Коммунисты [Луи Арагон] (fb2) читать онлайн

ТОМ ПЕРВЫЙ

ФРАНЦУЗСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ЭПОПЕЯ

1

Роман Луи Арагона «Коммунисты» является крупнейшим творческим достижением прогрессивной литературы Франции. Автор показывает лучших людей нации в борьбе за независимость и разоблачает кровавые дела предателей и врагов родины. Историческое по своему характеру повествование насыщено злободневным содержанием. Арагон ставит своей задачей показать борьбу французского народа в самые тяжелые годы испытаний — в годы разгрома и оккупации, обнажить корни предательства и измены буржуазии, приведшей Францию к катастрофе.

Роман Луи Арагона проникнут верою в силы народа, и это позволяет автору сделать из пережитого его родиной надлежащие выводы и наметить действительный путь к спасению Франции.

Роман отвечает надеждам и стремлениям народа. Вот почему он сразу же стал популярнейшим произведением современной французской литературы. Французские романы не часто расходятся в таких тиражах, как «Коммунисты» Луи Арагона. Правдивое, искреннее, патриотическое произведение, обращенное к самым широким слоям общества, оживленно обсуждается на народных собраниях, очень часто с участием автора, как это принято у нас и что совершенно необычно для буржуазной страны. Образы, созданные Арагоном, глубоко запечатлеваются в народной памяти.

Роман Арагона с исключительным успехом выполняет благородную воспитательную миссию. Французский народ по праву и достоинству причисляет «Коммунистов» Арагона к произведениям, которые «могут служить в руках нации важным оружием в борьбе, выходящей за пределы литературы»^[1].

Вся французская прогрессивная печать самым положительным образом отзывается о новом романе Луи Арагона. Лицемерная буржуазная критика, встревоженная колоссальным успехом книги, овладевающей умами, сделала немало попыток фальсифицировать ее содержание, оклеветать ее автора. Но она не смогла отрицать выдающегося художественного значения этого произведения и не смогла замолчать роман «Коммунисты», расправившись с ним так, как она уже расправлялась со многими неугодными реакции произведениями.

Можно сказать, что роман Арагона привлек к себе внимание всей Франции.

Автор причисляет роман «Коммунисты» к давно задуманной и отчасти уже осуществленной серии под названием «Реальный мир». Серию эту открыл опубликованный в 1933 году роман «Базельские колокола», за которым последовали романы «Богатые кварталы», «Путешественники на империале»^[2], «Орельен». Некоторые герои, с которыми читатель встречался в этих произведениях, переходят в роман «Коммунисты». Но особенно наглядно проявляется связь нового романа Арагона с предшествующими ему частями серии «Реального мира» в беспощадной обрисовке французской реакционной буржуазии. Несомненно, что проницательными и острыми разоблачениями буржуазного класса, которые характерны уже для ранних произведений Арагона, подготовлены полные сарказма и гнева картины, развертывающиеся на протяжении романа «Коммунисты». С более ранними частями серии этот роман связывает и давно интересующая автора тема отхода от буржуазии находящихся под ее влиянием честных представителей интеллигенции в поисках новой социальной почвы, в поисках путей к народу.

Но при всем этом «Коммунисты» представляют новый и важнейший этап в творческом развитии писателя, что выделяет этот роман из серии «Реальный мир». Глубокое своеобразие этого замечательного произведения, господствующее значение новых народных образов, выведенных в нем, смелые и значительные творческие открытия, осуществленные в его пределах, — все это свидетельствует о том, что роман «Коммунисты» является не простым, хотя бы и очень ярким, продолжением, а большой книгой самостоятельного значения.

По признанию Арагона, он начал писать этот роман и апреле 1944 года, когда немецкие оккупанты еще господствовали на французской земле. Но уже гром сталинградской победы возвестил всему миру, всем порабощенным народам, что час освобождения приближается. Чутко уловив этот прилив сил и надежд, который чувствовался после Сталинграда в народных массах поверженной Франции, автор приступил к выполнению своего смелого и огромного замысла.

«Коммунисты» задуманы в виде обширной серии, состоящей из трех частей — «эпох», каждая из которых распадается на несколько томов. В настоящее время закончена первая часть («первая эпоха») серии, состоящая из пяти книг. Первая книга появилась в 1949 году, заключительная, пятая книга — в начале 1951 года. Можно только восхищаться той поистине неукротимой творческой энергией, которая позволила Арагону в такой короткий срок осуществить столь монументальное по своему характеру и размерам произведение.

Действие романа охватывает события, начиная с февраля 1939 года. Первая книга открывается описанием трагического отступления испанских республиканцев к французской границе и сценой того иудина предательства, какое еще раз совершила французская республика, управляемая реакционерами, явными и тайными единомышленниками Франко. Заканчивается первая серия описанием трагического положения Франции в начале июня 1940 года, в те полные мрака дни, когда находившаяся в руках изменников французская армия была разгромлена и значительная часть французской земли уже была захвачена, когда Париж, преданный на поругание врагам, ожидал появления гитлеровских полчищ на своих улицах и площадях.

Таким образом, на обширном пространстве романа «Коммунисты» рассматривается сравнительно небольшой отрезок времени. Но это время особенное, заполненное исключительно важными для Франции событиями. Под прожектором глубокого, требовательного и всестороннего анализа с каждой новой книгой романа все более раскрывается глубина исторической действительности. Читая роман, мы видим, как подготовлялась и постепенно назревала постигшая Францию катастрофа и на какие унижения и бедствия Франция была обречена предательскими действиями реакционной буржуазии, выдавшей страну в руки врага.

2

Сложнейшие вопросы структуры подобного романа представляют исключительную важность, и автор очень смело, изобретательно и мудро разрешает их. Называть ли его произведение «роман-поток», как это делают многие французские критики, или определять его какой-то другой условной формулой, необходимо подчеркнуть основное качество нового произведения Арагона — это роман всеобъемлющий по своему замыслу, направлению и характеру описаний.

Автор ставит своею целью — в едином, связном, последовательном повествовании охватить сотни действующих лиц и множество мест действия, показать различные слои французского общества, разобраться в перипетиях сложных исторических событий и вникнуть в судьбы отдельных людей, в личные драмы, в сложные психологические коллизии. Как бы мы ни называли ту форму, в которую отлился роман, автору бесспорно удается с удивительной полнотой раскрыть в стремительном мощном потоке образов сложное, захватывающее своею значительностью содержание.

Он тщательно сочетает многопланность изображения, возникающую в результате того, что описываются события, одновременно совершающиеся в различных пластах общества, со строгой исторической последовательностью описания, стремясь придать ей возможно более наглядный, ощутимый характер. Он всегда выделяет главное, благодаря чему удается создать никогда не покидающее читателя впечатление цельности, единства всего происходящего в романе.

Реалистический роман Арагона не поверхностен. Автор стремится, не отвлекаясь фотографированием отдельных, пусть даже очень чутко схваченных моментов, показать развитие многообразной и полной противоречий действительности, показать всю сложность этого развития.

«Коммунисты» — произведение глубоко новаторское, захватывающее своим проникновением в суть событий, покоряющее смелым открытием новых творческих горизонтов.

Блестящее мастерство психологической характеристики, меткость, уменье подметить и выявить существенные черты того или иного действующего лица никогда не становятся самоцелью. Применяя разнообразные изобразительные средства, автор все их подчиняет раскрытию основного, главного, решающего в ходе событий.

Идейный мир романа привлекателен, богат и отличается глубокой внутренней цельностью. В основе французской национальной эпопеи, созданной Арагоном, лежит плодотворная идея народности, понимание того, что народ является движущей силой истории. Произведение это проникнуто мужественной верой в силы французского народа, в мудрость, несокрушимую мощь единственной французской партии, отстаивающей интересы народа, — партии коммунистов.

С огромной силой убежденности, с высоким воодушевлением изображает Арагон эту закаленную в боях и испытаниях партию как носительницу лучших качеств нации, как воплощение всех надежд и всего будущего Франции. Эта идея проходит сквозь весь массив огромного, широко развернутого произведения. В этом пламенном убеждении заключен пафос романа. Здесь основа его поразительной цельности.

Впечатляющим достижением романа, коренящимся в том, что это — произведение социалистического реализма, является отсутствие калейдоскопической пестроты, несмотря на множество сосредоточенных в нем действующих лиц, событий, фактов. Все средства художественного изображения использованы автором с той целью, чтобы самые глубокие и сложные противоречия действительности раскрылись с возможно большей полнотой, естественностью, ясностью и наглядностью.

Автор не смотрит на историческую действительность глазами летописца, спокойно и равнодушно наблюдающего течение событий, проходящих мимо него. Он не созерцатель, а деятель, страстно заинтересованный в определенном исходе развернувшегося сражения. Просторное поле его романа — это поле ожесточенного боя за новую Францию. Автор задумал и осуществил свое произведение с целью внимательно исследовать и изучить трагические события недавнего прошлого, чтобы извлечь из этого страшного испытания незабываемый урок на будущее.

Какими жалкими, в сопоставлении с ярким и живым романом Арагона, смело, уверенно и настойчиво вгрызающимся в историческую действительность, выглядят убогие рассуждения модных философов современной буржуазии о непознаваемости истории и бессмысленной хаотичности ушедших в прошлое событий. Это убедительный контраст подлинной культуры и варварского одичания.

Кажущаяся очень свободной и непринужденной структура романа «Коммунисты» отличается целеустремленностью и строгой продуманностью до мельчайших деталей; автор тонко использует эту сложную и гибкую систему, чтобы дать читателю необходимую широту кругозора, чтобы до конца разоблачить махинации подлых врагов Франции, чтобы дать наглядное представление о подлинных масштабах работы компартии и раскрыть ее могучее влияние в народных массах.

3

Большое место в романе занимает изображение реакционной буржуазии, которая выдала Францию Гитлеру и которая в настоящее время повторяет свое подлое преступление, поступив в услужение к американским империалистам. Буржуазная Франция представлена в романе очень подробно, с безупречным знанием реальной обстановки, с точнейшей обрисовкой выразительных типических черт. Мы видим здесь и настоящих капиталистических властелинов вроде Виснера, дергающего за веревочку картонных плясунов в парламенте, и буржуазных политиканов всех мастей и рангов, начиная с министров и кончая более мелким политическим жульем. Это обширная галерея с беспощадным сарказмом нарисованных фигур.

Мы наблюдаем их подлую, циничную возню во всех инстанциях и ведомствах Третьей республики. Это прожженные дельцы, давно потерявшие честь и совесть, думающие только о собственной выгоде, стряпающие самые грязные махинации, распродающие Францию оптом и в розницу. Из негодяев и проходимцев формируются «кабинеты министров», сменяющие друг друга в клоунской чехарде. Самодовольные ничтожества и предатели становятся во главе армии.

С возмущением и гневом показывает автор политические нравы буржуазной Франции. Он клеймит позором профашистских политиканов, которые служили и служат своим империалистическим хозяевам, прикидываясь демократами, социалистами, друзьями народа. Это презренное охвостье, которое однажды уже привело Францию к национальной катастрофе, обеспечив победу Гитлеру, сегодня вновь пробралось к власти в так называемой Четвертой республике.

Описывая положение во Франции накануне второй мировой войны, месяцы «странной войны»^[3] и, наконец, вторжение немецко-фашистских войск во Францию, автор с негодованием разоблачает предательскую политику реакции, которая вела войну не против Гитлера, а против французского народа. Запрещение «Юманите»^[4] и всей коммунистической печати, запрещение компартии, травля и преследование коммунистов, расправа с депутатами парламента — коммунистами, — все эти наглые действия распоясавшейся реакции имели своею целью подавить народное сопротивление фашистской агрессии, морально разоружить массы и таким образом распахнуть перед ордами Гитлера ворота во Францию.

Вот как освещены события начала войны в книге Мориса Тореза^[5] «Сын народа»:

«Международная реакция оказала прямую поддержку фашистским агрессорам, проводя по отношению к гитлеровской Германии и ее сообщникам политику попустительства и пособничества, которая затем нашла свое выражение в том, что получило название „странной войны“.

Парижское и лондонское правительства объявили войну Германии. Но 120 французских и 10 английских дивизий не предпринимали никаких серьезных действий против 23 германских дивизий, которые Гитлер оставил на западе, обрушив основную массу своих сил на Польшу.

Правительство Даладье^[6] держало армию без движения в казематах „линии Мажино“^[7]. Оно позволило Гитлеру раздавить Польшу. Бездействуя на протяжении многих месяцев, оно дало Гитлеру возможность снова перебросить войска на Запад, завершить дело вооружения и подготовиться к осуществлению плана вторжения во Францию. Правительство Франции, находившейся в состоянии войны с Германией, на самом деле мечтало лишь о войне против… СССР!

Наши правители не хотели сердить Гитлера: они лелеяли надежду сторговаться с ним в тот день, когда он нападет на Советский Союз. Они пользовались каждой возможностью, чтобы посылать в самые отдаленные районы войска, предназначенные для последующих действий против Советского Союза. Это была преступная политика, ускорившая разгром Франции».

Упорно и неотступно озлобленные враги Франции готовили национальную катастрофу. Разоблачая заговор реакционной Франции против народа, в результате которого страна была выдана германскому фашизму, роман дает наглядное представление о подлых и коварных происках продажной реакции. Это роман неопровержимых улик.

Особое значение имеют главы романа, в которых разоблачена антисоветская политика предателей Франции, стремившихся направить агрессию германского фашизма против Советского Союза. В романе показано, какую звериную ненависть к Советскому Союзу питала и питает презренная реакционная нечисть, захватившая власть во Франции.

Вместо того чтобы позаботиться об обороне Франции от стоящих у границ немецко-фашистских армий, реакционные заправилы — Даладье, Рейно^[8] и вся господствующая буржуазная клика — строят планы «вторжения» в Советский Союз через Финляндию и Закавказье.

На протяжении всего романа Арагон разоблачает цепь мерзких антисоветских интриг и замыслов, которые вынашивала смертельно ненавидящая Советский Союз реакционная буржуазия. Мы видим, что бешеной злобой к Советскому Союзу были охвачены именно заклятые враги и предатели Франции, непосредственные виновники национальной катастрофы.

Уместно привести здесь некоторые данные из известной «Исторической справки» Совинформбюро — «Фальсификаторы истории», уличающие англо-французских империалистов в преступном заговоре против народов всего мира:

«Правда такова, что Англия и Франция при поддержке правящих кругов США и в роковой период весны и лета 1939 года, когда война стояла у порога, продолжали прежнюю линию своей политики. Это была политика провокационного натравливания гитлеровской Германии на Советский Союз, прикрываемая для обмана не только фарисейскими фразами о готовности сотрудничать с Советским Союзом, но и кое-какими несложными дипломатическими маневрами, призванными скрыть от общественного мнения народов действительный характер проводимого политического курса.

Такими маневрами явились, прежде всего, переговоры 1939 года, которые Англия и Франция решили завязать с Советским Союзом. Для обмана общественного мнения англо-французские правящие круги пытались изобразить эти переговоры как серьезную попытку воспрепятствовать дальнейшему распространению гитлеровской агрессии. Однако в свете всего дальнейшего хода событий стало совершенно ясным, что для англо-французской стороны эти переговоры с самого начала явились только очередным ходом в ее двойной игре».^[9]

«Весь ход этих переговоров с полной очевидностью показал, что в то время, как Советский Союз стремился достичь широкого и равноправного соглашения с западными державами, способного хотя бы в последний момент удержать Германию от развязывания войны в Европе, Правительства Англии и Франции, опиравшиеся на поддержку в Соединенных Штатах, ставили совершенно иные цели. Англо-французские правящие круги, привыкшие загребать жар чужими руками, и на этот раз пытались навязать Советскому Союзу обязательства, в силу которых СССР взял бы на себя всю тяжесть жертв по отражению возможной гитлеровской агрессии, а Англия и Франция вовсе не связывали бы себя какими-либо обязательствами по отношению к Советскому Союзу.

Если бы англо-французским правителям удался этот маневр, они значительно приблизились бы к осуществлению своей основной цели, которая заключалась в том, чтобы как можно скорее столкнуть лбами Германию и Советский Союз. Однако, этот замысел был разгадан Советским Правительством, которое на всех этапах переговоров противопоставляло дипломатическим трюкам и уловкам западных держав свои открытые и ясные предложения, призванные служить лишь одной цели — делу защиты мира в Европе».^[10]

Неудивительно, после всего сказанного, что англо-франко-советские переговоры закончились провалом.

«Этот провал был, конечно, не случайным. Становилось все более очевидным, что срыв переговоров был заранее запланирован представителями западных держав в их двойной игре. Дело в том, что наряду с открытыми переговорами с СССР англичане вели закулисные переговоры с Германией, и этим последним они придавали несравненно большее значение.

Если своими переговорами в Москве правящие круги западных держав стремились прежде всего усыпить бдительность общественного мнения своих стран, обмануть народы, втягиваемые в войну, то переговоры с гитлеровцами носили другой характер».^[11]

Как это подтверждается документами, «Англия и Франция при поддержке правящих кругов США вели двойную игру, рассчитанную на соглашение с гитлеровской Германией с целью направления ее агрессии на Восток, против Советского Союза».^[12]

В итоге англо-франко-советских переговоров у Советского правительства «не могло быть уже никаких сомнений в том, что Англия и Франция не только не были намерены всерьез что-либо предпринять для того, чтобы помешать гитлеровской Германии развязать войну, но, наоборот, делали все от них зависящее, чтобы методами тайных сговоров и сделок, методами всевозможных провокаций натравить гитлеровскую Германию на Советский Союз.

Никаким фальшивомонетчикам не удастся выкинуть ни из истории, ни из сознания народов тот решающий факт, что в этих условиях выбор, стоявший перед Советским Союзом, был таков:

либо принять в целях самообороны сделанное Германией предложение о заключении договора о ненападении и тем самым обеспечить Советскому Союзу продление мира на известный срок, который мог быть использован Советским государством в целях лучшей подготовки своих сил для отпора возможному нападению агрессора,

либо отклонить предложение Германии насчет пакта о ненападении и тем самым позволить провокаторам войны из лагеря западных держав немедленно втравить Советский Союз в вооруженный конфликт с Германией в совершенно невыгодной для Советского Союза обстановке, при условии полной его изоляции.

В этой обстановке Советское Правительство оказалось вынужденным сделать свой выбор и заключить с Германией пакт о ненападении.

Этот выбор явился дальновидным и мудрым шагом советской внешней политики при создавшейся тогда обстановке. Этот шаг Советского Правительства в огромной степени предопределил благоприятный для Советского Союза и для всех свободолюбивых народов исход второй мировой войны».^[13]

Можно себе представить, каким воем, какой свистопляской клеветы встретили эти матерые враги Франции извeстие о заключении германо-советского пакта о ненападении в августе 1939 года. Но, как сказано в цитированной нами «Исторической справке», — «Злобное недовольство этих господ можно рассматривать лишь как демонстрацию того несомненного факта, что политика Советского Союза была и остается правильной политикой».^[14]

В романе отражены судорожные попытки реакции использовать этот пакт для того, чтобы обмануть и дезориентировать простых людей Франции. Эти попытки в конце концов оказались тщетными, ибо честные люди с огромным доверием, любовью и надеждой относятся к советской стране, невзирая на все провокации и ложь, которыми враги Франции отравляют сознание масс. К сожалению, автор романа «Коммунисты» так построил некоторые эпизоды, в которых показано отношение к этому важному событию различных слоев населения во Франции, что, постигая подлинную историческую правду, читатель вынужден слишком долго задерживаться на постепенном разоблачении провокационных уловок реакции.

В романе Луи Арагона вынесен приговор реакционной Франции. И сделал это писатель-гражданин, не переходя на язык политической публицистики, пользуясь художественными средствами реализма. В романе с большой глубиной вскрыта правда исторической действительности, и обвинительный приговор неизбежно сам собой вытекает из представленных читателю данных.

Секрет сокрушительной силы и полноты разоблачения реакционной буржуазии в романе Арагона заключается в том, что прогнивший и бешено цепляющийся за власть класс показан не изнутри, в масштабе тех или иных частных явлений, как бы ярки и поразительны они ни были, а в большом историческом масштабе, в плане решающего обобщения. Широта раскрывающегося перед читателем горизонта, предельная убедительность разоблачения врагов французского народа достигнуты благодаря тому, что автор подходит к действительности с позиций рабочего класса, с позиций народа, осознавшего всю глубину разложения и предательства реакционной буржуазии и все последствия постигшей страну национальной катастрофы.

Это голос народа, который никогда не забудет уроков страшного 1940 года. Как хорошо было сказано в одной из статей, посвященных этому роману, здесь речь идет о том, чтобы «заставить буржуазный мир сбросить маску и показать свое настоящее лицо»^[15]. Это бесспорно удалось Луи Арагону.

Реакционная буржуазия изображена в романе во всей ее чудовищности. В свете проницательного и всестороннего анализа рассеивается весь туман лжи и обмана, которыми она прикрывает свои гниющие язвы и свои преступления. Простые люди Франции имеют возможность взглянуть в лицо смертельному своему врагу.

Из многих примеров гневного и уничтожающего разоблачения этого врага в романе Арагона приведем хотя бы один. У старого капиталиста Виснера, чью волю беспрекословно исполняют французские парламентарии и министры, есть наследник — Фред Виснер. Этому дельцу уделено в романе много внимания. Мы видим его в качестве связного, который оказывается то в Англии, то в Турции, выполняя важные задания по разжиганию второй мировой войны. Мы видим его в частной жизни — это подлец и аморальное ничтожество. Докапываясь до глубоких корней, автор вскрывает связи Фреда Виснера с кагулярами^[16], с уголовно-террористическими шайками, деятельность которых всегда поощрялась французской реакцией. В психологическом портрете этого весьма типичного выродка автор очень метко подмечает такие черты, как «страх перед социальными потрясениями», вызванный сознанием того, что «под ним заколебалась почва». Нечто подобное можно сказать и о других фигурах реакционного лагеря, которые выведены в романе. Всех их «повергает в ужас неумолимая поступь истории». Это очень опасные враги, но будущее им не принадлежит.

С такою же резкостью и антагонистической непримиримостью, как это имеет место в действительности, в романе противопоставлены две разделенные пропастью Франции: Франция презренных «200 семейств», продающихся ныне Уолл-стриту так же, как они продавались Гитлеру, и Франции мужественного свободолюбивого народа, которому столь многим обязано человечество.

Книга Арагона насыщена гневом и ненавистью к врагам Франции, но это и книга великой любви. Только писатель, всем сердцем преданный своему народу, мог нанести такой сокрушительный удар по врагу, с таким уничтожающим презрением уличить в тягчайших преступлениях растленную буржуазную верхушку, которая готова пойти на все, лишь бы держать народ в кабале.

Роман «Коммунисты» пригвождает к позорному столбу весь реакционный лагерь — «200 семейств», правительство, торгующее национальными интересами, повинные в предательстве буржуазные партии, проституированную печать. Полны сарказма картины, разоблачающие этот смрадный мир. И хотя прошло немало времени с тех пор, как совершилось описанное в романе «Коммунисты», хотя это и картины прошлого, но они поистине злободневны, и никто не рассматривает этот роман как спокойное повествование о том, что уже быльем поросло.

Это современная жгучая книга в защиту национального величия Франции. Это история, у которой сегодня берет уроки прозревший народ. Это книга бичующего и патетического реализма.

4

Исключительно широко и интересно развернута в романе тема откола здоровых элементов, принадлежащих к буржуазной среде или находящихся под ее влиянием. Автор уверенно развивает горьковскую мысль о том, что, разлагаясь сама, современная буржуазия уже не терпит в своей среде ничего живого и здорового, и все честное неминуемо должно проникнуться отвращением к этой среде.

Очень важен здесь образ молодого Жана де Монсэ, который с большим трудом и муками выпутывается из лабиринта буржуазных привычек, ложных взглядов и постепенно становится настоящим человеком. Перевоспитанию Жана помогло сближение его в армии с людьми из народа, с коммунистами.

Большое внимание уделено в романе истории Сесиль Виснер, честной женщине, пробивающей себе выход из того смрадного мира буржуазии, к которому она принадлежит. Автор внимательно следит, как постепенно «углублялись те сдвиги, которые происходили в ней под влиянием новых представлений о мире, о многих сторонах жизни, впервые открывшихся ее сознанию». Он стремится нарисовать привлекательный образ женщины, восстающей против окружающей ее прогнившей буржуазной среды и достигающей другого берега.

Нельзя не согласиться с Андрэ Стилем, который объясняет значительное место, занимаемое в романе Жаном де Монсэ и Сесиль Виснер, стремлением «приблизить читателя к пониманию нашего современного усилия объединить как можно более широкий круг людей для защиты мира».

На внушительном количестве ярких примеров из жизни французской интеллигенции в романе показано, как все честное тяготеет к народу, к коммунистам, мужественно защищающим национальное достоинство. Судьба старого академика Баранже, дочери которого становятся коммунистками и ведут подпольную работу, не страшась драконовских декретов правительства национальной измены; сложный путь исканий, через которые проходит адвокат Тома Ватрен, в конце концов сближающийся с коммунистами; история кадрового военного — полковника Авуана или талантливого скульптора Жана-Блэза — все это важные звенья большой темы, проходящей сквозь весь роман. Мы видим, как вокруг коммунистов сплачиваются все живые силы, как все, кому дороги интересы родины, все, кто думает о будущем Франции, тянутся к народу и к партии, воплощающей его мудрость и мощь.

5

Самое главное в романе Арагона — это народ.

С огромной сосредоточенностью, глубиной и воодушевлением говорит писатель о духовном величии, надеждах и чаяниях простых людей Франции. Он проникновенно воспроизводит драму обманутого и преданного французского народа, стремясь сделать наглядным и ясным для каждого, что тягчайшие испытания и муки не сломили и не могли сломить дух трудящихся масс. Он не смотрит на народ как на жертву и не предается осуждающим и сочувственным ламентациям^[17] по поводу страшных испытаний, которые пришлось пережить народу.

Книга «Коммунисты» совсем другого тона. Она проникнута уверенностью в непобедимости народа, в неисчерпаемости сил его. Она устремлена к тому, чтобы пробудить могучие силы масс. Поэтому такой патетической убедительности достигают у Арагона образы человеческого мужества. Этот роман излучает свет, хотя в нем описывается действительность, полная мрака.

Хорошо зная французскую действительность, Арагон создал полные жизни, глубоко впечатляющие образы людей из народа, образы французских коммунистов. В романе выступает ряд крупных деятелей партии, названных их собственными именами, и много рядовых деятелей партии, которые ведут работу там, где они оказались в месяцы «странной войны» и разгрома. Они действуют в обстановке травли и террора, но ничто не может остановить этих смелых и мужественных людей. Подробно описывается положение коммунистов в армии, где враги французского народа особенно свирепствовали.

Наполняя роман энергией, свежестью, светом, раскрываются перед нами образы французских коммунистов, народных борцов, защитников национального достоинства. Рауль Бланшар, получивший серьезную закалку еще на фронтах борьбы испанского народа за свободу, и Гильом Валье, для которого партия стала родной семьей, оба — рабочие. Внимательно следя за их судьбой в бурном потоке событий, автор показывает, как рядовые французские коммунисты вели борьбу в исключительно сложных и тяжелых условиях. В армии они встречаются с деревенским коммунистом Виктором Пезе, который был секретарем ячейки в винодельческом районе. Провинциальный учитель Альбер Устрик, попав в армию, сразу же находит надежных друзей, принадлежащих, как и он, к партии коммунистов, которую бешенствующая реакция хотела бы стереть с лица земли. Роман показывает, как повсюду во Франции происходило пополнение сил партии, как в испытаниях партия росла и крепла.

Скромный банковский служащий Франсуа Лебек в условиях парижского подполья, в обстановке, когда реакция любыми средствами стремилась заглушить голос коммунистической партии, становится смелым, самостоятельным и мужественным деятелем. Он не боится никаких угроз со стороны свирепого врага. Потерявший на войне обе руки и зрение Жозеф Жигуа сохраняет в своем поистине трагическом положении присутствие духа. Проницательно и мудро он оценивает создавшуюся политическую ситуацию. Журналист Арман Барбентан и член парламента Люсьен Сесброн — представители воспитанной партией интеллигенции нового склада, тесно связанной с массами. Мы видим их в армии, где они всем внушают к себе уважение.

В романе Арагона читатель находит образы большой привлекательности, большого духовного богатства и красоты.

Обширная галерея коммунистов, этих новых людей Франции, с глубоким волнением изображенных в романе Арагона, дает постоянно нарастающее впечатление великой и непобедимой силы народа и его партии.

Особым достоинством широко развернувшегося реалистического повествования являются трогательные и привлекательные образы женщин-коммунисток. Здесь автору удалось с особым проникновением раскрыть кровные связи коммунистической партии с массами. Он показал, какую стойкость и мужество проявили простые, скромные, в мирное время остававшиеся незаметными женщины. Заняв место призванных в армию или заключенных в тюрьму мужей и братьев, они выполняли ответственную партийную работу в самых тяжелых и опасных условиях. Особенно велики и почетны были заслуги французских женщин перед народом в подпольном выпуске и распространении запрещенной врагами Франции газеты «Юманите». В борьбе за «Юма» рождались героини. Образы Маргариты Корвизар, Ивонны Гайяр, Мишлины Валье, Полетты Бланшар — это незабываемые образы, наполняющие чувством гордости за человека.

Показав беззаветное мужество французских коммунистов, их сплоченность и стойкость, их способность работать в самой тяжелой обстановке, их уменье сплачивать вокруг себя честных людей, поддерживать тех, кто падал духом, Арагон сделал очень наглядным, ясным, неоспоримым вывод: французские коммунисты являются лучшей частью нации, гордостью и славой своего народа.

В то время когда партия подвергалась чудовищным гонениям, коммунисты самоотверженно боролись за честь Франции и за ее будущее. Коммунисты были мудры в оценке событий и в самое тяжелое время сохранили спокойствие, уверенность и мужество. Вот почему авторитет их в народных массах неуклонно возрастал.

Все честные люди во Франции с надеждой обращали свои взоры к Советскому Союзу — оплоту свободы и будущего. Уверенность в том, что Советский Союз сокрушит враждебный человечеству фашизм, помогала французским патриотам жить и бороться. В романе Арагона эти надежды и чаяния простых людей Франции, их горячие симпатии, обращенные к стране Советов, отражены со взволнованной искренностью. Величественный образ Советского Союза раскрывается в романе «Коммунисты» через переживания простых людей Франции, борцов за свободу и независимость, ощутивших в годы тяжелых испытаний свою кровную связь с советскими людьми, борющимися за счастье всего человечества.

Следуя правде действительности, Арагон показывает, как находящаяся в условиях подполья, травли и террора партия Тореза привлекала к себе все более широкие симпатии масс. В самое тяжелое время в ее ряды вливались все новые и новые пополнения. Партия росла и крепла как раз в то время, когда виснеры, даладье и рейно прилагали все усилия, чтобы задушить ее. Подлинный реализм романа особенно проявляется в том, что глубочайшие связи партии с массами с такой внушительностью раскрыты на его страницах, составляя плодотворную основу обобщений, к которым подводит своего читателя эта правдивая книга.

Ювелир Робер Гайяр никогда не был коммунистом, и когда его призвали в армию, он сначала очень опасался, как бы его случайно не спутали с коммунистами, которые подвергались зверской полицейской травле. Не была коммунисткой и его жена Ивонна Гайяр, но она оказалась в тюрьме за то, что помогала выпускать подпольную «Юманите». Благодаря мужеству и бесстрашию Ивонны Гайяр и других французских патриоток врагам Франции не удалось осуществить свой подлый замысел, не удалось заглушить голос правды, голос народа. Потрясенный известием об аресте жены, Робер всем своим существом понимает, что как честный человек он не может стоять в стороне, «не может молчать», когда в стране творятся такие дела.

В замечательной сцене допроса, когда военный следователь начинает поносить коммунистов, французский офицер Робер Гайяр, охваченный гневом, сжимая от ярости кулаки, предлагает наймиту реакции посмотреть в окно на зрелище разгрома, на хаотическое бегство вооруженных и безоружных, на грузовики, которые давят пешеходов, на бегущих в панике женщин, на детей, падающих под пулями… на «пляску смерти».

Теперь он знает, кто виновен в этой страшной катастрофе и теперь «он говорит как коммунист», с воодушевлением, с гордостью за свою Ивонну и подобных ей, свидетельствуя, что именно коммунисты достойны глубочайшего уважения и признательности как лучшие люди страны, как патриоты и мужественные защитники Франции.

В романе Арагона с огромной убедительностью показано все расширяющееся влияние коммунистов, приход свежих сил в их ряды, неуклонный рост их всенародного авторитета. «Огромной заслугой Арагона, — говорит вождь французских трудящихся Морис Торез, — является то, что он создал боевое произведение, как всегда твердо стоя на позициях партии. Эта книга и ее автор делают честь партии».

Глубоко значительны главы романа, в которых описано заседание парламента 16 января 1940 года, когда задним числом было вынесено позорное постановление о лишении депутатов-коммунистов неприкосновенности после того, как многие из них уже были беззаконно заключены в тюрьму. Тогда, оказавшись один на один с озверевшей бандой реакционных политиканов, Этьен Фажон^[18], депутат парламента, только что прибывший из армии, выступил с громовой обличительной речью, в которой заклеймил презрением и позором предателей Франции.

В превосходном описании Арагона этот поединок коммуниста с разъяренной шайкой могильщиков родины стал ярким, незабываемым противопоставлением, показывающим облик двух разделенных пропастью Франций.

В романе описана и судебная расправа над французскими коммунистами в марте 1940 года.

Эти картины недавнего прошлого дают убедительное представление о масштабе недавних событий и еще раз напоминают о той великой исторической роли, которую сыграла в описываемые Арагоном «страшные годы» Франции коммунистическая партия.

Очень хорошо пишет об этом Жан Фревиль^[19]: «Арагон решил черпать вдохновение в источнике великодушия, благородства, действенной любви, духа самопожертвования. Он нашел их в народе. И чтобы создать великое, ему оставалось только создавать правдивое…»

6

Завершающая «первую эпоху» пятая книга романа вводит нас в самый водоворот трагических событий. Это — развязка, давно назревавшая. После вступления гитлеровских поиск в Бельгию и Голландию 10 мая 1940 года разразилась катастрофа во Франции. Повсюду царит смятение, растерянность, паника. Французская реакция вершит свое подлое предательство, открыто и цинично предпочитая разгром и гитлеровскую оккупацию, боясь как огня народного патриотического подъема.

Продажные заправилы Третьей республики обрекли на страдания великий обманутый ими народ.

Описывая разгром и хаотическое отступление французских частей, охваченные ужасом толпы беженцев, запрудивших все дороги, весь этот трагический «некрополь надежд, идей, богатств, будущностей», описывая чудовищные зверства немецких оккупантов по отношению к пленным и к гражданскому населению, автор видит не только безграничное «горе человеческое», но и то, как «отчаяние, охватившее людей в первую минуту, превращается в негодование, пока еще бессильный гнев и возмущение».

Действие последних глав романа концентрируется в окрестностях «Лилля в агонии», в рабочих районах. На фоне катастрофы зреет будущее, среди грозы и бури закладываются основы той великой борьбы за честь и достоинство Франции, которую предстояло начать французскому народу в годы сопротивления. «Предстояло начаться новой войне. Нашей войне за нас. Народной войне».

С глубоким удовлетворением воспринимает читатель этот превосходно подготовленный, мужественный и полный веры финал, который так соответствует духу всего романа.

Об этой привлекательной и важнейшей особенности романа «Коммунисты», являющегося большой победой социалистического реализма во Франции, пишет Жан Фревиль: «Писатель передал перипетии разгрома, не впадая в отчаяние. Его поразительное повествование становится в один ряд с прославленными произведениями Гюго, Стендаля, Золя. Пригвождая войну к позорному столбу, свидетельствуя о проницательности коммунистов и воспевая их мужество, он вливает в нас новые силы для продолжения нашей борьбы против смерти».

7

Французская прогрессивная критика широко обсуждает роман Арагона, поднимая в связи с ним ряд важных вопросов современной литературы и эстетики. В частности, вопрос о традициях, о которых говорит Жан Фревиль, исключительно важен, ибо новаторское произведение Арагона бесспорно является достойным продолжением лучших реалистических достижений прошлого. Конечно, это — глубоко творческое претворение традиций, и роман Арагона вполне самостоятелен по отношению к «Человеческой комедии», «Ругон-Маккарам», «Пармскому монастырю» или роллановскому «Жану Кристофу»^[20]. Он не повторяет ничего, что было создано великими предшественниками современной прогрессивной литературы во Франции, но на основе всего ими созданного современному автору удается построить новаторское и актуальнейшее, достойное великих национальных традиций произведение.

И если автору не всегда и не во всем удается достичь той совершенной простоты, ясности, доступности самым широким слоям читателей, к чему он постоянно стремится; если иногда в романе встречаются недоработанные места, недостаточно сложившиеся главы и некоторые факты представлены внешне, без того глубокого осмысления, которое свойственно роману в целом, — то это лишь отдельные частности, не колеблющие общего высокого политического и эстетического достоинства нового произведения Луи Арагона. К тому же надо помнить, что работа над романом «Коммунисты» еще продолжается и мы имеем дело только спервой его «эпохой».

В связи с романом Арагона широко обсуждаются и вопросы французского социалистического реализма. Еще по поводу третьей книги «Коммунистов» Марсель Кашен^[21] писал, приветствуя крупное творческое достижение передовой литературы: «Наш товарищ Арагон внес новый выдающийся вклад в дело борьбы французского народа и борьбы за историческую правду. Его социалистический реализм естественно обращен к зрелости и разуму нации». Кашен с удовлетворением подчеркивал, что патриотический роман Арагона представляет явление социалистического реализма, пробивающего себе путь и во Франции.

Как известно, Арагон, опираясь на свои давние дружеские связи с советской литературой, неоднократно выступал с обоснованием той правильной точки зрения, что социалистический реализм не является достоянием одной советской литературы. Он исходил из того, что писатель может и в современных французских условиях при данном уровне борьбы рабочего класса за социализм и его политической зрелости создавать произведения в духе социалистического реализма.

Роман «Коммунисты» блистательно доказывает этот теоретический тезис Арагона самым убедительным аргументом — своим появлением в свет: это — произведение, в котором с покоряющей силой, с большой наглядностью и ясностью проявляется новаторство социалистического реализма.

В этом романе «страшные годы» национальной катастрофы изображены с такой глубиной проникновения в действительность, что разоблачение врагов народа и Франции достигло сокрушительной силы, а новые люди, борцы за свободу и независимость родины, за ниспровержение капиталистического рабства впервые выступили в своей подлинной исторической роли, которой раньше не могла показать с такой полновесностью французская литература. Отсюда глубоко оптимистическое чувство будущего, которым пронизан роман «Коммунисты».

Андрэ Стиль^[22] называет это произведение «значительным и длительным фактом в жизни нашего народа, важнейшим действием нашей партии». Рассматривая роман Арагона как глубоко значительное и многообещающее явление социалистического реализма во французской литературе, Андрэ Стиль подчеркивает, в частности, что только благодаря этому творческому методу Арагон сумел достигнуть такой полноты и правдивости реалистического изображения и оптимистического звучания этой национальной эпопеи, что является ее великим достоинством.

Андрэ Стиль говорит о том, что это правдивое и вдохновенное произведение дорого французскому народу, ибо оно «помогает ему в его движении вперед».

«Коммунисты» Арагона самыми крепкими нитями связаны с жизнью и борьбой французского рабочего класса и всего французского народа за мир, свободу, демократию и независимость. Это замечательное творческое достижение стало возможно лишь благодаря высокому подъему борьбы рабочего класса во Франции и успехам Французской коммунистической партии в сплочении и воспитании трудящихся, благодаря успехам всенародного движения сторонников мира, которое находит в романе Арагона прекрасное и грозное оружие борьбы за свой благородный идеал.

И. Анисимов.

Книга первая. ФЕВРАЛЬ–СЕНТЯБРЬ 1939 ГОДА

ПРОЛОГ

Уже пять дней сквозь все бреши, через все перевалы Восточных Пиренеев катился угрюмый людской поток, совершался исход побежденного, но не покорившегося народа, повергнутого в изумление постигшей его судьбой. На пути отступления он встречал лишь слабые преграды, но там, где он рассчитывал найти охваченных скорбью французов и теплое гостеприимство, он столкнулся с враждебной грубостью солдат и жандармов; уже пять дней люди двигались по всем дорогам пешком, на подводах, в переполненных грузовиках, с узлами убогого скарба — жалких остатков далекой жизни, сметенной ураганом; уже пять дней в пограничной полосе бестолково суетились растерянные, захваченные врасплох власти, не предусмотревшие организации приемных пунктов и ничего не предвидевшие: ни этого нашествия несчастных людей, ни крови раненых, ни женщин, падавших в изнеможении, ни стариков, встречавших в грязи на дорогах спасительную смерть, ни детей, отставших от родителей и бродивших по окрестным деревням…

В Перпиньяне с поезда сошел высокий, худой брюнет лет тридцати пяти, с красными пятнами на щеках, в котором сразу можно было узнать преподавателя. Сюда его направил Комитет помощи деятелям испанской культуры, где председателем состоял известный химик Жюль Баранже, член Академии и лауреат Нобелевской премии. Пьеру Кормейлю удалось убедить директора лицея, что среди беженцев имеется очень много учителей, и их спасение — дело чести педагогической общественности; подействовало и имя знаменитого Баранже; к тому же сослуживец Кормейля, учитель Моро, согласился вести за него уроки географии в течение недели…

Всю дорогу — он выехал ночным поездом — Пьер не мог сомкнуть глаз. Голова у него шла кругом от мыслей, которые мучили его, как и множество других французов, потрясенных резким поворотом событий в Испании. Ведь еще недавно, только в прошлом году, он ездил в Мадрид с делегацией Учительской лиги. Читая в газетах новости, приходившие из-за Пиренеев, он испытывал двойственное чувство — ошеломленности и лихорадочного возбуждения, и те же самые чувства переживала вся Франция. Но вдруг французские газеты переметнулись из лагеря друзей испанского народа на сторону новых хозяев страны. В Париже, где во время грандиозных демонстраций Народного фронта юноши, высоко подняв одну руку, сжатую в кулак, держали за углы полотнища лилово-желто-красных флагов Испании; в Париже, где люди бросали на эти флаги не только пятифранковые бумажки, но и самые свои сердца, было физически невозможно вообразить невообразимое — такое крушение надежд, такой зигзаг истории, такую трагическую судьбу городов и деревень Испании, торжество «сеньоритос», фалангистов и их марокканских наемников. Пьер решил вложить персты в кровавую рану на теле свободы, — ему нужны были осязаемые доказательства катастрофы. А тут еще лицей, этот питомник золотой молодежи Пасси и Отейля, и настроения его коллег: скептицизм, ирония, а кое у кого и жестокое злорадство. Стряхнуть с себя все это, стряхнуть! И вот по первому зову Комитета помощи…

Когда Пьер Кормейль сошел с поезда, пепельно-серая мгла, висевшая над городом, показалась ему продолжением тяжкой бессонной ночи, проведенной в вагоне. Оттого, что он совсем не спал, лицо его горело нездоровым румянцем. Его черные глаза уже во всем видели преддверие ада. Пряча в потертый бархатный воротник пальто покрасневший от холодной сырости нос и зябко поеживаясь, он подхватил свой чемоданчик и, как всегда, сутулясь, быстро зашагал в город разыскивать отделение комитета Баранже, уже открытое здесь одним из товарищей. Адрес ему дали в Париже. Дороги он не спрашивал, так как когда-то учительствовал в Перпиньяне. Он хорошо знал этот город, и ему особенно была заметна непривычная лихорадочная сутолока, мрачные лица, полное невнимание к приезжему. Повсюду было много полиции. По улицам проносились ведомственные автомобили, и это создавало в городе искусственное оживление. Люди собирались кучками на площадях, о чем-то говорили между собой. Навстречу Пьеру попалось несколько длинных колонн, в которых шагали изможденные люди, еще сохранявшие, несмотря на свои лохмотья, военную выправку. И зловещий сумрак, холод, липкая грязь показались ему декорацией, специально созданной для такого шествия. Солдаты французских колониальных войск с винтовками на ремне вели этих людей куда-то дальше, для размещения за городом. У некоторых голова была обмотана тряпками, у других рука висела на перевязи; сквозь серые от грязи, кое-как навернутые бинты проступали пятна крови; многие шли, опираясь на палку.

Представитель комитета, учитель Устрик из департамента Од, низенький, не брившийся уже несколько дней толстый южанин, как бы дополнял эту ужасную картину. Рожденный для солнца и беспечальной, ленивой жизни, он способен был только наводить уныние своими вздохами, отчаянием, своей беспомощностью и растерянностью. — Что делать? — восклицал он. — Что делать! Я здесь один. Чиновники префектуры… Ах, какие мерзавцы… какие мерзавцы!.. Если бы вы только знали!.. Общественные организации делают, что могут… но много ли они могут?.. — Устрик не знал, как называть этого длинноносого приезжего — «господином» или «товарищем», звук «р» дребезжал в его речи, словно в горле перекатывались стекляшки, он то и дело шумно вздыхал, как после долгого бега. Пьер очень быстро убедился в том, что для растерянности Устрика имеется достаточно оснований: она показалась бы ему комичной, если бы не мрачные колонны, двигавшиеся по улицам, если бы не женщины, сбившиеся, как испуганное стадо, под навесом в школьном дворе, их ребятишки, их нищета, голод, зловонная грязь; если б не люди, которым даже нечем укрыться от ледяного ветра; если б не заброшенные дома без крыш и окон, где все было пропитано удушливым запахом крови и гноя и где лежали вповалку люди, умиравшие от ран и болезней. Они лежали без всякого ухода, без медицинской помощи, на попечении одной только старухи в форме сестры милосердия, которая через каждые три слова набожно складывала руки, шептала бледными губами молитвы, и ее дряблые щеки тряслись при этом; каждого посетителя она принимала за долгожданного хирурга, потому что вот там, в углу, ужасно кричит раненый с пробитым черепом…

Как и говорил Устрик, общественные организации делали, что могли. Пьер побывал повсюду и встретил в бюро Народной помощи, в партийном комитете своих старых знакомых — активистов. То, что он от них узнал, и то, что увидел сам, наполнило его негодованием: ко всем ужасам прибавлялось еще гнусное, глухое, лицемерное и жестокое противодействие полиции и известных кругов, стремившихся всяческими подлыми способами помешать делу помощи, которой ожидали тысячи несчастных, унесенные ураганом событий со своей родины; во всем было видно стремление парализовать самоотверженную деятельность людей, охладить их пыл, помешать их добрым намерениям. Невольно приходило на ум, что корень зла не в беспомощности, неорганизованности и беспорядке. Казалось, неуловимые враги засели во всех инстанциях и задались целью опозорить Францию, всеми способами стараясь охладить общественный энтузиазм, воспрепятствовать всякому проявлению человечности. Во всех инстанциях… Всюду имелись всевозможные бюро. Всюду ссылались на распоряжения из Парижа. Всюду были люди, говорившие о побежденных с приличествующей случаю дрожью в голосе и тут же восклицавшие, что все это, конечно, прекрасно, но теперь надо считаться с Франко — он будет нашим соседом, — а интересы Французской республики, как заявил член «Социалистического и республиканского союза»^[23] депутат Висконти, должны для нас стоять выше интересов Испанской республики. Устрик был неистощим в своих рассказах об этом Висконти, мерзком низеньком щеголе с чолкой, на которого он натыкался на каждом шагу во всех своих хлопотах. Висконти говорил префекту: — Это невозможно! Подумайте, каково это покажется Франко! Что мы скажем, когда возобновятся дипломатические отношения?.. А ведь они скоро возобновятся, совершенно очевидно… Я беседовал с Даладье и знаю его намерения… Это вопрос нескольких недель. Англия уже решила послать в Бургос наблюдателя. Как член парламентской комиссии по иностранным делам, я могу вас заверить… Чего ради вмешивается этот Баранже? Право, просто смешно! Какие претензии у нашей интеллигенции! А вы послушайте-ка здешних умников… Возьмите хотя бы Леопольда Рока… для него все ясно, как дважды два четыре: коммунисты — хорошие, а все остальные — дрянь. Уж я-то насмотрелся на этих людей! Рок выскакивает на каждом предвыборном собрании, и всякий раз я думаю: ага, вот и мой Леопольд — тут как тут… — Висконти добавлял, что лучше бы Баранже занимался своими пробирками… Неизвестно, насколько влияли подобные рассуждения на префекта господина Дидковского, но если они не влияли, то уж по всяком случае не по вине Висконти. — Проклятый болтун, постоянно торчит там! — жаловался Устрик. — И слова никому не даст сказать. — Имелась, наконец, местная политика: торжествовали те, кто почти три года, не смея публично в этом признаться, ждал победы Франко. А у тех, кто поддерживал Республику, шли раздоры: все искали среди жертв своих людей, стремились помочь одним умирающим и голодным предпочтительно перед другими умирающими и голодными. И было невозможно установить хоть какой-нибудь порядок из-за этой замаскированной борьбы, из-за нелепого желания различных группировок считать единственно правильными свои действия, из-за анархистской заразы, разъедавшей Испанскую республику, из-за происков темных элементов, ставивших себе целью обратить поражение в победу своей узкой группки, из-за их скрытой ненависти к одной категории людей — мужчин и женщин, — ненависти, скрытой только потому, что во Франции коммунистическая партия была еще легальной. Но все знали, что эти господа кричат с пеной у рта об анархистах, о пистольерос, как их называли, только для отвода глаз. Теперь ложь вдруг стала очевидной — страх перед «красными» показал свое истинное лицо.

Комитету Баранже сообщили, что среди беженцев, прибывших накануне и помещенных в битком набитый барак, которым ведали коммунисты, находится измученный, больной астмой старик, и, повидимому, это — ученый, профессор Мадридского университета. Устрик и Кормейль отправились вместе в префектуру, чтобы выхлопотать для него документы и разрешение направиться в Париж. Больше часа их очень вежливо отсылали из отдела в отдел, и они уже начали приходить в отчаяние, как вдруг оказалось, что одному из чиновников личной канцелярии префекта имя мадридского профессора знакомо, и он в две минуты все устроил. Чиновник был молод и весьма благовоспитан; говорили, что он состоит во «Французской социальной партии»^[24], но человек он образованный — как-никак окончил Эколь де Шарт. — Что! Профессор В.? — воскликнул он. — Да ведь это автор книжицы об этимологии арабских собственных имен, встречающихся в «Песне о Роланде»!.. А наплевать мне на то, что скажет Висконти! В конце концов, он ведь не министр внутренних дел. Да он уже и смывается отсюда, сам мне только что сообщил. Едет в Антибы — скатертью дорожка! Говорят, в Антибах сейчас великолепно… Пусть погреется на солнышке, а уж мы как-нибудь без него обойдемся с нашей мерзкой погодой и нашими неприятностями! — Устрик простодушно заметил: — Вот если бы в префектуре было побольше таких людей, как господин Кордье! — Кормейль покачал головой. Он не очень был уверен, что увеличение числа любителей этимологии значительно облегчило бы задачу помощи республиканцам…

В бюро комитета Баранже, поместившемся в маленькой пыльной лавочке, в одном углу которой лежали кипы листовок и сваленное в беспорядке типографское оборудование, сидел, сгорбившись, профессор В., закутанный в выцветшее одеяло, и горько плакал, закрыв лицо иссохшими руками с узловатыми ревматическими пальцами. Дорóгой отстала его жена, и он знал, что никогда больше ее не увидит. У нее был порок сердца, она уже три года не выходила из дому, даже во время бомбардировок Мадрида. Он плакал и бормотал что-то старческим голосом. — Что он говорит? — спросил Кормейль. Устрик, пожав плечами, пропыхтел: — Ничего интересного, то же, что и все. Он социалист и проклинает Блюма^[25].

* * *

В этом месте дорога вела через пограничную деревню, расположенную в лощине между двумя холмами. С французской стороны границы маленькие домики, окаймлявшие дорогу, почти все пустовали: большинство жителей уже давно отсюда бежало. Миновав пограничный пост — там проверили их документы, — Кормейль и Устрик прошли еще метров сто до того места, где железная цепь и военный кордон отмечали границу Франции. Дальше дорога поднималась в гору, к испанской деревне, отличавшейся от французской только тем, что в ней сейчас собралась встревоженная толпа беженцев и республиканских солдат, ожидавших разрешения вступить на землю Франции.

С помощью любителя этимологии Кормейль и Устрик получили от префектуры разрешение на переход границы и розыски деятелей испанской культуры, которым предоставлялось преимущество перед прочими беженцами. Уже иссякавший поток исхода неожиданно встретил у врат спасения непреодолимую преграду, поставленную лишь накануне. Военные, прибывавшие на автомобилях и мотоциклах, приносили вести о приближении Франко… Несчастные, измученные люди подходили к французскому кордону, умоляли пропустить их… Но большинство беженцев, теснившихся в домах, во дворах, на улицах, лежавших на грузовиках или расположившихся табором под открытым небом, точно застыло в безмолвии, полном достоинства и глубокого презрения. После хаоса, царившего в Перпиньяне, это молчаливое спокойствие испанцев казалось поразительным. У одетых в черное женщин, окруженных детьми, цеплявшимися за их юбки; у мужчин, сидевших на земле, поставив винтовку между колен, — у всех на лицах была написана мрачная решимость, и при взгляде на них невольно думалось, что они все еще чего-то ждут.

У испанского военного поста делегаты поговорили с офицерами, выслушали их рассказы об отступлении, о кровавых событиях последней недели, об эпизодах защиты Барселоны. Нет ли среди несчастных, ожидающих здесь решения своей судьбы, кого-нибудь из деятелей культуры — адвокатов, инженеров, преподавателей, врачей?

— Есть, есть, — ответил им молодой капитан. — Доктор… есть тут один доктор… как же… — и он отправил людей на поиски доктора. Врачу было, вероятно, уже лет пятьдесят. Это был полный человек с желтоватым лицом, с очень маленькими нервными и подвижными руками; разговаривая, он все время помахивал ими перед самым лицом; на носу у него были очки с одним стеклом — другое выпало. Нет, он не может принять приглашение. Французский сеньор очень любезен, но это невозможно… Нет, он не перейдет границу: тут есть тяжело раненный. Да и вообще… все эти люди… без медицинской помощи. Устрику так и не удалось его уговорить.

Они отправились вместе с врачом взглянуть на раненого. Его поместили в каком-то подвале, с окнами на уровне тротуара, под серой каменной лестницей. Точно сраженный великан, лежал он на носилках и тихо стонал, держась руками за живот. Он был ранен еще и в ногу. Заострившийся пос, запавшие ноздри, жадно ловившие воздух, землистое лицо, провалившиеся глаза и синеватая щетина отросшей бороды…

— Доктор, ведь он выживет, а? Правда, ведь выживет?

Голос, произнесший эти слова по-французски, явно принадлежал французу. Прищурив глаза, Кормейль разглядел в полумраке широкоплечего парня в полувоенной одежде, сидевшего на мешке.

— Француз? — спросил Кормейль. Доктор кивнул головой и шепнул: — Вот видите. Как же я оставлю раненого? — Раненый вздохнул и повернул к окну мутные, невидящие глаза. Потом он что-то произнес. Француз спросил: — Он пить просит, да? Пить хочет. Нельзя ли ему дать напиться? — Врач ответил, что лучше не давать. — Француз? — повторил Кормейль почти с уверенностью. Француз встал и вышел вместе с ними из подвала.

Это был высокий молодой парень в расцвете сил; несмотря на разношерстное его снаряжение — винтовка в руке, куртка Интернациональной бригады, кожаная портупея и патронная сумка у пояса, — нельзя было не узнать в нем с первого же взгляда французского рабочего. Как странно, подумал Пьер, у наших даже борода как-то по особому растет. Да еще эта неподражаемая манера носить старенькое бумажное кашне^[26], перебросив конец через плечо.

У француза на уме было только одно — раненый товарищ, Антонио. Он почти не слушал Устрика, который убеждал его, что с французским кордоном можно сговориться: там ведь не звери сидят, они пропустят его через границу, потому что он француз. Но тот, как и доктор, не хотел бросать раненого Антонио. Он оказался парижанином; с конца 1936 года сражался в Интернациональных бригадах. Сначала он держался очень недоверчиво, а потом — может быть, оттого, что Кормейль заговорил об Интернациональных бригадах, — он вдруг смягчился и даже решился спросить: — Вы коммунист, а? Чуднó как: я сразу догадался… Понятно, мне надо вернуться во Францию, но как же Антонио?..

Оставаться ему нет никакого смысла. Антонио вот-вот умрет. Разве можно в таких условиях помочь чем-нибудь человеку, раненному в живот? Такая нелепость! Бомбили колоннy беженцев, которую они сопровождали. — Вы себе не представляете, — сказал француз, — что за человек Антонио… Не потому говорю, что он мне товарищ. Нет! Жалко терять такого человека… Эх, Антонио… Гады проклятые!.. — У него даже пот на лбу выступил.

— Послушай, товарищ, — сказал Пьер. — Тебе нельзя упускать такой случай. Ты не знаешь, что делают франкисты с бойцами Интернациональных бригад!.. У нас есть бумага из префектуры, мы можем провести тебя через границу… Подумай, какая удача! Конечно, очень жаль Антонин, но ты же видишь — ему все равно не выкарабкаться. Как твоя фамилия? Я впишу в пропуск.

— Бланшар Рауль. Бланшар — «р» на конце… Родился в Париже. Четвертого июля 1910 года. Погодите, я только с Антонио прощусь.

Он вернулся в подвал, опустился на одно колено возле носилок и тихонько откинул волосы со лба раненого. Потом вынул из кармана бурую тряпицу, бывшую когда-то носовым платком, и осторожно вытер ему пот со лба. — Антонио… Антонио… Ты меня слышишь? — Раненый прошептал что-то. — Слышишь, Антонио? Да?.. Слушай… Жить надо, Антонио… Понимаешь? Надо жить… Ты не думай, что я тебя бросил… Понимаешь, Антонио, борьба не кончена… Я должен уйти… Да ты меня не слышишь… Антонио!.. Слышишь, да? Я тебя не бросил одного… тут доктор… Ты не верь тому, что тебе будут говорить… Надо жить… надо вылечиться… Ведь борьба не кончена… Ничего не потеряно, Антонио, ничего не потеряно… тебя отвезут в госпиталь, ты поправишься. Слушай, Антонио. Запомни, коротенько запомни… Когда поправишься… Ох, да он не слышит меня! Антонио, Антонио!

Антонио приподнял руку, хотел что-то сказать, но не мог.

— Антонио, запомни хорошенько: Бланшар, улица Кантагрель, дом тридцать три, тринадцатый округ… в Париже… не забудешь, Антонио?.. улица Кантагрель, дом тридцать три, тринадцатый округ, Рауль Бланшар… Там найдешь меня, Антонио…

Доктор сказал что-то по-испански и своими быстрыми маленькими руками оттащил Бланшара… При свете пасмурного дня лицо Бланшара было иссиня-бледное… Он еще раз произнес: — Антонио… — и потом уж думал только о своей винтовке. Что делать? Сдать ее на заставе или можно унести во Францию? По крайней мере, тогда у Франко будет хоть одной винтовкой меньше.

Об этом и речи быть не могло. К заставе надо было подойти без оружия, а для отвода глаз сказать про Бланшара, что он инженер. Бланшару было почти так же тяжко расставаться со своей винтовкой, как и с товарищем. Он шел, сильно хромая, — еще не зажила рана на ноге, хотя он пролежал целый месяц в госпитале. Поэтому-то он здесь и оказался…

На заставе их ожидал неприятный сюрприз: пограничная охрана сменилась, вместо солдат мобильной гвардии два часа назад сюда поставили сенегальцев. В мобильной гвардии были неплохие ребята, с ними можно было сговориться. Прежде всего, большинство из них ненавидело Франко… А разве сенегальцы могли понять, что тут происходит? Их привели, офицер сказал им речь, то есть объяснил всё такими словами, какие они должны были, по его мнению, понимать, а офицер держался того мнения, что с красными церемониться нечего. И вот они стояли в этом пиренейском ущелье, держа винтовки наперевес, как будто собирались поддеть на штык всякого, кто попытается перейти границу, и раскачивались с ноги на ногу, словно плясали танец смерти, черные, ничего не понимающие, с удивленными лицами, с белыми, сверкающими зубами. Раз-два, раз-два, с одной ноги на другую, штык вперед, с ноги на ногу. Они знали только одно: долг, приказ. Белые по эту сторону границы против других белых — по ту сторону границы, — вот и все. С ноги на ногу, раз-два. Испанцы с ужасом смотрели, как раскачиваются эти великаны, рядом с которыми их офицер казался плюгавым заморышем… Огромные, черные, вооруженные, непонятные, как рок. С ноги на ногу. Тупо, бессмысленно…

Все же документы из префектуры с печатями и штампами произвели должное впечатление на сержанта-сенегальца; он запросил указаний начальства, и когда посланный вернулся, Устрик, Кормейль и их спутник получили разрешение перейти границу. На пограничной заставе тоже не обошлось без осложнений и пришлось поспорить. Вы, господа, должны были провести испанских деятелей культуры, а кто это с вами? Бланшар Рауль — кто он такой? Французский инженер? Что-то не похоже. Кормейль заговорил авторитетным тоном: я делегирован Жюлем Баранже, членом Французской академии… Может быть, ничего и не вышло бы, но вдруг по ту сторону границы затрещали выстрелы. — Что там такое? — крикнул офицер и выбежал из помещения. Шел сильный дождь.

Поднялась суматоха. С кордона прибежал сенегалец. Офицер отдавал распоряжения — вызывали еще солдат. Прижимая локти к бокам, промчался сержант колониальных войск.

— Ну что же, господин лейтенант? Пропускаете вы нас или нет?

Офицер обернулся и раздраженно крикнул Кормейлю: — Да ну вас, убирайтесь, только поскорее. Не до вас тут. Армия Франко подходит…

С испанской стороны слышались выстрелы, крики. — Ах, сволочи! Антонио-то как же? — сказал Бланшар. Но надо было воспользоваться снисходительностью офицера, пока он не передумал. Устрик напрямик сказал это Бланшару. Они с Кормейлем чуть не силой тащили Бланшара, а тот все оглядывался. Франко… Франко на границе… все кончено… Мы сделали все, что могли. Франко… — Право, как подумаю, что теперь эта свинья Висконти будет ликовать… со своей чолкой и в своем спортивном костюмчике… Какой он партии, как вы сказали, товарищ? — спросил Кормейль, ускоряя шаг. А Устрик пыхтел: — «Социалистический и республиканский союз»… Официально — Народный фронт, но в тридцать пятом году они голосовали за Лаваля… Странная партия, со всячинкой… — Кормейль невольно покачал головой: чего ж тут странного в этой партии! А социалисты, а радикалы — не со всячинкой, умная твоя голова?

Автомобиль они оставили у въезда в деревню. Шофер, парень из Народной помощи, пил пиво в кабачке, битком набитом солдатами; радио гнусавило: «Нормандия, мой край родной, тебя увижу вновь…»

И только тут, глотая горячий кофе, — бурда какая-то, а все-таки согревает — Бланшар позволил себе подумать о Полетте, о Мондине — маленьком сынишке Раймонде, которого он почти и не знал. Вот вытаращит глазенки Мондине… Это не чужой дядя, Мондине, — это папа… А какая теперь стала Полетта? Поди, переменилась. Больше двух лет не видались…

А там, у границы, сенегальцы с винтовками наперевес продолжали раскачиваться, словно гигантские автоматы, и на них удивленно смотрели первые франкистские солдаты, появившиеся у границы во главе с капитаном, восседавшим на коне. И когда подошел начальник французской заставы и встал рядом с раскачивающимися сенегальцами, офицер-франкист спешился и, отсалютовав саблей своему французскому собрату, отрекомендовался:

— Капитан Пио Эрнандес! Arriba^[27] Франко!

Французский лейтенант замялся. Случай непредвиденный… Но он быстро нашелся и приложил руку к каске: — Лейтенант Тьерри, офицер французской армии…

Вдали все еще гремели выстрелы.

I

Сесиль д’Эгрфейль никогда не задавалась вопросом, богаты ли ее родители. От отца, директора Земельного банка, она унаследовала безбожие, а от матери — большие черные глаза. В их квартире было достаточно зеркал, и она сама, без чьей-либо подсказки, знала, что очень хороша собой, но считала это таким же обыденным обстоятельством, как холодный или жаркий день, как свою любовь к спорту и слабые успехи в теннисе. Она прекрасно знала, что на свете есть люди, которым живется не так, как ей, и, думая об этом, радовалась, что ей не приходится самой натирать паркет или нянчиться со своим младшим братом Николà. А впрочем, зачем об этом думать? Приятно, когда люди красивы, хорошо одеты, когда дороги гладки, когда автомобиль мчится стрелой. Ее любимой книгой был «Великий Мольн»^[28]. Зло было для нее чем-то таким же далеким, как и нищета, — то и другое существовало где-то на свете, вот и все. Ей никогда не приходилось сталкиваться с ними ни в шестнадцатом округе Парижа, в окруженном красивым садом особняке Амо де Буленвилье, где она выросла, ни в отцовском поместье, в двадцати километрах от Биаррица. Она ездила в это поместье на каникулы, если не гостила в Антибах у своей школьной подруги Мари-Виктуар Барбентан, маленькой брюнетки, проводившей лето в имении своего отчима Адриана Арно. В Антибах тоже был безоблачный рай. По соседству жили Орельен и Жоржетта Лертилуа; подруги постоянно пропадали у них, и Жоржетта, которая была старше обеих девушек на десять лет, научила их любить красивые вещи.

Господин Дени д’Эгрфейль был весь поглощен своим Земельным банком, и в глазах дочери он и в пятьдесят лет сохранил обаяние холеного джентльмена. Сесиль никогда не видела его небритым, даже по утрам, никогда не видела на нем ничего кричащего, зато у него всегда была самая красивая зажигалка, американское вечное перо последнего образца и автомобиль новейшей марки. Лицо его, как у всех стареющих блондинов, приняло кирпичный оттенок, но усы были подстрижены с неописуемым изяществом. Если у тебя отец моряк или винодел, всегда волей-неволей слышишь за столом профессиональные разговоры, но банковские операции — это точно пиджаки господина д’Эгрфейль: они как-то не бросались в глаза. Ни для кого не было тайной, что у банкира д’Эгрфейль одна или две любовные связи, но он их не выставлял напоказ, жена никогда его не попрекала, и поэтому дочь и знала о них и как будто не знала.

Госпожа д’Эгрфейль, урожденная Мари Зелигман, была жгучей брюнеткой; даже казалось удивительным, что у нее такая белокурая дочь. Сама госпожа д’Эгрфейль отличалась внушительными объемами. Все считали, что богатство в дом принесла она, но это было не так. Правда, Зелигманы приходились сродни знаменитым банкирам, но у них самих нехватило бы денег для приданого двум дочерям — госпоже д’Эгрфейль и госпоже де Сиври — и для сына Вилли, отца Колетты. Словом — Дени д’Эгрфейль женился по любви. Надо сказать, что и сам он, судя по давнишним фотографиям, в молодости очень и очень мог нравиться. Сесиль была твердо убеждена, что и она, как ее мать, выйдет замуж по любви. Ничто не могло ей в этом помешать — ни родители, ни какие-нибудь честолюбивые устремления. Все говорило ей, что она рождена для разделенной страсти. Разве она способна, как кузина^[29] Луиза де Сиври, броситься в объятия какого-нибудь олуха, вроде барона Геккера, только потому, что он уладил папины расстроенные дела? Или закиснуть в старых девах, как чахлая дурнушка Колетта Зелигман? Или, как мамина двоюродная сестра, выйти за длинноносого Симона де Котель только ради того, чтобы сделаться маркизой? И вообще, кроме ее восемнадцати лет, ничто не толкало ее на замужество, когда она встретилась в Антибах, у Жоржетты Лертилуа, с приятелем своего кузена^[30] Ксавье де Сиври, брата Луизы. Она приехала тогда погостить недельки на две к Жоржетте, потому что несмотря на разницу в возрасте дружила с ней гораздо больше, чем со своей сверстницей и подругой по пансиону Мари-Виктуар. Жоржетта почти круглый год жила с детьми на Лазурном берегу, в собственной вилле, в убранстве которой она воплотила все свои мечты. Она терпеть не могла туманов и дыма заводских труб департамента Нор, где ее муж Орельен Лертилуа управлял текстильной фабрикой, являвшейся главным источником их доходов.

Однажды Ксавье де Сиври примчался на машине из Канн навестить свою кузину. Он привез с собой Фреда Виснера, племянника автомобильного магната, очень приятного юношу: Фред был немного сорви-голова, превосходно ездил верхом, имел матово-бледное лицо, очень коротко стриг волосы на маленькой голове, оставляя спереди мягкий, чистенький хохолок. В предприятии своего дяди он занимал хорошо оплачиваемую должность; конечно, нельзя было заподозрить, что его интересовало приданое Сесиль. Да и красота ее заставляла забывать о приданом. В качестве классного бегуна Фред участвовал в Олимпийских играх в Берлине (бег был его излюбленным спортом); как все светские люди, он состоял в «Аксьон франсез»^[31], но особого рвения там не проявлял и поэтому слыл человеком рассудительным, особенно по сравнению с Ксавье, который быстро менял свои увлечения: то бесновался в «Лиге патриотической молодежи»^[32] у Тетенже, то в отрядах де ла Рока, то клялся и божился именем Кериллиса^[33]. Почему же было Сесиль не позволить Фреду как-то вечером поцеловать ее и почему ей было не согласиться выйти замуж за этого рослого и сильного юношу, который нежно брал ее за руку и шептал бессвязные слова… Помогла этому и Жоржетта Лертилуа: в тридцать лет у нее уже появилась мечтательность женщины, которая сыта по горло своим счастьем, немного утомлена им, больше не думает о мужчинах и тешится чужой любовью. И, пожалуй, было в этом браке немного спортивного азарта: ведь Мари-Роз, сестра Мари-Виктуар, старше их на два года, тогда только что подцепила мужа, но какого! Почти старика — ему было не меньше тридцати пяти… Фред выигрывал от сравнения. Итак, Сесиль д’Эгрфейль стала женой Фреда Виснера.

Это было в 1936 году, в разгар забастовочного движения. Вся семья съехалась в Буленвилье, и между Фредом, господином д’Эгрфейль и носатым Симоном де Котель, поклонником Гитлера, постоянно шли какие-то непонятные для Сесиль разговоры, от которых она всячески старалась отвлечь своего мужа.

Пятнадцатилетний Никки, черный как жук — весь в мать, похожий на сестру только глазами, восторгался своим зятем, ходил за ним по пятам, учился у него бегу, а когда отец приглашал к завтраку толстого Доминика Мало, появлялся за столом с кухонным ножом в петлице. Мало был радикалом, поддерживал в 1934 году Фрота^[34] и Даладье и прошел в палату от того избирательного округа, где находилось поместье д’Эгрфейля; банкир неизменно голосовал в этом округе, но его домочадцы никогда туда не заглядывали. Только зря Никки дерзко вел себя с депутатом — бедняга Мало был очень несчастлив в семейной жизни. Но Никки совсем распустился среди своих приятелей в лицее Жансон де Сальи; там у них постоянные стычки из-за учителя географии, некоего Кормейля, которого травили, считая коммунистом…

Любовь не оправдала надежд, навеянных Сесиль романсами. Нельзя было назвать это разочарованием. Любовные утехи Сесиль воспринимала так же спокойно, как природный цвет своих волос. Она думала, что это и есть любовь, и, стало быть, она любит Фреда. Из долгого свадебного путешествия по Египту и Малой Азии Сесиль привезла много персидских украшений из бирюзы. Она поселилась с мужем в квартире на авеню Анри-Мартен. Все шло так, как будто она и не выезжала из родного дома.

Как, почему, из-за чего все стало вдруг невыносимым? Размышляя об этом, Сесиль не могла понять, в чем корень ее несчастья. Фред не изменял ей, они не потеряли состояния, жили все так же, не ссорились. С виду небо было по-прежнему безоблачно. У них было множество знакомых — людей самых различных. Сесиль встречалась с ними, когда ей хотелось, а когда приходила фантазия побыть в одиночестве, — переставала встречаться. В этом отношении Фред оказался на редкость покладистым мужем. И началось это вовсе не во время беременности, когда можно было думать, что во всем виновато ее положение. Нет, это началось гораздо раньше. Фред нисколько не подурнел, попрежнему холил себя. Да и перемена-то произошло не только в мужа или в их отношениях. Нет, изменился мир. Не общество, к которому они принадлежали, а весь мир. В воздухе разлился какой-то яд. Повсюду шли такие же нудные разговоры, какие Фред вел с ее отцом в дни забастовок. Но ведь теперь забастовок не было, так почему же все вокруг недовольны, раздражены, почему все отравлено злобой?

Взять хотя бы мамину двоюродную сестру Сюзанну де Котель, которую Сесиль, считаясь с ее молодостью, называла «кузиной», — теперь с ней просто нет никакой возможности поболтать, как прежде, о старинных безделушках, в которых Сюзанна знала толк. А все это, наверно, из-за того, что ее носатый Симон увлекся делами франко-германского комитета, и все остальное потеряло для них интерес. Жоржетта Лертилуа редко приезжала в Париж. Сесиль с ней переписывалась, но что может дать переписка? Чтобы как-нибудь вырваться из гнетущей атмосферы, Сесиль накинулась на книги, на романы, даже на исторические труды. Фред над ней подтрунивал. Но книги ее не успокаивали: чем больше она читала, тем ярче все освещалось нестерпимым светом, тем противнее становилось смотреть на окружающее. Конечно, можно было немного отвлечься от этих мыслей, бывая у кузины Луизы Геккер, питавшей склонность к людям искусства, встречаться в ее салоне с художниками, писателями, музыкантами. Разговаривая с ними, она как будто приобщалась к интеллектуальной жизни. Нет, книги все-таки лучше. А тут подошла беременность.

Неужели разверзлось небо, под которым она выросла? Почему? Ведь ничего не произошло. Только все она видела теперь в другом свете, и при этом свете люди оказывались совсем не такими, как прежде. Фред — да и не только Фред, а даже родной ее отец, и все приятели Фреда, и приятели отца, и ее собственные подруги. Но ведь невозможно же, чтобы все люди были плохими и только в ней одной жило безотчетное стремление к добру. Нет, этого быть не может. Она стала прислушиваться к тому, что говорит Фред, что говорит отец. Раньше она их не слушала. Отец — это отец. А Фред… Она знала его глаза, его ласки, мягкие светлые волосы. Но что у него в душе, какие у него мысли, о чем думает отец, — этого не узнаешь, если не будешь хорошенько прислушиваться к их словам, — нет, не прислушиваться, а вслушиваться, ловя нечаянное признание, сокровенное эхо чего-то невидимого. И вот теперь в самых незначительных разговорах она как будто слышала зловещие звуки, точно падение камня на дно темного колодца. Она боялась теперь самых обыденных разговоров.

Сесиль не могла припомнить, когда и как сделала это открытие: и Фред, и отец, и почти все ее знакомые — гадкие, бесчеловечные люди. В них нет ни капельки доброты. Все у них показное, фальшивое. С виду они красивы, хорошо одеты, опрятны. А души грязные. Они на все способны. Конечно, ничего особенно дурного они не делали. Сесиль ни в чем не могла их упрекнуть. Но она знала, что они плохие люди. А может быть, это только ребяческая фантазия? Не хотелось верить этому. В нас крепко сидит предрассудок — к людям физически красивым мы относимся благожелательно. Есть внешние черты, которые мы привыкли считать признаками искренности, честности, моральной чистоты. Например, крепкое рукопожатие, прямой взгляд. Голубые глаза внушают доверие. У Фреда приятная, располагающая внешность белокурого лотарингца, спортсмена. И вот надо было заставить себя отбросить этот предрассудок, а это очень трудно, когда речь идет о собственном муже, у которого так много черт физического превосходства над другими мужчинами. И все же Сесиль это удалось. Если б ей сказали, что Фред — вор, она бы нисколько не удивилась. Разумеется, он ни разу в жизни не обсчитал никого ни на грош. Но скажите это ей, и она ответит: просто случая не представлялось, вот и все. Гораздо больнее было, когда ей показалось, что на ее отце лежит такое же клеймо, как и на муже. Очень тяжко, когда вдруг приходится судить родного отца. Вся душа переворачивается. Сесиль не сразу решилась на это, но после того как ей стал ясен Фред, она поняла и отца. Сесиль потянуло было к матери, вспомнились некоторые ее как будто незначительные замечания: в них открывался теперь трагический смысл. Но мать она не любила, мать всегда была ей чужой и вовсе не добивалась, чтобы дочь раскрыла перед ней душу. Напротив, госпожа д’Эгрфейль жила в приятном заблуждении, что все окружающие ее счастливы, и если бы эта иллюзия рассеялась, рухнула бы иллюзия и ее собственного счастья, а она твердо решила оставаться счастливой до самой смерти.

В двадцать лет Сесиль Виснер потеряла ребенка. Если бы девочка выжила, весь мир стал бы для матери иным. Несчастье обрушилось на нее в то время, когда люди так боялись войны, когда Фред, как и все, был мобилизован. Через месяц он вернулся; девочки уже не было в живых, ее унесла какая-то непонятная детская болезнь. Бог мой, такое горе да еще пережитый страх перед надвигавшейся бедой, — понятно, что прежние мысли о муже позабылись. Ведь он вернулся, он жив, он тут, рядом с нею. И все такой же красивый, опрятный, только стал как-то взрослее, окреп, возмужал. Одним словом, она готова была начать жизнь с ним сызнова, смотреть на все теми же глазами, что и два года назад. Удивительно он был хорош: маленькая, красиво посаженная голова, казавшаяся еще меньше от короткой стрижки, и бледнозолотистый ежик волос, и крепкая длинная шея с выпуклыми мышцами, и мощный затылок — Сесиль никак не удавалось обхватить его своей узкой ладонью, когда Фред склонялся над ней. Но откуда в его голубых глазах этот взгляд укротителя? Почему он говорит обо всем с невыносимо злобным цинизмом? Теперь вся его жизнь переплелась с политикой. Фред приводил в дом приятелей, не похожих на их прежних знакомых. Они говорили таким же пакостным языком, как и Фред, болтали о мужчинах и женщинах, имена которых Сесиль встречала в газетах или слышала в первый раз, и обо всех они рассказывали невероятно гнусные истории и с явным наслаждением смаковали их. Они не щадили ничьей личной жизни и всех мерили своей меркой — Сесиль была в этом уверена. Фред только посмеивался. Однажды, когда обсуждались какие-то мерзкие сплетни, а среди гостей было два члена Жокей-клуба и один из парижских львов, баловень общества, Сесиль при всех сказала Фреду: — Не знаю, может быть, люди, о которых вы говорите, и в самом деле так отвратительны, как вы их изображаете, но уж во всяком случае они похожи на вас. — Фред пришел вярость. Она жалела, что он тогда же не прибил ее, — по крайней мере, все стало бы ясно.

А вскоре после этого, в ответ на ее замечание такого же свойства, Фред грубо крикнул: — Это в тебе зелигмановская кровь заговорила. — Она его не сразу поняла. Но потом в ее памяти всплыло множество мелких черточек, и она убедилась, что ее муж антисемит. По правде сказать, она никогда не думала о том, что в ее жилах течет и еврейская кровь. Ее дед и бабка были крещеные, мать воспитывалась в христианском великосветском пансионе. Вообще в их семье никогда о таких вещах не говорили. Фред первый коснулся этого вопроса, и это показало ей, какой ошибкой был их брак. А тут еще милейший братец, выродок Никола, пустился в политику и в дни Мюнхена стал совершенно невыносим. В начале учебного года в Латинском квартале, где Никола теперь изучал юриспруденцию, он вступил в какую-то лигу, подготовлявшую заговор среди бела дня, у всех на глазах. Симон де Котель брал его под защиту, но Сесиль знала, что он и сам-то хорош — одним миром мазаны. Немного теперь нужно было, чтобы толкнуть Сесиль в противоположный лагерь. Иной раз из духа противоречия она готова была стать «красной». По существу же говоря, политику она считала смертельно скучным делом. Она предпочитала литературу и музыку и создала себе из них неприступный остров, куда никакие Фреды, никакие Никола, казалось, не могли проникнуть.

Никогда еще она не была так хороша. Попрежнему в ее наружности было что-то детское. Беременность не испортила ее фигуру. В то время стали носить волосы подлиннее, и она отпустила локоны до плеч. Под влиянием пережитого горя в ее глазах появилось то, чего им нехватало раньше — глубина, выражение поглощенности какими-то своими мыслями, и это больше всего бесило Фреда Виснера. Он стал говорить, что женился на светской барышне, а жена оказалась синим чулком. И еще он говорил, что свалял дурака: чего можно было ожидать от девушки, с которой он познакомился у этой кривляки Жоржетты Лертилуа. Они теперь и в письмах-то забивают друг другу голову какими-то сюрреалистами, какими-то… чорт их знает кем и чем. А эта кузина Луиза! Поглядите, какая размалеванная, — недаром увлекается художниками. Она хоть и урожденная де Сиври, а все равно тоже зелигмановской породы. Теперь они ссорились беспрерывно. Сесиль терпеть не могла лжи и, обнаружив, что Фред часто лжет в мелочах, не спускала ему ни малейшей неточности, постоянно уличала его. Тогда он стал лгать и в большом. В январе он ей изменил, а в феврале, воспользовавшись первым попавшимся предлогом, устроил себе командировку от завода в Соединенные Штаты — на самом деле просто помчался вслед за певицей К., бросившей сцену ради миллиардера: она приносила эту жертву уже третьему по счету.

Как же Сесиль проводила время? Одна, без мужа… а к Луизе Геккер — ни ногой! Кристиан Берар, жаждавший написать ее портрет, обратил внимание завсегдатаев баронессы на это обстоятельство. Орельен Лертилуа, остановившись в Париже на пути в Антибы, к своей семье, тоже удивился, не встретив ее у кузины. Луиза не знала, что и отвечать на его расспросы. Он решил навестить Сесиль, напомнить, что ее ждут в Антибах, хотя бы на пасху. Но ему все не удавалось застать ее дома — Сесиль теперь все время где-то пропадала, не подходила к телефону.

В дневные часы кинотеатры полны одиноких женщин.

II

Усадьба Лертилуа невелика, зато у них просторный, превосходно распланированный одноэтажный дом, и так красиво его осеняют зонты двух огромных пиний^[35]. Садовники живут в сторожке у дороги, и оттуда к дому сбегает сад, спускаясь затем, по красноватому склону к самому морю… Свой собственный пляж. Вся эта полоса побережья у мыса Антиб — семейное владение, тут живут только родственники. Правда, сначала они ненавидели друг друга, но в конце концов все уладилось.

Орельен и Жоржетта обосновались на клочке земли, служившем предметом спора при разделе наследства между Арно и Барбентанами, — те и другие после окончания войны почувствовали смутные укоры совести в отношении Орельена Лертилуа. Прежде все это поместье принадлежало старику Кенелю, богачу, в начале века державшему в своих руках все парижские такси. Его вилла — бело-розовая махина с аркадами^[36] и пальмами, взобралась высоко-высоко, к чорту на рога. Когда Бланшетта, дочь Кенеля, вышла замуж за Эдмона Барбентана, за красавца Эдмона, как его называли, они построили возле соседней бухточки домик с террасами, где Бланшетта живет и теперь со своим вторым мужем, Адрианом Арно. А Эдмон Барбентан женился на Карлотте, вдове Кенеля, своего бывшего тестя. Любопытная карусель! Установлению добрососедских отношений она не способствовала. Года три-четыре родственники не кланялись друг другу. Но так как обе дочери Эдмона от первого брака, Мари-Роз и Мари-Виктуар, остались с матерью, то пошли бесконечные истории с разделом наследства. Потом установился некий modus vivendi^[37], и в конце концов Эдмон Барбентан и не вспоминал, что Адриан Арно увел у него Бланшетту, а Бланшетта уже больше не сердилась на Карлотту — ни за отца, ни за Эдмона.

Весной 1939 года стояла такая мягкая, такая солнечная погода, что можно было позабыть обо всем на свете. Мари-Виктуар не разлучалась со своей закадычной подругой Жоржеттой. С тех пор как старшая сестра вышла замуж, Мари чувствовала себя чужой в доме матери и отчима. Оба они ей непонятны — у них на уме только деньги. Бланшетта никак не могла примириться с тем, что пришлось выделить Карлотте вдовью часть из наследства Кенеля, и как будто стремилась наверстать упущенное; Адриан для этого был очень подходящий человек, и он состоял при ней скорее в роли приказчика, чем мужа, несмотря на солидную осанку, появившуюся у него к сорока годам. Мари-Виктуар дышится привольно только в доме Жоржетты. Ей двадцать один год, а Жоржетте пошел тридцать первый, у нее двое прелестных ребятишек — мальчик и девочка, и с ними все еще как будто играешь в куклы. Почти круглый год Жоржетта живет в своей вилле, придумывая всяческие предлоги, чтобы не возвращаться в Лилль, а самый удобный предлог — здоровье детей. Орельен в Лилле управляет фабрикой — тоже семейное владение — и когда может, приезжает навестить своих… Жоржетта — высокая спокойная блондинка, любит живопись и вообще искусство, любит всякие красивые вещи; в тридцать лет уже начинает полнеть. Настоящая фламандка. Орельена она обожает. Это значит, что все остальные мужчины для нее не существуют, но она прекрасно обходится и без Орельена, раз у нее есть дом и дети.

Мари-Виктуар чувствовала бы себя вполне счастливой, если бы не ревность и зависть. Она не завидует своей сестре, выскочившей три года назад замуж за человека очаровательного, но, на взгляд Мари-Виктуар, очень уж пожилого — ему стукнуло тридцать пять. Она не ревнует мать, хотя единственная сердечная страсть Бланшетты — маленький Ален, родившийся от Адриана, а дочерей она не любит за то, что они от Эдмона, и только добросовестно заботится о том, чтобы у них было все необходимое. Мари-Виктуар не ревнует отца к его второй жене, Карлотте, потому что и за отца-то его не считает. Нет, она ревнует Жоржетту, хорошо зная, что занимает в ее сердце второе место, а на первом месте — Сесиль. Сесиль д’Эгрфейль ее ровесница, но вышла замуж сразу после свадьбы Мари-Роз, а сама Мари-Виктуар до сих пор сидит в девушках; к тому же муж Сесиль — Фред Виснер — очень привлекательный мужчина: бледное лицо, небольшая голова, волосы отливают золотом.

Мари-Виктуар прекрасно знала, что и своей дружбой с Жоржеттой она обязана только тому, что Сесиль — ее школьная подруга и с детских лет всегда гостила в доме Арно. Жоржетта как будто и не делала различия между двумя своими юными приятельницами, относясь к ним чуть-чуть по-матерински, но ведь Сесиль была много красивее, обаятельнее, живее и умнее Мари-Виктуар. И Мари-Виктуap это знала. Когда Сесиль возвращалась в Париж, Жоржетта иногда в рассеянности называла Мари-Виктуар «Сесиль», хотя они совсем друг на друга не похожи: Мари-Виктyap вышла в чернявую породу Барбентанов… Она обожала Сесиль, но завидовала ей. Завидовала тому, что у нее белокурые волосы, и даже тому, что лицо у Сесиль, если хорошенько приглядеться, немножко плоское… И еще было обидно, что на нее, Мари-Виктуар, Фред никогда не обращал внимания.

В эту зиму на вилле с аркадами были гости — Висконти с женой. Тот самый Висконти, известный депутат от Восточных Пиренеев. Супруги Висконти — приятели Барбентанов, но Карлотта с Эдмоном уехали в свое марокканское поместье, и Висконти не вылезают из дома Лертилуа. Черноглазый депутат с начесом на лбу а ля Дебюсси очень правится Мари-Виктуар. И зачем только он женился на такой дылде? Да еще она слишком уж дружна с Жоржеттой: у обеих пристрастие к декоративному искусству, ко всяким красивым вещам.

Начало марта. Сесиль пишет, что в этом году раньше пасхи не приедет. Днем так жарко, что можно носить полотняные платья и даже ходить полуголой; только под вечер, на закате солнца, надо быть поосторожнее. Тут чудесно. Висконти без конца твердит, что тут чудесно. Он заметил, что девочка на него заглядывается, и стал перед ней рисоваться. Он ораторствует, хотя нельзя сказать, что это делается специально для нее: он всегда ораторствует — прежде всего для собственного удовольствия. На пляже, в купальном костюме, растянувшись на солнце, он загорает и рассказывает всякие истории, особенно легенды об альбигойцах. Он знает множество таких легенд… И еще очень любопытно слушать, когда он рассказывает о современных хранителях этой древней ереси… Например, об одном председателе апелляционного суда, который исповедует это проклятое папой вероучение, или о некой подозрительной испанке с громкой, вероятно, вымышленной фамилией; эта дама, близкая подруга господина Абеца^[38] из германского посольства, видимо, задалась целью стать связующим звеном между вагнеровской легендой о Граале и ее реальным каталонским воплощением…

Мари-Виктуар не очень внимательно слушает все эти рассказы и парламентские анекдоты, но ей приятно чувствовать на себе взгляд черных глаз рассказчика. Висконти тоже смуглый, как и Барбентаны. Может быть, он похож на дядю Армана, папиного брата, сбежавшего из дому двадцать пять лет назад? О нем в семье никогда не говорят…

Как-то раз Висконти погладил ее руки, она вся затрепетала и почувствовала, что отомстила госпоже Висконти за ее близость с Жоржеттой, да немножко отомстила и Сесиль…

Право, тут чудесно, чудесно. Невозможно и представить себе, что где-то кто-то испытывает страдания. Берег у Антибского мыса — просто рай земной: здесь исчезают все заботы, сюда не доходят даже отдаленные отзвуки горя. Да еще здесь дом Жоржетты, а в нем такие красивые, не загроможденные мебелью комнаты, и из окон видно море и небо. Большой зал декорирован черными рыбачьими сетями с белыми пробковыми поплавками, рядом с ним — библиотека с верхним светом, проникающим через цветные стекла всех оттенков, и в ней большая вольера с голубями; а дальше — гостиная, похожая на плетеную из соломы шкатулку работы Жан-Мишеля Франка, — копия знаменитой комнаты в парижской квартире этого художника. Жоржетта очень дружна с Франком. Однажды Висконти попробовал было сказать о нем что-то плохое, но она тотчас поставила сплетника на место. В коридорах — лепные украшения, маски работы Джакометти; и по его же рисункам сделаны каминные решетки и подставочки для ножей и вилок на обеденном столе… Прямо против входа висит полотно Дали, соперничающее голубизной с небом. А несколько дней назад, когда Орельен проезжал через Париж, он купил большую ширму работы Жан-Блэза и вон ту картину Диего… Он воображал, что купил их по своему почину, но, по правде сказать, это подстроила Луиза Геккер во время своей недавней поездки в Париж, да ей еще помогли в этом Жоржетта и Франк. По крайней мере, в отношении ширмы; а полотно Диего — подростки на набережной, разбитые колонны, алый парус в гавани — это уж вроде премии баронессе за ее посредничество; Диего — курчавый смазливый швейцарец, которого она повсюду таскает за собой в своем автомобиле…

— Напрасно вы купили эту штуку, дорогая Жоржетта, — сказал Висконти, вернувшись с пляжа в широком черном халате и баскских сандалиях. — Отдает итальянским Ренессансом. Кричащая дешевка!.. Ваша драгоценная Луиза надула вас… Зато ширма!..

Ширма состоит только из трех створок, но какая тяжелая — вся из мрамора. Странно: знаешь, что эти складки занавеси сделаны из камня, а все же кажется, что их колышет ветер или, может быть, люди, пробегающие за ширмой! И удивительный оттенок мрамора: желтоватый, почти белый; как будто вещь эта новая или очень уж старинная; складки спадают с больших каменных колец, нанизанных на деревянный шест, который словно источен морем… За край занавеси ухватилась мужская рука, она видна почти до локтя, и Мари-Виктуар пытается и не может представить себе, что же происходит за этой ширмой, — вообразить позу склоненного человека, его движения, и женщину, хотя ее coвсем не видно… Женщина, должно быть, белокурая, а лицо у нее чуточку плоское… как у Сесиль.

Сначала картина швейцарца ей очень понравилась, прежде всего потому, что когда курчавый живописец приезжал сюда с Луизой, Мари-Виктуар заметила томный его взгляд. Но теперь она от него отреклась. Висконти не может ошибаться. Зато он дал ей право восхищаться ширмой Жан-Блэза… О нем она ничего не знает. Какой-то молодой скульптор, который работает на Жана Франка, как и Джакометти.

— Совершенно необычайные вещи делают в наши дни… — сказал Висконти. А его жена процедила: — Я в скульптуре не разбираюсь… — У нее, говорят, есть картины Модильяни.

Итак, Мари-Виктуар имеет право грезить о ширме и о самóм молодом скульпторе. Говорят, он очень красив. Сразу видно, что ширму делал красивый человек. Удивительный оттенок у мрамора. А эта мужская рука, конечно, слепок с руки самого скульптора… Чувствуется, что плечо, приподнявшее немного подальше складки занавеса, — сильное молодое плечо… Мари-Виктуар покусывает губы. А какие глаза у Жан-Блэза? Такие же бархатные, как у Висконти? Но он, разумеется, гораздо выше ростом… И, верно, он не такой загорелый. У мужчины, притаившегося за ширмой, тело может быть только беломраморное, а лицо бледное, как у Фреда. Пожалуй, она слишком часто думает о Фреде Виснере… у него тело того оттенка, какой бывает у дорогих шведских перчаток… Она это заметила в прошлом году, когда Фред нырял в Эден-Роке… Какая дивная погода… Слышны голоса детишек Жоржетты. Должно быть, придумали какую-нибудь новую игру. Утром пришло письмо от Сесиль… Сколько цветов на столе! Розовые гвоздики, белые гвоздики… Жоржетта, ты с ума сошла? Как же мы будем обедать? Весь стол завален цветами! Куда мы их денем, когда подадут обед? Орельен, ты просто дурак! Для цветов есть вазы. В самом деле, повсюду в доме стоят вазы, и повсюду в вазах будут цветы. Подумайте, ведь есть люди, которые могут покупать гвоздики только по штучкам, ну, самое большее, десяток-другой. А у нас их целые охапки. — Вы это называете охапками? — возмутился Висконти. — Нечего сказать! Да для таких охапок надо иметь руки великана!

Вечером Мари-Виктуар долго думает над этими словами «надо иметь руки великана…» Теперь она уже не так уверена, что именно руки Висконти сумеют объять ее грезы, как охапку белых гвоздик. С давних пор девичье воображение тревожит образ дяди Армана. Романтический герой… о нем только перешептываются, и ничего о нем она не знает… Он какой-то необыкновенный, вроде Тристана. Но сколько ему теперь может быть лет?

Когда стемнело, ей не под силу стало сидеть в комнатах. Вечер такой весенний, почти совсем теплый… Она спустилась к морю и там услышала голоса. Ничего таинственного: Жоржетта, Орельен, Висконти и его супруга… Они сидели на берегy и смотрели, как с баркаса лучат рыбу. Рыбаки освещали воду факелами, а один из них, высокий, в закатанных до колен штанах, стоял на носу. Величавым движением морского бога он поднимал трезубец и вонзал его в воду, как в живую, трепещущую плоть… Где-то вдали звучала песня…

Мари-Виктуар смотрит, слушает, и никто не знает, что она здесь. Как хорошо, словно видишь, что происходит за мраморной ширмой.

Голос Висконти. Он говорит чуточку в нос и как будто пересказывает какую-то книгу. Интонации у него такие торжественные (вот так говорил в детских мечтах Мари-Виктуар таинственный дядя Арман).

— Наступает в истории момент, когда иссякают все великие идеи, когда никто больше ни во что не верит и о священных идеалах говорят только ради народа, ибо народ не знает, что священные идеалы давно умерли, и потому они еще держат его в узде. Наступает момент восхитительной свободы, неограниченной свободы умов. «Именно тогда, — говорит Валери, — на грани между порядком и беспорядком, наступает блаженный миг…»

— О какой эпохе говорил это Валери? — спросила Жоржетта.

— Об эпохе Монтескье, Ватто, Пигаля… эпохе Рамо и Флориана… восхитительное время… почти подобное нашему времени — времени Валери, Берара, Жана Франка, Кокто, Жан-Блэза… Посмотрите, какой тихий вечер… Посмотрите на эти факелы, на этих рыбаков… они не знают, что все великие идеи умерли… они ловят рыбу, как ловили ее во времена древнего Рима… а песня, — вы знаете, какую песню они поют?

И Висконти промурлыкал мелодию.

— Не знаю, — тихо сказала Жоржетта.

— Модная песенка Тино Росси, дорогая моя!

И Висконти разразился каким-то мерзким скрипучим смехом. Мари-Виктуар хотелось плакать, хотелось убежать… Ах, если б Сесиль была сейчас с нею! Но разве смех Висконти так страшен? Он испугал Мари-Виктуар, но другие находят его очаровательным. Жоржетта тихо повторяет: «Все великие идеи умерли»… — и чувствует, как эта фраза отзывается блаженным успокоением во всем ее рубенсовском теле, едва позолоченном зрелостью…

Вечер изумительно теплый. Люди красивы. Дом полон цветов. Все великие идеи умерли… идеи, за которые безумцы шли на смерть… все великие идеи умерли… настало время блаженства… жить… только жить, спокойно, безмятежно.

Какая ночь, какая тихая ночь…

А когда кончилась эта ночь, в Праге, в средневековых Градчинах, городе церквей и министерств, во дворце президента Бенеша, построенном в стиле барокко, старик-сторож, как всегда в этот час, проковылял вверх по парадной лестнице в белые с золотом залы, отворил ставни, откинув их тяжелые створки к вековым стенам, открыл резную дверь — и увидел дьявола.

У высокого окна, глядя на город, выплывающий из тумана, на излучины реки и на мост Святого Карла с каменными статуями, стоял человечек в зеленых бриджах и в коричневой рубашке, с ремнем через плечо, с жестким клоком волос, падающим на лоб, с перешибленным носом. Он стоял и покусывал подстриженные щеточкой усы. Рейхсканцлер Гитлер, чье прибытие не разбудило дворцовых служителей, своим присутствием подтвердил смерть Чехословакии, «этого искусственного порождения Версальского договора», — как писал на днях депутат от департамента Восточных Пиренеев Ромэн Висконти.

III

Как это ни странно, но к началу 1939 года такой многоопытный муж, как господин Дени д’Эгрфейль, отец Сесиль и Никола, был настолько угнетен поведением сына, что решил излить душу чудаковатому депутату Мало. Господин д’Эгрфейль не переоценивал этого представителя радикалов, но считал, что Мало может дать дельный совет. Понятно, не в выборе портного, а в политике… Ведь не кто иной, как этот самый Доминик Мало, в 1938 году сумел убедить господина д’Эгрфейль, что враждебное отношение деловых кругов к Даладье, в сущности, грубая политическая ошибка. Неужели кого-нибудь могут сбить с толку события Шестого февраля^[39]? Во Франции четырех-пяти лет вполне достаточно, чтобы человек в корне изменил свои позиции. Конечно, Моррас^[40] имени его слышать не может, но, погодите, он еще одумается, особенно сейчас, когда он в Академии! И потом, разве впервые нам менять свое мнение о человеке? Возьмите Бержери^[41]: вчера его называли немецким шпионом, а сегодня даже «Гренгуар»^[42] признает его хорошим французом. Впрочем, господин д’Эгрфейль прекрасно знал, что нельзя покончить с Народным фронтом, опираясь на «Аксьон франсез»; по этой-то причине в l934 году он давал деньги «Французской социальной партии», а не Моррасу. Но… почему же закрывать глаза на то, что де ла Рок^[43] непопулярен; ведь сумели же трезво оценить слабость Морраса, против которого выступила католическая церковь.

Доминик Мало представлял собой как раз тот тип парламентария, который называют «саксонец». Правый радикал, изменяющий своей программе, но верный партии. Довольно близок с Фланденом^[44], а ведь все знают, что Даладье начинал свою политическую карьеру в качестве прихлебателя бывшего премьера Фландена. По существу, разногласия среди радикалов по вопросам внутренней политики казались преимущественно тактики и серьезного значения не имели. Так, по крайней мере, утверждал Доминик Мало. Раскол проходил по линии внешней политики, поскольку Мало и его единомышленники, открытые ненавистники России, не могли идти за Эррио^[45]. Опять-таки нельзя забывать, что в 1933 году Эдуард Даладье был сторонником сближения Франции с Германией. Это может повториться. Спросите своего кузена де Котель, что думают о нашем премьере в Берлине, — то-то же!

Доминика можно назвать оптимистом. К тому же он сентиментален. А вообще-то у него скверный цвет лица. Не мешало бы ему похудеть. Он слишком много ест; что ж, и в конце концов, никакие другие наслаждения ему уже не доступны.

Радостное возбуждение, пришедшее после Мюнхена на смену великому испугу, показало д’Эгрфейлю, что Мало прав. Неудача всеобщей забастовки в конце ноября убедила его, что председатель совета министров окончательно избавился от опеки коммунистов, и банкир стал горячо поддерживать правительство в финансовых кругах. А затем приезд Риббентропа в Париж… Действительно, этот Мало прекрасно осведомлен. Он тесно связан с Жоржем Бонне^[46], к которому д’Эгрфейль всегда питал глубокое уважение. Да, с такими радикалами вполне можно отстоять Республику и обойтись без революции.

Все это к началу 1939 года и внушило банкиру доверие к Доминику Мало. И когда мысли о сыне стали нарушать его мирный сон, д’Эгрфейль счел вполне естественным посоветоваться с депутатом.

Хотя Никола еще не было восемнадцати лет, он записался во «Французскую народную партию» и со всем безрассудством зеленой молодости ввязывался в уличные стычки, а это могло плохо кончиться. После демонстрации 30 ноября он целую неделю ходил с перевязанной головой. В своей комнате в Буленвилье он повесил портрет Дорио^[47], и это крайне не понравилось господину д’Эгрфейль. Он вынужден был строго отчитать сына, который позволил себе совершенно неуместные выражения в присутствии матери. Отец коротко рассказал обо всем этом Доминику Мало, и тот посоветовал ему уговорить Никола вступить в «Союз молодежи Франции и колоний», недавно основанный по инициативе сына Даладье. — Знаете, в нашей молодежной организации тоже чувствуется тяга к вождизму… к дисциплине, она не чужда, отнюдь не чужда новым идеям. Никола не почувствует особой разницы. — Но не так-то просто распоряжаться молодыми людьми! Никола и слышать ничего не хотел. Господин д’Эгрфейль был весьма раздосадован: ему, субсидировавшему «Боевые кресты» де ла Рока, казалось неудобным, что его сын спутался с человеком, обвинившим полковника в том, что он получает деньги от охранки. По примеру всех отцов господин д’Эгрфейль воображал, будто сын не слушается его только потому, что попал в дурную компанию; он решил свести Никола с юношами, которые бы оказывали на него благотворное влияние. Доминик Мало, правда, успокаивал его: — Это пройдет… ведь часто случается, что юноши из хороших семей… в дни молодости… Потом все утрясется! — Но посмотрите, что случилось с младшим сыном сенатора Барбентана, братом Эдмона? Ничего не утряслось.

События в Праге всполошили господина д’Эгрфейль не из-за дел Земельного банка, ибо от них банк не мог пострадать: еще в августе 1938 года банкир по совету кругов, близких к Бонне, выгодно ликвидировал свои связи с заводами Шкода; но на основании бесед с видными деятелями франко-германского комитета (в частности, с Симоном де Котель, мужем Сюзанны Зелигман) он считал, что рейхсканцлер Гитлер решил осуществлять свои планы более осторожно. Знал он также, что предпринятый в декабре поворот дипломатического фронта не удался, что крупнейшие англо-французские интересы в последние дни поставлены под вопрос, и, наконец, его коллега Вейсмюллер из «Импириэл игл бэнк», служившего в Амстердаме связующим звеном между лондонским Сити и крупными германскими финансистами, сообщил ему весьма и весьма тревожные…..вести. В конце декабря Доминик Мало передал господину д’Эгрфейль слова Даладье: «С той минуты, как мне стало ясно, что Франко дойдет до Пиренеев, я лишился сна. Придется укреплять третью границу, а у меня для этого нет ни времени, ни денег. Что скажут французы?» Просто удивительно! Когда в Испании шла война, в Париже и Лондоне прямо жаждали поражения красных, а сейчас, когда падение Республики стало совершившимся фактом, панически боятся последствий… Ведь уже давно правые газеты твердили на все лады, что Чехословакия, растянутая, как кишка, нежизнеспособна. А Бенеш! Бенеш был для французской буржуазии бельмом на глазу. Непонятно, как могло получиться, что Эррио и даже сам Фланден относились к нему с каким-то профессорским либерализмом. Кроме того, в генеральном штабе были люди, которые явно делали ставку на Чехословакию — ну и что же! Их карта бита… Все это выдумки Клемансо, а он ничего не смыслил в географии, говорил Мало, ненавидевший «Тигра»^[48] — в 1917 году Мало был за Кайо… Теперь уже все признавали, что Гитлер и Муссолини осуществляют окружение Франции…

По всем этим причинам момент был самый неподходящий, чтобы позволить сыну вступать на путь, который завтра же может привести его в стан врагов Франции. Антибольшевизм не должен лишать нас последних остатков осторожности. Примерно в половине марта банкир очень кстати вспомнил, что лет в тринадцать — четырнадцать Никки был связан романтической дружбой с одним мальчиком, с которым познакомился в отряде бойскаутов; Никки даже привозил его однажды летом в Биарриц. Религиозные увлечения юного Жана де Монсэ пришлись не совсем по душе банкиру-атеисту: он боялся, как бы его сын, слабовольный мальчик, не был увлечен на дурную стезю мистицизма. Теперь же он считал, что если только за четыре года настроения Жана не изменились, его пылкий католицизм может послужить для Никола хорошим противоядием.

Супруги де Монсэ были люди небогатые; их старший сын учился в Сен-Сире^[49], дочь вышла замуж за владельца небольшого ювелирного магазина в центре Парижа, а сами они вот уже третий год жили в пригороде на маленькую ренту и пенсию господина де Монсэ, отставного чиновника министерства финансов. Господин д’Эгрфейль решил заехать к ним как бы случайно, по дороге, и попросить господина де Монсэ уделить ему несколько минут. В это время отец семейства де Монсэ, пользуясь погожим весенним днем, в подвязанном подмышками фартуке подстригал большими садовыми ножницами кусты в своем садике. Госпожа де Монсэ переполошилась: в доме беспорядок, а гость с кирпично-красным лицом так прекрасно одет! Банкир с первого же взгляда увидел, с кем имеет дело: вырождающаяся провинциальная аристократия, младшие сыновья которой идут в чиновники, — это зрелище могло хоть кого отвратить от идей Морраса. Можно ли рассчитывать на эти обломки? Где уж тут традиции! А какая жалкая обстановка! Неужели люди, стесненные в деньгах, должны обязательно так опускаться? Однакож он приехал с определенной целью. Господин д’Эгрфейль попросил отца Жана, старика лет шестидесяти, с бородкой и в пенсне на цепочке, с длинными волосами, падавшими на воротник пиджака, сохранить их разговор в тайне. Получив должные заверения, он изложил господину де Монсэ, чего он ждет от возобновления дружбы между их сыновьями, прерванной временем и условиями их учения. Господин де Монсэ не скрыл, что он опасается, как бы не получилось наоборот: Жан, юноша весьма восторженный, не сумеет повести Никола по правильной дороге и, чего доброго, сам будет увлечен на путь политических заговоров…

— Если бы еще ваш сын состоял в «Королевских молодчиках»… хотя мои религиозные убеждения и указания его святейшества папы относительно Морраса… Конечно, в Додэ что-то есть… этого нельзя отрицать… одним словом, это люди нашего круга… Но вот Дорио, Дорио… представьте себе — вдруг этот тип из Сен-Дени затянет моего мальчика…

— Если бы наши молодые люди остались в Париже, где доверчивым Никола командуют старшие приятели, уже искушенные в политике, возможно, что так бы и произошло, — заявил господин д’Эгрфейль. — Но я приглашаю Жана провести пасхальные каникулы в нашем имении, в Нижних Пиренеях. Он там уже бывал у нас, там, все будет способствовать возрождению их прежней дружбы. Я думаю послать туда и свою дочь, госпожу Виснер. Она отнюдь не сочувствует идеям Никола. Муж ее сейчас находится по делам в Соединенных Штатах; Сесиль будет присматривать за мальчиками; она всего на три года старше брата, а поверьте, что только молодые могут смотреть за молодыми… Она собиралась к своей приятельнице в Антибы, но я уговорил ее ехать с нами…

Жан учился на подготовительных курсах и занимался естественными науками; его привлекала не столько перспектива встречи с почти забытым другом, сколько возможность пополнить свой гербарий, и он с восторгом принял приглашение господина д’Эгрфейль. Высокий, широкоплечий, но с тонкими, изящными руками, Жан казался много старше своих лет. Он то и дело откидывал каштановые волосы, падавшие ему на карие глаза; его бледное лицо вспыхивало от любого пустяка; крепкие, белые зубы обличали волчий аппетит; легкие, непринужденные движения не гармонировали с дешевым костюмом и потертым галстуком.

Жан приехал к д’Эгрфейлям через три дня после Никола и Сесиль. Никола встретил его на стареньком автомобиле «симкá», на котором ему не разрешалось ездить в Париж; в Перголá (так называлось имение господина д’Эгрфейль) на «симка» развозили гостей, ездили на рынок, а иногда и в Биарриц.

Отец упросил Сесиль поехать в Пергола, и она без особого сожаления отказалась от Антиб, от общества Мари-Виктуар и Жоржетты. Нельзя сказать, чтоб она была такой уж примерной сестрой, но возвращаться в Антибы, к чете Арно или Лертилуа, в места, где она познакомилась с Фредом, в атмосферу таких недавних иллюзий. Нет… Даже дружба Жоржетты и Мари-Виктуар не могла бы теперь уменьшить горечь воспоминаний. Предложение отца давало ей возможность отвлечься; конечно, ответственность на нее возлагалась довольно условная, но все же Сесиль решила принять на себя роль гувернантки и добросовестно присматривать за мальчиками.

Когда Жан вошел в столовую, Сесиль взглянула на него с удивлением, словно на незнакомого: за эти четыре года он вырос и уже ничем не напоминал того мальчишку, который терпеливо учился высекать огонь двумя кремнями. Она подумала, что со стороны отца было довольно неосторожно рассчитывать на почти незнакомого юношу, — еще неизвестно, сумеет ли он помочь Никола выбраться на верный путь; нужно будет, по крайней мере в первые два-три дня, последить за их разговорами.

Надо сказать, что опасения Сесиль и господина де Монсэ не имели никаких оснований, как, впрочем, и надежды господина д’Эгрфейль. Между двумя юношами оказалась такая пропасть, которую не заполнишь в несколько дней пасхальных каникул. Никола мечтал только о том, как бы улизнуть в Биарриц, — повидаться со своими дружками, а главное — поиграть в рулетку. Как мог он сойтись с Жаном, который страдал от стесненного положения семьи, стыдился своих поношенных костюмов, из которых он уже вырос, и только и думал о том, как бы удрать в поле за растениями для своего гербария? Никола не имел ни малейшего желания обращать в свою веру прежнего друга; вначале он поджидал его не без любопытства, хотя в душе считал оболтусом. В первый же день, когда он заговорил с Жаном о своих любовных похождениях в Латинском квартале, тот густо покраснел и ответил так резко, что не оставалось сомнений: девственник. При таких-то плечищах и не по летам мужественном облике!.. Только насчет растительности на лице слабовато по сравнению с Никола. И уж совсем нет волос ни на груди, ни на руках. А коротышка Никки в этом не уступал взрослым. Раз его отец возымел нелепую мысль пригласить Жана, — что ж, приходится терпеть. Вот именно, нелепая мысль, ничего не скажешь. Ах, эти родители! Вечно устраивают неприятные сюрпризы — вроде тех подарков, которые они вам делают.

И получилось так, что Жан де Монсэ провел бóльшую часть пасхальных каникул с Сесиль Виснер. Она смущала его не меньше, чем он ее. Ведь он не сохранил о ней никаких воспоминаний. Для него Сесиль была старшей сестрой его приятеля; когда ему было четырнадцать лет, ей уже исполнилось семнадцать. Она не только не участвовала в их играх, но, наоборот, мешала мальчикам, и они от нее убегали. А теперь перед ним была молодая женщина поразительной красоты, и она относилась к нему почти по-родственному, как к двоюродному брату. В первые дни Жан подолгу ее разглядывал, смотрел на ее темные глаза, на прекрасные шелковистые волосы, которые ниспадали такими нежными завитками, что хотелось намотать их на палец. Потом он догадался, что неудобно так пялить глаза, и стал вовсе избегать смотреть на нее. Все вело к тому, чтобы он влюбился в Сесиль: он не привык видеть так близко от себя красивых женщин; сестра, намного старше его, была замужем уже десять лет, а госпожа Виснер, которую он с замиранием сердца называл «Сесиль», хотя она сама просила его об этом и говорила ему «ты», как и Никки, была не только очень красива, но и обладала невиданным в его кругу и изяществом, носила платья непостижимой свежести… А какие у нее выхоленные руки и волосы! К тому же он очень скоро понял, что она несчастлива.

Сесиль доставляло удовольствие общество этого юноши, так непохожего на окружающих ее людей, такого «чистого», как говорила она про себя. Она любила ходить с ним в поле за цветами, припоминала забытые названия цветов и трав, он смеялся над ее ошибками и собирал цветы больше для нее, чем для своего гербария. Это были приятные дни, и их не испортило даже довольно сухое письмо из Нью-Йорка. Сесиль ответила на него очень холодно. Жоржетте Лертилуа она написала только один раз за две недели, и притом такое легкомысленное, такое пустое, такое счастливое письмо, что Жоржетта сказала Орельену, заглянувшему проездом в Антибы: — С Сесиль что-то случилось… она пишет, словно поет… — Сама госпожа Виснер об этом не подозревала. Да и две недели прошли очень быстро. Они не принесли Никола ничего, кроме проигрыша в казино и небольшого скандала: он выдавал себя там за совершеннолетнего, но его разоблачили и выставили. Зато он подружился за зеленым столом с целой группой сеньоритос — молодых знатных испанцев, ожидавших конца войны, чтобы вернуться в свои поместья. О поражении красных в этом кругу говорили, захлебываясь от восторга, хотя в те дни эхо трагического исхода из Испании явственно слышалось в Восточных Пиренеях. Близость границы, самые дикие слухи, пребывание маршала Петэна^[50] в Сан-Себастьяне, его визиты в Биарриц к своему другу, бывшему товарищу министра в правительстве Тардье^[51], таинственное шмыганье взад и вперед неизвестных личностей, которых богачи в Сен-Жан-де-Люзе и Гендее встречали с распростертыми объятиями, Гитлер в Праге, падение Мадрида — все это, в сопровождении хора злобных угроз по адресу французского Народного фронта, очень будоражило вышеназванных молодых людей, и Никола никак не мог понять, почему Жан так невнимательно выслушивал рассказы, анекдоты и шутки, которые он привозил из своих вылазок. О чем, в конце концов, Жан думает? Восемнадцать лет — ведь уже не мальчишка. Он, Никки, твердо решил выпросить у отца мотоцикл; назревают такие события, может быть, придется много колесить… Итак, юный д’Эгрфейль возвратился в Буленвилье еще сильнее, чем прежде, одержимый политическими страстями. Сесиль вернулась в Париж почти успокоенная, хотя и не понимала почему, и так и не заметив, как возрастало с каждым днем смятение Жана, когда он говорил с ней или помогал ей разливать чай.

А он погиб для науки; весь во власти мечтаний, он не мог думать ни о чем, кроме Сесиль. И достаточно было одного ее слова, чтобы он перестал верить в бога.

IV

Казалось, нет никаких разумных оснований к тому, чтобы Жан де Монсэ когда-нибудь снова увиделся с Сесиль. Никола поклялся не встречаться больше «с этим болваном», с которым ему совершенно не о чем было говорить. Господин д’Эгрфейль, быстро смекнув, что лекарство не подействовало, отказался от дальнейших опытов. В свою очередь, господин де Монсэ до смерти перепугался, выпытав у сына, что Никола играет в рулетку; да это куда хуже, чем быть сторонником Дорио! А тут как-никак нужно готовиться к экзаменам и каждое утро тратить целый час на дорогу от домика в Нуази до Ботанического сада, и денег едва хватает на скудный завтрак в закусочной на улице Расина. Теперь Жан смотрел совсем другими глазами на убожество домашнего быта своей семьи. Разве можно сравнивать эту полунищету с блеском Пергола! Он не презирал за это родителей; он обвинял самого себя в том, что новыми для него, назойливыми мыслями он обязан даже не своей странной безнадежной любви к Сесиль, а тоске по легкой жизни, по богатству. Было отчего возненавидеть себя. Иногда он целых два дня пребывал в твердом убеждении, что любовь — это только маска, прикрывающая самые низменные инстинкты, и давал себе слово не думать большe о Сесиль. Потом все начиналось сызнова. В кафе на бульваре Сен-Мишель он как-то увидел Никола, восседавшегo за столиком со своими испанцами. Никола его подозвал; он был навеселе и сразу же начал громогласно рассказывать о перевозке оружия, о каком-то своем приятеле, который организует забастовки на авиационных заводах… По сравнению со своими новыми дружками Никки казался почти блондином. Но какое дело Жану до всего этого? Он никогда больше не увидит Сесиль. У него нет ни малейшего разумного повода снова ее увидеть. Но разве этот мир устроен разумно?

Он встретил ее майским утром в Ботаническом саду. Она сидела на каменной скамье в тенистой аллее; погода стояла чудесная, и на Сесиль было светлосерое платье и маленькая белая шляпка. Он направился прямо к ней, потому что был уверен, что это не она, что это только одно из преследовавших его видений: ведь она всюду мерещилась ему. Поэтому он смело шел прямо к ней, то есть к той, которая вовсе не была она; он решил вести себя дерзко — взглянуть на нее вблизи, любезно ей улыбнуться — словом, проделать все то, что он никогда не решился бы сделать, будь это Сесиль.

— Здравствуй, Жан, — сказала она. Он спросил ужасно глупо: — А что вы здесь делаете, Сесиль? — Она засмеялись: — Разве ты не видишь? Гуляю. — О чем же еще спрашивать? Она взяла его под руку, и они пошли вместе. Чего-чего только не увидишь в Ботаническом саду, — тут и медведи, и обезьяны. Но Жан ничего не видел, и один бог знает, чтó он болтал. Но когда они расстались, оказалось, что практические занятия по химии он пропустил, и вообще он самый несчастный человек на свете. «Что со мной? — думал он. — Вот я увидел ее, и все стало только хуже. Я даже не догадался попросить ее о новом свидании». В прошлом году Жан занимался с увлечением. Он набросился на естественные науки с неистовством, как делал все. Нравилась ему и новая для него обстановка студенческой жизни. Его забавляли бесшабашные выходки молодежи, нарочитая шумливость, шатание по улицам. Он стал скептически относиться к внушенным ему с детства правилам приличия. И хотя он не особенно любил заводить друзей, дух товарищества в аудитории и в часы практических занятий победил его застенчивость и сдержанность. Он сблизился с двумя-тремя юношами, перенял их словечки, распевал их песни, разделял их вкусы. Но после Биаррица ему вдруг стало стыдно за эти полтора года, за вульгарность своей жизни. Он всячески старался избегать встреч с приятелями. Каждый вечер, вместо того чтобы слоняться с ними по улицам, он под первым благовидным предлогом скрывался в вестибюле метро. Их остроты, их смех смущали его. Ему казалось, что, слушая их, он изменяет Сесиль.

Прошла неделя; он не выдержал и написал ей. У нее осталась книга, которую он как-то дал ей почитать. Он попросил разрешения зайти за книгой на авеню Анри-Мартен. Сесиль отослала книгу по почте. Он был в отчаянии. — Господи! — восклицал он, возводя глаза к небесам (впрочем, я склонен думать, что он просто хотел откинуть волосы, падавшие на лоб). — Господи, если я снова увижу ее, клянусь, я буду верить в тебя! — Будь у него хотя бы ее фотография! Надо набраться смелости и попросить у нее карточку при первой же встрече. А то он никак не мог ясно представить себе ее лицо.

Как легко юноши преступают свои клятвы! Он целыми днями бродил вокруг дома Сесиль, сначала под тем предлогом, что в Новом Трокадеро открылась выставка, потом как-то нечаянно забрел на улицу Мюэт. Он увидел ее на углу улицы Шеффер — она медленно шла под каштанами, одетая в платье цвета морской воды. Был вечер, прекрасный вечер начала июня. Жан ее догнал. Сесиль его не заметила. Он решил, что будет идти за ней хоть целый час, не заговаривая. Затем он подумал, что это глупо: ведь дом ее рядом, она скоро дойдет. Чуть-чуть наклонив голову, она разглядывала хорошенькие замшевые туфельки, которые ей принесли накануне. Вдруг она повернулась и увидела его: —Жан! — Она слегка сморщила носик, пожалуй, слишком короткий носик, и встряхнула белокурыми локонами, которые спускались почти до плеч. Шутки ради она спросила: — Ты что же это, подкарауливал меня, Жан? — Он покраснел, побледнел, почувствовал, что у него вспотели ладони, оттянул пальцами воротничок и пробормотал что-то невразумительное.

Она посмотрела на него — и все поняла. Ей стало очень не по себе. Правда, он почти ребенок, но все-таки уже и неребенок. Как себя вести с ним? Показать ему, что все поняла? Обойтись с ним строго? Какая чепуха! Она была уверена в себе. Она сказала: — Это нехорошо, Жан. — Он так растерялся, что она побоялась оставить его одного среди улицы: он мог натворить бог знает что.

— Пойдем к нам, глупый, — сказала она. — Я живу тут рядом, расскажи мне все; может быть, тебе станет легче, одумаешься…

Он просидел у Сесиль больше часа. Она напоила его чаем с крошечными пирожными, рассказала, что ее муж разъезжает теперь по Канаде, изучая возможности расширения сбыта виснеровских автомобилей. Она показала ему фотографию Фреда — настоящий Аполлон. По крайней мере, так она сама сказала. Жан нашел, что он похож на картинку из модного журнала. Вряд ли много мыслей может уместиться в этой птичьей головке с коротко остриженными волосами. Влюбленный юноша теперь уже и не думал просить у нее карточку, ее карточку. Он смотрел на живую Сесиль, не отрываясь, как будто хотел выучить ее наизусть. Он уже не понимал, что с ним делается. В ужасе от самого себя, он окончательно забыл о существовании бога.

Она разрешила ему навещать ее при условии, что он не будет за ней ухаживать; она дала ему почитать «Озарения» Рэмбо^[52]. Он ушел, прижимая книгу к груди. Бог весть, что он прочел между строк! Как бы то ни было, он стал бывать у нее. Сначала через каждые два-три дня, но вскоре уже являлся ежедневно к шести часам… — Могу себе представить, что думает моя горничная, — сказала как-то Сесиль. — Такой взрослый молодой человек… К счастью, наша Эжени не очень привыкла думать… Но как ты ухитряешься попадать домой к обеду, если ты всегда в это время сидишь у меня? — Тем более, что он уходил от нее не раньше восьми. Сначала Жан отмалчивался, потом как-то сказал, что упросил отца снять ему комнату в Париже, чтобы не так далеко было ездить. Она чувствовала — Жан что-то скрывает, но что именно, так и не узнала. На самом же деле отец думал, что Жан ночует у товарища, а Жан снял комнату, за которую отдавал все деньги, какие получал на завтраки. Пришлось обходиться без завтрака. Иногда он обедал у своей сестры Ивонны. В прочие дни он пробавлялся кофе с молоком.

Его сестра… В детстве он ее очень любил. Она вышла замуж, когда ему пошел восьмой год… Какая она была хорошенькая, черноволосая, пухленькая, с белым личиком… После ее свадьбы в доме стало одиноко, хотя брат Жак еще не поступал в Сен-Сир. Жан был слишком мал, чтобы разобраться, как все это произошло, но он слышал разговоры родителей, они убивались — такая неподходящая партия! Пусть госпожа де Монсэ сама вела хозяйство, считала каждый грош, изводилась над штопкой белья своих мальчиков, но это вовсе не значит, что де Монсэ забыли, кто они такие. А у этого Робера Гайяра ювелирный магазинчик возле Главного рынка. Хоть бы солидный ювелирный магазин где-нибудь на Вандомской площади или на улице Ройяль… а то какой-то лавочник, не особенно богатый, и человек крайне неотесанный, — кажется, он заговорил с Ивонной на улице, не будучи ей представлен. И что она в нем нашла? — удивлялись дома. Правда, он не горбатый, не хромой, но уж до того обыкновенный… Все это теперь припоминалось Жану; он не любил своего зятя. Он тоже считал Робера посредственностью. Такого человека невозможно представить себе в доспехах, рыцарем, о котором мечтают девушки, или, на худой конец, хотя бы героем наших дней — летчиком, пересекшим Южную Атлантику, или смелым исследователем Сахары. Нет, это не Тарзан, не Мермо, не Вьешанж^[53], где уж там! Рост — метр семьдесят два, широкий нос, крутой лоб, неровные зубы, белесые брови над светло-голубыми глазами и в довершение всего подстриженные рыжие усики! К тому же он безбожник, социалист. Он отвратил Ивонну от церкви. — Я уверена, — говорила госпожа де Монсэ, — что она уже три года не исповедовалась и не причащалась! — Семьи встречались редко, — чтобы избежать споров между Робером Гайяром и тестем.

Но после возвращения из Биаррица Жан стал чаще заглядывать к сестре. Она так очаровательна, хотя и непохожа на Сесиль, — в духе восточных красавиц. Как хороша, должно быть, была мама в ее возрасте! Он теперь многое прощал сестре. Ведь только ей он мог бы открыть душу. Его нисколько не тянуло пойти к аббату Бломе, а еще месяц тому назад пошел бы… Как-то вечером, когда Робер задержался в магазине, Жан спросил Ивонну: — Скажи, как ты думаешь, может женщина полюбить меня? — Сначала она расхохоталась: — Туда же еще, младенец! — Потом взглянула на брата и изумилась: его каштановые глаза были полны слез. Она невольно вспомнила, что каштановыми муж называл и ее глаза… Итак пришло время для Жана… для ее маленького Жана. Она взглянула на него еще раз и вдруг увидела, что он уже мужчина, и он показался ей особенно хорош, когда вдруг залился румянцем. Быть может, она пристрастна… нет, он действительно очень красив. Она ласково сказала: — Успокойся, Жан, не только одна какая-нибудь женщина, а любая женщина. — Ему хотелось рассказать ей все, но он не мог, это была тайна, которую никогда не выдадут его уста.

Чего он, в сущности, добивался? Одна только мысль о том, что могло бы произойти между ним и Сесиль, казалась ему святотатством. Иногда он часами молча глядел на нее. Она терпела его как комнатную собачонку или кошку. Так, по крайней мере, ему казалось. Однажды в июле, числа двадцатого, Никола неожиданно явился к сестре, когда у нее сидел Жан; если бы Никки не принял по отношению к своему бывшему товарищу такого идиотски покровительственного тона, его замечания могли бы смутить их. Но Никки тут же пустился рассказывать историю, в которой ни Сесиль, ни Жан не поняли ни слова: у какого-то там Даркье был обыск, и по этому поводу Никки бесновался… А ему-то что за дело до всяких Даркье? На сей счет Сесиль и Жан были одного мнения. Она с любопытством разглядывала брата, стоявшего рядом с Жаном. Однолетки, а какая огромная разница! Пусть Никки путается с девочками, и это сразу видно по его лицу, а все-таки не он, а Жан настоящий мужчина. Никки, ну что о нем можно сказать? Выхолен, одет как будто сейчас от портного. Похож на юркого боксера с девичьими глазами. Впрочем, такие же глаза у самой Сесиль. И удивительно волосат для своих лет.

Судьба несла Сесиль и Жана, а куда — об этом оба старались не думать. Неизвестно, к чему бы все это привело, если бы не наступили летние каникулы. Оба они были одинаково простодушны, и Сесиль даже самой себе не признавалась, что уже не может обойтись без ежедневных посещений Жана. Как-то в субботу она повела его в Булонский лес и они катались по озеру. Бедняге Жану нечем было заплатить за лодку, он чуть не сгорел со стыда, что платить пришлось Сесиль. Она улыбалась — какое ребячество! Боже, как он не похож на Никола… или на Фреда! Возле острова, когда Жан, сняв пиджак и засучив рукава, сидел, наклонясь, и прислушивался к журчанию воды под веслами, она вдруг сказала: — Жан, почему ты мне не говоришь, что любишь меня? Ведь я это знаю и ты отлично знаешь, что я знаю. — Он закрыл глаза и прошептал: — Зачем же говорить, если вы и так знаете?

Подошли последние дни июля, но они не замечали ни жары, ни духоты. Луиза Геккер, встретив как-то Сесиль в кафе Румпель, спросила: — Почему тебя нигде не видно? — Сесиль ответила уклончиво и заказала себе чашку шоколада. — Напрасно ты так исчезаешь, — продолжала Луиза. — Ты бы могла познакомиться у меня с молодым, очень талантливым художником… Диего… Ты не видела его картин? Я уговорила Орельена Лертилуа купить одно полотно, когда мы с Диего были зимой в Антибах. Если тебе что-нибудь понравится и Фред захочет раскошелиться… — Сесиль меньше всего думала сейчас о живописи. Она перевела разговор на Антибы: — Ну, какие там новости? — Она прекрасно знала свою кузину, ее откровенное бесстыдство было ей неприятно. Не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, в чем тут дело.

Семейство д’Эгрфейль собиралось в Пергола. Сесиль находила сотни предлогов, чтобы оттянуть отъезд. Жан провалился на устном экзамене, в октябре предстояла переэкзаменовка, и летом он должен был к ней готовиться. Он уже каждый день завтракал у Сесиль на авеню Анри-Мартен. Они никак не могли наговориться. Он даже ни разу не поцеловал ей руку. В начале августа она сказала: — Приезжает Фред… я получила телеграмму с парохода «Иль де Франс»…

* * *

Теперь Жан ночевал в квартире Гайяров. Сами они уехали с детьми на курорт, куда-то в Савойю, и сестра оставила ему ключи. В первый раз в жизни у него была своя квартира или что-то вроде этого — место, куда он мог являться в любое время и никому не давать ни в чем отчета. Четырехкомнатная квартира была для него слишком велика. Он пользовался только спальней и кухней. Он ни за что не вошел бы в гостиную: в ней стояла парадная мебель — так называемый гарнитур; это была какая-то декорация, а не жилая комната, обставленная необходимой мебелью, где если уж вбивают в стену гвоздь, то потому, что на него действительно нужно что-нибудь повесить. Гостиная, очевидно, воплощала представление Гайяров о роскоши. Жан, много раз бывавший у родителей Никола, у Сесиль, смутно понимал, сколько дешевого, внешнего, показного лоска в этом мещанском великолепии. В такой комнате страшно сдвинуть с места стул, прикоснуться к чему-нибудь, и в то же время неприятно сознавать, как все это непохоже на по-настоящему богатое убранство в особняке на авеню Анри-Мартен. На камине в спальне он поставил карточку Сесиль, которую выпросил в день последней встречи. Все, что он у нее выпросил… Впрочем, больше ничего он и не просил…

Когда Жан сказал отцу о своем намерении остаться на время каникул в Париже, тот пришел в страшный гнев. Гнев, по правде сказать, имевший экономическую подоплеку и несколько утихший при известии, что мальчик будет жить у сестры. Ясно, сестрица всегда за него! С каких это пор родители обязаны снимать холостяцкую квартиру для студентов, да еще провалившихся на экзамене? Да нет, папа, это вовсе не холостяцкая квартира, и никто ничего платить не будет. Сколько ты мне до сих пор давал на завтраки, столько же и давай, я как-нибудь обойдусь… Потом, кажется, мне удастся бесплатно позаниматься с репетитором… и так далее и тому подобное. Странное дело, он лгал потому, что любил Сесиль, которая ненавидела ложь… Так как это ничего или почти ничего не стоило, отец сделал вид, что поверил. Еще так недавно Жан — бойскаут — постыдился бы обманывать отца. Надо признаться, что сейчас он обманывал его совершенно хладнокровно. Он жаждал одиночества и только одиночества.

Каждый день он звонил на авеню Анри-Мартен. Иногда по голосу Сесиль он понимал, что она не одна, и быстро вешал трубку. Муж! Этот манекен с витрины спортивного магазина! Жан не мог о нем спокойно думать… Ей тоже приходилось лгать. Но, случалось, они беседовали без конца, и вот тогда-то они и говорили друг другу все те сумасшедшие слова, которые обычно говорят влюбленные. Они говорили все без утайки. Они осмеливались даже говорить: целую тебя… И он и она. Было от чего потерять голову.

Ее фотография стояла в спальне Гайяров, и здесь Жан смотрел на нее так, как он не умел смотреть на живую, настоящую Сесиль. Здесь ничто не мешало ему разглядывать ее карточку, говорить с ней по телефону. Он даже не подозревал, как она хороша. Всякий раз он видел ее лицо точно впервые: эти брови темнее волос, чуть раскосые глаза, короткий, может быть, даже слишком короткий носик, и этот удлиненный овал лица. На фотографии она была изображена только до плеч; он пытался представить себе ее фигуру, нет, не фигуру, а походку… чудесную легкость походки, узкие бедра, гибкость, которая дается спортом. Потом он снова глядел на ее лицо, как будто уже успел забыть его, и открывал его заново. А волосы, прекрасные волосы, точно шелковая пряжа. Он подходил к зеркалу и с тревогой спрашивал себя: может ли она любить вот такого — с внешностью ломовика? Ей должны нравиться мужчины типа ее мужа, теннисисты, члены охотничьего клуба…

Незачем и говорить, что никакого репетитора не было, что учебники физики и естествознания валялись в углу, что солнце, проникавшее в комнату через узкие щели жалюзи, освещало долговязое и юное, еще несозревшее тело, лениво развалившееся в кресле или на кровати. Иногда он бросался на пол, раскидывал свои длинные руки и, упираясь ладонями в паркет, подолгу лежал ничком на желто-зеленой соломенной цыновке — каждый год, первого июля, Ивонна расстилала ее вместо красного ковра с синими разводами, зимнего украшения спальни. Он касался соломенных полосок губами и целовал их, бормоча: — Сесиль, Сесиль… — Эти дни будут всегда связаны в его памяти с запахом и вкусом пыльной желто-зеленой цыновки. Он не выходил из дому, ему никого не хотелось видеть. Только раз в день он спускался в закусочную, которую порекомендовал ему Робер Гайяр. Перед отъездом зять — молодец все-таки! — сунул ему бумажку в пятьсот франков… Сам того не замечая, Жан привык слушать радио. К несчастью, передавали все какие-то пакости — о Данциге, о Берхтесганене и, чорт его знает, о чем еще. Жан поспешно переводил рычажок приемника в поисках пения или музыки, в которых ему раскрывалась его тоска, все то, чего он сам не умел выразить, язык мелодий, созданный для Сесиль…

Несмотря на невыносимую тяжесть разлуки (Что она делает? Где она? С ней ли этот… ее муж?), Жан неожиданно для себя самого наслаждался своей одинокой жизнью, одиночеством в сердце Парижа. Он чувствовал себя, как путешественник в море… Никто не придет, никто с тобой не заговорит, никто не нарушит твою грусть; ни назойливых посетителей, ни развлечений… Да еще это восхитительное чувство бесцельной траты времени! Он не раскрывал учебников, а если случайно и заглядывал в них, то тут же отбрасывал в сторону. Он не искал оправданий своему безделью: Сесиль заполняла все — воздух, мысли, она была для него и оправданием, и свидетельством вины, прощением и раскаянием. Впрочем, он много читал — все, что попадалось под руку, наугад беря книги, стоявшие на полке в спальне. Книги Робера Гайяра очень мало походили на те, какие обычно читал Жан. Случайно он набрел на книгу под названием «Горы и люди»^[54], перевод с русского. Он взял ее в руки с чувством недоверия. Он боялся пропаганды. Но эта книга оказалась увлекательной, как Жюль Верн… Он с жадностью прочел всю библиотеку зятя.

По правде сказать, ему было любопытно, какие взгляды у Робера Гайяра. Отец Жана всегда говорил об «этом лавочнике» со злобным презрением, Жан тоже не чувствовал особой симпатии к зятю и ни за что на свете не стал бы беседовать с ним о чем-нибудь, кроме погоды, занятий, семейных новостей и так далее. А здесь он внезапно проник в личную жизнь Гайяра и Ивонны. В первые дни это его смущало, но теперь он, кажется, способен был рыться в их ящиках, читать их письма. Не из нечистого любопытства, нет! Он подозревал, что до сих пор был к ним несправедлив, и теперь хотел узнать их как можно лучше, узнать изнутри. Он вдруг почувствовал себя с ними так же, как в беседах с Сесиль, когда говорил с ней по телефону.

Однажды у дверей раздался звонок. Сесиль! Если бы Сесиль! Это оказалась молодая женщина, но не Сесиль. Совсем юная блондинка, без шляпы, в белой блузке и серой юбочке. На шее — тонкая цепочка с золотым сердечком. Дочь Робишонов с шестого этажа; недавно вышла замуж, теперь она мадам Валье, как она отрекомендовалась с важным видом. Ей хотелось бы узнать адрес Гайяров, потому что у Гильома, ее мужа, оплаченный отпуск, и они решили отправиться в туристский поход… — Ну, конечно же, я вас узнал, — сказал Жан, приглаживая рукой всклокоченные волосы, — ведь вы маленькая Мишлина? — Теперь она уже не была прежней маленькой Мишлиной, но осталась очень хорошенькой. — Подождите-ка, куда я засунул адрес? — Спасибо, м-сье Жан.

Каждое утро консьержка приносила газету — Робер забыл переадресовать ее на Савойю. Жан брал газету под половичком у двери; Гайяры выписывали, конечно, «Юманите». В первый раз, когда Жан развернул газету, он сам себе удивился, но потом волей-неволей стал читать ее каждый день. Многое в газете его коробило. Но главное, читая «Юманите», он чувствовал себя невеждой, круглым невеждой. Возможно, что и любая другая газета произвела бы на него такое же действие: ведь раньше он вовсе не читал газет, не знал, что творится на свете. Даже если полностью доверять «Юманите» нельзя, надо же как-то разобраться во всех этих событиях. Впервые в жизни Жан почувствовал к ним интерес, понял, что, быть может, в них таится угроза, с которой и ему нельзя не считаться. Он начал слушать последние известия по радио, даже ловил заграничные станции: его стала занимать происходившая в те дни война в эфире. Однажды он сказал по телефону Сесиль: — Я читаю теперь «Юманите»… — Сесиль ответила: — Какой ужас! Впрочем, если это тебя интересует… — Да, это его интересовало. И потом, он заметил, что «какой ужас» Сесиль произнесла не особенно убежденным тоном. Она сказала так потому, что в ее кругу, когда речь заходила об «Юманите», обычно говорили «какой ужас», вот и все.

Жан теперь склонен был считать Фреда олицетворением капитализма, буржуазии и всего прочего в этом роде. Это у нее у буржуазии, такая птичья головка, мертвенно-холодные глаза и золотистое оперенье, не очень густое и поблескивающee, словно золотые зубы. Между Сесиль и Жаном стояли Земельный банк, заводы Виснера. В своем теперешнем состоянии Жан легко мог бы примкнуть к какой-нибудь крайней партии. Одно уж то, что Никола, другими словами, семья Сесиль, был за Франко, что он сдружился с испанскими аристократами, толкало Жана в противоположный лагерь; он плохо разбирался в том, кто такой Дорио или анархисты. Слово «коммунист» пугало его, он слышал, как отец в сердцах называл коммунистом Робера Гайяра, но Жану всегда казалось, что это неправда. Сам Гайяр при всяком удобном случае заявлял, что он не коммунист. Правда, в «Гренгуар» писали, что профессор Баранже коммунист, а когда профессор опроверг это, газета возразила, что его опровержение ничего не меняет по существу…

За несколько дней до 15 августа у дверей позвонили: городская телеграмма. Не считая той единственной записочки, которую Сесиль прислала ему еще в мае вместе с книгой, Жан впервые получил от нее весточку. У него забилось сердце. Он вынужден был сесть и только тогда начал читать. Буквы расплывались у него перед глазами, он подошел к окну, чтобы лучше видеть, — уже смеркалось. Сесиль прощалась с ним, сообщала, что уезжает с мужем в Пергола и вернется в сентябре.

Он бросился к телефону. Занято, занято. Раз двадцать он набирал номер. Возмутительно! В конце концов, он позвонил в бюро повреждений. «Аппарат не работает». Всю ночь он не спал. На следующее утро пришлось ждать до девяти часов. Жан выдумал какую-то историю на случай, если трубку возьмет Фред. Телефон не отвечал. Аппарат работал исправно, но никто не отвечал. Он подождал минут десять, потом снова набрал номер — телефон свободен, но никто не подходит.

В десять часов он перечитал вчерашнюю телеграмму. Сесиль писала: «Сегодня вечером выезжаю в Биарриц»… Он опоздал.

После обеда принесли открытку. У него снова забилось сердце, но открытка была всего лишь от Ивонны и Робера Гайяр с курорта Шаль… На ней был изображен четырехлистный клевер и в каждом листочке — какой-нибудь савойский пейзаж…

V

— В сущности говоря, непонятно, — немного тягучим голосом сказал Гильом Валье, высокий веснушчатый блондин, — почему вы не в партии. — Робер Гайяр покачал головой, его бесцветные брови всползли на крутой лоб; он нагнулся, потрогал ботинок, сорвал травинку и принялся ногтем разрывать ее на длинные ленточки. Потом ответил, глядя на Ивонну и детей, игравших в мяч с Мишлиной: — Да много тут причин… — И почувствовал потребность перечислить эти причины: — Во-первых, как-то так… а потом… что от этого изменится? Я не в партии, но приношу пользу делу партии, а будь я в партии, может, от меня меньше было бы пользы. Многое легче сказать, если начинаешь так: я хоть и не коммунист… лучше слушают. Кроме того, я дорожу своей свободой, своим правом критиковать. Я не всегда бываю согласен… не скрою, не всегда бываю согласен. А будь я в партии, я хотел бы всегда со всем соглашаться. Как же тогда быть, если окажется, что я в чем-нибудь несогласен? Меня бы это страшно стесняло. Страшно бы стесняло. Я ничего не люблю делать наполовину. Раз уже делать, так делать. Вступить в партию — значит стать активистом. А мне не хочется быть активистом. Жизнь коротка, у меня свое дело, у меня жена, дети. Знаю, знаю, что вы на это скажете, но, право, надо же и для себя иметь время. У меня и так уж много обязанностей по Обществу друзей СССР… Бесспорно, среди коммунистов есть прекрасные люди… ну, вот, например, этот преподаватель лицея, Кормейль… Я люблю с ним поспорить… Но, знаете, попадаются всякие! Вот если бы французские коммунисты были такие, как русские коммунисты! Тогда, разумеется, отчего же… Но ведь у вас в партии нет таких людей, как Ленин, как Сталин… Вот тут уж вам нечего возразить!

— Я и не собираюсь возражать.

И Гильом Валье сжал губы. От этого у него резко выступил шрам на верхней губе. Он собирался что-то сказать… Однако, промолчав, остался недоволен собою. Они заговорили о другом.

Молодожены Валье пришли накануне вечером с полным туристским снаряжением и одетые как опереточные путешественники: голые руки, голые икры, носки, подвернутые валиком над грубыми башмаками, вещевые мешки за спиной. Они появились на лужайке между водолечебницей и гостиницей «Шато» как раз в ту минуту, когда Ивонна сорвала третий стебелек клевера с четырьмя листиками. В этих краях очень много попадается четырехлистного клевера. Разумеется, ребятишки первые узнали Гильома и миниатюрную фигурку Мишлины рядом с ним. Робер увидел, как малыши со всех ног пустились навстречу каким-то двум любителям ночлегов в палатках. Он относился к таким путешественникам немного насмешливо. Что ж, другое поколение. Сам-то он в их возрасте воевал, сидел в окопах. После этого не захочешь играть в «жизнь на вольном воздухе». Он хватил этого «вольного воздуха» вполне достаточно.

А все-таки приятна эта неожиданная встреча. Чета Валье — славные люди. Робер Гайяр познакомился с Гильомом, слесарем-водопроводчиком компании минеральных вод — в отделении Общества друзей СССР; со времени своей поездки в Советский Союз Гайяр был председателем этого отделения. Сблизило их, разумеется, то обстоятельство, что родители Мишлины жили на одной лестнице с Гайярами. Тогда влюбленные еще не были женаты. У Гильома всегда находился предлог зайти в магазин к председателю отделения: получить от него подпись или посоветоваться о чем-нибудь. И всегда, как будто случайно, в то же время «забегала мимоходом» Мишлина перекинуться словечком с Ивонной. Разгадала их уловки, конечно, Ивоннa. Сколько было смеху! Гильом шутил, что приходит к ювелиру по делу — отдать в починку свой перстень: у него на указательном пальце была татуировка в виде перстня — память о военной службе… Отец Мишлины, столяр-краснодеревец Робишон, очень косо смотрел на поклонника дочери. Но потом пришлось волей-неволей дать согласие. Что ж, раз дело идет о женитьбе, пускай.

— А помните, Валье, — сказал Робер, пощипывая свои рыжие усики, торчавшие под широким носом, — помните, как мы с вами и с Ботрю ходили в кино на улице Урс смотреть «Депутата Балтики»? В тот вечер вы нам сказали, что у вас с Мишлиной…

— Ну, вы, поди, и сами догадывались.

— Разумеется. А как у вас теперь с тестем? Наладилось?

— Да нет, все то же. Он говорит, что я несерьезный человек, все по собраниям бегаю. Пытается восстановить Мишлину против меня. А я ему говорю: если ей без меня скучно, пусть вместе со мной ходит в ячейку…

Оба засмеялись. Папаша Робишон не терпел коммунистов, и надо же — в зятья ему попался коммунист, да еще простой рабочий! Ну, а как папаша насчет туризма?

— Насчет этого он не против. Говорит, что это напоминает ему странствующих подмастерьев, прежние их путешествия по Франции… У него дед был из цеховых, и тесть любит рассказывать про разные их приключения. Я в этом ни черта не понимаю, а он злится. А потом, как заведет про масонов, про Великого зодчего, — не остановишь.

— В бога-то папаша Робишон все-таки не верит, а?

— Нет, понятно, в господа бога не верит. Но в общем… говорит, что надо же, чтобы кто-нибудь создал все это. Цитирует Робеспьера: тот, кто не верит в бессмертие души, — поистине самоубийца.

Изображая, как старик Робишон цитирует Робеспьера, Гильом почему-то счел необходимым принять наполеоновскую позу и засунул руку за ворот своей открытой рубашки. Гайяр усмехнулся. Вот так Наполеон! Здорово подрос, да еще этакая круглая физиономия в золотистых точечках веснушек! Под ноги отцу подкатился Боб в перепачканной матроске, красный, запыхавшийся, с блестящими глазенками: — Папа, папа, погляди! Опять с четырьмя листочками! — Гайяр взял у него стебелек и с самым серьезным видом пересчитал листики. Гильом сказал: —До чего сынишка на вас похож! — Отец погладил каштановые волосы мальчика и выпуклый лоб. Нос у него, пожалуй, отцовский, а глаза — нет… Глаза темные, как у Ивонны.

— Иди играй, Боб, иди, милый.

Все это происходило на широкой лужайке, в глубине парка. Оттуда не видно было замка, превращенного в гостиницу, где Гайяры решили прожить три недели, потому что доктор посоветовал повезти маленькую Монику на шальские воды, полечить ее от хронического насморка. И пока они тут жили, Боб, не желая отставать от сестры, с непреодолимым упорством тоже принимал процедуры: ингаляцию, промывание носовой полости. Пришлось уступить ему: он ни за что не соглашался, чтобы старшая сестренка одна играла в водолечебнице.

— И девочка тоже…

— Что?

— Я говорю: и девочка на вас похожа.

— Да что вы! Моника — вылитая мать.

— Не нахожу…

В глубине души Гильом Валье недолюбливал Ивонну Гайяp. Очень уж у нее строгий вид и очень уж похожа на важную даму. Маникюр и все такое. С ней Гильому было не так свободно, как с Робером, больше чувствовалось, что она другого класса. Он говорил про нее: лавочница. И фигура у нее не модная! Толстовата. У Ивонны были томные глаза, волосы она носила длинные, сзади закалывала их высоко и спускала несколько локонов на шею.

— Признавайтесь, — теперь вы довольны, что позволили совершить над собой насилие… А вчера вечером вам очень не хотелось ночевать в гостинице. Вам это казалось изменой.

Гильом приподнял широкие плечи и смущенно усмехнулся. Он был очень недурен собой — белокурый, крепкий парень, немного тяжеловатый, значительно выше среднего роста, очень симпатичное лицо с мелкими веснушками; только шрам в левом углу рта несколько портил лицо, нарушая его симметрию. На руках и ногах золотился пушок. А кисти рук большущие, кулаки молотобойца. На безымянном пальце левой руки нехватало сустава.

— Да знаете… как бы это сказать… Стыдно как-то идти в гостиницу со всем нашим скарбом, просить крова. И потом, мне больше нравится ночевать на свежем воздухе… Ведь круглый год спишь под крышей!

Подошли Ивонна и Мишлина, обняв друг друга за талию. Брюнетка и блондинка. Рядом с госпожой Гайяр Мишлина казалась девочкой, особенно сейчас, в трусиках. Волосы легкие, пышные. И такая она хорошенькая, еще лучше чем в городе, когда ею любовался Жан де Монсэ.

— Вам не кажется, господин Валье, — сказала Ивонна, — что в комнате спать приятнее? Мишлина, ты как находишь?

Гильому не хотелось признаваться, что его испугала роскошь гостиницы «Шато» и вероятная цена номера. Гайяры, конечно, очень любезные люди, пригласили их… Он с удовольствием сказал бы им это, но не знал, как начать… Когда дело касалось денежных вопросов, этот рослый, мускулистый парень терялся, хотя по виду его можно было счесть способным на любую дерзость. А к тому же у Ивонны Гайяр даже на прогулке в поле и то ногти намазаны лаком, да еще темным,

— В котором часу сюда приходят газеты? — спросил он. Мишлина возмутилась: — Ну, уж ты!.. Жить не можешь без газет! — Лицо Гильома передернула гримаса, и он стал совсем некрасивым. Досада подчеркивала грубоватость его черт. Чувствовалось, что столкновения из-за газет между супругами происходят ежедневно.

— Но это же вполне естественно, Мишлина, — мягко сказала госпожа Гайяр, — понятно, что вашему мужу хочется почитать газеты. Такие события…

Гильом посмотрел на нее с благодарностью. Оказывается, у этой женщины длинные черные ресницы! В конце концов, что тут такого дурного, если она делает маникюр? И должно быть, это даже полезно для торговли: она ведь показывает покупателям кольца. Разумеется, если Мишлина отрастит себе такие ногти, как же ей тогда на машинке стучать? Или вот бы он, Гильом, стал с накрашенными ногтями орудовать паяльником. Он захохотал, и пятнышки веснушек побежали навстречу друг другу. Ивонна спросила: — Вы что смеетесь? — Он смущенно поглядел на нее, но, как человек откровенный, ответил: — Да вот, думаю, как бы это было забавно, если б мужчины тоже мазали себе ногти красной краской.

Ивонна инстинктивно прижала кончики пальцев к ладоням. Потом решилась отпарировать: — Зато мужчины другие глупости делают.

В гостинице зазвонил колокол — к завтраку.

— Останьтесь еще на одну ночь, — сказала Ивонна Мишлине. — В казино будет спектакль. Приехали актеры оперетты. Дают «Хижину». Может быть, и не очень смешно, но все-таки развлечетесь немножко.

— Да разве можно! Я в таком виде…

— Я вам дам свое платье, а уж господин Валье пусть не посетует, если пиджак Робера будет на нем плохо сидеть…

Гильом поглядел на плечи Гайяра, потом, скосив глаза, посмотрел на свои плечи…

Боб и Моника поссорились из-за четырехлистного клевера. Чтобы водворить мир, пришлось на них прикрикнуть. — Боб становится невыносимым, — вздыхала Ивонна, но Робер вступился: — В шесть лет все мальчишки невыносимы…

— Нет, — сказал Гильом, — мы не можем остаться. Нам нужнo идти… Мы наметили себе маршрут. И потом… — он не сразу сказал, чтò «потом». Язык не поворачивался сказать, как ему неприятно, чтобы Гайяры еще раз заплатили за дорогой номер с душем. — И потом, Мишлина не любит оперетты. — Он смотрел на нее пристальным взглядом, и Мишлина уже хорошо знала этот взгляд. Она сразу опечалилась. Бесполезно противоречить этому упрямцу. Значит, так она и не увидит «Хижину».

Прошли какие-то соседи Гайяров из гостиницы «Шато», поздоровались. Тоже супружеская пара, и уже настоящие буржуа. Муж в белых брюках и в синем пиджаке без воротника, в обтяжку. Он исподтишка окинул гостей Гайяра недоброжелательным взглядом. Потом сказал: — Вы утром слушали радио, господин Гайяр? Это ужасно! Куда, спрашивается, мы идем?..

VI

— Можно остановиться здесь, если тебе по вкусу. Что скажешь? Мне это место нравится. Вода близко. И потом — вид. Холмики, как овечки…

Мишлина подняла глаза на Гильома. Какие иногда у него бывают забавные слова. Он повторил «овечки» и размашисто повел рукой, словно погладил холмы. Пейзаж залит розовым закатом, кругом нежные краски. Не охватить взглядом холмистого простора. Вдалеке гора, еще ярко освещенная солнцем. А здесь уже спускается вечер. Мишлина смертельно устала, но Гильом, видимо, этого и не замечает: он не понимает, насколько он сильнее ее. Тридцать пять километров не так уж много. Но ведь с поклажей. И в такую жару. Из Шаля они вышли после завтрака. Теперь обоих разморило, все на них мокрое от пота, хоть выжимай. Мишлина спустила лямки заплечного мешка и сбросила его. Она очень устала… — А ты не устал? — спросила она.

— Я? Ни капельки!

В доказательство он, не сгибаясь, освободился от своей шипи и, разбежавшись, перекувырнулся, опираясь о землю одной рукой. Раз, раз, и еще, и еще. — Ты меня загонял! — сказала Мишлина. Он рассмеялся. Какой измученный вид! Эх, уж эти женщины. Потом отвел от нее глаза и окинул довольным взглядом пейзаж. — Тут куда лучше, чем в гостинице. — Мишлина промолчала. Ей в гостинице очень понравилось: удобная постель, вода проведена прямо в номер, так красиво сервирован завтрак. С удовольствием осталась бы там еще на одну ночь, но раз уж Гильом не захотел… Мишлина подошла, прижалась к мужу. Становилось свежо. Она разглядывала золотистые волоски на руках своего Гильома. Взяла руку, которая так запросто обошлась с холмами. Тяжелую, большую руку с синей татуировкой на указательном пальце. Ту, у которой нехватало сустава на безымянном. Поиграла ею. Нежно потрогала искалеченный палец.

— Этого, пожалуй, мало, — вздохнула она. — На войну все-таки возьмут…

— Ну, ясно. Что же ты думаешь, из-за одного суставчика так вот и освободят? Да я вовсе и не хочу. Если будет война, все пойдут…

— Но ты же не знаешь, с кем война… А вдруг воевать будут против Советов…

— Что ты еще выдумала! Глупость какая!.. У нас и границы-то общей нет. Да… война! Ох, опять будут продавать нас оптом и в розницу…

— А, право, у тебя большие лапы, — сказала Мишлина.

Он вдруг резко отдернул руку. Да что она нынче привязалась к его лапам. Руки, как полагается рабочему.

— Где уж нашему брату холить руки. Учителя — дело другое, — сердито проворчал он.

— Ты это про кого? Про Поля Дюма? — В голосе ее слышался упрек. Он передернул плечами, как всегда в минуты досады. Ну, конечно, про Поля Дюма. А не следовало бы. Поль ведь был раньше, когда они еще и не знали друг друга. Разве Мишлина упрекала его за девушек, какие у него были до нее? А все-таки… в прошлом году этот учитель возил ее в «Очаг молодежи»… Поганое дело — ревность. А вот не можешь спокойно думать об этом учителе… мюнхенец какой-то… Обидно быть не первым в жизни Миш-лины.

— Ты жалеешь, что вышла за рабочего, да? Руки у меня грубые, и говорить я не мастер… А вот такие штуки он умел, твой учитель?

На этот раз он сделал двойное сальто. Вот сумасшедший! Довольно беситься! Мало тебе еще? Вот и растянулся на земле. Она прыснула, как девчонка. Он закусил губу, а потом сказал: — Ты думаешь, много ребят из Рабочего спорта^[55] умеют делать эту штуку? — Слова «Рабочий спорт» он произнес со строгим видом и, пошевелив бровями, опустил веки. Мишлина потянула его за ногу: — Да сядь ты… — они вместе покатились по траве. — Пусти меня, пусти, глупый! — Какие сильные у него руки!

Никак его нельзя было угомонить. Он стянул с себя рубашку и, громко распевая, побежал мыться к ручью. Мишлина смотрела на него. Как он не похож на Поля! По сравнению с ним Поль Дюма — кисейная барышня… ухаживает за собой, не то что Гильом. Неужели она жалеет о Поле?.. Нет, нисколько. Только вот почему было не остаться еще на одну ночь в гостинице? Провели бы вечер с Гайярами, пошли бы в театр… Но раз Гильому больше нравятся палатки…

— Вали сюда, давай палатку ставить…

Вот, даже не замечает, в каком она состоянии, как она устала. Не может этого понять. Слишком много сил у самого. А с Полем всегда бывало так, что он первый просил пощады и предлагал остановиться на отдых. И почему это сегодня ей все вспоминается Поль? Гильом, глупый, сам виноват — зачем о нем заговорил? Ей совсем и не хочется вспоминать о Поле.

Гильом энергично вколачивал колышки для палатки, затягивал узлы, ух-раз, ух-два! Мишлина распаковывала провизию. Коробка сардин, ветчина. — Будем разводить костер? — Гильом уже собирал валежник.

— Узнать бы все-таки, что делается…

— Ну вот. Опять тоскуешь по своим газетам.

— Слушай, Мишлина, не зли меня. Пойми, дела серьезные…

— Но ведь можно хоть раз в жизни отдохнуть по-настоящему. Позабыть обо всем, обо всех этих историях, о политике…

— Э, деточка! Политику забывай, не забывай, а уж она-то тебя не забудет, она о тебе помнит, будь покойна.

— А раз так, значит…

Они замолчали — нужно было достать котелок, чтобы вскипятить воду для кофе. Потом Мишлина сказала жалобным голоском:

— Ги, милый, ну хоть раз в жизни… Ведь у нас не было даже свадебного путешествия…

Это выражение, почерпнутое ею из романов, она произнесла патетически. Гильом презрительно свистнул:

— Свадебное путешествие? У рабочих свадебных путешествий не бывает. Не знаю, как оно там у господ учителей, а у нас все это проще. Помнишь?

Она отвернулась. Иногда он бывает груб.

— Оставь меня, наконец, в покое с Полем Дюма, — сказала она, решив рассердиться. Но он так мило стал просить прощения, а потом сказал совсем другим тоном, словно оправдываясь: — Видишь ли, чуднó слушать, когда говорят о свадебных путешествиях. Не знаю, как твои старики, но у меня отец и мать расхохотались бы, если б с ними об этом заговорили. Нет у рабочих свадебных путешествий. И откуда, спрашивается, у них, у богатых, взялась эта привычка? Почитаешь романы, так будто и нет другого способа начать семейную жизнь. В кино вот тоже все показывают свадебные путешествия. В Америке молодых осыпают рисом. Дикари… А мы что ж? Думаешь, у нас на это понятия нехватает? Навряд…

— Ты ситечка не видел?

— Ситечка? Нет. Погоди, видел. Я же его сам доставал. Вот оно… Наверно, свадебные путешествия придуманы потому, что люди стесняются прислуги. Обязательно это придумали господа, у которых прислуга. А мне очень было бы неприятно иметь прислугу. Вот, например, вчера в гостинице, так мне было совестно… Ты заметила, как там старушка обносила за столом кушаньями? Все кланялась да кланялась… Нет, здесь мне лучше…

Мишлина, по правде сказать, была бы непрочь, чтоб ей прислуживали. Она чуть не призналась в этом, но промолчала. Она устала, чувствовала себя разбитой. Гильом этого и не подозревает.

Он смотрел, как в котелке закипает вода. — Знаешь, я считаю, что мы эгоисты. Как нам хорошо тут: тихо, спокойно. Ни о чем думать не хочется. А каково испанцам, австрийцам, чехам? Вот вспомнишь чехов, как я год назад видел их в Праге… Просто не верится…

В 1938 году он ездил в Прагу с делегацией Рабочего спорта, приглашенной на последний Сокольский слет^[56]. Крепко запомнился грандиозный праздник, бесконечные ряды гимнастов: ноги на упор, повороты туловища, плавные и взмахи рук, изящество массовых вольных движений, живое колыхающееся поле, и эти трибуны, эти крики многотысячных толп зрителей, длинные спортивные знамена, каких у нас не делают, и песни, песни… И вот все кончено, ничего этого нет. Просто не верится.

— Ну, пожалуйста, Ги… будем немножко эгоистами, — вкрадчиво сказала Мишлина и прижалась щекой к голому плечу мужа. Она смотрела на него близко, как любила смотреть — сбоку, справа, чтоб не видно было шрама над левым уголком рта. В глазах у нее все расплывалось, потому что она смотрела слишком близко. Потом уткнулась носом в широкую грудь Гильома. Он провел рукой по ее красивым пушистым волосам. Сзади она их подбирала заколкой, чтобы не закрывали ушей, а когда распускала, они рассыпались по плечам. Она не делала перманента, как прежняя подруга Гильома. И волосы у Кристианы были совсем другие — черные-пречерные. Курильщица, не выпускала папиросы изо рта; она работала секретарем у одного из руководителей Коммунистического союза молодежи. Почему у них дело расстроилось? Гильом теперь уж и не помнит. И как раз тогда он встретил Мишлину. Нет, волосы Кристианы никогда ему не нравились, только вот занятно было захватить их всей рукой и потянуть — такие жесткие, точно конская грива, и чересчур уж густые. Он провел с ней свой первый оплаченный отпуск. Она таскала у него бритву и сбривала себе волосы на ногах. Неприятно было смотреть. Он отогнал воспоминания о Кристиане, нашел, что сейчас очень хорошо, проникся лаской вечера и лег навзничь у костpa, подложив руки под голову. Обнаженной спиной ощутил землю, траву; он лежал, согнув ноги в коленях, и думал вслух:

— Теперь все-таки у рабочих отпуска есть… Все-таки добились… по крайней мере, во Франции… Две недели… не очень долгий отпуск… но все-таки добились…

В бледном небе появились первые звезды. Он смотрел па них и говорил все тише, монотонно: —…все-таки добились… свадебных путешествий нет, но оплачиваемых отпусков добились… это не так уж плохо… нынче оплачиваемые отпуска… завтра что-нибудь другое… рабочий класс…

— Погоди, погоди… ты спишь, лентяй? А ужинать? Давай-ка сюда твою кружку, кофе остынет!

Глаза у него слипались, но он их сразу же открыл. Земля под спиной еще теплая, нагретая солнцем; примятая трава хорошо пахнет каким-то сухим запахом, по руке у него деловито бежит муравей, в голове у муравья, верно, всякие свои соображения, свои муравьиные войны, своя политика, ячейка, своя война в Испании, свои чехи… Да что это с ним нынче? Он приподнялся и сел. Мишлина открывала коробку сардин.

— Нарежь хлеба, лентяй! — крикнула она.

А у него вдруг лицо стало серьезным. Мысли в голове цеплялись одна за другую. — Слушай, — сказал он, доставая хлеб. — Как, по-твоему, разве это было правильно?

— Что, Ги?

— Ну, на том вечере, помнишь, в театре Гетэ-Лирик… в пользу испанцев? Ракель Меллер…

— Да, помню… Ты о чем?

— Разве это правильно, что она пела ту песню… печальную такую песню, что вот надо бы обеим партиям примириться. Республиканцам и франкистам!..

Мишлина пожала плечами: — Нарежь хлеб, тебе говорят. Ну при чем тут эта Ракель Меллер?

VII

Испанец вышел в шесть часов: в эти жаркие дни нужно пользоваться утренней прохладой, и потом — решено, он доберется до Парижа в один переход, потому что в окрестностях столицы могут быть всякие проверки; совершенно не к чему болтаться на дорогах. На дне холщового мешка лежали две луковицы, щепотка соли в бумажке и кусок хлеба — дар жены фермера, с которым он разговорился вчера вечером в Босе… Странные все-таки люди французские крестьяне. Совсем непохожи на наших. Земля у них легкая. Хорошо бы поселиться здесь: широкие желтеющие просторы, спокойствие. Но об этом и думать нечего. В Антонио жила боль разлуки с родиной, которая жгла его так же, как рана, нестерпимо палившая нутро. Ему настойчиво советовали избегать Версаля, в окрестностях которого все дороги под наблюдением. Миновав Шартр, он направился к Лимуру и, немного не дойдя до города, попросился на ночлег на ферму в Ивелине. Какое счастье, что он встретил там парня, который отбывал воинскую повинность в Пиренеях и до сих пор бредит Испанией… Пятьдесят, а то и больше километров по пыли, по жаре, в этих башмаках… чортовы башмаки! Конечно, хорошо, что парень подарил ему их, лучше в тесных башмаках, чем вовсе без башмаков. Все-таки возле Лонжюмо он их снял, перекинул на шнурках через плечо и пошел босиком. Лонжюмо он обогнул полями: крупные населенные места не для него. Он уселся под стогом поодаль от проселка, чтобына свободе съесть луковицy. Вполголоса он напевал песенку, старинную испанскую песенку, должно быть, очень старую. Он совсем позабыл о ней и вдруг услышал ее однажды вечером.

Однажды вечером, в окопах, близ Мединасели… ее пел очень молодой низкий голос, голос, напомнивший ему детство и фонтаны Альмерии… Вечером, после бесконечно длинного дня, не желавшего умирать…

Мудреная эта была песня, и все же она дошла до народа… Песня не для солдат, не для их трудной жизни… и все же рожденная в самом сердце Испании… Вряд ли Антонио знал, почему эти четыре строчки его преследовали, — может быть, потому, что пел ее такой прекрасный голос, или он просто не мог теперь, думая об Испании, не повторять про себя:

У него в Альмерии тоже была своя молодая любовь, рука, протянутая сквозь решетку сада, бледная девушка, которая так и не стала его женой… но почему сейчас, в холмах Гюрпуа, этот нищенски одетый, худой, сожженный солнцем человек в старой полинялой шляпе, с черным холщовым мешком за плечами так упрямо повторял эту песенку? Почему не прогнали ее эти луга, сжатые нивы, зеленые склоны, стук проезжавших телег?..

Он был на своем веку и хлебопашцем, и рабочим арсенала, и подручным пекаря, он научился в самых различных местах самым различным вещам, которые известны всем, и еще множеству вещей, которых никто не знает. Он играл на гитаре, когда под руками была гитара; он знал коплы^[57], древние, как камни его родины, и так же источенные временем, петые, перепетые… он был хорошим танцором, он мог бы быть счастлив, быть человеком без биографии…

Но разве бывает чисто личная биография? Разве только от нас зависит наше счастье? Наша история — это история нашего времени, нашей страны, нашего народа, а разве можно быть счастливым, даже если у тебя красивый низкий голос, гитара и неутомимые ноги танцора, когда так несчастлив твой народ? Он мог бы наслаждаться счастьем — этот высокий, стройный человек, отмеченный благородством своего народа, сыны которого словно вышли из его древних песен… он мог бы наслаждаться счастьем, но глядите: он еще молод, а как он изнурен, какие глубокие морщины бороздят его лицо. Это не старость, да и сколько ему лет? Тридцать три — тридцать четыре. Он устает от ходьбы, ему приходится отдыхать почти через каждый километр… Грубые солдатские башмаки бьют его по спине. Он вырезал ножом палочку в придорожной роще. Его босые ноги месят белую пыль, они исцарапаны об острые камни и сочатся кровью, но он не чувствует боли. Он думает о Париже. Но что его там ждет, в Париже? Найдет ли он там нужных людей, тех, что укажут ему дорогу, трудную дорогу… Ибо его мысли неизменно возвращаются к родной стране, и это только кажется, что он уходит от нее все дальше.

Да, наконец-то он вспомнил. Эту песенку пел студент из Сеговии, юноша лет двадцати, пел вечером в Мединасели; отец его был убит гражданской гвардией еще во времена Примо де Ривера^[58]; студент, веселый парень, с белоснежными зубами; он погиб, бросив под танк бутылку с горючей смесью.

Какой бесконечный, мучительный день… Кажется, никогда не дойдешь до Со… это название словно дразнит его с придорожных столбов. Как ноет рана! Пройден Со, впереди Ванв. Он снова надел башмаки, и ногам стало больно. Ванв… Вдруг он понял всю нелепость своих страхов: именно в деревне он производит странное впечатление; здесь-то и могут его остановить жандармы. А в городе тысячи плохо одетых людей, таких же изможденных, таких же жалких, как и он… Из Ванва можно доехать до Парижа на трамвае. Но он так устал, что у него нехватило энергии повернуть к трамвайной остановке, и он продолжал идти пешком. Да и сколько стоит билет, хватит ли у него денег? Он приближался к Парижу с юга; в этом бесконечном потоке рабочих, возвращающихся с заводов на велосипедах и пешком, один лишний пешеход был незаметен, неразличим, естественно слит с толпой, и все-таки у него от волнения пересохло горле. А что если он не найдет в Париже своих людей? А может быть, он поступил невероятно глупо, проделав весь этот путь, удаляющий его от границы?.. Впрочем, нет… В Париже… только в Париже… Наверняка в Париже… Он больше не думал о песнях, о том, кто пел вечерами в окопах, не думал о девушке из Альмерии, что ждала его за оградой, об осени в Кордове, когда воздух насыщен запахом апельсинов, даже если их самих не видно; он думал теперь только о тех, кого найдет в Париже, о тех, вместе с которыми надо переучиваться, извлечь урок, понять, чтò именно было сделано не так, начать все сначала, безбоязненно начать все сначала. И когда он произносил про себя еще и еще раз «начать все сначала», — у него уже не болели ноги, он забывал о ране в животе, у него только кружилась голова, и тело становилось таким легким…

Начать сначала. Он пересек из края в край эту непонятную страну, богатую, спокойную и равнодушную. Он видел крестьян на фермах. Он видел, как по утрам в маленьких городках открывались ставни лавчонок. Он видел, как к вечеру из заводских ворот высыпали рабочие — женщины забегали в булочную купить хлеба, — все это было загадочно и саднило, словно заноза, глубоко в сердце. Почему есть такие страны, когда рядом, совсем рядом, в Испании… В конце концов, думал он, я их понимаю, они не хотели ради нас расстаться с этой мирной жизнью… я понимаю вас, безумцы… Потом он вспомнил французов, которые сражались вместе с ним, французов из Интернациональной бригады, он снова видел их лица — французов сразу узнаешь среди остальных… И ради тех французов он смотрел и на этих французов, на их собственной земле, с огромной жалостью: подумать только, что все это ждет и их, что настанет и их черед… Но почему же настанет их черед? Не знаю, но теперь их черед. Тут знать нечего, тут чувствуешь, угадываешь. И глядя на этих людей у ворот Ванва, он забывал, что они допустили гибель его соотечественников… но сейчас не это важно… он видел в этих людях только участь, уготованную им, судьбу их, которая сделает с этими мужчинами и женщинами то же, что сделала с теми, кто сгорел в сожженных городах, с теми, кто спит вечным сном на поле битвы, уставив пустые глазницы в небо, с теми, кто познал изгнание и горечь чужих дорог, с теми, кто томится в концентрационных лагерях… он видел только трагическое единство их судеб. Париж… Сначала Мадрид, а теперь Париж…

Сердце у него забилось. О чем его спросят у заставы? Его ни о чем не спросили. Он прибавил шагу. Он в Париже. В Париже. Значит, теперь можно спокойно спросить у прохожих, где улица Кантагрель… Рана в животе нестерпимо горела, ее палило, как огнем, и он дважды переспрашивал у старой дамы, как пройти на улицу Кантагрель. Она долго объясняла ему, как пешком добраться до площади Италии… потом вдруг рассмеялась и сказала: — Да, впрочем, вы можете поехать на метро. — На метро денег у него хватило.

Открыв дверь, Полетта Бланшар невольно отшатнулась. Вовсе не потому, что она смутилась или испугалась. Но она-то думала, что это вернулся Рауль. Незнакомец был еще выше Рауля, очень смуглый, с синеватыми щеками, в измятой мягкой шляпе; поношенный, очень поношенный темный костюм в узенькую полоску; серая майка, открывавшая до ключиц покрасневшую от солнца шею, надета прямо на голое тело, за плечами небольшой холщовый мешок, а сам он такой усталый, что на него жалко смотреть. Полетта тотчас пригласила его войти и присесть и тогда только удивилась его неожиданному появлению. Он спросил: — Бланшар Рауль здесь живет? — и она сразу поняла, что он иностранец. — У нас не прибрано, извините, пожалуйста. Я только что вернулась с завода, Рауль скоро придет…

Малыш подошел к незнакомцу и, молча остановившись перед ним, изумленно на него уставился. А незнакомец оглядел тесную, но чистенькую комнату, стол, покрытый клеенкой, кровать в углу, потом посмотрел на мальчика, вытер лоб и, улыбнувшись, протянул ему руку: — Qué? — сказал он, — значит, это ты Раймондо? — И Полетте вдруг стало приятно, что гость знает имя маленького и произносит его на свой лад.

— Поздоровайся с дядей, Мондине…

Мондине с минуту стоял в нерешительности, потом, вдруг проникшись особым детским доверием к незнакомцу, подошел к Антонио и, когда тот к нему нагнулся привстал на цыпочки и поцеловал его в щеку. Антонио удивленно взглянул на весело улыбающуюся мать — молодая миловидная женщина с темными волосами, заколотыми сзади поддельной черепаховой пряжкой, выбившиеся из прически пряди падали на лоб; лицо раскраснелось от спешки, немного потное, но свежее, не подмалеванное… Испанец поднял мальчика и посадил к себе на колено.

— Раймондо, — повторил он своим певучим голосом, — тебя зовут Мондине, верно? Para nosotros…^[59] ты Раймондо… Когда мы о тебе говорили в España с твоим padre, мы называли тебя Раймондо… Sabe?^[60] — Он покачал мальчика на колене.

Комната Бланшаров была обычной комнатой парижской супружеской четы, где оба, муж и жена, работают на заводе, а консьержка присматривает за их ребенком заодно со своими; комната, которую можно мыть и чистить, сколько хочешь, но от этого она не становится ни на метр больше; кроватка мальчика стоит рядом с кроватью родителей, старой деревянной кроватью, прикрытой красным стеганым одеялом, — такая теснота, что буквально негде повернуться. Да еще буфет с застекленными дверцами и стол. Дверь в углу ведет в крошечную кухоньку, которая служит и ванной, — там моются и приводят себя в порядок. Уборная в коридоре, этажом выше. Все как везде, разве вот только на камине стоят испорченные часы и пара канделябров^[61] черного мрамора с зелеными прожилками. На стене, над кроватью, большой портрет Марселя Кашена, а под ним приколоты разные значки из меди и позолоченного картона, розетки — память о больших демонстрациях. Покрашенные стены и потолок довольно грязные. Ремонт делают редко, надо прямо сказать. Все-таки хоть не мансарда: мансарда выше. Хорошо, что соседи довольно тихие, ведь стены точно картонные! А раньше жил здесь кровельщик, так его жена раздражала своим пронзительным смехом… Слов, правда, не разберешь, а смех слышен, да еще как.

— Вы знали Рауля в Испании? — спросила Полетта.

Он ответил просто: — Я Антонио.

— Вот как! — сказала она. — Вы Антонио!

Она чувствовала, что было бы невежливо с ее стороны, если бы она не сумела скрыть, что ей неизвестно, кто такой Антонио, что муж не говорил ей о нем с утра до вечера. Рауль рассказывал ей про стольких Лопесов, Альфонсов, Карлосов; возможно, что попадалось и имя Антонио, но она решительно не помнила, что такое о нем говорил Рауль. Она повторила уверенным тоном: — Значит, вы Антонио. — И подумала: бедняга, только бы он не заметил, что я о нем ничего не знаю. Но он принял все за чистую монету и рассказал ей свою историю.

После того как Рауль перед самым приходом франкистов оставил его на границе умирающим, Антонио спас врач; они вместе скрывались в подвале, в который фашисты каким-то чудом не заглянули. Ночью с помощью одного местного жителя удалось перенести Антонио на носилках через границу. К несчастью, французский сторожевой пост открыл с холма стрельбу, и врача убили. Про Антонио решили, что он не выживет: ведь у него был осколком разворочен живот, но, сверх всякого ожидания, он выдержал перевозку в ужасный перпиньянский лазарет, где он чуть было не умер, потому что рана загноилась и началась гангрена. Потом его оперировали и перевели в более или менее приличную больницу. Через два месяца, когда он немного подлечился, его отправили в лагерь Верне.

— Лагерь Верне, sabe? Это такое место, что вы себе и представить не можете.

Почему же не идет Рауль? Прямо как нарочно. Должно быть, задержался на собрании, иначе он уже давным-давно был бы дома… Антонио рассказывал про лагерь Верне. Он все рассказывал про лагерь Верне. Лагерь Верне… Когда слышишь слово «лагерь», что прежде всего представляется? Палатки, верно? Солдаты играют на трубе, кашевар готовит ужин, генерал, сидя у входа в палатку, рассматривает каргу. Лагерь Верне. Полетта никогда не слыхала об этом лагере, впрочем, и ни о каком другом лагере, ни о каком лагере вроде этого. Быть может, если бы ей приходилось слышать подобные вещи раньше, ее бы меньше потряс рассказ Антонио. Быть может, если ей часто придется слышать о других таких лагерях, она будет пропускать эти рассказы мимо ушей. Но этот лагерь Верне… Полетта схватила сынишку на руки и крепко прижала его к себе. Да может ли это быть?.. Не похоже, чтобы Антонио выдумывал. Он ведь сам оттуда. Вот он сидит перед ней измученный, такой худой, что, кажется, его ветерком с ног свалит. Неужели это возможно?.. Такие лагери у нас, во Франции… Она сжала руки и сказала: — Но ведь мы же французы…

Антонио дружески засмеялся и взглянул на нее. Потом умолк и покачал головой: — Sabe, señora? В Испании-то… — и ткнул большим пальцем правой руки куда-то себе за спину, через левое плечо — nosotros, мы тоже говорили: ведь они такие же испанцы, как и мы, разве нет?

— Я сказала глупость, — ответила Полетта, — простите меня. Но тяжело думать, что французы… Вероятно, вы правы, м-сье Антонио, но я в первый раз все это слышу, ну и…

Дверь отворилась. Рауль Бланшар вошел в комнату. Антонио вскочил с радостным возгласом. Рауль, наморщив лоб, вглядывался в него, потом закричал во все горло: — Антонио! Hombre^[62]!

Пришлось все повторить, все рассказать сначала, объяснить, как он жив остался. Ужасы лагеря Верне, побег, странствования по Франции. Потом Антонио сказал: — Е1 partido. Партия… Ты поможешь мне разыскать товарищей, правда? Я пришел в Париж отыскать товарищей…

— Право не знаю, Антонио… Есть испанцы и в Париже, и в Тулузе… Можно порасспросить… Очень уж, знаешь, время неподходящее… — Он повернулся к Полетте. — Представь себе, при выходе с завода, вот только сейчас… полиция арестовала продавцов «Ви увриер»^[63]… поэтому я и задержался…

— Продавцов «Ви увриер»? И вы допустили? Такой огромный завод! Под самым вашим носом!

— Я же тебе говорю, пытались помешать, потому-то я и задержался.

— Никогда я этого не пойму… мужчины… рабочие… как же вы допустили? Да что же происходит?

— Никто ничего не знает. Что-то они затевают… в последние дни они совсем обнаглели… Додумались до того, чтобы получку выдавать только после рабочих часов, как до тридцать шестого года… Сам видишь, Антонио, момент не совсем подходящий.

— А разве бывают, querido^[64], подходящие моменты? В любой момент можно начинать и надо начинать. Разве нет? Все остальное неважно — нужно начать…

Вдруг он перегнулся пополам, прижав руки к животу. Лицо исказилось от боли.

— Что с тобой? Рана?

— Nada, nada^[65], пройдет… Меня в лагере пинали ногами в живот, да еще этот осколок… Я неженкой стал, понимаешь? Ничего, пройдет.

— Вы должны пойти к доктору, — сказала Полетта.

И Рауль добавил:

— Правильно… в амбулатории есть один наш парень…

— Нет, — сказал Антонио, — el partido — вот врач, другого мне не нужно… el partido… hombre, el partido.

— He знаю, что и делать… — Рауль поскреб затылок. Полетта подсказала: — Может быть, попытаться через Кормейля, через комитет Баранже, у них должна быть связь… — Неплохая мысль! Рауль продолжал поддерживать отношения с учителем, который провел его через границу. Кормейль… это мысль…

— А пока что, — сказала Полетта, — я даже не предложила вам закусить… вы с нами пообедаете…

— И ночевать он будет здесь, — заключил Рауль тоном, не допускающим возражений.

Он вынул из стенного шкафчика полотенце и кусочек мыла: — Держи, hombre. Кран на кухне. — И пока Антонио отмывал дорожную пыль, Рауль повторил, обращаясь к Полетте: — Не знаю, что они затевают. Ты купила вечерние газеты?

Над раковиной на двух полках помещалась библиотека Рауля. Конечно, в ней могло бы быть побольше порядка. Здесь хранились сложенные стопками брошюры, вся партийная литература, которую он покупал в ячейке. Правда, не всегда сразу можно найти, что требуется, но где же прикажете все это держать?

VIII

— Что происходит? Это не так уж трудно понять, — говорил Лурмель, высокий элегантный мужчина с седеющими висками, одетый в светлый фланелевый костюм. — Я лично верю только в кошелек. Деньги не обманут. Тот, кто платит, знает, почему он платит. Речи, дипломатия, газеты, все что угодно — ерунда в сравнении с подписанным чеком, распоряжением об уплате, кассовым ордером. Денежный документ — вот маяк истории. Я отдам всего Мишле^[66] за банковскую книгу…

Нестерпимый зной заливал Елисейские поля в час утреннего аперитива. Терраса кафе Берри, переполненная публикой, пестрела зонтами в белую и голубую полоску, водруженными над столиками. Мужчины вытирали вспотевшие лбы, большинство скинули пиджаки. Было так тесно, что сидевшие за столиками чувствовали плечо соседа, запах его пота.

Их было пятеро — четверо мужчин и дама в платье из набивного шелка с крупным узором; банкир Вейсмюллер тянул через соломинку джин с содовой; Полэн Лекер, Роже Брель и мадемуазель Ландор пили вермут, один только Лурмель хранил верность мандариновому ликеру. До чего же выутюжен этот Лурмель! Запахи бензина и пыли смешивались с запахом духов Риты Ландор, кажется, «№ 5» Шанеля… Она явно заглядывалась на Полэна Лекера, кинозвезду в брюках, кумира модисток… Но Лурмелю она нравилась: где это Вейсмюллер ее откопал? Не то в Будапеште, не то в Варшаве… В «Парижском обозрении», последнем фильме УФА^[67], она была весьма и весьма… Пока что Роже Брель, смахивавший на малокровную лошадь, откровенно подъезжал к ней; толстяку Вейсмюллеру, повидимому, на это в высокой степени наплевать.

— Если начнется война, мой сценарий все-таки будут снимать? Вот что меня интересует, — сказал Роже. — Как это глупо! Все идет хорошо, стараешься, работаешь, и вдруг…

— Это еще вопрос, — ответил Полэн Лекер, в бледном лице которого было что-то скотское. — Вспомни Мюнхен: нас мобилизовали, мы проторчали месяц на линии Мажино. Когда я там пел в дотах под землей, солдатики хныкали. Они уже себя в покойники записали. Это еще вопрос.

— Но будут снимать или нет? Вот что я хочу знать. Если в студиях все развалится…

— Я же вам говорю, что УФА платит, чорт побери, — в двадцатый раз повторил Лурмель; когда он вытягивал свои длинные ноги, становилось страшно за складку на его брюках. — Мы получили приказ произвести расчет со всеми актерами за «Парижское обозрение». Роздали уйму денег, подписали контракты на новую съемку, — ну, знаете, — эта полнометражная махина, место действия Гибралтар…

— Опять! В нынешнем году все фильмы о Гибралтаре! — воскликнул Полэн Лекер; он нарочно произносил слова на простонародный лад.

— Нет, — возразила Рита совершенно серьезно, — некоторые фильмы о Танжере…

Вейсмюллер молчал и только неопределенно улыбался. Его голубые, почти бесцветные глаза тонули в складках жира. С лица еще не сошел антибский загар. В Марокко, во время съемок «Черной всадницы», Рита подружилась с Эдмоном и Карлоттой Барбентан. Она с удовольствием снова встретилась с ними в Антибах, там у Барбентанов изумительная вилла. Они все вместе ходили на пляж в Эден-Рок, где так приятно загорать… но еще чаще сопровождали Карлотту, неистовую любительницу рулетки, в Монте-Карло или в Канны. За эти полтора месяца зачесанные на лысину волосы Вейсмюллера выгорели, как сожженная солнцем трава. Он был уродливо огромен, под глазами набухшие мешки; жирное брюхо он время от времени подпирал ладонью, как будто вправляя его на место; из рукавов легкой шелковой рубашки цвета беж торчали на редкость волосатые руки.

— Если будет война, — сказала Рита, — я буду играть сестер милосердия и ухаживать за Полэном, а он пусть лежит в красивой белоснежной кровати, а над ней — температурный листок… Напишешь для меня такой сценарий, да, Роже?

Все засмеялись. Полэн Лекер посмотрел на Риту. Когда он глядел на женщин, он щурил глаза, словно был близорук, такой он выработал себе стиль… Откуда она взялась, эта Рита? Венгерка? Хотя для венгерки несколько коротки ноги. Но зубы чудесные. Мелкие кудряшки, чересчур уж мелкие — под Орленка. Должно быть, настоящая блондинка, впрочем, в наши дни определить трудно.

— Мне играть раненых? — сказал он. — Не мой жанр. Потом я лейтенант, пехтура, — надену портупею и… прощай, моя крошка…

— Да никакой войны не будет, я вам говорю! — вмешался Лурмель, закидывая ногу на ногу. Ну и туфли же у него!.. — Люди, которые собираются воевать, не будут вам швырять направо и налево марки, так, здорово живешь… Правда, они платят французскими деньгами, но все-таки…

— Французскими деньгами? Как это? — заржал Роже. — Но ведь и на это марки нужны…

— Да нет же, ты просто глуп, Роже! Ты отлично знаешь, что фильмы снимают в Германии, а платят вам всем на выручки от проката во Франции. Всем — и сценаристу, и актерам, и режиссеру… Платит прокат. Таким образом золото остается при них.

— Неглупо придумано! — подтвердил Роже; с его точки зрения, это был весьма удачный кинотрюк. — Тут уж никто не скажет, что мы получаем немецкие деньги… В конце концов платит французская публика. Это справедливо. При такой системе у них руки развязаны…

— Конечно, — сказал Лурмель, — так они могут оплачивать не только расходы по постановке, но и кучу своих долгов. Посмотрите, например, как они щедро заплатили нынче утром «Же сюи парту»^[68]… Там пишет опытный кинокритик… стоит заплатить там за страничку-другую — окупится.

— Верно, — сказал Вейсмюллер. — Вы знаете, что у меня к этому журнальчику душа не лежит… Но я всегда охотно читаю у них кинокритику.

Рита сделала гримаску: — Однако там не очень-то любезно обошлись со мной за «Парижское обозрение». Впрочем, и редакция «Марианны» тоже… А все-таки Патенотр — прелесть. Помнишь, Джонни, какой он был милый тогда, у Карлотты?

Рита называла Вейсмюллера «Джонни», чтобы сделать из него уж полного тезку Тарзана^[69]. Джонни прекрасно помнил Патенотра. Чета Патенотр была для него главной приманкой в Антибах. Он просил Барбентанов познакомить их.

— Но, позвольте, — сказал Роже, — если они платят с проката, то это еще ничего не доказывает!

— Почему же? — возразил Полэн Лекер, играя мощными плечами. — Что заплачено — то заплачено…

Роже взглянул на него с презрением: этот бывший велогонщик, став прославленным киноактером, попрежнему ни о чем не может думать, кроме своей мускулатуры, с утра до вечера обольстителя разыгрывает… Пусть у него неплохой голос, но манеры, манеры! Бледнозеленая шелковая рубашка, широкие рукава, туго стянутые у запястья… Женщины от него без ума. Рита перед ним хвостом вертит. Роже пожал плечами и раздул бескровные ноздри: — Чепуха! Почему бы им не платить, раз эти деньги во всяком случае не вернутся в Германию, а если будет война, на них будет наложен секвестр. Не говоря уже о том, что они раздают деньги нужным людям…

— Об этом я не подумал, — сказал Полэн Лекер. — Что ж, пожалуй, пожалуй. В таком случае, это ничего не значит…

Все посмотрели на элегантного Лурмеля. Тот сидел с недовольным видом. Когда Роже отпустил шутку, как будто копытом лягнул, заявив, что Лурмель, конечно, снова станет гусаром, тот поморщился: — Вас, я вижу, забавляет перспектива войны. А я еще от той не отдышался… В сорок пять лет снова в солдатскую лямку лезть!

— Оставьте, никому она не нужна, эта война.

— Кроме коммунистов… — начала было Рита.

— Ах, коммунисты! — прервал ее Роже Брель, сделав презрительную гримасу, отчего одна его лошадиная ноздря раздулась сильнее другой и обнажились длинные желтые зубы. — Что ты в этом понимаешь? У тебя есть знакомые коммунисты, что ли?

— Нет… а у тебя?

— У меня?.. Да, я их знаю… я, например, встречался с Вайяном Кутюрье^[70] и с одним очень толковым парнем из «Юманите»… Орфила… он не хочет войны… он так же боится ее, как и мы, грешные… Ты помнишь Жозетту? Хорошенькая девочка, такая прилизанная. Он живет с ней…

— Брат Эдмона Барбентана — коммунист, — сказала Рита. — Это страшный человек. Карлотта мне рассказывала… Впрочем, коммунисты сами мало значат: приказывает Москва, а они только подчиняются…

— Ты, я вижу, ударилась в политику? — спросил Полэн Лекер презрительным тоном, каким он разговаривал с женщинами во всех своих ролях; потом, подумав, добавил: — Говорят, если будет война, Лебрен^[71] назначит Жироду^[72] на место Даладье…

— Чудесно! — воскликнула Рита, — ведь он пишет драмы…

Лурмелю не нравились эти шутки. Если будет война… Его мороз подирал по коже. Не дай бог, сунут нос в его дела. В тридцать четвертом он уже пережил испуг в связи с делом Стависского^[73], но тогда некоторые члены клуба «Гран Павуа» его выручили… на сей раз уже не приходится рассчитывать на Симона де Котель или Бринона! Нет, он решительно пацифист. Он так и сказал: — Что до меня, то я пацифист. Война… для войны надо, чтобы обе стороны хотели воевать. Когда войны не хотят, ее не бывает. Ну, как Гитлер сможет воевать против Франции, если она не захочет? Вспомните прошлый год. Он будет воевать, только если его к этому принудят. Предположим даже, что он объявит нам войну… Ну и что ж? Наше дело не сопротивляться… В каком положении он очутился бы перед своим народом, если мы откажемся драться?

— Да, но если не сопротивляться, он придет в Париж, — возразил Роже.

— Ну и прекрасно, он придет в Париж, а мы ему скажем: «Вот вы и в Париже! Не угодно ли вам прокатиться в Перпиньян или Брест? Вот вам билет». Что он станет делать, если не с кем будет драться?

— Глупости вы говорите, — сказал Вейсмюллер. Все обернулись к нему. Взор Вейсмюллера блуждал где-то по ту сторону Елисейских полей, казалось, он пытается прочесть какую-то вывеску на третьем этаже. Лурмель чуть не задохся от обиды: — Это я глупости говорю?

— Да, вы. Вы говорите глупости, глупее не придумаешь. Война будет или ее не будет. Скоро мы это узнаем. Но вы говорите глупости насчет денежных расчетов, Лурмель. Господин Брель вам это ясно доказал. Господин Брель человек очень умный, очень тонкий, не правда ли, Рита? И так же глупо то, что вы говорили сейчас, — для войны вовсе не обязательно, чтобы обе стороны хотели ее, так же как и для любви, не правда ли, Рита?

Рита промолчала. Вейсмюллер долго хохотал, и от этого сотрясалось все его жирное тело. — Нет, нет… на основании ваших расчетов с агентством по прокату фильмов еще нельзя заключить, решится или не решится рейхсканцлер Гитлер на этот исторический шаг… к тому же, быть может, за него решает Лондон. Впрочем, во всех ваших глупостях, Лурмель, есть крупица истины, только одна крупица… Кто умеет читать по-настоящему биржевые курсы, тот может чуть-чуть раньше других знать, будет война или нет, как ученый, глядя на сейсмограф, знает, есть ли или будет ли где-нибудь землетрясение… Биржевые курсы, видите ли…

Не успел он произнести последние слова, как мимо пробежал газетчик, выкрикивавший: «Пари-миди»! Вейсмюллер подозвал его, присвистнув мясистыми, дряблыми губами. Белая африканская борзая, спавшая у ног Риты, вдруг поднялась и положила голову на колени Роже. На соседний столик официант принес сигареты «Абдулла»; там сидела полная дама в яркосинем платье с двумя очень белокурыми и очень долговязыми молодыми людьми… Дама вполголоса спросила официанта: — Вот тот, позади вас, кажется, Вейсмюллер? — Официант утвердительно мигнул глазом и кивком головы указал на актрису: — С Ритой Ландор. — У молодых людей не оказалось спичек… Дама в синем попросила прикурить у Полэна Лекера. У него была знаменитая зажигалка, которой завидовал весь Париж. Передавая зажигалку даме, Лекер поиграл плечами. Но соседка смотрела не на актера, а на банкира. Тот читал «Пари-миди».

— Джонни! Джонни, вы пойдете со мной сегодня к Скиапарелли, хорошо?

Он вздрогнул всем телом. И, оторвавшись от газеты, словно спросонья посмотрел на Риту: — Едва ли, дорогая, — сказал он, — едва ли…

Рита надула губы: — Ну почему? Вы же обещали. Вы лучше меня знаете, что мне идет…

Он неопределенно повел рукой: — Едва ли. Мне нужно вернуться домой, в Мэзон-Лаффит.

— Как! Значит, мы не будем обедать в городе?

— Если вам угодно, пообедайте в городе, Рита. А мне нужно заехать домой. Я жду телеграмм… Одну очень важную телеграмму…

— Позвоните, вам их прочтут по телефону.

— Нет, телеграммы такого сорта не передаются по телефону. Мне нужно заехать домой.

У Риты сразу испортилось настроение. Если он возвращается на виллу в Мэзон-Лаффит, значит заберет машину… а ей придется искать такси, — не пешком же ей идти в этих туфлях: все равно что босиком, вся нога наружу, придется опять к вечеру делать педикюр. Разве нельзя было предупредить? — Он досадливо посмотрел на нее: — Я не мог нас предупредить. Я передумал. — Разве вы не знали, что ждете телеграмму?

Своей тяжелой ручищей он сделал жест, который во всей центральной Европе означает «да иди ты к чорту!», и устремил свой тусклый взор туда, где под ресницами мерцали две бездумные звезды, называвшиеся глазами Риты. Он тихо сказал: — Bitte, Рита… — И она поняла, что разговор окончен.

— Ничего интересного в газете? — спросил Лурмель, потирая ладонью бритую щеку. Вейсмюллер, подзывая официанта, ответил: — Для вас ничего интересного, — и спрятал газету в карман. Это показалось странным Роже, имевшему склонность рассматривать человеческие жесты, как кинокадры.

— Вы можете захватить с собой Могреба? — спросила Рига равнодушным и недовольным тоном. — Пес не любит ездить по портным, пусть побудет дома, в саду. Вы уже едете? Это похоже на бегство.

Банкир поднялся, он был, действительно, огромен. Он поцеловал Рите руку: — Сегодня, дорогая, вы на редкость точно выражаетесь… Это не только похоже на бегство, это и есть бегство…

Последнюю фразу он произнес своим обычным презрительно-спокойным тоном, благодаря которому всегда казалось, что он говорит первые попавшиеся слова, лишь бы скрыть свои мысли. Он пожал руки мужчинам. Газетчик выкрикивал: «Пари-миди»! — и, проходя доимо Вейсмюллера, садившегося в великолепную машину, похожую на салон-вагон, протянул ему газету. Банкир коснулся кармана и тем же тоном, каким он говорил с Ритой или Лурмелем, ответил: — Спасибо, у меня уже есть. — Поджарый и белый Могреб на высоких ногах побежал за Вейсмюллером и прыгнул на сиденье.

Проходивший мимо Риты очень курчавый молодой человек низко ей поклонился. Она ему улыбнулась. — Кто это? — спросил Роже, начиная злиться. — Никто, — сказала она. — Один швейцарский художник. — Талантливый? — Нет, он живет с баронессой Геккер…

— А все-таки, — сказал Полэн Лекер, — мы так и не знаем, что в газете. Эй! — Газетчик подбежал к столику.

— Вы позавтракаете со мной? — обратилась Рита к Роже. — А потом вместе поедем к Скиапарелли… Что с вами? — вдруг спросила она Лекера, который сидел, словно пораженный громом. Он протянул через стол газету. Лурмель взял ее, и все увидели заголовок на три колонки: «Крах на амстердамской бирже»… Банк Вейсмюллера лопнул.

— Что же мне делать? — спросила Рита. — Взять такси и ехать к нему в Мэзон-Лаффит?

— Какое это имеет значение? — сказал Полэн Лекер. — Разве вы не понимаете, чтò происходит? Ведь все финансовые расчеты между Германией и лондонским Сити производились через банк Вейсмюллера.

— Ну и что? — осведомился Роже.

— А то, что это война! — ответил Лекер, засунув палец за узкий воротничок и с гримасой оттягивая его.

— Может быть, ему лучше побыть одному? — продолжала Рита Ландор. — Может быть… он прочел газету. Он ведь такой, знаете. Дикарь…

Роже схватил руку Риты и жал ее долго, долго, чтобы выразить ей свое сочувствие. Он был вне себя от восхищения: прелестная, в такую минуту даже не подумала о себе. Лурмель, поправляя складку на брюках, проворчал довольно грубо: — Что ж, мечта ваша исполняется: будете играть сестер милосердия.

Он был потрясен. Вейсмюллер… Да ну его, Вейсмюллера… — Вы серьезно думаете, — обратился он к Полэну Лекеру, — что это война, что война неизбежна? — Да что говорить с каким-то актеришкой! Глуп, как бревно.

К шести часам, после утомительной беготни по магазинам, Рита подъехала к вилле Вейсмюллера и вдруг обнаружила, что ей нечем заплатить за такси. — Подождите минуточку, — сказала она шоферу. Она прошла через сад, поднялась на крыльцо. В нижних комнатах не было ни души. Она позвала: — Джонни!

На втором этаже, в маленьком кабинете, где в стеклянных горках стоял китайский фарфор, она нашла, наконец, Вейсмюллера. Он всей тушей рухнул в кресло, глаза были открыты, рубашка слегка испачкана кровью, — он был страшен, как загнанный слон. На плюшевом ковре светлопесочного цвета черным пятном выделялся револьвер.

IX

— Как? Вейсмюллер? — Господин Котель стремительно надел черную шелковую ермолку, так как никогда не забывал прикрыть свою лысину в летний зной и в минуты сильных волнений, и кубарем скатился по внутренней лестнице со второго этажа, словно увлекаемый тяжестью своего бурбонского носа. В холле стояла Сюзанна, и на плече у нее рыдала соседка, мадемуазель Ландор в платье из набивного шелка с крупными желто-голубыми разводами. Ее светлые кудри рассыпались по плечу Сюзанны. В дверях стоял какой-то мужчина, по виду шофер такси.

Симон де Котель, в черной бархатной куртке и белых брюках, подбежал к жене и переспросил: — Как? Вейсмюллер?

— Ты же видишь… — сказала Сюзанна.

Он тяжело перевел дух и увидел себя за спинами обеих женщин в большом овальном зеркале, в рамке из венецианского стекла, самого доподлинного стиля барокко. Конечно, у него нет ни красоты, ни высокого роста, ни дородства, но, несомненно, было бы известное обаяние, если б не этот бурбонский нос — свидетельство проказ какой-нибудь маркизы де Котель в королевском Оленьем парке. Он спросил: — Умер? Совсем умер?

Маленькая черненькая Сюзанна, позвякивая двумя десятками брелоков, подвешенных к браслетам, подвела мадемуазель Ландор к большому креслу эпохи Людовика XIII. Потом повернулась к мужу и утвердительно кивнула головой. — А-а! — протянул Симон и задумался. — Его убили, — сказал он.

Но Сюзанна, вздернув подбородок, указала глазами на шофера, стоявшего в дверях: — Похоже на самоубийство…

Шоферу было желательно знать, дожидаться ему или нет. Машину он оставил у соседнего дома. Он может заехать в полицию, заявить; он привез мадемуазель Ландор из Парижа. Симон не знал, на что решиться. Заглянуть в дом Вейсмюллера?.. К чему? Беднягу не вернешь к жизни! Рита Ландор сказала: — Он прочел в газете о крахе «Импириэл игл». — Ах, вот что! Все ясно. Конечно, это самоубийство. Плохо дело, если самоубийство…

Симона и Сюзанну будто ветром вынесло из дому. Господин де Котель и секунды не колебался. Сюзанна была в смятении: — Я не могу бросить так эту несчастную женщину!.. — Все же актрису предоставили заботам горничных. Чемоданы уложили в одно мгновение. Симон вытряхнул ящики письменного стола и забрал свои бумаги. Все остальное его не интересовало… Он даже не разрешил жене позвонить баронессе Геккер, предупредить, что завтра она не сможет у нее обедать… Он так торопил Сюзанну, что та едва успела собрать свои драгоценности, забыла уложить любимую шкатулку от Фаберже, а фотография графини Матье де Ноайль с ее собственноручной надписью так и осталась на рояле…

Когда автомобиль покатил к Орлеану, Сюзанна сказала Симону: — Да объяснишь ты мне, наконец? Разве нельзя было подождать до утра?.. Где это мы, спрашивается, будем ночевать?

Они уже десять лет жили в Мэзон-Лаффите. Симон купил там особнячок, выходивший, правда, фасадом на улицу, но зато с большим садом. Покупку он совершил в тот день, когда Сулейман Третий взял на скачках приз Дианы, обогнан на голову своего соперника. Тогда Симон был доверенным лицом Зефириадеса и ведал его конюшнями. На этой почве он подружился с префектом полиции, завзятым лошадником. В самый разгар скандала из-за дела Стависского префект успел предупредить господина де Котель, что ему лучше выйти из игры и держаться подальше от своего патрона, сильно скомпрометированного мошенническими махинациями с закладом драгоценностей в Байоннском казино. После этого, по совету своего родственника господина д’Эгрфейль, Симон занялся общественной деятельностью. Пребывание в «Боевых крестах»^[74], хотя и кратковременное, позволило ему завязать связи с очень полезными людьми. Шестого февраля он был на площади Согласия, кричал: «Долой воров!» Летом того же года его шурин Зелигман устроил ему поездку в Германию с научными целями, и результатом ее было блестящее выступление Симона на одной из «недель» аббатства Понтиньи во время дискуссии на тему об условиях существования человека в современном мире. С 1935 года он состоял во франко-германском комитете и сделался одним из самых модных в Париже лекторов. Жизнь Сюзанны резко изменилась: у нее в Мэзон-Лаффите бывали большие приемы; иногда по просьбе премьер-министра Лаваля она устраивала интимные завтраки, которые не следовало предавать гласности…

Смерть соседа имела для Котеля то же значение, что и для Полэна Лекера или для Лурмеля. Если банк «Импириэл игл» лопнул, значит, Лондон решил воевать с Германией. Симону было вполне достаточно такого предупреждения. Он сразу оценил ситуацию и решил смыться. Конечно, Пергола может быть только временным пристанищем, но, во-первых, эго будет выглядеть очень естественно — человек поехал летом навестить женину родню, — а, во-вторых, от Пергола до испанской границы рукой подать. Во всяком случае, там можно переждать, оглядеться. События иной раз принимают совсем не тот оборот, который ожидаешь… И не станут же с места в карьер искать его в Пергола. По дороге он вспомнил, что следовало бы заехать на Лилльскую улицу, получить информацию у фон Вельчека, но что поделаешь… В Париж сейчас лучше не соваться…

Сюзанна казалась птичкой рядом со своей кузиной. Если Мари д’Эгрфейль отличалась монументально торжественной осанкой в подчеркнуто английском стиле и бурным темпераментом, хотя несколько и приутихшим с годами, то Сюзанна производила впечатление бесплотной воздушности; эта миловидная брюнетка с сухой кожей, к которой не приставала никакая пудра, иной раз казалась девочкой, а на другой день годилась бы этой девочке в матери. На ней всегда было слишком много дешевеньких браслетов, ожерелий, но это ей очень шло: от этого ее руки и шея казались еще тоньше, нежнее. Когда Сюзанне не было еще двадцати лет, Мари д’Эгрфейль постоянно высмеивала ее пристрастие к аристократии. Если сама Мари вышла за господина д’Эгрфейль, это вполне объяснялось его наружностью, но уж Симон-то отнюдь не блистал красотой. Правда, Сюзанна стала маркизой… Однако дом маркизов де Котель возродился из праха только благодаря браку с Сюзанной Зелигман.

Симона с женой поместили в розовом павильоне, в конце сада. Там, пожалуй, не так удобно, как в большом доме, — нет, например, ванной, но, знаете, — на войне, как на войне, сказала Мари д’Эгрфейль. С удовольствием бы… Но на лето приехала Сесиль с мужем, и они заняли те самые комнатки, которые… и потом еще Никола привез в гости молоденькую шведку… Но вообще-то в розовом павильоне даже лучше… приезжие гости мимо не ходят, супруги Котель могут тут сколько угодно ворковать нежными голубками вдали от нескромных взоров, по рецепту Карко^[75]. Вам поставят маленький радиоприемник Никола, — коротких волн он не принимает, но звук у него очень приятный… Сюзанна была счастлива. Как хотите, а пожить в своей семье — большое удовольствие. Но Симон нервничал. Слишком уж много проявляют заботливости… а эти невыносимые улыбочки Фреда… Сесиль держится гораздо лучше: по крайней мере хоть не притворяется и вполне откровенно не интересуется ими. Она решила перечитать — или прочитать — всего Бальзака; в домашней библиотеке имелось его полное иллюстрированное издание, и ничто не могло оторвать ее от книг. А откуда взялась эта шведка? Вы ее знаете? Она в самом деле очаровательна, однако… О, не беспокойтесь, она смотрит только на сорванца Никола.

Когда нежданно-негаданно нагрянул Доминик Мало, произошло некоторое замешательство — звать де Котелей к завтраку или подать им в павильон? Да что там… Мало — друг семьи. Разумеется, он радикал, но не такой человек, чтобы заниматься доносами. За завтраком было очень весело. Депутату понравилась шведка, и он этого не скрывал. Он даже нисколько не сердился на выпады Никола против парламентского строя. Подавали чудесный жюрансон^[76]. Пожалуй, Мало даже слишком приналег на вино. Но надо простить его — он так несчастлив в семейной жизни! У него какая-то болезненная обрюзглость…

После кофе хозяин дома, Симон и депутат уселись в уголке террасы, оттуда открывался чудесный вид на море, чью освежающую близость всегда чувствуешь, — как говорил господин д’Эгрфейль, ибо так принято было говорить. Дни стояли знойные, солнце палило нещадно, и было приятно укрыться от него в тени деревьев.

— Ужасно то, — сказал Котель, — что мы так много сделали для примирения французов между собой, а все это может обратиться против нас…

— Почему это? — спросил Доминик Мало и добавил: — Ах, плутишка Никола! Где он только выкопал такую прелестную шведку?

— Разумеется, все обратится против нас. Если будет война, начнется комедия национального единения, на сей раз даже с участием коммунистов, а ведь именно они и довели нас до всего этого; они хотят взять реванш за Испанию и потащат нашу молодежь на бойню под крик: «Освободите Тельмана!»

— Те-те-те-те… — назидательным тоном протянул радикал.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил Симон. — Ведь это ужасно, повторяю, что какие-то голодранцы укралиу нас наш флаг…

— Разумеется, — подтвердил господин д’Эгрфейль. — Нельзя не признать… они теперь будут играть на своей знаменитой позиции в период Мюнхена… опять начнут кричать… Это ловкие ребята, очень ловкие… Даже сам Кериллис, на что дурак, и тот это понял…

Произносить имя Кериллиса в присутствии Симона — большая бестактность. Да и Доминика Мало оно вывело из себя; право же, лучше бы после плотного завтрака говорить с ним о чем-нибудь другом. Однажды у него из-за Кериллиса произошла жестокая стычка с Ксавье де Сиври. Нельзя, однако, ручаться, что разговор о юной шведке окажется средством, предотвращающим апоплексический удар. Цвет лица у скандинавок, скажу я вам, быть может, и недолговечен, но пока они молоды…

— Нам нужно… — мечтал вслух Симон, — какое-нибудь… этакое событие… Уж не знаю, какое именно… но такое, чтобы оно лишило коммунистов их козыря… такое событие, чтоб оно дало нам возможность вновь выступить в качестве единственных патриотов…

— Пацифисты на вашей стороне, — сказал Мало. — Это не так плохо… Мой приятель Висконти говорил мне…

— Да, но в случае войны… вспомните-ка четырнадцатый год…

— Но Священное единение^[77] остается Священным единением, — сказал господин д’Эгрфейль. — Даладье не отдаст национальные партии на съедение своим бывшим союзникам, с которыми он все-таки заигрывает…

— Это-то я как раз и хотел сказать, — заметил Мало.

Время было необычайное. Судьба Франции зависела — подумать только! — от поляков. А единственным журналистом, которого еще можно было читать, оказался, как ни странно, Деа^[78]… единственный рассудительный человек. «Эвр»^[79] стала газетой аристократии, и Никола хохотал до слез над статьей Лафушардьера. Кто бы мог предсказать это в то время, когда он, как и Фред, восторгался Леоном Додэ! Но вы только почитайте «Юманите», — ведь это сущее подстрекательство к войне! А бедного генерала Дюссеньера они так и уморили в тюрьме…

Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы заметить, как после возвращения Фреда из Америки расклеились его отношения с Сесиль, погрузившейся в «Утраченные иллюзии». Он в комнату — она за дверь, она входит — он долой. Фред начал скучать, поездил по соседям, а затем стал неизменным партнером во всех развлечениях Ингрид Сведенсен и Никола. Было совершенно очевидно, что его юному шурину это не доставляет особого удовольствия. Но зато шведке Фред, как видно, пришелся очень по вкусу.

А Сесиль? Так ли уж внимательно она читала Бальзака? Не всегда ее глаза были устремлены на страницы романа. Как она была очаровательна в легких летних платьях без рукавов, с золотистой от загара кожей, с локонами цвета меда! Трудно понять, почему Фред от нее бегает. В этом доме, где прошло ее детство, Сесиль явственно чувствовала, что тысячи подземных духов защищают ее от мужа. Он здесь был чужаком, непрошенным пришельцем. И она очень быстро дала ему понять, что вовсе незачем разыгрывать с ней комедию учтивости. Теперь он и не пытался в обращении с нею натягивать белые перчатки. И отлично! Но с каждым днем события, происходившие во внешнем мире, вызывали у людей все более шумную реакцию, делали их более общительными. За столом трудно было не слушать споров о Данциге или о переговорах с Москвой… Оставалось только одно прибежище — Бальзак…

В руках — Бальзак, а в сердце — Париж, Ботанический сад, озеро в Булонском лесу, авеню Анри-Мартен… и Жан. Вот таким в детстве она представляла себе «Великого Мольна»^[80]. Нет, в Жане есть что-то более грубое, более тяжеловесное… И все же он еще мальчик. Какая это неповторимая быстролетная пора жизни, когда в мальчике проглядывает взрослый мужчина… Что это я размечталась? Я могла остаться в Париже, уговорить Фреда уехать куда-нибудь… ведь я сама не захотела, сама бежала от этого мальчика… Не могу же я стать его любовницей… Что было бы потом? Потерять все из-за минутного увлечения? Потерять все… Конечно, не положение в обществе, не великую честь именоваться госпожой Виснер, не уважение нескольких старух… а потерять все именно в глазах этого большого ребенка, отдавшись ему… Мы не можем жить вместе, мы не можем снять меблированную комнату, или как это делается? Превратить этого мальчика — во что? Он не согласится, чтобы его содержали… Она не могла бы жить так, как живет Луиза Геккер; прежде всего, и Фред как будто не из покладистых мужей, вроде барона Геккера, да и разве об этом она мечтала? О том, чтобы повсюду таскать за собою Жана, как Луиза таскает за собою этого Диего?.. Что подумала бы Жоржетта, если б знала?.. Она не могла даже писать Жоржетте: скрытая тайна — все равно что ложь… Ну хорошо, пусть Жан еще мальчик… В том-то и опасность — эти детские черты души, которые так не вяжутся с его мужественной внешностью… Иной раз Сесиль краснела, когда думала об этом… да я просто сумасшедшая…

Симон де Котель удивительно комичен в черной шелковой ермолке, прикрывающей макушку… Особенно по утрам, когда он выплывал из своего павильона в шелковой светло-желтой пижаме в желтую полоску, купленной у Сюлька! — и с геральдическим грифом маркизов де Котель, вышитым на груди белой гладью. Он рылся в библиотеке и беседовал со своей молодой кузиной о сравнительных достоинствах Поля Морана и Андрэ Моруа… Однажды — именно в этой пижаме, и во всей красе своего носа, более бурбонского, чем когда-либо, благоухая «Кельк флер» Убигана^[81], но еще небритый, с пробивающейся синевато-седой щетиной на лице, придававшей ему неожиданное сходство с жуликом-рецидивистом, — он вдруг окликнул Сесиль, оторвав ее от книги, которую она, не читая, держала перед собой; он откопал в шкафу какую-то книжку и наслаждался ею, стоя на стремянке в шитых серебром ночных туфлях на босу ногу.

— Ах, как чудесно! Дивно! Дивно! И как это сказано! Какой художник!

Бурные восторги этого хлипкого существа на минуту позабавили Сесиль. Она поглядела на него, на его ермолку и с трудом удержалась от смеха. Особенно уморительно он произносил: «Дивно! Дивно!»

— Что вам так понравилось? — неосторожно спросила она.

Он тотчас ухватился за этот вопрос, радуясь, что заинтересовал ее: — Ах, прелесть моя, угадайте-ка, откуда это. — И уж никакими средствами невозможно было его остановить.

— «…Диктатура, — начал он декламировать, — является неизбежным (и как бы инстинктивным) ответом духа, когда он не находит более в руководстве государственными делами авторитета, преемственности и единства, то есть признаков осмысленной воли и силы организованного сознания. Такой ответ — бесспорный факт. Нельзя отрицать, что такой ответ есть очевидное проявление иллюзии относительно масштаба и дееспособности политических сил; но это единственный возможный ответ человеческого духа, когда мысль сталкивается с хаосом общественных условий…»

— Ну, откуда же это? — нетерпеливо спросила она.

— Не догадываетесь? Попробуйте угадать… Вот слушайте: «…Тогда у всех, сознательно или безотчетно, является одна и та же мысль: „Диктатор“. Каждый чувствует в душе, что он становится диктатором. Это как бы непосредственный, непроизвольней порыв, рефлективный акт, бесспорная, единственная и вполне определенная потребность, чтобы все стало противоположным тому, что есть. Ведь речь идет о спасении порядка, о спасении общества. Этих целей надо достичь как можно скорее, кратчайшим путем, любой ценой. Одно только „Я“ способно на это». Ну, чьи же это слова?

— Понятия не имею. Луи Бертрана или барона Сельера…

Симон де Котель глупо захихикал:

— Ну, еще немножко, дорогая Сесиль… послушайте еще, и вы отгадаете. «Всякая политика стремится рассматривать людей как вещи, поскольку ими следует распоряжаться сообразно идеям, достаточно отвлеченным, чтобы можно было, с одной стороны, претворить их в действия, — для чего требуются крайне упрощенные формулировки этих идей, а с другой стороны, — считаться с неким разнообразием множества индивидуальностей…» Нет, это не то… главное будет дальше… вот оно: «При этом строе… — речь идет о диктатуре —…который является, как мы уже говорили, наиболее полной реализацией устремлений, присущих всякой политической мысли, — дух человека в высочайшей степени испытывает желание отдаться своему делу и хорошо его выполнить, так, чтобы действия одного, предпринимаемые с помощью всех и в идеале для всех были направлены против всеx, — желание, свойственное духу и вызываемое в нем созерцанием хаоса в человеческом обществе…» Дорогая, да неужели у вас на языке не вертится имя автора этих строк? Нет, это невозможно! Вы столько читаете!.. Акт установления власти одного против всех, через всех и в идеале… понимаете? — в идеале… для всех! Ну ладно! Сейчас я вам выдам имя автора. Вот еще отрывок — тут уж поистине как будто и подпись стоит: «Он выступает тогда… — „он“ — это дух, понимаете? — Он выступает тогда как высшее сознание и вносит в практическую деятельность власти тот контраст и отношения подчиненности, которые существуют в каждом отдельном индивидууме между осмысленной, сознательной волей, направленной к определенной цели, и всякого рода „автоматизмами“. Дух одного человека будет управлять духом масс путем дрессировки и использования низших сил, действующих на дух масс и ограничивающих его: страх, голод, мифы, красноречие, ритм и образы, а иногда и воздействуя на логическое мышление». Ну, угадали?

— Право, не знаю… Для Жюля Ромэна это, пожалуй, слишком сложно…

— Ах, не смешите, пожалуйста! Да ведь это Валери^[82], дорогая… Валери! Какой все-таки удивительный писатель! Ни одного лишнего слова, все на своем месте! Это сама Франция!.. Ну, что перед ним Карл Маркс! «Всякая политика стремится рассматривать людей как вещи…» Со времен Макиавелли, никто еще не излагал циничные мысли так очаровательно, не представлял истину такой жестокой… Ах, я просто потрясен!

Сесиль с большим трудом от него отделалась. Но на следующее утро перед завтраком он прибежал к ним в неизменной шелковой пижаме, растрепанный, запыхавшийся, теряя на каждом шагу свои шлепанцы. Что такое? Что случилось? Опять он откопал какие-нибудь откровения Валери?

— Чудо! Чудо! — кричал он еще издали своему кузену, господину д’Эгрфейль. И когда, наконец, добежал, выпалил: — Я слушал радио… в девять часов… последние известия… и вот… О! Как чудесно! Франция снова наша…

— Объяснитесь точнее, кузен, — сказала Мари д’Эгрфейль, накладывая Никола на тарелку овсяной каши, — он ел ее обычно не с сахаром, а с солью.

Симон де Котель плакал от радости: — Вот оно. долгожданное чудо!.. Советский Союз и Германия! Ну, теперь мы сведем счеты с нашей чернью!

X

Мадам Робишон поднималась на шестой этаж. В который раз! Она стонала и охала: все больное — ноги, желудок, сердце… да и какая у нее жизнь!.. Гюстав, верно, еще в мастерской, хотя заказ на тот шкаф, для которого он уже снял все размеры, отменен… Как пошли слухи о войне, никто ничего заказывать не хочет. А что будет с Мишлиной, если зятя мобилизуют? Нашла время замуж выходить! На что ей теперь муж? Разве только посылки ему на фронт посылать. Куда же я ключ девала? Тридцать пять лет Фанни Робишон живет в этой квартире и всякий раз, как подходит к своей двери, пугается — куда же я ключ девала?.. Она опускает на пол сумку с провизией, отпирает дверь. Одна из тайн Парижа — почему бывают такие темные квартиры на шестом этаже. Верно из-за того, что в прихожей уж очень много скопилось хлама: за тридцать пять лет разве не наберется? Направо — кухня, налево — спальня, прямо против входной двери — столовая: там спала Мишлина, когда была в доме Мишлина. А теперь их только двое стариков, но все равно не повернешься — столько всего наставлено. Как же это было, когда Мишлина жила с ними? И как же будет, если придется взять Мишлину домой?

Оказывается, Гюстав уже вернулся и кого-то с собой привел. В комнате темно потому, что от жары занавеси на окне задернуты; в щель видна на балконе клетка с чижами. Гость поднялся из-за стола навстречу хозяйке, и Фанни увидела, что Гюстав в честь его достал позолоченные внутри стопочки из белого металла. Должно быть, угощал сливянкой. Гость — низенький старичок лет шестидесяти, волосы еще почти черные, очки, бельмо на одном глазу, довольно жиденькие неровные усики над сердитым ртом. Одет так себе — ни хорошо ни плохо. Фанни не могла вспомнить, кто это.

— Не узнаешь? Это господин Пелетье, — сказал Гюстав. Он сидел без пиджака, в расстегнутой жилетке. Лет десять не виделись! Какими судьбами? Где же вы теперь работаете? — В типографии «Жур» у Бельби… Да нет, у Дангона я уж давно не работаю, с тридцать третьего года. В его типографии главный клиент «Юманите», так, знаете, просто терпенья не стало… То и дело всякие истории. А я как профсоюзный делегат… Конечно, Бельби — это Бельби, зато спокойно, делай свое дело, а чтò там в газете пишут, тебя не касается. И уважение, знаете…

— Представь себе, — сказал Гюстав, — в прошлом году, в сентябре месяце… Да вы сами ей расскажите…

— Вы уж извините, господин Пелетье, я сию минуту, только вот разгружусь. — Фанни Робишон сняла шляпу, вынула из сумки хлеб, бутылку… Потом вежливо повернулась к гостю и приготовилась слушать.

— Я уже рассказывал Гюставу, но раз он просит… Вот какое дело, мадам Робишон…

Надо вам сказать, что Пелетье всегда был пацифистом. В прошлую войну он поддерживал резолюции Кинталя и даже сидел в тюрьме. Позднее он некоторое время шел за коммунистами, но быстро с ними рассорился. Из-за Красной Армии и еще из-за многого другого. Он был почитателем Ганди, кроме того, постоянно ссылался на Прудона, «А Маркс, знаете ли, не мой бог». На собраниях он всегда старался подковырнуть оратора каким-нибудь ехидным вопросом. Словом, он хоть и был простым линотипистом, но пользовался некоторой известностью, и в прошлом году, когда начался переполох… — Мы собрали немало подписей против наших вояк, даже у таких людей, что никак не ожидали… И вот один раз я отлучился ненадолго из цеха, возвращаюсь, а мне товарищи и говорят: «К тебе тут один человек приходил, спрашивал тебя. Угадай, кто?» Уж я ломал, ломал голову, не могу додуматься. Да и как же мне было угадать? Они мне его стали описывать: долговязый, и такой, мол, и сякой… Ведь и вы бы не угадали, верно? Ну, и я не угадал. А представьте, оказывается, Фланден!

Мадам Робишон спросила, кто это такой — Фланден? И ушам своим не поверила. Как? Фланден? Бывший министр? Да неужели? Что ж это ему вздумалось? Полноте, товарищи верно подшутили над вами! Вот в том-то и дело, что нет. Он даже оставил на линотипе свою визитную карточку с такой любезной надписью. Министр, мол, и сам за мир, так вот он пришел к простому наборщику сказать, что вполне с ним согласен и что это очень хорошо, что надо и дальше так же продолжать… Мадам Робишон просто опомниться не могла.

— Вот видите, Гюстав, — сказал Пелетье. — Правые, левые… Ну какое это имеет значение? Нынче надо эти понятия пересмотреть. Ведь для сохранения мира нам гораздо легче договориться с правыми, чем с Кашеном, верно? Что там ни говори, а со стороны Фландена это был демократический поступок.

— Уж извините, господин Пелетье, мне надо обед готовить.

Робишон встретил наборщика на улице, в двух шагах от своего дома (в тот день смена Пелетье начинала работу в час дня) и затащил к себе. Старый знакомый. Да что-то давно не встречались. По правде сказать, история с Фланденом его коробила. А теперь что же, выходит, Фланден за войну? До сих пор он был против. Потому, что до сих пор войны, мол, хотели русские. А если будет такая война, какую хотят англичане? Ведь он англичанам слуга.

— В последнее время — нет, — ответил Пелетье. — В последнее время он стоял за сближение с Германией…

И он заговорил о Ницше, о Вагнере. Робишон когда-то слышал Вагнера на концертах Колона^[83]. Немцы, итальянцы, русские… Никого из них он не любил… но одно дело не любить, а другое — убивать… И с зятем своим он не согласен. Еще по стаканчику, а? Он рассказал о замужестве Мишлины, объяснил, что за человек его зять. И начал плакаться. Вот всю жизнь работал, кое-что скопил, а кому оставить? Этому акробату, да притом еще большевику? Пелетье слушал с сочувствующим, но рассеянным видом, обводя комнату критическим взглядом. В самом деле, думал он, вот из-за этого-то и трудился человек всю жизнь… Он познакомился с Робишоном, когда им обоим было по двадцать лет. Всю жизнь Робишон работал, а что нажил?..

Посреди комнаты площадью три метра на три с половиной, стоял желтый прямоугольный стол с закругленным бортом. Наверное, изделие самого Робишона; если нагнуться, видно, какие он выточил фигурные ножки. На столе, посередине, красовался белый фарфоровый лебедь с черно-желтым клювом и желтыми лапами. Меж его крыльев торчал растрепанный пучок какой-то зелени, вроде спаржи, перемешанной с бурыми соломинками. Раскрашенным своим клювом лебедь вот уже тридцать пять лет гладил себе крыло. Под лебедем — красная вязаная салфеточка с фестонами^[84]. На столе — вязаная скатерть из кружочков всеx цветов: бежевого, желтого, голубого, красного, коричневого. До чего ж старомодная, подумал Пелетье, да еще с нитяной бахромой; вот такие увидишь в кинофильмах, когда показывают на экране каморку консьержки. И все-таки эта скатерть кажется остатком былой роскоши, хотя никогда роскошью не была; должно быть, из-за того, что расцветка у нее такая, вроде павлиньих перьев.

— Вы только подумайте, он и Мишлину хочет в партию втянуть! Прямо сумасшедший какой-то! Если б ему хоть перепадало что-нибудь от манны небесной, которая сыплется из Москвы на его вожаков. А так что же, глупость одна…

— Конечно, — согласился Пелетье. — Вообразили мальчишки, что настало их время. Забили им голову всякой чепухой, они и поверили.

Висячая керосиновая лампа переделана на электрическую; остался старый резервуар и светлозеленый стеклянный абажур с бахромой из белого и зеленого бисера, только ввинтили на стержне сбоку лампочку. Должно быть, когда ее зажигают, она горит красноватым, тусклым, мигающим светом, как прежние угольные лампочки…

— Подумать только! — бубнил Робишон — Как это можно верить всему, что говорят русские! Нынче белое, завтра черное…

Вокруг стола — полдюжины стульев. Тоже работа Робишона. С высокими прямыми спинками, как положено для столовых гарнитуров, украшены бороздками, сидения дермантиновые, «под кожу». Мадам Робишон собственноручно вышила подголовники — полотняные салфеточки с желтой и синей каймой и с разными цветными рисунками: маркиз и маркиза, японские птицы, крестьянин с неизменным жестом сеятеля, дама, любующаяся закатом или восходом солнца… Полотно сероватое. Вообще у них не очень-то чисто Пелетье, задрав голову, рассматривал лампу. Гюстав жаловался: всю жизнь ему хотелось, чтобы зять у него был краснодеревцем, как он сам, а что вышло? Зять-то слесарь-водопроводчик, работает в компании минеральных вод.

От лампы под абажуром отходят четыре медных ответвления; два нижних выносят наружу по обе стороны абажура остроконечные, опрокинутые вниз колпачки матового стекла, а два других с узорным переплетом рисунка, устроенные для симметрии, угрожающе тянут к небу свои медные острия; ближе к потолку — медный венок, и в нем повторяется тот же рисунок. Когда все лампочки зажжены, это сооружение, вероятно, отбрасывает на потолок тень в виде обруча с колючим, суковатым крестом внутри. «Вот чорт, — подумал Пелетье, — где это Гюстав выкопал такую мудреную люстру?»

Вернулась Фанни, принесла приборы. — Вы, конечно, перекусите с нами, господин Пелетье? — Она сняла со стола лебедя, скатерку, а муж отодвинул в сторону стопки. На полу лежал линолеум с пестрым узором под персидский ковер, подобранный к узору вязаной скатерти. Нет, скорее, наоборот. Линолеум закрывал только пространство, очерченное ножками стола и стульев, а вокруг него — голый натертый воском пол, несомненно сокращавший жизнь Фанни Робишон.

— Благодарю, мадам Робишон, — но остаться не могу… Мне на работу заступать в час дня, а отсюда до Елисейских Полей не близкий путь…

Прямо напротив Пелетье стоял зеркальный шкаф, закрывавший, должно быть, дверь в спальню. Пелетье видел в зеркале свое отражение. Ну, этот шкаф уж, конечно, не Робишона работа. Наверно, достался им по наследству, а куда его девать? Продать — жалко: память. Шкаф, как шкаф, как все зеркальные шкафы уныло стандартного типа. Из крашеной сосны, сверху плоский карниз, и по нему резьба, точно образцы орнамента в ученических тетрадях. Над шкафом — диплом в рамке: бронзовая медаль, присуждена в 1905 году Робишону Гюставу за… Пелетье толковал теперь об опасности войны и о том, почему коммунисты хотят войны, а Фланден не хочет… Он разъяснил, впрочем, что при наличии линии Мажино и линии Зигфрида^[85] война между Францией и Германией не имеет никакого смысла. Страшно только одно — как бы у Гитлера не создалось впечатления, что он окружен. Вот если бы, к несчастью, был заключен англо-франко-русский союз, тогда… Тогда уж, конечно, войны не миновать… Пелетье пацифист, но он вполне понимает немцев: на их месте он бы итого не стерпел…

Мадам Робишон накрывала на стол. Чтобы освободить себе проход, она отодвинула в угол к окну вольтеровское кресло с вылинявшей обивкой из красного репса, с круглой кружевной салфеткой на сиденье. Такие штучки вечно сползают, когда садишься. Около окна над креслом смутно виднелся рисунок в китайском стиле с какими-то человеческими фигурками.

— Извините, господин Пелетье, я вас побеспокою.

Рядом со стулом Пелетье — сервант. За стеклом видны стаканы. Сервант, в стиле Генриха II и одновременно Людовика XV, накрыт вязаной дорожкой, а на ней поблескивает лакированный поднос с графинами. Над сервантом, в серой рамке стиля Трианон, — картинка, модная в девяностых годах: щеголь времен Директории направляется по аллее к сидящей на каменной скамье молодой даме в костюме той же эпохи; дама смотрит на него, смущенно прижимаясь к улыбающейся подруге, а он подымает к глазам лорнет…

— А все-таки… — сказал Робишон, — если завтра разразится война, что вы будете делать?

— Начнется всеобщая забастовка. На стороне рабочих будут все стóящие интеллигенты… такие, как Ален, Жионо, Селин^[86]… такие люди, как Деа, Висконти, Поль Фор, Дорио…

— Не люблю я вашего Дорио, — сказал Робишон.

— Да и я не люблю. Я помню, как он был китайским полковником! Но что поделаешь! Ради мира ухватишься и за таких союзников. Ради мира я бы самому Гитлеру руку пожал, без малейших колебаний…

Чтобы не мешать Фанни, Пелетье встал со своего места и примостился у открытой двери в прихожую, на стуле с плетеным сиденьем и круглой спинкой из такого же полированного дерева, как и обеденный стол; над его головой висел еще один китайский рисунок, а над дверью — еще один диплом.

— Может, послушаем последние известия? — предложил Робишон. Пелетье поглядел вокруг. Где же у них приемник? Сразу его и не приметишь. Приемник стоял в темном углу, справа от окна, на этажерке — узкий высокий ящик с резьбой, стиль модерн. Рядом — корзиночка для рукоделья.

— Ох, как он орет, твой приемник! — заохала Фанни, должно быть, по привычке, так как приемник заорал не сразу. Робишон долго настраивал его, сердито ворча что-то насчет женщин. И вдруг голос диктора сообщил, что в Москве подписано соглашение между Советским Союзом и Германией. Сначала они не поняли. Потом все трое пододвинулись к приемнику. Слушали выступление комментатора, выдержанное в трагическом, угрожающем и торжественном тоне. Война будет, будет война.

— А как же всеобщая забастовка? — спросил Робишон.

Пелетье поднялся и протирал стекла очков, пытаясь собраться с мыслями. — Всеобщая забастовка?.. Разумеется… всеобщая забастовка… Но разве вы не понимаете, что теперь все изменилось, все! Советский Союз и Германия. Это ужасно!

— Но ведь вы говорите, Гитлер не хочет войны. Теперь уж он больше не окружен, ему нечего бояться…

— Да вы что? — крикнул наборщик вне себя от возмущения. — Вы еще, чего доброго, станете защищать коммунистов?

XI

Новость застигла людей, кого где. В Париже большинство узнало ее на работе, когда вышли вечерние газеты; другие, как Робишоны, услышали ее дома по радио, перед самым завтраком; иные узнавали об этом от товарища, который, в свою очередь, узнал об этом от кого-то еще; ему не верили, вспыхивали споры. В маленьких провинциальных городишках, в деревнях прошло еще больше времени, прежде чем поток комментариев, сначала затемнявших вопрос, хоть как-то прояснил его. Одни встречали новость как некий сигнал, другие, казалось, от природы не способны были понять события этого дня, иные поражали своим равнодушием. В одном из полков, расположенных в Альпах, какие-то новобранцы, выслушав на привале зажигательную речь своего капитана, запели «Интернационал». Капитан взревел: — Вы что ж, ничего не поняли? Совсем наоборот! — Трагическое недоразумение. Тогда они затянули «Марсельезу»^[87], и капитан вытер лоб: — Ух! Даже в жар бросило!.. — Но кто все-таки напутал, солдаты или офицер? На ярмарке, где-то в Центральной Франции, между торговкой и покупательницей разгорелся спор: покупательница требовала мелкую чечевицу, потому что крупная, заявила она, называется русской; она не хочет ее брать, русские изменили, и коммунисты вместе с ними. Торговка кричала: — Подождите еще год-другой, тогда увидите! — Ее чуть не растерзали. В глухих городках новость еще не дошла до местных газет, и все же газетчиков избивали, отводили в полицейский участок. Кое-где толпа брала их под защиту; тогда людям говорили: вы же не знаете, о чем идет речь! И действительно, они не знали, о чем идет речь.

Грузовик Бастьена Праш, заставленный ящиками с абрикосами, выехал из Сен-Любена на заре. В кабине, рядом с Прашем, сидел помощник налогового инспектора Сезар Дансет, толстый здоровяк лет под тридцать, с редеющей шевелюрой; свой чемоданчик он держал на коленях, а пиджак повесил на крюк, потому что даже при быстром движении машины было жарко, как в пекле. Дансет воспользовался оказией, чтобы проехаться в Париж, а старики Менары, — знаете, у которых маленькая ферма, не доезжая Бальметта, — поручили ему передать посылочку их дочке; она замужем за парижским рабочим Бланшаром, — улица Кантагрель. Дансет и Праш — старые приятели, ведь толстяк Дансет, словно супом налитой, с пухлыми щеками, лезущими под самые глаза, ярый спортсмен и участвует во всех горных велогонках; человек он отчаянный, носится по горам как сумасшедший, а Праш у себя в гараже держит велосипеды. Сам он увлекается футболом, и даже жена (он женился два года тому назад) не смогла отвлечь его от футбольного поля: нельзя же было бросить свою команду «Надежду Любена», когда команда Галора продолжает оспаривать у нее первенство! Пусть Праш — крепкий черноволосый малый, изжелта-смуглый, с угрюмым на первый взгляд лицом — в политике интернационалист, но он неистовствует при мысли, что галорцы смеют презирать жителей Гербасса… Хотя женился он, вопреки местному обычаю, на девушке из галорской долины, но переметнуться к галорцам не захотел; напротив, быть может, именно из-за жены… Дансет не разбирается во всех этих тонкостях: он родом не из департамента Дром, а из Бессежа. Дансет — социалист, и им случается крепко поспорить в кафе «Прогресс», куда Праш заходит в полдень пропустить стаканчик; в заднем помещении кафе собирается партийная ячейка. На полторы тысячи обитателей Сен-Любена приходится семь коммунистов; Праш — секретарь ячейки, называют его просто «секретарь».

В кабине стоял странный одуряющий запах бензина и абрикосов. Ногам стало горячо от мотора; после Лиона на шоссе было такое движение, что грузовик шел все время в облаках белой пыли, поднимаемой передними машинами. Легковые автомобили то и дело обгоняли Праша, и он с трудом удерживался от соблазна занять середину шоссе, чтобы заставить их плестись сзади. Дансет напевал «Пиренейские горы» и «Фигаро здесь, Фигаро там», потому что, хоть и не очень приятно, когда тебе в глотку набивается пыль, но ведь надо же радоваться жизни, а по этой части на Бастьена рассчитывать нечего. Он с первых же слов спросил Дансета: — Ты что ж, со своим Блюмом повидаться едешь? — Попробуйте, втолкуйте ему, что Леон Блюм вовсе не принимает каждого социалиста, приезжающего в Париж, да и вообще он, Дансет, предпочел бы поговорить с Жиромским^[88]… Праш решил, что завтракать они будут в Солье, и несмотря на аварию — возле Шаньи пришлось менять свечу — к часу дня они уже были там; выходит, в среднем, пятьдесят километров в час. Что ж, не так уж плохо, принимая в расчет проезд через Лион (потом еще завезли один ящик родственникам аптекаря, — тоже небольшой крюк в сторону Шалонж). В Париже, значит, будем засветло…

Праш всю дорогу предвкушал завтрак в Солье. В Солье, уж будь спокоен, там подзакусим… только держись… Но когда они въехали на площадь и остановились перед ресторанчиком, поблескивавшим цветными стеклами на фоне старой стены с башней, там уже был настоящий содом… К ним подходили незнакомые: как, вы не знаете? Откуда им было узнать? Ведь на грузовике Праша нет радио. Но ни Праш, ни Дансет не могли говорить начистоту перед незнакомыми людьми; люди орали, переругивались через столики, сам хозяин стоял, подбоченившись, посреди зала, и официантки совсем растерялись. Дансет и Праш уже чувствовали, что между ними пролегла черта, и смотрели друг на друга неприязненно. И даже в прохладном местном вине им почувствовалась горечь. Давило грудь. Праш уж начал говорить Дансету «вы», что, впрочем, еще ничего не означало: он и раньше говорил ему то «вы», то «ты». Грузовик со своей ароматной поклажей стоял, накренившись, на самом краю дороги, из щелей ящиков выглядывала папиросная зеленая бумага и солома, которой были переложены фрукты, и казалось, вот-вот все это свалится в канаву. И брезент был весь белый, как дорога под полуденным солнцем… — Кофе-то все-таки выпьем? — с тоской спросил Дансет, таращa свои заплывшие глазки. — И с коньяком, — яростно отрезал Праш. Он провел выпачканными в машинном масле пальцами по раскрытому вороту рубахи. Какая у него синяя щетинa, пес его возьми. Они молча влезли снова в кабинку… Чего только им не наболтали, даже голова пухнет. Грузовик идет теперь на самой большой скорости, — ясно, Праш зол, как дьявол. Дансет больше не поет. Только возле Авалона он сказал: — Значит, война? — Праш резко остановил машину, и его словно прорвало.,

Дело тут вовсе не в одном только пакте. Он выкладывает все, что годами накипало у него на сердце против социалистов, пусть там они и участвовали в Народном Фронте. И этот Муте, ихний депутат… и то, что было десять лет тому назад, и то, что было вчера, и Испания. Нечего греха таить — Праш немного сектант. — Послушай-ка, — вздохнул налоговый инспектор, — если мы будем останавливаться и спорить, мы этак и к ночи до Парижа не доберемся.

Дансет, уроженец Бессежа, смешно растягивает слово «Париж», да и физиономия у него… Сам-то Праш выговаривает все слова четко, недаром работал в Лионе. Но сейчас ему не до смеху. Машина рывком трогается с места. Эй, нельзя ли полегче!

Теперь они спорили уже вовсю. Но не по главному вопросу. Праш обличал социалистическую партию: ну что это, в самом деле такое? Теперь вы будете за войну, да? А ваш Поль Фор^[89]? А Мюнхен! Дансет рассердился: — Наша партия, — сказал он, — не то, что ваша… смирно… руки по швам…

— Хочешь, чтобы я тебя выбросил? — прервал Праш, свирепо взглянув на Дансета.

— Не валяй дурака. Мы просто иначе понимаем партию. А то не было бы двух партий. У нас есть различные направления, у нас демократия. Блюм не то, что Поль Фор… не то, что Марсо Пивер… Одни говорят одно, другие другое — спорят, обсуждают…

— Так, так… А в конце концов все вы сговариваетесь против нас…

— Бастьен! Зачем ты так говоришь? Ты же прекрасно знаешь, что я…

— Что ты? Так ты за пакт?

Дансет с изумлением посмотрел на своего собеседника. За пакт? Как это можно быть за пакт? Значит, коммунисты будут за пакт? Бастьен будет за пакт? Дансета прошиб пот. Он вытер лоб. Да еще это солнце проклятое!

— А ты, Бастьен? Ты за пакт?

— Не знаю, — честно ответил Бастьен Праш. Он действительно не знал. Знал он только одно — если социалисты против — значит, они против коммунистов. Правильно или неправильно — это уж другое дело. Он, Бастьен, не может идти с социалистами против партии. Если бы только достать «Юманите»… напечатано ли уже там про пакт? Он мог быть вместе с партией и социалистами, но только ради партии он был с социалистами, потому что так писала «Юманите»… борьба за хлеб, мир, свободу… а все-таки нелегко терпеть их подлости…

— А ты, значит, сейчас против партии? — вдруг спросил он поклонника Жиромского… Дансет злился, когда при нем говорили просто «партия», но он знал, прекрасно знал, что для Праша только одна партия — партия. — Это зависит… — ответил Дансет. Так вот, знайте же, для него, Праша, нет никаких «зависит».

— За вас думают другие, — сердито воскликнул Дансет. Уж этого Праш снести не мог. Другие? Скажите на милость, кто бы говорил, да уж не эти попугаи… Что Блюм скажет, то и они… А вы, ваш Морис!.. — Тут и сравнения быть не может, — спокойно отрезал Праш. Он хотел бы объяснить: сказать, например, что партии веришь, что если даже не поймешь чего сразу, когда трудность какая-нибудь, все равно, прежде всего надо верить тому, что говорит партия… Так разве это значит не думать? Разве доверие отрицает мысль? Но все это трудно разъяснять, когда сидишь за баранкой, да еще этому пузатому с чемоданчиком на коленях. А ведь из социалистов он еще не самый худший! Размазня он и больше ничего, настоящая размазня… Это он-то сам за себя думает? Хотел бы я посмотреть на него, когда он притащится со своей посылочкой к Бланшару, мужу Полетты! Вот тот — настоящий коммунист, да еще сражался в Испании. При мысли об Испании у Праша вдруг сжалось горло, и он сразу нашел нужные слова: — Слышите, господин Дансет, — он уже называл Дансета господином. — Слышите? Я тогда поговорю с вами о пакте, когда вы заплатите за всю кровь, пролитую в Испании по милости вашего Блюма с его невмешательством. Поняли? Поняли?..

Он несправедлив, ужасно несправедлив. Ведь Праш отлично знает, что Дансет плакал, когда узнал о невмешательстве, что он был членом комитета помощи республиканской Испании и вместе с сыном Менаров, братом Полетты, ходил из деревни в деревню с большим лилово-желто-красным флагом, и в растянутое полотнище крестьяне бросали монеты и кредитки… Праш несправедлив, но ведь и жизнь тоже несправедлива… И потом, не нужно быть очень уж проницательным человеком, чтобы понять, что все они стакнутся… вся шайка… вплоть до кагуляров… до фашистов…

Семейство Бланшаров — Полетта, Рауль и Мондине — сидело за обеденным столом, когда в дверь постучали. Оказалось, что это господин Дансет, сборщик налогов из Сен-Любена — привез посылочку от стариков: масло, яйца, козлятина, абрикосы и персики… Как это мило, что господин Дансет потрудился… Ведь такая даль! — Садитесь, пожалуйста, господин Дансет, закусите с нами. — Он сел за стол, ему налили супу… Малыш явно любит гостей — он уже взобрался на колени к Дансету. И тут же сразу заговорили о событиях.

Бланшары не то, что Праш. Они совершенно спокойны. А Праш, как он там ни хитри, встревожен. Он не знает, что думать. Он даже не уверен, какую позицию займет партия. Он только предполагает, но не уверен. А Рауль Бланшар — тот даже как будто не понимает, из-за чего такой шум. Вот поди ж ты! Чего лучше, когда человек так убежден, а все же… Дансет знает Рауля: вернувшись из Испании, Бланшар с месяц отдыхал у стариков Менаров, они часто беседовали, вместе рыбачили, ездили на велосипеде.

— Послушайте, мадам Бланшар… Я вижу, как вы относитесь к событиям, меня это восхищает… Я хотел бы быть, как вы… понимать… я не могу так вот — не понимая… Ясно, что нас хотят расколоть… я сейчас почувствовал это с Прашем… я приехал на его грузовике…

Вот он сидит перед ними: добродушная, слегка вспотевшая толстощекая физиономия, заплывшие глазки; сквозь слипшиеся косицы волос просвечивает блестящая кожа черепа. Ну да, он социалист, но все-таки… будет ли он завтра против нас? Рауль Бланшар вспоминает испанских социалистов. Ведь их тоже убивали на фронте, на дорогах во время отхода… Бланшар невольно думает о тех днях, когда ему пришлось оставить Антонио на носилках в Пиренейском ущелье и скрепя сердце уйти с Кормейлем… Нет, Бланшар — не Праш! Он не питает ненависти к галорцам. Он глядит на добродушного, пухлого сборщика и думает: как бы сделать так, чтобы этот славный парень не взял завтра винтовку и не стал палить в нас… чтобы он понял, что его обманывают… ведь такие вот люди падали под бомбами на дорогах… таких будут бросать в концентрационные лагери… его обманывают… обманывают те, кто будет так громко орать вместе с ним, что в этом вое он даже не расслышит собственного голоса.

— Нет, спасибо, мадам Бланшар! Я на ночь кофе не пью, а то мне не заснуть.

Конечно, этот Дансет не рабочий… но если теперь можно рассчитывать только на рабочих… кто знает, что думает родня Полетты? Я не говорю об ее брате… но родители… старые крестьяне… для них весь мир ограничен Галором и Гербассом.

Что же такое сказал вдруг Полетте Сезар Дансет, от чего Бланшар, погруженный в свои мысли, сразу очнулся и вмешался в разговор? Что-то вроде: «Вам-то хорошо, у вас есть вера…»

— Вера? — переспросил Бланшар таким тоном, как будто ему дали пощечину; потом продолжал спокойнее: — За кого вы нас принимаете, господин Дансет? Вера! Веры недостаточно… Раз у нас голова на плачах, значит, надо ею пользоваться…

— Не сердитесь, господин Бланшар. Но когда Праш говорит — у нас есть классовое сознание… классовое сознание, а разве это не… не… разве это не вроде веры, отчасти?

— Если вы называете верой то, что мы стоим обеими ногами на земле… не позволяем, чтобы нам набивали голову брехней, и притом такие люди, к которым во всяком случае у нас нет никакой веры… У Праша мысль правильная… классовое сознание… конечно, классовое сознание — это значит ясно видеть факты, не упускать из виду того, что другие хотели бы заставить нас не видеть, господин Дансет… Но это не просто вера. Вера — это когда человек готов проглотить что угодно вопреки фактам, хотя бы они бросались в глаза. Классовое сознание, господин Дансет, наоборот, помогает отличить черное от белого…

— Но пакт, господин Бланшар, этот пакт! Ведь как мы ждали результатов московских переговоров, и вдруг — хлоп! Не захотели договориться с нами, подписали с Гитлером…

— Послушайте-ка!

Бланшар отодвинул свой стул, положил на колено гостю тяжелую руку; на его лице промелькнуло выражение гнева и решимости… Потом он глубоко перевел дух, улыбнулся чуть-чуть смущенно… он овладел собой. Сезар Дансет опять стал в его глазах человеком… человеком, с которым требуется терпение, адское терпение…

— Послушайте, уважаемый, — сказал он. — Верно, ожидали, что они договорятся. Советский Союз и те… Ожидали вы… я… мы… но они не захотели… не захотели те, кого вы сейчас называете «мы». Но это не мы с вами, а те, кто дергает за веревочку. Неужели вы думаете, что те, кто дергает за веревочку, искренно хотели договориться с Советами?

— Но они же посылали генералов!

— Генералов? Всего только одного полковника! И послали-то их для отвода глаз, для вида… послали туда пешек, которые ничего не могли решать… А вспомните, когда договаривались с Гитлером, то Даладье и Бонне, небось, сами уселись в самолет… не послали вместо себя вестового… чуете разницу?

— Но ведь несколько месяцев шли переговоры…

— Вот именно, несколько месяцев. Не слишком ли много, если по-настоящему хотят договориться?.. А вот если не хотят, тогда, конечно… А они-то, они не хотели. Они никогда не хотели договориться с Советским Союзом.

— Ну что ж, господин Бланшар, может быть… Но где доказательства? Раз вы говорите, что дело не просто в вере… Все, как будто шло так хорошо… в газетах писали…

— В газетах, возможно… Но, подождите-ка — когда же это было?.. Молотов сказал… в своей речи… Молотов… подождите-ка…

Он поднялся, прошел в соседнюю комнату, влез на табуретку. Дансет молча следил за ним, потом спросил:

— Что же сказал Молотов?

Бланшар рылся в брошюрах, сложенных на полке, прибитой над раковиной. Какая их уйма — и беспорядок… Попробуй подбери их в порядке на таких полочках, да еще на весу! Сколько тут пыли… Он никак не мог найти речь Молотова. Я же знаю, что эта брошюра у меня есть… ведь речь была издана, я отлично помню, я читал ее как раз в Сен-Любене… уж не забыл ли я ее там, чего доброго?

Стоя на табуретке, откуда он не мог видеть Дансета, Рауль повернулся в его сторону и начал громким голосом, словно стараясь преодолеть оба препятствия — и расстояние, и недоверие. — В общем уже тогда можно было понять, что если они не решатся заключить договор с СССР, — они, то есть англичане и французы… — то, что ж, СССР будет вынужден вступить в переговоры с немцами… а сейчас они, видите ли, ужасно удивлены. Да вот она, брошюра! Ну и пылища у нас тут!

XII

Гайяры спешно возвратились в Париж. Казалось, над страной разразился ураган. Смятение, страх овладели большинством французов. Газеты вдруг завопили, точно радио, когда нечаянно запустишь его на полную громкость. Повсюду — и в кафе, и на перекрестках, где собирались кучками, и за карточными столами, и в легкой болтовне игроков в гольф, и в деловых разговорах посетителей баров в районе биржи — повсюду люди вдруг ожесточились, стали сводить счеты. Все, кто долгие годы таил злобу друг к другу, все, кто имел скрытый повод для ссоры, схватывались в перепалке за обедом, на городских площадях, в учреждениях, в самых отдаленных деревушках. Казавшиеся забытыми обиды, загнанный внутрь гнев, тлеющая ненависть вдруг вспыхивали с новой силой; обвиняли друг друга во всех глупостях, совершенных после прошлой войны — хотя бы их совершали другие… Локарно, Бриан^[90], Шестое февраля, Рейнская область и уж, конечно, забастовки тридцать шестого года. Семьи превратились в арену раздора, где рушились авторитеты; отцы, страдавшие от того, что с нимиобращались как с пустыми болтунами, теперь снова обрели право разговаривать с сыновьями начистоту, а те кричали, что отцы их предали. Близость войны, угроза смерти, чудовищный шантаж, длившийся столько месяцев, — все объединилось, чтобы взвинтить нервы нации. И в довершение всего ликующие вопли тех, кто считал, что наконец-то они возьмут верх.

Люди, ненавидевшие войну, вдруг стали призывать ее, как призывают первый гром, когда предгрозовая духота становится невыносимой. Какой может быть выход — не только из накаленной международной обстановки, но также из страшного внутреннего кризиса, из раздоров, междоусобиц — какой выход, кроме великого бедствия, всеобщей катастрофы? Так дети, переживая свои детские драмы, убеждены, что жизнь кончена, что они никогда больше не смогут заговорить с матерью, показаться на глаза соседям, и готовы убежать на край света, уйти с цыганами, выброситься из окошка.

Но не все были столь детски-простодушны. Те, другие, в ком жила потребность мести, не были предоставлены самим себе, и группы людей, сновавших по улицам Парижа, все эти демонстрации на Елисейских Полях, крикливые молодые женщины, офицеры в полной форме, юнцы, угрозы которых на первых порах звучали наигранно, рассвирепевшие лавочники, подозрительные личности, которые вдруг словно вырастали из-под земли и смешивались с толпой студентов и хорошо одетых дам на площади Оперы или в Сен-Жермен де Пре, вокруг витрин коммунистических газет, у помещений политических организаций, — все это не было только плодом случайностей или какого-то стихийного негодования.

Изо дня в день печать всеми способами усугубляла смятение — фотографиями, кричащими заголовками; французы пришли в какое-то остолбенение и уже не знали, кто их враг; вчерашний союзник казался им завтрашним противником. Чувствовался разброд в лагере левых, но отнюдь не среди правых. В сближении немцев с русскими, в этом пакте, который был воспринят как величайшее несчастье, целый мир злопыхателей усматривал неопровержимое доказательство всеобщего заблуждения, провал ненавистной политики, подтверждение их правоты, их, кого осмеливались называть заговорщиками, фашистами, ха, ха… фашистами! Так, в это страшное лето, сбитые с толку люди, отказывавшиеся верить своим ушам, видевшие крушение идеалов всей их жизни, всех взращенных в душе благородных порывов, всех их понятий об обществе, истории, добре и зле, слышали, как в этом светопреставлении нарастает злорадный хохот, бесстыдное торжество меньшинства над народными массами; в приступе отчаяния, во власти паники, сколько честных, но неискушенных людей думали: вода поднимается, все уносит течением, надо пожертвовать тем, что уже нельзя спасти, чтобы сохранить самое основное, самое главное… Этим тоже война уже не казалась немыслимой — кто знает, быть может, она станет толчком, порывом, который объединит всех французов?.. Воспоминания о Священном единении четырнадцатого года вселяли надежду в сердца старых республиканцев, и они говорили себе: на сей раз мы расколоты… чтобы спасти демократию, надо завербовать тех, кто стремится взорвать нынешний режим… надо направить энергию в нужное русло… оторвать рабочих от их руководителей-коммунистов… повернуть крамольные элементы против Германии… Разве год назад нависшая угроза войны и мобилизация не подготовили разгром ноябрьской забастовки? И сейчас мобилизация не обязательно означает войну. Помилуйте, ведь Гитлер хитрит, он только пугает. Даже если война будет объявлена, все равно войны не будет. Гитлер имеет зуб только против Англии… В результате мобилизации страна окажемся под властью Даладье, а Даладье республиканец… Сплотимся вокруг Даладье. В эти дни председателю совета министров верили почти как богу. Даже те, кто еще не так давно называл его палачом. Сплотимся вокруг Даладье! Кто только не призывал к этому! Люди, именующие себя «совестью человечества», заклинали народ идти за Даладье. Даладье, Даладье… Он произносил торжественные речи по радио. Его голос с южным акцентом казался голосом самой честности. Это был тот человек, который еще вчера шел с поднятым кулаком от площади Республики до площади Нации, между Блюмом и Торезом. Сплотимся вокруг Даладье, как говорил ровно год тому назад Доминик Мало господину д’Эгрфейль, директору Земельного банка… Cплотимся вокруг Даладье!.. За мюнхенский мир!.. А теперь за войну, после пакта, подписанного русскими… Кто же станет отрицать, что вся ответственность за войну падет на них? Мы должны будем воевать, волей-неволей. Сплотимся вокруг Даладье… Даладье — это Франция. В маленьких домиках, в глухих деревушках, напуганные семьи слушали по радио выступление военного министра, ниспосланного небом ангела-хранителя Франции. Какое счастье, что у нас есть Даладье! Сплотимся вокруг Даладье! А он припыл на подмогу Жироду, и вот по всей Франции, на севере и на юге, от Бордо до Страсбурга, в тысячах французских жилищ, таких различных и таких схожих между собой, ошеломленные, растерянные люди собирались у радиоприемников, надеясь обрести хоть какую-нибудь уверенность, и в удивленном молчании выслушивали загадочные, туманные речи, которые стали теперь официальным языком родины. Из рупоров лились риторические фразы автора «Сюзанны-островитянки»^[91], адресованные десятимиллионной аудитории взрослых и детей, стариков и юношей, шахтеров и виноградарей, консьержек и зуавов^[92], коммивояжеров и философов. Целый народ в изумлении узнавал от Жана Жироду, что Троянская война непременно будет…

Ивонна и Робер Гайяр, загорелые, еще овеянные свежестью полей, неожиданно вернувшись в свою парижскую квартиру, застали там среди невообразимого беспорядка бледного, потного, ошалевшего Жана, а радио во весь голос орало что-то несусветное о символах Шатору, о звездах Сен-Ном-ля-Бретеш и перпиньянском кадастре. Это была обезумевшая Франция, говорившая языком салонного лубка. Жан бормотал что-то бессвязное, краснел до корней волос — он давно уж не подметал квартиру; и пока Моника и Боб носились вокруг него, он на глазах возвратившихся хозяев стаскивал с кровати белье, волочил по полу простыни, — словом, пытался навести какой-то порядок и окончательно перевернул все вверх дном. — Да брось, я сама уберу, — ласково сказал Ивонна, когда Гайяр спустился в магазин. И как ни торопился Жан, сестра успела заметить, что он вытащил засунутую за рамку зеркала, висевшего над камином, карточку какой-то молодой белокурой женщины.

— Ты чем-нибудь расстроен, Жан, милый?

Он дико посмотрел на нее. Как можно задавать такие вопросы, когда не сегодня-завтра война! Легкомысленная Ивонна! Она достала свои пузырьки, стала мазать ногти лаком. Ивонна, разумеется, заметила, что дело тут не только в войне, но Жан и сам этого не понимал. Все — и приезд Фреда, и исчезновение Сесиль — переплелось в его уме с трагедией, которую переживала нация. Он находился в состоянии невероятного возбуждения. Жан принадлежал к числу тех, кто приветствовал войну как единственный выход из тупика, как величайшее несчастье, которое позволит ни о чем не думать, снимет с тебя всякую ответственность за самого себя, как великое механическое разрешение всех проблем…

Он показал на разбросанные повсюду книги и газеты: — Я прочел все, что у вас было, — сказал он Ивонне, избегая ее взгляда. — Какое вранье! Я было поверил… Когда читаешь все эти книги, они тебя захватывают. А тут пакт немцев с русскими! Хороши ваши книги! Их нужно сжечь — все до единой!

Ивонна пожала округлыми плечами: — Что на тебя нашло, гадкий мальчишка? Если бы даже дело обстояло так, как тебе кажется, разве это хоть сколько-нибудь изменило бы все то, что там совершено за последние двадцать лет?

И потом, что за идиотская мысль жечь книги? Пусть уж этим занимается Гитлер…

Но успокоить его не было никакой возможности. Она заметила с десяток газет, лежавших на ночном столике; он покупал все выпуски «Пари-суар»^[93]. Ее маленького Жана подменили. Уж если он так ошалел, что же делается с другими! Дурачок, что он там плетет о линии Зигфрида, о Берлине… говорит, что нечего ждать, пока на нас нападет Муссолини, нужно самим захватить долину По, идти на Вену… Его только одно беспокоило: берут ли в армию восемнадцатилетних? Годятся ли они на то, чтобы умирать?

— Умирать можно во всяком возрасте, — сказал Робер, вернувшийся из магазина, — но ты еще не дорос до того, чтобы убивать…

Жан не мог простить зятю этих слов. И он туда же!.. Посмотрел бы на себя: нос приплюснутый, лоб как у барана. После Савойи у него последние брови выгорели. Да что тут говорить, остается только собрать свои пожитки и вернуться в Нуази. В этой комнате он целый месяц был так глубоко несчастлив… Но что ему делать теперь в Париже?

— А как же репетитор? — спросила Ивонна.

Он взглянул на нее отсутствующими глазами и брякнул с плеча: — Никакого репетитора никогда и не было.

Когда он ушел, Ивонна сказала мужу: — Уж если этот дрянной мальчишка так разговаривает, что же будет говорить папа… я просто боюсь к ним идти.

— Ну, знаешь! — разозлился Гайяр. — Мы-то тут при чем? Мы ведь не Кремль. Если бы я еще был согласен… Конечно, я не верю всем этим мерзостям, — он кивнул на пачку газет, — но я несогласен… совсем несогласен. Если мы верили во все, что совершалось в СССР, то это не значит…

— А теперь ты больше не веришь? — спросила Ивонна. Он замолчал и, посмотрев на нее, провел рукой по выпуклому лбу. Он отлично знал, что в нем говорит самая обыкновенная трусость. Он был не согласен с пактом, но не изменил своим взглядам в отношении всего остального. Ивонна пристально посмотрела на мужа, и ему стало стыдно. Он сказал: — То есть, конечно, я верю и сейчас… но зря они это сделали, зря!

Ивонна подумала, что не мешало бы ему поговорить с Пьером Кормейлем. Пьер всегда обо всем судит трезво. У него большой опыт. Это он первый рассказал им всю правду об испанских событиях, потом он всегда так мил с нею, а женщине нужно, чтобы за ней ухаживали — особенно, если это ни к чему не обязывает…

XIII

Как во всем этом разобраться? У кого спросить совета, с кем поговорить? Если бы знать, где найти Пьера Кормейля… Вот он разъяснил бы ей все про пакт… Тогда она сумела бы отвечать другим. Маргарита Корвизар сидела у окна, уронив газету на колени. Ей никак не удавалось дозвониться к Мари-Берте Левин. Охи и ахи матери Маргарита пропускала мимо ушей… Боже мой, конечно, меньше всего ее волновало, что думает мать. Бедная старуха так сдала за последнее время, да и потом — в сорок пять лет Маргарита уже не обманывалась насчет ума госпожи Корвизар. Но в урагане, обрушившемся на страну, так ужасно чувствовать себя одинокой; вот, рабочие, например, рабочие-коммунисты, им хорошо, они встречаются друг с другом у себя на заводах, сама жизнь помогает им разобраться во всем… Маргарита вздохнула: она всегда смутно чувствовала, что сидит словно между двух стульев. В иные минуты это очень неприятно. Вся ее жизнь, вся безотрадная жизнь проходила у нее перед глазами сейчас, когда ее оглушала своим железным лязгом история.

Достаточно взглянуть на их убогое жилище. И вот странно: размышляя при бледном предвечернем свете у открытого окна о германо-советском пакте, она не испытывала особенных сомнений или противоречивых чувств; в ней поднимались только воспоминания, сожаления, полузабытые картины прошлого… Как безумны люди! Чего только не наслушалась она за эти два дня! Война… воевать придется… и притом без русских… Как безумны люди! Даже бедные люди, например, их соседи. «Бедность не порок», — говорила госпожа Корвизар, когда дочь жаловалась на две их тесные комнатушки, и эта пословица, которую мать произносила совершенно автоматически, теперь раздражала Маргариту. Потому что она вдруг увидела все убожество этих двух смежных комнат: две кровати и платяной шкаф в дальней полутемной комнате, где окно выходит во двор, и тесную первую комнату — разномастная мебель, газовая плитка, раковина, над которой они моются, полузагороженная ширмой с цветами на фоне зелено-желтых полосок, стол, швейная машина, пишущая машинка, настольная лампа под зеленым абажуром… Она видела все это убожество, беспорядок, потертую мебель, засаленную обивку, облупившиеся стены… Она видела все то, о чем обычно забывала, потому что создавала в мечтах свой собственный мир, глядя на сохранившееся каким-то чудом старенькое пианино фабрики Коке, стоявшее в углу под чехлом из посекшегося пожелтевшего

шелка с маленькими розовыми веночками, с бахромой. Жить вот так, всегда вдвоем, все время бок о бок, на глазах друг у друга; она очень любила свою мать, но когда та вечерами надевала длинную бумазейную ночную рубашку и вязаную кофту небесно-голубого цвета… ох! И маленькое черное распятие с засохшей веточкой самшита над маминой деревянной кроватью, спинка которой в форме раковины — стиль Людовика XV — давно вся выщербилась по краям. И так прошла вся жизнь.

Маргарита закрыла глаза, — так ей легче видеть свое далекое детство. Все с тех пор шло на убыль. Ничего не осталось. Ничего не приобретено. Жизнь — это как полоска земли, которую точат волны… Эжен Корвизар — «Фуражный лабаз» — женился в 1892 году на мадемуазель Эме де Глари: он был молод, недюжинной силы, несколько грубоват, любил поругаться с крестьянами, покупавшими у него овес, объезжал лошадей и хохотал густым басом. Кроме того, славился умением рассказывать анекдоты о попах. Женитьба отдалила Эжена от прежнего его круга; молодая чета присоединила к процветавшей торговле Корвизаров в Реймсе имение стариков де Глари и прекрасный городской особняк, длинное двухэтажное здание в стиле Ренессанс, все изукрашенное внутри деревянной резьбой. В 1893 году родился Гонтран, через год — Маргарита, а еще через год — Марта. В доме жило много народу — матушка Эме де Глари, старая кузина, шесть человек прислуги. За столом вечно были гости. Шкафы ломились от белья, столовых сервизов, в полумраке поблескивал хрусталь. Жили не считая, на широкую ногу, хлебосольно. У Эжена Корвизара был свой собственный взгляд на деньги: в этом отношении он не походил на прочих коммерсантов. Он не доверял банкам и хранил весь свой капитал дома в золотых монетах. В те времена жизнь была легкая: торговля развивалась быстро, даже слишком быстро. Требовался приток капиталов, приданое Эме де Глари было уже пущено в оборот, и торговый дом Корвизар стал называться торговым домом «Корвизар и Морансэ»; новый компаньон оказался человеком скуповатым, он приходил по воскресеньям завтракать, свои сбережения регулярно вносил в дело, как того требовала конкуренция. За завтраком говорили о конкуренции…

Маргарита открыла глаза. Она, конечно, прекрасно знала, как случилось, что после реймского житья в начале века они вдвоем с матерью очутились здесь, в убогой квартирке на Западной улице, и все-таки каждый раз, когда, очнувшись от грез, она озиралась вокруг, ее охватывала дрожь. Где же действительность? В воспоминаниях или вот здесь? — Разве мы не можем позволить себе телячьей печенки? — смиренно спрашивала госпожа Корвизар. — Мне так мясного хочется…

Была конкуренция, и капитал таял, а быть может, жили слишком широко. Эжен Корвизар не отличался ни благоразумием, ни дальновидностью. Однако положение их дел казалось таким прочным, что Эжена даже избрали председателем местной торговой палаты, хотя он был слишком молод для этого поста. Через семейство де Глари он приобрел благоволение духовенства, а так как это было время кабинета Комба, антиклерикальное^[94] краснобайство Корвизара, впрочем, довольно невинное, снискало ему доверие и правительственной партии. (Эме была этим немного смущена, но продолжала ходить к обедне; однако ее религиозное рвение несколько поостыло из-за Эжена, ибо во всем, что касалось церкви, хозяйства, хранения капиталов, она слепо повиновалась супругу.)

Трудно сказать, как бы все это обернулось, проживи они вместе до старости. Но в 1905 году папа исчез. Гастроли столичной труппы, парижский шик, огни рампы, некая актриса. Какова же она была, эта женщина, вскружившая голову реймскому коммерсанту? Она прихватила его вместе со своими туалетами. Всего лишь третьестепенная актриса, возившая из города в город свои классические прелести примадонны. Сначала думали, что господин Корвизар вернется… а потом… Но его жена была не из тех, кто признает развод. Папа тайком уступил компаньону свою часть в деле. Золото он забрал с собой. На что же теперь жить? Заложили дом, бабушка де Глари продала имение; мама знала о жизни только то, чему ее научил супруг. Свои скромные сбережения — золотые двадцатифранковики — она тоже хранила дома в маленьких продолговатых кошелечках красной кожи с пружинкой. 1908 год принес им радость, но не надолго. Дети, папа вернулся, вернулся папа! Ему, разумеется, нужны были только деньги, но могла ли слабохарактерная Эме не поставить на карту все, чтобы только удержать супруга? И она так усердно выполняла свой замысел, что, уезжая, папа оставил ее беременной. Родилась девочка, но прожила она недолго. Комнаты особняка пришлось сдавать в наем. Гонтран жил в Париже, он готовился в Политехнический. Нужно было платить за его учение. «Бедность не порок» — уже тогда начала говорить госпожа Корвизар. Она продала сервиз на двадцать четыре персоны, синий с золотом.

Здесь, на Западной улице, стояли на камине две вазочки саксонского фарфора — все, что осталось от реймского великолепия. Одна из них повернута к стене, чтобы не видно было отбитых цветов. От тех времен сохранились еще две-три тарелки, несколько разрозненных бокалов. Западная улица… какая пропасть отделяла Западную улицу от реймского дома! Здесь на улицу выходило только одно окно, а окно спальни — узенькое оконце с матовыми стеклами (можно обходиться без занавесок) — смотрело прямо во двор, и жили здесь теперь только две одинокие женщины; семья распалась, разбрелась, даже реймские нахлебники куда-то исчезли…

Летом 1913 года Гонтран привез домой приятеля. Оба они к тому времени уже бросили Политехнический и поступили в Институт гражданских инженеров. Жильбер Менье был немного сумасброд, он прыгал через столы, жонглировал пресс-папье^[95]. Как-то в августовские сумерки Жильбер поцеловал Маргариту. Оба думали, что на том все и кончится. Когда началась война, Маргарита совершенно естественно стала посылать посылки в два адреса — Жильберу и Гонтрану. Немцы вступили в Реймс, и семья Корвизар бежала. Они поселились в Париже на бульваре Морлан; вначале думали, что это всего на несколько дней; после реймского особняка в пятикомнатной квартире казалось ужасно тесно, к тому же стоила она очень дорого. Бабушка де Глари умерла в поезде по дороге в Париж. На руках у них осталась кузина, и это считалось в порядке вещей. В это же время пришло известие о загадочной смерти папы в Марселе. Он выстрелил себе в грудь и выбросился из окна. И хотя следствие установило факт самоубийства, госпожа Корвизар пребывала в незыблемой уверенности, что ее мужа убили. Самоубийство она признавала не больше, чем развод.

В 1915 году Марта, истая дочь своего отца, сбежала из дому с бельгийцем. Она объявилась лишь к концу войны, в Конго, откуда посылала родным разные диковинки из черного дерева. Вскоре она умерла там от лихорадки. В 1916 году под Верденом был убит Гонтран. В 1917 году Жильбер приехал в отпуск; он привлек к себе Маргариту и сказал: — И меня могут убить в любой день… как Гонтрана… — Тогда она ему отдалась. Это уже не был прежний сумасбродный мальчишка Жильбер. Окопная жизнь измотала его, глаза неестественно блестели, все на нем пропиталось застарелым запахом табака. Через два месяца его убили на подступах к Перонну. Мама была не из тех, кто признает незаконных детей. Маргарита… она предпочитала об этом не вспоминать… она не родила незаконного ребенка.

Дом в Реймсе, прекрасный длинный особняк в стиле Ренессанс, сгорел дотла. От прежней жизни осталась одна только кузина, да и та поступила в компаньонки к кому-то в Версале и при первом же посещении разругалась с Корвизарами, которые кормили и поили ее в течение двадцати лет. Мама, усердно читавшая газеты, верила призывам правительства и отнесла оставшиеся золотые во Французский банк. Взамен она получила ярко раскрашенную благодарственную грамоту и банкноты, которые после войны обесценились. — Видишь, твой отец был прав, — говорила мама, — надо было все держать в золоте… Но я поверила Клемансо… — Маргарита окончила курсы Пижье. Она работала стенографисткой на заводе, потом в газете, оттуда ее уволили; поступила к биржевому маклеру. Мама вязала шарфы для большого магазина. В вечных переездах с квартиры на квартиру ушли деньги, посуда, мебель. Никого у них на свете не было. Одно время они надеялись на репарации, на возмещение за сгоревший реймский дом; но все, что они получили, ушло на уплату по закладным, и они не сумели выкарабкаться. Да и после папы оставались долги… к тому же налоги… Маргарита не могла забыть Жильбера. Ей даже не приходила в голову мысль о другом мужчине… Так она дожила до тридцати лет и поступила секретарем к адвокату Ватрену.

Это произошло уже после того, как они переселились на Западную улицу: прежняя квартира в новом квартале улицы Станислава оказалась для них слишком дорогой; обе они сидели в то время без работы. Лучше жить в тесноте, чем нести непосильные расходы. Бедность не порок.

Адвокат Ватрен, высокий, полный, сонный мужчина, был депутатом от департамента Марны, и старые друзья Эжена Корвизара порекомендовали ему Маргариту. Его несколько раздражало присутствие этой высокой сентиментальной женщины с выбивающимися из прически прядями черных волос. Но Маргарита оказалась очень исправным работником, а дел в конторе хватало. Особенно, когда Ватрен стал председателем парламентской комиссии по иностранным делам и в качестве приближенного к Бриану лица должен был постоянно разъезжать между Парижем и Женевой. На все конгрессы он возил с собой Маргариту, потому что она прекрасно записывала речи. По его настоянию она выучилась печатать на машинке. У нее было еще то преимущество, что Луиза, жена Ватрена, не ревновала к ней своего супруга, как к предыдущей стенографистке, пухленькой блондиночке. Хотя бог свидетель… На выборах 1932 года Ватрен потерпел поражение: прошел кандидат «Демократического альянса»^[96]. Он отошел от политической жизни; но за эти годы Маргарита, вращаясь в новой для нее среде, стала интересоваться вопросами, которые никогда раньше ее не занимали.

В конторе Ватрена она нагляделась людского горя, наслушалась рассказов о чужих несчастьях и поняла, что она не исключение, что постепенный упадок — удел большинства людей. Все клиенты Ватрена говорили с восторгом о своей прошлой жизни. Все — и мужчины, и женщины. Все они катились по наклонной плоскости, все искали помощи, потому что оказались на краю бездны. Одни по собственной вине, другие без всякой вины. Одни потому, что пожелали иметь то, на что не имели права. Другие потому, что не умели удержать в руках то, что им принадлежало. Человек ничем прочно не владеет. К этой мысли трудно было привыкнуть; ведь все люди жили так, как будто дело обстояло иначе, но они ошибались. Мало-помалу в Маргарите затих дух возмущения, исчезла обида на то, что весь мир несправедлив к ней. Или, во всяком случае, это чувство, этот протест преобразился. Несомненно, помощник господина Ватрена, адвокат Левин, сыграл некоторую роль в этом изменении взглядов Маргариты.

По внешности эти два адвоката являли собой полную противоположность; Левин — живой, длинный, худощавый, с редкими волосами, с оттянутыми книзу веками, под глазами — огромные мешки, а Ватрен — тяжеловесный, с двойным подбородком, с вечно рассеянным видом, с гладкой прической, отливавшей рыжиной, особенно по сравнению с белесым Левиным. Коммунист Левин был очень интересным и умным собеседником, любил театр и дарил Маргарите Корвизар билеты в театр «Вье Коломбье». Но на Маргариту повлияли в первую очередь все те люди, вереницы людей, проходивших через контору адвоката Ватрена, их рассказы, от которых становилось тяжело на сердце. Каждый из этих рассказов чем-то напоминал Маргарите ее собственную жизнь, и она пришла к глубокому убеждению, что такое устройство мира порочно, что надо его изменить — изменить любой ценой.

По вечерам она иногда ходила к Левиным. Она подружилась с Мари-Бертой, женой Левина, пышной, не особенно красивой, но увлекающейся женщиной романтического склада. Маргарита спорила с ней и с ее мужем. Там она встречалась и с другими коммунистами, они совсем не походили на людей ее круга и поражали странной неровностью знаний: огромное богатство идей и опыта, какое редко встретишь у других, и вдруг провал по части общего образования. Среди них был высокий длинноносый преподаватель географии Пьер Кормейль; с ним Маргарите очень нравилось разговаривать, тем более, что он был всегда как-то ненавязчиво галантен со всеми женщинами, даже с Маргаритой, хотя ей это было вовсе ни к чему… Любила она также покойную жену своего патрона, которая отличалась возвышенным образом мыслей и была причастна к какому-то феминистскому кружку. Госпожа Ватрен не питала вражды к коммунистам. Она чувствовала к ним признательность, как к защитникам дела мира, но говорила, что Франция никогда с ними не пойдет из-за крестьянства. Она восхищалась Ромэном Ролланом и находила, что Барбюс заходит слишком далеко. Маргариту удерживало другое: коммунизм ей казался слишком русским. Она всегда боялась Советов, еще с конца войны, когда газеты трубили об измене, о царских займах, о несчастных мелких держателях русских бумаг. Когда Люси Ватрен скончалась у нее на руках, Маргарита решила, что не останется на службе у овдовевшего патрона. Не потому, что она бог знает что изобразила, но она начиталась романов. Маргарита читала и другие книги, те, которые ей давал Левин. Читала она много, хотя и не была твердо уверена, что понимает все. У нее было предубеждение против марксизма. Так ли уж необходима философия, чтобы объяснить самые простые вещи, с которыми сталкиваешься каждый день и на каждом шагу? Богатство и бедность, газетное вранье, уголовщина и алчность. Ей казалось, что грустное лицо человека, который пришел к Ватрену за советом, открывает ей больше, чем самая толстая книга. Она наблюдала, как живут ее соседи, ходила на рынок. Она говорила Левину: — Вот вам, мужчинам, действительно, без книг невозможно, вы не знаете ни жизни, ни людей, не то что мы, женщины… Для вас цена на говядину — вопрос политической экономии… а носки вам штопают жены… — Левин хохотал и уверял ее, что это и есть марксизм. Вы бы преподали несколько уроков марксизма Ватрену, право…

События 6 февраля 1934 года и все, что за ними последовало, рассеяли многие сомнения Маргариты Корвизар. Тут уж не в России дело. Народный подъем тридцать шестого года увлек и ее. Эти два года были как нараставший морской прилив. Ничего не сказав Левину, Маргарита оправилась в ближайшую к ее дому ячейку и заполнила анкету. Она боялась, как бы не подумали, что она примазывается к победе, что она вроде тех, кто становится коммунистом, рассчитывая преуспеть благодаря этому. Маргарита вообще считала, что наступает момент, когда рассуждать уже нечего, а надо укреплять главные силы формируемой армии или же… Надо идти за Ромэном Ролланом, Барбюсом, Ланжевеном, Баранже — или идти против них. Конечно, с мамой было тяжело. Вообразите только госпожу Корвизаp перед таким ошеломляющим фактом: ее дочь — и вдруг в ячейке! Правда, за последнее время мама сильно сдала. Втайне от дочери она хранила три золотые монеты. Стала чаще ходить в церковь, но, чтя память покойного супруга, попрежнему недолюбливала попов. Ей смутно представлялось, что коммунизм Маргариты — наследие отца, приверженца передовых идей, и она не особенно винила дочь; ведь Маргарита всегда отличалась вольнодумством. И все же вначале она посердилась. Впрочем, приступы гнева проходили у нее быстро. Но всякий раз, когда вечером Маргарита уходила из дому, госпожа Корвизар тревожно осведомлялась: — Ты опять в свою ячейку?

— Только раз в неделю, мама, только раз в неделю я хожу в ячейку, я же тебе тысячу раз говорила!..

Что она скажет сейчас, когда все так тяжело — и эти потоки газетной лжи и оскорблений, и нагнетание нелепостей радиопропаганды, кривотолки соседей, лавочников? Кто же, господи, подскажет ей нужные доводы, нужные ответы? Если бы хоть встретить того журналиста из «Юманите», Патриса Орфила, который состоял в ячейке, когда принимали Маргариту… раньше он жил неподалеку… можно было бы забежать к нему, но он переехал в другой район, потом его жена Эдит — не очень-то приятный человек. Люди потеряли голову; как же может остаться голова на плечах у бедной старенькой мамы, как ей не растеряться, в ее возрасте, с ее сердцем, к концу не очень-то веселой жизни: столько горя, столько напрасных усилий, столько несправедливостей, да еще при их нищенском затхлом существовании, когда почва уходит из-под ног, когда каждое событие — угроза, когда в будущем нет просвета. Две кровати — мамина деревянная в стиле Людовика XV с маленьким черным распятием у изголовья и ее, Маргариты, с медными столбиками, от которых половина шишечек уже давно потерялась, — стояли в темноте бок-о-бок. По вечерам с кровати госпожи Корвизар доносилось ворчанье по поводу открытого окна, старческий кашель, и только когда их сменяло мерное свистящее дыхание, только тогда бедная Маргарита, которой шел сорок шестой год, могла на свободе отдаваться своим мечтам… тщетно пыталась она воскресить в памяти образ Жильбера… его поцелуи…

И один бог знает, что происходит этой ночью там, далеко, на пограничных заставах, в лесах, в болотах… что осветят первые лучи зари…

XIV

Супруги Орфила проспорили всю ночь. Эдит хотелось спать, но Патрис ворочался с боку на бок и вдруг говорил что-нибудь вслух. Это будило ее, и она, вздыхая, соглашалась продолжать разговор. Как всегда, когда засыпаешь под утро, оба они проснулись с ощущением вялости и тяжести во всем теле. Эдит с трудом открыла глаза и сразу вспомнила, как Патрис злобно сказал ей: «Груди-то у тебя как бурдюки!» От негодования она поднялась рывком и, сев на постели, поглядела на мужа. Он лежал, скорчившись, натянув одеяло на голову, чтобы укрыться от света. С вечера не задернули занавеску, и теперь в окно врывалось солнце, освещая разбросанную в беспорядке одежду. Дочка спала в соседней комнате. Эдит выпростала из-под одеяла полные руки и откинула густые черные волосы. Увидела себя в зеркале: пухлые голые плечи, пышный бюст. Потрогала грудь и буркнула — «Идиот» по адресу супруга. Потом задумалась: а что если война уже началась? Что ж, все равно, завтрак готовить надо, даже и в такой день. Она накинула голубой халат — нарочно сшила голубой, потому что Патрис терпеть не мог голубого цвета — и вышла в крошечную кухню, шаркая разношенными шлепанцами с оторочкой из пуха, который давно уже потерял свою первоначальную белизну. Отперла входную дверь, взяла оставленные на лестничной площадке молоко и газету; писем не было. Потом положила ломтики хлеба на электрическую решетку, достала из буфета кофе и принялась его молоть… Будничные, каждодневные движения. И сегодня, как всегда. Сколько раз уж она себе говорила: хватит с меня, кончено. И все зря. Ведь дочка на руках. Во всяком случае, так она себя убеждала: дочка на руках. Никогда они не разойдутся. Слишком многое их связывает. Пусть себе Патрис путается хоть со всеми бабами в мире. Да сейчас и наплевать на его похождения! Вытворяй, голубчик, что хочешь, только не распускай нюни из-за политики, из-за того, что не знаешь, в какую сторону податься… Ведь оба они давно предвидели, что придет такой день. Ну вот, он и пришел. А Патрис захныкал, заохал, никак не может решиться. Тряпка… Как его не презирать, спрашивается? А все равно они не разойдутся. Разве это в первый раз? Вспомнив, как Патрис плакал среди ночи, она пожала плечами. Трус! А ведь это-то к нему и привязывает. И презираешь его и любуешься им. Она не могла бы жить с мужчиной, которого нельзя презирать. Это ее стесняло бы на каждом шагу…

Когда она вошла в спальню с подносом, Патрис уже одевался. Она спросила без особого удивления: — Умываться не будешь? — а он, вдевая в левый ботинок оборванный вчера шнурок без железного кончика, ответил, не поднимая головы: — Сегодня не буду. — Она вышла в соседнюю комнату посмотреть, проснулась ли Киска. Девочка еще спала на диванчике, где ей устраивали постель; ручонка свесилась из-под одеяла. Пусть спит малютка. Патрис, намазывавший маслом поджаренные ломти хлеба, подошел к двери: — Малышка еще бай-бай? — Эдит замахала рукой: — Не разбуди! — До чего противно, что он вечно рисуется, разыгрывает из себя нежного папашу. Правда, это тоже помогает командовать им.

Дома Патрис Орфила читал «Фигаро». Остальные газеты он просматривал в редакции. — Вот! Что я тебе говорил! — и он показал Эдит на одну статью. Она заглянула в газету и сказала: — Ну, разумеется. А ты как думал? — Комментарии «Фигаро» ничего нового не добавили к тому, что уже было известно. Вчера закрыли «Юманите». Полиция. Теперь все ясно. Либо выходить из игры, либо дать себя зацапать вместе со всеми. Сама Эдит уже приняла решение.

Она вышла в ванную. Патрис грыз ногти, как всегда в минуты серьезного раздумья. И вдруг крикнул: — Как ни верти — никто не позволит мне выбирать. — Эдит подошла к двери с намыленными до локтя руками и зашипела: — Не ори, Киска спит! — А когда он закурил, добавила: — Неужели не можешь подождать, пока выйдешь на улицу? — Право, сегодня он совсем развинтился. Он оделся, мигом проглотил завтрак. Эдит посмотрела на него с внезапным приливом материнской нежности, как это частенько с ней случалось: прибавить бы ему два пальца росту — был бы настоящий красавчик. Интеллигентская бледность — это уж как кому нравится. Зато тонкие черты лица и очень маленькие руки и ноги.

— Ты в редакцию?

— Еще чего! Там ведь придется вести разговоры обо всем этом!

Куда же он в такую рань? Ясно, у него только одно на уме: как бы скорее из дому. Эдит ничего ему не сказала, но он сам объяснил: — Надо пройтись, собраться с мыслями. — Она пожала плечами. Комедиант!

— А что же, по-твоему, я могу им сказать? Они ровно ничего не понимают. Я прекрасно видел это вчера… Арман Барбентан такие мне рацеи разводил!

— Ладно. Эти не понимают, попробуй поговорить с другими… С Фельцером… с Кормейлем… Ну, кто там еще…

— Зачем? Чтоб они использовали мои слова против меня же? Вот разве с Фельцером… А с Кормейлем не стоит. Я заранее знаю, что он будет лопотать. Да ну их всех! Пусть себе дурят, сколько угодно. А с меня довольно! Кончено, кончено…

— А если кончено, так нечего тебе и с ума сходить…

— Кто это с ума сходит?

Раздраженный тон вопроса предвещал возобновление ночной ссоры. Эдит устало вздохнула: — Ну ступай, если у тебя зудит…

Он вышел, хлопнув дверью.

В эту квартиру они переехали три года назад, вскоре после рождения Киски и вскоре после выборов тридцать шестого года — великого разочарования Патриса. По видимости, с Монпарнаса переехали из-за рождения ребенка, а на самом деле по той причине, что партийное руководство вычеркнуло Патриса из списка кандидатов, хотя его кандидатуру выдвинула ячейка. После такого оскорбления стало нестерпимо жить среди членов этой самой ячейки, свидетелей его позора, видеть Лебека, Брийяна с его тележкой, Вюильмена, старую деву Корвизар… И тогда они переехали в шестой округ, в квартал между бульваром Сен-Жермен и Сеной, в один из тех солидных домов, в которых такая приличная лестница, будто во всех квартирах живут богатые люди; парадное — застекленный фонарь в стиле Директории, внизу лестницы большая бронзовая женщина держит канделябр; впрочем, лампочек в нем нет. Да и квартиры почти все сдаются по комнатам. Супруги Орфила снимали две комнатушки в одной из квартир: антресоли между четвертым и пятым этажом; входная дверь, почти незаметная, оклеена, как и стена, красновато-коричневыми обоями.

В подъезде, перед низенькой, скрытой в углублении дверью меховщика, консьержка мыла каменный пол. Патрис поздоровался с ней. она не ответила. «Ну, конечно, — подумал он, — верно, решила, что и я…»

Небо вдруг нахмурилось. Стало душно. Патрис с тоской поглядел на тучи: ах, хоть бы гроза, ливень! Нет, мало надежды. Во всем квартале чувствовалось что-то необычное. Так, по крайней мере, казалось Патрису, когда он шел мимо всех этих хорошо знакомых домов с высокими решетками оград, с узкими фасадами, с ломаной линией дымовых труб, со следами неумеренной роскоши отделки во вкусе прошлого столетия, с маленькими кафе, размалеванными в мрачные цвета — бутылочно-зеленый, зеленовато-коричневый, темнобагровый. Что делать в девять часов утра в конце августа на улице Жакоб или на улице Бонапарта, когда почти во всех магазинах спущены железные шторы по случаю летнего сезона и на дверях белеют написанные от руки объявления: «Закрыто до сентября» — и когда ты твердо решил не ходить в редакцию, а в воздухе такая духота? Небо вдруг очистилось от туч, тени обозначились резче, стены залиты солнцем.

Он направился к Сене. На углу той улицы, где происходили собрания его ячейки, одной из самых узких улиц Парижа, похожей издали на полоску тени, он ускорил шаг. Еще наскочишь на кого-нибудь из ячейки. Конечно, можно найти подходящий предлог в оправдание неявки на вчерашнее собрание. Важные события, уважительная причина! А какое им дело до того, что вчера он ходил с Жозеттой в кино смотреть какую-то дурацкую картину только потому, что не испытывал ни малейшего желания идти к ней, а Жозетте надоело таскаться с ним в кафе «Дом». А впрочем, теперь на все наплевать… Он громко засмеялся, издеваясь над самим собой. Если встретятся из ячейки, можно и не оправдываться. Очень ему теперь это нужно!

Беспокоило его другое: газета. Все это прекрасно, но ведь жрать-то надо! Даже вспомнить противно те годы, когда пришлось перебиваться без постоянного заработка. А что если в редакции догадаются?.. Заплатят тогда жалованье тридцать первого или нет? В этом весь вопрос. Ну, разумеется, без куска хлеба его не оставят… Конечно, не оставят, убеждал он себя. Однако не очень был в этом уверен. А вдруг оставят, если он сделает то, на что решился? Он с ненавистью вспомнил о Торезе. Он знал, что Торез не питает к нему особой симпатии. Разумеется, это Торез не утвердил его кандидатуру на выборах 1936 года, в этом Патрис был уверен… Выйдя на набережную, он повернул к Академии. За мостом Искусств, порывшись сначала в ларьках букинистов, он остановился и, опершись о парапет, стал смотреть на Сену, на буксирные пароходики, на речную зыбь, на тронутые уже желтизной деревья у самого края острова Ситэ. Сердце его переполняла меланхолия. Что-то смутное бродило в голове. Он был пьян своим решением и глубоко потрясен им. Он снова и снова подсчитывал, что выиграет и что потеряет. Все бросить — значит, пропадут несколько лет жизни, плоды долголетнего терпения, — это с одной стороны, да еще потеряешь уважение такого-то и такого-то… При этом он думал главным образом о Фельцере. А с другой стороны, что выиграешь? Неизвестно… Сбросить все козыри, какие были на руках, а что за карты прикупишь — неизвестно. Он чувствовал себя так, словно играет в манилью или покер и колеблется перед рискованным ходом. Наконец он выпрямился и медленно пошел дальше, к Новому мосту.

Нет в мире второго такого уголка, как будто нарочно созданного для обдумывания решающего шага. Эта дорога размышлений, смело перекинувшаяся с берега на берег, на середине вдруг делает поворот под углом, словно корабль Ситэ тянет ее за веревку; а затем, выгнув горбом спину, она спускается в другой город — на правом берегу, где все совсем иное, ничуть не похожее на город левого берега, преображенный мечтами. Встают в воображении прошедшие века и люди, жившие тогда, столько людей, приходивших просить совета у этого столько раз воспетого моста, раньше чем приступить к воплощению своего замысла. Не здесь ли бродил среди фокусников и фигляров Равальяк, намереваясь подстеречь того самого короля, который стоит теперь в бронзе у развилины реки? Отсюда Жан-Поль Марат слышал крики и стоны в день катастрофы на площади Дофины, когда ракеты фейерверка полетели в толпу… И, может быть, вон там, в одном из этих полукруглых углублений, опершись о каменный парапет моста, стоял Бонапарт, приняв решение отдать наутро приказ стрелять в народ из пушек с паперти церкви Сен-Рок. Отсюда виден Главный рынок, Пантеон и полицейское управление. Не удивительно, что этот мост стал перекрестком судьбы. Но с течением времени меняются и проблемы. Какая пропасть легла уже между Жюльеном Сорелем, Фредериком Моро, Франсуа Стурелем и Лафкадио! А для Патриса Орфила проблема его судьбы стояла сейчас совсем иначе: заплатят ему в редакции жалованье за этот месяц или нет? Вот как стоял для него вопрос в чистом виде, без прикрас, без ораторских побрякушек. Самое важное — узнать, действительно ли будет война. А что, если это ложная тревога?.. Главное — не сделать опрометчивого шага. Пусть даже война будет только для отвода глаз. Все равно, нужно сейчас же подыскать себе должность с приличным окладом. Нельзя же, чтоб его Киске пришлось терпеть лишения. При мысли о дочке он расчувствовался… Слава богу, что в тридцать шестом году его кандидатуру вычеркнули из списка, а то хорош бы он был сейчас! Но все же как это было обидно! Ячейка его выдвинула, район утвердил, послали выше. Он очень на это рассчитывал… Его бы наверняка выбрали. Никогда он не простит партии, что его кандидатуру отвели ради кого-то там из центра. Никогда не простит! Правда, сейчас он влопался бы очень основательно. Да нет, что там, — в конце концов и депутату можно выкрутиться. И тут он увлекся странной игрой фантазии: как будто он депутат и перед ним выбор — отказаться от мандата или… А зачем отказываться? Он голосовал бы за военные кредиты, заявил бы, что это он продолжает линию партии, а Торез, мол, пошел на попятный…

Патрис посмотрел на часы. Слишком рано. Там еще никого нет. И вдруг ему пришла мысль: пока он тут околачивается, не зная как убить время, — мир охвачен лихорадкой, на биржах паника, армии сосредоточиваются, везде идут последние приготовления к его смерти. Ведь война — это его смерть. Прежде он не верил, что война возможна, как люди молодые не верят, что они когда-нибудь умрут. И вдруг война, война уже пришла, завтра будет война. И его охватиладрожь, он обезумел от страха, он покрылся холодной испариной. Война, смерть… Сегодня ночью он плакал, положив голову на живот Эдит, на чрево, выносившее их дочурку… Он прижимался щекой к этому уже обмякшему животу и чувствовал, как по его лицу бегут слезы. Смерть и война стали возможны, ощутимы. Сколько ему еще осталось жить? Он уже видел себя мертвым. Страшно! Он помчался как сумасшедший вдоль правого берега Сены, вверх по течению, от универмага «Самаритэн» к Лувру. Добежав до колоннады, остановился. Сердце бешено колотилось. Какие-то мальчишки глядели на него и хохотали. Он пошел быстрым шагом, но с небрежно-рассеянным видом, шел все дальше и дальше в тени больших деревьев.

Был уже одиннадцатый час, когда он очутился на углу улицы Сен-Доминик и площади Инвалидов. Он мог бы поклясться, что попал сюда совершенно неумышленно, по чистой случайности… Однако только что, когда он на Новом мисту сказал себе: там еще никого нет — ведь он думал о Кремье^[97]. Он вошел в подъезд министерства иностранных дел, немного поплутал, не желая ни у кого спрашивать дорогу……ошибся лестницей, но наконец нашел. Кремье был у себя и кабинете. В тех случаях, когда дело касалось каких-нибудь событий в Италии, Патрис брал у него интервью для газеты; Кремье специально занимался Италией. Патрис был уверен в хорошем приеме. Кремье — еврей, значит, он так или иначе против Гитлера. А кроме того, он питал слабость к Патрису Орфила. Он говорил, что Орфила — единственный марксист, с которым можно разговаривать. Ему очень понравилась книжонка о Гераклите — произведение Патриса, напечатанное два года назад. Он не заставил своего посетителя долго дожидаться в приемной. — Ну, как? Что скажете о событиях? — Ассирийская борода, черные волосы и внимательный взгляд сквозь очки странным образом сочетались у него с певучим южным выговором уроженца Нижней Роны. Этот человек не верил в зло. В зависимости от взглядов собеседника, человек, не признающий зла, либо ужасно раздражает, либо чудесным образом успокаивает. На Патриса он действовал успокаивающе. Кремье всегда старался видеть в людях хорошее. Например, антисемит — ну что ж, к антисемиту он заранее настраивался снисходительно, боясь оказаться в отношении его необъективным под влиянием того факта, что это антисемит… Впрочем, он боялся субъективности не только в своих, но и в чужих суждениях. Он хотел быть всегда объективным. В данный момент он больше всего боялся, как бы отношения с Италией не приняли дурной оборот. Нельзя же нам все-таки воевать с Пиранделло^[98]! Патрис говорил о Кремье: это утопист и, возможно, пришел к нему именно за тем, чтобы погреться в тепле его утопических мечтаний, приободриться возле человека, созданного для спокойной жизни, для библиотек, для министерских кабинетов. Присутствие этого человека отгоняло всякую мысль о насильственной смерти. Патрис всегда ощущал острую потребность в чьем-нибудь покровительстве. Ему уже недостаточно было материнской нежности Эдит. Бенжамен Кремье слушал. Патрис изливал душу. Он говорил. Говорил без конца. Объяснялся, объяснял свой страх перед войной, позицию партии. Свое материальное положение. Что же теперь с ним будет? Если объявят войну… а если не объявят войну? Голос его дрожал от страха, от неуверенности в будущем. Опять нужда! Нет, хватит с него. Надо же подумать о дочурке… Киска! При мысли о ребенке он окончательно пришел в расстройство. Он расплакался. Упершись локтями в колени и пряча лицо в ладонях, он заливался слезами.

— Ну что вы, что вы! Успокойтесь! — ласково уговаривал Кремье. — Во-первых, еще нельзя сказать с уверенностью, что война будет. А если она и будет, почему вы так убеждены, что вас непременно убьют? Ведь и меня тоже могут убить, а я же не плачу. В современных войнах тыла не существует…

— Меня возьмут рядовым, в пехоту…

— Еще неизвестно, голубчик, возьмут ли… Да и с войны люди возвращаются. Не всех же, например, поубивали в прошлую войну…

Патрис всхлипывал. Вдруг он спросил: — А если… если… словом, если мне не на что будет жить, не сможете ли вы устроить меня в вашем министерстве, здесь или за границей, например, в каком-нибудь из ваших институтов… Какое-нибудь job. Ведь у меня семья…

— Какое-нибудь что? — переспросил Бенжамен Кремье, не разобрав английского слова.

— Ну, job… место какое-нибудь.

Кремье покачал головой, с озабоченным видом снял очки, машинально подул на стекла и принялся протирать их. — Что ж, — сказал он, — пожалуй, можно бы. Впрочем, поставьте себя на их место… Министр, должно быть, не очень к вам благоволит. Но даже помимо самого министра… Наше учреждение… Как же это? Вчера вы были коммунистом, а сегодня проситесь к нам. Да вы не объясняйте, не стоит. Я-то лично с удовольствием. Но я — одно дело, а министерство — другое. Вы поставьте себя на их место… А потом… разрешите мне, дорогой Патрис, задать вам один вопрос. — Пожалуйста, — встревоженно сказал Орфила. Кремье поглядел на него поверх очков, и на его честном лице отразилось недоумение.

— Ну житье-бытье, денежные дела… Это у вас как-нибудь наладится. А вот скажите, как вы сами с собой поладите? Погодите, не перебивайте! Видите ли, дорогой мой, мне кажется, я все-таки вас знаю… Ведь идеи налагают известные обязательства, не так ли? Вы в партии уже давненько состоите… Как будто еще до тридцатого года вступили… Как-никак, это целый кусок жизни. И вы ведь побывали в Советском Союзе… Я, знаете ли, не всяким рассказам верю… Но вот ваши статьи — это другое дело: они и меня поколебали, хоть я закоренелый либерал… От всего этого придется вам отречься, пересмотреть свою позицию, признать правоту тех, на кого вы нападали. А ведь я помню, что вы говорили о старике Брюнсвике… Помните?… Одно связано с другим… Если нельзя доверять русским, то… Как же все это укладывается у вас в голове, Патрис? Принимая во внимание то, что вы думали прежде о русских.

— Нет, извините! Русские… это очень мило, русские, но только русские, которые заключили пакт с Гитлером, это уже не русские…

Кремье посмотрел на него долгим взглядом.

— Я, как вы понимаете, никогда не разделял ваших увлечений. Но, мне кажется, что для вас… для вас… Я-то не видел очень большой разницы между русскими и немцами. Но вы до вчерашнего дня… что-то очень уж вы скоpo — при первом же осложнении… А потом смотрите-ка, вы заявляете: если русские — союзники Гитлера, — это уже не русские… Странный силлогизм. Значит, по-вашему, французы только постолько французы, посколько они союзники того или другого… Иными словами, французы, если они теперь не являются союзниками России, уже как бы не те французы, какими вы их считали еще недавно, когда писали статьи в своей газете…

Орфила бросил на Кремье сердитый взгляд. Нашел время применять к событиям законы логики. Слишком уж господин Кремье далеко заходит в своей любви к объективности. Он поднял на собеседника свое раскрасневшееся от злобы смазливое личико: — Да вы подумайте только, как они с нами поступили! Только представьте себе! Ведь нас-то они не предупредили. Ведут себе свою игру, а о французских коммунистах ни капельки не заботятся. Мы для них не в счет. Ну хорошо же! Раз так, так — так! Что они с нами сделали…

— Патрис, вы же всегда говорили, что люди, утверждающие, будто политика вашей партии зависит от Москвы, — лгут… И, значит, вполне естественно… Вспомните — в тридцать пятом году, когда было опубликовано коммюнике Лаваля о необходимости укрепить национальную оборону в согласии с Москвой, разве вашу партию предупредили заранее? Помнится, вы целые сутки не знали, что и думать об этом… потом заверяли меня, что это вполне соответствует вашей доктрине…

— Да ведь это трагедия! Вы не понимаете, какая это для нас трагедия! Что происходит сейчас в сознании коммунистов…

И он долго, очень долго распространялся о том, что происходит в сознании коммунистов…

Ровно в полдень Патрис вошел в кафе «Дом». Жозетта сидела за чашкой кофе со сливками рядом со своей приятельницей Сильвианой. — Ну, как? — спросила она, — сегодня настроение получше? — Сильвиана удалилась, чтобы не мешать объяснению.

XV

От Жозетты он удрал под первым попавшимся предлогом. Она говорила просто невозможные вещи. А каким тоном она его спрашивала: — Ну, что ж твои русские? — И сколько он ни заявлял, что русские вовсе не его, она только посмеивалась: — Нам-то, знаешь, все равно… Казаки — красавцы-мужчины, я видела казаков на улице Пигаль… — Не стоит спорить с такой идиоткой. Кстати, ему уже начинал надоедать ее стиль: крашеные, почти белые волосы гладко-гладко зализаны назад, лоб, хоть и очаровательный, совершенно открыт, веки — бирюзовые, губы сильно намазаны, но только посередине, а по бокам оставлены два бледных треугольника… Она уже представляла себе казаков в Париже и размечталась: — Мы будем развлекаться с ними, а вас к чертям! — К ним подсел Роже Брель, все такой же длинный и похожий на малокровную лошадь, уже негодную для упряжки, а вот поди ж ты — повсюду находит себе кормушку. Он, захлебываясь, выложил с десяток легенд о самоубийстве Вейсмюллера. Впрочем, уже говорили, что это вовсе не самоубийство и только колебались, кому приписать это — Интеллидженс сервис или ГПУ… Разговаривая, Брель все время демонстрировал свои лошадиные зубы и черные впадины ноздрей. Патрис с удовольствием сплавил бы ему Жозетту. Совсем теперь не до нее.

В час дня, когда Патрис добрался до угла улицы Одессы и бульвара Монпарнас, там, против вокзала, возле аптеки и ночного ресторана, царило довольно большое оживление. Он прибавил шагу, потому что по дороге от кафе «Дом» к нему и так уж прицеплялись знакомые — художники, один поляк, — и все они говорили с ним очень вызывающим тоном; пришлось защищаться от упреков в подчинении приказам Москвы, сообщать первому встречному такие вещи, которые пока что следовало держать про себя… На углу улицы Одессы собралась толпа: рабочие, служащие, простоволосые женщины. Этот привокзальный квартал представляет собой своего рода толкучку, смешение самого разношерстного люда: здесь и мелкие лавочники с улицы Ренн, и художники с Монпарнаса, и простой народ с окраин четырнадцатого округа. В самой гуще толпы Патрис увидел инвалида прошлой войны Брийяна, в тележке на колесах, которую старик сам двигал руками. Патрис хорошо его знал еще с того времени, когда был активистом в четырнадцатом округе. Брийян всегда продавал «Юманите» у вокзала Монпарнас. Сейчас около него стояли два молодых человека и женщина, они раздавали листовки. Вокруг ожесточенно спорили. Слышались сердитые выкрики. Прохожие оглядывались, останавливались.

Вдруг бульвар перебежали гурьбой какие-то люди и врезались в толпу. С ними был офицер — капитан с целой коллекцией орденов на мундире; он кричал: — А ну, ребята! Бей голодранцев! — С гиканьем и воем эта шайка — вероятно, из «Аксьон франсез» или молодчики Бюкара — разогнала собравшихся. И в ту минуту, когда один из громил замахнулся на Брийяна палкой, старик увидел Орфила и крикнул: — Патрис!

Но Патрис только прибавил шагу и передернул плечами: вот наглость! Окликать по имени! Чтобы и мне набили морду! И быстро юркнул в здание вокзала, как будто ничего не видел и не слышал. Опрокинутая тележка Брийяна валялась на мостовой, капитан подбирал разлетевшиеся листовки. Его помощники гнались за женщинами по улице Одессы. Патрис вышел из вокзала другим ходом, подозвал такси и дал адрес Фельцера.

В сущности, Мишель Фельцер был единственным человеком, чьим уважением Патрис дорожил. Тут еще действовали воспоминания о студенческих временах: лет четырнадцать-пятнадцать назад Патрис учился на улице Ульм, и тогда Фельцер был первым, кто в беседах с ним критиковал Бергсона и Брюнсвика. Тогда еще ни Фельцер, ни Патрис не были в партии. Через Фельцера Патрис впервые познакомился с трудами Маркса и Ленина. Жизнь разлучила их, а когда они встретились, то оба уже были коммунистами, и Фельцер попрежнему пользовался в глазах своего старого товарища непререкаемым авторитетом первого наставника. Встречались они довольно редко. Время от времени Фельцер задавал Патрису хорошую трепку за то, что тот печатается, где попало, и к тому же уклончивый язык его статей может дать основания для кривотолков. Патрис, слушая эти упреки, втягивал голову в плечи, так же как сейчас, когда увидел, что избивают старика Брийяна. Он считал Мишеля немножко сектантом, но — раз уж у человека такой характер — терпеливо сносил довольно резкие его слова. Больше того, эти взбучки, пожалуй, отчасти нравились Патрису, потому что снимали с его души бремя смутных укоров совести, которым он был подвержен.

От кого-нибудь другого он, конечно, не снес бы таких оскорблений, но как обижаться на человека, беззаветно преданного делу партии? Мишель Фельцер, преподаватель философии в лицее, одновременно был скромным и неутомимым сотрудником Центрального комитета партии, выполнял там незаметную, но очень нужную работу. Он подбирал для руководителей партии материалы к публичным выступлениям, вел картотеку, делал вырезки, читал все газеты, отмечал в экономических изданиях все, что могло дать коммунисту материал для политического анализа. Казалось, у него совсем не остается времени для личной жизни. Однако он был женат вторым браком, имел детей от обеих жен и, вероятно, лишал себя самого необходимого, чтобы прокормить своих иждивенцев. Такому человеку можно простить резкость и категоричность суждений — при этакой жизни у кого не испортится характер! Но этот высоченный здоровяк с густой черной шевелюрой и топорными чертами лица был очень жизнерадостен и хохотал по малейшему поводу. В последнее время жизнь его еще больше усложнилась из-за того, что правительство Даладье перевело его в провинциальный лицей — в трех часах езды от Парижа. Все же он оставил за собой квартиру, которую снимал на улице Лепик под самой крышей, и разъезжал взад и вперед между нормандским городом и столицей, продолжая свою работу для партии. Патрис застал его на улице Лепик в одиночестве — Аннета и детишки уехали на взморье.

— Позавтракаешь со мной? — Патрис с порога окинул взглядом обе комнатушки, груды бумаг, незастланную постель, разбросанную в беспорядке одежду. Мишель с раннего утра сидел без пиджака за письменным столом, углубившись в работу. Теперь-то зачем ему так корпеть? — подумал Патрис. Ведь если война… уж партию-то во всяком случае… Разумеется, Мишель не знает того, что стало известно ему, Патрису, о намерениях правительства. Но все же… огонь подбирается к пороховому погребу, а он себе водит пером по бумаге!

Фельцер повернул к нему загорелое лицо, удивленно раскрыл голубые глаза и по привычке подергал себя за нос. — Позавтракать? А ведь правда! Вот чорт! Я и позабыл про завтрак… Который час? Двадцать минут второго? Уже? Здорово… второй час! — Завязывая галстук, он спросил: — Ты что, не пошел сегодня в редакцию?

Ну и чудак! Неужели он и сейчас витает в облаках?

— Разве ты не знаешь? Газету закрыли. — Ну и что ж? — спросил Фельцер. Патрис ничего не ответил. Впрочем, Мишель обошелся и без ответа.

— Пойдем в тот маленький ресторанчик на углу, ладно? Там теперь неплохое вино подают…

Он даже не упомянул о пакте. Не упомянул ни о чем. Война… Он был совершенно такой же, как всегда. Поглядел на последнюю исписанную каракулями страницу, пробежал ее глазами и вдруг захохотал.

— Ты что смеешься?

— Долго объяснять. Идем скорей, идем! Ух, как есть хочется… Сил больше нет терпеть…

Удивительный человек!

Спускаясь по лестнице, Патрис изложил, конечно, в своей интерпретации, инцидент у вокзала Монпарнас. — Ну, — спросил Мишель, — что же ты сделал?

— Там, понимаешь, полиция была, не подступиться никак…

Мишель покачал головой. Они торопливо пошли по улице Лепик. Патрис молчал. Фельцер спросил: — А что в редакции говорят? — Патрис неопределенно махнул рукой. Не пересказывать же свою беседу с Арманом… В ресторанчике было почти пусто: час для завтрака поздний. Толстая официантка с голубой ленточкой на шее сказала: — Бифштекса больше нет, господа… Могу предложить рыбу — макрель в белом вине. Очень вкусная… и еще печенку с жареным картофелем.

Они сели у окна, из которого видна была площадь Аббатис. Мишель отодвинул белую занавесочку в неизменную красную клетку, закурил. Он всегда дымил, как паровоз. Курил даже за едой. — Хороший у вас паштет? — спросил Патрис. Разумеется, паштет замечательный. Ладно, давайте паштет.

Орфила нервничал, теребил салфетку, вертелся на стуле. Слушал Фельцера рассеянно. Почему Фельцер говорит обо всем на свете, за исключением лишь того, что сейчас волнует людей и занимает все умы? Что это значит? Неужели он понимает, чтò задумал Патрис? А может быть, и сам он тоже?.. Как это Патрису до сих пор не приходила в голову такая мысль; может быть, может быть, и Мишель тоже… только не хочет первым заговорить об этом… Сердце у Патриса заколотилось. Ах, если б это было возможно! От такого предположения сразу стало легко на душе. Вот если б Фельцер и он, Фельцер и он… Никто не посмел бы его упрекнуть, если б и Фельцер и он… Воспрянув духом, он решился приступить к жгучему вопросу.

— Послушай… ты… ты что думаешь о пакте?

Мишель вскинул на него свои ясные глаза. — А что я, по-твоему, должен думать?

Хитрит, что ли? Да нет, со мной-то зачем ему хитрить. Он просто хочет сказать, что тут двух мнений не может быть. Он и представить себе не может, что я не согласен с «Юманите». И сомнения не допускает. Какое простодушие, какая прямолинейность мышления, удивительная для философа. Обычно как раз это-то и усиливало авторитет и обаяние Мишеля Фельцера в глазах Патриса Орфила. Но теперь в этой прямолинейности или в рисовке прямолинейностью было что-то раздражающее.

Уж слишком у него все просто получается… Достаточно было этой коротенькой реплики Мишеля, чтобы у Патриса пропала вся храбрость. Он решил не высказываться напрямик, а сначала прощупать своего друга. Простота-то простота, да очень уж тонкая, как бы не попасть впросак.

— Разумеется, — сказал Патрис, — тут двух мнений быть не может…

— Почему это? — прервал его Фельцер. — Возможны два мнения.

— Конечно, возможны два мнения и вместе с тем невозможны. В этом-то и трагедия…

— Какая тут трагедия? Человек думает либо так, либо иначе, вот и все. Никакой трагедии я в этом не вижу.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, но… Но есть люди, которые внутренне разорваны… среди наших товарищей… Это-то я и называю трагедией…

— Внутренне разорваны? Ах да, есть такие любители разорванного сознания. Я, как тебе известно, в этой области не очень силен.

— Знаю, знаю, и все же… Представь себе, например, что большинство французского народа думает определенным образом, а ты — иначе… ведь это трагедия… разве только станешь троцкистом!

— Чушь какая! Что говорить о троцкистах! И как это стать троцкистом? Троцкисты — это шпики, вот и все тут. Они не представляют философской проблемы.

Попробуйте спорить с таким субъектом! Он все упрощает. А упрощая, все усложняет… словом, ясно.

— Я хочу сказать вот что: мы, коммунисты, всегда опираемся на большинство… и если большинство французского парода приходит к мысли…

— Опираться на большинство вовсе не значит — просто приспособлять свою мысль к мыслям большинства; это значит — ставить себе единственной целью и сделать единственным методом своих действий завоевание большинства на свою сторону…

— Ты меня не понимаешь. Я говорю о трагедии. Вдруг оказаться в противоречии с французским народом…

— А кто, по-твоему, оказался в противоречии с французским народом? Можно по-разному оказаться в противоречии с народом. Возьми, например, семидесятый год. Маркс, как ты знаешь, считал несвоевременным призывать к оружию, к восстанию… но потом, когда Коммуна стала фактом, он сказал, что нельзя не идти с народом, нельзя, если даже придется погибнуть, отрывать свою судьбу от судьбы народа…

— Ну да, вот именно.

— Вот именно. Маркс мог сначала не соглашаться с чувствами французского народа; но ведь это ничего общего не имеет с той пропастью, которая отделяла Барбэ д’Оревильи от бойцов революционного Парижа; ведь он был шпионом версальцев.

— Вот как! А я и не знал совсем… Как, неужели Барбэ д’Оревильи?

— Да это я только к примеру — Барбэ или еще кто-нибудь… неважно! Я хочу сказать, что споры о тактике, даже разногласия по тактическим вопросам не дают права отрываться от своих братьев, от народа… И знаешь, как ни говори, а на все, что написал Барбэ д’Оревильи нельзя смотреть иначе, как на литературные упражнения предателя, произведения шпиона. — Патрис не слушал. Им овладела новая мысль. Уж если такая величина, как Барбэ д’Оревильи… Ведь он, в конце концов, вошел в историю французской литературы, и никто даже не вспоминает, что он был шпионом, предателем… Остались только его книги… Такой стилист, один из самых блестящих наших прозаиков… В этой мысли было что-то опьяняющее, обнадеживающее. О чем это говорит Фельцер?

— Что мы собой представляем? С кем мы? С подымающимся классом или против него; с силами прогресса или против этих сил?.. Вот откуда две точки зрения. Одна — точка зрения борцов, а другая — штрейкбрехеров.

— Но кто же сегодня штрейкбрехеры? Вот в чем вопрос. Я, разумеется, против Гитлера. Ты — еврей и, значит, тоже не можешь не быть против Гитлера…

— А какое это имеет отношение к делу, еврей я или не еврей? Какая же это точка зрения? Неужели тебе не ясно, кто занимается штрейкбрехерством?

— Ну, разумеется, ясно. Я же против Гитлера. Русские нашего мнения не спросили, когда заключали с ним договор. Ясно, кто штрейкбрехеры…

Фельцер уперся кулаками в стол. Вся его огромная фигура как-то еще выросла, нависла над блюдом с паштетом. — Убирайся, — сказал он. — А ну! Убирайся…

Патрис в ужасе поглядел на него, потом опустил глаза на закуски, опять вскинул их на Мишеля и залепетал было: что ты, что ты…

— Позавтракаешь в другом месте, — сказал Мишель. — А ну! Уходи…

Черноволосая толстуха с голубой ленточкой принесла телячью печенку. Она остановилась с тарелками в руках, глядя на спасающегося бегством Патриса, и когда тот скрылся за дверью, вопросительно посмотрела на оставшегося посетителя.

Фельцер перевел дух и, сделав официантке знак, сказал: — Оставьте обе порции. Я очень проголодался…

XVI

— Ужас, какая темень! — сказала Маргарита Корвизар, входя в Народный дом^[99]. Это было первое затемнение в Париже. В прихожей Народного дома как всегда царил полумрак: свет шел только от лампы, висевшей над стендом с литературой, и из двух боковых комнатушек; в одной из них, слева, сторож Молинье вечерами стряпал, а справа, в узенькой комнатке, отделенной дощатыми перегородками, собиралась ячейка. Но сегодня, войдя сюда, Маргарита Корвизар зажмурилась, ослепленная после черной, как жерло печи, улицы, после пути, который она пробежала, испуганно сторонясь машин с погашенными фарами.

Из прихожей в задние комнаты и обратно то и дело сновали люди; через полуоткрытую дверь виднелся большой зал заседаний, где стояли ряды стульев, как в театре; там сейчас несколько товарищей, очевидно из районного комитета, о чем-то горячо спорили. Хорошенькая блондинка, незнакомая Маргарите, сидела в углу прихожей и, повидимому, кого-то ждала. — Что случилось? — спросила Маргарита Корвизар у Молинье. Молинье был без пиджака, с засученными рукавами, перехваченными повыше локтей резинками, — высоченный мужчина с грустным желтоватым лицом, но скроенный на диво крепко; такой, пожалуй, и медведя одолеет. В помещении Народного дома чувствовалось что-то неладное: бумаги разбросаны по полу, портрет Жореса^[100] снят со стены и стоит на полу. Молинье пожал мощными плечами, вытащил из кармана дешевые стальные часы, посмотрел на стрелки, спрятал часы в карман и, повернувшись спиной к Маргарите, проворчал: — Полиция…

Утром в Народном доме был обыск. Полиция унесла несколько пачек старых газет, архивы Межрабпома^[101] (еще тех времен, когда существовал Межрабпом) и конторскую книгу Народного дома. Молинье допрашивали в полиции четыре часа, потом отпустили. Все это рассказал Маргарите секретарь ячейки, товарищ Лебек, банковский служащий лет тридцати четырех, слегка косивший брюнет. Он только что беседовал с работниками районного комитета.

— Хотели было отменить сегодня все собрания, мало ли что может быть… но как предупредить всех? Надо подумать насчет децентрализации…

У Маргариты Корвизар сжалось сердце. Вдруг, ни с того ни с сего, полиция… нужно чуть ли не прятаться… Для женщины в сорок пять лет, особенно, если она долгие годы мирно трудилась и живет со старухой-матерью, не так-то просто привыкнуть к этой мысли… В легком сером платье, с шалью, накинутой на плечи, — хотя было очень жарко, — в соломенной шляпке с черной шелковой лентой, — у Маргариты был такой вид, словно она зашла к соседям поиграть в домино.

Маргарита поздоровалась с вошедшей женщиной неопределенного возраста в черном, сильно поношенном платье; седые ее волосы были причесаны на прямой пробор; она служила консьержкой в одном из переулков неподалеку от Маргариты. Муж ее, ночной сторож при складе универмага «Самаритэн», не мог являться в ячейку, и жена обычно вносила за него партийные взносы; оба, по поручению партии, занимались продажей «Юманите». — Ну как муж? — спросила Маргарита; она каждый раз задавала мадам Блан этот вопрос и почти не слушала ответа. Мадам Блан очень славная женщина, но до чего же она некрасива!

— Его в воскресенье забрали…

Как это случилось? В воскресенье они раздавали листовки с заголовком «Юманите» — ведь газета больше не выходит. Муж обычно продавал газету утром, сразу же после дежурства, и возвращался домой часам к девяти. К этому времени она уже заканчивала уборку лестницы и выходила ему на смену продавать газету, а ведь чем позже, тем труднее, — те, кто охотно покупают «Юманите», встают рано, а часам к десяти тебя чуть не в штыки встречают…

— Представьте себе, до чего я волновалась. Уже половина одиннадцатого, а его все нет… А хуже всего, что раздавать-то мне было нечего… Он вернулся к вечеру, ему всю губу рассекли. Должно быть, полиция ничего не сообщила в «Самаритэн»… Потому что вчера ему там ни слова не сказали…

Из маленькой комнаты справа послышался голос: — Что же вы? Идите. Пора начинать! — Звал Вюильмен, казначей ячейки, маленький сухощавый старик с серенькой щеточкой усов и целой шапкой упорно не желающих седеть волос. Он носил две пары очков — одни для чтения, другие для дали; в партии он состоял со дня ее основания, а до Турского конгресса был социалистом. Все относились к нему с почтением.

Маргарита и мадам Блан вошли следом за Лебеком в маленькую угловую комнатку, отделенную дощатой перегородкой от прихожей; единственное окно, выходившее на улицу, было закрыто железными ставнями. Лебек сказал, отдуваясь: — Ну и духота, нельзя ли открыть окно?

Вюильмен, сидевший за большим столом, занимавшим почти всю комнату, поднял глаза от записной книжки, где чернильным карандашом были выведены ряды цифр и какие-то палочки. Он опустил одни очки на кончик носа, а через другие посмотрел на Лебека, потом на Маргариту, на мадам Блан и на всех остальных. Кроме казначея, за столом сидели шофер в сером пыльнике — как же его зовут? Он ведь недавно в ячейке… — слесарь-водопроводчик Гильом Валье, высокий блондин (красивый малый, его не портит даже шрам в углу рта), и рядом с ним — Лемерль, весельчак, щеголь с подстриженными золотисто-рыжими усиками и гладко прилизанными черными волосами; чем он занимался, Маргарита не знала. — Мирейль не будет? — спросила она. Мирейль Табуро предупредила, что не придет: ее мужа призвали, он уехал позавчера и оставил кучу дел, которые ей нужно привести в порядок. Табуро работал по поручению партии в «Комитете рабочих-иммигрантов». Лемерль старательно наклеивал на свой билет только что полученные марки. — И мне, пожалуйста: три недели не платил, — сказал Гильом Валье, протягивая деньги. — Отпуск, знаете ли… — Он вернулся всего три дня назад. Спасибо, погода была прекрасная. В Савойе очень красиво, жена, конечно, немножко устала с непривычки… Но зато уж возвращаться было не очень весело… Наклеивая марки, он думал: интересно, вернулись ли Гайяры?

— Уже девять часов, надо начинать… — сказал Лебек. И верно, ждать больше было некого. Остальные не придут. По одну сторону стола сидели обе женщины, а по другую — казначей, Лемерль и Валье. Шофер Пьель — вот как его зовут, Пьель, — высокий худой парень из моряков с узким, как щель копилки, ртом и густыми черными сросшимися бровями, пересел поближе к окну. Ставни глухие, а открывать их нельзя, вот если бы были шторы для блэк-аута. — Как ты сказал? — переспросил старик Вюильмен, взглянув на него поверх очков. — Блэк-аут, — произнес Пьель, отчетливо выговаривая каждый слог своим тонкогубым ртом, — теперь так говорят, это по-английски. — А, по-английски! — Вюильмен перевернул страницу в своей тетради и стал линовать таблицу для сентябрьской отчетности. — Все уплатили взносы? — Да, на сей раз все.

Заседание ячейки началось самым обычным образом, как начинались все заседания: вели протокол, отчитывались в работе, проделанной после предыдущего собрания, утвердили прежний протокол, проверили выполнение заданий. Как будто ничто не отличало эту неделю от прошлой. Каждый ждал, чтобы кто-нибудь другой заговорил о том что было у всех на сердце. — А где же Брийян? — спросил Вюильмен. Лебек — он сидел в дальнем конце стола, напротив Пьеля, — ответил тем же тоном, каким сообщил бы о распространении полутораста листовок: — Брийян в постели: в субботу его избили бандиты, кажется, из шайки Дорио.

Это известие всех потрясло. Они привыкли к тому, что ровно в восемь тридцать Брийян появлялся на своей тележке и все отодвигали стулья, чтобы он мог въехать в маленькую комнату.

Мадам Блан покачала своей некрасивой старой головой и сказала что-то вполголоса. Никто не расслышал ее слов. Как всегда она устраивалась немного поодаль, как будто не имела права сидеть у стола. Ее измученное лицо с тяжелым подбородком выражало затаенное чувство, которое испытывали и другие, хотя всячески старались не показать этого. Маргарита Корвизар проговорила:

— Они ведь и товарищу Блану разбили губу…

Все взглянули на мадам Блан. Старуха опустила глаза, воцарилось молчание. Она поняла, что нужно что-нибудь сказать, и, приподняв от смущения плечо, спросила: — А что ж нам, газетчикам, сейчас делать? «Юма» никогда больше выходить не будет?

— Ну почему же никогда… — возразил Лебек. — Теперь, товарищ, как раз ваш опыт очень пригодится. И особенно ваш женщин… — Лебек всегда находил нужные слова; его глубоко сидевшие глаза, казалось, смотрели на всех сразу; он машинально взял у казначея линейку, положил ее перед собой и прикрыл рукою. Он не то чтобы косил, просто у него была немного странная манера глядеть. А в углу рта маленькая складка, которая часто придавала лицу ироническое выражение, что не вязалось с его словами, всегда такими серьезными, продуманными…

Вдруг Маргарита поняла: раз мужа Мирейль уже взяли в армию, то, конечно, Лебека, Валье, Лемерля, Пьеля — всех их тоже возьмут.

— Значит, действительно, война? — спросила Маргарита, и Вюильмен, самый старший из всех, пожал плечами и оторвался от своей тетради: — Похоже на то. Недаром они всю эту комедию разыгрывают… устроили эту самую, — как ты ее назвал? — ну, словом, чортову темень, реквизируют грузовики, лошадей через Париж провели. Назначены дежурные по кварталам, значит еще одна полиция нам на шею…

— Так кто же останется? — продолжала Маргарита. — Ты, мы с мадам Блан и Мирейль, если только она вернется к нам.

— Я не военнообязанный, — сказал Лебек.

Неизвестно почему, но эта новость приободрила всех. Ведь Лебек — секретарь ячейки. — Я тоже остаюсь, — сказал Лемерль. Вот те на, такой здоровяк!

— Сволочи! Закрыли «Юма», — заметил Валье, и Лебек повернулся к нему. Как все физически не очень сильные люди, он питал слабость к спортсменам, и ему очень нравился этот молодой человек. — Ну что же, Гильом, ты просил… я говорил в районе, и если ячейка найдет возможным… — Гильом Валье приподнялся было с места, но потом снова опустился на стул и обвел товарищей вопросительным взглядом.

— Дело вот в чем, — продолжал Лебек, — товарищ Валье просит разрешения привести сюда свою жену, она ждет в прихожей…

— Ну, конечно, пусть приводит, — немедленно откликнулся Лемерль.

— Она, видите ли, — пояснил Гильом, — не в партии. Но так как я уезжаю, мне хотелось бы…

— Он мне уже все объяснил, — сказал Лебек. — Веди сюда свою жену, раз никто не возражает…

Вюильмен и Лебек поднялись с мест, чтобы пропустить Гильома. Он почти тотчас же вернулся вместе с молоденькой женщиной, которую Маргарита заметила в прихожей. Мишлина Валье была очень сконфужена и казалась маленькой белокурой девочкой рядом с мощной фигурой Гильома. — Вот моя жена, ее зовут Мишлиной… — сказал Гильом. Все стояли в замешательстве, потому что сесть было как-то неудобно; женщины потеснились и освободили Мишлине место. Она сказала: — Спасибо, господа. — Потом поправилась, краснея: — Нужно «товарищи» говорить? — Немного посмеялись, и все снова уселись, кроме Гильома, который остался стоять. Он заговорил очень серьезным тоном: — Вот, товарищи, это Мишлина, моя жена… Я просил Лебека, потому что я ухожу в армию в первый же день, и видно, как дело оборачивается, уже многих попризывали, значит… Вот мне хотелось бы перед отъездом… может, до отъезда мне больше не придется в ячейке побывать… — Он запнулся. Лебек прервал его: — Ну что мямлишь, говори прямо, дело несложное…

— Прошу прощения, товарищ… — Он положил руку на голову Мишлины, а она подняла на мужа доверчивые и такие юные глаза и слегка прикусила нижнюю губу. Гильом продолжал:

— Значит вот, товарищи… Мишлина, она не в партии, но раз я ухожу… вот мне и хотелось вам сказать… Она у меня совсем одна остается. Ее отец и мать ничего в этих делах не понимают. Да это и у других так. Правда, есть у меня брат Фирмен, он у Салмсона работает, и жена у него есть тоже, но они живут в Ловаллуа, а потом Мишлина с невесткой не особенно ладит… Вот я и подумал… Вы мне прямо скажите, если я неправ… Значит, я подумал — настоящая семья — это партия… и привел к вам Мишлину, может, ячейка ее не бросит одну… а потом, сейчас мужчин никого не будет. Лебек мне говорил, есть директива района, чтобы женщин выдвигать… Ну… может, Мишлина вам в чем-нибудь пособит, она, правда, слабовата по части политики, ну много с нее спрашивать не надо…

Пока он говорил, все глядели на Мишлину, а Маргарита украдкой отерла глаза. Когда Гильом замолчал, все заговорили разом. Вюильмен поправил очки и помахал линейкой, чтобы восстановить порядок, а Лебек сказал: — Думаю, что выражy чувства всех присутствующих, заверив нашего товарища Валье, что он поступил вполне правильно. В такой момент жена его будет в нашей среде желанным товарищем… — Ясно было, что все одобрили его слова. Мишлина взяла руку Гильома и прижалась к ней щекой, а он добавил:

— Потому что надо вам еще сказать, что Мишлина… ну, одним словом, мы ждем ребеночка, она мне только вчера сказала, вот я и надеюсь, что ячейка…

Все стали наперебой поздравлять молодую чету; а товарищ Блан молча положила загрубевшую от вечного мытья лестниц руку на колено Мишлине и, повернув к ней свое землистое лицо, посмотрела на нее глазами без ресниц; Мишлина тоже повернулась к ней и увидела блекло-синие глазa старухи — все, что осталось ей от минувших весен.

— Ладно, — сказал Лебек, которого не так-то легко было отвлечь от очередных вопросов. — Итак, на повестке у нас…

Подняв голову, Маргарита вдруг заметила, что портрет Ленина за письменным столом, висевший справа от окна, исчез со стены. О чем там говорит Лемерль, поглаживая свои усики? Ах, он знает, у кого можно спрятать ротатор. Просто чудо, что ротатор не увезла полиция. Хорошо бы проделать все сегодня же ночью, благо такая темень… — Товарищ Корвизар может печатать восковки^[102]… — Что? Ах, да. Ну конечно. Ведь она же всегда печатала восковки.

Она уже не испытывала желания идти советоваться с Левиным или Кормейлем: все сомнения, вся растерянность первыx дней исчезли, — их рассеяла полиция, которая избила Брийяна, рассекла губу старику Блану, арестовала Молинье, сорвала со стены портрет Жореса, украла портрет Ленина… Что еще могут ей сказать Левин или Кормейль? Пакт! При чем здесь пакт? Они закрыли «Юманите», и все стало совершенно ясно…

— А что если созвать собрание сочувствующих? — предложил Вюильмен. — Разве не мы обязаны разъяснить им пакт… Помните, в прошлый раз приходил какой-то коммерсант, кажется, владелец молочной, и еще скульптор, которого привел Лебек…

Секретарь побагровел: — С ума ты сошел! Собирать сочувствующих, когда полиция ходит за нами по пятам. — Все заговорили сразу. Пьель не брался разъяснять вопрос о пакте, ведь нам самим почти ничего не известно… Маргарита Корвизар спросила: — Какой это владелец молочной? — Лебек сказал, что скульптор Жан-Блэз, его товарищ по лицею, в тот раз пришел просто, чтобы доставить ему, Лебеку, удовольствие, но сейчас…

XVII

Товарищи пришли к Гайяру в магазин и сообщили, что нельзя больше оставлять архив в помещении Общества друзей СССР. В других кварталах уже были обыски, просто удивительно, что полиция еще не заявилась сюда. Как откажешь? Нельзя сказать, чтобы Робер Гайяр очень обрадовался. Он пощипал свои жесткие усики, поморгал безбровыми глазами: — Разрешите раньше посоветоваться с женой… — Ивонна сказала, что иначе поступить невозможно. Итак, ночью они перетаскивали бумаги, волочили ящики, кипы книг… Только бы консьержка с мужем не догадались! Работали вчетвером, а секретарь Ботрю по обыкновению так топал ножищами, так рычал, стараясь говорить шопотом, что надо дивиться, как еще все не обнаружилось. Пьер Кормейль, заглянувший к ним в тот же день, также предложил свои услуги, и когда все остальные потихоньку разошлись, Робер с Ивонной попросили его остаться: Ивонне хотелось, чтобы Кормейль поговорил с мужем; он имел влияние на Робера, особенно с тех пор, когда так хорошо описал им трагический исход республиканцев из Испании. Пока что все бумаги и книги сложили прямо в гостиной. Робер запер дверь на ключ: совсем не нужно, чтобы узнали дети.

Усевшись в спальне — Ивонна вообще предпочитала вечерами сидеть в спальне, — они долго спорили. Конечно, о пакте. О чем же еще можно было говорить? Ужаснее всего то, сказал Кормейль, что без «Юманите» очень трудно отвечать людям на вопросы, которые у них возникают. Ивонна сказала: — Нам не дали времени оглядеться…

— Вот это меня и злит, — подхватил Кормейль, потирая свой длинный нос большим и безымянным пальцем правой руки, — почему-то враги всегда оказываются расторопнее нас…

— Так или иначе, — прервал его Робер, наклоняя свою лобастую голову, — вы с ними все-таки согласны… а я нет…

«С ними», это означало — с коммунистами, с русскими, вообщe с другими. Пьер не без иронии посмотрел на Гайяра; неплохой малый, но всегда не согласен… У высокого, тощего преподавателя географии были очень черные волосы, блестящие глаза, красные пятна на скулах и детская улыбка. Он сидел немного сгорбившись, обхватив руками колено и покачивая ногой. Сначала молча выслушать собеседника, а потом доказать ему, что тот преувеличивает, — таков был его метод. Пьер по обыкновению слегка ухаживал за Ивонной, которую прозвал Роксоланой… потому что она, уверял Пьер, походила на египетскую танцовщицу. Впрочем, он ухаживал за всеми женщинами без исключения.

Сегодня он напрасно расточал свое красноречие: Робер уперся как бык. Он ничего знать не хотел, кроме Франции. Он признавал, что, быть может, в интересах русских не втягиваться немедленно в войну… Просто невозможно было вбить ему в голову мысль, на которой очень настаивал Кормейль: если французские интересы по видимости не совпадают с советскими (при слове «по видимости» Пьер поднял палец) вернее, если еще не ясно, что в действительности они совпадают… нужно смотреть на обстановку диалектически, другими словами, как на нечто, находящееся в движении, а не статичное, не статичное… Тут Пьер снова поднял палец, наклонился к Ивонне и улыбнулся ей… не статичное… — Если видимые интересы двух государств, то есть их сегодняшние интересы, вступают в кажущееся противоречие, нужно уметь подняться над этим кажущимся противоречием, видеть дальше: сохранение завоеваний революции, несомненно, важнее для французов — я подчеркиваю, для французов, нежели защита наших прямых интересов… или, вернее, того, что выдается за наши прямые интересы, как их понимает правительство, которое не принимает в расчет ни интересы масс, ни того, что в интересах Франции… — Все это он выпалил со скоростью пулемета.

— Вот загнули! — закричал Робер. — Попробуйте втолкуйте это рабочему, крестьянину!

— Возможно, — сказал Кормейль, обращаясь попрежнему к Ивонне, — что мы не сумеем заставить себя слушать… что страна нас не поймет… зато в будущем наша жертва, быть может, позволит нам сохранить самое существенное… В будущем интересы, которые сегодня, по видимости, противоречат друг другу — по видимости… вне всякого сомнения, Роксолана, будут полностью совпадать. Вся политика наших правителей, даже теперь, когда они вопят о разрыве дружественных связей, основана на идее неизбежности, фатальной неизбежности войны между немцами и русскими… Они спят и видят, как бы развязать руки Гитлеру на Востоке…

— А пока что, если завтра Гитлер нападет на нас…

Вдруг в голосах спорящих зазвучали враждебные нотки. Трудно сказать, как это произошло. Они дружили уже не первый год, не сомневались в честности друг друга, уважали один другого. Но после какого-то замечания Пьера Ивонна насторожилась. Ей показалось, что Кормейль усомнился в гражданском мужестве Робера. Но Гайяр и не собирался спорить на эту тему, он просто не согласен, не согласен, и все тут. Кормейль весь день только и делал, что спорил. Особенно тяжелый разговор произошел у него с родителями. Теперь он не выдержал, потерял терпение.

— Вы все время говорите о Франции, Гайяр, — сказал он, вдруг повышая голос. — Мне хотелось бы знать, что вы понимаете подсловом Франция…

Гайяр рассердился. Когда он сердился, на месте его отсутствующих бровей взбухали две красные полоски, выпуклый лоб покрывался пятнами. Он наговорил такого, что потом и сам был не рад, но он больше не желал слушать про диалектику. Скажут: диалектика — и думают, что все объяснили. Так они и расстались, недовольные друг другом. Их обоих должны были мобилизовать. В передней Робер, немного поостывший, сказал, провожая гостя: — Если бы я думал, как вы… я не пошел бы в армию… раз вы против этой войны…

Уже спускаясь по лестнице, Кормейль, сутулый, в шляпе, сдвинутой на затылок, обернулся, положив руку на перила. — Мы не против всякой войны, Гайяр, не против всякой войны! Мы были и будем против гитлеризма, договоры между двумя державами не меняют наших позиций… Мы пойдем в армию, как и вы… потому что несправедливую войну можно превратить в войну справедливую… запомните, Гайяр, в справедливую войну!

Тем не менее, от этого вечера остался неприятный осадок. Робер шагал по комнате; он продолжал сам с собой незаконченный спор… еще одним другом меньше… а ведь Пьep умный человек.

— Иди ты спать, — говорила Ивонна. Но Гайяр потерял всякое душевное равновесие и, по правде сказать, не столько из-за ссоры с Кормейлем — его больше беспокоило то, что в квартире находится архив Общества друзей СССР. Он пошел в гостиную посмотреть, что же там такое лежит… Принec оттуда ведомости, отчет о расходах по празднованию двадцать первой годовщины Октября, пачки листков, отпечатанных на ротаторе, данные о строительстве московского Метро.

— Представляешь, если к нам нагрянет полиция и все это найдет?

— Совершенно незачем держать бумаги в куче. Завтра я спрячу часть их в шкафу с бельем…

— Да ты что же, не знаешь, как при обыске все раскапывают?

Теперь вспылила Ивонна: — Что же ты предлагаешь?

— Вот пойду и побросаю все маленькими пачками в Сену…

— Но, Робер, тебе же доверили…

— А кому все это нужно?

— Не кричи, дети…

В конце концов, они помирились на том, что завтра с утра Ивонна поедет в Нуази и отвезет наиболее важные материалы и отчетность к своим родителям.

* * *

Как только за Ивонной захлопнулась дверь, госпожа де Монсэ залилась слезами. Супруг ее был вне себя. Он так энергично протирал пенсне, как будто хотел продырявить стекла, весь побагровел, задыхался, сорвал с себя воротничок, громко разговаривал сам с собой. Жан сидел в углу и делал вид, что углубился в зоологию.

— У меня нет больше дочери! Нет дочери! Не смейте никогда мне о ней говорить! Она предпочла своего лавочника нам, своего лавочника предпочла Франции… Завтра Жака могут убить; и это будет значить, что господин Гайяр выстрелил ему в спину. Между нами нет ничего общего…

Жан оторвался от книги и сказал: — Робер совсем не так на все смотрит, как Ивонна… Робер сам говорит, что он не согласен…

— Тебя не спрашивают! — накинулся на сына старик. — Ты дальше своего носа ничего не видишь: просто твоя сестра искреннее, да, да, она наша дочь… а он, он лицемер, он притворяется, вот и все… Не согласен! Какое значение это имеет, согласен он или нет? Он прислал нам компрометирующие документы, боится держать их у себя! А что, если полиция придет к нам? Им-то все равно, Ивонне и ее часовщику — пусть приходят к твоей матери, пусть роются в ее вещах, пусть находят… один бог знает, что они найдут! Если у господина Гайяра совесть чиста, зачем ему прятать их пачкотню? Но он стакнулся с русскими, вот в чем дело… Если только это откроется… Ведь в сущности, я обязан пойти и заявить в полицию!

— Гастон! — простонала госпожа де Монсэ. Старик буркнул, что ему нужно поработать в саду, и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Жан, выронив книгу, глядел на мать; ее пальцы нервно бегали по строгому, не знавшему косметики лицу, — от глаз к носу, потом спускались ко рту, судорожно скользили вокруг губ. Бедная мама, она вылитая Ивонна, только вот эта печать усталости на лице, наложенная всей жизнью, и эта строгость. Бедная мама, она очень любит Ивонну…

— Мама, почему ты так отпустила Ивонну?

— Но ведь ты же знаешь папу, сынок… а она способна была наговорить ему бог знает что… ты сам видишь, он не может этого вынести, ему это вредно. Вот что значит, когда женщина отрекается от религии!

Она сказала как раз то, чего не следовало говорить. Жан и сам не оправдывал Ивонну, но этими словами мать закрыла себе доступ к сердцу сына. При чем тут религия? Мама объясняет все на свете верой в бога, или, наоборот, неверием. Пусть Ивонна не верит — какое это имеет значение? И Сесиль не верит. Помимо пакта, большевиков, коммунистов… помимо всего, мать оскорбила Сесиль.

— Хватит, — сказал он, — мне надоело лгать…

Мать взглянула на сына и испугалась его потемневших глаз. Она умоляюще сложила руки и проговорила сдавленным голосом: — Только не ты, мой мальчик, только не ты, нет, нет!..

Что она подумала? Жан продолжал: — Я хочу, чтобы ты знала, что я не верю больше ни в бога, ни в чорта… слышишь?.. ни в бога, ни в чорта… и мне противно, когда вы говорите со мной так, как будто я все еще хожу на уроки катехизиса.

— Но с каких пор? — всхлипнула госпожа де Монсэ. — С каких пор…

По правде сказать, она почувствовала облегчение: она боялась, вдруг ее мальчик объявит, что он за русских, что он вступил в ячейку, вообще что-нибудь совсем ужасное… Но как же это? Ведь каждое воскресенье он ходит с ними к обедне, как в детстве…

— С тех пор, как я полюбил… — с яростью ответил Жан. — В сердце мужчины нет места для бога, когда оно занято женщиной.

А так как в комнату вошел отец, Жан заявил, что намерен идти в армию, и получил увесистую пощечину.

* * *

— Свет! Погасите свет!

Скрытые во мраке люди негодовали по поводу яркого четырехугольника света, видневшегося под самой крышей особняка на набережной Малакэ. — Ну что же им делать? Для этакой махины и занавесок-то подходящих не подберешь! — сказал в темноте чей-то голос. Послышался свисток…

Робер Гайяр прошел весь мост, так и не решившись бросить сверток, который он нес подмышкой: только он оперся о парапет, как его обогнали какие-то люди, они со смехом обернулись, и молодой женский голос произнес несомненно по его адресу: — А вот еще один самоубийца не может решиться. — Тогда он небрежной походкой двинулся дальше, зажав сверток подмышкой, и ему все казалось, что кто-то идет позади него и вот сейчас протянет руку, тронет его за плечо, спросит, что это он несет…

Может быть, благоразумнее было бы спуститься к воде и бросить сверток прямо с берега, ведь никто не заметит, никто не узнает. Да, а если он попадет в облаву?

Ночь была безлунная. Стояла кромешная тьма. Около вокзала Орсе на пустынной улице он услыхал чьи-то торопливые шаги и прижался к стене. Мимо прошла женщина; она ощутила в темноте чье-то присутствие, испуганно отшатнулась и молча бросилась бежать. Робер направился к площади Согласия. Внезапно ему показалось, что земля дрожит у него под ногами. Где-то вдалеке нарастал глухой гул. Что бы это могло быть? Он быстро зашагал по мосту Сольферино; почему-то он был уверен, что не встретит там ни души. Теперь содрогалась не только земля, но и воздух. Вдруг перед ним выросло здание палаты депутатов, и тут он понял: с площади Инвалидов шли танки… прямо на него. Вот она — война. Это уже не игра, танки идут… Лязг стальных гусениц по мостовой среди мрака ночи, словно ползли какие-то чудовищные, громадные кофейные мельницы… Гул становился все громче. Танки. Гайяр никогда не подозревал, что они способны развивать такую скорость, они были уже здесь, на набережной… Этот гром, шедший из самой земли, казался еще страшнее в непроглядном мраке и в то же время противостоял мраку, как ослепительно яркая очевидность. Робер увидел или, скорее, угадал, как вращающиеся тени танковых башен пробежали над парапетом, широкая спина моста, содрогаясь, приняла их на себя; и тогда к грому, сотрясавшему набережную, прибавился еще и оглушительный скрежет гусениц по железному настилу… Танки… сколько их? Ему казалось, что сотни и сотни. Вдруг он решился и сбежал по узенькой лестнице на берег.

Под черной аркой громыхание танков, заполнявшее ночной мрак, казалось еще ужаснее; его усиливало эхо, многократно отраженное сводами места. Гайяр, привязав к своему свертку большой камень, швырнул его в темную Сену; кто мог бы различить сейчас негромкий всплеск? Там, наверху, Париж с ужасом слушал, как идут танки, первые танки войны… Отделавшись от свертка, Робер быстро зашагал прочь, но подойдя к лесенке, ведущей на мост, остановился, чтобы еще раз послушать бушующую у него над головой грозу, созданную руками людей, грохот этого страшного каравана, мчавшегося над черной аркой моста.

— Вот она, братец! Теперь уж, как пить дать, она! Вот когда мордобой пойдет!..

Голос хриплый, одышливый, ехидный. Говоривший стоял где-то позади Робера, совсем близко… Робер вздрогнул, но хотя под мостом было совершенно темно, сразу же испугался, что его страх будет замечен, и овладел собой; медленно, не сходя с места, он повернулся на голос, сжав кулаки, готовый нанести удар… Робер не видел говорившего, который стоял еще дальше в тени, чем он сам, но понял, что незнакомец не собирается воспользоваться преимуществом своего положения. Робер сказал как можно естественно: — Это танки. — Его невидимый собеседник залился кашляющим смехом: — Да неужто! А я-то думал, погремушки. Танки, брат, это легко сказать, танки… соображаешь, что это значит?.. Танки, одно слово, танки в Париже… Эх, так их… — Судя по голосу, это старик, у него, очевидно, не все дома… интересно, какой он с виду? А главное, заметил ли он, как сверток полетел в воду? — Нынче начнется с них, с танков, а тогда ими кончилось… танками… Ты, может, еще молод, не видал… Вот оно началось, все сначала… направо равняйсь, шагом марш, а струсишь — к стенке, пиф-паф… Набьют как сельдей в бочку, и пошла машина, высадят в чистом поле, чорт знает где, а тут сразу бух-бух-бух, так и садит в тебя, в самое твое разнесчастное рыло чемоданами, вались на брюхо, мордой в дерьмо, — а что будешь делать? И так таскают тебя с места на место, все поближе к курносой норовят; хорошо еще когда тепло, а вот когда на тебя льет сверху и гремит со всех сторон, тут уж, поверь мне, дурья твоя голова, не очень-то развеселишься. А тебе когда-нибудь покойники прямо на башку валились? Сидишь по горло в грязи, а из него кровища прямо тебе в глаза хлещет; ведь иной раз твой приятель, друг лучший, ну а что ежели у него дурная болезнь какая?.. Нет уж, на этот раз обойдетесь без меня… по случаю ноги, други мои, по случаю ноги…

Он прошел мимо Гайяра, и тот различил на фоне непроницаемой тени моста фигуру сгорбленного старика и, несмотря на грохот танков, понял скорее по звуку шагов, чем по раскачивающейся походке, что старик ковыляет на деревяшке. Конечно, он ничего не заметил, ведь такая темень… Призрак, которого нечего бояться, подумал Робер, облегченно вздохнув. Страх сразу исчез: тот ничего не видел…

— А скажи-ка…

Старик остановился в нескольких шагах от Робера. Он что-то тащил на спине, очевидно, мешок. Он стоял всего в двух-трех метрах от Робера, но его совсем не было видно, и кричал он именно потому, что был невидим, а может быть, просто, чтобы перекричать танки, громыхавшие над головой.

— Скажи-ка, братец… Чего это ты в воду швырнул?.. Лучше бы продал, что ли…

Танки, танки. Видел все-таки! На мгновение в Робере вспыхнуло желание убить: старик… без ноги… река… А тот продолжал: — Все можно продать, дурачок, все можно продать… не нужно ничего в воду… даже и тебя, глядишь, купят… продать можешь… дурачок… можешь продать…

Робер слушал, как в темноте удаляется стук деревяшки. Танки наверху все шли и шли. Он долго стоял неподвижно, страшась самого себя.

XVIII

Аббат Бломе приехал проститься перед уходом в армию. По крайней мере под таким предлогом он явился в Нуази, умолчав о том, что госпожа де Монсэ ездила к нему в Венсен, где он был теперь викарием, и заклинала его как следует отчитать Жана, потому что у того в голове все перевернулось из-за какой-то мерзавки. В 1936 году аббат Бломе был наставником группы бойскаутов в Нуази, и тогда Жана ставили всем в пример, приходилось даже несколько сдерживать его мистические порывы. Низенький белобрысый аббат не отличался красотой; правда, по выражению госпожи де Монсэ, это было умное уродство. Большой рот, острый нос, подслеповатые глаза, зато фигура коренастая, плотная, потому что аббат старательно развивал свою мускулатуру, считая, что в наши дни священнику надо «быть в форме», — играть в футбол, уметь подтягиваться на трапеции и показывать приличное время в беге на сто метров. О войне он говорил благодушно и весело, как о деревенском празднике, словно внушая своим собеседникам: что ж, никто, как бог, в жизни всякое бывает, все мы, как Иов на гноище, и так далее и тому подобное. Это служило ему чем-то вроде социального алиби: он, пожалуй, чересчур выставлял напоказ свое сочувствие народу, в особенности рабочему люду, но сочувствие его было непритворным, хотя и не лишенным некоторой задней мысли. Эту заднюю мысль он почти не скрывал: обратить к господу богу души, не ведающие его, но не идти напролом, а показывать, что и «поп» может работать не хуже других и все россказни о священниках — ложь. Это, естественно, приводило к известной демагогии, к некоторой нарочитости в добрых делах, но добрые дела все-таки были…

— Я бы охотно остался в Венсене… Там я нужен. Скажу вам по секрету, что на нашего священника я не могу положиться: у него нехватает понимания — не знает ни людей, ни жизни. У нас народ скорее тянется к социалистам, чем к коммунистам, но все-таки нужен такт, чувство меры… Мне личнo, знаете ли, коммунисты больше по душе, право…

— Ах, что вы, господин аббат! — воскликнула госпожа де Монсэ.

— Да вы не пугайтесь, сударыня, не пугайтесь. У коммунистов, скажу вам, много похвальных чувств, которые пропадают втуне или неверно направлены. Вот руководители их — дурные пастыри, а рядовые коммунисты, масса, как они их называют, такие же божьи создания, как и все люди, с человеческими заблуждениями, с добрыми намерениями и в известной степени способные на подвиг. Да, да сударыня, на подвиг…

— Изменники, иностранные агенты — вот они кто! — возмутился хозяин дома.

— Не торопитесь, господин де Монсэ… Вот вы говорите — изменники… Они действуют так, как полагают правильным, и считали бы себя изменниками, если б поступали иначе. Такова их партия, их вера…

— Ну, знаете, господин аббат, если бы не ваш сан… Вы только подумайте: моего старшего сына пошлют на линию Мажино, а эти люди ему в спину будут стрелять!

— Друг мой, — сказала супруга, — господин аббат приехал с нами проститься перед отъездом на фронт…

— Что вы, сударыня? Фронта еще нет, война не объявлена…

Жан был в убийственном настроении. Вернувшись в Нуази, он принялся зубрить, но вскоре убедился, что потерянного времени не наверстать и до октября ему всю программу не пройти. Особенно плохо обстояло дело с физикой… Когда он увидит Сесиль? А что если она не вернется? Мобилизуют Фреда Виснера или нет? Жан раздраженно посматривал на сутану аббата. Ясно, к чему клонятся все его замечания: —Жан-то наш как вырос! Совсем взрослый мужчина, правда, сударыня? — Ну, какой же он мужчина? — недовольно возражала госпожа де Монсэ. А то вдруг аббат окидывал его таким взглядом, словно рассматривал ярмарочного силача и восклицал: — Бр-р!.. Жан, дружище, не хотел бы я встретиться с тобой в темном лесу, если б ты был в тот час голоден!.. — Что за шутки! Разве он людоед какой-нибудь? Жан смутно догадывался, что за этим посещением что-то скрывается: аббат был не в таких уж близких отношениях с семейством Монсэ, чтобы обязательно являться к ним с прощальным визитом… И когда Бломе с дружелюбной непринужденностью — прием, особенно ему удававшийся, — хлопнул Жана по плечу, а потом, нагнув голову на бок и потирая руки, сказал: — Ну что ж, Жан, не мешало бы нам с тобой пройтись, поразмять ноги, — юноша подумал: «Вот оно!» Впрочем, аббат и не искал предлога. Он любил действовать напрямик.

Несколько минут шли по улице молча. Аббат постукивал тростью. Вдруг он расхохотался: — Слушай, Жан, ты, верно, догадываешься, что все это значит? Правда, я поклялся твоей матери на евангелии никогда не рассказывать тебе, что она меня просила с тобой побеседовать… Так ты уж, друг, не выдавай меня, а то я стану в ее глазах клятвопреступником. А что до евангелия… ты уже не маленький, ты поймешь. Да и, знаешь ли, я терпеть не могу лжи. Даже когда ложь «во спасение», как говорят люди благомыслящие.

Жан стиснул зубы и сгорбился. Да еще эти проклятые волосы, все время лезут в глаза. Позабыл надеть берет. Куда же гнет Бломе?

— Ну как, дружище? Ты, говорят, влюбился? Нет, ты не думай, я выпытывать не собираюсь… И я не стану тебе говорить, как сказал бы другой на моем месте, что ты еще мальчик, что тебе рано влюбляться и всякое такое. Нет! Почему бы тебе не влюбиться? Любовь — дар божий. Все мы рождены для любви. Только она обращена у разных людей на разное. Но сам Иисус Христос сказал: «Любите друг друга»… Да и тебе ведь, кажется, уже восемнадцать лет? А на вид так и все девятнадцать… Не ты первый влюбляешься в таком возрасте. Стоит только почитать романы…

Жан ничего не ответил. Над левой бровью у него пролегла складка. Аббат исподтишка наблюдал за ним: не переменился, думал он, все такой же порывистый, упрямый… только теперь уже не к богу устремлены его порывы. Да разве таким вот молодцам можно ставить это в вину? Они еще сами в себе разобраться не в силах, а бог дал им грешное тело. Вдруг он остановился прямо перед Жаном, схватил его за руку и широко взмахнул тростью. — Слушай, Жан. Зачем мне с тобой лукавить? Влюблен ты или не влюблен, — это твое дело… Исповедовать тебя насильно я не хочу… а вот другое… ты, я слышал, потерял веру? Неужели это правда? Ты же был так набожен, так пылко молился… приходилось даже тебя сдерживать… и ты потерял веру?

Жан, раздосадованный, смотрел в сторону. Ему легче было бы говорить о своей любви, чем об этом. Он молчал, но когда аббат повторил свой вопрос с ласковой настойчивостью, которая когда-то так его трогала, Жан решился: вскинул голову, посмотрел аббату прямо в глаза, открыл было рот, потом опять сжал губы, отбросил волосы со лба и наконец проговорил: — Да, господин аббат, я потерял веру, это правда, я потерял веру… — Аббат Бломе принялся допрашивать его: потерял веру, а что это означает? Он не верит больше в божий промысел, в спасение души, в непорочное зачатие, в пресуществление даров? Или, может быть, дело обстоит еще хуже: он создал себе философского бога, верховное существо в вольтеровском духе? — Смотри, дружище, не ошибись: думают очистить образ бога, придав ему философски возвышенный, отвлеченный характер, а в действительности у деистов постепенно стирается самая вера в существование бога. От Вольтера путь ведет к Бланки, к Огюсту Конту. Называют себя деистами и незаметно соскальзывают к атеизму. К атеизму!

Не выпуская руки Жана, он указал палкой на солнце и повторил: — К атеизму! — Жан не мог удержаться от улыбки. Аббат, искренне встревоженный, правильно истолковал эту улыбку. — Жан, дружище, не мучь меня, говори скорей… ты еще дальше зашел? Ты совсем больше не веришь в бога? Ни в какого бога? — спросил он с неподдельным ужасом. Жан признался: не верю больше в бога, ни в какого бога…

— Да как же это, Жан, как это с тобой случилось? С чего началось? Говори всю правду! Помнишь, как мы с тобой когда-то по душам беседовали? Говори… не ради тебя, но ты же понимаешь, что у меня сердце кровью обливается? Ведь я… ведь если нет бога, что же тогда моя жизнь? Ну говори, ты материалистом, что ли, стал? Или до этого ты еще не дошел?

Вопрос, поставленный ребром, смутил Жана. В самом деле, стал он материалистом или нет? Как будто нет. А что это, хорошо или плохо — стать материалистом? Он никогда не вел сам с собой философских споров: бога вытеснила Сесиль, вот и все… Сесиль…

Теперь они шагали довольно быстро. С аббатом что-то произошло — он уже не стремился выполнить свой пастырский долг, разрешить определенную задачу, он просто заинтересовался, вдруг очень заинтересовался.

— Слушай, дружище, раз уж ты попался мне в лапы, изволь отвечать… Ведь не каждый день встречаешь человека, не верующего в бога… такого, чтоб действительно не верил… Я тебя, дружок, хорошо знаю, и если ты серьезно говоришь, что не веришь в бога, я тебе верю… я тебе верю… обычно, когда люди говорят, что не веруют в бога, тут могут быть разные причины — среда, людское мнение, но если спросить их, почему и как они не веруют в бога, они не знают, что ответить, и смущаются, потому что в сущности, сами не очень-то убеждены в своем неверии…

Он долго говорил на эту тему, — вертел ее, переворачивал на все лады… — У них есть только отрицательные основания для неверия, у них чисто критическая точка зрения, она не может устоять против крепко укоренившегося чувства, такого, как у меня, например, как у простых людей… Да разве могут все доводы всех философов в мире поколебать веру тех, кто верит слепо? А главное, главное — кто может сказать, что он действительно не верит, то есть, что он никогда не верил? Ты вот, например, верил в бога… А теперь не веришь… Значит, либо ты раньше заблуждался, либо заблуждаешься теперь… Вере ты можешь противопоставить только неверие… Твоя вера была частью тебя самого, твоего существа, а не какой-нибудь философской системой, и, если ты теперь от нее отрекаешься, разве ты этим не даешь людям оснований усомниться в твоей новой вере — в твоей отрицательной вере?

Жану стало еще досаднее: он хорошо знал, что если вступит в спор, то аббат его забьет, а ведь это ровно ничего не изменит, в бога-то он все равно не верит. Он чуть не сказал аббату, что тот только зря теряет время, потому что его неверие так же слепо, как и слепая вера. Но Жан был еще очень молод и почти обо всем рассуждал, как школьник. Ему хотелось возразить аббату, привести веский аргумент, веский, по крайней мере, в собственных глазах.

— Видите ли, господин аббат, ваш вопрос… трудность, о которой вы говорите, — все это не ново и мало чем отличается от пари, предложенного Паскалем, нельзя доказать, что бог существует, и нельзя доказать, что его нет, а потому на всякий случай — а вдруг бог существует — лучше в него верить, от этого вреда не будет; если бога нет, ничего не потеряешь, зато, если он есть… Так вот, господин аббат… вот это меня и возмущает — такой расчет, такой низкий расчет… это же позорно… И я этого не хочу, я принимаю паскалевское пари… Но, во-первых, если даже тут у Паскаля моральное величие…

Аббат улыбнулся и крепко сжал ему руку повыше локтя — Так, так! Ах, Жан, дружище, узнаю тебя!.. Во всем крайности… Моральное величие! Какой скорый! Конечно, паскалевское пари… и если проиграю, на моей стороне будет низкий расчет, разве это имеет значение для существа вопроса — есть бог или нет бога? От паскалевских рассуждений, знаешь ли, попахивает ересью… Пор-Рояль… янсенисты^[103] и прочее. Да, да, да… но ты благоволи, пожалуйста, принять во внимание, что у Паскаля эти рассуждения появляются очень поздно… а в бога он верил вовсе не в силу этого аргумента и верил глубоко, всю жизнь верил, и вся его деятельность — это акт веры… говорил же он так для других, для тех, кто не может внутренним чувством постигнуть его веру — главную основу его веры… Не потому он верит, что предлагает такое пари, а предлагает пари потому, что верит: пари мог придумать только человек, обладавший верой, моральным величием веры!

— Если следовать вашей теории и считать, что вера оправдывает любой довод, выдвигаемый верующим, и что Паскаль^[104] имеет право прибегнуть к такому низкому аргументу, чтобы убедить меня, ибо на его стороне моральное величие… тогда, значит, и коммунистам, раз они верят в Советский Союз, как христианин верит в бога — или верят в пролетариат, или в материализм, в зависимости от того, с какой стороны подойти к вопросу, и раз вы сами говорите, что есть коммунисты несомненно искренние… так, значит, эти люди имеют право во имя своей веры защищать, например, пакт…

Аббат Бломе остановился как вкопанный, зашевелил белесыми бровями и широко раскрыл большой рот, обнажив мелкие зубы, которые обычно бывали видны только во время неудержимого смеха. Голос у него сразу переменился, и он сказал:

— Жан, дружище… да, разумеется!.. Раз люди верят в свой коммунизм, то вполне естественно, вполне нормально,что они защищают пакт… по тем причинам, о которых ты говоришь, да и по другим причинам… но ты… ты и представить себе не можешь, чтò ты сейчас сказал… для меня это… ведь именно это я и пытался понять… пытался…

— Так как же, господин аббат… значит, вы за коммунистов?

Аббат не ответил. Он сделал несколько шагов, передернул плечами… и вдруг: — Ну, как, Жан? Так что же это за женщина? Расскажи-ка мне. Красивая она? Она хоть не мучает тебя, по крайней мере?

XIX

Сесиль глядела из окна на огороженную лужайку перед террасой. Ей видны были Ингрид Сведенсен в трусиках и бюстгальтере, Фред и Никки в белых штанишках — оба загорелые, но неодинаково: Фред был посветлее, у него даже при самом сильном загаре кожа сохраняла какой-то бледный тон. Все трое, несмотря на жару, тренировались в беге. Ингрид дали фору, и она помчалась первая. А ведь она в самом деле мила: тоненькая, стройная, и грудь у нее почти детская. Сесиль видела, как ее муж приготовился к старту, и, низко нагнувшись, упирается ладонями в землю. Она мысленно называла его «мой муж», а не «Фред». Крупное тело, тугое, как стрела, с бликами света на выпуклых мышцах, бледное золото волос, бледнее загорелого лба. Фред был сложен как античная статуя, рядом с ним Никола казался неуклюжим коротышкой.

Я смотрю на него как на чужое красивое животное, призналась себе Сесиль. Если поразмыслить, то их отношения стали теперь совсем бездумными. У них была общая спальня. Все было как прежде. Она не чувствовала к нему отвращения. Ни он к ней, видимо. Но теперь она знала, что не любит его.

С лужайки донеслись веселые крики и смех. Фред, конечно, оказался победителем. А потом они принялись возиться, как маленькие, ловили друг друга за ноги. Она видела, как Фред и молоденькая шведка в обнимку покатились по траве. Заметила, что Никола это разозлило… Пусть их, ей все равно. Вчера, когда она выходила из библиотеки, ей очень захотелось пить; она решила пойти на кухню и для сокращения пути выпрыгнула из окна на террасу и вдруг увидела их за трельяжем, увитым диким виноградом. Фред одной рукой прижимал шведку к себе, а другой так крепко стиснул ей маленькую грудь, что Ингрид тихонько вскрикнула. Ну что ж! Пожалуйста, если это ему доставляет удовольствие… Она не испытала ни тени ревности или хотя бы досады, и это открыло ей глаза на свои собственные чувства лучше, чем долгие месяцы раздумья и сомнений. Ничего впереди у нее нет. И это уж навсегда. Все изменилось так внезапно. Не могла же она в самом деле думать о разводе, хотя в ее жизни и появился Жан. Может быть, и нужно

было подумать над этим, несмотря на разницу в возрасте, — ведь Жан еще мальчик, — но вот она не подумала. Фред тогда был в отъезде. Когда же он вернулся… давно ли это было? И даже сейчас… Она завидовала Жоржетте Лертилуа: муж, дети — вот и весь ее горизонт. Как это люди строят планы на будущее? Кажется, люди всегда строят планы. А некоторые не строят. Вот она, например.

Она закрыла книгу, заметив страницу — семьдесят третья. Повторила несколько раз «семьдесят третья, семьдесят третья», хотя знала, что непременно забудет. Пусть они бегают, пусть играют… — Иду, иду, — крикнула она. Ее звала Сюзанна де Котель. Что ж тут сидеть да любоваться, как Фред форсит перед этой девчонкой? Голые, потные, катаются по траве… только бы младенцем ее не наградил, больше я ничего не требую. Никола возмущался: — Разве это игра? — А те двое хохотали как сумасшедшие. Сесиль пожала плечами.

— Послушай, — сказала Сюзанна, у которой голова была повязана красным платком. — Второго сентября всеобщая мобилизация… Фред куда приписан?

— Почем я знаю?

Она и в самом деле не знала. В прошлом году он уезжал в Альпы, а теперь, кажется, приписан к другому округу. Когда Фред пришел, чтобы принять душ, она спросила: — В этом году… ты… к какому округу приписан? — Он уже стоял под теплым дождем за глянцевитой бежевой занавеской с розовыми цветами. По лицу у него сбегали струйки воды. Он повернулся, посмотрел на нее своими голубыми глазами и крикнул: — Ты же знаешь! — Вот всегда так. Раз спросила — значит не знает.

Пока он вытирался, проделывая гимнастические упражнения с полотенцем, она смотрела на него с раздражением. Любая женщина была бы в восторге от такого любовника, говорила она себе. Она мысленно отмечала, как странно у него растут на груди волосы. Словно какое-то диковинное животное… чужое, чужое… — Раз спрашиваю, значит не знаю… или позабыла.

— Ну как же? Ведь я тебе говорил, что завод на меня послал заявку… и я получил броню, как специалист, еще перед поездкой в Нью-Йорк…

Получил броню? Сесиль исходила не из каких-либо определенных патриотических соображений, но почему-то ей стало стыдно за Фреда. — Значит, тебя не мобилизуют?

— Мобилизуют, конечно. Только оставят на заводе.

— Ну да, я и говорю…

Он что-то проворчал. Сесиль сама себя не понимала: уж не рассчитывала ли она на войну, чтоб избавиться от Фреда?

Ему все-таки нужно было вернуться в Париж. А Сесиль, может быть, хочет остаться в Пергола?.. Она чуть было не спросила, не предпочитает ли он увезти с собой Ингрид Сведенсен, но прикусила язык. Вернуться в Париж… Жан… его темные глаза… — Я думаю, — сказала она, — ты как-нибудь справишься дома один, без прислуги.

— Ну конечно! Попрошу консьержку прибирать спальню, а обедать буду в ресторане…

Должно быть, обо всем уже договорился со своей шведкой. Пусть себе блаженствуют! Сесиль больше не хотела быть с Фредом и боялась вновь увидеть Жана… Надо остаться в Пергола.

— Знаешь, я все-таки поеду с тобой, — сказала она, и как только у нее вырвались эти слова, рассердилась на себя, но было уже поздно.

Супруги де Котель предпочли остаться. Восторженные чувства Симона, вызванные неожиданным пактом, успели поостыть. Поразмыслив, он вспомнил, что он против войны, что бы там ни было. Стало быть, для него лучше не лезть на глаза: господин д’Эгрфейль посоветовал ему взять обратно жалобу на Кериллиса: Симон подал на него в суд за то, что Кериллис говорил о его связях с Абецом. Ингрид Сведенсен получила письмо из своего посольства: ей рекомендовали вернуться в Стокгольм.

— Так, значит, действительно, будет война? — сказала Сесиль.

— Вот дура! — возмутился Никола. — Конечно, будет. Этo же яснее ясного.

А если действительно начнется война, как же сложатся отношения с Фредом? Вся жизнь должна будет измениться. Но ведь невозможно принять решение сразу. Невозможно вдруг заявить, что она хочет разойтись с Фредом. Между ними не произошло ничего такого, что оправдало бы в глазах других людей… нет, не то… другие — это неважно. Но в ее собственных глазах… Она не могла свыкнуться с мыслью о разводе. Ведь ей шел только двадцать второй год, и развод с мужем, полный разрыв с единственным мужчиной, вошедшим в ее жизнь, казался ей бесконечно трудным.

По правде говоря, она была еще девочкой и боялась непоправимого, боялась остаться одна, без защиты от полуосознанной, непокорной страсти, за которую она себя корила: какое, право, безумие! — чувствуя, как эта страсть нарастает в ней; она страшилась остаться безоружной в ее власти, когда уже не будет предлога от нее бежать — ни мужа, ни требований долга; она боялась любви Жана, этого большого ребенка, у которого по-детски дрожали губы, о котором она думала в разлуке еще больше прежнего, с которым она не хотела больше видеться никогда, никогда, что бы ни случилось, давала себе в этом слово и вдруг чувствовала, что нехватит на это сил… А теперь вот война… Пока не было войны, все это оставалось их личным делом. Но если будет война, сразу же в их драму — или в комедию, как хотите, — ворвется извне что-то новое. Тогда всякий и каждый получит право судить об их отношениях. Да и не только это… Их личная драма станет частицей огромной всеобщей драмы, и тогда стремление к счастливой развязке только для себя будет каким-то кощунством. Война — несчастье для всех, а значит, несчастье и для них, и притом надолго.

Итак, они возвратились в Париж. Ехали туда в автомобиле, захватив с собой Ингрид Сведенсен (горничную Эжени отправили поездом). Машину вел Фред, Сесиль сидела рядом с ним, а Ингрид одна — на заднем сиденье. Никола в последние дни опять била политическая лихорадка. Он принял участие в налете на помещение комитета компартии в Байонне. Его так и распирало от гордости, смотреть было противно. Никки сказал, что «репатриируется» самостоятельно.

На дорогах то и дело проверяли документы. Из Пуатье двигались войска. Машина мчалась со сказочной быстротой: последняя модель Виснера, выпуска тридцать девятого года. Фред, думая о чем-то своем, вдруг заявил: — А мы, знаешь, как раз в ноябре или в декабре выпустим танкетки. Быстроходные! Просто чудо!

— Как раз ко времени, — машинально ответила Сесиль. Фред расхохотался: — Неплохо сказано. — Ингрид спала сладким сном. У нее всегда так… только завертятся колеса — готово! И не добудишься.

Едва приехали в Париж, Фред отправился навестить дядю. Автомобильный магнат жил в собственном особняке на бульваре Перейр. Фреда он принял в кабинете с просторной верандой, украшенной индийскими лаками; на мольберте стояла одна из прославленных картин Шардена. В детстве, когда Фред входил сюда, его неизменно охватывало благоговейное чувство. Он знал, какая сумма заплачена за Шардена. Чувство это оказалось стойким: Фред испытывал его и теперь, глядя на старика Виснера. Сколько ему? Семьдесят один или семьдесят два… А ведь все такой же — высок, строен, держится прямо. Только вот лицо стало потемнее, побелели волосы, а усы как будто чернее прежнего. Красит он их, что ли? Да появились желтые пятна на руках. С первого взгляда видно было, что они с Фредом одной породы, хотя и разной масти. Виснер поглядывал на племянника с некоторым удовольствием, словно на племенного жеребца. Что ж, думал старик, отмечая его непринужденные манеры, здоровье и силу, — недурно. Из прочной лонвийской стали.

— Ну как, Фред? Получил броню? Отлично! Не вижу ни малейших оснований к тому, чтобы тебе торчать на линии Мажино. Говорят, правда, что война эта только для проформы: договор с поляками — надо же… Но что-то не верится… Так, значит, Симон остался в Пергола? Трусит, а? Что ж, поставь себя на его место. А в общем все это не так страшно, как кажется. Например, мы покупали моторы на заводах Шкода, — знаешь, да? Так вот, я получил заверение от одного лица, через которое я имею возможность неофициально сноситься с графом фон Вельчек, что Гитлер разрешит вывезти моторы, даже если у нас будет война с Германией…

— Как? Разве это возможно?

— Вот младенец! Очень многое возможно, не только это. И вообще Симон совершенно напрасно в штаны наделал. Вовсе не им Даладье будет заниматься. Правительство намерено применить закон «об организации нации в военное время». Оппозиция стала уже не та, что в прошлом году. То же самое лицо сообщило мне под большим секретом, разумеется, о разговоре Бонне с фон Вельчеком: отсрочить выборы, запретить собрания, образумить коммунистов — вот за что правительство возьмется прежде всего… И какой-нибудь Симон де Котель их вовсе не тревожит.

— А тесть мне говорил…

— Твой тесть? И не упоминай, пожалуйста, об этом субъекте. Я его физиономию видеть не могу. Дочка у него прелесть, но сам он… пятки лизал социалистам в тридцать шестом году! Таким вот гусям мы и обязаны Матиньонским соглашением^[105]… И еще этот — Адриан Арно, хотя ты, кажется, у него познакомился со своей женой? Пристроился к чужому богатству и думает, что очень умен… Ну, да ладно. Теперь всякие эти штучки надо ликвидировать.

— Они не допустят. Имеется красный пояс^[106]… Разные эти рабочие организации… То ли дело на канадских заводах!.. Кому же пойдет на пользу война?

— Вот именно. Поэтому-то она и необходима. Чтобы покончить со всем этим политиканством и навести порядок в своем собственном доме — во Франции. А там посмотрим.

— Но, дядя, ведь война приведет к катастрофе…

— Ага, ты все читаешь своего Морраса? Вижу, вижу. Конечно, Моррас — человек весьма достойный, но ведь он литератор… «Катастрофа». Громкие слова. Вот если и дальше все пойдет так, как идет с тридцать шестого года, тогда жди катастрофы. А тут какая же катастрофа? Для кого? Вот на днях я получил письмо из Германии от одного крупного промышленника, с которым я веду дела… содержание письма я, разумеется, сообщил одному из членов кабинета. Мой немец тоже боится катастрофы… Ну, это понятно: письмо написано как раз в то время, когда рейхсканцлер Гитлер сделал ставку на русских… тут поневоле испугаешься… Но нам-то уж не вылезть из этого… поляки, дурацкая возня из-за Данцига… Значит, мы для вида начинаем войну; немцы устраивают свои дела в Польше и затем наталкиваются на русских… и вот тут создадутся объективные условия для соглашения… для мира… раз уж это называется миром… он установится потихоньку, незаметно… а мы за это время успеем покончить с подрывными элементами внутри страны — и это главное… Как поживает твоя жена? Я слышал, что ты в Канаде занимался не только делами завода…

Фред смущенно усмехнулся. Заговорил о своем знакомстве с канадскими заводами, о достигнутой там высокой степени тейлоризации^[107]… Кто же это мог сообщить дядюшке о миссис К?.. Конечно, у него своя полиция… а все-таки…

— Ну, раз ты такой любитель путешествий, я, пожалуй, пошлю тебя в Италию. Что скажешь? Не сейчас… это было бы неудобно… а так через месяц, через два… когда узнаем, что решил генеральный штаб… тут, видишь ли, кое у кого есть такие планы — вторгнуться в долину По и оттуда оказать помощь армиям Малой антанты^[108]… все это зависит отчасти от позиции Муссолини… Князь Р. заверил меня, что Муссолини будет сохранять нейтралитет…

— Да как же так? Неужели мы будем воевать с итальянцами? — воскликнул Фред. — Это уж слишком!

— Ты, дружок, смотришь на все с точки зрения своих политических симпатий. Может быть, будем с итальянцами воевать, может быть, не будем… лично я склонен думать, что нам выгоднее было бы столковаться…

Задребезжал телефон… С дядюшкой никогда не дадут поговорить спокойно. Судя по его ответам, звонила женщина. Фред смотрел на Виснера с любопытством, но мало-помалу успокоился. Собеседница — несомненно женщина, но это не любовные дела. Должно быть, замешана политика. У могущественного Виснера одно от другого отличить трудно. Недаром ему приписывают изречение: «Политика — это сердечные дела государства». Право, в нем есть что-то от Людовика XIV.

Виснер положил трубку и сказал племяннику: — Если хочешь моего совета — покупай доллары… в твоем распоряжении еще три дня… Доллары надежнее произведений Жан-Блэза. Твоя кузина, баронесса Геккер, очень мне его расхваливала… но я не соблазнюсь… ты ведь знаешь — дальше Пикассо, его голубого периода, я не иду…

XX

— Что, что ты сказал? — Разве расслышишь в этом проклятом грохоте, что там бормочет поляк? Но тот ушел, не повторив, — вероятно, что-нибудь не слишком важное. Августовский зной давил всей тяжестью сквозь грязную, стеклянную крышу огромного цеха; раскаленный воздух, содрогавшийся от грохота машин, был насыщен удушливой угольной пылью, забивавшей легкие. Черные люди с лоснившейся от пота и масла кожей возились подле станов, размещенных по всему цеху, словно разрозненные вагоны длинного железнодорожного состава; эти машины жевали раскаленные добела стальные слитки, которые становились все тоньше и тоньше, проползая через бесконечно длинный цех; в раскрытые двери видно было, как по двору завода, обнесенному глухой стеной, тощие оборванные подростки катят тележки, груженные обрезками металла.

Что же сказал поляк? Рауль Бланшар не любил этого парня. Да и грохот такой, хоть и привык, а все же… С тех пор как он снова впрягся в заводскую лямку, — то есть, с конца марта, после отдыха в Дроме, он все еще не мог прийти в себя. И неудивительно. Два года войны в Испании, жизнь под открытым небом, фронтовая обстановка… Нужно пройти потихоньку — не слишком бросаться в глаза. Где же этот подлец Тото? В прокатном цехе фигуры рабочих казались почти незаметными рядом с громадной полосой раскаленного металла, и вдруг ее, эту судорожно извивающуюся багровую змею, чавкая, захватывали и мяли челюсти изголодавшегося стана, плющили и выгибали ее все больше и больше, и, наконец, рабочий тонкими длинными щипцами со всего размаху перебрасывал ее конец к следующей клети… Где же все-таки Тото? Бланшару отнюдь не улыбалось попасться на глаза мастеру, известному под кличкой «Шлюха». Ясно, что ему, Бланшару, здесь вовсе не место… — Эй, берегись! — Бланшар отскочил. Огненная полоса прошла совсем рядом. Так вот что ему крикнул поляк! Вверху подъемный кран нес раскаленный добела слиток, невыносимо сверкающий, как солнечный диск, и Бланшар опустил глаза. Тяжелая масса, вращаясь, скользила по воздуху к первому стану, возле которого стоял настоящий содом: вздымались столбы пыли, веяло нестерпимым жаром, а когда огромный слиток вошел в зияющую продольную пасть, стан застонал всем нутром, словно гигантское человеческое существо, у которого резь в животе. Вот и Тото… Крепкий и такой широкоплечий, что с первого взгляда даже кажется низеньким, в разорванной и просаленной спецовке, с длинными жилистыми руками, покрытыми маслянистой копотью. На измазанном сажей лице глаза под козырьком и губы казались бесцветными. Он обернулся, взглянул на Бланшара и как будто не узнал. Или просто не заметил? Тото был жертвой, добычей своей работы, этого пекла, пыли, огня, машины, так же как и металл, который она пожирала с громким хрустом, сотрясая воздух до самого потолка. Расслышал ли Тото, по крайней мере, как Рауль его окликнул? Быть может, выстаивая бесконечно долгие часы в этой удушливой атмосфере, от которой сжимались легкие, слепли глаза, глохли уши, в атмосфере невероятного напряжения, — быть может, оннаучился думать о своем, несмотря на то, что лицо палит жар раскаленного металла, пот, смешиваясь с грязью, забивает поры и все внутри сожжено металлической пылью. Быть может, его мысли далеки от сумасшедшего грохота этой гигантской теплицы, где полуголые люди, иссохшие чуть не до костей, сравнялись в цвете с машинами, где они сведены, так сказать, в одно физическое усилие, в наемную силу, которая действует, как во сне, или, скорее, как в кошмарной бессоннице.

Тото обернулся; спецовка была распахнута на его худой, но широкой, как прокатный стан, груди. Его белые глаза обратились на Бланшара. Видели ли они его? — Собрание в шесть, — сказал Бланшар. Стоял такой грохот, земля так содрогалась от грозного дыхания металла, что Тото вряд ли расслышал. Рауль повторил: — В шесть собрание. — Бескровные губы Тото, прочертившие черную маску лица, презрительно скривились, и он бросил: — Здрасьте, давно не было! — и Бланшар сам удивился, что разобрал его ответ. Он видел, как из пасти механического чудовища снова выползла змея и устремилась к стоявшему перед ней человеку, а тот властным движением всей руки от плеча до кончиков пальцев в сотый раз схватил ее огромными щипцами, длиной в полтора метра, и отбросил на предназначенный ей путь ко второй клети, уже требовавшей пищи. А там, на расстоянии пятнадцати метров, двое других рабочих в давно выцветших, когда-то синих спецовках поджидали ее в мертвенном свете, проникавшем сквозь грязные стекла крыши…

Тото следил своими белыми, ничего не выражающими глазами, за направившимся к выходу Бланшаром и видел, как мастер заорал на него. Должно быть: «Какого чорта ты тут шляешься!» Из-за судорожного лязга ножниц он не слыхал, что именно орал Шлюха, сволочь он этакая… Тото пожал плечами. В шесть собрание… Он прикрыл глаза своей огромной, грязной, пропитанной смазочным маслом ладонью, сильно нажимая на веки, и в наступившей на мгновение тьме снова увидел вспышки огня, огромные огненные зигзаги, пляшущие вокруг него. Ему показалось, что он падает. Он открыл глаза, жадно втянул воздух — ну и пекло!.. В шесть собрание… Адская змея извивалась от стана к стану. Тото глядел ей вслед. Он видел, как она вытягивается, коробится, вся красная, красная, красная… В шесть часов. Очень трудно думать разом о многих вещах. Да и просто опасно. И трудно отделить одни мысли от других. Он чувствовал, что все его тело напрягается от усилий. Сколько проходит в голове мыслей, всяких мыслей… В шесть собрание. Снова собрание. Собраниями войны не остановишь. Пот, струившийся по лбу, заливал глаза. Тото подумал о Марте, о малыше. Он думал обо всей этой собачьей жизни. Подумал, что уже… «Эй!» Новый огромный огненный слиток проплыл между стеклянным потолком и его головой, раскачиваясь на цепи и распространяя палящее сверкание. Попробуйте-ка не посчитайтесь с этим, попробуйте-ка подумать тут о собрании; орудийный расчет машин, закинув головы, торопливо переводя глаза, готовился встретить новый залп длинными стальными ломами.

Вдруг Тото пронзила мысль, ослепляющая, как расплавленный металл: если и будет война, то все равно для него, Тото, ничего не переменится — будет та же пыль, забивающая легкие, та же сумятица в голове, тот же пот, та же невозможность подумать о чем-нибудь… Ничего не изменится. Он будет забронирован. Начнется война, только и всего. Светящийся металл вошел в стан, и земля задрожала от мощных вздохов чудища. Ничего. Война. Но он уже понимал, что все-таки, если война… просто невозможно додумать мысль до конца в этом оглушительном лязге и хрусте стали, в огненном процессе пищеварения, совершавшемся прямо на глазах и обдававшем его жарким дыханием металла. Разве для них, для виснеровских рабочих, не всегда война?.. Война, в которой люди теряют пальцы, руки, жизнь… Змея, как язык дьявола, выползла из черной пасти. Мимо прошел мастер и крикнул что-то Тото и его напарнику Рике. Они сделали вид, что не слышат. Впрочем, они и вправду не слыхали. Стан сотрясался, обжимая металл… жара, жарища. Мастер ушел. Вот Шлюха, не может удержаться от замечаний, хотя прекрасно знает, что его не услышат! В шесть собрание. Для них уже теперь война, всегда война. Нельзя думать разом обо всем. Забронируют. Велика радость! Его двоюродный брат Морис сказал: «Тебе везет, ты будешь забронирован». Везет… Война, она вот здесь, а они думают, мы в игрушки играем. Забронирован. Ничего не изменится. Война, как всегда. Ничего не изменится? А профсоюз? Как с профсоюзом будет во время войны? Для забронированных… Ты ведь уже не рабочий, ты забронированный… значит… ну и мерзость!.. Голова у него раскалывалась от шума. В шесть собрание… Марта и малыш… Уже сейчас видно, кому она на руку, эта война… Шлюха вчера закатил им речь… Война… А с кем воюют? Во-первых, здесь всегда война… Прокатные станы вырывали друг у друга из пасти багровую змею. Воздух ритмически вздрагивал от шума. Головы, руки, плечи, широко расставленные ноги, огромные щипцы, с усилием направляющие раскаленный слиток в прокатный стан. В шесть… Теперь уже и собрания приходится проводить украдкой… Война… Это с нами они воюют… Война начинается с того, что у нас отнимают наши права… Забронирован… Раз ты забронированный, значит, уже не рабочий, — это он сказал, Шлюха… И когда идет война официальная, не эта всегдашняя война, а война, которая официальная, — тогда во всем неправы рабочие, и все — и право, и родина, и долг, — все служит хозяину, а ты только помалкивай, слушай да помалкивай… Вот она какая, их война…

— Эй, эй! О чем замечтался! — закричал Рике.

Раскаленная масса раскачивалась над ними. Действительно, о чем замечтался? Нельзя разом все думы передумать. Вытянув руки над головой, он ломом направил огненный слиток в разинутую пасть стана. Нельзя разом все думы передумать.

XXI

В большой грязной умывальной с двух сторон тянулись над желобами трубы, усаженные кранами; по желобам текла черная от грязи мыльная вода; голые по пояс люди скреблись, отдувались, фыркали, сплевывали. Папаша Феру — ему не было еще сорока пяти, а выглядел он на добрых шестьдесят — невольно вспоминал, как двадцать лет тому назад все восторгались этой самой умывальной. А какой жалкой и, главное, тесной казалась она теперь, когда в ней мылось столько рабочих! Те, что дожидались своей очереди, кричали передним: — Хватит размываться! Им, видите ли, красоту нужно наводить, а другие пусть подождут — барин в театр собрался.

Виснер самолично председательствовал на открытии умывальной, даже произнес речь — весьма редкостный случай: хозяин не любитель разглагольствований и появляется на людях только в торжественных случаях. Маленький белокурый крикун Бидоле плевать хотел на хозяйские благодеяния: в этом свинушнике все ноги тебе зальют. Все было не по нем. Рядом с ним Бланшар кончал мыть голову. Он торопился на собрание. Только бы не затянули надолго. Полетта будет ждать. Напротив него какой-то черномазый парень, намыливаясь, ругательски ругал войну; никто его не слушал — знаем, мол, сами. Кто-то прошел позади Бланшара и шепнул: — Рауль, живо в раздевалку. Ребята скандалят…

Бланшар быстро обернулся; сквозь мыльную пену он успел увидеть говорившего, узнал его, но никак не мог вспомнить имени. Он наспех вытерся и, захватив свои пожитки, направился в раздевалку, большую квадратную комнату с дощатыми стенами. Под потолком перекрещивались железные балки, вдоль всей комнаты в несколько рядов стояли облезлые металлические шкафчики; когда-то, давным-давно, их покрасили масляной краской, и с тех пор малярная кисть их не касалась ни разу. Рабочие переодевались у шкафчиков, с размаху швыряя в ящики грязные, промасленные, скомканные спецовки; в этот час здесь всегда стоял невообразимый шум: люди разговаривали, кричали, не слушая друг друга, но сегодня голоса звучали по-иному, в них слышалось озлобление, и от шкафчика к шкафчику, от соседа к соседу неслись крепкие словечки.

Бланшар быстро обнаружил причину волнения. На свободном пространстве между входной дверью и шкафчиками стояло трое парней. Один из них ораторствовал. Он взмахивал рукой и что-то объяснял, стараясь перекричать шум, но его не было слышно. Только отдельные слова — война, мир, пакт, коммунисты — вырывались из сплошного гула. Оратор был из новичков и упорно повторял один и тот же жест: кончит фразу — поднимает правую руку, начинает новую — опустит. Его не слушали, и ясно было, что он сел в лужу. Но все-таки ему удалось затеять свару. — Чорт побери, только этого нехватало перед самым профсоюзным собранием, — проворчал Бланшар. Тот парень, что вызвал его из умывальной, очутился с ним рядом: — Я эту сволочь давно знаю, он из шайки Дорио… — Они обменялись понимающими взглядами: набить ему морду… но тогда может подняться невесть что. Рабочие, правда, пропускали мимо ушей слова дориотиста, но оратор затронул жгучие темы, и у шкафчиков разгорались споры. Коммунистов в раздевалке было мало, и их осыпали ругательствами.

Бланшар стал было кричать, что все это дело рук провокаторов, что в такой момент необходимо единство… но кто-то тут же заорал: — Вы хотели войны, можете теперь радоваться, добились своего! — Рауль узнал голос — Клодиус Депьер, социалист. Он повернулся и крикнул: — Нечего враки из «Попюлер»^[109] разводить! — Что ж поделаешь, «Юманите» уже не читаем — приказала долго жить! — Уж лучше бы не лез со своими остротами! Рослый африканец, стоявший с ним рядом, двинул его кулаком в лицо. — Мерзавец! — О чорт, только этого недоставало! Ну и обстановочка перед собранием! Самое скверное, что ребята раздражены и некому объяснить положение… — Хватит на сегодня! — закричал он, стараясь разнять дерущихся. Не тут-то было. Уже в каждом углу тузили друг друга. Со всех сторон кричали, что заваруху устраивают коммунисты… Один из мастеров хотел было вмешаться на правах начальства, но тут же получил гаечным ключом по физиономии и теперь стоял, опершись о шкафчик и отирая кровь с разбитой губы. Вдруг, неизвестно почему, как все сразу вспыхнуло, так сразу же и кончилось. Еще покричали немного, но уже не дрались.

Оратор-дориотист попытался продолжать свою речь. Тогда Бланшар и еще несколько парней под дружный хохот рабочих вышвырнули его за дверь. В сущности всем хотелось поскорее попасть домой. Но то, что произошло, имело очень ясный смысл, и товарищ, вызвавший сюда Бланшара, сказал ему шопотом: — Послушай, ребята-то против нас… — Бланшар промолчал. Ясно — против нас. Он присмотрелся к своему собеседнику и вдруг вспомнил: да это же Бендер; он, как и Рауль, работает монтером-наладчиком. Бланшару вспомнился Тото: ну, а он? Он-то что думает? Ведь Тото с анархистским душком. А все другие литейщики и прокатчики? Они против нас? Сейчас на собрании выборных от цехов все узнаем. Неудачно получилось. Инциденты вроде этого, в раздевалке, отнюдь не улучшают атмосферу. Опять будут кричать: нечего в профсоюзе политикой заниматься, а сами под партию подкапываются… Пропади они все пропадом! Вот уже с тридцать пятого года существует профсоюзное единство, а политически-то мы пока еще разъединены; значит, это еще не единство рабочего класса… Война на носу, а попробуй-ка сделать что-нибудь против войны, если нет единства рабочего класса. В Испании нас побили; нельзя, чтобы нас побили и во Франции… ведь мы не только себя защищаем…

XXII

— Они не посмеют.

— Посмеют.

— Нет, не посмеют.

— Посмеют.

— А я тебе говорю, не посмеют…

Бендер тщательно закрыл за собой дверь. В этом маленьком, полутемном кафе-баре на улице Анатоля Франса было уютно, но бедно: стойка облицована поддельным мрамором и обита сверху жестью вместо цинка; столики железные, только выкрашены под мрамор; мягкие скамейки крыты самой дешевой материей и уже кое-где продавлены; на полках с выщербленными закраинами не слишком много бутылок. Около стойки пристроился негр в кожаной куртке и линялых штанах из парусины и, наклонившись над чашкой кофе, что-то нашептывал кассирше, прикрывая рот рукой и посмеиваясь. Бланшар и Тото уже уселись за стол, отвернув зеленую скатерть для карт, похожую на лужайку с черными цветочками. В заднем углу какая-то крашеная блондинка играла в трик-трак с маленьким старичком, а радио пело «Маркиту»…

— А я вам говорю, они не посмеют тронуть профсоюз, — упрямо повторил Тото. Бендер подсел к ним. Бланшар сказал:

— А почему ж не посмеют, умная твоя голова? Потому, что это профсоюз? Да именно потому, что это профсоюз…

— Потому тронут? Не верю. Не верю. Вы, коммунисты, всегда вот такие вещи говорите. Всегда вы каркаете. Вы везде плохое видите. Я, конечно, не хочу сказать… Но вы везде только плохое и видите.

— Брось, не смеши, везде плохое видим… А мало его, этого плохого? Ты, что ж, веришь Даладье? Бонне? Еще кому? Может, и Рейно за компанию?

Тото сердито пожал плечами. К столику подошел принять заказ хозяин, он же буфетчик, он же и официант. — Стаканчик белого, — сказал Бланшар. — Мне тоже, — сказал Тото. А Бендер, словно вдруг расхрабрившись, заявил: — Куда ни шло, дайте мне рюмочку «диаболо»… — Потом улыбнулся и втянул голову в плечи. Тото опять заладил свое: — Да не посмеют они, пес их душу дери, не посмеют! Как же это они посмеют? Зачем? Чтобы восстановить против себя рабочих? Нельзя воевать, когда рабочие против тебя…

— Только, когда не воюешь против рабочих… — поправил его Бланшар.

Певец умолк, и началось спортивное обозрение — репортаж о велосипедных гонках, происходивших где-то у чорта на куличках. В минутную паузу ворвался громкий смех негра. У Тото было такое выражение, будто он все думает о своем, интересуется спринтерской гонкой, недоволен кассиршей…

— Вы хотели войны, лучше не спорь, вы хотели войны…

— Не войны хотели, а безопасности…

— Ну, как хочешь называй — война или безопасность, но вы хотели воевать вместе с русскими против Гитлера. Заметь, я против войны, но я вас понимаю: война войне рознь. Ты вот, например, был в Испании. Я тебя за это корить не могу: там была народная война… Ну, а эта война? Разве она народная? И все-таки, пока русские не пошли на попятный, вы, коммунисты…

— Ты сам не знаешь, что говоришь, — вдруг сказал Бендер так негромко, так спокойно, что оба собеседника посмотрели на него. Он покраснел. — Кто это тебе сказал, что русские пошли на попятный? Давай-ка разберемся. Газеты? А чьи газеты? Ихние газеты, ведь так? Уж, конечно, не твои. С каких это пор ты стал повторять все, что говорит «Матэн»^[110]?

— Да разве одна только «Матэн»?

— Ну и что ж? Хороши эти газеты, если в них пишут такие же мерзости, как в «Матэн». Ты вот не коришь Бланшара за то, что он воевал в Испании на стороне наших испанских товарищей, но сейчас веришь тем, кто тогда говорил: там одни красные, они церкви жгут, монашенок насилуют, а Франко такой симпатичный паренек…

— Ну, брось! — крикнул Тото и залпом проглотил стаканчик белого вина, который хозяин поставил перед ним на крашеный металлический столик; потом уперся взглядом в стену, где над стойкой висело большое зеркало, все расписанное цветами и листьями, чтобы скрыть, что стекло составлено из кусочков. В этом кабачке все было поддельное, даже зеркала.

— Послушать вас, — снова заговорил Тото, — так завтра же они вышибут с завода тех профсоюзных делегатов, чья рожа им не понравится… и не будут считаться с профсоюзной демократией… Вот что вы нам пели на собрании. Верно? А я говорю — все это одна болтовня… вот что я говорю…

— А ты знаешь, что они думают о профсоюзной демократии? Нет? Ну то-то же… — заметил Бендер.

— А все-таки… Как же с русскими? — сказал Тото. — Ты мне объясни насчет русских…

— Пожалуйста, — сказал Бланшар. Надо напомнить прошлое. Тридцать шестой год. Испания. Политика невмешательства. Повторили тот же трюк в Австрии и в Чехословакии. На очереди Франция… — Почему, спросишь ты, умная башка, почему? Потому, что пришлось бы драться в союзе с русскими… а ты и сам знаешь, против кого у нас на самом деле хотят воевать, — против русских…

— Как так? Ведь мы с Россией подписали договор…

— Да. Лаваль^[111] подписал. Думаешь, из любви к русским? Как бы не так! Он хотел провести французских рабочих: смотрите, мол, Россия со мной. А рабочие-то поняли все как надо. Ну, тогда договор и отставили. Блюм за это дело взялся. Обычный их фокус: сначала какой-нибудь Лаваль распинается, что он всей душой за союз с русскими, а потом вылезает социалист и тишком-молчком все устраивает так, чтобы договор не имел никаких последствий. И сказать ничего нельзя — социалист…

— Ну, ладно. А вот их-то пакт… с Гитлером? Как насчет этого?

Пока говорили вообще, все шло гладко, но как только касались пакта, многие, и, конечно, Тото в их числе, приходили в недоумение и, оглушенные воем реакционных газет, уже ничего не слушали… Бланшар старался держать себя в руках, чтобы преодолеть инстинктивное желание прикрикнуть на Тото: «Эх ты, балда!» — но он тут же спохватывался: ведь это Тото сидит перед ним за стаканчиком белого вина, а не какой-нибудь там Чемберлен или Бонне… И он сдерживался.

— Погоди, дурень, вспомни, как все было…

Бланшар пустился в историю московских переговоров. Тото нетерпеливо прервал его: — Да ты мне про пакт скажи!

— Вот дурак! Что же ты поймешь, если не вспомнишь?..

И он заставил Тото вспомнить. Переговоры вели те самые люди, которые за год до того в Мюнхене предпочли ублажить Гитлера, только бы не созывать европейскую конференцию с участием СССР, те самые люди, которые в Париже устраивали банкеты Риббентропу, которые бросили Прагу в пасть Гитлеру, а потом принялись кричать о союзе с Советской Россией, нарочно кричали громко, чтобы Гитлер завопил об окружении… да, те самые люди… а переговоры они тянули месяц за месяцем, но и на шаг не продвинулись вперед, как будто вели их только для того, чтобы держать про запас козырь, чтоб было что предложить Гитлеру… и, конечно, старались заставить Советскую Россию взять на себя обязательства, а сами никаких обязательств не брали… Они прекрасно знали, что теперь у гитлеровцев на очереди удар на восток — на Польшу, и вот предположи на минутку, что у нас станут говорить: «Ах, Польша, очень жаль, но что поделаешь!..» ведь говорили же так об Испании, об Австрии, о Чехословакии… Пусть уж Гитлер слопает Польшу, пусть лучше смотрит на восток, чем на запад. Верно? Потом Гитлера бросим на Советский Союз… Вот Чемберлен, Бонне и компания и радуются: одним камнем двоих подшибем.

— Это ты так говоришь… — проворчал Тото. Бланшар пожал плечами и продолжал. — Я так говорю потому, что это так и есть… Иначе…

Если бы было иначе, разве не следовало бы дать Советскому Союзу возможность играть подобающую роль в коалиции, обеспечивающей безопасность соседей Германии? А как он мог бы играть эту роль, если у него нет общей границы с Германией, а поляки, которым мы якобы хотели прийти на помощь, отказывались смотреть на СССР как на союзника и заявили, что никогда, даже если на них нападет Гитлер, они не пустят русских на свою территорию? Тото стал возражать.

— Ах вот как! — сказал Бланшар. — Когда в газетах пишут одно, ты запоминаешь… а другое — так ты уже не помнишь? Да ведь еще десяти дней не прошло, как в газетах было… сообщение агентства Гавас. Что ж ты, брат?

Так вот, если бы Советский Союз вступил в военную коалицию, не имея возможности применить военную силу, поскольку поляки не желали смотреть на него, как на союзника, значит, гитлеровцы могли бы очень даже просто напасть на его границы, а у Советского Союза из-за Польши руки были бы связаны. Верно?

Известно, что если у агрессора нет общей границы с тем государством, на которое он хочет напасть, у него есть возможность взять себе напрокат границу у какого-нибудь соседа данного государства. А рядом с Советским Союзом имеются три маленькие прибалтийские страны да еще Финляндия, где можно взять напрокат границу… Нужно только дать хорошую цену, чтобы купить их правителей… тем более, что буржуазия там почти вся немецкая… Нацисты твердят об этом на все лады…

Какие условия ставила Советская Россия для вступлении в союз с Францией и Англией? Она хотела гарантий, не хотела, чтобы ей связывали руки. И раз от нее требовали, чтобы она автоматически объявила Германии войну, если Гитлер вторгнется в Голландию или в Бельгию, она считала себя вправе потребовать взаимных гарантий в случае вторжения Гитлера в Литву или Латвию. Так? Ну, а французы и англичане об этом и слышать не желали… И тогда стало ясно, что они не столько стремились поставить в невыгодное положение Гитлера, сколько сделать из Советского Союза соблазнительную мишень для него… Они тянули волынку, топтались на месте и, словно для потехи, послали в Москву представителей, не дав им никаких полномочий… И что ж, разве в таких условиях советское правительство не имело права обеспечить безопасность своих границ, заключив договор о ненападении с опасным соседом, в лапы которого другие державы хотели бросить советскую страну, чтобы отвлечь хищника от захватов на Западе?.. Тем более, что эти державы не желали предоставить возможности самозащиты тем, с кем они якобы искали союза…

— Ну что, умная голова, разглядел, в чем тут дело? Они собирались разыграть и с Польшей свою комедию невмешательства, — конечно, в новой постановке, — но в конце концов ту же самую… Но тут Сталин сказал: довольно, хватит! Вот и кончилась их политика невмешательства, и уж теперь раз и навсегда. Понимаешь? Но они-то всего ожидали, но только не этого. И вот они теперь вопят, бьют себя в грудь, возмущаются… Уж молчали бы лучше! Теперь уж им нельзя карты передергивать, придется между собой объясниться, ну вот они и дрожат от страха, и бесятся, и орут изо всей мочи, чтоб придать себе храбрости… Им, может быть, придется волей-неволей драться против фашистов… говорю, «может быть», потому что, если хочешь знать мое мнение, воевать-то они будут не с Гитлером, а с нами… Вот этим-то война им и выгодна: можно отнять у тебя, Тото, твои права, твои гражданские свободы, ликвидировать твою профсоюзную демократию… Так чего ж им стесняться с твоей профсоюзной демократией?.. Глупая твоя башка, да они только этим и бредят, во сне видят, по ночам с постели вскакивают!..

Тото покачал головой. Их двое, и оба они заодно, такие оба речистые. А поделать с ним ничего не могут: не верит — и все. Конечно, он не против них. Нет. Особенно после войны в Испании. Надо по справедливости сказать: у этих людей верный глаз. Можно не соглашаться с ними насчет методов борьбы, но ведь они шли на смерть. Вот Бланшар побывал там, вернулся раненый. Хорошо он рассказывал про Гвадалахару. В испанской войне все было ясно. А тут… Даладье и компания призывают к войне с Гитлером, а коммунисты теперь как будто не хотят. Не то чтобы у него, у Тото, было желание воевать… И вдруг он сказал без всякой связи:

— А что там!.. Знать ничего не знаю! Я только в одно верю — взять в руки железный лом…

Он положил на стол кулаки и стиснул их крепко-крепко — так и чудилось, что он сжимает в руках лом.

— Пусть только полезут… Хватай лом, и как подойдут — раз по башке!..

Бендер грустно усмехнулся. Он поглядел на широкие плечи Тото, на его длинные, сильные руки и тихо засмеялся. Тото застыл на месте, разинув рот. Бендер все еще молча смотрел на могучего как бык Тото и улыбался так горько, точно шел за катафалком.

— Ты что это? — спросил Тото. Но за Бендера ответил Бланшар:

— Твой лом… твоя сила… анархист ты несчастный! Kaкая от них польза, если это только твой лом, твоя сила… Вот если б ты пустил их в ход не так, как тебе взбредет в голову, а как нужно рабочему классу, рабочим массам, если б твой железный лом служил твоему классу!..

Тото заворчал: опять затянули свою песенку.

— Видели мы твой рабочий класс в забастовку тридцатого ноября… И вот тебе мое мнение: с этого все и пошло — вся эта собачья жизнь, вся эта грызня… Как ты хочешь, чтобы мы нынче что-нибудь сделали против войны, когда нам так надавали по заду?.. После тридцатого ноября все и расклеилось. Слышишь? Никто уж больше не верит, будто можно что-нибудь сделать; все равно, мол, опять разобьют, как тридцатого ноября… Поганый это был день, говорю тебе; с него все и началось…

— Да уж верно, — сказал Бендер. — Похвастаться нечем.

— Нет, — сказал Бланшар. — Нет, — повторил он так просто, так уверенно, что и Тото и Бендер повернулись к нему. — Нет… не с тридцатого ноября все пошло. Тридцатое ноября — это результат тех ошибок, которые мы наделали раньше. Тридцатое ноября, вот такое тридцатое ноября потому и получилось, что мы не сделали всего того, что надо было сделать…

— А чего это такого мы не сделали, что надо было сделать? — спросил Тото. Бланшар вздохнул. Вот тут он уж не очень был уверен. Только смутное чувство, ни разу не высказанное в словах. И ведь тогда он еще был на фронте в Испании… Это лишь смутная догадка, еще не сформулированная четко, хотя он как будто улавливал самую суть того, что следовало тогда сделать.

— Видишь ли, Тото, умная голова, есть у меня такая мысль… Центральный комитет этого не говорил, это я сам… а все как-то думается… Вот в тридцать шестом году перевес был на нашей стороне, буржуазия отступала… Партия сказала: всего сразу добиться невозможно. Правильно партия сказала. Всего сразу добиться невозможно. Но вот что было возможно: защищать то, что мы завоевали, не рассчитывать на других, самим быть начеку… А тут вдруг слишком доверились объединению сверху… Я не против руководителей, не хихикай, пожалуйста, анархист ты этакий! Руководители руководителям рознь… Наши руководители — те, что стоят за наши интересы… Но мы-то не поддержали их снизу, не помогли им бороться против тех, кто изменил в четырнадцатом году, против тех, кто всегда служит интересам буржуазии… И что это тогда с нами приключилось? Опьянели от успеха, Тото. Успех — ведь он в голову ударяет… Не сумели мы сохранить сплоченность, вот такую, какая была у рабочих, когда забастовщики занимали заводы; не было народных комитетов Народного фронта, вот почему теперь уже нет и Народного фронта, вот почему было тридцатое ноября, и ребята дрались нынче в раздевалке, и эта руготня на сегодняшнем собрании. Понял ты, наконец, или не понял? И все-таки, знаешь, даже теперь, даже теперь, хотя кажется, что уже поздно, — а все-таки нет, не поздно! Никогда не бывает поздно хорошее дело делать… никогда не поздно…

Тото ударил кулаком по столу, и из рюмки, к которой Бендер так и не притронулся, выплеснулся «диаболо».

— Нет, — сказал он. — Вы, я вижу, шутники. Поздно. Уже ничего не поделаешь. Никто вас не понимает. Ваши русские, может быть, и правильно поступили, защищая свои интересы, но как же ты хочешь, чтоб французский рабочий это понял? Теперь уж ничего не поделаешь! Поздно.

Он поднялся, надел кепку, бросил на стол деньги за выпитое вино — цена была обозначена на блюдечке — и вышел. Бланшар смотрел ему вслед. Бендер угрюмо смотрел на Бланшара. Бланшар не смотрел на Бендера. — Слушай, — тоскливо сказал Бендер, — слушай, Рауль… ты тоже думаешь, что поздно? — Бланшар молчал… Поздно? Вспомнился Антонио, каким он его на днях застал у себя дома… со сбитыми в кровь ногами… Антонио, который после поражения республиканской Испании, после концлагеря пешком пришел в Париж, чтоб восстановить связь со своей партией, с Испанией… Поздно? Он поднял голову и, устремив глазa вдаль, сказал: — Никогда не поздно хорошее дело делать.

В полированном ящике с зеленым глазком в виде трилистника пела Элиана Селлис. «Интересно, какая она с виду, эта птица-певица», — подумал Бендер. А у стойки негр все еще тихонько посмеивался в ладонь, сероватую, как рассвет над заводами.

Выводя на улицу свой велосипед, Рауль повторил слова Тото: «Как же ты хочешь, чтоб французский рабочий понял?..» Нет, никакой Тото не убедит меня, что французский рабочий не понимает… Они не знают, что такое французские рабочие… а я знаю. Еще увидите, увидите, что такое французские рабочие…

XXIII

— Так, значит, войны не избежать?

До последней минуты Мари Баранже все еще надеялась. Старшая сестра Изабелла пожала плечами: у Мари удивительная способность создавать себе иллюзии! И почему этоо нет до сих пор Франсуазы? Кажется, всего только подняться из лаборатории. — Да уж Франсуаза никогда вовремя не придет, — вздохнула Мари. — И как она, спрашивается, может сейчас работать, когда в мире творятся такие дела?

Изабелла тихонько присвистнула: — Работать? Еще неизвестно, ради чего она торчит в лаборатории: ради пробирок или Филиппа Бормана…

— Изабелла, как тебе не совестно! Ты же прекрасно знаешь, что это неправда! А если б даже и так… ведь не сегодня-завтра война, и что тогда будет с Филиппом?

— Ах, скажите, пожалуйста, только у меня и забот, что Филипп Борман. Если будет война… И почему это папа до сих пор не вернулся?

Удивительное дело: у Изабеллы были отцовские голубые глаза, но у профессора Баранже взгляд добрый, а глаза его старшей дочери часто глядят сурово.

Сестры постоянно пикировались между собой, но их стычки мгновенно прекращались, когда речь заходила об отце. И даже война казалась дочерям профессора Баранже прежде всего ударом для их отца. Ведь Жюль Баранже более тридцати лет являлся как бы олицетворением идеи всеобщего мира. И на Балканах, и в Испании, и в Китае бесчисленное множество людей, сталкиваясь с проявлениями несправедливости, шептали его имя. Он, несомненно, был самым выдающимся химиком Франции после Вертело^[112]. Огромная признанная слава, Нобелевская премия, Коллеж де Франс, Академия наук… Но не работа согнула плечи старика-ученого с устремленным куда-то вдаль взглядом детских голубых глаз, с пушистой седой бородой, начинавшейся от самых скул, а долголетняя борьба за справедливость и мир, неотступная защита правого дела. Где бы и что бы ни угрожало истине, он бросался в бой. Его имя, наряду с именами Роллана и Ланжевена^[113], стало на всем земном шаре символом самых фантастических надежд: людям казалось, что стоит лишь произнести это имя, и рассеется угроза кровопролития и смерти. Он жил на левом берегу Сены в маленьком домике рядом с институтом, построенным для него князем Монакским. Жил он там с тремя дочерьми с тех пор, как умерла его жена. Между младшей, Франсуазой, и тридцатилетней Мари была разница в пять лет, а старшей сестре Изабелле исполнилось уже тридцать два. Все три дочери работали с отцом, все были на одно лицо и очень похожи на отца — такие же мягкие, почти расплывчатые черты и неяркие, словно стершиеся краски. Но только Изабелла унаследовала бледноголубые отцовские глаза, Франсуаза и Мари пошли в мать: те же темные глаза, пристальный взгляд и совсем иной склад характера, чем у Изабеллы. Сестер Баранже нельзя было назвать некрасивыми, но все три напоминали выцветшие портреты, все отличались угловатой худобой и резкостью движений. Для всех трех мир вращался вокруг их отца, и все в них, даже благородство, было лишь отражением душевного благородства Жюля Баранже. Их как будто сожгла, опустошила одна-единственная мысль. Люди говорили, что сестры Баранже нарочно одеваются кое-как и этим рисуются. Такова глупость людская! Просто сестрам в отличие от других молодых женщин были чужды заботы о тряпках. Изабелла способна была, сама того не замечая, вырядиться во все цвета радуги. Ее сестры всегда одевались в черное. Все три уже давно пришли к твердому убеждению, что мир на пороге великого открытия или великой катастрофы. Их души сжигала любовь к науке и сознание нависшей над миром опасности.

— Подавать на стол, что ли? Когда профессор-то вернется? Говорил он?

— Да уж давно пора бы ему вернуться, Ноэми, — ответила Изабелла.

Старуха Ноэми, удивительно похожая на козу, которой подвязали фартук, что-то сердито проворчала. В доме она жила с девятисотого года, но все еще не могла примириться с таким беспорядком. Она вынянчила старшего ребенка в семье профессора Баранже, его единственного сына; в июле восемнадцатого года юноша был убит в Шампани.

Профессор прошел через лабораторию, и на лестнице уже раздавался его мягкий голос, произносивший короткие отрывистые фразы, — характерная манера Жюля Баранже. Он разговаривал с Франсуазой. Должно быть, нарочно заходил за ней в лабораторию. — Оба идут, — сказала Мари. — Господи, какие-то новости принес отец? — Три женщины смотрели на дверь с одинаковым чувством: и Ноэми, и дочери ученого всегда дрожали за него, когда он отлучался из дому. В дни Мюнхена болезнь сердца едва не свела Баранже в могилу, и эту его болезнь они как будто ощущали в собственной груди и страдали, когда он, как сейчас, слишком быстро поднимался на крыльцо и потом на второй этаж. Он шипел с Франсуазой, которая была, как всегда, в строгом черном костюме, не вязавшемся с ее молодым лицом. Профессор поцеловал Мари, ласково провел рукой по лбу старшей дочери.

Когда он вышел из комнаты помыть руки, Изабелла спросила Франсуазу: — Почему же ты не привела Бормана позавтракать?

— Он занят, — ответила Франсуаза. — Да, впрочем, для него, кажется, и прибора не поставили…

— Ноэми! — крикнул Жюль Баранже. — Мыла нет!

— Изабелла, — сказала Ноэми, — профессору нечем руки помыть.

— Почему ты ко мне обращаешься, Ноэми? Ключи у Мари.

— Как это у меня? — удивилась Мари. — Ах да, ты дала мне ключи, чтобы масла достать… Куда же я их положила?

— Ну, конечно, — заметила Изабелла, — никогда она не помнит, куда кладет ключи… и зачем только я тебе их дала…

— Вот непогрешимо мудрая дева, — возмутилась Франсуаза. — Сама вечно засовываешь ключи куда попало.

Франсуаза прошла в ванную, взяла оттуда мыло и отнесла отцу: перед тем как сесть за стол, он всегда мыл руки в передней над маленькой раковиной. Изабелла тоже прибежала с мыльницей, но опоздала. Она постояла около отца, глядя на него с небесной кротостью, как глядела только на него, и спросила нежным голосом, каким говорила только с ним: — Кого видел сегодня, папа?

Он повернулся к ней, намыливая руки.

— Был в Лиге… потом расскажу… Ах, да! Встретил сегодня Кремье… Ну, доложу тебе… Кремье рассказал мне кое-что… Ты помнишь Орфила?.. Так вот, он не согласен с партией… просил у Кремье места в министерстве…

Между Жюлем Баранже и его старшей дочерью, которая была ему ближе всех и даже стала для него как бы совестью, существовало одно-единственное разногласие: Изабелла вступила в партию, а профессор не мог решиться принять партийную дисциплину. Он все же был человеком другой эпохи, был связан с людьми своего поколения совместной борьбой, общими политическими страстями и боялся, что, встав в ряды коммунистов, увидит, как между ним и бывшими его соратниками по делу Дрейфуса ляжет пропасть, а ведь их связывало столько общих воспоминаний, столько они выстрадали вместе, еще с конца прошлого столетия, и как-никак — у них одинаковый склад мышления. И, кроме того, кроме того, не всегда к нему подходили тактично… коммунисты обычно так торопятся… они не дают времени ему, профессору Баранже, с его сомнениями, щепетильностью ученого, взвесить все «за» и «против»… у них своя истина, и не всегда они заботятся об истине вообще, об истине с большой буквы.

За столом Мари спросила отца: — Так что же, значит войны не избежать?

— Да, дорогая, не избежать… уже все решено… так мне сказал Кремье… Он разговаривал с Леже^[114]… война неизбежна… Я вот говорил Изабелле… Что ты скажешь, Изабелла… эта история с Орфила?

— А что случилось с Патрисом Орфила? — спросила Франсуаза: она не расслышала.

— Оказался предателем, — ответила Изабелла.

Внезапно профессор отшвырнул в сторону салфетку и закрыл лицо руками. Дочери перепугались.

— Папа… — окликнула его Мари. Он не отвечал.

— Папа… — окликнула Изабелла. А Франсуаза протянула через стол свою юную, белую и худенькую руку и отвела темную, старческую с набухшими жилами руку профессора от его лица. Он поглядел на дочерей взглядом провинившегося ребенка и тихо спросил: — А что мне было делать?

Раздался телефонный звонок. — Подойди, Мари, — сказал старик. Аппарат висел на стене, у окна. Пока Мари говорила по телефону, ее сестры со страхом смотрели на отца. Они боялись, как бы он не сказал что-нибудь непоправимое. Почему он такой? — Папа… — прошептала Франсуаза.

— Не понимаю… — говорила Мари в трубку. — Кто?.. Профессор? Что это за шутки! — Изабелла и Франсуаза перевели взгляд на Мари. В эту минуту позвонили у входных дверей. Профессор вздрогнул и поглядел на каминные часы: — Половина второго! Я и забыл… должен прийти Кормейль.

Ноэми притворила дверь в столовую и пошла отпирать, волоча больную ногу…

— В чем дело, Мари? — спросила Франсуаза.

— Ничего не понимаю… — Мари повесила трубку. — Папа, что это значит? О каком обращении он говорил? Будто бы напечатано в «Пари-миди»… ты видел сегодня «Пари-миди»?

— Господин Кормейль пришел, — сказала Ноэми, заглядывая в дверь. — Говорит — вы ему назначили…

— Да, да, назначил… я coвсем забыл… — Профессор поднялся из-за стола, но Изабелла сказала: — А ты пригласи его сюда, папа.

— Нет… Я выйду к нему…

Он сказал «выйду к нему», а сам не двигался с места. Он смотрел на Мари, в ее темные глаза, такие же, как у его покойной жены, поднял руку, как будто хотел что-то объяснить, и опять сел на место. Он тяжело дышал. — Папа! — вскрикнула Франсуаза. Он знаком показал, что ничего, пустяки. Мари вдруг побледнела. Она поняла. Она все поняла. Другие не могли понять.

— Так что сказать-то? — спросила Ноэми.

— Проси сюда! — ответил Жюль Баранже и засунул палец за жесткий крахмальный воротничок, как будто ему давило шею.

Вошел Пьер Кормейль, и сестрам Баранже сразу бросилось в глаза, что в руке у него газета «Пари-миди».

— Присаживайтесь, Пьер, выпейте с нами кофе. Из-за меня у нас сегодня завтрак с опозданием… Можно на минутку газету? Вы уже прочли ее?

Пожав руку Изабелле, Кормейль протянул профессору газету и, натянуто улыбаясь, что-то пробормотал.

— Да что там такое в этой газете? — спросила Франсуаза. Кормейль повернулся к профессору: — Так, значит, это правда, господин Баранже? Тогда зачем же я сюда пришел?

Профессор едва взглянул на газету и положил ее на стол. Наступила глубокая тишина. Профессор встал. — Чего вы все от меня хотите? Я не мог… нет, не мог поступить иначе… Всю жизнь я боролся за дело мира… всю жизнь, и они вместе со мной, вместе со мной… Разве я могу? Разве… Как же так вдруг… как порвать с ними, когда война… в тот час, когда война?.. Истина… что бы вы ни говорили, тактика не может… нет нельзя тактику противопоставлять истине…

Они слушали, застыв на месте. Изабелла и Франсуаза сидели за столом. Мари так и не отходила от телефона, а Кормейль стоял рядом с профессором. Изабелла то сплетала, то расплетала пальцы. Все ясно… Она еще ничего по-настоящему не знала, но уже все было ясно. И она взвешивала последствия этой беды, да, да, беды. Она сплетала и расплетала пальцы.

— Все они… — снова заговорил Жюль Баранже, и слова как будто вырывались из его седой бороды, из самых глубин его души… — все они между собой согласны… как же мне идти против… вдруг вот против них… сразу против всех… Жофре, например, Жофре…

— Жофре, этот червивый гриб? — в бешенстве крикнул Кормейль.

— Пьер! Вы не знаете… в тысяча восемьсот девяносто седьмом… Жофре… для вас это пустой звук, а для меня… как вы не понимаете? Я не могу об этом забыть… И если завтра война… Франция… ведь это нападение на Францию…

— Ах, папа!.. — воскликнула Изабелла. — Тебе надо было выбирать между Жофре и нами, и ты выбрал Жофре!

— Да вы поглядите же на имена… на имена… они мне сказали: пропасть… пропасть между нами… да разве я мог иначе?

— Между «нами»? — повторила Изабелла. — Кто это «мы»? Жофре, ему подобные, ты… А мы кто же?

Вдруг Мари быстро подошла к отцу и обняла его за плечи. — Что бы ты ни сделал… — шепнула она. Но он отвел ее ласковую руку, молча сел на свое место и заплакал. Пьер попятился к двери, взглядом давая понять Франсуазе, что он тут лишний.

— Останьтесь, Кормейль, — проговорила она, — вы совсем не лишний…

Молчание стало нестерпимым. Жюль Баранже это понял и снова заговорил, стал объяснять…

— И не только Жофре… все… пропасть между ними и коммунистами…. Коммунисты вырыли эту пропасть — они одобряют политику русских… если будет война… если завтра будет война… не могу я с этим примириться… с этим союзом…

— Послушайте, вы же прекрасно знаете, что это ложь, — вмешался Пьер. — Никакого союза, никакого военного союза нет… вы ведь знаете, что это ложь…

— Завтра… завтра Франция будет на одной стороне… а Германия и Россия — на другой… Германия и Россия… Пусть коммунисты сделали этот выбор… я… я не могу его сделать… пропасть…

Изабелла резким движением взяла со стола газету и, повернувшись к окну, стала читать. Потом она подняла голову и спросила: — Все равно… как ты мог? Как ты мог это подписать?

— Ты осуждаешь меня, Изабелла… но ты прочти внимательно… мы же не говорим… есть еще средство… мы оставляем русским возможность… сделать шаг к возвращению… Мы только говорим… что Франция, что если завтра на Францию нападут… то, чтобы спасти дело мира… Неужели ты думаешь, что можно спасти дело мира иначе, как в лагере Франции?..

Он окончательно растерялся. Ему хотелось бы думать иначе, но его точно уносило бурей. Трагедия… трагедия старости. Пьер Кормейль, длинный и худой, с большим носом, похожим на клюв, с серебристыми нитями седины на висках, слушал, переминаясь, как всегда, с ноги на ногу; вся кровь бросилась ему в лицо. Он наклонился, взял Баранже за руки, за руку, подписавшую обращение. — Господин Баранже, — сказал он, тяжело дыша, — господин Баранже, вы знаете, как все мы вас любим и чтò значит для нас, для стольких людей в мире ваше имя… как его уважают… так как же вы могли?.. Вы говорите: нельзя спасти дело мира иначе, как в лагере Франции… Согласен. Но где же он, этот лагерь Франции? Там, где мюнхенец Даладье? Там, где Бонне, который по телефону передает в Берлин все, что узнает в совете министров? Где лагерь Франции? Когда единственных противников фашизма преследуют… лишают гражданских свобод, когда закрывают их газеты… избивают на улицах… тогда лагерь Франции, господин Баранже…

— Молчите, Пьер… я должен был подписать, чтобы предотвратить разрыв… может быть, я и совершил ошибку, но я хотел спасти единство республиканцев, как в прошлом… когда мыразоблачали подлоги генерального штаба… Эстергази… спасти единство… сохранить общий язык… и с коммунистами тоже… Вы ошибаетесь, Пьер, дорогой мой, вы ошибаетесь… Подумайте, если поднимется буря… ужасная буря, она все сметет… мир, республику, Францию, вашу партию… все сметет…

Он взмахнул дрожащей рукой. Франсуаза спросила, указывая на газету: — Но когда же, когда ты это подписал?

— Сегодня утром… Я пошел в Лигу… Там были Жофре, Перрен и еще другие… Они уже подписали, все… Они сказали мне: неужели документ появится без вашей подписи?.. Вы, значит, от нас отрекаетесь?.. Тогда и я подписал… Я не думал… Не мог даже предположить… Они, вероятно, сейчас же позвонили в редакцию, чтобы добавили и мое имя… Они поторопились… очень поторопились…

В последних словах прозвучала горечь. Изабелла сказала: — Какое это имеет значение… ты же все-таки подписал, ты подписал…

— Все равно, они поторопились, — повторил он. — Я не мог даже предположить… я думал, что успею… что у меня будет время хотя бы предупредить тебя… и всех вас… а они не дали мне и опомниться!.. — Изабелла вспылила и заговорила гневно, быстро и так невнятно, что можно было разобрать только отдельные слова: «шантаж, социал-демократы…»

Франсуаза тихо сказала Пьеру: — Господин Кормейль… я хотела поговорить с вами наедине… пройдите-ка сюда.

Пьер пошел за нею. Он думал: Орфила предал, Гайяр отступился… разговор с мамой, а теперь и Баранже! Остальные застыли неподвижно, как статисты на сцене, которым не полагается замечать слов и жестов главных героев. Старик думал только о старшей дочери. Он повернулся к ней: — Изабелла, милая моя дочка… я огорчил тебя…

Изабелла сказала, словно была одна и думала вслух: — Отец… Лучше бы мне умереть…

Опять затрещал телефон. Мари посмотрела на аппарат. Никто не взял трубку. Телефон все звонил. У Мари задрожали губы. Она сказала: — Опять кто-нибудь будет требовать у нас отчета…

Баранже взглянул на нее: значит, и первый звонок… Он тоже посмотрел на телефон. Изабелла не шевелилась. Она думала о матери. Если бы мама была жива… Телефон продолжал звонить. Все молча смотрели на него.

К телефону не подошел никто.

XXIV

Ватрен едва выносил эту кислятину, мадемуазель Корвизар. Из всего она делает трагедию. Русские… ну что ж, русские? Разумеется, досадно, но ведь в конце концов ничего еще не случилось. Господин Ватрен пожал плечами. Газеты, газеты. Разве можно верить газетам?

— Не делайте, пожалуйста, такой похоронной мины, мадемуазель Корвизар… Скажите-ка лучше, что сегодня в почте.

Про себя он называл ее «мадемуазель Хныкса». И надо же иметь такую фамилию — Корвизар! Станция метро так называется. А все-таки он к ней привык. Она поступила к нему давно, когда еще Люси была жива… И вдруг ему вспомнилась Люси так ясно, так мучительно ясно. Ей пошел только сорок второй год. Внезапная смерть. Она сидела вон там, в соседней комнате, и вдруг сказала: «Что это со мной? Мне плохо…» — и тут же упала… И в это время пришла мадемуазель Корвизар. Секретарша она не идеальная, но ведь она была здесь, в комнате, когда Люси умерла… И как она плакала!..

— Вам звонил министр, господин Ватрен…

— Очень мило!.. Вы что же, не могли мне сразу сказать? Из вас все приходится клещами вытягивать, а вы одно знаете — надоедать мне своим нытьем…

Он достал из кармана изящную записную книжечку в кожаном переплете — подарок клиента. Поискал номер телефона. По-дурацки устроено: один листочек на каждую букву, а нет чтобы догадаться на некоторые буквы прибавить. На «М» всегда полным-полно… Поворачивая диск аппарата пухлым пальцем, он вспомнил свой разговор в суде с двумя коллегами, Левиным и Виала. Виала утверждал, что на самом деле правительство никогда не хотело союза с русскими. А между тем, достаточно взглянуть на карту… — Кабинет министра?.. Ах, это вы, Жозеф? Господин министр у себя? Он, кажется, мне звонил… Ну да, это Ватрен… Что с вами сегодня? Не узнаете моего голоса?

Большое грузное тело одолевала дремота, усталые, покрасневшие глаза слипались. Он тяжело отдувался. Опять перекормили за обедом. А в котором часу он назначил прийти завтра этому инженеру? Что-то не хочется браться за его дело. А Виала, пожалуй, довольно правильно говорит насчет Бонне… Уж этому-то союз с русскими…

— Что? Кто говорит?.. Ах, простите, господин министр… Нет, я задумался. События? Нет… Очевидно, слишком плотно пообедал… Ну, конечно, господин министр… Сию же минуту… Благодарю вас, не надо, у меня своя машина.

А ведь очень живописны эти министерства на левом берегу Сены. Их разместили в старинных особняках, и поэтому кажется, что Республика живет в гостях у бальзаковских героев… Поздоровавшись с швейцаром, Ватрен прошел через ворота министерства в безлюдный двор, вымощенный каменными плитами, и увидел перед собой невысокий флигель, где находились приемная и кабинет министра. За флигелем виднелись верхушки деревьев старого парка, замкнутого в кольцо высоких домов. Какая тишина! Что бы сказали мадемуазель Корвизар, и Левин, и Виала… Ватрен улыбнулся. Но, по правде говоря, это все же второстепенное министерство для такого человека… На Кэ д’Орсэ^[115] или на улице Сен-Доминик^[116], должно быть, сейчас больше нервничают… Он поднялся на крыльцо.

В просторной передней на высоких окнах от жары были закрыты ставни; свет угасающего дня падал только через застекленную входную дверь, а по обе ее стороны сгущались тени. Двое служителей поднялись с мест и, узнав адвоката, посовещались между собой. Потом один побежал докладывать, второй снова сел.

Да, все же для политического деятеля такого калибра министерство неподходящее. А он уже два года держится в правительстве. Иной раз Ватрен даже спрашивал себя: зачем министр цепляется за этот портфель. Очевидно, ждет своего часа. Дела принимают такой оборот, что, пожалуй, его час уже пробил. Адвокат вспомнил, как в конце прошлого года, когда в Париж приезжал Риббентроп, министра не пригласили на банкет в министерство иностранных дел. И Манделя тоже, и Зея. Теперь это кажется странным, а тогда некоторые считали это вполне естественным и дипломатичным.

— Пожалуйте, господин Ватрен, господин министр вас ожидает…

В высоком кабинете полумрак, потому что тенистые деревья едва пропускают сумеречный свет; в высоком кабинете тишина… И вдруг все ожило, когда вошел Ватрен. Из-за огромного стола, заваленного книгами и папками, резким движением поднялся министр — будто большая черная птица метнулась, взмахнув крыльями. Кто может определить возраст птиц? Ватрену было хорошо известно, что министр двумя-тремя годами старше его, но до сих пор седина не тронула его волос, а лицо попрежнему оставалось смуглым. В прошлую войну, несмотря на свою молодость, он играл большую роль… Белый крахмальный воротничок, туго облегавший шею, подчеркивал сходство с птицей…

— Садитесь, Ватрен… Я хотел с вами поговорить…

Речь шла о деле с масличными семенами. Пожалуй, можно его разрешить в пользу клиента Ватрена. Лучше большe не тянуть… — Но ведь вы сами говорили, господин министр… — Разумеется, говорил. Но теперь положение изменилось, неизвестно, что будет, интересы страны требуют ввоза товаров… Ваш клиент, правда, несколько нарушил установленные правила… Но положение требует…

Ватрен вдруг понял: война. Как странно — ни тон газетных статей за последние два дня, ни шумиха, поднятая вокруг пакта, ни тревога окружающих не убедили его… Он до сих пор думал: это война нервов. Но сейчас, когда он увидел, что министр утруждает себя таким мелким делом — запрещением на вывоз груза, задержанного в порту Конакри…

— Значит, война? — спросил он.

Министр сделал уклончивый жест. — Боюсь, что да… но пока это еще не окончательно… Думается, на сей раз можно не сомневаться, что Англия выступит…

— А как Италия?

— О-о! Тут ничего не известно. Уверяют, что Муссолини будет сидеть спокойно… А, кстати, вы что думаете, Ватрен? Как настроения?..

Ну, конечно, министр вызвал его вовсе не из-за каких-то масличных семян. Ватрен хорошо знал этот тон, этот вопрошающий взгляд. Министр любил прощупывать общественное мнение. Через адвоката Ватрена и ему подобных он всегда пытался узнать точку зрения людей, не имевших к нему доступа. Иногда он вот так приглашал к себе Ватрена в дни министерских кризисов… хотя казалось, что у него нет ни одной свободной минуты… На этот раз Ватрен может и не оправдать ожиданий министра: мысль о войне лишала его трезвого взгляда на вещи. Он даже заговорил о том, что пойдет добровольцем. — Ведь я был лейтенантом запаса… — Ошибся: следовало сказать «территориальных войск»… Министр пожал сутулыми плечами. Маленькие черные глазки его впились в собеседника.

— А что говорят, Ватрен? В ваших кругах?.. После запрещения коммунистических газет…

— Никого из Лиги я еще не видел… Разумеется, коммунисты многих восстановили против себя, но, если хотите знать мое мнение, то с точки зрения законности…

— Сейчас не до законности, — сказал министр. — Я лично был против, и так и сказал Даладье. Я действовал бы иначе. Но что сделано, то сделано. В такой обстановке спорить не приходится. Между нами говоря, с этими людьми можно было столковаться. Но этого не сделали. Не пожелали сделать…

— Русские…

— Русские, ну да, русские… И тут тоже я не совсем уверен, что с русскими действительно хотели договориться…

Ватрен запротестовал: — Помилуйте! Чего же еще надо, господин министр? Столько времени вели с Москвой переговоры!

— Да? Вот именно… Послушайте, недели две назад я встретил Леже… не художника, а другого — с Кэ д’Орсэ, автора поэмы «Анабазис»… Алексиса…

— Ну, этот-то был за союз с русскими!

— Я сначала тоже так думал… но он мне сказал… Помните, Ватрен, — нельзя доверять видимости… Леже клянется, что он никогда, с самого первого дня, не верил, что с русскими можно договориться… Я спросил: тогда зачем же вы настаивали на переговорах, вопреки желанию вашего министра? Ведь Бонне, как вы понимаете, всячески старался, чтобы об этом даже и вопроса не поднимали. Леже мне заявил: вот именно… если бы об этом и речи не было, люди все еще лелеяли бы какие-то надежды… мечты… Нужно было начать переговоры и доказать, что соглашения достигнуть невозможно… и я даже сам придумал, сам потребовал посылки военных представителей… для того, чтобы когда переговоры будут прерваны, — а русские должны будут их прервать… — чтобы сильнее была для нас обида, чувствительнее для всех… Тогда я его спросил: скажите, Леже, значит именно с этой целью и вступили в переговоры? Он ответил: да, именно с этой целью…

— Значит, для вас последние события не были неожиданностью, господин министр?

— Ну, после отставки Литвинова я был почти уверен… Но для наших коммунистов это, должно быть, ужасный удар. Они искренно против Гитлера… даже после пакта. Прочтите-ка статью Армана Барбентана.

— Тогда в чем же дело?..

— Я вам уже сказал: лично я был против… Я верю в их патриотизм. Еще несколько дней назад я бы протестовал, боролся… заявил, что это несправедливо. Но теперь дело зашло слишком далеко, и мы так основательно связали себе руки… Теперь уж одной несправедливостью больше или меньше…

Он произнес эти слова с вызывающим и властным видом — с наполеоновским видом, какой иногда на себя напускал. Ватрена передернуло.

— Это очень серьезный шаг, господин министр, чреватый последствиями… Во Франции, знаете ли, несправедливость…

— Несправедливость меня не смущает, Ватрен. Я ведь сказал вам: мы зашли слишком далеко. Теперь уж этого не изменишь… На карту поставлена судьба Франции. История…

Он плавно повел рукой и, опустив ее на стол, умолк. Вошел служитель, задернул занавеси на окнах, зажег было люстру. Но едва электрический свет заиграл на полированной панели и на карнизе двери, министр раздраженно замахал рукой перед глазами: нет, нет. Он сам зажег лампу на письменном столе, осветившую только груды бумаг. Вся остальная комната снова погрузилась во мрак. Служитель вышел.

— Господин министр, — ворчливо заговорил Ватрен, — вы хорошо знаете, что я ни в малейшей мере не коммунист, но все же… то, что вы сказали… Несправедливость… Во Франции несправедливость не котируется. Вспомните дело Дрейфуса. А когда идет речь о войне — значит, идет речь о судьбе Франции, и надо иметь Францию на своей стороне.

— Франция на нашей стороне.

— Вы в этом уверены, господин министр? Ваш вопрос о том, как было принято закрытие газет, наводит меня на мысль, что вы сами не так уж…

— Не преувеличивайте значения моего вопроса, дорогой мой. Меня интересует настроение узких кругов — судейских, адвокатских, — словом, ваших знакомых… А общественное мнение… Вы же прекрасно знаете, что его можно создать…

— Общественное мнение расколото. Ведь именно коммунисты во время мюнхенского сговора…

— Они были правы. Помните, я вам еще тогда это сказал. Коммунисты очень часто бывают правы. У меня с ними разногласия скорее тактические, чем по существу. Но теперь они неправы, вот и все.

— Значит, мы правы, а неправы и коммунисты и мюнхенцы? Многовато…

Министр нагнулся к своему собеседнику и, хотя их разделял стол, широкий, как поле, точно навис над Ватреном.

— Вы ничего не понимаете, Ватрен. Мюнхенцы… Раз мы показали, что о союзе с Россией больше не может быть и речи, мюнхенцев уже нет. Антикоммунизм — чувство очень сильное. Если оно может послужить единению французов, — я готов протянуть руку хоть самому дьяволу…

— Но как же так? Чтобы вести войну с Гитлером, вы обрушитесь на коммунистов, хотя сами говорите, что они искренние враги Гитлера, но ничего не предпримете против французских гитлеровцев?

— О ком вы говорите? Об «Аксьон франсез»? Эти не в счет. Они уж лет двадцать грозятся всадить в меня десяток пуль, а я, как видите, цел и невредим!

— Завтра… да вот, я только что разговаривал с Левиным и Виала, они оба коммунисты… и оба утверждают, что завтра… словом, в армии коммунисты выполнят свой долг.

— Во Франции воинская повинность обязательна. Нехватало еще, чтоб они не выполнили своего долга. У них нет выбора.

— А вы уверены, что правые тоже выполнят свой долг?

— В армии можно только повиноваться; иначе — к стенке.

— Простите, а для правительства правила другие? Не такие, как в армии?

— Что вы хотите этим сказать?

— Я имею в виду вашего коллегу, господина Бонне…

Наступила тишина, министр вертел в руках нож для разрезания бумаги. Молчание длилось долго. Наконец министр заговорил, но по его изменившемуся тону чувствовалось, что он не столько возобновляет прерванную беседу, сколько просто следует течению своих мыслей: — Терпение, Ватрен, терпение… подумайте, в каком положении мы были восемь месяцев назад… Политика не такое уж простое дело, тут нельзя всегда по прямой идти… Вспомните, кто руководил Францией в прошлую войну. Понадобилось три года, чтобы Клемансо… Сначала надо сломать политическую линию, а потом уж того, кто ее проводит! — И добавил прежним тоном: — Теперь слово за военными. Кто встанет нам поперек дороги, — будет раздавлен. Со времени Мюнхена коммунисты действовали весьма разумно. Я их одобрял. А теперь вот они споткнулись. Они слишком преданы Сталину. Они питают к нему слепое доверие, даже несмотря на союз русских с немцами. Они верят слову Сталина гораздо больше, чем нашему. У них больше доверия к нему, чем к Даладье…

— Французские рабочие помнят, как Даладье клялся в верности Народному фронту, а потом отрекся от его программы…

— Ах, не смешите! Где ж это видано, чтобы правительство следовало той программе, которую его глава провозглашал на выборах… А рабочие… что ж рабочие… и это не так просто. Не все же рабочие — коммунисты. К тому же в их собственных рядах появятся отступники, они уже есть… Да и нужно отличать массы от руководителей. Кстати, вы ничего не слышали? Левин и Виала вам не говорили?.. Кажется, Морис Торез выразил несогласие? А? Это еще не опубликовано?

В его голосе прозвучала какая-то надежда. И вместе с тем в нем чувствовалась тревога. Он поднял голову, и на мгновение в свете настольной лампы резче обозначились черты его лица, большой вороний клюв, складка на шее, сжатая белым воротничком. Потом он откинулся назад, точно боялся выдать свои тайные мысли. Может быть, ему стало страшно последствий несправедливости. Может быть…

— Нет, этого я не слышал, — сказал Ватрен. — Даже наоборот: если мои сведения верны, то Торез заявил совершенно противоположное…

— Ах, так?.. Противоположное?..

Министр, казалось, погрузился в размышления. Вид у него был крайне разочарованный. Сидя в этом просторном темном кабинете, где еще стояла дневная духота, Ватрен словно ощущал, как угасают у министра последние проблески совести. В ушах адвоката раздавались отзвуки пышных фраз, которые он слышал всю жизнь: правовые принципы, права нации; когда он был депутатом, его, как члена парламентской комиссии по иностранным делам, посылали в Женеву; он часто встречался с Брианом…

— Как хотите, — вдруг сказал он, — а пакта между двумя державами и того обстоятельства, что наши коммунисты отказываются выступать против него, еще недостаточно для войны… Еще может случиться…

— Ах, оставьте!.. Что вы, смеетесь, что ли? Теперь Гитлер уже ни перед чем не остановится. Жребий брошен. И даже… послушайте-ка, если завтра Польша сама нападет на Германию, — разве вы станете отрицать, что по существу-то именно Гитлер напал на Польшу?

— Почему вы так говорите? Я вас не понимаю, господин министр…

Тот не ответил. И вдруг переменил разговор: — Так вы пойдете добровольцем, Ватрен? В прошлую войну вы кем были? Летчиком, помнится… Лейтенант авиации? Так и остались в этом чине?

— Я был младшим лейтенантом. А за все это время я не проходил военного сбора.

— А сможете вы сейчас управлять самолетом?

— Нет, ведь я был только летчиком-наблюдателем. Да в моем возрасте в авиацию и не возьмут. Но в других частях я еще могу служить…

Министр поднялся: — Ну, мне пора. Вас подвезти?.. Ах да, правда, — у вас своя машина…

XXV

— Робер, ты забыл положить одеколон…

Ивонна говорила вполголоса, чтобы не разбудить детей. Маленькие дорожные часики на ночном столике показывали без пяти семь. Часики хорошенькие — представитель фирмы очень рекомендовал приобрести партию для магазина. Большие часы, красовавшиеся на камине, забыли завести, и они стали.

— Посмотри сама, — сказал Гайяр, — сундучок набит битком… Ну, давай флакон, попытаюсь все-таки сунуть.

Ивонна с удивлением глядела на мужа — как странно видеть его в военной форме. Он заказал ее еще в прошлом году во время предмюнхенской тревоги. Офицер. Офицер, как и ее брат Жак, воспитанник Сен-Сира… Итак, Робер уезжает. Он будет где-то там, под открытым небом, заниматься какими-то непонятными делами. Ему будут говорить: «Господин лейтенант…» Ее Робер. Накануне он весь вечер укладывал, разбирал и снова укладывал свой сундучок, сохранившийся еще с той войны.

— Теперь уж, когда будут говорить «война», — прошептала Ивонна, вздрагивая, — это будет не та, не прошлая война…

— Не глупи. Это еще не война. Но если даже и будет война, все равно войны не будет… Неужели ты думаешь, что будут воевать?

— Да знаю, знаю, ты уж это говорил… может быть, ты и прав, но… В прошлый раз тоже так говорили… а потом война тянулась, тянулась… А если Жана тоже возьмут? Война затянется, и возьмут Жана?

— Жан? — с досадой сказал Робер. — Вечно у тебя только Жан на уме. Я-то ведь уезжаю, сейчас уезжаю!

Ивонна обняла мужа. — Ну, ну, глупышка, — сказал Робер. Он не хотел, чтобы она провожала его на вокзал, но ничего не мог поделать, хотя сотню раз повторял, что нельзя оставлять детей одних. — Подумаешь, какая драма! Я уже предупредила прислугу: хоть сегодня и воскресенье, она придет в половине девятого.

— А вдруг они проснутся и увидят, что нас нет…

— Ты все забываешь, что Моника взрослая девочка. А уж если это тебя так беспокоит, почему ты не хочешь, чтоб они тоже тебя проводили? Ведь ты же провожал своего отца.

Гайяр сердито замотал головой. Сколько раз он втолковывал ей, что это совсем не то. Во-первых, в четырнадцатом году он был уже юношей, а потом его отец — другое дело, он знал, для чего идет на войну, — нужно было отвоевать у немцев Эльзас-Лотарингию, отец всегда говорил об Эльзас-Лотарингии.

— Так он ее, бедняга, и не отвоевал! Его сразу же убили. Помню, на Восточном вокзале кричали тогда: «На Берлин! На Берлин!» Неужели ты воображаешь, что мы сейчас тоже будем кричать: «На Берлин!»

Он уже говорил «мы», он уже чувствовал себя мобилизованным, частицей огромной армии. Ивонне все это казалось странным. Она понимала, что в его новой жизни ей нет места.

Робер спустился по лестнице, взвалив сундучок на плечо. Он шагал со своей ношей легко, как силач, даже чуточку фанфаронил. Откровенно говоря, сундучок был тяжелый, и Робер не без удовольствия поставил его на пол. — Ну, пойду за такси… — Да разве сейчас найдешь такси? Пожалуй, придется ехать на метро…

В ожидании мужа Ивонна уселась на сундучок. Прошло целых десять минут. А я-то хороша, забыла намазать ногти, лак совсем облез. Наконец он явился: — Представь, пришлось идти до улицы Риволи…

В такси они оба нервничали; ну, конечно, ни в одном киоске нет газет — все расхватали. — Нужно было включить радио, — вздыхал он. — Да? И разбудить детей?.. — Послушай, маленькая, обещай мне одну вещь… Будь в мое отсутствие поосторожнее… не делай глупостей, не позволяй втянуть себя в политику…

Нет, он просто невыносим, ведь уже говорил ей об этом. Ивонна отодвинулась в угол машины: — О чем ты говоришь? Когда это я занималась политикой?

— А как же? Общество друзей СССР, Женский комитет! Это все же политика… Прошу тебя, даже не пытайся восстанавливать связи… Война — это, видишь ли, как бы длинный антракт… Это мужское дело… а главное, не забывай, что у тебя дети…

Ивонна не стала возражать. Они уже достаточно говорили на эту тему. Вот вам весь Робер, а впрочем, что Робер? Он мужчина как все мужчины, сыплет общими фразами о женщинах, об их роли, о разнице между мужчиной и женщиной. — Ты обещаешь, да? — допытывался он. — Ведь я уже говорила… — Нет, ты повтори, что обещаешь. — Ну, хорошо, обещаю.

Наконец добрались.

Все, как нарочно, складывалось так, чтобы отъезд получился совсем не торжественным. Поезд уходил не с Восточного вокзала, а со станции Венсен-товарная; день был пасмурный, после ночного дождя еще стояли лужи. Робер с женой вылезли из такси и пошли по светложелтой, как жиром смазанной дорожке, меж заборов, сложенных из цементных плит. Здесь уже был свален багаж. Робер снова потащил свой сундучок, и край больно резал ему плечо.

— Зачем тебе шлепать обратно по грязи? Не нужно было отпускать такси.

Ивонна закусила губу. Она будет с ним до последней минуты, пока ей не велят уйти. В конце концов, ее место — с мужем. — На Восточном вокзале, — ворчал Робер, — другое дело, там поприличнее… — Они подошли к воротам. Сержант, проверявший документы, отдал лейтенанту честь: — Давайте, господин лейтенант, ваш сундучок, я велю снести… — Не стоит, не стоит, — сказал Робер с небрежным видом. Но сержант вдруг добавил: — Прошу прощения, господин лейтенант, но ваш поезд идет не отсюда…

Как так не отсюда, ведь ясно написано! Вы сами видите… И так далее. Совершенно верно, и все-таки это ошибка. Не может быть. Не может, а тем не менее это факт. Единственный поезд в вашем направлении уходит с Восточного вокзала. Советовал бы поторопиться… Вот тебе на! А такси отпустили.

Они зашлепали обратно по грязи. Робер перекинул сундучок на другое плечо. Ивонна молча шла за ним.

— Ну что ж, вот тебе и представилась возможность полюбоваться Восточным вокзалом, — сказал он иронически.

— Пожалуй, я могла бы прожить и без этого.

— Сама ведь настаивала…

Он очень злился, но она понимала, что все это из-за сундучка, и не обижалась. Такси они так и не нашли. Пришлось ехать на метро; контролер запротестовал из-за сундучка. Но помилуйте, в такой день… Да что вы, сегодня второй день мобилизации, в первый куда бы ни шло… А потом еще пересадка. Когда они вышли из метро, над ними нависло все такое же свинцово-черное небо.

На Восточном вокзале толпилось много народу, но и тут было мрачно, как в Венсене. — Помню, в четырнадцатом году, — сказал Робер, — здесь провожали с цветами, с песнями. А по-моему, так, как сейчас, лучше.

— Ты находишь? — Ивонна вовсе не была в этом уверена. — Почему же это лучше, когда люди идут покорно, как скотина.

— Почему как скотина? Просто как люди, у которых нет оснований для энтузиазма.

— Вот именно. Если уж идти на войну, так лучше с энтузиазмом…

Он пожал плечами. Ну, ладно, а где же комендант? Взяли носильщика. Он таскал их по всем закоулкам. Но все в один голос твердили: отсюда на Куломье воинского поезда нет. Раз у вас в документе написано Венсен, и поезжайте на Венсенский вокзал… Но там мне сказали… А я-то что могу сделать, господин лейтенант? Написано, значит, написано. Поезжайте в Венсен. Да я только что оттуда. И опять все сначала. Делать нечего, пришлось покориться. Хорошо, он вернется в Венсен.

— Ты бы лучше поехала домой, Ивонна, ты же сама видишь… уже начинается бестолочь. Я же тебе говорил…

— Что ты мне говорил? Я останусь до конца, и все тут.

Что поделаешь с такой упрямицей? На этот раз им попалось такси. На Венсенском вокзале документы проверял уже капитан. Робер был зол, как собака. Ему спокойно указали платформу, назвали номер поезда. Спорить, в сущности, было не о чем. Но Робер непременно хотел рассказать о своих мытарствах. Капитан ничего не понял и тоже начал сердиться. Оба заговорили повышенным тоном. — Брось, — сказала вполголоса Ивонна. Тогда он накинулся на нее.

Только подошли к поезду — новая история. Никто не знал, когда он отправляется, — через два часа, а может, через три…

— Надеюсь, ты не будешь ждать? — сказал Робер.

— Почему же? Пока я могу быть с тобой…

Но Робер не растрогался. Он сегодня словно взбесился. Ему не терпелось, чтобы все уже кончилось, чтобы все, что связывает его с гражданской жизнью, оборвалось. Одним махом очутиться на другом берегу.

— Но ведь дети одни…

— С ними старуха Менье…

Старуха Менье была у них приходящей прислугой. Когда Робер положил сундучок на полку вагона, он смягчился. — Детка, — сказал он и взял ее руки в свои. Просто удивительно, но им совсем нечего сказать. Неужели они уже так далеки друг от друга? Уже принадлежат двум разным мирам… И не только Робер. Ивонна тоже. Она живет уже в новом мире, в мире без мужчин. Уже сейчас для нее Париж — город тайн и опасностей, где ей придется ощупью искать дорогу одной, совсем одной…

Через два часа Ивонна сдалась.

— Ну, поцелуй меня, я ухожу…

Она совсем обессилела. Он ласково взглянул на нее. Наконец-то она образумилась.

Ивонна смешалась с толпой. Плакать ей не хотелось. Она шла, сама не зная куда, шагала прямо по лужам. Вот она и осталась одна. В ушах все звучали слова Робера, сказанные им о своем отце: «Его убили сразу же». Боже мой, все начинается сызнова. Говорят, что это не война. Так говорили и тогда. Все сызнова. Она шла по незнакомым улицам, куда глаза глядят. Потеплело, стало душно, но кругом все попрежнему было серо, серо. Она машинально вошла в метро. У меня ведь была книжечка, куда я ее дела? Она порылась в сумочке. Одна. Даже билеты на метро имели какое-то другое значение, когда Робер был с ней. Робер. Какой злой он был нынче… Все из-за сундучка. И, кроме того, он не хотел показать виду… Все мужчины таковы, не хотят показать виду. И все-таки всегда знаешь, чтò они думают. А что если это будет длиться годы, как в прошлый раз? Некоторых убивают сразу же — верно. Но других убивают позже. Чем дольше тянется война, тем меньше шансов вернуться. Ивонна не позволяла себе плакать. Только без сентиментов! Если я сейчас не возьму себя в руки, что же будет потом?.. Запретить себе распускаться. Жить так, как будто все это вполне естественно. Месяцы, годы, быть может… Годы, как и в тот раз. Самое страшное — это великое смятение умов… Люди, только вчера понимавшие друг друга… Например, Кормейль, который зовет ее Роксоланой… И как это получилось, что Жюль Баранже подписал обращение вместе с Жофре и прочими… а вот Кормейль… и простые, никому не известные люди, как Гильом Валье или Ботрю…

Она проехала станцию Шатле. Ну и пусть. Может быть, слезть у Лувра, пойти пешком? Ей не хотелось сразу возвращаться домой. Она была еще не совсем уверена в себе. Не показывать детям, как ей тяжело. Вернуться домой так, как будто она просто прошлась по магазинам, ходила по разным делам. В Пале-Рояль она пересела на поезд, направляющийся к площади Оперы.

Какая-то смутная мысль толкала ее туда. Она не признавалась в этом самой себе. На площадь Оперы она вышла около половины двенадцатого… здесь была пропасть народу. Мрачная, разношерстная, бесцельно топтавшаяся на месте толпа, какие-то люди на краю тротуара. Растерянные жесты. Незнакомые люди заговаривали друг с другом. Но это была совсем не та толпа, какую она видела в дни выборов тридцать шестого года. Стоявший рядом старик обратился к ней: — Вы не читали газет? — Даже смешно — все эти люди вели себя точно наркоманы, которых лишили их обычной дозы наркотиков. Они ждали «Пари-миди».

Как раз в эту минуту газетчик на велосипеде с тюком газет подъехал к двери киоска на бульваре Капуцинов, наискосок от кафе «Пари». Толпу точно вихрь подхватил, все бросились вперед, не думая о том, что делают, и Ивонна вместе со всеми. Сумасшествие! Люди в исступлении рвались к киоску, толкались, набрасывались на газеты. Испачканные листы передавались через головы, велосипед газетчика опрокинули на землю, продавщица вопила, люди дрались, слышался пронзительный женский крик: «Война, война!» Все неистово работали локтями, Ивонну больно ударили в плечо. Стоявшая перед нею невысокая блондинка в черном горестно воскликнула: — Платье разорвали! — и стала выбираться из толпы. Ивонна попыталась было идти за ней следом, но ее сдавили со всех сторон. Вдруг кто-то взял ее за руку, окликнул. Она обернулась и пошла за высокой довольно полной брюнеткой с черными лучистыми глазами, с тяжелым узлом волос на затылке. Ивонна узнала ее — Даниель!

Странно. Именно смутная мысль о Даниель привела ее сюда, на площадь Оперы. Трудно, конечно, было предположить, что они встретятся здесь, на площади, но ведь на бульваре Капуцинов помещался комитет «Французских девушек»^[117], и Даниель могла быть там.

«Война! война!» — слышалось повсюду. — Уйдем скорей, — прошептала Даниель, и Ивонна увидела, что вместе с ними через толпу пробирается молодая женщина. Даниель познакомила ее с Ивонной, сказав только: — Товарищ Роза. — Они спустились в метро. Ивонна покорно следовала за ними.

— Здесь нам будет удобнее поговорить… — сказала Даниель, когда они вошли в тоннель пересадочной станции. — Гайяр уехал?

— Я только что проводила его. А Лоран?

— Уехал еще вчера. Вы читали газеты? Нет? Началось. Война объявлена. Пока Англия, а за ней объявим и мы…

Конечно, уже никто не сомневался, а все-таки… Вот оно, началось. Ивонна поглядела на Розу: невысокого роста, совсем детское, очень бледное личико, кудрявые каштановые волосы. Трудно было представить себе трех женщин, менее схожих между собой…

— Я очень рада, что встретила вас, Даниель, — сказала Ивонна, — мне было так одиноко… Я все думала, как бы мне вас повидать…

Даниель улыбнулась: — Вы же знаете мой адрес… вы могли бы опять привести Монику… — Даниель была зубным врачом, и Моника у нее лечилась. Ивонна сразу поняла скрытый смысл слов Даниель: за ее квартирой на улице Дюфур, конечно, следят, но с девочкой, под предлогом визита к врачу… Вдруг она сообразила также, почему Даниель выбрала местом для их беседы переходы метро… и вспомнила Робера, Кормейля, Баранже.

— Мне хотелось бы с вами поговорить, — сказала она, — но здесь… да потом меня дети ждут… Видите ли, есть вещи, которые я не совсем понимаю…

Какое-то неуловимое выражение промелькнуло по лицу Даниель, и она привычным жестом подняла руку, чтобы пригладить выбившуюся на виске прядь волос.

Ивонна торопливо продолжала: — Вы не подумайте… я не переменилась… но я хотела бы знать, что отвечать людям… хорошенько понять, что произошло… Статья Барбентана — этого мало… — Даниель улыбнулась. Она начала было: — Ну, что ж, — но тут же умолкла и взглянула на Розу. Они, видимо, понимали друг друга с полуслова. Роза сказала: — Почему бы нет? — Тогда Даниель обратилась к Ивонне: — Послушайте, Ивонна, у нас будет собрание «Девушек» на бирже труда в Монтрейле, там все объяснят…

— Но какая же я девушка? — возразила Ивонна. Даниель засмеялась, а Роза очень серьезно заявила: — Не такое сейчас время, чтобы обращать внимание на мелочи…

Поток пассажиров, хлынувший со станции Шамперре, разъединил их.

* * *

Капитан Лертилуа, — ибо он снова стал «капитаном» Лертилуа, — остановился на площадке, чтобы перевести дух. Да, когда-то в молодости он одним махом взбегал по этой лестнице. Дневной свет проникал в лестничную клетку сквозь застекленную крышу. Лертилуа рассматривал старую полинялую обивку стен, некогда огненно-красную, расписанную зелеными чертополохами. Дядя Блэз говаривал: «Похоже на Виллара? А?» Орельен пришел сказать прости самым глубинам своей жизни. Завтра являться в часть. Сколько может быть лет дяде Блэзу Амберье? Должно быть, далеко за восемьдесят… А тете Марте? Вряд ли она намного моложе… Доживет ли дядя до конца войны? Увижу ли я их по возвращении? Вдруг Лертилуа подумал, что, может быть, не доживет до мира именно он. Если это война, если это настоящая война… Жоржетта… дети… По поручению жены он заходил на авеню Анри-Мартен к госпоже Виснер… к сожалению, не застал дома. Может быть, ему следовало быть настойчивее и все-таки разыскать Сесиль… но тогда у него нехватило бы времени повидаться с дядей… Орельену сорок восемь лет… Сесиль — подружка Жоржетты, все это очень мило, но ведь он хочет проститься с глубинами своей жизни… когда еще и Жоржетты не было…

Он позвонил. Его провели в спальню, из которой старый художник уже не выходил. Утонувшее в подушках длинное тощее тело, мертвенно бледное лицо, и только на скулах скупой старческий румянец; длинные седые усы, ночной колпак, лихо сдвинутый набок, у левого виска выбивается пучок седых волос… Тетя Марта все такая же — прямая, иссохшая, с резкими движениями, в широком сером платье и в белой вязаной кофточке, — взбила подушки, одернула одеяло: — Вот носовой платок. — Она сунула платок под подушку. В окно, выходившее на площадь Клиши, падали вечерние лучи.

— Так, значит, снова в мундире, — сказал старый художник, обнимая племянника. — Помнишь, как ты приходил прощаться в семидесятом… что я!.. — в четырнадцатом. — Еще бы он не помнил… это было в этой же комнате… нет, в соседней… Выпрямившись, Орельен увидел, что возле постели молча стоит черноволосый и очень бледный молодой человек, довольно плотный, с маленьким полуоткрытым ртом, яркокрасными губами и ослепительными зубами. — Не узнаешь? — спросила тетя. — Это наш Малыш. — Орельен утвердительно кивнул, хотя, хотя… — Вот как? Сын Паскаля? Очень похож на отца, особенно глаза. Фигура, конечно, другая… — Он округло развел руками. Малыш улыбнулся, и от носа к углу рта пролегла складка, удивительная для молодого человека тридцати, от силы тридцати одного года. — Вас тоже забирают, Жанно? Вероятно, вы…

— Не называй его Жанно, чорт возьми! — возмутилась тетя. — С тех пор как он стал скульптором, его зовут Жан-Блэз…

— У меня голубой билет, отсрочка, ожидаю особого распоряжения. Это несколько неудобно… но я тут ни при чем.

— Неудобно? — удивился капитан. — Вам так не терпится? — Да нет. Но все задают вопросы, ну и… Орельен сел. Дядя разглядывал его. Впрочем, старик вовсе не доводился ему дядей, но Орельен с детства привык называть его так. Племянником старика был Малыш, вернее, внучатым племянником.

Старый художник потряс костлявыми руками.

— Если бы не война, тебя бы и не увидеть… дорогая цена… Ну, как твой сын? Жоржетта писала, что ему вырезали гланды…

Да и на самом деле, если бы не война… Последние пять лет Орельен не очень ладил с этим старым бунтарем Блэзом Амберье. Старик всякий раз здорово его пробирал.

— Ты попрежнему без ума от де ла Рока?

— Не будем об этом говорить, дядя! Если хотите знать, я отошел от полковника… впрочем, и другие тоже не лучше.

— Наконец-то! А теперь ты уж себе не хозяин… за тебя глупости будут делать другие. Куда ты засунула мой платок, Марта?

Жан-Блэз с любопытством поглядывал на Орельена и почти не прислушивался к разговору. Жан-Блэз не видел Орельена уже лет десять, — нет, что я? Я тогда был еще совсем мальчишкой… Тетя Марта часто говорит о нем. Орельен ее слабость. Жаль, что он так изменился. Все политика, они вечно царапались с дядей, даже надоело. Да и сейчас, — о чем они сейчас беседуют? Имена, которые они называли, ничего не говорили Жан-Блэзу, он пропускал их мимо ушей. Ему стало скучно. Он не сводил глаз с большого полотна Гогена^[118], висевшего над дядиной кроватью. Дядя был очень близок с Гогеном. Эта картина — вид Понт-Авена — была памятью их дружбы. Именно картине Гогена обязан Жан-Блэз своими юношескими сумасбродствами, это из-за нее он убежал из дому и три года прожил на островах южных морей, бродил по Таити по следам художника… А сейчас он смотрел на нее так, как будто видел впервые. Пейзаж Бретани, сине-желтые тона. Он разлюбил все это. Даже находил плохим. Впрочем, он не любил сейчас и гогеновских таитянок под кривыми деревьями с цветком тиаре в зубах, и большие рисунки, изображающие пареос. И тут и там экзотика! Если господин Лертилуа не верил больше в полковника де ла Рока, то Жан-Блэз разлюбил очень многое в других областях.

— А как Жоржетта? Не собирается в Париж?

— Ну, зачем же, ведь нам прямо говорят, что нужно эвакуировать столицу. Да и ребятишкам лучше в Антибах…

— Значит, по-твоему, сынок, нас будут бомбить? — спросила госпожа Амберье. — Хочешь чаю?

— Спасибо, тетя Марта… Бомбить?.. Думаю, что это не из-за бомбежек… а просто, чтобы облегчить снабжение столицы… А вы, вероятно, остаетесь?

— Хорош был бы из меня беженец! — сказал старик и закашлялся.

Жан-Блэз начал работать у Бурделя. Одному только он там научился — любить камень. Почти физической любовью. В те времена он признавал в скульптуре лишь примитив. Искусство негров, жителей тихоокеанских островов. По примеру Рэмбо, Гогена он бежал от своих учителей, пустился на поиски дикарских богов. Повсюду он находил только образы людей, гораздо более похожих на виденные им народы, чем на те поэтические видения, которые ему рисовались в день отъезда. Фетиши Ниасса напоминали жителей этого края, те же отвислые зады; манильцы, казалось, скопированы с филиппинских статуэток; на Маркизских островах…

— Знаете, Жан-Блэз, — сказал вдруг Орельен, оборачиваясь к скульптору, — у меня в Антибах имеется одна ваша вещица, лампа… Жан Франк обставлял мою виллу…

— Какая лампа? Я не делал никаких ламп для Жана Франка. Вы, должно быть, говорите о лампе Джакометти…

— Вы совершенно правы, лампа, скрытая маской… а вашей работы у нас есть ширма…

— Так это вы купили весной мою ширму?

Скульптор вдруг взглянул на Орельена совсем другими глазами. Денежки получает с текстильной фабрики где-то на севере. Уходит на войну… в пехоту… ему, должно быть, около пятидесяти… Ну что же, одним трупом больше, только и всего. И одним фашистом меньше. Бедный Жан Франк, если бы он узнал мои мысли. Надо же чем-то жить, на кого-то работать. Ведь не каждый день продаешь по конной статуе. Кому она нужна? Другое дело декоративное искусство. Но кто потребители? Уж, конечно, не банковский служащий вроде Франсуа Лебека, не рабочие… а всякие Лертилуа… у них не спрашиваешь, не кагуляры ли они, когда делаешь для них каминную решетку или подставку для ножей. Вот таких людей и встречаешь у баронессы Геккер… Диего все хочет меня туда затащить. Ну их! Получайте свою халтуру, господа, и оставьте нас в покое. А им подавай в придачу и самого художника!.. Душечка, моя перечница сделана по рисунку этого юноши… У него красивые глаза, правда? У Жан-Блэза глаза совсем круглые, но золотистого оттенка, а брови точно кисточкой наведены на очень белой коже. Лертилуа как раз заговорил о Диего. Знает ли дядя его картины? Ему лично кажется, что это неплохо, совсем неплохо; одна приятельница уговорила его купить большое полотно Диего, оно просто создано для антибской виллы… Нет, дядя не знает. Жан-Блэз поморщился: вот он, вкус наших потребителей. Диего печет для них одну за другой картинки под Синьорелли да еще с психоаналитическим душком, а милостивые государи с супругами млеют над ними на своем Лазурном берегу. А он-то, Жан-Блэз, из-за этой ширмы развесил уши, уже чуть не решил, что эти люди тоже на что-то годятся. Дядя предавался воспоминаниям.

— В семидесятом году, — рассказывал он, — я еще не дорос до призывного возраста. Помню, в день объявления войны один мой приятель повел меня к Курбе… там была куча всякого народу… говорили о пруссаках… а я глаз не спускал с большой картины, он ее как раз тогда писал… в уголке он изобразил Бодлера^[119]… Бодлер уже умер, а Рэмбо я еще тогда не знал… Рэмбо был года на два старше меня… Мы отводили душу, во всю ругали их войну. Знаешь, Малыш, — он повернулся к Жан-Блэзу, — этот оттенок найдешь только у Курбе, как будто вот-вот начнется гроза…

В соседней комнате тетя Марта гремела посудой. — Ты мне не поможешь, Жан-Блэз? — Он вышел к ней. В столовой висело полотно Дега, гордость тети Марты. Дега сам подарил ей свое произведение, когда она была еще в Опере, году в семьдесят пятом… — Ну, что ты скажешь, сынок, об Орельене? — Он мне не нравится, тетя. Такие вот считают, что у них есть права на других людей… почему, на каком основании?.. — А фабрика на севере, а вилла на юге — этого тебе мало? У него хорошенькая жена, но через десять лет он будет содержать балерин.

Через десять лет… тетя говорит, через десять лет… Что со всеми нами будет через десять лет? Она неисправима, тетя Марта. «Их война», — дядя еще в 1870 году говорил: «их война», а нынешняя война, что мне в ней? Но кто ныне для меня Курбе, кто мойБодлер? Может быть, у меня действительно плохой вкус, но Курбе… у Курбе мне нравится «Мечта»… А по части танцовщиц Дега в подметки не годится Карпо…

— Не забудь сахар, сынок…

Кто знает, будет ли на этот раз сахар, хватит ли сахаpy? Дядя вспомнил, что в ту войну, в мировую, насчет сахара были ограничения.

Под лучами заходящего солнца заиграла киноварь Гогена. Орельен смотрел на нее и думал: а будут ли на этот раз, в эту войну, ограничения насчет крови?

Книга вторая. СЕНТЯБРЬ–НОЯБРЬ 1939 ГОДА

I

Франция воевала с утра, но Париж как будто этого еще не понял. Бывает так, что у человека лихорадка, а он считает, что ему просто жарко.

Сентябрь был в начале. Вечер выдался по-августовски душный. Посетители кафе теснились у распахнутых окон. Чувствовалось напряжение, по всякому поводу завязывались разговоры между незнакомыми людьми… По бульвару Сен-Жермен прошел артиллерийский полк, катились орудия, зарядные ящики… Потом грохот удалился. Зеваки на тротуарах обменивались впечатлениями. Два майора, сидевшие на террасе кафе, даже не обернулись. Парижан это занимало, а им совсем не в диковину… Один из них был похож на черного дога, другой — точно скелет в мундире.

— Вы из тех, дорогой Бенедетти, — говорил майор Мюллер, напружив бычью шею и положив кулаки на мраморный столик, — кто не пожелал договориться в свое время…

— Позвольте, Мюллер, — возразил скелет, — ведь вы же знаете, мы вытравляли из армии красную заразу, но мы с самого начала заявили: немцам на руку играть не будем…

— Немцам? А как насчет евреев? В Германии теперь идет охота на евреев. Вы боитесь гражданской войны, а исподтишка ведете ее…

— Чистка армии — вовсе не гражданская война. От гражданской войны польза только соседям, их войска переходят границу…

— А без гражданской войны… Знаете, когда мне стало по-настоящему страшно? Когда этот еврейчик убил секретаря германского посольства. Если бы они тогда перешли границу, что же можно было бы возразить?

— Поймите, Мюллер, еврейский вопрос — только часть проблемы. Главное — Франция!

— Вот именно, Бенедетти, вот именно! Главное — Франция…

Бенедетти закрыл глаза; ресницы у него выгорели, и теперь голова его была совсем как череп. Он припоминал: опять та же песня… Когда Делонкль^[120] от имени кагуляров предложил его организации нечто вроде союза… но ведь у кагуляров одна мечта… сбросить республику… А что взамен? Они-то спят и видят монархию, а французы монархии не желают! Вот и Моррас… только одного он не хочет принимать в расчет… французов. А жаль — человек с головой!

— Теперь уж мы не можем выбирать между войной гражданской и просто войной. Война объявлена, соседи перейдут границу… ведь не скажете же вы, Бенедетти, что верите в линию Мажино? Что говорят там, на улице Сен-Доминик?

— Разное говорят. Война, конечно… Если дела примут дурной оборот, вся ответственность падет на Даладье: в этом вопросе почти все министерство согласно — я не говорю о Декане^[121]! Он… в общем, все согласны. За исключением Кольсона^[122]… и еще Гамелена^[123]. А впрочем, кто разберет, что думает Гамелен!

— По-вашему, он думает? — презрительно бросил Мюллер. Его собеседник пропустил это замечание мимо ушей и вздохнул: — Выход только один — Священное единение… Во время войны надо следовать классическим образцам!

— Этому вас в военной академии учили? Вы отстали на двадцать пять лет, а кроме того, в четырнадцатом году не было коммунистов! Священное единение! Да это значит протянуть руку евреям!

— Нельзя требовать всего сразу. Давно ли Даладье, подняв кулак, шагал вместе с Блюмом и Торезом…

— Простите, господин Торез кулака не поднимает… он уже дал разъяснения на этот счет… он похитрее других…

— Ну, хорошо, — а теперь Даладье открыл огонь по сторонникам Москвы…

— А все-таки, кто горой стоит за это наше Священное единение? «Попюлер»!

— Разумеется… но как Даладье его понимает? Как широкую правительственную коалицию: каждой твари по паре. Мне говорил… впрочем, неважно, кто говорил… что председатель совета министров склонен к такой комбинации: Священное единение во всей стране… а во главе узкий кабинет…

Мюллер расхохотался: — Даладье склонен… а англичане-то чего хотят, а? Ведь они могут повлиять на склонность премьера…

— Тише, нас слушают…

Официант, подававший аперитивы на соседний столик, обернулся, и Бенедетти увидел настороженное выражение его лица. Они переменили тему: — Вы уже получили назначение, Мюллер?

— Да… Кто такой полковник Авуан, командир моего полка… кажется, ваш человек?

— Наш? Вы хотите сказать — с улицы Сен-Доминик? Он несколько месяцев назад вышел в отставку… а теперь вернулся в армию…

Высокий мужчина с моноклем, выпятив грудь, шагал по террасе в поисках свободного столика. За ним семенил сморщенный карлик в желтом парике. Вид верзилы с моноклем вызвал у Мюллера реакцию, удивившую Бенедетти. Майор приподнялся и поклонился с подобострастием, которое совсем не вязалось с его наружностью и повадками. Верзила покровительственно помахал ему рукой и проследовал к дальнему столику.

— Кто это? — спросил Бенедетти.

— Вы его не знаете?.. Это Даркье де Пельпуа… Вот у кого верный нюх! Он еще себя покажет.

Де Пельпуа явно привлек внимание окружающих. За столиками стали шушукаться, показывая его друг другу. Двое молодых людей прошли через кафе и наклонились над его столиком; правда, обращались они как будто главным образом к карлику.

— Смотрите-ка, кто с вашим приятелем… Лолотт Марен… честное слово…

Мюллеру ничего не говорило имя, произнесенное Бенедетти, или он его плохо расслышал. Что же Бреа? Заявится он когда-нибудь или нет? А, вот и он. Давно пора!

Было около половины восьмого. Улицу пересекала пара: Мари-Адель де Бреа и ее супруг. Оба майора встали им навстречу. Капитан Бреа был еще в штатском. Видный мужчина.

— Итак, значит, воюем! Они своего добились… — обратился Бреа к Мюллеру. Капитан был подчинен Мюллеру, но чувствовалось, что их связывают какие-то другие отношения, кроме военной субординации. Бенедетти подумал: да, правда, ведь они земляки — оба из департамента Од…

— Вы на меня не сердитесь, майор? — спросила, улыбаясь, Мари-Адель. — У вас тут деловая встреча… разумеется, по делам службы… а я явилась незваной.

Она не дослушала заверений Бенедетти. Ведь Бреа завтра уезжает… хочется побыть вместе последние минуты… ну да, я знаю, его часть запасная и стоит в Каркассоне! А все-таки разлука…

Эта крупная женщина в чересчур открытом для Парижа платье жеманилась, как юная девушка… Майор Мюллер, склонившись к ней почтительно и в то же время предприимчиво, молчал, как будто завороженный белизной ее кожи. — А потом, — добавила она с явным кокетством, — ведь я знала, что здесь будет и майор Мюллер…

Он что-то пробормотал, а Бенедетти шутливо погрозил ему пальцем: — Ах, Мюллер, Мюллер! Так-то вы храните тайну собраний. — И все четверо расхохотались над этим тайным собранием на террасе кафе, на виду у всего бульвара Сен-Жермен!

— Мюллер… простите… майор Мюллер, — с подчеркнутой официальностью поправился капитан де Бреа, — майор Мюллер наш старый приятель… Я с детства ему стольким обязан. Он был моим учителем фехтования… и каким учителем!

— Подумайте только, — заметил Бенедетти, — а я и не знал, что вы бретер^[124]…

Мюллер ответил жестом: ну, это, мол, ерунда…

— А потом, когда мы жили в Индокитае, жена ужасно скучала, — продолжал Бреа. — Общество майора было для нас почти единственным развлечением…

— Вот именно «почти», друг мой, — подхватила Мари-Адель, — ведь вы лично как будто не пренебрегали обществом тонкинок, тонкинеток…

— Я не знал даже, что вы были в Тонкине^[125], — торопливо перебил Бенедетти. — В каких же войсках вы там служили?

— Мы жили там как частные лица… Видите ли, в первое время после женитьбы я служил в полку спаги^[126] в Мостаганеме^[127] — ведь я окончил сомюрское кавалерийское училище, — а потом вдруг пришла такая фантазия… Ну, понимаете, я был человек женатый… Мари-Адель в Алжире не нравилось, у ее родных предприятия в Индокитае… Вот я и взял долгосрочный отпуск.

— Да, верно, — вдруг припомнил Бенедетти, — ведь госпожа де Бреа в родстве с Пейролями!

Мюллер кашлянул и поспешил перевести разговор на политику. Пейроли — это не только Тонкинский банк, это пресловутый Нестор Пейроль, который трижды объявлял себя несостоятельным и все-таки пользовался доверием мелких держателей акций. Что же будет дальше, спрашивал Мюллер, ведь Бреа всегда так хорошо осведомлен.

Накануне Бреа встретил банкира Дени д’Эгрфейль, который спешно вернулся из Биаррица… ну, да, да, его жена урожденная Зелигман…

— Забавно, что его сын у Дорио, я узнал об этом на улице Пирамид… Нет, самого шефа я не видел… его не было в комитете… Дени со мной очень откровенен… несмотря на жену. Ему известны мои взгляды… Знаете, ведь он раньше давал деньги «Боевым крестам»… Так вот, теперь вся их надежда на Даладье… Это их уговорил депутат Доминик Мало, радикал.

— Многие так и переметнулись, — вздохнул майор Бенедетти.

— Так вот, д’Эгрфейля тревожат испанские, итальянские и даже зарейнские симпатии различных наших национальных групп, симпатии, которые появились потому, что у наших соседей власть в крепких руках… Но люди успокаивают себя: раз, мол, заговорили пушки — все станет на место; Даладье, мол, популярен, все грехи отпустятся, все помирятся и дружно выступят против коммунизма…

На загорелом лице Мюллера промелькнула гримаса: вот как, радикалы собираются возглавить движение… впрочем, это чувствовалось уже в прошлом году, с Марсельского конгресса^[128]. Он втянул шею в квадратные плечи. Мари-Адель улыбнулась расслабленной томной улыбкой, она потребовала шампанского, колониальная привычка, знаете… Как, до обеда? Нет, фешенебельные кафе не для этой женщины. Она все делает не так, как принято.

— Я знаю точку зрения кабинета, — сказал Бенедетти. — Раз сам премьер ведет борьбу с большевизмом во Франции, значит де ла Рок, Дорио или Моррас уже ни к чему. Что требовалось, чтобы упрочить положение правительства? Найти общего врага… — Мари-Адель отметила, что, будь у майора Бенедетти побольше краски в лице, он был бы хорош собой, да лет десять назад он, верно, и был недурен…

— Посмотрите-ка, господин майор! — воскликнул капитан, обращаясь к Мюллеру, — всякий раз в этом обращении звучала неуловимая насмешка. — Смотрите-ка, ведь это наш Даркье, там за столиком! С кем это он?

Мюллер и сам не знал, но Бенедетти как будто что-то говорил до их прихода… Бенедетти непрочь показать себя перед Мари-Адель настоящим парижанином, не то что этот увалень Мюллер.

— Позвольте, это писатель… как его… сегодня у меня все фамилии вылетают из головы… да ведь я вам только что говорил, Мюллер… Вы, конечно, знаете историю его женитьбы… — Так как речь шла о человеке, который приходился сродни известному семейству, все с любопытством уставились на карлика с ужимками ученой обезьяны, на его шелковый парик. — Я встречалась с ним у Луизы Геккер года три-четыре назад… — сказала Мари-Адель. — Знаете, ведь он жил в Праге, у него там был салон. Но смешнее всего, что когда немцы вошли в Прагу, Гитлер выставил его оттуда за какие-то связи с остатками банды Рема… — Она обращалась к Бенедетти и при этом поводила плечом…

Мюллера восхищало каждое ее слово, и она это знала. Она заговорила громче, но не ради него. Бреа прокудахтал: — Вы очень в курсе, дорогая… настоящий политик… — Мари-Адель раздула ноздри. Когда она злилась, становилось заметно, что она слишком полна. Впрочем, не в глазах Мюллера. Ему такая пышность форм нравилась.

— А все-таки, как же они выйдут из положения? — допытывался Бреа у Бенедетти. Ведь Бенедетти служит в министерстве, он должен знать… — Пока не будет реорганизован кабинет — с социалистами или без них, — требования господ социалистов не перестанут будоражить страну…

— По-моему, — заметил Бенедетти, — Даладье не возьмет Блюма… Блюм его раздражает. Это существо другой породы…

— Вот так политический аргумент… Существо другой породы! Что вы на это скажете, сударыня? — Мюллер взывал к Мари-Адель, он мстил Бенедетти за его парижскую осведомленность.

— А Даладье… — продолжал тот, отмахиваясь от Мюллера, как от мухи, и обращаясь к госпоже де Бреа. — Я сам слышал. Нас он уверяет, что вся ответственность за Матиньонское соглашение лежит на Блюме… а друзьям Негрина говорит, что невмешательства требовал Блюм… Воображаю, что он говорит самому Блюму…

Мари-Адель смотрела на Мюллера; он был похож на борца, из тех, что выступают на ярмарках в тигровой шкуре. Первое время в Ханое она его побаивалась. А в Париже, встречаясь с ним изредка в кондитерской, без Бреа — рюмочка мадеры с печеньем, — она думала: благодаря мне ему будет о чем вспомнить… Честной женщине, чтобы остаться честной, нужно чувствовать, что она вызывает восхищение. Жаль, что у майора Бенедетти такая короткая верхняя губа; от этого его рот еще больше похож на оскал черепа.

— Все считают… — продолжал Бреа, — Дорио и Лаваль, Дени д’Эгрфейль и Мало, что в обновленном правительстве нужно бы иметь символическую фигуру…

— Думерг^[129] умер, — насмешливо вставил Мюллер.

— Господин майор! — учтивый упрек прозвучал как призыв к порядку. Мюллер не обиделся — он как раз увидел на руке Мари-Адель тот серебряный браслет с позолоченным драконом, который подарил ей бог знает когда… она ни за что не хотела его носить. В нем взыграла вся его силища, точно хмель ударил в голову, захотелось опрокинуть стол, побить кого-нибудь… чтобы доказать Мари-Адель… В наказание он до боли стиснул правой рукой большой палец левой и мысленно поправился: доказать госпоже де Бреа. Ему были свойственны такие деликатные чувства. При этом он уставился на вырез ее платья, туда, где выемка так и манит руку.

— Важно знать, что может сделать такой кабинет под прикрытием линии Мажино, — говорил Бенедетти. — Правда, Мюллер не верит в линию Мажино. Не знаю, верит ли он в линию Зигфрида…

В эту минуту Мюллер верил только в одну Мари-Адель. Ничего не слыша, он твердил про себя это имя, в котором было что-то греховное: Мари-Адель… Бенедетти понял, что ему не удастся поддеть Мюллера, и продолжал разглагольствовать в одиночку: — Совершенно твердо установлено, что современные укрепления нельзя брать в лоб, их надо обходить. Штатские, то есть, я хочу сказать, члены правительства, требуют, чтобы мы полезли в драку сию же минуту, все равно где… в Лотарингии или в Эльзасе… а то, мол, скажут, что мы ничем не помогли полякам! А на самом деле все убеждены, что речь идет только об усиленной охране границ, да и то скорее символической. Весь вопрос в том, что же будет дальше, когда эта игра надоест обеим сторонам? Гамелен — тот требует, чтобы его на месяц оставили в покое… и Гитлер, и коммунисты… да и правительство… К тому времени он приведет армию в боевую готовность, а там, кто знает, Троянской войны, возможно, и не будет!

— Так вы считаете, майор, что войны не будет?

Мари-Адель снова повела округлым плечом. Мюллер зарычал. Она перевела взгляд на него. Свирепый дог поджал хвост.

— Я ведь что, сударыня… Я только повторяю то, что слышу… — ответил Бенедетти. — В мирное время мы, небольшая группа офицеров, тех самых, против которых затевают дело Дрейфуса, что мы делаем? Сидим в канцеляриях, молчим, тонем в бумагах… редко-редко когда развлекаемся военной игрой, пишем доклады о взаимоотношениях… сами устанавливаем новые… и все кажется — вот-вот вспыхнет война… сегодня здесь, завтра еще где-нибудь… Да что — давно ли мы сговаривались с итальянцами, чтобы сообща и вместе с югославами идти на Вену… Сейчас это кажется смешным… Потом вдруг вам заявляют: завтра вам надлежит явиться в Майнц. А когда начнется война — от одной нашей ошибки будет зависеть судьба всей страны; выяснится, что по нашему указанию министры, которые ничего в этом не смыслят, с благословения смыслящих еще меньше парламентариев заказали слишком много одних военных материалов и недостаточно других… или тратили деньги на ненужные, недостаточные укрепления…

Дог встрепенулся: — Ага! И вы пришли к тому же! — рявкнул он. — Ненужная линия Мажино!..

— Вы плохо слушаете, дорогой Мюллер… я только повторяю то, что слышу… Итак, по крайней мере на сентябрь, — только мелкие стычки; нужно убедить Гитлера, что мы готовы к наступлению. У него пока довольно хлопот с поляками… вот только бы Муссолини держал нейтралитет…

— В этом все дело, — подтвердил Бреа.

— Говорят, что это наверняка… Пока армия не приведена в боевую готовность — нападение неприятеля для нее гибель. Вспомните Шарлеруа… Чем бы это кончилось, не будь чуда на Марне! Теперь мы на чудеса не рассчитываем и не выступаем в поход с цветами на штыке… Коренное различиe между двумя эпохами. Мы суеверно боимся нового Шарлеруа — люди механически переносят опыт одной войны на другую…

— Разумеется, Гитлер не фон Клук, но и у нас нет ни Жоффра, ни Галиени… — вставил Мюллер.

— Майор, прошу вас, — прошипел Бреа, — не перебивайте майора Бенедетти…

Мари-Адель ласково положила руку без перчатки на увесистую лапу дога. Руку с тонкинским браслетом… На один только миг. И в то же время, прищурив близорукие глаза, она поощрила улыбкой Бенедетти; тот задвигал своими костями, так что они чуть не проткнули френч, а красный шнур запрыгал на плече. — В сентябре опасность только изнутри… Если коммунисты до конца месяца ничего не предпримут… мобилизация будет закончена… армия обуздает революцию… Поэтому-то здесь нужно действовать осторожно, не спеша… исподволь подготовлять нужные меры… и провести их уже в октябре…

Вдруг в другом конце кафе поднялся шум. В том углу, где сидел Даркье. С чего начался скандал? Кучка молодых людей, стоя, пела «Господин де Шаретт»… Карлик в парике с ужасом выставил вперед прозрачные ладошки. Даркье, вскинув квадратный монокль, нагло смотрел на женщину, с виду светскую даму, которая говорила: — Мой сводный брат — еврей. Он уехал в армию, я только что проводила его на вокзал, и я не позволю… сегодня… именно сегодня…

Мюллер ринулся туда. На это у него были две побудительные причины: Даркье, Мари-Адель. Он услышал голос Даркье, своего кумира: — Сука, приведи сюда твоего кобеля. Я разделаюсь с ним по-свойски… — Ответ не заставил себя ждать. Даркье схватился за щеку: у женщины оказалась тяжелая рука. Началась свалка. Тот самый официант, чей пристальный взгляд перехватил Бенедетти, когда они ждали Бреа, загородил собой женщину и крикнул Даркье: — Подлец! — Тот ударил его по лицу. Из виска брызнула кровь. Мюллер видел, как на пальце Даркье блеснул знакомый ему перстень — настоящий американский кастет. Он зашел со спины и уложил официанта ударом кулака по голове. Молодые люди, распевавшие песню, зааплодировали. Наглеца унесли.

— Боже мой, боже мой, какие жестокие нравы! — вздыхал карлик, прижимая пальцы к бескровным губам. — Присаживайтесь к нам, господин майор.

— Благодарю вас, Мюллер, — сказал Даркье… — Видали вы эту жидовку? Какова гадина!

Подоспела полиция. Вернее, один полицейский. Он откозырял майору… Впрочем, все уже кончилось… только женщина еще кричала истерически… С ней поговорят в отделении. Администрация была смущена. Кругом смеялись…

— Благодарю вас, господа, я здесь с друзьями.

— Да ведь это Мари-Адель де Бреа! — воскликнул карлик. — Я очень любил ее мать… Не выпить ли нам по стаканчику всем вместе, в одной компании?

Он захлопал в ладоши. Мюллер хихикнул. Он вспомнил о Священном единении.

II

От Парижа до Куломье поезд шел девять часов. Не так уж плохо. Мог бы идти и дольше. Да и куда торопиться? При посадке на Венсен-товарной небо казалось таким зловещим. Лейтенанта Барбентана никто не провожал. Отправки ждали целую вечность. Затянувшееся прощание истомило расстающихся. Арман, с желтым чемоданом в руке, стоял в нерешительности. Для офицеров отведен вагон первого класса — господину лейтенанту там будет удобнее. Но Барбентан заметил в этом вагоне офицеров с четырьмя-пятью нашивками, представил себе, какие там будут разговоры. В конце концов, никто ничего не скажет, если он устроится в третьем… На нем офицерский мундир — и это уже пропасть между ним и остальными. Еще одна пропасть. Он вошел в купе, и сейчас же ему уступили местечко у окна: тут, господин лейтенант, вам будет удобнее. Совсем так же, как только что сказал сержант. Как бы солдаты не стали стесняться. Но скоро он убедился, что — нет, и едва поезд тронулся, разговор оживился, все стали распаковывать пожитки, угощать друг друга папиросами.

Арман Барбентан начинал новую главу своей жизни, и, надо сказать, что он не чувствовал себя слишком уж непривычно. В сорок три года… вторая война на его веку. С тех пор как он опять надел мундир, та война как-то приблизилась. Ближе стала и молодость, годы, проведенные в Сериан-ле-Вье, где его отец, радикал, был мэром; лицей, разрыв с семьей и тот знаменательный день в 1913 году, когда из-за одной фразы Жореса он захотел стать рабочим. Завод в Леваллуа, тяжелый, непосильный труд, к которому уже поздно было приспособляться; все этапы пройденного пути — пока он не стал теперешним Барбентаном… иллюзии в начале той войны: ведь товарищи из профсоюза, которым он слепо верил, говорили: раз уж сам Жюль Гед… он для нас пример! Война. Пехота. Война, вернее, фронт дал ему и физическую закалку и новое мировоззрение. Три года на фронте. Два ранения. Затем встреча с Раймоном Лефевром, Вайяном-Кутюрье… Комитет по связи с III Интернационалом… Революционная ассоциация бывших участников войны…двадцать лет тому назад полиция убила Делоржа рядом с ним, на площади Оперы… Это уже не фрицы стреляли. Что осталось от Делоржа? — небольшая могилка там наверху, слева, как идешь к стене Коммунаров. Молодые удивляются, когда поклонишься ей или когда кто-нибудь из тогдашних борцов, проходя мимо, положит на нее скромный букетик… Спрашивают: кто здесь похоронен? Отвечаешь: Делорж… Они на это: а-а, Делорж… как будто это им что-нибудь говорит; просто не хотят показать, что не знают…

Нашу историю делают безвестные люди; давно уже Арман дал себе слово быть одним из таких людей, и никем другим. Может быть, в его партийной работе это слабость. Он вечно боится, как бы не оказаться на виду. Из-за этого его считают хорошим парнем, несколько инертным, а между тем у него бывают такие порывы гнева! По правде говоря, все дело в том, что он не может забыть о своем происхождении: мать — в родстве с Барселонэ из «Базар де Мексико», отец — сенатор, брат был женат первым браком на дочери Кенеля, владельца «Парижских такси». Довольно долго он чувствовал, что из-за этого товарищи не вполне ему доверяют — теперь он считал это недоверие законным: после стольких измен за все эти годы… Вот взять хотя бы Патриса Орфила… их разговор всего несколько дней назад. Арман сразу вспылил, а в «Юманите» ему сказали: ты не прав, такой уж он человек, но это еще не значит… Ну вот теперь они убедились… Не слишком ли с такими типами сейчас церемонятся? Не требуют, как прежде, в трудные для партии времена, окончательного разрыва со своей средой; и результаты налицо. Сколько Вайян ни твердил Барбентану: «Ну что ты пристал со своей семьей? Я же о своей семье не думаю! Это дело прошлое…»

Да, его, Вайяна, это не угнетало. Когда он появлялся, например, у стены Коммунаров, все его сразу узнавали, кричали: — Поль! Да здравствует Вайян! — жали руку, обнимали: он был свой, плоть от плоти… Себя не переделаешь. Жизнь в тени, хлеб насущный, заработанный тяжким трудом, даже тюрьма во времена рурских событий…и все же Арман чувствовал себя в долгу перед товарищами — за свое детство, за родных, хотя он и порвал с ними. Иногда он считал, что из-за этого самоуничижения он приносит партии меньше пользы, чем мог бы. Человек, вышедший из народа, ни о чем таком и не думает; пробиваясь вперед, он чувствует, что прокладывает путь всему своему классу. Поэтому его энергия целиком направлена против классового врага, ни капли ее не приходится тратить на борьбу с самим собой. А у такого человека, как Арман, часть энергии всегда обращена против чего-то в нем самом, чего-то подсознательно еще живущего в нем, чего-то, что он ненавидит или боится, что недостаточно ненавидит…

Странно… Неужели это потому, что он снова надел военный мундир? Когда Арман Барбентан поднимает голову от книги в полутемном купе… в третьем классе окошки узенькие… а снаружи солнце, жара… ему кажется, что он попал в какой-то чуждый мир, что у него нет общего языка с теми, что сидят здесь, в вагоне. Странно, ведь он привык говорить со всякими людьми в любой обстановке. Как журналист и партийный работник. Но когда тебе нужно узнать прошлое человека, которого подозревают в убийстве, и ты расспрашиваешь соседей… или когда приезжаешь куда-нибудь перед выборами, чтобы на месте дать бой кандидату, который, например, голосовал против пенсии по старости… тут у тебя есть основа для разговора, ты точно знаешь, о чем спрашивать, знаешь, каких от тебя ждут ответов… Здесь дело другое. А может быть, теперь, когда все сместилось, мы вдруг столкнулись со многим, о чем забывали, очутились лицом к лицу с людьми, которых раньше не приходилось встречать, так что в конце концов мы даже привыкли считать, что все думают по-нашему, все… А потом вдруг оказывается наоборот: исключение — ты, и всю работу надо начинать сызнова, то, что нам кажется совершенно ясным, — для многих еще жупел^[130].

О чем разговаривают в вагоне? Все взволнованы, поглядывают друг на друга искоса. Куда едет этот? А тот куда? И кто он такой? Так что же, значит, в одну часть едем… И все-таки все говорили о возвращении домой. Неужели и вправду будет война? О чем бы ни зашел разговор, он всегда опасливо обрывался, как только дело доходило до политики. А о чем прикажете разговаривать, если не касаться политики? Сдержанность тут проявляют не все одинаково. Одни мнения считаются политикой, другие, может быть, несколько наивно, политикой не называют… Как-никак, пассажиров в вагоне никто нарочно не подбирал. Должен же быть среди них хоть один рабочий… или хотя бы… Странно. Видимо, народ не так-то легко встретить, если не идешь прямо к нему. Армана не оставляет мысль, что если бы вагон, любой вагон, был полон его единомышленников… тогда не было бы войны, не было бы того, что есть.

Быть может, через несколько дней между этими людьми наладятся свои разговоры, соответствующие их новому положению. Сейчас они боятся и слово проронить. А что им скрывать? Должно быть, теперь никто не знает, что дозволено, а что нет. Только один какой-то крикун из Гавра не унимается, уверяет всех, что он исправный налогоплательщик. Кто он? Мелкий лавочник? По всей видимости, читает «Гренгуар»^[131]. Два-три раза он произнес слово «еврей» и покосился на Армана. Конечно, потому, что Арман брюнет, волосы у него курчавые, а забежать в парикмахерскую он не успел. Пока жена от него не ушла, они всегда из-за этого ссорились. Арман вовсе не против того, что его принимают еврея. Это дает ему иногда основание кое на кого напуститься. Но сейчас не стоит связываться — здесь не место. Арману вспоминается Кашен… когда они прощались, Марсель взял его руку в свои: «Без глупостей, Арман, обещаете? Будьте осторожны, дорогой!» В «Юманите» его знают, успели узнать за десять лет, а Кашен его знает особенно хорошо…

Арман снова уткнулся в книгу. Не часто бывает у него время читать романы. Он взял с собой «Человек-зверь»; видел в кино, а читать не читал, не удосужился. Удивительно, каким теперь Золя кажется далеким. А ведь Арман очень любил Золя. Но «Человек-зверь» — сейчас, когда ты мобилизован, когда полиция закрыла газету, когда встает столько вопросов, а будущее черно, как туча… Проклятие, тяготеющее над Лантье, наследственность… какое это сейчас имеет значение для него, для Барбентана тоже, хотя часто он думал, что его внезапные вспышки гнева — это отголоски прежних жизней… Ночь… Сериан… шаги за спиной… Какие дикие бывают мысли! Вероятно, тут некоторую роль играют и книги. Какая наследственность заложена в Армане, не перетянет ли она то, что он сам сделал из своей жизни? Он сам — и партия… Что общего между ним, взрослым мужчиной, и младенцем, которого Филипп Барбентан зарегистрировал в 1896 году в мэрии захолустного провансальского городка и которого мать, Эстер Барбентан, урожденная Ринальди, прочила в священнослужители.

Что он там болтает, этот парень из Гавра? Рыжий детина, дышит ртом, верно, у него миндалины не в порядке, заладил одно: жалуется, что с тридцать шестого года жить стало невмоготу… Слушая его бестолковые жалобы, Арману хочется вмешаться в разговор. Нет, лучше не надо. Тут на ходу ничего не исправишь. В данную минуту он, Барбентан, не сотрудник «Юманите», комментировавший на днях в своей газете германо-советский пакт, — а лейтенант Барбентан, следующий к месту назначения в Куломье, где о нем, вероятно, уже имеются сведения. Впрочем, это сразу будет видно…

Чего только люди не говорят! Ведь этот парень сам не далеко ушел от народа, во всяком случае не очень далеко… будь он чуточку поумней, будь у него хоть на грош соображения, он не стал бы… а уж к народу у таких, как он, просто лютая ненависть. Почему? Чего нужно вот такому от жизни? Сладко есть? Обзавестись домком? Вот только налоги! Кажется, больше всего ему докучают налоги. А главное, думает, что в налогах виноваты рабочие, которые проедают все, что ни заработают… и еще что? Стачки, ох, уж эти стачки…

Да, вот стачки — на это сразу откликнулись в купе…

* * *

Часа в четыре поезд остановился. В душных медленно ползущих ящиках уже становилось невмоготу. Из всех вагонов посыпались солдаты, словно спички из опрокинутого коробка. Станция находилась в лесу, во всяком случае не на прямой линии Париж — Куломье, которую Арман хорошо знал, так как ездил по ней выступать с докладами. Вероятно, их направили в объезд. Станция стоит в лесу, длинный темнокрасный пакгауз, на запасном пути отцепленные платформы. Какой-то проселок… сигналы, словно игрушечные… кабачок с вывеской: «Беседки — игры — свадьбы». Странная троица! Парень из Гавра даже забыл о налогах. — Ишь ты, видно, это на здешний лад Свобода — Равенство и прочеe, — острит он.

Весь вагон бегом пускается к стойке, где буфетчик и официантка передают через головы бутылки с пивом и лимонадом… Кое-кто, сняв рубашку, полощется под огромным водоразборным краном для паровозов. Бахрома листвы на высоких деревьях пронизана солнцем. Густой кустарник так и манит убежать. — А что если смыться? — полушутя, полусерьезно предлагает молодцеватый парень в синей рубашке другому, невзрачному, тот робко косится на Армана. И впервые Арман видит в глазах человека страх, который внушает его офицерский мундир.

Его соседи по купе уселись на траве, там, где начинается дорога. Они зовут: — Господин лейтенант! Есть колбаса! — В самом деле, тут и колбаса, и все, что надавали им с собой жены; коробки сардин, паштеты… ломти хлеба с маслом… Может быть, завтра будет иначе, но сегодня они охотно делятся всем, угощают друг друга, кто чем богат… У одного в клочке газеты слипшиеся, размякшие леденцы. — Господин лейтенант… берите леденцы, не стесняйтесь.

Вот тут, на траве, на случайной остановке, — словно школьники-новички на перемене, — видишь, что в общем это неплохие люди. Одни поют, другие балагурят, а если кто и сел в сторонке, так, верно, потому, что взгрустнулось.

Итак, Арман уселся вместе со своими, с теми, кто только что говорил о забастовках… Он рассматривает их. Простодушные лица. И усталые. В общем, видно, не из богачей. Поразительно, как люди плохо понимают и знают друг друга!.. Если бы можно было хоть минутку не говорить о налогах и стачках, если бы можно было вообразить, что все эти люди, даже эти люди — свои… Даже вот этот парень из Гавра, который так гордится своим паштетом — ведь это жена стряпала… И зачем только он антисемит!.. Что поделаешь! Хочешь не хочешь, а разговоры слышишь. Вот хотя бы компания там, у меня за спиной.

Четыре-пять человек, и одеты они получше других. По-видимому, парижане. Странно, немцы их как будто вовсе не интересуют. Их беспокоят только итальянцы.

— Хорошо, если итальянцы сохранят нейтралитет, — говорит один толстяк. — Но разве для этого что-нибудь делается? Кое для кого их нейтралитет даже невыгоден. Вот у меня зять, директор авиазавода…

Какое отношение имеет его зять к итальянцам? Арману хотелось бы знать, как выглядит человек, который хвастается зятем-директором, но в эту минуту один из соседей приносит пива: — Хотите, господин лейтенант? Пейте на здоровье.

— Итальянский нейтралитет закрывает нам путь через Альпы, — слышится еще один голос. — А потом, разве вы позабыли? Давно ли на демонстрациях в Монтечиторио итальянцы орали: «Savoia, Savoia! Corsica nostra!..»^[132] Boт она — язва на нашем теле. Постоянная возможность шантажа! Если бы я был главнокомандующим…

— Говорят, морской министр того же мнения, что и вы. — Ну да, ведь он корсиканец, Кампинки^[133]!

— Лично я отдал бы им Тунис… да и Ниццу в придачу — только бы сидели смирно…

— Кто знает, — вздыхает тощий юноша, — мобилизовали же нас в прошлом году для виду… может быть, теперь станут это делать каждое лето!

Паровоз пронзительно свистит, люди вскакивают. Завертывают остатки еды или запихивают их в рот… В кабачке спешат: получите по счету! Какой-то шутник кричит приятелю. — Скорей, а то поезд без тебя уйдет! — Ну, и потеха!

Люди бегут к вагонам, теснятся у подножек; на помятой траве остаются обрывки бумаги, консервные жестянки. Набежала тучка, и освещение переменилось; так и неизвестно, куда ведет эта красивая лесная дорога… Поезд трогается не спеша, словно у него вся жизнь впереди.

* * *

Итак, поезд шел от Парижа до Куломье девять часов. Зa обедом в офицерской столовой говорят, что это совсем неплохо. В четырнадцатом году на ту же дорогу уходило три дня. Не похоже на правду, но сейчас всячески стараются подчеркнуть разницу между той войной и этой. На сей раз мы готовы. Врасплох нас не застали. Мы знали, что война будет. И знали давно. Да и молодежь стала крепче. Благодаря спорту. В четырнадцатом году ничего, кроме велосипеда… и Карпантье^[134]. А теперь и по теннису, и по плаванью, и даже по футболу мы не хуже других. В регби, правда, отстали… Но ведь французы народ деликатный… Вот какие разговоры ведутся в столовой с тех пор, как лопнули надежды на новый Мюнхен.

Куломье, можно сказать, город. Сначала беспорядочно разбросанные низенькие домишки, потом — улица, площадь, еще одна площадь, бульвар, на окраине — казармы. Мобилизационный центр. Распределительный пункт. Здесь получают назначение в часть. У вокзала настоящий лагерь. В гостиницах полно офицеров, да и солдат, из тех, что могут заплатить. На эту вольность закрывают глаза. Кое-где стоят и в частных домах. Во всех бистро — офицерские столовые. А в небольшой гостинице — целых две. Лейтенант Барбентан, за сыром и говядиной с луком, познакомился с десятком офицеров, в том числе с двумя капитанами. Майор еще не прибыл. В соседней комнате — столовая для врачей; к врачам присоединились еще три артиллериста из батареи, которая вот-вот должна выступить. Врачи назначены в разные части, еще не сформированные. Конечно, все утрясется, но в первые дни не сказать, чтоб было много порядка в этой их мобилизации. Тут полковники без полков, там солдаты под командованием сержанта… Пока прибыли главным образом основные кадры и офицеры административно-хозяйственной части. Вот так хозяева! Смех один! Их помещают в казармы на краю города. Говорят, все они из Парижа или из красного пояса, так что, сами понимаете, надо было поскорей прибрать их к рукам, нечего им болтаться зря. В парке соседнего имения расположились саперы. Одна рота инженерных войск под началом вояки, который мнит себя самим Лиотэ^[135] и на каждом углу устраивает учения. К счастью, большинство мобилизованных еще в штатском, не то пришлось бы отвечать на приветствия всему этому сброду! Да еще Т. Р. П. Что это означает? Территориальный рабочий полк… Как вам понравится такая воинская часть?

Арман еще плохо различает своих соседей по столу. Есть среди них лейтенант, бывший кавалерист, который только и говорит, что о кино… По фамилии как будто Лурмель, если я не ослышался. Да и как всех упомнишь, ведь с каждым поездом на обеденном столе появляется новый прибор. И неизвестно, долго ли они пробудут вместе. Не прошло и двух дней, как штабы стали перетасовывать лейтенантов и капитанов, как будто карты с самого начала были сданы неправильно. Полковник должен прибыть только на шестой день мобилизации, значит, есть еще время повольничать. За столом у тебя каждый раз новый сосед, точно играешь в «свои соседи». Арман поселился недалеко от казармы, на площади, окаймленной деревьями, над рестораном, в мансарде, выходящей в темный коридор. За стеной живет обозник, который водит к себе девиц, до утра глаз не сомкнешь. Внизу помещается штаб — два полковника, которые до поздней ночи громко спорят: один хочет вторгнуться в Италию, другой разрабатывает план обходного движения через Индию. К себе можно попасть только через комнату, где они сидят, потягивая арманьяк. Им это мешает; когда проходишь, они умолкают. Козыряешь одному… козыряешь другому… господин полковник… господин полковник… Потом, на темной крутой лесенке снова слышишь: я вам говорю, как только мы будем на Бреннере…

В первый же день у Армана в его отсутствие все перерыли. Примем к сведению.

Разумеется, здесь уже известно, кто он. Даже врач в чине лейтенанта, который скоро выступает с артиллерийской частью, а пока обедает в соседней столовой, сразу пристал к нему: — Вы Барбентан из «Юманите»? А я из «Аксьон франсез», но в сущности мне легче договориться с вами, чем с социалистами… — Ах, вот что, с социалистами! Он думает — этим все сказано. Высокий, чуть сутулый, желтый как лимон, с испанскими глазами. Неглупый. Любит музыку и — вот так совпадение! — как и Арман, не выносит Грига… и оба считают, что Деода де Северака недооценивают. Когда Арман был еще женат, он постоянно пропадал на концертах. Что же он собой представляет, этот «королевский молодчик»? Фашист… но когда с человеком разговариваешь, он какой-то своей стороной всегда кажется приемлемым, и если вглядеться в глаза убийцы, то и в них видишь уже только человеческое. Оказалось, что врач читал статьи Барбентана и находит в них некоторое изящество стиля. В обычные времена, сказал он, я каждое утро за завтраком просматриваю «Юманите» и «Аксьон франсез»… Что там ни говорите, а у Леона Додэ язык хорошо подвешен! А для вас смерть Вайяна-Кутюрье большая потеря… Вы уверены, что он умер своей смертью? Будь во Франции король, такой человек нашел бы место получше, чем у вас… Поверьте, я знаю, что говорю… Что он знает? Он любит парадоксы, любит щегольнуть широтой взглядов. Теперь он приуныл. Война нагнала на него хандру: у него только-только наладилась практика. Скажите, а вы верите, что Французы стали крепче, верите в футбол и ультрасовременное вооружение? В тридцать седьмом году я был в Германии и должен вам сказать… Кстати, не мешало бы вам быть поосторожней: здесь, куда ни плюнь — шпик… — Спасибо, доктор, я имел уже случай убедиться…

Дверь его мансарды то и дело открывают, будто по ошибке, какие-то люди. Арман кричит строгим голосом: «Занято!» Как бы в его отсутствие ему чего-нибудь не подкинули.

Вот и попал в эту нелепую жизнь, с ее порядками, условностями, маскарадом… у него все время перед глазами та война, двадцать лет назад. Удивительно, как далеко уже улица Монмартр, редакция «Юманите», ежедневные летучки в пять часов, бистро на улице Виктуар, где он обычно обедал; вечером забегает из палаты Пери^[136]: ну, что нового? Женщина, разрезанная на куски… Эпсомское дерби! Очень интересно… Эпсомское дерби, — очень, очень интересно!.. А поздно ночью — возвращение в Витри; если упустишь последний автобус, тогда от Шателе на маршрутном такси… ярко освещенное кафе на Севастопольском бульваре, у входа решетчатые ящики с фруктами. Там он дожидался, пока шофер соблаговолит тронуться: через пять минут должен подойти еще один пассажир… Арман подымает глаза и видит, как вертится на потолке вентилятор… На цинковой стойке солонка, крутые яйца… Такси, на котором ездил Сампа^[137], всегда отправлялось первым.

Куломье — здесь в кучу свалены человеческие существования… какой-то злой озорник ткнул ногой в муравейник, и муравьи вылезли на свет божий, ползут, сталкиваются между собой, сталкиваются те муравьи, которым это совсем не положено, муравьи всяких пород: крупные, злые, маленькие, черные, рыжие, отощавшие, облезлые, все мечутся, все пытаются восстановить какой-то порядок… — Давайте, Барбентан, сыграем в бридж! Вы играете «с ограничением»? — Мир поделен между двумя видами муравьев: одни играют «с ограничением», другие — без.

А что они говорят! И говорят искренно. Вот эта их искренность и есть самое страшное. Они очень убежденно говорят такие вещи, которые как будто можно говорить только против убеждения. Они, со своей стороны, верно, думают то же самое про других. Разговоры их настолько сумбурны, что для того, чтобы добраться до сути, надо бы по каждому поводу начинать все с азов. Следить за разговором в Куломье — сизифов труд, если делать это добросовестно. Случается, что чувство юмора берет верх, и ничего не можешь с собой поделать. Не отвечаешь им серьезно. Им надо бы заново учить историю Франции. Сен-Марс, например, в их глазах не заговорщик, а жертва… они читали Виньи. А уж восемьдесят девятый год и дальше! Они за Дюмурье и против Робеспьера… попробуйте им сказать, что генерал Дюмурье был предатель: генералы не бывают предателями! А Тьер, оказывается, патриот, спасший Париж в семьдесят первом году от черни, отподжигательниц. Вразумить их немыслимо. Дело Дрейфуса… это тема запретная, но в одном они твердо убеждены: Эстергази и Анри неповинны… Ну, как можно после этого договориться по злободневным вопросам? Однако, если взять каждого в отдельности, среди них есть разумные люди, которым как будто не к чему верить в Дюмурье. Они любят покушать, хотя и не очень разбираются в еде, изображают из себя знатоков вин, обожают романсы и в большинстве своем не избалованы жизнью… они охотно вернулись бы домой, в свои скромные квартирки, к женам, у которых вечные боли в животе, к детям, которые не радуют их своими отметками. Такие же люди, как и те, что в поезде, как тот рыжий крикун из Гавра… и не все антисемиты, и не все ненавидят рабочих… не все… но пойди разберись?

За столом появился франтик с «де» перед фамилией. Младший лейтенант. Он приехал в своей машине и не расстается с ней. За десертом, когда все уже вставали из-за стола — кому угодно партию в биллиард? — этот белобрысый юнец с глуповатым видом решил поддержать светский разговор: — Знаете, лейтенант, я знаком с вашим братом и невесткой… — Арман поглядел на него и строго сказал: — У вас очень дурные знакомства!

Воображаю, какие после этого поднялись разговоры. Наплевать! Во всяком случае, заткнул на некоторое время рот молодому Ксавье де Сиври! Этот щенок отделывает себе ногти всем, что только попадется ему под руку. В общем самоуверенность покинула его не надолго. Он читает Кериллиса. Арману он сказал: — А мы, как-никак, были правы во время Мюнхена, а? — Смешно, почти все они, оставшись с Барбентаном с глазу на глаз, стараются ввернуть несколько слов в доказательство того, что на данную тему во всяком случае разговор между ними возможен. Есть и такие — из породы скептиков, что смотрят на него, как на редкостного зверя: как-то он будет изворачиваться? Сиври узнал, что Арман шахматист. Время от времени они садятся за шахматы, чтобы отдохнуть от биллиарда и бриджа.

Опять перевернули все вверх дном в его комнате. Уже дважды за три дня.

Странное ощущение — чувствуешь себя одиноким и в то же время ответственным не только за себя, но и за всех остальных. За всю партию. Арман знает, что все коммунисты в таком же положении. Но ведь он написал статью, напечатанную накануне закрытия газеты. Точно последнее слово сказал он. Да, последнее слово сказал он. Он отвечает за всех. И потом люди из того лагеря будут вызывать на неуместные разговоры, будут приписывать нам невесть какие слова… Так было даже тогда, когда были газеты, а теперь, когда их нет! Здесь, как на фронте, лицом к лицу с возможной, с организованной провокацией…

Каждый коммунист может стать поводом для провокации против партии. Надо быть начеку, именно потому, что каждый коммунист может стать поводом для провокации. Наивно было бы думать, что они этим ограничатся! Что их так интересует в моих вещах? Они, верно, видели, что я привез с собой Золя, Толстого («Севастопольские рассказы» с иллюстрациями) и «Трагическую поэму» Агриппы д’Обинье. Каждый коммунист ответственен за то, что может случиться, если его втравят в какую-нибудь историю, за то, как это отразится на остальных. Быть начеку… Все, что можно истолковать как отказ от принципов, повернется против тех, кто верен этим принципам: воспользовавшись чьей-то неосторожностью, от них могут потребовать, чтобы они сделали то, чего они не хотят делать. Малодушие любого из них постараются использовать как ловушку для остальных. Арман все время чувствует, что обязан служить образцом, немым опровержением того ложного представления о партии, которое, вероятно, составили себе окружающие… Нет, не немым… есть разные способы говорить, и один из них — это иметь как раз все те качества, которые отрицают в нас наши враги.

Тридцатого августа он видел Мориса. Почти случайно. В муниципалитете, куда он зашел, чтобы вернуть материал, использованный им для статьи. И когда Торез на прощанье пожал ему руку — «Уезжаешь? Мобилизован?» — Арман довольно неловко спросил, не будет ли особых директив для армии… В присутствии Тореза он всегда робел. Вероятно, это объяснялось ощущением чисто физического превосходства над ним Тореза. И не только физического. Торез сказал: — Никаких особых директив. Во всем быть лучшим… делать то, что тебе подскажет твоя совесть коммуниста и француза… — Арман покраснел, поняв урок. Потому что именно он, Арман Барбентан, всегда осуждал тех, кто боялся пальцем пошевельнуть, не зная, как на это посмотрит секретариат партии, тех, за кого должны думать другие: чорт возьми, ведь есть же своя голова на плечах! Ну, и соображай! И вдруг он сам предложил Морису такой идиотский вопрос! Что другое мог ответить Морис? Совесть коммуниста и француза… Да, конечно. Что же подсказывает ему здесь, в Куломье, его совесть?

— Барбентан! — раздается голос Сиври. — Еще партию? Пат меня не устраивает! Мне нужно отыграться!

III

Доминик Мало был сам не свой от возбуждения, тревоги, нетерпения. Все сразу — и война, и перспективы власти — это не под силу одному человеку. Он вернулся в Париж в августе, к концу парламентской сессии. Все это время он томился неизвестностью. В самый разгар событий ему удалось повидать председателя совета министров с глазу на глаз. Попасть к нему, да еще в такой момент — неслыханная удача. С самой их юности Эдуард не был так откровенен. Доминик увидел его снова таким, каким знал в Латинском квартале. А это не вчера было! Обворожительный человек. Совсем не такой, как думают. Он рад бы избавиться от всего этого — от высокого поста, от ответственности. По положение было крайне напряженное. Кто мог бы его заменить, скажите, кто? Он вынужден был остаться. А теперь жребий брошен.

Доминик Мало припоминает отдельные слова премьера. Разумеется, он держит их про себя. Повсюду он говорит, что реорганизация кабинета отнюдь не неизбежна и что во всех, решительно во всех случаях расстановка сил в правительстве не изменится.

— Ну, понятно, — заметил Дени д’Эгрфейль, приехавший из Пергола, где он оставил своих родственников де Котелей совсем одних, как юных любовников. — Понятно… вы ведь радикал, как и Даладье…

Дома сидеть немыслимо. Раймонда, его жена, не выносит, когда он мечется из угла в угол. Бедняжечка! Для таких тяжело больных всякие отголоски внешнего мира несносны. Прислуга, мадам Клезингер, радио — все как будто сговорились изводить ее. — Пойди… погуляй, здесь душно… мне надо побыть одной. — Она задергивает занавески из сурового кретона в коричневых разводах, вся квартира на площади дю Руль погружается в темноту. — Сейчас придет мадам Клезингер, она все сделает, что нужно… и укол… и лекарство подаст… иди, иди, ты мне не нужен… — Вот бедняжка, вот бедняжка! Толстяк удаляется на цыпочках. Он идет через предместье Сент-Оноре; на углу, возле здания Ротшильдовского института, он останавливается в нерешительности, смотрит на огромные деревья… Парижский воздух пьянит. У людей голова идет кругом. Затемнение, вереницы танков, всевозможные слухи — есть от чего растеряться.

Больше года Мало играл роль человека, который призван вернуть домой заблудших овец. Он простирал свои заботы от «Демократического альянса» до фрондирующих радикалов, вправо и влево от радикалов и радикал-социалистов. Тут он напирал на свои симпатии к Эмилю Рошу, там заигрывал с Габриелем Кюдене, которого иначе не называл, как «наш Дантон»… А теперь все они несли невесть что. У него же, у Доминика, в ушах звучали только слова премьера.

В тот вечер он засиделся у молодых Виснеров. Фред покинул их — госпожу Виснер и его — за дессертом. Сесиль туманно пояснила, что Фред пошел навестить одну приятельницу — шведку… он ведь как мобилизованный целый день на заводе… Доминик не стал вникать. Он просидел весь этот долгий вечер с Сесиль у балкона, выходящего на авеню Анри-Мартен. Было душно… как красивы каштановые деревья, когда смотришь сверху… Все искусство начала девятисотых годов — этой блистательной эпохи — вдохновлено очертаниями листьев каштана и клонящихся книзу плодов в зеленой кожуре… Художники тех времен, вероятно, жили в таких домах, как ваш, Сесиль… Ах, я был тогда совсем юным! Для меня это не только вопрос стиля… А женщины той эпохи! Знаете, Сесиль, вы похожи на женщин той эпохи… не на лотрековских, разумеется… а на женщин Виллара… Чем это вы меня спаиваете? Я все пью и пью… Госпожа Виснер называла это крюшоном, в стакане плавал лед… И тут наш Мало пустился в откровенности. Он говорил и говорил, рассказывал о своих честолюбивых мечтах, о том, как он ждет министерского портфеля; он только раз в жизни был товарищем министра… и, как назло, в правительстве Буржуа, которое просуществовало всего один день! Тогда ему говорили: не беда, вы еще молоды… и, как-никак, ваше имя попало в списки кандидатов в министры… Это что-нибудь да значит! А вот, время идет…

Сесиль сидела лицом к балконной двери; сумерки… но фонари уже больше не зажгутся. Пусть себе болтает старый Доминик. Его излияния не смешили ее. Доминик Мало ничем уже не мог ее удивить. Пожалуй, Эжени налила слишком много джина в крюшон… Гость совсем разоткровенничался перед этой маленькой девочкой, которая умела так внимательно слушать… А для этой девочки, погруженной в свои мечты, были одинаково безразличны честолюбивые стремления Доминика Мало, тревога, в которой задыхался город, и нелепые планы людей, помешавшихся на бегстве в провинцию. — Мне можно идти спать, мадам? — спросила горничная Эжени. — Ступайте, ступайте, милая…

«Мадам» все так же молча сидит возле шестидесятилетнего толстяка-депутата, который говорит, говорит без умолку. Так ли уж внимательно она слушает? Она думает о юноше, которого зовут Жан… Несмотря на эту их войну, ей очень просто было бы разыскать его, позвать сюда… или же… Но она не будет его разыскивать… и никогда не увидится с ним… Тут нет никакой причины. Кроме той, что она его любит. А ничто ее так не пугает, как любовь.

Как раз в это время Мало говорил: — Вам это непонятно, Сесиль, деточка… но ничто меня так не пугает, как власть…

Сесиль встрепенулась: — Власть? — удивленно спросила она. Он неверно истолковал ее удивление и добавил: — Да, пугает до дрожи. — Ночной ветерок пробегал по листьям каштанов. Образ рослого юноши, с непокорными, всегда немного взъерошенными волосами, таял в зыбких вечерних сумерках, а Доминик Мало все говорил и говорил во мраке затемненного города, где шум проезжающих автомобилей не похож ни на один из знакомых звуков, а частые свистки только усиливают безотчетный страх…

Шестое сентября… Шестого сентября Раймонде было немного лучше, хотя доктор Блаз, который так помогает ей, уехал… Он мобилизован в кавалерийский полк спаги… Как ты думаешь, дорогая, если я… ну, словом, если мне предложат портфель, твое здоровье позволит мне принять его? Да? Ты только не считай себя обязанной… Как? Ты останешься на этой квартире? Ни в коем случае… Мадам Клезингер? Ну, что же, мадам Клезингер будет приходить и в министерство! Понятно, все зависит от того, какое министерство… Представь себе, например, министерство юстиции на Вандомской площади — там чудесный сад. Тебе там понравится… или же на улице Гренель, вместо Жана Зея… Раймонда отмахивается от него, как от мухи. Нашел время спрашивать, в состоянии ли она переехать на Вандомскую площадь, когда, кто знает, завтра, может быть, придется удирать в Бордо. Доминик Мало отправился к Даладье. Премьер недосягаем… события развертываются ускоренным темпом… Но майор Бенедетти, которого он встретил во дворе, по секрету сообщил ему, что вызывают маршала… Да, Петэна… его ждут послезавтра… Бенедетти состоит при совете министров, он часто бывает в Бурбонском дворце. Он корсиканец и, верно, в родстве с Пьетри. Подумать только — вызвали маршала! Ведь в их последнюю встречу именно он, Доминик, дал такой совет премьеру!

И Доминик кинулся к Ромэну Висконти, благо он живет недалеко, на набережной Малакэ… Надо же с кем-нибудь поговорить о таком событии. При комбинации Даладье — Петэн его дело в шляпе: министерский пост за ним. А такой комбинации успех обеспечен, правда, Ромэн? Ну и ловкач же наш премьер! — Вы пообедаете с нами, Доминик? — спросила Матильда Висконти и даже не дослушала ответа.

В тот же вечер, в самый разгар радужных надежд, Мало встретил у знакомых Люка Френуа. В военной форме, уезжает на фронт… Разговор шел совершенно бредовый, как вообще в эти дни в Париже. Все уцепились за Мало, потому что он положительно сиял. А вдруг он знает что-нибудь утешительное… Писатель, видя, как окружен Мало, сразу смекнул, в чем дело. Этот толстяк не сегодня-завтра будет министром. И Френуа поспешил попросить его — не за себя, нет! За одного приятеля… он немец… не пугайтесь — антифашист! Люк не считается левым, но он сотрудничает одновременно и в «Кандиде»^[138] и в «Марианне»^[139], друзья у него самые разношерстные. Главное, этот антифашист из порядочных… католик… он переводил Валери для швейцарских изданий и Гельдерлина для канадских… несомненно, тут вышла ошибка, но в первую минуту его захватили вместе с другими, общая мера… я уже говорил Жироду. Жироду сказал так: лучше, чтобы этим занялся кто-нибудь из депутатов… мне это неудобно… Его фамилия Мессерман. Гвидо Мессерман… Странно, правда? Такое имя у немца — в этом есть что-то от Ренессанса…

И в тот же вечер мы перешли в наступление. Да, представьте себе, перешли в наступление. Приступили к реализации плана, выработанного еще во время Мюнхена генералами Гамеленом, Жоржем^[140] и Бийоттом^[141]. В прошлом году считали, что после того как армия прикрытия будет подтянута к границе, понадобится неделя или дней десять для перехода в наступление. Соответствующий приказ был дан двадцать шестого августа — в тот день, когда был отменен приказ о посылке Монзи^[142] в Рим. Считайте: сегодня шестое — вечер… выходит одиннадцать дней… точно, одиннадцать дней. Полякам не на что будет пожаловаться. Теперь понятно, на какой базе произойдет реорганизация кабинета: армия наступает, вывод ясен!

Седьмого сентября Эдуард Даладье принял Эррио. По его мнению, авторитета председателя палаты было вполне достаточно, чтобы произвести задуманную операцию: удалить Бонне с Кэ д’Орсэ и на его место назначить Эррио; никого это не удивит. А Бонне… ну, что ж, никто не станет оплакивать Бонне, если этой ценой в состав кабинета войдет маршал… Те, кто вчера еще поддерживал Бонне и вставлял бы Даладье палки в колеса, чтобы удержать своего человека на Кэ д’Орсэ, сегодня отступят перед популярностью председателя совета министров. Вчера Даладье приходилось считаться с собственной партией, сегодня он никому не обязан отдавать отчет. Никому, кроме Франции!

Маршала ждали завтра днем. Слухи о его приезде распространились. Возможно, их распространению даже способствовали: за то, что маршал войдет в кабинет, многое будет прощено, безопасность на Пиренейской границе будет обеспечена… А то хоть соглашение Берар–Хордана^[143] и существует, но, вы сами понимаете! Даладье, например, отнюдь не был спокоен — ему уже мерещилось, что Франко в Тулузе…

И помимо этого, хлопот хоть отбавляй. В то утро «Офисьель»^[144] опубликовал изданный накануне декрет о рабочем дне. Весьма умеренный декрет: рабочий день не должен превышать одиннадцати часов. Вместо сорока рабочих часов в неделю — сорок пять, без изменения еженедельной оплаты… в сущности, от рабочих, которым посчастливилось остаться в тылу, требовали только пять лишних часов в неделю! За работу сверх этой нормы будут платить за каждый час семьдесят пять процентов оплаты основного часа, или же две трети августовской оплаты часа. Что ж, вполне по-божески со стороны хозяев. А так как предстояло работать от пятидесяти шести до семидесяти двух часов в неделю, то у рабочих как будто не было оснований роптать! Конечно, коллективные договоры аннулированы… и так далее… пособия предусмотрены за счет удержания со сверхурочных… Доминика Мало эти вопросы уже интересуют с точки зрения государственной.

Ты мне надоел, говорит Доминику Раймонда, то же самое было в четырнадцатом году… все девки на заводе непременно в шелковых чулках… Кстати, тебе опять звонила жена Люка Френуа. Ведь это Люк Френуа написал «Мелузину из Отейля»? Мне понравилась эта книга… Да, его жена звонила, я же тебе говорю, она без конца звонит… Знаешь, Раймонда, душенька, я очень волнуюсь — я жду известий о наступлении… О каком наступлении? Как же ты не понимаешь — ну, о наступлении… Нет, не знаю, никто мне ничего не говорил. Никто тебе не говорил? Никто не говорил. Даже мадам Клезингер? Мадам Клезингер так потрясена войной, что ей не до наступления.

Господи, до чего же долго, нестерпимо долго тянулись эти два дня! Доминик Мало даже прошения уже получал от своих избирателей… насчет табачной лавки, местечка в канцелярии… Восьмое сентября… бывают дни, которые считаются за два в человеческой жизни! Утром на него наседала по телефону Дэзи Френуа — ее муж уже уехал. Опять по поводу своего приятеля-немца. Что вы скажете, самое подходящее дело заниматься подданным вражеского государства, когда с минуты на минуту ждешь назначения!

Днем Доминик ходил по букинистам на набережной Конти, на улице Святых отцов и улице Турнон. Конечно, он не такой библиофил, как Барту^[145] или Шуман^[146], который перехватил у него на днях редкостную книжечку… и тратиться зря не любит… а все-таки к романтикам у него пристрастие. И потом сейчас самое время покупать — букинисты нуждаются в деньгах: они совсем голову потеряли — если придется бежать, что будет с товаром? Вот и сбывают все за полцены. Под вечер Доминик побывал в палате у своих, где к великому неудовольствию увидел Шишри… Шишри рад бы оттереть его и занять предназначенное ему место… Нет, Эдуард этого не сделает… Доминик охотно заглянул бы в совет министров. А маршала, между прочим, все нет и нет. И ничего о нем не слышно. А проявлять чрезмерный интерес к перемещениям французского посла в Испании опасно — пойдут сплетни. Лучше не особенно показывать свою близость к премьеру. В разговорах Доминик продолжал утверждать, что Даладье безусловно должен сохранить настоящий состав кабинета… состав превосходный… не вижу, что в нем менять! — Не видите? — вскипел бородатый детина, социалист, депутат от Лозьера или Тарна, стоявший рядом с ним в зале Лаокоона, где люди собирались кучками и толковали между собой. — Право же, мне вас жаль, Мало; вы слепы, как крот! — Вдобавок и кино теперь закрыты по вечерам, иначе Мало хоть в кино бы пошел, чтобы убить время… А, мадам Клезингер! Как наша больная провела день? — Конечно, не мое дело вмешиваться, господин Мало, но вам бы следовало поскорее положить конец министерскому кризису… это просто изводит нашy больную, буквально изводит… Довольно и без того огорчений. Как вы думаете, Гитлер дойдет до Парижа? — Вот дурища!

В субботу, девятого, на улицу Сен-Доминик явился маршал, все такой же моложавый, румяный, чисто выбритый, в штатском костюме безупречного покроя, белоснежном воротничке, с ясным взором и молодцеватым видом. В тот же день озабоченный Даладье снова вызвал Эррио. Маршал ничего не желал слушать: посадить Эррио министром иностранных дел — значит бросить вызов Риму! Муссолини не выносит Эррио. Маршал считал, что Лавалю надо дать министерство внутренних дел, а Лемери — министерство юстиции. Все, чтобы внушить доверие Италии. Маршал стоял за сближение с Италией. Там не забыли, что Лаваль подписал соглашение с Римом в самый разгар истории с Абиссинией. Да, но ведь Лаваль голосовал в сенате против военных кредитов. Неужели мало одного Монзи, чтобы поладить с дуче? Нечего и говорить, что, устранив Эррио, надо оставить Бонне. Как же быть с социалистами? В кабинете станет еще меньше единства. Все европейские государства будут иметь в нем своих людей. Сторонники выступления против Италии попрежнему оказывали сильный нажим. Принять вариант Петэн — Лаваль значило поставить на этом крест, а Даладье думал оттянуть окончательное решение. Тем более Муссолини и так уже недоволен провалом международной конференции, которую он предлагал.

Десятого — в военное время воскресных дней не существует, Бонне принял Мистлера^[147]. Хорошо известно, что председатель комиссии по иностранным делам пользуется большим уважением в итальянских правительственных кругах. Достаточно было одного намека Висконти, который говорил с Мистлером, повидимому, сразу же после его визита на Кэ д’Орсэ, чтобы повергнуть Доминика Мало в полное смятение. Неужели же все опять повисло в воздухе? Должно быть, Ромэн Висконти неверно понял. И сколько времени это может тянуться? Особенно для Раймонды это нестерпимо… Лучше уж ни с кем не встречаться. А то болтают все, что взбредет на ум. Хуже, чем в сумасшедшем доме. И как на зло, у Раймонды опять приступ… это всегда случается с ней по воскресеньям. Клезингерша где-то в пригороде у своих племянников, они упаковывают мебель в ящики, собираются бежать в Периге… И Блаза нет. Перед отъездом в армию он забыл пополнить запас морфия для Раймонды. Где поймать доктора… доктора… не помнишь, как фамилия врача, которого рекомендовал Блаз? Оставь меня в покое!.. Ты же видишь, какие у меня боли! Она зарывается в подушки и кричит в голос. Подожди, я прокипячу шприц. Посмотрим, какая иголка. Гм, не очень тонкая. Доминик обливается пóтом, он боится сделать больно Раймонде, как в прошлый раз. Звонит телефон. А вдруг это Эдуард вызывает меня… Как бы не так, это не Эдуард, а Дэзи Френуа — в сотый раз пристает со своим Гвидо Мессершмидтом, то бишь… Мессерманом!

Одиннадцатого утром маршал опять посетил Даладье. Оттуда он прямо направился на Кэ д’Орсэ. Тут нет ничего особенного. Ведь он же посол. Он обязан явиться к своему министру. В приемной Бонне он встретился с Висконти, очень любезно осведомился, как поживает его дочка, и даже порекомендовал для нее школу в окрестностях Биаррица. Больше он ничего тебе не говорил, Ромэн? В вопросе Мало чувствуется явная тревога, хотя все как будто идет нормально. А ты-то зачем ходил к Бонне? Один родственник Матильды служит во французском институте на Балканах, его хотят отозвать, чтобы взять в армию. Такое идиотство просто недопустимо!..

Все идет нормально…

Но в этот же день Даладье уезжает из Парижа: во Францию неожиданно прибыл Чемберлен. Что бы это означало? Мало бросается в комитет своей партии на улице Валуа… Ходят слухи, что Лондон хочет посадить Рейно на место Даладье. Ну, нет, извините. До этого мы еще не докатились! При Рейно нам, чего доброго, навяжут в военные министры Кериллиса… или какого-нибудь военного, который делает ставку на Кериллиса, на этого мелкого честолюбца! Впрочем, еще не все пропало. Надо только чем-нибудь занять голову, а то одна мысль все сверлит и сверлит, как гвоздь. Доминик Мало в конце концов уступил неотвязным просьбам Дэзи Френуа — женщине ведь трудно отказать. Он даже обещал немедленно поехать посмотреть, в каких условиях содержится этот немецкий эмигрант. Тот как-никак католик, а Мало, хоть и антиклерикал, однако католиков-немцев он любит. Он побывал днем на стадионе Коломб, где из предосторожности с начала военных действий собрали в кучу всех германских подданных, не разбирая — эмигранты они или нет… Ничего не поделаешь, на то и война. Но смотреть на это больно. Физически больно! Потрясающая картина. Люди пришли сюда с одним чемоданчиком. Живут все прямо на стадионе. Видел бы кто, как они сидят на скамьях. А для отправления естественных нужд… Право же, необходимо быть в правительстве, чтобы навести тут порядок… Честь Франции… вот еще лишняя причина, почему ему надо быть в правительстве… Даладье, несомненно, не знает, что творится в Коломб… что делают его подчиненные, прикрываясь именем премьера. У этого Гвидо Мессермана вид вполне безвредный. Они потолковали о немецком романтизме… о номере «Кайе дю сюд»^[148], посвященном этой теме… после чего интернированный немец без запинки продекламировал ему «Морское кладбище» от начала до конца. Сразу видно, что он любит Францию. Гвидо Мессерман — сухопарый, седой человек, он косит на оба глаза, и одно плечо у него немного выше другого.

Из-за этого затемнения никуда не выйдешь вечером, просто опасно!

Председатель совета министров возвратился во вторник, маршал в то же утро отбыл в Гендей, а ровно в шесть вечера Даладье снова совещался с Эррио. О министерстве Священного единения уже и речи быть не может. Раз Петэн устранен — Блюм и социалисты совсем ни к чему; надо усилить состав кабинета. Англичане ни за что не допустили бы Лаваля после того, как он сделал им такую пакость — сорвал санкции против Италии во время войны с Абиссинией. Для них это сугубо важный вопрос, вопрос престижа империи. Теперь, допустим, мы удалим Бонне, какие же тогда гарантии будут даны… мягко выражаясь, умеренным элементам? Бонне — наименьшее из зол. И потом нужен же какой-то противовес Рейно. Важно убрать Бонне с Кэ д’Орсэ. Для этого достаточно дать ему другой портфель… Но кто согласится ради него сделать себе харакири? Тут надо действовать убеждением.

Тринадцатого Даладье вызывает по телефону Монзи, чтобы узнать, какой это будет иметь отклик в Риме, если посадить Шампетье де Риба^[149] на Кэ д’Орсэ… Ну, понятно, только в качестве товарища министра! Монзи не возражал и тут же сообщил про телефонный звонок премьера своему приятелю Ромэну Висконти, а тот шепнул об этом словечко Доминику Мало. Мало прикинул: Шампетье де Риб? Уж не думает ли Эдуард, чего доброго, ткнуть меня в министерство финансов? Министерство ведь на улице Риволи — слишком шумно для Раймонды… Известия из Польши отчаянные. Встретил старика Виснера, дядю Фреда, у госпожи де П.; я и не знал, что они знакомы, надо рассказать об этом Дени д’Эгрфейль. Еще там был Ипполит Дюко^[150]. Из него слова не вытянешь, а ведь наверняка знает все. У премьера от него нет тайн. Но это же рыба, а не человек… Виснер все время разговаривал с хозяйкой дома. Терпеть не могу этого секретничанья. Пропащий вечер…

В четверг, четырнадцатого, комбинация готова. Министр юстиции Маршандо^[151], который одновременно является мэром Реймса, официально заявил, что на время войны намерен всецело посвятить себя заботам о своем городе. Министром юстиции будет Бонне. Шампетье де Риб назначен министром иностранных дел… В остальном никаких существенных изменений. Разочарование ждет не только социалистов. Политические деятели всех партий питали честолюбивые замыслы, наносили деловые визиты, преисполнялись надеждой, выслушивали полуобещания. Одни рассчитывали на Петэна, чтобы снова выплыть на поверхность, другие делали ставку на Рейно или на Даладье. Фланден и Фроссар^[152], те проходу не дают премьеру, добиваясь объявления коммунистов вне закона. Пусть потерпят, пока пройдет мобилизация, всему свое время! Что это за непрерывные претензии? Только что реорганизовались, прикажете реорганизовываться снова? Нет уж, придется подождать. Социалисты дуются. Правда, они тоже поддают жару. Но не хотят открыто пачкать руки… ну что ж, пусть пеняют на себя! Если Блюм не хочет, чтобы его постигла участь Керенского, пусть принимает меры! Пусть поэнергичнее действует на заводах, среди рабочих. Против социалистов надо поднять травлю, напустить на них хотя бы «Гренгуар». Чем чаще будут их валить в одну кучу с подголосками Москвы, тем усерднее придется им отмежевываться. Настал решительный момент. Не только для Блюма, — и для Жуо, Белэна и компании тоже.

Все это майор Бенедетти излагает Доминику Мало. Когда Доминик, потрясенный новостями, еще отказываясь в них верить, рано утром бросился в совет министров, Даладье даже не принял его. И поручил Бенедетти переговорить с ним, воззвать к его патриотическим чувствам… Что он может возразить, когда Маршандо подает пример? Неужто он станет добиваться министерского портфеля, в то время как Маршандо, движимый столь благородными побуждениями, делает такой красивый жест, отказываясь от своего поста! Разумеется, ему нечего возразить. Да и для себя лично он вовсе не так уж жаждал портфеля — больше для Раймонды… Но ему страшно вдуматься, почему так вышло. Несчастная Франция! Значит, правда, что мы стали вассалами Сити? Боже правый, куда же мы катимся, если министров делают в Лондоне? Даладье не подозревает, что об этом открыто говорят… Сидит, запершись в своем кабинете. Откуда ему знать о том, что творится вокруг? Вот, например, эта история с немцами, которых затолкали всex подряд на стадион Коломб… Премьер, безусловно, понятия об этом не имеет! Бенедетти с радостью констатирует, что разговор отклоняется в сторону, и проявляет живейший интерес к делу Мессермана, вникает во все подробности. Он даже выражает готовность немедленно переговорить об этом с Даладье. Иначе Мало не отвяжется. Одержимый какой-то. Налезает на него, дышит прямо в лицо, пот с него льет градом. — Погодите минутку. Постараюсь поймать премьера между двумя докладами. — Премьер поморщился, узнав, что Мало никак не выкурить из соседней комнаты. А? Что вы говорите? Он хочет, чтобы какого-то немецкого журналиста отпустили из Коломб? У него, верно, не все дома! Он настаивает? Впрочем, что ж… Вы говорите, немца можно использовать на радио… хорошо, пристройте его на радио. Надо же что-нибудь сделать для бедняги Доминика — я, кажется, огорчил его… Кстати, из него можно извлечь пользу — посоветуйте этому тюфяку шепнуть по секрету Висконти, что для итальянской авантюры, по мнению военных кругов, сейчас уже слишком поздно. Мало будет казаться, что для него не все пропало, кстати, он обожает поручения. А друзей его преосвященства Гарилья^[153] надо успокоить. Но прежде всего поскорее уберите его отсюда.

Майор Бенедетти вернулся от премьера, не зная, как приступить к делу. Служитель насмешливо косился на Мало. Немыслимо втолковывать все это Доминику здесь, в канцелярии, где полно народу… Хотя у Бенедетти трудно заподозрить какие-либо человеческие чувства, настолько он похож на вешалку в мундире, но тут ему стало жаль Мало. Депутат сидел такой растерянный, весь потный, раскисший. Идемте, выпьем по рюмочке в «Почетном легионе» — это маленькое чистенькое кафе в тени — там прохладно.

Он объясняет депутату положение дел. Вот, можно сказать, день обманов! — Но премьер рассуждает так: если им швырнуть кость, они набросятся на добычу и забудут обо всем остальном…

— Ну, хорошо, в отношении социалистов я понимаю… Но меня, подумайте, майор, меня, старинного друга, водить за нос… Я ведь ничего не просил… Зачем же было водить меня за нос?

— Не расстраивайтесь, господин Мало. Что вы будете пить?

— Все равно… И опять-таки, я не столько за себя… но маршал, подумайте!

— Значит, вы так потрясены потому, что маршал уехал ни с чем? Что ж — сам виноват… Я его знаю не со вчерашнего дня… Ведь он же был министром в тридцать шестом году^[154]. И что из этого получилось? Главным советчиком при нем состоял генерал Лор… Он всех принимал — был очень вежлив… а потом… сколько зря было упущено времени и возможностей… На смену Петэну пришел генерал Морен, потом заводы были заняты забастовщиками. Вот вам…

— Это дело прошлое!..

— Ничего не изменилось. Священное единение никогда не было по нутру маршалу. Он разделяет точку зрения многих военных, на их взгляд — чем хуже, тем лучше. Дело было только за ним. Надо правду сказать, ваш друг Даладье всячески щадил его… если бы не он… то, принимая во внимание шашни с кагулярами…

— Это гнусная клевета…

— Согласен, клевета… но гнусная ли — это еще вопрос!

— Маршал себя бережет.

— Ради чего? Скажете — ради Франции. А что такое в наше время Франция? Вы знаете, как думает премьер: Франция — это мы!..

Мало недоумевающе смотрел на Бенедетти. Нет, череп вовсе не ухмыляется. Просто у него слишком короткая верхняя губа. И все-таки в его речах есть подозрительный душок. Хотя Даладье фактически предал его, Доминик не в силах безоговорочно осудить премьера… А в разговорах майора есть что-то такое… Спрошу при встрече генерала Декана — похоже на то, что этот Бенедетти служит и нашим и вашим, у него нет-нет, а проскальзывают странные намеки… Если завтра произойдет национальная катастрофа, сможет ли, скажем, Даладье положиться на такого человека? И, насколько он понял, на таких генералов, как Жорж и Жиро^[155], в совете министров тоже не очень полагаются… Эх! если бы все были похожи на Декана! При нем премьер может спать спокойно. А майор как раз говорил:

— У нас теперь военный кабинет, это главное…

Главное? Мало растерянно смотрит на своего собеседника. Это он нарочно, что ли? Соль на рану… Так говорить можно, только желая довести человека до отчаяния!

— Война-то все-таки идет, верно? — продолжает Бенедетти. — В Польше. У нас, слава богу, нет. Вы говорите, наступление шестого сентября? Это была только демонстрация. Для поляков. А вот в Польше… Полякам крышка. Зря мы ухлопали столько денег, обучая их военному делу! Полный крах. Да, конечно, они сражались геройски. Геройски. Но героизмом, милейший Мало, политики не заменишь. Нам это не грозит. Мы не ждем ни героизма, ни чудес. Ни кавалера д’Ассас, ни святой Женевьевы. Имейте в виду — это вышло из моды.

В тот вечер Доминик совсем по-иному воспринимал затемнение.

На следующее же утро был обнародован декрет, дававший правительству право лишать французского гражданства кого ему вздумается. А по радио выступил Поль Валери. Замечательно говорил и так понятно, не то что Жироду. Это сообщила Доминику Мало мадам Клезингер, когда он вернулся домой с прелестным томиком Сенанкура^[156], принадлежавшим госпоже де Жирарден… Мадам Клезингер не переваривала выспренный стиль верховного комиссара по делам информации. И почему было не посадить туда Валери? Он был бы там бесподобен. Таково, по крайней мере, мнение мадам Клезингер. Зато никто лучше мадам Клезингер не делает укола… — раз! — и готово, говорит Раймонда.

Она смотрит на мужа, и ей вдруг бросается в глаза, как он постарел, сгорбился, какой у него несчастный вид. — Что с тобой, Мино, мальчик мой, Домино? — шепчет она. — Тебя обидели, бедненький ты мой Миношон? — Он и слышит и не слышит ее. Мадам Клезингер, уже в шляпе, смущенно топчется по комнате и делает вид, будто что-то прибирает. Раймонда украдкой машет ей рукой, чтобы она уходила. Супруги слушают, как хлопает дверь, как затихают шаги на лестнице. Потом Раймонда нежно спрашивает опять: — Что с тобой, мой Миношэ?

Он стоит посреди комнаты, и глаза у него полны слез; он расчувствовался от ласковых словечек Раймонды, которых не слышал от нее давно-давно и которые она щедро расточает теперь в полутемной комнате с задернутыми суровыми занавесками в коричневых разводах. И вдруг, окончательно перестав владеть собой, он, эта грузная туша, шатается, падает на колени возле кровати и плачет, уткнувшись лицом в одеяло. — Поплачь, — говорит Раймонда, — поплачь, Миношэ, миленький ты мой…

IV

Лейтенант Барбентан выстраивал своих людей, которых водили на переосвидетельствование. Народ жалкий, надо прямо сказать, набор в целом не очень молодой, и никто еще не обмундирован… самая пестрая вольная одежда… один из них, человек лет сорока, невысокий, в очках, лицо испитое, коротконогий, шепнул ему: — Господин лейтенант! — Лейтенант остановился и посмотрел на него. Лейтенант Барбентан такой же лейтенант, как и все прочие. Он обмундировался наспех в последние дни пребывания в Париже. Вроде того, как срочно заказывают траур. Старый синий китель был тронут молью. Пришлось сшить новый. А поясной ремень, портупея и прочее — одна рвань! Нечего сказать — придумал! Тот, в очках, поднял на него застенчивый взгляд. — Господин лейтенант… что бы ни случилось… никогда я не забуду вашей статьи в «Юманите»… на следующий день… — Так. Незачем допытываться. Незачем отвечать. Это могло значить одно. А могло значить и обратное. Возможно, он хотел проверить, что ответит лейтенант. Лейтенант Барбентан скомандовал: — Направо! Ряды вздвой!

У лейтенанта Барбентана на кителе защитного цвета орден за ту войну, звездочка и пальмовая ветвь на ленточке. Арман не носит ни нашивок за ранения, ни медали межсоюзного командования, на которую имеет право… Ну, а эта желтая выцветшая ленточка, что такое? — Это, доктор, военная медаль: под Верденом я был сержантом… — Врач не в духе: батарея уходит. Ему совсем не охота киснуть на линии Мажино. Отсюда еще можно было бы смотаться в Париж разок-другой… А что означают перемены в кабинете?

Он смотрит на Армана своими испанскими глазами. Война начинается неважно. Что ответит Барбентан из «Юманите» на то, что война начинается неважно? Барбентан отвечает: — Видели у нас в столовой мужчину с глазами навыкате… рослый такой, да… Так это господин Ватрен, светило парижской адвокатуры, по крайней мере, так его аттестует «Энтрансижан»^[157]. У него связи в министерстве, он, вероятно, вам все растолкует.

На Ватрене синий мундир, серые вельветовые штаны в рубчик. Здесь есть, кроме него, еще один офицер авиации. Бывшие летчики сразу узнают друг друга по синим мундирам, с которыми они не расстались, хотя это и не по уставу. Только Ватрен не носит таких воротников, как у летчиков; он в закрытом френче, с крахмальным воротничком, который белой полоской выделяется на его красной бычьей шее. Ватрен сразу же узнал Барбентана и с интересом присматривается к нему, но старается устроить так, чтобы разговаривать с ним только при свидетелях: при лейтенантике Сиври или при одном из капитанов — тот, что страдает одышкой, черноусый, с гнилыми зубами, до войны держал гостиницу… верно из «Боевых крестов»… он то и дело повторяет: когда смотришь на вещи с нашей социальной точки зрения… Его фамилия не то Мэтр, не то Местр…

Да, в «Энтрансижане» писали, что господин Ватрен, светило французской адвокатуры, покинул свою контору и доблестно пошел добровольцем. А теперь он здесь, в Куломье, вот вам и вся доблесть! В столовой над ним подтрунивают. Ватрен это, конечно, замечает. Его друзья в «Энтрансижане» немножко перестарались. Врач из «Аксьон франсез» уверяет, будто лейтенант Ватрен масон. И несмотря на министерские связи знаменитого адвоката, доктор питает больше доверия к тому, что мог бы сказать о войне Барбентан, если бы только Барбентан не отмалчивался и не переводил разговор на погоду. — Понимаете, дорогой мой, только мы с вами люди принципиальные. От ваших принципов меня, конечно, воротит, но все же это принципы. Да уж так ли далеко от вас до графа Парижского^[158]? Я, как приверженец Морраса… В лице его королевского высочества я вижу наследника монархии, но это не значит, что мои убеждения… Я вам больше скажу… Как вы думаете, в случае реставрации, с кем король станет управлять Францией? Не с теми, кто возвратит ему корону, не с нами: мы будем в оппозиции. Он подберет себе министров из христианских социалистов типа Марка Санье и из второразрядных радикалов типа Монзи, Мало или Кея… хотя бы Бержери… может быть, даже из социалистов вроде Поля Фора… как знать? Может, и вас… А пока что вы тоже думаете, что катастрофа неизбежна? Все мои друзья уверяют, что мы быстро катимся к катастрофе. По-моему, мы начали неважно, очень неважно…

Странно быть оптимистом в настоящих условиях. Но по сравнению с военврачом Арман оптимист. Катастрофа? Как вам сказать… Разница между ним и доктором та, что доктор не верит в существование французского народа. Когда он говорит о «стране как таковой», то подразумевает страну с ее традициями, то есть с теми традициями, которые ему по душе, с великими покойниками и могилами, — а покойники, что захочешь, то и будут говорить, они ведь под землей, — но без живых, без народа, который создает традиции. Оптимизм Армана зиждется как раз на самом существовании французского народа. Он сказал это Ксавье де Сиври в присутствии Ватрена.

Адвокат покачал головой.

— Это правда, вы неисправимые оптимисты, все вы такие…

После этих слов разговор оборвался.

Полк понемногу формируется. Приехали три майора — Наплуз, Брест и Мюллер. Затем прибыл полковник Авуан. Он произнес перед офицерами небольшую речь на тему: господь бог и Даладье, — которую все сочли никчемной. Арману, говорят, повезло, он в первом батальоне, которым командует Наплуз, наименьший прохвост из всех троих. Сиври dixit^[159]. Однако это не помешало майору Наплузу отчитать Сиври, да еще как! За что? Этого Сиври не рассказал, но все слышали грозные раскаты голоса майора, и вышел от него бедный Ксавье красный как рак… С этого дня он вдруг останавливается на полуслове и думает, прежде чем говорить дальше. По правде сказать, думает плохо… Но во всяком случае он избегает Барбентана, когда Барбентан один. Не играет с ним больше в шахматы, выдумывает разные предлоги. Впрочем, это не важно! Вот Ватрен, тот с самого начала знал, что надо быть осторожным, знал ведь?

Тем не менее Ватрен интересуется Арманом, это совершенно очевидно. А на Армана он не наводит такой тоски, как почти все его новые сослуживцы. Они оба мыслят политически, они смотрят на все здесь несколько иначе, чем остальные, и отлично это знают. Привычка ко всему подходить с точки зрения политики. Не так, как доктор, за того думает «Аксьон франсез»… Может быть, Барбентан и Ватрен очень далеки друг от друга, но они всегда найдут почву для разговора, хотя и поспорят. Ни Ватрен, ни Сиври не пойдут гулять вдвоем с Арманом: не такие они дураки! А вот втроем — пожалуйста. И заметьте, они не уславливались, но такой уж установился порядок. Сиври предлагает Арману: вы не заняты? Пройдемся вместе с Ватреном? Или даже Барбентан обращается к адвокату: ну, как, зайдем за нашим юным кретином? Говорится это беззлобно. Они идут пошататься по берегу Гран-Морена или по дороге к Мо, где стоит рота марокканцев. Сиври путается у них под ногами. Ватрен не без угрызений совести поддается обаянию коммуниста, ну, а Барбентан… Барбентан слышал об адвокате, только от кого? Кажется, от Орфила — правда, сейчас это рекомендация плохая, — а, кроме того, он как будто был кем-то в Лиге наций…

Все их разговоры вертятсяглавным образом вокруг одной темы: хаос, невероятный хаос во всей стране, который чувствуется и здесь, в Куломье, словно это дно калейдоскопа, куда набросали цветные стеклышки. Все свидетельствует о беспорядке — и люди, и вся обстановка…

— Вы в мирное время не бывали в этой дыре? — спрашивает Ватрен.

— Бывал! — тявкает Сиври, которого никто не спрашивал, и Ватрен, не обращая внимания, продолжает:

— Здешний мэр, депутат Пьер Мортье… славный малый, умный, социалист…

Он косится на Барбентана, чтобы посмотреть, можно ли при этом фанатике хвалить социалиста. И что же, тот даже глазом не моргнул. Ватрен подчеркивает: — Очень культурный…

Некоторое время они идут молча. Кто же рассказывал Арману про Пьера Мортье? Как будто Жан-Ришар Блок. Так и есть, Жан-Ришар Блок. Что же такое он говорил? Словом, по мнению адвоката, беспорядок бросается еще больше в глаза тому, кто бывал здесь раньше… то есть до войны.

— Машина завертелась, — говорит Сиври, который на каждом шагу наклоняется, чтоб сорвать цветок или травинку. Они сошли с проезжей дороги и идут по тропочке; уже попадаются желтые листья, и небо низкое и пасмурное. — Машина завертелась, она приспособлена к мирному времени, кто знает, как она будет работать во время войны?

Ну, чего лезет этот белобрысый птенец! Он исполняет обязанности античного хора. Даже здесь, в деревне, на прогулке, он чистит ногти прутиком. Ватрена он ужасно раздражает. Вот и сейчас, вытащил перочинный нож — нож с набором в двадцать одно лезвие, точно кто-то специально ломал себе голову, какой еще инструмент туда присобачить, — и начал старательно строгать ивовую веточку, сломанную мимоходом… Ватрен даже заскрежетал зубами: в его комбайне, конечно, и пилка для ногтей найдется, так нет же, вот увидите, он уже строгает эту несчастную палочку… Ну вот, так я и знал. Чорт, что я хотел сказать? Затем мысль Ватрена цепляется за сказанное вертлявым лейтенантиком.

— Да, машина! Машина сложная, молодой человек, и надо быть господом богом, чтобы предусмотреть все неполадки. А предусмотреть их можно. Но кому под силу охватить все в целом? Допустим, что Кампинки понимает значение для морского ведомства закона об организации нации в военное время, что Даладье, который семь лет варится в этом котле, включая двухгодичный перерыв после Шестого февраля, представляет себе план мобилизации, что Mонзи может предусмотреть неизбежное расстройство железнодорожного движения, что Сарро^[160] знает, где надо сосредоточить полицию для подавления возможных вспышек, что Жан Зей^[161]… ну, правду сказать, Жан Зей в счет не идет, он так, на ролях сержанта, его обязанность заделывать трещины на ветхом здании народного образования… допустим…

Теперь его не остановишь; он снял пилотку и заткнул за pемень, он поводит плечом, словно отбрасывая назад тогу; редкие волосы, светлые с проседью, толстый загривок, одышка… настоящий бык на выгоне.

— Составить правительство можно; подумаешь, пустыня Гоби! Но вы понимаете, Барбентан, понимаете… Вот сравниваешь отдельные части, примеряешь, стараешься представить себе работу этого огромного механизма, — а кто видит все в целом? Кто? Никто, даю вам голову на отсечение, ни Кампинки, вкупе с Даладье и Сарро… пусть даже кабинет реорганизован (Ступайте вон, Маршандо! Пожалуйте, Бонне! О Шампетье де Рибе вы мне позволите не говорить, правда?). Может быть, и получилось собрание специалистов, но правительство — ни в коем случае!

Все молчат. Барбентан вежливо улыбается. Когда при нем кричат: бей его, — он не имеет обыкновения прибавлять: бей насмерть! Белобрысый птенец, который зачитывается Кериллисом, вставляет свое меткое словцо: — Говорят, Даладье потому понизил Бонне, что он его не переваривает…

— Однако, — ворчит Ватрен, — он нам его все же навязал! А что, по-вашему, Рейно он оставил потому, что он его любит? А Манделя, а Монзи?

— Могу вам сообщить, — вмешивается Сиври с важным видом, — мои родственники очень хороши с Домиником Мало, — знаете, депутат? Он состоит при Даладье… Раз даже мне от него здорово досталось, ух-ты! Он поцапался с Кериллисом и теперь имени его слышать не может… Так вот, Мало говорит, будто он, Даладье, сказал в частном разговоре, что Бонне, как только кончится заседание совета, тут же бежит к телефону и сообщает в Берлин самые секретные сведения! И заметьте, Мало скорее сторонник Бонне, и все же он не может удержаться, чтобы не рассказывать таких вещей; он, правда, относит это за счет того, что настроение у Даладье последнее время совсем испортилось. Еще бы, ответственность-то какая!..

— Во всяком случае, когда Париж посетили их величества, король и королева Великобритании, — говорит Арман, особенно напирая на слова их величества, — полиция милейшего господина Сарро распространяла слух, будто госпожа Бонне сфотографировала внутреннее расположение аппартаментов Кэ д’Орсэ, недоступных репортерам, и получила за это мзду от немецкого агентства…

— И очень возможно, что это правда. Нет ли у вас папиросы? — спросил Ватрен. Они выполнили ритуал великой мужской солидарности. — Я, как и вы, не курю «Капораль»… А вот Мандель^[162]… он, так сказать, заложник в этом правительстве, от всех мероприятий которого он фактически отмежевался…

— …и которое попросту отправило его в гетто в декабре, когда Риббентроп приезжал к нам!

— Да. Мне непонятно, почему он тогда не подал в отставку. Ну так вот: Монзи — для всех ясно, что он креатура итальянцев, его даже в конце августа чуть-чуть не послали в Рим, но во-время спохватились. О Рейно открыто говорят, что он ставленник англичан… Мозаика, Барбентан, мозаика!

Попробуйте остановить этот поток! Адвокат говорил чрезвычайно быстро, что не вязалось с его малоподвижным лицом, тяжелыми веками, слоновой походкой.

— Ну, конечно, вы сердитесь на него, все вы… гм! — Взгляд в сторону Сиври, занятого своими ногтями, — …на Даладье, ведь он сделал из вас козла отпущения; без козла отпущения ему никак нельзя было! Но я… не подумайте, раз я об этом так откровенно говорю, что я его не понимаю. Поставьте себя на его место. Не хотел бы я быть в шкуре Даладье! Словом, я его понимаю. Этот человек пробыл у власти дольше, чем кто-либо другой во Франции. В конце концов он стал отождествлять себя с Республикой, тем более, что в тридцать четвертом враги Республики ополчились на него! Вы его не видели в тот период, а я видел — он никогда не выходил без револьвера в кармане. Даладье удержался у власти так же, как в свое время вернулся к ней: кивок направо, кивок налево, важно одно — удержаться. Вы удивляетесь, почему в его кабинете Рейно, почему Бонне? Очень просто: таким образом они у него на глазах, он следит за ними. Ему, дорогой мой, не дает покоя мысль о возможном преемнике! В военное время Блюм не опасен. Франция не согласится на премьера, который стоял во главе правительства во время Матиньонского соглашения. Значит, незачем брать его на борт. Даладье еще одного человека побаивается — Манделя. Стоит упомянуть Манделя, и на ум тут же приходит Клемансо. Так как же вы хотите, чтоб это не грызло Даладье, раз и без того уже нынешнюю войну любят сравнивать с прошлой? В четырнадцатом году во главе правительства, объявившего войну, стоял радикал вроде него — Вивиани. Так вот, Даладье не хочет быть вторым Вивиани, которого могут сместить… А многие утверждают, что Мандель ждет только, когда настанет его час, и что тогда война примет другой оборот. Но Даладье твердо решил сам сыграть все роли: он был Вивиани, будет и Клемансо… обойдется без Манделя… Во всяком случае, он на это надеется. А вы, Барбентан, что вы думаете о Манделе?

— Видите ли, Мандель…

— Ну, конечно, вы скажете, что он не популярен среди почтовых служащих? Я так и думал. Но, знаете, этот человек может в известные минуты… и он патриот. Вы и представить себе не можете, на что он способен из чувства патриотизма!

На эту тему Ватрен мог поговорить. Ксавье де Сиври только глаза таращил. Да ну? Неужели Мандель такой молодчина? Скажите, значит, он на самом деле может показать класс? «Класс» было слово, которое для юнца Сиври значило все; в чем надо показать класс, — над этим он не задумывался.

— А потом, — ораторствовал Ватрен, — так было и так будет. История всей Республики такова… Есть две тактики — тактика насилия и тактика уговоров, и у обеих есть свои сторонники. Так же, как существуют две полиции. Одни хотят все разрешить силой оружия — другие предпочитают психологическое воздействие. Сторонники обуздания масс — и сторонники использования отдельных лиц. Одни стреляют в забастовщиков — другие предпочитают поговорить с глазу на глаз с руководителями. У нас сейчас как будто период колебания между обеими тактиками. В четырнадцатом году было то же самое; вопрос стоял так: применять или не применять список Б. Затем социалисты оказались понятливыми. Разумеется, позднее, в самый разгар войны, когда на востоке вспыхнула… знаете, примеры заразительны… призвали Клемансо. Вот что, должно быть, не дает покоя премьеру. В настоящий момент не нажимают… коммунистов, которые отходят от партии, встречают не очень плохо… идеологической войны мы не ведем… что прошло, то прошло. А кроме того, это сигнал для тех, кто еще так недавно называл Даладье палачом. Все дело в том, чтобы не упустить минуту, когда надо изменить тактику, иначе это могут поручить кому-нибудь другому…

— Это все психология, — усмехнулся Барбентан.

— Возможно, возможно… И знаете, вы ошибаетесь, если полагаете, что я осуждаю Даладье! Государственные деятели крупного масштаба не делают себе фетиша из той или иной тактики, они круто меняют тактику согласно требованиям момента. Сейчас стараются повлиять на отдельных лиц… завтра, когда наступит нужный момент, прибегнут к другим средствам воздействия. Та же самая рука, которая сегодня милует, завтра может карать. Прошлое председателя совета министров свидетельствует не только о его гибкости…

Ксавье де Сиври даже сломал кончик своей ногтечистки и присвистнул от восторга. Да он понятия не имел, что Даладье такой, он не знал, что это за человек, несмотря на все рассказы родственников. В конце концов, возможно, что в военное время именно таким должен быть глава правительства… Арман посмотрел на него с жалостью. Сиври покраснел до корней волос и сказал, что он лично лучше всего знает деревню, крестьян и что у нас крестьяне — уж это безусловно — никогда и слышать не захотят о колхозах!

Гениальный ребенок! По всей вероятности, появился на свет в пятнадцатом или шестнадцатом году: должно быть, чорт попутал его папашу, когда тот приезжал в отпуск с фронта…

Но, надо думать, не родился еще тот вундеркинд, который мог бы пресечь красноречие Ватрена. Вслед за министрами настал черед военных. Что Петэн в Мадриде — это еще ничего не значит: у него есть свои люди в высшем командовании. Гамелен… Вы видели его портрет в «Офисьель»? Из него делают лубочного героя, но положение его совсем непрочно, по крайней мере пока Вейгана^[163] не послали к чорту на рога, а его безусловно пошлют туда, будьте уверены, с ним Республика ни минуты не может быть спокойна! Во всяком случае, Даладье не может быть спокоен, по-тому что Вейган слишком хорош с Рейно. Франше д’Эспере интригует, это всем известно. На кого может рассчитывать премьер? На военное министерство… на Кольсона, Декана, Жакоме… Может быть, на Эринга?.. Уж никак не на Жиро! Или на Жоржа? Гм, гм! На войне, как и в политике, есть две тактики. Или сам воюешь, или заставляешь воевать других. В данный момент, кажется, вообще стараются воевать как можно меньше. Орудийная перестрелка — и только. Даладье твердит журналистам: «Я берегу людей…» А завтpa? Завтра, возможно, придется посылать экспедиционный корпус, а может быть, как знать, война обойдется без нас. Или же завяжется великая драка, и тогда… Конечно, в Польше наши танки себя показали: говорят, броню не пробить даже снарядам. Что муха, что снаряд — для нашиx танков все едино. Если дойдет до этого… но если Гитлер не начнет наступления в ближайшие десять-двенадцать дней, — и для него и для нас время будет упущено, мы перезимуем в казармах. А начнется решительная схватка — перед нами будет измотанный противник, уставший гонять по всей Европе… Будет ли тогда Гамелен подходящим человеком? Сумеет ли он применить обе тактики? Гамелен… или Жорж… или кто еще? В ту войну не сразу напали на Фоша^[164]… при выборе генералов Даладье надо быть очень осмотрительным. А что как он попадет на сторонника Рейно? Это все равно, что пустить волка в овчарню, потому что, имейте в виду, премьеру страшен сейчас не Лаваль и не Торез, а Рейно… Возможный преемник! Правда, называют кое-кого из молодых генералов… ну, хотя бы Корапа^[165]… Но надо, чтобы им представился случай подраться, показать себя. А где подраться? Вот в чем вопрос.

Погода совсем нахмурилась. Как, однако, чувствуется приближение осени! Ну, можно ли с энтузиазмом идти в бой, когда небо такое, думает Сиври. Лучше уж подождать весны. Он смотрит на раскинувшийся вокруг французский пейзаж, разумный, спокойный…

— Кстати, вы слышали, — говорит он, — что мы скоро уходим из Куломье? Мы займем позиции в тридцати или сорока километрах к северу…

— Какие там позиции… — замечает Барбентан, — на таком расстоянии мы все еще будем далеко от фронта… Если вы, дорогой Сиври, ищете, где подраться, и мечтаете повести в бой ваш Рабочий полк, чтобы проявить свою молодую отвагу…

И Ватрен сейчас же подхватывает, точно его и не прерывали:

— Где подраться? В сущности, если Даладье колебался прежде чем реорганизовать кабинет, то главным образом по соображениям военного порядка. Где драться? Одни думают, что противник всего уязвимее на Верхней Адидже, и их поддерживали те, кто предлагал вступить в Италию и протянуть руку Балканским государствам, но это как будто отставлено. Другие предлагают в виде превентивной меры занять Бельгию и Голландию. После истории с Рейнской областью Гамелен только об этом и мечтает, и весной, возможно, вопрос о Бельгии возникнет снова. В высоких сферах из той войны запомнили только одно — дорога в Берлин лежит через Салоники. И на Кэ дʼОрсэ придают большое значение заигрываниям с Турцией… Масигли…

— Ах, Турция! — подхватывает Сиври, у которого это слово, должно быть, вызвало какие-то ассоциации, верно, он вспомнил почтовые марки или кривые сабли, — Постойте, чтò мы им уступили, совсем недавно? Ах, это было ужасно!

— Санджак Александретту, молодой человек; возможно, что взамен мы получили кое-какие обещания, заверения… это на сирийской границе, а Сирия… туда сейчас отправляют Вейгана. Так вот, Сирия и Кавказ, видите ли, это, как бы вам сказать, дверь с дверью…

— Как Кавказ? — протестует Арман. — Какой Кавказ? Причем тут Кавказ?

— А Баку, а нефть?.. Из-за нефти дрались уже не раз!

Повидимому, для лейтенанта Барбентана бакинская нефть — совершенная новость. Не может быть, Ватрен загибает! Сиври считает, что важно одно — пробить себе путь, через Льеж или через Баку — все равно… Но когда адвокат заговорил о характере войны, у него с Сиври возникли разногласия. Потому что Сиври заимствует все свои суждения из статей Кериллиса и еще из последней книги, которую тот выпустил, насколько помнится, вместе с неким Картье. Не то чтобы у Ватрена была своя теория. Да и у кого она есть? Одни верят только в авиацию, другие — в артиллерию, третьи и слышать не хотят ни о чем, кроме танков… Есть и такие военные, которые считают, что пехота все еще царица боя.

— А вы, Барбентан, как полагаете? Ваши русские со своими парашютистами… По мнению Кампинки, все решает флот, а наш флот как будто второй в мире. Подлодки? Подлодкам крышка при современных гидрофонах! Я знаю одного профессора, консультанта при генеральном штабе. Послушать его, так все спасение в 75-миллиметровках, с виду ничего особенного, но они еще удивят мир!

Арман, работая в газете, десять лет подряд присутствовал на заседаниях палаты и помнит, каким неизменным пессимизмом сопровождалось обсуждение бюджета национальной обороны, какими пораженческими настроениями по отношению ко всем родам оружия. Откуда вдруг такой всеобъемлющий оптимизм?

— Что же, это очень утешительно, — сказал Сиври. — У меня есть родственники…

Уже давно известно, что у него есть родственники. Куда пи плюнь, всюду у него родственники.

— Словом, — сказал Ватрен, — только и слышишь: вот увидите, какие у нас танки, вот увидите, какие ручные пулеметы, какое снаряжение, а потом и молодежь у нас не та, что в четырнадцатом году: маневренная война возможна, даже желательна… Вот, пожалуйста, полюбуйтесь для примера хотя бы на снаряжение!

По дороге, идущей рядом с тропинкой и обсаженной редкими тополями, шагали солдаты. Истощенные люди в пилотках и беретах, в гражданской одежде, обтрепанные, запыленные, с нарукавными повязками. Десять винтовок на сто человек. Они шли будто на прогулке, то есть как попало. Рослые и низенькие вперемешку. Офицер верхом на рабочей кляче игреневой масти^[166] ездил взад-вперед вдоль колонны. Он что-то кричал. Сержанты, окружавшие отряд и обмундированные как полагается, смахивали на конвойных. Они суетились, были явно чем-то взволнованы. Сквозь топот ног прорывался неясный гул. Вдруг Сиври схватил Армана за руку и оцепенел.

— Слышите? — сказал он.

— Что?

— Они поют!

И правда, это глухое гудение было песней, и Ватрен повернул свою мясистую физиономию с глазами навыкате и прислушался. Он не сразу понял, почему отразился ужас на лице белобрысого птенца, почему побелели его губы под светлыми усиками. Но Арман — тот вздрогнул: там, по дороге, в ста пятидесяти метрах, эта беспорядочная толпа… назвать ее ротой нельзя… эта беспорядочная толпа шла и, не разжимая губ, пела «Интернационал».

V

Адвокат Левин открыл дверь — на площадке было темно, и он не сразу узнал гостя, который тыкался в мешок с песком. Невысокого роста, в кожаном пальто…

— Что же это, дорогой мой, вы, видно, газет не читаете? — накинулся на него хозяин. — Выхóдите из дому без противогаза. Жители Парижа! Не выходите из дому без противогаза…

— Я принес вам телеграммы ТАСС… — Раздеваясь в тесной передней, Жан-Ришар Блок сунул в руку долговязому Левину сложенную бумажку. Адвокат спрятал ее в карман: — Спасибо, посмотрю потом… у нас только свои, но им тоже незачем знать, от кого я это получил. — Ну, это всего-навсего бюллетень агентства Гавас! Правда, в газетах этого нет.

В комнате, в которую вела застекленная мелкими стеклышками дверь, ввиду затемнения царил полумрак. Надо сказать, что и в мирное время Мари-Берта Левин, пышная женщина с задумчивым взглядом, не любила яркого освещения. Жан-Ришар Блок был у них частым гостем, и его уже не занимало несоответствие между размерами картин и маленькими комнатками, обычными для домов-казарм в районе Орлеанских ворот. Не удивляла его также нежная страсть адвоката к современному искусству, в угоду которой он вешал у себя в гостиной картины, где не было ничего, кроме трех квадратов, врезавшихся друг в друга вокруг огромной черной точки, но зато это были квадраты гигантские, больше чем в натуральную величину, как острил Пьер Кормейль. Сейчас, при завешанных лампах, их не было видно. На краю дивана сидели две женщины, третья забралась поглубже, подложив под спину вышитые подушки. Жан-Ришар Блок узнал ее — это была Изабелла Баранже, — лицо с теми же чертами, что у отца, похожее на стертую медаль, желтое платье с белыми горошинами — в ее облике былo что-то от прерафаэлитов^[167]. Он приложил козырьком руку к глазам, чтобы лучше разглядеть двух других: миловидную Розу Дюселье и Аврору, жену Фонсена, которая, надев очки, рассматривала розовато-лиловый журнал.

Мари-Берта Левин предложила гостю уже налитую чашку чая и печенье. Тут же, облокотясь о стол, сидела молодая женщина, изрядно полная, изрядно накрашенная, в которой Жан-Ришар без особого удовольствия узнал Эдит Орфила; рядом с ней — Фонсен, в любимой своей позе: нагнувшись вперед, выставив лысину, в которой отражался свет, опершись локтями о колени, свесив кисти рук и время от времени сближая свои длинные растопыренные пальцы… Здороваясь с ним, Жан-Ришар услышал у себя за спиной голос Левина, говорившего несколько в нос: — Вы как будто всех знаете? Нет, пожалуй, и не всех… тут еще один товарищ — Маргарита Корвизар… она служит секретарем у моего коллеги Ватрена…

Жан-Ришар обернулся: у камина стояла высокая, уже немолодая брюнетка в широкополой шляпе, слегка растрепанная, одета она была плохо, по своим скромным средствам, но во всем ее облике было много достоинства. — Простите, — сказал он и взял в левую руку японскую чашку, которой его наградила Мари-Берта, — мне мешает «тшай»… — С тех пор как он побывал там, в тридцать четвертом году, Жан-Ришap Блок, не говоривший по-русски, вставлял в свою речь отдельные русские слова, вроде того как другие вставляют английские. Он прибавил: — Ваш патрон… я встречался с ним когда-то в Дакаре… все еще не знает, чего хочет? Да, скажите, кто из вас слушал сегодня радио? Речь Поля Валери? Ну, доложу я вам, — сплошные перлы… — и он приложил к губам пальцы, собранные щепоточкой, словно посылал воздушный поцелуй.

Фонсен как раз рассказывал, что был в палате, в комнате парламентской фракции, знаете, там позади… и что он их видел, всех, всех депутатов; и Жака — он совсем такой же, как всегда, — и Пери… Словом, всех, кто не мобилизован. Наши товарищи ведут необычную борьбу. Действуют осторожно, обдумывая каждый шаг. А те, как с цепи сорвались. Стоит посмотреть, хотя бы на Филиппа Анрио^[168]…

— А что касается наших братьев социалистов, — съязвил Левин, — я разговаривал с ними в суде… вот мерзость! И до сих пор не могут переварить, что Даладье надул их с реорганизацией кабинета…

— Еще бы, — сказал Фонсен, — они уже чуяли запах портфелей. Нет, ты сперва заслужи, а потом получишь, — теперь казенный пирог другим достался.

— Ну, свое дело они сделают, — вздохнул Жан-Ришар, — будут травить партию…

— Разделение труда: в ожидании лучшего пусть они возьмут на себя роль доносчиков! На заводах они нужнее… А то там, знаете, ропщут… новые постановления о рабочем дне, о социальном обеспечении… К какой бы партии рабочие ни принадлежали, интересы у них общие: чего доброго, еще столкуются. Вот и надо им внушить, что, разумеется, виной всему коммунистические вожди…

— Да, — сказал Жан-Ришар, усаживаясь около Изабеллы Баранже и помешивая ложечкой в чашке, — теперь усвоили такой метод: говорить, что коммунисты в целом ребята хорошие, а вот вожди у них плохие…

— О Морисе что-нибудь известно? — спросила Маргарита Корвизар. Фонсен посмотрел на нее. — Он в своей части. Вот все, что мы знаем…

— Вы не читали, что пишет «Гренгуар»? — вставила свое слово Эдит. — Будто он уехал в конце августа в Москву… я так и думала, что этого не может быть!

— Я не имею обыкновения читать «Гренгуар», — ответил Фонсен.

— Как трудно, должно быть, приходится Морису, — задумчиво сказал Левин.

Это был худой высокий мужчина, уже лысеющий, с красноватыми жилками на лице, обычными для блондинов в пожилом возрасте, с оттянутыми книзу морщинистыми веками.

— Ну, тут можно не сомневаться, Морис делает то, что нужно.

— А вдруг его захотят изъять?

Все обернулись к сказавшей эти слова — миниатюрной, кудрявой Розе. Она родилась в рабочей семье и до того, как вышла замуж за Дюселье из федерации департамента Сены, работала на текстильной фабрике. На ней была куртка вишневого вельвета, руки она держала в карманах.

— Не посмеют, — возразила Эдит Орфила.

— Вы думаете? — сказал Жан-Ришар. — Вы не знаете, что такое Второе отделение. В четырнадцатом году я был в списке Б… — Рассказывая историю о том, как он спас под Верденом своего однополчанина, который ему признался, что шпионил за ним, Жан-Ришар невольно посматривал на Эдит. Для молодой женщины она слишком сильно мажется. Что она делает здесь, где одни свои? Если она разделяет взгляды своего Патриса… Куда же это Левин делся?

Левин на минуту вышел из комнаты: ему не терпелось прочитать телеграммы, которые принес Жан-Ришар. Хотя тут все товарищи… Когда он вернулся… как это разговор мог принять такой оборот? Эдит возражала Изабелле резким тоном:

— Почему вы так говорите? Ваш отец тоже не согласен…

Роза незаметно взяла руку Изабеллы и крепко стиснула ее. Все нашли слова Эдит бестактными. Ложный шаг, сделанный профессором Баранже в конце августа, был для них всех большим огорчением, и они старались не вспоминать о нем; старого ученого обманули, теперь он это сам сознавал. Изабелла тяжело дышала. Ей хотелось ударить Эдит. Жаль, что нельзя! Жан-Ришар спросил вполголоса: — Как поживает ваш отец? — Она взглянула на него с благодарностью и шепнула: — Знаете… он с нами… — Он один слышал ее: Фонсен, рассердившись на бестактность Эдит Орфила (раз твой муж — подумать только, сотрудник «Юманите»! — изменил… уж молчала бы…), сказал очень громко:

— Если вы, товарищ, не согласны с Патрисом… так позвольте вас спросить, почему вы не разойдетесь?

— Да потому, что я его люблю, — ответила Эдит. — И дочка у нас…

— Ну, при таких взглядах можно далеко зайти…

Она заплакала. Так, чуть-чуть, чтобы не испортить грим. — Ну что вы, что вы, перестаньте, — сказала Мари-Бертa, женщина чувствительная. — Не может же она отвечать за взгляды Патриса…

— Раз она живет с ним… — возразил Фонсен.

Аврора Фонсен захлопнула лиловый журнал, лежавший у нее на коленях. Она поднесла руку к своей седой голове, словно хотела приподнять волосы над правым виском, и сказала с тем неподражаемым бургиньонским акцентом, в котором слышится перекатывание черных виноградин: — Брось, Огюст. Во-первых, Патрис в армии. А потом… если Эдит… если Эдит нужно что-то сказать, так здесь для этого не место. Пусть скажет партии…

Эдит посмотрела на нее благодарным взглядом и, встав со стула, взяла руку Авроры и прижала к своему бюсту: — Спасибо, спасибо…

— Не за что, голубушка, — сухо ответила Аврора Фонсен и высвободила руку. Левин, которому весь этот разговор был очень неприятен — как это Эдит так некстати пришло в голову нагрянуть к ним! — принялся рассказывать какой-то судейский анекдот, но никто не засмеялся. Он обращался главным образом к мадемуазель Корвизар, потому что ее патрон, господин Ватрен, был причастен к этой истории.

— А как Ватрен относится к пакту?

— Он пошел добровольцем… да нет, тут же, в трех шагах от Парижа… он уже приезжал по делам… два раза… вы же его знаете… — сказала Маргарита. — Он человек очень порядочный, но… раз министр сказал…

— Какой министр? — спросил Жан-Ришар, машинально взявший в руки «Меркюр де Франс»^[169]. Мадемуазель Корвизар не услышала вопроса и продолжала: — Он только об одном и думал — поскорей уйти в армию. В ту войну он был летчиком, а сейчас он слишком стар для авиации. Его взяли в Рабочий полк. Он рвался на военную службу…

— Я его понимаю, — сказал Жан-Ришар. — Очень трудно во время войны оставаться штатским. Хотя, и будучи штатским, тоже можно нести службу…

Эдит была смущена. Она отлично понимала, что она здесь лишняя. Но ей хотелось разузнать, что и как. К кому обратиться? Большинство сотрудников газеты отвернулось от нее. Пока Патрис не принял окончательного решения, она считала его колебания смешными. Потом она испугалась последствий… Ей хотелось бы поговорить с Розой Дюселье, Роза казалась ближе к партийному руководству, ее муж… правда, и Фонсен тоже…

Заговорили о войне в Польше. Изабелла слышала по радио митинг в Красной Армии.

— Как, Изабелла, ты понимаешь по-русски? — воскликнула Аврора.

— Мы слушали вместе с Борманом, а он учился у Берлица…

— Я как-то не верила, что у Берлица можно выучиться языку, — сказала Роза, — а жаль… сейчас это было бы очень кстати…

Эдит подошла к топившемуся камину и, смотрясь в зеркало, хотя оно и не было освещено, подмазала губы. Больше для храбрости, а не для чего иного. Мари-Берта, отличавшаяся добрым сердцем, подошла к ней. Она не могла придумать, что бы ей такое сказать… ужасно тягостно. Эдит, верно, это почувствовала. Она спросила, как поживает Аннета Фельцер. Аннета с детьми на море… Фельцер не призван? Нет, не призван. Эдит спрятала помаду и пудру в сумочку.

— Я пойду, а то девочка одна… — сказала она Мари-Берте. — Я ведь так, мимоходом зашла…

Жан-Ришар подумал: куда это она ходила, что очутилась «мимоходом» у Орлеанских ворот? Все очень вежливо с ней попрощались, но как только она вышла, Аврора вздохнула с облегчением — уф! — и этот вздох выразил общее чувство.

— Знаете, Бенжамен Кремье рассказывал отцу… — сказала Изабелла, — Патрис не только не согласен…

— А этот Кремье, что за человек? — поинтересовалась Мари-Берта.

— Так вот… — начала Изабелла. Жан-Ришар перебил ее:

— О, Бенжамен — это дела давнишние… Про Бенжамена надо бы вам рассказать с начала до конца… я бы, пожалуй, и рассказал, да это долгая история.

Когда Левин, проводив Эдит Орфила, вернулся в гостиную, Роза встала и отвела его в сторону: — Вы помните, о чем я вас просила…

— Пройдите в соседнюю комнату, Роза, ко мне в кабинет…

Приоткрыв дверь, он повернул выключатель, но за Розой не пошел и, пока возобновлялся общий разговор — говорили о тех, кто изменил партии… совершенно неожиданные люди… — он подошел к мадемуазель Корвизар: — Послушайте, Маргарита, переговорите-ка с Розой о ротаторе.

Кабинет у Левина был крошечный. Чрезвычайно рационально обставленный мебелью в стиле Франсиса Журдена^[170]. На столе стоял негритянский божок и деревянная статуэтка Ханы Орловой. На стенах висели ковры с островов Фиджи, а над ними — полки с книгами.

— Левин вам сказал? — спросила Роза.

— Да… то есть…

— У вас есть ротатор? И оборудование… и восковка?

— Есть… конечно. Только ротатор не у меня. Это тот, на котором работали в секции. Но я знаю, как его отыскать… и раз это для партии, тот человек…

— Послушайте, товарищ, надо, чтобы никто не знал…

— Никто ничего не узнает. Я принесу настуканный текст. Надо будет только отпечатать. Товарищ, который взял ротатор, меня знает… Бумагу я раздобуду.

— Хорошо. Завтра я принесу вам текст…

— Я буду дома… Вы уже раз приходили в прошлом году, когда…

— Нет, только не к вам. Где-нибудь на улице. Ну, хотя бы в Люксембургском саду. Около фонтана Медичи… Для такой работы ходить на дом друг к другу запрещено.

Какой оригинальный этот негритянский божок.

* * *

— Нету Лемерля дома. Чего это вам вдруг Лемерль понадобился? Скажите на милость, теперь уж ему и дома от красоток покоя нет…

Мыльная вода текла на площадку под ноги Маргарите Корвизар. Голубовато-зеленая облупившаяся дверь жалкого домишка, за ней — узенькая деревянная лестница с рваными обоями на стенах. Мегера, так приветливо ее встретившая и, повидимому, занятая стиркой, придерживала ногой приотворенную дверь в свою квартиру. Это была уже не очень молодая женщина, дебелая, с обвислой грудью, в желтоватой кофточке… стриженые волосы всех оттенков, голова, как шар, лицо испитое, нос — точно сломанный. Из двери шел пар и запах мыла.

— Если бы вы, сударыня, посмотрели получше, вы бы увидели, что я не «красотка».

Женщина захохотала: — Ну, он не привередлив! И на таких старух, как вы…

Маргарита предпочла ретироваться. Дверь захлопнулась.

Значит — неудача. А отыскать Лемерля необходимо. Ротатор спрятал он. Что скажет Роза, если не на чем будет отпечатать листовку?

Во дворе ей под ноги подкатились замызганные ребятишки, гонявшиеся друг за другом. Одноэтажные и двухэтажныe домики, а между ними какие-то неожиданные закоулки. Маргарита читала вывески: ДИ ЛОМБАРДИ… СЛЕСАРЬ… МОСКАТЕЛЬНЫЕ ТОВАРЫ^[171]… ПРОБКИ ВСЕХ СОРТОВ. На улицу выходила мастерская скульптора, в открытых дверях мужчина с засученными рукавами месил глину. Тут же стоял трехколесный велосипед с тележкой.

— Тетя!

Вихрастый, чумазый мальчишка, в башмаках на босу ногу, доверчиво глядя на нее, дергал ее за юбку. — Чего тебе, мальчик?

— Вам господин Лемерль нужен? Он в «Коррезских земляках».

— А что это такое… «Коррезские земляки»?

— Бистро. Тоже, не знаете!

Лемерля не оказалось ни в «Коррезских земляках», где пианола играла «Вальс апашей», ни у шорника, с которым он минут десять как вышел из бистро. Чем этот Лемерль занимается? Она уже отчаялась его отыскать, как вдруг налетела прямо на него самого. Свертывая папироску, он выходил из табачной лавки.

Он не сразу узнал ее и прошел было мимо, но потом вежливо поклонился. Неприятное впечатление производит этот Лемерль: высоченного роста, закрученные усики, напомаженная голова. В ячейке он недавно, да и в партии, по-моему, тоже. Досадно, что надо пользоваться услугами подобных типов для такого дела, но ничего не попишешь… Ротатop необходим. Лебеку ни в коем случае не следовало соглашаться, когда Лемерль предложил спрятать ротатор…

Объясняя ему, в чем дело, — они шли рядом, ну и рослый же детина! — Маргарита невольно вспоминала, как ее встретила его жена. Жена? Странная пара… так Лемерль, значит, изменяет жене, путается с женщинами?.. С какого рода женщинами? Ох, ячейка поступила необдуманно! Лебек… а еще секретарь…

— Хозяйка-то моя вас, значит, турнула? — сказал Лемерль, недовольно фыркнув. — Плюньте! Она со всеми такая. Женщина она не плохая, но… вот вбила себе в голову… Ревность, понимаете? — Они проходили мимо зеркала. Он посмотрелся и покачал головой. Что делать — неотразим.

Да, вот насчет ротатора… насчет ротатора… Чего-то Лемерль явно не договаривал. Когда он предложил спрятать ротатор, он не представлял себе ясно положения, не верил по-настоящему в возможность войны. И так далее. В общем, ротатор здесь… нет, не у него, а у человека, к которому он его отнес. У верного человека. Вернее, чем если бы у него… Но…

— Словом, — сказал он, — я не хочу, чтобы меня впутывали в это дело. Это я вам лично, товарищ, говорю. Не подумайте обо мне чего дурного. Но я уж сказал — не хочу, чтобы меня впутывали в это дело. Ротатор, конечно, принадлежит партии. Хорошо бы даже, если бы его взяли… Нет, не из-за того человека, человек это верный… Только я бы хотел остаться в стороне…

У него дергалась правая ноздря, на лбу выступил пот. Маргарита не отставала. Ротатор необходим, можно же им воспользоваться хоть раз, если это нужно для дела. А затем она постарается повидать Лебека, секретаря ячейки, и договориться, чтобы ротатор взяли. Но сейчас есть спешная работа… А про себя она думала — совсем незачем показываться вместе здесь, в его квартале. Они шли к бульвару, на окраину города. Он вдруг решился.

— Я уж вам скажу. Ладно, скажу… Если сцапают вас, ну, оно, конечно, неприятно, но… словом, сраму тут никакого не будет. А я, понимаете… Они всё приплетут. Я не хочу партию срамить. Уж каков я есть, таков есть. Но, по-своему, я человек честный. Не хочу партию срамить. Во-первых, у меня есть судимость… а потом, если меня спросят, на что я живу… что прикажете делать, может быть, я неправ, может, вы скажете, я мерзавец, но… Я вам скажу, уж очень я до женщин падок… Нет, вам меня не понять, вот мужчина бы понял!..

Нечего сказать, влопалась! Он, Лемерль, видите ли, по-своему, человек честный, но тем не менее… Надо эту затею бросить, так вернее. Конечно, если спросить Розу, Роза скажет, что надо бросить, но та же Роза говорила, что дело очень важное, очень спешное. Будь, что будет.

А Лемерль твердил свое: — Может быть, я мерзавец… но, по-своему, я человек честный…

Она собралась с духом:

— Послушай, Лемерль. Никто тебя не тянул за язык говорить то, что ты сказал. Но ты все-таки сказал. А потом, ты говоришь, что ты человек честный, ну, так вот, я верю в твою честность. Партии необходим ротатор, понимаешь, необходим… Ты можешь доказать свою честность… — Во всяком случае, надо было, не откладывая, повидать Лебека.

* * *

— Да ты с ума сошла, Корвизар! — запротестовал Лебек. Этот маленький чернявый мужчина защищался с дьявольским упорством. Впрочем, жест, которым он прижал руку к сердцу, не вполне убеждал, так как во взгляде была какая-то неуверенность. А может быть, он чуточку косит? Нет, не то чтобы косил…

Она дождалась его у дверей банка. Идти к нему домой, на улицу дю Шато, ей не хотелось, нельзя же, в конце концов, чтоб ее видели повсюду — то у одного товарища, то у другого… Они пошли по авеню дю Мэн.

— Послушай, ты же сама говоришь про Лемерля… Ну, конечно, надо подумать… Я пойду к кому-нибудь из секции…

— А оттуда пойдут в федерацию, а там запросят секретариат… Может быть, я и сошла с ума, но, по-моему, товарищ, сейчас не то время, чтобы разводить канитель!

Он побледнел и сердито сжал губы. До чего дошло — Корвизар читает ему нотации! Совершенно ясно, что за ротатор отвечает он, и, конечно, ни в коем случае не следовало поручать его Лемерлю… что мы о нем знали?.. этакий напомаженный хлыщ…

Вот что: положим, мы пойдем за ротатором и возьмем его; положим, все сойдет гладко. А вот насчет того, чтобы отпечатать листовку… прежде всего это непорядок.

Кто дал тебе это задание? Откуда я знаю…

— Я тебе говорю, что терять времени нельзя. Ты пойдешь вместе со мной. Лемерль будет ждать в девять часов около клиники Бруссе. Согласна, что в обычное время это должно было бы пройти через твои руки, но сейчас… ты же отличнo знаешь, что одной мне не справиться, а потом надо унести листовки… Ты должен обеспечить распространение.

— Я не могу взять это на себя, Маргарита. А вдруг что случится? И потом, не тебе мне приказывать. Партия мне ничего не поручала. Партия легальна.

— Уж лучше скажи прямо, что струсил! Восковка готова, остается только отпечатать… Ты прав, партия легальна, но листовки-то нелегальны. Товарищи их ждут. И тебе не стыдно? Женщина не боится, а ты струсил!

— Листовки нелегальны… вот именно; я даже вот что думаю, как бы такими нелегальными делами мы не дали повод правительству применить репрессии против партии…

Лебек явно не на высоте. Банковский служащий, очень добросовестный, очень пунктуальный, партии он полезен своими профессиональными качествами, и только. У него болезнь сердца — недостаточность трехстворчатого клапана. Освобожден от военной службы. Может быть, просто предлог.

— Хорошо, я пойду одна! — вспылила Маргарита.

Она уже хотела уйти. Он одумался: — Встретимся в половине девятого… Бумагу принесу. Захвати чемодан. Мой мне самому нужен… Но только думай, что хочешь, а остаться я не могу. Я не шучу. И не трушу. У меня рандеву. Лемерля я повидаю завтра. Сегодня никак не могу его дождаться. И договорюсь с ним, чтобы забрать ротатор в ближайшие дни. Возьми кого-нибудь, кто поможет печатать… знаешь, кого? Машинистку Мишлину… жену Гильома…

Маргарита Корвизар внимательно посмотрела на секретаря ячейки. Мишлину? Молоденькую женщину, которую слесарь Валье привел в ячейку перед уходом в армию? А почему бы и нет? За эти дни они сдружились. — Слушай, только ты смотри не подведи. Я постараюсь разыскать Мишлину и приведу ее, даже если у нее, как у тебя… рандеву… Рандеву! Я с таким трудом уговорила Лемерля… Он, должно быть, уже предупредил старика, у которого наш ротатор… Если у нас не будет бумаги…

— Будет тебе бумага, я же сказал, что принесу. А вот насчет того, чтобы взять листовки…

— Слушай, Лебек, ты мне надоел. Как-нибудь устроимся, но не могу же я оставить все у старика Мерсье…

— А кто это такой — старик Мерсье?

— Да тот, у кого ротатор… Я его, сам понимаешь, так же мало знаю, как и Лемерля. Только какой ему интерес, чтобы его застали на месте преступления как нашего сообщника… Надо бы сразу унести и отпечатанные листовки, и ротатop. Но если никак нельзя…

— Пойми, Маргарита, это технически трудно… Пока еще я раздобуду ручную тележку для перевозки ротатора… а потом как бы не навлечь подозрений…

— Для перевозки ротатора тебе нужна тележка?

Лебек был сам не свой. Просто сам не свой. На последнем собрании ячейки действительно постановили отпечатать листовки. Но следующее собрание должно было состояться только в ближайший вторник… Вюильмену, казначею, поручили подготовить текст, внести в него все: объяснение пакта, отношение партии к военным кредитам, предложение о созыве международной конференции для восстановления мира, нýжды четырнадцатого округа, условия работы забронированных специалистов, вопрос о сорокапятичасовой неделе, о снижении платы за сверхурочные… Сперва надо бы обсудить как следует. Конечно, бюро ячейки могло утвердить текст, не ждать еще неделю, до следующего общего собрания… но, так или иначе, Лемерля, который не был на последнем собрании, решили не извещать из предосторожности, пока текст не будет окончательно выработан… Потому и для распространения листовок ничего еще не подготовлено… А теперь Корвизар все перевернула вверх дном, Лемерль уже предупредил того человека…

— Послушай, Маргарита, я тебя не понимаю, это же нарушение дисциплины… И что у тебя за текст? Ты не знаешь даже, как зовут товарища, который тебе его дал… а что, если эта листовка троцкистская? Как ты это узнаешь?

— Ты, товарищ, верно, думаешь, что я так же глупа, как ты? Ты не догадываешься, как можно узнать троцкистский текст? Нет? Ну, так я тебя научу: троцкистский текст направлен против директив партии…

В конце концов они договорились: Маргарита как-нибудь сама справится. Отнесет листовки к себе или к Мишлине; Лебек возьмет их на следующий день вечером. — Без обмана? — Он рассердился: — Без обмана!

После того как она побывала у Мишлины, которую уговаривать не пришлось (хоть в партии она была всего две недели), Маргарита вернулась домой; мать она застала в сильном волнении; старуха была потрясена сообщениями по радио, ужасами, которые рассказывали про коммунистов. Накануне вечером госпожа Корвизар видела, что ее дочь печатала на восковке, и, хотя она ничего не сказала, это весь день не давало ей покоя. И теперь она ни за что не хотела отпускать Маргариту из дому на ночь глядя. Она ссылалась на затемнение. Прошлой ночью опять была тревога, а Маргариты не было дома. Никогда-то ее нет дома. Госпожа Корвизар вздыхала, ломала руки: — Ты меня уморить хочешь… —Господи, как все это тяжело! Маргарита вся сжалась. Сперва Лемерль, потом Лебек, а теперь мать, это уж слишком; опять выдумывать, опять лгать. Но госпожа Корвизар против ожидания как-то сразу сдалась; казалось, Маргарита убедила ее. В действительности бедная старушка была рада любому объяснению, только бы успокоиться, хотя перед тем божилась, что не поверит ни единому слову дочери. Она устала тревожиться, устала бороться. Но ей было невмоготу оставаться одной. И желание дочери как можно скорей убежать из дому пугало ее. Не успела проглотить тарелку супу, и, вот вам, уже шляпа на голове. Госпожа Корвизар в изнеможении опустилась на стул и заплакала.

— Да ну, мама, успокойся. Ну что ты нервничаешь? Неужели мне нельзя выйти вечером из дому? Мне же все-таки сорок пять лет, я ведь не девочка!

Она взяла мать за руки, вытерла ей глаза. Та повторяла сквозь слезы: — Все, все меня покинули… отец… Гонтран… Марта… теперь ты…

— Да я же тебя не покинула, успокойся, я иду к друзьям посидеть вечерок…

— Все… все вы, Корвизары, той же породы. В один прекрасный день все уходите… Отец — из-за той мерзавки… ты… просто в голове не укладывается, ты, моя доченька, — она понизила голос, — и вдруг коммунистка… Боже мой? Чем это кончится! Эжен упал из окна, потому что ему всадили пулю в сердце… Это та женщина, уж, конечно, та женщина! Гонтран… когда уходил на войну, он обещал мне беречь себя… От чего умерла Марта там, у негров, я так и не узнала… Сказали — от лихорадки… от какой лихорадки? Никто так и не объяснил толком, от какой лихорадки… я по медицинскому Ларусу смотрела… А теперь ты, ты. У тебя своя страсть, как у Эжена, как у Марты, ты такая же упрямая, как они… ты обманываешь меня, как Гонтран… Ведь Гонтран меня обманывал… ты думаешь, я не понимала, когда он меня обманывал, чтоб убежать из дому, чтоб пойти, уж не знаю там куда, к девицам… А ты хуже всех, в твоем возрасте… и вдруг — эта ячейка… эта твоя ячейка…

— Знаешь, мама, ложись-ка спать, почитай в постели, я вернусь не поздно. — Маргарита сняла со шкафа фибровый чемодан и принялась стирать с него пыль. — Господи боже мой! Зачем тебе чемодан? Ты уходишь от меня?

— Что ты, мама, я иду к подруге, она хочет отдать мне старые платья…

— Отцу твоему всадили пулю в сердце… и он упал из окна…

Перед тем как уйти, Маргарита напоила мать липовым чаем, помогла ей раздеться, уложила в постель, дала под головy свою думку, поймала по радио речь верховного комиссара по делам информации и пропаганды и принесла ей «Двадцать лет спустя», книгу, которую госпожа Корвизаp перечитывала, вероятно, в сотый раз… Пока она спускалась вниз по лестнице, ее преследовал голос Жироду, его пышные метафоры… — Вы уезжаете, мадемуазель Корвизар? — спросила ее консьержка, когда Маргарита переступила порог. Она что-то буркнула в ответ.

* * *

— Ну, так что же это за старая кляча? — приставала Виолетта. Лемерль пожал плечами. — А я почем знаю? — Виолетта рассвирепела: — Нет, это уж слишком! Скажите на милость, он даже счет потерял всем своим вертихвосткам!.. Сегодняшняя всякий стыд забыла — прямо сюда за тобой приперлась!.. Палка палкой, черная, в матери тебе годится… У-у, глаза бы мои на тебя не глядели! А я, спрашивается, для чего? Суп варить… Суп-то хоть тебе понравился? Рубашки вашей милости крахмалить… Ах ты, мразь!

— Да ну, Виолетта, не сердись, мамочка!

В комнате пахло мокрым бельем, развешанным на веревках, которые были протянуты по всем направлениям, чтобы места хватило. Запах стряпни и жарко натопленная печь не способствовали освежению воздуха. Тринадцатилетняя дочка Виолетты, получив затрещину от матери, уже ревновавшей к ней Лемерля, когда тот бывал ласков с девочкой, убежала к себе в каморку. С конца года он лодырничает; с тех самых пор, как его выгнали после этой их дурацкой всеобщей забастовки. Не поймешь, что за человек. До забастовки даже в профсоюзе не состоял. Но от работы отлынивать горазд, тут уж он от других не отстанет. Теперь, скажите, что выдумал, в коммунисты записался! Тоже, умник. Как раз, когда их дела все хуже и хуже. Какие речи разводил: в декабре я потому и остался на мели, что я ни с кем. В наше время надо быть с кем-нибудь. Коммунисты — это оппозиция. А при смене правительства наступает черед оппозиции. Вот и надо примкнуть к оппозиции, раз хочешь быть с заправилами. Нечего сказать! Додумался! Сейчас коммунисты все равно, что предатели, а тут еще война, и если ты вовремя от них не смоешься… Большие шишки всегда на таких дураках выезжают… — Вот выставлю тебя, красавца, за дверь, вот выставлю… что тогда? Посмотрим, как тебя твоя ячейка прокормит.

— Да ну тебя к чорту, старая ведьма, заладила — ячейка, ячейка… Меня выставишь? Кому ты такая нужна? А ты без мужика не проживешь…

— Ну, знаешь, свет не клином сошелся… А работы сейчас хоть отбавляй… Стоит только захотеть… всюду рабочие руки требуются — и у Рено, и у Виснера, и у Сальмсона… ты, верно, в «Попюлер» и не заглядывал? Он лодырничает, а я по стиркам ходи…

Каждый день одно и то же, нечего расстраиваться… Вот только эта сегодняшняя гостья. Ставя на стол тарелку с сыром, — а кто за него, за сыр-то платил, а? — Виолетта спросила: — Эта черная, патлатая, что приходила, уж не жидовка ли?

— Почему жидовка? А потом, как я могу сказать, раз я не знаю, кто приходил…

— Ага, попался, голубчик! Ну, конечно, жидовка из вашей ячейки… У нее и выговор такой. Нет, она не француженка. — Говоря это, Виолетта счищала ржавчину с никелированного края зеленой эмалированной плиты. Лемерль отодвинул тарелку; не сыр, а мыло какое-то, не умеет даже камамбера порядочного купить — и стукнул кулаком по столу:

— Ну тебя в болото! Ухожу.

Тут она сразу растаяла, бросила наждачную бумагу и подошла к мужу: — Ведь ты обещал меня в кино сводить… Уже третий день сеансы до десяти часов вечера…

— Ну и ступай, если охота, а у меня дела…

— Хороши дела! Опять к какой-нибудь шлюхе… Небось к твоей жидовке или к той проститутке с улицы де ла Гэте. Нет? К другой?

Он не ответил, взял плащ и вышел, хлопнув дверью.

Встретиться условились около клиники Бруссе. До него все еще доносились крики Виолетты. Верно, дома настоящий погром устроила. Ей же хуже, побьет посуду, самой придется покупать новую.

У него было еще добрых полчаса до встречи с Маргаритой. А может быть, она и в самом деле еврейка? Нет, конечно. А если и так, не все ли равно? Ну, еврейка, что ж с того? Лемерль — он пацифист. Правда, говорят, будто евреи хотят войны… Может быть, какой-нибудь Ротшильд… Но не все ли равно теперь, раз война уже началась. Его это, во всяком случае, не касается. В армию его взять не должны, только бы не вызвали на переосвидетельствование… Как знать, теперь они, пожалуй, будут не такие сговорчивые… Да еще если узнают, что он коммунист… э, да что там, всего-то он два месяца в партии, подумаешь, какое дело! А пока надо развязаться с этим дурацким ротатором! И дернуло же его предложить свои услуги! Вначале говорили только о том, чтобы спрятать. Теперь понадобилось пустить его в ход, печатать газеты, листовки… совсем другой коленкор! Я могу отказаться… это, конечно, так. А выручат они меня в случае чего? Да и папашу Мерсье нехорошо подводить. Старый анархист, и, уж будьте покойны, — могила… но если его прижмут и он проговорится, что это я… Эх, впутался в грязное дело! Вот разве забежать вперед…

В газетах без конца сообщается о профсоюзах, исключивших из своих рядов коммунистов, о людях, порвавших с партией, и потом Польша… Я против войны… и всегда был против. В конце концов, почем я знаю, что Маргарита и остальные собираются печатать? По чьей указке это делается? Теперь не знаешь, кто партия, а кто нет… Многие перешли в противоположный лагерь. А если… Я пацифист. Прежде всего пацифист. Рисковать собственной шкурой из-за людей, у которых неизвестно, что на уме. Я и в партию-то к ним пошел только, чтоб посмотреть…

Так он рассуждал сам с собой, но уверенности у него не было. Послушаться Виолетты… А что ж? Виолетта мне зла не хочет… Вот что она меня для себя одной бережет, — это, конечно, уж чересчур… Мужчине одной женщины мало, — взять к примеру турок, — особенно такой женщины, как она, когда есть молоденькие… Он вспомнил Сильвиану. Хорошо бы поехать за город с Сильвианой. Куда-нибудь, где все зелено, где можно поваляться на траве, понежиться… Сильвиана теперь становится для него слишком шикарной… и завела какие-то непонятные знакомства… Странная пара — Сильвиана и он. В сущности, я мечтатель. Чтоб удержать ее, надо быть другим человеком. Но что делать, он не кот… И то хорошо, что между ними не все кончено… случается, что она расщедрится… Я мечтатель, подумал он, в этом все дело.

А потом она с господином Жюлем вызволила его из беды… Не могу же я, как-никак, рассказать все это Виолетте, когда она меня ругает, что я записался в партию… Женщины дальше своего носа не видят… А все-таки я бы предпочел не встречаться это время с ним, с господином Жюлем…

Лемерль не спеша шел по неосвещенным улицам. Скоро девять. Пора на свидание.

* * *

И в это же время в мрачном доме на улице дю Шато Мишлина Валье, жена Гильома, — так недавно она стала его женой, — поставив на площадку помойное ведро, тщательно запирала за собой дверь. Она все-таки надела серое пальто… а вдруг они задержатся до утра? Она засунула золотое сердечко, которое носила на шее, за черный воротник и застегнулась. Мишлина была еще совсем девочкой, с пушистыми волосами, зачесанными за уши, за хорошенькие маленькие ушки, такой красивой формы… которыми Гильом подолгу любовался. Еще так недавно она жила дома, у своего папы, краснодеревца Робишона. Еще так недавно она и представления не имела, что такое партия… слышала только, как отец ругал партию… А теперь Гильом уехал, она живет одна здесь, в мрачном доме, спускается с помойным ведром по узкой лестнице, соседи здороваются, некоторые заглядываются на нее… и так каждый вечер, когда придет из конторы… а сегодня, сегодня… сердце билось сильней, она думала: «Ради Гильома, ради того, чтоб Гильом вернулся»… и, может быть, больше она ни о чем и не думала. И немножко она, конечно, трусила, но не отдавала себе отчета, что вступает в новую жизнь, в жизнь, которая начиналась по всей стране для стольких мужчин и для стольких женщин, таких же, как она, и совсем других, и всех их называли одним общим именем… И еще она думала, что Гильом похвалил бы ее. Потому что Гильом был одним из тех, кого называли этим именем. Именем, которое звучало, как брань, в устах старого Робишона и многих других, а для Мишлины оно было глубокой неразрывной связью между ней и уехавшим Гильомом, между всем миром и ими двумя; для нее это было нежное слово, которое не скажешь вслух, это была тайна любви, их любви, его и ее, и любви всеx, сердечная ласка… с этой тайной нет одиночества, темноты и страха в мрачном, грязном доме, где плачут дети, где ругаются пьяные…

Конечно, грустно, когда в семье разлад… Особенно в такoe время… мама, ну мама, конечно, смотрит на все глазами своего мужа… Хотела бы я знать, как у госпожи Гайяр… как у нее с родителями? И Жан, ее брат, такой славный на вид… кто знает, за кого он?

Вдруг ей пришла в голову одна мысль. Она распечатала письмо к Гильому и прибавила постскриптум, восемь коротеньких слов… Сейчас она сделает небольшой крюк, бросит письмо в ящик… Время еще есть… Письмо уйдет с более pанней почтой — это великое дело.

Она вынесла мусор на помойку. Из-под ног у нее шмыгнула кошка. На небе еще лежал белесый отсвет. Где-то Гильом? Что-то делает Гильом… сегодня, сейчас… под таким же вечерним небом?..

Хоть она и очень спешила, Маргарита уже ждала ее.

VI

— Как, ты уезжаешь? Куда ты едешь? — Доминик Мало, как снег на голову, свалился к Ромэну Висконти, еще больше располневший, желтый, как бывает при плохом обмене веществ. Депутат-радикал был в полной растерянности: он настроился на долгий разговор, и вдруг его молодой коллега, депутат от Восточных Пиренеев, укладывает чемодан; как всегда, потрясающе элегантен… какой прекрасный английский материал! — Ромэн уезжает в свой округ, надо же разъяснить избирателям войну, — проговорила Матильда своим спокойным, словно доносящимся издалека голосом.

— Как всегда остроумны, прекрасная Валькирия! — сказал Доминик, целуя руку высокой полной хозяйке. Фу ты, какая у него коробка для галстуков! Можно взглянуть?

— Я должна вас оставить, Доминик, вы меня извините… Надо затемнить окна: вчера во время тревоги нам три раза свистели… Знаете, как это в Бельгии называют? Мне барон Геккер говорил… маскировкой. По-бельгийски свет маскируют! Ну, я вас покидаю… — Бабетта пошла за матерью, присев на ходу перед гостем. Хорошенькая девчурка с длинными черными косами, бледненькая только. Господи, уже десятый год… Как время бежит!

Квартира Висконти на набережной Малакэ, с высокими потолками, всегда импонировала Доминику Мало; Матильда обставила ее по своему вкусу — старинная мебель и современные картины. Ничего случайного. Как и в наружности Ромэна, в его начесанных на лоб волосах — под Дебюсси, в его бархатных глазах, в его костюмах от О’Россена. Матильда была настолько умна, что старалась при нем стушеваться. Вряд ли кто замечал, что она красива: пепельные гладко зачесанные волосы, матовый цвет лица… Висконти и Мало были люди разных поколений; сейчас политические деятели уже не считают непременным условием небрежность в одежде, а прежде без этой небрежности невозможно было преуспеть, особенно на юге, после той войны… Доминик мысленно назвал ее «той войной». Впервые. И его словно обдало холодной водой. До сих пор он гораздо больше думал о министерском кризисе, чем о войне!

— Ты ко мне по делу? — спросил Ромэн. — Чуть не забыл бритвы… Папиросы есть? Спасибо. Да, ведь ты не любишь легкого табака…

Мало был другом его отца и знал Висконти с детства. Он тяжело опустился в кресло в стиле Людовика XIII. — Ты опять картину купил? Чья это? Я ее раньше не видел…

— Какую картину? Да нет. Это Сегонзак, он у меня уже года четыре… Просто мы ее не вешали… Что у тебя за физиономия? Что случилось?

— Он еще спрашивает! Еще спрашивает!

Толстяк отер пот со лба. — Ты собираешься разъяснять войну своим избирателям… Сделай милость, разъясни ее мне! Ромэн, Ромэн, какой ужас… мне страшно… — Висконти повернулся к нему и пожал плечами: — Ты говоришь, войнa? Ты называешь это войной? — сказал он. — Тебе страшно? С каких это пор тебе страшно? С тех пор как Польша умирает за Данциг? С тех пор как по приказу Сити мы опять поем «Маделон»^[172]? С тех пор как Шампетье де Риб сидит на Кэ д’Орсэ? Мне прямо смешно на вас на всех! Мне уже года четыре страшно… у меня со страха поджилки трясутся… я просыпаюсь в холодном поту… под себя делаю с перепугу… вот как! Мне для этого вовсе не требовалось блестящих статей моего дорогого друга Деа… С тех пор как они выставили Лаваля за дверь, словно последнего жулика… Ах, замолчи, пожалуйста! Знаю, все знаю… Да ведь твой Даладье водил тебя за нос… Вы с Шишри — какие вы нам турусы на колесах^[173] разводили! И это Франция! Когда я тебе говорил, что меня ужасают наши вечные уступки Англии, ты мне отвечал, что это все Рейно, а премьер борется изо всех сил, он терпеть не может Рейно, вот увидишь…

— Но это правда, он терпеть не может Рейно…

— Да? Настолько, что предпочитает сам непосредственно получать приказания из Лондона… Он ревнует, он боится, что Лондон посадит на его место Рейно, да? И это Франция! Откуда получает указания Жироду? Кто назначает министров? Ты знаешь, что Петэн… маршал Петэн!.. уехал, его отправили обратно, как мелкого чиновника, отослали на прежнее место… потому что этого потребовал Чемберлен… Послушай-ка Пьетри или Бержери, увидишь, что они тебе скажут! Хорош твой Даладье! Они уже не стесняются: в августе обо всем договаривались по телефону… теперь Чемберлен просто приезжает во Францию, нисколько не заботясь о том, что скажут…

— Да, должен признаться, я смущен тем, какой характер принял кризис… Неужели мы позабыли, что такое национальная независимость? Можно было козырнуть Америкой перед англичанами…

— Америкой! Послушай, Деа хоть и хвастун, а человек талантливый, — так он ездил в эту самую Америку вот уже сколько… да три месяца тому назад, чтоб позондировать почву. Ты бы посмотрел, каким он вернулся! С ним даже не стали говорить. Америка, как всегда, выждет, а когда мы будем подыхать, она явится устраивать свои дела… Ты скажешь, что об Англии я тебе уже много лет твержу все то же. Так это потому, что я уже два срока заседаю в комиссии по иностранным делам… и на каждом шагу одно и то же… санкции в абиссинской войне… Рейнская область… Австрия… Испания… Все они к услугам его величества: Фланден, Блюм, Даладье… Видишь ли — все провалилось вместе с Думергом. Началось это с февраля тридцать четвертого, когда уступили… А нужно было все перевернуть, тогда бы не было этих историй тридцать шестого года… мы не жили бы под вечным страхом коммунизма… Думерг! Спрятались, как страус под крыло, за Думерга… Петэн, когда был в кабинете… не решился… Я шепнул тогда словечко генералу Лору… я видел, что готовы идти на уступки. Ты знаешь, что я думаю о молодежи из «Же сюи парту»^[174]. Но Бразиллак — мы с ним земляки, да, да, он перпиньянец, — прав в одном: иностранному фашизму надо было противопоставить французский фашизм… Как, и это тебя пугает? Больше чем война? Да это тактика крикунов из «Юманите»: фашизм — это война! Ну, так теперь они могут радоваться — у нас есть война, и без фашизма… Из-за этих болтунов французы проглядели, что выбирать нужно было либо фашизм, либо войну. Мы выбрали войну! И при этом, когда у нас слабое правительство, напуганное внутренними непорядками, идущее на поводу у иностранной державы. Мы выбрали поражение. Не спорь, не спорь, дорогой мой, поражение… Нечего возмущаться. Ты чего боишься? Ты говоришь: войны, — ты же отлично знаешь, что боишься поражения… Как и все… все, кто мало-мальски осведомлен… Чем, ты думаешь, это кончится? Англичане будут воевать до последнего француза… А тем временем твой Даладье арестовывает Жионо и Жансона, преследует Алэна и Деа. А побывай-ка в Гранж-о-Бель или в Матюрен-Моро! Кто там заправляет? Подголоски Москвы… Да вот тебе пример — профсоюз металлистов Парижского округа на днях дал всем своим заводским комитетам подробные указания о всяческом содействии и помощи солдатам… это их стиль… Трогательно? Ты говоришь — трогательно? А между тем совершенно ясно: таким путем компартия восстанавливает свои связи с мобилизованными… Солидарность… знаем мы эту солидарность! В солдатские посылки будут вложены листовки, директивы… Ты представляешь себе, какими миллионами располагают эти люди? Я знаю, говорят, что они получают деньги из Москвы… Чепуха! Мы пали жертвой собственной пропаганды… напустили туману… у них деньги от членских взносов… знаешь, сколько денег в профсоюзных кассах? Не понимаю, почему не наложат ареста на их кассы, чего ждут? Поражения? А если Гитлер будет спать в Версале, в Зеркальной галерее, как нам уже шесть лет предсказывают немецкие евреи-эмигранты, что тогда? А мы сидим сложа руки, чтоб не мешать Даладье, который ведет войну в интересах англичан… а Торез тем временем организует свои силы… Ты бы что на их месте сделал? Гитлер им мешать не станет: он хочет покончить с Альбионом. На Францию ему наплевать, будь уверен! Бразиллак прав, что ни говори. Только нельзя, чтобы фашизм вводил кто попало… Поверь мне, единственный выход — это переворот сверху… Нужно такoe правительство, которое порвет с Англией… пусть сама выпутывается, как хочет! Ведь войну-то объявила она, так?

— Ты, Ромэн, сейчас говоришь совсем как Моррас… А кого ты себе представляешь в роли Монка?

— Моррас, Моррас! Ты же отлично знаешь, что я его, старика, очень уважаю — и как писателя, и как мыслителя… И не я один. Моррас — это то, чем щеголяют левые снобы… Да ты что, — «Аксьон франсез» не читаешь? Он у их ног, у их ног… привычка, сохранившаяся с той войны…

И ты тоже…

— Что тоже?

— Тоже говоришь: с той войны…

— А как мне еще говорить? Моррас не может забыть, какую роль он тогда играл в борьбе с пораженчеством… а между тем он, как и мы, отлично знает, что поражение — это единственно возможный выход… он еще не примирился с этой мыслью, никак к ней не привыкнет. Печальное зрелище — Моррас, завербованный Даладье! Он уверен, что предвосхищает тайные желания правительства, и никак в толк не возьмет, почему цензура так безжалостно режет его выпады против социалистов… почему Блюм может его оскорблять, а ему нельзя ответить! Попрежнему наивен… Удивляется, не понимает Даладье… Позабыл что ли кличку «палач»? Потому что, как ни верти… а твой друг Даладье все тот же Даладье-палач!.. Несмотря на все, что ты нам рассказывал, мой старый друг, мой неисправимый мечтатель…

— Нет, позволь, позволь… С остальным со всем я согласен… но ты не можешь сказать, что премьер… возможно, что он нерешителен, слишком подчиняется влиянию Чемберлена… Он очень разочаровал меня в последнее время, он спасовал перед англичанами, и тем не менее…

— Брось! Если ты согласен со всем остальным, то изволь трезво смотреть на своего премьера — обманщик, трус. После Шестого февраля — в кусты и решил действовать тихой сапой… это он виноват, что забастовщики не уходили с заводов… и он же извлек из этого выгоду — скажешь, нет? Ладно, ладно, он все принес в жертву собственному тщеславию. Его вынесла на поверхность чернь, а когда ему надоело плясать под ее дудку, он стал поглядывать в сторону диктаторов. Я тебе говорю — по вечерам, перед зеркалом, оставшись один, он начесывает себе на лоб прядь волос под Гитлера. Да ведь это слепому ясно! Только его фашизм — это будет фашизм Даунинг-стрита^[175], ты же сам отлично видишь, — это не французский фашизм, так и запомни! Не спорь.

— Тут, Ромэн, я с тобой не могу согласиться… Я знаю, что, говоря о фашизме, ты поглядываешь в сторону Муссолини, — и это гораздо приемлемее. Даже у нас, в партии радикалов, есть люди, особенно среди молодежи, которые склонны… это у них такое своеобразное якобинство… я уже говорил об этом с Лагарделем… вот это порядочный человек!

— Да, тем, что мы не деремся в Альпах, мы обязаны таким людям, как он. Не Кампинки или Манделю… и не обоим Эдуардам! Видишь ли, Даладье так представлял себе войну: Гитлеру дадут по носу в Польше… русские нам так или иначе помогут, германская армия будет остановлена на какой-нибудь там линии Сикорского и вынуждена направить все свои усилия на восток, а на западе удовольствуется тем, что будет удерживать линию Зигфрида. Мы вступим в Италию во имя демократии и отдадим Виктора-Эммануила^[176] под опеку графа Сфорца^[177]… Разве ты не слышал его речи в Гренобле? Что осталось от этих воздушных замков? Поражение. Твой Эдуард это отлично знает и топит свой страx в абсенте.

— Ну, Ромэн, абсент — не аргумент!

— Я тоже так думаю: пушки были бы лучше. А разве они у нас есть? У нас во всем нехватка. Нам нужны самолеты, а не примусы какие-то. А танки? Ты веришь, когда говорят, будто наши танки в Польше чудеса делали? Ты отлично понимаешь: говорить это надо — пусть все знают, что мы помогли полякам. Но чудеса чудесами, только как бы нам с такими танками не пришлось через полгода улепетывать во все лопатки по дорогам Пикардии или Шампани, как полякам но их болотам! И мы сами будем виноваты. Потому что все сообщения с фронта говорят об одном: немцы не хотят драться с нами, они ведут бешеную пропаганду за мир с французами, прямо на фронте… громкоговорители, плакаты. Рассказывают… Впрочем, не будем об этом говорить. По крайней мере, теперь немцы будут в двух шагах от украинской границы… а это уже кое-что! Сейчас, когда мобилизация в полном разгаре, надо было бы, по меньшей мере, принять надлежащие меры у нас, внутри страны. Ты видишь, я еду в свой округ — я получил письмо из Перпиньяна, там большевистские агитаторы окончательно обнаглели. Наш округ находится у самой границы; и они так хорошо сумели сделать из Франко пугало… да еще поток красных, которые наводнили весь юг… когда их побили… А если нас побьют, куда нам податься? К Франко? К Муссолини? Ничего удивительного, если нас плохо примут! О чем это я говорил: да, в Перпиньяне, судя по тому, что мне пишут, коммунисты не стесняются, действуют в открытую; есть там один тип… он выступал против меня во время избирательной кампании, жаль, что его тогда же не посадили. Ты не представляешь — винегрет какой-то: анархисты из Haциональной конфедерации труда, коммунисты Негрина^[178], поумовцы^[179]… и к тому же еще наши милейшие социалисты! Ты же понимаешь, что Франко прекрасно все это знает. Не очень-то это облегчает задачу нашему послу!^[180] Когда мы его отправляли туда, я подумал: гм… недурно, мы как будто возвращаемся к политике поддержания престижа Франции, к политике великой державы! Победитель при Вердене в Бургoce, у каудильо! Вообрази себе: дворец Сида Кампеадора… прямо в стиле Барреса^[181]… Хорошо. Подписали соглашение Берар–Хордана, и что же ты думаешь, — его соблюдают? Испанский посол Лекерика наносит всем визиты — Бонне дает ему всякие обещания, но Леже расстраивает за спиной посла все, что тому удается наладить. Монзи воздевает руки, Пьетри — он бы с радостью… а я, что я могу сделать? Я сказал послу: пусть Франко не думает, что Даладье — это Франция! Нужно быть дальновидными: Франко нам еще понадобится. Именно это сказал мне маршал Петэн три дня тому назад.

— Ты разговаривал с маршалом?

— Ну, разумеется! Я же тебе говорил. Я встретил его у Бонне. Пообедаешь с нами? Запросто… и притом на скорую руку, я спешу на поезд: дочку увожу в Гендей, да. Маршал мне рекомендовал школу неподалеку от Биаррица… Конечно, ты не знаешь! Ты же не дал мне рассказать! Сначала я еду в Биарриц, отвожу дочку в школу… Я послал телеграмму и получил ответ: можно не дожидаться конца каникул. Париж сейчас для ребенка — место неподходящее. Ты представляешь себе, может быть, придется каждую ночь таскаться с девочкой в бомбоубежище… Не могу же я послать ее в Луаре с детьми из красного пояса! Да, хочу сразу двух зайцев убить. Отвезу Бабетту, потом поеду в свою вотчину… По крайней мере, предлог будет разок-другой в Биарриц съездить.

— Какой предлог? Разве тебе нужен предлог… а, понимаю, казино?

— Доминик, ты под влиянием вредных книг: ты погряз в «Людях доброй воли»^[182], да? Ты отдаешь себе отчет, что сейчас война? Не отрицаю, я непрочь иногда, если казино открыто, сыграть в железку. Но от этого до придумывания предлогов… Нет. Дело в том, что Биарриц сейчас — политический центр, там можно разнюхать, откуда ветер дует: время от времени туда приезжает маршал подышать воздухом Франции, он останавливается у… да ты его знаешь! — бывший товарищ министра при Тардье. Там он получает сведения из Парижа, что позволяет ему быть в курсе. Дипломатическая почта… сам понимаешь, что это такое! В посольстве за ним шпионят, он это знает. В Сен-Жан-де-Люзе у Монзи есть доверенное лицо, Лаваль часто посылает кого-нибудь к нему. Если бы маршал все время сидел в Сан-Себастьяне, разве бы он мог поддерживать связь с армией? Его письма вскрывают по нескольку раз, они теряются на почте…

— Будем обедать? — спросила Матильда. — Ну, конечнo, я велела поставить прибор для Доминика. Я-то ведь его знаю! Да, я вас не спросила, как поживает Раймонда? Все хворает?

Толстяк вздохнул, и лицо его омрачилось. Раймонда, бедняжка Раймонда, — это его крест. Ах, ведь для нее-то он и хотел получить портфель! За нее-то он и боится, когда думает о поражении. Вы все меня расстраиваете своими рассказами! И ты, Ромэн, и мадам Клезингер. Она просто с ума сошла, Клезингерша! Что она болтает! Волнует бедную Раймонду… Не может быть, мы выскочим из беды. Не знаю как, но выскочим. И все из-за Польши. Из-за той Польши, которая в прошлом году воевала бы против нас… Мне майор Бенедетти рассказывал, мы очень волновались, захотят ли русские выступить против поляков, мы даже прельщали их тогда кое-какими уступками…

— Я думала, вы получите портфель, Доминик, — с невозмутимым видом заметила Матильда.

— Ну, и язва! — воскликнул Висконти. — И представь себе, даже после этого он не разочаровался в Воклюзском быке^[183]…

— Брось шутить, Ромэн. Он не волен в своих действиях, ему приходится считаться с требованиями Рейно… Ему надо обезопасить себя со стороны Лондона, который шантажирует его, покровительствуя Рейно. Но в конце концов французское правительство, даже если оно нам не по душе, все-таки — это французское правительство. Ты сам говоришь, что на американцев надеяться нечего! А вы, Maтильда, вы ждете поражения?

— Поражения? О чем вы говорите, Доминик? Чьего поражения? Даладье?

— Я говорю о войне. Ромэн сказал… Ромэн, ты ждешь поражения?

— Я думаю, что из этого дела надо выпутаться. Даже ценой частичного поражения, если мы не хотим поражения полного. Сейчас еще можно просто выйти из игры, раз Польше все равно крышка! Мы сделали все, что от нас требовалось, соблюли договоры и все прочее… а теперь нужно признать совершившийся факт, и кончено. Это, понятно, было бы отступлением, и в этом смысле поражением. Но таким образом, может быть, удалось бы уберечься от настоящего поражения… я имею в виду полный разгром: немцы в Бресте.

— В Бресте? Почему в Бресте?

— Потому что я не знаю города, который был бы еще западнее. Есть люди, считающие, что этого надо желать, что только немцы могут навести у нас порядок… но этого можно было бы избежать, если бы мы доказали, что сами способны навести у себя порядок!

— Ну, еще бы! Ведь такая точка зрения… уже крайность…

— Крайность, — это ты прав. Дорогой мой Доминик, ты из тех, кто думает, будто Франция — это страна полутонов, чувства меры, утонченности, гармонии и все такое! Между нами говоря, я рад, что твой Даладье не скомпрометировал тебя, наградив портфелем министра сельского хозяйства… или топливной промышленности. Так ты, по крайней мере, в дальнейшем не будешь вычеркнут…

— Ты думаешь?

Затем, после минутного размышления толстяк Мало прибавил, засовывая салфетку за жилет:

— А все-таки, Ромэн, голубчик, премьер будет бороться против коммунизма… вот увидишь! Я это знаю…

— Подумаешь! Это секрет полишинеля. Монзи мне только что рассказывал, что сегодня в совете прощупывали друг друга насчет роспуска компартии, а потом господа министры решили, что еще не время: пресловутый месяц, который потребовал Гамелен! Теперь идут академические споры, с какого дня считать начало гамеленовского месяца: со дня мобилизации или с того дня, когда был дан приказ об охране границ? В таком случае можно было бы начать действовать с двадцать шестого или с двадцать седьмого. Но ты думаешь, что эти люди не будут бороться? Да? Это, знаешь ли, люди решительные, на все готовые…

— На что готовые? Слишком много нужно мужества… или безрассудства… За исключением нескольких лидеров, которым все равно терять нечего. А их засадят, куда следует, голубчик Ромэн, их засадят!

Он уже два раза назвал Ромэна голубчиком, а это всегда очень раздражало депутата Восточных Пиренеев. Он сморщил нос и язвительно заметил: — Боюсь, что ты спутал Коммунистическую партию с партией радикалов.

— Доминик, — вмешалась в разговор Матильда, — что же вы не похвалите суп?

— Превосходный суп, дорогая, превосходный… Но, Ромэн, ты же сам знаешь, сколько их сейчас выходит из партии, изменяет…

— Послушай, нет ничего глупее, чем верить собственной пропаганде. Попасться на удочку чужой — еще куда ни шло… Ведь это отдельные случаи, вокруг которых подняли шум, раздутые отречения, и ты в это веришь? Должен тебе сказать, что я знаю случаи, которые министерство внутренних дел заранее подготовило…

— Подготовило или нет, но факты остаются фактами.

— Да, но это не массовое явление, мой дорогой! Полиции не настолько искусна. Придавать им слишком большое значение опаснее, чем их недооценивать…

— Ромэн, — опять вмешалась Матильда. — Кушай курицу, ты опоздаешь на поезд…

Подняв голову, Доминик Мало вдруг увидел в простенке между двумя окнами невидящий голубой взгляд на картине великого Модильяни — женщина в переднике. Что это ему напомнило? Кого? А-а — профессора Баранже, у него такие же глаза… — Ну, а профессор Баранже, он же от них отрекся!

— Баранже… — повторил Ромэн, — все вы мне вашим Баранже в нос тычете. Разве можно доверять человеку, который с самого начала ратовал за молдаван и мадагаскарцев? Баранже! Что с того, что он получил Нобелевскую премию! Пока таких людей не засадят за решетку…

Эти слова напомнили Мало его поход на стадион Коломб, и он рассказал Висконти о своих хлопотах за Гвидо Мессермана и что из этого вышло. — Кстати, который час? Половина девятого…

— Спасибо. Я успею еще выпить чашку кофе…

— Да я не о твоем поезде думал. В двадцать часов сорок пять минут на коротких волнах будут передавать его выступление… да, да, мой протеже уже действует!

— В восемь сорок пять, дорогой, я отбываю… нет, на вокзал Орсе… так что твой Гвидо… А ты слышал последнюю песенку Полэна Лекера? Чудо! И до того пораженческая дальше ехать некуда!

VII

Странный это был городишко, где в начале сентября очутился Гильом. Кавалерист Гильом Валье… Право же, в таких местах он сроду не бывал. Считается, что Каркассон на юге. Но в этом году дул страшный ветрище, и от пыли спасения не было. А в пыли в здешних краях полно блох.

Тут есть одна большая улица, по-ихнему большая: она идет от вокзала к казармам. И обратно, само собой. Сворачивать вправо или влево не стоит. Улички все старые, ничего интересного там не увидишь. Вполне достаточно прогуляться по главной улице из конца в конец и обойти вокруг памятника Бланки… Ну и, понятно, заглянуть в пивнушки, за кварталом Лаперин. Это для любителей. Забавнее всего старая крепость наверху; чтобы попасть туда, надо перейти Од, дальше будет дом, похожий на коньячную бутылку. На крепость стоит посмотреть. Богатый вид, ничего не скажешь. Там тебе и башни, и рвы, и старинные сооружения, где торгуют открытками… И все-таки это наводит тоску.

Мать Гильома была родом из Перша. Еще мальчишкой его послали туда к дедушке и бабушке. Там он и научился ездить верхом. И потому пошел в тридцать пятом году, раньше призывного срока, отбывать службу в кавалерии. В тридцать восьмом он проходил сбор в других частях, а в начале тридцать девятого ему, как и многим, переменили место приписки. И вот теперь он очутился в полку спаги. Все казармы похожи одна на другую; он, например, отбывал службу в Туре, и теперь ему казалось, что это просто продолжение, только что здесь здание было внушительнее, в наполеоновском стиле, с широкими коридорами, просторными помещениями, внутренними дворами. А там все одно — подбирай навоз, прогуливай коней. Его сразу же отличили, потому что он был силен в вольтижировке^[184].

Весь набор сплошь были крестьяне — землепашцы из центральных департаментов и виноградари из Ода и Эро. Из Парижа — один сброд. Типичные сутенеры. Субъекты с уголовным прошлым. Да и таких немного. Всего-навсего с десяток, затерявшихся в толпе деревенских, которые раскатисто произносили «р», пришепетывали на «с» и растягивали окончания слов. Понятно, парижане немедленно обнаружили Валье. И непрочь были зазвать к себе в компанию своего брата, столичного жителя. Гильому совсем не улыбалось водиться с этими подозрительными типами. Ему очень хотелось выяснить, нет ли здесь товарищей… но попробуй-ка, заставь кого-нибудь разговориться! Особенно крестьян. Это народ недоверчивый. Одеты все были так, что смотреть жутко. Сплошная рвань. Фески — засаленные, затрепанные прежними обладателями, бурнусы^[185] изъедены молью, а хуже всего — обувь! Жеваный картон! Однажды вечером, когда все жаловались на обмундирование, Гильом, лежа на соломенном тюфяке услышал, как сосед по койке говорил: — Наши бурнусы — показатель того, что происходит. — Показатель! Да ведь так говорят у нас, это язык наших ячеек. Никогда человек, который только и знает, что окуривать^[186] купоросом виноградник, не назовет что-нибудь «показателем».

Выяснилось, что он — секретарь ячейки в винодельческом районе, неподалеку от Лезиньяна. Коренастый такой, невысокого роста, с заросшим волосами лбом. Возраст — двадцать восемь лет. Трое детишек. Зовут Пезе Виктор. Через него Гильом узнал и остальных. Теперь уж без ошибки; всего их было человек десять на тысячу двести рядовых в полку. Забавнее всего было, как он, Виктор, прощупывал его, Гильома, прежде чем заговорить о политике.

Целых два дня, после учения и работы по наряду, они ходили вокруг да около, принюхивались друг к другу, точно два щенка. Гильому очень хотелось облегчить задачу Виктору; но тот был кремень — не подступишься! Зато верхом ездил так, что всегда казалось, будто под ним рабочая кляча. Наконец, на третий день Пезе сказал Гильому:

— Бывал ты там, у канала?

— У какого канала? — спросил Валье, прикидываясь дурачком.

— Не знаешь? Канал двух морей. Он проходит за вокзалом…

— Ну и что?

— Ну вот, он течет себе и течет, а вдоль него идет дорожка, приятная дорожка. Хорошо бы по ней прогуляться. Я тебе поднесу стаканчик.

— Ну, если поднесешь!

И оба исподтишка наблюдали друг за другом. Виктор, должно быть, думал: не дурак парижанин. И не потому, что умеет ездить без седла и на всем скаку подхватывает с земли феску… А Гильома забавлял говор виноградаря. Почему это местные жители не могут по-человечески сказать: роза?

Ветер дул отчаянный! Говорят, это не мистраль. Одно другого стоит. Они шагали вдоль канала. Сначала идешь мимо домов, проходишь под железнодорожным мостом, потом домов становится все меньше… попадаются уже только трактирчики… — Здесь ты собирался меня угостить? — Ну, нет, Виктору за его деньги подавай другое, это еще город. Пойдем дальше — дальше будет лучше… Справа видна старая крепость — прямо как в кино. — Красота! — невольно вырвалось у Гильома. Пезе со скромным видом принял похвалу — как уроженец Ода, он был отчасти собственником этой красоты. — Чуднáя, верно, была там жизнь, — добавил Гильом. Тут Виктор подмигнул: — Феодализм. — Он выговорил это слово по слогам: фе-о-да-лизм. И надолго умолк, наблюдая, какое оно произвело впечатление.

Решив, должно быть, что молчать все время не годится, он ни с того ни с сего пустился в рассуждения о филлоксере^[187], о болезнях винограда в начале века, об американских сортах, о виноделии, о винодельческой политике социал-демократии.

Произнеся это слово, он круто переменил разговор. Теперь они вышли уже совсем за город, солнце садилось и, не будь такого ветра, резавшего лицо, как ножом, Гильому очень понравилась бы эта местность — высокая стена почти черных кипарисов, отражавшихся в мутнозеленой воде канала. Они шли уже минут сорок, Валье насвистывал и похлопывал себя по крагам^[188] прутиком, который обстругал на ходу.

Впереди показалось нечто вроде трактира, и тут Пезе вдруг остановился в театральной позе. Отступил на шаг, расставил ноги. Засунул большие пальцы обеих рук за пояс, подтянул шаровары и вызывающим тоном спросил: — Ну, как?.. Тут что ли опрокинем по стаканчику? — Странно, он не говорит, а просто рычит: «опрррокинем»…

До того странно, что Гильом понимает: это неспроста. Он смотрит на Пезе и видит: тот задирает голову, — эге, да что тут такое с этим бистро? За столиками на берегу сидят люди, официантки суетятся. Он смотрит на Пезе и говорит: — А почему бы и не тут? — Тот корчит гримасу, поводит носом влево, так что перекашивается рот, вздергивает подбородок. Валье смотрит, на что скосился Пезе, оглядывает домишко, и что же он видит? На стене вроде как название бистро… Так, понятно.

— Нет, не здесь, пошли обратно. В километре отсюда тоже есть пивнушка…

Тут Виктор хлопнул его по плечу. Он был рад, ну, до того рад. Объясним, в чем дело: над теперешней вывеской, новенькой, свежевыкрашенной, на стене виднелась старая, полустертая надпись: «Троцкистский». Раз ему, Валье, не по нутру, что заведение носило прежде такое имя, — значит, все в порядке.

* * *

В Лаперинских казармах почти все сержанты были из мобильной гвардии. Не то чтобы это сделали нарочно для надзора за подозрительными элементами. Нет. Но из призывников некого было выдвинуть. Все перворазрядники никуда не годились, за исключением учителя из Авейрона. Тот был явный прохвост и жаждал выслужиться.

— Мой тебе совет: остерегайся этих парижан. Ты сам видел, что это за птицы, — сказал Виктор. — У каждого в послужном списке старые грешки. Из таких шпики и выходят. Командир полка делароковец, член ФСП, понятно?.. Кто-кто, а мы-то его знаем. Он председатель «Боевых крестов» в Эро. Мне сказали тамошние товарищи.

В общем, насчет классового сознания в Шестнадцатом запасном кавалерийском было слабовато. Много толковали о пакте, когда поблизости не вертелись сутенеры с площади Клиши, — при них лучше было помалкивать. В сущности говоря, все делились на две группы — одна за русских, другая против. Больше всех горячились социалисты, нарбоннские особенно. Они первые метали громы и молнии против Блюма. В общем, ребята считали, что Советы поступили правильно. Только некоторые, папенькины сынки, какие всегда попадаются в кавалерии, были уже настолько правыми, что осуждали за пакт не Советы, а Гитлера. Вообще-то они сочувствовали Гитлеру, только говорили: и зачем ему было связываться с Советами?..

Впрочем, с первого же дня больше всего говорили об отпусках на полевые работы — приближалось время сбора винограда. Не могли сообразить это раньше? Мобилизовали людей, чтобы через неделю распустить их по домам! А парижане, те из себя выходили. Подумать только — отпускали на две недели, на месяц и даже на два. — Никогда не представлял себе войну такой, — говорил сержант Мэлин, тот, что из Авейрона. А какой, спрашивается, он представлял себе войну? По словам Устрика — Устрик тоже был учитель, только из Ода, и коммунист, — они часто гуляли вместе по стенам старой крепости, где не было слежки, гуляли впятером или вшестером, — так вот, по словам Устрика, этоготолстяка, который то и дело получал нагоняй за то, что редко брился и ходил обросший синей щетиной, — о чем бишь я? Да, по словам Устрика, этот самый Мэлин представлял себе войну такой, какой она представлялась ему, когда ее не было, то есть, когда он еще не старался вылезть в младшие лейтенанты.

Устрик познакомился с ним на одном из учительских съездов. Это он теперь так распинается, и чтобы пуговицы были начищены, а уж вещи! Мать моя родная, вещи! Чтобы были сложены аккуратно и носовым платком покрыты, иначе под арест… словом, настоящая ехидна… А прежде этот господин был против армии, говорил, что не понимает, как могут Советы допустить гонку вооружений и прочее, и тому подобное. И без конца поминал Алэна, Жионо и Жана Гуа и стоял за то, чтобы мы целовались с немцами… для того, видите ли, чтобы Гитлеру не казалось, будто его окружают… словом, старая песня: к войне толкают коммунисты.

Устрик сглупил и напомнил ему об этом; тот полез на стенку: — О вас следовало бы донести! Надеюсь, вы одумались и признали свои заблуждения?

Они — Пезе, Гильом, Устрик и еще двое товарищей — сидели на дозорной тропе крепостной стены. Пезе, повернувшись к остальным спиной, швырял камешки через бойницу. Он спросил, не глядя на Устрика: — И что же ты ответил?

— А что я мог ответить? — сказал Устрик.

Наступило молчание. Все ждали продолжения. Устрик молчал. Нехорошо получалось. Верно, струсил. А еще учитель и неплохо поработал в Народной помощи, когда нашим испанским товарищам тяжело пришлось.

Вскоре Пезе уехал в отпуск.

* * *

К концу сентября настала ясная погода и даже сделалось жарко. Но какая же в этих местах пыль! Совершая рейды по окрестностям, кавалеристы попадали в деревушки, жившие своей обособленной жизнью, и казалось, будто участвуешь в маневрах мирного времени. Несмотря на то, что мужской молодежи в деревнях не осталось, здесь еще не верили в войну. Как же называлось то безлюдное местечко, где они однажды проводили учение, — крепость с глухими стенами, без единого окна, с узкими улицами, сходящимися в центре, точно дольки в апельсине? Что-то арабское было в городках такого типа, и мелькавшие мимо бурнусы спаги довершали бы иллюзию, если бы не спаленные солнцем поля кукурузы и виноградники, где все, кто мог, трудились в эту пору — испанцы, итальянские поденщики, отпускники, — и где старухи собирали в корзины сухие лозы на топливо для зимы.

В свободные вечера некуда было деваться, кроме кино. Нельзя же вечно разговаривать о Польше… А блох в этом самом кино! От цыган, величавых и грязных, которые во множестве располагались таборами в здешних краях и часто выпрашивали деньги на билет у дверей кино, а потом рассаживались на самых дорогих местах, меж тем как их ребятишки шныряли по рядам, таскали друг друга за вихры. И у каждого цыгана по жилету выпущена золотая цепочка.

Мишлина писала примерно раз в три дня. И хотя Гильом поставил себе за правило отвечать ей всего раз в неделю, по субботам, из этого ничего не следовало. Когда почтальон выкликал: — Валье! — у него сердце замирало. Только он не умел выражать свои чувства. Он писал: «Все в порядке. Рассказывать не о чем. Был в кино: шел „Мятеж на Баунти“. Мы это уже видели с тобой. Здесь ужасно ветренo. Ги», — и это было уже очень длинное письмо. Зато Мишлина старалась рассказать обо всем, что случилось. Нo явно избегала говорить о том, чем сама занимается. Она все-таки побывала в Леваллуа у его брата, Фирмена Валье. На этот раз обошлось без ссоры. Жюжю вязала фуфайку для деверя и даже спросила у Мишлины, понравится ли Гильому такой цвет. У Сальмсона, по словам Фирмена, некоторые ребята отказывались платить профсоюзные взносы: не к чему отдавать свои гроши всяким Жyo…

Это письмо пришло еще до отъезда Пезе. Они вместе обсуждали его. Виктор говорил, что понимает сальмсоновских рабочих, но Гильом доказывал, что это неправильно — профсоюз остается профсоюзом. Понятно, виноградарь не может рассуждать, как металлист. — Во-первых, — перебил Пезе, — ты всего-навсего водопроводчик, а потом подружка твоя как раз пишет, что металлисты-то и рассуждают по-моему…

— Во-первых, — возразил Гильом, — Мишлина вовсе не подружка, а моя жена.

— Ну, ладно, подруга, какая разница…

Мишлина писала также, что многие рабочие получают броню от заводов и возвращаются. Она служила машинисткой на фабрике консервных банок, но теперь там работали на армию, под охраной солдат, и было много забронированных… Хорошо бы Гильому подать заявление… Заработок не бог весть какой — за час получают из расчета августовской платы, но тогда неделя была сорокачасовая. До прошлой недели работали по сорок пять часов за те же деньги… А с понедельника — пятьдесят четыре часа без надбавки за сверхурочные: говорят, в военное время сверхурочных не полагается, вот за них и платят на двадцать пять процентов меньше. Официально неделя считается сорокапятичасовой, но когда работают на армию, то по закону разрешается доводить ее до семидесяти двух часов. По какому закону? А коллективные договоры? О коллективных договорах никто и не заикается. Таким образом хозяева заматывают у людей по двадцать пять процентов с каждого часа сверх сорока пяти, под тем предлогом, что эти деньги идут на оплату пособий… Что и говорить — грабеж!

* * *

Эту неделю в кино шла «Кавалькада». Один из парижан, видевший «Кавалькаду» в Гомон-Паласе, всячески расхваливал ее Гильому. Так или иначе, в этом поганом городишке было всего три кино, и три раза в неделю непременно ходили смотреть фильмы. Мишлина посылала достаточно денег. Гильому было немножко совестно. Безделье ужасно разлагает: какая же тогда разница между ним и теми фертами^[189], которых он презирал? Вот, например, Лажариж искренно привязался к нему, как он ни отшивал его. Надо сказать, что Лажариж был любителем цирка и прямо обмирал от восторга, глядя, как Гильом делает сальтомортале. — Даже у Медрано лучше тебя не найдешь. — Может быть, он и не сутенер, хоть говорит их языком и руки у него все в татуировке.

Итак, в тот вечер шла «Кавалькада». Они целой оравой, человек семь-восемь, заняли передние места. Рядом с Гильомом сидела толстая тетка, от которой разило чесноком. В зале чувствовалось какое-то взвинченное настроение. Перед началом их немало развлекла стычка между здешними парнями и цыганом в продавленном канотье на затылке: настоящий дикарь, черномазый, с белыми зубами, и лохмотьях. Вот уж когда наберешься блох! Две брюнеточки, которые тоже очень смеялись, сели впереди них. И одна все время оборачивалась. Пока давали хронику, в зале раза два поднимался шум. Потом показали Даладье на фронте. Тут разразилась буря: шиканье, свистки, девушки впереди свистели особенно усердно, засунув пальцы в рот… В конце концов зажгли свет и полиция очистила зал. При ныходе Гильом попросил прикурить у высокого хмурого парня, спутника тех двух девушек. Закуривая, он заметил, как они подталкивают друг друга локтем, смотрят на него и смеются. Тогда он рискнул заговорить: — Видно, его здесь недолюбливают, Даладье-то? — Парень ничего не ответил и увел девушек.

На другой день солдатам запретили посещать кино. Ну и чорт с ней, с «Кавалькадой»! Лажариж говорил, обидно, что не посмотрели. А один паренек, сельскохозяйственный рабочий, видимо, социалист из Эро — он то и дело говорил о революции, — так он заметил, что девчонки впереди премиленькие и эта скотина Валье, хе! хе!.. Чистая зараза… Гильом только пожимал плечами, но Лажариж отвел его в сторону и стал говорить, что, понятно, без молодой жены жить скучно и т. д. и т. п. Короче говоря, он знает в городе одну блондинку… А когда Гильом замотал головой, он поправился: —Ну, она блондинка такая… крашеная…

Начальство явно не знало, чем занять их время. Ветеринар организовал театральный кружок, где играли инсценировку «Сира де Фрамбуази»^[190], и один из приятелей Лажарижа, в свое время подвизавшийся в мюзик-холле, распевал: «Я на-зю-зю… зю-зюкался…» Капитан де Бреа плевался от отвращения. Он сам был каркассонец, прекрасный наездник, сын суконного фабриканта, из тех, что преуспевали здесь в прошлом веке, пока англичане не подорвали их коммерцию. Говорили, что Бреа — дориотист. Возможно. Но с солдатами он держал себя довольно сносно. Это он надумал составить футбольную команду и добился разрешения у майора Лозье. Гильом был левый крайний. В округе имелась команда колониальных войск; не мешало показать ей класс.

В общем, спортом интересовались больше, чем «их войной». О пакте уже почти не говорили. И сколько им ни толковали каждый день, какие герои поляки — как мужественно они защищаются — и что Гитлер скоро сядет в лужу… все равно каждый знал, что полякам не выстоять. Восемнадцатого газеты сообщили, что советские войска вступили в Польшу… Постой, это же было накануне… как сейчас помню — в воскресенье утром. Спортивная площадка небольшой фабрики на окраине города. На заборе верхом сидели мальчишки и смотрели, как тренируются игроки… Все были в голубых и белых майках. Ночью шел дождь, площадка совсем отсырела. На что будут похожи майки, если плюхнуться разок-другой! Во время перерыва откуда ни возьмись — Устрик. Чего он прискакал? Верно, интересуется игрой. По носу видно, что он чем-то взволнован. Понятия не имел, что он такой болельщик. Вот он подходит к Гильому, улучает момент, когда поблизости никого нет, и сует ему что-то в руку. Что за чорт? Послушай-ка, приятель, ты в своем уме? Здесь?..

Однако у него самого тоже заколотилось сердце. Он отошел в сторону, наклонился, делая вид, будто завязывает шнурки. Да, он не ошибся. Это «Юма»! Жалкая «Юма», плохо отпечатанный на ротаторе листок, но все равно — это «Юма»… Он засунул ее в башмак: читать будет потом. Всякий интерес к игре пропал. На него орут, а врач-лейтенант, их вратарь, утверждает, что им забили мяч только из-за него, Валье.

— Где ты ее взял? — спрашивает Гильом вечером, перед сном. Устрик вернулся поздно — увольнительная до двенадцати часов — и не желал пускаться в разговоры. — В городе… — Вот уж кто-то проснулся от их шопота и заворчал. Гильом не может уснуть. Первая «Юма»… у него, тут! И в ней черным по белому написано, что думает, что делает партия, какие дает указания. Он спрятал газету под тюфяк. Ему хотелось бы оставить ее у себя. Нельзя: ее надо передать дальше.

А на следующее утро он получил письмо от Мишлины, отправленное в субботу вечером. На этот раз оно шло меньше двух суток — все-таки достижение! В письме ничего особенного, кроме одной строчки ниже подписи: «Я часто встречаюсь с Маргаритой, мы работаем вместе…» С какой Маргаритой, подумал он сперва. Потом его осенило: Корвизар, конечно, Корвизар, она встречается с Корвизар, и они работают вместе. Значит, его Мишлина, его дорогая девочка, работает для партии! Гордость переполняла его. Теперь, только теперь может он признаться себе в той затаенной мысли, которая гнездилась в нем с Парижа, а он отгонял ее, закрывал на нее глаза. Это был страх. Понятно, он знал, что это страх нелепый. И тем не менее… Он не хотел, ни за что не хотел признаться в нем самому себе. Разве можно сомневаться, разве можно не верить в партию? Это значило бы прежде всего не верить в рабочий класс. Чего он боялся? Что французские рабочие предадут? Что те, другие, окажутся сильнее?.. Вздор, партию им не пересилить. Вот доказательство — Мишлина. Маленькая девочка, Мишлина — ведь еще так недавно она не знала ничего, ровно ничего. (Пожалуй, ей не следовало писать ему о Корвизар. Неважно!) А потом «Юманите», этот жалкий листок… Он без конца повторял «жалкий листок» с нежностью, от которой у него кружилась голова. Жалкий листок…

Он не в силах был говорить с кем-нибудь, кроме Устрика. А того, как нарочно, невозможно было поймать, уединиться с ним… Устрику он бы сказал, что пролетариат, несмотря ни на что, стоит твердо, да, пролетариат… и всей этой своре Даладье, и дориотистам, и делароковцам, и горлодерам-социалистам не повернуть историю по-своему. Один Блюм чего стоит! Кто-то из радистов дал Гильому сегодняшний номер «Попюлер» со статьей Блюма: «Страшноe событие» — вот лицемерный гад! И тут же потихоньку внушает рабочим: ничего не поделаешь, нужно смириться… И еще: сегодня, восемнадцатого сентября, вам в последний раз протягивают руку… вы еще вспомните это число.

В тот самый день в полк прибыл Сесброн. Как не запомнить это число! А пока что русские вступили в Польшу, Лажариж потрясен этим. До чего же все они внезапно, с нынешнего утра, полюбили поляков! Вчера еще это были ничтожные хвастунишки, из-за которых мы влипли в войну, и пускай Гитлер сожрет их — не наша это печаль. А сегодня капитан Бреа собрал солдат и принялся разглагольствовать о Генрихе III, о Екатерине II, о несчастном, вечно распинаемом, раздираемом на части народе, о Шопене, о Мицкевиче, о Падеревском, Пилсудском… У них даже голова распухла, зато нарбоннские парни и шпана с площади Пигаль, а главное сержант Мэлин, бывший дружок Жионо и Жана Гуа, — эти такой подняли шум по всей казарме, что только держись!

Один из товарищей, участник прогулок по старой крепости, попытался восстановить истину. Что тут поднялось! Несчастная Польша между двумя гигантами… и так далее, все в том же духе. Да ведь она сама в августе не пропустила Красную Армию, которая шла на ее защиту, говорил товарищ, пусть сама пеняет на себя! Зато теперь русские не дадут ходу Гитлеру… Понятное дело, товарища после этого пришлось унести в лазарет — так его избили.

Это был один из первых пациентов, попавших на прием к «доктору» Сесброну. Солдаты еще не знали его; те четверо или пятеро, что принесли изувеченного товарища, никак не могли сговориться между собой. От их перебранки гул стоял в маленьком помещении, они даже не считались с присутствием нового военфельдшера. Вошел доктор Блаз и прикрикнул на них. Потом взглянул на пострадавшего:

— Ну, переломов нет? — спросил он. — Только зуб выбит? Это пустяки… Но дурни-то какие… Из-за поляков, значит? — Выгнав их, он обратился к своему новому помощнику: — Вы только подумайте, Сесброн, все из-за того, что Красная Армия занимает линию Керзона, которую англичане двадцать лет назад признали естественной границей России… Об этом как раз сейчас передавали по лондонскому радио…

Возможно, доктор хотел показать Сесброну, что ему-то очков не вотрешь. После этого он разнес на все корки капитана де Бреа, которого знал с Парижа. Махровый… Пользуется своими погонами, чтобы натравливать солдат друг на друга. По чьему наущению он действует, этот дориотист? Блюма, что ли?

* * *

С такими темнобронзовыми волосами и молочно-белым цветом лица, как у Люсьена Сесброна, трудно было остаться незамеченным. Сесброн все делал, чтобы стушеваться, даже одевался соответственно — разумеется, когда был штатским. А теперь, в военном, он имел такой вид, будто всю жизнь носил форму, несмотря па непокорную прядь, выбивавшуюся из-под кепи с красным бархатным околышем. Он был мобилизован как военфельдшер, ввиду того, что учился на медицинском факультете в Нанси, но не кончил, потому что средств нехватило, хотя родные пламенно мечтали для него о врачебной карьере, главное же потому, что после той войны (он был на два года моложе века) его всецело поглотила политическая деятельность, а партии так нужны были работники… короче говоря, он стал журналистом, к величайшему огорчению его отца, стекольщика, открывшего свою мастерскую и мечтавшего, что сын выйдет в люди. А чего стоит газетный писака? Куда меньше, чем мастер-стекольщик… Будучи по убеждениям радикалом, отец возмущался и политическими взглядами сына. Однако с годами, видя, как Люсьен трудится, слыша, чтò он говорит о партии, папаша Сесброн смягчился. Депутатом от восточной окраины Парижа Люсьен стал в тридцать шестом году, а с Арльского конгресса — кандидатом в члены Центрального комитета. В 1931 году он работал в отделе колоний и с головой окунулся в проблемы арабского мира. Его послали в Алжир, когда там что-то не ладилось. На два года… Ему очень хотелось хоть разок побывать в Москве… и даже добраться до Таджикистана. Но как выкроить время между газетой, палатой депутатов и той работой, которую он вел теперь в отделе пропаганды? Если, как считает Валье, интеллигенты отличаются тем, что постоянно ставят перед собой какие-то проблемы, то за Сесброна распорядилась сама жизнь: для проблем попросту не оставалось времени, каждый час был занят прямыми ответами на практические вопросы. Это не мешало ему читать все, что приносил Политцер, хотя у него и не было тяготения к философии… но Политцер говорил, что надо знать точку зрения противника… Часто ему становилось стыдно, потому что в книгах, попадавших ему в руки, то и дело встречались понятия и термины, которые, повидимому, каждому полагалось знать, или ссылки на произведения, которых он не читал. Очень трудно быть в курсе всего… зароешься в какую-нибудь работу на месяц, на два, а потом, глядишь, уже отстал. Он, Сесброн, знал, что у партии было не слишком много людей на этом участке работы, и поэтому всякий пробел в своих знаниях он считал изменой интересам партии, проступком перед рабочим классом. И вместе с тем, как ему хотелось урвать время для Бернадетты, для своей жены… молчаливой, тихой, ласковой Бернадетты.

В этом году отпуск начался так чудесно. Пожалуй, впервые они могли бы провести его, как хотели… Они поехали вдвоем в Альпы… Сынишку отправили к матери Сесброна, в департамент Мез. Бернадетта так загорела, была так оживлена… До чего же они оба любили забираться в горы, есть, сидя прямо на земле, ходить до изнеможения, и все это — вместе, вдвоем! События застали их в Изере, его отозвали, прежде чем первый снег одел вершины гор. В конце августа у них в квартире произвели обыск. Без всякого результата.

Он был призван в часть, стоявшую под Лаоном и предназначенную для отправки на линию Мажино, но оттуда его, по секретной инструкции пятнадцатого сентября, перебросили в Шестнадцатый запасной кавалерийский полк, расквартированный в Каркассоне. В дивизии под Лаоном главврача забавляло, что у него в подчинении депутат-коммунист; кроме того, Сесброн вообще нравился ему: спокойный, от работы не отлынивает; можно прокатиться в Париж на своей легковой машине, а фельдшер тем временем за всем посмотрит, и неприятностей не выйдет, парень положительный… словом, главврачу, очень скучавшему в этом захолустном уголке Эна, вовсе не хотелось расставаться с опасным революционером. Но Сесброна решили перевести в Каркассон. Почему? Верно хотели держать коммунистов подальше от фронта. Каркассон, почему именно Каркассон? Он добрался туда через три дня: было бы нелепо не заехать по дороге в Париж, повидать Бернадетту — от нее товарищи узнают, где он находится… Малыш все еще гостил у бабушки.

В коридоре вагона как будто промелькнул Ромэн Висконти, его коллега-депутат. Но поручиться за это он не мог… Тотчас по приезде в Каркассон его вызвал к себе командир полка. — Вам известно, почему вы направлены сюда? Нет? Не будете же вы отрицать, что до войны занимались политикой? И притом политикой самого дурного сорта!

— Я был представителем народа, господин полковник, и проводил ту политику, для которой меня избрали.

— Плохую политику, доктор! Хуже некуда! — Обращение «доктор», особенно в таком разговоре, звучало довольно комично. Под ним подразумевалось уважение к диплому, которого у Сесброна не было. — Считайте, что вы здесь в ссылке, доктор, и мой вам совет: сидите смирно.

Что ж, полковник, по крайней мере, был откровенен. Но при всем том, депутат есть депутат. Майору Лозье не терпелось посмотреть, что это за фрукт. Военврач Блаз, вратарь той команды, в которую входил Валье, для начала прочел Сесброну наставление: — Мне-то, знаете, на политику плевать, лишь бы все было тихо… а там ваше дело питать любые убеждения… Но с другими советую вам держать ухо востро… Главное, остерегайтесь капитана де Бреа: футболист он первоклассный, но взгляды у него… я лично, если выбирать, предпочту большевиков, уверяю вас…

И как раз в первый вечер произошел случай с солдатом, которого избили из-за Польши. Выходя из лазарета, доктор Блаз сказал, что Сесброн, если желает, может поселиться в городе, только он ему этого не советует. — Понимаете, за каждым вашим шагом будут следить, будут рыться в ваших бумагах… вы себе навяжете на шею не только Второе отделение полка и капитана Бреа с его молодчиками (а вы сейчас видели образчик их деятельности), но и гражданские власти, префектуру… уж поверьте, я знаю здешние нравы… здесь, понимаете, такой душок… тут каждый, кому не лень, — сыщик-любитель… — Возможно, врач просто хотел, чтобы его помощник всегда был на месте, и ночью тоже… В денщики к нему он назначил тщедушного альбиноса, похожего на крысу, тупое существо по имени Кюзен Паскаль. Блаз подтолкнул Сесброна локтем: — Уж этот, будьте уверены, не подумает рыться в ваших вещах: только сигареты советую перенумеровать!

Наконец Сесброна вызвал к себе майор и заявил ему:

— Итак, доктор, столоваться вы будете со мной… но при первом же недоразумении… к стенке, голубчик, к стенке! — Майор Лозье, с длинными висячими усами, видимо, был весельчак. Что касается Блаза, то не следовало слишком доверяться всему, что он говорил в пику Бреа. У Блаза была, в сущности, одна страсть — футбол, или, точнее, две страсти — футбол и мотоцикл. На мотоцикле он ездил к своей даме сердца, обретавшейся где-то на юге департамента. Он предполагал спихнуть на вновь прибывшего помощника все осмотры и переосвидетельствования. В последнее время солдат то и дело направляли к врачу. Прямо точно сговорились. То присылали целую партию с плоскостопием, то оперируй одну грыжу за другой. Чуть что, — прогоняй нагишом тысячу двести парней и ощупывай их, и выстукивай. А они еще жалуются на бронхит. Бронхит же не был предусмотрен, и начальство смотрело на него косо.

Офицеров, столовавшихся вместе с майором, раззадоривало присутствие Сесброна. Новый доктор за словом в карман не лез, когда его задевали по поводу польских дел. Он так умел отбрить, что не сразу найдешься. И все это совершенно спокойно, ни на иоту не повышая голоса. Вы спрашивали мое мнение — пожалуйста. А там думайте, что хотите. Например — взятие Вильно. Ссылаясь на газеты, офицеры несли чорт знает что. После чего Сесброн очень вежливо разъяснил им, что этот город был предметом польско-литовских разногласий и что литовцам пришлось уступить силе и отдать его своим соседям-полякам… Один из лейтенантов все время занимал Люсьена рассказами о королевской фамилии, о графе Парижском, о его супруге… Вообще, все они поверяли ему свои личные дела. Только не Бреа, тот держался в стороне с саркастической усмешкой. Остальные как будто побаивались Бреа. Не один Блаз. Во время приема, вскоре после приезда нового доктора, один из солдат, страдавший фурункулами, улучил минутку, чтобы поговорить с ним в отсутствие санитара. Ему поручили передать доктору, — он тоже говорил «доктор», как полковник, — привет от товарищей; они знают, что лучше не трогать товарища Сесброна, но все-таки, если ему что понадобится… — Очень больно, место ведь такое… — Что?.. Ах, да! — Вошел санитар с иодом. Это был субъект по фамилии Бесьер, до войны музыкант. Ужасный грубиян. Но ценный человек на случай, если затевается вечеринка.

VIII

Вся береговая полоса позади гостиницы была затоплена. Море уже врезáлось в нормандские дюны, подступало к самой дороге, пролегавшей вдоль пляжа; ясно было, что завтра, во время прилива, пройти на твердую землю можно будет только по молу или по мосту, который ведет на Пор-Байль. Пески, белевшие в перламутровом свете, когда небо прояснялось, были пустынны, многие семьи спешно уехали, как только объявили мобилизацию. Виллы, выходившие на пляж, стояли заколоченные; все побережье в сторону Картере осталось во власти соленого ветра и местных босоногих ребятишек. Ватага детей из Приморской гостиницы и думать забыла о войне, их владения стали необъятными, краснокожие наконец-то избавились от всех этих бледнолицых, которых они, конечно же, сами изгнали; недаром они потрясали томогавками, скакали во весь опор на мустангах и грозили снять скальпы с перетрусивших плантаторов… Вечерами по ту сторону затопленных песков мерцал красный Порбайльского маяка — деревенской колоколенки, выбеленной сверху и темной внизу; огонек тянулся по водам прилива, точно по земле, длинным, неровным, кровавым следом. Это, конечно, был сигнал тревоги загнанных в ловушку янки, их отрезали от мира победители в перьях под предводительством Фрэро Фельцера по прозванию Ястребиный Глаз. Ноэль Мертенс, он же Молчаливый Ягуар, хоть и был на год старше — ему уже исполнилось одиннадцать, — беспрекословно повиновался Ястребиному Глазу: во-первых, он бельгиец, а каких ни придерживайся широких взглядов, не так это просто бельгийцу попасть в команчи! Буклеттe, сестренке вождя команчей, всего шесть лет, она слишком мала, чтобы участвовать в набегах, и потому изображает пленников. Ее похищают и держат в крепости из песка или в зарослях дрока^[191], — то у команчей, то во вражеском стане — у делаваров, где предводителем девочка, долговязая двенадцатилетняя Мари Бажю. У нее жесткие черные волосы, расчесанные на пробор и связанные лентой абрикосового цвета, а лицо все в веснушках. По росту и по силе ей, конечно, двенадцать лет, но по уму… до чего же она глупа, эта Бажю! — Сто раз говорил тебе, не называй ее так, Молчаливый Ягуар! Надо говорить Скачущая Пума! Что бы ты сказал, если бы я обозвал тебя по-бельгийски? То-то же! — Ягуар понурил белокурую головенку. А бутерброды-то для Буклетты забыли. Какой она поднимет рев, эта писклявка! Право же, для нее главное в жизни — покушать! — Слушай, Морской Конек, возьми свой отряд, атакуй вигвам бледнолицых и принеси ньям-ньям для пленников. Понял?

Морской Конек — малыш с загорелой мордашкой, в синем купальном костюмчике на одной лямке, так что обнажен весь его будущий торс, с большим деревянным ножом в руке, — становится во фронт и, подмигнув, козыряет: — Понял, господин генерал! — Тут он получает пинок в зад, за то, что назвал генералом индейского вождя. Такого оскорбления стерпеть нельзя!

Аннета Фельцер прервала чтение письма, только что полученного от Изабеллы Баранже, и занялась приготовлением пищи для пленников, которую горничная принесла на застекленную террасу. При этом она слушала восторженный рассказ Морского Конька о подвигах команчей, как вдруг дверь распахнулась и вошел господин, без шляпы, с плащом на руке, очень высокий, с копной густых черных волос и голубыми глазами на смуглом лице.

— Мишель! Господи, Мишель! Почему ты меня не предупредил? Я бы встретила тебя на вокзале! — Он пожал ей руку. Она сказала: — Ну, поцелуй же меня! — Он огляделся по сторонам — сколько окон, дверей! Морской Конек улизнул с добычей. Мишель поцеловал жену в лоб отеческим поцелуем, потом коснулся губами мелких завитков на висках, более светлых, чем вся ее белокурая голова. — Ах, жаль, этот клоп удрал с бутербродами! Пусть бы он сказал ребятам, что приехал папа!

— Неважно, я увижу их потом, — заметил Мишель. — Как они, здоровы? И Фрэро и Буклетта? Мне надо с тобой поговорить. Лучше бы не здесь… пойдем погуляем?

Последние слова объяснялись появлением горничной, сгоравшей от любопытства; она пришла узнать у мадам, хватит ли мадам варенья, не нужно ли еще чего-нибудь? Перед крыльцом гостиницы сидела на складном стуле и перематывала шерсть мадам Бажю, мамаша вождя племени делаваров. Она с удивлением посмотрела им вслед. Ага, оказывается, у этой дамы муж не в армии?

Они вышли на дорогу; облака раздались, как разжимаются две руки, осталось только много, много белых пальчиков; солнце, подернутое дымкой, было похоже на мяч, брошенный этими руками; кричали морские птицы, блеклые травы стлались под порывами ветра. Мишель посмотрел на жену. Кто при виде их не сказал бы: прекрасная пара. Она почти одного роста с ним; у нее красивое круглое лицо, виски с выгоревшими завитками золотились на солнце, как две монеты; русые волосы гладко зачесаны назад и собраны на затылке в небольшой пучок (она только недавно стала их отпускать). В зеленых глазах, затененных пепельными ресницами, была своеобразная строгая красота, они не оживлялись даже, когда смеялось все лицо. Плечи широкие, талия девическая — а ведь у нее двое детей.

— Да ты за полтора месяца ничуть не постарела, маленький мой Аннийон… — сказал Мишель.

Она улыбнулась одними губами ласкательному имени, которым он называл ее в самое первое время, и вздернула тонкие брови, как будто удивленная таким воспоминанием.

— Если ты завлек меня в морскую глушь, чтобы говорить пошлости…

— Это просто ораторский прием… А ты все так же matter of fact^[192], как говорит мой старый приятель Чемберлен? Что ж, милостивая государыня и дорогой друг, приступим прямо к делу…

Он нежно сжал ее руку, желая показать этим пожатием, что слово «друг» не только формула вежливости.

— В ногу! — потребовала она. Что? Ах, да; и он переступил с ноги на ногу, чтобы приноровиться к ее шагу.

— Так вот, — снова начал он подчеркнуто беспечным тоном, — надо выяснить, как нам утрясти наши отношения. Случай, о котором мы столько раз говорили, представляется сам собой… Если хочешь, мы можем расстаться.

Она не ответила. Они молча прошли несколько шагов.

— Очень удачный случай? — переспросила она, как бы в раздумье.

— Безусловно. Лучше не придумаешь. Ты согласна?

— Объясни точнее. Я могу судить только на основании фактов…

Конечно, это уже давно было решено между ними. Оба они знали, что этот час рано или поздно настанет. Их разлучила сама жизнь. Если бы не дети, все кончилось бы уже давно. В самом деле, разве это называется жить вместе? Он делил свое время между провинциальным лицеем и Парижем, где жила она, но и в Париж-то он приезжал не ради нее, а ради партийной работы. У него был свой кабинет в Доме партии, раньше — в сто двадцатой комнате, теперь — в сорок четвертой. Это не так уж далеко от улицы Лепик. Но у него каждая минута была на счету, а чтобы пойти пообедать… В жизни не видела человека, который мог бы столько времени обходиться без еды или глотать что попало и как попало. Так же и со сном. Он может спать на голом полу. Ему ничего не нужно, только время для работы. Она преклонялась перед его суровостью в отношении самого себя — можно ли упрекать его за то, что он так же суров и с ней? На супружеские ссоры они не были способны, к тому же у нее своя жизнь: она работала учительницей, жила интересами школы, а после уроков была поглощена домом и детьми. Когда Мишель приходил, она принимала его таким, какой он есть. Она одобряла, безоговорочно одобряла его. А разве это не главное? Чтобы быть друзьями — да. Они и были друзьями, привыкли все говорить друг другу, их связывала прочная ровная дружба, не знавшая вспышек ревности и домашних свар. Но разве они были… не то что любовниками, нет — а супругами? И разве можно было что-либо изменить в их жизни? Мишелю приходилось помогать первой жене, от которой у него была дочь, — значит, бросить лицей нельзя. Впрочем, должно быть, вообще уже поздно. Они оба привыкли к таким отношениям. Возможно, что года два-три назад… Не к чему предаваться бесполезным мечтам.

— Второго такого случая не дождаться, — продолжал Фельцер. — Все как будто сговорились помочь нам… предали землю огню и мечу, создали соответствующую обстановку, тут и оправдание в глазах света и практические возможности… даже выбрали за нас время, избавили от колебаний и сожалений… Дело вот в чем: партия предложила мне перейти в подполье…

Она, казалось, была озабочена только тем, чтобы идти в ногу; оба ускорили шаг, как будто куда-то торопились. Пахло морем; они свернули с дороги, стали взбираться на дюны по утоптанной внизу тропинке и, наконец, слегка запыхавшись, очутились наверху. Кругом — только небо, и больше ничего. Да скорбный крик чаек.

— Тебе бы следовало носить сетку на волосах, Аннета, — сказал он. — Здесь так ветрено. Тьфу! Полон рот песку!

Она думала. Она вообще не любила говорить не подумав. Даже о мелочах. Случай замечательный, это бесспорно. Сколькo ни ищи, лучше не найдешь. Когда кончится война, это уже будет свершившимся фактом, и никто не станет удивляться. Убеждать себя совершенно излишне — преимущества очевидны, и у нее впереди целая жизнь, чтобы продумывать их.

— Да, это было дело решенное, — заговорила она. — Я не спорю. Ты говоришь, — случай… Видишь ли, если бы мы разошлись спокойно, то есть в нормальное время, возможно, нам пришлось бы что-то объяснять людям… хотя, в сущности, людское мнение никогда тебя не волновало. Да и меня тоже… Послушал бы ты тут за столом… курицу не могут разрезать без того, чтобы не поговорить о Польше… а я молчу…

— Ты неправа, всегда надо отвечать. А тут ответ просто напрашивается: сами они охотно отдавали Гитлеру всю Польшу целиком… только для приличия пускали слезу… а едва лишь русские вмешались в дело, как все завопили, что это против правил… Как, мол, русские смеют препятствовать распространению фашизма на восток? Но мы говорили о другом. Ну, так как же?

— Ну, так я хочу сказать, что преимущество не так уж велико… но, если бы мы разошлись в нормальное время, почти ничего бы не изменилось. Вспомни нашу жизнь… Мы и после этого встречались бы не реже, и ты мог бы когда угодно видеть детей. А теперь…

— Это верно, но выбирать не приходится. Война. И хуже чем война.

— Ты думаешь, для партии положение осложнится?

— Так, по крайней мере, сказал Мурр. Он-то и передал мне…

— Вот как?

Аннета представила себе Мурра — бледного, коротко остриженного человека с тонкими губами. Он работал в секретариате партии. Она никогда не поверила бы, подумалось ей, что судьба явится к ним в образе Мурра. — В сущности… от тебя требуют только, чтобы ты предупредил события? — медленно произнесла она. — Потому что ведь партию все равно объявят нелегальной. Верно?

— Все к этому ведет: вой, который подняли, подтасовка польских событий; они пытаются повторить тот же трюк, разжалобить общественное мнение, как после пакта. А размах их операций! Понимаешь, в один прием им бы это не удалось. Начали с запрещения газет, чтобы нарушить связь, путем мобилизации дезорганизовать партию, затем… Настоятельно советую тебе читать «Попюлер». Там изо дня в день видишь, как они ведут подкоп… то в одном профсоюзе, то в другом… как травят товарищей, заставляют их высказываться. Каждый день Блюм поддает жару. Ты видела, какими методами они действовали против членов бюро ВКТ, которые не захотели стать предателями? Устроили собрание без них, приняли грозную резолюцию… разумеется, без их подписей. И Блюм не замедлил объявить, что они не подписали, потому что предпочли уклониться… Форменный провокатор! Фрашон^[193] и все товарищи заявили протест. А что ответил «Попюлер»? Что они протестуют против Жуо^[194] и компании… и обходят молчанием вторжение советских войск в Польшу… На самом деле — это освобождение тех областей Украины и Белоруссии, которые двадцать лет назад захватила панская Польша с помощью Вейгана… Кашен написал об этом Блюму, а Блюм воспользовался его письмом, чтобы говорить о «всеподчинении» Кашена Кремлю… «всеподчинение!» Куда вернее отнести это к человеку, который всячески приукрашал цели лондонского Сити каждый раз, как получал соответствующие инструкции, называя предоставление Франко свободы действий «невмешательством» в дела Испании, объявляя теперешнюю войну войной за демократию, а ведь она началась с запрещения «Юманите». Да, всеподчинение Блюма целям капиталистов. И знаешь, что характерно для него? Необыкновенная способность называть красивыми именами грязные дела, маскировать самые наглые действия международного капитала… Ты даже и вообразить себе не можешь, что творится тем временем на заводах… ни арбитража, ни коллективных договоров… полный произвол хозяев… грабеж… на этом они, конечно, не остановятся. Они пойдут дальше. Через месяц, безусловно, что-то будет предпринято…

— Против Гитлера?

Мишель засмеялся. Она тоже рассмеялась, только зеленые глаза ее остались серьезными. Она сказала: — Послушай…

— Что?

— Мурр говорил тебе… словом, есть какая-нибудь директива… насчет меня?

— Не понимаю.

— Очень просто: я хочу знать, кто решил, чтобы мы разошлись, ты или партия?

— Какая чепуха! Это давным-давно решила ты сама.

— Почему ты увиливаешь? Пожалуйста, без глупостей! Между нами это не нужно. Я тебя спрашиваю, это партия решила, чтобы ты ушел в подполье один?

Мишель ответил не сразу. Он вовсе не думал увиливать. Просто не понял вначале. А теперь его точно осенило.

— Аннета… — сказал он очень тихо.

— Ответишь ты наконец?

— Ты бы это сделала?

— Да, если только нет особого указания партии.

Они долго молча шли по пескам. Мишель нагнулся, подобрал белый камешек с широкой красноватой прожилкой и стал подбрасывать его на ладони. Они уже не шли под руку. Не старались больше идти в ногу. Аннета остановилась и обеими руками придержала волосы, которые трепал ветер. В этой позе она, несмотря на довольно полную грудь, была похожа на подростка.

— Не знаю, понимаешь ли ты, мадам Фельцер, — начал он, под шуткой скрывая волнение, — понимаешь ли ты, чтò такой шаг означает на будущее…

— Отлично понимаю.

— Я не об опасности говорю. Не о том, как придется жить ближайшие недели, месяцы. Я говорю о после… если будет «после».

— «После» бывает всегда. Не для нас, так для других… так что же ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать… если мы… если ты не воспользуешься таким случаем, таким исключительно удобным случаем… как ты думаешь, после, пережив вместе все, что нам предстоит пережить, захотим мы разойтись?

— Мишель Фельцер, я тебя не понимаю. После будет видно. И если нам все-таки захочется быть вместе, я не вижу в этом никакой драмы. А захочется разойтись, — разойдемся, канитель тянуть не будем, мы не из таких.

Фельцер отшвырнул камешек и хотел взять жену за руку. Потом решил, что это будет слишком сентиментально, опустил руки и сказал приглушенным голосом: — Погоди, погоди… ничего не надо преувеличивать…Ведь нам, что ни говори, нелегко было свыкнуться с этой мыслью… теперь мы кое-как примирились с ней… но начинать все заново, да еще после того, что нам предстоит…

— Будто тебе уж так трудно было свыкнуться с этой мыслью?

— Я же сказал — ничего не надо преувеличивать. Конечно, не так уж легко. Послушай, можно задать тебе один вопрос? Я понимаю, что отчуждение между нами…

— Ну, уж и отчуждение…

— Да, да, отчуждение. Я не преувеличиваю. И вызвано оно прежде всего моим образом жизни. Значит, вина во мне, если вообще тут можно говорить о вине…

— Заметь, я не отрицаю. Тебе это обидно?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей. Он отлично знал, что из них двоих в Аннете все-таки больше романтики. Как она, девушкой, представляла себе жизнь? Подобно всем девушкам, она мечтала играть в Ромео и Джульетту. В Ромео я не очень гожусь, думал Мишель. Так или иначе, между ними с самого начала было решено, что романтика — чушь, что в них ее нет ни на иоту, что это все отжило свой век, а главное — несовместимо с работой в партии. — Ну, хорошо, — проговорил он, словно подводя итог множеству мыслей, продуманных ими обоими, и она так и поняла его. — Но… — продолжал он, — ты вправе ответить мне или не ответить… Только знай: если это и так, я ни в чем не упрекну тебя, мое поведение дает тебе на это полное право. Ну и так далее. Можешь отвечать или не отвечать…

Он все не решался задать свой щекотливый вопрос. Тогда она спросила напрямик: — Ты хочешь знать, есть ли у меня любовник? Верно? Так вот, дружок, любовника у меня нет. — У него был такой расстроенный вид, что она расхохоталась: — Тебя это, повидимому, удручает?

— Нет, не то, но я вовсе не собирался так грубо… я хотел спросить: есть кто-нибудь, кто тебе близок?

— Да что ты миндальничаешь сегодня? В другой раз ты спросил бы: живешь ты с кем-нибудь или нет? Или еще как-нибудь похлеще…

— Да, — сказал он, — должен сознаться, я в выражениях не стесняюсь. Однако ты не ответила на мой вежливый вопрос…

— Ты мне надоел, Мишель. Если бы у меня был кто-нибудь, я бы с ним сошлась. Без малейших угрызений coвести. И вероятно, сказала бы тебе об этом, не дожидаясь твоего допроса… Да, кстати, раз уж такой случай… А как ты сам, Фельцер?

Она схватила его обеими руками за плечи и слегка встряхнула.

— Вот как? Ты вздумала ревновать, что ли?

— Нет, гадкое ты чучело. Мне просто любопытно. У тебя есть кто-нибудь, с кем ты…

— Дурочка ты, разве в моей жизни есть для кого-нибудь место? Где я возьму для этого время? Не скрою, разок-другой случалось согрешить, когда выдавался свободный вечер, и на меня находила тоска. Но от этого до любовной связи…

— А кстати, как поживает Христиана Лезаж?

— Ах, так, кстати? Ты мне сцену ревности устраиваешь? Во-первых, я не видел Христианы Лезаж больше трех месяцев… а потом, вообще Христиана Лезаж… ты шутишь?

— Почему? Она прекрасная девушка, очень предана партии, а потом не все ли равно, в конце концов, — она ли, другая? Что, не верно?

— Ну да, я утешал ее, когда у нее были неприятности… Я ведь сам тебе об этом рассказывал, иначе ты бы и не знала. Она немного похандрила, а когда это прошло — мне дали отставку.

— Пока что ты не ответил на мой вопрос: есть ли такая директива партии, по которой мне нельзя вместе с тобой перейти на нелегальное положение?

Он обнял ее. Порыв ветра чуть не опрокинул их.

— Ты меня задушишь, — сказала она. — Пусти, дурень, нас могут увидеть… Солидные люди, родители двух больших ребят…

Он крепче прижал ее к себе. — Перестань, — шептала она, — перестань. Не смотри на меня, голубоглазый, а то я могу расчувствоваться…

Они пошли в сторону Барневиля. Дорогой они обсуждали подробности своей будущей работы. В чужом квартале вдвоем бесспорно легче остаться незамеченными; на супружескую чету меньше обратят внимания, чем на одинокого мужчину. Особенно сейчас. Ведь глядя на мужчину призывного возраста, люди не обязаны знать, что он освобожден по болезни почек. О нем непременно начали бы судачить. Фрэро они отправят к родителям Мишеля. Буклетту, конечно, возьмет мать Аннеты. Да мама счастлива будет, она обожает девочку, она прямо без ума от нее.

— А ты, Аннийон, ты не будешь очень, очень тосковать?..

— Глупости! И вообще в такие времена надодумать обо всех детях, а не только о своих. Да что с тобой? Что на тебя нашло?

Мишель присел на корточки и, скрестив руки, выбрасывал то одну ногу, то другую, словно плясал в присядку.

— Ты с ума сошел? На кого ты похож! Вывалялся весь в песке! Преподаватель риторики в непромокаемом плаще озорничает не хуже Фрэро!

Он поднялся; смешнее всего, что он в самом деле надел дождевик, потому что устал таскать его на руке. А сходство с Фрэро было разительное.

— Вот увидишь, как нам будет весело, — сказал он. — Кем бы мне стать? Букинистом, что ли, который недавно продал свое дело. И подумайте, мадам, какая удача: ровно через два месяца — трах, война. А может быть, библиотекарем, который каждое утро отправляется на работу… а жена выходит ему навстречу… мы будем назначать друг другу свидание в Тюильри или в Булонскому лесу, недурно, правда? Для большего правдоподобия я буду покупать тебе цветы…

— Вот шалый! Вылитый Фрэро… Фрэро, тот командует команчами, посмотрел бы ты, как он курит трубку мира! Все-таки надо быть посерьезнее. Не для того же Мурр приходил к тебе, чтобы ты…

Решено, консьержке они велят пересылать всю корреспонденцию сюда, в Пор-Байль. Первое время Мишеля разыскивать не будут. В гостинице можно указать адрес матери Аннеты. Даже и потом это ничего нового не даст полиции, она и без того знает мамин адрес. А мама может просто сказать, что дочь привезла ей внучку и больше она ничего не знает. Спохватятся, конечно, когда начнутся занятия в лицее. И лицемерно объявят исчезновение Фельцера (и Аннеты тоже!) дезертирством в военное время. Возможно… все равно, закона против этого нет… на преподавательской карьере надо поставить крест, только и всего… впрочем, его и не поймают… а если уж поймают, речь будет идти о более серьезных вещах. А вообще говоря, он мобилизован, но только партией. Мобилизован, как все остальные. Но наша война справедливая.

— Уж я тебя заставлю соблюдать режим, — сказала она. — Теперь особенно. Солдат с больными почками — никуда не годный солдат…

Он должен возвратиться в Париж. Он не оставит ей адреса, нового своего адреса, потому что она все равно не может ему писать. Он сам себе пишет письма, — ради консьержки. Кстати, к тому времени, когда она приедет к нему, он уже, может быть, переменит адрес… А знаешь, тут все удобства. Центральное отопление. Неизвестно только, будет ли оно действовать зимой. Ты думаешь, это продлится всю зиму? — Что? Война? Э, деточка, тот раз это тянулось четыре года. И неужели ты думаешь, они перевернули бы всю страну вверх дном из-за каких-нибудь трех месяцев? Не говоря о том, что они до смерти боятся держать ответ перед народом. Ведь у них на совести и сейчас достаточно злодеяний… Им необходима полная катастрофа. Подавай им светопреставление!..

— Что тебе еще нужно сделать? Развезти ребят по бабушкам… И покончить со всякими делами.

— Но ты же не хочешь, чтобы я показывалась на улице Лепик?

— Незачем. Я пойду туда с чемоданом, заберу твои зимние вещи, а консьержке скажу, что собираюсь отвезти их сюда… Ты ведь знаешь, что предложено эвакуировать из Парижа стариков, женщин и детей. А ты, когда все уладишь и часть вещей оставишь у мамы, сдай остальные на хранение на одном из парижских вокзалов и привези квитанцию мне; при первой же возможности я съезжу за ними на такси…

— А где мы с тобой встретимся?

— Скажем, у заставы Майо? Нет, лучше не надо. Помнишь, где кафе «Моцарт»? Там уж ни один чорт нас не знает! Итак, решено, что бы там ни было, в будущий четверг в пятнадцать часов в кафе «Моцарт»…

— А если что-нибудь помешает тебе, да и мне тоже…

— Ничего не помешает. Впрочем, все возможно… тогда на следующий день там же, в тот же час… и так до скончания века…

— Ты все шутишь… Постараюсь прийти в первый день… А ты, смотри, не делай глупостей… А письмо-то Изабеллы Баранже… я ведь его толком и не прочла… Куда я его сунула? А, вот оно, в кармане. Слушай, ты знаешь, который час? Наверно, давно уже звонили к завтраку! Скорее, бежим!

И она во весь дух помчалась вниз с дюны..

— Эй! Эй! Погодите, мадам! — кричал он. — Так себя не ведут!

Аннета смеялась. Воздух проникал прямо в легкие, волосы разлетались во все стороны, морской ветер овевал ее, кожа была пропитана солью, ноги обожжены солнцем. Она смеялась и бежала, переполненная великой гордостью: партия оказала доверие Мишелю… доверие Мишелю… И партия не ошиблась… Мишель, Мишель!

— Ах, сорванцы! Откуда вы взялись! Отстаньте от меня! До каких пор вы будете шататься по дюнам? К завтраку давно звонили!

— А ты сама, мама? — крикнул возмущенный материнской несправедливостью этот дьяволенок Фрэро, весь с головы до пят вымазанный углем, с разрисованными щеками и привязанным веревочкой белым пером посреди лба. Племя команчей внезапно напало на Бледнолицую Сквау, и Молчаливый Ягуар скакал вокруг нее, заложив руки за спину, перегнувшись вперед, и кричал: — Пау-пау-пи! Пау-пау-пи! — это был воинственный клич племени. Остальные, включая и Морского Конька, подбежали и повисли на маме своего предводителя; позади всех бежала Буклетта, теряя мокасины, обсасывая на ходу бутерброд, вывалянный в песке, и перекрикивая всех, в том числе и чаек. Вдруг Ястребиный Глаз выпустил мать и выпрямился, горделиво потрясая оружием, на руке у него болтался браслет из жуков — атрибут верховной власти.

— Пау-пау-пи! Пау-пау-пи! Папа! Папа!

Для Аннеты опасность миновала, индейцы напали теперь на почтовую карету Мишеля. И мог ли бледнолицый вождь, при всем своем умении владеть карабином, мог ли он стрелять в нападающих, когда плоть от плоти его, собственный сын, самолично лез на приступ, испуская дикие вопли, вцепившись в дождевик, с риском разорвать его, и с азартом хлопая одной голой пяткой о другую. Не будь этих кровных уз, неведомых никому, я не поручился бы за скальп путешественника!

Теперь они шли степенно, как полагается порядочным родителям, и Аннета сказала, следуя за течением своих мыслей: — Кстати… — Мишель улыбнулся, зная по опыту, что при таком начале дальше будет что-нибудь совсем некстати; она увидела его улыбку и приплюснула ему нос ладонью, состроив при этом очень страшную гримасу, и настойчиво повторила уже с нетерпением: — Кстати, почему ты ничего не говоришь о Патрисе Орфила? Эдит я лично всегда терпеть не могла… карьеристка, зазнайка, плохой товарищ, язык у нее невозможно распущенный, думает кабацкими словечками подделаться под народ… Если она со своим Патрисом переметнется на ту сторону, — уж кто-кто, а я плакать не буду!

IX

— Сесброн — другое дело, — сказал Альбер Устрик, — для него все просто: стал на эту дорожку и иди до конца. Подлецом ему, что ли, быть прикажешь? — Он говорил своим обычным южным говором, прерывая речь длинными паузами и глубокими вздохами, от чего невольно думалось, будто у него тяжело на сердце. Гильом не скоро понял, что этому не надо придавать значения. Да в конце концов, возможно, у Устрика и было тяжело на сердце. В общем, Гильом Валье предпочитал молчать, Устрик же любил поговорить, а потом, с тех пор как Устрик принес ему «Юманите», они особенно сблизились. Устрик говорит не так, как Пезе. Простонародный выговор как-то не идет к нему, а когда он произносит слово правильно, оно звучит нарочито.

— Раз ты не подлец, так что же здесь удивительного, что ты ведешь свою линию… вот если бы ты переметнулся, это было бы удивительно… Что же прикажешь Сесброну делать… куда ему свернуть? Никуда он не свернет… Сесброн — честный малый… Но меня не интересует, как он стал на этот путь… это произошло незаметно, понимаешь, незаметно… все к этому вело…

Они отправились побродить вдвоем и по привычке пошли по дороге к крепости, но на этот раз прошли мимо: их влекло в низину, к реке. Широкие поля, перерезанные невысокими изгородями. Среди густой низкой поросли змеятся ручьи. Перейдя долину, которую местами вдруг закрывали стоявшие стеной камыши, они очутились перед фермой. Гильом подумал, глядя на это почти испанское строение: прямо американский Дальний Запад; они сошли с дороги и по тропинке в камышах вдвое выше человеческого роста стали пробираться к рощице, за которой, по всем признакам, была река. Заброшенный дом, снова поле… на поле работают женщины. Устрик остановился посмотреть: старые женщины… идут, не разгибая спины, не подымая головы. Он вздохнул.

— Часто спрашивают кого-нибудь: почему вы не в партии?

Гильом порезался, сорвав на ходу осоку. Он пососал палец и вспомнил день в Савойе, когда он задал тот же вопрос Роберу Гайяру…

— А вот себя никогда не спросишь, почему ты в партии… Как это получилось?.. Очень это удивительно, — правда?

Гильом смущенно усмехнулся, пожал плечами. Что на это ответишь? Он качнулся всем своим могучим телом и сказал: — Чудны́е вы, интеллигенты!

По дороге встретился мостик, неизвестно зачем проложенный посуху. Возможно, в другое время года это был самый заправский мост.

— Сядем? — предложил Устрик и сел на перила.

— Ну, конечно, — снова заговорил он, — выходит, я, по-твоему, интеллигент! Интеллигент… Как же это я вдруг стал интеллигентом? Меня и вправду считают интеллигентом, а ведь родители мои — крестьяне. Если бы и я был крестьянином, если бы я остался крестьянином… вероятно, я не был бы в партии…

— Почему? — спросил Валье. — Есть и крестьяне коммунисты. Пезе, например…

— Ну, конечно, есть… есть такие… Да наши края… захолустье, знаешь, Черные горы, пока-то туда идеи дойдут… И газет-то почти никогда нет… — В сущности ему хотелось поговорить о своем детстве. И он не думал лишать себя этого удовольствия. На небе тем временем собрались большие, тяжелые тучи, они колыхались вместе с верхушками деревьев. Оглянешься назад — старая крепость словно стоит в воздухе, возвышаясь над простиравшейся вокруг равниной. Деревья скрывали городок. О современности напоминала только мачта линии высокого напряжения.

— В этих местах много дрались, — сказал учитель. — Альбигойские войны… Если бы не эта мачта… Да, здесь знают, что такое быть крестьянином… Зáмков как будто не видно, а для крестьян все осталось по-старому… зáмок еще стоит, только его не видно… Ты порезался? Чем это?

— Осокой, — ответил Гильом.

— Осокой? О чем бишь я говорил?.. Да, жизнь, знаешь, у нас тяжелая. Мать у меня еще не старая, а посмотреть на нее — старуха. Что за жизнь! Ни минуты отдыха, муж, дети, скотина, земля… Она не хотела, чтобы моя жена, если бы я женился…

— Почему ты не женился?

— А по-твоему, это просто? Учителя женятся на учительницах: он обучает мальчиков, она — девочек… это дело подходящее, на два жалованья прожить можно… А у тебя другая на уме… Мать не хотела для невестки крестьянской доли, а что я мог предложить той девушке — быть женой учителя? Молчи, молчи, ведь все равно скажешь глупость… а потом, жизнь не переделаешь, уж какая есть…

— А мы как раз хотим ее переделать, — сказал Гильом.

— Ну, конечно, конечно… Мать всегда думала: сын увидит другую жизнь. Отца такие слова до белого каления доводили: чем он лучше нас? Такой же, как мы. Мы так живем, и он проживет. С тех пор как свет стоит… Если бы я остался в деревне, я бы, как и он, тоже считал, что ничего нельзя изменить… что ничто не меняется… один год урожай хороший, другой — плохой, вот и все… Мать с отцом ссорились. Вся беда в том, что я хорошо учился… вот это и не давало матери покоя…

— Ты жалеешь?

— Я же тебе сказал, — вот это-то и непонятно. Я уже не крестьянин. И хоть я отлично знаю, как все шло одно за другим, все-таки какой-то момент ускользает… Был ли я уже интеллигентом, когда кюре вбил матери в голову послать меня в Сорез к доминиканцам? Сорез в тридцати километpax от нас, в Тарне. Что бы из меня вышло, останься я у доминиканцев? Потом мне дали стипендию, и тогда родители послали меня на эту стипендию в Тулузу… они куска не доедали… тогда я этого не сознавал… куска не доедали… Мать о невестке думала. Она говорила: в моей жизни ничто не переменится — скотина, дети, муж, земля… а твоя жена, сынок, не так заживет… В пятнадцать лет я читал, но как читал — запоем… исхудал даже…

— Ну, сейчас этого что-то не заметно!

— Закваска у нас хорошая, мы все народ крепкий… в пятнадцать лет я еще думал, что, работая, смогу подкопить денег, выйти в люди, чего-то добиться… Я об этом мечтал… не для себя… для матери… Я думал: она еще молода, мама-то… я дам ей денег, пусть отдохнет… Прошли годы…

Гильома всегда забавлял здешний говор… Устрик тоже не отделался от него — раскатывал «р»: прррошли…

— Она так рано состарилась! Уже в сорок лет… Для нее жизнь не изменится, для моих детей — еще может быть, если они у меня будут… Ты думаешь, я хочу, чтобы мой сын был учителем? Вот в этом-то разница между мной и отцом… Я, как ты сказал, интеллигент…

— Да ведь это не в обиду тебе!

— Я и не обижаюсь. Я интеллигент… Для тебя, верно, все было просто… стал коммунистом… Двинемся дальше?

Они продолжали свой путь. Конечно, для Гильома все было просто. Его отец до раскола был социалистом. В двадцать первом году, после Турского конгресса, он не захотел примкнуть ни к тем, ни к другим и отстранился. Он остался во Всеобщей конфедерации труда, работал в небольшой строительной мастерской. Жили они в Женневилье. — Ты что сказал? Что погода портится? Ничего, под деревьями не промокнем.

— Там, в Черных горах, люди совсем другие. Когда я туда попадаю, мы друг друга не понимаем… У меня было два брата. Младший пошел в матросы и уехал. Его убили в Дакаре во время драки… но старший, Гаспар, дома. И мы не понимаем друг друга, а ведь он мне брат. И не потому, что он говорит на местном наречии. Я своего языка не забыл. Но то, что он говорит, и, пожалуй, еще больше то, чего не договаривает… Мне кажется, у него на меня зуб за то, что родители сделали для меня, а для него не сделали… да, не сделали… Ты думаешь, я могу с ним говорить о политике? Он встает, берет кнут, сплевывает, ему больше по сердцу разговаривать со скотиной… для скотины у него всегда слова находятся…

Валье помнит, как лупил его в детстве Фирмен, когда они играли на улице, как он, Гильом, чтобы щегольнуть перед другими мальчишками, стащил трость отца, которую тот вырезал в войну четырнадцатого года… Он верил в своего старшего брата, как в господа бога, а брат вступил в Коммунистический союз молодежи. В то время Фирмен работал учеником у Виснера. Для отца главное было профсоюзное единство, он не хотел примириться с мыслью, что он и сыновья могут быть в разных профсоюзах. Это было в тридцать первом году, во время походов безработных. События тридцать четвертого года решили все: молодежь не осталась в стороне. С тех пор и шрам у него, у Гильома, на лице. Все было очень просто. Ему было восемнадцать лет в ту памятную ночь девятого февраля, когда они с отцом пришли на бульвар Мажанта. Там к ним присоединились и социалисты. Он как сейчас видит человека, который, взобравшись на скамейку, держал речь. Чуднó, из рассказов Устрика выходит, что у его матери, да и у него самого было такое чуждое, такое непонятное Гильому желание: быть не тем, кем ты есть. Для них, для Валье — для обоих братьев и для отца, — вопрос был только в одном: Всеобщая конфедерация труда или Унитарная конфедерация труда^[195]. Но попробуй один из них, Фирмен или он, заикнуться, что они не хотят больше быть рабочими, уж и влетело бы им от папаши по первое число! Да это даже в голову не могло прийти! Не быть больше рабочим… Мы мечтаем о таком мире, где рабочие будут иными, но все-таки рабочими… Мать Устрика только о том и думала, чтобы ее любимый сыночек не крестьянствовал, как она, а сам Устрик сейчac сказал, что не хотел бы видеть своего сына учителем! Гильом вспомнил товарища, которого послали учиться в федеральную партийную школу. А потом он стал партийным работником. Когда ему пришлось уйти с завода, для него это было трагедией, да, трагедией! А ведь работал он на химическом производстве, очень вредном для здоровья…

— Нечего сказать, хороши. Приперлись! Куда теперь идти? Пожалуй, лучше вернуться обратно, той же дорогой — здесь не пройдешь. Не видишь разве — колючая проволока!

Гильом встрепенулся. Вот задумался-то: ничего не слышал, что говорил Устрик. Устрик рассказывал о матери. Он, должно быть, сильно любит свою старушку. — Вот как, тут не пройти? Боишься штаны порвать? — По ту сторону проволоки рос частый кустарник. Трава доходила им до плеч, над головой вились рои мух. Река тут же, рядом, очень близко. Подняться вверх по течению, и все. Небо совсем заволокло.

— Ну, а как же ты в конце концов стал коммунистом?

Должно быть, Устрик только и ждал этого вопроса. Стоит дать им повод — и таким охотникам поговорить, рассказать о себе, удержу не будет. Пока Устрик говорил о крестьянах, о своей жизни в деревне, Валье слушал и понимал. Но теперь, когда пошел рассказ про экзамены, про споры, которые он вел с товарищами об СССР, про то, чем у них набита голова, про все эти вопросы — как это по-ихнему? — проблемы… Выходит, Устрик вступил в партию именно потому, что перестал быть крестьянином, потому, что стал интеллигентом. А для Гильома все было наоборот: для него партия была его классом, логикой его класса. Она была утверждением его класса, но только Гильом так бы не выразился. Устрик мог думать: останься я тем же, кем был мой отец, — я бы не стал коммунистом. Деклассированный, что и говорить. А вот его старик, все равно, как бы он там ни путал — может быть, потому, что работал в такой маленькой мастерской, где хозяин недалеко ушел от рабочего, — будь он у Виснера, как Фирмен, он обязательно поступил бы так, как Фирмен. Гильом был твердо убежден, что он просто нашел ту дорогу, которую искал его отец. Ведь не остался же старик у Блюма… А какой окольный путь проделал Устрик, прежде чем прийти к пролетариату! Может быть, и в самом деле в наше время все дороги, как говорится, ведут в Рим… А кроме того, теперь у нас есть ясная цель. Видишь, куда идешь. Есть такая страна, где это уже существует. Не то что раньше, когда это были только мечты. Так что все их проблемы…

— Видишь ли, я… для меня все учителя…

Гильом сделал неопределенный жест, и Устрик, разумеется, не мог понять все, что в него вложено: жест этот относился и к поклоннику Мишлины, который пригласил ее в прошлом году в «Очаг молодежи»; по всему ясно, что этот хлыщ, Поль Дюма, — троцкист. А в общем, мозгляк какой-то! Не к чему и ревновать. И все же, как только Гильом вспоминал его, в нем закипала ревность. Относилось это и к тем, кто говорил чепуху об СССР, кто не желал верить очевидности. Конечно, нельзя валить всех учителей в одну кучу с такими типами. Но Гильому, помимо его воли, все учителя казались в какой-то мере Полем Дюма.

— Ты читал «Сын народа»^[196]? — спросил Устрик. Ну, конечно. Только причем тут это? Как у них, у таких людей, голова устроена! Верно, думая о Поле Дюма, Гильом чего-нибудь не дослушал, не иначе.

— Тебе не кажется, что было бы хорошо организовать в казарме школу? Сидишь там, только зря небо коптишь…

В первый момент Гильом чуть не прыснул: видно, соскучился без своих школьников! А потом… не так уж это глупо.

— Надо спросить Сесброна…

— А он, по-твоему, не интеллигент, так, что ли? — сказал Устрик.

— Конечно, интеллигент, но…

Все дело в этом «но». Самое важное всегда как раз то, что недосказано. Устрик думает обо всем, чего он не договаривает. О том, что лежит у него на сердце, что показалось бы странным Валье, рабочему, и о чем он не может говорить со своим старшим братом — крестьянином. Обо всем, что он накопил за долгие бессонные ночи, за всю свою молодость. Чего не знало старшее поколение в его семье. И временами он чувствует какую-то свою вину за то, что знает многое, чтò еще не известно другим… точно он украл это знание… Но только временами… чаще же он гордится, чванится этим своим превосходством. А что бы сказал Гильом, если бы знал, что Устрик тайком пишет стихи? Разве можно в этом признаться! И не столько из-за насмешек, сколько из-за той пропасти, которую это признание вырыло бы между ними. — Так, догулялись! Вот вам и дождь пошел.

— Надо куда-нибудь спрятаться, льет здорово!

— Боишься промокнуть?

Хорошо им, деревенским, для них дождь — дело привычное. Сесброн… разница та, что Сесброн не стал бы никогo донимать своими переживаниями.

* * *

Ну, и вымокли же они! Не мешало бы зайти в казарму переодеться. — А во что? — спросил Гильом и расхохотался, вспомнив свой гардероб. Устрик был приглашен в город к знакомым на обед. — Ах, так, бросаешь меня одного. Ну и ступай… — Воскресенье кончалось неудачно. Утром на футболе он здорово наигрался, но все-таки…

— Нет, нет, — перебил его Устрик, — уж вместе, так вместе. Знаешь, я им сказал, что, может быть, приведу с собой приятеля. Что ж, конечно, приводите, будем очень рады вашему приятелю, сказали они. Да нет же, нет, это не такие люди. Вот увидишь, пропустим стаканчик, сыграем во что-нибудь…

Гильом вытер шею и голову и выжал платок. — Вечеринка? Но ведь они меня не знают… — Он сказал это просто так, чтобы привыкнуть к этой мысли, в душе он сразу решил пойти с Устриком в гости. — Что это за люди?

— Увидишь. Электротехник с женой. Но мы идем не к ним. У них малюсенький домишко за консервной фабрикой, канарейка в клетке, огородик; только там чувствуешь себя не в своей тарелке: очень уж на виду, вся улица знает, кто входит, кто выходит. Соседи такие, что положиться нельзя. Ведь это он дал мне… ну знаешь, то самое, что я тебе тогда сунул…

Ах, так. Ну, в таком случае он, конечно, пойдет. Значит, это свои, товарищи из здешнего городка. Очень интересно.

— А к кому же мы идем, если не к ним?

— К ее родным. У тещи бакалейная торговля. Ну, а там, когда закроют ставни… в задней комнате, за лавочкой, и спокойно, и совсем неплохо… Там же они и стряпают. Бабка никому не мешает. Старушка маленько выжила из ума. Сидит себе в углу и, бог ее знает, о чем думает… как-то спросила меня, лучше ли президенту Карно.

Бабушка Гильому нисколько не помешала. Не помешали ему и деревенские родственники, приехавшие в гости. Да и приглашали-то как раз на гостинцы, привезенные этими самыми родственниками. Лавка была еще открыта; их сразу же провели в темную, заставленную вещами заднюю комнатушку, обсушиться у печки. — Зимой мы и камин топим: когда ветер, печки недостаточно, — сказала мадам Гальен, добродушная хлопотливая толстуха, со старым, но гладким, без морщин лицом в коричневых пятнах, оставшихся от прежних веснушек. Бабушка сидит у камина, хотя он и не топится, повернув лицо к несуществующему огню; она вяжет. У ног ее выстроилась батарея жестяных коробочек с лоскутками, катушками, клубочками — хватит на целую мастерскую.

В лавке две молодые женщины отпускают товар последней покупательнице — мамаше с двумя ребятами. — Мама, — зовет одна из них таким забавным, словно воркующим голоском: — Детская мука еще есть? — Как же, как же, — отзывается мадам Гальен, — подожди, сейчас иду! — Деревенские родственники тоже здесь. Муж с женой — костлявые, загорелые; они прифрантились для визита к городской родне. И может быть, Устрик и разучился разговаривать с собственным братом с тех пор, как вышел в интеллигенты, но с этой деревенской четой он нисколько не стесняется, тараторит на местном наречии, хлопает себя по ляжкам, а те смеются, болтают. Чуднó, право, точно совсем другой язык, ничего не понять, ровным счетом ничего. Жене вдруг стало неловко, она извинилась перед Валье. Перешли на французский язык. Ну и учитель, чорт бы его драл, все-то он знает: и как сеять клевер, и когда скот в горы на подножный корм выгонять! Мадам Гальен воюет с кастрюлями — кастрюли все синие с белыми квадратиками по ободку. Пахнет вкусно. В печке жарится птица, и еще что-то томится на медленном огне в какой-то длинной штуке.

Гильом даже осовел от тепла, и только приход электротехника Годо с женой оживил его. Мадам Годо недавно оправилась после родов, на руках у нее бело-розовый пушистый сверток: младенец с соской во рту таращит глазенки, пускает пузыри. Мадам Годо — красивая высокая брюнетка, с очень белой кожей. На ней платье с короткими рукавами, кофточка едва сходится на набухшей груди, сама она какая-то томная, словно все еще не может прийти в себя от того, что произвела на свет такое чудо! «Красивая женщина, думает Валье, — и почему он не мобилизован, этот сморчок, наградивший ее младенцем? Что это я, ведь он же свой, товарищ!» Годо ниже жены, поджарый, остроносый и такой веселый, живой — ртуть, да и только! И какая копна волос! Он-то и передал Устрику «Юманите». Что это — он как будто хромает! Видно, очень горд своей женой, делает агушеньки малышу. Сказал: — Здравствуйте, господа, — и как-то бочком, отскочив, пожал им руки. — Ах, это тот приятель, о котором вы мне говорили, господин Устрик? Честь имею… — Кто же он, в конце концов? Товарищ или нет?

Устрик подмигнул, ткнул его в бок, представил ему Валье как одного из лучших футболистов… — Тут нет ничего удивительного, он из Рабочего спорта. — Годо предостерегающе поднял очень черные брови, покосившись на деревенских родственников. Устрик кашлянул, почесал в затылке, перевел разговор. Потом, улучив минуту, шепнул Гильому:

— С крестьянами… надо поосторожнее… Это не товарищи.

В разговоре, однако, чувствуется, что Годо не только поэтому величает Устрика «господином». Речь заходит о недавнем убийстве Калинеско, которое произошло в Румынии. Вы знаете, кто это был? Годо говорит, что его убили, как Кирова. Валье находит, что этого и сравнивать нельзя. Самое интересное сейчас — демаркационная линия в Польше, между немцами и русскими. Или я ничего не понимаю, или это очень предусмотрительный ход. — Стоп! И дальше ни шагу! — сказал Сталин Гитлеру… Но внимание Валье уже отвлечено: обе девушки стоят теперь на пороге комнаты. Они молчат. Это хозяйская дочка и жена молодого Гальена, который сейчас в Эльзасе — сестра и невестка мадам Годо. Хозяйская дочка смотрит на Гильома. А может быть, Гильом смотрит на нее. Она похожа на свою сестру, жену Годо, только поменьше ростом, и что-то есть в ней необычное, может быть, ее улыбка, которой она щедро дарит все и ничего в отдельности, а иногда она так мило высовывает кончик розового язычка, прямо кошечка! Еще совсем молоденькая, но грудь развита, а бедра — как у мальчишки. Не умеют здесь одеваться. Ну что это на ней за платьишко, белое в цветочках… Смутно вспоминается Мишлина. Деревенская родственница пререкается с мадам Гальен, она предлагает помочь, а у мадам Гальен свой взгляд на вещи: виданное ли это дело — заставлять гостей работать? А деревенский родственник считает себя обязанным поддерживать разговор с господином Валье. Он запомнил его фамилию — господин Валье, а Гильом не расслышал, как их назвали. Верно на крестьянина произвел впечатление мундир спаги, он упорно толкует об одном: как у них в деревне отбирали лошадей. Ничего не поделаешь — реквизиции, пришлось отдать, а кони были хорошие. По пяти тысяч франков с головы заплатили. В этом году это еще туда-сюда, потому что урожай уже убран (он тоже произносит урррожай, убррран — как Устрик). Но не сейчас, так после, все равно надо покупать лошадь; да как еще все обернется на будущий год? И сколько придется за них платить на будущий год? А потом, хоть это и скотина, а вырастишь ее сам, так привыкаешь к ней, вот и жалко…

Нет, Гильом не ошибся: улыбка предназначалась не кастрюлям и коробкам с печеньем. Девушка не сводит глаз с него. Может быть, не такая уж она девочка, как кажется. А ресницы-то какие длиннющие…

— Пора закрывать! Скоро восемь! — крикнула мадам Гальен. Стоит только на шаг отойти от нее, и она уже кричит, словно в поле. Невестки переглянулись. — Ступай ты! — Нет, ты ступай… — Они стояли обнявшись. Жена Гальена была курносая, сутулая и смотрела исподлобья. Мадам Гальен рассердилась: — Да ну же, Клеманс! — Клеманс пожала плечами и, не сказав ни слова, пошла закрывать ставни. Хорошо бы пойти ей помочь…

Ее зовут Клеманс. Имя как имя. Пожалуй, что и красивое. А пожалуй и нет. Клеманс…

— Зачем ты упомянул про Рабочий спорт? — шепнул Гильом Устрику. Тот усмехнулся: — А ты, дурень, думаешь, что в Корбьере знают, что это такое? — Надо сказать, что и господин Годо, хоть и предостерегал других, очень непоследовательно спросил сам: — У вас в полку, как слышно, есть новости… господин Сесброн? — Откуда вы знаете? — удивился Устрик. Годо ухмыльнулся с важным видом. Возможнo, что в Корбьере не знают и того, кто такой господин Сесброн, во всяком случае деревенский родственник не спросил, кто это такой.

— В городе все узнаéтся. Меня вызвали в префектуру, там требовалась починка… — Устрик сейчас же заинтересовался: — В префектуру? — Да, Висконти, депутат от Восточных Пиренеев, обедал вчера у префекта и рассказывал об этом. — Откуда этот сукин сын пронюхал? Ах, простите, мадам Годо!

— Дело в том, господин Устрик, что Висконти в комиссии по иностранным делам, так же, как и господин Сесброн…

Он называл его «Висконти» без всяких церемоний, а Устрика и Сесброна величал «господин Устрик», «господин Сесброн». — …Ну, так вот, в тот день, когда приехал господин Сесброн, примерно, с неделю тому назад, Висконти как раз ехал парижским поездом в Перпиньян… и видел господина Сесброна. Можете себе представить, как его заинтересовала эта встреча… и вот вчера, на обратном пути, за обедом у префекта он на все лады перемывал косточки господину Сесброну!

— Кто это господин Сесброн? — спросил наконец деревенский родственник.

— Тоже депутат, — сказал Годо и заговорил о другом. Гильом слушал, как хлопали затворяемые ставни, и, когда Клеманс вернулась и с укоризненным видом поглядела на свои руки, будто занозила их о ставни, Гильом не выдержал и невольно извинился:

— Как это я не догадался помочь вам, мадемуазель…

Она рассмеялась ему в лицо, заняла свое прежнее место на пороге комнаты и продолжала молча, вызывающе смотреть на Гильома.

— А стол кто за вас, лентяек, накрывать будет? — крикнула мадам Гальен, отходя от плиты и вытирая о передник сальные руки. В комнате было жарко, да и сидели все чуть не друг на друге. Женщины выдвинули на середину комнаты длинный стол, достали из черного шкафа, стоявшего по другую сторону камина, приборы, посуду.

— А как сегодня, радио послушаем? — осторожно спросил Устрик; после того как пробило восемь, ему, видно, не сиделось на месте. В здешней обстановке он совсем изменился, это был не прежний Устрик. Валье с любопытством смотрел на него. Устрик выговаривал слова по-местному, как и все остальные, исчезла нарочитость в выговоре.

— Ну, конечно, — отозвался Годо, как показалось Валье, с какой-то неестественной ноткой в голосе. И прибавил громко, таким забавным фальцетом: — Давайте послушаем музыку… а то всё известия да известия… Сегодня послушаем музыку, идет?

Гильом не стал ломать голову над тем, есть ли в этих словах какой-то скрытый смысл. Его начинало смущать то, что на него так пристально глядит девушка. Его тянуло прикоснуться к ней… ну не то, чтобы тянуло… Устрик опять шепнул ему на ухо: — Обычно мы слушаем Москву… на этот раз не повезло! — Почему не повезло? Ах да, родственники…

Вообще, Устрик чувствовал себя здесь, как дома. Казалось, у них с Годо общая тайна. Гильом был бы очень удивлен, если бы узнал, откуда такая дружба: дело в том, что Устрик читал Годо свои стихи во время прогулок по бульвару.

— Я знаю статьи господина Сесброна, — сказал Годо. — Его легко читать. Он пишет очень понятно.

— Он в «Ла Депеш» пишет? — спросил деревенский родственник, но Годо оставил его вопрос без ответа.

— Я помню, во время истории с Рейнской областью, когда Сарро сказал, что не допустит, чтобы направили пушки на Страсбург…

— A-а, Сарро! — подхватил деревенский родственник: это имя было ему известно.

— Кто тогда защищал Францию, кто? — продолжал Годо, пропустив мимо ушей его замечание. — Висконти сказал префекту: будьте настороже, Сесброн опасный человек! Вот сволочь…

Мадам Гальен, которая уже звала: садитесь за стол, садитесь, — сказала с упреком: — Что у тебя за разговор, Жюстен! Помоги лучше жене, ведь у нее наш ангелок на руках. Нет, постой, вот тебе ключ, поди принеси вино.

— Я принесу, — сказала Клеманс, подхватив ключ, который мать бросила на стол. — Кто со мной?

Гильом встал. Девушка повернулась к зятю и показала ему язык.

Было уже почти темно, когда они вышли на маленький дворик; в конце дворика — курятник, в нем полная тьма, толькo видно, как там шевелятся белые перья, а может, и нe белые, ну, словом, светлые. Погреб тут же рядом. — Подержите-ка дверь… — Она наклонялась, брала бутылки, передавала ему. Всякие бутылки — и высокие, и пузатые, и пол-литровки из-под минеральной воды — они цедят вино из бочки во все, что есть под рукой… И чего это у него так бьется сердце? Она выпрямилась и не сразу закрыла дверь. Она стояла совсем рядом, почти касаясь его. Он видел ее сияющие глаза, не просто смеющиеся, а сияющие. В темноте белело ее лицо. И платье; как куры белели в курятнике…

Она сказала: — А я еще умею свистеть, — и она засунула два пальца в рот и свистнула. Он не мог ее обнять — руки у него были заняты бутылками. Как странно пахнет соломой. Он подумал, кто тот оболтус, который был с ними тогда вечером в кино? Ведь это же те самые девушки, что сидели впереди него на «Кавалькаде». Наконец-то вспомнил! С той самой минуты, как он почувствовал на себе вызывающий взгляд девушки, его все время мучило, где он ее уже видел.

Все еще сидели за столом — а наелись-то на славу! — мадам Годо кормила ребенка, по радио передавали песенку «Пирули-рули», как вдруг кто-то несколько раз нетерпеливо стукнул в ставню, и хозяйка очень рассердилась (покоя нет от покупателей, на дворе ночь, а ему, вынь да положь, сахар понадобился!) — не дадут посидеть. Пусть стучит, пока кулаки себе не отобьет. Но покупатель не унимался. — Пойду отворю! — сказал Жюстен.

Через приоткрытую дверь смутно доносились пререкания, мужской голос. Потом Жюстен переменил тон. Человек вошел в лавку. Они, верно, говорили шопотом. Или просто их голоса заглушал оркестр балалаечников, сменивший «Пирули-рули»…

Мадам Гальен вытянула шею, чтоб через голову дочери, кормившей ребенка, посмотреть, кто пришел, и пробормотала с явной досадой: — Сколько раз я ему, недотепе, говорила: не приходи на ночь глядя! — и смущенно объяснила Гильому: —Это железнодорожник Симуне, он живет за городом и вечно приходит, когда уже закрыто. — Жюстен с порога делал знаки Устрику. Тот с удивленным видом вопросительно ткнул себе в грудь средним пальцем левой руки, извинился перед своей соседкой и вышел в лавку. — Не люблю я эти разговоры, — сказала мадам Гальен, повернула рычажок приемника, и комната наполнилась оглушительным ревом, — Ой, громко как, хоть уши затыкай, — взмолилась деревенская тетушка. — Хорошо этот Реда Кэр^[197] поет, — убежденно сказала Клеманс.

Поздний посетитель был человек лет пятидесяти, седой, почти лысый, с очень черными глазами и родимым пятном на левой щеке; одет он был бедно, в поношенный парусиновый костюм. — Вот товарищ, о котором я тебе говорил… — Годо указал на Устрика, но старика не назвал.

Тот пожал руку солдату и сказал, растягивая слова, слегка картавя — вряд ли это каркассонец: — Очень рад, товарищ. Дело вот в чем: партии известно, что в Лаперин прибыл товарищ Сесброн… вот мы и хотели бы передать ему, что в Каркассон приехала товарищ Сесброн, что мы о ней позаботились… и что завтра она свяжется с товарищем Сесброном…

Впрочем, дело не в подробностях. От Устрика требовалось одно: как можно скорее выполнить данное ему поручение.

X

— Сесиль! Вот чудо! Этот вечер надо особо отметить в календаре. Дай же я тебя поцелую, милочка. Что вы скачете — правда, прелестное платье? — Баронесса Геккер, как всегда возбужденно тараторя, бросилась навстречу своей кузине, появившейся на крыльце. Сад был полон гостей. Впрочем, сады в Шайо невелики. — Мама просила меня заехать за ней, — сказала Сесиль. — Ее еще нет? — Нет, госпожа д’Эгрфейль еще не приезжала.

В саду было чудесно. После дома, где были закрыты ставни и царил полумрак, Сесиль щурилась на свету. Проходя в сопровождении двух чинных лакеев («не надо, я найду дорогу…») через переднюю и анфиладу гостиных с высокими потолками и панелями светлого дерева, мимо большого полотна Латура, которым Луиза так гордилась, Сесиль думала о том, что мать, как всегда, подведет ее, и ей придется до бесконечности томиться в обществе дураков и снобов.

Все оказалось еще хуже, чем она ожидала: тут была и ненавистная ей Мари-Адель де Бреа, и неизбежная Колетта Зелигман, более уродливая, чем всегда (на ней была юбка военного покроя, блуза цвета хаки с мужским галстуком, а на завитых волосах лихо сидела пилотка)… и, конечно, возле Луизы вертелся смазливый курчавый художник. (Как же его фамилия? Почему он не мобилизован? А загорелый — до неприличия!) Еще тут был итальянский князь, о котором говорят… чорт знает что. — Риту Ландор ты, конечно, знаешь? — Блондинка в черном наклонила голову. — Ну, еще бы, сколько раз я вам аплодировала! (Кажется, не то сказала: разве в кино аплодируют?) — A-а, мадемуазель Сведенсен! Я думала, вы возвратились в свои снега, Ингрид? — Я как раз жду визы — в пятницу из Антверпена идет пароход. — Господин и госпожа Висконти… — Я имел честь быть представленным госпоже Виснер у ее отца — ведь мой друг Доминик Мало в их доме… — Да, да, разумеется. Положительно шагу ступить нельзя, чтобы не наткнуться на политического деятеля… А, Дэзи!

Наконец-то хоть один живой человек в этом сборище! Дэзи Уилсон, которую продолжали так звать и после того, как она вышла замуж за писателя Люка Френуа… — Куда девался ваш муж? Говорят, он на фронте? — Значит, фронт все-таки существует! — воскликнула Мари-Адель, очутившаяся позади них… — Он послан управлением информации в Вогезы. — Дэзи работала у фешенебельного дамского портного. Работала, чтобы быть независимой. Она говорила с приятным английским акцентом, и у нее была ладная, немножко худощавая фигурка, на которой любое платье казалось элегантным.

Госпожа Виснер села подле нее. — Знаете, дорогая, — говорила Мари-Адель Рите Ландор, явно желая привлечь внимание Сесиль, — точно такими чугунными стульями, как вот эти садовые у Луизы, Жан Мишель обставляет гостиную Рокфеллеров в Нью-Йорке. Забавно, правда? — Любопытно, что будет с модными мастерскими во время войны. — Мы работаем на Америку… — сказала Дэзи. — Но, конечно, все это сложно: шефу не хочется никого увольнять… К мастерицам привыкаешь, понимаете? Я хорошо знаю каждую. Они мне рассказывают о себе — это очень весело! Говорят, мастерскую хотят эвакуировать в провинцию. Как это можно? Пусть переводят любые мастерские, но только не модные.

Сад… почему это называется садом? Это был бы попросту двор, если бы деревья, высокие парижские деревья, покрытые уже ржавой листвой, не перекидывали свои ветви через ограду, увитую плющем, и если бы кусты бересклета^[198] в полчеловеческого роста не разгораживали пополам этот двор, вымощенный битой черепицей, кирпично-красной в одной части, лазоревой — в другой, с беседкой в дальнем углу, скорее напоминающей театральную ложу, зажатую между двумя решетчатыми сине-зелеными стенками, и если бы не блеклокрасный тент, который Луиза упорно называла своим «толдо»^[199] — в память кордовских улиц летом. — Правда, какая пошлость — фонтан посреди сада? — сказала она. — Но что поделаешь — у меня душа мещаночки из пригорода, я жалею, что мимо нашей ограды не громыхает три раза в день поезд. Не будь Поль-Эмиля, у меня тут были бы и стеклянные шары, а фонтан подбрасывал бы красный мячик!

— Да, но Поль-Эмиль существует, — сказал смазливый художник, у которого были свои причины недолюбливать барона Геккера. — Кстати, Луиза, странно, что он не показывается до сих пор.

— Вы же знаете, Диего, что он в Бельгии. Не дурите, пожалуйста.

— Крюшон или коктейль? — предложила Колетта Зелигман. Военная форма придавала ей вид настоящей официантки. Тьерри де Сиври, младший брат Луизы, стоя за спиной своей кузины, балансировал подносом с графином и полными бокалами. — Прямо как у Сельфриджа, ты не находишь? — шепнул он Сесиль. — А, Тьерри, я тебя не видела! — сказала Сесиль. — Я думала, ты еще в деревне. Все бегут из Парижа, а тебя вызвали сюда. Ксавье, конечно, мобилизован?

— Прости, кузиночка, не могу поцеловать тебе руку… Я в роли официанта… это последняя мода. Да, Ксавье где-то около Мо, пишет, что там недурно (— Так тебе крюшона? — настаивала Колетта), но полк у них совсем не шикарный… третий сорт!

— Бери крюшон, Сесиль, он просто… даже слов не подберешь! — крикнула Луиза через головы супругов Висконти.

— Это я его делал, — признался Диего, играя глазами, светлыми на бронзовом от загара лице.

— Хорошо, давай крюшон. Госпожа Ландор у вас одевается? (Это относилось уже к Дэзи.) Ну да, это сразу видно. Но мне казалось, что она немка…

— Нет, нет! По-моему, она венгерка… Словом, она еще с нами не воюет. Вы что-нибудь понимаете в этой войне, Сесиль, dear^[200]? Я просто теряюсь, как раз когда мне нужен Люк… его нет… Чем вы душитесь? Ах, нехорошая, вы мне изменили! Я подарю вам флакон наших последних духов, как только они будут выпущены…

— А как их назовут?

— Это пока секрет. Серьезно! Всем говорят, что они называются «Поле битвы», а в последнюю минуту их переименуют в «Эдипов комплекс»… funny enough, isn’t it?^[201] Знаете, в тридцать шестом году босс был самым настоящим коммунистом…

— Не понимаю, причем тут…

— Ну, как же, darling^[202], ведь Фрейд — еврей!

— Был евреем, Дэзи… Haven’t you seen he just died?^[203] Bo всех газетах сегодня крупные заголовки: «Смерть Зигмунда Фрейда»^[204], — точно никакой войны нет, — вмешался в разговор Висконти. — Разрешите? — Одной рукой он тащил стул, в другой держал коктейль.

— Ага, вы не захотели крюшона, Ромэн. Ну, конечно, вам нужны напитки покрепче… Что вы пьете? Ах, вот как! Тьерри, принесите мне, пожалуйста, то же самое. You know each other, don’t you?^[205] Госпожа Виснер…

Да, они знакомы. — Мало того, что мы знакомы, — сказал депутат, — мне очень много говорила о госпоже Виснер одна наша общая приятельница, Жоржетта Лертилуа, — она вас прямо обожает… — Висконти поставил бокал на землю. Жуткое зрелище, принимая во внимание, что эти граненые бокалы из сервиза, заказанногоТеофилем Готье для герцога Морни. — Вы, как всегда, очаровательны, Дэзи. Только вы мне больше нравитесь в старом свитере и заплатанной юбке, как вы одевались в августе для гольфа… Вы ее видели тогда? — обратился он к Сесиль. — Дэзи — это чудо природы: наденьте на нее кухаркино платье, и весь Париж покажется старомодным рядом с ней! — Затем он осведомился у дам, есть ли у них противогазы, позаботились ли их консьержки о мешках с песком для лестниц.

— You are slightly^[206] «пораженец», Ромэн, — сказала миссис Уилсон, погрозив ему наманикюренным пальчиком.

— Oh, very, very slightly.^[207] — От его английского произношения сильно отдавало провинцией. — Это правда, что ваши друзья-итальянцы не пойдут вместе с немцами и Советами? — спросила Дэзи.

У Висконти очень черные, очень томные глаза, волосы, начесанные на лоб, смуглое лицо и вкрадчивый голос, немного гнусавый. В его семье произошла какая-то скандальная история — какая, Сесиль уже забыла, — он депутат откуда-то по соседству с Мари-Адель, то есть с имением ее мужа. Он с таинственным видом наклонился к миссис Уилсон, положив руку на спинку ее кресла, многозначительно вздергивал точно наведенные углем брови и незаметно кивал в сторону, как делают, когда хотят, не оборачиваясь, указать на того, о ком говорят. — Вы ведь знаете князя Р?.. Да, да, того самого, который разговаривает с Луизой и громко смеется. Обратите внимание, он совсем ее не слушает. Просто смешно, он смотрит поверх ее головы. Видите, кто вошел? Невзрачная, маленькая женщина? Как, вы не знаете, кто это?

Сесиль не могла припомнить… А ведь я где-то видела ее. You don’t say!^[208] — воскликнула Дэзи. — Да ведь это сама Помпадур, darling! Как, вы не знаете графини? Без нее теперь ничего у нас не делается. Она собирается опять ввести тайные указы и всех нас упрятать в тюрьму! Да, да, кто же этого не знает! Неужели князь влюблен в нее? Я терпеть ее не могу! Она одевается у Скиапарелли… Ну, конечно, это все итальянские козни!

— Вы прелесть, Дэзи, — заметил депутат, громко фыркнув и подмигнув Сесиль. — Это очаровательно, она все объясняет с точки зрения дамских мод. Есть люди, которые во всем ищут сексуальные мотивы, но у нашей Дэзи более марксистский подход: мировые проблемы для нее сводятся к соперничеству между Молинэ и Баленчага… Не знаю, стоит ли напиток Диего моего коктейля, но мне кажется — вы прогадали… Кстати, вы видели картины Диего? Нет? Я так и думал. Вы ничего не потеряли. Может быть, он хорошо смешивает спиртные напитки, зато уж краски!.. Пожалуйста, не подумайте, что у меня мещанский вкус!

— Вы признаете только сюрреалистов, — вставила Дэзи. А между прочим, говорят, что Диего как раз склоняется к сюрреализму.

— Кто вам это говорил? Должно быть, ваш муж — у кого еще такой злой язык! Он, вероятно, будет выступать по радио, когда вернется с фронта? Раз надо врать, так пусть уж врет настоящий писатель! Простите, Дэзи, — я изливаю желчь на вашего супруга, потому что ревную вас к нему… Да, о чем это я? Я хотел сказать, что в Диего главная суть не живопись: было время, когда художники все свои чары вкладывали в картины… а в наши дни…

— You, awful boy!^[209] Госпожа Виснер — кузина Луизы, you know^[210]?

— Ну и что же? Уж и посплетничать нельзя… Неужели вас шокирует, что я называю вещи своими именами? Мне кажется, вы не из таких. Значит, можно продолжать? Ведь Луиза возила его с собой на Лидо, — смотрите, до чего он там обгорел! Видите ли, в политике я реалист и считаю характернейшей чертой нашей эпохи, что современные молодые люди… молодые люди такого типа… Вот что — вообразите себя сто лет назад, в мире бальзаковских героев, в доме Нусингена… почему бы и нет? И Нусинген был барон. Но Диего не Растиньяк. Согласен, он тоже недурен. Только как же за это время поумнели женщины! Их уже не устраивают молодые честолюбцы, которые могут завести бог знает куда. Современные растиньяки — это комнатные собачки или, если хотите, садовые, но, дорогая Дэзи, сады теперь уж не те! Вспомните левобережные особняки… вы никогда не бывали в итальянском посольстве? Сколько очарования в этих деревьях и лужайках на улице Сен-Доминик или на улице Гренель! Или, скажем, в отеле Матиньон. Я как раз был там на днях у Жироду… кстати, вы знаете, что его переселили в «Континенталь»? Ну, понятно, знаете, ведь Люк там работает! Это настоящая казарма… «Симон патетический»^[211] в роли капрала! Конечно, таким образом он оказался на правом берегу… Теперь ведь не полагаются даже на близость Алексиса Леже. Лучше было бы уж прямо переправить Жироду в предместье Сент-Оноре — до него бы скорее доходили приказы английского посольства.

— Кстати, об итальянском посольстве, — ввернула Дэзи. — Наша Помпадур уже в объятиях князя.

— В объятиях?

Висконти вскочил, чтобы взглянуть, и едва успел подхватить хрусталь Теофиля Готье. — Ну, что за привычка преувеличивать! Знаете, говорят, будто бы мы ему обязаны тем, что Муссолини не напал на нас.

— А я думала, что князь очень не в ладах с дуче, — заметила Дэзи.

— Прямо поразительно, до чего вы осведомлены, дорогая! Да, я слышал, что в Венеции, в его палаццо на Канал-Гранде, отпрыски князя — одному двенадцать, а другому тринадцать лет, — и они уже состоят в Балиле^[212], — так вот, говорят, будто бы они швыряют в окно ценнейшие книги из библиотеки, великолепные альдины^[213], потому, видите ли, что все, что там написано, — против дуче… Княгиня никак не может с ними справиться. Вы ее знаете? Прелестная женщина… ах, я забыл, что она одевается не у вас. Простите, дорогой друг, ради бога, простите!

— Все-таки она лучше Помпадурши.

— Что за наивность, Дэзи! Поймите, Помпадурша — это чистая политика. Я бы отдал dieci soldi^[214]… откуда это? Dieci soldi… клянусь душою… ах да, это из Тристана Тцара! Да, так я отдал бы десять су, чтобы узнать, какими махинациями эта парочка занята под видом флирта… И подумать только, что действие происходит в саду у Луизы! — Он обернулся к Сесиль, как бы подчеркивая: вообразите, у вашей кузины Луизы… Потом наклонился к ней и тихо сказал: — Знаете, я на днях видел Сюзанну и Симона! И ведь только что побывал в тех краях. У них все благополучно. Их убедили вернуться.

— Вот как? — произнесла Сесиль. Ее покоробило от фамильярного тона Висконти, от того, что он как бы делал из нее свою сообщницу. Ей было совершенно безразлично, вернутся де Котели или нет. Любопытно только, какими доводами убедил перетрусившего Симона де Котель этот субъект с начесом и глазами тенора?

— Я думала, вы войдете в новое правительство, — говорила тем временем миссис Уилсон Ромэну.

— Какое же это новое правительство! Бонне передвинули с Кэ д’Орсэ на Вандомскую площадь отнюдь не для того, чтобы сделать меня товарищем министра. Я не в чести у Лондона.

— Ну, и что же?

— Дэзи, don t be silly^[215]. Всякому ясно, зачем Чемберлен приезжал во Францию. Впрочем, я ни на что и не претендовал. Не так уж я прост. Я не способен обольщаться, как старый толстяк Доминик Мало. Он ходит, словно в воду опущенный, оттого что Даладье надул его…

— Я очень люблю вашего друга Мало… Не is so french.^[216]

— Что в нем типично французского? Способность обольщаться или…

— You old chat.^[217] Он был так добр к этому бедняге Мессерману: вы ведь знаете, как им там жилось на стадионе Коломб, всем немцам… Мессерман взял с собой своего соловья в клетке, но ему ни за что не позволили оставить при себе птичку…

— И что же? Мало выхлопотал, чтобы ему вернули соловья?

— Нет, нет… Он выхлопотал, чтобы его приняли на радио.

— Кого? Соловья?

— Naughty, naughty!^[218] Мессермана приняли на радио, там он на самых коротких волнах — you know — рассказывает, какой гадкий этот Гитлер…

— Ого! Значит, мой Доминик может еще кого-то устраивать на…

— Возьмите у меня бокал, Ромэн! — перебила его Рита Ландор.

Он смутился, словно застигнутый врасплох школьник, взял у актрисы бокал, испуганно посмотрел на свой собственный бокал и, вставая, поднял его с земли.

Рита уселась на освободившийся стул; изобретенный ею вариант глубокого траура очень шел к ней. — Надо будет заглянуть к вам, — сказала она миссис Уилсон. — После моей утраты я заказала себе всего два платья. Мне буквально нечего надеть. — И тут же, без всякого перехода обратилась к Сесиль: — Есть у вас известия от Котелей?

Сесиль растерянно заморгала. И эта тоже знает. А она-то думала, что их пребывание в Пергола — величайший секрет! Или все спрашивают просто потому, что она в родстве с Сюзанной…

— Я с ними очень дружна, ведь вилла Вейсмюллера тоже в Мэзон-Лаффите… мы постоянно виделись. Сюзанна — прелесть. А какая хозяйка! Они все еще у госпожи д’Эгрфейль?

Значит, она все знает. Сесиль несколько удивляло, что Сюзанна очень дружит с госпожой Ландор: соседство Вейсмюллера ничего ей не объясняло… Вейсмюллер? Это тот банкиp, который покончил с собой? Ну да, Сюзанна ей рассказывала. А может быть, попросту разболтал Висконти… Недаром Рита зовет его Ромэн.

— Кажется, они думают вернуться, — ответила она. — Они совершенно правы, — как ни в чем не бывало заметила госпожа Ландор. — Теперь уж ясно, что ничего не будет, все утряслось. Тьерри, Liebchen^[219]! Я погибаю от жажды!

Тьерри ринулся к буфету.

— Он за вами ухаживает? — спросила Дэзи.

— Пока что нет… но будет, — ответила Рита Ландор, и Сесиль невольно подумала, что это совсем как Венгрия, которая пока что с нами не воюет.

Ромэн Висконти, воспользовавшись тем, что его место занято, поспешил подойти к графине, которую Дэзи называла «нашей Помпадур», — надо понюхать, что они там затевают. Не зря же он состоит в комиссии по иностранным делам!

— Простите, графиня, что я, как медведь, врываюсь в ваш суперполитический разговор…

— Суперполитический — для медведя совсем неплохо, мой друг, — сказала графиня. — А куда вы дели госпожу Висконти?

— Да вон она, разве вы не видите: флиртует с Диего…

— Все вы сочиняете, чудовище! Неужели вы не могли бы предоставить вашей жене чичисбея^[220] в ее единоличное пользование?

Матильда Висконти была красивая женщина, очень холодная и несколько громоздкая; она пользовалась репутацией большой умницы. Говорили, что она держит мужа под башмаком и пишет для него речи. Чистейшая выдумка — она только прочитывала их.

— На месте вашей жены я бы на каждом шагу изменяла нам, Висконти.

— На каждом шагу? Очень, очень мило. А почему, очаровательная злодейка?

— Потому что вы пренебрегаете ею на людях.

— Только на людях, поверьте мне.

— Ну, ну, не хвастайте, я ведь не избиратель…

— Вы так полагаете? Не скажите…

— Льстец! А может быть, наоборот — это дерзость?

— Вы меня извините, — вмешался князь, — я удираю не прощаясь — на английский манер.

— Ах, вот как, — на английский манер! Внимание! Внимание!

Оба рассмеялись, считая, видимо, что эта шутка понятна только им двоим.

Фигура князя в чересчур светлом костюме и его седеющая, тщательно причесанная голова склонились над рукой графини.

— Не забудете моего поручения? — спросила она, высвобождая руку из длинной перчатки, которая собралась складками до локтя. Князь только опустил веки, выразив этим все: что он помнит, что он верен, что на него можно положиться…

Висконти посмотрел ему вслед и покачал головой. — Ну и молодчина же вы! — напрямик заявил он своей собеседнице. Она громко расхохоталась: — А вы хотите, чтобы мы ждали, пока в это дело впутаются парламентарии!

— Неужели вы не знаете, что Сарро установил слежку за всеми, кто так или иначе имеет отношение к его высокопреосвященству кардиналу Гарилья? Да вот вам пример: он на днях обедал вместе с Монзи у одной моей приятельницы. Так она с тех пор шагу не может ступить без архангела!

— Вы думаете, за мной не следят? Пойдите посмотрите на субъекта, который шагает взад и вперед по тротуару напротив.

— Ну, за вами следят из ревности, дорогая Эжени.

— Результат один. Так или иначе, у правительства своя политика, а у меня своя. Но помимо этого — князь обворожителен!

— Что если я расскажу это кому следует?

— Пожалуйста, рассказывайте, мой друг. Тот, кого вы имеете в виду, верит только моим словам! Кстати, я говорю ему все, да, вообразите себе, несносный человек, абсолютно все!

— Абсолютно все, что вы хотите ему сказать?

— Перестаньте говорить дерзости! Лучше проводите меня к вашей супруге. Это одна из редких в Париже женщин, с которой можно разговаривать в военное время без риска нажить себе хлопот…

— Кстати, о хлопотах. Она хлопотала о том, чтобы открыть лазарет. Но раненых-то нет, так представляете себе, на кого бы она была похожа?

— На сумасшедшую или, скажем, на Колетту Зелигман, а это не ее стиль, — подтвердила графиня, взяв его под руку и идя с ним по саду. — А пока что я хочу с ней посоветоваться. Мне предлагают бюро в мавританском стиле, я думаю его купить, но сперва хорошо бы узнать мнение Maтильды… цена бешеная…

— Раз дело не касается внешней политики, сделайте одолжение!

Однако добраться до госпожи Висконти было нелегко. Тем временем успели приехать еще пять или шесть необычайнo шумливых юношей. Молодое поколение — как с видом превосходства говорил Диего. — А кто этот красавчик? — мимоходом спросила графиня. — Полнейшее ничтожество, дорогая графиня, бездарный художник.

Не знаю, как он орудует красками, но у него у самого краски чудесные. Что за прелесть — голубые глаза при таком загаре… — После этого графиня остановила на ходу Мари-Адель де Бреа: — Мари-Адель, здравствуйте. Какие вести от капитана? Мне говорил Ипполит Дюко, что он в Каркассоне. Почему вы не поехали с ним? Кажется, у его родителей там прекрасный дом. Вы знаете, столицу рекомендуют разгрузить…

— Это ведь не моя родина, а его. Мне там скучно, я предпочитаю Париж! А потом у меня очень хорошее убежище и нет детей.

— Бессердечная! Знаете, ведь он в одном полку с докером Блазом? Вы, конечно, знакомы с нашим доктором?

— Как же! Знаю даже, что они друг друга терпеть не могут.

— За что? Доктор — милейший человек. Он лечил моих дочек. Благодарю вас, они здоровы… Я отправила их в Сентонж, к родным мужа, — надо же подавать пример, Париж перенаселен. А что касается Блаза и капитана, — надо это уладить. Доктор — душка. Я питаю к нему слабость, так и скажите капитану. А как любит женщин! Такой малыш и при этом силач, спортсмен…

— Вот это, верно, и не нравится Анри.

— Что? Любовь к спорту?

— Нет, к женщинам.

— Какое, чорт побери, до этого дело вашему супругу? Не к вам же персонально! А кстати, милочка, между нами, если вас это соблазняет… вы подумайте… Блазу сорок лет, но на вид он гораздо моложе. А капитану так и надо.

— Откровенно говоря, Анри не выносит его главным образом из-за… здесь неудобно об этом говорить.

— А что такое?

— Из-за его матери. Знаете, у Анри на этот счет определенные взгляды… теории Гобино, Воше де ла Пуж^[221]…

— Ах, вот как? — графиня весело расхохоталась и огляделась по сторонам. Не отстававший от нее Висконти нашел, что у графини весьма озорной вид. Должно быть, этим и объяснялся ее успех в высших сферах. У самого Висконти был прямо-таки нездоровый интерес к фаворитке. Он развлекался. Вообще у Ромэна была счастливая натура: любой пустяк развлекал его. Однако он досадливо поморщился, когда этот противный карлик в желтой шелковой нашлепке, едва войдя, обнаружил его, принялся звать своим визгливым голосом, тыча указательным пальцем правой руки в ладонь левой, и оторвал его от графини, — та поспешила улизнуть. Этот тщедушный старикашка Чарли Марэн, писатель, которого весь Париж — чрезвычайно узкий «весь Париж» — называл Лолотт, один из всей компании был буквально одержим польскими событиями, тем, что обе армии стоят у Брест-Литовска…

— Да ведь вы же в комиссии… — кричал, или, вернее, говорил он: то, что у других считалось бы криком, для него был обычный разговорный тон; под «комиссией» он, конечно, подразумевал комиссию по иностранным делам, ибо в его семье все, кто не родился карликом, были посланниками или банкирами. В конце концов, знает Висконти точно, где проходит граница между нацистскими и советскими войсками? Он ни за что не сказал бы «немецкими» и «русскими»: в тех кругах, где он терся, превосходно чувствовали оттенки. — Поймите же, поймите, дорогой… это такой волнующий вопрос… все зависит от того, где проходит граница… Княгиня очаровательная женщина… У нее там поместья… ради бога узнайте, дорогой!

— Да о ком вы говорите, Лолотт? — спросил Ромэн, с сожалением глядя, как Помпадурша недвусмысленно заигрывает с Диего.

— Ну, как же, дорогой… как же не понять… конечно, я говорю о Долли Радзивилл. О ком же еще? Ну, скажите, скажите, дорогой, где сейчас поместья Долли Радзивилл — в Германии или в России? Подумайте, если они в Германии, значит, мы воюем с Долли… а если в России… я попрошу ее замолвить за меня слово в посольстве… господин Суриц такой недобрый… ни разу не пригласил меня… ведь предшественник его…

Тут произошла чисто театральная сцена. Все присутствующие повернулись к крыльцу, как хор при выходе примадонны: в дверях появилась госпожа д’Эгрфейль в военизированной шляпе, с противогазом через плечо и меховым боа вокруг шеи; в виде оправдания она размахивала бесчисленными свертками, а позади нее виднелся Фред Виснер в костюме из темной фланели в узкую полоску.

— Я твердо решила не опаздывать! А потом, потом… Сесиль, деточка, — это уже на весь сад, — извини меня! Я неисправима! Но твой отец не дал мне машины. Зато я привезла тебе твоего мужа! — Неплохая компенсация! Таково явно было общее мнение, в то время как Фред, обойдя тещy, кланялся направо и налево и целовал дамам ручки. Сесиль посмотрела на него и подумала о Жане. Что если бы Жан де Монсэ приехал сюда, вместо Фреда, и целовал дамам руки…

Повсюду и постоянно она думала о Жане де Монсэ. Она мысленно видела его рядом с собой в магазинах, на улицах, когда назойливые продавщицы навязывают цветы… в гостях у Фосиньи-Люсенжей или у Менье… А какая у него сестра, эта самая Ивонна, которая вышла за человека не своего круга?

— Как хотите, а ваша кузина и Фред — идеальная пара! — тем временем говорил Висконти Луизе.

— У каждого свой идеал, — возразила Луиза. — Я нахожу, например, что мы с Геккером…

— Не понимаю, при чем, тут барон? — возмутился Диего.

А Фред как раз склонился перед Ингрид Сведенсен.

XI

Через неделю после приезда Люсьена Сесброна полковник прикомандировал его к эскадрону, назначенному под начальством капитана де Бреа охранять совместно с артиллерийской батареей завод оборонной промышленности. Врача батареи как раз отправили в госпиталь лечиться от венерической болезни… Доктор Блаз рвал и метал: — И все мне назло! Полковник сам никогда бы не додумался. Это штучки того пакостника де Бреа, он не хочет, чтобы я ездил к моей подружке, а говорит, что необходимо вас изолировать. Вздор! Да, если вам надо перед отъездом что-нибудь купить в городе, я сам управлюсь с утренним обходом. Ага, вы берете с собой санитаром Бесьера. Слава богу, одной гадиной меньше! — Таким образом, когда Устрик явился в лазарет с жалобами на понос, он уже не застал там военфельдшера. Блаз пощупал ему живот и сказал: — Пилюли с опием. — Очень ему нужны пилюли! Жена Сесброна будет ждать, а тут никак его не известишь; он, Устрик, должен сейчас лошадей прогуливать. Не везет, да и только! Что если поручить это Гильому?.. Устрик отправился в казармы и застал Валье в самый разгар сборов. Назначен в эскадрон. Прямо издевательство какое-то!..

В конце концов выяснилось, что Гильом едет вместе с Сесброном. Нелегкая задача добраться до него в то время, как строится колонна, и сказать, что его жена… впрочем, свидание должно было состояться в шесть часов вечера. Важнее всего узнать, где будет расквартирован эскадрон. Вряд ли дальше, чем километрах в пятнадцати. Можно бы шепнуть словечко докторскому денщику… но очень уж дурацкая рожа у этого Кюзена.

* * *

Когда они добрались до Б., до тех бараков, где были расквартированы артиллеристы, и капитан де Бреа пошел договариваться с офицерами батареи, Гильом бросился разыскивать лазарет, надеясь встретить там Сесброна. Лазарет помещался в грязноватом бараке, разделенном надвое. В одной половине — койки, там валялись двое артиллеристов с непрекращающимся поносом и третий — под наблюдением, тот добросовестно кашлял; затем ряд пустых нар, где хватило бы места на полдюжины болящих. В другой половине — печка-времянка, покрытый одеялом стол, за которым санитар артиллерийской батареи с двумя помощниками резался в пикет, на стене три полки с пузырьками, в углу помойное ведро: это был приемный покой… Нет, военфельдшера никто ни видал.

Сесброн пошел осматривать отведенное ему жилище — частную комнату в деревне. Ну и пустыня! Заводские корпуса — шесть огромных чудовищ, стоящих под одним углом к дороге, все с боковым освещением. У входа — горы мусора, свалки железного лома… В трехстах метрах — деревня, вернее, не деревня, а нагромождение лачужек, перед каждой подобие огорода; белье на веревках, проволочные загородки, кое-где головки подсолнечников, в канавах застоявшаяся вода… Нищета… девушки с впалой грудью… Что можно производить среди этого запустения? Дальше, до самого горизонта, виноградники, отдельные домишки, точно перепелки, спрятавшиеся среди лоз…

Сесброну досталась комната врача артиллерийской батареи в двухэтажном домике с крылечком и навесом. Но стены чуть не из картона, пол цементный, на окнах сетки от комаров. Местность, повидимому, не очень здоровая. Хозяйка квартиры, мадам Дюгар, содержала табачную лавку, почтовое отделение и бакалейную торговлю — все сразу. Мать у нее была портниха — занятие весьма изысканное для такой дыры, но свидетельствовало о нем только присутствиe манекена с пришпиленными кусками бумаги — очевидно, выкройкой платья — да швейная машина, с которой полгода не смахивали пыль.

— Доктор! — сказала мадам Дюгар (она по старой памяти называла его доктором, как прежнего жильца). — Доктоp, уборная у нас в конце сада, смотрите не провалитесь с непривычки. — Старушка-мать знала только своих кроликов. — Если требуется вода — в саду колодец.

Распаковывая вещи в отведенной ему комнатке с закрытыми ставнями, возле самой кухни, — и куда это девался его денщик? — Сесброн разглядывал диплом христианской школы кройки и шитья, висевший на стене, и комнатное растение в горшке, как вдруг хозяйка крикнула в дверь: — Доктор, вас спрашивает какой-то солдат! — Должно быть, Кюзен. Нет, это был не Кюзен. Гильом Валье рассудил, что проще всего сходить к доктору на квартиру. Так. Сегодняшнее свидание с Бернадеттой уже сорвалось, но у этого кавалериста должны быть какие-нибудь связи в Каркассоне… Может, он позвонит кому-нибудь? Гильом вспомнил про лавку Гальенов. Только бы узнать номер… достаточно сказать Жюстену, что они в Б… Там поймут…

Ну, конечно, у мадам Дюгар есть справочник. Гальен, Гальен… нашел. Его сразу соединили. Лавочница орала в трубку и ничего не могла понять. Тогда он попросил к телефону Клеманс.

Клеманс была не дура. Она не стала ни о чем допытываться. — Вы, верно, вчера вечером курочек испугались, раз сегодня спозаранку уехали в такую даль, — только и сказала она. Он решил, что для сволочей, подслушивающих разговор, неплохо продолжать в таком духе. Потом подумал: что я, спятил, в самом деле? Вздумал ухаживать за ней!.. Сказав все, что было нужно, он оборвал разговор и повесил трубку. Ну и озорная девчонка!

Капитан де Бреа почти сразу же уехал. Он только хотел посмотреть, как расквартируют эскадрон, и оставил вместо себя двух своих лейтенантов. Надо полагать, он осведомил офицеров-артиллеристов о Сесброне… Перед отъездом он вызвал рядового Валье и сказал, что разрешает ему явиться в воскресенье утром в Каркассон на футбол. Тут шутки плохи, через две недели надо всыпать этим сухопутным морячкам! Честь кавалерии поставлена на карту. Не терять же такого левого крайнего, как Валье.

Таким образом, с эскадроном остались лейтенанты Мегр и Каэрдаль и несколько сержантов, в общем довольно безобидных. Столовались вместе с артиллеристами, и Люсьен за ужином с первого взгляда оценил своих сотрапезников. Хотя они были явные противники коммунизма и хотя Бреа несомненно рассказал им, кто он, и тем самым настроил их против него, однако ничего особо зловредного он в них не заметил… Кадровых офицеров среди артиллеристов не оказалось вовсе. Все это были люди, голосующие за правых, но не фашисты. Офицерскую столовую устроили в единственном деревенском трактирчике. Он назывался «Под платаном», потому что у его порога рос единственный во всей местности чахлый платан. В трактирном зале рабочие, среди которых было много иностранцев — испанцев, уроженцев Северной Африки, — непрерывно бросали монетки в музыкальный ящик и слушали музыку. Господам офицерам отвели заднюю комнату, отделенную от залы перегородкой с матовыми стеклами. К огорчению завсегдатаев, именно там стоял бильярд, покрытый серым чехлом. Главным украшением комнаты служила большая литография «На новые квартиры» — очень кстати, — только на картине были изображены наполеоновские солдаты, и бравый гусар на переднем плане, спешившись, трепал по щеке миловидную девицу. В углу, на выкрашенном в зеленый цвет резном деревянном столике, помещался узкий высокий радиоприемник устарелого образца, но на коротких волнах он работал неплохо… Мегр и Каэрдаль успели уже познакомиться с капитаном Барбо, с двумя лейтенантами и одним младшим лейтенантом, которые были рады новым лицам: — Знаете, в этой дыре пропадешь с тоски… не будь радио… а по женской части — совет: помнить судьбу вашего предшественника, доктор, и держать себя в узде!

В первый вечер господа офицеры вздумали припереть «парламентария», как они называли Сесброна, к стене разговорами о политике, причем обнаружили полное невежество. Они рассчитывали совсем уничтожить этого застенчивого с виду человека. Не тут-то было. Он держался очень независимо, не болтал зря, но отвечал, когда его спрашивали, уточнял события, даты. Говорил то, что думал. Давал отпор, но старался не раздразнить собеседников. Своеобразный человек. Невозмутимый, с чувством юмора. Ясно было, что Сесброну дороги его убеждения, что он решительно не верит, будто его партия подчинена Москве и получает оттуда директивы и деньги. Мало того, он, повидимому, всерьез считал, что коммунисты — настоящие патриоты. До конца августа — куда ни шло, но теперь… А как вы объясните раздел Польши?

— Позвольте, в свою очередь, задать вам вопрос, господин лейтенант: что вы скажете о тех, кто до конца августа много лет подряд работал на Гитлера и кто в прошлом году, во время Мюнхена… Знаете ли вы, что если бы война началась в прошлом году, Польша вместе со странами оси пошла бы против русских и против нас? Ведь Тешин-то они отобрали у чехов при помощи Гитлера! — Нет, этот не думал сдаваться. Младший лейтенант Лораге хотел было огрызнуться, но так или иначе в этой пустыне лучше было жить мирно.

Они торчат здесь якобы для охраны завода от воздушных налетов, но у них нет зениток. Им обещали прислать две 75-миллиметровки. Орудийная прислуга налицо, но вот орудий, орудий-то и нет! Их ждали со дня на день уже целых две недели. А кто их знает, прибудут они или не прибудут. Все рассказы свидетельствовали о том, что в армии царит полнейший хаос… по сравнению с этим сатира Куртелина — детская забава. Получалось так, что эскадрон прислали защищать артиллеристов. А кавалеристы были вооружены одними карабинами, ни автоматов, ни пулеметов. Тут, понятно, это не важно. Кто, в самом деле, вздумает нападать на завод не с воздуха? Ну да, фрицы-то далеко, что и говорить, а испанцы?.. Неужели вы думаете, что испанцы нападут на нас с тыла? Я-то ничего не думаю. А в правительстве на этот счет не очень спокойны… Иначе почему бы нам стали присылать 75-миллиметровки? Да ведь их и не присылают. — Что же вы тут делаете? — В шары играем.

Кавалеристам, тем хоть надо за лошадьми смотреть. Все-таки дело. Ни в эскадроне, ни среди артиллеристов, повидимому, не было своих. И Гильом чувствовал себя очень погано, неуютно и одиноко. Не успел завести знакомства в Каркассоне, и вот… извольте радоваться, откомандировали. Конечно, доктор тут, но у Гильома не было никакого повода зайти к нему, а о том, чтобы погулять с ним, и думать нечего! Придется коротать время с конягами. Им, конягам, все можно сказать, а молчишь — они тоже не удивляются. Не то чтобы Гильом был такой уж болтун. Но одно дело молчать, потому что говорить неохота, а другое — когда молчать надо, потому что тебя не поймут. Жить без товарищей — это все равно, что попасть в чужую страну и не знать языка, на котором там говорят. А с Сесброном… понятно, что его так и подмывало пойти поговорить с Сесброном. Но здесь это невозможно. Даже если бы он на стенку лез от тоски… Гильом отлично знал, что он не смеет подводить товарища Сесброна, депутата, да еще члена Центрального комитета… Он будет издали оберегать его… Ну и подобрали же олухов для посылки сюда, просто слов нет! Хоть выкручивай их, как купальные трусы, все равно ничего не выжмешь. Только и знают, что скулить. Спрашивается, для чего их брали из родной деревни? Чтобы они кисли здесь от скуки? Один из артиллеристов, потолковее других, повел его слушать радио. Пушек в батарее не было, но радиоустановка была.

Они слушали штутгартского предателя^[222]. Это было их единственное развлечение. А потом вырезали трости. Совсем как отец в прошлую войну. Но он тогда сидел в окопах. А мы… С непривычки чуднó болтаться без дела. Кое-кто считает, что так и надо. Просто гниешь заживо.

На второй день в деревню прикатила Бернадетта и нанесла визит содержательнице табачной лавки. Клеманс надумала попросить у деревенских родственников двуколку и сама привезла жену Сесброна. Мадам Дюгар, женщина чувствительная, переполошилась и все спрашивала: — Вы останетесь ночевать, сударыня? Доктор еще не устроился: ведь он прибыл только вчера. Счастье, что денщик дома…

Клеманс засмеялась — вот так счастье! Можно обойтись и без денщика, когда солдатские бараки всего в нескольких сотнях метров. Вдруг ей пришла в голову мысль. Она спросила у Кюзена, знает ли он Валье, Гильома? Когда он пойдет за доктором… пусть заодно скажет Валье, что его каркассонская подружка… Еще бы Кюзену не знать Валье! Ну и ловкач же этот Валье, какую барышню подцепил. И он первым делом, побежал известить Валье. Гильом как-то странно принял эту новость. Каркассонская подружка? Какая напористая девчонка… Если что случится, то никак не по его вине. — Не могу я прийти… — начал было он, но тут же подумал, что это покажется подозрительным Кюзену, и, как ни чертыхайся… кто ее знает, что она насочинила, когда повезла товарища Сесброн. Тогда, во имя конспирации, он решил принести себя в жертву и поспешно добавил: — Пока не оботру жеребца… — И тут, как нарочно, оказалось, что сержант — земляк Кюзена, и Кюзен замолвил ему словечко, и сержант пришел к Валье и сказал этак, подмигнув: — Ладно, ничего с конем не будет… ступай… тебя милая ждет!.. — Видно, судьба.

Люсьен решил взять быка за рога. Он попросту явился к капитану и попросил разрешения привести свою жену в офицерскую столовую; если это сочтут неудобным, мадам Дюгap что-нибудь приготовит им… — Ну, что вы, что вы, дорогой Сесброн… — Господа офицеры были живо заинтересованы, подумайте — женщина за обедом! Любопытно, какая дамочка у этого коммуниста! Эге, да он малый не промах! Вся столовая в один миг прониклась уважением к Сесброну. Даже лейтенант Лораге стал почти что любезен.

Сейчас она не может остаться. Она приехала только посмотреть… она не знала, можно ли… А кроме того, эта милая девушка ждет ее с двуколкой. Она бы привела девушку с собой, но побоялась стеснить господ офицеров. Кстати, у них были с собой бутерброды, и девушка сказала, что как-нибудь обойдется. — Но если бы вы разрешили, капитан… — обратилась Бернадетта к Барбо. — Увы, это зависит не от меня, — галантно ответил тот и указал на Мегра, который был командиром кавалерийского эскадрона.

— Ах, простите, господин лейтенант… если вы сочтете возможным, я съезжу за своими вещами, а завтра вернусь дня на два, на три. Дело в том, что к концу месяца наш сынишка возвращается от бабушки, и мне необходимо быть в Париже.

Разумеется, никто не возражал. Тем более, что это создавало прецедент, а лейтенант Каэрдаль только что написал жене… — Лораге заедет за вами на машине, сударыня…

* * *

Раскаяние мучило Гильома. Ведь Мишлина беременна, и она работает для ячейки, и вдобавок из-за этого переезда два дня не было писем, а я-то хорош… Конечно, он не каменный, и потом, целуя эту девчурку, он вспомнил Поля Дюма и как будто немножко мстил Мишлине. Ну, а эта егоза! Вообще, не поймешь их, девчонок. Набедокурят, а после кричат, что их наградили младенцем. Решено было, что Клеманс приедет в воскресенье посмотреть, как он играет… а он потом будет завтракать у Гальенов. Так вот, не поеду и все, пусть капитан что хочет делает! Чего ради впутываться в эту историю… Скажусь больным. С моей-то рожей! Ну, а если я подвернул ногу — могу я играть? Кстати, хороший предлог пойти в лазарет, поговорить…

В честь вторичного приезда госпожи Сесброн откупорили бутылку шипучего; угощали на славу. И, разумеется, при госпоже Сесброн о политике даже не заикались. Дам это не касается. За дессертом Каэрдаль запел таким могучим басом, что пришлось открыть окна, иначе стекла разлетелись бы вдребезги. Оказалось, что госпожа Сесброн играет в шахматы и, вообразите, очень недурно. Она сыграла партию с Барбо. Но, конечно, он ее обыграл.

И тут вечером в столовой, когда все были в сборе, они услышали новость — решение правительства о запрещении коммунистических организаций и роспуске компартии. Сесброна оставили вдвоем с женой переживать это событие. Офицеры были смущены больше их. Так бывает, когда в присутствии человека внезапно узнаешь о смерти его матери… И вдобавок тут нельзя было сказать, что от всей души сочувствуешь…

Они вышли подышать вечерним воздухом. Барбо посмотрел им вслед — прямо влюбленная парочка — и покачал головой: — Все удовольствие им испортили!.. — А я никак не могу понять, чего так долго ждали, — сказал Лораге. — В первый же день надо было всех их разогнать! — Мегр пожал плечами и посмотрел на капитана; тот был явно согласен с ним. И Каэрдаль своим баритональным басом выразил их общую мысль: — Как будто такие вещи делаются в один день! Неужели ты не понимаешь, молокосос, что это готовилось еще до войны… даже задолго до нее…

А они — Бернадетта и Люсьен — долго бродили среди…….виноградников. Люсьен говорил: — Нелегальное положение… В сущности оно и так уже было… и многие товарищи попадались на удочку мнимой легальности… Слышала, что они сказали? Решение было принято вчера, двадцать шестого числа, в совете министров… но обсуждалось оно на заседании совета еще семнадцатого… А теперь Блюм умывает pуки, он, мол, вовсе не требовал запрещения, как Фроссар и Фланден! Правительство, видите ли, уступило настояниям Фроссара и Фландена… Чистейшая комедия! И очень плохо разыгранная… Они будут говорить и говорят уже — Блюм первый, — что партию распустили потому, что Красная Армия вступила в Польшу, а мы не выразили протеста, и этого, мол, уже нельзя было стерпеть… Какие лгуны! Красная Армия вступила в Польшу восемнадцатого, а они уже семнадцатого обсуждали — слышишь, — всего лишь обсуждали! — вопрос о запрещении… А ровно месяц назад они закрыли «Юманите» и тем самым лишили партию ее рупора. Воображаю, за сколько времени до конца августа все это было ужe состряпано!

А дома — потому что они, как-никак, были дома в этой комнатушке с картонными стенами — они долго разговаривали вполголоса. Детка, расскажи мне все, все… Хотя я и прикидываюсь неуязвимым, а все-таки тяжело быть одному в такое время…

Бернадетта рассказала о том, что произошло после его отъезда, что она знала о парламентской фракции. Вся работа партии фактически лежала на депутатах-коммунистах. Мобилизация дезорганизовала и обезглавила все партийные органы. Это было сделано умышленно, депутаты разрывались на части… Призваны были и многие товарищи из Центрального комитета. В Париже их осталось человек пятнадцать, не больше. Однако парламентской неприкосновенности со дня на день мог прийти конец — готовился такой законопроект… а в палате все голосуют, как один, когда это против коммунистов. Куда девались республиканские традиции? Неприкрытая классовая вражда. Если добавить к этому, что в наши ряды проникли враги… и что есть такие, которые струсили…

Вот это сильнее всего задевало Люсьена за живое — что нашлись такие, которые струсили. Ну от такого-то и такого-то еще можно было ждать: у них были разногласия с Центральным комитетом задолго до августа… Но у других… страх, подлый страх! Общее мнение было таково, что это все люди, попавшие в лапы полиции, и отнюдь не со вчерашнего дня — грехи молодости, отсидки. — Словом, совсем, как Дорио, который пристрелил шпика в 1925 году, и ничего, никаких последствий, все ему сошло с рук. Ну представь себе, если бы ты или, скажем, Морис…

Он слушал свою Бернадетту, — вероятно, она повторяла то, что ей говорили Жанетта или Даниель. Но она вкладывала в свои слова такую убежденность, что он не мог удержаться от улыбки. — Ничего тут нет смешного, — рассердилась она. И правда, смешного не было ничего. Особенно в этот вечер. Очевидно, план у буржуазии был такой: сперва принять крутые меры, чтобы напугать активных членов партии, чтобы создать у них впечатление, будто партия распадается, расползается по всем швам. А после этого смертный приговор. — И уж тогда… — Бернадетта сидела на кровати, покрытой темновишневым стеганым одеялом, скрестив ноги, опершись локтем о колено и положив остренький подбородок на сжатый кулак. На пальце у нее блестело обручальное кольцо, которое она обычно не носила, но надела в дорогу, чтобы никто не сомневался, что они женаты. Эта поза, белокурая головка… она была очень мила сейчас.

— Они просчитались, понимаешь, Люлю, родненький? Правда, они сбили с толку нескольких товарищей, но одновременно разоблачили своих подручных. Они сами поверили тому, что твердили без конца: партия не переживет пакта, рабочие не примут его, надо прикончить партию. Вот тут и был нанесен удар… И все предатели выдали себя с головой. Например, этот ваш Патрис — мне он всегда был противен! — выпалила она.

Он покачал головой: — Я бы предпочел, детка, чтобы ты ошиблась. Ну что ж, одного потеряли, десятерых найдем! — Прошлой зимой они ездили втроем: он, Патрис и Пери — в Женеву на сессию Лиги наций. — Рассказывай дальше…

Она рассказала про собрание «Французских девушек»^[223], которое пытались сорвать. Это случилось через три дня после отъезда Люсьена. Девушки подошли к зданию биржи труда и увидели, что двери заперты, а у входа дежурит полиция. Сколько их было? Немногим больше двухсот. Казалось бы, ничего не остается, как разойтись. А вместо этого от одной к другой потихоньку передали распоряжение собраться в сквере… в начале Парижской улицы… знаешь, сквер неподалеку от Парижских ворот? Он сжал ее пальцы. Еще бы не знать! Там они встречались на первых порах; она тогда работала в мастерской на бульваре Даву. Он закрыл глаза и явственно увидел перед собой сквер, а Бернадетта продолжала:

— Мы стали отходить к скверу. Даниель вела одну группy, я — другую. Остальных поделили между собой Жанетта, Роза, Клодина, Жоржетта… Мы заняли две скамьи — всего вокруг нас собралось человек пятьдесят. Им дали указания. До сих пор нас, «Французских девушек», не распустили, но Жанетта говорила, что надо быть готовым к тому, что бы перейти на нелегальное положение… а значит, во что бы то ни стало надо сохранить связь… Нельзя опираться на организацию, которая известна предателям. Ты понимаешь? Все надо начинать заново!

— Так ты считаешь, что на «Девушек» можно положиться…

— Почему же нет? Разумеется, на тех, кого мы хорошо знаем. Нечего кривиться. Со временем сам убедишься… Особенно после сегодняшних известий!

— Надеюсь, вы не об этом толковали в сквере?

— Конечно, нет. Мы обсуждали пакт. Знаешь, разъяснения оказались далеко не достаточны…

— Да, — признал он, — перед отъездом я отметил кое-какую неустойчивость…

— Одна девушка… да ты ее знаешь — брюнеточка такая, некоторое время жила недалеко от нас, — так она меня спросила, справедливая это война или несправедливая?

— А ты что ответила?

— Конечно, несправедливая! — Вдруг она сердито поджала губы и ударила его по руке. — Я тебе рассказываю такие важные вещи, а ты… — Он смотрел на нее сияющими от счастья глазами. Положение было не из веселых, а между тем, он никогда не был так счастлив. Вот она какая, его детка! — Что же так изменило мою детку? — и он ласково гладил пышные белокурые волосы, спускавшиеся на маленький лоб. Потом он вдруг понял, что это нехорошо, ему стало стыдно… опять он впадает в прежний грех: недоверие к женщинам… Морис уже как-то отчитывал его за это и был прав. Он поспешил оправдаться: — Я говорю «изменило» — но это не значит, что я сию минуту впервые заметил это. Понимаешь, детка, я вспомнил Монтрейский сквер и какой ты была тогда, в первые наши встречи… так вот, с тех пор ты шагнула далеко… кто же мне так изменил мою детку? — Она прижалась к нему, положила голову на его плечо и, полузакрыв глаза, прошептала, точно заветное признание: — Партия…

* * *

После отъезда Бернадетты, которую артиллеристы, по выражению Барбо, любезно «препроводили» в Каркассон, Сесброн почувствовал себя еще более одиноким. Конечно, у него были книги. В его лачужке, которую поднявшийся ветер, казалось, собирался сокрушить, сквозь свист бури, спешившей передать Средиземному морю привет Атлантики, доносились из-за картонной перегородки громкие стоны старушки, замученной ревматизмом: — Ох, ноги мои! Святые угодники, ноги! — Но Люсьен все же перечитал теоретические труды, которые привез с собой, и, кроме того, ему пришлось проштудировать две-три медицинскиекнижки, а также «Устав полевой службы», чтобы как-нибудь не попасть впросак… Он велел произвести генеральную уборку в лазарете, что отнюдь не было лишним. Несмотря на протесты Бесьера, он закатил по хорошей порции английской соли тем двум, что маялись животом, а тому, что кашлял, прописал банки. Из эскадрона в лазарет поступил солдат, которого лошадь лягнула в живот; его уложили в постель. Но главное — чтоб выскребли помещение. Бесьер не переставал ворчать. Местный персонал был совершенно потрясен тем, что его заставляют так трудиться.

В игре лучше всего узнаешь людей. Под вечер Сесброн сыграл партию в шары с артиллеристами. Посмотрим, как он себя покажет. Он был неопытный игрок, но играл с увлечением. Он все делал с увлечением. Это была мальчишеская черта его характера. Мегр был плохой игрок и спорил из-за каждого удара; все время приходилось измерять расстояние между шарами травинкой или щепкой… Сравнение было в пользу Люсьена. Он первый прыскал в кулак, угодив шаром совсем не туда, куда надо. Партнер его, правда, был недоволен, но как тут сердиться? При этом Сесброн заметно совершенствовался в игре. Прямо удивительно, какой у него глазомер, у этого доктора.

За обедом Барбо донимал его русскими. Раз дамы нет, значит, можно поговорить о политике… И капитан завел длинный разговор об исконных союзниках Франции, о европейском равновесии… Вы уверены, доктор, что русские выступили бы во время Мюнхена, если бы Бенеш обратился к ним за помощью? Эффект получился совсем иной, чем ожидал Барбо. Но больше всего их удивляло, что коммунист говорит «боши»^[224]! Правда, он объяснил, что это у него вырывается невольно.

Из деликатности беседовали о внешней политике, о политике в мировом масштабе и — в чисто теоретическом плане — об упразднении собственности. Простите, мы вовсе не стоим за упразднение собственности… Как? Что вы? Объясните, Сесброн… — Мы стоим за частную собственность, когда она является плодом труда и бережливости. — Они недоверчиво покачивали головой: — Если бы все коммунисты были похожи на вас, доктор…

Но никто даже не заикнулся о решении правительства, которым полны были все газеты, и о полицейских операциях неслыханного масштаба, которые сразу же начались по всей стране.

XII

Может быть, и верно, что он, Франсуа Лебек, — прежде всего банковский служащий, но все же Маргарита Корвизар была неправа, обвинив его в трусости за отказ печатать листовку. Очень легко наклеить на человека ярлык: банковский служащий. Ну, и что же? Дорожный рабочий и есть дорожный рабочий: он дробит камни. Ясно, что на человеке лежит один отпечаток, если он окончил Высший педагогический институт, и другой, если он всю жизнь простоял за шлифовальным станком! Всякий скажет, что по сравнению с ассенизатором банковскому служащему повезло — у него чистая профессия. Но, это, понятно, не дает ему права презирать ассенизатора. По сравнению же с адвокатом, кавалерийским офицером или просто директором банка, выходит, что повезло уже не ему. Попробуйте-ка посидеть изо дня в день за окошечком, всегда быть к услугам клиентов для всех нужных им операций: вклады, выдача денег, чеки, перевод денежных сумм и все прочее; давать всевозможные справки, и сколько при этом надо терпения, сколько выдержки! Ведь когда дело касается их грошей, все такие нервные. Опять же, есть и просто глупые, которым ничего не втолкуешь. А потом, это совсем не то, что другие служащие, например на почте или в метро, хотя мне их тоже жалко, поверьте! При банковской работе минутная усталость, малейшая невнимательность, — а ведь у каждого есть своя личная жизнь, домашние неприятности, какие-то посторонние мысли — малейший недосмотр может повлечь за собой пустячную ошибку, просто описку, которая тебе потом боком выйдет, ведь отвечаешь-то ты; ошибиться на миллион или на сантим одинаково легко… Вы понимаете, что это такое, когда все время в голове одна мысль? А считать кредитки! Клиенты иногда говорят: поразительно, как в банке ловко считают… как это вы научились? И никогда не ошибаетесь? Я отлично понимаю, что это совершенно естественный вопрос, но он действует на нервы. Иногда я и сам останавливаюсь поглядеть, как рабочие мостят улицу… может быть, им это тоже действует на нервы… еще людей привлекает все, что касается медицины, операций… Почему же их не должно занимать, как считают кредитки? А те, что стоят в очереди! Им всегда кажется, будто работаешь недостаточно быстро; они вздыхают, переминаются с ноги на ногу… Ну что ж, банковский служащий — так банковский служащий, бывает и хуже. Разве я сам выбрал себе профессию? В лицее я мечтал о другом… в разговорах с Меркадье… А вот стал банковским служащим. Я не железнодорожник и не каменщик, а банковский служащий. Мои враги не железнодорожники и не каменщики. И я не враг железнодорожникам и каменщикам… Это интеллигенты противопоставляют железнодорожников и каменщиков конторским служащим, не к выгоде служащих. Им следовало бы понимать, что они поступают с другими как раз так, как им не хотелось бы, чтоб поступали с ними! Поговорите с интеллигентом, и сами увидите… я говорю об интеллигентах нашей партии… им следовало бы понимать. Я не говорю о Жан-Блэзе, для него банк более далек, чем острова Таити. А какое предубеждение против конторских служащих в литературе: канцелярская крыса, чинуша… чернильная душа — пошлые, затасканные прозвища! Он, Лебек, редко их вспоминает, но когда вспоминает, невольно думает: «Ну как людям не стыдно!»

Надо понять Лебека. Он не стар, но, как-никак, вот уже скоро двенадцать лет тянется все то же: в любую погоду, дождь ли, ветер ли на дворе — даже без перерыва на лагерный сбор, — поссорился ли он с Мартиной, собралась ли она родить, заболел ли корью ребенок… сами знаете, как в жизни бывает, — все равно он сидит за конторкой перед окошечком, одержимый одной мыслью: как бы кто не подсунул фальшивую бумажку, чек без обеспечения или с подделанной подписью, дрожит, как бы ошибка в подсчете не оказалась для него роковой. Его уж так вышколили сомневаться во всем, быть педантичным до мелочей, всегда требовать оправдательный документ… в конце концов, эта привычка стала неотъемлемой частью его существа, его мировоззрения, нравственного кодекса. Верно, он коммунист. Между нами говоря, для него это своего рода аристократизм. Всякому человеку надо что-то такое придумать, куда уйти от осточертевшей жизни. Одни воображают, будто они неотразимы, другие мнят себя гениями, третьи каждый вечер пересчитывают свои сбережения… если таковые у них имеются. А вот Франсуа Лебека утешает, радует, наполняет его досуги, успокаивает в те минуты, когда клиенты особенно несносны, мысль о том, что он коммунист. Он не совсем такой банковский служащий, как остальные, хотя бы господин Гриво, — тот ушел в филателию, тоже своего рода аристократизм; его, Лебека, он презирает за то, что с ним нельзя поговорить о различных оттенках той или иной серии острова Св. Маврикия; Лебек не разбирается даже — это при его-то политических убеждениях! — в советских марках. Заметьте, я чуть было не вступил в эту организацию, как она называется? Общество друзей СССР… чтобы немножко раньше узнавать о новых выпусках… но они сами ничего не знают! Вот насчет тамошних домен и колхозов, тут я ничего не могу сказать! Почему это я вспомнил вдруг Гриво? Ах, да… по поводу аристократизма… Так вот, аристократизм Франсуа Лебека в том, что он не просто служащий, а служащий-коммунист. Не так уж глупо. Надо признать, что выбрал он неплохо.

Только вот в партийную работу Лебек вносил тот же педантизм, что и в свою банковскую. Педантизм — слово неприятное. Попробуйте вместо него сказать — «свои методы работы», — это звучит уже гораздо лучше. Лебек был прекрасным секретарем ячейки. Точный. Исполнительный. Не считался со временем. Ничего не забывал. Когда некоторые товарищи, — а такие всегда найдутся — придумывали всякие отговорки, уклоняясь от того или иного поручения секции, он терпеливо, как банковским клиентам, втолковывал им, доказывал, что невозможного не существует; если же кто-либо приводил уважительную причину, он просто выполнял работу за него, и все. Только одно дело было ему не по душе: продавать по воскресеньям «Юманите». Ничего не поделаешь, такой грешок за ним водился. Расклеивать объявления, печатать листовки, приходить к людям на дом, дежурить у заводских ворот, пункт за пунктом разъяснять программу партии… все, что угодно. Только не продавать по воскресеньям «Юманите», только не это: надо же хоть раз в неделю поваляться утром в постели! У каждого есть своя слабость.

А теперь, извольте видеть, Маргарита Корвизар. Товарищ Корвизар — ее тоже никак не назовешь пролетарским элементом, какая она есть, такая и есть… никак не назовешь. Она, конечно, искренне считает, что поступает правильно. Но только такому человеку, как Франсуа Лебек, это кажется обидным. Что он — секретарь ячейки или нет? Не то чтобы он чванился своей должностью. Но, как-никак, он секретарь ячейки. Дело не в том, что он любит командовать, изображать из себя начальство. Но раз он секретарь ячейки — значит, его выбрали, его сочли самым подходящим для этих обязанностей, и, во всяком случае, он взял на себя эту должность. Это и есть партийная демократия. Никогда еще не бывало, чтобы кто-нибудь, а тут даже неизвестно кто, допустим, даже кто-нибудь весьма ответственный, обращался так к кому-нибудь из товарищей, отдавал ему распоряжения, указывал… ведь это партийная работа… и вдобавок работа на ротаторе, принадлежащем секции!

Я согласен, условия изменились. И в партийной работе, естественно, нужно приноровиться к новым условиям. Но, во всяком случае, на все есть свой порядок: мы же не анархисты. Возможно даже, что в дальнейшем произойдут очень существенные изменения. Например, не будет вовсе ячеек, тогда, разумеется, и секретарь ячейки… Все это верно. Но как бы там ни было, в какой-то момент после обсуждения должна быть вынесена определенная резолюция, и эта резолюция должна быть доведена до общего сведения. И не приписывайте мне, пожалуйста, того, чего я вовсе не говорю! Предположим, что придется перейти на нелегальное положение, — из истории братских партий видно, что так не раз бывало. Я же не требую во имя демократии созыва партийного съезда для того, чтобы вынести соответствующее решение, или совещания ячеек, как в обычное время. Я же этого не требую, и чего вы ко мне пристали, чего вы мне приписываете какие-то дурацкие мысли? Может быть, другие и посмеиваются над партийной демократией, но только не я. Это вам не англо-саксонская демократия, та демократия, за которую сейчас воюют, которая двадцать раз обсуждала, соответствует ли принципам демократии непротивление захватнической политике Гитлера, а потом каждый раз примирялась с совершившимся фактом… По-вашему, это не имеет никакого отношения? Я знаю, что говорю. Но вернемся к товарищу Корвизар.

Она уверена, что я струсил. Ну что ж. И ничего тут не было бы удивительного. Скажу даже совершенно честно — да, струсил. И не я один, уж поверьте! Иначе и желать бы больше нечего. Но я не верю в смельчаков, не знающих страxa. Надо испытать страх, чтобы стать смелым. И это не парадокс. Отец всегда говорил: хотел бы я посмотреть в Буа Лепретр^[225] на тех храбрецов, что хвастают, будто им не знаком страх! А у самого крест за храбрость был. И много разных других ленточек. Он принадлежал к Революционной ассоциации бывших участников войны, вместе с Барбюсом и Вайяном-Кутюрье. Случается, что аристократизм передается по наследству. Правда, не всегда. Но в данном случае… Отец умер вскоре после Мюнхена. Я, конечно, не могу утверждать, что его убил Мюнхен: у него в легких остались осколки… а потом среди бывших участников войны оказались такие, что пошли за Дорио, — это тоже было тяжелым ударом для старика, хотя ему и твердили, что таких всего горсточка…

Н-да. Я струсил. И не думаю спорить. А вы полагаете, я не трусил девятого февраля на площади Республики^[226]? Был я там или нет? Был. Страх у меня — это просто сознание опасности. Но я всегда поступал согласно долгу. Неужели же теперь я поступлю иначе? В конце концов, если я трушу, так это мое личное дело. Партии это не касается, раз я не стараюсь воздействовать на других своей трусостью, раз я сам с ней справляюсь. Так. Надо думать, товарищу Корвизар растолковывать это не приходится.

О роспуске партии Франсуа Лебек узнал из газет. Он читал «Пти паризьен»^[227], потому что покупать «Попюлер» ему было противно. Консьержка, славная женщина, из сочувствующих, позвонила, подала газету и, остановившись в дверях, что-то сказала Мартине Лебек. — Что случилось, мадам Бернар? — крикнул в открытую дверь Франсуа: он пил кофе в столовой. В колыбельке пищала малышка. Бабушка Лебек уехала со старшей девочкой, Шарлоттой, в деревню к брату, в департамент Ло. Мартина ответила: — Франсуа, мадам Бернар не хотела, чтобы ты узнал из газет… она пришла сама сказать… Партия… — Не знаю, может быть, это и не существенно, но надо уметь понимать человека. Первой мыслью Лебека было: сегодня ни в коем случае нельзя опоздать в банк. Вы думаете, эта мысль была внушена ему страхом? Значит, вы плохо знаете человеческую душу. Так или иначе, это была его первая мысль.

Во всем их квартале уже стало известно, что ночью в Народном доме побывала полиция якобы для того, чтобы объявить о роспуске коммунистической партии. Франсуа доказывал, что при всем желании сообщение об этом могло появиться в «Офисьель» только сегодня утром, так как решение было вынесено советом министров накануне поздно вечером, а до опубликования в «Офисьель» полиция не имела права принимать какие-либо меры. — Возможно, что это и так, но они, как видишь, не посчитались! — заметила Мартина. Надо сказать, что Мартина всегда была спорщицей. Потому она и в партию не вступила. Она состояла во Всемирном союзе женщин и в Объединении квартиронанимателей и этим удовлетворялась. Она любила показать Франсуа, что смыслит в политике не меньше его.

Помещение Народного дома было опечатано, а Молинье забрали. Говорили, будто он оказал сопротивление и полиция избила его до полусмерти. А что с его женой? Никто не знал. Исчезла. Так было повсюду — и в Париже, и в пригородах. И не только в помещениях партии — в помещениях различных организаций тоже: в Обществе друзей СССР, в Союзе женщин на Лондонской улице, в Народной помощи, на биржах труда, в профсоюзах — под тем предлогом, что все эти организации якобы связаны между собой, — а также у товарищей на дому… Если такое творится по всей стране, сколько же полицейских сил пущено в ход! Сведения поступали самые различные: в одном, месте забрали всех, в другом никого. Полиция как будто старалась соблюдать еще какую-то видимость законности. Искали листовки, газеты… словом, предлог для ареста. Полицейские участки сейчас, должно быть, переполнены. И по всей вероятности, это только начало.

— Дома у нас ничего нет? Все уничтожили?

Выло около восьми вечера, они заглядывали во все полки. Не к чему хранить адреса. Вот и книги… Книги тоже надо бы запрятать. — Ты думаешь, книги их интересуют? — Ах, уж эта Мартина! Вечно ей кажется, будто страхи преувеличены! И вдруг — звонок. Они переглянусь. Опять звонок. Поди открой… Франсуа едва успел засунуть «Коммунистический манифест» за газовый счетчик. Пришла жена Блана. Ее мужа арестовали. Нагрянули к ним сегодня утром, нашли пачку подпольной «Юманите». Мадам Блан прикинулась дурочкой, разыграла недоумение. Тогда полицейские остались в швейцарской поджидать ее мужа. Бедная старуха Блан с ума сходила! Но как его предупредить? Никакой возможности. Не успел он войти — ага, попался, голубчик! Тебя-то мы и ждали! Теперь не отвертишься. В конце августа уже побывал в участке, тебя пожалели, отпустили, а ты опять за старое! И раз — в зубы! Старуха закричала. Ей зажали рот. Когда он сказал, что спрятал в швейцарской «Юманите» без ведома жены, она хотела возразить, но он ей мигнул, и она прикусила язык. Муж знает, что делает. Она привыкла не спорить с ним. Господи боже мой! Как они его били! Они все-таки хотели забрать и ее. А потом один, видно, начальник, сказал: «Ладно, оставьте ее — консьержка всегда может быть полезна по дому…»

— Знаешь что? — сказала Мартина. — Ведь и к старику Брийяну могли прийти… — К безногому-то калеке! Чорт знает что! На этот раз Мартина, пожалуй, права: раз сейчас производят обыски у тех, кого уже забирали в конце августа! Нет, к Брийяну полиция не приходила. Пока еще не приходила. Да, теперь мы на нелегальном положении. Партия нам этого не объявляла. Но тем не менее это так.

Секретарь секции мобилизован. Адреса его заместителя Франсуа не знает. А сидеть сложа руки сейчас невозможно. Что если мне повидать товарища Корвизар, думал Лебек в четверг, двадцать восьмого числа, считая кредитки, — раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Ах, чорт, как бы не сбиться со счету… Простите, м-сье, я, кажется, ошибся… Сперва надо кончить, а потом уже буду думать о товарище Корвизар… — раз, два, три, четыре, пять… я два раза сосчитал пятьдесят… двести пятьдесят тысяч восемьдесят три франка сорок сантимов… точно… Сегодня утром он купил «Попюлер», мадам Блан сказала, что эта газета лучше других осведомляет об их делах. В сегодняшнем номере сообщалось о протесте депутатов-коммунистов против роспуска партии, об обысках, и не только в Париже — то же самое и в Дюнкерке, и во всем департаменте Нор, и еще в Па-де-Кале, Аббевиле, Амьене. Франсуа почему-то особенно заинтересовался сообщением об аресте в Перпиньяне, у входа в кафе, секретаря местного партийного комитета за пораженческие разговоры… В том же номере ополчались на меньшинство Федерации железнодорожников, которое голосовало двадцать пятого против резолюции, осуждавшей пакт: Мидоль, Турнемен… На них попросту науськивали полицию! Франсуа немного знал Мидоля. Он почувствовал удовлетворение, и даже несколько приободрился. Если Мидоль… уж раз Мидоль… — Нет, м-сье, пока обмен валюты не ограничен… об этом поговаривают… но, во всяком случае, до опубликования в «Офисьель»…

Позади клиента стоял человек, хорошо знакомый Франсуа Лебеку. Инкассатор из Национального банка по фамилии Шарпантье. Длинный, худой, но жилистый. Такой справится с гангстерами. Как раз подходящий для своей должности человек. Ну, когда же этот болван кончит задавать вопросы! Вот опять: сколько у меня осталось на текущем счету? Могу я выписать чек на тридцать тысяч? Ну, само собой, господин Бурдье… такой суммой вы можете располагать. За инкассатором стояла дама: — Я не спешу, — сказал инкассатор, — пожалуйста, мадам, если вы торопитесь… — Франсуа поднял брови: не родилась еще на свет божий та женщина, которая ответила бы: благодарю вас, я не тороплюсь.

Получив по чеку, дама — это была сильно напудренная стаpyxa — улыбкой поблагодарила любезного инкассатора. Тогда Шарпантье расположился со всеми удобствами: портфель положил сбоку, растопырил локти, наклонился к окошечку и средним пальцем пододвинул к Лебеку лист бумаги, потом соединил пальцы обеих рук и сказал: — Погода все еще держится, хотя на дворе уже осень…

Франсуа прочитал бумагу. Перечитал еще раз. Затем поднял голову и сказал тусклым равнодушным голосом: — Так, давайте деньги… — Понятно? — спросил тот, просовывая пачки кредиток в окошечко. Лебек кивнул в ответ, не отрываясь от счета тысячных бумажек: — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… — Шарпантье был уполномоченным районного комитета профсоюза банковских служащих. Если у него какое-нибудь профсоюзное дело, ему следует обращаться к профсоюзному делегату их отделения. Их профсоюзный делегат — социалист, довольно-таки… ну, — словом, социалист! Но Шарпантье действовал сейчас от имени партии. Первым побуждением Лебека было сказать: «А чем ты подтвердишь законность своих полномочий?» Но тут он вспомнил товарища Корвизар. В сущности, поразительно, как все быстро делается. Вчера партия была запрещена, и уже сегодня с ним устанавливают связь; по самой своей должности Шарпантье, несомненно, чрезвычайно подходил, чтобы служить связующим звеном с товарищами, работающими в банках. А если кто вздумает упрекнуть его, Шарпантье, что он примешивает к профсоюзным делам политику, можно будет возразить, что Шарпантье о профсоюзе и не заикался.

Вот так, как сейчас, это я понимаю. Может быть, это и нелегально, но, во всяком случае, по всем правилам. Знаешь, чего держаться, знаешь, за что тебе отвечать. Шарпантье будет приходить каждый раз, как понадобится. Назначать время встреч незачем, часы работы банка известны. Шепнуть несколько слов нетрудно. Записку тоже легко подсунуть вместе с деньгами. Кроме того, всегда можно улучить минуту, когда народу мало. Итак, я теперь ответствен за пропаганду в четырнадцатом округе. Что сюда входит? Выпуск, редактирование и печатание листовок и газет, печатание на ротаторе «Юманите»… распространение лозунгов — все равно, в печатном виде или в виде надписей мелом на стенах домов, в учреждениях, на улицах… Да, так как же теперь, товарищ Корвизар? Трушу я сейчас? Честно говоря, да, немного трушу. Но я все сделаю. Добросовестно. Как и полагается мне, исправному банковскому служащему. Руководство уверено, что может на меня положиться. В партии меня знают. Хоть я и не рабочий.

Возвращаясь домой, Лебек нащупывал в кармане бумажку со всеми указаниями и номер «Юманите», который был вложен в пачку стофранковых кредиток… Попробовал бы кто-нибудь задеть его сегодня вечером — он бы показал, что он тоже не промах. Показал бы со всей страстью своего аристократизма, со всем классовым сознанием конторского служащего.

* * *

Горничная, около пяти часов вечера открывшая на звонок, явно заинтересовалась посетителем. Не то чтобы он был как-то особенно одет, да, кроме того, здесь она привыкла ко всяким посетителям, самым разномастным. Одет скорей хорошо, вполне приличный костюм, мягкий воротничок, что для данного времени года… Но это был приятный брюнет, а горничная господина Ватрена была неравнодушна к приятным брюнетам. Несколько сутулые плечи, крупный с горбинкой нос при довольно плоском лице, подстриженные усики над тонкими губами, странно кривившимися, когда он говорил… горничная господина Ватрена нашла особенно интересным его взгляд, какие-то не совсем одинаковые глаза, не то чтобы он косил… и почему это считается недостатком, когда мужчина косит? Предатели в кинофильмах обязательно косят. Ну где же тут справедливость?

Приятный брюнет не знал, что господин Ватрен мобилизован и что уже несколько дней, как его заменяет господин Летийель, а господина Летийель он беспокоить не хотел. Собственно говоря, ему надо бы повидать мадемуазель Корвизар, он знает, что это не полагается, и просит его извинить, но все-таки нельзя ли ей передать, что ее двоюродный брат Поль здесь проездом, — нет, нет, она его не ожидает, она будет очень удивлена…

Двоюродный брат? Ну и мадемуазель Корвизар! Кто бы мог подумать! Вот уж правда, что в тихом омуте… и потом приятный брюнет гораздо моложе ее. Ну и что ж, правильно. Надо пользоваться жизнью, пока можешь. — Мадемуазель Корвизар, здесь ваш двоюродный брат Поль, он говорит… — Ведь и вправду прикидывается, что удивлена, видно, приятный брюнет хорошо ее знает.

— Прости, Маргарита, но у меня не было иного выхода…

— Мог бы придумать что-нибудь поостроумнее, я чуть-чуть не ляпнула, что у меня нет никакого двоюродного брата Поля! Почему ты не пришел ко мне домой?

— Да ты сама прошлый раз говорила… А потом у тебя же мать; совсем не дело, еще начнет расспрашивать, ведь она меня знает…

— Ну, что случилось?

— Вот что, у тебя, верно, есть сбережения… деньги на книжке?

— Послушай, какое тебе дело? Ну, положим, есть. А дальше что?

— Не сердись. Сейчас скажу! Это не праздное любопытство. Слушай, возьми свои сбережения и внеси в «Сосьете женераль»^[228], в нашу контору… или переведи к нам на книжку, мы откроем тебе счет…

— Ты что, в своем уме? С каких это пор ты зазываешь клиентов в свою лавочку?

— Постой, дай я тебе объясню. Кузен Поль не может то и дело приезжать из провинции к твоему патрону, дома у тебя мать, а вот если ты откроешь счет в нашем банке, ты можешь прийти к нам то, чтобы снять деньги, то за какой-нибудь справкой, то посоветоваться, как выгоднее поместить свои сбережения… Ну, дошло? А пока на вот, возьми. Да, это «Юманите», последний номер. Наладишь работу, как в тот раз. Где ротатор? У жены Гильома? Или она не оставила его у себя? Оставила, говоришь. Ну, и отлично. Ведь на заводе за ней нет слежки… она у Лекена работает?… там есть заводская ячейка, так скажи ей, чтоб отнесла пачку газет к Поттера. Запомнишь? Поттера, он работает на складе… я его знаю, он был уполномоченным секции… Поттера справится. Об остальных оттисках договоришься со стариком Вюильменом, он знает, кому поручить распространение. Слыхала, товарища Блана забрали, вот подлость! и Молинье… Брийяна лучше пока не трогать… Система такая: я встречаюсь только с тобой. Ты связана с Мишлиной и Вюильменом… и все. Никаких встреч с тем товарищем, который…

— Во всяком случае, мне надо ему сказать!

— Хорошо, один раз повидай. Понимаешь, ведь мы теперь — нелегальный аппарат…

Лебек торжествовал. Сегодня он отыгрался. Маргарита Корвизар явно посрамлена.

Уже прощаясь, он сам все испортил, задав лишний вопрос:

— Признайся, ты приняла меня тогда за труса?

— Нет, — сказала она, — за чинушу.

Чинуша! Этого было достаточно, чтоб испортить ему весь день. Потом, уже под вечер, он убедил себя, что, в конце концов, если товарищ Корвизар вкладывает определенный смысл в это дурацкое, нелепое, придуманное слово, это доказывает, что товарищ Корвизар не психолог, только и всего.

Тут он спохватился, что позабыл отдать ей лозунги для надписей мелом на стенах. Как глупо!

Он сунул их ей на следующий день, когда она пришла в банк.

— Мишлину видела? Какую вам угодно книжку: на двадцать или на пятьдесят чеков?

Одну фразу тихо, другую громко.

— Повидаю сегодня. Пожалуй, на пятьдесят. Восковка готова…

— Скажите, Лебек, как вы полагаете… — обратился к Лебеку его сослуживец Гриво. Они разговаривают друг с другом. Маргарита смотрит на сослуживца Лебека: бородатый господин в пенсне с вырезанными лункой стеклами и в пестрой жилетке. Слышал он или нет, как она сказала: «восковка»? Может быть, он не знает, что такое «восковка», этого многие не знают… Чтобы скрыть смущение, она вынула из сумочки зеркальце и напудрилась.

— Простите, сударыня, что я позволил себе оторвать моего коллегу…

Господин Гриво всегда чрезвычайно любезен с дамами. Он уже опять сидит за своей конторкой. — Да, Корвизар, как насчет лозунгов? Не забудь сказать Вюильмену, что надо привлечь молодежь… он знает, кого я имею в виду…

— Значит, теперь я вкладчица «Сосьете женераль»… Надеюсь, что мне не придется жалеть о прежнем банке, услугами которого я пользовалась в течение пятнадцати лет… но ваше отделение ближе… а сейчас это особенно важно…

— Да, мадемуазель, вы совершенно правы… сейчас это особенно важно. Я уверен, вам не придется раскаиваться в том, что вы поручили нам управление вашими ценными бумагами…

За мадемуазель Корвизар уже стояли двое — дама, похожая на англичанку, которая выложила из огромной сумки для провизии гору кредиток в десять и двадцать франков, и старый кюре, который, покорно вздохнув, возвел очи к небу и вытащил четки.

* * *

— Послушай, Маргарита… Ну, конечно, работать будем. Все готово… только… Ой, как мне это неприятно, ты бог знает что обо мне подумаешь.

— Что с тобой, Мишлина? Боли в животе?

— Да, немножко… только это не то, что ты думаешь. Это от ломтика сала… Вчера на работе я поела с таким аппетитом…

— Да, мы все время забываем, что ты беременна… Но ты понимаешь, какое сейчас положение… Сказать, что никакой опасности нет, нельзя. Но у тебя условия лучше, сосед ушел в армию, жена его эвакуировалась, и никто не знает, что ты коммунистка. Кому-нибудь известно, что ты вступила в партию?

— Я же тебе сказала, что у меня не те боли. Я с радостью готова делать все что угодно. Я отлично знаю, что….. мне сказал Гильом…

— Ну, так в чем же дело?

— Дело тут не во мне. А в ротаторе. Дай я тебе все расскажу, а потом уж ты рассудишь. Вот ты говоришь, никому не известно, что я в партии, а ведь это не так… Лемерль знает, и этого довольно!

— Я тебе сама говорила, что ему доверять нельзя, но Лемерль, верно, уже думать позабыл о тебе… ты была только на одном собрании… как раз перед самым концом…

— Дай мне сказать. Совсем это не то. Лемерль… с тех пор как мы были вместе у этого старичка, как его? Да, у Мерсье… С тех пор он никак от меня не отвяжется, понимаешь? Дожидается у ворот фабрики. Сюда приходит. Говорит, что вместе со всей ячейкой отвечает за меня перед Гильомом. Вот он и заботится обо мне… так заботится, что вчера вечером цветы принес… вон они, в банке из-под варенья.

— И ты их не выбросила?

— А зачем выбрасывать? Цветы красивые… разве цветы виноваты? Понимаешь, он за мной ухаживает, а я ему говорю: и как вам, господин Лемерль, не совестно приставать к беременной женщине! А он мне в ответ: почему вы меня называете «господин Лемерль»? И товарищем Лемерлем тоже не надо, меня зовут Фернан… Некоторые женщины, — это он говорит, — когда беременны, особенно соблазнительны…

— Гадость какая! Выгони его вон!

— Так-то оно так… да только он при каждом удобном случае старается напомнить про тот вечер у его приятеля Мерсье… и что ротатор сюда принесли, он отлично знает. Я ему, конечно, сказала, что ротатора давно уже нет… но ведь он не обязан мне верить… а потом тебя он тоже знает… Так вот, если он не совсем подлец, мне особенно бояться нечего. Ну, а если он настоящий подлец, лучше обезопасить себя от него…

— Мне уже досталось от… ну, словом, от того товарища, который поручил мне эту работу, когда я рассказала про Лемерля… А ведь мы с ним только один вечер… Он тебя шантажирует? Самым откровенным образом?

— Понимаешь, этого сказать нельзя… Пока у меня просто такое ощущение. А потом он жалуется, что несчастлив в семейной жизни, что у него жена, которую он жалеет и не бросает, потому что она уже не молодая… что с ней без него станется? Но жизнь она ему отравляет.

— Вот этому я охотно верю.

— Он поет романсы. Берет за руку. Приглашает пообедать с ним. Я всячески стараюсь от него избавиться. Но я его побаиваюсь. Ну, как, по-твоему, если придется постоянно пользоваться ротатором?..

— Да, надо подумать… Во всяком случае, сейчас нельзя терять ни минуты. Надеюсь, в такой поздний час он к тебе не заявится?

— Ну, что ты, Маргарита!

В голосе ее был такой упрек, и лицо она закрыла руками. Какая она еще девочка!

Они достали из шкафа ротатор, спрятанный там под бельем. Установили его.

— А твой Гильом тебе пишет?

— Не очень часто. Он не любит писать. Из последнего письма я поняла, что там с ним кто-то очень важный.

— Важный? Что это значит?

— Ну, словом, кто-то от нас, из партии, свой.

— Ишь, как ты научилась говорить: свой.

— Ну, конечно. Валье никогда по-другому не говорит. А кто для него свой, тот и для меня. Ох…

— Что с тобой?

Мишлина оперлась о стол.

— Так, пустяки… затошнило… от запаха краски, должно быть… Смешно, какой делаешься, когда в положении… Ну давай поскорей приниматься за дело.

В конце концов, раздумывала Маргарита, если этот чувствительный кот в самом деле приударяет за Мишлиной… ведь не донесет же он на нее… какой ему интерес? Во всяким случае, надо, чтоб они пореже видались. Посоветоваться с Лебеком я не могу… в банке очень трудно разговаривать… подробно все объяснять, да он и не поймет. — Осторожно, смотри, чтоб восковка не сдвинулась! — Только женщина может понять… Правильно, поговорю с Розой… мы условились с ней на понедельник… — Ну, как, начали?

* * *

— Нет, это уж ни к чорту не годится!

Хорошенькая Роза Дюселье покраснела от возмущения и несколько раз топнула своей крошечной ножкой. Она встряхнула кудрявой головкой, засунула руки в карманы жакета; выражение рта стало жестким, губы сжались… При других обстоятельствах Маргариту это рассмешило бы. Встретились они, как обычно, в Люксембургском саду, у фонтана Медичи. Небо хмурилось, погода стояла прохладная. И на этот раз Роза опять повторила: — Надо бы перенести наши встречи в другое место. — Она только что рассказала Маргарите об обыске, который был у них двадцать седьмого утром. Да, они попали в первую партию. Кто-кто, а Дюселье в их списках, конечно, был. Полиции не повезло. Дома его уже не оказалось. Три дня тому назад приходил… (она прикусила язык — чуть-чуть не сказала: приходил Мурр… Надо следить за собой. Если фамилии товарищей будут то и дело срываться у меня с языка…) да, так вот, приходил один товарищ и предупредил его, чтоб он скрылся… Вот как обстоят дела.

— А с вами как же, Роза?

— Я уже просила вас называть меня Маринеттой. Позабудьте о Розе. Не Роза, а Маринетта. Как со мной? Это же самое и я спросила у Дюселье… Можете себе представить, я даже его конспиративной клички не знаю! Тот товарищ сказал ему, что надо исчезнуть. Ну, тогда он сказал мне: я исчезаю… Согласитесь, что это не легко, так, сразу… Если бы я еще не принимала никакого участия в работе… Я его спросила: так это что же — развод? Он сказал: брось глупости говорить, если партия приказывает… Тогда я ему говорю: ведь я буду беспокоиться… А он говорит: нет, ведь ты же работаешь… это я буду о тебе беспокоиться, сам я буду в полной безопасности, с фальшивой бородой… Пожалуй, этого тоже не следовало говорить?

— Чего говорить?

— Да про бороду. А может быть, никакой бороды у него и нет, так просто сказал. Ведь все мы еще новички. Как вы думаете, надо мне покрасить волосы? Говорят, в Америке негритянки проходят специальный курс, чтобы волосы стали у них гладкими. Может быть, мне тоже это проделать, какая я тогда буду?

Они весело рассмеялись. Какой-то старичок, крошивший хлеб голубям, посмотрел им вслед и покачал головой.

— Так вы, Роза… то есть Маринетта, сказали, что Дюселье дома не оказалось… Вы были одна?

— Не совсем одна. Была двоюродная сестра, она боится спать дома с тех пор, как мужа призвали… Ну, я и предложила ей… вдвоем веселей… Они пришли утром, ровно в четыре. Спросили: где Дюселье? Уехал в провинцию, на днях возвращается… Ну, и дураки же! Не велели ему писать, что был обыск. Все вверх дном перевернули. Вы бы полюбовались, что у нас делалось после их визита! Живем мы тесно, но в комнате чисто, прибрано. Они всюду нос совали. Три часа провозились. Книг у нас уйма. Вся партийная литература. Всю и забрали, мерзавцы. Лифт не работал, а живем мы на пятом этаже. Ну и попыхтели они, пешком-то вверх и вниз. Так им и надо, небось ноги до сих нор гудят…

— Ничего не нашли?

— Ничего. Можете себе представить, у нас была речь Молотова. Я постоянно ею пользуюсь… она лежала на радиоприемнике. Они все осмотрели, поднимали радио, глядели, нет ли чего под ним, а брошюры не заметили…

— Какая же это речь?

— Как? Вы не знаете! А как же вы тогда можете разъяснять пакт? Та речь, в которой Молотов во всеуслышание заявил, что французы и англичане не стремились к соглашению с СССР, что они просто отвлекали общественное мнение и поэтому само собой разумеется… У вас этой речи нет? Я вам достану. Ее необходимо распространять… Она опрокидывает всю их аргументацию… их лицемерное удивление…

— Но если нам больше нельзя встречаться…

И Маргарита рассказала о своей новой работе, о директивах Лебека. Вот тут-то Роза и вспыхнула: — Опять старая история пошла! В нормальное время и то раздражала эта манера отбирать друг у друга работников… Неужели этот товарищ никак не может без вашей помощи организовать распространение листовок в своем секторе! Подумаешь, какое хитрое дело! С этим любой справится. А я рассчитывала на вас для другого, где именно вы были бы самым подходящим человеком. Мне нужен кто-нибудь для связи с судом… с адвокатами… Вас знают как секретаря господина Ватрена, и если теперь, когда он призван, вы зайдете к Левину, или к Виала, или к Виллару… вы даже можете пойти к ним не на квартиру, а в здание суда… Кроме того, я имею в виду не только членов партии, а и остальных адвокатов тоже, мы и с ними будем работать… среди них есть честные люди, молодежь, да и старые либералы, которых возмущает современный способ воевать за демократию, предварительно зажав рот рабочему классу… Да вот хотя бы ваш Ватрен. Что вы о нем скажете? Нет, нет, никак нельзя этого допустить! На вашего ответственного я сумею нажать. Жаль только, что уйдет много времени. В подполье на все уходит много времени. Надо пройти всю цепочку… каждый раз дожидаться свидания с вышестоящим товарищем… а есть товарищи, которые редко встречаются и очень заняты, огромная нагрузка. А затем потребуется еще столько же времени, чтобы по той же цепочке спуститься обратно… Но все равно… вашему ответственному товарищу будет дано указание.

— А пока?

— А пока, конечно, делайте то, что он сказал. Я не собираюсь разваливать работу низовой организации. Но смотрите, чтоб вам не засыпаться. Вы нужны мне… Поняли? По правилам полагается прекратить наши встречи… никакой связи между работниками отдельных участков… это закон… Необходимая мера предосторожности… партия в таких делах не шутит. Все же скажите вашему ответственному товарищу, чтоб он немедля подготовил вам замену. Даже если вас и не перекинут к нам. Надо заранее все предусмотреть на случай провала — кем заменить товарища, как сделать так, чтобы тот человек был автоматически предупрежден, как снова наладить связь. Вы понимаете, надо все придумывать. Разумеется, мы делаем много глупостей. Без этого нельзя. Но как только вам дадут знать, что Маринетта хочет вас видеть, — тогда в ближайший же понедельник в обычный час… только не здесь… пожалуй, условимся в Пале-Рояле в боковой галерее, вот, — и носком полуботинка она начертила на песке план Пале-Рояля, — вот памятник Мюссе… вот Государственный совет…

Розе, то есть Маринетте, очень не понравилось то, что Маргарита рассказала ей про Мишлину и Лемерля. — Тут дело серьезное… надо подумать… Прежде всего, вы вполне уверены, что она вас не обманывает? Что между ними ничего нет? Ну, знаете, когда дело касается отношений между мужчиной и женщиной, тут верить нельзя.

— Нет, я голову дам на отсечение…

— Не делайте этого, товарищ, не стоит рисковать головой, голова — вещь слишком ценная… Давайте разберемся получше: вас этот субъект знает? Когда вы печатали ту листовку, которую я вам давала, он вас видел? Он знает, где вы живете?

— Не думаю. Но мою фамилию он должен знать, в ячейке меня обычно звали Корвизар, а не Маргарита…

— И ему, конечно, известно, что вы все время общаетесь с этой девочкой…

— Представьте себе, нет. Она оказалась гораздо хитрее, чем можно было ожидать; как-то она ввернула ему, что окончательно во мне разочаровалась, что в начале сентября я просто горела желанием, а теперь, вероятно, из-за поляков, я ни ее, ни других знать не хочу, на улице отворачиваюсь… — словом, что я, верно, пошла на попятный, во всяком случае, уклоняюсь от всяких объяснений…

— Хорошо придумано! Девочка не глупая. Только этим она дала ему в руки козырь против себя. Если теперь Лемерлю вздумается с вами поговорить, так уж вам придется разыграть комедию. Скажите, что с тех пор много воды утекло, что вы с ним вместе гусей не пасли. Ну, что-нибудь в этом роде придумаете. Но как быть с Мишлиной? Заметьте, это меня не касается, это участок вашего ответственного, а не мой. Мне кажется, ей лучше тайком съехать с квартиры. Какая у них в доме консьержка?.. Надо вашему ответственному сказать, а уж он пусть решает… Это опять тот же, которого в первый раз вы никак не могли уломать? Ну, что поделать. Работаешь с теми людьми, которые есть… Вот мне, например, повторять не пришлось. Полиция была у нас в ночь со вторника на среду. Ну, а в среду я просто ушла из дому. Даже не оглянулась. Двоюродная сестра осталась… она — это дело другое. Я знаю, у нас уже были такие случаи; для некоторых товарищей бросить насиженное гнездо кажется чем-то ужасным. А посмотришь иногда на это гнездо — о чем жалеют! Всякие люди бывают.

На прощанье Маринетта поделилась с ней новостями. Видела ли Маргарита последний номер «Юманите»? Ах, да, конечно… А она уверена, что последний? Что там было? Теперь Маргарите тоже придется придумать себе партийную кличку. Взять, например, какое-нибудь мужское имя, для тех, кто с ней связан. Ну, хотя бы Филипп… ах, нет, я позабыла: Филипп у меня уже есть! Ну, а против Жерара вы не возражаете? Ладно, пусть будет Жерар. Итак, Жерар, знаете, в среду наши депутаты образовали в палате новую группу: Рабоче-крестьянская группа… Вчера в «Офисьель» напечатано постановление о конфискации имущества коммунистической партии… Да, я видела сегодня в утренних газетах… Мы надеялись, что нам удастся еще выпустить газету «Французских девушек». И что же? Ровно через сутки полиция была уже там. Мы думали, что перехитрили ее, переменив типографию, — перешли в типографию на улицу Амело… но полиция, конечно, пронюхала… во вторник, мы просидели с Мари-Клод весь вечер в типографии, и вдруг в ту же ночь к нам нагрянули. Просто зло берет!

— В тот самый вечер, когда вы трудились в типографии, совет министров еще только постановил распустить партию, но шпики, надо думать, ждали лишь сигнала…

— Но какая обида! Как бы это было хорошо, если бы газета вышла! Из всей нашей прессы только «Ви увриер»^[229] не прикрыта.

— Потому-то все время и раздаются голоса, что «Ви увриер» надо запретить…

— Но какая обида… Жерар! Номер был уже отпечатан! И знаете, что на обложке? Мать Жанетты с маленьким Жаном, сыном Мориса! Да, теперь не скоро можно будет выпускать газеты с иллюстрациями… Бедные наши «Французские девушки»! А сейчас развертывается индивидуальное шефство женщин над мобилизованными…

Она посмотрела на ручные часы. Довольно болтать! Она обещала Даниель зайти на улицу Дюфур. Правда, улица Дюфур отсюда недалеко. Но все же… Думаю, что Даниель тоже не мешает убраться с улицы Дюфур. Хоть она и зубной врач и жена мобилизованного…

XIII

— Ну, теперь все, кроме Бринонов, — они, кажется, еще в провинции, — теперь положительно все вернулись в Париж! — заявила Сюзанна де Котель.

На вилле в Мэзон-Лаффитудивительно уютно. Идет дождь, но он не захлестывает в окна, и поэтому они широко раскрыты в сад, по-осеннему томный, где старинные купидончики из мрамора, источенного временем, с почерневшими ягодицами и обломанными гирляндами цветов, красуются по обе стороны устланного желтой листвой газона. Висконти уверяет, что это совсем в духе Анри де Ренье.

Гостей собралась уйма. Так уж повелось из года в год. Шестого октября день рождения хозяина дома, а Симон очень на этот счет щепетилен. Пирога с розовыми свечками, конечно, нет, зато на каждом приборе под салфеткой лежат подарочки для гостей — для кого галстук, для кого изящный платочек… На приборе Фреда Виснера оказалась замечательная данхилевская трубка, Матильда Висконти получила флакон духов «Шокинг», Рита Ландор, пришедшая по-соседски, во вдовьем трауре с огромным декольте, восторженно взвизгивала, любуясь рыбкой «вуалехвост» в миниатюрном аквариуме, освещенном электрической лампочкой. Сюзанна уговаривала Алису де Сен-Гарен есть скоромное, хотя сегодня и пятница: во-первых, это день рождения Симона, значит грех падет на него, а во-вторых, на все время войны вообще дано разрешение от поста. — Только военным, Сюзанна! Одним военным! — Не только, дорогая кузина. В современных войнах все уравнены… — Висконти рассказывал о ком-то, кто, по слухам, находился в Индии, и кого он вчера встретил на площади Согласия. — Я же вам говорю, — подхватила Сюзанна, — все, абсолютно все в Париже. Чем больше народу эвакуируют, тем больше встречаешь знакомых!

— Может быть, эвакуируют только незнакомых, — высказала остроумную догадку Рита Ландор. — Ради бога, Фред! Не включайте радио: я не могу больше слушать Элиану Селлис^[230], она мне душу надрывает.

Вот как, Рита Ландор называет его Фред, думает Сесиль… А мне казалось, что они только познакомились в тот раз у Луизы, когда там была также Ингрид Сведенсен… Правда, Ингрид в данный момент плывет по Каттегату^[231] и, говорят, ужасно боится подлодок. Под своей салфеткой Сесиль нашла первое издание «Фауста» в переводе Жерара де Нерваля, «господина Жерара», как стоит на титуле, — знак внимания к ней Симона, очень мило с его стороны. Симон — довольно-таки смешная фигура, однако он обожает делать приятное друзьям. Ничего удивительного, что Фред знает многих хорошеньких парижанок, а потом Рита Ландор, кажется, снималась в прошлом году в том фильме о забастовке, для которого киношникам разрешили производить съемки на заводе Виснера. Около Сесиль оказался писатель Люк Френуа. У него красивое, несколько помятое лицо, пепельные волосы, чересчур длинные, и, как всегда, утомленный вид; он играет портсигаром из натуральной свиной кожи, который только что получил в подарок: он явно непрочь поухаживать за своей соседкой, но он всегда непрочь поухаживать за своими соседками. Дэзи не приехала? Нет, она не могла приехать, она на фронте. — Значит вы там сменяетесь? Что это за чушь, Люк? Вообще повсюду полный кавардак… достаточно видеть вас в этой форме…. ну, вы-то хоть работаете в управлении информации! Но Дэзи на фронте!

— Вы ведь знаете, Сесиль, что генерал Д. — приемный отец Дэзи… Она поехала показывать новые модели в его штабе.

— Вы сочиняете! Пусть он хоть трижды приемный отец, но зачем же на передовой демонстрировать моды!

— Насчет передовой это уж вы сами присочинили. Почему театру можно быть на фронте, а модам — нет?.. Это была идея генерала. Он — большой оригинал. Выставка устраивается с благотворительной целью.

— Это ясно. Вопрос только в том, кого собираются ублаготворять? Манекены, надо полагать, подобраны хорошенькие…

— Да нет же. Это будет вроде парадного спектакля в пользу…

— Мне казалось, что в военное время принято устраивать спектакли в пользу фронтовиков…

— Вот в этом-то вся оригинальность — тут выставку устраивают в пользу тыла… Ведь в тылу тоже небезопасно: вы слыхали про этот ужасный случай? Целый поезд с детьми, которых эвакуировали из Парижа, сошел с рельсов… Масса убитых…

— Люк, вы невозможный человек, — крикнул через стол толстяк Мало, которого без приглашения привели с собой Висконти, чтобы рассеять его хандру. — Ваш патрон только что опроверг этот слух. Зачем сеять лишнюю панику?

— Ах, так? — заметил Люк. — Патрон опровергает? Наглости ему не занимать стать…

Право же, Люк неподражаем. Все расхохотались. Смешны были не столько его слова, сколько тон, каким он их произнес. А потом всем хотелось посмеяться, рассеяться, забыться…

— Ужасно обидно, — вздохнула Сюзанна. — Как только смеркается, надо из-за этого затемнения закрывать окна. Посмотрите, как мило болтается «колбаса», прямо над нами.

— А вы верите в пользу «колбас», Сюзон? — вкрадчиво спросила Рита.

— Я вообще не верю в эти тревоги, — жеманилась хозяйка, — таким, как мы, нечего ждать смерти с неба…

Люк восхитился этим изречением. Пока еще не совсем стемнело, можно было начинать обед, не зажигая света. Это так уютно. А уж мимо рта никто не пронесет. Капитана Сен-Гарена ждать бесполезно: на него навалили столько дел, он сам ведет все допросы… Когда вырвется — приедет. Положительно, в их роду это наследственное призвание: вы знаете, что один из Сен-Гаренов был членом Конвента и голосовал за казнь короля? Да-с, прадед капитана был цареубийцей! Кстати, где Алиса? Послушайте, дорогой мэтр, вы совсем заполонили нашу кузину! Последнее относилось к той странной паре, которая вырисовывалась на фоне листвы: старый академик Бердула увлек к раскрытому oкнy очаровательную, но чрезмерно пышную даму с необычайнo белой для брюнетки кожей. Они извинились, и госпожа де Сен-Гарен уселась рядом с Мало… — Какая прелесть, Симон! Целую тебя, — пролепетала она, посылая ему воздушный поцелуй кончиками пальцев, унизанных кольцами.

Представьте себе, — Сюзанна хозяйским оком надзирала за слугами, — представьте себе, мы ехали через всю Францию на автомобиле. Что? Да, дорогой мой, нас убедил сам маршал… В Париже спокойно, абсолютно спокойно, говорил он… О чем это я? Ах, да… так вот по дороге у нас лопнула шина… в какой-то деревушке, в самой глуши Перигора. И вообразите, на стене прямо перед нами надпись: «Паштет из гусиных печенок». А теперь судите, стоило ли потерпеть аварию?

Сгущавшиеся сумерки действительно создавали особый уют. Люк Френуа думал: надо поблагодарить Мало за Мессермана. Сесиль сидела спиной к последним отблескам света, волосы падали на тонкую шею и на темное платье почти белыми локонами. А на лице, еще полудетском, казалось, сгустились все тени. Люк смотрел на нее так, словно видел впервые: в этой девочке чувствуется какая-то тайна… Хотя все старались быть веселыми, сумерки располагали к лирическим настроениям, разговор становился интимным, сосед беседовал с соседом. Лица гостей, точно розы, в которых догорают огни… такая строчка есть у Апполинера… кстати oб осени, тут уместно вспомнить д’Обинье: «Осенняя роза скорей, чем другая…» Люди изысканные отличаются тем, что никогда не кончают цитат… Сесиль говорит это Люку с легкой иронией в голосе. Но его нелегко смутить: — Знаете, сюда подходит музыка Дебюсси… — и он мурлычет, тоже не кончая, музыкальную фразу из… — Кстати, что это? «Сады под дождем»… или «Лунный свет»?..

Конечно, Сесиль находит Люка чересчур претенциозным… и все-таки в нем есть что-то баюкающее, не похожее на других. Незачем вникать в его слова — это сплошная литературщина, полунамеки… достаточно просто слушать… В нем нет того избытка животного здоровья, которое так утомляет ее в муже, его можно представить себе больным, он способен не во-время уснуть, на полуслове забыть о собеседнике… но нет в нем и того кипения молодости, какое есть у Жана, той жадности к жизни, той глубины чувства. Могла бы я сидеть вот так, на людях, за столом рядом с Жаном? А Люк как будто ухаживает за мной… Пусть поухаживает… Дэзи гостит у приемного отца… первый раз слышу про приемного отца… Верно, господин Френуа просто покладистый муж. Какое мне дело? У него приятный, вкрадчивый голос.

— Сесиль, ну скажи же, что мой паштет божественен. — Пронзительный голос Сюзанны перекрывает звон хрусталя.

— Твой паштет божественен…

У Люка мягкий глуховатый смех, а профиль, правильный и немного хищный, сливается с серым полумраком: что-то есть в нем от «серого», от серого волка, бегущего по снегу…

— Как вы смешно сказали, Сесиль… твой паштет божественен…

Вторя друг другу приглушенным смехом, они как бы признают свое сообщничество.

Люк прикрыл ладонью руку соседки, она не отняла руки. Она, как зачарованная, смотрит на эту чужую руку. Рука длинная, не большая, а длинная, на первый взгляд слабая, и все-таки мужская, с набухшей веной… пальцы Сесиль ощущают пожатие этой руки. От Люка, каким она его знала прежде, ее всегда отталкивали назойливые разговоры о поэзии, доходящие до безвкусицы. А тут вдруг… что с ней? Ее как будто тянет к этому мужчине, которого, видимо, волнует ее близость. С другого конца стола слышится визгливый хохот Риты Ландор. Должно быть, Фред нашептывает ей какие-то сальности. Матильда степенно беседует с Симоном, а Мало ведет со своей соседкой разговор на гастрономические темы… кто его соседка? Ах, да, Сесиль видела ее несколько раз — родственница Симона, жена Сен-Гарена. Но всего этого как будто нет… Есть только близость мужчины… не Люка, Люк — это слишком конкретно, это знакомый, который ничуть ее не увлекает… нет, мужчина. Мужчина, который обычно скрывается под этим именем, под элегантным костюмом, под изысканным снобизмом писателя Люка Френуа. Право же, когда она садилась за стол рядом с Люком, ей и в голову ничего не приходило. А потом, не знаю что — быть может, таинственный полумрак, его голос, возникшая между ними интимность… Не влюбиться же я собираюсь в этого чужого мужчину? Когда она мысленно произносит «мужчина», ее охватывает истома. Странно. Что со мной? И о чем это он говорит?

— Решено было не говорить о войне, Люк.

— Да я вовсе не говорю о войне. Что вы, Сесиль? Если я случайно и произнес слово «война», так лишь затем, чтобы отойти от нее и приблизиться к вам… Вы не находите, мой друг, что от этого фантастического вечера веет безумием?.. Вы ведь позволите мне называть вас «мой друг»? — Его ладонь и пальцы скользнули вверх по руке Сесиль, к локтю. Сесиль вздрогнула. Он принял это за согласие, за дальнейший шаг к той хрупкой, немыслимой близости, которая разлетится от любого пустяка. — Да, война… тут все единодушны… никто ее не хочет. Разве что несколько безумцев и банкиров… Все бегут от нее… отрицают ее… а она все-таки существует… К чему о ней говорить! Это такой ужас, и так естественно отринуть ее не только сердцем, но и устами… и на миг, на короткий миг, с помощью колдовских чар ощутить себя любовниками… — В сдавленном звуке голоса и во внезапной паузе чувствуется неуверенность… Сесиль спешит прервать молчание: — Хотите пить? — Он говорит «нет» пожатием пальцев у сгиба ее локтя. — …любовниками… О чем я говорил? Не правда ли, мы безумны, но как чудесно быть безумными вместе, в унисон… Да, но и в этот миг упоения она становится между ними, грубая, отвратительная, точно пролитый стакан красного вина… а что если это кровь? Не хочу я говорить о войне. Пусть она будет, раз не в нашей власти сделать, чтобы ее не было! Но закроем на нее наши глаза, они созданы для иных видений. Будем редкостным исключением — противопоставим гнусной действительности самое сокровенное, что мы таим в себе… этого уж никто у нас не отнимет, несмотря на весь шум, на сообщения по радио, на жирные газетные заголовки, на военные штабы с их суматохой и на тех, что умирают жалкой бессмысленной смертью. Я вовсе не говорю о войне, Сесиль, я за вами ухаживаю, вы видите, я только ухаживаю за вами, и больше ничего… Странно, почему это мне раньше не приходило в голову поухаживать за вами?

Сумерки совсем надвинулись, а дождь припустил; весело барабанили крупные капли, хотя их шум и приглушала листва.

И разговоры за столом, смешки, перешептывания, отдельные выкрики сливались в общий, все нарастающий гул. — Что с нами, Сесиль? Что со мной? Меня неудержимо влечет к вам… Сам не понимаю, откуда это вдруг взялось… Я не говорю с вами о войне, но, понимаете, все смешалось — затаенный панический страх и желание схватить вас, сжать в объятиях… Поймите же, вы — это жизнь. Как все, решительно все сейчас, я непрестанно думаю о смерти, о своей смерти… Я не буду говорить вам о войне, Сесиль, но если мы, встав из-за стола, выйдя из этой комнаты, не погрузимся в тайну и мрак широкого ложа, и оно не застонет, приняв нас — это будет безумием… непоправимым безумием…

Когда шум голосов и передвигаемых стульев, стук ножей и вилок, казалось, достиг апогея, раздался тоненький резкий звон колокольчика, кто-то захлопал в ладоши, и Сюзанна, взвизгивая от смеха, пронзительным голосом стала звать слуг. Слуги поспешно закрыли створки высоких окон, отгородив комнату от дождя и мокрой листвы. Задернулись бледноголубые занавеси, подбитые пунцовым шелком, а в огромных люстрах с подвесками вспыхнули пучки ярких огней, и глазам стало больно от внезапного света.

Рука сидевшего рядом мужчины соскользнула со стола, словно мертвая. Сесиль задумчиво улыбалась. Сосед справа, о котором она совсем забыла, наклонился к ней с вопросом: — Прикажете красного или белого, сударыня? Дворецкий ждет ответа…

Сесиль стало ужасно стыдно своей невежливости. Тем более, что сосед ее, чопорный господин лет пятидесяти восьми, в стоячем крахмальном воротничке, светлосером костюме, с разделенными на прямой пробор и выбритыми на висках рыжеватыми волосами, был не кто иной, как Бердула, Амбруаз Бердула, член Французской академии, и его несомненно посадили рядом с ней потому, что она одна из всей семьи разбиралась в литературе, так же как по левую ее руку посадили Люка Френуа. Она поспешила извиниться. — Да, сударыня, вы пренебрегли мной… Это право молодости… — Госпожа Виснер была положительно очень мила, ничего общего с материнской родней. Теперь она обратила все свое внимание на академика. Однако она украдкой взглянула на Люка. Прославленный автор «Детства в Люзиньяне» и «Мелузины из Отейля» при ярком свете показался ей совсем другим, чем в романтических сумерках: длинные волосы ни к чему при военной форме, лицо неинтересное, мало выразительное, плечи непропорционально узкие по сравнению с головой. Сесиль сразу стало ясно, почему Френуа никогда не нравился ей. Она покраснела за свое мгновенное увлечение, за этот чувственный порыв. Вот до чего она дошла… так многие женщины от пустоты душевной оказываются беззащитными перед первым встречным и отдаются без оглядки, пока длится иллюзия. Она ощутила острую ненависть к Фреду. И отчаянно ухватилась за мысль о Жане.

— О чем они все толкуют, сударыня? — говорил Бердула, аккуратно разрезая на ровные кусочки шницель по-венски. — Послушайте Висконти или вашего супруга, госпожу Сен-Гарен или нашу милейшую Сюзанну… Все политика… политика. Это проклятие и величие нашей подлой и злобной эпохи! Почтеннейший Моррас может радоваться! «Политика прежде всего»… В наши дни и «прежде» и «после» — всегда одна политика, политика и больше ничего. Современного человека затянуло в эту адскую машину, и сколько бы он ни кричал, ни плакал, ни молил, ни бежал от политики — все возвращает его к ней: найдется ли сейчас человек, который не интересовался бы тем, что творится в Прибалтике. — а месяц назад никто и не подозревал о существовании Прибалтики.

— А что творится в Прибалтике? — спросила Сесиль.

Бердула едва не задохся от смеха: — Изумительно! Поразительно! Теперь уж, как хотите, а я не отстану от вас. Я, как Диоген, буду жить в конуре у вашей консьержки, лишь бы видеть, как вы проходите мимо, только проходите мимо… Наконец-то я нашел настоящую женщину! Нет, правда, вы не знаете, что творится в Литве? В Латвии? Поразительно! Изумительно!

— В самом деле — что творится в Прибалтике? — серьезнейшим тоном прервала она его восклицания.

— Нет, дитя, не мне лишать вас этой чудесной невинности! Не надо, не надо вам знать, что творится в Прибалтике. В эпоху разложения необходимы святые, чтобы оттенять всю мерзость, царящую окрест. Нам повезло — наша святая сама так прекрасна, и прекраснейшая из ее добродетелей — неведение! В наше время homo politicus привык все сваливать на выборы, на монополии, на иезуитов или евреев. Если в доме нехватает хлеба, значит муж опустил бюллетень не в ту урну. В засухе несомненно повинен министр, а в заморозках — Парижский и Нидерландский банки… В бога мы перестали верить, зато у нас остался чорт — Адольф Гитлер. У нас нет ни философии, ни религии — демократия заменила нам ту и другую, лекарство для нас — газета, а врач — полиция. Когда мы заходим в тупик, нам ничего не остается, как затеять революцию или войну… пусть еще прибавится бедствий, пусть будет больше проломленных черепов, вывороченных внутренностей; homo politicus топчут два года, три года, пока не выроют ему могилку где-нибудь в Пикардии или в Польше. А в деревнях воздвигнут коллективный памятник. Коллективный! Тем, кто подох самой индивидуальной смертью… Да и тут еще вмешивается муниципалитет — левые хотят, чтобы памятник был в стиле Майоля, правые — Реаля дель Сарте… Спасения нет. Даже со смертью канитель не кончается.

Она не думала его перебивать. Она не знала, что сказать ему. Куда ей угнаться за этим говоруном? А он, верно, накапливал свой пессимизм с самого начала обеда… хотя и занимал разговором соседку справа. А в конце концов… В конце концов, он почти не отвлекал ее от заветных мыслей. От вопросов, которые она себе задавала. От Жана. От его сестры, вышедшей за человека не своего круга. Жан так и говорил — за человека не своего круга… Но голос соседа становился назойливее:

— К какому светочу обратиться? Повсюду вокруг искусственное освещение. Исконные, естественные светила изъедены пятнами, как и солнце, и беспощадное чудовище — наука — мало-помалу сводит их на нет своим разлагающим анализом. В наши дни даже для случайностей нашли объяснение. Последним нашим больным зубом был случай. Его у нас вырвали и вставили на его место никелевый протез, именуемый законом больших чисел… В прежние времена умирали во имя глупостей, но глупостей частного порядка: во имя гроба в Палестине, пленной королевы или просто потому, что веер паши прошелся по физиономии посла. Теперь же это, смотря по обстоятельствам, носит название то Данцига, то Декларации прав человека… Возможно, что решение великих проблем, стоящих перед человеком, которое дано христианством, для нас устарело, но, как-никак, это были ответы на поставленные вопросы.

— А пока что вы так и не объяснили мне, что творится в Прибалтике, — сказала Сесиль.

— И не просите! Не просите! Я никогда не ем салата, — это уже лакею —…Неужели вам не хочется, чтобы в вашей вселенной остался какой-то таинственный уголок? Волнующий вопрос или, наоборот, умиротворяющее сознание, что есть где-то неведомый вам край? Ручаюсь, что вы не верите гадалкам и преспокойно проходите под приставными лестницами. Угадал? Ну, конечно… Чего стоит эпоха, в которую под дверь новобрачным не кладут розмарина, чтобы у них родился мальчик, и никто не втыкает булавок в восковых кукол, чтобы накликать смерть на женщину, не желающую жить с вами. Непостижимое… ах, сударыня, не отвергайте непостижимое. Как можем мы, люди мрака, жить без головокружительной бездны?

— Пожалуй, не можем, — сказала она, лишь бы сказать что-нибудь. Или она сама пожалела о недавней иллюзии, которую рассеял свет? А кто такой Бердула? Просто салонный говорун или он в самом деле думает то, что говорит? Ел и пил он очень противно. Можно быть противным по-разному. Вот, например, Фред. К тому, как он жует, или к форме его плеч не придерешься. Он противен иным… тем, как он мыслит… лживостью поведения…

— Да, да! Сыру! — всполошился Бердула. — Я хочу еще сыру. — Слуга, в спешке чуть не обнесший его, пробормотал извинения, и академик с явным удовольствием угостился сыром.

— Сюзанна! — возопил он через весь стол. — Где вы достаете горгонзолу? Разве итальянская граница не закрыта?.. Видите, дитя мое, — наставительно обратился он к Сесиль, — до чего добирается политика… до сыра, даже до сыра!

* * *

Пить кофе перешли во второй этаж, в библиотеку. Здесь было особенно приятно. Еще бы! В окружении книг, как заметила Алиса де Сен-Гарен. Доминик Мало, большой библиофил, рылся в шкафах. — Вольтер в кильском издании у вас недурен, — сказал он Симону. — А чей на нем герб? — Это герб де Котелей… — Доминику следовало бы знать… — Ну, где же, наконец, ваш муж? — спросил Висконти. Госпожа де Сен-Гарен вздохнула: просто жизни нет последние дни с этим процессом… — Фред, дайте я обновлю вашу трубку, — кокетливо попросила Рита, — конечно, с разрешения вашей супруги… — Будь у нее ноги подлиннее, думает Сесиль, она была бы прямо красавицей. И Сесиль смотрит, как Фред увивается вокруг Риты Ландор. Если между ними что-то есть, так это случилось совсем недавно.

От Амбруаза Бердула не так-то легко отделаться. А у Сесиль только одна мысль: не подпускать Люка, который, выйдя из-за стола, пытался возобновить разговор, прерванный болтливым академиком. Она готова на все, лишь бы Френуа не стал вновь нашептывать ей на ухо те слова, которые она не желает слушать. В конце концов, Бердула может сыграть роль заслона.

Он уселся возле нее. Весь красный, распаренный. И вытирает пот очень тонким и очень большим платком. Незаметно, как бы в рассеянности, он постукивает пальцами по колену госпожи Виснер. А речь его уже снова журчит ручьем. Сесиль даже не слушает толком. Мыслями она витает далеко. Его басистое гудение убаюкивает ее. Вдруг до нее дошла одна фраза, верно, из-за вопросительной интонации: — Но вы-то верите в их пресловутую победу? — Она неопределенно повела плечами.

— Победа… это было бы ужасно, ужасно… — вздыхает он. — Это было бы утверждением всего, что только есть ненавистного. Хочешь, не хочешь, а пришлось бы уверовать во все речи, произносимые на сельскохозяйственных съездах, размножить бронзовые фигуры тех господ, которые с высоты своих постаментов на городских площадях указуют перстом истины на угловое бистро или на витрину магазина «Все для моей собачки», причем полы их пиджаков раз и навсегда оттопырены легким ветерком. Победа! Мало мы их одерживали? И к чему пришли? Нет, на этот раз победа граничила бы с катастрофой. Так уж лучше просто катастрофа… Почему вернулся Симон? Потому что он ждет катастрофы… А Висконти? Тот только о ней и мечтает… Я видел Жоржа Бонне в конце августа, после пакта между Москвой и Берлином: он веселился от души… Ему говорили: послушайте, это неприлично, а он не мог удержаться от смеха… Это все заметили! Кто мне об итом рассказывал на днях? А! Вспомнил! Критик из отдела кино в «Аксьон франсез»… умнейший малый. А ваш сосед за обедом, мой младший собрат по перу — Френуа? Думаете, он не хочет катастрофы? Правда, он-то, по-моему, жаждет краха, потому что ему страшно провалиться с новым романом после блестящего дебюта и премии… Чужое несчастье — для нас оправдание, а когда оно согласуется с нашими собственными бедами — тут уж два шага до ореола мученичества. Да, катастрофа!

Неподалеку от них Люк размешивал сахар в чашке. Он недоумевающе посматривал на Сесиль и только краем уха слушал то, что говорила ему госпожа де Сен-Гарен. Он был растерян — положение неясное.

— Катастрофа! Я призываю, призываю ее! — гремел академик. И с размаху стукнул себя в грудь толстыми, как сосиски, пальцами с зажатым в них носовым платком.

Ему уже не было удержу. — Мы мессианисты бедствий, мазохисты разрушений, мы ищем лоз для самобичевания, мы распахиваем двери навстречу грому и молнии: покорнейше просим нас испепелить! Одни во имя добра, другие во имя зла… Ведь мы, прежде всего, моралисты: homo politicus — великий моралист… Недаром…

Стоит ли продолжать атаку? — размышлял Люк. Moжет, это напрасно — тогда незачем срамиться. А с другой стороны, держать себя как ни в чем не бывало, мягко выражаясь, невежливо… И потом, говорят, так всегда поступает этот слизняк Мартен-Жаккар, а он заведомый импотент…

— Недаром посадили за решетку каких-то двух несчастных анархистов, — бубнил Амбруаз Бердула. — Они, как вам известно, в числе многих других, весьма почтенных людей — депутатов, литераторов, — подписали воззвание «О немедленном заключении мира».

— В первый раз слышу, — вставила Сесиль.

— Что вы? В первый раз слышите о воззвании?.. Вы положительно чудо из чудес! Разрешите поцеловать вашу ручку.

Разрешения он не стал дожидаться.

— Это было во вчерашних газетах. Наша мораль удовлетворена. Двое проходимцев засажены в кутузку за то, что требовали прекратить бойню, как раз в то время, как наши солдатики покорно дают себя убивать в Лотарингии! Я же вам говорю, что мы моралисты… Но любопытнее всего, что в вопросах морали у нас большие разногласия. Это именно и называется политикой…

Симон хотел спасти Сесиль от Амбруаза-Златоуста и делал ей знаки за его спиной, а она как будто ничего не замечала. Может, ей, в конце концов, интересно слушать этого болтуна?

— Вот возьмем к примеру: все ждут катастрофы. Но когда она разразится, Висконти будет требовать, чтобы немедленно повесили Даладье. Даладье, когда он мыслит здраво, тоже ждет катастрофы, но ему она рисуется в виде обрушивающегося на него дома… В этом он трогательно единодушен с почтеннейшим господином Гитлером — тот направо и налево твердит, что если случится невозможное и его побьют, то он погибнет не иначе, как под развалинами мира… Наш Даладье мельче плавает, только и всего — ему достаточно обратить в прах одну Францию… А я жду, жду с нетерпением пятого акта человеческой трагедии, окончательного краха, из которого не выкарабкаться никому, хотя кровопролитие, возможно, будет не такое уж большое, — я не оптимист… и потом у нас нет широты… жду краха, когда никто уже не разберет, где его руки и ноги, а где — соседские, и чью голову рубить, и чья это голова, которую отрубили… и когда в один миг рухнут века, долгие века человеческой глупости, человеческого самомнения, мнимого всеведения, аптекарских склянок, актов гражданского состояния, статистических данных — цифры колоннами по четыре в ряд направо марш! — милитаризма в душе, гуманизма с трибуны, затаенного клерикализма, школьного атеизма, долгие века бахвальства и карточных домиков, гипотез и менингитов, семейного скопидомства и налогов на холостяков, на мозги, на двери и окна — все полетит к чорту и останутся грязнейшие, чернейшие, кишащие червями, отвратительные развалины, и грядущие поколения, если таковые случайно народятся, разберут на уцелевшей вывеске слово «Пигмалион» и никогда не узнают, что это был универсальный магазин… вследствие чего у моих будущих коллег из Академии изящной словесности и надписей, выйдет легкая путаница между эпохой кофейника со свистком и эпохой поющих статуй, между хламидой и трусиками, между Троянской войной и той, которой я пока не могу дать имя: слишком велик выбор столиц, и хотя у всех у нас от этой мысли дух захватывает, я еще не смею вместе с Симоном или Висконти возопить: Париж, Париж, Париж!..

Увлеченный собственным красноречием, он все повышал голос и даже имел неосторожность встать с места. Он воздевал руки к небу, его пенсне запотело от пророческих видений… Симон де Котель воспользовался удобным случаем и позвал Сесиль посмотреть вместе с Мало его собрание романтиков. Люка опередили, он недовольно поморщился. — Скажите спасибо, что я избавил вас от Академии, — шепнул Симон под прикрытием кюрмеровского фолианта.

— Ничего, с ним очень интересно… и все-таки спасибо, кузен… мне Люк еще больше надоел, а он как раз собирался занять место Бердула…

Сюзанна скользила среди гостей: — Курвуазье? Бенедектина? Представьте себе — сколько мы отсутствовали? Месяц, не больше — а у нас успели разграбить погреб! Неслыханно! В военное время!

— Тут-то как раз и грабят, — вставила Матильда Висконти, а Бердула присовокупил: — Воры, должно быть, никак не ожидали, что вы вернетесь… — Он расположился на зеленом диване возле госпожи де Сен-Гарен. Академик, вообще говоря, предпочитал пышных дам, и потом ему казалось, что он злоупотребил вниманием госпожи Виснер, недаром хозяин утащил ее у него из-под носа; кроме того, с кузиной Алисой как раз беседовал Ромэн Висконти, а у Амбруаза Бердула было пагубное влечение к парламентариям, они притягивали его, как адская бездна.

Сюзанна тем временем непринужденно болтала с Ритой Ландор, что дало Фреду возможность помолчать. Спортсмены не любят блистать остроумием целый вечер.

— Слышали, что сказала наша милая хозяйка? — фыркнул Амбруаз Бердула. — Ее возмущает воровство в военное время…

У толстухи Алисы была склонность к обобщениям:

— Ну, конечно, возмутительно, что в двадцатом веке все еще существуют воры…

— Вы верите в нравственное совершенствование, сударыня? — осведомился Висконти.

— Подумать только, через двадцать веков по пришествии господа нашего Иисуса Христа!

— Да, с такой точки зрения…

Бердула отнюдь не намерен был отвлекаться от своей темы, к тому же слушали его с большим почтением. — Люди воображают, что стоит начаться войне, как мигом не станет многих неприятных явлений, присущих мирному времени, например, воров. На днях я прочел в газете достопочтенного господина Блюма сенсационную статью: «Прекращение бандитизма». Автор утверждает, что ночных налетов, грабежей, убийств из мести, карманных краж, жульничества, вымогательств — как не бывало. Правда, добрейший господин Сарро будто бы только и ждал объявления войны, чтобы арестовать всех специалистов этого дела… Здесь налицо обратный предрассудок: в мирное время воры — естественное и вполне допустимое зло… Однако, довольно шуток. Кстати, господин Френуа… — обратился он к поэту…

— Да, простите?

— Вы слыхали, что нашего общего издателя через десять дней после объявления войны укокошила собственная жена? Весьма радушная дама, она угощала нас с вами обедом месяца три назад, помните?

— Да, конечно, — промямлил Люк.

— Да, конечно, — свирепо повторил Бердула. — Вы только подумайте, дорогой Висконти, — через десять дней после объявления войны! Я был на днях у министра путей сообщения по поводу возвращения Франко сокровищ испанского искусства… нужно было гарантировать безопасность перевозки. Так вот, мы говорили об этом убийстве. Министр видит в нем обвинительный приговор нынешней войне. Что это за война, которая не может остановить убийц и побороть привычки мирного времени?

— Я готов признать убийство изящным искусством, но привычкой — нет, увольте! — сказал Люк.

— Ах, знаете, — вставил Висконти, — что у кого болит, тот о том и говорит. Если бы я дал себе волю, я бы, как Монзи, во всем винил эту войну…

— Но вы себе воли не даете, — подчеркнул Люк таким тоном, что депутат с удивлением поднял брови.

Френуа представил себе, какими помоями поливали бы друг друга Бердула и Висконти, если их стравить. Академик поспешил воспользоваться замешательством Ромэна.

— Не знаю, каковы были войны, достойные называться этим именем. Возможно, что они меняли в корне все привычки. Но между четырнадцатым и восемнадцатым годом не было недостатка ни в преступлениях на любовной почве, ни в убийствах с целью грабежа… Мне пришлось собрать кое-какие статистические данные для одной книжки, которую вы, конечно, не читали, дорогой Висконти… — За этим последовала небольшая пауза, которую Амбруаз, не стерпев, сам же поспешил прервать: — Смею вас уверить — ни Шарлеруа, ни Марна, никак не отразились на преступлениях частного характера… Это просто самообман… цензура…

— Ничего подобного, — попытался ввернуть Люк, — цензура не снимает таких вещей…

— Очевидно, она предпочитает затыкать рот сторонникам Мюнхена, — прервал Висконти, — людям, которых не передергивает при имени Франко, которые не верят, что Муссолини, того и гляди, всадит нам нож в спину, и не выискивают каждый день новых врагов — ведь это легче, чем найти дорогу на Берлин!.. Незавидное у вас ремесло, Люк!..

— Позвольте, — запротестовал тот. — Вы забываете, что я мобилизован, что меня не спрашивают. Ведь не спрашивают же пехотинцев, нравится ли им шагать в ногу, таскать на себе автомат и прочее!

— Писать — дело другое…

— Да мы не о том говорили, — решительно перебил академик. — Мы говорили о преступлениях на любовной почве во время войны. Дело вот в чем: много ли в целой нации найдется людей, к моменту объявления войны органически, сознательно готовых к ней? Единицы. Зачинщики. Преступники. Война — это их преступная страсть, и ясно, что она всецело поглощает их. Но остальные? Подавляющее большинство? Для них война всегда бывает неожиданностью, — иначе войны не было бы вовсе. Она сваливается на них в разгар поэтических мечтаний или в ту минуту, когда они собрались покончить с собой, или как раз, когда они узнали, что их любимый сынок — дитя другого, или во время приступа почечных колик… — словом, воина все расстраивает, а не устраивает. Им важнее всего узнать, кто был господин, уронивший галстук за кровать их жены… А тут, извольте видеть, все господа призваны! Личные драмы сливаются с общей драмой, тонут в ней, или же разражается скандал, и тогда все благомыслящие поднимают крик!

— Чистейший Бернанос^[232]… — сказал Люк.

— Бернанос? Если согласиться, что во время войны личные драмы уступают место общенародной драме, так, знаете, что это будет? Чистейший Жироду! Вам кланялся ваш патрон, Френуа!

Подошедшая к ним Сесиль сказала очень мягко: — Простите, дорогой мэтр, как же быть тем, кто не знает, что творится в Прибалтике? Чем они заполнят головы, если у них не будет личных драм? А потом ведь может случиться, что их личная драма в чем-то совпадает с общей… например, во лжи…

— Что вы хотите сказать? — живо заинтересовался Висконти. — Во лжи?

— Ну, да… При нормальных условиях… ложь так прочно входит в жизнь… ее не замечаешь… и потом некрасивые стороны жизни сглаживаются вежливостью, хорошим воспитанием… Ну, а с войной…

— Что-то я вас не понимаю. Как будто во время войны меньше лгут!

— О, нет! Лгут, но по-другому. У людей нехватает времени и выдержки, чтобы скрывать ложь. Ложь становится грубой.

— С этим я готов согласиться… Хотя для некоторых условия жизни не так уж изменились.

— Если вы имеете в виду нас, забронированных, то вы сильно ошибаетесь… — крикнул Фред издалека (они говорили уже в полный голос).

— Пусть даже мало изменились, — продолжала Сесиль, презрительно наморщив нос, — все равно люди работают на армию — им некогда притворяться: в резком свете новых отношений, при узаконенном разрыве между мужьями и женами ложь становится откровенной ложью.

— Не могу с вами согласиться, Сесиль, — сказал Люк, решив, что она метит в него. Она даже не ответила, а Висконти только собрался пуститься в разглагольствования, как появление военного в чине капитана — рослого мужчины лет сорока, костлявого, сутулого, с рыжеватыми усами, в пенсне — оборвало все разговоры. Симон поспешил ему навстречу из того уголка, где уединился с Домиником Мало. Это был Сен-Гарен — его ждали к обеду, а он приехал только сейчас! — Можете пожалеть — паштет был божественный! Но там еще осталось, пойдемте, вы закусите, а paссказывать будете потом… — Благодарю, я подкрепился бутербродами. — Слышишь, Алиса! Бутербродами!

Капитан де Сен-Гарен был откомандирован военным министерством для участия в следствии по делу депутатов-коммунистов. Как, что? Дело депутатов? Рита Ландор была не в курсе, она целых два дня не читала газет. Это очень интересно!

Он принялся объяснять ей и попутно остальным. В газеты пока просочилось еще очень мало сведений, да и то такиe сбивчивые! Известно было одно: опубликовав в «Офисьель» декрет о закрытии парламентской сессии, правительство лишило депутатов неприкосновенности и дало возможность начать преследование против «Рабоче-крестьянской группы», которая фактически являлась восстановленной коммунистической фракцией. Это было четвертого октября. Пятого военной юстицией было начато следствие на основании письма, которое вышеозначенные депутаты вручили второго октября председателю палаты Эррио и которое подписали от имени группы Бонт^[233] и Раметт^[234]… Одновременно прошла новая волна репрессий против коммунистов — триста семнадцать муниципалитетов распущены и заменены комитетами особоуполномоченных, профсоюзные советы в общинах департамента Сены заменены новыми комиссиями.

— До сих пор обвинение предъявлено сорока трем депутатам. Пятерых из них мы допросили в первый день, десятерых сегодня. Мы вынесли постановление об аресте обоих подписавших письмо — Раметта и Бонта. Их местопребывание неизвестно… Несколько человек арестовали в провинции. Члены группы, находящиеся в армии, будут допрошены следственными комиссиями своих частей. Ах, да! Только что нам стало известно, что вышеуказанная «Рабоче-крестьянская группа» пополнилась еще одним членом: господин Торез заявил о своем присоединении к ней через «Журналь офисьель».

— Позвольте, — вмешался Бердула, — Торез… так я же читал в сентябре в «Гренгуар», что Торез уехал в Москву перед самой мобилизацией! Как сейчас вижу эту заметку…

— Я тоже ее видел, — подтвердил Люк.

— Да нет же, он в армии! — возразил капитан.

— Вы полагаете? — заметил Висконти. — А сегодня днем в кулуарах палаты прошел слух, что он скрылся из своей части.

— Официальных сведений об этом нет, — сказал Сен-Гарен, а Симон, поняв, что можно извлечь из такого известия, подхватил: — Даже не верится. Это было бы слишком хорошо!

— Что тут хорошего! — запротестовал Ромэн. — Неужели нашлись такие ротозеи, которые выпустили его, когда он был в наших руках?

— Словом, как вы видите, мы поработали неплохо, и дело теперь на мази, — заключил капитан. Сюзанна придвинула к самому его креслу столик с легкой закуской — паштет и шампанское.

Он потирал руки с довольным видом, как человек, который потрудился на совесть. Рита Ландор не уделяла больше ни капли внимания Фреду, а Алиса взирала на своего супруга заботливым материнским оком, хотя и была на шесть лет моложе его. Но он такой худой. Она только что жаловалась на это Матильде.

— Вот, посмотрите…

Он извлек из кармана истрепанную бумажку, повидимому отпечатанную на машинке, но очень плохо, очень бледно. Она стала переходить из рук в руки. — Что это такое? — как всегда пронзительно визжала Сюзанна. Мужчины теснились вокруг Риты Ландор, которой бумажка досталась первой. И вдруг Сесиль увидела их лица.

Она не знала, что происходит. Она только видела лица, читала на них любопытство, злорадство, отчасти презрение, а главное торжество… Она увидела, как мгновенно изменилось лицо Фреда: такого Фреда — жестокого, злобного — она не знала… а другие… Симон… Френуа… толстяк Мало… Бердула… Она отшатнулась.

— Да это «Юманите»! — закричала Рита Ландор. — Смотрите, какое убожество!

— И какая ерунда! — подхватил Висконти. Он не утерпел и выхватил бумажку из рук актрисы. — Где вы это достали, капитан?

— Их нашли целую пачку — я взял один экземпляр, чтобы изучить на досуге… Имейте в виду, это самый последний номер! В нем напечатано письмо к Эррио, главный документ обвинения!..

— Ну, знаете, — сказал Бердула, — если им нечего больше предъявить своим приверженцам — они люди конченные!

— Покажите же мне, — клянчил Симон. — В самом деле — какое убожество!

Когда он взял газету, все увидели, что читать ее он не будет: она дрожала в его костлявых пальцах, ему было важнее физически ощутить ее, чем узнать, что в ней написано.

— Отдайте ее мне, — сказал Висконти. — Вы ведь все равно не читаете. — И он взял газету, чтобы прочесть письмо к Эррио.

В комнате стоял веселый гул; здесь так уютно, в своем кругу. Свет приятно притушен. Сюзанна вновь наполняет бокалы. А какой жалкий вид у этой подпольной газетки! Она даже не похожа на газету! Подумать только, что до конца августа «Юманите» выходила нагло, открыто, сотнями, тысячами экземпляров, что она была большой газетой, грозной силой… — Помнишь, Симон, что они писали о тебе во время твоей истории с Кериллисом! — верещала Сюзанна.

— Разрешите мне взглянуть.

Сесиль в конце концов заразилась общим любопытством. Она пыталась разобрать, что написано на листке, но это было трудно, буквы почти стерлись, потому что экземпляр был скомканный, нечетко отпечатанный.

— Начало еще понятно, — сказала она, — но вот отсюда и не могу прочесть… «Каждый француз хочет мира…» а дальше не разберу… будьте добры, господин Висконти, помогите мне…

Висконти взял листовку и прочел вслух:

«Каждый француз хочет мира, сознавая, что длительная войнa была бы величайшим несчастьем для нашей страны, что она поставила бы под угрозу и ее будущее и ее демократические свободы. Надо решительно воспрепятствовать тому, чтобы предложения мира были отвергнуты a priori^[235] и чтобы тем самым нас толкнули на авантюру, которая грозит стране полной катастрофой. Мы всеми силами стремимся к справедливому и прочному миру и мы полагаем, что добиться его можно в кратчайший срок, ибо империалистам, развязавшим войну, и гитлеровской Германии противостоит мощь Советского Союза, которая служит реальной основой для осуществления политики коллективной безопасности, обеспечивающей мир и ограждающей независимость Франций. Вот почему мы твердо убеждены, что служим интересам своей родины, требуя, чтобы мирные предложения, которые могут быть сделаны Франции, подверглись добросовестному изучению с целью установления в кратчайший срок справедливого, честного и прочного мира, которого всей душой желают наши сограждане…»

— Измена налицо, — сказал капитан. — Они открыто выступают как сторонники вражеских предложений.

Ромэн Висконти покачал головой: — Позвольте, капитан, но кто же, по-вашему, может делать нам мирные предложения, как не те, кто с нами воюет…

— Ты, кажется, защищаешь коммунистов! — улыбнулся Доминик Мало.

— В конце концов, надо смотреть правде в глаза, — продолжал депутат от Восточных Пиренеев. — С юридической точки зрения письмо к Эррио ни черта не стоит.

— Что? Что вы сказали? — Капитан подавился печеньем. — Чего ж вам еще надо?

— Я лично этим удовольствовался бы… но раз уж мы по малодушию пошлидемократическим путем, то с демократической точки зрения нет никаких оснований лишать депутатов демократических свобод за то, что они вручили меморандум председателю палаты. Меня-то словами запугать трудно… мне на это плевать. Но незачем усиливать позиции тех, на кого нападаешь. С другой стороны, стоит ли становиться на точку зрения законности, когда декрет о закрытии сессии опубликовали, не зачитав его предварительно перед обеими палатами, как это обычно делается… Это уж, мягко выражаясь, против всяких правил!

— Такой прецедент был, — возразил Сен-Гарен. — В четырнадцатом году, когда немцы наступали и Вивиани уехал в Бордо…

— Мне кажется, капитан, сравнение не очень уместное, или уж надо допустить полную аналогию… а Гитлер еще не угрожает Парижу…

— Учтите современные условия, перенесите все это в план гражданской войны… Приверженцы Сталина уже проникли в Бурбонский дворец…

Висконти захохотал. Депутат не был вполне уверен в этом блюстителе правосудия и боялся пускаться в откровенности. Конечно, капитан — двоюродный брат Симона… но двоюродным братьям не обязательно придерживаться одинаковыx убеждений; с другой стороны, кому приятен скандал в семье? Однако, чего стоит правительство, которому нужна вся эта комедия законности, чтобы засадить за решетку ставленников Москвы! В Берлине и в Риме делают совершенно то же самое, но без таких церемоний.

— Что касается основы дела… я имею в виду политическую основу… она тоже не бог весть какая солидная… Да, депутаты-коммунисты говорят, что они считают желательным заключение мира. И, обратите внимание, они подчеркивают, что не любого мира, а мира прочного и справедливого… Все мы хотим мира!

— Ну, не такого, как они, — запротестовал Симон.

— Так вот, дорогой Симон, насколько я понимаю, в общем и целом, они стремятся заключить мир, чтобы затем вместе со Сталиным сражаться против Гитлера… или хотя бы восстановить такой мир, который позволит им продолжать свою пропаганду… мы же хотим заключить мир с Гитлером против Сталина… вот вам и вся разница! А Даладье — тот хочет, чтобы Гитлер воевал против Сталина… А Деа хочет мира любой ценой…

— Это что-то слишком схематично, — проворчал Доминик Мало. — Пока что пусть Даладье избавит нас от коммунистов! Нет, но какова бумажонка!

Они не могли успокоиться, и все хихикали, как дети, которым попалась непристойная книжка. Они передавали друг другу листок и твердили: убожество, убожество!

— Тем не менее они верят в него, — заметил Висконти.

Все с изумлением воззрились на депутата. — Некоторые да, признал капитан. — Но что из того?

— Что? Люди, способные настолько верить во что-то, чтобы рисковать свободой, — это, по-вашему, не достойно уважения?

Все завопили в один голос. Люк Френуа пытался перекричать остальных: —Все мы встречались с коммунистами, дорогой Висконти. С тридцать шестого года эта зараза просочилась в гостиные… И я сам… во время óно… в Латинском квартале… В литературных кругах… Не знаю, во что они верили… но бóльших вралей я не видал… низкие люди… ни одного, заслуживающего уважения…

— Достойные люди встречаются повсюду, — пискнула Алиса де Сен-Гарен.

— Так говорят, чтобы не обидеть Мало с его радикалами! — злобно рассмеялся Бердула.

— Вы правы, — ответил Висконти Алисе. — Уж какого я невысокого мнения о социалистах… и тем не менее Спинас^[236]…

— Спинас! — завопил академик. — Пощадите! Вы доведете меня до колик!

— Позвольте мне сказать. — Симон старался всех примирить. — Сейчас мы говорим о коммунистах. А у них за душой лишь эта жалкая бумажонка — неважный плацдарм для обороны.

— Не знаю. Я только думаю — если бы записать на таком вот крошечном клочке бумаги то, во что верим мы, все мы… сколько бы осталось пустых мест!

— Ого, господин Висконти, вы становитесь большевиком, — сказал капитан де Сен-Гарен добродушным, но в то же время неодобрительным тоном.

— Ах, этот Ромэн! У него просто слабость к коммунистам, — вздохнула Рита Ландор.

— Нет у меня к ним никакой слабости, но я считаю, что глупо недооценивать врага. Кроме них, у нас, пожалуй, сейчас никто не способен рисковать свободой ради такого клочка бумаги. Сколько понадобится времени, чтобы покончить с этими людьми?.. Ваше мнение, капитан, — сколько полицейских операций можно провести за один день по всей стране?

— Трудно сказать… от трехсот до четырехсот… Сегодня ночью, насколько мне известно, собираются поработать как следует.

— Значит, по-вашему, это вопрос месяца или двух. К рождеству вряд ли кончат…

— Важно, чтобы у нас к весне руки были развязаны, — сказал Сен-Гарен. — Все равно, пойдем ли мы через Балканы или через Финляндию, обрушимся на Гитлера со стороны Голландии или на Советы со стороны Баку… Однако ваш неожиданный либерализм мне все-таки непонятен, дорогой депутат.

— Какой тут либерализм! Я просто констатирую, что есть люди, рискующие свободой ради клочка бумаги, и что не слишком остроумно выставлять их героями перед другими легковерными людьми…

— Героями! Я вас не понимаю, Ромэн, — вмешался Фред.

— Вы верны себе, мой друг, — перебила Сесиль. — Никогда вы ничего не понимаете. Но, по-моему, уже поздно — пора домой. Служение Франции вынуждает вас рано вставать… А мне, должна сознаться, ужасно спать хочется… независимо ни от чего…

У порога библиотеки ее нагнал Френуа: — Послушайте, Сесиль! Так это не может кончиться! — Она сделала вид, что не слышит. — Сесиль… прошу вас… давайте встретимся где-нибудь… завтра…

— Вы очень торопитесь, Люк, — ответила она. — Тем не менее вы опоздали. Лучше выкиньте это из головы.

— Ах, так? — сказал он и круто повернулся на каблуках.

Она подумала: нет, у этого личная драма никогда не совпадет с общенациональной! И тут же впервые с неожиданной прямотой и резкостью задала себе вопрос: а Жан?.. что думает Жан?.. о войне… и обо всем этом? Ведь он говорил, что читает «Юманите». Сюзанна, провожая их, строила планы, обещала приехать к ним на днях… вот только с горючим туго… И уже с крыльца, показывая на темный массив соседнего дома за сеткой дождя — а дождь лил теперь сплошной, холодный, и большие деревья трепались на ветру, как мокрые тряпки, — Сюзанна пояснила: — Видишь, это дом Вейсмюллера… Госпожа Ландор еще живет там… — Сесиль куталась в манто. И даже не взглянула на Фреда.

Она спрашивала себя: знает ли Жан, что творится в Прибалтике?..

XIV

Этой минуты Люсьен Сесброн никогда не забудет. Воскресный вечер. Сидеть за столом наскучило. Хозяйка трактира, рыжая, плоская, как доска, женщина с золотым зубом и неожиданно нежным сюсюкающим голосом предлагала самые неправдоподобные ликеры: Эсбельскую настойку, зеленый Таррагон, Какао-Шуа… Все собрались около радиоприемника, водруженного на нелепый зеленый резной столик, и Каэрдаль, ярый радиолюбитель, не отходивший от приемника, крутил ручку, ловил разные станции, внезапно обрывал мелодию или подхватывал ее своим могучим басом, заглушая треск разрядов… Потом — последние известия…

Все шесть офицеров избегали смотреть на Сесброна. Воздерживались от комментариев. Словно застыли на месте. Мегр жевал зубочистку. Капитан как будто задумался. Возможно, лейтенант Лораге и сказал бы что-нибудь, но его удерживало молчание остальных. Когда передача известий окончилась и раздались звуки джаза, Барбо замахал рукой и сказал с раздражением: — Ну его, этот джаз! Попробуйте поймать «Манон» или там… «Чио-Чио-Сан», — и Каэрдаль с облегчением принялся за свое обычное занятие. Офицеры заговорили о служебных делах, о том, о другом. Сесброн задал лейтенанту несколько вопросов о здешних краях. С какой готовностью тот ответил, а потом какое наступило молчание… Что они по этому поводу думают? В конце концов Сесброн их не знает. Тем более надо быть осторожным и не поддаваться на провокацию… Он попросил у капитана разрешения отлучиться завтра утром, еще до обхода; он хочет повидать местного врача — это в трех километрах отсюда — и попросить у него кое-что из недостающего оборудования… возможно, у того найдется старый стетоскоп^[237], он будет совсем не лишним… пока они соберутся купить в Каркассоне новый…

Офицеры посмотрели ему вслед. — Для него это, несомненно, большой удар… — сказал капитан. Мегр покачал головой. В общем все нашли, что он держался молодцом. — Не хотел бы я быть на его месте, — заключил Каэрдаль. На этот раз с Сесброном говорили, пожалуй, еще меньше, чем тогда, когда была запрещена партия. Потому что сейчас было совсем другое, сейчас не было неожиданности. Это уже планомерное осуществление программы. Последние два дня газеты были полны сообщений о судебном преследовании, возбужденном против депутатов-коммунистов, о действиях полиции, которые начались по всей стране. Соседи Сесброна по столу обсуждали вопрос — распространится ли преследование на депутатов, призванных в армию. Мнения разделились. Большинству хотелось, чтобы их депутат, Сесброн, славный парень, избег этой участи…

— Если каша заварилась из-за письма к Эррио, так наш доктор тут ни при чем, — твердил Мегр. Но Лораге, как обычно, ворчал, что письмо письмом, а вся суть в том, какое зло Сесброн и ему подобные вот уже пятьдесят лет причиняют Франции.

— При чем тут пятьдесят лет? — заметил Барбо. — Закон есть закон. Обратной силы он не имеет. В настоящее время этим людям можно поставить в вину только одно — восстановление запрещенных организаций. А ведь не будете же вы, молодой человек, утверждать, что наш военфельдшер восстановил в своей части запрещенную организацию?

Хозяйка Сесброна, накинув на голову платок, поджидала Люсьена. Не накачает ли он воды? У нее поясница разболелась, ведь она сегодня кучу дел переделала. Откуда у нее такая куча дел? Какие у нее дела? Люсьен принялся добросовестно качать воду. Он думал о том, как все это укладывается в голове окружающих. Что скажут «господа офицеры» или такая вот мадам Дюгар… это, положим, представить себе нетрудно. Ну, а солдаты, санитар Бесьер… об этом кретине Кюзене, я, конечно, не говорю… но кавалерист Гильом Валье, и другие тоже, те двое, кому он давал английскую соль, и тот, что кашлял, все эти виноделы из Эро, тарнские земледельцы, которым он внимательно осматривал ступни, чтобы определить, нет ли у них плоскостопия… и паренек с вытатуированной на плече розой ветров… и рослый блондин, уверявший, что у него эпилепсия… Да и Кюзен, откуда у меня вдруг такое пренебрежительное отношение к Кюзену?.. Так и слышу, чтò бы мне сказал Морис… Массы… одним словом, рабочие завода Шенар-Уолкер в Женевилье… те славные ребята, которых он знал по Жуэнвилю… спайка у них ослабла… особенно после отъезда мобилизованных… Вот что важно: чтоб поняли массы. Кто мне объяснил всю важность этого? Морис. Надо сознаться, после пакта чувствовалась некоторая неустойчивость, будем самокритичны — мы не сразу все как следует разъяснили. Морис всегда говорит, что нужна самокритика. Вот я, например, когда кто-нибудь колебался, думал — подлец! Это неправильно, надо было каждый раз убеждать вескими доводами, разъяснять… Для того мы и существуем, чтобы разъяснять… Ну, эту оплошность как будто исправили, и вдруг теперь… Если так поступили — значит, иначе нельзя. Воображаю, каково было положение. Во всяком случае мне приятно думать, что Морис не попал к ним в лапы. Но дело не в том, что я думаю…

— Эй, доктор, доктор, хватит качать! — окликнула его мадам Дюгар с порога кухни.

Худосочные подсолнечники в соседнем садике склонялись над пыльными кустами смородины. Издалека доносились звуки радио: «На линии Зигфрида развесим мы белье!..»^[238]

Что бы там ни было, а спать мне это не помешает, думал Люсьен. И все-таки он ворочался с боку на бок. Ветер, стихший было часам к пяти, снова усилился. На этот раз ветер был теплый, влажный, не тот, что раньше. На крыше жалобно скрипел флюгер. Маленький жестяной флюгер, дерево перед домом, старуха. Рррр… порыв ветра опять повернул флюгер. Под напором бури проволочная сетка на открытом окне вздувалась, как консервная коробка, в которую проник воздух. И опять — рррр… флюгер на крыше, на этот раз громче…

Он мог бы встать, взяться за книгу. Но читать не было никакого желания.

Понимание масс? Что надо сделать, чтобы массы поняли? Ведь партия в подполье, значит, пропаганда… Даже если постепенно все наладится, будут найдены новые средства, применены другие методы… Но ведь на это нужно время. А пока, понимание масс… Воображаю, как нагорело тем субъектам, что упустили Мориса!..

Рррр… рррр…. скрипел на крыше флюгер… Будет дождь или нет?

Хорошо верить в массы. Ну, конечно же, я верю в массы. Но успокаиваться на этом — значит, оправдывать собственную бездеятельность. Проще всего сказать себе — классовое сознание и так далее. И тогда сиди, сложа руки, со спокойной совестью. Хорошо, но как я могу помочь массам понять создавшееся положение? Я знаю, что не я один задаю себе этот вопрос. Я знаю, что есть и другие… Но что могу сделать я… именно я, военфельдшер Сесброн, откомандированный в Б.? Разумеется, проще всего решить, что я могу сделать очень мало, а потому лучше сидеть смирно и не рисковать все испортить ради таких незначительных результатов… Интересно, получили ли товарищи мое заявление о вступлении в «Рабоче-крестьянскую группу»? Опубликовали ли это заявление?.. Правильно ли я поступил, послав его? Ну, конечно, ведь Морис тоже послал заявление, если верить вчерашним газетам… хотя нельзя так обобщать… механически… Морис есть Морис… А пока, воображаю, какой поднимется вой против Мориса!

Ppp… ppp… ррр… И в лад флюгеру за стенкой кряхтела старушка… Люсьен слышал, как дочь шопотом успокаивала ее. Ррр… ррр… крак! Должно быть, флюгер на что-то натолкнулся. Все еще нет дождя?

Это было неизбежно. И это совершилось. Начинается борьба. И Морис возглавил ее. Я помню, как в перерыв между двумя заседаниями палаты, в зале Кольбер, собрался Центральный комитет и парламентская фракция, это было по время министерского кризиса, когда Блюм прикинулся, будто хочет включить нас в правительство, и казалось, что так оно и будет, а затем Морис выступил против… до сих пор помню. Некоторые товарищи были разочарованы. Они были непрочь пойти на такое дело, ведь могли же испанские товарищи… А потом, когда выходили из зала Кольбер, — как сейчас слышу голос, каким Морис сказал Життону: «А ты, небось, уже мнил себя военным министром, да?» Сегодня смешно даже вспомнить об этом. До сих пор еще у меня в ушах иронический тон Мориса… у него голос становится выше, когда он подсмеивается над собеседником…

— Ох, ноги мои, ноги… — жалобные стоны в потемках. И ррр… ррр… ррр… как будто флюгер не может решиться, в какую сторону повернуть.

Это было неизбежно. Что определило события? Теперь они станут оправдывать разгон партии историей с Морисом. Как будто партию не разогнали до этого. Но такие мелочи их не смущают. Они в этом еще новички. Как будто этот шаг не был задуман уже давно… Сразу нанести удар они не решились. Сперва надо было провести мобилизацию рабочих, наладить военный аппарат. Они знали, что боши… ну, Гитлер, им не помешает: Бонне, должно быть, получил гарантии на этот счет. А потом они увидели, что заминок нет, что все идет как по маслу, никто не протестует. При чем тут Морис, когда Блюм в своих ежедневных статьях исподволь подготовлял этот удар… Они запретили партию. И Морис был в их руках. Для второго удара!

Дождь, наконец-то! Ну, и хорошо, пусть даже при таком ветрище! Ждали, ждали дождя, а его все не было.

Это так же, как дождь! Дождь надо выдержать. Придется помокнуть; ничего, потом обсохнем. Не в первый и не в последний раз. Они уже давно это подготовляли. Речь Даладье в Марселе примерно год тому назад. Не понять ее мог разве только глухой. Им нужно было объявить войну, чтобы у них были развязаны руки для преследования коммунистов, это же совершенно ясно. На Марсельском конгрессе в зале присутствовали сабиановские молодчики, они расправлялись с радикалами, выступавшими против Даладье. Нужно было Священное единение… Никак они не забудут четырнадцатый год. Да, но у нас сейчас не четырнадцатый, а тридцать девятый… Им даже не удалось сколотить Священное единение против нас. Времена не те. Теперь есть Советский Союз. Даладье и компания не справляются; да, они не справляются.

Дождь хлестал по оконным сеткам. Люсьен встал и, ступая босыми ногами по цементному полу, пошел затворять окно. Он постоял в темноте, прислушиваясь. Старуха как будто заснула. На дворе ни зги не видать. Улегшись снова, он стал думать о русских. О странном положении в Польше, о войне нового типа, когда союзники — фактические противники — стремительно двигаются навстречу друг другу, чтобы занять лучший плацдарм для предстоящих боев. Ну теперь все ясно! Конечно же, вот в чем причина! Они нанесли удар партии, потому что бесятся, потому что Польша рухнула… Вспомнить только, что они нам пели в комиссии по иностранным делам! Поляки говорили: займитесь Муссолини, с Гитлером мы сами справимся! Сейчас, когда Польши нет, они не видят ни малейшего смысла в войне с Гитлером. Польша была для них буфером на востоке… Теперь эту роль играет гитлеровская Германия… Если они нанесли удар партии сейчас, именно сейчас, так это потому, что они готовятся к войне против СССР… они не нападут на Гитлера… они готовят свой удар… Они проводят гитлеровскую политику здесь, дома, уж, наверное, это неспроста… они хотели нанести удар партии в лице Мориса… Господи, да это слепому ясно. Понимание масс… вот чего они боятся. Разве они не знают, что именно мы учим массы понимать? И они в бешенстве от того, что лучший из нас, тот, который для масс превыше всех…

Ветер стихал. Дробный, шальной дождь кружил по огороду. Земля, как зверь, утоляла жажду, и чудилось, будто слышишь как она лакает. Это взамен всей той воды, что я выкачал, думал Люсьен, взамен всей той воды… И вода сливалась воедино с жизнью, с его жизнью, со всем трудом его жизни, положенным на то, чтоб понять, чтобы быть готовым понять… Все воды жизни… Ветер стихал… Люсьен… Люсьен Сесброн… ночь в Алжире… поездка на юг… Люсьен Сесброн… Кто-то стрелял в него… араб стрелял, почему араб? Ведь он готов был на все, только бы добиться и для них справедливости… все потому, что им не сумели разъяснить… И они пошли за фашистами… все потому… стрелял через окно… в дом, где он ночевал у товарища… почему, почему? Утром нашли пулю в стене, как раз у него над головой. Он не проснулся. Он спал так крепко, так спокойно. Но рисковать Морисом нельзя… нельзя, чтобы пуля… это было бы слишком глупо… самокритика необходима… Жорес…

Самокритика превратилась в какое-то неяркое солнце. Кто-то издалека говорил: самокритика… что-то чуть-чуть скрипело. Флюгер на крыше… Что это, опять поднялся ветер? Самокритика…

Он спал. Пустыня, куда ни глянешь — пески. Многое еще придется выдержать. Чувство опасности тонуло в песках.

Он спал… Ррр… ррр… поскрипывал флюгер… тихо и мирно.

* * *

— Надеюсь, начальник, вы довольны! Все прибрано, блестит, так и пахнет чистотой… — Бесьер усвоил себе такой стиль, он называл Сесброна «начальник». Так ему нравилось… Это означало: доктором я тебя называть не стану, тоже мне доктор, ты и не военврач, раз ты всего-навсего сержант… Ладно, пусть будет «начальник»!

Как бы то ни было уборка произведена вторично. До чистоты, конечно, еще далеко. Пол побрызган водой, но в щелях осталось достаточно пыли. Трое больных стояли руки по швам около своих коек. — Стул был? — Да, господин доктор. — Ну, и какой стул? — Так себе… — в общем ни тот, ни другой не довольны. Ну, тогда попробуем им дать… На дворе было ветрено, но дождь перестал. Солдаты в рабочих блузах прогуливали лошадей. Солдат-артиллерист пел:

Бесьер пожал плечами. — Не по сезону песня, — процедил он сквозь зубы и с какой-то злобой принялся насвистывать. Это Бах, подумал Сесброн. Бесьер потер ладонью кончик носа. Он, должно быть, презирал тех, кто пел романсы Тино Росси, и свист его означал: правильно, я мою вам пол, сыплю креозот в отхожее место, но если вы полагаете, что ради ваших прекрасных глаз я позабуду, кто я таков… потому что «в гражданке» он, Бесьер, был пианистом. Пиа-ни-стом. Ну, а что касается «начальника», раз уж ты «начальник», так вот, он, Бесьер, да, он со-ци-а-лист, если тебе угодно знать. А для вашего брата — виселица… да, виселица.

— Сегодня записано семь кавалеристов и три артиллериста… начальник.

— Всего десять, — заметил Сесброн. Бесьер неодобрительно покачал головой. — Простите, начальник, всего восемь… двоих я отправил, они приходили на перевязку… Я записал, вас не стоило беспокоить, да им тоже незачем было зря терять время.

— Вы правы. Хотя, между нами говоря, Бесьер, насчет потери времени…

— Между нами говоря, начальник, это, конечно, так. Но при них не надо подавать виду, что знаешь… — Скушал, — верно, думает Бесьер. И еще Бесьер думает — потому что Бесьер только и знает, что думает: скажите, какая невидаль — депутат! Во-первых, недолго тебе быть депутатом, сегодня в газете сообщается, что тридцать шесть таких, как ты, арестовано… много я вас перевидал, тоже не бог знает что…

— Итак, Бесьер, давайте сюда этих десятерых, которых всего восемь. Если вам все равно, я попросил бы досвистать вашу чакону^[239] после осмотра… Не возражаете?

Бесьер тут же прекратил свист и сказал: — Начнем с артиллеристов, вот из-за него… — он мотнул головой в сторону санитара артиллерийской части.

— Пожалуйста, если это вас устраивает…

— Причем тут я… его устраивает!

Осматривая фурункул на шее подошедшего первым артиллериста, — послушайте, Бесьер, если спирт весь вышел, надо выписать! — Сесброн думал, что необходимо следить за собой, а то, чего доброго, такой фрукт, как этот музыкант, станет его подковыривать до тех пор, пока не пробудит в нем садистические инстинкты, пожалуй, еще примешь свои нашивки всерьез и станешь заправским унтером.

— Вот чего нехватает, — сказал Бесьер, — так это перегорика^[240]. Чорт знает, сколько его извели в Каркассоне. А все сержанты… — Сесброн пропустил намек мимо ушей. — А где солдат, которого лягнула лошадь?

— Лежит дома.

— Как дома?

— Лазарет его не устраивает. Он остался в бараке.

— Ну, знаете, это мне не нравится…

Хорошо, если начальнику не нравится, сделаем так, как начальнику нравится. — Теперь давайте сюда кавалеристов…

Каждое утро одно и то же. — На что жалуешься? Горло болит?.. Так, показывай горло. Бесьер, дайте шпатель… Есть небольшая краснота… Если я запишу, что ты приходил только показаться, — лейтенант тебя взгреет. Что ж, дать освобождение от службы, да? Но следующий раз смотри, чтоб без налетов не являлся!

— Слушаюсь, господин доктор. Спасибо, господин доктор…

— Следующий… A-а, Валье! На что ты, Валье, жалуешься? Тоже ангина?

Нет, на ангину не похоже. У Гильома на одной ноге расшнурован башмак, развязана штанина, нет краги, он стоит, опираясь на палку, и строит гримасы, от чего шрам на губе кривится. Бесьер строго прикрикнул на него: — Не лезь без очереди! — это потому, что Гильом, дожидавшийся с остальными за дверью, вышел вперед, и Сесброн увидал его. Строгий окрик Бесьера, прогнавшего Валье из поля зрения Сесброна, относился также и к самому Сесброну… Подумаешь, врач! Сам беспорядок устраивает, а вас потом чистотой донимает. И Бесьер принялся насвистывать про себя фугу, прерванную этим лекаришкой. Чакона! Скажите на милость — чакона! Да, да, виселица.

— Следующий!

Вахмистр, сопровождавший кавалеристов, впускает их но одному. Он загородил дверь рукой, словно сдерживая напор толпы, ни дать ни взять контролер у входа в метро. Солдаты не торопятся, просто им на ветру стоять не охота. — Следующий!

Бесьер, думает Сесброн, верно, счел, что я разговариваю слишком запросто с Валье. Потому, видно, он и отодвинул его назад. Примем к сведению. Не подгадил бы мне этот клещ… — На что жалуешься? На ногу. А вымыть ногу, прежде чем к врачу идти, нельзя было? И тебе не стыдно показывать грязную ногу? Ну-ка, Бесьер, дайте сюда шайку, пусть нога отмокнет, я посмотрю потом… Следующий… Так, значит, теперь все подряд с ногами пошли…

Валье нагнулся, чтоб снять носок, и шепнул: — Мне надо с вами поговорить, доктор. — Сесброн сдвинул брови и покосился на Бесьера, тот как раз отводил предыдущего больного к скамье.

— Что у вас? Нога подвернулась?

— Спрыгнул с лошади, господин доктор, — и шопотом прибавил: — Радио слушали? — Сесброн щупает ногу, тот вскрикивает: — Ой, ой! — просто так, наугад, но когда Сесброн нажимает на связку голеностопного сустава, Гильом молчит. А ведь со стороны кажется, будто он из-за боли так выразительно выругался сквозь зубы: — Подлецы! — Бесьер возвращается… Многозначительный взгляд Гильома.

— Послушайте, Бесьер…

— Что угодно, начальник?

— Будьте добры, дайте сюда тальк…

Тальк стоит в углу на полочке.

— Садитесь на табуретку…

Садясь, Гильом успел шепнуть: — Вы читали… про Мориса?

— Вот вам тальк! — возвестил Бесьер и остановился, скрестив руки. Сесброн расстегнул пуговицы на рукавах, подвернул обшлага, чтоб не испачкать их в тальке.

— Начальник!

— В чем дело?

— Зачем вам утруждать себя. Дайте, я помассирую ногу.

— Ничего. Я сам. Проверьте-ка лучше, чистые ли теперь ноги у того… — Бесьер, ворча, пошел выполнять приказание. Сесброн принялся массировать ногу. Да, будь у этого кавалериста хоть намек на растяжение связок, он бы во весь голос орал!

— Играть в футбол в это воскресенье вам нельзя…

Тот быстро шепчет: — Они думали, что теперь он у них и руках… — и прибавляет громче, жалобным тоном: — Нельзя, господин доктор? Капитан рассердится!

Что Бесьеру опять здесь понадобилось? Он объясняет сам, не дожидаясь вопросов. Плохой признак. — Я за мылом. — Придется ему мыло дать… — Взяв мыло, он отходит. Сесброн добросовестно массирует ногу. Валье шепчет: — Они бы его убили…

Сесброн будто не слышит. — Я дам вам освобождение до воскресенья… Но в воскресенье поезжайте в Каркассон — вы будете уже здоровы… да и капитан Бреа…

— Я знаю, что у него, — наставительно замечает Бесьер. — У него ноготь врос, начальник. Столько шуму из-за вросшего ногтя!

— Вам известно, что в таких случаях полагается делать, да? Ну, и займитесь с ним сами…

Бесьер, преисполненный важности, выпрямляется и говорит: — Пойду нагрею воду… — Он опять насвистывает фугу, позабыв о запрещении, а военфельдшер его не останавливает. Он поглощен больной ногой кавалериста.

— Боюсь, что не смогу играть в воскресенье, господин доктор… — Бесьер зажигает спиртовку. Валье наклоняется ниже: — Они уже думали, он у них в руках… И вдруг… фьюит, и улетела птичка!

Тон торжествующий. И сказал это Гильом чуть погромче. Сесброн смотрит на Бесьера. Тот слушает только свою фугу. Понимание масс… Ты задавал себе вопрос: что они подумают? Видишь: фьюит, и улетела птичка… Валье не с кем поговорить, а на сердце у него так много, ему надо было с кем-нибудь поделиться…

Люсьен чувствует, что Бесьер у него за спиной. Нельзя проявлять чрезмерный интерес к растянутой связке.

— Ладно, теперь хватит. Бесьер, дайте сюда повязку Вельпо. Придется посидеть несколько дней с вытянутой ногой. Я зайду проверить, как вы выполняете предписание врача… Спасибо, Бесьер. И если я увижу вас верхом, тогда берегитесь! Бесьер, английскую булавку…

* * *

У капитана Барбо какая-то задняя мысль, это ясно… Кто он такой в мирное время? Страховой агент в Нижней Шаранте, где он обосновался после той войны, женившись на девушке из Сен-Жан-д’Анжели, которая писала ему на фронт. У них сын и дочь. По политическим убеждениям он радикал-социалист. У него своя машина, в которой он ездит по клиентам.

Сразу же после завтрака, еще до всяких разговоров, он сказал Сесброну: — Послушайте, доктор, не угодно ли пройтись со мной по дороге к каналу? Хочется размять ноги. На дождь непохоже; за ночь как будто вся вода вылилась… — Ветер есть, но не особенно сильный. Для отказа ни малейшего предлога.

Они пересекли узкоколейку позади завода, прошли прямиком через виноградники, оставили в стороне поселок, где, казалось, не было ни души — только какой-то старик полол клумбу у себя в палисаднике да на огороде у розового домика торчало пугало. Они шли вдоль рядов виноградных лоз, с которых уже был снят виноград. Капитан Барбо говорил о Франции. Сам он был родом из долины Ож, у них делают сидр, теперь он уже двадцать лет живет в Шаранте… а здесь, посмотришь кругом — все как будто совсем другое, и все же это Франция. У него были белесые волосы, маленькие глаза, и когда, в минуты раздумья, он щурился, видны были одни ресницы, выпуклый лоб и сетка красных жилок на лице, указывающих, что ему сильно за сорок. И вдруг он выпалил:

— Слушайте, доктор, и по возрасту, и по чину я здесь старший, все это так… Но я не спаги, верно я говорю? Не спаги… значит, в конечном счете вы мне не подчинены. Это упрощает дело. Я хочу знать ваше мнение.

— Что вы имеете в виду, господин капитан?

— Бросьте вы «господин капитан»! Я сейчас Барбо, Антуан Барбо. Чего там, на много ли я вас старше? Лет на шесть, на семь. Можем поговорить просто. Прежде всего мы оба французы…

Он особенно подчеркнул последнее слово. — Разумеется, господин капитан…

— Вы не мой подчиненный. Мы можем говорить совершенно свободно. Я чувствую к вам расположение… А потом, поймите, я говорю с вами по собственному почину!

При этих словах Люсьен невольно насторожился. Капитан после небольшой паузы продолжал: — По своим убеждениям я очень далек от вас. Но, как бы там ни было, я не раз прислушивался к вашим словам. Я понимаю — от своих убеждений не так-то просто отказаться. Вы от своих убеждений не отказались. Заметьте, за это я вас только еще больше уважаю. Я слышал, как вы в тот вечер говорили с нашим шалопаем Лораге… Справедливо или нет, но вы считаете, что по своим убеждениям… словом… я уверен, что вы патриот… Уверен… Но тогда, как же это?

С минуту они шли молча. Потом капитан взял Сесброна под руку: — Как же в таком случае, доктор? Как же теперь? Ведь прошлый раз вы объясняли позицию господина Тореза перед войной, во время Мюнхена, в испанском вопросе… Согласен, согласен, все это вполне логично. Ну, а теперь? Человек познается по своим делам! Посмотрите на меня, Сесброн…

Он отступил на шаг, повернулся к своему спутнику и хлопнул его ладонью по плечу. — Между нами говоря… вы не обязаны мне отвечать… но скажите — вы одобряете поступок господина Тореза? Да или нет? Нет, я же вижу, вы не можете этого одобрить, ведь вы же патриот!

— Морис Торез тоже патриот, господин капитан…

— Ну, нет, голубчик, это уж оставьте. Все, что угодно, только не это! Неужели вы одобряете дезертирство, вы… и сейчас, когда война! Вы!

Он с таким чувством произносил это «вы», словно Сесброн был его другом детства, словно он знал его сокровеннейшие мысли. Сесброн смотрел на него даже с некоторым любопытством. Ему очень хотелось ответить… Потом он вспомнил, что передумал за ночь: наше дело найти убедительные доводы. Нельзя относиться свысока ни к Кюзену, ни к Барбо. А вдруг Барбо шпик или фашист? Во всяком случае, увертками ничего не выиграешь.

— Вы, господин капитан, сами сказали, что я не обязан отвечать. Тем более, что как военному, мне не подобает вести с начальством политические разговоры… судить обо мне должно по моим поступкам, а не по поступкам членов моей партии… Но все же мне хотелось бы обратить ваше внимание на одно: армия гордится тем, что ей присуще определенное понятие о чести, так ведь? Вы согласны со мной?

— Ну, само собой разумеется, доктор!

— Так находите ли вы совместимым с понятием чести предлагать человеку, предлагать солдату или отмежеваться от товарища, не зная чем вызваны его поступки, в какие он поставлен условия, или же согласиться, чтобы тебя считали его сообщником, и это при той строгости военных законов, которая всем известна. Не перебивайте меня, господин капитан. Вы знаете, вы от меня самого слышали, кто для меня, кто в моих глазах Морис Торез… в моих глазах это человек, который вернул рабочему классу правильное понятие о нации, о родине, оно было затемнено… вы сами знаете, что оно было затемнено… и что Морис Торез…

— Все это так, но в настоящий момент!

— Хорошо. Но откуда я получаю сведения? По радио. Из газет. Разве войну против немецких фашистов начали не с того, что заткнули рот тем, кто одни только последовательно боролись против Гитлера? Да или нет? Ну, так от кого у меня сведения? От тех, кто приветствовал Мюнхен, кто отдал Рейнскую область, допустил Франко до наших границ… предал Австрию, чехов… почему же вы хотите, чтобы я им верил? Они лгали в тридцать пятом, в тридцать шестом, в тридцать восьмом году… Почему же они будут говорить правду теперь, когда некому их разоблачить?

— Но в конце концов ответьте мне — дезертировал ваш Морис Торез, да или нет?

— В этом-то и вопрос, господин капитан. Прежде всего надо выяснить, что значит дезертировать. Что считать дезертирством. Например, делать вид, будто выполняешь свой долг, а на самом деле окопаться в тылу, разве это не называется дезертировать, забыть свой долг перед французским народом, перед Францией?

— Ну, знаете, если так рассуждать, так завтра вы сами тоже…

— Об этом не может быть и речи, господин капитан, и вы это отлично знаете, и уж во всяком случае они это отлично знают. За уходом Мориса Тореза не последует ни одного дезертирства, понимаете? Ни одного. Все призванные коммунисты находятся в армии и там и останутся. Там их место.

— Кто вам это сказал?

— Торез… Когда я с ним прощался. Он сказал мне как раз теми же словами, какими я сейчас вам говорю: место коммунистов в армии.

— Но как же тогда? Он говорит одно, а делает другое! Одни правила для рядовых, а другие для вождей!

— Вы ошибаетесь! Ведь я тоже в партии не рядовой работник.

— Понимаю, понимаю. Вы честный малый и вам тяжело отречься от человека, которого…

— Нет, не тяжело, господин капитан. Для меня даже не может возникнуть такой вопрос. И считайте, что вы его даже не задавали. Иначе вам же самому было бы стыдно. Но я вам просто скажу, что я думаю. Сам скажу. Не по вашей просьбе… Эта война протекает не так, как обычно. Наши сведения о том, что происходит, весьма относительны. И вы, и я, и другие люди каждый день видим странные вещи, беспорядок, анархию, даже в самой армии, и это наводит на разные мысли… Не говорите мне, что вас не одолевают разные мысли, капитан! По сводкам, мы продвинулись на несколько сот метров в сторону Рейна… мы задержали Гитлера на несколько сот метров… А по ту сторону вражеской территории другая армия без всякой войны задержала Гитлера… весь свет это видит… Прибалтика, половина Польши… а что нам по этому поводу сообщают по радио? Дальше. Вы знаете, что собой представляет господин Бонне, наш бывший министр иностранных дел?

— Хорошо, Сесброн, хорошо. Ну, а Молотов?

— Армия страны Молотова задержала продвижение Гитлера… на сотни километров вглубь и вширь, а та армия, которая подчиняется правительству господина Бонне, продвинулась на несколько сот метров в прифронтовой полосе…

— Хорошо. Согласен. Ну, а как же все-таки с господином Торезом?

— Я знаю Тореза. Радиоинформация господина Бонне не убедит меня, что Торез предал национальные интересы. Нам известны не все обстоятельства. Вы вправе мне не поверить, но я не знаю доводов коммунистической партии на этот счет. Я могу только предполагать. Я знаю Тореза. Хотите, я вам выскажу свое глубочайшее убеждение?

Неожиданно в его голосе послышались такие суровые нотки, что Барбо только молча кивнул, чтоб он продолжал.

— Я глубоко убежден, капитан, что это решение не Мориса Тореза лично. Если он покинул свою часть, это значит, что решение было принято…

— Решение? То есть вы хотите сказать, что ему было предписано? Кем? Вероятно, Москвой?

— Не извольте шутить, господин капитан. Я сказал «решение». Неужели вы не понимаете, что я отвечаю сейчас за каждое свое слово. Решение партии. Партия предписаний из Москвы не получает. Вы это отлично знаете. Иначе как же вы можете считать, что я патриот?

— Все-таки странное совпадение…

— Совпадение советских и французских интересов, прежде всего, объясняется географическими условиями, а отсюда уже вытекает много различных мелких следствий, или, как вы говорите, мелких «совпадений». Но я заявляю вам, что если Морис Торез покинул свою часть — значит, ему это предписала партия…

— Коммунистическая партия распущена, и вообще она не может предписывать солдату…

— Морис Торез — не только солдат, господин капитан. Он генеральный секретарь партии, той партии, которая возродила чувство родины и понимание национальных интересов в рабочем классе, хотя его всеми способами старались деморализовать… генеральный секретарь партии, представляющей французских рабочих… и интересы нации, без учета интересов международного капитала… Эту партию нужно было запретить, потому что иначе нельзя вести войну против рабочих, против французов, войну, которую не ведут и не собираются вести вместе с французскими гитлеровцами против Гитлера… и пост солдата Тореза — пост опасный — во главе партии, которая против Гитлера, во главе партии, которую можно запретить на бумаге…

— Вы не в парламенте, голубчик, не горячитесь! Во всяком случае, вы не думаете, что пример вашего Тореза окажется заразительным? Что вслед за ним многие навострят лыжи?

Должно быть, это-то его главным образом и интересовало.

— То, что я вам говорю, доктор, должно остаться между нами… Я люблю во всем разбираться сам. Я тоже не очень верю радио, газетным уткам… Это все пропаганда! Во время войны это неизбежно. Необходимо. Для рядового состава, для тыла — словом, для тех, у кого нет своей головы на плечах… — Можно ли ему верить, что он завел этот разговор по собственной инициативе? Как бы там ни было, Люсьен не собирался скрывать свои убеждения. Когда его не спрашивали, он молчал. Сами виноваты, пусть не любопытствуют! Капитан переменил тему: как вы полагаете, советские войска вступят в Эстонию? Ведь из-за Судет Гитлер поднял целую историю… а прибалтийских немцев он бросит на произвол судьбы? Затем Барбо опять вернулся к старому: — Поймите меня, доктор, я считаю даже, что это очень хорошо, когда у человека такие твердые убеждения… но, только здесь, в Б… я ведь отвечаю за свою часть. Словом, я ничего от вас не требую, но вы меня понимаете! Вы не будете внушать ваши убеждения солдатам?

— Я уверен, господин капитан, что солдаты самостоятельно приходят к своим убеждениям.

XV

«Однако укажем для характеристики этого обращения, что Советский Союз предлагается там гарантом независимости Франции».

Лебека взорвала эта фраза, напечатанная в «Гренгуар» в одном из номеров за прошлую неделю; ею, примерно, и ограничивалось все, что было там сказано о письме депутатов-коммунистов, направленном председателю палаты. Франсуа оторвал клочок от этой гнусной газетенки, чтоб обтереть бритву. Ну, конечно, эту газету покупает Мартина. Нездоровое любопытство. Он ни за что нс купил бы. Ну, а Мартина… Мартина тут же рядом готовит утренний кофе. Франсуа брился, когда эта пакость попалась ему на глаза… Он стоит перед зеркалом, без пиджака, рукава рубашки засучены, на голых руках оспины, которые всегда наводят па него тоску, сзади болтаются спущенные подтяжки, одна щека намылена, бритва наготове. Он скомкал клочок бумаги, потом расправил и обтер им лезвие. Больше половины фракции в тюрьме. И, по их мнению, достаточно привести в качестве объяснения тот факт, что депутаты подписали письмо к Эррио, в котором говорится о Советском Союзе, как о гаранте национальной независимости Франции. Прежде всего так оно и есть: Советский Союз — гарант национальной независимости Франции.

— Что с тобой? — спрашивает Мартина. — Так, ничего… — Не будет же он пускаться в объяснения. Но дело в том, что вчера вечером в банк заходила Маргарита Корвизар. Он всю ночь продумал. Когда не спится, в голову лезут всякие мысли. Скажите на милость, ну как тут работать и подобных условиях!.. Может быть, рассказать все Мартине? В конце концов, если он не поговорит с Мартиной, он просто не выдержит… — Послушай…

Досадно, конечно, что с Лемерлем так получилось. Но зачем же сразу падать духом? Он приударяет за этой девочкой? Ну, так она дура, если не может сама его отшить! А ротатор, — как его по-ихнему — Роретта, что ли? — обязательно надо оттуда забрать и спрятать в другом месте. Легко сказать. А куда? Ну, у кого-нибудь… Есть же знакомые…

— Послушай, Мартина, брось вздор молоть. Есть знакомые, есть знакомые… Ну, конечно, есть! Да только знакомых не сам себе выбираешь… а если и выбираешь, так не по тому признаку… захотят ли они рисковать… можно ли им довериться… А ведь ротатор… ты понимаешь, какая это ценность, ротатор! Просто ума не приложу! Куда к чорту делась рубашка? Ах, здесь, здесь…

— Все-таки, Франсуа, подумай, может быть, кого и вспомнишь?

— Н-да… прежде всего у нас… у нас это исключается… потому что, если по моей работе доберутся до меня, то не надо, чтобы из-за меня нашли ротатор… а если доберутся до ротатора, не надо, чтобы по ротатору нашли того, кто ведет работу, понимаешь? По той же причине и у Маргариты… а потом там старуха-мать… у Вюильмена… если бы ты видела, как он живет, ты бы не говорила… а потом ведь он осуществляет связь с массами, значит… Я, правда, подумал о Мирейль, но ее никак не поймаешь, и последний раз что я ее видел, она, по-моему, не очень горела желанием работать. За Брийяном следит полиция…

— Кофе готов, кончай бриться…

Хоть Мартина и очень любила своего Франсуа, однако любовь ее не ослепляла. Ишь ведь, стоит перед зеркалом, щиплет себя за щеку, оттягивает кожу на шее, наизнанку вывертывается, чтобы увидеть собственный затылок, кажется, боится, как бы какой волосок не изловчился и не ускользнул от бритвы…

— Кофе остынет, я стараюсь приготовить повкусней, а ты…

— Да ну ладно! — сказал он и сел за стол. Разговор происходил на кухне.

Мартина уселась напротив него. — Слушай, ты забыл положить сахар… Сколько бутербродов тебе приготовить? — Лебек думалтолько о ротаторе.

— А почему бы тебе не поставить Роретту к кому-нибудь не из ячейки?

— Ну, что ты городишь! У других членов партии своя работа… а потом неизвестно к кому обращаться…

— Сейчас же уж и другие члены партии! Можно подумать, что только в партии люди порядочные, мужественные и… Все вы такие! Партия — это очень хорошо! Но что бы твоя партия без остальных, без непартийных делала?

— Нашла время нападать на партию!

— Я не нападаю на партию, дурья голова… Я говорю, что как только речь заходит о непартийных, так вы и пугаетесь… Думаете, со всем справитесь сами? Есть сочувствующие, и они вовсе не все струсили, знаешь ли!

— Знаю, что ты не струсила, но…

— При чем тут я? Я не предлагаю тебе спрятать Роретту у консьержки, но ведь на мадам Бернар можно положиться? Ну, как — можно или нет? Во всяком случае больше, чем на твоего Лемерля, хотя у него и есть партийный билет… а потом, какое значение имеет партийный билет, когда партия в подполье? У меня билета нет, ну, так вот теперь и скажи, какая разница между мной и тобой, сейчас, когда партия в подполье? Разве мы оба не одинаково рискуем?

Он расчувствовался и встал, чтобы поцеловать ее. Мартина его оттолкнула: — Не приставай, я тебе дело говорю! Теперь не до шуток! Если сюда нагрянет полиция, она не будет разбираться, в партии я или нет; так что же я, по-твоему, скажу: господа, тут произошло недоразумение, я не в партии; он — в партии, а я нет!

— Маленькая моя…

— Маленькая там или большая, это дела не меняет… Я вовсе не это хотела тебе сказать… так вот, я бы на твоем месте спрятала ротатор у кого-нибудь, кто не принадлежит к партии… вот и все.

— Но у кого? Говорить легко, но назови кого-нибудь…

— Ну… ну, хотя бы у Жан-Блэза.

Франсуа так громко стукнул чашкой о блюдце, что Мартина протянула руку в полной уверенности, что чашка разбилась. Но все было цело.

— Жан-Блэз! — обрадовался он. — Это мысль! Спрятать Роретту у Жан-Блэза! Как это мне не пришло в голову! Гениальная мысль! Сейчас же к нему побегу!

И он действительно вскочил с места и рванулся к двери. — Посмотри, на кого ты похож! — крикнула ему вдогонку Мартина. — У тебя на ушах мыло осталось!

Уже надев шляпу он посмотрел на себя в зеркало, вытерся, кое-как завязал галстук, не глядя, сунул руки в рукава пиджака… — Дай часы! Спасибо. Как раз успею забежать к нему в мастерскую…

— Ты скажи ему, что это мне пришло в голову.

— Не все ли равно? Ну, если тебе так хочется…

Уже на Западной улице, сворачивая в тупик, он подумал: а вдруг Жан-Блэз еще спит… ведь художники… Серая занавеска на застекленной двери была задернута. Неважно. Они дружили со школьной скамьи… В лицее Людовика Великого Жан-Блэз защищал щуплого Лебека от драчунов, зато Франсуа решал за него задачи… Их дружба, оборвавшаяся из-за длительного отсутствия Жан-Блэза Меркадье, снова возобновилась, когда, по воле судеб, они оказались близкими соседями. Этот закоулок в четырнадцатом округе — это же Монпарнас — во всех углах приютились художники… А все-таки не будь у Лебека серьезной причины, он ни за что не решился бы нагрянуть в девятом часу в мастерскую Меркадье. Он постучал в стекло. Ни звука. Тишина. Постучать еще раз? Лебек постучал еще раз. Ему очень хотелось убежать не дожидаясь. Ну, конечно же, он пришел не во-время. Наконец дверь приоткрылась, и на пороге появился взлохмаченный, заспанный Жан-Блэз в сером халате с черными отворотами, распахнутом на голой косматой груди, кое-как подпоясанный длинным шнуром. — Ах, это ты… знаешь, ты попал некстати… я не один! — И он мотнул головой в сторону комнаты и многозначительно подмигнул своим карим глазом; раздосадованный Франсуа понурил голову, и взгляд его упал на светлые, пестро расшитые восточные шлепанцы Жан-Блэза.

— Не повезло… Я хотел тебе сказать…

— Ну, говори, только поскорей…

Вот тоже придумал! Разве это скажешь в двух словах… Тут без дипломатии не обойтись. Даже при их отношениях. Лебек посмотрел на часы. Господи, в банк пора! — Знаешь, и лучше зайду попозже… в половине первого, в час… у тебя никого не будет?

— Да-a… думаю, если только моя… гостья не застрянет…

— А сказать ей нельзя?

— Понимаешь, на этот раз дело серьезное: замужняя женщина…

— А ей не надо домой, чтоб он не волновался?

— Кто?

— Муж.

— Дурак, он на фронте. Его отправку мы и празднуем…

Лебек был шокирован. Все же, приходить или нет в половине первого? Ладно, заметано, приходи около часу… как-нибудь сплавлю ее…

* * *

Все утро Гриво вертелся около Лебека. Два-три раза он подходил с явным намерением что-то сказать; но все время тут кто-нибудь был: то клиентка, то кассир, и было ясно, как день, что они ему мешают. Гриво поправлял пенсне на своем мясистом бурбонском носу, сдвигал густые брови над вырезанными стеклами пенсне, рассеянно почесывал пальцем щеку, быстрыми, частыми движениями, словно старый кот лапой… Лебек немного нервничал, так как видел, что в банк вошел Шарпантье. Что ему надо, этому Гриво? Но успел Лебек положить к себе в ящик бумаги, принесенные Шарпантье, а Гриво уже тут как тут, стоит за спиной. Видел ли Гриво, как он сунул в ящик вместе с банкнотами записку, переданную Шарпантье, понял ли…

— Послушайте, Лебек… вы получили вот это? Я нашел у себя на столе…

Он протянул ему узкую длинную полоску бумаги, на которой печатными прописными буквами значилось: Морис Торез не дезертировал, он на боевом посту во главе своей партии… Франсуа покраснел. Он чувствовал, что подозрение падает на него: не он положил бумажку на стол к Гриво, но мог бы положить и он. А значит…

— Интересно… — сказал он.

Гриво сунул бумажную ленточку в жилетный карман. — И другие тоже нашли это у себя на столе… а вы нет? — Чорт знает, неприятно как он допытывается! Не отвертишься, придется сказать правду. — Нет… нет… — что-то в голосе нехватает уверенности. Ну, конечно, это подозрительно, остальные получили, а он нет… Кто бы это мог сделать? Гриво сказал вполголоса: — Странно… почему ко мне на стол положили… а к вам нет…

— Мне самому странно… а еще к кому положили?

В сущности ко всем, или почти ко всем. Кроме Лебека. Гриво раздумывал вслух: — Почему ко всем, кроме вас? Видно, этот человек знает, что вы… ну, да, конечно… он решил, что вам незачем… Он, вероятно, осведомлен…

До чего же Лебеку неприятны такие разговоры! Но кто это может быть? Уборщик? Да, верно, уборщик. Но откуда уборщик может знать, что он, Лебек… Откуда?

— Они всюду это пишут, — шепчет Гриво. — Вчера написали мелом на дверях аптеки… а потом, как мне рассказывали — муж моей прислуги работает у Виснера, — так там каждый день на табеле то же самое… и ни разу не поймали того, кто пишет… сотрут, а он опять напишет…

Почему Гриво думает, что пишет все время один и тот же? Во всяком случае вполне возможно, что эта фраза — как бы выраженная вслух мысль всех рабочих завода. Откуда людям, вроде Гриво, знать, что такое рабочий класс, что такое партия. Так или иначе, но Лебек все утро нервничал, он был уверен, что сослуживец подозревает его, и поэтому решил предупредить события. В его распоряжении час до визита к Жан-Блэзу, вот он и пригласит Гриво выпить стаканчик… И он пригласил Гриво выпить стаканчик. Тот как-то странно на него посмотрел. Верно, догадывается, что означает это необычное приглашение. Он подумал и согласился. Ужасно, как долго тянется утро. Не следовало мне его приглашать. Да, но если бы я его не пригласил… Ох, как скверно, скверно, скверно…

— Извините, что вы сказали, сударыня?

— Я насчет пенсии… есть у вас бланк?..

Положим, я не пригласил бы Гриво, а он пойдет и разболтает другим… а если я выкажу ему доверие… он неплохой человек… и куда это задевалась та монакская марка, что я отложил для него? Мне казалось, я сунул ее в бумажник, в отдельный кармашек, вот сюда. Ах ты чорт!

Они пошли в кафе «Версаль» (Гриво живет в конце улицы Ренн). Война, не война, а в укромном уголке большого, довольно безлюдного кафе влюбленная парочка позабыла обо всем на свете. Завсегдатаи читают газеты, играют в карты. Смутное беспокойство Франсуа передалось и Гриво; он, видимо, чувствовал себя неловко. То и дело притрагивался к жилетному карману, к тому, где у него лежал сложенный кусочек бумаги, и говорил общими фразами о самых общих предметах, а в рюмках переливалась темнокрасная и желтоватая жидкость. И Франсуа невольно пришла на ум аптека, та аптека напротив, где ночью кто-то написал такую многозначащую фразу, ничего не значащую для Гриво, чьи беспокойные пальцы все время ощупывают жилетный карман, но так много значащую для будущего.

Так вот он, Гриво, считает нужным сказать своему сослуживцу, что в общем, в общем, теперешние преследования… ну, словом, он расценивает… как преследования. Сколько депутатов арестовано — тридцать шесть, сорок? И это еще те, о ком знаешь. Но если даже говорить только о депутатах… нельзя же все оправдывать войной… какой же тогда толк от того, что у нас республика? Его, Лебека, он ни о чем не спрашивает, заметьте, — ни о чем. Но никогда еще преследования не могли вынудить людей отказаться от своих убеждений. Разве что трусов. Самое отвратительное, что трусов-то и превозносят в газетах. Под тем предлогом, что сейчас война. Да, война трусов. Понимаете, молодой человек… И вдруг стало видно, что господин Гриво человек пожилой, с опытом войны четырнадцатого года. Франсуа никогда не думал о прошлом господина Гриво, не думал даже, что у него есть прошлое… у господина Гриво свои взгляды на то, как было создано Священное единение в четырнадцатом году. У него с того времени ненависть к Лаведану, генералу Шерфису, к Жану Экару — тогдашним социалистам… Он не может не уважать людей, которые сегодня, перед лицом капитана де Муассака, подтверждают свои вчерашние убеждения. Это не значит, что он считает их взгляды в основе, в самой своей основе, правильными, но все же… — Я не люблю трусов, — сказал он и глотнул мутную жидкость, налитую в рюмку.

Франсуа спросил: — Как вы считаете, кто из наших сослуживцев подкладывает эти самые?..

— А не все ли мне равно? — резко оборвал Гриво. — Даже если это не вы… не качайте головой, я вам верю!.. Даже, если это не вы, так или иначе в банке вам это все равно первому повредит. Еще бы! Ваше имя стояло в избирательном списке на последних муниципальных выборах, вы думаете это прошло незамеченным? Да? Франсуа Лебек, банковский служащий… Директор несомненно видел эти списки на щитах для объявлений, даже на соседнем с банком доме. Знаете, лучше уж я вам прямо скажу: на той неделе был разговор… у директора… дверь была открыта, и я услышал…

— С кем? С господином Сомезом?

Господин Сомез — профсоюзный делегат. Господину Гриво неприятно признаваться, что с Сомезом… но что поделаешь, раз действительно с Сомезом… Да, с Сомезом. Скверная история. Но в конце концов лучше знать. Куда он денется, если выгонят со службы? Мартина, дети, мамаша…

— У них нет оснований меня увольнять… сослуживцы…

Бедняга Лебек! Господин Гриво пожимает плечами, протирает пенсне. Сослуживцы… И вы на них надеетесь! Трусы, все трусы!

Лебек почти не слушает. Он слышит только, как клокочет в нем гнев. И к гневу примешивается подозрение. Справедливо или нет, а надо считаться с тем, что Гриво, может быть, говорит с ним как честный человек, а может быть, — как провокатор. Итак, значит, сослуживцы… то есть те, которых, как и его, считают чинушами, те, которых он готов защищать от всяческих нападок, даже от собственной инстинктивной неприязни, те, о которых он не позволяет себе судить по их физиономиям, по их чудачествам, по их мелким мыслишкам, не подымающимся над уровнем уготованного им существования… сослуживцы… Так… и честен ли Гриво или нет — это уже мелочь. Конечно, мелочь, имеющая известное значение. Но все же мелочь.

— Нет, нет, господин Гриво, ни в коем случае! Плачу я, я вас пригласил…

Официант слушает с кислой миной. Кому не надоест расшаркивание посетителей друг перед другом? Двадцать, тридцать раз за день одна и та же комедия.

— Не знаю, кто выиграет войну, — сказал Гриво уже на улице, — но во всяком случае филателисты… из Швейцарии мне пишут…

— Не вспомню, куда я ее задевал, господин Гриво, но у меня была для вас монакская марка. Очень красивая. Обязательно постараюсь ее найти…

Господин Гриво снисходительно покачал головой. Подумаешь, невидаль — монакская марка! Он, конечно, хочет сделать мне приятное. Но какое невежество!

* * *

— Сюрреализм! Ну какое отношение ко мне имеет сюрреализм!

— Я этого и не говорю… но сюрреализм это мерило… Вот, например, таможенный чиновник Руссо не был сюрреалистом, но…

— Ты мне надоел, Диего, надоел!

Разговор происходил в тесной мастерской, с антресолями, завешанными зеленым холстом, грубым, как брезент. Свет падает из высокой застекленной двери, выходящей в тупик, на полу нагромождены начатые работы, обтесанные камни, подставки с глыбами глины, которым придана некоторая форма; в углу желтая цыновка и за рафиевой шторой — ниша, заваленная слепками, шпателями, резцами, туда же задвинут таз с мыльной водой… Франсуа Лебек, набравшись терпения, сидит под антресолями на колченогом стуле около старомодного комода, на котором кажется странным зеркало в металлической рамке ультрасовременного стиля; из-под красного шелкового покрывала с золотыми кистями выглядывает краешек чемодана «Новинка» с наклейками заморских стран. Вокруг бестелесные статуи Жан-Блэза, похожие на призраков в широких хламидах, в взметнувшиеся складки которых вложена вся патетика барокко, где формы человеческого тела подчинены тканям.

А посреди комнаты, перед молодым человеком — явно художником: одет с иголочки, светлые глаза на загорелом лице, курчавые волосы, выцветшие на солнце, а сам похож на профессионального кавалера для танцев — стоит и взволнованно жестикулирует Жан-Блэз в раздетом виде, то есть в одних трусах, и в тех же, что и утром, светлых шлепанцах на босу ногу; голый торс, мускулистый, как у боксера, на шее мохнатое полотенце; чисто выбритый, умытый, весь еще влажный от голубовато-мутной воды, той самой, что в тазу, задвинутом за рафиевую^[241] штору; бледный и черноволосый, рядом со своим гостем, который блещет загаром и светлым костюмом; Жан-Блэз возбужден, весь кипит, мохнатое полотенце болтается на шее. Он сам как статуя, как та статуя, которой он никогда не создаст.

— Ну тебя в болото с твоим сюрреализмом! Мою работу — потому что для меня это прежде всего работа — определяет, слышишь: о-пре-де-ля-ет история, понимаешь — история… Их произведения неисторичны, да, да, мой дорогой, неисторичны… Они насилуют историю. Они впихивают факты в нужные им рамки… это их манера расправляться с фактами…

О чем, собственно, идет речь? Расставшись с Гриво, Франсуа попал сюда в самый разгар спора. Сюрреализм… он вспоминает споры той поры, когда они с Жан-Блэзом Меркадье были в лицее Людовика Великого, тринадцать, четырнадцать лет тому назад… И какие подымались горячие споры после лекций Бельсора, сторонника Морраса… чистое искусство… Не везет, да и только… и чего этот Диего притащился сюда! Откуда взялась такая парикмахерская кукла?.. А Жан-Блэз так взвинчен, так распетушился, что нечего и думать отвести его в сторону и поговорить о своем. Франсуа его отлично знает, пусть уж отбушует. Раз дело идет об искусстве, он так скоро не угомонится. Лебек не всегда понимает его, но он спокон веков был убежден, что Жан-Блэз — гений, и не раз упрекал его, что он зря растрачивает свой дар. Но попробуйте убедите! Ведь вот вбил себе в голову… А может быть, он и прав, в конце концов, это же его профессия, может быть, ему и необходимы все эти попытки, искания, и в конечном счете получится нечто иное, нечто иное, и Франсуа вновь обретет прежнего Жан-Блэза, каким он был в лицее, когда они вели нескончаемые чудесные разговоры… когда вся жизнь принадлежала им… совсем другая жизнь… в которой не было банка, Гриво и Сомеза, не было ни филателистов, ни социал-демократов…

— Ты говоришь — скульптура! Да понимаешь ли ты, что такое скульптура? Кто в наше время понимает, что такое скульптура? Что такое статуя? Живописцы есть, а скульпторов нет. Скульптура не знала ни своего Сезана, ни своего Рэмбо. Ну, были всякие искусные ремесленники, лакировщики, был Роден… Ну, а еще кто — никого… Майоль, что ли!

— Мне представляется, что как раз сюрреалисты, — заикнулся было Диего, — поняли роль, поняли значение статуй…

— Статуй, украденных у других, это так… Какое убожество воображения! Понадобились века, чтобы снежная баба, Аполлон или «Господь во славе» Шартрского собора нарушили свою неподвижность, понадобились века, чтобы схватить их в движении… Понадобилась Французская революция, и Рюд… пусть даже скульптор укладывал на надгробие какого-нибудь коронованного идиота или Жака Кера, или, в виде исключения — в том случае, если этот скульптор обладал некоторым нюхом на будущее — Этьена Марселя, что это дало? Одной лежачей фигурой стало больше, и только… Все надо выдумывать заново… все надо забыть начисто… за исключением, пожалуй, одного, чего не сумели понять, что всегда считалось только аксессуаром, а на самом деле в этом вся суть! Вся суть в складках, понимаешь, Диего, понимаешь, в складках!

Так, теперь он сел на своего конька, подумал Франсуа. Он вспомнил, что его ждет Мартина. Она ничего не говорила, но он отлично знал, что когда он запаздывает, ей в голову лезут всякие мысли.

— Хороша новость — складки! — усмехнулся Диего. — Эта новость в ходу, начиная с танагрских статуэток и кончая пиджаком Гамбетты!

— Новость, новость! Все вы помешались на новостях. Да с вашими новостями обхохочешься: поставщики модного товара для великосветских салонов. Кстати о танагрских статуэтках… сколько бы вы ни отмахивались, но в них есть секрет, который заменил бы талант десятку таких, как вы, современных художников; они стоят соборов, ради которых столько туристов наводняют Прагу и Испанию, стóят работ Берругете… Вы видите только мадонн и рыцарей, конюхов и проституток, но вы же слепцы, вы не видите самого главного — не видите ветра, который вздымает одежду и волосы… Меня упрекают, что я не выставляю своих работ — ну, конечно, чего проще дать серию атлетов или королей… а я леплю ветер, дошло? нет? Господи, ну и тупица же!

— Я тебе повторяю: пиджак Гамбетты…

— Ну так представь себе, что пиджак Гамбетты, который тебе кажется верхом бездарности, так вот я нахожу, что это не так уж плохо…

— Ты меня уморишь…

— Вот хорошо бы!

Ну, теперь все пойдет, как по-писаному, думал Франсуа. Сейчас он заговорит о памятнике маршалу Саксонскому. Все как бывало: ни на йоту не изменился со школьной скамьи… Ну, конечно, так и есть!

— Пигаль, миленький мой Диего, Пигаль…

Зачем он сюда пожаловал, не Пигаль, конечно, а Диего? Он хочет пригласить своего приятеля Жан-Блэза к одной знакомой, которую очень расхваливает. Такая тонкая ценительница искусства и может быть полезна, может устроить ему встречу с одним американцем…

Вдруг Франсуа поймал на лице своего однокашника хорошо знакомое ему выражение. Он встал и без всяких ораторских вступлений вмешался в разговор:

— Господин Диего, я знаю Жан-Блэза уже двадцать лет…

— Двадцать лет!

— Да, сударь, двадцать лет… даже больше, двадцать два года; мы с ним вместе первый раз у причастия были… ну, так вот, по этому самому…

— Но я не понимаю, какое отношение…

— Сейчас поймете. Мы уже учились в последнем классе лицея, готовились поступать в Высший педагогический институт, когда Жан-Блэз — я хорошо помню этот день — решил не идти в педагогический институт и наняться на грузовое судно рулевым… Ну так вот, я знаю, какое у моего приятеля Жан-Блэза лицо, когда его доведут до белого каления…

— Франсуа! — запротестовал Жан-Блэз.

— Молчи, я знаю, что говорю… Так вот, вы его скоро доведете до белого каления… и если вам хочется, чтобы он пошел к вашей знакомой, лучше зайдите к нему в другой раз. Ну, там завтра… или на той неделе…

— Франсуа, послушай, ну разве можно… Диего…

Диего кисло усмехнулся. Ну, как не уйти после этого? Он угостил папиросой Жан-Блэза, извинился перед господином Лебеком, что нехватило на его долю. В то же время он смотрел на скульптора и думал, что неспроста Луиза так настойчиво добивается знакомства с ним… такой атлет… а что если Луизе вздумалось… тут надо держать ухо востро!

Само собой, когда Диего ушел, Жан-Блэз намылил Лебеку голову. Ты в своем уме? Кто тебе позволил выставлять за дверь моих гостей? И все в том же роде. А потом он дал себе волю: посмотрел бы ты, что пишет этот Диего, срамота, настоящая срамота! И туда же, рассуждает о скульптуре! Смазливый мальчишка и только! Он, Жан-Блэз, питает к нему слабость, а тот пользуется. Видишь ли, мальчик он не вредный, даже услужливый. В прошлом году в Антибах…

— Я пришел к тебе за делом…

— Да, верно. Ну, выкладывай!

Франсуа начал издалека. Политическая ситуация. Исторические предпосылки войны, Мюнхен…

— Ну, чего ты канитель разводишь? — прервал его Жан-Блэз. — Скажи прямо, тебе деньги нужны?

Франсуа покраснел и сразу же объяснил, зачем пришел. Согласен Жан-Блэз оказать услугу партии или нет? Да, ротатор. А он, Лебек, будет иногда приходить и печатать листовку.

Скульптор сел на широкий низкий стул и стиснул колено своими сильными пальцами. Он смотрел на друга, как смотрел на него бывало в лицее: вытянул свои очень красные губы, как будто собирался засвистеть, прищурил золотистыe глаза, чуть поблескивавшие сквозь черные ресницы. Потом выпятил могучую грудь, расправил широченные плечи, втянул живот… С его босой ноги свалилась туфля. Он покосился на свои голые пальцы, поджал их.

— Ты спрашиваешь, голубчик, хочу ли я оказать услугу твоей партии? Видишь ли, я не коммунист… я и в том, что хорошо знаю, с трудом разбираюсь… Молчи. Дай мне договорить… Я не имею ни малейшего представления, права твоя партия или нет, понимаешь? Ни малейшего! Однако…

Он нагнулся, поднял свалившуюся туфлю, но вместо того чтобы надеть ее на ногу, поднес к глазам и стал внимательно разглядывать. Франсуа молчал из-за этого «однако». Он знал, что с Жан-Блэзом лучше не спорить, результат получался всегда обратный. А потом это «од-на-ко» с расстановкой в конце фразы столько ему всего напомнило… Когда Жан-Блэз бросил лицей из-за Гогена… и когда он сам, Франсуа Лебек, отказался от мечты об институте, потому что там надо было учиться три года, а ему не на что было жить эти три года…

— Вот именно потому, что я в этом ни черта не понимаю, голубчик, именно потому я и не могу тебе отказать… какое я имею право умывать руки? У меня для этого нет никаких оснований. Если есть хоть малейшая вероятность, малейшая, что вы правы, так ведь я же буду последним негодяем, если умою руки! Последним негодяем!

Лебек был растроган до слез. Вот он — старый друг, Жан-Блэз! Поразительный человек! Уж, конечно, он прав в своих рассуждениях о складках… такой молодец! Он сказал ему: — Ты молодец! Я всегда говорил, что ты молодец!

— Интересно, — заметил Жан-Блэз, — кого это тебе вздумалось убеждать, что я молодец? Мартину?

Франсуа пролепетал, вспомнив обещание, данное Мартине: — Знаешь, эта мысль пришла в голову Мартине… Ах, ты чорт! Она меня, верно, заждалась. Небось думает, что я уже в тюрьме.

Жан-Блэз рассмеялся: — Вот так утешил! Хорош способ вербовать сочувствующих… Что это, стучат?

Действительно, кто-то стучался в дверь. Жан-Блэз успел только накинуть на плечи халат — в мастерскую уже входила женщина, довольно толстая, с мелкозавитыми разноцветными прядями волос, курносая, преждевременно состарившаяся, в пестрой вязаной кофте с оранжевой каймой.

— Я вам помешала, господин Меркадье?

— И да и нет, мадам Виолетта. Может быть, вы придете прибрать через полчасика, если вам все равно?

Женщина ушла, метнув быстрый взгляд на гостя. Франсуа спросил: — К тебе уже не мадам Брокильяр ходит?

— А ты разве не знал? Она вышла замуж. Да, дорогой, за старикашку и переехала к нему на окраину. По-моему, он ее укокошит, чтобы поживиться ее сбережениями. Я ей так и сказал, а она говорит: что поделаешь, мужья на дороге не валяются… Новая хуже: она выпивает…

— Откуда ты ее выудил?

— Соседка. Да ты знаешь ее мужа, он тоже ваш. Лемерль…

Вот так-так! Вот это называется пристроил Роретту! Надо все сначала начинать. Даже и объяснять не стоит. Слишком долго. А Мартина, наверное, с ума сходит…

— Послушай, да что же это такое! — завопил Жан-Блэз. — Куда это ты убегаешь? Пришел с корыстной целью, а сам даже позавтракать со мной не хочешь… Идем, здесь рядышком бистро «Коррезские земляки». Дай только рубашку надену…

Лебек шагал из угла в угол. Он сунул два пальца в жилетный карман. Вытащил оттуда ключик, резинку, еще что-то и вдруг громко вскрикнул.

— Что такое? — спросил Жан-Блэз.

— Монакская марка! — воскликнул Франсуа и стремглав бросился к двери.

— Ну, и чудак! — пробормотал Жан-Блэз, остановившись на пороге, а Лебек тем временем несся по Западной улице мимо ребят, игравших в шарики. Жан-Блэз стоял на пороге и вспоминал то время, когда Лебека еще мальчишкой били «Королевские молодчики» на бульваре Сен-Мишель и ему, Жан-Блэзу, приходилось его защищать. Ничто не ново под луной… Вдруг он поймал на себе взгляд проходившей мимо девушки. Он вспомнил, что раздет, или, во всяком случае, не одет, и мигом исчез за дверью, словно в люк провалился.

Вслед за тем приподнялась серая занавеска. Из-за занавески выглянул круглый золотистый глаз Жан-Блэза. Прижавшись носом к стеклу, скульптор рассматривал девушку, которая заинтересовалась его телосложением.

Ничего особенного: посредственная статуя Бартольди в миниатюре.

XVI

Жоржетта Лертилуа приехала неожиданно. Она остановилась у Луизы Геккер и сразу же позвонила Сесиль. — Как? Ты здесь? Ты говоришь из Парижа?… А дети? Одна? Какое легкомыслие! — Она оставила детей в Антибах. Мари-Виктуар опекает девочек как старшая сестра, за них можно не беспокоиться. Сама Жоржетта здесь проездом, всего на двое суток. Она едет в Лилль… Сейчас! Сесиль помчалась к Луизе.

Геккеровский особняк в Шайо прекрасно подходит для больших приемов, но в нем не чувствуешь себя как дома, и обе подруги невольно говорили вполголоса, сидя в уголке золотистой гостиной с портретами на фоне ландшафтов по обычаю английских художников XVIII века, с мебелью той же эпохи и с высокими окнами, в которые заглядывают пожелтевшие деревья. Сын Луизы, Джимми, мальчуган в бархатных штанишках с лямками, перекрещенными на пышной белой шелковой рубашке, появился только на миг в сопровождении своей мисс. Он точно сошел с полотна Рейнольдса, а лицом похож на Ксавье. И сама Луиза побыла с ними для приличия минуты две, а потом попросила извинить ее — у нее уйма дел, да к тому же Сесиль и Жоржетте, верно, не терпится поверить друг другу свои тайны. Жоржетта, казалось, не обратила внимания на ироническую нотку в тоне Луизы, но Сесиль отметила легкую усмешечку кузины и попытку изобразить из себя хорошую хозяйку, что совсем к ней не шло: мне надо проверить белье. За кого она нас принимает? Как будто я не слышала голоса Диего!

Да, Луиза разыгрывала сцену из Октава Фелье перед Сесиль, которую называла своей добродетельной кузиночкой, и перед ее подругой из провинции. Она так вошла в роль, что даже отмахнулась от молодого художника, она только что обнаружила, что ее обкрадывают: куда делись салфетки? Я не досчитываюсь салфеток. Перепуганная прислуга металась из буфетной в столовую. Диего только пожимал плечами. Диего был уверен, что немцы возьмут Париж. Какие уж тут салфетки!

Жоржетту побудило сняться с места письмо от Армандины Дебре: золовка писала ей из Лилля, ставшего совсем английским городом. Сперва предполагалось демонтировать станки и перевезти предприятие в Нормандию. Но в конце концов его оставили в военной зоне — где взять рабочую силу на новом месте? А тут фабрика работала. В доме Лертилуа расположился штаб. Люди все воспитанные — настоящие джентльмены. Но одно дело, когда хозяйка дома, а другое, когда ее нет…

— И ты уехала из Антиб, от солнца? В такую пору… — сказала Сесиль.

— Представь себе — уехала… Я знаю, все, наоборот, рвутся туда. Парижане совсем обезумели. Но я тебе объясню: во-первых, в Мон-дез-Уазо прибыл Норбер.

— Норбер? В Мон-дез-Уазо? Что ему там понадобилось?

— Как? Ты не знаешь?

Норбер д’Омари был муж Мари-Розы Барбентан. Он получил в Эльзасе довольно серьезное ранение. Теперь он лежит в Мон-дез-Уазо, его лечат физиотерапией… Удивительно, что Мари-Виктуар ничего мне не написала! Какая дикость! В эту войну был всего один раненый и надо же чтобы это оказался Норбер! Но дело не в том: Жоржетта навестила его в госпитале, и он рассказал ей, что происходит в Эльзасе. Население эвакуировали на юго-запад. Люди бежали буквально, в чем были. Что они, несчастные, найдут, когда вернутся? Там идет повальный грабеж. Да, да, наши, наша армия. Ужас. Тащат, громят, объедаются, опиваются. Просто позор. Достаточно сказать, что есть люди, которые мечтают, чтобы немцы хоть на несколько дней заняли этот район, — тогда можно будет все свалить на них.

Понятно, такие рассказы заставили госпожу Лертилуа призадуматься. При англичанах, правда, можно спать спокойно… у них состав армии не такой разношерстный. Все же не мешает посмотреть самой. А потом поеду за детьми. Английские власти без всяких затруднений выдали мне пропуск.

— Как? Ты думаешь совсем обосноваться там? Ведь ты и в мирное время терпеть не могла Лилля?

Безмятежное, ясное лицо Жоржетты озарилось улыбкой. Главного она еще не сказала: полк Орельена расквартирован где-то в окрестностях Камбрэ… ему легко будет приезжать в Лилль… Сесиль посмотрела на подругу: значит, она по-настоящему любит Орельена, любит на свой лад, спокойной любовью на всю жизнь… Какая другая женщина способна на это? Из окружающих — никто…

— Видно, ты очень любишь своего Орельена, — Сесиль думала подразнить Жоржетту, но иронического тона не получилось. — Знаешь, ты — чудо природы. Все мои замужние приятельницы утверждают, что больше трех лет супружеская любовь не выдерживает…

— Это верно, — согласилась Жоржетта, — три года — критический срок. Но когда он минует, к чему порывать отношения?

— Кто говорит — порывать: люди продолжают жить вместе, но отношения уже не те…

Жоржетта мягким и плавным движением откинулась на пышные шелковые подушки и погладила длинные локоны Сесиль. — Дитя! — вздохнула она. А глаза ее, казалось, созерцали что-то неуловимое на оконных занавесях, может быть, изъян в ткани — только и всего. Она думала об умершей дочке Сесиль. Если бы девочка была жива, госпожа Виснер никогда, никогда не говорила бы так. И если бы Фред был на фронте, тоже, возможно…

— Взять хотя бы Луизу, — настаивала Сесиль.

— Ну, Луиза!..

Госпожа Лертилуа махнула рукой, показывая, что Луиза — не пример. — Помнишь, какая она была девушкой?.. Да и вообще у нее есть оправдание. Знаешь, будь Орельен похож на барона Геккера!.. — И обе рассмеялись при этой мысли. Слава богу, у Орельена нет никакого сходства с Поль-Эмилем Геккером!

— Если бы твой муж был похож на Поль-Эмиля, — как ты думаешь, ты бы ему изменяла?

— Как можно так спрашивать! Во-первых, я не представляю себе, чтобы у меня был муж типа Поль-Эмиля. А во-вторых, это, вероятно, вопрос темперамента. Ты же знаешь, в Луизе бес сидит.

— Выдумала тоже — бес!

— Может быть, тут помогает религия… а твоя кузина такая же неверующая, как и ты!

— Значит, религия помогает тебе любить Орельена? Так, по-твоему?

— Не говори глупостей. Я — другое дело, мне просто повезло. У меня спокойное супружество, спокойная вера, ну, и малыши…

Вся нежность Жоржетты прозвучала в последнем слове. Но, удивительно, какая пропасть легла между подругами за последние месяцы. Сесиль не знала, о чем говорить с госпожой Лертилуа. Ее мало интересовало то, что делается на Лазурном берегу, — что со снабжением там туго из-за наплыва беженцев, а что там боятся итальянцев, — так ей даже смешно было слушать. В сущности, она поспешила сюда, надеясь излить душу, а главное, поговорить о Жане. В конце концов, это ведь невыносимо, что нет на свете человека, перед которым можно произнести, только произнести такое коротенькое имя: Жан… и чтобы сразу было понятно, что речь идет о нем, о единственном Жане. Попробуйте поговорить о Жане с такой женщиной! Чтобы выслушать длинное нравоучение — нет, спасибо. До сих пор казалось вполне естественным, что Жоржетта верна своему мужу, что она всю жизнь была ему верна, и это никак не влияло на их дружбу с Сесиль, на их беседы.

— Скажи, Жоржетта… а раньше… до того… ну… до того как ты встретилась с Орельеном… тебе никто не нравился, ты ни с кем не целовалась… тебя никто не волновал, не…

Госпожа Лертилуа оперлась на подушки. Просто поразительно, как будто это женщина другой эпохи. Эпохи шалей и вееров. Английский костюм и блузка не идут к ней. Лицо белое, без загара, солнце Лазурного берега не действует на нее. Из прически выбиваются светлые завитки, она не позволяет парикмахеру притрагиваться к ним.

— Что ты вздумала вдруг допрашивать меня, Сесиль? Дай-ка вспомнить… До Орельена?.. Ах, боже мой, ну, конечно, я была хорошенькая десять лет назад, и меня немножко разбирало любопытство… а живешь ведь не в пустыне… но чтобы кто-нибудь меня волновал до него… нет, кажется, никто… Из партнеров по танцам, из приятелей — никто. А все-таки… Ты умрешь со смеху… Я была влюблена, влюблена до безумия, ни за что не догадаешься, в кого… Нет, ты его знаешь!.. — Она расхохоталась. И стала вдруг похожа на большую нашалившую девочку… — Даже не старайся угадать!.. В Мориса Шевалье^[242]! Да, да. Сейчас-то мне смешно. А в восемнадцать лет у меня была одна мысль: видеть его, слушать его пение, а потом вернуться домой и плакать. Подумай только — Шевалье! Даже непонятно. Должно быть, мне в нем нравился такой, знаешь, простецкий стиль, что-то от мастерового — понимаешь, это так непохоже было на молодых людей, с которыми я играла и теннис… Мне, кажется, стоило ему сказать слово, и я бы пошла за ним куда угодно… Это длилось около года. А потом я познакомилась с Лертилуа. Вот и все. Видишь, как просто.

Да, это было очень просто. Они поговорили о смерти Розины де Монте-Чинери. Ты будешь на похоронах? А когда ее хоронят? Только в среду? Нет, я завтра уезжаю. Последние годы мы с ней мало встречались… Мне надо сделать покупки: поедешь со мной? Они вышли вместе. Жоржетте надо было главным образом исполнить поручения золовки — Армандина прислала целый список — она никогда не упускала оказии. Пойдем пешком, мне интересно посмотреть, какой Париж во время войны. Где лучше купить галстук Жаку Дебре? Это очень важно. Там ведь теперь англичане, а уж они-то в галстуках понимают! Я помню, есть такой магазин на улице Риволи… но там, по-моему, очень все кричащее… Мне-то, знаешь, безразлично. Но для Лилля! Кстати, я не читала сегодняшних газет, что нового?

— Немцы эвакуируются из Прибалтийских стран, — сказала Сесиль.

Вот как? Значит они там были? А сколько всего этих Прибалтийских стран? И почему они оттуда эвакуируются? Ах, не армия… немцы, которые жили там постоянно! Это вроде жителей Страсбурга, которых отправили в Перигэ… Оказалось, что Сесиль превосходно осведомлена обо всем, что касается Прибалтики. Она читала книги по этому вопросу, заглянула в Ларуса. Жоржетта слушала ее, разинув рот. Это было так непохоже на ее маленькую Сесиль. Сама она знала о Литве только одно: что оттуда родом О. В. Любич Милош — поэт, которого напечатали в «Нувель ревю франсез»^[243]. И потом она покупала в гастрономическом магазине в Отейле рижские товары — консервы и водку. — Да ведь Рига не в Литве, а в Латвии, — перебила Сесиль. — Ну, знаешь, для меня это одно и то же. Так или иначе, и в Латвии, и в Литве, и повсюду там немцы собирают пожитки. Это в результате соглашения между Советским Союзом и немцами. — Странно, я что-то не понимаю. Выходит, будто Гитлера там побили… а как же тогда с пресловутым жизненным пространством?.. И я от всех слышала, что единственные приличные люди там — немцы.

— Осенью нельзя покупать полосатые галстуки. Посмотри: правда, это как-то вульгарно для осени?

— Что вы, сударыня, — возразил приказчик, повидимому, англичанин, — я продал точно такой герцогине Виндзорской для герцога…

Но Жоржетту и это не убедило.

* * *

Сесиль и Луиза никак не могли не пойти на похороны Розины де Монте-Чинери. Такая очаровательная была старушка, кусок истории целой эпохи!.. Даже похождения молодости, дела давнишние — о них можно было и позабыть — придавали ей еще больше очарования. На похоронах были все очень удрученные. Все, кто не бежал из Парижа. Кокто говорил: — Она угасла, — делая своими гибкими, как у фокусника, пальцами жест, которым было сказано все. Вспоминая эту щупленькую старушку, эту заморскую птичку, сморщенную под ярким оперением, каждый наглядно представлял себе, как сердце у нее вдруг перестало биться. Она угасла… В отношении других это было бы общим местом, для нее — самым точным определением.

Не повезло — умерла как раз, когда война. Для других это, пожалуй, было бы безразлично, но для Розины, обожавшей всякие торжества… А когда война, хоронят наспех, кое-как. Трудно даже вообразить, до чего уныло отпевание в церкви Мадлен без музыки. В ризнице собрались родные, а снаружи, на площади, со стороны бульвара Малерб, друзья, словно украдкой, пожимали друг другу руки, бормоча: ужасно, какая грустная кончина. — А как, по их мнению, ей надо было умереть? — спросила Сесиль свою кузину. Луиза собиралась было сказать, что это глупый вопрос, но тут увидела Мари-Адель де Бреа. Понятия не имела, что она была так близка с Розиной… Так или иначе, это последний случай приблизиться к ней… Как люди одеты! Сразу видно, что война. Во всем она чувствуется, эта война. Послушай, Сесиль, давай удерем. Чтобы рассеяться, приглашаю тебя выпить стаканчик в «Пам-Пам» на улице Рояль. Не отказывайся. Мне, кстати, нужно позвонить по телефону.

Пока Луиза звонит по телефону, — вероятно, своему Диего, — Сесиль думает о ней, что, в сущности, она женщина, гораздо сильнее чувствующая, во всяком случае, гораздо больше женщина, чем Жоржетта. Ничего не поделаешь, такова жизнь: женщины нашего круга могут выбирать только между участью Луизы и участью Жоржетты — другого выбора у нас нет. А кто такая, в сущности, была Розина де Монте-Чинери? Луиза другой эпохи. Какой же путь предпочесть? Все равно, если умрешь в военное время, то тебя хоть и отпевают в церкви Мадлен, но без Генделя или Цезаря Франка… Она вспомнила, как Розина однажды во всех подробностях рассказывала ей про похороны знаменитой Кастильоне. В нашем свете о людях судят по их похоронам. Не знаю, звонит ли Луиза Диего или нет, по все равно — сколько же времени можно говорить! На столиках, между пачками вафель и маленькими хлебцами, воткнуты бумажные французские и английские флажки.

Вот, наконец, и Луиза, разрумянившаяся, оживленная. Какой-то офицер пристал к ней возле телефонной будки, неизвестно, слышал ли он, о чем она говорила, но за ее разговор он, во всяком случае, поспешил заплатить… ей едва удалось от него отделаться… Впрочем, я от него так и не отделалась. Погляди, вон он, такой хорошенький офицерик, наверно, летчик… Хорошенький? Сесиль смотрит на него. Наглый, несомненно. Типичный хлыщ откуда-нибудь из Тулузы.

— Прости, Луиза… ты очень любишь мужчин?

Вот так вопрос! В устах кого-нибудь другого еще куда ни шло. Но в устах Сесиль! Луиза начинает хохотать громким, пронзительным, театральным смехом. Что это, ответ на вопрос Сесиль, или бессознательное, ну, конечно, бессознательное поощрение лейтенанта, который как раз наливает сельтерскую воду в свой стакан? Отсмеявшись, Луиза задумалась, посмотрела на кузину, открыла сумочку и достала губную помаду. — Мужчины… — сказала она, подмазывая перед зеркальцем верхнюю губу. — Мужчины… это звучит очень многозначительно, а стоит часто очень немного! — Тонкие ноздри ее раздулись. Можно говорить с Сесиль откровенно? Не только о книгах и концертах… поймет она? Луизе гораздо больше, чем Сесиль, подходило бы быть дочерью госпожи д’Эгрфейль. В семье Сиври белокурыми были сыновья, а дочь — брюнетка. Полногрудая, с округлыми плечами, узкими бедрами, тонкими ногами и копной кудрей на голове Луиза была не так уж красива, но чувствовалось, что она горит огнем… — Такой вопрос неспроста, — продолжала она. — Мне жаль Фреда, он тебе надоел, детка?

— Я не о себе говорю, Луиза, я спрашиваю сейчас о тебе…

Баронесса Геккер поправила свою черную фетровую шляпку в виде перевернутой туфли, державшуюся на ее шевелюре с помощью голубой вуалетки. Очень соблазнительно поговорить о себе. — Чем бы, по-твоему, я наполнила жизнь если бы не было мужчин? Ты ведь сама знаешь, что Поль-Эмиль… он сделал мне ребенка и считает, что на том его обязательства кончились и по отношению ко мне, и по отношению к свету. Он и женился-то на мне в угоду свету… значит, о нем говорить нечего. Есть такие дуры, которые обожают приемы, для которых главное в жизни — прочесть в «Вог», что на премьере балета госпожа X. была в очаровательном платье из органди^[244]. У других есть какие-нибудь таланты, например мадемуазель Тион де ла Шом — чемпионка по гольфу… Что касается меня, то природа наводит на меня тоску, спорт вредит цвету лица. А жить в поместье Геккеров, на уикэнд принимать гостей из Брюсселя и терпеть родителей мужа, которые кичатся своим винным погребом и приглашают соседей к себе на охоту, — нет, покорно благодарю! Говорят, наши бабушки занимались рукодельем. Возможно, для них это имело смысл… Скажи, разве ты не любишь нравиться? Когда ты ловишь на себе взгляд мужчины, разве это не дает тебе такого ощущения жизни, как ничто на свете?.. Ведь это единственное, что не лжет. Пусть оно будет мимолетно. Но пока нравишься, так уж нравишься. — Она оглядела кузину и у нее невольно вырвалось: — Да еще с твоей фигурой…

— Неужели в жизни нет больше ничего? — спросила Сесиль.

— Ну как же, тебе ответят, что есть вино, карты, деньги. Но ведь это не для нас! У меня не было большого горя — чего ради я стану напиваться? А деньги — так, в конце концов, для чего-нибудь существует же Поль-Эмиль! Азарт — это для старух, достаточно заглянуть в Монте-Карло. Куда женщине девать время? Тыскажешь: Колетта… Ванда Ландовская… мужчины тоже не все Томасы Манны или Стравинские. И все-таки, у них есть жизнь. А у нас есть мужчины — на этом мы отыгрываемся. Помнишь, в прошлом году, в Эден-Роке, красавчика-бразильца, который так хорошо нырял? У некоторых женщин нехватает ума относиться к этому легко, не затевать целой истории. Он был глуп, как пробка, но до чего же хорош! Нужно уметь только отведать плода и не задерживаться. Меня ни разу никто не бросил. А это самое главное. Иногда думаешь вот этим можно удовлетвориться на целый сезон… но кругом столько товара! Надо во-время выбросить платье, пока не увидела его на всех приятельницах — надеюсь, это ты знаешь? Вообще мужчины…

Сесиль проследила за ее взглядом. Летчик встал и расплачивался. Луиза сразу отвернулась и, казалось, искала на кого бы теперь обратить внимание. Она сказала:

— Помнишь, в «Короле Лире»? Одна из дочерей короля, не то жена герцога Альбанского, не то Корнуэльского — я уж не помню — так она берет себе в любовники побочного сына Глостера и, расставаясь с ним, восклицает: О the difference between man and man!^[245] Как непохож мужчина на мужчину… Я знаю, ты любишь Бодлера. А я за одну эту шекспировскую строчку отдам всего Бодлера… Да впридачу Евангелие и мою бессмертную душу…

Вошел газетчик, официант собрался было его выпроводить, но кто-то окликнул его с другого конца кафе.

— Что ни говори, а читать газеты стало просто невозможно, — сказала Луиза. — Только и пишут, что о мерах против коммунистов, а о том, что нам из-за воздушных тревог каждую ночь приходится проводить в подвале, — ни звука!.. Как там у тебя, на авеню Анри-Мартен? К счастью, у нас в доме подвальное помещение прямо как второй дом, только под землей, и тянется оно чуть не до самой Сены. Одно неприятно — полиция потребовала сведения, какие у нас погреба. Потом оттуда явились, все обмерили и наклеили объявление: «Убежище на пятьсот человек». Прошел слух, что это лучшее убежище в квартале, и все теперь рвутся к нам. Ужас, что делается каждый раз, как объявят тревогу. Всякие консьержки, мясники, молочницы со складными стульчиками, со своим скарбом и вязаньем… Как их выставишь? Невозможно — поднимется крик. Вдобавок на днях туда прошмыгнул какой-то репортер и расписал в юмористических тонах и помещение, и людей, ничего не пощадил — даже мой night gown^[246]… позволил себе какие-то глупые намеки насчет нашего Латура: сносим ли мы его вниз или оставляем в гостиной…

— В самом деле, пожалуй, рискованно держать его дома…

— Да нет же, мы еще в начале октября сдали его на хранение в Лувр… его отправили куда-то на юго-запад… Словом, шага нельзя ступить, все известно! Париж — это самый захолустный городишко… Прислуга, поставщики… А мисс Кимбелл, няня Джимми, она, знаешь, как все англичанки… ханжа, лицемерка… Она считает, что войну надо принимать как божью кару, и не может мне простить, что я не выпиваю до капли всего молока, которое нам присылают из Нормандии… Кстати, тебе не нужны яйца, масло и все такое? Я тебе объясню. Это организовала в Эре невестка Мари-Адель… ты не любишь Мари-Адель, но это к делу не относится… у них там где-то возле Паси-сюр-Эр образцовая ферма, они все доставляют на дом… Может быть, это идеал: держать кур, коров, вести учет молочных продуктов… но, ничего не поделаешь, я предпочитаю красивых мужчин…

XVII

— Нет, только вообразить себе… только вообразить… выдержал!.. Только вообразить…

— Это надо спрыснуть, верно? Может, ты на мели, так не стесняйся. Мадам меня содержит… а где хватает на двух, там и на троих найдется…

Жозетта кисло усмехнулась, скривив свой странный накрашенный рот, похожий на след поцелуя, однако приятель Никки понравился ей, понравилась его застенчивость, его фигура, широкие плечи… Жан де Монсэ был как в тумане, он шел на верный провал и вдруг выдержал экзамен… После этого лета… объявление войны… ни слова от Сесиль. В сентябре он с отчаяния зарылся в учебники. Он копался в своей тоске так же, как в химии. Все это происходило посреди непрерывных драм в Нуази; папаша, воодушевленный войной, свирепствовал среди кустов смородины и грядок моркови… Воздушные тревоги первых дней прекратились, но охам и вздохам конца не было. Над Жаном дамокловым мечом висела угроза проклятия на случай, если он провалится, а он ни минуты не сомневался, что провалится. Спать это ему не мешало, но раздражало порядком. Он зубрил, чтобы не думать о Сесиль. И не думал о Сесиль, когда зубрил.

По вечерам он прямо слепил себе глаза; освещение, которое разрешалось, было не освещение, а насмешка. С одной стороны — противовоздушная оборона… каждую минуту появлялся человек со свистком, полусумасшедший любитель голубей и эсперантист, обретший свое истинное призвание в качестве начальника пожарной охраны… с одной стороны этот обладатель галльских усов, а с другой — госпожа де Монсэ, еле живая от страха и дрожавшая над каждым куском, — сами понимаете, что это было за житье. По ночам ему снились удивительные сны. Он никак не мог заставить себя проявить интерес к этой никому не понятной войне. Она похожа на что угодно, только не на войну. Газеты тоже очень странные — он поглощал их с жадностью теперь, когда научился их читать, но они лишь повергали его в недоумение. Кому верить? Все было явное очковтирательство, обман. Госпожа де Монсэ жила на сложенных чемоданах; приходилось все перерывать, чтобы найти какую-нибудь книжку, а стоило развернуть одеяло, как на пол катились шарики нафталина… То, что люди рассказывали, не имело ничего общего с тем, что писали в газетах. Однако люди рассказывали тоже совершенно неправдоподобные вещи. Будто на фронте из немецких окопов несется музыка, всюду громкоговорители, плакаты, по радио произносятся речи. И тут же разбитая Польша и эта сложная игра, которую те, кого называют союзниками, ведут друг с другом.

Здесь солдаты ругали англичан. Нельзя было выйти за папиросами, чтобы не услышать какую-нибудь сногсшибательную историю: самые безобидные люди в один голос рассказывали о событиях, происшедших вчера по соседству, — событиях, которые никак не укладывались в голове; людей хватали без всякого повода, по одному слову какого-нибудь пьяницы за то, что человек, стоявший в очереди у окошечка на почте, ругнул Даладье… Полиция совсем распоясалась. Это особенно чувствовалось здесь, в крупном пригороде. Жан зубрил, чтобы не думать. И что же, вопреки всем ожиданиям, он выдержал экзамен, да еще блестяще!

Ему не хотелось возвращаться в Нуази. Он еще не мог прийти в себя от изумления и усталости. Выдержал. Зачем? Это было неожиданно, но ненужно. Он дошел пешком до Трокадеро: он не свернет на авеню Анри-Мартен… Он свернул на авеню Анри-Мартен. На этот раз Сесиль не было на лужайке под деревьями. На ней не было платья цвета морской воды. Она не сидела в тени каштановых деревьев. И эта собачка не была собачкой Сесиль. Подняв глаза, он увидел, что на стеклах окон в том этаже, где жила Сесиль, наклеены полоски. Но окна закрыты. Сколько он ни ждал, Сесиль не вышла на балкон… Он больше часа топтался здесь, на него оглядывались. Экзамен он выдержал — значит, больше нечем занять свои мысли… выдержал… зубрить больше не надо… Сесиль снова завладела им… невидимая Сесиль… как бы он мог ее видеть, раз она в нем? Как хорошо на улице! На этой улице всегда хорошо. Запоздалая улыбка солнца. Нестерпимо хорошо. Скрепленные полосками стекла словно скрепляют его любовь. Значит, я еще люблю ее? Я ее люблю, все в ней, весь смысл жизни… нет ни бога, ни дьявола, есть война, но никто не воюет, стоять за мир — преступление, а говорить о родине — дурной тон… Чего бы он не дал, чтобы очутиться там, наверху, сидеть на пуфе у ее ног, пока она вяжет носки для мужа. Наверно, вяжет. Все женщины вязали сейчас носки для своих солдат… Он снова обрел в себе Сесиль и знал, что она уже не покинет его… Два месяца, почти два месяца он тщетно лгал себе. Ему приятно было страдать из-за Сесиль. Эти два месяца среди книг прошли как в аду. Но когда, после праздника Всех Святых^[247], начнутся занятия — утром клиника… потом лекции… останется ли место для Сесиль, для Сесиль, которую он всячески изгонял и которая вернулась? Чтобы увлечься новой жизнью, надо хоть чуточку верить в будущее, хоть в какое-нибудь будущее. А какое могло быть будущее для девятнадцатилетнего студента в конце октября тридцать девятого года?

Уже смеркалось. Жан повернул обратно, прошел всю авеню Анри-Мартен и спустился по лестнице к Сене, напротив голубой башни с широко расставленными ногами. Красота Парижа только напоминала о людской трусости. Все они были готовы бросить столицу, лишь бы спасти свою шкуру! Чего, чего он не наслушался, пока ждал результата экзамена… Миновав Военную школу, он пешком дошел до Монпарнаса. Его вел только призрак Сесиль, Сесиль, которая мелькала перед ним поминутно, мерещилась ему в каждой прохожей, в отблесках предвечернего света. Октябрьский вечер незаметно спускался над ним. Ему стало холодно. Несмотря на затемнение, он угадывал, что в кафе «Дом» светло, тепло. Он вошел.

«Дом» военного времени мало чем отличался от прежнего «Дома». Кафе всегда кафе, даже когда на окнах черные занавеси. Те же знакомые картины, немножко меньше мужчин, немножко меньше шума. Тот же разномастный сброд всех национальностей. Несколько завсегдатаев, тут же явный шулер. Свет притушен. Еще одно место, где нет Сесиль… Он только подумал: еще одно место, где нет Сесиль, как его окликнули, и кто же? — ее брат, брат Сесиль. Никола с девицей. Довольно красивой девицей, но Жану она показалась неприятной: волосы соломенного цвета, гладко зачесанные назад, бирюзовые веки, не в меру трепещущие. Она сразу заулыбалась ему.

— Ну, подсаживайся к нам, что в самом деле… Друг ты мой, Жан, это Жозетта… Жозетта, это Жан… А мы как раз подыхали от скуки, точно на поденной, по шесть франков в час. Жозетта — милашка, но насчет разговора и у нее слабовато… Ага! Выдержал? На кого ты будешь учиться? На фармацевта? Ах, на доктора… Это, конечно, приличнее… только аптекари — полезное знакомство… Ну, что поделаешь… Специализируйся на абортах — дело доходное — верно, Жозетта? Скажите, пожалуйста, я из кожи вон лезу, стараюсь острить, а она воротит рыло, как будто у нас в самом деле война… Хочешь виски? К чорту пиво, похоронное питье… Виски куда патриотичнее, и потом, я же объяснял, платит мадам.

Жозетта посмотрела на него, наморщила нос, затем повернулась к Жану де Монсэ. — Выпейте виски, прошу вас… С Ником не очень-то весело… да и какого от этого грубияна можно ждать веселья…

— Простите, мадам, я…

— Никакая я не мадам, зовите меня просто Жозетта. Нет, взгляните, как он ржет! Вот болван! Пейте виски, не стесняйтесь, он для шику делает вид, будто он у меня на содержании. А плачу-то я его деньгами…

Никола уже порядком выпил, это было ясно. Он хохотал по любому поводу. Он потребовал джину с содовой.

— Глупо делаешь, — сказала Жозетта, — это нельзя мешать с виски!

— Все равно, можно или нельзя… Я желаю выпить стакан джину с содовой в честь моего дружка Жана… он экзамен выдержал… а виски будет потом… Воюем мы или не воюем, чорт подери? Видишь эту бабенку? Она путалась с коммунистом… да, да, с коммунистом. Коммунист на войну ушел, а она спуталась с фашистом, с внуком моей бабушки, с Ник-Ником, Никки, Никола… Ну как, красоточка, скажи Жану, с фашистом-то лучше, чем с коммунистом…А? Кто настоящий мужчина? Твой Ф. Н. П. или так называемый Патрис-поди сюда? Ай, ай! Взгляни-ка на Жана-святошу! Он покраснел… ей богу, покраснел…

— Виски для м-сье, — строго потребовала Жозетта. Так как она повернулась всем корпусом, Жан поневоле заметил упругую, красивую грудь под вязаной кофточкой цвета ее век.

Вошел рослый мужчина и огляделся, нет ли за столиком знакомых, чтобы примазаться к ним. Никола замахал рукой: — Брель! Брель! Сюда! — Его в этот вечер обуревало гостеприимство. А Брель, толстогубый, с пепельными вьющимися волосами, с трубкой в углу рта, осклабился от удовольствия. Значит, удастся выпить на даровщинку, — Что вы пьете? — осведомился он садясь. — Виски?.. Здорово! Правда, я знал, что Жозетта купается в молоке… но все-таки… Ладно, пусть будет виски, раз это модно…

— Это патриотично, — повторил Никола.

— Ты пьян, Никки, — сказал киношник.

— А я думала, вы на фронте, в Вогезах, — заметила Жозетта.

— Я и был в Вогезах, весь сентябрь. Меня там обнаружил Люк Френуа, когда приезжал от управления информации. Он рекомендовал меня Жироду… Ты ведь знаешь Люка Френуа, Никки?

— Как же, знаю… «Мелузина из Пасси»… Читать не читал… Говорят, пикантная книжонка!

— А теперь я в «Континентале» с Дрие ла Рошель.

— Ну — этот хоть куда, — заявил Никки. — Читал его книжку «С Дорио»? Как он расписывает начальника! Там есть одно место… про то, как его пот прошиб… как ему белье пришлось менять…

— Значит, ты попрежнему за Гитлера? — спросил Жан.

Никки подмигнул. — Ты хочешь сказать — за Франко… Про Гитлера велено помалкивать… Но с Муссолини мы, как были, друзья-приятели… На Гитлера мы немножко обижены… Как же — изменяет нам с Советами. Я-то не против, чтобы мне изменяли… Верно, моя прелесть? Но если ты будешь строить глазки моему дружку, я ему, моему дружку, морду набью. Слышишь, Жозетта? Я согласен, чтобы ты мне изменяла, когда я трезвый, а когда выпью, нет, дудки… Когда я выпью, ко мне тогда не подступись. Когда я выпью, я обиды не стерплю! Выпей со мной, Жан, если ты мне брат! Гарсон, виски! Когда не пьешь — стареешь… А кому охота стареть в восемнадцать лет? Знаете, гарсон, лучше оставьте всю бутылку… Что такое?.. Боитесь, что я напьюсь?.. Бояться нечего, я и так уже пьян… Твое здоровье, Жан, ваше здоровье, дорогой Брель. Или нет, постойте — что, в самом деле, — воюем мы или не воюем?.. Так не выпить ли за победу? Скажете — за какую победу? По-моему, ясно, за какую… победа есть победа, не зря говорят — Дорио победит!

Брелю было не по себе. Он оглядывался на соседние столики. А вдруг сюда затесался шпик? Хоть он, Брель, и в штатском… И вздумалось же ему вести компанию с желторотыми! Правда, Никки был из тех желторотых, что угощают… Брель сказал Жозетте на ухо, что в больших кафе на Елисейских полях под столиками — микрофоны… Жозетта только передернула плечами: она тихонько пожимала ногу Жана.

— Мне надо бежать, — сказал Жан. — Иначе я не попаду в Нуази к восьми…

Никки поднял неистовый шум. Нет, этого он не допустит! Нуази? Что за чушь! Нуази… А почему не Сен-Жингульф… Не знаешь, где Сен-Жингульф? На Женевском озере… Ты будешь с нами обедать, слышишь? А может, ты Жозетты боишься? Не бойся, мальчик, не слопает! А если она посмеет строить тебе глазки, я ее так трахну — только держись! Поняла, Жозетта? Эх, ты, моя Жозетта! Знал бы ты, какая у нее родинка…

— Заткнись, Ник! При господине Бреле…

Ник покатился со смеху и хохотал чуть не до судорог. — Нет, ты послушай! При господине Бреле… ты понимаешь? При господине Бреле… Тебя, мол, мадам не стесняется… только увидела и уже расстегивает подвязки… А вот господин Брель! Да ты знаешь, с каких пор она с ним знакома, с господином Брелем? Скажите, господин Брель, вы так-таки не видели у мадам родинки, вам ее не показывали? Подло она с вами поступает, подло!

Брель хохотал. Еще бы ему не знать знаменитой родинки! Когда он сам снимал Жозетту в чем мать родила… Он набивал себе рот вафлями — они лежали на тарелочке и были обернуты, каждая в отдельности, в целлофан. Все равно, платить будет Никола д’Эгрфейль, Земельный банк…

— Еще виски! — сказал Брель гарсону, многозначительно подняв палец.

— Знаешь, Жан, кто меня на днях спрашивал о тебе?.. А я сказал: с самого начала войны не видел его, верно, куда-нибудь командировали, сказал я сестричке… потому что моя сестричка спрашивала о тебе. А зять, тот здесь, в Париже, пристроился на тепленькое местечко, забронирован. Что ж, по-твоему, это можно только товарищам из профсоюза, так по-твоему?.. А теперь слушай — я тебя обрадую… Хочешь сегодня целоваться с Жозеттой? Пожалуйста, сделай одолжение. Мне сегодня не до забав… я сегодня занят политикой, только политикой…

— Не обращайте на него внимания, — сказала Жозетта. — Он когда выпьет, сам не знает, что мелет. С женщинами он вообще хам. А так он парень неплохой, не скупится…

Жан не привык к виски. Он пил его с удовольствием и теперь витал в облаках. Он плохо вникал в сплетни из «Континенталя», которыми Брель сыпал, не стесняясь в выражениях. Жан витал в облаках, и там, в облаках, была Сесиль, которая спрашивала о нем, Сесиль на авеню Анри-Мартен, с мужем, возвращавшимся с завода Виснера, говорившим о цифрах, о производстве, о профсоюзе, о премии с выработки и прочее… В облаках была Сесиль, и никто не сидел на пуфе у ее ног, а муж говорил из соседней комнаты: никак не могу отмыть руки, ужас, как пачкаешься на заводе, даже пемза не помогает; никого на голубом пуфе у ее ног, белой собачке больше нравилось спать в мягком кресле. В облаках была Сесиль… но здесь среди дыма, огней и винных паров ручка Жозетты поймала под столом руку Жана и настойчиво пожимала ее.

«Она настойчиво жмет мне руку», — думал он. А ведь она недурна, цвет лица — фарфоровый, белокурые локоны падают на шею, а спереди волосы гладко зачесаны.

— Вы очень любите виски? — спросила она.

Он внимательнее посмотрел на нее и улыбнулся. Ему совсем уже не было неловко и хотелось ее поцеловать. Губы красные, красные… верно, от помады. Он притронулся к своим губам и удивился, что на пальце нет следов краски.

— Почему вас зовут Жозетта? — спросил он. Глупый вопрос, но он вырвался сам собой.

— Меня можно называть по-другому, — ответила она. — Настоящее мое имя Сюзанна… Но в Монпарнасе такая гибель Сюзанн, что я среди них терялась… потому я и Жозетта.

— Жозетта…

— Не увлекайтесь, — предостерег Брель. — Что бы Никки ни говорил, он все-таки ревнив…

Пока что ревнивец играл зубочистками.

— Приглашаю вас всех пообедать со мной, — сказала Жозетта, — только тебе нужна дама, милый Брель, иначе ты совсем скиснешь…

— Что ты? Я дал обет целомудрия вплоть до окончания военных действий…

— Ханжа! А если я позову Жермену?

— Жермену? Ну, Жермена — другое дело. Но, скажи, Жозетта, ангел мой, ты думаешь, Жермена придет? Не говори ей, что я здесь — пусть это будет для нее сюрприз… Ради Жермены я… А как ее найти, ты знаешь?

— Какие же вы, мужчины, дураки! Ладно, пойду позвоню твоей принцессе!

Тут и Никола отвлекся от зубочисток.

— Радость моя, не уходи, не уходи, я без тебя умру… Если ты меня покинешь, мне жизнь не нужна я выколю себе глаза, я себя изуродую, я пойду рядовым в колониальные войска и меня там заклюют! Не уходи… иначе ты будешь отвечать за меня перед богом и людьми!

— Вот зануда! Займите его, господа, пока я схожу в уборную…

— Как? — подскочил Брель. — Ты же собиралась позвонить Жермене…

— А двух зайцев зараз убить нельзя? — возразила она.

Пикантная девица, ничего не скажешь.

Когда Жан на утро проснулся, увидел беспорядок в комнате, странные картины на стенах, девушку, свернувшуюся клубочком на постели возле него — полная белая рука подложена под белокурую головку, а губа так забавно приподымается при каждом вздохе… и складка у носа лоснится от пота, — его сразу захлестнули противоречивые чувства: своего рода гордость… смутное воспоминание о том, что произошло… и жгучий стыд. О Сесиль он не смел думать… Главное, здесь нельзя думать о Сесиль… Он изменил Сесиль. Он потерял Сесиль. А эта, эта женщина…

Он сел в постели, посмотрел на нее: в самом деле недурна. Ему захотелось погладить ее по голове. А кто знает, какая по утрам бывает Сесиль? Какая бывает Сесиль?

Он был зверски голоден. Неужели в этом доме нельзя получить чашку кофе? Только бы Никола не заявился, прежде чем я смоюсь…

XVIII

Неделю, не переставая, лил дождь. Все реки вышли из берегов. Здесь, в низкой части пригорода, затопило сады, обнаженные деревья стояли в воде, как в ножной ванне, желтые листья, медленно кружа, несло к Марне. Нарядные пригородные виллы почти все опустели, ну кому охота жить здесь, когда то и дело воздушные тревоги, автобусы не ходят, когда здесь особенно сказываются все неудобства от близости столицы. Казалось, именно здесь готовится конец света. К вечеру дождь словно устал лить, багровые лучи солнца прорезали лиловые облака и задержались на крытом соломой крыльце, на деревянных карнизах в псевдо-нормандском стиле этой виллы ультрамодерн, обнесенной ажурной решеткой с чугунными шишками. Временами из дома доносилось пение, гул голосов. Там жили южноамериканцы, говорили, что это какая-то миссия. К ним приезжали гости в шикарных машинах, с буквами «ДК» на желтом фоне. Ворота распахивались. Скрипел гравий. Потом машина ставилась под навес…

А кругом — пустыня. По обеим сторонам улиц глухие стены, заборы, заколоченные дачи, решетки, за решетками — осенний кустарник. Грязь. Ручьи, неожиданно прорезающие аллею… Дачка мадам Жедальж казалась такой скромной среди здешних загородных вилл. Кусты бересклета скрывали ее от взглядов прохожих. Это был одноэтажный домик с подвалом, куда вели три ступеньки, домик на фундаменте из известняка, крытый новой черепицей, но построенный чорт знает из чего. На крыльце, непомерно большом для трехкомнатного домика, стояли цветочные горшки без цветов, а над входом, на пруте, протянутом под жестяной маркизой, тоже висели горшки с серой засохшей землей. Скромный бордюр из голубых лотосов и бледнозеленых листьев, нарисованный по розоватому фасаду, окаймлял оба окна, выходивших на улицу.

Это была дачка мадам Жедальж. Так она была известна почтальону. Но теперь почтальон туда не ходил. Да и незачем было почтальону месить грязь. Даже южноамериканцы получали корреспонденцию на Париж. Из их виллы доносились звуки гитары и смех. А в домик мадам Жедальж, прыгая через лужи, ходила женщина, жившая по соседству; опа приносила провизию господину, снявшему дачу. Или, вернее, жильцу, которого поселила там в начале октября дама, снявшая дачу у мадам Жедальж. Тяжело больной. Нуждается в абсолютном покое, в полной тишине… Мадам Жедальж уехала, испугавшись разговоров, что здесь того и гляди можно очутиться под обстрелом немецкой дальнобойной артиллерии. А потом вой сирен при воздушной тревоге здесь, в этом безлюдье, был просто невыносим, он действовал ей на нервы, да и до мясной было слишком далеко.

Молодая дама, снявшая дачу, раз в неделю навещала своего дядю. Она приносила ему то книги, то фуфайку, то чего-нибудь сладенького… Дядя, верно, скучал. Один раз она пропустила свой день, он напрасно прождал ее и очень беспокоился, что она не идет, хотя и старался не подать виду… но это и так было ясно. Правда, она пришла на этой же неделе, вечером, с опозданием на два дня. Ее видели в переулке, по которому обычно идут, чтобы сократить путь с вокзала. Она шла не одна. С ней была другая дама, постарше, в большой шляпе. И потом стала ходить уже эта дама. Молоденькая больше не появлялась. Жилец был не из тех, кого можно расспрашивать. Но он сам сказал: «Племянница уехала в провинцию…» Ничего удивительного. Из Парижа все уезжали в провинцию. Жилец был очень приличный господин, тихий, одевался как все люди. Дома он снимал пиджак, аккуратно вешал его на спинку стула и ходил так, в расстегнутом жилете. На вид ему было лет пятьдесят пять. Седые усы с рыжиной на концах, а волосы еще не совсем белые, чуть курчавятся, потому что ему уже пора стричься, а он никуда не выходит. Роста не большого и не маленького. Телосложения скорее плотного. А лицо приветливое. Если не знать, никогда не скажешь, что он болен. Зато на столе выстроена целая батарея пузырьков.

С тех пор как Маргарита Корвизар держала связь с товарищем, жившим на даче Жедальж, она ничего не знала о Розе Дюселье, то есть о Маринетте. Трудно заставить себя мысленно говорить Маринетта, а не Роза. Надо привыкнуть. Она знает, что Маринетта в отъезде. Тут нет ничего удивительного. И все же… У Пале-Рояля она встречается с молоденькой девушкой, с которой ее свела Роза… да нет же, не Роза, а Маринетта! Та передает ей материалы, а она уже доставляет их «больному» на дачу. Кроме того, она отдала в починку его радиоприемник. Ну, как же можно такому человеку без радио? Маринетта была очень довольна, что Маргарита не узнала «больного». Его фотография не раз помещалась в «Юманите», и все-таки она не узнала. Кроме всего прочего, у Маргариты были и свои домашние заботы: мать с каждым днем сдает, бывают минуты, когда она бог знает что говорит. Трудно также совмещать поездки за город и в другие места с работой у господина Ватрена. Заместитель господина Ватрена требует пунктуальности, да и сам патрон наезжает два раза в неделю из департамента Уазы, где расквартирована его часть.

Маринетта разъезжает по всей стране. Она побывала в Бордо, в обеих Шарантах, в департаменте Луары, Верхней Луары, в Лионе… И все это в кратчайший срок. Мешкать нельзя. Выспаться можно в вагоне, на вокзале в ожидании поезда. Приезжать лучше рано утром, как можно раньше… К счастью, ее кудрявая головка одарена поразительной памятью: она помнит наизусть адреса секретарей всех департаментских отделений «Французских девушек», а связь с членами коммунистической партии будет налажена через «Французских девушек». Почти всюду Маринетту встречали с распростертыми объятиями, даже и некоммунисты. Таким путем легче всего связаться с товарищами — с женщинами и с непризванными в армию мужчинами. В одном из центральных городов у нее, правда, были неприятности с подлецом, переметнувшимся в другой лагерь. Сперва ей показалось, что его жена, торговавшая спиртными напитками, приревновала к ней мужа: во время их разговора в комнате за лавочкой жена то и дело входила, словно не желая оставлять их одних. Но очень скоро Маринетта поняла, чем здесь пахнет: жена дрожала, как бы мужа не втянули в работу, и этим страхом, написанным на лице у жены, буквально сочилось каждое слово мужа. Он уверял, что ничего нельзя сделать: пакт всех деморализовал… — Послушай, — убеждала его Маринетта, — такой человек как ты… секретарь федерации… партия рассчитывает на тебя! — Тут как раз вошла жена и, услышав эти слова, рассвирепела. Она чуть не выставила гостью за дверь: в лавке полно народу… а здесь такие разговоры! Собственно, это был почти единственный случай… В Сент-Этьене одна девушка тоже оказалась не на высоте; и что всего досаднее, — там она пользовалась авторитетом. Как поступит она, так поступят и остальные. Правда, надо сказать, это люди не из рабочей среды… мелкие буржуа… стоило только посмотреть, как они живут! Когда все шло гладко, они оказывали немало услуг, ну а сейчас потеряли голову… Но это, во всяком случае, исключения. Всюду, как только Маринетту узнавали, люди успокаивались, сейчас же соглашались работать, даже сами просили работы… А тот тип уверял, будто пакт деморализовал товарищей! Как бы не так… даже удивительно — пакт сразу же приняли на веру: если русские так поступили — значит, это правильно… партия говорит, что это хорошо — значит, хорошо… Но настоящего обсуждения не было. Обсуждать начали только теперь. Только теперь его разъясняют. А как принимают листовки, литературу! Задают вопросы, как понимать то, как понимать другое; и не для того, чтоб критиковать, не потому, что не доверяют. Они хотят знать, что ответить сомневающимся. Хотят заткнуть глотку подлецам. Им нужны убедительные доводы. И всюду то же самое: стоит очутиться среди своих — все равно где: в рабочей квартирке, в бараках на городской окраине, в деревенском домике, в такой разной и в то же время такой одинаковой обстановке, — всюду, не успеет Маринетта снять шляпу и плащ, а хозяйка собрать ей поесть — верно, она очень утомилась с дороги — и уже со всех сторон на нее сыплются вопросы. И как все ее слушают, как слушают эту кудрявую девочку с немного усталыми глазами, которая знает все, чего не знают они, которая говорит прямо, точно, а главное быстро! Потому что ей надо тут же спешить к другим… Вот в Лионе секретарь федерации был мобилизован. Посудите, легко ли в таком большом городе отыскать нить, ведущую к партии. Что бы Маринетта делала, не будь там «Французских девушек»? Маринетта думала о товарищах: как Жоржетта, все ли у нее так же удачно складывается, как у меня? А Роза Блан? «Девушки» распределили между собой всю страну. Терпеливо, самостоятельно нащупывая пути, они восстанавливали аппарат, распавшийся из-за мобилизации, выведенный из строя арестами, ведь наладить его обычными средствами не давали полиция, измены, ненадежные люди. А парламентская фракция, вокруг которой в сентябре еще была сплочена партия, теперь почти вся в тюрьме. Тех товарищей, которых удалось спрятать, надо было отправить из Парижа и в то же время воспользоваться их пребыванием в том или другом департаменте, чтоб восстановить руководство на местах. Надо было заранее подыскать им надежный приют, подготовить жилье, обеспечить условия существования. В Париже, вероятно, оставалось около пятнадцати членов Центрального комитета; их необходимо было уберечь от ареста. Первый, которого поручили Маринетте, — жена его уехала вперед, в Аркашон, чтоб снять там дачу, — должен был встретиться с ней на Аустерлицком вокзале. Жизнь члена Центрального комитета слишком дорога — его нельзя отпускать одного, а вдруг с ним что-нибудь случится, ведь никто не будет знать, что произошло, куда он исчез. И что же увидела Маринетта на перроне? В каком он был виде? Чего только он не набрал: огромный мольберт, холст, ящик с красками, палитра… А сам! Обычно он отличался военной выправкой, высокий, решительный, коротко острижен, а теперь одет под художника, вельветовые штаны, небрежно повязанный бантом галстук, широкополая мягкая шляпа. Надо сказать, что в первый момент она его не узнала. В этом смысле маскарад удачен. Но чтоб такая фигура прошла незамеченной… Маринетта отнюдь не была довольна. Забавней всего, что он на самом деле рисует. Пейзажи с деревьями. И голых женщин. И всякую там посуду, — словом, все, что полагается писать художнику…

По возвращении в Париж Маринетта на словах передавала все нужные сведения: как отыскать данного товарища, как наладить с ним связь, как доставлять ему материалы. Она отправлялась на улицу Шарон и, стоя на краю тротуара, делала вид, будто поджидает такси, и, словно не заметив спущенного флажка, подзывала шофера… Иногда проезжавшая мимо машина останавливалась, но Маринетта не садилась в нее. Вероятно, шоферу не с руки было ехать в том направлении, куда ей нужно. Потом вдруг подъезжало такси, шофер только замедлял ход, и она тут же вскакивала в машину… Там уже сидел пассажир… Он извинялся: «Прости, я опоздал, но у меня столько дел…» Даллиде^[248]. У него было много кличек. Он менял их каждые две недели. Ну, словом, это Даллиде. Маринетту связала с ним Даниель еще в то время, когда жила на улице Дюфур. От него можно было без промедления получить директивы партийного руководства. К нему можно было обратиться с непредвиденными вопросами товарищей, работавших в Клермоне, в Бордо, в Сент-Этьене, со смелыми предложениями, которые раньше не приходили в голову. Он разъяснял… потому что главное — это разъяснить. Ведь если Роза, или Жоржетта, или Клодина, или там еще кто-нибудь ездят во все концы, чтоб отыскать надежных людей, собрать адреса, этого еще не достаточно; до каждого города, до каждой деревушки надо было донести точку зрения партии, решения партии по тем или иным вопросам, надо было разъяснять, разъяснять положение… Сейчас, как никогда, очевидна необходимость разъяснять. Раньше чем требовать от человека нужную партии работу, надо, чтобы все ему было ясно, надо предвидеть, что при первом же затруднении может стать для него неясным… А потом теперь, именно теперь, по всей стране обсуждают положение. Именно теперь, видя то, что творится вокруг, как прижимают на заводах рабочих, именно теперь, в свете польских событий, в свете этой лжевойны, превратившей Францию в концентрационный лагерь, где попирают все права и законы, именно теперь начинают понимать то, что произошло месяц, два месяца тому назад и даже раньше. Именно теперь… Неожиданно такси останавливается около метро. Из машины выскакивает молоденькая кудрявая женщина в сером плаще и быстро спускается по лестнице. В сумочке у нее материалы, которые предстоит размножить в том или другом городе, там, где производят каучук, кружева или точные приборы.

Стоя в вагоне, затерянная в толпе других пассажиров, она повторяет про себя те объяснения, которые только что выслушала в такси. Все ли она запомнила? Какое счастье, что у нее не память, а настоящий фонограф, как любит говорить Дюселье. Надо повидаться с Жераром… И она рассмеялась, забыв, где она. Соседи с удивлением оглянулись. Какой-то рабочий с инструментом, дама, нагруженная свертками… Невозможно не рассмеяться, когда думаешь: Жерар — и представляешь себе при этом наружность Маргариты! Надеюсь, она аккуратно навещает дачу мадам Жедальж, и там все в порядке. Жаль, что я не суеверна, а то бы я непременно подержалась за железо^[249] или еще за что-нибудь в этом роде и успокоилась бы… Как-никак Даллиде очень осмотрителен в выборе работников, а вот предложишь ему кого-нибудь из «Французских девушек», все равно — члена партии или нет, и он тут же соглашается… Даниель была права, ведь это Даниель придумала прибегнуть к помощи «Французских девушек»…

Ах ты чорт!.. Да я не туда поехала! Совсем замоталась сегодня, отсюда, пока доберешься до Орлеанских ворот… пожалуй, лучше слезть и поехать в обратном направлении. Да, а как же я поймаю Филиппа? Сегодняшнее свидание я прозевала по вине Даллиде. В принципе свидание может состояться и завтра. Но завтра воскресенье, а в принципе завтрашнее воскресенье… Ах, да не могу же я всюду сразу поспеть! Что сейчас важнее: Филипп или дача Жедальж? Филипп — его надо переправить в Роанн. Наш «больной» подождет: я передам через… Жерара…

* * *

Ивонна Гайяр посмотрела, плотно ли закрыта дверь в спальню. Она была немного встревожена. Кто может прийти в субботу вечером? В большой комнате с белой мебелью все было в порядке. Хорошо, что она не успела постелить на диване… Ивонна пошла отворять.

Женщина. Молодая женщина. Изящно одетая. Довольно хорошенькая. Просто хорошенькая…

— Вы госпожа Гайяр?

Ивонна молча кивнула и вопросительно поглядела на незнакомку, не выпуская дверной ручки. — Я пришла не вовремя, да, да, я вижу, — еле слышно пролепетала гостья. Ивонна стала любезнее или, вернее, решила, что надо быть любезнее: — С кем имею удовольствие?

— Я так долго не решалась… Мне нужно… Я сестра Никола д’Эгрфейль…

A-а! Ивонне смутно представилось, что она когда-то уже видела это лицо, светлые, пушистые локоны, нежно касавшиеся плеч.

— Господи, у вас глаза совсем как у Жана, — сказала Сесиль.

— Войдите, пожалуйста. — Ивонне вспомнилась фотография, которую Жан поспешил убрать с камина, и она нехотя посторонилась. Сестра Никола? За кем она замужем? За Пежо, за Панхардом? Нет, кажется, за Виснером… — Если не ошибаюсь, — госпожа Виснер? — И принесло же ее именно сегодня, именно сегодня вечером!

Да, Сесиль долго колебалась. Эта мысль засела в ней и не давала ей покоя. Безумная, неотступная мысль: она должна поговорить с сестрой Жана. И все из-за нескольких слов, вырвавшихся у Жана о сестре, о замужестве сестры. Удивительное дело, она могла повторить все, буквально все, что Жан говорил при ней. А Жан сказал, что Ивонна…

Должно быть, на улице шел сильный дождь. Госпожа Виснер сняла с головы шапочку из серой шерсти, похожую на чепчик, и тряхнула своими пышными светлыми волосами, все лицо ее было в дождевых капельках. С чувством отчуждения оглядела она и белую мебель, и безделушки, и всю комнату, которая показалась ей убогой. Почему это у небогатых людей все как будто сделано из картона, даже самый дом. Госпожа Гайяр жестом пригласила ее сесть.

— Я вас слушаю, мадам, — церемонно сказала Ивонна. Смешно говорить «мадам» этой девочке! Она была бы очаровательна, если бы не тяжеловатый подбородок. Явно не знает, с чего начать, — Я вас слушаю, — повторила Ивонна и, как ни странно, эти холодные слова вместо того, чтобы отпугнуть, ободрили Сесиль.

— …Не думайте, я понимаю, как глупо, как неуместно было прийти сюда, да, да… Я это отлично понимаю… Когда я позвонила, мне хотелось убежать, прежде чем вы откроете. А теперь мне труднее уйти, чем говорить. Ну, так и быть… Только не перебивайте меня — я хочу сразу сказать самое страшное, чтобы отрезать себе все пути… Откуда я могла знать, что у вас глаза Жана! Простите меня! Не сердитесь…

Она облокотилась на белый столик, склонила голову, и пушистый локон, словно лаская, скользнул по щеке и прикрыл подбородок. — За что же мне сердиться? — улыбнулась Ивонна.

— Я люблю Жана, — выговорила Сесиль из глубины души, глядя в «глаза Жана». Ивонну словно ударило током. Она даже покраснела и испугалась, что это видно. Но под пудрой не видна была вспыхнувшая на щеках краска.

— Зачем вы мне это говорите?

Самой Сесиль было мучительно стыдно, она подняла было руку, чтобы по-детски заслониться локтем, как от удара, но спохватилась на полдороге и смущенно отвела локоть. А ведь она долго готовилась, подробно обдумала все, что скажет. А сказала совсем по-другому.

Шапочка вовсе не из шерсти, а из серого каракуля. И гостья вовсе не такая юная девочка, как показалось с первого взгляда. Нет, это женщина. Странная женщина. Зачем она пришла ко мне с этим? Да еще сегодня вечером…

Сесиль говорила. Она боялась остановиться, боялась, что тогда у нее нехватит смелости досказать до конца. Она рассказывала свою историю, их историю, историю Сесиль и Жана. Ивонна слушала с удивлением. Как это можно ни с того ни с сего рассказывать такие вещи незнакомой женщине? И вдобавок сестре Жана? Зачем она пришла ко мне с этим? Ивонна украдкой бросила взгляд на дверь спальни.

— Я пыталась не встречаться с ним. Уже два месяца, даже больше… Разлука ничему не помогает, не знаю, как мне быть…

Что-то во всем этом было непонятное. Во-первых, какая у нее цель? Да и вообще — зачем она сюда явилась? На что она рассчитывает? Значит, такие лица нравятся Жану. Впрочем, в увлечениях очень юных мальчиков всегда большая доля случайности.

— Что со мной будет? Если я его увижу опять…

Уж не хитрит ли она? Ивонна насторожилась. Ей захотелось осадить эту чересчур элегантную даму с маленьким ротиком, на котором немного стерлась краска. Она посмотрела на нее в упор «глазами Жана» и спросила: — Скажите… Не сердитесь на мой вопрос, но придя сюда, вы сами дали мне право… скажите, вы с Жаном…

— Нет, — отрезала та совсем другим, сухим тоном, — я не была его любовницей.

Ивонна улыбнулась. Она протянула руку и погладила лежавшую на столе судорожно сжатую ручку Сесиль. — Я вовсе не то хотела спросить. Вернее, не совсем то… Я хотела знать, любит ли вас Жан?

Сесиль передернула плечами. — Не знаю… теперь не знаю!.. Он говорит, то есть говорил…

— Два месяца назад?

— Два месяца назад…

Нет, она настоящая девочка при всей своей дамской осанке. Вопрос Ивонны оказался еще мучительней, чем тот, который Сесиль предположила. Она словно проваливалась в яму. В самом деле, прошло целых два месяца — может ли она поручиться, что Жан любит ее попрежнему. А она явились сюда… Ей и в голову не приходило, что он может разлюбить ее. Какая я дура!

— Понимаете, он ничего мне не говорил, — объясняла Ивоннa. — Этот взрослый ребенок ни за что не посмел бы сказать мне… Но когда мы в августе вернулись в Париж, он снял с камина чью-то карточку. Я только мельком взглянула на нее, но теперь я вижу, что это была ваша карточка. А как-то раз он спросил: ты думаешь, меня можно полюбить? И потом еще, у них там, дома, вышел скандал, не знаю толком из-за чего. Он вспылил и крикнул маме: я люблю одну женщину… словом, что-то в этом роде. Для родителей это была целая драма. Я уверена, что героиня драмы — вы.

Видно, госпожа Гайяр — незлая женщина. Она это говорит, чтобы успокоить меня. Сесиль растерянно огляделась вокруг. Все здесь было ей чуждо, как в том пансионе в Германии, куда ее отправили девочкой. Она подумала, что Жану должно быть так же все непривычно у нее, — но для мужчины это, верно, не имеет значения. Она возобновила свою исповедь.

Ивонна слушала ее теперь, поджав губы. Она на минутку поддалась обаянию этой хорошенькой девочки, а потом вдруг почувствовала между собой и ею какую-то фальшь, во всяком случае, недомолвку. Надо надеяться, госпожа Виснер не ждет, чтобы она ее благословила на связь с Жаном. В этой женщине была непонятная двойственность: с одной стороны, какой-то апломб, почти заносчивость, вероятно, присущие ее кругу, ее среде, а с другой — непосредственность маленького зверька. Что она рассказывает? Вид у нее страдальческий. Пожалуй, не все тут притворство.

Она сидела, положив на колени сумку, модную, громоздкую сумку из натуральной свиной кожи, должно быть фирмы «Гермес». На пальцах у нее были кольца, очень дорогие, но она явно не помнила о них. Да, конечно: что общего у Жанно с ней, с этой богатой женщиной, какие отношения могут сложиться между ними? Достаточно взглянуть на клипс, которым скреплен ее шарфик! Впрочем, к чему мудрить?.. Молодому человеку надо перебеситься, так лучше уж эта, чем уличная девка…

Сесиль волновало вовсе не то, сходиться им или не сходиться. Это она и старалась всеми силами разъяснить Ее волновал вопрос жизни. Самой жизни. Ну, хорошо, они сойдутся с Жаном, а дальше что? Ивонна смотрела на нее. Есть такие люди: они жаждут иметь свидетелей своих страданий, им нужно, чтобы восторгались их душевным величием. Ее даже злость взяла… — А мужа своего вы любите? — напрямик спросила она.

— Я его ненавижу.

Это вырвалось так непосредственно, что сомнений быть не могло: она его ненавидела. Ивонна спросила снова, гораздо мягче:

— Почему же вы не бросите его?

— Если я его и брошу, у нас с Жаном все равно ничего не получится. Для этого надо бросить все остальное… но как? Как? Я даже не представляю себе — как?

Бесполезно внушать ей, что если она ненавидит мужа, надо его бросить независимо от Жана; она все сводила к Жану, все ее терзания, решительно все было связано с их общим будущим — ее и Жана, но вообразить себе это будущее она не могла. Как ей ввести Жана в свою жизнь? Как самой изменить свою жизнь? Где они будут жить, с кем встречаться, и не разобьет ли она жизнь Жану, навязавшись ему, такому юному, в жены? Апримирится ли Жан с тем, от чего она не в силах уйти? У нее есть свои средства. Неужели отказаться от них? Господи, как все это глупо. Да она вовсе не дорожит «светом»… Она ненавидит его, как и Фреда. В сущности, она в самом Фреде ненавидит именно этот «свет». Фред — чудовище. Но он чудовище потому, что принадлежит к определенному кругу, во всем остальном он такой же, как другие, пожалуй, только неумный, неумное чудовище — это, может быть, даже лучше… Ах, оставим Фреда. Главное — это Жан.

— Что ж говорить о Жане? — сказала Ивонна. — Он поступил на медицинский факультет. Если война продлится, она захватит всех, и тогда будущее — вопрос не завтрашнего дня. Много воды утечет, прежде чем можно будет думать о том, что вас волнует. Если к тому времени любовь не пройдет… у вас обоих…

Ну понятно, что же другого могла сказать его сестра? Но Сесиль пришла к госпоже Гайяр не для того, чтобы выслушивать такие речи. Мещанская обстановка этой квартиры действовала на нее, как холодный душ. Как ей взбрело на ум прийти сюда? Сестра Жана. Конечно, нельзя, например, по Никки судить о ней, Сесиль. Но у этой женщины глаза Жана. А что если Жан… Нет, Жан не может рассуждать, как эта лавочница! Тут Сесиль вспомнила, что эта лавочница, как она обозвала ее, в свое время против воли родных вышла замуж за человека другого круга. Что это собственно значит — другого круга? Если не считать дворянской частицы, какая разница между семейством Монсэ и господином Гайяром? Жан говорил, что это «человек другого круга». С точки зрения семейства Монсэ. Семейство Монсэ проживало на пенсию отца в скромном домике в Нуази. Сесиль вспомнила, с каким юмором господин д’Эгрфейль описывал этот домик после того, как ездил приглашать Жана. Вообще ее отец умел очень забавно, в добродушно-пренебрежительном тоне описывать эту среду. С точки зрения семейства Монсэ, господин Гайяр был недостоин их дочери. Но, вероятно, с точки зрения господина д’Эгрфейль, разница в их общественном положении была ничтожна, почти что неуловима.

— Вы тоже, — начала Сесиль, — вам тоже пришлось… Жан говорил мне…

Ивонна смущенно засмеялась. Что себе позволяет эта дамочка! Достаточно посмотреть, каким барственным взглядом окидывает она обстановку комнаты. Верно думает, что она попала в квартиру рабочего. Нет, это не жена для Жана.

— Жан слишком молод, мадам… Я не хочу сказать, что для вас… он слишком молод, чтобы быть опорой в жизни и вам, и любой другой женщине. Простите меня. Я не хочу разбивать его счастье… может быть, он вас любит. Но вот я слушаю вас и… представьте себе, понимаю, да, да, понимаю, что заблуждалась насчет цели вашего прихода. А, может быть, вы сами тоже заблуждаетесь… Вы думаете… вы считаете, что пришли просить у меня, ну, не прямо, но все-таки просить моральной поддержки и совета, чтобы начать новую жизнь с Жаном? Не обижайтесь. Это можно сказать другими словами, но суть остается та же. А на самом деле вы пришли убедиться, что Жан вам не пара и, должно быть, нашли то, чего искали, если не в моих словах, то… — и она жестом указала на комнату, на мебель, которой так гордился Робер. — Не думайте, я и вашего счастья разбивать не хочу. Правда, я отлично знаю, что мои слова ничего не изменят. Нотации читать вам я тоже не собираюсь. Если вы уверены… но только вы ошибаетесь — вы не любите Жана… А раз уж вы заговорили обо мне, о нас с Робером — так вот что я вам скажу: я ни у кого совета не спрашивала и не стала бы спрашивать. Я его любила и не нуждалась в советах.

Она встала. Сесиль, совсем растерявшись, тоже встала.

— Ради бога, не говорите Жану…

— Не беспокойтесь, мы с ним на такие темы вообще не разговариваем.

Когда Сесиль скрылась из виду на лестнице, слабо освещенной синими лампочками, Ивонна облегченно вздохнула. Возможно, она была неправа, она поступила безжалостно. Нет, эта женщина слишком хорошо одета, чтобы страдать. А потом тут замешан Жан, ее брат… Возможно, она была неправа. Ивонна прошла через гостиную, потушила свет и заглянула в спальню, где горела только лампочка у изголовья кровати под прожженным бумажным абажуром.

Мужчина, сидевший на кровати, отложил книгу и спросил: — Ушла?

— Да… Вы слышали наш разговор?

— Как же не слышать!

Он развел руками.

— Говорили вы громко, перегородка тонкая… Я уж старался не слушать, читал. Кто эта женщина? Она ничего не заметила?

— Думаю, что нет. И вообще она неопасна. Пойду постелю вам, Филипп.

— Я вам помогу. У вас столько хлопот из-за меня.

— Пустяки, я же вам сказала: завтра воскресенье, прислуга не придет. Можете спать, сколько угодно. С детьми я как-нибудь устроюсь…

Филипп посмотрел на нее. Очень недурна. Потом он увидел в зеркале себя: хоть ему и стукнуло сорок, а он еще совсем ничего — понравиться может. Вот те на! Что за мысли?

— Дайте я отнесу одеяло, — предложил он.

Когда они вдвоем устраивали ему постель на диване, он снова сказал: — У той женщины, — как будто только о ней и думал все время, — другие заботы, чем у нас… если бы она знала, а?

Они посмотрели друг на друга, одновременно покачали головой и рассмеялись.

— Итак, если я завтра по той или иной причине не встречусь с кем нужно, не налажу связь, придется снова прибегнуть к вашему гостеприимству. Хотя, в принципе…

Он сам прервал себя: — Ведь вот мы не обращаем внимания на то, что говорим. А если бы ваша гостья услышала слово «связь», как бы она его поняла?

— Точно так же, как моя прислуга, если бы застала вас здесь…

— Я хочу сказать вам еще раз, что никогда бы вас не побеспокоил, если бы полиция не явилась к моим предыдущим хозяевам. Представляете себе мое положение? Оказалось, что я тут ни при чем, это был так называемый экономический контроль. Дело в том, что у моих хозяев бакалейная торговля. Но все равно, мне вовсе не улыбалось, чтобы меня спрашивали, как я у них очутился. Поскольку я рассчитывал сегодня же наладить связь и немедленно уехать, я решил так: посижу в читальне магазина «Лувр», напишу письма, а потом отправлюсь на свидание. И надо же, чтобы она меня так подвела!.. — Он запнулся и затем добавил, чтобы исправить свой промах: — Она, то есть связь…

Чутье ему не изменило, он знал, что делает, когда шел к госпоже Гайяр. — Я не сомневался, что вы поможете мне! Номера в гостинице я взять не мог, у меня нет пока документов. В данный момент я просто Филипп…

— Что вы! Для меня это очень лестно. Однако какие-нибудь данные у вас, вероятно, были. Иначе вы не стали бы рисковать…

Он засмеялся и после минутного колебания сказал:

— Как-то раз, в начале октября, я вас встретил на улице, недалеко от обсерватории, вы шли с Даниель! — Ага, вот что. Ну, конечно, он никогда не удовлетворился бы такими данными, если бы не безвыходное положение. В сущности, он знал Робера только по «Обществу друзей СССР», а это еще не давало оснований… и к тому же одно дело Робер Гайяр, а другое — его жена!

Она насмешливо улыбнулась.

— Чисто мужская логика, — заметила она. — А пока что, Филипп, можете поспать подольше, завтра воскресенье…

XIX

— Кто там?

Мирейль Табуро, выносившая мусор, остановилась в темноте. Сердце сильно билось. Ведь у нее не комната, а настоящая мышеловка: в конце коридора, рядом с уборными; с тех пор, как началась война, коридор не освещается, и конечно, все время дрожишь, особенно после случая у них в доме… какой-то сумасшедший набрасывается на женщин… По правде говоря, Мирейль боялась не его.

Кто-то стоял у ее двери и стучался; мужчина среднего роста, в пальто с поднятым воротником, — насколько она могла разглядеть при свете карманного фонарика. В девять часов вечера… Кому понадобилось прийти к ней в девять часов вечера?..

— Это ты, Мирейль? — шопотом спросил мужчина, и по голосу она узнала Франсуа Лебека. — А, так это ты, Франсуа… Подожди, сейчас открою… — Подойдя поближе, она почувствовала запах намокшего сукна. — Такой сильный дождь? — Еще бы!

Комната была с низким потолком, но довольно большая, всю середину занимал стол, за которым работала Мирейль. Она была портниха. Еще в комнате стояла ножная машина и манекен, обтянутый серой парусиной. Стол был завален всякой всячиной: модными журналами, выкройками. Тут же — развернутая материя, подкладка, которую она начала стегать… катушки… тесьма… На свободном краешке стола — остатки обеда, стакан с недопитым красным вином, две грязные тарелки, кусочек сыра…

— Извини за беспорядок, товарищ, — сказала она, — но как тут не быть беспорядку, когда все в одной комнате! — Лампа под красным абажуром едва освещала черную кровать в дальнем углу, покрытую вязаным одеялом в желтую и белую полосу, туалетные принадлежности на умывальнике, синее эмалированное ведро. — Самое ужасное, что в этой конуре нет воды, за каждой каплей приходится бегать… и все хозяйство тут же, — она приподняла занавеску около постели, отделявшую небольшой закуточек, и сунула туда помойное ведро. За занавеской была полка, уставленная картонками, а под ней газовая плитка. Занавеска — кусок желтого кретона^[250] в больших букетах — опустилась. В комнате было два окна необычного вида — широкие, полукруглые сверху. — Ты понимаешь, — сказала Мирейль, — Табуро наплевать, он целый день на службе, а мне нужно место для стола, для кройки. А большую комнату не найти. Сам знаешь, какие квартиры в этом районе — повернуться негде… Счастье еще, что нашли это помещение над мануфактурным магазином. Раньше оно, должно быть, принадлежало магазину. Преимущество то, что соседей нет. Все-таки лучше чем меблирашки…

— Верно, — сказал Лебек.

Он не бывал прежде у Мирейль. Тот раз они разговаривали на улице. Днем он бы к ней не пошел. А вдруг кто-нибудь увидит его здесь, на авеню дю Мэн? Но теперь он решил во что бы то ни стало добиться своего, хочет этого Мирейль или нет. После листовки «Компартия жива» не удалось ничего выпустить. Лучше, чем здесь, места не придумаешь.

— Вот что, — начал он, — в прошлом месяце я уже закидывал удочку, помнишь?.. А теперь с каждым днем становится все труднее…

Хрупкая брюнетка с матовым цветом лица, на лбу, на носу, на скулах налет веснушек, очень белые зубы. Волосы зачесаны наверх, около ушей завитки. Под синим джемпером с вставкой цвета сомон^[251] — совсем детские груди, кажется, видишь биение сердца. Раньше я не замечал, что она хорошенькая.

— Я уже говорила тебе, Франсуа, что у меня невозможно. Надо же понимать, раз я говорю, что невозможно, — значит, на это есть причины!

— Послушай, товарищ, — не отставал Лебек, — поверь мне, раз я настаиваю, — значит, я испробовал все. Если ротатор останется там, где он сейчас, мы каждую минуту можем ждать провала. Я боюсь им пользоваться, а это тормозит пропаганду… Я ведь отвечаю…

Мирейль явно тяготил этот разговор. Она могла бы многое возразить. Но прикусила язык и посмотрела на Лебека, которого знала уже не первый день: дотошный, придирчивый. Всех подозревает, думает, что увиливают от расклейки воззваний и вообще от работы.

— По-твоему, я трушу, это неверно, я не трушу… ты же видишь какая моя работа… Я портниха, ко мне приходят люди… не подводить же их.

В камине напротив кровати тлел уголь. Лебек подошел к огню пообсушиться. Дымоход уходил в огромный колпак; камин по своим размерам не соответствовал высоте комнаты. Он был весьма необычного типа, вроде тех, что бывают в больших отелях, мраморные с черными и зелеными прожилками, только здесь это был не мрамор, а дерево, покрашенное под мрамор. Зато крестьянин, опирающийся на косу, был бронзовый. — Что нового? Есть вести от Табуро?

— Пишет. Мне кажется, что к нему там придираются… понимаешь… он, конечно, взят на заметку.

— Ну, еще бы. Если там известно, что он был в Испании… Послушай-ка, знаешь, что мне в голову пришло: камин…

— Ну камин, а дальше что?

— Ты не думаешь, что ротатор можно бы спрятать туда. Он, кажется, очень глубокий, я имею в виду камин…

— Я же тебе сказала. И потом на ротатор будет сыпаться сажа.

— Можно накрыть куском картона.

Мирейль очень устала: она целый день ездила на велосипеде во все концы города, развозила работу. Подозрительность Лебека выводила ее из себя. И взгляд у него странный какой, невольно начинаешь бог знает что думать… Но в конце концов надо же и Лебека понять, если у него дело не ладится. Ведь должен же он выпустить «Юманите» для четырнадцатого округа; событий, требующих разъяснения, накопилось немало.

— До чего у меня ноги болят, — сказала она, потирая икры. — Просто невероятно для женщины моего возраста! Но ты и представить себе не можешь, как я устаю: это сказывается тромбофлебит, который был у меня после родов.

— Я и не знал, что у тебя есть ребенок.

— Его нет. Он умер.

То ли это воспоминание, то ли страх, как бы Лебек опять не завел свою волынку, то ли желание поскорей отвязаться от него, но когда Лебек начал перечислять все доводы, почему нельзя поставить ротатор ни к тому, ни к другому, она вдруг сдалась.

— Ладно, — сказала она. — Мне не следовало бы соглашаться, но надо же помогать друг другу. Хорошо, приноси… — И она стала объяснять ему, когда приходить, в какие дни, в какие часы, какие принимать меры предосторожности. Понимаешь, магазин внизу закрывается в шесть часов; лучше прийти так, чтобы никто не видел… редко бывают дома без шпиков… Особенно, когда притащишь свою машину…

У Лебека как гора с плеч свалилась. Роретта пристроена! Сколько раз он терпел неудачу, и просто уже не знал, к кому еще толкнуться. К Мирейль, которая в первый раз отказала ему наотрез, он обратился уже с отчаяния. Теперь, когда у него отобрали Маргариту Корвизар, по распоряжению партии, полученному через Шарпантье, он работал непосредственно с Мишлиной. А Мишлина все настойчивее требовала, чтобы от нее забрали ротатор. Возможно, что она просто растерялась, потому что Лемерль, от которого она не знала, как избавиться, то и дело приходил к ней и, вероятно, о чем-то догадывался. Все это тормозило работу, Шарпантье даже упрекнул его. А Лебек твердо придерживался правила: взял на себя ответственность, так и отвечай. И потом сейчас не такой момент, чтобы мешкать. После статьи, напечатанной в бельгийской газете, арестовали ее авторов: Анри Рейно, Финка, Беккера, Гарсиа и Ракамона. Одному Бенуа Фрашону удалось скрыться. Судебный следователь отказался вести дело шести профсоюзных деятелей и передал его в военный суд. Сейчас же после внесенного Кьяппом^[252] законопроекта о лишении неприкосновенности депутатов-коммунистов было выставлено требование о созыве обеих палат. Правительство назначило уполномоченных по ликвидации всех организаций коммунистической партии и смежных с ней. Сюда входила и Федерация польских эмигрантов, и еврейские организации, и французская секция Общества немецких литераторов, и Общество друзей свободы, и Всемирный комитет женщин, и так далее. В муниципалитеты вместо избранников народа сажали людей, назначенных Сарро. Семар и Турнемен были заключены в «Сантэ»^[253] за «устную пропаганду». И сейчас же вслед за этим Францию посетили члены английского парламента с генералом Спирсом во главе; и те, кто слушал его выступление по радио, удивлялись: «До чего же здорово разговаривает по-французски этот англичанин!»

Но в первую очередь надо было разъяснить два факта: прежде всего инцидент с «Сити оф Флинт» — кораблем, который плавал под американским флагом, но на самом деле имел на борту немецкую команду, и который был задержан в советских водах, подвергнут осмотру и отведен в Мурманск. В газетах, разумеется, об этом сообщалось без каких бы то ни было комментариев. Но разве этот факт не доказательство нейтралитета русских? И даже больше того — он доказывает наличие войны, хотя и бескровной, между Берлином и Москвой, войны, которая проявилась уже в Польше и в Прибалтике. А затем — речь Молотова. Совершенно ясно, что с опубликованием ее основных тезисов медлить нельзя. Мишлина, знавшая стенографию, попробовала записать ее на слух по радио у одной из своих сослуживиц…

Все это проносилось в голове Лебека. Да, «компартия жива», последняя выпущенная листовка говорила правду. И Всеобщую конфедерацию труда им тоже не удалось прибрать к рукам: в Гранж-о-Бель, в Матюрен-Моро, несмотря па измены и на всех Беленов и Шевальмов, вместе взятых, не посмели еще тронуть те профсоюзы, руководство которых не сдалось. Конечно, от Гриво Лебек знал, какую подрывную работу ведет хотя бы Сомез, делегат их профсоюза. Но в конце концов, что такое отделение банка? Еще можно обратиться к высшей инстанции, в Гранж, поговорить с товарищами из Объединенного совета профсоюзов, с секретарями федераций, которые не капитулировали: с Энаффом, Тэнбо, Толле… с кем еще? Больше ста, значительно больше ста профсоюзных организаций не пожелали высказаться против пакта. Профсоюзы строителей, стекольщиков, водопроводчиков, текстильщиков, химической промышленности, электромонтеров и машиностроителей… А сейчас уже начало ноября. Наступит день, да, наступит день, когда люди будут восхищаться такой стойкостью, решимостью, мужеством: в начале второй мировой войны французские рабочие, которых не удалось оглушить криками и клеветой, вносившими смятение в страну, в течение двух месяцев упорно держались, не покидая своих постов в профсоюзах, охраняя денежные фонды рабочего класса, ограждая права тех, кого ущемляли, рассматривая требования, возникающие в связи с новой обстановкой, согласовывая их, руководя трудной борьбой за права рабочих в самом сердце предприятий… Два месяца! Это очень мало и это колоссально много. От такого примера у Франсуа Лебека захватило дух. Он повторял про себя слова, которые раньше казались ему механически произносимыми штампами, — борьба за права рабочих, — а сегодня они пьянят его. Магические, впервые услышанные слова! Все это вихрем кружилось у него в голове. Профсоюзы, «Сити оф Флинт», Молотов… В этот вечер решительно все приводило Франсуа в восторженное состояние.

По дороге домой он сам с собой разговаривал, посмеивался, потирал руки; наплевать, что дождь! Роретта пристроена! Каким тяжелым камнем это лежало у него на сердце, никто и представить себе не может…И вдруг полная перемена — на душе спокойно! Он чувствовал себя другим человеком, не оглядывался то и дело, чтобы посмотреть, не следят ли за ним. Все вошло в норму. Ему уже ничего не страшно. Теперь работа закипит. Шарпантье увидит…

Лебеку как будто даже темнота не мешала. Он несся, как на свидание с женщиной, которую наконец уговорил отдаться ему. И даже не заметил, как налетел на какую-то тень, схватившую его за руку. — Смотреть надо! — рявкнул на него полицейский, ведший свой велосипед. Это так насмешило Лебека, что и на лестнице, подымаясь к себе в квартиру, он все еще смеялся. Мартина ждала его, стоя у дверей, в столовой тихо мурлыкало радио. — Я так волновалась. Где ты пропадал?

— У женщины… которая пошла навстречу всем моим желаниям…

Он насвистывал: — «Тореадор, смелей…» — Послушай, у меня сосет под ложечкой… Есть у нас сардинки?

— Надеюсь, она хоть хорошенькая? — очень спокойно спросила Мартина. — Сардинок нет, а вот, если хочешь, паштет…

— Очаровательная… вся в веснушках… обожаю веснушки… Ну, хватит шутить, я пристроил Роретту! И не у Жан-Блэза!

— Держи язык за зубами, мне незачем знать, у кого…

Лебек был в прекрасном настроении. Он поглядел на спящего младенца, умилился, нашел, что Мартина просто душка, и тут же ей это высказал.

— Уж не выпил ли ты? — заботливо спросила она.

— Да нет. Я же тебе говорю, что пристроил Роретту.

Его неудержимо тянуло говорить о партии. Партия права. И не только сейчас, она всегда права. И в испанском вопросе. И во время Мюнхена. И полгода тому назад. И в августе. Теперь это ясно… А если кто говорит: ничего нельзя сделать, — так значит, он не понимает, что такое партия… В четырнадцатом году не было коммунистической партии. Нынешнюю войну им не позволят вести, как им заблагорассудится, французскому народу не заткнут рот… Нынешняя война — совсем другое дело! Теперь есть партия. В сентябре еще можно было думать, что им удастся покончить с партией. Пять недель тому назад ее запретили… И что же, разве с каждым днем не чувствуется все больше, что партия существует, что она действует? Аресты следуют за арестами. Но Морис не арестован, Жак не арестован, Бенуа не арестован! Вот теперь и видно, что Морису было необходимо, просто необходимо стать во главе… Нет компартия жива! — Кем бы мы были без партии? Такими же дураками, как все прочие… Не видели бы дальше своего носа… я просто не понимаю, как можно жить, если ты не в партии! На что тогда надеяться? На чудо? На то, что тебе жареные куропатки сами в рот влетят? Мы — другое дело… мы работаем… разъясняем… разоблачаем ложь… Слушай, а речь Молотова ты читала? Как он их отбрил! И как просто, спокойно он говорит, всем понятно… это тебе не Жироду! И не истерические вопли! — он положил бутерброд на тарелку, начесал на лоб прядь и понес какую-то тарабарщину на немецкий лад.

— Не изображай из себя идиота, ешь, — сказала Мартина.

— Я изображаю не идиота, а фюрера… На чем это я остановился? Да, так теперь Роретта пойдет в ход, можешь быть спокойна! Она пойдет в ход… Очень хороший паштет, только, по-моему, вкусней с хлебом, а не с гренками…

Они еще долго болтали, уже лежа в постели. С вечерней почтой пришло письмо из Ло от бабушки Лебек: старшая дочка училась прилежно, одноклассницы злились, что парижанка во всем их обогнала. — Ишь ты, наша Лолотта парижанкой стала! — Это его рассмешило. Впрочем, сегодня он хохотал по всякому поводу. Минутку они помолчали.

Мартина, верно, думает о чем-то другом. Я ее не первый год знаю, когда она думает о чем-то и не говорит, я сейчас вижу. — Мартина, о чем ты думаешь?

— О речи Молотова… Что он говорил? Ты мне только два слова сказал, но раз вы, коммунисты, на том стоите, раз ваше дело разъяснять…

— Молотов сказал, что надо пересмотреть устаревшие понятия «агрессия» и «агрессор». Ну, у нас здесь, конечно, никогда не умели определить, что такое агрессор, пришлось Литвинову сформулировать, что это такое… теперь Литвинов не сходит у них с языка. Что Молотов имеет в виду, совершенно ясно: в наши дни много поработали над тем, чтобы изобразить агрессию как национальную оборону, чтобы замаскировать агрессию. Когда нет общей границы с тем, на кого хочешь напасть, тогда границу берут напрокат, покупая маленькое государство, его армию… А когда начнется драка между маленьким государством и его великим соседом… Ну кто тогда будет говорить, что войну затеяла, скажем, Андоррская республика? Эту войну ведут под флагом борьбы за демократию… но как же можно назвать борьбой за демократию такие действия, как роспуск коммунистической партии во Франции, аресты коммунистических депутатов, запрет рабочей печати, контроль над профсоюзами… Ведь истинная цель этой войны не та, о которой заявляют открыто: это не защита Польши, не защита демократии, но просто-напросто защита материальных, колонизаторских интересов…

— А что собирается делать Россия?

— В такой войне, как сейчас, Советский Союз хочет, чтобы у него были развязаны руки в международных делах… это очень важно. Ты сейчас поймешь. Советский Союз хочет последовательно проводить политику строгого нейтралитета, не делать ничего, что могло бы привести к распространению войны, и, наоборот, всячески стараться положить ей конец…

— Я сегодня слушала Лондон… Там этой речью довольны. Для них самое важное — нейтралитет.

— Да, детка? Ну, а сегодняшний «Попюлер» ты читала? Там другое поют. В Лондоне можно говорить о нейтралитете Москвы, а в Париже упрячут в тюрьму какого-нибудь несчастного служащего метро или торговку, если они только заикнутся, что верят в этот нейтралитет… У нас сказали, что русские заключили с Гитлером военный союз. После этого русские выгнали крупных помещиков из Латвии и Эстонии вместе со всем прочим сбродом и выстроили свои войска перед армией Гитлера… ни шагу дальше… тут войне положен предел… потом задержали «Сити оф»… как его там… вместе с его немецкой командой, и Молотов говорит — строгий нейтралитет… Но Блюму и компании во что бы то ни стало нужен германо-советский военный союз, чтобы им, подпевалам, не оказаться лжецами и чтоб продолжали хватать коммунистов, единственных людей, которые правы…

Мартина слушала его, и на душу ей сходил мир. Взволнованная речь Лебека баюкала ее. Она отлично слышала все, что он говорил, она не спала, но его слова укачивали ее, как волны, словно они с Франсуа плыли в ясную погоду на корабле, и хотя она знала, что электричество выключено, сквозь сомкнутые веки проникал золотой свет и в нем трепетала легкая тень… верно, парус корабля при перемене курса…

Вдруг Франсуа повернулся к ней и, облокотившись на подушку, сказал: — Послушай…

— Что такое? Терпеть не могу, когда ты так вдруг вскакиваешь… я уже засыпала.

— Я вспомнил… Скажи… тебя как будто ни капли не задело, что я был у хорошенькой женщины…

— А почему это должно меня задевать? Ну и что ж, что она хорошенькая?

— Как же так, Мартина, значит ты совсем не ревнуешь?

— Это личное дело каждого… все равно, как религия… и какой толк ревновать, что от этого изменится?

— Вот так открытие после семи лет супружеской жизни!.. Значит, если я стану заглядываться на хорошеньких женщин… тебе это будет все равно?

— Я сама заглядываюсь на красивых мужчин…

— Ах ты, бесстыдница!.. Хочешь, чтоб я всю ночь не спал, так нет же, ничего не выйдет… я сегодня в прекрасном настроении… я тебе не верю…

— Чему не веришь? Что я на красивых мужчин заглядываюсь… напрасно, это гораздо правдоподобнее, чем если бы я тебя уверяла, что заглядываюсь на уродов…

— Брось шутить, милочка… такими вещами не шутят… Ну, заглядываешься, заглядываешься… в конце концов, если ты только заглядываешься…

— Ты мне надоел! Если я говорю «заглядываюсь», я говорю «заглядываюсь» и ничего другого. Разумеется, я при этом думаю — очень недурен молодой человек… ничуть не хуже того вчерашнего… с ним, должно быть, хорошо, он, верно, умеет целоваться…

— Мартина!

— Ну, что Мартина? Не будешь же ты уверять, будто сам никогда не думаешь о том, что хорошо бы с той или с другой… Не ври, я тебя отлично знаю.

— Это совсем другое дело.

— Ах так! Мужчины — совсем другое дело? Видали коммуниста!

— Какого чорта ты коммунизм приплела…

— Ты, кажется, говорил, что у тебя прекрасное настроение? Знаешь, по-моему, ты ревнуешь… тогда лучше объясниться раз навсегда… Можно любить мужа и заглядываться на других мужчин… все женщины такие…

— Откуда ты знаешь?

— Ну, ведь говорим же мы между собой. Я не вижу, что тут дурного — заглядываться на мужчину… любуемся же мы на драгоценности в витринах и при этом нам не приходит в голову разбить стекло и взять их. Почему не помечтать?

— Конечно, почему ж не помечтать… Но только не об этом… разве тебе не довольно моей любви?

— Ты уже переходишь на личности. Ну, конечно, довольно. Но что значит — довольно? Глупыш. Ну, поцелуй меня…

— Нет, нет, я хочу все выяснить… Поцелую потом… если будет за что.

— Вот противный! Так ты на самом деле воображаешь, что красивей тебя на свете нет?

— Какое это имеет отношение? Значит, ты сравниваешь? Ты находишь, что есть мужчины…

— Есть мужчины красивей тебя, ну, конечно, есть. А иначе, какая была бы цена моей любви! Есть мужчины, которые, будь они немного понастойчивее… но до этого не допускаешь. В этом и есть наша добродетель…

— Предположим. Но скажи, кто, например? Назови хоть одного. Кого ты находишь таким красавцем, кого ты находишь настолько красивей меня, что будь он немного понастойчивей…

— Ну, мало ли кто… я бы могла назвать нескольких… Хотя бы Жан-Блэз…

— Меркадье? Удружила! Если бы Меркадье был понастойчивей…

— Успокойся, он об этом и не думает! Но, если бы он был понастойчивей… я не говорю, что сошлась бы с ним, потому что у меня есть ты, дурачок, но меня бы это немного взволновало…

— Мартина… но ведь это же ужасно! Жан-Блэз…

— Я могла бы выбрать и похуже. Совершенно объективно — Жан-Блэз красивее тебя… И потом у него нет веснушек. Может быть, женщинам веснушки и идут, но мужчинам… по-моему, это выглядит как-то неопрятно…

— Ах, ты хитрющая! Так вот в чем дело! Это месть? Ладно, поцелуй меня, я разрешаю…

— Вы слишком добры, милостивый государь… Господи, где предел мужскому самомнению?

— Как бы там ни было, Роретта пристроена, — сказал Франсуа, — и не у Жан-Блэза, плутовка… Скажи, ты куда «Юманите» спрятала?. Потому что завтра же машина заработает…

XX

— От брата, — сказала Эжени, протягивая письмо.

Сесиль никогда не интересовалась родными своей прислуги. Она краем уха слышала, что у ее горничной есть брат, та как будто даже говорила, что сама его вырастила… Но это ее не касалось и никаких конкретных представлений не вызывало. Да, у Эжени есть брат; и этот брат сейчас, разумеется, должен быть в армии. Сесиль знала о существовании брата горничной Эжени, но знала это как-то совсем иначе, не так, как она знала о существовании двух братьев Луизы или своего брата Никки. Горничная, тридцатидвухлетняя девушка, всегда ходила в закрытом черном платье с белым воротничком, была очень преданна, держала в образцовом порядке квартиру и белье, отлично гладила ее блузки и брюки Фреда. А отношения Эжени с другими людьми были для Сесиль чистой абстракцией. Кухарка была замужем и жила в Ванве, что дало возможность занять вторую комнату для прислуги под сундуки. А Эжени помещалась на седьмом этаже в доме на авеню Анри-Мартен. Казалось, что личной жизни у нее нет.

Сесиль положила на камин письмо от Жоржетты Лертилуа, уехавшей на юг за детьми. Эдмон и Карлотта на днях вернулись в Антибы, Мари-Виктуар упала с велосипеда…

— Ну, Эжени, покажите письмо…

Письмо было от соседа по палате. Брат Эжени не может писать сам. Они лежат в госпитале недалеко от Вердена, уход хороший, даже очень хороший. Но Жозеф тяжело ранен. Ему бы очень хотелось, чтоб сестра его навестила. Только пусть она не пугается, когда увидит брата. Конечно, несчастье большое, но сейчас он страдает гораздо меньше. Трое их подорвалось на мине. Тем двоим не повезло — они умерли, особенно одному — он долго мучился. Жозеф просит сестру приехать одну, то есть без Мими, — Мими, его девушка, они собирались пожениться, объяснила Эжени, — пусть Эжени сама посмотрит, поговорит с Жозефом и подготовит Мими…

Больше в письме ничего не было.

Эжени плакала. Она стеснялась своих слез. Оправдывалась… — Простите, мадам. Но вы меня понимаете. Разве вы на моем месте не плакали бы? — Она отвернулась. — Мне очень неудобно, что я при вас в таком виде. Но я никак не могу удержаться от слез. Говорят, туда, где этот госпиталь, очень трудно добраться, две пересадки, а потом там военная зона…

Сесиль посмотрела на Эжени. Ее не назовешь ни красивой, ни некрасивой. Живя у Сесиль в горничных, она приучилась следить за своей внешностью. Раньше она служила в провинции, кажется, в каком-то имении в Шере… Сесиль вдруг заметила, что за три года, которые Эжени прожила у них в доме, она первый раз посмотрела на свою горничную. Нет, зачем же преувеличивать? И раньше смотрела. Разве Эжени прежде носила медальончик на цепочке у самой шеи? Ну, конечно, носила, помню, раз она даже уронила его… Он раскрылся, и Сесиль увидела фотографию молодого человека: «Мой брат», сказала Эжени и покраснела. Неужели же я чудовище? Она опять посмотрела на Эжени. Заставила себя посмотреть на Эжени, как на человека. Этого мало: посмотреть, как на человека своего круга.

Эжени молча плакала.

Слезы подступили к горлу Сесиль. Но это были другие слезы. Она плакала не об Эжени и не о Жозефе. Это были себялюбивые слезы, она плакала от стыда, от злости на себя, потому что вдруг поняла, какая она. Она быстро подняла руку, чтобы смахнуть слезы. Эжени это увидела. Она увидела, что госпожа Виснер плачет. И смиренно сказала: — Вы так добры, мадам… — Сесиль не выдержала; она выбежала из гостиной, и совершенно растерянная Эжени осталась одна перед голубым пуфом.

Эжени перечитала письмо. Жозеф… Господи, что с ним, что с Жозефом? Куда он ранен? Она опять перечитала письмо. Там ничего не было сказано! Как глупо, забыли написать о самом главном. Там ничего не сказано.

Сесиль вернулась в гостиную, холодная, спокойная. — Эжени…

— Что угодно, мадам?

— Завтра я отвезу вас на машине в госпиталь к брату.

— Но туда очень далеко… — Не дождавшись ответа, она прибавила: — Вы так добры, мадам… — и, закрыв лицо руками, рыдая, упала на голубой пуф.

— Ну же, ну, бросьте плакать, — остановила ее Сесиль. — Ведь пока вы не знаете толком, что случилось… — И она прибавила после минутного колебания: — Может быть, все не так страшно… — Ах ты господи, да ведь ее ждет Луиза. Она протянула руку к телефону, но передумала. Придется долго объяснять. — Эжени, когда у вас будет свободное время… Пожалуйста, позвоните баронессе Геккер и передайте, что я прошу не ждать меня завтра, что мне надо уехать… Ну, придумайте сами что-нибудь… скажите, что я позвоню, когда вернусь.

* * *

Фред пришел домой поздно, не в духе; он хотел принять ванну, по колонка была в неисправности. На заводе опять неприятности, там совсем запутались с этой сложной системой вычисления процентов, с дурацкой калькуляцией оплаты рабочих. Почему правительство не скажет прямо, чего оно хочет?.. А то они уже третий раз меняют систему, бесконечные подсчеты, а у рабочих создается впечатление, что их обкрадывают. А кто обкрадывает? Разумеется, мы. Вечно мы. Еще когда у них были свои представители, которым они доверяли, можно было разговаривать. А теперь…

Все это очень мало интересовало Сесиль. Завод внушал ей отвращение. Однако она спросила: — А теперь они не доверяют своим представителям? Почему?

— Что за дурацкий вопрос! — с досадой сказал Фред. — Да, знаешь, всем забронированным объявили, что наши брони будут пересматриваться. Я просто не понимаю, чего правительство дожидается? Можешь себе представить, союз металлистов на Ангулемской улице все еще в руках подголосков Москвы. Там есть один такой Тэнбо, его просто надо расстрелять… Все время на заводе появляются надписи, находят листовки… они наглеют с каждым днем. В общем нам, забронированным, заявили, что наши брони подлежат пересмотру. Вернее, что их надо возобновлять каждый месяц…

— Зачем вы мне это рассказываете, мой друг?

— Если, например, моим поведением будут недовольны, меня могут послать на фронт… первого декабря, первого января, первого февраля…

— Вас пошлют на фронт?

— Да нет… могут послать… Ведь с рабочими никогда не знаешь, что они думают, только постепенно узнаешь их истинное лицо. И поэтому очень полезно довести до их сведения, что всегда есть возможность отправить их на войну…

— А, так это для рабочих! Понимаю! Но зачем же отправлять их на войну, раз все знают, что мы не воюем?

— Слушай, Сесиль, не прикидывайся дурочкой! Дадут мне сегодня поесть?

— Конечно… я даже хотела вас попросить… чтобы Эжени могла пораньше уйти…

— Что случилось? Эжени заболела?

Он был ей противен до тошноты. Она не ответила и позвонила. Вошла Эжени. — Можете подавать… — Фред, стоя перед зеркалом, провел по щекам рукой и решил, что, пожалуй, можно еще не бриться. Сесиль сказала:

— Есть письмо от Жоржетты. Барбентаны приехали в Антибы.

— Эдмон не призван?

— Как будто, нет. Письмо на камине. Если хочешь, можешь прочесть… Да, кстати, завтра я уезжаю на целый день и вернусь в среду, по всей вероятности, к вечеру…

Он обернулся к жене: — Что? Ты уезжаешь?

— Брат Эжени ранен…

— Плевать я хотел на брата Эжени… — Он выдавливал прыщик, который нащупал слева от кадыка. Подумав, он прибавил: — Серьезно ранен?

— Не все ли вам равно, серьезно или нет, раз вам на него плевать!

— Ах, чорт!

Он как раз выдавил прыщик и запачкал при этом кончики пальцев.

— Есть у тебя спирт? — спросил он. — Что, она очень расстроена?

— Господи, боже мой, расстроена! Это не то слово! Спирт в ванной, пойдите возьмите сами… Пожалуйста, не подавайте виду, что вы знаете…

— Хорошо. Сейчас принесу.

Он тут же вернулся с пузырьком, потер шею ваткой, затем бросил ватку в пепельницу.

— Но ты-то, почему ты уезжаешь?

— Я повезу Эжени в госпиталь к брату, это недалеко от Вердена…

Фред ничего не сказал. Он был слишком удивлен. Куда задевался детективный роман, который он читал? Никогда в этом доме ничего не найдешь.

— Что случилось? — спросил он через минуту, перебрав все вещи на откинутой доске секретера в стиле Людовика XV. — Поезда не ходят? Железные дороги забастовали?

— Почему?

Это было неискреннее «почему». Она прекрасно знала, что он имел в виду, он прекрасно знал, что никакой железнодорожной забастовки нет; он не ответил, так как знал, что она знает, о чем речь и ни на минуту не поверила в искренность его вопроса. Они прошли в столовую.

Когда Эжени подала суп-пюре в серебряной миске, Фред посмотрел на нее с любопытством. Она опустила заплаканные глаза. Он ничего не сказал и налил себе полную тарелку супу.

— Вы сегодня как будто очень голодны, мой друг, — заметила Сесиль.

— Голоден? Ну, да, я действительно очень голоден…

— Эжени, не убирайте суп. Барин голоден.

Эжени оставила супник на столе.

— У нее, кажется, заплаканные глаза, — заметил он, когда горничная вышла.

— У кого, у Эжени? — спросила Сесиль.

— Ну, конечно, у Эжени… а у кого же еще, не у персидского же шаха!

— Простите, я задумалась. Не знаю, плакала Эжени или нет, но это вполне возможно.

Он засмеялся: — Какая ты смешная…

— Вы находите? Вам все смешно.

— Послушай, ведь Верден — это же у чорта на куличках…

— Совершенно верно.

Приглушенный телефонный звонок — такой звонок меньше раздражает… Фред встал. Вызывали его. Разговаривая, он ходил с трубкой взад и вперед и волочил за собой шнур. — Да что вы?.. Не может быть! Дорогой мой, вы забыли, что сейчас война… Значит, я рассчитываю на вас…

Сесиль ни о чем его не спросила. Сдержанность жены его злила, он находил ее неестественной и потому сказал сам: — Звонил Ренэ Зелигман…

— Меня это не интересует…

Он поднял брови и плечи и сел на свое место. Потом опять заговорил:

— Так ты решила проделать такой путь?

— Очевидно.

— Ради горничной?

— Ради горничной…

Горничная как раз принесла рыбу.

— Эжени, а соус?

— Простите, как же это я…

Когда горничная вышла, Сесиль заметила Фреду, что если он съест всю рыбу без соуса, так не стоило посылать за ним горничную. — Она совсем потеряла голову, — сказал он. И так как Сесиль не поддакнула, прибавил: — Это вполне понятно…

— Вполне понятно, — отозвалась Сесиль.

Эжени подала соус. Ой, ой, ой, опять телефон! Не дадут пообедать спокойно…

— Куку! — сказал голос на том конце провода. Фред накрыл рукой трубку и покосился на жену: — Алло!.. Кто говорит? — сказал он подчеркнуто официальным тоном. Рита Ландор громко расхохоталась в трубку: — Буби, ты не один? Какой у тебя голос! — Простите, мы как раз обедаем… Нет, нет, нисколько не мешаете… вы не можете мне помешать… — И, обернувшись к Сесиль: — Это госпожа Ландор… — Сесиль это, видимо, совсем не интересовало, не интересовал ее и длинный рассказ Фреда о фильме, который в прошлом году снимали у них на заводе, а теперь Жироду вдруг ни с того, ни с сего не разрешает выпустить его на экран… Так вот, сегодня днем я говорил с Френуа…

— Как, ты видел сегодня Люка? Где?

— Ну, на заводе, где же еще?

— Люк был на заводе? Что ему там понадобилось?

— Репортаж для управления информации… о производстве… разумеется, только то, что подлежит оглашению… Самое главное, ему надо было, чтобы рабочие выступили по радио против зачинщиков…

— Каких зачинщиков?

— Ах, Сесиль, ты точно с неба свалилась!

Сесиль посмотрела на мужа: красивый мужчина — этого отрицать нельзя, но пороха он не выдумает и излишним чувством юмора тоже не страдает. Ну, откуда же ей свалиться, как не с неба, если она витает в облаках, если раз навсегда решено, что она вечно витает в облаках, хоть и живет на авеню Анри-Мартен.

* * *

Сесиль превосходно вела машину. Она решила без остановок проделать перегон до Сент-Менульд и там позавтракать. Когда они выезжали, моросил мелкий ноябрьский дождик, и Сесиль на всякий случай захватила плащ. На ней был светлокоричневый английский костюм с воротником и обшлагами из черного бархата, голова повязана черным шелковым платочком, чтобы не трепались волосы. Эжени, в черном и в серой фетровой шляпе, сидела рядом и держала на коленях оба плаща — плащ Сесиль и свой, хотя смело могла положить их сзади. Она комкала в руках носовой платок. Свои вязаные перчатки она сняла, и они соскользнули на пол. Она не говорила ни слова. Ее смиренный, страдальческий вид раздражал Сесиль. Но что делать? У нее у самой тоже не было охоты разговаривать. Проезжая через Мо, она все-таки сказала: — Эжени, бросьте плащи на заднее сиденье. — Они мне ничуть не мешают, — возразила Эжени. — Я вас не спрашиваю, мешают или не мешают. Бросьте, и все. — Хорошо, сейчас. — И она послушно бросила плащи.

Дороги были пустынны. Дождь все усиливался. Небо стало грязножелтым. Приходилось проезжать полосы тумана. Начиная с Шато-Тьерри, дождь полил, как из ведра, почти ничего не было видно, и, как водится, «дворники» ветрового стекла каждую минуту заедало. При въезде в Эпернэ, у них потребовали документы. Тут начинается военная зона, без пропуска проехать нельзя. К счастью, жандарму не хотелось долго мокнуть под дождем, к тому же фамилия Виснер произвела магическое действие, когда до него дошло, что госпожа Виснер — это заводы Виснер… Дождь. Дождь. Миниатюрной машине, казалось, трудно вырваться из цепких лап дождя. Дорога была размыта, колеса буксовали, Сесиль совсем измучилась. В Сент-Менульде она немного отдохнула. Только за столом Эжени высказала то, что, верно, мучило ее все утро: — Как вы думаете, мадам, Жозеф, должно быть, ранен в правую руку, раз он сам не пишет? — Конечно, конечно. Умом бедная девушка не блещет.

— Надо есть, Эжени, даже через силу.

— Вы так добры, мадам… — всхлипнула Эжени. Заладила одно и то же… От этих слов Сесиль всю передергивало. За завтраком разговаривали не больше, чем в дороге. Гостиница была средней руки, кормилиприлично. Путеводитель Мишлена рекомендовал ресторан на другом конце города… но госпожа Виснер, как это иногда бывает, не могла и подумать о том, чтобы проехать еще сто метров, а кроме того, ей не хотелось вести Эжени в дорогой ресторан: это было бы бестактно и только смутило бы горничную.

От Сент-Менульда дорога идет прямо на Аргонны. Дождь превратился в ливень. Через Клермон совсем недалеко до Вердена, а оттуда надо повернуть на север… словом, осталось меньше чем полдороги. Они приедут после трех. Машина шла хорошо, ровно, хотя и не очень быстро… в общем ничего.

Госпиталь помещался в просторном монастырском здании, построенном в виде четырехугольника, — с большим внутренним двором, с крытыми галереями вдоль всего двора и длинными синими полосами шиферных крыш. Это было типичное здание начала XVIII века, подстать религии той эпохи. Странно было видеть вместе монахинь и солдат. Всех стариков из приюта для престарелых запихнули в одно крыло. Остальные помещения были заняты военными. Жозеф Жигуа? Сразу его не могли найти, пришлось ходить по галереям, разыскивать дежурного. Потом они шли обратно, по лестницам, по коридорам. Полы всюду выложены черными и белыми плитками. — Жигуа? Сорок седьмой… в палате оперированных… — Эжени упорно молчала. Она держалась в тени. Все должна была спрашивать Сесиль… в конце концов этот Жозеф не мой брат… В госпитале стоял унылый, зловещий полумрак. Дождь барабанил в окна. Казалось, будто находишься в трюме парохода. Наконец какой-то военный привел их в длинную палату, и к ним вышли санитар и монахиня. Монахиня в большом белом чепце осведомилась: — Это вы спрашивали сорок седьмого?.. Погодите… — Она, как и все, обращалась к Сесиль. Сесиль сказала: — Вот его сестра, мадемуазель Жигуа. — Его сестра? — переспросила монахиня. Санитар наклонился к ней, и они пошептались между собой, потом монахиня сказала громко: — Надо бы ее предупредить…

Они пошли вчетвером по нескончаемому залу; некоторые раненые приподымались на постелях, чтобы посмотреть на них, другие звали сестру: — Сестрица, утку… — Некоторые койки были не заняты. В конце, по обе стороны залы — две отгороженные клетушки, так называемые боксы. Эжени собиралась уже войти, но санитар остановил ее: — Ничего ему не говорите… каким бы вы его ни нашли. — Она подняла на санитара глаза, встревоженная, оробевшая, и прошептала: — Хорошо, я ничего не скажу… — Она прошла вперед, а санитар за ее спиной выразительно посмотрел на Сесиль и ребром правой ладони ударил себя по локтю, потом левой ладонью по другому локтю.

Самое страшное было не то, что у Жозефа ампутировали обе руки. Он ослеп, вся голова была забинтована: ему оперировали лицо, — вернее, то, что осталось от лица, от носа, от одной щеки… Говорить он мог. Он узнал голос Эжени. — Нини… — прошептал он.

Для этого страшного, ослепшего, изувеченного обрубка Эжени все еще была Нини… Эжени смотрела на него, окаменев, прижав ладонь к губам. Она ужасно боялась разрыдаться. — Маленький ты мой, — лепетала она, — видишь, я приехала… — Только произнеся эти слова, она поняла, что сказала. — Маленький ты мой…

Он издал какой-то звук, похожий на смех, и произнес: — Я тебя не вижу, но я тебя слышу, Нини…

Сесиль не выдержала и попятилась к двери в общую палату. Брат и сестра разговаривали вполголоса. Эжени старалась овладеть собой и говорить естественным тоном, а Жозеф шептал: — Понимаешь, я не хотел, чтобы приезжала Мими… чтобы она сразу увидела меня, такого…

Что отвечала Эжени? Неловкие, бессмысленные слова звучали невнятно: ее душили слезы. Сесиль слышала, как Жозеф сказал: — Понимаешь, я не знаю, на кого я похож… Рук-то у меня нет, чтобы посмотреть…

Сесиль не в силах была слушать дальше. В коридоре к ней подошел молодой врач. Он помогал кромсать сорок седьмого.

— Чистая работа!.. Но что ни делай, а когда повязки снимут, на брата вашей подруги будет не очень-то приятно смотреть… — Молодому врачу посетительница явно пришлась по вкусу. Это был плюгавый шатен, желтоватого оттенка, с намеком на усики; кепи с красным бархатным околышем было лихо надето набекрень. В этой окаянной дыре такая дама — находка. И он решил позабавить ее анекдотом:

— Знаете, брат вашей подруги… Он, повидимому, ярый атеист. На днях он устроил целый скандал. Монахиня надела ему на шею цепочку с образками… С ее стороны это было даже трогательно… она-то ведь верит, правда? А он поднял крик. Никто не решался снять их. Наконец санитар сжалился над ним. Так что вы думаете? Когда он снимал образки, сорок седьмой плакал навзрыд и говорил: руки мои, руки… Что ему есть нечем, к этому он уже привык… а вот тут из-за образков разнервничался. Санитар сам мне рассказывал… А так вообще он спокойный.

Возвращаться в этот вечер было поздно. Кроме всего прочего, ночью можно нарваться на неприятность. Приезжим дамам отвели комнату с двумя кроватями в том крыле, где помещались престарелые. Там тоже пол был выложен черными и белыми плитками. Никогда еще время не тянулось для Сесиль так медленно. Молодой врач раздражал ее: он напоминал хорька. Кстати, и расцветка у него была соответствующая. Он становился не в меру предприимчивым. Чтобы отделаться от него, она одна спустилась во двор и стала бродить по галереям, потому что дождь лил без устали, как будто подрядился промочить всю землю и всех людей. Дул холодный ветер. Сесиль ходила взад и вперед. Она думала о Жане. С тех пор, как она увидела это существо, ослепшее, окровавленное, без рук, она думала о Жане. Что бы ни случилось страшного на свете, она думала о Жане. Она дрожала за Жана. А Жан, конечно, больше не думает о ней. Он ведь совсем мальчик. Ей надо перестать думать о Жане.

Она думала о Жане.

* * *

Эжени говорила весь этот вечер без умолку. Ее словно подменили. Она говорила без умолку. Она говорила о чем угодно. О том, что ей сказал Жозеф. О том, чего он не сказал, и ей очень удивительно, почему он этого не сказал. А Мими, что теперь скажет Мими? Пойдет ли она теперь за него? Можно ли требовать, чтобы она пошла за него? Вот если бы у нее был от него ребенок — тогда другое дело! Но нет: ребенка у нее не было. А если Мими не пойдет за него, страшно подумать, какой это будет для него удар, и кому же тогда ухаживать за ним? Она-то ведь не может, раз она работает. Как же быть, если Мими не пойдет за него… а может, все-таки пойдет… Мими — девушка хорошая, хоть и жила с ним невенчанная… Жозеф был у нее первый. Это я наверняка знаю. Мне Жозеф говорил. И потом Мими… вы не поверите, она еще совсем девочка…

Далеко за полночь слушала Сесиль эти бесхитростные жалобы. Потом промежутки между словами стали длиннее, и наконец голос Эжени совсем затих… А Сесиль не спала. Она думала о Жане. Долго не спала. Думала о Жане. Что ему сказала Ивонна Гайяр? Может быть, ничего… Она думала о Жане. Мало-помалу Жан перекочевал из мыслей в сны. Она лежала па кровати одетая. В соседней палате кашляли и охали старухи… оттуда просачивался синеватый свет… замелькали сны… уже светало. Ее сны баюкал дождь, жалоба дождя, ласка дождя…

Утром дождь все еще шел.

— Вы так и не уснули, мадам? — спросила Эжени. — Как же так можно? Постель совсем неплохая…

Сесиль смотрела, как одевается ее горничная. Она так и подумала: «моя горничная». Странно это вышло! В армии мужчины ее круга живут бок о бок с простонародьем. Это совсем другое дело. Но молодой женщине… очутиться в одной комнате со своей горничной!..

Им принесли кофе из казармы. В дверях показался чепец монахини. Из соседней комнаты слышалось бормотанье старух, хором читавших молитвы. Монахиня сообщила, ставя чашки на ночные столики: — Говорят, нас скоро эвакуируют… ничего, в Дордони есть еще одна обитель нашего ордена.

Как нелеп мир! Что бы ни случилось, какое возможно будущее для них двоих? Для Сесиль и для Жана? Надо постараться представить себе жизнь с Жаном. Его сестра права. Я сумасшедшая. Жизнь с Жаном… Есть слова такие же бессмысленные, как дождь. И как дождь назойливые. Жизнь с Жаном…

Эжени пошла попрощаться с братом. Дождевые струи — точно лезвие бритвы. На стеклах — длинные полосы, это похоже на посекшийся серый шелк… Кофе отвратительный. Горький. Но горячий. Все мужчины пьют каждое утро такой кофе. Мужчины. А Жан — мужчина? Для Фреда ответ готов: Фред — чудовище. В коридорах уборщицы усердно мыли белые и черные плитки…

Не доезжая Шато-Тьерри, машину вдруг как занесет: лопнула шина. Сесиль будто очнулась от сна… Образ Жана рассеялся в этом унылом ландшафте, посреди грязной дороги. Эжени пришла в смятение. Мадам будет чинить? Господи, неужто мадам умеет! Одного Эжени не говорила: как дико ей смотреть, что мадам напяливает на себя какой-то балахон и на дожде подводит домкрат под ось… Выходит, как будто мадам обслуживает ее, Эжени… мир перевернулся вверх дном… Оказывается, сменить колесо — дело недолгое. Ну и ловко же орудует мадам!.. Когда они, наконец, поехали дальше, у Эжени были насквозь мокрые ноги, и она непрерывно твердила про себя, что мир перевернулся вверх дном. Она была так потрясена, что сказала вслух: — Да, безрукой вас, мадам, никак не назовешь! — услышала свои слова и заплакала.

Сесиль перевела скорость.

Жан, Жан, Жан… непрерывно журчал дождь.

Навстречу попадались артиллерийские обозы, тянувшиеся на восток. Солдаты, набившиеся в грузовики, высовывались из-под брезента при виде двух женщин в машине виснер, размахивали касками или делали непристойные жесты, выкрикивая приглашения, которые терялись в шуме. Несколько раз приходилось вести машину по самой обочине и останавливаться, чтобы пропустить грузовики. Тогда можно было разглядеть, как парни, с покрасневшими от холода носами, на потеху товарищам перегибались через борт, чтобы поманить девчоночек, и как их поливало дождем. Мужчины… мужчины… когда-нибудь и Жан поедет на такой же машине… и будет вместе с другими заигрывать с встречными женщинами. Все это раздражало Сесиль, и она решила сделать крюк, чтобы проехать менее людной дорогой. Она посмотрела на карту в путеводителе: свернуть сюда, потом сюда — правильно. Это немножко удлинит путь, но не все ли равно?

Должно быть, Сесиль ошиблась, потому что они проехали лишних двадцать километров, а указанного на карте шоссе все не было… Не беда. Раз направление верное, дорогу на Париж рано или поздно найдем. «Дворники» ветрового стекла заедало, потом они снова догоняли друг друга… Жан… Жан… Кажется, что сама погода плачет… Жан… Жан…

Дорога шла теперь узкой долиной, под оголенными деревьями вилась какая-то речонка. Жан, Жан, Жан, Жан… твердил дождь. И тут, в нескольких сотнях метров от какого-то поселка, на крутом повороте, слева неожиданно выскочила машина и врезалась в бок виснера.

Сесиль и Эжени вместе с машиной отбросило к насыпи. Они не пострадали, если не считать нескольких синяков и порванных чулок. Из другой машины выскочили два офицера и помогли им выбраться. У виснера был помят кузов. Офицеры осведомились, не поранило ли дам. Один был высокий блондин, немолодой, с глубокими складками по обеим сторонам рта. Второй — совсем молоденький.

— Вот так штука! Кузина!

Это был Ксавье де Сиври, брат Луизы.

— Извинись, по крайней мере, — ты ехал левой стороной.^[254]

— Разрешите представиться, сударыня… — вмешался потрепанный блондин. — Готие, лейтенант энского Территориального рабочего полка. Машину вел я, Сиври не виноват…

Несчастный случай обернулся веселым приключением. Завтракать они будут у майора. Дамы, вероятно, проголодались? Сесиль многозначительно подтолкнула Эжени локтем и представила: — Моя приятельница, мадемуазель Жигуа… — Ксавье вытаращил глаза. Что за приятельница? Сроду о такой не слыхал… Тип компаньонки… Ксавье не был завсегдатаем на авеню Анри-Мартен. Так или иначе, один из господ офицеров непременно доставит дам в Париж, а машину… ну, машину Готие в качестве начальника полкового автопарка велит отремонтировать — это последнее дело… зато Ксавье лишний раз смотается в Париж.

— Даже смешно, до чего ты похож на Джимми! — сказала Сесиль кузену. — Из-за этого я никак не могу принимать тебя всерьез…

Появление офицеров с двумя дамами произвело сенсацию в местечке, битком набитом солдатами или, во всяком случае, мобилизованными штатскими. — Я тебе объясню, кузина. Это полк, но немножко странный полк… — В самом деле, полк был странноватый… Все, что о нем рассказывали лейтенант Готие и Сиври, казалось, было нарочно придумано для увеселения дам. — Знаешь, кто тут у нас? Ни за что не угадаешь. Сколько ни думай… Даже не пытайся! — Сесиль и не собиралась гадать. Она сама не знала, досадовать ли ей на это маленькое происшествие. Может быть, оно немножко отвлечет ее… — Я мог бы промучить тебя целый день… Но так и быть скажу сразу, все равно ты бы никогда не додумалась… Так вот — дядя Мари-Виктуар! — Дядя Мари-Виктуар? — Да, представь себе! Брат Эдмона Барбентана… тот, что сбился с пути. Ну, ты знаешь! — Эффект оказался гораздо меньшим, чем рассчитывал Ксавье. Лейтенант Готие начал что-то говорить госпоже Виснер о коммунистических ячейках в армии… даже и теперь от них нет покоя… Нет, лейтенанта Барбентана сейчас нет в батальоне. Он со своей ротой стоит в другом месте.

Когда они вошли в столовую, с полдюжины офицеров, находившихся там — люди все зрелые, — вскочили с мест и шутки ради вытянулись во фронт. Офицерская столовая помещалась в просторном барском доме стиля ампир, ныне покинутом хозяевами. В окна доносились звуки горна, на котором упражнялся новичок, еще не вполне овладевший этим искусством. Комната была неправильной формы и полутемная, несмотря на высокие окна. Полинявшие зеленые плюшевые портьеры с бахромой цвета беж. Чахлое растение в фаянсовом вазоне на столике, отделанном медью… Посреди комнаты — обеденный стол. В камине горел огонь.

— Господа, — крикнул Сиври, — рекомендую вам мою кузину!

А за окном попрежнему лил дождь. Жозеф попрежнему был слепой. Но Жана заслонила сутолока. Новые лица. Чужие мужчины. Незнакомый мир. Шутки, вероятно, повторявшиеся изо дня в день.

— Доктор! — загремел майор. — Шампанского в честь наших дам!

Доктор ведал столовой. (Сиври, сколько раз я вам говорил, чтобы вы не впускали сюда этого мерзкого пса. Это же рассадник блох! Ваш кузен — слишком чувствительная натура, сударыня…) Доктор — кутила и волокита, без стыда и совести и без волос на голове, как острил майор, спросил: — Подождем капитана Местра? Или предложим каждому занять свое мес-сто? — В ответ поднялся дикий шум и гам. Барабанили ножами по тарелкам. Стучали рюмками об стол… К чорту Местра! Дамы превыше всего! Кстати, на обед бекасы…

— Бекасы! — завопил Сиври и пустился откалывать джигу. Его пристыдили; он был самый младший. Он смущенно извинился перед мадемуазель Жигуа. У мадемуазель Жигуа заплаканные глаза. Верно, она очень испугалась?

Эжени посмотрела на свою хозяйку взглядом загнанного животного.

— Мадемуазель Жигуа, — сухо сказала госпожа Виснер, — ездила навещать брата, изувеченного во время боев в Лотарингии…

Это подействовало, как ушат холодной воды. Тем более, что до сих пор никто при всем желании не мог поверить в эти пресловутые бои в Лотарингии.

— Значит, в самом деле идут бои? — спросил Готие. Ответа никто не расслышал: пробка от шампанского выстрелила в потолок.

Книгa третья. НОЯБРЬ 1939–МАРТ 1940 ГОДА

I

Стояли в маленьком местечке Мюльсьен.

Тьерри де Сиври верно сказал Сесиль, что его брат попал далеко не в шикарный полк. Сам Ксавье де Сиври гуманно говорил: «Стоим поблизости от Мо». И в офицерах не было шику. Сесиль могла убедиться, что Тьерри прав, когда из-за аварии автомобиля очутилась в этом захолустье. Среди полковых офицеров был лейтенант, служивший раньше в Индии, — высокий потрепанный блондин с двумя глубокими складками у рта и косыми складочками на веках. Тот самый, который врезался своей машиной в виснер Сесиль. После завтрака на него нападала сонливость, и тогда становилось очень заметно, какой он истасканный, тощий — кожа да кости, — лысый, с длинными косицами зачесов от затылка вокруг голого черепа. Разумеется, он терпеть не мог англичан: они спят и видят, как бы отнять у нас Чандернагор^[255]! Когда он засыпал над книгой — он уверял, что любит почитать, — все выступало без прикрас: дряблые бескровные губы, короткий нос, хриплое дыхание; кроме того, по его скорбному виду ясно было, что в жизни у него произошла какая-то драма. Лейтенант всех умолял писать его фамилию правильно: «Го-ти-е, а вовсе не Го-тье. Понимаете, — после „т“ буква „и“!..» Он числился во второй роте, но состоял при штабе полка в качестве начальника автомобильного парка. Он закрывал глаза на то, что доктор Марьежуль и младший лейтенант де Снври таскают за полком свои «таратайки». Таратайкой Ксавье де Сиври пользовались все, но никто не был ему за это благодарен. Папенькиных сынков не любят.

Был еще капитан Местр, тучный коротышка, всегда жаждавший освободиться от портупеи. Мундир имел на нем самый жалкий вид: казалось, сукно вот-вот треснет по всем швам, не выдержав напора его жиров. Красная физиономия всегда лоснилась от пота, и на ней застыло такое выражение, как будто этому толстяку вечно нехватало воздуха. Ему перевалило за сорок, зубы были все выщербленные, но волосы без седины. Он много курил. Ротой он командовал с сентября, и его волновало только одно: есть ли у солдат в вещевых мешках «неприкосновенный запас» продовольствия. Мало ли какие могут случиться неприятности… Капитан Местр был родом из Эвре. Когда-то он вел оптовую торговлю сукном, однако в коммерции ему ужасно не повезло, и он открыл в Довиле большую гостиницу, но держал ее не от себя, а от Компании. Об этой Компании, о господах пайщиках, Местр говорил весьма почтительно. Он был женат, имел двух дочерей.

Итак, рота была расквартирована в местечке с благозвучным названием Мюльсьен. На большой продолговатой площади стоял памятник солдатам, павшим в прошлой войне, а вокруг росли в два ряда подстриженные буки. Штаб батальона разместился за деревней в большом унылом здании с лужайкой перед фасадом; лужайку огибала дорожка, посыпанная гравием, который громко хрустел под ногами. Офицеры второй роты столовались у майора Наплуза. Майор был кадровик. Его уже уволили в отставку с пенсией, но, к счастью, случилась война, и он пошел на сверхсрочную, подписав обязательство на все время военных действий. Наплуз — маленький высохший сморчок — его и не видать было из-за кожаных причиндалов: портупеи, большой кобуры для револьвера и перчаток. Дубленое морщинистое личико и седые прокуренные усы подергивались от нервного тика. Доктор? Где доктор? — он ни минуты не мог обойтись без Марьежуля, помощника полкового врача, пучеглазого верзилы в чине лейтенанта, угощавшего всех скабрезными рассказами о своей службе в Алжире. Полкового командира Наплуз терпеть не мог.

Денщики и повара ютились на задворках вместе с писарями батальонной канцелярии, для которой отвели большую полупустую комнату; в окна видно было, как там корпят над бумагами. Иногда мимо, по дороге, проходили солдаты с лопатой на плече — из местечка на земляные работы или обратно в местечко. Слышалась команда: «В ногу! Левой, левой! А ну, запевай!» Была только одна песня, которую знали все: «У моей блондинки». И Ксавье де Сиври уверял, что эту песню сочинил еще Людовик XIII; при этом Сиври чистил себе ногти, — этот франт вечно занимался маникюром. Сиври, бросьте вы чистить ногти! Слушаюсь, господин майор! Ксавье де Сиври то и дело одергивали, потому что он был другого круга. И ещe он постоянно приглаживал щеточкой свои усы, какой-то жалкий намек на усы! Кто это повел людей на земляные работы? Кажется, сержант Эскартефиг, господни майор. Эскартефиг? Ах, да, знаю. Образцовый сержант. Грубоват немного, но молодчага. Хорош!

— В нашей части таких здоровяков не много, господин майор, — заметил доктор Марьежуль. — Если бы вы их видали, как я, нагишом… ужас! И откуда только понабирали таких унтеров? Кривоногие заморыши! На медицинских осмотрах я сделал следующее наблюдение: если у парня какой-нибудь изъян в телосложении — куриная грудь, пупочная грыжа, хроническая экзема, — это уж непременно кто-нибудь из младшего командного состава. Я даже держал пари и всегда угадывал, право!

Да, надо прямо сказать, контингент у них в полку не из молодых. Наплуз уныло вздыхал. Слабое утешение, что по сравнению с батальоном Мюллера у него, майора Наплуза, прямо орлы, Мюллер… Подумаешь! Что он такое? Тупица. А какой хам! Ксавье де Сиври радовался, что не попал под его начало. В батальоне Мюллера одна неприятность за другой. Хорошо, что он стоит в шести километрах от Мюльсьена. Недавно вечером у Мюллера пели «Интернационал». Да, да, «Интернационал». Это при его-то взглядах! Если б такая штука случилась в Ферте-Гомбо, у Блезена, это еще можно было бы понять!.. Перестаньте глупости говорить, доктор! Но Марьежуль только посмеивался.

Хорошо еще, что Ксавье де Сиври не упекли к капитану Блезену, — хотя там можно было бы преспокойно играть в шахматы с лейтенантом Барбентаном, никто бы слова не сказал. Но в той роте каждый день инциденты политического характера, и раз от разу все острее да острее… И потом, какое ему дело до Барбентана, с ним еще впутаешься в историю.

В одном вопросе все были вполне согласны — полковник! Его дружно ненавидели, ненавидели всей душой. И майор Мюллер, и Наплуз, и все офицеры, и солдаты. Солдаты даже презирали его, а это еще хуже — и упрекнуть-то их за это нельзя. Старый хрыч! Уж одна фамилия чего стоит — Авуан. Подумайте только — полковник Авуан!.. — Вы еще не слышали последний анекдот об Авуане? — развертывая салфетку, спрашивал помощник командира батальона капитан Бозир.

У Бозира череп, как груша, физиономия — цвета оберточной бумаги, вся изрезанная морщинами; к обеду он почти всегда приходил с запозданием, когда «хозяин» столовой, доктор Марьежуль, уже поднимался с кресла и говорил: «Господин майор, господа офицеры, прошу к столу». Хорошо известно, что в батальоне вся работа лежит на Бозире. — Ну-с, так вот, — начинал Бозир, — нынче утром полковник Авуан вызвал к себе нашу интендантскую крысу и отдал распоряжение… — Ксавье де Сиври хохочет. Молод, ему все равно над кем, лишь бы посмеяться.

Офицерская столовая — узкая, длинная комната с высоким потолком, в окна вливается сумрачный, туманный свет. Холодно, сыро. В камине горит огонь, но дрова приходится экономить. За столом прислуживает Дебов, денщик капитана Местра. Он вносит тушеную телятину и мимоходом дает пинка рыжему псу, который всегда норовит прошмыгнуть в столовую. — Оставь собаку в покое! — кричит чувствительный де Сиври. Местр вступается за своего денщика: — Что же, по-вашему, всех деревенских дворняжек приглашать к завтраку? — Молокосос Сиври в глазах сотрапезников всегда и во всем виноват, потому что у него смешные белесые усики, потому что его родственник — директор банка, у него свой автомобиль, смеется он невпопад, делает все, что ни попросят, да еще носит такие сапоги, о каких мечтает Готие. А кроме того, как младшему среди офицеров, ему положено быть хозяином столовой, но ввиду всеобщего недоверия эту деликатную обязанность пришлось возложить на доктора. Лейтенант Готие ворчит: — Опять телятина! Не очень-то вы изобретательны по части меню, доктор! — Я беру то, что мне дают на базе. Впрочем, надо сказать, этот теленочек — перестарок…

Вот уж верно сказано!..

* * *

Мюльсьен лежит в котловине, и в нее скатываются все туманы. Тут живут как будто под непросыхающим компрессом. Местечко вытянулось вдоль большой дороги, которая вьется у подножья холмов, прижимается к ним, но не решается на них взобраться. Вверху, по склонам, — пашни, и к ним ведут узкие дорожки меж живых кустов изгородей, а внизу до другого края котловины, где длинная прямая линия тополей отмечает берег канала, раскинулись луга, местами еще зеленые — тут всегда сыро. Направо дорога ведет к майору Мюллеру, налево — к третьей роте, которой командует капитан Бальпетре. Третья рота недурно устроилась в помещичьей усадьбе, — оттого их не часто увидишь в Мюльсьене. Называется усадьба Мальмор. Говорят, у них там есть чудной лейтенант. Ну да, из этих самых… Как его фамилия-то? Гайяр? Но всякий сброд главным образом у Блезена, и Ферте-Гомбо. Туда надо идти сначала по направлению к Мальмору, а за деревней сразу же свернуть налево, на проселок.

Удивительно вот что — здесь все как будто нарочно приготовлено для стоянки воинской части. Как будто это местечко испокон веков ждало, что придут, захватят его, оккупируют. Первая рота, штаб батальона, нестроевая рота и все службы разместились тут так естественно, словно и не были чужеродным телом. Наоборот, лишними выглядели штатские, и они как будто старались стушеваться, чтобы им простили дерзость их присутствия. Темные, вылинявшие цвета их одежды сливались с тонами домов, земли, каменных колодцев. Женщины в черных порыжелых платьях, в застиранных, заштопанных широких кофтах, мужчины… да мужчин-то и нет или почти нет. Всех мужчин призывного возраста мобилизовали. Дома остались только женщины-кабатчицы да хозяйки, до того поглощенные всякими хлопотами, заботами и работами, что на улицу им и носа некогда было показать. Остались старики, по большей части пенсионеры, лавочники, стародавние, похожие на серые камни, из которых построены дома в деревне, да еще огородники в заплатанных синих комбинезонах, таких же выгоревших, как их лейки. Только внимательно приглядевшись, можно было заметить здесь гражданское население, совершенно исчезавшее за марширующими командами, за солдатской суетой около кухонь, устроенных в ригах, за флагом Красного Креста, поднятым над школой. Школа закрыта. В деревне, впрочем, мало детей. На площади у квадратного дома, превращенного в тюрьму, часовой берет на караул, когда проходят офицеры. Кафе открыты вечерами, как положено в военное время: с шести до девяти. Зато уж в эти часы они набиты до отказа. И во всей деревне только там горит свет — разумеется, с соблюдением правил затемнения: на окнах черные бумажные шторы. А на улице тишина, лишь журчит родниковая вода в водоемах. Да в девять затрубит горнист.

Солдаты…

Странные солдаты, странный полк. Не будь на каждом темносинего берета да белой нарукавной повязки с круглым клеймом, вроде печати, которая ставится на запродажной, никто бы и не подумал, что это солдаты. Все ходят в штатском и, должно быть, выбрали из своего гардероба, что похуже. Одеть их не во что. Может быть, плохо подсчитали, сколько будет солдат? Очень возможно. Вообще-то создавалось впечатление, что их слишком много и начальство не знает, что с ними делать. Недавно всем выдали верхние рубашки цвета хаки, это все-таки придает некоторое единообразие толпе людей в пиджаках. Подходит зима, а прислали всего несколько шинелей. Правда, к ним еще добавили пальто, реквизированные на складах большого магазина готового платья, — шикарные пальто, на подкладке из дешевого шелка, — пока новая, блестит, как зеркало; а из-под этих новеньких пальто выглядывают обтрепанные брюки с бахромой внизу. Но хуже всего обувь. В сентябре все получили так называемые «выходные» башмаки, то есть низкие ботинки на шнурках, какие продаются у Дрессуара по девяносто франков. Но в этих «выходных» башмаках приходится шагать по грязи и на ученье, и на работы, а потому картонные подметки в плачевном состоянии. Один только полковник как будто ничего этого не замечает. Он воображает, что командует настоящим полком.

Людской состав самый разношерстный. Низенькие и высокие, тощие и толстые. Волосы всех мастей. А лица всегда точно спросонья. Все какие-то растрепанные, неряшливые, ошалелые от окриков сержанта. Как ни стараются изобретать для них работу потруднее, всех не удается занять, всегда кто-нибудь слоняется без дела или уползает, как улитка в раковину, в деревенские дома, в амбары и укладывается там спать на тощие соломенные тюфяки, завернувшись в одеяла тараканьего цвета. То и дело натыкаешься на какого-нибудь здоровенного детину, он от скуки вырезает палку и, украшая ее узором из переплетающихся змей, сидит преспокойно на крылечке рядом с девчонкой, которая лущит горох. А по улице бегут посланные с поручениями астматики, останавливаясь на каждом углу, чтобы отдышаться. Преобладающий возраст — от тридцати пяти до сорока девяти лет. Тридцатилетние считаются здесь молоденькими, и уж если их сюда заслали, — значит, у них сердце не в порядке или эмфизема легких, но не в такой стадии, которая дает право на освобождение от военной службы. У других — одышка, ревматизм, или больной желудок, требующий диеты. Но ни одного нет с плоскостопием, — те счастливцы: с плоскостопием в армию не берут.

Офицеры все в мундирах. Должна же быть разница между серой скотинкой и ее повелителями. Некоторые сержанты получили форменные штаны и за свой счет пригнали себе в полковой швальне китель по фигуре. Не пожалели собственных денег на обмундирование, в надежде, что начальственный вид убережет их от дерзости подчиненных, которых они в душе побаиваются… Зато поглядите-ка на аббата из второй роты! Сутана потрепанная, надели на него берет, портупею, дали в руки одну из десяти допотопных винтовок, имеющихся в роте, и поставили па часы перед ротной канцелярией. На его загорелом мужицком лице полнейшая растерянность: что это и как это со мной стряслось?.. Аббат Буссег — другое дело, тот обедает с самим полковником. Но ведь он парижанин, человек образованный, тонкий, и состоит духовником полковника Авуана. К тому же он очень недурно играет на фисгармонии.

Странный полк. Но никак этого не подумаешь, читая приказы полковника Авуана, написанные наполеоновским стилем. («Прилагательные!.. — восклицал Авуан. — Командир должен вести беспощадную войну с прилагательными!..») Когда майор Наплуз приглядывается повнимательнее к своим солдатам — что происходит весьма редко, так как майор предпочитает заниматься другими делами, — он бывает поражен, просто поражен! Какой жалкий конец его военной карьеры!.. — Да и все равно, — говорит он доктору Марьежулю, — если бы даже выдали им обмундирование, ничего бы не переменилось. А впрочем, нет, пожалуй, все переменилось бы!

Что он хочет этим сказать? Доктор Марьежуль хлопает глазами, такими выпученными, что кажется, они вот-вот выскочат из орбит, и ухмыляется. Он-то видел всех этих людей в чем мать родила, так что ему все ясно. Ну, дайте им хоть самые шикарные кожаные краги, разве от этого у них пройдет расширение вен? Но у майора Наплуза совсем не то на уме: его приводит в отчаяние состав подведомственного ему поголовья. Ведь он, Наплуз, командовал зуавами, — да-с, не кем-нибудь, а зуавами! — и вот извольте — такое унижение, дали теперь банду никчемных портняжек! Странный отбор, произведенный скорее по признакам социальным, чем физическим. Всякий сброд: уголовники, евреи — изрядное количество евреев, недавние французы «блюмовского набора», по выражению майора Мюллера, деревенские увальни, как будто свалившиеся с луны, а основной контингент — пренеприятные субъекты из красного пояса Парижа. Самых-то зловредных запрятали в роту Блезена, в Ферте-Гомбо. Марьежуль здорово потешался, читая их послужные списки и характеристики в личных делах, приложенных к плану мобилизации. Документы эти строго секретные. Но главврач допускается к ознакомлению с ними, а так как его это мало интересовало, за дело взялся Марьежуль…

Странный полк… Например, во втором батальоне, которым командовал Наплуз, одна рота — первая рота капитана Блезена — состояла в большинстве из иностранцев — главным образом русских белогвардейцев, а так как в этой роте были испанские добровольцы и рабочие из Сен-Дени, то нередко происходили стычки. Вот несчастный человек этот капитан Блезен! Надо же нести такую ответственность! Да еще у него в роте лейтенантом состоит Барбентан.

Первую роту поставили отдельно, в трех километрах от Мюльсьена, загнали ее в эту дыру — Ферте-Гомбо. Поглядели бы вы, что там делается: пьянство, драки… тем более, что времени людям девать некуда, всякие мысли в голову лезут. Да еще рядом кирпичный завод. Хотя он и закрылся, все же в деревне осталось несколько старых рабочих, и, говорят, они большие смутьяны. А праздность, как известно, мать всех пороков.

Правда, в пожарном порядке составили план работ, но что же это за работы? Рыть противотанковые рвы. Это в Мюльсьене-то! Кого это может вдохновить? Подите попробуйте сказать тем, кто копает эти ямы, что они необходимы, что от них зависит оборона Парижа! Сразу прослывешь поганым пораженцем — ведь бои идут в Варнадском лесу. Бои… да и какие там бои?.. А людей гоняют по слякоти, по мокрой гниющей листве в башмачишках от Дрессуара. Ну и лопаты им дали! Много нароешь таким инструментом! Нет, не скоро еще будет готова «линия Авуана», как называет ее майор Наплуз. Просто жалко смотреть на этих землекопов, хотя они и не очень приятные типы, да, не очень… Но они, пожалуй, были бы полезнее у себя дома. — Или на заводах, — говорит капитан Местр. — Возможно, — отвечает Готие, который всегда противоречит капитану. — А только на военных заводах и так уж слишком много народу… ведь снарядов-то почти не расходуют… Нельзя же давать всем французам броню. А кроме того, эти люди могут в тылу организоваться, устраивать беспорядки… Вообразите себе солдат из роты Блезена на свободе… Опасно!

Опасно? Доктор Марьежуль пожимает плечами. По его мнению, расширение вен, близорукость, послеоперационные спайки кишечника и уйма всяких других немощей делают эту опасность весьма проблематичной. Куда им! Всех бы надо на больничные койки. У доктора Марьежуля своя профессиональная точка зрения. А впрочем, не беспокойтесь, уж наш-то полковник их не отпустит!

Странный все-таки полк.

* * *

Канцелярия второй роты — в нижнем этаже невысокого просторного дома, на той улице, что идет к холмам, но не в передних комнатах: они забиты всякими вещами, которые оставили уехавшие хозяева. Канцелярия помещается в большой комнате с окнами в сад, оголенный осенними непогодами, вход в нее под воротами, а потом — через маленький коридорчик.

На стенах пестреют рекламы, расхваливающие уже забытые коньяки и ликеры: в доме когда-то жил представитель винно-водочной фирмы. Между изображениями бутылок

«Альпийского цветка» и «Аркебузы» еще красуется его портрет — увеличенная выцветшая фотография, запечатлевшая длинные обвисшие усы и задумчивый взор. На двух столах разместилась вся ротная канцелярия — стопки солдатских книжек, штемпеля, реестры. А в углу свалены еще не розданные жестяные фляги в суконных чехлах. На камине — два котелка, топка за ненадобностью закрыта большущей цветной литографией, наклеенной на картон и изображающей приезд русского царя к Феликсу Фору. Канцелярия отапливается чугунной печкой, труба которой протянулась по всей комнате и выведена в сад через окно, для чего одно стекло заменили черным железным квадратом. В канцелярии два живых существа — Сикер и Серполе.

Оба они облечены доверием капитана Местра. Серполе — капрал, Сикер был сержантом. Я говорю «был»… потому что он отказался от своего чина. Но это секрет. Для канцелярии второй роты требовались вполне надежные люди. В качестве сержанта — Сикера пришлось бы сделать командиром отделения, и тогда некого было бы назначить в канцелярию. Этот рослый, уже седеющий человек, стриженный ежиком, в пенсне на цепочке, состоял в гражданской жизни счетоводом фирмы «Зингер» (швейные машины). Сикер и Серполе пользуются полным, абсолютным доверием. Почитайте-ка их характеристики! Через их руки могут проходить самые секретные бумаги. Самые секретные! Оба они бесподобны по части слежки. Проявляют инициативу. Все берут на заметку, знают все и обо всех. Это у них в крови. Серполе был старшим мастером на оружейном и велосипедном заводе в Сент-Этьене. А потом перешел… ну, на особую работу. Понятно?

На вид он плюгавый, настоящий крысенок, подслеповатый, узкоплечий; голова выбрита, на бритой голой физиономии узенькая щель вместо рта. Зато нос нахально задран кверху. Когда Серполе правит бритву о ремень, привешенный к шпингалету окна… ведь он спит в канцелярии и каждое утро, свернув тюфяк, прячет его в углу, за грудой солдатских фляг, а у Сикера есть комната в частном доме, на что капитан Местр закрывает глаза… так вот, когда капрал Серполе правит бритву, он всегда напевает одно и то же: «Задумчив он сидел… цыгарку он вертел»… и на голой шее у него видна цепочка от образка. Серполе носит рубашки из серой фланели в темносерую полоску. Господину Сикеру он разъясняет прелести сотрудничества хозяев, инженеров и рабочих. У служащих и администрации интересы одинаковы, это ясно, но рабочие… вот уже пятьдесят лет, как им внушают мысль о необходимости классовой борьбы… Нужно перекинуть мост между рабочими и хозяевами, это единственное средство, чтоб нас не съели либо те, либо другие. Хозяева… вы же понимаете, господин Сикер, что у хозяев крылышки подрезаны, — с этой стороны опасность не так уж велика. Но у рабочих теперь непомерные притязания, — вот чего надо опасаться… Серполе приходит в ярость, когда при нем говорят о Всеобщей конфедерации труда.

Во все ротные канцелярии посадили надежных людей — везде свои Сикеры и Серполе. В первые дни между господами начальниками происходили по этому поводу совещания. Разумеется, план мобилизации предусматривал все, но нужно было уточнить разные подробности. В «личных делах» имелись характеристики, но у некоторых офицеров составились уже и свои собственные оценки. А кроме того, многие из приписанных к полку людей не явились — больны они или дезертиры, кто их знает? В плане мобилизации предусмотрено, кого на какое место поставить, и каждому назначена замена. До чего же тщательно разработан этот план! Никогда бы не поверил, что такой сложный, такой подробный план может вот так выполняться во всех мелочах. Замечательно! Вся армия, можно сказать, вся нация разнесена из карточки. Все до единого размещены согласно их дипломам, их знаниям, степени доверия, которое можно им оказать: одного предлагается держать подальше ввиду его взглядов, а другой рекомендован к использованию ввиду его прежних заслуг… Просто чудо! Но ведь даже самые прекрасные планы могут быть доведены до еще большего совершенства, и в соответствии с этим планом требуется преданный, серьезный человек, который все понимает, сумеет тайком понизить в чине Сикера, подыскать этого самого Сикера, подыскать Серполе… Вы что думаете! Нельзя же все-аки взять в ротную канцелярию каких-нибудь парней из Монтрейля или Обервилье, которые все будут рассказывать у себя в ячейке. Или, кто его знает, может быть, этому лейтенанту из первой роты — как его фамилия-то? Нисколько меня не удивит, если выяснится, что именно он дергает все ниточки в полку… Лейтенант Готие говорил, что, будь его воля, эти люди долго на свете не зажились бы. Почитайте-ка, что писал Барбентан в «Юманите» о генерале Дюсеньере^[256]! Он так и уморил беднягу в тюрьме. Разве не позор, что правительство подчинялось таким людям!

Входит капитан Местр в сопровождении младшего лейтенанта де Сиври. Вольно, вольно! Послушайте-ка, что это еще за жалобы на довольствие? Конечно, разносолов у нас нет, мясо не часто бывает, но что же тут такого?.. Всякая шваль будет еще претензии заявлять! А дома у себя, что они едят? Надо понаблюдать, нет ли тут подстрекательства. Слово «подстрекательство» проскальзывает сквозь выщербленные зубы капитана Местра с металлическим присвистом. Плюгавый Серполе поддакивает через каждые два слова: так точно, господин капитан, так точно, господин капитан…

Выйдя из канцелярии, капитан Местр замечает юному Ксавье де Сиври (да бросьте, наконец, лейтенант, ногти чистить!), что если ему угодно, он может читать «Эпок»^[257] Кериллиса, но лучше бы он, заходя в канцелярию, не держал в руках такой газеты, потому что это имеет вид политической демонстрации. «Армия — Великая Немая…»

Сиври покраснел, как напроказивший мальчишка, пойманный с поличным. Он всегда беспокоится, — известно ли в полку о его родстве с Зелигманами. Статьи Кериллиса он находил очень хлесткими. Но теперь уже не стоит покупать «Эпок». Благодарю покорно, попадешь на заметку к Сикеру и Серполе. «Эвр» тоже не стоит покупать, во-первых, потому, что эта газета ему не нравится, а во-вторых, он уже заранее знает, что скажет на сей счет майор Наплуз. Сам-то майор читает «Аксьон франсез», но надо признать, не лезет с ней на глаза. В офицерской столовой получают «Пти паризьен». В общем, там избегают политических споров. Капитан Бозир, должно быть, масон. Нельзя сказать, чтоб офицеры были явными антисемитами, как в батальоне у Мюллера. А все же у них какая-то особая манера говорить о евреях, от которой Ксавье де Сиври внутренне поеживается. В некоторых вопросах они всегда согласны меж собой. Все жалуются, что с тридцать шестого года рабочие совершенно перестали работать. Вот из-за этого-то и невозможно было избежать войны. Война стала необходима, чтобы каждого поставить на свое место. Зато сейчас вся страна в руках генерального штаба. В первое время было тревожно, побаивались волнений. Но всех крикунов мобилизовали, и теперь остается только ждать. Чего ждать — никто хорошенько не знает. Может быть, весны. А впрочем, наверняка ничего тут не скажешь. Очень многие думают, что драки вообще не будет. Нашли дураков! Кому же охота воевать! Во всяком случае, не немцам — у них и без того много дела: проглотили Польшу и теперь ее переваривают. Говорят, в их войсках все больше проявляется нежелание драться с французами. Войну пришлось объявить из-за договоров, из-за поставленных под ними подписей. Так, для виду. А кроме того, она позволила навести порядок в своем собственном доме. Да, уж для этого-то война была необходима!

— Извините, господин Сикер, — вежливо сказал Серполе, когда офицеры ушли. — Мы сегодня пойдем прогуляться? — Серполе называет Сикера «господин Сикер», так как прекрасно знает, что он в действительности сержант. А Сикер называет его Серполе, просто Серполе. — Разумеется, пойдем, Серполе. А который час? В самом деле, уже темнеет. Ого! Скоро пять!

Дело в том, что в пять часов проходит парижский поезд, и Сикер и Серполе каждодневно в пять без четверти отправляются на станцию. Нашивок они не носят; черезплечо у каждого сумка, у пояса — фляга, как будто оба собрались сесть в поезд. Вертятся с рассеянно-небрежным видом около станции, заглянут на минутку в зал ожидания, потом выходят на перрон. Таким образом они выслеживают солдат, которые удирают в Париж без увольнительной. Конечно, скандала поднимать не следует. Пусть себе едут. Надо только установить незаконную отлучку и, когда виновный возвратится, сцапать. Тогда можно его обыскать, посмотреть, не привез ли он с собой листовок или еще чего-нибудь. Серполе, поглядите-ка вон туда… вон на того субъекта. По-моему, он из Ферте-Гомбо. Который, господин Сикер? Стоит сказать «Ферте-Гомбо», и Сикер навострил уши, как хорошо выдрессированный пес, которого научили бросаться

на бедно одетых людей. Сколько рассказов ходит об этой деревне, о роте, которая там стоит, и об одном ее офицере!..

Вы не думайте, Сикер и Серполе люди, как люди. Оба женаты, у обоих есть дети, оба небогаты, и ни тот ни другой у соседа не то что гроша, а брючную пуговицу не украдет. Но они хорошо видят, что в стране не все идет ладно… А им хочется, чтобы все шло, как можно лучше. Им сказали, им много лет твердили, что все французы были бы сыты, если бы не проникали к нам элементы… ну, всякие там элементы… и, кроме того, никак не образумишь рабочих… Ну, возьмите, например, международную выставку в тридцать седьмом году, все не удавалось ее открыть, верно? А почему? Землекопы забастовали!.. Подумайте! Ведь землекопы в любой стране — это уж, можно сказать, самая что ни есть основа… И уж если землекопы потеряли национальное чувство…

II

Да и не только землекопы…

С тех пор как Жан де Монсэ стал любовником Жозетты, у него все в голове перепуталось. Связь была совершенно случайная и по началу казалась мимолетной… И надо же было, право, чтобы из всех девиц легкого поведения ему подвернулась подружка Никки! Особых угрызений совести из-за того, что Никки — все же его школьный товарищ, Жан не испытывал. Ну его к чорту! Но Никки, как-никак, брат Сесиль, и от этого в душе у Жана шевелилось смутное, неясное ощущение вины. Ведь еще накануне одна только мысль о какой-либо женщине, кроме Сесиль Виснер, показалась бы ему преступлением против его любви. Надо, однако, признаться, что такая тонкость чувств не остановила его. А теперь он уверял себя, что это — опыт… По правде сказать, опыт несколько затянулся и уже превращался в привычку. Впрочем, Жан решил считать все, что относилось к Сесиль, неприкосновенным и воздвиг преграду между тем миром, где была Жозетта, и миром своей любви. Он ведь не говорил Жозетте, что любит ее… Ну, так вот…

Тут как-то все сошлось. В начале ноября его послали на практику в клинику Бруссе, — в двух шагах от квартиры Жозетты. Словно нарочно, Жозетта жила в ателье польского художника, который уехал на родину, а свое парижское обиталище оставил на попечение Жозетты.

Ателье художника было устроено в просторном помещении с застекленной стеной, а с обеих сторон его — две маленькие комнаты и кухня; из ателье широкий вид на окраину Парижа. Удобно было то, что имелось два выхода: когда заявлялся Никки, Жан удирал по черной лестнице.

Сочинив однажды отцу для объяснения своей ночной отлучки басню о товарище, который якобы живет рядом с клиникой, Жан не остановился на этой дорожке, тем более, что и в самом деле было гораздо ближе ходить в клинику от Жозетты, чем тащиться туда из Нуази. И теперь он очень часто не ночевал дома, если только отец не поднимал крика.

Клиника, лекции, анатомичка… Перед Жаном открылся целый мир знаний и мир чувственности, и он пустился на исследование их с любопытством молодого звереныша. Когда укоры совести не мучили его, — а являлись они весьма редко, — Жан был совершенно доволен. В юности мужчина с легкостью делит жизнь на две части: одну отводит для женщины своих грез, другую — для той, с которой проводит ночи. Это избавляет его от разочарований и позволяет просвещаться. В восемнадцать — девятнадцать лет он готов мнить себя победителем, особенно, когда столкнется с какой-нибудь Жозеттой, у которой достаточно хитрости, чтобы уверить его, что он бесподобен. А кто станет его в этом разубеждать?

Итак, Жан был доволен собой. Ему даже не часто приходило на ум, что, когда Жозетта угощает его обедом на деньги Никки, он попадает в весьма странное положение. Неужели пошло прахом полученное в семье строгое воспитание, и уроки выдержки, и пребывание в скаутах? Повидимому, так. Любил ли он еще Сесиль? Если судить по внешней стороне его жизни, в этом можно было сильно усомниться. А поговорить по душам ему было не с кем, — не мог же он изливать Жозетте свои чувства к Сесиль Виснер? И так как все досуги он отдавал Жозетте, то Сесиль редко когда целиком занимала его мысли… Он шатался по Монпарнасу, знакомился там с компанией Жозетты — с девицами, с желторотыми юнцами и старичками — после мобилизации других мужчин не осталось. Он стал привыкать к тому, что в кафе за него платит то один, то другой; в угоду Жозетте отпустил волосы подлиннее, приглашал товарищей по факультету, гордясь тем, что у него появилась любовница, да еще такая, которой можно похвастаться. И так как это производило должное впечатление на его коллегу, долговязого, бледного и довольно изысканно одетого Сержа Мерсеро. Жан стал водить его с собой в час аперитива из клиники в Латинский квартал. Словом, Жан был совершенно доволен,

Война шла где-то далеко от этой жизни. Жан знал о ней только со слов брата, который писал домой главным образом для того, чтобы получать посылки. А послушать госпожу Монсэ, так на войне ранение и смерть от руки врага грозили солдатам меньше, чем простуда и бронхит. Все дело в теплых шерстяных вещах. А разве в Париже люди не несут свой крест? Во всем ограничения, и свет, и газ урезали. Не угодно ли — в газовом автомате отверстие для монет заклеено наискось полоской бумаги! И затемнение, и пожарная охрана, и вечерами носа на улицу не высовывай. Как же мог юноша в возрасте Жана противопоставить всем этим жалким мелочам высокие принципы? Да кто бы их ему внушил? Все, что он читал, имело совершенно определенный смысл: похвалить французов за то, что они не произносят громких слов. Главное, не впасть в крайности прошлой войны, в тот глупый энтузиазм, от которого позднее, когда был заключен мир, остался лишь привкус остывшего пепла и чувство стыда. В сентябре, в первые часы войны, прекрасно обошлись без криков: «На Берлин!», а теперь надо проявлять очень тонкий, не бросающийся в глаза, неуловимый, скромный патриотизм, который не терпит избитых пышных фраз.

Довольно болтовни! Сотеро, Фелисьен Пейр и Мерсеро издевались, когда в больничной дежурке кто-нибудь из студентов-практикантов переступал дозволенную границу. Жана Монсэ раза два высмеяли, и он присмирел, стал следить за собой. Ведь вся эта сдержанность, скромность, отвращение к декламации, жестикуляции так подходят французской природе, с детства знакомой картине — невысокие холмы, мягкие оттенки… «Наша страна, — писал в те дни некий журналист, — это страна людей, способных сказать вслед за корнелевской Хименой: „О нет, тебя я ненавидеть не могу!“» Словом, самые подходящие рецепты для того, чтобы в этот промозглый ноябрь превратить многих, многих Жанов Монсэ в смирных приятелей каких-нибудь Жозетт, у которых есть уголок, чтобы дать им приют, жарко натопленная печка и нет никаких оснований увлечь юнцов в треволнения страстей.

Да и перед кем мог бы Жан краснеть за свою моральную неустойчивость? Его товарищи стояли в этом смысле не выше его. Родители?.. Да кто же говорит о таких делах с родителями?.. Ивонна… Но разве можно откровенно разговаривать о некоторых вещах с сестрой, если она намного старше тебя? Когда Жан навещал Ивонну, ему не о чем было с ней говорить. Да и ей с ним тоже.

Волей-неволей вся духовная жизнь Жана свелась к обычным интересам и занятиям медика-первокурсника. Отец, как всегда, ворчал на дороговизну пособий, которые были нужны сыну, — набор хирургических инструментов, скелет; даже халат для дежурств в клинике купили весьма неважный, чтобы выгадать пять франков. Жан с детских лет чувствовал обиду из-за той экономии, которую родители наводили на всем, что покупалось для его развлечения или для учебы. В лицее, когда для черчения понадобилось купить готовальню — предмет и в самом деле несусветно дорогой, — это стало для Жана драмой. Товарищи так гордились своими рейсфедерами, красивым футляром готовальни и так далее, а отец Жана сначала обошел все специальные магазины на набережных и бульваре Сен-Мишель, а затем объявил, что в конце концов и дядюшкина готовальня, с облезлым бархатом обивки и заржавленными циркулями, прекрасно еще может служить, надо только все хорошенько почистить. Пришлось с этим примириться. Жану не удавалось провести кривоногими, тупоносыми инструментами ни одной линии без клякс и приходилось по нескольку раз переделывать заданные чертежи. Эту сторону своих школьных занятий он всегда вспоминал как постоянное унижение. И представьте себе, дядюшка Монсэ, провинциальный врач, не только передал племяннику в наследство свои дрянные циркули, но еще и свой набор хирургических инструментов для занятий в анатомичке… Что за скальпели и ланцеты были у него! Мерсеро, например, без стеснения расхохотался, когда случайно увидел эти жалкие инструменты в руках Монсэ… Жозетта была для Жана отплатой за все это убожество. И Мерсеро, который в таких вопросах напускал на себя таинственность — вероятно, из-за отсутствия опыта, — почувствовал некоторое уважение к своему товарищу, тем более, что за рюмочки в кафе чаще всего платила «подруга» Жана.

Как быстро все входит в привычку! Когда Жан в восьмом часу утра осторожно выбирался из постели, чтобы не разбудить любовницу, которая в сонном забытьи поворачивалась на подушках, ему казалось вполне естественным, что в соседней комнате перед печкой стоит на коленях Сильвиана, раздувая огонь газетой, или уже варит для него кофе.

Сильвиана жила большей частью у Жозетты — во второй комнате, по другую сторону ателье. За гостеприимство она платила тем, что исполняла обязанности прислуги. Такие странные отношения довольно часто устанавливаются между женщинами легкого поведения, если у одной водятся деньги, а другой не везет. Неудачница является в этих случаях и служанкой и подругой, в кафе сидит за столиком вместе с удачницей, и кавалеры платят, разумеется, и за нее. Нельзя сказать, чтобы Сильвиана была дурнушкой, нет, но у нее был какой-то жалкий вид. В этой среде тоже есть своя иерархия. Время от времени, если Сильвиане попадался более или менее щедрый клиент, она переселялась в гостиницу, но обычно ненадолго, и снова возвращалась к Жозетте. В лучшем случае она прибывала из этих отлучек в новом платье или в новом пальто. Сильвиана жаловалась на свое положение, но, в сущности, любила прислуживать. Жозетту она угощала довольно грубой лестью и, быть может, ненавидела ее. Все тут было как будто весьма просто и в то же время не так-то просто. Но Жан над этим не задумывался. Сильвиана была такой же неотъемлемой принадлежностью этой квартиры, как и вся прочая обстановка. И теперь, направляясь по утрам в кухню умываться, он всегда видел в мастерской Сильвиану с растрепанными завитушками, подколотыми над ушами двумя шпильками, в черном кимоно с розовой каймой и вышитыми крупными цветами, из которых вылезали разлохмаченные шелковинки, с папироской во рту и в стоптанных шлепанцах Жозетты на босу ногу. Начищая щеткой башмаки Жана, она насвистывала арию из «Садко», да, да, из «Садко»! Когда Жан перед уходом завтракал, Сильвиана с ним болтала, и, хотя ее кимоно иной раз было плохо запахнуто, Жану никогда и в голову не приходило усугубить интимность отношений.

Сильвиана рассказывала ему свои похождения совершенно так же, как приходящая прислуга разносит из дома в дом сплетни о своих хозяевах. У нее был «жених», призванный в армию и находившийся где-то на Корсике. И был еще какой-то «солидный господин», интересовавшийся ею время от времени, но о нем она говорила весьма почтительно, потому что он «служил на казенном месте». А кроме того, она так и не порывала со своим «первым», хотя он был простой рабочий и веселья от него не жди… Но у него были всякие неприятности, а жена — сущая ведьма… Так что уж ничего не поделаешь, надо побаловать его… Только чтоб не очень часто являлся.

В первое время она вставляла в разговоры фразы, явно предназначенные для передачи Жозетте, чтобы та думала, будто Сильвиана ее обожает или, во всяком случае, что она поддерживает перед дружком своей приятельницы ее престиж. Но довольно скоро к театральным восторгам (Ах, какая у Жозетты чудная фигура!) стали примешиваться легкие критические замечания, главным образом насчет ее щедрости: Жозетта ворчала, что в конце концов Сильвиана могла бы курить по утрам и папиросы «Голуаз», а не «Абдулла», которые она брала в соседней табачной лавочке в кредит на книжку Жозетты. Как-то раз Сильвиана сказала, понизив голос, что недавно, когда она осталась в мастерской наедине с Никки… Ну, словом, приятель ваш не дурак… А вы не очень-то верьте выдумкам Жозетты: все белыми нитками шито. Где это вы найдете мальчишек, которые хорошо платят? А ведь жить-то надо. Не воздухом же питаться.

Но больше всего она любила рассказывать о своем прошлом, — конечно, с некоторыми умолчаниями и недомолвками: «Ну это к делу не относится…» Она постоянно возвращалась к своим детским годам и вкладывала в свое повествование известный юмор и кафешантанную поэзию. Родилась она в бургундской деревушке (вот откуда у нее такой выговор) и с удовольствием описывала быт своих односельчан. Там в каждой семье есть дети, прижитые от соседнего помещика, крупного винодела. Наверно, и она его дочь. По-настоящему-то ее зовут не Сильвиана, а Урсула. Тоже имя, нечего сказать! В доме был целый выводок ребят — братья, сестры, и все от папаши, то есть от отчима, — так, по крайней мере, считалось. Когда ей исполнилось тринадцать лет, отчим вдруг вспомнил, что она ему не родная дочь. Тут как раз вернулась домой мать. Начались скандалы. Тогда ее устроили прислугой в гостиницу. Два года она отбивалась от постояльцев, не хотела и слышать о мужчинах после истории с отчимом. Рассказы ее о постояльцах были не менее пакостными. А смерть дедушки! Бабушка так убивалась, так причитала, что вся деревня ставила ее в пример, глядя, как она рвет на себе волосы и раздирает платье. А утром вошли в комнату — смотрят: бабушка-то стащила покойника на пол, а сама храпит на постели. Потом в гостинице поселился уроженец этой деревни слесарь Фернан; такой аккуратный, волосы напомажены, гладко выбрит, усики подвиты. Милашка! Да и обращенье не то, что у деревенских. Ну и вот, ее судьба решилась. Убежала с ним. Ей было тогда шестнадцать лет. а на вид все двадцать. Он-то, конечно, много о себе понимал, хотел, чтобы она на него работала. Устроил ее горничной в меблированные комнаты около Антверпенской площади. И вдруг является за ее жалованием. Ну, уж нет, дружок! Накося-выкуси! Так отбрила, что больше не посмел. Тогда он стал ластиться — влюблен, жить без тебя не могу… Знаешь, миленький, мужчины не больно-то хитры… Ну да, это вот тот самый Фернан, о котором я тебе говорила… Пять лет, как я удрала с ним, и с тех пор много воды утекло, а вот, ей богу, все никак не расстанемся. Вместе хоть и не живем, а встречаться — встречаемся… И она горделиво добавляла: — Я не такая, чтобы меня кавалеры бросали.

— Сильвиана не вешается тебе на шею? — спросила Жозетта как-то вечером, когда они рано легли спать, потому что накануне была воздушная тревога. Жан ответил: — Какие глупости! — с убежденностью, не допускавшей никаких сомнений. Жозетта курила, выпускала голубоватые колечки дыма и, опираясь на локоть, постукивала указательным пальцем о папиросу, чтобы стряхнуть пепел на коврик из белой овечьей шкуры, разостланный у кровати.

— Она всегда пробует крутить с моими клиентами, — спокойно заметила Жозетта. — Надеется отбить. Ну что ж, я понимаю, всем кушать хочется. Но уж если она лезет к моим хахалям, — это последнее дело. Хочешь лопать — ладно, а распутничать в моем доме не смей.

— Что это за тип, с которым она встречается?

— Кто? Жюль? Не вмешивайся в их дела, миленький. Это мерзавец. Она тебе что сказала?

— Сказала, что он служит на казенном месте.

— Да? Ну так вот, поверь мне, — лучше тебе быть подальше от этого казенного места… Кстати, куда это она нынче закатилась? Она мне сказала, чтобы ты завтра утром сам себе сварил кофе, — она, видите ли, дома не ночует…

В тоне Жозетты слышалось осуждение такого беспорядка. Жан поморщился: — Не говори так, ты напоминаешь мне моего отца. Папа совершенно так же говорит: «Ты опять дома не ночуешь…»

— Ну, милый мой, не знаю уж, чем это я напоминаю тебе твоего папашу, но если ты думаешь, что мне в постели интересно разговаривать с тобой о Сильвиане, ты, видно, меня не знаешь.

В самом деле, он ее еще не знал.

* * *

Все было не так уж просто для Жана де Монсэ. Слишком много нового, слишком много неясного. Представление о войне сливалось у него с представлением о старшем брате, совсем чужом человеке, каким сделала его военная профессия. Когда Жак учился в Сен-Сире, все, что он рассказывал о своей жизни там, казалось Жану каким-то средневековьем, совсем не вязавшимся с другим средневековьем, в котором воспитывали скаутов. Этот высокий, коротко остриженный юноша, от которого пахло кожаной амуницией, говорил по-солдатски отрывисто, отпускал казарменные шуточки насчет математических наук… А чем он увлекался? Авантюрами в духе героев Луи Буссенара и капитана Данри^[258]. Он как будто создан был для войны… С детства только и мечтал о войне. Его героями были исследователи Южной Атлантики, лихие авиаторы, разведчики. Но когда он вздумал приравнять их к Мишелю Вьешанжу, Жан пришел в ярость. Ведь Мишель Вьешанж, искавший город Смару, был вовсе не литературным персонажем, а реальным существом, бескорыстным исследователем далеких краев и одним из любимых героев Жана. Вьешанж, погибший совсем недавно — еще и десяти лет не прошло, — жил одной мечтой — мечтой о городе в дебрях Рио-дель-Оро, и не ради кого-нибудь, не ради чего-нибудь, даже не ради своей страны, в одиночку предпринял путешествие, которое привело его к смерти… Жак пожимал плечами: младший братец сбрендил. Сам он считал, что экспедиция в края диких кочевников — просто-напросто продолжение предприятий Копполани и Гуро. Все, что предпринимает французская энергия, совершается «ad majorem Galliae gloriam»^[259]. Так что же, по-твоему, и миссионеры тоже только ради колоний?.. Ну, разумеется, малыш! Всякий, кто знает чернокожих, прекрасно понимает, что там отделять идею французского владычества, превосходства белой расы от религии было бы безумием. Веруешь ты или не веруешь, а если хочешь господствовать над этими людьми, надо заставить их преклоняться перед величием нашей религии! «Веруешь или не веруешь» — вот что возмущало тогда Жана. А теперь ему дела не было до Жака… Кстати сказать, Жак ему и не писал. Конечно, в каждом письме к матери были приветы и для Жана. Сколько же, оказывается, бывает искусственного, фальшивого, лицемерного в письмах к матери! Все-таки Жан получил из этих писем кое-какое представление о легендарной линии Мажино, о которой шло столько разговоров.

Совсем все было не просто. Жан немного сердился на себя за ощущение полной отчужденности от своих родных и не был уверен, что эта отчужденность не вызвана убожеством их серенькой жизни. Но все-таки у него скребло на сердце, когда он обо всем этом думал. Мама трясется над каждым грошом, а папа… ну, что у него, в конце концов, за жизнь? А ведь ему уж скоро умирать. Это неизбежно. Чудес не бывает. И что же он скажет: — Вот и все? Так вот и прошла жизнь… А я-то сам, — детство, наставления матери, церковь, священники, отряд бойскаутов, а к чему все это привело? Валандаешься с шлюхами, в душе кавардак, на каждом шагу ложь, богемные привычки. Иногда ему бывало очень стыдно…

Нет, право, не плохой был юноша этот Жан де Монсэ, хотя в нем и не было ничего таинственного, ничего от Великого Мольна, поразившего в детстве воображение Сесиль. А только он не знал, где найти душевный покой; о Сесиль, о своей мучительной мечте, ему страшно было и думать. Жозетта существовала для него только как хозяйка квартиры, которая четыре-пять раз в неделю избавляла его от необходимости ездить в клинику из Нуази и вскакивать для этого до рассвета. Разумеется, он гордился, что у него есть любовница, думал хвастливо: у меня любовница… Но эта любовница возмущала его грубостью своего лексикона, да и многим, что она говорила, даже если она выражала все это иными словами. А кроме того, тут замешался Никки… Неловко, ужасно неловко было думать о Никки… Не так-то легко распроститься с нравственными понятиями, которые прямо и косвенно внушаются человеку с детства. Жан не любил встречаться с Никки и уверял себя, что причина этому политические взгляды Никки. И все же он заставлял себя встречаться с ним, и Никки пугал его разговорами о поражении, по его мнению, неизбежном, и сбивал с толку выпадами против капитализма.

— Не понимаю, Никки… Какие у тебя-то могут быть счеты с капитализмом? Твой отец — банкир, недавно он подарил тебе мотоцикл…

— Дурак ты! Вот в чем дело: наши отцы дальше своего носа не видят и воображают, что всегда будет так, как сейчас. Хоть мотоциклетку вытянул у этого жадюги, и то хорошо. Теперь во главе движения должны встать мы, молодежь… как в Германии. Ты думаешь, пролетарии так и согласятся всю свою жизнь не жрать масла!

Ужасная путаница! Масло… Мама всегда очень почтительно относилась к маслу и скупо намазывала его на бутерброды. А что же переменится с победой Дорио, если важной шишкой станет Никола д’Эгрфейль, а не его папаша? Путь от Нуази до клиники не сократится, ранние поезда и вагоны метро будут все так же набиты молчаливыми, усталыми людьми с испитыми лицами… Ведь милосердного бога нет. Стоит только посмотреть на людей, которые заполняют по утрам пригородные поезда и метро, и сразу увидишь, что милосердного бога нет. Сколько несчастных, таких разных и в то же время схожих между собой! Низенькие и высокие, толстые и тощие, простуженные, с капелькой на кончике иззябшего носа; красные руки, пальцы, исколотые иглой, листают затрепанные, серые страницы романов, которые жадно читают урывками… А те, кого видишь в клинике, — каким холодом нищеты веет от каждого жалкого тела, которое обнажает равнодушная рука ординатора, отбрасывая грубую простыню. Какие отвратительные уродства! А есть и самые обыденные несчастья — послеоперационные шрамы, рубцы, следы, оставленные детскими болезнями. Неужели этим людям дадут вдоволь масла такие радетели, как Никола д’Эгрфейль, или же для этого надо превратить профсоюзы в корпорации, как говорит Мерсеро? А что это значит, кстати сказать?..

Нет, уверяю вас, Жан де Монсэ был совсем не плохой юноша. Он не мог объяснить себе мир при помощи Бергсона или Брюнсвика, Иисуса или Кришнамурты^[260], он больше не верил в честь скаутов и избегал думать о любви — ему было теперь стыдно перед Сесиль. Если бы эта война была иной, его, может быть, охватило бы высокое стремление защитить родную землю, но одни твердили, что никто родной земле не угрожает, а Никки вдалбливал ему, что защитить ее невозможно, чему Жан не хотел верить. Несмотря на прежние споры с братом Жаком, в душе он был патриотом — патриотизм даже оставался единственным незапятнанным его идеалом. Но попробуйте проявить патриотизм в ноябре 1939 года, когда любое горячее чувство все ваши товарищи считают бестактным. Правда, Серж Мерсеро говорил с некоторой восторженностью и со знанием дела о романтических приключениях. Но о какой романтике шла речь?

Похождения полковника Лоуренса^[261] — это все равно, что россказни, восхищавшие Жака, только на английский лад. А Рэмбо… Вот тебе раз, причем тут Рэмбо? Жан знал только его стихи. Со стихами Рэмбо были связаны самые его сокровенные мысли о Сесиль. Ведь это она дала Жану стихи такого трудного поэта и отзывалась о нем восторженно. А Серж Мерсеро рассказал ему о бегстве Рэмбо в Харар^[262] и полном его безмолвии с двадцати лет… Удивительное дело, в качестве героев Жану предлагали только беглецов. Но если уж выбирать между Рэмбо и Вьешанжем, то Жан предпочитал Вьешанжа, — тот хоть не торговал невольниками… А впрочем, ни одна из этих легендарных личностей не могла помочь ему разобраться в том, что происходит сейчас, заглянуть в будущее, найти ключ к загадке, выход из тупика. И зачем нужны Сесиль все эти любители диких пустынь? А что касается Сержа Мерсеро, то его гораздо меньше восхищали миражи Харара, парусник Алена Жербо^[263] или неведомый, так и не достигнутый город в стране кочевников, чем возвращение из Атлантиды или из Смары, с Таити или из воображаемого града царицы Савской. Юный честолюбец горел желанием вернуться победителем из каких-нибудь опасных странствий и вовсе не хотел сгинуть в них. А зачем все это, зачем вообще существовать на свете? Для Жана, не понимавшего таких честолюбивых мечтаний, оставалось только одно: медицина, ее открытия и вообще познание вещественного мира, жажда знаний. Он трудился, как одержимый, восхищался миром близким, реальным — механикой человеческого организма, его работой. Не надо думать, что в дневные часы Жозетта занимала большое место в жизни Жана, как, впрочем, и он в ее дневной жизни. Любопытно, что обоих привлекали друг в друге черты домашности. Жозетта как будто воображала, что у нее появился муж: ну-ка, вставай, муженек, пора на работу! А Жан?.. Он быстро привык к установившемуся распорядку и считал вполне естественным, что Сильвиана варит ему кофе, как это делает мама в Нуази. Для Жана романтикой была клиника. К несчастью, у него не было никакой опоры — ни верований, ни страстей, ни стремления увидеть подоплеку холодного, мрачного зрелища, открывавшегося перед его глазами в клинике, такого гнетущего, подавляющего, если у тебя в мыслях оно всегда на первом месте. Но Жан был еще в плену этой размеренной и совсем новой для него жизни — прийти без опоздания, повесить в раздевалке пальто и пиджак, надеть халат и клеенчатый передник… забыл вчера стетоскоп в кармане халата… сколько разговоров было, пока отец купил этот стетоскоп! Старшая медсестра сообщает: «В вашу палату поступило трое новых, составьте на каждого историю болезни, только поскорее, до обхода врача». Тесные ряды коек с проходом посередине, холодный свет из окон. Хриплые стоны несчастной девушки лет девятнадцати, такой худой, что кости таза торчат над запавшим животом. С каким испугом она качает головой в ответ на нескромный вопрос, а глаза совсем дикие от боли, и тусклые волосы разметались по подушке… Смотри-ка, у старухи опять вскочила температура. Эта кривая ничего вам не говорит? А дыхание? Разве не видите, что бабушке каюк? Врач-стажер напускает на себя важность. Все в палате пропахло мочой, гноем, пóтом лихорадящих больных, тошнотворным запахом метиловых препаратов и эфира… «Послушайте, мадемуазель Розетта, в перевязочной нет больше сулемы^[264]…»

Хирургическое отделение такое же, как и во всех больницах. Главный врач Люлье славный человек. «Святой человек», говорит о нем насмешник-стажер. Бородатый, волосатый старик, почти без седины — редкие серебряные ниточки как будто по ошибке попали в его густую гриву, под глазами мешки, а выражение лица всегда какое-то похоронное. Над ним нещадно смеются за скупость, — вот уж скряга так скряга, дрожит над каждым медяком. Впрочем, у него целая куча детей. Костюм на нем всегда потертый, собственного автомобиля не имеет. А еще хирург крупной клиники! Ходит из дому пешком, хотя живет далеко — на другом берегу, около Сен-Рока. Подумайте только: жалеет деньги на метро! Интересно, какие у него взгляды. Попробуй разгадай. Люлье произносил пространные речи против политики. Врачу нечего вмешиваться в политику. Пусть занимается своим делом — вот его священная миссия. Вероятно, он был католик, только стыдливо скрывал это.

Жану повезло — он обедал в больничной дежурке вместе с врачами, пристроившись на кончике стола. Большая удача для студента-практиканта. Этого добилась толстуха Ковальская, палатный врач, которая к нему благоволила. У Ковальской, белокурой великанши, бюст горой, на голове целая копна волос, хотя то и другое понемножку уже опадало; за ухом «вечный карандаш», а в нагрудном кармане халата записная книжка. «Послушайте, Монсэ, я забыла сумочку в кабинете, сбегайте за ней, пожалуйста… Славный мальчик, услужливый…» На факультете обстановка была хуже, враждебнее, и Жан, по возможности, все время проводил в клинике. Там хорошо было и зубрить где-нибудь в уголке. Студенты пользовались его пристрастием к клинике и взваливали на него свою работу. «Раз уж вы идете в клинику, дружище, посмотрите, пожалуйста, ввели ли сыворотку моему больному — двадцать третья койка». «Послушайте, голубчик, сделайте вливание моей толстухе. Прошу вас, это, ей-богу, нетрудно — у нее вены, как водопроводные трубы».

Но бывали минуты, когда Жан задавался вопросом: к чему вся эта суета, для чего? Неужели я просто-напросто хочу стать врачом, чтобы взобраться на одну ступеньку выше, чем папа, чтобы жизнь у меня была приятнее, чем у него, или как-то более достойной? Что у меня хорошего в будущем?.. А думать так, в форме вопросов, — значит, в сущности, давать на них отрицательные ответы. И пусть мне не говорят о священной миссии врача… Когда кругом, во всей стране, такой мрак, война, и все сковано, и нет никаких оснований думать, что это кончится… Выбирай вот между политикой Никки и ненавистью Люлье ко всякой политике…

Жан наконец пошел навестить сестру. Он смутно ждал от нее какого-то совета, какого-то слова, которое позволит ему открыть свою душу. Но Ивонна, как всегда, куда-то торопилась, говорила с ним рассеянно, явно думая о другом. Да, да, спасибо, Робер здоров. Его зачислили в какой-то нелепый полк… Конечно, иногда ему туго приходится из-за его взглядов… Жан, как дурак, повторил какое-то изречение главного врача против политики… не потому, что был с ним согласен, а просто так ляпнул, по глупости. Ивонна пожала плечами, хотела что-то сказать, но удержалась и оборвала разговор: —Извини, милый Жанно, ты очень неудачно пришел, мне сейчас надо идти по делам…

На улице, прощаясь с братом, она вдруг окинула его внимательным взглядом и спросила: — Ну, как? Прошла твоя великая любовь? — Он покраснел, неопределенно махнул рукой и пробормотал: — Ну, знаешь… — И сестра ушла успокоенная — увлечение кончилось. Впрочем, разве у мальчишек это может долго тянуться! Ее немножко мучила совесть, что она так плохо приняла Сесиль… Что если Жан еще любит эту женщину?.. Тогда не надо было так резко с ней говорить. А у Жана больно закололо сердце, будто он долго бежал по морозу: ведь он отрекся от Сесиль, малодушно отрекся. В этот вечер, вопреки своим намерениям, он вернулся домой, в Нуази. Там его ждала открытка от аббата Бломе, сообщавшего, что он находится со своей частью во Фландрии, играет в регби; «раскопал тут случайно в одной библиотеке замечательного поэта, которого до сих пор не знал, — Жеана Риктюса^[265]. Если эта книжица попадется тебе под руку, хватай ее, цап-царап, прочти, не ленись…» От этого развязно-покровительственного тона наставника бойскаутов из парижского пригорода Жана покоробило. Оставьте вы меня в покое с вашими поэтами. Для него вся поэзия — это Сесиль. Он засел за учебник по анатомии зубрил до двух часов ночи, пока в дверях не появилась мать в ночной рубашке. — Жанно, ты с ума сошел! Тебе же завтра рано вставать. Да и электричества сколько ты нажег! — Ах да, он и забыл про электричество!

У него были товарищи — разношерстная компания. Низкорослый Сотеро, которого прозвали Очко, все воспринимал с комической стороны, говорил пронзительным фальцетом и был похож на больную крысу. Толсторожий Фелисьен Пейр предназначал себя для службы в колониях и постоянно говорил с провансальским акцентом о «туземочках» — о гейшах, о женщинах Конго. В этом он сходился с Сержем Мерсеро, и тот часто таскал его с собой. Сам Мерсеро был развинченный и еще нескладный долговязый юнец с девичьими глазами и слишком бледной кожей; его отец хвастал, что сам выбился в люди — из простых рабочих стал предпринимателем; заняв место среди хозяев, он превратился в проповедника корпоративной системы, но сына не удовлетворяли ни проповеди отца, ни место в его предприятии, ни перспектива наследства. Он читал «Гренгуар» и «Кандид», не упускал случая поиздеваться над щуплым Берковичем, приехавшим из Румынии изучать в Париже медицину, жаловался, что эти румыны заполонили весь факультет, а все из-за того, что наше правительство, дает им всякие преимущества, нисколько не заботясь о французах… Был еще Пасторелли, отец которого держал в районе Лилá маленький книжный и писчебумажный магазин; этого студента подозревали в том, что вечерами он занимается какой-то черной работой — кажется, моет посуду в ресторане, а иначе ему нечем платить за учение. Были тут и девушки. Брюнетка Марсель Давен, угловатая, с худыми плечами, огромными ресницами и гладко зачесанными назад волосами — ей бы мальчишкой родиться; Жаклина Труйяр — дочка квестора^[266] палаты депутатов, отчаянная кокетка, и маленькая Малу Маслон с детскими глазами, смотревшими сквозь очки, и с жиденькими белокурыми локончиками; за ней приезжал автомобиль; шофер в белом непромокаемом плаще, сняв фуражку, отворял ей дверцу. Среди палатных врачей большинство — женщины и только один мужчина — грек Порфириадис, с физиономией узкой, как лезвие ножа; он всегда таскал в карманах книжки и в больничной столовой рассуждал за десертом о живописи…

Мерсеро говорил, что таким субъектам, как Беркович, нечего делать во Франции, пусть возвращаются в свою Румынию и не рассчитывают на то, что французы согласятся умирать ради того, чтобы защитить их от Гитлера! Чего они лезут к нам? Устраивают в Париже товарищества на паях и втихомолку делят гонорары. Дележка гонорара была предметом жарких споров среди студентов. Жану раз десять объясняли, что это такое, а он все не мог взять в толк. Очко ему осточертел, иной раз хотелось дать этому шуту хорошую затрещину, особенно когда он исполнял свой коронный номер, вызывавший у всех дикий хохот, — пародируя Майоля, распевал «Руки женщин». На подготовительных курсах Жан из всей этой компании знал только Жаклину и Малу. Первая сразу же дала ему оценку: для флирта не годится, потребует серьезных чувств; а Малу, чуть кто ей улыбнется, сейчас же воображала, что подбираются к ее приданому. Жан лучше всего чувствовал себя с Марсель Давен, хоть она и была дылдой с угловатыми движениями. Жила она в Венсене, то есть почти по соседству с Жаном.

Были еще соседи в анатомичке, которые вместе с ним резали труп какого-то толстого старика. (Ну и жиру у него! Даже в стопе, просто жуть!) Над другой ногой трудилась высокая брюнетка, у которой нехватало во рту переднего зуба; левая рука досталась египтянину, без умолку напевавшему арию из «Манон», а правую обрабатывал мулат с острова Мартиник, великолепного песочного цвета. Голову препарировала студентка-второкурсница, которая со своими коллегами не разговаривала.

Были еще прозекторы, лаборанты, ассистенты, профессора — свой особый мирок, и все такие чудны́е, что оторопь брала; а в кафе Латинского квартала невольно обзаводишься приятелями, ведешь разговоры со странными личностями, тебя приглашают сыграть на биллиарде, знакомят с какими-то молоденькими особами, — что за птицы, неизвестно. Студентки? Сомнительно!.. Попадались среди них очень миленькие и словоохотливые, спешившие с места в карьер рассказать о своей жизни. Просто удивительно, как все эти девчонки жаждали рассказать Жану о своей жизни. Фелисьен Пейр даже ехидничал исподтишка по этому поводу, говоря, что Монсэ и девчонки… словом, их так и тянет рассказать ему свою жизнь. Вероятно, это было смешно, потому что Фелисьен хохотал и хлопал себя по жирным провансальским ляжкам, как будто для того и предназначенным. Ну и что тут такого? — вступался за Жана Серж Мерсеро. Конечно, у него симпатичная внешность, — вон какая красотка в него втюрилась; тебе, Фелисьен, такую не подцепить. И потом девчонки сразу видят, что он умеет слушать, а уж про тебя-то этого не скажешь.

Сильвиана каждое утро беседовала с Жаном, когда варила кофе. И из ее рассказов он постепенно узнавал жизнь. Неприглядна была эта жизнь. В голове у него гул стоял, точно от морского прибоя — вздымаются валы житейского моря, опадают, и все катят, катят к берегам камни, песок и какие-то бесформенные, безымянные обломки.

Такие вот обломки, как эта Сильвиана. Сколько же ее носило, и мотало, и било в странствиях по Монмартру, Шоссе д’Антен и кварталу Мадлен. А все-таки, заявляла Сильвиана, она не позволила Фернану верховодить и никогда не соглашалась взять себе «кота», как говорится. Было время, когда она со своей приятельницей промышляла на панели, они вместе снимали комнату, и у них имелось только одно платье на двоих; если одна выходила на улицу, другая поневоле ложилась в постель. В конце концов какой-то сюрреалист привел ее на Монпарнас. И тут начинались подробнейшие рассказы об этих людях. Польский художник, который оставил на попечение Жозетты свою мастерскую, тоже был сюрреалистом. Жан рассматривал странные полотна, развешенные по стенам: какие-то приплюснутые, плоские пейзажи, небо пожухлых тонов, деревья, похожие не то на железнодорожные семафоры, не то на стилизованные узоры для вышивки, — не поймешь… Да уж, милый мой, одинокой женщине от всех надо отбиваться — и зубами и когтями. Какие нам пакости устраивают и хозяева меблированных комнат и агенты полиции нравов!.. Но с тех пор как я познакомилась с господином Жюлем, — никаких неприятностей! Господин Жюль — это был ее чиновник с «казенного места». В рассказах Сильвианы не было ничего похожего на то, о чем Жан читал в книгах или рисовал себе в воображении. Ее рассказы гораздо больше напоминали зрелище, которое открывалось перед ним в анатомичке, чем романы и мечты. А еще эта идиотка Малу вообразила, будто он зарится на ее приданое, — только потому, что он как-то раз нес ее книжки. У нее на шее следы золотухи — отвратительные шрамы расходятся лучами от красноватой неровной лунки. Такая жалкая эта Малу. Она, может быть, и богатая, но стоит Жану поглядеть на ее шею, у него мурашки по спине пробегают. А что это Сильвиана болтала про индуса, который жил в гостинице на улице Деламбр и помещал в «Сурир»^[267] объявления о «сеансах бичевания». Странно, почему-то слово «бичевание» напоминает Жану о золотушных рубцах на шее Малу Маслон. Папаша Маслон, кажется, был маклером на Главном рынке, потом стал заниматься всякими коммерческими операциями, дальше — больше, а теперь живет на авеню Фош, жена его прославилась своими собаками, которые ежегодно получают призы, а в прошлом году на выставке цветов был присужден приз новому сорту розы, который назывался «Мадам Маслон».

Как-то утром Сильвиана рассказывала ему о наркоманах и о том, как это все делается на Монпарнасе; в мастерской было холодно, огонь в печке никак не хотел разгораться, а тут еще молоко сбежало на газовую плитку… — словом, Сильвиана пришла в расстройство и принялась кричать на Жана: какой-то он ненормальный, каждое утро перед ним полуодетая женщина, а он ни разу и не подумал вежливо с ней обойтись. Вот уж рыбья кровь! Подобные намерения никогда ему не приходили в голову, но, услышав попреки Сильвианы, он смутился. Она стояла перед ним такая растрепанная, вульгарная, с взбитым коком^[268], в распахнутом кимоно; худые руки повисли как плети, кожа нечистая. Противно смотреть. Но его так задели слова «рыбья кровь», что он, по глупости, пожалуй, счел бы себя обязанным «вежливо с ней обойтись», если бы в эту минуту прыжком тигрицы не выскочила из своей комнаты Жозетта, в халате с оторочкой из гагачьего пуха, и не набросилась бы на Сильвиану, как разъяренная фурия… Какая сцена разыгралась между ними! Господи боже! Какой площадной руганью они осыпали друг друга! Милые вещи Жан узнал о них в одну минуту.

Он был еще слишком молод, чтобы счесть эту сцену забавной. Святители, угодники, что только они говорили и в каких выражениях! Они знали друг о друге всю подноготную, и для уточнения биографии своей приятельницы каждая употребляла такие слова, каких не найдешь ни в одном словаре. У Жозетты на голове была шелковая повязка, на лице густой слой жирного крема, а в правой руке палочка губной помады, что придавало ее жестикуляции необыкновенную комичность. Но когда она, в довершение всего, обрушилась на Жана, он остолбенел: что, что? Он-то тут при чем? Что он такое сделал?

— Ты думаешь, я не вижу, куда ты целишь, хоть ты и корчишь из себя недотрогу? Если б я сейчас не вошла сюда, ты бы ей… — Она была груба, точна в своих определениях и, не стесняясь, называла все самыми образными, самыми неожиданными словами, превосходившими то, что знал или мог вообразить себе ошеломленный Жан. — Мальчишка, которого я мужчиной сделала! — вопила она, чтобы подчеркнуть его чудовищную неблагодарность. Жан начинал сердиться, — в конце концов, это уж слишком.

— Скажи спасибо, что я во-время вошла, а то бы эта барышня наградила тебя своими болезнями!

Ну, уж этого Сильвиана не могла стерпеть, она повернулась к Жану и, указывая на свою хозяйку мстительным перстом, принялась выливать на нее ушаты помоев. — Вот как! Моими болезнями? Скажите, пожалуйста! Что же ты не брезговала моими болезнями, когда… — Ох! Как все это было мерзко! Жан колебался — удрать или все-таки выпить чашку кофе.

— Заткнись! — орала Жозетта. — Убирайся вон из моей квартиры, ступай к своему шпику!

— Шпик? Ну пускай, шпик. Лучше уж со шпиками путаться, чем с…

— Еще что! Как ты смеешь? Нет, как ты смеешь? Да мне и плюнуть в паршивую рожу твоего шпика противно было бы…

— Давно ли вы стали, сударыня, такой разборчивой? Да если вам угодно знать, господин Жюль нисколько не хуже того старичишки, которого я у вас видела…

— Сволочь! Заткни свою поганую глотку, не смей при мальчике…

— Это кто сволочь? Я? Ошибаетесь. Посмотритесь в зеркало, вот тогда увидите сволочь. Нет, подумайте только! Ты слышал, Жан? Она меня корит шпиком, а сама-то!.. Сама бегает в полицию доносит на своих любовников… Вот онакакая!

— Что? Что? — взвыла Жозетта и ринулась на нее. Началась драка; разлетались полы халатов, мелькали кулаки; обе упали на полосатый лилово-зеленый диван и свились клубком. Сильвиана, которую противница подмяла под себя, выкрикивала из-под подушек сдавленным голосом: — Да… да… для того она и жила с коммунистом, а теперь вот с Никки… слышишь? С Никки…

Жан стремглав мчался вниз по лестнице. Сверху все еще доносился визг.

— Вот как? — сказал господин де Монсэ, оторвавшись от «Летописи политики и литературы». — Ты уж больше не ночуешь у своего приятеля? Каждый вечер возвращаешься домой.

— К нему родственники приехали из провинции…

Жан покраснел. Верил ли когда-нибудь отец в существование этого приятеля? Неизвестно. Раздражительный, вспыльчивый господин де Монсэ всегда предпочитал принимать все, что ему говорят, на веру, чтобы не расстраиваться. Этот старый младенец нисколько не был похож на отца Сержа Мерсеро, на отца Никки или на господина Малу. И жизнь он прожил как-то по-детски, проходил через нее, ничего не понимая. Он не был ни авантюристом, ни магнатом промышленности. Он способен был заподозрить сына в распутстве или разозлиться на Робера Гайяра, но тут же забывал все это, отстранял от себя, чтобы не думать о неприятном. Так, например, он никогда не думал о Робере Гайяре, о том, что может случиться с Робером Гайяром, мобилизованным в действующую армию…

III

Третью роту расквартировали в замке Мальмор.

Конец ноября выдался на редкость сырой, и усадьбе сейчас особенно подходила та мера, вернее, та безмерность тоски, которая звучит в названии Мальмор^[269]. Чтобы попасть в усадьбу, надо было свернуть с шоссейной дороги на бесконечно длинную прямую аллею гигантских тополей с потрескавшейся корой; уже облетела листва, на рыжекрасной глинистой земле в глубоких колеях стояли непросыхающие лужи. С обеих сторон к аллее вплотную подступал перелесок, тянувшийся километра на полтора, и в толпе невысоких деревьев выделялись отмеченные белой краской стволы обреченных великанов — здесь был огромный лесопитомник, главное богатство владельцев усадьбы. Через весь лес шли болота, заросшие камышом, а у самой воды стоял охотничий домик. Обычно в эту пору начиналась охота на уток. С осеннего неба доносилось их кряканье.

Аллея не вела никуда. Казалось, вот-вот выйдешь к величественному замку, а дорога просто терялась в полях; только у самого ее конца отходила в сторону скромная тропинка, и шагов через двести путнику открывался совсем другой вид.

Снова взор невольно искал роскошной помещичьей усадьбы, хотя бы разрушенной временем, и, в самом деле, это место вполне было достойно стать резиденцией высокородных господ; правда, поля были распаханы крестьянами, но вдоль пашен еще зияли широкие рвы, наполненные водой, почти скрытой от глаз покровом багряной листвы; даже лебеди сохранились — пара черных лебедей бесшумно погружала свои розовые клювы в тину. Дальше, уже в полях, сплетались аркой ветви высоких буков. Расположение рвов с насыпями, напоминавшими укрепление Вобана, выдавало былое военное назначение этой преграды; по углам огромного параллелограмма вырисовывались округлые редуты, но земляные валы были разрушены и тоже отошли под пахоту. Тут-то и должен бы неожиданно для путника возникнуть замок; впереди расстилалась широкая лужайка — раньше это был, вероятно, газон; лужайку опоясывали полукольцом две дороги, давно уже непроезжие, но нетрудно было представить себе, как катили по ним к замку кареты и скакали всадники. По обе стороны боковых аллей, едва заметные за деревьями, виднелись длинные приземистые строения, — должно быть, прежние конюшни. Еще несколько шагов, и шиферная крыша большого здания вдруг возвещала о близости замка: он стоял чуть ниже, — там, где лужайка внезапно переходила в пологий склон, и вырастал у вас прямо перед глазами.

Был тут и широкий пруд, в котором некогда, по замыслу архитектора, отражался замок времен Людовика XIV. Но теперь там стоял обыкновенный дом самого буржуазного вида, большой трехэтажный дом, без всякого стиля, просто уродливый. Подлинный замок Мальмор сгорел давно, когда союзные армии заняли наполеоновскую Францию. Из оставшихся после пожара камней хозяева лесопитомника, водворившиеся в поместье, соорудили это скучное и неудобное здание со множеством коридоров, с маленькими комнатами; только чердачные помещения были попросторнее. Что сталось с прежними обитателями замка? Впрочем, это не так уж интересно. Теперешние владельцы были в отсутствии, и в питомнике хозяйничали арендаторы, поселившиеся по соседству в старинных службах; а помещичий дом — голые стены, выбеленные известкой, с оленьими рогами и чучелами птиц, помещичий дом — если не считать столовой с остатками великолепия в стиле Луи-Филиппа и жалкой библиотеки — являл собой анфиладу пустых комнат, где разбитые окна были заклеены бумагой. Здесь-то и разместилась третья рота, вся целиком: солдаты, канцелярия, лазарет, господа офицеры, офицерская столовая и кухни.

С задней стороны дом имел еще один — четвертый этаж, а на уровне третьего этажа был балкон, с которого открывался вид на возделанные поля. На самом горизонте синела волнистая полоска холмов, а на них глаз угадывал домики дальнего селения, где разместились штаб батальона и вторая рота. Обитатели усадьбы каждый день благословляли судьбу, забросившую их в это уединение, в эту глушь. Шла война, лили дожди, а здесь, в самом сердце Франции, люди жили вне времени, какой-то черепашьей жизнью, и все окружающее будило в памяти не столько наполеоновские войны или блеск короля-Солнца, сколько век арманьяков и бургундцев. Забытые всеми капитан Бальпетре и его офицеры жили, как помещики, редко и помалу слушали радио, потому что приемник был испорчен; его не раз пытались починить, но тщетно: раздавался все тот же адский треск и вой; и рота здесь казалась обломком затерянной, бездействующей, тоскующей по дому армии…. Благодарение богу, тут, в Мальморе, у них не торчал за спиной полковник! Здесь бездельничали еще больше, чем во второй роте. Даже стычек не было, как у Блезена, где ссорились люди различных национальностей, что как-то заполняло время… Поговаривали, что приедут офицеры инженерных войск для руководства земляными работами. Но их до сих пор никто и в глаза не видел. Ломали голову, чем бы занять солдат: они слонялись без толку, браконьерствовали; кто умел работать в поле, ходил в соседние деревни к крестьянам. Но в это время года какие уж там работы! Так все и ждали чего-то. На ученье выходили не с винтовками, а с палками. Гимнастикой руководил старший сержант Бурдон, видный, но слегка потрепанный мужчина; он окончил школу в Жуанвиле, потом был тренером по боксу и иной раз подвизался в качестве устроителя матчей. Народ в роте подобрался нельзя сказать, чтобы ловкий — ни один не мог сделать на турнике «солнце». В полях раздавались звуки трубы — это упражнялся горнист: начнет одну фразу, сфальшивит и начинает снова. Он уже разучил «сбор», «поход» и «подъем»…

Дни тянулись бесконечно долго; дров хватало, но огромный дом никак не удавалось натопить и в комнатах вечно было свежо. Когда дождь переставал, на мокрую землю ложились трепетные блики бледнозолотого ноябрьского солнца. Осенние лучи его не могли высушить поля, вокруг замка (дом здесь все-таки называли замком) стояла непролазная грязь, и в ней тонула солома, которую целыми охапками набрасывали возле крыльца; солдаты оживали только в очередях у кухонь, помещавшихся в сараях, да при выдаче табака; впрочем, и офицеры тоже думали преимущественно о еде. Дни тянулись невообразимо медленно, хотя осенний день не бог весть как долог. А если нехватало папирос, хоть волком вой. Вечерами, бесконечно длинными вечерами, садились за карты. Все уже привыкли к уханью совы, жившей под крышей. Играли обычно в бридж с «ограничением». Когда лейтенант Ватрен уезжал в Париж, — а он ухитрялся чуть ли не каждый день бывать в Париже, где помещалась его адвокатская контора, — тогда вместо Ватрена четвертым садился доктор Марьежуль, и за игрой он под общий хохот высмеивал полковника; иногда сажали за карты юного Сиври (здесь он чувствовал себя свободнее, чем в своей роте) или же приглашали лейтенанта Вюртца из саперной части; саперы были расквартированы по соседству и предназначались на случай каких-то никому неведомых работ.

Лейтенант Вюртц был не очень похож на еврея. Иногда он приносил с собой бутылку коньяку или шампанского. «Ну, как ваша линия Авуана, движется помаленьку, а?» У саперов недолюбливали полковника Авуана. В бридж Вюртц постоянно проигрывал. Попробуйте убить вечер, если он начинается в четыре часа. Карты до обеда. Карты после обеда. Иногда с горя включали радио, — когда уже на стену лезли от тоски. Конечно, никого не интересовали последние известия. Хотелось послушать музыку. Ну, и музыка!.. Каждый облегченно вздыхал, когда приемник выключали. И все-таки всякий раз надеялись: а вдруг получится что-нибудь путное. Какое там! Приемник свистел, хрипел, трещал, раздирал уши. Всем до того нечего было делать, что старались затянуть вечера как можно дольше. Каждый раз кто-нибудь заявлял: «Ведь глупо ложиться так поздно», и все соглашались. А назавтра снова засиживались. Все боялись ночи. По разным причинам. И поэтому старались лечь попозже. Внизу, в столовой, можно было все-таки глядеть, как в камине огонь лениво лижет сырые поленья. Можно было опрокинуть рюмку вюртцева коньяка; сам капитан пил вино. Со стены на офицеров глядела тяжелая кабанья голова. Напротив висела большая гравюра, изображавшая похищение сабинянок, и портрет неизвестной дамы; портрет весь почернел от времени, и оттого еще ярче блестела тоненькая золотая цепочка на целомудренно прикрытой груди. У дамы была прическа на прямой пробор, а в руке она держала кружевной платочек.

Все боялись ночи. Никто не признался бы в этом ни за что на свете, но все боялись ночи. Боялись того, что ждет их в одиночестве, во мраке тесной комнатки с высокой кроватью, стоящей между стеной и тумбочкой, в которой спрятана белая ночная посудина. Ватрен боялся думать о том, что услышал в Париже, о том, что рассказала ему на приеме клиентка, о всех тех вещах, о которых знал весь Париж и о которых рано или поздно узнают солдаты. Капитан Бальпетре боялся, что ночью снова полезут в голову нудные мысли, бесконечные ряды цифр. Как хорошо было бы раз и навсегда забыть обо всех формальностях, которые придумывают в министерствах как будто нарочно для того, чтобы подорвать его предприятие и выбросить на улицу его рабочих. У лейтенанта Лурмеля были для ночных страхов другие причины: какого чорта впутался он в эту историю с фильмами? Сейчас война с Германией. Еще накануне люди заискивали перед ним, каждому лестно было заключить контракт с УФА, а нынче при первом же случае от него все отрекутся. Чего уж больше — вчера включили радио, и вдруг, представьте себе: Полэн Лекер распевает патриотические песенки! Да, дожили — уж и Полэн Лекер ополчился на бошей! Словом, все по разным причинам боялись бессонницы, тоски и старались не думать, чтобы не захлестнули черные мысли. А затем серенькое ноябрьское утро, неуверенные звуки трубы… Вот и старались посидеть вечером подольше. Пили, без конца высмеивали Авуана.

Но никто так не боялся ночи, как лейтенант Гайяр.

* * *

Кровать ждала его в алькове за пыльными занавесями из зеленого бархата, которые нельзя было ни по-настоящему закрыть, ни по-настоящему раздвинуть. Половина помпонов в бахроме осыпалась, другие еще свисали из-под темнозеленой тесьмы, держась на тоненькой ниточке, и так они висели, вероятно, уже много месяцев, а может быть, и лет. Простыни порвались в клочья, и в доме, как уверяла мадам Массон, их осталось так мало, что она может менять постельное белье господам офицерам только раз в месяц, — всем поочередно каждую неделю. У мадам Массон, особы лет под пятьдесят, было очень мало волос, очень мало зубов и в лице совсем не было красок; ходила она в черном платье и сером вязаном платке, наброшенном на плечи. Хозяева оставили ее в замке смотреть за офицерами. И она смотрела, притаившись в маленькой угловой каморке первого этажа, которая выходила окном в собственный крохотный садик госпожи Массон, обнесенный заборчиком; здесь она выращивала все подряд: морковь, картошку, мальвы, салат, подсолнухи; над грядками высилась какая-то статуя в пеплуме^[270], — должно быть, муза Полигимния^[271], у которой вместо отбитой кисти торчал железный прут. Старуха сидела в своем углу, как паук в паутине, и неожиданно появлялась на свет божий с бесконечными претензиями, которые она излагала пронзительным фальцетом.

Хотя из перины и лезли перья, постель была теплая и мягкая, но лейтенант Гайяр боялся забыться сном, потерять власть над своими мыслями, а терять ее было нельзя. Напротив кровати, у другой стены, умещался только небольшой письменный столик под красное дерево с облезшим лаком, крытый черной поцарапанной и изорванной кожей; стоял еще комод с выщербленной доской из серого мрамора, все ящики были тщательно заперты: очевидно, там лежали хозяйские вещи. Комод был затиснут в углубление между окном и камином, а у двери оставался только узкий проход. На письменном столе красовался довольно большой фаянсовый таз для умывания, в котором совершенно исчезал пузатый, низкий кувшин; рядом помещались стакан и овальная подставка с розовыми цветочками для зубной щетки. Под столом — голубое эмалированное ведро без крышки.

Лейтенант Гайяр водрузил на мраморный комод свой походный сундучок, оставшийся еще с той войны; тогдашние надписи на крышке уже почти стерлись. Шкафа в комнате не было. Каждый раз, когда Гайяру нужно было достать носовой платок, приходилось все переворачивать в сундучке. Под столом он держал запасные ботинки и ящик с гуталином и сапожными щетками. Никакого беспорядка. Лейтенант Гайяр боялся, когда что-нибудь валялось в беспорядке. Трудно было догадаться, что в этой комнате живет лейтенант Гайяр. Разве вот только на камине между целлулоидной расческой и пилочкой для ногтей стояла фотография Ивонны с детьми. Мальчик и девочка. Девочке лет восемь. Мальчик в кружевном воротнике, ему не больше шести. Ивонна прижимала детей к себе и улыбалась своей трогательной, слегка смущенной улыбкой; она вышла очень похожей. Карточка невелика, но с кровати хорошо было видно Ивонну, с ее восточной томностью, с тяжелым узлом черных волос, спущенным на склоненную шею. Ивонна как будто говорила: «Не отдам своих маленьких, ни за что не отдам». Лейтенант Гайяр не отводил от карточки глаз, пока не засыпал. Он нарочно не тушил свет, чтобы как можно дольше видеть Ивонну и детей. Боже мой, как он боялся за них! Он вспоминал: когда детей водили сниматься, дочка порезала палец, и на карточке она прячет руку, чтобы не было видно бинта.

Впрочем, когда лейтенанту Гайяру становилось слишком уж тяжело видеть улыбающуюся Ивонну, улыбающуюся от страха Ивонну, он, чтобы отвлечься, начинал смотреть в другую сторону. Над комодом висела большая гравюра в раме. Должно быть, 1820 года или около того. Мария-Антуанетта перед судьями. Гравюра довольно темных тонов, скорее похожа на рисунок. Художник изобразил низложенную «австриячку» статной женщиной с красиво вскинутой головой и в перекрещенной на груди косынке; за барьером — лица, искаженные ненавистью, поднятые кулаки… Перед «австриячкой» в густой тени фигуры судей. Сначала лейтенант Гайяр смотрел на гравюру не без скептицизма. Вспоминал позорящую Париж часовню Искупления возле магазина «Прентан». Подумать только, до сих пор в стране находятся люди, которые изображают мучениками эту королевскую чету, продавшую Францию иностранцам. Лейтенант Гайяр представлял себе на месте королевы госпожу Бонне перед судьями Республики. Впрочем, госпожа Бонне на свободе, так же как ее супруг, министр иностранных дел. Как-то приятель рассказывал Гайяру, что в одном шикарном ресторане он очутился рядом со столиком, за которым восседала госпожа Бонне. Она завтракала с молодым человеком и, не стесняясь, говорила очень громко. Разговор шел о какой-то их общей знакомой; дело было зимой, после Мюнхена, вслед за франко-германской идиллией, после банкета, устроенного в министерстве иностранных дел в честь Риббентропа. «Ах, — восхищалась госпожа Бонне, — до чего же она очаровательна… А какая умница! Вы видели, как быстро она оценила положение, как молниеносно германизировалась?..»

«Германизировалась»… есть слова, от которых становится страшно. Там на гравюре была не госпожа Бонне. Ни госпожа Бонне, ни господин Бонне, никто из тех, кто довел нас до всего этого, не предстанут перед судом. Лейтенант Гайяр постепенно стал забывать, что перед ним «австриячка», королева, состоявшая в заговоре со своим братом, австрийским императором… Он видел только машину правосудия и ненависть, ненависть, которая окружала женщину. Он забывал, что это была ненависть его народа, его собственная ненависть к изменникам. Мало-помалу он стал видеть только женщину, стоявшую перед судьями, мало-помалу эта женщина стала Ивонной, у которой отняли детей… Ивонна с каштановыми глазами… Ивонна. Почему бы Ивонне стоять перед судьями? Ведь нет же никаких, положительно никаких причин, чтобы Ивонну судили. Никто не тронет Ивонну, никто не тронет детей. Они ничего не сделали! Но как ни старался лейтенант Гайяр убедить себя, что Ивонна ничего не сделала, он боялся.

В тесной комнатушке было очень холодно, и самое разумное, конечно, сразу же забраться в постель. Тем паче, что подымался Гайяр к себе очень поздно. Но он никак не решался раздеться, уйти в альков, в ночь. Чтобы не поддаться холоду, который пробирал до костей, он пытался разжечь огонь. С вечера ему приносили охапку сухих дров, но они сразу же сгорали, да еще надо было оставить несколько поленьев на утро. Конечно, он мог бы попросить, чтобы ему давали больше дров, но пойдут строить догадки: зачем это лейтенанту Гайяру понадобилось столько дров? Всем хватает одной охапки… а ему нехватает. Значит, он поздно засиживается… А почему он так поздно засиживается? Что это он там полуночничает?.. Лейтенант Гайяр боялся таких догадок. Поэтому он притаскивал в карманах всю бумагу, которую мог собрать, — газеты, письма — и каждый вечер жег их в камине… Не то чтобы у него накапливалось очень уж много писем, но все же Ивонна пересылала ему деловую корреспонденцию; конечно, она сначала сама все прочитывала во избежание недоразумений — мало ли что люди могут написать? Словом, это были чисто деловые письма… А все-таки лучше их уничтожать… Он жег даже письма Ивонны, хотя Ивонна никогда не писала ничего лишнего. Но нельзя же все предусмотреть. Было ужасно жечь письма Ивонны. Как будто это была частица самой Ивонны, его нежной, бледной Ивонны, и оттуда, из огня, на него могли глянуть ее глаза. Нет, нет, Ивонна здесь, на камине. Она прижимала к себе ребятишек, и ему хотелось попросить у нее прощения. А вдруг у нее отняли детей? Вот она стоит одна. Одна перед судьями… Страшное видение рассеивалось, перед ним снова была Мария-Антуанетта, и он бросал в огонь еще одно письмо Ивонны, он глядел, как пламя охватывает листок бумаги, и края его медленно загибаются, словно сжимаются пальцы маленькой женской руки… А когда больше нечего было жечь, он подливал в огонь одеколону: просто удивительно, какое жаркое пламя вспыхивает от двух-трех капель спирта.

Лишь бы со двора не заметили света! И не только потому, что у них строго насчет затемнения. Лейтенант Гайяр снова и снова проверял, плотно ли закрывает окно черная бумага, оправлял занавески, парные к тем, что висели в алькове, — такого же желтовато-зеленого цвета. А вдруг кто-нибудь не спит и бродит в темноте? Хотя для этого нет никаких оснований. Это запрещено. Но вдруг кто-нибудь заболел — и послали за доктором Марьежулем или за его помощником… А кроме того, за ним следят, это как пить дать. Но кто? Хоть бы знать, кто именно? Такой же офицер, как и он сам, или сержант? А может быть, кто-нибудь из писарей? Как-то капитан намекнул ему… Вернее, ему показалось, что капитан намекнул. Ничего удивительного, если и покажется, когда все время думаешь об этом. Возможно, капитан говорил вовсе не о нем, а так, — вообще сказал… Возможно, капитан ничего и не знает… Как бы не так! А план мобилизации на что! Кто-кто, а уж капитан знает. Наверняка майор ему сообщил. Да кроме того, когда в столовой бывали гости, Гайяр замечал, что они шушукались, переглядывались. Надо быть просто наивным младенцем, чтобы думать… Если капитан тогда намекнул, — это чистая любезность с его стороны, так сказать, косвенное предупреждение. Счастье еще, что он попал в эту роту, а не в Ферте-Гомбо к Блезену…

Перед сном лейтенант Гайяр проверял содержимое своего сундучка. Проверял каждый вечер. Открывал сундучок, ставил на кровать вынимающееся отделение для белья, выкладывал все вещи, заглядывал на дно сундучка. Просматривал каждый носовой платок, перетряхивал все рубашки, кальсоны. Разворачивал каждую пару носков и свертывал их снова, — как на таможне просматривают багаж. Вкладывал обратно отделение для белья, тоже тщательно осмотрев его. Медленно обходил комнату, заглядывая во все углы, словно проверял, везде ли хорошо вытерта пыль. Мало ли что бывает! Вы оставите плащ на стуле, а вам возьмут да и подсунут что-нибудь в карман. Как же это я не посмотрел в карманах плаща? Нет, все в порядке. Куда угодно могут сунуть. А потом войдут, будут искать, а ты лежишь в это время в постели… Поди доказывай, что ты и в глаза не видел этой бумажки, хотя она обнаружена в твоем кармане… или, того лучше, аккуратно запрятана среди носовых платков. Кажется, вчера к полковнику приезжали из охранки…

Пока еще горит свет и пока ты не разделся, — все в полгоря. Слушаешь, как постепенно стихают в доме последние звуки. Вот передвинули стул. Кто-то кашлянул. А затем только равномерный, нудный стук дождя по крыше да вой ветра в трубе. Сидя на стуле, уронив руки между колен, смотришь в огонь, поддерживаешь огонь, ловишь последние тихие вздохи огня. Что сейчас делает Ивонна? Дети, понятно, спят, а Ивонна?.. Вот она в халатике прикорнула в кресле. Никто больше не заходит к Ивонне. Одна, совсем одна, с тех пор как поссорилась со своими стариками. Тоже хороши! Идиоты! Ивонна поссорилась с ними из-за меня. Да, из-за меня. Вот как получается: есть отец, мать, а когда не все идет гладко, вдруг выясняется, что у вас разные взгляды… Приходится ссориться с близкими. Впрочем, на тестя наплевать, чорт с ним! Но Ивонна очень любит свою маму. Даже странно, как такие вещи сказываются на семейных отношениях. А этот дурачок Жанно… небось, теперь уж не твердит, что пойдет на фронт, как тогда, в августе… Он, конечно, держит сторону отца, щенки всегда ластятся к тому, кто их кормит… Что же делает сейчас Ивонна? Если бы я хоть мог думать, что она спит. А она, наверное, не спит. Не стану думать, что там что-то произошло. Последнее ее письмо написано пять дней тому назад: «Странно, но я совсем не похудела»… писала Ивонна… Пять дней — срок обычный, ведь письма не сразу раздают, их нарочно задерживают… Подумать только, письмо идет из Парижа целых пять дней! Шестьдесят километров — пять дней! Может быть, их задерживают в полку, в канцелярии полковника… Интересно, кто их читает? Готие? Впрочем, не все ли равно… Пять дней тому назад все еще было в порядке. Ну, а теперь? Мало ли что может случиться за пять дней. Глупости какие, ничего не случилось… Ну, допустим даже самое худшее, но ведь Ивонна ни в чем не замешана. И я тоже. А она тем более. С чего это я так боюсь? И чего боюсь? Что, собственно, может произойти?

Лейтенант Гайяр подымает голову и смотрит на Ивонну. Ивонна прижимает к себе детей, она улыбается по-своему, немного принужденно, левый уголок рта слегка приподнят. У нее красивые темные глаза, и у мальчика такие же. Вот Моника вся в меня. Смешная, как она старательно прячет больную лапку! Лейтенант Гайяр помимо своей воли поворачивает голову. Ему хотелось бы, не отрываясь, смотреть на Ивонну. Но он помимо своей воли поворачивает голову и смотрит направо. Мария-Антуанетта стоит перед судьями, тени вокруг нее угрожающе сгущаются. Ну до чего же глупо! Мария-Антуанетта похожа на госпожу Бонне. Германизировалась! Они хотели нас германизировать, а теперь те самые господа, которые хотели нас германизировать… Какое безумие! Какое лицемерие!

Лейтенант Гайяр знает, что когда он ляжет в слишком мягкую постель, натянет на ноги старый красный пуховик, из которого лезут перья и противно колют пальцы ног, — шум, доносящийся со двора, треск мебели, каждый звук — все это получит особое значение, станет тревожно, и от страха сердце будет, как бешеное, биться в груди. Он оттягивает и оттягивает эту минуту. Что бы еще такое сжечь? Разве вот это?.. Недавно ночью явились. Все было слышно. Он сразу подумал: ну, на сей раз за мной… Или нет? Слышны были осторожные шаги по коридору. Слишком громко постучали в какую-то дверь. Зазвучали голоса. Лейтенант Гайяр ждал. Он вдруг перестал бояться. Совсем перестал бояться. Раз это за ним, раз никаких сомнений не остается… Он просто ждал. Ничего не найдут ни на нем, ни в вещах. Насчет этого будьте спокойны, он сам все перебрал. Ни одного адреса, ни одного номера телефона. Он боялся за других, не за себя. Больше всего его мучило, что он не знал, не приходили ли уже к Ивонне, сначала к Ивонне! Он убеждал себя, что по логике вещей, по справедливости должны были начать именно с него. Обязательно с него. Внизу ходили по коридору, но на второй этаж не поднялись. Мотор глухо урчал в темноте и вдруг громко затарахтел. Машина отъехала. Внизу кто-то с шумом передвинул стул. Видно, снова лег. Нет, приезжали не за лейтенантом Гайяром.

На следующее утро он не стал спрашивать, что произошло ночью. Все делали вид, будто ничего не случилось. О ночном происшествии молчали. Робер хотел было расспросить своего денщика Пайо, — на вид он славный малый. На вид! Нет, лучше не спрашивать. Он повел людей на учение. Старался не встречаться взглядом с тем высоким парнем из департамента Нор, на которого ему указывали; впрочем, Гайяр с ним ни разу не заговаривал. Если он и коммунист, все равно надо делать вид, что мне об этом ничего не известно. А зачем мне на него указывали? Думали, что я не выдержу и вступлю с ним в разговор?.. Только за завтраком капитан мимоходом, даже не взглянув на Гайяра, спросил Лурмеля: — А что говорят в вашем взводе, Лурмель? Ну, о том, что произошло сегодня ночью. — Лейтенант Лурмель, прирожденный кавалерист, матерый гусар, презрительно повел плечами: — Знаете, господин капитан, я не охотник разговаривать с солдатами, особенно на эту тему!

— Они, конечно, заметили, но слова не сказали: все было проделано вполне корректно, в канцелярии…

— Кстати, господа, Ватрен нас покидает, майор берет его к себе — командовать нестроевой ротой…

Гайяру очень хотелось расспросить Лурмеля. Но к чему? И так все ясно. А Лурмель может удивиться, почему лейтенант Гайяр так заинтересовался этой историей. Ведь обычно лейтенант Гайяр не проявлял ни малейшего интереса к тому, что происходит вокруг. Делает свое дело и не задает никаких вопросов. Хотят арестовывать людей — пусть арестовывают. Его это не касается. Он делает свое дело, ничего ему не надо знать, и у него пусть ничего не спрашивают. Сегодня утром он получил письмо. От кого? От жены. Она пишет о детях, о том, что видела брата Жана, он поступил на медицинский факультет. Пусть читают: ничего другого в письме нет.

Но самое худшее — это все-таки ночь, настоящая ночь, когда лампочка потушена и, утопая в слишком мягкой постели, смотришь, как медленно подергиваются пеплом огненно-красные угли. Тогда не остается ничего, за что можно было бы уцепиться, ничто не отвлекает от страшных мыслей, от мыслей об Ивонне… Ивонна… Ивонна, бледная, черноволосая… котенок мой, бархатная моя…

Ветер и дождь осаждают замок Мальмор.

IV

Итак, Ватрена откомандировали в нестроевую роту; он поселился на вилле госпожи Дюплесси — в конце длинной площади, позади памятника павшим, в двух шагах от штаба. О Мальморе он не жалел. Право, не жалел! Вилла — настоящий пряничный домик, сбоку крылечко с раздвижным полотняным навесом в виде зонтика; стояла она посреди сада, заросшего у забора бересклетом; здесь было куда уютнее, чем в замке. Комнатки маленькие, кинул в печку два полешка — и уже тепло. Столовался он у майора (полковник не хотел брать новых нахлебников и сам сказал вновь прибывшему, что ему придется столоваться у Наплуза); в столовой майора народу немного, и не приходилось, как в Мальморе, просиживать целые вечера в скучнейшей компании. Командовать нестроевой ротой — это, конечно, не пустыня Гоби… К тому же здесь значительно легче с горючим, — на сей предмет имеется под рукой Готие… Обе хозяйки очень мило заботились об адвокате. Мать, полуслепая старушка, радовалась, что к ним на постой поместили офицера: все-таки развлечение. Дочка не красавица, но славненькая. Словом, жилось у них тихо и приятно.

Ватрен вдовел одиннадцатый год. До сих пор он не мог забыть Луизу, но понемногу привык к холостяцкому положению. Люди его стесняли, даже мужчины. Каждой вещи он отводил свое постоянное место; и самое главное было, чтобы каждая вещь лежала именно там, где ей полагалось лежать… Сам Ватрен — высокий, не толстый, а скорее плотный, гладко выбритый мужчина, с короткой шеей, с крупными чертами лица, с большим носом, с намечающимся вторым подбородком, с проседью в коротко остриженных рыжеватых волосах; он легко, по любому поводу, впадал в мечтательное раздумье и не любил, чтобы нарушали ход его мыслей. Здесь, у Дюплесси, все было по нем: кровать с медными шариками, стеганое блеклорозовое атласное одеяло, двойные занавески на окнах — одни тюлевые, зачем-то перехваченные под багетом да еще в середине, и другие, свободно падающие по обе стороны окна. Обои кремовые с мелкими цветочками. Мебель в английском стиле, три лампы — верхняя, под потолком, с выпуклой звездой, похожа на большой прозрачный леденец. На всех столиках салфеточки, накидочки… словом, спальня мадемуазель Ядвиги. Она охотно уступила офицеру свою комнату, а сама перебралась в мансарду.

Ватрен видел Ядвигу только по утрам. Она сама приносила ему на подносе завтрак. Сначала ему казалось, что это неспроста. Но круглое зеркало, висевшее над камином, безжалостно отражало лицо пятидесятипятилетнего мужчины. Что это он, в самом деле, вообразил? Ядвига совершенно просто и естественно заботилась о пожилом лейтенанте. Очень мило с ее стороны, и только.

По вторникам и пятницам он ездил в Париж. С разрешения майора, конечно. Нельзя же было запускать дела. Адвокат Летийель, моложе Ватрена лет на двадцать, но освобожденный от военной службы, не мог уследить за всем — достаточно послушать, как он говорит; все дела потруднее он оставлял для Ватрена, назначал прием клиентов только на те дни, когда приезжал патрон. Разве мог Летийель разобраться, скажем, во фрахтовых делах — основная специальность Ватрена. К тому же со времени войны все страшно усложнилось. Возьмем хотя бы эту историю с танкером, задержанным в Лиссабоне…

— Тут к вам несколько раз приходил вот этот… такой… еще заикается… Мне он ничего не пожелал сказать… Хочет говорить только с вами.

Все это Летийель произнес голоском старой девы и неодобрительно поджал губы. Был он небольшого роста, с рыжими кустистыми бровями; глаза рыбьи, невыразительные. Он охотно отпустил бы усы, но боялся, что они получатся вроде бровей. Только по свежему цвету лица видно было, что он еще молод.

— Мадемуазель Корвизар опять опаздывает, — сказал Ватрен, не скрывая раздражения. — Однако она отлично знает, что если я выезжаю поездом семь тридцать, то в Париж попадаю к девяти, ну, в пять минут десятого. Два раза в неделю быть здесь ровно в девять — это, ей богу же, не пустыня Гоби. А когда придет, так изволит еще свои кудри причесывать, а ты сиди и жди! — И Ватрен сделал вид, будто держит в зубах шпильки, заматывает на затылке косу; он даже взмахнул воображаемой пуховкой, оглядывая себя в воображаемом зеркальце. — А вас, господин Летийель, устраивает эта Корвизар? Конечно, я не о наружности ее говорю! — Летийель шумно расхохотался, что совсем не вязалось с его тощей фигуркой и дребезжащим голосом. — Да не смейтесь так… все цветы на окошке дрожат… Я к тому говорю, что если вы ею недовольны…

— Ну, недоволен — это уж слишком!

— …если вы недовольны, придется вам быть довольным. Я, знаете ли, своих привычек не меняю — это для меня нож острый, а Корвизар работает у меня секретарем уже тринадцать лет, и она меня раздражает, и я не расстанусь с ней ни за какие коврижки… Что вы говорите? Кто пришел? Кто ждет в приемной?

— Да тот господин… Я уже давно пытаюсь вам сказать… тот господин…

Какой еще господин? Ах, тот, что не хотел говорить с Летийелем? Он в четвертый раз приходит. Явился в восемь тридцать. Не то что Корвизар. Хорошо, сейчас его приму. Как его фамилия? По-моему Шендоле. Шендоле? Понятия не имею.

Под люстрой с хрустальными подвесками, между лакированным круглым столиком, разрисованными клавикордами и полированной горкой с бронзовыми инкрустациями на маленьком золоченом стульчике пристроился незнакомый господин. Возраста неопределенного, возможно, даже не старый, но, видно, постарел вдруг, за последние дни. Бледное лицо его прочертили не морщины, а резкие складки; на незнакомце было пальто стального цвета с потертым бархатным воротником, на коленях лежала мягкая коричневая шляпа; ботинки забрызганы грязью. Постойте-ка… Где-то я его видел… Посетитель поднялся, коричневая шляпа упала на пол.

— Не беспокойтесь, господин Ватрен.

Ватрен и посетитель разом нагнулись за шляпой и, как всегда в таких случаях, у обоих был глупый вид. Оба выпрямились и очутились лицом к лицу. Где же я все-таки видел эту физиономию? Эти трясущиеся щеки? Вблизи заметно, что на лбу у него проступили капельки пота, должно быть, от волнения… Как нехорошо получается, — спросить фамилию неудобно, он уверен, что я его знаю… У него академическая розетка^[272].

— Я приходил к вам, господин Ватрен, уже несколько раз…

— Да, да, знаю. Летийель мне говорил… Вы не хотели сказать ему — по какому поводу.

— Господин Ватрен… я по поводу мальчика…

И вдруг Ватрен узнал его. Помилуйте, какой же это Шендоле? Вот уж дурень наш Летийель! Вовсе не Шендоле! Бордав — вот как его фамилия… Ничего даже похожего нет.

— Что же случилось, господин Бордав?

Бордав тяжело перевел дыхание, как человек, избежавший какой-то страшной опасности, — адвокат не забыл его фамилии. Он вытащил носовой платок, вытер лоб, хотя в приемной было холодно, — мраморные фигурки, стоявшие в горке, между розовым венецианским кубком и уткой дельфтского фаянса, казалось, совсем закоченели.

— По поводу мальчика… — повторил Бордав.

Да ведь он уже это сказал. Из-за мальчика-то Ватрен и припомнил его. Странно, но именно из-за мальчика. Самого Бордава он бы ни за что не узнал. А вот когда посетитель сказал «мальчик», Ватрену вдруг представился пляж в Этапле, мальчишка, — тогда ему было, должно быть, лет пятнадцать… он бегал, прыгал, кувыркался… весь бронзовый от загара.

— Так что же, господин Бордав, случилось с мальчиком?.. Его зовут Марсель, если не ошибаюсь?

— Нет, Шарло… Шарль… Его взяли.

— Кто взял? Почему? Да сколько ему лет? Не могли же его взять в солдаты.

Господин Бордав взглядом затравленного зверя посмотрел на занавески из потускневшей золотисто-желтой узорчатой парчи.

— Только что семнадцать исполнилось. Его арестовали. С газетами… За Монпарнасским вокзалом…

Голос его прервался. — Ну, спокойно, спокойно. — Ватрен так-таки ничего и не понял. — Подождите-ка! Марселя, то есть Шарло… арестовали за Монпарнасским вокзалом… очевидно, по ошибке? — Отец отрицательно покачал головой. Шляпа снова упала на пол. Оба разом снова нагнулись за ней. Бордав снова проговорил: — Не беспокойтесь!.. — И тут Ватрен еще отчетливее припомнил мальчика: веселый, ловкий, как обезьянка, вздернутый нос, сверкающие зубы; он во весь голос распевал в гостинице американские песенки, будто только вчера приехал откуда-нибудь из штата Теннесси… Отец, казалось, не заметил или не понял жеста Ватрена, который приглашал его пройти в кабинет, — там было теплее, горел газовый камин. Бордав не тронулся с места и снова заговорил:

— Его взяли на Одесской улице. Он нес газеты. Не такие газеты, не обыкновенные… а просто небольшие листки, напечатанные на ротаторе… Два дня мы о нем совсем ничего не знали. Мать… Ну, вы сами понимаете, что с ней было…

Ватрен никак не мог припомнить госпожу Бордав.

— Когда те пришли… полицейский инспектор… Вы знаете мой образ мыслей! Я выписываю «Эвр», но я против политики. А мальчик… Разве детям что-нибудь закажешь… Мы думали, пройдет с возрастом… в его годы я и сам… Ну, вот, инспектор… Если бы вы видели, что сделалось с матерью… Боже мой, никогда не поверил бы, что они посмеют… Но не в этом дело… Мальчик наш жив… Я надеялся — все объяснится, я сам с ним поговорю, образумлю… Поругаю… Инспектор повел меня в полицейское управление. Да, да, на набережную Орфевр.

— Но что, собственно, произошло? Какие газеты?

— Вам я могу сказать, господин Ватрен. Я знал, что он принадлежит… ну, словом, к молодежи.

— К молодежи?

— Да, да. Они себя называют просто «молодежь»… как будто молоды только они…

Господин Бордав произнес это, пожалуй, с некоторой досадой; впрочем, в его словах слышалась не только досада, но и смирение. — Так вот, я был в соседней комнате, они нарочно открыли дверь. Я слышал его голос. Они его пытали. Я было бросился туда. Полицейский меня не пустил. Они ему твердили: говори, ну, говори же, твой отец здесь, он слушает. Они от него требовали: назови имена. Имена назови, слышишь!.. Потом стали ему грозить. Я думал, они грозят просто так, чтобы застращать. Они не знали нашего мальчика. Он ведь у нас упрямый. Потом они стали что-то шептать, а он все молчал. Потом сказал: «Нет, нет»… — и вдруг… Он закричал, — боже мой, как он закричал! Я бросился к дверям, я хотел войти, увидеть, знать… Они снова схватили меня, усадили на скамейку. Тот полицейский, который привел меня, пожал плечами. А я все-таки увидел. Они вдвоем держали его, насильно поставили на стул коленом, разули… они вкололи ему длинную иглу в пятку…

Ватрен смотрел на посетителя и снова ему вспомнилась гостиница в курортном местечке Этапль, лето 1938 года, как раз перед Мюнхеном… Зачем он туда поехал? Хандра? Или потому, что когда-то, давным-давно, он был там вместе с Луизой?.. Мальчик целыми днями играл в теннис, корт был плохенький, линии почти стерлись.

— Когда они стали колоть его в другую ногу, он стиснул зубы, он не кричал. А в первый раз он закричал от неожиданности…

Бордав замолчал и с гордостью взглянул на адвоката.

— От неожиданности, только от неожиданности. А потом он уже знал, что будет… Тогда комиссар, какой-то их комиссар, прекрасно одетый, в щегольском пиджаке, сказал мне: «Поговорите сами с этим дураком. Сейчас война, наши солдаты на фронте, а они стреляют им в спину…» Но я не мог ничего сказать… Я смотрел на комиссара, ведь это он втыкал иглу в пятку моего мальчика. Он рассердился. Стал угрожать. Сказал, что и я сам, должно быть, такой же. Но говорил он это без убеждения, они ведь превосходно осведомлены. А я думал только о матери, решил, что ей ничего не скажу… И вдруг передумал… Скажу, непременно скажу! Скажу, что он закричал только один раз! Она будет гордиться сыном. Во второй раз он уже знал, на что эти люди способны…

Вдруг Бордав заплакал.

— Ну, ну, успокойтесь, — сказал Ватрен. — Пойдемте ко мне в кабинет. Там нам будет удобнее говорить. Ну, успокойтесь. Еще ничего не потеряно: он жив, чорт возьми!

И снова Ватрен увидел на пляже, возле скал, мальчишку в трусиках — он ходил на руках, делал колесо, и к худой мальчишеской спине прилипли мелкие ракушки.

А отец сказал вдруг что-то нелепое, во всяком случае очень странное: — Вы знаете, господин Ватрен… я никак не могу вот чего забыть… Все время у меня перед глазами его ботинок… Он валялся на полу рядом со стулом, на который Шарло поставили коленом… голая нога Шарло… ботинок с узором из дырочек на носке… наш мальчик любил такие полуботинки, чтобы обязательно с дырочками были… желтый полуботинок…

Когда Ватрен вызвал к себе Летийеля, тот увидел, что патрон внимательно просматривает какие-то заметки, что-то записывает. Посетитель уже ушел. Ватрен вздохнул, поднял тяжелые, усталые веки и посмотрел на фотографию Луизы, висевшую на стене, артистически увеличенную фотографию. С минуту он сидел молча. Летийель с вопрошающим видом уставил на патрона свои кустистые брови. Убрался? А что ему нужно было? Очевидно, Летийель хотел спросить именно это, а может быть, что-нибудь другое, но по обыкновению только взглянул вопросительно, — глаза у него были такие же пронзительные, как и голос.

— Так вот, дружище, — глухо произнес Ватрен, — иногда я себя спрашиваю… — Но так и не сказал, о чем он себя спрашивает.

— Мадемуазель Корвизар явилась. Ночью умерла ее мать.

Лейтенант Ватрен почувствовал себя последним подлецом. А я-то, я-то… боже мой, а я-то!

— Где она? Бедняжка! Я сейчас к ней выйду. А что я ей скажу? И все-таки пришла… Послушайте, Летийель, возьмите-ка эту записку и сделайте все, что нужно. Мальчик потребует, чтобы защита была поручена мне. Займитесь этим сегодня же… Я смогу посетить его только в пятницу. Нет, до чего мы дошли: не существует больше ни законов, ни правосудия… Но где же мадемуазель Корвизар? Не то чтобы я особенно сочувствовал этим людям…

— Каким людям?

— Таким!.. Ну, я иду к мадемуазель Корвизар. Видите, вот что значит судить о людях, не разобравшись.

Когда Ватрен вечером вернулся в Мюльсьен, хозяйки уже спали. Но у него был свой ключ, и он поднялся по лестнице, не зажигая огня. Из Парижа он приехал в темном поезде, только половина вагонов освещалась синими лампочками… Проспал всю дорогу, прикорнув в уголке купе. Пока добрел с вокзала до пряничного домика, успел окончательно проснуться, продрог, и никак не мог согреться в своей комнате, где в черной пасти камина дотлевало одинокое полено. Наступали часы бессонницы, часы чудовищных видений. На смену им приходил мир снов. Снов или кошмаров?

— Можно, господин лейтенант?

Обычно к приходу мадемуазель Дюплесси Ватрен был уже одет. Но в то утро он только еще кончал бриться, был в рубашкезащитного цвета, в брюках-галифе, а скинуть ночные туфли и натянуть сапоги еще не успел, тесемки от брюк болтались поверх бежевых носков. Сейчас он походил на добродушного быка. Волосы блестели после умывания, из распахнутого ворота лезла курчавая седая шерсть. Ватрен бросился на помощь мадемуазель Дюплесси, которая с трудом протискивалась в дверь с узорчатым серебряным подносом, похожим на обыкновенные ресторанные подносы, — а на подносе чашка, сахарница, хлеб с маслом, кофейник. Хорошенькой ее не назовешь, но вот глаза у нее чистые, как родниковая вода. Ватрен хотел взять поднос, она не выпускала его из рук. Так они вместе дошли до стола, и даже, когда поднос был благополучно водружен на стол, Ватрен и тут еще не знал того, что произойдет через минуту… И когда он обнимал ее, она стояла, вся вытянувшись, растерянная, холодная, словно мертвая. Он посмотрел в ее чистые глаза, она прошептала каким-то не своим голосом: — Господин адвокат, господин адвокат… — и тут он вспомнил вдруг, что ему шестой десяток, отпустил ее и увидел, что она плачет. Тогда он взял ее руку в обе свои большие руки и заговорил ласковым, тихим голосом:

— Простите меня. Все это чин мой наделал, чин какой-то несолидный: лейтенант. Ну я и вообразил себя молодым… а когда вы назвали меня «господин адвокат», тогда уж…

Она улыбнулась сквозь слезы. Снизу крикнули: — Ядвига! Ядвига! Звонят… — Мама зовет. Извините… лейтенант, — сказала Ядвига. Оставшись один, адвокат Ватрен взглянул в круглое зеркало над камином. По правде сказать, через минуту он уже забыл о Ядвиге. Ах чорт, давненько его не беспокоили эти дела. Теперь он думал о другом: а что он, Ватрен, закричал бы во второй раз? В конце концов, это, может быть, не пустыня Гоби…

* * *

Вдоль канала, который тянулся меж двух рядов высоких тусклосерых тополей, велись земляные работы, но дело шло еле-еле. Если посмотреть с холма, — все терялось в легком тумане, только местами в образовавшемся просвете открывались деревья, канал, люди. Сквозь сетку ветвей виднелись разбросанные по равнине деревенские домики, разноцветные неровные лоскутья полей, но все затягивала сырая ватная пелена тумана. Непрерывно моросил нудный мелкий дождь. Землекопы сложили грудой на откосе дороги свои убогие пальтишки, которые офицеры гордо величали шинелями. Насквозь промокшие бежевые и синие рубашки липли к согнутым спинам. Только на нескольких счастливцах были вязаные свитеры и безрукавки. Люди лениво нажимали ногой на неудобные прямые лопаты, шумно выдыхали — ух! — и выворачивали мокрую, раскисшую землю, с которой струилась вода. Брустверы из этой тины оседали, расплывались. Работало тут человек пятьдесят, большинство — в обтрепанных штанах и в дырявых, облепленных грязью ботинках; когда вылезали, наконец, из траншеи, долго топали и никак не могли отогреть закоченевшие ноги.

На шоссе остановилась машина капитана Местра; возле нее стояли капитан и юный Сиври, на котором мешком висела длинная песочного цвета шинель. Сиври с азартом объяснял Местру диспозицию. Размахивал руками, указывал то вправо, то влево. Здесь… и вон там…. Тут противотанковый ров. Десять минут — и дорога отрезана… Предположим, неприятель появится отсюда… Местр лениво посмеивался. Неприятель! Ха, ха! Неприятель только и мечтает напасть на линию Авуана!

Немного ниже, там, где канал шел вдоль шоссейной дороги, как раз на ее повороте, стоял лейтенант Ватрен в мохнатой канадской куртке, похожий на большой куст с двумя длинными, крепкими ногами. Вместе с Гайяром он смотрел на земляные работы. Ну и зрелище! Лейтенант Гайяр пришел по каким-то делам в штаб батальона и на обратном пути встретил Ватрена, который до одурения скучал в одиночестве и сейчас с удовольствием погулял бы, невзирая на погоду. Они виделись довольно часто, когда Ватрен еще жил в замке, и любили поболтать, прогуливаясь по мальморским болотам. Но сегодня слова Ватрена звучали как-то странно. Чувствовалось, что ему хочется что-то сказать, но он никак не решается.

Ватрен сорвал с дерева веточку и усердно принялся ее жевать.

Все кругом было серое, бесцветное; сержант ругал солдат, копавшихся в грязи. Слабый ветер шевелил верхушки тополей.

— Пойдемте туда, а?

Гайяр молча кивнул головой. Здесь канал отходил от деревни в сторону, и километра через два можно было вернуться в Мальмор по проселочной дороге. Шли берегом канала под деревьями, по мокрой гниющей листве. Гайяр был в плохом настроении: в последнем письме Ивонна сообщала, что дела в магазине идут неважно… Разговор замирал после двух-трех слов. Повсюду стояли большие лужи. Ватрен смело пускался прямо по воде в своих высоких, как у летчика, сапогах. На Гайяре тоже были крепкие башмаки, но он брезгливо глядел на свои забрызганные грязью обмотки. Ватрен был почти на голову выше. Шагал он солидно, и рядом с ним Робер, казалось, не шел, а подпрыгивал. Снова помолчали с минуту. Оба думали о несчастных солдатах, которые роют окопы, хотя враг находится за четыреста километров отсюда. Впрочем, о чем думал сейчас Ватрен, трудно было сказать… вообще не поймешь, что с ним сегодня делается.

— Что нового узнали в Париже, Ватрен?

Ватрен пожал плечами. Бросил веточку в воду. Остановился. Посмотрел на воду. Плюнул в воду. Провел большим пальцем левой руки под носом, сильно нажимая сначала на одну, а потом на другую ноздрю. Перчатки у него были сверху кожаные, а ладонь и пальцы снизу вязаные. Вода бежала, отсвечивая зеленью. Засигналил, взбираясь в гору, грузовичок. Ватрен оглянулся, как бы желая удостовериться, что их не видно с дороги, где Сиври развивал перед Местром свои стратегические теории. Канал уже повернул вправо. Еще метров сто они прошли в молчании. Гайяр набрал пригоршню камешков и время от времени кидал их в воду. Камень дважды с легким плеском подпрыгивал на воде и потом, булькнув, шел ко дну. Ватрен, который шагал чуть впереди, вдруг остановился: — А что, Гайяр, если вам прекратить эту забаву?

— Вы что-то сегодня нервничаете, Ватрен.

— Возможно. Но я вот что хочу вам сказать…

Он не знал, как приступить к делу. Наконец, откашлялся, хмыкнул и начал: — Ну вот, вчера майор… собрал нас… Конечно, все это абсолютно между нами, я не имею права вам об этом говорить…

Какой он, Ватрен, нудный со своими адвокатскими подходцами.

— Нет, вы поймите меня, Гайяр, это очень, очень серьезно: если узнают, что я вас предупредил…

Гайяр широко раскрыл глаза. Белесые его брови всползли на высокий выпуклый лоб. Как будто он вдруг увидел перед собой опасность. «Предупредить?» А впрочем, почему же его не пригласили? Вот именно. Пригласили не всех.

— Я должен вам сказать, — вдруг решился Ватрен. — Должен вам сказать… я… Но дело не во мне… Я, конечно, не разделяю ваших убеждений, но все-таки… Словом, я демократ, я уважаю все взгляды, понимаете, все. Все-е! И потом, нельзя воевать, преследуя тех, кто умеет думать… нельзя воевать, если народ не с тобой.

Он отшвырнул ногой камень, лежавший на тропинке.

— А зачем майор вас собирал?

— Вы ничего не слышали о циркуляре Даладье? Нет? Неприятно говорить вам об этом. Но все-таки лучше, чтобы вы знали. А то вы, чего доброго, можете глупостей наделать… Я лично глубоко не одобряю, слышите, не одобряю! И не я один. Многие. Да большинство офицеров были ошеломлены… Да, да, именно ошеломлены.

— О чем же все-таки идет речь? Чего от меня хотят? Что я кому сделал?

— Да нет, речь идет вовсе не о вас! Успокойтесь… Не лично о вас. Так вот, слушайте, циркуляр…

В своем циркуляре Даладье обращал внимание командования на существование в армии особой категории солдат, сержантов и офицеров, находящихся под наблюдением, имеющих в личном деле соответствующую отметку ПН^[273], — таких следует держать на подозрении и соответственно с ними обращаться. Ни под каким видом не допускать их к исполнению некоторых обязанностей, как-то: телефониста, механика, или в некоторые рода войск, как-то: танковые части, не прикомандировывать к канцелярии или к полевой почте — словом, не допускать никуда, где бы они могли подрывать дух армии или мешать ее действиям. Если будет замечено, что офицер этой категории приобретает влияние на своих солдат или на других офицеров, его следует немедленно перевести в другую часть… В циркуляре рекомендовалось не только следить за ними, но и попытаться поймать их с поличным, когда они ведут пропаганду, агитацию. В случае необходимости — спровоцировать на проступок, предпочтительно не политического характера: лучше всего установить неисполнительность по службе, растрату, плохое управление своей частью… Еще лучше просто-напросто подвести под статью уголовного кодекса. В интересах нации…

— Значит… — сухо сказал Гайяр (такого тона Ватрен еще не знал за ним). — Значит, засунут человеку в карман серебряную ложечку, а потом при всех найдут ее, так, что ли?

Ватрен печально посмотрел ему прямо в лицо: — Ну, конечно, не обязательно серебряную ложечку… но, в общем, вы правы! Я же сказал вам, что все были ошеломлены. Даже сам майор… видно было, что ему стыдно говорить нам такие вещи. Это не так-то просто с офицерами, особенно с кадровыми: понятие чести…

— Не у всех оно есть, Ватрен, вы же сами сказали: не все были ошеломлены.

— Разве я сказал «не все»?.. Вы сами понимаете, что я не могу называть имена… Я вот рассказал вам об этом, а ведь не должен бы ничего говорить… Но вы мне симпатичны, и потом мои взгляды со всем этим не мирятся. Нет, не в интересах нации…

С Гайяром происходило что-то необычайное. Как будто какой-то свет вливался в него. Вливался почти ощутимо. Голова вдруг стала ясная, свежая. Он почувствовал под ногами землю, почувствовал свое тело, одежду на нем. Он с особой остротой воспринимал мир. Он увидел зеленую воду, раскачивающиеся верхушки тополей. Порыв мокрого ветра ударил ему в лицо.

— А я-то здесь при чем? Какое это имеет отношение ко мне? Ибо это, повидимому, имеет отношение ко мне? А кроме меня, еще к кому? К лейтенанту из первой роты, да? Ко всем, кого не пригласили? Мы теперь как клейменый скот…

Гайяр вдруг заметил, что лицо Ватрена пошло красными пятнами, хотя было не холодно. Он только сейчас понял, как благородно было со стороны Ватрена сообщить ему обо всем этом.

— Простите меня, Ватрен, благодарю вас. Хороший вы человек… Но если уж говорить, так говорить все. Значит, я на подозрении? А почему?

— Я вам уже сказал, — вздохнул Ватрен, — по-моему, это несправедливо. Скажем, если я не одобряю коммунистов за эту историю с пактом, то в их упорстве есть во всяком случае мужество, честность, даже величие. Но, видите ли, сразу вдруг признать, что всю жизнь ты ошибался… Это не так просто.

— Но, бог ты мой, я вовсе не коммунист!

Робер почти выкрикнул эти слова. Ватрен оглянулся. Нет никого. Он пожал плечами.

— К чему вы мне это говорите? Мне? Я вовсе не требую, чтобы вы передо мной отрекались. Я все отлично понимаю… Я…

— Да говорю же вам, что я не коммунист. В конце концов, это странно! Я мог бы быть коммунистом. Я даже не понимаю, что меня от этого удержало. Но я не коммунист! Ведь недостаточно быть председателем Общества друзей СССР в своем районе. Послушайте, Ватрен, пусть это глупо, но это так. В тридцать шестом году мы с Ивонной совершили поездку туда, через Интурист. Нам не терпелось увидеть: столько мы наслушались рассказов, и притом самых противоречивых. Я лично относился скорее скептически. Не верил. А Ивонна… Ну, вы знаете, женщины… А там охрана материнства и младенчества, перевоспитание малолетних правонарушителей и многое другое… Мы вернулись потрясенные, слышите, потрясенные! Настолько все это не похоже на то, в чем некоторые уверяли нас. Конечно, проще всего сидеть в своем углу и ни во что не вмешиваться. Но мы вернулись в таком настроении, как будто шампанского выпили; хотелось на всех перекрестках кричать правду, говорить всем, всем: поезжайте, убедитесь сами! Ну, ладно, тут, собственно, объяснять нечего, по-моему, нет хуже, когда человек виляет. У каждого свое понятие чести — у майора, у вас, у меня, у другого, у третьего… Многие мне говорили: вы ювелир, что будет с вашей торговлей при советском строе? На это многое можно было бы возразить; но ведь не такие же мотивы решают дело, по-моему. И по-вашему, надеюсь? Ну, ладно. Так вот, я вступил в Общество друзей СССР. Тут, конечно, и гитлеровская опасность сыграла свою роль. А русские… я видел парад на Красной площади. Нет уж, не перебивайте меня. У них есть армия, глупо это отрицать. С кем вы хотите разгромить Гитлера? С англичанами, что ли? Бросьте ерундить…

— Если бы только вас слышали!

— А вот представьте, Ватрен, во мне произошло что-то невероятное. Если бы меня слышали… можете верить, можете нет, я бы плевал на них, да, да, плевал. Я не хвастун; до этой минуты я боялся, я трясся, я не знал, что мне угрожает, как все это обернется… А теперь! Теперь я вижу, к чему они клонят. Знаю, как все это делается. И мне все равно. Я больше не боюсь!

Ватрен поглядел на него с удивлением. — Да не кричите так, дорогой мой. И все-таки будьте поосторожнее. Не разговаривайте ни с кем и ни о чем, кроме служебных дел. Конечно, в столовой иногда можно… но на улице, в деревне — боже упаси… Особенно, если кто-нибудь к вам на улице подойдет… Пусть не подумают, что есть люди, с которыми вы… Вообразите, вас застанут, скажем, за разговором с Барбентаном, — знаете, из роты, которая стоит в Ферте-Гомбо. Кстати, он весьма приятный малый. Но, видите ли, ищут, нет ли ячеек…

— Да говорят же вам, что я не коммунист! Можете мне верить, потому что… видите ли, я восхищаюсь русскими. Но наши собственные коммунисты! Душой, чувствами я был, конечно, на их стороне. Иначе нельзя. Нельзя быть за богатых против бедных, на стороне несправедливости и так далее. А все-таки они меня раздражали! Я, должно быть, не создан для того, чтобы заниматься политикой изо дня в день. Когда я встречался с коммунистом, он сразу начинал толковать о требованиях рабочих, о неотложных мерах… А меня что интересовало? Меня интересовала перспектива, будущее. Вы поверьте мне, когда побываешь в Москве летним вечером в Парке культуры и отдыха… А потом вдруг пакт, все эти споры вокруг пакта. Тут я заартачился. Сам не могу понять, что это было. Я тогда поссорился с… — Гайяр прикусил язык — не к чему припутывать Кормейля. — Ну, там с одним коммунистом поссорился, который жил по соседству, но это еще не значит, что я готов был порвать с людьми, которые ошибаются, но ошибаются честно, потому что верят… Конечно, если бы я решился сподличать, осудил их, майор и меня бы вчера позвал к себе: почему, дескать, вам не согласиться подсунуть кому-нибудь серебряную ложечку в карман? А теперь хотите знать, какое впечатление на меня произвело то, что вы рассказываете? На меня лично? Хотите знать или нет?

Ватрену волей-неволей пришлось ответить да, чтобы Гайяр мог продолжать.

— Так вот… Теперь я понимаю, что я был просто-напросто болван и что правы коммунисты. Они все время были правы; а что касается пакта, то тем хуже для меня! Если я ни черта не сумел понять, тем хуже для меня. Если эти вот так понимают, что такое честь, армия, родина, — значит, коммунисты были правы. Они знают больше моего, лучше моего поняли, и я должен им верить, вот и все. Да, да, вы не с нацистами воюете, господа, вы воюете с французами. Видели вы, на кого похожи эти несчастные? Согнали их на болото, ни теплой одежды, ни обуви, хуже каторжников. Дадут человеку номер, лопату в руки, и топчись по пояс в грязи. И хоть бы для дела, а то ведь так, ради какой-то дурацкой затеи… Линия Авуана! И выдумают же. Линия Авуана! Должно быть, все они на заметке? У нас ведь весь полк особенный. Так вот, я горжусь тем, что я тоже на заметке… на подозрении, как тот лейтенант из первой роты; он-то, по крайней мере, знает — за что… как и все, кого гнут в бараний рог и кто не желает ликовать по этому поводу. А в это время другие, — слышите, Ватрен, те, у кого в руках власть, расправляются с людьми или же доводят их до скотского отупения, запугивают, и все для того, чтобы в один прекрасный день все наши хозяева, все, кому служу я и эти солдаты, да и вы сами, Ватрен, им служите, — все они договорились за нашей спиной с врагом, с нацистами, с бошами…

Он вдруг замолчал. Ватрен тихонько взял его под руку. Гайяр добавил: — Странное дело, я вот сказал «боши», а ведь это слово было мне когда-то глубоко противно!

— Да, — вздохнул Ватрен, — человек меняется. Я лично надеюсь, что всегда буду говорить «немцы»…

Несколько шагов они прошли в молчании. Адвокат по-прежнему держал Гайяра под руку. Странный тип: нос широкий, маленькие усики… до войны был ювелиром. Ватрен задумался. Потом заговорил почти незаметно для самого себя:

— Да, со временем меняешься… Вот вы сказали, что больше не боитесь. Любопытно! А я воображал чорт знает что — думал места себе не найдете, когда я вам скажу… Даже колебался — стоит ли его расстраивать. И вот, подите же, вас как бурей подхватило. Да, да, бурей, друг мой. Должно быть, с тем мальчиком было то же самое. Первый раз пытка застигла его врасплох. А во второй раз он уже не крикнул…

И Ватрен рассказал Гайяру про сына Бордава. Они уже подходили к Мальмору. Гайяр попробовал представить себе мальчика, у которого хватило силы воли не закричать: он, должно быть, моложе Жана де Монсэ года на два, не меньше… А как вел бы себя Жан на его месте? При этой мысли Гайяр даже усмехнулся: уж очень он презирал своего юного шурина… Будьте покойны, Жан не станет распространять листовки!

V

Выйдя из клиники, Жан увидел мотоцикл с коляской. Рядом стоял Никки в кожаном пальто и в кожаном шлеме. — Извините, пожалуйста, — сказал Жан. Долговязая Марсель Давен передернула плечами: — О-кэй. — Жана раздражала ее манера постоянно говорить «О-кэй». Он подошел к Никки. Тот бросил окурок, потряс Жана за локоть. И этот тоже изобрел свой особый прием… Один трясет за локоть, другая лопочет «О-кэй». Что это они все ломаются?

— Я за тобой. Поедем завтракать. Нечего, нечего. Не смей отказываться. Масса новостей. Тебя теперь совсем не видно. Жозетта жалуется, что ты пропал…

Жозетта… Хотелось сказать: «Смотри, Никола, остерегайся этой шлюхи»… Но как же объяснить, откуда он узнал? Он забрался в коляску мотоцикла. Завтракали у Липпа. А дело оказалось вот в чем: Никки уезжает в Биарриц вместе со всем семейством — господин д’Эгрфейль в панике… Это все Висконти папашу настроил, знаешь его? Депутат от Восточных Пиренеев. А сестра твоя тоже уезжает? Нет, понимаешь, Сесиль не может. Ей нужно за Фредом ухаживать, о кормежке его заботиться… А как же твое ученье? Ученье побоку. Родитель, конечно, расстраивается, жалкие слова говорит. А мне-то что. Подумаешь, горе!

— Я уеду первым на мотоцикле. Возьму с собой девчонку… Какую? Ну, разумеется, Жозетту. Устрою ее в Биаррице. А то, понимаешь, зимой в нашем Пергола веселья мало… И кроме того… тебе-то я могу сказать… Слушай, а что это мне Жозетта рассказывала, — вы поругались?

— Она рассказала тебе? Я, понимаешь…

— Да ты не валяй дурака. Она славная девчонка. Вот тебе доказательство. Вчера она сказала насчет мастерской: если, говорит, поедем на юг, квартира останется пустая… ну, так можно пригласить Жанно… он на меня злится, а мне наплевать… Пусть живет тут, если хочет… надо же кому-нибудь стеречь мазню моего поляка, а по утрам ему близко будет ходить в клинику. Молодец девчонка, а? Переселяйся. Согласен? Идиот, неужели откажешься?

Жан всегда любил ресторанный набор закусок — это осталось у него с детства, когда всей семьей раз в год ездили обедать в ресторан. Однако и тут чувствовалась война: ассортимент стал беднее.

— Надо тебе сказать, — продолжал Никола, — вышло очень удачно, что мой родитель в перепуге. Когда я узнал, что мы все уедем, я сейчас же помчался в свою партию, — ну, знаешь, на улицу Пирамид. Поговорил с секретарем шефа, — сам-то шеф мобилизован в цензуру. Секретарь мне сказал, что это их очень устраивает: мне дадут специальное задание — налаживать связь, тем более, что у меня мотоцикл… Из-за мобилизации там, на юге, все немножко дезорганизовано и, значит, молодежь очень нужна! У нас ведь в партии все молодежь, вроде меня, нам доверяют. А я всех знаю в тех краях… Я познакомил секретаря с Жозеттой. Она ему очень понравилась. Надо тебе сказать, я и ее записал в партию.

— Жозетту? В партию? В какую партию?

— Ну, в партию Дорио, конечно, в какую же еще? А ты что думал? К социалистам, что ли? Вот дурак-то! Понимаешь, как все здорово получается! Ведь Биарриц недалеко от границы. И тут двоякая задача: устанавливать связь и ловить красных. А когда у нас в партии узнали, что кузен Симон — ну, знаешь, Симон де Котель? — укрывался у нас, на меня сразу стали глядеть с доверием, — значит, надежное семейство. Неважно, что болван папаша в тридцать шестом году якшался с Блюмом.

Раз в мастерской можно жить одному, стоит ли отказываться? Для этого следовало быть воплощенной добродетелью. Водворение в квартиру оказалось довольно неприятным: шуточки Никки, двусмысленные намеки Жозетты. Жану оставили запас угля в подвале. Но печку ему придется самому топить — Жозетта выставила Сильвиану, она опротивела ей со своим господином Жюлем. Шпик поганый.

— А я думал, он на фронте, — заметил Жан, желая показать, что видит Жозетту насквозь. — Шут его знает, — отрезала Жозетта. — Таких в окопы не посылают! — Никки заметил ей, что она отстала от жизни: теперь не так, как и прошлой войне, — обходятся без окопов.

Чудесно стать самому себе хозяином и побыть одному, совсем одному. Как в прошлое лето, когда он жил у Ивонны. Первым делом Жан принес в комнату Жозетты скелет — то есть ящик с костями, вытащил оттуда череп, две-три длинные кости, кисть руки… А дома отец покачал головой: — Что ж, у твоего товарища родственники уже уехали? — Объяснять слишком сложно. В случае чего можно будет показать папе квартиру, если он уж очень забеспокоится. Только вот пойдут расспросы насчет картин. Ну, уж как-нибудь. С тех пор как у господина Монсэ не было по четвергам абонемента во Французский театр, он терпеть не мог ездить в Париж. А если приезжал, то не имел никакой охоты забираться в такую даль. Подумаешь, удовольствие! — Хочешь взять электрический чайник? — предложила мама. У нее было два чайника, она дала Жану тот, у которого починенная вилка была обернута изоляционной лентой. — Смотри, осторожнее, а то ударит током. Какое там напряжение? Надеюсь, тоже сто десять? Кажется, только в Нейи двести двадцать…^[274]

И с первого же вечера одиночества вновь во всем и повсюду воцарилась Сесиль. Жан не мог спать. Не мог решиться лечь в ту постель, где валялся с Жозеттой, в этой квартире, где от всего еще отдавало Жозеттой. В мастерской окна были затемнены широкими черными шторами. Жан зажег только одну маленькую лампочку и сидел в кресле, скорчившись от холода, но печку не топил; а вокруг были полотна польского художника: дождевой зонт, воткнутый в песок пустыни, где росли красноголовые мухоморы; из-за скалы выступала какая-то уродина, изображавшая обнаженную женщину. Досадно, что нет радио. А впрочем, не надо радио — и без него что-то поет и плачет, в ночи. Сесиль… Неужели я по своей глупости потерял ее? Имею ли я еще право думать о ней? А вот думаю. Сесиль… Одних лишает сна или баюкает мечтами имя таинственного города. Другие ищут бога, бегут от людей в опьянении религиозного экстаза. А Сесиль — ведь это не только имя, она живая женщина… от разлуки с нею больно. Но почему же мне не поступить очень просто — пойти к ней, сказать ей все. Трус, трус! Да нет, это не трусость. Даже если б она была вот тут, и я бы обнимал ее, и она бы согласилась… что было бы потом?.. Вот это «потом» и есть пытка. Сесиль… Он так и заснул в кресле одетый.

Когда он открыл глаза, в комнате было светло. Перед ним стояла Сильвиана, бледная, серьезная, грустная. Держала в руке свою фетровую шляпку. Волосы, подстриженные по-модному, обвисли незавитыми прядями и, примятые шляпой, прилипли к ушам. На плечах старенькое манто с облезлым беличьим воротником — обноски Жозетты. Дверь она отперла своим ключом, который позабыла отдать, когда Жозетта ее выгнала.

— Ну как? — сказала она. — Ты один? Холодище тут! Куда ж ты хозяйку девал?

Жан все объяснил в трех словах. Сильвиана, не снимая манто, стала на колени и выгребла золу из печки. — В ведре-то пусто. Погоди, я сбегаю в подвал за углем.

Жан хотел было сказать, что это неудобно, ведь Жозетта ее выгнала. И теперь он тут живет один… Но нельзя же все-таки… Пусть уж растопит печку. Он ничего не сказал. Пока Сильвиана бегала за углем, он встал, потягиваясь всем своим затекшим телом, ополоснул лицо. Ух, какая ледяная вода!

Сильвиана растопила печку, сварила кофе. Очевидно, решила остаться. При первых же словах Жана она расхохоталась. Который уж раз Жозетта ее выгоняет! Милые бранятся — только тешатся. У нее с Жозеттой столько общего в жизни!

Настроение у Жана было неважное, но вызывалось оно не столько соображениями морального порядка, сколько досадой, что нарушили его уединение, помешали его беседам с Сесиль… А Сильвиана, как там она ни хихикай, несомненно, попала в какую-то передрягу. Вид у нее ужасный и такой усталый, усталый.

— Ну, конечно, Жанно, ты тоже можешь меня выгнать… если тебе больше нравится самому топить печку… А ведь я могла бы тебе по вечерам стряпать что-нибудь на ужин. Но раз я тебе мешаю, не будем об этом говорить. Как хочешь. А если ты боишься, как бы не пришлось спать со мной, брось и думать о таких глупостях. Мне совсем не до того, право…

Что она хотела этим сказать? Она вертелась вокруг, потом встала перед Жаном. Глаза у нее провалились, лицо осунулось.

— Ты плохо выглядишь, Сильвиана.

— Ну да. Неужели у тебя хватит духу меня выставить? Послушай, миленький, позволь мне полежать здесь, а? Я тебе мешать не буду. Сам видишь, плохи мои дела. Не везет!.. Подцепила одного голубчика, да куда там — сразу увидел, что я больна, хоть я и нарумянилась. А мужчины, знаешь, больных не любят. Ах да, ты ведь доктор… Знаешь, что со мной? Опять воспаление придатков. Я пойду лягу. Ладно? Пожалуйста, дай мне грелку с горячей водой. Грелка в маленьком шкафчике.

И вот Жан стал сиделкой. Теперь уж не Сильвиана, а он разводил по утрам огонь, готовил завтрак, ходил за провизией, покупал банки с консервами. У Сильвианы было немного денег — на несколько дней. По вечерам Жан беседовал с ней, сидя на низком стуле у ее постели. Словом, больница на дому. — Послушай, Сильвиана. Ты бы пришла к нам, показалась Люлье. — Сильвиана об этом и слышать не хотела. Зачем? Она прекрасно знает, что с ней. Старая история. Надо только полежать в постели. Эх, если бы ты знал… Она рассказывала о себе с бургундским своим выговором, перемешивая крестьянские слова и парижский жаргон. Ей двадцать один год. Может, это и пустяки, а все-таки горько стать вот такой в двадцать один год. Она перестала краситься. Губы у нее были серые, как простыни на постели. Простынь теперь не меняли, не было денег на прачку. — Слушай, Сильвиана… Как же все-таки с Жозеттой? Правда это? Ну, вот то, что ты про нее говорила, когда вы подрались?..

Сильвиана покачала головой: — Чего уж там, что ее винить! Ты ведь не знаешь, какая у нас жизнь. Выворачиваешься, как можешь. А с этим Патрисом, с журналистом, что ли… какие такие новости она могла рассказывать про него в полиции? Там и так все про него знали. Денег ей за это не платили, но, по крайней мере, хоть не придирались к ней. Ну да, она ходит в префектуру, и ее там принимает один полицейский. Сначала она рассказывала об иностранцах — понимаешь? Их ведь на Монпарнасе много бывает. Надо же помогать тем, кто нас охраняет, раз мы хорошие француженки, верно? А сколько раз Жозетта помогала людям, когда они попадали в пиковое положение! Попросит своего типа и, глядишь, кому визу продолжат, к какому-нибудь стрекулисту^[275] перестанут привязываться. Об этом люди забывают, не хотят понять, что не будь она своим человеком в полиции, кто бы им помог? Очень полезно заводить там дружков. Вот, к примеру, Жюль… Знаешь, как я познакомилась с Жюлем? Из-за Фернана, из-за дурака этого. Он попал в переплет, в такой переплет, что уж дальше некуда. Мне говорят — этим делом занимается господин Жюль. Я и пошла к Жюлю, из-за Фернана пошла, хотя нужен он мне, как собаке пятая нога, прямо надо сказать. А он, понимаешь, еще ревновать вздумал, дурак набитый. Ну, уж тут Жюль сказал ему словечко. Это два года назад было.

Когда Сильвиана засыпала, Жан уходил в комнату Жозетты и подолгу думал о Сесиль. О встрече на авеню Анри-Мартен. О солнечном субботнем утре на озере в Булонском лесу. Да, жизнь не похожа на мечты. Жан вертел в руках череп, еще чуть-чуть пахнувший формалином, старался вспомнить мышечные соединения с плечевой костью. Не был Жан похож ни на Гамлета, ни на Великого Мольна. Нет, он просто был бездействующей, не находящей себе применения силой. Крепкий, здоровый юноша, разучившийся смеяться, потерявший желание побегать, подраться. Сесиль… белокурая головка, как видение, уходила в ночной мрак, растворялась в нем. Были когда-то юноши, мечтавшие о подвигах, и, ничего еще не зная, не ведая, они засыпали по вечерам, видя перед глазами туманную цель; иногда она называлась знаменем, иногда — каким-нибудь идеалом. Они верили и в самих себя и во что-то еще. Жан попробовал почитать Жеана Риктюса, рекомендованного ему аббатом Бломе. Книжку он взял у Малу Маслон. Ну и библиотека у этих людей! Не понимаю, что Бломе находит в Риктюсе. Поповские взгляды! Верно, обрадовался, что в стихах Риктюса говорится, будто умирающие с голоду все-таки верят в пресвятую деву. Вот, в детстве я читал Киплинга. Не думаю, чтобы теперь меня могли привести в восторг Ким или Маугли. А Мишель Вьешанж… бедняга Мишель! И погиб-то он зря — в последнюю минуту так и сказал своему брату, что весь их план ничего не стоил и все их великие мечты тоже. И еще он сказал, что теперь он сбросит с себя все это грязное отрепье и умрет в чистом одеянии верующего, «как Клодель», — вот что он сказал. Но ведь в этом герое старшего поколения Жана восхищало именно то, в чем он не был похож и не мог быть похож на Клоделя. Ни на Клоделя, ни на Киплинга, ни на Рэмбо… Чем замечателен Рэмбо? Тем, что он написал, или тем, что бросил писать? Да и потом… Рэмбо, с длинными кудрями, сюртуком в талию и широкополым цилиндром, уводит в прошлое, к последним годам Второй империи, к дням Коммуны; представить себя в той эпохе невозможно. А Мишель Вьешанж умер совсем недавно, в 1930 году… прошло только девять лет. Вьешанж такой же, как все теперешние люди, — светлые волосы зачесаны назад, галстук «бабочкой», который покупают готовым, чтобы не надо было самому вывязывать бант. Вьешанж любил греческих поэтов, Ницше, Уота Уитмена^[276]… Но главное, любил жизнь, материальный, вещественный мир; помнится, он восхищался тем летчиком, который сбрасывал с ног сапоги, чтоб босая ступня лучше ощущала педали управления. Вот так, говорил Вьешанж, надо ощущать действительность, свою физическую связь с миром… А сам Вьешанж отдал все, отдал свою жизнь просто ради того, чтобы первым вступить в Смару, в далекий неведомый город; ради этого он отдал свою жизнь и столько мучился… израненные ноги, смерть от дизентерии. Мишель Вьешанж на тысячи и тысячи миль отстоит от Киплинга и его коварных героев. А впрочем, какое отношение может иметь ко мне то, что люди пишут в книгах, — Киплинг или кто-нибудь другой? Мне надо заниматься медициной, постараться найти в ней как можно больше радости и забвения, ждать, чтобы война кончилась и чтобы молодость прошла, как болезнь, чтобы не щемило больше сердце от той ужасной муки, которая, может быть, и есть любовь…

А ведь в конце августа он хотел пойти на войну добровольцем! Всех мужчин взяли в армию, и ему стыдно было сидеть дома, словно он ребенок. Но теперь он все видел в другом свете, в мрачных красках, и те, кто был мобилизован, представлялись ему какими-то узниками, каторжниками… Всю страну, всех мужчин целой страны за что-то подвергли наказанию, неизвестно, за что…

* * *

По мнению Мерсеро, совершенно ясно, за что люди наказаны. За легкую жизнь. За то, что любят легкую жизнь. В Германии вот уж сколько лет отбывают предварительное наказание: пушки вместо масла. А у нас… — У нас не жили мыслями о войне, — сказал Жан в оправдание французов. — Ну, это ты брось. Только те, может быть, не думали о войне, кто не понимает, что происходит, а мой отец уже за два года все рассчитывал, исходя из предпосылки: Даладье ведет нас к войне. Как же! А Мюнхен! Не знали только, какая именно будет война, вот и все. Но так или иначе, а без войны кабинет Даладье не мог удержаться… Это было ясно.

Жан с восхищением посмотрел на Сержа Мерсеро. Как он уверенно сказал: «Кабинет Даладье не мог…» Жан прекрасно видел, что сам он из тех, кто не понимает, чтò происходит. Даже пиджачная пара на нем такая, какую носят люди, которые не понимают, что происходит. Вот у Сержа совсем другой вид: ногти у него длинные, красиво подстриженные, овальные. На руке прекрасные часы с браслетом. И все-то он знает. Какого чорта вздумалось ему учиться на доктора? — Какого чорта… Почему ты поступил на медицинский, Серж? — Серж сделал неопределенный жест, подстать улыбке его тонкогубого рта:

— Отец уговорил… Он, понимаешь, из простых… ему лестно, чтобы сын стал доктором. И потом… Я же тебе сказал, что он учитывал неизбежность войны, ну, а на войне студента-медика не пошлют на передовую, в штыковые атаки, и прочее и тому подобное. Он два года зудил: поступай на медицинский, потом можешь и бросить, если захочешь, а все-таки в случае войны будет хорошая зацепка. А я, понимаешь, поступил главным образом из-за того, что тут больше располагаешь собой.

Монсэ задумался. Почему ж это студент больше располагает собой на медицинском факультете, чем на юридическом или на факультете восточных языков? Все, что Серж говорил в тот день, наводило Жана на мысли о господине Мерсеро. Что за человек отец Сержа? — Что за человек твой отец?

— Довольно любопытный старик. У меня с ним… ну, общего у нас не очень-то много. Но я, видишь ли, — его гордость, так сказать. Мы понимаем друг друга с полуслова. У него есть свои пунктики. И он ими очень увлечен. Так вот, поскольку я соблюдаю в этом отношении известную корректность, он обращается со мной, как с равным. И не слишком скряжничает насчет денег, хотя дело у него не так чтобы уж очень большое.

— Ну да, понимаю, — сказал Жан. — Но я не в том смысле спросил, что он за человек. Не какой он в отношении тебя, а вообще…

— Отец начал жизнь простым рабочим. Окончил вечернюю школу и стал техником. Сам выбился в люди. У него только одно и было на уме — выбиться в люди. Когда отец работал на заводе — еще до той войны, он возненавидел политику, забастовки и тому подобное. Завел свою мастерскую благодаря поддержке хозяина, человека очень умного. Работал для практики у Виснера, и тогда у него открылись глаза на ту роль, какую играют профсоюзы и их вожаки. Потом началась война. Он служил в авиации; у него завязались связи с офицерами; был в Восточной армии… и вот там-то, когда произошли события в России, понял очень многое. После войны вернулся домой, и все ему пришлось начинать сызнова на пустом месте. Но тут опять ему помог хозяин, только другой — сам старик Виснер, да-с! У отца был свой конек: сотрудничество классов. Поскольку он сам вышел из низов, он не считает хозяев безупречными, и, по его мнению, они нередко сами виноваты. И хотя он сделался одним из секретарей ВКФП…

— ВКФП? А что это такое? — спросил Монсэ.

— Всеобщая конфедерация французских предпринимателей…

— Ну хорошо. Но это мне еще ничего не говорит. Ты скажи, что за штука эта конфедерация.

Мерсеро пояснил: — У рабочих — Всеобщая конфедерация труда, а у хозяев — Всеобщая конфедерация предпринимателей. Понял?

— Ах, так… ну, ладно. Я тебя перебил, ты сказал, что твой отец…

— Да, папа стал одним из секретарей ВКФП, но все-таки он не забыл, что сам происходит из рабочих, не забыл опыта своей молодости. Нет. В этом отношении глаза у него открыты. Только он считает, что виноваты обе стороны. На рабочих тоже лежит вина, раз они не хотят понимать трудностей, с которыми должен бороться хозяин, жертв, которые надо приносить, чтобы на предприятии все шло гладко, чтобы рабочие не лишились куска хлеба, когда что-нибудь не ладится. Рабочие всю ответственность взваливают на хозяина, хотя он, в конце концов, тоже страдает от существующего режима, является жертвой политической системы… Понимаешь? Однако вот профсоюзы… Профсоюзы — это прежде всего организации классовой борьбы.

При этих словах Жан навострил уши. Он не очень-то ясно представлял себе, что такое профсоюзы… Его отец говорил о профсоюзах с негодованием, но у аббата Бломе были на этот счет совсем другие взгляды, только он не излагал их в беседах с Жаном, чтобы не восстанавливать сына против отца. Словом, в семье господина де Монсэ профсоюзы были отнесены к таким предметам разговора, которых лучше не касаться при детях… И, предоставленный собственному воображению, Жан рисовал себе профсоюзы чем-то вроде масонских лож, какие описываются в романах Дюма-отца… масонство времен графа Калиостро. Может быть, Серж Мерсеро объяснит ему, наконец… Вот, например, он сказал сейчас, что у рабочих — Всеобщая конфедерация труда, а у хозяев своя конфедерация… — Так что же это вроде хозяйского профсоюза? — Пожалуй, можно и так считать. — Но ты же сказал, что профсоюзы — это организация классовой борьбы, так я уж теперь и не понимаю. — Вот непонятливый! Конфедерация предпринимателей — это и похоже на профсоюз и вместе с тем совсем не похоже, — я так сказал для упрощения, для наглядности, но ведь хозяева — это хозяева, а не рабочие… Что это ты!.. — В самом деле, Жан почувствовал себя круглым дураком. Надо же было подать такую идиотскую реплику. Вздумалось бы ему продолжить параллель дальше, он, пожалуй, сказал бы, что господин Мерсеро подстрекатель, который бунтует хозяев. Вот что значит говорить не подумав.

— Но если подвести итог, — продолжал Серж Мерсеро, — то хотя хозяева, конечно, во многом виноваты, профсоюзы виноваты куда больше. Хозяева, даже когда они действуют неправильно, все-таки руководствуются интересами французской промышленности, добиваются ее процветания, хотя бы и за счет рабочих. А рабочие слушают вожаков, говорят об интернациональном марксизме, они связаны с иностранной державой… В случае войны опасность всегда представляют именно рабочие, всегда! — и в четырнадцатом году и сейчас. А хозяева всегда думают о родине, это само собой понятно!

Жан не очень уверен, что это само собой понятно. Он возвращается к профсоюзам. Значит господин Мерсеро не хочет, чтобы рабочие организовались? — Да нет, хочет. Вопрос только — как им организоваться. Нельзя, чтобы они создавали исключительно рабочие организации. Это опасно: они противопоставляют себя всей остальной нации. А разве можно допустить, чтобы рабочие стремились навязать свою волю хозяевам, вместо того, чтобы усердным трудом внушить к себе уважение. Иногда, правда, объединения рабочих достигают кое-каких результатов, но эти результаты совершенно искусственны. Папа говорит, что организация труда, — понимаешь, труда, а не лени! — это старая традиция, прерванная революцией восемьдесят девятого года. У нас веками существовали цеховые корпорации. А профсоюзы — что это такое? Новые, наспех созданные организации, они отдают рабочих в руки смутьянов, а те ведут их к таким целям, про которые отнюдь нельзя сказать, что это подлинные цели рабочих. Механизация…

Тут Жан совсем уж запутался. Так значит, главные враги рабочих — это профсоюзы? Мерсеро пожал плечами:

— Я только повторяю тебе то, что говорит папа. Может быть, он прав, может быть, нет, — не знаю… Профсоюзы — это одна из форм того строя, при котором мы живем. А он не вечно же будет существовать. Война, пожалуй, поможет изменить этот строй. А у нас что делают? Несмотря на опасность измены, которая гнездится среди рабочих, среди тех, кто делает танки, пушки и тому подобное, профсоюзы не разогнали. Сменили только головку: вместо вожаков-коммунистов там теперь вожаки-социалисты. Вот и все! А чтобы избавиться и от этих господ и от профсоюзов, надо изменить весь строй.

— Ты в самом деле думаешь, что строй изменят?

— Так, по крайней мере, считает папа. Но изменится строй или не изменится — для нас, молодежи, важно, по-моему, одно — свобода личности, и нам нет дела до всей этой грызни между хозяевами и рабочими!.. Нам надо сохранить свободу личности для жизни, полной приключений, возможность которой открывается для нового человека, для человека нашего, а не прежнего поколения… Нам нужна свобода личности…

Какие громкие слова: «свобода личности», «жизнь, полная приключений». Совершенно ясно, что Серж Мерсеро и не собирается стать врачом. Когда Жан сказал это Сержу, тот заговорил о Клемансо. Клемансо тоже начал свою карьеру врачом. Начал! Но Жану мало дела до карьеры Клемансо или Сержа. То будущее, которое он пытается представить себе, — это будущее доктора де Монсэ, повесившего на входной двери медную дощечку со своей фамилией. А имеет ли право этот доктор мечтать о Сесиль, о любви? Слово «любовь» бросил в разговоре, конечно, Жан. Серж пожал плечами:

— Любовь? Что ты под этим понимаешь? Женщин? Ты читал письма Бонапарта к Жозефине? А потом Бонапарт стал императором Наполеоном и выбрал Марию-Луизу… Женщины… Тут все зависит от того, как смотреть на них, — как на средство, подхлестывающее энергию мужчины, чтобы он смелее делал карьеру, или как на цель. У каждого есть свой наркотик или тоническое средство, если хочешь. Таким средством могут быть и женщины. Но свою свободу отдавать нельзя. Ты понимаешь меня? Голова должна оставаться ясной. В нашем мире, где все меняется, где все может стать и залогом успеха и причиной провала, нужна ясная голова, чтобы достигнуть успеха, иначе ошибешься, не поймешь, куда тебя несет, и попадешь не в то русло… Женщины! Конечно, путь великих честолюбцев усеян женщинами. Но если станешь канителиться с женщинами — все пропало! Будешь только супрефектом^[277].

— Я тебе не о женщинах говорю, я говорю о любви.

— Какую роль играет любовь в современном мире? На этот вопрос трудно ответить. И нет такой концепции, которая не менялась бы с течением времени в ходе истории. Любовь — это уже понятие устарелое. Мужчинам, которым нужно решать проблемы нашего века, когда все приобретает грандиозные масштабы — мировые масштабы, — таким мужчинам не до любви… Любовь — этохорошо было во времена местного соперничества: Ромео и Джульетта в противовес Капулетти и Монтекки.

— Так чем же, по-твоему, заменить любовь?

— Не знаю. Понимаешь, мы накануне колоссальных перемен. Это как в политике: папа хочет заменить профсоюзы корпорациями, а ты вот спрашиваешь, что я поставлю на место любви. Тут можно только строить предположения. Может быть, вместо женщины, которая всегда хочет быть единственной целью в жизни мужчины, вместо любви — великого мифа, означающего поглощение мужчины женщиной, — будет иное чувство, которое родится из сотрудничества мужчин в приключении, своего рода мужское содружество, дух общности, как в спортивных командах. Сообщничество, — вот именно… самое подходящее слово — сообщничество… Оно связывает сильнее всего, крепче всего. Сообщничество…

Жан слушал Сержа, не прерывая, но все больше чувствовал отчуждение от него. Пусть себе Мерсеро не верит в любовь, пусть строит какую-то систему человеческих отношений на основе отрицания любви, — это его дело. Не так-то легко убедить Жана де Монсэ, что любовь — отжившее чувство, чисто словесное обозначение уже исчезнувших чувств. И если из-за любви рушатся планы честолюбцев, если любовь становится целью, что тут плохого? Не знаю, чего ждет от жизни Серж, но я жду от нее только одного — любви Сесиль. Что мне все эти слова… «успех», «добиться успеха». В чем добиться успеха? Зачем? Да только скажите мне: «Вот там Сесиль» — я и слушать-то Мерсеро не буду, брошу его со всеми его рассуждениями о дружбе, о духе общности, о спортивных командах и обо всем прочем. Только бы Сесиль была тут. Ничего мне больше не надо. Очень мне нужно располагать свободой личности для изменения существующего строя, для приключений, для удовлетворения честолюбия. Единственная свобода личности — это… Жан вспомнил Жозетту. Ему стало стыдно. Он изменил Сесиль. И из-за этой истории с Жозеттой, хотя теперь уже можно было, пожалуй, сказать «из-за позабытой истории», он весь залился краской. Свобода личности, единственная свобода личности — это любовь. Жить только для Сесиль, жить для того, чтобы ждать ее. Жить для нее, только для нее одной. Ей отдать все свои мысли, все сердце, весь пламень души и тела.

Он посмотрел на Мерсеро. Хороший костюм на этом долговязом парне, а мускулов-то у него нет. Разве это мужчина? Актер какой-то.

— На чем же должно строиться сообщничество мужчин? — говорил Серж. — Где сообщничество — там преступление. Преступники изобрели для себя особые законы, у них есть своя рыцарская верность друг другу. Во все времена великие начинания людей становились возможными благодаря своего рода преступлениям, совершавшимся сообща: крестовые походы, религиозные войны… А загляни в современную историю, возьми-ка антиклерикализм Комба^[278]… Надо бороться против тех, против кого борются и другие. Возьмем наше поколение — какие трупы будут соединять нас?

Ну, поехал! Опять трескучая тирада! Валяй, милый мой! Как будто и без этого не видно, куда ты гнешь, все ясно и без твоих разглагольствований. Совершенно ясно! Тридцать пять лет назад был антиклерикализм. А теперь — антикоммунизм. Не нужно иметь университетский диплом, чтобы это понять.

VI

Давным-давно настала скверная погода, но Франсуа Лебеку небо казалось безоблачной лазурью. На душе у него было легко и радостно от того, что все шло как по маслу. Роретту благополучно перетащили на другую квартиру, с восковок, подготовленных Мишлиной, быстро отпечатали «Юманите». Небольшая заминка вышла с распространением — пришлось изменить распорядок. Кроме того, арестовали паренька на Одесской улице. Следовало пока держаться оттуда подальше… Лебек сигнализировал, чтобы этим занялись наверху. Но, в общем, все шло как нельзя лучше. Только вот Мирейль почему-то начала мудрить: заявила, что, поразмыслив, она считает более безопасным печатать листовки не по вечерам, а, напротив, в дневные часы, когда в доме ходьба, суета и никто не обратит внимания на постукивание ротатора, потому что все привыкли к стуку ее швейной машины. Завтра и послезавтра лучше совсем не приходить: она ждет гостя.

Однако Лебек решил, что никакие неприятности не сокрушат его оптимизма, даже туман, которым оправдывали налеты немецкой авиации на Париж; даже то, что напечатано было сегодня утром в «Попюлер» о репрессиях против коммунистов. Относительно газетных статей о Финляндии и о «давлении, оказываемом Советским Союзом», он думал: не вотрете очки, фальшивками за километр несет! А пока что Прибалтийские страны… и даже англичане вспомнили, что двадцать лет назад они были за линию Керзона^[279]… В банке Лебек замурлыкал не арию тореадора, а другую: «Цветок, что ты мне подарила». Эти вокальные упражнения остановил удивленный взгляд Гриво. А потом вдруг Лебека вызвали в директорский кабинет. Директор сразу, без обиняков, заявил:

— Мне уже неоднократно сообщали о листовках. Я никогда не мешал вам придерживаться каких угодно взглядов и действовать согласно вашим убеждениям — вне банка, хотя… Но в банке вы являетесь банковским служащим, а при нынешних обстоятельствах это для вас большая удача — вас не взяли в армию. Война…

— Но, господин директор, какие у вас основания думать, что эти листовки…

— Ну, разумеется, сейчас вы скажете, что вы тут ни при чем! Может быть, вы и в самом деле тут ни при чем. Но разве вы когда-нибудь выражали несогласие с германосоветским пактом?.. Нет, не правда ли? Ну-с, так вот, вам предоставляется возможность доказать, что вы ни при чем в этой истории с листовками. Да, да, я буду великодушен: достаточно вам заявить мне, что вы несогласны со Сталиным — большего я от вас не требую, — и я поверю или сделаю вид, будто верю, что вы тут ни при чем. Коммунисты — надо им отдать справедливость — способны солгать в чем-нибудь другом, но в таких вопросах они считают для себя ложь недопустимой… Ну-с, что же вы не отвечаете?.. Вы несогласны со Сталиным?

— Господин директор, вы сами сейчас сказали, что в банке я являюсь банковским служащим… Я не обязан отвечать на ваш вопрос.

— Прекрасно. Вы на него уже ответили. С этого дня вы не состоите у нас на службе.

— Я обращусь в арбитражный суд.

— Пожалуйста, господин Лебек, можете обращаться в арбитражный суд. Хотите, я вызову сейчас вашего профсоюзного делегата? Господин Сомез немедленно даст вам все разъяснения, касающиеся ваших претензий…

Вот мерзавец! Франсуа, проходя мимо Гриво, бросил ему: — Готово! Выставили! — Гриво поглядел на него, покачал головой. Это было неизбежно, он этого ожидал. Лебек в своей клетке уже подсчитывал кассу, — незачем терять здесь время. Только вот как быть теперь со связью? Как сообщить Шарпантье?.. В окошечко просунули пачку банковых билетов. Лебек поднял голову. Как раз Шарпантье. Вот удача!

Шарпантье, сохраняя невозмутимый вид, принялся тихонько отчитывать Лебека:

— Больше недели в четырнадцатом округе нет «Юманите»…

— Да что ты! Мы выпустили в понедельник, а сегодня только еще пятница…

— Нечего вилять, понимаешь?

— У меня были затруднения с печатанием…

Гриво вдруг закашлялся. Закашлялся, как чахоточный. Что это с ним? Ага, директор. Лебек с сосредоточенным видом быстро пересчитывал кредитки. А Гриво-то каков?.. Значит, он понимает, что Шарпантье… Директор ушел в свой кабинет. Шарпантье наклонился к окошечку, носом к решетке, согнул спину, отставил назад ноги, навалился локтями на барьер, сложил вместе ладони и в этой небрежно-доверительной позе шипел сквозь металлическую сетку:

— Устраивайся, как хочешь, а изволь выпустить…

— Я понимаю… Но, знаешь, меня уволили. Надо найти другой способ…

— А вот эту сумму, господин Лебек, занесите на другой счет, — и в окошечко просунулась вторая пачка банковых билетов. — Тебя знают в кафе «Версаль»?

— Это слишком близко отсюда. Лучше бы в районе Фальгиера… Постой, там есть маленький бар…

— Хорошо. В четверг, в десять часов. Повторная явка через неделю…

В пачке кредиток были запрятаны инструкции и сложенный номер «Юманите».

А все-таки… ведь если Гриво догадывается… Ну и пусть… Я ведь нынче решил быть оптимистом. Пусть меня увольняют, пусть наши дают мне нагоняй, не стоит расстраиваться. И еще эта идиотская история с Жан-Блэзом. Что это Мартина выдумала! Две недели ее шуточка не выходит у него из головы. Правда, Мартина была тогда на меня зла, ревновала, а я как будто был виноват. До чего ж она у меня ревнивая! Ну, а в банке пусть говорят, что хотят, я сейчас шапку в охапку — и прощайте. Пойду прямо в профсоюз, не все же там такие, как Сомез. Где-нибудь найдется для меня место… Мне же надо содержать маму и Лолотту. Не шутите. А все-таки сегодня солнце в небе. Хоть и не греет, а солнце. И вообще нельзя унывать. Все устроится. А партия права. Значит, надо живей поворачиваться. Главное, сейчас же постараться выпустить что-нибудь. Если Мирейль согласится, можно сегодня же вечером напечатать. Наплевать, что она велела приходить в дневные часы. Мало ли что! Не хочу терять еще один день. Надо пойти к Мишлине: очень хорошо будет, если она успеет до восьми вечера отстукать восковки.

Дождь полоскал небо всю ночь, погода стояла холодная, но небо было голубое — первый раз за много дней. Франсуа не обескуражил даже кисло-сладкий прием, оказанный ему в профсоюзе, — в этот день его бодрость была неуязвима. Он улучил минутку, чтобы забежать к Жан-Блэзу. А в самом деле, до чего красив, чорт этакий! Но, к счастью, не позволит себе ухаживать за женой своего друга. Да еще какого друга! Франсуа Лебека… Жаль только, что он лепит какие-то несуразные штуки… Не поймешь в них, что к чему.

— Ну как, принес, наконец? Где твой багаж?

— Какой багаж? Ах да, Роретта?.. Нет, знаешь, мне что-то не нравится физиономия твоей прислуги. Положительно не нравится.

— Да ты, оказывается, эстет, Франсуа! Правда, на Венеру она не похожа. Ну, ничего… В следующий раз я найму Грету Гарбо.

Не надо говорить Мартине, что меня уволили… Сейчас не стоит. Вот если найдется другое место, тогда можно и сказать, — приятной вестью сгладить неприятную. У Мишлины все как будто было в порядке с тех пор как от нее унесли Роретту. Она получила от Гильома открытку: в футбольном матче его команда в пух и прах разбила морскую пехоту. А как Лемерль? Не знаю. Вот уж несколько дней не появляется… — Так зачем же мы такой тарарам подняли? Видишь, товарищ, — все в конце концов устраивается. Весной правительство попадет в здоровую передрягу, ему придется дать объяснение народу, рабочий класс скажет свое слово… Послушай, в четверть одиннадцатого я, как обычно, принесу тебе сверток. Встретимся у кино, во время антракта… А как у тебя на работе? Жаль того мальчика, который провалился… Сволочи! Все равно мы не перестанем действовать.

Ну уж если Шарпантье и теперь будет недоволен, то он просто придира. Быстрота рекордная! Сейчас забегу домой. Надо поужинать, да и Мартина меньше будет беспокоиться. Кроме того, надо взять сложенный листок с инструкциями; Шарпантье называет его «гармошкой». Зачем я оставил его дома? Вдруг без меня придут с обыском… Надо вечером отдать его Мишлине.

— Ты опять уходишь? Наверно, к этой веснушчатой? Ну, Франсуа, дождешься ты…

— Мартина, не будь такой ревнивой! Это смешно!

— Я вовсе не ревнивая. И ничего тут смешного нет. Сегодня после обеда приходил какой-то, спрашивал тебя. Мне он очень не понравился.

— Что ж, одет неэлегантно? Вы очень требовательны, мадам. Как его фамилия? Он не сказал тебе? Ты спросила, как его фамилия?

— Он фамилию не назвал. А так как господин Лебек последнее время молчит, точно языка лишился, то и я теперь привыкла помалкивать. Он сказал, что зайдет еще раз.

По-моему, ночью работать гораздо лучше. На авеню дю Мэн совершенно спокойно. А Мирейль сама не знает, чего ей надо: сегодня одно, завтра другое. Ведь там очень удобно. Швейцара нет, входи, кто хочет. Потому-то старый «сатир» и выбрал этот дом. Придет же человеку такая дикая затея — пугать бабенок на темных лестницах! Как бы не спутать — третья дверь направо. В прошлый раз ошибся дверью — попал в уборную.

— Ах, это ты? — сказала Мирейль. — Я же тебе говорила: приходи только днем. Вот досада, я жду одного человека… Ну, ладно, говори скорей, что надо сделать, а то не успеем. Хорошо еще, что пришел пораньше…

Скажите, пожалуйста! Неужели завела любовника? Похоже на то. Ах ты, веснушчатая! А ведь товарищ Табуро призван в армию! Нехорошо поступаете, сударыня.

— Помоги мне снять трубу. Ой, горячая какая! Возьми газету, а то руки испачкаешь. Ну, тяни!

Пока снимают трубу и извлекают из тайника Роретту, вся комната наполняется дымом, но хуже всего вставлять эту окаянную трубу обратно.

Восковки лежали на столе, а Мирейль, взобравшись на стул, доставала с верхней полки шкафа бумагу, спрятанную под картонками, придерживая их одной рукой. Вдруг в дверь постучались. — Ах, чорт возьми! — вырвалось у Мирейль. — Он уже пришел! Сейчас выйду! — крикнула она во весь голос и, повернувшись к Лебеку, пояснила: — Я его не впущу, скажу, чтоб пришел попозже…

Франсуа только успел подумать: «Бедняга Табуро!», а Мирейль уже приоткрыла дверь и выглянула в коридор, как кто-то толкнул дверь плечом: — Полиция… — Кончено.

Нечего и пытаться изобрести какое-нибудь объяснение: весь этот беспорядок в комнате, бумага, восковки, ротатор… Не стоит и голову ломать! Главное, не позволять себе думать о Мартине, о детях. Полицейских было трое; сначала они удостоверились, что у арестованных нет оружия… потом один спустился вниз стеречь у входа, а двое других, начальник и его подручный, принялись обшаривать все углы, отпуская при этом грязные шуточки. Оскорбительно было то, что в комнате женщины они не сняли шляп. — Стой на месте, не шевелись! — заорал на Мирейль главный шпик. Неизвестно, что она хотела сделать, казалось, она ничего вокруг не замечала, ее беспокоила какая-то мысль. Шпики все перевернули в шкафу вверх дном. Хлоп! — картонки полетели на пол. Потом стали рыться в мусорном ящике. Чего они ищут? Ведь все улики у них перед глазами. — Это еще что такое? — спросил второй полицейский. — Выкройка для зимнего спортивного костюма, — вежливо ответила Мирейль. — Для зимнего спортивного костюма? Ишь ты! Мадам любит наряжаться.

Они как будто не понимали, что Мирейль — портниха. Главный шпик стал ощупывать зингеровскую машину. — Оставьте! — крикнула Мирейль, — еще сломаете что-нибудь! — Им-то что. Подумаешь, важность.

Главный просмотрел документы Франсуа: женат, двое детей, стыд какой! Потом пошли вопросы, не поймешь, чего они добиваются. Ах вот в чем дело, им, оказывается, очень хотелось дознаться, где находится Жак Дюкло^[280].

— Не знаете? Ну, конечно! Влюбленные голубки этого не знают. Посмотрим! Если скажете, где находится Жак Дюкло, можно будет столковаться. Хорошо вам платят за вашу работу? Неужели даром стараетесь? Вот дурачки! Подождите, дорого это вам обойдется! Пошли!

Второй полицейский защелкнул наручник на запястье Франсуа Лебека — теперь полицейский и Лебек были прикованы друг к другу. Главный подошел к Мирейль. Дальнейшее произошло, как в кинофильме — в дверь постучались, Мирейль крикнула: —Уходи! — Полицейский зажал ей рот ладонью, а второй шпик, позабыв, что он скован с Лебеком, бросился к двери. Франсуа уперся, оба упали на пол, а дверь все-таки отворилась, и вошел человек в габардиновом пальто, в низко надвинутой на глаза шляпе, а за ним — третий полицейский, карауливший у входа; он подталкивал вошедшего, приставив к его спине револьвер.

Главный полицейский всячески издевался. Вот они каковы, эти коммунисты… Распутная баба! Принимает у себя мужчин прямо с улицы, а кроме того, имеет смазливого хахаля. — Ну-ка, цыпочка, выкладывай все на чистоту… — Что ж тут выкладывать? Все и так яснее ясного. Бедняга, попавший в засаду, оказался испанцем, — он не мог скрыть этого, как не мог скрыть и то обстоятельство, что прописан у госпожи Табуро и получает по этому адресу письма: одно письмо лежало на камине, и на конверте полицейские прочли «Антонио Гарсиа»… А живет он, повидимому, где-то в другом месте. От радужного оптимизма Франсуа Лебека вдруг не осталось и следа. «Так вот почему Мирейль не соглашалась! Ну, конечно, ведь ее муж был связан с испанцами. Она была права… А я заставил ее. И часы встреч изменила, — это тоже не прихоть, не фантазия…» Лебеку было очень стыдно, что он нехорошо думал о Мирейль…

Что это испанец ответил главному полицейскому? Должно быть, того задело, и он сразмаху ударил Антонио по лицу. «А что бы я сделал, если бы меня вот так ударили по лицу?» — подумал Лебек. Но видя, как Антонио выдержал удар, не дрогнув, не моргнув глазом, как будто даже не почувствовал его, Франсуа понял, что это за человек, и невольно покачал головой: «Его из-за меня схватили… Что я наделал! Как я виноват перед партией! Погубил такого человека!..»

— Машина ждет? — спросил главный у шпика с револьвером.

— Ждет, господин начальник.

Тогда полицейские сковали вместе испанца и Мирейль. Франсуа повели, как он был, — в одном костюме, без пальто. Один из полицейских заметил это: — Чей коричневый балахон на стуле лежит? Твой, что ли? — Да. — Полицейский накинул ему пальто на плечи, Франсуа кое-как продел в рукав одну руку и засунул ее в карман. Вот чорт! В кармане «гармошка»! Пока полицейские опять шарили по ящикам, собирая вещественные доказательства, вся энергия Лебека была направлена на то, чтобы пальцами левой руки изорвать в клочки сложенный листок. Спускаясь в темноте по лестнице, он думал: выброшу клочки или проглочу… Но куда там! Полицейский, к которому он был прикован, заметил, что арестованный делает какие-то странные движения и зажег электрический фонарик: — Мерзавец! Отдай сейчас же! Взгляните, господин начальник, что у него в кармане… — Полицейские подобрали обрывки бумаги, там были непонятные слова, написанные заглавными буквами. — Ну, это специально для вас, Жюль… Вы ведь любитель разгадывать ребусы, — сказал начальник. На улице ждал автомобиль, похожий на фургон для развозки товаров покупателям. — Дорогу дамам! — третий полицейский грубо подтолкнул Мирейль в поясницу.

Только не думать о Мартине. Не думать о Мартине…

* * *

А в это время Мишлина писала длинное письмо Гильому. К несчастью, вышли все марки, а купить уже некогда, — надо успеть к антракту дойти до кино. Собираясь на свидание, она не могла отделаться от мысли, что в этот вечер ее арестуют. Особого страха она не испытывала, но хотела все предусмотреть. Если в сумочке у нее найдут письмо к Гильому, сразу узнают, где он находится, и его тоже притянут. Решила оставить письмо дома, но ведь могут нагрянуть и без нее. И Мишлина разорвала конверт. Если найдут письмо, не узнают адреса… Завтра надо вложить письмо в новый конверт и по дороге в контору опустить в ящик.

Она чувствовала себя очень усталой. Хорошо было бы сегодня никуда не ходить. Лебек ее мнения не спрашивал, он страшно гордился своей выдумкой — этими встречами возле кино во время антракта. Но он ли придет к ней со свертком, она ли принесет этот сверток домой, — консьержка одинаково может заметить. Лебек смотрел на дело иначе; ему нравились эти романтические встречи, когда дребезжит звонок, возвещающий антракт, и люди рассматривают в фойе фотографии кинозвезд, покупают эскимо или бегут в маленький соседний бар, а призрачный свет синих лампочек, горящих у входа, придает всему таинственный вид. В тот вечер шла американская картина с Дороти Ламур в главной роли. Эта актриса нравилась Гильому. Мишлина остановилась у ярко размалеванной афиши, где Дороти Ламур была изображена девушкой-островитянкой, одетой только в цветочные гирлянды.^[281] Кино было самое что ни на есть семейное, разумеется, влюбленные парочки устраивали здесь свидания, посетители — все мелкий люд, жители этого квартала; многие здоровались друг с другом. И все-таки Мишлина всякий раз дрожала за Лебека. Что, если он не придет? Она решила считать до пятисот, не торопясь, очень медленно, и только после этого начать дожидаться Лебека. Но, досчитав до четырехсот пятидесяти, сказала себе: буду считать до тысячи. Какой пронзительный звонок, так и сверлит в ушах! А Лебека все нет…

Кто-то сказал за ее спиной: — Здравствуйте, мадам Валье… — Мишлина не очень удивилась. Она обернулась и сначала не узнала молодого человека, который с ней заговорил. Потом вспомнила. — Ах, это вы, м-сье Жан. Вот встреча! — Оказывается, он живет теперь в этом квартале. Вот как! И она тоже. — Да, благодарю вас, Гильом здоров… — И никаких неприятностей из-за его убеждений?

Вопрос, в сущности, был естественный, но ведь о таких вещах не принято спрашивать. Мишлина немного покраснела. А впрочем, что ж, брат Ивонны Гайяр не мог не знать об убеждениях Гильома, и, стало быть, в его вопросе нет ничего удивительного. Она быстро проговорила: — Нет, пока у него все благополучно. — И тут же подумала: значит, Жан не сомневается, что Гильом остался верен своим убеждениям. Да и ее ответ тоже означал, что Гильом не изменил своим взглядам. Но ведь она была едва знакома с Жаном, встречала его раза два у Ивонны, и только. Однако достаточно было одного вопроса и неосторожного ответа, и они уже как будто стали близкими друзьями.

— Вы в кино были? — спросил Жан.

Мишлина совсем не умела лгать и ответила: — Нет, я жду тут одного человека… — Ведь если Лебек придет, разумнее будет не показывать Жану, что она скрывает эту встречу. Жан воскликнул с детским недоумением. — Ах вот как! — Он тоже не умел лгать. Мишлине стало смешно. — Да нет, вы не подумайте… Это товарищ… У нас не совпадают часы работы. А вы знаете, что у меня будет ребеночек? — Нет, Жан не знал. — И скоро? — Нет еще, только весной. — Жан улыбнулся: — Весной? Все ждут весны… Как вы думаете, весной будут перемены? — Мишлине не хотелось продолжать такой разговор. Оттого что Франсуа запаздывал, она нервничала и теперь ухватилась за эту встречу с Жаном. — А вы? — спросила она. — Вы были в кино? — Нет, он не был в кино, просто проходил мимо. Звонок трещал, как кузнечики в поле. Мишлина беспокойно озиралась: неизвестно, с какой стороны придет Лебек.

Люди возвращались в кино смотреть, что будет дальше с Дороти Ламур. А Лебека все не было. Жан и Мишлина умолкли. Жан видел, что она тревожится. Он сказал: — Может быть, зайдем в бар? Ваш товарищ наверняка заглянет туда… — Мишлина согласилась.

Они заказали по чашке кофе. Время от времени Мишлина приоткрывала дверь, выглядывала на улицу. Никого. Значит, он не придет. Что же могло случиться? Он всегда так точен. Боже мой, его схватили!.. Как того юношу на Одесской улице. Что же теперь делать? Вернуться домой? Или еще подождать? Жан де Монсэ рассказывал ей о своих занятиях, о том, что недавно был у сестры: на Гайяра в полку смотрят косо… из-за его убеждений…

Странно, опять эти слова — из-за его убеждений. Мишлина до сих пор как-то не вдумывалась в них. Из-за его убеждений. Все, что с нами случается, — это из-за наших убеждений. И вот, Франсуа тоже… Из-за его убеждений… Мишлина вздрогнула. — Как странно! — сказала она. — Людей преследуют за убеждения… как в давние времена.

— А это очень важно, — заметил Жан. — Идеи, за которые людей преследуют, — великие идеи…

И эти слова дошли до смятенного сердца Мишлины. Значит, Жан с нами, раз он так говорит. Когда он упомянул о весне, я сразу подумала: конечно, он не может идти против Ивонны. Прежде всего, она ему сестра… Мишлина чувствовала безрассудную потребность довериться Жану, но еще противилась этому желанию. Если Франсуа каким-нибудь чудом… Но ведь чудес не бывает. Не будет чуда. Бар закрывался: там дозволялось торговать только во время антрактов в кино — бар был придатком кино.

Жан и Мишлина вышли на улицу. На темную, холодную, пустынную улицу. Мимо пробежала собака. Где-то хлопнула дверь. — Боже мой! — вздохнула Мишлина. — Как я беспокоюсь!..

— О вашем друге?

— Ну, конечно. Вы же понимаете. Ничего не знаешь. Идешь на условленную встречу и всегда думаешь: придет ли? Ждешь, а время как будто остановилось! Вам это знакомо? Теперь уж он не придет!.. Это товарищ, у него жена, двое детишек…

Ей не следовало все это говорить, Жан знал, что не следовало. Но у него тоже сжималось сердце при мысли об этом незнакомом коммунисте, у которого жена и двое детишек. Жан почувствовал благодарность к Мишлине за то, что она вдруг доверилась ему, и боялся, что она пожалеет об этом… Какое-нибудь неловкое слово, и она замкнется, убежит от него. Ему вспомнилось, как он видел Мишлину с Гильомом в лавке Гайяра, когда она еще не была замужем. А Гильома он, пожалуй, не узнал бы, встретив на улице. Жану лишь смутно припоминалась его фигура…

— Не надо было рассказывать вам об этом, м-сье Жан. Да вот попали вы в такую минуту… Пожалуйста, забудьте об этом.

Вместо ответа он крепко пожал ей руку. Мишлина осмелела. Ей хотелось доказать себе, что она не так уж легкомысленно поступила: — М-сье Жан, извините меня за этот вопрос… Но скажите… ведь вы с нами, не правда ли? Как ваша сестра, да? — Странно, она не сказала: как ваш зять. Ей так хотелось, чтобы Жан не обманул ее надежд, а ведь его лица не было видно в темноте. Он ответил вполголоса: — Да, я с вами… — И как только вырвались у него эти слова, он понял, что солгал. Но отступиться от таких слов было уже невозможно. Ведь он сказал это, сказал! — Я так и знала! — послышался в темноте голос Мишлины. Он уже не мог идти на попятный. Что же это я наделал, что сказал! С ума я что ли сошел! Это просто чудовищно! Обманывать людей в таком деле, когда они рискуют всем: своей свободой, своей жизнью!

— Ну, до свидания, м-сье Жан. Я пойду домой. Теперь уж нечего ждать. Как жаль товарища! Хорошо, что я вас встретила. Все-таки легче немного на душе. Вот как Гильом говорил: мы — большая семья…

Мишлина позвонила у ворот. Жан немного постоял, услышал, как она назвала консьержке свою фамилию, как прошла под каменным сводом, потом стукнула входная дверь… Он повернул обратно. До дому нужно было идти минут пять. Он был очень смущен, не мог разобраться в своих чувствах. Что это на меня нашло? Нет, право, что это на меня нашло? Теперь, если я стану думать иначе, это будет обманом в отношении Мишлины, ее друзей — ее семьи, как она говорит. Можно, разумеется, сказать: наплевать мне на это. Но я же не могу так сказать, вот и все. Теперь я в плену. Попал в плен собственной лжи. Чтобы снова почувствовать себя свободным, надо сделать так, чтобы мои слова не были ложью… Теперь я не свободен думать, что захочется, я не свободен перед этими людьми. А как же Ивонна? Что будет с Ивонной? Ее тоже могут арестовать. В прошлый раз, когда я пришел к ней, ясно было, что я ей мешаю, она сказала: «Мне надо идти по делам…» Может быть, она так же вот, как товарищ Мишлины… Настанет такой день, когда Ивонну кто-нибудь будет ждать, а она не придет. Есть только два лагеря. Неужели я буду в другом лагере — с теми, кто арестует Ивонну, кто арестовал того коммуниста? Нет, я не солгал Мишлине.

С ума сойдешь, ей-богу! Так что ж, я теперь коммунист, а? Ведь можно быть на стороне коммунистов, не будучи коммунистом. Или пойти против них вместе с отцом Сержа Мерсеро, с отцом Никки… и с Фредом Виснером… Нечего увиливать, надо решать — с коммунистами я или нет? Сейчас война, французы сражаются. Жак… Значит надо выбирать между Жаком и Ивонной? Да тут дело не в Ивонне, не в Жаке, тут дело во мне самом… Что же это нашло на меня, чорт бы меня драл, что это, право, на меня нашло?..

Эти люди… Ну что я знаю об этих людях, о том, что ими владеет, что ими движет, что для них основа основ?.. Они совсем непохожи на Рэмбо, они — полная противоположность тем, кто убегает от жизни. Что они подумали бы о том изречении Леонардо да Винчи, которое Мишель Вьешанж прочел в книге Барреса: «Так же как хорошо употребленный день приносит радостный сон, так и хорошо употребленная жизнь приносит радостную смерть». Жан затвердил эту фразу наизусть, потому что в его глазах она оправдывала все: его жажду жизни, любви, деятельности — пусть нелепой и даже бесцельной, но такой, чтобы она целиком заполняла существование… Эти люди… не могу, просто не могу себе представить, как они мыслят и что дает им мужество. Может быть, они тоже ищут радостной смерти? Не в этом ли их тайна? Нет, нет. Ничего похожего нет в том, что о них известно, в том, что они пишут. Это как будто совсем особая порода людей…

Жану вспомнился август месяц, когда он читал книги Гайяра и когда ему каждое утро просовывали под дверь «Юманите». Удивительно, как мало места занимает смерть в том, что они пишут. Им, видимо, совершенно незнакома метафизическая тоска. В этом даже есть что-то фанатичное. Я уже чуть было не уверовал, а потом… Что же произошло? Почему все это вдруг потеряло для меня ценность? Пакт, да, да — пакт. Но ведь если на их стороне все самое высокое, самое благородное, что есть в мире, — тогда значит… ведь во всем есть только две стороны… У них самые высокие, самые благородные в мире идеи… А как времена переменились! То, что раньше люди имели право говорить во всеуслышание, писать, провозглашать… Однако это очень важно: идеи, за которые преследуют, — великие идеи! Тогда он еще был свободен не верить в них. А теперь? Где теперь эта свобода?

* * *

Их вели по лестницам, где тускло светились лампочки, замазанные синей краской, отворяли двери с матовыми стеклами, проводили по длинным коридорам. Там дремали на скамьях какие-то люди, стояли караульные. Франсуа плохо соображал, куда их привезли, — слишком быстро высадили всех троих из машины на ледяной ветер и бегом прогнали под воротами, а потом через двор. Здание было большое, старое, комнаты с маленькими окнами и огромными зелеными полками, разделенными на клетки, а в них битком набиты пыльные папки с делами; на столах — груды всяких бумаг. В полицейских канцеляриях все как будто заведено и оборудовано раз навсегда еще со времен Камескасса^[282], все пропитано запахом пыли и пота; ступени истерты ногами тысяч людей, паркетные полы никогда не натираются, для служебных помещений места отведено мало, теснота — чуть не друг на друге сидят во множестве писаря атлетического телосложения, которое совсем не вяжется с их канцелярскими занятиями, и все тут замызганное, истрепанное, как поношенная одежда, сохранившая в своих складках форму усталого человеческого тела. Пахнет чернилами, старыми бумагами, зверинцем.

Мирейль, Антонио и Лебеку приказали сесть на скамью в углу большой комнаты с низким потолком и оставили их там, как забытый багаж; вся комната была заставлена конторскими столами, и за каждым трудились в поте лица своего не меньше двух чиновников, изнемогая под бременем работы, не прекращавшейся ни днем, ни ночью; посреди комнаты стояла раскаленная чугунная печка, а возле нее — ведро с углем; духота и жара невообразимые. Время от времени отворялась дверь в соседний кабинет, вызывали низенького щуплого канцеляриста или толстяка в больших очках, и они рысцой бежали на зов. В комнату то и дело вихрем влетали какие-то устрашающего вида субъекты, присаживались на уголке стола, переговаривались вполголоса с протоколистами, сдвинув шляпу набекрень, и молниеносно исчезали. У стены, напротив политических, на скамье, теснились совсем иного сорта арестованные: размалеванные женщины, рослый детина с оторванным воротником и с распустившимся галстуком, два угрюмых юнца лет шестнадцати — семнадцати, которые все шушукались о чем-то, умолкая лишь от окриков надзирателей. За двумя столами допрашивали уголовников — нечто вроде исповеди по конвейерной системе. Время от времени оттуда доносился плаксивый голос какого-нибудь распухшего от пьянства оборванца: «Да я же вам говорю, господин инспектор, что не я…» Потом раздавалась ругань, и мирный чинуша, придя в ярость, стучал кулаком по столу или заезжал в физиономию своему подопечному. В середине комнаты оставалось свободное пространство, вроде сцены, подготовленной для спектакля, и там время от времени появлялись довольно живописные фигуры, которые, прикладывая руку к сердцу, протестовали, клялись в своей невиновности, получали оплеуху, зуботычину, пинок ногой и, отлетев в сторону, со стонами вытирали рукавом разбитый нос, орошая кровью своих соседей.

Не позволять себе думать о Мартине.

Полицейские, доставившие их сюда, куда-то улетучились, кроме одного, которого они именовали начальником; сняв пиджак, он аккуратно повесил его на спинку стула около печки и оживленно разговаривал с тучным человеком, примечательным смуглой бронзовой физиономией, вычурной прической с фестончиками на висках и шумной одышкой — видно было, что у него астма. Начальник извлек из стенного шкафа свои запасы провианта — бутерброд с мясом, початую бутылку вина, стакан — и принялся подкрепляться перед допросом. Ближайший к Франсуа исповедник, похожий на парикмахера, вертел в руке перо быстрыми, легкими движениями, точно ножницы при стрижке волос, и допрашивал размалеванную, как вывеска, девицу в шляпке, представлявшей, несомненно, последний крик моды на Севастопольском бульваре или в районе Сен-Дени. Лебек слышал всю одиссею воровства с прилавков, угрозы, выпытывание признаний относительно способов сбыта краденых товаров, блатной жаргон, притворные всхлипывания, внезапный поток слов, которым женщина старалась что-то скрыть, и голос сыщика, стоявшего за ее спиной: — Что с ней канителиться, господин начальник? Я вот звездану ей хорошенько. — Погоди, — отвечал инспектор, — может, и так скажет…

Испанец смотрел на все это взглядом человека, которого уже ничто не могло удивить. Долгий опыт научил его терпению. Его история началась в солнечный день восстанием народа, боями за казармы; потом обучение военному делу, утренние заморозки, бесконечные часы дозора у бойниц, окопы на сожженных зноем голых плоскогорьях без единого деревца, где, пряча от противника костер, жарили козлятину или закусывали наспех сырой луковицей с хлебом; за плечами у Антонио были годы боев против своих же соотечественников и вой марокканцев в штыковых атаках, ужасные дни поражения, рана в живот, лагерь в Верна; три года испытаний, превративших мирного и чувствительного Антонио в закаленного, решительного человека, который, сидя в этой жарко натопленной, вонючей комнате, вместе с незнакомыми ему соратниками, среди торговцев краденым барахлом, среди воровок, пойманных с поличным в магазине Галери-Лафайет, безмолвно и невозмутимо ждал допроса, зная, что у него выпытать ни слова не удастся.

Один из полицейских, захвативших их с поличным, вернулся, и Франсуа узнал его, хотя в нем не было ничего приметного, кроме толстого красноватого носа: самое обыкновенное круглое лицо, самый обыкновенный лоб, подстриженные щеткой усы, пухлые плечи, словно подбитые ватой, широкий зад. — Наконец-то явились, Жюль, — недовольно сказал начальник. — Что вы так долго? — Впрочем, это нетерпеливое замечание не помешало ему продолжать болтовню со смуглым субъектом, напускавшим себе фестончики на висках. Жюль стал извиняться, но начальник его не слушал; очевидно, этот Жюль принадлежал к шпикам низшего ранга. У начальника, довольно рослого мужчины, была жирная шея, такая толстая, что по сравнению с ней его большие уши казались маленькими. Розовую глыбу шеи перечеркивала белая полоска воротничка, темные волосы были подстрижены довольно коротко. Над маленькими глазками нависали брови шоколадного цвета. Все лицо заплыло жиром и ровно ничем не могло привлечь внимание, разве только золотым зубом, который поблескивал во рту, с правой стороны.

— Мирейль Табуро.

Ее вызвали первой.

Допрос длился больше двух часов: Мирейль, Антонио, Франсуа, потом опять Антонио, опять Франсуа и Мирейль… Сначала устанавливали личность каждого, затем следовали вопросы, угрозы, дружеские увещевания; потом взывали к собственным интересам допрашиваемых. Больше всего старались запугать испанца, но натолкнулись на сильного противника. Ясно было, что с Антонио Гарсиа господа полицейские только зря теряют время золотое. Иногда арестованных оставляли в покое — сидите себе, смотрите, а мы вас помаринуем да покажем на других, как мы умеем работать. И тогда полицейские комиссары, сидевшие за столами, держали себя так, словно в этой плохо освещенной низкой комнате, похожей на зал ожидания захолустного вокзала, никого кроме них не было, словно они не замечали входивших и выходивших людей, не видели арестованных, и вдруг раздавался вопрос: «Ну как, надумали? Говорите начистоту». Начальник все добивался, чтобы Франсуа заявил, что Мориса Тореза нет во Франции, что он находится в Люксембурге… Бронзово-смуглый субъект в конце концов сел рядом с комиссаром. Очевидно, он был в данном случае посторонним, но весьма интересующимся наблюдателем. Астматическое дыхание вырывалось из его груди со свистом и шипением, как пар из готового к отправке паровоза. Франсуа не мог отвести глаз от черных плоских фестончиков, изящно окаймлявших его рябую физиономию. А в это время сидевший спиной к Франсуа шпик, которого комиссар назвал Жюлем, чуть ли не водил толстым носом по столу, с напряженным вниманием стараясь разгадать ребус, прикладывая друг к другу клочки разорванной «гармошки» Шарпантье. — Мирейль Табуро!.. — Опять принялись допрашивать Мирейль. Полицейский комиссар решил, что она любовница обоих арестованных, и всячески старался использовать это обстоятельство, пытаясь возбудить в «соперниках» ревность, чтобы вытянуть у них признание. Он был психолог и любил методы «психического воздействия». В подходящий, по его мнению, момент он вздымал к небу огромные кулачищи, и тогда из манжет высовывались его руки, густо обросшие бурой шерстью. Ему ли не знать человеческой психики! Только он не сразу угадывал, на какую пружину нужно нажать, нащупывал то одну, то другую, и удивлялся, что при всех его познаниях ему не удается вызвать желанного взрыва страстей, когда преступник забывает, что для него всего выгоднее запирательство. В конце концов астматику все это надоело, и он вышел из комнаты, так сильно передернув плечами, что у него, должно быть, все фестончики разлетелись. Полицейский, похожий на парикмахера, встал со своего места, подбросил угля в печку. Зловонная жара усилилась. Увели женщин, сидевших у другой стены; грим их растаял и потеками пополз по лицу. Теперь на скамье дремали одни только юнцы, о них как будто забыли: инспектор, который «занимался» ими, уже час назад торопливо вышел из комнаты, будто ему срочно понадобилось побежать за нуждой.

— Господин начальник! — вдруг завопил Жюль (это было около двенадцати часов ночи). — Вышло! Посмотрите, можно прочесть!..

Ребус-головоломка оказался труднейшим. Многих клочков нехватало; кроме того, заглавные буквы, листок исписан с обеих сторон… Попробуй угадать, какие клочки надо приложить друг к другу и с какого края. Но в конце концов ему удалось восстановить две фразы: «Даладье не даст нам мира… Союз с СССР для того, чтобы разгромить Гитлера…»

Начальник покачал головой. Жюль вопрошающе глядел на него и тоже покачивал головой. В эту минуту перед ними стоял Франсуа. Антонио настороженно следил со скамьи за допросом. Мирейль о чем-то думала, — вероятно, о том, что сделают в армии с ее мужем, когда туда обо всем сообщат.

— Н-да, Жюль, и сильны ж эти молодцы. Носят в карманах заготовленное алиби: оправдание своей политики, тезисы показаний их депутатов капитану де Муассаку. Нет, погодите, голубчики, мы не такие уж дураки! Умеем читать между строк. Эта бумажка вас не спасет. Туда же! Вообразили себя хитрецами, простофили несчастные! А вы-то, Жюль, хороши! Столько времени убили на то, чтобы восстановить как раз те самые слова, которые они суют нам под нос. Они, изволите видеть, сражаются против Гитлера. С Советским Союзом, но против Гитлера… Ловко разыграно!

— Так вы думаете, господин комиссар, что это было нарочно заготовлено для нас? — спросил Жюль.

Комиссар насмешливо заметил:

— Видно, что это не ваша специальность, дорогой мой! Вы в таких делах новичок. Вот когда насмотритесь, как мы, на политических, тогда поймете… Эти люди — не то, что ваши сутенеры и их девчонки. Но, в общем, вы неплохо справились с первым испытанием, удачно закинули сеть. Богатый улов! Я отмечу в донесении ваше усердие и предприимчивость…

Жюль рассыпался в благодарностях, говорил о чем-то непонятном для Франсуа, о каком-то счастливом случае, о том, что ему повезло. Как жаль, что он лишается теперь чести работать под руководством господина Агостини… он очень многому научился бы у господина Агостини… только что начал работать с господином Агостини, и вот приходится расстаться… Уже получил назначение… Да, да сегодня утром получил!

— В армию? — спросил комиссар Агостини. — Ну, разумеется, им очень нужны люди, — ведь во время войны в армию позабирали всякую погань. Господа военные брезгуют полицией, а все-таки приходится им обращаться к нашим услугам. И куда же вас назначили, Жюль?

— В район Мо, в Территориальный рабочий полк…

— Ах так! ТРП. Право, эти новые воинские части — умное изобретение. Вот где ведется настоящая война!.. Вы сами это увидите, друг мой. В наши дни пушки стали всего лишь символическим оружием. Ну что ж, желаю успеха. Надеюсь, что краткая практика у нас послужила вам хорошей подготовкой для вашей новой должности. Вы, кажется, не женаты? Я вас как-то раз встретил с девчоночкой….

Инспектор вздохнул со смущенным видом: — Видите ли, господин комиссар, мне сорок лет. И вот все не могу решиться… Сколько раз говорил себе: брошу ее. А потом опять потянет… Ничего не могу с собой поделать. Вот как будто и нет других юбок на свете.

— Хорошо, хорошо. Я не хочу вмешиваться в вашу личную жизнь. Знаете ли, инспектор, у людей создалось о нас совершенно неверное представление: у сыщика, мол, нет сердца! А ведь мы тоже люди, у нас есть жены, дети, и частенько мы питаем слабость к какой-нибудь цыпочке. Верно, а? Словом, это ваше личное дело.

Уже несколько минут Франсуа думал только об одном: кто же меня выдал? Очевидно, выследили, когда я шел к Мирейль. Но откуда они узнали про меня? Они ни слова не говорят о мальчике с Одесской улицы. Впрочем, тот и не знал ничего. Если бы они от него исходили, не много бы разнюхали… Тогда кто же? Лемерль? Что, если видели, как я выходил от Мишлины! Не надо мне было ходить к Мишлине. И все это потому случилось, что от меня взяли Маргариту Корвизар. Да нет, не в этом дело! Шарпантье задал мне головомойку; я хотел все сделать поскорее и, как видно, действовал неосторожно.А если это Лемерль, то почему же он так долго ждал? Скорее это не он, а подлец Сомез. Да, должно быть, все пошло из банка. Возможно, когда директор разговаривал со мной, кто-нибудь уже подстерегал меня у подъезда. Неужели видели, как я заходил к Жан-Блэзу?.. Бедняга! Если бы он действительно участвовал, а то ведь так, зря… Как знать, — может быть, директор решил выставить меня, потому что у него уже побывала полиция… У кого меня еще могли видеть?.. Я недавно заходил к старухе Блан. Не надо было этого делать. Что если установят слежку за всеми, кто заглядывает в швейцарскую. Всех перехватают. Лебек совсем запутался в догадках, возвращался то к одному, то к другому предположению. Несомненным было только то, что он вел себя возмутительно неосторожно, и притом не первый раз… Ах чорт, ах дьявол собачий, думал он, я же провалил всю организацию нашего округа, и из-за меня арестовали Мирейль и вот этого испанца, а уж это глупее всего. Никогда себе не прощу! А как же теперь выкрутится Шарпантье? Придет в четверг в Фальгиер и не найдет меня там… А Мартина?.. Нет, не буду думать о Мартине!

И как раз в это время комиссар Агостини опять вызвал испанца.

— Ну-с, господин иностранец, прежде всего скажи — ты зачем приперся во Францию? Мерзавцы! Вы забыли, что находитесь во Франции, а не в Москве… Убирайтесь вы к Франко с вашими претензиями. Всех бы вас выслать за Пиренеи, именно за Пиренеи, а не в Москву — в Москве-то вам была бы лафа. Выгнать вас из Франции, вы нам не нужны!

Антонио, уже несколько часов ни звуком не отвечавший на все вопросы и ругань комиссара, вдруг поглядел на него своими черными глазами и тихо, но отчетливо сказал:

— Ну это, знаешь ли, еще неизвестно.

— Как «неизвестно»? — заорал Агостини. — Неизвестно, что вы нам не нужны?

Испанец утвердительно кивнул головой, и вид у него был откровенно насмешливый: на сей раз он сам прибегнул к «психическому воздействию», и психика комиссара Агостини реагировала привычным движением — ударом кулака в лицо. Антонио молча вытер тыльной стороной руки кровь, бежавшую из рассеченной губы. Он не пошатнулся, стоял твердо на ногах и, кивнув головой, снова повторил: — Еще неизвестно! — Агостини посмотрел на свой кулак и сказал, покосившись на Жюля:

— У этих молодцов столько наглости, что поневоле голову потеряешь. Мы ведь, в конце концов, тоже люди. Я ведь говорил вам, — у нас есть сердце, кровь в жилах, человеческие нервы и ограниченный запас терпения. Этот тип оказался неожиданной добычей. Ведь вы о нем не сообщали, правда, Жюль? Но весьма возможно, что он-то и есть самый главный в этой шайке. Вы когда едете в свой полк? Через два дня? Значит, вам не удастся проследить за ходом дела. Но и в эти два дня вы можете мне помочь. Ведь как-никак их поймали благодаря вам.

Инспектор Жюль, польщенный похвалами господина Агостини, теребил двумя пальцами кончик мясистого красного носа, улыбался, опускал глаза. Он блаженствовал.

«Вот гнус! — думал Лебек. — А что-то мне знакома эта рожа. Где-то я его видел».

И вдруг ему вспомнилось: видел у дверей профсоюза! Но и это ничего не объясняло… Все могло случиться и по доносу из банка, и из-за Лемерля, и из-за слежки, установленной за старухой Блан. И из-за какой-нибудь моей оплошности. Но несомненно, что этот толстоносый следил за мной с самого утра… А я-то воображал себя хитрецом!.. Тебе, милый мой, еще надо многому поучиться… если ты выпутаешься. А иначе ты не будешь вылезать из тюрьмы.

Около часу ночи их отправили в «предварилку».

И только там, когда у Лебека все вытряхнули из карманов, отобрали шнурки от ботинок, галстук, окатили ледяной водой под душем и вернули его одежду, всю влажную от дезинфекции горячим паром, когда его заперли в камеру, где он оказался среди вшивых оборванцев, воров и каких-то вертлявых парнишек с мерзкими мордочками, — только там, лежа на грязном тюфяке, набитом гнилой соломой, и пытаясь уснуть под зычный храп соседа, который все наваливался всклокоченной головой ему на плечо, Лебек позволил себе подумать о Мартине, о детях, о старухе-матери, о том, как будет она жить в деревне, куда послали к ней старшую девочку, и что испытает она, когда ей сообщат… Он говорил себе: «Разумеется, партия не оставит их без помощи. Но ведь у партии столько работы, огромной работы, и стольких товарищей травят сейчас эти сволочи, хватают их… много ли может сделать партия для моей семьи, ведь у нее так мало средств, у нашей партии… Будет ли у моей семьи хоть кусок хлеба? Проклятые! Если бы Мартина устроилась у родителей… Но что еще скажут ее родители? „Вот он, твой Франсуа! В тюрьму попал!“»

И вдруг светлым видением встала перед глазами Мартина, ласковая, милая, как в те часы, когда она была в его объятиях, вспомнился их разговор, после того как он в первый раз отправился к Мирейль. Как он приревновал ее, дурак, к Жан-Блэзу!.. Что-то у меня голова уже стала плохо работать… Никогда они на это не пойдут. Ни он, ни она. Теперь весь вопрос только в том, как ей прокормиться с детишками… Зловонная камера, храп соседа, сырость, дремотное оцепенение. Замелькали привычные картины — банк, решетчатое окошечко, рука Шарпантье просовывает пачку кредиток, тысяча, две тысячи, три, четыре, пять… И Лебек погрузился в сон.

VII

«Позволю себе от всего сердца выразить вам благодарность за вашу посылочку. Я даже сначала и не поверил, что всю эту роскошь вы соблаговолили послать мне. Также благодарю вас за списочек наших, которых взяли в армию. Можно только пожелать, чтобы и другие хозяева, которые в нынешнее тяжелое время еще как-то справляются с делами, так же пеклись о своем персонале, как вы. Ваш великодушный поступок, дорогой господин Мерсеро, доказывает, что борьба классов вовсе не является неизбежной. А раз это так, то все рабочие должны понять, что им куда лучше и полезнее будет работать, как полагается, — каждому на своем месте, — без всякой вражды к хозяевам и начальникам, в полном согласии с ними. Надеюсь, когда все уляжется…»

Дверь канцелярии распахнулась, ветром погнало по столу бумаги, капрал Серполе еле успел прижать локтем начатое письмо и поднял голову. — Кого там чорт несет? Дверь закрывай, разиня! Не лето!

В комнату вошел высокий и костлявый, жилистый малый; лоснящаяся кожа туго обтягивала скулы; сквозь реденькие, коротко остриженные волосы просвечивал череп — настоящий скелет. Маленькие глазки глядели заискивающе и в то же время нагло.

— С вашего позволеньица…

Он ткнул пальцем в сторону часов-ходиков.

— С вашего позволеньица… Ровно без пяти… явился как штык.

— Ах, это ты, Лафюит. Ладно, бери одеяло и ступай. Где тюрьма, сам знаешь…

Лафюит показал, что вот, мол, одеяло — подмышкой. И громко втянул носом воздух.

— Чего еще надо?

— Насчет курева бы… Обратите внимание, еще не получали…

— Ну и нахал! Ступай, без разговоров! — Серполе встал, захватив в охапку целую груду розовых и зеленых папок. Вдруг ему стало не по себе. Лафюит вон какой здоровенный, выше его, Серполе, на две головы; руки длинные, как грабли, кулаки, как кувалды, взгляд какой-то странный, прилипчивый. И Серполе смягчился: — Ладно, ладно, там видно будет… а теперь ступай! Мне надо закрывать… к майору иду.

— Разрешите покараулить… Здесь поуютней будет…

Серполе дипломатически промолчал. Еще чего выдумал! Так я и оставлю этого ворюгу одного в канцелярии! Ящики-то не запираются… Он вышел на улицу, Лафюит увязался за ним: — Насчет табачку не извольте забыть.

— Иди, иди, дежурный выдаст!

— А есть там кто из ребят? Какой там народ сидит, желательно знать?

Серполе с удовольствием двинул бы своего собеседника по шее. Но он только взглянул еще раз на Лафюита и снова ощутил всем нутром страх перед этим высоченным детиной: ну и похабная рожа, настоящий бандит! — Немного там народу, — ответил нехотя Серполе, — один только парень, знаешь, бывший денщик из третьей роты… Книги из замка таскал…

Лафюит неодобрительно свистнул, как будто хотел сказать: до чего это люди доходят, ну и времена настали, и так далее. Вдруг Серполе резко отстранился от своего спутника: он заметил Дюрана, корректного, вежливого Дюрана, который отдавал ему честь. Серполе подошел и пожал Дюрану руку. Но не упускал из виду Лафюита. Тот не спеша шагал к тюрьме, зажав подмышкой одеяло. Шел пружинистым, кошачьим шагом: того и гляди, прыгнет.

Дюран был прикомандирован к канцелярии первой роты. Канцелярию и один взвод этой роты недавно перевели в деревню, чтобы были на глазах у полковника. В том числе и нежелательные элементы: русские и все прочие… Ротный командир капитан Блезен столовался у полковника. Остальные попрежнему стояли в Ферте-Гомбо, где находился и лейтенант Барбентан. Итак, уже несколько дней Дюран был прикомандирован к канцелярии первой роты. Он попал туда довольно странным образом. В полк его не зачисляли. Дюран прибыл с каким-то сопроводительным письмом. Капитан Местр рассказывал об этом в присутствии Сикера, а Сикер сообщил Серполе: — В первую роту охранка прислала своего человека. Должно быть, из-за этого сотрудника «Юманите». — По правде говоря, ни Сикер, ни Серполе не были так уж уверены, что Дюран прибыл именно из-за Барбентана. Дюран! Выдумают тоже. Он такой же Дюран, как мы с вами! В полку и без Барбентана было немало публики, которая могла интересовать охранку. Конечно, Дюрана неспроста назначили в первую роту… Известно, что это за рота. А все-таки ниоткуда не следовало, что он наблюдает только за первой. — Вы так думаете? — спросил Серполе, и даже не без некоторой досады. Кого имел в виду Сикер? — Ну, скажем, лейтенанта Гайяра или даже, если хотите, Готие или Лурмеля. — Как это — Готие? Как это — Лурмеля? — Сикер хихикнул: — А вы сообразите, почему они сюда попали. Неужто, вы в самом деле думаете, что за капитаном, например, так-таки ничего и не числится? И не кажется ли вам странным, что канцелярию первой роты перевели сюда? И капитана Блезена тоже… и всех этих иностранцев, а Барбентана оставили почти в полном одиночестве в Ферте-Гомбо?

Дюран — человек без особых примет, с самым обыкновенным именем, с обыкновенным подбородком, усы щеткой, нос шишкой — Дюран почувствовал, что его раскусили. Слишком уж любезен этот Серполе. Вот почему Дюран, встретившись с ним, поморгал заплывшими глазками, сказал несколько слов и отправился дальше своей дорогой. Ну и полк, ну и работка! Он горько тосковал по прежней своей специальности. То ли дело девочки или держатели автоматов-рулеток в кабаках. Конечно, аховая публика, зато там можно поживиться. А вот как коснется политических… Не далее, как вчера вечером, когда Дюран вошел в кафе, все хором запели «Маделон». Да, нельзя сказать, что его обязанности сохранялись в тайне. Повидимому, все уже в курсе… Попробуй-ка что-нибудь сделать в таких условиях. Прав был Агостини: во время войны весь сброд суют в армию!.. Собственно говоря, Дюран зашел в кафе вовсе не для того, чтобы шпионить. Но его поселили на частной квартире — мерзость, такая мерзость, что просто хуже нет. Боялись, что если его устроить на постой наравне с офицерами, это будет бросаться в глаза. А все равно кругом шептались: «Смотрите, — Дюран — знаете, тот самый, из первой роты»… Он даже не мог как следует расположиться у себя в комнате, вернее, в чулане, со своими донесениями… Отсюда, издалека, ему казалось, что в выборе между Сильвианой и Жерменой колебаться не приходится. Жермена — это значит рано или поздно надеть на себя хомут, жениться, ну а Сильвиана… Когда он сел за столик в кафе, то не мог отделаться от чувства, что все присутствующие заглядывают ему через плечо и читают донесение. Все шиворот-навыворот пошло… Дюран старался прикрыть рукой бумагу, но видел, как окружающие без всякого стеснения смеются ему прямо в лицо. Да, это тебе не Монпарнас.

Дюран был, что называется, не чужд сердечных треволнений. Сорок лет — самый разгар мужских страстей, и профессия здесь ни при чем. На улице он увидел проходящего мимо доктора, вспомнил о Сильвиане, и, отдав честь, окликнул Марьежуля. Тот остановился, узнал его:

— Здравствуйте, Дюбуа, в чем дело?

— Дюран, с вашего позволения, Дюран… Хотелось бы навести справочку, по медицинской части… Воспаление придатков — это серьезная болезнь? И отчего она бывает?

Марьежуль шел по просьбе полкового врача обследовать тюрьму, и Дюран поплелся за ним. Воспаление придатков… вообще, как вам сказать, вообще-то да… Вот так штука! А я было хотел бросить Жермену. Дюран совсем приуныл. Однако профессиональное любопытство не покинуло его и в эту минуту.

— Господин доктор, вот этого типа вы случайно не знаете?

И он показал на бесцветного худощавого блондина, который, напрягаясь, с трудом толкал тяжелую тачку. Из коротких рукавов торчали покрасневшие от холода кисти рук. На нем был серый пиджачок, туго перетянутый солдатским ремнем, на боку болтался противогаз, берет съехал на затылок, открывая начинающую лысеть голову, волосы на ней словно редеющий лес.

— Вот этого? Да, знаю… Это Гавриленко… Он из вашей же роты… Туберкулезник. Только треть легкого осталась. Если еще побудет тут — ему крышка.

— А чего он ждет?

— Ждет, чтобы я его эвакуировал. Но это не так-то просто. Мы уже свою норму заполнили. Да и полковник считает, что я им слишком мирволю…

Он захохотал. Блеснули прекрасные ровные зубы. Дюран задумался: — Гавр… как вы сказали… Гавренков?

— Га-ври-лен-ко… Украинец… Работал на радио. Передачи на украинском языке. Бывший сотрудник Горгулова по газете «Набат». Принял французское подданство при последнем министерстве Тардье… Вообще малый неплохой, патриот… славянская душа!

Гавриленко вез на тачке дрова для своего взвода. Взвод недавно перевели сюда из Ферте-Гомбо и разместили в старом бараке где-то на задворках. Украинец поволок свою тачку по выбитым камням плохо замощенного двора и, хлюпая по талому снегу, добрался до дверей барака: — Эй, Бистуй! — Бистуй был взводным поваром. Сейчас он варил требушину в сарайчике на заднем дворе. Это был толстый, очень бледный мужчина, который вечно ходил как в воду опущенный и ужасно боялся, как бы не переработать. И на сей раз, не дав Гавриленко договорить, сразу заявил: — Нет уж, уволь, друг. А кто будет обед варить? — Гавриленко опустил тачку и стал жадно вдыхать холодный, обжигающий воздух. На щеках у него выступило два яркорозовых пятна. Он ничего не ответил повару и стал сбрасывать с тачки дрова. Не успел он сложить и пяти поленьев, как к нему присоединился чернявый человечек, сильно сутулый и в очках. — Спасибо, Кремер, — сказал Гавриленко. Услужливый этот еврей.

Взвалив на спину по вязанке дров, они поднялись на второй этаж, в спальню, и встретили тут радиста Петильона, красивого, немного вялого парня в яркосиней шелковой рубашке. Петильон прошел мимо них, не останавливаясь, и бросил через плечо: — Готово дело, русские начали воевать! — Гавриленко выронил свою ношу, дрова посыпались на пол. — Как! Уже?

— Поосторожней ты, ради бога! — завопил Кремер, которого ударило поленом по ноге. Но Гавриленко было не до него.

— Это официально сообщается? Ты сам слыхал, Петильон?

Петильон скорчил многозначительную мину. Он соизволил даже нагнуться за поленом и, приблизив свое лицо к самому лицу Гавриленко, прошептал: — Сегодня утром они начали наступление по всей финляндской границе…

— Финляндской? Что ты мелешь? При чем тут Финляндия?

— Потому, что они воюют с Финляндией…

— Ого! А фрицы что?

— Фрицы пока молчат. Просто передали сообщение.

Кремер сразу сообразил: — Значит, они воюют с маленькой Финляндией? — и ужаснулся. Гавриленко посмотрел на него с презрительной жалостью. Он хотел что-то сказать, но удержался. Внутри у него все горело, и не только больные легкие. Он был как пьяный. Финляндия!.. А этот болван Кремер еще смеет ныть. Подумаешь, какой финн нашелся. И сейчас же началось: финская музыка, Сибелиус, финские спортсмены, Нурми… Кремер прямо как по газете шпарил.

— Ты, кажется, не такой уж обожатель большевиков? — спросил Петильон.

Гавриленко ответил: — Они убили моего брата, отца и двух дядьев… — Радист прищелкнул языком… — Н-да! — Украинец прошептал что-то по-своему; все равно никто не поймет. Сейчас почти все его соотечественники были в наряде. Вдруг он закашлялся, вынул платок, сплюнул. Привычным жестом чахоточного развернул платок и посмотрел: маленькие пятнышки крови… Петильон не унимался: — Если бы на Востоке открылся фронт против них, ты бы, небось, пошел добровольцем…

— Где открылся бы фронт? — растерянно спросил Кремер.

— Неважно где, — ответил Петильон. — Ну, в Сибири, скажем, или на Кавказе… помощь финнам…

Гавриленко промолчал. Он долгие годы свирепо мечтал о войне, его родной город трижды переходил из рук в руки, от поляков к русским. В Берлине его, Гавриленко, принимал сам гетман Скоропадский, и Гавриленко предложил ему свой план… Финляндию он знал как свои пять пальцев. Он был там по заданию… И все же сейчас он ничего не ответил. Что-то кипело, бродило в нем… Что-то, чего он не мог бы объяснить никакими словами. Да и кому объяснять? Петильону или Кремеру?.. Чорт! Он налетел на стол… В этих клетушках не повернешься, всюду навалены тюфяки, двери всегда настежь, хочешь перекинуться словом с первым этажом, — пожалуйста, кричи!

— Где открылся бы фронт?.. — монотонно твердил Кремер. — Где?.. — Он все повторял «где», но уже не тоном вопроса.

Складывая поленья, Кремер засадил себе под ноготь занозу и теперь пытался вытащить ее зубами, сосал палец, мял его. Фронт на Востоке. В первый раз он попробовал вдуматься в эти слова: фронт на Востоке. Но в таком случае… финны…

— Значит, — сказал он нерешительно, — финны сейчас — наши союзники?

Гавриленко расхохотался во все горло.

— Ты что смеешься? — спросил Кремер.

— Не все же плакать… Что, братец, совсем с панталыку сбился? То был за большевиков, а теперь… Того и гляди очутишься вместе с господином Даладье в лагере маршала Маннергейма^[283]… Так, так! Родина, родина… ты думал, она одна, раз и навсегда дается? А ты сам, Кремер, откуда? Из Польши, из Венгрии? Вот теперь ты — француз! Где добро, где зло? Я уж столько раз менял родину… Был русским, поляком был… сначала на немцев надеялся, потом на французов, на англичан… А теперь, как бы тебе это объяснить? Такого еще со мной никогда не бывало.

Он громко захохотал, потом смех перешел в кашель. Пришлось уложить его на тюфяк. В углах губ проступила розовая пена. Он все твердил: — Родина… родина!.. — Хозяин тюфяка раскричался: — Забирайте его отсюда! Что ж он, так и будет здесь харкать кровью? Это, ведь, зараза, а потом мне ложиться прикажете? Может, и я еще заболею из-за него!

— Да замолчи ты, слушать противно, — сказал Кремер. Он принес белогвардейцу кружку воды и думал при этом: кого я пою водой? Белогвардейца. Выходит, что маршал Маннергейм теперь союзник русским белогвардейцам… Он растолкал теснившихся вокруг тюфяка солдат, чтобы Гавриленко было легче дышать. Присел на тюфяк рядом с ним. Чахоточный весь покрылся болезненным, холодным потом. Кремер колебался с минуту, потом достал из кармана платок и вытер больному виски: — Ну, полегчало тебе? — Украинец ничего не ответил, только закрыл глаза и улыбнулся маленькому сутулому еврею. И подумал: кому я улыбаюсь? Еврею…

— Лежи спокойно, — сказал Кремер, — отдохни как следует. Подожди, вот когда тебе полегче будет… мы поговорим с тобой насчет родины, а? Поговорим насчет родины…

* * *

Майор Наплуз был вне себя. Он прошелся по морозу, у него разыгрался зверский аппетит, а господа офицеры опять изволят запаздывать. Нет, видно, придется восстановить систему штрафов. Поверьте слову, зуав этого себе не позволит ни в жизнь. Чтобы зуав, да еще офицер опоздал к обеду — да никогда на свете! Сиври, сбегайте за лейтенантом Готие, какого чорта он там возится. Явился! Наконец-то, чтоб его!.. Дорогой Готие…

— Простите, господин майор, но мне пришлось съездить в Мелен, у нас здесь винтика — и того не достанешь, а ваша машина, как вам известно, нуждается в ремонте.

Майор смягчился. Ватрен уселся на стул, который жалобно заскрипел под ним. Ну и основательная комплекция! В комнату вихрем ворвался капитан Бозир. — Что слышно? — Повидимому, эта война не такая уж неожиданность кое для кого… — начал Бозир, аккуратно засовывая салфетку между второй и третьей пуговицами кителя. — Говорят, Хор Белиша^[284], принимая делегацию промышленников или какой-то там ассоциации, презентовавшей Англии двадцать санитарных автомобилей, — так вот, Хор Белиша якобы сказал, что еще не известно, куда эти машины будут направлены… что они, быть может, пригодятся в непредвиденных пунктах, на театрах войны, о которых нам пока еще не известно!..

— Что ж, он не обязательно имел в виду Финляндию, — заметил Пейроне.

— Ну, знаете, — вмешался доктор, — двадцать санитарных машин не спасут финнов. А вы слышали, что пишут: Япония осуждает советскую агрессию.

— Япония? — удивился Сиври. — А как же в таком случае ось?

— Никогда ничего не понимает! — Готие пожал плечами. — Ведь это дипломатия!

— Это уж вы загнули, Готие, — хороша дипломатия! — сказал Пейроне. — Ханко и Або бомбардируют, Выборг горит, Петсамо переходит из рук в руки.

Готие возмутился — опять бобы. И без всякой подливки! А тут еще Пейроне! Небось, три дня тому назад даже не слышал, что есть на свете Выборг или Ханко. Конечно, японцам это не может нравиться, Япония ведь цивилизованная страна, теперь не 1850 год! — Почему 1850 год? — Сиври, Сиври, как вам не стыдно, ведь это каждый школьник знает!^[285]

— А слышали, что произошло в роте у Блезена? — спросил капитан Местр. На свое счастье, он пришел последним, когда гнев Наплуза уже улегся. — Не слышали, нет? В роте Блезена один русский зарезал другого.

— Как так? — удивился Наплуз. — Теперь они уж между собой дерутся?

— Да… Этот парень, шофер такси, пырнул ножем своего соотечественника… за то, что тот сказал, что русские справятся с Маннергеймом. Нет, раненый не коммунист… просто парень почувствовал, что он прежде всего русский… а тот шофер взбесился и бросился, как бык на красное…

Все захохотали, за исключением майора. Он строго постучал ножом о край тарелки. Веселость господ офицеров показалась ему неуместной. — Авуан тоже хорош, — надо было ему тащить сюда роту Блезена. Очень они нам здесь нужны! Только наших людей разлагают. По мне хоть белый, хоть красный — все едино! Все они непрочь рыбку в мутной воде половить… Конечно, армии у них нет, генералов перестреляли, и теперь весь их расчет на разложение противника… И на Финляндию они напали в надежде, что там вспыхнет гражданская война… ведь правительство Куусинена уже сформировано. А мы чего смотрим? У нас Куусинены разгуливают на свободе. Вы скажете: Флоримона Бонта арестовали. А я вам на это скажу: значит, он сам этого захотел! Вы читали? Подумайте только, вся французская полиция с ног сбилась, два месяца ищет этого Бонта по всей стране и не находит… а в первый же день войны в Финляндии он преспокойно является в парламент и усаживается на свое место! Ясно: заранее обдуманная демонстрация. Он прекрасно знал, что его схватят, но для него не это важно, будьте уверены. Им ведь самое главное — правительство и полицию в дураках оставить! Ну что, не идиоты мы? Говорят, арестован какой-то Корнавен^[286]. Кто-нибудь из вас, господа, знает, что такое этот Корнавен? Он был временно оставлен на свободе, по болезни. Подумаешь, тоже подвиг — изловить больного. А пока что ни Торез, ни Дюкло не задержаны.

Когда майор говорит, никто не решается его прервать. Но Готие упорно уставился в тарелку и так усердно пытался разрезать жаркое — ей-богу, легче камень разрезать! — так покашливал и взмахивал локтями, словно крыльями, что даже Наплуз заметил:

— Что с вами, лейтенант? Вы хотите рассказать что-нибудь?

— Нет, нет, ничего особенного, просто, по-моему, мясо недожарено. Да еще ножи такие. Доктор, скажите, пожалуйста, нельзя ли где-нибудь достать ножи, которые резали бы? — Капитан Местр подтолкнул локтем Ватрена, сидевшего рядом с ним. Ну и ломака этот Готие, каждый раз его приходится упрашивать.

— Значит, вот что… — начал Готие. Вилку он положил на край тарелки, и она соскользнула внутрь, в коричневатый соус; с другой стороны тарелки пристроил злосчастный нож. Помолчал немного, вздохнул. Покусал губы, удостоверился, что спасительная прядь лежит, как нужно, поперек лысины.

— Ох ты! — не выдержал доктор Марьежуль. — Ужасный вы кривляка, дорогой Готие, чорт вас дери! Прошу прощения, господин майор…

— Да-a, есть немного… — поддержал его Наплуз. Местр рассмеялся, за ним Сиври. Тут все головы повернулись к Сиври. Мальчишке положительно нехватает такта. Сиври покраснел.

— Значит, вот, господин майор, — как ни в чем не бывало, проговорил Готие. — Утром я ездил в Мелен. Надо вам сказать, что горючего у нас в обрез… А полковник не дает; просто немыслимо получить у него талоны на бензин! Не знаю только, куда он их девает, — в карты что ли проигрывает?.. До сих пор я еще кое-как выпрашивал бидончик-другой у саперов, знаете, в саперной части, которая стоит в десяти километрах отсюда, в деревне с таким странным названием… Саперы привыкли чувствовать себя бедными родственниками, поэтому они не против, им даже лестно, что есть люди победнее их… И вдруг, трах-тарарах!

В эту минуту появился денщик Дебов с салатником. Готие замолчал.

— То есть как это трах-тарарах? — спросил Сиври. Сиври есть Сиври, тут уж ничего не поделаешь. Готие сделал скорбное лицо. Пейроне глазами указал юному Сиври на денщика. A-а! Понял, понял!.. Все молча занялись салатом. Местр, всем сердцем ненавидевший лейтенанта Готие, пробормотал что-то насчет людей, которые корчат из себя бог знает кого; но майор, не скрывая любопытства, спросил, как только за денщиком захлопнулась дверь; — То есть как это трах-тарарах? — И Сиври подумал, что, в сущности, ничего глупого в его, Сиври, вопросе не было.

— Вы знаете, что произошло между Авуаном и саперами? — осведомился Готие. — Не знаете?.. Так вот, на этой неделе…

Короче говоря, саперы считали, что руководить работами во всем районе должны они, а Авуан никого не хочет признавать… Тогда саперы, ясное дело, разругались с полковником насмерть, и когда Готие приехал к ним за бензином, то получил кукиш с маслом.

— Тогда я решил: заеду в Мелен… В Мелене, там, знаете, легче… Я об этом случайно узнал… там у меня оказалась рука, то есть знакомый… Проще сказать, начальником автомобильного парка там один офицер, с которым я учился в лицее Жансон де Сальи… Не то чтобы мы очень дружили… мы лет десять не виделись, а как увидимся, обязательно разругаемся… Мы с ним в политике антиподы.

— Хотел бы я знать, кто ваш антипод в политике, — сказал капитан Местр.

— Подождите, Местр. Пусть Готие расскажет! О политике в другой раз поспорите.

Готие улыбнулся. Когда он улыбался, вокруг рта резче обозначались две глубокие складки, и от этого лицо принимало еще более скорбное выражение. — Я вовсе не говорю, что он коммунист… Скорее уж масон… — словом, мы оба прекрасно понимаем, что находимся в разных лагерях… но когда мальчишками вместе гоняешь мяч, это не забывается! Помню его двенадцатилетним подростком, он тогда стихи писал. Так вот, встретил он меня очень мило, вошел в положение. С его помощью я получил все, что нужно. Когда я заговорил с ним об Авуане, — пришлось все-таки упомянуть полковника, хотя не очень это было приятно… Но надо же объяснить, почему мы побираемся, как нищие, — тут он сказал: «Постой, постой… Авуан? Значит ты из того самого полка, из того самого?..» Я спрашиваю: «Из какого того самого полка?» Он расхохотался и не хотел больше ничего говорить. Я на него насел… Конечно, он ведь теперь в почете. Имеет связи в министерстве… В конце концов он сообщил мне: «Так вот, дружище, твой полк — это, знаешь, такой полк, где все офицеры занесены в список „Б“. Понятно?..»

С минуту слышен был только стук ножей и вилок. Никто не произнес ни слова, не поднял головы от тарелки, никто не решался глядеть на майора. Ватрен думал: меня-то ради чего заносить в список «Б»?.. Впрочем, никакого списка «Б» не существует. Местр думал: чорт побери, неужели дознались? А Пейроне: ну, я еще куда ни шло… но сам майор? Наконец Сиври решил, что пора проявить мужество: — Что это еще за глупости! Бросьте, господа! Возьмите меня, к примеру, — ведь я состоял в «Лиге патриотической молодежи», у Тетенже… — В столовой поднялся шум. Офицеры заговорили все разом, у каждого отлегло от сердца. Местр захохотал во все горло и вместе с другими изощрялся в шуточках по адресу лейтенанта Готие. Что это за чепуха! И почему в списке «Б» все офицеры?.. Ну, я понимаю — Барбентан… Но Блезен или Бальпетре! О присутствующих я уж не говорю!

— Тс! — сказал майор Наплуз… — Сыр!..

Сыру был оказан торжественный прием.

— Вот это да! — воскликнул капитан Бозир. — Молодец доктор!

* * *

Главврач дважды заходил к раненому в сопровождении доктора Марьежуля: — Если он выкарабкается, — счастлив его бог… Везти его нельзя… А здесь оперировать, — не знаю уж как! — Доктор Марьежуль пожал плечами. Надоела эта поножовщина! Хороша армия! Хуже Иностранного легиона^[287]… Главврачу нужно было съездить в Париж… — Не беспокойтесь, я сам понаблюдаю, — заверил его Марьежуль.

Лазарет помещался в здании школы. В классе, выходящем окнами во двор, десяток кроватей. Правую половину дома занимала учительница. Во дворе под деревьями стояли грузовики, предназначавшиеся для перевозки материальной части на случай выступления полка. Электричество выключили, потому что никто не соглашался платить по счету, и вечерами сидели при керосиновых лампах. Керосин доставал все тот же Готие.

В лазарете имелось двое санитаров — один до войны был дирижером в театре Гэтэ-Лирик^[288], другой держал аптекарский магазин. Марьежуля это очень забавляло. Аптекаря взяли в санитары, должно быть, потому, что он торговал средством для истребления мух. Сверх того, оба они время от времени все же моют руки… чего же вам еще? Чем не санитары? А вот аббата из второй роты сунули сюда просто из жалости… Неудобно все-таки — стоит в сутане на часах у тюрьмы. В лазарете ему поручают мести пол и выносить за больными. А больше он ни на что не годен. Ну, в крайнем случае, настой сварит. Потому что наш аббат и гигиена — совершенно несовместимы!

Кроме больного, который давно уже лежал здесь с поносом, было еще трое: один с воспалением легких — он уже шел на поправку, — раненый русский и чахоточный Гавриленко. Кремеру разрешалось по вечерам, часов в шесть, приходить сюда, сыграть с Гавриленко партию в шашки. Они ведут между собой тихую беседу, а чуть подальше негромко стонет раненый.

— Смотри, что ты делаешь! — возмущается Гавриленко. — Если ты пойдешь сюда, я у тебя забираю три шашки и прохожу в дамки.

Впрочем, возможно, что говорится это ради санитара, который как раз появился в палате. И действительно, разговор идет совсем о другом.

— Как ты думаешь, он умрет? — спрашивает Кремер, но Гавриленко не отвечает. Он уперся локтем в подушку и, перебирая в воздухе пальцами, нацеливается на шашку. — Понимаешь, — продолжает Кремер, — если он выкарабкается, для Синицына лучше будет… Ты Синицына знаешь? Он шофер такси, простой шофер, не какой-нибудь там!.. А вот у этого, если он выживет, неприятности будут… Наверняка посадят. Что это ему вдруг вздумалось ратовать за большевиков?

Гавриленко неслышно смеется. Даже пожимает плечами… Ой, ой! Каждое движение отдается болью в груди. Говорит он тихо, и не потому, что санитар может услышать. — Эй, лампа коптит! Кремер, лампа! — Кремер поправляет фитиль и снова подсаживается к Гавриленко.

— Сколько раз тебе объяснять! Вот навязался на мою голову! Как ты не понимаешь? Не может русский человек спокойно думать о том, что финская армия лезет к Ленинграду.

— Ну, насчет спокойствия, так ведь и Синицын русский… да еще простой шофер.

— Вот заладил… Ты лучше смотри, я сейчас у тебя шашку фукну… Что это за игра! Смотри-ка, и эта сейчас полетит!

— Должно быть, Синицын… не смог примириться с нападением на Финляндию…

— Послушай, Кремер, — ты-то знаешь, что такое Финляндия? Не знаете, уважаемый, не изволили там прогуливаться? В Финляндии, в Латвии, в Эстонии, во всех так называемых лимитрофах не бывали? Так знай, вот уже двадцать лет, как все эти страны используются исключительно, слышишь, исключительно для операций особого рода. Знаем мы вашу песенку: дескать, маленькая страна, маленькая страна! А ты возьми Гибралтар, разве в том дело, что он маленький, а Испания большая? Гибралтар — крепость. Так же вот и Финляндия — крепость. Недаром, заметь, англичане, американцы, французы шумят насчет Финляндии еще больше, чем насчет Польши. Надо понимать!

— Так что же это, плацдарм для союзников?

— Кого ты называешь союзниками? Там по-фински только простой народ говорит, а в обществе говорят по-шведски или по-немецки. Но это самое общество, на кого бы оно ни ориентировалось — на шведов или на немцев, — оно против русских. У них, было бы тебе известно, на флагах свастика. А женские батальоны — они их называют «Лотты»^[289], — как бы вы на этих дамочек ни умилялись, — это те же нацистские организации «Сила через радость»^[290]… Хотя ты в этом не разбираешься. Слушай, милый, ты парень неплохой, но если ты возьмешь эту шашку, — я выигрываю партию…

— А ты-то бывал в Финляндии?

— Бывал… У меня тогда была профессия такая: работал против большевиков. Лет десять-двенадцать тому назад… Там база всей этой работы. У меня даже имелась своя канцелярия в Гельсингфорсе… Теперь стали говорить — Хельсинки. Мы тайно переправляли своих агентов через границу. Должен тебе сказать, что граница там для таких дел самая подходящая. Сплошь леса, озера… местность тихая, для летнего отдыха вполне годится, загородные дома, деревянные дачки. Каждый год, под рождество и под пасху, мы переправляли через границу двух-трех пророков: знаешь, такие молодцы, которые из себя христосиков изображают. Вот они и ходили проповедовать по деревням… конец большевизма… борьбу против машин… Впрочем, их очень быстро вылавливали. Но не в них было дело. Время от времени к нам присылали какого-нибудь господина без имени, без фамилии. Иногда это был агент Интеллидженс сервис, иногда из немецкой разведки, да и не только оттуда. А мы ему проводниками служили. Я сам часто этим делом занимался. Ты представить себе не можешь, до чего это странно. Дико даже. Ночь, сосны, неподалеку море, ну, скажем, где-нибудь возле Териок. Дороги расходятся во все стороны веером. Смотри в оба, а то нарвешься на пограничный пост… Потом пускаешь вперед этого господина. А сам прислушиваешься, как постепенно стихают шаги, веточки трещат у него под ногой. Ты один, кругом ночь. А тот человек, пойми, — тот человек идет в твою страну, в страну, которая тебе заказана. И для чего идет? В кармане у него револьвер, в другом — гранаты. Однажды я… в тот раз я знал, кого веду. Тебе его имя ничего не скажет, ты насчет этого невежда… Словом, бывший эсэр, в свое время даже известный. Накануне вечером я дал ему понять, что узнал его. Когда-то мы вместе блины ели. Он мне рассказал всю свою жизнь. Даже про 1905 год упомянул. Я его слушал, и так мне чудно было, будто в кино сижу. Чувствовалось в нем что-то надломленное. Мне известно было, что на него возлагают большие надежды. Важное задание ему дали. И в Ленинграде для него все было подготовлено. К тому же он русский, наружность чисто русская. И вот он пойдет в глубь страны, исчезнет там, растворится. Ему должны были придумать биографию, устроить на работу… Я тогда подумал: ну и ну, такой человек — и в России… Он там, может наделать бед. Но в нем было что-то надломленное. Он мне признался, что если бы его и не послали, он сам бы попробовал вернуться туда, на свой страх и риск. Мол, будь что будет. Он, понимаешь, не мог больше жить на чужбине… Но что-то с ним было неладно. Я стал расспрашивать, он разговорился. Я боялся, что ему захочется перейти к красным. Такие случаи бывали!.. Но он все отвечал, как полагается. Пел песни, какие пели лет пятнадцать назад. Я ему сказал: что-то ты слишком расчувствовался, смотри, не попадись!.. А он на меня странно так поглядел, и как захохочет, захохочет. Ну, я повел его лесом. Тамошние леса не то, что здесь, там можно сутки идти, вторые идти, и все аккуратно так, валежник подобран, чисто… Тишина. Только время от времени собака залает. Когда мы с ним расставались… Зачем я тебе все это рассказываю, сам не знаю!.. Когда мы расставались, знаешь, он мне что сказал? Для тебя, говорит, тоже настанет такой день — захочешь вернуться… Помню, я тогда долго, долго стоял, все прислушивался. Вдали раздался выстрел, только раз выстрелили. Может быть, часовой по зверю бил… Возвращался я мимо болота, луна взошла, и все как-то вокруг переменилось…

— Ну, а тот? — спросил Кремер.

— Тот? Перешел. По нашим сведениям, добрался до Ленинграда. И как в воду канул. Молчание и полный мрак, никакой тебе луны. Такие часто проваливаются… и знаешь почему? В языке там столько новых слов, что кто приедет вот так из-за границы и заговорит, — сразу узнают. Но ведь этот-то был в курсе! Так мы о нем ничего и не слышали, пока не начался его процесс. Поверишь ли, он сам отдался в руки правосудия. И все, наверно, рассказал о нашей агентуре в Прибалтийских странах и в Финляндии. Ему было, что рассказать. А нам пришлось все перестраивать заново. Вот тогда-то я и попал в Париж…

Кремер забыл о шашках, он слушал, упершись локтями в колени и склонив голову на руки. — Но как же, — спросил он, запинаясь от удивления, — тот тип… Ведь это был шпион?

— Какой ты умный! — сказал Гавриленко. — Ты уж лучше не рассуждай, не смеши, пожалуйста, мне смеяться больно, в груди отдает…

Раненый стал бредить. Кремер не мог разобрать, что он бормочет, но Гавриленко перевесился в его сторону и напряженно слушал. Он досадливо отмахнулся от пытавшегося что-то сказать Кремера, — замолчи, мол, видишь: я слушаю. Раненый как будто тянул бесконечную песню, прерываемую то словами, то всхлипываниями… Потом он затих.

— Значит, Финляндия, маленькая Финляндия… — снова заладил Кремер.

— Идиот! — оборвал его Гавриленко. — А известно ли тебе, уважаемый, что в Финляндии имеется организация, которая призывает захватить Сибирь — часть взять себе, часть отдать Японии? И что не только во Франции, но и в Германии устраивают сборы в пользу этой самой «бедной маленькой Финляндии»? Чувствуешь? Тебя это не трогает. Вот ты меня спрашивал, что такое родина. Ну что ж, слушай. Ни тебе, ни мне Финляндия не родина, и этому бедняге тоже; а что касается другого — Пантелея Ефимовича Синицына, — так он бревно бесчувственное, убийца, вот и все, где бы он ни родился — в Туле или в Тамбове, — не все ли равно… А вот этот умирает потому, что стал на сторону тех, кого всю жизнь ненавидел, и сказал об этом одно только слово… И я тоже умираю, конец мне, а что я сделал в своей жизни? Я, как тот, что вернулся к нам, в Россию, с которым я тогда расстался под Териоками, в лесу, где пели птицы и ветки хрустели под ногой… как и он, я был преступником, совершал преступления против своей родины, я ничего не понял из того, что происходило; случай бросил меня в их лагерь, я был еще молод, родственники меня запутали, они сами шли на гибель ради того, что считали своей родиной, и они ошибались, и я вместе с ними, а потом уж было слишком поздно…

С койки раненого донесся громкий стон. Гавриленко, которому было запрещено двигаться, спрыгнул на пол и, как был, в длинной рубашке из серого полосатого ситца, подбежал к умирающему, который метался и громко кричал.

— Родной, — шептал ему Гавриленко по-русски, — родной… успокойся… брат мой… успокойся.

Доска упала на пол, и Кремер молча смотрел, как разбегаются по полу желтые и черные кружочки. Как, как жить, чтобы не ошибиться? Знать, что такое родина?.. Для французов, для настоящих французов, это, конечно, просто. Они не могут ошибаться насчет того, где их родина.

VIII

Вот удивительно! Супруги Комб, родители Мартины, не разразились никакими упреками. Они не ругали зятя, не обзывали его предателем родины и даже выразили желание посылать ему передачу. Предложили взять к себе младшую девочку… Переезжай-ка и ты к нам, Мартина. Но об этом не могло быть и речи: Мартина хотела, чтобы в доме все было в порядке, — может быть, Франсуа вернется. А младшая дочка совсем еще крошка, как же ее отдать? Но тебе ведь будет очень одиноко, а у нас в Нейи ты была бы с матерью, помогала бы ей, сидела бы в писчебумажном магазине. Все это верно. Но Мартина решила работать. Днем за малюткой может присмотреть консьержка, мадам Бернар. Нет, просто удивительно, как это отец Мартины, при его взглядах, не сказал о Франсуа ни одного худого слова… Обоих стариков начинала уже беспокоить непонятная война, в которой не было сражений. Они держали маленькую библиотеку и, случалось, вели беседы со своими абонентами. Некоторые такое опасное иной раз скажут!.. нам из полиции заявлялись: наводили справки. И чего полиция вмешивается! Ей-то какое дело, о чем между собой говорят порядочные люди? Мы ведь не коммунисты. Папа! Ах, верно, извини, дочурка! Да и что ж, в самом деле! Франсуа, в конце концов, имеет право думать, как ему хочется. А в общем, во всем виноваты твои русские… Зачем это им понадобилось воевать с Финляндией? Откровенно говоря, Комбу наплевать на Финляндию, но надо же взвалить на кого-нибудь ответственность за всю нынешнюю тяжелую жизнь, и господин Комб, который меньше всего был похож на революционера, обвинял Россию в том, что она ведет такую же политику, как при Петре Великом, и нисколько не заботится, что будет из-за этого с коммунистами в других странах, например с Франсуа. Мартине не хотелось отвечать старику, уж слишком это было глупо. Лучше не зависеть от них, работать самой. Только где найдешь работу и какую? Надо все-таки искать. И она оставляла колыбельку ребенка у консьержки и отправлялась на поиски. Все время она думала о Франсуа, о жалостном, осунувшемся лице Франсуа и о том, какая странная у него была улыбка, когда его привели на рассвете домой, чтобы при нем произвести обыск. Полицейские пробыли в квартире три часа, все перевернули вверх дном, не позволили им поговорить и без конца задавали вопросы. Но Мартина и Франсуа смотрели друг на друга и вели разговор глазами.Франсуа, родной мой!.. Пусть эти мерзавцы стараются. Ну что они могут найти у Франсуа и Мартины? Забрали с полдюжины книжек, в том числе «Инсургента» Валлеса^[291]. Может, им захотелось почитать этот роман? Деньги! Где достать денег, чтоб послать в деревню дочке и бабушке, матери Франсуа… И все-таки, когда сослуживец Франсуа, господин Гриво, пришел в субботу и принес ей в конверте деньги, которые собрали в банке, Мартина отказалась принять эту помощь.

— Нет, уж вы не отказывайтесь, мадам Лебек, — уговаривал ее Гриво. — Мы ведь от чистого сердца… Вот видите, я всегда говорил вашему мужу, что он несправедлив к своим коллегам, — он все возмущался: обыватели, ничего не понимают! Заметьте, я их защищать не хочу… Частенько я и сам-то… Но все-таки у вас, у коммунистов, есть большой недостаток. Вы одним только пролетариатом клянетесь и божитесь. Всё пролетарии да пролетарки. (Не люблю этого слова.) А кто не коммунист, вы того готовы невесть в чем подозревать. Что ж, по-вашему, одни только коммунисты честные люди, а другие все нечестные?

— Да никто этого не говорит, господин Гриво. Поверьте, что я глубоко тронута таким отношением товарищей Франсуа, и когда Франсуа об этом узнает…

— Вы можете сообщаться с ним?

— Нет. Он в одиночке. Но он взял себе адвоката, господина Левина.

Гриво сидел около радио, — в том самом кресле, в которое всегда садился Франсуа, чтобы снять ботинки и надеть домашние туфли. Теперь тут сидел старик-бухгалтер в жилете с цветочками, в пенсне с вырезанными лункой стеклами, с седой щетинистой бородкой. Он поглядывал вокруг с таким видом, как будто хотел сказать: так вот, где жил Лебек… На его лице было написано откровенное, но вовсе не назойливое любопытство. В конверте лежала сумма месячного жалованья Франсуа. Сослуживцы подумали, что…

Мартина сказала, что не может взять деньги, не заработанные ею. Нет, право, никак не может. Господин Гриво очень огорчился: что же он теперь скажет сослуживцам? В какое же положение вы меня ставите!.. Знаете, хорошо было бы как-нибудь сообщить Лебеку, пусть не беспокоится: в банке попрежнему распространяют… вы понимаете, что я хочу сказать? Должно быть, у нас кто-то еще есть… И кроме Сомеза, — разумеется, кроме Сомеза, — все очень тепло говорят о Франсуа.

Гриво все не уходил и так уговаривал, упрашивал Мартину, что она, наконец, сдалась и приняла конверт. Тогда Гриво просиял и заговорил громче, быстрее:

— Видите ли, мадам Лебек, коммунисты вот какую ошибку делают: они как будто считают себя изолированными… оторванными от других… Право, можно подумать, что тут они встают на точку зрения тех, кто говорит против них! Когда люди согласны с ними, они этого не замечают, а когда не согласны — это они замечают. Зачем же видеть только несогласие? Вы и представить себе не можете, как у нас в банке всех взволновал арест Лебека. И если б не война в Финляндии… Ну, конечно, Финляндия… — Он потряс седенькой бородкой. — Да, вот тут заковыка… — И сразу Мартина вспыхнула: — Ах, так? Раз в Финляндии война, значит, во Франции можно хватать людей, можно отнимать мужа у жены, отца у детей… значит, можно, как с преступником, поступать с человеком за то, что он не отрекся от своих убеждений, за это, именно за это!

Гриво пожал плечами: — Да я-то, знаете ли, интересуюсь Финляндией только как филателист… но все-таки надо понять людей… Они ведь читают газеты!..

Может быть, он и прав, этот господин Гриво, и коммунисты менее одиноки, чем это им казалось; нет, они не одиноки, несмотря на свистопляску, поднятую в газетах, на россказни об этих, как их там… о Лоттах в военных мундирах, о маршале, о дочери маршала, несмотря на сборы денег в пользу Финляндии, этой «героической, многострадальной» страны, неожиданно причисленной к лику друзей Франции. Финны — избранная нация, провозгласил Блюм, поистине они — цвет человечества по своей культуре, моральному облику, физическому совершенству и мужеству. Эту фразу Мартина затвердила наизусть. Мартина, у которой отняли мужа, которая не знала, что станется с ее детьми, сможет ли она прокормить их, Мартина заучила эту фразу для того, чтобы потом, когда все забудется, уладится, когда Блюм снова будет министром и все пойдет так, словно ничего и не было, повторить эту фразу, и особенно это замечательное утверждение, что финны — избранная нация, раз они воюют против русских; именно потому, что они воюют против русских, Блюм и величает их избранной нацией, даже «по физическому совершенству». Можно подумать, что финские красавицы пленили старого хрыча. Мартину тошнит от этой фразы.

Когда Жан-Блэз пришел навестить жену своего друга, она в комнаты его не пригласила, а разговаривала с ним у дверей. Отчего же? Мартина не могла бы ответить — отчего. Ей было неприятно разговаривать с ним с глазу на глаз. Теперь ей казался изменой мужу даже разговор наедине с Жан-Блэзом, хоть у него и в мыслях не было поухаживать за ней. Он говорил о Франсуа и только о Франсуа. Вот если бы Франсуа больше ему доверял… Почему он не принес ротатор к нему, Жан-Блэзу? Ничего бы тогда не случилось. Франсуа показалась подозрительной его приходящая прислуга. Что ж, разве нельзя было выставить ее? Приходящих прислуг в Париже сколько хочешь, хоть пруд пруди. Нет, как ни говорите, не было у Франсуа доверия к нему.

— И я знаю, почему… Потому что я не в партии…

Вот и он говорит то же, что Гриво. Ну, а разве она-то, Мартина, в партии?

— Жан-Блэз, голубчик, вы неправы!

— Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, Мартина?

Мартина заявила, что ни в чем не нуждается, рассказала о Гриво, о конверте с деньгами: ей ничего не надо, только бы вот найти работу. Но Жан-Блэзу хотелось поговорить еще и о другом: — Послушайте, Мартина… вот теперь Франсуа нет… Как же мне быть?.. — Оказывается, недавняя история, которая произошла в палате, когда схватили Флоримона Бонта, отвага этого человека глубоко потрясла Жан-Блэза… все свои прежние сомнения он теперь считал ребяческими. А тут еще Франсуа посадили… Короче говоря, он, Жан-Блэз, хочет вступить в партию.

— Не знаю уж, как тут быть… — сказала Мартина, удивленно глядя на него. Как же так? Жан-Блэз хочет вступить в партию? А что же она, Мартина? Или, может быть, все они, и Франсуа, и Жан-Блэз, считают что это только мужское дело?

Жан-Блэз настаивал:

— Вы не можете или просто не хотите мне сказать, как это сделать? Вы мне не доверяете, Мартина?

Она посмотрела на него и вдруг почувствовала к нему какую-то ненависть за то, что он так красив. Этот тоже относится к «избранным» по своему «физическому совершенству», с какой-то злобой подумала она, даже не замечая явной несправедливости своих мыслей. Нет, относительно вступления в партию при всем своем желании она ровно ничего не может ему сказать. Франсуа всегда держал ее в стороне от партийных дел. Она ничего не может ему посоветовать, ничего.

У Жан-Блэза было такое чувство, будто Мартина его выгнала. А вечером, возвратившись от баронессы Геккер, к которой его все-таки затащил Диего, давно пристававший к нему с этим визитом, Жан-Блэз нашел дома повестку о явке на призывной пункт в Бриансон… Так-с. Ладно. Значит, Альпийский фронт. А в партию, стало быть, опять не придется вступить. В армии это, очевидно, гораздо труднее сделать. Он представлял себе все это весьма смутно и противоречиво.

В мастерской было холодно. Жан-Блэз окинул взглядом свои статуи и наброски. Ничто его не удовлетворяло. А теперь надо расстаться со всем этим. Между ним и всем этим вырастет стена. Между ним и всем этим миром, где существует его странная скульптура и покупательница, баронесса Геккер. Она недурна, эта женщина. Но за ее любезностями чувствуется какая-то задняя мысль. Жаль, что в доме Геккеров уже нет Латура. Судя по фотографии, это здорово сделано… Они куда-то отправили картину вместе с коллекциями Лувра: боятся бомбардировок. Не следовало бы Лувру возвращать им это сокровище. Какое право имеют частные лица держать у себя такие шедевры для собственного своего удовольствия? А этот Диего — дрессированная собачка. Воображает себя художником, оттого что ляпает краски на холст.

Очень хорошо, что Шоншетта не придет сегодня вечером. Пошлю ей открытку. Надо заехать проститься с папой. И с дядей тоже. Жан-Блэз теперь уже меньше думал о Франсуа. Образ Франсуа стушевывался, как и тот мир, с которым он расставался. Жаль Франсуа! Но что поделаешь, чем поможешь? Канул Франсуа в пучину несправедливости, разбушевавшейся в эту зиму. А ему, Жан-Блэзу, шагать по горам, по снегу. Новая жизнь подстать его молодости и силе…

Забравшись на антресоли и погасив свет, он долго ворочался в широкой постели, очень довольный, что лежит в ней один и может раскинуться на просторе. Еще вчера его занимали любовные свидания с Шоншеттой, а этой ночью он понял, что сыт ими по горло. Выручил Гамелен! Может быть, в Альпах буду ходить на лыжах. В нем шевельнулось смутное сознание своего эгоизма. Ну и что ж! Я ведь никому ничего не обещал. Да и выбора у меня нет. Ведь я мобилизован… Франсуа на все лады мне твердил: коммунисты выполняют приказ о мобилизации, их место в армии. Франсуа…

И когда он подумал о Франсуа, в голове его всплыло имя Флоримона Бонта. Ведь Флоримон Бонт явился в палату; явился как мобилизованный. Партией своей мобилизованный. Совершенно сознательно шел навстречу тому, что его ожидало. Не мог же он думать, что ему удастся вырваться из их лап. А между тем, ведь он скрывался в надежном месте. Никто не знал, где он. Однако он добровольно явился в палату. И даже не для того, чтобы выступить там, — знал, что ему не дадут говорить. Важно было одно: пока его не арестовали, прорваться к депутатским скамьям. Пришел для того, чтобы во всей стране люди сказали: депутат-коммунист явился в палату, посмел это сделать, был в палате в тот день, когда началась война с Финляндией, когда Эррио хныкал о судьбе «бедной маленькой Финляндии»; он был в палате, как депутат, которого послали туда избиратели, и своим появлением в ней свидетельствовал, что его партия попрежнему существует, — сколько ни арестовывают людей, — одного, другого, многих, многих Франсуа; партия приказала Бонту явиться в парламент, и он явился. А ведь знал, что его арестуют, что ему дадут не меньше пяти лет; расправа была предрешена заранее. Он мог бы не явиться, но тогда в стране могли бы подумать, что вожди партии уклоняются, и он пришел, и все эти старые тартюфы в палате завыли: какая дерзость, как он смеет! Нет, как он смеет? А он посмел. Вся свора кинулась на него. Вот уж могут гордиться, — все против одного! Его схватили, бросили в тюрьму: ну, теперь-то мы выиграем войну!.. И, несомненно, не я один восхищаюсь Флоримоном Бондом. Да, наверняка не только я один… Давно не видали мы такого примера отваги, чтоб она людям всю душу пронизала восторгом… Да разве это понимают наши бонзы, которые торжественно проповедуют нам в качестве идеала бездействие, пассивное повиновение, выжидание, терпение и бесконечные проволочки? Если в армии читают их напыщенные речи, воображаю, какое там производит впечатление подобная ослиная глупость… И вдруг солдаты узнают, что в Бурбонском дворце устроили охоту на человека. Так на чьей же стороне они будут? На стороне холуев, которые спустили с цепи собак, или на стороне человека?.. Нет, как выразить в камне то, что лишает меня сна… И где такой скульптор, чтобы мог он изобразить Флоримона Бонта, за которым в кулуарах палаты гонятся сторожа по приказу господина председателя палаты. Всю жизнь терзает меня это бессилье скульптуры запечатлеть движение. И никто меня не понимает. Считают чудаком. Даже дядя — единственный человек, с которым хоть поговорить можно.

* * *

Утром, когда пришла Виолетта приготовить ему завтрак, он наводил порядок в ящиках письменного стола. — Вы что-то рано сегодня, — сказала она. — С десяти часов уж за работой! — С десяти? Да он уж с самого раннего утра занялся разборкой бумаг, перечитывал письма и рвал их. — Так значит, и вас призвали? — Так точно, и меня тоже… Отправляюсь защищать наши границы и проливать свою кровь под сенью знамен! — Он дурачился, но внимательно смотрел на нее, и эта женщина с взлохмаченными волосами всех цветов, которая сновала по его комнате, брала, переставляла привычными движениями то одну, то другую вещь и, видимо, все тут хорошо знала, вдруг стала ему неприятна. Что если она действительно такая, как думал Франсуа, а я вот видел ее каждый день и ничего не замечал. Внезапно эта женщина из самого обыкновенного человека стала для него персонажем какой-то пьесы. Сыграла ли она роль в аресте Лебека? Или ее муж?

— Что-то не видно больше вашего мужа, мадам Виолетта? — сказал Жан-Блэз. — Уж не болен ли он?

— Какое там, на работу поступил, — ответила Виолетта, вытирая чашку, из которой Жан-Блэз пил кофе с молоком. — Работает теперь. Так что, когда вы дома бываете, ему уж нельзя, как прежде, тут околачиваться.

— Работает? А где же?

Виолетта ответила не сразу — ведь обычно скульптор не проявлял такого любопытства ни в отношении Лемерля, ни кого-либо другого. — На заводе Виснера… Не близкий путь… на велосипеде туда ездит… ему в семь часов утра заступать. Не все коту масленица… Хватит без работы шляться. Да и, знаете ли, война… Послали бы его в полк, как вот вас, а мой Лемерль не то, что вы, — не больно-то ему охота сражаться… Ну вот, приятели ему и посоветовали: поступай к Виснеру… Умный совет… приняли моего Лемерля без разговоров, потому как у них там, кажется, очень много неблагонадежных, и в конторе рады, когда нанимаются такие рабочие, с которыми хозяевам никакого беспокойства не будет!

Она сказала это совершенно серьезно. Жан-Блэзу вспомнилась физиономия «благонадежного» Лемерля. Да, Франсуа был, пожалуй, прав. — Будьте добры, мадам Виолетта, произведите у меня основательную уборку. — Забавно! Она ведь поверила, что я так и рвусь в бой! Ну что ж, в конце концов, пусть себе думает!

Жан-Блэз позавтракал в кафе «Коррезские земляки». Погода была сырая и холодная, без дождя, но небо серое, как вода в лужах; патефона больше не заводили, порции стали микроскопическими, хозяйка ворчала, официантка так кашляла, что душу надрывало. — Сыру нет… — Как так нет? — Весь вышел. — Ну и лавочка! — Хозяина-то взяли, так без него дело плохо идет. — А я, знаете, тоже в армию еду… — И сразу же официантку как будто кольнула совесть. — Погодите, я пойду посмотрю, может, у нас еще осталось немного полушвейцарского сыру… — Ага, совестно стало! Нет уж, сами ешьте свой «полушвейцарский». Хочется настоящего сыру, например бри, хотя бы и не очень жирного, или камамберу… К дяде надо заехать часов в пять: если раньше заявишься, помешаешь ему. Нечего сказать, хороша погодка! Как раз для прощальных визитов. Пойти разве взглянуть еще раз на маршала Нея. Коней Марли уже не увидишь, — сняли их, чтобы танки не сковырнули. А памятник на площади Клиши еще не убрали в подземелье.

Тетя Марта сказала: — Неудачно ты пришел, у нас гости…

И в самом деле, у постели старика сидели еще двое стариков. Желтые и синие мазки Гогена едва мерцали в полумраке, потому что одна-единственная лампа работы Домá скудно освещала комнату. Дядя Блэз лежал, как всегда, в ночном колпаке, откинувшись на груду подушек, сложив худые руки на животе, который за последнее время заметно вздулся от водянки; но глаза сохранили прежнее лукавое и презрительное выражение. С левой и правой стороны высокой и широкой кровати сидели в креслах «молодые люди» лет семидесяти трех — семидесяти пяти, и оба похожи были на присяжных какого-то суда, куда никто не приходит судиться. В последний раз Жан-Блэз навещал дядю в день объявления мобилизации и застал здесь Лертилуа, промышленника из департамента Нор, — он приезжал прощаться… а теперь вот и я прощаюсь… Кто такие эти гости? У одного лицо обросло седой бородой, глаза бледноголубые, — и Жан-Блэз догадался, что это профессор Жюль Баранже, знаменитый химик и, как он знал, давний друг дяди. А другой кто?

— Вы знакомы с Малышом? — спросил художник, приподнимая с одеяла бледную руку, всю в коричневых пятнах. — Жофре, это сын моего племянника Меркадье.

— Значит, внук славного Меркадье? — спросил гость, которого дядя назвал Жофре, — высокий и такой худой старик, что пиджак на нем висел, как на спинке стула, а рукава были точно надеты на палки. Глаза без ресниц, веки тяжелые; реденькие волосы, причесанные на косой пробор, никак не хотели седеть и все еще оставались грязнобелокурыми, как в молодости; дубленая кожа морщинистого лица покрылась сетью багровых жилок, и под ее обвисшими складками уже не чувствовался костяк.

Было совершенно очевидно, что Малыш помешал весьма оживленному разговору, что Баранже и Жофре недовольны его появлением. У них такой вид, как у детей, когда взрослые мешают им играть, подумал дерзкий Жан-Блэз. Но это было не совсем так.

Дядя без всякого внимания выслушал сообщение Жан-Блэза, что он уходит на войну. Блэз Амберье больше не верил в эту войну. Вот уже четыре месяца всякого рода люди являются к нему прощаться, говорят, что уходят на войну. А войны-то никакой и нет. Малыш сел на стул немного позади Жюля Баранже, а прямо напротив него сидел профессор Жофре, как будто поглощавший своим длинным костлявым телом весь свет в комнате; он говорил, делая широкие жесты, которые были выразительнее его слов.

О чем же шел у них разговор? Жофре — как специалист по истории французской революции XVIII века — единственный после смерти Матьеза — пустился в длинные сопоставления, проводил параллель между Даладье и Робеспьером.

— Я что-то не понимаю вас! — удивленно сказал Жюль Баранже.

— Надо покончить с эбертистами^[292]! И раз эти люди отказываются понять, чего требует клич: «Отечество в опасности»…

Никак нельзя было вытащить его из XVIII века. С его точки зрения, у власти и теперь стояли якобинцы, а коммунисты были «путаниками», эбертистами, которые не желают оставлять где-нибудь в уголке, как шляпу на вешалке, свои теории, что им следовало бы сделать, лишь только началась война; а посему они роют могилу Робеспьеру, подготовляют дорогу термидору. Старик Блэз старался ему втолковать, что его мнимый «Робеспьер» — сущая свинья, хрюкает у одного корыта с Питтом; за этаким «Робеспьером» народ не пойдет. Но ничто не могло остановить словоохотливого Жофре; он весь наливался кровью, и после каждой фразы глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит.

— Амберье! Если не покончить с эбертистами, Гитлер через три месяца будет на площади Клиши!

— А вы не преувеличиваете, Жофре, значения коммунистов?

— Да что вы? Вы и представить себе не можете, что делается! Сарро мне рассказывал… Одного арестуют — десять новых появляется… Вы и представить себе не можете, сколько к ним идет народу! Да! Как это ни кажется поразительным, а идут к ним. Идут! Вы же ничего не знаете! О таких вещах в газетах не пишут. Но Сарро мне говорил. Разумеется, в Пасси или в квартале Елисейских полей благополучно… но в рабочих кварталах, в пригородах, на заводах, каждый день, каждый божий день появляются все новые листовки, воззвания… Пускают их по рукам, наклеивают на стены! Существуют подпольные ячейки, которые издают и распространяют прокламации. Иногда они выпускают свои листовки по два раза в день. Они продают подпольное издание своей «Юманите» по десять су за номер. По десять су! И тираж уже достиг прежних размеров, — он такой же, какой был у этой газеты, когда она выходила легально. Подумайте только, что делается! Едете вы в такси, выходите, расплачиваетесь с шофером, он дает вам сдачу и подсовывает вместе с деньгами листовку. Они сговариваются с булочными — и там вам заворачивают хлеб в запрещенную газету. Рабочие пищевой промышленности вкладывают эту самую газету в коробки, в которые упаковывают товар. На рынке ее подсовывают женщинам в корзинки. А вот не угодно ли! Отправили в Гюр германских подданных… да заодно уж сослали туда и наших коммунистов и испанцев… Так что ж вы думаете! Из Арьежа, из Ланд, из Нижних Пиренеев к ним целое паломничество! Женщины-коммунистки привозят им посылки от Народной помощи, устанавливают связи. И таким образом получается, что люди сидят в концлагерях, но даже и оттуда ведут свою ужасную работу! Вам того не выдумать, что они придумывают!.. Я читал одну их листовку, они там перечисляют все, что рабочие, начиная с сентября, вырвали у хозяев путем «пассивного сопротивления», — иначе говоря, путем саботажа на производстве. Об этом-то наши газеты не говорят ни слова. Вот нелепое положение: страна ведет войну, а в ней то тут, то там забастовки! И везде, везде коммунисты! На каждой улице найдется кафе, которое служит им штаб-квартирой. И знаете, что еще они выкинули? В этих самых кафе они устраивают проводы новобранцам! В Сен-Дени на таких вот проводах арестовали человек пятнадцать молодых парней. А потом оказалось, что на той же неделе везде, везде происходили подобные же проводы. Ну что такое пятнадцать арестов? Капля в море! Пустяки! Или вот, посадили в тюрьму депутатов, — верно, посадили. Но ведь не всех их депутатов посадили… И потом главная-то опасность — не парламентская группа, а Центральный комитет. Однако же Тореза и Дюкло все еще не поймали.

— Я где-то читал недели две тому назад, — заметил дядя, — что арестовали все руководство их организации. Распустили — не помню уж сколько — сто пятьдесят, кажется, профсоюзных организаций, объединений, федераций, закрыли биржу труда, и везде, везде так, по всей Франции… Вам этого мало?

— А разве вам мало, — спросил дребезжащим старческим голосом Жюль Баранже, — мало вам декрета вашего друга Сарро о подозрительных личностях? А предоставленное префектам и военному министру право по своему произволу отправлять людей в ссылку или забирать их в особые формирования для оборонных работ? А эти увольнения и аресты государственных служащих без объяснения причин?.. Жофре! Как вы можете одобрять все это? Это вы-то! Вы же республиканец, дрейфуссар^[293]!

— Республика защищается, борется, Баранже!

— Против народа она борется, Жофре?

— Против эбертистов… Сейчас идет война!

— Против народа, говорю вам, Жофре, — против народа! Кто выиграет от этих преступлений?

— Баранже, вы стали говорить возмутительные вещи! Это дочери внесли путаницу в ваши взгляды. Да, я был с вами во времена дела Дрейфуса, когда генеральный штаб прибег к фальсификации. Но теперь, Баранже, вы и вам подобные говорите о народе совершенно так же, как офицеры генерального штаба говорили об армии, об отечестве, и говорите вы так для того, чтобы скрыть действительное положение вещей: вы не хотите признать, что казаки, эти чудовища, напали на маленькую мужественную нацию, посягнули на ее демократию…

— Ну уж извините! Вы, Жофре, в конце августа обманули меня с вашим протестом против пакта! А теперь уж нет, извините, с Финляндией не проведете! Нет, что вы скажете, Амберье? Я-то ведь был в Финляндии: там все, как у немцев, знаете ли, и на флагах свастика.

Жофре поднялся, он не мог больше выдержать:

— Вот каким языком вы говорите теперь, Баранже! Да еще в присутствии юноши, который завтра едет в действующую армию! Живи мы с вами во времена Конвента, всякий патриот, каковы бы ни были его отношения с вами… Нет, это просто нестерпимо! Нестерпимо! Амберье, что же вы? Почему вы молчите…

Каким старым и бледным казался дядя, полулежавший на подушках! Он закрыл глаза, устало развел руками. И с закрытыми глазами сказал ровным, тихим голосом:

— Я, может быть, ошибаюсь, Жофре. У меня нет ваших связей, ваших источников информации. Но мне кажется… мне кажется, что в Финляндии началась русско-германская война.

— Что? — крикнул Жофре. — Русско-германская?

— Да, началась. После испытания сил в Прибалтийских странах…

Все трое заговорили разом. Тетя Марта сказала Жан-Блэзу: — Уйдем-ка от них, Малыш. Пусть их себе спорят!

Милая тетя Марта все в той же серой вязаной кофте из грубой шерсти, рукава которой спускались чуть ли не до пальцев, и в черной юбке. Ее-то мало интересовала Финляндия, да и прочие такие вопросы, — ведь Малыш уезжает. — А этим сумасшедшим старикам все безразлично. Есть ли у тебя хоть теплое белье? А то, знаешь, в Бриансоне зима… ох, какая!..

— Тетя, слушай, — дядя у нас коммунистом стал, а?

— Ну что ты, смеешься? Просто женщина, которая приходит ко мне помогать по хозяйству, приносит «Юманите», и мы в курсе дел. Если хочешь почитать, могу дать тебе последний номер.

Жан-Блэз тихонько засмеялся. Ай да тетя Марта! Тут он рассказал ей о Франсуа. В общих чертах, без подробностей. И, рассказывая эту историю, он сам лучше понял все, яснее стали его мысли о том, что выходило за рамки судьбы Франсуа, — мысли, на которые натолкнула его судьба Франсуа. И слова Жофре тоже стали ему ясны. Да, одного арестовывают — появляется десять новых. И сколько бы ни арестовывали, сколько бы ни сажали в тюрьмы, ссылали… все равно каратели охвачены паническим страхом, чувствуют свое бессилие. Ну вот, арестовали, например, где-то в районе Жан-Жорес человек двенадцать молодых ребят за восстановление Коммунистического союза молодежи. Они печатали «Авангард»^[294], как Франсуа печатал что-то другое. И случилось так, что один арестованный парнишка проговорился, выдал частицу тайны, потому что его запугали. Ну и что же? Нашли в двух подвалах подпольные склады бумаги и трубят о победе. Напрасно трубят! Все равно, даже тетя Марта читает «Юманите». Да еще для того, чтобы достигнуть этих жалких результатов, им понадобилось арестовать несколько сот или несколько тысяч человек, подвергнуть всю Францию превентивному заключению, — ведь нынешняя мобилизация не что иное, как превентивное заключение. А интересно, почему его, Жан-Блэза, посылают в Альпы? Ведь уже недели три, не меньше, девять соседних с Италией департаментов, в том числе и Корсика, не входят в зону военных действий. У баронессы Геккер был среди гостей один из Виснеров, молодой человек, который едет в Италию для всяких закупок, — подул ветер дружбы с Муссолини. Недавно в палате — как раз в тот день, когда туда пришел Флоримон Бонт, — Даладье заявил, что уже три месяца дуче самым действенным образом способствует сохранению мира на Средиземном море, и это утверждение вызвало бурные аплодисменты, но почитатели Муссолини во время той же самой речи встретили улюлюканьем человека, который безбоязненно пришел, чтобы занять свое депутатское место среди опустевших кресел его арестованных соратников. Вот комедия!

— Что это значит, Малыш? Почему у тебя голубой воинский билет? А? Почему голубой?

— Не имею ни малейшего представления, тетя Марта. Никогда не интересовался. Жандарм принес мне билет еще в начале года. Как вам известно, в сентябре тридцать восьмого года я сразу же был мобилизован и отправлен на линию Мажино… Мой товарищ Франсуа говорил мне, что голубой билет дают подозрительным. Но почему и кому, спрашивается, я могу быть подозрительным? Полагаю, что мой друг Франсуа говорил это с агитационной целью.

— А что теперь будет с семьей твоего товарища? Жалко ее…

— Вы не найдете какой-нибудь работы для Мартины, тетя?

— Это жена Лебека, Малыш? Ну что ж, надо подумать… Не согласится ли она быть ночной сиделкой при больном? Ты ведь знаешь, дядя почти совсем не спит, а я иной раз… У нас тут была одна женщина, только она очень грубо с ним обходилась, меня это возмущало… Как ты думаешь, сможет Мартина справиться?

IX

Как это случилось, что они заговорили о политике? Между Сильвианой и Жаном установились странные отношения. С тех пор как она, корчась от болей в животе, вернулась в квартиру Жозетты, точно побитая собачонка в конуру, и Жан ухаживал за ней с жалостью взрослого ребенка, Сильвиана, хотя у них не было на этот счет никакого уговора, взяла на себя хозяйственные хлопоты: уборку, топку печки, стряпню. Она уходила из дому, исчезала, жила где-то своей особой жизнью, о которой Жан ничего не знал, и возвращалась усталая, зачастую с заострившимся носом и мокрым от пота лбом. Они почти не разговаривали друг с другом. Жан работал, как каторжный. Но все-таки у него не было уверенности, что медицина — его призвание, он сомневался в себе: создан ли он для того, чтобы стать врачом. Он был неустойчивый юноша, все у него шло какими-то резкими скачками: ведь получилось же так, что из-за нескольких насмешливых слов Сесиль он вдруг перестал верить в бога. Но действительно ли он перестал верить? По вечерам, ложась спать, он ловил себя на том, что поднимает руку, чтоб перекреститься, злился на себя за этот машинальный жест и вместе с тем иной раз растерянно думал: как знать? А что если когда-нибудь он вдруг обнаружит, что вовсе и не переставал верить в бога? Что если он идет обычным путем молодых людей, которых пробудившаяся чувственность отдаляет от бога, потому что бог их стесняет? Вот так же, как это было с миссионером де Фуко, чья история жизни представляла такую странную параллель с историей жизни Мишеля Вьешанжа… В молодости де Фуко потерял веру и, очертя голову, ринулся в распутство. И так он жил, пока не вернулся в Париж после первых своих африканских похождений, а тут в один прекрасный день, по первому слову священника в безобразной церкви св. Августина, он вдруг опять уверовал в бога и обрел призвание к священнослужительству… Ну, уж нет! С Жаном де Монсэ этого не случится. У него в сердце иная вера, иная любовь… И потом, в наши дни драма молодых людей не похожа на драму этого офицера, который, окончив Сен-Сир, бесчинствовал в гарнизонах после войны семьдесят первого года, — нынче узел нашей судьбы не развяжет духовник в исповедальне. Ведь вокруг нас происходят такие дела, в которые мы так или иначе втягиваемся. Ну, предположим, что я вдруг стану опять верить в бога, — разве от этого изменится участь того человека, которого недавно вечером ждала Мишлина, а он не пришел.

Жан не мог забыть своей встречи с Мишлиной и корил себя за трусость — не решается продолжить ход размышлений, начатых в тот вечер, не выясняет, что же именно привело его к тому заявлению, которое он сделал Мишлине и которому сам удивился. Опасался ли он, что откроет в своей душе какую-то темную бездну, или же просто страшился тех логических выводов, какие следовало сделать? Должно быть, от наставлений аббата Бломе, а также от разговоров со школьным товарищем, юнцом, который разошелся во взглядах с «Аксьон франсез» и проникся идеей возведения на престол графа Парижского, у него было какое-то уважение априори к рабочим, к народу. Он совсем не знал народа, но когда Сильвиана хвасталась, что она из народа и в то же время принималась чернить народ, — ее глупость, ее грубость, ее хамская уверенность, что она поднялась выше народа, то есть не снисходит до труда, — все это коробило, возмущало Жана, однако не с точки зрения нравственных принципов: надо признаться, что они были у Жана довольно расплывчаты. Но ведь нельзя же идти против народа! А это теперь означало для него, что нельзя идти против Мишлины. И против Гильома, разумеется. Ничего дурного тут не было, что ему вспоминалось милое личико Мишлины и что такой необыкновенной, романтической казалась ему встреча с нею у входа в кинотеатр, когда пронзительно звенел звонок, возвещавший антракт.

Бывали вечера, когда Жану обязательно полагалось возвращаться в Нуази — тут уж госпожа де Монсэ не потерпела бы ослушания, — такие вечера, когда она принимала гостей: госпожу Биллоре, или же девиц Мессельман, или других своих знакомых… Госпожа де Монсэ считала, что если она принимает гостей, при этом должен присутствовать ее сын в качестве украшения, без которого дом не имеет никакого вида. Возражений она не допускала. Что скажет госпожа Биллоре? Ведь она специально приезжает, чтобы посмотреть на тебя. Считалось, что все почтенные дамы, все старые девы, все допотопные кузены, навещавшие семейство де Монсэ, приезжают специально посмотреть на Жана. Боже мой! Какая тоска — эти вечера в обществе госпожи Биллоре! Один уж ее воротничок из ирландских кружев чего стоит, а эти разговоры о здоровье ее супруга, уже три года не встававшего с постели, все эти интимнейшие подробности ухода за ним, воспоминания о путешествии в Италию, которое госпожа Биллоре совершила в 1910 году по каким-то весьма загадочным причинам… Как трудно было бороться с неодолимой дремотой, которая с половины десятого всегда нападала на Жана; бедняга боролся отчаянно, но так мучительно хотелось спать, так предательски подкрадывался к нему сон и вдруг толкал его в спину, дергал за ногу, ударял под ложечку, и несчастный Жан, покачнувшись на стуле, клевал носом, затем, встрепенувшись, сконфуженно озирался, таращил глаза и старался исправить дело фальшивой улыбкой. А когда приезжали девицы Мессельман, было еще хуже: они музицировали. До чего ж можно возненавидеть в девятнадцать лет шубертовскую «Форель» или «Прекрасную мельничиху»! А как хорошо работалось в пустой мастерской художника в четырнадцатом округе! Хорошо было даже тогда, когда откуда-то возвращалась измученная Сильвиана, безмолвно, как тень, сновала по комнате, растапливала печку и, сбросив пальто на диван, сидела на корточках перед огнем, в туфлях, забрызганных грязью, с яркими пятнами румян на желтом лице. Сильвиана не мешала ему, не надоедала, как госпожа Биллоре или его мать. Но как же случилось, что они заговорили о политике?

Уже несколько дней Жана снова стали преследовать неотвязные мысли, но не о финской войне, не о том, что говорили о ней газеты. Иногда жизнь трудно отделить от сновидений. Они продолжаются наяву. А этим юным сердцем они играли с особой легкостью, ибо ничто не отвращало его от них, не было ни одной звезды во мраке, царившем вокруг, ни одной идеи, из-за которой могло бы забиться его сердце. И образ Сесиль, который Жан тщетно гнал от себя, от которого тщетно пытался убежать, был для него единственным светом, следовал за ним повсюду. Но зачем же думать о Сесиль? Зачем бесполезно тратить время на пустые мечты о невозможном? Напрасно он твердил себе это: все, что было в нем безотчетно благородного, восставало против самого понятия «бесполезности». И как же он бичевал себя за то, что изменил ей! И каким земным, осязаемым становился при этом ее образ! Более реальным и более далеким, недосягаемым, но живым. Сесиль, которую он, может быть, никогда не будет держать в объятиях, хотя теперь он знал, что мог бы обнять ее. Сесиль, о которой он мечтал, потому что она была запретной мечтой. И он ненавидел все, что его отдаляло от нее, рисовал себе в воображении, как он сокрушает несокрушимые преграды. Для того чтобы он мог назвать Сесиль своей, надо было низвергнуть целый мир, все общество. То самое общество, против которого боролись Мишлина и тот человек, с кем она так и не встретилась во время антракта… Не все ли равно, говорил он себе, по каким причинам люди идут к одной и той же цели? Лишь бы цель у них была одинакова. Какие выводы вытекают из этой мысли, он хорошо знал, но лишь только пришла ему эта мысль, он почувствовал всю ее абсурдность, ее несоизмеримость с выводами. Как же можно сравнивать то, что движет мною, с тем, что вдохновляет этих мужчин и женщин? Вовсе не безразлично, почему именно рука хватается за ружье, даже если цель, в которую хочешь направить выстрел, — одна и та же. Стать в их ряды из-за Сесиль, ради Сесиль… Как это нелепо, нелепо вдвойне: разве он завоюет Сесиль на баррикаде? А что если Сесиль окажется все-таки лишь поводом, лишь светом, который поможет ему понять этих мужчин и женщин, постигнуть их идеал, еще не очень для него ясный? В конечном счете, в результате всех этих сомнений бесспорной очевидностью, как физическая боль, оставалась только Сесиль. И она всему давала направление. Сначала заставила думать о бесполезности мечты. А потом вдруг в мыслях произошел крутой поворот, как это было свойственно Жану, — ему стало стыдно своего слишком «удобного отчаяния», как он это называл. Воображать Сесиль недосягаемой, примириться с тем, чтобы все оставалось так, как оно есть, — ведь это значит еще раз изменить Сесиль, по-иному, правда, но все же изменить. Разве Мишлина и ее друзья… все те люди, о которых газеты говорили с возмущением, как о преступниках, разве они опустили руки?.. Нет, вопреки страшной очевидности, несмотря на войну, несмотря на полицию и недоверие многих, они продолжали искать пути к какой-то новой, неслыханной и невиданной жизни, и стремились к ней так упорно, словно эта новая жизнь вовсе не была утопией, словно она зависела от того, что в час антракта в кино на Западной улице какой-то человек встретится с Мишлиной и скажет ей что-то; или от того, что где-то в другом месте юноша, почти мальчик, будет рисковать своей свободой ради листовки, которую и прочитать-то трудно — так бледны на ней буквы; как будто от всех этих разрозненных, незаметных действий поколеблются устои старого мира, все в нем перевернется сверху донизу и наступят, наконец, долгожданные времена… И Жан говорил себе также, что если даже революционеры правы и революция зависит от таких вот маленьких дел, то из этого еще, конечно, не следует, что победа его любви зависит от подобных мелких дел. Но лишь только он это подумал, лишь только установил эту иерархию целей, надежд и реальных путей к их осуществлению, он понял, что это подлые мысли. На мгновение образ Сесиль отступил куда-то, его заслонил вопрос, становившийся все более жгучим, все упорнее встававший перед Жаном, несмотря на все старания уклониться от этого вопроса: чем же живут все эти люди, ну хотя бы Мишлина? Что у них в голове и в сердце, что дает им силу не падать духом, побеждать страх, верить в необходимость незаметных дел, подчиненных единому плану, которого они сами не знают… да, повидимому, не знают. Он хотел постичь их тайну, а какое же иное есть у него мерило, кроме его любви к Сесиль? И кроме их любви? Вот так же, как им владеет любовь к Сесиль, так ими владеет любовь к чему-то другому, такому, что сейчас недосягаемо, что они могут пока только представить себе. Но как же они представляют себе эту цель? И одинаково ли рисуют это в своих мечтах Гайяр и Гильом, Мишлина и Ивонна и другие, все эти неведомые ему люди, тот, кто не пришел тогда вечером на свидание, и их депутаты, и Флоримон Бонт, который без надежды — в конце концов, именно без всякой надежды спасти себя — сам пришел в палату, хорошо зная, что его схватят, — как же они представляют себе будущее, во имя которого они живут, действуют, идут на любую опасность, на жертвы, на смерть? И способен ли он ради Сесиль, ради своей любви к ней, сделать то, что они делают во имя своей любви к чему-то безличному и неясному для него? Что же поддерживает их всех — и самых простых людей, и тех, кто пишет эти листовки, и больших ученых, как, например, Баранже?.. Недавно Мерсеро в перепалке с Пасторелли кричал, что Баранже коммунист…

Сильвиана ненавидела коммунистов, как ненавидела она и рабочих. А что она знала о них? — Это такие люди, — говорила она, — что им бы только бунты затевать, — это они любят! На хозяев они работать не хотят, а была бы их власть, они бы всех нас заставили работать! — За это она больше всего и ненавидела их: ее идеалом была такая жизнь, когда некоторые не обязаны работать, — например хозяева или шлюхи, все равно; и, может быть, сейчас еще можно как-нибудь изловчиться, чтобы попасть в число счастливых бездельников… а уж с такими хватами пиши пропало — конец раздолью.

— Да еще они нам в спину стреляют!

Как же случилось, что они заговорили о политике? Жан не мог вспомнить, с чего это началось. Ах да, вот как это было… Это было в тот вечер, когда под дверь просунули листок бумаги… Странно было видеть, как белый листок медленно выползает из щели, и не знать, кто же стоит за дверью, низко нагнувшись, и просовывает его. Сильвиана и Жан умолкли, и оба смотрели на этот листок. Совершенно неожиданно они увидели, как он скользит из-под двери. В доме стояла тишина, лампы были прикрыты плотными абажурами, чтобы свет не просочился сквозь черные шторы на широких окнах. Жан наклонился и сказал: — Листовка… — И когда Сильвиана, сгорая от любопытства, бросилась к двери, он схватил ее в охапку и удержал силой. Он сделал это, не раздумывая, повинуясь безотчетному желанию, чтобы Сильвиана не застигла того человека — мужчину или женщину, — который, должно быть, ходил по всем площадкам лестницы и бесшумно, осторожно останавливался у каждой двери.

— Кто же это подсунул? — прошипела Сильвиана. — Пусти, идиот, дай погляжу… Это кто-нибудь свой, из нашего дома…

Жан не пустил ее. Когда же он разжал, наконец, руки, Сильвиана все-таки побежала к двери, распахнула ее. Должно быть, опоздала: на лестнице было черно и тихо, ни малейшего звука. Сильвиана постояла, настороженно прислушиваясь, потом заперла дверь. — Ненавижу я этих коммунистов! — сказала она. Вот тогда и начался у них разговор о политике. Не одна только Сильвиана ненавидела коммунистов. В клинике их ругал Мерсеро; главный врач тоже как будто относился к коммунистам очень враждебно. Сильвиана думала о них приблизительно то же, что и господин де Монсэ.

— Слушай, ты просто дурак! — заявила она Жану. — Я вот знаю одного коммуниста и очень даже хорошо знаю… Ничего, неплохой парень; когда без штанов — такой же, как все мужчины. Ты что думаешь, он на это дело пошел потому, что идейный! Не смеши, пожалуйста. Затесался к ним потому, что не знал уж, куда ему податься. Да еще на него нажали, а он не мог отказаться: полиция нажала — ты же понимаешь, там у нее полно своих людей. Ох, и здорово же за ними следят! И что же получается? Все у них там прогнило, снизу доверху, — верно говорю тебе. Чем они больше орут, тем меньше им можно верить. Самые-то первые крикуны как раз и пишут донесения в полицию. Нечего, нечего, не спорь, я знаю. Мне Жюль, — ну, тот, солидный мой кавалер, знаешь? — про это рассказывал. А иначе как же бы полиция выведала про их организацию в нашем квартале? И всех их выловили! Когда все разузнали про них, всех до одного и арестовали.

— Ну, допустим, — сказал Жан. — А это что?

И он показал ей листовку, подобранную с полу. Это был текст интервью, которое Торез дал корреспонденту лондонской «Дейли уоркер»^[295]. — Так вот оно как! Торез-то, значит, в Англии? — спросила Сильвиана. Жан пожал плечами: вовсе не обязательно ехать в какую-нибудь страну, для того чтобы дать интервью газете этой страны. Может быть, наоборот, английский журналист приехал во Францию, чтобы взять у Тореза интервью.

— Брехня! — категорически заявила Сильвиана. — Торез в Германии, все это знают.

— Послушай, что ты какую чепуху говоришь. Ведь он дал интервью для английской газеты…

— А ты жесам сказал: вовсе не обязательно ехать для этого в Англию…

— Да, но ведь английский-то журналист не мог бы поехать в Германию!..

— Тю-тю-тю! — присвистнула Сильвиана. — Ну, может, он в Голландии. А это все едино. Все равно — Берлин!

Но Жан уже думал теперь только о том, что она ему выболтала, — в здешнем квартале разгромили всю организацию. Значит, товарища Мишлины арестовали, и, кто знает, может быть, и Мишлину тоже… Входная дверь внизу не стукнула. Стало быть, тот или та, кто подсунул под дверь листовку, все еще в доме. И, наверно, это даже кто-нибудь из жильцов. Значит, кто-то в их доме получает листовки, подпольные газеты, — такой же человек, как тот, который должен был встретиться с Мишлиной. Он получает листовки, потом приносит их, подсовывает под каждую дверь. А теперь он сидит где-то в этом доме, прислушивается… Боится, что его могли заметить, выследить… ждет, что вот-вот постучатся к нему в дверь. Кто он такой? Одинокий человек или у него есть семья? И, может быть, он действует в согласии со своими близкими; может быть, жена прячет листовки в шкафу под бельем или на кухне. Жан пытался представить себе жизнь таких людей.

Надо пойти к Ивонне, поговорить с ней. Ведь она, в конце концов, ему сестра. Может быть, вот так же Ивонна в своем доме осторожно подымается по лестнице и тоже подсовывает листовки под двери.

— Это, знаешь, какие люди? — сказала Сильвиана. — Они хотят все вверх тормашками перевернуть, чтоб самим стать господами. Мой-то знакомый мне объяснял. Он, видишь ли, очень бы хотел примазаться к тем, кто сейчас хозяйничает и сладко живет, да это никак невозможно: у них свои люди, чужих не пускают. Ну вот, кому не удалось пристроиться, те и готовят заваруху, чтобы самим наверх выскочить… Конечно, они этого прямо не говорят — не думай! Они всё умеют словами замазать, так тебе распишут, что только держись. Будешь слушать, разинув рот! А вот дай им ренту, тогда увидишь, какие они, — хуже их на свете нет, когда они пять грошей прикопят.

Жан перестал ей возражать — пусть себе говорит. Надо пойти к Ивонне. Может быть, здесь и разгромили организацию, а вот уже кто-то просовывает под двери листовки. Он машинально прочел то, что было там написано. Можно верить или не верить тому, что в ней говорится. Но это совсем не похоже на то, что болтает Сильвиана, и на то, что утверждает Серж Мерсеро. Ни на то, что пишут в газетах. Ни на чьи слова не похоже. Так, может быть, есть в черном небе звезда. Может быть, есть звезда…

Да разве способна Сильвиана и подобные ей что-нибудь понять в этом? Это люди пропащие. Они верят только в грязь, потому что сами по уши увязли в грязи. Они не видят звезд. Может быть, в мире нет бога, но есть небо, есть звезды… есть великие чувства, великие души, бескорыстие, нежность, доброта… Если не верить в это, чем же тогда жить человеку? Скептицизм — это хорошо для шлюх, в этом их утешение. Жан смотрел на Сильвиану с отвращением и вместе с тем с жалостью. Иногда эта уличная девка говорила такие вещи, что хоть уши затыкай. Но все-таки жалость пересиливала, потому что у Сильвианы лицо было восковое, как у покойницы, и, глядя на Жана глазами затравленного зверя, она смиренно просила: — Жанно, будь такой добренький, вскипяти воды, дай мне грелку.

Он ставил кастрюлю па огонь и стоял, дожидаясь, когда вода закипит. Не оборачивался, спасаясь от глаз этой женщины; потом переливал воду из кастрюли в резиновую грелку, не очень быстро, чтобы из грелки вышел воздух, а иначе кипяток брызнет в физиономию… Потом, чтобы выгнать весь воздух, надо прижать грелку к груди: немножко воды выльется в оборку, так что приходится завинчивать пробку в воде; потом надо перевернуть грелку пробкой вниз, чтобы лишняя вода стекла, потом' хорошенько вытереть резиновые стенки, — сложная техника. И, проделывая все это, Жан думал о коммунистах: неправда, что они хотят пробраться наверх. Они работают для других. Ради других они идут на такие безрассудные поступки… на такие вещи, каких прекрасно могли бы и не делать… Ведь они могли бы не рисковать ничем, предоставить все времени, выжидать…

«А я? — думал Жан. — Что же я-то делаю?»

И относил Сильвиане грелку.

X

— Не может быть! Господи! Робер, ты? — Ивонна прижалась спиной к косяку и, придерживая вытянутой рукой полуоткрытую дверь, не шевелясь, глядела на мужскую фигуру, смутно вырисовывающуюся в полумраке. Лестничное освещение выключили, не было даже того неверного синеватого света, который скупо пропускают черные бумажные колпачки, надетые на лампы. На площадке Робер налетел на мешок с песком, чертыхнулся, впотьмах нащупал кнопку звонка. Ивонна отперла не сразу. Слышны были ее неторопливые шаги в передней, и Робер подумал, что Ивонна, очевидно, решила навести порядок, прежде чем снять крючок. Потом она вдруг заторопилась — домашние туфельки быстрее затопали по паркету. Невероятно, просто невероятно, — где-то там остались снега, остался Мальмор, каторжная жизнь, а здесь из полуоткрытых дверей, из затемненных комнат на него пахнуло теплом обжитой квартиры, и они стояли по обе стороны двери, молча глядя друг на друга.

— Робер, Робер, милый! — И этот офицер в скрипящей кожаной портупее, этот незнакомец, от которого пахнуло морозным воздухом, человек, возникший откуда-то из тьмы, с ненастоящей войны, чреватой настоящими, неведомыми ей опасностями, вдруг обнял ее. Он прижимал ее к себе, зачем-то удерживал в своих сильных руках, как будто хотел удостовериться, та ли она, какой он видел ее в долгие часы бессонницы. А Ивонна ласково отталкивала мужа рукой, — ей хотелось получше разглядеть его. Ей было трудно дышать в его объятиях, он даже стеснял ее, словно это был не Робер, не ее муж, а какой-то чужой солдат, явившийся вдруг неизвестно откуда… Но когда Робер разжал руки, Ивонна почему-то почувствовала разочарование. Она пригладила волосы, он снял канадскую куртку, стряхнул снег с мехового воротника. Когда они вошли в столовую, оба улыбнулись, не зная, с чего начать разговор: — Какой же ты грязный! — протянула Ивонна и отворила дверь в спальню, чтобы принести мужу ночные туфли. — Да не уходи, котенок, ну дай же на тебя посмотреть, бархатная моя… — Ивонна вздрогнула: давно забытые, нежные имена, Робер называл ее так в первые годы их жизни. — Да я же за твоими туфлями пошла, сними пока башмаки, — крикнула она уже из спальни.

Робер поставил на стол противогаз, отцепил от пояса каску и аккуратно положил ее туда же, потом швырнул на кресло кепи и меховые перчатки. Он удивлялся этой тишине, отчужденно оглядывал комнату — так смотрит человек на сцену, когда поднялся занавес перед новым действием, — и вдруг понял: ведь на сей раз действие происходит в квартире Ивонны и Робера. А дети как? Как дети?

— Дети вернутся в шесть, в четверть седьмого, — они теперь у нас учатся.

Ивонна принесла сафьяновые ночные туфли. — Почему ты не разуешься? — Она опустилась на колени и стала стаскивать с него краги. Робер погладил прекрасные черные волосы жены, он смотрел на ее белую склоненную шею и завитки на затылке. Ивонна вскинула глаза на Робера и удивилась печальному выражению его лица… — Что с тобой? Что-нибудь случилось? Уж не болен ли ты?.. — И хотя Робер отлично понял, что она хотела сказать, он ответил с наигранным изумлением: — А почему ты спрашиваешь? Все в порядке, ничего не случилось, я здоров, как бык… — У тебя такой грустный вид. — Нельзя же вечно смеяться… — Он сам знал, что кривит душой. Ивонна поняла, что он что-то скрывает, сердце у нее сжалось, но она не решилась настаивать. Раз он не хочет говорить… Не стоило объяснять, что даже если пришли тяжелые времена, то все же минуты встречи… Поэтому она только улыбнулась смущенной улыбкой, своей особенной улыбкой, которую он так часто представлял себе в Мальморе, глядя на гравюру, изображавшую Марию-Антуанетту перед судьями.

Робер осматривал квартиру, как будто видел ее впервые: крошечная передняя, четыре комнаты, направо спальня, налево гостиная, дальше — детская и ванная комната. Приобрели они только гостиный гарнитур, — после выставки декоративного искусства ему вдруг захотелось иметь мебель в современном стиле: маленькие столики, стулья и кресла из выкрашенного в черный цвет металла с белыми кожаными сиденьями; в остальных комнатах обстановка сборная — его и ее, и несколько случайных находок Ивонны: все вещи по ее вкусу — низенькие креслица, полированное дерево, тяжелые портьеры. В спальне на камине белого мрамора стояла статуэтка — «Поцелуй» Родена, а в столовой — бронзовая женская головка с маками в распущенных волосах — подарок тещи. Чего только не принимаешь в дар от тещи! В столовой мебель в английском стиле — красное дерево с медными аппликациями. Надевая сафьяновые туфли, Робер с удивлением приглядывался к висевшему над посудным столиком странно знакомому натюрморту в рыже-зеленых тонах: свисающий со стола заяц, кочан капусты, фрукты в вазе, стакан красного вина. Впервые в жизни он обратил внимание на резьбу золоченой рамы и подивился про себя затейливому ее узору.

Тут только он заметил, что Ивонна с увлечением что-то рассказывает ему. Правда, он слышал ее и даже время от времени вставлял: «Да? Да что ты?» — но только сейчас смысл ее слов дошел до его сознания. Ивонна говорила о какой-то женщине: очень милая женщина, нет, не просто милая, а замечательная. Какая женщина? Ах, та, которую Ивонна встретила в женской организации, кажется, еще на пасху. Значит, Ивонна, с ней видится… Меньше всего ему хотелось думать сейчас об этой женщине. В душе таилось разочарование, горечь. Он мечтал о доме, об отпуске, как о чуде. И вот чудо совершилось. А тут Ивонна про эту женщину… Робер думал: понятно, когда вот так встречаешься, не знаешь, с чего начать разговор. Ну и болтаешь о пустяках.

Нет, разочарование шло не отсюда. Чего, в сущности, он ждал? Что произошло? Вот он так долго держал Ивонну в своих объятиях и все-таки…

Когда они перешли в спальню, Робер снова обнял жену. — Оставь, ну оставь же, — со смехом повторяла Ивонна. Он отпустил ее, но окончательно помрачнел. По всей спальне Ивонна развесила и расставила фотографии Робера. Робер — в платьице, Робер — в мундирчике лицеиста, Робер — в солдатской форме, Робер — после первого причастия, Робер — жених, Робер — стоя, Робер — сидя, Робер — бритый, Робер — с усиками… Смотри-ка, целая выставка Роберов, — пошутил он. Ивонна снова смущенно улыбнулась. В сущности, оба они были, как чужие. Не оттого ли он так грустен? — Садись сюда, — сказала Ивонна и первая опустилась на диван, поманив мужа рукой; пальцы у нее были длинные с ярким лаком на ногтях. Он повиновался. В конце концов, все было, как должно было быть, как всегда бывает, но когда мечтаешь, мечтаешь без конца и возвратишься вот так, сразу… одним словом, настоящие солдатские мысли. Может, потому, что там они забыли, что такое женщина.

— Расскажи мне все, все, — начала Ивонна, — о полковнике, о вашем замке, о Ватрене.

И он рассказал ей о полковнике, о замке, о Ватрене. И о многом другом. О том, как все дружно ненавидят Авуана, о денщике, разворовавшем их библиотеку, о своих прогулках с адвокатом. Она с трудом могла представить себе его комнату, денщика, майора Мюллера, Сикера, Серполе… Он сказал, что в первой роте служит Барбентан. Знаешь Барбентана? Тот, который писал в «Юманите» о кагулярах. Рассказал ей о циркуляре Даладье, о ПН и о прочем… Теперь она слушала его совсем по-другому. Она вся как-то выпрямилась. Он видел рядом с собой ее высокую, тяжело дышавшую грудь и, не удержавшись, прикоснулся к ней. Но Ивонна отвела нескромную руку и взяла ее в обе свои ладони. Между бровей у нее появилась складочка, а большие темные глаза глядели на него с знакомым серьезным выражением. Робер не хотел показаться настойчивым и снова начал объяснять, что такое ПН.

— Послушай-ка, Робер, я обязательно ей об этом расскажу.

Кому — ей? Ах, той женщине? Ивонна просто помешалась на своей новой подруге, через каждые три слова о ней говорит. Легкая складка между бровей стала заметнее: — Глупости какие! Во-первых, она вовсе мне не подруга, во-вторых, я знакома с ней не со вчерашнего дня… Очевидно, ты просто не понимаешь, как это важно, ведь никто не знает об этих самых ПН. Уверена, что они ничего об этом не знают!

Они? О ком она говорит? Разумеется, та женщина была коммунистка. У Робера защемило сердце. Зачем Ивонне это понадобилось?.. Чего ради без нужды подвергать себя опасности! Он стал ее расспрашивать. Так что же, эта женщина связана с партией? Ивонна взглянула на него, лицо ее вдруг изменилось. Она смотрела на Робера, полуоткрыв рот, и тяжело дышала.

— Ты пойми, кошечка, к чему я это говорю, ведь я о тебе и о детях беспокоюсь… Ты прекрасно знаешь, что я лично ничего не имею против коммунистов, совсем наоборот. И даже с тех пор, как я узнал о ПН… Временами, знаешь, что мне приходит в голову? А что если пойти, скажем, в первую роту к лейтенанту Барбентану, повидаться с ним, поговорить, как бы там меня ни предупреждали? И вот я никак не решусь отправиться в Ферте-Гомбо… Их рота расквартирована в Ферте-Гомбо, а у нас, когда говорят «Ферте-Гомбо», все сразу понимают, о чем идет речь… Но, с другой стороны… ты и дети, ну зачем, зачем это нужно? Если начнут с кого-нибудь из них, с тех, кто действительно работает, потом доберутся и до вас!.. Нет, нет, не возражай. Если бы ты знала, сколько я себе крови перепортил! Сидишь ночью в Мальморе и думаешь, думаешь… Даже вспоминать тошно. Да и потом ни к чему это не приведет. И, пожалуйста, не уверяй меня, что раз ты ничего не делаешь, раз ты не коммунистка, тебя не тронут… Ведь ты ничего не знаешь. Там вот начинаешь понимать, потому что в армии… и, кроме того, мы под надзором жандармерии Сены и Марны. А ты, ты ничего не можешь знать, да и все вы тоже. Ты сама видишь, что ничего вы не знаете: вы даже не слышали о ПН… Но ПН — это еще полбеды, а что делают по всей стране, и не только с мужчинами! Это звери, пойми ты меня, настоящие звери! Подростков несчастных, женщин… никого не щадят. Именно звери. Мы живем в варварские времена. А что творится в тюрьмах! Людей забирают ночью, законов больше не существует, нет ни к чему уважения, подсунут тебе что-нибудь в карман, а потом начнут мучить. Мы, видите ли, воюем с Гитлером, но Гитлер-то — вот он где, здесь, он над нами взял силу. Помнишь?.. Когда же это было?.. Полгода тому назад или месяцев семь-восемь? Ну, когда мы с тобой ездили в Версаль на празднование стопятидесятилетия Декларации прав человека. Помнишь тамошнего мэра, как же его звали? Гей… Гей… Там один оратор выступал с речью и вдруг заявил: слишком много говорят о правах человека, не пора ли поговорить о его обязанностях? Еще, помнишь, я тебе тогда сказал: странно! Как это они Гитлера не пригласили на празднование дня взятия Бастилии… А теперь вот считается, что мы воюем против Гитлера, но ведь Гитлер-то у нас в доме. Не напрасно я тебя предупреждаю — надо быть осторожней, бархатная моя, кошечка моя любимая, надо быть осторожней…

И вдруг он расхохотался: — Нет, вы только представьте себе: Ивонна Гайяр обвиняется в восстановлении запрещенного сообщества.

Ивонна улыбнулась своей чуть-чуть смущенной улыбкой.

У входной двери позвонили. Она вскочила с дивана:

— Дети!

Ну и подняли же они шум, когда увидели папу!

* * *

Двое суток отпуска — что может быть быстротечнее!

Только-только хватает времени поговорить, прикоснуться друг к другу, вновь поверить в существование друг друга… Ивонна в Париже, где война началась с ложных воздушных тревог, Ивонна, одна после разрыва со своими стариками, одна с детьми, делит время между магазином и домом. Ей самой пришлось доставать черную бумагу для штор, она сама наклеила, и очень неплохо наклеила, крест-накрест полоски белой бумаги на стекла, — говорят, что при бомбежке заклеенные стекла не вылетают. Сначала над Ивонной смеялись, а через три дня на всех витринах появились бумажные наклейки в виде цветов, звезд, птиц… По случаю затемнения она запирала магазин как только начинало смеркаться; впрочем, и покупателей было мало; в основном люди приносили в починку часы, а мастера, как на грех, забрали в армию. Ивонна сама носила часы часовщику на дом — на улицу Абукир, но старик пил запоем, никогда не сдавал заказов в срок, работал кое-как, приходилось одни и те же часы таскать ему по два, по три раза. Наконец, Ивонна откопала другого мастера, жил он еще дальше, на улице Отвиль. Только обручальные кольца шли попрежнему бойко.

Ивонна ни за что бы не стала спускаться в убежище, если бы не дети. С первых же дней войны парижан заставляли проделывать немыслимые гимнастические упражнения. Казалось, вдруг разверзаются врата ада: вой сирен, свистки, истошные крики дежурных, топот людей, в панике несущихся вниз по лестнице, великое переселение тюфяков, складных стульев, одеял. Затем грохот орудий, гул моторов, зловещие узоры прожекторов, скрещивающих в небе свои лучи, рев пожарных машин, раздавленные в кромешной тьме люди. А утром оказывалось, что это была ложная тревога, никакие вражеские самолеты не появлялись, вовсе незачем было покидать комнату, тепло, сон и бежать по сквозняку в промозглый, душный погреб, слушать нелепые и панические разговоры соседей. В лучшем случае говорили, что это учебная тревога, что нужно закалить нервы парижан, подготовить их, создать у них соответствующие рефлексы. И впрямь: у парижан старались развить мускулы страха, поджилки паники, научить их смазывать пятки. Каждый вечер с Елисейских полей, с берегов Сены, со стороны завода Рено, Монмартра, парка Монсури, Венсенского леса и Лоншана поднимались бесполезные колбасы аэростатов. О них, впрочем, рассказывали чудеса: они, мол, прикрывают весь Париж проволочной сетью, о которую начисто срежут себе крылья гитлеровские самолеты.

Помните, как это раньше проделывали с автомобилистами? Ах да, ведь вы были тогда ребенком, а может быть, даже и не родились еще на свет. Происходило это примерно в 1910 году… бандиты натягивали поперек шоссе проволоку, туристы проезжали. Раз — и голова с плеч, — в ту пору ездили больше в открытых машинах, особенно летом…

Чего, чего только не наговорят в бомбоубежищах. И детишки спросонья хнычут. В конце концов Ивонна махнула рукой и перестала ходить в бомбоубежище.

Но зато в убежище она познакомилась со всем домом. Раньше она ни с кем из жильцов не разговаривала. Заговоришь раз, а потом уж не избежать ежедневной болтовни с соседями у консьержки или на лестнице. Например, она никогда в жизни не встречалась с мадемуазель Монестье, старой девой с третьего этажа, которая верила в переселение душ, и как сейчас помнила то время, когда она была саранчой во времена египетских фараонов; она могла часами рассказывать о библейской засухе и исходе иудеев из Египта. Или взять господина Мюра, торговца подвязками, чьи сердечные дела веселили всех кумушек в доме. Какую-то девицу «из этих» он выдавал за свою племянницу. Или молодую чету Шульц с пятого этажа — лотарингцев; вернее, она была испанка, — подумайте только, у них в гостиной висели настоящие кастаньеты! И разве прежде Ивонна заговорила бы с Луазо-Труве — соседями, жившими через площадку? Это были люди, что называется, душа нараспашку, денег у них, судя по всему, уйма, и достаются они им легко, но квартиру снимают маленькую, такую же, как у Робера с Ивонной. Сам Луазо-Труве был каким-то маклером, его супруга вечно где-то шныряла и в любую минуту могла «присоветовать выгодное дельце». С начала войны у них целые дни топтался народ, и шум они подымали ужасный. Жрали с утра до вечера, даже вчуже противно. Они очень баловали Боба и Монику, задаривали их сластями, игрушками — просто неудобно. Но они же предупредили Ивонну, что старики Робишоны — теща и тесть Гильома Валье — сообщили консьержке, будто Гайяры — опаснейшие агенты Москвы, что они ездили туда за директивами и, конечно, спекулируют в магазине золотом.

— Робишоны никак не могут простить нам замужество Мишлины, — сказал Робер. Они лежали в большой широкой постели, сказочной постели, в доверчивой тишине ночи, в черной ночи неузнаваемого Парижа, Парижа лжевойны, Парижа, ставшего для Ивонны кошмаром; но в тот вечер он был воплотившейся мечтой Робера. Говорили шопотом, потому что в соседней комнате спали дети, и, лежа рядом, они чувствовали нежность и горечь.

— Не знаешь, что с Мишлиной? — спросил Робер, следуя за ходом своих мыслей.

— Не знаю, — ответила Ивонна. — Я не видела ее с тех пор, как Гильома мобилизовали. Кажется, она тоже к своим старикам не ходит, они поссорились в августе; Мишлина переселилась в четырнадцатый округ… Ей теперь уже незачем ходить к нам в магазин… А может быть, не решается. Я слышала, что Гильом в Каркассоне… В сентябре я встретила в подвале старуху Робишон, она мне об этом сказала…

Они заговорили о Пьере Кормейле. С тех пор как Робер сделал в Обществе друзей СССР сообщение о развитии сельского хозяйства в Советском Союзе, молодой педагог стал к ним частенько захаживать. Тоже мобилизован. Нет ничего удивительного, что он не пишет. И не потому, что тогда, в августе, они поспорили. Конечно, его политические взгляды никому не известны, но мало ли что может быть… — А я часто о нем думаю, — сказал Робер, — думаю, как бы он объяснил то-то или то-то. Мне даже его недостает. Представь только, вот если бы у нас в полку был человек вроде него, с которым я мог бы поговорить… — И он снова завел речь о ПН, рассказал длинную историю о краже в замке, где у офицеров третьей роты была столовая, о методах допроса в полиции. Он говорил, говорил вполголоса, испытывая какое-то необъяснимое удовольствие, как от прикосновения волос Ивонны. Ему было тепло, спокойно. Только изредка где-то в темноте проходила машина, и гудок ее напоминал о том, что за окнами притаился мир, полный угроз, но от этого еще острее чувствовалась надежность убежища и счастье этой ночи.

— Я взял за правило, — говорил Робер, — никогда не вступать в споры с офицерами, не отвечать на их реплики, — словом, не поддаюсь ни на их провокации, ни на их поддразнивания; пусть думают, что угодно! Не намерен я вести агитацию среди таких людей. Другое дело Ватрен. Это действительно славный человек.

— Значит, Ватрен хороший?

— А ты как думала! Ведь он предупредил меня об истории с ПН и рассказал о мальчике, которого пытали в полиции… Только иногда меня смущает, что я не знаю, как ему ответить. О событиях мы узнаем из газет, и сколько бы мы ни повторяли, что все это враки, — нельзя всегда оспаривать факты. Вот насчет Польши… Мы и раньше кое-что знали о той политике, которая велась в отношении этой страны. Но что я знал о Финляндии? И потом эта история с Торезом, которой нас донимают… В сущности, я прекрасно понимаю, как обстоит дело: Ватрен разговаривает со мной, потому что хочет знать мое мнение, а быть может, хочет также знать, как ему говорить с людьми. И сколько я ни разуверяю его, ясно видно, что он упорно считает меня членом партии…

— А Москву вы не слушаете? — вдруг спросила Ивонна, повернувшись к нему. Гайяр тоже повернулся к ней лицом, обнял ее.

— Что ты! Конечно, не слушаем. Чтобы нас на этом поймали?.. Ты и представить не можешь, какая за нами слежка… Да и так ли уж это интересно?

— Откуда ты знаешь, интересно или нет, если ты никогда не слушаешь?

— Раза два-три в столовой лейтенант Готие включал Москву — нарочно, чтобы посмотреть, какое у меня будет лицо. Зря старался. Ничего особенного оттуда не передают.

— Ну знаешь, я держусь иного мнения.

Робер вдруг замолчал. На что она намекает? Он был так далек от мысли, что Ивонна здесь, в этой комнате, лежа в Кровати, может слушать Москву… он никак не мог опомниться, не сразу нашел нужные слова. Ивонна тоже молчала.

— Я тебя не понял, — начал Робер. — Ты что же, слушаешь Москву? То есть иногда слушала?

— Да, я слушаю Москву каждый вечер, — сказала Ивонна сонным голосом.

— Ивонна! Ты подумай только, что ты говоришь!

Робер сел на постели. Ивонна поежилась и пробормотала: — Я уже задремала, милый… Чего ты? — Она, не глядя, протянула руку и обнаружила, что он сидит.

— Напрасно ты волнуешься, — нежно упрекнула она. — Ложись… — Но он пустился в длинные рассуждения, доказывая жене, что она непростительно неосторожна: во-первых, у них Боб и Моника, во-вторых, он сам в армии, он думал, верил, что она ведет себя благоразумно, больше того, это единственное, что поддерживало его там, в Мальморе, где на каждом шагу ему расставляли ловушки. А теперь он все время будет дрожать за нее и за детей! И что она узнает, слушая московское радио? Да и соседи могут заметить.

Ивонна окончательно проснулась. Она ощупью нашла ночничок и зажгла его: без четверти три.

— Однако ты нынче вечером не слушала Москву, — заметил Робер.

— Нужно же было нам с тобой поговорить. Один вечер можно и пропустить.

— Ты с ума сошла… Для чего ты это делаешь?

— А ты не подумал, — может, и у меня здесь есть люди вроде Ватрена, и я хочу знать, что говорить таким людям…

— Ивонна! Значит, ты об этом говоришь с другими? С кем же?

— Ну, например, с Луазо-Труве… Они вовсе не такие уж невежественные люди. И потом с Шульцами говорю. Она ведь испанка, и семья ее была против франкистов.

— Ты просто рехнулась, — ведь ты же не знаешь этих людей. Они нарочно выпытывают твои мысли… Это же спекулянты, чорт знает, с кем они водятся…

— Послушай, Робер, я их знаю не хуже, чем ты своего Ватрена, и неужели ты считаешь, что мы сами своими руками должны лишать себя последних остатков свободы? Тогда и жить не стоит.

— Боже мой, — простонал Робер. — Ивонна, детка! На себя-то мне плевать, ведь я о тебе беспокоюсь…

Она повернула выключатель и прижалась к Роберу.

— Дурачок, трусишка, — сказала она. — Я очень, очень осторожна. Не расстраивайся ты!

Он нежно поцеловал ее и погрузился в раздумье. Где носился он мыслью, трудно сказать. Но только вдруг, проявляя поразительную непоследовательность — так, по крайней мере, восприняла это Ивонна, — Робер, после всех своих страхов, неожиданно спросил ее: — Так как же московское радио объясняет всю эту историю с Финляндией?.. Если хочешь знать, я, действительно, считаю, что мне необходимо поговорить обо всем этом с Барбентаном, но чорт его знает, под каким предлогом мне выбраться в Ферте-Гомбо и не попасть на заметку.

XI

С тех пор как бóльшую часть роты перевели в резиденцию полковника, в Ферте-Гомбо стало спокойно. Скандалы и драки происходили из-за русских. Они были во всем виноваты. Теперь их почти всех убрали. Больше не слышно было ни криков, ни ругани, — а то они по вечерам напивались и затевали ссоры с ребятами из Сен-Дени и из Аржантейля. В той стороне, где стоит кирпичный завод, есть полусгоревший барак, а за ним дорога ведет к богатой усадьбе с деревянными воротами, выкрашенными в красновато-коричневый цвет, с большим садом, — густая листва его не редеет даже зимой, потому что там подобраны устойчивые вечнозеленые породы, — с аллеей, которая огибает весь сад, так что дом виден не сразу. В этой усадьбе и жили лейтенант Барбентан и младший лейтенант Робен. Дом построен в самом современном вкусе — нарядная вилла, правда, довольно убогой архитектуры. Зато комфорта сколько угодно! Раньше, когда в доме жили капитан Блезен и другие офицеры, особенно когда гостила госпожа Блезен, здесь было очень оживленно. А теперь два оставшихся офицера затерялись в этих огромных апартаментах, где они занимают лишь маленький уголок. Вилла принадлежит местному мэру, но сейчас он, разумеется, отсутствует. Фамилия его Лефевр-Мадзола, персона известная — тот самый Лефевр-Мадзола, лошади которого столь часто берут призы на скачках в Лоншане. Лефевр-Мадзола, оптовые винные склады, король всей торговли в Берси… Здесь он, конечно, не живет. Вот уж злился и чертыхался Блезен, когда ему пришлось расстаться с кокетливой виллой, а его супруга вернулась в Париж. Младший лейтенант Робен загрустил: он надеялся пофлиртовать с капитаншей. Но Арман был доволен уединением: по крайней мере, нет больше бесконечных разговоров, колкостей, ехидных намеков. Теперь он сам себе хозяин. И белогвардейцев, слава богу, убрали, а то они солдат из себя выводили…

По внешности Армана видно, что долгие годы его подтачивала какая-то давняя болезнь. Но к сорока годам все перебороло в себе его сухощавое тело, все, кроме затаенного огня, который горит где-то в груди и порой дает о себе знать ярким блеском глаз и внезапными порывами какой-то детской восторженности, такой живучей, что ее ничто нс могло убить. Его даже не освободили от военной службы. Врач так ему и сказал: — Легкое у вас зарубцевалось и, представьте, стало от этого только прочнее! Как будто на него надели стальной панцырь… — Да и вообще, человека с таким «личным делом», как у Барбентана, не очень-то легко освобождают. Такого человека опасно во время войны оставлять на штатском положении. Впрочем, Арман и не думал добиваться освобождения от военной службы. Любопытно, но у него оказалась военная жилка. Даже «та война», при всех ее ужасах, не оставила в нем особенно страшных воспоминаний. Жизнь на вольном воздухе шла ему впрок. При его здоровье совсем не годилось просиживать дни и ночи в душных, прокуренных комнатах редакции «Юманите». А кроме того, ему приятно было заботиться о солдатах. Ведь все это живые люди, неизвестно почему брошенные сюда, — у каждого свои мысли, в сердце тревога за близких, с которыми их разлучили… В редакции в конце концов вырабатывается привычка интересоваться только фактами, теми людьми, с которыми что-то случается, и тем, что можно поместить в газете, но при этом как-то терялись из виду люди… незаметные люди, с которыми ничего особенного не случается… однакож из них-то и состоит мир… Ну так вот, Арман Барбентан служил теперь лейтенантом первой роты Территориального рабочего полка. У него был денщик, низенький человек с гримасничающим лицом гнома, как будто явившийся прямо из средневековья; во всем полку он единственный не расставался с противогазом. За деревней, в трехстах пятидесяти метрах, в поле рыли полукружием окопы, составлявшие часть системы оборонительных сооружений, которую все называли линией Авуана. Ничего тут не было похожего на «линию», да и вообще ни на что не было похоже; никто не мог бы объяснить ни на местности, ни на карте, каким планом руководствовались, сооружая эти укрепления, разбросанные во всех направлениях с промежутками в несколько километров. Дан приказ рыть — ну, и рыли. Кто же станет спорить? А уж лейтенант Барбентан тем более. Ведь за ним следили: что он делает, что думает? Следили внимательно и все не могли уличить в каком-нибудь проступке. Барбентан хорошо знал, что писарю Дюрану, недавно появившемуся в ротной канцелярии, совершенно незачем ежедневно приезжать на велосипеде в Ферте-Гомбо, поскольку канцелярия теперь находится при штабе полка. Ни малейшей причины, кроме, разумеется, одной — следить за лейтенантом Барбентаном. Этот Дюран без конца шляется по деревне. Обозревает земляные работы. Неожиданно появляется в маленьком кафе около мэрии: забежал погреться. Ведет таинственные разговоры с какими-то штатскими. Угощает папироской кого-нибудь из кашеваров. Находит предлог, чтобы появиться в усадьбе господина Лефевр-Мадзола, и надо думать, не для того, чтобы получить полезные сведения по части скачек. Судачит со сторожем, и тот сразу умолкает, когда к ним приближается лейтенант Барбентан. И никто как будто всему этому не удивлялся. Барбентан не замечал Дюрана, точно перед ним было пустое место. И без Дюрана достаточно хлопот: надо позаботиться, чтобы солдаты были расквартированы; заставить людей позатыкать все щели в помещении, чтобы не продувало; посылать их пилить и колоть дрова, водить их на ученья, чтобы у них ноги не совсем разучились ходить; постараться убедить их, что лучше уж делать хоть какую-нибудь работу, даже нелепую, чем изнывать от безделья. Он решил никогда не встречаться и не разговаривать с ними по одиночке, — так лучше и для них, и для него самого. Надо еще хорошенько подумать, что хотел сказать тот солдат, который заговорил с ним в первые дни… Не провокатор ли он? Пожалуй, нет. Но надо держаться на расстоянии. Солдаты поняли: они боялись ему повредить. Только раз, когда совсем уже стемнело, на улице к нему подошел какой-то парень: — Извините, господин лейтенант… товарищи поручили мне передать… они не хотят, чтобы у вас были неприятности… все понимают… но если вам будет что-нибудь нужно, так мы…

Сказал и прошел мимо. Слова эти Барбентан будто услышал во сне. И он держал себя так, словно не разглядел, не узнал в темноте, кто с ним заговорил. Когда встречался с ним, думал: «Это он… а может быть, я ошибаюсь, — не он». Но Арман хорошо знал, что не ошибается. Таких широкоплечих рослых людей немного было в их части. Бланшар Рауль. Рабочий-металлист. Парижанин. В его личном деле указано — воевал в Испании. ПН, конечно. Барбентан никогда с ним не разговаривал. Но если они сталкивались на улице, у офицера билось сердце, а солдат отводил взгляд. Между ними была тайна, важная и опасная. Все идет так, как будто теперь уже больше ничего нет. Но нити не порваны. Нет, не порваны.

И вот при таких-то обстоятельствах произошло чудо: Арман чем-то полюбился полковнику. Все говорили, что полковник — старый дурак. Может быть, это было и верно. А все же его благоволение было забавно и в некоторых отношениях удобно. Должно быть, старика завораживала мысль, что лейтенант Барбентан коммунист. Просто завораживала. Есть ведь люди, которых влечет к себе бездна, а для полковника Авуана коммунист — это, конечно, явление непостижимое, бездна. И, может быть, он хотел проявить отвагу, столкнувшись с таким непостижимым явлением, с таким тяжким грехом, может быть, хотел показать этой несчастной заблудшей душе, что он, полковник, совсем не такой человек, каким его, должно быть, воображает себе Барбентан с чужих слов; может быть, он хотел поразить своим великодушием эту заблудшую душу… может быть… Как бы то ни было, он всегда смягчал начальственный тон, когда разговаривал с лейтенантом Барбентаном, становился как-то проще. Впрочем, им редко приходилось встречаться. Все это было довольно странно. Как знать? Все издевались над полковником Авуаном, а может быть, он просто-напросто хороший человек. Люди зачастую находят самые сложные истолкования для самых простых вещей…

Война! Сплошная мерзость — их война. Но, может быть, и эта война окажется злом, из которого родится великое благо. Вон как в России все хорошо вышло! Они, видите ли, говорят, что в Финляндии у русских затормозило… Сами-то уж три месяца воюют и ни на шаг не продвинулись, а им подавай, чтобы русские за одну неделю прорвали линию укреплений, которая считается неприступной, ту самую, которую они все помогали возводить. Да и то, сколько русские уже прошли! А ведь до этого — Польша, Прибалтийские страны, и все в каких-нибудь несколько недель и без кровопролития. Ну, а что касается Финляндии, — погодите, погодите!..

Когда видишь все то, что сейчас происходит, многое становится яснее, и Арман говорил себе, — только бы Торез не попал к ним в лапы, а урок зря не пройдет. Вот какой оборот принимали его мысли. Когда Арман Барбентан думал о будущем, он прежде всего видел перед собой Мориса. Эх, если бы можно было увидеться с Морисом, поговорить с Морисом…

Из великого зла может родиться великое благо.

Как-то раз лейтенанта Барбентана вызвал к себе полковник по поводу земляных работ; побывав в ротной канцелярии, в которой Дюрана в это время не было (должно быть, укатил в Ферте), Арман вышел на улицу, встретил Ватрена и Готие и, перекинувшись с ними несколькими словами, направился в другой конец деревни засвидетельствовать свое почтение майору Наплузу; вдруг из переулка кто-то окликнул его. Там стоял краснолицый солдат с черными усами, одетый в теплую куртку из прорезиненной ткани с широким барашковым воротником, — имитация канадской куртки; он постукивал ногой о мостовую и хитро подмигивал, подзывая офицера к себе. Лицо его показалось Арману знакомым, и он подошел. Солдат нырнул в переулок, как будто хотел укрыться от посторонних глаз.

— Что, не узнаешь? — спросил он. — Ломбар…

Ломбар, Ломбар… Кто это? Ах да, член муниципалитета или что-то вроде в одном из восточных пригородов.

— А я и не знал, что ты в нашем полку, — сказал Барбентан.

— Брось заливать! — прыснул со смеха Ломбар. — Ты меня видел еще в Куломье, и даже нагишом. На медицинском осмотре встретились: меня как раз доктор выслушивал, а ты зашел к нему поговорить о чем-то. Не повезло мне: как ни пыхтел, как ни сопел, все-таки не освободили.

— Извини, что я не узнал тебя. Вероятно, как раз оттого, что ты был в костюме Адама…

Оба засмеялись. Но Арман чувствовал какое-то недоверие. Он никогда не любил развязной фамильярности между членами партии. Ломбар сразу пустился в пространные рассказы о своей полковой жизни. Он служил во второй роте под началом капитана Местра. — Это все свинья Авуан… Что ж, твой полковник так и не даст нам смотаться отсюда? Говорят, ты его любимчик…

Ну и язык у него, подумал Арман.

— Ошибаешься, — ответил он с важным видом, — подымай выше: мне сам Гамелен приятель…

— Шутки в сторону! Ну ладно, ты не можешь оказать мне протекцион? Больно охота драпануть из армии. Сдохнешь раньше времени в этом воинстве!

— Слушай, что ты таким грубияном стал? В ячейке, наверно, ты так не разговаривал. Нет, вряд ли я смогу оказать тебе такую услугу.

— Погоди, — сказал Ломбар, — я тебе покажу одну штукенцию…

Он вытащил из кармана сложенную газету. Это был «Попюлер». Арман удивился. Ломбар не дал ему даже просмотреть заголовки и ткнул пальцем в «хронику военной жизни» на последней странице. В заметке, напечатанной петитом^[296], говорилось об их полке: Авуана обвиняли в невыполнении приказов военного министерства, так как он задерживает в части солдат призыва одиннадцатого года; затем выводили на чистую воду интендантского офицера, который наживался на солдатском рационе, кормил людей тухлым мясом и так далее. Ломбар хохотал во все горло: — Здорово, а? Крепко щелканули! Что скажешь?

— А ты читал, что напечатано на первой странице о Финляндии?

— Финляндия — дело пустое. Заметка-то какова! Разумеется, это я им сообщаю… Наловчился… у меня там есть приятель…

Барбентан поморщился: — «Попюлер»… как тебе не противно?

— Ну так что? А где ж, по-твоему, еще пропустят такие вещи? И как-никак удар по военщине. Наши-то господа офицеры читают «Попю», и полковник, и Готие, и прочие. Бесятся, гадают: кто это мог написать?

Арман покачал головой. Он бы на это не пошел. А может быть, он не прав? И как знать, уж не сказывается ли здесь его относительно спокойное положение. Ведь он все-таки офицер. Иногда трудно разобраться, что хорошо, что дурно. Но уж, во всяком случае, если выбирать между полковником и Леоном Блюмом, полковник лучше. И Арман сказал: — Ты разве не понимаешь, что содействуешь их демагогии?

— Ну, чего там! Стара песня. «Юманите»-то уж нет! В новой обстановке нужна новая тактика…

И тут Ломбар привел цитату, заявив, будто это слова Ленина, но Арману цитата показалась странной. Однако он не успел спросить, откуда Ломбар ее взял: в конце переулка появился Ватрен. Собеседники отпрянули друг от друга.

Адвокат посмотрел на них, прищурив выпуклые глаза с тяжелыми веками: солдат и офицер разошлись в разные стороны, как будто между ними ничего и не было.

Ватрен пожал плечами: «Догадаться нетрудно, — подумал он, — это ведь не пустыня Гоби».

* * *

В полку росло раздражение против Авуана. Его ругали за все неполадки. За все придирки офицеров. За скверную пищу. За скверную погоду. За дырявые башмаки. Большую роль тут играли офицеры. Когда солдаты ворчали, офицеры все валили на Авуана. В разговорах между собой они честили полковника на все корки. К тому же их возмущали последние циркуляры Даладье, где предлагалось отправить по домам всех лейтенантов запаса старше пятидесяти лет, всех капитанов старше пятидесяти пяти и майоров старше шестидесяти лет… Да-с, очень просто: всех отправят восвояси. Но Бозир успокаивал: это только пугают, мало ли было всяких циркуляров… мыльные пузыри, только и всего. Можно спорить, пустить в ход связи, у кого они есть… Нет, право, кто же тогда у нас останется? Готие это не коснется, а Местра — пожалуй… О Сиври говорить нечего. Больше всех возмущался майор Наплуз; он метал громы и молнии. Он подписал обязательство на все время военных действий — и знать ничего не желает. Никакая статья этого обязательства не предусматривает одностороннего его расторжения. Это просто нечестно.

— Сообразно с этим я распорядился своими делами. Жена и дочь переехали в провинцию, сняли дом; когда я уезжал, они там устраивались, делали покупки, вошли в большие расходы, — не могут же порядочные люди жить кое-как, перебиваться со дня на день… А теперь извольте-ка!

— Пенсия-то у вас остается, господин майор, — заметил Ватрен.

— Ну вот еще! Какое же сравнение — пенсия или жалованье майора действительной службы в военное время плюс всякие надбавки. Нет, Ватрен, вы меня удивляете, просто удивляете! Вы ведь юрист, могли бы, кажется, понять. Ну вот, например, коммерсант заключил контракт на поставку каких-нибудь товаров; так пусть даже цены на рынке повысятся, все равно он обязан соблюдать условия контракта. Или биржевик купил акции с уплатой в конце месяца. Что ж, по-вашему, придет срок платежа, а он скажет: я передумал?

— Армия — не биржа, господин майор.

— Нет, конечно. Но и на бирже и в армии слово есть слово.

Однако и Ватрен не очень-то доволен. Бог мой, он, разумеется, не так уж жаждал контузии и ранений, но ведь он пошел добровольцем, ему казалось невозможным сидеть спокойно в судебной палате, когда страна ведет войну, и вот нате вам… А еще эти дурачки из «Энтрансижана» протрубили в газете о том, что он пошел на войну добровольцем. Кто их просил? В хорошенькое положение они его поставили. Вот так герой: прогулялся в Мюльсьен и вернулся!.. Ватрен чувствовал, что становится смешным. Он сказал об этом Готие.

— И что за странность такая, дорогой мой? Если все мы, как вы говорили, значимся в списке «Б»… так почему же нас решили демобилизовать?..

Они разговаривали в бистро, на площади. Из окон видна была чугунная колонка фонтана с заснеженным бассейном и стоявший около нее понурый осел, запряженный в тележку. Хотя был час аперитива, в бистро почти никого не оказалось, только в углу сидел Дюран, который лишь слегка приподнялся, когда вошли офицеры.

— Не говорите так громко, — вздохнул Готие, по привычкеприглаживая пальцем слева направо зачес на лысине, и вздернул плечо, указывая на шпика. — Ведь я вам сказал только то, что сам слышал. Но вообще это довольно понятно. Во-первых, циркуляры издаются для массового применения, а те, кто состоит в списке «Б», — это все-таки исключение.

— Ах так! Все-таки!

— В армии оказалось много лишнего народу: военных действий нет, значит и убыли нет. Война идет не так, как воображали в генеральном штабе. Так зачем же нести огромные расходы? Вы представляете себе, сколько получает такой вот старичок, как Наплуз? Немудрено, что он цепляется за свою должность… А что касается списка «Б»… — Готие покосился на Дюрана, — тут можно предположить, что самое понятие о подозрительных, которых нельзя выпускать из армии, изменилось сообразно обстоятельствам. Люди были опасны, по мнению генерального штаба, в тридцать шестом, тридцать седьмом, тридцать восьмом году — их занесли в список. А нынче только одна настоящая опасность — большевизм… Так что теперь и не страшно возвратить их в ряды гражданского населения…

А как же Готие попал в список «Б»? Сам он этому как будто не очень удивлялся. Спрашивать у него было неудобно. Он давал понять, что тут замешаны англичане, но что это значило? Разумеется, совершенно ясно, что Лондон оказывает политическое давление в отношении выбора министров, особенно теперь, когда вместе ведут войну, но не станут же англичане копаться в послужных списках французских лейтенантов! А интересно, сколько лет полковнику? Все молили небо, чтобы новые распоряжения коснулись и Авуана. Пусть бы его уволили в чистую. Из армии уже демобилизовали немало народу — квалифицированных рабочих по требованию оборонных заводов и тех, кто сумел словчиться. В штабе дивизии, в городе Мо, майору Мюллеру сказали: — Более чем вероятно, что другого полковника нам не дадут. — Вот как? Тогда кто же будет командовать полком? Все время носились слухи, что полк расформируют. Ну скажите, пожалуйста, чепуха какая! Только что сформировали — и уже собираются расформировывать. Ну и кавардак! По сведениям, которые привез из Парижа главврач, Территориальные рабочие полки — ТРП — будут уже не Территориальными, а просто РП, и их пошлют в прифронтовую полосу; пускай там попляшут, как тот ТРП, который стоял налево от нас: его погнали в Арденны, — говорят, из-за того, что в этом полку солдаты подняли бунт против офицеров… должно быть, это только первая ласточка. Ну, ладно, нас отправят, а как же «линия Авуана»? Придется бросить ее? Вот посмеются саперы! Получат от нас наследство — пускай приумножают!

Когда Марьежуль передал майору Наплузу эти сплетни, тот сказал доверительно, что, по его мнению, все идет от Мюллера. — Вы понимаете, доктор?.. Мюллер спит и видит, как бы получить полк. Авуана отчислят, меня опять на пенсию, а он будет исполняющим обязанности командира полка…

По мнению Наплуза, полковник Авуан все-таки приличнее Мюллера. Авуан хоть и выжил из ума, но все же с ним можно поддерживать знакомство. Правда, он другого круга. Но этот Мюллер! Вы еще его не знаете, дорогой мой. Из самых подонков! Вы и представить себе не можете, что вытворяют подобные мерзавцы в Индокитае… Как они там наживаются на колебаниях в курсе пиастра! И после этого мы еще удивляемся, что в колониях нас не любят!

Ну, а что ж война? Англичане заявили, что будут снабжать Финляндию военными материалами. Значит, это еще протянется. Вы же понимаете, при таких условиях ни у кого нет охоты возвращаться домой и сидеть у камелька. Ни у кого? Разумеется, я имею в виду нас, офицеров, — людей, для которых носить мундир было и остается делом чести.

А есть ведь и другого сорта люди: во все штабы потоком хлынули прошения от лиц, желающих по тем или иным «уважительным причинам» опять стать штатскими. Уж эти-то не горят патриотизмом. Такие люди не отдадут жизнь за честь своего знамени.

И тут еще одна сенсация, поразившая весь Мюльсьен, — приезд какой-то важной особы. Об этом заговорили даже в Мальморе, и капитан Бальпетре, которого никогда не видели в резиденции полковника, вдруг заявился туда, якобы для того, чтобы выразить свое почтение Авуану. Все видели, как приезжий гость шествовал по улицам деревни в сопровождении Авуана и главврача. Чрезвычайно живописная фигура, прямо мушкетер какой-то: широкий черный плащ, опереточный мундир, высокие сапоги с отворотами и кепи с четырьмя галунами. Какого он рода оружия? У него была черная остроконечная бородка, а закрученные усы росли прямо из ноздрей. За ним всегда шагал сержант-ординарец, белокурый херувимчик, и об этом уже пошли толки… Гость столовался у самого Авуана, вместе с ним осматривал расположение полка. Говорили, что он профессор по кулинарной части и приехал учить кашеваров готовить вкусные кушанья, чтоб внести разнообразие в обычный солдатский рацион. Забавное новшество, родившееся в этой «странной войне», как ее называют в газетах. Разумеется, когда солдаты изнывают от безделья, вопрос о кормежке приобретает важное значение. Неплохо придумано — развлекать их поварскими затеями… Подозревали, что этот герой из романов Дюма-отца красится — на бархатный воротник его плаща сыпалась пудра цвета охры, по физиономии видно было, что он не первой молодости: волосы, усы и борода, конечно, крашеные, все лицо в морщинах и коричневых пятнах, под глазами мешки. Все повторяли его остроты; говорил он очень громко, шутки отпускал самые сальные, смущал лейтенантов и капитанов слишком уж развязными разговорами. Но почему-то Авуан, которого все это больше всех должно было коробить, ходил перед ним на задних лапках. Он созвал всех до одного офицеров, чтоб они посмотрели, как необыкновенный гость готовит на кухне второй роты майонез — бочку майонеза, сразу для целого взвода, — и такой аппетитный, что у всех солдат обязательно взыграет сердце. И, знаете, никогда не бывает, чтобы он испортил свой майонез. У него особый трюк — хоп! Видите, как взбивается, так и полез вверх. Просто потрясающе…

Марьежуль — который узнал это от главврача — сообщил по секрету Ватрену, что соседний Рабочий полк погнали в Арденны как раз после того, как там побывал этот гость. Ну вот, Авуана и пробирает дрожь. Разумеется, кто поверит, что это какой-то повар? Просто-напросто агент Второго отделения, и его посылают следить. Поживет пять-шесть дней в одном полку, потом в другом, высмотрит, где что делается… Авуан здорово перепугался. Чего он боится? Должно быть, трясется, как бы не отняли полк. И вот уж верх наглости: кухмистер ничего не платит за обеды в офицерской столовой, устраивается так, чтобы его приглашали, и угощается за счет хозяев. И его ординарец тоже. Разумеется, он находит, что стол у полковника Авуана отвратительный, и сам готовит всякие пикантные блюда. Хуже всего, что он обожает чеснок, а полковник терпеть не может чеснока. Но ничего не поделаешь: гость велит во все совать чеснок, точно назло Авуану. Он говорит: зубчик чеснока натощак — вот секрет здоровья. Великолепное средство. «Встряска для эпителия», — как он выражается. Когда человек, так сказать, смажет чесноком пищевод, любая инфекция, любые микробы сразу зададут стрекача. Очевидно, не любят этого запаха… Должно быть, Авуан тоже принадлежал к категории микробов…

Готие присутствовал на завтраке у полковника. Повар-мушкетер разъяснил ему, что волосы выпадают по причине неправильного режима питания. Он сам избавился от такой беды только с помощью чеснока. Майор Мюллер тоже был приглашен на завтрак. Его лоснящаяся жирная физиономия сияла. Он почти не мог скрыть, что замышляет что-то. Мюллер вознамерился похитить у полковника приезжего кулинара и затащить его в свой батальон дня на три — на четыре: — Вот увидите, как у меня кормят в офицерской столовой… — Уж не хотел ли он подольститься, чтобы выставить свою кандидатуру на пост Авуана? Но пока что важный гость поддакивал мании полковника.

— Ах, да, господин полковник! Я, как вы знаете, ездил вчера в Париж… и там я занялся вашим дельцем… Кстати, когда я сказал, что приехал из вашего полка, какой-то тип сразу же подлетел ко мне и стал расспрашивать, о вас, Мюллер… — У этого повара четыре галуна, и поэтому он считает себя равным по чину майору, хотя совершенно очевидно, что тут никакое соответствие невозможно, поскольку корпуса кулинаров в армии не существует… однако он позволял себе называть главврача, которому уже стукнуло пятьдесят лет, — «молодой человек», на том основании, что доктор до сих пор еще в капитанском чине. — Да… Бенедетти — вы, конечно, хорошо знаете Бенедетти — сообщил мне сведения, весьма интересные для вас, господин полковник… поскольку ваш прекрасный полк ведет здесь особые работы…

Но лицо Авуана не озаряется улыбкой. Господин повар выливает себе в глотку полный стакан понте-кане^[297], — он велел купить у бакалейщицы понте-кане и подавать его к столу вместо простого красного вина, которое до сих пор вполне удовлетворяло полковника. — Да, Бенедетти сообщил мне, что линия Пенлеве, которую совершенно незаконно называют линией Мажино, ибо не кто иной, как Пенлеве, приказал ее возвести… А Мажино, Мажино…

Полковник не защищает Мажино. Но Готие возмущен. Пенлеве… Теперь они уже приписывают Пенлеве славу Мажино, только потому, что Пенлеве был масон. Все ясно. Подлое политиканство… Несомненно, и этот кухонных дел мастер из их лагеря. Когда-то у королей были придворные астрологи, а у нынешних Даладье приближенные — повара. Это в порядке вещей. Ну-ка, что он там рассказывает о линии Мажино, этот тип?..

— За три месяца, господин полковник, проделана титаническая работа, просто титаническая… Иначе ее не назовешь! Линию Пенлеве укрепили и продолжили… в департаменте Нор и на Юрской возвышенности. Да, да… в департаменте Нор и в Юрских горах… Титаническая работа! В три месяца! А сколько понадобилось бы времени, не будь мобилизации, которая всю нацию вовлекла в эту работу! В сущности, господин Гитлер оказал нам большую услугу! Ха-ха-ха! Этот молодчик не рассчитывал, что мы именно таким образом воспользуемся затишьем, пока он занят на востоке Европы! И я уж не говорю о тех великолепных работах, которые без шумихи, без хвастовства ведут в тылу скромные, но достойные воинские части, создавая противотанковые рубежи… Не мне вам говорить!

Повар поднял свой стакан, полковник поклонился, Мюллер ухмылялся, а главврач, нагнувшись к Готие, шепнул ему с лукавым видом: — Линия Авуана! — Повар вытер мокрые от вина усы и продолжал:

— Если значение укрепленных линий в наше время еще вызывало споры прошлым летом, то ныне, когда мы видим, что Гитлер явно сдрейфил и боится атаковать наш фронт и что русских остановила линия Маннергейма… никто, больше уже никто не оспаривает эффективности таких укреплений. Эффективности! Вы представляете себе, господин полковник, грандиозные масштабы дополнительных работ, проделанных с сентября месяца? Приведу несколько цифр, чтобы дать о них понятие. Несколько цифр, которые сообщил мне Бенедетти — ваш друг Бенедетти, дорогой Мюллер… Сеть проволочных заграждений, созданная за эти три месяца, составляет шестнадцать миллионов пятьсот тысяч квадратных метров; для этого было размотано и натянуто на колья шестьдесят пять тысяч тонн колючей проволоки; а кольев на это пошло больше четырех миллионов… А представьте себе эти укрепления! Для их постройки было вынуто четыре миллиона пятьсот тысяч кубометров земли, уложено около семисот тысяч кубометров бетона, сто миллионов килограммов железа. И все это за три месяца! Я ведь не зря сказал: титаническая работа! Зато теперь фронт заперт наглухо. Гитлер может целоваться со своими танками! Если они ему по вкусу, разумеется.

Аббат Буссег закашлялся.

Авуан покачивал своей бедной старой головой. Готие смотрел на него с жалостью. Верит, простофиля, в эти россказни. А главное, гордится, что и его полк, его замечательный Рабочий полк, тоже внес свою долю в эту так называемую титаническую работу… Эх, бедняга! Повар меж тем разливался соловьем: — И все это за каких-нибудь три месяца… А сколько там произведено работ! Самых разнообразных. Вы только представьте себе, сколько, например, понадобилось укрепить насыпей для этой линии, которая теперь тянется от Швейцарии до моря… А сколько пришлось изготовить туров… и прочее, и прочее, и все там оборудовано по самому последнему слову техники… самому последнему слову техники… Вы не бывали на линии Пенлеве, Готие? Нет? Ах, если б вы видели! Подземные дворцы! Настоящие дворцы! Полный комфорт! А дороги! Представьте себе, для одного только поддержания дорог в исправном состоянии…

— Ну, где уж нам равняться. У нас самые скромные земляные работы, — сказал Готие.

— Конечно, — буркнул Авуан. — конечно…

Но повар, как будто и не замечая его самоуничижения, продолжал: — А вот в Германии — все наоборот. Нам известно от нашей разведки, что немцы на каждом шагу сталкиваются с препятствиями, либо вовсе непреодолимыми, либо трудно преодолимыми, и уж во всяком случае такими, что нам обеспечено спокойствие на несколько зимних кампаний… У немцев кто работает? Пленные. Разумеется, они не проявляют того энтузиазма, которым охвачены люди, работающие у нас. И это совершенно понятно. У них все время перебои из-за нехватки материалов, железа у них мало. Ясно? Да еще в частях, которые стоят на линии Зигфрида, свирепствует эпидемия дифтерита!

— А как вы думаете, весной мы попытаемся начать? — спросил Мюллер. — Теперь ведь можно напасть через Финляндию…

— Ну, уж это, мой друг, тайны Гамелена. Он мне их не поверяет. Но американцы открыли Финляндии кредит на шесть миллионов долларов, а в Париже одна улица будет переименована в «улицу Хельсинки»… ну, конечно, не из главных… и потом, неизвестно еще, что даст сессия Лиги наций…

Мюллер ничего не ответил. Нет, спасибо, от кофе откажусь. Вот рюмочку коньяку выпью охотно. Лига наций!.. Эти два слова всегда приводили Мюллера в скверное настроение. Наследие Бриана. Говорильня, нарочно придуманная, чтобы пристраивать туда на прокормление шалопаев из благородных семейств. Если уж ожидать от войны какой-нибудь пользы, так пусть она хоть избавит нас от Лиги наций. И то хорошо… Пусть бы союзники изгнали оттуда СССР. Германии, Италии, Японии там уже нет… С каждым годом значение этого международного объединения падает…

— Я вот знал одну финку, — задумчиво сказал главный врач. — Белокурая такая, а волосы некрашеные. У нее я наблюдал весьма интересную аномалию — одностороннее развитие выщелка^[298].

Мюллер явно не знал, что такое «выщелок». Аббат Буссег молча прихлебывал из рюмочки коньяк. Не нравился ему этот повар-мушкетер.

* * *

— Извините за беспокойство, господин Сикер, — сказал Серполе, положив на стол только что очиненный карандаш. — Куда вы спрятали послужные списки? Ну, знаете, была такая пачка?

— Какая пачка? Какие списки? — недовольно буркнул Сикер, отрываясь от своих размышлений. — Ах, да, эти самые… Они в шкафу… Войдите.

В комнату вошел худой, изможденный человек, седой, с землистым цветом лица и глубокими складками вокруг рта. Он дрожал от холода. Солнце светило ярко, но не грело. Солдат отдал честь, похлопал рука об руку, подул на пальцы. — Ну, как? — спросил он. — Все еще ничего нет? — Серполе повернулся на стуле, оглядел посетителя и скривил физиономию: — Насколько мне известно — ничего.

— Да что же это! Прямо ерунда какая-то, нынче утром опять в газетах напечатано…

— Ну, уж если верить всему, что в газетах пишут!.. — сказал Сикер.

— Да я знаю, а все-таки… У меня вот двоюродный брат одного со мною года, так он уж домой вернулся…

— Может быть, у них в части получили приказ, — заметил Сикер. — А у нас тихо, как в могиле.

И бывший сержант сделал широкий жест, словно сразу упаковал и перевязал весь хлам, загромождавший комнату: бумаги, котелки, кучу кожаных поясов в углу, украшения на стенках — хромолитографии, рекламы коньяков и ликеров, — и от этого жеста пенсне сползло с переносицы Сикера. Перед ним все вдруг заволоклось серым туманом; неосторожно упомянутая могила, казалось, поглотила все. Сикер двумя пальцами водворил пенсне на место.

— Да нет, не может этого быть, — сказал солдат. — У вас должно быть распоряжение насчет меня…

— Как твоя фамилия-то? — спросил, задрав нос, коротышка Серполе, но не стал слушать ответа на свой вопрос, потому что хорошо запомнил фамилию назойливого просителя — Леметр. — Так-с, Леметр, Гастон Леметр… — Он раскрыл большую канцелярскую книгу и водил пальцем по столбцам. — Нет, не сомневайся, ничего еще нет.

Леметр был вне себя. Он едва не вспылил. Чуть было не топнул ногой. Заскрипел зубами. Видно было, как на виске у него пульсирует синяя жилка. — Да как же это?.. Раз мой год уже отпустили… почему же… почему же меня-то держат?

Сикер, повернувшись к нему спиной, барабанил пальцами по оконному стеклу.

— Ты в армии, — отрезал он. — Нечего рассуждать. Проваливай, живо! Ну? Уберешься ты или нет?

Леметр отдал честь и хотел уж было повернуть «налево кругом», как вдруг отворилась дверь.

— Вольно… — Младший лейтенант де Сиври, войдя в комнату, оглядел Леметра с ног до головы. — Что этому еще тут надо? Все время торчит в канцелярии…

Леметр открыл уже рот, собираясь снова изложить свои претензии. Серполе с подобострастным видом, который особенно хорошо ему удавался благодаря природной сутулости, сказал вполголоса молодому офицеру:

— Да вот, знаете ли, господин лейтенант, ему не терпится узнать, когда его год отпустят, а у нас еще не получен приказ…

Сиври пожал плечами и жестом выслал Леметра. Но когда солдат вышел, Сиври вознегодовал: — Я его понимаю, я их всех понимаю, то есть… потому что… Сколько их?..

— Много, — ответил Сикер. — С утра до вечера ходят, ходят… У этого-то жена на уме… У него молочная в Сен-Дени. Он когда ездил в отпуск, не понравилось ему, что его двоюродный брат… а они одного года призыва… увивается около супруги…

И Серполе, засмеявшись, хлопнул себя по ляжке. Холодный взгляд голубых глаз де Сиври призвал его к порядку.

— Как хотите, Сикер, а надо же узнать, отпускают или не отпускают по домам призыв одиннадцатого года…

Сикер слегка нагнул голову и поправил пенсне.

— Кажется, отпускают, господин лейтенант… Мне один человечек из полковой канцелярии говорил… Приказ о демобилизации будто бы пришел неделю назад, но по ротам еще ничего не сообщали.

— Вечная история! — возмутился де Сиври. — Людской состав! Полковник не желает, чтобы у него уменьшался людской состав. В этом нет ни на грош здравого смысла. Нет, вы скажите, Сикер, есть тут хоть на грош здравого смысла? Нельзя же бесконечно задерживать людей, раз полагается отпустить их? И к тому же мы совершенно не знаем, куда их девать, что с ними делать! Уж этот полковник!

Сиври присел на край стола, за которым писал Серполе. — Послушайте, Серполе… вы читали сегодня утром газеты? Какие там новости? Как относительно СССР? Готово, да? Выставили из Лиги наций? Кстати, вы не слышали? Говорят, получены штатские пальто. Верно? И даже, как я слышал, есть очень приличные, на хорошей подкладке… Вы не можете достать мне какое-нибудь получше? Сходите на склад и возьмите несколько пальто, я примерю и выберу. Ах да, вот еще что: майор находит, что за последние дни слишком уж много народу ездит в Париж. На Восточном вокзале был какой-то скандал, и одного нашего из третьей роты забрали…

Серполе хочет сказать что-то, он кашлянул.

— Вы что? Хотите что-то сказать, капрал? Только поскорее, мне некогда…

Серполе принял самый смиренный вид: — Господин лейтенант… — Словом, он как раз хотел просить разрешения съездить в Париж на рождество. Сиври заважничал: очень неудачно, совсем не во-время, полковник в плохом, настроении. — Видите ли, господин лейтенант… В моей организации… у нас устраивают праздник. — Какая еще организация? Профсоюз? Просить отпуск для пирушки в профсоюзе? — Да нет, господин лейтенант, у нас, знаете ли, совсем не такая организация — это организация предпринимателей, технических кадров и рабочих, имеющая целью развитие классового сотрудничества… каждый год празднуем… Это смешанная профессиональная ассоциация… я секретарь секции спорта и разумных развлечений… А господин Мерсеро состоит у нас председателем…

Ах, так это организация Мерсеро? Сиври слышал о ней еще в тридцать седьмом году, во время выставки. Были волнения из-за того, что Мерсеро предоставлял членов своей организации, чтобы сорвать забастовку. Это тот самый? — Ну, хорошо, Серполе, подайте рапорт… я его передам, с благоприятным заключением…

Когда Ксавье де Сиври вышел на улицу, которая спускалась под горку, — при такой гололедице того и гляди упадешь и расквасишь нос, — к нему подошел поджидавший его Леметр. — Господин лейтенант…

— Опять ты? Ну я-то что могу сделать? Разумеется, это идиотство, но ведь в роту еще не пришел приказ… Обратись к полковнику, в конце концов!

— Господин лейтенант, дозвольте объяснить… У меня жена…

— Ну да, у тебя жена и двоюродный братец, кажется…

Леметр побледнел, пробормотал что-то, потом громко сказал хриплым голосом: — Зачем же нас тут держат без всякого дела… без всякого дела?

Де Сиври свистнул, потрогал белокурые усики, поглядел на жалкое лицо Леметра, подпрыгнул бочком, чтобы подкинуть носком сапога камень, и зашагал прочь, бросив на ходу: — Ну, уж об этом спрашивай у правительства Республики.

Леметр смотрел ему вслед. Полковник… Республика… Никакого им дела нет до него, до Гастона Леметра. Мерзни вот тут, в этой обледенелой деревне, тоскуй так, что того и гляди заревешь, изображай в пятьдесят лет молоденького солдатика… да еще тобой командуют всякие Сикеры, всякие Сиври, и никто и не подумает, что у тебя дома дети без присмотра, потому что Мари одной приходится в лавке управляться — и товар закупай, и счета веди. Да еще тут Жозеф около нее увивается… Может, ничего еще у них и не было. Конечно, ничего еще не было. Мари хорошая женщина. Но если будешь здесь без конца торчать… Ей ведь скучно. Каждый день может грех случиться. А когда домой приедешь в отпуск на один день, чувствуешь себя каким-то чужим, и потом, уж не знаю, что со мной делается, — может быть, из-за того, что я принимаю бром…

Леметр вернулся в свой взвод. Его сосед по спальне, Дебов, денщик капитана, сказал: — Да будет уж тебе, старик. На тебе лица нет. — Леметр бросился на сенник и ничего не ответил. Он плакал. — Ну перестань, перестань, — успокаивал его Дебов. — Ты же не маленький… Опять, что ли, нет ничего?

Леметр сквозь рыдания лепетал что-то непонятное: — Полковник… Республика…

— Ну что «Республика»? — спросил Дебов и подумал, что, может быть, ослышался. А Леметр скрипнул зубами, и Дебову показалось, что он пробормотал: «Сволочная Республика!»

XII

Это была скорее стремянка, чем настоящая лестница. — Осторожнее, господин доктор, — сказал Теншбре, — а то упадете, расшибетесь. — От карманного электрического фонарика толку немного. Слышно было, как ругается Марьежуль. Взвод помещался на сеновале. К счастью, имелась дверь, все-таки меньше продувало. На дворе стоял холод, и когда влезали на сеновал, где в густой духоте нечем было дышать, создавалось впечатление, что тут тепло… «Смирно! — Вольно, вольно…» Тридцать человек в самом разнообразном одеянии, ютившихся в этой голубятне, вскочили при появлении доктора Марьежуля и санитара Теншбре. Большинство было в вязаных свитерах или в трикотажных фуфайках^[299]; двое-трое уже разделись и стояли около своих сенников в одних кальсонах. Где-то вверху перекрещивались стропила крыши и терялись в темноте среди паутины и зацепившихся за балки пучков соломы; на ржавых гвоздях, вколоченных в глинобитные стены, висели кожаные пояса, фляги. При свете огарков, обернутых снизу обрывками газеты и воткнутых в импровизированные подсвечники, тускло поблескивали котелки, грязные миски, недопитые бутылки. Свет почти не доходил до лиц стоявших людей. Команда доктора «вольно» нарушила оцепенение, солдаты зашевелились, но не сходили со своих мест и следили взглядом за посетителями.

Долговязый Марьежуль в форме защитного цвета и в красном бархатном кепи, сбитом на затылок, представлял резкий контраст с низкорослым белобрысым санитаром Теншбре, одетым в потрепанный штатский пиджак, подпоясанный солдатским ремнем; вид у Теншбре всегда какой-то виноватый, костюм он носил летний, слишком светлый. Его послали за доктором из-за Барнабе, и пришлось ему отмахать два конца по семь километров — от Ферте-Гомбо до батальона и обратно. Провались он, этот Барнабе! Да я и не обязан ходить в батальон. Вот везет мне! Как раз, когда у нас что-то стряслось, доктор Казальс уехал в отпуск. Доктор Казальс был врачом первой роты.

— Господин доктор, вот Барнабе…

Воздух был пропитан запахом мокрой шерсти и скученных человеческих тел; из плохо заткнутых щелей дуло, сквозняк хотя и не гасил огарков, но ногам было весьма чувствительно. В полутьме виднелись фигуры солдат, лежавших под темносерыми одеялами. Доктор нагнулся над Барнабе. У пациента оказалась хитрая, лисья физиономия, остренький нос, волосы с проседью. Он стонал, охал и жаловался на нестерпимую боль в вывихнутом колене.

Рауль Бланшар лежал ничком на плоском жиденьком сеннике, сквозь который чувствовались доски пола, и, презрительно фыркая, поглядывал через плечо на Барнабе. Потом повернулся к своему соседу слева, Этьену Декеру, и заговорил с ним вполголоса, возобновляя прерванную беседу. Этьен вытянулся на спине, подложил руки под голову и смотрел на него с выражением внимания на добром бледном лице. Над ними свешивались со стены их фляги, рядом была прибита самодельная полочка, где они держали табак, пузырек с чернилами, мыло, мочалку, яркорозовый небьющийся стакан для полоскания зубов, — в общем организовали кое-какой уют. Бланшар сказал: — Ну, я, понимаешь, не поверил, повтори, говорю… — Но, не докончив фразы, замолчал, заметив, что Этьен уже не слушает, а следит за любопытной сценой с участием доктора, санитара, стоявшего позади, Барнабе и зрителей, наблюдавших за ними; вокруг в полумраке, как в церкви, мерцали огоньки свечей.

— Неужто тебе интересно? — спросил Бланшар. — Барнабе комедию ломает. — Этьен тихонько посмеивался:

— Он сказал: вот захочу и словчусь, — обязательно положат меня в лазарет.

Но Бланшар покачал головой. — Не люблю я лодырей…

Бланшар был рослый и сильный, от его широких плеч на лицо Декера падала тень.

— А для чего нам надрываться-то? — заметил Этьен. — У меня вот всю спину разломило. Копаешь, копаешь… а земля стала как камень. Да еще лопаты дали никудышные. Нет, дома лучше…

— Ну, понятно, лучше… А все равно, не люблю лодырей.

Врач велел перенести Барнабе на стол, распекая при этом обитателей сеновала: лентяи, неряхи, даже не убрали со стола после ужина, а ведь половина десятого, и, читая наставления, Марьежуль думал о том, что майор опять будет орать: почему не явился к обеду и никого не предупредил. Барнабе не может служить оправданием… Откровенно говоря, засиделся за картами: офицеры третьей роты пригласили на партию в бридж, и он задержался в Мальморе. А тут за ним явился Теншбре… Право, нахал этот Казальс. Приспичило ему ехать в отпуск! — Что с тобой? Не можешь ножку согнуть?

С Барнабе сняли брюки, он лежал на столе и охал.

— И часто это с тобой бывает?

Все с интересом смотрели на представление. Ведь Барнабе хвастался: захочу и словчусь… На голой, необыкновенно волосатой его ноге углом выпирало колено. Доктор брезгливо поморщился — фу ты, какой грязный! — и попробовал согнуть Барнабе ногу. Ага, вывихнута коленная чашка! А ведь мне, по правде сказать, никогда не удавалось вправить такой вывих… Марьежуль постучал пальцами по коленке Барнабе.

— Не люблю лодырей, — повторил Бланшар. — Отлынивать от работы — не выход из положения…

Декер, улыбаясь каким-то своим мыслям, смотрел на черные фигуры, еле освещенные пламенем свечей, и вдруг подумал: рождество христово в яслях. Вот умора! Барнабе в роли младенца Иисуса!.. И в ответ на шопот Бланшара сказал: — А кто тебе говорит, дуралей, что это выход?

— Раз он отлынивает сейчас от работы, будет отлынивать и потом, когда другое понадобится…

— А ты откуда знаешь?

Бланшар сердито заворочался, из-под одеяла высунулись его ноги в носках; на одном носке была дыра во всю пятку.

— Плохая у тебя хозяйка — дыр не штопает.

— Что? Ах, да…

И, заметив взгляд Этьена, Бланшар спрятал ногу под одеяло и смущенно сказал: — Малость запустил свое хозяйство. Душа ни к чему не лежит…

— Ну вот, значит, и ты лодырь!

Бланшар пробормотал, что если кто не штопает носки, это еще не значит, что он… Раздался крик боли, точно кого-то двинули кулаком под ложечку. Все повернули голову к столу. Доктор Марьежуль ликовал. Одним поворотом, одним-единственным поворотом, он вправил вывихнутую коленную чашку, и теперь нога Барнабе свободно сгибалась в его руках.

— Встань и ходи!

Марьежуль произнес это властно и торжественно, словно повелел воскресшему Лазарю восстать из гроба. Барнабе приподнялся и, сидя на столе, смущенно смотрел на свою коленку. Потом слез и прошелся между немытых котелков и мисок, составленных на пол. По сеновалу пробежал веселый гул, и всеобщее восхищение выразил санитар Теншбре: — Вот так здорово! — Доктору повезло. Он, конечно, не стал докладывать своему пациенту, что это совершенно неожиданная удача. Пускай Барнабе пребывает в убеждении, что с таким доктором его фокусы не помогут. Это тебе не доктор Казальс. С Марьежулем шутки плохи…

Этьен повернулся на бок и, приподнявшись на локте, спросил: — А почему ты так не любишь лодырей? — За доктором уже закрылась дверь, и на сеновале наступило некоторое оживление; солдаты подтрунивали над озадаченным Барнабе.

— Долго рассказывать… Противны они мне… И потом, это не выход.

— Ты уже говорил.

— Ну, и еще раз повторю: это не выход…

У стола теперь появился силуэт рассыльного из колбасного отдела парижского магазина «Базар городской ратуши»^[300]; он глядел через плечо Маккара, содержателя меблированных комнат в Батиньоле, рыхлого, сырого человека, читавшего вслух газету. Слушали еще двое-трое.

«Советские офицеры невежественны; солдаты проявляют гораздо больше желания сдаться, чем боевого духа, если не считать нескольких кавказских частей. И все без исключения не умеют обращаться с оружием, о качестве которого, впрочем, не приходится и говорить. Снабжение продовольствием поставлено из рук вон плохо, и красные войска убеждаются на собственном опыте, что хороший интендант важнее всяких политических комиссаров и что в походе нужна хорошая похлебка, а не громкие слова, хотя бы и вдохновленные самым чистопробным коммунизмом…»

— Заткнись! — крикнул кто-то, и в воздухе пролетел башмак, чуть не задев голову чтеца. Поднялся шум.

Между тем углом, где лежали Бланшар и Декер, и огнями свечей жестикулировали темные фигуры, и оттого, что свет падал снизу, непомерно вырастали их тени.

— Это Видаль швырнул в него башмаком, — шепнул Декер своему соседу.

— И правильно сделал, — сказал Бланшар.

В другом конце сеновала кто-то пел чистым, не очень высоким тенором. Мелодия как будто кружилась на одном месте, вокруг одной музыкальной фразы: простая песня — одна-две строчки и припев; повторялись все одни и те же слова, точно отбивали простой и четкий ритм какого-то танца: «Mamita mia… Mamita mia…»^[301] Широкие плечи Бланшара дрогнули.

— Да вот… — сказал он, — там я видел, какой от них вред, от тех, кто отлынивает…

Он умолк. Молчал и Этьен. Оба задумались.

В полумраке раздавался голос Барнабе, который честил на все корки «проклятого костоправа» Марьежуля. Солдаты хохотали. Певец все пел, ни на кого не обращая внимания. «Mamita mia…» Один чадивший огарок погас.

— А по-моему, они умно делают, — сказал вдруг Декер.

— Что умно делают? — спросил Бланшар, оторвавшись от своих мыслей, — воспоминания унесли его в тот край, где земля цветом похожа на жженые зерна ржи, — где-то около Теруэля^[302].

— Что умно делают? — повторил он.

— Умно делают, что отлынивают, — ответил Этьен.

— Умно? Вот тебе раз! Ты что, спятил?

— Понятно, когда вы были в Испании, там это было плохо… Очень плохо… Но вот у нас, в нашей собачьей войне, — это хорошо. Ведь это собачья война! Что только делается!

— Да уж… — протянул Бланшар.

— Да уж! — повторил Этьен. Оба долго молчали, как будто вглядывались в черную пропасть. Около последней, еще не погасшей свечи читал книгу метеоролог, сорокапятилетний человек, казавшийся стариком из-за окладистой поповской бороды, которой у него обросло все лицо, — эта лохматая чаща всегда вызывала шутки. Говорили, что он ученый. Попал он в этот гиблый полк из-за того, что носил русскую фамилию. Продолжая свою мысль, Этьен сказал:

— Гребов, знаешь, мне рассказывал…

— Кто? Ах, медведь наш? Ты с ним разговаривал?..

— Он давно во Франции, еще до семнадцатого года приехал…

Мало-помалу все улеглись. Только маленький щуплый еврей-портной шил за столом, быстро ковыряя иглой какие-то линялые тряпки и разглаживая наперстком швы.

— Гасить надо! — крикнул кто-то. — А то из противовоздушной обороны привяжутся.

Со всех сторон раздались протестующие возгласы. Портной махал руками — это в его огород камешки. Гребов закрыл книгу. Бланшар и Декер вели свой разговор спокойно, сосредоточенно, не обращая внимания на шум, как два гребца в лодке не вслушиваются в рокот моря. Бланшар вздохнул:

— Если б сказали мне раньше, не поверил бы. Нет, ты только подумай… До чего докатились…

— А ты что ж, воображал, так вот и пойдет все как по маслу: пожалуйте, барин, кушать подано…

— Да нет, я этого не говорю… Но, право, не ждал такой мерзости… Уж такая мерзость!..

— Не ждал? Или не знаешь, каковы они. Неужели за ангелов их принимал? Да это еще, брат, только цветочки…

— Знаю. Конечно, цветочки. Подумать только, что эти гады вытворяют… А советские войска одиннадцатый раз штурмуют Карельский перешеек…

— Видать, и ты читаешь газеты…

— А мы-то… ничего, ровно ничего не делаем! Если б мне сказали раньше, если б сказали… не поверил бы…

Погас последний огарок. Со стуком упали на пол сброшенные башмаки. Кто-то переговаривался в темноте. В другом конце сеновала уже начинали похрапывать.

— Ты спишь? — спросил Бланшар.

— Какой там сон, — ответил Этьен. Их голоса звучали теперь еще более доверительно. Декер почувствовал, что Бланшар повернулся на спину. — Не жарко тут, — сказал Этьен и, подняв руку, принялся шарить на полке, пытаясь нащупать свое кашне, аккуратно свернутое и положенное там. Чуть было не уронил на пол мыло.

— Ты чего роешься? — спросил Бланшар.

— Кашне ищу.

— Мерзляк! А что ж ты в Новый год будешь делать? Правда, все мы неженками стали, дрожим в своих хоромах. А в Испании, помню, когда ударят холода…

— Чего там… в Испании такой стужи никогда не бывает…

— Ну, это ты оставь. Там как мороз начнет щипать, так уж действительно щиплет… Но вот, понимаешь, там и холод какой-то другой был…

— Натурально, — вы же по доброй воле его терпели, сами туда пошли.

— Да и не в этом дело. Не знаю уж, как сказать, а только и холод там какой-то другой был…

— Ты уж говорил это…

— Ну, и еще раз повторю…

В глубокой тьме опять наступило молчание, во тьме, полной сонных грез. У другой стены раздался храп.

— Ты спишь? — прошептал Бланшар.

— Не совсем еще… А что?

— Да так… Вспомнилось мне, как умер Пако… Я его еще в Париже знал… Вместе в тринадцатом округе работали…

Бланшар умолк. Этьен не задал никакого вопроса. Бланшар чуть слышно продолжал:

— Ты и представить себе не можешь, что было, когда мы пришли в Мадрид… люди точно с ума посходили… Шагают наши шеренги по Мадриду… всякие нации… чехи, сербы, немцы, французы, да, да, и немцы тоже у нас были… На улицах большие полотнища, и на них написано: «No раsaran», а это значит: не пройдут… Франко-то уже в предместьях, понимаешь!.. И вот мы тогда держали оборону в Университетском городке… Ну, как бы тебе объяснить?.. Перейдешь через улицу, и тут сразу начинается широкий проспект — город, ты уже прямо в центре города… Ведешь бой и чувствуешь: за спиной у тебя город — рукой подать… странно так… Город еще цел, большой город… много людей, жизнь идет своим чередом, кино открыты, люди в кино ходят… Как бы это тебе объяснить?.. Мы держали оборону в Университетском городке… чудно так воевать… дрались и в зданиях и в подвалах… В городе орудовала пятая колонна. Вот когда я хорошо узнал, что такое эта самая их пятая колонна… по ночам слышишь на улицах выстрелы — значит, опять пятая колонна вылезла: стреляют в патрули, в прохожих, в кого попало. А мы держали оборону в Университетском городке…

— Да это ты уже говорил…

— Ну, и еще раз повторю. Диковинный был у нас блокгауз^[303]. Когда не хочешь сдать большой город, уцепишься крепко — не оторвешь. Да, блокгауз был любопытный — просто флигель, а из окна держали под наблюдением весь двор… Они раз десять пробовали перебежать через двор… Смотришь, бегут с винтовками, а сами согнутся в три погибели, как будто землю рассматривают, а потом осторожненько взглянут вверх, на окно. А мы их из винтовок… Прицелишься, и как кролика щелкнешь… Глядишь, растянулся, — хлопнулся прямо на свое ружье. Стреляешь, стреляешь — и нет уж никого: всех уложили. Когда не хотят отдать большой город, его не отдают. Дом за домом обороняют, понимаешь… цепляются… Чудной у нас был блокгауз… Мы с Пако засели в верхней комнате, стреляли через окно; на подоконнике навалены были мешки, набитые землей, мы за этими мешками укрывались и стреляли. Не знаю уж, какая мысль пришла Пако на ум, — должно быть, хотел посмотреть, что делается во дворе, высунулся из окна. Пуля, одна-единственная пуля, просвистела и прямо в голову ему угодила. Он упал на меня, кровь хлещет — всего меня залило. Я хотел ему перевязку сделать, прислонил его к мешкам. А он говорит: «Не надо»… — и такое лицо у него было… он понимал, что ему конец. Никогда не забуду его глаз… Я хотел ему воды дать, а он отталкивает рукой, что-то сказать хочет, смотрит на меня. Я думал, велит мне передать что-нибудь семье. Я ведь и жену его знал. И что же ты думаешь… Он не о жене заговорил, а вон что сказал: «Париж… Теперь научатся, как за Париж…» Я не сразу понял… и он это увидел. Тогда он сказал: «Они не возьмут Париж»… Вот последние его слова. «Они не возьмут Париж»…

Голос Бланшара оборвался. Спал Этьен или нет? Не спал. Он прижал ладонь к глазам так крепко, что перед ними появились огненные круги. Бланшар что-то прошептал еле слышно, и Этьен переспросил:

— Ты что говоришь?

— Я говорю — чехи…

— Ну что — «чехи»?

— А чехи… — повторил Бланшар, — они за Прагу бились…

XIII

Все вокруг блестело, словно отполированный ноготь. Блестела изморозь на дороге и на опустевших нивах, на прикрытых шапками снега крышах с дымящимися трубами; блестящий иней осыпал плечи прохожих, зябко кутавшихся в пальто; блестела звонкая под ногой земля и побелевшие откосы холмов. Капрал Серполе встретил на дороге незнакомку и решил было, что это та самая девушка, которая жила за лесопилкой. Шла она с вокзала… Серполе непременно последовал бы за ней, но ему требовалось безотлагательно зайти в штаб батальона за отпускным свидетельством.

Женщина миновала деревню. Шла уверенно, не оглядываясь по сторонам. Поравнялась с лесопилкой. Казалось, она прекрасно знает дорогу. И действительно, в письме ей подробно описали весь маршрут. Пройдешь деревню. Лесопилка останется позади. При выходе из деревни направо будет дорога. На нее не сворачивай, а пройди еще сотню шагов и тут увидишь другую дорогу и дощечку с надписью «Ферте-Гомбо 3,5 км» — ошибиться невозможно: вот первая дорога направо, а вот налево, и тут же столб и дощечка с надписью. Дорога пошла чуть в гору. Три с половиной километра… ходу всего минут сорок, самое большее три четверти часа. Женщина все шла и шла.

Морозило. Все вокруг бело, пустынно. Когда жилье осталось позади, путница вздохнула свободнее: тут уж никто не спросит, куда и зачем она направляется. Теперь она движется как во сне. Прибавляет шагу, чтобы не так пробирал мороз. Одежонка на ней неважная. Но ее этим не испугаешь, она с детства привыкла к трудной, суровой жизни. Родители ее — крестьяне — жили небогато. Она еще, что называется, под стол пешком ходила, а уже пасла в поле скотину, помогала матери по хозяйству. Дядя уговорил родителей отпустить девочку к нему в город, обещал устроить на фабрику. С двенадцати лет она поселилась у дяди в Лионе. Дядина дочка умерла, и она донашивала ее платьишки. Потом встретила рослого парня, который увез ее с собой в Париж… Париж так Париж. Жизнь изменилась только внешне. Жить — это значит трудиться, не разгибая спины. Работать в поле, на фабрике. Когда выходишь замуж, начинаешь работать вдвоем. Вот и вся разница. Были, правда, в ее жизни два года, когда ей пришлось работать одной. Муж… Что ж, ее муж был прав. Это наш долг. Муж был первым ее наставником. Научил видеть мир таким, каков он есть. Научил понимать, почему в жизни все идет так, как идет. Это он привел ее в партию. Когда у тебя на руках ребенок, не так-то просто быть активисткой. Но разве можно иначе, если хочешь быть человеком, а не машиной… И те два года, что муж находился в отлучке, как бы она могла жить и дышать, если бы не партия! Он боролся там, она — здесь, и поэтому они как будто даже не расставались. А потом он вернулся. Цел, невредим, все такой же. Просто не верилось! Как все было тогда чудесно. И он сам, и его рассказы, и малыш, уже начинавший кое-что понимать… И надо же, снова война! Но теперь уж война была не такая, не наша война… проклятая война, проклятущая разлука… В ноябре он приехал на побывку, на два неполных дня, да и то еле вырвался. Она его почти и не видела: ей надо на завод, а у него одно было в мыслях — восстановить связь с партией, с профсоюзом. Конец ноября и декабрь показались ей бесконечно долгими, куда дольше, чем два с лишним года войны в Испании, — хотите верьте, хотите нет!

Когда на заводе объявили, что она уволена, у нее в первую минуту все внутри оборвалось. Она-то знала, что такое безработица. Остаться без работы сейчас, с пятилетним ребенком на руках, когда муж мобилизован… Два первыхдолгих, пустых дня. Не к чему подыматься рано. И все-таки она по привычке поднялась до света, хотя дел у нее не было. Обращалась в профсоюз, но там ей ничего утешительного не сказали, — да и кто теперь в профсоюзе! Настоящих товарищей всех поарестовали. А этих назначили сверху, по приказу министерства, теперь они вроде полиции. Вот тогда-то она встретила ту женщину… и теперь ее работа совсем не похожа на прежнюю, которую она делала всю свою жизнь. Пожалуй, не легче, но совсем иная. В ячейке ей в последнее время поручали продавать брошюры. Это надо понимать! Работа не из простых — против тебя нищета, косность. В районной организации выдают столько-то экземпляров. Надо их все распродать, вот и стараешься — вовсе не потому стараешься, что тебе будет нагоняй, если на руках останутся непроданные брошюры. Конечно, в районе не совсем учитывают условия: каждой ячейке — пачка брошюр, и уж как хотите, а в хвосте не оставайтесь. Но, с другой стороны, представьте себе, что эти газеты и брошюры так и будут лежать в пачках, не попадут в нужные руки, — значит, и нужные мысли не дойдут до людей. И значит, товарищам труднее будет дать отпор врагу. Вот, скажем, рабочий, ведь я его отлично знаю, знаю, сколько он зарабатывает, знаю, что у него четверо детей; а все-таки моя задача убедить его: придется тебе, друг, не пойти нынче в кафе… говоришь, дорого? — что ж поделаешь, но если ты не прочтешь того, что здесь написано, тебе же хуже будет, обойдется тебе куда дороже, чем эта брошюра стоит. У тебя нищенский заработок? Кто же спорит, но если ты не будешь бороться, заработок еще снизится… Для того чтобы бороться, надо знать — как. Должно быть, потому, что она всю свою душу вкладывала в продажу газет и брошюр, проявляла такую настойчивость, о ней подумали сейчас… Она не могла забыть об Испании. Ей казалось, что каждая проданная брошюра — это как будто отвоеванная пядь испанской земли, даже если в брошюре речь шла совсем о другом. Быть может, именно поэтому ее и привлекли к такой работе. Одним словом — совсем другая работа… Вся жизнь ее переменилась. Сейчас она обо всем расскажет мужу. Он похвалит ее, непременно похвалит, и при этой мысли она даже покраснела от гордости. Раньше, во время «его» войны, ей подчас было стыдно выполнять будничную, обычную работу, а теперь все изменилось — он на войне, а сражается она. Некоторые женщины не могут этого понять. А какое это огромное счастье — чувствовать себя во всем равной мужу… Она его любит. И когда ей бывает страшно, вспоминает о нем.

Теперь это уж наверняка Ферте-Гомбо…

Деревня вытянулась вдоль невысокого мелового холма с большими белыми пролысинами; в голом поле уныло торчали скелеты тополей. Первые домики словно врезаны прямо в склон холма, и казалось, что, переступив порог, очутишься в пещере. У околицы дома стояли далеко друг от друга. Вся деревня будто вымерла и похожа на обледеневшие остатки какого-то гигантского пиршества. Все дома каменные, все с резьбой — на стенах, вокруг окон, под крышей; все в каменных ветках, в желобках, выступах, в гербах, фигурках, с резными наличниками… То там, то здесь — пустое пространство, словно выбитый зуб: между двух жилых домов виднеется разрушенная стена, и среди груды камней торчат сухие стебли крапивы — развалины еще с той войны… А вон грязнобурая дверь, верхняя половина откинута внутрь, в черноту сеней, и там кто-то шевелится… чей-то глаз подозрительно следит за проходящей по улице незнакомой женщиной. Она боится привлечь к себе внимание. Вот идет человек, кто его знает — военный он или штатский? Не поймешь, что здесь за люди в этом Ферте-Гомбо, да, впрочем, и в той первой деревне тоже. Она ускоряет шаг.

На ней поношенное синее пальтишко, слишком легкое по такому морозу. Правую руку она засунула в карман и сжимает в пальцах обратный билет и еще какую-то свернутую бумажку — что это за бумажка, она даже забыла. Левая рука, в которой она тащит чемоданчик, совсем закоченела. Она старается делать большие шаги, словно стоит дойти вон до тех домов, и все будет хорошо. Надо было бы надеть шляпу, уж очень холодно. Нет, в косыночке лучше, шляпа больше бросается в глаза. Ну, моя, положим, не бросится, скорей на помойку просится. Легким движением головы она откинула прядку волос, спустившуюся на лоб, перехватила чемоданчик в правую руку. Напрасно я не посмотрела, что это за бумажка. Она прикрывает вязаной перчаткой губы; от ветра они потрескались и болят. Почему я не спросила того коротышку, которого встретила, где находится третий взвод? Только бы не ошибиться, только бы не попасть на заметку…

По дороге ей повстречалось несколько мужчин, и каждый по привычке оборачивался ей вслед. Один даже сплюнул от восхищения. Она не решается поднять глаза. Конечно, можно было бы спросить у кого-нибудь… но вдруг ошибешься? Вряд ли. У всех нарукавные повязки, береты, штатская одежда; не звери же они, в самом деле, не съедят ее. А все-таки лучше бы поговорить с кем-нибудь из невоенных, прямо объяснить, что так, мол, и так, жена идет повидаться с мужем: каждый ее поймет, поможет… Каждый ли? Молоденькая девушка выходит из кафе и быстро исчезает за дверью ближайшего домика. Полетте почему-то вдруг становится неприятно, но она старается сразу подавить это чувство. В каком же бараке, в конце концов, живет ее Рауль? Ага, часовой, — значит, здесь канцелярия, офицеры. Лучше свернуть вон в ту улицу.

Здесь ни души. Господи, боже мой, до чего же все-таки холодно! Проходит какой-то человек с вязанкой дров. Коренастый, рыжеватый блондин. Он приветливо улыбнулся ей, и она решается заговорить. Вид у него довольно добродушный.

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете случайно, где стоит третий взвод первой роты?

Рыжий опускает вязанку на землю и ухмыляется.

— Как вы говорите, третий взвод? Да это же мой взвод!

— Вот удача-то! Может быть, вы знаете… Не скажете ли, где мне найти Бланшара Рауля, рядового Бланшара?

— А вы его жена?

Она нахмурилась. Сказать этому рыжему? А может быть, лучше не говорить? — Я, видите ли… да, я его жена. Мне хотелось бы его повидать, но так, чтобы не очень привлекать внимание. Говорят, с рядовыми не разрешено видеться.

Рыжий заливается смехом. Он забавно шмыгает носом, вздергивает губу; очевидно, ему лень вынимать носовой платок, и, наконец, хватает с земли свою вязанку.

— Вам действительно повезло: Бланшар — мой приятель, пойду его предупрежу… А вам бы лучше где-нибудь в сторонке обождать… Пойдемте-ка сюда.

Рыжий свернул за угол и вывел Полетту на узенькую улицу, где стояла церковь. Оттуда доносилось жалобное гудение фисгармонии, латинские слова, протяжно пели мужские голоса. Декер пожал плечами. Он их всех наперечет знает, этих певцов. Трое или четверо парней половчее устроили так, что кюре затребовал их петь во время богослужения. Ничего не поделаешь, рождество. Спутник Полетты свернул к кладбищу. Здесь они были укрыты от ветра и посторонних взглядов.

— Я сейчас его приведу, постарайтесь не замерзнуть!

Полетта дышала на окоченевшие пальцы. Рыжий только сейчас заметил, какая она хорошенькая. Он покачал головой, сложил трубочкой губы. Везет Бланшару…

Подходя к кладбищу, Бланшар с Декером еще издали увидели Полетту. Она присела на тумбу возле стены и смотрелась в зеркальце, а сама слегка покусывала губы, чтобы они заалелись; открытый чемоданчик лежал у нее на коленях. Аккуратненькая дамочка, ни помады, ни пудры не употребляет, волосы прекрасные, темнокаштановые, а что было бы, если бы она еще завилась… — Рауль!

Полетта чуть не вывалила все из чемодана на землю: — Осторожней! Давайте-ка сюда. — Декер подхватил чемоданчик, закрыл его, из деликатности отошел и стал смотреть в сторону. А Бланшар крепко обнял жену. Оба молчали. Краешком глаза Декер заметил, что супруги поцеловались. «Ах, чорт возьми!» — подумалось ему. И он уставился на свои солдатские башмаки. Он бы, конечно, ушел, оставил их наедине, но нужно было сторожить, как бы кто не заявился. Он осторожно погладил чемоданчик. Старенький фибровый чемоданчик с металлическими уголками. Обыкновенный темнозеленый чемоданчик. Он поднял глаза. На здоровье, детки! Бланшара бромом не возьмешь. Тут Рауль как раз обернулся, не выпуская Полетту из объятий. — Послушай-ка, Декер.

— Чего?

Они немножко пройдутся. Может быть, Декер попросит мадам Ваг пустить их к себе, они бы посидели у нее в столовой. Здесь ведь и замерзнуть можно… А через четверть часа возвращайся. Мы будем здесь. И чемоданчик, если не трудно, захвати с собой.

— Ладно, — согласился Декер.

Бланшар и Полетта пошли по направлению к холмам. Рядом с женой Рауль казался еще крупнее. А что если, как на грех, там идет сегодня ученье? Нет, сегодня никого нет. Теперь там пусто: все ковыряются внизу, у выхода из деревни. Полетте повезло, явилась как раз тогда, когда взвод Рауля отдыхает. Декер завернул за угол и направился к дому мадам Ваг.

— А кто она такая? — спросила не без тревоги Полетта. Рауль улыбнулся. — Очень славная женщина. Мы с Декером ей дрова колем; у нее и без того дел по горло: зашилась с ребятишками невестки, та больная лежит, не встает… в доме ни одного мужчины… Ну, ну, Полетта, сразу же и ревновать? — Она прижалась к мужу. С минуту оба молчали. Рауль посмотрел на Полетту. Какая у нее прозрачная кожа, не скажешь даже, что брюнетка. А щеки розовые, должно быть, от холода.

— Послушай-ка, — начала Полетта серьезным тоном, — я, знаешь, почему приехала? Не могла я больше ждать, мне необходимо было тебя видеть…

Рауль хотел было сказать ей: «Дорогая ты моя!», но когда Полетта подняла глаза и Рауль увидел выражение ее лица, он промолчал и вопросительно взглянул на жену.

— К нам приходили, — продолжала она. — Полиция приходила. Все начисто перерыли. Пять часов копались. Можешь себе представить, пять часов, три человека. Меня допрашивали, даже маленькому задавали вопросы. Битых пять часов. Все твои письма перечитали. Старые газеты перебрали по одной. Каждую стенку обстукали, из шкафа все выбросили. А вот полку над краном не тронули, не заметили, идиоты… Нет, ты подумай только. Они пытались заставить малыша сказать, что ты был в Испании…

Рауль остановился. Обнял за плечи Полетту. И сказал только: — Крошка ты моя! — В этих словах было все, что накипело у него на сердце. Полетта взяла большую сильную руку мужа и нежно прижала к своей щеке. Потом вдруг отошла в сторону. Снег на холме ослепительно блестел.

— Вот я и решила тебе все сообщить. В среду с обыском приходили, на рассвете. Пришлось заявить на заводе. Ну, и выбросили меня. Нет, нет, не беспокойся, — я уже устроилась, работа-то у меня есть…

Рауль с восхищением смотрел на жену. Он уже давно знал, что жена у него молодчина. Когда он уезжал в Интербригаду, сколько их малышу было? Годика два, если не меньше? И все-таки Рауль еще не знал, какая у него жена.

— Ну, слушай… Они выпытывали у меня… Ты запомни, на всякий случай, что я им сказала… Они спрашивали: но если так, то где же он был все время после того, как ушел от Сальмсона. Где работал? Я вот ни столечко не растерялась, сказала, что ты был у моего отца в Дроме… Слышишь? Запомни: ты был у отца в Дроме, скотину пас…

— А если они старика спросят?

Но Полетта все предусмотрела, уже написала старикам. Да неужели же поедут в Дром, будут расспрашивать ее родителей? Бланшар чуть было не расхохотался. Да, работенки у шпиков нынче хватает. Всех дел до конца не распутаешь.

— Ты представить себе не можешь, что сейчас происходит. Они прямо голову потеряли. Даже смешно глядеть на них, если бы не было так грустно. Весь Париж вверх дном перевернули. А в наших кварталах то к одному придут, то к другому. Представь, соседи со мной очень милы, никогда бы не подумала. Все говорят, что это просто позор. Мадам Фюмьер тебе кланяться велела.

— Вот она, их война, — с горечью пробормотал Рауль.

— Война? Они все валят на войну. Они мстят за тридцать шестой год, вот и все. Я же говорю тебе, они прямо голову потеряли. Думали, что это так просто — расправиться с партией.

Видно было, что это слово уже давно просилось на уста Полетты. Она произнесла его с гордостью и так громко, что оба разом оглянулись и посмотрели вокруг. Ни души. Тихо. Только белый, даже какой-то голубоватый снег. Брошенная тачка молитвенно вздымала к небесам свои деревянные ручки возле засыпанного снегом пугала. Полетта заговорила снова:

— Они просто взбесились! Говорят, по всей Франции, по всем дорогам разъезжают молодчики на мотоциклах, повсюду заставы, прохожих останавливают, проверяют документы… Ищут Жака и Мориса. Они с ума сходят оттого, что не могут найти Жака и Мориса.

— Ага! — воскликнул Рауль. — Значит, не нашли?

У них здесь в Ферте-Гомбо никто ничего не знает, все время думаешь так и этак, ломаешь голову, слухи разные ходят… — Ты только представь себе, что было бы, если бы их нашли, — воскликнула Полетта, — по всей Франции раструбили бы, вы бы давно уж узнали. — Но из последних слов Рауля Полетта поняла нечто важное: — Значит, вы здесь не получаете литературы? — Слово «литература» прозвучало немного странно в устах Полетты, она поняла это по взгляду Рауля: разумеется, она переняла это выражение от своей связной. Значит, у нее есть связная? Через каждые две фразы у Полетты вырывалось какое-нибудь необычное или в необычном смысле употребленное слово. Так бывает с молодым подмастерьем: работает всего несколько дней, а уже сыплет странными, непривычными названиями инструментов и предметов. — Бери скорей, пока я не забыла. — Полетта вытащила из сумочки небольшую пачку листовок. — Ты их потом прочтешь. — Но Рауль, слушая Полетту, уже не мог оторвать глаз от листовок.

— Это здорово кстати, — сказал он наконец. — Я им уже все объяснил про Финляндию. Но нужны материалы, факты, фактов нам недостает…

— Ты потом прочтешь, слышишь? А пока спрячь хорошенько.

Рауль обнял жену, положил листовки в карман. Полетта рассказывала, что делается на заводах. Шпик на шпике. Особые списки подозрительных. В первое время хватали всех подряд, а теперь у них новый приемчик: вручают приказ об отъезде, якобы посылают работать на завод в провинции. Человек уехал — и словно в воду канул.

— Говорят, больше всего угоняют в департамент Сены и Марны. Там в Мелене сажают в поезд, а затем… в тюрьму или в лагерь — никто не знает. Тысячами увозят. Рассказывают, что Сена и Марна — это такой департамент, где охранка хозяйничает вовсю.

— И мы здесь об этом слышали. О Сене и Марне. Мы ведь в ведении той же самой жандармерии. Ну, скажи теперь, как наши?

Полетта рассказала мужу все новости. Об Антонио она ничего не слыхала. Трудность вот в чем: после роспуска партии нашим людям не следует встречаться без особой надобности, чтобы не наводить шпиков на след. И потом некоторые ушли в подполье, «в туман»… Полетта заметила вопросительный взгляд мужа и подтвердила: — Да, у нас теперь так говорят: «ушли в туман»…

Сейчас никогда не знаешь в точности, почему человек исчез — то ли в солдаты забрали, то ли посадили в тюрьму, то ли он ушел «в туман». А расспрашивать нельзя. Если бы ты знал, какую расправу они учинили над депутатами, ужас! И Полетта рассказала о двух депутатах. Она не знала в точности, где они сейчас, не то в тюрьме Сантэ, не то в Версальской. Почему в Версальской? Так ей передавали. А может быть, действительно в Сантэ… Оба они инвалиды еще с той войны. Им, видишь ли, оказали милость, потому что, надо тебе сказать, никаких льгот для политических заключенных больше не существует, а депутатов бросают в одиночку. Так вот, у этих двух… у одного разбито лицо, осколком снаряда глаза попортило, а они отняли у него очки, значит, он теперь совсем, совсем слепой; у другого отняли протезы, он не может ходить… Так вот, «из милости» их посадили вместе, и слепой должен носить того, безногого, к параше…

— Гады проклятые! И они осмелились их тронуть? Да кто же это? Неужели Жан и Феликс?

Крупная слеза поползла по щеке Рауля. Полетта стерла ее перчаткой. И произнесла тихо, но решительно:

— Но ведь все равно партию… Партию им не сломить.

Пора было возвращаться. Должно быть, Декер уже ждет их на кладбище. Полетта заговорила о сыне. С ним теперь гораздо легче, стал такой понятливый мальчик. Помнишь, ведь какой он был капризный? А уехал отец, и все капризы как рукой сняло. Когда полицейский упомянул при нем о Пассионарии^[304], ты бы видел только, — посмотрел сначала на меня, а потом говорит: «А что это? В кино показывают?» Подумай только!

Рауль засмеялся. Он почувствовал гордость, такую гордость, что даже не нашелся, что сказать. В молчании они прошли еще несколько шагов. И потом, как бы продолжая свою мысль, Рауль спросил Полетту: — А ты ничего не говоришь, какую же ты работу нашла?

Полетта взяла мужа под руку. Нежно сжала пальцами его сильные бицепсы. Потом вдруг застеснялась, как девочка, и, уставившись на свои стоптанные туфли, прошептала:

— Я работаю для партии. Так вот, я хочу отвезти Мондине в Сен-Любен… Мама за ним присмотрит, да и ему полезно будет на свежем воздухе пожить…

Она ждала ответа. Но Рауль молчал, и молчал потому, что боялся сказать не то. Чего доброго, Полетта подумает, что он боится за нее, или слишком уж удивлен, или считает, что ей это не подходит. Полетта работает для партии — что ж? Так оно и должно быть. Во всяком случае, он обязан вести себя так, чтобы она поняла: Рауль считает, что так оно и должно быть. Молчание нарушила Полетта:

— Значит, не пиши мне больше… пиши моим старикам и Мондине, а уж я как-нибудь получу от них сведения о тебе. Я съезжаю с квартиры, оно будет вернее.

Рауль молча слушал Полетту. Значит, так. Рауль вспомнил, как он уезжал в Испанию. Полетта тоже ничего не сказала, когда он объявил ей, что едет. А сколько он мучился, ломал себе голову, как сообщить ей об этом. Полетта тогда ничего не сказала. А теперь ничего не сказал он. Ясно, что Полетте нелегко было собраться с духом и сообщить ему… Скоро Новый год, еще один Новый год в разлуке; вспомнилось, как встречали Новый год в Гвадалахаре…

— Выходит, — сказал он, взглянув на Полетту, — что в эту войну сражаются женщины?

— Что ж, возможно и так… — ответила Полетта.

XIV

От сорокового года все, даже Пасторелли, который принципиально ни во что не верил, ожидали чего-то необыкновенного. Тысяча девятьсот сороковой год… Газеты пестрели предсказаниями старинных и нынешних оракулов. Даже Нострадамуса и святую Одилию вытащили на свет божий, а о знаменитых современных астрологах и говорить нечего, к ним теперь не подступись. Война кончится еще в этом году блистательной победой союзников. Народы, ставшие, по всей видимости, добычей атеизма, вернутся в лоно религии. Появится великий полководец, который на полях сражений возродит былую славу Франции. Самый ближайший приспешник Гитлера предаст его. Япония нападет на Советы… По мнению некоей знаменитой особы, обитающей возле Волчицы, на земле воцарится мир: одни утверждали, что это будет папа, другие — что Муссолини. А Жан де Монсэ думал: «Будем ли мы в новом году вместе, Сесиль и я?.. Сесиль и я…»

Что бы ни было суждено сороковому году, он начался снегопадом, конные состязания в Венсене открылись по зимней дорожке. Генеральная репетиция в костюмах: повсюду военные, ипподром во власти армейских. Шинели даже в раздевалке для жокеев. — Теперь даже качалки^[305] выкатывают военные, — говорил Мерсеро. — А нам-то что? — ворчал Пасторелли. Но как тут разобраться, когда каждый день пишут о поражениях русских — там одна дивизия разбита, здесь другая, а институт Гэллопа уверяет, что 88 процентов американцев — за финнов. Жан взглядом спрашивал Пасторелли, можно ли всему этому верить.

Во время рождественских каникул дружба между Пасторелли и Жаном Монсэ окрепла. До сих пор они поглядывали друг на друга, как два котенка, которые еще не знают, стоит ли им играть вместе или лучше поцарапаться из-за клубка шерсти. Сначала они говорили о том, о сем, встречались не так-то уж часто. Во время каникул они привыкли бродить по пустынному в эти дни Парижу. Тогда-то у них и зашла речь о том, о чем раньше, видимо, оба не решались говорить. Но мрачное чело Пасторелли разгладилось только в первых числах января, когда разговор коснулся предстоящего заседания палаты.

А до того… В декабре Жан раз десять собирался зайти к сестре. И всякий раз находил весьма убедительные, по его мнению, причины не ходить. Главная причина та, что Ивонна будет обращаться с ним, как с мальчишкой. Особенно когда обнаружится его невежество в определенной области — невежество, которое он и сам за собой знал. Одно было ясно: Жан под всевозможными предлогами избегал встречи с сестрой, и так же ясно было, что в ее присутствии он побоялся бы открыть рот. Это тянулось целый месяц. Он даже объяснял себе свое влечение к новому товарищу именно тем, что Пасторелли (так Жан, во всяком случае, думал) обладает отсутствующими у него самого знаниями. Быть может, с помощью Пасторелли ему легче будет разобраться в некоторых вопросах. Почему он так решил — неизвестно, особых оснований на то не было, если не считать двух-трех случайно оброненных Пасторелли слов. Пасторелли был не из болтливых. С ним приходилось быть начеку. Одна неуместная фраза, и он тут же замыкался наглухо, словно на ключ… А в ожидании его откровений Жан не шел к сестре… Он даже сам себе не признавался, что удерживало его от посещения Ивонны. Не то ли, что во время их последней встречи в ноябре он из какой-то стыдливости отрекся перед сестрой от Сесиль? И эту ложь он скрывал от себя еще старательней, чем ложь, допущенную в разговоре с Мишлиной. Не мог же он спросить тогда у Мишлины о том, что Мишлина, самая обыкновенная девушка, ровно ничего собой не представлявшая, все-таки знала, а он, Жан, не знал. И самая ложь его Мишлине тем и объяснялась, что «быть с нами», как говорила Мишлина, — это как раз и означало знать определенные вещи, даже прямо предполагало знание определенных вещей… Но с Ивонной дело обстояло хуже. С каким развязным видом ответил он тогда па ее вопрос: «Ну, как твоя великая любовь?», как небрежно он бросил: «Ну, знаешь…» Ивонна — не Мишлина. От нее не отделаешься одной фразой, вроде той, которую он тогда напрасно произнес. Так он думал, а сам объяснял эти колебания не столько своим чувством к Сесиль, сколько своим политическим невежеством. Такое объяснение в известной степени оправдывало Жана в его собственных глазах. Прежде чем начать разговор с Ивонной, Жану хотелось хоть немного набраться сведений. Теоретических сведений. Например, Маркс. Он в жизни не читал Маркса. В продаже, впрочем, нет ничего из его сочинений. Вы только представьте себе, некий молодой безумец зимой тридцать девятого — сорокового года заявляется в книжный магазин и вежливо адресуется к продавщице: «Нет ли у вас, мадам, сочинений Карла Маркса?» Его бы просто выставили вон. Словом, подходящих книг не было нигде, даже у букинистов на набережных. Полиция господина Даладье не жгла книг. По словам Пасторелли, полицейские просто конфисковали запрещенные книги, пускали их под нож или же складывали грудами в подвале префектуры, где они неминуемо должны были погибнуть от сырости, так как рядом протекала Сена… Вот эти-то разговоры и возбудили интерес Жана и к Пасторелли и к Марксу. Оказалось, что о Марксе молодой де Монсэ знает гораздо меньше, чем о Жеане Риктюсе. А ведь подумать только, какую роль марксизм играет в современном мире, — даже если считать его измышлением дьявола, как утверждал Мерсеро. Непростительно не знать, что же это такое. А ведь Жан даже толком не знал, что такое профсоюз… Все говорят о коммунистах. В сущности, Жан ничего, буквально ничего не знал о коммунистах… Он так и сказал Малу Маслон: — Только и слышишь, что о коммунистах да о коммунистах, а чего хотят коммунисты? Из чего они исходят? — Малу презрительно пожала плечами: нашел о чем думать! А не найдется ли в ее библиотеке на авеню Фош соответствующей литературы?.. На следующий день Малу притащила ему книжонку Прудона «Литературные майораты», одну книгу Жореса и краткую историю профсоюзного движения. Больше она ничего не откопала. Нельзя сказать, чтобы эти книги очень увлекли Жана. Жан — и в этом заключалась главная трудность — так и не мог себе представить, что такое профсоюз. Пасторелли здорово подтрунивал над Жаном, когда тот признался в своем невежестве. Признался Жан и в том, что, в сущности, он не понимает, в какой мере синдикализм Пелутье^[306] мог объяснить нынешнее положение вещей… В голове у Жана перемешалось все: профсоюзы, Интернационал, забастовки, Бланки^[307], о котором он нашел специальную брошюрку в магазине на улице Месье-ле-Пренс, тейлоризм, система Бедо^[308], непротивление, корпоративизм… Как распутать этот клубок? Конечно, ему мог бы помочь Серж Мерсеро. Недаром отец Сержа был секретарем Конфедерации французских предпринимателей. Если бы только Серж пожелал… Но Серж не желал возобновлять разговор, который произошел между ними в первые месяцы знакомства и в котором осталось столько загадочного для Жана де Монсэ. Серж твердил, что все это ужасная скучища, что пусть об этом беспокоится полиция, пусть она наведет порядок, и начинал разглагольствовать о свободе личности, о том, что жизнь — приключение, о духе сообщничества. Жану все это до смерти надоело. К тому же ему решительно не нравилось, когда в его присутствии говорили о любви в слишком развязном тоне. В клинике самым интересным человеком для Жана, несомненно, был Пасторелли. Должно быть, потому, что он держал себя замкнуто. У Пасторелли было длинное, некрасивое лицо, резкие движения. Крепкий юноша, но явно недоедавший с детства. На висках два-три прыщика. И всегда у него такой вид, словно ему не по себе от того, что он иного склада, чем все остальные студенты. Казалось, больничные санитары ему ближе. Ресницы у Пасторелли были совсем светлые, очень густые. Во время разговора он то и дело опускал веки, но не от скрытности: если уж он глядел на вас, то глядел в упор. Нет, стеснительность его шла совсем от другого. Он не любил пустой болтовни. Знал ли Пасторелли, что такое профсоюзы? Смешнее всего, что Пасторелли краснел, когда ему задавали такие позорно глупые вопросы. Есть же люди, которые не знают, куда деться от стыда, когда кто-нибудь в их присутствии спрашивает смысл латинской цитаты, известной любому лицеисту-старшекласснику. Пасторелли пустился в объяснения, а Жан честно пытался понять. Однако получилось то же самое, что с книжками, которые он взял у Малу: слова он понимал, а общего смысла не улавливал по той простой причине, что у него не было реального представления о жизни рабочих…

Однажды во второй половине декабря Монсэ и Пасторелли после занятий вышли вместе. На бульваре Сен-Жермен им повстречались новобранцы. Толпа молодых людей бежала по пустынному, серому, скованному морозом бульвару. Новобранцы как новобранцы, — такие же были и в прежние времена. С разноцветными лентами, с позолоченными значками, к шляпам или фуражкам прикреплены сложенные треугольником лубочные картинки-удостоверения с надписью «годен». Они бежали, толкались на ходу, вихрем врывались в метро. Пасторелли брезгливо поморщился и довольно грубо выразился на их счет. А у Жана сильно забилось сердце. Не то чтобы он нашел этот маскарад особенно уместным или этих парней особенно умными. Но ведь они уходили в армию, их втягивала таинственная, жуткая машина войны, Жан попытался было объяснить свои чувства товарищу. — Подумаешь, — отрезал Пасторелли, — мне на них глядеть противно! Не отдавать себе отчета в том, что происходит. В их годы… — А ведь они были всего годом старше Пасторелли и Жана де Монсэ. Пасторелли свирепо сплюнул и предложил Жану дешевую сигарету. Сбоку у него нехватало одного зуба. Пальтишко узкое, воротник весь вытерся — от бархата и следа не осталось. Ногти он стриг так коротко, что даже смотреть было страшно. — Скажи, пожалуйста… почему это тебе пришло в голову… расспрашивать о профсоюзах?

Этот вопрос уже давно вертелся у Пасторелли на языке. Он чувствовал к Жану де Монсэ известную симпатию; Жан, по крайней мере, рослый, здоровый парень, как и сам Пасторелли, не то что этот заморыш Сотеро или чучело гороховое Мерсеро, который весь вихляется на ходу, тяжело волочит длинные свои ножищи, а плечи у него, как у цыпленка. Но Пасторелли все же был начеку. Почему это Жану вздумалось спросить о профсоюзах именно его, Пасторелли? Неужели есть люди, которые не знают таких вещей? И потом, легче на поворотах, дружок! Хочешь знать мои мысли, — не выйдет, не на таковского напал. В этот день они говорили о «Графе фон Шпее»^[309], который зашел в порт Монтевидео, а английские и французские суда подстерегали его у выхода из территориальных вод Уругвая… Теперь уж Пасторелли стал экзаменовать Жана. Подумать только, парень вырос в интеллигентной семье, учился, учился, и такое беспросветное невежество! Просто уму непостижимо! Чего же тогда требовать от простых новобранцев? Никакой, в сущности, разницы. Ведь месяц тому назад этого самого Монсэ повсюду видели с одной красоткой, — интересно, куда она девалась? Странный был у нее вид… За несколько дней до рождества как-то вечером он зашел с Жаном и с Мерсеро в кафе. Правда, Пасторелли терпеть не мог этого франта. Но ему интересно было послушать, как они разговаривают с Жаном Монсэ, пожалуй, поучительно, — хотелось знать, что представляет собой этот Серж. Дружба между Мерсеро и Монсэ раздражала и как-то тревожила Пасторелли. Ему неприятно было видеть их вместе. Он даже немного ревновал. Удивительное чувство! Может быть, он просто боялся, что Жан привяжется к этому противному моднику. А ведь Пасторелли хотелось иметь друга. Иной раз чувствуешь себя таким одиноким. Дома, правда, есть старики, милые старики… но в девятнадцать лет этого, все-таки, маловато… Сидя за столиком, говорили обо всем понемножку. Жан уже не помнил даже, как разговор перешел на общие темы. Пасторелли презрительно повел плечами. Все эти рассуждения об «уделе человека», как они твердили словно попугаи, — все это не по его части… Он думал о том, что отец никак не может собраться к зубному врачу: все нехватает денег; вспомнил опухшие пальцы матери, которая целыми днями стирала на пятерых детей. А тут еще Мерсеро со своими разглагольствованиями насчет «свободы личности» и прочей дребедени. Однако Жан внимательно слушал Сержа. А Пасторелли, глядя на бледное лицо Мерсеро, думал, что из него вышел бы неплохой герой салонного фильма, не будь он совсем дохлый. — Человек обязан знать, чем он хочет быть… Если индивидуум чувствует в себе данные Дон-Жуана, пускай, но не всякому дано быть Дон-Жуаном… Времена Стендаля давно миновали, и глупо разыгрывать из себя в наши дни Жюльена Сореля. Надо уметь осмыслить свой удел. Герой сегодняшнего дня — это не Милый друг Мопассана. Мы совершаем непростительную ошибку, представляя себе наше будущее на фоне декораций прошлого: квартирка в квартале Руль… биржа и ипподром… Ныне — хочешь ли ты того или не хочешь — возможности жизни стали царственно богаты. — Что он имеет в виду, этот тонкогубый, чего он жеманничает? Кому ты нужен, Дон-Жуан грошовый? Что они болтают о Рэмбо, торговле неграми, Хараре… При упоминании о Рэмбо Жан, как всегда, вспомнил Сесиль и резко переменил тему разговора. Осмыслить свой удел!.. Он лично не мог представить себе жизнь с Сесиль и тем более жизнь без Сесиль…

— Нет, уж увольте! С этим типом я за одним столом сидеть на намерен!

Относились эти слова к Берковичу, который, пробираясь между столиками, заметил сдержанную улыбку Пасторелли и направился к ним. Мерсеро рассвирепел. — Неделю тому назад я вышвырнул его за дверь, так нет — снова лезет! Жидовская натура всегда скажется. Их гонят в шею, а они ластятся…

Беркович вздрогнул, попятился. Должно быть, он сразу не заметил Мерсеро, а увидел только Монсэ и Пасторелли. Жан резко встал с места, бросил на стол деньги… — Пойдем, Пасторелли! — Они перебрались за столик напротив. Мерсеро вскинул плечи и захохотал, а все-таки поднялся и вышел довольно скромно. Ему не особенно хотелось связываться с Жаном. Его удел иной. К тому же у Монсэ плечищи, как у грузчика…

Надо сказать, что Беркович был собеседник не из блестящих. Но Пасторелли остался доволен своим приятелем. Для такого случая можно было и поскучать немного.

Мало-помалу они сблизились. Жан никогда не подумал бы, что Пасторелли читает запоем. Конечно, читает он совсем не то, что наша крошка Маслон или даже Сесиль. Рэмбо, ну, конечно, он и Рэмбо читает. Но превыше всего — Гюго. Пасторелли его обожал, знал назубок и декламировал. Он часто говорил о Валлесе, а Жан не прочел ни одной строчки Валлеса. У Пасторелли были свои любимые классики — в числе их Пьер Дюпон^[310] и Клод Тилье^[311], Жорж Санд и Барбюс.

Каждый день они отправлялись пешком на Бют-Шомон. Даже когда шел дождь, они все равно бродили по улицам — прочистить легкие и освежить мысли. Тут дело было не только в молодости. Нельзя не любить этих мест, нельзя было не втянуться в эти прогулки, и приятели ежедневно шагали от клиники до института. Начались эти прогулки во время рождественских каникул, когда Жану целых десять дней пришлось прожить у родителей в Нуази, покинув мастерскую художника: иначе как бы он объяснил отцу, что даже на каникулах не ночует дома. Иногда, выйдя из клиники, он заходил проведать Сильвиану, узнать, не нужно ли ей чего. Она снова жаловалась на боли в животе. Пасторелли терпеливо ждал у подъезда, и потом они направлялись к Бют-Шомон, стараясь шагать в ногу. Не прекратились эти прогулки и после каникул. В конце парка неподвижно висел аэростат — он один напоминал, что где-то идет война. Но при желании можно было пройти северной стороной, мимо ресторана. Там вечно толпились проститутки, они посмеивались и подталкивали друг дружку локтем. Смотрите, какие серьезные мальчики идут! А Пасторелли декламировал:

Он пьянел от своих речей. Говорил о будущем. Что такое, в сущности, будущее студента Пасторелли? Он мечтал устроиться где-нибудь в провинции, например в Сент-Этьене, в заводском районе, но поближе к горам. Он и слышать не хотел о том, чтобы работать в Париже. Быть на побегушках у своих же коллег, покорно благодарю! Жан не соглашался с доводами Пасторелли, который непременно желал лечить людей определенного класса, и только их. У врача, по мнению Жана, должен быть совсем иной идеал. Но когда он поделился своими мыслями с Пасторелли, тот рассмеялся. Лечить всех! Да к услугам богатых любые врачи, которые уже набили себе руку в бедных кварталах. Жана шокировали такие речи, и в один прекрасный день он вдруг спросил: — А ты, случайно, не коммунист?

Ах, значит, вот к чему ты клонишь, голубчик! На сей раз Пасторелли вперил пристальный взор в глаза Жана:

— Ишь ты, какой любознательный! Разве я тебя спрашиваю, как зовут любовника твоей сестры?

Жан опешил. При чем здесь любовник сестры? Ну, ладно, не будем говорить о политике… И все же каждый раз они снова начинали говорить о политике. А сегодня это получилось само собой. Вчера, во вторник, в палате разыгралась уже всем известная сцена. На заседании присутствовали депутаты-коммунисты, мобилизованные в армию. Они не поднялись с места, когда старший по возрасту депутат предложил встать в честь солдат, сражающихся на фронте. А ты как, Жан, думаешь, правы они или нет? На этот раз, инициативу взял в свои руки Пасторелли.

Вопрос, поставленный ребром, явно смутил юного Жана де Монсэ. Он, конечно, встал бы, из-за своего брата Жака. Но, во всяком случае, если эти люди не встали, у них, верно, были на то свои причины. Ведь куда легче встать вместе со всеми, чем остаться сидеть… Вообще обычно прав тот, кто выбирает более трудный путь. И понятно, раз коммунисты выбрали более трудный путь, ими руководили твердые убеждения, а Жан уважал твердые убеждения. Вот почему он не мог прямо ответить на вопрос Пасторелли. Он не знал, какими соображениями руководствовались коммунисты.

— Соображениями?.. — насмешливо фыркнул Пасторелли. — Они против этой войны, не могли же они присоединиться к тем, кто за эту войну, кто посылает других сражаться за такие цели, которые отвергаются коммунистами… Они остались сидеть не потому, что они против солдат, а потому, что они против тех, кто посылает солдат на бойню!

— Ну, если так… — Жан задумался. Если это на самом деле так, то он считает, что коммунисты были правы, не встав со своих мест. Он тоже бы не встал. Но как же все произошло? Из газет это было не совсем ясно. Пасторелли уточнил: там были Гренье, Мишель, Гюйо и Мерсье… Все эти имена ничего не говорили Жану. Пасторелли медленно повторил: Гренье, Мишель, Гюйо, Мерсье… как будто хотел вдолбить эти имена в голову приятелю перед экзаменом. И через день он снова повторил эти имена, потому что в четверг, на следующем заседании… Там были другие мобилизованные в армию депутаты из коммунистической фракции, которые сменили прежних, ибо палата специальным голосованием исключила тех четырех на несколько заседаний. Как воодушевился Пасторелли, рассказывая об этом Жану! Жан решил, что излишне да и неделикатно будет спрашивать его, откуда он все узнал. На этот раз на заседании присутствовали Фажон, Сесброн… — Да ты скажи толком, ведь я их не знаю. — Газеты приводили отрывки из речи Эррио: «Господа… Далеко на севере маленькая нация с героизмом, удивляющим весь мир, борется против режима, который пытается раздавить слабые народы и прикончить раненые страны». При этих словах все присутствующие поднялись с криками: «Да здравствует Финляндия!» — Как? — спросил Жан, — и коммунисты тоже? — Конечно, нет, так же как и в прошлый раз. Но так, понимаешь ли, изображают дело газеты. Оппозицию удалили из парламента, и теперь получается, что, дескать, все «одобряют единодушно», даже когда кое-кто и не думает подыматься с места. — «Ее победа, — распинался Эррио, — то есть победа Финляндии, является первой победой духа над материей!» Ну и хватил! Линия Маннергейма, американские самолеты, английское вооружение, немецкие инструкторы, зять Геринга, поступивший в финскую авиацию, — все это видите ли, «дух»! Один только дух! И надо полагать, что нас ожидает еще одна «победа духа над материей», — парламентские махинации направлены на то, чтобы лишить коммунистов депутатских мандатов; известно, что коммунисты суть мерзкие материалисты, а законопроект против них составлен великим «носителем духа» Кьяппом… Послушай, знаешь, что?..

Пасторелли вдруг осенила блестящая мысль.

— Знаешь что, Монсэ, — начал он. — Ты как? Хорош с этой куклой Труйяр? Да? Мне она не особенно по душе. Уж слишком проодеколонилась. Попроси ее достать места в палату на следующую неделю. Во вторник состоится заседание, вот и пошли бы вдвоем. Думаю, что будет жарко. Фажон выступит…

Откуда у Пасторелли такие сведения? Очевидно, в их квартале, в Лила, есть люди, которых такие вопросы интересуют. Да и как было знать Жану, что новый его друг узнал об этом в самой клинике Бруссе, от одного больного, некоего Деланда, которого Пасторелли устроил в маленькой палате, всего на четыре койки, а соседи по состоянию здоровья не могли особенно прислушиваться к разговорам. Не мог Жан знать и того, что по четвергам и воскресеньям к Деланду организовывалось целое паломничество, потому что у постели больного встречаться безопаснее, чем где-либо еще. Не знал Жан и того, что в передачах, в гостинцах, которыми баловали Деланда, лежали последние номера «Юманите», «Ви увриер», письма от одних, которые требовалось передать другим.

И уж ни за что бы не додумался Жан просить билеты в палату у Жаклины. А как он мог предположить, что это придумал не сам Пасторелли, что эту мысль подсказал ему тот же Делаид, — ему и другим товарищам хотелось получить прямо от очевидна сведения о том, что произойдет в палате.

Парламент! Жан никогда не бывал в парламенте. — А Фажон хорошо говорит? — Ведь я тебя не в театр зову… Еще бы он плохо говорил! — Пасторелли пожал плечами. — А ты думаешь, Жаклина сумеет достать нам билеты? — Ну как же, ведь папаша ее — парламентский квестор. Только проси места получше. Обычно думают, что лучше слышно на трибунах, а это неверно, там слишком высоко, гораздо лучше сидеть на хорах. — Ты-то откуда знаешь? Ты там был, что ли? — Нет, не был, мне рассказывали… — Пасторелли покраснел…

В конце концов, для пополнения знаний посетить заседание парламента, пожалуй, не менее полезно, чем почитать Маркса. Жан повторял про себя имена людей, о которых так свободно говорил Пасторелли: Гренье, Мишель, Гюйо, Мерсье, Сесброн, Фажон… Увидеть бы этих людей! Не знаю, осмыслили они свой «удел», как того требует Мерсеро. Но они не ищут своего удела в Африке, у чорта, у дьявола, во всяческих приключениях. Они продолжают защищать то, что защищали всю свою жизнь. Пусть даже весь мир поднимется против них. Я ничего о них не знаю. Знаю только, что они мужественные люди. Правы они или кет, мне хотелось бы узнать их ближе. Быть может, они видят дальше, чем мы, живущие в этом замкнутом мире, в мире, не знающем, что такое воодушевление, где человек боится поднять голос. И раз они готовы пожертвовать всем — жизнью, свободой, стало быть они знают, ради чего это делают… Что же их вдохновляет? Мишлину, Гильома и, вероятно, Ивонну… Если бы только я мог понять, что их вдохновляет, откуда у них это мужество, эта вера, быть может, я в силах был бы представить себе тот мир, где Сесиль и я… Сесиль и я… А что если прав Пасторелли, и нужно увезти Сесиль в Сент-Этьен, в другой мир, ближе к народу, к природе?

Все мысли Жана мешались, они, словно молодая листва, оживая, трепетали под порывом предгрозового ветра.

XV

Люсьен Сесброн вышел из вагона на Аустерлицком вокзале; после ночи, проведенной в дороге, у него ломило все тело. Чемодан он привез с собой, так как возвращение в часть было мало вероятным. Ну как, кликнуть носильщика? Неприятно брать носильщика, ведь у самого есть руки. Но надо же дать людям заработать кусок хлеба. Прежде чем выйти из вокзала, он внимательно посмотрел вокруг, не идет ли за ним шпик. А странно все-таки… На осеннюю сессию палаты мобилизованным депутатам не разрешили выехать в Париж. А теперь, когда предстоит обсуждение закона олишении коммунистов депутатских мандатов, решили разыграть комедию демократизма и, поскольку все немобилизованные депутаты-коммунисты арестованы, пришлось вызвать из армии военнослужащих. Командирам воинских частей было предложено отпустить солдат-депутатов на январскую сессию парламента. Разумеется, если они сами того пожелают… ведь возможно, что они по собственному побуждению откажутся воспользоваться своими депутатскими полномочиями…. Ясно? Но тем, кто пожелает отправиться в Париж на сессию, предписывалось дать для сего специальный отпуск. Когда капитан Барбо сообщил военфельдшеру Сесброну о полученном циркуляре, тот задумался. Ехать или не ехать? Надо учесть политическую обстановку. Тут несомненно кроется какая-то ловушка… И он попросил два дня на размышление. Дело в том, что когда в начале октября, после роспуска коммунистической партии, товарищи из парламентской фракции создали в палате Рабоче-крестьянскую группу, Сесброн тотчас послал заявление о вступлении в нее, но очень скоро узнал, что, кроме Мориса, и, может быть, еще одного, все остальные мобилизованные депутаты-коммунисты воздержались. Партия успела их вовремя предупредить, и они воздержались, а благодаря этому избегли привлечения к суду. Но Сесброн находился, можно сказать, на краю света, в глухом углу за Каркассоном; указание партии дошло до него только через неделю — письмо принесла молоденькая девушка, кажется, дочь лавочника, через которую каркассонские товарищи поддерживали связь с Сесброном. Хорошо еще, что его часть невелика и что офицеры там оказались неплохими людьми. Иначе появления молоденькой связной привлекли бы к себе внимание, хотя хитрая девчонка делала вид, будто приходит из Каркассона повидаться с кавалеристом Валье, а тому ее посещения, казалось, не были неприятны… И все-таки шила в мешке не утаишь. Клеманс Дюгар доставляла, и притом без особого запоздания, новости, материалы и свежие номера «Юманите». Но это было сущее безумие! Если бы ее хоть раз обыскали, тогда… Словом, кавалеристы и артиллеристы его отряда, видимо, действительно не хотели причинять неприятностей своему военфельдшеру! А иначе… Ведь они, конечно, догадывались. Разумеется, они могли предполагать, что у Клеманс роман с Сесброном, а Валье только ширма. Да нет, они же видели, что первый раз девушка приехала вместе с женой Люсьена, значит… Чем больше Сесброн об этом думал, тем сильнее удивлялся легкомыслию каркассонских товарищей, очевидно действовавших на свой страх и риск… Но пока что все шло гладко. Может быть, все-таки в отряде предполагали, что тут роман…

Так вот, когда Барбо предложил Сесброну отпуск, тот заколебался. Заметив это, капитан сказал, что считает его славным малым и если будет процесс… правда, неизвестно, притянут ли мобилизованных… но если будет суд, он готов выступить свидетелем в пользу Люсьена. Капитан заявил, что у него самого другие взгляды, но Сесброн образцовый солдат и прямой человек, поэтому он, Барбо, выступит свидетелем защиты. Капитана Барбо, в мирной жизни страхового агента в Шаранте, Сесброн сначала принял за радикала, но, разговорившись с ним, узнал, что он состоит во Французской социальной партии… Ну, в конце концов, между радикалами и «Боевыми крестами» дистанция не так уж велика! Может быть, для коммунистов будут даже полезны показания на суде такого свидетеля. Во всяком случае, в октябре Сесброн слишком поторопился послать заявление; теперь надо было обдумать все как следует, не спеша. Он ответил очень вежливо, но осторожно.

Люсьен рассказывал все это Бернадетте, запершись в их маленькой квартирке, — ее прекрасно нагревала печка «мирус»^[312], которую топили чурками. А Бернадетта была все такая же хорошенькая, только что-то побледнела. Она не красилась, и поэтому ее бледность была особенно заметна. — И надо же! Ты приехал, а я совсем простужена. Такая досада! — Правда, обидно. А как тут у тебя дела? Не было неприятностей? Полиция не заявлялась? — Нет. Может быть, и следят, но открыто не лезут. После того обыска, который был в августе, больше не приходили. Если б что-нибудь было, мадам Польтино сказала бы мне.

Конечно, консьержка Польтино предупредила бы, — она член партии. — Ты попрежнему дружишь с брюнеточкой, которая жила с нами по соседству? — Да… — И Бернадетта удивилась: почему он спрашивает про эту брюнеточку? — Нет, скажи, пожалуйста, почему ты вдруг спрашиваешь про каких-то брюнеточек? Откуда ты ее знаешь? — Люсьен весело рассмеялся: — Да ты что, забыла разве? Ведь ты же сама, когда приезжала ко мне, рассказывала, как эта брюнетка приходила к тебе поговорить о войне… Ах ты, моя милая ревнивица! Глупо, конечно, и все-таки приятно.

— Как хочешь, Люсьен, но у нас тут настоящее болото, самое, пожалуй, гнилое из всех восточных пригородов. Раздолье для трусов. Ну вот, например, Ломбар… Помнишь его? Член муниципалитета Ломбар? Впрочем, меня это не удивляет, — ведь есть такие коммунисты, которые слишком уж увязают в своей мэрии, в муниципальном совете, и когда какое-нибудь решение партии мешает им, по их мнению, сохранять доброе согласие с избирателями, они… Вот и Ломбар оказался из таких. Он якшается с лидерами социалистов, и при его участии они тут разводят такую демагогию, просто передать невозможно! Вот такие Ломбары и помогают социалистам вербовать людей в свою шайку.

— Да, есть такие молодцы, — заметил Люсьен, — им не противно расчищать дорожку для Блюма и компании…

— У нас тут многих позабирали в армию, — продолжала Бернадетта, — взяли Вассара, Капрона, Парсаля, Дельваля с лодочной станции, и еще Супе… Но они сумели приспособиться. Например, этого самого Ломбара тоже куда-то мобилизовали, но он частенько появляется в нашем округе и все настраивает товарищей, чтобы они не работали. Огюсту, своему коллеге по муниципальному совету, он рекомендовал удрать в Коррез. Правда, в совете только двое коммунистов против двадцати пяти реакционеров, но ведь Огюст освобожден от воинской повинности и как же он может удирать, когда здесь так нужны люди? Он мог бы скрываться в Париже, если чувствует, что ему грозит арест! Я Огюсту это напрямик сказала, а он заявил: «Мне Лакомб советует, и Парсаль с Капроном то же самое говорят». Вот так довод!

— Эти господа, — сказал Люсьен, — были дезорганизаторами с самого начала — еще до того, как изменили открыто…

— Парсаля вчера видели в палате. Мне Жюльетта говорила…

Люсьен, улыбаясь, рассматривал свою библиотеку. При обыске у него не забрали книг. Насколько ему было известно, далеко не всем товарищам так повезло, когда их посетила полиция.

— Смотри-ка уцелела! Ну, Бернадетта, вот эту книжку припрячь хорошенько, а то если еще раз явятся… — И Сесброн достал с полки книгу «Сын народа» с собственноручной надписью Мориса Тореза. Какой у него четкий, ровный почерк, без всяких закорючек и завитушек, часто украшающих автографы писателей… — Отнеси ее к маме. Не бросятся же они сразу туда…

— Ну, рассказывай, рассказывай все, — требовала Бернадетта. — Нет, нет… о Жюльетте я тебе потом расскажу, и о вчерашнем заседании тоже говорить не буду, об этом тебе другие расскажут лучше меня. А сейчас говори о себе. Как ты жил эти два месяца? Как к тебе относится твой лейтенант, — ну, тот, который разрешил мне приехать еще раз? Мегр, кажется… Какой он? — Мегр? Да что ж о нем сказать. Ничего, неплохой человек.

Это была вечная песня Люсьена, он о всех говорил: неплохой человек… — Ты всегда так, — ни в ком не видишь плохого. — Ну, нет, детка, вижу… Только, знаешь ли, зло нельзя сводить к отдельным личностям. Люди — что ж, они бывают бессознательным орудием зла, и, ей-богу, это чепуха, когда считают, что все дело в психологии таких людей. Зло, маленькая моя, своими масштабами превосходит их…

Но Бернадетта перебила его, она потребовала, чтобы он рассказал все, все. Ну, хорошо. С самого начала октября через каркассонских товарищей он был более или менее в курсе событий: знал, кто арестован, кому удалось скрыться… — Меня тоже вызывали в Каркассон в следственную комиссию при гражданском суде. Не помню точно, когда меня пригласили туда в первый раз; но под арест не посадили… Я отказался что-либо говорить в отсутствие защитника и назвал имена двух адвокатов — Виллара и Левина. Следователь вызывал меня еще раз на предмет установления личности. Оба раза я думал, что меня арестуют…

— А где ты живешь? Все в той же комнате, в которой жил, когда я приезжала? Помнишь, как за стеной все охала старуха, а на крыше скрипел флюгер?..

Из-за того что Люсьен раздумывал, колебался, он приехал только в среду утром. Может быть, напрасно он тянул? — Вчера уже состоялось заседание, на котором было несколько наших депутатов — семь или восемь человек, и на этом заседании происходили очень бурные инциденты… — Так что же ты первым делом не сказала об этом? — Тебе все расскажут у Коньо, — ответила Бернадетта. — У Коньо?

— Да. Коньо болен, у него так плохо с сердцем, что пришлось положить его в клинику. Но на квартире у Коньо собрались товарищи, ждут тебя… — Ах, чорт! Почему же Бернадетта сразу не сказала! Его ждут, а он тут прохлаждается, снял китель, повесил его на стул, разулся, ходит по комнате, любовно перебирает книги… — Бернадетта! Отчего ты сразу не сказала? — Успеешь! Всего только половина десятого. Надо же тебе передохнуть. Ты даже еще газет не проглядел… — Не интересуюсь враньем о победах Финляндии…

У Коньо Сесброн встретился с Мерсье и Фажоном… Как все удивительно складывается! Вдруг увиделся с товарищами, которые знают то, что ему неизвестно, у которых, наверно, есть связь с руководством… Снова он в своей семье!.. Мерсье рассказал ему о вчерашнем заседании в палате. Председательствовал второй по старшинству член палаты; он произнес речь, уснащенную нападками на коммунистов. Изрыгая оскорбления по адресу коммунистов, по адресу Советского Союза, он пел хвалу французской армии. И тут, по традиции, все депутаты встали; только коммунисты в виде протеста не поднялись с мест, во всяком случае не встали четверо верных партии людей: Мишель, Гюйо, Гренье и Мерсье. А трое встали — Лангюмье, Лекор и Парсаль. Тем самым они присоединились к шайке Девеза, Фурнье и компании, которые образовали свою особую «партию». Ну так вот, во время речи председательствующего все и началось, произошла возмутительная сцена: депутаты набросились всей сворой на четырех коммунистов, которые не поднялись с мест, пустили в ход кулаки, били их ногами и стащили наконец со скамьи. Мишель, крепкий парень и боксер, здорово отбивался, но ему разбили все лицо. Целая толпа против четырех человек! Красиво? А после этой кулачной расправы почтенные представители народа решили завершить ее юридическими санкциями. С невероятным возмущением, прикладывая руку к сердцу, сотрясая воздух пышными речами, они приняли решение об исключении тех четырех коммунистов, на которых сами же набросились…

— А в чем именно состоит это исключение? — спросил Сесброн.

Мерсье пожал плечами. — Не знаю в точности. Но теперь мы уже не имеем права «находиться в стенах парламента», — как там было сказано… не можем участвовать в прениях. Для того чтобы не запрещали участвовать в прениях, надо думать как им угодно, действовать как им угодно. А те, кто изменил своему долгу перед партией и поднялся с мест, не исключены. Они так усердно вскакивали и опять шлепались на место, не жалея задницы, что, вероятно, им предоставят возможность выразить свою благонамеренность и как-нибудь иначе… Так как Сесброн и Фажон опоздали к открытию сессии и не участвовали во вчерашнем заседании, то в среду, десятого января, оба имеют право явиться в палату. Только надо соблюдать осторожность, не поддаваться на провокации. Эти господа, вероятно, постараются повторить то, что они устроили во вторник. Теперь надо добиться, чтобы хоть одному депутату-коммунисту предоставили слово в прениях. Это очень важно. Выступления печатают в «Журналь офисьель»; если напечатают, — это уж войдет в историю. Страна должна услышать голос партии… — А я вот, Люсьен, как и ты, раздумывал, ехать или нет в Париж, — сказал Фажон. — И, оказалось, очень кстати мы с тобой вчера не были, — нас бы исключили. А теперь мы еще поборемся…

Решили до открытия прений собрать депутатов-коммунистов. Со времени роспуска партии у парламентской группы уже не имелось своего помещения в палате, но можно было собраться в одном из кабинетов, предназначенных для комиссий; выбрали кабинет № 3 и решили собраться в тот же день, — заседание в палате было назначено на четверг. Четверо исключенных не могли присутствовать на совещании, так как не имели права находиться в стенах парламента. Лангюмье и двое других дезертиров явились. Они спорили яростно; все трое признавали, что сдрейфили, но приводили в свое оправдание всевозможные доводы. Конечно, свое отступничество они толковали совсем не так, как его поняли депутаты парламентского большинства. В их речах не фигурировали ни «удар в спину нашим храбрым солдатам», ни «маленькая Финляндия», которая «хотела только одного: жить спокойной, мирной демократической жизнью», — словом, никакие модные фразы. Они утверждали, что их поступок — просто тактический ход, что они руководствовались интересами партии, ибо для них выше всего интересы партии. Слово «партия» не сходило у них с языка. На этом немноголюдном предварительном совещании они задались целью добиться от товарищей одобрения их вчерашнего поступка и разрешения продолжать и в дальнейшем свою особую политику — с заговорщическим подмигиванием соседу, с хитреньким подталкиванием его локтем, — «тонкую политику», при которой они окажутся весьма полезными, тогда как другие, которые слишком рано обнаружили свои позиции, уже ничего больше не смогут сделать.

Вот, например, Лангюмье виделся с Эррио — побывал у него сегодня утром. Ведь вчера председательствовал не Эррио. Как-никак, Эррио — республиканец, и хорошо известно, что он втайне сочувствует Советскому Союзу… Тут Сесброн не мог удержаться и заметил: — Уж слишком втайне!..

Словом, Лангюмье вовсе и не думал предавать партию. Разве коммунисты не обязаны проводить политику использования всех возможностей? Партия должна работать повсюду… Ведь от нас всегда требовали, чтобы мы работали повсюду… Лангюмье считал, что в интересах партии необходимо сохранить парламентские мандаты и выжидать. И к тому же Эррио сказал совершенно определенно, что от него, Лангюмье, не потребуют антикоммунистического выступления. Эррио понимает, что нельзя требовать, чтобы люди отреклись от тех взглядов, которые они защищали всю свою жизнь. Пусть только Лангюмье более или менее решительно заявит, что он осуждает войну против Финляндии, и, по твердому убеждению Эррио, палата этим удовлетворится.

Вот это здорово! Какой гнусный цинизм под видом верности партии! Правда, среди людей, имеющих партийные билеты, попадаются и такие, которые стараются показать, что в каком-нибудь второстепенном вопросе, в чем-нибудь не очень важном коммунист может быть и не согласен с партией, — таким образом они пытаются обезоружить врагов… и партию. По война с Финляндией!.. Нечего сказать, нашли второстепенный вопрос!..

Фажон, которого считали руководителем парламентской группы, — хотя это было не совсем так, — побледнел как полотно, даже губы у пего побелели. Сесброн хорошо его знал: если Этьен стиснет вот так зубы — берегись… Фажон сказал: — Ну, несложная у вас тактика! По-вашему, лучший способ служить партии — это делать то, что вам велит Эррио. Дорогие товарищи, заявляю вам, что у меня есть связь с руководством партии. Нам даны совершенно точные указания: никаких соглашений, надо драться. Прошу ответить: вы готовы выполнить эту директиву?

Парсаль и Лекор заговорили наперебой: — Руководство партии? Какое руководство партии? Где доказательство, что у тебя есть связь? Докажи нам! Мы не можем брать на себя какие-либо обязательства на основании голого утверждения.

— Да еще вопрос, из кого состоит это руководство, — добавил Лангюмье. — Кто это может руководить в такое время, как сейчас?

Сесброн повернулся к Фажону: — Знаешь что? Эти господа, наверно, хотят, чтобы им дали адреса и телефоны. У тебя нет при себе телефонного справочника?

Этьен встал. Один из компании Лангюмье, видимо, колебался. Он подошел к Этьену и сказал ему: — Слушай, это трусы и сволочи, а я не буду предателем… — и он ушел вместе с Фажоном. Вот собачья погода! Жюльетта Фажон и Бернадетта ждали в кафе на углу Бургундской улицы и улицы Лас-Касас. — Наконец-то! А Сесброн? Почему он с вами не пришел? Ах нет, вот и он. — Послушай, Люсьен. Мы заждались тебя… Здесь не очень-то уютно. Не такое уж приятное место! — На бархатном диванчике, напротив их столика, сидели какие-то два господина и читали газеты, держа листы прямо перед глазами. Сесброн еще не привык к новым порядкам. Он сказал: — Я попробовал было еще поговорить с ними… Да какие могут быть разговоры с такими людьми! Они ведь утверждают, что цель оправдывает средства. Я им сказал: ничто не может оправдать измену принципам, да и к тому же измену принципам никак уж нельзя именовать «средством». Средством к чему? Знаешь, Этьен, когда говорят: «цель оправдывает» и так далее, я всегда думаю — в чьих глазах хотят оправдать эти самые «средства»? В глазах тех людей, которых «тонкие политики» обманывают, употребляя средства, оправданием коих якобы является некая скрываемая ими цель… или в глазах тех, кого они обманывают, провозглашая некую цель, чтобы оправдать постыдные средства…

— Хорошо, хорошо. Ты прочтешь нам свой краткий трактат о морали в другом кафе, — перебил его Этьен. — Говорю тебе, здесь неуютно…

Люсьен поглядел на господ, закрывшихся газетами, повернулся к Бернадетте и увидел, что она смеется: — Ах ты, философ! — Он и забыл, какая она хорошенькая. Милая белокурая Бернадетта с побледневшим личиком.

На следующий день с утра валил снег, — такого не было за всю зиму. Люсьен, у которого перед глазами все еще стояло бледное зимнее солнце Лангедока, с удовольствием смотрел из окна на белую ватную пелену, окутавшую город… Вон сколько снегу навалило. Верно, для того, чтобы приглушить шум, который поднимется в палате… На сей раз председательствовал сам Эррио. Кто хочет получить представление о моральном уровне Эррио, пусть вспомнит, какую позицию он занимал в те дни и, в частности, его речь на этом заседании, ибо это точное мерило: он весь тут как на ладони. Может быть, найдутся люди, которые скажут, что позиция Эррио свидетельствует о его душевном благородстве, бесспорной порядочности, возвышенном образе мыслей и сердечной чистоте. Но это только доказывает, что об одном и том же не все судят одинаково; то, что одни считают очевидным, для других отнюдь не является таковым. Коньо, которому Сесброн сообщил эти наблюдения, придя в клинику навестить его и рассказать о вчерашнем заседании, ответил, что это уже не ново: был такой мыслитель Паскаль, который очень хорошо выразил эту мысль… — Паскаль не знал Эррио, — возразил Сесброн. — И он не стал бы искать ему оправданий. Паскаль был мистиком из породы мятущихся душ. Он не называл себя демократом. Он не председательствовал в парламенте Республики…

Во время речи председателя Сесброн и Фажон, умудренные опытом позавчерашних событий, благоразумно стояли в коридоре у дверей зала заседания — выжидали, пока Эррио кончит свое выступление. Из тамбура входных дверей выполз в сопровождении швейцара старик Барт, депутат от того округа, где родился Фажон. Он принялся увещевать обоих коммунистов: — Дорогой Фажон, я, конечно, не имею права давать вам советы… (Обычное вступление непрошенных советчиков.) Но подумайте хоть немного о своем отце, которого я очень хорошо знал. Ведь ваш отец был радикал-социалистом… — У Сесброна отец тоже был радикалом, — когда-то был, а в тридцать седьмом году вступил в коммунистическую партию. Разумеется, Фажон послал Барта ко всем чертям. К тому же из зала донесся шум рукоплесканий: Эррио кончил свою речь.

Этьен и Люсьен вошли в зал. Словно в клетку к диким зверям. Депутаты делали вид, что не замечают вошедших, или же нарочно загораживали им дорогу, чтобы заставить их пробираться стороной.

Когда они проходили мимо Филиппа Анрио, тот бросил какую-то оскорбительную фразу. Люсьен обернулся, хотел ответить, но Этьен взял его за плечи и тряхнул: — Оставь, не связывайся!.. Разве ты не видишь, что они стараются спровоцировать инцидент?.. — Перед скамьями правительства стояли Ромэн Висконти и Доминик Мало и, наклонившись, разговаривали с Монзи. Господин Монзи проявлял скептицизм в отношении известий о решающей победе Финляндии. Висконти заметил Люсьена и, повернув голову, бросил ему: — В Каркассоне мне говорили, Сесброн, что вы хороший солдат… Настала минута показать это! — Не беспокойтесь, покажу! — ответил Люсьен, которого Фажон подхватил под руку и потащил дальше.

Места в крайнем левом секторе, где обычно сидели коммунисты, теперь захватили социалисты, спустившиеся для этого с верхних скамей амфитеатра. Но Парсаль, Лангюмье и другие сидели в первом ряду. Должно быть, они отхлопали себе все ладони в честь Маннергейма…

— Что тебе сказал Висконти? — шепнул Фажон Люсьену, садясь рядом с ним. Сесброн повторил слова депутата от Восточных Пиренеев и добавил: — Он всегда был шпиком паршивым…

В тот день борьбу надо было вести не за трибуну на данном заседании, а за право выступить с трибуны во время прений, которые должны были начаться через пять дней, во вторник. Задача была такова: добиться, чтобы палата обязалась предоставить во вторник слово Фажону. Пусть нехотя, скрепя сердце, а все-таки обязалась бы. Надо хорошенько представить себе обстановку на этой сессии: около пятисот человек собралось с единственной целью совершить беззаконие, лишить определенное число представителей народа депутатских полномочий. Беззаконие — это не риторическая фигура, не полемическое выражение. Они знали, что совершают беззаконие, прекрасно отдавали себе в этом отчет, потому что и в тот день, и затем в комиссии, которая рассматривала законопроект, внесенный правительством, и во время прений господа депутаты с бесконечными ораторскими оговорками насчет того, что закон этот носит совершенно исключительный характер, очень мало соответствующий духу конституции, все-таки доказывали, что принять его необходимо, и спорили только по поводу формулировок мотивировочной части, по поводу всяких «принимая во внимание», из которых вытекает законодательное мероприятие. Они корили правительство, зачем оно заставляет их вотировать этот закон, когда оно прекрасно могло бы обойтись и без парламента, имея в своем арсенале уже существующие чрезвычайные декреты, или же использовать для расправы с депутатами-коммунистами тот предлог, что они привлечены к суду, — ведь большинство из них было арестовано уже три месяца назад… почему, спрашивается, до сих пор им не вынесли приговор?..

Сесброн сказал Фажону: — Они ни за что не дадут тебе говорить, поднимут шум и не дадут говорить. Для них слишком важно заглушить своим воем голос партии и в то же время скрыть махинацию, которая ставит их в затруднительное положение. — Фажон поднялся со своего места. Испытывал ли он колебания в эту минуту? Вся свора вокруг зарычала. И вдруг сверху, с трибун для публики, раздался женский голос, молодой звонкий голос, крикнувший от всего сердца: — Давай, Этьен! — Все обернулись. Наверху забегали служители. Многие депутаты задрали головы вверх. Это Жюльетта, не выдержав, крикнула, чтобы подбодрить мужа.

А Фажон, воспользовавшись этим инцидентом, уже говорил с места своим спокойным, ровным голосом с тулузским выговором. Сесброн смотрел на трибуны. Он плохо различал, что там делается. Наверху должны были быть в тот день все три: Жюльетта, Бернадетта и Лиза, свояченица Раймона Гюйо. В зале размахивали руками, кричали… Наконец Эррио, не переставая потрясать колокольчиком, сказал Этьену: — Ну, хорошо. Вношу вас в список. Вам будет предоставлено слово в прениях. — Итак, шестнадцатого… Это должно было произойти шестнадцатого…

XVI

Рауль прекрасно знал, что не застанет дома ни Полетту, ни малыша, и все же, когда он открыл дверь, ему стало не по себе: и это их чистенькая, всегда такая прибранная квартирка! На красной перине лежал слой пыли, велосипед был прислонен к кровати; ни звука, ни шороха, как будто в доме покойник. На стене — портрет Марселя Кашена в рамке с черно-золотой резьбой; висел он немножко косо, потому что когда по улице проезжали грузовики, дом сотрясался сверху донизу. Бланшар как-то не думал о том, уберет ли Полетта портрет со стены и все-таки сейчас у него сильно забилось сердце: увидеть в нынешнее время, в январские дни 1940 года, старика Марселя! Рауль закрыл за собой дверь. Вот он и дома.

Все-таки ему страшно не повезло. Ну что стоило бы отпустить его на две недели раньше! Когда на утренней поверке в Ферте-Гомбо имя Рауля прочитали в списке отпускников, он сразу же подумал, что не застанет своих дома, и крепко выругался, так что Декер даже ткнул его локтем в бок: ведь сам Бланшар все время поучал товарищей, что настоящий рабочий таких слов не произносит… Рауль тогда же подумал: Полетта находится неизвестно где, малыш у бабушки в Дроме, а в квартире на улице Кантагрель — ни души. Конечно, от отпуска он не отказался, этого еще нехватало! А все-таки не повезло.

Рауль положил узелок на стол. Перед уходом Полетта сняла клеенку, и теперь она, навернутая на палку, стояла возле буфета. Первым делом Рауль взялся за велосипед. Приподнял его, пустил переднее колесо, осмотрел передачу. Удовлетворенно улыбнулся — что за Полетта! Даже втулку не забыла смазать. В комнате холодище. Как там малыш — не мерзнет ли? Одно дело бегать в башмачках в Париже, другое — в Дроме… Ночь как-нибудь тут можно проспать, благо есть перина. А пока не сходить ли пообедать? Может быть, встретится кто-нибудь из товарищей, узнаю новости… Когда Рауль поднимался к себе, консьержки на месте не было, а теперь, спускаясь, он в темноте нечаянно толкнул ее: — Боже мой, да это господин Бланшар! А я-то вас не узнала, да и немудрено при нашем теперешнем освещении! А вы не знали, что ваша супруга уехала? Знали?.. Зайдите-ка на минуточку ко мне…

В швейцарской было тепло; отопить такую конурку — дело несложное. Приятно пахло жареным луком, на маленькой черной плите тушилось рагу, и вся крошечная комнатка напоминала пеструю цветочную беседку: старуха Фюмьер делала искусственные цветы на продажу. Цветы были повсюду. — Вы уж не взыщите за беспорядок… — Да что вы, мадам Фюмьер, — здесь у вас просто рай земной!.. Ну, как ваш муж? — Он еще не вернулся с работы. Но, может быть, вы его подождете… — Так вот, мадам Фюмьер хотела сообщить следующее: после отъезда Полетты… они приходили еще два раза, — шпики то есть, — спрашивали, что она делает да куда уехала, и все такое. — Я им ответила, что знать ничего не знаю; по-моему, она должна скоро возвратиться; верно, на рождество к своим родителям собралась… даже письма не велела пересылать… Тогда они потребовали почту; слава богу, там был один только прейскурант из магазина. Но они даже в этот прейскурант вцепились и унесли… Самое разумное, конечно, не ночевать здесь.

На прощание Блачшар решил сказать мадам Фюмьер что-нибудь приятное; он неопределенно мотнул головой в сторону роз и спросил: — Значит, эти штучки нынче в моде? Опять их на шляпки нацепляют? — Нет, — возразила мадам Фюмьер, — нынче цветы берут больше для могилок.

Все-таки эту ночь Рауль решил провести дома. У него имелись на этот счет веские соображения.

В маленьком кафе на улице Жанны д’Арк было пусто. Вместо прежнего хозяина за стойкой торчал какой-то незнакомый тип. Он с жаром толковал о Финляндии, о том, что финны забрали целую кучу пушек и танков, что 44-ю дивизию разнесли — ну просто в пух и прах… Не признал Рауль и официантки, которая выносила из маленькой кухоньки, расположенной в глубине помещения, тарелки с жареной картошкой. А где Арсен? Мужчина за стойкой покачал головой: — Арсен? Позвольте, позвольте… — Рауль предпочел прекратить расспросы. Раз этот тип не знает, кто такой Арсен, хотя Арсена знал весь квартал, лучше помолчать. Ну что ж, стаканчик белого вина никогда не повредит, особенно если к нему заказать салат из лука. Во всяком случае, не стоило болтаться здесь, в тринадцатом округе, где Рауль был известен всем и каждому. Посетители косились на его нарукавную повязку. И все-таки Рауль решил не снимать ее: если потребуют увольнительный билет, пожалуйста, — на сей раз все в полном порядке.

Рауль вспомнил прошлый свой отпуск. Каких-нибудь два месяца назад это было, а будто сто лет прошло с тех пор. Тогда его отпустили всего на одни сутки, но в канцелярии капрал, — как же его звали? Кажется, Беллам, да, Беллам… — выправил ему документ так, что вышло, будто отпуск ему дали на три дня. Пускай в Ферте-Гомбо хватятся, наплевать! Из-за трех дней в Париже стоило отсидеть неделю. Главной его заботой было установить связь с партией. Рауль пошел на завод Виснера, поговорил с товарищами и сразу же убедился, что теперь всем этим спорам насчет пакта раз навсегда положен конец, потому что после роспуска партии все прояснилось, даже в самых тупых головах. Даже в голове Тото… на что уж, казалось бы, завзятый анархист… Через Бендера Раулю удалось связаться с товарищем, которому поручили восстановить местную партийную организацию. Это был старый приятель Бланшара еще по заводу, позднее перешедший на партийную работу. Он сообщил Бланшару, что, действительно, почти все связи в парижском районе восстановлены, хотя со времени роспуска партии не прошло и полутора месяцев. Он же дал Раулю один адрес в Мо, которым тот, впрочем, так и не воспользовался. Во-первых, из Ферте не легче вырваться в Мо, чем в Париж, а когда ему, наконец, удалось пристроиться на грузовик, который вез в Мо провиант, нужного человека не оказалось дома. Дверь заперта, — видно, куда-нибудь уехал. Но вернемся к началу ноября. Тогда Рауль решил прежде всего установить контакт с профсоюзом. Его мучил один вопрос. Ему казалось, что на заводе занимают в этом вопросе неправильную позицию… В тот приезд Рауль с шиком разъезжал по всему Парижу на такси, чтобы избежать не суливших добра проверок отпускного свидетельства. Возил его на своем стареньком рыдване шофер Бабен, приятель Бендера. Улица Матюрен-Моро. Такая же, как и всегда. Вылезем из машины и войдем — что тут думать-то. Три каменные ступеньки, узкий двор, окруженный бараками, дверь направо. Висит вывеска: Профсоюз металлистов. Пока все идет гладко. Товарищи оказались на месте. Готье, казначей профсоюза, сказал Раулю: — Этакая неудача, Тембо только-только ушел. Ты, должно быть, разминулся с ним. — Это был последний день отпуска… Выйдя на улицу, Рауль увидел двух типчиков, которые поджидали его, небрежно опершись о дверцу машины. — Военнослужащий? Документы при вас? — Как это они смекнули, что Рауль военнослужащий? Видно, у них был особый нюх по этой части. — А что вы здесь делали? Отпускное свидетельство есть? — Все сошло гладко, и Бланшар объяснил, что он — член профсоюза; пожалуйста, вот моя профсоюзная карточка — металлист… а сюда он заходил по делу: говорят, будто мобилизованным выплачивают пособие. Ну, он и решил справиться… Кто не видел, как эти типы схватились за профсоюзную карточку, тот много потерял… Вертели ее так и этак, смотрели на свет, словно она прозрачная, взвешивали на ладони, чуть ли не на зуб пробовали… и наконец с нескрываемым сожалением вернули ее владельцу. Должно быть, завзятые коллекционеры, и им обидно было выпускать из рук такой редкий экземпляр. В те дни профсоюз металлистов только что выселили с Ангулемской улицы. И на улице Матюрен-Моро, тоже со дня на день ожидали налета. Один парень из третьей роты, расквартированной в Мальморе, ездил в начале декабря в Париж и рассказывал потом Бланшару, что полиция перехватала бог знает сколько людей; одному Готье удалось скрыться. В профсоюзах нынче засели люди вроде Беллена, Шевальма, Дюпакье, то есть как раз те, которых рабочие всегда терпеть не могли; без помощи полиции им бы не пробраться в профсоюзные органы… Теперь Раулю оставалась одна дорога — на завод. На следующее утро он сел на велосипед и отправился к Виснеру.

Вот о чем он думал еще со вчерашнего дня. В самом деле, раз нет ни Полетты, ни малыша — куда ему девать свой отпуск? Во-первых, хочешь, не хочешь, а кушать каждый день надо. Во-вторых, слоняться без толку по Парижу — покорно благодарю. Достаточно с него армии, где зря убиваешь время. Когда человек привык работать, он такого случая не упустит. Да, впрочем, и не он первый это выдумал. Все мобилизованные рабочие, приезжавшие в отпуск или временно освобожденные после болезни, устраивались на свой завод. Их охотно принимали на десять дней, на две, на три недели. Администрации выгодно было хотя бы на время заполучить квалифицированного рабочего. Мобилизация все перевернула вверх дном. Сейчас еще дело кое-как наладилось, а раньше, вплоть до конца октября, завод фактически не работал. За редкими исключениями (кузнецы, литейщики), всех позабирали в армию. Квалифицированных рабочих начали бронировать только с недавних пор. Всюду набирали женщин и обучали их мужским профессиям. Они работали не только шлифовальщицами, но и на токарных станках, чего раньше почти не бывало. Контролерш, например, ставили на те машины, к работе которых они присмотрелись за долгие годы, проведенные в контрольном отделе, а на их место брали новеньких, потому что контролер — это только звучит внушительно, а на поверку — ремесло нехитрое, механическая работа; каждый может быть контролером.

* * *

Начальник отдела личного состава принял Бланшара довольно любезно. — Как же, как же… я вас прекрасно знаю… Подождите-ка… — он порылся в картотеке. — Бланшар Рауль? Как же это вы не забронированы? Ну ладно, раз вы здесь, тем лучше. На сколько дней? На десять? Не особенно жирно. Но все-таки лучше десять дней, чем ничего… — Бланшар поглядел на начальника. Он тоже его прекрасно знал. Раулю не требовалось лазить в картотеку, чтобы вспомнить, что господин Фалемпен — гнусный лицемер, что в 1936 году, в период подъема рабочего движения, он только что на брюхе перед рабочими не ползал. Фалемпен был из тех, что разыгрывают перед рабочими «отцов родных». Интересно, как он вылез в начальники? Уж слишком вежлив, наверняка, совесть нечиста. Даже не будучи великим знатоком, нетрудно было определить, что Фалемпен усиленно подражает в костюмах и повадках инженерам и самому хозяину. Правда, костюмчик на нем более темных тонов, галстук поскромней. Он был не из самых важных шишек. Скорее, из небогатой мещанской семьи, а может быть, даже отец или дед его были рабочими, но теперь этот Фалемпен готов на все, лишь бы только забыли о его происхождении… Воткнул в галстук булавку с жемчужиной, а на безымянный палец насадил золотой перстень с головой химеры. Но к концу августа 1939 года он стал совсем иным, чем в тридцать шестом: грубил по любому поводу, оскорблял. Бланшар пришел тогда к нему с делегацией — рабочие протестовали против произвола дирекции, решившей выплачивать жалование после работы. Рауль никогда не забудет, как молниеносно преобразился этот мерзавец. От «отца родного» и следа не осталось! Даже в самые тяжелые времена с рабочими так не разговаривали. По его нестерпимо грубому тону Рауль понял, что на сей раз сомнений быть не может, — война. Уродятся же такие подлецы!

Бог ты мой, до чего же странно очутиться снова у своего станка, — кругом грохот, в воздухе носится металлическая пыль, рабочие молча двигаются по цеху, проплывает мастер, изредка сосед кинет тебе слово, будто говорит сам с собой… А в руках у тебя деталь, ты потихоньку вертишь ее в пальцах, чувствуешь на ладони ее тяжесть и ворчишь про себя: «Попадись мне только этот щенок, который ее обтачивал, приходится после него самому подправлять напильником…» Позади Рауля работали две старушки. Их он тоже вспомнил. В августе они были в другом цеху. Он как-то перебросился с ними двумя-тремя словами насчет пакта, им хотелось знать правду. Старушки пришли в цех недавно и попали на завод не через профсоюз. Обе проработали у Виснера лет по двадцати на контроле. Сейчас их поставили на шлифовку деталей. Они знали, что Бланшар — коммунист. Встретили его тепло, как своего. В первый же день они сказали: — Видели вы эти пакости, господин Бланшар? — И одна из старушек ткнула пальцем в жирный заголовок, протянувшийся через всю полосу «Эвр», — речь шла о Финляндии. — Это что! — подхватила вторая старушка. — «Попюлер» еще гаже!

На своем станке старушки шлифовали детали, изготовляемые здесь же на заводе. Сейчас шли детали мотора какого-то неизвестного Раулю типа. За работой старушки не могли разговаривать: не особенно поговоришь, когда шлифовальным камнем требуется снимать с цилиндра сотые, а то и тысячные доли миллиметра. Работа, что называется, деликатная. Это, впрочем, не помешало одной старушке передать Бланшару поручение Бендера. Так, так!

Товарищи хотели поговорить с Раулем. Встречу назначили в кафе, у Бриссо. Как, оно еще существует? Бриссо был членом муниципалитета, коммунист, здешний житель; его кафе находилось в двух шагах от завода. Перерыв теперь бывал в полдень. Надо сказать, сейчас не то, что в мирное время, когда работа шла в три смены, непрерывно, круглые сутки. Со времени мобилизации и затруднений с броней не удавалось избежать простоя машин. И никакие вербовки не помогали. О восьмичасовом рабочем дне даже и речи не было. И так как теперь сверхурочные часы не оплачивались в повышенном размере, то на заводе работа шла всего в одну смену; люди корпели с семи тридцати утра до десяти часов вечера, а нередко и позже. Можно себе представить, что делалось в обеденный перерыв, когда все выходили разом. Подымался оглушительный гомон. Кто жил поблизости, усаживался на велосипед, чтобы перекусить дома, остальные забегали в ближайшее кафе — как были: мужчины в комбинезонах, женщины в серых халатах…

Итак, Рауля уже поджидали в кафе Бриссо. Самого Бриссо успели исключить из муниципального совета, но арестован он не был, о чем с большой радостью сообщил Раулю Бендер, встретившийся с ним у заводских ворот. Бриссо, толстый, невозмутимый брюнет, стоял с засученными рукавами за стойкой. — Пройдите в заднюю комнату, там вас уже ждут… — Рауль не раз бывал в этой комнате, которая еще до войны служила местом собраний. Сейчас, конечно, все было по другому, но, во всяком случае, лучше, чем в полку. В Ферте-Гомбо просто не поверят, когда я им расскажу… Собралось не менее двадцати человек. Женщин только две. — Смотрите-ка, и он здесь! — И ты тоже! — Ну, как жена? — Вот этого парня Рауль никак уж не ожидал встретить, — думал, что его давно угнали в Африку. Оказывается, нет, доехал только до Марселя, а потом отпустили, — как раз подоспела броня. — А ты что здесь делаешь? Не надоело еще спорить? — Да, да, это он, Тото, самолично. По своему обыкновению, свертывает цыгарку и вдруг говорит обиженным тоном: — Чего же тут странного? Я теперь в партии…

Все окружили солдата. Так уж повелось. Всякий раз, когда на заводе появлялся отпускник. — Чем тебя потчевать? — Пожалуй, стаканчик белого. — А ты, Бендер? — Они шумно рассаживались за столики. — Я лично выпью кофе, нет, без всего.

Очевидно, здесь не так уж опасно, раз они рискнули собрать столько народу. Во всяком случае, так казалось на первый взгляд, а через несколько минут стало совсем похоже на настоящее собрание. Председательствовал высокий парень из кузнечного цеха. Кузнецы всегда пользовались почетом. «Вопросы есть?» Все заговорили разом. Тогда председатель поднял обе руки: прошу по очереди! Дайте-ка кто-нибудь карандаш. Сосед подал кузнецу огрызок карандаша, и тот стал записывать вопросы на клочке бумаги. От усердия он даже высунул кончик языка. Прочитал вопросы про себя. Потом прочитал их вслух. И, наконец, стал оглашать по пунктам, чтобы Бланшару легче было отвечать.

Конечно, не все вопросы имели прямое отношение к рядовому Бланшару, прозябавшему в Рабочем полку где-то в Мюльсьене. Вопросы были такие, как обычно задают на собраниях. Какие настроения в твоей казарме? Что думают о событиях коммунисты? А беспартийные? А социалисты? Чем вы занимаетесь? Что говорят о финской войне? Верят ли солдаты в Советский Союз? Что говорят о Сталине?

Рауль решил прежде всего объяснить, что это за воинская часть, в которую он попал. Он рассказал, как они болтаются без дела, какое им придумали дурацкое занятие, о линии Авуана. Крестьянам, которых там меньшинство, дают продолжительные отпуска, остальные, понятно, воют; несмотря на приказ, не отпускают одиннадцатый год. Рассказал о недовольстве, о полицейских шпиках в полковых и ротных канцеляриях, о том, как роются в пожитках «подозрительных». О тех, кто внезапно исчезает после налетов охранки…

Рауль мог бы говорить без конца. Как жадно смотрели на него! Как вдумывались в каждое его слово! Здесь собралось двадцать коммунистов. И это через три месяца после роспуска партии, в то самое время, как полиция рыскала по всей стране, разыскивая Мориса, Жака и Бенуа; в то самое время, как депутаты-коммунисты были брошены в тюрьму, все организации разгромлены, разграблены, в помещениях остались одни голые стены. А вот они собрались здесь, как будто ничего и не произошло, собрались и стараются вникнуть в трудности, с которыми приходится сталкиваться их товарищу Бланшару. Ведь каждый прибывший из армии обогащает их представления о событиях чем-то новым, а из этих рассказов можно составить себе общую картину, сделать выводы, не бесполезные для партии и для борьбы. Для борьбы.

У Рауля были свои вопросы к товарищам. Но это лучше сделать не при таком большом стечении народа. К тому же слушатели, по всей видимости, проголодались. Кое-кто уже вытащил кусок хлеба и начал жевать, другим нужно было поспеть домой, чтобы позавтракать до окончания перерыва. — Тебе надо будет выступить и на собрании членов профсоюза. И знаешь что, товарищ, было бы неплохо, если бы ты по этому случаю сказал о Советском Союзе, о Красной Армии… понимаешь, противопоставить Красную Армию армиям капиталистических стран… У тебя, по всему видно, материала хватит.

— А как дела в профсоюзе? — Дела идут отлично. Организация полностью восстановлена. Надо было восстановить — и восстановили. Вначале приходилось, конечно, трудно. Требовалось подобрать новых людей, сколотить актив… Нет, нет… Я не о верхушке говорю. Наверху, в центрах, сидят всякие Жуо, Шевальмы. Это, конечно, совсем другое, но не о них речь. Здесь, на заводе,профсоюзная организация крепкая. Возглавляют ее наши, нами выбранные товарищи. Да, да, у нас немало профсоюзных делегатов-коммунистов. Но не только коммунисты, есть и очень хорошие парни из сочувствующих, разные есть из непартийных… но все серьезный народ, — люди, для которых интересы рабочих — кровное дело… И потом, надо тебе знать, что Жуо, Шевальм и компания — это официальное руководство, а есть еще другое, настоящее, местонахождение которого неизвестно…

— Это дело! — сказал Бланшар. — А вот как насчет тех молодчиков, которые, помнишь, в августе пытались восстановить рабочих против партии? На заводе у Виснера всегда было полно дориотистов, а теперь к ним, небось, подбавили профессиональных шпиков и провокаторов…

— Возможно, — ответил Бендер. — Но профсоюзные делегаты-то — все наши, хорошо известные нам люди. Мы им верим… А ведь мы не маленькие! Верно, Тото?

Да! Ведь и Тото здесь, Тото в партии. Это, пожалуй, еще более любопытно, чем сегодняшнее наше безумство — собраться вот так, почти открыто, в январе сорокового года! Пожалуй, еще убедительнее… подумал Рауль. Как раз в этот день газеты сообщали об инциденте, происшедшем в палате во вторник, девятого, а некий академик опубликовал статью, в которой доказывал, что победа финнов ставит Германию в затруднительное положение.

* * *

Если бы даже пребывание Рауля в своей квартире на улице Кантагрель не было опасно по ряду обстоятельств, ему все равно пришлось бы перебраться в гостиницу, поближе к заводу. Ведь работа шла в одну смену, люди гнули спину по семьдесят два часа в неделю, а то и больше. Официально рабочая неделя была увеличена с сорока восьми до пятидесяти четырех часов, а тарифные ставки не увеличили. Рабочий квалификации Бланшара получал двенадцать франков в час, — без сверхурочных часов это составляло 576 франков в неделю. Но сверхурочные часы оплачивались как обычные. Люди доходили до полного изнеможения, а после работы тащись на велосипеде куда-нибудь к Итальянской площади! Рауль мечтал только об одном — скорее лечь в постель, иногда даже не раздеваясь, даже не помывшись. Он уж немного отвык от своей работы… странно… но он отвык.

Поселился он в гостинице на площади, прямо напротив завода. Уж ближе нельзя. Ему повезло: оказалась только одна незанятая комната — накануне из нее выехал другой рабочий, которого лишили брони и отправили в армию… Дело в том, что этот товарищ участвовал в делегации, явившейся к Фалемпену требовать восстановления повышенной оплаты за сверхурочные часы: это было одно из главнейших требований, за которые боролись рабочие. Пожалуй, еще важнее, чем борьба за восьмичасовой рабочий день. Очевидно, администрация сообщила об этом рабочем военным властям, и он получил повестку. Так или иначе у Рауля была теперь комната. Конечно, комната — комнатой, а товарища очень жалко… Комната сдавалась за пятнадцать франков в день. Ни сантима меньше. Сами видите, — как раз напротив завода. Не угодно, — охотники и без вас найдутся.

В этой комнате можно было только ночевать. Узкая, как гроб. Да-а, дамочку сюда не пригласишь. Воздух спертый, хоть целый день держи окно открытым, — все равно не поможет. Добавим, что только человек, страдающий манией преувеличения, мог назвать окном эту крохотную форточку. Кровать была одновременно и жесткая и мягкая. Жесткая потому, что матрац был жесткий, а мягкая потому, что с одной стороны пружины ссели и матрац провисал, ляжешь — и как в яму провалишься. Но когда ты протрубил тринадцать-четырнадцать часов за станком, когда у тебя в глазах темно, спину разломило и руки сводит, потому что все время делаешь одно и то же резкое и короткое движение, — раз, два… тогда мягко ли, жестко ли — валишься, как подкошенный, на свой одр, и тут уж не спишь, а дрыхнешь без задних ног. Заметьте к тому же: шесть дней работаешь, а седьмой отсыпаешься.

Десять дней — срок небольшой, но и не такой маленький. За такие десять дней многое узнаешь. Здесь товарищи продолжали беседовать с рабочими о событиях, не скрывались, — если нужно, говорили, что они коммунисты. Нередко заходил разговор о Финляндии: правда ли, что русские разбиты потому, дескать, что у них нет командного состава; говорят, они расстреляли всех генералов. Убедительнее всего, когда говоришь с людьми прямо, не скрывая своих убеждений. Трудно передать, с каким отвращением относились рабочие к тому, что во Франции изображалось тогда, как война с врагом. Даже некоторые газеты вынуждены были заговорить о подобных настроениях. Да и условия работы во многом способствовали укреплению единства. Все, кто получил броню, рассматривались как мобилизованные на данном заводе, и за ними был установлен жесточайший надзор. Один раз не явишься на работу — хлопот не оберешься. Приноси не только справку от врача, но и из полиции. Это распространялось и на забронированных, и на женщин, и на стариков, не годных к военной службе. И никаких переходов к другим хозяевам! Перейти было бы нетрудно, так как рабочих рук нехватало, — но ты был прикован к Виснеру. Да что говорить! Каторга, и все тут!

Состав рабочих был такой: двадцать процентов не годных к военной службе, пятьдесят процентов женщин, остальные — на броне. На другой день после собрания в кафе Рауль заметил Бендеру, что там присутствовали всего две женщины: — Маловато! — Надо тебе сказать, — ответил Бендер, — что это ведь было не собрание ячейки… явились товарищи из трех ячеек, те, которых удалось оповестить и которые были в этот день свободны; понятно, что многие женщины в обеденный перерыв спешат домой, к ребятишкам. Но ты отчасти прав. Работа с женщинами у нас еще слабо ведется.

— А все же, разве правильно, что вы собираетесь в таком количестве — по двадцать человек сразу?

— Да пойми, мы же этих товарищей прекрасно знаем… На встречи с отпускниками из армии мы не всех приглашаем. Не зовем тех, кто недавно пришел с других предприятий… и вообще непроверенных, потому что нам, понятное дело, норовят подсунуть всякую сволочь… Мы отбираем товарищей из разных цехов. Это, видишь ли, необходимо для того, чтобы держать как можно больший круг людей в курсе событий и помочь нашей агитации за единство. Ты последний номер «Ви увриер» видел? Нет? Вот, возьми…

На заводе распространяли больше «Ви увриер», чем «Юманите». Хотя споры велись открыто и коммунисты прямо заявляли о своей принадлежности к партии, на заводе Виснера в организационных вопросах и в работе с людьми больше чувствовалось наличие профсоюза, а не партийной ячейки. У профсоюзной работы было одно важное преимущество — возможность вести ее легально. Люди собирались, как и прежде, в межсоюзном центре: он помещался на площади, через два дома от гостиницы Рауля, на углу улицы Анатоля Франса. Профсоюзные комитеты пользовались авторитетом в рабочей массе, ибо рабочие прекрасно знали, что их делегаты поддерживают связь с профсоюзными руководителями, которых преследовала полиция, знали, что профсоюзное движение имеет и нелегальную сторону. Металлисты никогда не доверяли профсоюзным бонзам вроде Жуо. Теперь это недоверие выражалось в отказах платить профсоюзные взносы, потому что, мол, во главе ВКТ стоят предатели. Да, эти настроения не так просто было преодолеть. Тем более, что в одном из номеров «Ви увриер» была помещена статья, поддерживающая эту точку зрения.

— Как? — удивлялся Рауль. — Но ведь точка зрения партии ясна…

— Конечно, — ответил Бендер, — Впрочем, «Ви увриер» исправила свою ошибку в следующем же номере. Но ты сам знаешь, иной человек прочтет одну статью, а следующую пропустит или скажет: если ошиблись однажды, то могут ошибиться и во второй раз.

Так или иначе, на заводе Виснера споры по этому вопросу шли весь январь. И даже среди коммунистов. Возьми, например, Тото. Хорошо, он сейчас в партии. Заметь, в наши дни вступить в партию — это не малое дело! Но ведь всю свою жизнь он грешил анархизмом. Что ж, Париж не сразу построился. ВКТ очень важна для рабочих, очень важна. И особенно с точки зрения единства. — Те, кто этого не понимает… — сказал Рауль, но Бендер укоризненно покачал головой: —Тем, кто этого не понимает, нужно помочь понять… А тут еще газеты, — иногда приходит к тебе парень, неплохой парень, и говорит: «Читал? Какой ужас! Русские раненые солдаты замерзают тут же, на месте, — упадет раненый, и тут же замерзает».

Еще одно обстоятельство поразило Бланшара, ибо на эту тему он не раз спорил в своем полку с Декером, Видалем и другими. Они считали, что мобилизованным коммунистам не следует стремиться получить броню и уходить из армии, им надо оставаться в армии, каков бы ни был характер войны. По двум причинам: во-первых, характер войны мог измениться, а во-вторых, нельзя допустить, чтобы образовалась пропасть между рабочим классом и той частью нации, которая была призвана в армию. Очутившись на заводе, Рауль незаметно для себя пришел к противоположному выводу. Прежде всего, стремление получить броню было явлением настолько распространенным, что в нем, очевидно, проявлялся как бы инстинкт рабочей массы. Далее, быть может, именно отсюда яснее открывался чудовищный смысл этого бесконечного топтания на месте, этой «волынки», как выражался Декер. Несмотря на все — на нечеловеческую усталость, на полное бесправие рабочих, на петлю полицейского и хозяйского террора, — Рауль чувствовал себя на заводе в своей стихии. Он был там, где решаются судьбы класса, судьба его братьев… Когда Рауль от имени своих товарищей по цеху отправился к Фалемпену и выразил ему протест против обворовывания рабочих, которым в конце недели заплатили нищенскую сумму за семьдесят три часа работы, он, Рауль, не удержался и спросил: — Скажите, пожалуйста, почему дирекция нас не затребует? Вы же сами удивились, почему я не забронирован? А ведь затребовать меня должны были вы!

Господин Фалемпен, остриженный по-модному, «под бокс», отчего прическа его казалась как будто нарисованной, вытянул шею, стиснутую твердым воротничком, под которым блестела жемчужная булавка, и ответил: — Мы, конечно, могли бы вас затребовать… Но посудите сами, едва вы вернулись — и сразу же берете сторону смутьянов… — Господин Фалемпен мог не тратить слов. Раулю все было ясно и так. Поэтому-то Бланшара и выбрали в делегацию. Все равно он вернется в полк, и господин Фалемпен против него бессилен. Не то что с тем парнем, который занимал номер в гостинице до Бланшара… Если дирекция вынуждена прислушиваться к голосу солдат-отпускников, то именно потому, что у нее руки коротки. Ведь излюбленным приемом шантажа была именно угроза лишения брони. Первое время находились товарищи, которые не совсем осмотрительно рассуждали: — Ну что ж, пусть отправляют на фронт. Подумаешь, великое дело! — Но вскоре оказалось, что отправленные в армию «подстрекатели» пропадали без вести. Говорили, что они брошены в концлагери или отправлены куда-то на юг Сахары.

Когда Бендер рассказывал об агитации за укрепление рабочей солидарности, Рауль слушал его, как это часто бывает, не особенно вдумываясь в смысл слов. Но когда товарищи пришли вручить Раулю собранные для него вскладчину деньги, — не такую уж маленькую сумму, — Бланшар сказал: — Ну, к чему это? Я же работаю здесь, как и вы! — Да, работает всего десять дней, и за вычетом расходов на жизнь у него почти ничего не останется — вернется в полк без гроша в кармане. — Нет, тут дело в принципе. У нас решено помогать мобилизованным товарищам, вот и все. Так что не спорь, пожалуйста. Неужели ты не понимаешь, что надо поддерживать это чувство в рабочих, что оно важно для будущего, — солидарность всегда была источником нашей силы, силы рабочего класса. — И поскольку все это объяснял не кто иной, как Тото, Рауль молча протянул руку и посмотрел каждому в глаза. — Ладно, — сказал он. — Я согласен. Только при одном условии… Скажите товарищам, что, мол, Бланшар благодарит и очень советует платить членские взносы в профсоюз…

— Вот выдумал, дьявол! — восхищенно воскликнул Тото и изо всех сил хлопнул Бланшара по плечу.

Все эти дни на заводе царило приподнятое настроение. Рабочие только и говорили, что о заседании палаты, о знаменательном выступлении Фажона. Вспоминали первое декабря, мужество Флоримона Бонта… Сначала Бонт, теперь Фажон. Бендер ног под собой не чуял от радости… — Я так думаю, — твердил он, потирая руки, — если даже не всем еще известны подробности, не все еще разобрались в происшедшем, — одно то, что наши товарищи, зная о неизбежности ареста, все-таки явились в палату и выдержали бой одни против всей своры, понимаешь? — уж одно это, с политической точки зрения, не может не свидетельствовать в нашу пользу… В этом проявился французский характер.

Надо сказать, что подробности мало кому были известны.

Бланшар готовился в обратный путь, в свою часть. В последний день, придя утром на завод, он застал старушек-соседок по станку в страшном волнении. Они были вне себя от ярости. В какой-то газете появился снимок, долженствующий изображать сбитый советский самолет. Из самолета высовывалась обгоревшая рука с тонкой кистью. Ясно — женская. И газеты, пустив в ход всю свою фантазию, расписывали кровожадных большевичек, которые обстреливают жителей Хельсинки. Не обошлось, конечно, без упоминания о «малолетних жертвах». Одна из старушек сказала, что она-то хорошо помнит, как таким же враньем набивали головы людям в ту войну, а потом будут жаловаться, что им никто не верит! С тех пор как закрыли «Юманите», ихнему вранью никакого удержу нет. И подумать только, стоило прежде нашим газетам написать что-нибудь не совсем приятное для этих господ, как они начинали немедленно вопить, что коммунисты, мол, не уважают правды. Молчали бы лучше… Кто врет, а? Коммунистические газеты? Ну-ка ответьте, господа хорошие!

Кстати, когда вышел в свет «Офисьель» с отчетом о заседании шестнадцатого января, люди чуть не дрались за каждый экземпляр. Это изображалось как успех газеты. Однако объяснялось все именно тем, что в данном номере как раз и были подробности.

XVII

Шестнадцатое января 1940 года…

События этого дня произошли не сами собой. Заседание палаты, назначенное на шестнадцатое января, могло надолго оказаться для партии единственной возможностью легального выступления. Депутаты-коммунисты действуют не просто как им заблагорассудится. Избиратели отдали им свои голоса именно как коммунистам, как людям, которые находятся под контролем выборных партийных органов. Заседание шестнадцатого января являлось важным делом, требовавшим вмешательства партийного руководства. Лангюмье и его дружки могли сколько угодно делать вид, будто теперь, когда партия в подполье, они уж и не знают, кто стоит во главе ее. Но все прекрасно знали, что во главе партии стоят три человека — Морис, Жак и Бенуа, которых всюду разыскивала полиция (она-то в таких вопросах не ошибалась). Они были подлинными руководителями этой великой армии, и это чувствовалось повсюду: и в большом доме четырнадцатого округа, где Жан спорил с Сильвианой о политике; и в Каркассоне, где в бакалейной лавочке по-прежнему каждый вечер, в восемь часов, приглушив приемник, слушали радиопередачи из Москвы; и на заводе Виснера, где в партию шло новое пополнение; и в Мюльсьене, где в батальоне Мюллера пели «Интернационал» и где агент охранки Дюран все старался поймать с поличным лейтенанта Барбентана; и на допросах в следственной комиссии, где перед капитанами де Муассак и де Сен-Гарен стояли люди, для которых верность партии, верность своим убеждениям были дороже свободы и самой жизни; и в тюрьмах, в концлагерях, откуда тысячи и тысячи мужчин и женщин, таких, как Франсуа Лебек, как Мирейль Табуро, могли бы выйти, если б захотели стать отступниками…

Прежде чем попасть в маленькое кафе около Пале-Рояль, Этьен попетлял по улицам — ведь более чем вероятно, что за ним установили слежку. Но на улицах было довольно безлюдно, и как будто никто не шел за ним по пятам. Да и никому не показалось бы удивительным, что этот артиллерист с нашивками старшего сержанта встретил в кафе приятеля, с виду ничем не приметного человека лет тридцати двух — тридцати трех, в очках с металлической оправой, с шрамом на губе, в темном свитере, из которого выглядывали уголки мягкого воротника рубашки. Фажон сразу узнал его, хотя он и отпустил теперь усы, а раньше коротко их подстригал. Это был тот самый человек, который два месяца назад поджидал в такси Розу Дюселье в верхнем конце Шаронской улицы и который встречался в разных местах не только с Розой и Фажоном, но и с многими другими людьми… Это был Артур Даллиде, один из тех людей, имена которых история слишком часто забывает. Он был родом из Нанта, рабочий-металлист и сын металлиста, и всей своей жизнью он заслужил доверие, оказываемое ему партией. Через него поддерживалась связь между теми подпольщиками, которым больше всего грозила опасность, и людьми, находившимися на легальном положении; именно ему поручено было укрывать на тайных квартирах членов Центрального комитета, по его указаниям Маринетта, Жоржетта, Клодина или еще кто-нибудь сопровождали руководителей партии через всю страну, туда, где их ждала подпольная работа. Он не производил впечатления силача, а между тем был словно из железа. Этьен хорошо помнил его: неутомимый работник. Страстный любитель велосипедного спорта, хотя, казалось бы, ему-то следовало недолюбливать велосипед: шрам, белевший над верхней губой, был памятью об аварии, которая случилась с ним во время велосипедных гонок в Бретани четырнадцать лет назад, когда ему шел двадцатый год. Его сшиб тогда автомобиль, и он чуть не умер. Но как Даллиде говорил теперь: нет худа без добра, — из-за этого несчастного случая его признали негодным к военной службе, зато он мобилизован, чтобы сражаться в рядах партии, а не там, куда его пошлют Чемберлен и Даладье.

Артур и Этьен сели в автобус на углу авеню Оперы. Они стояли на площадке и разговаривали о том о сем. Прежде всего Артур спросил Фажона о Жюльетте. Как ее здоровье? При такой работе, как наша, очень хорошо, когда близкие здоровы и можно за них не беспокоиться. Пассажиры, севшие вместе с ними, сходили на остановках один за другим. Проехали многолюдные центральные кварталы, миновали Северный вокзал, и вдруг, на довольно пустынной улице, когда кондуктор уже дернул шнурок звонка и автобус тронулся, Этьен и Артур спохватились: — Ох, что ж это мы заболтались! — как будто нечаянно проехали остановку, — и оба соскочили с подножки против хода автобуса. Никто не спрыгнул за ними следом. Тогда они пересели в другой автобус, повторили тот же маневр два или три раза и оказались совсем в другом районе, на конечной остановке линии. Тут Даллиде подошел к женщине, стоявшей в хвосте ожидающих автобуса; женщина была самая обыкновенная, — не отличить от прочих женщин в длинных очередях на остановках автобусов у парижских застав. Вместе с этой женщиной они, сделав еще крюк и убедившись, что за ними нет слежки, подошли к большому многоэтажному дому, из числа тех домов, каких много понастроили по всем окраинам столицы; все на один лад: во дворе два-три деревца, кругом множество подъездов, корпус А, корпус Б, корпус В. Вошли в третий подъезд корпуса Б, не отличимого от всех остальных, поднялись по узкой крутой лестнице, уступая дорогу ребятишкам, стремглав летевшим в лавочку по поручению матерей; на площадке третьего этажа стояла детская коляска; на четвертом этаже, где было три двери, они позвонили у той двери, что находилась с правой стороны…

Человек, которого они здесь встретили, не жил в этой квартире и даже скрывался не в этом районе. Это был плотный, черноволосый мужчина могучего сложения. Этьен узнал его не сразу, потому что раньше никогда не видел его с бородой, но этот взгляд черных глаз, который вдруг становится пристальным, и этот сочный, такой теплый, бургундский выговор… Нет, ошибиться невозможно, — конечно, Бенуа.

Бенуа Фрашону шел сорок седьмой год. Не было человека, которого всякие господа Виснеры, Рено, Мерсеро и Пейрекавы ненавидели бы так бешено, как его. Когда видишь Бенуа Фрашона, начинаешь понимать, почему из всех книг Ромэн Роллана повесть о Кола Брюньоне стала самой любимой среди французских коммунистов и в ВКТ. Фрашон был редактором «Ви увриер», той самой газеты, экземпляр которой Бендер недавно дал Раулю Бланшару, — ее читали и у Виснера и на всех заводах. Бенуа Фрашон, уроженец Шамбон-Фужероля, сын горняка и рабочий металлургического завода с тринадцати лет, знал чувства рабочих людей так, как их знают немногие. Был он также и знатоком всего, что радует человека в жизни. Например, понимал толк в винах. Это было так похоже на него: принести сегодня на явочную квартиру, где он ждал Фажона, бутылку бургундского, чтобы отпраздновать встречу. Ну и вино! От одного цвета захмелеешь. И еще он принес подарок Этьену. Товарищу Этьену придется выдержать серьезную схватку, надо его подбодрить. И он принес в подарок трубку. Можно не сомневаться: раз Бенуа ее выбирал, будет хороша. Выбрать трубку — дело не шуточное. Тут у французов и традиции есть, и уменье, а такое уменье не сразу дается. Попробуйте найдите, кто в этом искусстве может перещеголять Фрашона.

Итак, Этьен встретился с Бенуа. Они сообща обсудили положение, как лучше всего, выгоднее всего использовать данный случай — заседание шестнадцатого января 1940 года. Договорились относительно главных пунктов выступления Фажона на этом заседании. Бенуа сказал:

— Тебе надо подготовить начало, две-три фразы, а больше тебе все равно говорить не дадут.

Этьен подумал, что трудно будет этим господам помешать ему говорить, они все еще выдают себя за демократов, а ведь на этот раз дело идет о лишении коммунистов депутатских полномочий. И для видимости им надо, чтобы кто-нибудь изложил точку зрения коммунистической партии. Иначе всегда могут сказать, что они… — Нет, по-моему, десять минут я продержусь, — сказал Этьен. — А потом они, конечно, взвоют… — Тут вопрос был, разумеется, не только в запасе терпения у этих господ, а главное в том, что именно они позволят ему сказать. Однако десять минут это не так уж мало. Бенуа подумал, что если Этьену действительно удастся продержаться на трибуне десять минут, — это будет здорово. Выступление вызовет отклики. Рабочие на заводах… Вот зашумят…

* * *

Утро шестнадцатого января… вторник. Как всегда по вторникам, адвокат Ватрен в девять часов пять минут прибыл на Восточный вокзал. Его еще не демобилизовали. С тех пор как можно было уже считать делом более или менее решенным, что он вернется на штатское положение, его с каждым днем все больше тяготила дурацкая жизнь, которую он вел как командир нестроевой роты, подчиненный Наплузу и Авуану. Какую же он глупость сделал, что пошел добровольцем. В его-то возрасте! Другие ему об этом говорили без обиняков. Что ж ему перед самим собой стесняться? Однако все то, что он в армии увидел, все, что узнал, не могло не сказаться на его взглядах. Теперь уж он не совсем тот, каким был в сентябре, когда надел военную форму. Ничего не поделаешь! Теперь его терзает ужасная тревога за будущее. Не за свое личное будущее. Такой беспорядок в первые же месяцы войны! В стране творится бог знает что! Хоть бы не разглядели этого за границей… особенно противник. На чудо рассчитывать нечего. Надо будет спросить у Маргариты Корвизар, не встречала ли она в последнее время Левина. Хорошо бы поговорить с Левиным. Вот странно, пять-шесть месяцев назад, возвращаясь в Париж из какой-нибудь поездки, он подумал бы: надо поскорее потолковать с министром, узнать у него, что происходит… А теперь вот ему нужен был Левин. Это говорило о многом. К тому же ему было известно, что Левин согласился взять на себя защиту нескольких арестованных депутатов-коммунистов. Этот процесс живо интересовал Ватрена. Во-первых как юриста. Исходные позиции обвинения, на его взгляд, очень слабы. Ватрен просто не может себе представить, как они ухитрятся «законным порядком» создать из этого судебное дело. Может быть, это чисто профессиональное, однобокое суждение, и в зависимости от хода процесса адвокат Ватрен изменит свое мнение… Обязательно надо повидаться с Левиным и для этого зайти в суд… Все газеты полны сообщений о мерах безопасности, которые приняты Бельгией и Голландией. Неужели война распространится еще шире?

Во вторник шестнадцатого января, утром, заместитель председателя совета министров господин Камилл Шотан^[313] имел длительное совещание с премьер-министром, которому состояние здоровья не позволяло присутствовать на заседании в палате, а также с членом государственного совета господином Удино, начальником канцелярии премьера. Стало совершенно ясно, что предстоящие прения имеют не только формальное значение. В военном трибунале начали колебаться, там не было уверенности, что выставленные мотивы обвинения позволят вынести желательный строгий приговор. Майору Бенедетти, который беседовал об этом накануне с капитаном Сен-Гареном, очень хотелось после совещания подкараулить Удино и потолковать с ним… Хотя, разумеется… И нужно же, как снег на голову, свалился этот болван Мюллер. Всегда не во-время является, скотина! То и дело приезжает из своего Мюльсьена специально для того, чтобы жаловаться на полковника Авуана, надоедать какими-то нудными сплетнями. Видимо, этот Авуан звезд с неба не хватает, но все-таки… все-таки… Мюллеру явно хочется спихнуть Авуана и сесть на его место. Хорошо было бы заслать подальше этот полк, еще километров на сто от Парижа, чтобы Мюллеру труднее стало совершать свои рейсы сюда, на улицу Сен-Доминик.

В то же утро в клинике Бруссе во время операции главный хирург впервые доверил Жаклине Труйяр накладывать маску с хлороформом и наорал на нее за неумелость; Жаклина так расстроилась, что забыла потом отдать Жану де Монсэ гостевые билеты на заседание палаты, а этот дуралей не посмел у нее спросить сам. Пришлось вмешаться Пасторелли.

Около часу дня (точнее, без десяти час) Роже Брель и Люк Френуа вышли из «Континенталя» через вращающуюся дверь на улицу Руже де Лиль и под стеклянным навесом столкнулись с рассыльным, который повез на велосипеде в типографию подписанную к печати корректуру «Пари-Суар». — Ну, верно, и ругаются сейчас на улице Лувр! — сказал Брель. — Пропал их выпуск, все поезда пропустили!

Оба писателя служили в управлении информации и поэтому позволяли себе высмеивать порядки военной цензуры…

— Я сейчас заходил к господам полковникам и заглянул в зеленую тетрадь… — «Зеленой тетрадью» назывался реестр секретных указаний, адресованных только цензорам; указания журналистам заносили в «черную тетрадь». — По перечню запрещенных тем можно догадаться, что делается на свете, — единственный теперь способ получить информацию…

Ветер хлестал в лицо мокрым снегом; к счастью, под аркадами улицы Риволи удалось, почти не намокнув, добраться до кафе «Юнивер», где чиновники управления информации были завсегдатаями. Люк Френуа посмотрел на ручные часы: на назначенное свидание он придет первым. — А какие откровения вы почерпнули в зеленой тетради? — спросил он, позевывая, — больше от несварения желудка, чем от скуки. — Ничего не пропускать в печать о выступлениях против повышения цен и за увеличение заработной платы… не пропускать сообщений об отказе Швеции разрешить транзит союзных войск, но подготовлять общественное мнение к такой возможности… — Люк Френуа присвистнул.

— Ну, думается мне, дорогой Брель, нам нечего бояться победы масонов… Плохи их дела, верно? С каждым днем урезают свою программу и постепенно усваивают традиционные взгляды национальных партий… Отреклись от франкосоветского союза, а теперь стали признавать все то, что уже двадцать лет пишут о русских «Матен»^[314] и «Аксьон франсез»… А сегодня-то что произойдет в палате!.. Забавные будут рожи у тех господ, которые в тридцать шестом году поднимали кулак на площади Нации, — теперь им скажут: вот видите, господа, а вы нам не верили в тридцать шестом году.

— Да-а, — протянул со вздохом Роже Брель. — Говорят даже, что Даладье просто-напросто врет, будто он упал с лошади, а на самом деле боится показаться сегодня в палате — посылает вместо себя Шотана.

— Магистра ордена Высшей Тайны, как его называет Моррас. Вы же хорошо знаете, что в действительности вопрос о коммунистах уже предрешен… а главное теперь — разоблачения Кериллиса, направленные против «Же сюи парту»^[315]. Это еще что такое, поглядите-ка!..

Они остановились перед витриной ювелира, изобретателя модных новинок, — таких мастеров много на улице Риволи. В окне были выставлены серебряные ложечки с эмалированными медальонами, изображавшими Гамелена и его величество Георга VI… Тощий одер^[316] Брель разразился хохотом, похожим на лошадиное ржанье. — Воображаю, кто будет их покупать!.. — сказал он. Затем вытащил трубку, раскурил ее и добавил: — А пока что, друг мой Френуа, мы с вами в пиковом положении… На кино рассчитывать нечего. Я было собрался написать пьесу, да не могу себя заставить. Хотел состряпать комедию… этакую безобидную, чтоб ее поставили в каком-нибудь театре на бульварах, пока еще у английских Томми не совсем просохли выстиранные исподники, которые они сушат на линии Зигфрида. Конечно, можно удариться в исторический жанр: замок Меерлинг или княжна Долгорукая, но по складу ума я предпочел бы что-нибудь посовременнее. Меня соблазнил совершенно новый материал — молодое поколение, совсем молодое, еще не доросшее до призывного возраста… Я вот знаю одного восемнадцатилетнего юнца, сына крупного банкира. Дорио вскружил ему голову, и он записал свою подружку в его партию…

— Ну вот! — перебил его Люк Френуа. — Сразу полезли в политику…

— Нет, мальчишка полез, а моя пьеса вне политики. Тут нужны маленькие поправки. Ведь теперь совсем не то поколение, которое изображается в «Счастливых днях», — милейший Пюже уже вышел из моды. Нынешние школьники все чем-нибудь торгуют — брючными пуговицами, почтовыми марками… В моей пьесе я заменил юного члена социальной партии юным гангстером, — это совсем несложно. При мобилизации старших возрастов наши юнцы вдруг оказались великолепными маклерами и торгуют любым товаром: автомобилями, произведениями искусства, молоденькими девицами… Словом, никакой политики. Но все равно удачи ждать нельзя. Теперь во всем такое ханжество, что я уже заранее знаю: моя пьеса будет лежать в ящике письменного стола, никто ее не поставит.

Люк Френуа сказал что-то туманное, — вроде того, что в военное время лучше совсем не писать, чтобы не участвовать во всеобщей истерии. Брель подумал про себя, что для Френуа всякий предлог хорош, лишь бы не писать. Разумеется, ему-то можно не писать: его жена на даровщинку одевается в шикарном ателье. Он спросил: — Как поживает Дэзи? — Она сейчас в Португалии, демонстрирует там новые модели…

Они уже подходили к кафе «Юнивер», и Брель стал рассказывать, что он всегда любил устраиваться за столиком в той комнате, из окон которой виден Лувр, — в ней прежде была маленькая гостиная и, как ему говорили, двадцать лет назад, когда там еще сохранялась старинная роспись восемнадцатого века, дадаисты^[317] ее называли «гостиной на дне озерных вод», как в стихах Рэмбо. Но Френуа его уже не слушал, он заметил в вестибюле женщину, которая стояла одна и беспокойно озиралась, будто искала кого-то. — Извините, я должен вас покинуть, — пробормотал Френуа и подошел к этой женщине, элегантной молоденькой блондинке. Где я видел эту красотку? — думал Брель, глядя, как они выходят из кафе на площадь Французского театра и садятся в маленький черный виснер. Хорошо разъезжать в собственном автомобиле при такой погоде! А Френуа-то! Ну, разумеется, если его Дэзи в Португалии…

— Почему не приветствуете, молодой человек? — Роже вытянулся: мимо него прошел майор из военной цензуры, южанин, про которого говорили, что он друг Франсиса Карко…

* * *

В зале Потерянных шагов кучки депутатов расходятся, запоздавшие спешат в зал заседания, где уже поднялся на трибуну Тиксье-Виньянкур^[318].

Висконти что-то не торопится. Доминик Мало, явившийся с большим портфелем подмышкой, спрашивает его:

— Ты не пойдешь послушать Тиксье-Виньянкура?

Депутат от Восточных Пиренеев тихонько посмеивается, его черный начес, резко выделяющийся на бледном лбу, сегодня подстрижен как-то особенно изящно и ровно. — А ты что ж, Доминик, веришь в эту комедию? Правительство не желает брать на себя ответственность, боится и хочет на всякий случай застраховаться. Хочет, чтобы мы все вместе подмокли. Разве не верно? Ну, а в таком случае адвокатское красноречие, даже если в нем упражняется такой темпераментный и талантливый говорун, как Тиксье-Виньянкур, служит только для того, чтобы замутить воду…

— Не понимаю тебя.

— Что ж тут непонятного? Ораторы будут выступать, получится видимость обсуждения, прений, — а все дело в том, что от нас требуют принять на себя ответственность за действия правительства. Разве не правда? Жалкий тип, этот Даладье! Трус! Полез в кусты, как Шестого февраля… Кто ему поверит, что он расшибся в манеже? Нечего сказать, хорош государственный деятель, которого сбросила смирная кляча… Туда же… вздумал учиться верховой езде ради прекрасных глаз госпожи…

— Ромэн, как ты можешь повторять отвратительные сплетни? Ты прекрасно знаешь, что если премьер-министра нет сегодня в палате, — значит он занят важными делами.

— Знаю, знаю: он занят войной, так что ли?

По правде сказать, Мало и сам хорошо понимал, что депутаты боялись этого заседания не потому, что их беспокоила мысль о предстоящем лишении коммунистов парламентских мандатов, а потому, что в их собственных рядах, от правых социалистов до «националистов» царила тревога: мера, принятая против коммунистов, может послужить прецедентом, ибо ее принимают как раз в те дни, когда цензура пропустила полемику в печати между Кериллисом и Моррасом; брошенные редактором «Эпок» не совсем ясные, но грозные обвинения вызывали страх, что через несколько недель последуют новые чрезвычайные меры, новые кары, и ни одна из парламентских партий не могла быть уверена, что эти громы и молнии не обрушатся на кое-кого из ее членов. В кулуарах и в буфете друзья Бразиллака, Ребате, Гаксота, Леска, Лобро вели бурные споры, переругивались, предавали Кериллиса анафеме. Доминик Мало, будучи радикалом, проклинал Кериллиса во имя Республики. — О этот Кериллис! Человек, который после Мюнхена голосовал в палате вместе с большевиками! — вот что приблизительно говорил Мало, уже собираясь направиться в зал заседаний, и добавил еще, что, в конце концов, в такой час, когда дороже всего единение французов….

— Единение? — язвительно захихикал Висконти. — Это миф! В правительстве идет драка между Даладье и Рейно… В стране подвергают остракизму победоносного воина, героя Вердена, а вместе с ним и все здоровые элементы… Единение — это прежде всего сплочение вокруг одного человека… А где он, этот человек? Где он скрывается? У Тиксье-Виньянкура на этот счет есть свое мнение. Он — за Дорио. Но только он один в палате придерживается такого мнения… Нет, нет. До этого мы еще не дошли: мы можем обойтись без Дорио…

XVIII

Огромный аквариум, мутный, рассеянный свет, плотные ряды плешивых голов; кто слушает — сидит, подперев подбородок кулаками, кто не слушает — пишет письма, а некоторые нервно приподнимают и опускают крышку пюпитра^[319], кое-где пятнами песочного цвета выделяются брюки мобилизованных, надевших, однако, штатские пиджаки; в проходах стоят люди, отыскивают взглядом кого-нибудь из коллег… Зал полон, хотя отсутствует немало депутатов, взятых в армию или лишенных прав присутствовать на заседаниях. На председательском насесте возвышается Эррио; толстый его живот упирается в край стола, а голова откинута к спинке кресла: он о чем-то разговаривает с наклонившимся к нему квестором; внизу — стенографистки с профессионально бесстрастными лицами; сбоку, между возвышением для председателя и краем помоста, — трибуна, и с нее несутся в зал громовые раскаты оратора.

— …Нельзя допустить, чтобы коммунистическая пропаганда могла использовать более чем недостаточную обоснованность обвинения, а необоснованность его очевидна, позвольте это сказать. Нельзя говорить в данном случае, о восстановлении запрещенного сообщества, господин министр, ибо в действительности, речь идет о парламентской группе и создании ею комиссий. Что касается письма председателю палаты господину Эррио, позволю себе указать, что оно даже частично не может служить основанием для судебного преследования по обвинению в государственной измене…

Висконти, сев на свое место позади Фроссара, не мог удержаться от реплики: — Ну вот! Я же говорил это капитану де Сен-Гарен. — Тише! — зашикал Фроссар, делая какие-то заметки на листе бумаги.

По правде говоря, разногласия между оратором и правительством вызывались только опасением Тиксье-Виньянкура, что суд не найдет веских причин для обвинения коммунистов. Никто из депутатов, в том числе и сам Тиксье-Виньянкур, и не собирался голосовать против закона о лишении коммунистов депутатских мандатов. Но пусть правительство не пытается остаться в стороне.

На хоры, с левой стороны, в самый конец, служитель ввел Пасторелли и Жана де Монсэ, разъяснив им по дороге, что они не имеют права ни вставать, ни выражать каким-либо способом свое мнение, и как раз в эту минуту в зале произошел первый инцидент. Кто-то из депутатов крикнул:

— Прежде всего надо школьных учителей повыгонять!

Жан попытался втиснуться во второй ряд, но там сидели дамы. Ему было плохо видно, и он не очень-то разбирался в происходящем. Он шопотом спросил у Пасторелли: — Где они? — Пасторелли показал ему на скамьи крайней левой. Но трудно было отличить коммунистов от других депутатов… Оратор гремел: — Двадцать лет такого, я сказал бы, пруссаческого повиновения лишили их инициативы. Оставьте их без еженедельных указаний, и коммунистическая пропаганда в нашей стране потеряет всякое значение…

— Кто это? — спросил Жан вполголоса. Дама, сидевшая во втором ряду, обернулась и, улыбаясь, сказала: — Тиксье-Виньянкур. — Это была довольно грузная брюнетка с красивыми глазами и в браслетах с подвесками. Теперь оратор повел атаку на советское посольство, возмущался тем, что оно все еще существует, и требовал немедленно закрыть его. — Советский Союз, — кричал Тиксье-Виньянкур, — поставил себя вне человечества. — Жану трудно было следить за словами оратора, потому что все отвлекало его внимание: новизна обстановки, странное зрелище, какое представляют собой лысые головы, когда смотришь на них сверху, дамы в мехах, сидевшие перед ним, барельефы, украшавшие трибуну, декоративные эмблемы над головой Эррио. Он не понял, почему возник новый инцидент. Кто-то крикнул: — Гнусная ложь!

Пасторелли нагнулся к Жану и шепнул: — Это Фажон. Расспрашивать было некогда, хотелось слушать.

— Господа, — торжественным тоном провозгласил Тиксье-Виньянкур, — завтра я возвращаюсь в свою часть, но я хочу воспользоваться предоставленной мне возможностью выступить с этой трибуны и сказать вам, какая глубокая тревога овладела французами, когда они прочли в газете, которую каждый может купить, что на скамьях палаты депутатов сидят многочисленные приспешники Гитлера…

Жан удивился: — О ком идет речь? — Пасторелли, не ответив ему, приподнялся. Его заставили сесть. Кто-то попытался прервать оратора. Раздались крики: — нет, нет!

— Я бы просил, — сказал Тиксье-Виньянкур, — чтобы меня не прерывали… — Оратору аплодировали со всех сторон. Он всех взял под защиту: — Нельзя допускать, чтобы каждое утро в газетах половину парламентской группы социалистов, — кажется, ее называют «антигедистской»^[320]… — Слева понеслись выкрики. Оратор продолжал: — Я говорю — нельзя позволять, чтобы половине группы социалистов могли бросать обвинение в гитлеризме, и мне думается, что я прав…

Жан шопотом спросил у Пасторелли: — Какие у него политические убеждения? — Пасторелли ответил: — Дориотист, кажется… — Почему же он защищает социалистов? — Пасторелли пожал плечами: — Да ты слушай хорошенько..

Оратор провозгласил:

— Доносчики, бросающие ложные обвинения, еще опаснее для духа нации, чем сами изменники! — Со всех сторон зааплодировали. Тиксье-Виньянкур продолжал: — Удары, которые наносит финская армия, — это в конечном счете удары по Гитлеру, по его престижу и его заносчивости!

Снова раздались аплодисменты. Нет, господину Кериллису сейчас не будет предоставлено слово для ответа, он, заверяет председатель, выступит позднее.

— Вот оно что! — сказал Жан. — Значит, это против Кериллиса направлено. — Вокруг зашикали. Места попались плохие, ничего не было видно. Следующий оратор оказался совсем безголосым. Он предлагал передать вопрос в комиссию на вторичное рассмотрение. Надо установить, будут ли лишены мандатов те депутаты, которые отреклись от коммунистической партии до 1 октября 1939 года. Комиссия предлагала именно эту дату, а правительство считало возможным принять более поздний срок. Оратор ссылался на какой-то декрет 1852 года, на декрет от 9 сентября 1939 года, на закон от 10 августа 1927 года… Пасторелли стало скучно. Он выискивал в рядах амфитеатра и показывал Жану людей, знакомых тому по фамилии. — Который? Вот тот, в самом низу? — Да нет, подальше, около министерских кресел…

В конце концов оратор заявил, что он не настаивает на своем предложении передать вопрос в комиссию на вторичное рассмотрение. Так зачем же он, спрашивается, выступал? Затем Эррио предоставил слово докладчику по законопроекту. Жану захотелось все-таки узнать, кто этот докладчик. Толстая брюнетка повернула голову и сказала: — Бартелеми. — Но Жану это ничего не говорило. Справа и в центре кричали: «Верно! Верно! Очень хорошо!» — и стучали крышками пюпитров. Докладчик призывал покончить с большевиками. Он призывал также сочетать уважение к взглядам ближнего с интересами национальной обороны. Правительство предлагает считать последним сроком отречения от коммунистических взглядов 9 января 1940 года, а комиссия требует принять дату 1 октября 1939 года… Казалось, все прения сосредоточились на этом вопросе. Жан не понимал, зачем об этом спорить. Его интересовали не те, кто отрекся в октябре или в январе,а те, кто совсем не захотел отречься. Опять пошло: декрет от 2 февраля 1852 года, закон от 2 августа 1875 года… Как и предшествующие ораторы, Бартелеми призывал правительство не ограничиться карами против депутатов, — ведь есть еще и государственные служащие, которые не порвали связи с коммунистами… Дама, сидевшая впереди, подвинулась немножко: — Садитесь, молодой человек, как-нибудь потеснимся… — Жану было неловко, он покраснел и не решился воспользоваться приглашением. Дама пожала плечами. А тем временем на трибуне появился новый оратор.

Повидимому, этот был историк. Он сообщил, что ему-то не требовалось дожидаться 1 октября 1939 года, чтобы составить себе ясное представление о коммунистах. Еще в декабре 1937 года он разоблачал их преступные замыслы. И еще раньше, в 1935 году, как только они взяли на себя инициативу создания Народного фронта… Для них Народный фронт был лишь средством добиться своих собственных целей. А война в Испании!..

— Только благодаря упорному сопротивлению уговорам коммунистов, благодаря прозорливости нынешнего правительства нам удалось сохранить дружбу с Испанией… — Перечисляя дальнейшие события, он добрался до Мюнхена. — Кто посмеет сказать, господа, что премьер-министр Даладье, опытный и дальновидный государственный деятель, с легким сердцем подписал соглашение, фактически означающее частичное исчезновение с карты Европы того государства, которое было одним из самых верных наших союзников?.. Ответственность за это соглашение несут не те, кто его подписал или ратифицировал, но те, кто создал обстановку, вынудившую подписать и ратифицировать Мюнхенское соглашение, ответственность за него несет коммунистическая партия…

— Не понимаю, — сказал Жан, повернувшись к Пасторелли. — Я думал, что коммунисты были против… — Пасторелли толкнул его: молчи, — а дама, сидевшая впереди, и одна из ее соседок обернулись и посмотрели на. Жана, нахмурив брови.

— Чтобы подчеркнуть ответственность, падающую на коммунистическую партию, надо сказать во всеуслышание, что причиной войны, которую мы сейчас ведем, был сговор между Германией и Россией, о чем коммунистическая партия знала уже давно. Но надо также сказать, что Мюнхенское соглашение явилось одной из решающих причин этой войны, ибо оно бесспорно ввело государственных деятелей Германии в заблуждение, — они вообразили, будто в польской авантюре Англия окажет не больше сопротивления, чем она оказала в истории с Чехословакией… Поэтому мы имеем право заявить, что вся ответственность за бушующую ныне бурю лежит на коммунистической партии: она является виновницей не только сговора и соглашения между Германией и Россией, но и виновницей Мюнхена, ибо именно из-за нее правительство Даладье вынуждено было подписать Мюнхенское соглашение.

— Правильно! Правильно!

— Ничего не понимаю! — сказал Жан, но на этот раз очень тихо. А Пасторелли шепнул ему на ухо: Помнишь у Мольера: «Вот почему немою стала ваша дочь». Последовал бы ты ее примеру.

Но к чему же клонит оратор? Ага, он торжественно выразил свою веру в высокие моральные качества председателя совета министров и… рекомендовал порвать дипломатические отношения с Москвой… В качестве особо веского аргумента он огласил полученное им из Бельгии письмо какого-то директора лицея, который держался того же мнения. Это вызвало бурные аплодисменты.

Тем временем Висконти разговаривал с Фроссаром. Он знал, что Фроссар зарится на пост министра информации, а так как Висконти и сам терпеть не мог Жироду, они охотно перемывали ему косточки. Эррио постучал молоточком по столу и сказал:

— Слово предоставляется господину Фроссару.

Это была первая фамилия, хоть что-то говорившая Жану де Монсэ. Он слышал, что Фроссар левый. Но кто он такой? Социалист? — «Нео», — шепнул ему Пасторелли Как так «нео»? Для Жана де Монсэ, студента-медика, «нео» было условным обозначением раковых опухолей: его употребляли в клинике при больных.

Из всех выступавших в этот день Фроссар оказался первым парламентским оратором в полном смысле этого слова. Речь его лилась плавной, вкрадчивой музыкой. Сначала, как полагается, было вступление, долженствовавшее выразить, какое серьезное значение имеет в его глазах и в глазах его единомышленников всякий чрезвычайный закон. Но благо отечества — высший закон! (Браво! Браво!) — А ведь если коммунистические взгляды и допускаются законом, как любые другие взгляды, то большевизм — это уже государственное преступление! (Аплодисменты.) — Оратор сообщил, что ему понятны и сомнения юристов, и колебания республиканцев… Ах, если бы суд уже вынес приговор коммунистам!..

— Нам предстоит, господа, лишить людей депутатских полномочий без наличия предварительно вынесенного судебного приговора, то есть без элементарных гарантий справедливости, обеспечиваемых судом, без прений сторон… Это столь важное обстоятельство, что я обязан обратить на него ваше внимание.

Но что это он говорит дальше? Жан приподнимается и, опершись о колонну, нависает над дамами. Пасторелли тянет его за пиджак. Что это Фроссар говорит? При чем тут «тонкое замечание господина заместителя председателя совета министров»? Что, что? Оказывается, ежели б неделю тому назад четыре коммуниста встали, ежели б они не отказались подняться с мест, то не появился бы и законопроект о лишении коммунистов депутатских мандатов, акт тем более произвольный, что закону в нем придана обратная сила.

Висконти встретился взглядом с Домиником Мало. Толстяк закивал головой, что означало: «Твой Фроссар зарвался!» Далее Фроссар заявил, что он, как и предыдущий оратор, не считает письмо к Эррио достаточно серьезным поводом для обвинения, но все же и он сам, и его единомышленники будут голосовать за законопроект, потому что в душе у них горит одинаковая ненависть и к гитлеровскому режиму, и к коммунистам. (Аплодисменты.)

Все это явно было только вступлением, а вот теперь начинается главное: — Для рабочих масс, — как это ни покажется, возможно, невероятным высокому собранию, — русская революция все еще не потеряла своего ореола. Сколько бы им ни говорили…

Висконти спустился с амфитеатра к скамье министров и подсел к Монзи. Министр путей сообщения восхищен красноречием Фроссара:

— Видите ли, дорогой Ромэн. Он всю жизнь ждал этой минуты. Таких ораторов у нас немного… Он покоряет не внешними эффектами, а самой сутью своих речей.

— Господа депутаты, позвольте мне с полной откровенностью заявить с этой трибуны о нашей позиции. Мы думали, что настанет день, когда идеи социализма, которые озаряли своим светом наши умы, которые мы благоговейно чтили в сердце своем, осуществятся на благо всем и, освободив человека, возвысят его…

В одной стороне зала, в самом левом секторе, люди встают, рукоплещут… В правой стороне хихикают.

— Большевизм — это преступление…

Монзи наклоняется и слушает как тонкий ценитель; его пухлая рука играет ножом для разрезания бумаги.

— Наша ошибка состояла в забвении сущности большевизма, который не может быть иным, чем он есть!

— Ваша ошибка! — кричат справа.

— Да, наша… Господа депутаты, неужели мы здесь, в собрании представителей французской нации, не должны снисходительно отнестись к человеку, когда он чистосердечно признается, что совершил ошибку?

Жан спрашивает Пасторелли: — Он был коммунистом, что ли? — Был… двадцать лет назад…

Оратор теперь в своем репертуаре и разглагольствует с обычным своим пафосом, волнуя сердца всех парламентариев:

— У нас у всех бывают часы уединенного раздумья, беседы с самим собой, когда человек окидывает взглядом свое прошлое и судит себя без снисхождения, особенно когда он, подобно мне, уже находится на том склоне жизненного пути, где больше сумрака, чем света, — и, конечно, все то, что он изведал за долгие годы жизни, порождает в нем некоторую скромность, некоторое душевное умиротворение…

А вот и третий поворот. Поучая всех этих депутатов, ничего не знающих о России, Фроссар, как опытный специалист, мастер своего дела, читает им лекцию. Что за человек Сталин? Чего хочет Сталин? Чтобы понять это, надо знать историю большевистской партии… А уж он-то, Фроссар, знает ее прекрасно. Депутаты слушают, как школьники в классе. Жан тоже слушает.

— Господа, прошу извинить меня, но я настаиваю: нам надо знать историю большевизма. Когда Ленин в 1903 году, порвав с социал-демократами, такими как Мартов и Дан^[321], основал большевистскую партию, он поставил своей целью… — Кто же в этом зале знает что-нибудь о Дане или Мартове? Зато все трепещут, узнав, что в 1907 году в Тбилиси Сталин, носивший партийную кличку «Коба»… Ага, теперь уже проглянуло затаенное намерение оратора — он укоряет французскую пропаганду за то, что она не знает таких вещей и ограничивается удручающе скучными историческими обзорами, схематическими докладами, которые читают по радио академики старческими дребезжащими голосами, или же замыкается в литературу, предназначенную для чрезвычайно узких кругов. В зале начинается движение. Но, бросив это замечание, Фроссар идет дальше. Он цитирует Сталина, читает отрывок из его выступления в 1925 году:

«Перейдем ко второй опасности.

Характерной чертой этой опасности является неверие в международную пролетарскую революцию; неверие в ее победу; скептическое отношение к национально-освободительному движению колоний и зависимых стран; непонимание того, что без поддержки со стороны революционного движения других стран наша страна не могла бы устоять против мирового империализма; непонимание того, что победа социализма в одной стране не может быть окончательной, ибо она не может быть гарантирована от интервенции, пока не победит революция хотя бы в ряде стран; непонимание того элементарного требования интернационализма, в силу которого победа социализма в одной стране является не самоцелью, а средством для развития и поддержки революции в других странах».

Жан весь обратился в слух. Наконец-то! Как раз то, чего он искал… то, что хотел узнать из первых рук. Может быть, нужно было именно с этой стороны подойти к незнакомому миру, — вот с этой мысли, которая развернута в только что услышанной Жаном цитате. Но какое же отношение она имеет к негодованию оратора? Фроссар возмущается, как это в 30-е годы Советскому Союзу было понятно, почему Франция вооружается против возможной агрессии… Именно в этом Фроссар усматривает доказательство того, что Советский Союз хотел войны. Так что же, разве русские должны были сказать в 30-х годах французским коммунистам, чтобы они сопротивлялись перевооружению Франции? — А ведь у нас, господа, война! Льется и еще будет литься кровь. Ведь сыновья наши ушли в армию.

Жан плохо слушает. Свидетельство какого-то дипломата, опубликованное в «Желтой книге»^[322], не отвлекло его от волнующей мысли: значит, по убеждению большевиков, то, что они делают у себя в стране, оказывает помощь Мишлине, Гильому, Ивонне… И Жан, естественно, противопоставляет эту мысль главной сути всех речей, которые услышал тут; все эти речи клонят к одному: нам предстоит принять чрезвычайный закон; это, конечно, ужасно… Но для блага отечества нужно пойти даже на несправедливость…

— Россия предоставила в распоряжение Гитлера самое убийственное оружие, которым она располагает, — разумеется, я имею в виду не Красную Армию…

Висконти фыркает, Мало хлопает себя по ляжке, Монзи улыбается, все почтенное собрание в восторге.

— …Как вам известно, Красная Армия получила отпор от доблестных войск Финляндии. Нет, самым убийственным оружием России, — говорю это с полной убежденностью патриота, — является пропаганда…

Монзи, повернув голову, бросает через плечо Ромэну Висконти: — Ну, тут уж он преувеличивает… Это уж выступление не против Тореза, а против Жироду…

Оратор переходит к заключительной части речи:

— Я не питаю ненависти к людям, которые скоро будут лишены здесь звания представителей народа. Я не смешиваю их с гнусным Фердонне, с этим ничтожеством, хуже чем ничтожеством, — с этой мразью, с этой смердящей гнилью… Если коммунисты ушли в подполье, если они скрываются от полиции, то они поступают так не потому, что боятся тюрьмы, не потому, что связаны с Москвой тайными предосудительными узами, — нет, они остаются на своих постах по приказу партии, чтобы обеспечить ее действенную работу в подполье.

Пасторелли сжал локоть Жана. Жан посмотрел на него. Они поняли друг друга. Пасторелли прошептал: — Они сами не понимают, что говорят…

Фроссар заканчивает свою речь требованием, чтобы репрессии сочетались с пропагандой. И пропаганда должна прежде всего открыть французам глаза на то, что ответственность за кровь их сыновей, которая льется в этой войне, лежит на коммунистах.

— Вы были великолепны! — сказал Висконти, когда Фроссар сошел с трибуны и возвратился на свое место. — Но несколько увлеклись, дорогой мой, личными мотивами, — заметил Монзи.

В ту минуту, когда на трибуне появился Кериллис, отворилась дверь на хоры, и Жан обернулся. Вошли двое — офицер с дамой, пробираются в первый ряд. По деликатному указанию служителя какой-то старик уступил запоздавшей даме место. Жан сидел в тени, у колонны. Дама прошла мимо него. Что это? Чудится ему? Конечно, чудится. Вся кровь отхлынула от сердца, Жан словно полетел куда-то в пропасть и все падал, падал без конца. Дама не заметила его. Она улыбнулась, поблагодарила, уселась и, наклонившись, стала смотреть вниз, как на сцену. Свет лег полосой на ее белокурые волосы. Жан ничего больше не слышал. Ему было страшно. Страшно, что все это чудится ему. Сесиль… Сесиль, и она его не замечает… Рядом засмеялся Пасторелли, Жан повернул голову, но глаза его увидели только того человека, который сел позади Сесиль. Какой-то стройный мужчина в офицерской форме, светского вида. Кто это? Это не Фред. Конечно, не Фред. Жан сидел в тени. Он не знал, как быть — остаться или уйти… Ах, какое ему теперь дело до того, что говорят с трибуны!

Однако то, что рассказывал с трибуны тощий человек с мешками под глазами, было довольно интересно. Пасторелли слушал внимательно и не замечал, что слушает теперь один, без товарища, что Жан, точно мертвый, не чувствует подталкиваний локтем. Оратор говорил монотонно, плохо владел своим голосом. Он набросал картину деятельности пятых колонн в различных странах, в которых побывал, — Австрия, Румыния, Бельгия, Голландия, Венгрия, Швейцария, Соединенные Штаты… Польша… Так почему же не быть пятой колонне и во Франции? Ведь подложили же бомбу в дом генерала Претла. А та бомба, которой были убиты двое полицейских на Пресбургской улице, а бомба, взорвавшаяся на аэродроме в Туссю-ле-Нобль?..

— И каково же было мое удивление, когда я узнал, что преступник, подложивший бомбу на Пресбургской улице, принадлежал к тайной организации, которая называет себя, — я подчеркиваю, — называет себя «национальной организацией»…

— Господин Кериллис! — перебивает кто-то с правых скамей. — Вы уклоняетесь от истины…

Поднялся шум. Сесиль обернулась к своему спутнику: — Кто это? — Ксавье Валла^[323], — ответил он.

— …людей держат из-за этого в тюрьме, — выкрикивает Валла, — а вы тут еще стараетесь, чтобы их не выпускали. Это подло, милостивый государь!

Жан ничего не слышит, не понимает слов Пасторелли, который пытается что-то объяснить ему. В зале смятение. Человек с черной повязкой на глазу, — кажется, Жорж Скапини, — вторит негодующим воплям Ксавье Валла, самочинно завладевшего вниманием зала. Жан ничего не слышит. Что ему до всего этого гама, до этого спора из-за кагуляров, до приятельских отношений Кериллиса с каким-то Делонклем? Внизу со всех сторон несутся крики. Кериллису удается, наконец, возобновить свою речь, но как он ни старается соблюдать вежливость, сколько ни принимает всевозможных ораторских предосторожностей, он не в силах утихомирить своих противников. Вмешивается Филипп Анрио, потом Франсуа Бодуэн… Кериллис обвиняет писателей и журналистов в продажности. Поднимается гул возмущения.

— Ну, извините, если они не совсем продались, то все-таки поддались соблазну… сохранить авторское право на немецкие переводы своих произведений, а вследствие этого, совершенно естественно…

Из зала кричат: — Имена! Назовите имена! — Франсуа Бодуэн вскакивает с места и заявляет, что он не может слушать такую клевету и предпочитает покинуть зал… — Верно! Верно! Что это за приемы! Вы бросаете тень на всю Академию! Имена! Назовите имена! Надо или все сказать или уж ничего не говорить! — Тиксье-Виньянкур, Андрэ Пармантье, Жорж Кузен, Жан де Бомон негодуют, взывают к социалистам, взывают к армии… — Назовите имена! Иначе вы не имеете права!.. Лучше уж молчите! Пока не назовете имен, не имеете права бросать такие обвинения! — кричит Пармантье. Ксавье Валла подхватывает: — У вас весьма странная позиция для офицера действующей армии.

Сесиль… Вот она теперь какая… Ведь это, конечно, Сесиль, это не призрак, это Сесиль… такая похожая на прежнюю и вместе с тем совсем иная… какая-то чужая… Кажется, она немножко пополнела… Ну, уж это со стороны Жана просто месть за обиду… Он не уйдет. Не может уйти. Если он пойдет к выходу, вдруг Сесиль его увидит, поймет, что он убегает. Да и зачем ему убегать? С какой стати? Сесиль… Еще кто-то вошел. На скамьях стало очень тесно. Боже мой! Боже мой! Зачем они тут встретились? Что же теперь будет, если она его увидит? Она скажет: — Это ты, Жан? Почему же ты не здороваешься со мной, Жан?..

Эрнест Пезе^[324] выкрикивает с места, что раз уж требуют назвать имена, надо во всеуслышание назвать имя Альфонса Шатобриана, автора романа «Сноп силы». Кто-то кричит: — А «Гренгуар»? — И со скамей крайней левой доносится: — Назначить следственную комиссию! — Кериллис говорит о механике немецкой пропаганды, о господине Абеце… — Где же тут измена? — кричит Ксавье Валла. — Я не ставлю вопроса об измене, — подает совершенно необъяснимую реплику Кериллис. А Франсуа Бодуэн в позе Сен-Жюста бросает: — Сегодня поставлен вопрос об измене. — Господин Кериллис говорит о «Же сюи парту». Господин Ксавье Валла гневается. Господин Кериллис говорит о Бисмарке, о войне четырнадцатого года, о газете «Бонне Руж»^[325] — и ему не мешают говорить. Но как только он возвращается к рисункам, помещенным в «Же сюи парту», Ксавье Валла кричит, что это шутка дурного тона. Пьер Коломб заявляет, что подобные споры отнюдь не поднимают духа нации, а господин Скапини добавляет, что в военное время нечего заниматься словопрениями… Дело Амуреля, дело Абеца, Фердонне. — Фердонне — это мразь! — кричит кто-то. — Вы правы, — это мразь, — подтверждает Кериллис и вкратце характеризует «произведения» и «идеи» господина Фердонне. Тогда ему кричат: — Скажите лучше о Советах! — А когда Кериллис настойчиво подчеркивает сходство между статьями в «Же сюи парту» и произведениями Фердонне, Ксавье Валла бросает: — Почитайте-ка «Юманите»… — Но Кериллис продолжает говорить о «Же сюи парту», и Ксавье Валла вопит: — Вот мы начнем с того, что лишим вас парламентской неприкосновенности, а потом поговорим на суде!

Это Сесиль и вместе с тем не Сесиль. За полгода разлуки всякая женщина меняется и уже не походит на образ, который хранила память. И было страшно, что Сесиль так близко, что она двигается, дышит, и каждую минуту можно встретиться с нею взглядом. Когда Жан видел ее в последний раз, он ведь был еще мальчиком, никогда еще не держал женщину в своих объятиях. А теперь самое ужасное было то, что, как он ни старался отогнать от себя эту мысль, — он сравнивал. Он сравнивал Сесиль. И с кем, боже мой, с кем? Как мог он совершить измену?.. И внизу, в амфитеатре, тоже время от времени раздавалось это слово: измена… Ах, они сами не знают, что говорят… Что же еще испытывал Жан? Он весь замирал словно охотник в засаде, который глядит и глазам своим не верит, увидев вдруг перед собой птицу, живую, волшебную птицу, ту самую, за которой гнался во сне. Сесиль. Теперь он обнимет ее. Теперь он знает, что это значит. В висках у него стучало, ноги похолодели. Ему было страшно тех, кто сидел вокруг. Страшно Пасторелли и черноволосой дамы в браслетах, старого господина, соседей, похожих на полицейских агентов, — всех было страшно, и особенно — того военного, с которым пришла Сесиль. Кто он, этот военный?

— Когда господин Фердонне говорит с ненавистью о демократических установлениях, он встречает в нашей стране сочувственные настроения, и это дает мне основание сказать, что Германия находила у нас благоприятную почву для своих замыслов. И я не первый говорю это, — это сказал профессиональный литератор господин Шарль Моррас. Да, именно у него я нашел выражение «гитлеровские настроения». Следовательно, во Франции есть круги, где о еврейском вопросе думают то же, что и господин Фердонне, где о чехословацком вопросе думают то же, что и господин Фердонне, где о союзе с Восточной Европой думают то же, что и господин Фердонне…

Тут речь Кериллиса заглушили крики, стук пюпитров, возгласы. Пасторелли что-то шепчет, но слова его не доходят до сознания Жана, так же, как и то, что говорится в зале о перераспределении колоний, так же, как и обвинение, которое Тиксье-Виньянкур бросает Кериллису: — Я-то никогда не завтракал с Абецом! — и реплика Кериллиса: — Господин Тиксье-Виньянкур, вы сами должны бы первым потребовать выяснения этого дела… поскольку вы являетесь единственным дориотистом в палате. Каждому известно, что вы всегда выступали здесь как защитник и сторонник идей господина Дорио и самого господина Дорио и что Фердонне был в Берлине, если верить заявлению его матери, опубликованному в «Птит Жиронд»^[326] представителем и корреспондентом газеты господина Дорио…

— Ну уж нет, позвольте мне ответить сразу!

Жан ничего больше не слышит: ни объяснений Тиксье-Виньянкура («Я никогда не принадлежал к ФНП^[327], но считаю своим долгом сказать, что всегда питал большую симпатию к господину Дорио, который лучше разгадал советскую игру, чем оратор, стоящий сейчас на трибуне!»), ни заверения Кериллиса, что он считает гитлеровцев, заседающих в палате, людьми заблуждающимися, но честными, отнюдь не изменниками. Жан не слышит возгласов Пьера-Этьена Фландена, сообразившего, что Кериллис метит и в него. Ни воплей. Ни заключительной части речи Кериллиса… Ни восхваления достоинств Пьера-Этьена Фландена, воспетых самим Пьером-Этьеном Фланденом… Всей этой бесконечной адвокатской речи Фландена в защиту давней его политики, о которой Жан по молодости лет не имеет представления… нет, он ничего этого не слышал — ровно ничего. Ни замечаний, которые бросал Пасторелли. Не слышал он потому, что Сесиль провела рукой по волосам, и он увидел ее тонкое запястье; потому, что Сесиль чуть повернулась и сказала несколько слов военному, который пришел с ней; потому, что Сесиль была тут, так близко, — Сесиль, живая, реальная женщина, а не призрак, не сон, не фотография; Сесиль незабываемая и забытая, похожая и не похожая на прежнюю Сесиль; образ, хранившийся в памяти, который вдруг воплотился, движется, поворачивает голову, и губы ее шевелятся, как будто она еще продолжает говорить со своим спутником, не глядя на него, — кто он? Но не все ли равно, кто он? Ведь глаза ее сощурились, всматриваются в полумрак, и Жан чувствует, что сердце у него останавливается. Она увидела его. Несомненно увидела. Они смотрят друг на друга.

Внизу, перегнувшись через трибуну, Фланден делает угловатые жесты, точно сигнальщик оптического телеграфа. Слева кричат. Руки Фландена взлетают, телеграфный столб, надломившись, сгибается… Сесиль и Жан молча смотрят друг на друга. Военный спрашивает что-то. Госпожа Виснер проводит рукой по глазам и словно в чем-то извиняется — в том, что была в каком-то забытьи. В эту минуту новый инцидент в зале приковывает к себе всеобщее внимание, а на хорах опять отворяется дверь, служитель впускает каких-то двух господ. Жан идет к выходу. Пасторелли удивленно смотрит, хочет остановить его. — Я сейчас вернусь, не беспокойся, — и Жан убегает. Однако он видел, что Сесиль встает с места…

— Извините, Люк, мне что-то стало нехорошо…

— В таком случае, может быть, выйдем? — встревоженно спрашивает Люк Френуа. — Нет, нет, я одна… Я только пойду попудрюсь… — Люк Френуа смотрит ей вслед.

Из амфитеатра, в рассеянном свете, падающем сквозь застекленный купол, доносится нестройный и злобный гул. Сесиль, взволнованная, поднимается по ступенькам, полумрак кажется ей багровым. Она идет, не сознавая, что делает, не думая о том, что она скажет.

— Вам дурно, сударыня? — Она отклоняет любезное внимание служителя. Дверь затворяется. Сесиль побежала, Жан… Вот он, на лестнице, но он убегает. Жан! Он остановился.

Какое странное место встречи! Опершись о перила, служитель смотрит с площадки, как эти два посетителя подходят друг к другу, и качает головой.

И вот они вместе. Одни. Одни в целом мире. На лестнице палаты, на лестнице, которая ведет на хоры для публики и похожа на лестницу провинциального театра, с раздевалкой наверху, где верхняя одежда навалена прямо на столы. Одни.

Она спустилась к нему по ступенькам. Он остановился. Сейчас они что-то скажут друг другу. Обнимет ли он ее?

— Жан… Почему ты от меня убегаешь?

Они обменялись неловким рукопожатием. Как обыкновенные знакомые. Какие же слова придут им на ум?.. Он сказал только: — Любимая… — Она приложила пальцы к его губам. К молодым губам Жана. Они дрогнули под ее детскими пальцами. Она отдернула их точно от огня. Обоим страшно — это видно. Но надо же что-то сказать. Жан спросил: — Этот господин… Кто он? — Она улыбнулась. — Так… никто… Люк Френуа, автор «Мелузины из Отейля». Знаешь?

И вдруг она покраснела, ей вспомнился обед в октябре прошлого года у супругов Котель, когда Люк Френуа взял ее за руку, и она чуть было не поддалась его обаянию… Нет, все-таки «никто», — она вправе так ответить, и, покачав головой, она повторила: — Никто…

Как они портят эти неповторимые минуты! Сколько они могли бы сказать друг другу, и они ничего не сказали… в смятении, в путанице чувств и мыслей, в этом блаженном и напрасном опьянении… даже тут, даже на этой нелепой лестнице… Даже теперь, когда Жана мучают укоры совести и постыдные воспоминания о Жозетте и когда оба не знают, что их ждет, и тот мир, в котором они живут, держит их в своей власти, каждого по-разному, и эти проклятые деньги… может быть, большие несчастья обрушились бы на них, если б они бросились друг к другу, но что им до всего этого, в их-то возрасте, когда вся жизнь впереди, вся жизнь! Я буду работать, думает Жан, я все брошу, клянется себе Сесиль… и что же?.. Они боятся друг друга. Полгода разлуки… Как знать, что было за эти полгода у него, у нее. Что каждый делал, видел, думал, любил?.. Обоим было страшно, и страх возобладал над всем. Трус, трус! — думал Жан. Сесиль на мгновение закрывает глаза и слышит голос Ивонны, сестры Жана: «Вы не любите Жана»… и всякие другие ужасные слова… Жан…

Ну и вот… Они действительно все испортили. Послышался стук дверей, шаги, разноголосый гул, толпой выходит публика. Что это? Почему? Перерыв. Вокруг них появились люди. Жан не заметил Пасторелли, смотревшего на него издали. Но услышал, как Сесиль сказала: — Нет, ничего, все прошло… Люк, познакомьтесь, — это господин де Монсэ, друг моего брата… Жан, — это господин Френуа… Вы, конечно, знаете… писатель… — Все растворилось в нескольких учтивых фразах.

— Заглядывайте ко мне, Жан. Часов в шесть, как раньше… Фред сейчас в Италии… Заказы для завода… Приходите завтра…

Что он пробормотал в ответ? Сердце у него колотилось. Она говорила с ним на вы. Впервые. Из-за светских условностей. Из-за этого господина Френуа. Зачем ей понадобилось говорить с ним на вы?

— Слушай, — останавливает его Пасторелли. — Забавное представление ты пропустил, не видал сигнальщика оптического телеграфа!..

Шесть часов тридцать пять минут вечера. Заседание возобновится через полчаса.

XIX

В семь часов пять минут заседание возобновилось. Жан плохо понимал, что говорит ему Пасторелли, потому что с самого начала невнимательно слушал прения, а потом и вовсе перестал слушать. Теперь же он пробрался в свой угол и не отрывал взгляда от того места, где раньше сидела Сесиль. Ее не было, и все для него заволоклось туманом тоскливого ожидания — вернется ли она? Жан знал, что не вернется, но все-таки ждал, и ему было больно в груди, как это случается, когда трудно вздохнуть или, напротив, когда сделаешь слишком глубокий вздох… Все смешалось — глухой шум, шарканье ног, стук пюпитров, разговоры депутатов, возвращавшихся в зал, голос первого оратора, взошедшего на трибуну, запах пыли, поднимавшейся от мягких скамеек на хорах… «Великолепное выступление моего друга господина Жана-Луи Тиксье-Випьянкура, равно как и выступление господина Фроссара…» Они поочередно кадили^[328] друг другу. Все их речи опять сводились к тому, что надлежит использовать уже существующие законы и декреты, статью восьмидесятую Уложения о наказаниях. И слева никто даже не пикнул, когда правые зааплодировали оратору, заявившему, что «зловещая весна 1936 года была для Франции жестокой предвестницей надвигающихся бедствий»…

Да, вчерашнее большинство этой палаты смиренно соглашалось с тем, что оно, как утверждали сейчас с трибуны, совершило ошибку, было соучастником преступления, что оно обязано искупить свою вину, лишив целую группу депутатов их полномочий, признать, что парламент шел против воли всей Франции; а вчерашнее меньшинство, те, кого еще так недавно называли заговорщиками, распоясалось и нагло выступало со своими всегдашними требованиями, выдавая их за требования всей Франции. — Где Торез? — вопрошал Франсуа Мартен. А Тиксье крикнул с места: — Неделю тому назад был в Париже! — Пасторелли толкнул Жана локтем: — Слышал? — Нет, Жан ничего не слышал и не слышит. Он даже не заметил, что на трибуну поднялся Шотан. Он был в смятении. Сесиль исчезла, убежала. Может быть, ей просто надоела эта бесконечная и однообразная комедия? — Мы ведь пришли слушать Фажона, — сказал ему в перерыве Пасторелли, — ради него и терпели все это; так неужели же теперь уходить?.. — Сесиль исчезла вместе со своим спутником в военной форме. С этим дамским угодником, который на лестнице так галантно помогал ей надеть выхухолевое манто. Я не обнял ее… Неуклюжий болван, вот я кто! Сначала сжал ей руку и по-дурацки долго не выпускал, потом вдруг отдернул свою лапу. Все, все вышло нелепо, по-дурацки. Она мне сказала… И Жан повторял про себя все, что ему сказала Сесиль, стремясь запомнить, заучить наизусть каждое ее слово и все оттенки ее голоса, преображавшие смысл отдельных слов. Она мне сказала…

Заместитель председателя совета министров старается оправдать перед палатой правительство, для каковой цели он и послан сюда: нет, правительство не обмануло оказанного ему доверия — репрессии идут полным ходом. Еще двадцать шестого сентября правительство приняло в порядке чрезвычайных декретов ряд постановлений, являвшихся необходимыми как для роспуска коммунистической партии, так и для разгона тех муниципалитетов, которые вдохновлялись идеями Москвы. А немного позднее, в ноябре, был издан новый чрезвычайный декрет, тоже имеющий весьма важное значение, — декрет, предоставляющий префектам право высылать под надзор полиции тех лиц, кои будут признаны угрожающими безопасности страны. Все эти меры являются исключительными, они не предусмотрены конституцией…

В палате существуют свои особые выражения. Излюбленным ругательством там стало сейчас слово «мразь», и точно так же ораторы любят говорить об исключительных мерах, «не предусмотренных» конституцией, законами и демократическими порядками. Сказав это и проявив таким образом свои республиканские чувства, вы можете затем спокойно заверять палату в своей готовности голосовать за любое нарушение конституции, законов и демократии. Ромэн Висконти, щеголявший откровенным цинизмом суждений, как раз и указал на это своему соседу Мало. Висконти лукаво переглядывается с Монзи, когда Камилл Шотан с наигранным драматизмом, который он иногда доводит до шутовства и с полным отсутствием чувства меры, заявляет:

— Мы должны ответить на эту гнусную пропаганду усилением нашей собственной пропаганды, применяя те новые методы, в которых господин Фроссар показал себя таким тонким знатоком…

Тут весь зал, если можно так сказать, не мог удержаться от усмешки, хотя обычно люди усмехаются не так шумно. Господин Фроссар с места протестует: — Смею заверить, господин Шотан, что я вовсе не выставлял своей кандидатуры! — Не сомневаюсь в этом, но…

Будьте покойны — еще не все правила парламентской игры нарушены. Кое-какие традиции, как видно, соблюдаются. Заместитель председателя совета министров заявляет, что ему понятны колебания некоторых депутатов: быть может, совесть их тревожат сомнения в юридической обоснованности внесенного законопроекта. Ведь уважение к республиканским установлениям — это один из элементов нашего национального достояния, которое мы защищаем от гитлеризма. Но… это «но» наряду с «исключительными мерами» и «мразью» — неизменный припев в такого рода речах. Но, в сущности что такое республиканские установления? Закон 1852 года. А разве могли его авторы предусмотреть коммунизм? Перед нами новое явление, господа, совершенно новое явление. Следовательно, законопроект, внесенный в палату, хотя он и выходит за рамки конституции, все же не нарушает ее. Да и о чем идет в нем речь? О лишении полномочий депутатов, избиратели которых не знали, какую позицию они займут в случае войны; ведь были люди, которые голосовали за коммунистов, не будучи коммунистами. Могут ли теперь эти депутаты считаться их представителями? Ответить на этот вопрос утвердительно — значило бы исказить истину… А кроме того, — кто является носителем суверенитета народа? Ведь это вы, господа! (В зале рукоплещут.)

— Ну, если ко всем применить этот прекрасный принцип, — шепчет Висконти, — кто из нас может еще считаться представителем своих избирателей? Ведь сам Шотан прошел на выборах только при поддержке голосов коммунистов…

— Перестань, Ромэн! — возмущается Доминик Мало.

Правительство присоединяется к суровому решению комиссии, допускающему изъятие только для тех, кто отрекся от коммунистических убеждений не позднее 1 октября 1939 года. Но что касается разрыва отношений с некоей иностранной державой, то да будет оратору дозволено проявить в этом вопросе сдержанность. Франция сохраняет за собой свободу действий… Разумеется, героическая Финляндия… Тем не менее мы с чистой совестью… наша священная цель — победа. Раздаются аплодисменты. Крики: «Закрыть прения!»… Жан, не привыкший к парламентской терминологии, вдруг точно проснулся. Закрыть прения? Как же это? Значит коммунисты не будут выступать? Да нет, — прекратили прения только по проекту в целом. Переходят к постатейному обсуждению. Жан-Пьер Плишон^[329] защищает поправку, которую он предложил совместно с Тиксье-Виньянкуром: установить предельным сроком отречения 9 января вместо 1 октября. Но в конце концов, когда Эррио спрашивает: — Господин Плишон, вы настаиваете на своем предложении? — Плишон отвечает: — Нет, господин председатель, — и снимает свою поправку. Затем выступает Франсуа Шассень^[330] и от имени фракции социалистов вносит предложение отклонить проект комиссии, с которым согласилось правительство; надо вернуться к прежнему проекту правительства, отвергнутому комиссией, а именно — продлить срок отречения до 9 января 1940 года. Вместе с тем социалисты предлагают палате принять решение о назначении специальной следственной комиссии для выявления изменников повсюду, где они орудуют.

Тиксье-Виньянкур перебивает: — Комиссия, вероятно, доложит нам, почему вы вышли из коммунистической партии…

— Один из ваших друзей, который был и остается вашим кумиром, мог бы вам дать сведения по этому вопросу, ибо он вышел из коммунистической партии позднее меня…

Раздается смех. Здесь любят словесные дуэли, скрытые колкости. Друзьям полковника де ла Рока пришелся по вкусу этот неприятный для Дорио намек. У ренегатов сегодня бенефис: предатели выступают в роли обвинителей той партии, которую они предали. — Тебя не тошнит от этого? — спрашивает Ромэн Висконти у Доминика Мало. Толстяк Мало пожимает плечами: — Чего там… Когда Шассень старается, — тебе противно, а словоблудие Фроссара тебе нравится. — Да ведь Шассень перебежал только десять лет назад… А Фроссар — уже двадцать лет!

Жан вспоминает: Сесиль сказала, чтобы он пришел к ней, как бывало, — в шесть часов… в шесть часов. Она сказала: Фред уехал… Завтра. Он пойдет завтра же. В шесть часов. Как долго ждать до завтра! Нет, совсем недолго. Они будут одни, у нее в доме. В ее комнате, которую он рисует себе. С трудом рисует. Одни. Все переменилось, и зачем теперь задавать себе какие-то вопросы? Теперь, если они останутся одни… Эта мысль хмелем ударяет в голову. Жан забыл, где он… Внизу этот аквариум, маленький человечек на трибуне, маленькие человечки в креслах… какая-то нелепая трагикомедия… Они будут одни…

От имени социалистов господин Франсуа Шассень призывает правительство к твердости. — Твердости — вот чего мы хотели, вот чего я неустанно и тщетно требовал… — На хорах стало свободнее; брюнетка, сидевшая во втором ряду, ушла; Пасторелли перебирается на ее место и, облокотившись на перила, манит к себе Жана; но Жан сидит, прижавшись щекой к колонне, и ничего не видит, ничего не замечает… А Франсуа Шассень сообщает, чего ему хочется с самого начала войны: ему хочется, чтобы кое-кому из тех, кого он лично знал в коммунистической партии, всадили пулю в затылок… И палата депутатов громом рукоплесканий одобряет эту заветную мечту Франсуа Шассеня; она рукоплещет Франсуа Шассеню, матерому предателю, знающему наперечет тех коммунистов, которых он жаждет погубить, повергнутому в отчаяние тем, что его призывы всадить им пулю в затылок до сих пор ни к чему не привели.

Пасторелли уже не думает о Жане, даже не очень хорошо слышит оратора. В ушах у него звучат только эти слова: «пулю в затылок». Мыслями он у себя дома, в квартале Лила, где его отец продает школьные тетрадки и газеты; Пасторелли с теми, кому он еще мальчишкой носил по утрам «Юманите», с коммунистами квартала Лила; с ними он вел первые серьезные разговоры, когда стал подростком, от них узнал то, чего не узнаешь в школе… Ему вспомнилась палата в клинике, койки, на которых спят или бредят больные, и койка Деланда, окруженная посетителями, приносившими апельсины… Среди этих гостей был один, которого они называли «сынок», — депутат, избранный в их районе; он пришел однажды в военной форме и обязательно хотел пожать руку студенту Пасторелли, поблагодарить его за помощь, которую тот оказал товарищу Деланду… Вот для каких людей господин Франсуа Шассень уже давно и тщетно требовал пули в затылок. Без суда и следствия… без всяких там «исключительных мер»… без парламентской канители… без обсуждений, без всяких «но» — пулю в затылок.

А Жан мыслями на авеню Анри-Мартен. Он видит мягкий пуф, низкое голубое кресло. Сесиль решила непременно угостить его чаем. Она наливает чашки, и, когда наклоняется, длинный белокурый локон, выбившись из прически, спускается с виска… Сахару, как раньше, три куска? Он ничего не говорит, он ждет, когда она поставит на поднос горячий чайник. Руки у него дрожат от нетерпенья. Нет, никогда, никогда не будет в его жизни такой минуты… Ведь это все равно что броситься… но нет, она не сможет на него за это сердиться…

Председатель комиссии сначала настаивает на том, чтобы был поставлен на голосование проект комиссии, предложившей в качестве последнего срока «отречения» 1 октября, и тут же от имени комиссии соглашается с только что внесенной поправкой, удлиняющей срок отречения не на четыре месяца, как неразумно потребовали социалисты, а только на двадцать пять дней, — то есть считать предельным сроком 26 октября. Как видите, мы идем на все уступки…

— Жан! — и Пасторелли дернул его за рукав. Что? Что такое? Жан так и не слышал, как председатель палаты Эррио сказал: — Слово предоставляется господину Фажону…

Оба студента смотрят на крайние левые скамьи. Фажон встает со своего места, расстается с товарищами — Сесброном и Мутоном — и поднимается по лесенке к трибуне.

В зале движение, гул, и вдруг — полная тишина. Напряженная тишина, словно в цирке после барабанной дроби, возвещающей опасный прыжок… Там, внизу, его друзья… — Который Сесброн? — спрашивает Жан де Монсэ. Пасторелли не знает. Не знает он и фамилии второго соседа Фажона. Надо сказать, что Мутон появился значительно позже других, всего несколько минут как он в зале.

Этьен Фажон на трибуне. Он смотрит на арену, где собрались хищные звери. Заседание шло долго. Ждать было тягостно. Теперь он стоит на трибуне, он может говорить. Вон в первом ряду Мутон, Сесброн… а рядом с ними сидят ренегаты…

— Палате предложено принять закон о лишении полномочий тех депутатов, которые принадлежали к бывшей парламентской группе коммунистов и отказываются, несмотря на репрессии, отречься от своего прошлого, от своих идеалов и от своей партии, ныне незаконно распущенной…

Фажона хорошо слышно. Он говорит спокойно, без ораторских приемов. Пасторелли кладет руку Жану на колено.

— …За немногими исключениями, все депутаты, подлежащие действию закона, который вы готовитесь принять, уже изгнаны из палаты. Известно, что еще в начале октября по приказу правительства они были арестованы и без суда и следствия заключены в тюрьму, где с ними обращаются, как с уголовными преступниками. Я заявляю самый решительный протест против незаконного тюремного заключения этих депутатов, — оно является актом произвола.

Южный выговор Фажона подчеркивает слова «решительный протест»; в ответ на правых скамьях и в центре раздаются возмущенные вопли. Глубокая тишина, воцарившаяся в первую минуту, нарушена, в амфитеатре жаждут, чтобы смельчак упал, и притом не в сетку… Но всю эту суматоху перекрывает голос Фажона: — Я требую освобождения французских депутатов, незаконно заключенных в тюрьму… — Гул, перекатывающийся волнами, почему-то вдруг стихает, как будто по полу протащили тяжелый сундук и остановились… — С этойтрибуны я шлю моим товарищам и друзьям, томящимся в тюрьме, братский привет… — Опять шум, возгласы удивления, негодующие крики. Звонит колокольчик председателя, господина Эррио:

— Господа, правосудие скажет свое слово…

— Сейчас, когда, убоясь преследований, некоторые люди пошли на отступничество, я хочу заявить о полной своей солидарности…

Кто-то кричит: — Что вы тут поучаете! — должно быть, один из этих «некоторых», а Фажон продолжает:

— Но мы храним непоколебимую верность нашему общему идеалу!

В зале снова поднимается вой, выкрики: — Идеалу! Общему их идеалу! Непоколебимую?! В Венсенскую крепость его! Позор! — Жан медленно поворачивается к Пасторелли: — Вот! — говорит он… — вот… — и Пасторелли наклоняет голову.

Да, вот оно!.. Этьен начал так, что, пожалуй, как предвидел Бенуа, дальше ему говорить не дадут. Но надо попытаться, надо побороться с разбушевавшейся мутной волной, и Фажон продолжает все тем же спокойным голосом: — Что касается законопроекта, поставленного на обсуждение палаты, я предлагаю, как я уже говорил на предыдущем заседании, признать его неприемлемым и категорически отвергнуть. Если бы дело рассматривалось с юридической стороны… — Эти слова Фажона проходят безнаказанно, — должно быть, решили, что он сейчас займется парламентским крючкотворством; волна отхлынула и как будто перекатывает у берега крупные гальки.

— …я мог бы ограничиться указанием, что депутаты, которых вы собираетесь лишить полномочий, не подвергались со времени их избрания никаким судебным взысканиям. Лишить их депутатских полномочий было бы, таким образом, действием незаконным, актом произвола. Но мне думается, господа депутаты, — это лишь второстепенная сторона вопроса, ибо теперь, по всей видимости, очень легко засадить в тюрьму любого человека, от которого желают избавиться. Я привел тому примеры. Гораздо существеннее, мне кажется, напомнить сейчас, что мы, — хотят этого некоторые или нет, — избраны в парламент на основе всеобщего избирательного права. Мы получили свои полномочия от народа и считаем, что только народ имеет право лишить нас наших мандатов, что только перед народом должны мы отчитываться в своих действиях. Сегодня вы собираетесь подменить собою народ и по своему произволу лишить часть населения Франции представителей, которых оно избрало. Приняв закон о лишении нас депутатских мандатов, вы совершите вопиющее нарушение принципов демократии, а ведь вы осмеливаетесь называть себя их защитниками.

Со всех сторон несется гул. Снова налетела буря, загудела, завыла, и рука председателя Эррио как будто протягивается к ее звериной морде. — Прошу не прерывать…

— Правда, правительство не дожидалось этого дня, чтобы уничтожить наши жалкие демократические свободы. Все теперь воочию могут видеть, против кого направлена острием буржуазная демократия. Меры, которые вы готовитесь принять против нас, являются продолжением незаконных преследований по отношению к немобилизованным депутатам-коммунистам, ныне заключенным в тюрьму…

Жан ожидал рева, но его не было. Должно быть, отхлынувшей волне надо было взять разбег…

— …продолжением позорных для парламента преследований четырех мобилизованных депутатов-коммунистов, которых официально вызвали на настоящую сессию и тут насильственно изгнали из палаты, свалив на них ответственность за инциденты, спровоцированные на самом деле их рассвирепевшими противниками…

Вот она, вот она — волна! Волна понеслась с ревом, а с правой стороны закрутился смерч. В буре криков в первый раз поднимается рука Фажона и протягивается к графину, как будто хочет схватить его.

У подножия трибуны столпились депутаты и жестикулируют. Но на этот раз нет нужды во вмешательстве председателя.

— …А этой мере предшествовал роспуск коммунистической партии и наиболее мощных профсоюзных организаций рабочего класса, аресты руководителей профсоюзов, создание концентрационных лагерей, декрет о подозрительных лицах…

— В Москве, — визжит какой-то социалист, — их расстреливают!

— …преследованиям подвергаются тысячи трудящихся, повинных лишь в том, что они не склоняются перед диктатурой крупного капитала, которому вы служите. Разумеется, вы пытаетесь оправдать преследования коммунистов и незаконное лишение нас депутатских полномочий факторами международного порядка, как, например, подписанием советско-германского договора о ненападении…

— О нападении! — выкрикнул кто-то на скамьях социалистов, и этот выкрик прорезал поднявшиеся вопли, визг и мяуканье. Сесброн оборачивается и узнает того, кто крикнул. Это Макс Лежен^[331].

— О ненападении, — отчетливо повторяет Фажон, и рука его выразительно поглаживает графин… внизу толпа отступает, и Мутон, который, видимо, хотел броситься на помощь Фажону, снова садится на свое место.

— А то, что вы называете «агрессией» против Финляндии… Господа, многие здесь не хуже нас знают, что представляет собой территория Финляндии в глазах Парижа и Лондона…

— Ложь! Позор! Замолчите! Вон его!

— …она представляет собой плацдарм для возможного нападения на Советский Союз и базу для расширения войны…

Депутаты, кучками толпившиеся у трибуны, подступают к ней вплотную; слышится хор восклицаний и явно деланный, вызывающий смех… Пальцы Фажона крепко обхватили горлышко графина, и он что-то говорит, — издали его плохо слышно; но, очевидно, толпа у трибуны расслышала — она шарахнулась в сторону: — Первый, кто… — Охотников попасть в «первые» не нашлось. Кто-то с места вопиет: — Надеюсь, что после таких заявлений комиссия вернется к первоначальной дате 1 октября!

Фажон замечает: — Вопрос о дате не играет для меня никакой роли. Думается, я не произвожу впечатления человека, способного отречься от своей первой любви…

Эти слова действуют, словно успокаивающий душ, — первые слова в речи этого сдержанного человека, в которых звучит что-то личное. И Фажон так раскатисто, сочно произносит звук «р»…

Теперь он может продолжать: — И, должно быть, именно потому, что упомянутые мною планы потерпели крах, люди, которые еще так недавно принимали участие в удушении Испанской республики, подвергшейся нападению международного империализма, ныне стали поборниками независимости наций…

Переводя дух, Фажон поворачивается налево, к скамьям социалистов. Там молчат, — ни звука. Этьен снимает руку с графина и, перегнувшись через трибуну, смотрит на министерские кресла. — Лучшим ответом на доводы правительства будет ссылка на его же собственные заявления. В только что опубликованной правительством «Желтой книге» помещен за № 149 весьма интересный документ, датированный 1 июля 1939 года, — каждый может его прочитать. Это запись беседы господина Жоржа Бонне, тогдашнего министра иностранных дел, с германским послом в Париже. Вот собственные слова господина Жоржа Бонне: «В заключение я указал послу, что он мог убедиться за последнее время в единодушной поддержке правительства общественным мнением. Это позволит нам отсрочить выборы, запретить все публичные собрания, подавить любые попытки иностранной пропаганды и образумить коммунистов…» Запись относится к 1 июля 1939 года, то есть сделана за несколько недель до заключения советско-германского договора…

Волна снова подступает к трибуне… Сесброн и Мутон аплодируют так, что у обоих болят ладони, а вокруг выкрикивают угрозы, воют, потрясают кулаками. Видимо, нервы господ депутатов не выдерживают цитат из официальных документов. Голос Фажона крепнет, заглушая гам:

— Таким образом, очевидно, что договор был только предлогом. Решение начать преследование коммунистов было принято задолго до подписания этого договора, и господин Бонне, ныне министр юстиции, лишь проводит в жизнь то, что господин Бонне, министр иностранных дел, обещал германскому послу в июле прошлого года. Истинное значение репрессий, которые вы обрушили на коммунистов, понятно подавляющему большинству трудящихся нашей страны…

Рев прибоя вдруг слабеет, стихает, лишь слева всплескивают отдельные выкрики… — Ваши репрессии, — продолжает Этьен, вновь повернувшись к социалистам, к Франсуа Шассеню, их достойному рупору, — ваши репрессии вскрывают перед народом истинный характер нынешней войны, которую у вас хватает наглости именовать войной в защиту свободы…

— Расстрелять его! Какая дерзость! Заставьте его замолчать!

— …хотя в это самое время вы подавляете в стране малейшее проявление свободы…

Конец фразы заглушают дикие вопли. Фажон вдруг замечает, что на местах правительства министр внутренних дел, почтенный Альбер Сарро^[332], опершись на подлокотники кресла, задрав кверху нос, оседланный пенсне, сверлит трибуну взглядом и уже приподнимает свой зад…

— Трудящиеся с полным основанием устанавливают причинную зависимость между лишением коммунистов депутатских мандатов и той политикой, которую вы проводите, — политикой уничтожения социального законодательства, непрерывных покушений на реальную заработную плату, разорения крестьянства и мелких торговцев, растущей дороговизны…

Что? Что? Как он смеет! На всех скамьях обмен негодующими репликами. Этьен краем глаза следит за достойным господином Сарро: министр внутренних дел пробирается мимо президиума к выходу и что-то говорит на ухо служителю, стоящему у двери. Что он? Хочет арестовать меня… и Фажон продолжает свою речь, решив использовать каждую секунду, еще остающуюся в его распоряжении:

— Нам приходится констатировать, что эта политика, наносящая тяжелый удар интересам трудящихся, проводится при поддержке всех партий, заседающих в этой палате, включая и партию социалистов…

На левых скамьях взрыв негодования, злобные выкрики, вой, свист. Благородный господин Франсуа Шассень, господин Спинас и господин Поль Фор вне себя, а господин Лежен снова находит случай отличиться и кричит иронически: — Мы этого ждали! Не в первый раз слышим!

— Действительно, — подтверждает Фажон, — это закономерное повторение явлений. В периоды относительного затишья вы на словах признаете классовую борьбу. В бурные периоды, в дни ныне начавшейся войны, так же как в войне 1914 года, вы пресмыкаетесь перед отечественными империалистами…

Макс Лежен, сидящий рядом с Франсуа Шассенем, подает реплику: — Мы — французы, вот и все! — Шассень одобрительно кивает головой.

— …и вы всячески стараетесь, — продолжает Фажон, — уговорить трудящихся смиренно терпеть удары, которые им наносят. Это ваше дело. Но я счел необходимым дать здесь оценку той роли, которую играют различные партии, представленные в этой палате…

— Замолчите! На вас смотрят мертвые! — вопит уважаемый Анри Андро^[333]. Еще какие-то оскорбительные слова тонут в этом реве.

— Я презираю ваши оскорбления! — отвечает Фажон.

— Вы презираете мертвых! — вскрикивает господин Марсель Массо с выражением беспредельного ужаса. Фажон не удостаивает ответом этот напыщенный вздор; министр внутренних дел опять уселся в свое кресло и деликатно сморкается… Скорее надо кончать…

— Вы прекрасно знаете, что народ осуждает вашу политику, и именно поэтому вы уничтожаете его организации, преследуете лучших его защитников. Господа члены правительства, вы можете преследовать нас, сажать нас в тюрьмы, изгонять из парламента. Но вам не удастся сломить волю к миру, которая живет во французском народе, его решимость отстоять свои социальные завоевания, добытые в стольких битвах, решимость идти вперед по пути социального, экономического и политического прогресса. И эта воля народа пробьет себе дорогу, несмотря на все ваши декреты, несмотря на все ваши преследования. Настанет день, когда она будет сильнее вас. А мы, — повторяю еще раз от своего имени и от имени большинства наших товарищей и друзей, заключенных в тюрьму Сантэ, — мы до конца останемся верны делу рабочего класса, подлинному делу французского народа, делу социализма…

С той стороны, где сидят господа Шассень, Лежен, Спинас, Поль Фор, разражается буря. Социализм? Мы, только мы! Как он смеет! Социализм! Оглушая самих себя своими воплями, они не слышат заключительных слов Фажона, которые, однако, доходят до центра и правой:

— …и мы попрежнему считаем, что вместе с Советским Союзом мы являемся борцами за подлинное рабочее дело, за дело коммунизма!

Под бешеный вой, сопровождающий конец его речи, Фажон спокойно сходит с трибуны, и на ней появляется один из тех депутатов, которые на прошлой неделе публично отмежевались от коммунистов. Ренегат начинает под шумок клянчить прощения, и, дабы заслужить помилование, взывает к горнякам, избравшим его в парламент, умоляя их всячески поддержать войну. И тотчас же докладчик комиссии сообщает, что комиссия только что приняла решение установить предельной датой отречения — 26 октября; как раз для того, чтобы предыдущий оратор мог воспользоваться этой милостью, поскольку 11 октября он написал господину Эррио письмо, информируя его о своей новой позиции, и хотя это письмо не было оглашено… Ага, вот и Парсаль на трибуне — один из той тройки, которая на предварительном совещании 10 января пыталась заверить Сесброна и Фажона, что ее позиция вызвана чисто тактическими соображениями, что она руководствуется только интересами партии, что она всецело верна партии и так далее… А теперь Парсаль выражает полную свою солидарность с предателем, выступавшим до него: — Я не могу согласиться с господином Фажоном, что война приняла тот характер, который он приписывает ей… — Свое заявление председателю Эррио Парсаль состряпал 11 января. Так почему же было ему накануне, 10 января, вкупе с Лангюмье и Декором, не предложить Фажону способ надуть палату?..

Наверху, на хорах, Пасторелли сказал Жану: — Может, уйдем, а? Самое главное слышали. Теперь они будут без конца обсуждать статьи, параграфы… дату… Нам-то какой интерес? Верно? Наплевать, как это у них там повернется — у Девеза или у Парсаля! Это их семейное дело… — Жан рад был уйти. Его захватила речь Фажона. Вот они какие, эти люди! Вот они какие… Все у него в голове перемешалось. Этот вой, эти театральные возгласы… А Фажон… Как это он сказал? «Думается, я не произвожу впечатления человека, способного отречься от своей первой любви…» Есть же на свете такие слова, которые забирают за живое… «Думается, я не произвожу впечатления…» — Ну, что ж, если хочешь, уйдем. — Снизу поднимается монотонный голос Луи Марена^[334]; в зале шумят, депутаты встают с мест. Завязываются разговоры…

На улице холодно, сыро, идет дождь, упорный, назойливый мелкий дождь… Но что им до него, этим юношам? Одному девятнадцать лет, другому девятнадцать с половиной, у обоих душа горит, пусть по-разному, но обоим хочется двигаться, размяться после долгого неподвижного сиденья на хорах, настороженного внимания к драме, которая разыгрывалась внизу, и спертого воздуха, пропитанного запахом пота и пыли. Они долго шли куда-то в темноте. Куда глаза глядят… Кругом было черно — соблюдалось затемнение. — Ты где будешь ночевать? — Пасторелли пожал плечами. — Лила не на краю света. Мне не привыкать. — Они были на дороге в Плезанс. — Какой же я эгоист! — Не доходя до Монпарнасского вокзала Жан потребовал, чтобы повернули обратно. Нет, нет. Пасторелли решил немного проводить друга. Жан никогда не видел его таким: восторженный, ликующий, смеется всякому пустяку. Да ты только подумай! Ах, если бы все могли его слышать! Фажон был его богом. Он уже больше не остерегался Жана де Монсэ. Чего там! Дело ясное — они думают одинаково. Как же может быть иначе?

— Нет, дальше не провожай. Только до моста… А дальше я уж один пойду. — Они вышли на мост Шатле. И, шагая по нему, Пасторелли вдруг с каким-то мальчишеским смущением и грубоватой ласковостью сказал: — А знаешь… та дама… ну, которую ты в палате встретил… она, по-моему, очень красивая…

И тут Жан сразу забыл, что они уже вышли на правый берег Сены, забыл, что это его тайна. Правда, было темно, ни зги не видно. Он стал говорить, говорить без конца. Так сладко было, что есть с кем поговорить о Сесиль. О потерянной и вновь обретенной Сесиль. О Сесиль, которой он изменил, но которую обожал. О Сесиль, которую он увидит завтра. Непременно завтра.

Но все-таки час-то поздний. Нарвешься еще на полицейский патруль. Во избежание этого они обогнули Севастопольский бульвар и побрели по улицам, придерживаясь направления на Лила… Они уже были где-то у чорта на куличках, и вдруг Пасторелли спохватился. Ну, убирайся! Марш! Тебе надо выспаться. Завтра… — Завтра!

Жан повернул обратно, пошел один под холодным пронизывающим дождем, и всю долгую дорогу у него в душе пело это «завтра». Он шагал, играя ключом от мастерской. Он думал о будущем, строил безрассудные, нелепые, сумасшедшие планы, совершенно невероятные планы и тут же отбрасывал их. Боже мой! Каким он чувствовал себя молодым и сильным! И от этого еще более одиноким… И таким здоровым. И таким бодрым. Впереди у него так много. Так многому надо учиться, узнать столько чудес и ужасов, и столько будет всего такого, из-за чего стоит жить… и есть теперь люди, с которыми можно все это разделить… И есть Сесиль… Сесиль…

И вот в эту ночь, когда он вернулся в пустую холодную мастерскую, из которой ушел рано утром, когда он опять очутился среди картин, изображавших пустыни с зонтиками над песками, и зажег свет, кровь застыла у него в жилах: перед ним лежала мертвая Сильвиана, с ужасным землистым лицом, с ввалившимися щеками… рот был раскрыт, глаза…

Общий перитонит.

XX

Мишлина перечитывала письма Гильома. Она разложила их на кровати, а сама разулась и пристроилась на краешке, свесив ноги… Она не надела даже ночных туфель — так свободнее.

Раньше, при ее Гильоме, при ее милом гимнасте, здесь негде было повернуться, а теперь, когда Мишлина после работы целыми вечерами сидит дома одна, комната кажется ей огромной. Ей тяжело носить живот. Она с удивлением прислушивается к тому чуду жизни, что совершается в ней. Иногда внутри, под сердцем, так долго нет движения, что становится страшно. И поэтому, даже если маленький больно толкает ее — так странно чувствовать эту боль, — она чуть не задыхается от блаженства. Непременно родится мальчик. И звать его будут Гильомом, как отца. Сколько еще осталось? Боясь ошибиться, она считает по пальцам — сентябрь, октябрь… значит, это будет в конце апреля… меньше чем через три месяца у нее будет сын. Беда с ее большим Гильомом! Пишет так коротко, всего десяток-другой строк; впрочем, он и всегда был скуп на слова… Мишлина перебирает письма, вертит в руках рукоделье, которое достала из шкафа: крохотные вязаные башмачки из белого гаруса^[335] с розовыми ленточками. В каждом письме Гильом просит ничего не посылать, но разве можно оставить его на одних только казенных харчах? Мишлина посылает ему посылки, немножко денег, — заработок ее невелик: еле-еле хватает на еду и приданое маленькому. Нынче вечером она как-то особенно устала и решила не работать. Рассеянно глядит на газету, лежащую на постели: «Мы будем сражаться до последнего старика, до последнего ребенка». Кто это решил сражаться до последнего старика? Ах, Маннергейм. Ну, что ж…

Стучат! Кто бы это? Надо открыть, но она в таком виде… А вдруг это Лемерль! Слава богу, он уже давно не появлялся… Снова стук. Нет, Лемерль не решится прийти так поздно — уже десятый час. За дверью слышится старческий голос: — Мишлина! — Мишлина открывает дверь. Ах, мадам Блан, входите, входите, пожалуйста. Только извините за беспорядок, просто стыд…

Да какая важность! Старуха Блан на себя не похожа. Надо что-то делать, кого-то немедленно предупредить, а кого — она и сама не знает… Не так-то легко добиться от нее толку. Что случилось? Что-нибудь с ее стариком? Есть от него известия? Еще не выпустили?.. Но мадам Блан не о муже пришла говорить. Нет, его еще не выпустили.

— Когда они заявились ко мне… полицейские то есть… А ведь они, знаете, как входят? Вламываются, как будто дверь хотят с петель сорвать… Как будто их не пускают. А разве я могу не пускать их в швейцарскую?

Одним словом, все получилось очень глупо. Она как раз принесла пачку газет. Она ведь попрежнему распространяет «Юманите». Ни одной недели не пропустила; если нет «Юманите», разносит листовки, у нее есть постоянные клиенты… листовки она кладет в почтовый ящик, подсовывает под двери… Так вот, — пачка газет лежала на столе в кухне, завернутая в «Попюлер». К счастью, они не заметили. Пришли они из-за той дамочки с пятого этажа. Конечно, хорошего о ней не скажешь, но умирать в такие годы!.. Они спросили девицу Урсулу Миньяр. А я даже и не знала, что ее так зовут… По правде говоря, имя Сильвиана, конечно, шикарней. Расспрашивали без конца. Кажется, особенных глупостей я не наговорила. А впрочем, как знать! И старуха неуверенно поглядела на хорошенькую Мишлину… — Ну, товарищ, если ваш маленький на вас будет похож, — картинка получится, а не ребенок. — Она опустилась на стул. — Ах, простите, мадам Блан, я позабыла предложить вам присесть. — Тут мадам Блан вдруг начала говорить Мишлине «ты»: — Да не о Сильвиане я тебе рассказывать пришла… Померла и померла… Надеюсь, что ада нету, а то бы ей пришлось туго! Я тебе о молодом человеке хочу сказать…

Старушка так волновалась, что Мишлина с трудом улавливала из ее слов суть дела. В общем, вот как это было: молодой человек вернулся домой поздно и застал Сильвиану уже мертвой. Он разбудил мадам Блан. Но что они могли сделать? И смотреть на нее, на бедняжку, жалко было. Ведь ей всего лет двадцать — ну, двадцать два года. Что-то у нее с животом приключилось. По женской части. А может быть, выкидыш себе сделала… Словом, врач не дал разрешения на похороны. Ну, полиция и нагрянула… А молодой человек вовсе не был дружком покойницы, но полицейские, конечно, не поверили. Блеклоголубые, выцветшие глаза мадам Блан тревожно бегали. Произвели обыск, арестовали молодого человека. Заявили, что он сутенер. А квартира-то снята на имя какого-то поляка. Ты бы посмотрела, какие там у них картины поразвешаны — срамота! Одним словом, все обернулось против молодого человека.

— Вот я и хочу кого-нибудь из его товарищей предупредить. У тебя не скоро встреча со связным? Понимаешь, я-то ведь только что получила пачку «Юманите».

— Но ведь… Мадам Блан, какое отношение имеет партия к таким делам? Мы не можем вмешиваться…

— Да я ведь не договорила… Бог ты мой! И подумать только, что я сама все это наделала!

Нелегко было добраться до сути. Мадам Блан взяла Мишлину за руку, и на глазах ее выступили слезы. Бедный, бедный молодой человек! Одним словом, когда полицейские его уводили, они показали ей листовку, найденную при обыске. Молодой человек ее даже не спрятал, она прямо на столе лежала… Тогда полицейские стали говорить: вот видите, каковы коммунисты, — девки, сутенеры… А мамаша Блан вот почему так расстраивается: листовку-то она сама в ту квартиру под дверь сунула! А это все неправда, — молодой человек такой славный, вежливый, он студент, в клинике Бруссе работает; звать его де Монсэ, «де» отдельно, а потом «Монсэ»…

Господи, этого только недоставало! Мишлина вскочила с кровати. Де Монсэ? Неужели? Значит, это Жан, брат Ивонны? — Выходит, ты его тоже знаешь? Вот как оно сошлось! — Взяли его в пять часов вечера, увезли. Словом, взяли.

Мишлина стала быстро одеваться. Куда это ты собралась? Надо сбегать в клинику, предупредить его товарищей, начальство… Да ты с ума сошла, что ли? Ведь поздно, все уже давно разошлись. Верно! Мишлина бессильно опустилась на стул. Волей-неволей, приходилось ждать до утра.

— Самое скверное то, что у него листовку нашли, — сокрушалась мадам Блан, и тяжелый подбородок ее задрожал. Лицо ее казалось серым, словно запылилось, и по нему лучиками расходились морщины. Она упрекала себя: одна она во всем виновата, только она. И листовка-то была старая… Помнишь, интервью Мориса, напечатанное в английской газете… Как же эта газета называется? Кажется, «Дейли», а дальше не помню… Никогда себе этого не прощу. Напрасно Мишлина успокаивала ее, твердила, что она зря себя обвиняет. Может быть, и зря, а все-таки никогда себе этого не прощу!

* * *

На следующее утро Мишлина опоздала на работу. К счастью, из-за беременности ее не особенно ругали. Мадам Блан пришлось отправиться в клинику, предупредить начальство. Там все очень удивились. Монсэ — и коммунистические листовки? Доктор Люлье решил сам пойти в полицию, узнать, в чем дело… Мишлина побежала к Ивонне Гайяр. Со странным чувством вошла она в дом, где жила еще девочкой, где живут и посейчас ее родители. Сердце ее вабилось. Минуту она колебалась — не зайти ли, но решительно позвонила у дверей Гайяров. Ивонна, конечно, была дома. Детишки еще не ушли в школу. Что случилось, Мишлина? Как?! Жан?! А вы откуда узнали? Оказывается, Мишлина ни на минуту не сомневалась, что Жан в партии, — он сам ей это сказал. Да что вы, Мишлина, опомнитесь! Ведь он еще совсем мальчишка. Я за него совершенно спокойна… Но она вовсе не была спокойна. Может быть, предупредить товарищей? Да нет же, это бессмысленно. Нужен адвокат — вот единственное, что нужно. А в клинику сообщили? Господи, знают ли об этом дома? Папа наверняка устроит целую трагедию!

Словом, все забегали. Пасторелли понесся в Нуази-ле-Сек. Печальная новость как громом поразила стариков. Господин де Монсэ топтался по комнате, точно медведь в клетке, и все спрашивал, на каком автобусе надо ехать… Пасторелли ничего не сказал о листовке, потому что и сам о ней не знал, однако ему пришлось в меру своего умения и осведомленности разъяснить родителям Жана, что произошло. Но когда он упомянул о девице Урсуле, как бишь ее, ну, одним словом, о девице, — старики притихли под этим новым ударом, словно холодный, тяжелый труп Сильвианы очутился здесь, в их комнате. Как же это могло быть? Ведь Жан жил у своего друга… Родители вообще туго понимают. Но когда, наконец, поймут, — крику не оберешься.

Жана уже увезли из полицейского участка. Значит, он в предварилке? Возможно. Но нужно узнать, в чем его обвиняют: если в бродяжничестве или в совершении аборта или в убийстве, — в этом случае, пожалуй, найдете его на Кэ де Лорлож… Можно справиться и в Пти-Парк… Но если задержали по политическому делу, — тогда придется обратиться к военным властям. Справьтесь на площади Инвалидов… Но вряд ли вам сейчас там что-нибудь скажут.

По политическому делу? Господина де Монсэ и так чуть было не хватил удар, когда в полиции ему сказали, что его сына содержала какая-то проститутка, которую он… нет, нет, его Жан не может быть убийцей! А впрочем, как знать, ведь отец… Но все-таки не за политику же?

А что было, когда господину де Монсэ сообщили, что у его сына нашли большевистские листовки! И это в такое время, когда старший сын Жак на фронте! Господин комиссар, я не знаю, что и думать. Это не ошибка? Действительно… листовки? Перед вами, господин комиссар, отец, сраженный горем… сраженный в полном смысле слова. У вас, господин комиссар, есть дети? Есть, но, правда, еще маленькие. Однако он хорошо понимает. Ясно представляет себе. Полицейский комиссар питал слабость к литературе, немного пописывал в часы досуга, для себя, конечно. В основном песенки, знаете, так называемые песенки тюрлюрлю^[336]… Я вас вполне, вполне понимаю… На вашем месте… да, да, я лично предпочел бы, чтобы мой сын был замешан в какой-нибудь любовной драме, только не в заговоре коммунистов! К тому же их дела плохи. Сорок тысяч русских отступают из-под Салла: в одном направлении отошли на сорок пять километров, а в другом направлении — на сорок километров.

Только через три дня злосчастный Жан отыскался. Отыскалось это чудовище. Ивонна первая сообразила, как его найти. Она приехала в Нуази. Там стоял содом: мать плакала, отец кричал, швырял на пол садовые ножницы. Госпожа де Монсэ потихоньку вздыхала: — Жан, мальчик мой! — и варила для папы лекарственные настойки. Она вытирала глаза кисейной оконной занавеской, ей казалось, что так никто не заметит ее слез. Папа, ну я прошу тебя!.. Тут папа разразился грозной речью, из которой явствовало, что не кто иной, как Робер Гайяр, внес заразу в их честное семейство. Ивонна решила все стерпеть. Она молча пережидала бурю. Ей было жалко мать.

— Ты подумай только, — говорила госпожа де Монсэ, наливая вербеновую настойку, — ведь Жан знать не хочет, сколько нам стоит его ученье… Папа вынужден был бросить курить. Да, да, папа теперь не курит трубку…

Они были смешны и трогательны. Папа проклинал Жана: — Мой сын — коммунист! Не желаю его видеть! Отрекаюсь от него! — Ивонна отлично знала, что все это у отца пройдет. Ведь старики встретили ее слезами и объятиями. Все-таки родители. — Мамочка, — сказала она, — бедная моя мамочка! — Тут-то она и подумала о Ватрене. Вспомнила, что рассказывал ей о нем Робер. В телефонной книжке она отыскала его адрес и отправилась к нему с отцом. Помощник Ватрена, адвокат Летийель, был в суде, но по пятницам принимал сам патрон. С минуты на минуту он должен был возвратиться. Секретарша Ватрена, дама средних лет в черном платье, обшитом траурным крепом, встретила старика с дочерью очень приветливо. Сказала, что живет возле клиники Бруссе, и обещала непременно что-нибудь устроить, если сам господин Ватрен не сможет вести дело, поскольку он мобилизован. Но ведь, кажется, муж госпожи Гайяр в одном с ним полку? Поэтому она и решила обратиться к ее патрону. Тут вошел сам Ватрен. Как! Вы жена Гайяра? Прошу вас, садитесь. И вы, сударь… Я вас слушаю…

Как же потом изумился Робер, когда лейтенант Ватрен рассказал ему, что произошло в пятницу. Знаете, кто ко мне приходил? Ваша жена и ваш тесть… — Зачем? — Не волнуйтесь, они хотели посоветоваться относительно вашего шурина. — Что же этот идиот натворил? — Как бы вам сказать… История, откровенно говоря, довольно запутанная…

Жан нашелся. Конечно, не так легко было добиться его освобождения. Полицию сразу не переубедишь. Но за дело взялись все разом: доктор Люлье, адвокат Ватрен, сам господин де Монсэ. Помимо всего прочего, у полиции имелась еще одна причина не выпускать Жана: требовалось время, чтобы у него поджил подбитый глаз, чтобы побледнели ссадины и синяки. Его жестоко избили… Этот мальчишка, видите ли, вел себя крайне неразумно. Он все отрицал, говорил немыслимые вещи. Приплел зачем-то последнее заседание палаты, на котором он присутствовал, все запутал… Правда, от него потребовали рассказать час за часом, как он провел время в день смерти Сильвианы. Подтвердилось, что билеты на заседание палаты он получил от господина Труйяра, парламентского квестора, через дочь последнего. Но этот молодой человек решил, что раз он крепко скроен, он, видите ли, может защищаться… Ну, ясно, ему попало, и попало довольно-таки здорово… Он твердил, что он не коммунист. Не коммунист? А откуда же такие речи? Так что если его пнули разок-другой сапогом, пусть пеняет на себя. Принимая во внимание обстоятельства дела, будет весьма великодушно со стороны полиции, если она предаст забвению все, что он говорил.

Впрочем, ярость, в которой Жан пребывал в первые два дня, сменилась глубоким унынием. Или он просто напустил на себя такой вид? Не отвечал на вопросы. Погрузился в мрачное молчание. Насколько мы могли понять, молодой человек, вы, кажется, в претензии на нас за то, что мы расстроили ваше свидание? Только с кем свидание? Что-то непонятно. Не желаете говорить? Очевидно, речь идет о даме… В твои годы, хулиган, рано еще тереться у бабьих юбок! Был бы ты мой сын, я бы тебе показал…

* * *

Сесброн уехал обратно в свою часть.

Когда шестнадцатого января он вышел из палаты, к нему с двух сторон разом подскочили два типа в штатском. — Я арестован? — Те запротестовали. Ничего подобного, нам просто поручено охранять господина депутата, приказано следовать за ним. — Вот, оказывается, что подготовлял Сарро во время речи Фажона… Ладно! Шпики ходили за Люсьеном целые сутки, вплоть до его отъезда из Парижа. На вокзале они очень вежливо попрощались с господином военфельдшером. Как? Значит, он поедет один, без них? Совершенно верно. Их миссия не распространяется за пределы столицы. Сесброн занял место в купе, затем осмотрел коридор, прошелся по всему вагону. В самом деле ничего подозрительного не обнаружилось. Странно!

При желании он мог бы бежать, уйти в подполье. Но об этом не могло быть и речи: он должен разделить участь парламентской фракции, он предстанет перед судом. К тому же он мобилизован и должен остаться в армии — такова директива. Незачем давать врагу такой козырь. Надо вернуться в Каркассон, а там будет видно…

В Каркассоне на него никто не обратил внимания. На перроне он встретил кавалеристов из своего полка, в блузах, в пилотках, сбитых на одно ухо. Они грузили лошадей в товарные вагоны. — Эй, доктор! — Ветеринар их полка, неунывающий весельчак, хлопнул Сесброна по плечу, когда тот, отдуваясь, поставил на землю свой сундучок. За одну неделю погода резко переменилась, все стало тусклосерым, морозило. Ветеринар сообщил, что сегодня отбывает особый отряд кавалеристов, место назначения держат в строгом секрете, отряд возглавляет сам капитан Бреа… И тут ветеринар, подмигнув, шепнул Сесброну: — В Финляндию отправляют… через Брест. Ясно, да? — Как, кавалерию в Финляндию?! — Конечно, когда стает снег… Между нами говоря, это ни для кого не секрет. Видели, какую шумиху подняли газеты по поводу мобилизации в Голландии, в Бельгии в связи с угрожающей обстановкой, которая может там создаться весной? А у нас, между тем, втихомолку готовят экспедиционный корпус в Финляндию. — Бельгия! Как бы не так… Всем известно, что история не повторяется.

— Ах, верно, — добавил ветеринар. — Я и забыл, что вы за русских. Но пока что им не везет: сбитые самолеты, сожженные танки… А тут еще, как снег на голову, на них обрушится наша кавалерия.

Сесброн не застал уже в своей части Гильома Валье. Не видел он его и на вокзале, а сам Гильом, которому очень хотелось в ту минуту поговорить с Сесброном, очевидно, не решился подойти к нему, когда тот болтал с ветеринаром. Валье был назначен в отбывающий отряд. Только через десять дней они добрались до Бреста; ехали в товарных вагонах вместе с лошадьми. На каждой станции их отводили на запасные пути, везли каким-то невероятным кружным маршрутом. На станциях их поезд маневрировал сутками. Двери вагонов были открыты, солдаты сидели, свесив ноги, тесно прижавшись друг к другу, и усердно дышали на окоченевшие от холода пальцы. Один из кавалеристов играл на губной гармонике романсы слепого музыканта Рене де Бюксейля. В вагонах лошади беспокойно переступали с ноги на ногу.

Где-то возле Ангулема одного из кавалеристов лошадь ударила копытом в живот. Вот повезло парню! Тут тебе и госпиталь, и лекарства разные, и сиделочки… Когда удавалось купить газету, по большей части старую, ее зачитывали до дыр. Под конец чуть ли не заучивали наизусть. Впрочем, ничего нового. Все та же волынка. Например, россказни про трех китайцев: как они приехали в Москву, надеясь пожить в свое удовольствие, — им столько о Москве наговорили!.. Но там их, конечно, насильно мобилизовали, а финны забрали их в плен. Теперь у них открылись глаза, и они просятся домой, в Пекин… Снова в районе Салла подбито пять русских танков, снова об авторе «Печального вальса», финском композиторе Сибелиусе, которого под приветственные клики выбрали членом-корреспондентом Академии искусств. Вот это да! А ты-то знаешь этот вальс? Гармонист, правда, играл вальс, но это был «Голубой Дунай». Ах, Дунай? Сегодня это еще не звучит…

Вот веселье-то — мотаться без толку по железным дорогам, при таком ветрище, особенно при нынешней волне холодов! Как раз в эти дни ударили морозы. И они тоже, как и «Печальный вальс», пришли к нам из Финляндии! Двадцать шесть лет не было таких холодов. Замерз даже Южный канал возле Тулузы. Вот пока и приучайся к климату Петсамо! Как ты сказал? Ну, мы-то сами туда не поедем. А вот коней жалко! Они, бедняжки, ничего не понимают, ржут себе потихоньку. Ничего, ведь они раньше оттепели туда не попадут…

Вообще целые дни говорили о Финляндии, во-первых, из-за лошадей, а во-вторых, из-за газет… но особенно приятно было думать, что война уходит куда-то на север и обойдутся без них. Гильом Валье пожимал плечами. — Ну, если вы думаете, что Красная Армия допустит… — Что, что? — отзывались другие, — Красная Армия! Значит, ты, дружок, газет не читаешь: там сказано, что у финнов над Красной Армией ряд преимуществ — целых семь. Разве ты не видел в «Пари-суар»? — Какие такие семь преимуществ? — Постой-ка, первое преимущество… а потом второе… — Сена и Луара тоже лежали, скованные льдом. Теперь понятно, почему английское командование отменило шотландские кильты^[337]. — Какие это «кильты»? — Ну, кильты, юбочки такие, небось слыхал… Когда ветер, должно быть, здорово поддувает снизу. Говорят, что шотландцам все-таки позволят носить эти кильты на побывке… а то куда же их девать? Но на финском фронте, дружок, предпочтительней ходить в штанах… Небось, Ситрин^[338] и Ноэль Бекер^[339], — знаешь, от тред-юнионов, — когда приехали в Хельсинки, в ватных штанах ходили.

Верно в благодарность за «Печальный вальс» англичане послали финнам последнюю новинку лондонских кафе-шантанов, слыхал? Называется «Беги, мой зайчик», и сам Черчилль каждое утро, входя в свой кабинет в Адмиралтействе, мурлычет этого самого «зайчика»… Пишут в газетах, будто русским приходится трудно у Ладожского озера. Что-то не верится. — Правильно, — подтвердил Гильом Валье, — именно не верится.

Он в это время брился. Поезд стоял на какой-то станции Нижней Луары. Гильом пристроил ручное зеркальце к водоразборной колонке. Надо было воспользоваться ясной погодой. Вчера весь день лил дождь. Остальные солдаты махнули на все рукой. Но не так-то приятно видеть небритые по неделе физиономии. Впрочем, Гильом и не боялся холода. Он снял куртку, засучил рукава рубашки и, бреясь, думал о той девушке из Каркассона. С отъездом получилось как раз во-время. Тем более, что у Мишлины скоро родится маленький… Мишлина в письмах так и пишет: «маленький». Взгляд Гильома упал на обрывок газеты, который он взял, чтобы вытирать бритву. «Уругвай пожертвовал Финляндии десять тысяч песо»… Гильом задумчиво посмотрел на мыльную пену, оставшуюся на бумаге. Сколько же это су в одном песо?

* * *

Дело Жана де Монсэ угрожало принять скверный оборот. Но все дружно хлопотали. После вскрытия Сильвиану разрешили похоронить. Однако обвинение по поводу листовки еще не было снято. Если бы он хоть объяснил… Или уж свалил бы все на покойницу… Нет. Пожалуй, у этого молодого человека слишком развиты рыцарские чувства… Так-то оно так, а кто покупал ему сигареты? Но, в конце концов, раз уж со всех сторон нажимают… даже господин Труйяр, парламентский квестор… Так или иначе, через десять дней Жана выпустили, но предварительно следователь прочел господину де Монсэ нравоучение о том, как надо воспитывать сыновей, и поставил следующее условие: дело будет прекращено, если юный Жан де Монсэ искупит свою вину, тем паче, что сейчас это нетрудно сделать — идет война! Если он поступит в армию, я его отпущу… Такой крепкий юноша, любо посмотреть.

Что ж получалось? В сентябре, когда он просился на фронт, отец его чуть не побил. А сейчас, когда Жан считает это бесконечно глупым, его заставляют идти в армию. После избиения в полиции у него до сих пор ныло все тело. Но не из-за побоев он стал таким молчаливым, хотя, конечно, в нем кипела ненависть к полиции. Новое, неведомое чувство. Полиция воображает, что те, кто ее ненавидит, — мошенники. А может быть, ненавидят ее все те, кому пришлось иметь с ней дело.

Что касается Жана, то он не мог простить и не мог забыть, что его забрали как раз семнадцатого января, в пять часов. Ведь часом позже он был бы на авеню Анри-Мартен…

Как же ему поступить сейчас? Как объяснить, почему он глаз не казал десять, даже одиннадцать дней?.. Как рассказать про всю эту историю… и про гнусное обвинение, и про смерть Сильвианы? Попробуй убедить, что с Сильвианой у него ничего, ровно ничего не было… Но ведь с Жозеттой-то было… — словом, как растолковать всю эту невообразимую путаницу? И с такой физиономией, как у него сейчас, не очень-то удобно ходить по гостям!

Самые разноречивые мысли волновали Жана. На другой день после его освобождения пришел Пасторелли, и Жан объявил ему: — За несколько дней тюрьмы я столько узнал… больше, чем за всю свою жизнь. Теперь, если я выпутаюсь… я имею в виду войну и все прочее… я первым делом примусь за учебу… Конечно, не за медицину! Я хочу научиться двум вещам — марксизму и боксу.

Но вообще говоря, он скрытничал и все-таки чувствовал себя с Пасторелли неловко, не так, как прежде. Когда Пасторелли принес ему маленькую брошюру, крайне ценную, потому что по нашим временам неизвестно, когда еще ее переиздадут, Жан рассеянно скользнул взглядом по обложке: «Манифест»… — Спасибо. Но как ты себе представляешь? Являюсь я в казарму, а в моем мешке или там в вещах, скажем, найдут эту брошюру! — Но ведь ты же сам говорил, что хочешь изучать марксизм… — Конечно, хочу, только после войны.

Иные слова неприятно поражают. Пасторелли подумал о всех тех, кто не ждал конца войны, о тех, кого арестовали, и тех, кого еще не арестовали. Мы по-разному смотрим на будущее. А господа Мерсеро не ждут конца войны, они уже подсовывают всем, кому могут, свои гнусные идейки…

Вспомнил об этом Пасторелли потому, что недавно ему довелось услышать целую речь, которую этот негодяй Мерсеро держал перед Жаклиной Труйяр, очевидно рисуясь… Вы же читали газеты — видите, что делается. Вот если бы мы не ждали так долго, а своевременно исключили бы СССР из Лиги наций… Как, как? Если ваш папа — социалист, это ничего не меняет. Ваш папа, моя дорогая, вероятно, кушает с особенным аппетитом, когда из Хельсинки приходят хорошие вести? Вот видите. А вести приходят хорошие, что и говорить. Русские, конечно, пишут — поиски разведчиков и так далее. Однако сбито двести восемьдесят семь самолетов, и Уэльс^[340] — а вы сами понимаете, что Уэльс отнюдь не мой кумир! — но даже Уэльс заявил: «Большевизм, это двойственное движение, не переживет налетевшего сейчас шквала…» Еще вчера ваш Блюм делал ставку на русскую карту, а теперь…

— Позвольте, Серж! — пронзительнокрикнула Жаклина. Но Серж не позволил. Факт остается фактом. Вы поймите, Жаклина, что эта постыдная война между Францией и Германией, — да не кричите вы! Многие социалисты придерживаются того же мнения… Например, Поль Фор!.. Эта война — глупость! Все это происки евреев и масонов! Вот почему, когда я узнал, что мы намерены организовать интервенцию в Финляндии… — Вот тебе и на! Да это каждому известно! Монзи сам говорил папе. — Наконец-то, давно пора! В этом вопросе я тоже не одинок, — возьмите, например, Марселя Деа, да, да, Марсель Деа из «Эвра»… Вся его партия — сам Деа, Монзи, Фроссар, — все они высказались за немедленную помощь Маннергейму. Именно так. Это единственный способ выбраться из этой войны! И теперь все уже на мази.

XXI

Дюран стоял навытяжку перед полковником. Он ничего не понимал. От него официально затребовали личное дело лейтенанта из первой роты. Но, ознакомившись с делом, полковник Авуан отказывается вернуть его. Конечно, у себя в полку полковник — хозяин. Но если Второму отделению понадобилось личное дело этого типа из «Юманите», как же полковник смеет отказывать? Жюль Дюран просто онемел от удивления. И стоял навытяжку перед полковником. — Ступайте, Дюран! — сказал полковник. Но Жюль даже не пошевелился, до того он был поражен. Авуан побагровел: — Сказано вам, убирайтесь!.. — Пришлось убраться.

Эта сцена разыгралась в присутствии доктора Марьежуля и Готие. Когда Дюран ушел, Готие не выдержал:

— Простите, господин полковник, но неужели вы так уверены в Барбентане? Ведь вы же знаете, что генерал Дюсеньер умер в тюрьме из-за него. Он писал гнуснейшие, просто гнуснейшие вещи про этого несчастного генерала…

Полковник движением руки показал, что разговор окончен. Как будто отогнал назойливую муху. Только еще два часа, а хоть лампу зажигай. Вот вам и прибавляется день! Правда, снег перестал, но все небо заволокло тучами. После завтрака полковник Авуан обычно погружался в тяжелую полудремоту. Готие не знал, что и думать. Марьежуль тоже держит себя странно. Главный врач с первого февраля был в отпуску, и Марьежуль, замещавший его, столовался у полковника. Что им дался этот Барбентан!

— Сейчас я все объясню, — сказал доктор, когда они с Готие вышли. — Может быть, пройдемся? Правда, холодновато, зато прогулка будет на пользу. Здешние рагу что-то не по мне… Нет, у Наплуза куда лучше кормят.

Что верно, то верно: у Наплуза кормили лучше, все говорили это в один голос.

— Так вот, слушайте. Было это, когда мы еще стояли в деревушке возле Жуара, помните? В октябре, до того, как нас перевели сюда. Так вот, в Жуаре находился штаб воздушных сил, и летчикам не нравилось, что кругом толкутся штатские, боялись шпионов. И потом, между нами говоря, они, видите ли, считали, что поскольку они летчики, то наши оборванцы портят им весь пейзаж. Так что нас они определенно недолюбливали. Нам запрещалось даже ходить в Жуар. Там могли разгуливать только штабные. Однако имелось одно «но»: в той деревне, где мы стояли, если помните, не было церкви. Каждую субботу вечером солдаты, которые хотели идти в воскресенье к обедне, начинали волноваться. Нельзя сказать, что таких в нашем полку много, но все-таки… Как же попасть в церковь? Как-то раз я проходил по площади. И вдруг мой Барбентан — впрочем, почему «мой»? — обратился ко мне. Ничего не скажешь, он человек вежливый… Может быть, даже слишком вежливый… Но тогда он просто как взбесился. Начинает вопить, что это нелепо, — раз люди хотят идти на богослужение, это их право. И все такое прочее, причем о штабных выразился довольно резко. Я пытался его остановить, потому что сзади к нему подошел Авуан и слушал наш разговор. Барбентан-то его не замечает, а я не могу ему даже знак сделать: замолчи, мол, — ведь полковник стоял ко мне лицом. Барбентан разгорячился и прямо так и сказал: «Я коммунист и, конечно, ни во что не верю»… Со мной он не стесняется… врач, знаете ли… Наконец он заявил, что это недопустимое самодурство — раз люди хотят идти в церковь, пусть идут… и предложил построить их в колонну по четыре и послать в Жуар с кем-нибудь из офицеров… Вообразите себе, как бы нас приняли в воскресенье утром в Жуаре! Но так как Барбентан хорошо одет, он и вызвался повести их в церковь — пусть летчики помалкивают… А наш Авуан стоит сзади и все слышит. Он в себя не мог прийти. Вы же знаете, религия — его слабость. У него сын — монах-траппист^[341]. Короче, он был очарован. Начал говорить, что это прекрасно со стороны лейтенанта Барбентана, по крайней мере в нем нет сектантской узости, и это при его образе мыслей, и так далее и тому подобное. Он был просто в восхищении — коммунист предложил построить солдат и вести их в церковь! Полковник до сих пор забыть этого не может. Он два или три раза вызывал Барбентана к себе в кабинет. Не знаю уж, что он ему там говорил… но, как видите, отказывается отдать его личное дело полиции, уперся, как бык…

— А вы верите, — прервал доктора Готие, — что ваш Барбентан так будто бы и не знал, что сзади стоит полковник? Ловкач! Ясно, что он затеял всю эту историю с церковью, чтобы выслужиться.

Но Марьежуль придерживался иного мнения. Впрочем, его-то мало трогало, что какой-то журналист тиснул статейку, из-за которой генерал Дюсеньер отдал богу душу в тюрьме. А как этот Барбентан поносит кагуляров! «Кагуляры», вы только вдумайтесь. Слово-то какое нелепое: ка-гу-ля-ры. Марьежуль пожал плечами, — политика не по его части.

* * *

Напрасно Сесиль поджидала Жана. Она терялась в догадках — почему же, почему он не приходит?

Студент медицинского факультета Жан де Монсэ в начале февраля был зачислен санитаром-добровольцем в санитарную часть при казармах Мортье в Париже. И он проделывал во дворе упражнения, таскал носилки, вставлял и вытаскивал их из санитарной машины, чистил нужники, учился укладывать, как полагается, свои пожитки в вещевой мешок и скатывать шинель… Впрочем, он попрежнему ходил в клинику, в то же самое хирургическое отделение доктора Люлье, только носил военную форму — вот и вся разница; и теперь добираться до клиники ему было дальше, чем от Жозетты, — разве что на метро.

Жаклина Труйяр млела от восхищения, глядя на Жана. Ах, какой интересный! Что бы там ни говорили, а, конечно, он убил эту Сильвиану. Пасторелли заявил, что Жаклина окончательно рехнулась. Не знаю, какими такими духами она душится, но меня от них просто тошнит. И потом, после того как она побывала со своим родителем на балу, устроенном в Опере в пользу Финляндии, она без конца рассказывала, как остроумно Саша Гитри^[342] разрешил «спор между пиджаками и фраками». Пасторелли охотно ее поколотил бы.

А сам он ходил, как в воду опущенный. Он хорошо видел, что происходит, но не смел вмешаться. Хватит и того, что этот идиот Монсэ в такое время надел военную форму, а тут еще… Только в минуту волнения, после заседания палаты и речи Фажона, в ночной тьме, Жан впервые заговорил со своим другом о «той даме». В первый и последний раз. Больше он никогда не заговаривал о ней. А Пасторелли в таких вопросах был чересчур застенчив. И потом, у него была на редкость деликатная душа. Деликатность иногда мешает. Но что поделаешь, если ты таким родился. А теперь он видел, что Монсэ все губит, что он мучается, и Пасторелли ругал себя за то, что не вмешается и не одернет Жана, но не вмешивался, потому что не мог найти нужных слов. Правда, Жану с таким лицом пока нельзя было нигде показаться. Кроме того, они часто спорили, потому что Жан поддавался россказням газет, а те каждый день возвещали об успехах финнов.

— Возможно, газеты и врут относительно боев и всего прочего, — говорил Жан, — но если они утверждают, что из-за снегопадов русские вынуждены были отойти на тридцать километров, это, может быть, и правда.

Наконец Жан решился и как-то вечером пошел на авеню Анри-Мартен. Ему открыла Эжени. Сесиль страшно удивилась: почему в солдатской форме?.. Они не успели поговорить и трех минут, как раздался звонок и — надо же быть такой неудаче! — явился Никки! Не предупредив никого, он прикатил из Биаррица. Никки рассказывал какие-то невероятнейшие истории, потешался над своим приятелем Жаном: ну и вид у тебя! — и самое обидное было, что Сесиль, казалось, отчасти разделяла мнение брата. Значит, так? Пошел добровольцем? Воздух чист, путь широк… умрем за родину и прочие благоглупости! О войне Никки сказал, что если дело обернется скверно, в Париже будет коммунистическое восстание. При правительстве Даладье это весьма возможно… Но тогда Франко через двадцать четыре часа окажется в Тулузе и, следовательно, наша вилла будет спасена! Потом вдруг Никки спохватился. Как это я забыл! Вот голова-то! Скажи, Жан, что это за история с Сильвианой? Почему эго она вдруг окачурилась? Жан бледнел, краснел, пытался отшутиться, сделать вид, что ничего не знает, потом окончательно запутался, и неприятно пораженная Сесиль двумя небрежно брошенными словами довершила его смущение. Жан чувствовал себя преступником. Он понимал, что смущение губит его, но при этой мысли растерялся еще больше. И в первую очередь оттого, что непутевый Никки даже в присутствии сестры — и даже по такому печальному поводу — не особенно стеснялся в выражениях. — Ну, ну, не отвиливай, так мы и поверили, что ты три месяца жил с ней вместе и у вас ничего не было! Это ты папаше своему расскажи, а нас не морочь! — Выяснилось, что Никки вернулся в Париж вместе с Жозеттой, она приехала к себе на квартиру, и тут консьержка ей все рассказала, а она сообщила Никки по телефону. Впрочем, он, Никки, не очень-то хорошо понял. Когда Жозетта заговорила о полиции, он, ясно, тут же повесил трубку. При упоминании о Жозетте Жан пришел в полное смятение. Ему показалось, что за отвратительными шутками Никки кроется какой-то тайный смысл: может быть, Жозетта кое-что поведала своему другу? Лицо, все движения Сесиль выражали полнейшее безразличие, и это было еще хуже, чем насмешки ее брата. Что бы ни говорил Жан, все звучало, как безуспешная попытка оправдаться, разжалобить. Наконец Никки нанес последний удар: — Ты, сестренка, и представить себе не можешь, что это за тип! Какой-то Дон-Жуан, ловелас. Его оставишь на минутку с девушкой, а он… — Да хватит тебе, Никки! — Смотри, смотри, он еще жеманничает, ну и лицемер, доложу я вам! А знаешь, Сесиль, очень может быть, что Сильвиана покончила с собой из-за него… Жаль! Девчонка она была опытная, знающая, уж ты мне поверь, я-то понимаю толк в таких вещах…

Сколько было гнусности в его хвастливом взгляде! Жан вздрогнул, вспомнив, что ему говорила о Никки покойная Сильвиана. — Сесиль, клянусь вам… — А я-то здесь причем, Жан? Ты взрослый человек, и волен делать все, что угодно…

Вдруг Никки посмотрел на сестру и Жана. Внезапное подозрение пришло ему в голову, от изумления он открыл рот, он все понял: — Похоже, я попал пальцем в небо! Неужели вы не могли меня предупредить? — О чем? — спросила Сесиль, но Никки решил пойти на попятный: — Ладно, ладно. Ничего я не говорил. Жан — невинное дитя, я шутил, и, признаюсь, глупо шутил… — Но его заступничество было хуже всего. Как же выпутаться из этой истории? Жан пустился в объяснения, более или менее правдоподобные, пытался рассказать правду, но получилось что-то совсем невероятное, тем более, что о Жозетте надо было либо лгать, либо умалчивать… Сесиль, казалось, не слушала. Ясно, что Никки вывел ее из себя именно своим предположением, что между ней и Жаном существуют какие-то отношения, а Никки понимал только один вид отношений между мужчиной и женщиной. Словом, Жан окончательно запутался и замолчал, даже не успев рассказать о вечере шестнадцатого января, о том, как он нашел Сильвиану мертвой… — Очевидно, — сказал он, — мой рассказ никого не интересует. — Его дрожащий голос не тронул Сесиль, — она небрежно ответила: — Нет, почему же? — и с преувеличенным вниманием начала менять воду в вазе с цветами, которые ей накануне преподнес Люк Френуа. Вдруг в душе Жана поднялся гнев против Сесиль. Это было несправедливо, слишком несправедливо. Его обуревали непонятные чувства, которые заставляют человека делать кучу глупостей. Он стал вести себя вызывающе. Ему хотелось отколотить Никки. Но вряд ли это чему-нибудь помогло бы… Он испугался самого себя. С тех пор как его избили полицейские, гнев овладевал им с непонятной легкостью, словно гнездился где-то под самой кожей. Руки у него затряслись… — Раз я здесь никого не интересую… — И он направился к выходу. Сесиль и Никки молчали. Он сорвал с вешалки шинель, нахлобучил на голову пилотку. — Сестренка, — начал Никки, — извини меня, я вовсе не хотел вас поссорить. — Ты просто дурак, — злым шопотом ответила Сесиль и замолчала: в дверях появилась фигура Жана; в солдатской шинели он выглядел еще нелепее. — До свидания, Сесиль, до свидания, Никки…

— Прощай, Жан, — ответила Сесиль.

И когда Жан ушел, она прогнала Никки, — ей скоро нужно уходить: сегодня вечером ее пригласили в тот кабачок возле площади Этуаль, где поет Эдит Пиаф… Никки был обескуражен. Ну и ну! Действительно, я болван, дернула же меня нелегкая! Не сердись, сестренка… Да я вовсе и не сержусь на тебя. Слова эти были произнесены с подчеркнутым достоинством, с предгрозовым спокойствием и сопровождались ледяным взглядом. У Сесиль был такой вид, словно она бросила ему вызов: ну-ка, попробуй, скажи, за что я должна на тебя сердиться!.. С какой стати мне сердиться? Ну, беги, мне пора собираться. И только когда Сесиль закрыла за ним дверь и осталась одна, она оперлась о дверной косяк и залилась слезами; она плакала долго, беззвучно, припав грудью к бесчувственному дереву, и судорожно сжимала медную дверную ручку, словно чью-то холодную мертвую руку; ей было стыдно, и стыд заглушал все остальные ее чувства; ей было бесконечно стыдно…

— Мадам, вам нездоровится?

Эжени случайно вошла в переднюю и от удивления застыла на месте. Нет, ничего… идите… приготовьте мне платье, знаете, то, с широкими рукавами. Да, я вечером ухожу.

На другой день, когда Жан позвонил по телефону, Сесиль сказала: — Я просто не понимаю тебя… ты вправе собой распоряжаться. Я ни в чем тебя не упрекаю. Но очень прошу — оставь меня в покое. Ты сам знаешь, я ненавижу ложь… — Жан пытался оправдываться, но Сесиль повесила трубку. И несколько дней телефон молчал. Жан послал ей письмо. Потом второе. Она не ответила. Жан не мог и думать о том, чтобы связаться с ней через Никки, да и где прикажете искать этого Никки, не идти же к Жозетте?

Жан еще больше помрачнел, еще больше ушел в себя. Он стал избегать Пасторелли. Все рушится, ну и пусть рушится! На него нашел апокалиптический стих. Почему он вдруг обязан верить тому, что говорят коммунисты? Жан так и не прочел брошюру, которую ему принес Пасторелли. Он решил вообще ничего не читать, не стараться понять что-либо. К чему? Если весной начнется настоящая война…

* * *

— Эй, Готие!

Лейтенант Готие остановил машину у тротуара. Даже сейчас, в солнечные предвесенние февральские дни, город Мо выглядел мрачновато. На улицах было пусто, словно всех жителей ветром вымело. В конце небольшой площади — бистро, и какие-то военные стараются незаметно проскользнуть в двери, как будто входят в непотребное заведение.

Окликнул Готие майор Мюллер. С ним был какой-то тип в штатском, не высокий, не низенький, довольно плотный; лицо смуглое, кожа шелушится, на такой коже после бритья обычно остается беловатый налет словно от пудры. Постойте-ка, где же я видел эту физиономию?.. Да ведь это Дюран, шпик из первой роты… Неудивительно, что я его не узнал. Не мог же я думать, что майор в приятельских отношениях с нашим шпиком.

Готие с минуту колебался, но любопытство возобладало в нем над прирожденной ленью. Интересно, что они здесь делают? Раз Мюллер его окликнул, можно подойти и поздороваться.

— Пойдемте, пойдемте, — добродушно подбадривал его майор, — выпейте стаканчик со мной и с господином Дюраном!

Господин Дюран осклабился, открыв во рту, справа, очень стертый клык. У майора Мюллера были бы совсем бульдожьи глаза, если бы не тяжелые полуопущенные веки, придававшие его взгляду странную неподвижность. Он приоткрыл дверь, пропуская вперед двух своих спутников; Готие замялся и запротестовал. Тогда майор обнял его за плечи и шепнул: — Узнаете? Он из охранки, прикомандирован к их здешнему отделению. — Готие посмотрел на спину господина Дюрана. Обыкновенный пиджак. Спина как спина. Дюрана можно было узнать только спереди, по толстому шишковатому носу.

— А вы без пальто, господин Дюран? — не удержавшись, спросил Готие. Дюран уселся поближе к окошку, взгляд его блуждал по сукну биллиарда.

— Ничего, — сказал он смиренно, — наша канцелярия в двух шагах отсюда. — В бистро было жарко. Мюллер расстегнул пояс, распахнул шинель. — Ух, — шумно вздохнул он, опускаясь на диванчик, обитый молескином^[343]. Потом повернулся к Готие:

— Вот господин Дюран со мной не соглашается… Оно и понятно: господин Дюран в силу служебного долга обязан защищать правительство…

Дюран деликатно поднял правую руку, как бы желая сказать, что это само собой разумеется, но что, с другой стороны, всему есть предел…

— И заметьте, Готие, я вовсе не вынуждаю его соглашаться… Заметьте также, что он возражает мне, я бы сказал, не особенно энергично…

Дюран снова показал господам офицерам свой стертый клык, верхняя губа приподнялась и застыла в напряженной улыбке: — Возражать… возражать…

— А я вот что ему сказал. Все мы объевреились. Ну, что вы мне возразите, господин Дюран? Повторяю, мы кругом объевреились.

Господин Дюран качнул своим длинным туловищем, как бы признавая бесспорный факт, не одобряя, но и не осуждая его. Готие украдкой поглядывал на широкую грудь Мюллера, на его мощные, как у ярмарочного борца, бицепсы. Он знал, что Мюллер был правой рукой Даркье де Пельпуа^[344]. Говорили, что в Венсенской офицерской школе в 1938 году он подбрасывал прокламации. Сам лейтенант Готие не был антисемитом. Понятно, он не выносил евреев, но антисемитом не был…

— Мы?.. Кто это «мы», господин майор? Об англичанах еще больше можно это сказать, чем о французах.

— Что прикажете подать? — спросил официант. — Вермут, арманьяк, кальвадос, коньячок? Разрешите порекомендовать кальвадос, коньяк не той марки…

— Нам с господином Дюраном дадите пастису, — сказал Мюллер. Готие спросил себе кружку пива.

— «Мы» — это армия, Готие, понимаете, армия… Вот вы, дорогой мой Дюран, видели наш прелестный полк. Скажите, пожалуйста, с таким воинством мы и намереваемся разбить немецкую армию?

Дюран тихонько захихикал.

— Конечно, нет, — сказал Готие, — но не следует слишком обобщать. Сколько таких полков, как наш? Говорят, напротив, теперь в армии людской состав куда лучше, чем в четырнадцатом году…

— Допустим. Но кто командует? Гамелен? Генерал-политикан, он пуще огня боится всякой ответственности. Вы сами в этом могли убедиться по его приказам. Командуют, милый мой, штабные канцелярии. А кто в штабах? Евреи…

— Но военный министр…

— Даладье? Жалкий пьянчуга! А его правая рука, вы сами знаете, не кто иной, как этот бородач, — майор приставил к подбородку руку с растопыренными пальцами и пошевелил ими, желая изобразить роскошную бороду товарища военного министра. — Я сам из Каркассона, следовательно, не могу не знать уважаемого Ипполита Дюко… Он был преподавателем в лицее… Я многое мог бы вам о нем порассказать… Нет, все это несерьезно. Подлинное правительство — это Мандель и Зей, в первую очередь Мандель. Это он добился отстранения Петэна и услал его в Мадрид. Еще во времена Клемансо… А что сам Клемансо был ставленником евреев и англичан тоже, вам известно… Панама, Арлон… его брат, юрист, защищал Дрейфуса… Мандель и Ротшильд — вот кто нами правит…

Господин Дюран вертел в руке стаканчик, любуясь игрой вина в солнечных лучах. Он слегка покачал головой:

— Это интересно, — сказал он, — очень интересно… Ну хорошо, управляют нами евреи. А дальше что?

Но тут майор Мюллер загрохотал. Смех у него был странный: начинался где-то в животе, раскатывался там басовыми, булькающими нотами, затем заполнял всю грудную клетку и, наконец, подступал к горлу, вырываясь оттуда истерическими, бабьими взвизгиваниями. Странный, незабываемый смех! Вслушиваясь в раскаты этого смеха, оба собеседника майора сидели молчаливые, серьезные.

— Ну ладно, — сказал Мюллер, утирая слезы. — Оставим в покое высокую политику… Возьмем наш полк. Вы знаете, какой у нас полк? Красный пояс и так далее. Тут требуется железный кулак. А кого нам дали? Авуана? Этим все сказано.

— Я с вами согласен, господин майор, — сказал Готие, — возможно, полковник Авуан недостаточно энергичен… Господин Дюран мог бы порассказать кое-что на этот счет… Но какой же Авуан еврейский агент? Уж скорее иезуитский…

Майор долго молчал. Он пристально глядел на лейтенанта, как будто желая понять — шутит тот или на самом деле так думает. Его толстые, похожие на сосиски, пальцы рассеянно барабанили по мраморному столику, затем медленно поползли вверх и прошлись по черным подстриженным усикам, еле заметным над толстой и дряблой губой. Веки устало опустились, потом с трудом поднялись.

— Иезуиты! Легко сказать, иезуиты!.. Господин Дюран только что рассказывал мне, только что рассказывал, — верно, господин Дюран? — что Авуан… А ведь я не заставлял вас говорить, дорогой, вовсе не заставлял…

— Что я вам рассказывал? — опешив, спросил Дюран. Мысли его были далеко: его тревожило, что вот уже месяц нет никаких известий от Сильвианы…

— Не будете же вы отрицать? Мы ведь здесь свои люди…

Майор перевел тяжелый взгляд с Дюрана на Готие. Тот покраснел: Мюллер как бы уравнивал его с Дюраном…

— Вы только что мне рассказывали, Дюран, — продолжал майор, — что полковник намеренно затрудняет вам работу, отказываясь выдавать вам личные дела подозрительных лиц… несмотря на ваши настойчивые требования и имеющиеся приказы. В частности, он неоднократно отказывался выдать вам личное дело Барбентана. Говорили вы это или нет?

— Говорил, господин майор, но…

— Без всяких «но», Дюран. Из каких, по-вашему, соображений полковник отказался отдать вам дело Барбентана? Отвечайте. Да отвечайте же!

— Полковник — человек очень набожный, настоящий христианин. Он верит, что его долг — прощать обиды. Он хочет дать возможность исправиться даже господам красным, чтобы они могли попасть в рай… К тому же у него есть свои основания покровительствовать Барбентану. Он говорит: раз человек в армии…

— Знаем, знаем, — захохотал Мюллер, — армия… Великая Немая!.. Слыхали… Но, как вы сами изволили сказать, оказывается, что у нас католическая религия противопоставляется высшим соображениям — соображениям безопасности в условиях войны. Я-то раскусил Авуана. Возлюбите друг друга, подставьте левую щеку… Взявший меч… и все такое… Мораль рабов! Вот так-то и играют на руку большевизму. А удивляться тут нечему. Это мораль — еврейская, ведь и Христос, в сущности… Нас разлагают еврейские идеи. Вот и получается, что в армии иудео-христианин прикрывает иудео-марксиста во имя морали рабов…

— Уж что-то очень мудрено, господин майор! — с восхищением заметил Дюран. Но что же это делает Сильвиана? Почему не пишет? С глаз долой — из сердца вон… Готие допил вино. Какой-то врач с тремя нашивками играл сам с собой на биллиарде. Тишину нарушал только стук костяных шаров; солнечные лучи полосами лежали на зеленом сукне.

— А вы, лейтенант, — спросил Мюллер, — каково ваше мнение?

Две глубокие складки, идущие у Готие от крыльев носа ко рту, стали еще заметнее. Он сморщился, пригладил спасительную прядь, прикрывавшую лысину. Странно, лицо у него худое, но какое-то опухшее. Готие начал говорить будто для самого себя, лишь бы не молчать; мысли как-то незаметно для него самого превращались в слова:

— Мое мнение… Полковник — странный человек… Я, правда, столуюсь у майора Наплуза, но поскольку я заведую автопарком — потому-то я и приехал сегодня в Мо поторговаться насчет горючего… ведь если нас завтра куда-нибудь перебросят, полк вынужден будет оставить свои машины… О чем это я говорил? Да, так вот, хотя я столуюсь у майора Наплуза, я часто обедаю и у полковника… Мы с вами, господин майор, там ведь встретились. В ротной столовой и то приличнее кормят. Полковника снабжает хозяйка бакалейной лавки… Она же и стряпает, — вы сами видели, как стряпает. И подает тоже она в своей столовой. Словом, полное убожество. Имеется у этой дамы дочка, но и та рожа сверхъестественная. У полковника Авуана все в таком духе. Экономия. Он большего и не требует. Ничего ему не надо. Только в тот раз, когда приезжал майор-кухмистер^[345], в декабре, у нас подавали дней пять-шесть хорошее вино. А возьмите горючее — вы думаете легко мне этим заниматься одному, без поддержки? По-моему, Авуан старается, чтобы его не замечали… да, чтоб о нем совсем забыли. Держит себя так, как будто полк ему дали по ошибке, и он боится, что вдруг об этом вспомнят и отнимут полк…

— Пожалуй, это верно, — согласился Мюллер.

— Но дело не только в этом. Он человек осведомленный. Должно быть, сохранил дружеские связи на улице Сен-Доминик, в министерстве… Он весь дрожит, когда при нем упоминают имя военного министра… преклоняется перед Даладье. Какое-то необъяснимое почтение! Однажды Даладье выступал по радио, как раз в этот день я обедал у полковника, и он заставил нас, стоя навытяжку, слушать Даладье, — вернее, радио! Нелепейшее зрелище: стоят перед радиоприемником несколько идиотов, руки по швам!

— Это еще не так плохо, — попытался ввернуть слово Дюран.

— Для вас, понятно! — возразил Мюллер. — Но это, однако, не объясняет, почему наш полковник отказывался отдавать дела подозрительных лиц.

— Объясняет! Подождите, я не кончил. Авуан так удивлен, что ему поручили командование, так боится, что его снимут… У него такое чувство, словно полк тает под его руками… Вы же сами знаете, он не отпускает солдат, которые имеют право вернуться домой… И даже коммунистов не желает отпускать… Помните, когда у него взяли батальон Бреста? Ведь он не хотел его отдавать… Правда, в батальоне всех обмундировали…

Мюллер заворчал: — Брест карьерист. Пролаза. В молодости у него была темная история. Выпутался благодаря связям. Он друг Шотана… масонов. Говорят, интригует, чтобы его часть отправили в Финляндию…

— Я не говорю о третьем батальоне, я хотел другое сказать. Когда охранка требует у полковника личные дела, полковник думает: если что-нибудь обнаружат, — значит, из полка еще людей возьмут… а ему хочется, чтобы все его солдатики были при нем. Авуан хочет, чтобы все они были здесь… Вы знаете, он считает, что его полк вовсе не так уж плох! Он о нем говорит всерьез, будто это и в самом деле боевая единица.

— Вот умора!

Мюллер и Готие изумленно взглянули на Дюрана. Инспектор полиции гоготал, то склоняя к столу свое толстоносое лицо, то снова выпрямляясь.

— Что это вас так разбирает? — спросил Мюллер.

— Меня? Да так, ничего! — ответил Дюран и затих.

— А пока что, — вздохнул майор, — до сих пор наш полк не прочистили. Известно, например, что в батальоне Наплуза коммунисты? Конечно, обо всех имеются сведения. Но как вы думаете, Дюран, это свежие сведения? Ведь с 1936 года эти люди далеко пошли…

— Во всяком случае, всем известно, что в первом батальоне служит лейтенант Барбентан, сотрудник «Юманите», — заметил Готие. — И будь моя воля…

— Ну, о нем не будем говорить, он никуда не спрячется. Но ведь опасны не те, кто на виду. У себя, например, я сам провел расследование.

— Однако в вашем батальоне на днях опять пели «Интернационал», — почтительно вставил Дюран.

— Ничего от вас не скроешь, Дюран. Да, пели, и сейчас иногда поют. И представьте, я не против. Вот у Наплуза молчат. А ведь сказано: бойся огня под пеплом. Возьмите опять-таки вашего негодяя Барбентана, — разве у него вы когда-нибудь услышите «Интернационал»? А у меня поют. Это, если хотите, доказывает, что в моем батальоне есть жизнь. И потом, когда человек поет «Интернационал»… значит, он его знает, верно? Человека, который поет такие песни, сразу видно. Поняли? Вот у меня время от времени поют… Следовательно, я предупрежден и могу принять меры…

Готие взглянул на майора не без восхищения. Сам он не был антисемитом, и теория Мюллера казалась ему большим преувеличением — Мандель, Христос… Но все-таки майор настоящий мужчина, одни плечи чего стоят; глаза как у сторожевого пса, все видят, все подмечают… Возможно, он не создан для высоких постов… Но правительству такие молодцы нужны… Теперь нам требуются люди циничные и решительные, которые не боятся ни бога, ни дьявола… Он вспомнил о своем пребывании в Индии. Право, если бы во Франции был свой Киплинг, он воспевал бы именно таких Мюллеров… Но тут же лейтенант вздохнул: не обманет ли его капитан насчет горючего? Правда, он обещал, но как-то уж очень неопределенно. Хлоп, хлоп — доктор продолжал в одиночестве гонять шары.

— Солнце спряталось, — сказал Дюран, — собирается дождь.

В его ли годы разыгрывать из себя юношу! Теперь он уже жалел, что оставил непромокаемый плащ в канцелярии. Придется за ним сходить… тем паче, что в кармане плаща лежит письмо к Сильвиане: надо попросить кого-нибудь из сослуживцев отдать ей письмо в собственные руки, а то бог знает, что она там, распутница, может без него натворить. Стоит отвернуться на минуту… правда, она на двадцать лет моложе меня.

— Вы в первую роту, Дюран? — спросил Готие. — Я могу вас подвезти!

Дюран рассыпался в благодарностях. Однако он заметил, что, выйдя из бистро, лейтенант стал называть его просто «Дюран». Почему же не «господин Дюран»? Значит, нет уважения к полиции… И чего нос-то задирает? Ведь офицеры — те же сыщики, только форма другая.

Вот и машина лейтенанта. Дюран уселся рядом с Готие, он был задумчив, почтителен. Первым нарушил молчание Готие:

— Между нами, Дюран, вы надеетесь, что вам удастся поймать Барбентана?

Дюран вытер нос, неопределенно покачал головой и, приподняв в улыбке губу, показал Готие свой стертый клык. — Мы стараемся взять его с разных концов: и у него дома, и прошлое все перерыли… и здесь в полку. И ничего не нашли, буквально ничего. Да, хитрец! Представьте, ничего не обнаружили. Очень опасный тип! — Дюран погрузился в свои мысли, потом решил добавить: — Но дайте срок, я своего добьюсь. Это только вопрос времени…

Готие искоса взглянул на шпика и переключил скорость, так как дорога у въезда в деревню пошла на подъем. Неприязнь к политическим взглядам Барбентана боролась в нем с чисто физическим отвращением к шпику. Если несчастный генерал Дюсеньер попал в лапы этих людей, то по вине всяких Барбентанов. Но все-таки… иметь дело со шпиком… Даже в Индии, подумал Готие, во время голода, когда трупы валялись прямо на улицах, меня не так воротило от этого зрелища, как сейчас от соседства со шпиком. Впрочем, ведь мне там не приходилось возить эти трупы на своей машине…

— Но нельзя же, в конце концов, без полиции…

— Что вы сказали, господин лейтенант?

Очевидно, Готие машинально произнес свою мысль вслух. Он смутился. Подъезжали к дому. Кто это там? Что случилось? Перед машиной вырос Серполе, он размахивал руками. Опустив стекло, Готие высунулся из машины.

— Господин лейтенант, в роте три человека объявили голодовку…

— Что?! Что?

— …призыва одиннадцатого года, те, которых домой не пускают…

— И что же я, по-вашему, должен делать?

— Я никак господина полковника не найду… вы не знаете, где он?

— Я ему не нянька… А в церковь вы не заходили?

— Верно! Об этом я и не подумал, господин лейтенант…

Когда Серполе отошел, Готие обратился к шпику:

— Вот что, Дюран, вы бы вышли здесь, я проеду в третью роту, в Мальмор, хочу сыграть в бридж…

И, оставшись один, лейтенант Готие закурил сигарету. Чтобы очистить воздух.

XXII

Какой бездонной пропастью может быть пустота человеческой жизни… а сколько в ней машинальных действий и вечного ожидания! В конечном счете, все только ждешь и ждешь чего-то… Машинально делаешь что-то, чтобы заполнить пустоту; самое главное — все откладывается на завтра, а то, что заполняет нынешний день, даже самый лучший, — только ожидание этого «завтра». Сколько Эдуард себя помнил, — так было всегда. Ребенком он ждал той поры, когда станет взрослым, но, в сущности, никогда не приходит такое время, чтобы во взрослом человеке совсем исчез ребенок. Эдуард был еще ребенком, когда посвятил себя военной карьере, решил стать солдатом. Физическое и умственное развитие, занятия в школе и гимнастика — все было направлено к какой-то отдаленной цели, к иным временам. Даже с переходом из училища в полк ничто не изменилось в этом постоянном ожидании. Эдуард стал теперь ждать производства в чин младшего лейтенанта, лейтенанта, капитана…

Он вырос в атмосфере поражения. Отец его погиб в войну семьдесят первого года^[346], в армии Шанзи; сын родился вскоре после смерти отца. Мальчик знал, что каждый кусок хлеба, который он съедает, стоит лишений матери, бледной женщине, никогда не снимавшей траура по мужу. И всякое удовольствие его юношеских лет тоже стоило матери лишений. Почти все, что составляло тогда его жизнь, он ощущал как какое-то преступление. Нужно было долго трудиться, чтоб заслужить право вздохнуть посвободнее. В Сен-Сир его не удалось устроить. Для таких подростков, как он, изобрели Сен-Мексанское пехотное училище. Мать умерла, во время Мадагаскарской кампании. Эдуард вернулся оттуда лейтенантом. Женился.

Господи, господи, пошли мне силы каждодневно ждать и терпеть! А если бы не было тебя, господи, как же выдержать такую жизнь? И подумать только, что есть на свете неверующие люди! Как же они заполняют пустоту самых заполненных дней? Какой надеждой могут они жить? Уму непостижимо! Да нет, это невозможно. Неверующих людей не существует. Нет таких, чтобы действительно не верили в бога. Должно быть, они как-нибудь, изворачиваются; чтобы не думать о боге. Бог им, верно, мешает. Вот они и убеждают себя, что не верят в бога…

Эдуард ждал счастья, так долго ждал счастья. Он мог ждать счастья только в браке, только в браке. Жена оказалась безупречной супругой. Она тоже ждала от мужа счастья. Они вместе ждали счастья. Благочестиво ждали. Жена была верующей женщиной, истинной христианкой. Они ждали, что рождение первого ребенка даст им то самозабвенное чувство любви, которого оба они ждали. И у них родился ребенок, девочка. Потом они ждали других детей. Дети родились. Два мальчика. И супруги опять ждали — ждали, чтоб окрепло здоровье Лизетты, — после перенесенного плеврита девочка очень беспокоила их; ждали, когда можно будет отнять от груди Эмиля и когда прорежется первый зубок у Алена. Оба, отец и мать, были всегда подавлены сознанием родительской ответственности и мужественно несли ее. Семья переезжала из гарнизона в гарнизон. Война четырнадцатого года застала Эдуарда в чине капитана. Ему было тогда сорок два года.

Некоторые думают, что военные созданы для войны. Это неверно. Военные созданы для мира. Все четыре года войны Эдуард ждал мира. Ждал победы — то есть мира. Он ненавидел резню. В заповеди сказано: «Не убий». Он ждал мира и лелеял надежду, что тогда все будет хорошо, жизнь станет прекрасной и легкой. Он вернется к жене, разлука откроет ему силу их взаимной привязанности, и к ним придет любовь. Выросла дочка Лизетта, — пора уже было выдавать ее замуж. Они стали ждать замужества дочери… Сыновья… Однажды вечером в Эпарже он в первый раз произнес слово «любовь», относившееся к жене. Это было перед атакой. Он исповедовался у аббата Брюна… и покаялся, что недостаточно любит мать своих детей. А потом вдруг… Как сложна жизнь! Это случилось в Эпарже, в 1916 году. Он тогда временно командовал батальоном. Его перевели в Париж, в министерство. Жаль было расставаться с батальоном. Но служба есть служба. А в 1917 году умерла Лизетта. Ей было двадцать лет. Сын Эмиль пошел на войну добровольцем. Убили в восемнадцатом году, в ноябре, — перед самой победой. Майора Авуана послали в Алжир на штабную работу. Лучше бы уж назначили на строевую должность, чтобы меньше времени оставалось думать. Но и канцелярщина поглощала все дни. От бремени всех их несчастий жена стала еще более чужой. Они боялись бывать вместе, им тяжело было оставаться наедине. Никогда не говорили о своих умерших детях; теперь они ждали, как сложится судьба Алена, их младшего сына. Ждали возвращения в Париж. Жена очень плохо переносила климат Северной Африки. В 1920 году они послали Алена в Париж учиться. Он был замкнутый юноша, лицом похожий на мать. Довольно красивый, но очень робкий. Ален готовился к конкурсному экзамену для занятия административной должности в колониях. В 1922 году он вдруг объявил родителям, что пойдет в монахи. Разве могли они противиться этому! Бог дал, бог и взял… В 1928 году, когда Эдуард Авуан стал подполковником и был переведен в Париж, он привез туда жену калекой: упала на улице и сломала шейку бедра. Опять зеленые картонные папки в министерстве. Чего же он ждал теперь?

В конечном счете, мы ждем только бога. В конечном счете, все, чего мы, как нам казалось, ждали, — было лишь испытанием на пути соединения с богом. Ален вступил в орден траппистов — это было тяжким испытанием для подполковника Авуана. Право, слишком тяжким. Ну, пусть бы уж стал священником. Или хоть бы выбрал монашеский орден с менее строгим уставом. За женой подполковника, пока он высиживал в министерстве присутственные часы, ухаживала ее двоюродная сестра. Больная очень мучилась. Всю жизнь они жили довольно скудно, — только на жалованье, капиталов не было; при каждом, даже грошовом расходе мучила совесть; ценой лишений откладывали деньги. Сначала копили на приданое Лизетте, а пришлось истратить эти деньги на санаторий в Альпах, куда ее послали. Как странно! Жена была еще не старая женщина, но врачи говорили, что организм ее совершенно изношен, кости, как у девяностолетней старухи. Она никак не могла поправиться. Бесконечные осложнения. Что с ней, не могли решить — ставили то один диагноз, то другой. Она дотянула до весны тридцать седьмого года. Сын приехал проститься с матерью, когда она уже лежала в гробу. В тридцать восьмом году Эдуарда Авуана уволили в отставку с пенсией и чином полковника. Как только объявили войну, он опять пошел в армию. Ему дали полк. Наконец-то ему дали командование!

Господи, не для того ли я прожил долгую жизнь в непрестанном ожидании? Не этого ли ждал я? Ты закалил душу мою в испытаниях, господи, ибо тебе ведома была моя участь с первого мгновения земного моего бытия, но человеческому взору, господи, темны наши судьбы, даже когда они уже свершаются… Да будет воля твоя как на небе, так и на земле…

Зимний день был уже на исходе; меркнул свет, вливавшийся в стрельчатые окна, где простое стекло заменило старинные красно-голубые узорчатые витражи, разбитые при обстрелах в восемнадцатом году. Аббат Буссег сидел за фисгармонией и для упражнения, чтобы не потерять беглость пальцев, играл монотонные, некрасивые песнопения, звучавшие, как тягучие стоны больного животного. Церковь была построена в смешанном стиле — романском и поздней готики. Алтарь — в современном вкусе, но позолоченная статуя, украшающая его, сделана в манере, излюбленной иезуитами: крупные слезы стоят в глазах Иисуса, слезы катятся у него по щекам…

Полковник Авуан молится, опершись коленом на низенький стул с плетеным соломенным сиденьем, кое-где оно прорвано, и солома торчит клочками. Пальцы полковника перебирают четки из белого перламутра, которые благословил папа Лев XIII. Эти четки были у Лизетты в ее смертный час.

Заскрипела дверь, входит запыхавшийся Серполе, стаскивает берет и, держа его в руке, идет по главному приделу, но, спохватившись, поворачивает обратно к двери и окупает пальцы в чашу со святой водой…

— Господин полковник… Господин полковник! — Как странно слушать в церковной тишине этот испуганный топот… Авуан с удивлением смотрит па капрала Серполе. Я изливал душу свою богу, а тут этот капрал… Странно. — Вам что, капрал? Зачем понадобилось беспокоить меня здесь? Что?! Заключенные объявили голодовку? — Полковник чуть было не выругался, и ему стало стыдно. Он повернулся и с нарочитой медлительностью преклонил колени перед главным алтарем, над которым горела красная лампада. Господи, прости меня, грешного, но ты же видишь— они объявили голодовку!..

* * *

Вместе с объявившими голодовку в тюрьме как бы случайно оказался и солдат Лафюит. Голодавших было трое: Леметр, хозяин молочной в Сен-Дени, боявшийся, что жена изменяет ему; меховщик, по фамилии Меерович, проживавший за площадью Бастилии, и член муниципального совета Ломбар. Их поместили в комнате верхнего этажа, куда вела внутренняя деревянная лестница; в нижнем этаже у большого камина грелись и болтали солдаты охраны под надзором своего командира, сержанта Эскартефига, который был в каске, с ремешком под подбородком; они поочередно занимали караульный пост — на холоде, перед дверью тюрьмы.

Домишко был ветхий, из всех щелей дуло, и в камин приходилось бросать дрова большущими охапками, чтобы яркое пламя хоть немного согрело комнату и спасло от сквозняков. Сержант Эскартефиг, могучим телосложением походивший на ломового извозчика, а в действительности банщик по профессии, уверял, что этим паршивцам арестантам живется в верхней комнате, как в раю. Тут вот мерзнешь, хоть и сидишь у самого огня, а весь теплый дух идет вверх, и там жарко, как в парильном отделении бани. Время от времени приходилось стучать жердью в потолок, потому что для развлечения заключенных, объявивших голодовку, вышеуказанный Лафюит распевал во все горло непристойные песни из репертуара алжирских гарнизонов, а знал он их десятки, одна глупей и похабней другой. Ему-то что не веселиться? Для искушения голодающих рядом с их тюфяками оставляли еду, и Лафюит жрал за четверых — каждый день праздник!

То и дело в тюрьму прибегал главный врач. Очевидно, полковник относился к этой истории очень спокойно, но доктор расстраивался: ведь заключенные голодали уже третий день! Леметр ни за что бы не выдержал, будь он один, но Меерович, повидимому, человек стойкий; он участвовал в войне четырнадцатого года, пошел на фронт добровольцем, был награжден медалью и получил французское подданство за то, что совершил подвиг: подпалил стог сена в нескольких шагах отнемцев, чтобы отвлечь их внимание во время начала атаки. Правда, это было двадцать пять лет назад, а теперь, в сорок девять лет, Меерович стал щуплым подслеповатым старичком и страдал расширением вен. Главного врача больше всего раздражал Ломбар. Всем известно, что этот тип — коммунист, так почему же он так уверен в благополучном исходе своего бунта? Ломбар говорил, что поднимется такая буча, только держись… Вот погодите, погодите, пропечатают вас в газетах… Лучше отпустите нас домой, а не то худо вам будет! В сущности, главный врач тоже так думал. Он сказал доктору Марьежулю: — Поскольку приказ уже получен, надо бы всех троих вытряхнуть из полка. — Но вот, не угодно ли! Авуан заартачился. А уж теперь, когда он посадил их в тюрьму, ему для сохранения своего престижа надо их тут держать. А вы что думаете, голубчик? У этого Ломбара, должно быть, есть заручка^[347]…

— Несомненно, — подтвердил Марьежуль, без всякого на то основания, только для того, чтобы окончательно испортить настроение своему начальнику. — Ах, какая досада!.. Полковник хочет одержать верх, и эти трое тоже хотят одержать верх. А вдруг кто-нибудь из наших арестантов подохнет? В палату будет внесен запрос правительству. Обязательно. И можно заранее сказать, кого притянут к ответу: как главный врач не вертись, все равно он окажется виноватым. Право, дали бы вы этому Ломбару для соблазна шоколаду, что ли? А? Или хоть бы посадили Леметра отдельно.

— Да я и хотел их всех поодиночке рассадить. Но полковник и слышать не желает. Знаете, что я вам скажу? Двое честно ведут игру, а вот если бы оказалось, что Ломбар тайком от них ест, я бы не удивился. Надо поймать его с поличным… Да-с… Легко сказать, а как поймаешь? И еще этот мошенник Лафюит все дело портит. Вы же знаете, какой он… Просто невероятный субъект! Если ему завтра вздумается удрать из тюрьмы, он и сам удерет и всех троих голодающих уведет с собой, хотя выход отсюда только один — внутренняя лестница — и внизу стоит охрана. Но это такой ловкач, что часовые ничего не заметят. Уверяю вас!

Полковник появлялся раз в день и тоже снисходил до заключенных — вернее, восходил к ним по лестнице, — и всякий раз повторял упрямцам, чтобы они прекратили бунт, пока еще не поздно, — тогда им дадут всего лишь месяц заключения в крепости… Ну, разве так можно? От таких угроз они только еще больше коснели в своем упрямстве… На них не действовало даже застращивание военно-полевым судом. Марьежуль с самым серьезным видом спросил у главного врача, найдется ли в полку двенадцать винтовок для предстоящего расстрела бунтовщиков. Главному врачу совсем не нравились эти шуточки. Авуан должен пойти на уступки, а то вон какая катавасия получается!.. В полном расстройстве чувств он сел в автомобиль и покатил к Мюллеру — излить ему свое возмущение полковником. Он знал, что кто-кто, а уж Мюллер охотно будет слушать. Но проехав с этой целью шесть километров, доктор стал терзаться беспокойством: — Слушайте, майор, поедемте со мной в деревню, — боюсь, как бы там чего не стряслось. — Да что там стрясется? Успокойтесь, ничего не будет. Посидите, я вас угощу коньяком. Подарок моих офицеров к Новому году. Еще осталось немного. Ну?.. Да уж от коньяка не откажусь. А потом поедемте. Хорошо? Хоть посмотрите, какой у них вид, у этих выдумщиков. Однако коньячок не дурен… Жаль, что у вас нет в запасе целого бочонка!

— Слушайте доктор. Вот вы каждый день встречаетесь с полковником… Как, по-вашему, с медицинской точки зрения, он немножко того… Правда?..

Главный врач покачал головой. Клинической картины нет. Но если поразмыслить, то…

— Вы подумайте, какие крайности: совершенно непонятная снисходительность в одних случаях, а в других — нелепая непреклонность. Вы знаете, что его сын в строгом заточении? — Да что вы! Не знал… — А как же! Он монах-траппист…

— Ах, вот оно что…

Главный врач не сразу оценил шутку Мюллера и засмеялся с некоторым опозданием.

Потом опять с некоторым опозданием он добавил, что мистицизм, возможно, наследственное явление, ведь у полковника Авуана наблюдаются признаки циклотемии^[348]: состояние нервной депрессии вдруг сменяется возбуждением, каким-то ни на чем не основанном самодовольством, — и тогда он воображает, что командует настоящим полком. Честное слово!

Появление Мюллера в тюрьме повергло всю охрану в крайнее смятение: Эскартефиг в это время грелся у огня в самом растерзанном виде, а остальные жарили на импровизированном вертеле какого-то зверька… — Ну, и ну! А впрочем, не я сегодня дежурный, — с громким смехом сказал майор Мюллер и стал подниматься по лестнице на второй этаж.

Сошло благополучно. А все-таки, что это за пост! Никакого тебе покою. Сейчас только приходил капитан Блезен, за ним — капитан Бальпетре… а теперь вот — Мюллер! Всем любопытно поглядеть на наш зверинец. Чудное дело: у всех этих гостей такой вид, точно они приходят подбодрить арестантов. Ничего не поймешь. Вот так армия!

За главным врачом прибежал запыхавшийся санитар: — Господин капитан, там один солдат попал под машину, кровь так и хлещет, глядеть страшно…

— Ступайте, ступайте, доктор, — сказал Мюллер. — Я тут немножко побуду и приду к вам…

Трое голодавших лежали на соломенных тюфяках не шевелясь (им советовали делать как можно меньше движений); Меерович скорчился, подогнул колени к подбородку, Ломбар повернулся носом к стене, Леметр тихонько стонал. Майора Мюллера они не заинтересовали, гораздо больше привлек его внимание Лафюит. Живописный субъект! Он пробудил в майоре воспоминания о Тонкине.

— Эй, вы, певец! Ну да… вам говорят… Подойдите сюда. Дохните-ка на меня… Это что ж, вам в тюрьме дают вино?

— Никак нет, гос-подин май-op… Не положено. Сам ловчусь.

— Вот нахал! Ты откуда взялся?

В самом деле интересный тип. Мюллер уже слышал о нем. — У тебя, говорят, весь зад разрисован, а? — Что там зад, гос-по-дин май-op! Как есть все разрисовано. Не угодно ли посмотреть? — Ну, не сейчас!.. Забавный тип! — Слушай, Лафюит, а верно, что ты, если захочешь, преспокойно удерешь у всех на глазах и никто не заметит? — Лафюит скромничал, но был весьма польщен… А когда майор спросил, что он думает о заключенных, объявивших голодовку, Лафюит, подмигнув, ответил: — Полоумные!

Разговор продолжался. Ломбар злился, был ужасно возмущен. Попробуйте поголодайте три дня — все действует на нервы. Он заткнул уши пальцами, чтобы не слышать.

* * *

Никто не мог понять, как это произошло. Эскартефиг уснул или, во всяком случае, задремал. Его подчиненные уверяли, что никто по лестнице не спускался и не поднимался. Если б один Лафюит удрал, еще туда-сюда: он в этом деле наловчился — и не заметишь, как улизнет; все уже привыкли к его кратковременным исчезновениям… Но как это четверо заключенных ухитрились спуститься невидимками и притащить дров с нижнего этажа, — вот это диво! Да еще развели огонь у себя в камине, а ведь там дымоход был заложен кирпичами, чтобы нельзя было убежать через крышу!

Как бы там ни было, в первом часу ночи раздался сигнал тревоги — горела тюрьма. Крыша пылала, рушились балки, охрана разбежалась. Видели, как Лафюит спускался с крыльца, перекинув через плечо Мееровича. Солдаты бросились в горевшее здание, исчезли в дыму. Деревянная лестница накалилась и уже тлела. Удалось вытащить Ломбара и Леметра еле живых — еще немного, и оба задохнулись бы. Ну вот, не угодно ли, — заключенные остались без тюрьмы! Главный врач как раз уехал в Париж, с ночевкой. И опять Марьежулю пришлось все расхлебывать. Он взял троих голодавших в лазарет, а Лафюит в переполохе, разумеется, исчез в неизвестном направлении. Волноваться нечего — через три дня явится и, как обычно, доложит: «Я не дезертир, с вашего позволеньица».

Разбудили полковника. Он пришел в походной форме. Осмотрел пожарище: все сгорело дотла, больше уж и гореть было нечему — черная груда головешек; только от обвалившейся лестницы еще летели искры. Хорошо, что не было ветра, а то занялись бы соседние дома. Авуан явно был в прескверном настроении. Во-первых, капитан Бозир, облеченный званием коменданта гарнизона и ответственный за порядок в районе расположения войск, еще не явился на место происшествия, хотя в ту ночь было его дежурство… Полковник прежде всего спросил: — Как с заключенными? — Сержант Эскартефиг пробормотал, что все целы и невредимы. Авуан оборвал его: — Я не о том спрашиваю. Куда вы их поместили?

Он поднял страшный крик, услышав, что всех поместили в лазарет. Он требовал, чтобы арестантов немедленно заперли в арестный дом. Но где его взять, этот арестный дом? В местечке его не было. Тут как раз прибыл Бозир, и на него обрушился весь гнев Авуана. — Господин полковник, единственное, что остается — запереть их вон в том доме, по соседству с кафе. Но оттуда убежать еще легче, чем из… — Как это «убежать»? — Да видите ли, один из заключенных удрал… Тут полковник раскричался так, что удержу ему не было… Лафюит? Не знаю никаких ваших Лафюитов. Вы что, смеетесь надо мной с вашими Лафюитами? Полковник самолично отправился осмотреть дом, соседний с кафе, и обнаружил в нем нечто вроде погребов, куда можно было запереть по одному человеку, но окошек в этих норах не было. Велика важность! Днем можно держать дверь полуоткрытой, поставив около нее усиленную охрану, а ночью окна ни к чему; еще лучше, что их нет, — теплее будет.

Марьежуль разъярился. Нельзя запирать людей в какие-то стенные шкафы. Нельзя! Там совсем нет воздуха. Подохнут арестанты, тем более, что они ослабели от голодовки. — Так пусть едят! — сказал Авуан. У доктора хватило дерзости возразить полковнику: — Нет, я не могу разрешить… — Это еще что! Я командир или не командир? Раз я отдал приказ… извольте выполнить. Мне на медицинскую службу наплевать! — Полковник Авуан был просто неузнаваем. Пожар вывел его из себя. Он пригрозил Эскартефигу расстрелом. — Господин полковник, ведь это лучший наш сержант…

Ничего не поделаешь, пришлось перенести всех троих заключенных в какие-то черные клети, где не было никакой вентиляции. И вдруг Марьежуль успокоился — ему пришла блестящая мысль: как только полковник отправился домой досыпать, Марьежуль вернулся, приказал извлечь заключенных из их склепов и перевести обратно в лазарет. А утром, как ни в чем не бывало, их водворили на место.

Разумеется, утром ночное происшествие стало известно, все говорили об этом, и, верно, у полковника горели уши, — так его честили в этих разговорах. Все были единодушны, все стали на сторону заключенных, объявивших голодовку, и, пожалуй, готовы были оказать им поддержку. Какой-то всеобщий заговор. Из Парижа вернулся главный врач и имел долгий разговор с Марьежулем, потом пошел к аббату Буссегу. А потом аббат Буссег пошел к полковнику.

Около двенадцати часов дня в лазарет явился полковник и потребовал Марьежуля. Тот только что отправился завтракать к майору Наплузу; его перехватили по дороге… Ну вот, опять начнет орать! Ничего подобного. Настроение у полковника резко изменилось. Так же как и его взгляд на события последних дней. Он поручил Марьежулю объявить «этим мошенникам», что если они прекратят голодовку, то больше об их бунте ни слова не будет сказано. Конечно, сейчас отпустить их нельзя… но послезавтра… посмотрим… В конечном счете — победа по всей линии. Всех троих демобилизуют. Авуан капитулировал.

Можно себе представить, какие оживленные комментарии вызвало это происшествие за завтраком в офицерской столовой. Впервые Местр и Готие были согласны друг с другом: Авуан не только дурак, он совсем с ума сошел. Да еще аббат тут затесался. Хорош полковой командир — пляшет под дудку своего духовника! Готие пришла мысль, что, в конце концов, Мюллер, пожалуй, прав: в христианстве очень силен иудейский душок. Право, остроумное наблюдение!

Барбентану встретился на улице Ломбар — побледневший, похудевший, но торжествующий. Да, да… уезжаю сейчас. Слыхал, Барбентан, про наши приключения? Барбентан слыхал.

— Нет, самого-то пикантного ты не знаешь: Лафюит вернулся, а Мюллер прикатил к Наплузу и выпросил у него беглеца в свой батальон. Да, да. Берет его к себе в денщики. Они, кажется, в политике единомышленники… Так мне говорил Меерович… он даже думает, будто Лафюит не знал, что спасает еврея, а то, верно, не стал бы вытаскивать его из огня!

Арман все-таки немного удивился, но его интересовало другое: что будет с Ломбаром. — Ты домой едешь? Смотри, осторожней! Тебя могут схватить, как только сойдешь с поезда. — Ломбар захохотал. — Ты что, товарищ, думаешь, я вчера родился? Я все заранее сообразил и устроил… В новой обстановке — новая тактика! Я домой возвращаюсь с почестями…

— Что ты хочешь сказать? Ведь недавно принят закон о лишении коммунистов депутатских полномочий, — он касается и муниципальных советников…

— Послушай, за кого ты меня принимаешь? Дурак я, что ли? Говорю тебе: возвращаюсь с почестями в свой муниципалитет… Ну, что ты на меня воззрился? Париж стоит обедни…

Барбентан в первый раз столкнулся лицом к лицу с ренегатом. Какое мерзкое ощущение! Ломбар протянул ему руку. Арман отшатнулся: — Рядовой Ломбар, руки, по швам! С офицером разговариваете!

— Эге! Вон оно как пошло… А что если я загляну сейчас в ротную канцелярию да шепну кому следует два-три словечка…

— Вы меня слышали? Смирно! Отдать честь! Кругом марш!

Ломбар еще ухмылялся, но вытянулся во фронт, отдал честь и, круто повернув, зашагал прочь. Вот сумасшедший этот Барбентан! Кто же, спрашивается, верен своим убеждениям — он или я? Он вот заставляет людей тянуться перед ним, а я сохраню свой мандат, вернусь к своим избирателям, буду иметь вес в мэрии… Эх ты, журналист! Разве ты знаешь рабочий класс? Для тебя это что-то отвлеченное! Ишь заважничал! Стой перед ним навытяжку. Погоди, это тебе даром не пройдет! Такой же, как Фажон и прочие… Припомним ваше поведение! Скажите, пожалуйста, поучать нас вздумали! Оставьте при себе ваши прекрасные теории. На меня не рассчитывайте, я вам не помощник! Нет уж, кончено! Не желаю получать от вас распоряжения и все делать по вашей указке. Довольно! Я свободный человек. Сам во всем могу разобраться… И Москва мне для этого не нужна…

А в это время перед домом полковника остановился автомобиль. Приехали из главного управления охранки. В квартиру Авуана вошли двое. Слышны были гневные раскаты голосов. Новость разнеслась по деревне. Из-за чего там спор? Или из-за кого? Лейтенант Барбентан отправился обратно в Ферте-Гомбо. До каких же это пор полковник будет защищать Барбентана? Нет уж, извините, если б я командовал полком, я бы ему показал, — заявил Мюллер лейтенанту Готие.

* * *

Все эти происшествия — голодовка заключенных, пожар и прочее — внесли некоторое оживление в скучные будни полка. А то хоть вой от тоски. Даже для сплетен нет никакой поживы, кроме распри между полковником и саперами; она, видимо, все разрасталась. С каждым днем убывали люди, и офицеры, и солдаты, получившие броню как специалисты. Некоторых переводили в другие части. Право, военному министерству как будто нет другого дела, вот и затевают перетасовки.

Шел день за днем, тянули лямку. Сикер и Серполе в конце концов уж до того машинально отправляли свои обязанности, что чувствовали себя словно в отпуску. В отпуску от жизни… Жизнью была война, а она шла где-то далеко. О ней напоминали только газеты. Да и сообщения газет для Сикера и Серполе все больше и больше принимали оттенок чего-то сказочного, фантастического, занимали в их жизни такое же место, как романы Жюль Верна в жизни мальчишек-школьников. Маннергейм стал кем-то в роде Филиаса Фогга^[349].

И за весь февраль, такой короткий и такой долгий месяц, не проходило ни одного дня, чтобы в газетах не появлялись известия о помощи, которую все страны мира великодушно оказывали Финляндии. У русских — колоссальные потери на всех фронтах: и в Карелии, и на севере Финляндии, и на линии Маннергейма. В силу чудовищного упорства, которое может быть объяснено только немыслимым, фантастическим характером всего, что происходит в стране Советов, — твердили газеты, — да, да, просто из упрямства — они продолжают вести войну, хотя проиграли ее в первый же день, и не считаются с тем, что у них перебито столько дивизий, что приходится все время отступать, терпеть ужаснейшие страдания, нести бесполезные жертвы. Финский министр иностранных дел даже заявил на днях, что поскольку его страна может теперь рассчитывать на помощь войсками и вооружением, она в состоянии отразить любое вторжение. Карельский перешеек станет финским Верденом. Не сомневайтесь! Линию Маннергейма прорвать невозможно. На прошлой неделе русские бросили на нее 40 000 человек и 1 500 танков — и все напрасно. На защиту укреплений прибыли из-за границы 30 000 добровольцев и 140 самолетов.

И вот надо же! Как раз в такой момент Швеция проявила самый черствый эгоизм! Ну пусть бы она решила сохранять нейтралитет, — это еще можно было бы понять, хотя ей много раз напоминали, что в результате такой же вот политики мы пропустили не один удобный случай образумить Гитлера и в конечном счете предоставили ему полную возможность для нападения в наиболее удобный для него момент. Но шведы зашли уж слишком далеко; они заявили, что не пропустят через свою территорию отряды добровольцев, направляющиеся в Финляндию. В такой момент! Ведь газеты сообщают, что у русских огромные потери: 40 000 раненых и 200 000 убитых, так как большинство раненых замерзло в эти лютые холода! Рассказывали трагическую и необыкновенно трогательную историю: в Стокгольме один молодой человек, узнав, что ему нельзя пойти добровольцем в финскую армию, ибо он тем самым нарушит нейтралитет своей страны, не мог этого пережить и в отчаянии застрелился. Во Франции любители лыжного спорта подарили финнам свои лыжи. Дар, конечно, весьма скромный. Но обратите внимание — какой символ!

Все чаще и чаще поговаривали о посредничестве Германии. Это еще зачем? Чтобы отнять у Маннергейма верную победу? Ведь русским уже приходится туго… Тем более, что по сведениям, поступавшим из разных стран, в Москве сейчас, должно быть, царит тревога, ибо на Ближний Восток стягивают войска. В начале февраля на Балканах состоялось совещание, результаты которого не оглашаются. В сущности, московского медведя обложили со всех сторон. Он знал, что ему угрожают и на Черном море, и на подступах к нефтяным районам у Каспийского моря, что финский меч навис над его северной границей, а ведь Ленинград от нее недалеко. Вы только вообразите, — какое моральное действие это произвело бы, если бы финнам удалось захватить город Ленина! Словом, сейчас можно было мечтать обо всем… Зима на переломе, морозы пошли на убыль, и в первые солнечные дни все рисовалось в розовом свете.

— Знаете что, господин Сикер, — говорил Серполе, — зачем нам с вами киснуть в этом гиблом полку? Давайте лучше попросимся в экспедиционный корпус.

Сикер пожимал плечами, во всяком случае надо подождать, пока растает снег. А кроме того, полк-то, как слышно, будет расформирован, так разве нам можно сейчас удирать? — Вы себе представляете, Серполе, сколько писанины потребуется при расформировании полка? И такие люди, как мы с вами…

Что верно, то верно. Будем безвестными героями. Оно, конечно, лестно пойти добровольцем на далекий фронт, но… надо смириться…

— Так-то, Серполе. А, кстати сказать, вы заметили, какая физия у Дюрана? Смотреть грустно!

— Ну еще бы! Всякий бы на его месте повесил нос. Полковник бог знает что с Дюраном проделывает, а начальство, небось, ругает его.

— Да нет, не то. Я его нынче утром видел, и, представьте, он с утра уж нализался: пьян как стелька! По-моему, у него сердечное горе.

— У Дюрана? А впрочем, что ж… Может быть, так оно и есть. То-то он на днях говорил: «Попрошусь в командировку, самую что ни есть опасную, — в Сирию поеду, а то еще хуже — в Архангельск!»

— Почему в Архангельск?

— Не знаю… это, говорят, самое северное место.

А в армии продолжаются перемены… Вот, например, лейтенанта Ватрена «в принципе» решили отпустить в конце месяца… Много лишнего народу мобилизовали. Война отодвигается все дальше. Так что пусть уж одни молодые остаются на действительной службе. Да и вообще жизнь скоро пойдет нормально. В промышленности люди теперь нужнее, чем в армии. И если заводы пустят на полный ход по случаю поставок для Финляндии и, кто его знает, может быть, еще для кого-нибудь, кто будет воевать вместо нас…

— Совершенно верно, господин Сикер… У нас другая задача… Вот, знаете ли, на рождестве наша организация устраивала праздник в Сорбонне, и у нас выступал с речью господин Жорж Клод^[350]. Ученый человек, очень ученый! Он так прямо и сказал: война — это способ отделить зло от блага, отвеять зерно от плевел… Войну пришлось объявить из-за того, что в стране у нас много стало большевиков. Но люди рассудительные, которые поняли, сколь благодетелен союз труда и капитала…

— Да ну вас, Серполе, — сказал Сикер, — надоели вы мне с вашими присказками. Стара песня… Вы мне все уши прожужжали. Лучше вот что скажите: нашли вы секретное донесение, а? Не нашли? Ну смотрите! Ох, что будет! И вас и меня взгреют!

Серполе получил это пропавшее секретное донесение из невинных рук юной особы, которая принесла его из Ферте-Гомбо и по ошибке попала не в ту канцелярию. Ей велели сходить в канцелярию первой роты и отдать пакет в собственные руки господина Дюрана, а она попала во вторую роту, — вот как это случилось. А капрал Серполе не мог совладать со своим прирожденным любопытством.

— Как хотите, Серполе, но вы хватили через край! Кто такая эта девчонка? Откуда взялась? И как это вы решились сказать: «Я — Дюран, к вашим услугам»?

— Ну что тут особенного, господин Сикер? Не я, так другой бы ей сказал: «Я — Дюран, к вашим услугам»… Еще хуже бы нарвалась! И то учтите — скучища адова, надо же развлечься! Да вы не беспокойтесь, я найду это донесение и отдам Дюрану… А девчонка не какая-нибудь — прислана сторожем из усадьбы господина Лефевра-Мадзола, — ну, знаете, где у офицеров столовка… Господин Лефевр-Мадзола — человек известный, держит скаковую конюшню… Недавно его лошадь взяла приз в Отейле…

— Ах, Серполе, — возмущался Сикер, — вы тут просто развратились. Эта война портит даже самых порядочных людей! Ей-богу! Ну хоть припомните, куда вы засунули донесение, бессовестный! Взяли его вместо Дюрана, прочитали, — так мало этого, еще и потеряли.

Серполе оправдывался. Найдется донесение, куда ему пропасть? А что касается содержания, то его нетрудно восстановить. Вот пожалуйста: в Ферте-Гомбо проживает некий Маллар, хозяин гаража, личность весьма подозрительная. На выборах в муниципалитет он выставлял свою кандидатуру против кандидатуры господина Лефевра-Мадзола — такая дерзость! Дело-то было совершенно безнадежное! Ну была ли у него хоть малейшая возможность одолеть господина Лефевра-Мадзола на выборах? Так зачем же он сунулся? Потому что так было угодно коммунистам…

— Он, что же, коммунист? — спросил Сикер.

— Нет, что вы! Нет. В Ферте-Гомбо хозяин гаража может быть и радикалом. Кажется, этот Маллар и был радикалом, но не очень надежным…

— Ну и что ж?

— Это бы, конечно, еще ничего, а только вот в донесении сообщается, будто бы у Маллара скрывается Дюкло.

— Что? Дюкло? Это же страшно важно! Надо немедленно найти донесение. Подумать только! Ведь там Барбентан командует отрядом первой роты.

— Вот именно!

Серполе и Сикер перевернули все вверх дном в поисках донесения. Если у Дюрана сердечное горе — сейчас все как рукой снимет… Какой же вы растеряха, Серполе, скажу вам по-дружески!

* * *

Шли дожди. Дороги развезло. Хорошая погода продержалась всего несколько дней, а потом опять похолодало; морозов хоть и нет, но эта февральская слякоть, промозглая сырость, ветер — тоже не радость, ноги всегда коченеют. Слабое утешение, что обмотки у нас запрещены из солидарности с английской армией, отменившей традиционные клетчатые шотландские юбочки, — у французов ноги все равно мерзнут.

Пасторелли огорчался, что Жан де Монсэ смотрит на все и на всех мрачным взглядом. Теперь уж невозможно было вести с ним разговоры по душам, как на рождественских каникулах. Видно, парню все стало безразлично, кроме того, что грызет его душу. Пасторелли вспоминалась та красивая женщина, которую они встретили в палате депутатов… Как бы заговорить о ней с Жаном?

И Пасторелли думал: наверно, в этом все и дело! Кто в партии — тому она всегда и во всем крепкая поддержка… Ну, а другие, тем более, если они совсем еще молоды… Им трудно выдержать, когда оглушит каким-нибудь ударом… А все наше время виновато! Поганое время… Но ведь нас не так уж много… И вот такие ребята, как Монсэ, нам нужны. Что ж, бросать их, что ли, на произвол судьбы? Они ведь разлагаются. Все их разлагает. Вся страна гниет. Что ж будет, если мы допустим, чтобы все сгнили? Даже лучшие — те, которым следует быть с нами… В конце концов, у Жана, может быть, все только из-за этой женщины?.. Да, но это психологическое объяснение. А политическое?..

Пасторелли поделился своими мыслями с Деландом, больным коммунистом, который лежал в клинике Бруссе. Деланд обозвал его интеллигентом. Ну да, конечно, я интеллигент. Но ведь это тоже только психологическое объяснение. А полиция все хватает и хватает наших людей. В Женевилье арестовали целую группу. И везде одна и та же причина — подпольная типография: печатали на ротаторе «Юманите». Скольких вырвали из наших рядов. Нужно готовить пополнение. Прежде всего бороться против лжи. Я же вижу, что на Жана производит впечатление все это вранье насчет Финляндии. Я-то верю только советским сообщениям. Сказано, что на фронте без перемен, поиски разведчиков и так далее. Значит, так оно и есть. А если б на самом деле было все то, что пишут, или хотя бы отчасти… Нет, я верю только советским сообщениям…

— Интересно, — сказал Жан, — что ты завтра скажешь, если финны продвинутся на пятьдесят километров?

— А тебе этого хочется, что ли?

— Нет. Ну, а если так случится?..

Пасторелли страшно рассердился и три дня не разговаривал с Жаном. Впрочем, финские войска отступили на шесть километров.

И вот как раз в это время в казарме Мортье стали набирать добровольцев для формирующегося санитарного отряда, который окружала глубокая тайна. Шопотком шли разговоры, что если война продолжится, возможно, скоро будет пущено в ход какое-то новое оружие. Одному богу известно, что Жан думал об этой войне. Но когда человеку не спится по ночам от всяких черных мыслей… Тут хоть к чорту на рога полезешь, только бы переменилась жизнь… И вот Жан записался в санитарный отряд… хотя и не верил, что жизнь переменится. А потом дальше-больше… С ним беседовал врач в капитанском чине. Прекрасно, прекрасно, нам нужны молодые люди — крепкие и не робкого десятка. А потом — медицинский осмотр. — Кто едет, ступайте на вещевой склад, получите новое обмундирование. — Значит, действительно уезжаю… Жан познакомился с другими добровольцами. Они презирали тех, кто остается в Париже и будет торчать в госпиталях или в казармах… Группу сформировали в три дня и отправили всех с вещами в Лаонский округ для обучения. Там прикомандировали к кавалерийской моторизованной дивизии совершенно нового типа… Ну тише, тише, а то видите, что получается из-за вашей болтовни: включите-ка нынче вечером приемник — и услышите, что Фердонне уже говорит об этом по радио!

XXIII

— Вот посмотрите, Барбентан… тут командный пункт Мюллера… здесь Мальмор, канал… а здесь сооружения, которые прикрывают вторую роту. Обратите внимание на расположение дорог… Поняли? Нет? Да ведь это капкан!.. С тремя броневиками и с одной артиллерийской батареей я закрою этот проход.

— В таком случае я уж совсем не понимаю, какая польза от работ, проделанных в Ферте… По-моему, тут разрыв между всей этой системой укрепления, которую вы показываете, и…

— А вы пошевелите-ка мозгами, голубчик… Мы занимаем позицию, закрывающую подступы к месту впадения Урка в Марну, — правильно? В чем задача? Заставить противника принять бой именно в той местности, которую мы выбрали. Прекрасно. А ведь здесь все дороги ведут к нашей ловушке. Верно? Это при условии, что неприятель пойдет с востока или с севера, через Реймс или через Суассон… Но если он двинется через Перрон или через Компьен…

— Как! Через Перрон или через Компьен, господин полковник?

— А что ж! Это вполне возможно. Все почему-то воображают прежде всего лобовое направление, на Париж. А что если немцы сначала попытаются отрезать наши армия друг от друга и двинутся к морю… прямо на запад от Арденн — видите, где? Затем предпримут обходное движение и нападут на нас с тыла… А тогда в дело вступит то, что я называю — заслон Ферте-Гомбо. Понятно?

Арман смотрел на старика Авуана, низко нагнувшегося, почти лежавшего грудью на карте, где нанесены были оборонительные сооружения, смотрел на его защитного цвета куртку с кожаными вставками, на его редкие светлые волосы, бледное лицо с красными пятнами на скулах.

Что это? Играет он, забавляется? Или это всерьез? Авуан указывал линейкой направления, брал с письменного стола то одну вещь, то другую и расставлял их на карте, обозначая войсковые соединения. Все это казалось чем-то похожим на игру в шахматы, без всякой связи с действительностью. Авуан хладнокровно вел немецкие армии то через Лаон, то через Сен-Кентен, бесстрастно предполагал, что они будут купать своих лошадей в Па-де-Кале, бросят свои танки на поля Шампани. Для него все варианты были одинаково возможны, он и мысли не допускал, что это праздные догадки. Неприятель пойдет в наступление — вот отсюда или отсюда, — но обязательно пойдет в наступление. И чтобы остановить его, полковник рассчитывал только па одно средство — свой заслон. Он остановит неприятеля вот здесь или вот тут, — это не имеет значения, но обязательно остановит. Нам, конечно, придется всем погибнуть в этой операции. Но это неважно! Мы свое дело сделаем: дадим возможность нашим войскам перегруппироваться на классическом поле битвы — в долине Марны. Мы сломим натиск вражеских сил. Вот почему нас поставили тут, вот почему мне дали полк, вот почему я всю жизнь ждал назначения на этот пост… Мы все вместе сложим здесь свои головы, но выполним историческую, решающую задачу. Наша родина… будущее…

Вы скажете, что немцы еще не наступают. А что ж, по-вашему, дожидаться их? Нет, надо заранее расставить им западню. Посмотрите-ка на Финляндию. Нам все говорили: линия Маннергейма, линия Маннергейма… Конечно, я знаю, что прорвана только первая линия, а вторая еще крепко держится. Но ведь финнам пришлось произвести стратегическое отступление за Выборг. Заметьте, что русские врезались клином, а это показывает, что их штабисты… ну что там, они ведь не профессионалы! Выборг представляет собой большую западню для танков, готовую захлопнуться… как вот здесь — западня Ферте-Гомбо…

— Теперь вы понимаете, Барбентан, чего я хочу от вас и почему прошу вас сделать это? Нужно закончить работу по сооружению заслона Ферте-Гомбо, чтобы обеспечить тем, кто будет занимать эту позицию… в случае, если неприятель двинется через Компьен… обеспечить возможность продержаться хотя бы восемнадцать часов… Восемнадцать часов — это значит выиграть целую ночь для перегруппировки… А как же вы сможете продержаться в Ферте, если там не будет укреплений с подземным укрытием?.. Да, с подземным укрытием, в котором должно быть не менее трех выходов… для того, чтобы в случае необходимости пропустить танки, создать у них в тылу барьер… и замедлить продвижение неприятеля.

Конечно, Арман понял, ведь он участвовал в прошлой войне. Он знал, как сооружаются укрепления. Если полковник считает необходимым… Только вот беда: шанцевый инструмент никуда не годится, а земля промерзла…

— Лейтенант, — сказал полковник Авуан и, выпрямившись, положил руку на плечо Барбентана, — я рассчитываю на вас… Я знаю, что ваши люди слушаются вас. Как раз это вам и ставят в вину… вы меня понимаете?.. Мне нужно, чтобы в Ферте-Гомбо был устроен командный пункт… Он мне нужен… потому что… когда настанет час… я буду там. Вы поняли?

Арман посмотрел ему в лицо. Бедный старик, фанатик, уверенный, что нашел, наконец, смысл своей жизни, готовый принести себя в жертву… и, пожалуй, для этого он хотел бы, чтобы фронт был прорван, французские армии смяты и вражеские тяжелые танки ринулись бы с запада, с севера и с востока к этому уголку Франции, находящемуся между Валуа и Орксуа, и чтобы именно здесь произошло вторжение, катастрофа…

Лейтенант Барбентан щелкнул каблуками и отдал честь: — Слушаюсь, господин полковник.

Все это происходило в задней комнате бакалейной лавочки, где Авуан устроил офицерскую столовую. На полках стояли банки консервов — зеленый горошек, маринованный тунец, бутылки «кина»^[351] с раздутым горлышком; на стене висела олеография^[352]: международная выставка 1937 года; на первом плане высилось Новое Трокадеро, а около него, внизу, два выставочных павильона, друг против друга — павильон СССР и павильон Германии.

* * *

Сержант Мазюрье — большой краснобай; блондин с бледной физиономией, на левой щеке небольшой крестообразный шрам; коротко остриженные реденькие волосы растут какими-то кустиками. В мирное время Мазюрье, по его словам, занимался коммерческими делами, но, должно быть, не очень преуспевал. Обыкновенный маклер по продаже и покупке мелких торговых заведений в районе Пюто, Сен-Клу… Пацифист. Валит всех в одну кучу — наших министров, англичан, фрицев и большевиков… Сейчас он разглагольствует в кучке своих подчиненных; около него собрались Барнабе, бородач Гребов, щуплый маленький портной, верзила-рассыльный из «Базара городской ратуши» и рыхлый толстяк, содержатель меблированных комнат в восемнадцатом округе, который все ноет и охает, оттого что не привык к физическому труду. Мазюрье убеждает их, что французам не для чего из кожи вон лезть ради Данцига или там ради Страсбурга. Впрочем, не стоит ломать себе голову, почему да отчего. Не затевать никаких историй, а попросту отлынивать, вот и вся недолга… Так что, сами понимаете, когда видишь щелкоперов, которые писали в «Юманите» и прочее и тому подобное, а нынче носят нашивки и командуют, заставляют людей надрываться…

— А что же он может сделать? — говорит Гребов. — Он лейтенант, вот и командует…

Ага, бородач… Сразу видно, что он из такой страны, где одно ли, другое ли, а все делается так: направо равняйсь! — А у нас во Франции… — Гребов нажимает ногой на лопату и больше уж не раскрывает рта. До чего ж земля твердая!

Копают, роют уже два дня. Чорт бы побрал эти земляные работы! Ну, на что это похоже… Правильно говорит сержант!.. Погода прояснела, зато стало еще холоднее, и земля теперь как камень. Кому выдали кирки, те ругают окаянную промерзлую землю — того и гляди сломаешь инструмент. Барнабе ощупывает коленку: подумать только! Будь у нас другой доктор, я бы опять ее вывихнул — и конец всем ихним выдумкам!.. — Верно вы говорите, сержант. Глядеть тошно… А еще коммунист называется…

Все ворчат и злятся. Злится и Декер вместе с другими. Землекопы бросают лопаты, топочут ногами, согревают дыханием пальцы. Пейзаж вокруг серый, хотя светит солнце и разбрасывает желтоватые блики по голым ветвям деревьев, по крышам домов в местечке, около которого, в полукилометре, ведутся работы, по грудам развороченной земли, и загорается искорками лед на замерзших лужицах.

— А для чего мы это копаем? Ты понимаешь? — спрашивает Декер у Бланшара. Бланшар, в линялой вязанке, в кашне, закрученном вокруг шеи, пожимает широкими плечами и, перевернув заступ, который и заступом-то нельзя назвать, смотрит на него вопрошающим взглядом. Что бы тут ни копали, а при таком усердии разве что к 1944 году закончим…

— Все они такие… — хихикает сержант. — Вот знаете, когда мы были в Жуаре… на той ферме, где стояла третья рота, помните? Так вот, в той части, которая нас там сменила, у меня есть приятель, он мне рассказывал… У них тоже был офицер-писака, только из другой газеты — из «Попюлер». Вот уж кто изводил солдат! Как пришли — сейчас же велел стоянку огородить колючей проволокой. И тюрьма, видите ли, мала ему показалась: сразу три тюрьмы открыли… Что социалисты, что коммунисты — все одинаковы… Все норовят примазаться к тем, у кого власть, и заставляют людей работать на них. А впрочем, что ж — дело житейское. Так и надо: найти зацепку да как-нибудь укрыться, чтоб свои кости уберечь, а простофили пускай таскают для тебя каштаны из огня…

Среди солдат нашелся один, который работает вовсю — роет, роет… Кто это так старается? Ага, испанец, тот самый, что всегда поет песни своей страны. В армию он пошел добровольцем. Он думает, что настал час… Здорово работает, будто самое для него приятное дело — копать да выбрасывать из траншеи землю на откос насыпи…

— Погляди-ка, вот сумасшедший! — говорит Декер. Бланшар внимательно смотрит на испанца. Ему вспоминаются и другие. Да уж, брат, это такой народ… Работы не боится… — А мы-то что ж, по-твоему?.. — протестует уязвленный Декер. — А у нас смотря кто… и когда, — отвечает Бланшар. Вдруг все рьяно принимаются рыть… Берегись! Идет младший лейтенант.

Младший лейтенант Робен осматривает место работы. Тридцать человек копают вкривь и вкось. Лейтенанту скучно. С тех пор как перевели капитана Блезена, жизнь — полнейшая пустота, нечем заняться, не о чем помечтать. Госпожа Блезен была миленькая брюнеточка с таким печальным личиком, что можно было надеяться… Не очень-то приятно исполнять обязанности надзирателя на каторге… А что, разве это не так? Он надзиратель, а эти вот люди — каторжники. У младшего лейтенанта Робена есть свой идеал: хорошо бы всегда подбирать солдат по росту, так сказать, по габаритам… Вот, например, сержанта можно бы поставить рядом с Бланшаром или с рассыльным из «Базара городской ратуши» — неплохо бы выглядела шеренга… Но что прикажете делать вон с тем курчавым заморышем в очках… Откуда он взялся, спрашивается? Из какого-нибудь гетто в польском городе…

— А все-таки… — говорит Декер, провожая взглядом офицера, который прошел дальше с трубкой во рту, в канадской меховой куртке и в великолепных желтых сапогах. — Все-таки этот молодчик… ладно… его-то можно понять… Но уж если такой человек, как товарищ Барбентан…

Бланшар сердито шипит: — Зачем называть фамилии?.. — Ну и что?.. Никто же не слышит…

— Вредная привычка! И скажи, пожалуйста, откуда у тебя такие настроения? Уж не сержанта ли наслушался? Ты слыхал, что Гребов сказал? Он правильно говорит: раз лейтенант — значит, должен командовать.

Гребов по специальности метеоролог, он и лопату-то держать не умеет… А кто ему станет показывать? Дожидайся! Нет, гляди-ка, кто-то хлопнул его по плечу и объясняет: слушай, ты делаешь вот как — и от этого только больше устаешь, а надо вот так… — Это кто ему показывает? — спрашивает Декер у Бланшара. — Кто-нибудь из наших? — Ну, конечно, из наших. Это Видаль… — Ах, Видаль? Мне отсюда не видно… А испанец-то! Вот старается, — у меня вчуже спину ломит. Нет, ты только погляди, копает, копает, как заведенный!.. Да еще поет при этом…

— Погоди, не мешай, — сказал Бланшар, прислушиваясь к пению. Он слушал, согнувшись, и все не выпрямлялся, — так охотник подстерегает пробегающую по земле птицу… Испанец все пел. Пел он простую песню, с которой спорится всякое дело — копать ли землю, переносить ли терпеливо холод и ночной мрак, поджидать ли врага в засаде, чтобы встретить его штыком, бутылкой с горючей жидкостью или просто ударом ножа… О чем же думает сейчас товарищ, когда копает землю около Мюльсьена, и неизвестно зачем копает? О чем он думает? О Франко, о тех, кого оставил на родине? Как живут они, и живы ли еще его дети, что станется с его детьми? А может, думает о земле Испании, о необозримых ее просторах, об иссохшей земле, которую так трудно пахать или мотыжить; о том, как полдничал в поле луковицей с хлебом или рыбой, испеченной в золе костра, на ветру; о деревенских площадях, где мужчины пляшут одни свою мужскую пляску, а девушки стоят вокруг, подзадоривают, хлопают в ладоши и смеются.

— Все-таки… — говорит Декер. — Раз это несправедливая война, так зачем же лейтенант заставляет нас работать для несправедливой войны?..

И, подняв голову, он видит, что Бланшар все еще не сводит глаз с испанца. А тот поет:

— Эй, Рауль, смотри, простудишься! Стоишь на таком ветру…

— Не бойся, — отвечает Рауль… — Вот если б меня пот прошиб от работы, тогда, пожалуй…

А в газетах нынче сообщается, что скоро французская армия будет обмундирована лучше всех армий в мире. Устраиваются шествия живых манекенов, и законодатели военной моды будут при этом выбирать образцы нового обмундирования. Вот так новость! В Рабочем полку она вызывает сладкие мечты.

* * *

В тот вечер Декер напился. Рауль его уговаривал: довольно, будет тебе! Но Этьен уже был на взводе и послал товарища к чорту. Они сидели в маленьком кабачке, в котором было гораздо спокойнее, чем в другом питейном заведении, куда ходили все. Тут можно было побеседовать в своей компании. В тот вечер их было только двое, да еще молчаливый старик-рабочий с кирпичного завода и сама хозяйка, совсем незаметная женщина, — не то чтобы старуха, но какая-то замученная, вся выцветшая, даже черное платье ее казалось бесцветным. Все в ее заведении было бедно, убого, починено кое-как, и когда Этьена стал разбирать хмель, это вдруг поразило его, — он сказал: — Разве это бистро? Не бистро, а заплатка какая-то! — Этьена развезло, хотя обычно он редко пьянел, привыкнув у себя на севере к выпивкам в кафе. Но в этот день он был сам не свой. Разумеется, газетам верить нельзя, но известия о финской войне просто непонятные какие-то: русские отступают, русские отступают… Если и дальше так будет, они скоро до Одессы дойдут… Постой, они же только что взяли Выборг! А вот, видите ли, уверяют, что это ловушка, что падение Выборга нисколько не ослабит волю Финляндии к сопротивлению… Подите вы куда подальше с вашей Финляндией и ее сопротивлением! Декер разозлился. А тут еще накакие-то дурацкие работы ходи!.. Ну, скажи пожалуйста, что творится… Эх, завьем веревочкой… Выпью еще… Рауль, не лезь, оставь меня в покое!

Хорошо, что они были одни (старика можно не опасаться). Этьен разошелся и принялся отводить душу. Правда, половину из того, что он говорил, понять было трудно: под пьяную лавочку он всегда говорил на своем северном наречии. Все ему вдруг вспомнилось, вся жизнь, дни молодости. Его родина — Курьер^[355]. Отца он не знал. — Так вот и не встретились мы с отцом, дружище, — разминулись… я — на этот свет, а он — на тот… Погиб отец вместе с дедом; обоих сразу убило в шахте… Ты слышал, поди, какая катастрофа была… А мать как раз в то время была на сносях, ребенка ждала, меня, значит. Понимаешь, как ей было весело? — Вот как? Оказывается, Этьен старше, чем я думал. Ему, значит, больше тридцати пяти… Без отца туго было, пришлось с четырнадцати лет пойти на шахту. Все перепуталось в рассказах Этьена: даты, годы, события шахтерской жизни. А первый-то ребенок у нас с Элизой помер во время стачки… Какой стачки, — не понять было, но выяснилось, что Этьен был тогда профсоюзным делегатом шахтеров… В партии он только десять лет, потому что сначала в семье шли из-за этого ссоры: дядя был социалистом, а теща все бегала по церквам, с попами якшалась. Но когда умер маленький… — Знаешь что, — сказал Рауль, — пойдем-ка домой, спать пора.

— Не хочу, убирайся ты! — На свежем воздухе Этьена совсем развезло, он останавливался на каждом шагу и все говорил, говорил, размахивая руками. А холод пробирал основательно. Слушай, Этьен, пойдем, а то попадет нам, уже девять часов… Этьен шагал по шоссе, пошатываясь, и вдруг бросался куда-то в сторону, а кругом было черно, хоть глаз выколи. — Ра-у-у-ль! — Если не утихомирить его, он всполошит народ, сбегутся на его крики. Бланшар поймал его в темноте. Будет тебе, будет! Нашел время в прятки играть! Как тебе не совестно? До чего себя довел! До чего я себя довел? Ты что такие слова говоришь, Рауль? Нет, ты скажи, до чего я себя довел? Разве я пьяница какой? И вдруг начались обличения социалистов: — Бонзы поганые! У них только теплые местечки на уме. Добиваются, чтобы их выбрали туда или сюда, а как выберут, так уж они на этом месте хозяевами себя ведут… Вспомни тридцать шестой год, — вот когда они себя показали! Мы им уступки делали — может, и напрасно делали… а они торговались: дайте им еще одного делегата, еще одно место в муниципальном совете… А у нас в Курьере всем заворачивали ловкачи вроде Поля Фора… Самая погань. Ты бы послушал, что они о Советском Союзе говорили!

— Этьен, так нельзя. О социалистах завтра поговоришь, когда светло будет. Хорошо, что тебя никто не видит…

— А я сейчас хочу говорить о социалистах. Почему мне не говорить о социалистах? Мы им руку протянули. А они? Кого они своими врагами считали? Коммунистов. Не хозяев, а коммунистов. Первым делом расколоть рабочий класс — вот чего они хотели…

— Этьен, прошу тебя… Ты же на ногах не держишься! — Да что ему сейчас наставления читать. — Иди-ка, ты, проспись…

— Вот, к примеру, мы им говорим о шахте, об интересах шахтеров, а они притащат книжонку, какого-нибудь Клебера Легей^[356]… Почитайте-ка, тут написано, как в Советском Союзе дело идет в шахтах. И пойдут врать… Добьются того, что поднимается крик, что ребята с кулаками друг на друга лезут… и уж тогда довольны. А шахтерские наши требования побоку!

Этьен, башка дубовая!.. Рауль так встряхнул товарища, что тот стал, наконец, говорить потише и как будто послушался уговоров идти домой. Время от времени он вдруг пускался бежать, и тогда Бланшар хватал его в охапку. А говорил теперь Этьен о Финляндии, о сволочной брехне в газетах, об аресте депутатов-коммунистов, о роспуске партии, о воровстве в профсоюзных организациях. Рабочие из своих грошей платят членские взносы, а деньги попадают в карманы шпиков, гадов, продажных шкур… И еще вот что, — ты скажи-ка мне, почему лейтенант заставляет нас работать, а? Нет, ты мне скажи — почему? Ведь это несправедливая война? Несправедливая. Так сказала партия. И пускай там газеты брешут сколько хотят про русских и про все такое… Все равно русских не одолеют… И я тебе вот что сейчас скажу, — хорошее скажу: буржуи все подохнут. Ничего они без нас не могут сделать, как есть ничего… ни траншеи свои рыть… ни Францией управлять… Слышишь? Ничего им без нас не сделать…

Вдруг кто-то зашевелился около них, совсем близко. Может быть, уже немало времени кто-то стоял в темноте неподвижно и слушал. Раулю стало не по себе — не столько из-за того, что кто-то услышал рассуждения Этьена, сколько из-за того, что рассуждал-то пьяный человек. Есть вещи, которые следует говорить только в трезвом виде.

— Ступайте-ка спать. Как вам не стыдно так напиваться! Что если бы не я, а кто-нибудь другой вас услышал?..

Бланшар потащил Декера за собой. Человек, заговоривший с ними, должно быть, посторонился. Этьен шел теперь покорно. Шагал, спотыкаясь, шатался, но Рауль крепко держал его под руку. Декер все бормотал: — Несправедливая война… скажешь, нет, что ли? Врешь! Несправедливая… — Пришлось втаскивать его по лестнице на сеновал. До чего же тяжелый, безобразник этакий!.. Слушай, Этьен. Кто это с нами сейчас говорил? Ты как думаешь, — это наш лейтенант был? Но Этьен уже ничего не думал, он повалился на тюфяк и захрапел. Ну разве не безобразие? Противно. Рауль набросил на него одеяло, потом стал раздеваться и думал при этом: вон до чего дошел человек! А ведь коммунист. И все потому, что торчим тут неизвестно для чего. Эх чорт! Погано! Разлагаются тут люди!

Рауль аккуратно складывает в темноте свою одежду и, забравшись под одеяло, ежится от холода. Не очень-то жарко! Он не снял носки и скорчился, поджимая пальцы иззябших ног, а чтобы легче было переносить холод и мрак, он поет про себя песню:

Потом опять думает о встрече на дороге, и ему стыдно: ведь товарищ Барбентан, наверно, подумал, что и Рауль Бланшар тоже был пьян, как Декер.

* * *

Лейтенант Барбентан вызвал к себе рядового Декера. Тот явился с довольно унылым видом. Наверно, Барбентан вчера узнал его. Задаст теперь головомойку…

Однако ж, нет. О вчерашней встрече — ни слова. Оказывается, лейтенант вызвал Декера потому, что в личном деле Декера значится в графе профессия: «шахтер — рудничный плотник». — Ты из Курьера, кажется? Я не раз бывал в Курьере. Нелегкая там жизнь у людей. Я недавно ездил к вам от газеты. Разговаривал с вашим секретарем профсоюза. Не знаю, почему я тебе это говорю… Как его фамилия-то? Забыл… Деба… Дебар…

— Дебарж, — поправляет Декер. — Только он не секретарь, а заместитель секретаря.

— В бумагах у тебя указано, что ты — рудничный плотник. Значит, крепление штреков — дело тебе знакомое? Отлично. Я потому и вызвал тебя.

Так вот: надо вырыть подземное укрытие с тремя выходами. Хорошее укрытие, чтобы в нем можно было держаться, и сделать его надо в центре тех укреплений, которые роют сейчас в Ферте. Народ наш с такой работой не справится — метеорологи, портные и так далее… где уж им. Поэтому Декеру поручается руководить работами и обучать других…

О вчерашней встрече ни слова. Но теперь Этьен уже уверен, что Барбентан слышал вчера его рассуждения. Значит, лейтенант хороший человек… коммунист. Мало-помалу Этьен смелеет, выпрямляется. Ну, конечно, крепление — его специальность… Если лейтенант прикажет, он, Декер, может руководить работой… Сделать подземное укрытие с выходами не так уж трудно… Но вдруг его точно ударил кто-то в грудь, он остановился, умолк: если Барбентан вчера все слышал, чего ж вилять, таиться перед ним.

— Господин лейтенант…

— Что, Декер? Ты что-то хочешь сказать? Говори. Почему ж ты молчишь?

— Вот что… — начинает Декер и опять умолкает. Нельзя же сказать офицеру: это несправедливая война. И как же это вы, товарищ Барбентан, решаетесь заставлять нас работать для этой несправедливой войны? Барбентан пристально смотрит на него и отлично видит: тут что-то неладно. У этого рыжеватого крепыша угрюмый вид. Ростом невелик, а силы в нем, должно быть, немало. Вскинув глаза на лейтенанта, Этьен уставился на него; ресницы у Декера белесые, а в маленьких карих глазах проглядывает мысль, засевшая в упрямой голове. Такого не собьешь, если он в чем уверен.

— Вот что, господин лейтенант. Я не понимаю. Пригнали нас, работаем, — а зачем, для чего, для кого, — не знаем. У себя дома, в Курьере, мне все было ясно… Мы работали… ну, конечно, на компанию работали, на хозяев. А что такое хозяева — всем понятно… Они покупают рабочие руки, мы свои рабочие руки продаем. Торгуемся… А здесь что?.. Нет, мне такое дело не подходит. Раз я солдат — приказывайте, я обязан повиноваться… буду рыть. Но руководить другими, заставлять их работать… Нет, это не мое дело… у меня нашивок нет, я рядовой.

Высокий худой лейтенант молча смотрит на Декера. Глаза Армана Барбентана обведены лиловатыми тенями, и впадины орбит как будто стали сейчас еще глубже. Декер, несомненно, коммунист, один из тех солдат, которые просили передать лейтенанту Барбентану, что если ему что-нибудь понадобится… Арман чувствует: вот в этой голове с упрямым нахмуренным лбом, прорезанным морщиной, сложилось какое-то суждение о нем, о лейтенанте Барбентане. Вчера вечером Декер хватил лишнего и, возможно, ему неловко, что лейтенант это знает… Нет, не только в этом дело. Тут суждение иное, тут политическая оценка.

— Декер, у тебя, кажется, есть дети?

— В живых осталось трое.

Неверный ход. Нечего идти окольными путями.

— Слушай, Декер. Я действительно могу отдать тебе приказ — изволь руководить работами… Но у тебя другая мысль в голове. Скажи — какая? Не хочешь? Ну, хорошо, держи свою мысль при себе… У нас сейчас март месяц. Почему мы здесь оказались, и ты, и я, и другие, — об этом рассуждать не будем: ты, я думаю, понимаешь. У самого голова на плечах… можешь поразмыслить над этим… и, вероятно, уже поразмыслил, времени было достаточно… Ну, а что ж, по-твоему, лучше: валандаться здесь без всякого дела, места себе не находить от тоски или работать, а? Все равно, какую работу делать, только бы работать, человеком быть. Ты разве не боишься совсем заржаветь тут? Или, может быть, ты хочешь стать таким же, как те бездельники, которых ты презираешь?.. Ведь ты же рабочий человек, шахтер, и я уверен, что твои шахтерские глаза с презрением смотрят на лодырей, что твоя голова, по-своему, по-шахтерски, судит о них. Я уверен, что для тебя, как и для меня, как и для всех людей, привыкших работать, отдавать свои силы, свои мысли, свою жизнь тому, во что они верят, — хуже всего вот эта нескончаемая, мерзкая канитель, вот это невыносимое безделье. Ведь правда, Декер? Послушай… я не могу поручиться, что это самое укрытие, которое ты будешь рыть, — а ты, разумеется, будешь его рыть, — не могу поручиться, что оно рано или поздно сослужит большую службу… Я этого не знаю, а лгать не хочу… Но все-таки лучше делать хоть эту работу, чем изнывать от безделья. А ведь ты и других можешь научить работать, передать им свое уменье!.. Конечно, не надо очень много воображать… но ты сам подумай. Мы в шестидесяти-шестидесяти пяти километрах от Парижа… Роем тут траншеи… Или это будет просто ученьем… или и в самом деле они пригодятся, если боши полезут сюда… Что, если полезут? Ведь были же они двадцать с лишним лет назад у вас в Курьере, ты их видел… Нам неизвестно, зачем приказано рыть здесь укрепления… Но совсем неплохо будет, если ты научишь этому своих товарищей… сейчас они ни черта не смыслят, не знают, как надо укрепить укрытие стояками и обшить его досками, а ты их научишь; и если случится беда, ты не станешь дожидаться приказа лейтенанта, сам сделаешь вместе с ними то, что надо… А они?.. Ты о них подумай. Если и дальше пойдет так, как сейчас, если они попрежнему будут бездельничать, кому от этого польза? Твоим врагам. Твоим врагам очень приятно, что вы тут торчите без всякого дела, теряете трудовые навыки, уменье работать, свой облик человеческий. Разве не верно? Ну так вот, смотри на эту работу, как на спортивное упражнение, распоряжайся людьми не как сержант, а как капитан спортивной команды. Ты занимался спортом в Курьере, а? Каким?

У рыжеволосого Этьена вертелся на языке ответ: руководство профсоюзом — вот чем я занимался… Но он приберег этот ответ до другого раза, сказав просто: — По воскресеньям из лука стрелял.

Он вышел, ничего больше не добавив. Обоим было ясно, что он возьмет в свои руки постройку укрытия, которое приказал вырыть полковник. Арман, улыбаясь, смотрел ему вслед. Как же это такой человек был вчера пьян вдрызг. Не часто, должно быть, с ним это случается…

— Ага, сержант. Подите-ка сюда. Составьте команду землекопов и передайте ее в распоряжение рядового Декера. Да, да, Декера. Что вы так смотрите на меня, Мазюрье?

Сержант Мазюрье плотно сжал губы. Дать солдат в распоряжение рядового Декера! Это что ж такое делается? Советские порядки начал заводить?.. Дальше уж некуда. Барбентан осмелел оттого, что Выборг взяли. Но в «Пти паризьен» черным по белому напечатано: от Петсамо до Выборга финны крепко держатся… А известно вам, что на днях в метро арестовано двадцать девять коммунистов? Они подготовляли заговор. Слишком рано обрадовались, лейтенант Барбентан, вообразили, что ваша взяла…

* * *

Мясо дикой козы для стола господ офицеров доставил капрал Пилон. Капрал — солидный мужчина, приземистый и плотный, с круглыми плечами; каштановые волосы курчавятся над высоким лбом, лицо гладкое, усы подстрижены щеточкой; одет почти как офицер; он — фигура известная во всем округе: состоятельный подрядчик по строительным работам, и поэтому, когда Пилон появляется в офицерской столовой, ему всегда предлагают стакан вина. Он заведует столовой младшего командного состава и даже не гнушается сам стряпать. Зато, говорят, и лопают же там… Завидно! Браконьерство строго запрещено, а по сему преподнести седло дикой козы на потребу майора и прочих офицеров — ход дипломатический, обеспечивающий капралам и сержантам душевное спокойствие. Доктор Марьежуль называет такие дары «охотничьей податью».

— Ах, чорт, как вкусно пахнет! — сказал Местр, входя в столовую. А Сиври, взволнованный аппетитным запахом, воскликнул: — Ну, при таких ароматах я бы не стал объявлять голодовку! — Вот бестактный мальчишка, никогда не умеет помолчать! Зачем упоминать о неприятной истории и портить людям хорошее настроение?

Ватрен как раз привез из Парижа две бутылки бургундского по случаю прощального обеда: адвоката демобилизовали, пришла его очередь вслед за майором Наплузом. Майор все-таки получил, в конце концов, приказ об отчислении; разумеется, он рвал и метал, но смотался немедленно. На хозяйском месте восседает теперь капитан Бозир; напротив него — Местр, между лейтенантами Готие и Пейроне, а около Бозира — по одну сторону Ватрен, а по другую — гость, лейтенант Лурмель. По концам стола, друг против друга — юнец Сиври и доктор.

— Эта война ни на какую войну не похожа, — сказал Бозир. — Все-таки четырнадцатый год послужил уроком.

— Для кого? — буркнул Местр. — Опять таскаем англичанам каштаны из огня…

— Но ведь сражений-то нет!

— Вы думаете, господин капитан, — вежливо спросил Пейроне, — что и весной не будет сражений?

Бозир положил себе второй кусок жаркого и уклончиво повел рукой, державшей вилку. Как и все сотрапезники, кроме Сиври и Марьежуля, Пейроне участвовал в войне четырнадцатого года. По натуре он — гурман, любит поесть и не дурак выпить. Около Лиможа у него небольшая фабрика готового платья. Его жена пела на вечерах — у нее миленький голосок — и, по провинциальным понятиям, они вели довольно светский образ жизни.

— Я потому спрашиваю, — пояснил Пейроне, — что если весной не будет сражений, то незачем мне и оставаться в армии. По возрасту я почти подхожу под приказ. Вам повезло, Ватрен, — вы вернетесь в свою контору… А вот с майором нехорошо поступили! Все-таки удивительно… Армии ведь существуют для сражений… А я мог бы наладить на своей фабрике пошивку военного обмундирования. По-моему, оно весьма не лишнее, ну хотя бы для нашего полка…

— Неужели вы рассчитываете, Пейроне, идти в бой с нашим полком? Чем же он будет сражаться! Лопатами? — вставил Ватрен. А Готие заметил: — Откуда вы взяли, что армии существуют для сражений? Это только штатские могут так думать. — Ну и бургундское! Просто бархат! Умно сделали, что зачислили адвоката в нашу столовую. Местр вздохнул.

— Лопаты! Это еще поправимо. А вот кто у нас командует полком? Авуан! Вы представляете себе Авуана под огнем?

— Под огнем? Что вы торопитесь? Какой скорый! — ухмыльнулся Готие. — А насчет Авуана не беспокойтесь. Наплуза убрали, и кто знает, долго ли еще продержится Авуан.

— Вы, разумеется, воссылаете моления, чтобы командование дали Мюллеру, — ворчливо сказал Местр… — Нет уж, я все-таки предпочитаю Авуана… А это много значит…

— Как без лошадей скучно! — сказал Лурмель. — Это для меня хуже всего. Я, знаете ли, кавалерист…

— Бросьте вы, лейтенант, — возразил Местр. — Разве в кавалерии вы бы жили с такими удобствами, как мы здесь? Вы видели бивуаки моторизованных драгун, когда проезжали через… ну, как это место называется? Забыл…

— Моторизованные драгуны! Этим все сказано, — дерзнул сострить Сиври, которого за обедом еще ни разу не одернули.

— Ну, драгуны… — презрительно фыркнул Лурмель. — Я никогда в драгунах не служил. Я был в гусарском…

— Итак, вы, значит, с коня упали и в землекопы попали. Да еще в такой полк как наш!

Но тут Местр вступился за свой полк. Зачем преувеличивать? Не все же одинаковы. И он привел какую-то свою любимую поговорку — вроде того, что не надо смешивать тряпки с салфетками. Все знали, что Готие и Местр терпеть не могут друг друга и пререкаются по любому поводу. Бозир хитро подмигнул и решил подзудить Местра, сидевшего против него.

— Да уж знаем, знаем. Вы питаете тайную склонность к коммунистам, — по примеру Авуана, который покровительствует одному субъекту из первой роты.

— Коммунисты, коммунисты… Ну, это уж вы через край хватили, Бозир. Во-первых, не все рабочие — коммунисты. Далеко не все. А затем надо же быть немного социальным…

— Это его главный аргумент, — заметил Готие. — «Социальная партия». Что это значит — «социальная»?

— Во всяком случае, тут больше смысла, чем в слове «социалистическая».

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Бозир. — Надеюсь, среди нас нет социалистов. Перестаньте. Нехватает еще, чтоб вы воспроизвели драку между Дорио и де ла Роком.

— Де ла Рок? Фюить! — присвистнул Готие. — Давно рассчитались с вашим де ла Роком. Спасибо Тардье!

Местр стукнул кулаком по столу.

— Я вам сто раз говорил, Готие, — не смейте говорить о полковнике де ла Роке…

— Давайте лучше поговорим о полковнике Авуане, — шутливо заметил доктор. Но Местр разошелся: — Ваш Дорио был полковником китайской Красной армии… А потом с Абд-эль-Керимом заигрывал…

— Ну, что это такое! — сказал Пейроне. — Ссора между единомышленниками! Кому от этого польза?

— Господа, прошу без политики за столом! — сказал Бозир, хотя был очень доволен, что Местр весь побагровел — того и гляди, хватит удар. Как легко удалось стравить его с Готие.

Лурмель тем временем рассказывал офицерам, сидевшим напротив него, о том, как он на прошлой неделе был на обеде с участием Бонне, редакторов газеты «Пти паризьен», Лаваля и еще нескольких влиятельных лиц, представителей крупной промышленности. Собрались за обедом для того, чтобы обсудить вопрос, нельзя ли урезать расходы на войну. Если бы англичане отозвали свой экспедиционный корпус… тогда позиционная война могла бы продолжаться за Ламаншем… А нам можно бы преспокойно выйти из игры; мы уже свою задачу выполнили — справились с большевистской опасностью. Пора уже Франции взяться опять за дела… Конфликт с Германией, в сущности, — просто недоразумение: нам нельзя было иначе поступить из-за договора с Польшей; но поскольку Польши уже не существует… — А с Финляндией как же? — спросил де Сиври. — Финляндии мы помогаем. Уже послали двадцать миллионов патронов и сколько-то — не знаю в точности, сколько — автоматов, гранат, самолетов… Наилучшее средство спасти Финляндию — это принять Германию в наш лагерь. Заметьте, что Финляндия держится крепко… Шведы предложили ей свое посредничество, но это вызвало взрыв негодования всего финского народа: «Мы не побеждены!»

— А русские как? — спросил Сиври со своего места в конце стола.

— Вот именно, русские… — громче заговорил Лурмель. — Весьма возможно, что у канцлера Гитлера есть намерение отодвинуть восточную границу Польши значительно дальше. Это было бы очень любезно с его стороны, очень красивый жест — вернуть нашим польским друзьям ту потерю, которую мы не смогли предотвратить… А так как русские к тому времени уже обломают себе зубы о маленькую Финляндию…

— Так что ж, значит, весной будем воевать с русскими? — спросил доктор Марьежуль…

— Немцы и одни справятся, — ответил Лурмель. — Подождите, как только финские дела немного выправятся, Гитлер может изменить свою политику…

А Пейроне воскликнул: — Вот бы хорошо! Только, чтоб нам оставаться на положении зрителей. Но так или иначе, к весне понадобится много обмундирования.

Готие съязвил: — Интересно бы, однако, узнать, какого…

Денщик Дебов принес десерт.

— Шоколадный крем! Боже мой! Доктор, как вы нас балуете! Жаркое из дикой козы и шоколадный крем!

— Провожаем Ватрена, господин капитан.

Вслед за блюдом с шоколадным кремом в столовой появился писарь из ротной канцелярии. Он отдал честь и вручил капитану Бозиру какую-то бумагу. Бозир прочел ее и, окинув беспокойным взглядом стол, сказал: — Ах, дьявол!.. Спасибо, мне не хочется крема… Доктор, что у нас есть по части спиртного? К кофе дадите все тот же коньяк? Невысокая марка… Дело в том, господа, что у нас сейчас будет гость… Майор Бовезе; начальник жандармерии округа Сены и Марны оказал нам честь… Он уже находится в стенах этого дома… Доктор, прикажите сварить кофе покрепче. Хорошо?

— У нас есть бенедиктин, и потом, кажется, осталась еще бутылка курвуазье^[357], господин капитан, — доложил доктор.

Местр присвистнул: — Командующий жандармским корпусом округа Сены и Марны. Ого! Скажите, пожалуйста… Я слышал, что…

— Да, — оборвал его Готие. — На нем лежит чертовская ответственность…

Ватрен сидел молча и думал. Он думал о Гайяре, о сыне Бордава, о депутатах-коммунистах, которых держат в одиночках. О том, что ждет лейтенанта Барбентана, когда слетит полковник Авуан, — это ясно, как шоколад. Он думал также о том обеде, о котором рассказывал Лурмель. Этого «гусара» он знал и раньше, знал его прошлое, его связи. Человек он довольно хорошо информированный. Фамилии Лаваля и Бонне не были для Ватрена именами, случайно брошенными в разговоре, — за ними он видел живых людей, с которыми ему приходилось разговаривать, он мог ясно представить их себе. Он знал также окружение газеты «Пти паризьен» — однажды он выступал в суде против господ Дюпюи^[358]. Идет война, а на заводах арестовывают рабочих за одно неосторожное слово, истязают на допросах юношей, почти мальчиков. А в каком-то шикарном ресторане, в «Серебряной башне» или у Ларю… — так ясно видишь эту картину! — сидит министр иностранных дел в компании частных лиц, — может быть, видных, влиятельных господ, но все-таки частных лиц, и обсуждает с ними различные вопросы… Да хорошо еще, если только обсуждают… А вот здесь, среди военных рассказывают об этом и, видимо, никого такие вещи не коробят. В сознании людей что-то стерлось, притупилось. Зато как они рьяно устраивают охоту на «красных»! Вчера Бозир в моем присутствии выражал благодарность Сикеру и Серполе за усердную слежку, установленную на станции железной дороги… Пусть мне не говорят, что тут нет никакой связи…

Майор Бовезе — особа тяжеловесная как в физическом, так и в моральном смысле. Брови и короткие усы у него еще черны как смоль; на голове в густом бобрике волос серебряными нитями мелькает седина; он раздобрел, отяжелел, но сразу виден бывший спортсмен, грузное тело сохранило какое-то таящее угрозу проворство движений. Капитан Бозир представил гостю офицеров, и теперь жандарм, усевшись за стол, спиной к окну, между Сиври и Готие, пил маленькими глоточками кофе, прихлебывал из рюмки коньяк и говорил. Говорил он много. Несомненно, человек выдающийся. Он и сам так о себе думал и такое же мнение умел внушить своим слушателям. Стоило ему появиться, и каждый почувствовал, что игра в солдатики кончена — тут дело серьезное, майор Бовезе шутить не позволит. Еще бы! На нем лежат ответственнейшие обязанности. Трудные обязанности, но майору Бовезе они по плечу, — достаточно посмотреть на него. Говорил он снисходительным тоном, как будто приноравливаясь к пониманию недалеких людей, и как лицо, облеченное полномочиями. Кто его знает, куда он гнет!.. Начал он с чисто отеческих наставлений.

— Нехорошо, господа. Кое-кто из ваших солдат… Я говорю — «солдат», ибо и мысли не допускаю, чтоб это делали вы, господа офицеры… да-с, кое-кто из ваших солдат пошаливает… бьет из ружья птицу, стреляет кроликов. Ну, это бы еще ничего… кролики и птицы вредят посевам. Словом, на такие проступки, конечно, можно смотреть сквозь пальцы… Мы строго запрещаем браконьерство, однако, практически… Беда в том, что всегда находятся слишком уж ярые охотники. А вы же понимаете, — в этой местности стоит целая армия, и если дать ей волю, пропадет вся дичь. Пускай бы подстрелили какую-нибудь куропатку, уж куда ни шло. Но ведь наши браконьеры принялись охотиться на крупную дичь. Сами понимаете, каково это помещикам… А тут кругом крупные поместья. В моем округе расположены земельные владения очень влиятельных людей, с которыми нельзя не считаться. Возьмем хотя бы Ротшильдов — у них здесь охотничьи угодья, а кроме того, кругом немало имений родовитого французского дворянства… Я обязан охранять их интересы. А вы посмотрите, что делается!.. В двадцати километрах от вас стоит саперная часть, и офицеры… сами офицеры! ставят западни, охотятся на диких коз. Проходит по лесу сторож и застает их… Представляете себе, какое это производит впечатление?

Офицеры переглядываются. Неужели жандармерии все уже стало известно? Доктор Марьежуль беспокойно принюхивается — не слышно ли запаха запретного жаркого. Как раз в эту минуту в дверях появляется денщик, и Марьежуль украдкой подает ему знак убрать забытую на буфете улику — тарелку с остатками темнокоричневой подливки… Но майор уже перескочил на другую тему. Ватрен замечает, что на лице Лурмеля застыла кривая улыбка. Пейроне слушает с большим интересом. Бозир потирает пальцами нос. Местр сидит спиной к окну, и не различишь, какое у него выражение. В камине потрескивают дрова, на жандарма падают отблески пламени. Электричества еще не зажигали, хотя день туманный, хмурый, и в этой комнате с узкими окнами, затененными занавесками, уже с трех часов стоит полумрак.

— Вся ответственность за безопасность Франции лежит на нас. В нынешней войне Мелен играет решающую роль. Надо понять, что эта война ни на одну из прежних войн не похожа…

Бозир, вспомнив, что он и сам высказал сегодня такую же мысль, закивал головой и, облокотившись на стол, уставился на майора.

— …Вот, например, фронт… В прежних войнах тут все было просто, — каждый ясно видел, где фронт, и с развертыванием военных действий видел это все яснее: фронт приобретал определенные очертания, тяготел к непрерывности. Каждый мог отметить на карте линию фронта и вносить в нее изменения на основании сводок генерального штаба. Вы, господа, почти все в таком возрасте, что, вероятно, участвовали в прошлой войне. Ну-с, так вот, скажите, разве вам не бросается в глаза, что в нынешней войне у всех пропал интерес к сводкам генерального штаба? Сводки потеряли свое значение, и фронт потерял значение. Фронт окостенел. Битва происходит не на фронтах, а где-то в другом месте. Но вот трагедия: неизвестно, где происходит битва!.. Она разыгрывается внутри наций, и все идет совсем не так, как это кажется на первый взгляд: те, кто говорит о своей воле к миру, ведут войну, а те, кто по их словам, хотят войны, саботируют ее… До чего мы дожили! Повсюду — политическая игра. Я видел такие вещи, что если бы задуматься над ними, пришлось бы усомниться в самых элементарных принципах человеческой порядочности. Но нам, солдатам…

Майор Бовезе остановился и окинул офицеров взглядом. Он прекрасно знал, что для них жандарм — не солдат. Отплатив им за это кратким зловещим молчанием, он шумно вздохнул и продолжал свою речь: —…Нам, солдатам, рассуждать не положено. Мы не можем себе позволить никаких сомнений. В этом наша честь. Мы выполняем приказы… и баста! С неуклонной строгостью проводим меры, осуществление коих нам доверено. Для нас фронт — там, где мы находимся. Любой человек, любая вещь, являющаяся помехой к осуществлению этих мер… препятствием для выполнения нашего долга, — вот наш враг, и мы обязаны сломить его. Без слюнтяйства, без снисхождения и без рассуждений. Я знаю лишь одно: в жандармском округе Сены и Марны мне доверен опасный, важный пост, Мелен стал сортировочной станцией для подозрительных лиц: со всех концов Франции мне шлют сюда всяких… ну всякие неблагонадежные элементы. Одних мы сажаем в тюрьмы — это самое простое. Но ведь в армии есть целые воинские части, состоящие из… Вам, конечно, понятно, что я хочу сказать. Вот, например, ваш полк… Вы, офицеры французской армии, несомненно, не решились бы дать оружие всем без исключения солдатам вашего полка. Вы хорошо знаете, что вам еще надо выявить, кому можно доверить винтовку… из числа даже тех немногих винтовок, которые вам даны… А между тем может настать день, когда именно с этими людьми вам придется… когда вам надо будет…

И, прервав свою речь, Бовезе сделал резкий жест, — как будто отрубил что-то. Встревоженные офицеры молчали. Капитан Бозир выразил общее чувство, спросив:

— Что вы хотите сказать, господин майор?

— Что я хочу сказать? А вот что. Как вы думаете, что вы здесь делаете? Ну вот эти ваши работы, этот план работ… — что это такое, по-вашему?

Офицеры смущенно переглядывались, не решаясь ответить. Наконец Местр отважился:

— Да вот… нам сказали… сказали, что это седьмая линия поддержки линии Мажино… — Дать иной ответ было просто невозможно, а то чего доброго попадешь в разряд подозрительных. Но ни сам капитан, ни остальные офицеры нисколько этому не верили. Местр чуть было не сказал: «Да это линия Авуана», но прикусил язык. Бовезе засмеялся тихим басистым смешком, и это никого не удивило: они ждали, что майор засмеется. Но у всех горло пересохло от жгучего любопытства — сейчас узнаем… Доктор вертел в руках свой стакан.

— Вам сказали… вам сказали! Только уж не говорите, пожалуйста, что вы этому поверили. Линия Мажино находится отсюда на расстоянии нескольких сот километров. Ну, конечно, в четырнадцатом году враг дошел до этих мест. Я сам сражался неподалеку отсюда, на свекловичном поле. Ну, а нынче никто и не думает прорывать фронт противника. Войну ведут иначе. Словом, благодарение богу, немцы сюда не придут… А если они придут, куда вы годитесь с вашими противотанковыми рвами, с вашими рогатками и с этим человеческим отребьем, которое вы называете солдатами. Отребье… и в моральном смысле и в физическом!.. Чтобы вести войну, нужны люди, которые верят, что ее надо вести. А во что верят ваши несчастные дегенераты? Даже в своего Тореза не верят! Ведь если б они верили в него… тогда, знаете ли, пришлось бы заново пересмотреть вопрос с национальной точки зрения… Но сейчас при таком состоянии духа в стране достаточно одному, хотя бы одному полку померанских стрелков прорваться, и он беспрепятственно промарширует от границы до Парижа, — можете мне поверить. Нельзя безнаказанно насаждать целых двадцать лет пацифизм как официальную политику. Но, уверяю вас, Гитлера нисколько не интересует прорыв линии Мажино. Он ведет другую игру, посложнее, с англичанами. Он торгуется: сколько дадите за то, чтобы я повернул на восток? В этом все дело! Будто в покер играют. А пушки выдвинуты только так, для отвода глаз. Партнеры все увеличивают ставки. Но если не будет крови, никто их бутафории не поверит. Вот понемножку и пускают кровь друг другу. Где для Гитлера опасность? Может быть, в Берлине, может быть, в Мюнхене… В Голландии и в Швейцарии игра идет азартная… У меня есть знакомый в министерстве вооружений… Голландия обещала продать станки, которые нам до зарезу нужны. Моего знакомого послали в Голландию: поезжай, договорись с заводчиком. А тот спрашивает: вам сколько потребуется станков? Столько-то. К сожалению, у меня столько нет. Но, если угодно, могу достать. Только предупреждаю — куплю их в Германии. Мой знакомый — человек, вроде нас с вами, участник прошлой войны. Он отказался и вернулся в Париж без станков. И что ж! — ему приказали: сейчас же отправляйтесь на самолете — покупайте. Но не в этом дело… Я отвлекся… Я сейчас вам скажу, что вы тут делаете. Вы думаете, что готовите линию оборонительных укреплений для поддержки фронта. Ошибаетесь! Вас здесь держат в предвидении того дня… того дня, когда наша армия с линии Мажино двинется на Париж… не гитлеровская армия… нет, — наша армия… Поняли, господа? Значит, все вам ясно. Настанет день, когда у солдат лопнет терпение. И нам придется защищать правительство Франции от внутреннего врага… именно от внутреннего врага… нечего бояться называть вещи своими именами. И вот против этого врага ваши укрепления, смехотворные в качестве защиты от немецкой армии, приобретут значение и ценность. Ваша задача — замедлить продвижение на Париж той армии, которая стоит сейчас на линии Мажино. Имейте в виду, что за Парижем нарочно сосредоточены моторизованные части, — они быстро окажутся на месте и поработают, как следует… Вы задавались вопросом, зачем здесь стоят моторизованные кавалерийские части? Нет? Ну, слушайте. Этот скот, это человеческое стадо, которое сюда согнали, ничего не стоит… Какие же это солдаты? Без оружия, без воинского духа!.. Но если вы сумеете окружить их надежными элементами, — таковых, наверно, можно среди них найти, — этот сброд все же представит собою материал для задержки продвижения армии… Перебьют их — потеря невелика. Страна их оплакивать не станет…

Сгустились сумерки, лиц совсем уже не было видно; в камине догорали дрова. Майор налил себе коньяку. Наступило тяжелое молчание, такое же тяжелое, как и мысли, которые ворочались в головах сидевших тут людей. Доктор встал и зажег электричество. Ватрен сказал: — Весной, однако, все еще может перемениться…

— Да-с, весна покажет, — буркнул жандарм.

— Неужели мы будем весной еще здесь? — вздохнул Сиври и выплеснул коньяк из своей рюмки в камин, на раскаленные угли. Вспыхнуло пламя.

— Дрянной мальчишка! Такой прекрасный коньяк! — возмущался Бозир. В это время отворилась дверь и Готие крикнул: — Смирно!

— Вольно, вольно, господа… Мне сказали, Бовезе, что вы заезжали в батальон…

На пороге стоял бледный седой старик с неровно подстриженными усами — полковник Авуан, человек, который связал свое имя с первой линией обороны Парижа.

XXIV

В полку назревали события — это всем бросалось в глаза, даже наименее осведомленным. Офицеры вели между собой таинственные разговоры, шушукались. Казалось, все были в курсе дела. За исключением Сиври, конечно. Нехватало еще посвящать такого вертопраха в секреты! Лейтенант Гайяр делал вид, будто ничего не замечает, но очень тревожился… Преследования коммунистов продолжались. После недавних арестов в метро газеты сообщали о новых арестах в Аркейле, где была обнаружена подпольная типография, в департаменте Эндры и Луары (в бакалейной лавке, хозяин которой был эсперантистом), в Клермон-Ферране. Говорят, придумали еще новый способ распространять «Юманите» — стали вкладывать ее в «Журналь офисьель»…

А тут, как нарочно, Гайяр почти уже неделю ни строчки не получал от Ивонны. Он знал, что она ведет работу. Она об этом ничего не сказала, но Гайяр был в этом уверен и страшно беспокоился. Постепенно он свыкся с этой мыслью. Странно, но ему помогла история, в которую оказался замешанным его юный шурин. Можете сколько угодно говорить, что листовка попала к нему случайно, — так я вам и поверил! Значит, что же — вся семья? А как же он сам, Гайяр? Неужели показать себя трусом? И он решил пойти в Ферте-Гомбо поговорить с Барбентаном.

Он долго размышлял, колебался — пойти или не ходить?.. Теперь, когда Ватрена демобилизовали, Гайяр остался в полку совсем один, среди враждебного ему офицерства, и довериться Барбентану было скорее полезно, чем вредно. Дальше этого он не заглядывал. Но когда Гайяр вышел из Мальмора и зашагал по дороге, он признался себе, что в нем говорит смутное желание установить связь не с одним только Барбентаном…

Погода стояла прекрасная. Природа ждала перемен. Набухшие почки уже распускались раньше времени, и ветви были усеяны нежнозелеными, почти белыми пятнышками. Близилась весна, и, может быть, поэтому у Гайяра появилось давно забытое им чувство какого-то спокойствия, бодрости; хотелось насвистывать песенку, которую так любила вся молодежь, — ну, знаете, из «Веселых ребят»^[359].

Гайяр попался на глаза Дюрану. Чтобы пройти из Мальмора в Ферте, нужно было пересечь шоссе на том перекрестке, где расположилась канцелярия первой роты. Сразу в Дюране заговорил инстинкт ищейки; он спрятался за повозкой, стоявшей у обочины шоссе, и долго следил взглядом за удалявшейся добычей. Ага, лейтенант свернул на дорогу в Ферте! Лейтенант Гайяр занесен в список. Вот как заварилось-то! Наконец-то удалось установить связь между Гайяром и Барбентаном. И, значит, если в Ферте… тогда и Гайяра рано или поздно…

Дюран был в крайне возбужденном состоянии — и не первый день, — уже две недели, с тех самых пор как Серполе передал ему секретное донесение. Хуже всего, что никак нельзя было действовать с помощью офицеров: слишком рискованно — пойдут слухи. К тому же Дюрану хотелось, чтобы вся честь досталась ему одному. Из-за бюрократической медлительности охранного управления потеряно столько времени! Просто невероятно! Но теперь, наконец, все готово. Операция — завтра. А тут еще заваривается новое дельце: Гайяр пошел в Ферте…

Что же сейчас делать? Пойти за ним следом? Опасно. Спугнешь, пожалуй. А операция-то очень важная. Пусть лучше все они воображают себя в безопасности. Да еще надо сегодня дождаться одного человека — должен приехать из Мо. И вообще, нельзя никого посвящать в это дело. Хотя всем ясно, все уже пронюхали. Из Мо, разумеется, предупредили полковника. Сочли нужным. Подумаешь, надо было предупреждать Авуана… У них какое-то идиотское почтение к военному командованию! Готие тоже знает. Он ведь из Второго отделения. Вероятно, и Мюллер тоже… Ну, и пусть их. Знают, знают, а когда в точности — никто не знает. Теперь держись, Барбентан! Попался!..

Дюран вышел на шоссе и остановился задумавшись. Хорошо, что есть такая вот профессия, такое увлекательное занятие, возбуждающее, будто кокаин. А то сердце щемит, все Сильвиана на уме. Серполе вручил донесение, как раз когда Дюран ходил мрачнее тучи. Вот уж не думал, что ему так мила эта гулящая девка! И то сказать — померла-то как! Подохла, как собака. Ужас просто. А ведь молоденькая, всего двадцать лет!.. Да еще тут припуталась какая-то загадочная история — один из его сослуживцев рассказал, но очень туманно: какой-то молодой студент… около трупа обнаружены коммунистические листовки… Дюран тотчас же помчался в Париж, хотел разузнать. Ему ничего не сказали. Материалы следствия были противоречивы. Судебные органы удовлетворились весьма легковесными объяснениями. Дело прекратили. А все-таки… Вдруг в том квартале известно, что Дюран был любовником Сильвианы, и знают также, какую роль он сыграл в аресте банковского служащего и Мирейль, и того испанца?.. Вскрытие… Ничего эти вскрытия не дают… Может быть, все-таки Сильвиану убили коммунисты? Из-за него убили. Или из-за болвана Лемерля. Он, поди, распустил язык… И Дюран побежал к жене Лемерля. Оказалось, Лемерль работает теперь у Виснера. Ничего не удалось выведать. Во всяком случае, ясно — Лемерль жив и здоров…

Донесение из Ферте пришлось очень кстати. Дело потребовало больших хлопот, и можно было уже не думать о своем горе. Все даже переплелось: он мстит за Сильвиану. Что же это? Неужели так никогда и не покончат с агентами Москвы? По ночам Дюран накрепко запирался в своей комнате: дверь на ключ, ставни на болты. Он окончательно запугал самого себя. А вы как думаете! Если только эти люди доберутся и до него, Дюрана…

Позади зацокали подковы. Дюран обернулся и едва успел отскочить в сторону. Выехал на утреннюю прогулку полковник. Смотри-ка, и он свернул на дорогу в Ферте. Эге! У Дюрана мелькнуло подозрение: а может, Авуан тоже в заговоре. И он захихикал. Потом вдруг вспомнил о покойнице Сильвиане, и опять физиономия его приняла унылое выражение, в последнее время он любил напускать на себя меланхолию.

Полковник обогнал Робера Гайяра, тот отдал честь. Авуан повернул лошадь назад и подъехал к лейтенанту. Ах, чорт! Что же сказать? Как объяснить полковнику, почему я здесь оказался?

Полковник наклонился с. седла: — Лейтенант!

Вот не повезло!.. Но полковник сказал что-то непонятное. — Извините, господин полковник, не расслышал!.. — Какое странное лицо сегодня у Авуана. Глаза смотрят растерянно, словно у близорукого, забывшего надеть очки. Странно, почему мне это кажется! Полковник сказал, запинаясь: — Послушайте-ка, лейтенант… Могу я… положиться на вас?..

И он спешился.

О цели прогулки лейтенанта Гайяра полковник не задал никаких вопросов. Он обратился к лейтенанту с просьбой — так и сказал: прошу вас, сходите в Ферте, разыщите там лейтенанта Барбентана… и передайте ему, пожалуйста… вот это…

«Вот это» оказалось отпускным свидетельством за подписью полковника. Отпуск предоставлялся с этого самого дня. Полковник настойчиво рекомендовал Барбентану выехать немедленно — самое позднее пятичасовым парижским поездом. Да, да, пусть едет сегодня же… И желательно, чтобы он пошел прямо на станцию, не заходя в ротную канцелярию. Поняли? Так и передайте ему. Не только желательно, нопредпочтительно. Передайте ему, что я так и сказал: предпочтительно. Лучше не заходить в ротную канцелярию. Да нет, регистрировать свидетельство не стоит… Вы поняли меня, лейтенант? Будьте добры, подержите мне стремя.

Усевшись хорошенько в седле, Авуан еще раз наклонился к лейтенанту Гайяру: — Надеюсь, и вы, и Барбентан умеете молчать? Не для чего кому-нибудь знать, что я… что мы с вами…

Вот так штука! Гайяр долго провожал взглядом удалявшуюся фигуру всадника.

Ну, вот. Он выполнил поручение. Барбентан несколько удивился, но ушел немедленно. Разговор так и не состоялся. Арман сказал, что дойдет пешком до соседней станции и там сядет на поезд, — из-за Сикера и Серполе, объяснил он. Гайяр решил прогуляться по деревне. Любопытный уголок. Как здесь чувствуется Франция! Такое все исконное, французское… Строения из серого камня, источенного временем. За околицей, в поле, солдаты-землекопы поднимали головы, смотрели на проходившего лейтенанта. О чем они думают? А ведь так или иначе младший лейтенант узнает, что Барбентан ушел куда-то. Лучше мне тут не задерживаться… Гайяр насвистывал песенку из «Веселых ребят».

* * *

Провал внезапного налета охранки сразил Дюрана. Ведь были мобилизованы значительные силы. Действовали весьма осторожно, даже обманули полковое начальство, — сказали, что операция произойдет в понедельник на рассвете, а начали ее в воскресенье вечером, в одиннадцатом часу: в Ферте-Гомбо ворвались десять грузовиков с жандармами, тридцать мотоциклистов, прибыл старший инспектор, два полицейских комиссара и Дюран, незаменимый Дюран. Обшарили все дома, амбары, и, разумеется, гараж Маллара, все бараки кирпичного завода. Допрашивали, били деревенских, угрожали… Всех солдат выстроили около мэрии. Их самих не трогали, но в их вещах произвели тщательный обыск. Солдаты угрюмо ворчали: разбудили, стащили с постелей, согнали на улицу — стой всю ночь на ногах, а кругом жандармы и то и дело с грохотом, с треском проносятся мимо мотоциклы: то к полковнику, то в Мо.

Ничего, ровно ничего не нашли. Ни одной подозрительной личности не обнаружили. Хороша операция, нечего сказать! Один из инспекторов в порыве служебного рвения так избил вышеуказанного Маллара, что пострадавшего пришлось увезти. Ладно, подержат его некоторое время для приличия. Вот и все, что удалось сделать. И в довершение оказалось, что лейтенант Барбентан накануне вечером уехал в отпуск, с разрешением по всем правилам. Значит, даже на этом субъекте не удалось отыграться… У него-то уж наверняка бы нашли листовки… Остолоп Дюран сел в лужу!

Да еще пытался по-дурацки оправдываться! Какие тут могут быть оправдания?.. Кто всю эту бучу поднял? Он или не он? А теперь приводит идиотские оправдания… — Я вам уже сказал, Дюран, — оправдания у вас идиотские! Придумайте что-нибудь поумней…

— Господин старший инспектор! Ей-богу видел, собственными глазами видел, как полковник Авуан ехал верхом в Ферте-Гомбо! — Болван! Однакож возможно, что действительно их кто-то предупредил, и Барбентана тоже…

Так или иначе, но в Ферте-Гомбо не нашли ни Дюкло, ни Тореза. На рассвете жандармы уселись в грузовики и поехали обратно, усталые, злые. Прибыли в Мо, а там лишь на вокзале нашелся коньяк и горячий кофе. Моросил мелкий дождь. Только что привезли газеты из Парижа, еще влажные, пачкавшие руки типографской краской. Заголовки сообщали о начавшихся в Москве переговорах между Финляндией и Советским Союзом…

— Что это значит? — воскликнул инспектор. Один из полицейских комиссаров ответил: — Вероятно, мир…

Кофе был отвратительный, а коньяк — настоящий денатурат.

Когда узнали, что полковника снимают, мнения разделились. Разумеется, Местр, боявшийся, что назначат Мюллера, разругался в столовой с язвительным Готие. После кофе капитан Бозир вызвал Готие в соседнюю комнату.

— Ну, между нами… а то эта толстая скотина Местр просто никому не дает слова вымолвить… Что вы думаете, Готие? Из-за чего слетел Авуан? Саперы постарались, а?

— Возможно. Но, может быть, и Мюллер! Он ведь спит и видит, как бы получить полк. Пишет рапорт за рапортом… а вы же знаете, что у него на улице Сен-Доминик бо-ольшие связи. А может быть, тут сыграл роль скандал с задержкой солдат одиннадцатого года. В «Попюлер» напечатали об этом, — вероятно, из полка сообщили: есть у нас некий Ломбар, он с социалистами снюхался… Или главврач после пожара в тюрьме забежал вперед, чтобы себя обелить… или охранка — из-за отказа выдать личное дело Барбентана… или вот недавний рейд моторизованной жандармской части… или майор-кухмистер подставил ножку… Причин достаточно. А кстати, Дюран тоже нас покидает… и ему не повезло! Какая у него кислая рожа!

— А знаете, офицеры саперной части уже были у нас нынче утром — осматривали местность. Теперь они во всем районе земляные работы в свои руки возьмут. Я разговаривал с их капитаном… Образованный человек, окончил Политехнический… Прежде всего они засыплют все траншеи, которые мы за зиму вырыли… вся наша работа насмарку…

— Н-да!.. Весело!.. Лучше бы уж нас перевели куда-нибудь, чтобы солдаты этого не видели!

— Ну, чего там, — сказал Бозир. — Они и не то еще увидят! Возьмите хоть эту финляндскую авантюру. Еще вчера я получил приказ: опросить людей, кто хочет пойти добровольцем. В понедельник в совете министров обсуждали вопрос о помощи финнам. Наш посол заявил, что честь и интересы Финляндии требуют войны до победного конца, иного выхода нет. В парламенте сделан был запрос с целью услышать заверения правительства, что Финляндия не примет продиктованных условий мира… Вам известно, что в Дюнкерке и в Булони стоит наш экспедиционный корпус в полной готовности — ждет посадки на пароходы… А генералитет уже прибыл в Лондон… И что же! Оказывается, все время нам врали. Три месяца подряд, каждый день, каждый день печатали в газетах всякую чепуху: то русскую дивизию будто бы разгромили, то в Красной Армии голод — едят трупы замерзших лошадей; в каждом сражении убитых по сто тысяч, советские войска отступают… А мы-то, дураки, обрадовались, верили. Оказывается, все — вранье. Сплошное надувательство! Русские нажали — и в три счета справились с Финляндией! Нет больше линии Маннергейма! Паасикиви^[360] в Москве. Просит пощады. Благодарит. Вот и верьте после этого нашим газетам! Еще хуже картина, чем у нас тут получится, когда на наших глазах будут засыпать траншеи, которые мы вырыли. Правда?

— Не знаю уж! А пока что финны заключили мир. Русские выиграли войну. Но финны получили мир. А наши солдаты видят только то, что над ними просто издеваются, плюют на них. Они, пожалуй, предпочли бы, чтобы нас расколотили, но отпустили бы их по домам. А кстати, вы знаете, что сегодня Авуан в батальоне прощается с нами?

— В первый раз слышу. Почему же не у себя?

— Наверно, боится, как бы его преемник не заявился раньше, чем он успеет кончить свою речь. Ох, и физиономия у него! Прямо покойник. Жалко старика!

— Быстро его убрали! Значит эго действительно увольнение… Да, несомненно. А кого же он созывает в батальон?

— Всех офицеров и младший командный состав полка. В три часа дня…

— У нас и не найдешь такого большого помещения… Придется во дворе собраться, иначе негде. Хорошо, что дождя нет.

— Да, слава богу, нет. Погода теплая, тихая, только вот небо серое…

Странное собрание! В глубине двора выстроились полукругом шеренги младшего командного состава; впереди стояли офицеры. Слышался гул, скорее даже веселый. Тщетно покрикивали: «Тише!» Вышел полковник и стал на второй ступени крыльца. В высоких окнах появились любопытные лица писарей. Рядом с Авуаном стояли Бозир, капитан Бальпетре и прибывший накануне капитан из батальона Мюллера, старик с седыми усами, — говорят, социалист. Самого Мюллера не было. Может быть, его не пригласили, а может быть, он уехал в Париж.

Вдалеке упражнялся горнист — разучивал сигнал «к знамени». День был теплый. В последней шеренге среди сержантов стояли Сикер и Серполе. Это было похоже на прощание в Фонтенбло^[361]. Бозир хотел произнести краткое вступительное слово, потому что ему было жалко Авуана: у старика дрожали руки, тряслись обвисшие щеки. Но Авуан не дал ему говорить. Он поднял руку, кто-то крикнул: «Тише!» — и от каменных ступеней крыльца до ограды двора, где стоял старший сержант, многоголосый гул стих. Полковник никогда еще не выступал с речами. И вот вдруг выступил. Приказ об отставке сообщили ему накануне вечером. Должно быть, он всю ночь составлял свою речь. В руке он держал листочки бумаги. И так жалостно было видеть, как дрожат эти листочки… Все инстинктивно посматривали вокруг, на деревья, но на высоком кедре не шевелилась ни одна веточка. Тихо, ни ветерка.

— Господа офицеры, сержанты и капралы!..

Начало было такое, как полагается. Полковник напомнил о тех обстоятельствах, которые заставили Францию призвать на защиту родины всех ее сынов. Всех сынов, невзирая на то, что могло их разделять. Мобилизация прошла превосходно — высокий пример единодушия…

Затем полковник заговорил о председателе совета министров, о волнующем обращении господина председателя совета министров и перешел к истории формирования полка в Куломье, вспомнил все стадии формирования, нелегкое дело переплавки в горниле военной дисциплины людей, собранных из разных концов страны… создание полка… и духа этого полка…

Готие, стоявший рядом с Лурмелем, шепнул ему на ухо: — Чего доброго, и в самом деле можно подумать… — Все переглядывались, потом смотрели на полковника. Он, несомненно, верил в то, что говорил. Голос у него окреп, на мгновение с лица сбежало выражение печали и сменилось гордостью.

— Господа офицеры, сержанты и капралы! Никто не знает, что ждет вас завтра. Но никогда не забывайте, что в истекшую осень и зиму, в деревнях, где мы стояли, в работах, которые мы вели, родилась традиция — традиция прекрасного полка, которым я имел честь командовать, и эту традицию вы все, от простого рядового до старших офицеров нашего полка, — все, слышите, все! — помогли мне создать… Мы ее создавали вместе, господа, вместе с вами… У нас не было ничего, не было никакой связи между людьми, не было общности, которую дает совместное военное обучение, не было даже военного обмундирования, а ведь вы знаете, какое чувство гордости внушает солдату военный мундир; не было у нас полковых традиций, которые в старых полках передаются из поколения в поколение, как драгоценное достояние армии… Ничего у нас не было, господа, кроме вашей доброй воли и той глубокой честности, которая заложена в сердце каждого француза-патриота, в сердцах самых незаметных людей… И пусть нашей гордостью будет, что этого оказалось поистине достаточ… достаточ… достаточ…

Пронесся чуть слышный гул, когда голос полковника оборвался на недосказанном слове «достаточ…» и по морщинистому старческому лицу покатились крупные слезы. Самых молодых разбирал смех. Только Сиври почему-то вдруг расчувствовался.

Авуан торопливо перебирал листки, отыскивая в них продолжение своей речи, и не находил нужных заметок. Он не разложил их по порядку. Тогда, не найдя поддержки в своих записях, он окинул затуманенным взглядом слушателей и с большим достоинством вытер слезы чистой стороной листочков. И дальше стал говорить без бумажек — так, как мысли подсказывали ему.

— Я служил Франции почти полвека, в разных странах… и если меня призвали создать этот полк, именно этот, а не какой-либо иной, — значит такова была моя судьба, таков мой долг. Вы, господа, видите перед собой человека, стоящего в конце своего воинского и жизненного пути… Что ж… все когда-нибудь кончается… Так что же я хотел сказать? Ах, да… И если на моем лице вы заметили следы слез — слабости человеческой, которую командир должен всегда подавлять в себе… прошу вас принять в соображение, что она проявилась только теперь, когда я кончил свое дело и говорю с вами не как ваш полковник, а как старший брат, который отдал родине свои силы, свою жизнь и имеет право, уходя… не скрывать… не скрывать… что у него в груди бьется человеческое сердце…

В рядах покашливали, не знали, как отнестись к этой речи. Очень многие ее не одобряли. Что это еще за мелодрама? Даже люди, совсем не имевшие военной жилки, находили, что командир должен всегда и везде сохранять облик командира…

— Солдат беспрекословно выполняет то, что ему приказано, — говорил Авуан, — солдат никогда не ропщет, не высказывает своих личных мыслей… И вот настает день, когда ему говорят: «Уходи». И он уходит… Вот…

Под седыми усами задрожали и обмякли губы; полковник умолк, и полуоткрытый рот его растянулся, как резиновый, в гримасе. Старик обвел глазами полукруг стоявших людей, остановил взгляд на Сиври, потом на капрале Пилоне. Полковник был в полном душевном смятении. Казалось, он искал кого-то и не находил… Может быть, Барбентана… или хотя бы Гайяра… Все ждали, что он опять заговорит, что за этим молчанием последует заключительная часть речи с пышными словами, с закругленными длинными периодами, но он только повторил еще раз: «Вот…» и вдруг закрыл свое морщинистое лицо обеими руками, и эти старческие руки, обезображенные подагрой, с крепко стиснутыми пальцами вытирали со щек слезы, и так смешно высовывался зажатый между ладонями покрасневший кончик носа, а нижняя губа беспомощно опустилась, словно не выдержав тяжести рыданий.

И тогда Авуан, нагнув голову, бросился с крыльца и побежал; люди в изумлении расступились, и все смотрели вслед полковнику, убегавшему по мощеной дорожке к решетчатым воротам… Он бежал, не останавливаясь, пока не скрылся из виду. Вот и все…

— Я как-то никогда не замечал раньше, что он такой маленький, — сказал капитан Местр и покачал головой. — Как вы думаете, кого назначат? Мюллера? Или пришлют нового командира полка? — Бозир уклончиво пожал плечами.

Капитан Бальпетре вызвал своего шофера. Он спешил в Мальмор, так как пригласил к обеду капитана саперной части. — Поедем, Лурмель? — Уже пошли слухи, что в деревню прибыл новый полковник. — Надо бы посмотреть на него, — сказал Бозир. Готие бросился на разведку. Главврач отправился вместе с ним. — Вот что самое любопытное, — сказал главврач, — Авуан мне говорил… Знаете, между полковым командиром и врачом отношения устанавливаются не по чинам… так вот, Авуан убежден, что немецкие танки дойдут до этих мест, и, следовательно, траншеи, которые он вырыл тут, имеют важное значение.

— Да, да… Он это почти всем говорил…

— И да и нет, Готие, и да и нет. Всем было смешно, когда Авуан заявлял, что при появлении танков он укроется со своим полком в траншеи и блиндажи и, пропустив танки, завяжет бой у них в тылу… все думали: «Вот чудак! Воображает, что командует боевой частью!» Но мне он объяснил свою точку зрения. Он говорил, что немецких танков нам не остановить, но что такие вот солдаты, как наши… именно вот такой людской состав, как в нашем полку, ну, скажем, несколько беспокойный контингент… именно эти люди и могут образовать в тылу врага группы для диверсионных и подрывных действий… а, по его мнению, именно такую форму в дальнейшем и примет война… Странное мнение, правда? И даже больше скажу вам. Знаете, почему он питал слабость к Барбентану? Старик мне объяснил: в Барбентане он видел новый тип офицера, командира, который способен руководить такими боевыми действиями. И он даже сказал мне, — только не обижайтесь, пожалуйста, — он сказал: ведь не Готие же возьмется за это дело!..

— А он откуда знает? Старый дурак! — буркнул Готие.

Информация об издании

Редакторы Я. М. ТОПЕР и Е. И. БАБУН.

Технический редактор Б. И. Корнилов.

Художник М. В. Серегин.

Корректор О. В. Малых

Сдано в производство 11/XII 1952 г. Подписано к печати 7/III 1953 г. А02061. Бумага 84×108¹/₃₂=13,1 бум. л. — 42,9 печ. л. Уч.-издат. л. 47,8. Изд. № 12 690.

Цена №5 24 р. 90к. №7 25 р. 90 к. Зак. № 4053.

─────

Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома, Главиздата Министерства Культуры СССР. Москва, Валовая, 28.

-

ТОМ ВТОРОЙ

Книга четвертая. МАРТ–МАЙ 1940 ГОДА

I

В начале января лейтенант медицинской службы Блаз был откомандирован из запасного полка, расположенного в Каркассоне, в городок План д’Оргон, департамент Воклюз. Там стоял в резерве санитарный отряд; десяток врачей и небольшая группа фельдшеров, не зная, куда девать себя от скуки, ходили в гости к местным жителям. Даже не из кого было составить приличную футбольную команду. Добавьте к этому вечный мистраль, жандармов, торчащих на каждом перекрестке, и неприятные объяснения с ними, чуть только Блаз заезжал подальше на своем мотоцикле, который он сумел сохранить вопреки всем запретам. Главный врач, кадровик с тремя нашивками, целыми днями сидел в Авиньоне; по его словам, он вел сложнейшие интриги, чтобы добиться перевода их отряда в действующую армию. Хватит отсиживаться в резерве! Того гляди начнутся настоящие бои, а мы их, сидя тут, прозеваем. Блаза и самого томило безделье, к тому же он скучал без своей подружки, оставшейся в департаменте Од, и поэтому целиком разделял мнение главврача. Зато доктор Бурра (поговаривали, что он социалист), медлительный верзила с длинными обезьяньими руками, обросший, как истый овернец, густой черной шерстью, не имел ни малейшего желания драться, а про главного врача, капитана Давэна де Сессак, он говорил, что если тот намерен делать карьеру, — пожалуйста, к его услугам Марокко! Словом, господа военврачи дружно выступали против своего начальника: никак нельзя было сказать, что они жаждут резать и колоть, разве только что ланцетом и шприцем. Впрочем, Сорбен, врач из Ниццы, очень похожий лицом на китайца, и толстый Фенестр, долгие годы практиковавший в Лангедоке, были настроены довольно воинственно… Скажем откровенно, по части развлечений в План д’Оргоне было не густо. Не все же такие примерные мужья, как доктор Дэба, который с утра начинал поджидать почтальона, а днем писал длиннейшие письма домой.

Если уж не везет, то не везет! Только-только Блаз успел познакомиться на ферме возле Кавальона с молодой женщиной, родственницей хозяев, приехавшей из Марселя… мадам тоже очень скучала… Было это в феврале. Но тут врачей послали в Париж, в казарму Мортье, где готовили пополнения для санитарных частей.

Главный врач носил китель цвета хаки, самого светлого из разрешенных оттенков, и притом английского сукна, хотя, по его словам, не переваривал джон булей^[362]; в Париже он не вылезал из генеральских кабинетов. Давэн де Сессак был похож на молодого креола^[363], сынка миллионера-плантатора, какие бывают в американских фильмах: такие же поэтические черные усики, такой же томный вид, такая же фотогеничная улыбка, такой же невысокий, смуглый; волосы на руках он брил. В своих отношениях со штабным начальством капитан проявлял почтительность и суетливость, как провинциальный чиновник, встречающий делегацию членов парламента. В данный момент он вел регулярную осаду генерала медицинской службы, начальника Санитарного управления, о котором часами мог с увлечением рассказывать в офицерской столовой: — Ну, прямо слон, не поймешь, то ли он спит, то ли просто глаза у него заплыли жиром. — Когда Бурра начинал злиться: этот болван, чего доброго, и впрямь отправит нас всех на фронт! — Фенестр и Сорбен хихикали. — Вот вам овернцы и бургундцы, — заявлял Фенестр, — все равно, социалисты они или нет, а как только начинается война, они путаются в ногах и потихоньку выторговывают мир. — А Верцингеторикс? — протестовал затравленный Бурра. Бедняга Бурра! К тридцати трем годам он нажил болезнь печени и всячески пытался скрыть свой недуг. После обеда ему надо было непременно прилечь, а господа врачи коварно старались помешать его отдыху.

Блаз прекрасно использовал свое пребывание в столице. Конечно, не для приема пациентов. Во-первых, в Париже жила его мать, а Блаз ее просто обожал, — никто не скажет, что ей уже шестьдесят: совсем молодая женщина. Во-вторых, «маленький доктор», как его называли, мог снова вращаться в свете. Несмотря на свои сорок лет, он очень мило разыгрывал мальчишку-проказника, и его охотно принимали даже в том обществе, куда ему был бы закрыт доступ, если бы не медицина и дамы. В самом деле, он прекрасно сохранился: упругий, как мяч, чудесная фигура, жемчужные зубы. Все-таки великое дело спорт!

У «маленького доктора» был шестнадцатилетний сын, «тайнобрачный», как он выражался, ибо его супруга еще в давние времена скрылась в неизвестном направлении. Мальчика воспитала бабушка, а сейчас он учился в лицее Карно, в одном классе с Тьерри де Сиври, и Блаз гордился его успехами, как любящий старший брат. Лишь бы ему не пришло в голову стать врачом, по примеру отца! Мало ли на свете порядочных занятий: автомобильный гонщик, чемпион по кролю, нападающий футбольной команды, хоккеист, наконец. Зачем же становиться «помощником смерти»? В салоне Луизы Геккер или у князя Р. Блаз говорил, что он прячет сына, потому что дамы увидят такого большого мальчика и не пожелают иметь дело с папой. Присутствующие смеялись и не верили. Сам настоящий мальчишка! — Мальчишка-то мальчишка, а вы только пощупайте его бицепсы! — восклицала Рита Ландор. — А ляжки у него просто ужас какие!.. Блаз, немедленно продемонстрируйте ваши ляжки! — Кстати, где сейчас Рита? Улетела? Да, подписала контракт и умчалась куда-то к чорту на кулички. Есть же люди, в жизни которых война ровно ничего не изменила! Они живут где-нибудь на Ривьере, и самой страшной трагедией у них считается, когда их жен бросают любовники. Так или иначе, но Мари-Адель де Бреа, которая раньше терпеть не могла «маленького доктора», вдруг начала с ним кокетничать. Ее муж был вместе с Блазом в Каркассоне и тоже получил недавно другое назначение. Но напрасно Мари-Адель так усердствовала — Блаза нелегко было подцепить, он любил молодых, а главное, худеньких. Блаз вообще мужчина загадочный и ведет несколько любовных интриг зараз… Он приносил в казарму Мортье целую кучу сплетен, политических и армейских, и не удивительно: наш доктор числился другом той особы, которую называли нынешней Помпадуршей, и был знаком с депутатами… Хотя Давэн де Сессак и считался моррасистом, он покровительствовал «маленькому доктору», даже баловал его… Ведь через Блаза можно дойти до самого министра… Понимаете, опять нас хотят загнать куда-то в глушь… Именно от Блаза узнали, что бельгийский король отказался пропустить через свою территорию союзные войска, которые, по плану Гамелена, должны были прикрывать нашу границу. Относительно этого плана генерал Жорж^[364] расходился во мнениях с главнокомандующим. Они обменялись колкостями по телефону. Были даже затронуты вопросы чести. Тогда уже начинали нервничать — будем ли мы, наконец, воевать или нет? Теория, которой придерживались в высших сферах, гласила: рано или поздно Гитлер совершит ошибку, попытается перейти от обороны к нападению. И вот тогда-то бельгийцы должны будут, наконец, решиться… Самое удивительное, как сообщила Блазу одна из его приятельниц, было то, что виновником январской тревоги оказался бельгийский генеральный штаб. Совершенно непонятная история: какой-то немецкий самолет, по ошибке приземлившийся в Бельгии, какие-то летчики, застигнутые в тот момент, когда они жгли бумаги, — и вдруг, нате вам, это оказались планы вторжения гитлеровцев в Бельгию в самые ближайшие дни. Наши немедленно начали проводить в жизнь план обороны — и что же! — бельгийский король отказался нас пропустить…

Сразу поднялась ужасная суматоха. Главврач, которого вызывали в военное министерство, вернулся оттуда с таинственным выражением лица, даже румянец у него появился, а ведь обычно он очень бледен… Санотряду предстояло полностью укомплектоваться, причем только за счет молодежи, чтобы все были крепыши, молодец к молодцу. Да, да, назначение уже есть. Только никому ни слова! Это — военная тайна и притом строжайшая. И тут же главврач поведал военную тайну Фенестру, потом Бурра, у которого немедленно разыгралась печень, и он слег в постель, потом Сорбену, и тот долго ходил по двору казармы, с довольным видом потирая руки и хихикая. Даже сам Дэба отложил письмо к жене и погрузился в мечты, сдвинув очки на высокий выпуклый лоб и оглядывая комнату растерянным близоруким взглядом. Ну-с, а доктору Блазу сообщил военную тайну не кто иной, как Ипполит Дюко, которого он встретил у Помпадурши: — A-а, доктор? Вы, кажется, из той самой моторизованной дивизии, которая сейчас формируется в секретном порядке! — Понятно, что Давэн де Сессак был весьма разочарован, когда, загадочно подмигивая, сообщил новость доктору Блазу и обнаружил, что тот все уже знает, да еще от самого товарища министра. Хотя это действительно был секрет, но зимой 1940 года людей до того томила скука, что тайны так и порхали из уст в уста.

И в самом деле, соединению нового типа предназначалось сыграть решающую роль в предстоящих боях. Никто не должен был даже подозревать, что такое соединение вообще существует. К врачебному персоналу все это, конечно, имело весьма отдаленное отношение, но ведь и офицерам дивизионного санотряда следовало привыкнуть к мысли, что они тоже военная косточка… — Мотодивизия будет сформирована из лучших частей. Командный состав — сливки армии, полки как на подбор, людской состав первоклассный… И все механизировано. Но, умоляю, никому ни слова!

Начались лихорадочные поиски, обшарили сверху донизу всю казарму Мортье, вылавливая нижних чинов и офицеров, достойных пополнить санитарный отряд Давэна де Сессак. Листали списки, усердно изучали личные дела, главврач целыми днями осматривал людей, опрашивал военфельдшеров, засланных в этот сборный пункт неизвестно зачем, и время от времени, как дитя, предавался восторгам: — Вообразите, Блаз, дорогой мой, среди студентов-медиков мне попались три очень неплохих парня, а фармацевт — просто находка! — Мало-помалу горячка охватила всех: говорили, что в Сен-Жермен-ан-Лей и в Марли-ле-Руа стоят драгуны и кирасиры^[365] и командуют ими офицеры-сомюрцы. С минуты на минуту должны выступить; пока что Давэн де Сессак был вызван к полковнику Гревилю, который исполнял обязанности командира дивизии, — командование явно начали омолаживать. Теперь главврач требовал, чтобы ежедневно в полдень все собирались в затхлом сарае, служившем столовой, во дворе казармы. А вечера в вашем распоряжении, гуляйте напоследок по Парижу! В столовой раскладывали груды бумаг, и лейтенант административно-хозяйственной службы, зубной врач и фармацевты обсуждали во всех подробностях самые разнообразные дела. Организацию хирургического отделения, разумеется, поручили Фенестру. Вид у него настоящего мясника: веселый взгляд, лысина, красный нос и седые кудерьки^[366] на висках; так и кажется, что на нем забрызганный кровью длинный фартук, под которым выпирает необъятное брюхо. Немало споров вызвала кандидатура одного лейтенанта медицинской службы. Фенестр охотно взял бы его к себе, ибо с профессиональной точки зрения этот врач был выше всяческих похвал. Одно плохо — румын. — Никаких инородцев, — заявил Давэн де Сессак, — к чорту всяких молдаван и валахов! — Глупость какая, — возмущался Фенестр, но возражать не приходилось. Глупость? Сорбен полагал, что и это еще слабо сказано. Но самые жаркие споры вызвала эмблема отряда, которую намеревались вышить или же изготовить из металла, а возможно, сделать и то и другое. Полковник Гревиль^[367] уже выбрал эмблему для дивизии; нужно ее воспроизвести в точности, только добавить три буквы: ДСО — дивизионный санитарный отряд… Среди санитаров откопали художника. К сожалению, у него не оказалось ни малейшего вкуса. Рисуя эмблему цветными карандашами, он подбирал такие тона, что просто дрожь прохватывала… Впрочем, когда обратились к мастерам квартала Марэ, они назначили для изготовления вышитых значков срок совершенно немыслимый в условиях современной войны — войны моторов! А относительно металлических значков в мастерских заявили, что можно сделать их либо из бронзы, либо из серебра с чернью — вот и весь выбор. От эмали пришлось отказаться: ведь цена должна быть доступна для нижних чинов — двадцать пять, ну, от силы, тридцать франков… а за вышитый пришлось бы отдать чуть ли не целую сотню! Закажем и те и другие, их вышлют нам вслед: подоспеют, пока мы будем проходить ученье; подумайте только, наши кавалеристы еще ни разу не видели танков!.. Само собой разумеется, что в санитарный отряд мы будем принимать только добровольцев. — Как так добровольцев? — Надеюсь, господа, никто не намеревается отрицать, что все вы — добровольцы и ждете с нетерпением весенних боев. — Гм, гм!.. Да вы посмотрите только, господин капитан, на физиономию Бурра! Что ж, Бурра как Бурра! Нельзя же ему сделать другую физиономию, а если взгляд у него такой хмурый, так тут уж ничего не попишешь, — сказывается арабская кровь. Знаете, со времен сарацинских походов… — Стало быть, решено. Все мы добровольцы. У нас будет отборный отряд, и его придадут отборному же соединению. Все добровольцы.

Итак, все были здесь добровольцами. Например, Жан де Монсэ, назначенный санинструктором во второй взвод. Всего в отряде было два взвода, в каждом по тридцать человек. Вторым взводом командовал помощник фармацевта Партюрье, состоявший под началом у лейтенанта медицинской службы Блаза. Давэн де Сессак говорил о фармацевте, что это молодой пёсик, и именно поэтому он и взял его в свой отряд. Партюрье исполнилось уже двадцать семь лет, а выглядел он ровесником Жана. Был он высокого роста, весь как на пружинах, худощавый, белокурые волосы ежиком, кожа очень белая, глаза голубые, что, впрочем, заметить можно было только, когда глаза не смеялись, то есть очень редко; черты лица острые, губы бледные, а зубы немного кривые. Он сразу же пришелся по душе всем — и Блазу, и главврачу, и Сорбену, и даже черномазому овернцу, хотя тот сначала возмущался, зачем мальчишку пустили в офицерскую столовую, и из протеста стал даже озорничать: однажды, во время тоста в честь их мотодивизии, он подставил Партюрье сломанный стул, чтобы фармацевт рухнул на пол, когда господа офицеры выпьют и станут усаживаться, а в другой раз насыпал ему в салфетку волосы, нарочно собранные после бритья. Чтобы продемонстрировать боевой дух и не ударить в грязь лицом перед кирасирами и драгунами, за десертом пели забористые солдатские песни. Особенно отличался Фенестр. Одна старая и известная своей непристойностью песенка стала у них чем-то вроде гимна дивсанотряда. Все это было в конце февраля; они стояли в окрестностях Сиссона; всю службу несли штафирки^[368] — мобилизованные студенты и крестьяне, которыми был укомплектован отряд. Во взводе Партюрье были одни только студенты, и они слегка подтрунивали над мужланами из первого взвода, которым командовал военфельдшер Премон. Административно-хозяйственный персонал — писаря, повара — держался особняком. Имелась еще команда шоферов, возивших грузы на пяти- и десятитонках. Это был совсем другой народ, по большей части рабочие. Их разместили на противоположном конце деревни и начальником назначили прикомандированного к санотряду лейтенанта Тресса, — этот толстяк и подхалим не мог считаться ровней прочим господам офицерам. Вне службы он общался только с сухопарым лейтенантом хозяйственной службы Гурденом, который повсюду ходил со стеком, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к кавалерии.

Наступил март, а танков так никто еще и не видел. Студентов обучали: заставляли возить ручные санитарные тележки, грузить машины, таскать носилки, часами ходить в противогазе. Все это в точности соответствовало опыту участников первой мировой войны, вроде Сорбена и Фенестра, которые сохранили с тех далеких времен вполне определенные взгляды по ряду вопросов: где размещать перевязочные пункты, как укладывать раненых в машины и так далее. Пока что взвод располагал лишь двумя санитарными машинами того же допотопного образца, что и в казарме Мортье. Нелегко было управляться с этими чортовыми колымагами: внутри в два яруса висели носилки на лямках и петлях; верхние подвешивались с трудом, особенно когда на них лежал раненый: действовать приходилось вытянутыми руками. Что при этом должен был чувствовать раненый, догадаться нетрудно. Ожидали скорого прибытия новых санитарных машин, и Блаз, который знал толк в военном снаряжении, повторял: — Хоть бы нам отпустили новенькие рено. Говорят, чудо, а не машины! — Пока что тренировка с тележками и носилками, уборка помещений и постелей, да еще чистка отхожих мест занимали все время. — Уж если у самих санитаров грязные нужники, — это последнее дело. Партюрье, друг мой, надо за этим следить… — Легко сказать — следить!.. — А вы не бойтесь показать пример сами. Есть у вас хлорная известь? Нет? Так надо, дорогой, требовать от офицера хозяйственной службы, он должен вас снабдить, это его прямая обязанность.

Партюрье был сыном архивариуса из департамента Мэн и Луара. В Анжерском лицее товарищи прозвали его «Папирусом». Мальчик все детство страдал: он стыдился профессии отца, — у других отцы были богатые фермеры или военные, врачи, банкиры… Партюрье готов был сломать себе шею на гимнастических снарядах, лишь бы не стать архивной крысой; потом отец отдал его в фармацевтическое училище; он собирался открыть свою аптеку — и вдруг началась война… Вернее сказать, после окончания студенческой отсрочки он отслужил в армии положенное время, но в 1938 году, в дни предмюнхенской ложной тревоги, его снова забрали в армию и уж больше не отпустили. Партюрье говорил, что у него есть невеста, хотя это не совсем соответствовало действительности. Он был влюблен в двоюродную сестру, но еще ни слова не сказал ей о своих чувствах. Аптекарь был верующий, и притом верующий на романтический лад: он полез бы в драку за деву Марию, вызвал бы на дуэль всякого, кто осмелился непочтительно отозваться о святой Терезе; носил на золотой цепочке образок святого Христофора, усердно начищал его, и образок блестел, как новенький грош. Среди своих подчиненных Партюрье сразу же выделил некоего Алэна Морльера, в котором еще чувствовался бойскаут, чаще других назначал его в наряды и распекал за малейшую провинность, в полной уверенности, что доставляет ему удовольствие. Морльер оказался единственным среди этой оравы, с кем Жан чувствовал себя свободно; все остальные были года на три старше: и Канж, и Жонет, и Гроппар, и Белле, и Бельзонс, Пеллико, Моконсей, Делла-Роза, Мор, Дюпати, Вормс, Филлу — всех не упомнишь. Жан и Морльер принадлежали примерно к одному кругу, только семья Алэна была немного побогаче. Депутат парламента Морльер приходился Алэну дядей. Оба юноши одинаково ценили опрятность во всем, оба охотно оказывали услуги товарищам, оба не щадили себя в работе, что, впрочем, не стоило им особых усилий, так как оба были крепко сложены, хотя Алэн иногда задыхался, и тогда на носу у него выступали забавные капельки пота.

Взвод то и дело менял квартиру. И всякий раз ему доставалась самая скверная конура. Удивительно, сколько во французских деревнях маленьких трехкомнатных домиков, брошенных хозяевами, и к каждому такому домику пристроен сарайчик, куда складывают инструмент, всякий хлам или фураж, или вовсе ничего не складывают; в комнатах хлопают расшатанные ветром двери, а в оконные рамы, если только они целы, приходится вставлять куски картона… Санитары спали вповалку на соломе. Посмотри только на Канжа! Тоже, барин, не может обойтись без спального мешка! Но тут являлся Партюрье и наводил порядок: — Однако и лодыри же вы, дети мои! Разве не чувствуете, как отсюда дует? А ну, кто быстренько заткнет дыру? Пол-охапки соломы и парочку старых газет — всего и дела-то на две минуты. — Понятно, брались затыкать дыру всегда Монсэ и Морльер. То же самое получалось с уборкой комнаты, если дежурный потихоньку смывался. Но настоящие чудеса ловкости они проявляли, когда требовалось оклеивать эти невероятные халупы обоями, весьма цветастыми, которые можно было купить со скидкой в ближайшем городке. Партюрье готов был расшибиться в лепешку, лишь бы достать для своих «ребят» обои, потому что в оклеенной комнате чище и даже становится как-то веселее… Надо было видеть как Алэн и Жан, оба уже поднаторевшие в малярном деле, изощрялись, чтобы уничтожить следы прежних постояльцев, всю нечистоту нищенской жизни, оставившей после себя на стенах пятна, ржавые полосы, трещины… — Клеить обои — это настоящее искусство. Сейчас я нам покажу: сначала вы раскладываете кусок обоев на полу… — А Жонет говорил Гроппару: — Давай удерем, осточертел мне этот Партюрье со своей клейкой!

Жонет был препротивный парень. И чем-то напоминал Мерсеро. С виду такой же крепкий, а валится от легкого тычка. К тому же он читал «Гренгуар» и всегда первый заводил речь о политике. Тогда подымался невообразимый шум, хотя все студенты были настроены достаточно консервативно, и спор шел больше об оттенках. А вот Пеллико и шелопай Дюпати — эти уже просто «Аксьон франсез». Когда начинались политические разговоры, двое крестьянских парней, служивших во взводе, — один маленький и чернявый, а другой рыжий детина, — вытаскивали кисеты, свертывали цыгарки и выходили на улицу посмотреть, хороша ли погода для сахарной свеклы. Жан и Алэн охотно следовали их примеру. Морльер вообще ненавидел всякую политику, а Жан после смерти Сильвианы и своего ареста боялся, что его сочтут в полку коммунистом. Он не знал, что написано в его бумагах, и думал: глупо пропадать зря… А вмешайся он в спор, он наверняка наговорил бы лишнего.

Хотя Партюрье состоял в сержантском чине, он не гнушался обществом своих подчиненных и после пяти часов вечера, когда взвод отдыхал, частенько уводил Жана и Алэна, своих «мушкетеров», как он их называл, погулять по окрестностям. Они отмахивали по шесть, по восемь километров, после чего Партюрье спешил в офицерскую столовую — обед у главного врача начинался ровно в 7.30. Нижние чины обедали в пять часов. — Размяться всегда полезно, — говорил Партюрье. — Кроме того, это отличная тренировка. — Все трое были высокого роста. Монсэ, самый младший, казался тяжеловатым. Морльер скакал, как козленок. Партюрье напоминал борзую, у него даже и походка была такая, словно он шел по следу. Аптекарь заставлял «мушкетеров» шагать форсированным маршем. Возвращались они уже в темноте, и когда небо было чистое, — впрочем, их и дождь не смущал, они радовались дождю, как будто не могли промокнуть, как будто дождевые капли играли с ними, — так вот, когда небо было чистое, они задирали голову и смотрели на звезды: не для того, чтобы считать небесные светила, — говорят, от этого делаются бородавки, — нет, просто у них радостно билось сердце, оттого что звезд так много, а они трое стоят в поле. — и какое это было хорошее, пьянящее чувство! Они болтали обо всем, как мальчишки и, конечно, говорили о войне, но война была еще для них чем-то вроде игры в индейцев Морльер все твердил, что когда они войдут в Германию, надо будет вести себя там хорошо: он однажды побывал в Пфальце, так вот, тамошние жители до сих пор не забыли, как бесчинствовали войска Людовика XIV… и поэтому теперь, друзья мои… Партюрье говорил «боши», но он обожал немецкую музыку и не мог понять, как это Вагнера. Шумана и особенно Шуберта можно причислять к лагерю людей, которые убивают евреев… ведь там убивают евреев… Представь себе, вдруг они схватили бы Вормса или Мора… Почему Мора? Но, господин начальник, Мор вовсе не еврей, заявлял Алэн. Кто же он тогда? А впрочем, разве в этом дело?

Санитары не имели права ходить в соседний городок, где размещался запасной госпиталь со всем положенным медицинским персоналом, с профессорами, и дивизионное Санитарное управление. Но так как особых строгостей не было, «три мушкетера» потихоньку добирались во время вечерних прогулок и туда: скучно гулять без цели. И, как-никак, запретный плод сладок. Тайком выпивали по стаканчику в маленьком кабачке, неподалеку от церкви. Как красива была эта готическая церковь, вся устремленная ввысь, с островерхой шиферной кровлей и резными хорами из белого и черного мрамора… В праздничные дни в городок стекались паломники, и в местных лавчонках продавали бутылки вроде тех, какие бывают у моряков, со стеклянным корабликом внутри, только в здешних бутылках вместо корабликов была пресвятая дева и распятие.

В восемь часов все уже спали. Слышно было, как в первом взводе, который помещался через дорогу (здесь, близ Лаона, все деревни вытянуты в длину), кузнец Жокаст играет на гармонике. Счастливцы, которые запаслись огарком, пристраивались читать. Но ненадолго: во-первых, надо было экономить свечи, а во-вторых, кто-нибудь непременно швырял в такого читателя башмаком: — Что ж, будем мы когда-нибудь дрыхнуть или нет? — Ведь деревня, если не считать бистро, где имелась рулетка (я лично всегда ставлю па зеленое, заявлял Пеллико, а Канж хихикал: на зеленое! Ты знаешь, что это по Фрейду означает?), словом, деревня — это вам не Монмартр. Шоферы разгуливали до девяти часов, и нередко их ловили на улице после комендантского часа. Надо признаться, что буфетчица в бистро была очень и очень недурна: немножко толстовата, но зато кожа у нее редкостной для брюнетки белизны… Среди водителей машин был один серб, невысокого роста, с сильными рунами, но впалой грудью, очень веснушчатый; нос у него печально висел, подстать слишком длинным волосам, хотя ему двадцать раз приказывали остричься. Ну и надоедливый тип! Он пел песни, которые все знали, потому что не раз слышали их во время демонстраций Народного фронта. Ей-богу, он как будто старался втянуть людей в историю, но все делали вид, что ничего не замечают. Тогда он заводил разговор о красотах Испании: — А ты в Барселоне не бывал? Так вот, когда пройдешь улицу Рамблас… — Шофер говорил так со всеми, даже со студентами. И всякий раз Монсэ настораживался. А вдруг это провокатор, думал он. Но даже с Алэном Жан не осмелился бы заговорить о своих подозрениях. Зато во время прогулок они все троелюбили потолковать о жизни, о том, какой должна быть жизнь, вернее сказать, говорили о Франции. Чудесная у нас страна! Морльер мог часами рассказывать о красотах Перигора, о том, какие там люди, как там готовят гусиную печенку, как ищут трюфели (самые лучшие трюфели — белые), о маленьких харчевнях, куда барышники заходят выпить по стаканчику; а Партюрье перебивал его и, захлебываясь, доказывал, что на свете нет ничего прекраснее Луары и тамошних охотничьих угодий и замков, которые вдруг возникают где-то на пригорке, и тамошнего воздуха, прозрачного и опьяняющего, как белое вино… Народ там спокойный — соратники Жанны д’Арк и герои бальзаковских романов вперемежку, а женщины… Когда Партюрье доходил до этого пункта, разговор, с молчаливого согласия всех троих, обрывался. Однажды, когда аптекарь расплачивался в бистро, спутники заметили у него в бумажнике фотографическую карточку, и, перехватив их взгляд, Партюрье покраснел как рак. А Жан хранил про себя мысли о Сесиль. Морльер думал о сестре школьного товарища, которая посылала ему длинные письма на пяти страницах, тесно-тесно исписанных сверху донизу крупным тонким почерком; и когда Жан видел в руках Алэна эти десятки раз читанные и перечитанные листки, он отворачивался — не потому, что боялся смутить друга, а чтобы скрыть слезы. Сесиль ему не писала. Сесиль никогда ему не напишет. Единственную весточку о ней Жан получил на следующий день после прибытия в часть: Никки прислал открытку. Со свойственным ему тактом, этот очаровательный юноша спрашивал, помирился ли Жан с его сестрицей, и, очевидно, желая сделать приятное своему адресату, добавлял, что зять весь январь провел в Италии, а сейчас только что вернулся из Голландии и, как кажется ему, Никки, семейные дела у Сесиль и Фреда обстоят неважно…

Само собой разумеется, Блаз тотчас же организовал футбольную команду. Играли за деревней, на большом поле, которое тянулось до узенькой речки, скрывавшейся за тополями. Только здесь и смешивались все чины и касты: один из поваров играл вратарем; это был крепыш, которого не так-то легко обойти, в мирное время — хозяин бистро в восточном пригороде Парижа, лодырь и ловчила. Но вратарь бесподобный. Блаз тоже неплохой вратарь. Даже кузнец Жокаст — кто бы мог подумать! — показал себя ловким нападающим. Канж, который обычно играл в другой команде, тщетно пытался его обвести; один из шоферов, приземистый парижанин с переломленным носом, составлял хорошую пару Морльеру — оба играли край. Жан играл в защите. Почва была глинистая, от первого же дождя земля раскисала, и каждый башмак, облепленный грязью, весил чуть не пуд. Когда главный врач приходил посмотреть на игру, он становился рядом с судьей — лейтенантом Фенестром или сержантом из хозяйственной части — и наводил критику. В его присутствии игра совсем расклеивалась. Давэн де Сессак нервничал, возмущенно пожимал плечами: — Нет, ясно, с такой командой честь нашего дивсанотряда не поддержать! Не забывайте, что вы отборная часть! Эй, вратарь, поди-ка сюда! Играть ты умеешь и мускулы у тебя подходящие. Но сразу видно, что до военной службы ты за собой не следил: слишком разжирел! Ах да, ты повар? Значит, поменьше пробуй разных соусов! Взгляните-ка, Фенестр, какое брюхо наел наш повар!.. — Дело в том, господин капитан, что сегодня команда не в полном составе, нехватает нашего лучшего центра нападения, он тоже шофер. Сегодня у них как раз марш в связи с предстоящей переброской… Его зовут Праш. Припоминаете? Он играл в футбол у себя на родине, где-то в Валансе… Ну просто одержимый… Нет, не профессионал. Он держал гараж.

Поражение Финляндии не произвело в дивсанотряде такого впечатления, как в других частях. Газеты здесь читали мало; казалось, что в этой забытой богом деревне тебя отделяют от Парижа тысячи километров, словно ты в какой-нибудь Сахаре. Правда, в этой Сахаре лили дожди, не просыхали лужи, зеленели первые листочки на живых изгородях. Возможно, водители и обсуждали между собой подобные вопросы чаще, чем говорили о них в офицерской столовой, во взводах и на кухнях. Во всяком случае, так полагал лейтенант Тресс, и он поделился своими соображениями с лейтенантом административно-хозяйственной службы Гурденом. А Гурден спросил: — Значит, Тресс, между нами, ваши голубчики-шоферы… того, с душком? — Он-то уже давно взял на заметку серба Местровича… вы слышали, какие мотивы он высвистывает? Знаю, знаю… он доброволец, а мы отборная часть и прочее и тому подобное. Когда лейтенант Гурден заговаривал о главном враче, откуда только у него брался ехидный тон! Он твердил, что с такими людьми Францию не переделаешь. Разве Давэну справиться? Тут нужна твердая рука, а не креольское разгильдяйство.

Из студентов один только Жонет не переставал злиться; на квартире он всякий раз заводил спор с Гроппаром, которого считали левым, пораженцем, пацифистом, — а вообще-то они были одного поля ягода. Жонет, не стесняясь, заявлял: — Пусть побьют эту парламентарную Францию, нам-то что! — А Гроппар был сторонник непротивления, он прямо молился на Жионо. Но в последнее время все переменилось: Жонет клял финнов за то, что они сдрейфили, и Даладье — за то, что он не послал финнам подмоги, а Гроппар твердил: — Почему же ты сам туда не пошел? Вот и умирал бы за Хельсинки… Чего ты ждешь? Бери пример с финнов… Не терпится, чтобы тебе голову оторвало?.. А мне еще надо учебу кончать…

Но Финляндия так далеко! Весь взвод, по обыкновению, был и против Гроппара и против Жонета. Ни у кого не наблюдалось ни малейшего желания отправиться в Карелию; другое дело, если речь пойдет об Эльзас-Лотарингии, — тут нам не надо капитулянтов. В сущности, это были дети, дети, довольно оптимистически настроенные и довольно наивные, и они не желали видеть будущее в черном цвете; им не хотелось расставаться с ходячими понятиями, простыми, как лубочная картинка. Слегка посмеивались над депутатами: что с них возьмешь, понятно — политиканы… Не любили такого-то депутата, но не больше любили и его противника. Через несколько лет они, в числе прочих посетителей новогодних обозрений, смеялись бы над забавными приключениями нуворишей, легионеров, казаков, красоток доброго старого времени. А сейчас большинство из них разревелось бы, как наказанные школьники, если бы их отослали обратно в казарму Мортье; они трепетали от восторга при мысли, что им предстоит участвовать в великих деяниях. Однако это не мешало им ворчать по пустякам, просыпать, выходить на поверку в расстегнутых куртках, изводить Партюрье, который с трудом подымал их с постели: — Ну и болваны, дождетесь, посажу вас в карцер! — И они нехотя тащились на ученье, норовили сказаться больными, хотя все были здоровехоньки.

Жану это не нравилось. Он не понимал, что при первом же пушечном выстреле все как рукой снимет. Он не умел отличить общего настроения от настроений Гроппара. Это отдаляло его от товарищей. А в отношении Алэна его смущало другое: ведь Морльер исповедовался, аккуратно ходил в церковь. И смущало потому, что Жан видел в этом укор себе. «Мушкетеры» вообще не касались таких тем, но как-то они зашли в церковь Льесской божьей матери, и Партюрье с Морльером перекрестились, затем преклонили колени перед алтарем. Оба богомольца заметили, что Монсэ сделал вид, будто пристально рассматривает хоры, и не последовал их примеру. А ведь он получил религиозное воспитание — это сказывалось в десятках мелочей. И они сами так воспитывались. Оба ни о чем не спросили Жана. Он оценил их деликатность. Жан не стал антиклерикалом. Сам он уже не верил, но уважал чужую веру. Его бы покоробили насмешки над тем, что еще недавно было близким ему самому. Но объяснять все это — значило заговорить о Сесиль…

С политикой дело обстояло несколько иначе. В атмосфере дивсанотряда, где на политические темы рассуждали определенным образом, в конце концов терялось реальное представление о событиях и вырабатывалась привычка говорить о них как и все; вот хотя бы мнение о коммунистах: возможно, что не всё было так, как рассказывают, многое преувеличивают, но трудно предположить, что все врут или просто идиоты. Жан, хотя и старался разобраться в этом, незаметно для себя склонялся к общему мнению. А как же, думал он, Ивонна, Робер, Мишлина?.. Впрочем, теперь он уже не повторял только эти три имени: Ивонна, Робер, Мишлина. Скоро будут судить депутатов-коммунистов за измену. Как-то, когда Жан в разговоре с Партюрье выразился менее осторожно, чем обычно, тот воскликнул: — Коммунисты — предатели! И знать больше ничего не желаю! — Жан взглянул на доброе лицо своего взводного, такое открытое, честное лицо, и замолчал — он совсем растерялся. В споры он не вступал. Делай свое маленькое дело, не отлынивай, веди себя как можно лучше… В конце концов, что я знаю о коммунистах? Прочел две-три книжки у Гайяров, разговаривал с Пасторелли… Но сейчас война. Мы призваны в армию, завтра, быть может, придется наступать, идти в атаку. Каким рисовался ему завтрашний день? Жан даже не слишком ясно представлял себе роль санитара дивсанотряда. Что ни говори, ведь будут стрелять пушки, будет маневренная война — в этом никто не сомневался. А нам-то что делать с нашими носилками и санитарными тележками?.. Эти самые тележки играли немалую роль в представлении о войне, которыми жил дивизионный санотряд. Во-первых, тележками была загружена целая десятитонная машина, во-вторых, забавно было смотреть, как, соревнуясь в скорости, команды из четырех человек раскладывали их, складывали и грузили в машину. А потом, представьте себе: маленькие тележки несутся по полю сражения, над ними в небе возникают белые облачка разрывов, а на вершине холма стонут раненые. Напоминает большие маневры или по меньшей мере картины Крымской войны! Ну что ж, все повторяется, может быть, эта война будет больше похожа на Севастополь, чем на Верден… Конечно, многих убьют. Каждый считал, что убьют не его. Честно говоря, Жан не мог представить себя убитым, но согласен был умереть; почему бы и нет? Может быть, Сесиль тогда скажет: а все-таки Жан был храбрый мальчик… А потом, неизвестно, что лучше — смерть или жизнь без Сесиль! Впрочем, еще труднее было представить себе жизнь с Сесиль. Конечно, искать смерти он не станет. Просто будет как можно лучше выполнять свой долг. Бегать от смерти он не желает. А что если перед лицом опасности я окажусь трусом? Кто может ответить на этот вопрос заранее? Жан боялся, что будет трусить. Но если он и струсит, то, конечно, сумеет не показать виду! Страх еще не позор, но позорно то, что делаешь под влиянием страха. А вдруг Жан предстанет перед Сесиль, скажем, с военным крестом на груди? Он сам смеялся своим ребяческим мыслям. Но все же такие мысли лезли ему в голову.

С утра он начинал гнать от себя воспоминания о Сесиль. Старался занять себя хоть чем-нибудь, хоть пустяками. Услуживая товарищам, выполняя самую неприятную работу, от которой другие увиливали… Ему требовалась разрядка… Теперь все чаще и чаще проглядывало солнце, и ученья проводили в рощице, к западу от деревни. Санитары собирали хворост и по вечерам топили камин. Партюрье организовал переноску раненых, наподобие игры в индейцев. Обычно самые тяжелые вызывались разыгрывать раненых, и по всей роще разносился зычный голос Гроппара: — Чур, я раненый, у меня вообще сердце больное!.. — Особенно любили изображать раненых и убитых крестьяне; их клали на носилки, но так подкидывали и трясли, что пациенты вскакивали, как встрепанные. Хуже всего приходилось, когда нужно было проделывать все эти упражнения в противогазах. Прямо из сил выбиваешься… Дышать нечем, по лицу текут струйки пота, попадают в рот. Такая гадость!

Сесиль! Боже мой, неужели он никогда больше не встретится с ней? Сесиль его ненавидит; нет, хуже — она его презирает. Идет война, он будет воевать и может погибнуть, не увидев Сесиль, не сказав ей ни слова, не взяв ее руки в свои, не поцеловав эти прекрасные руки, не коснувшись ее белокурых кудрей, не заставив выслушать себя, не увидев в последний раз ее улыбку, ее губы…

В один прекрасный или, вернее, омерзительный день, когда с утра зарядил дождь и дороги размокли, состоялась экскурсия в Сиссонский лагерь.

Главврач и почти все остальные врачи, за исключением дантиста и доктора Дэба, — эти последние вместе с лейтенантом хозяйственной службы остались дежурными в расположении санчасти, — составили довольно большой отряд, в котором были представлены и санитары обоих взводов, и писаря, и шоферы. Решено было всех ознакомить с техническим оснащением дивизии. Перед отправкой Давэн де Сессак обратился к избранникам с напутственной речью. Каждый, заявил он, должен понимать, что участие в этой экскурсии — большая честь и знак доверия. О том, что они увидят в лагере, можно говорить между собой, но со штатскими — упаси бог! Надеюсь, ясно? И в первую очередь я обращаюсь к тем, кто в ближайшие дни едет в отпуск. Сейчас снова ввели месячные отпуска на сельскохозяйственные работы. Для тыла, для ваших семей, для ваших жен вы просто такой-то номер полевой почты. Нельзя указывать название части… Это военная тайна… Вы знаете, что Фердонне…

Два дня тому назад Фердонне сообщил по «Радио-Штутгарт», что возле Сиссона формируется мотомеханизированный корпус, и назвал даже номера полков, входящих в него. Причем подлинные номера. Непонятно, как они могли пронюхать! Пятая колонна, конечно… Фердонне только что заочно приговорили к смертной казни, но это, повидимому, не очень его беспокоило.

Всех посадили на грузовики; дорогой они горланили песни, словно ехали в воскресный день куда-нибудь за город, на травку. Зато когда пришлось слезать, жизнь свою прокляли! С брезента стекали целые потоки воды. У въезда в лагерь состоялась торжественная проверка, главный врач сам показывал бумаги; часовые в стальных касках недоверчиво осматривали каждого. — Подумайте-ка, — заявил Сорбен, щуря узкие, как у китайца, глаза, — какой подарррочек для шпионов! — Когда Сорбен с южным акцентом произносил «подарррочек», Партюрье громко фыркал от смеха. Под дождем вылезли из грузовиков и побрели куда-то по грязи. Такой лагерь и за три дня не обойдешь. Шли через поле по размытой скользкой дороге. Впереди показались гаражи — цель их путешествия. Офицеры-танкисты уже поджидали гостей. После небольшого совещания между командирами прибывших осчастливили еще одной речью. Капитан-танкист почти целиком повторил прочувствованное слово Давэна де Сессак. Но одно им все-таки запомнилось: капитан упомянул о «предстоящих боях». Предстоящие бои! Студенты подталкивали друг друга локтем и перешептывались. Гроппар скорчил постную мину, Жонет слушал с недоверчивым видом. Взволнованный Партюрье шумно дышал. Забавный вид был у Премона — сам коротышка, а лицо серьезное, сосредоточенное. Шоферы не произнесли ни слова. Потом гостей разбили на группы, и офицеры повели их по гаражам — тут-то они и увидели танки.

Танки стояли, прикрытые брезентом, будто могли простудиться на сквозняке. Все были взволнованы и не сразу разглядели, что фактически имеется только два типа танков — большие, или «средние», как их называл офицер (Воображаю, какие же тогда тяжелые! — пробормотал Вормс), и легкие танки, модель В-40^[369], маленькие виснеры, только что сошедшие с конвейера. Об их маневренности рассказывали чудеса. Стояло их всего с десяток, а в соседнем гараже было лишь четыре сомюа^[370] — самые тяжелые машины. Между тем считалось, что завод в Сомюа выпускает консервные банки. — Вот это да! — воскликнул Партюрье, но покраснел и замолчал, не докончив своей мысли.

Доктор Блаз переходил от группы к группе. Не спорю, сомюа имеют внушительный вид, а каковы эти мастодонты в деле? В деле? Да он вам подомнет дерево, как спичку… Нo Блаза больше интересовали маленькие виснеры. Изящные, хоть сейчас на выставку. В конце концов, они вовсе не такие маленькие, разве что по сравнению с сомюа. Смотрите, смотрите, офицер залезает в танк; при желании, он может высунуться до половины или же скрыться внутри башни. Он общается с водителем при помощи телефона… он, так сказать, является мозгом танка, ибо водитель лишен возможности проявить инициативу, — во-первых, его оглушает шум, во-вторых, слишком мал сектор обзора.

Дождь громко барабанил по железной крыше. Вас удивляет, что в гараже мало танков? Сделано это с умыслом, на случай бомбежки… Студенты-медики задавали офицеру вопросы. Сразу было видно, что техника не по их части. Офицер снисходительно улыбался. Дети, настоящие дети, что с них возьмешь! Показали им новую игрушку — они и рады. Будто стоят перед витриной игрушечного магазина, празднично убранной по случаю Нового года. Зато водители грузовиков и санитарных машин осматривали танки с большим интересом. Специалисты, профессионалы — техника сразу же их увлекла. Они ласково проводили ладонью по стальному боку машины, словно гладили коня, заглядывали внутрь, трогали рычаги, щупали кожаные подушки сиденья. Должно быть, там внутри жарища, чистое пекло! А захлопывается, как несгораемый шкаф… Верно, посмотри, закроется, так уж не отопрешь! Офицер толкнул дверцу. И в самом деле, закрывается герметически, как подводная лодка, в отсеки которой не может проникнуть вода… Забыв свою обычную важность, Давэн де Сессак забрался в один из сомюа, и в ту же минуту к смотровой щели прильнули любопытные лица юных санитаров.

Возле одного из В-40 разгорелся спор — спорили двое водителей; Монсэ остановился послушать — он не мог оторваться от этих юрких стальных машин, носящих имя Сесиль, имя мужа Сесиль. А те двое кричали уже во весь голос:

— Я же говорю, — настаивал один, — если это действительно так, значит, там тебе и каюк! — Да почему каюк-то, объясни толком. — Одного из споривших Жан знал, даже несколько раз беседовал с ним; этот водитель раньше служил в метро, семья его жила где-то близ Лиль-Адана; брови у него были черные, чересчур густые, а лицо с кулачок. Звали его Жюмель… — А потому, что открывать-то нужно изнутри! — Офицер, который водил гостей по гаражам, заинтересовался разговором. Второй споривший — высокий, угрюмого вида парень, с изжелта-смуглым лицом и жирными прядями черных волос — доказывал Жюмелю, что раз машина закрыта, а офицер убит или, скажем, серьезно ранен, и водитель ранен в руку, пусть даже легко, им отсюда уже не выбраться — гори заживо или жди, пока боши заберут тебя в плен, а то и прикончат… Настоящий несгораемый шкаф, снаружи никак уж не отопрешь без ключа… — Ну, а если я подоспею со своими молодцами? — спросил доктор Блаз. — Все равно ничего не выйдет, господин лейтенант, — ответил Праш, повернувшись к Блазу. — Придется оставить людей погибать в танке. — Но ведь это же нелепо, немыслимо! — Блаз обратился к танкисту, и тот утвердительно закивал головой: — Он прав. Я сам удивляюсь, как об этом не подумали…

Да, что и говорить, просто безумие. Изволите ли видеть, «не подумали»! Новость быстро облетела всех. Как, как ты говоришь? Да не толкайся! Видишь, вон тот маленький танк… Все столпились вокруг В-40. Больше всех были ошеломлены врачи. Танкист в конце концов уже примирился с этой мыслью: если танк подобьют, значит, экипаж погиб — это ясно… Но Фенестр никак не мог успокоиться: нет, как хотите, это невозможно, я просто не верю, чтобы нельзя было чего-нибудь изобрести… ну, инструмент, что ли… — Хирург сказался, — шепнул Сорбен Премону. — Вот, смотрите: я закрываю дверцу… — Фенестр со стуком захлопнул дверцу. — Предположим, что водитель ранен. — Фенестр встал перед танком: в смотровую щель смутно виднелась ручка. А если щель открыта, может, удастся достать ручку каким-нибудь стальным ломиком и повернуть? Можно-то можно, но ведь во время боя щель закрыта. В таком случае нужно попытаться открыть дверцу какой-нибудь отмычкой…

Каждый высказывал свои соображения. Праш, поднявший всю бучу, пояснил: — Тут нужен такой инструмент, чтобы с одного конца был ломик или отмычка, как вы говорите, а другой конец чтобы был изогнут, тогда можно будет зацепить ручку дверцы. Понятно? Сколько он должен иметь в длину? Примерно сантиметров восемьдесят… — Капитан-танкист, который уже изучил машину, уточнил: — Хватит и семидесяти пяти. — Верно, но нужно учитывать еще изгиб…

Мысль об этом приспособлении взволновала всех врачей санитарного отряда. Как же не предусмотрели заранее! Таким инструментом нужно снабдить каждого санитара или каждую группу санитаров… Гроппар шепнул Жану: — Слыхал? Мало нам груза, так еще какие-то ломики таскай! — Праш, отойдя в сторону, рисовал прутиком на земле инструмент, с виду похожий на английский ключ; Жокаст, кузнец из взвода Премона, тот самый, что играл по вечерам на гармонике, заинтересовавшись, подошел поближе. — А ты бы мог сделать такой инструмент, ты же кузнец? — спросил Партюрье. Жокаст задумчиво покачал головой… — Что ж, сделать-то можно, в деревне, где мы стоим, кузница есть.

Давэн де Сессак картинно воздел к небесам руки и обратился к Сорбену: — Можете говорить, что хотите! Вот она, ваша хваленая Республика… Сегодня пятнадцатое марта, через неделю весна, а теперь кузнецу Жокасту приходится думать, как сделать отмычку для танков, потому что, видите ли, эти господа не соизволили своевременно позаботиться. Подумать только! Жокаст! Дожили! К деревенскому кузнецу на поклон идем!

За гаражами была грязь, сплошная, непролазная грязь.

— А кто, кстати, тот тип, который первый сказал… ну, что танки нельзя отпереть?.. Кто он такой? — спросил главный врач Фенестра. И Фенестр ответил: — Это — Праш. Я вам, господин капитан, о нем уже говорил. Он у нас центр нападения, и очень недурно играет… До войны держал гараж в Дроме и водил грузовик…

II

— Так, значит, наш Летийель женится? — Что тут такого смешного? Мадемуазель Корвизар с упреком посмотрела на своего патрона, которого непонятно почему разбирал смех. С тех пор как господин Ватрен вернулся из армии, его словно подменили: то ходит мрачный, а то вдруг на него нападает веселость, в искренность которой Маргарита Корвизар не верит. — Вы видели невесту? По-вашему, она мила? Ну, знаете, в таком случае она дура! Ладно, ладно, Корвизаp… согласен, Летийель человек не плохой, но, между нами говоря, что она в нем нашла, чтобы… особенно, если она мила! Один его голос чего стоит, а брови… Ну разве же это муж? Ах, простите, пожалуйста… — Последние слова Ватрен сказал очень ласково и немножко даже сконфуженно. Он бросил взгляд на черное платье Маргариты Корвизар, носившей траур по матери; шутки сейчас неуместны.

— Может быть, она просто боялась остаться старой девой… — заметила мадемуазель Корвизар. Они сидели в кабинете адвоката. Маргарита только что кончила стенографировать. Веселость сразу слетела с Ватрена, ее как рукой сняло. Бог с ним, с Летийелем, не в нем тут дело! От пребывания в армии у Ватрена осталось чувство досады, неловкости; нарастала какая-то глухая тревога. Он был дома, в своем обычном костюме. И он не находил себе места. Словно ремень портупеи оставил след у него на сердце. Если не считать затемнения, жизнь в Париже как будто шла своим чередом — вот Летийель даже женится, — но это только так кажется. Ватрен помнил, как мальчиком он клеил бумажные домики с окошечками, с комнатками. Там у него жили жуки. Взрослые смотрели и говорили: совсем как люди. Парижане не понимают, что они тоже жуки… Министр просил передать, что ждет к себе Ватрена. Раньше Ватрен тут же побежал бы к нему. А сейчас… совсем не хочется! Погода стояла ясная. Почти теплая. Люди удивлялись тем умеренным условиям, какие русские поставили побежденным финнам. Это был уже почти мир. Так хотелось думать, что жизнь течет нормально. Ах, министр может подождать!

— От министра опять звонили… — сказала мадемуазель Корвизар. Она посмотрела на патрона. О чем задумался этот большой, грузный человек с тяжелыми веками? Он ей не ответил. О женитьбе Летийеля он, конечно, позабыл. Патрона, верно, задело за живое, что его отослали домой, ибо по возрасту он уже не годился в лейтенанты. Так, по крайней мере, объясняли себе окружающие. А у Маргариты Корвизар раза два при взгляде на него шевельнулась мысль, что он чего-то боится, ну да, боится. Но чего? И тут же на него опять нападал этот недобрый смех. Вот он вытер глаза своими пухлыми пальцами, положил тяжелую руку на колено, вот сейчас, как обычно, скажет: «Э, тоже мне пустыня Гоби!» Но в том-то и дело, что теперь он не вспоминал своей любимой поговорки, без которой нельзя было себе представить господина Ватрена, поговорки, которой обычно заканчивались у него и ворчанье, и смех. Он вдруг замолкал посреди разговора; ясно было, что мысли его где-то далеко. Пожалуй, приходило в голову Маргарите, он сейчас именно там, в своей пустыне Гоби…

Он облокотился на стол. На чисто выбритой щеке лежал солнечный блик. Ватрен всегда был чисто выбрит. Когда стареешь, надо за собой следить. Обрастаешь противной белой щетиной. Он провел рукой под подбородком, затем пониже, ощупывая, проверяя. Со свойственным ему ласковым цинизмом посмотрел на свою секретаршу. А он еще допытывался, чем Летийель мог пленить свою невесту… Странно, почему это женщины, в жизни которых не было мужчин, всегда смотрят затравленным зверем. Корвизар что-то от меня скрывает. Ну, это ее дело! Как она сказала: может быть, она боялась остаться старой девой… Ну, а вдовец, через десять лет он уже все равно что холостяк. Не боюсь же я остаться старым холостяком! А что, если предложить Корвизар руку и сердце? Он подавил смех. От итого у него немного покраснел лоб. Маргарита с недоумением, неодобрительно смотрела на патрона. Не может же он ей объяснить, что представил себе ее в постели, с бигуди на голове, а сам он будто бы встал и готовит ей кофе. Было от чего расхохотаться!

Маргарита Корвизар никогда бы не подумала, что смерть матери оставит такую пустоту в ее жизни. Какая это была долгая зима… Когда она о ней вспоминала, по телу пробегали мурашки: прежде, бывало, она думала: если бы мамы не было… нет, она этого, разумеется, не хотела, разумеется, даже не додумывала до конца. Конечно, это все равно, что сказать: если бы мама умерла, но она не додумывала свою мысль до конца. Такого желания у нее не было, боже упаси, какой ужас! Она очень любила свою старенькую маму, такую беспомощную, такую неудачливую, на нее, словно нарочно, валились все беды. Ее, Маргариту, конечно, тоже не назовешь счастливицей, но как же можно сравнивать! Мама до старости осталась ребенком, прожила жизнь, ничего не зная, не понимая, так и не привыкнув к мысли, что есть злые люди, которым ничего не стоит разбить ее куклу. Теперь все кончилось. Ее закопали в землю. Теперь она жила только в мыслях Маргариты. Когда Маргарита думала о чем-нибудь другом, тогда мама по-настоящему уходила из жизни. Просто поверить не могу, что я когда-нибудь думала «если бы мама умерла», точно я этого хотела… А ведь госпожа Корвизар самым своим существованием отравляла жизнь дочери. Она угнетала Маргариту. Деспотически с ней обращалась. Никуда от себя не пускала, ко всем ревновала. Отбирала все жалованье, считая это в порядке вещей. У Маргариты не было молодости. Теперь она осталась одна, никто ее не связывает. Но теперь уже поздно. И она тосковала по матери, не могла привыкнуть к тому, что матери нет, что старуха больше ее не изводит. Молодость прошла, осталось только одиночество. Маргарита так мечтала об отдельной комнате, чтобы никто туда не входил, чтобы ночью не слышать, как рядом кто-то кашляет, стонет, ворочается во сне… у нее нехватало духу изменить что-нибудь в квартире. После матери в шкафу так и остались клубки шерсти. Спасение было в одном — бежать из дому с утра, сейчас же, как встанешь. И возвращаться домой только к ночи. К счастью, партия нагружала ее работой. Маринетта говорила: «Слушайте, Жерар, вы себя не жалеете!» Она называла ее мужским именем из предосторожности. Но разве было чего опасаться? Маргарита или Жерар — это уж как вам угодно — никогда не думала об опасности. Она боялась только одиночества. Вот почему мысль о женитьбе Летийеля не казалась ей смешной, как Ватрену.

Иногда она упрекала себя, что даром получает жалованье. Дел у адвоката было не так много, в большом штате он не нуждался, и Маргарита под разными предлогами могла тратить служебное время на отлучки в пригороды, на явки, на налаживание связей. Во время отсутствия патрона это никого не удивляло. Летийелю было все равно, у него была своя секретарша, та самая, на которой он собирался жениться. Он подтрунивал над мадемуазель Корвизар, над ее нежной привязанностью к двоюродному брату, которого она часто навещала, то и дело отвозила ему сверточки в казарму, находившуюся где-то в окрестностях Парижа. Двоюродного брата пришлось выдумать. Впрочем, выдумала его не Маргарита. Это пошло с того дня, в декабре, когда бедняга Лебек, явившись к ней, выдал себя за ее двоюродного брата, и теперь, если Маргариты не было на месте, горничная неизменно говорила: «Мадемуазель Корвизар, должно быть, поехала к брату». И Летийель, довольный тем, что Маргарита не мозолит ему глаза, каждый раз, как она возвращалась в контору, не забывал осведомиться: «Как поживает ваш братец?» Маргарита благодарила за внимание, а потом опять просила разрешения отлучиться: в казарме так холодно, надо бы отвезти брату теплый свитер. Но что скажет на это патрон, когда вернется? Он не сказал ничего. Он витал в облаках. Слонялся без дела, читал книги или притворялся, что читает. Маргарита узнала, что он был у Левина и вел там странные разговоры. Маринетта поручила ей справиться об одном товарище, попавшем в руки полиции; его дело вел Левин. Адвокат был в большом волнении: это вполне понятно, он защищал депутатов-коммунистов, процесс которых должен был начаться в ближайшие дни. Когда мадемуазель Корвизар подошла к нему в здании суда, он отвел ее в галерею, вынул из портфеля бумаги, сделал вид, что просматривает их, откинул широкие рукава. В адвокатской тоге он казался таким смешным. Все они в тогах очень смешные. Война — а тут тоги, какая нелепость!.. Нос у Левина длинный, оттянутые книзу веки, лицо худое, бледное. Он шепнул ей: — Скажите, что вы думаете о своем патроне? Можно ему верить? Он говорит такие вещи… На днях пришел ко мне домой… Понимаете, мне надо быть осторожным, из-за процесса депутатов. Он попрежнему в приятельских отношениях с министром? Ведь министр человек не очень-то порядочный. Он всегда делал ставку на доносчиков. Как знать, может быть, Ватрена подослал он? В прошлую войну… Вы, конечно, скажете, что с тех пор много воды утекло. Но школа Клемансо живуча… Так вот, я…

Она как раз думала об этом разговоре, когда позвонили от министра, и равнодушие патрона поразило ее. Прежде Ватрен сам добивался свидания с министром и очень нервничал в ожидании, когда тот его примет. Возможно, что это равнодушие напускное. За сегодняшнее утро Ватрен раза три-четыре сказал: «Сейчас отправлюсь в суд!» и еще: «Что вы ко мне пристали с министром… мне необходимо побывать в суде… министр подождет!» А сам не шел в суд, тянул время, просматривал папки с делами. И не с последними, а с уже подшитыми, старыми, что было видно по корешкам. Часов в одиннадцать он сказал: — Странно, только сейчас многое стало мне понятно… — Потом поддразнил мадемуазель Корвизар ее братом. Горничная говорит, что он молодой человек красивой наружности, чуть-чуть косит на один глаз… Маргарита покраснела, как институтка. — Ладно, ладно, — проворчал Ватрен, — что он косоглазенький, это я так сказал! — Он пожал плечами, усмехнулся про себя и как-то сразу погрустнел. В конце концов, это ее дело! Тут раздался звонок на парадном.

Вошла женщина лет под тридцать, безвкусно одетая провинциалка. Юбка длинней, чем сейчас носят, блузка, синий жакет. Особенно безвкусной была шляпа, из тех шляп, что непарижане считают настоящими парижскими. Посетительница была не хороша собой и не дурна. Бесцветная блондинка с мелкими чертами, губы не подмазаны, брови с непривычки подведены неумело. — Я не знаю, дома ли господин Ватрен… Вам не было назначено? Утром он обычно уходит в суд… Сейчас взгляну, тут ли он еще. — На лице посетительницы отразилось такое разочарование, что мадемуазель Корвизар не решилась попросту выпроводить ее, как это, собственно, следовало бы.

— Кто там еще? — Право, можно было подумать, что Ватрен перегружен работой, что нет отбоя от клиентов. Он взял визитную карточку. — Мадемуазель Ядвига? Что ей здесь понадобилось? Просите… — Он встал, машинально взглянул на себя в зеркало, висевшее над топившимся камином, — центральное отопление не работало с начала войны, — ткнул ногой полено, которое откатилось в сторону, заметил, что нос немного блестит, зажал ноздри (левую большим пальцем, правую указательным), поправил галстук и обернулся к двери: — Мадемуазель Ядвига! Чему я обязан?..

Она здесь случайно. Как случайно? Собственно, это не совсем так. Мать послала ее в Париж по разным делам. Она просила ее повидать господина Ватрена. Они обе так привыкли к своему жильцу, что теперь скучают. Особенно мать. Адвокат заметил тоненькую золотую цепочку на шее мадемуазель Ядвиги, верно, с образком. А дома она как будто не ходила по воскресеньям к обедне. Ну, и что же? А все-таки он не мог сесть за письменный стол и разговаривать с ней как с клиенткой. Он пододвинул стул к креслу, на котором в несколько натянутой позе сидела Ядвига, и нагнулся вперед. Она повернулась к нему лицом; лицо было молодое и в то же время какое-то увядшее. Жакет плохо сидел на ней, обеими руками она сжимала сумочку. Она была в черных замшевых перчатках с цветным узором по краю, между рукавом и перчаткой видна была полоска голого тела. Она сняла перчатки. Ватрен поморщился. «Нудная гостья!» — подумал он.

Она принялась рассказывать обо всем, что случилось после его отъезда. Авуана сменил новый командир полка. Аббат из первой роты жалуется, что в полку теперь полное равнодушие к церкви. Офицеры, прибывшие в полк взамен демобилизованных, внесли дух какого-то светского сектантства. Так, так. — Я не ждал вас, дорогая мадемуазель Ядвига… Дело в том, что я обещал быть у одного из членов правительства… — Ядвига сконфузилась и встала. Она не хочет его задерживать. Уж и так она злоупотребила его вниманием. Она осмотрелась, ища перчатки, так как не помнила, куда их положила. — Простите, вы не видели, куда я положила перчатки? — Нет, он не видел. Сначала он заметил, что она уронила сумочку. Потом увидел, что она поднесла руки к глазам. — Вы плачете? Ну полно, полно же…

И вдруг она очутилась в его объятиях. Она только тихонько повторяла: — Лейтенант… Ах, лейтенант! — И угораздило же его! Как глупо, что он не может равнодушно видеть женские слезы. Смущенная, потерянная, она обвила обеими руками мощную шею Ватрена и прижалась щекой к его груди. Он подумал: для этого она и пришла, а я, дурак…

— Ради бога, — сказал он, — перестаньте, не надо плакать!

Мадемуазель Ядвига тихо всхлипнула. Заметьте, что между всхлипыванием и смешком не такая уж большая разница. К тому же смех часто не то, за что его принимают, смеяться можно и истерически. Так, в хорошенькое я попал положение! Министр меня ждет. А я не могу ни с того ни с сего… Он сказал: — Мадемуазель Ядвига, не сердитесь на меня, я… — Она не посмотрела на него, но провела рукой по его лбу. Странно. Что этой девушке надо?

Перчатки лежали с краю на письменном столе. Они увидали их одновременно, но ни тот, ни другой не пошевелились.

— Послушайте, — сказал Ватрен. — Я не могу оставить вас в таком состоянии… Министр меня ждет… Я должен уйти… Подождите меня здесь, снимите шляпу… Если вы проголодались, горничная даст вам позавтракать, я распоряжусь… Я скоро буду дома. Мы поговорим на свободе. Потому что это странно, вы не находите? Ведь уже второй раз… Первый раз еще могло быть случайностью. Мне даже стыдно: такой старый человек, как я…

— Лейтенант! — с упреком сказала Ядвига. Она поломалась, но недолго. Он открыл книжный шкаф: там юридические книги, а вот это — романы… Тут он вспомнил о Летийеле и его женитьбе и чуть не прыснул. Он со злостью посмотрел на Ядвигу: воображаю, какое у нее белье! Потом подумал: а кто его знает! Теперь порядочные женщины одеваются не так, как в мое время. Его уход был похож на бегство. Да так оно и было на самом деле.

К счастью, мадемуазель Корвизар ушла. Объясняться с ней не пришлось. Он отдал все распоряжения горничной. Та не выказала удивления. Уже на лестнице Ватрен опять подумал: и как это меня угораздило! Правда, случиться может со всяким, но раз обжегшись… Ладно, когда вернется домой от министра, он мягко выпроводит ее.

Министр не заставил его ждать… Он, не вставая, протянул Ватрену руку. Большой кабинет, окна которого были открыты, выходил в сад. Шел обычный для Парижа весенний дождик, такой мелкий, что, казалось, под ним нельзя промокнуть. Министр писал, наморщив нос. На столе у него стояло пресс-папье в виде тигра, работы Бари. Ватрен каждый раз усматривал в этом намек на Клемансо. Бронзовая фигура тигра на бледнозеленой с рыжими прожилками мраморной подставке.

— Так вот, дело обстоит очень просто: ожидается реорганизация кабинета. — Как? Правительственный кризис? — О нет, кризис — это громко сказано. В военное время кризисов не бывает. Перед лицом-то врага! Просто реорганизация. Завтра палата депутатов заседает при закрытых дверях. Результаты можно предсказать заранее… будут воздержавшиеся… вотум доверия пройдет ничтожным большинством… Теперь Даладье вынужден будет понять… Раз он не понял, что при голосовании в сенате единодушие было чисто условное. Сейчас нужно сильное правительство. Необходимо избавиться от умеренных, от тех, что хотели бы всем угодить. Нужно подлинно военное правительство, да-с!

Вот этого-то момента министр и ждал так долго… Ради этого момента он поступался очень многим, молча сносил обиды, щелчки по самолюбию, вот хотя бы после Мюнхена — тот обед с Риббентропом, на который его не пригласили. Все для того, чтобы быть на месте, когда положение изменится. Кто будет премьер-министром? Ну, разумеется, Поль Рейно. Они с Даладье окончательно разругались. Конечно, Рейно не без труда добился своего. Но за Рейно, дорогой мой, стоят англичане… Знаете, в среду сюда приезжал Уинстон Черчилль, так сказать, блиц-визит.

— Значит, англичане хотят свалить кабинет? — спросил Ватрен.

Министр пожал плечами, нахохлился, растопырил крылья. — Ну уж, сейчас же и свалить… Ведь мы воюем, мы должны считаться с мнением наших союзников. Надо добиться от них более щедрой помощи. Экспедиционный корпус носит скорее символический характер. Стоит только начаться завтра на северной границе, как в четырнадцатом году… Депутаты не могут простить Даладье, что он, по своему обыкновению, проморгал, упустил такой удобный случай, как Финляндия. Конечно, не очень-то это было легко — шведы уперлись на своем… Но так или иначе, тут он сел в лужу. Допустить разгром финнов, в то время как наша печать все время сообщала, что они вот-вот возьмут Ленинград! Повидимому, мы были плохо осведомлены… В общем, на Даунинг-стрит нам больше не верят. Даладье, из боязни контрмер со стороны немцев, не дал согласия на минирование Рейна, а с этим проектом носился Черчилль. Лондон хочет человека, способного вести войну. Вообще говоря, Поль Рейно склонен к наступательной политике. Хорошо, но где начать наступление? Гамелен давний сторонник наступления через Бельгию, но он хотел бы, чтобы начали немцы, а уж тогда мы, заняв оборонительные позиции… Тут они с Рейно никак не могут спеться. Рейно как будто склоняется к наступлению большого масштаба. В январе бельгийский король уже отказал нам… Может быть, если бы с ним вел переговоры Вейган… Самое существенное изменение в составе кабинета — это то, что туда войдут социалисты. Это необходимо сделать до весенних боев. Да, да, до весенних боев. Где — не важно, но бои будут. Ведь не думаете же вы, что мы с немцами будем продолжать игру в прятки? Да, кстати, мне сообщили, что Муссолини выехал в Бреннер, на свидание с канцлером Гитлером… Вы знаете, что вчера он принял у себя во дворце в Венеции личного представителя Рузвельта? Говорят, что дуче привезет ему ответ немцев… Все это, вы сами понимаете… Франции нужно правительство, настоящее правительство… Поль Рейно получит власть, ему останется только доказать, что он ее достоин…

Так иногда щебечут птицы на деревьях. Ватрен посмотрел на своего собеседника… Муссолини в Бреннере.

— Так вот, — сказал министр, — это еще не наверное, но, надо думать, я перекочую на площадь Бово^[371]. И тогда вы будете мне нужны. Хотите вы быть у меня начальником канцелярии, дорогой Ватрен?

Ватрен посмотрел на министра. На площадь Бово? Начальником канцелярии в министерстве внутренних дел? Такое предложение после того, как тебя сочли слишком старым для лейтенанта… Вот это, конечно, компенсация.

Ватрена немножко лихорадило от предчувствия власти. Потом он пожал широкими плечами. Что-то проворчал.

— Что вы говорите? — спросил министр, кончая просматривать бумаги, принесенные ему на подпись длинным, худым человеком желчного вида. Он спросил «что вы говорите?» так же, как заметил бы «дождь все еще идет»… не думая. Ответ Ватрена его не интересовал. Он был в нем заранее уверен. Кто откажется от поста начальника канцелярии министра! Свои дела Ватрен передаст господину Летийелю. Он женится? А на ком? Министр спросил это потому, что, когда о человеке говорят, что он женится, обычно спрашивают: а на ком? Не все ли ему равно, на ком женится Летийель, хоть на женщине с бородой! Итак, Ватрен, решено? Как только у меня будут более точные сведения, вам позвонят. Вы хотели послужить родине, вот вам прекрасный случай. Предстоит великая чистка. Работать в министерстве внутренних дел сейчас очень интересно. Сарро? Ну, знаете, Сарро! Куда-нибудь его ткнут. Главное то, что будут удалены Бонне и компания.

Министр говорил, а Ватрен все мрачнел и мрачнел. В другое время, если бы ему предложили работу в министерстве внутренних дел, он, верно, не стал бы раздумывать. Министерство внутренних дел — это охранка, полиция. Не только полиция, но, во всяком случае, и полиция. Разумеется, в такой момент… В армии он оказался не нужен. Служить родине. Есть разные способы служить родине. Но значит ли служить родине…

— Господин министр, я хотел вас спросить… Процесс депутатов-коммунистов начинается на этой неделе… послезавтра… Отдает ли себе отчет правительство, какое значение может иметь неудачный процесс?

— Мы не дети.

— Я хочу сказать, для страны. Вы говорите, весенние бои. Разве можно вести бои, если народ будет против правительства? Вспомните семнадцатый год… Шмен-де-Дам^[372].

— Знаете, вИнформации у нас будет Фроссар, — сказал министр. — Это не тайна. Он выклянчил себе этот портфель… Что же вам не нравится в процессе коммунистов? Раз надо, так надо…

Бумаги были подписаны. Дождь перестал. В саду распускались первые листочки: бледнозеленые и такие трогательные. Послышался гул самолета.

— Вас одолевают сомнения? Да? Старая симпатия к Советам… еще со времен Женевы… Бриан… Россия уже давно не в Лиге наций… О, это, конечно, нельзя отнести к нашим удачам! И Италия, и Германия… Правда, мы остались в кругу друзей, но это уже не Лига наций… Еще в августе я был сторонником примирительной политики. Но с тех пор много воды утекло. Сейчас нельзя отступать, дело зашло слишком далеко… тут не только бельгийский вариант… Ведь не думаете же вы, что Вейган сидит на Востоке и нижет жемчуг? В любой момент мы можем напасть на Кавказ… чтобы отрезать Гитлера от нефти… или высадиться в Норвегии…

— В Норвегии? Но ведь финны заключили мир.

— Финны! Тут не в финнах дело. Эта провалившаяся интервенция преследовала две цели. Главная цель осталась: не пропустить железную руду в Германию… Но ведь министерство внутренних дел занимается не Кавказским или Норвежским фронтом… Я знаю, что вы в свое время заигрывали с коммунистами. Ну что ж, не вы один. Кроме того, я намерен принять крутые меры против всяческих пятых колонн. Тут даже может возникнуть немало затруднений, меня отлично знают, и Монзи не улыбается мое назначение на площадь Бово… да и некоторым другим тоже… Я уверен, что президент меня недолюбливает; в апреле тридцать девятого года, когда было предложено продлить срок его полномочий, я слишком открыто говорил, что не буду голосовать… Не знаю, чем он пленил англичан, но на его переизбрании настаивал английский двор… Лебрен влюблен в королеву, это всем известно! Но это же не резон… Еще сегодня утром я сказал это Макдональду^[373], когда он вышел после совещания от Манделя… Он улыбнулся, но ничего не ответил. Лейбористы — лучшие эмиссары своего государства. Между ними и нашими социалистами такая же дистанция, как между барином и… приживальщиком.

— Макдональд в Париже?

— Уже отправляется обратно. Он приезжал по текущим делам… Вы думаете, только Поль Рейно должен разговаривать с нашими союзниками?

Министр был настроен жизнерадостно. А Ватрен как раз наоборот. Перед ним вставал берег канала, зима, лейтенант Гайяр, жалкий, раздетый, разутый полк, общая растерянность, полковник Авуан…

— Весенние бои, — повторил он. — Простите, господин министр, а по-вашему, мы готовы к весенним боям?

Министр пожал плечами. Кто это может знать? Даладье и Гамелен говорили то одно, то другое. — Уверяют, что у нас есть новое оружие… А потом, что вы хотите? Ведь не может же это тянуться без конца, не можем же мы вечно стоять друг против друга! Оборонительная война — вещь опасная. Особенно с точки зрения духа армии… Если мы хотим покончить с внутренней оппозицией, с недовольством, надо действовать. Главное преимущество вейгановского плана — захват русской нефти — в том, что это ускорит события, покончит с неопределенностью… Те французы, которые, подобно вам, дорогой друг, еще питают иллюзии насчет русских или еще сомневаются в том, какую роль играют коммунисты… так вот, им уж придется сделать выбор. Когда заговорят пушки, французы опомнятся… По-моему, в конце концов неважно, куда двинуться, важно сдвинуться с мертвой точки!

Вот как! Для того чтобы стала возможной настоящая война, нужны крутые меры. А если… Ватрену лезли в голову назойливые, хоть и неясные мысли, от которых он старался отмахнуться. Так. Значит, Гайяр… Да, но если есть лейтенант Гайяр, то сколько, верно, есть еще других, неизвестных ему. Других, которые все это считают безумием и преступлением… которые говорят: Финляндия, ну, Финляндия выпуталась… которым приход к власти Поля Рейно не придаст духу… В весенних боях он, Ватрен, не примет участия. Он демобилизован и будет воевать, сидя на площади Бово, в здании министерства, за черной с золотом решеткой, охраняемом полицейскими. Для Левина, для Гайяра, для стольких других, неизвестных ему, он, Ватрен… Ну, а если все же немцы перейдут в наступление… или мы опередим их и вступим в Бельгию?.. И опять над садами загудел самолет. Где добро? Где зло?

— Все же, что ни говори, — сказал он, продолжая думать вслух, — если мы вступим в Бельгию… ведь в четырнадцатом году мы именно за это упрекали Вильгельма II, ведь это значит расширение конфликта…

— Вы предпочитаете дать этот козырь Гитлеру? К тому же пока это только предположение… а потом, надо еще, чтобы согласились бельгийцы…

— Какие бельгийцы? Леопольд^[374] или горняки Боринажа^[375]?

— Социалисты. Если этого захотят англичане, то, вы отлично понимаете, бельгийские социалисты так же, как и наши… Там ли, в Скандинавии, на Балканах, на Кавказе, не все ли равно где, — важно продемонстрировать нейтральным странам нашу силу, ибо на их расчетах чрезмерно сказывается страх перед силой немцев… Ударим ли мы со стороны канала Альберта^[376] или нет, все равно норвежская и кавказская операции как клещами охватят позиции русских… Итак, Ватрен, решено? Неужели же вас надо упрашивать?

Адвокат провел рукой по лбу. Что такое? Весь лоб был в каплях пота! Он посмотрел на министра и сказал так, как бросаются в воду: — Нет… нет. Простите меня, господин министр, я не тот человек, я уже не тот человек, какой вам нужен… возможно, это возраст… но… словом, у меня нет уверенности, я колеблюсь… в случае необходимости я не смогу принять нужное решение.

— С каких это пор начальник канцелярии принимает решения? Он только исполнитель.

— Вот в том-то и дело… простите меня… в том-то и дело…

Министр смотрел на него, вытянув длинную шею. Он был похож на недоумевающую хищную птицу. Ватрен все еще говорил. Что — на это министру было наплевать. Разве это доводы? Уйма никуда не годных доводов. А потом, кому это интересно? Надо или принять предложение, или отказаться от него. И точка. Раз Ватрен не участвует в игре, на чорта мне нужна его психология. Не все ли равно, почему он отказывается — потому ли, что у него больные почки, или потому, что он хочет жить спокойно и по газетам следить за военными событиями… Он отказывается, подумать только — отказывается!

Проходя по бульвару Инвалидов, Ватрен купил вечернюю газету. На первой странице крупный заголовок возвещал о свидании в Бреннере и о бомбардировке англичанами Гельголанда. На второй странице в подзаголовке стояло: «Реорганизация кабинета министров предполагается по окончании голосования». О Поле Рейно ни звука: казалось, весь вопрос только в том, реорганизует ли Даладье свой кабинет до сессии парламента или будет дожидаться указаний палаты. Заметка в следующем столбце отвлекла внимание Ватрена: в пригородах Парижа арестованы двадцать семь коммунистов. В Левалуа — бывший секретарь местного отделения профсоюза металлистов… в Обервилье — группа, восстановившая Коммунистический союз молодежи и организацию Французских девушек…

Ватрен попробовал реально представить себе то, что написано: Левалуа… Обервилье… людей, которые попали в руки полиции… их семьи… их товарищей… За два дня до процесса депутатов-коммунистов. Отдают ли себе эти люди отчет? Кто прав — они или… Он не смог мысленно сказать мы. Сейчас война. Скоро начнутся весенние бои. Ради этих весенних боев Черчилль поддерживает Поля Рейно и, может быть, Макдональд… У нас были не прочь оказать помощь Финляндии, теперь собираются занять Бельгию… Норвегию… Кавказ… Нельзя сказать, чтобы эти планы были для Ватрена новостью. Уже в сентябре ходили такие слухи; он знал, что в кругах, близких к генеральному штабу, за кулисами кабинета носились с бельгийским планом, с бакинским и прочими. И с нападением через Италию на Вену. Но все это были лишь гипотезы. Гамелен говорил, что до сорок первого — сорок второго года серьезно ставить вопрос о наступлении нельзя. Надо подождать, когда будут готовы англичане, когда Рузвельт изменит свою политику… И вдруг теперь эта безумная затея облекается в плоть и кровь… Баку… Кавказ… Какими средствами? Да, знаю, у нас есть новое оружие. Во всяком случае, говорят, что у нас есть новое оружие. В «Пари-суар», как раз над заметкой об аресте коммунистов, жирным шрифтом было напечатано несколько строк: «Член английского парламента господин Гарольд Никольсон^[377], выступивший вчера перед руководством Всеобщей конфедерации труда, заявил, что, ввиду непрекращающейся вражеской пропаганды, Франция и Англия должны приложить все усилия для более полного взаимопонимания…»

«Нет, я бы не мог!», — подумал Ватрен и положил газету в карман. Он зашел в табачную лавку, купил сигареты. Завтра закрытое заседание палаты… Говорят, что социалисты воздержатся. Может быть, это будет их реванш за сентябрь? Черчилль, Макдональд, Никольсон… Не слишком ли много народу понаехало в Париж за последние дни? Завтра закрытое заседание, но все уже предрешено, уже Поль Рейно… и, конечно, Блюм. Палата депутатов, левое крыло которой через два дня должно предстать перед судом, узаконит мнимодемократическим путем решения, уже принятые в другом месте. «Накануне весенних боев». Повторяя эту фразу министра, которая навязчиво преследует его, Ватрен представляет себе своих товарищей по офицерской столовой, вспоминает разговоры в Куломье, в других местечках, где они были расквартированы потом, в Мальморе. В ушах у него все еще звучат уверенные слова, которые повторяли чуть ли не все: «Драться не будут, какое там!» и еще: «Немцы не дураки! Кому охота драться!» Да вот хотя бы взять этого старого неудачника Авуана, ведь он говорил: «Самой большою глупостью было бы открыть Гитлеру доступ во Фландрию… там у нас нет никакого заслона… Германская империя всегда вторгалась к нам через Фландрию…» Разумеется, Кавказ или Норвегия оригинальнее… Ватрен не спеша шел к церкви Сен-Жермен-де-Пре. Погода была очень ясная и теплая. Магазины с витринами, обклеенными белыми бумажными полосками, в защитное действие которых никто уже не верил, соперничали между собой, совершенствуя это украшение военного времени. «Если бы речь шла только о майоре Мюллере или Готие, — словом, о фашистах, отказался бы я тогда или нет?» Вопрос остался без ответа. Да и нужен ли был ответ? Это был нелепый вопрос. При чем тут фашисты? К тому же официально фашистов во Франции не существует. Есть один предатель в Штутгарте — и все. Кериллис, который выступал с обвинениями против правых, теперь показал свое истинное лицо. Сорок четыре депутата-коммуниста предстанут перед судом. Перед судом уголовным. Послезавтра.

А мне что до этого? Я и прежде не принадлежал к правящей клике. И в дальнейшем не собираюсь к ней принадлежать. Я не ответственен за разразившуюся грозу. То, что я думаю, мое личное дело. Ну, вот, сказал бы я министру свое мнение, все равно от этого ничего бы не изменилось, так ведь? Впрочем, он меня с полуслова понял. Ну, а если он меня не понял, так сам виноват. А я-то, я-то знаю, что думаю? Сейчас я думаю так, а сейчас этак… Интересно, как они обставят процесс с юридической стороны. Да что там! Все уже заранее предрешено, как и с кабинетом министров! Закрытое заседание палаты, военный суд… и все прочее. Одно к одному, я заранее знаю. В таком случае, чем я могу тут помочь? А им что угрожает? Пять лет. Самое большее.

Он позабыл о Ядвиге. Она сидела у него в кабинете и дожидалась.

III

Ядвига была младшей дочерью доктора Дюплесси. Ее сестра, на десять лет старше, обладала хорошим голосом; в 1922 году она сбежала с фабрикантом, человеком женатым, бросившим ее, когда она забеременела. Оставив родившуюся девочку у чужих людей, она поступила в мюзик-холл, где преуспела благодаря антрепренеру, которого потом променяла на какого-то египетского вельможу. Она умерла, неизвестно от чего, в стране пирамид. Девочку взял к себе отец, к тому времени овдовевший и окруживший себя портретами покойной, ибо считал, что повинен в ее смерти. До поры до времени все шло хорошо, но затем господин Жербо женился во второй раз, убрал карточки певицы в расшитом блестками платье, продал фабрику и уехал на юг, а Мюгетту отдал в пансион в Версале. На воскресенье девочку брали домой мать и дочь Дюплесси. Когда Мюгетте исполнилось восемнадцать лет, она, погостив недолго у отца, очутилась на попечении тетки с бабушкой. Вся эта предистория необходима, ибо из нее явствует, что теперь с госпожой Дюплесси, кроме Ядвиги, жила еще и внучка.

Но от этого мало что изменилось. Жизнь проходила. Долгие годы в семье не заживала рана, причиненная бегством старшей дочери и смертью отца. Доктор Дюплесси знал, что у него рак. Однажды его нашли в ванне со вскрытыми венами. Ядвиге шел тогда пятнадцатый год. Вся ее молодость была омрачена семейными драмами. К тому же еще мать к сорока двум годам, примерно ко времени первого причастия Ядвиги, заболела отслойкой сетчатки^[378], от чего состарилась раньше времени. Ив, родившийся после певички, прокутил оставленное отцом наследство; уцелела только пожизненная рента, завещанная госпоже Дюплесси какой-то дальновидной родственницей. Раньше Ив брал деньги на учение, затем стал вытягивать их под разными предлогами — то на сомнительные изобретения, то, чтоб уплатить за патент на фантастические проекты машин. Мать и сестра во всем себе отказывали ради него. Это был долговязый юноша, довольно бесхарактерный, с загадочными глазами, что, видимо, способствовало его успеху у женщин. В школе он даже подавал большие надежды. Хотя он и не кончил Парижского института гражданских инженеров, все же у него был диплом довольно почтенного технического учебного заведения рангом пониже. Все несчастье заключалось в том, что он нигде не уживался. Дома его почти не видели. В начале 1930 года он приехал как-то в воскресенье на машине со своим приятелем, сыном богатых родителей, который заинтересовался одним из его изобретений — приспособлением для автоматической смены скоростей в автомобиле. Этот приятель, на несколько лет моложе Ива, был воплощенной веселостью. Юноша со сверкающими зубами, похожий на выпущенного на свободу жеребенка, никогда и ни в чем не знавший недостатка, ворвался в пряничный домик, где слепла вдова доктора, и, точно свежий порыв ветра, закрутил и унес Ядвигу. Он стал частым гостем в семье Дюплесси. Когда раздавался гудок его гоночной машины, въезжавшей в поселок, Ядвига выбегала на крыльцо сама не своя, не понимая, что с ней. Вильям Бомонтель был сыном политического деятеля, входившего в последний кабинет Пуанкаре. Недалеко от Виши у его родителей было поместье с лесами, прудами, фермами. Он ссужал деньгами Ива, хотя мало-мальски проницательному человеку было ясно, что тот пошел по дурному пути. Ядвига отлично понимала, что Вильям дает брату деньги ради нее. Они ездили в далекие прогулки на машине, развивая бешеную скорость. Как случилось, что она стала его любовницей? Но иначе и быть не могло. Ей казалось совершенно естественным, что он не предложил ей стать его женой. Во всяком случае, пока не предложил. Счастье внезапно залило ее тусклую, будничную жизнь, молодость вырвалась на волю. Затем Виль стал реже заезжать за ней в домик-бонбоньерку. Почему — она не спрашивала. Ей казалось, что она угадала, — Виль увлекся политикой. Он появлялся с цветами, конфетами, забавными подарками, увозил ее в Брюссель или Довиль, водил в казино, устраивал пикники в лесу. Она не противилась и не замечала, что время идет, что прошло уже три года. И вот в один прекрасный день, как это бывает в бульварных романах, Ядвига прочла в газетах, что Вильям женится. Она не поверила. Написала ему. Против всякого ожидания, он отозвался и приехал. Но у самого поселка он чуть не налетел на повозку, выезжавшую из сарая, и слишком круто повернул машину. Ядвига застала его уже мертвым. И все. Прошло шесть с половиной лет. За это время в жизни Ядвиги не произошло никаких событий, если не считать истории с Ивом, попавшим в исправительную тюрьму за мошенничество. Он поселился в одной семье, которую обирал; жил с женой, прибегал к помощи мужа, чтоб умилостивить своих кредиторов, и совершенно недвусмысленно ухаживал за старшей дочерью… После тюрьмы ему повезло: один из друзей Вильяма Бомонтеля устроил его к Мишлену. Мать начала слепнуть на другой глаз. По воскресеньям Ядвига ездила к племяннице Мюгетте: на поезде в Париж, потом в Версаль и обратно. Ей хотелось изучить какое-нибудь ремесло, по мать все время ныла, жаловалась на плохое зрение, и Ядвиге пришлось отказаться даже от уроков музыки, которые она брала в Мо. Госпожа Дюплесси не забыла судьбы старшей дочери: пагубное влияние оказывает музыка на девичью добродетель. Началась война. Ядвиге минуло двадцать восемь лет. Горе не забывалось; измена Вильяма, ничего впереди, целыми днями тоска, только чтение, чтобы занять свои мысли, да и то вслух, из-за маминых глаз. Ничего впереди. Что могло измениться? А тут еще война, эта странная война, как ее называли… В прошлый раз война продолжалась четыре с лишним года. Если и теперь протянется столько же, ей будет тридцать два, а может быть, провоюют и дольше… Потом к ним поместили лейтенанта Ватрена, адвоката, человека в летах, большого, грузного и очень медлительного в движениях. Ядвига его даже побаивалась. Словом, ей самой никогда не пришло бы в голову… И вот, в один прекрасный день он ни с того ни с сего поцеловал ее. Нет, она не рассердилась. Немножко это ее обидело, немножко даже было неприятно. Ведь ему за пятьдесят. Кожа у него вся в порах. На этом все и кончилось. Она чинила ему белье. Он был очень вежлив, и с ней и с мамашей. Впрочем, дома сидел редко. Потом его демобилизовали. И тут она вдруг опять почувствовала ужасную пустоту. Неужели же она так привязалась к этому офицеру, стоявшему у них на квартире? Она ни о чем не мечтала. Ничего не ждала. Но после его отъезда ее снова охватила прежняя безнадежность. У нее ничего в жизни больше не будет. Но ведь в двадцать восемь лет жизнь еще не кончается. На что она надеялась, когда ехала в Париж повидаться с ним? Ни на что. Ровно ни на что. И вдруг она опять очутилась в его объятиях.

Мюгетта жила теперь с ними. Странно, но от ее присутствия жизнь казалась еще будничней. Ядвига предупредила на всякий случай, как она это обычно делала: если я запоздаю, обедайте без меня, возможно, что я заночую у Маривонны. У нее в Париже была подруга. Иногда они ходили вместе в театр, и тогда Ядвига возвращалась домой только на следующее утро. Раза три-четыре в год. Она не солгала. Сперва она зашла к Маривонне, но не застала ее.

О чем она думала, пока дожидалась господина Ватрена, который не торопился домой? Ни о чем не думала. Она прислушивалась к охватившему ее душевному смятению. Она взяла книгу. Но читать не стала. Вероятно, было уже около пяти, когда открылась дверь и вошел озабоченный, рассеянный Ватрен, и даже немного удивился, что она не ушла. Правда, почему, почему она не ушла? Теперь ей хотелось убежать. Но она не могла, ее словно приковало к месту, словно заворожило присутствие этого старика. Она несколько раз повторила про себя: старик… И вдруг он заговорил. Нет, не о любви. О политике. О войне. Как все это страшно! О своих сомнениях. О боязни катастрофы. Бог знает о чем. Он был точно сам не свой. Она слушала, слушала его жуткий, фантастический бред… почему он об этом говорит, будто он во всем виноват, будто он заодно с правительством и отвечает за все то грязное и нелепое, что творится втихомолку? Кажется, он только и ждал Ядвигу, чтобы покаяться, чтобы шопотом признаться в том, чего не выскажешь вслух. Что бы он делал, не будь тут Ядвиги? Он сел рядом с ней, положил свою тяжелую руку на спинку ее кресла, расставил ноги и устало опустил другую руку на колено. Ядвига смотрела на пухлую, вялую, словно неживую руку. Как странно, у Вильяма, у мертвого Вильяма вот так же безжизненно повисла рука.

Ватрен говорил. Он никогда еще никому не говорил того, что говорил сейчас ей. Ей, Ядвиге. Нет, даже не Ядвиге. Тому, кто здесь сидел. Не потому, что это женщина. Ему было все равно, перед кем раскрывать свою душу. Возникала какая-то странная, неожиданная близость. Давно, еще когда Люси была жива и у него случались неприятности…

Но тут даже сравнивать нельзя. Он машинально взял ее за руку. Она выдернула руку. Он даже не заметил. Он все говорил. Многое в его словах Ядвига не понимала. Сознавал он это? Во всяком случае, это его как будто не смущало. Она подумала: может быть, вдовцы всегда такие… Она вспомнила господина Жербо, отца Мюгетты, когда тот жил вместе с дочерью в Креси-ан-Бри, между двумя рукавами реки Морен, в укромном домике, окруженный портретами ее покойной сестры… Вдовцы… Но ведь это ничего не объясняло.

— Разве мы виноваты в том, что сейчас творится? — глухим голосом говорил Ватрен. — Конечно, мы это допустили. Пожалуй, был такой момент, когда можно было вмешаться и остановить… а теперь машина завертелась… да и слишком много здесь скрещивается интересов… как тут разобраться? Бельгия… но не она меня сейчас пугает… а их манера по карте распоряжаться всем миром: одну пешку двину в Норвегию, другую в Баку…

О чем это он говорит? Ни за что на свете не решилась бы она задать ему какой-нибудь вопрос. Баку? Ведь это, кажется, на Кавказе. Чего ради он вспомнил о Баку? Этот город не сходит у него с языка. В том, что он говорил, ее особенно поразило одно — как он отзывался о коммунистах. О них Ядвига знала только то, что писали в газетах, и вообще ими не интересовалась. Неужели же адвокат Ватрен хоть в чем-либо может сочувствовать таким людям? Она набралась храбрости и робко прервала его вопросом: так, значит, он за коммунистов? Он пожал плечами и повернулся к ней всем своим грузным телом, потом уставился ей в глаза тяжелым взглядом. — Нет, я не за коммунистов… когда я занимался политикой, я был против них. В департаменте Марна… это были слишком примитивные люди… слишком наивные… они дальше своей газеты ничего не видели. Конечно, не одни коммунисты такие. Я для них буржуа, что говорить! Они видят зло там, где я его не вижу. А затем, все, что они предлагают… кто же спорит?.. Если бы для этого достаточно было мановения волшебной палочки, чего же лучше! Многих из них не останавливает та цена, какой это будет достигнуто, — одних потому, что они себе ее не представляют, других потому, что с их точки зрения все разрушения и бедствия ничто по сравнению с будущим. А я не могу решиться, я слишком ко всему привязан… ко всему, что есть хорошего в нашей жизни, в которой они видят только плохое. — Он вздохнул. Ядвига вздрогнула: а что в жизни хорошего? Она чуть было не задала ему этот вопрос. Он на минуту задумался, и она не решилась нарушить его раздумье. Вдруг он встал и подошел к окну. Смеркалось. Он задернул занавес. И в наступившей сразу темноте раздался его голос: — Разве мы не имеем права быть счастливыми?

На следующий день они отправились завтракать в ресторан на углу улицы Святых отцов. Погода стояла серенькая, мягкая, по розовой мостовой прохаживались сизые голуби. Стеклянный экран защищал от порывов налетавшего ветра, и на террасе не чувствовалось холода, хотя был конец марта. Зима доживала последние часы. Ядвига как-то притихла от того, что случилось. Трудно было привыкнуть к мысли, что она сидит здесь, рассматривает меню, точно все это в порядке вещей, а рядом — посторонний мужчина, который годится ей в отцы; вот он отставляет судок и берет ее за руку. Она посмотрела на него со всей жестокостью молодости, но как раз его морщины внушили ей доверие. Она подумала: только бы он не прогнал меня! — и заказала студень из телячьей головы.

Он вернулся к своему вчерашнему монологу. Имеем мы право быть счастливыми? Или мы соучастники преступлений, творимых от нашего имени? Если ради защиты наших интересов — вернее, ради того, что они считают нашими интересами! — за тысячи километров от нас будут сеять смерть, бомбить город, жители которого и понятия не имеют о набережной Малакэ, о статуе Вольтера, вот об этих голубях тут на мостовой… Ах, так, у нас война! Значит, это дает нам право сеять войну повсюду, начать бойню… Мы похожи на тех гнусных молодых людей, которые, заполучив от проститутки дурную болезнь, в отместку стараются заразить ею других… Он чуть было так прямо и не выразился, чуть не назвал вещи своими именами, — Ватрен не стеснялся в выражениях, — но, подняв глаза, увидел лицо Ядвиги, ее неопределенные черты, бледные, словно стертые краски и что-то бесконечно детское в глазах. Он подумал: «Ну и свинья же я!» — и совершенно неожиданно для себя самого умилился.

Ядвига между тем начала рассказывать свою жизнь. Где-то в глубине ее сознания шевельнулась мысль, что ему это покажется пошлостью, и в самом деле, что за манера у женщин с первого же раза выкладывать всю подноготную о себе? В этом есть какое-то отсутствие стыдливости. И все-таки Ядвига не замолчала. У нее было такое чувство, словно ее долг ничего не скрывать от этого мужчины, которого она называла не своим любовником, а своей судьбой. Она не видела иного способа связать себя с ним. И она решила тут же рассказать про Вильяма, признаться в Вильяме, чтоб потом уже не возвращаться к нему, чтоб не случилось впоследствии обмолвиться о нем во сне или наяву, чтоб покойник не встал невзначай на пути Ватрена. Надо было распахнуть настежь окна в доме, впустить свет во все свои воспоминания, чтобы не осталось такого уголка, где могли бы вновь гнездиться тьма и одиночество. И теперь ей хотелось сразу, как охапку цветов, бросить к ногам того, кто отныне должен был войти в ее жизнь, все эти постылые, ничем не заполненные годы. Боже мой! А что, если, позавтракав, он посмотрит на часы и скажет: так, хорошенького понемножку, а теперь разойдемся по домам? Нет, надо все рассказать, не утаить ничего: ни болезни отца, ни семейного позора — истории с Ивом… Он молчал, опустив тяжелые веки. Чем-то он похож на жука. Встречаются такие в сентябре. Будь он молод, он бы меня отпугнул. Слишком уж сильный. А вот поглядишь на складки по обе стороны рта, на жилки у висков — и успокоишься. Пусть, если ему угодно, считает меня дурочкой, только бы он мне верил… Да слушает ли он? Он и смотрит как-то мимо меня, сквозь меня. Как странно было сегодня утром, когда я проснулась… Пусть думает обо мне, что хочет! Но я бы просто умерла, если бы мне пришлось вчера возвращаться домой, опять ехать в поезде с синими лампочками…

Он и на самом деле слушал ее только краем уха. Его не занимали истории, которые рассказывала Ядвига, он прислушивался к внутреннему недовольству самим собой. Что ты затеял, старый дурак? В твои-то годы! Ведешь себя, как гимназист или как развратный старикашка. Побежал за первой же юбкой… Посмотрим, что ты запоешь через несколько дней. Счастья захотелось! Нечего сказать, хорош! Сойтись с женщиной — это не такое простое дело, как напиться пьяным, чтобы разогнать тоску. Ну, конечно, ты хорохоришься, уверяешь себя, что развяжешься с ней, как только тебе вздумается. Да посмотри на себя в зеркало, старье ты этакое! Пора цинизма для тебя миновала. Ловеласа из тебя уже не получится. Лучше поставить сразу на этом крест, пока она не поняла, что ты просто старая рухлядь… а то будешь потом скулить. Что же тут хорошего? Право же, лучше самому, не дожидаясь…

Она рассказывала о своем погибшем возлюбленном. Когда к ней привезли его тело… Тут его охватила жалость, он вспомнил тот день, когда в соседней комнате внезапно упала мертвой Люси. Он опять взял руку Ядвиги, похожую на нежную пугливую ракушку.

Она рассказывала. Вдруг по его глазам она поняла, что он заинтересовался чем-то посторонним. Мимо проходили две женщины. Начатая фраза замерла в шуме шагов. Женщины перешли с той стороны, где были ларьки букинистов, и направились к зданию Академии.

— Прости, — сказал Ватрен и встал.

— Эти дамы — твои знакомые?

Она смутилась. Ватрен улыбнулся. — Как сказать… но они подумают, что я умышленно их не узнаю…

Когда он поднялся, дамы остановились и ответили на его поклон. Он подошел к ним и заговорил. Ядвига не слышала, что он говорит, она дрожала, но скоро она почувствовала, что этот разговор не расстроит ее счастья.

— Я вас не сразу узнала… — сказала Бернадетта Сесброн, та, что была без шляпы. — Вчера мы говорили о вас с господином Левиным. Ведь он защищает моего мужа…

Спутница Бернадетты была женой Флоримона Бонта. Адвокат поспешил сказать ей, что, не входя в политическую оценку декабрьского выступления ее мужа, он восхищается им. Какая нужна смелость, чтобы одному, перед всей палатой… — Да, ему этого не спустят! — сказала она с гордостью. — Можете быть уверены, с ним сведут счеты! — Они обе действительно думали, что Ватрен умышленно не узнает их. Ведь, в конце концов, они видели Ватрена раз у Левина, и в другой раз Бернадетта Сесброн встретила его в суде, когда он выступал по делу о кораблях, отправленных в Испанию во время войны. — Видите, сейчас повторяется то же самое. Они хотят сделать бог знает какие выводы…

Это был самый обыденный разговор. Но Ватрен очень волновался. Он чувствовал себя неловко. Не находил нужных слов. Процесс депутатов-коммунистов начинался на следующий день. Ему хотелось сказать этим женщинам что-то такое, что выразило бы его несочувствие всему, что творится. А слова были не те, в них звучала какая-то фальшь. Он или говорил лишнее или недоговаривал. Когда подумаешь, что значит для них обеих процесс депутатов, каких слов они, может быть, ждут… И в то же время Ватрен боялся сказать больше того, что он думал на самом деле. Нет, он не за коммунистов. Только вот непонятно, откуда взялось это ощущение своей ответственности. Жена Флоримона Бонта сказала: — Но… мы вас задерживаем… — И тут он сделал самую бесполезную, самую нелепую, самую неоправданную вещь. Он поманил Ядвигу и представил ее: — Мадемуазель Дюплесси, моя невеста…

Бернадетта и госпожа Бонт расстались с ним, не поняв всей необычайности этих слов; они и не могли понять, что ради того, чтобы снять с себя вину перед ними за преступление против их мужей, которое собиралось совершить правосудие, он сейчас, не раздумывая, связал себя на всю жизнь.

— Зачем вы это сказали? — пробормотала Ядвига, смотря вслед уходящим женщинам. — Зачем? — Он пожал плечами и похлопал ее по руке с напускной развязностью. — Потому что так оно и есть, — ответил он. И покраснел до корней волос. Видали вы такого дурака!

Э, в конце концов, тоже мне пустыня Гоби! Подумаешь, большая важность испортить себе будущее в моем возрастe. Ему надо было доказать — даже не столько жене Сесброна и жене Бонта, сколько себе самому, что он человек честный. Доказать любым путем. Выбор зависит не от нас. А потом, разве мужчина имеет право жить один?

IV

— Вы удачно попали, как раз когда решается судьба кабинета… — сказал майор Бенедетти. — Социалисты намерены воздержаться от голосования… А вы что, уже не в Каркассоне?

Капитан Анри де Бреа явился на улицу Сен-Доминик не столько засвидетельствовать свое почтение Бенедетти, сколько разнюхать новости. Его послали в Дюнкерк формировать корпусной разведывательный полк из запасных кавалерийских частей, укомплектованных командным составом из мобильной гвардии; город был забит войсками, которые предназначались к отправке в Финляндию. И вдруг трах — все дело ухнуло. Однако их держали здесь, и по этому поводу носились самые разнообразные слухи. Куда их думают послать? Повсюду формировались корпусные разведывательные полки и моторизованные соединения; из этого явствовало, что операции намечаются где-то поблизости. Когда де Бреа обучал кавалеристов, вооруженных карабинами образца двадцать четвертого года и саблями, он толковал им о посылке в Тронхейм или в Салоники… а сам ожидал германского наступления и боев во Фландрии. Без всякого энтузиазма. Он куда охотнее отправился бы в фиорды или на Ближний Восток стрелять в большевиков. К этому у него была явная тяга. В действенности «Французской народной партии» он начал уже сомневаться. Однажды на стене казармы Ронар в Дюнкерке он увидел полустертую давнишнюю надпись: «Победа за Дорио!»; год назад он подумал бы: народ с нами… Но на сей раз впечатление было совсем иное. Он воздержался даже от визита в комитет своей партии на улице Пирамид. В данный момент важнее всего армия, командование… Хорошо бы отвести войну от наших границ, столковаться с Гитлером, а англичане пусть выпутываются как хотят…

— Знаете, господин майор, на англичан надежды плохи. — Это был вывод из разговоров в дюнкеркских кафе и сведений, полученных от проституток с улицы Флотских казарм… Бенедетти пожал плечами, покачал головой и осклабился — вылитый череп…

— Дело не в дюнкеркских англичанах, а в здешних. Решать будут они. Неужели вы не знаете, что премьер Даладье с минуты на минуту свернет себе шею? Приход к власти Поля Рейно означает торжество наступательной стратегии, а ведь советчиком при новом главе правительства состоит полковник де Голль^[379], значит, он постарается во что бы то ни стало in vivo доказать правильность своей военной доктрины: стремительный натиск, моторизованная армия в сто тысяч человек молниеносно вклинивается в неприятельские позиции… У нас, понятно, такой армии нет… но можно сделать вид, что есть. Нам не привыкать: мы умеем так составить донесение, чтобы выводы совпали с теми, каких ждут от генштаба… Можно слегка преувеличить, назвать бригаду дивизией — то есть убить двух зайцев: и восполнить пробелы в статистике населения, и обеспечить продвижение по службе командному составу… Словом, вчера вечером Поль Рейно пожаловал сюда, из-за дверей слышен был громкий разговор, а когда он уходил от шефа, на пороге он обернулся и выпрямился во весь свой мизерный рост — чванливости у него не убавилось с тех пор, как он втерся в доверие к англичанам и завел себе кинозвезду. При этом он сделал величественный жест и изрек: «От Вислы до Кавказа!» Согласитесь, ничего хорошего это не предвещает.

Во всех отделах министерства чувствовалось зловещее оживление. В раскрытые двери было видно, как чиновники разгребают недра своих столов.

— Да что вы? Неужели Даладье отдаст портфель национальной обороны? — сказал Бреа. Он сам не знал, что лучше: бездарность или авантюрист. С Даладье можно как-то поладить, зато Рейно, если он чересчур зарвется, тем самым подготовит почву для политического переворота… А у Бреа временами бывал соблазн желать наихудшего.

Бенедетти пожал плечами. Кто их знает? Даладье — человек цепкий. Если он потеряет пост председателя совета министров, с улицы Сен-Доминик его, вероятно, нелегко будет выкурить. В разгар войны замену найти не так просто, да он и прижился там! Если бы еще Рейно опирался на главнокомандующего. Но всем известно, что он мечтает спихнуть Гамелена!.. А кого посадить на его место? Жиро, что ли? Или Жоржа? В министерстве только и разговоров, что о грызне между Жоржем и Гамеленом. Какая досада, что Вейган нужен на Востоке. Там дело серьезное… Будь я в вашем возрасте… я бы попросился к Вейгану. Там будет настоящая работа.

— Если только Рейно не поставит все вверх дном… — заметил Бреа.

Бенедетти присвистнул, отчего кожа на его маске мертвеца пошла складками от ушей к носу. Безразлично, при Даладье или при Рейно, важны люди, которые занимаются политикой и стратегией, а отнюдь не сама политика и стратегия. Рейно и полковник де Голль с самого января гнут свою линию во всех штабах армии. А Даладье посланиями к Вейгану или к Массигли^[380] льет воду на мельницу своего преемника. Гамелен считает, что надо ждать два года. Рейно требует десять дней, чтобы начать настоящую войну… Слыхали?.. Вопрос лишь в одном — Шельда или Диль^[381]… Все равно, что в лоб, что по лбу…

— То есть как это — Шельда или Диль? Значит, мы вступаем в Бельгию?

— Это значит, что спор идет о двух планах. Пальму первенства получит тот штаб, который окажется смелее на бумаге. Гамелен, как мне сейчас сказали, способен пойти на попятный. Недавно он стоял за Шельду на 1942 год. А завтра он, чего доброго, будет утверждать, что в апреле сорокового года наша судьба решится на Диле! Ясно одно — советского посла попросят удалиться. Даладье расчистил путь, а Рейно доведет дело до конца: это успокоит турок.

— Турок? А турки при чем, господин майор?

— Ну как же, понятно, при чем!

Бенедетти присовокупил, что очень сожалеет, но при существующих обстоятельствах он никак не может принять приглашение госпожи де Бреа. Помимо всего прочего, у одного его друга крупные неприятности… Мари-Адель будет в отчаянии! Но Мари-Адель было в высокой степени плевать на это. Приезд мужа в отпуск нарушил все ее планы. Она уже совсем решила навестить майора Мюллера в Мюльсьене и уступить его домогательствам. После долгих лет добродетельной жизни пробил ее час, сказала она себе, прочтя в газете о капитуляции Финляндии. На свете творятся такие ужасы, что не знаешь, чего ждать завтра, а бедняга Мюллер томится столько времени, пытается изнасиловать ее в лифтах, подбирает ее перчатки в кафе, впивается себе ногтями в ладони, когда сторонится, пропуская ее вперед… Нет, она непременно съездит к нему в Мюльсьен. Через два дня уже весна… И тут как раз заявляется Анри! Мужья всегда умеют попасть некстати. Он сказал, что звал майора Бенедетти к ним обедать, но майору не до того. У одного из его друзей крупные неприятности. — Тем лучше! — довольно непоследовательно заключил Анри. — Проведем вечерок вдвоем! — Вы очень любезны, дорогой мой! Однако вы как будто не слишком стремились к этому, когда звали майора разделить с нами рагу из курицы! Давайте позвоним Луизе Геккер… — Луиза гостила в Бельгии у родителей мужа. Куда ни позвонишь, никого нет дома. Дэзи Френуа только накануне уехала в Америку демонстрировать новые модели и ювелирные изделия своей фирмы. В Париже не осталось положительно никого. Пока Мари-Адель звонила по телефону ко всем по очереди, Бреа размышлял и прикидывал: что Бенедетти имел в виду насчет турок? И как раз, когда у него голова была полна босфорского тумана, Мари-Адель случайно напала на Фреда Виснера. Нет, Сесиль тоже в отъезде. Вообразите, она ухаживает за братом своей горничной, он тяжело ранен… так вот, его перевезли в военный госпиталь в Нормандии. Но вы, господин Виснер, свободны? Вы-то хоть в Париже? Оба рассмеялись в трубку. — Вы почти угадали! Я только что вернулся из Анкары! — Из Анкары? Что за фантазия! Я думала, вы в Амстердаме. — Капитан насторожился в своем углу. — Что ты сказала? Из Анкары? — Ну, да. Это Фред Виснер: он только что приехал из Анкары. Оказывается, из Голландии он вернулся уже месяц назад… — Про Голландию я ничего не знал, но раз он ездил в Анкару — зови его обедать. — А я что делаю? Вы умрете со смеху, мой друг, — на меня как снег на голову свалился Анри… Нет. В Дюнкерке. Корпусной разведывательный полк. Совершенно верно… Так вот, он услышал, что вы вернулись из Анкары, и говорит: раз он вернулся из Анкары — зови его обедать. Чýдно! У нас на обед курица и, по-моему, осталось немного… Да, да, непременно! Ах, вот как? Ну, нет, я не могу. Не хочу навязываться. Анри только что говорил: проведем вечерок вдвоем… Раз вы настаиваете! Нет, нет, не ловите меня на слове… Наоборот, мне очень приятно… Погодите, я объясню Анри, а то он ровно ничего не понимает! Фред Виснер предлагает нам наоборот… ну, словом, предлагает повезти нас обедать за город, к своему дяде, если… Почему нет? Он заедет за нами на машине. Дорогой друг, уговорите сами Анри! Нет, не надо. Я вижу, он уже согласен без уговоров. Итак, мы вас ждем!

Мари-Адель спешно переоделась. Не могу же я ехать так в Лувесьен… Как ты думаешь, надеть мне жемчуг? Я знаю, что война, но ведь он не крупный… Нет, не надену — только клипс с изумрудами. Мне казалось, что Фред Виснер тебе не по душе.

— Да, — подтвердил капитан, — несмотря на открытый взгляд и спортивный стиль, он весьма двуличный малый. Я знаю людей, которых он здорово подвел. Мне просто интересно, что он узнал в Турции… Ведь это одно из тех буферных государств…

Военная форма очень шла Фреду. — Вы похожи на Зигфрида из романа Жироду, — заметила Мари-Адель. — Простите за опоздание. Я решил сначала захватить мадемуазель Ландор в Мэзон-Лаффит, потом заехать за вами и уже отсюда отправиться в Лувесьен. Да, мадемуазель Ландор попрежнему живет в своей вилле… ее называли виллой Вейсмюллера, но на самом деле она всегда принадлежала мадемуазель Ландор. Да, конечно, самоубийство ее друга было для нее ужасным ударом, она никогда об этом не говорит. Я хотел прихватить с собой и Доминика Мало… но в палате закрытое заседание, и его оттуда никакими силами не вытянешь. Чудак этот старый радикал! Он уверен, что его голос спасет Даладье. Они же приятели! Заседание, говорят, продлится до поздней ночи. Я предложил прислать за ним машину, чтобы он поспел хоть к кофе. Лувесьен ведь недалеко.

В самом деле, это совсем рядом. Особенно если выехать через заставу Майо. Кстати, Мари-Адель ребенком жила в Нейи… Мне всегда хотелось жить поближе к Нейи… Она сидела возле Фреда, который вел машину божественно… На заднем сиденье рядом с Анри — мадемуазель Ландор в белых песцах. Забавно, что он везет ее к дяде, — великий Виснер, очевидно, лишен предрассудков! И потом не доказано, что она его любовница. Правда, ведут они себя так, будто это вполне официально… Мари-Адель не знает, что и думать. Да что там, она готова мириться со всем — стоит только вспомнить маршала Маннергейма… бедный старик! Как ему должно быть тяжело! А кому какое дело, нравится ли это Сесиль. Впрочем, сегодня можно бы обойтись и без этой самой Риты. Фред такой душка!

— Мадемуазель Ландор тоже была в Анкаре, — объясняет Фред, проезжая площадь Бержер. — Я встретил ее в самолете, она отчаянно хандрила. Вот я и стараюсь ее развлечь, сколько могу. А дядя, знаете, неравнодушен к хорошеньким женщинам. Сегодня вечером ему повезло вдвойне!.. Вы никогда не бывали в Турции?

Госпожа де Бреа никогда не бывала в Турции. Зато у ее приятелей-американцев было поместье в Лувесьене… Я совсем с ума сошла — не в Лувесьене, а в Марли-ле-Руа! Вас командировали в Турцию, Фред? Конечно. Мы обещали туркам золотые горы, а теперь им ничего не шлют. Испытывают их терпение. У Мари-Адель чуть не сорвалось: а мадемуазель Ландор тоже испытывала терпение турок? Хотела бы я знать, не было ли ее случайно и в том самолете, на котором Фред возвращался из Амстердама месяц назад? По ее беззастенчивому гриму не скажешь, что онастрадает жестокой хандрой…

Обворожительный вечер. Среди гостей — князь Р., самый верный наш друг в Италии, он сразу же сказал, что Гитлеру ничего не удалось добиться от дуче в Бреннере. Затем — некий господин Ноэль, человек лет шестидесяти, довольно молчаливый. И, наконец, генерал Нульман, тот самый, что подвизался в России в 1918 году, потом короткое время был в правительстве, а теперь состоял начальником отдела рекламы и сбыта у Виснера. Сверстник Вейгана… И даже похож на него, та же старческая посадка головы, а вообще сухопарый и подтянутый; кажется, будто в штатском он ходит только из скромности. Компания весьма пестрая, но поместье очаровательное, хоть и миниатюрное, совсем не такое, какое полагалось бы крупному наводчику. Дом эпохи Людовика XVI, из тех, какие еще уцелели между Версалем и Сен-Жерменом, большая терраса, кругом леса. Обедать на воздухе пока рановато, но недели через две-три…

Разумеется, говорили о войне — ведь капитан приехал с передовой, а Фред возвратился из нейтральной страны. Однако превыше всего интересовались министерским кризисом. Около половины девятого позвонил Доминик Мало: ничего не выходит, заседание затягивается, но пусть все-таки пришлют машину — сейчас будет перерыв до десяти часов. Виснер-старший пожал своими мощными плечами, плечами бывшего рабочего-механика. Он постарел за последние месяцы, в короткой щетине усов попрежнему виднеются лишь отдельные серебряные нити, но голова вся седая, лицо желтоватое, в коричневых пятнах. — Фреду почему-то взбрело на ум притащить нам на потеху своего Мало, — ворчливо заметил он. — Пусть приезжает, когда сможет. Ждать мы его не будем, прошу к столу!

Здесь не то, что в особняке на бульваре Перейр, — никаких картин. Они были бы ни к чему на серо-голубых панелях. Мари-Адель очарована генералом. Человек с биографией! Верно и то, что Виснер хоть и посадил ее по правую свою руку, но уделяет больше внимания соседке слева, этой актрисе… Судя по их разговору, мадемуазель Ландор знает толк в живописи.

— Ваш племянник говорил мне, что у вас есть чудесный Шарден… Я думала, он здесь, в Лувесьене…

— Надеюсь, очаровательная, вы посетите меня на бульваре Перейр…

Господин Ноэль туг на ухо: он переспрашивает Фреда по три раза. Бреа молча ест. После Дюнкерка, где, правда, за двадцать франков можно наесться до отвала, все здесь поражает его — изысканные кушанья, сервировка, мадемуазель Ландор… Князь Р. рассказывает, что у него есть дворец, построенный Палладио^[382] где-то посреди лагун, между Местре и Венецией… Какой-то дож из ревности запер там свою молодую жену и двадцать лет смотрел, как она чахла от тоски, а может быть, от малярии… — Местность очень романтическая! — Да ведь я в прошлом году была там у Эдмона и Карлотты! — вмешалась мадемуазель Ландор. Положительно, она знает всех на свете! Князь улыбнулся: — Совершенно верно, госпожа Барбентан настояла, чтобы я сдал им это странное жилище. Ей пришла фантазия проверить, вытерпит ли она целый месяц воспоминаний о догарессе^[383]. И все-таки сбежала от комаров…

— Ах, да, госпожа Барбентан по рождению итальянка, — необдуманно вставила Мари-Адель. Ее промах поспешили замять — ничего лестного для князя Р. тут не было. — Происхождение Карлотты довольно… темное, — шепнул Виснер своей соседке. Разговор старались перевести, но господин Ноэль недослышал и назойливо приставал, какие это Барбентаны — «Парижские такси»? Конечно, они самые. Вот кто должен быть в восторге от политических событий! Почему же? — Ну, что вы, что вы! Ведь по матери Эдмона Барбентаны как-то связаны с «Базар де Мексико!» — Виснер снисходительно посмотрел на гостя: по мнению этого чудака, достаточно быть в дальнем свойстве с родственниками Поля Рейно, чтобы желать его назначения на пост премьера. — Дорогой Ноэль, согласно формуле премьера Даладье, — правда, она порядком навязла в зубах, — все мы принадлежим к двумстам семействам… — Стоило упомянуть о Воклюзском быке, как появился последний его приверженец.

Доминик Мало вбежал, как всегда, запыхавшись. Маленький, пузатый, лоснящийся от пота — вылитый клоун из цирка. Его усадили. Дали ему вина. В благодарность за угощение он выбалтывает все секреты. Что это за таинственное заседание? Просто-напросто бой быков… — Метко сказано, — кудахчет Бреа. Фернан-Доран, Фроссар, Блюм, Тиксье-Виньянкур… Толстяк особенно злится на Блюма. Почему это Блюм всегда тянет за собой Рейно? Непонятно. Помните, он не так давно готов был взять в правительство Тореза, лишь бы Рейно вошел в него. — Это все английская партия! — шипит Бреа; он не может простить Великобритании, что она сто лет назад подорвала суконную промышленность в Каркассоне. — Так что же говорил наш Керенский? — заинтересовался генерал Нульман. Иначе он никогда не называл Блюма. — Как только разделаются с коммунистами, сейчас же возьмутся и за социалистов. — Я не могу понять, куда этот Блюм клонит, — ответил Мало. — Вы ведь знаете, как он говорит… нагромождает все опасности сразу, запугивает последствиями, а потом начинает упрекать правительство, что оно не принимает необходимых решений… Мне кажется, он добивается войны с СССР, но только чтобы самому остаться в стороне… Он отлично понимает, что помощь Финляндии даже под флагом Лиги наций была бы враждебным актом в отношении Москвы… и ставит вопрос, следует ли этого желать или опасаться… лично он считает, что это даже не подлежит обсуждению, что надо спешить на защиту Финляндии, спасти ее, не думая о последствиях… не объявлять войны СССР, если можно избежать вступления СССР в войну, а если нельзя, то — будь что будет! Так или иначе, каков бы ни был исход войны, большевики мало что выиграют, коммунизм потерял свою притягательную силу.

Генерал Нульман с презрительной жалостью смотрит на толстяка-радикала, уткнувшегося носом в тарелку с салатом, и говорит Мари-Адель: — Все это неважно… важны пушки и танки… — Князь Р. хмурится. Почему эта блюмовская болтовня должна привести к Полю Рейно? Неужели Поль Рейно неизбежен? В Италии его не любят… Хорошо бы его избежать. Я говорю в интересах Франции… Участие в теперешнем правительстве господина Бонне и господина Монзи служило для Рима известной гарантией…

Генерал Нульман даже не слушает князя. Его главная забота — навести порядок в командовании. Он не любит ни Дарлана^[384], ни Гамелена… генерал Жорж — дело другое… Он выученик Вейгана. Да, Вейган! Посмотрели бы вы на него в Варшаве. Теперешняя борьба — продолжение нашей тогдашней борьбы против большевизма. Например, Сикорский^[385]… Я его видел недавно… после катастрофы, постигшей его родину… Это человек старой закалки! Люди у нас есть. Были бы пушки и танки, тогда все пойдет как по маслу. Мы покончим с Москвой! Весь вопрос в технике. Я ничего не говорю, но наш любезный хозяин много сделал для Франции! Вы еще увидите, увидите…

Хозяин дома усмехнулся. У военных очень однобокий взгляд на вещи. Понятно, сейчас надо ловить момент, и раз уж танки и самолеты изготовлены, надо ими пользоваться… только изготовлять их следовало в иных условиях; но попробуй-ка изготовлять машины быстро и дешево, когда армия цедит заказы по капельке! Однако главное — навести порядок у себя дома, а для этого мало сажать в тюрьму вожаков: остаются массы. Рабочих не упразднишь. Чтобы воспрепятствовать коммунизму, надо прежде всего создать рабочим другие условия. Надо уничтожить трущобы и скученность в городах. Если расселить рабочих — сразу же исчезнут очаги заразы, опасность распространения вредных идей… Ну, и домик с огородиком… Это мечта каждого из них и вдобавок занятие в свободные часы — когда окучиваешь свою картошку, нет времени сидеть в бистро или бегать по митингам… Конечно, придется организовать автобусное сообщение.

— Видите ли, генерал, — обратился он к Нульману, — я и сам из рабочих и всю жизнь имею с ними дело… их надо понимать… Мерсеро, тот, например, видит выход в замене профсоюзов корпорациями… Союз капитала и труда… Может быть… Но, по-моему, огородик вернее!

После отъезда Доминика Мало Мари-Адель заскучала. Виснер сидел к ней чуть ли не спиной и был всецело занят мадемуазель Ландор. Они опять заговорили о живописи. С Шардена^[386] перешли на Рембрандта^[387], и до госпожи де Бреа долетали их рассуждения о пресловутой светотени. — А знаете, в чем тайна Рембрандта? — щебетала Рита Ландор. — Главным образом в том, что краски пожухли. — Я слышал… — казалось, Виснер совсем пленен своей пикантной соседкой… Рассуждает о Рембрандте, а вид какой умильный! Вот так он иногда говорит по телефону, думал Фред, следивший за их разговором. Из-за этого умильного вида племянника всегда разбирал страх, — нет ли у дядюшки тайной связи… — Я слышал, — говорил Виснер, — что «Ночной дозор»^[388] расчистили беспощаднейшим образом… Сам я не видел его много лет… Интересно бы… — Ах, знаете, — подхватила Рита Ландор, — там было столько слоев лака… Конечно же, теперь картина больше похожа на тот «Дозор», который вышел из рук художника… Я мельком видела его в прошлом месяце… по-моему, он только выиграл от чистки. — Ага, смекнула Мари-Адель, в феврале Ландорша была с Фредом в Амстердаме… Но откуда у Виснера такие познания в живописи? Ведь он же выбился в люди из низов. Удивительный человек!

Вскоре разговор стал общим и перешел на международную политику. Все взоры обратились к Фреду. Турки очень, очень недовольны. Президент Иненю^[389] настоятельно требует присылки обещанного вооружения. В самом деле, что они могут сделать без достаточного количества танков последнего образца? Они ждут и ждут, а из Франции ничего не приходит.

Дядюшка сердито перебил его. Мари-Адель отметила, что у Виснера уже несколько раз прорывалось раздражение против племянника. — Подумаешь, турки! Будто, кроме них, никого нет. Ты же знаешь, что прежде всего надо было снабдить французскую армию… Только самые последние паши^[390] поставки можно бы уже направить на Босфор… Странные претензии у этих людей. Впрочем, мы пошлем им… Я не говорю — все, но значительную часть…

Фред почтительно слушает, но ведь он только что из Анкары. Разве дело в одних танках? А снаряды? А минометы Брандта? А грузовики? Противогазы? Автоматы? С этим как? Нульман задумчиво орудует зубочисткой.

— Что поделаешь! Наша промышленность не поспевает за политикой, — говорит он. — Насчет армии… там видно будет. А вот промышленность… Чему вы улыбаетесь, дорогой Виснер? Вы ведь со мной согласны. Слышали, какой доклад составили французские наблюдатели после истории с Польшей? Ну, вот. А какую резолюцию наложил на этом докладе полковник, возглавляющий Третий отдел, тоже слышали? Замечательный доклад, только Франция — не Польша! Вот кто выиграл прошлую войну — вы это знаете или нет? — Он обращался теперь к Мари-Адель и указывал пальцем на хозяина дома. — Поверьте мне… Что бы мы делали без легких танков, которые он выпускал наперекор стихиям! Наперекор стихиям, говорю я вам!..

— Бросьте, бросьте, генерал, — запротестовал Виснер. — Я хочу сказать другое. Возможности промышленности не беспредельны и нельзя требовать от нее чудес. А затем, вопрос сырья… У одних есть железо, у других — уголь… В этом — основная причина франко-германских войн. Правда, мы пытались при помощи международных картелей договориться с германскими промышленниками… достаточно нас за это поносят присяжные крикуны! А только благодаря этому и удавалось сохранять мир…

— Да. Особенно важна химическая продукция, — подтвердил Нульман, — Вот, например, соглашение между Кульманом^[391] и И. Г. Фарбениндустри^[392], когда они попытались поделить между собой рынки. Из-за войны все опять повисло в воздухе. Правда, некоторые соглашения частично еще остаются в силе… Скажем, в Швейцарию попрежнему вывозятся тысячи тонн фосфористого чугуна, а наши оборонные заводы и даже те, что реквизированы военным министерством, не могут получить ни одного килограмма!

— Вы сами знаете, что в деле поставок существует такая взаимная зависимость, которая не позволяет полностью прекратить экспорт даже в военное время, — с некоторой досадой возразил Виснер. — Оттого, что нашим промышленникам будут ставить палки в колеса, толку выйдет мало. Крупные военные операции — вот что требуется, чтобы лишить Германию сырья, необходимого для войны. Незачем шпынять Кульмана, когда немцы беспрепятственно получают бакинскую нефть и норвежскую руду.

— Конечно… Даладье отправил Вейгана к чорту на кулички, чтобы избавиться от него. А теперь ждут, чтобы он выиграл войну! — кипятился Фред. Он принялся разъяснять, что тут можно сделать — и даже без особого труда. В Анкаре это не составляет тайны. Аэродромы в Эль-Джезире^[393], иначе говоря, на севере Французского Ливана^[394], легко переоборудовать в базы для бомбардировщиков. До Батуми и Баку оттуда рукой подать, весь вопрос в том, как пролетать над Турцией. Совершенно ясно, что Сараджоглу^[395] и Иненю не пустят нас, пока мы не обеспечим Турции помощь на случай советских контрмер… тем более, что нам нужны посадочные площадки и на самой турецкой территории. Есть другой выход — можно поставить анкарское правительство перед совершившимся фактом — дело в том, что те двести километров, которые надо пролететь, приходятся на гористую местность в Курдистане^[396], а это — район малонаселенный, вернее сказать, он стал почти безлюдным после того, как там похозяйничала турецкая армия. Анкара может сделать вид, будто ничего не знает… Это будет проще с точки прения международных отношений. Старик Виснер пожал плечами: — Интересно знать, как вы рассчитываете справиться с Россией без помощи германской армии? Ошиблись — неправильно выбрали партнеров.

Мысль о перемене партнеров вызвала бурную реакцию. Бархатный бас князя Р. рокотал: да, если бы Франция вошла в антикоминтерновский пакт! Граф Чиано говорил мне месяц назад… Виснер сердито доказывал, что бомбардировка Баку ничего не даст. Ну, а Майкоп? Майкоп слишком далеко. Хороши бы мы были, если бы в угоду общественному мнению стали бомбить заводы в Рейнской области. Или минировали бы Рейн. Гитлера мы бы спровоцировали, а в результате пострадали бы наши собственные заводы, потому что обороняться нам нечем. Это сказал мне Лоран Эйнак^[397]. А уж министр авиации знает, что говорит! Генерал заметил, что бомбить так близко, пожалуй, действительно рискованно, зато Баку…

— И вы считаете, что этого достаточно? — спросил капитан де Бреа.

— Ну, тут мнения расходятся, — ответил Фред. — У англичан своя точка зрения. Но как-никак, а разбомбить бакинские нефтеперегонные заводы, резервуары, гавань, железную дорогу Баку–Ростов совсем неплохо. Не забудьте, что семьдесят пять процентов русской нефти добывается в Закавказье… Англичане, кажется, считали, что эта операция возможна только в том случае, если Россия будет находиться в состоянии войны с союзниками… но такие разговоры шли в то время, когда Финляндия еще сопротивлялась и главный театр военных действий был на севере… А нашим, по-моему, совсем не улыбается, чтобы Англия оттерла нас на юге.

— Еще чего нехватало! — возмутился Нульман. — В прошлую войну мы играли первую скрипку в Салониках.

Фред поддержал его. Пусть англичане действуют из Индии через Иран и Афганистан. Мы тогда предоставим туркам распоряжаться в Малой Азии, а на себя возьмем Салоники, иначе говоря, путь на Вену, брешь в крепостной стене… На море труднее четко разделить зоны военных операций, и, кроме того, все зависит от позиции Италии…

Князь Р. принял загадочный вид. О нем почти что забыли. Однако это был видный мужчина, и Мари-Адель припомнила, как три года назад, в самую августовскую жару, он принимал их в своем умопомрачительном палаццо на канале Гранде. — Неужели после пакта с Москвой у кого-нибудь могут быть сомнения относительно наших чувств? — сказал он, как бы обращаясь к Рите Ландор. — Мне кажется, наши антипатии достаточно ясны.

— Это верно, — подтвердил генерал, — с тех пор как мы с вами знакомы, я не замечал, чтобы вы питали нежные чувства к Советам.

— Ну… мои-то личные чувства всем известны! Но на моей родине не могут не считаться с некоторыми обстоятельствами. Дело вовсе не в тех требованиях, которые, главным образом, имели целью подчеркнуть, что во внешней политике мы придерживаемся твердой линии. Для нас неприемлемо другое — то, что Средиземное море, mare nostrum^[398], заперто с двух концов. Вот если бы Франция поддержала наши требования относительно свободы проливов, Суэца и Гибралтара… Наш враг ведь Англия, а не Франция. И если наши насущные интересы будут соблюдены, можете быть покойны: в Риме никто не обидится, что на Баку сброшено несколько бомб… Конечно, при условии, что у вас в правительстве останутся люди, гарантирующие добрососедские отношения Франции с нами…

Время от времени звонил телефон. Виснер выходил в cоседнюю комнату и секретничал с черной трубкой. Фред смотрел на него в полуоткрытую дверь: рослый, чуть сутулый, а вид опять умильный. С кем это он? С женщиной? Но дядюшка возвращался и говорил: — Они все еще заседают. Что там стряпают? Ни черта не узнаешь… Да, тайны Французской республики в надежных руках!

Капитан де Бреа не уставал рассказывать, какими грубиянами показали себя англичане на севере. Посмотреть хотя бы на тех молодчиков, которые регулируют движение, — через плечо белая перевязь, ремешок под нижней губой — и так на всех перекрестках. А дорожная охрана! Например, на днях в Азебруке…

— Нет, вы мне вот что скажите, — перебил Фред. — Почему при реорганизации правительства нужно пускать туда блюмовскую братию? Пусть выставят Даладье… Сделайте одолжение! И Шотана за компанию…

Генерал только поддакивал, но дядюшка (положительно, стоит племяннику открыть сегодня рот, как он уже хмурится), так дядюшка заявил, что у Фреда очень ограниченный кругозор. Возможно, что Шотан и подослал убийц к Додэ-сыну^[399], но это дела семейные. — А министром юстиции непременно должен быть социалист. Понимаешь? Чего тут не понять! Пусть на этих господ ляжет доля ответственности за расправу с коммунистами. Это полезно на будущее. Перешагнуть через трупы нелегко, и, значит, тридцать шестой год не повторится. Понял теперь?

— Но ведь у нас есть Дорио, — вставил Бреа.

— Дорио? Да, Дорио… и еще кое-кто, — ответил Виснер. — Пока что у нас будет Поль Рейно, в лучшем случае на два месяца…

На два месяца? Фред с удивлением посмотрел на дядю. А тот, видимо, знал, что говорил. Два месяца? Не в духе Виснера было бросать такие ответственные слова на ветер. Два месяца? Это будет конец мая… Чего же дядюшка ожидал на конец мая?

— Ну, скажем, до начала июня, — уточнил промышленный магнат и обратился к итальянцу: — Как, по-вашему? Правильный срок?.. А тогда уж надо будет призвать маршала… — Бреа насторожился: Петэна? О, это все меняет! Он считал приход к власти Рейно полной катастрофой, но если это проложит путь Петэну!..

— Приблизительно в это же время можно будет начать бакинскую операцию, — сказал Фред, — учитывая подготовку аэродромов и подъездных путей, подвоз боеприпасов, переброску войск… Как вы полагаете, дядя, удастся к тому времени снабдить турок вооружением? В конце концов, если партия В-40 пойдет в Анкару, это даст лишний козырь Вейгану.

Как только речь заходила о Вейгане, Нульман сразу же выскакивал вперед. Старик Виснер явно злился на своего племянника, а когда тот упомянул о В-40, он так насупился, что даже Фред заметил это и решил, что дядя потому и сделал ему знак пройти в соседнюю комнату. Из-за двери слышался голос генерала, певучий бас князя Р. и кудахтанье Мари-Адель. Фред поспешил оправдаться: — Мне, может быть, не следовало говорить о В-40, это у меня сорвалось нечаянно, дядя… — Но дядя жестом показал, что это не имеет ни малейшего значения.

— Сядь… Мне надо поговорить с тобой… Возьми сигару из китайской шкатулки. Ты бросил курить? Твое дело. Послушай, Фред. Допустим, тебя посылают в командировку как военнослужащего, но ездишь ты все-таки от нашей фирмы и не для того, чтобы устраивать свои личные дела…

Фред поднял брови. И красив же он, прохвост, когда строит из себя оскорбленную невинность! Он ответил, что дядю ввели в заблуждение, мадемуазель Ландор совершенно случайно очутилась в Анкаре одновременно с ним…

— Брось, брось, голубчик, — перебил дядя, нетерпеливо постукивая пальцами по китайской шкатулке, — не в Анкаре дело, и в твою частную жизнь я не собираюсь вмешиваться, пока все шито-крыто. Но мадемуазель Ландор была с тобой и в Амстердаме… Не трудись изображать удивление. Она сама мне только что рассказывала, что любовалась в музее «Ночным дозором»… Но там же в Амстердаме ты встретил Франца Лерера, и с ним вы вряд ли толковали о живописи…

— Не вижу, что тут плохого, если я, в числе других, в числе многих других, встретил и господина Лерера… Вы же сами знаете, что мне было поручено прощупать голландские промышленные круги…

— Более придирчивый собеседник, например судебный следователь, справедливо возразил бы тебе по поводу голландских промышленных кругов, что господин Лерер — немец и притом высланный из Франции в июле прошлого года, одновременно с господином Абецом; он, в частности, за экономический шпионаж…

— Во-первых, я об этом понятия не имел, дядя. А во-вторых, вы сами, так же как и я, несколько лет назад встречались с господином Лерером в Париже, а я еще сталкивался с ним в Берлине во время олимпиады, и ни тогда, ни после он не был нацистом… Те сведения насчет немецких закупок в Голландии, которые я получил от него, признаны здесь очень ценными…

— Ты что, думаешь перехитрить меня, дурень? Причем тут политические взгляды господина Лерера? Кстати, это даже забавно. С каких пор принадлежность к нацистам такой порок в твоих глазах? Вопрос не в секретных сведениях, которые Франц Лерер дал тебе в дополнение к сделке, а в самой сделке…

Фред попытался снова увильнуть от объяснения, но когда Виснер не терпящим возражения тоном заявил: — Я видел вчера Монзи… понимаешь? — Фред решил переменить тактику:

— И что же сказал вам министр путей сообщения, что так восстановило вас против меня, дядюшка?

Так опытный наездник готовится взять препятствие. Дядя исподтишка любовался Фредом, ощущая своего рода семейную гордость.

— Министр путей сообщения, — начал он, отчеканивая слова, — счел своим долгом уведомить меня об одном мелком факте, который может доставить мне крупные неприятности… В самом деле, мне не пристало, чтобы мое имя, пусть даже через моего племянника, связывали с сомнительными аферами. История с дюнкеркским портом принадлежит к их числу. Понял? А история эта стала кое-кому известна, должно быть, через Второе отделение. После высылки Франца Лерера оно, надо полагать, не упускало его из виду, особенно с тех пор, как этот господин обосновался в Голландии, очевидно с целью любоваться ветряными мельницами… Короче говоря, некий штабной офицер, как видно, порядочная сволочь, да еще, вероятно, с убеждениями, пронюхал о ваших махинациях и отрапортовал обо всем генералу Денцу^[400]. А тот доложил по начальству, и Даладье явился к Монзи…

— Не понимаю, дядя, о каких махинациях идет речь? Все было вполне законно… Что тут нашел министр путей сообщения?

— Не понимаешь? В самый разгар войны французский офицер, забронированный военным заводом, командированный со специальным заданием в Амстердам, добывает от господина Лерера, охарактеризованного выше, бумагу о передаче третьему лицу, небезызвестной мадемуазель Ландор, подданной нейтральной страны, денежных сумм, которые являются долгом германскому государству, находятся на хранении у одного парижского нотариуса и на которые наложен арест, как на неприятельское имущество… После чего в комиссию по финансовым делам обращаются с просьбой снять арест с этих сумм. Комиссия отказывает, тут следует вмешательство высокого лица, которое лучше не называть, — но вмешательство столь веское, что комиссия пересматривает свой отказ, и мадемуазель Ландор выплачивается тридцать миллионов франков… Конечно, эта сумма не пошла полностью мадемуазель Ландор, но для выплаты ее потребовалось, чтобы министр путей сообщения, как ты его величаешь, письменно признал долг французского правительства германскому правительству. И все это происходит через пять с половиной месяцев после объявления войны… Был ли он тут заинтересован лично — мне на это плевать… Монзи человек, в сущности, не корыстный, но он пускается в разные аферы с нефтью, с энциклопедиями, с газогенераторами, под его покровительством организуются компании, а потом — хлоп! — кто-то проворовался, и он спешит на выручку своим друзьям-приятелям… Я убежден, что себе он не взял ни единого су… Не помню уж после какого из очередных крахов он явился ко мне предлагать свои учредительские паи в «Радио Монте-Карло», потому что ему была до зарезу нужна смехотворно малая сумма. А тут он счел нужным предупредить меня — сам он рассчитывает, что его выгородит Даладье… уж не знаю, что он ему наплел… в этой истории все врут от начала до конца… но твое участие в ней, как ты понимаешь, не доставляет мне удовольствия. И самое умное, что ты можешь сделать, — это рассказать мне все без утайки, а я уж решу, какие срочно принять меры…

Фред посмотрел на дядю. Славный все-таки старик! Молодой Виснер помассировал себе щеки тыльной стороной руки и раздул ноздри. Сначала его даже бросило в жар, но ничего, дядюшка выручит… как выручил в тридцать седьмом году, когда у него тоже были неприятности… — Ну, что ж, — начал он и выложил карты на стол. По правде говоря, главный куш сорвали не они с Ритой Ландор, а некий, неизвестный ему, политический деятель, до войны всячески поддерживавший перед Монзи ту компанию, которой были поручены работы в дюнкеркском порту. Германское правительство уже лет десять, то есть еще до прихода к власти Гитлера, участвовало в этих работах поставками материалов, которыми ведал Франц Лерер. По поводу общей стоимости поставок возник спор. В июле этот вопрос, как и многие другие денежные споры между Германией и иностранными государствами, был уже почти улажен через посредство «Импириэл игл бэнк» в Амстердаме. Не дожидаясь окончательного урегулирования, банкир Вейсмюллер, будучи джентльменом в делах, выплатил господину Лереру долг французского правительства из собственных средств. Конечно, такая мелочь, как тридцать миллионов, не могла бы вызвать крах «Импириэл игл бэнк», но ведь известно, что войне как таковой предшествовала биржевая война, и вот тут-то «Импириэл игл бэнк» обанкротился, а Вейсмюллер покончил с собой. События развертывались в быстром темпе, сейчас же после объявления войны был наложен секвестр на неприятельские капиталы. — Отношения между мадемуазель Ландор и Вейсмюллером вам, дядюшка, известны, и она была единственным свидетелем сделки с Францем Лерером… естественно, что… тем более, что Вейсмюллеру незадолго до смерти надо было заткнуть какую-то дыру и он взял взаймы у мадемуазель Ландор ее великолепные бриллианты…

Виснер в упор смотрел на племянника. Фреду нравится такая версия — его дело. Только пусть не думает, что дядю легко провести. Если эти тридцать миллионов были долгом французского правительства Вейсмюллеру, французское правительство не имело никакого права выплачивать их мадемуазель Ландор, хотя бы последняя и предъявила расписку насчет своих бриллиантов… все поступления на имя покойного банкира по закону в первую очередь принадлежат кредиторам «Импириэл игл». Незачем указывать на это Фреду — он и сам отлично все знает. Однакоже… и старик Виснер, откашлявшись, заговорил: — Хорошо. Допустим, все это законно, архизаконно. Но как ты думаешь, мой мальчик, если бы этим делом занялись следственные власти, они, надо полагать, заинтересовались бы, что получил в обмен на бумажку, выданную Рите Ландор, господин Лерер от посредника, который явился к нему не только как уполномоченный заводов Виснер, но и как доверенное лицо министра путей сообщения. Ведь не исключено, что следственные власти докопаются и до того, в чем мне вчера признался Монзи… А раз посредником избрали именно тебя, Фреда Виснера, значит, тут было особое основание… или особая заинтересованность, — не так ли? Я уж не говорю о другом — ты сам любезно напомнил мне, что мы встречались с господином Лерером по известному тебе поводу. И знаем об этом не мы одни… И не мы одни знаем, что без моего вмешательства твое, иначе говоря — мое имя, было бы замешано в этом дурацком деле Делонкля… Видишь ли, конечно, можно убедить следователя, что Лерер личность бескорыстная и что он потребовал такую ничтожную компенсацию, о которой даже говорить не стоит… Однако как бы ни мала была компенсация — знаешь, дорогой мой, как это называется на языке военного трибунала? Ну, при хорошем адвокате, может быть, и не государственной изменой, но уж сговором с врагом — несомненно… Слышишь? Сговором с врагом…

Оба замолчали, и из соседней комнаты донесся смех Риты Ландор. — Что же вы в таком случае предлагаете, дядя? — совершенно хладнокровно спросил Фред.

Виснер-старший покачал головой, подержал в руке китайскую шкатулку, потом поставил ее, отодвинул и притронулся к локтю племянника. Недаром это сын его младшего брата, погибшего при автомобильной катастрофе, в нем чувствуется их, виснеровская, кровь, его ничем не проймешь. — Мальчик мой, — сказал старик почти что с нежностью в голосе, — для тебя сейчас единственное спасение в том, чтобы Монзи сохранил свой портфель. Именно потому нам и опасен теперешний кризис… Рейно захочет отделаться от Монзи…

— Как же быть?

— Уговорить Рейно оставить его. Вот и все. Но нам с тобой это не удастся… А потому вернемся в столовую… наше отсутствие, верно, удивляет гостей, и затем я не зря пригласил сегодня князя Р. Через него, пожалуй, можно будет намекнуть кое-кому в высших сферах, что в случае отставки Монзи Франция не гарантирована от любого сюрприза из палаццо Киджи^[401]…

Гости обступили генерала, а он, не стесняясь в выражениях, плел всякие небылицы о России, весьма занимательные для тех, кто не слышал их десятки раз от него же: как ему почти что удалось поднять восстание против Ленина в Петрограде, но один из главарей заговора бежал, прихватив кассу, ну, а остальные…

Старик Виснер обнял Фреда за плечи и пожимал ему левый бицепс, глядя на Риту при ярком свете. — Я тебя понимаю, она недурна, — шепнул он на ухо племяннику, — хотя я лично предпочитаю более эффектных женщин… Но ты подумай, до чего тебе повезло, что у нас война! Иначе, если бы это дело получило огласку, представляешь себе, какой шум подняли бы газеты. Особенно «Юманите». Вот когда капитализму досталось бы на орехи!

Фред усмехнулся, склоняясь к мадемуазель Ландор своей миниатюрной белокурой головой, отливающей тусклым золотом; от сообщничества дядюшки он ощущал чисто физическую уверенность и смаковал теперь весь комизм положения. Какой бы оборот ни приняла война, по окончании ее найдутся проступки посерьезнее, так что о таких пустяках никто и не вспомнит…

V

Журналисты томились на скамьях в помещении для прессы. Все темы для шуток и споров были исчерпаны. Парламентские репортеры дружно клевали носом. Роже Брель, представлявший здесь Информацию^[402], не знал, куда девать свое длинное тело. Он обратился к сотруднику «Эко де Пари»^[403]: — Скажите по совести, вы верите в это наступление во имя мира? — Не то чтобы этот вопрос волновал его самого, но надо же о чем-нибудь говорить. А репортер даже и слушать не стал. Высокая брюнетка каждую минуту смотрела на свои ручные часы и при этом роняла то сумочку, то папку с бумагами. Всем уже надоело поднимать их… Час ночи… Брель попытался было завязать разговор с молодым человеком в очках. Где он работает? А, в еженедельнике… Когда возобновится заседание? Через двадцать минут или через полчаса? Как бы не так: пробило половину. Какой-то старик храпел, прижав портфель к животу. Этого я знаю, он сотрудничал в «Эвр», его оттуда вытурили — он не понял, что там не любят Кериллиса… И поделом ему… Читал он только госпожу Табуи^[404] в своей газете и полагал, что Деа ведет двойную игру. Три часа. Что они там колдуют? От служителей ничего не добьешься. — Значит, по-твоему, выхода нет? Рейно неизбежен? — спрашивает Бреля очкастый юнец. Ах да, ведь он дориотист! Э, не все ли равно — Рейно или кто другой… Ага, наконец-то звонок!

Все бегут сломя голову — кто к лифту, кто по лестницам, перескакивая через две ступени. Все та же высокая брюнетка отталкивает Бреля, роняет папку и ждет, чтобы он поднял, но Роже это осточертело, он мчится дальше. — Какой невежа этот военный! — говорит она.

Двери на трибуны только что открыли — там, кроме журналистов, ни души. Подумайте — десять минут четвертого! Кому охота по доброй воле… Эррио в председательском кресле, он мямлит что-то невразумительное, стучит молотком по столу, в зале заседаний полная сумятица. Никого нет на местах, только члены правительства сидят, точно прикованные. Даладье то и дело оборачивается и поглядывает на депутатов, которые собираются кучками в проходах; лысые головы склоняются друг к другу, разговоры не умолкают, а на скамьях и столах валяются брошенные дела, изорванные листы бумаги, на которых господа депутаты с половины девятого вечера, с тех пор как возобновилось заседание, рисовали бесконечные завитушки. По амфитеатру шныряют служители. Висконти повернулся к трибунам, Брель узнает его по начесу а ля Дебюсси. А где же сам дофин^[405]? Как же вы не видите, милейший? Вон он — Поль Рейно, по своему обыкновению, вполоборота, на местах правительства.

Доминик Мало после короткой отлучки вернулся на заседание. Он подбежал к Висконти, весь потный и жалкий, и схватил его за рукав: — Скажи, Ромэн, неужели вы на это способны? Ты, Деа и другие… Если вы воздержитесь вместе с социалистами… Подумай, ведь война…

— А кто нам ее навязал? — фыркнул Висконти. — Ловкий маневр. Выставить Рейно пугалом, чтобы Даладье вышел сухим из воды! — И все для того, чтобы Фроссар получил портфель, — простонал толстяк-радикал. — Вы ответите перед историей. — А Висконти на это: — Скажи-ка, голубчик, ты что предпочитаешь? Отвечать за падение министерства или за мировую войну? А раз уж начали войну, так и надо воевать. Почему твой Даладье допустил, чтобы Сталин взял верх? В кои-то веки все могли столковаться! Понимаешь, все? Надо было только начать войну против Москвы!

Что правда, то правда. Доминик втянул голову в плечи. Но надо сказать, что Эдуарду не дали времени. Еще два-три месяца, и безусловно… — Два-три месяца? — захохотал Висконти. — А если к тому времени рейхсканцлер Гитлер успеет добраться до Версаля?

После того как из предложения Шишри^[406] был выделен первый пункт, выдвинутый радикалами, и правительство, отклонив повестку, предложенную Луи Мареном, потребовало голосования, — атмосфера в палате сразу стала ясна. Когда предложили почтить Финляндию, все подняли руку… Сентябрьские пацифисты, крайняя правая, большинство, оппозиция, — словом, все смешались в одну кучу. Кто-то сказал Брелю из темного угла трибуны: — Нам бы правительство Маннергейма! — А молодчик в очках прошипел сзади: — У нас и свой маршал есть! Незачем далеко ходить. — Даладье поставил вопрос о доверии, началось голосование. Стали разносить урны. В зале царило зловещее, лихорадочное возбуждение. Всем хотелось спать, но на скамьях левых и правых чувствовалась явная враждебность. Они дружно подхватили крик, похожий на улюлюканье охотников: — Поименно! Поименно!

Н-да, это протянется еще добрый час.

Заседание опять прервали, и опять все зашевелились. Члены правительства покинули зал. Остался один Поль Рейно. — Посмотри, какой противный! Прямо сфинкс в миниатюре, — шепнул очкастый Брелю. Верно подмечено. — Эх, не дождалась меня Жермена! — вздохнул Роже. — А может, еще встретила кого-нибудь, на мою беду, — Его услышал один из старых парламентских журналистов и подтвердил, умудренный долголетним опытом: — Что поделаешь, молодой человек, мы профессиональные рогоносцы.

Монзи тоже остался на своем месте. У него разболелась нога. Ко всей этой комедии он относился совершенно безучастно, заранее зная ее исход. Он сидел, облокотясь на спинку кресла, в той же позе, что и Рейно. Они не любили друг друга. Тот, победитель, не думал о своем визави. А Монзи был слишком поглощен неприятной историей с майором, поднявшим против него дело по поводу общественных работ, к которым был причастен один немец. И чего ради какому-то офицеру вздумалось копаться в этой истории? Я даже имени его толком не запомнил. И я его не знаю, и он, несомненно, не знает меня… На свете, что ни шаг, то дон-кихоты, один глупее другого… Зачем всюду лезть?.. Впрочем, в дюнкеркской истории все законно… Комиссия по финансовым делам выразила свое согласие…

Пустяки, хода этому не дадут, Даладье не допустит скандала, который бросит тень на одного из членов правительства… Но после того, как Даладье падет… Намерения Рейно на его, Монзи, счет, достаточно ясны. Ну, да, он меня сплавит, цепляться я не стану. Надо уметь уйти с достоинством, не изменить своему стилю жизни… Однако эту историю лучше бы уладить, пока Даладье еще…

— Ваши друзья не поддерживают кабинета, — с перекошенной физиономией взывал к министру путей сообщении Доминик Мало. Монзи только приподнял руку со спинки кресла: что, мол, я могу поделать? Волнение депутата даже развеселило его: — Вы, очевидно, принимаете все это близко к сердцу, милейший Мало… А мне казалось, что у вас с сентября зуб против премьера? Он как будто, если верить Висконти, подвел вас? Что поделаешь, сегодня ты министр, а завтра нет, такова жизнь, мой друг… Я так и сказал Даладье: бойтесь мартовских ид, господин председатель. Но Цезарь, как правило, не внемлет прорицателям. Присядьте, мой друг, на вас лица нет!

Доминик Мало послушно сел, но только бочком, с краешку, как верующий, приблизившийся в храме к самому алтарю. Он не помнил, как ушел с совещания своей фракции. До тех пор он не верил в возможность катастрофы. А теперь ждал результатов голосования, которые только подтвердят наихудшее… А может быть, люди преувеличивают? Неужели Фланден расчистит путь Рейно? Ну, Блюм — куда ни шло…

— Вы не видите дальше этих стен, Мало. Это все пустая игра. Лучше посмотрите, что делается за границей. Я не далее как вчера беседовал с кардиналом Гарильей. Что произошло в Бреннере? Я пользовался большим влиянием в Риме… и если бы развязали руки Лавалю… но англичане не допускают Лаваля. И маршала тоже… пока что. Ах, дураки, они поссорят нас с Римом! Их преследует страх сепаратного мира…

— Вы так полагаете? — встрепенулся Мало. — Но тогда необходимо спасти Даладье!

У Монзи все лицо пошло морщинами. Как ни был он утомлен, у него еще не пропало чувство юмора. На моем месте, подумал он, любой из этих господ не преминул бы ответить: не Даладье надо спасать, а Францию. Сам Монзи избегал громких слов не только вслух, но и мысленно. А потом, его превыше всего заботило это неожиданное разоблачение. И как все неудачно получилось — прямо накануне кризиса. Дело всплыло всего пять-шесть дней назад. Монзи без всякого труда доказал премьер-министру свою полнейшую невиновность, и премьер обещал представить это дело как попытку подорвать дух армии и нации… Только бы Даладье успел до отставки все уладить! Но что собой представляет этот майор с двойной фамилией? Даладье говорит, что это типичный авантюрист, — премьер так прямо и выразился. Кажется, он играл известную роль, когда маршал входил в правительство. Надо будет потолковать о нем с Петэном. Своего рода профессиональный гонитель коммунизма, говорят. А я чем ему не угодил? Кто его натравил на меня? Интеллидженс сервис, что ли? Иначе некому было дать ему сведения об амстердамских делах. Старика Виснера я как будто привлек на свою сторону, но без Даладье дело может повернуться как угодно… Забавно, ведь я был скорее заложником, чем министром, в его кабинете с самого 1938 года… Для него личные связи, очевидно, важнее партийных соображений. Ему, собственно, совсем не нужно защищать меня, он мог бы преспокойно со мною покончить… но я, должно быть, вхожу в его игру, а правила игры он соблюдает…

Зазвенел звонок, созывая депутатов. Те, кто дремал на скамьях, проснулись. Слышался довольно вялый говор. То и дело кто-нибудь зевал. Результаты голосования никого не удивили. Двести тридцать девять голосов против двухсот сорока. В разных концах захлопали, как будто по ошибке, автоматически. — Не так уж плохо! — сказал Доминик. Шишри пожал плечами. Все шумно поднялись с мест. И вдруг Доминик увидел лицо Эдуарда Даладье. Его так и кольнуло в сердце. «Подлецы!» — подумал он. Ему захотелось подойти к своему старому товарищу, поговорить с ним, сказать, что он не одинок… А тот уходил, засунув одну руку в карман, сгорбившись, но стараясь шагать бодро, хотя и опирался на палку, — он еще не совсем оправился от падения с лошади. Депутаты торопились к выходу. Служители напоминали официантов перед закрытием кафе. Только здесь нельзя класть стулья на столы, чтобы выкурить посетителей. Люди проходили мимо Доминика Мало, толкали его: уж не собирается ли он пробыть здесь до утра? Смех в группе социалистов показался ему кощунством, как в доме, где лежит покойник. Висконти взял его под руку: — Ну, простофиля, идем! — И Мало покорно поплелся, повторяя слова Монзи: —…Мартовские иды… Мартовские иды… Мне страшно, Ромэн! К чему это приведет, как ты думаешь?

Медоточивый депутат от Восточных Пиренеев неопределенно повел рукой: — Слово за президентом республики… От него зависит, вступим мы или не вступим на путь авантюр!

От президента республики? Надевая в гардеробе пальто и шляпу, Мало впервые осознал президента республики не только как автомат для поклонов. Лебрен… Чорт побери! Лебрен ведь приспешник Англии! А Рейно… Просто голова идет кругом! Ромэн, ты это понимаешь?Лебрен… Висконти глубоко вдохнул ночной воздух. — Ты, право, чудак! Людям не обязательно любить друг друга только потому, что они представляют одни и те же интересы! Я всегда доказывал… наперекор марксистам, что в чувствах людей имеются такие иррациональные начала, которые не подведешь ни под одну теорию. Хороша ночь! И темная же! Знаешь ты, что где-то на свете существуют люди, которые сейчас вглядываются в эту тьму и дрожат, что с минуты на минуту перед ними разверзнется ад. А мы тут толкуем: Рейно, не Рейно… Комедия! Сущая комедия! Как поживает Раймонда? Очень мучается? Вот ее мне жалко. А твой Даладье, извини, вызывает у меня только улыбку! Кстати, сегодня утром ведь начинается процесс коммунистов, а правительство как раз пало…

— Ничего не пало, — попытался возразить Мало, — почти все голосовавшие были за него.

Висконти громко расхохотался. Они уже подошли к его квартире на набережной Малакэ.

— Послушай, как я потащусь домой к чорту на кулички? — сказал Мало. — И если Раймонда наконец уснула…

— Ты хочешь зайти?

— Если можно. Я подремлю в кресле…

Дверь отворилась. Висконти втолкнул приятеля в вестибюль. — Поскорее бы нас разгромили, тогда хоть выспимся.

— Что ты сказал? — испуганно спросил Мало. И Висконти повторил: — Я сказал: поскорее бы нас разгромили, тогда хоть выспимся!

* * *

Прошло около четырех часов с тех пор, как депутаты легли спать, а английские летчики вернулись к себе на базы после бомбежки немецкого острова Сильт, на границе с Данией. В нескольких сотнях метров от того дома, где Доминик Мало храпит под голубым оком одного из творений Модильяни, полиция занимает все подступы к Дворцу правосудия.

Бернадетта Сесброн пришла с Жюльеттой Фажон. Из сорока четырех обвиняемых — налицо тридцать пять; их родные собрались у закрытых дверей зала заседаний. — Здравствуй, Ги^[407]… — Этот рослый юноша — сын Проспера Моке^[408], депутата от семнадцатого округа. — Что же ты не в лицее? — А про пасхальные каникулы ты забыла, Бернадетта? — И почему до сих пор не впускают? Вы читали газеты? Подробностей еще быть не может, все произошло очень поздно, но министерство пало — это факт!.. Да что вы! Ну, когда же наконец впустят? Адвокатские тоги — защитники обвиняемых просят родных набраться терпения. Дверей, правда, еще не открывали, но, между нами говоря, зал уже на три четверти полон. Что? Кто же там? Да все, верно, шпики. Нет, ты слышишь, Жюльетта? Как не слышать!

Семьи тридцати пяти обвиняемых — это целая толпа, в ней чувствуется возбуждение — не столько тревога, сколько нервный подъем. Адвокат Левин сказал Бернадетте: — Важнее всего — не допустить слушания дела при закрытых дверях… А тут, конечно, только этого и будут добиваться… — При закрытых дверях? Что за гнусность! Ведь это вопрос их чести, их доброго имени! А разве можно положиться на тех, кто успел уже заполнить зал шпиками, специально отряженными для этой цели?

За окнами серое небо, равнодушный Париж, где отставленные министры спят тяжелым сном в своих квартирах. Что такое? — сердится Монзи. Зачем его будят? Как? Заседание кабинета? Да оно назначено на одиннадцать, а сейчас нет девяти! Председатель совета министров надумал собраться на час раньше. Самому Даладье, верно, не спалось, а до других ему нет дела. Впрочем, все уже было, по-видимому, решено. Заседание на улице Сен-Доминик провернули в полчаса. Председатель совета министров, ознакомившись с результатами ночного голосования, пришел к выводу, что количество полученных им голосов не позволяет ему впредь руководить делами государства. Шотан высказался в том же духе: правительство подало в отставку, подтвердив то, о чем уже пять с половиной часов назад сообщили утренние выпуски газет.

Прошло с полчаса после того, как в военном трибунале адвокат Марсель Виллар заявил протест против отказа Даладье и Бонне явиться в качестве свидетелей. Они были вызваны защитой, но уклонились, сославшись на то, что являются членами правительства, и на императорский декрет от 1812 года. Председатель палаты Эррио мотивировал свой отказ парламентской неприкосновенностью, хотя сам же этот блюститель парламентских привилегий отдал в октябре распоряжение арестовать депутатов, с которыми не желал сталкиваться в прениях.

Суд удалился, чтобы обсудить ходатайство защиты; тем временем родные с дальнего конца зала смотрят на обвиняемых. Военная форма Фажона и Сесброна, изуродованное лицо Жана Дюкло… — Суд идет! На караул!

Подавшее в отставку правительство в полном составе высаживается из автомобилей перед Елисейским дворцом. Фотографы тут как тут под аркой. Двадцать минут, чтобы засвидетельствовать почтение главе государства… Машина завертелась по стандарту: президент республики вызывает по очереди председателя сената, затем председателя палаты депутатов… Война и тут ничего не изменила. После этого господин Лебрен будет совещаться с премьером подавшего в отставку кабинета…

Между тем на процессе сорока четырех суд отверг ходатайство защиты, но последняя потребовала занести в протокол, что суд, прежде чем удалиться на совещание, не дал слова подсудимым, и правительственный комиссар майор Брюзен поддержал это требование защиты. После процедуры установления личностей некоторые из подсудимых снова поставили вопрос об уклонении от явки свидетелей Даладье, Бонне и Эррио. Затем суд удалился на совещание. Возвратившись, он вновь слово в слово повторил определение, вынесенное в первый раз…

В двенадцать часов сорок минут заседание закрывается.

В двенадцать часов сорок минут господин Даладье вновь появляется у входа в Елисейский дворец, а репортеры бегут звонить в свои редакции. Спустя три четверти часа бывший председатель совета министров выходит от господина Лебрена. Среди сотрудников газет опять суматоха. Роже Брель клянет свою судьбу: на фронте куда спокойнее, там лучше выспишься; на это очкастый дориотист ехидно отвечает: — Вот выискался вояка! Не огорчайся, голубчик, что ты не на фронте, фронт придет к тебе!

Автомобиль Даладье въезжает во двор военного министерства на улице Сен-Доминик^[409] и останавливается у подъезда. Начальник канцелярии, начальник секретариата и другие сотрудники бывшего премьера, в том числе его личная секретарша, выбегают навстречу патрону, а он, не выходя из автомобиля, торопливо отдает распоряжения и тут же, не заглянув в министерство, отправляется завтракать. Весь штат в смятении. Значит, патрон в самом деле покидает министерство, где он сидел четыре года подряд?.. Вы думаете, это окончательно?..

В три часа пополудни во Дворце правосудия возобновился процесс депутатов. Судебное разбирательство начинается с нового запроса об отсутствии свидетелей Бонне и Даладье. В четверть четвертого суд удаляется на совещание по поводу ходатайства одного из защитников о том, чтобы слушание дела было отложено. И вот, после того как суд возвратился и отклонил ходатайство, поднялся правительственный комиссар полковник Лорио и потребовал слушания дела при закрытых дверях.

Все газеты, предвосхищая события, писали об этом еще в утренних выпусках. У Бернадетты в руках «Пари-суар», где в подзаголовке первой страницы стоит: «Правительственный комиссар с самого начала требует слушания дела при закрытых дверях». Жене Сесброна показал в перерыве это сообщение адвокат Левин, оно опередило требование полковника Лорио и тем самым выставило его в надлежащем свете. А Бернадетта показала Жюльетте заметку на второй странице, где все это разъяснялось подробнее. Заметка кончалась так: «Невзирая на возражения защиты, председатель суда выскажется за слушание дела при закрытых дверях». — Вот комедия, — прошептала Бернадетта, — все решено заранее!

Далее следует ходатайство шести защитников. А затем слово по поводу слушания дела при закрытых дверях опять предоставляется подсудимым. И примерно в то время, когда Флоримон Бонт, выступающий первым, разоблачает подлог, на котором основан обвинительный акт, где извращен текст письма депутатов-коммунистов председателю палаты Эррио, примерно в это же время в палате группа радикалов, сорганизовавшаяся в Кадильякский комитет^[410] с участием заправил с улицы Валуа^[411], не членов парламента, выслушивает объяснения премьера Даладье: президент республики поручил ему сформировать новый кабинет, но он не хочет, нет, он останется рядовым членом партии радикалов и будет только представлять свой округ в парламенте…

Комитет возмущен. Как можно довести до этого премьера Даладье? Это какой-то заговор… Социалисты ответят за это перед историей. Поднимается Доминик Мало. У него дрожат руки. Он едва владеет собой, и, правду сказать, есть от чего. Промаявшись на диване у Висконти, он вернулся утром домой, на площадь дю Руль, помятый, с воспаленными глазами и застал трагедию в полном разгаре: Раймонда, жена его, лежит при смерти, с полотенцем на лбу, мадам Клезингер кипятит иголки, прислуга мечется в панике… И вдруг умирающая поднимается на постели, отшвыривает полотенце и кричит: — Я тут умираю, а он где-то шляется по ночам! — Словом, сцена вышла пренеприятная. Чтобы утихомирить Раймонду, пришлось с помощью газет доказывать, что заседание палаты окончилось в десять минут пятого, и наплести невесть чего, лишь бы улизнуть. Раймонда вне себя: — Кадильякский комитет! А я тут подохну, так тебе все равно, Миношэ! Злодей! Убийца! — К счастью, от укола она уснула. Доминик Мало не выносит несправедливости, и каково же ему слышать, когда премьер Даладье, в котором он все еще видит мальчугана, школьника, говорит тоном спокойного смирения!.. Доминик Мало призывает в свидетели своих коллег: — Неужели вы не видите, к чему это клонится? Если завтра произойдет несчастье и враг… Если Франция… — У него в голосе слезы. — Им нужно заранее найти козла отпущения, искупительную жертву. И этот великий труженик, надрывавшийся на посту премьера четыре года, не считая поста министра национальной обороны, человек, без которого наша родина была бы безоружна, беззащитна перед лицом захватчика, он, господа, будет отвечать за ошибки своих преемников, за легкомыслие какого-нибудь Рейно или за бездарность военного командования… А ведь за ним стоим мы, вся наша партия. Вы это понимаете? Разве народ станет разбираться? Он вспомнит только, что правительство Даладье ушло в отставку в результате закрытого заседания… Значит, палата имела какие-то данные, чтобы осудить его… И тогда уж, сколько ни протестуйте, ничего вам не поможет. Тайна закрытых дверей будет свидетельствовать против вас. И позор падет и на Даладье, и на вас!

Выступление Мало всех всколыхнуло. Сам Даладье безмолвствовал, его окружили, жали ему руку. Кто подсказал решение? Все вместе и каждый в отдельности, а возможно, — Мало, старый друг Мало, как пес преданный своему школьному товарищу; иного выхода быть не может, их партия потребует обнародования прений в палате, будь они какие угодно секретные, в противном случае очень легко, под предлогом закрытых дверей, дать простор слухам и подозрениям относительно того, что там говорили, в чем обвиняли отставленное правительство!

В это же самое время Поль Рейно торопливыми шажками входит в Елисейский дворец, задерживается перед фотографами и весело машет им ручкой, что он проделывает всякий раз в момент правительственного кризиса. Пока что все разыгрывается, как по нотам.

Ватрен проводил Ядвигу на вокзал. Если бы она пробыла дольше, мать начала бы волноваться. И так уж она совершила беспримерное сумасбродство, послав во вторник, после знаменательного завтрака на набережной, телеграмму, что задержится и вернется только завтра. Томá (Ядвига уже называла Ватрена по имени, сам он почти забыл, что его зовут Тома), Тома и Ядвига в равной мере потрясены тем, что с ними произошло. Оба они почти со стыдом поддаются великому соблазну, соблазну счастья. Ядвига уехала, и у адвоката нет уверенности, ни что она вернется, ни что ему этого хочется. Столько лет прожито в одиночестве! Как, должно быть, его будет раздражать присутствие женщины, которая начнет передвигать у него в квартире мебель, прибирать, а по вечерам в спальне класть свою одежду на зеленый стул, где всегда висят, аккуратно сложенные, его брюки. Какие мелочные соображения! Да, но от них не отмахнешься… Ватрен машинально спускается в метро.

Он вспоминает вчерашний день и ту минуту, когда ни с того ни с сего представил Ядвигу как свою невесту. Нечего валять дурака, я отлично понимаю, что меня на это толкнуло. Недавний разговор с министром произвел на него сильнейшее, ужасающее впечатление. Умный человек, а какая безответственность! Ватрен как будто смотрит на своих современников глазами людей будущего века. Такими же безответственными представляются нам деятели эпохи Наполеона III или Луи-Филиппа. Ведь мы теперь знаем, что они шли к катастрофе… Это слово приводит Ватрена в содрогание. Значит, он ожидает катастрофы? Вчера он себя уговаривал, что на него так подействовала несправедливость в отношении беззаконно преследуемых парламентариев, и мысль об этой несправедливости при встрече с женами, чьи мужья… Нет, незачем обманывать себя: больше, чем участь депутатов-коммунистов, его тревожит участь Франции, эта тревога вкладывает ему в уста неосторожные слова, она толкнула его на непонятный для вчерашних его собеседниц поступок… Франция… В какую авантюру собираются ее вовлечь? Из всех разговоров министра сильнее всего врезался ему в память намек на затеваемую агрессию против Кавказа, против России. Как многие другие французы, он, Ватрен, не может забыть о традиционной дружбе, которая отчасти объяснялась и географическими условиями; он втайне рассчитывает на то, о чем поговаривают время от времени: соглашение с Германией не может быть долговечным, и тогда русские снова поддержат нас… В предгрозовой атмосфере этой войны Ватрен не в силах отрешиться от надежды, которую лелеет уже полгода… Планы Вейгана он считает преступлением против того далекого народа, который мало ему понятен, но который находится на солнечной стороне жизни, и преступлением против Франции, да, против Франции! Ведь речь идет о будущем страны, и нетерпеливые заправилы спешат распорядиться, никого не спрашивая, по собственному произволу… но в чьих интересах? Только не в наших.

Тома Ватрен совершенно бессознательно вышел из метро на станции Ситэ. Как раз в эту минуту он думал, что участь депутатов-коммунистов, в сущности, мало его трогает по сравнению с тем, что безответственные люди того и гляди разожгут новые очаги войны и бросят Францию против СССР… Однако никаких дел в суде у него не было. Да и время позднее; интересно, как прошел первый день процесса? Верно, заседание уже окончилось? Он пошел в гардероб надеть тогу… В Гарлеевской галерее он наткнулся на болтливого коллегу, который пристал к нему, как репей, с какой-то скучнейшей историей. Наконец Ватрен вырвался. Вошел в зал, где продолжалось заседание. Жандарм у дверей посторонился перед его тогой… Отсюда, с конца переполненного зала, привычная обстановка вдруг приобрела для него особый смысл, потому что освещен только стол, за которым сидят судьи, а все гигантское помещение погружено в полумрак, придающий действующим лицам призрачный вид, как в сценках суда у Домье^[412]. В воздухе стоит какой-то туман. Тоги защитников и судей, где брыжи^[413] напоминают мазки гуашью, выделяются в скудном свете ламп. Чей-то голос звучит из полутемного угла, со скамьи подсудимых, где видны только очертания лиц да сверкающие глаза. Их тридцать пять человек. Из них трое отреклись от всего, лишь бы сохранить депутатские мандаты, но остальные готовы дать отпор самому страшному, в глазах Ватрена, обвинению. Кто это сейчас говорит? Крепко скроенный человек, чуть-чуть сутулый… С другого конца зала его трудно разглядеть. — Кто это? — спрашивает Ватрен у молоденькой стажерки, проникшей в зал немного раньше его. Она не знает. Кто-то из соседей шепчет: — Корнавен…

Корнавен выступает против выдвинутого правительственным комиссаром требования слушать дело при закрытых дверях. Он отрицает, что открытое судебное разбирательство нанесет ущерб национальной обороне. — Только мы четко ставили вопросы обеспечения национальной обороны, видя ее цели не в военной победе, которая зиждется на миллионах трупов и грудах развалин, а в сохранении мира…

Ватрен вздрагивает: эти и последующие слова продолжают его собственные мысли, он уже не понимает толком, кого он слушает — Корнавена или самого себя… Призрачные очертания голов, выхваченных из мрака только в первых рядах для публики, далее пустое пространство перед барьером, свет, падающий с судейского стола, создают иллюзию сцены, откуда чужой голос доносит до него собственную его неосознанную мысль. Председатель только что призвал говорившего к порядку — речь идет не о Советском Союзе, а о слушании дела при закрытых дверях. — Я говорю о письме председателю палаты Эррио, поскольку в письме поставлен вопрос о Советском Союзе, и я не думаю, чтобы можно было уклониться от этого вопроса. Я говорю, что дружба между Францией и Советским Союзом является для нашей страны гарантией независимости и в то же время гарантией мира как для нас, французов, так и для всего человечества, ибо, защищая мир, мы защищаем не только интересы французов, но и интересы всех народов. Да, в нашим письме нет ничего такого, что создавало бы угрозу для национальной обороны…

Ватрен слушает этот голос. В другое время, он бы только пожал плечами — его всегда раздражало, что коммунисты готовы по любому поводу говорить о Советском Союзе. Теперь же он вспоминает разговор в кабинете министра, где открытые окна выходят в мирный сад на левом берегу, вспоминает слова министра о планах бомбардировки Баку, и ему ясно, с каким хладнокровием эта чудовищная авантюра будет осуществлена… В зале стало еще темнее…

— Вслед за моими друзьями, и вместе с нашими защитниками, — говорит Корнавен, отчеканивая слова, — я прошу не выносить решения о слушании дела при закрытых дверях. Я прошу этого по соображениям личного порядка, так как я забочусь о выявлении истины не только во имя доброй славы нашей страны, во имя того, чтобы наша страна осталась в глазах всего человечества страной революции, родоначальницей гражданских свобод, — я забочусь также о своей личной чести. Может быть, это порок, от которого в наше время многие уже избавились. Но я, я во что бы то ни стало хочу сохранить свою честь незапятнанной, хочу сохранить уважение французского народа. Вот почему я прошу вас не выносить решения о слушании дела при закрытых дверях.

Минута поистине патетическая. Эти люди убеждены, что открытое судебное разбирательство оградит их честь, они боятся только тайны, мрака, который как бы символизируется необычной обстановкой этого заседания. Молоденькая стажерка впереди Ватрена шепчет: — Что это, в самом деле? Почему не зажигают свет? — Но свет не зажигают ни во время речи следующего подсудимого, ни другого, выступающего за ним, который сильно картавит (Кто это? Кажется, Вальдек-Роше^[414]…). Но когда тот под конец говорит: — Если вы хотите совершить злодеяние, то гасите свет, слушайте дело при закрытых дверях, — служитель поворачивает выключатель, и зажигается люстра под потолком. По залу проходит гул, люди переглядываются, молоток стучит по судейскому столу, и слово предоставляется обвиняемому Франсуа Бийу^[415]…

Бийу — настоящий оратор. Не адвокат. Его речь звучит особенно веско оттого, что он не повышает голоса. Даже когда сердится. Роста он небольшого, и независимо от того, что он говорит, на губах у него все время улыбка, подчеркивающая смысл его слов. Ватрен слушает очень внимательно, потому что Бийу затрагивает вопрос, который его, Ватрена, всегда смущает, — вопрос о подчинении указаниям Коммунистического Интернационала.

— …Судебный следователь капитан де Муассак задал нам однажды этот вопрос. В программе Коммунистического Интернационала якобы сказано, что коммунисты должны быть противниками всех войн. Прочтите программу Коммунистического Интернационала, господа судьи, и вы увидите, что коммунизм осуждает только одну войну — войну империалистическую. Коммунисты отстаивают войны освободительные, войны за независимость. Раз вы ссылаетесь на этот пункт программы Коммунистического Интернационала, значит, вы сами признаете, что нынешняя война — война империалистическая…

Теперь, когда Бийу говорит в освещенном зале, Ватрен яснее понимает, почему правительство требовало слушания дела при закрытых дверях, чего оно боится. Ему, юристу и человеку, причастному к политике, это требование казалось сперва чудовищным промахом, да для людей его взглядов оно и было чудовищным. Но теперь ему ясно, чего опасается правительство.

А Бийу продолжал: — В 1848 году, почти сто лет назад, Маркс сказал: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма». Многие пытались остановить его шествие — и люди, покрупнее тех, которые пытаются остановить его шествие теперь. Им это не удалось. Вы уничтожите одного коммуниста — на смену ему придут десятки других…

Ватрену ясно, чего опасается правительство. Не разоблачений, могущих нанести ущерб национальной обороне, а пропаганды. Только пропаганды со стороны нескольких людей, лишенных свободы, посаженных на скамью подсудимых. Вот что страшно тем, кто затеял этот процесс и кто якобы олицетворяет родину. Им страшно, что до родины-то как раз и дойдут эти слова, эта пропаганда. Правительство боится воздействия идей и против них выдвигает весь арсенал насилия, полицейских мер, но ему и этого мало: оно хочет заткнуть рот своим пленникам, оно хочет тайны, молчания…

А что, если заговорит он, Ватрен, и расскажет то, о чем запросто сообщает один из министров и о чем многие другие люди беседуют за столом, в светских гостиных, в кафе… о тех безумных планах, которые уже стали темой недвусмысленных писаний некоего академика Андрэ Шомэ^[416], и цензура пропускает эти писания! Что, если он, Ватрен, перескажет все, что знает о закулисных махинациях, которые подтверждают, да, подтверждают правоту этих людей, столько месяцев сидящих в тюрьме, отрезанных от мира… Но Ватрен понимает, что это бесполезно: его сразу же заставят замолчать… В лучшем случае он вызовет судебный инцидент…

Он слушает Франсуа Бийу, больше ему ничего не остается…

Вечернее сообщение о том, что Рейно условно дал согласие сформировать кабинет, дошло до Рима ночью, а в четверг утром в «Джорнале д’Италиа»^[417] стояло: «Довольно оливковых ветвей!» Впечатление было такое, что Италия вот-вот вступит в войну на стороне Гитлера. Вся деятельность бывшего министра финансов в кабинете Даладье, внесенные им чрезвычайные декреты отнюдь не способствовали его популярности, и теперь, когда ему было поручено сформировать новое правительство, сказались последствия кампании, которую долгое время вела против него и правая и левая печать. Рейно принимал это как спортсмен — недаром он каждое утро занимался гимнастикой… Первой его задачей было превратить Даладье в такого же заложника, каким он сам был в кабинете Даладье, так сказать, дать контрпар^[418]. Правда, он великодушно предложил Даладье оставить за собой министерство иностранных дел, а ему, Рейно, уступить портфель национальной обороны. Даладье отказался и вообще не сразу дал согласие войти в правительство Рейно. Он намекнул своему преемнику, что Кадильякский комитет возражает против его ухода с улицы Сен-Доминик… Однако это не помешало ему еще в среду, перед вечером, сообщить Монзи по телефону, что, по зрелом размышлении, он решил войти в новый кабинет, чтобы противодействовать Рейно. Премьер желал сам ведать военными делами и считал, что для этого глава правительства должен быть непосредственно связан с генералитетом… Дальше все пошло, как по писаному: председатель палаты Эррио выступил в своей обычной роли посредника, по его совету Поль Рейно скрепя сердце взял себе иностранные дела и оставил Даладье национальную оборону. Тут Даладье сразу согласился. Фигура кадрили была завершена.

Как-никак Даладье располагал двумястами тридцатью девятью голосами, что не составляет большинства, но может обеспечить перевес. Правда, личность нового премьера отнюдь не способствует единодушию воздержавшихся… тоже лишний довод! К тому же надо соблюдать известную дозировку: провал стоил радикальной партии нескольких портфелей, тем не менее Рейно отвел ей приличное место, предложив Шотану пост заместителя премьера… Зато участие социалистов в правительстве обеспечивало Полю Рейно солидную поддержку в палате… «Республиканская федерация» была обижена, Фланден сеял недовольство, пуская в ход угрозу, которую усердно повторяли в кулуарах: Рейно — это война с Муссолини; Италия, того и гляди, нападет на нас… Шопотом передавали, что один из наших крупных промышленников слышал от князя Р., будто… Шансы на большинство голосов стремительно падали. Тогда Даладье предложил своему преемнику исправить упущение и пригласить Монзи… Он взялся переговорить с ним… Монзи колебался, он уже сложил чемоданы. В последнюю минуту, чуть ли не в полночь, Рейно решился вызвать Монзи на завтра… В конце концов, Монзи и в кабинете Даладье играл не первую скрипку, так оно останется и при Рейно, но зато теперь он будет иметь поддержку министра национальной обороны. Он подозревал, что Даладье делал это с целью насолить своему врагу и коллеге по кабинету. С другой стороны, Монзи указали на статьи в итальянской печати… Виснер заверил его, что князь Р. обещает добиться изменения тона в римских газетах, если он, Монзи, останется министром путей сообщения. — Так и быть! — согласился Монзи. — Я уже немало обид проглотил вам в угоду!

Разумеется, все дело было в Италии. Поль Рейно с этого и начал: — Я прошу вас работать со мной главным образом потому, что мне важно подчеркнуть свои добрые намерения в отношении Италии… — И ни тот, ни другой, видимо, не почувствовали всего цинизма этих слов. Правда, и Даладье все семь месяцев войны держал в своем правительстве Бонне и даже пристроил его в министерство юстиции, где ему удобнее было надзирать за выполнением обещаний, данных им в июне тридцать девятого года германскому послу господину фон Вельчеку^[419]. При этом Даладье сам говорил, что вышеупомянутый Бонне после каждого заседания совета министров бросается к телефону информировать Гитлера… Рейно избавился от Бонне и заменил его социалистом Серолем^[420]. Он не смог дать приятелю Ватрена министерство внутренних дел, как тому сулили накануне кризиса: поименное голосование и требования партий привели на площадь Бово личность мало известную, Анри Руа^[421], сенатского докладчика по бюджету; тем самым правительство склонило на свою сторону часть сената. Товарищей министров было тринадцать, из них десять впервые входили в состав правительства. Вместе с Серолем в него вошли шесть социалистов. Для Фроссара специально создали министерство информации, и для радикала Кэя^[422] — министерство снабжения. Доминик Мало, для которого новое правительство любого состава было как острый нож в сердце, отметил, что, наряду с Шотаном в качестве заместителя председателя совета министров, товарищем министра назначили одного новичка, чье имя было особенно неприятно Мало: того самого Робера Шумана, который то и дело становился ему поперек дороги у букинистов и выхватывал у него из-под носа первые издании и рукописи… К чему было рядом с одним из ведущих деятелей партии радикалов сажать нового человека, члена «Народно-демократической партии», не имеющей ни малейшего влияния на политическую жизнь Франции? Арифметика Поля Рейно была ему совершенно непонятна. И, помимо всего прочего, этот Шуман — клерикал. Может, его посадили надзирать за Шотаном?

— Завтра видно будет… — ухмыльнулся Висконти. Монзи пересказал ему слова премьера относительно Италии. Однако Висконти собирался голосовать против правительства. — Ты только пойми, — говорил он Доминику Мало, — в кабинет входят все партии от Блюма до Кьяппа, но самих-то Блюма и Кьяппа в нем нет! — И хотя в правительстве сидят его коллеги по партии — Фроссар, Монзи и Ашетт, а наличие таких, как Эро^[423], Роллэн^[424] и Пинелли^[425], служит опорой для правых в этом забавном винегрете, — лично он, Висконти, не намерен голосовать за Англию. — А что до анекдота с Монзи, так итальянцев я знаю… Они сделают то, что им выгодней, и будут вполне правы!

Пока что майору Бенедетти было в тот же четверг вечером поручено передать приказ министра о немедленном аресте и препровождении в одну из эльзасских крепостей того штабного офицера из 35-й дивизии, который разоблачил махинации вокруг работ в дюнкеркском порту. Майора совершенно огорошил такой приказ. Он был в курсе всей истории, ибо получил от самого инициатора копию письма, которое тот через соответствующие инстанции направил главнокомандующему. Они были отдаленно связаны между собой, оба принадлежали к той военной группировке, которая взяла на себя искоренение коммунизма в армии. Бенедетти не знал, что делать: жаловаться главному их оплоту, маршалу Франше д’Эспере^[426]? Он подумал было уйти из министерства и перевестись в армию. Но сперва надо выяснить участь кабинета Рейно. А она решится завтра, в страстную пятницу^[427].

Дурное предзнаменование.

VI

Страстная пятница начинается во Дворце правосудия слушанием дела при закрытых дверях. Публика, репортеры, родственники обвиняемых теснятся в коридорах. В газетах опубликован список тридцати пяти членов правительства Рейно. — Вот как! Бонне там нет, — сказала Бернадетта, — значит, ничто не препятствует ему выступить свидетелем на суде. — Стоявший рядом с ней адвокат улыбнулся. Это был Ватрен, который снова пришел сюда сегодня утром, словно отравленный вчерашним зрелищем. Ватрен, которому хотелось знать, что будет дальше. Ватрен, сильно изменившийся, с каким-то необычным выражением глаз. — Видите, мадам Сесброн, я пришел узнать, чтò здесь слышно… — Итак, вы женитесь? — спросила Бернадетта. — Да, женюсь…

Вдруг поднимается суета. Двери на время открыли, публика кидается в зал заседаний. Бернадетта не простилась с Ватреном. Он смотрит, как она вместе с толпой репортеров, женщин, детей пытается пробраться между жандармами. Ходатайства сторон оглашаются в присутствии публики. Очевидно, такая суматоха будет повторяться от ходатайства к ходатайству, в промежутках между слушанием дела при закрытых дверях. Сейчас четверть десятого… Ватрен колеблется. В сущности, к чему быть свидетелем этого трагического фарса? Сегодня он должен выступать защитником в уголовном деле. Обыкновенный грабеж. Ничего увлекательного! Погода чудесная, ему хочется погулять, прежде чем начнется слушание этого дела… Первый весенний день. Первый весенний день и страстная пятница. Сейчас соберется новый кабинет министров, господа министры познакомятся между собой, а потом поедут представляться господину Альберу Лебрену…

Первый весенний день и страстная пятница…

Ватрену вспоминается место из «Парсифаля» — «Очарование страстной пятницы», о котором где-то пространно говорит Баррес^[428], вспоминается долгий взгляд, которым на этих тактах вагнеровской оперы волшебница Кундри окидывает весенний луг… Кундри, которая соблазняет юного героя и, заключая его в свои объятия, рассказывает ему о смерти его матери. Почему в сознании Тома Ватрена Кундри становится вдруг, как две капли воды, похожа на Поля Рейно? Только вместо луга сегодня перед ним будет море голов в амфитеатре Бурбонского дворца^[429]. Органы торжественно поют сейчас во всех церквах о страстях господних, и что, если посреди речи премьера завеса храма раздерется надвое? Кардинал Вердье^[430] пишет сегодня утром по случаю военной пасхи: «Мы поистине переживаем страстную пятницу… Но что ждет нас в конце крестного пути? Возрожденный мир, который мы хотим создать…»

Интересно, верит Ядвига в бога? — думал Ватрен, выйдя из суда и глядя на голубей, которые расхаживали по двору. Вчера, когда он связал себя теми словами, на набережной Малакэ тоже были голуби. Ядвига… Нет, я не влюблен в Ядвигу, но раз в жизни я совершу порядочный поступок, который в моей власти совершить… Ведь это все, — и Ватрен оглядывается на Дворец правосудия, на шпиль Сент-Шапель, — это все не в моей власти… мы тут бессильны…

При этом он вспомнил о министре, который рассчитывал получить министерство внутренних дел и приглашал его в начальники канцелярии. Но министерства внутренних дел он так и не получил… Придется ждать до следующего раза. А для этого, видимо, надо, чтобы Поль Рейно потерпел поражение в военных делах за счет Франции. Тогда произойдет реорганизация кабинета. На этот раз очереди дождались социалисты… Чья следующая? Во всяком случае его министр непременно перейдет на площадь Бово. Так, от поражения к поражению, будут перетасовывать портфели. Когда достаточно радикально изменят политический курс — тогда можно и войну кончать. А чтобы не случилось того, что все-таки может случиться, приканчивают Жореса или Либкнехта^[431] или сажают за решетку всю оппозицию целиком. Так вернее.

— Мне-то что за печаль, — ворчит про себя Ватрен. — Самое важное на свете — быть счастливым и сделать счастливым еще кого-нибудь. Ведь если бы была жива Люси, я все свои поступки приноравливал бы к ней. Чего стоят помыслы одинокого мужчины? Человеком его прежде всего делает женщина, и от животного он отличается своим отношением к женщине. Если в его отношения с женщиной входит все большое, прекрасное и чистое, — это и задает тон жизни. Одинокий мужчина — это прах, это зверь, подстерегающий добычу, или лежачий камень. Чета — какое прекрасное слово! Основа всяческого нравственного прогресса и физического совершенствования… Но только выйдет ли из нас с Ядвигой настоящая чета? На несколько лет… пускай, а за пределами этого короткого отрезка времени — будь что будет! Я не сумасшедший, я многое понимаю и не обольщаюсь на свой счет…

Как в Париже наступает весна! В этом году особенно точно, в срок. Но когда бы ни разразилась весна, сразу же, без предупреждения, на тротуарах перед бистро появляются столики и стулья, на женщинах — светлые наряды, а у мужчин — предприимчивый вид… Там, в судилище, под коричневой с золотом лепкой потолка идет заседание при закрытых дверях, и летающие ангелы на фресках не знают, что настала весна. Если был когда-нибудь Христос и в такую же пятницу совершал тот же путь, как эти люди, которых травят за то, что они перед лицом Каина или Пилата не изменили убеждениям всей своей жизни, — когда он шел, согбенный под бременем креста, привлекла ли хоть на миг его взгляд молодая трава на склонах Голгофы, цветы, расцветшие в этот самый день, ощутил ли он, как легко дышится под этим свежим ветерком? И понял ли, почему юноши отворачивались от его мук, когда мимо, ничего не замечая, проходили смеющиеся девушки.

Чудовище я, что ли! — возмутился про себя Ватрен. Ему вспомнилось, какой был только что взгляд у Бернадетты и у всех тех, кто ждал решения участи своих близких. Что выражал этот взгляд? Страх? Нет. Что-то другое. До странности одинаковое у всех — у юного школьника, пришедшего слушать, как судят его отца, у старика, примчавшегося из провинции, потому что его сына обвиняют в государственной измене, у женщин, у этих спутниц жизни, которые словно жмутся друг к другу. Какое чувство объединяло только что всех в Гарлеевской галерее? Какое чувство было написано на лицах обвиняемых — таможенного инспектора Кристофоля^[432] и железнодорожника Моке, зеленщика Вальдек-Роше и учителя Бареля^[433], старика доктора Леви^[434], рабочего-металлиста Коста^[435], конторского служащего Бийу, горняка Мартеля^[436], — словом, у всех?.. Чувство своеобразной гордости, которое придает им то же сходство между собой, какое мы видим на фресках у людей итальянского кватроченто^[437], таких различных и в то же время словно отмеченных печатью общей тайны. Чудовище я, что ли? — повторяет про себя Ватрен. Как ни живи своей жизнью, движениями сердца, мечтами, надеждами, как ни отгораживайся от той грандиозной борьбы, которую ведут эти люди, все равно ее исход будет иметь решающее влияние и на твою жизнь, и на твои мечты, и на твое будущее: ибо соотношение между добром и злом изменится в зависимости от того, чем все кончится там… В эту страстную пятницу он, новый Понтий Пилат, отлично понимает, что на сей раз никому, никому не умыть рук. Он отлично понимает, что может не думать о своей ответственности и, уподобясь многим другим, заниматься личными делами, и все же ответственность эта уже гнетет его. Он мысленно твердит: чудовище я, что ли? — и ищет себе оправдания в нежности, извинения в самопожертвовании, в доброте, — для любви он, по его мнению, слишком стар, — он придумывает Ядвигу, он придумывает брак с ней, чтобы оправдаться в собственных глазах, как неожиданно для самого себя сделал это вчера в разговоре с женами Бонта и Сесброна. Всеми силами своего существа, верно, и потому еще, что в нем живет сознание неумолимо надвигающейся старости, хочет он забыть страстную пятницу и не ощущать ничего, кроме этой буйной весны, которая заполонила город и людей и все напоила истомой…

Хватит. Пора возвращаться в суд. Сейчас начнется слушание дела в семнадцатой камере, и на что это будет похоже, если защитника не окажется на месте?

* * *

— Это вы, мадам Сесиль?

Слепой прекрасно знает, что это она. Он очень быстро научился различать свою сестру Эжени и госпожу Виснер. Его не отвлечешь книгами для слепых, ведь рук у него тоже нет. Больно смотреть, как он вновь приобщается к жизни оставшимися чувствами — обонянием, слухом. Жозеф Жигуа был ранен четыре месяца назад и с тех пор все мается, болеет. На культях у него были нагноения — пришлось оперировать. А его страшное, изувеченное лицо плохо заживает. Жозеф говорит, что понять не может, отчего это; раньше он был здоровяк, бывало — порежется, никогда ранка не гноится, мигом затягивается. — Это у нас от отца, правда, Эжени? — Эжени отвечает, что правда, в семье у нас болезней не водилось. У нас…

Он входит во вкус жизни при помощи мелочей, отмеривания времени — он мысленно делит на части промежуток между утренним пробуждением и минутой, когда ему приносят первый завтрак. — Скажите пожалуйста, — шутит он, — такому великовозрастному парню приносят кофе прямо в постель! — Как-то он даже сказал, что и не мечтал никогда, чтобы ему прислуживали… повидимому, его это смущает и поражает… Врачи, сестры… все занимаются им. А что с Эжени приехала госпожа Виснер, ее хозяйка, — это уж…

Три недели, как они в Конше. Эжени затаилась, точно мышь. Молча подойдет, сядет у постели и чем-то шуршит все время, — верно, вяжет. Она не сказала ему, что вяжет. И он ее не спрашивает: надо же над чем-нибудь ломать голову. Однако он не вытерпел и как-то раз спросил у мадам Сесиль, точно о великой тайне: что делает Эжени, когда сидит тут, — вяжет, что ли? Да, вяжет. И вот теперь, когда он знает наверняка, ему даже скучно слушать, как Эжени шуршит возле него. Если тут сидит госпожа Виснер, ему не бывает скучно… А лишь только она уйдет, он старается угадать, через сколько времени она вернется, делит это время на равные дольки и отсчитывает их про себя в уме и в сердце.

Кроме него, тут есть и другие. У одних глаза целы, зато нет ног. А есть и совсем изувеченные. В солнечные дни они все вместе греются на террасе. До приезда госпожи Виснер Жозеф только и знал о госпитале, что тут есть терраса. Правда, дом называли при нем «замком», но он пропускал это мимо ушей. Госпожа Виснер описала ему все подробно, и, право же, рассказывай это не она, он бы не поверил. Чтобы его поместили в такой богатый дом, построенный не для нашего брата! Да и как она, мадам Сесиль, умела описывать этот самый замок… Раз десять рассказывала она все наново. И он все не мог наслушаться, кое-какие слова были непонятны, и с каким же терпением мадам Сесиль объясняла их! Например, она объясняла, что такое архитектурные стили. Когда Жозеф еще был зрячим, он знал только новые и старые дома. Никто никогда ему не говорил, что по форме окон, по колоннам, по лепке можно определить, который из старых домов когда построен, и он всячески старался усвоить эту науку, отвлеченную для слепого, и все требовал, чтобы госпожа Виснер в подробностях объясняла ему разницу между романской аркой и готическим сводом, чтобы она точно указывала, какому Генриху или Людовику что соответствует, и то немногое из истории Франции, что сохранилось у него в памяти после сельской школы, теперь перемешалось самым фантастическим образом. Так, значит, их замок, то бишь госпиталь, — это замок времен Людовика XIII… а парк… а статуи… Вы мне мало рассказали про статуи, мадам Сесиль: как они там расставлены, в парке-то? Ну та, например: Геркулес, который несет на плече голую женщину? А Диана… расскажите мне еще про Диану, мадам Сесиль. Верно, она красивая, эта самая Диана? Похожа на вас? Ну, не сердитесь, мадам Сесиль, это Эжени говорит, что вы красивая… Я-то вас никогда не видал, а все равно по голосу слышно, будьте покойны!

В самом деле, место это красоты удивительной. Кому принадлежал замок, прежде чем его реквизировали и превратили в центральный приют для инвалидов войны? К нему ведет, перерезая зеленые лужайки, гигантская липовая аллея; она скрывает от глаз стены строений, где выцветший розовый кирпич чудесно сочетается с каймой из пожелтевшего камня и с плющом, которым все стены увиты до половины. Крыши из старинной плоской черепицы напоминают бархат, выгоревший на солнце. Широкие, величавые ступени с каменными перилами спускаются к пруду. А статуи притаились среди подстриженных кустов, словно играют в прятки… Всегоэтого незрячие глаза Жозефа Жигуа не увидят никогда.

Есть нечто, чего не может перенести Сесиль, от чего она рыдает, уткнувшись в подушку, в комнатке, которую ей отвели. Такой поблажки не сделали бы никому, кроме госпожи Виснер… Врачи ведут себя очень мило. Она столуется вместе с ними, и они отнюдь не возражают против общества хорошенькой женщины. Конечно, Эжени никто бы не посмел им навязать. А за госпожой Виснер все они слегка ухаживают, однако без назойливости. Удивительно, такая дама — и вдруг интересуется этим безруким, ну, вы знаете, с тридцать седьмой койки, да, да, слепой… Конечно, не полагается, чтобы она жила здесь, но, по правде говоря, от Коншского леса до фронта далеко!.. Есть нечто, чего не может перенести Сесиль, — терпения, кротости калеки Жозефа. Это ужасно, почти нестерпимо. Так и ждешь, что он не выдержит, начнет плакать, жаловаться или хоть выместит на ком-нибудь свое отчаяние. Нет. Он всем восхищается. За все без конца благодарит. Эго мучительно. Сесиль говорит ему: — Ну, поворчите, Жозеф. — Он оборачивается к ней своим изуродованным лицом, похожим на изборожденное поле, точно в самом деле смотрит на нее, и спрашивает с ужасающей мягкостью: — А на что мне ворчать, мадам Сесиль? Все кругом так меня балуют.

Все кругом…

Когда пришло письмо от Мими, Сесиль вместе с Эжени спешно приехала сюда, в эту деревню. С самого начала она выхлопотала, чтобы при Жозефе была Мими, его невеста, как ее называли. Теперь Мими звала на помощь, она писала: я больше не могу. Но ничего не объясняла. Эжени испугалась, расстроилась, она говорила Сесиль: — Не осуждайте ее, мадам, если она его бросит. В этом неволить нельзя! Только быть того не может, чтобы она его бросила. Мими — девушка добрая! — Мими и не хотела бросать своего Жозефа, нет, не хотела. Дело обстояло хуже: она больше не в силах была на него смотреть. В первое время она была слишком ошеломлена, и потом, ей казалось — все образуется, рот заживет, нос вырастет наново, глаза залечат… а руки — ну, это не так страшно. Нет, она не хотела бросать своего Жозефа; с разрешения сиделки она даже помогала ему во всех житейских нуждах. Она по-настоящему любила его. И вдруг ей стало невмоготу. Стоило ей взглянуть на него, как она начинала плакать, и Жозеф знал, что она плачет. Хоть бы он, по крайней мере, не знал этого. Ведь он стал вроде огромной куклы, а разве девочки перестают любить куклу оттого, что она сломалась? Но Мими не девочка, ей двадцать лет. Она не в силах видеть Жозефа калекой. У нее от этого ум мутится. Она знает, что уедет; не хочет уезжать и все-таки уедет. Может, если она побудет в Париже, это пройдет, она опять вернется и будет сидеть у постели Жозефа? Она себя обманывает. Она чувствует, что у нее ум мутится.

И Сесиль и Эжени понимают, что стоит ей уехать, и она больше уж не вернется. Мими-то сама этого не сознает, понятно, но как прикажете ее удержать? Эжени все твердит, что никогда бы этому не поверила, — ведь Жозеф у Мими первый. И видно, что горюет она не меньше, чем Эжени. Говорить она не мастерица, о своих чувствах не распространяется, только всплеснет руками, а потом стиснет пальцы что есть мочи. — Не могу я, не могу… — других слов от нее не слышно. Она работает в большой модной мастерской в предместье Сент-Оноре. Ее, правда, отпустили к раненому жениху. По теперешним временам заказов немного. Но без конца ее ждать не будут. Жозеф это понимает, Жозеф не удивится, если она уедет; может, он свыкнется с этим… мало-помалу… Она начинает плакать и закрывает лицо руками. Сесиль видит, что у Мими, в ее годы, один палец правой руки уже изуродован иголкой. Как было ее удержать? Она уехала.

Жозеф объяснил Сесиль и Эжени отъезд Мими в точности так, как Сесиль объясняет ему архитектурные стили. Тем же тоном. Значит, при нем об этом жалеть нельзя. Надо отнестись к ее отъезду, как относится он сам. Можно подумать, что задача Жозефа — облегчить для Сесиль и Эжени отъезд Мими да, впрочем, и все остальное. За парком был фруктовый сад, и когда Сесиль, побывав там, взволнованно сообщила, что зацветают яблони, Жозеф так хорошо сказал: «Вот видите!», как будто хотел подчеркнуть: я же вам говорил! — так он это хорошо сказал, что все сразу стало ясно, просто, выносимо — и отъезд Мими, и отрезанные руки, и выжженные глаза…

Между тем Эжени говорит, что прежде Жозеф был большой шутник и насмешник и вечно перечил тем, кто стоял выше его. Эжени это даже пугало. Вот, к примеру, насчет бога. Жозеф в бога не верил. Эжени этому не удивлялась. Ее-то, правда, с детства учили верить, и она была верующей. Вообще-то у нас, в народе, часто так бывает, мужчины — почти все неверующие… Но Жозеф был уж очень заядлый безбожник, ее это просто обижало, ведь он знал, что она верующая. Зачем было вести такие разговоры? А после того как с ним случилось несчастье — ни разу ни слова. Однако сам ничуть не изменился. Сесиль поняла, что Эжени огорчилась бы, если бы несчастье изменило брата. Для нее его упорное безбожие было, очевидно, доказательством, что в нем что-то еще сохранилось от прежнего Жозефа.

Хотя он принял отъезд Мими совсем не так, как они опасались, Сесиль отлично понимала, что нельзя допускать его до мыслей об этом, надо непрерывно чем-то его развлекать. Вот почему она хотела сперва пробыть здесь дня два, а живет уже три недели и явно не думает уезжать. Она всячески старается оправдать свое пребывание в госпитале, помогает сиделкам, сидит не только возле Жозефа Жигуа, но и возле других больных. Однажды она даже вздумала подмести за уборщицу. Эжени застала ее за этим занятием и выхватила у нее из рук щетку: даже не думайте, мадам!

Мадам, наоборот, очень думает. Чтó ей нужно искупить? Ничего. И все. То, что она — жена Фреда. И то, что она сама представляет собой. И множество такого, что она понимает и не может выразить. Ведь как ни старайся, а Эжени остается ее горничной, а Жозеф… кто такой Жозеф? Рабочий ведомства связи. По ремонту телефонных проводов. Он ей объяснял свою работу: надеваешь на ноги железные кошки и лезешь на столб… Больше он ничего не рассказывает о своей жизни. А Сесиль так же трудно вообразить ее, как слепому — готику или рококо. Хорошо бы, чтобы он побольше рассказал о своей жизни… но он не понимает, что там рассказывать… Только раз у него вырвалось: конечно, работа у него такая, что его смело могло сжечь током, — это бывает, если кто по ошибке притронется к проводам высокого напряжения. Люди пользуются электричеством, телефоном и даже никогда не думают, что где-то посреди поля на столбе притулился человек и возится с проводами. Вот видите, а мне для этого война понадобилась… не то, чтобы это меня возвысило над другими, а все-таки… Его, очевидно, утешает, что он-то хоть потерял глаза и руки ради большого дела. Что он, в сущности, думает о войне? Сесиль не решается спросить у него. Ведь если бы он думал то же, что она, это было бы слишком жестоко.

С тех пор как Сесиль живет здесь, с тех пор как она занята Жозефом, она почти совсем не думает о Жане. Хорошо бы совсем никогда не думать о Жане. Бывает, что человек носит в себе рану, которой другие не замечают… С виду как будто она врачует раны Жозефа, а на деле, пожалуй, Жозеф врачует ее рану. С тех пор как Жан в последний раз был у нее и этот болван Никки явился тоже, Сесиль сперва старалась не вспоминать обо всем, что произошло… Все кончено, все, все кончено… Не к чему ломать себе голову и мучиться. Целый месяц ей удавалось перед самой собой притворяться равнодушной. И вдруг однажды на нее опять накатило: Жан! Господи, неужели Жан такой же, как другие? Как другие — это означало: как Фред. В кого верить? Неужели такова жизнь? Что делать, чтобы терпеть ее и не мучиться — почему она такая? Если всюду ложь, зачем мне возмущаться? Значит, я сама виновата, не умею ни с чем мириться.

Эжени не имела никакого основания смотреть на Сесиль как на святую, оттого, что та снисходила до нее, до ее горестей и занималась Жозефом. Этот жертвенный порыв, впервые в жизни охвативший Сесиль, мог быть всего лишь разновидностью эгоизма. Во всяком случае так его толковала про себя Сесиль. Мало ли женщин увлекается бриджем, чтобы отвлечься от мыслей об изменах мужа? Немудрено, что выражения благодарности Эжени раздражали Сесиль. Как и ее благочестие. Когда Эжени шла в церковь поставить свечку, ее барыня невольно думала, что религия создана для прислуги. Уж очень это глупо! Чему помогут свечки? Руки у Жозефа отрастут, что ли, или он вдруг покажется Мими красавчиком?

Казалось, будто нарочно для Эжени с ее свечками поставили неподалеку от замка эту сельскую церквушку. Служит в ней священник-поляк, потому что кюре был молодой и его призвали. Поляк тоже не старый. В приходе его недолюбливают. Он как-то странно выговаривает латинские слова. Эжени жалуется, что не может ему исповедоваться, потому что он плохо понимает по-французски; придется ей перед пасхой съездить в Конш. Сесиль и Жозеф говорили между собой об этом. Значит, Эжени всерьез верует. Может, ей, бедняжке, от этого легче…

Однажды Жозеф принялся рассказывать, как они с Мими ездили по воскресеньям за город, в лес, и даже делали дальние прогулки. У них был тандем^[438]. Как? Я ни разу вам об этом не говорил, мадам Сесиль? Тут пошел длинный рассказ про тандем, как он его купил в рассрочку и даже к началу войны не успел до конца оплатить. Красивый тандем, весь никелированный. Вроде тех, на каких выступают в мюзик-холлах. Знаете, артисты, которые показывают акробатические номера на велосипеде? Велосипеды у них новенькие, блестящие, а пока они проделывают свои фокусы, играет музыка. И, знаете, даже смешно, — кажется, будто машина у них так хорошо смазана, что ход у нее совсем бесшумный. Да и сами они точно жиром смазаны в суставах… Он засмеялся. Ну, теперь Мими придется поискать для тандема…

Значит, он понимает, что с Мими все кончено. Что придет день, когда другой вместо него… и он не сердится, не ревнует.

Швейцар пересылал из Парижа письма на имя госпожи Виснер. Все известия о друзьях и знакомых приходили с опозданием, и этим, быть может, объяснялось равнодушие к ним Сесиль. Ее кузина Луиза Геккер была в Бельгии, в поместье родителей мужа, к югу от Тирлемона, и жаловалась на скуку. Мать Сесиль попрежнему жила в Биаррице и писала, что там ужасно ветрено. С почтой приходили рекламы, счета, приглашение на просмотр весенних моделей от фирмы, где служила Дэзи Френуа, затем открытка от Ксавье де Сиври, на которой расписались все знакомые по офицерской столовой, новый прейскурант парикмахера Антуана. Жоржетта Лертилуа сдалась на уговоры мужа. Орельен боялся оставлять ее и детей в департаменте Нор, как ему ни было приятно их соседство, и она собиралась вернуться в Антибы. Из Антиб пришло письмецо от Мари-Виктуар Барбентан: в Эден-Роке уже купаются… Каким чужим кажется Сесиль этот далекий мир! Чужим и чуждым! Даже Жоржетта… А мартовский номер «Нувель ревю франсез»^[439] она даже не раскрыла, хотя была рада, когда он пришел… Каждый день Сесиль читала Жозефу газету. Он как будто не очень разбирался в событиях, в войне, в дипломатии, в министерском кризисе. Во всяком случае ничем не проявлял особого интереса. По правде сказать, он больше всего слушал голос мадам Сесиль. К смыслу слов он проявлял такое же безразличие, как в тот раз, когда доктора сказали, что на левую культю ему наденут приспособление, которое почти заменит руку… Удивительный человек. Начни она рассказывать про стиль Людовика XV или ампир, он заинтересовался бы куда больше…

Однако в тот день, когда газеты сообщили, как прошел в палате новый кабинет Рейно: сто пятьдесят шесть голосов — против, сто одиннадцать — воздержавшихся и двести шестьдесят восемь — за, то есть фактически большинством одного голоса, причем многие радикалы голосовали против, несмотря на участие в правительстве членов их партии… словом, когда стало очевидно, что Священным единением и не пахнет, — в этот день Жозефа вывели на террасу, и он спросил, все ли яблони уже в цвету… Сесиль сидела возле его кресла на низеньком плетеном стуле, и голос ее поднимался к слепому калеке, а у него было такое выражение, будто он спит и видит сны. Потом вдруг, как ни старался он сдерживаться, Сесиль заметила, что он не может подавить нетерпения. Это было так для него необычно, что она даже обрадовалась. В кротости такого молодого сильного мужчины было что-то болезненное. Человек должен хоть когда-нибудь проявить раздражение, иначе это противоестественно. Сесиль нарочно продолжала читать подробный отчет о кризисе кабинета, о том, как после заседания в палате собрался совет министров и было решено ввиду чрезвычайных обстоятельств не подавать в отставку, несмотря на сомнительное большинство. Что-то дергалось в изуродованном лице; будь в нем целы лицевые мышцы, оно, наверно, выразило бы нетерпение…

С каким-то жадным любопытством Сесиль пыталась проникнуть в эту тьму. На слепого всегда смотришь иначе, чем на зрячего. Что он чувствует? Чего хочет? А вдруг я ошибаюсь, вдруг ему просто нездоровится? Нет… он думает о чем-то очень для него важном. Она не смеет спросить — о чем, раз он явно хочет скрыть от нее свои мысли. Наконец он не выдержал:

— Мадам Сесиль…

— Что, Жозеф?

— Пожалуйста, прочитайте мне лучше… — В этом «лучше» прозвучало все его нетерпение. — Прочитайте мне лучше о процессе коммунистов.

Это было совершенно неожиданно. Так вот чем интересуется Жозеф! Сесиль решила схитрить и сказала, что вопрос о французском правительстве не менее важен, чем… Жозеф не дал ей договорить и снова попросил прочесть о процессе коммунистов. Но в газете об этом говорилось очень мало. Много ли там поймешь, когда только и сообщают, что состоялось заседание при закрытых дверях и что ходатайства защитников одно за другим отклонялись судом? Однако Жозеф слушал с напряженным вниманием, даже пот проступил у него на лбу. Сесиль никогда не видела его таким. Этот несчастный калека был во власти глубокого чувства, которое прорвалось наружу, — подлинного, страстного, могучего чувства. Три раза заставил он ее прочитать отчет о процессе и после третьего раза спросил: — И это все, на самом деле все? — Так спрашивает ребенок, когда опускается занавес в кукольном театре.

Сесиль не ответила. Да вопрос и не требовал ответа. Оба молчали и думали. Сесиль вслушивалась теперь не в молчание Жозефа, а в свое собственное. Его нескрываемое волнение именно по этому поводу вызвало в ней самой такой отклик, какого она у себя совсем не ожидала. Ее охватила тревога. Значит, кроме всего прочего, между ней и этим страдальцем была еще одна пропасть? По чистой совести, она не могла обвинить его во лжи, — из-за того, что он до сих пор ни словом не обмолвился об этом. Какое право имела она на его откровенность, на его доверие? Разумеется, никакого. Но, признав это, она почувствовала себя еще более одинокой, ужасно одинокой, и ей стало жаль себя: за что ты цепляешься, голубушка?

И тут он очень тихо сказал ей то, что она уже поняла и сама, сказал, что он коммунист.

Верно, Эжени имела в виду именно это, когда жаловалась, что прежде брат постоянно перечил тем, кто стоял выше его. Бедняжка Эжени! Пусть лучше не знает, что Жозеф сделал Сесиль такое признание. Она бы жизнь отдала, чтобы скрыть это от госпожи Виснер.

Так началось это тайное сообщничество; теперь уж Сесиль не рассказывала Жозефу об архитектуре, она слушала его и узнавала столько нового, что не могла сразу во всем разобраться и только убеждалась в своем невежестве. Она закрывала глаза и, хотя говор у Жозефа был простонародный, старалась вообразить, что с ней говорит Жан.

На всю жизнь запомнит она, что это началось в страстную субботу сорокового года. В то утро она получила записочку от Фреда, он только что возвратился из Анкары и спрашивал, долго ли еще она намерена разыгрывать роль сестры милосердия… во всяком случае за него она может не тревожиться. Он занят по горло, и кухарка вполне его устраивает. Эжени нужна ему только, чтобы гладить брюки, но он как-нибудь обойдется «американкой» на улице Пасси. После признания Жозефа они все втроем, вместе с Эжени, пошли под вечер гулять в парк. Парк был огромный, высокие деревья уже покрылись нежной листвой; Жозефу надо было описывать все подробно, он спрашивал названия, породы деревьев, а ни Сесиль, ни Эжени не знали их. В одном месте он сам угадал, что они вышли на опушку, и спросил, что там дальше — луга или пашни?

Вернувшись, он сказал Эжени: — Видишь, как хорошо, что у меня отняли руки, а не ноги… тогда бы мы не могли гулять…

Потом, как всегда, слушали радио вместе с остальными. Увечья тут были самые разнообразные: одним делали механотерапию, чтобы восстановить движение раздробленного плеча, другим приделывали протезы вместо ног, те слепые, у кого сохранились пальцы, учились читать ощупью. А некоторым воля заменяла рот, язык, голосовые связки, и они вновь пытались говорить… но для всех одинаково радио было большим развлечением. Стоило посмотреть, как они слушают самые невероятные вещи, например, по четвергам передачи для детей с участием мадемуазель Фоскао^[440]… В этот вечер слушали солдатские письма с фронта. Потом разгорелся спор насчет того, какую ерунду пишут эти солдаты, только головы забивают. Надя Доти всех примирила… А по парижскому радио передавали пасхальную песенку.

Пасха. Среди немых, или, вернее, полунемых, был один, которому непременно хотелось сострить. Его не понимали. Наконец, он с неимоверным усилием выдавил из себя вопрос: будут ли завтра, по случаю пасхи, яйца всмятку? — Вот умора! — воскликнул один из слепых, сидевший возле приемника… Очень характерно для слепых… Вы заметили? С тех пор как они потеряли зрение, все им кажется уморительным…

VII

Фред Виснер отвел машину в гараж и возвращался домой пешком. Была чортова темень, а когда он свернул с улицы де-ла-Помп и очутился на авеню Анри-Мартен, стало еще того хуже. Он был в очень плохом настроении. Опять сцена с Ритой. С некоторых пор это сделалось обычным явлением. Когда мадемуазель Ландор не снималась, характер у нее становился невыносимым. А контракт, который наклевывался в Швеции, сорвался. Она поговаривала о Голливуде, но, чтобы получить туда ангажемент, одного желания мало. Пришлось устраивать ей свидание с Вильямом Буллитом^[441]. Посол Соединенных Штатов был очень любезен… и только. Рита срывала злобу на Фреде. Он был не из тех мужчин, которые это терпят. В другое время он бы ее, вероятно, бросил. Он никогда не бывал так привязан к женщине, чтоб сносить ее выходки. Но на этот раз — дело обстояло иначе. Разрыв с Ритой мог быть чреват неприятными последствиями. Лучше жить с ней в ладу…

Сознание, что за тобой следят, достаточно неприятно само по себе, а в такой кромешной тьме — и подавно. Фред не мог разглядеть человека, шаги которого слышал за собой; он круто повернул и перешел на противоположный тротуар. Кто-то тоже пересек улицу в трех шагах от него. Фред отлично владеет собой. Он не оглянулся. Он соображает: ночью на такого атлета, как он, никто не рискнет напасть в одиночку. Кто это может быть? Полиция? Но старик Виснер сообщил ему утешительные новости по поводу его дела: доносчик арестован. А потом, какой смысл полиции следить за ним, раз он совершенно явно идет домой и раз адрес его есть в телефонном справочнике? Он нащупал револьвер. В нескольких шагах от него карманный фонарик осветил мостовую, и голоса запоздалой парочки слились с торопливым стуком каблуков.

Как раз в тот момент, когда Фред подходил к своим воротам, незнакомец одним прыжком очутился между ним и увитой плющом оградой. Он сказал: «Добрый вечер», а может быть, даже: «Добрый вечер, Фред…», сказал вполголоса. Значит, это не грабитель. Рука Фреда скользнула с револьвера на карманный фонарик; он осветил небритое лицо, поношенный костюм, поднятый воротник, скрывавший рубашку. Лихорадочный взгляд вызвал в нем какие-то воспоминания. Но по виду все-таки настоящий проходимец… — Что вам от меня нужно? — Фред нарочно заговорил холодным и властным тоном, потому что на таких людей это производит впечатление. Тот усмехнулся и классическим театрально-естественным голосом произнес традиционную фразу: — Что же ты, не узнаешь старых друзей?

Не ниже Фреда ростом, сложен не хуже его. Из-под шляпы выбиваются так же, как и прежде, вьющиеся волосы, но в каком он жалком виде! Как исхудал, оброс бородой, верно, неделю не брился. — А, так это ты… — сказал все еще с опаской Фред. — Чего ты от меня хочешь? Денег? — Тот рассмеялся ему прямо в лицо; по этому смеху его сразу можно было узнать. — Я вижу, — сказал он, — что ты ничуть не изменился… такой же практичный… деловой… Нет, сначала я хотел бы принять ванну. Я знаю, что твоей жены нет в городе, я собрал все нужные сведения… Думаю, с моей стороны не будет нескромностью воспользоваться твоей ванной? — В голове Фреда Виснера вихрем проносятся мысли; и вдруг, как лучи прожектора, сходятся в одной точке… — Проходи вперед…

И в подъезде, и на лестнице оба молчат. Я мог покончить с ним на улице, думает Фред. Теперь уже поздно. Можно было бы сказать, что в темноте на меня напали, я выстрелил… И надо же было, чтобы вылезло все это прошлое! Не дай бог, кому-нибудь взбредет в голову связать амстердамскую историю с моими давно забытыми проделками. Ну, а если бы потом в грабителе опознали моего друга детства, это навело бы на размышления… Что он на примете у полиции, — совершенно ясно… Конечно, тут могло произойти печальное недоразумение. Все-таки с мертвым Гаэтаном еще больше хлопот, чем с живыми А сейчас мне совсем невыгодно привлекать к себе внимание.

— У тебя все по-старому…

В освещенной квартире ночная птица заморгала глазами; теперь в нем не было ничего страшного. Жалкий, отощавший оборванец, которого смущают ковры, натертый пол. Как и прежде, он бросил шляпу на подзеркальник в передней. — Делишки, как видно, неважные, а? — сказал Фред, открывая шкафчик с винами. — Выпьешь рюмочку перед ванной? — Благосостояние дает Фреду известное преимущество перед гостем. Оба — люди одного возраста, лет двадцати девяти – тридцати, одного физического склада. Фред дома. Из них двоих как раз он должен бы чувствовать себя уверенно. А между тем у этого выходца из прошлого взгляд не заискивающий. Неужели Фред боится за свои чайные ложки? Он думает: я больше в форме, чем он, и если бы пришлось… При виде бутылки виски Гаэтан весь задрожал. — Чорт возьми, шотландское! Давно не пробовал такой прелести! — Они сидели в курительной, пили виски и разглядывали друг друга. Молчание затягивалось. Фред, оставив все двери открытыми, прошел в ванную; слышно, как льется вода, как он ходит взад и вперед, должно быть, за мылом, за полотенцем… Он кричит через две комнаты: — Скажи, пожалуйста… как ты насчет того, чтобы закусить? Не знаю, что у нас на кухне найдется… — У Гаэтана уже два дня ничего во рту не было, он накидывается на еду. Ветчина, гренки, остатки сыра. Фред смотрит, как тот ест. Теперь превосходство бесспорно на его стороне.

— Ты, Фред, как и прежде, не очень любопытен… — говорит Гаэтан. Фред смотрит на Гаэтана: те же вьющиеся рыжеватые волосы, небритая физиономия… он еще тогда жаловался, что борода растет у него клочками. — Да, ты не очень любопытен… тебя не интересует, как мне все это время жилось? — Как же, как же, Фреда это, разумеется, интересует.

Они познакомились еще мальчиками в лицее. Веснушчатый, курносый, кудрявый Гаэтан Лебозек всегда был забиякой, и Фред Виснер не дрался с ним только в тех случаях, когда они, объединившись, нападали на других ребят. Они вместе курили в уборной, передавали друг другу «Аксьон франсез». Им было по тринадцати лет, когда Филиппа Додэ нашли мертвым в такси, и они с увлечением читали Морраса. Госпожа Лебозек была вдовой кадрового офицера, убитого под Верденом. Пенсию она получала не ахти какую. В лицее Кондорсе Гаэтан дружил с сынками богатых родителей, у которых были свои лошади, имения… У него вошло в привычку напрашиваться на приглашения. К тому же он был не по возрасту развит физически, с пятнадцати-шестнадцати лет уже путался с женщинами… И два-три раза Фред, не жалея денег, выручал своего приятеля из очень скверных историй. Гаэтан записался в «Королевские молодчики»^[442] и втянул туда же Фреда. Уличные драки, стычки с полицией — это увлекало, как спорт! Гаэтан поступил на юридический факультет, но его больше интересовала верховая езда с Фредом, состязания в беге, теннис… При тренировке из таких молодцов, как он, выходят чемпионы; только на это требуются деньги, а кроме того, нужно отказаться от девиц. В глубине души он больше всего рассчитывал на Фреда и еще на двух-трех приятелей. На друзей, которые не были стеснены в деньгах. Мало ли какие бывают случаи в жизни! Он мог, например, удачно жениться, Фред ему часто так говорил… Он отвечал на это тем же веселым детским смехом, которым заливался в школьные годы; Фред называл этот смех «лебозековским».

Но тут с ним случилась неприятность. Его застал со своей женой один плюгавый еврейчик. И поднял шум. Гаэтан был сильней, все бы обошлось, да только во время драки еврейчик умудрился как-то по-дурацки упасть и ударился головой об угол камина… так, в общем, рассказывали эту историю. Фред и на этот раз не подкачал и опять вызволил своего приятеля. Но Гаэтан уже был на заметке у полиции по политическому делу: он немножко перестарался — пристукнул одного наглеца во время празднества в честь Жанны д’Арк, и теперь его забрали на действительную службу и отправили в Африку. Ну, а там радости мало! Алжир вблизи совсем не похож на Алжир в представлении туристов. Зато там он встретил людей, настоящих людей.

По возвращении в Париж о юридическом факультете не могло быть и речи. Прежние друзья от него отвернулись, во всяком случае не проявляли большого восторга при встречах. Мать умерла от новомодной болезни — вирусного гриппа с параличом конечностей. Родственники говорили, что сын свел ее в могилу своим поведением. Только Фред был еще с ним хорош… тоже, конечно, не так, как прежде! Гаэтану пришлось устраиваться самому. Один приятель взял его к себе в гараж, он продавал машины. Теперь Гаэтан попал в совершенно иной мир. В мир спекулянтов. Увидел общество с новой стороны. И, надо сказать, привлекательного тут оказалось мало. Дела шли по-всякому, то хорошо, то плохо. Затем начался период уличного спорта — налеты на помещения профсоюзов, стычки с бастующими рабочими, потасовки на митингах. Хорошо бы все перетряхнуть, не оставить камня на камне, а там видно будет… К тому же лавочка трещит по всем швам, — скандал за скандалом, дело Стависского. И вот Фред и Гаэтан очутились бок о бок на площади Согласия, где дружно кричали: «Долой воров!» Очень весело смотреть, как полыхает в центре Парижа, прямо на улице, машина, которую сам поджег. Да еще когда знаешь, каким путем приобретаются эти машины… Надо было тогда же идти к Елисейскому дворцу… но всюду одна гниль, даже среди демонстрантов были шпики… В районе улиц Ройяль и Риволи гуляли еще два дня: разбили несколько фонарей, подожгли газетный киоск. А затем все пошло к чорту, масонам дали время опомниться, теперь уже демонстрации устраивали коммунисты… Фред сказал ему, что Думерг призвал маршала… А Петэна Гаэтан боготворил в память отца, в память Вердена. Но во Франции не поняли урока Германии. А, кажется, можно бы понять, ведь французы были свидетелями февральских дней. Главари, видимо, боялись повторения этих событий, и деятели национальных партий с беспокойством следили, как подымается волна марксизма. После того как Лаваль стал во главе правительства, казалось даже, что готовится переворот сверху и одновременно изменение курса иностранной политики: разрыв с Англией. Когда Лаваль выдавал замуж дочь, он так трясся, как бы его не укокошили, что обратился за помощью не к полиции, которая совершенно разложилась при радикалах, а к «Королевским молодчикам». Пюжо^[443] прикомандировал к нему отряд отборных ребят, с которыми можно было ничего не бояться. Гаэтан был в их числе. Понятно, они издевались: — Хороша Республика! Председатель совета министров выдает замуж дочь, а почетный караул несем мы! — Но, во всяком случае, это подтверждало их догадки о сговоре между главарями «Аксьон франсез» и правительством.

Среди национальных партий шли ужасные раздоры. Некоторые из «Королевских молодчиков» переходили в партию Дорио, которая только что организовалась. Де ла Рок себя окончательно скомпрометировал. Да тут еще нелады между Моррасом и графом Парижским… Гаэтан никому больше не верил. Примерно в это время Фред Виснер и познакомил его с Делонклем, инженером в строительной конторе заводов Пеноэ^[444], которого сам знал через генерала Дюсеньера, близкого друга своего дяди. В голове у этого человека, точно лава в вулкане, бурлили фантастические проекты и черным отсветом отражались в глазах. И наглости он был беспримерной… Он окончил Политехнический еще до той войны. Создание нового мира — дело инженеров.

План раскола «Аксьон франсез», который лелеяли некоторые ее приверженцы, твердо решившие переменить методы работы, всячески поддерживали в своих писаниях самые молодые последователи Морраса из Латинского квартала, а среди них у Фреда были друзья. Усиленно говорили о прямом действии, о применении террора. Дело в том, что Народный фронт вырастал в подлинную угрозу, демонстранты, подняв кулак, шагали уже по улицам столицы. Палач Даладье, как его называли, теперь вступил в союз с коммунистами и социалистами. В случае выступления против него можно было рассчитывать на поддержку военных. В начале года появился документ, объявлявший, что коммунисты готовят путч, который начнется с избиения офицеров и их семей, что вызвало панику в армии и даже в самых отдаленных гарнизонах. Известие исходило из штаба маршала Петэна. Целью его было подготовить почву для военного выступления в виде предупредительной меры. Говорили, будто Франше д’Эспере дал свое согласие. С проституированной Республикой будет покончено. То, что удалось немцам, удастся и французам. Приблизительно в эту пору Фред женился. Это несколько отдалило его от Гаэтана. После майских событий 1936 года Гаэтан втянулся в деятельность тайных организаций. Фред не знал точно, чем он там отличился, но Делонкль сказал о нем: «Побольше бы нам таких молодцов, и мы бы справились с большевизмом!» После этого в пламени испанского пожара для Гаэтана вспыхнули большие надежды. Вместе с несколькими членами своей группы Гаэтан получил задание перейти к Франко, где он записался в Bandera fantôme, почти целиком составленную из бывших «Королевских молодчиков»^[445]. Очень скоро, в начале 1937 года, Гаэтан Лебозек опять всплыл в Париже; он объяснил своему другу, что по указанию Ирунской резидентуры приехал во Францию для участия в готовящихся операциях. Дело в том, что война в Испании изменила планы организации, и настал момент немедленно применить опыт этой войны для того, чтобы подготовить будущее. В предвидении близких выступлений самой насущной задачей было, конечно, организовать в разных пунктах Франции склады оружия. Кто поставляет оружие — не важно, лишь бы оно было; надо трезво смотреть на вещи…

В те дни Фред очень увлекался политикой. Гораздо больше, чем год назад, когда он находился под некоторым влиянием своего тестя, склонного скорее войти в сделку с правительством. Он бывал у самых различных людей, преимущественно без жены, которая терпеть не могла политики. К тому же она была наполовину еврейкой. Фактически он служил связующим звеном между военными кругами, с которыми вел дела, работая у дяди, и отколовшейся от «Аксьон франсез» группой, куда он рекомендовал Гаэтана; эта группа придумывала для себя различные названия, пока не стала именоваться «Тайный комитет революционного действия» (ТКРД)^[446].

Старик Виснер, бывший в приятельских отношениях с князем Р., близким другом графа Чиано^[447], несколько раз посылал племянника в Италию для заключения различных сделок. Организация использовала эти вполне легальные поездки для своих целей, и как-то во время пребывания в Италии Фред случайно встретил на улице в одном из ломбардских городов своего друга детства. Гаэтан не сразу подошел к нему, но потом, слово за слово, он рассказал о своей работе. Его отправили на юг, в Ниццу, где он поступил в транспортную контору некоего Дарнана^[448], парня что надо! Во время разъездов между Францией и Италией пришлось вывести в расход одного мерзавца, который слишком заботился о своих личных интересах при контрабандной поставке оружия, и вдова подняла ужасную бучу. Никто не знал в точности, что ей известно. И потому причастных к этому делу лиц постарались рассовать по разным местам. Друзья детства вместе сели в Симплонский экспресс^[449].

От Гаэтана не укрылось, что Фреду, хоть он, повидимому, и был довольно близко связан с Делонклем, не очень-то нравилось непосредственное участие его школьного товарища в подобных операциях. Когда Гаэтан рассказывал ему о своих подвигах на испанском фронте, о том, как они расправлялись в деревнях с красными, он отлично видел, что на Фреда это не производит должного впечатления. Сами болтают о насильственных мерах, но в конечном счете для них это одни разговоры. Надо самому повариться в этом котле, чтобы понять, что это такое. Совсем иначе начинаешь смотреть на человеческую жизнь. Когда он чуть не влип с тем незадачливым мужем, он в первую минуту думал, что долго будет казнить себя за убийство человека. Но затем все обошлось, и получилось даже вроде как со щенком, которого бросили в воду, — потом он уже не боится воды. Вернувшись в Париж, Гаэтан стал часто заходить на авеню Анри-Мартен и опять сблизился с Фредом. Сблизился настолько, что они даже отправились в машине Фреда, — причем за рулем сидел сам Фред, — в ту июньскую экспедицию, в Баньоль-де-л’Орн, в результате которой были убиты два итальянских социалиста. По старой привычке втравливать своего школьного товарища во всякие истории, Гаэтан и тут поддался искушению и впутал Фреда в это дело. Фред не подозревал, во что может вылиться их поездка, но не выказал своего недовольства. Что делать! Раз надо, так надо… Но на такие дела есть подходящие люди: какому-нибудь Лебозеку терять нечего, ну, а для Фреда — это не так просто, могут пойти разговоры, чего доброго приплетут еще дядю, а у него заводы, работающие на оборону…

После этой экспедиции он стал избегать Гаэтана. Особенно, когда в сентябре произошел взрыв на площади Этуаль и все прочее, когда был обнаружен склад оружия и сделали обыск у Делонкля. К счастью, Фред не был болтлив и, в противоположность Гаэтану, любившему поражать его рассказами о своих подвигах, не хвастался хотя бы той ролью, которую играл в подготовке мартовского дела в Клиши, когда предоставил в распоряжение Делонкля рабочих североафриканцев с виснеровского завода, нанятых по рекомендации «Солидарите франсез»^[450]; несколько дней спустя один из них сцепился с бастующими рабочими на Севастопольском бульваре, попал в полицию и не сумел держать язык за зубами. Услышав имя Виснер, полиция не дала делу хода, но дядя был поставлен в известность. Он заговорил в повышенном тоне: неужели в префектуре не понимают, что на заводах такой элемент необходим. Нельзя же зависеть от своих рабочих! Но это не помешало ему как следует намылить голову племяннику. Возможно, что все бы и утряслось, но в то лето национальные партии перегрызлись между собой. Дорио, Тардье, Поццо ди Борго^[451] решили покончить с де ла Роком, который был разоблачен как агент полиции. В ТКРД многие были из «Боевых крестов»; то ли кто-то из них, то ли сам де ла Рок, но так или иначе правительству донесли о заговоре. Во всяком случае, к концу ноября министерство внутренних дел официально сообщило о существовании кагуляров, как подпевающая Даладье левая печать нелепо окрестила ТКРД, и Делонкль был арестован. Снова раскопали старые дела, которые уже давно были сданы в архив. Кучу людей отправили в тюрьму, других взяли в оборот, в том числе и Лебозека, но его скоро отпустили, так как он просто состоял в списках организации и никаких определенных дел за ним не числилось. А этот болван не нашел ничего лучше, как назвать поручителем Фреда, которого ничуть не обрадовало, когда инспектор полиции учинил ему допрос, правда, в крайне вежливой форме.

Но тут, как на грех, докопались до дела братьев Роселли^[452], тех самых итальянцев из Баньоля. Кто выдал Бувье и Юге? А начав с них, добрались до Форана, Пюире, Жакюбье, Тенайля… Любо дорого смотреть, как они выдают друг друга! Филиоль^[453] и еще один «неизвестный» скрылись. В газетах появилась фамилия Гаэтана; и что всего неожиданнее, ему не только приписывали определенную роль в убийстве в Баньоль-де-л’Орн, но о нем упоминали и в связи с убийством итальянского торговца оружием. Откуда могли просочиться такие сведения? Ни один из участников первого дела не был замешан во втором. Лебозек смотал удочки. Он скрывался то тут, то там, главным образом у своих друзей франкистов. Его прятали в избирательном округе Лаваля у некоего крупного фабриканта, который, как говорили, частично финансировал деятельность Делонкля. Гаэтан думал: ну и везет же Фреду! Только я один и знаю, кто тогда сидел за рулем в серой машине! Многим надо было помочь исчезнуть, а это не так просто. Аресты следовали один за другим. Гаэтан притаился.

Два года прожил он так, словно в воду канул. Во время Мюнхена у него мелькнула надежда: война! Он мечтал о ней, так как был теперь убежден, что с Республикой, евреями и всем прочим не покончить домашними средствами. Кроме того, из разговоров с Делонклем, с лавалевцами, с военными он убедился, что Франция неспособна отразить натиск немецких войск, пресловутого вермахта, напичканного гитлеровской мистикой. В этой мистике он нашел много такого, что увлекало его в юности: война против идей Французской революции — общая цель с приверженцами Морраса; но тут ее провозглашали гораздо громогласней, опираясь на армию, и от имени многотысячной массы. Видя раскол в национальных партиях, бесконечные доносы, малодушие членов организации, попавших в руки полиции, Гаэтан пришел к заключению, что рассчитывать на французов не приходится, что, в конце концов, все их труды, склады оружия, уцелевшие организации по-настоящему принесут пользу только в тот день, когда всем этим будут распоряжаться иностранные парашютисты, которые расчистят путь войскам неприятеля. Одновременное вторжение немцев, итальянцев и испанцев, — да ведь это же совсем как в 1815 году^[454]! В конечном счете граф Прованский^[455] именно таким путем стал королем Франции. Возможно, что Гаэтан мечтал не столько о восстановлении королевской власти в лице графа Парижского, сколько о поражении проституированной Республики. А потом, хоть Франко и не восстановил на престоле Альфонса XIII, все же Франко… Кто мог бы сыграть роль французского Франко? Э, там видно будет… Франше или Петэн, но они старики; были у Сабиани^[456] и такие, что делали ставку на Дорио.

Итак, Гаэтан не разделял восторгов своих друзей, когда Мюнхен как будто бы устранил опасность войны. Прежде всего это означало, что для него еще не скоро кончится такая жизнь и он, Гаэтан, еще долго будет в тягость то одним, то другим. Многие из его ближайших приятелей были арестованы. Он все время жил под страхом, что кто-нибудь его выдаст. В начале лета он опять участвовал в каких-то довольно темных делах на заводе, куда его устроили сторожем. Там как раз бастовали; во всем обвинили коммунистов — это было очень ловко организовано специалистами-провокаторами. Главари ТКРД сидели по тюрьмам, а те, что были на свободе, тряслись за свою шкуру, боялись, как бы не тронули маршала (которого из двух?), — и люди, очутившиеся в положении Лебозека, искали прибежища у самых отчаянных элементов, среди которых были и немцы. До тех пор, пока на Лилльской улице функционировало германское посольство, они кормились при нем. Но вспыхнувшая война приносила Гаэтану одно разочарование за другим. Моррас боялся пикнуть… Ладно, он старик, никто не кинет в него камень! Но что творится вокруг, господи боже мой! Многие члены организации, которых Гаэтан считал стойкими, безропотно явились на призывной пункт и были отправлены на фронт. Они пошли воевать за англичан, и им простили их прошлое…

— А ты почему не пошел? — спросил Фред своего гостя, который усиленно мылился в ванне.

Из мыльной пены раздался лебозековский смех. — Нет, шалишь, я не дурак. Кое-кто таким образом попался в сети! Здесь не так, как при рыбной ловле, наоборот, мелкую рыбешку, вроде меня, обязательно схватят? Явиться, как идиот, в свой полк, то есть к жандармам Даладье! Нет, теперь я на эту удочку не попадусь; знаю, знаю, говорят, он изменил политику… А потом, скажи-ка, когда Гитлер выиграет войну, ты себе представляешь? Ведь те, кто не пошел воевать против него… ведь они будут задавать тон, они окажутся спасителями Франции!

— Так, значит, ты мечтаешь о политической карьере? — Фред говорил все тем же холодным тоном. Гаэтан вылез из ванны.

Теперь он начал рассказывать, как выглядит война, если смотреть на нее глазами дезертира. До ноября, даже до декабря он еще кое-как перебивался… Но потом таким, как он, туго пришлось. Самое страшное, что, раз ты прячешься, тебя могут принять за коммуниста. Трудно найти постоянную работу: надо получить броню… Ты не мог бы мне достать броню? А то… Ему пришлось кочевать от одного к другому. У многих ведь есть поместья, там можно притаиться, и все шито-крыто… помогаешь по хозяйству фермерам… Но в конце концов всех одолевал страх. Вначале Гаэтан верил в блицкриг. Конечно, бездействие может прекратиться в любую минуту, но люди изнервничались. Каждый раз ему довольно прозрачно намекали, что согласились приютить его только временно. У одного, видите ли, дети, у другого теща, жена боится. Ты себе и представить не можешь, чего только не придумывают, когда хотят избавиться от человека…

— Послушай, неужели ты мне прикажешь опять влезать в ту же рубаху? Я немножко поотощал, твои рубашки будут мне как раз впору… Ах, нет, нет, дай попроще. В шелковой, пожалуй, примут за гангстера! Ты не поверишь, но сабианиста можно узнать по манжетам… Вот эта как раз то, что надо. Ах, нет; на ней вышита метка:Виснер — это не плохо, а «Ф. В.» отдает бошем, понимаешь? Точно Вейдеман^[457]. Ты знал этого убийцу! Странный парень… немножко индивидуалист, это его и погубило.

— У меня все белье меченое; может быть, тебя зовут Франсуа Ватлэ… это фамилия бельгийская.

— Ну, если меня сцапают, пеняй на себя. Ты, конечно, считаешь, что Вейдеман был просто убийцей. Это, знаешь ли, как посмотреть… Не мешало бы попросить у тебя и костюм. Не выставишь же ты меня за дверь в таком барахле?

Фред открыл гардероб; в нем аккуратно висели костюмы, плечи были прикрыты от пыли. Гаэтан восхищенно присвистнул: — Ты, я вижу, стал коллекционером. Послушай… да нет, лучше сам выбери: мне не хочется брать у тебя любимые вещи…

Однако это не помешало ему тщательно выбрать ботинки, носки и все прочее… он не стеснялся. — Мне только одно нужно: не очень броский пиджак, понял? Можно, я воспользуюсь твоей бритвой, пока ты будешь доставать? Вот это правильно, ты употребляешь честную старую бритву, а не всякую механическую дрянь…

Фред, ни слова не говоря, положил на плетеный стульчик серый костюм. Обернувшись, он увидел в большом зеркале отражение Гаэтана и удивился: до чего же этот взрослый мужчина в кальсонах похож на мальчика, говорившего: отдай мне твой галстук, а не то вздую! И начиналась драка, да еще какая! Гаэтан брил теперь щеку снизу вверх, против шерсти, попрежнему рыжей, как огонь. Он сказал с мечтательным видом: — Все теперь стали лицемерами… человеческая жизнь… это я Вейдемана вспомнил… Человеческой жизни сейчас грош цена! Только есть такие, которые никого еще своими руками не убили… понимаешь? На чем основано их чистоплюйство, их щепетильность — это другой вопрос. Пацифистские бредни! Гнилой век! В действительности сильные народы… У тебя нет камня? Я порезался… вот здесь, видишь? Спасибо… В прежние времена… в эпоху итальянского Возрождения… Ты что, удивляешься? Представь себе, я за эти месяцы много книг перечитал. Да, да, некоторое время я скрывался у одного академика: он меня завалил книгами. Прежде всего собственными. Не могу сказать, чтоб это было весело. Но старик любил Стендаля. Ты читал Стендаля? Не «Пармскую обитель», а эти сумасшедшие истории: «Ченчи», «Аббатиса де Кастро» и там еще другие. Ну и интересные же были типы в эпоху Возрождения! Предрассудками они не страдали, а? Ты читал про Малатесту, Сигизмонда Малатесту из Урбино^[458]? Помнишь историю с тем парнем, что сбывал нам оружие втридорога?.. Представь себе, его фамилия была Израэлит^[459]. Как нарочно. В Северной Италии я познакомился с мелкими фашистскими главарями на местах… Я все время вспоминал их у того академика, а его забавляло, что я так интересуюсь людьми шестнадцатого века, и он снабжал меня историческими книгами. А Малатеста, как там ни верти, немногим отличается от Вейдемана, только Вейдеман — я уж тебе сказал — Вейдеман индивидуалист… Малатесту кровь не смущала, так ведь? Но он применял насилие не потому, что ему это нравилось, а ради великих дел; такой, как Малатеста, возводит памятники, которые живут в веках; народ, предоставленный самому себе, никогда не взялся бы за их сооружение, а Малатеста любил прекрасные произведения искусства. Что же от него осталось: злодейства или величие? Если бы не памятники, это был бы только Вейдеман, а вот он… оставил памятники. У него была любовница, по портретам она, на мой вкус, пожалуй, слишком востроносенькая, он приказал начертать ее и свое имя, их переплетенные инициалы во всех церквах. Папа из себя выходил от злости… Ты никогда не видел Фариначчи^[460]? Это уже самый что ни на есть цвет у Муссолини… Ах, я дурак! Да ведь я как раз шел от него, когда встретил тебя, ну конечно же. Я часто думал о том, как нас опять свел случай, тогда в Италии… сам понимаешь, эти два года у меня хватало времени на раздумье! Случай — это все. Только ты один и знаешь, что я участвовал в этом деле и в убийстве братьев Роселли тоже…

Он прервал свою речь. — Это еще не все, мне нужен галстук! Отдай твой, не то вздую! — и он вытащил галстук Фреда из-за жилетки. Фред вздрогнул, но это была только старая шутка. Он снял галстук и отдал гостю: не все ли равно, какой отдавать? Галстук был от Шарве^[461]… Завязывая его, Гаэтан прихорашивался перед зеркалом.

В костюме Фреда у Гаэтана был очень авантажный вид. Фред глядел на него и думал: болтай, болтай, голубчик, меня ты Стендалем не запугаешь. Он сказал: — Вот этот носовой платок хочешь? Или он, по-твоему, немного дамский?

— Сойдет! — Гаэтан с ловкостью профессионального фокусника поймал платок на лету. Кажется, сейчас тряхнет, и платок развернется флагом. Лебозек обильно смочил лицо одеколоном. Сразу видно, что пользуется чужим добром.

— Я полагаю, что ты хочешь получить деньги… — сказал Фред.

— Ясно! Не вытолкаешь же ты меня на улицу таким франтом и без гроша в кармане. Нет, пожалуйста, чек мне не нужен. Ты что, с неба свалился?

— Боюсь, что у меня при себе не так много… Я не предусмотрел твоего визита… Десять тысяч довольно?

Гаэтан выхватил у него из рук бумажник с быстротой и нахальством заправского жулика. И сунул нос внутрь. Фред запротестовал. Ну, что за манеры?

— Вам, милая барышня, такие манеры не нравятся? Я привык сам себя обслуживать. У тебя пятнадцать кредиток… Я предпочел бы двадцать… но как-нибудь обойдусь и пятнадцатью… Подумаешь, что случилось! Зайдешь завтра с утра в банк, а не то займи у своего швейцара! Надеюсь, он поверит тебе в долг. Скажи, ведь это же не твоя жена? Красивая бабенка… ах, да, это та самая киноактриса, как ее звать-то?

Фред вырвал у него из рук карточку Риты и бумажник. — Это тебя не касается… а теперь марш отсюда…

— Его милость выставляет меня за дверь? Так скоро? А еще друг детства! Послушай, Фред, если ты полагаешь, что я пришел ради пиджака и пятнадцати тысяч…

— Ну, говори, что тебе надо, только поскорей… Я ложусь спать, мне к семи утра на завод.

Гаэтан скорчил сочувственную мину. Бедный мальчик! Так рано? Вот завод-то как раз ему и нужен. Не может ли Фред устроить ему работу у дяди на заводе, — не хочется ведь существовать на чужой счет! Он только и мечтает жить, ни от кого не завися…

— И речи быть не может, — сказал Фред. — Прежде всего взять на работу в военное время не так просто, как ты думаешь… а потом, уж поверь мне, сейчас лучше не собираться в кучу… у меня тоже всякие неприятности, рассказывать о них не стоит, а тут еще завод, полиция всюду нос сует из-за…

Жаль. Ему, Гаэтану, очень бы не хотелось обирать старых друзей. Он устал говорить «спасибо».

— Ты спрашиваешь: почему я не воспользовался мобилизацией и не легализировал свое положение? Даже если бы я полагал, что все пройдет гладко… Неужели тебе не мерзко, что люди, которые пели одну песню, теперь затянули другую?

— Взял бы пример с Делонкля… ты знаешь, что он работает в министерстве вооружения с Дотри^[462]?

— Нет, не знал. Но Делонкль… оставим лучше его в покое, у него, вероятно, есть свои основания. Это настоящий человек. Он знает, чего хочет. Надоело мне слушать, как приходят в ужас от того, что для него главное — взорвать Республику, а с кем, все равно: Гитлер — так Гитлер, Германия — так Германия… Это настоящий человек. Оставим его в покое. А вот все прочие… Дрожат от страха, как бы тебя не накрыли у них в доме. А взять и выгнать на улицу не решаются, знают, что еще свежо в памяти, как… Трусость, мой дорогой, никого не красит, а французская буржуазия, уж поверь мне, вся просто трясется от страха… Вчера еще эта сволочь лебезила перед Абецем… добивалась приглашения в Веймар… а сегодня все как затвердили: помилуйте, у моих детей всегда была английская няня! Сейчас они мечтают, чтобы Рузвельт… ты бы послушал их полгода назад! От одного имени Рузвельта их тошнило, а сейчас…

Он явно не собирался уходить. — Ну как, надумал? — сказал он. — Какое там ни на есть местечко для меня у Виснера должно найтись… — Фред начинал злиться. — Ведь я же тебе сказал… — Намеки Гаэтана его раздражали. Лебозековский смех звучал теперь горько. Гаэтан считал, что французская буржуазия неблагодарна не только вообще, но и в частности.

— Ты вспомни Шотана… Мы были еще подростками, у нас тогда сердце замирало: статьи Додэ, шофер Бажу, та ужасная история с полицией, мальчишка, убитый из-за отца, и как мы тогда возненавидели Шотана, — ведь он был во всем виноват. Так, а теперь у нас в разгар войны создан новый кабинет, Шотан в нем заместитель председателя… а «Аксьон франсез» и Моррас молчат! Ведь в тридцать четвертом году мы готовы были биться насмерть на площади Мадлен, под каштанами Елисейских Полей из-за того, что Кьяппа убрали из префектуры… а теперь… этот самый Кьяпп голосует за Рейно, а следовательно, и за Блюма. Ты понимаешь, что это значит? Ведь нас надули. Нас, меньшую братию… а мы отдавали делу и молодость и всю душу… так вот, я тебе и говорю: нужно все смести к чорту… и немецкая армия это сделает… Чего ты такую физиономию скорчил? Иным прочим я этого говорить не собираюсь, а ваш брат заводчик всегда из воды сухим выйдет, так ведь?.. — Вот пристал! Гаэтан тронул своего приятеля за рукав: — Если, конечно, старые грешки не выплывут, раньше чем…

Фред был не из тех, кого легко запугать. И он знал что Гаэтан уважает только грубую силу. Он весь напрягся, точно едва владел собой от ярости, да, собственно говоря, он и действительно был разъярен. С неожиданным вызовом он сильно толкнул своего гостя рукой в плечо.

— Уберешься ты к чорту, да или нет? — Ну, ну, ну… — Гаэтан увернулся от удара, но тут же схватил своего «друга» за руку. — Ах, тебе, милочка, подраться захотелось? Думаешь, раз я отощал так… видно, забыл, что со мной шутки плохи… даже если в данный момент ты больше в форме и можешь взять весом. Да такой человек, как я, всегда над вами, неженками, верх одержит… Что-то такое в нас сидит… может быть, злость… а может быть, нам терять нечего… Вы и перед рабочими поэтому пасуете! А потом, ты сам понимаешь, голыми руками я драться не буду… здесь судей нет… Ты меня знаешь, я не побоюсь запрещенных приемов, в таких делах я правил не соблюдаю! Дурак, оставь в покое свой револьвер, думаешь, я не вижу, как ты его нащупываешь… Ты, как идиот, сам мне выболтал, что у тебя всякие неприятности… и тебе сейчас совсем некстати, чтоб полиция совала нос в твои дела… значит, ты не укокошишь меня здесь, у себя дома, а? Что мне от тебя надо? Не так уж много — работы. Хочешь, я тебе докажу, что ни капли тебя не боюсь? Вот, гляди… я раздеваюсь.

— Это что еще за шутки?

— Ведь не выгонишь же ты меня на улицу в такую темь, да, кроме того, на авеню Анри-Мартен и неспокойно… шатаются какие-то проходимцы, а? Я сейчас, как паинька, лягу в постельку, да, радость моя. Теперь я помылся. Спать буду, как убитый. Если тебе охота, приди полюбуйся, можешь сколько душе угодно потрясать кинжалом над своим спящим гостем и обдумывать злодейские планы… Да, да, да! Когда я начну храпеть, ты разок-другой меня встряхни, и я тут же перестану… Разбуди меня во-время, главное, чтобы из-за меня не опоздать на завод… я пойду с тобой, ты меня представишь…

И, заливаясь самым заразительным лебозековским смехом, он сел и стал спокойно снимать башмаки. — Кроме всего прочего, у меня превосходные документы, — сказал он. — Я тебе покажу: все, что требуется, даже свидетельство о прививках. Да и пора уже обзавестись постоянным местожительством, особенно ввиду переписи, назначенной в ночь на второе апреля, — ты слыхал? И для тебя и для меня лучше, чтоб я устроился к тому времени в другом месте. Сам понимаешь, ведь я могу остаться без продовольственных карточек… тем более, что с первого сентября отменяется коммерческий шоколад… — Он располагался на белом кожаном диване. — Послушай, у тебя найдется лишнее одеяло? — Ничего не поделаешь, приходится набраться терпения и принять неизбежное зло. — Пижаму дать? — Нет, знаешь, я обычно сплю голышом… — Фред смотрел, как он укладывается, и думал: если поддаться искушению, изгадишь к чорту диван… от «Гермеса»^[463]… свиная кожа; крови натечет… Гаэтан заложил под голову свои мускулистые руки, — подмышками видна была густая растительность, — и зевнул. — Ах, да! Вспомнил! Ее зовут Рита Ландор… Верно? В каком же это фильме я эту красотку видел?.. Что-то там насчет Гибралтара… Она играла шпионку, и сложена же, я тебе скажу!

VIII

Тома Ватрен решил сам объявить министру о своем предстоящем браке, поступить иначе было невозможно, этого требовало простое приличие. Он распорядился об оглашении уже на следующий день после визита к госпоже Дюплесси, которая расплакалась и сказала, что ей остается одно утешение — ее дорогая Мюгетта. Следующим шагом было познакомить Ядвигу с мадемуазель Корвизар. Хотя Ватрен и делал вид, что ему наплевать на «мнение света», в душе ему было бы очень неприятно, если бы его секретарша встретила это известие в штыки. Он привык к ней; к тому же боялся всяких осложнений; а по романам, когда пожилой человек женится на молодой, он всегда наталкивается на недовольство домашних, так ведь? Кроме того, полагается, чтобы старые девы… Но с Маргаритой все обошлось по-иному. Женитьба патрона делала его как-то человечнее в ее глазах, Ядвига ей понравилась: не очень красивая, застенчивая; Маргарита надеялась привлечь ее на свою сторону, а может быть, даже и подружиться с ней. Ей важно было иметь союзника в ком-нибудь из домашних господина Ватрена, кто заступился бы за нее, а в случае необходимости отвратил бы гнев патрона, — дело в том, что Маринетта дала ей еще новые задания, и она иногда опаздывала на работу.

Свадьба была назначена на середину апреля. Ватрен думал поселиться с женой недалеко от Парижа, на своей дачке, которая стояла заколоченной со дня смерти Люси. Вьющиеся растения так заплели все окна и двери, что теперь придется прокладывать себе путь топором…

— Странный вы человек, Ватрен! — сказал министр. — Затеять такое дело да еще в такой момент…

И, однако, он тоже встретил эту новость доброжелательно, потому что недавний отказ адвоката от совместной работы оставил у него неприятный осадок. Женитьба же как будто объясняла все, а политические соображения Ватрена он счел просто благовидным предлогом.

— В такой момент! Я демобилизован… Так неужели же откладывать до мирного времени? В моем возрасте каждый день на счету…

Если министр сказал «в такой момент», он имел в виду весьма определенный момент. Ватрен не учитывает обстановки. Председатель совета министров как раз сейчас отправился в Лондон, куда Дарлан, Вюильмен^[464] и Гамелен выехали еще до него. Поль Рейно хочет попытаться получить от англичан то, в чем они все время отказывали Даладье. Он даже не взял Даладье с собой на союзный военный совет под тем предлогом, что тот все еще хромает после падения с лошади и ему вредно лететь. Даладье рвет и мечет и всем, кому не лень слушать, говорит, что Рейно продаст нас Англии или что-то в этом роде… Словом, сегодня или завтра должен наступить поворот в войне. А вы в такой момент рассказываете мне о диком винограде у себя на даче…

Министр улыбался. Жизнь идет своим чередом. — Вы познакомите меня со своей невестой? — Он посмотрел на Ватрена: держится еще совсем молодцом, вот только физиономия… Ну, что ж, пусть еще несколько лет порадуется жизни! Министр помнил первую жену господина Ватрена: Люси всегда была с суфражистским душком.^[465] Несомненно, что Ватрен полевел под ее воздействием. Интересно, какое влияние окажет на него вторая жена? Молоденькая…

— Надеюсь, ваша дульцинея не коммунистка?

Ватрен рассмеялся: — Какое там! Провинциалочка, отец был врачом. — Тучи явно рассеивались. Министр захотел показать адвокату, что он не сердится на него за отказ, тем более, что сейчас это уже не имело значения, раз министром внутренних дел стал Анри Руа, и рассказал ему новость, которую пока еще придерживают в «Континентале», но, по всей вероятности, сегодня уже объявят: по требованию французского правительства, предъявленному ещё Даладье, Москва отзывает своего посла. Господин Суриц^[466] уже не persona grata^[467]. — Возможно, что на его место не назначат никого!

Ватрен встревожился. Ведь это же новый шаг к разрыву с русскими… — Послушайте! Мы перехватили телеграмму, отправленную господином Сурицом, — обращение русской колонии в Париже к Сталину, в котором говорится об англо-французских поджигателях войны! Ведь это же недопустимо! — Так-то оно так… Но последствия…

— Слушайте, Ватрен, когда Рейно показал нам текст декларации нового кабинета, там не было ни слова о России. Это мы с Манделем потребовали, чтобы он прибавил фразу, которая клеймит позицию Москвы… Что там ни говори, а этого выражения Сурица я не мог переварить: англо-французские поджигатели войны! Это что ж, выходит, что на Польшу, на Финляндию напали мы?

Ватрен слушал с совершенно бесстрастным лицом. — Неужели это выражение не оскорбляет вашего патриотизма? Англо-французские поджигатели войны! — Да, Ватрен был оскорблен в своем патриотическом чувстве. Но, может быть, не самим выражением, как таковым. От предыдущего свидания с министром у него осталось чувство глубокой тревоги — все эти планы генерального штаба насчет Бельгии, Швеции, Кавказа… Да, его патриотизм не мирился с мыслью, что в этом выражении может быть хоть доля правды. Министр сказал с раздражением: — Ну, и желчный же у вас патриотизм, Ватрен: вы вечно готовы критиковать родину! Я вам сто раз говорил: если бы это зависело от меня, хоть на миг зависело бы от меня, мы бы продолжали традиционную французскую политику — политику союза с Россией. Но нельзя же быть в плену отживших понятий. Против фактов не пойдешь. А что касается Бельгии, Швеции… военные считают, что сейчас самое желательное — это германская агрессия на каком-нибудь новом фронте. Тогда Гитлеру пришлось бы распылить свои силы, а у нас была бы возможность дотянуть до августа. Дотри считает, что ввиду необходимой реорганизации производства мы не можем рассчитывать до конца лета на получение оружия и боеприпасов, чтобы начать выпускать нужное количество танков в октябре…

Да Ватрен просто не в курсе. И министр осветил ему историю вопроса. Существует два противоположных течения: одни — за непосредственное наступление, которое принудило бы Гитлера перегруппировать свои силы, если только мы не прибегнем к каким-нибудь маневрам и таким путем заставим его потерять терпение и взять на себя роль агрессора, что выгодно для нас и в стратегическом и в дипломатическом отношении; другие — за блокаду, которая тоже может вывести врага из терпения, что весьма желательно… Рейно склоняется ко второму плану. Пока еще не решено, какой блокаде отдать предпочтение — отрезать врага от руды или от нефти. Вот почему председатель совета министров вызвал Вейгана, и теперь его ждут со дня на день.

— Хотите знать мое мнение? Рейно всецело за скандинавский вариант. Колеблются англичане. Или, точнее говоря, англичане хотели бы минировать норвежские воды уже после минирования рек в Бельгии и Эльзасе… а наш генеральный штаб опасается, как бы эта операция не вызвала германских контрмер на нашем фронте до того, как у нас будет возможность ответить… Собственно, на этом Даладье и споткнулся. Понимаете, в чем дело: Тиссен^[468], рейнский стальной магнат, у которого заводы были отобраны в пользу Геринга, перешел на нашу сторону. Вы знаете, что он близок с Виснером… Они вместе вели дела еще до четырнадцатого года… тогда этот крупный заводчик был связан с Берлинским учетным банком… Но вы еще слишком молоды, чтоб это знать! Словом, именно через Виснера мы в конце августа получили сведения о подлинных настроениях Тиссена… Монзи было передано письмо… Тиссен, нашедший приют во Франции, убедил Рейно, что немецкая промышленность задохнется без шведского железа… Гитлер не сможет продолжать войну. Вы знаете, что в Швеции главные залежи железной руды — на севере; для вывоза ее существует только один путь — Балтийское море, большую часть года закрытое льдами… Руда должна идти через норвежский порт Нарвик, свободный от льдов круглый год благодаря теплым течениям. Значит, надо нажать на Норвегию… Это мысль не новая, с самого начала войны повсюду дебатируется вопрос, как поступить — помешать ли вывозу руды или же перехватить ее на море. Во время финской войны мы склонялись к непосредственному вмешательству, но после ее неудачного исхода Гамелен высказался за то, чтобы спровоцировать Германию на выступление, которое дало бы нам возможность вмешаться. Он думает, что нажим англичан на Норвегию, будь он более очевиден, более демонстративен, мог бы толкнуть Гитлера на такой необдуманный шаг… Видите ли, Рейно совершенно явно хочет отделаться от Гамелена, которого считает ставленником Даладье… Но здесь, кажется, все единодушны: Гамелен думает, что норвежская операция выгодна в стратегическом отношении, ибо тогда силы Германии будут раздроблены, но он все же остается при своем прежнем убеждении, что ворота в Германию — Дунай… Рейно же думает, что решающее значение имеет сырье. Должен сказать, что я лично придерживаюсь старого правила: демонстрировать свои силы, даже если не собираешься их применять, — и, значит, в данном случае я тоже на их стороне. Не надо забывать, что Италия — постоянная угроза для нас. Рейно, правда, попытался отвратить удар дипломатическим маневром, вернув в кабинет Монзи по совету Даладье, а по совету Манделя он собирается взять к себе в помощники Бодуэна^[469], который недавно высказался в своей статье за переговоры с Германией. Но князь Р. передал Виснеру слова Чиано, грубая откровенность которых наводит на размышления: «Я знаю моего тестя, он не будет с вами воевать, пока у вас есть шансы на победу». Что вы на это скажете? Если мы заговорим с Норвегией в полный голос, то, пожалуй, Италия да и другие нейтральные страны усомнятся в чересчур распространенной легенде о германской инициативе.

Ватрен слушал эту речь, звучавшую так, словно министр старался оправдать в его глазах политику правительства и свое участие в ней. Но не странный характер этого отчета поразил Ватрена, а явно выраженное желание, правда, высказанное как бы от лица генерального штаба, но все-таки не только от него… чтобы возникли новые очаги войны. Уже десять дней, как бакинский проект отошел на задний план, а Бельгия уступила место Норвегии… но неужели же этот государственный деятель не понимает, что говорит? Ведь только что он сам спрашивал Ватрена, не оскорблено ли его чувство патриотизма, когда говорят об англо-французских поджигателях войны…

Ватрена огорчало до глубины души не то, что это говорят. А то, что так оно и есть. Он смотрел на министра, на этого умного человека, на бывшего сподвижника Клемансо, который в душе осуждал политику Мюнхена и ждал, чтобы пришло его время, — такое время, когда Франция покажет себя, — ведь этого человека он, Ватрен, всегда считал настоящим патриотом. Конечно, Франция прежде всего… но Ватрен думал, что сейчас творятся такие дела, от которых может потускнеть ее светлый образ. Где-то собираются заправилы и решают за нас: Рейно, Дарлан, Гамелен, Чемберлен, Черчилль… Простой шахматный расчет: кем пойти — бельгийским конем или норвежским слоном? Чисто теоретические выкладки, и вдруг… Но это и есть война. Можно ли действовать иначе? Может быть, я просто глуп? Ватрен задавал себе вопрос: не правильнее ли будет усомниться в себе самом, в своих собственных суждениях о таких сложных делах, а не в своем собеседнике? Столько лет они были в самых дружеских отношениях, правда, министр усвоил несколько покровительственный тон, но все же у них были самые дружеские отношения, откровенность в разговорах. В трудные минуты министр всегда с ним советовался…

— Могу я просить вас быть свидетелем у меня на свадьбе, господин министр? — неожиданно для себя самого спросил он неуверенным голосом. Для этого он пришел и вот теперь сказал то, что хотел. Почему же ему вдруг стало так противно?

— Ну, конечно, дорогой друг! — ответил министр. — А в какой мэрии это произойдет? В Уазе или в Париже, в вашем квартале? Мне было бы гораздо удобнее в Париже… при теперешних событиях.

Он подумал: пятнадцатое апреля… Какой это день? Понедельник… Сегодня двадцать седьмое, у нас среда… так, и понедельник через две недели… Что-то с нами будет через две недели!

IX

— Как мы низко пали! — такими словами главврач встретил известие о том, что премьер-министром стал Поль Рейно. Голосование палаты вызвало жаркие споры в офицерской столовой. Вообще же в дивизионном санотряде больше интересовались футболом, чем политикой. Главной заботой Давэна де Сессак было снискать благосклонность командующего 9-й армией, в распоряжении которого они находились в настоящее время. Злые языки утверждали, будто главврач по всяким пустякам посылал к нему связных и выбирал для этого особенно видных молодцов.

Такие разговоры очень сердили Партюрье. Ну, разве это дело — сплетни в армии! Тем более, что на генерала Корапа, который показал себя в Марокко, возлагались большие надежды. Он принадлежал к плеяде Лиотэ. К счастью, сплетнями занимались только офицеры. Ребятам из взвода Партюрье и без того хватало дела — они пользовались хорошей погодой для всякого рода учений. Взять хотя бы обращение с палаткой-медпунктом.

Огромная палатка, почти таких же размеров, как ярмарочный балаган, предназначенная для размещения раненых, для перевязок и даже для операций. Здесь распоряжался толстяк Фенестр, его как хирурга палатка интересовала больше всего остального. Сначала попробовал раскинуть палатку первый взвод, премоновский; санитары Партюрье, выстроившись вокруг, следили за каждым движением, чтобы не упустить ничего. Прежде всего надо вбить колышки, согласно указаниям на рисунке, затем приладить веревки, брезент… все это на земле, а потом разом — хоп! И вся палатка в готовом виде стоит на месте. Понимаете, действовать надо быстро: прибываешь на место, раненые уже ждут… Первый взвод провозился сорок пять минут, а полагалось на всю процедуру двадцать.

Фенестр хлопотал, указывал, как разместиться, как все расположить внутри палатки, чтобы можно было работать в наилучших условиях. Сорбен скептически поднял брови над узкими глазами и с озадаченным видом поглаживал подбородок: — Как по-вашему, а, Партюрье?

— Ну, господин лейтенант, мои быстрей управятся! Вы ведь знаете, студенты, хоть они, конечно, не моряки, но все же…

— В этом я, Партюрье, не сомневаюсь, ничуть не сомневаюсь… но только я не пойму, что это за война? Просто не могу себе представить, чтобы в ту войну, в нашу войну, можно было вот так, в разгар сражения заниматься такими фокусами. Да ведь нас бы засыпали снарядами! Это же самоубийство…

— Теперь не четырнадцатый год…

— Весьма глубокомысленное замечание, Партюрье! А я от себя прибавлю: теперь сороковой год! Все-таки мне очень хотелось бы знать, на каком расстоянии от врага мы будем заниматься этой акробатикой…

Партюрье же больше всего хотелось, чтобы его взвод поставил рекорд. И в самом деле, они потратили полчаса с небольшим… И теперь стояли вокруг вспотевшие, недовольные тем, что им не удалось справиться быстрей; Жан де Монсэ оправдывался за всех перед начальством: — Господин военврач, это потому, что в первый раз; теперь мы наловчились. Вот увидите!

Надо было освоиться с целой кучей приспособлений. Чего только не таскали с собой в машинах! Видите ли, дивизионный санитарный отряд нам кажется чем-то огромным, но по сравнению с дивизией… Соседняя мотодивизия на нашем левом фланге была перегруппирована. В 1-й армии остались очень довольны результатами. Ведь эта дивизия уже не у Корапа, а у генерала Бланшара^[470]. Вы только представьте себе, сколько километров займет такая мотодивизия еще до того, как она тронется с места! Между машинами надо соблюдать дистанцию не меньше тридцати метров: ну, так на это требуется сто десять километров, уж это во всяком случае. Сто десять километров? Вот это да!.. А мы когда двинемся? Ребята обступили Партюрье, глаза у всех горели. — Сто десять километров! Вот покатится такая игрушка…

Приказа ждали со дня на день… Наконец-то мы увидим танки! Те, кому не пришлось побывать в Сиссоне, сгорали от нетерпения. А потом, уже несколько дней в газетах помещали снимки английских танков, двигавшихся где-то по французской земле. Вообще в газетах все больше и больше говорили об английской армии. Разве не обидно? Точно у нас своих танков нет!

А с выступлением их надули. Оба взвода и почти весь обслуживающий состав погрузились на машины, запаслись продовольствием и поехали на Шмен-де-Дам; просто, чтобы познакомить людей с историей старшего поколения и на месте рассказать им, что такое война. Вид у них был смешной: в шинелях с подоткнутыми полами, в поясных ремнях, с противогазами, в касках; все были очень заинтересованы предстоящим, немножко взволнованы и уж совсем несерьезно настроены. Гроппар, по обыкновению, ругался: воображают, что воспоминания о Шмен-де-Дам нам духу прибавит! С Жонетом они никак не могли поладить. Жонет уверял, что это называется эксплуатировать покойников, но в то же время он говорил, что Шмен-де-Дам, как-никак, кусок истории Франции.

Особенно волновалось старшее поколение — Фенестр, Сорбен. Сорбен был здесь летом восемнадцатого года, когда французские войска снова заняли форт Мальмэзон, а у Фенестра здесь погиб брат — в Мулен-де-Лафо. С погодой повезло: день выдался чудесный. Давэн де Сессак роздал топографические карты, полученные из штаба дивизии, с кратким пояснением происходивших боев. Партюрье ни на шаг не отставал от Сорбена — Сорбен неимоверно вырос в его глазах: ведь он участник здешних событий. Ребята мало что понимали. По правде говоря, это поле производило странное впечатление… тут еще чувствовалась та война, несмотря на новые здания, на огромные фермы, возведенные на ссуды по плану послевоенного восстановления. А стоило только пригреть солнцу, как сейчас же подымалась пыль… Сорбен, стоя на пригорке, пробовал объяснить, чтò, собственно, надо считать Шмен-де-Дам. Он рассказывал, как они с полковым священником плутали вон там… да, по-моему, именно там… на разрушенных дорогах, представлявших собой ряд воронок. Все это были памятные места, как вехами, отмеченные фермами: ферма Анж Гардьен, ферма Менжан, ферма Коломб… вон там, видишь? А за ней — Санси, Жуи-Эзи… Ты спрашиваешь, где дорога? Да вот же она, вон та линия водораздела между Эном на юге и Элетт позади нас… Там другие фермы — Мальваль, Юртбиз, мельница Воклерк, Краон… Сорбену довольно было одних названий, таких звучных и таких скорбных, они говорили ему обо всем.

А кроме того, здесь есть еще ходы сообщения… Ты не знаешь, что это такое? Так вот представь себе…

Они вошли в одну из тех огромных пещер, которые в течение четырех лет одновременно занимали и французы и немцы, и случалось, что противники, неожиданно натолкнувшись друг на друга, схватывались в темноте, даже не разглядев врага… Теперь подземные галереи освещались электричеством, — это очень покоробило Сорбена; речь экскурсовода, от которой коробило в тысячу раз сильней, чем от лампочек, заполняла пещеру своим монотонным журчанием; ровным голосом называл он номера полков, скрывавшихся в этих темных ямах, перечислял погибших, сообщал, потирая от удовольствия руки, цифру ежегодных посещений, включая и немецкие делегации, аккуратно возлагавшие цветы… вот сами взгляните… правда, этот год они что-то запоздали… И все же пещеры вызывали невольное содрогание. Даже Гроппар побледнел и был доволен, что в полумраке этого не видно.

Когда они вышли, Сорбен сказал Фенестру: — Вот после того, как снова увидишь все это, — хоть я и был здесь в восемнадцатом году, да как-то забывается, — вот после того, как увидишь, смешно даже думать о нашем ярмарочном балагане… ну, о нашей палатке…

Фенестр рассердился. Палатка-медпункт была его детищем, с ее помощью он рассчитывал творить чудеса. Вечно та же история — терапевты не верят в хирургию!

Они зашли на одну из огромных современных ферм, которые выросли здесь на костях убитых. Поразительно, какое средневековое впечатление они производят, — высокие стены, башни для силоса… а главное, во всем какое-то удивительное несоответствие! Хозяин угостил господ офицеров коньяком, подал колбасу и сыр. Это был коренастый мужчина, неопределенного возраста, русый с проседью, с обветренным, загорелым лицом, в стоптанных сапогах и кожаной куртке. Давэн де Сессак расспрашивал его о механизации сельского хозяйства. В Алжире машины применяются в очень широких масштабах. Фермеру на Алжир было наплевать. В ответ он только кивал головой. Он повел офицеров в сараи, показал им свои машины, тракторы, косилки-сноповязалки; затем — свое свиноводство, образцовые свинарники; по дороге цыкнул на рыжих цепных псов, заливавшихся лаем. Стоя у ворот, он указывал движением головы на свои владения по ту сторону ограды, на огромные голые пространства по всему плато и по склонам, спускавшимся к Краонель… Работников, видимо, было не бог знает сколько для такого обширного хозяйства. За столом им прислуживал испанец, смуглый плечистый парень в полинялом свитере. Когда он вышел, хозяин подмигнул и большим пальцем указал на дверь: — Вот этот самый парень… когда он сюда пришел, был… вы не поверите… он был красный! — Все очень заинтересовались: — Ну, а теперь?

— Ну, теперь… — Он рассмеялся, обнаружив отсутствие двух передних зубов… — Такой богач… — удивился Бурра. Доктор Деба спросил: — Ну и что же? — Он не заметил недостающих зубов: он был без очков.

На обратном пути Жан загрустил. Он сам не мог бы сказать, почему он думал об этой чудовищной бойне, глядя на бескрайние просторы, где люди столько времени вели непонятную, жестокую борьбу со всем — с зимней стужей, с палящим летним солнцем; пыль, пещеры, кладбище и даже эти цветы, поле битвы без конца и начала — все вызывало в нем смятение, которое он сам не мог себе уяснить. То, что должно было начаться с минуты на минуту, война, которую все ждали, которую многие втайне даже желали, эта волнующая неизвестность, — неужели же это будет похоже на мрачный мир Шмен-де-Дам? На эту бесславную эпопею, нашедшую свое завершение в ежедневно возобновляемых рассказах экскурсоводов? Конечно, теперь все будет совсем другое, мы знаем, что история не повторяется; мы будем бегать с тачками-носилками, разобьем палатку, и Фенестр будет резать ноги и руки, а вокруг будет стоять оглушительный грохот танков, — ведь у нас есть танки, и нам придется продвигаться вслед за ними, чтобы подбирать раненых, чтобы вскрывать люки подбитых танков ломиками Жокаста…

Ведь Жокаст и Праш разработали две модели «ножей для консервных банок», как они их называли, и главврач даже направил эти модели в штаб дивизии, а оттуда вместе с благодарностью за инициативу было прислано сообщение, что эти прототипы — так и было сказано — переданы в генеральный штаб.

На следующий день после поездки на Шмен-де-Дам полковник Гревиль вручил дивизионному санитарному отряду значок^[471]. Произошло это событие на футбольном поле, на краю деревни, около речки, высокие тополя только с одной стороны окаймляли поле, размокшее от дождя, который лил всю ночь. Отряд топтался в грязи, ожидая, пока прибудут офицеры. По сравнению с ожиданием церемония заняла очень мало времени. Когда полковник торопливым шагом проходил перед строем, сквозь тучи пробился бледный луч солнца.

— Посмотри, совсем будто в театре, — шепнул Жонет Морльеру и мотнул головой, указывая на солнце, как раз совершавшее свой выход на сцену. Насчет значка все единодушно решили: значок убогий! Уж лучше совсем не надо значка, чем такой, с жалкой бронзовой каемкой…

* * *

Выступление дивизии совершилось как-то само собой. В тот самый день, когда в газетах появилось совместное заявление французского и английского правительств о соглашении между обоими государствами, обязавшимися не заключать сепаратного мира, — в тот самый день моторизованная дивизия получила приказ выступить. И тут же все пришло в движение. Надо себе только представить — автоколонна, растянувшаяся на сто десять километров; дороги, маршрут, порядок передвижения — ведь все это следует обдумать, рассчитать. Малейшая оплошность — и начнется неразбериха! Двигались на север, северо-запад… шли — куда? На Сен-Кентен, Камбрэ… Сердца бились сильней. Может быть, это уже начало настоящей войны. А потом, хоть Сиссонская равнина не очень-то весела, а все же чем дальше забираешься на север, тем мрачней, тем трагичней становится пейзаж. Кажется, что эти места просто созданы для войны, столько веков земля здесь дрожала под шагами солдат.

Водители машин сделались вдруг самыми важными лицами в санитарном отряде. Все зависело от них. В общем они были старше студентов и обслуживающего персонала. И по виду гораздо серьезнее, чем повара и писаря. Жан де Монсэ сидел в кабине машины, груженной тачками-носилками для раненых. Вел машину Праш, тот самый, что в футбольной команде был центром нападения. Парень на вид довольно мрачный, неразговорчивый. Жан был этим доволен. Начался дождь. Колонны двигались медленно, задерживаясь на перекрестках. Жан прижал к себе сумку с противогазом и думал о своем. Он не вслушивался в громкие выкрики команды, его это не касалось. Он думал. О том, что предстоит. О неведомом мире, который ждал их впереди. О бесповоротности того, что надвигалось. Поля, поля. Бесконечные деревни, одна — как другая, вытянувшиеся вдоль дороги; одинаковые домики, один — как другой, кирпичные, низенькие; перед дверью ступенька, кирпичи темнобурые, почти черные. И опять поля. Поля. Поля. Жан думал. Машина то и дело останавливалась. Праш молчал. Жан думал о мире, где нет Сесиль и где все находит свое завершение в рассказах экскурсовода. Незаметно воспоминания о Сесиль вытеснили все остальное, заполнили все его думы, Сесиль… Колонна снова тронулась в путь.

На место они прибыли, когда уже смеркалось. Как будто все прошло гладко. Партюрье, очень взволнованный, сказал Жану и Алэну, что они вышли из полосы 9-й армии. Они уже не у Корапа, их мотодивизия придана армии Бланшара.

— Ну, и что из этого? — сказал Жонет, проходивший мимо и услышавший его слова. — Ведь не армии же кашевара; это я так, для рифмы… — Как бы там ни было, но деревушка, где остановился санотряд, производила унылое впечатление. Под моросящим дождем в наступающей темноте люди пошли отыскивать отведенные им квартиры.

Трудно даже было назвать это деревней — просто две-три фермы на перекрестке, тут же церковь и улица с домишками, совершенно такими же, как те, мимо которых они проезжали по дороге сюда: жилища рабочих сахарного завода, очертания которого вырисовывались поодаль на сумрачном небе. Взвод расположился в покинутом доме, рядом с флигелем, где жила крестьянская семья; сыновья были мобилизованы и работали на заводе. Дом был двухэтажный, но без лестницы. Ее начали строить, но потом это оказалось слишком дорого, и тогда решили удовольствоваться приставной лестницей и лазить прямо в окно. Внутреннее расположение было очень забавное: несколько клетушек в ряд, словно шкаф с ящичками. Дом был еще не обжитой; в одну комнату складывали сено, в другой устроили примитивную ремонтную мастерскую, всего одна комната была оклеена обоями, да и те уже были ободраны, хотя в нее еще не успели поставить мебель… Жонет, Гроппар, Канж, Пеллико, Моконсей, Вормс, Мор, Белле, Филлу, Бельзонс, Делла-Роза, Монсэ, Морльер устраивались на новоселье, спорили из-за мест. — Кто здесь, в этой конуре, будет спать? Я не лягу с Дюпати, он все место займет! — Дюпати тебе не нравится, а у самого от ног воняет… — Ну, ладно, ладно! — Эй, вы там, — ужинать! — Во дворе заливалась лаем черная собака. Дождь перестал. Пахло сыростью и торфом. Над длинным сараем, по краю надвигавшейся тьмы, лежала каемка тусклого закатного света. Сквозь грохот идущих танков слышались отдельные выкрики. В низких домиках зажигались первые огни.

Партюрье пошел к приземистому квадратному дому, где, как ему указали, поместилась офицерская столовая. Вереница грузовиков еще стояла вдоль дороги, а напротив, на той стороне, остановилась легковая штабная машина. Партюрье узнал шофера полковника Гревиля, командующего дивизией. Полковник зашел в офицерскую столовую всего на минутку, выпить стаканчик вина. Седая женщина, сидя на корточках, растапливала камин. С дороги доносился грохот танков. Партюрье вытянулся и отдал честь. Полковник продолжал разговор с Давэном де Сессак: — Указание из Второго отделения 9-й армии, от вчерашнего числа. Повидимому, с выступлением несколько поторопились. 1-ю армию усилили за счет армии Корапа… Надо думать, что здесь мы не засидимся… С минуты на минуту можно ожидать приказа о выступлении, действовать придется быстро. Мой совет — считать, что период подготовки закончен. Держите ваших людей наготове!

Давэн де Сессак, как всегда подтянутый, в светлом френче, в мягких сапогах, нервно сжимал в одной руке перчатки и в почтительном волнении слушал своего начальника: — Да, господин генерал… слушаюсь, господин генерал… — Он уже знал, что Гревиль назначен командиром бригады. Это был прощальный подарок Корапа.

Когда Гревиль уехал, главврач оглянулся на Фенестра и Бурра, которые были тут же, но во время разговора стояли поодаль. В глазах капитана мелькал какой-то огонек, он то и дело поглаживал свои подстриженные усики; перчатки он бросил на стол, прекрасные кожаные перчатки, еще совсем новенькие. Повидимому, Гревиль сообщил ему какие-то новости, которые следовало держать про себя, но они так и вертелись у него на языке; он посматривал то на Фенестра, то на Бурра, словно ища, с кем бы поделиться, хотя и знал, что это невозможно. Тут он заметил Партюрье, которого любил за молодость, за смелость. Он крикнул:

— Послушай, аптекарь, чего ты ждешь? Ну-ка, давай сюда музыку! Вон там радио, видишь? — Партюрье выполнил приказание, и из приемника понесся голос Альбера Прежана^[472], с трудом перекрывая грохот танков, возобновившийся после минутного перерыва:

АДавэн де Сессак между тем говорил Фенестру: —…и мы являемся подкреплением ударной группы на левом фланге расположения…

X

Луиза спешно покинула замок Геккеров после того, как туда приезжал ее муж. Барон Поль-Эмиль Геккер привез из Брюсселя новости: бельгийский генеральный штаб как будто склонен разрешить союзникам вступить в Бельгию, и к границе уже начали стягивать войска. Поль-Эмиль заехал к родителям и без труда убедил Луизу, что благоразумнее вернуться в Париж. Тем более, что сам он должен был по делам отлучиться на неделю в Лондон. Он только что вернулся из Швейцарии, там, в Локарно, он встретился с бароном Тиссеном: этот крупный промышленник, сейчас играющий роль хорошо осведомленного советчика при союзных правительствах, сообщил ему свои предположения относительно дальнейшего развития военных действий; и в связи с этим надо было принять кое-какие меры…

Для Луизы это пришлось как нельзя более кстати. Ей иногда хотелось плакать с тоски в имении родителей мужа; единственное, что оправдывало существование этого имения, — кроме, конечно, его внешнего великолепия, — был исключительно богатый погреб ее свекра, но жить в деревне на юге Тирлемона в конце марта, видеть унылые берега Гетты, разговаривать со свекровью… Да к тому же еще Диего писал невозможные письма, украшенные весьма красноречивыми рисунками, изображающими то плачевное состояние, до которого довели его отсутствие Луизы и собственная верность. Даже подумать страшно, что такое письмо может вскрыть и прочесть цензура! По правде говоря, когда Луиза уезжала в замок Геккеров, молодой художник уже немножко ей надоел, но после нескольких недель, проведенных в бельгийской деревне, она опять готова была признать его идеальным любовником. Кроме того, Жоржетта Лертилуа, все последнее время жившая в Лилле, потому что там находился призванный на военную службу Орельен, теперь по его настоянию возвращалась с детьми в Антибы и написала Луизе, прося разрешения, когда будет в Париже, остановиться на несколько дней у нее. Дом в Шайо был, конечно, в полном запустении, во всяком случае оставить Жоржетту там одну, на попечении прислуги, просто невозможно.

Все было отлично обдумано, но часто самые тонкие планы расстраиваются: у Диего лопнуло терпение, и он уехал на Лазурный берег, сославшись на выгодный заказ. Какая-то американка… Нет, ты только подумай, Жоржетта, в самый разгар войны! Выгодный заказ! Что это за американка? Какое бесстыдство, ведь наши солдатики идут на смерть! Ты ничего не будешь иметь против, если я поеду с тобой в Антибы? Я, конечно, не хочу, чтобы этот подлец думал, будто я за ним бегаю! Но что делать сейчас в Париже? Мужчины мобилизованы, куда ни плюнь — одни женщины. В театрах смотреть нечего. А там у тебя весной так чудесно… Решено, мы едем вместе.

— Послушай, — сказала Жоржетта, — что это за слухи, из-за которых Поль-Эмиль отправил тебя в Париж? Ты думаешь, что-нибудь серьезное? Потому что и Орельен тоже наговорил мне бог знает что… ему, видишь ли, как мобилизованному неудобно, что семья под боком, хоть это, конечно, вполне естественно, раз мы вообще там живем, но остальные будут завидовать… Верно, он тоже что-нибудь слышал… должно быть, в штабе говорили. Ах, теперь я места себе не найду, просто места себе не найду!

— Почему? Что за глупости! Ну, допустим даже, французы вступят в Бельгию… Во-первых, это не обязательно должно коснуться Орельена, а потом все-таки разница — Бельгия или Франция.

Чего Жоржетта волнуется? Все уже давно привыкли к этой войне, совсем не похожей на войну. И почему непременно предполагать, что положение изменится? А потом, знаешь, в Брюсселе говорят одно… Кого бы здесь повидать, кто мог бы тебя успокоить? Постой, а Висконти… Он в комиссии по иностранным делам…

— Ты, Луиза, говоришь глупости! Во-первых, Ромэн, верно, ничего не знает… Неужели ты думаешь, что генералы посвящают депутатов в свои планы?.. Но должна сказать, что с удовольствием повидаю Матильду…

В воскресенье они отправились завтракать к Висконти, на набережную Малакэ. Это было настоящее нашествие. Дело в том, что Бабетта просто потребовала, чтобы Жоржетта привела своих малышей. Детям накрыли столик в гостиной, рядом со столовой, чтобы они не мешали взрослым. Два дня стояла отвратительная погода. Председателю совета министров пришлось даже отложить свое выступление по радио: он должен был говорить для Америки. Как нарочно, у Висконти оказался и Доминик Мало, вечно торчавший там. Он сказал, накладывая себе полную тарелку салата: — Погода, между нами говоря, тут ни при чем, я в это не верю. Я думаю, что здесь дело в другом: Рейно вернулся из Лондона, он наобещал англичанам с три короба, а военный комитет тормозит дело.

— Ну, конечно, ты хочешь нас уверить, что твой друг Даладье защищает наши интересы! Э, все они одного поля ягода… — поддразнил его Ромэн Висконти.

— Ромэн, в конце концов, я с тобой поссорюсь! Матильда, вы слышите, что он говорит? Он отлично знает, что мне это неприятно… Если бы ты его видел в пятницу, когда возвратился Рейно! Ромэн, он страдает, этот человек страдает, — он представляет себе, что по легкомыслию может наделать его преемник! И никто, понимаешь, никто не знает, что выцарапали у Рейно на Даунинг-стрит, чего это будет стоить Франции! Ты, надеюсь, понимаешь, что Даладье все эти годы недаром стоял во главе национальной обороны… вчера у Лебрена весь наш генералитет был с ним заодно… председателю совета министров пришлось подчиниться. Ты понимаешь, он согласился на минирование Рейна, на операцию, которой Даладье противится уже целый месяц, — согласился, когда у нас нет достаточно сильной авиации, чтобы ответить на контрудары немцев!

— Короче говоря: большинство одного голоса в палате и абсолютное меньшинство в военном комитете! Ты знаешь, что маршал здесь? Монзи видел его вчера, он мне сегодня утром сказал.

— Петэн! Это, пожалуй, единственный человек, которого можно противопоставить Рейно! — вздохнул Доминик, а Матильда с улыбкой нагнулась к толстяку-радикалу и сказала ему конфиденциальным тоном: — Знаете, Бабетта тоже не любит Рейно… потому что он закрыл кондитерские…

— Теперь каждую неделю три дня подряд не будут торговать мясом, — сказала Луиза Геккер. — Я понимаю, что сейчас война, но почему же подряд? Это очень неудобно. А вдруг гости к обеду…

— Знаешь, что говорят про Рейно? — спросил Ромэн. — Взял подряд на ряд блокад! Да, я сегодня видел Монзи. Наш Анатоль обеспокоен. Во-первых, как он говорит, его деморализует твой Даладье… Он имел долгую беседу с маршалом, который уже едет обратно. Нет, не в Мадрид, в Сан-Себастьян… это и ближе… и удобнее. Но, как-никак, он сказал Монзи странную вещь… он сказал: «Они призовут меня во второй половине мая». Правда, странно? Что старик имел в виду, как ты думаешь?

— Не знаю… — Доминик Мало был озадачен. Ему припоминалось, что он уже слышал что-то в этом роде. Но что именно? Во всяком случае, два месяца — большой срок. Продержится ли кабинет до тех пор? В партии радикалов было очень сильное течение за то, чтобы при голосовании их депутаты не считались с тем, что среди министров есть радикалы… Но Петэн, возможно, имел в виду не парламентские, а военные дела. Висконти сказал, что в военное время неудачи на фронте обычно влекут за собой министерский кризис. Пример этому Финляндия и Даладье. А потом, если на то пошло, маршал в курсе всех планов генерального штаба, раз даже при Гамелене состоит полковник Фильдегонд, в обязанности которого входит осведомлять маршала. Старик, сидя у себя в посольстве, в курсе всего…

— Мне ваша политика надоела, — сказала Жоржетта. — Меня интересует одно — будут ли бои на северной границе…

— На северной? — переспросил Мало. — Почему же именно на северной? Северная граница даже не укреплена. Чего же ради вам хочется, чтоб там были бои?

— Да мне этого совсем не хочется… только Орельен…

Ромэн усмехнулся: — Орельен! Вы слышали, Доминик, как она это сказала? Орельен… А еще есть на свете люди, которые не верят в счастливые браки!

В соседней комнате ссорились дети, ссорились и смеялись веселым детским смехом. Погода прояснилась, в окно был виден кусочек голубого неба. Ромэн читал лекцию о стратегии. Конечно, с такими людьми, как Гамелен, никогда нельзя быть уверенным, но все-таки, если внимательно читать газеты… взять хотя бы весь этот шум, который подняли из-за блокады… Где же тут тайна военных операций?.. И Балканы, и Швеция, и Дарданеллы… выбирай, что хочешь…

— Что угодно, только не Фландрию, — сказала Жоржетта. — Видите, какая я сговорчивая…

Тут зазвонил телефон. — Если это Люк, я позову его, — сказал Ромэн. Дамы согласились, что Люка стоит позвать. Нет, это не Люк. По изменившемуся голосу Висконти было ясно, что дело серьезное. Все притихли. По репликам Висконти ничего нельзя было понять. — Вы хотите с ней поговорить? Видеть ее немедленно?.. — Матильда встала, Ромэн, который уже возвращался к столу, остановил ее: — Не тебя, Луизу… не могу понять, в чем дело… звонил полицейский инспектор…

— Меня? — воскликнула Луиза. Она покраснела до корней волос. — Что это может быть? — Он не пожелал объяснить. Он звонил от вас, прислуга сказала, что баронесса завтракает на набережной Малакэ. Сейчас он приедет… какое-то важное сообщение…

Ну вот! Завтрак испорчен. — Не волнуйся! — сказала Матильда. — Прежде всего, где сейчас Поль-Эмиль? — Поль-Эмиль? Поль-Эмиль в Лондоне, значит… Нет, Поль-Эмиль тут ни при чем, совершенно ясно, что ни при чем… — Жоржетта подумала: Диего… Что могло приключиться с Диего? Во всяком случае, Луизе явно не по себе.

— Если вам угодно, Луиза, я пойду с вами. Вы поговорите у меня в кабинете… — Но когда явился полицейский инспектор, — господин с жемчужной булавкой в галстуке, пожалуй, слишком безупречно одетый, но в остальном почти человек общества, — Висконти не стал особенно настойчиво предлагать свои услуги: у женщин подчас бывают тайны… может быть, потому Луиза расхрабрилась и пожелала остаться с инспектором с глазу на глаз…

— Жаркое остынет, кушай… — сказала Матильда; она заметно волновалась, и Доминик попробовал пошутить по поводу предстоящих постных дней. Все поглядывали на дверь. Дверь вскоре открылась. Луиза не плакала, но была очень встревожена.

— Жоржетта, скажи, как найти Сесиль? Она все еще в Нормандии?

Сесиль? Что случилось? При чем тут Сесиль?

Фреда нашли в его квартире… нет, нет… он жив, но ранен… не безнадежен, но, во всяком случае… — Прошу извинения, господин депутат… — сказал инспектор, поклонившись и указывая, на накрытый стол.

Так. Притворили дверь в комнату к детям, чтоб они ничего не слыхали. Ромэн предложил проводить Жоржетту и Луизу. Какая ужасная история! По словам инспектора, в доме на авеню Анри-Мартен швейцар сказал, что родители госпожи Виснер в Биаррице; инспектор, конечно, тут же подумал, что надо предупредить дядю пострадавшего. Но господин Виснер как раз уехал в Лондон. И тогда кухарка, которая первая обнаружила преступление, сказала, что надо обратиться к баронессе, а дома у баронессы сказали, что баронесса обедает у господина депутата… «и его супруги…» — церемонно прибавил инспектор с изысканно вежливым поклоном в сторону Матильды. Дальше, дальше! Но он хоть жив? Жоржетта больше беспокоилась о Сесиль, чем о Фреде… Господи, как подумаю, бедняжечка… ведь они познакомились у меня!.. Благодарю вас, господин инспектор, у меня машина, я провожу дам и буду ждать вас на авеню Анри-Мартен.

Инспектор явно хотел сказать несколько слов господину депутату… наедине. Хорошо, я вас слушаю. Вот в чем дело: случай чрезвычайно странный… некоторые детали… я не хотел бы при дамах! И то, что это именно господин Фредерик Виснер, особенно все усложняет…

Видите ли, по показаниям кухарки, уже несколько дней у господина Виснера жил… ну, словом, ночевал его знакомый… слышно было, как они спорили… то есть… Нет, никто не знает, как звали этого знакомого… вещей у него как будто никаких с собой не было… да, он скрылся. Повидимому, это не с целью грабежа. Во всяком случае, не только с целью грабежа, в квартире много ценных вещей… и как будто ничего не пропало. Нет, это был не просто знакомый, а приятель господина Виснера, они были на «ты»… Да, кухарка сообщила еще одну подробность: ей кажется, что знакомый господина Виснера был в костюме господина Виснера, во всяком случае на нем был галстук господина Виснера, насчет галстука она утверждает с уверенностью… В каком состоянии господин Виснер? Так вот, доктор говорит, что он выживет… Нет, в сознание он еще не пришел: опасаются, что поврежден череп. Чем? По всей вероятности, тупым предметом… Нехорошо, что его нашли только через несколько часов… он потерял много крови… Так вы говорите, что госпожа Виснер в Нормандии? Жаль, очень жаль… особенно жаль, что дядя господина Виснера в отъезде. Очень жаль…

— Само собой разумеется, мы приняли все меры, чтобы ничего не проникло в печать…

— Если потребуется, я поговорю с Фроссаром…

Доминик Мало спросил: — Ромэн, я тебе не нужен? — Нет. Только не болтай зря…

* * *

У соседа Жозефа Жигуа по палате одна нога ампутирована по самое бедро, а другая — по колено. Теперь ему прилаживают протезы, чтобы он мог ходить. Сегодня нервы у него совсем сдали. Видно, как под одеялом дрожит мелкой дрожью его большое искалеченное тело. Он не может справиться с рыданиями и стонами, которые сотрясают его могучие бесполезные теперь плечи; вот плечи высунулись из-под одеяла, вот опять спрятались, теперь повернулись, и голова зарылась в подушку.

Жигуа не видит, но он знает, он чувствует, что рядом с ним горе. Его незрячее лицо напряжено, голос звучит мягко, ласково. Он говорит: — Мерсье, а, Мерсье? Полно, успокойся! — Мерсье не отвечает, сотрясаемый внутренней бурей. И Жозеф утешает его, как ребенка: — Ну что ты расстраиваешься?.. Ведь колено спасено, ты же сам говорил… Вот если бы обе ноги отрезали и нужна была бы тележка… Знаешь, если одно колено осталось, это еще не так плохо… А потом, ведь у тебя руки целы… подумай, сколько ты всего можешь делать! Тебя не надо кормить с ложечки, ты можешь сам умываться и все такое, ты можешь страницы в книге переворачивать, и глаза у тебя есть, ты читать можешь, ну чего ты убиваешься… Кто говорит, конечно, с ногами лучше, но пока у тебя голова на плечах, а уж это от самого человека зависит не терять головы. Пока у тебя котелок варит, ты — человек, понимаешь… пока голова работает, ты не пропал. Знаешь, когда у меня еще глаза были, я читал одну книгу, не знаю, как тебе объяснить… тот, кто ее написал, был ранен во время своей войны, он целых двадцать лет лежал в кровати, он ослеп, и вот видишь… вот видишь, написал книгу… прекрасную книгу… Правда, дело это было в Советском Союзе… а у нас ее перевели… «Как закалялась сталь»^[473] — так она называется… Надо всегда помнить о таких людях, и тогда у тебя будет утешение: вот он взял и написал книгу, и я тоже что-нибудь сделаю… Я тоже еще пригожусь… понимаешь?

Рыдания на соседней койке затихают. Раненый приподнялся на руках, повернул лицо с распухшими глазами, он видит, как запало одеяло в том месте, где у него были ноги, и, еще не совсем овладев собой, слушает Жозефа, смотрит на него; ему и сейчас хочется плакать, но уже не над собой, а над Жозефом, над его изуродованным лицом и спокойным голосом, над его ровной речью, над безумными надеждами.

Сесиль, входя в палату, услышала их разговор. Когда она подошла к койке и поздоровалась с Жозефом, он вздрогнул, как напроказивший школьник. Сказал: — А я, мадам Сесиль, учил тут Мерсье уму-разуму… — Он насторожился: Сесиль разговаривает с Мерсье. Неужели он ревнует? Сесиль поняла, что не надо задерживаться у других коек. Зачем понапрасну заставлять страдать слепого, — ведь он знает, что Мерсье увидит, если Сесиль ему улыбнется.

Уже на террасе Жозеф сказал: — Какая погода, мадам Сесиль? Все еще пасмурная? Я помню, прежде мне всегда становилось грустно, когда небо несколько дней подряд бывало серое, прежде… А теперь я могу всегда, когда захочу, вообразить, что оно голубое… Что пишут в газетах? — Ничего интересного… Вчера было воскресенье, поэтому о процессе нет никаких новостей. Все еще идет разговор о блокаде. Сейчас это главная тема. Усилить блокаду и на севере, и на Черном море. Требуют выступления союзников. Сегодня должно состояться первое заседание совета министров. Смерть товарища^[474] морского министра может явиться предлогом для изменений в составе кабинета Чемберлена. Вчера в Брюгге начался Фландрский кросс, первый за эту войну большой велосипедный пробег. Немецкий промышленник Фриц Тиссен выехал из Брюсселя, пробыв там двое суток. Были приняты специальные меры, чтобы обеспечить ему безопасность. Англия расходует ежедневно миллиард двести пятьдесят миллионов на войну. В общем, ничего интересного…

И опять оба замолчали. Правда, погода пасмурная, но мягкая. Обманчивая, как всегда весной в Нормандии. Лужайка перед террасой начинает зеленеть. Аллея ведет к высоким деревьям, в парк. Сесиль додумывает свою мысль, мысль, которая не оставляла ее все время, пока она читала газету. Может быть, именно поэтому сегодня все новости казались ей особенно неинтересными… Она даже не помнит, что читала, ее выводят из задумчивости слова Жозефа о Фландрском кроссе. Что? Ах, велосипед… бедняга…

— Жозеф, скажите… иногда я просто удивляюсь, почему вы такой ласковый со всеми? Никогда вы не жалуетесь… Вот я слышала ваш разговор с Мерсье.

Жозеф смущенно улыбнулся. Сесиль поняла, что задала нескромный вопрос, и хотела уже извиниться. Он остановил ее и сам начал извиняться. Словно в его хорошем настроении, в его оптимизме была какая-то доля неискренности, рисовки. Он вовсе не насилует себя; это же так понятно — раз с ним все ласковы. Мадам Сесиль… — Не говорите глупостей, Жозеф, вы имеете законное право жаловаться, больше, чем Мерсье… Иногда мне кажется, что вам было бы легче… Вы такой же человек, как другие…

Жозеф заметил без всякой горечи: — Обрубок человека! — Зачем он пошутил? Он понял, что госпожа Виснер говорит так из сочувствия к нему. Она его не понимает, а ей хочется понять, узнать его получше. Он глубоко вздохнул. Сейчас он ответит. Она ждет. После недолгого молчания он начал:

— То, что я говорил Мерсье, не выдумки… Пока у человека цела голова… и сердце… Вот возьмите меня, мадам Сесиль. Кем я был? Таким же рабочим, как и все; я мог поплатиться своей шкурой, потерять руку или ногу в результате несчастного случая. Какой бы в этом был смысл? Конечно, какой-то смысл и тут есть… но над этим никто не задумывается. Или я жил бы, как и все… правду сказать, большего мне и не надо, но раз уж так случилось… я отдал глаза, обе руки, так ведь? Ну, а что же я этой ценой приобрел? Сейчас скажу. Теперь я инвалид войны. А придет время, — может быть, и ждать уже не так долго, — когда я пойду впереди демонстрации, ведь ноги-то у меня целы, и полиция не посмеет стрелять в меня, а если и будет стрелять, вокруг такое подымется!.. А со мной и товарищи пройдут… Вот видите, мадам Сесиль, если подумать, так даже такой калека, как я, на что-то годен… Как-никак, все-таки инвалид войны!

Когда будут демонстрации… Сесиль постоянно слышала разговоры о демонстрациях. В общем, она относилась к демонстрациям гораздо терпимее, чем ее близкие, однако считала их известным нарушением порядка, за которое в какой-то мере отвечают, конечно, и хозяева. И вдруг совершенно неожиданно в устах этого изуродованного человека слово «демонстрация» приобретало какой-то гордый, благородный смысл. Что было в этом человеке? Что помогало ему считать свое несчастье преимуществом перед врагами? Может быть, это притворство, чтоб его не жалели?

Он сказал: — При всякой возможности я буду принимать участие… Пользу это принесет…

На террасе появился санитар. Он кого-то искал. А-а! Госпожа Виснер… телеграмма. Ее вызывали в Париж… Фред… Господи, что такое? Мне надо ехать, муж… ранен…

У Жозефа сжалось сердце. Но самообладание его не покинуло. — Вы мне не говорили, мадам Сесиль, что господин Виснер на фронте… — Он не был на фронте… Ничего не понимаю.

Он не сказал: «Значит, вы уезжаете?» Он не сказал: «Вы не вернетесь?» Или: «А вы вернетесь?» Он просто сказал: — Надо ехать, мадам Сесиль… В котором часу отходит поезд?

* * *

Фред Виснер все еще не пришел в себя. Его перевезли в лечебницу на улице Пиччини. Сесиль послали телеграмму, а сейчас возле него Жоржетта. Пока он не будет в состоянии говорить, можно только строить догадки — это ясно. Полиция продолжала розыски, не предавая дело огласке, что было весьма желательно; но следствие еще не сдвинулось с мертвой точки. Швейцар два-три раза видел, как приходил незнакомый господин, и однажды видел его вместе с господином Виснером… По описанию кухарки, это, верно, и был тот самый господин, что ночевал последние дни у господина Виснера. Дом большой, народу ходит много, тем же парадным пользуются и жильцы со двора. Ошибиться всегда можно. Швейцар думает, что если бы ему показали того господина, он бы его узнал. Но ошибиться всегда можно: когда ему пришлось давать показания десять лет назад по делу прислуги, которая привела каких-то субъектов к господину де Сильва-Гомес, он спутал, и потом его мучила совесть… Жилец из корпуса во дворе вспомнил, что видел в субботу вечером неизвестного господина, но тот был не один, он вышел вместе с другим… Жилец как раз попросил швейцара открыть ему дверь, и тут те два господина вынырнули из темноты. Один сказал: «Как удачно!» Они настояли на том, чтоб он вышел первым.

Ах, вот как? Очень интересно. Но больше инспектору полиции ничего не удалось вытянуть из жильца: нет, он не запомнил их наружности, оба были высокие, выше его… Вероятно, эти два господина не имеют никакого отношения к делу, прилично одетые люди. Прилично одетые? Кухарка не могла сказать, все ли костюмы господина Виснера на месте: у него их столько! В шкафу есть плечики, на которых ничего не висит, это так… но сказать с уверенностью… Вот если бы Эжени была тут…

Кухарка вообще мало что могла сообщить. Она работала приходящей прислугой. Когда Эжени была дома, кухарка приходила не с самого утра: утренний завтрак готовила Эжени; того господина, который ночевал у них в последние дни, кухарка видела только потому, что Эжени уехала с мадам Сесиль в Нормандию. Эжени знает все костюмы м-сье Фреда, она их утюжит. По воскресеньям обычно или Эжени выходная — тогда я прихожу, чтоб подать завтрак, — или я выходная, мы с ней чередуемся, — тогда завтрак готовит Эжени. Сейчас кухарка осталась одна, и господин Виснер сказал, что сам справится в воскресенье с завтраком; тогда она сказала, что раз у них гость, так, может, лучше прийти в воскресенье и приготовить завтрак. Господин Виснер сказал, что не надо, тем более, что сегодня гость ночевать не будет. Ну, я, конечно, была довольна, можно поспать подольше, верно ведь? Да и муж ругается, когда я в воскресенье с утра из дому ухожу… он говорит: «Ну что это за жизнь!» Но потом господин Виснер передумал: «Ну, если вам не трудно, — это он так сказал, — пожалуй, лучше приходите завтра с утра, приготовите мне кофе… на той неделе я уезжаю…» Не знаю, господин инспектор, о чем он тогда подумал, да и я в ту минуту не обратила на это внимания. И наутро, когда я его нашла, тоже не подумала, уж очень я напугалась… и господину, который меня первый допрашивал, комиссару, я тоже не сказала, в голову не пришло… А потом вдруг вспомнила… почему это он передумал и сказал… погодите, дайте вспомнить… да, он сказал: «Пожалуй, так будет лучше». Знаете, господин инспектор, тогда я не обратила внимания, а теперь думаю, неспроста он это сказал, неспроста, понимаете? Словом, еще счастье, что я для завтрака пришла, а то пролежал бы бедный наш барин до понедельника, истекая кровью. Вот я и подумала, господин Виснер чего-то боялся, потому он и сказал: «Пожалуй, так будет лучше». Для завтрака я ему не была нужна, просто ему хотелось, чтобы кто-нибудь был дома в воскресенье… может быть, мне это только чудится, но вот просто так и лезет в голову… Ведь раньше-то он сказал, что из-за завтрака приходить не стоит и что тот господин в субботу у нас ночевать не будет, а вот когда я ему напомнила о госте, он, верно, о нем подумал, и хотя тот господин не должен был у нас ночевать, а все-таки из-за того господина… вы понимаете, что я говорю, господин инспектор?

В квартире не было обнаружено никаких улик, по которым можно было бы напасть на след «гостя» господина Фредерика Виснера. Не было никаких оснований утверждать, что в субботу вечером «гость» приводил с собой еще кого-нибудь. Два господина, которые прошли вслед за жильцом, когда швейцар открыл ему дверь, могли быть, а могли и не быть тем «гостем» и его спутником. Ничего определенного, только догадки. Ясно было одно, что в кабинете, где нашли пострадавшего, произошла драка. Неизвестно — между двумя или между тремя людьми? Фредерик Виснер обладал большой физической силой, как спортсмен отличался быстрой реакцией, превосходно играл в теннис, в свое время был чемпионом по бегу, хорошо ездил верхом… Справиться с ним было нелегко и двум, но возможно, что это удалось и одному. Тем более, если убийца действовал кастетом… но можно ли утверждать, что это был именно кастет? Врач не мог сказать с уверенностью, что удар был нанесен кастетом. Крови из виска натекло очень много. В общем, кровотечение прекратилось само собой, и перелом основания черепа последовал не от этого удара. Перелом основания черепа еще не был установлен… но, в противном случае, чем объяснить коматозное состояние пострадавшего? Конечно, можно было предположить, что господин Виснер упал навзничь и неудачно стукнулся обо что-нибудь головой… но нигде, ни на мебели, ни на камине, не было следов крови… Правда, убийца или убийцы, вероятно, перенесли тело: повидимому, сперва они хотели устроить инсценировку, а потом по той или другой причине отказались от этой мысли…

Странным казалось то обстоятельство, что никто не мог установить личность господина, несколько дней ночевавшего у Фреда Виснера. В бумажнике пострадавшего нашли фотографию одной известной киноактрисы, с которой, по слухам, господин Виснер находился в связи. Это была та самая Рита Ландор, прежний покровитель которой, банкир Вейсмюллер, покончил с собой в Мэзон-Лаффит. Не везет этой особе! В понедельник утром к ней послали агента для негласного допроса. Считать, что она установила свое алиби, было бы слишком поспешным выводом. Она сообщила, где провела это время. В субботу она завтракала с господином Виснером и немного погодя уехала на воскресенье к своим друзьям, шведам, в Пари-Плаж… она вела переговоры о подписании контракта с Стокгольмской кинофирмой… Когда к ней в Мэзон-Лаффит пришел агент, ее только что привезли на машине домой… Все это можно было проверить, а потом, для чего было мадемуазель Ландор убивать господина Виснера, да и как бы она могла убить такого сильного мужчину? Пока у следователя была только одна нить — «гость». Мадемуазель Ландор ничего о нем не знала. Господин Фредерик Виснер ни слова не говорил ей о «госте». Последние дни он был как будто слегка озабочен, но она предполагала, что это из-за брожения среди рабочих на заводе Виснера. За завтраком он ей об этом говорил. На заводе все тоже терялись в догадках.

Приехавшая тем временем из Нормандии госпожа Виснер не могла дать никаких полезных указаний. Она не имела ни малейшего представления о том, кто был этот таинственный «гость». А насчет костюмов… к сожалению, она оставила горничную в провинции… у постели раненого брата… Эжени могла бы вам сказать. Мне кажется, что одного костюма я недосчитываюсь… но, может быть, нехватает и еще одного… у него их столько…

Придется вызвать в Париж Эжени. Как это неприятно!

Сесиль побывала у Фреда в лечебнице, и теперь в ней боролись противоречивые чувства. То, что произошло, а также то чужое, что появилось в лице этого человека, единственного мужчины в ее жизни, отодвинуло на задний план ее неприязнь. Она чувствует свою вину. Если бы я не уезжала… А ночью, пока она сидела у его постели, ее осаждали назойливые мысли: в чем мог быть замешан Фред? Ей хотелось и не хотелось знать. В конце концов, это не важно, с минуты на минуту он может умереть… может остаться в живых… Сесиль боится своих мыслей. Боится того, чего она не смеет желать. Утром звонок по телефону: старик Виснер вернулся из Лондона.

Следствие устанавливает новый факт: Эжени, приехавшая днем, утверждает совершенно категорически — из гардероба господина Виснера исчезли два костюма.

И два галстука, в этом она тоже уверена.

XI

За последнюю неделю тучи сгустились. Пока в сверкающей белизною больничной палате Сесиль и Жоржетта сменяли друг друга у постели Фреда, — он постепенно приходил в себя, хотя ему все еще не разрешено было разговаривать, и жену свою он как будто не узнавал, — все споры между Парижем и Лондоном разгорелись заново. Во вторник вечером старик Виснер посетил Монзи; речь шла о сырье, но не только о сырье… — Неужели случай с Фредом имеет отношение к амстердамскому делу? — Интеллидженс сервис, — заметил Монзи, — как известно, не гнушается методами физического истребления. — Но цель? И вообще, Виснеру непонятно, зачем министр приплел к этой истории Интеллидженс сервис. Монзи объяснил, что с англичанами дела обстоят неважно. На заседании Высшего совета, на Даунинг-стрит, в четверг, Рейно согласился начать операцию «Ройял-Марин» (то есть минирование Рейна)^[475] 4 апреля, точнее — в ночь со среды на четверг. Даладье в начале марта отверг эту операцию, потому что министр военно-воздушных сил твердо стоял на своем: раньше чем через три-четыре месяца мы не будем располагать авиацией, способной отразить неизбежные контрмеры немцев… Но Рейно просто помешался на шведской руде… — Да, это мне известно от Тиссена… — Так вот, теперь Рейно согласился на эту операцию, хотя, заметьте, авиации у нас не прибавилось — англичане лишь обещают в обмен на эту операцию минировать норвежские воды, и якобы не позднее, чем через двадцать четыре часа после «Ройял-Марин».

— Знаете, как господин Черчилль, присяжный остроумец, называет норвежскую операцию? «Уилфред»^[476]… Вам попадались эти забавные рисуночки в английских газетах? Нет? Уилфред — это человечек, которому никогда ни в чем не везет; его изобрел один английский карикатурист… Вроде нашего Нимбуса… Ну-с, а когда не везет, полагается подержаться за железо, вот и решили ухватиться за железную руду! Правда, смешно? В прошлый четверг договорились, что «Уилфред» состоится в эту пятницу. Но через два дня, в субботу, в Елисейском дворце Даладье, при поддержке президента Республики и военных… одним словом, военного комитета, отказался подтвердить обещания, которые Рейно дал англичанам. Лондон в бешенстве: не будет «Ройял-Марин» — не будет вам и «Уилфреда». По моим сведениям, генерал Айронсайд^[477] так и сообщил Гамелену… Опять «Уилфреду» не повезло… Не знаю, с какой целью, — вероятно, чтобы убедить англичан, — наши газеты пачками помещают статьи, инспирированные премьер-министром, где доказывают, что в норвежских водах необходимо обеспечить подлинный нейтралитет, а Германию поразить в самое сердце… через Швецию. Довольно странный способ сохранить план «Уилфреда» в тайне!

Но Виснеру было не до «Уилфреда»! Утром он имел беседу с инспектором сыскной полиции. Инспектор, повидимому, убежден, что от покушения на авеню Анри-Мартен попахивает дурно, но, поскольку жертвой является Фред Виснер, можно не поднимать шума, предать дело забвению…

Вот болван!.. Старик Виснер не стал его разубеждать, хотя такая оценка, конечно, нелестна для Фреда. Сам Виснер, разумеется, не подозревает Интеллидженс сервис — в отличие от Монзи, который уж слишком перегибает палку из ненависти к англичанам. Но и он, Виснер, не сомневается, что вся эта история имеет политическую подоплеку. На месте полиции он не стал бы пренебрегать нитью, которая ведет к Рите Ландор. Тридцать миллионов — не шутка!.. Виснер решил повидаться с киноактрисой, но телефон в Мэзон-Лаффит молчал. Ничего удивительного: в воскресенье Рита подписала контракт со своим шведским постановщиком и уже улетела в Стокгольм. Конечно, ей жалко Фреда, но артистическая карьера важнее… Ей очень не понравился допрос, учиненный ей полицейским инспектором в понедельник… И во вторник у Риты уже было место в самолете: она не могла больше ждать ни одного дня…

А от Фреда все еще ничего толком не удалось добиться. Он потерял память. Все события, предшествовавшие удару ио голове, как будто заволокло густым туманом. Дядя подумал было: какая там потеря памяти, притворяется; но даже когда они остались с глазу на глаз…

Странно вела себя Сесиль. Ни одного вопроса. Как она-то объясняет себе эту историю? Посмотреть на нее — не жена у изголовья раненого мужа, а сиделка. Но держится, бедняжка, великолепно, с достоинством. Сильный характер. Виснер, которого на этот счет не обманешь, проникся симпатией к своей молодой племяннице. Он не любил плакс. А генерал Нульман попрежнему надоедает. Вчера звонил три раза… Кажется, мог бы и сам понять, ведь знает же он, что Фред в тяжелом состоянии. Но все-таки Виснер удержался и не бросил трубку. И даже принял генерала Нульмана в среду утром, просто чтобы отделаться. Оказывается, генерал виделся со своим старым приятелем Вейганом и теперь всячески защищал командующего Восточной армией. Мы ведь должны иметь там, да и турки тоже, достаточно оружия для операций, которые могут развернуться, когда начнется наше нападение с воздуха на русскую нефть… Так-то оно так, но нельзя же разбрасываться! А что думает Вейган? Нет, не насчет Баку, а насчет Парижа. Как он оценивает атмосферу в Париже?.. Со стороны ведь виднее…

Нульману показалось, что Вейган настроен не слишком радужно, несмотря на любезный прием, который ему оказал Рейно. — И я вполне понимаю генерала. Положение создалось просто невероятное… Председатель совета министров не стал скрывать от Вейгана своего намерения как можно скорее избавиться от Гамелена. Мы переживаем настоящий кризис руководства. И гражданского, и военного. Министр национальной обороны считает председателя совета министров авантюристом. А председатель совета держится того мнения, что главнокомандующий — бездарность. Командующий сухопутными силами Северо-восточного фронта требует, чтобы его избавили от такого главнокомандующего. Командующий флотом засыпает министров и главнокомандующего рапортами, чтобы оградить себя от нападок; каждый старается свалить на другого вину за то, что подготовка финской экспедиции затянулась. Планы генерального штаба проваливаются по милости союзников, которые устроили целую драму из-за нашего отказа от операции «Ройял-Марин»…

— Имеется только один… или два пункта, по которым как будто существует общность взглядов… — заявляет генерал Нульман, оттягивая указательным пальцем воротничок; воротнички он носит тугие, как будто на нем не пиджачная пара, а военный мундир. Генерал Нульман — мужчина весьма выхоленный, и говорит он неестественно приподнятым тоном. — Да, два-три пункта… В понедельник, на первом заседании кабинета, все остались очень довольны законопроектом, который огласил господин Рейно… Не слышали? Проект, разработанный министром внутренних дел и министром юстиции, наконец-то дает правительству то самое оружие против коммунистов, которого нам так недоставало. В ожидании того времени, когда у нас будет достаточно самолетов, чтобы обеспечить минирование Рейна, и достаточно танков для снабжения ими Сараджоглу… вводится смертная казнь для всех, кто проповедует большевизм. Быть может, это заставит их призадуматься… Остается только уточнить некоторые подробности. Если бы закон Руа-Сероля появился во-время, разве мы, дорогой мой Виснер, дошли бы до такого состояния? Подумать только: ведь сейчас депутатам, сочувствующим Москве, грозит всего-навсего тюремное заключение!

— А я вам что говорил, Нульман, когда вы охали, не надо, мол, вводить социалистов в правительство! Теперь вы понимаете, для чего в министерство юстиции посадили одного из друзей Блюма…

— А все-таки, будь у нас этот закон уже в сентябре, совсем другое было бы дело: тридцать голов долой, и вот вам великолепное доказательство силы правительства! Тогда и нейтралы убедились бы, что мы готовы вести войну до конца…

Виснер вполне согласен с Нульманом, но, по его мнению, нельзя покончить с коммунизмом одними только расправами: нужно уничтожить самую почву для коммунизма — нищету, которая побуждает рабочих идти за дурными пастырями… Виснер не забыл своего происхождения… А насчет войны до конца… Да! Вы ведь сказали, что есть еще пункты?

— Дело вот в чем, — продолжает генерал. — Поскольку норвежский вариант пока провалился и вступление в Бельгию явно откладывается, раз не будет минирован Рейн, то восторжествуют сторонники кавказской операции. Вейган на это твердо рассчитывает; сегодня вечером он будет докладывать о положении на Ближнем Востоке и всех раскритикует, основательно раскритикует… Особенно достанется Полю Рейно. Вейган говорит, что Поль Рейно просто не очень умен.

После завтрака Виснер снова навестил племянника. Сегодня у нас среда… прошло, значит, всего пять дней… не надо слишком торопиться. Сесиль и не торопится. Она, должно быть, вспоминает и сравнивает: вот так же она просиживала у постели другого, а теперь сидит у постели Фреда. Она не говорит об этом даже с Жоржеттой. Фред избегает взгляда Сесиль, и у него какое-то странное выражение глаз; быть может, он силится вспомнить, что с ним произошло, или эти пустые глаза — просто симптом его болезни. Но это выражение затравленного человека. Сесиль поймала себя на мысли: жалко, что это не лицо другого, доброе лицо, все искромсанное, с ямами вместо глаз… Она старается не доискиваться правды, и все же чувствует: несомненно, произошло что-то гнусное, иначе этой тайны не объяснишь. Должно быть, старый Виснер знает. Если и не все, то очень многое…

Как раз при Виснере явился в лечебницу Доминик Мало — узнать, как чувствует себя Фред. Вошел на цыпочках посидеть одну минутку. Нет, вы только подумайте, ведь совсем еще недавно мы вместе обедали в Лувесьене! Доминик ужасно торопился: через двадцать минут ему нужно быть в палате депутатов, там будет заседать бюро парламентской группы радикалов. Вчера их посетил Бонне, еще совсем слабый… Как, разве Бонне был болен? Ну конечно. Это и помешало ему выступить свидетелем на процессе коммунистов, — теперь ведь ему можно выступать, поскольку он уже не министр… Итак, Жорж Бонне поставил вопрос о составе кабинета Рейно. Мы с Миэлле и с Шишри поддержали Бонне. Вчера же мы сообщили о своем решении Даладье. Ведь он мог оказаться против. А сегодня мы должны условиться, когда собрать всю нашу фракцию.

— Но о чем, собственно, идет речь? Вы говорите так, будто нам все уже известно…

— Речь идет о том, чтобы предоставить депутатам-радикалам свободу действий. Ведь в правительстве десять радикалов, и это связывает нам руки. Если же будет решено, что мы можем голосовать за или против правительства по своему усмотрению, то мы потребуем прений, ну, скажем, о внешней политике правительства Рейно. Тут уж обязательно будет задет сам премьер, который только что оскандалился при переговорах с Лондоном… Таким образом, через недельку Даладье, может быть, снова окажется на коне…

В тот же день, около семи часов, Ватрен зашел в суд. В гардеробной кто-то сказал, что с минуты на минуту ожидается приговор по делу депутатов-коммунистов. Однако Ватрен опоздал, приговор уже огласили, и группа защитников — бельгийский адвокат Фонтейн, адвокаты Зеваэс, Виллар, Левин, Виэнней и остальные стояли вместе с семьями осужденных в Гарлеевской галерее. Сюда-то и направился Ватрен. Все подсудимые приговорены к пяти годам, исключение сделано только для ренегатов, которые осуждены условно. Инвалидам заключение отсрочено. Да ведь вот они, инвалиды… Смотрите, их тоже уводят — какая гнусность! Суд дал им отсрочку, а военный губернатор Парижа приказал отправить их в концлагерь… Что ж тут можно поделать! Левин взял Ватрена под руку. Все эти дни, пока шел процесс, Левин не переставал ощущать сочувствие Ватрена. Таких людей в их адвокатском сословии немного… — Знаете, — сказал Левин, — какой готовится закон? Смертная казнь… — Да, Ватрен знал об этом. Он читал газеты, и теперь ему вспомнились кое-какие слова господина министра… — Послушайте, — сказал он Левину, — вы ведь знаете, я не коммунист. Но что это делается! Ради самого создателя, куда мы идем? Ведь против этого-то мы и воюем, не правда ли? Гитлер… Мы воюем против Гитлера… А что происходит здесь?.. Здесь торжествует Жорж Бонне. — Долго еще они бродили по набережным и разговаривали. Ночь. Спускалась ночь.

Этой ночью дочери Рейна могут спокойно играть в волнах, не опасаясь мин, а на Париж наползает неплотный, клочковатый туман. Ватрен рассказал Левину, что для него значит Ядвига… Даже странно, ведь он не так уж близок с Левиным. Но Ватрен понимал, что окончившийся сегодня процесс не мог не оставить печали и горечи в сердце его коллеги, и ему казалось, что рассказать о Ядвиге — значит дать Левину почувствовать свою близость к нему, ко всем им. — Хотелось бы мне понять, остается ли сейчас место для счастья?.. — Не пойти ли нам куда-нибудь пообедать? — сказал Левин. Жена его уехала в провинцию.

* * *

В четверг утром, на рассвете, в Мюльсьене поднялась страшная суматоха, в том самом Мюльсьене, где Рабочий полк, получив нового командира, не без сожаления вспоминал о полковнике Авуане. Пришел приказ о выступлении, и теперь нужно было обмундировать часть людей, не весь полк, разумеется, а хотя бы одну роту. А то что ж это такое! Обувь! Слезы одни, а не обувь… Офицеры были почти все новые. Приказ полетел и в Мальмор. Там тоже немало перемен. Дюран не последует за полком, который, как говорят, уходит в Арденны, в резерв 9-й армии. Нечего сказать, приятно получить такое подкрепление!

Инспектор Дюран бродит по деревне и наблюдает: в ротах беготня; кухни, раздав всем по кружке солдатского кофе, готовятся в путь. Инспектору торопиться нечего: он всегда успеет явиться в Мо и снова впрячься в лямку… А жалко уезжать: весной здесь, должно быть, хорошо. Майор Мюллер совсем захлопотался. Сейчас он бежит в штаб своего батальона,на ходу бросает: «Здравствуйте, Дюран», — и скрывается в дверях, а Дюран вразвалку идет дальше. На площади, среди лип, стоит «Памятник павшим». Здесь хорошо пахнет… Чем это? Ну и дурак же я, — тут ведь липы… — Что случилось, Серполе?

Серполе с таинственным видом подошел к инспектору: — Вот что… Утром мы с господином Сикером…

Нельзя же из-за отъезда ослаблять наблюдение. Вот они и отправились на вокзал вылавливать молодцов, которые пытаются улизнуть в Париж без увольнительного свидетельства… Странно, но сегодня Дюран не ощущает прежнего профессионального рвения… а тут еще эти сыщики-любители — просто плюнуть хочется. Он плюет.

— Имейте в виду, господин Дюран, дело это скорей по вашей части, чем по нашей… Подозрительный тип… Переходил железнодорожные пути в неположенном месте… Штатский… то есть одет в штатское. Да нет, неплохо одет… Непромокаемый плащ, немного поношенный, но костюмчик очень приличный…

Сикер и Серполе потребовали у него документы. Что он тут делает, в районе расположения войск? Говорит, в этом местечке у него мать и сестра. Решили проверить. Документы у него оказались на чужое имя… Надо будет вам самому посмотреть, господин Дюран, он сидит у нас под замком в канцелярии. Под стражей, разумеется!

Ну что ж! Вот и развлечение нашлось.

Задержанному было лет тридцать–тридцать пять. Светлый шатен, бритый, выше среднего роста. Глаза странные, а так, в общем, без особых примет. Но личность безусловно подозрительная. Наговорил всяких небылиц. Между прочим, что он освобожден от военной службы… А где документ об освобождении? Они взялись за него втроем. Ясно, как божий день, — дезертир. А это что? Разрешение имеешь? Недурной браунинг. Но к нему полагается бумажка… И насчет освобождения тоже… А приехал откуда? Ладно, адресочек мы проверим. Да, не повезло тебе, голубчик! Приехал бы следующим поездом, тут бы уж ни души не было… Полк сегодня снимается… и господин инспектор тоже отбывает…

Вдруг Дюрана осенило: а кто такая его мать? У него ведь в Мюльсьене мать проживает. Но задержанный вдруг как будто воды в рот набрал, молчит. Ничего, у Серполе хорошая память, сами узнаем. Послали к госпоже Дюплесси. — Но, господа, — сказал задержанный, — моя мать больна, она не выходит из дому. — Хорошо, увидим. Дюплесси… это, кажется, вон там, напротив штаба батальона, такая вилла… Еще лейтенант Ватрен у них стоял. Да, да — она и есть.

Больше они ничего не могли выжать из молодчика. Его даже в жар бросило. Ногти стал грызть. — Тебе кто позволил сесть, а? — Арестованный встал. — Прямо не знаешь, куда его направить, в сыскную или в военную полицию?.. — А вдруг он коммунист? — сказал Серполе на ухо Сикеру; тот нагнулся к своему низкорослому коллеге. Задумался. Потом, снова нагнувшись, шепнул: — Костюмчик вроде не такой… — А может, украл у кого-нибудь, — сказал Cepполе. — Вполне может быть…

Посланный вернулся от госпожи Дюплесси и привел с собой хорошенькую девчонку. Госпожа Дюплесси — слепая и, кроме того, страдает ревматизмом. А это кто такая? — На вид совсем ребенок, а уже любовников заводишь? — Господи, да ведь это Ив!.. — Как это у нее вырвалось?.. Теперь уж поздно, не отговоришься. Ив, — а это был Ив, — не видел свою племянницу несколько лет. Он и не узнал бы Мюгетту…

— Дело очень темное! Придется допросить мамашу… — Но, господин Дюран, ведь полк уходит… — А вы позвоните в Мо, пусть пришлют мне кого-нибудь… На мотоцикле это недолго. Нет, нет, ты, моя крошка, останешься здесь. Ишь ты, совсем недурна!..

Погода прояснилась. Теперь уж настоящая весна.

* * *

В четверг Чемберлен произвел перетасовку в составе своего кабинета. Сэр Сэмюэл Хор^[478] получил министерство авиации, а министерство координации обороны перешло от лорда Чэтфилда^[479] к лорду адмиралтейства Уинстону Черчиллю^[480], и таким образом он стал главным лицом в военном руководстве войны. В тот же день Черчилль вылетел в Париж. Надо было наладить франко-английские отношения. Ясно, что это зависит не от одного Рейно, потому Чемберлен и предоставил Черчиллю широкие полномочия для того, чтобы столковаться с Даладье: ведь Даладье был главной помехой на пути сближения союзников, и это тревожило англичан. Но министр национальной обороны дуется — не явился на обед в английское посольство, куда был приглашен вместе с премьером и еще некоторыми членами кабинета. Черчилль сможет увидеть его только в пятницу, около полудня, на улице Сен-Доминик. Ну что ж, это даже лучше — можно будет поговорить с глазу на глаз…

Одно ясно: если положение не изменится, во Франции неизбежен правительственный кризис, а это вряд ли будет способствовать успешному ведению войны. Друзья господина Даладье готовятся свалить кабинет Рейно. Спасение кабинета нынешнего премьера стоит обедни, и Черчилль отступается от плана «Ройял-Марин»; это, безусловно, может быть истолковано как личный успех Даладье. Англия согласна осуществить план «Уилфред», не требуя ничего взамен. Если «Уилфред» удастся, ясно, что кабинету Рейно можно будет не бояться никаких запросов и дебатов в парламенте. Итак, Черчилль и Даладье на словах уже договорились, и в тот же час заранее подготовленные ноты вручаются послам Швеции и Норвегии, в Париже — Полем Рейно, а в Лондоне — лордом Галифаксом^[481]. И в тот же день, пока генерал Вейган председательствует на заседании Французской академии, депутаты-радикалы обращаются к премьеру с требованием открыть на следующей неделе прения по внешней политике. Поль Рейно отвечает, что он не может отказать в исполнении столь вежливо сформулированного требования…

Ветер меняется: повеяло оптимизмом; и вот уже на заседании центрального совета консервативной партии господин Чемберлен заявляет, что Гитлер явно попал впросак: он упустил время и дал, таким образом, Франции и Англии возможность восполнить пробелы в подготовке войны против Германии.

Вечером того же дня в германской миссии в Осло высокопоставленные государственные деятели Норвегии, в том числе несколько министров, присутствовали на демонстрации фильма о разгроме Польши германской армией и бомбардировке Варшавы германскими самолетами. В Осло были только что получены французская и английская ноты, переданные шифром по телеграфу. И когда гости германского посланника увидели на экране, на фоне развалин польской столицы, надпись: «Этой трагедией жители Варшавы обязаны своим английским и французским друзьям», — они испытали чувства, отнюдь не подтверждавшие излияний достопочтенного мистера Чемберлена или генерала Айронсайда, которому было поручено осуществить операцию «Уилфред»; генерал Айронсайд успел в ту же пятницу заявить на пресс-конференции, что отныне Франция и Англия будут отвечать сокрушительными ударами на любые действия немцев.

И, наконец, всё в тот же вечер, в городе Мо, в помещении сыскной полиции, подозрительный субъект, арестованный накануне инспектором Дюраном, не выдержав энергичного допроса, вынужден был сделать признание, которое представило его дело в совершенно новом свете. — Надо известить Париж. Ну что ж, милейший Дюран, на этот раз вам посчастливилось. Но советую вам не болтать. — Можете положиться на меня, господин комиссар, я еще не лишился ума.

С тех пор как дивизионный санотряд прибыл в новое расположение, за столом у Давэна де Сессак то и дело появлялись английские офицеры. Это уютное местечко особенно приглянулось капитану Макмиллану, у которого такой красивый алый берет и шотландская юбочка, — капитан сделал деревушку центром своих операций. Нельзя смотреть без смеха на эту пару: Давэн де Сессак ненавидит англичан, но, как человек благовоспитанный, не забывает правил гостеприимства; кроме того, Давэн может считать свое национальное самолюбие удовлетворенным, ибо Макмиллан восторгается французской кухней, французскими кабаками и французскими винами.

По правде сказать, Макмиллан служит в разведке генерала Монтгомери^[482]. Вот он и разгуливает в расположении французских частей, соседствующих с его дивизией. Ему поручено ознакомиться с настроениями французских офицеров. Конечно, в винах он разбирается неплохо, но совсем не разобрался в истинных чувствах Давэна де Сессак, и это доставляет огромное удовольствие Сорбену; зато Бурра не одобряет тактики главврача. Однако, хоть Бурра и социалист, он, конечно, не станет говорить капитану Макмиллану, как в действительности обстоит дело. Но вообще-то союзники, видимо, питают опасные иллюзии насчет наших к ним дружеских чувств. Представляют ли они себе, хотя бы отдаленно, что во Франции есть люди, которые их не любят? Английская дивизия разместилась в Кодри. Там дает спектакли их «Армейский театр». Дня через три после прибытия дивизионный санотряд в полном составе отправился в Камбрэ смотреть фильм «Гуд-бай, мистер Чипс!»^[483] Оба взвода набились в грузовики; похоже было на экскурсию старшеклассников в день святого Карла^[484]. В Кодри готовятся к большим конноспортивным состязаниям. Соревнуются французы с англичанами. По соседству с нами стоит английская кавалерия, а в числе наших драгун и кирасир — офицеры-инструкторы из Сомюрского кавалерийского училища: можно представить себе, какое это будет зрелище! Вместе с тем, рядовые недовольны неравенством в отношении солдатского жалованья: англичанам платят больше, чем нашим. Офицеров же раздражает роскошь, в которой живут их английские коллеги, и они отнюдь не склонны бороться с этими настроениями своих солдат. И так уж англичанам всюду уступают первое место…

Во взводе Партюрье горько сожалеют о жизни в Лаоне. Здесь, где они сейчас расквартированы, не погуляешь: вот уже несколько дней вовсе запрещено отлучаться. С минуты на минуту может прибыть приказ о выступлении…

— А вдруг приказ придет, когда мы будем в кино в Камбрэ или на скачках в Кодри? — ехидно спрашивает Жонет. Ну, это совсем другое дело: кино и спорт предусмотрены по службе.

Жан де Монсэ и Алэн Морльер пристроились у колченогого столика в тесном уголке кирпичного сарая и пишут письма, изредка поглядывая на висящие на стене солдатские фляги и противогазы. Письма Алэна уходят по назначению. Жан рвет свои письма. В среду у них появилось новое занятие. Прибыл десяток санитарных машин — те самые маленькие рено, которых так настойчиво требовал Блаз. И как раз во-время! Хороши бы мы были с двумя нашими допотопными колымагами на передовых позициях! Во всем остальном отряд как будто обеспечен неплохо, а с машинами просто беда! — Теперь ты убедился?.. — говорит Партюрье Жану. — Вы ведь только критикуете и критикуете… Вспомни, сколько было воплей насчет машин. Теперь, будьте любезны, машины — вот они, тут. И прибыли в срок. Раньше они нам и не нужны были… А хороша все-таки французская работа, очень хороша!

Что верно, то верно. Шоферы грузовиков уже познакомились со своими новыми товарищами и держатся вместе. Давэн де Сессак не преминул подчеркнуть, что новоприбывшие, как и все вообще в его отряде, являются добровольцами. Это уж точно. В последнее время была проведена дополнительная вербовка из числа мобилизованных, которые прозябали в различных воинских частях, и как только были пущены опросные листки, они записались в качестве водителей санитарных машин… Так что они такие же добровольцы, как вы и я. — Да, — сказал Бурра, — именно как я!

Доктор Дэба был откомандирован к драгунам. Он взял с собой Канжа и Пеллико и еще двух крестьянских парней, которых облюбовал себе во взводе Премона. Все стояли и смотрели, как они уходят… будто в бой — четверо в два ряда, а сбоку, словно капрал, шагает доктор Дэба в каске, и как только кому-нибудь вздумается отдать ему честь, доктор козыряет в ответ, чуть наклонившись вперед и придерживая левой рукой очки. Драгуны стояли где-то возле Катле.

В этих местах говорят не «кабачок», а «питейная». Здесь можно встретить шоферов. Они приходят поболтать у стойки за стаканчиком вина… Как и в том кабачке, в Лаоне, посетителей обслуживает молодая девушка, но только она выше ростом и белокурая. Местные парни, когда разговаривают с ней, опасливо оглядываются; как бы кто не заметил. Ведь она из Лилля! Между собой парни говорят как-то чудно, на фландрском наречии. Впрочем, Алэн утверждает, что, если хорошенько вслушаться, не так уж трудно уловить смысл. Жан пожимает плечами: — По-моему, ничего понять нельзя. — Их поставили на квартиру к пожилой добродушной женщине. Жан ей пришелся по нраву, и она пришивает ему пуговицы к брюкам. Во взводе даже пошли шутки по этому поводу, а Жан краснеет. — Да ты попроси, она и тебе тоже хлястик пришьет. Серьезно. Она чудесная старуха!.. — Но Гроппар разошелся и продолжает непристойно острить.

За всю неделю хоть бы один солнечный день выдался! Здесь плодовые деревья зацветают поздно. Только-только набирают бутоны. — Ну как, пойдем выпьем?

— Смотрите-ка, Монсэ, кажется, решил кутить… А что скажет твоя старуха? — На закоптелых картинках, украшающих питейную, с трудом можно разглядеть горы и озера, охотников, трубящих в рог, своры гончих, дам, усаживающихся в лодку… Шоферская братия держится вместе. Знакомство пока завязывается туго. На «коновалов», как здесь называют студентов-санитаров, шоферы смотрят свысока…

Алэн и Жан уселись за стол и начали партию в шашки. Жокаст, пришедший позже, подходит к столу и следит за игрой. Его разбирает — так и хочется помочь советом молоденькому студенту: гляди, он у тебя сейчас шашку фукнет^[485]… Жан нет-нет да и взглянет на буфетчицу за стойкой. Не то чтобы она его пленила. Но все-таки это молодая женщина, и Жан невольно посматривает на буфетчицу. У нее приятная полнота. А верно, ее заставляют тяжело работать! Сколько ей может быть лет? Никак не угадаешь. Из прически выбиваются пряди волос…

Вот она разговаривает с сербом, а он уж бог знает что вообразил. Положим, она даже любезничает с ним. Ну и что из этого? Ведь это ее обязанность. Тут один шофер со вчерашнего дня расхаживает с таким видом, будто совсем с нею поладил. Нашел чем хвастать, болван…

Это говорит водителю Прашу один из новых шоферов — высокого роста, сухощавый, но крепкий парень. Жан уже раньше его приметил. Хороший, раскатистый смех. Сразу виден парижский рабочий. Праш, как всегда, мрачен, уронит словечко-другое, потом снова замолчит… Оба устроились на скамье, как раз за спиной у Жана, и он невольно прислушивается к их разговору.

— Конечно, — говорит Праш, — какое теперь может быть поведение?.. Вот хоть бы эта девушка… Что ж, ты ей запретишь, что ли?

— Это верно, — соглашается его собеседник. — Но ведь я говорю о таких людях, как мы с тобой…

— Понятно. Только этот Местрович не наш парень, сколько он там ни пой: «Мы жизни шагаем навстречу»^[486]…

— Он побывал в Испании. Пороху он не выдумает, но он был в Испании.

— Да… А скажешь, в Испании не бывало таких?.. Ты же сам рассказывал: «Олле, Олле»… так, что ли, их прозвище было?

— В Испании, — говорит Бланшар, — воевали…

И он задумался. Ему представилась Испания. Как все вокруг не похоже на Испанию! Срам один! Кто спорит, эту войну никак нельзя назвать справедливой войной, а все же — чтобы такое могло происходить во французской армии!.. Не зря он покинул этот распроклятый Рабочий полк, где люди под командованием полковника Авуана строили оборонительную линию для защиты Парижа в шестидесяти километрах от столицы… Да, он перевелся при первой же возможности… Он знал, что его взял на заметку некий Дюран. Так что раньше или позже… Вот он и решил записаться водителем, когда вербовали солдат, знакомых с автомобильным делом. А Бланшару за свою жизнь немало пришлось исколесить дорог! Но он не ожидал, что все так скоро сделается. Через две недели он был уже откомандирован в запасную часть близ Сент-Омера, посажен за баранку, и вскоре их целой группой направили в санотряд. Но уж чего он никак не ожидал, так это того, что первым ему встретится здесь Праш, владелец гаража в Сен-Любене, собственной персоной… — Да, далеко нас занесло от Гербасса! А знаешь, мы отправили моего мальчишку Мондине в Сен-Любен, к родителям Полетты. — Ну, а как Полетта? — Вот уж месяц как от нее ничего нет. Где-то она сейчас? Ничего. Нет вестей — хорошие вести. — Все это Бланшаp говорил Прашу в среду. Где-то теперь Полетта? Но со вчерашнего дня этот вопрос, который так часто задавал себе Бланшар, стал звучать совсем по-иному. Потому что вчера газеты сообщили: «Лица, виновные в изготовлении, а равно в распространении или хранении коммунистических листовок, подлежат смертной казни… Концлагери Парижского района переведены в Северную Африку». И так далее, и так далее. Следует напомнить, что подписал все это министр юстиции, по фамилии Сероль, из партии социалистов. Что Полетта изготовляет, распространяет или хранит материалы, за которые отныне полагается смертная казнь, — в этом Бланшар не сомневался ни на минуту. «Я здесь в безопасности, машину вожу, а Полетта… Вчера была пятница. Сегодня — суббота…»

— А насчет Испании, — говорит он Прашу, — это неудачный пример. Там мы не могли выбирать: эти годятся, те — нет. Например, анархисты. Они ведь встречались даже среди бойцов… Но я-то поехал туда не дурака валять… Конечно, там были всякие девушки… Но не все с ними водились…

За стойкой слышится женский смех. Серб дал волю рукам. А тот высокий дурень, кажется, из-за этого расстроился!

— Ну, ладно, — отвечает Праш, — ты уж очень гордый: «всякие девушки». Что же, лучше гоняться за мужниными женами? И потом, все мы люди…

— Понятно, понятно, — прерывает его Бланшар. — Koнечно, это не самое важное. Если есть ребята, которых от такиx вещей не коробит… что ж, мы их за это гнать не будем! Но нам-то с тобой…

Праш знаком напомнил товарищу, что здесь надо следить за каждым своим словом. — Вот тот мальчик, который играет в шашки, нас слушает. — А кто это? — спросил Бланшар, понизив голос.

— Славный паренек. Мы с ним ездили вместе, и раза два-три он говорил такие вещи… ну, а все же…

— Ладно, так ты вот о чем подумай. Мы, дескать, только люди, человеки, и есть этакие девушки для всех. Так. А ты представляешь себе, что кто-нибудь сказал бы: «мужчины для всех». Смеешься? А вот меня это, вообрази, нисколько не смешит. Конечно, дело это как будто никого не касается. Но если человек чувствует… если кто-нибудь просто не желает так поступать, потому что у него есть жена, тогда вы начинаете хихикать: «У него, видите ли, есть жена! Так-так, уважаемый, крепко в тебя въелись собственнические чувства!» Вот эти смешки меня и удивляют. Слова можно повернуть и так и этак, но чувство, о котором я говорю, как раз несовместимо ни с какими собственническими повадками. Одно дело — буржуй, у которого есть, скажем, два или три автомобиля, — сегодня он одним пользуется, а завтра — другим, он, мол, в своем праве. А вот отношения мужчины и женщины, которые вместе прошли жизнь… Он — мужчина, она — женщина… вот и все… А права у них равные. Ты меня понял? И если кто-нибудь посмеивается… Помнишь, что говорится в «Манифесте»… Да не беспокойся ты! Если они знают, что такое «Манифест», значит и они такие же, как мы… А в «Манифесте» что говорится насчет буржуазии, которая кричит, что мы будто бы проповедуем общность жен? В действительности же эта самая общность существует именно в их буржуазном мире: главное развлечение этих господ — наставлять друг друга рога.

— Там не совсем так сказано, — говорит Праш.

— Верно. Но смысл именно такой…

Бланшар видит, как юный игрок в шашки зазевался и теперь вынужден сдаться. Вот кто слушал его, Бланшара, слишком даже внимательно!.. Бланшар улыбается. А Жан отводит глаза в сторону: ему стыдно, что его поймали на месте преступления…

— А у этого паренька действительно славная рожа, — сказал Бланшар, когда они уже вышли на улицу.

Свою лекцию по вопросам морали он продолжит в следующий раз.

— Тебе бы прямо в священники идти, — сказал Праш, — ты говоришь, как поп.

— Во-первых, как раз наоборот, — священники-то и придумали разные послабления для военных. Например, разрешается есть скоромное в пятницу. И в отношении измены женам. Во-вторых, ты сказал, что я говорю, как поп, и думаешь сразить меня этим. Напрасно! Некоторые из них говорят очень дельно…

* * *

Мать Ива Дюплесси окончательно потеряла голову. Рано утром она отправила Мюгетту в Париж и осталась совсем одна, — будь что будет. Ядвига ночует у Маривонны и вернется не раньше воскресенья: нужно кое-что закупить к свадьбе. Но что теперь будет с Ивом? Да, много горя принес нам этот мальчик! Каких только глупостей он не натворил! И все-таки… Я уже не вижу его глаз — его отцовских глаз… Но я их помню. Женщины — ужасные существа! А он всегда нравился женщинам, понимаешь, Мюгетта… Оттого и жилось ему слишком легко. Все зло было в этих его отцовских глазах. Послушай, ты должна как следует попросить Ядвигу. Ее жених, знаешь, знаменитый адвокат. Даже если будет военный суд… Военный суд — разве ты можешь понять! Господи, какой ужас!.. Не знаю даже, допускаются ли в военном суде гражданские защитники. А у Ватрена ведь такой красивый голос, мягкий, глубокий… Я сама его слышала… великолепный адвокат. Только он один может спасти моего мальчика! Проси Ядвигу. Лишь бы он не отказался.

Мюгетта села в поезд. Она прибыла в Париж в субботу угром. Явилась к Маривонне, но Ядвиги не застала. Ведь она уходит очень рано! Маривонна чувствовала себя неловко с этой девчуркой. Подожди, я позвоню ее жениху, они должны встретиться сегодня… Не успела Мюгетта оглянуться, как они оба уже были тут… Мюгетта потрясена. Жених совсем старый. Ядвига выходит замуж за такого старика… Словом, Мюгетта смутилась и рассказала все довольно бестолково. Где же сейчас находится брат Ядвиги? Куда они его увезли? Мюгетта вспомнила, как они говорили при ней, что Ива повезут в Мо…

Они сели в машину Ватрена и покатили в Мо. Побывали во всех полицейских участках и у военных властей. Но ничего там не узнали. Мюгетта молча их сопровождала. Вдруг она схватила Ватрена за рукав: — Смотрите, вон тот человек… — Вот этот? Да я же его знаю! — Ватрен бегом настиг прохожего: — Дюран! — Это в самом деле был Дюран. Он обернулся, заметил Мюгетту, что совсем некстати усложняло дело. Но ведь господин Ватрен — лейтенант их полка, почему бы не рассказать лейтенанту, что это дело, в сущности, не военное, а просто уголовное, но что в нем замешаны важные лица… Задержанный Ив Дюплесси переведен в Париж и передан в руки правосудия. В Париже господин Ватрен сможет все узнать…

Мюгетту отвезли обратно к бабушке. И Ядвига там осталась. Неужели на них уже обрушилась беда? Ватрен, выбирая окольные дороги, через Мо и Клэ-Сульи, не спеша покатил в Париж. В Клэ он вылез из машины и в первом попавшемся кабачке залпом опрокинул стакан виноградной водки. Подумать только! — депутатов-коммунистов я не защищал, а теперь собираюсь защищать — кого? Человека, который, видимо, на все способен.

До понедельника ничего предпринять нельзя. Единственная подробность, которую ему сообщил Дюран касательно Ива Дюплесси («Ваш будущий шурин, если не ошибаюсь?»), заключалась в том, что у Ива обнаружены документы на имя Пьера Менье и что на нем была рубашка с меткой «Ф. В.» Вот эти-то буквы его и погубили…

До понедельника ничего предпринять нельзя. До понедельника ничего и не случится. Воскресные дни, как театральные антракты, прерывают течение жизни.

XII

Но не всегда воскресные дни, как театральные антракты, прерывают течение жизни. В это воскресенье, например, немецкие газеты сообщили, что английские и французские войска, предназначенные для отправки в Финляндию, будут посланы в Норвегию, чтобы вовлечь не только эту страну, но и Швецию в войну против Германии; а швейцарская «Цюрише цейтунг»^[487] перепечатала сногсшибательную похвальбу Геббельса: «Париж будет взят в первой половине июня, а мир подписан первого июля…»

Не всегда воскресные дни, как театральные антракты, прерывают течение жизни. Когда Сесиль явилась в лечебницу навестить Фреда, который медленно приходил в сознание, ее не пустили в палату. Двумя-тремя осторожными фразами сиделка подготовила ее к известию о том, что у господина Виснера находится инспектор полиции и видеть больного нельзя — он под арестом. — Как так? На него было совершенo нападение, и он же арестован? — Не волнуйтесь, сударыня, больному сейчас лучше, дело идет на поправку… Ну, а память к нему, конечно, постепенно вернется!

И так как Жоржетта вчера вечером уехала с детьми в Антибы, Сесиль осталась одна лицом к лицу с пустотой — пусто на улицах, пусто в сердце, пустота длинного воскресного дня… Она решила позвонить старику Виснеру. Но его не оказалось ни на бульваре Перейр, ни в Лувесьене. Знает ли он, что произошло? Неужели у него действительно есть любовная связь, как утверждал Фред? Просто поразительно, что никто об этом не знает… Сесиль вернулась к себе на авеню Анри-Мартен и бродит по пустым комнатам, так и не решив, что ей делать. Она открыла шкаф, где тесно-тесно висели костюмы, весь гардероб Фреда. Эжени снова уехала в Конш. Кухарка по случаю воскресенья отпущена. Что же произошло неделю назад в этой нарядной, чисто прибранной комнате? Трудно представить себе, что она могла стать ареной кровавой драмы.

Не всегда воскресные дни, как театральные антракты, прерывают течение жизни. Ватрен убил все воскресенье на разборку старых бумаг и до вечера провозился в кабинете, приводя в порядок дела… Он решил было сесть в машину и отправиться к госпоже Дюплесси, но передумал: откровенно говоря, его испугала перспектива молча выслушивать стоны и жалобы будущей тещи, не зная, что отвечать на бесконечный поток ее бесплодных догадок. Бедняжка Ядвига! Веселенькое у нее воскресенье! Итак, Ватрен ищет в своем прошлом — в пожелтевших от времени бумагах, в личных письмах Бриана, в старых газетах времен предвыборной борьбы в Реймсе, — ищет во всем этом хламе связующую нить своей жизни. Все воскресенье он проторчал в пыльном кабинете. Его секретарша, наоборот, вышла из дому еще утром и очень при этом торопилась. Она приоделась, как могла, как может приодеться небогатая женщина. Всякий раз, когда Маргарита отправляется на очередную явку, она как-то особенно тщательно занимается своим туалетом. Пожалуй, она даже не отдает себе в этом отчета. Но здесь сказывается желание быть во всем достойной того дела, которым она так гордится. «Если меня схватят…» — думает она.

На почте, возле биржи, в отделении приема телеграмм, по утрам в воскресенье не очень людно, но все-таки бывают посетители. Маргарита Корвизар берет бланк, усердно заполняет его, стоя у высокой конторки, и не сразу отрывается от этого занятия, даже когда за соседней конторкой останавливается какая-то женщина. Маринетта сегодня еще милей, чем обычно. Обе выходят вместе, и никто не обращает на них внимания.

На улицах пустынно. Неярко светит солнце. Магазины закрыты; вывески, которых не замечаешь в будни, теперь бросаются в глаза. Когда нет ни машин, ни людей, дома кажутся иными: ощутимее архитектурный облик Парижа… Маргарита и ее спутница сворачивают на Нотр Дам-де-Виктуар и направляются к площади Пти-Пэр.

На углу, немножко отступя от тротуара, тот самый ресторанчик…

— Когда я прохожу здесь, — говорит Маринетта, — мне всегда вспоминается Вайян-Кутюрье. Он почти каждый день ходил сюда обедать из редакции «Юманите». В то время «Авангард» тоже печатался у Дангона… Я часто думаю о Вайяне. Представляю его вместе с товарищами на процессе… Как несправедливо, что такие люди умирают!

Маргарита отчитывается в проделанной работе, и когда она замолкает, Маринетта вдруг говорит: — Скажите, Жерар, вы читали декрет? — Мадемуазель Корвизар отвечает не сразу. Она чуть ускоряет шаг, — нет, даже не ускоряет… — Да, читала… конечно, читала. — Минута проходит в молчании. Маринетта смотрит на свою спутницу: раньше секретарша адвоката сплошь и рядом была небрежна по части туалета, а сейчас в каждой мелочи чувствуется, что она тщательно следит за собой. За последние два дня Маринетта встречалась со многими «своими девушками», как она говорит: видела, например, ту блондинку, что должна ехать в Марсель, встретилась со своей связной из партийного центра и с Розой Блан… — Почему вы молчите, Жерар? Ведь до сих пор нам угрожало пять лет тюрьмы, как депутатам. А теперь… — Маргарита молчит. — Знаете, Жерар, — снова начинает Маринетта, и в голосе ее слышится тревога, даже смущение, — теперь новая обстановка, мы можем понять… вы не подумайте… Ведь не у всех достаточно крепкие нервы. Еще не поздно. Если хотите, вы можете считать себя ничем не связанной. Я, верно, очень нескладно объясняю, но ведь вы понимаете, да?

— Напротив, — говорит мадемуазель Корвизар, — ты, Маринетта, объясняешь очень хорошо. А все-таки я тебя не понимаю. Кстати, эта неделя у меня будет посвободней. У патрона скоро свадьба, и он пока не хочет брать новых дел…

Миновав площадь Пти-Пэр, они выходят на площадь Виктуар. Маринетта останавливается и, должно быть, желая скрыть свое волнение, говорит: — Посмотри, Жерар, какой красивый наш Париж! Жаль только, что его так испоганили торгаши. Повсюду торчат вывески, черные, золотые, огромные буквы на прекрасных домах — весь вид портят. А тут еще какой-то идиотский этаж надстроили. Площадь круглая-круглая, и, по-моему, она даже лучше, чем Вандомская: позабытая какая-то и приходит в запустение. Знаешь, бывают такие заброшенные котята! — И Маринетта смеется чуть принужденно. Лицо у нее совсем детское… — Когда власть будет наша, — продолжает она, делая рукой широкий жест, захватывающий и статую Людовика XIV, и крыши, и расходящиеся лучами улицы, — … когда власть будет наша, мы все здесь по-другому устроим. Вот тогда-то наш Париж станет настоящий красавец!

И сразу же, без перехода, она начинает говорить о декрете. Смертная казнь… Поразительно, как все товарищи встретили эту весть! А ведь они прекрасно отдают себе отчет. Конечно, у некоторых, как они ни бодрятся, должно быть, защемило сердце. Не за себя страшно… Ведь и раньше понимали… Но одно дело — жертвовать собой, другое дело — товарищами. Теми, кому даешь поручение. Нелегко это. Как подумаешь о некоторых наших людях, об их тяжелой жизни… о мужестве. Сломить мужество — вот к чему стремится враг! Хотят нас запугать. Поощрять трусов — такова мораль наших подлых правителей. Да, просто поразительно, как товарищи приняли это известие. Никто не дрогнул, даже молодые, еще не закаленные, те, кто недавно вступил в партию. Одна девушка сказала мне, — а сколько ей может быть лет? — самое большее, двадцать три, — так вот, она сказала: «Смертная казнь? Ну и что же? Чего они этим добьются? Ведь страшней-то уже ничего не придумаешь». А потом, разве не ясно, какой юридический смысл имеет этот декрет? Несколько наших депутатов ускользнуло от лап полиции: Морис, Жак, Дютийель^[488], Монмуссо^[489], Пери, Ригаль^[490], Раметт, Катла^[491]. Их, как и всех остальных, приговорили заочно к пяти годам. Но суд судом, а теперь правительство своим декретом осудило их на смерть, понимаешь, — смертная казнь… Это значит: если они схватят Габриэля Пери или Мориса, — смерть. А тут еще провалилась целая организация в районе Пари-Нор; правда, это было до декрета. Да разве они с этим станут считаться!.. Должно быть, кто-то из товарищей совершил оплошность. Но самое замечательное, что полиция бессильна: она доходит до известной точки и натыкается на стену, дальше ей ни за что не пройти… Партия, что бы там ни говорили, если даже заберут еще кого-нибудь из наших, — партия все равно выиграла битву: нелегальные организации теперь существуют по всей Франции. Хотелось бы мне знать, есть ли еще где-нибудь партия, которая сумела бы выдержать такой удар и восстановить все свои связи?

— А ты немножечко не националистка? — спрашивает с улыбкой Маргарита Корвизар.

Маринетта встряхивает кудрявой головкой, словно провинившаяся школьница.

— Не знаю… возможно!

И тут же добавляет очень серьезным тоном: — Я не забываю, что если наша партия проявила такую замечательную стойкость, так это потому, что она изучила опыт большевиков… У нас хорошие учителя. Помнишь, в прошлом году руководство партии подчеркивало в «Юманите», как важно широко распространять «Историю ВКП(б)»? Наши руководители видят далеко. Говорят, что эту книгу написал сам Сталин. Хорошо, что тираж не залежался на складах, а то теперь он мог бы попасть в руки полиции Даладье!

Маргарита с нежностью глядит на свою собеседницу. Работница текстильной фабрики, милое полудетское личико… Тяжелая у Маринетты судьба, особенно, когда вспомнишь мрачные улицы Сент-Этьена, где она выросла. Всегда очень серьезная, а когда ей в чем-нибудь возражаешь, между бровями у нее ложится упрямая складочка. Маринетта, как и многие товарищи, иногда впадает в наставительный тон. У нее это получается даже трогательно… Декрет, смертная казнь — ведь это все угрожает и Маринетте. «Не за себя страшно», — сказала она. Такая молоденькая…

— Главная трудность сейчас с бумагой. Часть бумаги пропала во время сумятицы. Поэтому мы недостаточно широко популяризировали текст последней речи Молотова, с которой он выступил неделю тому назад. Он сказал, что политика СССР — это политика мира, решительной борьбы против всякого расширения конфликта. И что силы реакции стремятся к одному: во что бы то ни стало создать новые очаги войны. В пакете, который я тебе передала, как раз эта речь. Надо постараться распространить ее как можно шире…

Сесиль воспользовалась тем, что она дома одна, и поэтому весь день ничего не ела. В девять часов вечера она включила радио в гостиной, где прошлым летом Жан так часто сидел у ее ног на низеньком пуфе. Полумрак наполняется звуками оркестра. Сесиль слушает с минуту, но от этой музыки у нее почему-то вдруг пересыхает во рту, хочется пить. Сейчас она с удовольствием выпьет чашку чая. Куда запропастилось ситечко?.. Как сложна жизнь, как нелегко выйти из тупика! Война, Фред, Жан… Ох, какой противный голос, словно коза блеет! Сесиль не переносит Лис Готи^[492]. Она возвращается в гостиную — хватит этого блеяния! Поворачивает ручку радиоприемника, натыкается па какие-то голоса, — должно быть, передают пьесу, — потом ловит новую станцию. Кто-то произносит речь по-французски, но с явным английским акцентом. A-а, Черчилль! Что ему нужно, этому Черчиллю? Сесиль в таких вещах ничего не понимает… Уж лучше легкая музыка…

Воскресные дни не всегда, как театральные антракты, прерывают течение жизни. И доказательство налицо: нынче ночью на Темзе должны спокойненько подготовить английского Нимбуса, крошку Уилфреда, двинуть суда… самолеты… Густой туман, — сообщает бюро прогнозов, — не рассеется после рассвета. С пяти часов утра, как указано в нотах, полученных в пятницу в Стокгольме и в Осло, плавание в норвежских водах станет небезопасным. Суда, вошедшие в эту зону, будут сами нести ответственность за возможные последствия.

В пять часов утра Фред Виснер наконец забылся тяжелым сном. Он ослабел после бесконечно долгого допроса. Все внутри у него сводило от страха. Брать препятствия на лошади, которая может споткнуться, или встать на дыбы, или зацепиться ногой за барьер, — это одно дело. Тут нужна чисто физическая отвага. А другое — вот это унизительное чувство страха, которое не переборешь.

Итак, минирование или, по крайней мере, намерение минировать норвежские территориальные воды в то утро перестало быть тайной: газеты сообщили об этом почти в тот самый час, когда началась операция. Наконец-то всем, кто этого не понимал раньше, становится ясен смысл статей, печатавшихся в газетах в последние дни: «Все взоры обращены к Северу»… «Подозрительный нейтралитет»… «Союзники решили действовать энергично» и так далее.

Новость эта никого не потрясла. Только и всего? Гораздо больше говорят о пророчествах Геббельса. Никто, конечно, в них не верит! Взятие Парижа назначено на пятнадцатое июня… Выходит, что осталось каких-нибудь два с половиной месяца.

Знать бы, по крайней мере, кто ведет следствие. Но Ватрена вежливо выпроваживали отовсюду. Наконец, на улице Соссэ он набрел на след. Ядвига вернулась в Париж и ждет новостей. Ведь все-таки это ее брат… Она опять остановилась у Маривонны, хотя Ватрен ее уговаривал: у нас дома тебе будет лучше. — Ну, скажи, Тома, какие новости? — А вот какие: Иву придется иметь объяснение с военными властями, так как он дезертир. Но вообще будем надеяться, что ничего особенно серьезного нет. Только соучастие в покушении на убийство… — Как! В покушении на убийство? — Да, именно так. На его счастье, тот тип выжил… Похоже, что Ив говорит правду. Сейчас самое главное — найти другого участника. Однако все осложняется тем, что жертва покушения — личность известная, и, кажется, сюда намерено вмешаться Второе отделение. — Значит, Тома, ты займешься делом Ива? Слушай, пусть Ив мой брат, но неизвестно, что он мог натворить! Мама, конечно, знать ничего не желает, ей важен только Ив, ее сынок. Мне с тобой даже трудно об этом говорить… Ну, словом, я понимаю маму…

— Мне нелегко что-нибудь сделать, потому что твой брат не затребовал меня в качестве защитника. Когда к нему направят адвоката, я попытаюсь что-нибудь устроить, поговорю с ним. Ну что ж, пусть твой брат подлец, мне-то что? Ведь я не на нем женюсь! Родная моя девочка, давай поедем завтра или послезавтра на дачу в Ормевиль. Чудесное место! От Парижа всего пятьдесят километров, но как будто на другом конце света. Один я туда никогда не ездил, тяжело было вспоминать. Мне бы очень хотелось, чтобы тебе понравилось в Ормевиле. А сейчас как раз наступила хорошая погода… Мы там все забудем…

Что забудем? Ива?.. Войну?..

Ив вступил на путь признаний. Ну и тряпка! Не только вперед забегает, готов на брюхе ползать. А потом будет хныкать, что ему, мол, пятки припекали. Оказалось, что этого лирического тенора стоит послушать не только из-за прискорбного инцидента на авеню Анри-Мартен. В прошлый раз он был осужден за мошенничество, одним словом, по мелочам работал. И когда он попал в руки полиции, никто не сообразил расспросить его еще кое о чем; так ему и удалось выскользнуть из сетей вместе со своими тайнами. Допрос — это прежде всего искусство сопоставлять. Но не всегда легко сопоставить. Пусть, скажем, этот Дюплесси даже служил у Мишлена вместе с Локюти и прочими. Но кому же могло прийти в голову расспрашивать самого обыкновенного проходимца о бомбах на площади Этуаль или о деле братьев Роселли…

Тот тип, который вел серый автомобиль и выдал всю компанию, говорил, правда, что, кроме Бувье, Форана, Лебозека и Юге, в этом деле участвовал еще какой-то человек, имени которого он не знает. Бувье назвал Жакюбье, Филлоля и Пюире, и, судя по его описанию, четвертым был как раз сей субъект… И вдруг — вот он здесь, собственной персоной. Ив Дюплесси во всем сознался, ведь ему нужно было как-то объяснить происшествие на авеню Анри-Мартен.

Жертва покушения — племянник Виснера — как раз и выдал их всех в 1937 году. Таким образом, в руках полиции сошлись все нити преступления, но Лебозек успел смыться. В течение нескольких дней он жил у молодого Виснера и шантажировал своего бывшего сообщника, добиваясь, чтобы тот устроил его, Лебозека, на завод. Фредерик Виснер уперся, он вполне основательно боялся, что на заводе полиция сунет нос в бумаги его «друга». А ведь Лебозек связан с Дюплесси…

Но чем связан? Оба дезертиры. Здесь арестованный что-то путал. Ну, ладно, посмотрим…

Итак, в субботу Лебозек привел Дюплесси на авеню Анри-Мартен, рассудив, что при виде другого участника дела в Баньоль-де-л’Орн неподатливый хозяин дома одумается. К тому же у Виснера можно было кое-чем поживиться: Дюплесси совсем обносился, а тут как раз Лебозек ему и сообщил…

Нетрудно представить себе всю сцену. На деньги Фред Виснер не скупился. Предлагал приятелям немалую сумму. Но они требовали одного — работы, и притом только у Виснера. Под конец, чтобы отделаться от своих дорогих гостей, Фред рассказал им какую-то невероятную историю, сослался па неприятности, которые могут воспоследовать…

— Какую историю? Скажите, пожалуйста, — молчит! Ты что из себя строишь, а? Нашел кого выгораживать, ведь он-то тебя и продал…

— Ну, хорошо. У Виснера была любовница, и она втянула его в то амстердамское дело.

— Так, так! Весьма любопытно…

И в полицейском управлении на улице Соссэ не без удивления узнали, что актриса Рита Ландор улетела в Стокгольм на следующий же день после того, как ей учинили допрос.

Вот тогда-то в дело вмешалось Второе отделение. Оказалось, что самое обыкновенное уголовное преступление на авеню Анри-Мартен связано, во-первых, с ТКРД и, во-вторых, с небезызвестным делом, за которое одного майора из штаба Денца засадили за решетку. И, понятно, когда Ива слегка потрясли, он тут же рассказал, что они с Лебозеком явились к Виснеру не только с целью легализоваться, но и потому, что имели на этот счет прямой приказ от важного лица из их организации — от одного испанца. Этот последний до сего времени помогал им, но теперь заявил, что откажет в дальнейшей помощи, если они не сумеют поступить на какой-нибудь военный завод…

— А для чего поступить, голубчик?

— Не бейте меня, господин инспектор… если бы я знал, я бы все вам рассказал, но поручения нам давали постепенно, понимаете… Лебозек — он-то работал не только по принуждению. Он ведь фанатик. Я его знавал еще до дела в Баньоль-де-л’Орн… У меня был друг, сын бывшего министра, он уже умер… Он учился в лицее Кондорсе вместе с Лебозеком и с Фредериком Виснером, только был старше их, кажется, на два класса. Он, надо вам сказать, собирался жениться на моей сестре… Так вот, он мне часто говорил: если тебе придется плохо, я знаю одного парня, который всегда выручит. Надо вам сказать, что я для своего друга тогда смастерил одну штучку… Нет, вы не думайте, он был не из ТКРД, он умер еще до того, как они организовались. Он состоял в другой организации, там все больше были инженеры, специалисты. Правда, потом у них наладились кое-какие связи и с ТКРД. Но вообще-то, как бы вам это лучше объяснить?.. Там были другие люди, скорее теоретики… Так вот, когда я обратился к Лебозеку, потому что у меня были неприятности, он сразуже решил пустить меня в дело. Как раз тогда они перешли к террору, и Лебозек взял меня с собой, когда они все поехали на автомобиле его друга, Фреда Виснера. Это было через два дня после того, как я дал клятву Лебозеку и Тенайлю. Сами знаете, уж раз человека втянули в мокрое дело, ему ни за что не вырваться.

Да, Второе отделение крайне заинтересовалось всей этой историей. И по многим причинам…

Ив Дюплесси рыдал. Он, во всяком случае, не сделал никакого вреда господину Виснеру; если ему не верят, пусть устроят очную ставку. Это все Лебозек, только он… Страшный человек! Лучше мне оставаться в тюрьме, пока Лебозек на свободе. Попробуйте поискать его в Ницце. Он собирался туда поехать, он в тридцать восьмом работал в Ницце, в конторе по перевозкам; наверно, найти и контору и хозяина нетрудно…

— Ладно. Слышали мы эту музыку… Всегда другие убивают, а тот, кого зацапали, — агнец божий, ангелок с крылышками.

Ив заволновался:

— Уверяю вас, Лебозек — зверь, для него жизнь человеческая — ничто. Он во всей нашей организации был известен. Испанец называл Лебозека не иначе, как убийцей…

Кстати, насчет этого самого испанца. Как его зовут? Где ты с ним встречался? Как познакомился? Давай выкладывай все по порядку… Значит, в первый раз ты его увидел, когда работал у Мишлена. Познакомился через Метэнье и… Делонкля, говоришь? Нет уж, Делонкля ты оставь в покое…

Вот проклятье! Прежде чем дать делу ход, надо бы повидать кое-кого в министерстве. А то еще наткнешься на испанское посольство… Сейчас, пожалуй, следует избегать каких бы то ни было осложнений с этой стороны. Маршал Петэн не любит, чтобы затрудняли его работу.

* * *

Следующей ночью — это было с 8-го на 9 апреля — немецкая армия оккупировала Данию, вступив еще до рассвета в Копенгаген. Одновременно военно-морские силы противника проникли в фиорды Осло; норвежское правительство бежало из столицы, а гитлеровское командование поставило у власти Квислинга^[493]. Операции на суше были поддержаны с воздуха. Применение крупных парашютных десантов явилось одним из главных предметов дискуссии, которая происходила ранним утром того же 9 апреля на совещании французских военных руководителей, вызванных к премьер-министру. Каждый час приносил новости — одна другой хуже. Немцы захватывали на западном побережье Норвегии пункт за пунктом при полном бездействии английского флота. Тронхейм, Нарвик, Берген уже в руках немцев… То есть как это Нарвик? Ведь согласно всем нашим планам мы высаживаемся вслед за англичанами в Нарвике и занимаем рудники в Гелливаре… Особенно возмущался англичанами командующий французским флотом. И напрасно, ибо тут все взоры обратились на него; ему напомнили, что именно он возражал против сосредоточения дивизии генерала Одэ^[494] в Бресте и сорвал операции по высадке французских войск; даже и сейчас наш десант еще не готов к отправке… Опять, значит, повторяется финляндская история! Ведь ясно было, что противник окажет сопротивление! Нет, воля ваша, тут что-то не так. Значит, Гитлеру каким-то образом стали известны наши планы, — это несомненно.

На Кэ д’Орсэ среди министров и генералов — полное смятение. Посмотрите на карту: немцы вот тут, и тут, и тут. Военные обвиняют во всем случившемся английское адмиралтейство. Затем все в полном составе устремляются в Елисейский дворец. Здесь, в присутствии президента республики, командующий флотом предлагает: поскольку нас обошли в Норвегии, необходимо сейчас же осуществить бельгийскую операцию. Это лучшее средство помочь нашим союзникам. Все, конечно, согласны. Да и кому придет в голову возражать сейчас, когда тучи так сгустились? Решено действовать немедленно. Довольно торговаться с англичанами по поводу минирования Рейна. Давайте займем позиции на Шельде, по крайней мере на первых порах. Конечно, все это при условии, что бельгийцы согласятся (надо их запросить — это тем более уместно, что, по некоторым признакам, настроение бельгийского генерального штаба переменилось). Гамелен все еще отвергает план продвижения на Диль… Однако минирование Рейна одобряется. Доводы противников операции «Ройял-Марин» забыты всеми… даже министром авиации, даже командующим военно-воздушными силами. Мы обратимся одновременно в бельгийский генеральный штаб и к правительству Бельгии.

Надо, не откладывая, двинуть войска. Генералы Жорж и Гамелен ныне подают пример забвения всех разногласий. Гамелен приглашает Жоржа на 10 апреля на завтрак в Венсен, где расположилась ставка. Будет и Вейган, он ведь скоро уезжает на Восток; Вейган играет как бы роль арбитра в отношениях между двумя враждующими генералами. При всем том, нельзя быть вполне уверенным, что генерал Жорж пойдет на уступки… При одном упоминании об операции на Шельде у генерала Жоржа портится настроение: он не забыл, как в январе, в момент первой тревоги в Бельгии, раздался телефонный звонок Гамелена… оскорбительное объяснение! Жорж затаил обиду. Гамелен в его глазах — масон. А Жорж ненавидит масонов еще с тех пор, как Саррайль^[495] удалил его — в те времена еще капитана — с Восточного фронта, что, впрочем, немало помогло ему преуспеть в ближайшем окружении самого Фоша… В настоящий момент Жорж намерен воспользоваться явно благожелательным отношением к нему Гамелена, чтобы избавиться от командующего 2-й группой армий, прикрывающей линию Мажино, ибо командующий этот, генерал Претла^[496], — тоже масон. Членам ТКРД даже пришлось в виде предостережения подложить под двери дома Претла бомбу.

XIII

Наконец-то! Яркое солнце, прекрасная погода, почти голубое небо. Сразу весь край принял другой вид. И люди тоже. Нынче у санитаров нет ученья. Идет уборка. Как всегда, Морльер усердствует. Жан де Монсэ соблазняет его: — Слушай, а если б того… может, улизнем? Так тянет прогуляться в поле…

И вот, надо же, нарвались на Партюрье. Помощник фармацевта явно взволнован. — Всем быть на месте! Есть новости. Сейчас сбегаю к главврачу и вернусь! — Как только он выскочил за ворота, на маленьком дворике, где санитары начищались, вытряхивали, выколачивали, поднимается возмущение: — Новости? Ну, значит, опять какая-нибудь пакость. Обязательно свинью подложат. Видал, как наш аптекарь просиял? Этакие хлюпики обожают маневры. Самое любимое для них кушанье. Слаще меда.

— Да, брат, плакала наша прогулка, теперь не улизнешь. — У всех пропала охота качать воду. И в комнатах тоже уборка пошла кое-как. Шаркают метлами вкривь и вкось. Фу ты, пылища какая! А чего, спрашивается, стараться? Все равно погонят куда-нибудь. — Погонят, — мрачно подтверждает Гроппар. Наверняка отправят в Норвегию. Ох, уж нет, не надо! Ну их к дьяволу, эти фиорды.

В Норвегию? Почему? Добрая половина санитаров еще не прочла сегодняшнюю газету. — Почему ты так говоришь? — Да ведь в газете напечатано, что немцы вторглись в Данию. — Ну и что? А нам-то какое дело? Нас это не касается. В Польшу не посылали наших войск, а тут, по-твоему, пошлют? — Отставить Норвегию! У меня башмаки неподходящие. — Что ты мелешь! При чем тут башмаки? — Да у них там, в Норвегии, все на лыжах. Надо тебе, скажем, в булочную или в молочную, — беги на лыжах. — Вот дурак! — Верно тебе говорю! — Все равно дурак. — Да я же сам видел в кино…

В канцелярию санитарного отряда входят Давэн де Сессак и уже готовый ко всему Партюрье: он подвесил каску к поясу, щелкает каблуками, залихватским жестом отдает честь и улыбается во весь рот, показывая неровные зубы. Однако он еще ничего не знает, только строит догадки… Главный врач вводит его в курс дела: — Вот что, вы сейчас отправляетесь с лейтенантом Блазом. Возьмите из взвода шесть человек по своему выбору. — Давэн де Сессак на секунду умолкает. — Блазу даны инструкции. Лейтенант Гурден снабдит вас нужными документами. Гурден, вы предупредили Тресса? — И главный врач отпускает лейтенанта… — Ну, Блаз, поняли? Даю вам еще дантиста… Оставьте его на первом перевязочном пункте в качестве начальника. Ничего, справится, скоро пришлем ему подкрепление. Смотрите, чтобы никто из ваших людей не знал, куда и зачем вы посланы. Вот вам пакет — тут письменные указания и маршрут. Партюрье можете все сказать, но только ему одному. Голубчик Партюрье, это секретная инструкция. Помните — честь солдата…. Дантисту — ни слова!

И Давэн де Сессак, явно взволнованный, встает, пожимает им руки. — Ну, счастливый путь! Отправление — через полчаса. Сбор на шоссе. Я приду посмотреть. До свидания! Меня вызывают: к нам приехал гость — капитан Макмиллан…

Пока что в задании нет ничего особенного. Сформировать небольшую колонну из шести санитарных машин; в них, кроме выделенных санитаров, поедут Блаз, Партюрье и дантист Фаро, которого почему-то прозвали «Железной проволокой» и даже просто «Железкой». Ехать надо в Конде на Шельде, где стоят танкисты. Там отряд официально поступает в распоряжение командира танкового батальона и будет ждать. Но ждать в полной боевой готовности. Сколько времени ждать — неизвестно. До нового распоряжения. А вот сейчас начинается самое что ни есть секретное.

Ого! Вот это дело! Повторите, пожалуйста, господин лейтенант…

— Ну, слушайте. По получении приказа предписано действовать согласно письменной инструкции, которую мне сейчас вручил Давэн де Сессак. Заметьте, Партюрье, что, прибыв в Конде, мы, возможно, уже застанем там приказ: его ждут сегодня ночью или завтра утром… А делать надо вот что: не дожидаясь выступления войск, мы отправляемся вперед для участия в авангардной операции и переходим границу в… — Что вы говорите, господин лейтенант? Переходим границу? Вступаем в Бельгию? — Вступаем. Нате, берите карту. Вот дорога. Видите? Через два часа после выступления мы должны быть вот здесь… и немедленно организовать наш первый перевязочный пункт на чужой территории… Начальником пункта оставляем Железку, предупредив бургомистра, чтобы он указывал проходящим войскам местонахождение пункта… Мы опередим на пятьдесят километров французскую армию, вступающую в Бельгию; наша задача — создать цепочку перевязочных пунктов для оказания первой помощи раненым в наступающих частях. Взгляните, дружище, — проникновение вглубь страны произойдет по трем путям. Вот по этой дороге пойдут англичане, а по этим двум, южнее, двинется французская армия; наша колонна пойдет по средней дороге — вот здесь…

У Партюрье даже дух захватило, и особенно волнует его то, что все эти «пути проникновения» указаны стрелками на мишленовской карте^[497] Бельгии; одна такая карта дана ему, а другая — Блазу.

— Дорога, предназначенная для англичан, как видите, вот здесь отходит к востоку; следовательно, мы войдем в соприкосновение с нашими союзниками. Читайте, — в инструкции сказано: «В Ватерлоо установить связь с английскими войсками». Любопытный поворот истории… Ватерлоо!.. А вот в этом месте я должен остаться с двумя санитарными машинами. Вам передаются обязанности начальника отряда, и вы продолжаете путь дальше — до этого места; развернете здесь перевязочный пункт и будете ждать подхода наших частей и распоряжений главного врача. В случае продвижения войск дивсанотряд расположится вот тут, где маленький красный кружок. Советую вам сразу же послать туда связного — пусть ждет… Конечно, на границе нас встретят мотоциклисты бельгийской армии, они будут нашими проводниками. Ну-с, так!.. А вы что смеетесь? Пришли в веселое настроение? Поторапливайтесь. Берите из своего взвода шестерых санинструкторов. Санитаров я возьму у Премона — две команды по четыре человека. Ну, ступайте скорее, выбирайте людей! Машины — слышали? — будут ждать на шоссе, за селом, а не то мы всех всполошим, чего делать вовсе не следует…

Ах, какой чудесный день! В бледной лазури Фландрии сияет солнце, плывут маленькие пушистые облачка и как будто тоже направляются в Бельгию… Партюрье посмеивается про себя. Бежит бегом. Хорошо! Начинаются большие дела! Подумайте — танковая часть! Мы идем впереди на новеньких машинах. Вступаем в Ватерлоо, и даже вместе с англичанами. Плохо я разглядел на карте, куда мне придется вести отряд. Грандиозно! Идем на пятьдесят километров впереди армии! Ватерлоо! Партюрье прячет карту в нагрудный карман кителя. Конец «странной войне»! Настала весна. Конец бездействию! Вступаем в Бельгию! Где остановится армия? Ей-богу, идем в наступление! Кого же мне взять с собой? Морльера и Монсэ — бесспорно. Ребята — что надо. Вот жаль, — Канж и Пеллико у драгун, с Дэба. Жонета не брать — поганая морда! Гроппара тоже к чорту — лентяй и трус! Филлу? Пожалуй. Дюпати и Вормса — на худой конец. А Белле почему не взять?

Партюрье выбирает тщательно, любовно. Надо подобрать таких, чтобы внешность была симпатичная, располагающая. И главное, чтобы были рослые, представительные, а не то танкисты станут глядеть с презрением, — ведь прежде всего с ними придется познакомиться. Вот только Вормс не вышел ростом. Ну, уж ничего не поделаешь — возьму. Сначала мелькнула мысль: Вормса не брать, а потом стало стыдно: что же это, неужели я антисемит? Значит, обязательно надо взять.

— А ну, живо! Монсэ, Морльер, Вормс, идите сюда…

* * *

Машины выстроены в колонну посреди площади. Во всех городах департамента Нор найдется в центре такая же вот продолговатая площадь, и на одном конце ее всегда стоит ратуша, — в Конде к ней приткнулось сбоку какое-то старинное здание с аркадами и дозорной башней. Филлу и Вормс позволили себе роскошь купить новые рубашки (не успели взять у прачки выстиранное белье)^[498] — покупку сделали на площади, в торговых рядах, выбрав самый шикарный, на их взгляд, магазин.

Как чувствуется фламандская провинция в этом узком, вытянутом вглубь торговом помещении, где прилавки завалены штуками полотна и коробками с готовым бельем, а главное — какие тут милые девушки-фламандки! И оба молодых покупателя, не умолкая, ведут разговоры о хозяйской дочери, о ее аккуратно уложенных косах, о беленьком личике и голубых глазах…

Санитарный отряд поместили в ста шагах от площади, в пустующем лабазе на углу улицы. Хозяин лабаза умер лет десять назад, наследники все не могут поделиться между собой и держат заведение покойника на замке. Ну уж и квартира! Задняя стена вся потрескалась, узкое окно выходит на темный двор… Вместо постелей на пол навалили сена; но можно устроиться и на столах. Об уборке вопрос не поднимается. Зачем? С минуты на минуту, может быть, придется ехать дальше, сказал Партюрье. А Блаз без конца читал наставления: спать не раздеваясь. Помните, в любой момент вас могут поднять, и в два счета надо всем быть в машинах. — Что это они затевают? — спросил долговязый Дюпати, стаскивая с ноги башмак. — Вы заметили, какой таинственный вид у Партюрье? — И шоферы, кстати сказать, ночуют в машинах. — А знаешь, и нам бы надо устроиться на носилках в машинах, все лучше, чем здесь. — Конечно, Блаз снял себе комнату в городе, а вот Железка и Партюрье предпочли ночевать вместе с шоферами. — И что же, по-твоему, это хорошо? — Заткнитесь вы! — кричит Белле. — Словом, все, как обычно… Из Конде на Шельде нет пароходного сообщения с Норвегией, — чего же вы хотите…

Блаз поселился у пристани — в Конде имеется пристань. Любопытный городок! Когда прогуливаешься по улицам, как будто переходишь из одной страны в другую, и все это умещается на крошечном пространстве. В центре, где главная площадь, — классический фламандский город; к западу от него, так сказать, аристократический, а вернее — сонный район, и там Зеленую площадь украшает бюст, стоящий на пьедестале в стиле Людовика XV, — памятник местной знаменитости, трагической актрисе. А по другую сторону — выходишь к пристани на канале, который изгибается под углом, — немного похоже на Голландию. Из своей комнаты, до того заставленной всякими вещами, что в ней не повернешься, Блаз видит черную в сумерках воду, слышит крики и смех: в маленьком кабачке на набережной выпивают матросы.

Хозяева квартиры — престарелые супруги, удалившиеся на покой. Муж долго работал старшим мастером в мастерской струнных инструментов и все время говорит о скрипках. — Дьявольское ремесло! Кто его изведал, уж никогда не отстанет. Я все думаю, доктор, о дощечках для скрипок, вижу, как их гнут, полируют, они и во сне мне чудятся. Ночью вдруг вскакиваю: приснится, что кто-нибудь из моих рабочих… — Разумеется, рабочих мастерской он считал своими рабочими. Жена его уставила банками с вареньем все свободное пространство в комнатах, не занятое безделушками. На стенах красовались птичьи чучела. Блаз почивал под надзором совы, примостившейся на суку над изголовьем кровати, рядом с распятием, а напротив, на стене, расположился целый птичий «ансамбль» — синицы, снегири, зяблики, ласточки. Жилец предупредил: — Если ночью будут стучаться — это ко мне… — Не беспокойтесь, — сказала хозяйка, — у мужа чуткий сон. Сами понимаете, у скрипичных дел мастера должен быть тонкий слух.

Когда Блаз пришел в офицерскую столовую, дантист и Партюрье были уже там. Квартал этот тоже представлял собой совсем особую часть города — окраина у выезда на Валансьенскую дорогу. Дом был низкий, с прекрасным садом. Трапезы происходили в длинной узкой комнате; под окнами стояли в цвету плодовые деревья. За столом собралось человек пятнадцать. Завязать с ними знакомство было трудно — народ совсем другой, чем у Давэна де Сессак. Здесь были кавалеристы и даже кирасиры, но кирасиры без кирас, конница без коней, оседлавшая теперь танки. Блаз сказал Партюрье вполголоса: — Как странно! Они все разные и все-таки похожи друг на друга. Вы их различаете, а? Как горошины в стручке! — Нет, внешне они совсем не походили друг на друга. Тут были и тощие верзилы, и совсем низенькие, этакие живчики, и грузные толстяки; чины тоже были неодинаковые: два капитана (один из них совершеннейший бык), лейтенанты, младшие лейтенанты, двое курсантов. Но, действительно, народ совсем другой. Впрочем, все были очень подтянутые, вежливые и вместе с тем любители посмеяться. Чувствовалось, что они в своей стихии. Прибывшие познакомились с врачом батальона Анджиолини, до того пропитанным кавалерийской удалью, что с ним было даже как-то боязно разговаривать. Один из курсантов улыбался Партюрье: молодость сближает. Партюрье, правда, был на четыре года старше, но с виду совсем юнец. Курсант Нуармутье с места в карьер завел разговор о здешних красотках: — Надо с ними поплясать… Вот повезло второму батальону, который стоит в Ла-Виль-Готье, в пяти километрах от нас. Там есть поляки и, конечно, польки! — Маленький юркий Нуармутье напоминал сорванца-мальчишку, который не признает дверей, обязательно влезет в окно, вертится, прыгает, как мячик, и даже кажется от этого чуть повыше ростом. Волосы он стриг коротко, оставляя курчавый чубик, блестевший, как черное золото. Несмотря на свое звучное имя, он был одним из немногих не-аристократов, допущенных в это избранное общество: таких, кроме него, было только двое — доктор и сам командир батальона.

Майор Жильсон-Кенель в 1912 году окончил Сомюрское кавалерийское училище; он происходил из семьи сахарозаводчиков, и когда у него умер отец, вышел в отставку — сразу после «той войны», а теперь вернулся в армию… поэтому он и командовал только батальоном, хотя ему было уже под пятьдесят. Что ж, такой богатый человек может позволить себе роскошь пойти на военную службу, если она ему нравится. Майор стриг рыжие волосы под машинку, был красен лицом и поражал проворством движений, удивительным для его возраста и комплекции. Среди своих офицеров он производил впечатление короля, окруженного придворными.

— Ну-с, Ла Мартельер, просите к столу. Это что такое? Как вам не стыдно! Вы позорите меня перед гостями!.. — Хозяин столовой бросился на кухню. Майор Жильсон-Кенель обращался с доктором Блазом, как с ровней. Это чувствовалось во всем. У них, к тому же, нашлись общие знакомые.

Совершенно ясно было, что никто из офицеров ничего не знает о военной обстановке, — кроме майора, конечно. Майору было известно, что Блаз тоже все знает, но он и виду не подавал, и с удовольствием поддерживал легкомысленный разговор.

А легкомыслие было просто поразительное… Весь обед только и говорили, что о мундирах. Длинный лейтенант, у которого как будто совсем не было подбородка, стоял за высокие воротники, но все дружно напали на него, особенно молодежь. — Вы что же, летчикам хотите подражать? — отпарировал лейтенант. — Мы ведь кавалеристы… — А молоденький курсант с девичьим лицом и плечами молотобойца воскликнул: — Нельзя же все-таки возвращать кавалерию к временам Мюрата! — Почему Мюрата? — Ла Мартельер заметил, что традиции кавалерии восходят к более давней эпохе, чем времена этого конюха. Тут доктор Анджиолини рассердился. Майор успокоил его и довольно сухо сказал Ла Мартельеру, что не мешало бы ему помнить, что прадед доктора был с Наполеоном на острове Святой Елены… Ла Мартельер страшно смутился. Этот миловидный юноша поминутно краснел, как девушка. Он налил доктору вина. — Но, как хотите, а мы все-таки не летчики… танки — это совершенно новое оружие!

— А танки командиров взводов, оснащенные 37-миллиметровыми пушками, — это почти артиллерия, — сказал один из капитанов.

Все возмутились: — За столом об оружии не говорить! И о политике тоже! И о службе нельзя! Штраф! Штраф! — Тогда о чем же разрешается говорить? — спросил Партюрье. — О чем? О тряпках, — ответил Нуармутье. — И еще о бабенках. Я лично стою за отложной воротник, как у летчиков. Наплевать на традицию! Отложной воротник гораздо удобнее. И напрасно лейтенант де Версиньи воображает, что высокий воротник заменит ему подбородок!.. — Нуармутье стал рисовать ножом на скатерти особый фасон воротника, при котором он из кавалерийского стоячего мог превращаться в отложной, как у летчиков.

— Что ты там делаешь, Нуармутье? Скатерть испортишь! — забеспокоился хозяин столовой Ла Мартельер. Один из капитанов, вглядевшись в портновский чертеж Нуармутье, вмешался в обсуждение фасона: — Но тут со знаками различия будет неладно. Откинешь воротник, и они окажутся не на месте, лягут косо…

— Господин капитан, этого можно избежать, — совершенно серьезным тоном возразил Нуармутье. — Тут только надо решить маленькую задачку по геометрии. Вот, смотрите: достаточно поставить значки под углом в сорок пять градусов, и тогда…

Лейтенанты взволновались: — Да неужели? Что ты говоришь, Нуармутье? А ну-ка, покажи, покажи! На, возьми мою ручку… У кого есть бумага? — Я не силен в математике, — признался Ла Мартельер… — Это кто тебя научил? Твой портной? — Долой математику! За столом запрещается! Штраф! — Да бросьте, за что? — взмолился Ла Мартельер. — Это ведь не тригонометрия! — А впрочем, я уже где-то слышал о такой штуке. Не новость.

* * *

Водители машин после обеда пошатались по городу. V танкистов кормят хорошо, во всяком случае лучше, чем в санотряде. Манак, коренастый бретонец с короткой шеей, не дурак выпить, заинтересовался памятником какого-то древнего полководца, поставленным на главной площади. — Как, говоришь, ему фамилия-то? — И в третий раз прочел надпись на цоколе: — Пуаллю де Сен-Мар^[499]… Что же он такое сделал, за что этому пуалю поставили памятник? — В конце концов для упрощения Манак стал уже называть статую «генерал Пуалю». Бланшар пожал плечами. В здешних краях все больше судовщики и лодочники, о мелкой буржуазии я не говорю. Возят по каналам и по Шельде каменный уголь. Помнишь, в «Юманите» писали о Конде, когда были большие забастовки в речном флоте? — Нет, Манак на это не обратил внимания: он был водителем автобуса, что ему баржи!..

А Бланшара привлекала пристань. Он глядел на рослых грузчиков, которые шли гурьбой пропустить рюмочку в баре рядом с тем домом, где поселился лейтенант Блаз. Один из грузчиков был негр, и Бланшару вдруг вспомнился кабачок около завода Виснера, где он крепко поспорил с Тото перед мобилизацией. В баре пело радио. Женщин не было. Все поеживались от вечерней сырости. — Слушай, ты как думаешь, много здесь коммунистов? — Манак ответил: — Понятия не имею. На шахтах наверняка много, тут шахты недалеко. А в этом городишке… Не думаю. Очень уж тут все старое. Погляди-ка на дома… Поди, еще при Адаме строились. — Эх ты, умник! Лучше на этих парней погляди, это тебе не каменные истуканы, мохом не обросли…

После привала в кабачке шестерка водителей обошла весь город. Сначала он показался им большим, потому что они уже привыкли квартировать в поселках величиной с булавочную головку. А все-таки… какой же это город! Ну, разумеется, не Париж. Шофер Крювилье, который вез в своей машине дантиста Железку, по настроениям был скорее пацифистом. До войны он служил в гараже агентства по распространению газет и журналов. Как и многим другим, ему полагалось бы оставаться в тылу. Но он был антимилитарист, и его держали на заметке еще с тех пор, как он отбывал военную службу. Крювилье тревожило вторжение в Норвегию: — Что же это! Оказывается, в Осло давно уже сидели немецкие солдаты! Их заранее засылали туда. Приезжали в штатском, а в чемоданах везли мундиры… А когда высадился десант, они…

— А я вот что скажу, — перебил Манак, — газеты что-то уж очень стараются убедить нас, что немцы там первые начали. Кто же, спрашивается, в этом сомневался? Уж слишком усердствуют, даже подозрительно, — Бланшар пробормотал, что все они хороши, воры и жулики, одним миром мазаны.

— Легче на поворотах! — посоветовал Крювилье и, скорчив гримасу, покосился на низенького Томазини, который никому из них не внушал доверия: у этого молодца был странный круг чтения.

Уже стемнело, «генерала Пуалю» окутал сумрак. В сущности, в наших колымагах куда удобнее, чем у санитаров. Видал, какая там грязь? Вот только неловко в самом, можно сказать, центре города умываться у фонтана. Ладно, иди мойся! Заметь, это категорически запрещено. Что запрещено? Ночевать в санитарных машинах. Ничего, брат, всяко бывает, приходится… Партюрье и дантист сами подали пример.

Партюрье, ложась спать, даже не снял башмаков.

Бланшар устраивается на ночь. Он один в машине. Сначала проверил, все ли в порядке, — на случай, если внезапно придется выехать ночью. А ведь в самом деле хороши эти новые машины, все блестит, пригнано аккуратно. И подумать только, что здесь будут стонать раненые!.. Так… тряпка на месте, гаечный ключ тут… Бланшар поднял кожаную подушку сиденья, удостоверился, что ничего в ящике не тронуто, — вспомнил о Томазини и решил проверить. Становишься подозрительным… Ничего не поделаешь, — держись начеку. Выдвинул носилки, натянул как следует полотнище. А где будет лучше спать — внизу или наверху? Под голову вместо подушки — вещевой мешок. Носилки коротковаты, ноги торчат… и все скатываешься вбок… Не беда, бывает постель и хуже. Рауль думает о своем приятеле Праше. Жаль, что Праш остался в части с грузовиком. С ним есть о чем поговорить, с ним приятно и помолчать — он не из говорливых. Все-таки хороший товарищ. «Все-таки» означает, что у Праша имеются недостатки: во-первых, — не настоящий рабочий, во-вторых, — не парижанин и тугодум: пока-то он мозгами пораскинет, пока до сути дела доберется и поймет… Ну что ж, не все ведь одинаковы. Вот, например, Манак. Он, конечно, товарищ, коммунист. Выполнял ответственную работу в своей организации. Насчет текущих дел на него вполне можно положиться. Он отнюдь не глуп. Но тяжел на подъем… И уж очень любит жить с удобствами. Не подготовлен для нынешней обстановки. Встречаются такие. Если б его не мобилизовали и он вел бы работу в подполье, наверно, теперь бы уже немного изменился. Работа перевоспитывает людей. А сейчас, может, я и напрасно так думаю, а все-таки, по-моему, Манак трусоват.

И тут мысли путаются в голове Бланшара. Это еще не дремота, не сонные грезы. А что-то певучее и волнующее. Он как будто играет в прятки с воспоминаниями, тщетно старается убежать от них. Хочет думать о Праше, а от Праша мысль уносится в Сен-Любен, и он видит деревенский домик стариков и лужайку, где Мондине пасет козу. И ему слышится детский голосок, — малыш старается басить, как дядя: «Эй, шалая!» И вдруг над этой мирной картиной встает образ Полетты… Ей грозит смертная казнь…

Доктор Блаз возвратился от Жильсон-Кенеля довольно поздно: майор задержал его, чтобы поговорить с глазу на глаз; но сразу лечь спать не удалось — хозяева ждали его с угощением. Госпожа Депре испекла пирог, сварила кофе и даже подала к нему коньяку… — Право, боюсь, не засну. — Да что вы, доктор, бросьте. Здесь у нас кофе пьют с утра до вечера, и ничего — спят. Какой это кофе? Черная водичка…

Старик Депре принялся рассказывать, как он работал в Аррасе, какие он делал хорошие скрипки… Во всем, что он говорил, чувствовалась страстная, просто физическая привязанность к этим поющим коробкам, к цвету дерева, из которого вырезают дощечки, к их форме, к точности сборки… Он был уроженец Конде, и на склоне лет сбылась его мечта: они с женой вернулись в родной город. Да и самое уж имя Депре…

— А разве здешний народ что понимает?.. Гордятся какой-то актеркой!

Старик разгорячился, полный забавного гнева против знаменитой актрисы Клерон^[500], памятник которой украшал Зеленую площадь. Подумаешь, есть чем гордиться! Во времена этой комедиантки церковь даже запрещала хоронить актеров на кладбище. А церковь знала, что делает!.. Госпожа Депре перекрестилась и сказала с укором: — Ну, что ты, Жокен! Нехорошо! Где же христианское милосердие?.. — Старики заспорили, а потом госпожа Депре сказала гостю: — У мужа, видите ли, имя такое, вот он и находит, что это несправедливо…

Блаз, хоть убей, не понимал, что она хотела этим сказать, — он, наверно, никогда не слышал о великом музыканте, которого старичок Депре, скрипичных дел мастер, считал своим предком. Много есть на свете Депре, но не все они являются потомками Жокена Депре^[501], регента капеллы Людовика XII, другой знаменитости города Конде, несправедливо забытой согражданами ради актрисы Клерон… — Нет, благодарю вас, от второй чашки увольте…

* * *

В Конде стояли уже третий день в полной боевой готовности, а приказ все не приходил. Партюрье тосковал. Делать было совершенно нечего. Санитары шатались по городу, лодырничали. Начальство не знало, куда их девать. Дурной пример для танкистов. Майор Жильсон-Кенель съездил в штаб полка, в Валансьен. Командиру полка ничего не было известно. По ту сторону границы усилили заставы. Но баржи попрежнему плыли по Шельде в Бельгию. Известия о событиях в Норвегии были весьма неопределенные. Бои на море, бои на суше… Пока что норвежцы, видимо, помощи еще не получили. Совершенно ясно, что все оккупированные порты были захвачены путем военной хитрости, при поддержке пятой колонны; значит, немцы не надеялись на собственные силы… Зона военных действий на море растянулась на семьсот километров… И вот Поль Рейно разразился в сенате торжествующей речью: отныне Германии отрезан путь, по которому она всегда ввозила железную руду.

Речь произвела сенсацию даже в офицерской столовой; попреки запрету, наложенному на разговоры о политике, за завтраком все толковали об этом заявлении Рейно — оно подогрело атмосферу. До тех пор Блаз неоднократно замечал, что господа офицеры проявляют некоторый скептицизм в отношении норвежской операции. Во-первых, наших войск там не было, только английские, — уж эти англичане! А кроме того, непонятно, для чего это делается. Но теперь все стало ясно. Правда, газеты противоречили друг другу и сами себе: то будто бы Гитлер вынужден был бросить свои войска в Норвегию, хотя ему совсем этого не хотелось делать, то сообщалось, что германский генеральный штаб давным-давно подготовлял вторжение. Впрочем, возможно, господа кавалеристы, которые всегда умели отдавать должное противнику, понимали, что в данном случае не все можно принимать на веру, надо учесть и пропаганду… Рейно, который не пользовался в этой среде особыми симпатиями, на этот раз покорил их своей декларацией…

Однако дантист Железка вынес довольно неприятное впечатление из разговора, который у него был в то утро с доктором Анджиолини. Тот попросил его зайти посмотреть зубы у двух кирасир-танкистов. Ну что ж, коренные зубы у обоих испорчены… нечего с ними возиться, надо попросту вырвать у обоих по два, по три корешка… Анджиолини явно терпеть не мог председателя совета министров. Не верьте вы нашим конникам! Это они только так говорят, тут все люди благовоспитанные и при вас не станут ругать правительство. Но разве вы не видите, что с Норвегией хотят устроить такую же штуку, как с Польшей! Германская армия… будем говорить всерьез — германская армия непобедима, это же всякому известно! Что, спрашивается, выиграли англичане своей политикой? Только то, что сами заставили Гитлера захватить плацдарм как раз напротив их острова. А еще кричат: «Лишили немцев руды! Железной руды!..»

Партюрье испугали не столько речи Анджиолини, сколько их действие на дантиста. Заморыш Фаро всему готов был верить. До войны он практиковал в маленьком городке около Франконвиля и жил в непрестанном страхе перед революцией, разделяя взгляды многих своих пациентов, для которых основой всех их рассуждений служили собственные дачки, грядки с помидорами и кусты выращенных ими роз. Да неужели здешние офицеры, такие, в общем, симпатичные люди, думают так же, как доктор Анджиолини? Надо попытаться что-нибудь выведать у Нуармутье. Но, по правде сказать, Партюрье был никудышный дипломат.

Он отправился с Нуармутье прогуляться в сторону границы. Чутьем, как молодые щенки, они сразу поняли, что могут подружиться. Правда, Нуармутье немного пугал аптекаря рассказами о своих любовных похождениях. Но это отчасти и привлекало. Настала весна, и Партюрье втайне чувствовал, что его добродетельное благоразумие становится шатким. Они брели по берегу канала, глядели на ровную, без единой морщинки, поверхность воды. На другом берегу уже начинали зеленеть деревья. Воздух был чистый, легкий, а небо чуть зеленоватое. У берега пришвартовалась баржа; там хлопотал какой-то смуглый коренастый человек в кожаной безрукавке. На носу баржи стояла женщина и смотрела вдаль — туда, где была Бельгия. Стройная женщина в черном платье; ветер развевал ее широкую сборчатую юбку. Она пела песню низким гортанным голосом. Женщина была молода и по-своему красива. Когда она повернулась и бросила взгляд на военных, остановившихся на берегу, Партюрье подумал: статуя… Но что общего между этими людьми и нами? Право, это совсем особое племя, физически более совершенное. Эта женщина — точно древняя статуя, изваянная вольным ветром, что гуляет над реками. По палубе пробежали наперегонки двое ребятишек и затопали по трапу, который спускался в трюм. Издалека донесся гудок паровоза.

— Уж скорее на испанцев похожи, чем на французов… — сказал Партюрье, а Нуармутье, зашагав в ногу с ним по дорожке, заметил: — Они всегда с теми, на чьей стороне сила… Завтра они с таким же успехом могут стать немцами… — Дома теперь попадались реже, узкая дорожка упиралась в пограничный пост. Вон то дерево растет уже в Бельгии. Это и есть граница? Как-то, право, не верится. Ничего внушительного в ней нет.

— Если б не война, — сказал Нуармутье, — поехал бы я куда-нибудь далеко, в Сирию или в Марокко… Я, конечно, кавалерист… Да только на заводных лошадках мне скакать не по вкусу. Что? Анджиолини? А вы не обращайте внимания на его слова. Наш доктор сердит на англичан из-за Наполеона, — это у них в роду! Да, он, кажется, вступил в партию Дорио… У нас, знаете ли, политикой не интересуются… Разумеется, все стоят за графа Парижского… а как же иначе? — ведь тут все потомки старинных родов: де Версиньи, де Ла Мартельер, де Ла Рош-Тюренн и так далее… О своих взглядах они никогда не говорят, к чему? Это само собой разумеется. Но превыше всего для них — армия… Мы, дескать, рождены для того, чтобы сражаться, рисковать жизнью на поле брани, в открытую… Довольно с нас свинских махинаций, парламентской говорильни. Но согласны мы или несогласны с правителями, а вот увидите, господа, как мы умеем драться и умирать в бою. Право, право, можете мне поверить, доктор-аптекарь. Разумеется, нас пропагандой не возьмешь. Немцы — это немцы, а мы — французы. Этого достаточно, что тут разговаривать! Нечего взывать к таким доводам, которыми стараются убедить людей, не имеющих родины: насчет евреев, фашизма и так далее. К чорту! Все это идиотская брехня. А германская армия все-таки сильна!.. Что перед ней поляки!.. Вы же видели. И, знаете ли, все эти политиканы, все эти профсоюзы, масоны и тому подобное… Как хотите, а нам — я хочу сказать, кадровому офицерству — по духу ближе наши противники… Ремесло у нас одно, потребности одинаковые и одинаковый здоровый уклад жизни военных людей. Мы можем понять друг друга. Что у меня, например, общего с каким-нибудь французским учителем или чинушей из Карпентра или из Клермона? А вот с офицерами рейхсвера^[502]… Ладно… Судьба наша — убивать друг друга, но интересно было бы с ними потолковать. Знаете, дружище, что больше всего нам, танкистам, пришлось по сердцу? Одна книга. Интереснейшая книга. Написал ее немецкий генерал Гудериан^[503]. Нас с ней знакомили в училище. Вот, скажу я вам, теория!.. Отдай все, и того мало…

На заставе пограничники козырнули двум молодым военным. Сообщили, что у них был разговор с одним бельгийцем. Оказывается, по ту сторону границы два дня стояли мотоциклисты в полной готовности. Но вот только что они получили приказ отойти…

По Шельде медленно скользила баржа; вот она прошла через пограничную линию. Вода в реке одинакова по обе стороны границы.

* * *

В тот же день, под вечер, Манак и Крювилье сидели в кафе за картами с двумя танкистами. Один танкист был парижанин, другой — откуда-то из-под Орлеана. По соседству устроился Бланшар, разложив на столе сегодняшние и вчерашние газеты. Читал их, сравнивал. Сидел, ссутулившись. Вид у него был усталый…

С танкистами уже начали завязываться приятельские отношения. Ну и ребята, их только танки и интересуют!.. Поговори-ка с такими! Гордятся своими машинами, пыжатся. Офицерам нетрудно было убедить их, что танкист — это царь и бог. А ты как думаешь? Вот, скажем, ползешь ты в своем тарантасике, впереди — дерево. Ты и в ус не дуешь, прешь прямо на него. Подмял твой танк дерево, трах! — в щепки!.. Проехал по пеньку, хлоп, хлоп… А тебе хоть бы что, валяй дальше!.. Ну, ясно, царь и бог. А уж хвастуны! Боши? Погоди малость, мы им покажем! У них танки, говорят, куда хуже наших! Броня не та… В Польше это обнаружилось… Специалисты утверждают…

Какой-то сапер (в Конде прислали саперную часть для работ по укреплению границы. Долговременные укрепления? Нет, от них заранее отказались), какой-то захмелевший сапер, которого подзадорили товарищи, встал и вышел на середину комнаты. Кругом зашикали: тише! тише! — Да ну тебя, надоел! — крикнул солдат, в одиночку, для собственного удовольствия, гонявший шары на биллиарде. — Не мешай, заткнись! Непомюсен, затягивай! — И Непомюсен затягивает:

У певца был хороший, но не поставленный тенор; он пел, запрокинув голову, и кадык у него ходил ходуном. Каждую строку куплета он подчеркивал короткими взмахами рук, все одним и тем же жестом.

— А ну, получайте! Десятка, десятка и туз! — объявил Крювилье. — Что, обставили вас, кожаные штаны?

Весь кабачок хором подхватил песню. С саперами сидели девицы. — Погляди-ка на ту маленькую, в голубом. Вот бы приударить за такой! — Манак повернулся к Бланшару: — Да будет тебе, уткнул нос в газеты!

— Ты читал речь Рейно? — спросил Рауль.

— Читал. А что? Почему спрашиваешь? — Для приятного разговора… Нет, верно, слушай… ты заметил? — Что заметил? — Числа. — Какие числа?

И две головы склонились над столиком. Водя пальцем но строчкам, Рауль показывал Манаку некоторые места в речи Рейно: — Ну, видел? Чуешь? Нет? Экий бестолковый! Читай: «Военные действия с нашей стороны начались в понедельник, в пять часов утра. Они имели целью покончить c положением, которое длится уже семь месяцев…» Замечай — в понедельник, в пять часов утра. Нынче у нас четверг, — верно, четверг? А теперь читай во вчерашней газете, от среды: «Осло, 9 апреля. — Радио Осло в восемь часов утра сообщило: в ночь с восьмого на девятое апреля военно-морские силы Германии вошли в Ослофиорд, несмотря на сопротивление, оказанное норвежским флотом и артиллерией». А вот тут, гляди: «Копенгаген, вторник, 9 апреля. Сегодня в 5 часов утра по местному времени германские войска перешли границу…» Ну, что? Нарисовать тебе, что ли, на бумаге? Да ведь и так все ясно. Рейно говорит: военные действия, военные действия с нашей стороны, начались в понедельник восьмого апреля в пять часов утра… а в ночь с восьмого на девятое немцы напали на Норвегию, а девятого в пять часов утра они вторглись в Данию… Сделаем выводы: кто же начал первый? А затем… Что там еще сказал Рейно?.. В водах Норвегии ставят мины и прочее… Словом, результат таков: две страны захвачены Гитлером, по всей Норвегии идет война, а этот самый Рейно говорит: «Решающее значение имеет следующий факт: Германия лишилась шведской руды и может теперь удовлетворять только половину своей потребности в стали — и то мирного времени». А вот дальше напечатано: «Таким образом, союзники приобрели важнейшее и длительное преимущество…» Короче говоря, Рейно возрадовался, потирает руки. Этого как раз ему и надо было, вот что он называет «покончить с положением, которое длится уже семь месяцев…» Впрочем, он и не отрицает: «Правительство берет на себя полную ответственность за эту операцию союзников, направленную против Германии…» Ну, так кто же провоцирует войну?..

Манака покоробили эти слова. Он взял газеты, стал искать, сравнивать. — Ага, погоди, ты забыл сказать, Рейно еще вот что заявил: «Между действиями союзников и двумя недавними вторжениями Германии нет ничего общего!» — Бланшар посмеивается: — Ты что же обрываешь строчку? Там еще напечатано в скобках: «Бурные аплодисменты». Разумеется, немцы вторглись, а союзники спровоцировали вторжение, они его хотели, чтобы «покончить с положением, которое длится уже семь месяцев», — и, оказывается, «решающее значениеимеет… длительное преимущество», которое они извлекли из этого вторжения, — вот что сказал Рейно. Вор у вора дубинку украл, две разбойничьи шайки спорят, кто нарушил воровскую честь, а решающее значение имеет тот факт, что ни в чем не повинных людей грабят и мимоходом убивают…

— За пиво платят проигравшие, — сказал Манак официантке. Танкисты стали шарить у себя в карманах. Солдатское жалованье — всего пятнадцать су в день. Не то, что у англичан. Один из солдат, внимательно слушавший разговор соседей, повернулся к Бланшару и, понизив голос, спросил: — Так ты говоришь… мы в понедельник начали, в пять часов?.. Утра или вечера?

XIV

Иву Дюплесси устроили очную ставку с членами ТКРД, которых пока еще держали под замком. Повидимому, все это были только «стрелочники». Локюти отказался от своих первоначальных показаний. Впрочем, и без того считалось неправдоподобным, чтобы оба инженера могли одновременно попасть на один и тот же завод, да еще дважды. Бувье и Форан в момент убийства братьев Роселли были еще новичками у кагуляров, и вряд ли кто-нибудь посвящал их во все тайны организации. То же относилось к Иву… И к Фреду Виснеру и к Лебозеку. Правда, оба они учились когда-то в одном лицее, но это еще ничего не доказывает. Арестованные, которым предъявили на допросе фотографию Фреда, как будто опознали в нем водителя серой машины. Во всяком случае, личность убийцы была установлена.

Тут возобновилось следствие по делу Лерера, и был принят ряд мер, ранее отмененных под давлением разных высокопоставленных лиц. Успех возможен только при условии, если вести расследование втайне от военного министерства. В палате депутатов был сделан запрос по поводу ареста офицера, выступившего с разоблачениями господина Монзи. Как могло случиться, что этого офицера до сих пор допрашивали только его же начальники? Запрос в парламенте привлек внимание к этому делу, но так как офицер-разоблачитель проходил в данный момент психиатрическую экспертизу, вряд ли было уместно давать делу ход. А инспектор полиции, сунувший нос в эту историю, был смещен. Агент Второго отделения, чье неуместное усердие, повидимому, подогревалось кем-то из ближайшего окружения Даладье, признался, когда его приперли к стенке, что майор Бенедетти всячески старался пустить его по следу Виснера. Ну, погоди!.. В Северной Африке как раз крайне нуждались в услугах этого агента. Что же касается майора Бенедетти, то, как выяснилось, в министерстве вполне могут обойтись без него. Ведь майор Бенедетти и сам, кажется, еще недавно просился в действующую армию! Итак, он командируется в армию генерала Хюнцигера^[504].

Ясно, что дело Виснера, лично Виснера, прекращено. Из материалов следствия явствовало (и теперь уже на этом сходились все показания людей, которые содержались в тюрьме и были, так сказать, под рукой у следователя), что один из убийц братьев Роселли, и, повидимому, именно непосредственный исполнитель, ушел из квартиры на авеню Анри-Мартен в полном убеждении, что он оставил там бездыханный труп Фреда Виснера, своего бывшего товарища по лицею, какового он пытался шантажировать. За исключением Локюти, выдавшего убийцу и пока оставленного за решеткой, органы правосудия стали выпускать на свободу, одного за другим, разных лиц, которых трудно было уличить в сознательном соучастии в убийстве, как бы ни казались ясны мотивы, которые должны были побудить их к соучастию. Все это были люди, сумевшие своевременно, еще в тот период, когда Франция проводила совсем иную политику, распознать первые признаки коммунистической опасности, угрожающей отечеству. Так или не так? А если так, то, согласитесь, не очень-то логично держать их в тюрьмах, когда эти тюрьмы переполнены агентами Москвы… Конечно, дело Дюплесси — более деликатный случай: все-таки он дезертир. Что ж, пусть им займутся военные власти. Но в различных кругах уверяли, что пребывание кагуляров в тюрьме может быть расценено в военных и даже в правительственных сферах как проявление недоверия к некоторым высокопоставленным особам… А что будет, если по ходу дела вы наткнетесь на подданных нейтральных стран? Смотрите, как бы тут не пострадали наши отношения с Мадридом и Римом! Следовало даже, по мнению некоторых, смягчить участь офицера, выступившего с нападками на Монзи, учитывая антикоммунистическую деятельность этого офицера в дни Народного фронта. Его делом занялся лично командующий сухопутными силами Северо-восточного фронта. В результате забияка был вызван в Ла-Ферте-су-Жуар, в штаб генерала Жоржа. Но Жорж не мог решить дело собственной властью. Не мог полностью прекратить следствие. Зато не было ничего легче, как освободить офицера из-под стражи. А парижский военный трибунал поручил ведение дела своему следователю.

Все эти события происходили как раз в те дни, когда генерал Одэ высадился в Норвегии, в Намсосе. Англичане, заняв Нарвик и Тронхейм, также вступили на норвежскую землю. Положение оставалось неясным. Хотя на страницах газет мы ежедневно одерживали блистательные победы, общественное мнение проявляло тревогу: как бы все это не окончилось на финляндский манер. А люди более осведомленные были просто недовольны. Не проходило дня, чтобы из Швейцарии, Швеции, Голландии не распространялись слухи о предстоящем где-то, и притом в ближайшее время, наступлении немцев. На Балканах арестовали бывших министров, которые готовились открыть границы Гитлеру. После того как в Осло было образовано правительство Квислинга, фактически тут же обращенное в гитлеровских марионеток, людям повсюду мерещилась пятая колонна. Во Франции это было использовано для усиления преследований коммунистов. Но зато, как только обнаруживалось, что следы пятой колонны ведут к испанскому или итальянскому посольству, — дело немедленно старались замять: мало вам, что ли, германских дивизий, которые угрожают вторжением? Захотелось драться еще на каком-нибудь другом фронте? Главное, никаких инцидентов, ради бога, только без инцидентов!

Пока что пришлось отказаться от планов вступления в Бельгию. И это уже во второй раз. Полностью повторилась январская история. Король отверг помощь союзников. Войска, выдвинутые к границе, были отведены меньше чем через неделю. Получилось что-то вроде больших маневров. Конечно, маневры — дело полезное, если не считать того, что теперь многие оказались посвященными в наши планы. Только бы не было перебежчиков!.. После того как был дан отбой, французские части вернулись на свои исходные позиции. Иначе гитлеровская разведка без особого труда разгадала бы наши планы… А ведь бельгийский вариант может пригодиться в следующий раз: представьте себе, что король все-таки согласится призвать нас на помощь или же Гитлер первым нарушит нейтралитет наших соседей.

Фред Виснер решил провести свой отпуск в Антибах, куда его пригласила Жоржетта Лертилуа. Что может быть лучше для выздоравливающего, чем безмятежное антибское существование!.. К удивлению Фреда, Сесиль, которая всегда так любила чету Лертилуа и при первой возможности мчалась в Антибы, на этот раз как будто не собиралась сопровождать мужа. Отношения у них были натянутые. Но ни он, ни она не касались вопросов, которые могли вызвать столкновение. Сесиль, повидимому, не очень жаждала получить объяснение событий тридцать первого марта. Она удовлетворилась официальным толкованием, которое дал Фред после того, как поговорил с дядей и внезапно почувствовал, что к нему вернулась память. Даже неполнота этого толкования, слишком многое оставлявшего в тени, казалось, не особенно беспокоила Сесиль. Раз или два, правда, когда Фред заводил разговор о загадочном покушении, у Сесиль вырывался нетерпеливый жест. «Что ж, ты меня дурой, что ли, считаешь?» — означал этот жест… Фред сразу замолкал… У него были жестокие мигрени. Отдых, и только отдых на лоне природы… А там видно будет.

По правде говоря, Фред побаивался, что его дело удалось замять лишь ненадолго. Какой-нибудь поворот в политике, любое непредвиденное событие, и снова подует такой ветер, что дело Виснера всплывет само собой. Ведь Фред-то хорошо знал: что было, то было… Но раз Сесиль угодно оставаться в неведении, не навязываться же ему самому с объяснениями. Выиграть время — вот главное. А там — кто знает? Разразится какая-нибудь катастрофа, и его дело, его совершенно частное дело, потеряет всякий интерес… Таково было мнение дяди. В те дни, при полной неопределенности исхода норвежской операции, при полнейшем затишье на Северном фронте, когда казалось, что «странная война» продлится еще бог весть сколько, немало было людей, взыскующих катастрофы и рассчитывавших на то, что светопреставление поможет им спрятать концы в воду.

* * *

Вернется ли Сесиль в Конш, к Жозефу? Она подумывала об этом. Но Париж, вся эта история с Фредом проложили пропасть между нею и слепым, и Жозеф сразу почувствовал бы это. Их близость, казалось ей теперь, отошла в далекое прошлое. Как могли возобновиться их милые, дружеские отношения, когда ее со всех сторон обступили мрачные тени, страшные догадки? Госпожа Виснер вспоминала, как года три назад она почувствовала, что Фред внушает ей какой-то брезгливый ужас, — а ведь она верила, что любит его, — и то же чувство вызывали в ней приятели Фреда, посещавшие их дом. Иногда она даже упрекала себя за это. Может быть, я просто выдумываю все эти страхи? — спрашивала она себя. Ведь она сама не могла бы привести ни одного конкретного факта, оправдывавшего то гадливое чувство, которое она испытывала. Просто в ней поднималось непреодолимое отвращение к этому человеку, слишком красивому, слишком богатому, слишком сильному, у которого она ни разу не подметила ни одного движения сердца. Никто бы не понял ее, если бы она попыталась объяснить, какое ощущение вызывали у нее встречи с друзьями Фреда, их разговоры. Может быть, они плохо отзывались о людях, которых она любила? Оскорбляли ее убеждения? Обращались с ней недостаточно корректно? Нет. Просто все они, и Фред тоже, склонны были считать первопричиной всего низость, — не свою, конечно, а людскую низость. Сесиль думала: а вдруг они действительно правы? Во всяком случае, в те времена Сесиль больше ничего за ними не замечала. А если замечала, то не пыталась объяснить.

Она стала припоминать, вдумываться. Всплывали из прошлого забытые слова, фразы. Сесиль поняла, что жила на краю бездны. Быть может, она не почувствовала бы этого столь остро, если бы где-то, за пределами ее собственной жизни, не существовали такие простые, прямые люди, без всяких темных загадок, без всякой фальши, — такие, как Жан де Монсэ, как Жозеф Жигуа.

Долгие часы она с холодным, бесстрастным лицом сидела у изголовья Фреда, и на ее глазах проходили все этапы его возвращения к жизни, вся ложь этого возвращения; при ней разыгрывалась комедия потери памяти, она встречала трусливо бегающий взгляд мужа, и в течение долгих часов, проведенных в лечебнице, а потом дома, в пустой квартире, Сесиль передумала многое. Она, как сквозь сито, просеивала мельчайшие обстоятельства дела, стараясь найти разгадку. То, что у Фреда были от нее тайны, Сесиль знала уже давно. Однако прежде она все объясняла любовными похождениями своего супруга, а они ее не интересовали.

Сейчас она видела, что даже эти любовные похождения скрывают за собой что-то неизвестное ей, быть может, и связанное с романами Фреда, но корнями еще глубже уходившее в грязь. Например, эти подонки общества, фигуры которых угадывались за кулисами происшествия на авеню Анри-Мартен, вся эта шайка, с которой, повидимому, была связана жизнь Фреда, и его тревога, которую он так скрывал, и, должно быть, не напрасно скрывал… То, что было раньше безотчетной гадливостью, вдруг стало вполне оправданным отвращением, естественным отвращением человека, прикоснувшегося к нечистотам.

Полицейские допрашивали и Сесиль, причем, по их мнению, делали это с большим тактом и очень осторожно. Но тем не менее некоторые их вопросы не оставляли сомнений… Так, например, Сесиль, между прочим, поняла, что ее муж, этот холеный, прекрасно одетый человек, спортсмен, с ясным взглядом, с энергичным пожатием руки, — словом, Фред Виснер, по непонятным для Сесиль причинам, «продал» (как странно звучит: «продал»!) полиции своего друга детства, сообщил о его участии в весьма неприглядном деле, в котором был замешан и сам Фред. Она поняла, что этот друг имел над ее мужем необъяснимую власть: достаточно сказать, что он не только ночевал у Фреда Виснера, но и носил его костюм. Значит, этот друг, хоть и преступник, играл в каком-то смысле более благовидную роль. Оказалось, что Фред поддерживал связь с полицией не только ради того, чтобы оградить себя от шантажиста, то есть по соображениям личной безопасности, но принимал участие в заговорах на заводе, в которых чувствовалась рука полиции, — например, устраивал забастовки с провокационными целями; агент Второго отделения сам заявил об этом Сесиль, очевидно рассчитывая, что такое похвальное дело господин Виснер уж наверняка не стал бы скрывать от супруги… Речь шла о забастовке 1937 года, об инцидентах в Клиши. Все похождения Фреда, когда Сесиль старалась связать их в одну картину, вспоминая отдельные фразы, оброненные полицейскими, и отдельные факты, известные ей самой, издавали все тот же мерзкий запах, от которого уже не раз безотчетно содрогалась Сесиль. И теперь она уже не могла ошибиться: она знала, что означает этот смрад.

Что заставило Фреда пуститься в грязные махинации? Откуда эта проклятая потребность путаться в подобные дела? Правда, тогда Фред жил только на деньги, которые получал на заводе Виснера, что, впрочем, было не так уж мало; к тому же и Сесиль принесла ему неплохое приданое… А в будущем его ждет огромное наследство после дяди. Значит, делал он это не ради денег. И тем паче не ради женщин. Сесиль ни в чем его не стесняла, да и сам он был достаточно красив, чтобы… Не было у него и каких-нибудь особых слабостей. Он даже не был игроком. Возможно, как и говорили, что большинство его друзей, например инженер по фамилии Делонкль (иногда Сесиль со страхом слушала, как метал громы и молнии, как издевался надо всем и все высмеивал этот черный, как сатана, мужчина), — да, возможно, все они, и Делонкль в первую очередь, считали непреложной истиной, что страна идет к гибели, они как-то по-своему видели мир, соответственно своим представлениям о мире, и, по их мнению, любые средства были хороши против тех, кого они называли «голодранцами», язвой, подтачивающей Францию. Но Фред, Фред! Сесиль достаточно хорошо изучила это бездушное существо. Меньше всего его беспокоила судьба Франции. Конечно, в разговоре он нередко упоминал о Франции, особенно, когда требовалось выразиться покрасивее. Но и только. Для Фреда Франция была одним из тех выигрышных, рассчитанных на честных простаков аргументов, к которым выгодно прибегнуть, когда надо представить свои действия в благовидном свете.

В первое время их супружеской жизни Фред пытался внушить Сесиль кое-какие свои взгляды. Но тогда она слушала его невнимательно; разговоры о политике наводили на нее скуку. Ей казалось, что не думать обо всех этих ужасных вещах, например о войнах, о нищете, о политике, — все равно как бы бороться против них. Чем больше значения мы придаем несчастью, тем скорее можно, так сказать, накликать его. Теперь она стала вспоминать тогдашние разговоры Фреда. В то время молодой Виснер заявлял, что если дать социалистам волю (он намекал на своего тестя, господина д’Эгрфейль, который поддерживал Матиньонское соглашение), если дать социалистам волю, Франция постепенно перестанет быть Францией; так пусть уж лучше она погибнет, но сохранится то, что делает жизнь приятной. Тем более, добавлял он, что и патриотизм-то — понятие, созданное революцией. Где нет порядка, там нет и родины. Правда, в последнее время Фред стал много сдержаннее. Он говорил, что Францию еще можно спасти, вырвать из когтей интернационалистов. Этот поворот в его настроениях совпал с успехами Франко.

Как могла Сесиль разобраться во всем этом? Сесиль принадлежала к той породе женщин, которые не понимают страха, особенно такого страха. По физическому облику Фреда нельзя было и предположить, что в нем живет подобное чувство. Кто бы мог подумать, что Фред Виснер человек не храбрый? Бесстрашно посылает лошадь на любое препятствие, сложен, как профессиональный борец. Обычно считается, что лицо — зеркало души. Неправда это! Никто не подозревал, какие черные мысли терзали молодого Виснера, никто не знал, что по ночам он просыпается в холодном поту. Конечно, он связался с этими бандитами не ради выгоды или честолюбия. Это пристало маленьким людишкам, чьи аппетиты не соответствуют их общественному положению. Фред отнюдь не собирался стать министром, не старался проникнуть в какой-нибудь слишком аристократический клуб. Нет. Он принадлежал к тому поколению, которое чувствовало, что под ним заколебалась почва. Он вырос в атмосфере страха перед социальными потрясениями, пример которых явила некая другая страна. Нас, думал Фред, не застанут врасплох, как русских двадцать лет тому назад. Он чувствовал подземные толчки. С годами угроза определилась. Еще в лицее Фред со своими товарищами, по большей части сыновьями крупных промышленников, банкиров, чиновников, не раз обсуждал эту тему во время воскресных прогулок, которые они предпринимали всей компанией. Тогда-то у них сложилась группка, решившая «принимать жизнь как приключение», играть в истории Франции роль современных д’Артаньянов (по крайней мере, так представляли они в ту пору свою будущую деятельность). На заводе, в этом грохочущем городке, с длинными проходами между рядами станков, среди яркого пламени печей, в этой вотчине Виснера-старшего, Фред испытывал пьянящее чувство власти, видел воплощенным свой идеал порядка и в то же время ощущал непрочность, неустойчивость, хрупкость этого самого порядка и возненавидел тех, кто его подтачивал… Бог мой, думал Фред, когда мы были в последних классах лицея, нам казалось самым увлекательным делом освистать на собрании какого-нибудь политического деятеля, но разве в этом суть? Нет! Существует рабочее братство: профсоюзы, социалисты, коммунисты. Вот откуда идет опасность — от всей их организации, которую мы столько раз пытались обезглавить, а она возрождается вновь и вновь. Вот где опасность. Если мы не сумеем ударить по ним как следует, они нас сгложут, а в один прекрасный день двинут плечом… и будет, как в России. На заводе у Виснера работало много русских эмигрантов. Фред подолгу разговаривал с ними. Чего только они ни рассказывали! Ночью его терзал животный страх: неужели когда-нибудь и у нас?.. И чем больше нарастал страх, тем усерднее он искал в происходящих событиях подтверждения своих опасений. Тридцать шестой год был страшным годом. И понятно, что в следующем году Фред стал всячески помогать своим бывшим школьным товарищам и своим новым друзьям, которые от речей о заговорах перешли к делу и верили, что итальянские и немецкие методы принесут им успех. Теория «прямого действия», обращение к террору, презрение к законности, парламентаризму, избирательному праву — вся эта проповедь разбоя успокаивала приятелей Фреда, которых повергала в трепет неумолимая поступь истории. Ночью они дрожали в кошмарах, а поэтому днем не останавливались ни перед чем. Фред был весьма характерным образчиком этой породы людей. В нем уживались самый подлый страх и отчаянная дерзость бандита; видимостью силы прикрывалось внутреннее сознание обреченности. Людьми определенной социальной категории начинало овладевать отчаяние; оно росло с каждым днем. И когда в конце года Фред оказался замешанным в темное дело, которое привлекло внимание полиции, он стал перед выбором: или избежать непосредственной опасности, или сохранить верность тем, кто защищал, так сказать, его «будущие интересы», — и он выдал своих дружков, иначе говоря, поступил как обычно поступают буржуазные правительства со своими подручными. Все решил страх.

И это тоже начинала понимать Сесиль, хотя еще довольно смутно. Так родилось в ней презрение к мужу, которое усилили последние события. Но Сесиль в 1940 году была уже не та, что в 1937 году. Теперь все случившееся углубляло те перемены, которые происходили в ней под влиянием новых представлений о мире, о многих сторонах жизни, впервые открывшихся ее сознанию. Она постигла чудовищный смысл некоторых разговоров, прежде казавшихся ей только противной болтовней. Нет, это была не просто черствость людей, которым чужды все человеческие чувства. То, против чего восстала Сесиль, уже нельзя было назвать отвлеченными идеями. Она начала понимать и поняла, хотя, конечно, не сразу, что между действиями людей ее круга и потрясениями окружающего мира — последними событиями, войной — существует определенная связь. Еще недавно она воспринимала Фреда и его приятелей просто как людей, которые любят пошуметь, побравировать, людей, которым ничего не стоит стряхнуть пепел папиросы прямо на ковер, — одним словом, бесцеремонных людей. Она находила их «противными», но это звучало в ее устах примерно так, как говорят: «Неужели вы можете общаться с этой ужасной женщиной!» или «с таким отвратительным субъектом!», намеренно употребляя слишком резкие эпитеты. Теперь же это перестало быть условным выражением. Все это происходило в мире, где лилась кровь, где на лицах раненых читалось отчаяние, где и она, Сесиль, познала всю горечь отречения от своих грез и жила, как затравленная, не умея ни вырваться из этого немыслимого существования, ни представить себе иную жизнь, жизнь с Жаном. Впрочем, сам Жан отказывался от этой будущей жизни с ней. Да, их разметало в разные стороны… Причиной тому — война. О таких несчастьях пишут в книгах… Вереница образов. Но самый верный образ войны — это то, что перестаешь существовать; нынешнюю войну называют «странной», она вроде паралича, — а если эта болезнь неизлечима, что тогда? И с этой войной переплеталась другая, жестокая борьба — внутри страны. Загадка Фреда Виснера — только один из отзвуков, одно из проявлений этой борьбы, о которой Сесиль ровным голосом говорил Жозеф Жигуа, калека, погруженный во мрак вечной ночи. За то, что в жизни царят звериные законы фредов виснеров, расплачиваются жозефы жигуа: одних превращают в незрячие обрубки, как Жозефа, других бросают в тюрьмы. И все это ради торжества Фреда, ради сохранения в неприкосновенности того мира, где Фред получит в наследство заводы Виснера — громадную крепость на рубежах Парижа и с ней тридцать тысяч рабочих.

Сесиль как будто подхватил мятежный вихрь. Нет, она по примирится с этим существованием, хотя его принимают как должное люди, окружающие ее, хотя Фред желает, чтобы все осталось неизменным. Всякий раз, когда Сесиль выпрямлялась, когда противилась тем, кто хотел согнуть ее, образ Жана воскресал в ней, улыбка Жана, все безумие их любви. Правильно ли она поступила, прогнав тогда от себя Жана? Она уже хорошо знала, что нет. Теперь, когда Сесиль увидела всю глубину низости Фреда и ему подобных, она поняла, как ничтожны были проступки Жана де Монсэ. Но ведь тогда его юношеские похождения вырастали в ее глазах в страшную измену, в обман, искажавший самый облик ее Жана. Она горько сожалела о своем ребячестве. А теперь вот Жан не пишет ей. Он мог, он должен был бы ей написать. Быть может, он просто не осмеливается?..

Эта мысль пришла ей в голову впервые. Как она ни разу не подумала об этом за два долгих месяца? Ну, конечно же, он не осмеливается… При этой мысли ее затопила волна огромной нежности и вместе с тем — страха за Жана, почти материнского страха. Где он, ее родной мальчик? Она знала, что он уехал из Парижа. Никки сообщил ей, что Монсэ на фронте, — этот находчивый Никки знал, чем расстроить сестру. Разве с Жаном не могло случиться каждую минуту то же, что случилось с Жозефом Жигуа? Сесиль сходила с ума при мысли, что глаза Жана, его руки… Она не могла больше жить, ничего не зная о Жане. Но как узнать о нем что-нибудь? А вдруг его отправили в Норвегию? Сесиль прочитывала теперь газеты от первой до последней строчки. Подумать только, его могут убить, и эти грязные листки, которые пачкают пальцы жирной краской, не откликнутся ни единым словом. А ведь на свете нет ничего более драгоценного, чем жизнь ее Жана. Ничего! У каждой жены, у каждой матери есть свой Жан, и для нее нет ничего драгоценнее ее Жана, которому грозят тысячи опасностей. Сесиль не стыдилась своего страха, она знала, что в каждом человеке живет этот трепет жизни, из которого рождается тревога; быть человеком — это значит прежде всего дрожать за кого-нибудь одного больше, чем за других, желать спасти, увидеть, встретить вновь прежде всего своего Жана… А если когда-нибудь Жан скажет, как Жозеф Жигуа: «Пока ты жив, пока у тебя есть голова и сердце…» Господи, неужели Жозеф прав? Сесиль лично предпочла бы умереть. И вдруг она поняла чувства Мими, несчастной, малодушной Мими, убежавшей от своего Жозефа просто потому, что она не могла видеть его таким…

Из писем Жоржетты Сесиль знала, что Фред чувствует себя прекрасно. Ест за четверых. Уже загорает на солнышке. Мари-Виктуар прямо без ума от него. Недавно он с рыбаками выезжал ночью в море лучить^[505] рыбу… Мигрени у него совсем прошли. И под конец Жоржетта сообщала, что решительно все завидуют Сесиль, у которой такой красавец муж.

От Жана письма не было…

Разбирая свои вещи, Сесиль случайно обнаружила маленькую записную книжку в переплете из кожи ящерицы. Она не заглядывала в эту книжечку с прошлого года. Перелистала ее и вдруг наткнулась на знакомый номер телефона. На страничке «Июль».

Это глупо, но можно мечтать часами, глядя на простой телефонный номер! Сесиль вспоминает долгие беседы по телефону, дурман слов. Ту странную свободу, какую чувствуешь именно потому, что человек, с которым говоришь, физически отсутствует, и только слышишь его безумные речи. Жан жил тогда у сестры, и там на камине стояла карточка Сесиль. Сесиль никогда не видала этой комнаты. Даже когда была у госпожи Гайяр. Сидя в гостиной, где ее приняла Ивонна, Сесиль глядела на широкие двери и думала: вон там его комната, там он жил… Номер телефона… Если сейчас набрать на черно-белом диске эти три буквы и эти четыре цифры, Жан все равно не ответит… И, быть может, уже никогда, никогда…

И вдруг Сесиль потеряла над собой власть. Она встала с места. Отошла от телефона. Уж слишком велик был соблазн снять трубку, набрать три буквы и четыре цифры. Нет, нет, это глупо… Все равно Жан не ответит, не может ответить. Но аппарат был здесь, рядом, на маленьком столике; он манил своей лакированной чернотой, и стоило только протянуть руку…

Кто же ей ответит? Ивонна Гайяр? Но как Сесиль решится говорить с ней после того посещения, которого лучше бы вообще не было, — от него осталось такое унизительное чувство… Бесполезно. Бессмысленно. Но тут же Сесиль набирает три буквы и четыре цифры. Хотя бы просто узнать, что он жив. Глухие гудки. Наверно, никого нет дома. В эти часы госпожа Гайяр в магазине. Слово «магазин» вызывает у Сесиль чувство презрения. Надо подождать, может быть, никого нет в той комнате, где телефон. Пока-то еще подойдут… Слышно, как снимают трубку. Мужской голос: — Алло! — Сесиль в нерешительности, — откуда там мужчина? — Позовите, пожалуйста, госпожу Гайяр. — А кто просит? — Какой-то непонятный инстинкт, быть может, желание загладить свою вину подсказывает ей слова: — Это Сесиль. — Просто Сесиль. В ответе ее звучит раскаяние и нежность. На том конце провода слышится легкий шум, потом сразу все стихает, и мужской голос говорит: — Передаю трубку… — Сесиль не успевает сказать приготовленную фразу, извиниться за свой звонок, спросить о Жане, ее прерывают торопливо произнесенные слова: — Повесьте трубку, здесь полиция…

Тишина. Алло! Алло! Но трубку уже повесили. Полиция у Гайяров? Почему же это? Впрочем, ничего удивительного. Теперь и шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на полицию. Сесиль озадаченно смотрит на телефонный аппарат, — он молчит, молчит, как мертвый… Что ей надо сделать?.. Разве это ее касается? Полиция… Боже мой, да ведь Ивонна — сестра Жана! Все мешается в голове у Сесиль. Но действия опережают мысли. Сама того не замечая, Сесиль подходит к зеркалу и надевает шляпку. Бессмысленно идти туда… Ивонна сказала: «Повесьте трубку», но что это значило? Она запрещала Сесиль вмешиваться или нет? Ивонна коммунистка, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Иначе зачем бы к ней явилась полиция? Сесиль находится в той самой комнате, где Фред лежал на полу в луже крови. Здесь тоже побывала полиция. Но что тут общего? Гайяры безусловно порядочные люди.

Машина стоит в гараже, однако гараж в двух шагах от дома. Сегодня прекрасная погода. И вдруг у Сесиль защемило сердце: Ивонна — сестра Жана… и этот новый декрет… смертная казнь…

XV

Корпусная разведгруппа капитана де Бреа вернулась обратно. В 1-й и 7-й армиях состояние боевой тревоги отменено. С неделю отряд простоял у реки Лис на расстоянии ружейного выстрела от границы, имея соседями английские части. Его зачислили на довольствие в пехотный батальон, расквартированный в Ньеппе, напротив Армантьера; батальоном командовал капитан запаса, встрече с которым Бреа обрадовался от души: — Орельен! Выходит, дорогой мой, мы с вами попали в первые ряды, как раз к самому началу драки. Ну, каково ваше впечатление? Как настроены ваши люди? — Капитан Лертилуа заявил, что люди настроены превосходно. В основном все молодежь. Орлы! Правда, те, кто постарше, возможно; не так уж рвутся в бой… Целую неделю Бреа и Орельен Лертилуа провели вместе. В отличие от Орельена, Бреа был разочарован, что не попал в Норвегию; он так надеялся, что туда пошлют если не всю 7-ю армию, то хоть часть ее. А ничего не вышло! Одним словом, Бреа рассуждал, как кадровый офицер. Кроме того, он человек бездетный, а у Орельена — дети… Бреа твердил, что совершенно напрасно норвежскую операцию доверили англичанам, они загубят все дело. В этом вопросе Орельен охотно соглашался с Бреа. Сам он только что отправил семью вглубь страны, опасаясь, что здесь будет неспокойно. Официально считалось, что жена Орельена живет в Лилле, а иногда наезжает в Ньепп; таким образом, у него был вполне благовидный предлог для свиданий с женой, — он отправлялся в Лилль будто бы для того, чтобы посетить свою фабрику «Дебре–Лертилуа. Полотно, холсты, коленкор». Однако англичане чинили Орельену всяческие препятствия при переправе через Лис и страшно ему надоели.

Итак, кавалерия вернулась на берег моря. Ученья производились в дюнах между Розендалем и Лефренкуком. Здесь-то Гильом Валье получил письмо. Он считал и пересчитывал дни и недели по пальцам, и всякий раз получалось, что великое семейное событие произойдет в последних числах апреля, и вдруг ему начинало казаться, что он ошибся. Но вот теперь свершилось! Мишлина писала, что к ней приходила мать и уговорила ее на время родов поселиться у стариков; однако из письма неясно было, наладились у нее отношения с родителями или нет. Конечно, Гильом предпочел бы, чтобы Мишлина, как и все прочие, рожала в больнице, тем более, что он не забыл о политических воззрениях тестя; но, с другой стороны, Мишлина еще так молода, и мамаша Робишон — женщина не злая. Старуха и настой сварит, и маленького понянчит. Воображаю, как она теперь хлопочет… Впрочем, Мишлина не зря поддалась уговорам матери. Она не написала Гильому, что получила указание переехать из четырнадцатого округа, — там было неспокойно, снова начались аресты.

А тут еще одна удача — опять ввели отпуска. Кавалеристы не пожелали так просто расстаться с Гильомом, — по такому случаю полагается, друг, выпить. Как обычно, Гильом приглянулся соседней фермерше, у которой они покупали яйца. Славные люди эти фермеры; у них и устроили пирушку. Солдат собралось человек семь или восемь и отпраздновали событие на славу. За здоровье твоего сынка, Гильом… Как ты его назовешь? Но Гильом делал вид, что гораздо больше интересуется своим конем, чем новорожденным сыном: в чьи-то руки попадет мой коняга!

Однако всю дорогу в Париж Гильом был полон огромной, бьющей через край радости, ему хотелось кричать, прыгать, кувыркаться — ведь у него сын, сы-ын!.. Последнее время он ходил мрачнее тучи, отовсюду шли только худые вести… аресты товарищей… закон Сероля… И вдруг в этот густой мрак врывается солнечный луч, само солнце. Мишлина, маленькая ты моя, куколка! Он вслух смеялся своим мыслям. А вдруг он станет эгоистом? Забудет все на свете? Нет! Тут было другое! Только теперь он всем сердцем усвоил великий урок жизни — он знал, что вопреки всему, вопреки разной сволочи, жизнь продолжается, она повсюду… Нет, не зря мы боремся. Единственно, о чем жалел Гильом в теперешней своей жизни, — а в ней были свои радости: добрые кони, жизнь на вольном воздухе, славные жители Севера, их песни, — единственно, о чем жалел Гильом, это — что он выбыл из строя, верно, там, в Париже, сейчас большие дела делаются, товарищи научились обводить полицию вокруг пальца. Валье все старался представить себе ту таинственную работу, о которой шушукались солдаты, наслушавшись отпускников… Когда приятели спросили Гильома, как он назовет своего сына, он ничего им не ответил. Мишлина хотела назвать первенца в честь мужа, чтобы у нее был свой собственный маленький Гильом, как она говорила. Но большой Гильом имел на сей счет свои соображения. Да, да, свои соображения. У него сын! Он засмеялся. Это вопрос решенный: сына он назовет Морисом.

Поезд был забит отпускниками. Стало быть, дурацкая война все еще продолжается. Глупо, но при каждом передвижении войск люди попадаются на удочку. — Они это нарочно делают, чтобы нас отвлечь, — сказал невысокий плотный артиллерист, ехавший с Валье в одном отделении. — А то мы, чего доброго, вдруг начнем мозгами шевелить! — Гильом поглядел на артиллериста и подумал: вот ты, оказывается, каков! И так как он был в смешливом настроении, то звонко расхохотался. Артиллерист смутился. Надо же ему было распускать язык! Но тут Валье наклонился к нему и сказал: — Знаешь что? Я хочу своего малыша назвать Морисом…

Солдаты, сидевшие тесно, плечо к плечу, с удивлением смотрели, как Валье с артиллеристом хохочут во все горло, хлопая себя по коленкам. Сразу видать, лихие ребята!

Поезд остановился. Артиллерист подошел к окну и высунул голову. Вдруг он резко обернулся к своему новому товарищу: — Вот поди ж ты, какое совпадение! Взгляни-ка, где мы сейчас находимся… — Поезд стоял в Лансе. — В этом округе^[506]… — начал торжественно Гильом. — Вот это уж действительно! — Они снова захохотали, и все остальные решили, что эти два парня просто рехнулись.

У Робишонов и всегда-то негде было повернуться, а после родов Мишлины, которая еще лежала в постели, стало совсем тесно. Когда же появился Гильом, огромный, здоровенный, — словно вихрь прошел по комнатам. Гильом вечно ронял то одно, то другое. Стоило ему сделать шаг, и сразу же на пол с грохотом летел какой-нибудь предмет. — Послушай, Ги, миленький, посиди спокойно. Мне-то ничего, но подумай, что мама скажет! — Однако старуха Робишон нянчилась с внуком и не обращала внимания на беспорядок. — Фу, — заявил Гильом, — господин Валье-младший просто уродина! — Тем хуже для тебя, сын — вылитый папаша! — Вылитый папаша? Позвольте вам заметить, я вовсе не красный, и лицо у меня не морщинистое. И носик вроде не мой! — Гильом, оставьте Мишлину, вы ее утомляете. — Нет, мама, он меня вовсе не утомляет, мне с ним очень весело… Слушай, Ги, постарайся быть поласковей с папой, споры все равно ни к чему не приведут. Как он думал, так и будет думать. Обещаешь? — Хорошо, обещаю. Скажи, Мишлина, а очень тебе больно сделал этот разбойник? Нет, нет, я не хочу, чтобы его назвали Гильомом. Он будет Морис, понятно?.. — А мне больше нравится Гильом, — вмешалась мамаша Робишон. — Почему вы не хотите, чтобы ему дали ваше имя? — Валье смущенно засмеялся. — Морис… — продолжала мамаша Робишон. — Почему именно Морис? У нас и в семье-то никого Морисов нет. — Тогда Гильом брякнул: — Дедушку моего Морисом звали. — Мишлина украдкой погрозила мужу пальцем. Гильом понял, что она при этом подумала: да ты, оказывается, умеешь врать! Как такому верить? Тогда он схватил Мишлину и стал целовать ее, как сумасшедший. — Ай, ай! Тише, вот медведь! Смотри, ты пролил липовый чай! Звонят, пойди отопри. Странно, ведь у папы свой ключ.

Нет, это был не господин Робишон. Мишлина услышала женский голос. Кто это там? Говорят почти шопотом. Мама, кто пришел? Но старуха Робишон меняла внуку пеленки и не ответила, так как держала во рту английскую булавку. В передней попрежнему шептались. Мишлина после родов стала раздражительной, она крикнула капризным тоном: — Кто там, Гильом? — Он ответил: — Сейчас, сейчас, крошка, — и в голосе его прозвучала тревога. Мишлина недоумевала. Немного погодя дверь захлопнулась.

— Кто это приходил?

Гильом пытался сделать равнодушное лицо, но Мишлина поняла: что-то случилось. — Приходила госпожа Гайяр, — сказал он, — так, кажется, ее фамилия; дама, которая живет на третьем этаже… Она спрашивала, как ты себя чувствуешь… Я ее приглашал войти, да она говорит, что ей некогда… — Почему Гильом стал таким лгуном? Будто он не знает, как фамилия Ивонны! Но Гильом мигнул жене, и она промолчала. Затем он выхватил маленького из рук бабушки и высоко поднял его: — Морис! Слышишь, Морис! Морисом будешь! Понял? Запомни: Морис!

Держа сына на руках, он подошел к окну и долго стоял там, глядя вниз, на улицу, не слыша обращенных к нему слов: — Гильом, Гильом, ребенок не игрушка. Положи его. Боже мой, неужели он пойдет в тебя, вот будет несчастье!

Вдруг Гильом отошел от окна. Лицо у него как-то странно изменилось. — Я, знаешь, пойду ненадолго, у меня есть дело. — Мишлина хотела удержать мужа. Она почувствовала: что-то неладно. Но при матери не могла расспрашивать ни о чем. Госпожа Гайяр? А может быть, вовсе и не она приходила?

— Как хочешь, Ги, только возвращайся поскорее, — сказала Мишлина. Он улыбнулся. Мишлина поняла его улыбку. Мой Ги, дорогой мой!.. Гильом надел кепи и вышел. Щелкнул замок входной двери.

Мадам Робишон, которая возилась с внуком, только сейчас заметила, что Гильома нет в комнате. — Куда это твой муж отправился? — спросила она, но ответа не стала слушать. Она уже свыклась с мыслью, что ее внука назовут Морисом. Что ж, имя неплохое. И потом очень хорошо, что Гильом не забыл дедушку. Не ожидала этого от него. Если только дедушку на самом деле звали Морисом…

* * *

Выйдя на площадку, Гильом не сразу спустился вниз, он перевесился через перила и стал напряженно вслушиваться. Снизу доносились голоса, какой-то шум. Ничего не было видно, но несомненно, шум шел с третьего этажа… Стукнула дверь, кто-то сбежал по лестнице.

— Бедняжка! — прошептал Гильом Валье. Что ж, попробуем! Ему приходили в голову самые дикие мысли: а что, если скатиться вниз по перилам. Хватит ерундить! Он стал спускаться не спеша, нормально, до ненормальности нормально…

Он ведь сказал Ивонне Гайяр: «Оставайтесь у нас»… Правда, с тестем нельзя быть ни в чем уверенным. И все-таки… Но Ивонна возразила, что все равно искать ее будут по всему дому, — она слышала, как ответила консьержка: — Госпожа Гайяр? Она только что вернулась домой… — И потом Ивонна не могла бы остаться из-за детей. Она решила попытаться… Только надо все делать быстро, быстро. Какое счастье, что она застала Гильома: Ивонна инстинктивно поднялась к Робишонам, не подумав, что она скажет Мишлине, да и чем могла помочь Мишлина в теперешнем ее положении… Какое счастье, что приехал Гильом!

На четвертом этаже Гильом остановился. Нет, как будто все спокойно, на нижней площадке ни души. Но там было темно, может, он не разглядел. А вдруг кто-нибудь подымется сюда? Он все же подошел к дверям… В квартире слышались торопливые шаги, голоса. Гильом стал спускаться. В подъезде торчали какие-то типы, а на пороге швейцарской стояла консьержка с мужем. — Ваши документы! — Шпики преградили Гильому дорогу, но консьержка объяснила им, что это муж той самой молоденькой дамочки, которая недавно родила; он солдат, сейчас в отпуску. Бумаги оказались в порядке. Гильома пропустили.

Выйдя на улицу, он с минуту колебался. Так ли я ее понял?.. Заходили они уже в магазин или нет? Пойти туда?.. А что, если там засада… Но, может быть, они еще не знают, может быть, прошли прямо на квартиру, и он успеет спасти листовки. Вот сюда в магазин он год тому назад приходил под разными предлогами в надежде встретить Мишлину. Промелькнула мысль о Мишлине. Ну и что ж… Если можно еще спасти листовки…

И Гильом вошел в магазин.

Ясно, шпики уже были там, но не успели еще произвести обыск. За прилавком стоял бледный, худой человек со впалыми щеками, по виду рабочий… А ведь раньше у Гайяров никогда не было приказчика… Человек отвечал на вопросы полицейского, показывал ему свои документы, вытащил из кармана какие-то бумажки, даже квитанцию об уплате квартирной платы… За его спиной трое полицейских открывали стенные шкафы, а один направился в заднюю комнату.

— А ты зачем сюда пожаловал?

Полицейский схватил Гильома за руку. — Ну-ка, покажи документы. — Опять документы! И солдат самым естественным тоном объяснил, что жена его только что родила, сам он в отпуску и зашел сюда купить младенцу серебряный стаканчик к крестинам… — Как ты говоришь — к крестинам? — Я живу в этом же доме, у меня только что при выходе проверяли документы, можете посмотреть. А что тут происходит?

Все как будто совпадало. В бумагах была указана причина отпуска и адрес отпускника. — А что происходит, тебя не касается, можешь катиться. Понял? Или пойдешь с нами… — В это время в комнате позади магазина раздались крики: — Начальник, начальник, идите-ка сюда! Посмотрите, что мы нашли!

Значит, так. Все пропало! Гильом взглянул на товарища, стоявшего за прилавком, и прочел в его глазах отчаяние. Но не за себя. Из-за листовок, из-за ротатора. Они переглянулись… Тот, другой, опустил глаза. Может быть, он все угадал, но уже ничего нельзя было сделать. За окном виднелась полицейская машина. Ничего нельзя сделать! Бессмысленно оставаться здесь дольше, еще арестуют… Гильом отлично сознавал это. И поскольку ему разрешили уйти, он ушел. Но ушел с неохотой. Быть здесь и не вмешаться! Такое чувство, словно ты побит. Гильом не мог забыть взгляд товарища, стоявшего за прилавком. Никогда еще в жизни он не испытывал такого мучительного чувства… Ну, хватит, надо действовать.

И подумать только… материалы уже былиупакованы, с минуты на минуту за ними должны были прийти, — так сказала ему Ивонна. Но как узнать того человека? Он должен ждать на углу улицы Этьен-Марсель. Легко сказать! В пять часов вечера там всегда уйма народу. Человек с ручной тележкой, как на Главном рынке. Вот так, среди бела дня, явиться с тачкой в ювелирный магазин за материалами! Отважный народ. Да не в том дело. Надо предупредить товарища, пойти на угол улицы Этьен-Марсель, где тот должен ждать, пока Ивонна сообщит ему, что можно все забирать. Хорошо еще, что, выйдя из магазина, она зашла к себе на квартиру, а то бедняга попал бы вместе со своей тачкой прямо в лапы полиции. Предупредить его.

Тачка стояла на краю тротуара. Но рядом с ней никого не было. Тачка наверняка та самая. А как узнать, кто ее владелец? Кругом топчутся три-четыре человека. Оставалось одно средство: солдат нагнулся и схватил тачку за рукоятки. — Что же это такое? На глазах у хозяина тачку воруют. Эй, солдат! — Я не солдат, — сказал Гильом, — полагается говорить «кавалерист»!

Ясно, что он в доску пьян, этот кавалерист со шрамом на губе. — Да оставь ты мою тачку! — Но солдат быстро шепнул хозяину тачки: — Беги отсюда… в магазине беда. — Чорт побери! — Оба немедленно разошлись в разные стороны. Человек с тачкой свернул к Севастопольскому бульвару… Ну, а солдат, то есть, извиняюсь, кавалерист, решил пропустить стаканчик в соседнем бистро. Один из молодчиков, которые прогуливались по тротуару, посмотрел Гильому вслед. Но тут же, видимо, забыл о нем…

— Будьте любезны, дайте мне жетон. — У нас нет жетонов, телефон не работает. — Но телефонная книжка-то у вас есть? — Да зачем она вам? Я же говорю: аппарат не работает. — Все-таки дайте телефонную книжку. Спасибо. — А. Б. В… Валь… Вам… Bап… Ватрен. Ох, далеко, — на левом берегу! Мишлина будет с ума сходить.

У Ватрена никого не оказалось в конторе. Секретарша уже ушла, а сам господин адвокат… он недавно, женился. Он сейчас на даче. Впрочем, если у вас очень спешное дело… Нет? Тогда заходите завтра, секретарша бывает каждое утро. Если хотите, могу вам дать адрес адвоката Летийеля…

— Как ты долго! — сказала Мишлина. Тесть был уже дома. — Я, видишь ли, хотел купить маленькому стаканчик к крестинам, — ответил Гильом, — но ничего подходящего не нашел. — Папаша Робишон чуть было не задохся от изумления: — Крестины? Что ж, ты решил его водицей окропить? Ханжой, значит, заделался? А ты слыхал, что у Гайяров была полиция?.. Консьержка мне сказала…

Мишлина даже не шевельнулась. Она только посмотрела на своего Ги. Маленький Морис лежал рядом с ней на постели. Валье ждал, как отнесется к этому сообщению теща. Но старуха Робишон, бормоча что-то себе под нос, направилась в соседнюю комнату…

— Ты что же, не слышишь? — Папаше Робишону стало досадно, что его новость не произвела никакого впечатления. — Полиция приходила к Гайярам!.. Этого следовало ожидать! — Бабушка рассеянно пожала плечами — у нее на плите кипит вода… Глубокомысленные соображения Робишона были встречены неловким молчанием. Но он ничего не заметил.

Фанни Робишон с кастрюлей кипящей воды вошла в комнату: — Знаешь, — сообщила она мужу, — Гильом решил назвать мальчика в честь своего деда… — А как его звали? — недовольно спросил Робишон. Мамаша Робишон поставила на стол кастрюлю и неодобрительно покачала головой, — видно, ее старик не на шутку теряет память… — Ты же отлично знаешь, что его деда звали Морис. — Нет, господин Робишон этого вовсе не знал.

* * *

Остановив машину, немного не доезжая до дома, где жили Гайяры, Сесиль выключила зажигание, откинулась на подушки и задумалась. Через стекло она видела полицейский автомобиль, в котором сидело двое мужчин. Грузовик, привезший в соседнее кафе ящики с бутылками минеральной воды, закрывал Сесиль от их взглядов. Остальные полицейские, должно быть, находились в квартире или в магазине. Когда госпожа Виснер положила телефонную трубку, она, как автомат, не отдавая себе отчета в своих действиях, села в машину и примчалась сюда. Еще не успев решить, что предпримет. Только сейчас Сесиль стала понимать всю нелепость своего поступка. Если бы не недавнее знакомство с полицией, это было бы для нее не так ясно. Она, не задумываясь, поднялась бы по лестнице, вошла бы в квартиру… Но ведь это совершенно бессмысленно. Как объяснить свое появление? Ее могли узнать, хотя бы по имени, ведь она только что назвала себя по телефону; да и самый приход ее показался бы странным. Потом, будем откровенны: Сесиль немного трусила — ее воспитывали для другого. И в то же время ее мучил стыд: пусть бы ее появление ничем не помогло, она все равно должна подняться в квартиру, чтобы потом не краснеть за свой страх. Но ведь это ничему не поможет. Конечно, не поможет.

Сесиль видела, как из магазина вышли какие-то люди. Ювелирный и часовой магазин Гайяров. Полицейские стали складывать в машину тюки, похожие на связки газет, потом вынесли ротатор. Должно быть, обыск производили одновременно и в магазине и в квартире. Потом полицейские ушли и долго не показывались. Шофер автомобиля вылез из кабины и прохаживался по тротуару, беседуя с каким-то штатским. Вдруг из подъезда вышла группа людей, окруживших простоволосую женщину. Это была госпожа Гайяр. Сесиль приоткрыла дверцу машины. Полицейские втолкнули Ивонну в магазин. А все-таки полицейские, которые сидят в автомобиле, наверняка меня заметят. Нельзя не заметить. И чем я могу объяснить свое присутствие здесь? Ничем не могу. Ровно ничем. Они, конечно, увезут Ивонну. Я все равно ничего бы не добилась. Отсюда в окно машины мне не видно, надели на нее наручники или нет, они так тесно ее окружили.

Дверь магазина снова открылась. Оттуда вышел полицейский инспектор, он тащил за собой какого-то худого мужчину, скованного с ним наручниками. Сесиль увидела это очень ясно, когда они входили в полицейский автомобиль. В эту самую минуту грузовик, который загораживал машину Сесиль, тронулся с места. К счастью, полицейские не отрываясь глядели на двух агентов, выносивших из магазина кипы бумаги. Наконец появилась Ивонна. Она тоже была скована с одним из полицейских. Сесиль показалось, что Ивонна презрительно усмехалась и медленно оглядывала улицу, словно искала чего-то. Полицейский, скованный с ней, шагнул вперед, Ивонна пошатнулась, но удержалась на ногах и пошла ним. Сесиль не только не закрыла дверцу, но еще шире отворила ее и даже поставила ногу на подножку.

В эту минуту Ивонна взглянула в ее сторону, увидела Сесиль. Улыбнулась и отрицательно покачала головой… потом отвернулась и сказала что-то полицейскому. Он скорчил недовольную мину, очевидно, выругался и обратился к своему начальнику. Тот неопределенно махнул рукой. Тогда полицейский круто повернулся и пошел к дому, увлекая за собой арестованную. Должно быть, она попросила сходить за какой-нибудь вещью. Полицейские уселись в автомобиль.

У Сесиль бешено колотилось сердце. Ясно, Ивонна ее наметила, но отрицательно покачала головой. Значит, Ивонна узнала ее. Что же она подумала? В течение немногих коротких минут, пока Ивонна находилась в своей квартире, госпожа Виснер лихорадочно разрабатывала планы действий, один безумнее другого. А вдруг Ивонне удастся освободиться, она вскочит в машину, и Сесиль даст полный ход. Шофер полицейского автомобиля не сможет так быстро тронуться с места, полицейские потеряют время… Маленький виснер легче пройдет по здешним узким улицам, чем их громоздкая машина. Сесиль уже представляла себе погоню, — две машины несутся с головокружительной быстротой. Совсем как в кино. А куда она отвезет Ивонну? К себе, на авеню Анри-Мартен, — только, конечно, не сразу…

Вот и Ивонна. Она надела шляпу и взяла сумочку, прижимает ее к себе свободной рукой. Полицейский грубо тащит ее вперед, очевидно, она упирается. Она глядит в сторону Сесиль Виснер. Боже мой, ведь она хочет мне что-то сказать, подать знак… Не думая, что делает, Сесиль настежь распахнула дверцу машины… И вот женщина, которую полицейский дотащил уже до края тротуара, вдруг повернула голову и крикнула: — Дети! — Пусть полицейские думают, что она обращается к кому-то, кто остался дома, Сесиль, знала, что именно к ней обращен отчаянный крик Ивонны: — Дети!

Полицейские грубо втолкнули Ивонну в автомобиль. Машина тронулась.

Дети… Ну, конечно… Это крик матери, которую разлучают с детьми. Но, как ни странно, в голосе Ивонны прозвучало и что-то иное. Дети? Вдруг Сесиль все поняла: Ивонна хотела сказать… ну, конечно же. Она вышла из машины, захлопнула дверцу. А вдруг?.. А вдруг там, в магазине, остался в засаде полицейский, даже наверное так… Ну, а в квартире? Пусть это безумие, но Сесиль вошла в дом. Жильцы столпились у швейцарской и горячо обсуждали происшествие, так что никто ничего не спросил у вошедшей дамы. Кажется, это на третьем этаже? Да, на третьем. Дети еще в школе, подумала Сесиль, я подожду их на площадке, а когда они вернутся… Вот и дверь. Дверь направо. Сесиль тронула ручку, и вдруг дверь подалась, она не заперта…

Все еще не думая о том, что делает, Сесиль вошла. Только потом ей станет неловко за это вторжение, будто она совершила святотатство… Но сейчас Сесиль стоит одна в передней, где разбросаны как попало вещи, и смотрит в открытые двери комнат, не решаясь войти; полицейские перерыли всю квартиру, белье из шкафа выкинуто прямо на пол, сброшены с полок книги, валяются на ковре туалетные принадлежности, какие-то ящички, маленькие ножницы, катушки, нитки — умелый, молниеносный разгром. За последнее время они набили себе руку…

Сесиль проходит через гостиную с белой мебелью. Kaкой вульгарной показалась ей эта обстановка при первом посещении Гайяров, а теперь, видя опрокинутые стулья, перевернутые картины (должно быть, смотрели, не спрятано ли что за рамами), видя, как все вокруг раскидано и поломано, она испытывает стыд за тот критический взгляд, которым когда-то окинула все это мещанское благополучие, — теперь его расшвыряло чудовищным шквалом. Вот здесь, за этой дверью, должно быть, спальня. Сесиль не ошиблась. И тут такой же разгром, как и в остальных комнатах; перерыта постель, туалетный столик Ивонны… Здесь жил Жан. Вот и телефон на тумбочке, возле кровати. Отсюда к ней доходили бессвязные, сжигавшие ее слова. Боже мой, несчастные люди! Лишь сейчас Сесиль подумала о муже Ивонны, который находится где-то на фронте. Когда он узнает об этом? Он далеко отсюда, бессилен что-нибудь сделать… Сесиль чувствовала себя преступницей, расхаживая одна по чужой квартире в отсутствие хозяев. Вся их жизнь перед ней, и потаенная и открытая…

Сесиль подошла к черному мраморному камину. Повсюду фотографии. Должно быть, это сам Робер Гайяр. На одной карточке он стоит рядом с Ивонной, сидящей в кресле. Здесь Ивонна совсем молоденькая, моложе, чем Сесиль… а на полу валяется еще одна карточка, и госпожа Виснер подымает ее.

Жан! Это Жан. Жан такой, каким он, должно быть, больше всего нравился сестре: снят где-то в саду или на даче, лицо веселое-веселое, а в руке крокетный молоток. Кусок карточки отрезан, — очевидно, Ивонна хотела оставить только одного Жана, он снимался с кем-то еще — виден край юбки, крокетная дужка… Значит, вот почему Сесиль пришла сюда, — какое-то тайное чувство привело ее к этой встрече, к этой карточке… Сесиль прижимает фотографию к сердцу, еще не смеет поднести ее к губам… Жан…

Быстро, воровским взглядом, Сесиль озирается вокруг. Ей хочется сунуть фотографию Жана в сумочку. Она колеблется. Ей ужасно стыдно! Но кровь громко стучит в висках. Человек таков, какой он есть, нельзя быть лучше самого себя. Сесиль засовывает карточку в сумку между пудреницей, губной помадой и записной книжкой, торопится, будто вот-вот сейчас войдут в комнату, застанут ее. И почти одновременно слышит звонкий детский голос и топот детских ног, разом стихнувший у порога:

— Мама! Где мама? Что с ней сделали?

Маленькая девочка и мальчик, совсем еще малыш, испуганно смотрят на незнакомую даму.

XVI

Война снова отодвинулась, затихла где-то в отдалении. В Норвегии она превратилась в какую-то колониальную экспедицию, и французы плохо разбирались в том, что там происходит, с трудом запоминали названия, которых и на карте-то не найдешь. Тех частей, что были, повидимому, посланы туда, оказалось недостаточно, а с другой стороны, англичанам вовсе не улыбалось, чтобы французы сию же минуту подбросили подкрепления, — да и откуда было взять подкрепления? В ставке главнокомандующего хорошо понимали, что для этого пришлось бы оголить Северо-восточный фронт, и, как всегда в таких случаях делается, передергивали: назначенные для отправки бригады переименовывались в легкие дивизии, что, кстати сказать, позволяло произвести какого-нибудь полковника, командовавшего бригадой, в генералы; а при оснащении танковых частей старались обойтись машинами устарелого типа. Все это не могло проходить гладко: правительство не было согласно с командованием, считая Нарвик своей главной заботой. Гамелен то и дело подавал в отставку. Рейно с восторгом отпустил бы его хоть сейчас, но президент республики, а также военный министр и некоторые другие министры считали, что теперь не время для такого рода осложнений. Приходилось кое-как улаживать дело — худой мир лучше доброй ссоры. Между ставкой Гамелена, расположившегося в Венсене, и штабом генерала Жоржа в Ла-Ферте-су-Жуар вовсю разгорелась дискуссия по вопросам тактики: какую тактику следует применить, буде бельгийцы призовут нас на помощь. Жорж и Гамелен спорили по этому поводу с января и никак не могли сговориться, но теперь они уже не столько спорили, сколько просто торговались: пожалуйста, можете свести 7-ю армию к двум дивизиям, но в таком случае отпадает секретная операция, которая была возложена в марте на генерала Жиро; что же касается тех трех дивизий, которые предназначались для Альп, то поскольку ясно, что Муссолини не собирается нас трогать… Вообще говоря, формирование новых дивизий будет завершено не ранее чем через пять месяцев, то есть только к концу сентября; к этому сроку у нас будет достаточно вооружения — как танков, так и самолетов.

Вставали и вопросы дипломатического характера: представим себе, что нападению подвергнется не Бельгия, а Голландия, — вступим мы тогда автоматически в Бельгию или не вступим?.. Но все это были, так сказать, чисто академические споры. Никто не придавал ни малейшего значения поступавшим через Ватикан сведениям о предстоящем наступлении гитлеровцев на западе. Довольно шуток! На сей раз не обманете… Мы еще не позабыли январь и всю эту историю с Бельгией! Попрежнему шли разговоры о некоей операции на Кавказе; тревожило положение на Балканах. А что, если война перекинется в Югославию или, скажем, в Грецию? Или же в обе эти страны? Почему бы и нет?.. В Норвегии дела идут неважно. Говорилось, правда, о победе англичан в Нарвике. Однако Нарвик — в руках немцев. Теперь вот генерал Бетуар^[507] осуществляет там высадку, чтобы отвоевать Нарвик, эти ворота, ведущие к шведской железной руде. И в то же время англичане, как они сами говорят, намереваются оставить Тронхейм, Андальнесс, Намсос. Французам следует поэтому подождать с отправкой очередной так называемой легкой дивизии… Одним словом, хлопот достаточно. Так что главнокомандующему Гамелену сейчас не до французского фронта: других дел хватает. Он так всем прямо и говорит. К тому же, как бы плохо ни относился Гамелен к генералу Жоржу, именно Жоржу надлежит заниматься французским фронтом: на то он и поставлен…

Поль Рейно требует от англичан только одного: дайте нам возможность взять Нарвик… Однако Чемберлен уже приказал вывести оттуда английские войска, — ведь если англичане и заняли Нарвик, то произошло это исключительно вследствие ослушания господ военных. Через три дня союзные войска спешно отбыли из Андальнесса и Намсоса. Теперь в Норвегии немцам противостоят лишь малочисленные экспедиционные части в Нарвике. Газеты сообщают об этом с опозданием на добрых пять дней, так что публика совсем запуталась и продолжает радоваться, когда радоваться уже нечему. Третьего мая читателей известят об эвакуации союзных войск из Норвегии, хотя об оставлении Нарвика до сих пор членораздельно сказано не было.

Что знают обо всем этом у себя в Ормевиле Тома и Ядвига? Даже меньше, чем все остальные французы. Вот уже две недели, как они поселились здесь. Время от времени перепадали дожди, и от этого только сильнее пьянили ясные дни. За несколько лет дикий виноград и вьющиеся розы совсем затянули все окна и двери; без топора в дом нельзя было проникнуть. До приезда Ядвиги дом Ватрена давно уже не знал солнца… Воспоминания о Люси нисколько не омрачали жизнь новобрачных, напротив, казалось, тихо обволакивали их, ограждали от всего мира. Люси не была похожа на обыкновенных женщин. Она, наверно, сама хотела бы, чтобы Тома поскорее устроил свою жизнь заново.

Дом принадлежал Люси. Мечтательной и деятельной Люси. Она сама выбрала этот скрытый от глаз уголок, едва только они успели пожениться. Тогда Люси была еще совсем молода. Только молодой женщине могла полюбиться такая глушь, где приходилось ходить за несколько километров, чтобы закупить провизию. Конечно, все обнадеживают, что поставщики обязательно проезжают через Ормевиль, но ведь известно, как оно получается в действительности.

Да и так ли уж далеко от Ормевиля до Манта? Даже двух лье не будет. Ормевиль — это тесная долина, а долина Манта, с которой она соприкасается, чуть пошире. Когда-то по дну ее протекал ручей. Говорят, он журчал здесь еще в конце прошлого века, но его перехватили где-то выше и отвели в сторону; и только во время больших ливней он нет-нет да и сверкнет где-нибудь среди полей, но в свое прежнее, уже заросшее русло не возвращается — предпочитает искать новое ложе.

Когда-то тут проходила дорога, по которой можно было добраться из Манта в Париж. Но от нее остался только небольшой кусок в северном конце долины, а дальше шли тропинки, терявшиеся в чаще кустов. Недалеко отсюда один местный крестьянин, копаясь на своем участке, нашел несколько мантских монет XIII века. Здесь некогда пролегал путь королевской почты, а окрестные холмы оглашались шумом сражений. Но теперь тут просто глухой угол. Шесть или семь домиков и несколько лачуг без крыши, прилепившихся на склоне холма, образуют поселок Ормевиль, почти невидимый за деревьями. Пашни лежат выше, на плоскогорье. В долине зеленеют луга, где пасется скот, и южнее они переходят в леса… На противоположном склоне виднеется деревня — громадная, если сравнить с Ормевилем. Почти восемьсот жителей. Здесь полно парижан, которые уверяют, что они совершенно преобразили старые деревенские дома, украсили потолки внушительными балками, а там, где балки уже имелись, убрали их. В деревне есть бакалейная лавка, два кафе, летом по субботам бывает даже кино. А в Ормевиле, кроме трех ферм, стоят только домик сапожника, домик кузнеца и дача Ватрена.

Растительность в Ормевиле невиданная. Плющ, хмель и повилика^[508] образуют зеленые гроты, затягивают своим покровом засохшие стволы, перебрасывают цветущие мосты с откоса на откос дороги, и все кажется каким-то сказочным. Вон поднимается целый корабль с мачтами и парусами. А там пасть дракона готовится поглотить какие-то странные, притаившиеся у самой земли валуны, и весна щедро осыпает цветами создания этого причудливого зодчества природы. Дальше все это зеленое изобилие, рощи, где дубы и липы тесно переплели свои ветви, вдруг уступало место человеку, насадившему между ормевильскими вязами плодовые деревья, которые забивала яркозеленая трава, вытянувшаяся чуть ли не вровень с яблонями и вишней.

В это время года можно думать только о цветущих деревьях, о воздушной белизне их шатров, а тут еще то под окном, то возле самих дверей начинают пламенеть первые розы.

Ядвига и Тома работали как одержимые. Надо было привести в порядок домик, выполоть сорную траву, расчистить заглохший сад и первым делом уничтожить злую крапиву, проложить среди зелени тропки и посыпать их мелкими камешками, которые приходилось приносить издалека, с вершины холма, откуда вдруг широко до самого горизонта открывался совсем уж иной мир. Натирали воском мебель, ходили в соседнюю деревню за покупками, — в хозяйстве многого недоставало… что спрашивать с холостяка?

Иногда они задыхались от счастья. Неужели это возможно? Как им посчастливилось найти друг друга, как обрели они этот затерянный рай, как познали эгоизм двух любящих сердец? Иной раз они даже чувствовали себя немножко преступниками, но позволяли времени течь и находили оправдание своей праздности в непрестанных трудах но дому. Война шла далеко, где-то в Норвегии. А люди были еще дальше — в Париже. И нужно же было, чтобы это безоблачное счастье омрачила неожиданная тень, — вдруг откуда-то, как снег на голову, свалился братец, и пришлось потратить несколько дней на его дела, заняться этим несчастным, жалким человеком… Когда Ядвига вспоминала об Иве, она еще теснее прижималась к мужу… К своему мужу! До сих пор она произносила эти два слова с оттенком какого-то удивления: ну кто бы, кто, кроме ее Тома, мог так безропотно принять существование такого шурина? А сам Тома чувствовал, что благодаря обрушившемуся на нее несчастью Ядвига становится ему еще ближе, еще милей, еще трогательней… Он обязан сделать все для того, чтобы его молодая жена забыла горести своей безотрадной жизни, тяжелое прошлое, щедрое на огорчения и такое скупое на радости и надежды, забыла умершего Вильяма и здравствующего Ива… Да разве для самого Тома это не наиболее верный путь, чтобы самому забыть? Забыть не Люси, присутствие которой здесь, в Ормевиле, ощущалось еще сильнее, чем в Париже, не Люси, смотревшую на него без упрека, а нечто другое — свои собственные мысли, которых он никогда не хотел додумывать до конца, из которых не делал выводов… Но однажды (не воскресенье ли это было? Как чудесно не следить за течением дней!) Ядвига одна отправилась за покупками в деревню, решив раздобыть все необходимое для приведения дома в полный порядок. Вернувшись домой, она развернула свои покупки — мастику, воск и бросила на пол смятую газету, в которую были завернуты принесенные баночки. По старой дурной привычке Тома подобрал газету и стал ее читать. Но он ничего не понимал. Особенно в том, что происходило в Норвегии. В Великобритании мобилизовали мужчин в возрасте от двадцати семи до тридцати пяти лет. Ватрен не мог удержаться от смеха: скажите, пожалуйста, чего доброго, и впрямь начнется настоящая война! Вдруг он помрачнел. — Что ты читаешь, Тома? Перестань хмуриться. — Слушай… — И он стал читать вслух, медленно, серьезным тоном:

— «В правительственном бюллетене опубликован текст инструкций, определяющих процедуру смертной казни гражданских лиц по приговорам постоянно действующих военных судов… Военные власти устанавливают для казни время, близкое к рассвету, предписывают правительственному комиссару и начальнику местного гарнизона обеспечить все необходимое для проведения казни, каждому в соответствии с его функциями, стараясь при этом не привлекать внимания населения. Главный исполнитель приговоров будет направляться военным министерством в тот город, где должна состояться казнь. По прибытии он обязан явиться к правительственному комиссару, который даст ему все необходимые указания. За исключением официальных лиц, выполняющих свои прямые обязанности, никто не должен быть допущен за тюремную ограду; присутствующим категорически запрещается делать фотографические снимки или производить киносъемку. Правительственный комиссар обязан сообщить приговоренному об отклонении просьбы о помиловании. Если последний пожелает сделать какие-либо заявления, ему надлежит обратиться к следователю; после этого осужденному разрешается иметь беседу со служителем культа на предмет получения напутствия церкви. Затем приговоренного, одетого в парусиновые брюки и обутого в деревянные башмаки, передают в руки исполнителя казни, и тот, подписав протокол о передаче ему заключенного, заканчивает приготовления и приступает к исполнению своих обязанностей. Во время казни солдаты отряда, выделенного для поддержания порядка, стоят в положении „смирно“ с винтовками к ноге. Тело казненного должно быть тотчас же положено в гроб, перевезено под охраной жандармов на кладбище и предано земле, если только тело не потребуют родные»…

Тома замолчал. Он повторил только: «…в парусиновых брюках и деревянных башмаках…» — потом задумался. Ядвига со страхом глядела на мужа. Зачем он читает ей такие вещи? И о чем он сейчас думает? — Тома! Ты не любишь меня?

Он поднял на Ядвигу тяжелый взгляд. — Ядвига… — и без всякого перехода вдруг заговорил о хлебных карточках, которые еще не выдали: — Все откладывают… теперь обещали выдать десятого мая.

— А кстати, какой сегодня день? Вот газета от двадцать седьмого; нынче, кажется, воскресенье, — значит, двадцать восьмое…

— Вот именно, что не воскресенье! Какой же ты беспамятный! Сегодня среда… — Среда? Следовательно, первое мая?.. Быть не может!

В этот первомайский день к ним явился гость, вернее — гостья.

Они услышали дребезжащий звук колокольчика, подвешенного у калитки, и сначала решили, что это принесли с фермы молоко или яйца. Но когда Ватрен вгляделся в приближающуюся по дорожке женскую фигуру, он недовольно замотал головой. Корвизар! Уж эта Корвизар! Все-таки сумела нам помешать! Наряд мадемуазель Корвизар казался весьма странным в этой обстановке. Только она умела выбирать такие головные уборы! Допотопного фасона шляпа с широкими опущенными полями, почти закрывающими лицо. Должно быть, решила, что так будет скромнее! Маргарита сразу заметила, что Ватрен не очень обрадован ее появлением. Впрочем, она была к этому готова заранее. — Да ладно уж, не извиняйтесь. В чем дело?

— Вчера вечером вас спрашивал какой-то солдат, хотел повидаться с вами, господин Ватрен, а сегодня он опять пришел… Арестована госпожа Гайяр… — Госпожа Гайяр? А мне-то какое дело? Что это за госпожа Гайяр?.. Представления не имею!

Одним словом, это жена лейтенанта Гайяра, с которым патрон вместе служил в армии. На квартире Гайяра и в магазине произвели обыск. Нашли печатную бумагу, листовки, газету «Голос заводов», ротатор с электрическим приводом… — Значит, эта женщина коммунистка? Так вот почему вы решили меня потревожить…

Маргарита Корвизар сделала вид, что не расслышала этих слов. Она знала нрав своего патрона. Госпожа Гайяр — сестра того молодого человека, Жана де Монсэ, за которого патрон хлопотал несколько месяцев назад… вероятно, поэтому она и назвала в момент ареста имя Ватрена и попросила предупредить, что она намерена пригласить его в качестве своего адвоката.

— Очень мило с ее стороны. Весьма, весьма польщен. Но в конце концов у каждого есть личная жизнь! Я в отсутствии. Ведь мог же я отправиться в свадебное путешествие, ну хоть в Египет!

Маргарита сказала, что не смеет настаивать, но, по слухам, лейтенант Гайяр находится в Арденнах и, конечно, не знает о вчерашнем аресте… К счастью, одна дама, — кажется, она в дружеских отношениях с госпожой Гайяр, — взяла к себе ее детей. Они ведь остались совсем одни. И представьте, такое странное стечение обстоятельств: этот солдат… ну, который пришел предупредить вас, господин Ватрен, оказался мужем одной молодой женщины, лично мне известной, эта молодая женщина только на днях родила…

— А мне-то что до всего этого? Послушайте, мадемуазель Корвизар, вы меня просто удивляете! Она родила… Ну и что же?

Секретарша Ватрена и тут сохранила полное спокойствие. — Она родила… и так как роды происходили на квартире у ее родителей, а родители живут в том же доме, что и госпожа Гайяр, только выше, и так как ее муж приехал в отпуск из армии и как раз находился там, когда госпожу Гайяр пришли арестовать, она его попросила предупредить вас, потому что его жена со мной знакома и знает, что я работаю у вас… Вот она и поручила этому солдату сообщить вам через меня кое-что такое, что может вас заинтересовать, — она сказала, что не хочет обращаться к адвокату-коммунисту, поскольку сама не состоит в коммунистической партии… потому она, должно быть, и пожелала…

— Ну, это уж слишком! Как так не состоит в партии? Кто же, по-вашему, издает эту газету, которую у нее нашли? Радикал-социалисты, что ли? Состоит или не состоит в партии… а впрочем, какое это может иметь значение? Будь она коммунистка, я бы все равно взял на себя ее защиту…

Маргарита взглянула на патрона: в самом деле? Он станет защищать коммунистов? Чувство благодарности переполняло ее, и она уже раскаивалась, что усомнилась в Ватрене. Она объяснила патрону, что даже и сейчас, да, и сейчас, в подпольной работе участвуют люди, не имеющие партийного билета, сочувствующие, как их называют, и они разделяют все опасности наравне с членами партии… Госпожа Гайяр, понятно, не потому обратилась к адвокату не-коммунисту, что хотела отмежеваться от коммунистов, но существует мнение… Хорошо было бы подчеркнуть, что во Франции есть люди, мужчины и женщины, которые, хоть и не принадлежат к партии, тем не менее полагают, что коммунисты правы, и решились работать вместе с партией… даже сейчac, когда за это грозит смертная казнь…

Смертная казнь? Ватрен посмотрел на Маргариту более внимательно: так вот она какая, эта женщина в нелепой шляпке, уже позабывшая о молодости, не знавшая ее. Рядом с ним на кухонной плите лежала газета, которую он только что прочел. Ядвига, слушавшая их разговор, уловила его взгляд и убрала газету. Она сказала: — Через полчаса из деревни отправляется автобус… туда идти под гору, так что у тебя есть еще минут десять на сборы…

* * *

Маршалу Петэну не сиделось на месте. Даже в Сан-Себастьяне ему казалось, что он слишком в стороне от событий. А ведь близится час, когда маршал Петэн будет нужен. За последнее время он совсем забросил свои посольские обязанности. Третьего мая Петэн прибыл в Париж. Уже утром он встретился с Монзи — надо было познакомиться с обстановкой, осмотреться. Как раз в этот день стало известно, что союзные войска покидают Норвегию. Удивительный нюх у этого старика! Всякий раз, когда дела шли плохо, Петэн был тут как тут. На Кэ д’Орсэ он увидел Рейно и понял по его лицу, что союзники потерпели поражение. Рейно весьма холодно отнесся к настойчивому желанию маршала совместить свои обязанности посла с участием в военном комитете: надо же дать ему возможность сказать свое слово о военных делах. Рейно предложил Петэну на выбор: либо заседать в комитете, либо представлять Францию. Маршал — человек военный, ему непонятно, почему нельзя совместить одно с другим. Но особенно ему хочется напомнить о себе армии. Нельзя ли устроить так, чтобы он мог показаться войскам? Что это — жажда популярности?.. Очень уж ему важно знать, что такое затевается. Висконти рассказал Петэну то, что слышал сам в комиссии по иностранным делам. Петэн — и это самое любопытное — поддакивает всем подряд: он соглашается с Монзи и с Рейно, с Висконти и с Даладье, с Жоржем и с Гамеленом. Шестого мая он уверяет Гамелена, что Рейно приглашает его, Петэна, в свое правительство, но что ему это не очень улыбается; если он и войдет в состав кабинета Рейно, то единственно ради того, чтобы поддержать Гамелена. Затем Петэн по пунктам выведывает все секретные военные планы, касающиеся предполагаемого вступления в Бельгию: план Шельда, план Диль, и осведомляется о сверхсекретной миссии, возложенной на генерала Жиро и 7-ю армию… Не станет же, в самом деле, Гамелен таиться от героя Вердена? Тем более, что все это, должно быть, и так уже дошло до ушей Петэна через посредство полковника де Фильдегонд, специально прикомандированного к ставке в Венсене с целью держать маршала в курсе всех дел. Однако маршал слушает Гамелена с таким видом, будто все это он слышит впервые. Да, он, Петэн, знает эту забавную игру, которая называется — вступление в Бельгию: сам играл в свое время, как же! Не в первый раз мы вступаем в Бельгию. На бумаге. Было это уже и в тридцать четвертом, и в тридцать пятом, и в тридцать шестом году. Петэн вполне одобряет. Что одобряет? План Диль, который отвергает Гамелен? План Шельда, о котором Жорж в январе и слышать не хотел? Или миссию Жиро, от которой генерал Жорж в апреле предложил отказаться? Неважно… Маршал одобряет. Правда, в иные минуты кажется, что Петэн не очень-то следит за словами собеседника, — он ведь и глуховат и рассеян. Зато с каким жаром он рассказывает, что в Испании, по ряду политических причин, Франция непрерывно подвергается нападкам, но, — не без удовлетворения отмечает маршал, — правительство генерала Франко прекрасно умеет делать различие между Францией и послом Франции. О почестях, воздаваемых лично ему в Испании, Петэн может говорить без конца.

Несомненно ощущается приближение правительственного кризиса. Разве не ясно, что Рейно, который держится на посту премьер-министра большинством всего в один голос, Рейно, которого спас от провала только мнимый успех в Норвегии, помешавший радикалам свалить кабинет, — разве не ясно, что этот Рейно не удержится ни одного дня, после того как поражение в Норвегии станет совершившимся фактом? Нет, маршал чувствует, что теперь не время связывать свою судьбу с этим человеком. Но Поль Рейно понял обстановку: его лозунг — наступать, «наступать поскорее и подальше», как он сам выразился… Он опередит всех… Радикалов ему щадить нечего, все равно они будут против него. Напрасно только он послушался Эррио в марте: нужно немедленно выбросить Даладье из министерства национальной обороны, чтобы обеспечить политическое руководство военными операциями. В конце концов, за Даладье уже имеется грех: ведь он не сумел использовать «инициативу финнов», а следовательно, он должен отвечать и за проволочки, приведшие к поражению в Норвегии. И вместе с ним отвечает главнокомандующий, его ставленник. Выступив против Гамелена, Рейно тем самым нанесет удар его покровителю, главе радикальной партии — Даладье, который довольно откровенно мечтал сменить Рейно на посту премьера…

Чтобы сегодня управлять Францией, нужно искать себе новых партнеров, и, видит бог, это не так-то просто. Классическая игра в парламентское равновесие уже изжила себя. Раньше правители опирались либо на правых, либо на левых. Посмотрим же, каково положение сейчас: из левого крыла времен Народного фронта коммунисты исключены, радикалы — против Рейно, социалисты — за него. Конечно, он может набрать несколько голосов среди так называемых независимых групп. А также привлечь на свою сторону Республиканскую федерацию, которая в конце марта явно дулась на него; придется только предоставить портфель Луи Марену. Но со всеми прочими будет труднее. Правые группировки все в той или иной степени связаны с распущенными в свое время организациями и рассматривают Рейно как английского прихвостня. Но ведь Рейно уже дал некоторые заверения Муссолини… почему бы не сделать того же в отношении Франко?.. И тут Рейно мог бы воззвать к патриотизму, скажем, Ибарнегаррэ^[509], который пользуется симпатиями у Франко, а значит, и заручиться содействием бывших «Боевых крестов». Это, конечно, не бог весть какая поддержка, но все же в целом… Поль Рейно — человек талантливый. Любит импровизации. Правда, на этот раз игра ведется слишком уж крупная: надо пустить в ход главный козырь, иначе говоря, обрушиться на Гамелена на ближайшем заседании совета министров. А для подготовки такого выступления требуется по крайней мере два дня… Пусть видят, что в нынешнее тревожное время премьер-министр Рейно не щадит своих сил… Рейно — один из наших лучших адвокатов, — пусть видят, что из него мог бы выйти великолепный прокурор.

Впрочем, управляя Францией, нельзя ограничивать свой кругозор стенами парламента. Вот почему сейчас прилагается немало усилий для упрочения позиций правительства в стране. Многие мероприятия рассчитаны не только на завтрашний день, а имеют целью облегчить деятельность будущих кабинетов. Например, уже в сентябре будут введены некоторые ограничения, сейчас подготовляется введение карточек на хлеб, а зимой введут карточки на уголь… Что еще? Добиваемся подъема национального духа: на лондонском ипподроме выпустили жокея во французской военной форме, и он выиграл две скачки из трех. С той же целью наиболее отличившийся в прошлую войну полк французской армии прошел церемониальным маршем под сводом Триумфальной арки. Предполагается повысить солдатское жалованье, однако с этим придется повременить. Далее: широко рекламируются аресты коммунистов. Одного из арестованных уже объявили секретарем Мориса Тореза… Это должно произвести впечатление, успокоить… И одновременно сообщается, что арестованные по делу ТКРД выпущены на свободу впредь до особого распоряжения. В том числе Бувье и Форан, которые участвовали в убийстве братьев Роселли, а также Метенье — организатор покушения на площади Этуаль, в результате которого погибли двое полицейских. Теперь уже все находящиеся в тюрьме кагуляры воспрянули духом и требуют, чтобы и с ними обошлись так же милостиво. В самом деле, мы, французы, вступили в период умиротворения, надо покончить с прежними нашими распрями и враждой… В армии предоставляются месячные отпуска крестьянам и сельским ремесленникам. А мобилизованные старших возрастов будут переведены поближе к своим домам. В середине июня предполагается организовать во всех воинских частях образцовые походные кухни, снабженные новейшими техническими приспособлениями, как то: картофелечистками, мойками, кипятильниками…

Утром 9 мая Поль Рейно ставит президента в известность о своем бесповоротном решении снять Гамелена, хотя бы это и вызвало правительственный кризис. И уже через полтора часа премьер зачитывает на заседании кабинета свою обвинительную речь против главнокомандующего. В Лондоне палата общин мечет громы и молнии против правительства Чемберлена, и последнее еще вчера было поставлено перед выбором: или реорганизация кабинета, или отставка. Не исключено, что именно лондонские события и побудили Поля Рейно поставить на карту судьбу своего кабинета. Даладье вступился за Гамелена. В ответ Рейно заявил, что при наличии таких разногласий кабинет должен прекратить свое существование. Засим Рейно от имени правительства подает в отставку. Официально об отставке пока не сообщается. Решено дождаться, когда вернется из Лиона Эррио, уже вызванный президентом Лебреном. Полагают, что завтра во второй половине дня кабинет соберется и заслушает решение о своей отставке, принятое премьером. Итак, 10 мая на рассвете во Франции нет ни правительства, ни главнокомандующего.

XVII

На рассвете 10 мая Партюрье проснулся и больше уж не мог уснуть.

Когда кончилась апрельская тревога и санитарный отряд вернулся из шестидневной экспедиции в Конде на Шельде, Партюрье поселился на прежней квартире. Комната выходит окнами на улицу; нижний этаж, но дом с высоким фундаментом. Хозяйка встретила его приветливо: она не любит перемен, и к тому же «доктор» — тихий жилец. Уже три недели Партюрье держит все свои вещи в походном сундучке, словно ждет с минуты на минуту нового внезапного приказа о выступлении. Сундучок стоит под окном, и если Партюрье вынет что-нибудь из него, то тут же уложит все обратно — кроме мыла и зубной щетки. Над ним даже подшучивали. Блаз говорил: — Да уж знаю, знаю… Вам не терпится посмотреть на сражение под Ватерлоо. — Остальным фармацевт казался совсем уж смешным чудаком, так как им ничего не было известно, — военная тайна соблюдалась строго, тут не до шуток.

В последние дни поднялась суматоха из-за подготовки к футбольному матчу в расположении дивизии. Не какой-нибудь заурядный матч, а франко-британский. Всем очень хотелось разгромить как следует дорогих союзников. Составили сборную команду, в основном из драгун, но дивсанотряд тоже не отстал — выставил Праша и повара, своего вратаря. Особенно много хлопотали, чтобы украсить поле и трибуны, обеспечить охрану порядка. Из кожи лезли вон, — надо же показать товар лицом. Генерал Гревиль отдал на сей счет особое предписание, так что, сами понимаете, старались! Говорили, что на матче будут присутствовать генерал Сабран^[510] и генерал Тьебо^[511]. Весьма возможно, что даже Горт^[512] и Монтгомери пожалуют… Давэн де Сессак имел неосторожность похвастаться при генерале, что понимает толк в декоративном искусстве, и на него тотчас же взвалили обязанности декоратора. Он просто изнемогал под бременем ответственности, разослал людей по всей Фландрии разыскивать канаты и веревки какого-то особого, образца; оба взвода дивсанотряда не покладая рук красили их белой масляной краской; требовалось, чтобы она высохла к сроку, но погода стояла ненадежная; решили разложить все крашеные веревки на рулонной газетной бумаге в амбарах, а, как на грех, местные амбары не отличались большими размерами… Канаты предназначались для огораживания футбольного поля, а веревки решено было пустить белыми фестонами вокруг трибун. Солдатам, назначенным для поддержания порядка, выдадут белые нитяные перчатки и белые аксельбанты с длиннейшими концами…

Знай наших! Нечто вроде полковых значков. Словом, хлопот полон рот! Партюрье, разумеется, суетился не меньше других, совсем сбился с ног. О Монсэ и Морльере и говорить не приходится — Партюрье просто загонял их со всякими поручениями. Все удалось на славу. Да и день стоял великолепный. Англичане играли бойко. А какую команду они выставили, други мои! Вот это команда! Счет — 6:0 в пользу англичан. На Праша смешно было смотреть — до того он злился на обратном пути, готов был растерзать повара: как это он пропустил шесть мячей! Водитель санитарной машины, — кажется, его зовут Бланшар, тот, который побывал в Конде, — шутил: — Да, брат, и не говори, плохи наши дела! Новый национальный траур! Столетняя война, Наполеон, да еще сегодняшний проигрыш!.. — Зато но возвращении Праша ожидало торжество: в отряд только что поступила благодарность из генерального штаба, каковая была прислана в 1-ю группу армий, оттуда — в 1-ю армию, из нее — в кавалерийский корпус, из корпуса — в легкую моторизованную дивизию, а в дивизии от Давэна де Сессак она попала к лейтенанту Трессу и, наконец, к самому Прашу и, будем справедливы, через Премона — к Жокасту. Подумайте только: «Принято в качествепрототипа…» Все уже и позабыли про ломик-отмычку с крючком, которую Праш и Жокаст придумали в конце марта, после того как побывали в Сиссонском лагере. Из сделанных ими двух моделей одну одобрили в высоких сферах и уже собирались наладить массовое производство таких отмычек для снабжения ими санчастей… Праш, посрамленный англичанами на футбольном ноле, теперь мог высоко держать голову. Его окружили, поздравляли, и если бы всем не так хотелось спать после матча, то, пожалуй…

Партюрье спал беспокойно, ему все снился матч. Проснулся он, когда было еще темно, и сразу вспомнил, что накануне вечером, впервые после возвращения из Конде, не уложил в сундучок вынутые оттуда вещи… От этой мысли у него даже сон пропал. Пришлось встать, навести в сундучке порядок. Ну, а раз уж встал, то и умылся — потихоньку, осторожно, чтобы не разбудить старушку-хозяйку. Все это он проделал при скудном свете маленькой электрической лампочки. Ни черта не дает света эта фитюлька! Тоже додумались! Какие экономные! Ну, а теперь что делать? Снова ложиться в постель уже не стоит. Партюрье приоткрыл жалюзи, увидел, что занимается заря, и сел писать письмо.

Длинное, сумасшедшее письмо. Письмо невесте, которая даже и не подозревает, что Партюрье в мыслях обручился с нею. Признание в любви, неловкие нежные слова, хотя Партюрье всячески внушает себе, что Соланж не увидит в этих словах того, что он вкладывает в них… Он пишет ей о прошлых днях, о весенней, юной поре их жизни, когда они вместе бродили по полям, смотрели на первую зелень, заходили в села на берегу Луары, в деревенские церкви, похожие друг на друга и все же такие разные; в каждой были статуи святого Рока с голым бедром, и пес возле него, длинноволосые Магдалины, Христофоры с высоким посохом и с младенцем на плече… такой же Христофор отчеканен на образке, который Партюрье носит на шее, потому что образок дала ему Соланж… Он рассказывает Соланж, как ему одиноко во Фландрии, какая здесь хмурая, ненастоящая весна, — солнцу так и не удается до конца рассеять густой туман; как черна равнина вокруг шахт, и всюду солдаты, кавалерийские дозоры, неподвижные фигуры всадников на больших конях, — как будто несут стражу рыцари, охраняя святой Грааль, и вообще все тут похожи на персонажей рыцарских романов, которые так любит Соланж. Насколько позволяет страх перед Фердонне, он рассказывает Соланж о танках, грохочущих по дорогам, о хоре молодых голосов, о мерном топоте ног, когда безусые юноши шагают колоннами, мечтая о героических битвах и о радостном возвращении на родину, где у каждого есть своя Соланж… В первый раз он говорит ей — любимая моя, и едва он успел написать «любимая моя», как в ставню ударил камушек, брошенный с улицы. Партюрье встал, распахнул окно. Было уже почти светло. Под окном стоял лейтенант Блаз.

— Партюрье! Немцы вторглись в Бельгию…

* * *

В три часа утра немецкая армия вторглась в Бельгию и Голландию. В четыре часа бельгийцы воззвали к Франции о помощи, обратившись к Гамелену и к Рейно одновременно.

В четыре тридцать все аэродромы, все узловые перекрестки дорог в прифронтовой полосе подверглись налету вражеской авиации.

Военные авторитеты, так долго спорившие о том, какой маневр применить в подобном случае, немедленно, без размышлений, высказались за ту операцию, которую они всегда считали самой рискованной, — план движения на Диль был принят и Гамеленом, прежде не желавшим переходить через Шельду, и Жоржем, боявшимся даже подойти к Шельде. Более того, Дильская операция стала еще рискованнее, так как командование решило осуществить и план движения на Брэду, — об этом дано было личное секретное указание командующему 1-й группой армий генералу Бийотту; выполнение операции возлагалось на 7-ю армию, с которой генерал Жиро должен был вступить в Голландию.

Приказы проделали тот же путь, что и благодарность, объявленная Прашу и Жокасту: от Бийотта к командующему 1-й армией генералу Бланшару, а от него — к генералу Приу^[513], командиру кавалерийского корпуса. В шесть часов тридцать пять минут из штаба генерала Приу приказ был передан легким моторизованным дивизиям. В семь часов Давэн де Сессак вручил лейтенанту Блазу маршрут для его отряда.

Во фландрской деревушке повторилось то же, что происходило десятого апреля, с той лишь разницей, что на сей раз французы действительно выступили, но неприятель их опередил. Санитарные машины были собраны на шоссе. Солдаты и офицеры направились к лейтенанту Гурдену на предмет исключения их из списков. Лейтенант даже и тут ни на иоту не сократил канцелярской волокиты. На довольствие отряд решили зачислить в разведывательный полк. По большой карте генерального штаба Давэн де Сессак объяснил Партюрье и Блазу изменения сравнительно с апрельским маршрутом: — Все движение как будто смещается на другую дорогу, параллельную прежней, только восточнее, — дорог у нас все так же две, но теперь английской армии досталась та дорога, по которой мы должны были идти в апреле… Нет, к сожалению, теперь уж не пойдем через Ватерлоо! Вот смотрите… ваш отряд сначала двинется по главной дороге вслед за кавалерией — через Монс–Суаньи–Нивель–Вавр… В Суаньи вы повернете на восток вот сюда, на боковую дорогу, и в Экоссине д’Энгьен… вот здесь… организуете перевязочный пункт, — дантиста назначите начальником. Потом выйдете к Нивелю и оттуда немножко уклонитесь к юго-востоку, дойдете до Утен-ле-Валя и оставите там Блаза, пусть он дождется подхода всего санотряда. Мы двинемся другой дорогой и завтра к утру пройдем через Сар-Дам-Авелин, в пяти или шести километрах от Утена… На рассвете дантист присоединится к Блазу… Нынче вечером и ночью, голубчик Партюрье, на вас лежит почетная обязанность. Вы пойдете дальше, в авангарде — вот тут, тут и тут… видите? Этими дорогами ночью нелегко будет двигаться, а все-таки вам надо будет проехать севернее Жамблу и выйти вот сюда, — смотрите, вот в это место, как раз за линией Малой Гетты. Оттуда вы, как было условлено, отрядите человека вот сюда, — понимаете? — вот к этой красной точке на берегу Большой Гетты. Видите? Там есть замок. Пусть ваш связной дожидается в замке и проводит нас до того места, где вы развернете свой перевязочный пункт. Понятно?

Ну, конечно, понятно. Монс, Суаньи, Нивель. Зубодер остается в Бекассине… то есть в Экоссине, извините, господин капитан. Нынче вечером я останавливаюсь вот тут, завтра — тут, а Партюрье… счастливчик Партюрье… Для каждого перевязочного пункта выделяем две машины, двух санинструкторов, четырех санитаров… Значит, мне понадобится еще одна команда санитаров. — Партюрье, голубчик, позовите Премона, пусть он сам назначит людей.

* * *

Выступить оказалось не так-то легко. Напились кофе. Партюрье сразу же после этого посадил бы своих санитаров в машины — на сборы за глаза хватило бы одного часа. Но тут, как водится, вмешалась административно-хозяйственная часть, и лейтенант Гурден заявил, что торопиться нечего — перед выступлением надо поесть. Партюрье помчался к Блазу: — Помилуйте, это возмутительно! Мы же должны опередить разведывательный полк! — Однако и в самом деле нехорошо отправлять людей на пустой желудок. Кто его знает, как там будет в пути… Да еще этот лейтенант Гурден, который всегда не прочь приобрести популярность среди рядовых за счет других офицеров, очень громко выразил в канцелярии при солдатах свое мнение по данному вопросу… Лейтенант Блаз решил, что не стоит раздражать людей перед походом… Ничего не поделаешь…

К восьми часам получены были первые известия. Радист поймал Париж и Лондон. Несколько крупных французских городов, названия которых не сообщались, дабы не осведомлять противника, подверглись бомбардировке, есть убитые — женщины и дети. Передавали обращение генерала Гамелена: «Французы! Настал торжественный час. Уже восемь месяцев, как страшная угроза, нависшая над нашими рубежами, нашими городами и нивами…»

Партюрье давно готов к отправлению, по меньшей мере с час. Только вот досада — нет конверта. Старуха-хозяйка дала ему конверт и спросила: — Ну как, доктор, теперь по-настоящему война? — И посмотрела вокруг: ей хотелось подарить ему что-нибудь на прощанье, но ничего не придумала. — Ну, возьмите хоть этот конверт… — Встретился военфельдшер Премон. Теперь у него выбывают из взвода двенадцать санитаров; маловато останется народу. — Премон, дружище, будьте так добры, окажите услугу, отправьте вот ото письмо. — Пожалуйста, с удовольствием! — сказал Премон и, так как ему еще не надо было выступать и, следовательно, от волнения он не потерял головы, то, взяв у Партюрье письмо, опустил его в почтовый ящик, висевший в трех шагах, на углу улицы. Кажется, чего проще, но где тут было помнить о почтовых ящиках!

В 9 часов 40 минут обед для отъезжающих еще не был готов. Какое безобразие! Наберитесь терпенья, твердил Блаз, который после долгих интриг раздобыл еще одну мишленовскую карту. Хоть Фаро и зубодер, а все-таки не оставлять же его в чужом краю с голыми руками и даже без всякой карты. А наши повара и в самом деле зловредная публика!

Наконец-то! Принесли суп. Половина одиннадцатого. Скорей, скорей! Поторапливайтесь! Ишь ты, аптекарь! Какой быстрый! Что ж нам, давиться прикажешь? А кстати, получили от начальства инструкцию, как держать себя с населением? Надо бы иметь ее под рукой… Пошлите за ней в канцелярию. Словом, то одно, то другое, и выехали только после полудня. В первой машине рядом с водителем — доктор Блаз, в последней — дантист. Партюрье — в третьей машине, которую вел Манак. В трех остальных начальства не было, и поэтому там шел спор из-за передних мест: никому не хотелось сидеть внутри машины — оттуда в дороге ничего не увидишь. По решению Партюрье, довольно пристрастному, во второй машине, которая шла позади Блаза и впереди Партюрье, рядом с водителем сел Морльер, а в четвертой — Жан де Монсэ. В пятой машине впереди посадили санитара, чтобы не оказывать студентам слишком явного предпочтения. В последнюю минуту Давэн де Сессак что-то крикнул. Колонна остановилась. В чем дело? — У ваших людей есть неприкосновенный запас? — Ну, конечно, есть!

Поехали. Небо очистилось — в первый раз с начала весны совершенно голубое небо. Партюрье всех заразил своим беспокойством: а вдруг мы опоздали? Хорошо еще, что дорога свободна. Беспрепятственно домчались до Солема. В городе стояли войска. Интересно, кто такие? Ага, Североафриканская дивизия. При выезде из города пришлось остановиться, пропустить колонну грузовиков. Партюрье в нетерпении вылез из кабины, прошел к головной машине, но она вдруг тронулась. Партюрье рысью побежал к своей машине. Морльер крикнул ему: — Это тот самый Солем, где аббатство? — и не услышал ответа, который бросил ему на бегу Партюрье. Но Манак, запуская мотор, пожал плечами: — Спутал ты, парень. То аббатство называется Телемское. — Уже в Кенуа начались задержки. Прежде всего надо было явиться к командиру разведполка. А где он — никто не знал. Остановили машины. Блаз, сопутствуемый Партюрье, вступил в переговоры. Остальные глазели. Хорошенький городок. Как и везде, старинная башня с часами. Жаль, что нет времени осмотреть город… — Полковник? Да он давно умчался вперед. Теперь он уже в Бельгии. Но если вам требуется какое-нибудь начальство, езжайте мимо госпиталя и сверните влево от ворот, слышите, влево! — и там в «нижнем городе» найдете генерала. — Какого генерала? — Нашего командира дивизии Гревиля или генерала Приу. Если все сейчас двинулись, то и штаб кавалерийского корпуса должен быть тут. — Врачей принял генерал де Сабран. Он устроился в богатом доме, где ему отвели уютный кабинет с широким окном в сад. На столах лежали бумаги, офицеры выслушивали распоряжения, у подъезда дежурили мотоциклисты… — Это кто там? А, лекари, которые идут с разведполком? Полк уже выступил. Вам дали маршрут? Ну, счастливый путь, господа, я вас не задерживаю.

— Чем он командует, этот генерал Сабран? — Не знаю, — ответил Блаз, — каким-нибудь кавалерийским соединением. У него был брат, — покончил с собой из-за Дианы Нетенкур, кажется, в 1912 году. — Партюрье вытаращил глаза, — сразу видно, что не парижанин!

Ого, это уж не шуточки! Идут танки! Валансьенская дорога дрожит под тяжелыми сомюа. Говорят, это быстроходные танки. В-40 ходят медленнее, поэтому их пустили по боковым дорогам, чтоб не задерживать продвижения войск… Эх, сколько времени потеряно!.. — Ничего, будем обгонять их… — Когда колонна останавливается, санитарные машины, пользуясь случаем, объезжают ее и мчатся вперед. Сколько от Кенуа до Валансьена? Нам бы лучше было двинуться через Бавэ и выехать к Монсу! Нет, брат, раз указан маршрут — никаких изменений. Чудак Партюрье! Воображает, что мы туристы, отправились путешествовать! Разумеется, заезд в Кенуа — это порядочный крюк. А для чего, спрашивается, сделали его? Представиться полковнику? Да он нам вовсе и не нужен. И Блаз втихомолку честит главного врача. Верен себе, такой-сякой! Даже в день вступления в Бельгию и то лижет пятки начальству.

В Жанлене дорога освободилась — танки свернули на Мобеж. Наконец добрались до Валансьена. Было около двух часов дня. Сколько времени ухлопали, а проехали всего сорок пять километров. Тащимся, как черепахи… Нам бы теперь следовало уже быть в Экоссине и оставить там зубодера. — А сколько еще до Экоссина? — В Валансьене остановились на какой-то площади, недалеко от вокзала. Город совсем опустел. Регулировщики направляют движение колонн. Все небо обложено тучами. Жан де Монсэ, выйдя из кабины, смотрит на карту, которую Блаз и Партюрье разостлали на капоте головной машины. — Вот тут выедем на главную дорогу. Ехать нам до этого места осталось около… да, километров шестьдесят–шестьдесят пять. Ну, двинулись. Значит, до Экоссина не успеем добраться засветло… Да, наверняка придется и часть ночи прихватить, — после Экоссина еще восемьдесят километров ехать… и даже с гаком. Ведь надо и Партюрье довезти…

Жан опять усаживается в машину рядом с Бланшаром. Разговаривают они мало. У обоих есть на то причины. Бланшар уже давно не получал вестей от Полетты, то есть от нее самой. Правда, в конце апреля пришло письмо из Сен-Любена от ее родителей. Для старушки-бабушки написать письмо — немалый труд. Но все же она водила ручонкой своего внука Мондине, и они вдвоем написали: «Мамочка тибя цилует». Значит, все благополучно! Это самое главное. Если бы Полетта знала, куда нас отправили! Что нам cyлит этот поход в Бельгию? А Жан озабочен письмом, которое он получил третьего дня. Письмо от матери. Странное письмо. Видно, что мать потрясена, испугана. Боялась, не знала, как написать об этом своему мальчику в армию. Сперва Жан ничего не понял: что же случилось с Ивонной? «Большие неприятности, но написать о них яснее не могу». Конечно, у него сразу же мелькнула мысль: Робера взяли, но нет, — мать писала: «Я сначала думала, что у нее с мужем неладно, мы ведь этого ждали. Но Гайяр чувствует себя хорошо, он сейчас, должно быть, в твоих краях. А вот у Ивонны очень плохо со здоровьем. Как ты думаешь, неужели она заразилась от мужа? Не поберегла себя, не пожалела нас дочка! Слава богу, что Жак и ты…» и так далее. Просто невероятно! Уж если мама стала таким языком писать… Но смысл все-таки совершенно ясен. Ивонна… или арестовали ее, или еще что-нибудь в этом роде… «Заразилась от мужа»… Жан прекрасно знал, что его сестра сочувствует коммунистам, как и Мишлина. И вот ни с кем, ни с кем нельзя поговорить об этом письме! Он засунул руку в карман, потрогал конверт. Как мешает каска, когда едешь в машине! При каждом толчке стальной край врезается в затылок. А что, если последовать примеру Бланшара? Он вот положил свой противогаз в уголок кабины. Ужасно надоедная штука…

Что там еще такое? Машина вдруг остановилась. Опять впереди танковая колонна. Раза два удалось объехать ее. А потом примчался мотоциклист и встал поперек дороги. Блазу объявили: запрещается обгонять танки. Танки нельзя обгонять. Нечего сказать, весело! Когда же мы, в таком случае, приедем? — Как вы смеете обгонять танки! Это запрещается! — вопит какой-то разъяренный капитан, подойдя к машине. — Кто вы такие? — Блаз объясняет. Экая досада, приказали двигаться в колонне. Еле-еле тащимся, будто кислое молоко везем. В лучшем случае двигались со скоростью двадцать километров в час. Бланшар ворчит: — Скоро ли до места доедем? — Нет, — отвечает Жан, — говорят, еще осталось километров полтораста.

Бланшар подскочил, как будто в сиденье торчала иголка. — Что ты говоришь! Полтораста? Да как же это я проеду полтораста километров? У меня бензину нехватит. Э-эх, ты! Что у них в башке! О чем думают? Слушай, брат, у меня всего-навсего бензину было на полтораста километров. У кого же нам тут разживиться бензином? Ведь у всех такая же история! Санитарные машины рассчитаны на короткие пробеги, а жрут бензину много. Велик ли у меня запас-то? Один малюсенький бачок.

Жан удивлен: почему шоферы ничего не сказали? Что ж они, вообразили, будто мы на прогулку поехали? Ведь Блаз и не подозревает, что так плохо с бензином. И Партюрье тоже. Бланшар мрачно смотрит на Жана. Дело серьезное!

— Послушай, две недели назад… ну, вот, когда вернулись из прогулочки в Конде, я лейтенанту Трессу сказал. Так, мол, и так, говорю. Куда же это годится? Надо что-нибудь придумать. Ну, хоть в каждой машине бачок поставить на крышу… Нужно же запас иметь. И бидон я хотел взять побольше — пристрою как-нибудь в нашей колымаге. А Тресс мне говорит: «Санитарные машины предназначены для перевозки раненых. Это вам не цистерны! И не суйтесь не в свое дело. Все известно и все предусмотрено…» Вот тебе и предусмотрено! Застрянем в дороге.

— Погоди, — сказал Жан. — Граница!

Было без четверти три. Бельгийские таможенники и толпа жителей — мужчины, женщины, дети — махали носовыми платками, фуражками и кричали: «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!»

— Чуднó все-таки! — пробормотал Рауль Бланшар. — Ему вспомнилась другая граница и то, что было там год назад… Вдруг один из таможенников подошел к дверце машины и что-то бросил в нее, крикнув: — На, товарищ, держи! — Бланшара щелкнула по носу пачка сигарет…

В Кьеврене высыпало на улицу все население, люди точно с ума посходили. Откуда взялось у них столько французских флагов? Вывешены вперемежку с бельгийскими. Впереди санитарных машин двигались танки, в открытом люке высилась фигура офицера-танкиста.

Грохот, лязг гусениц и восторженные крики. Девушки, обезумев от радости, бросаются к стальным чудовищам, и у каждой полны руки подарков. В санитаров летят апельсины; женщины протягивают солдатам кружки пива с белой шапкой пены… Раздаются звуки «Марсельезы».

Ехали теперь побыстрее, но все же не обгоняли танков. За Кьевреном мотоциклисты-связные передали приказ: санитарным машинам стать у обочины дороги. А потом из проезжавшей легковой машины офицеры спросили, что это за колонна. Блаз вылез из кабины. — A-а, доктор! Как поживаете, доктор? — Оказалось, те самые офицеры-танкисты, вместе с которыми столовались в Конде. Блаз рассказал о своих злоключениях. — Подождите, сейчас все устроим. — Мотоциклисты понеслись по шоссе, но на этот раз для того, чтобы передать новый приказ: пропустить санитарный отряд… Перемена декораций: до Боссю-ле-Монса ехали со скоростью шестьдесят километров в час — все-таки обогнали танки на пять километров!

Пейзаж менялся, равнина, простиравшаяся по обеим сторонам дороги, стала волнистой. Вот и Боринаж. На горизонте появились холмы, вокруг выросли фабричные трубы, черные и синеватые терриконы разной высоты; в небе, над заводами, несмотря на то, что уже шла война, тянулись широкие ленты дыма. Белые домики, похожие на творожные сырки, ярко окрашенные ставни, в окнах тесно прижавшиеся друг к другу женские и детские лица; на ветру развеваются пестрые полосатые занавески, словно флаги какой-то неизвестной страны. Какие тут все белокурые! А у ребятишек волосы, как лен! И вдруг целый дождь цветов… Цветы, цветы… Где они взяли столько цветов? Поди, с самого утра бросают. Красные, желтые и какие-то большущие лиловые. — Это что за цветы? — спрашивает Бланшар у соседа, и Жан краснеет: он и сам не знает, а ведь у него был собран такой хороший гербарий. Опять тащат подарки: сигареты, бутылки пива и вина, фрукты, букеты. Девушки вскакивают на подножки машин, целуют солдат… и опять толпа кричит: «Да здравствует Франция!» Но теперь уже на все это почти не обращают внимания — все затмила сирень: люди бегут к машинам с огромными охапками сирени, дорога усыпана сиренью; танки проходят по ковру из сирени; танкистов в мгновение ока засыпали цветами, и они стоят в своих башнях, похожие на языческих богов.

— Ты, слушай… слушай! — говорит Бланшар. Ну еще бы, как Жану не слушать! Из этой душистой лавины сирени вырывается песня. Ее поют неистовым хором… «Марсельеза». — Все-таки, понимаешь, приятно… — говорит Бланшар. Жан смотрит на него. Почему же «все-таки»? И опять вспомнилась Ивонна. Он вглядывается в Бланшара. Кто его знает, насколько этот Бланшар…

Все новые и новые селения. Слева над домами высится колокольня старинной церкви, а кругом бушует толпа. Дождь сирени не затихает… В машину Морльера влетела целая колбаса. Меж черными буграми — зеленые лощины, у подножия терриконов мирно щиплют сочную траву пегие коровы. Блестит на солнце вода в узких каналах. Тянутся стены из розового и бурого кирпича. Еще одно селение, тесно стоящие дома; опять дождь сирени. Во время остановки к машине Партюрье подбежал растерянный, взволнованный Железка. — Слушай, где же это у них столько сирени растет? Просто уму непостижимо! — Правда, удивительно! И трава тоже. Кругом уголь, сажа — и зеленая трава! — Орню… Кареньон… Жеммап…

В Жеммапе отряду опять пришлось стать в хвост танковой колонны, и Жан успел заглянуть в машину Партюрье, сообщил ему, по настоянию Бланшара, насчет бензина… Несмотря на восторженное настроение, Жан вспомнил о горючем и забеспокоился. — Быть этого не может! — воскликнул Партюрье и повернулся к шоферу Манаку. Манак подтвердил: так оно и есть. Партюрье хотел было вылезти из машины, но тут колонна тронулась. Около Монса, на первой же остановке, фармацевт побежал к Блазу. Вот так история! Шофер Блаза тоже подтвердил: горючего хватит самое большее километров на двадцать пять…

— Ах, дьявол!.. Ну, сообразим что-нибудь, когда выедем из Монса.

Вот и Монс. Партюрье, разглядывая карту, отметил, что этот город, казавшийся огромным после крошечных поселков, разбросанных вдоль дороги, стоит между речками Труй и Эн. Он начал было что-то говорить и вдруг умолк. Справа от дороги тянулись заводы; заводские дворы с целыми горами угольной пыли были огорожены почерневшими решетчатыми изгородями с цементными столбами, и за этими изгородями стояли люди — черной, неподвижной, безмолвной толпой. Одни мужчины. Рабочие. И может быть, их молчание не так бы чувствовалось, если бы в ушах еще не звенели восторженные крики, если б не красовались на машинах букеты сирени — везде: на дверцах, на стеклах, на радиаторах, на башнях танков; если б не лежали в ногах груды подарков, если б в горле еще не чувствовался холодок пенного пива, если б губы еще не горели от крепких поцелуев незнакомых девушек…

— Замечаешь? — спросил Жан у Бланшара.

Тот мотнул головой и вытянул губы, как будто хотел присвистнуть. С другой стороны дороги раздалось несколько жиденьких приветственных криков, и танки въехали в город. Тут пошло по-другому: женщины махали ветками сирени с яркими, красноватыми гроздьями цветов, опять поднялась буря криков.

Но теперь и у Бланшара и у Жана камнем лежит на сердце это молчание рабочих. Почему? А кругом опять такое шумное ликование. Посмотри на этих людей, они же встречают нас совсем иначе… Проехали по городу… впрочем, по окраине города… Канал остался позади, слева, и скоро исчез из виду. С какой-то площади повернули направо и поехали мимо нарядных особняков по бульварам, обсаженным высокими деревьями. Здесь люди махали флажками… Машины обогнули город и двинулись на север по Брюссельской дороге…

— Вот, понимаешь, какое дело, — вдруг сказал Бланшар. — Представь, вдруг у нас сорвется!.. А тут, понимаешь, сигаретами, пивом угощают… Нет уж, право, не надо мне их сирени. Бросают цветы, а сами, верно, думают: французы подоспели, они нас защитят, и мы опять по-старому будем ходить в кино…

Жана покоробили эти слова. Но он вспомнил молчание рабочих, и что-то кольнуло его в сердце. Что, если у нас ничего не выйдет?.. Нет, есть вещи, о которых просто невозможно думать в такой день, в такую волнующую минуту жизни. Морльер сейчас только сказал: «После того, что мы видели тут, и умереть не жалко!» И я его понимаю. Ну, а вдруг ничего не выйдет?

Удивительно, что нет самолетов. Правда, в районе Монса их колонну некоторое время сопровождали два самолета. Кажется, из разведполка… Ясное голубое небо. Самолеты повернули и полетели обратно, в сторону Франции…

Пейзаж теперь иной. Угольный бассейн кончился. Везде зелень, деревья, поля. Домиков мало. Вот опять поселок. Почтовое отделение, кафе близ дороги, несколько ферм, церковь… Машина Блаза остановилась. Стала и вся колонна. В чем дело? Господа офицеры вылезли из кабин. Тогда один за другим повыскакивали на дорогу санинструкторы и санитары, всем хотелось размять ноги. Здесь было довольно тихо, прибытие колонны не произвело сенсации. Партюрье, Блаз и дантист отправились на почту. У ворот — бензиновая колонка. Надо же, наконец, уладить это дело… А времени уже четыре часа. Не пора ли закусить?

— Проголодался я, — сказал Дюпати. Морльер поддразнивал: — А мы с водителем на пару съели колбасу. — Но некоторым не повезло — им достались только сигареты. Ну что ж, будем производить товарообмен… — Эй, кто хочет меняться? — кричит Вормс. — Даю букет сирени за жареную баранью ножку. — Не пропадем, пустим в ход неприкосновенный запас. — Ну уж нет, дудки! Неприкосновенный запас — это и значит неприкосновенный, — не смей к нему прикасаться и во всей неприкосновенности предъяви при демобилизации. — Чорт! Как же без заправки? Кстати, насчет заправки, — как вы думаете, раздобудут бензину?

Господам офицерам приготовили яичницу, да еще с колбасой. Вы на помощь к нам прибыли? От бошей спасать? Тут уже говорят с акцентом. Чувствуется, что попали за границу. Провинция называется Эно. Всем как-то странно: мы уже в Эно. Особенно удивляется дантист. — Вот что… послушайте… Нам бы надо достать бензину. А то застрянем в дороге. — Хозяева кафе — двое мужчин и женщина — переглядываются. Как же это так? Неужели во французской армии нет бензину для машин? Да, видите ли, мы из авангарда… Выступить, сами понимаете, пришлось внезапно… Не предусмотрели! Бельгийцы покачивают головой: что-то подозрительно. Французская армия, такая образцовая армия… Не верится! Ну что ж, раз уж так вышло… Бензин, конечно, найдется. Вам сколько надо? У нас шесть машин, литров по тридцать на каждую. Ох, по тридцать? Многовато! Может, обойдетесь сотней литров? Офицеры совещаются. Сто литров! Две машины будут идти всю ночь — надо налить полные баки. Значит, на остальные четыре машины — пятьдесят литров. Маловато! Ну, уж как-нибудь… Зубодёр ведь остановится в Экоссине, может быть, он в дороге у танкистов разживется.

— Это еще вопрос, — говорит дантист. — Когда мы были в Конде, я, знаете ли, имел по этому поводу разговор с одним водителем танка, а потом с тем самым лейтенантом, — ну, помните, у которого такой странный подбородок, вернее, у которого совсем нет подбородка…

— Выражайтесь точнее, друг мой… — говорит Блаз.

— Ну, так вот. Этот водитель из танкового батальона, оказалось, мой земляк — уроженец Франконвиля. И он мне сказал, что его как раз беспокоит вопрос о горючем. Баки у них маленькие, и поэтому танки не могут долго двигаться без заправки… самое большее — пять часов. Да и то только сомюа. А с В-40 дело обстоит так: на каждый эшелон дают одну цистерну с бензином. Но если идет сражение, то, как вы думаете, не полезет же эта самая цистерна на поле боя? Погодите, погодите минутку!.. Берите кишку, наливайте…

— Самое большее — на пять часов? — переспросил Партюрье. — Вы заметили, что мы их обогнали?

— А может, впереди еще другие идут? Постой, слышишь, дурень?

На дороге опять загрохотало: шли танки; украшенные сиренью фары казались огромными глазищами с лиловыми подглазницами.

— Ну, хорошо… Так что же сказал этот лейтенант… с подбородком или без подбородка?

— Лейтенант? Он мне объяснил, — продолжал свой рассказ дантист. — Это все вопрос концепции. Немцы — сторонники применения танков для самостоятельных действий… Пускают танки вперед, иной раз на пятьдесят, даже на сто километров… Ну, им, разумеется, нужно, чтобы за ними бежали вдогонку цистерны. А у нас господствует другая теория: танк сам по себе ничто… он поддерживает пехоту или идет впереди… все дело в том, чтобы захватить определенную территорию и удерживать ее. Танк расчищает — пехота занимает. Иными словами, танк — оружие сопровождения, поэтому у нас он никогда не вырывается вперед, ясно? Ну, значит, ему и не нужно больших запасов бензина или множества мощных цистерн. У нас так считают: если танк может двигаться пять часов — этого больше чем достаточно. При нашей концепции танку много бензина не требуется…

Блазу такая концепция, видимо, кажется не очень убедительной. Ну, хорошо. А как же расплатиться за сто литров? Дать расписку для оплаты властями? У бельгийцев сразу делаются кислые физиономии. Что ж, понятно… А все-таки чепуха ужасная! Ладно, из своего кармана заплачу… Потом с Гурденом сосчитаемся… Да уж не отвильнет, обязан вернуть…

Хозяева кафе разглядывают деньги, полученные от доктора, передают друг другу кредитки, смотрят их на свет, потом хохочут. Эти деньги в Эно хождения не имеют… Как же быть? Бельгийцы подталкивают друг друга локтем, возвращают деньги французам. Ну ладно, ладно. Пусть это будет наш скромный вклад… Бейте хорошенько Гитлера. Славные люди! Отряд трогается дальше.

В Суаньи — водоворот. Стоит колонна танков, вокруг — толпа, восторженные крики. Офицеры-танкисты выбрались из своих машин. Их сейчас же обступили. Смотрите-ка, ведь это курсант Ла Мартельер! Такой миловидный и симпатичный белокурый юнец, краснеет от каждого слова. Ого, как его окружили девушки! Партюрье замахал рукой. Ла Мартельер узнал его и подошел к машине Блаза. От Ла Мартельера услышали кое-какие новости. Во-первых, полковник, к которому должны были явиться в Кенуа, находится сейчас в Суаньи. Как? Разведывательный полк здесь? Ну вот, сразу видно эскулапа. Поглядите, что тут кругом? Танки… А у разведывательного полка только броневики и мотоциклетные взводы. Они, разумеется, давным-давно нас обогнали. Нынче вечером они вот где уже должны быть, — видите? И Ла Мартельер показывает на карте. Тонгр, Гассельт… — Партюрье, стоявший рядом с курсантом, заметил на карте Брюссель, и это почему-то его взволновало. А где же этот Гассельт? Ох, чорт, как далеко! И еще к востоку! Конечно, — он ведь на канале Альберта. Ну, хорошо, а вы кто такие? Мы — авангард, идем вслед за разведкой, а за нами идут главные силы армии… Главные силы должны были двинуться час тому назад… из района сосредоточения.

Кругом столпились любопытные. — Ну, опять начинается, — заворчал Ла Мартельер. — А вы заметили, за Монсом уже не так горячо нас встречают… Вам дали инструкцию, как держать себя с населением? — Инструкция-то есть, но… — Партюрье не признался, что он еще не читал этого циркуляра… Раз полковник находится в Суаньи, Блаз направился к нему представиться. А тем временем дантист и аптекарь болтали с Ла Мартельером. Тот рассказывал о танках:

— Ну, знаете, и хороши наши боевые кони! Только ни черта времени не дали, чтобы приноровиться к ним. Ведь всего три недели назад на моем танке установили 37-миллиметровку… А радио еще нет… Да вы, наверно, и не знаете, как у нас там… Когда сидишь в стальной коробке, режешь напрямик полем в боевом строю, танк грохочет, и вся шеренга грохочет… жара, духота, а шлем и не думай снять… Вы видели наши шлемы? Такие толчки, что без шлема башку проломит. Радио нам необходимо, иначе как же танкам сообщаться друг с другом? У нас только неделю назад начали устанавливать на танках рации. И мне тоже дали сегодня утром. Я еще не успел ее поставить.

Вернулся Блаз. Уже почти пять часов. До ночи нужно развернуть два перевязочных пункта — в Экоссине и в Утен-ле-Вале… Тогда у Партюрье останется больше времени… Ну, поехали! Простились с Ла Мартельером. Славный малый этот белокурый паренек. Совсем еще молоденький. Сколько ему? Двадцать два, не больше.

За городом свернули с дороги, по которой шли танки, и ехать стало свободнее. Легкая моторизованная дивизия двигалась своим маршрутом — от Суаньи, через Брен и Нивель, на Вавр. Санитарный отряд оторвался от нее, чтобы организовать два перевязочных пункта, справа и слева от Нивеля, на путях следования танков В-40: они пройдут там в эту ночь, и, возможно, придется оказывать помощь раненым или больным. А Партюрье направится на восток — и выйдет на основной путь следования дивизии, то есть на дорогу Шарлеруа–Жамблу… ему предписано обойти Жамблу, как слишком открытый перекресток… и достигнуть пункта на восточном фланге нашего фронта, в тылу разведывательного полка. Легкая моторизованная дивизия развернется между двумя дорогами, чтобы до подхода главных сил прикрыть позицию Вавр–Намюр, то есть между Дилем и Маасом. Наши передовые части уже дошли до канала Альберта. Надо выставить заслон и держаться, пока не будет занята войсками линия Вавр–Намюр, на что потребуется три дня. Затем мы отойдем на эту позицию, а она, говорят, заранее подготовлена.

Экоссин д’Энгьен лежит к востоку от Суаньи, километрах в десяти. Там оставили дантиста — в качестве начальника пункта, две санитарные машины, которые шли в хвосте, четырех санитаров, Вормса и Дюпати. Не так-то просто получить помещение школы под перевязочный пункт. Пришлось вести переговоры с бургомистром. В местечке кое-кому уже выдали ружья: организовывалась «гражданская гвардия» — ополчение. Ополченцы держались очень важно, требовали, чтобы французы подписывали какие-то бумажки. — Послушайте, Партюрье… вам не кажется, что тут не очень-то нам рады? Что-то уж чересчур суетятся. Перед отправлением не мешало бы ознакомить отряд с инструкцией касательно общения с местным населением и так далее. Как вы думаете? — Партюрье покраснел: он и сам до сих пор еще не читал этой инструкции.

Собрали в классе санинструкторов, санитаров и водителей машин. Блаз коротко изложил содержание инструкции: мы вступили в Бельгию по призыву ее правительства, и бельгийский народ встретил нас изъявлением горячей дружбы. Традиционная дружба связывает народ Бельгии с французским народом. Четверть века назад они вместе страдали и сражались в войне против немецких захватчиков, которые теперь вновь ринулись на маленькую Бельгию. Однако не следует думать, что здесь все поголовно нас любят. Страна уже давно подвергается разлагающему влиянию пятой колонны. Под предлогом и под маской нейтралитета определенные элементы до последней минуты играли нá руку Германии. В стране имеются, особенно среди приверженцев фламандской культуры, фанатические поклонники всего германского. Словом, тут есть весьма подозрительные личности, даже «туристы», явившиеся недавно из-за Рейна… Для шпионской работы враг использует женщин… В толпу беженцев, нахлынувших с линии фронта, замешались парашютисты, переодетые в штатское… они будут пытаться сеять повсюду панику. Держитесь очень осторожно в разговорах с населением. Отвечая на какой-нибудь вопрос, вы можете нечаянно сболтнуть лишнее и тем самым дать сведения шпиону… Помните, здесь повсюду, даже в самой маленькой деревушке, могут быть скрыты радиопередатчики. И стоит вам распустить язык, неосмотрительно упомянуть, откуда вы пришли, к какой дивизии принадлежите, какие задачи перед ней поставлены, какие у нее номера полков, — все это окажется прямым осведомлением противника; он использует эти указания для действий своей авиации, своих танков и артиллерии…

Краткая речь Блаза, как ледяной душ, охладила восторги всех этих юнцов, упивавшихся встречей, оказанной им бельгийцами. Они растерянно переглядывались, им хотелось поговорить, но времени не было, пора двигаться дальше… — Ну, поняли, голубчик Фаро? На рассвете катите в Утен-ле-Валь. Я вас буду ждать, а уж там нас часов в семь — восемь утра догонит дивизионный санотряд…

От Экоссина до Нивеля через Фелю километров тринадцать, не больше. Партюрье молча размышлял. Теперь его машина шла в хвосте. Впереди попрежнему была машина Блаза, за ним — Морльера, а потом — Монсэ.

Жан тоже загрустил, думая об инструкции, касающейся отношений с населением, тем более что пламенные излияния радости, какими встречали колонну на главной магистрали, прекратились. Во-первых, дорога шла теперь глухими местами, да и что такое четыре санитарные машины? Проедут, никто и не заметит. А кроме того, энтузиазм, бушевавший утром, к вечеру мог и поостыть. На перекрестках стояли патрули ополченцев. После того, что сказал Блаз, они никому уже не казались смешными…

Жану вспомнились слова Бланшара: «А что, если у нас сорвется?..» Ох, это было бы просто ужасно! В Аркенне переехали по мосту через широкий канал — тот, который тянется от Шарлеруа до Брюсселя. И тут Бланшар заговорил с Жаном: — «Не все поголовно нас любят». Что они хотят этим сказать? Кто это «все»? И кого это «нас»? В прошлом веке Бельгия голосовала за присоединение к Франции. Кто помешал этому? Англичане. А почему бельгийцы хотели присоединиться к Франции? Из-за нашей революции…

Жан сказал: — Я об этом не думал… Не знаю. А вот недавно, на остановке, когда мы набирали бензину… Морльер так был увлечен, в таком был восторге и от пива, и от сирени, и от «Марсельезы», что сказал: «Надеюсь, мы никогда больше не расстанемся с этой страной! Зачем нам расставаться? У нас и язык один и тот же. Франция кончается в Антверпене, а вовсе не в Дюнкерке…»

Бланшар проворчал: — Вон как… Ты уже их аннексировать вздумал. А ты спросил, хотят они этого или нет?

Жан надулся. Ну, конечно, если бы речь шла о русских и о Прибалтийских странах, Бланшар нашел бы все превосходным… Водитель чуть повернул голову и насмешливо посмотрел на своего соседа. Он не спросил, откуда Монсэ это знает, и не стал опровергать его слова. Он пояснил: — Ничего тут общего нет, кроме того, что и Бельгия и Прибалтийские страны лежат у моря. Вот когда во Франции восторжествует социализм, — ну, тогда, понятно, все переменится, и, может быть, бельгийцы пожелают стать… не французами, нет! а гражданами Французской Социалистической Республики… А вот представь себе, что, наоборот, бельгийцы первые вступят на путь прогресса…

Он помолчал с минуту и сердито фыркнул.

— В этом случае, сам понимаешь, если б ты заявился с такой симпатичной идейкой, что граница Франции проходит в Антверпене… ты, значит, просто-напросто разводил бы контрреволюцию… фашизм…

Выбрались на большую дорогу и опять стали двигаться с черепашьей скоростью: по этому маршруту шли танки В-40. К счастью, около Нивеля удалось обогнать их проселочной дорогой. Погода попрежнему стояла прекрасная, солнце бросало вечерние косые лучи. У края шоссе пестрел большой рекламный щит: «Посетите Нивель. Осмотрите древний собор и монастырь XIII века…»

— Эх, хорошо бы! — воскликнул Жан. — Когда война кончится, обязательно приеду посмотреть на этот Нивель…

В Нивеле им опять бросали сирень… Но теперь все это было похоже на конец празднества, и цветы казались какими-то пыльными, — может быть, их бросали уже во второй или в третий раз. А городок в самом деле был занимательный. Архитектура — чистейшее средневековье. Партюрье, ехавший в хвосте, думал о Соланж, о своем письме к Соланж. Дойдет ли до нее письмо? Вся эта нивельская старина — как будто декорация, созданная для тех романов, которые она любит… Так и видишь — королева Жиневра входит в портал вот этой высокой церкви, а Ланселот скачет сюда на могучем коне… Из передовой части примчались связные, оглушая всех треском мотоциклов. Смотрите не ошибитесь при выезде из города, сверните вправо… ехать надо через Иерусалим… да, да, Иерусалим…

К шести часам вечера добрались до Утен-ле-Валя. День уже угасал в золотом закате. Утен — не очень большое селение на перекрестке второстепенных дорог, весь в садах. А из Утена их послали в помещичью усадьбу. Обитатели ее приняли доктора Блаза, но нужно было еще договориться с бургомистром. Старик бургомистр, с седой бородой, расчесанной на две стороны, и с выбритым подбородком, уже обрядился ополченцем: солдатский ремень, фуражка, как у лесного сторожа, в руке — ружье. Решили, что для перевязочного пункта доктору отведут флигель в усадьбе… Досадно, что пришлось устраиваться далеко от дороги, по которой двигались танки В-40. Пойдут войска и не будут знать, где найти летучий госпиталь… Разве вот только связного поставить на дороге. Может быть, кто-нибудь из жителей деревни согласится подежурить? Трое пожилых мужчин и один помоложе, тоже обрядившиеся по-военному, как бургомистр, стали совещаться между собой.

Санинструкторы вылезли из машин. Морльер должен был остаться здесь вместе с Блазом. Он уже выгрузил ящики. Отперли дверь во флигель. В самом деле, идеальное помещение для пункта — большущая комната! Надо только пройтись метлой. — Вам метлу принести? — спросила экономка, особа довольно упитанная. Бланшар и Монсэ прогуливались по дороге, чтобы размяться. Какой спокойный, тихий уголок, верно? Они подошли к перекрестку. Караульный прицелился в них из ружья. Эй, приятель, не стреляй! Здесь уж слишком серьезно играли в войну. Познакомились с караульным, угостили его папироской. Он опустил ружье и вдруг оказался славным стариком. Куда ведут дороги? Вот эта — в Женапп, а та — в Намюр; позади вас — Нивельская дорога, а на Лупуань вот этой дорогой ехать. Через Женапп едут на Вавр; и в Брюссель можно ехать через Женапп; да и через Лупуань ездят в Брюссель. Стой! Стрелять буду! И старик навел ружье на Женаппскую дорогу.

Подъезжавший закрытый фургон остановился. Шофер колебался, не зная, на какую дорогу свернуть. Из кабины выскочил бельгийский солдат и направился к старику-караульному и французам. Козырнув, спросил дорогу на Монс… Сказал, что едут из Брюсселя в Валансьен, но из-за танков уклонились в сторону и сбились с пути. Солдат, молодой белокурый парень с пухлой и румяной физиономией, видимо, был рад, что выскочил на минутку из машины, ис явным удовольствием взял предложенную ему папиросу. Посланы с особым заданием. Везем двух штатских. Приказано доставить в надежное место… Да, Брюссель бомбили. Кто их знает… Пятая колонна! Понятно? Ну, значит, и везем во Францию… Один-то попросту немец, а другой — коммунист.

Все трое смотрели вслед удалявшейся машине. Старик заговорил о посевах, Жан и Бланшар молчали. Бланшар угрюмо сказал, что пора возвращаться: сейчас, наверно, отряд тронется… Жан, ничего не ответив, зашагал по дороге. Встреча произвела на него тяжелое впечатление. Он думал о сестре.

Итак, лейтенанта Блаза оставили в помещичьей усадьбе и двинулись дальше с Партюрье. Жан распрощался со своим приятелем Морльером. Став начальником санитарного отряда из двух машин, фармацевт преисполнился важности: — Водитель, давай ходу! До темноты надо проехать как можно больше. А ведь уже восьмой час. Ехать придется с погашенными фарами, как бы не заблудиться. — Слушай, Бланшар, у тебя хорошее зрение? Не отставай от Партюрье, он будет показывать дорогу… — В мае до восьми часов вечера еще светло. Поразительно, как здесь тихо, спокойно! И ни души кругом. Знают ли жители этих домиков, что на их родную землю вторгся враг? Передняя машина вдруг остановилась. — Эй, вы! Нельзя ли полегче?.. Чего доброго, налетишь на вас, особенно в темноте. — Партюрье вылез из кабины, огляделся по сторонам и стал совещаться со своим шофером. Ну, в чем дело? — Дорога что-то уж очень широкая. Должно быть, ошиблись поворотом, когда выезжали из поселка. Это Намюрская дорога, по ней попадем в Сар-Дам-Авелин, а нам нужно ехать через Бези-Ти. — Ничего, валяй дальше. Свернем влево и приедем, куда следует. — Поехали дальше. — Вот так штука! Да ведь это Брюссельская дорога! — сказал Манак фармацевту. — Не беспокойся… Разумеется, Брюссельская. Мы сейчас свернем!

Бланшар и Жан — оба были угнетены недавней встречей. По разным причинам, впрочем, не таким уж разным. О тех мыслях, которые теснились сейчас у Рауля в голове, о душевной горечи он не мог говорить с этим мальчиком… А думал он о том коммунисте, которого везли в арестантском фургоне. Его не было видно, но когда машина тронулась, за решеткой, и узком окошечке, прорезанном в задней стенке, кто-то зашевелился. Может быть, немец? Коммуниста вместе со шпионом повезли. Вот уж нелепость! В Бельгию ворвался Гитлер со своими дивизиями. Назначили двух солдат отвезти коммуниста в «надежное место». Вместе с бошем отправили. Вот чем они занимаются! Кто же этот коммунист? Почему о нем так «заботятся»?.. А что с ним сделают в Валансьене? Переправляют к французам. Эх, гады! И ты ничем не можешь помочь. Было у Бланшара одно воспоминание, которое нет-нет да и всплывало, волнуя сердце. Рассказ о том, как в Астурии в начале испанских событий Пассионария во главе рабочих вместе с народом ходила по тюрьмам, освобождала узников. Ах, какая это, наверно, была светлая минута! Вот как тот мальчишка-студент сказал: увидеть это, а потом и умереть не жалко… И как щемит сердце, когда вспоминаешь об этом сейчас. Не отворил я дверь арестантского фургона. И там, в темноте, едет теперь по дорогам арестованный товарищ; бок о бок с бошем…

Жана волнуют сходные мысли; он вспоминает то, что сказал недавно Бланшар: если бы бельгийцы первыми стали строить у себя социализм, а мы бы заявились в их страну, это была бы контрреволюция. «Контрреволюция» — гнусное слово для французов со времен Кобленца, Питта и Кобургов^[514]… А потом привезли во Францию в обозе иностранных войск толстого короля. Значит, если бы тут строили социализм, то мы бы принесли контрреволюцию. Ну, хорошо, а сейчас как? Трудно решать, когда на нас наступает враг… фашизм. Сейчас вот к каналу Альберта подошли наши броневики и мотоциклисты. Им некогда задаваться такими вопросами. Но в кармане у Жана письмо от матери. Он ощупывает пальцами конверт… И вдруг ему захотелось, ужасно захотелось показать письмо Бланшару. Только очень уж сложно все это объяснить… Лучше бы просто прочесть ему письмо…

— Слушай, куда это нас завез наш командир? — сказал Бланшар. — Вот-вот темно будет… Пора бы к Бези-Ти подъезжать… а мы сначала по лесной опушке петляли, а теперь уж и в лес забрались. — Должно быть, этот вопрос беспокоил и фармацевта: его машина остановилась. Партюрье высунулся и крикнул Жану: — Не знаю, куда заехали… Может, лучше вернуться?.. Да времени-то нельзя терять, уже темно… А направление верное. Валяй вперед! — И он подкрепил свой приказ выразительным жестом: взмахнул рукой и вытянул указующий перст вперед. Покатили дальше.

Партюрье поставил себе основной задачей не уклоняться к северу, иначе опять попадешь на Ваврское шоссе, по которому движутся танки, и придется тащиться в хвосте громыхающей колонны. А тут полная тишина. Вон ферма у дороги. Может, спросить у жителей? — Стой! Монсэ, сбегай туда…

Жан вылез из машины. Длинный забор, вокруг — лес. Высокие деревенские ворота. Во дворе залаяли два цепных пса. Испуганно заклохтали куры. А людей нет никого. Стоит телега, задрав кверху оглобли, словно подняла с мольбой руки; копна соломы, плуг и мотыги под навесом. У порога замер мальчуган лет шести, в фартучке и деревянных башмачках. Жан улыбнулся ему, и вдруг малыш с ревом бросился в дом и завопил: — Мама, рубаки, рубаки! — Дверь сразу захлопнулась, слышно было, как в доме засуетились, забегали. Хозяйка, заложив засов, заставляет дверь мебелью. Жану стало смешно, — какой, оказывается, он грозный «рубака». Он постучался. Никто не ответил. За дверью слышалось прерывистое, быстрое дыхание. — Не бойтесь, хозяюшка. Мы — французы. — Дыхание за дверью замерло. Жан продолжал: — Я хотел только спросить вас, куда дорога эта ведет?.. Как называется это место? Мы заблудились… — Опять молчание. Жан подождал немного и повторил: — Мы — французы… — За дверью что-то протащили, послышался приглушенный лепет ребенка… Потом как будто споткнулся кто-то… Вот боятся! Жан принялся стучать в дверь, в окно, которое уже было заперто ставнем изнутри. Отошел от дома, походил по двору, опять постучался. — Ну, что там такое? — нетерпеливо крикнул Партюрье, выглядывая из машины. Жан пожал плечами. — Чепуха какая! Куда же это мы попали? — Собаки заливались лаем, выли. — Ну что за чепуха!

Пришлось отступиться. Перепугались люди. Малыш кричал: «рубаки». Но Манак разъяснил: когда набирали бензинy, он заметил, что здесь все так говорят. У бельгийцев это ходовое слово, — так они называют солдат. Видно, однакож, что здешние жители не очень-то доверяют французам. Ну и наплевать! Не стоит из-за них торчать тут, терять время. Надо трогаться, пока еще хоть немного видно. Будем держаться того же направления. Куда-нибудь да приедем… В лесу было уже совсем темно. Партюрье зажег карманный фонарик, принялся изучать карту. Надо бы добраться вот до итого места, которое называется Ла-Рош-Танжиссар… или вот до этого, рядом с ним, — Сар-Мессир-Гильом… Ну и названьица здесь! Словом, надо выбраться из лесу, пересечь около Жамблу дорогу на Вавр, но, как приказано, в Жамблу не заезжать… свернуть ниже Мон-Сен-Гибер, ехать через Ниль-Сен-Венсен, через Орбе, а там уж, можно сказать, доехали…

Так-с! Все очень мило, очень симпатично, например названия здешних деревень. А вот попробуй выбраться из лесу. Сдается мне, что мы кружим на одном месте. Жилья никакого не попадается… Ладно, валяй вперед. Куда-нибудь да выедем. А пока что положение глупейшее. Рыщешь, бог знает где. Сперва Бланшар и Жан приуныли. Потом притерпелись. Пусть о дороге беспокоится Партюрье. Который это час? Как нарочно, Жан забыл завести часы. И вот в темноте, положившись на переднюю машину, стараясь только не отстать от нее, Рауль слушает рассказ своего спутника. Жан все-таки не выдержал и открылся ему. Нет, не во всем — о Сесиль он ни за что не стал бы говорить! Он рассказал о Гайяре, о своей сестре, даже чуточку все приукрасил. Брак по любви. Родители, как водится, были против, и прочее и прочее. Рассказал, как в прошлом году, когда сестра с мужем и детьми уехала летом на курорт, он жил в их квартире, читал их книги — «Горы и люди», «Чапаев»… одним словом, разные книги… Затем рассказ стал сбивчивым. Ну, как передать встречу с Мишлиной у входа в кино? И нельзя же рассказывать, как и почему его арестовали из-за Сильвианы… Разве может Бланшар понять всю эту историю с Сильвианой?.. И разве расскажешь, как он с Пасторелли ходил в палату депутатов?.. Наконец, он дошел до письма, вытащил его из кармана. В темноте ничего нельзя было разобрать, и Жан только пересказал содержание. Ивонна… ясно, что с ней что-то случилось… и вот, понимаешь, когда в Утен-ле-Вале бельгийский солдат… «рубака», по-здешнему… сказал нам, что везет коммуниста… вместе с немцем… тяжело мне стало… всего перевернуло… я подумал об Ивонне.

Остановились перед другой фермой. Темно, ни одного огонька. Не лают собаки. Мертвая тишина. Стали барабанить в дверь, кричали. Никто не отозвался, никто не шелохнулся в доме. Да что ж это такое?.. Бежали, что ли, все отсюда? Двинулись дальше в темноте. Ехали долго. Наконец выбрались из леса. Чутьем чуяли — не то направление, надо бы правее взять. Темнота, ни зги не видно, не лучше, чем в лесу. Должно быть, уже одиннадцатый час — столько времени кружим без толку… Кто его знает, где мы: может, очень близко от цели, может, очень далеко… В первой машине Манак и Партюрье, позабыв о всяком чинопочитании, крепко переругивались. И в обеих машинах через окошечко, прорезанное в стенке позади шофера, санитары отпускали весьма нелестные замечания по адресу начальства.

Ехали теперь по довольно скверной дороге. Впереди в небе расплывалось багровое зарево. Мелькали какие-то синеватые зигзаги. — Что это там? Гроза? — спросил Жан. Грохот был сильнее, чем от танков, во тьме что-то бухало, лаяло. Пушки! А потом взрывы — один за другим. — Да просто бомбежка, — сказал Бланшар. Ему-то это было знакомо. И надо же: как раз выехали в такое место, где, пожалуй, плохо придется… Партюрье заволновался: тут где-то должно быть шоссе, которое надо пересечь… Но, вероятно, его как раз и бомбят с самолетов. — Что же делать-то? — спросил Манак. Партюрье чуть было не ответил вопросом: «А ты как думаешь?» — но вспомнил, что он командир, и приказал: — Наддай! — Манак наддал. Бланшар погнал машину вслед за ними.

Теперь Бланшару, можно сказать, наплевать было, что они заблудились. На душе у него стало так хорошо… Недаром мне сразу понравился этот малый, когда я его в первый раз увидел в кафе… он в шашки играл. Я еще тогда подумал: славная у него рожа… Теперь Рауль уже не чувствовал себя одиноким. И странное путешествие, в котором они оба принимали участие, тем самым приобретало иной смысл… Впереди все еще гремело. А Бланшар рассказывал своему спутнику об Испании. Теперь уж нечего было опасаться, и он рассказывал об Испании. — Да, брат, кто побывал там, знает, что такое война…

Как же это случилось, что они попали именно в Жамблу, в тот самый пункт, который приказано было объехать стороной? Партюрье никак не мог себе этого объяснить. Но факт бесспорный — они очутились у северной окраины Жамблу, ни какой-то непомерно широкой дороге, и кругом в небе покачивались огни ракет, освещая дома лиловым светом. Подъехали к большому зданию, похожему не то на фабрику, не то на школу. Из него, как чортик из коробочки, неожиданно выскочил артиллерийский офицер, и разговор с ним рассеял все сомнения. Неподалеку пылал костром дощатый барак, отсветы пожара усиливали фантастическое освещение. — Жамблу, доктор, Жамблу… Я же вам говорю — Жамблу… И здесь только что побывали немецкие самолеты. Ну скажите на милость! Этакое парадное освещение в самом важном пункте данного сектора, и, разумеется, именно мне приказано занять тут позицию. Дивизион 105-миллиметровых орудий. Но что же я могу поделать? Выставить батарею? А в кого, спрашивается, стрелять? Они уже улетели! Наши идут к каналу Альберта. Мне приказано: стойте тут, ждите их танков. Хорошо. А где же наши танки? Ага, вон они. Поглядите, как шествуют! Будто на параде четырнадцатого июля… Какие известия с фронта? Да мы тут мало что знаем. Говорят, немцы в Маастрихте. Давно ли я тут? С захода солнца, и как раз попал в бомбежку. Мне сказали: вы направляетесь на позицию Жамблу. Какая же тут позиция? Ни малейшего намека на укрепления, даже никаких окопов!.. А что мне наговорили в штабе! «Линия Намюр–Вавр… Позиция Жамблу». Где же тут противотанковые рвы? Где надолбы? Где пресловутые сооружения Куэнте? Экое безобразие! Бельгийцы над нами издеваются: пожалуйте, господа… Вот вам голая равнина, и объясняйтесь на ней с немецкими танками. Хороши эти бельгийцы! Видели вы этих самых бельгийцев? Встретишься с ними, вежливо козырнут — и в сторону, в сторону… Не желают иметь с нами никакого дела… Это я о военных говорю… А население… Вы читали инструкцию? Все тут в душе боши, пятая колонна, парашютисты! Сейчас вот только мы задержали одного…

Не для того же, однако, ехали, чтобы вести разговоры с возмущенным артиллеристом. Каким образом попали в Жамблу — это уж стало вопросом чисто академическим; теперь надо было сообразить, как отсюда выбраться. — Ну, давайте посмотрим по карте. Вам куда, доктор, надо? На Вавр? — Нет, едем на Тирлемон. — В таком случае, вот после этого перекрестка берите вправо; там дорога со светящимися знаками.

Вот красота-то! Сначала пришлось подождать, пропустить колонну — это уже двигались главные силы армии. По такой дороге преспокойно можно было ехать с погашенными фарами, — дорога прямая, как стрела, осененная балдахином густых ветвей; деревья казались огромными над пунктиром светящихся дорожных знаков, убегающих в бесконечную даль. При одном взгляде на это чудо, на эту освещенную дорогу мгновенно исчезло тяжелое чувство, оставшееся после встречи с артиллеристом. Настоящее чудо! Да и все тут, казалось, говорило о тщательной подготовке, о предусмотрительно разработанном порядке движения по дорогам, планомерном осуществлении «плана Диль». Ну что ж, пусть бельгийцы и не подготовили позицию Намюр–Вавр, но зато уж наш генеральный штаб… По дороге шли броневики с потушенными фарами. Они катили к каналу Альберта. Да-с, это вам не четырнадцатый год!

По этой прекрасной дороге проехали пятнадцать километров. Влились в колонну, не раз вместе с ней останавливались. Но после беспомощного блуждания в непроглядной тьме, после угрюмых, неприветных лесов как приятно было, даже во время довольно долгих остановок, вновь обретенное ощущение порядка!.. Едешь по гладкому шоссе, освещенному звездами знаков… никакой тебе опасности заблудиться… дорога обозначена номером, внесена в приказы и на военные карты, заранее, задолго включена в маршруты, выработанные в Венсене или в Ла-Ферте-су-Жуар учеными людьми, которые все вымерили линейкой и циркулем, знают толщину стального панцыря броневиков, огневую мощь орудий, радиус действия танков! Партюрье успокаивается и бодро катит навстречу своей участи. Медленно катит навстречу своей участи.

Теперь уж не заблудимся. Вон тот самый перекресток, который я искал. Если бы мы не сбились с пути, давно бы выехали на него из Орбе, пересекли бы шоссе и двинулись вон туда, на Перуве… Эх, опять незадача! Колонна стала. А мне всегда говорили: нехорошо задерживаться на перекрестках…

Жан разговаривает с Бланшаром. О чем? Обо всех этих дорожных делах и о том, что они успели рассказать друг другу. Жан спросил: — А что же все-таки называется пятой колонной? — Бланшар дернул плечом: — В Мадриде это было ясно само собой, об этом спрашивать не приходилось. Возвращаешься ночью из Университетского городка, а в тебя стреляют — ну, значит, пятая колонна орудует… Кто тогда разоблачал пятую колонну? Мы. А потом иные прочие господа раскинули умом и тоже заговорили о пятой колонне. Они у нас воруют слова, и не только слова, они у нас Францию украли и знамя революции! А кого они нынче называют пятой колонной? Думаешь — Бонне, Дорио, Фландена, Деа?.. Нет, так они смеют называть Габриэля Пери, Тореза, Катла, Фрашона… Ты видел сегодня, кого везли?.. Когда-нибудь станешь про это рассказывать — не поверят люди… — И Бланшар угрюмо замолчал. Жан признался: — Иной раз я ничего, ровно ничего не могу понять в том, что происходит…

— А все потому, что у тебя нет хорошей книги, — вот такой, как у меня здесь лежит, — ответил Бланшар и похлопал ладонью по кожаной подушке. — Когда у человека есть такая хорошая книга, ему все становится понятно… Сравниваешь и понимаешь. И видишь, что надо делать!..

Жан хотел было спросить, что же это за книга, но тут колонна тронулась, зарокотали броневики. Долго это еще будет тянуться? Партюрье говорил — проедем пятнадцать километров и свернем вправо… Бланшар засмеялся: — Верь больше аптекарю! — А знаешь, — сказал Жан, — Партюрье… совсем неплохой парень. Конечно, вести колонну он не годится, но в общем неплохой парень… Всегда поступает по совести… Только вот, по его мнению, коммунисты — изменники… Но, видишь ли, если б я не знал Мишлину… и ее мужа… если б не Ивонна и Робер… ну, откуда бы мне знать, какие они, коммунисты?

Свернули с шоссе. Снова темнота и глушь. Сначала поднимались в гору; насколько можно было различить, местность пошла пересеченная, кругом чернели холмы, поросшие лесом; из лощин наползал сырой туман… Тут уж не рекомендуется плутать без дороги… Передняя машина остановилась: Партюрье решил устроить совещание. Вылезли и санитары, топали ногами, чтобы согреться, потому что вдруг стало холодно. Ну чего же теперь заниматься разговорами? Сколько времени кружили в лесах — не совещались, а теперь начали судить да рядить! И ехать-то всего осталось четыре километра, ну, скажем, пять. Уселись в машины и покатили. Но подумайте — снова сбились! До чего же обманчивы проселочные дороги! И как это нас угораздило! Четыре километра, а мы уже полчаса без толку тут колесим. Честное слово, третий раз по одному и тому же месту проезжаем! Ну, как? Приехали? Приехали, да не туда! Видишь, черные фигуры на дороге? Мы прямо к бошам прикатили! Нет, брат, это не боши— это пятая колонна! Да будет вам! Нашли тоже тему для шуточек!

Фигуры на дороге оказались караулом бельгийцев у въезда в деревню. Они объяснили заблудившимся санитарам, как им надо проехать к месту назначения: — Очень даже просто, — езжайте обратно на то шоссе, с которого свернули… Конечно, можно и с другой стороны подъехать — все прямо, прямо, а потом направо. Насчет расстояния — одинаково. Да только есть слух, что там уже немцы. — Какая ерунда! — возмутился Партюрье. — Немцы за каналом Альберта, а отсюда до канала километров сорок. — Бельгийцы недоверчиво покачивали головами: — Как хотите, спорить не будем, а лучше бы с другой стороны подъехать. Значит, так: поворачивайте обратно, откуда сейчас приехали… и у первого же поселка сверните влево. Потом будет деревня: от поселка-то все время идут дома… Ну, значит, от деревни опять возьмите влево, а там уж только три километра проехать. Видите, — очень даже просто.

В самом деле, просто. Так это тот самый поселок, мимо которого мы проехали?.. Да нет, господин доктор, совсем не тот. Я же вам говорю… Вы сами увидите…

Ничего они не увидели. Может быть, тот самый поселок, может быть, другой, но во всяком случае прибыли на место.

* * *

Деревня, забравшаяся на высокий холм, вся состояла из одной длинной улицы. Всюду было полно бельгийских солдат. В мэрии — небольшом домике — топили для солдат печь. Ополченцы несли караул, а солдаты почти все спали. Санитарный отряд оказался первой французской частью, прибывшей в эти края. — Ну, слава богу, наконец-то! Со вчерашнего утра, знаете ли, ждут вас! — К Партюрье пришел офицер, чтобы передать ему задержанного парашютиста. — На что он мне? — воскликнул Партюрье. — Я ведь врач, я приехал устраивать тут перевязочный пункт, а не тюрьму! — Ничего, бери, как-нибудь справишься. Это уж дело французов забирать парашютистов. — Да откуда видно, что он парашютист? — Привели какого-то испуганного человека. Он не понимал по-французски и говорил на непонятном языке с примесью ломаных немецких слов. Оказалось, что это поляк, рабочий. — Да почему же ты говоришь по-немецки? — Потому что вы по-польски не говорите. — Послушайте, вы же видите, что он не знает немецкого языка. И как бы там ни было, я не могу его караулить. Я ведь не французская армия, у меня в отряде всего-навсего семь человек, да еще одного из них мне утром придется послать для связи…

Французов повели в школу, где должен был расположиться санотряд. Вошли в класс. Казалось, отсюда только что выбежали на перемену ребятишки. По низеньким партам видно было, где сидели самые маленькие. Повсюду были разбросаны тетради, на стенах висели географические карты и картинки для «предметных уроков»… Жан взял с парты тоненькую тетрадку в зеленой обложке, развернул ее; по линейкам криво лепились буквы; видно, неумелая ручонка еще плохо слушалась, царапала пером, сажала кляксы… А-ах! Просто невыносимо! Учитель, совсем еще молодой человек, с бородкой «ошейником», укладывал свои чемоданы. Он обвел взглядом класс и с некоторой гордостью воскликнул: — Вот, доктор, я учил их и пению… Вы знаете песни Далькроза^[515]? Вчера, конечно, уроков не было. А третьего дня тоже не учились: четверг у нас свободный день…

Да, в самом деле — ведь война началась в пятницу. Я и забыл. Жан поставил в углу носилки — надо поспать хоть немного. — Но как же? — сказал Партюрье. — Я что-то не понимаю… Вы уезжаете? Почему? — Учитель опустил глаза, как будто ему стало стыдно. Нет, чего же стыдиться. — Все уезжают, зачем же мне оставаться? — Уезжают? Да что они, ополоумели? Вы слышите, Монсэ! Что это с ними? — Жан пожал плечами: — Должно быть, трусят. — Да ведь немцы подходят, господин доктор. — Откуда вы это взяли? Какая нелепая мысль!

Нелепая или нет, но Манак, уже успевший пройтись по улице, подтвердил слова учителя: вся деревня уходит, женщины плачут, увязывают узлы, сверху кладут распятие… — Ох, и холодище тут! Я лучше пойду спать в свою машину, там теплее… — Слушайте, Монсэ, голубчик. Если будут раненые, мне понадобятся все санитары. Так придется вас послать для связи с дивизионным санотрядом, но часа три можете поспать. Сколько километров до того замка, где водворится главврач? Километров шесть, не больше? Через три часа уже будет светло, не заблудитесь. Раньше семи там делать нечего. Наши предполагали добраться туда к восьми или девяти часам. Но на всякий случай к семи вам надо быть на месте. Бланшар вас отвезет, и вы пришлете машину обратно. А потом проводите к нам лейтенанта Блаза — он должен тут с нами соединиться. У него свои машины…

Жан лежал на носилках, укутавшись в шинель, но уснуть не мог, все время ворочался. В пустом классе гулко отдавался храп санитаров. Слишком много мыслей теснилось в голове Жана. Этот долгий, долгий день… танки… дождь сирени… угрюмый взгляд людей, стоявших на заводском дворе в Монсе, слова Бланшара… Ивонна… Ивонна! Письмо. Где оно? Не потерял ли? Жан сунул руку в карман. Нет, не потерял. Немцы — в Маастрихте. Какая паника в деревне!.. Это уже не Эно — учитель сказал, что это Намюрская провинция… А тот фургон, который ехал из Брюсселя… Боже мой! Хорошо бы еще верить в бога, как вот эти женщины, — они увозят с собой распятие… А что хотел сказать Бланшар? О какой книге он говорил? Сесиль давала мне читать Рэмбо… там была строфа: «Когда ж пришла им мысль, что начался потоп всемирный…» Да, сейчас, пожалуй, мысль о всемирном потопе…

Утром выехали в семь без четверти, выпив в мэрии по кружке черного кофе, горячего и крепкого, но без сахару. Проезжая по деревне, увидели, что бельгийские солдаты ушли. Деревня просыпалась под стук нагруженных телег, мужчины выбрасывали из окон увязанные тюки, женщины плакали.

— Веселенькое начало! — сказал Бланшар. — А ты знаешь, где искать этот чортов замок?

В деревне Жан расспросил о дороге, ему все объяснили подробно и даже с большой охотой: — Не заблудитесь! Поезжайте прямо-прямо. Спуститесь в лощину, а как переедете мост через Большую Гетту, тут и будет зáмок…

— Слушай, Бланшар, ты вчера сказал: когда есть у человека хорошая книга… Про какую книгу ты говорил?

Рауль поглядел на него, улыбнулся и, приподнявшись, засунул руку под кожаную подушку сиденья. Достал из-под нее книгу, аккуратно обернутую в светлокоричневую бумагу. Жан раскрыл книгу: «История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)»… А Рауль повторил: — С такой вот книгой всегда поймешь, что происходит…

Заблудиться, действительно, было невозможно: выехали к реке, и когда переправились на другой берег, сразу увидели большую усадьбу с прекрасным парком, с лужайками; чувствовалось, что где-то за деревьями стоит помещичий дом. Впрочем, искать его не пришлось, — к нему вела аллея, усыпанная гравием. По архитектуре видно было, что дом построен в XVIII веке, а обширные конюшни более позднего происхождения — пристроены в годы Империи. Подумать только! Есть на свете люди, которые одни пользуются целыми дворцами! Какая роскошь! Во всю ширину фасада — парадный подъезд в пять ступеней. Можно себе представить, сколько сюда подкатывало экипажей! Белизну стен оттеняют вечнозеленые деревья. Обычно такие деревья растут в кадках, совеем маленькие, а здесь они вымахали выше дома, и хвоя у них почти черная. Владельцы усадьбы накануне уехали в Брюссель. Но в замке остались слуги, во главе с дворецким, похожим на бургомистра в Утен-ле-Вале, — такая же седая, расчесанная на две стороны борода, пушистые волосы; одет в однобортную куртку с четырьмя пуговицами; гетры до колен. Оказалось, его уже предупредили о предстоящем прибытии господ офицеров, — в усадьбу заезжал сержант из штаба дивизии. Только он не сказал, что это будут врачи. Господин барон приказал передать, что весь дом в полном распоряжении французских офицеров… Дворецкому поручено принять их. А что, молодому солдатику приказали тут дожидаться? На дворе-то холодно. Ступайте на кухню, вас там напоят кофе…

Жан выпил кофе, потом пошел прогуляться по парку. Как, однако, могут быть величавы деревья! А верно, что холодно! Утренние заморозки. И Жан направился к дому. В кухню не хотелось идти — там надо вести разговоры. Что, если двинуть в комнаты? Пойду! Ничего не скажут. И, поднявшись по широким ступеням крыльца, Жан очутился перед массивной дверью, она была отперта. В вестибюле лестница в два округленных крыла вела в парадные покои. Жан никогда не видел таких высоких потолков. Он быстро шел анфиладой комнат по мягким коврам, заглушавшим шаги, любовался темными ткаными обоями, светлыми резными панелями. Сколько же он прошел этих великолепных зал? Но теперь он уже рассеянно окидывал взглядом обстановку. Он опустил руку в карман шинели, потрогал письмо… Хочется еще раз прочесть его. И Жан сел у окна на стул с высокой спинкой. Как странно — прийти сюда, чтобы прочесть здесь такое письмо… Мамин аккуратный, старательный почерк, ни капельки не изменившийся со школьных лет, — в нем столько детского, как и в самой маме! Бедная мама! То, что случилось с Ивонной, для нее не просто страшное несчастье — это крушение мира! Бедная, сколько она, верно, размышляла, обдумывала, как мне сообщить, боялась, подыскивала выражения, взвешивала каждое слово… А со вчерашнего дня она, конечно, и за меня беспокоится… Жан стал медленно-медленно, слово за словом, перечитывать письмо. Скоро он уж заучит его наизусть. Стой, а это что? Я и не заметил — приписка сбоку, с нижней строчки до верхней. Что же тут написала мама?

«Р. S. Монику и Боба взяла к себе госпожа Виснер, сестра твоего друга Никола».

И сразу у Жана как будто остановилось сердце. Какие странные неожиданности готовит нам жизнь! Случилось так, что до сих пор он не замечал приписки и обнаружил ее только сейчас. И где же? В чьем-то покинутом дворце, тихом и красивом… Вот он сидит тут один в этой комнате, и, по всей вероятности, еще добрых два часа никто не придет сюда, никто не помешает думать. Можно теперь глубже вникнуть в смысл этих слов, этой вести, которую Сесиль подала ему: «Монику и Боба взяла к себе госпожа Виснер, сестра твоего друга Никола»… Сразу разгадать все, что следует из этих слов, невозможно. Но он уже понял главное… «взяла к себе мадам Виснер, сестра твоего друга Никола»… Такие обыкновенные слова. А как бьется сердце! Сесиль взяла к себе детей Ивонны. Она взяла детей Ивонны ради меня. А может быть, еще и по другой причине… Но об этом я подумаю потом, потом. А сейчас буду думать только о чуде… Ну да, ведь это чудо… В чей-то брошенный зáмок пришла Сесиль, говорит со мною, взяла меня за руку… Значит, все было не так, как я думал. У Сесиль вовсе нет ненависти, нет презрения ко мне. Как знать, может быть, она любит меня…

Не помня себя от счастья, он встал и с письмом в руке пошел в другую комнату, потом в следующую, дальше, дальше. Нигде ничего не заперто. Он трогал дорогие безделушки, присаживался на стул и опять вскакивал, ему не сиделось на месте… Вот еще одна комната, очевидно, будуар, с окнами на красивую лужайку, которая зеленеет позади замка. Как же он сюда попал? Он не знает, не заметил, как забрел сюда… Будуар — немного пониже других комнат и почти круглый, обшит серыми панелями. По стенам развешаны картины, пожалуй, не очень хорошие: «Нимфы» Ораса^[516], в прическах времен Первой империи, «Дозор в Сибири», «Китаянки» Буше^[517]… Названия эти вспоминаются как что-то знакомое, о чем говорила Сесиль. А камин, наверно, недавно топился, — из него не убрали обгорелых поленьев, и когда Жан отворил дверь, от сквозняка в воздухе закружилась зола. На каминной полке — забытая корзиночка для рукоделия, и из нее торчит вышивка мелким крестом. Нескромный гость протянул руку, чтобы потрогать эту вышивку, — она свидетельствовала о том, что, молодая или старая, здесь была женщина, а когда Жан мысленно говорил «женщина», перед глазами у него вставала Сесиль…

Что это? Чудится ему? Потянув к себе корзиночку, он увидел за ней фотографию, без рамки, просто прислоненную к стене. Сесиль… Быть этого не может! Это почудилось. Это грезится туманным утром… С камина ему улыбалась Сесиль. Улыбалась из далекого мира, где не было войны… Непостижимо…

Торопливо, озираясь, словно вор, он схватил фотографию. И разве мог он знать, что точно так же сделала Сесиль в разгромленной квартире Ивонны, в час той драмы, o которой сообщало ему письмо матери! Ему казалось, что он сходит с ума, он даже и не пытался объяснить себе эту нежданную встречу, он только смотрел, не отрываясь, на фотографию. Не все ли равно, как она попала сюда!

Однако он инстинктивно спрятал ее за спину, когда веселый голос вдруг окликнул его: — Так это вас, Монсэ, послали сюда связным? — В комнату вошли лейтенант Блаз и Давэн де Сессак. Жан отдал честь.

— Ну как? Благополучно доехали? — спросил главный врач. — Партюрье, верно, спит, как сурок, а мы вот трясемся по дорогам. Не очень трудно было вам разыскать замок Геккеров? Что, голубчик, зàмок-то каков! А дворецкий мне сказал, что и винный погреб у них соответственный!.. Словом, если б не печальные вести…

В шесть часов утра за Нивелем попали в бомбежку. Убиты курсант Ла Мартельер и два солдата. Что поделаешь, очень уж огорчаться не надо: мы еще много увидим смертей.

Книга пятая. МАЙ 1940 ГОДА

I

Накануне капитан Анри де Бреа провел вечер в ресторане «Под аркадами». Разумеется, на втором этаже — в первом слишком шумно, слишком вульгарно. Через пролет лестницы снизу доносилась музыка — играл женский оркестр. Посетители хором подхватывали припев песенки Шарля Трене: «И вдруг — ух! В сердце моем — бух!»^[518] У капитана уже был здесь привычный, обжитой уголок, и, естественно, он сюда и привел своих друзей: фабриканта Дебре с женой, приехавших по делам в Дюнкерк. Такой уютный уголок: цветы на столике, низенькая электрическая лампа с голубым колпачком, на буфете вазы с фруктами; все лакеи щеголяют военной выправкой, точно денщики в офицерской столовой. У Армандины Дебре было такое чувство, словно Бреа принимает их у себя дома. В час закрытия их не изгнали, и после того как внизу смолк оркестр, они еще долго сидели в этой просторной комнате. В кофейных чашечках дремал ликер. За столиками, в компании офицеров и нескольких штатских, смеялись в полумраке шуточкам своих кавалеров раздушенные дамы и оркестрантки в черных платьях.

— Да, знаете ли, приятно проветриться… У нас в Лилле и никогда-то не было весело, а уж теперь, с этой войной… Нам, правда, повезло: в городе появился очень милый человек. Вы его, наверно, знаете — родственник де Котелей, капитан де Сен-Гарен. Ну, муж той толстухи, помните? Он теперь в нашем гарнизоне. Очаровательный собеседник.

Армандина Дебре нисколько не походила на своего брата Орельена Лертилуа, только ростом вышла почти с него. От обоих супругов так и веяло провинцией, и капитану де Бреа это нравилось — напоминало Каркассон и собственную родню. Недавно, недели три тому назад, он встретился с Орельеном на берегу Лиса, где тот стоял со своей частью во время апрельской тревоги. Сестра говорила об Орельене таким тоном, как будто все еще видела в нем легкомысленного юношу, доставлявшего ей много хлопот. Седеющие волосы этой почтенной дамы и степенное достоинство ее мужа могли бы показаться неуместными в довольно игривой атмосфере ночного ресторана, но ничуть не бывало: оба они не отличались изысканностью чувств и даже выражений, и это придавало их замечаниям удивительную сочность. Некоторые словечки, не принятые ни в Каркассоне, ни в Париже, не смущают в Лилле самых чопорных особ. На обратном пути из ресторана Жак Дебре с неудовольствием прислушивался к болтовне женщин, проходивших по площади Жана Барта^[519] под ручку с англичанами; они говорили на каком-то тарабарском языке, мешая французские и английские слова. — Интересно, — сказал он насмешливо, — что думают господа англичане при виде вот этого молодца! — И Дебре показал рукой на позеленевшую бронзовую статую Корсара, возвышавшуюся на пьедестале черным силуэтом: занесенной саблей он грозил кому-то в направлении Дувра. Капитан де Бреа и Дебре далеко не во всем держались одинаковых мнений, но уж когда речь заходила об англичанах… — Значит, решено? Завтра утром вы заглянете к нам в гостиницу. — Обязательно, дорогой Жак. Ах, да, я и позабыл спросить… Как сыновья? Где Пьер? Где Раймон? Пишут?

— Не балуют письмами, — ответила мать. — Молодежи все некогда. Но раз не пишут, значит все благополучно. О Пьере и говорить нечего, он, слава богу, в штабе, о нем я не беспокоюсь. А вот Раймон во флоте… Впрочем, он недалеко. Нынче утром мы получили о нем весточку через адмирала Абриаля^[520]. — Вы знакомы с адмиралом Северной эскадры? — То есть… лично не знакомы… Но ведь я говорила вам, что сегодня мы завтракали в клубе на улице Клемансо, а там всё флотские офицеры… вот один из них и позвонил по телефону в Мало, и нам прямо из штаба адмирала просили передать…

Армандина Дебре вдруг проснулась среди ночи. Что такое?.. Четыре часа. Опять воздушная тревога! Просто уж становится невыносимо!.. Лучше бы воевали по-настоящему. Зенитки бухали до рассвета. Но, должно быть, самолеты сбрасывали бомбы где-то далеко и как будто на пески: взрывы слышались глухо. Лучи прожекторов обшаривали небо, а орудия в дюнах без конца сотрясала судорожная икота залпов… Армандина дрожала от холода в подвале гостиницы и, кутаясь в шаль, сердито ворчала: извольте вот на шестом десятке заниматься гимнастикой, лазить в какие-то погреба. Да знай я, что здесь, в Дюнкерке, придется бегать в бомбоубежище, ни за что бы не поехала с тобой, разъезжай один. Мне так не хотелось оставлять мальчика дома одного. Он без меня всегда очень скучает. Вот Орельен догадался отправить Жоржетту с детьми в Антибы… В подвал набилась самая разношерстная публика. Жака Дебре это, конечно, не смущало. Мужчины отбывают военную службу, они всего насмотрятся. Но Армандина!.. Конечно, все это довольно противно, да что поделаешь…

Убежища в Дюнкерке были рассчитаны на долгие бомбежки, и в сводчатом подвале гостиницы даже сделали для ночлега нары в два яруса. Подумать только! Как это люди могут спать на нарах!.. Посмотри вон на ту… разлеглась со всем своим выводком… — Армандина, ты бы лучше помолчала! На нас уж и так все смотрят…

Тревога была такая же, как обычно. Но в восемь часов, когда налетела новая волна самолетов, женщины, слушавшие в убежище радио, вдруг ринулись к выходу с воплями: «Немцы напали на Бельгию!» и стали карабкаться по лестнице, не думая о том, что наверху падают бомбы; за ними выбрались и все. Первой мыслью Жака Дебре было: какое сегодня число? Десятое мая. Важная историческая дата.

Эскадрон капитана Бреа стоял у границы. За деревней Гивельдой бельгийские жандармы еще должны были открыть проходы в противотанковых заграждениях, увязнувших в песке. Ведь говорили, что не от нас придется вам защищаться! Ну и вот… В небе все время кружили самолеты. Дороги были забиты артиллерией, танками, броневиками, отрядами мотоциклистов, и уже шли по этим дорогам толпы беженцев, стремившихся укрыться во Франции. Рассказывали, что Калэ, Берк и Булонь бомбили. На Дюнкерк только что был налет… Там наши истребители атаковали бомбардировщиков, бой шел над самыми крышами… Наша авиация!

Кавалерия топталась на месте. Солдаты нетерпеливо ждали в седлах. Эскадрон стал теперь разведгруппой, все были одеты в форму спаги, и жители Гивельды с удивлением смотрели на их широкие пояса, фески защитного цвета, каски, болтавшиеся сбоку. А тут еще один из всадников, чтобы поразмяться, принялся дурачиться: показывая свое искусство вольтижировки, бросал феску и на всем скаку подхватывал ее с земли. Капитан крикнул: — Перестаньте, Валье! Не время! Посерьезнее надо быть. Война… — Гильом, усмехаясь, отдал честь и, сбив феску на затылок, покачивал кисточкой. Если война, так, пожалуй, не мешало бы бельгийцам поторопиться.

Проход открыли только в половине одиннадцатого. Вокруг собралось все гражданское население. Кричали, махали платками, бросали цветы. Французская армия вступила в Бельгию. Как будто, прорвав плотину, весело хлынули вешние воды… — Конница! Гляди-ка, африканские войска!

Кавалеристы стягивались. Бреа осматривал своих солдат. Странный у них вид — за плечами карабины, на боку сабли. Ну, что же нам предстоит делать? Охранять берег? Но пока что, согласно маршруту, надо отмахать немало километров. Первый переход ведет к Зеебрюгге. — В ряды! Стройсь! — Кони, еще не привыкшие к танкам, вставали на дыбы. А танки были повсюду, танкам — честь и место. Они двигались с победоносным грохотом. Офицеры, высунувшись до пояса из башен, махали рукой в ответ на приветственные крики и дождь цветов…

— Тихо!.. Тихо!.. — ласково приговаривал Гильом, оглаживая коня. Он нежно любил своего конягу и неодобрительно поглядывал на танки. — Эй ты, водопроводчик! Лошадь-то у тебя цирковая, как раз по тебе, — сказал завистник Карассо. — Цирковая? А что ж, не всем же трюхать на извозчичьей кляче… — Ну, ну! Довольно! Равняйсь!

На желтоватом море вдалеке крейсируют корабли, дорога уходит в дюны. Дует ветерок, пролетая над серыми кустами репейника. Цокают подковы лошадей. — Может, пойдем рысью? Разрешите, господин капитан! — Нельзя, — сказал Бреа, — путь долгий, нечего глупить. — Заметно, что перед выступлением все пропустили по чарке. Как только ветер спадает, воздух становится удивительно мягким, а на губах уже чувствуется вкус песка и соли. — Так, значит, проедем через Остенде, господин капитан? — Бреа улыбнулся лейтенанту. Остенде… Как я там продулся однажды в казино!.. Это было еще до женитьбы на Мари-Адель; он там был тогда с молоденькой актрисой. А где она теперь? Что с ней сталось? На улице Флотских казарм не раз встречалась девчушка, похожая на нее… ну, и какое мне дело? Что за чудачество — умиляться давним воспоминаниям!

— У вас связаны с Остенде какие-нибудь воспоминания, лейтенант? — Лейтенант весь вспыхнул, даже уши у него зарделись. Нет, он никогда не бывал в Остенде… Так какого же чорта он краснеет?

Мерно покачиваясь в седле, Гильом думает о товарищах, с которыми служил в Каркассоне. В разведотряде их немного — из района сосредоточения всех разослали по разным частям. Где-то сейчас, в такой знаменательный день, Устрик, Пезе и другие?

Подковы цокают по мощеной дороге. — Ужасно нравится мне этот звонкий топот, господин капитан! — Но капитану хочется, чтобы его оставили в покое, чтобы все его оставили в покое, и прежде всего — местные жители. А то швыряют букеты прямо в физиономию, кони шарахаются… Стой! Пропустить танки!.. Опять «стой»!..

Как это надоело! — думает капитан Бреа. И не знаю, право, что со мной сегодня. Еще немного — и поддашься всяким сантиментам…

* * *

Для одних это началось так. А для других — иначе. Рота Орельена Лертилуа уже несколько дней стояла в Азебруке, и в тот день Орельена подняли с постели в шесть часов утра. Зенитки сбили двухмоторный самолет неприятеля. Как раз в это время рабочие мыловаренного завода и прядильной фабрики шли на работу. Шли мужчины и женщины с сумками через плечо. Из пригорода ехали на велосипедах. Только еще светало. И когда объятый пламенем самолет рухнул в поле недалеко от дороги, все побежали к нему, побросав велосипеды, толкая друг друга. Солдаты не могли остановить толпу, их было немного, да и офицеры сами подали пример: первый сбитый самолет! Ни за что на свете они не отказались бы от удовольствия сфотографировать его. Из самолета, как сумасшедшие, выскочили немецкие летчики, что-то кричали. Вокруг сгрудились прибежавшие люди… И вдруг все вспыхнуло, огонь, взрывы — взорвалось тридцать бомб; взлетали столбы земли и дыма, окровавленные куски человеческих тел перебрасывало через дорогу, где лошади, обезумев, мчали опрокинувшуюся телегу молочника; слышались крики и ругань на фламандском языке. Пачками взорвались тридцать бомб. Все бросились назад, падая, давя друг друга; смерть обрушилась на сонных еще людей; а в поле, уткнувшись носом в пашню, подняв хвост, торчал металлический остов самолета, словно огромный скелет растерзанного плезиозавра… Сколько было убитых? Человек сто раненых убегало прочь, толкаясь, крича и поддерживая друг друга. А мертвых, лежавших на земле, никто не осмеливался тронуть, вокруг них образовалась пустота…

Тотчас же на поле выслали расквартированный неподалеку взвод пехоты с лейтенантом де Беквилем.Через несколько минут разбудили ротного командира, капитана Лертилуа; он явился на место и стал отдавать приказания. — Пошлите за врачом. — Да что тут врач! Семьдесят два трупа: рабочие-мыловары… текстильщики… дети… три офицера… солдаты… женщины… Вдалеке кашляли зенитки. На дороге тесной толпой, плечом к плечу, стояли люди. Слышался плач женщин и глухой говор — такой странный, чужой говор: здесь никто не говорил по-французски.

Фламандская речь, звучавшая около этой бойни, почему-то напомнила Орельену войны давних времен — какие-нибудь побоища суконщиков, походы гугенотов… вторжения ландскнехтов… А когда солдаты стали подбирать жалкие останки жертв, испуганно отшатываясь от кровавого месива из человеческих внутренностей и земли, примчался на мотоцикле связной и крикнул с дороги, что немцы напали на Бельгию.

Вскоре капитану Лертилуа принесли приказ о выступлении. Надо было бросить все это, прекратить ужасную работу, которую выполняли ошеломленные солдаты, двигаясь как призраки, сами ни живы ни мертвы. — Сейчас выступаем… Помойтесь, и дело с концом… Выступаем. — Надо было пройти пятнадцать километров до места посадки в машины, которые ждали около Байеля. Добрались туда к одиннадцати часам. Но посадку произвели только в два часа дня. Прибыл командир полка. Лертилуа подошел к нему доложиться. Командир батальона направился по другому маршруту. Оказалось, что их дивизия еще не выступает, остается пока в резерве 7-й армии. Роте капитана Лертилуа предназначалась роль одного из тыловых отрядов моторизованного авангарда армии. — Подробности, Лертилуа, узнаете позднее. Вы успели поесть? — Лертилуа поблагодарил за любезное внимание. Да, он уже позавтракал — ведь ждали тут целых три часа. Его интересовал не завтрак, а последние известия. Выступили так поспешно, ничего не успели узнать из-за этого несчастного случая в Азебруке…

В машине с походной рацией сержант-радист застенографировал обращение генерала Гамелена к французскому народу: «Сегодня утром произошло нападение, которое мы предвидели еще в октябре прошлого года. Германия вступила с нами в борьбу не на живот, а на смерть. Лозунг Франции и всех ее союзников: мужество, энергия, уверенность… Как сказал маршал Петэн двадцать четыре года тому назад, мы их одолеем. Гамелен».

— А больше ничего неизвестно? — Немцы вторглись в Голландию… — В Голландию?.. — Орельену Лертилуа, как участнику прошлой войны, все остальное уже было знакомо, но Голландия… это что-то новое. Радист подмигнул ему: — Ну, там им придется туго. Голландцы, знаете ли, господин капитан, в случае нашествия взрывают плотины, затопляют всю страну… Где уж тут танкам пройти, тут нужны корабли. А раз корабли, значит англичанам на руку. Лучше англичан в морском деле не найдешь!

Орельен покачал головой. Он не был, что называется, англофилом. Подали команду. Солдаты полезли в машины. Лертилуа не успел изучить маршрут, который ему вручил полковник. Солдаты, отмахавшие «на своих на двоих» пятнадцать километров, удивлялись, что они вдруг стали моторизованной пехотой. Орельен сел в легковую машину. Ну-ка, посмотрим, куда нас двинули. Сначала, значит, на Куртре, а потом… Ах, дьявол! Да ведь нас в Голландию послали… Блезо! Что прикажете, господин капитан? Ничего. Сам скоро увидишь.

* * *

Вся масса войск, стоявших от моря до Арденн, была в то утро брошена вперед. Но пока 7-я армия генерала Жиро со всеми своими танками, грузовиками и лошадьми двигалась берегом моря к Голландии, войсковые соединения армии Бланшара, к северу от Конде и к югу от Авена, и ее моторизованный авангард, где находился Жан де Монсэ и его товарищи, устремились к позиции Диль. Южнее движение шло, ослабевая, через фланг армии Корапа и захватывало самый центр 2-й армии, которой командовал генерал Хюнцигер. Дальше уже начинались аванпосты линии Мажино.

За две недели до этого майор Бенедетти, покинув военное министерство, прибыл в распоряжение штаба армии Хюнцигера, находившегося в местечке Сенюк, в уголке горной долины Эна, почти на границе двух департаментов — Арденн и Марны. Хотя его откомандирование, связанное со следствием по делу Фреда Виснера, носило характер увольнения, генерал Хюнцигер, командующий 2-й армией, оставил его при штабе. Майор завел знакомство с офицерами, встречаясь с ними в столовой и в различных отделах штаба; освоился с арденнским бытом армии, о котором все штабисты говорили каким-то особым языком, на жаргоне, создавшемся за долгое пребывание в этом районе. Например, «великой идеей царствования» являлось «круговое перемещение». В чем оно заключалось? Все только и говорили, что об этом круговом перемещении.

— Вы же понимаете, дорогой мой, у нас много пограничников, которые каждый вечер ходят ночевать домой. Надо их перетряхивать, посылать в другую местность. Затем, для того, чтобы молодые солдаты не кисли, надо их направлять в маршевые батальоны. Вот генерал Хюнцигер и придумал завести такой порядок, чтобы люди кочевали с одной позиции на другую, соседнюю, — так сказать, отплясывали кадриль. Кроме того, в каждом батальоне из четырех рот одну поочередно переводят в тыл, а ее место занимают старики-резервисты — получается двойное, комбинированное перемещение… Вам понятно? Офицеры остаются на месте, но у них тоже достаточно работы: надо знакомиться с новым составом в частях, выискивать там специалистов или даже обучать новых — зенитчиков, техников-оружейников, радистов…

— Я что-то не очень хорошо понимаю… — Погодите, вот в четверг, девятого, съездите в Седан: там будет производиться большое перемещение… три роты из четырех отправят в другой сектор…

Девятого мая, приехав в Седан, Бенедетти осмотрел укрепления на левом берегу Мааса; видно было, что здесь не ждали серьезных событий: какие-то жалкие проволочные заграждения, небольшие доты, только чтобы держать под огнем правый берег. Ему показали неприятельский самолет, ежедневно круживший в небе, — «шпион», как его называли. — Какой гарнизон в Седане? — Триста человек…

А 10 мая, утром, Хюнцигер приказал передать Бенедетти через своего начштаба полковника Лакайля, что на него, майора Бенедетти, возлагается обязанность обеспечить связь с 9-й армией генерала Корапа, командный пункт которого находился в Вервене, километров на сто к северо-западу от Сенюка. Бенедетти надлежало доставлять сведения самому Хюнцигеру и войскам левого фланга его армии — то есть в Бюзанси, генералу Грансару^[521], командиру 10-го корпуса, или, и случае необходимости, в Рокур — генералу Лафонтену^[522], командиру 55-й пехотной дивизии. Требовалось сообщить им о положении дел в соседних соединениях, на правом фланге армии Корапа…

— Нет… Грансара вы не найдете в Бюзанси, там только его штаб, а сам он находится в Берльере — приказал устроить там для него командный пункт. Вот поглядите на карту — это немного восточнее Шена. Пока что работа предстоит чисто тыловая. Во-первых, штабы указанных вам соединений находятся далеко от берега Мааса… и затем, впереди — наша великолепная кавалерия; она переправится через Маас и Шьер и перейдет границу в направлении Бастонь и Арлон, в тылу бельгийских войск, прикрывающих люксембургский фронт… Подумать только — всего лишь неделю назад удалось добиться, чтобы разрушили противотанковые заграждения, которые эти шляпы-артиллеристы вздумали соорудить как раз на двух подступах к Арденнам, напротив Седана! Сколько времени потеряла бы сегодня кавалерия, если б ей пришлось открывать себе проходы. Но командующий армией сам взял в руки это дело. И с минами то же самое: он приказал вынуть для проверки и смазки все мины, заложенные на подступах к Седану. Их выкопали десять дней тому назад. Они так и лежат сейчас в ящиках по обочинам дорог.

— Ну это, пожалуй, неосторожный шаг.

— Да что вы! На этом участке у нас есть доты. Чего вы в сущности опасаетесь?

Итак, 10 мая майор Бенедетти сначала поехал в Берльер к Грансару, чтобы там добыть языка. В то утро артиллерия уже сбила два неприятельских самолета. Из Берльера майор направился в Рокур, к генералу Лафонтену — путь недолгий, но дороги там скверные и сплошь уже забиты беженцами. Дальше, от Рокура до Шемери, ехать было неплохо — пустынная местность, высокие холмы с голыми шишковатыми верхушками, закрывающими горизонт. Но когда из Шемери свернули на Вервен, дорогу преградили грузовики, в которых везли солдат воинских частей, направлявшихся к востоку; ехали и легковые машины с привязанными на крышах офицерскими походными сундучками. В небе все было спокойно. Погода стояла великолепная. В Вандрессе, где был расположен один из полков 71-й дивизии генерала Бодэ^[523], находившейся во втором эшелоне корпуса, «крокодилы», как их называли, вели земляные работы вместе с ротой саперов, и именно там машина майора застопорила. Шофер забормотал, что нужна какая-то гайка, чтобы исправить повреждение… Ему сказали: поезжай на заправочную, она недалеко; сверни налево около церкви, а потом опять налево, в сторону вокзала. — Ну, вокзал-то не настоящий — теперь тут только узкоколейка, чтобы возить материалы. Готовят линию обороны, «отсек Доншери» — так ее называют; строят доты, но пока что торчат лишь каркасы, ждут, чтобы их покрыли бетоном. Шофер возился с машиной, а майор прохаживался около вокзала — если можно так назвать убогий домишко, — расспрашивал солдата-сапера: что это там за молодцы выгружают стальные купола, вон, рядом с большим красным сараем? Смуглые, волосы черные с синеватым отливом — видно, что не наши ребята. Кто такие? — Испанские республиканцы, господин майор! — Совершенно ясно было, что о них думает этот солдат. Бенедетти пожал плечами. Будем надеяться, что доты не понадобятся до тех пор, пока их не накроют стальными куполами. А что это там? Большой пруд, парк… — Тут чья-нибудь усадьба? — Так точно, господин майор. Большая усадьба. — Что ж, рыбачите в пруду? — Запрещено, господин майор. Один солдат вздумал было вчера половить рыбку, ему за это дали десять суток ареста. — Бенедетти понимающе присвистнул. Подъехала машина. — Ну, в какой стороне выезд из вашего городишки? — Если на Пуа-Террон, так езжайте прямо по этой улице и попадете на Омонскую дорогу…

Солдат посмотрел вслед офицерской машине. Рослый и толстый человек, уже с лысинкой — Сезар Дансет, почтальон саперной части. Он только что вернулся из Рокура, где забрал почту в штабе дивизии генерала Лафонтена. Проходя мимо испанцев, он насвистывал «Гимн Риего». В рабочей команде все повернули головы, в знак приветствия поднялись руки, сжатые в кулак… В этих черных глазах целый мир мыслей. Как-никак, думал Дансет, а все же они работают против Гитлера… Мы ведь воюем за свободу… Он твердил себе это, как будто продолжал свой спор с Раулем Бланшаром, о котором не мог забыть. И ему было немного стыдно. Давно ли он собирал в деревнях департамента Дром деньги для солдат братской республики, а вот теперь их держат тут как рабов… Он успокаивал себя: они работают против Гитлера. Обогнув церковь, похожую на большущий замысловатый сундук, поставленный прямо на улице, он пошел в деревню. — Господин капитан!.. — Дансет отдал честь. Капитан, командовавший ротой саперов, в мирное время служил инженером в Алье-Томе. Он носил каску, которая была ему велика и сползала, оттопыривая уши; его считали чудаком…

Итак, машина Бенедетти снова тронулась в путь. До Вервена не так-то близко, а к тому же из Пуа-Террона лучше свернуть к югу и, сделав крюк, направиться на Ретель, вместо того чтобы ехать через Лиар. В конце концов, всего двенадцать километров лишних, зато ехать по хорошей дороге. Колесить по проселкам — больше времени потеряешь. В этот день майор Бенедетти не очень-то думал о военных операциях, казавшихся ему довольно отдаленными, — гораздо больше его занимала мысль, что скоро он увидит генерала Корапа. Конечно, к Хюнцигеру он питал симпатию и даже восхищался им. Бенедетти знал его давно, а с тех пор, как генерала назначили членом Высшего военного совета, нередко имел с ним дело в министерстве. Но этот сухощавый голубоглазый старик, все еще без седины в белокурых волосах, хотя ему уже за шестьдесят, для Бенедетти не совсем военный человек. Скорее политик. Он выполнял всякого рода миссии в Турции, в России, в Румынии и так и остался по своему складу дипломатом. Бенедетти хорошо понимал, что такие люди страшно нужны, просто необходимы. Ведь именно Хюнцигер подготовил в Анкаре почву для военных операций, связанных с бакинской нефтью; о них все еще говорят на улице Сен-Доминик. Разумеется, чтобы осуществлять такие операции, нужен кто-нибудь вроде Вейгана. Но прежде чем начинают действовать вейганы, подготовку ведут хюнцигеры…

А генерал Корап в глазах Бенедетти все же существо совсем иное — солдат, полководец. Своего рода стихийная сила природы. Ростом невелик, волосы подстрижены ежином, взгляд завоевателя и для армии все еще молодой генерал, хотя он на два года старше Хюнцигера и довольно тучен. Победитель Абд-эль-Керима, преемник Лиотэ в Марокко. Но прежде всего он один из генералов, действующих если не заодно, то по меньшей мере в том же направлении, что и тайная организация офицеров, в которой состоит Бенедетти. Один из тех, кто через головы всяких штафирок, всяких министров уже давно принял решение очистить армию от коммунистов. Разумеется, против него интригуют генералы-масоны, вроде Бурра^[524] и Претла, а Даладье его терпеть не может. Во время «странной войны» префект департамента Арденны, креатура Даладье, и, вероятно, тоже масон, повел тайную борьбу против генерала Корапа. Бенедетти, еще будучи в военном министерстве, получал об этом сообщения из первоисточников; генерал хотел вырвать из рук частных подрядчиков арденнского района все работы по возведению укреплений, но никак не мог этого добиться: префект (несомненно, ради избирательных махинаций) оказывал генералу сопротивление. Благодаря Бенедетти Корап имел весьма ценные сведения о подкопах, которые вели против него в военном министерстве. Вероятно, генерал с удовольствием возьмет его в свой штаб; Хюнцигеру пришла удачная мысль… а может быть, ему все известно…

В Вервене генерала Корапа не оказалось. Выехал на передовые, чтобы ознакомиться с обстановкой. Но к вечеру он должен вернуться. Нет, штаб не будут перемещать. О, конечно, Корап все тот же! Такой же, как в войне против марокканцев в горах Риффа. Неудержимый!.. Как?! Что вы говорите, дорогой Бенедетти? Ваши легкие кавалерийские дивизии переходят через Семуа около Арлона? Но ведь они должны были остаться на месте. Не понимаю!.. Наши части, за исключением нескольких разведотрядов, получили приказ ждать до рассвета на этом берегу Мааса… Между нами говоря, ваши дивизии, то есть основная часть вашей армии, — ведь это дивизии Б, сплошь из резервистов; у вас офицеры весьма зрелого возраста. Верно?

Бенедетти еще плохо знал армию Хюнцигера. Но он вспомнил, как в столовой штабных офицеров говорили об одном из полков Хюнцигера и называли его престарелых офицеров «крокодилами»… — Ну что ж, по планам генштаба наши соединения являются скорее крепостными войсками и должны оказывать лишь поддержку… Ввиду извилистого течения Мааса они занимают довольно большой фронт, поэтому генерал Хюнцигер только что назначил «крокодилам» нового начальника, генерала Бодэ, и думает послать его дивизию для усиления линии Мааса, в тылу кавалерии — между позициями генерала Лафонтена, находящимися на севере, и позициями 3-й Североафриканской пехотной дивизии — вот это уж настоящая дивизия: категория А. Командир — генерал Шапуйи^[525]…

— О, знаете ли… у нас тоже есть дивизии Б! В сущности, они не хуже других. Только слабее оснащены противотанковыми орудиями, вот и все… А что касается воинского духа, то в этом отношении генерал Корап сделал все, что требуется. Вы никогда не бывали в Вервене, дорогой друг? Если вам нечего делать, можно осмотреть город. Тут есть превосходные памятники времен владычества испанцев во Фландрии… Ах, вы уже видели?

— В 1918 году я был в армии Манжена^[526]; в октябре мы двинулись из Лаона и отбили Вервен у неприятеля. И как раз там, где, знаете, дорога идет в гору, в направлении Ирсона, мне угодила в плечо пуля… При перемене погоды я до сих пор еще чувствую это ранение…

По площади Ратуши, о которой Бенедетти иронически сказал: — В наши дни она называлась «площадь Паскаль-Секкальди^[527]», — двигался какой-то странный караван из грузовиков и пеших людей. Кто это? Гражданские или военные? Они шли строем, в колонне было несколько человек в военной форме, однако вся эта масса пешеходов отличалась от штатских только тем, что на головах у них были пилотки, а на рукавах — грязные повязки. Одни были в пальто, другие без верхней одежды, все с сумками и противогазами через плечо… Все несли на плече лопаты вместо винтовок… Колонна двигалась к зданию суда.

— Что это за люди? — спросил майор Бенедетти.

Офицер-штабист пожал плечами. — Похожи на каторжников, верно? Это так называемый Рабочий полк… На нашем участке несколько Рабочих полков. Генерал хотел было использовать их для таких же работ, какие они производили под Парижем, и поручить им возведение оборонительных укреплений за Маасом… но с нашим префектом не сговоришься!

— Знаю, знаю, — сказал Бенедетти.

Шагавшие по площади люди в самом деле больше походили на каторжников, чем на солдат. — Куда же их отправляют? — На границу между Ирсоном и Рокруа. — Вы что же, собираетесь сейчас укреплять границу? — На всякий случай, — ответил штабист.

И тут какой-то офицер, шажком проезжавший вдоль колонны от головной части к хвосту, вдруг осадил коня и остановился как вкопанный перед двумя собеседниками: — Бенедетти! Какими судьбами? — Всадник, затянутый в шинель и с каской на голове, был так грузен, что становилось жаль лошадь. Бенедетти не сразу узнал в нем майора Мюллера. Он командовал этим отрядом, направленным в Синьи-ле-Пти, его батальон свели теперь к двум ротам и придали к ним еще две роты. Полк очень уменьшился — из него убыли получившие броню и демобилизованные по возрасту, а пополнения не дали. У нового полковника (через три месяца после увольнения Авуана Мюллер, как и другие, все еще называл командира полка «новым полковником») осталось только два майора на четыре строевые роты и одну нестроевую. Мюллер пожелал спешиться и крикнул своему денщику, чтобы тот подержал стремя. У долговязого денщика была бандитская рожа и татуировка на лбу… Сущий горилла — с таким страшно встретиться в глухом лесу…

Проходя мимо группы офицеров, лейтенант Барбентан оглянулся на них. От сообщений, поступивших в тот день, у него щемило сердце. Военная авантюра пошла, наконец, в открытую: Бельгия, Голландия… Куда же эти господа приведут Францию?

В полку большинство солдат приняло известие как-то спокойно и даже с чувством облегчения, оттого что кончились долгие месяцы ожидания, безделья, потерянного времени. Но не все. После сбора, когда зачитали приказ о выступлении, один из солдат, коренастый Видаль, о котором Барбентан знал только то, что он по профессии плотник и никакой работы не боится, подошел к нему: — Господин лейтенант… товарищи послали меня… — Арман прищурился. Солдат торопливо заговорил: — Просто они велели передать… Начинаются серьезные дела, и вот товарищи решили… мало ли что может случиться, так пусть лейтенант знает, что они начеку, будут его оберегать…

И солдат отошел, не дожидаясь ответа. Барбентан посмотрел вслед возвращавшемуся на свое место Видалю.

Товарищи? Кто же это? Метеоролог Гребов? Да, наверняка. А еще кто? Может быть, санитар Теншбре… Испанец Кристобаль?.. Хотя нет, не знаю, не похоже, что он коммунист.

Рота Бальпетре шла вместе с ротой Блезена.

II

Утром 11 мая, побывав в кавалерийском корпусе, у Приу, генерал Гревиль приехал в ту деревню, где помощник фармацевта Партюрье спал на носилках в пустой школе. Генеральская машина резко затормозила и остановилась у поста; там бельгийские солдаты уже вскидывали на спины вещевые мешки. — Это что значит? — крикнул генерал офицеру, который вытянулся перед ним и отдал честь. «Это» означало панику, скопление телег перед домами, плачущих женщин, мужчин, выбрасывавших из окон второго этажа перины. Офицер дал довольно неопределенные объяснения: нет, неприятеля еще не видели; бомбежки не было. Поймали какого-то типа, распространявшего слухи.

Генерал высок ростом, а в длинной, наглухо застегнутой шинели кажется еще выше. Говорит отрывисто, короткими фразами. Холодная резкость тона сменяется тихим бормотаньем. Решительным жестом он как будто отмел бельгийцев, этих никудышных солдат, которых считал кем-то вроде лесных сторожей. — Уходят? Ну и пусть себе убираются! — Маленькая колонна дивизионного командного пункта собралась по команде, потом разбилась на кучки. Офицер-квартирмейстер, присланный заранее, бросился к генералу и повел его к ферме с широким квадратным двором, с высокими крытыми воротами. Стали устраиваться на ферме. — Ступайте, успокойте этих паникеров…

Все организовалось как обычно. Расквартирование, даже на войне, даже на фронте, должно идти по заведенному порядку. Генерал Гревиль — человек отважный и всегда требует, чтобы его командный пункт был выдвинут на передний край. Вчера вечером только по категорическому приказу генерала Жоржа он остановился к востоку от Нивеля в большом селе, которое, впрочем, на рассвете бомбили немецкие самолеты. Сбросили бомбы около сараев, где стояли штабные автомобили. Результат незавидный — убита корова. Генералу Гревилю известно, что армия генерала Бланшара все еще в Валансьене, но ее кавалерийский корпус уже проскочил вперед, за Жамблу, а дивизионный санотряд забрался еще на сорок километров дальше и находится в замке Геккеров. Поэтому генерал Гревиль решил не отставать от них и устроить свой командный пункт в этой деревне. Отсюда ему легче будет держать связь с разведполком, который уже движется в направлении на Маастрихт и, по последним сообщениям, находится сейчас в Тонгре — то есть еще примерно километров на сорок дальше.

Как только расположились на ферме («Ну-ка, Жош, сдвиньте поскорее эти два стола и сейчас же разложите на них карты!»), разумеется, тотчас же примчались с шумом, с треском мотоциклисты. Немедленно сообщите штабам наши ориентиры. А это еще кто? Дивизионный врач? Ламиран? Ах, нет, доктор, оставайтесь на месте, пожалуйста. Вся эта суета здесь совершенно излишня. Здесь моя дозорная башня, вы понимаете? С этого маленького плато мне будут видны все долины Гэбея, вам понятно? Отсюда я держу под наблюдением дорогу на Варемм; в случае отступления ко мне могут быть стянуты наши части со всех позиций по берегу Малой Гетты… Как раз здесь находятся подступы к той самой бреши Жамблу, в которую могут проникнуть неприятельские танки…

Доктор Ламиран вздыхает. Он тоже отличается романтическим тяготением к переднему краю. Кроме того, его зять состоит в драгунской моторизованной части, сопровождающей разведполк. Доктор Ламиран весь как наэлектризованный, но, несмотря на поразительное проворство движений, все-таки кажется мешковатым по сравнению с генералом… — Какие сообщения? Известно, что делает неприятель?.. — А вы что ж, думаете — мы в Тонгре живем, как в мирное время? В город ворвались было немецкие танки из авангардных частей, но наши танкисты выгнали их. — А как же, господин генерал, в Маастрихте? — Бельгийцы — рохли, неприятель их опрокинул, переправился через мосты… и если бы мы не подоспели…

Лейтенант Жош выждал, когда уедет полковник медицинской службы, и только тогда стал задавать вопросы. Жош — высокий и рыжий, несколько пухлый молодой человек, в гражданской жизни — чиновник государственного совета. Он восхищается своим начальником, но старается этого не показывать. Генерал… нынче близость с ним полезна, а завтра… как знать!.. Жош — социалист. Он поставил своей задачей убедить Гревиля, что в интересах военных — иметь в стране патриотическое правительство, за которое будет стоять народ, а деньги на военные нужды оно будет брать с богачей. Это служит постоянной темой разговоров во время переездов в машине, если генерал в хорошем расположении духа. Нынче утром лейтенант Жош озабочен. Как могут войска продержаться четыре дня, прикрывая линию Вавр–Намюр, которая организуется в тылу, если бельгийцы уже дают тягу? — Господин генерал, — сказал он, когда доктор отъехал от ворот, — у нас скверно с авиацией. В небе одни только немецкие самолеты.

— Голубчик, Жош, мы командуем не авиацией, а танками. Мы продержимся. Нельзя думать лишь о Северном секторе. Вы же хорошо знаете, что наша задача — только задержать неприятеля. В Бельгию французская армия вступила для того, чтобы составить заградительный вал, для того, чтобы враг не вторгся в наши фламандские провинции, как в четырнадцатом году… Надо привыкнуть к мысли, что половину территории Бельгии мы оставим. Бельгийцы сами виноваты. Вместо того чтобы договориться с нами, они повели игру в нейтралитет… Но с востока и юго-востока наши фланги прикрывают 9-я и 2-я армии — Корап и Хюнцигер. На границе, перед Седаном, мы повернули в направлении Урта, а к северу от Живе мы на широком участке форсировали Маас. Так что… поглядите-ка на карту… вот каково расположение нашей 1-й армии. Когда мы отойдем на линию Намюр–Жамблу–Вавр, перед которой мы сейчас выдвинуты в качестве прикрытия, то с правой стороны нас будут поддерживать две французские армии, и их быстрое продвижение позволит бельгийцам разрушить все мосты от Люксембургской границы через Арденны до Мааса и тем самым преградить путь немецким танкам… Если неприятель вздумает форсировать Маас (предположим, что он поведет наступление с этой стороны), надо еще, чтобы он успел подтянуть мощную артиллерию, открыл сильный огонь… Наше высшее командование ожидает главного удара неприятеля как раз на линии Вавр–Жамблу–Намюр и уже давно предусмотрело сосредоточение на этой линии лучших, самых стойких войск. Вы слушаете меня? — Что это? — вдруг воскликнул Жош.

Всколыхнулся воздух, задрожали стекла от далеких взрывов. Где-то шла бомбардировка. — В шести километрах, — спокойно сказал Гревиль. — Север–северо-восток…

Бомбили маленький городок, который был виден за усадьбой Геккеров: он стоял у скрещения дорог — от Тирлемона к Жамблу и от Вавра на Тонгр и Сен-Трон. Машина полковника медицинской службы Ламирана остановилась у въезда в город. Дома на перекрестке центральных улиц разрушены, вокзал пылает. От места бомбежки хлынул народ, грузовые и легковые автомобили, повозки, телеги; спасаясь от них, пешеходы с огромными узлами карабкались на откос дороги; между машинами проскальзывали велосипедисты — целый поток людей, застигнутых налетом врасплох… Полковник Ламиран открыл дверцу автомобиля, высунулся наружу и, замахав руками, остановил проезжавшую санитарную машину.

— Куда вы едете? Какой части?

Сержант, сидевший рядом с водителем, сообщил: — Говорят, в замке устроен госпиталь… Везем туда раненых англичан и бельгийцев. Наша часть как раз стоит на стыке французской и английской армий. — А много раненых? — Человек двадцать. У нас в машине шестеро.

Ламиран откинулся на спинку сиденья: — Не понимаю, — сказал он лейтенанту Варнэ, своему помощнику по административно-хозяйственной части. — Немецкие самолеты, кажется, совершенно беспрепятственно делают все, что им угодно. — В небе сейчас спокойно. Повидимому, за вражескими самолетами, совершившими налет, не было никакой погони. У выезда из города надрывалась батарея зенитных орудий, но самолеты внезапно повернули на север.

Прибытие раненых в замок Геккеров заставило лейтенанта медицинской службы Фенестра отменить первоначальное распоряжение: он приказал было устроить операционную в палатке, и санитары уже ставили ее на лужайке за домом. Но теперь некогда ждать, и операции решили делать в оранжерее, находившейся за службами. Задержали Морльера и Монсэ, которые должны были ехать с лейтенантом Блазом на перевязочный пункт к Партюрье и уже садились в машину. Водители тоже приняли участие в устройстве операционной.

Небольшая оранжерея, примыкавшая к конюшням и обращенная застекленной стеной к востоку, была залита солнцем. В нее внесли раненых. Во двор въехали еще две санитарные машины. В уголке оранжереи Блаз, засучив рукава, мыл руки. Жан де Монсэ разрезал ножницами наспех сделанные перевязки легко раненных. Фенестр и Сорбен обсуждали случай тяжелого ранения; англичанин стонал, держась руками за живот. Приготовили стол. Морльер принес металлический ящик, в котором лежал стерилизованный перевязочный материал.

На лужайке все еще возились с палаткой, укрепляли ее на столбах, и она уже принимала должную форму, но дело шло гораздо хуже, чем на ученьях, проводившихся перед выступлением, — то веревка лопнет, то колышки куда-то задеваются. Главврач рассердился. Пока он распекал подчиненных, явились артиллеристы и сообщили, что они занимают позицию в рощице, на холме выше замка. Едва они там устроились, на них спикировал немецкий самолет; в оранжеpee, где уже начали копаться в животе раненого англичанина, задрожали все стекла, и неопытные санитары бросились под операционный стол, за что на них заорали Сорбен и Фенестр, бывалые люди, участники прошлой войны… — Так, значит, на горке, у артиллеристов, есть раненые! Но что это за манера выбирать себе позицию около госпиталя. Сейчас ведь и нас нащупают! Надо вывесить над домом большой белый флаг с красным крестом, — сказал Давэн де Сессак. Тресс и Гурден держались того же мнения, в противоположность Фенестру и Сорбену, с которыми главврач пришел посоветоваться, когда они уже зашивали живот раненому. Хлороформ давал Морльер; англичанин хрипел, иссиня-бледное лицо его было искажено кошмаром искусственного сна. Фенестр сбросил с себя марлевую маску и, держа в одной руке пинцет, а в другой кетгут^[528], закричал во все горло: — Нечего рассчитывать, что боши станут уважать Женевскую конвенцию. Выдумали тоже! — Посовещавшись, решили все же выложить на поляне в парке с помощью толченого кирпича большой красный крест на фоне белого гравия. Принялись за эти декоративные работы, и вдруг все пришли в волнение: под деревьями появился почтальон. Его сразу обступили. Просто невероятно — почта! В порыве радости позабыли о дисциплине: солдаты, ставившие палатку, всё побросали, из операционной выскочили санитары. Давэн де Сессак и его денщик демократически встали в очередь рядышком… Блаз сказал Морльеру: — Все-таки хорошо дело организовано. Для полевой почты, очевидно, нет секретов в перемещении войск… — Все почувствовали прилив оптимизма: напрасно мы ругаем порядки в армии, только сами себя унижаем. Неожиданно прибывшая почта казалась залогом победы. Люди разошлись по уголкам читать полученные письма, и каждый как будто нес в руке сокровище. В парке наступила тишина, исполненная трепетного волнения уединившихся чтецов. Толстый Фенестр с меланхолическим видом сидел на пне, — настоящий Вертер^[529]; старший сержант, прохаживаясь по берегу пруда, блаженно улыбался. Морльер искал Жана, чтобы сказать ему… ну, что-нибудь сказать, потому что прочитанное письмо переполняло его сердце радостью…

И Бланшару пришло от Полетты короткое письмо: «Все идет хорошо. Люди начинают понимать. Скучаю по тебе, когда есть время. И без малыша скучно, но о нем я получаю весточки от мамы, а вот ты пишешь мне раз в год по обещанию…»

Главврач, не получив никаких писем, набросился на газеты, оказавшиеся вчерашними; в них сообщалось, что началась война. Сколько известий! Налеты на Швейцарию, бомбежка аэродрома в Бронне, отклики Японии на события — Давэн де Сессак даже растерялся. Что еще такое? Он опустил газету и увидел чье-то смуглое улыбающееся лицо с длинным носом — перед ним стоял навытяжку офицер-артиллерист, тоже в капитанском чине, как и сам главврач. Офицер представился: — Капитан Кормейль, командир батареи… Нет, не беспокойтесь, ничего плохого не случилось. Только вот провианта не имеем. Не может ли дивсанотряд временно взять артиллеристов на довольствие? — Позвольте! — воскликнул лейтенант административно-хозяйственной службы Гурден. — Это так просто не делается!.. — Но на этом дело не кончилось: в гостиную, где главврач устроил свой кабинет, вошли офицеры бельгийской самокатной части. Их солдаты расположились в парке. Они отступали к Малой Гетте, передав свои позиции легкой моторизованной дивизии. Волей-неволей пришлось пригласить бельгийских офицеров к обеду. — Пожалуйте и вы, капитан… — Артиллерист козырнул.

Спустившись с крыльца, Кормейль с удивлением оглядывал этот романтический замок — высокие окна, широкий подъезд, серебристые ели, огромные деревья, лужайки вдоль пруда, на которых расположились бельгийцы со своими велосипедами, словно артисты мюзик-холла перед выступлением; солнечные лучи падали на потускневшие стальные рули и спицы колес. Но живописные группы солдат, сутолока, суматоха и какой-то странный характер, который носила вся эта картина, напоминавшая пикник, меньше привлекали внимание Пьера Кормейля, преподавателя истории и географии в лицее Жансон де Сальи, чем сам этот замок XVIII века. Весьма подходящая декорация для романов Шодерло де Лакло^[530]… Кому же принадлежит этот замок? Каким-нибудь богачам — буржуа или аристократам. Тут можно было бы устроить великолепный дом отдыха, думал он. С тех пор как Кормейль побывал в Крыму, у него появлялась такая мысль всякий раз, когда он видел исторические замки.

На Кормейля налетел спешивший куда-то молодой солдат с повязкой Красного креста на рукаве — рослый шатен с карими глазами, широкоплечий, как крестьянский парень, и с девичьи нежным цветом лица. Кормейль только было хотел буркнуть: «Поосторожнее, не видите, что ли?..», но, заметив, что солдат сразу залился румянцем, успокоился и, улыбаясь, сказал ему: — Скажите-ка, санитар, вы не знаете, чья эта миленькая дачка?

Солдат засмеялся такому определению и повторил: «Миленькая дачка?» — мотнув головой на зàмок. Потом объяснил: — Это замок барона Геккера — парижского банкира. У Геккеров есть еще вилла на Лазурном берегу, а сам Геккер связан с Земельным банком. — Кормейль усмехнулся про себя: скажите пожалуйста, какой осведомленный мальчик! Быстро все узнал. Забавно было, что солдат не называл его «господин капитан». — Наверно, студент-медик, а? Откуда ты знаешь членов правления всяких банков? — Кормейль чуть было не прибавил еще кое-что, но во-время прикусил язык: даже и в шутках нельзя показывать себя марксистом… Юноша опять покраснел и робко сказал: — В лицее Жансона… — Ах, вот что! Так ты меня знаешь? — Оказалось, что Жан де Монсэ учился не в том классе, где преподавал Кормейль, но один из его товарищей… д’Эгрфейль… — Ах, этот… — Учителю Кормейлю хорошо запомнился д’Эгрфейль, «королевский молодчик», который постоянно травил его. — Так вот д’Эгрфейль… Баронесса Геккер — его родственница… — Фу, как жарко! Жан был весь красный.

От светского разговора с лицеистом в солдатской форме Кормейлю все казалось совсем театральным, а тут еще на него наскочил лейтенант Гурден: конечно, он не собирается предъявлять счет господину капитану, только просит его дать одну-две расписочки для соответствующего оформления вопроса о довольствии артиллеристов… Но что это господину капитану вздумалось поставить свою батарею в непосредственной близости к медицинскому пункту?.. До чего же противный тип эта интендантская крыса. — Причем тут «вздумалось»? — оборвал его Кормейль. — Я выполняю приказ. Обращайтесь с претензиями в штаб дивизионной артиллерии. К тому же предполагается, что я вас защищаю…

Гурден язвительно захихикал: — Ну, мы видели, как вы защищаете. Вы что, стреляете по немецким самолетам из 75-миллиметровок?

— Батарея поставлена не для этого. С холма мы можем держать под огнем дорогу на Варемм… то есть на Тонгр…

— Самолетам дорога не нужна.

— Разумеется. Но, как вы могли сами убедиться, именно по этой дороге пришли сюда бельгийские самокатчики. А за ними по пятам нынче ночью или завтра утром может явиться неприятель…

От такого предположения Гурден весь сморщился. Очень неприятно думать, что немцы двинутся сюда… Конечно, про Гурдена уж никак не скажешь, что он недооценивает силы вермахта! Но все-таки, неужели могут допустить, чтобы немцы двинулись именно сюда?

Бывший ученик Жансоновского лицея тем временем исчез. Кормейль не знал, что этот юноша — брат «златоокой Роксоланы», как он называл Ивонну, с которой однажды он, к своему сожалению, крепко поспорил, — больше из-за Гайяра, чем из-за советско-германского пакта. И уже забыв о молодом солдате, Кормейль думал о том, что этот парк, этот дом с высокими покоями, эти залы с гобеленами^[531] или с росписью на стенах, вероятно, видели на своем веку много всяких солдат — войска союзных армий, казаков, и, может быть, здесь ночевал Наполеон или Блюхер^[532]… И нигде он с такой силой не чувствовал переплетения чего-то опереточного с трагическим. В прошлом году, на испанской границе, все было только трагедией. Кормейль поглядел на бельгийцев, на этих побежденных статистов, чистеньких, опрятных, белокурых, с голубыми фаянсовыми глазами… И так ясно вспомнился ему переход через испанскую границу, ужасный исход беженцев и отступавших республиканских солдат в синих куртках — те люди все смотрели назад, на родную землю, ожидая появления франкистов… То, что произошло там, подготовило то, что происходит здесь. Но кто мог тогда разобраться в этом?

Жан де Монсэ, отойдя от Кормейля, встретил Рауля Бланшара, который нес ведро воды, чтобы вымыть машину. — Знаешь, чуднò как! — сказал ему Жан. — Я тут, представь себе, встретил учителя из нашего лицея… — Рауль вежливо подтвердил, что это в самом деле чуднò. Он не знал, что учитель — тот самый человек, который перевел его через границу, к югу от Перпиньяна, в тот час, когда раненый Антонио хрипел на носилках в подвале, прислушиваясь к последним рыданиям своей родины.

Несмотря ни на что, обед прошел очень весело. Дворецкий барона Геккера распорядился накрыть на стол в большом зале с гобеленами; высокие окна трудно было затемнить как следует, поэтому электричества не зажигали — обедали при свечах, вставленных в канделябры с подвесками; обстановка была какая-то фантастическая и успокаивающая. Усадьба казалась мирным уголком. Уже не слышно было гуденья самолетов, круживших днем. Офицеры-бельгийцы проявляли некоторую сдержанность в разговорах, но были очень любезны. Оба артиллериста расхваливали вино, — надо сказать, что дворецкий выбрал для господ офицеров наилучшие, редкостные бордоские вина; особенно хороши были образцы тех старых вин, которые так долго выдерживались в погребе, что они из красных стали делаться лиловатыми, густыми и чуть-чуть отдавали гнильцой… Нигде не найдешь такого бордо, как в Бельгии. Капитан Кормейль рассказывал любопытные истории о прошлом Бордо. Представьте себе, что именно в этом краю, а вовсе не на Рейне воображение народа создало сказки о феях… именно на этой окраине Франции, где солнце чередуется с туманами, где вино стало источником многих поэтических сказаний — например, легенды о Гюоне Бордоском^[533], легенды о царстве фей со столицей Ла-Рошель, о сказочном рыцаре-волшебнике Обероне^[534], которого за Рейном превратили в зеленого карлика Оберона, когда он проник туда вместе с бордоскими виноградными лозами; все эти средневековые сказания по всему их складу чисто французские…

Бельгийские офицеры повествовали о своих злоключениях. Их часть стояла на берегу Малой Гетты, напротив Сен-Трона — почти напротив. Впрочем, этот участок, куда они отступили, отойдя от канала Альберта, должны были удерживать не бельгийцы, а англичане. Как так англичане? Ведь для них назначен участок перед Брюсселем! Командир бельгийской самокатной части вежливо объяснил, что так ему говорили танкисты из разведполка, которые их сменили, — легкая моторизованная дивизия должна была соединиться с правым флангом англичан именно на берегу Малой Гетты, около железнодорожного моста той ветки, что идет от Тирлемона… И как раз там танкисты встретились с отступавшими бельгийцами. Командир бельгийской самокатной части просит извинить его за смелость, но не его дело решать, кто обязан был защищать этот участок — англичане или французы. А его собственная часть три часа находилась под бомбежкой. Представляете себе, что это было? Три часа непрерывной бомбежки! Сорбен заявил, что он-то прекрасно представляет — ведь он был под Верденом, в Эпарже… О, с тех пор все очень изменилось!.. Артиллерия это одно, но авиация!.. Налетают, пикируют, и, знаете ли, такой гул, такой жуткий гул!.. Должно быть, они нарочно гудят, чтобы запугать людей…

Капитан Кормейль, на себе испытавший сегодня налет авиации, учтиво подтвердил, что это действительно невесело. Но Сорбен и Фенестр ясно дали понять бельгийцам, что в прошлую войну не бывало так, чтоб из-за трехчасовой бомбардировки оставляли позиции… Разговор угрожал принять язвительный характер. Давэн де Сессак счел нужным вмешаться: его обязанность — поддерживать дипломатические отношения с союзниками. Где думают ночевать артиллеристы? Предпочитают остаться на холме, около своих солдат? Напрасно, можно было бы устроиться в замке. Правда, после бомбардировки города водопровод испорчен и невозможно принять ванну, но все же у Геккеров комнаты для гостей очень комфортабельны. Мальчики — Монсэ, Морльер и другие — ночуют в чердачных помещениях. Пришлось подвергнуть взысканию одного из поваров: он произвел разведку в винном погребе и напился вдрызг. Давэн де Сессак заговорил о чести. — Мы ведь не мародеры. Вы же видите, как нас тут принимают, — и широким жестом он указал на портреты предков, канделябры, пустые бутылки, камчатную^[535] скатерть.

Если в замке Геккеров водятся привидения, нынче ночью им негде приткнуться. Разве только в левом крыле здания, куда, по указанию старой баронессы, снесли из всех комнат особо дорогую мебель и хрусталь, звенящий от малейшего толчка. Но под самой крышей, на чердаке, появились незваные гости, которые привезли с собой свои собственные призраки, июный санитар Жан де Монсэ спит, прижимая к груди украденную фотографию.

III

На потускневшее море, на дюны, раскинувшиеся за пляжем, откуда поспешно растекается к западу и к югу целый поток людей — обитатели вилл и пансионатов, отставные чиновники, женщины с детьми, гастролирующая театральная труппа, лавочники в своих фургонах, монахини на велосипедах, — спустился сумрак, настал вечер 11 мая 1940 года…

Вот уже вечер второго дня немецкого наступления. Далеко к северу от Брюгге, где песчаные волны дюн, засаженных лесом, мало-помалу переходят в пустыню, несут дозорную службу утомившиеся кавалеристы. Они, видимо, должны прикрывать от внезапного нападения с моря колонну войск, идущих в бой; прикрывать! — это с карабинами-то! В отряде капитана Бреа кавалеристы завидуют обогнавшим их товарищам — мотоциклистам разведотряда 1-го корпуса, сопровождающим броневики. А мы-то! Гарцуем на конях, как во Времена наполеоновских войн. Хоть бы проехать через Фьорн, Остенде, Бланкенберге — нас бы хорошо встретили. Нo куда там! Переправились через каналы и патрулируем в необозримых песках! Отсюда и моря-то не видно. Верно, мы здорово от него отошли. Целый день держали солдат в седлах: вот-вот двинемся дальше. Все извелись от нетерпении. Воинская часть маленькая, не очень пестрая по составу. Все одеты в форму спаги, хотя никто в колониях и не бывал; только один Карассо действительно из Алжира, да и тот чистейший француз… Сержанты и капралы, как и в Каркассоне, все из мобильной гвардии. Гильом сначала остерегался их, а потом привык. К тому же все они оказались придурковатыми. Например, сержант Пелленк, который все рассказывал, как их хотели «завлечь в забастовки». Он благоволил к Гильому Валье и даже сказал ему однажды в Дюнкерке: — У нас, говорят, есть один опасный парень: большевик. Как пo-твоему, уж не этот ли? — И он показал на парижанина, сутенера с Плас-Бланш, который часто ругал полицию, а стало быть… Около шести часов вечера, наконец, пустились снова в путь через пески. Куда? Никто не знал, что происходит. К вечеру у Гильома Валье пропала всякая охота вольтижировать для развлечения товарищей, как накануне, в первые часы похода. Кругом была весьма скучная, однообразная картина. Когда-то он получит теперь весточку о Мишлине, о маленьком Морисе?.. Слушай, а что-то прохладно становится… Лейтенант, подскакав к их взводу, указывает на темное пятно, появившееся впереди, и кричит что-то непонятное. Взвод стягивается к офицеру. — Смелей, кавалеристы! — патетически восклицает молодой лейтенант, тот самый, который почему-то краснел при упоминании об Остенде. — Наступает торжественная, историческая минута! Вот там, перед вами… — И, запутавшись, он умолкает. Тут бы нужны такие слова… ну вот, вроде наполеоновских, «пирамиды, сорок веков»^[536]… — Вон там ворота в Нидерланды! — И больше лейтенант ничего не мог сказать, захлебнувшись в приливе лиризма. Кавалеристы загудели. — Вон мы куда с тобой забрались, — шепчет Гильом и треплет по холке своего коня; бедняга с чего-то захромал.

Со вчерашнего дня армия генерала Жиро — 7-я армия — движется уже за рубежом, обозначенным на карте пунктиром. Орельен Лертилуа пронесся в своей легковой машине через позиции бельгийских войск, а за ним, разделяя общую судьбу, тряслись в грузовиках от самого Байеля его пехотинцы, поспешая за крупными моторизованными частями; ехали через Куртре и через Гент, а к концу дня стояли в Антверпене. В восемь часов вечера рота Орельена сделала привал в незнакомом краю, где смутно виднелись в сумерках песчаные неровные бугры, перерезавшие темные заросли вереска^[537], длинные ряды ветел^[538] и шелестящие тополя, которые отмечали деревни, разбросанные в лощинах, среди пашен, защищенных от наводнения плотинами. Здесь терялось чувство пространства, горизонт как будто был совсем близко, на расстоянии двух шагов; в этих пустынных ландах^[539] все сливалось в темную массу.

На бельгийском посту Орельен узнал кое-какие новости, но весьма неопределенные: Голландия, к которой приближались французские войска, будто бы почти вся уже была в руках неприятеля; рассказывали о парашютистах, о пятой колонне, передавали всякие фантастические слухи и как достоверный факт сообщали, что французы высадились на острове Вальхерен. Встречавшиеся на дорогах раненые говорили, что французы заняли город Бредà. — Это уже в Голландии, если не ошибаюсь? — Лейтенант де Беквиль с аппетитом ел бутерброд, — и где это он, спрашивается, раздобыл его?.. В приказах предписывалось идти на Марк и занять там позицию… При последних отблесках заката ничего нельзя было прочесть. — Освети-ка карту, Блезо… — Луч карманного фонарика скользит по устью Шельды, спускается вправо, пробегает по Кампину, пересекает границу… вот где позиция… 21-я дивизия подойдет к нам только через два-три дня.

Как трудно ориентироваться в незнакомой местности, через которую проходят войска, хотя у офицеров имеются карты, где длинными стрелками указаны назначенные маршруты! А когда настала тьма, стремительное передвижение армий в эту бессонную ночь приняло для его участников странный характер: одолевающая дремота, нелепые сомнения, мысль, что с минуты на минуту нарвешься на неприятеля, а потом вдруг охватывает какая-то беспричинная успокоенность и кажется, что несешься во мраке в беспредельных просторах. На дорогах и перекрестках разведчики проверяют путь, переговариваются, освещая электрическими фонариками надписи на дорожных столбах; неожиданно раздается грохот гусениц: танки движутся к месту боев. Или колонну вдруг останавливает артиллерийский обоз, приходится вступать в переговоры, просить разрешения проехать, и какой-нибудь майор вопит и ругается, не допуская даже мысли, чтобы посмели его обогнать.

Осторожнее! Эта дорога отведена для англичан. Горт прикрывает Брюссель, его войска вклинились между армиями генерала Жиро и генерала Бланшара. Во французских частях, находящихся в соседстве с англичанами, до смерти боятся сбиться с предписанного маршрута. 7-я армия движется севернее англичан, а 1-я — с юго-востока, и обе предпочли бы уклониться в сторону, только бы не попасть нечаянно на предназначенную для английской армии сеть дорог. Говорят, в секторе англичан дорожная полиция стреляет без предупреждения во всякого, кто заберется, куда ему не следует.

Огромная масса тыловых частей, находящаяся в движении, не знает, что происходит впереди, получает сведения только от первых раненых, которых направляют в города, От перепуганных беженцев и отступающих бельгийцев — не очень-то общительных. Есть ли впереди сплошной фронт или только раскинувшиеся веером отдельные занятые пункты, как у той, так и у другой стороны? Наверно, армии противников ищут друг друга в ночной тьме. Тревожные слухи о судьбе Маастрихта не выходят за пределы штаба 1-й армии. Драгуны и кирасиры, уже побывавшие под огнем, удивляются затишью, внезапно наступившему с закатом солнца в этих незнакомых лесах и долинах, и их не оставляет гнетущее чувство ненадежности. Все уже знают, что в потоке беженцев, среди бельгийского гражданского населения чуть не проскользнула подозрительная машина; ей приказали остановиться, но она хотела удрать, тогда ей преградили дорогу танком, и оказалось, что в ней ехало шесть немецких пехотинцев в военной форме… А идет ли за нами армия?

Всю ночь с 11-го на 12-е по дорогам Бельгии, как призраки, движутся во мраке люди, лошади, танки, грузовики, и, слыша сквозь сон гул и грохот, спящие в темных домах ворочаются на постелях. Сосредоточить главные силы армии оказалось нелегко. Генерал Бланшар отказался от переброски 1-й армии по железной дороге под прикрытием своиx механизированных авангардных частей: поезда — весьма уязвимая мишень для авиации. В глубоком ночном мраке движутся дивизии, даже во Франции, даже те, что стояли за Валансьеном, Бушеном, за Камбрэ. Североафриканские дивизии, направленные к Дилю, только еще подошли к пограничным постам Бельгии. В Оннене вдруг взяли один полк из этих дивизий и все-таки отправили его по железной дороге для спешной подготовки позиций, а другой полк повезли на грузовиках по маршруту, предназначенному для гужевого транспорта. Все остальные движутся в каком-то тумане усталости. Движутся в чужом, незнакомом краю бойцы марокканской дивизии, все еще полные впечатлений от восторженного приема, который оказали им бельгийские города; всё тут так непонятно этим рослым белозубым людям, смешливым и неразговорчивым, привыкшим к долгим переходам; встречаясь с ними на дорогах, беженцы удивляются гортанным возгласам и отрывочным словам, исходящим от этого невидимого во тьме войска. Тянутся конные повозки, мотоциклы, вереницы грузовиков. В гуще этого сумбура французские капралы начальственными окриками на ломаном арабском языке обрывают заунывную протяжную песню, которая доносится оттуда, где движутся высокие черные фигуры: бывшие пастухи с Атласских гор вспоминают о звездном небе родины. — Заткнись! Чего распелись! Не баранов своих пасете! — И все эти люди — те, кто изнемогает от усталости, и те, кто сохранил бодрость, — стрелки, зуавы, пехотинцы, ничего не знают, так же как и кавалеристы в авангарде, и люди, сидящие в танках… Надо проделать сто пятьдесят километров, чтобы достигнуть линии Вавр–Жамблу, уязвимого подступа к позиции Диль, — пять переходов, и если двигаться только по ночам, туда доберутся лишь на шестой день — шестой день войны… Люди идут, ничего не зная. Не знают, куда и почему идут. Не знают и того, что в серой легковой машине, которая проехала мимо их колонн, сидел генерал Бийотт, командующий группой армий, и бросил на них вопрошающий, тревожный взгляд. Он обогнал Североафриканскую пехотную дивизию, остановился среди марокканцев и задал вопрос молодому офицеру, кричавшему своим солдатам: балек, балек!^[540] Генерал задал вопрос о том, что непрестанно беспокоило его как командира: — Каково моральное состояние войск? — И с восторженным пылом двадцатилетнего юноши офицер, только что со школьной скамьи, ответил: — Превосходное, господин генерал! Тюльпан — на штыке, а в сердце — геройство! — Машина помчалась дальше, к Эш-ан-Рафай; генерал с некоторым удивлением повторяет: «Тюльпан на штыке…» Но надо спешить: обогнуть Жамблу и поскорее добраться до штаба генерала Приу, командующего кавалерийским корпусом, то есть подвижным авангардом армии Бланшара. Дороги набиты; колонны грузовиков то и дело вынуждены останавливаться: — Пропустить машину! — Что такое с Приу, просто непонятно! Он хочет все перевернуть! Утром через своего офицера связи он сделал генералу Бланшару, командующему 1-й армией, странное предложение: отказаться от плана Диль и отойти на Шельду. И командующий армией согласился с ним, телефонировал по этому поводу Бийотту, а Бийотт телефонировал Жоржу. Днем, в половине четвертого, из ставки генерала Жоржа в Ферте-су-Жуар Бийотту сообщили, что отказаться от плана Диль в самый разгар его выполнения невозможно. Как раз после этих телефонных разговоров к Жоржу неожиданно приехал Гамелен… О чем шел разговор между главнокомандующим французскими армиями и главнокомандующим армиями Северо-восточного фронта?

Тем временем в Боэне штаб армии Бланшара разрабатывал на бумаге указания. Торопитесь. Переброску войск можете вести и ночью и днем, переходы удвойте, отставших пусть по дороге подбирают грузовики… Именно поэтому часть Североафриканской пехотной дивизии, вопреки первоначальным приказам, отправили по железной дороге, а часть — автомобильным транспортом. Но в тот момент, когда африканские стрелки грузились в Оннене в машины, в Боэн прилетел почтовый голубь с депешей от генерала Приу: неприятель уже в Тонгре; немецкая авиация господствует в воздухе — ни одного французского самолета в небе; поэтому весьма гадательно, удержатся ли наши моторизованные авангарды до 16 мая на линии Вавр–Жамблу… Получив это сообщение, Бийотт в конце дня отправился в Валансьен уговаривать и убеждать — прежде всего генерала Бланшара, командующего 1-й армией: невозможно, имеется категорический приказ Жоржа… — невозможно! Наконец Бланшар сдается: хорошо, но надо убедить Приу. Пусть Бийотт не думает, что это легкое дело! У меня столько хлопот с другими генералами. Вот, например, генерал Ла Лоранси^[541], — я только что разговаривал с ним по телефону. Ему был дан приказ занять позицию Вавр–Жамблу… на левом берегу Диля, а также и за мостом, где шоссейная дорога переходит на правый берег и пересекает плато, возвышающееся над восточными подступами к позиции. Это ему не понравилось. Под тем предлогом, что сеть противотанковых заграждений системы Куэнте, возведенная на противоположном подъеме к плато, имеет широкие бреши, сделанные для нужд сельского хозяйства, он заявил, что не сможет удержаться на этой возвышенности и намерен укрепиться на Диле, а плато оставить… — Я ему сказал: имеется категорический приказ генерала Бийотта, занимайте плато… Однако, по мнению Ла Лоранси, командующий группой армий решает только вопросы стратегии; вопрос же о том, занять или не занимать плато, — это уж не стратегия, а тактика, и тут он, Ла Лоранси, сам себе хозяин! В конце концов я ему сказал: делайте, как хотите, но под вашу ответственность, да-с, — под вашу личную ответственность!

Итак, надо убедить Приу. Генерал Бийотт катит в темноте по дорогам, забитым войсками… Разумеется, сам он до немецкого наступления был против плана Диль. Да, впрочем, и генерал Жорж тоже… Но поскольку и Жорж и Гамелен в час нападения неприятеля на Бельгию решились принять план Диль и операция эта теперь осуществляется, — как же ее остановить? — Послушайте, Приу… — Генерал Приу, командир кавалерийского корпуса, оказывается, подумывает об отходе на Шельду ввиду медленной перегруппировки резервов его корпуса. — Вот вы, господин генерал, проезжали по этой местности, видели вы хоть намек на пресловутую линию Вавр–Намюр? Никаких укреплений! Бельгийцы все наврали. Где их противотанковые заграждения, где сооружения Куэнте? — Бийотт прерывает его: —Да, я знаю, Ла Лоранси жаловался Бланшару, что противотанковые заграждения поставлены на противоположном подъеме плато. Ну и что же? — Приу объясняет: эти заграждения мешают обстрелу, и если вы хотите вести эффективный огонь по противнику, то нужно расположить наши войска впереди, а не позади этой линии обороны! — Так вы, значит, согласны с Лоранси? — Какое мне дело до Лоранси! Позиции Диль не существует, кроме отрезка протяжением в каких-нибудь два километра около Перве, немного восточнее его: между Перве и вот этой деревней… Я нынче днем говорил с генералом Жюэном^[542]. — Генерал Жюэн не подчинен командиру кавалерийского корпуса. И не является его советчиком. Кстати сказать, побывав у вас, он посоветовался с генералом Эймом^[543], своим непосредственным начальником, и тот ему подтвердил приказ, данный генералом Бланшаром.

Мягко выражаясь, то что называется, обычные трения между господами генералами.

Одним словом, Бийотт хочет, чтобы войска держались на позициях, предусмотренных планом Диль. Ему удалось уговорить генерала Бланшара. — Надо только ускорить подтягивание резервов. Прикажите, чтобы в пехотных дивизиях удвоили переходы, там народ крепкий, выносливый… все эти африканцы — закаленные ребята… Я, знаете ли, встретил по дороге марокканцев генерала Мелье^[544]: в сердцах — геройство, на штыке — тюльпан!..

— Оглянитесь, посмотрите, генерал! — воскликнул Приу.

Позади них, с южной стороны, ширилось в небе багровое зарево. Ночные птицы метали огонь на Жамблу и Намюр. За этой огненной завесой находилась 9-я армия генерала Корапа. Она переправилась через Маас со всеми своими броневиками, моторизованной кавалерией, с полками спаги. В первый же вечер. По правде говоря, Корап хотел выждать со своей кавалерией у Мааса до Д2, как называли на стратегическом жаргоне 11 мая — второй день немецкого наступления. Но армия Хюнцигера, находившаяся южнее, на правом фланге, двинулась форсированным маршем и была уже около Либрамона, в самом сердце Арденн, к югу от леса св. Губерта^[545]. Между нею и северным ее соседом образовалась брешь. Чтобы ее заполнить, генерал Жорж в первый же день, около шести часов вечера, послал Корапу приказ перейти Маас. Генерал Корап во время войны с племенем риффов в Марокко^[546] не подчинился требованиям правительства и захватил в плен Абд-эль-Керима^[547], вопреки указаниям Теодора Стега^[548]. Но генерал Жорж — начальник Корапа, а спорить с начальством не полагается, не правда ли? Поэтому кавалерия генерала Корапа, две дивизии легкой кавалерии и одна бригада спаги были переброшены за Маас. В бригаде спаги — алжирский полк и марокканский полк. Учитель Устрик и крестьянин-виноградарь Пезе направлены были сюда из казарм Лаперин почти в то самое время, когда Гильома Валье послали с эскадроном капитана Бреа в район Дюнкерка. Устрика назначили к алжирцам, Пезе — к марокканцам. Встречались они редко. 10 мая оба полка, вступив в Бельгию через Пюсманж, стояли недалеко от Мааса в районе Монтерме, между Маасом и Семуа. Как раз взводу Пезе, которым командовал старый вояка из марокканского форта, поручено было держать связь с кавалерией Хюнцигера в легендарном лесу, близ аббатства св. Губерта.

За кавалеристами двигались к Арденнскому лесу самокатчики, артиллерия, команды саперов, связисты и всякого рода службы. Аббат Бломе, получивший в пятницу утром короткое письмецо от Жана, тоже направился к Арденнскому лесу в качестве сапера второго разряда одной из инженерных частей. С дивизией легкой кавалерии, оказавшейся теперь гораздо севернее двух полков спаги, от которых ее отделяла дивизия генерала д’Арраса^[549], аббат Бломе, ехавший на грузовике, прибыл к вечеру Д1 (первого дня немецкого наступления) в городок Марш на реке Ломм. Поместили его вместе с офицерами в монастыре бенедиктинцев. Он завел разговоры с благочестивыми отцами относительно леса св. Губерта, находившегося совсем близко, к югу от монастыря, — того самого леса, где еще реет ореол Христа-Оленя, сказавшего охотнику: «Не убий…»^[550] Выяснилось, что там до сих пор сохранился монастырь. На рассвете Д2 донесся отдаленный грохот: взрывали мосты на Урте. Аббат в это время копал минную лунку — саперы должны были заминировать железную дорогу и шоссе.

Аббат остановился на минутку и задумался: занимается он каким-то странным делом, а ведь всего лишь в полутора километрах стоит в лесу церковь романской архитектуры; так и не удастся ее осмотреть. Тут за ним пришли: его команду вызвали; оказалось, что бельгийцы промазали — не сумели как следует взорвать мосты. Саперам пришлось самим заканчивать эту неумело начатую работу и отгонять толпу беженцев, которые перебирались через Урт по наполовину провалившемуся мосту. Надо сказать, что нелегко было заставить их остановиться, но зато когда взрывом взметнуло в воздух столбы речной воды, снесло вокруг все домишки и к чорту полетели железные обломки моста, аббата охватила гордость, не соответствующая его сану, и тотчас небо, видимо, пожелало вернуть его к христианским чувствам: на правом берегу реки показались броневики и принялись обстреливать левый берег.

Именно здесь армия Корапа и попала в первый раз под огонь неприятеля. Она сразу остановилась, растянувшись вдоль реки Урт, от которой отошли бельгийцы, а грузовики разведотряда поползли назад, берегом Ломма, к югу от Марша, и наткнулись на другие немецкие броневики. До самого вечера шла перестрелка, обе стороны то искали противника, то убегали от него… В воздухе кружили самолеты: чьи? наши? Нет, мессершмиты, а под их защитой вдруг вылезли танки! Где же они прошли? Выше или ниже? Вряд ли их колонну задержала водная преграда. Откуда они явились? Спустились со стороны Льежа или прошли через непроходимые Арденны? Взорван был в свою очередь и мост около Марша, и когда саперы закончили эту работу, грузовики, увозившие саперный отряд аббата Бломе, рассеялись по лесу, а потом собрались в том городе, через который проезжали накануне: город со старинной башней — помнишь, аббат?.. Название ему Синьи-л’Аббе, да, тот самый, где расположился генерал, которого солдаты называют наш генерал, — славный человек, командир дивизии… такая же пешка на шахматной доске, не лучше их… Как он их встретил, когда они явились с рапортом!

Потом настала ночь, ночь, отделяющая Д2 от ДЗ. Дивизия все еще стоит за Маасом, как приказал Жорж. Хотя до оставленного французами Марша, помнится, меньше двадцати километров, никому и на ум не приходит, что, может быть, тут устанавливается фронт. Они ведь здесь с генералом, стало быть — в тылу. У всех только одна мысль: спать, спать, все равно где… В городе есть хорошие гостиницы, но они битком набиты, да и не про саперов писаны. Аббат Бломе вдруг проснулся, — проклятые зенитки! Но в небе светло, как днем. На фоне зарева город словно декорация в китайском театре теней; высоким черным силуэтом вырисовывается ратуша, где стоит генерал, и старая башня на площади, где испокон веков устраивали конскую ярмарку. Эх, разрази тебя гром! Всюду падают бомбы. Упадет — и сейчас же пожары. Все небо избороздили осветительными ракетами и мечут с него огонь, а то, глядишь, огонь поднимается с земли… это уж не похоже на христов ореол, засиявший вокруг ветвистых рогов оленя… А наши зенитки лают вокруг пожаров, как свора гончих. Уши раздирает пронзительный визг крылатых чудовищ, а вслед за ним грохочут взрывы… Вместо охоты святого Губерта — Апокалипсис^[551]… Аббат Бломе, примостившийся на жесткой скамье, повернулся на другой бок: — Ничего, господь милостив, — и поправил вещевой мешок в головах. — Владыка небесный, воззри на нас… — Аббат нащупал четки, обмотанные вокруг запястья, но не успел дотронуться до них, как снова уснул. Прости ему, господи, он так утомился, — взорвал нынче два моста, бежал под пулями, переносил изнуряющие громы и молнии гнева твоего… И сейчас, когда ты отвел свою десницу, в темных норах среди пожарищ аббат уснул крепким сном, восстанавливающим силы. Впрочем, и все заснули. Мы ведь между Ломмом и Маасом, с нами генерал, да и вообще ночью полагается спать…

И никто не знает, не может знать, что немного подальше, южнее, уже началось отступление: генерал д’Аррас, командир 1-й легкой кавалерийской дивизии, даже еще до того, как войска на его участке пришли в соприкосновение с неприятелем, вынужден был дать разведотрядам приказ прикрыть с юга правый его фланг, оголенный ввиду ухода спаги с позиций. Отступил тот полк спаги, которым командовал полковник Марк^[552]. Офицеры и солдаты были в большинстве своем люди весьма решительные. Почти все добровольцы. Закаленные в опасностях старые унтеры, служившие в Африке, молодые добровольцы-головорезы, которым нравилась живописная военная форма и арабские кони. Замешались в этот полк и папенькины сынки, любители спорта и приключений, и наемники колониальных войск, выпивохи, молодчики не очень строгой нравственности, но были тут алжирцы и марокканцы — совсем особая порода людей, поражавшая своей спокойной твердостью и чувством собственного достоинства, народ все рослый, терпеливый и крепкий… От них можно было ожидать многого. Но полковник Марк еще утром Д2, то есть тринадцать–четырнадцать часов назад, отдал приказ об отступлении, когда получил известие, что кавалерия Хюнцигера вырвалась вперед — до деревни Либрамон, так как полагала, что позицию защищают бельгийские войска, непроходимые Арденны и взорванные, как было обещано, мосты, — и кавалерия эта была смята немецкими танками вопреки всем предвидениям Высшего военного совета. И вот спаги — алжирцы и марокканцы, — ничего не зная и не понимая, беспечно двигались обратно к Семуа, в своих бурнусах, в плотно облегающих куртках, в касках, обвитых вуалью песочного цвета, все высокие, величавые, на породистых лошадях; вдоль их колонны шныряли юркие маленькие машины офицеров. И вдруг, когда этот спокойно отходивший полк в сумерках переправлялся через реку Семуа близ деревни Музев, продвигаясь по направлению к Сюньи, на него налетели немецкие авангардные части и смяли его. Взвод алжирцев, где Устрик оказался единственным европейцем, если не считать лейтенанта и сержанта (чему он был несказанно рад, потому что туземцы — народ безобидный в смысле политики, не то что другие… Пезе, который служил в другом полку — у марокканцев, говорил то же самое…), взвод этот отбился в лесу от своих, но потом, пробравшись берегом Семуа к западу, вверх по течению реки, соединился со своей частью около Лафоре. Спаги потеряли на востоке связь с кавалерией Хюнцигера…

Все это надо хорошенько себе представить. Настала ночь со второго на третий день, над войсками простерся мрак; на юге началось отступление, но его отраженная волна все ослабевала, перекатываясь сквозь армию Корапа к северу, так что эта отдаленная опасность не вызвала никакого движения армии Бланшара, находившейся за Намюром. На таком расстоянии большое тело не почувствовало, что огонь подбирается к его членам, оно лишь вяло шевелилось, как будто отгоняя мух, тревоживших его сон… В штабах выражали свое возмущение бельгийской армией: что это значит? Заверяли, будто на позиции Диль мы найдем организованную линию обороны, а вот нате вам… ничего, ровно ничего! Вы же видели… А между тем из ставки главнокомандующего подтверждают, что именно сюда, как и предвидели, будет направлен главный удар противника. Это, впрочем, и так совершенно ясно: недаром здесь сосредоточены лучшие наши моторизованные дивизии, наши отборные полки, современная военная техника, и сюда же спешат подтянуть основные силы… Ведь всегда считалось бесспорным положение, что в дуге Антверпен–Седан удар будет нанесен в разрыве Вавр–Намюр на позициях Диль: ринувшись через Голландию, немецкие войска выдохлись бы, а в люксембургском углу препятствием служат Арденны… Все попрежнему твердят, несмотря на сообщения (довольно еще смутные), что Арденны непроходимы для танков, — маршал Петэн сто раз это говорил…

Бельгийцы — вот где загвоздка! Они обязались задержать неприятеля, пока мы укрепляемся на позициях, — на это требовалось четыре дня и два дня арьергардных боев, которые должен был вести наш кавалерийский корпус… И что же! От Арлона до Льежа бельгийцы бросили позиции и удирают… Да-с, очень просто! Разрушение мостов они произвели так плохо, что это, повидимому, не останавливает немецкие танки. Что касается теории о непроходимости Арденн… Впрочем, не время сейчас спорить о теориях! А вот это уж бесспорно, что бельгийцы бросают свои позиции, решив, вероятно, что они свое сделали и могут уйти, очистив нам место. Бельгийские войска встречаешь повсюду — в полях, в лесах, на дорогах. Идут себе преспокойно, как будто меняют гарнизон. Даже не остановятся посмотреть, хорошо ли они взорвали укрепления. Даже и не подумают о том, чтобы задержать неприятеля, пострелять в него, потревожить. Ничего не делают. Они расходятся по домам. Встретятся с нами — молчат. И мы молчим. Что мы им можем сказать? У них свое командование. Ни они сами, ни их действия нас не касаются… Генерал Корап телефонирует военному губернатору Намюра… А тем временем вереницы светловолосых солдат с винтовкой на ремне уныло бредут по дорогам, просачиваясь ручейками между колоннами танков, танкеток, броневиков, которые все еще продвигаются за Маасом; но южнее, около Семуа, в этой сумятице уже заговорили пушки и началось отступление французов… Генерал Корап телефонирует бельгийскому генералу, который командует в Арденнах… Однако ни Корап, ни бельгиец не вправе ничего решать. Надо, чтобы сам Жорж обратился к высшему командованию бельгийских и английских войск, ибо военное сотрудничество с англичанами тоже требует совместного разрешения возникающих вопросов… и кроме того, некоторые бельгийские части сворачивают в английский сектор. Пока еще отношения с союзниками находятся в ведении Гамелена, а не генерала Жоржа. Нельзя было предвидеть, что уже на второй день (Д2) мы столкнемся с такими трудностями. Вот если бы мы могли остановить бельгийские войска, организовать их в опорных пунктах, командовать ими…

Где же, однако, Жорж? А чорт его знает! В Ферте-су-Жуар — в имении господ Бондон: он устроил в усадьбе свою штаб-квартиру и сидит там, в то время как Приу и Бийотт находятся за Жамблу и, жестикулируя, как две марионетки, спорят о позиции Диль и позиции Шельда. Накануне Д1 Жорж был убежден, что займет место Гамелена, станет настоящим, единственным главнокомандующим. Он знал, что Поль Рейно стоит за наступление и собирается вытряхнуть Гамелена… Но Гамелен все еще сидел на своем месте. Гамелен приехал к Жоржу в конце Д2 под предлогом важного дела: известить, что бельгийский король, который до сих пор из соображений военной тайны желал держать связь лишь непосредственно с Гамеленом, соглашается теперь, чтобы генералу Жоржу были переданы полномочия координировать действия союзных армий. Очевидно, Гамелен, не получив признания своего авторитета со стороны главы правительства, сделал великодушный жест — единственное, что ему оставалось сделать… А может, он полез в кусты, просто захотел свалить с себя ответственность, переложив ее на него, Жоржа? По той же самой причине он, Жорж, решил в свою очередь передать обременительные полномочия генералу Бийотту, командующему 1-й группой армий. Это, повидимому, удивило Гамелена. Он возразил, что генералу Бийотту пришлось бы очень трудно: четыре французских армии — от моря до Лонгюйна, — бельгийцы, англичане… Если, как это предполагается, Англия высадит более значительные силы, Горту неприлично будет подчиняться простому командующему группой армий… Жорж ответил на это, что англичане в настоящий момент действуют лишь в небольшом секторе, а чтобы облегчить обязанности Бийотта на юго-востоке, он, Жорж, сам будет руководить 2-й армией Хюнцигера.

Гамелен был недоволен, но в конце концов сдался: он пожелал только оставить за собой непосредственные сношения с голландцами, так как они менее опытны в военном деле, чем бельгийцы, и все еще проявляют чрезмерную щепетильность, которая объясняется их долгой привычкой к нейтралитету… В сущности, Гамелен готов был сделать Жиро, а не Бийотта главнокомандующим союзными войсками, включая и голландцев… Однако он отказался от этой мысли. Жорж думал, что все улажено. И вот вам, пожалуйста!.. Около десяти часов вечера ему принесли с обыкновенным сопроводительным отношением копию телеграммы Гамелена королю Леопольду! В телеграмме говорилось, что полномочия передаются ему, Жоржу. Что же это значит? Неужели так оно и останется? Жорж не доверяет Гамелену, считая его политиканом. Какую штуку выкинул: прислал в поздний час копию телеграммы, но не сообщил ответа на нее. И вообще никаких указаний ему, Жоржу. А ведь он, Жорж, командует вооруженными силами на территории от Дюнкерка до Женевы. И уже четыре месяца он, Жорж, является не заместителем Гамелена, а главнокомандующим наземными войсками Северо-восточного фронта. Гамелен верен себе! Если даже бельгийцы на бумаге подчинены мне, то каким же способом я могу отсюда командовать бельгийцами, которым предоставлено два участка — один впереди Горта, а второй — впереди Корапа и Бланшара. Бийотт — другое дело. У Бийотта окажется еще одна армия в его группе — вот и все… Но, может быть, еще не поздно? Что делать? Телефонировать в Венсен Гамелену? К чему? Жорж вызывает к телефону генерала Шампона^[553], представителя французского командования при Леопольде (телеграмма Гамелена дает ему на это право) и через Шампона просит, чтобы король назначил ему на ДЗ аудиенцию. Затем телеграммой назначает генералу Горту на следующее утро свидание у Бийотта… Ах, этот Гамелен! Если бы пришлось действовать через Гамелена, что получилось бы? — только волокита. И ведь Гамелен нынче вечером дал согласие на передачу полномочий Бийотту — значит…

Бийотт катит в автомобиле, возвращаясь из Эш-ан-Рафай. Бийотт размышляет. Конечно, Корапу не следовало переходить через Маас. Но этого потребовал Жорж. Надо подчиняться приказу. И здесь и на Диле. Бийотт обязан приглушить протесты своих подчиненных и заставить их осуществлять принятые планы, не заботясь о всяких мелочах. Придерживаться планов. К тому же, если Жорж бросил армию Корапа за Маас, то только потому, что Хюнцигер… И зачем это Хюнцигеру понадобилось вылезать вперед без прикрытия? А что же делает Жиро? Где он?

Жиро далеко, на севере, и требует подкреплений. Требует самолетов для бомбардировки Мурдайкского моста на подступах к Бреде. Он попытался попросить самолеты у англичан, своих соседей. Но поскольку вопрос о взаимоотношениях с англичанами еще не урегулирован… К тому же англичане ответили, что все их самолеты заняты в операции по минированию Рейна… в пресловутой операции «Ройял-Марин», из-за которой так живо спорили накануне норвежской экспедиции; «Ройял-Марин» — конек Черчилля. Как этот самый «Ройял» сейчас мешает генералу Жиро!

Жиро, Бланшар, Корап, Хюнцигер… Это имена-символы, они вызывают представление о людях, едущих в автомобилях по дорогам или сидящих в КП^[554] — в комнате с картами, с телефонами, с ординарцами, которые дремлют на скамьях, — их будят, чтобы послать с пакетом… Приходят штабные офицеры с расшифрованными телеграммами. Из КП отправляют приказ… или нет, не надо, — приказ не годится, его разрывают. А тем временем огромная машина, пущенная в ход, продолжает работать. Приказы могут то тут, то там остановить какое-нибудь действие, отвести какую-нибудь дивизию, но большой сложный механизм, который так долго монтировали, строя в течение нескольких месяцев всякие предположения, придумывая планы, маршруты, комбинированные маневры, — механизм этот еще работает в ночь с Д2 на Д3, кое-как осуществляет замыслы тех, кто пустил его в ход, кто теперь забывает о нем. Хюнцигер, Коран, Бланшар. Когда они думают друг о друге, то для них Бланшар, или Корап, или Хюнцигер являются воплощением определенных частей этой вооруженной массы, слепых, движущихся, как заводные игрушки в маленьких лавчонках на новогоднем базаре. Почему Хюнцигер зарвался? Следовало ли Корапу переходить через Маас? Где же Бланшар пришел в соприкосновение с противником? А потом все это они выражают зашифрованным языком: — Алло, алло! Фош? Говорит Наполеон… Бюжо просит передать вам… — А в эту ночь с Д2 на Д3 тысячи и тысячи людей с волдырями на ногах шагают по дороге, и лямки вещевых мешков режут им плечи… или же, качаясь от одолевающего их сна, трясутся в грузовиках, в автобусах, разрисованных пятнами камуфляжа, едут на вездеходах, ждут бесконечные часы, не имея права ни уснуть, ни двигаться дальше… или же не сводят глаз с белого овала на стенке машины, идущей впереди, или же сидят в башне грохочущего танка рядом с офицером, который, быть может, знает хоть место назначения… а тем временем перепутанные телефонные линии, телеграфные аппараты, на которых работают мобилизованные чиновники под охраной солдат, лениво поигрывающих штыком, телефонные провода, протянутые связистами по спящим полям, точно громадный невод для рыбной ловли, — вся эта огромная сеть гудит позывными, звенит звонками, передает противоречивые приказы начальников… Так что ж, англичане не хотят посылать свои самолеты на предмостное укрепление Бреды? Бросьте говорить об английских самолетах — где наши самолеты? Те, которые вступили в сражение, сбиты… У нас недостаточно истребителей… Так чего же вы ждете? Затребуйте. У кого? Группа армий Бийотта дала все, что у нее было, Жорж не распоряжается авиацией, и Гамелен тоже. За действия воздушных сил отвечает Вюильмен. Штаб Вюильмена в Жуаре. И вот Корап или Бланшар, например, должны обратиться к Бийотту, а тот обратится к Жоржу в Ферте-су-Жуар, а Жорж телефонирует в Венсен Гамелену, а Гамелен вызовет Жуар… словом, чтобы получить самолет, надо потратить пять часов… За пять часов объекты бомбардировки меняются!.. Вот если бы англичане…

Все перелагают друг на друга ответственность: идет война — война союзников, война генералов между собой. Военная игра, выражаясь языком Фридриха II^[555] и Бисмарка^[556], Kriegspiel^[557], в которой сражаются цветными карандашами, в которой сталкиваются противоположные концепции, — но ведут эту игру не для забавы, как вели ее раньше в доме на площади Инвалидов, в Высшем военном совете, когда генералы, набившие себе руку в этой игре, делали вывод, что Гитлер, перейдя в наступление, должен будет за отсутствием горючего остановиться со всеми своими танками, — нет, на этот раз игра идет трагическая и азартная, как в казино, которым служит Бельгия, захваченная неприятелем, замирающая в ожидании. Идет крупная военная игра. Вам угодно взять карту? Беру две, играю Диль… военная игра… не зевайте, так не играют… пешка, две пешки и ферзь, я уже в Бреде… военная игра… гамбит, я форсирую Маас… военная игра, волнующая этих выхоленных, гладко выбритых игроков в чистых воротничках, стариков с живыми глазами, которые столько учились для того, чтоб им можно было в эту ночь, как раз в эту ночь с Д2 на Д3, судить и рядить, критиковать друг друга, выдвигать свои предложения, делать ход пешкой от слона, нажимать на кнопку звонка, кричать в телефонную трубку: — Алло… «Галиени»? Никак не могу соединиться с «Клебером», такая нелепость! А по-моему, следовало бы активизировать резервы в направлении «Аристотеля»…

И Хюнцигер, в первый же вечер поставивший «крокодилов» — то есть 71-ю дивизию генерала Бодэ — в тыл 10-го корпуса (за исключением полка в Вандрессе), не передав их, однако, в распоряжение Грансара, вдруг решает в ночь с Д2 на Д3 передать их этому генералу; один день потерян, передвижение Бодэ займет два дня; Хюнцигер, как видно, не очень уверен, устоят ли дивизии Грансара, пока подоспеет Бодэ, но в случае, если Бодэ не поспеет вовремя, скажут, что виноват Грансар. Хюнцигер ведет, как говорится, свою личную игру. Но если переброска подкреплений задержится, — виноват будет именно Хюнцигер: ведь это по его приказанию «крокодилы» 10 мая простояли весь день в тылу. Чтобы за двое суток достигнуть переднего края, им нужно будет ночью сделать шестьдесят километров, а это значит требовать от них слишком многого… В первую ночь можно только собрать разбросанные группы, которые были заняты сооружением укреплений.

IV

Еще накануне можно было их удержать. Но в ночь со вторника на среду беглецы подтвердили панические слухи, и утром 12-го числа^[558] все гражданское население снялось с места. На телеги, на ручные тележки грузили мебель, перины, подушки. Вытащили из самых недр домов вещи, долгие годы дремавшие в тайниках частной жизни, и теперь с пепельно-серого неба на них сеялся мелкий дождь. Стариков и старух усаживали на узлы с мягкой рухлядью между лоханями, кастрюлями и клетками с птицами. Все возы двинулись по выбитой дороге на запад. — Куда это вы подались? — спросил Рауль Бланшар у высокого худого бельгийца, который тянул под уздцы лошадь; рядом с ним шла жена, толкая тачку, где вперемежку лежали стенные часы, подсвечники, кофейная мельница. — Во Францию, стало быть, — ответил бельгиец. Рауль остановил машину у въезда на главную улицу — он возвращался из замка Геккеров, вез оттуда Жана де Монсэ и двух санитаров. С тревогой глядя на начавшееся переселение, он повторил про себя: «Во Францию». Было около восьми часов утра.

Вслед за машиной Рауля ехала вторая санитарная машина, где рядом с шофером сидел лейтенант Блаз, а среди носилок — Алэн Морльер. Блаз выскочил из кабины и засуетился. От подошедшего к нему штабного офицера он узнал, что со вчерашнего вечера здесь находится командир дивизии генерал Гревиль, расположившийся в конце деревни. Задержаны два-три подозрительных субъекта; они распространяли слухи, что подходят немцы, поэтому все жители и дали тягу. Сколько ни говори, не убедить их. Удирают со всем своим барахлом. Ну, в конце концов, если они вбили себе это в голову, пусть их. Генерал сейчас занят, понемножку нажимает на шпионов. На шпионов? Ну да — на тех мерзавцев, которых арестовали. Так… Морльер, голубчик, отправляйтесь-ка поскорее с санитарами на пункт. Партюрье, должно быть, приходится туго, если появились раненые… Я сейчас приду к вам, только доложусь генералу.

Почему же в школе, где помощник фармацевта Партюрье развернул перевязочный пункт, могли бы оказаться раненые? Ведь неприятель еще за каналом Альберта — значит, в пятидесяти километрах отсюда, — удивляется Алэн Морльер. — И даже с гаком, — подтверждает Жан де Монсэ. У дверей школы стоит Манак; завидев Рауля, он машет ему рукой. Старуха, решившая не уходить из деревни, сварила им кофе. В такую промозглую сырость неплохо выпить чего-нибудь горячего.

Помощник фармацевта Партюрье очень огорчился, узнав от Жана и Алэна (с запозданием на один день) о смерти курсанта Ла Мартельера. — Тот самый, которого мы встретили в Суаньи? Ах ты, господи! Такой славный парень!.. А как у нас? Все приехали? Где дивизионный санотряд? — Да, все приехали. Санотряд расположился в замке. Поставили палатку для операционной — на случай, если будет много раненых. — Почему же будет много раненых? Ведь боши еще за сто километров? — Ну, уж не знаю… вчера в оранжерее нехватало места.

Как бы в ответ на недоумение Морльера, слышится гул самолета. Он пикирует на деревню. Сбросил три бомбы. Все, кто был на улице, мигом распластались на земле, — видны только зады и спины. Затрещал пулемет. Бомбардировщик скрылся. Две бомбы упали в стороне от деревни, в поле; третья попала в чью-то брошенную лачугу, и она запылала. Вокруг собралась толпа зрителей. Теперь писаря из штаба дивизии строят из себя храбрецов, но стоит лишь посмотреть на них, сразу видно, что эти храбрецы сейчас только отпраздновали труса, — у них у всех колени запачканы грязью…

На большом квадратном дворе фермы, где находится штаб, бушует генерал Гревиль. Когда доктор Блаз явился туда, ему тоже попало: — Ну-с, доктор, вы зачем пожаловали? Ваше место на перевязочном пункте, а вовсе не здесь. И вот что: пришлите мне своих людей — всех, кто свободен. Надо вырыть здесьубежище.

— Но, господин генерал, мне санитары понадобятся, если будут раненые.

— Когда они еще будут, да и будут ли! Прислать сюда ваших людей, слышите? Мне надо вырыть во дворе убежище. Лентяев не присылать. Раненые!.. Скажите пожалуйста, у него будут раненые. Откуда? Немцы еще на канале Альберта…

Должно быть, и в самом деле остановимся здесь, раз генерал дал приказ вырыть убежище. На камни мощеного двора набросали груду кирок и ломов. Попробуй копни тут. Весело, нечего сказать! Все принимаются за работу. Пришлось послать и санитаров и Манака… Рауль был занят — осматривал свою машину. Монсэ и Морльер на всякий случай дежурили в школе. Санитары тихонько ворчали: землю копать не наше дело. Небось, студентов не посылают на работы.

— Удивительное дело! — говорит Блаз фармацевту Партюрье. — В санотряде мне объяснили, что здесь проходит передний край. А между тем танки еще стоят в резерве, кроме разведотряда… А легкие моторизованные части ушли вперед… вчера днем они нас обогнали… Однако по всему видно, что как раз в этих местах немецкая армия собирается нанести удар. По словам Давэна де Сессак, наши должны защищать брешь между Дилем и Маасом… но настоящая линия фронта организуется позади нас, на дороге Вавр–Намюр, и наши части должны только задержать противника…

— Как? Отсюда придется отступать?

— При вступлении в Бельгию мы получили приказ держаться на передовых позициях два дня, а потом отойти на линию фронта, которую организует, кажется, САПД…

— Что это такое — САПД?

— Ну, Североафриканская пехотная дивизия, разумеется! — Блаз был согласен с Партюрье: странный способ поднимать боевой дух и странный способ вести наступление — заранее говорить людям: занимайте позицию, но помните, что вы должны ее оставить… — Так как же? Какие части находятся между нами и каналом Альберта? Легкая моторизованная дивизия? Это, пожалуй, не очень внушительно… Смотрите, чья это машина катит сюда?.. — Из машины, остановившейся около школы, вылез полковник медицинской службы. Вот чорт принес! Сам начальник дивсанчасти Ламиран! Доктор Ламиран был ниже среднего роста, с круглыми плечами и короткой шеей, с черными седеющими усами; необыкновенно решительные движения придавали ему вид автомата. Для проформы он осмотрел перевязочный пункт, задал со скучающим видом два-три вопроса. Как у вас с имуществом? В чем-нибудь есть нехватка? Если чего недостает — сообщите. Удовлетворим немедленно. Медикаментов у нас уйма; просто даже нелепо таскать их с собой по дорогам. Вы знаете, куда эвакуировать раненых? Прекрасно. Раненых у вас сейчас нет? Хорошо. В случае переполнения можете по своей инициативе, минуя дивсанотряд, везти раненых прямо во Флерюс. Поняли?

— Но откуда же могут быть раненые, если противник находится на канале Альберта?

Дивизионный врач так и подскочил: кто вам сказал? Да немцы в семи километрах отсюда. А может быть, уже и ближе… Блаз и Партюрье чуть-чуть побледнели. Доктор Ламиран засмеялся: что, струхнули немножко? Но какой же это осел сказал вам?.. Да, видите ли… генерал говорил… А четверть часа назад он приказал вырыть убежище во дворе фермы: тут, очевидно, должна быть позиция.

Ламиран пожал плечами: — Ну, видите ли, генерал Гревиль… Я-то давно его знаю… Он мог и нарочно это приказать, чтобы никто не думал, что противник подходит… Это весьма доблестный офицер… но методы его несколько парадоксальны… Слушайте, Блаз, хотите сами убедиться? Садитесь со мной в машину. Я вас повезу посмотреть позиции. Со мной в машине мой помощник — Варнэ. Знаете его? — У лейтенанта Варнэ, рослого малого, вид был строгий и унылый, что до некоторой степени объяснялось размерами его носа, столь мизерными, что обладателю его как будто даже трудно было дышать. Блаз сидел рядом с лейтенантом, а Ламиран на переднем месте, в кабине водителя. Машина взяла с места рывком, словно оторвалась от земли, и казалось, что у нее такие же движения автомата, как у самого дивизионного врача. — Я, право, не понимаю… — сказал Блаз. — Ведь на Большой Гетте, в усадьбе Геккеров, наш санотряд поставил палатку для операционной… А если противник так близко…

Это замечание оказало любопытное действие на лейтенанта Варнэ: он засмеялся в нос тоненьким смешком. Ламиран объяснил, что военный врач всегда должен быть на переднем крае, должен разведывать те позиции, где могут быть раненые, знать, куда надо послать санитаров с носилками, быть готовым ко всяким случайностям. — И вообще, санотряд должен показать себя, дорогой мой! Пора рассеять нелепые сказки… — Дорога извивалась между такими высокими откосами, что, казалось, едешь по дну оврага. Если боши так близко, почему же не слышно пушек? — Это война не обычного типа, — сказал полковник. — Вы знаете, что мы перехватили неприятельские сообщения по радио? Да-с, так вот, немцев поражает, что наша армия не применяет маскировки… Они передают по всем направлениям, что французские войска наступают без маскировки… Мы не применяем маскировки, а они сообщают об этом в открытую, словно хотят дать нам совет! Зато они сами, судя по первым донесениям нашего кавалерийского корпуса, похожи на солдат Макдуфа^[559], — помните «Макбета»? Все замаскированы ветвями, листьями, машины превращены в беседки, обвитые зеленью…

Теперь вдали уже слышались выстрелы. Въехали в какую-то деревню и натолкнулись на заграждение, из-за которого выскочили вооруженные люди. Машина остановилась. Ламиран поговорил с бельгийцами, защищавшими опорный пункт. Помогая пояснению жестами, они показали, какой дорогой ехать. В следующем селении, которое перерезала речка, перегороженная мельничной плотиной, стояли в засаде французы. Немного подальше, в пустом помещении брошенного кабачка, где над входом висела традиционная высохшая ветка, офицеры допрашивали пленного — белесого юнца в светлозеленой военной форме. Это был первый немец, которого увидел Блаз: — Совсем мальчишка, — сказал Блаз, — ему и двадцати нет.

Ламиран подтолкнул Блаза к машине: — Едем дальше. — Он надеялся разыскать в указанной ему деревне своего зятя, драгуна. Но когда они уже приближались к этой деревне и она вот-вот должна была показаться, навстречу им по дороге загромыхал танк В-40 и остановил их. Офицер-танкист крикнул полковнику, что дальше ехать нельзя; будто в подтверждение его слов с пронзительным визгом пролетел небольшой снаряд и разорвался неподалеку, ударившись о дерево, которое, как человек, раненный в живот, вдруг перегнулось и упало, уронив на дорогу свою зеленокудрую голову. Пока водитель маневрировал, чтобы объехать ствол, загородивший путь, подбежали солдаты, размахивая руками: — Стой! — Принесли на носилках раненого, с грехом пополам усадили его между Блазом и лейтенантом Варнэ. Ранение было не тяжелое, но ходить раненый не мог — осколок попал в ногу, и сквозь тряпку, которой была перевязана нога (повидимому, это была обмотка), просачивалась темнокрасная кровь. — Ему сделают перевязку у вас на пункте, Блаз… — Эта работа досталась Жану де Монсэ.

— Твой первый раненый… — сказал Блаз. — А я сейчас видел первого боша…

Однако для Жана де Монсэ это был не первый раненый. Вчера он уже делал перевязки в замке Геккеров… А здесь, в деревне, только что вытащили из горевшей лачуги ребенка и собаку. Собака выла диким воем. Ее прикончили. А ребенок уже умер. Вот посмотрите…

— Может быть, закусим? — сказал полковник Ламиран. — Слушайте, вы бы хоть простыней прикрыли этого несчастного малыша!

Действительно, на маленький обгоревший трупик было страшно смотреть. — Может быть, похоронить его? — спросил Рауль. Он уже видел такие картины в Испании. — Тогда и простыня не понадобится. — На черной классной доске так и осталась написанная мелом фраза, каллиграфически выведенная рукой учителя: Чтобы научиться командовать, надо уметь повиноваться.

— У меня в машине есть консервы. Варнэ, будьте так любезны…

Жан де Монсэ отвел глаза, хотя от голода у него сосало под ложечкой. Глупые предрассудки. Пора бы понять, что старые мерки здесь не годятся. Ведь дивизионный врач пользовался репутацией весьма гуманного офицера. Вдалеке слышались глухие взрывы. Что это? Бомбы или пушки? — Бомбы, — сказал Рауль. — Должно быть, бомбят внизу, в долине. — Ламирану не терпелось поехать туда, поглядеть. Вот чудак! Все смотрели вслед его машине.

Прошло полчаса; Манак, вернувшийся из наряда по сооружению убежища, возился с мотором своей машины. Партюрье, Жан и Алэн сидели на партах и оживленно болтали, словно школьники в отсутствие учителя. Близкая опасность действовала возбуждающе, как вино. Что же все это значит, в конце концов? Повидимому, немцы перешли через канал; Льеж, наверно, взят, хотя форты еще держатся. Но теперь все пойдет не так, как в четырнадцатом году, совсем по-другому. У нас теперь тоже есть танки! Как ты думаешь, дивизия выстоит? А помнишь, Алэн, что рассказывали в Конде солдаты-танкисты? В пивной это было, помнишь? А ваше мнение, господин начальник?

Вернулся Блаз. Что, привезли раненых? Нет. Но сейчас дивизионный врач на обратном пути велел передать, что одна небольшая часть отошла к соседней деревне, к востоку от нашей, и у нее есть раненые, — надо выделить туда перевязочный пункт. Партюрье вскочил: — Я поеду… — Хорошо. Возьмете две машины; водители — Манак и Рауль (даже Блаз привык называть Бланшара просто Рауль: чтобы не спутать с Бланшаром, командующим армией, — говорил он). Еще поедут два санитара и ты, сынок (это относилось к Жану).

Алэн побледнел: — А как же я?..

— Ты останешься со мной.

Алэн с болью в сердце смотрел, как его товарищ уезжает с Партюрье.

— Морльер, это что такое? Злишься?

И Блаз, насмешливо улыбаясь, побросал в корзину пакеты с перевязочным материалом, которые Алэн разложил на парте, чтобы было похоже, что тут действительно перевязочный пункт. Нет, Алэн не злился. Но ведь Жан и Партюрье отправились на передний край, и он чувствовал себя «окопавшимся в тылу».

Начался проливной дождь. — В следующий раз, голубчик, будет твоя очередь, — ласково сказал лейтенант медицинской службы Блаз.

* * *

С самого утра противник, двигаясь от Тонгра и Льежа, наступал на тот рубеж, который протянулся между двумя речками — Малая Гетта и Меэнь, то есть вел наступление восточнее и в обход того клина, в который выдвинулась часть моторизованной кавалерийской дивизии, стремясь установить связь с англичанами. Разведполк все еще держался в тридцати километрах в направлении Тонгра, мешая продвижению неприятельских броневиков, но около семи часов утра первые немецкие танки поползли на ту деревню, которую оборонял лейтенант де Версиньи с двадцатью танками В-40 (из танковой части Жильсон-Кенеля) и с отрядом пехоты. В течение трех часов драгуны вели пулеметный огонь из укрытия, которым служил им плодовый сад. Немцы думали взять их в обход, но натолкнулись на наши танки. И тут 37-миллиметровая пушка показала, как хорошо она справляется с вражескими танками. Да что поделаешь! Танков оказалось по меньшей мере пятьдесят, — как же было выстоять против них, даже при поддержке двух артиллерийских батарей, стоявших по обе стороны долины. Тем более, что около десяти часов немцы пустили в ход тяжелые танки… Лейтенант де Версиньи со своим танком «Шенонсо»^[560] держал оборону с правой стороны деревни. Из 37-миллиметровки, установленной в башне, он подбил три немецкие машины. Танки его роты— «Амбуаз», «Блуа», «Шинон» и «Шамбор» перегруппировались, но неприятель ринулся на деревню, где из-за цветущих плодовых деревьев, словно на фоне японских ширм, вылетали вспышки огня. Накануне Версиньи не спал всю ночь. Отряд его стоял на опушке рощицы, которую теперь пришлось оставить; всю ночь, не смыкая глаз, они стерегли в темноте дорогу, а на рассвете угроза стала действительностью. Усталость как рукой сняло; теперь было только одно: решимость не оголять правый фланг.

Танк противника, переползавший овраг, лейтенант встретил снарядом, и танк как-то смешно увяз в тридцати метрах от деревни; как чортик из коробочки, из него выскочил немец, кто-то выстрелом из-за деревьев сбил его, точно картонную мишень. Версиньи увидел, как он подогнул колени и опрокинулся около танка. Тогда Версиньи подумал о своем собственном водителе. Не о себе самом. Провел рукой по лицу: придется умереть небритым. А умереть, конечно, придется. Крикнул в телефон, танк повернул, выполняя приказ. Как странно: будто зрячий отдает команду несущему его слепому. Вслед за танком лейтенанта движется весь отряд — «Шинон», «Блуа», «Амбуаз»… В «Шамборе», который идет слева, — сержант Вантру, противная морда, но храбрый парень…

Лейтенант Версиньи обливается пóтом… Как сильно пахнет кожей, ремешок шлема давит на подбородок… Лейтенанту вспомнились рассказы о средневековых битвах: после героических схваток рыцари снимали свои латы, оставлявшие следы ржавчины, и в замках девичьи руки отмывали ее. Версиньи усмехается. Вот спрятан человек в башне, как мозг в черепной коробке; движется на спине своего зверюги, словно те птицы, что живут на голове буйвола… Чорт! Немецкий танк зашел с тыла… танк Вантру выведен из строя. Вантру пытается вылезти из башни, но падает головой на край люка, — должно быть, пуля попала в затылок… Поражен мозг «Шамбора», и танк мечется из стороны в сторону… Немецкий танк ползет теперь между Версиньи и мертвым Вантру…

Около одиннадцати часов утра Партюрье остановился на левом берегу Малой Гетты в селе, раскинувшемся на склоне холма, между плодовых деревьев, еще без листьев, и когда Жан с санитаром оборудовали для перевязочного пункта сарай, стоявший за кустами сирени, сразу потянулись раненые драгуны, — те, которые еще были в силах добраться сюда, к своим товарищам, охранявшим дорогу. По сообщениям раненых, их часть еще удерживала в танковом бою свой опорный пункт, то есть деревню, находящуюся в трех километрах впереди. Только вот их собственный перевязочный пункт, с врачами и санитарами, куда им велели идти, оказался отрезанным от деревни колонной неприятельских танков. Четверть часа назад на дороге они встретили машину дивизионного врача… да, да, дивизионный все еще разъезжает на переднем крае… Он-то и обнаружил раненых, а потом велел передать Блазу, чтобы выслали сюда перевязочный пункт…

Дождь перестал, над землей поднимается утренний туман. Жан промывает спиртом рану на плече своего пациента. Сквозь широко распахнутую дверь свет падает на военную одежду защитного цвета, на снятое оружие… Делать здесь перевязки не то, что в госпитале. Хватит ли бинтов, чтобы наложить колосовидную повязку?^[561] — Оставь ты это, — сказал Партюрье. — Сделай обыкновенную, только потуже, и подвесь руку на косынке. Я пошлю сейчас машину Манака прямо в санотряд, не стоит им заезжать к Блазу… — За дверью сарая растут кусты сирени. Они напоминают о восторженной встрече, которую позавчера бельгийцы оказали французам. Странно. Даже не верится. Жану кажется, что он где-то далеко-далеко, на краю пустынной страны, которую вдруг взяли и выпотрошили, словно курицу. Один из раненых рассказывает о немецкой атаке. Капитана, командовавшего танковым подразделением, почти сразу же убили. Девять наших танков взлетело на воздух… Но неприятель все-таки не смеет войти в деревню… И в ней еще остались раненые, которых не могли подобрать… они кое-как дотащились до брошенных домов, лежат у стен.

Вдали бухают пушки, слабо доносится треск пулеметных очередей… Дощатые стены сарая сотрясаются от залпов соседней батареи. Раненых, которым сделали перевязки, усаживают в машину Манака.

Рауль говорит: — А другие? Те, что в деревне?

Партюрье делает уклончивый жест: что же можно сделать? Надо оставаться тут, ждать тех, кому удастся выбраться… Жан поднимает глаза на Партюрье — он и сам не знает, что же можно сделать. — А если попробовать? — тихонько говорит Рауль Бланшар. — Я бы поехал… Разрешите? — Партюрье мнется. На этот счет не было приказа. Блаз велел, чтобы тут остановились. Около сарая ветер колышет ветви сирени, с мокрых листьев каплет вода. Но дождь перестал. Что же это происходит в душе у Жана? Зачем это ему понадобилось?.. Он чувствует, что у него горят щеки. — Господин доктор!.. — Партюрье смотрит на него. Объяснений не требуется. — Ладно, поезжайте.

Но как только машина отъехала, Партюрье начинает терзаться… Зачем он дал разрешение?… Вдруг с Жаном что-нибудь случится!.. Почему же именно с Жаном? Значит, судьба Рауля ему безразлична? Нет, нет, командир должен научиться не делать различия между людьми, которых он посылает с опасным заданием. И Партюрье стало стыдно: он хорошо знает, что жизнь Жана де Монсэ ему дороже, потому что Жан славный паренек, с которым можно поговорить, человек из той же среды, что и сам Партюрье, тогда как Рауль… Но ведь Рауль семейный, у него маленький сынишка, мне это говорил Монсэ.

А тем временем санитарная машина быстро катила узкой проселочной дорогой. Она проехала мимо группы мотоциклистов, которые, отступив к околице какой-то деревушки, поставили в стороне свои трескучие машины и обстреливали дорогу продольным огнем из ручных пулеметов. Подальше санитарная машина миновала броневик, спрятанный в кустах у обочины дороги. Как будто наступило затишье. Только изредка слышался хриплый лай орудий. Деревья, которые со стороны долины были уже оголены взрывной волной, все-таки скрывали грязную дорогу. Узкая долина расширилась, показалось первое крупное селение, вокруг — маленькие фермы… Из засады выскочили драгуны. Увидели на машине красный крест и, махнув рукой, сказали: ладно, проезжайте! В их ворчливом тоне слышались и презрение и ласка. Проехали еще немного. Небольшой подъем… впереди только небо да горбатая верхушка холма. — Стой! — сказал Жан. Дорога вдруг повернула, начался спуск, и метров триста пришлось двигаться по открытому месту, а дальше была, очевидно, деревня: между яблонями, осыпанными белым цветом, мелькали крыши. Перед первыми же домиками опрокинутый танк… наш танк.

Тишина сырого утра; с земли поднимается пар. На опустевшем поле вдруг замычала корова и побежала к людям. Перескочив через канаву на дорогу, она подошла к санитарной машине и стала тереться о нее плечом. Жан увидел ее молящие глаза. Рауль ругнулся. — Эх, томится бедняга, — сказал он. — Надо бы ее подоить, да некогда… — И он рывком пустил машину к деревне. Как странно: все происходившее как будто говорило с Жаном на чужом языке, а Рауль все сразу понимал… Может быть, это язык Испании?.. Рауль все понимал раньше Жана и переводил ему.

В деревне было пусто. В пятистах метрах от нее, с двух сторон, палили батареи. Пехота оставила селение уже час тому назад, а танки, одиннадцать французских танков, валялись на земле… разбитые, обгоревшие. Все танкисты были мертвы — одни были убиты в башне, другие — когда соскочили на землю. У порога одного домика лежал труп водителя. Стены домика разворочены: должно быть, в него врезался танк убитого. Дома тут были не из камня, рушились легко. Жан вылез из машины. Он с каким-то страхом дотрагивался до этих мертвых тел. В клинике он немало видел покойников, но тут было совсем другое. Так жутко переворачивать тело молодого сильного человека, который как будто спит, скорчившись в неудобной позе, приподнимаешь, а он опять падает на землю, и вдруг видишь его лицо… Нашли десять мертвых, решили не подбирать их… а что если тут есть живые? И надо спешить, немцы того и гляди ворвутся в деревню. Как-то даже неестественно, что они еще не вошли. Может быть, ждут подкрепления. Если со стороны Юи или Варемма подойдет новая колонна, теперь уж некому ее остановить.

Под белыми шатрами яблонь что-то зашевелилось. Может быть, кошка? Они подошли. Но с этой стороны изгородь была слишком высокая. Рауль крикнул: — Стой тут! Я пойду… — и побежал в обход. Жан думал о том, что оставил фотографию Сесиль в своем вещевом мешке, на перевязочном пункте Блаза. Алэн захватит мои вещи, успокоил он себя… Пожалуй, неуместно было думать об этом в брошенной деревне среди мертвых тел и разбитых танков. Послышался голос Рауля. Жан побежал и на полпути они встретились. Рауль нес на спине раненого; тот стонал, голова его бессильно моталась из стороны в сторону. Хотя Рауль был очень силен, он совсем изнемог под тяжестью своей ноши.

— Ты, брат, еще не знаешь, каким тяжелым делается человек, когда ему больно.

У Рауля лицо было испачкано кровью раненого. Куда тот был ранен? Перед тем как втащить его в машину, с него сняли кожаный шлем, и тогда Жан узнал: это был танкист, которого он видел в Конде на Шельде в офицерской столовой, когда принес туда однажды пакет Блазу. Тот самый высокий лейтенант, у которого как будто совсем не было подбородка. Раненый хрипел. Должно быть, у него была проломлена грудная клетка, а кроме того, перебиты ноги. Носилки вдвинули в машину. Жан мог только наложить на обе ноги выше колена жгут, — перевязку сделают потом, на пункте. В другом конце деревни разорвался снаряд. Противник открыл огонь, бил по этой пустыне и по этим мертвым. Мешкать было нельзя.

Лейтенант де Версиньи чувствовал, что его везут куда-то; у него уже не было сил стонать от боли; лежа на носилках в машине с закрытыми дверцами, он сосредоточил последние остатки сил на мысли о рапорте, который он должен представить… «Шенонсо» пылал, когда он выскочил из башни… ему удалось вытащить водителя, но как раз тут бедняге пробило голову, так же как Вантру… Лейтенант де Версиньи задыхается, повернуться он не может… и все его преследует странная мысль: придется умереть небритым. Но как же умереть, не отправив рапорта!.. Он видел, как капитан… капитана убили первым… боевой порядок был нарушен, но взводы снова перестроились… На «Шамборе» был Вантру… Я хорошо знал, что Вантру, несмотря на свои взгляды… Вантру… Лейтенант де Версиньи не хочет умереть, не отправив рапорта… сказать хоть этим людям, которые подобрали его… все застилает туман… в глазах темно… машина все катит… боль, нестерпимая боль… толчки… Лейтенанту де Версиньи мучительно жаль Вантру и своего убитого водителя, а еще больше терзает его мысль о потерянном танке, оставшемся на поле боя… Но он подаст рапорт: скажет, что успел снять кожух и разбить кувалдой мотор… и как раз в эту минуту… Ах, гадины! раздробили мне ногу… холод какой, отчего так холодно?.. И вдруг все исчезло, все затопила боль…

Жан и Рауль выпрыгнули из кабины около маленького сарая за кустами мокрой иззябшей сирени. Партюрье вышел, чтобы им помочь. Отперли заднюю дверцу машины, вытащили носилки. Лейтенант де Версиньи лежал, запрокинув лицо со скошенным подбородком, как будто смотрел на сирень, на небо… На щеках его отросла синеватая щетина, рот был раскрыт…

— Что же вы мне мертвого привезли? — сказал Партюрье.

Лейтенанту де Версиньи не придется послать рапорт, не продиктует он свое предложение представить сержанта Вантру к награде — сержанта Вантру, в котором он еще вчера видел воплощение всего самого ненавистного… В кармане у лейтенанта лежит фотография: ее высочество графиня Парижская. Партюрье смотрит на мертвого — это тот самый офицер, у которого было собственное мнение о том, как нашивать значки танкиста на воротник мундира. Он возмущался тогда в офицерской столовой легкомысленными разговорами этого лейтенанта и его сумасбродов-товарищей… А вот уже Ла Мартельер убит на марше, а здесь убиты Версиньи и другие… Монсэ одним духом выпаливает все, что он видел: деревня, мертвецы, рухнувшие танки на улицах, развороченные дома и белые воздушные шатры цветущих яблонь. Партюрье слушает, и вот-вот заплачет как ребенок. Он смотрит на Рауля, на Жана де Монсэ… Нет, он ведь все-таки начальник. Особенно перед Раулем стыдно.

— Рауль!

— Что, господин доктор?

Почему Партюрье захотелось поговорить с Раулем? И что он скажет ему? Рауль смотрит на этого высокого малого в каске, от которой его лицо кажется маленьким, видит, что он бледен и кривит губы, и Рауль все понимает: тяжело в первый раз… Что ж, надо похоронить мертвого.

Партюрье сказал только: — Какое расточительство! Нет, какое дикое расточительство!

По дороге с оглушительным грохотом движутся тяжелые танки: сомюа идут с тыловых позиций. На них смотрят санитары с перевязочного пункта и драгуны в соседнем поселке. Танки идут к безлюдной деревне — живые встанут на смену мертвым. Во всех этих огромных стальных зверюгах, окрашенных в защитный цвет, сидят люди… как сидели Версиньи, Вантру… На перевязочном пункте один из раненых, которого еще не успели эвакуировать, сказал с завистью: — Да, у них-то броня здоровенная, не то что у виснеров! Наплевать им на противотанковые пушки — снаряды отскакивают от них, как орехи! — И вдруг это слово «виснеры» кольнуло Жана. Так как же это? Значит, броня на танках Виснера?.. Но эта мысль переплетается с другой, в которой нельзя признаться перед убитым танкистом, перед танками, ползущими по дороге…

Однако мысли его никнут, как мокрые гроздья сирени.

V

В это утро Д3 все генералы снова снялись с мест, они догоняли и разыскивали друг друга, передвигали свои КП. Корап снует между Вервеном и Шимэ; сначала даже не знали, куда ему сообщить, что на рассвете немецкие танковые соединения в колоннах вышли на Семуа, где накануне вечером были замечены их передовые отряды.

— Но ведь это как будто ваш участок, господин майор? — Язвительность замечания совершенно неуместна. Да, конечно, случилось это впереди армии Хюнцигера, но Бенедетти явился сюда, чтобы получить для Хюнцигера сведения о передвижениях Корапа, а не осведомлять Корапа о передвижениях Хюнцигера… Связь становится все затруднительнее… Насколько я понимаю, положение 9-й армии в настоящий момент таково: генерал Буффе^[562], слева от вас, отводит 2-й корпус на запад от Мааса. В вашем центре — Мартен^[563]… по-вашему — «Аристотель»… От «Аристотеля» никаких известий? Генерал Мартен объезжает свои дивизии. Не успели они расположиться, а кавалерия уже откатывается на их позиции. И, наконец, справа от Корапа, у Либо^[564], все спокойно.

* * *

Тем временем на переднем крае, впереди частей Либо, на границе хюнцигеровского участка, по ту сторону Мааса, десятку наших танков и кавалеристам пришлось укрыться в лесу. Что могла поделать против вражеской лавины кучка марокканских спаги — Пезе и еще несколько человек? Основное ядро взвода, в том числе младшие командиры, куда-то исчезли, а Пезе и его товарищи, на оливковых лицах которых видна усталость, смотрят сквозь деревья, как дефилируют гитлеровские танки. Попробуй помешай нашим стрелять в них! Но стрелять в них из такого оружия все равно что камушки швырять. Автомат — замечательная штука, чтобы драться с кавалеристом, который прет прямо на тебя. А гранаты… конечно, марокканские спаги отличные гранатометчики, но… Правда, есть еще наши танки; однако их мало, и первая забота танкистов была — укрыть машины. По здешним лесистым холмам куда бы удобнее ездить на мулах, чем на чистокровных скакунах… Пезе вспомнились рассказы испанских товарищей: как они нападали на танки…

В половине десятого немецкие танки достигли французской границы и пересекли ее у Пюсманжа. Прорыв на Семуа от Аля до Лафоре со вчерашнего вечера был совершившимся фактом — кораповские спаги были отрезаны от хюнцигеровских кавалеристов, которые еще удерживали Аль, но танки обошли их лесом и двигались напрямик к другому пограничному пункту, расположенному на одной из двух дорог, где не в меру ретивые артиллеристы по собственному почину, без приказа штаба армии, возвели противотанковые заграждения. Немецкая мотопехота, следующая за танками, как ртуть растекалась по лесу. Вырвавшись вперед, немецкие танки застигли врасплох отдельных солдат из разведывательного отряда пехотной дивизии, кавалеристов, измученных, отбившихся от своей части, тащивших на себе повозки со снаряжением, потому что лошади были убиты — вся эта толпа миновала так называемую зону дотов (название несколько преувеличенное, ибо их имелось всего по одному на каждую дорогу) и скатилась сквозь лесную чащу к Седану… Были здесь и спаги, потерявшие своих и отброшенные в эти места; кто шел пеший, кто вел в поводу коня, и все они искали свою часть… Пограничные отряды отступали на Сен-Манж, из которого едва успели эвакуировать гражданское население… С противоположного берега, с лесистых Марфейских высот позади Седана французская артиллерия стреляла по укрытиям, откуда могли вынырнуть немецкие передовые отряды. Было десять часов, когда на опушке появились их первые конные разъезды.

* * *

Вся бригада спаги еще до половины девятого переправилась обратно через Маас у Шарлевиля и у Люма. И как раз в это время лейтенант Пьер Дебре из 41-го корпуса, то есть от генерала Либо из Синьи-л’Аббе, привез полковнику Марку приказ, чтобы он, поскольку хюнцигеровская кавалерия еще находится на Семуа, вновь бросил своих спаги в контратаку: сначала на Вринь, а затем, если будет возможно, дальше — на Семуа. Старший сын Армандины, племянник Орельена, — вылитый портрет матери: тот же рост, то же сложение; но что для женщины громоздко, очень выигрышно в мужчине, а у Пьера вдобавок удивительно белое, прозрачно-белое лицо… Он прикомандирован к генералу Либо и порядком скучает в тылу. Хотя он не бахвал и не сорви-голова, ему противно торчать при штабе. Он берет на себя поручения, которые мог бы выполнить простой мотоциклист. Надо сказать, в этом смысле фронт обороны 41-го корпуса — истая находка для такого, как Пьер Дебре. Он тянется в общей сложности на шестьдесят пять километров по прямой, если не считать извилин реки: на левом фланге фронт в двадцать пять километров обороняет 61-я дивизия генерала Вотье^[565], а весь остальной фронт, вплоть до хюнцигеровской армии, — крепостная дивизия генерала Порзера^[566].

Пока лейтенант Дебре находился у полковника Марка, восстановилась телефонная связь со штабом корпуса: да, лейтенант может остаться у Марка, пусть вернется позднее доложить о выполнении переданных через него приказов. Лейтенант добился от полковника разрешения сопровождать спаги при переправе через Маас.

* * *

В это самое время, ровно в одиннадцать часов, по дороге от Аля к Седану, первые немецкие танки, незаметно пройдя лесом, врываются на французскую территорию. Мины, вынутые для смазки за несколько дней до того, мирно покоятся в ящиках среди густых зарослей кустарников. Посреди проволочных заграждений, как нам известно, был сделан проход. В дорогу, которая тянется с севера от Сюньи, уже занятого немцами, точно кабаний клык вонзается длинная прямая просека, а немного пониже этого перекрестка находится одно из хитроумных изобретений генерального штаба, давшее обильную пищу для дебатов в парламентских комиссиях по военным делам. Это маленькое сооружение, вроде игрушечного домика, где может разместиться небольшое семейство и где хозяйке показалось бы необыкновенно заманчивым развешивать белье и пускать своих детей резвиться посреди ничьей земли у самой границы, на пересечении двух стратегических лесных дорог. Правда, нижний этаж домика несколько меньше, так что верхний выступает над ним со всех сторон, но если не присматриваться, то сразу не заметишь, что этот нижний этаж под нарядным, как в сказке, «теремком» сделан из серого железобетона и окна у него странноватые, наподобие бойниц. Понятно, водителю немецкого танка, наткнувшемуся на него, ничего и в голову не придет! Называется эта игрушка дотом, и сколько на нее было изведено чернил! После отхода пограничной охраны там остались всего один курсант и трое солдат с автоматическим оружием. Упустили из виду только одно: что мелкие вражеские подразделения могли пробраться тропинкой в тыл, и вот пока те четверо вели наблюдение через передние отверстия дота, немецкий солдат бросил в него ручную гранату через заднюю амбразуру. Все взлетело на воздух, люди погибли, им не пришлось воспользоваться остроумным изобретением — траншеей в несколько метров, обеспечивающей отступление под прикрытием леса…

Доты повсюду постигла та же участь. Эти приятные на вид домики были, конечно, неплохой выдумкой для игры в войну. При условии, чтобы немцы не знали об их существовании…

Очевидно, немецкие танки хотят прорваться у Сен-Манжа? Пока что они обходят препятствие с востока в сторону Флуэна.

Ровно в полдень они появляются в пригородах Седана.

* * *

Вместе с бригадой спаги лейтенант Дебре достиг позиций у Врини… Что за удивительные люди эти спаги! В дороге на них налетела вражеская эскадрилья. И что же — они прямо с седла стреляли по самолетам. Зато теперь здесь полная тишина. Сидя в коляске мотоцикла, Пьер Дебре едет от одного поста к другому, мимо кавалеристов, которые, спешившись, стоят возле своих коней и целятся из автоматов в то неведомое, неподвижное и немое, что впереди… Так это и есть фронт?..

Подъехав к Вринь-о-Буа, водитель мотоцикла делает вполне резонное замечание по поводу лесистых холмов, которые подступают тут вплотную с востока: если неприятель вздумает спуститься оттуда, так речка в два метра шириной вряд ли покажется ему глубоким рвом. Дебре смотрит на водителя. Вот ты каков! — думает лейтенант; раньше в его глазах это был не человек, а кожаный манекен с автоматическими движениями; судя по выговору, он из Арденн, молодой парнишка, сын зажиточных крестьян с юга департамента.

Пока что обстановка странная, жители только в это утро ушли из поселка, и дома из желтого известняка, из которого все здесь построено, стоят глухие, слепые, заколоченные… Наверх, в густую поросль на холме, выслали боевое охранение. Кажется, будто эти алжирцы, марокканцы и их кони приснились кому-то среди бела дня в этом пустынном краю.

А там, над Седаном, видны разрывы, должно быть самолеты бомбят город. Вдалеке стреляют орудия.

* * *

Существует фронт, и существует тыл. Батальон Рабочего полка, которым командовал майор Мюллер, расположился позади передовых позиций, справа от Ирсона.

С того дня, как Робер Гайяр передал Арману Барбентану поручение полковника Авуана, между двумя лейтенантами возникла известная близость. Первую роту, в которой состоял Арман, расквартировали в Синьи-ле-Пти. Она очутилась в петле дорожной сети, между Рокруа и Ирсоном, к северу от шоссе, около железной дороги Ирсон–Шарлевиль, между бассейном Уазы и бассейном Мааса. Свой командный пункт Мюллер устроил в Мон-Иде на шоссе Шарлевиль–Ирсон, так как роты его батальона были рассеяны по окрестным местечкам, а рота Бальпетре, где по-прежнему состоял Гайяр, обосновалась к югу от шоссе, В Овилье-ле-Форж. Таким образом, командный пункт Мюллера оказался почти что в центре.

Письмо Ватрена, отправленное 6 мая, Робер Гайяр получил 11-го в Овилье. Он сразу узнал все: что Ивонна арестована и что она, как принято говорить, «вела работу». Он это подозревал, хоть и не был уверен, и все-таки в этом тяжело было убедиться, как в супружеской измене, когда смутно ее чувствуешь, но доказательств не имеешь. Как же так? Ивонна не подумала ни о детях… ни о нем? Он в двадцатый раз перечитывал письмо. Ватрен взял на себя защиту, успокаивал его, писал, что Ивонна держалась «изумительно»… От всего этого голова идет кругом! Изумительно, ну конечно, изумительно. Только неясно — в чем именно, а может быть, адвокат писал так потому, что продавец в магазине… кто такой? Робер не знал его, вероятно, новый… Так вот, продавец хотел все взять на себя, уверить, что хозяйка была не в курсе дела, а Ивонна отказалась солгать, настаивала на том, что она несет ответственность за свои поступки… Какие?.. Догадаться нетрудно, но ясности нет. Ватрен сообщал Гайяру, что детям он может писать на авеню Анри-Мартен, по адресу госпожи Виснер. Ивонна будто бы очень рада, что они там. Уход за ними превосходный. Так как школа далеко от авеню Анри-Мартен, госпожа Виснер каждый день отвозит их и заезжает за ними на машине… и вообще такая забота… такое внимание…

Хорошо, но это даже непонятно… Откуда, причем тут эта дама?

Есть от чего рехнуться. Все вместе взятое: вторжение немцев в Бельгию, то, что приходится торчать здесь, и самый Овилье-ле-Форж… солдаты сидят сложа руки… полная неразбериха. Капитан де Бальпетре и лейтенант Лурмель, который ведет какие-то странные разговоры… О том, что происходит, они понятия не имели. Население продолжало жить спокойно. Оптовая бакалея на площади попрежнему снабжала товарами мелких торговцев всей округи — в окна было видно, что счетоводы гнут спину над накладными. Люди сновали по улицам, радио сообщало, что льежские укрепления держатся. Офицеры обедали в том уютном белом помещичьем доме, где расположился Бальпетре. Какую ночь провел Гайяр! Ивонна в тюрьме… Нет, просто невообразимо! Хотя он столько раз рисовал себе эту возможность, когда жил в замке Мальмор, в той комнате, где висела гравюра — Мария Антуанетта перед судьями, хотя он долгие месяцы терзался тревожными мыслями — по-настоящему, в действительности, он не представлял себе Ивонну в тюрьме…

Случись это на несколько дней раньше, он пошел бы к командиру и попросил отпуск. Не беда, что командир узнал бы правду. Все равно, рано или поздно… Робер сказал бы: я свою жену знаю, это, несомненно, ошибка. А в Париже он бы хоть поговорил, с Ватреном поговорил бы, может быть, удалось бы увидеться с ней. Во всяком случае, он вернулся бы с точными сведениями, терзался бы, да хоть не вслепую. А сейчас отпуска отменены. Сейчас — война. Даже для нас, землероек… Узнав об аресте Ивонны, он и думать забыл о себе. Впрочем, за последнее время, с тех пор как их перебросили в Вервен, он преодолел в себе страх. По соседству с КП 9-й армии болтовня на политические темы среди офицеров приобрела смехотворный и тем самым успокоительный характер. Все они были абсолютно уверены, что Корап очистил свой участок от малейших следов коммунизма. А кроме того, теперь Гайяр не был одинок — он мог поговорить с Барбентаном. В самом деле, умный человек. Положительный. А главное, так умел успокоить, ободрить… И потом, беседы с ним рассеивали многие сомнения Гайяра… Слушая Барбентана, Гайяр признавался себе, что, в сущности, не всегда правильно судил о людях его взглядов. Ну, конечно, будь все коммунисты похожи на Армана Барбентана! Но если Барбентан прав… хотя бы в вопросе о патриотизме… это прямо его конек: истинные патриоты — только мы.

Утром 12-го (сегодня Троица^[567], заметил Лурмель, надеюсь, нам на головы не свалится слишком много огненных языков!..) Гайяр не выдержал и отправился в Синьи-ле-Пти повидать Барбентана. Конечно, ему было немного страшновато, особенно теперь, когда их непосредственное начальство — эта скотина Мюллер… Каково Барбентану! Может быть, нехорошо, чтобы их видели вместе. Э, все равно! После того, что случилось с Ивонной! И с кем же еще поговорить об Ивонне?

Итак, он заговорил об Ивонне с Барбентаном. В Синьи было два небольших завода, оба литейные, и оба теперь стояли. Роту Блазена разместили в стандартных бараках для рабочих.

Гайяр и Барбентан ушли подальше от своих, чтобы не мозолить глаза, и отправились в самый городок, расположенный повыше, как будто хотели осмотреть местность. Синьи-ле-Пти — это, в сущности, большая площадь с церковью, возвышающейся посредине наподобие крепости, к подножию которой сходятся тесные улочки; но в сторону Бельгии, в северо-западном углу приютился еще целый квартал крестьянских лачуг и одноэтажных кирпичных домишек, где живут служащие таможни, есть там и бистро. Туда они и отправились, тем более что массивный блокгауз на краю городка в направлении Невиль-ле-Жут, неподалеку от границы, был вполне правдоподобной целью прогулки для двух офицеров, которым нечего делать. Автотранспортная часть была расквартирована у местных жителей — по два человека на семью. Барбентан объяснил своему гостю, что до вчерашнего дня в центре Синьи стоял еще один Рабочий полк. А теперь только командир болтался здесь как неприкаянный. У его солдат были винтовки образца 96 года и несколько станковых пулеметов — весь полк на грузовиках отправили в Бельгию, к Филиппвилю… поэтому здесь так безлюдно. — Я получил письмо. Барбентан, голубчик, письмо… — Письмо Ватрена очутилось в руках у Армана… Чего там только не было в этом письме! Ивонна… да… но еще и другая, незнакомая женщина, которая неожиданно проявила столько заботы. И Ватрен, скажите пожалуйста… Барбентан не ожидал ничего подобного от Ватрена… Он сказал Гайяру: — Друг мой, теперь вы сами видите: я был прав — не так уж мы одиноки, как думают! — Слабое утешение для Робера. Ивонна, Ивонна в тюрьме!..

— Понятно, вас это не поражает; для вас это дело обычное, — твердил Гайяр с отчаянием, — ведь вы… — он огляделся и, понизив голос, выговорил: — коммунист. Но я-то не коммунист! Ивонна не коммунистка! Другое дело, если бы мы оба были коммунистами!

Барбентан сдерживал улыбку. Ему не хотелось обидеть товарища… в такую минуту, когда его горе и тревога были вполне естественны. Но это отчаянное отрицание фактов, очевидности доходило до смешного. Это было не впервые — и раньше и в сегодняшнем разговоре, который длился уже больше часа, Гайяр упорно повторял, что он не коммунист и, значит, страдает несправедливо, — а потому Арман остановился, посмотрел на него, как смотрят на чудо природы, и, отметая личные соображения, постарался поднять собеседника до соображений общего характера.

— Постойте, Гайяр, постойте… Вы без конца твердите: я не коммунист…

— Тсс..

Кто-то шел мимо. Местный житель, совершенно безобидный… Арман продолжал с некоторым раздражением: — Без конца твердите: я не коммунист… Но что это значит? Что у вас в кармане нет партийного билета? Вам не хуже, чем мне, известно, что кое для кого этого мало. Для нашего правительства, для всяких мюллеров, для полиции важен не только партийный билет, но и вообще ваши взгляды. Если вы согласны…

— Да я вовсе не со всем согласен!

— Знаю, знаю… но для них это «не со всем» с каждым днем имеет все меньше значения. Вы говорили мне, что слушали выступление Фроссара по радио. И вас возмутили именно его рассуждения о свободе совести…

На миг образ Ивонны отступил на задний план. Гайяру хотелось оправдаться.

— Поймите, Барбентан, поймите же… В принципе я с ними, ну, конечно, как может быть иначе, в принципе… Их цели для всех мало-мальскипорядочных людей… Рабочие… Словом, в принципе…

— Итак, вы согласны с коммунистами в принципе… то есть теоретически…

— Нет, нет, позвольте! Именно в теориях я ничего и не смыслю… в марксизме… А вот я был в Москве и убедился, что, наоборот, хотя теория меня иногда и смущает, но в итоге, на практике…

— Так, понимаю: вы согласны в принципе, но не на деле; однако дела доказывают вам, что плоды теории, которая вас отпугивает… иначе говоря, вы согласны с практическими результатами этой теории… Согласны в принципе, но не в теории, а что касается практики…

— Вот тут я чаще всего расхожусь с вами…

— …что касается практики, то вы согласны с ней, но не признаете теории, из которой она вытекает, и не согласны, когда вам кажется, будто она противоречит одобряемым вами принципам той теории, которую вы не одобряете…

— Не смейтесь надо мной, Барбентан, время для этого неподходящее…

Арман дружески пожал ему руку. Он и не думал насмехаться. Он только пытался выяснить, в чем же именно Гайяр не коммунист. Существует ли между ними действительно непреодолимая преграда? Они дошли до блокгауза. Он был из крупных. Со стороны шоссе у него была стальная дверь и амбразуры. Если же подойти к нему со стороны пограничного поста, с проселка, он не был обороноспособен. Нет, его построили для того, чтобы держать под огнем лесистый участок справа по направлению к Бельгии. На минуту Гайяр отвлекся. А внутри там есть команда? Боже упаси! Его охраняет сторожевой пост, но снаружи. Вот, кстати, смена караула.

Часовые откозыряли друг другу. Тот, что сменялся, вручил свою винтовку тому, что пришел на смену с пустыми руками, и, отстегнув ремень, отдал и патронные сумки.

— Видали? — заметил Барбентан. — Ни оружия, ни боеприпасов на всех нехватает…

Они повернули назад, к деревне. Арман заговорил снова:

— А по чистой совести, как вы считаете, Гайяр, ваша жена была права или нет?

— Конечно, нет, — а дети-то? Да она прямо сумасшедшая! Сколько раз я ей говорил…

— Не о том я вас спрашиваю, голубчик. Даже если она, по-вашему, была не права из-за детей… как вы думаете — поступила-то она хорошо или плохо? Ну — вы осуждаете ее, что ли, как Мюллер, как полиция?

— Вы говорите глупости, Барбентан. Даже отвечать вам не стоит. Конечно же, Ивонна понимала, какая ей грозит опасность и какой она мне нанесет удар. И раз она так поступила, значит, она считала, что поступает хорошо, правильно, как велит ей совесть…

— Она считала, что поступает правильно. Договорились. А вы сами… помимо детей и вашего горя… вы-то считаете, чтo она правильно поступила?

— Не знаю. Может, кто-нибудь сбил ее с толку. Она постоянно рассказывала про какую-то женщину, зубного врача, очень умную женщину. Кто знает, что та ей наговорила!

— А вы не думаете, что собственные побуждения госпожи Гайяр были настолько сильны, что заставили ее пренебречь и вашими словами и заботой о детях? Вам-то легче судить о ней, чем мне.

— Да я же вам говорю — в принципе она, разумеется, правильно поступила. В принципе — да, а вот на практике…

— Ага, в данном случае, практика — то есть тюрьма — менее увлекательна, чем построение социализма… Однакоже, если госпожа Гайяр на практике пошла за нами, так, надо полагать, она и в принципе соглашалась — точь в точь как вы…

— Бросьте, Барбентан! Все эти споры о принципах и практике — только толчение воды в ступе!

— Вы так думаете, мой друг?

* * *

В штабе группы армий Бийотт никак не может понять, почему ему не удается связаться по телефону с Корапом. Вечно он где-то пропадает, этот Корап! Но генерал Бланшар тоже тщетно пытается из Валансьена соединиться с Жоржем в его ставке в Ла-Ферте. Ничего удивительного — командующий армиями Северо-восточного фронта находится как раз у Бийотта, где он назначил свидание командующему британскими войсками.

Истинное положение дел на Семуа и к востоку от Мааса Жорж узнает позднее, а пока что он неприятно поражен, что генерал Горт не явился на свидание якобы по болезни. Может быть, он и в самом деле болен. Вместо себя он прислал своего начальника штаба генерала Паунелла^[568]. Для начала — несколько слов удовлетворения по поводу ухода сэра Невиля Чемберлена, который накануне подал в отставку; главой английского правительства стал господин Черчилль, значительно более популярный в военных кругах… Но, может быть, для генерала Горта?.. Так или иначе, генерал Паунелл от его имени выразил согласие на то, чтобы британские экспедиционные войска были непосредственно подчинены генералу Бийотту, командующему 1-ой группой армий. Гамелен был другого мнения — но ему придется примириться с совершившимся фактом.

Троицын день оказался днем светских визитов. Не успел генерал Жорж покончить с одной беседой, как наткнулся на Даладье, который инспектировал второочередные дивизии, расположенные возле границы, и заехал к Бийотту. Надо использовать удачный случай — может быть, министр национальной обороны не откажется сопровождать генерала Жоржа к бельгийскому королю? Мысль неплохая. Таким образом, точка зрения Жоржа будет подана как точка зрения французского правительства…

Дороги становились все менее и менее проходимыми. Прежде всего потому, что войсковые части делали переходы в дневные часы, и потому, что наплыв беженцев из Бельгии — солдат и гражданского населения — достиг наивысшей фазы.

В середине дня король Леопольд прибыл из столицы в замок Касто, на полдороге между Суаньи и Монсом, по тому же маршруту, который проделали 10 мая санитары отряда Блаза, в том числе Жан де Монсэ. Все складывалось как нельзя лучше: бельгийцев, как и англичан, договорились подчинить штабу Бийотта. Его величество весьма одобрил это. Раз генерал Паунелл и господин Даладье не возражают… И генерал ван Оверстратен^[569], глава бельгийского правительства, при сем присутствующий, не возражает тоже. Остается только уведомить начальника бельгийского штаба, не присутствующего при сем…

Тут возникает только одна небольшая трудность: каким образом генерал Бийотт, имея на руках новую обузу — англичан и бельгийцев, — справится с фронтом от Бреды до линии Мажино? И при чем тут будет Жорж?

Для Жоржа этот вопрос не новость, и ему известно мнение Гамелена. Вот удобный случай посоветоваться с ним, заведомо зная, что разногласий не будет. Итак, решено вежливо запросить главнокомандующего. Гамелен как раз собирался сам наведаться в Ла-Ферте за новостями, но побоялся, что его появление в отсутствие Жоржа, который, как он знал, поехал к королю Леопольду, вызовет пересуды. Впрочем, его самого только что посетили представители верховного командования Бельгии и Голландии. В Голландии все обстоит как нельзя лучше, там появились пока что только немецкие парашютисты…

Итак, армия Хюнцигера будет отобрана у Бийотта и подчинена непосредственно Жоржу. Жорж видит в этом одно преимущество: у армии на линии Мажино, которой командует Претла, соседней с Хюнцигером, — крупные и притом бесполезные резервы, которыми можно укрепить Хюнцигера. Теперь уж Претла вряд ли откажет в этом Жоржу. Это давний спор между Жоржем и Претла. Жорж не любит Претла, который держится за свои дивизии. Перед самым началом немецкого наступления Жорж просил Гамелена убрать Претла… Ну, а теперь этому старому масону ничего не останется как подчиниться! Штабам придется внести поправки в прежние схемы или начертить новые, где бы линии всех армий сходились к Жоржу или через Бийотта к тому же Жоржу. Утром обе последние резервные мотодивизии, которыми располагал Жорж, были посланы к Антверпену для прикрытия тылов генерала Жиро, а танковая дивизия двинулась в тылы к Хюнцигеру, меж тем как две других дивизии бросили — по крайней мере, на бумаге — к западу от Намюра подкрепить позиции на Диле. Вслед за этим, в четыре часа пополудни Жиро отвел в тыл 1-ю легкую мотодивизию, которая находилась в двадцати километрах дальше Бреды… Дело в том, что Бийотт, едва вступив в новую должность, предписал Жиро сосредоточить все свои боевые силы на линии Антверпен–Намюр. Это означало, что в дальнейшем придется оставить позиции у Бреды и, во исполнение пресловутого плана Диль, создать фронт Антверпен–Диль–Намюр. Так как войска будут сосредоточены под прикрытием всех бельгийских войск и английской экспедиционной армии между Антверпеном и Намюром, то тем самым генерал Бийотт осуществит идею, которую он накануне вечером отстаивал против генералов Бланшара и Приу. Все мероприятия Бийотта в эти дни будут направлены к тому, чтобы, невзирая на события, неукоснительно осуществлять план в том виде, в каком он был утвержден раз и навсегда.

В то самое время как Жиро было предписано перестроить все свое боевое расположение, один из бельгийских генералов поругался с французским генералом Ла Лоранси, который пытался включить в состав своей дивизии разрозненные части бельгийской армии, очутившиеся в его полосе. Бельгийский генерал заявил, что конституция его страны запрещает бельгийцам служить под начальством иностранных офицеров. Генерал несколько отстал от жизни. Час назад его король принял другое решение, но нельзя же за час повсюду разослать срочные приказы, хотя от Касто до Итра не больше тридцати километров.

В шесть часов вечера решения, принятые в замке Касто, дошли до английской армии, потому что Ла Лоранси для согласования действий встретился с генералом Баркером^[570]. Но вернувшись на свой КП, Ла Лоранси узнал, что командование намерено отобрать у него все механизированные подразделения корпусных разведотрядов и придать их легкой мотодивизии, соседней с кавалерийским корпусом. Он обратился с протестом к генералу Бланшару — ведь это значит развалить весь его корпус. Пусть генералов переставляют с места на место. Но разведывательные отряды — нет уж, извините! Конечно, легкая мотодивизия потеряла довольно много танков, но за утро неприятель продвинулся очень незначительно, и как в Тирлемоне, так и на Меэни и на Маасе в районе Юи, мы держимся, да-с, держимся крепко!

Покинув замок Касто, генералы Жорж и Бийотт вместе с Даладье вернулись в Валансьен по шоссе. Зрелище совершенно неописуемое! Ввиду приказа резервным войскам делать двойные переходы, колонны передвигаются среди бела дня совершенно открыто — тут и танки, и орудия, и всякого рода службы и конные обозы… Вместе с толпами беженцев это создает пробки, заторы. Министр национальной обороны, подняв плечи, нахохлившись, с изумлением и тревогой созерцает эту картину. На одном из перекрестков, где войска с пением «Марсельезы» шагали вперемежку с бельгийскими беженцами, он не выдержал и вылез из машины: кто тут командует? Ему отыскали какого-то полковника. Даладье разнес полковника. Тот только посмотрел на министра. Да, конечно, в небе ни единого самолета… ну, показываются кое-когда наши летчики… В Валансьене Даладье, в присутствии Жоржа и Бийотта, учинил по этому поводу допрос командующему 1-й армией. Хладнокровие генерала Бланшара, его улыбка успокоили министра.

* * *

Между тем левый фланг Хюнцигера все-таки отступил. Это факт, а не выдумка — недаром передовые отряды 9-й армии целый день тщетно пытались восстановить с ним связь. И полковнику Марку с его спаги не удалось перейти Вринь, где утреннее затишье было нарушено неприятельской авиацией. Здесь Пьер Дебре получил боевое крещение, только крестили огнем с неба. Не такой рисовал он себе войну: спешившиеся кавалеристы мелкими группами залегли в кустах по берегу речки, перебегали от дерева к дереву по полю, безлюдной деревенькой, а над ними кружили вражеские самолеты, без перерыва сбрасывали бомбы, пикировали, строчили из пулеметов… Однако впереди никого не было видно…

Когда уже смеркалось, пришел приказ об отступлении. Спаги получили предписание оставить позиции на Врини, но они начали отход только к полуночи, ведя арьергардные бои с целью задержать противника. Первые отряды ночью отошли на Шарлевиль по шоссе, параллельному долине Мааса, откуда еще виднелись заводские корпуса на том берегу; при каждом разрыве снаряда в стороне Седана из мрака выступали очертания заводских зданий, железнодорожных депо, мачт электропередачи. Когда не надо было стрелять по налетавшим самолетам, солдаты покорно шагали мимо холмов, где то и дело попадались разработки желтого камня, из которого в здешних местах строят дома, мимо этих желтых домиков с красными кирпичными наличниками и зелеными ставнями — даже в глазах рябит от такой пестроты. Из отдельных домишек вырастают поселки, переходящие в пригороды, а кое-где на склонах холма среди зелени садов виднеются довольно безвкусные дачки, остатки великолепия XIX века… Мотоцикл лейтенанта Дебре, фыркая, обгоняет колонну. Учитель Устрик, прищурившись, смотрит со своего коня, как эта проворная мошка исчезает и темноте… Вот те на! Мы во второй раз переходим Маас, и теперь уж шансов на возвращение нет, мосты за нами взорваны. Сперва предполагалось послать спаги на усиление мезьерских предмостных укреплений, но новый приказ, полученный незадолго до полуночи, отправил их на южный берег Мааса. Пуа-Террон? Это где такое? Нас посылают в резерв 102-й крепостной дивизии, которая растянулась на сорок километров…

Все это происходило под непрестанными налетами вражеской авиации. Не останавливаясь, спаги стреляли из винтовок по преследующим их на бреющем полете машинам, и этими беспрерывными залпами кое-как удавалось отпугнуть неприятеля. Тем не менее немецкие самолеты весьма затрудняли связь между 2-й и 9-й армиями, даже за передним краем. Когда лейтенант Пьер Дебре около девяти вечера вернулся в Синьи-л’Аббе, — штаба 41-го корпуса как не бывало. Дело в том, что от бомбардировки пострадал КП генерала Либò и генерал поспешил уехать. Ну, не так уж далеко — всего на семнадцать километров к северо-западу, в Рюминьи. Дебре нашел генерала, весьма озабоченного, в замке с островерхими башенками у восточной заставы города. Либò рассчитывал при помощи спаги восстановить впереди основных сил связь с фронтом на Семуа. Дело в том, что на Маасе не все еще части заняли свои позиции; это осуществляется весьма медленно, да и резервы пока не прибыли на место: обещанная вчера для подкрепления позиции Мезьер–Шарлевиль 53-я дивизия лишь сегодня вечером тронется в путь. И хотя командир этой дивизии уже в Валоне, юго-западнее Вандресса, ее соединения только еще выходят из Сиссона.

Сведения, которые лейтенант Дебре привез в штаб корпуса, были довольно сбивчивы и противоречивы. Как вы сказали, лейтенант? Хюнцигеровская кавалерия держится на Семуа? Откуда вы знаете? Кто вам говорил? А дело было вот в чем: когда спаги остановились на реке Вринь, к ним примкнули разрозненные кучки солдат, затерявшихся на рассвете в лесу. И между прочим остатки того взвода, где находился Пезе. Эти марокканские спаги на стройных арабских лошадках были отброшены на позиции 2-й армии. Прежде всего, это утренние сведения. А потом, неизвестно, на каком участке Хюнцигер еще держит Семуа. Хорошо бы добраться до КП 2-й армии, чтобы узнать поточнее. А для этого надо побывать у Корапа в Вервене… Только там ли Корап? Сегодня днем его видели у «Аристотеля», он объезжал одну из его дивизий, ту, где командиром Дюффе^[571]. На этом участке резервам надо проделать восемьдесят пять километров — вообще резервы «Аристотеля» запаздывают. Из Вервена по телефону ответили, что КП 9-й армии перенесен вперед, в Бельгию! А о Хюнцигере вы ничего не знаете?.. Да говорю же я вам, что штаб покинул город. Но, может быть, задержался хюнцигеровский офицер-наблюдатель… нам нужны точные сведения о расположении войск Хюнцигера. Нет, майор Бенедетти тоже находится где-то в пути между Вервеном и Шимэ… — Как вы сами убедились, господин генерал, неизвестно, что опаснее — сидеть на командном пункте или путешествовать… Налеты могут быть повсюду! — сказал лейтенант Дебре.

— Нет, нет, Дебре. Я не пущу вас к Хюнцигеру в Сенюк. Нельзя быть таким непоседой. Тем более, что вы можете понадобиться мне здесь, в нашем секторе.

* * *

В этот вечер Гамелен получил из Ла-Ферте два сообщения. В одном Жорж писал, что оборона теперь обеспечена на всем фронте по Маасу. А во втором, — что все мосты на Маасе и Шиере взорваны, за исключением двух-трех — их при отходе взорвут связисты.

Таким образом, до позднего вечера Д3 верховное командование упорно занималось осуществлением тех планов, которые разрабатывало битых восемь месяцев. Тем, что происходило к югу от Самбры, на Маасе и Семуа, оно не интересовалось. Для чего-нибудь Корап и Хюнцигер сидят же там, чорт побери! Никому и в голову не пришло, что предложение выделить армию Хюнцигера из 1-й группы армий лишь закрепляет свершившийся факт: всем казалось, что это делается только на бумаге. Если смотреть из замка Касто на выступ между Алем и Лафоре — это просто грыжа, выпятившаяся в сторону Пюсманжа.

Но в ночь после Д3 разведывательные самолеты сообщили, что издалека, из неприятельского тыла, к этой точке, то есть по направлению к Седану, а также к Мезьеру и Динану, по всем дорогам двигаются крупные танковые колонны, причем идут они, по словам наблюдателей, с зажженными фарами и почти что сомкнутым строем. Ничто не помешает этим колоннам переправиться через Маас в том месте, где накануне вечером с приречных высот были замечены неприятельские передовые отряды и отдан приказ обстрелять и рассеять их… Около полуночи у острова Гу, севернее Динана, на стыке между 2-м корпусом и «Аристотелем», немецкие соединения, воспользовавшись плотиной, форсировали реку, проникли на остров и, пока там шли бои, переправились на левый берег, где никого не встретили; полк, который выступил, чтобы занять эти позиции, прибыв на место, застал там неприятеля и в беспорядке отступил. В четыре часа утра немцам удалось форсировать Маас также и южнее — у Динана.

Битва на Маасе началась. Еще с ночи северный участок армии Хюнцигера, как и передовые и тыловые позиции Корапа по всей линии Мааса, подвергаются непрерывной бомбардировке. Это будет продолжаться до самого вечера с передышками на полчаса, на час. Издалека надвигается грозный гул бомбардировщиков. Две-три минуты гул нарастает, свинцовой тяжестью придавливает людей, и вот уже над лежащими ничком солдатами слышится невообразимый визг сброшенных бомб, клич смерти, а с ним, за ним, продолжая его, взрыв за взрывом, земля сотрясается, на склоненные головы наваливается апокалиптический ужас, страх перед следующей волной, сознание, что бежать бесполезно… а потом пожары… тела убитых… крики раненых. Так обстоит дело в Рокуре, где находится генерал Лафонтен с 55-й дивизией, но сегодня ночью в полутора километрах к северо-востоку на Арокурском шоссе расположился еще и КП «крокодилов» с генералом Бодэ. Накануне генерал Бодэ ездил в Берльер к Грансару в штаб корпуса просить, чтобы приостановили продвижение его части, потому что люди выбились из сил. Грансар отказался передать Хюнцигеру такую просьбу. Итак, 71-й дивизии надлежало занять позиции между 55-й на севере и Североафриканской пехотной дивизией генерала Шапуйи на юге, а те их подразделения, которые таким образом освобождались, должны были идти на уплотнение боевых порядков собственных дивизий. Однако Бодэ прекрасно понимал, что осуществить это как следует можно, только потратив по меньшей мере полтора суток на разведку позиций и еще столько же на организацию артиллерийских наблюдательных пунктов и складов боеприпасов, на установление связи… Три ночи уже «крокодилы» шагают без остановки и хотя приходят на место назначения, но вымотанные вконец. А те подразделения соседних дивизий, которые они пришли сменить, все равно не подоспеют сегодня со своими противотанковыми орудиями на помощь к Лафонтену и Шапуйи. Хюнцигер перебросил разведотряды этих дивизий на тыловые позиции, только разведотряд дивизии Лафонтена, сильно пострадавший в Бельгии, переформируется в Вандрессе. Один из полков расположен в Шемери, западнее Рокура…

Вот тут-то и началась бомбардировка. Больше тридцати самолетов в течение часа без передышки бомбили участок 55-й дивизии. Столько же, если не больше, самолетов обрушилось в десятом часу на Рокур, надолго преградив путь автомашинам; центральный телефонный узел Лафонтена разрушен и тем самым полностью прервана связь с передовой и со штабом корпуса. Связь Бодэ шла тоже через этот узел, и теперь он получает сведения только от своего соседа Лафонтена, такие сведения, которые приводят его в ужас. Недаром он просил не посылать его часть на передовую! Когда генерал Грансар явился к нему на КП, Бодэ высказал своему начальнику все, что у него накипело: почему тот, по собственному почину, не считаясь с его, Бодэ, мнением, оставил дивизионную артиллерию на переднем крае? Почему маринует резервные полки в Вандрессе? Что если неприятель начнет наступление?.. Грансар принялся уверять, что неприятель сегодня наступать не будет, немцы еще в своем уме, не могут же они за одно тринадцатое число стянуть нужные для этого силы; а если попробуют, так их расколошматят! Так или иначе, Бодэ успеет занять намеченные позиции. Тем временем бомбы продолжают сыпаться на Вандресс. На всю долину Бара. На Торси. На Круа-Пио… Во вторую половину дня бомбежка становится повсеместной. Деревни горят. Действия авиации по всей линии фронта поддерживает артиллерия. Бодэ вызывает к проводу Грансара: совершенно очевидно, что немцы собираются начать наступление сегодня вечером, генерал ошибся, наступление могут подготовить и самолеты, для этого незачем стягивать артиллерию… Грансар вызывает Сенюк, но Хюнцигера там нет. Грансар передает полковнику Лакайлю то, что сказал ему Бодэ. Полковник отвечает уклончиво…

Бомбардировка не утихает, напротив. Бомбят весь день. И ничто, никто не противодействует им там, наверху. Так, значит, они хозяева в воздухе? И опять новая, еще более мощная волна, двойной, тройной ряд самолетов. Да что это — он падает? На тебя, на тебя, шипя и свистя валится самолет, в тебя одного на всей земле метит это разнузданное безумие, и пулеметные очереди хлещут воздух, грохот сотрясает землю, раздирает барабанные перепонки, голову… Опять пикируют, опять… Сплошная пелена бомб, непрерывные взрывы, дома рушатся, камни пляшут, что было, того через секунду нет, в воздухе носятся крыши, железные брусья пролетают километры, разверзаются бездны, загораются скирды соломы, вокзалы, взрываются склады боеприпасов, по-своему откликаясь с земли на разгул в небе…

Битва на Маасе началась. По тылам бьют, как по передовой. Бьют по идущим подкреплениям. Бьют по штабам. Бьют по транспортам. Ни людям, ни приказам, ни боеприпасам не добраться до цели. Враг бомбит и передовые посты на Маасе, и дальние тылы в Рокуре, в Бюльсоне, в Стонне, в Синьи-л’Аббе, в Лиаре. Повыше Синьи-ле-Пти, на запасном аэродроме горят два самолета, поставленных попросту у опушки леса… а бомбы градом сыплются на окраину деревни, на ближние поля. Как раз в этой деревне собрались мэры со всего округа. Население в панике от потока беженцев из Бельгии, который не прекращается со вчерашнего вечера: как быть? Из префектуры никаких указаний. Пытаются связаться с Мезьером — и сам префект, и его канцелярия дали тягу. А чего добьешься от военных? Они сами ничего не знают. Капитан Рабочего полка, недавно прибывший сюда, только разводит руками. Его помощник предлагает связаться по телефону со штабом армии в Вервене. Как видно, лейтенант Барбентан не разбирается в административном делении. Вервен — это уже в департаменте Эн, а не в Арденнах… Мэры решают эвакуировать свои деревни. И сразу же приступают к делу.

* * *

Утром, когда последние марокканские спаги добрались до Пуа-Террона, местное население тоже еще не знало, что над ним вот-вот грянет гроза. Звонят колокола. Кавалеристы входят в село, где уже спят их измученные товарищи. Из церкви с пением псалмов шествует процессия — девочки в белом наряде христовых невест, мальчики в черном, с крахмальным отложным воротничком, на рукаве — белая с бахромой перевязь. Сегодня Духов день, и они пришли возблагодарить господа в той же одежде, в какой вчера принимали первое причастие.

А через полчаса, не успели они вернуться домой, как посыпались бомбы — начался кромешный ад. Спавшие марокканцы проснулись. До вечера этому конца не будет!

Почти сейчас же прибыл приказ. Не из Мезьера, но, тем не менее, для всего департамента. Хюнцигер подписал его вчера. Жандармы заглядывают повсюду, подгоняют: «Уходите, уходите!» Даже в Овилье-ле-Форж, где рота Бальпетре наблюдает, как поспешно уходят машины и вереницы пеших. Даже в Мон-Иде, где расположился Мюллер. Начинается всеобщий исход, только Синьи-ле-Пти словно позабыли… Дома пустеют. Жалкая голодная мошкара налетает на эту пустыню, двери взломаны, перерыты шкафы — тут и грабеж, тут и нужда — солдаты отчитывают бегущих, но вскоре сами следуют их примеру.

Передовая никак не может связаться со штабом армии. У Корапа телефонная связь прервана. Командующий 2-м корпусом (тем корпусом 9-й армии, который своим левым флангом, на севере, соприкасается с 1-й армией) генерал Буффе в девять часов отправился во Флоренн, на КП «Аристотеля», к генералу Мартену, своему соседу из 11-го корпуса, который составляет центр армии Корапа. Флоренн находится посреди голого, почти не возделанного плато, на скрещении дорог к северо-востоку от Филиппвиля. Там полным-полно французских солдат, а местных жителей эвакуируют, и они говорят: «Французы нас гонят…» Из кафе выходит жандарм; он сопровождает генерала к командному пункту «Аристотеля». Они едут по дороге, которая пересекает шоссе, соединяющее Водесе и Метте, и выводит к Мориальме… Вон видите, господин генерал, большая ферма, направо. Нет, подъезжайте не к крыльцу, а к воротам, подальше, за домом… Ферма — это огромное средневековое сооружение из серого камня, со сводчатыми воротами; вокруг обширного прямоугольного двора риги^[572], службы, посередине фонтан, обсаженный цветами… А войдя в этот двор, видишь, что в глубине его, среди суровых, точно монастырских, строений, стоит жилой дом, почти что замок, такой неожиданный здесь, весь розовый, из старинного кирпича, обрамленного белым камнем, поистине весенний от растущих шпалерами^[573] грушевых деревьев в цвету; в высокие окна с частыми переплетами^[574], между тяжелыми занавесами, видна пышность внутренних покоев, барская роскошь убранства… Наружные двери выкрашены желтой краской… Позади дома начинается густой парк, раскинувшийся по косогору. В доме и вокруг него непрерывная сутолока: снуют ординарцы, прибывают и отъезжают мотоциклы, мелькают офицеры; несмотря на походную форму, сразу видно, что имеешь дело со сливками офицерства; здесь находится штаб 11-го корпуса, «Аристотель»…

А, вы приехали, Буффе? Им нужно самим, без неуловимого Корапа, договориться насчет расположения и использования резервов. Связь с корпусом, который занимает позиции от южного фланга «Аристотеля» до Хюнцигера, обеспечена во время этого свидания офицером, присланным генералом Либо из Рюминьи — лейтенантом Дебре. Таким образом, армия Корапа в это утро обходится без своего командующего. Впрочем, сведения, поступившие к этому времени во Флоренн, не внушают тревоги. Буффе уезжает успокоенный. Но генерал Дюффе, командир входящей в корпус Мартена дивизии, которая обороняет сектор острова Гу, где немцы форсировали Маас, в свою очередь является во Флоренн, в розовый замок, стоящий среди суровых строений фермы, в апартаменты с натертым до блеска паркетом… Является, увы, слишком поздно для того, чтобы Буффе мог получить сведения об этом участке и чтобы юный лейтенант Дебре мог их передать генералу Либо.

* * *

В утро Д4 Гамелен вновь приехал в Ла-Ферте, к Жоржу. В конце концов, не может Жорж на это обижаться! Вполне естественно, что Гамелен встревожен. Из донесений, полученных от Жоржа, явствовало, что все обстоит как нельзя лучше в этом лучшем из миров, что мы удерживаем Маас, и вместе с тем очевидно было, что немцы выходят на Маас. До приезда Гамелена в Ла-Ферте Жорж ничего не знал о событиях прошлой ночи, а тут как раз получил донесение о прорыве перед Седаном… Ну, прорыв небольшой, всего на пять километров, о Маасе еще и речи быть не может… Превыше всего обоих генералов попрежнему интересовали позиции на Диле… На совещании присутствовал Вюильмен. Глава авиации совершенно явно отдавал себе отчет в том, что он не в состоянии удовлетворить все требования, с какими обращаются командиры соединений, введенных в бой. И Жорж и Вюильмен не забыли, что до 10 мая оба они были против плана Диль, более того — против вступления французских войск в Бельгию. Когда во время норвежских событий англичане хотели осуществить операцию Ройял-Марин, то есть минировать Рейн, Вюильмен не зря возражал против этого, не зря говорил: раньше лета наша авиация не будет готова. Гамелен, конечно, встревожен, однако он считает — раз уж сами выбрали позиции, так надо на них держаться. Можно было не переходить границу и не откликаться, когда Бельгия и Голландия призывали нас на помощь. А теперь посмейте-ка отступить перед танками и пикирующими бомбардировщиками! Нет, теперь извольте держать Антверпен, Лувен, Намюр, Маас… и ни шагу назад! Пусть генералы сосредоточат резервы для контрнаступления. Рассредоточиться всегда успеем. Пока что надо драться и даже мысли не допускать об отступлении. Жорж и Вюильмен сдались на такие доводы. Однако Гамелен тут же попросил Вюильмена направить весь удар авиации на Маас. Приказ об этом был подписан к вечеру и, значит, вступил в силу только на следующий день, Д5.

Связь действует так медленно, что Бийотт лишь к часу дня узнал от Корапа о ночных событиях на острове Гу. Он отдал по телефону приказ по 9-й армии контратаковать, но приказ этот мог быть осуществлен не раньше вечера. Поразмыслив, Бийотт сам направился в Шимэ, где в конце концов обосновался Корап. Бийотт хотел внушить ему, что необходимо на всем фронте отбросить неприятеля за Маас. Факт показательный для тех дней и для тех генералов — приказа, как такового, очевидно, было недостаточно: чтобы быть уверенным в его исполнении, требовалось подтвердить приказ личной беседой…

VI

— Значит, отступаем? — Блаз машинально взглянул на часы. Два часа дня… Он растерянно посмотрел на лейтенанта Жоша, который передал ему приказ генерала Гревиля.

Если командующий 1-й группой армий, которому вменялось в обязанность согласовывать действия бельгийской и английской армий, только спустя тринадцать часов узнал о важном событии, происшедшем на линии фронта одной из его армий, — как же было разобраться в обстановке солдатской массе, которую швыряло с места на место на всем протяжении от Самбры и скалистых берегов Мааса до островов Зейдерзе? Командиры и те имели обо всем весьма смутное и отдаленное представление. Утром 13 мая на участке кавалерийского корпуса вдруг как будто наступило полное затишье, так что даже генерал Приу, который за день до того собирался отойти с Диля на Шельду, теперь уже рассчитывал продержаться весь день на Малой Гетте и Меэни и надеялся передохнуть весь следующий день, впереди Диля, под прикрытием бельгийских противотанковых заграждений. Затишье ощущалось и в поместье Геккеров, куда уже несколько часов не поступали раненые.

Однако на юге шел бой, только раненых отправляли прямо на Флерюс. На севере значительные танковые силы неприятеля около одиннадцати часов утра перешли в наступление по всему фронту. Поэтому генерал Гревиль послал Блазу во второй половине дня приказ вернуться в дивсанотряд, в поместье Геккеров.

— Прежде всего надо дать знать на наш передовой медпункт. — Но с лейтенантом Жошем, к которому обращены эти слова, сегодня невозможно разговаривать. Он огрызается: — Исполняйте, что вам приказано. Неприятель с минуты на минуту может нагрянуть сюда. А вашим передовым я дам знать заодно с драгунами, которые снимаются с позиций, — ваши и вернутся прямо на базу, зачем им делать крюк…

Деревня сразу точно вымерла. Пустыня… Все двери настежь. Кое-где видны следы постоя, тлеющие очаги… разрушения от бомбежек… спешно снаряжаются последние обозы, весь личный состав штаба дивизии на улице в лихорадке бегства… Над головами хмурое небо… Осталось только сделать перевязку одному раненому, которого увозят с собой. Санитары выносят свое оборудование из большого пустого класса, на доске попрежнему написано, что надо уметь повиноваться, чтобы научиться командовать, а по стенам наглядные пособия… У Алэна Морльера защемило сердце, когда Блаз сказал, что за Партюрье заехать не придется. — Значит, так их и бросим? — спросил Алэн, заметно побледнев. Блаз пожал плечами: — Ведь сказали же, что им дадут знать из штаба дивизии…

Морльеру это очень не понравилось. Он собрал вещи Жана Монсэ. Положил их в машину рядом с собой. Весь перегон — а ехали быстро, хотя дорога без конца петляла, — Алэн держал руку на вещевом мешке Жана и время от времени судорожно сжимал ее. Что ни говори, а ему неспокойно. Из штаба дивизии… из штаба дивизии… А вдруг в штабе забудут?

В замке Геккеров попрежнему, как ни странно, нечего было делать, а с передовой шли тревожные слухи. Немцы будто бы прорвали английскую линию обороны на северо-западе; это говорили отходившие по дороге мимо парка бельгийцы, которые занимали позиции впереди англичан… Батарея капитана Кормейля била по какой-то ближней цели. Давэн де Сессак заволновался при виде Блаза с его санотрядом. Что? Сам генерал велел свертываться? Нет, нам ничего нс передавали. Фенестр, пойдите-ка сюда, посмотрим ориентирную карту.

Через их головы Блаз заглянул в карту, испещренную жирными карандашными линиями, стрелками… Вошел геккеровский дворецкий. Что такое, что случилось?

— Господин начальник, господа, раз вы уезжаете, пожалуйста, берите, что хотите, весь погреб к вашим услугам… господину барону будет неприятно, если боши выпьют его вино…

Перед отъездом пошли закусить. Приказа нет, а все-таки надо ехать. И уж во всяком случае разобрать госпитальную палатку… Выбрать вина в погребе отправили Сорбена, недурно бы взять бутылок сорок… Сюда, господин доктор.

Ясное дело — раз англичан оттеснили с той стороны, а с этой генерал сам оставляет позиции, значит, мы тут как в мышеловке… видите — замок Геккеров образует выступ… Но Давэн де Сессак в нерешительности — а вдруг это будет оставление поста перед лицом неприятеля? — Да ведь Гревиль бежал первый, — фыркнул Фенестр. — Конечно, полагалось бы, чтобы приказ исходил от полковника Ламирана или от начальника санитарной службы кавалерийского корпуса… Ага, вот как раз мотоциклист!

Но мотоциклист попросту заблудился и заехал спросить в санотряде дорогу. А приказа все не было. Но так как палатку разобрали, улей закопошился и по собственному почину готовился к отъезду. Санитары снесли с чердака свои вещевые мешки и навалили их грудой на крыльце. Лейтенант Гурден грузил на машины все, что можно было увезти из съестного, утром целый грузовик набили одним сахаром — отступающие солдаты указали им склад сахара на брошенном заводе.

— А как же Монсэ? — спросил Жонет у Морльера. Алэн покачал головой. Фенестр совершенно явно готовился к отъезду. Давэн де Сессак делал вид, что ничего не замечает. Пока это только приготовления… А когда он получит приказ — все уже будет на мази.

* * *

Генерал Бийотт встретился с Корапом в Шимэ около трех часов дня. Командующий 9-й армией заверял, что сделает все возможное. По его мнению, можно будет стянуть необходимые силы к Динану не позже восьми часов вечера… День был жаркий, солнце палило нещадно.

Пока генералы беседовали, к югу от армии Корапа, у Либо, в Монтерме, то есть на участке, который обороняла 102-я крепостная дивизия генерала Порзера, километрах в пятнадцати от Шарлевиля, неприятель под прикрытием артиллерии форсировал реку, хотя мост был разрушен, укрылся в лесах и готовился до ночи захватить деревню.

Ну что ж, еще один прорыв после Динана и острова Гу, только и всего. Однако бомбардировка по всему фронту вдоль Мааса достигла уже с утра такой силы, что следовало опасаться операций большего масштаба. Это ни в малейшей степени не было похоже на вчерашние налеты вроде того, какой пришлось пережить марокканским спаги на Врини, когда лейтенант Дебре разъезжал среди них на своем мотоцикле. Сегодня вряд ли нашелся бы такой безумец, чтобы разъезжать в этом аду!

А южнее, на участке 2-й армии — еще того хуже. Там уже много часов подряд пикирующие бомбардировщики и мессершмиты засыпают бомбами Седан, который образует предмостное укрепление на правом берегу Мааса, за излучиной реки. С Марфейских высот, господствующих над городом по эту сторону, французские орудия обстреливают опушку леса в районе Сен-Манж; оттуда, с наблюдательного пункта, сообщили, что немецкие танки направляются по длинному Альскому спуску в долину.

В то время как Бийотт возвращался к себе, получив от Корапа обещание, что к вечеру противник будет отброшен на тот берег Мааса у Динана и острова Гу, в это самое время немецкие солдаты, просочившись между кавалерийскими частями 2-й и 9-й армий, подошли к Маасу с севера и с юга от Седана, спустили на воду понтоны, выбрались на левый берег, появились перед дотами полуголые, мокрые, в трусах и майках, вопя во всю глотку, — настоящие молодые дикари, и принялись стрелять в упор из ручных пулеметов. Другие, переплывшие реку накануне в сумерках, вынырнули по этому сигналу из прибрежного тростника, где они долго просидели в ожидании, и, выкрикивая слова песни, ринулись на доты. Это были небольшие укрепления, «барбейраки», с одной только фронтальной амбразурой, с маленькой пушкой или пулеметом.

Немецкий батальон занял Доншери.

Наблюдателям все это было плохо видно — такую тучу пыли подняли многочасовые бомбежки вдоль берегов Мааса.

Время — четыре часа дня.

* * *

Четыре часа дня… Во двор замка Геккеров стремительно въехала машина. Из нее выскочил Ламиран. — Это что такое? Вы еще здесь? Видали что-нибудь подобное! — У нас же нет приказа! — Ладно, мешкать нечего, — сказал дивизионный врач. — Немцы в двух километрах, бои идут в городе.

Так вот оно что! Вот куда бьет 75-миллиметровка Кормейля… А утром было так тихо… И не единого самолета ни с той, ни с другой стороны… Все всполошились. Окрики, распоряжения, беготня. Разбирают тележки с носилками, на которых перетаскивали раненых от ворот до оранжереи, где их оперировал Фенестр, но война принимает такой оборот, что эти штуки теперь вряд ли понадобятся. А их набралась полная пятитонка! Свистки. Ребята стремглав мчатся вниз по лестнице. Будьте покойны, никто не замешкается. Все слышали слова дивизионного врача, их повторяют: немцы в двух километрах…

— Подумаешь, что тут такого! — храбрится Алэн.

— Тебе объяснят на досуге, — отвечает Жонет.

Машины тронулись. Только тут многие вспомнили: — А как же Монсэ? — Солдаты беспокоились о Монсэ. Сорбен, тот, понятно, думал о Партюрье.

Алэн ехал в машине Манака, которую не отослали на медпункт Партюрье. Бретонец ворчал, беспокоясь за Рауля. — Только этого недоставало… — Ну да, на Монсэ тебе плевать, — вставил Алэн. — А тебе плевать на Рауля. — Оба замолчали. Они ехали по дороге, проложенной по краю плато. Отсюда была видна вся местность вплоть до Жамблу… Они не говорили ни слова. Оба понимали, что хоть забота у них в сущности одна, но это различие — Монсэ и Рауль — дело серьезное, не случайное… В конце концов Алэн все-таки сказал: — Знаешь, если бы что — Рауля мне тоже было бы жалко. — Манак усмехнулся, не отрываясь от руля. Малый, в общем, не плохой. Но какое же это безобразие, если наших попросту бросили.

* * *

Четыре часа дня… Генерал Альтмейер^[575], занимающий позиции позади Намюра, на правом фланге 1-й армии, получил из штаба генерала Бланшара сообщение, в котором туманно говорилось о неприятных событиях в секторе 9-й армии. А между тем утром сосед Альтмейера из 9-й армии, генерал Буффе, вернувшись от «Аристотеля», передал ему весьма утешительные сведения, в которых не было даже намека на что-либо угрожающее. Альтмейер встревожился сообщением из штаба Бланшара и снова обратился к Буффе: в самом деле, судя по последним данным, положение осложняется. Ввиду этого Альтмейер решил прикрыться с южного фланга отрядом, который должен переправиться на тот берег, у слияния Мааса и Самбры; связь между 1-й и 9-й армиями становится ненадежной, она явно под угрозой.

* * *

Четыре часа дня… или немногим больше. Рауль Бланшар привез очередную партию раненых во Флерюс. Он попал туда в тот момент, когда эвакопункт снимался с места. Ему пришлось порядком поспорить, чтобы у него соблаговолили принять его живой груз. Машины уже стояли у ворот, какой-то офицер административной службы заявил, что санитарная машина должна ехать прямо в Монс. Рауль отбивался, как мог: я еду с передового медпункта, меня ждут, что это вам — шутки, что ли? Там идет бой! Дайте мне хоть горючего. Но разве выжмешь горючее из такой интендантской крысы! Рауль повысил голос. Крыса была с двумя галунами, она возмутилась наглостью водителя, пригрозила военным судом. Раненые ранеными, а забываться нельзя!

Напротив бывшего госпиталя остановился танк, вылезший из него офицер подоспел на помощь своему коллеге и тоже накинулся было на Рауля. Но узнав, в чем дело, пошел посмотреть на раненых, увидел, в каком они состоянии, и сразу же взял сторону водителя. Ладно уж, заберем ваших раненых. Сколько их? Шестеро? На такую машину, как ваша, полагается не больше четырех… Он добавил что-то еще в том же духе.

Правду сказать, у Рауля хватило бы горючего, чтобы доехать до дивсанотряда; памятуя опыт 10 мая, он не упускал случая пополнить запас, а дорогой ему встретилась автоцистерна с покладистым водителем. Что и говорить — дело незаконное, но надо же как-то выходить из положения. Объяснив все это офицеру-танкисту, Рауль поблагодарил его. Тот стал расспрашивать, каково положение «на фронте». Вот уж неподходящее название! Но соединение этого офицера только что прибыло из «глубокого тыла» — тоже сомнительное определение — из Сюиппа. Это была бронетанковая дивизия, которая перегруппировалась здесь, западнее Шарлеруа, чтобы поступить в резерв армии.

Досаднее всего, что во Флерюсе Рауль зря потерял около двух часов. Обратно он решил ехать той же дорогой — карты у него не было, значит надо придерживаться того чертежа, который Партюрье набросал ему на клочке бумаги. Отсюда до медпункта было километров пятьдесят. При таких дорогах засветло ему никак не добраться. Рауль показал офицеру-танкисту бумажонку с чертежом Партюрье — нельзя же очертя голову пускаться в путь… А вдруг войска переместились?.. Танкист посоветовал ему остановиться на КП бронетанковой дивизии в Ламбюзаре, вот тут, видите, от Флерюса по прямой, а потом свернете влево на восток… У генерала Брюно^[576] вам всё скажут, кстати, это вам по пути.

В Ламбюзаре ничего не знали. И у Брюно как раз шло совещание. Генерал Эйм приехал к нему, как к командиру крупных подкреплений, с требованием послать их на следующую ночь в помощь частям, держащим оборону на Диле… На командном пункте все было вверх дном и никто не хотел давать справки водителю санитарной машины, который интересовался расположением легких мотодивизий. Что если ты, голубчик, из пятой колонны, а санитарную машину попросту где-то свистнул?

Хватит, довольно проваландался. Рауль решил ехать наугад.

* * *

На левом фланге армии Хюнцигера бомбежка не утихала. Пока все новые части переправлялись через Маас, над ними, над Седаном и позади него небо было черно от крыльев немецких самолетов… А ведь выше крыльев небо такое синее… Ваделэнкур, к югу от Седана, был захвачен немцами. Тяжелые танки здесь уже форсировали Маас. Пехотинцы оказались беззащитными в своих дотах. Ни стальных щитов, ни задней двери… там же, где двери есть, они распахнуты, чтобы был выход пороховому газу, а неприятель нападает на доты с тыла, бросает гранаты в двери или в амбразуры, заваленные мешками с песком, которые ничего не стоит сдвинуть.

Есть тут одно место, хорошо знакомое немцам, — это полуостров Иж, к северу от Седана, в излучине реки, где они в 1870 году держали в плену армию Наполеона III. И вот, опьяненные историческими реминисценциями^[577], неприятельские войска заняли тут прочные позиции и развивают успех…

У 55-й дивизии генерала Лафонтена, которая утром, на бумаге, удерживала двадцать один километр по берегу реки, имеется всего девять противотанковых орудий. Однако ей кое-где удалось сдержать натиск немецких танков. Но через узкие амбразуры в доты левого берега попадают мелкие снаряды немецких противотанковых орудий и разрываются внутри. А куда попадает струя из огнемета, там люди живыми факелами с воплями выбегают из бетонных укрытий…

В Берльер к генералу Грансару приехал Хюнцигер. Грансар требовал самолетов, описывал, какую панику посеяли пикирующие бомбардировщики в его войсках. С Марфейских высот, господствующих над той местностью, по которой наступает неприятель, и над предмостными укреплениями Седана, видно, как из дотов выходят люди с поднятыми руками. Господам генералам трудно себе представить, что это значит, когда в дот попадает противотанковый снаряд или струя из огнемета, и Хюнцигер, сидящий в Сенюке на Эне, возмущенно восклицает: — Они обязаны держаться! Держались же мы под Верденом! — Утром у Хюнцигера было двадцать четыре истребителя. И ни одного бомбардировщика. Бомбардировщики находятся в распоряжении Вюильмена, который пребывает в Жуаре. Все двадцать четыре истребителя были брошены в дело с рассвета и, учитывая их малочисленность, совершали чудеса. Но к полудню, когда начался обстрел Седана, не осталось ни одного из них. Те, что вернулись, выполнив задание, были разбомблены на аэродромах. А сейчас же после этого налетела первая волна неприятельских самолетов. Правда, Хюнцигер звонил Вюильмену… И через пять часов после его звонка на горизонте показалось присланное Вюильменом звено бомбардировщиков. Но они были атакованы еще над нашей территорией, а те, что долетели до неприятельских позиций, были сбиты немецкой артиллерией. Как же быть теперь? Подумайте, эти трусы смеют сдаваться! Хорошо же, взамен самолетов пусть получают пули. Честь армии требует примерного наказания. И вместо того чтобы стрелять в немцев, французская артиллерия с Марфейских высот бьет по нарушившим дисциплину французам…

* * *

Севернее, над позициями 1-й армии, небо попрежнему было пасмурное. Грузовики дивсанотряда мчались по шоссе на запад.

Колонна остановилась на перекрестке. Давэн де Сессак вышел из своего автомобиля и направился к хвосту колонны. На ходу он что-то кричал. Подойдя к машине Манака, он крикнул еще раз: — Не догнали? — Алэн высунулся из кабины: нет, не догнали…

— Дело в том, — пояснил главный врач, — что эта боковая дорога ведет к тому пункту, где находится Парпорье. Так вот я думал…

Он вернулся к своей машине. Алэн и Манак переглянулись. Так, даже и он, сам главврач… Да тоже, в сущности, славный малый…

Приказали ехать дальше. — Без Партюрье, — сказал Манак. Алэн посмотрел на него печальным взглядом. Да. Без Партюрье.

Колонна тронулась. Серая пелена раздалась на юго-западе, сквозь щели проглянул желтоватый свет. Морльер указал Манаку на небо. Манак безучастно сказал: — Вижу. — Странно — ведь Манак бретонец… Самого Алэна даже трепет охватил, потому что небеса были совсем такие, как на картинках из Священного писания, где незримое величие божие сияет из-под раздвинутых в виде треножника туч. Тут как раз колонну обогнали грузовики на гусеничном ходу. В головной машине стоял человек и размахивал руками. Алэн узнал аптекаря. — Манак, это они… — Они? — переспросил Манак. Оба смотрели на этот небольшой саперный отряд, у которого все машины, как для праздника, были утыканы ветками. Позади Партюрье, в другом грузовике, ехал Жан. У Алэна словно гора с плеч свалилась. Колонна стала. Партюрье и Жан спрыгнули с машин и, поблагодарив саперов, которые их привезли, поспешили к главврачу. Бывший с ними санитар побежал разыскивать в хвосте грузовик со своими, Алэн окликнул его, когда он пробегал мимо: — А где Рауль? — Тот недоумевающе пожал плечами: — А разве он вас не нагнал? — Рауля послали отвезти раненых во Флерюс, где находился эвакопункт. Ближе всего ему было проехать по дороге, параллельной этой, только проходившей южнее, на Шарлеруа. А где он теперь нагонит их? Колонна трогалась. Манак яростно нажал на стартер. Здесь они сворачивали на северо-запад с шоссе, ведущего к Жамблу. Ехали некоторое время молча, потом Манак сказал: — Где ж ему теперь нас догнать! — Алэн проследил за его взглядом, устремленным на юг, на холмы, вдоль которых они ехали и которые загораживают от глаз то, что творится за Жамблу, в той части Самбры, где названия селений напоминают о былых победах…

Алэн гладил вещевой мешок Жана. Бедняга, как он обрадуется, что его вещи целы!

* * *

По маршруту Раулю полагалось примерно на полдороге пересечь шоссе Жамблу — Намюр, к югу от Безе, иначе говоря, в самом центре того участка, где зуавы Альтмейера рыли окопы, протягивали колючую проволоку, возводили противотанковые заграждения. Пробраться через все это было мудрено. Со стороны Намюра слышался глухой грохот бомбежки, видно было, как волнами налетали самолеты и пикировали на город. У обочины Намюрского шоссе пришлось дожидаться без конца, потому что от Намюра на Жамблу катился целый поток грузовых машин и тягачей. Вдалеке раздавались взрывы. Нетрудно было сообразить, что Намюр эвакуируют. Конечно, в полном порядке, очень организованно, но все же эвакуируют. По краю дороги непрерывной вереницей тянулись беженцы вперемежку с бельгийскими солдатами. Проскочив через дорогу, Рауль остановился, чтобы выяснить обстановку у тунисских стрелков, охранявших укрепления у деревни Сен-Дени… дальше не выговоришь. Что делается к востоку и к северу отсюда, никто понятия не имеет, сказал сержант. Там все еще держатся танки, их прикрывает кавалерия — хуже обстоит дело на юге, бои идут на Маасе. Главное, говорят, Намюр ни к чорту не годится в смысле обороны. Мы-то из Мобежа. Вот в Мобеж вали смело, паренек, там немецкие танки не пройдут, это уж будь покоен.

Ладно, решает Рауль. Раз там еще наши танки, можно ехать туда. Дорога идет в гору, а дальше, помнится… да, верно, дальше ручей, сначала надо ехать поверху… Немного погодя его окликнули солдаты какого-то разведотряда — они посоветовали взять от долины на север, а то тут уже просочился неприятель. Название местечка, где находился Партюрье, ничего им не говорило — они знали только, что кавалерийский корпус отошел. Не мотодивизия, нет, а КП кавалерийского корпуса, который еще нынче утром был на Меэни… Раулю припомнилось, что он точно так же пробирался вдоль линии фронта в Испании. Там марокканцы — мавры, как их называли, — сражались против нас… Рауль по опыту знал, что на указания не очень-то следует полагаться. Части, стоящие в одном пункте, никогда не знают, что делается за километр от них. Война это не география. Местность видишь совсем иначе, чем на карте, — едешь вслепую, стараешься запомнить названия деревень, а затем фронт всегда оказывается не там, где думаешь… Ориентироваться приходится по солнцу… А где же в такой поздний час взять солнце?

* * *

Все время, пока было светло, небо над Седаном грозило разрушением и смертью. Пока было светло, город, съежившись под бомбами, жаждал наступления ночи. На равнине к северу, по ту сторону Мааса, застигнутые врасплох части охранения бежали, не успев занять позиции.

Правда, до вечера немецкие бронетанковые соединения еще не успели повсюду форсировать реку. Но под прикрытием танков, замаскированных среди деревьев на правом берегу Мааса, крупные силы пехоты переправились через реку, кто вплавь, кто на понтонах; при поддержке самолетов, пикировавших на французские войска, вызывая смятение в их рядах до самого вечера, немецкие части пересекли полуостров Иж, обходя Седан с севера, продвинулись до излучины Бара, взяли Френуа и по возвышенности проникли в Марфейский лес, откуда так недавно наблюдатели в бинокль смотрели на трусов, сдающихся в плен… Еще до наступления сумерек немцы полностью захватили лес и обнаружили брошенные орудия, те самые, из которых французы недавно, в целях восстановления дисциплины, обстреливали долину. Тут же оказались и склады снарядов. Все это можно немедленно обратить против французов и тем самым поддержать немецкие передовые части. Видно, этим орудиям суждено стрелять по французской армии.

Еще до семи часов вечера иллюзии генерала Грансара были самым беспощадным образом рассеяны ходом событий.

Между тем на участке 9-й армии одни приказы сменялись другими — противоположными. Изыскивались подкрепления, сосредоточивались войсковые части. Корап поклялся Бийотту, что отбросит неприятеля за Маас.

Наступил час, когда Корап обещался начать контратаку. Но единственная контратака, в которую пошли было у Динана броневики и легкие танки, сорвалась, потому что никто не поддержал ее — пехота армейского резерва была у чорта на куличках, в сорока пяти километрах, ее не успели подвезти во-время — положительно резервы «Аристотеля» чересчур тяжелы на подъем…

Вырвавшиеся вперед моточасти, чувствуя за спиной пустоту и тишину, повернули назад.

* * *

Из Шимэ невозможно поддерживать связь ни с «Аристотелем» и передовыми частями 9-й армии, ни со 2-й армией. Телефонные провода повсюду порваны бомбежкой.

Не имея возможности передать на КП Хюнцигера сведения о передвижениях армии Корапа, майор Бенедетти к концу дня решил установить хотя бы личную связь с левым флангом 2-й армии. Из Шимэ он должен был проехать через Ирсон и оттуда двигаться по возможности напрямик, несмотря на толпы беженцев, несмотря на то, что некоторые дороги были предназначены только для резервов, которые еще не появлялись там, где их ждали. Он добрался до тех мест, где побывал три дня назад: в деревнях было полно беженцев — мужчин, женщин и детей, для них разостлали солому прямо на площадях. Отступающие бельгийские солдаты — самокатчики, пехотинцы — сеяли панику среди гражданского населения. В этот день приказ об эвакуации был дан по всему округу. Куда ни посмотри, всюду картины бегства. Грузовики, набитые людьми и вещами. Бенедетти раза два останавливался и спрашивал, что тут происходит. Военные — и притом не нижние чины — плели ему в ответ что-то несусветное, будто немцы наступают и оттуда и отсюда, указывая самые различные и неправдоподобные направления. Несомненно, их россказни объяснялись бомбежками транспортов.

Бенедетти проехал Синьи-л’Аббе, еще сотрясавшийся от бомбежки, и Пуа-Террон, где спаги, несмотря на усталость, не могут и помыслить о сне, потому что налетающие волна за волной дорнье^[578] обстреливают улицы с бреющего полета; затем машина майора начала забирать вверх по лесистому кряжу, возвышающемуся над Ла-Орнь; взяв курс на Вандресс, за поворотом на Омон шофер увидел на линии узкоколейки, идущей параллельно шоссе, такое зрелище, от которого его мороз подрал по коже. — Господин майор, посмотрите! — Паровоз узкоколейки перевернут, на платформах, с которых сгрузили стальные купола, среди всякого хлама, домашнего скарба, на соломе, обратив лицо к небу, лежат трупы… Навстречу майору Бенедетти шли заблудившиеся беженцы, женщины с мертвыми детьми на руках, потерянные, обезумевшие люди — они только что спаслись с подвергшегося бомбежке поезда, где ехали стоя, набившись как сельди в бочку на платформы для перевозки военных грузов. Майор решил остановиться в городке и сообщить обо всем виденном. Но Вандресс был уже неузнаваем. Разбомбленные дома выворотили наружу, на улицы, свои внутренности, свои тайны, свою душу: тут мостовая устлана пухом, разлетевшимся из перин, там в грязи валяется люстра, а дальше солдат роется в содержимом шкафа, в женском белье; выудив розовые штанишки, он размахивает ими перед проезжающим мимо майором. — Брось сейчас же, мародер! — кричит на него Бенедетти, высовываясь из машины, и откидывается назад, услышав истерический, неудержимый хохот солдата.

Лучше всего будет проехать через Шемери в Рокур, где почти рядом расположены КП Лафонтена и Бодэ.

— Надо сперва узнать, что там творится, а потом уже ехать на Шемери, господин майор… — говорит водитель.

Он прав. Но кого спрашивать? Вот два старика, брошенных на произвол судьбы, — один везет другого на тачке. Толку не добьешься ни от них, ни от женщин, в ужасе столпившихся на площади. Открытый сарай, кто-то там копошится. Эй! Кто там?.. Военный. На земле лежит сержант и стонет: у него оторваны обе ноги до икр, кто-то стянул их ремнями, он ждет, чтобы его подобрали… он бредит… — Заберем его, господин майор? — спрашивает водитель. — Еще что! Мы ведь не санитары.

Где найти настоящих солдат? Я имею в виду людей в здравом уме и твердой памяти, которые могут указать дорогу. Водитель предлагает сделать крюк и подъехать к вокзалу, где в тот раз рядом с депо был КП какой-то роты. По дороге за деревьями виден большой пруд. В него попала авиабомба, и на лужайках парка поблескивают мертвые рыбы. Те самые, которых всего четыре дня назад запрещалось удить…

Возле вокзала действительно оказались солдаты. Когда Бенедетти обратился к ним, они в недоумении уставились на него. Генерал? В Рокуре? Да он давно смылся, генерал-то. И тот, что из другой дивизии, тоже. Бенедетти вынул револьвер. Отвечайте по форме или… Они только пожали плечами и отошли.

Ладно. Ничего не поделаешь. Майор снова влез в машину и бросил водителю: — В Шемери…

Солдаты посмотрели ему вслед: безумие ехать в ту сторону! А что они могут поделать? После двенадцатичасовой бомбежки и всех этих ужасов, от которых ум мутится… Недаром только что на вокзале их капитан… правда, он и вообще чудаковатый… А тут посреди развалин, в канцелярии роты… Как он кричал: — Дайте огня! Жгите документы! Воинские книжки… А то немцы придут — и штутгартский предатель воспользуется ими! Объявит имена убитых по радио… чтобы вызвать растерянность в тылу… — Он облил помещение бензином и подпалил зажигалкой… Люди едва успели отскочить. Сезар Дансет попытался оттащить капитана за пояс. Тот увернулся, как большая муха, вид у него был грозный, огромная, не по голове, каска сползла на уши. Пламя сразу взметнулось к потолку, и все здание занялось…

Больше они не видали капитана. Он бросился бежать по путям в последних лучах заходящего солнца, перескакивая со шпалы на шпалу, размахивая руками, но бежал-то он не туда, куда надо, а прямо навстречу неприятелю, во всяком случае в том направлении, где предполагался неприятель…

На улицах были навалены велосипеды, опрокинутые детские колясочки, тачки, груженные одеждой и электроприборами. Сезар с двумя товарищами шли куда глаза глядят. Как теперь быть? Все начальство смылось. В тыл бежали толпы, задыхаясь, истекая кровью, оставляя на пути падавших людей, которых даже не пытались подобрать близкие… Дансет и в самом деле побывал в Рокуре, видел, как штаб генерала сваливает на машины папки с делами. От Сезара все только отмахивались. Какой-то писарь сказал ему: боши подходят… а мы улепетываем… Генерал Бодэ уже уехал из Рокура… Сезар сам видел, как уничтожали центральную телефонную станцию… ту самую, которую восстанавливали с таким трудом после утренней бомбежки… на этот раз ее разрушили мы! А дело в том, что после шести вечера вышли из строя все передовые артиллерийские батареи, которые Грансар не позволил генералу Бодэ отвести назад. Особенно туго пришлось артиллеристам в секторе Лафонтена. Начальник легкой артиллерии корпуса бежал из Бюльсона. Неприятельские танки со всех сторон окружили его, или ему это померещилось? Артиллеристы, пехотинцы, их командиры, с орудиями и без орудий бежали в полнейшем беспорядке. В Рокуре штаб генерала Лафонтена во главе со своим начальником тщетно пытался задержать, остановить эту лавину паникеров. Все дороги были запружены, забиты, движение по ним фактически остановилось… Тогда генерал Лафонтен по телефону испросил у Грансара разрешение для большего удобства перенести штаб дивизии в Шемери… А Грансар, ну что ж Грансар? Он предоставил Лафонтену решать самому. Обо всем этом ни Сезар Дансет, ни остальные понятия не имели. Они видели только, что штаб 55-й дивизии складывает пожитки и поджигает телефонную станцию… Потом Сезар видел, как штаб снялся. А вернувшись в Вандресс, застал вот что… И единственный, кто бы мог тут взять на себя командование… железнодорожник… коммунист… лежит на вокзале с зияющей раной в спине… Повсюду, куда ни глянь, раненые. Например, тот несчастный сержант, которого бросили в сарае с обрубками вместо ног. Дансет посмотрел на свои руки. Они были в крови сержанта…

Возле сарая остановилась машина. Сезар спросил водителя:

— Куда это ты подаешься?

— В Вузье…

— Нас прихватишь?

— Валяйте!

Они влезли вчетвером. В кузове стояли ящики. Это что за боеприпасы? «Хейдсик»^[579]… скажи на милость! Грузовик с шампанским! Шампанское удирает.

А с ним и мы.

VII

Адмирал Дарлан еще не позабыл обиды за норвежскую операцию. Его обвинили в том, что из-за него войска не были переброшены в Норвегию: ведь это он не пожелал держать их в Бресте. Он знал, что Жорж относится к нему неприязненно. Для него не были тайной нелады между Жоржем и Гамеленом, и когда к вечеру 13 мая, после обеда, его пригласили в Венсенн, он готов был, если понадобится, вести двойную игру. Пусть Гамелен не притворяется, что позабыл, как 9 мая держал себя по отношению к нему Рейно… Это было еще так недавно! Дарлан судил в данном случае по себе.

Однако, прибыв вечером в главную ставку, он отметил, что Гамелен настроен не плохо. Правда, сегодня утром главнокомандующий несколько взволновался, почувствовав в Ла-Ферте, что и Вюильмен и Жорж склонны отвести войска к границе. Ввиду этого он даже составил приказ по армиям. Но зато на него произвел благоприятное впечатление визит министра национальной обороны. Даладье располагал сведениями из первых рук: еще и суток не прошло, как он вернулся из Бельгии! Если у него и были кое-какие сомнения, то они рассеялись от улыбки генерала Бланшара, и Даладье не счел нужным поделиться ими с Гамеленом. Однако он высказал Гамелену свое удивление по поводу отсутствия немецких самолетов в тылу 1-й армии, где военные транспорты шли совершенно открыто. Гамелен ответил, что, очевидно, наши самолеты задали достаточно работы немецким воздушным силам и те не могут поспеть всюду сразу… Самая красивая девушка не может… и так далее.

Но дело не в этом. Гамелен пригласил к себе командующего флотом, чтобы потолковать о Голландии. Раз он оставил командование этим участком за собой, то вполне понятно его желание поделиться с Дарланом своими соображениями насчет экспедиции Жиро на остров Вальхерен. У Дарлана свой взгляд на оборону Вальхерена. И весь вечер они занимаются изучением этого вопроса. Будь у Гамелена хоть малейшее опасение, хоть малейшее представление о том, что в действительности творится у Хюнцигера и Корапа, он, вероятно, больше того — совершенно несомненно, не стал бы заниматься Вальхереном. Но весь этот вечер он думал только об острове Вальхерен.

Где же задержались донесения с фронта?

Генерал Бланшар уже в четвертом часу пополудни был в курсе того, что произошло, если не в Седане, потому что там еще ничего особенного не произошло, то, во всяком случае, в курсе событий на острове Гу и в Динане, ибо примерно в это время он поручил одному из своих подчиненных, генералy Альтмейеру, разузнать у генерала Буффе, его непосредственного соседа, чтò стряслось там у них в 9-й армии… Совершенно ясно, что у него были сведения и что сведения эти он мог получить только от Бийотта. Однако мы знаем: генерал Бийотт уже с тринадцати часов был в курсе того, чтò творится на острове Гу, и около шестнадцати он был в Шимэ у Корапа, который, несомненно, сообщил ему дополнительные сведения, если не о наступлении на Седан, то уж, во всяком случае, о форсировании Мааса у Монтерме. Неужели же Бийотт, известный неукоснительным выполнением стратегических планов высшего командования, не доложил своему начальнику того, что сообщил Альтмейepy? Ну, разумеется, доложил. Жорж знал, как обстояли дела вечером 13 мая. Он отдал распоряжение подтянуть дивизии во второй эшелон Корапа, чтобы оказать поддержку армии Бланшара и послать в помощь Хюнцигеру резервную дивизию генерала Тушона^[580]. Хоть этому и трудно поверить, но сведения о последних событиях не вышли за пределы Ла-Ферте… и командующий Северо-восточным фронтом долго раздумывал, в какой форме преподнести их главнокомандующему, но у Гамелена и Дарлана была одна забота — остров Вальхерен…

Наконец Жорж сообщил Хюнцигеру, что, по согласованию с Гамеленом, он направляет его в помощь Бийотту. Но приказы идут не быстрее донесений. Приказ был передан только на следующий день. Потребовалось три дня после разговора с главнокомандующим, чтобы сообщить из Ла-Ферте в Сенюк (Арденны), что командующему 2-й армией незачем зря терять время, пытаясь связаться с Валансьеном. А также и с Шимэ, откуда не поступало никаких сообщений от майора Бенедетти, выехавшего туда под вечер…

* * *

Войска движутся на передовую и в тыл, пути их скрещиваются в наступающей тьме. Рауль торопится. Может быть, на медпункте у Партюрье ожидают раненые. И если теперь их придется отвозить в Монс…

У Рауля какое-то смутное ощущение, что дорога не совсем безопасна. К тому же, в случае чего, ему нельзя будет сослаться на Женевскую конвенцию: у него в машине два пистолета и ручной пулемет. Оружие оставили раненые, подошедшие в последнюю минуту, когда он уже уезжал, и прихватившие с поля боя свое солдатское добро. Спасибо еще, что во Флерюсе у него приняли людей, — об оружии в госпитале и слушать не захотели: ведь тогда пришлось бы распаковывать канцелярию, разыскивать регистрационные книги, составлять акт… Уже отъехав, Рауль узнал на одном посту, что легкая моторизованная дивизия все еще держится на юге Мааса, на подступах к Юи… Само название Юи мало что говорило Раулю, но если Маас на юге еще в наших руках, так чего же тогда ему наплели во Флерюсе о просачивании противника. А тут… вот дьявол!.. начало чихать в карбюраторе… чорт знает, какой бензин… одна свеча никуда не годится… А сменить негде. Рауль продолжал путь, только зря потеряв время; быстро не поедешь, мотор захлебывается… А рассчитывать на ремонтную мастерскую в этих местах не приходится.

Вдруг, не доезжая немного до боковой дороги, отходившей вправо, Рауль инстинктивно затормозил, как это часто случается с шоферами: и во-время — на дорогу вышла темная махина, пересекла шоссе и исчезла по левую сторону, продолжая свой путь… за ней другая… откуда эти танки? Они как будто не заметили Рауля… один за другим пересекают дорогу… что-то больно быстро для танков… Вдруг он понял: боши! Незачем ждать, пока заметят. Он переключает скорость, рывок вперед, шоссе здесь делает поворот.

В тот момент, когда он пересекал боковую дорогу, что-то просвистело над машиной и ударилось в дерево неподалеку. Он не стал раздумывать, не стал оглядываться и прибавил газу. Он не замедлил ход и после поворота. Смешней всего, что свеча как будто образумилась. Не иначе как машина испугалась… Да, но если там остались наши, их надо предупредить. Разведчики из пехотной дивизии не зря говорили о просачивании. Он въехал в покинутую деревню. Ни единой души. Деревушка какая-то опереточная, как, впрочем, и большинство бельгийских деревушек. Уже почти стемнело. Рауль проголодался. Обычно в каждом доме после ухода хозяев оставалась какая-нибудь еда… Он затормозил перед домом с парниками, около небольшой рощицы. Дверь открыта… Верно, это чья-то дача. Наверху, должно быть, две-три комнаты; внизу только одна, но очень большая, рядом — кухня и все остальное. Рауль чиркнул зажигалкой. Обставлено уютно, нарядно. Один за другим выступают из темноты предметы. Вот на стене в черной с золотом рамке фотография женщины. Вот газовая плитка…

— Забрался в чужой дом, как вор…

Рауль сказал это вслух. Собственный голос прозвучал как-то странно. Ему казалось, что вот-вот кто-нибудь отзовется, как это бывает в книгах. Но все кончилось очень прозаично: в шкафу оказалась коробка сардин и початая колбаса… Хлеба нет, но сойдет и так.

При выезде из деревни — было уже совсем темно — в него опять стреляли. Но сейчас же выяснилось, что по ошибке: стреляли отступавшие моторизованные подразделении. По правде говоря, никакой моторизации здесь не было и в помине. Уходили на своих на двоих. Рауль объяснил им, где он наткнулся на танки бошей. У офицера была карта: где? На этой или вот на этой дороге? Пойди разберись!

— А ты куда свою машину гонишь?

Рауль показал ему на карте деревню. А разве медпункт еще там? Насколько он понимает, вторая мотодивизия — ведь здесь они находятся как раз на стыке обеих мотодивизий — должна была отступить еще раньше них. Только сейчас уже совсем темно, и во всяком случае лучше ему назад на пункт не возвращаться, потому что удар врага направлен на Жамблу… вот видишь…

Рауль ничего не видел. А что, если Партюрье рассчитывает на него, чтоб выбраться, и Монсэ и все остальные тоже? Он поехал на северо-восток.

Дальше по дороге стали попадаться люди. В темноте их нельзя было разглядеть, но чувствовалось, что их много. Женщины, дети. С колясочками, с узлами. Они угрюмо молчали. Едва тащились. Рауль остановился, придумал какой-то предлог, заговорил с ними. Просто ужасно, как напуганы люди. Рауль отдал одной старухе остаток колбасы, которую нашел там, на даче. Это развязало языки. Его стали спрашивать, есть ли впереди войска… Рауль посоветовал им сойти с дороги и добираться до Жамблу лесом. Ночью в этом для них спасение. Бои идут сейчас, конечно, только на дорогах… Беженцы слушали, но было ясно, что советам его не последуют. Тут же стояла и девчушка с длинными льняными косами, перевязанными красной выцветшей ленточкой… Рауль охотно взял бы ее в машину… но эго не разрешается, и как быть с матерью… Он тронулся дальше.

И Рауля вдруг охватила глубокая жалость к несчастному бельгийскому народу. Эти люди втянуты в темную для них авантюру, ну как они могут во всем этом разобраться? Их правители, так же как и наши, распорядились ими по своему усмотрению. Бельгийцы были первыми жертвами, а мы по недомыслию готовы бросить в них камень, отнестись к ним с презрением за то, что их солдаты, совершенно не подготовленные к войне, не устояли против первого натиска огромной военной машины, двинутой против них… Что мы, что они, — думал Рауль, — все едино.

Было совсем темно, но все же, когда он подъехал к самой деревне, он узнал местность. Между деревьями он увидел трепещущие полоски света. В одном из домов горел огонь, дверь была открыта, и на ее светлом фоне вырисовывались стволы стоявших перед домом деревьев. Он не ошибся. Вот и сирень перед медпунктом… Ну и отчаянные ребята… Ишь какое освещение закатили!

Из дома слышался смех. Там, верно, было человек десять. Рауль заглушил на спуске мотор, чтоб сэкономить горючее. Затормозил. Кто-то поет, верно, бельгийцы, не по-французски. Смех. Потом ругань. В дверях появилось двое дерущихся людей. Бельгийцы? Как бы не так! И ни малейшей возможности повернуть обратно! Он дал газу и промчался через деревню. Позади раздались крики. Никаких сомнений: кричали по-немецки. Вслед засвистели пули. Он знал дорогу, накануне они ехали по ней с Жаном. Отъехав подальше, он поставил машину под деревья, слева от дороги. Дальше ехать ни к чему. Раз фрицы уже здесь…

Лучше было не спешить и подумать.

Отдышавшись, Рауль Бланшар вспомнил, что в машине, в кузове, есть оружие. Ручной пулемет он не мог использовать. Но оба пистолета были заряжены. В каждом по десять патронов. Он положил их около себя на сиденье.

* * *

— Где-то сейчас Рауль? — сказал Жан де Монсэ с тревогой. Был уже одиннадцатый час… Колонна остановилась чуть подальше перекрестка, в беспорядочно раскинувшемся поселке. Взводы Партюрье и Премона быстро разместились на ферме. По приставной лестнице влезли на чердак. Что может быть божественней сена! — Пусть обедает, кому охота! — заявляет Гроппар. Ему хочется спать, всю прошлую ночь он принимал раненых. Остальные, сложив вещевые мешки и сумки, кубарем скатываются вниз, к походной кухне. С самого утра им только раз дали кофе… Жан взял у Морльера свои вещи и отошел в уголок, чтобы проверить, цела ли фотография Сесиль; всю дорогу это не давало ему покоя. — Твоя девчонка? — раздался за его спиной насмешливый голос Жонета. Жан рассвирепел. Пришлось их разнимать. Ну, что вы сцепились! Того и гляди нагрянут боши! Боши нагрянут? Ну… так уж они сразу и нагрянут!

Праш подошел к Манаку. С этой машиной хлопот не оберешься! А потом, как с горючим? Слава богу, что остановились. Как ты думаешь, когда Рауль нас догонит? — С бензином уж ладно, устроимся…. А вот Рауль… — Они отходят в тень, сближают головы… шепчутся… Лейтенант Тресс, начальник сантранспорта, окликает их: — Вы бы пошли поели! — Он вместе с каким-то чужим офицером входит в пустой домик, в котором устроили офицерскую столовую.

Свет лучше не зажигать. Хватит и свечи, мимо рта никто не пронесет. Да и как пронести мимо рта стакан шамбертена^[581] из замка Геккеров… Офицер, приглашенный Трестом, капитан из штаба дивизии, валится с ног от усталости. Он наливает себе еще шамбертена. — Нет… приказа нет… Штаб дивизии находится в нескольких километрах… то есть один из КП — штаб поделили на два КП… и я мечусь от одного к другому… с двенадцати часов дня не могу поймать генерала, он объезжает войска…

Офицер до смерти устал. И в достаточной мере растерян. Ходят слухи… ах, когда все время в разъездах, такого наслушаешься!.. Повсюду только и разговоров, что о пятой колонне. И заметьте, когда хочешь узнать точнее, так выясняется, что никто ее не видал. Говорят, будто с самолетов сбрасывают пачки папирос, авторучки, зажигалки, словом, всякую всячину. Солдаты их подбирают, а они взрываются… Нет, в 1-й армии не подбирали. Говорят, были такие случаи за Самброй, у Корапа. Повсюду рассказывают примерно одно и то же про переодетых немецких офицеров: является такой офицер во французской форме с каким-нибудь приказом, и все они будто разыскивают приятеля, капитана такого-то, который в данный момент обязательно в отпуску… В итоге офицер оказывается бошем, отлично обо всем осведомленным, как, впрочем, и все боши, а приказ всегда один и тот же — отступать… Называют номера соединений, которые оставили позиции именно таким образом. Но я этому не верю. Надо что-нибудь придумать, чтобы оправдать собственную слабость. А главное, полную неразбериху. Приказы противоречат один другому!

Давэн де Сессак расспрашивает гостя, где сейчас фронт. Но кто это может сказать! Наша дивизия… Вы знаете, что штаб армии придал нашей дивизии в подкрепление мотопехоту; она приняла на себя удар, когда мы отступали к Большой Гетте… нескольким танкам удалось уйти… моторизованные части понесли большие потери… люди уходят лесом, в одиночку, пешком. Где их машины? Генерал, может, и знает. Но ни они, ни я не нашли генерала… Справа от нас Приу сейчас отвел свой КП от Меэни, за Жамблу… Я приехал к ним как раз, когда они устраивались. «Гревиля видели?» — спросил меня начальник штаба кавалерийского корпуса. Хорош вопрос, когда я сам его разыскиваю! На этом участке такой затор! Бельгийцы. И пешие, и конные, и самокатчики. Весь поток идет с юга. Они божатся, что немцы перешли Маас. Бегут от самых Арденн. Ну и попали же мы в переплет, если это правда… Смотрите-ка, смотрите, — вон туда… На юго-востоке бледно-зеленые осветительные ракеты стремительно взлетают, потом повисают в воздухе, покачиваются… все небо освещено. Врачи смотрят в окно на невиданное зрелище.

— Над Жамблу, все еще над Жамблу… — сказал штабной капитан. И он снова принялся рассказывать о пятой колонне. Говорят, что в Люксембурге, задолго до наступления, в деревнях, расположенных в пограничной зоне этой нейтральной страны, где так и кишит шпионами, появились «туристы». Все это было давно известно. Мы со своей стороны могли принять те же меры. Но Второе отделение не отпускало средств. И что же?.. 10 и 11 мая, когда войска противника вошли в герцогство Люксембургское, там оказалось еще столько же немецких солдат… да, столько же… не говоря уже о том, что в рядах беженцев были мнимые люксембуржцы, которые стреляли в спину нашим ничего не подозревавшим солдатам. И в Голландии то же самое. Парашютисты и тому подобное…

Пора спать.

Главврач отправил Сорбена на мотоцикле связного узнать, приехал ли генерал.

* * *

Войска, которые Рауль видел во Флерюсе и встречал по дороге, принадлежали к передовым частям 1-й бронедивизии, находившейся под командованием генерала Брюно и направленной на поддержку 1-й армии с юго-запада, позади дороги, ведущей из Жамблу в Намюр. Весь вечер к западу от Шарлеруа шла подготовка, производили разведку маршрутов. Генерал Брюно, на КП которого так нелюбезно приняли Рауля, имел совещание с генералами Эймом, Альтмейером и Келлером^[582]. Теперь, когда мотодивизии кавалерийского корпуса отступают, эта бронедивизия должна атаковать с фланга моторизованные части противника, который подходит к позициям на Диле… В десять часов вечера Эйм потребовал, чтобы Брюно как можно скорее перебросил свою бронедивизию, так как ожидается танковая атака. Но тут же позвонили от генерала Бланшара и передали приказ быть готовым на следующее утро двинуть бронедивизию на юго-восток, в направлении Динана, где немцы форсировали Маас. Как же так? Значит, мы уже не в распоряжении Бланшара? Нет, вы в его распоряжении, но в зависимости от обстановки вас могут передать в распоряжение Корапа. Для проведения контрудара совместно с резервом 9-й армии — то есть с Североафриканской пехотной дивизией, которую спешно перебрасывают в район Филиппвиля… в тыл «Аристотеля»…

Генерал Брюно у телефонного аппарата волнуется. Его солдаты только что прибыли, они утомлены; это прекрасные бойцы, они могут вступить в бой с ходу, несмотря на усталость, но если их гнать без передышки… Пока это только приказ быть наготове… Произведите разведку мостов на Самбре, на тот случай, если утром вы будете направлены в распоряжение генерала Корапа…

Как бы там ни было, но это означает, что требование генерала Эйма не может быть выполнено. Итак, контратака бронедивизии, которая могла бы очистить дорогу шоферу Раулю Бланшару, отрезанному от своих на Малой Гетте, не состоялась.

* * *

Ночью все смещается. Все меняет свой облик. Здесь должен был стоять армейский корпус, откуда же взялись эти движущиеся в тыл людские толпы? Резервы по карте стояли вот у этого пункта, а сейчас здесь стоят в безмолвии леса. Генерала ищут в одном месте, а он оказывается в другом. Какая-то игра в прятки с тенями. Стой! Кто идет? Французы… А вы что думали!

Майор Бенедетти не нашел никого в Шемери. Шемери не деревня, это крупный узловой пункт с церковью на холме. Все здесь говорило о поспешном бегстве. На улице валяется военное снаряжение. Наглухо заколоченные дома, в других двери настежь; ясно, что тут были размещены солдаты. Из тех частей, которые еще не ушли, одни уже давно здесь — кажется, будто они так здесь всегда и стояли, — другие только что подошли из тыла и с недоумением смотрят на обратный поток войск с передовой. Вновь прибывшие неуверенно топчутся перед покинутыми домами, отведенными под квартиры. Никто здесь не знает, что генерал Лафонтен поместился на другом конце Шемери, за поворотом дороги. И уж никак не могут знать этого отбившиеся от своих частей солдаты, которые собираются группами по нескольку человек, потому что вместе легче сойти за регулярную часть. Расспрашивать их бесполезно. Двигаемся дальше, в Рокур. Машина выходит на дорогу и идет по голой холмистой местности, которой, кажется, не будет конца, медленно пробираясь среди отступающих в беспорядке войск. В Рокуре тоже нет генерала. Рокур стоит в котловине; длинная широкая улица с ратушей, похожей на провинциальный театр времен Наполеона. Майор Бенедетти открывает дверь… огромный зал занимает весь низ, и как попасть оттуда на второй этаж — непонятно. А церковь словно в капюшоне из синей черепицы. КП помещается вон там, в школе… Темень… Ни души… Повсюду следы бомбардировок. Совсем недавно кончился ужасающий налет… Ни души и там, где несколько часов тому назад был генерал Бодэ. Визитной карточки он не оставил, так как же догадаться, что он просто-напросто перебрался в другое место, ибо решил повернуться лицом к западу? Это никому и в голову не придет. Все, кого спрашивал Бенедетти, были убеждены, что оба командира дивизии сбежали. Но где все-таки эти генералы? На дорогах. Уже несколько часов они оба напрасно пытаются с разных сторон добраться до генерала Грансара; они застряли в густой толпе, изнемогают от усталости и бессильной злобы…

Рокур тонет во тьме; сколько бы Бенедетти ни твердил себе, что Вандресс от бомбардировок потерял голову, объяснить тем же исчезновение из Рокура КП двух дивизий он никак не может. И вдруг с востока хлынул поток — машины, лошади, обозы… стоит настоящий содом^[583]. На вопросы Бенедетти, откуда они, ответ один: немцы! Это все, чего можно добиться. Наконец ему удается остановить мотоциклиста. — Куда вы, господин майор? Немцы в Седане… Они переправились через Маас, вышли уже к Бару… на запад не ездите… ни в коем случае, прямо к ним попадете! — Какого вы соединения? — 71-й дивизии… — А, из дивизии Бодэ — «крокодилы»… Но в таком случае и 55-я… Раз отступают «крокодилы», так остается одно — ехать на север… Прямо на Арокур, минуя бывший командный пункт Бодэ.

Когда майор Бенедетти проехал несколько километров, его машину обогнали мотоциклисты, крикнувшие ему что-то на ходу, он не разобрал что. А затем на одном из поворотов он чуть не налетел на танк. Случилось это у въезда в фабричный поселок, среди заводских корпусов старого типа; поселок был занят передовыми частями противника.

Майору Бенедетти оставалось только одно — вылезть из машины и поднять руки. Так он и сделал.

Примерно в это же время, но гораздо южнее, грузовик с шампанским встретился с передовыми частями 53-й дивизии генерала Эчеберригарэ^[584], направлявшимися из района Новион–Порсьен к Маасу. По первоначальному плану они должны были занять позиции к западу от Мезьера. На перекрестке грузовик был остановлен патрулем, который среди ящиков обнаружил солдат. Дезертиры! Здесь еще таких не видали, все возмущены. Расстрелять на месте! Но пока идут переговоры, на дороге появляются колонны машин, на большой скорости уходящие с передовой; они, не останавливаясь, объезжают патруль. — Видите! — кричит Сезар Дансет. Солдаты из 53-й дивизии сбиты с толку. Что же это такое? Если все бегут с фронта, за что же задерживать этих? — Чорт с вами! Убирайтесь подобру-поздорову, сволочи!

Повторять приказание не пришлось.

* * *

Уже несколько часов армия Корапа на крайнем своем фланге, то есть на юге, там, где река Бар впадает слева в Маас, — уже несколько часов армия Корапа не может соединиться с частями генерала Хюнцигера. Отходящие в беспорядке солдаты, задержанные пехотной ротой, которая занимает этот сектор, присоединяются к ней; они рады-радешеньки, что опять повинуются командирам, а не голосу страха. А генерал Порзер, командующий правофланговой дивизией стрелкового корпуса генерала Либо, просит своего начальника поскорей прислать подкрепление к месту стыка обеих армий. Какие сведения об Эчеберригарэ?

53-я дивизия генерала Эчеберригарэ, находившаяся в резерве армии и накануне утром переданная Жоржем в распоряжение генерала Корапа, всю ночь движется ускоренным маршем с юго-запада на передовую. На первый эшелон этой дивизии — два полка без артиллерии — и наткнулся грузовик с шампанским, на котором Сезар Дансет со своими спутниками катил на юг. Это была дивизия Б, то есть резервная дивизия, плохо вооруженная, но зато хорошо обученная. По плану она должна была к утру прибыть на место — на реку Маас, которая здесь течет с востока на запад, то есть должна была занять позицию с фронтом на север. Генерал Либо передал Эчеберригарэ приказ Корапа: ему следует расположиться на позициях с фронтом на восток по реке Бар, чтобызадержать войска противника, прорвавшие правый фланг 2-й армии, и оказать сопротивление противнику вместе с отведенной назад кавалерией Корапа — бригадой спаги, которую полковник Марк перегруппировывает слева, в направлении Пуа-Террона.

Темнота насыщена страхами и фантастическими слухами; резервная дивизия, которая движется все время усиленным маршем, наталкивается на бегущих с фронта людей. Вот скачут во весь опор артиллеристы, сидя на пустых зарядных ящиках. Где их орудия? Они побросали все, офицеры машут руками, оправдывая свое бегство: никого не осталось! Впереди никого! Пехоты нет! Немцы форсировали Маас и слева и справа… Куда вы идете? Там немцы, они на реке Бар, они переправились через Бар, они уже на канале по эту сторону Бара… Солдаты генерала Эчеберригарэ в полном мраке идут и идут… Они движутся на восток. Значит, на севере никого не осталось? Что поделаешь! А спаги… Где спаги?

И вдруг Корап передумал. Он получил новые сведения: все сильно преувеличено. Немцы в Седане, правильно, а по эту сторону Мааса, позади Седана, они заняли Марфейский лес над городом и местность к востоку от реки Бар, это все верно… Но слухи, будто они переправились через Маас на севере у Доншери, неверны, там должны стоять части генерала Хюнцигера, и левый берег выше впадения Бара в наших руках… В таком случае зачем нам подменять Хюнцигера на востоке? Дивизию Эчеберригарэ надо направить на север, на подкрепление Порзеру… Корап посылает генералу Либо новый приказ во изменение предыдущего: направить дивизию Эчеберригарэ на север, а не на восток. Первый приказ был передан генералом Либо всего три четверти часа тому назад. Он вызывает лейтенанта Дебре, который весьма умело справился с данным ему накануне поручением. Очень щекотливое дело, лейтенант. Новый приказ командующего армией противоречит тому, который я только что передал… Рекомендуйте генералу Эчеберригарэ эшелонировать части к западу от Вандресса… в районе между Вандрессом и Сапонь, потому что при перемене фронта разумнее обеспечить себя с востока, параллельно течению реки Барна тот случай, если враг появится с этой стороны… А спаги… Ну, раз теперь Эчеберригарэ займет позиции с фронтом на север, их надо будет направить из Пуа-Террона вслед за ним, для прикрытия его правого фланга… Вы меня поняли, лейтенант?

Лейтенант Дебре отправляется на мотоцикле из Рюминьи, где находится КП генерала Либо, по той же дороге, по которой незадолго перед тем следовал майор Бенедетти. Через разрушенные бомбардировками деревни, вместе с потоком солдат, беспорядочно бегущих по дороге, пролегающей выше Пуа-Террона, он среди ночи чуть не ощупью добирается до Баалона, до КП генерала Эчеберригарэ. Итак, генерал Эчеберригарэ направляет свои части занять позиции с фронтом на север. Но генералу Корапу каким-то чудом удалось связаться по телефону с одной из своих частей. Он возвращается к своему первому приказу, только что отмененному лейтенантом Дебре по распоряжению генерала Либо; и генералу Эчеберригарэ непосредственно из штаба 9-й армии передается приказ занять позиции с фронтом на восток! Все опять меняется… Генералу Эчеберригарэ нельзя терять ни минуты: он рассылает по всем направлениям мотоциклистов, машины, чтобы остановить батальоны, отправленные, согласно приказу генерала Либо, на север через Мазаренский лес. Приказы, контрприказы, все спуталось… Солдаты изнемогают от усталости… А где же спаги? Спаги теперь должны быть на нашем правом фланге, в Омикуре… раз мы занимаем позиции вдоль реки Бар с фронтом на восток и будем обороняться между Маасом и ими… на север от Омикура, объясняет лейтенант Дебре. Генерал Эчеберригарэ посылает офицера связи в Омикур, к спаги.

VIII

Что такое? Спросонья Жан де Монсэ никак не может понять, во сне или наяву очутился он в этом темном сарае, где от сухого сена в воздухе стоит пыль.

Они не проспали и двух часов, их подняли по тревоге, и все мигом очутились внизу. Какой это отдых! Приказ выступать. Куда? Неизвестно. Доктор Сорбен еще не вернулся. Распоряжений ждут с минуты на минуту. Все стоят на дороге. — А горючее где? Как мы поедем? — спрашивает Гурден. Подходит автоцистерна. Наполняют баки. Кромешная тьма. Говорят шепотом. На дороге неподвижная автоколонна. Грузовики, санитарные машины. Около них солдаты переминаются с ноги на ногу. Едет мотоциклист. С приказом? Нет, приказ еще не получен. Жан де Монсэ прохаживается вдоль колонны. Голова ее у самого поворота на магистраль. Это то самое шоссе Вавр–Жамблу–Намюр, отрезок которого проходит вдоль реки Диль. Рауля все еще нет? Нет, и доктора Сорбена тоже. Как же это? Уедут без них… Кто-то кричит на ходу: «По машинам!» Все лезут в машины. Колонна попрежнему стоит на месте. Проходит четверть часа, Жонет злится. Слезть, что ли… — А с нами тебе тесно? — ворчит кто-то из-под брезента. Вдруг — точно ночные птицы задели колонну при полете — мимо по магистрали протарахтели машины, идущие с востока… Что это? Броневики… Ох, если попадешься таким голубчикам, никому несдобровать, они косят направо и налево! И вдруг от машины к машине пополз слух, неизвестно кем пущенный: только что опередившие нас машины — немецкие… Ах ты чорт! Неужели немцы уже здесь? А наши машины все еще не тронулись. Но лейтенант Гурден сказал Прашу, что немцы очень близко, иначе зачем было нас поднимать… А Сорбена все еще нет, и Рауля нет… Что, если они попали им в лапы — боши повсюду. — Заткнитесь, спать не даете! — Кое-кто из водителей вылез из кабины. Теперь общее внимание привлекают собаки. Сперва их как-то не замечали. Потом их набежало очень много. Ишь ведь, так и жмутся к нам. Бельгийцы все держат собак, но сейчас собаки брошены. Большие красивые псы… и моськи… Сколько их!.. Время от времени орудийные выстрелы сотрясают воздух… собаки дрожат… верно, они еще и голодные. На осветительные ракеты они уже не лают. Есть тут собаки богатых хозяев, с мягкой шелковистой шерстью. Есть собаки, которые остались в садах, за заборами. Собаки сбегаются отовсюду, вон они на полях, на дорогах. Это уже не здешние. Они отстали от хозяев. Не понимают, что творится вокруг. Большой черный пес скребется в запертую дверь и жалобно подвывает, словно с упреком… Собаки не верят, что люди могут быть такими эгоистами, ушли и бросили их… Но среди собак есть и пессимисты, они отказались от всяких иллюзий и стараются задобрить чужих людей, встречая их с напускной радостью. Они обнюхивают солдат, чутьем угадывая, кто помоложе, может быть, помягче сердцем, кого легче разжалобить… Один пёсик служит, другой подполз к шоферу, перевернулся на спину и замер, третий, повизгивая, ластится к людям, а один фоксик^[585] делает сальто-мортале. И от темноты еще трагичнее, еще призрачнее кажется представление этих жалких акробатов. А ну вас к чорту! — и в собак летят камни… Посмотрите-ка, господин доктор, ведь это породистый пес!

Алэна разжалобила неказистая собачонка. Маленькая, белая, с черными подпалинами и поджатым хвостом. Она забралась на сиденье к Манаку, так, кажется, и видишь ее испуганные глаза… Пора было трогаться. Бретонец хотел прогнать собаку. По автоколонне уже передавалась команда. С Ваврской дороги вынырнул мотоциклист, он привез доктора Сорбена… — Не гони пёсика, Манак, — сказал Морльер, — смотри, какой ласковый… и очень уж жалкий…. — Манак проворчал, что еще заругают… Машина уже тронулась.

Дорогой Алэн ощутил на своей руке прикосновение шершавого мокрого языка… пёсик, чуть дыша, весь дрожал мелкой дрожью.

— Какую ты ему кличку дашь? — спросил Манак.

Алэн задумался. — Как называется здешнее местечко? Можно назвать его по имени вон того городка, над которым разыгрались в небе ракеты… Жамблу!

— Жан Блу? — переспросил Манак. — Для собаки слишком человеческое имя… Ладно, Жамблу, так Жамблу!

Они медленно пересекали стратегическую дорогу. Пожалуй, лучше бы не задерживаться. А вдруг те броневики действительно были немецкие? Блаз подсмеивался над Партюрье. Он вылез из машины, потому что им преградила дорогу автоколонна; теперь машины подтягивались, собираясь двинуться в путь. Партюрье высунул голову из машины главврача… Сегодня вечером он был у главврача за героя и поэтому тот взял его с собой в легковую машину… Блаз подошел и весело сказал:

— Ну, как могли это быть немцы? Посмотрите, вон там, за дорогой, французские войска!

Хоть они их раньше и не заметили, французские войска действительно были там. За дорогой, вдоль насыпи, залегли окопавшиеся стрелки. Это была Североафриканская пехотная дивизия генерала Дама^[586]. Во всяком случае, ее передовые посты… Алжирские стрелки, скорчившиеся в своих ямках; в темноте поблескивают глаза и сталь штыков. Людская завеса, а позади пустые поля, темнота…

— Н-да, — заметил Фенестр, — и это называется линией обороны на Диле!..

К врачам подошел лейтенант. Попросил закурить. Разговорились. Да, они стоят здесь с утра… Нет, это не оборонительная линия. Оборонительная линия отнесена назад. Здесь шоссе отклоняется от Диля, река протекает западнее… Оборонительная линия отнесена по ту сторону железной дороги… вглубь…

Алжирские стрелки смотрят на проезжающую автоколонну. Что они при этом думают, неизвестно. Это отборные войска, которые, по расчетам штаба главнокомандующего, должны принять на себя удар немецких танковых частей. Несколько южнее стоит пехота, а в Эрнаже — марокканцы генерала Мелье. Закурив, лейтенант опять залез в свой окоп. Капитан встретил его вопросом: — Что же, значит, кавалеристы навострили лыжи?

— Пока это только санчасть кавалерийского корпуса, капитан, медперсонал…

— Начинается с санчастей, а затем…

Значит, скоро именно они очутятся на переднем крае. Артиллерия позади них на месте, но впереди возвышенное плато. Да и вообще противотанковые заграждения… скажите, лейтенант, вы в них верите? Сегодня днем лейтенант был в штабе дивизии, когда туда прибыл офицер связи от Гревиля. Он давал всякие советы и объяснял, как ведется современная война: раньше идут самолеты, а уж за ними танки… Офицер был настроен довольно мрачно… Генерал сказал ему: — Вот увидите, мы преградим им дорогу!

Капитан фыркнул: преградим дорогу? Позвольте спросить чем — собственной грудью? Знаете, лейтенант, нас послали сюда на убой. Главная ставка не будет плакать, если погибнут какие-то там черномазые… и их командиры!

Лейтенант кашлянул и толкнул капитана локтем. Рядом с ними лежал лейтенант Мухамед бен Мухамед Моктар, и подобные выражения не могут ему понравиться…

* * *

В такие ночи, как сегодняшняя, чувство времени утрачивается и вместе с тем как-то обостряется. Если бы Раулю сказали, что уже четыре часа утра, он бы не удивился. А ведь до четырех еще далеко. Сколько сейчас может быть? Час ночи — самое большее. Но никогда, никогда еще мозг Рауля не работал с такой быстротой, никогда еще не приходило ему в голову одновременно столько мыслей, никогда еще он не осознавал все с такой четкостью… Да, только я начал набираться ума, и тут-то меня и пристрелят. Нет, нельзя, чтоб меня пристрелили. Все зависит от воли к жизни. У меня над немцами есть преимущество: они не знают, что я здесь, и я первый увижу, как они будут подходить…

Спешить ему некуда, он может подумать о Мондине, о Полетте, ради них он хочет, он должен уцелеть. Но и в плен к гитлеровцам попасться нельзя. Что будет с ним, с Раулем, если он попадет к немцам в лапы? О том, что он сражался против них в Испании, они не догадаются, что он коммунист — они не знают. Но ведь прошлая война продолжалась четыре года. Как проживут без него Полетта и Мондине целых четыре года? И каких четыре года! Полных суровой борьбы: ведь Полетту могут арестовать в любой момент. Нельзя же, чтоб она боролась одна, а он, Рауль, сидел в плену. А что если рискнуть и любой ценой пробиться к своим… тут либо проскочишь, либо конец. Тогда Полетта будет солдатской вдовой, а о Мондине позаботится государство. Чуднó! Все-таки лучше пойти на риск. Четыре года — срок большой, сколько всего произойдет за четыре года! А он будет сидеть в гитлеровском плену и изводиться… Нет, спасибо! И партии и Полетте одинаково нужно, чтобы он, Рауль, был свободен. Завтра же. Правда, из плена можно убежать. Но если бежать, так уж лучше сейчас. То есть — попробовать убежать. Потому что неизвестно, убежишь ли, но, во всяком случае, при наличии двух пистолетов дорого продашь свою жизнь. Больше трех я не убью… Если бы каждый француз убил трех немцев…

Как все-таки звереет человек!

Не для того я родился, чтоб убивать. Но и не для того, чтобы быть убитым.

А что если опередить немцев? Если самому пойти в деревню, накрыть их за пьянкой и выстрелить в дверь? Нескольких, конечно, уложишь. Можно пробраться тайком, место знакомое… Через кусты сирени. Предположим, это удастся. Сколько их там? Они никак не подумают, что имеют дело с одним человеком. Он воспользуется суматохой и добежит до холма. Человеку одному уйти не так уж трудно… Да, а машина? Значит, надо оставить машину. Немцы ее захватят, будут ею пользоваться… Горючее на исходе. Можно еще поднажать, сделать несколько километров… знать бы, как далеко до наших частей… Нет, до них не доехать… Конечно, лучше пожертвовать машиной, чем человеком. Но зачем жертвовать? Если можно спасти и человека и машину… Ах, если бы не этот проклятый бензин!

Из деревни еще доносилось пьяное пение. До нее было рукой подать. Неужели немцы перепились? Видно, чувствуют себя победителями, хозяевами покоренной страны. И вдруг Раулю стало ясно как день, что надо делать: просочившиеся немецкие мотоколонны… да ведь это только вклинились отдельные части, разведка… страна не в их руках. Надо дать им пройти. А затем за ними вслед, и хлоп! — нажать с обеих сторон и отрезать, а потом уничтожить… Тем временем подтянутся их основные силы, считая, что путь свободен, и встретят отпор…

Да, но пока что отрезан-то я. Все, что я могу сделать, — это нанести им урон. Дешево я свою жизнь не продам.

Как проживет Полетта солдатской вдовой? Ну, в ней я уверен. Она женщина сильная. Ее несчастье не сломит. Когда есть ребенок, нельзя унывать. Значит… Потом, ей поручена работа. Поручена партией. Да что это я, право, уже вообразил ее вдовой, а может быть, в данную минуту большая опасность угрожает не мне, а ей, как знать?.. Он сжал кулаки… Пусть только посмеют тронуть Полетту! Рауль представил ее себе, как живую, какой она была, когда приезжала к нему в часть, на рождество, в самые морозы; Декер тогда еще сторожил их. Если мы оба погибнем, старики, чего доброго, сделают из Мондине крестьянина. Очень бы не хотелось. Странно — почему? Ну, конечно, я предпочел бы, чтоб он работал на заводе, вступил в Коммунистический союз молодежи… Сейчас и деревенские тоже идут в партию. Родители Полетты сочтут своим долгом воспитать из него коммуниста, такого же, как мы. Может быть, это и неплохо, чтобы из Мондине вышел крестьянин-коммунист…

Ну и хорош же я, взял да похоронил и себя и Полетту. Нездоровые мысли! Мы еще поживем. И она, и я. Воспитаем мальчишку. Сделаем из него человека, борца за наше дело. В тринадцатом округе. Мондине будет читать пионерский журнал, носить красный галстук… а позднее выучится по-русски, очень бы мне этого хотелось… чтоб читать советские газеты, а мы к тому времени уже начнем стареть, будем гордиться, что он нам переводит…

Интересно, какая тогда будет жизнь во Франции? Мерзавцев повыгонят. А работы на всех хватит. Как в Советском Союзе. Ни мы, ни Мондине не будем сидеть сложа руки. Работы впереди непочатый край! Так неужели же спокойно дожидаться, пока тебя укокошат, когда впереди столько работы. Да это же смешно…

И что всего чуднее — Рауль громко рассмеялся в темноте… Надеюсь, что никого, кроме меня, здесь нет!

Как раз в ту минуту, когда он это подумал, послышалось тарахтенье. Ах ты чорт, боши! Шум шел с юга, приближался. Танки! Их еще не было видно. Рауль крепче сжал в руке пистолет, опустил стекло в машине, наставил дуло на дорогу. Дурак! Глупо стрелять в танки из пистолета, но если его заметят, если кто-нибудь подойдет…

Вот они. Легкие танки. Штук семь или восемь. Не такие быстроходные, как те, что в первый раз пересекли ему дорогу. Черные чудовища. Они проходят мимо. Облака рассеялись, но свет от луны не проникает сквозь деревья, между которыми вырисовываются темные силуэты танков. Они не заметили Рауля. Они въезжают в деревню…

Что такое? Кто это стреляет? Боши? Ну, значит, они перепились до чортиков! А что, если… На сердце у Рауля вдруг становится тепло. Все сомнения рассеиваются. Так и есть. Ну конечно же! Так и есть! Наши! Французы! Танки-то были легкие виснеры, ему уж и тогда показалось… Так, значит, стрельба, огонь по деревне из 37-миллиметровых, крики, все это… и вот уже снова слышна на дороге тяжелая поступь стальных чудовищ, медленно поглощающих пространство; они уходят; по небу тянутся редкие облака, понемногу воцаряется безмолвие…

Лучше подождать, в темноте они могут по ошибке обстрелять санитарную машину. Рауль осторожно отпустил тормоз, поднялся на насыпь, выехал на дорогу. В деревне все затихло. У околицы часовых нет… На земле перед домом, откуда недавно доносилось пение, черными кулями валяются трупы. Тишина, и вдруг свет луны озарил всю картину: беспорядочно разбросанные тела, завалившееся строение и поперек дороги броневик с потушенными фарами… Тут Рауля осенило: он нащупал под сиденьем шланг. Вот когда эта резиновая трубка оказалась кстати… Затем открыл дверцу. Спрыгнул наземь; он все еще не выпускал из рук пистолета, но вокруг все было тихо. Так и есть, в баке у немца осталось горючее. Рауль вернулся к своей машине, подвел ее поближе к брошенному немецкому броневику. С помощью шланга перелил к себе горючее. Посмотрим, какое оно у них. Судя по запаху, это авиационный бензин…

Вдруг он вздрогнул — в доме послышался шум. Рауль бросил качать бензин и с пистолетом наготове, одним прыжком, как кошка, подскочил к своей машине. Высоченный, насмерть перепуганный немец вышел из темноты, подняв руки и лопоча непонятные слова, смысл которых был вполне понятен. — А ну, подойди поближе! — Пристрелить или нет? Тут был просто холодный расчет — выстрел мог привлечь внимание какого-нибудь другого уцелевшего боша, а потом было еще и такое соображение: от живого от него может быть больше проку, чем от мертвого. Ну, разумеется, больше. Из такого гуся нетрудно вытянуть любые сведения. По всему видно, что он перепуган насмерть. Рауль вспомнил, что в машине около сиденья лежала веревка. Надо ее достать, не выпуская боша из поля зрения. Ну-ка, ну-ка, еще немножко пододвинуться… Ему удалось левой рукой подтащить к себе веревку, которую он подобрал накануне выступления; эта веревка 9 мая украшала трибуны на футбольном матче.

Он так основательно скрутил своего пленника, что теперь тот не мог влезть в машину без посторонней помощи. Рауль подхватил его под коленки, наддал плечом и втолкнул в кузов, где были носилки. Немец вскрикнул от неожиданности, а может быть, и оттого, что он, голубчик, набил себе здоровую шишку! Закрыв за ним дверцу, Рауль вспомнил о папиросах. Момент, возможно, был и не совсем подходящий, ну, да куда ни шло, очень уж захотелось затянуться…

Он мчался по петлявшей дороге, но на первом же перекрестке подумал, что лучше не ехать дальше, так как, судя по следам, немецкие танки двигались в этом направлении, незачем лезть на рожон. Если ехать вот так, прямо вперед, обязательно наткнешься на те позиции, которые сегодня утром удерживали кавалеристы, примерно в направлении замка Геккеров, а если взять влево, то уйдешь на юг. Да у меня теперь еще новая забота — немец на руках, подумал он. Уж и рожа у него, должно быть, кислая! А может статься, немец-то и доволен, что на четыре года из этой передряги выскочил! Погоди радоваться, голубчик, еще неизвестно, что нас ждет: мы еще не перешли линию фронта…

Но давешние следы, по всей вероятности, были от тяжелых танков, а виснеры, следы которых Рауль тогда, должно быть, просто не заметил, самым прекрасным образом шли впереди, в том же направлении, что и он. Рауль догонял их. Он затормозил. Не надо быть дураком. Он помнил, что ему говорили в Ламбюзаре, на КП бронедивизии: свистнет вот такой из пятой колонны санитарную машину, да и проберется на ней к нам, лучшего способа не придумаешь! Он поехал потихоньку, на малом газу. Правда, рокот танков совершенно заглушал шум его мотора. Миновали деревню, мертвую и безлюдную. Посреди дороги валялись убитые лошади вперемежку с перевернутыми повозками; торчащие вверх оглобли, вывороченные внутренности… отвратительно до тошноты, и смрад такой же непомерный, как и окружающий ужас… и опять извивающаяся среди леса дорога… Ужасно нудно подгонять скорость своей машины под скорость танков, но уж лучше приспосабливаться к этому, чем к чему другому. Теперь холмы подступили ближе к дороге; после поворота дорога опять пошла мимо домов, мимо высокой ограды, затем спустилась в темную ложбину, так-то будет лучше. Рауля вел рокот танков. Вдруг виснеры свернули влево. Он остановился в нерешительности. Ему казалось, что они слишком забирают на север. Ну, во всяком случае, им виднее… По всей вероятности, это были танки соседней легкой мотодивизии, те, что обороняли берег Мааса, в… как же называл это место тот стрелок?.. Юи, если не ошибаюсь… Только под покровом ночи могли они соединиться со своими; тут они и наткнулись на обнаглевших немцев в доме с сиренью, которые себе на гóре прорвались вперед… Теперь Рауль выехал на более широкую дорогу, по ней шли люди, слышен был глухой топот множества ног. Люди, перепуганные люди — страх перед танками загнал их в лес; потом они поняли, что танки французские, и когда те проехали, стали подтягиваться к дороге; отставшие бельгийские солдаты с винтовками, штатские, там и сям светлое пятно женского платья, ребятишки… обычное для этих дней человеческое стадо.

Постепенно санитарную автомашину затер людской поток, засосал, поглотил ее, как муху; машина шла вслед за виснерами тем же медленным ходом. Рауль проехал так около двух километров. Потом произошла задержка. Впереди вступили с кем-то в переговоры. Верно, наткнулись на пост… Наконец тронулись дальше, миновали заграждение из колючей проволоки, в котором был оставлен проход.

Вот так, вместе с толпой беженцев, следом за танками, и въехал Рауль в Первез, который был теперь на самой линии фронта. С трудом продираясь сквозь толпу, добрался он наконец до бельгийских частей, стоявших в деревне. В настоящее время Первез был занят частью, эвакуированной из района Намюра, но эта часть собиралась отступить за французские позиции. Капитан, к которому обратился Рауль, не проявил ни малейшего интереса к немецкому пленному. Он сказал, что пленные их не касаются, пленные — дело французов. Французы стояли позади линии Куэнте, в Орбэ и Торамбэ. Какое из этих двух направлений выбрать? В Орбэ находились танковые части. Чутье подсказало Раулю, что надо ехать туда. Там он отыскал командный пункт 5-й легкой мотобригады, где и сдал свою поклажу. Там же он узнал, что легкая мотодивизия, отведенная назад, направлена в Нивель. Надо полагать, что где-нибудь в тех местах ему и следует искать свой санотряд или штаб дивизии. По карте одного мотоциклиста, оказавшегося любезнее других, он на глазок прикинул расстояние: километров шестьдесят… Его разбирал сон, но, пожалуй, лучше не задерживаться. Район был ненадежный, а потом, нельзя испытывать судьбу дважды за одну ночь.

Он сказал тому солдату, который дал ему карту: — Знаешь, на месте здешнего командира я бы не очень надеялся на Первез… Будь я немцем, я сделал бы так, как я сделал сейчас: затесался бы в ряды беженцев, для которых оставлен проход в проволочных заграждениях… Не знаю, видел ты проволочные заграждения в Первезе… ведь это же курам на смех!

— Не суйся не в свое дело, — отозвался тот. — Генерал знает, что делает…

Ну, конечно, знает. Итак, Рауль поехал на Нивель. На рассвете враг, следуя по пятам за бельгийцами, покидавшими Первез, прошел через проволочные заграждения, совершенно так же, как перед тем Рауль на своей санитарной машине, и без единого выстрела оказался по ту сторону пресловутой линии противотанковых заграждений Куэнте.

* * *

Офицер 53-й дивизии, еще до двенадцати часов ночи посланный в Омикур для установления связи с кавалеристами полковника Марка, не нашел их там. И не удивительно.

Даже значительно позже полковник Марк со своими частями находился еще в районе Пуа-Террона. Измотанные солдаты спали около своих лошадей. Их полк составлял правый край кавалерийского авангарда, выдвинутого впереди армии Корапа. С первого же вечера они оказались далеко за Маасом; они патрулировали в Арденнах, к югу от леса св. Губерта, стремясь соединиться с кавалерией Хюнцигера, которая отходила с позиций… они задерживали, тревожили противника…. три дня и три ночи не слезали они с седла… Часовые, расставленные вокруг случайных привалов, бодрствовали в какой-то полудреме. Кто вернет им долгие месяцы, проведенные в Монтермо, Жеспунсаре, Нефмалене, в краю таком чужом для них и таком глубоко французском, с его обрывами над Маасом, излучинами Семуа, резкими очертаниями скал, орлиным гнездом нависших над долинами, с живописными деревнями и красными кирпичными домиками, говорившими о близости Бельгии; здесь они сидели в кафе, здесь играли с детьми и улыбались девушкам, они, рожденные от женщин, которые не открывают лица перед посторонними мужчинами, рожденные в далеких, опаленных солнцем городах… в Тлемсене, в Марракеше… Смена караула. И пароль звучит так же чуждо, как и все вокруг. Два марокканских спаги у дверей полковника салютуют друг другу, один говорит «Бувинь», другой отвечает «Филипп-Август».

Кавалерист Пезе стоит на часах в том месте, где Шалонская дорога сходится с Ретельской и оттуда идет на Мезьер; налево — дорога, ведущая на вокзал, направо — от Площади мэрии отходит дорога на Вандресс. Кавалерист Пезе шагает взад и вперед. Он уже наизусть знает старое здание из желтого известняка, где помещаются мэрия и школа, на фасаде, между пилястрами с канелюрами два медальона^[587] с барельефами римских императоров. Ему надоело смотреть на баскетбольную площадку перед мэрией; он изучил от первой до последней буквы вывески на запертых лавках у дороги; одна — «Мясная и колбасная торговля», другая — «Гуле-Тюрпен»^[588], все та же фирма повсюду в здешних местах… Пуа-Террон больше, чем кажется с первого взгляда; вон и та фабрика — что это за фабрика? Арденнская бумажная фабрика — и тот участок, где гараж… и та речушка тоже… все это Пуа-Террон… Но Пезе интересует только его перекресток. Здесь, куда ни глянь, — всюду перекрестки. Под деревьями стоит памятник. Пезе подошел поближе посмотреть, что он изображает: каменная дама в лавровом венке, со знаменем, складки которого, обвившиеся вокруг склоненного древка, прикрывают ее руку. У ног — крест, увенчанный каской. Она возлагает на него венок, такой же каменный, как и она сама. По углам памятника лежат фарфоровые венки, тут же стоит ваза без цветов, покрытая глазурью; такие вазы, верно, были в моде в те годы; никто ее не тронул, и ветер ее не свалил; на цоколе надпись:

Славной памяти сынов

Пуа-Террона,

Павших за Францию

1914–1918

Сыны Пуа-Террона… Пезе задумался над этими словами. Сбоку на цоколе их имена: Роже Шарль 1914 — Мишель Эжен 1914 — Мишель Рене 1915… и еще и еще. А другая сторона — какая несправедливость! — отведена вся целиком одному человеку:

Нури Жанна

Гражданская жертва

1918

К основанию памятника приделан белый фарфоровый щит овальной формы. Пезе до смерти захотелось разобрать, что это такое. У него был с собой карманный фонарик, который светил уже не очень ярко, так как батарейка села. Ничего, как-нибудь разглядит. Так вот оно что — на щите фотографий убитых. Такие же, как и мы, нашего возраста. Вот кирасир… какие у них тогда мундиры шикарные были. Вот еще другие, один курит; эх, как курить захотелось… Другой… имена стерлись… А вот и гражданская жертва. Женщина… будто бы и знакомая… так или иначе женщина…

Местность эта на самом деле возвышенная, но со всех сторон она приподнята, как края у таза, и поэтому кажется, что тем, кто подойдет, тебя не будет видно… Кавалерист Пезе стоит на посту, на стыке двух дорог. Остальным посчастливилось: они спят. Спите, пока еще спится, спаги полковника Марка!

Генерал Корап не смог связаться с вами по телефону: генерал запутался в линиях связи, и полковник Марк получил приказ перебросить свою часть в Омикур только в половине третьего ночи, когда все пути уже затопила волна беженцев, когда на дорогах образовались пробки, заторы; упряжки с артиллерийскими зарядными ящиками, обозные машины мечутся по всем направлениям; инженерные транспорты, походные кухни и заблудившиеся кавалеристы, легковые машины, ссылающиеся на довольно проблематические приказы, темнота, паника, полная неразбериха. Кавалеристу Пезе, еще не отдохнувшему после тяжелой ночи, не удалось воспользоваться передышкой: он стоял на посту. Что же делать, выспимся в другой раз!

Вперед, громко фыркая, вырываются мотоциклы, за ними лошади тащат 25-миллиметровые пушки: это марокканский боевой эшелон. Запасных лошадей пока оставляют на месте. У алжирских конников в кожаных ведрах — мины. Походным кухням дан приказ на утро доставить горячий кофе… с ними пойдет полуторатонка с пищевым довольствием. Хорошо бы сменить выцветшие куртки и фески, их давно пора перекрасить. Жаль, времени нет, а то они уже видны в темноте. Ладно, на сегодняшнюю ночь сойдет. Сейчас не до того.

* * *

Рауль все едет и едет. Его клонит ко сну… Он едет и едет. Все чаще плечи сводит от усталости; все чаще ослабевает внимание. А он все едет…

Меньше как за три часа не сделать ночью шестьдесят километров, когда на дорогах заторы, когда приходится пропускать колонны войск, толпы беженцев. А тут еще этот чортов мотор, с перепугу начавший было работать, поуспокоился, вспомнил о своих старых немощах и около Кур-Сент-Этьена, на полпути между Орбэ и Нивелем, опять пошел чудить… Там стояли артиллеристы, они рассказали Раулю, где находится их ремонтная часть, — в Бувале, не доезжая Женаппа. Там только до сознания Рауля Бланшара дошло то, что ему говорили в Орбэ. Их мотодивизию отвели на отдых, — чувствуешь, братец, на отдых! — чтобы перегруппировать позади позиций пехоты.

И Рауль сразу встряхнулся, как будто войны и не бывало. Ну, уж теперь ему незачем здесь задерживаться. — Да ты с ног валишься от усталости! — заметил механик, сменявший ему свечу. Подумаешь! Час-другой он еще выдержит. Да и товарищи, верно, о нем беспокоятся…

Он говорил не то, что думал: на деле он сам беспокоился о товарищах. Монсэ, Партюрье… успели они убраться до прихода бошей?

Пробиться через Женапп совершенно невозможно: дорога запружена войсками, хлынувшими из Шарлеруа на Брюссель. Рауль простоял с добрый час. А затем до самого Нивеля двигался в колонне машин, которая останавливалась через каждые двадцать метров. Все водители, верно, устали не меньше его, стоило им затормозить, как у них слипались глаза, а потом, лишь только впереди образовывалось пустое двадцатиметровое пространство, они рывком трогали с места, словно кто-то толкнул их в спину…

* * *

Этой ночью все события развертывались, как в дурном сне: немцы еще в одном пункте, выше Живэ, форсировали Маас. Этой же ночью тревога охватила северный фланг корпуса генерала Либо на стыке с частями «Аристотеля»… На рассвете Д5 Эчеберригарэ, всю ночь, согласно приказам, перемещавший свои войска, оказался лицом к лицу с врагом, в двух местах форсировавшим Бар, к востоку от Арденнского канала, где сужается излучина реки. Противник переправляется через Арденнский канал. Там, где совсем еще недавно сошедший с ума капитан на глазах у Сезара Дансета подпалил зажигалкой солдатские книжки, там, где еще вчера утром мускулистые, худые испанские республиканцы таскали надолбы, там, где этой ночью Бенедетти угрожал револьвером саперам, спускавшимся по северному склону высоких холмов, где около трех часов утра он сам попал в окружение, — там теперь встретились с передовыми частями генерала Эчеберригарэ, подошедшими к Вандрессу, до смерти усталые спаги на измученных лошадях. Немцы в Омикуре. На подступах к Вандрессу закладывают мины… Легко раненные не спешились. У одного, верно, жар, он страшно возбужден и, нагнувшись с седла за фляжкой с кофе, которую ему протянул самокатчик, говорит, говорит, говорит… Трудно понять его речь — тут и гранаты, и рукопашная схватка…

До смерти усталый спаги, приземистый и коренастый, не марокканец и не алжирец, вошел в сарай. В голове одна мысль: отоспаться… а там — будь что будет! Он привязал коня к пустой кормушке и повалился наземь; он канул в темную бездну сна… И во сне он уперся во что-то мягкое, шерстяное, навалился на еще теплое, еще хрипящее тело, на что-то еще живое, но уже переставшее быть человеком… дошло ли до одурманенного сознания полумертвого от усталости, хоть и привыкшего к тяжелой работе в летнюю страду винодела Пезе, дошло ли до его сознания, что это такое?

В чуть брезжущем рассвете под боком у спаги умирал тот сержант, которому накануне вечером Сезар Дансет перетянул ремнями оторванные по самые икры ноги, ноги, которые привели его сюда, на смерть… понимает ли спаги Пезе, что это такое, понимает ли он, что делает? Он тоже перешел в мир небытия, он по-братски делит соломенную подстилку с умирающим, он спит, и ничто не в силах помешать его сну, он спит… Кровь и вино смешались в этом тяжелом сне. Виктору Пезе снится сбор винограда и прогулки с кавалеристом Валье вдоль канала, обсаженного кипарисами; и Валье попрекает его за то, что он еще не уплатил партийных взносов… Ведь это же нелепо… Ну, как же ты хочешь… только что в Пюсманже… Какое дикое название… Так вот что такое Пюсманж — дикое название.

Сосед дышит все реже, все реже. И совсем затихает при первых лучах света, упавших сверху на его измученное лицо, сверху, из того окна, через которое подают на возы сено, сложенное наверху на сеновале… Спящий обнял умирающего солдата, он ворочается во сне, всхрапывает, все громче и громче…

Тот затих — он наконец обрел покой.

* * *

Рауль въехал в Нивель на рассвете. По сравнению с теми деревнями, что он проезжал, Нивель показался ему настоящим городом — настоящим не только потому, что он больше, что в нем многоэтажные дома, церкви, старинные памятники. А потому, что в нем были люди, гражданское население. Люди, которые при первых лучах солнца, — а день сегодня будет чудесный! — выходят из домов, открывают ставни. Вот бакалейные лавки, не очень богатые, но кое-что в них есть. Кафе, скромная закусочная для рабочих, которые идут на работу. Господи боже мой, ну как отказаться от кофе! Раулю нечем было заплатить, но с него и не спросили. Очень скоро он понял, что люди на улице не местные жители, а беженцы. Центр города выгорел 12 мая, во время налета. Особенно жалко старинную монастырскую церковь. После того налета французские войска были выведены из города, и с тех пор только раз была недолгая тревога…

Рауль опять сел в машину. Подъезжая к сгоревшему кварталу, на обуглившиеся развалины которого просто больно смотреть, он увидел, что люди на улице вдруг бросились бежать. Рауль так привык к грохоту танков и грузовиков, что позабыл о самолетах, даже здесь, глядя на то, что они натворили…

И снова начался ад. Немудрено, что сон разом соскочил с Рауля, и выпитый стакан кофе здесь был совсем ни при чем. Над городом бушевала буря, люди метались, как мыши, искали, в какую дыру залезть, тыкались во все стороны, налетали друг на друга, машины развивали скорость, испуганные лошади ржали, крутились на месте, опрокидывали повозки, и Раулю все время приходилось лавировать, чтобы не попасть в этот безумный водоворот, а над головой кружили крылатые драконы, кружили, кружили, и вдруг камнем падали страшные свистящие птицы, падали направо, налево, повсюду… на этот раз нам не уйти… звон стекла… раскаты грома… бомбы… дома… убитые… пламя… крики… и вдруг огромное облако пыли… все скрыло облако пыли!

Сколько времени длилась первая волна? Час? Десять минут? Никто не имел представления. И Рауль тоже. На машине проехать нельзя, потому что земля вся усыпана битым стеклом, сплошь целые улицы… Страшно, когда разрушение происходит у тебя на глазах: вот только что здесь стоял дом — а сейчас его уже нет… Над зияющими провалами стен повисли столы, диваны; окровавленные, обезумевшие люди тащат женщину, подхватив ее подмышки и за ноги.

Наконец Рауль нашел улицу пошире, где можно было проехать между грудами обломков, но тут в небе опять началась свистопляска — вторая волна обрушилась на Нивель…

При выезде из города словно на смех торчал среди развалин тот же рекламный щит, который Рауль уже видел, когда 10 мая вместе с Жаном проезжал через город в обратном направлении: «Посетите Нивель. Осмотрите древний собор и монастырь XIII века…», а с огромного купола неба, синего-синего, светило яркое солнце…

Когда Рауль приехал в деревушку, где с ночи стоял в фруктовом саду дивизионный санотряд, с грехом пополам укрыв машины под деревьями, все еще спали. И приезд Рауля не произвел впечатления. Он поставил свою машину под яблоню и, завернувшись в одеяла, улегся спать на носилках.

* * *

На заре Д5 генерал Хюнцигер издал приказ по войскам, направляющимся на передовые позиции, с предписанием порядка их передвижения на участке Грансара. Но в приказе ни слова не говорилось о корпусе генерала Грансара, будто этого корпуса и не существовало. В приказе не говорилось также ни слова о штабе генерала Грансара, находившемся в Берльере. Генерал Грансар удивился. Он не сразу понял, что его непосредственный начальник Хюнцигер одним росчерком пера изъял его из военных операций, а вместе с ним и трех командиров его дивизии: генералов Лафонтена, Бодэ, Шапуйи. Грансар не сразу понял, что он, что все они отрешены от должности. Неужели Хюнцигер потерял голову при виде бреши на своем левом фланге? Во всяком случае, он решил предупредить события: поторопился назвать виновников, не дожидаясь, чтобы назвали его.

Как раз в это же время генерал Гамелен получил из Ла-Ферте утреннюю сводку Жоржа от 14 мая, то есть от Д5:

7-я армия. — Вчера вечером обстановка несколько прояснилась, моральное состояние войск хорошее. Имеются сведения, что бельгийцы удерживают линию обороны.

1-я армия. — Кавалерийский корпус был заранее отведен на линию Куэнте, моральное состояние войск превосходное.

9-я армия. — Контратака на остров Гу не удалась, так как пехота не поддержала танки. Генерал Бийотт должен был вчера двинуть в бой 1-ю бронедивизию.

2-я армия. — В седанском направлении прорыва создан сплошной оборонительный рубеж. Подготавливается введение в бой тыловых частей (канал, вторые позиции); сегодня утром в 4.30 начата контратака крупными силами…

IX

В 4.30 крупными силами…

Сегодня, 14 мая, все говорят о контратаке. «Крупные силы» генерала Жоржа, сосредоточенные у Седана, там, где немцы прорвали фронт, — это 3-я танковая дивизия, которая должна была перейти в контратаку в 4.30, но ни в какую контратаку не перешла за неимением горючего, а также в результате поломок, происшедших потому, что машины, по техническому недосмотру, выступили без всяких мер предосторожности из района Реймса. Ликвидировать прорыв… Жорж ничего не ответил Хюнцигеру, который запросил его, следует ли закрыть прорыв или перейти в контратаку… К тому же группа армий восстановила весьма слабую связь через свои разведывательные части с резервами Корапа на юге — с 53-й дивизией генерала Эчеберригарэ, с частями спаги и с легкой кавалерией, — которые в конце концов повернули к северу и вошли в соприкосновение с противником, но тоже не имеют связи с Корапом. В бледном свете зари сквозь клочья тумана, еще цепляющиеся за ветки с нежной, чуть позолоченной восходом листвой, Устрик следит за далекими красными вспышками разрывов над лесом, как раз в районе той самой поляны с кустами, где алжирские спаги, не спуская глаз со своих коней, ждут сигнала к атаке. — Здесь куда удобнее действовать гранатометчикам, — сказал, поровнявшись с Устриком, лейтенант, командир взвода. — Посмотрите-ка, какие кругом овраги, кустарник! — Лейтенант только недавно узнал, что Устрик учитель. Ему самому уже под сорок. Он долго тянул лямку во Французском Судане. Человек общительный, любит поговорить.

— А когда они, по-вашему, будут здесь, господин лейтенант? — спросил Устрик. Лейтенант пожал плечами. Если судить по красно-желтым разрывам, должно быть, в полдень или чуть попозже. А там уж «инш Алла!»^[589] — будь что будет! Повыше — противник, который переправился через Бар и Арденнский канал, беспрепятственно прошел к Лиару между расстроенными полками французов и частями, на выручку которых мы идем и которые еще удерживают Маас на участке Бар–Мезьер, ожидая подкреплений как раз отсюда, из Лиара. Таким образом, на Маасе генералы и полковники в своих КП отрезаны от тылов. Остался только один выход — на запад… бегство…

Жорж ничего не ответил Хюнцигеру. В тот час, когда должна была начаться пресловутая контратака, Хюнцигер все еще запрашивал, ликвидировать ли ему прорыв или атаковать. Закрыть прорыв? Он лично считал, что следует отойти еще немного к югу, чтобы создать необходимые ему резервы и восстановить линию фронта. Но если он отойдет, случится одно из двух: либо он обнажит свой правый фланг, где дела пока обстоят благополучно, то есть откроет немецким танкам возможность обойти Претла и линию Мажино, либо он пропустит их слева, и тогда будет открыт путь на Париж… Париж? Как вы говорите, на Париж? Перед таким выбором генерал Жорж растерялся. Он попросил хотя бы час на размышление… Разговор происходил глубокой ночью. Откровенно говоря, одного часа маловато, чтобы сделать выбор: пожертвовать ли Парижем или линией Мажино. Таким образом, все утро 2-я армия провела в нерешительности. Хюнцигер в Сенюке ожидал телефонного вызова от Жоржа.

Ну, а Корап? Начал ли он на заре контратаку?

Не начал. Ни в направлении острова Гу, ни, если говорить серьезно, в направлении Динана. Только в пять часов утра чуть севернее Динана бойцымоторизованной части вышибли немцев из деревни и взяли сорок пленных. Затем был получен приказ отойти. Командир пехотного полка, стоявшего левее, на севере, и все еще удерживавшего Маас, в связи с отходом броневиков перенес свой КП немного дальше на запад, к Лэву. Решение неудачное: сразу же налетели вражеские самолеты и начали бомбежку. Полковник был убит.

Бийотт звонит Корапу. Как же насчет контратаки? Бийотт очень встревожен. Если 9-я армия отойдет на севере, обнажив фланг армии Бланшара, что станется с позицией Диль? Исходной точкой контратаки может быть только центр 9-й армии, там, где «Аристотель». Бийотт напоминает Корапу, что Североафриканская пехотная дивизия должна бы, наконец, подойти к «Аристотелю» в качестве резерва, и указывает, что 1-я танковая дивизия генерала Брюно тоже поступает в его распоряжение. Он сейчас отдаст соответствующий приказ. Значит, вы придаете ее «Аристотелю»? Согласен.

Нынче утром генерал Корап отправился в «Аристотель» — к генералу Мартену, попрежнему находившемуся во Флоренне. Мартен занимал двухэтажный, сложенный из розового кирпича дом, весь увитый по фасаду белыми цветами. Перед крыльцом переплели ветви два грушевых дерева. Полы были натерты до блеска. За столом сидели Корап, Мартен, командир 18-й дивизии генерал Дюффе и начальники штабов 22-й и 5-й дивизий. Корап передал собравшимся приказ Бийотта, не обращая внимания на кислые лица господ офицеров. Мартен должен провести контратаку. Час «Аристотеля» наступил! Он располагает 1-й танковой дивизией и Североафриканской пехотной дивизией, которая испокон веков считалась резервом «Аристотеля» и, надо надеяться, когда-нибудь да появится.

И действительно, во Флоренн прибыл командир вышеупомянутой Североафриканской дивизии генерал Сансельм^[590]. Он заявил, что из трех его полков только два находятся по соседству. Зуавы задержались в пути, а стрелки, опередившие их, только что проделали в один переход, без отдыха, сорок пять километров, и сегодня их нельзя бросить в бой.

В десять часов утра 5-я дивизия, стоявшая к северу от частей Мартена, единственная, которой располагал командир 2-го корпуса генерал Буффе, была опрокинута. Говорят, что командир 8-го пехотного полка убит; вчера в том же секторе командир 129-го пехотного полка погиб при взрыве моста через Ивуар, заминированного саперным взводом, в котором служит аббат Бломе. 18-я дивизия, то есть левофланговая дивизия Мартена, продолжает отступать к югу. Генерал Мартен покидает свой КП, чтобы убедиться в этом лично… Еще хуже обстоят дела на правом фланге, в 22-й дивизии, в районе Живэ: командир дивизии генерал Гасслер^[591] находится в отпуску после автомобильной аварии, а генералу Безье-Лафоссу^[592], который его замещает, решительно нехватает необходимой настойчивости. Повсюду одна и та же картина: прорвав фронт на нескольких направлениях, немецкие части соединяются. Да, вот кто умеет маневрировать. У них командование на должной высоте.

* * *

В это утро Гамелен, вместо того чтобы отправиться лично в Военный совет, послал своего заместителя, а сам решил заглянуть в Ла-Ферте, проверить, как идут дела у Жоржа и Думанка. Генерал-майор Думанк^[593] прикомандирован Гамеленом к Жоржу для того, чтобы обеспечивать железнодорожные перевозки войск. 14 мая во всей остроте встал вопрос о переброске резервов. Удастся ли подтянуть эти пресловутые резервы из армии Претла? Подкрепления, предназначенные для Хюнцигера, сосредоточиваются в Монфоконе, в тридцати километрах севернее Вердена; новые подкрепления для Корапа — в Марль и Монкорне, в тридцати — тридцати пяти километрах севернее и северо-восточнее Лаона. Из двух танковых дивизий, которые на бумаге были направлены к Бланшару два дня тому назад, одна так и не тронулась с места — ее перебросят в Ирсон по железной дороге; другая не успела еще прибыть в район Флерюса, как пришлось срочно перебросить ее к Корапу… А каковы, собственно, силы генерала Тушона, которому приказано идти на помощь Хюнцигеру? Почему это резервы «Аристотеля» до сих пор не вышли к Маасу, где 11-й корпус ведет тяжелые бои?

Когда главнокомандующий вернулся в Венсен, ему вручили письмо от Жоржа — приглашение на завтрак; поскольку Жорж хочет установить более тесные отношения с Гамеленом, почему бы им не позавтракать нынче вместе, да не только нынче, а каждый день? В самом деле, почему бы нет? Гамелен весьма удовлетворен тем, что Жорж выразил желание поговорить с ним о ходе военных действий; Чудесная мысль — отныне он в любой момент может заехать в Бондон, где квартирует Жорж, и позавтракать в его обществе. И Гамелен вернулся в Ла-Ферте. Он вполне успокоился, ибо, как показала проверка, Вюильмен в соответствии с его вчерашними указаниями распорядился, чтобы французский военно-воздушный флот сосредоточил свои усилия на Маасском фронте.

* * *

На Маасском фронте… Никакого Маасского фронта уже не существует. Там, выражаясь военным языком, сложилась совершенно новая обстановка. Можно ли говорить о Маасском фронте, когда наши войска обороняют Маас только на небольшом отрезке к югу от Намюра, поддерживая связь с бельгийцами, и еще много южнее, на участке корпуса Либо, то есть дивизий Вотье и Порзера? И сколько еще времени смогут продержаться эти выдвинутые вперед части, если учесть, что все дивизии «Аристотеля» отброшены от реки и не прикрывают их с севера, а с юга им угрожают танковые части противника, отрезавшие 9-ю армию от 2-й армии?

И однако же, в соответствии с указаниями, которые Гамелен 13 мая дал Вюильмену, бомбардировщики действительно появились сегодня над Маасом. Они бомбят весь район от Седана до Динана. Вместе с ними вылетели наши истребители и английские бомбардировщики. Но авиация запоздала на целые сутки и уже не может оказать реальной поддержки наземным войскам. Фактически на Маасе, в местах, указанных накануне Гамеленом, у нас уже нет никого.

А как раз в это время начинается массированное продвижение вражеских танков. На те пункты, где противник наводит мосты, набрасываются наши самолеты, но их всего двести сорок пять на фронт в восемьдесят километров. Мы бомбим Седан, через который проходят немецкие танки. Бомбят мораны, поте, ферси-баттли^[594]… Мост через Маас, который противник навел у Голье, северной окраины города, ожесточенно бомбили сорок французских самолетов, и все они были сбиты. Такая же участь постигла тридцать пять из шестидесяти английских бомбардировщиков, которые действовали на левом берегу Мааса, преследуя танки, форсировавшие реку…

Тем временем бои удалялись на запад от Мааса и местами шли уже в двадцати километрах от этого кладбища стальных птиц.

* * *

Жорж снова связался по телефону с Хюнцигером. В конце концов, пусть командующий 2-й армией проявит максимум инициативы, — ведь никто лучше его не знает положение на этом участке фронта. К тому же имеются резервные части генерала Тушона, которые сосредоточиваются у Монфокона, и это позволит Хюнцигеру перейти в контратаку. А пока резервы не подошли, создается оборонительный рубеж силами учебных батальонов, между Лиаром и Монкорне, в девяноста километрах от Мааса…

Тем самым Жорж фактически перекладывает ответственность за все, что произойдет, на Хюнцигера, который с нынешнего утра, наконец-то, сам себе голова и не зависит больше от Бийотта. Жорж ждет к завтраку Гамелена. Он теперь сам стремится к более близким отношениям с Гамеленом и не закрывает глаза на создавшееся угрожающее положение, он непременно даст это понять Гамелену, которому обстановка известна пока только в самых общих чертах. Сейчас встает важный вопрос — вопрос о разделении ответственности.

Какой же генерал не поймет, что значит нести личную ответственность за падение Парижа! Хюнцигер говорил уже, что придется открыть дорогу на Париж. Жорж не ответил ему прямо: откройте. А сказать — обнажите линию Мажино, тоже не легче. Но теперь Жорж дрожит за Париж. Совершенно ясно, что, если предоставить выбор Хюнцигеру, последний, прочно опираясь своим правым флангом на линию Мажино, на армию Претла, бесспорно предпочтет вариант, открывающий дорогу на Париж, раз там, слева от Хюнцигера, фронт все равно уже прорван; в противном случае его придется восстанавливать.

Ясно, что Хюнцигер отведет свои части на запад от Мааса, южнее Седана, на Лешен, в направлении к Сенюку на Эне, где с первых дней войны находится его КП, ни разу не менявший своего местоположения, — другими словами, он попытается создать фронт на линии, ну, скажем, Ретеля и, стало быть, очистить всю территорию, лежащую севернее этой линии. Фронт этот будет обращен к северу, точно так же как и резервы Корапа, которые отрезаны от самого Корапа небольшим немецким клином, распространившимся уже от Пюсманжа до Мезьера. Словом, французские войска располагаются как бы шпалерами южнее танков противника, которые движутся на запад и которым ничто не помешает дойти до Парижа…

Имея перед глазами такую картину, Жорж и пожелал установить с Гамеленом наилучшие отношения. Пригласил его на завтрак. Что он сказал Гамелену во время завтрака? Неизвестно. Но, встав из-за стола, главнокомандующий попрежнему подчеркивает, что больше всего его интересует положение дел в Голландии. Правда, дела там очень плохи, но Гамелен этого не знает. Он посылает длинную телеграмму генералу Лелонгу^[595] в Лондон, поручая представить вниманию англичан некоторые меры с целью продлить, елико возможно, сопротивление голландцев, одновременно имея в виду перспективу — впрочем, отнюдь не близкую — эвакуации войск генерала Винкельмана^[596] морским путем, если, конечно, это потребуется. Но это на самый крайний случай.

* * *

Уже накануне жители стали покидать Овилье. Многие подчинились приказу об эвакуации нехотя. И даже сегодня утром несколько коммерсантов, которые имеют свои машины и поэтому еще 13 мая успели увезти семьи вглубь страны, вернулись в Овилье, чтобы уладить дела, а кое-кто с намерением вообще остаться в городе.

Однако просторный рынок под высокой черепичной крышей на каменных столбах, примыкающий вплотную к мэрии, попрежнему забит женщинами, детьми, стариками. Одни из них пришли из восточных районов департамента, другие с севера, из Бельгии. Все голодные, усталые, испуганные. В ротной канцелярии, разместившейся напротив мэрии в большом доме, который хотя и сохранил вывеску «Пивоваренный завод», но уже давным-давно превращен местным фермером в сарай, газеты были получены, как обычно, утром. Сюда-то и зашел Бальпетре, попрежнему квартировавший в помещичьем доме из белого камня. В столовой он застал Лурмеля и Гайяра, погруженных в чтение газет.

— В сущности, мы даже не имеем представления о том, что творится, — сказал капитан де Бальпетре. — Ни малейшего представления не имеем…

Если бы не трагическое зрелище потока беженцев, если бы не опустевший после эвакуации город, война и здесь, в Овилье, казалась бы им такой же далекой, как на днях в Вервене или прошлой зимой в Мюльсьене. Вчерашние газеты описывали бои в Голландии и упоминали об атаках на канале Альберта… Лейтенант Лурмель пожал плечами: — Как хотите, а все это несерьезно. Нам сообщают, что в Париже закрываются кафе и театры, и почему-то считают необходимым присовокупить, что то же самое делается и в Берлине. В газетах только и разговору, что о пятой колонне; Кериллис все не унимается. Радио попрежнему сообщает, что форты Льежа держатся.

Гайяру досталась какая-то вечерняя газетка. В ночь с 12 на 13 мая в Париже были воздушные тревоги… Он подумал об Ивонне: каково-то ей в тюремной камере слушать завывание сирен и мучиться мыслью, что дети одни, без матери, без отца… Две трети полосы было посвящено теме: «Необходимо серьезно относиться к воздушным тревогам», и тут же давались советы: «Прежде чем спускаться в убежище, оденьтесь соответствующим образом. Рекомендуем захватить с собой фляжку с водой, чаем или слегка подслащенным кофе. Ни в коем случае не берите вина и других спиртных напитков… сохраняйте спокойствие и не слушайте никого, кроме официальных лиц, уполномоченных инструктировать вас…»

По радио передавали песенку: «Старушки наши на подбор, к веселью склонны до сих пор…»

— Если им нужна война, — сказал Лурмель, — пусть сами и воюют. Но мы-то чего ради киснем здесь, господин капитан? То ли дело сидеть сейчас дома, как по-вашему? Напрасно мы не ушли вместе с гражданским населением…

Бальпетре ответил не сразу. У него с утра ныло от ревматизма плечо, и поэтому он слушал болтовню Лурмеля рассеянней, чем обычно, и в то же время более снисходительно. Впрочем, его и самого чрезвычайно удивляло скопление людей в их округе; речь шла не только о Рабочих полках, которые больше не работали, как, например, их собственный полк, но также и о саперах, которые тоже уже не вели саперных работ. В прошлую войну было не так много саперов, как нынче.

— Создается впечатление, — сказал он, — что у нас избыток людей и мы просто не знаем, куда их девать. Посмотрите-ка, сколько одних саперных полков. Похоже, что просто хотят отделаться от известного числа граждан, ну и сунули их в армию… пусть, дескать, под ногами не болтаются. В ту войну пехота сама прекрасно справлялась со всеми саперными работами. А тех, которым поручали саперные работы, мы называли «окопавшимися». Сейчас за восемь месяцев никто не потрудился обучить саперов военному делу. Поручили бы мне, я бы из них в месяц настоящих вояк сделал, вместо того чтобы дурака здесь валять. Впрочем, все упирается в снаряжение…

— А не кажется ли вам, господин капитан, — сказал Гайяр, — что ваши рассуждения применимы и к нашему Рабочему полку? — Лурмель расхохотался. — Вы же знаете, дорогой Гайяр, — возразил Бальпетре, — что нашим людям даже нельзя дать в руки оружие.

Разговор происходил за завтраком. В комнату вошел денщик капитана и отдал честь. В чем дело? Капрал Пилон приехал на мотоцикле, говорит, привез пакет от господина майора… Входите, входите, Пилон, выпейте стаканчик. Пилон хоть всего-навсего капрал, но у майора на положении доверенного лица.

Майор Мюллер срочно требовал лейтенанта Робера Гайяра в Мон-Иде, где помещался его КП.

— Странно, — сказал Бальпетре, передавая конверт Гайяру. — Мюллер требует лично вас. Насколько я понимаю, вы подчинены непосредственно мне… Разве что… Вы сами-то не знаете, в чем дело, лейтенант?

В первую минуту Гайяр смешался, но тут же оправился и заявил, что не имеет ни малейшего представления. — «Срочно», понимаете, Гайяр?

Когда Гайяр вышел из комнаты, Бальпетре взглянул на Лурмеля, который молча собирал разбросанные по столу газеты. — А вы, Лурмель, что по этому поводу думаете? Даже здесь, на фронте… — Ну, какой это фронт, не надо преувеличивать. Вернее сказать — прифронтовая полоса.

В небе кружили самолеты. Утром поблизости бомбили железнодорожную станцию. И Лурмель добавил: — А как по-вашему, господин капитан? Эвакуация населения — это мера военного характера и имеет в виду облегчить наши действия, или, в самом деле, это значит, что немцы приближаются? Булочник мне говорил, что лично он ни под каким видом не тронется с места…

Бальпетре пожал плечами. Впрочем, он почти не слушал Лурмеля: срочный вызов Гайяра в Мон-Иде не выходил у него из головы.

* * *

Вернувшись во Флоренн, генерал Мартен застал у себя на КП командира 1-й танковой дивизии генерала Брюно. Тот опередил свою дивизию, о которой только и говорили все эти дни; в ней насчитывалось сто пятьдесят танков новейшего образца.

Но последние подразделения дивизии едва-едва выступили из Шарлеруа, а вышедшие ранее еще в пути. Впрочем, Брюно не известили, что он отныне находится в распоряжении «Аристотеля», ему требуется личное подтверждение Корапа. А телефонная связь между «Аристотелем» и Шимэ прервана. В таком случае Брюно поедет сейчас во 2-й корпус и будет звонить от генерала Буффе — словно дело происходит где-нибудь в кабачке и, если телефонная будка занята, можно пойти в бистро рядом и поговорить оттуда.

Генералу Брюно удалось связаться с Корапом, даже не израсходовав полагающейся монетки. Корап подтвердил генералу, что он действительно находится в распоряжении «Аристотеля». Ладно, у «Аристотеля» — так у «Аристотеля». Сегодня вечером необходимо перейти в контрнаступление. Без Североафриканской пехотной дивизии, которая еще не готова…

А пока что дивизии «Аристотеля», 18-я и 22-я, отступают в полном беспорядке, их обстреливают, дробят немецкие танки; на том самом участке, где резервные части должны были развернуть контрнаступление. Командир 18-й дивизии генерал Дюффе только что успел повернуть к Флавиону, как к нему приехал генерал Мартен; это было после полудня. Отдельные части дивизии на правом фланге были отброшены к соседней 22-й дивизии. А 22-ю дивизию с самого рассвета теснят немцы, которые форсировали Маас еще в нескольких новых пунктах; с севера ее движению мешает беспорядочный отход 18-й дивизии. Части, которые еще держались несколько южнее, получают приказ отступать.

* * *

Шел ожесточенный бой вдоль дороги Бутанкур–Вандресс, в лесах перед Вилье-ле-Тийель, где находился генерал Эчеберригарэ. Здесь упорно отбивались от немцев отдельные части 53-й дивизии, подразделения спаги и легкой кавалерии Хюнцигера, а также несколько броневиков. Судя по трескотне автоматов, противник продвигается между Омикуром и Вандрессом. Чуть подальше Устрик видел, как над верхушками деревьев Мазаренского леса подымались клубы белого дыма, — значит, там рвались гранаты. Какие же части там сражаются — танки или пехота? Где-то позади слышались завывания 75-миллиметровок. И почти сразу же — грохот разрывов. Артиллерия вела неприцельный огонь. Боевое охранение отходило к своим частям. Кони, которых отвели в лес, беспокойно переступали с ноги на ногу в жидкой тени листвы. Марокканец, низко пригнувшись, перебирался от кустика к кустику. Оба полка были сейчас перетасованы, как колода карт. Над березами взлетели ракеты — «перенести огонь вперед». Послышались слова команды, руки машинально ощупали примкнутые штыки, и началось… В то же самое время конные гранатометчики устремились в чащу леса. Яростный рев прокатился волной по фронту спаги, и вдруг они увидели, как немцы, просочившиеся между деревьями, в ужасе побежали, бросая оружие… Устрик на коне, размахивая, как настоящий алжирец, карабином, который он держал в левой руке, метнул правой рукой гранату и увидел прямо перед собой, метрах в десяти, упавшего после взрыва человека. Пешие стрелки, проскользнув меж лошадей, бросились в атаку.

Но справа от них в Вандресс уже вступили, пройдя Омикур, другие части противника.

В обозе алжирского полка распаковали ящики с пулеметными лентами. И во-время: на окраине населенного пункта, на дороге в Шемери, марокканцы уже пустили в ход сабли. В первой линии наступавших шли с ножами за поясом молодые немцы в одних рубашках с засученными рукавами, вооруженные автоматами. Из них несколько человек подорвалось на мине на том конце деревни, где проходила дорога на Бутанкур. Чтобы закрыть подступы к деревне с обеих сторон, нехватило мин, а тут еще снаряд угодил прямо в лошадь, на которой доставляли вьюком мины из Пуа-Террона; все мины взорвались, образовалась огромная воронка, на дне которой лежали изуродованные трупы алжирских стрелков. Наступающие немцы, обезумев, стреляли не целясь, лезли прямо под сабли алжирцев, и клинки врезались в их спины, в шеи, рассекали лица. Шедшие во второй линии, бросив несколько гранат, кинулись врассыпную с криком «Schwarze! Черные!»

Пезе, грязный, всклокоченный, с соломой в волосах, запачканный кровью, стрелял с колена из-за перевернутой повозки, методически целясь в бегущих: один… второй… Как-никак он немного поспал, и теперь рука у него не дрожала.

Было часа четыре пополудни, когда со стороны Флиза показались танки и пошли прямо на деревню, лежавшую левее.

* * *

Примерно в это же время походная колонна 2-й танковой дивизии подвигалась вперед в районе Лиара, согласно приказу генерала Жоржа, полученному почти сразу же после полудня. Выступив из Сэнса, что южнее Гиза, она сделала уже километров семьдесят. Двигалась она без прикрытия, не дождавшись танков, которые задержались из-за отсутствия железнодорожных эшелонов: поезда повезли в район Шарлеруа 1-ю танковую дивизию и до сих пор не вернулись; кроме того, станция Сент-Менульд разбита бомбардировкой. День, почти полтора дня были потеряны! Походные мастерские, отделение боевого питания, интендантская служба, чтобы ускорить дело, должны были разместиться непосредственно в тылу 9-й армии. Когда танки придут, они смогут сразу пойти в бой, имея уже готовую базу, и таким путем поддержат части, стоящие западнее Бара, в направлении Вандресса. Вдруг на дороге показались танки. Чьи это? Армии Корапа? Недоумению положила конец начавшаяся стрельба: это немцы! Каким же образом они очутились здесь? Где они прорвались? Что сталось с передовыми соединениями, с корпусом Либо, с двумя дивизиями? В артиллерийских обозах много убитых, части прикрытия отстреливаются от наступающих. В хвосте начинается паника, обозы устремляются к югу. Но немецкие танки имели другую цель; к тому же их было мало, и они повернули на Рюминьи. Однако вся колонна французов уже пришла в расстройство. Как понять, что происходит? Если немцы на севере, то… Командир перестраивает колонну и ведет ее на юг, к Ретелю…

Оттуда можно будет предупредить танки, которые должны сгружаться в Ирсоне и Капелле…

Вот и опять подкрепления задержались в пути.

* * *

КП майора Мюллера находился в Мон-Иде, в двенадцати километрах к северо-востоку от Рюминьи. Никто здесь не подозревает о неприятельской танковой колонне, которая прошла южнее. Сегодня к концу дня поток беженцев совсем запрудил дорогу на Ирсон. Напрасно им твердят, что необходимо очистить магистраль, искать других дорог. Дорогу загромождают санитарные машины, которые везут раненых неизвестно откуда. В толпе много солдат без оружия, разыскивающих свои части.

Наблюдая за всей этой картиной, майор Мюллер не может сдержать лихорадочную дрожь. Война превзошла самые его мрачные ожидания. Вот что уготовили нам евреи и масоны! Попробуйте держаться с такой армией, где полно коммунистов. Взять хотя бы сводный батальон Рабочего полка, которым командует Мюллер. В своем-то собственном батальоне он сумел отделаться от нежелательных элементов. Всех, кого только можно было, Мюллер передал в руки полиции, — одного, придравшись к неосторожному слову, другого по материалам личного дела. Да, но в двух приданных ему ротах имеется Барбентан — в Синьи-ле-Пти, а теперь еще второй, в Овилье-ле-Форж, лейтенант Гайяр, которого как раз сейчас допрашивает представитель штаба армии.

Вот уже больше трех часов приезжий капитан терзает лейтенанта Гайяра. Следователь прибыл из Вервена с приказом допросить Гайяра и привез себе в помощь сержанта. Все это делается по требованию тайной полиции. Крупное дело. И очень серьезное.

Ферма стоит поодаль от дороги, но в просторную комнату доносится гул толпы; обезумевшие от страха пешеходы образовали пробку у самого перекрестка. Только что здесь пролетели самолеты, поливая дорогу пулеметными очередями. Убитые остались лежать под деревьями, раненые отползли с дороги в поле, уцелевшие пробиваются глубже в толпу, где матери тревожно зовут потерявшихся детей, мужья ищут жен; тут же на перекрестке сбились в кучу повозки, ручные тележки, пешеходы, застрявшие машины. А дальше падают бомбы. И снова зловещее жужжание над головой: неужели опять на нас? В небе кружат самолеты, угроза снова нависает над людьми…

— Но ведь я уже несколько раз говорил вам, что я не коммунист.

Капитан, светского вида мужчина, поворачивается к сержанту. — Запишите, сержант: несколько раз лейтенант говорил нам…

Хозяева фермы уехали еще вчера. Они спрятали все, что поценнее, но после их отъезда мимо проходили беженцы, и все шкафы распахнуты, ящики выдвинуты… Хотя перед приездом гостя из штаба армии комнату пытались привести в порядок, но на всем следы грабежа, и допрос происходит в самой неподходящей обстановке. С распятия, прибитого к стене, из-за пожелтевшей веточки букса^[597] смотрит Христос — это единственное, что напоминает декорум^[598] суда. Робер Гайяр сидит на колченогом стуле и не может поэтому отделаться от нелепого ощущения приниженности. Капитан обращается к нему через большой обеденный стол, на котором он разложил свои бумаги; сержант сидит рядом с ним и ведет протокол.

— Да бросьте, лейтенант Гайяр… Ведь не будете же вы утверждать, будто не знали, что ваша жена работала для противозаконно восстановленной партии… заметьте… противозаконно восстановленной. На вашем месте отрицать свою принадлежность к запрещенной партии — ребячество, это значит просто играть словами… Поймите же, наконец, в каком мы положении: толпы несчастных людей на дорогах… враг у ворот Франции… даже вторгся кое-где на нашу землю… кое-где, — прошу заметить. Разве не настал час, когда перед лицом подобного зрелища вы должны одуматься и попытаться искупить по мере ваших сил… ваших слабых сил, — заметьте, слабых… искупить то зло, которое ваши товарищи причинили Франции.

Робер Гайяр сжимает кулаки. Он побагровел, на висках выступили мелкие капельки пота. Воротничок вдруг стал тесен, и Гайяр пальцем оттягивает его. Жилы на выпуклом лбу угрожающе вздулись, кажется — вот-вот лопнут.

— Но ведь я вам уже сказал, что не принадлежу к коммунистической партии… я не член коммунистической партии.

— Ну, еще бы! — говорит капитан. — Само собой разумеется!

От взрывов дрожит весь дом, и сержант, уткнувший нос в бумаги, тревожно поднимает голову. — Вы записали, сержант? — говорит капитан. — Лейтенант Гайяр упорствует, да, да, именно упорствует.

Каким образом новость об аресте Гайяра могла дойти из Мон-Иде в Синьи-ле-Пти, откуда сейчас уезжают последние машины с беженцами, откуда движется поток обезумевших от страха женщин и детей?.. Видаль сразу же отправился к лейтенанту Барбентану: ребята узнали, что в Мон-Иде приехал следователь из штаба, и встревожились, как бы с вами чего не случилось… Неизвестно еще, в кого они метят. Товарищи решили защищать Армана. Они его знают, читали его статьи в «Юманите». Ну, вот они и хотят позвать на подмогу остальных, не-коммунистов, сказать им всю правду, так оно будет надежнее: ведь большинство знает, кто такой лейтенант Барбентан, об этом не раз толковали между собой. Среди простых солдат вряд ли много настроенных к нам враждебно, вернее сказать — совсем нет. Недоставало еще, чтобы они забрали вас сейчас, когда такое заварилось… Солдаты, которые здесь проходят, кое-что порассказали. Вот только сейчас мы видели людей из Рабочего полка, того, что стоял здесь до нас: отсюда их посылали в Бельгию; теперь они бегут от самого Филиппвиля, а здесь любезно прихватили с собой своего полковника и двинули дальше. Так вот, они говорят, что и там наши дела плохи: немецкие танки обошли нас с запада, это уж точно… Видаль старался перекричать непрерывный вой самолетов. У выхода из деревни в направлении Бельвю, на Ирсонской дороге, рвутся бомбы, бегут куда глаза глядят жители. Бомбят, сволочи, несчастных людей, которые, на свое горе, сорвались с насиженных мест!

Мимо последних домов деревни, там, где дорога идет под уклон, тянутся на телегах перепуганные крестьяне. И никто не подобрал старуху, которая одиноко жила здесь, в деревне, а теперь лежит в луже крови с развороченным животом. Проезжая мимо нее, дети в ужасе отворачиваются, мужчины энергичнее настегивают лошадей. Эта старуха, что лежит сейчас в пыли под яркосиним небом, на самом припеке, тоже была когда-то молода, и у нее был муж, который погиб еще в ту войну, а дети, которым она дала жизнь, давно уже разъехались по другим городам, далеко отсюда. Но вот какой-то крестьянин, отставший от своих — он бегал на ферму за забытой счетной книгой, а сейчас спешит догнать исчезающие в пыли повозки, — вдруг замечает старуху. Мухи уже облепили мертвое тело. Ох, да это тетушка Шоффар! Не годится оставлять ее здесь. Крестьянин с трудом оттаскивает труп в сторону от дороги. Там, кстати, стоит брошенный хозяевами маленький домик, дверь распахнута настежь. Старушке будет тут поспокойнее лежать. Чорт побери! Пора догонять своих. Крестьянин глядит на руки, вдруг к горлу подступает тошнота, и он быстро вытирает ладони о землю, о траву, растущую на откосе дороги.

Рой мух ворвался в домик вслед за крестьянином, и теперь оттуда доносится глухое жужжание. Этот рой — единственный провожатый покойницы, он словно отпевает ее.

А в Мон-Иде допрос продолжается.

Теперь Робер уже не помнит себя от ярости. Сначала он следил за собой, за каждым своим словом. Он-то себя хорошо знает. Знает, как это происходит обычно. Летишь, как в бездну, и удержаться невозможно.

— Вы слышите, господин капитан, разрывы бомб? Видите несчастных людей, которых расстреливают на дорогах, которые мешают войскам наступать… если только, конечно, по-вашему, это можно назвать наступлением! И в такой час вы задаете мне нелепые вопросы, стараетесь докопаться до самого моего нутра, пытаетесь приписать мне какие-то преступные действия… Да уж французский ли вы офицер, господин капитан?

Нет, позвольте! До этой минуты капитан не прерывал Гайяра: пусть говорит — в потоке слов может случайно проскользнуть признание, которого он добивается, а кроме того, капитан — великий психолог… Но этого он уже не позволит…

— Если бы вы, господин капитан, поняли смысл моего вопроса, то не усмотрели бы в нем ничего оскорбительного. Напротив, вы поняли бы, что я уважаю родину и нашу армию! Я не коммунист — это точно. Но вы… вы воюете не с Гитлером. Знаете ли вы, что такое Гитлер для коммунистов?

— Они — союзники Гитлера, лейтенант.

— Ложь! А я вам заявляю, что союзники Гитлера — это вы, те, кто преследует коммунистов, кто арестовывает женщину за то, что она поступала по велению сердца, и убеждена, что поступала правильно…

— Вы записываете, сержант? Стало быть, лейтенант, вы признаете, что ваша жена действовала правильно, по велению сердца?

Теперь Гайяр отвечает уже не следователю. Он вспоминает вопрос Барбентана. И сейчас Робер отвечает ему, Барбентану.

— Да, безусловно да… Она действовала правильно, так, как должна действовать храбрая женщина, а она — храбрая женщина, ее не заставит отступить никакая ваша ложь.

— Вот так-то лучше, лейтенант, — говорит капитан. — Наконец-то вы говорите начистоту. Ну-с, продолжайте!

Гайяр испытывает сейчас странное чувство: сердце тяжело стучит в груди, но он необычайно спокоен. Странное чувство подъема и спокойствия. Они решили, значит, что я становлюсь на путь признаний! Гайяр и не подозревал, что в нем живут те мысли, которые он сейчас высказывает. Он просто говорит, он уже не в силах молчать. Ему было бы стыдно молчать. Сейчас он говорит то, чего никогда не говорил, не хотел говорить — ни Ивонне, ни Ватрену, ни Барбентану. И говорит он такими словами, которых не знал за собой. Говорит, как коммунист. Произносит целую речь. Робер словно раздвоился: один человек говорит, а другой слушает его как свидетель, и этот свидетель — господин Робер Гайяр, владелец ювелирного и часового магазина в квартале Главного рынка. А говорит лейтенант Гайяр, французский офицер. И вот он-то все и высказывает. Капитан, весьма заинтересованный его словами, шепчет сержанту: — Хорошенько все записывайте, ничего не пропускайте! — Замечание вполне своевременное, ибо сержант бросил писать и, разинув рот, глядит на Гайяра, не веря своим ушам. В смущении он снова принимается строчить протокол допроса.

— Из того факта, что я не коммунист, о чем я вам уже заявил, не следует делать заключение, что я осуждаю коммунистов и осуждаю мою жену, Ивонну Гайяр, за то, что она оказывала им помощь, хотя я и не знаю, в чем эта помощь выражалась. В первые же дни войны, еще в конце августа, коммунисты говорили, что правительство не будет воевать с Гитлером, что оно объявило мобилизацию и разыгрывает комедию лжевойны только для того, чтобы покончить с Народным фронтом, обезглавить рабочее движение, развязать себе руки для своих грязных дел. Целых восемь месяцев идет этот балаган, — вполне достаточно, чтобы просветить даже такого человека, как я, хотя я был далек от настоящей политической деятельности и меня подчас злила тактика, в которой я не мог разобраться… так вот, даже мне ясно теперь, что вы воевали не против Гитлера. Вы воевали против коммунистов, то есть против рабочих. И наша армия, которую вы в силу все тех же соображений лишили ее наиболее боеспособного элемента, наша армия, повторяю, которую вы старались деморализовать в течение восьми месяцев, которой ни разу даже не говорили о Гитлере, которая не знала, зачем и для чего она находится здесь, и которую вы послали на бойню в состоянии полной моральной неподготовленности и военной дезорганизации, — так вот, посмотрите-ка в окно, господин капитан, — эта армия бежит!

Сержант невольно повернул голову и взглянул в окно, против которого сидел Гайяр; по тем же тонким психологическим соображениям капитан с помощником расположились спиной к свету. И в окно сержант увидел картину панического бегства вооруженных и невооруженных людей, вереницу машин и повозок, наезжающих на пешеходов; офицеры пробивали себе путь через толпу, не оборачиваясь, не зная даже, следуют ли за ними их солдаты. Все та же картина на протяжении уже нескольких часов. Однако в эту самую минуту, должно быть, произошло нечто неожиданное, потому что толпа кинулась врассыпную, будто вдруг одним махом повернули какой-то гигантский рычаг. Артиллеристы, растерявшие где-то свои пушки, соскакивают с тягачей и убегают. Бегут женщины. Падают на землю дети. Пулеметные очереди рассекают толпу, и она распадается, бежит в поле, люди бросаются на землю посреди дороги, среди раненых, среди трупов… Три самолета кружат над перекрестком, спускаются и поднимаются, снова спускаются и снова поднимаются, и это похоже на какую-то игру, на состязание, на пляску смерти. На бреющем полете летчики преследуют несчастную, воющую от страха толпу, и вдруг сержант видит пожилую женщину, которая, обратив к дому залитое кровью лицо, шагает, как слепая, прямо к их окну… из-под сбившейся косынки падают пряди седых волос, она в черном крестьянском платье, и сержант показывает на нее пальцем, кричит, стараясь перекричать грохот разрывов: — Господин капитан!.. — Что такое? Сержант, должно быть, сошел с ума! А он закрывает лицо обеими руками и кричит, кричит и рыдает: — Мама, мама! — Конечно, это не его мать… Крик этот вырвался у него помимо воли. Крестьянка подходит прямо к дому, прижимается лицом к окну, потом медленно оседает и падает у стены.

Капитан вскакивает с места. Куда это он?

В эту минуту все рушится в пронзительном свисте и грохоте, раздирающем уши, балки и крыша с треском обваливаются, пыль и штукатурка набиваются в рот, слепят глаза… смерть, смерть, единственная мысль — смерть. Небесный огонь пал на людское правосудие.

* * *

Около пяти часов вечера премьер Поль Рейно возвращается к себе. Он прибыл с того самого заседания Военного совета, на котором отсутствовал Гамелен. И разговор там был не о Голландии…

Заметим, кстати, что в этот самый час королева Вильгельмина^[599] вместе с голландским правительством пересекала Ламанш, направляясь в Лондон; они оставили в Голландии генерала Винкельмана, который решил капитулировать на следующий же день.

Но не Голландия беспокоит сейчас Поля Рейно. Смысл телефонного разговора Хюнцигера с Жоржем совершенно ясен: дорога на Париж открыта… Открыта? Куда же направляются силы противника, прорвавшие фронт, — к морю или к Парижу? Главное командование — иначе говоря, Жорж — полагает, что их целью является Париж. Париж… Глава французского правительства в ужасе. Он строчит послание Черчиллю, которое немедленно будет передано по телефону: «Между Седаном и Парижем нет более укреплений, способных образовать ту линию обороны, которую мы должны восстановить любой ценой»… Под этой «любой ценой» подразумеваются, между прочим, самолеты, десять эскадрилий самолетов, которые Рейно умоляет Черчилля послать во Францию, чтобы отрезать немецкие бомбардировщики от танков и лишить их поддержки с воздуха. Иначе Париж…

X

Разъезды и поездки все же заняли немало времени. Было шесть часов вечера. Генерал Брюно вернулся к себе в штаб, в Став, отдал приказ о диспозиции имевшихся в его распоряжении частей танковой дивизии, написал несколько других приказов и сразу же снова отправился в «Аристотель», чтобы продемонстрировать обстановку на карте.

Генерал Мартен снова передает ему, еще раз подтверждает приказ перейти в контратаку в направлении Динана. Прошли уже сутки с тех пор, как Корап обещал Бийотту эту контратаку. Над всем районом непрерывно летают вражеские самолеты, расстреливая на бреющем полете воинские части, КП; и бомбы сыплются, как из мешка, на поля и на деревни.

Вернувшись из «Аристотеля» в свой штаб, генерал Брюно вынужден был констатировать, что контратаку начинать уже поздно, особенно если учесть состояние поврежденных бомбами дорог. Когда передовые части танковой дивизии прибывают в район Флавиона, где находился КП командира 18-й дивизии генерала Дюффе, и, таким образом, оказываются в пяти километрах впереди «Аристотеля», то есть штаба корпуса, но в добрых пятнадцати от назначенных для атаки пунктов в районе Динана, генерал Брюно останавливает подошедшие подразделения, отказывается от контратаки, решает провести здесь спокойно ночь, выставляет посты и разрабатывает хитроумнейшие планы завтрашнего наступления, которое должно начаться на рассвете из района Флавиона.

Так-то оно так, но надо ведь поставить в известность «Аристотеля». Пять километров — не бог весть какой дальний путь! Во Флоренне, куда снова отправляется Брюно, волнение предшествующих дней как будто улеглось. Но «Аристотеля» здесь уже нет. Однако просторная ферма из серого камня не опустела. В розовом доме тоже сказывается какой-то генерал. Чей же теперь здесь КП? Да ведь это Дюффе! А я-то считал, что вы во Флавионе, я как раз оттуда еду… — Представьте себе, в семь часов вечера немецкие танки были меньше чем в километре от Флавиона… — Быть не может! Я решительно ничего не знал, а я-то вообразил… — Пришлось, таким образом, перебазироваться, и поскольку штаб корпуса двинулся в путь, мы заняли его место во Флоренне… — А где же «Аристотель»?.. — Где-нибудь на дороге к западу… не могу вам точно сказать.

Генерал Брюно пускается на розыски «Аристотеля».

Между тем из Шимэ генерал Корап связывается по телефону с Бийоттом. Донесения его носят самый пессимистический характер. Утренняя поездка произвела на генерала отвратительное впечатление: войска деморализованы, командиры меньше всего расположены к атакам. Вечерние донесения только лишний раз подтверждают эту ситуацию. Бийотт считает, что Корап преувеличивает. Ведь как раз сейчас Североафриканская пехотная дивизия должна быть уже на месте, и генерал Брюно начал контратаку со своими танками, а у него, как-никак, сто пятьдесят танков!

Примерно около полуночи километрах в двадцати к юго-западу от Филиппвиля, во Фруа-Шапель, к «Аристотелю», расположившемуся здесь на ночь, подкатила машина. Дежурный не хотел было беспокоить генерала Мартена. Но потом… Простите, ради бога, господин генерал!

В машине действительно сидел генерал. Рядом с ним на сиденье — походный сундучок. Генерал возвращался из отпуска. В полночь 14… или 15 мая 1940 года, в зависимости от того, как считать. Это был генерал Гасслер, командир 22-й дивизии, той самой, что оставила сильно укрепленные позиции в Живэ, будучи под командованием генерала Безье-Лафосса, прекраснейшего человека, которого Гамелен, впрочем, находил недостаточно энергичным, а Корап назначил заместителем Гасслера на время отпуска, не доложив вышестоящему начальству, чтобы избежать лишних разговоров.

Сейчас уже слишком поздно ехать в дивизию. Тем паче, что совершенно неизвестно, где находится его КП. Всего разумнее переночевать спокойно в штабе. Завтра утром Безье-Лафосс непременно сюда явится: они смогут вместе изучить положение дивизии… вернее — того, что от нее осталось.

— Эй, дежурный! Внести сюда вещи генерала!

Между тем генерал Брюно, наконец, разыскал «Аристотеля». Для этого ему пришлось проехать километров сорок в тыл. В случае, если бы командир корпуса не был согласен с мнением Брюно, ему все равно пришлось бы примириться с распоряжениями, которые тот уже отдал, и дождаться рассвета.

Ибо, представьте себе, в каком положении очутился бы Брюно, если бы стал наступать! Ему полагалось идти на Динан, а противник-то уже в восьмистах метрах от Флавиона! Флавион стоит на открытом плато, а километром южнее от него, вдоль дороги Омон — Филиппвиль, идет полоса лесов. Это, я вам доложу, такая ловушка… А как же Североафриканская дивизия? Вы ее видели, эту дивизию?

Стрелки генерала Сансельма, два полка этой долгожданной дивизии, проходят между двумя отступающими дивизиями корпуса «Аристотеля», причем последние, отходя в беспорядке, препятствуют продвижению стрелков. Сейчас они находятся как раз на том самом стыке, где правый фланг 18-й дивизии откатывается с севера к 22-й дивизии. Когда немцы перешли Маас к северу и к югу от позиций 22-й дивизии, эта дивизия по приказу командования без боя оставила Живэ. Ось отступления направлена на юго-запад, на Мариамбур и Шимэ… Стрелки генерала Сансельма, прибывшие утром из района восточней Филиппвиля, неоднократно подвергались бомбежкам, потеряли часть людей и техники; днем их атаковали пикирующие бомбардировщики; весь их путь усеян трупами лошадей.

И все же их послали в контратаку, чтобы поддержать действия танков. Генерал Сансельм сначала обосновался в Морвиле, юго-восточнее Флавиона. С этой стороны противник находился уже у него в тылу, а еще южнее — в лесу Розэ. В эту суматошную ночь, едва только стрелки достигли назначенных позиций, как был получен приказ об отходе. Очевидно, командование не слишком рассчитывало на их стойкость.Итак, они отходят. Преследуемые по пятам противником. Их авангардные части опрокинуты…

Но вслед за ними идут зуавы.

* * *

Зуавы.

Они идут от самого Ирсона, делая большие переходы. И все пешком. Сержант Жан-Блэз Меркадье служит в том полку, который направлен в тыл армии Корапа для подкрепления резервов «Аристотеля». Этот полк в числе прочих был отведен в самом конце апреля с Альпийского фронта и включен в Североафриканскую пехотную дивизию. Дивизия африканцев (такова, во всяком случае, излюбленная теория командования) принадлежит к тем соединениям, от которых можно требовать более длинных переходов, чем от частей, сформированных в метрополии. Вот почему, пригнав обе дивизии форсированным маршем на участок фронта между Вавром и Намюром, позади армии Бланшара, одну из них направили в поддержку Корапу, из Ирсона через Шимэ к «Аристотелю» во Флоренн, на участок динанского прорыва.

Конечно, можно до известной степени понять начальство, которое прониклось такими иллюзиями в отношении стрелков: ведь это уроженцы Северной Африки. Но зуавы-то тут при чем? Все они набраны в самой Франции. Люди как люди. Есть парижане, как, например, капрал-наводчик Крике, есть и южане, каталонцы. Например, погонщик мула во взводе Жан-Блэза… Подносчики снарядов… В общем, народ не особенно подходящий для военных переживаний. Спокойный народ. Привычный к скотине, к крестьянскому делу.

Жан-Блэз и его люди, обремененные тяжелой ношей (один ранец весит килограммов двадцать пять, да еще патронная сумка и карабин), в сумерках покинули деревню на берегу пруда, где после перехода, длившегося сутки, они отсыпались в амбарах. Можно быть заправским зуавом, но сон есть сон.

Им пришла в голову удачная мысль — выставить пулеметы для стрельбы по бомбардировщикам. Жан-Блэз расстегнул куртку и, не сняв башмаков, а только развязав обмотки, сразу же повалился в сено. Он велел ввести в амбар мула; того разморило не меньше, чем людей, он даже не стал есть и улегся на землю. И вдруг сразу же Жан-Блэз очутился за тысячи километров отсюда. Перед ним был Франсуа Лебек, он улыбался Жан-Блэзу и требовал, чтобы тот вылепил бюст Мартины в образе Марианны… Да ты шутишь! — отнекивался Жан-Блэз. — Она же мне все глаза выцарапает! А как тебе удалось выбраться из тюрьмы? Что ты делаешь тут в Бельгии? Объясни же мне: а теперь это все еще несправедливая война? Они вторглись в Бельгию, и к нам тоже, Франсуа, и к нам тоже… Франсуа бледный-бледный, но улыбается. Почему ты улыбаешься, Франсуа?.. Причем тут справедливость? Оттого что они опередили нас на три или четыре часа? Мама, он первый начал… так, что ли?.. У меня 25-миллиметровка, знаешь: «25-миллиметровая пушка, — написано в уставе, — предназначается исключительно для борьбы с танками». Говорят, Франсуа, у нас нехватает пушек, которые могут остановить танки… но у меня есть одна такая пушечка. А ты наших снарядов еще не видел? Наподобие обычного винтовочного патрона, корпус сплошной, стальной, со свинцовым покрытием, а сверху еще слой мельхиора…

Почему ты качаешь головой, Франсуа? Мельхиор — это такой сплав, ничего общего с волхвами и рождеством христовым не имеет.

Когда пуля, вернее, снаряд, попадает в танк, она как бы присасывается к броне, вот так: сначала расплющивается, потом пробивает, и от брони, дорогой мой…

Да, насчет брони… Неужели это выстрелил Франсуа? Или просто голова раскалывается? Или небо треснуло? Франсуа! Жан-Блэз крикнул: «Франсуа» — и снова очутился в амбаре, во мраке, грохоте, среди клубов удушливой пыли; где-то в темноте брыкается и кричит мул, весь амбар дрожит, раздаются четыре-пять чудовищных ударов, от которых голова невольно втягивается в плечи, и сразу же перестук посыпавшейся черепицы. В соседний дом угодила бомба. Пулеметчики строчат по самолетам, которые кружат над деревней и пикируют на не успевших укрыться, сбившихся в кучу людей, бьют по крышам. И в свете пламени, охватившего домик, видно, как яркокрасные осколки черепицы летят с крыш в толпу. Сколько же здесь самолетов? Больше десятка… Какое там — больше тридцати! Снова бомбят. Люди, прижимаясь всем телом к земле, время от времени украдкой приподнимают головы и глядят на небо; солдаты, а рядом матери с детьми… Наконец батальон выступил: все-таки облегчение для жителей! А наши-то пулеметчики строчат по самолетам, изводят, чудаки, ленту за лентой, словно могут что-нибудь сделать.

Какая досада, что перед уходом из деревни не удалось помыться. Очень уж спешили. Зуавы идут лесными дорогами, кажется, снова на север. Временами далекие вспышки взрывов и зарево пожаров выхватывают из мрака кусок пейзажа — завесу деревьев, темную чащу… Ранец оттягивает плечи. Стрелки идут вслед за мулом, который тащит 25-миллиметровую пушку. Сначала зарядный ящик на резиновом ходу, затем сама пушка дулом назад, а ствол приблизительно метр три четверти длиной. Жан-Блэз уперся ранцем в пушку и идет размеренным шагом в такт мулу. Так все-таки плечу полегче. Однако сержант знает, что он сильнее, скажем, того низенького стрелка, который идет впереди. В обычной жизни — сильнее. Но не здесь, где сопротивляемость человека обусловлена всей его жизнью, привычкой переносить всевозможные тяготы. Жан-Блэз спортсмен, другими словами, он способен на рассчитанное усилие. Но усилие не рассчитанное, так сказать, до истощения, гораздо лучше дается тем стрелкам, которые привыкли к нужде. — Видел самолеты? — спрашивает Жан-Блэза сосед. С минуту оба шагают молча. Ранец одним концом лежит на пушке. Жан-Блэзу легче, но мулу, тяжелее. Жан-Блэз замечтался. Что такое говорит Крике? Ах да, самолеты! А Крике добавляет, понизив голос до шопота: — Ну и скорость у них, аэродинамические… и все такое прочее. — Жан-Блэз начинает хохотать, но тут же замолкает. Лямка ранца чуть не задушила его, — мул споткнулся о камень.

Почему это командование вообразило, что от Североафриканской дивизии можно требовать более длинных переходов? Они уже и так не выдержали сроков, еле ноги волочат… Помнишь, Крике, как в той деревушке было славно? В какой деревушке? Крике уже забыл, в какой это деревушке было славно. — Бедные бельгийцы! — вздыхает он. — Жалко бельгийцев, сержант!.. — Очевидно, Крике имеет в виду тех беженцев, которые начали попадаться в первое же утро. На привалах они говорили зуавам: на нашу армию рассчитывать нельзя. Что было бы с нами без вас? Одна женщина прямо заявила: я хочу стать француженкой. Мы давали им еды, хотя у нас самих было в обрез. А помнишь, девушка меня поцеловала… А все потому, Крике, что тогда ты был победителем.

* * *

В эту ночь телефоны работали исправно — линии связи сильно укоротились.

Так, «Аристотель» находится уже во Фруа-Шапель, в пятнадцати километрах к северу от Шимэ. Генерал Мартен только что узнал, что генерал Брюно не начал контратаки и начнет ее не раньше рассвета. Он отдал Североафриканской дивизии ряд распоряжений об отходе вплоть до района Филиппвиля. 18-я дивизия отступает по всему фронту, так что трудно установить, где проходит передний край. Воинские части, оторвавшиеся от своих штабов, откатываются назад как попало, перемешиваются. 22-я дивизия разрезана на части. Сообщают, что отдельные ее подразделения появились уже в лесах под Филиппвилем. Здесь весь фронт, повидимому, обнажен, в направлении Шимэ образовалась огромная брешь. В Матрани перед Мариам-буром генерал Безье-Лафосс, который в отсутствие генерала Гасслера, находившегося в отпуску, командует 22-й дивизией, не выдержал: он пытается связаться по прямому проводу с генералом Мартеном, но того нет во Флоренне, так как «Аристотель» уже передвинулся во Фруа-Шапель; тогда он соединяется с Корапом и заявляет командующему армией, что отходит к Водесэ, к западу от Филиппвиля. Но Корап, находящийся в Вервене, грозит генералу военным судом. Ведь вы стояли впереди Живэ! Впереди Живэ! Впереди этого неприступнейшего бастиона!

И так повсюду.

Генерал Корап велит своему начальнику штаба связаться по телефону со штабом группы армий. Войска «Аристотеля» отступили по всей линии. Позади Монтерме 61-я дивизия генерала Либо еще держится, но немцы взяли Нузонвиль и, форсировав здесь Маас, соединились со своими частями, прорвавшимися ранее через Монтерме. Правый фланг 102-й крепостной дивизии отброшен к югу от Мезьера, а вслед за ним отходит левый фланг, не дожидаясь атаки противника. Весьма неутешительные сведения от Эчеберригарэ, который собирается оставить район Вандресса. Что же предлагает генерал Корап? Отойти и остановиться на границе. На французской территории. Отойти планомерно. Сейчас около двух часов утра.

Сам Корап дал генералу Либо приказ об отступлении еще в полночь. Корпусу Либо придется удерживать фронт от Ла Форж-дю-Прэнс до Синьи-л’Аббе через Рокруа… Лейтенант Дебре был тотчас же командирован в 61-ю дивизию к генералу Вотье. Покинув замок с башенками, штаб-квартиру Либо в Рюминьи, лейтенант отправился к Вотье в Римонь, и около двух часов ночи приказ был передан всем частям 61-й дивизии. Таким образом, на всем этом участке войска начали отходить, хотя немцы здесь не наступали, ограничившись тем, что очистили от французов район своего прорыва Монтерме–Нузонвиль. Южнее дивизия генерала Порзера также начала отходить и глубокой ночью оставила Шарлевиль и Мезьер, хотя здесь, среди излучин Мааса и переплетения его рукавов, ничто ее к этому не вынуждало. Лейтенант Пьер Дебре, пытавшийся вернуться в штаб корпуса, при выезде из Римоня попал в беспорядочный поток беженцев, обозов, дезертиров; все дороги на протяжении многих километров были забиты людьми, повозками, машинами, артиллерией, а по полям гнали скот. Дебре надоело ползти в этой толпе, и он вернулся к генералу Вотье. Так будет проще, он сможет воспользоваться транспортными средствами дивизии.

В Валансьене, наконец, решились разбудить генерала Бийотта, командующего группой армий, и когда ему удалось связаться по прямому проводу с Корапом, было уже три часа утра. И в этот же самый час войска, отошедшие от Мааса в районе Ревена, уже углубились в извилистое ущелье с крутыми склонами, называемое «Долиной бедствий». Слева и справа, на темном фоне ночного неба, при свете разрывов вырисовываются причудливые очертания вершин и скал, похожих на старинные крепости. По приказу генерала Вотье дивизионная артиллерия движется впереди, а за ней тянутся пехотинцы, которых подняли среди ночи и ведут куда-то по петляющим дорогам, и они объясняют по-своему это ничем необъяснимое бегство, тем более что в спешке офицеры даже не позволили увезти с собой технику, имевшуюся в крепости, — минометы, вооружение дотов, и сейчас упавшие духом солдаты мрачно шагают, а над ними в непроглядной тьме все время кружат самолеты, с тыла бьет артиллерия, внося смятение в колонну. Успели ли хоть предупредить все посты? В этой сильно пересеченной местности на каждом шагу приходится делать повороты, и хорошо, если к рассвету удастся снять всю дивизию.

Итак, Корап предлагает, да, да, предлагает — правильно ли понял его начальник штаба? — отойти во Францию. Да, он предложил осуществить планомерный отход, а на самом деле его дивизии давно откатываются в беспорядке с северо-запада на юго-восток, к французской границе, а на французской территории — из района восточнее Арденн войска движутся к Ирсону. Генерал Бийотт не согласен с предложением командующего армией. Во всяком случае, следовало бы провести эту операцию в два приема. Если в два приема, тогда он, Бийотт, согласился бы. На первом этапе наши части, еще не оторвавшиеся от своих штабов, в том числе, разумеется, Североафриканская пехотная дивизия генерала Сансельма и кавалерийские части, должны были бы остановиться на линии Шарлеруа–Мариамбур–Рокруа…

Между тем раз начавшееся движение продолжается, ускоряется с каждым часом. По мере того как войска, отступая от берега Мааса в тыл, выходят на магистрали, они увязают в потоке беженцев и представляют удобную мишень для бомбежки; всю ночь над головами гудят самолеты. Кругом полыхают деревни, и зарево пожаров освещает недоуменные лица солдат, которые отходят в беспорядке, чувствуя за спиной огненное дыхание преследующего их чудовища. Вслед им бросились немецкие танки и повсюду сминают арьергарды отходящих дивизий. Артиллерия мчится с оглушительным грохотом, ну, а пехота… пехтура… которую задергали бесконечными остановками в пути, ложными тревогами, та пехтура, что бросает ранцы, но еще не бросает винтовок, та, что поддалась всеобщей панике, — она вдруг, потеряв терпение, ринулась вперед. Ты какой части? Люди не находят своих частей. Мы не хотели бежать. Сержант смылся первым: они стараются оправдаться, ссылаясь на сержанта. Это уже не воинские части, это кучки людей в военном обмундировании.

Генерал Тушон, который прибыл со своим корпусом в помощь армии Хюнцигера и чьи дивизии около восьми часов вечера начали выгружаться южнее Рокруа, вынужден повернуть на Эн и расположиться ниже Аттиньи, чтобы прикрыть Ретель. Ясно, что придется очистить всю территорию к западу, а также районы Сиссона и Лаона, и единственное, что ему остается, это прикрывать Реймс, да, да, именно Реймс.

Телефонные переговоры идут во всех направлениях.

Из штаба группы армий Бийотт предупреждает Жоржа в штабе Северо-восточного фронта. Как? А на севере? Мы будем удерживать линию Шарлеруа–Рокруа… если только мы ее удержим… вот до чего дошло! Вы согласились на это? А на севере? Мы попрежнему будем удерживать линию Диля: англичане — от Лувена до Вавра, мы — от Вавра до Шарлеруа, через Кур-Сент-Этьен, то есть опять-таки Диль. Да, это дильский план — немного подправленный, но все тот же план!

Ну, а на юге?

На юге, н-да! Брешь не закрыта… Так надо же выставить заслоны на пути к Парижу! Пусть 9-я и 16-я армии удерживают все переправы через Эн и Уазу, вплоть до Компьеня! Пусть они двинут танки и очистят территорию между Уазой и Эном от танковых колонн противника! Этого Бийотту вполне достаточно. А одну дивизию надо направить в верховья Мааса на тот случай, если немцы опять нанесут нам удар со стороны Монмеди!

Жорж звонит Даладье. Тыловые операции в ведении министра, в данном случае министра обойти нельзя. Ведь требуется взорвать все мосты, все сооружения на Марне, Эне, Эре, Уазе и на Северном канале тоже. Предупредить командующих военными округами Амьена и Шалона. Военный губернатор Парижа генерал Эринг^[600] должен создать между Уазой и Марной заграждения, которые прикрыли бы столицу от натиска немецких танков. Да, как раз в том самом районе, в южной части которого полковник Авуан строил зимой линию обороны, названную в насмешку его именем…

Наконец Жорж вызывает к проводу Корапа. В Вервене, где с самого начала войны находился и находится его штаб, командующий 9-й армией узнает из уст самого командующего Северо-восточным фронтом, что тот решил отстранить его, Корапа, от должности и заменить генералом Жиро, который будет иметь необходимый авторитет и сумеет собрать дивизии и полки, местонахождение коих Корап в данную минуту даже не способен указать.

Речь идет о простой перестановке. Корап станет вместо Жиро во главе 7-й армии.

Правда, 7-я армия потеряла все свое значение, поскольку этой ночью, в 2 часа 30 минут, генерал Винкельман приказал голландской армии прекратить огонь. Французские части, брошенные в сторону Антверпена, решено отвести во Францию и переформировать; одним словом, там видно будет…

Жорж положил трубку. Завтра утром видно будет. А тут еще Гамелен, который совершенно не в курсе того, что происходит, за исключением Голландии, понятно. Корап — бездарность. И потом, если ответственность ляжет не на Корапа, она ляжет на Бийотта, Бийотт только что совершил ошибку, официально утвердив план отступления, предложенный Корапом. Придется ему от этого отречься. Ибо провал Бийотта даст Гамелену в руки козырь против генерала Жоржа! Ведь не кто иной как сам Жорж убедил Гамелена сосредоточить столько армий, в том числе и армию Корапа, в руках Бийотта. Впрочем, Бийотт, судя по недавнему телефонному разговору, кажется, понял, чем тут пахнет: он сам первый попросил убрать Корапа. Конечно, прорыв произошел у Хюнцигера. Надо будет пожертвовать еще и Хюнцигером, тем более, что между Хюнцигером и Жоржем нет третьего лица, вроде Бийотта, и, следовательно, он, Жорж, сам непосредственно отвечает за Хюнцигера. Еще с полудня 14 мая незадачливые генералы армии Хюнцигера — Грансар и два командира дивизий, Лафонтен и Бодэ, были смещены, а 10-й корпус исчез с оперативной карты… Справа от них Североафриканская пехотная дивизия генерала Шапуйи отошла, чтобы занять отсечную позицию, связывающую Хюнцигера с линией Мажино, а пока все это происходило, Шапуйи тоже снят с поста… одним словом, все подчиненные Хюнцигера! Во всяком случае, подождем утра, тогда и введем Гамелена в курс событий.

* * *

Командиры с большим трудом узнавали, где находятся их войска, но и войска не знали о судьбах своих полководцев. В тот самый час, когда их генерала с позором отстранили от должности, солдаты Корапа продолжали свой ночной марш. Где же зуавы? Где-то южнее Мариамбура… Они идут сейчас по хорошей, но совершенно открытой дороге. К счастью, нет самолетов. Как так нет? Разве ты не слышишь их мерзкого жужжания? А может быть, это наши? Что ж, все может быть! Ну и тяжеленные эти патронные сумки. Патроны еще полбеды, карабин, тот похуже будет, всю спину измолотил, наверно, сплошные синяки. Мысль бросить карабин преследует Жан-Блэза. Такая мысль копошится у каждого, будь ты хоть сто раз сержант. Только не всегда человек приводит в исполнение такие мысли. К тому же любишь свое оружие, привязался к нему. Это карабин калибра 7,15. Модернизирован в 1916 году. Был на вооружении еще в ту войну, но и сейчас не подкачает. Еще сгодится когда-нибудь. Видел, что с фрицами делалось там, в леске? Здорово все-таки…

Почему это мне вдруг приснился Франсуа? И Мартина тоже. Жан-Блэз мысленно измеряет ту пропасть, которая отделяет его, шагающего в полной боевой выкладке, с распухшими от ходьбы ногами, рядом с мулом, впряженным в 25-миллиметровую пушечку, бок о бок с Крике, от того Жан-Блэза, каким он был во времена Франсуа и Мартины. Должно быть, и Франсуа очень переменился. Сколько месяцев он уже сидит? Если бы Жан-Блэзу сказали в те далекие годы, когда они вместе учились в лицее, что он будет когда-нибудь ночью брести по дорогам Бельгии и думать о Лебеке, сидящем в тюрьме… Мир обезумел, и все преступление Лебека состоит именно в том, что он это говорил, и надо было посадить за решетку Лебека для того, чтобы Крике, я, наш мул, наша 25-миллиметровка… Помню, как Франсуа обижали старшеклассники, я за него заступался, и за это он решал мне задачи по геометрии. В тюрьме он думает о Мартине. Нет, пожалуй, спит: я-то его знаю, спать он великий мастер. Не то что дядя Амберье, который просыпается от малейшего шороха; может быть, как раз в эту самую минуту ему потребовалось сделать укол или еще что-нибудь, он окликает Мартину, она дремлет рядом в кресле; Мартина подымается; на ней белоснежный халат, и она вытирает носовым платком пот, проступивший на висках старика. Тетка из своей спальни услышала голоса и зажгла свет. Со стены на нее глядит Дега: глядит ее юность…

Поди объясни все это Крике.

Ни Крике, ни Жан-Блэз не думают о приближающемся рассвете. Они думают о прежних днях, о прежней жизни — когда они были обыкновенными людьми, не шагали ночью рядом с мулом, и ружейный ремень не впивался в плечо, и не тянули вниз патронные сумки. Двадцать патронов в каждой. Это не пустяки. Зуавы снова углубились в лес и вспоминают, как вчера утром пели птицы, вспоминают цветы, бельгийцев, которые уносили на себе свой скарб. Над горизонтом поднялась луна, и листья шелестят под ветерком в ее серебристом сиянии.

. . . . . . . . . .

Сержант! Сержант Меркадье! Что случилось? Привал! Командуйте привал!

— При-ва-ал! Снять ранцы… При-ва-ал!

Команда передается вдоль колонны: — Привал! Снять ранцы! Привал! — Да, чорт побери, совсем не вредно отдохнуть.

XI

До рассвета было еще далеко. В густом тумане спаги набрели на деревеньку у опушки леса. Эскадрон остановился перед церковью, кавалеристы спешились и отвели коней. Полковник Марк был уже здесь. Он приехал на машине и теперь вместе с обоими командирами полков изучал местность. Кавалеристы постепенно подтягивались. По мере прибытия марокканцев направляли к кладбищу и на пригорок, алжирцев же размещали возле церкви, у окраины деревни, на дороге в Сингли.

Расположение деревушки было несложное. Устрик через минуту знал его наизусть: дорога из Сингли, идущая низом по лесистой местности, к северу поднималась и раздваивалась, обтекая треугольный островок, образованный кучкой домов, а на линии основания треугольника высилась церковь посреди площади, вернее, пустыря, где стоял маленький обелиск из серого песчаника — памятник павшим в войну 1914–1918 годов. Церковь выходила фасадом на перекресток, где на восток шло шоссе Омон–Вандресс. Вдоль шоссе, лицом к церкви, стояли дома, подальше его пересекала деревенская улица. Западнее, у дороги в Сингли, стояло еще несколько домов, и затем метрах в ста был второй перекресток. Отсюда направо отходила дорога на Пуа-Террон, а налево — другая улица. Мимо кладбища, среди цветущих яблонь и груш проходила еще одна дорога, которая в двухстах метрах спускалась в лощину. Эта продолговатая лощина отделяла деревню Ла-Орнь от лесистых холмов, которые были видны еще из Пуа-Террона.

Франсуа Мелладо спросил Устрика: — Как же называется эта деревушка? — Ла-Орнь. Неприветливое название. Да и вся-то она — два перекрестка: один повыше, другой пониже. Одна дорога — на Сингли, другая, налево, — на Пуа-Террон, а по третьей, справа, мы как раз и въехали…

Спаги пришли сюда из Бувельмона. Накануне оставили Вандресс, продержавшись там сколько хватило сил, а потом дрались на дороге из Вандресса в Омон, отходя медленно, с боем. Ночью пришлось свернуть на Шаньи и оттуда на Бувельмон. Здесь отдохнули, перестроились. Два полка — марокканцы и алжирцы. Отдыхали очень недолго. Сколько отсюда до Бувельмона? От Бувельмона до Баалона примерно полтора километра, три километра от Баалона до перекрестка дорог, ведущих одна в Омон, другая на запад, в эту деревушку. От перекрестка сюда еще два с половиной километра, значит всего километров семь, должно быть так. А мне показалось куда больше.

Один из эскадронных командиров громко отдавал приказания. Людей послали валить деревья по соседству. Офицеры выбирали позиции для пулеметов и трех пушек, которые еще оставались, — две 25-миллиметровки и одна 37-миллиметровка. За два последних дня бригада сильно поредела. Конечно, здесь, когда собрались все вместе, получилось много народу. Но оба полка едва равнялись по численности одному. Кроме того, легко раненные спаги считали делом чести оставаться в строю, так что многие сидели в седле с рукой на перевязи или с забинтованной головой. Грузовики поставили поперек дороги, чтобы заградить подступы. Вокруг раздавался дробный стук топоров.

Командир полка алжирцев, в котором служил Устрик, полковник Бюрноль, поместился в церкви вместе с командиром бригады, невысоким, сухощавым полковником Марком. Полковник Жофруа собрал своих марокканцев и расставил их в верхнем конце деревни, возле кладбища. Здесь были: Бухатем Абдесселем, Хамиам Хабиб, Буалем Келифа, Джелул Буакат, Сафи Сафи, Таиб Белгасем, Шарем бен Ларби, бен Ребиа Улд Бусмала, Абдалла бен Сабеб… Вместе с ними Пезе проехал перед взводом Устрика; алжирцы тащили срубленные деревья и уже начали строить заграждение в вершине треугольника дорог, дополняя тем самым барьер из грузовиков, перегородивших дорогу на Сингли. — Эй, Виктор! — окликнул Устрик. Пезе, сидя на коне, повернулся на голос. Он увидел своего старого друга и улыбнулся. — Как тебе понравится? — сказал он. — Мы-то что здесь делаем? — Это означало многое. Очень многое. Это означало: помнишь Каркассон, наши прогулки в старой крепости, товарищей — шутника Валье и нашего депутата — военфельдшера Сесброна, и всю прежнюю жизнь до армии… партию. Разве наше дело быть здесь? Устрик покачал головой: — А чье же это дело? Их, что ли, по-твоему? — Он показал на своих однополчан, алжирцев и марокканцев, которые хлопотливо укрепляли позиции, и это означало: у них ведь есть своя страна, они там оставили близких. Ведь это еще нелепее. Мы-то защищаем Францию. И Устрик быстро добавил: — Ты можешь себе представить, чтобы Гитлер да в Париже!..

— Скажи уж прямо — в Нарбонне! — ответил виноградарь Виктор Пезе. И он тронул своего коня, — надо было спешить: на дороге в Пуа-Террон тоже строили заграждения.

Итак, полковник Жофруа с отрядом марокканцев будет оборонять верхнюю часть деревни, район кладбища. Оборона дороги на Сингли и всего треугольника, включая церковь, где обосновались Марк и Бюрноль, а также шоссейной дороги Омон–Вандресс была поручена алжирцам. Остальные марокканцы — довольно крупный отряд — ушли с капитаном по дороге, пролегающей позади кладбища, чтобы занять гребень холмов, примерно в километре от деревни, и там создать тыловой рубеж обороны.

Задача, возложенная на полковника Марка, была совершенно ясна. Категорический приказ: ни шагу назад; французские части слева были отброшены от Бара на запад к Вансу, а справа оттеснены к югу, в район Шена; таким образом, между ними образовалась брешь. Спаги должны были задержать в этом районе продвижение вражеских танков, по крайней мере до вечера, когда из тыла подоспеют многократно обещанные резервы и ликвидируют прорыв. Часть коней и машины, все, что здесь не нужно, — прочь, в тыл! Останутся только бойцы. Кавалеристы молча смотрели, как уводят их коней.

Разведка была выслана через лес к Сингли. Вскоре разведчики возвратились, и их командир, лейтенант, явился в церковь с донесением. Он щелкнул каблуками, отдал честь. Да, противник в Сингли. Готовится выступать. А вот и его разведка. Все головы поднялись кверху — над деревней кружили два самолета. Не стрелять… Самолеты покружили и исчезли. Подбородки, задранные кверху, опустились. Ну, как заграждения? Готовы? Все три подступа закрыты?

Полковник Бюрноль сообщил командиру бригады свой план боя и получил одобрение.

Теперь Ла-Орнь стала настоящей крепостью, у всех выходов заграждения, деревня защищена со всех сторон и ожидает врага…

* * *

— Your Grace^[601]…

Спящий — рыжеватый тучный человек с очень бледным лицом — повернулся в постели. Голос, прозвучавший над ухом, прервал его глубокий предутренний сон.

— What’s the matter?^[602]

Семь часов тридцать минут. Вызывает Париж… французское правительство. У изголовья премьер-министра установлен телефон. Его соединяют с Парижем. — Алло… — слышится французский голос, встревоженный голос: — We are defeated^[603]…

Уинстон Черчилль узнает говорящего: Поль Рейно.

— Мы разбиты… Мы проиграли битву…

— Помилуйте, не могло же это произойти так быстро!

Странный разговор. Англичанин пытается утешить француза, убедить его примерами из прошлой войны. Да бросьте! Если даже враг прорвался в Седане, если его моторизованные части катят к Парижу… все-таки они еще не в Париже… Наступление, как и дыхание, имеет свой ритм: к концу четвертого или пятого дня они остановятся, чтобы передохнуть. Это время и нужно использовать. Таков опыт Фоша.

Странный разговор, в котором то и дело, как припев, звучит голос главы французского правительства: «Мы разбиты, мы проиграли битву»…

Накануне вечером Рейно получил ответ Черчилля на свое послание, отправленное после полудня. Уклончивый ответ. Англичане желают сначала подробнее узнать о положении дел. Самолетов они не обещают. Этой ночью после потерь на Маасе у англичан осталось во Франции только 206 самолетов из 474, посланных 10 мая. Правительство его величества опасается, что отправка новых эскадрилий на континент оголит оборону Британских островов. А ведь теперь Голландия капитулировала, и Гитлер может использовать устье Шельды, чтобы превратить Ламанш в новый Маас…

Уинстон Черчилль не слишком хорошо осведомлен о пробивной мощи танков и не представляет себе, сколько нового они вносят в стратегию современной войны. Он много лет не входил в состав правительства. Не его осведомляла Интеллидженс сервис о событиях в Эфиопии, в Испании и в Польше.

Хорошо, он обещает прибыть в Париж и лично побеседовать с Рейно. Нет, только не сегодня… срочные дела, видите ли. Он прибудет завтра. А пока рекомендует своему собеседнику успокоиться.

Даже учитывая нервозность французского премьера, Черчилль решает, что нет дыма без огня. Соедините-ка меня с Францией. Дайте кого-нибудь посерьезней, например Жоржа в Ла-Ферте.

Таким образом, телефонные провода попеременно передают с одного берега Ламанша на другой сигналы тревоги. Генерал Жорж утром 14 мая сообщил Гамелену: седанский прорыв ликвидирован. Утром 15 мая он отвечает Уинстону Черчиллю: — Седанский прорыв ликвидируется. — Вот это хладнокровный человек. Недаром британскому премьер-министру показалось, что господин Поль Рейно слегка потерял голову. Для большей уверенности Черчилль пытается соединиться с Гамеленом. Надо информироваться из разных источников. Но главнокомандующий только что покинул Венсен.

* * *

Генерал Вотье всю ночь наблюдал ужасающий хаос, в котором смешались армии и беженцы. Он ехал в своей машине вместе с полковником, командиром пехотной части его дивизии, и лейтенантом Пьером Дебре, который так и остался при нем; к восьми часам утра им удалось проехать всего километров двенадцать. Когда его машины добрались, наконец, до Мон-Иде, майора Мюллера уже давно и след простыл, — он укатил в Ирсон со своей канцелярией, бросив на произвол судьбы роту, которая стояла в Синьи-ле-Пти, ибо прошел слух, что из Бельгии идут немецкие танки; не подумал он и о роте, находящейся в Овилье-ле-Форж, потому что говорили, будто немецкие танки рыщут и на юге, возле Лиара… Штаб дивизии едет дальше в Овилье, где капитан Бальпетре уступает генералу Вотье свой белостенный домик. Рота уходит в самом спешном порядке, руководясь указаниями новоприбывшего штаба, потому что телефонной связи с Вервеном уже нет. Раз в Мон-Иде никого нет, генерал приказывает роте идти на Розуа через Рюминьи и Брюнамель. Что сталось с несчастным Гайяром? Лурмель пожимает плечами. Он считает, что Бальпетре зря жалеет лейтенанта: ну что могло с ним статься? Смылся, и все. Вот он, коммунист!

Вам бы, Дебре, лучше немного отдохнуть. Скажите, кстати, Дебре, текстильные фабриканты в Лилле не родня вам?.. Да, фабрика Дебре–Лертилуа в Буа-Блан… А, так я уже лет двадцать знаю вашего дядю Орельена. — Да неужели, господин полковник?

Среди дня как-то даже не хочется спать. Но сегодня еще можно улечься в прекрасную постель. Сейчас мой денщик сменит простыни. Хлопот никаких, стоит только нагнуться, — не знаю, кто это вывернул на пол все белье из шкафа.

* * *

Какое чудесное утро! Весна в разгаре. Ясное небо к полудню станет еще синей, еще ярче. Зуавы идут по шоссе. Чорт! Опять самолеты. Можно даже не давать команды. Все и сами бросились в канаву. Оглушительный рев проносится над головами. Крике, прижавшись к мулу, окликает Жан-Блэза: — Сержант! — Что? — Пожалуй, они не для нас свои номера показывают.

Жан-Блэз подымает голову. И правда, не для нас. Все это представление разыгрывается в безоблачной синеве ради деревушки, той самой деревушки, куда они направляются. К счастью, колонна туда еще не дошла… Так и сыплют. То-то, должно быть, достается деревушке. Младший лейтенант говорит Жан-Блэзу, что деревня называется Мариамбур, показывает ее местоположение на карте. Ах, значит, вот где мы находимся!.. Неужели мы действительно начали привыкать к таким шквалам? Налет кончается скоро. Самолеты взмывают, как блестящие пчелы, разворачиваются в небе, потом исчезают. Вдоль дороги раздается команда: — Вперед!

И верно, это Мариамбур. Точнее, был Мариамбур. Теперь здесь одни развалины. Зуавы проходят в проломы дымящихся стен. Незачем обходить Мариамбур, немцы сюда не вернутся, они свое дело сделали.

Дальше, за деревней, на полях валяются трупы коров, разорванные в клочья быки; должно быть, скот, обезумев, бросился врассыпную, как бросаются люди. А на дороге — лошади с вывалившимися внутренностями. Зуавы проходят мимо. Словно идешь мертвой пустыней. Все-таки до чего жалко скотину! А людям-то разве удалось спастись? Посмотри в канаву… Посмотри. Нет, не хочу, не хочу!

Вдоль всей дороги валяются перевернутые зарядные ящики, а там, дальше, брошенная пушка, еще орудия. Верно, артиллерия проходила здесь днем, когда пушки и белые кони были хорошо видны сверху. Впрочем, они видны и теперь, но кони валяются копытами кверху, и кишки разбросаны на дороге… Нет, не надо здесь останавливаться, лучше пойдем дальше! Да не хнычь ты! Воображаю, какая здесь будет вонища через несколько часов… Пришлось даже расчищать дорогу.

Теперь ты стонешь, — тяжело, мол, плечи, видишь ли, тебе натерло. А кто просил идти вперед? Ты же сам.

— Посмотри, — говорит Жан-Блэз, обращаясь к Крике. — Видишь, какие деревья? Сейчас, в мае, они особенно красивые. Зеленый цвет уже не такой светлый, как в конце апреля, в нем есть густота. Ветки уже все покрыты листвой, даже коры не видно: посмотри, как трепещет, прямо живет!

Солдаты, несмотря на усталость, тоже напоминали майские деревья, о которых говорил Жан-Блэз, молодую листву. Они шли, юные, как это утро, несли в себе весну, пели. Пусть двойной переход, пусть, зато небо голубое. Это кадровая дивизия, Североафриканская пехотная. Все они молоды, даже призванные из запаса — и те юнцы. Они знают, что хорошо вооружены, и если бы не тяжеленный ранец и патронные сумки… Молодость! Всякий тут был народ, но больше всего смуглых парней, с гладкими, блестящими волосами. Каталонцы, их не всех обрили. Молодняк. Они и посмеяться охотники, и драться умеют. Поэтому так легко идешь по дороге, говоришь про себя: ну, ладно, еще немножко… Синее небо, по которому время от времени не очень высоко проходят воздушные лазутчики. — Высматривают, черррти! — сказал погонщик мулов с южным акцентом, словно все разбитые стекла Каталонии зазвенели у него в горле. Мимо колонны проехал мотоцикл, в коляске сидел офицер. — О чем задумался, Крике? — спросил Жан-Блэз. — О Бельвиле?

— Я думаю, — ответил Крике, — о том, что еще не все поняли, что это за война…

Зуавы свернули с большой дороги направо, к Роли.

* * *

Устрику очень хотелось есть, но сейчас не время было думать о еде. Машинально он нащупал в кармане бумажник, где лежало несколько фотографий; ему вовсе не требовалось вынимать и разглядывать их, чтобы вспомнить своих близких. Не стал он и перечитывать два-три тесно исписанных листочка: здесь он, еще меньше, чем в Каркассоне, рискнул бы признаться, что пописывает стишки! В поэме — он все никак не мог окончить ее — говорится о юной девушке, которой автор хотел бы подарить все небесные светила, а все бы кончилось школой на холме: классная комната, крик ребят, убогая квартирка и тоска по уходящей молодости… Пулемет установлен, а сам Устрик в ожидании лежит рядом на животе.

А тут еще выдался денек, чтоб ему неладно было, хоть бы облачко на небе, чортова синева! Ну и везет нам, неужели так никогда и не будет дождя! Да, по части метеорологии немцы мастаки. Что это говорит курсант Небарки? Все в порядке, господин лейтенант…

Виктор Пезе строит из себя простачка, но отлично все понимает. Конечно, тут много странного. Вот, например, офицеры. Люди, вся жизнь которых была устремлена к тому, что нас ждет здесь; есть и просто забубенные вояки. А что касается дисциплины, то, конечно, хоть и не всегда мы платим долги в бистро, но в общем то, что называется настоящей дисциплиной, с этим у нас в бригаде не шутят. Люди подтянуты, весело глядеть. Понятно, настоящий идеал не в этом, но для тех, кто все-таки видит в этом идеал, здесь положение почти идеальное… Первое время наши солдаты меня тоже удивляли. Ведь это в большинстве арабы. Что ж, разве они не могли найти себе лучшего занятия? Они должны были бы нас ненавидеть. А они готовы голову сложить ради французов. Сначала я не отдавал себе в этом отчета, а теперь мало-помалу я стал их понимать. Человек не всегда знает свою дорогу, он часто не понимает окружающего мира, такого огромного, такого сложного мира; но всегда в нем самом живет сила, та, что побуждает его смеяться, жить. Сначала ребенок, мальчишка, игры… потом девушки… Растешь, сам того не замечая, и вдруг ты мужчина, взрослый человек, хочется что-то делать, свершать. Это чувство переполняет тебя всего. Когда сидишь на своем коне, пусть даже тобой командует офицер, иной раз чувствуешь себя господином вселенной… Араб ты или француз — неважно. Вот он, Устрик, школьный учитель, но и в его жизни были минуты безумия, желания куда-то бежать, что-то делать — все равно что. Но разница в том, что мы постигли смысл жизни. У нас есть цель. А у них — нет. Я-то вижу их цель, ясно вижу. А они — нет, не видят…

Сколько таких людей в городах, в деревнях, полным-полно. Сколько потерянных зря сил! И люди все чудесные, только сами этого не знают. Если бы они сплотились…. Сейчас я — один из них. В общем, ребята хорошие. Правда, они меня расстреляют, если им прикажут. Но разве они виноваты? Надо только представить себе, что творится у них в голове. У такого, скажем, как Бендан или Хеллоф Румедиен.

— У тебя покурить нет? — спрашивает Рогеллио Наварро. Он — алжирский испанец, интересно, чтò он думает о Франко? Впрочем, сейчас не время его спрашивать, и курить тоже не время. — Мне хоть свернуть, — оправдывается Наварро. Устрик передает ему кисет; Наварро вытащил из кармана книжечку папиросной бумаги. Он прав: когда ждешь боя, даже свернуть папироску — и то облегчение.

В лесу послышались выстрелы. Патруль обстрелял немецкие машины, производившие разведку. Ложная тревога: машины поворачивают обратно. Является сержант с донесением. Во всяком случае, теперь противник знает, что Ла-Орнь — узел сопротивления.

Обернувшись, Устрик увидал вдали на дороге фигуры двух полковников. Они обходили расположение частей. А вот эти полковники, что они собой представляют? Во всяком случае, они не принадлежат к числу тех офицеров, которые улепетывают, бросив на произвол судьбы своих людей. Таких Устрик за последние дни видел немало. А эти полковники любят свое ремесло, верят в него, дорожат своей честью. Кое-кто может посмеяться над этим словом, но ведь понятие чести означает нечто такое, чем дорожишь всем сердцем, к чему привязан всем нутром. Когда Устрик рассказывал своим ученикам историю армии Второго года, ему часто приходило в голову, что его собственное отношение к военным не всегда было правильным. Впрочем, то же самое говорили ему и товарищи. Тут многое определяется воспитанием! Военные… военные… Все зависит от того, что они защищают. По внешности все они похожи, только, болваны, злятся, когда им стригут волосы; во-первых, так чище, даже если ты не солдат. Если бы эти люди шли с народом… Если бы они могли понять, что те, перед которыми они считают себя ответственными, на самом деле смеются над ними и, сидя в безопасности, торгуют их шкурой, их верностью, их энергией. Сейчас, например, они верят, что преграждают дорогу захватчику. И я вместе с ними верю. А если бы они могли прочесть мои мысли, они сочли бы своим долгом стать на сторону моих врагов, наших врагов, кто их же продает оптом и в розницу. Унтера, те, конечно, мне в печенки въелись. Да и не только мне. Для того они здесь и поставлены. И все-таки мы с ними в одинаковом положении. И, быть может, еще сегодня мы вместе упадем ничком на землю или уставимся застывшим взглядом в небо. А если мы уцелеем, если они уцелеют, что они выиграют? Самое большее — станут где-нибудь таможенниками или жандармскими унтерами и им засчитают стаж, который они выслужили здесь, в Ла-Орнь, или вчера в Вандрессе, или еще где-нибудь. В конце концов, это маленькие люди. И кто же, кроме нас, мог бы возместить им все те жертвы, цены которым они сами не понимают, как не понимают цены своим иллюзиям и своему мужеству.

Какое безумие, что столько высоких человеческих качеств растрачивается впустую, вот на это. Вдруг Рогеллио толкнул Устрика локтем. Из леса доносился неясный гул.

Было около девяти часов.

* * *

Для разных людей время протекает по-разному. Послание Уинстона Черчилля застало генерала Гамелена в Ла-Ферте. Гамелен ответил телеграммой в девять с минутами. Но что же, собственно говоря, мог он сообщить Черчиллю о Париже? Он ничего не знал о положении на фронтах. Его самого только что ввел в курс дела генерал Жорж. И вот он телеграфирует в Лондон генералу Лелонгу, убедительно просит подтвердить Черчиллю и генералу Айронсайду заверения, которые дал Жорж английскому премьер-министру. Контрнаступление разворачивается, французское командование не видит причин для тревоги…

Однако это спокойствие чисто внешнее. Жорж рвет и мечет: Бийотт сообщил, что он утвердил кораповский план отступления на линию государственной границы, но только в два приема. На этом основании Корап дал приказ об отходе даже тем войскам, которых немцы вовсе не атаковали, — подумайте только, даже не атаковали! 61-я дивизия генерала Вотье отошла от Мааса, хотя противник в этом месте еще не форсировал реку: дивизия оставила первоклассное крепостное вооружение и откатывается под огнем пикирующих бомбардировщиков по дорогам, запруженным беженцами. На левом фланге 102-я крепостная дивизия генерала Порзера отступила согласно приказу, но, оказавшись в опасном положении, преследуемая противником, прорвавшимся в Монтерме и Нузонвиле, она просто-напросто бросила Мезьер и Шарлевиль… «Аристотель» так и не перешел в контратаку, несмотря на все приказы! Впрочем, и Хюнцигер тоже. Этим утром Жорж категорически подтвердил Хюнцигеру свой приказ о контратаке. Генерал Тушон, повидимому, не сумел соединиться с Хюнцигером…

Гамелен узнает от Жоржа, что тот сообщил Корапу о его переводе на место Жиро. Как всегда, Гамелен согласен с Жоржем, однако сменять таким образом командующего армией — дело серьезное. Главнокомандующий посылает своего человека, полковника Гийо, в 9-ю армию, для личного ознакомления с состоянием дел у Корапа. Жорж хотел бы отрешить от должности также и Хюнцигера. Но здесь требуется осторожность. Правда, прорыв произошел именно на участке армии Хюнцигера, ноона еще держится. Прогнать разом двух командующих армиями — какой будет моральный эффект! Этим утром, 15 мая, Гамелен считает, что Хюнцигер, который 9 мая велел снять противотанковые заграждения на линии Седана, Хюнцигер, чей левый фланг был прорван в первую голову, Хюнцигер, который ничего не предпринял для восстановления связи с Корапом, Хюнцигер, который не перешел в контратаку, который пропускает у себя на левом фланге и на севере немецкие танки, идущие как на параде… Гамелен считает, что Хюнцигер опомнился — именно это выражение он употребил в разговоре с Жоржем. Хюнцигер попрежнему находится в Сенюке на Эне, он не выезжал оттуда с 10 мая. Пострадали его подчиненные. Пожалуй, этим можно и ограничиться.

В это время приезжает военный министр. Даладье без особых возражений соглашается с мерами против Корапа. Он не любит Корапа. Не то что Жорж, который издавна питает симпатию к этому злосчастному генералу. Но и Даладье, подобно Гамелену, не склонен одобрить такую же меру в отношении Хюнцигера. Хюнцигер… Даладье не со вчерашнего дня военный министр — он отлично знает, что Хюнцигер представлял генеральный штаб в различных странах, завязывал связи, участвовал в подготовке договоров. Хюнцигер не только генерал, он причастен ко многому, ко многим государственным тайнам. Конечно, сегодня турецкие дела решающего значения не имеют. Но ведь не так давно… И надо же думать о будущем: кто знает Украину, Румынию лучше Хюнцигера? Своими людьми нельзя швыряться. Военный министр, впрочем, может этого и не объяснять. Это делает за него Гамелен.

Надо с величайшей осторожностью относиться ко всему, что может затронуть престиж армии, честь командования. Надо считаться с общественным мнением в стране и избегать тенденциозных толкований.

Ну-с, посмотрим теперь, что делается на фронте. Сегодня на рассвете танковая дивизия генерала Брюно перешла в контратаку. Она, быть может, восстановила положение на одном участке фронта 9-й армии.

* * *

Нет, генерал Брюно не перешел в контратаку на рассвете. Мало ли что могут решить в штабе корпуса или в штабе армии! К тому же «Аристотель» дал тягу. Генералу Брюно здесь, на месте, лучше видны все трудности. Дороги, ведущие к указанным ему рубежам, — это, конечно, дороги, но забиты они до отказа, а что касается их ширины, то уж, извините… Имеет ли штаб корпуса представление о том, где находятся его войска? Танковая дивизия, по всей вероятности, ничем не прикрыта. С юга нет никого. Стрелки и артиллерия выдвинуты вперед, чтобы держать под обстрелом дорогу из Динана в Анте. Генерал Мартен послал в Став, где ночевал Брюно, приказ всячески ускорить контратаку. Понимает ли он, что это означает? А горючее? Выйдя вчера около 14 часов из района Флерюс–Ламбюзар, немало танков уже к семи часам вечера осталось без капли горючего. Всю ночь зря прождали цистерн. Запаса горючего хватит лишь для действий передовых частей, и только. Генерал Брюно знает, как держать себя со штабом корпуса. Донесение! Это по их части, штабистов: нельзя рассчитывать на горючее раньше, чем в полдень. А что, по мнению «Аристотеля», мы сможем сделать в полдень? Вынужден обратить ваше внимание на то, что стрелки Североафриканской дивизии, которые занимали эти рубежи, нынче ночью куда-то исчезли. А теперь началось дело, около Анте заварилась каша. Немецкие танки… Вероятно, те самые, которые вчера вынудили Дюффе отступить из Флавиона во Флоренн. Они выходят из предательских лесов, которые отделяют Флавион от дороги Филиппвиль–Динан, появляются из-за того большого имения с замком, типичное бельгийское имение. И теперь обходят с юго-запада части Брюно.

Это огромные, тяжелые огнедышащие чудовища. Огонь по ним! Теперь слово за огнем.

Самолеты накрывают лес завесой грохочущих разрывов. Из листвы летят бесполезные плевки зениток. Неприятель жмет со всех сторон.

А на земле продвигаются наши танки. С тем малым количеством горючего, которое у них имеется. Подвезут бензин только к полудню. Но пока они дерутся. В колоннах противника кое-где образуются бреши, это так, но и у нас тоже. Французских танков сто пятьдесят, и они разбиты на группы, а сколько немецких танков? И ведь они расчищают дорогу другим. Мы же стараемся продержаться в ожидании горючего. По тридцать машин в группе.

Прибывает горючее. Один транспорт двигался через Флоренн, где раньше помещался КП «Аристотеля». Но небо обрушилось на него на огромном и совершенно открытом участке между Флоренном и Флавионом, где все видно как на ладони. Самолеты, самолеты, самолеты! На земле взрывы, хаос, клубы дыма, день превращается в ночь. Смерчи пламени спирально подымаются к бомбардировщикам, которые пикируют на черное пожарище. Леса глохнут от грохота. Расстроенные части пехоты и артиллерий в беспорядке движутся сквозь взлетающие к небу фонтаны земли. Бензин горит на дорогах, на железнодорожных путях. С воем пикируют самолеты.

Здесь должны были находиться не только танки, но и пехота, стрелки Североафриканской дивизии. Ночью части, дошедшие до этих позиций, получили из штаба армии приказ отойти на линию Шарлеруа–Филиппвиль–Рокруа. По дороге Динан–Филиппвиль прошли немецкие танки, преследуя отступающие войска, обозы, пеших солдат…

Этим утром, 16 мая, вражеские танки вклиниваются повсюду. Те, которые вели бой у Шимэ, идут с севера к Рокруа, другие по дороге Мезьер–Ирсон уже достигли Римоня, только что оставленного генералом Вотье. Позади несколько подразделений дивизии Порзера, которым зашли в тыл вражеские танки, явившиеся из Флиза, отрезаны уже в течение двух часов от своих частей, офицеры взяты в плен. Из трех тысяч солдат и офицеров лишь несколько сот человек во главе с полковником вырвались из окружения — южнее оси движения танков близ Фруадмонского леса. Таким образом, враг опередил корпус Либо, который кое-как пробирается пешком… На севере подразделениям, которые снялись из Монтерме, не удалось уйти далеко: двигающиеся от Шарлевиля танки обошли их с тыла еще утром, и они вместе с полковником, который ими командовал, тоже попали в плен.

XII

В обезлюдевшем с зарей Синьи-ле-Пти капитан Блезен, обеспокоенный ходом событий, послал младшего лейтенанта Робена в Мон-Иде к майору Мюллеру за информацией. Робен — славный мальчик, но не из лихих вояк. Убедившись в отсутствии Мюллера, Робен стал пробираться обратно, но его затерло на шоссе, затем налетели бомбардировщики, и он пролежал в общей сложности три часа в канавах. Тут ему, с некоторым запозданием, пришло в голову, что Мюллер, должно быть, решил отойти подальше от перекрестка дорог у Мон-Иде и обосновался с ротой Бальпетре в Овилье-ле-Форж. Это было правдоподобно, но неверно, в чем Робен и убедился около десяти часов утра. Где же фронт? В КП 61-й дивизии какой-то очень любезный лейтенант показал ему на карте: видите, дорога на Рокруа, дивизия располагается параллельно этой дороге вплоть до Лаваль-Моранси. Робен побледнел: Лаваль-Моранси? Но это же в десяти километрах отсюда! Да, не более того, подтвердил лейтенант Дебре. Робен не стал расспрашивать дальше, но так как он был очень взволнован, то ошибся дорогой и взял на Рюминьи, решив, что кратчайший путь — это проселок, по которому можно через Антени добраться до магистрали. А кончилось дело тем, что, стремясь уйти подальше от линии фронта, Робен в расстроенных чувствах снова вышел на шоссе как раз навстречу танковой колонне, которая двигалась от Тарзи; его уложили в одно мгновение, и на его ребяческом лице застыло выражение растерянности и удивления перед несправедливостью случившегося.

Тарзи? Но ведь это как раз на дороге в Синьи-ле-Пти! Что же произошло в Синьи-ле-Пти? А вот что. Самолеты еще с утра опередили движение танков, шедших из Бельгии двумя потоками: восточным — на Рокруа, и западным — на Синьи-ле-Пти. Видя, что Робен не возвращается, капитан стал нервничать и решил отвести свою роту в направлении Ватиньи–Сен-Мишель–Ирсон, оставив в Синьи небольшой отряд. Вполне естественно, что командование этим отрядом было поручено Барбентану. Никаких особых расчетов у Блезена не имелось. Но он был убежден, что лейтенант Барбентан, человек с предосудительным политическим прошлым, непременно захочет искупить его. Например, взять на себя опасное поручение. Но кто же останется с ним? Люди собрались возле литейной мастерской, и капитан объяснил им задачу. Вместе с лейтенантом Барбентаном останутся только добровольцы. Кто вызовется? Наступило довольно долгое молчание. Потом из рядов вышел Видаль, а вслед за ним сразу же метеоролог Гребов, испанец Кристобаль, санитар Теншбре…

— Хватит! — скомандовал капитан. Маленькой группе легче уйти. И если подойдет Робен, и если ему удалось установить связь, группа направится в распоряжение майора. Во всех случаях отходить к Ирсону. Единственная задача — присоединиться к своей части.

Самолеты летали низко: выступление роты Блезена не прошло незамеченным. Отряд, оставшийся в Синьи, издали следил за этой охотой на людей; едва только рота вышла из местечка, как самолеты на бреющем полете устремились к ней, люди, побросав машины, побежали врассыпную в поле, большинство кинулось к леску, лежавшему чуть южнее. Самолеты — их было пять — преследовали даже одиночек. Они стреляли во всех направлениях.

— Итак, — сказал Барбентан, оглядев своих людей, — насколько я понимаю, можно открывать заседание ячейки.

Все дружно рассмеялись. Но нужно было действовать быстро, искать убежище. Сарай при литейной мастерской оказался вполне пригодным для этой цели. Странно, но первым делом все почувствовали, что они зверски голодны. Теншбре заявил, что снабжение берет на себя. — Только ты смотри осторожнее! — крикнул ему вслед Арман. Но санитар уже скрылся из виду. Барбентан был взволнован. Не военной обстановкой, не опасностью, но тем, чтò объединило их. Поступком этой четверки. Рабочий, интеллигент, санитар, испанец. Пусть все четверо — коммунисты, но сейчас он как офицер несет за них двойную ответственность. В сущности, их задание самое дурацкое — разве что нельзя бросить на произвол судьбы Робена. Единственное, что оправдывало уход Блезена, это приближение немцев. Из их пятерки у одного только Барбентана было оружие — револьвер с десятью патронами. Было бы более чем разумно отойти, невзирая на приказ. Но только…

Только вот в чем дело. Эти пятеро, четыре солдата и лейтенант, были не просто ничтожной в военном отношении силой. Это была пятерка коммунистов, и где! В семи километрах от границы. Пять коммунистов… многого сделать они не могли. Но я с ними поговорю, скажу им: вот что, товарищи… Конечно, когда вернется Теншбре. Сейчас их только трое, потому что Видаль, ничего не сказав, вышел из сарая и стал на часах ближе к дороге. Он отыскал в литейной мастерской стальной брус и вооружился им.

Вдруг Видаль появился в дверях и крикнул: «Боши!» Где боши? А вы не слышите разве? Вон какой грохот. Это танки, они пришли из Бельгии, идут по деревне.

Чорт возьми, а как же Теншбре? Делать нечего, надо ждать. Они закрыли дверь сарая, огромную, выкрашенную в белый цвет дверь на колесиках, и, припав к щели, Барбентан с револьвером в руке занял свой пост.

В небе гудели самолеты.

На просторной деревенской площади, вокруг неправдоподобно высокой церкви с толстыми, как в крепости, стенами и колокольней в два этажа, с двумя боковыми сторожевыми башенками, стояли в походном порядке танки 39-го бронетанкового корпуса Шмита^[604]. Головные машины уже выдвинулись на дорогу, которая ведет в Флиньи. Офицеры открыли люки и громко переговаривались между собой. Перед зданием почты старшие начальники — полковник и два майора — расстелили на одном из танков карту, где стрелками были обозначены направления немецкого удара. Солдаты соскочили на землю со странного грузовика, напоминающего шарабан; прижав автоматы к боку, на ходу поворачивая во все стороны дуло, они осматривали окрестность, но нигде не было ни души.

Сколько они здесь проторчали — десять минут или больше? Название «Ирсон», произносимое со странным, нефранцузским акцентом, то и дело звучало в разговоре офицеров. Когда колонна удалилась и на пустынных улицах вновь воцарилась тишина, из одного дома вдруг появился Теншбре. Он тащил груду коробок и бутылок, а сердце у него билось чуть сильнее обычного. — Эй, не стреляй! — Барбентан все еще стоял у щели, держа револьвер наготове. Теншбре остановился между ним и Видалем, который сделал вид, что хочет отнять добычу. Ну и страсти… — Ладно, — сказал Барбентан, — потом расскажешь, мы и сами понимаем. Сейчас главное — подкрепиться!

Приход вражеских танков изменил положение. Теперь нужно идти на соединение со своей частью; возможно, это была только отдельная просочившаяся колонна, но когда ничего неизвестно, то лучше…

— Если бы у нас было оружие, — сказал Кристобаль, — тогда с тыла можно бы их припечь.

Да, Кристобаль имел боевой опыт. Гребов взглянул на него и проворчал в свою не по летам поседевшую бороду:

— У нас как будто есть командир!

Все согласились с Гребовым. Но Видаль все-таки добавил: — Быть может, мы — первый отряд новой армии… той, что прогонит их из Франции…

Он не произнес слова «партия». Но все его поняли. Барбентан рассмеялся. — А пока что новая армия не имеет даже оружия…

— Но у вас есть револьвер, господин лейтенант, — возразил Видаль, — а это не так уж мало…

Самолеты скрылись. Барбентан, изучивший местность за время их пребывания здесь, предложил наиболее рискованный план: добраться до леса, расположенного к северу, избегая, понятно, дорог, чтобы не встретиться с танковой колонной, достичь линии дотов, где как-никак через каждые двести метров имеются укрытия, которые сейчас пустуют, и там, если что и случится, даже с одним револьвером можно дорого продать свою жизнь; затем попытаться пройти на запад к Сен-Мишельскому лесу, уж там-то должны еще быть французские войска.

Видаль посмотрел на Барбентана и сказал: — Вы командуете, господин лейтенант!

Арман взглянул на часы: 11 часов 50 минут.

* * *

Все утро алжирские стрелки преграждали наступающим доступ в Ла-Орнь. Наступление началось около девяти часов атакой моторизованной пехоты. Привыкнув за три дня к тому, что все перед ними отступают, немцы пошли в атаку, уверенные в успехе. Шестьдесят убитых, много раненых, которых быстро оттащили за деревья. Колонна противника отошла и остановилась в чаще леса.

Было ясно, что немцы на этом не успокоятся. Передышка, которая длилась около часа, была больше на руку противнику, чем защитникам Ла-Орнь. Командир бригады выслал разведку, чтобы попытаться установить связь с 208-м пехотным полком, который должен был находиться правее и оборонять Баалон. Но тут из-за деревьев показались танки, огромные машины, вооруженные 75-миллиметровыми пушками. У спаги было всего три противотанковых пушки, девять они потеряли в боях последних дней. Немецкая пехота, двигавшаяся за танками, была снова отброшена, несколько вражеских машин подбито. Но и спаги понесли потери. Под смертоносным огнем ряды алжирцев редели. Тем временем танки продолжали продвигаться вперед, обходя обороняющихся с двух сторон. Бой шел на дороге Омон–Вандресс; а на дороге в Пуа-Террон немецкая пехота захватила одиноко стоящую ферму и теперь угрожает кладбищу. Полковник Жофруа послал своих марокканцев отбить ферму. Обе стороны действовали гранатами, и в этом бою, около одиннадцати часов, был ранен Виктор Пезе. Лейтенант Мак-Карти перевязал ему рану, пока спаги устраивались в доме, очищенном от противника. Рана не особенно серьезная, в левую руку. — Не оставайся здесь, — посоветовал лейтенант, — иди к кладбищу на перевязочный пункт. — Едва Пезе успел дойти до кладбища, как с другой стороны дороги послышались крики, грохот разрывов. С запада вдоль дороги в атаку шли танки. Ровно в одиннадцать часов ферма снова была захвачена немцами, которые вошли туда по трупам марокканцев.

Дело в том, что в это утро немецким танкам, обошедшим с тыла Маасский фронт, удалось прорвать фронт 53-й дивизии генерала Эчеберригарэ, которая прикрывала Ванс с запада в районе Бульзикура; хлынув в долину, танки достигли Пуа-Террона, захватили этот пункт и прошли дальше, а одна их колонна устремилась на Ла-Орнь.

Высланная на восток разведка не дошла до Баалона. В двух с половиной километрах от Ла-Орнь противник захватил перекресток дорог, ведущих на Омон и Баалон. В 12 часов 30 минут бригада спаги была, таким образом, окружена с трех сторон и отрезана от соседних соединений. Единственный выход оставался только через холмы в тылу Ла-Орнь, где уже шел бой западнее Пуа-Террона. Нужно было продержаться до тех пор, пока подкрепления 14-й пехотной дивизии, которые подходили с тыла, успеют закрыть расширявшуюся брешь на юге. Вдали, на вершинах холмов в лесах Ла-Баскюль видны были разрывы снарядов. Немецкая авиация бомбила высоты. По лесным проселкам немецкая пехота пыталась проникнуть с востока в деревню на Омонской дороге.

На кладбище Пезе, потерявший много крови, уселся на могильную плиту. Левая рука висела, как плеть. По ней бегали мурашки. Предплечье было ледяное. Но с чужой помощью он еще сможет швырнуть гранату. Привели еще раненых. Возле убитого товарища стояли на коленях два марокканца и бормотали нараспев молитвы, стукаясь лбом о землю. Пезе оглядывал маленькое деревенское кладбище, окруженное низкорослыми деревцами; по ту сторону дороги шли поля, круто сбегающие к тенистой долине, которая подступала вплотную к последним домикам на восточной окраине деревни, еще не занятой врагом. Бело-розовыми пятнами выделялись цветущие фруктовые сады. Ниже тянулась завеса тополей… Мирная французская деревушка, над ней безоблачная синева небес, и так все это не вяжется с выстрелами, взрывами и совсем близким грохотом орудий. Виктору Пезе видно, как по полю бегут связные, направляясь к КП, который расположился теперь в верхней части деревни.

Переселение это состоялось после того, как зажигательные бомбы начали падать в нижней части Ла-Орнь и загорелись домики вдоль дороги на Сингли, у заграждения, которое защищал Устрик со своими алжирцами. Полковники оставили церковь и перенесли свой КП выше; туда же отвели одну 25-миллиметровку.

Подальше видны высокие, поросшие лесом холмы, где проходит тыловой рубеж обороны. При его защитниках еще остались их кони. Остальных коней, должно быть, укрыли в глубине долины. Сейчас Пезе заботит мысль о лошадях, хорошо ли за ними смотрят? У него дома, в департаменте Од, есть лошадка, довольно неказистая, но на редкость выносливая. Не особенно, правда, молодая, но если за ней ухаживать хорошенько, еще может послужить. Рассеянно слушая перестрелку, Пезе унесся мыслями к родным виноградникам. Как там все не похоже на здешние места. Там у них огромные виноградники, аккуратными рядами тянутся виноградные лозы, простор, море; даже солнце — и то светит не так, как здесь, там у нас лучи падают отвесно.

У нас… Что подразумевал Устрик, когда говорил о Гитлере, о том, что Гитлер придет в Париж? Гитлер в Париже! Да разве можно поверить такому? Гитлер… это имя назойливо гудит у Пезе в голове, он вспоминает поджог рейхстага, то, что последовало за этим, — вот что такое для него Гитлер! Потом лейпцигский процесс, Димитров. Димитров заставил Гитлера отступить, а мы, неужели мы не сможем остановить его под Парижем? Для виноградаря из департамента Од Париж — это Парижская Коммуна, и Париж также — сердце партии. Нельзя допустить, чтобы нацисты, схватившие Тельмана, теперь…

Свет меркнет в глазах Виктора Пезе. Он вдруг подумал о том сержанте с оторванными ногами, который сегодня утром в Вандрессе умер возле него в амбаре на соломе. Виктор вспоминает, как лет десять тому назад в партийный комитет их деревни, в департаменте Од, присылали материалы, и они обычно оставались лежать в углу, а иногда даже кто-нибудь говорил: «Опять чего-то там в центре придумали!» Были это небольшие зеленые и желтые плакаты с крупными черными буквами; их бы следовало расклеивать по всей деревне, но в них было так удобно заворачивать всякую всячину. Плакаты против войны и фашизма. Конечно, в «Юманите» постоянно писали об угрозе войны. Но кто тогда верил в войну? Понятно, очень хорошо, когда говорят, когда пишут против войны. Но кто верил, что возможна война? Социалисты утверждали, что все это пропаганда. Мы думали, — конечно, пропаганда, ну и что же? Но у нас на руках виноградники, столько с ними возни, и надо же человеку иногда и повеселиться.

Нельзя поддаваться черным мыслям. Иначе тебе конец. У меня вышло много крови, но ничего опасного. Ничего опасного.

* * *

Генерал Жиро прибыл в Вервен 15 мая около двух часов пополудни. Со своей старой должностью он разделался быстро. Точнее, оставил все как есть, ибо сегодня в одиннадцать часов утра голландская армия капитулировала. 7-я армия должна отойти, и направить туда Корапа — хорошенький подарочек, нечего сказать, — можно только через двое суток, так как требуется время для передачи дел.

Генерал Жиро похож на президента республики Лебрена, только посолиднее. Бывает, где-нибудь на свадьбе встретятся вдруг два двоюродных брата, которые до сего времени никогда не видались, и сразу же гости начинают охать: смотрите-ка, смотрите, какое поразительное семейное сходство! Но всегда почему-то один из этих кузенов бывает печальным, а другой веселым. Так вот, президент республики — печальный кузен. А отличительной чертой Жиро является оптимизм. Должно быть, именно из-за этого качества выбор пал на Жиро, но теперь от него требуется поистине лошадиная доза оптимизма. Он сразу же начинает описывать своему преемнику положение дел в устье Шельды, чтобы Корап явился в 7-ю армию во всеоружии. И, кроме того, надо же хоть таким образом позолотить пилюлю. После этого пришлось приступить к наиболее деликатному вопросу — к положению дел здесь, у Корапа. Они просидели целый день и всю ночь. Так вот: генерал Корап еще утром приказал генералу Мартену держаться. Точно так же, как до того он уже неоднократно приказывал ему перейти в контрнаступление… как, разве 1-я танковая дивизия генерала Брюно со своими ста пятьюдесятью машинами не перешла нынче на рассвете в наступление? По крайней мере, в Ла-Ферте меня в этом уверяли. Генералу Брюно нанесены тяжелые потери. Сколько танков потеряли его батальоны? Справа, южнее, немецкие танковые части подходят к Филиппвилю. В тот час, когда Корап и Жиро, обложившись картами, изучают обстановку, Брюно отдает своим частям приказ отойти к дороге Метте–Флоренн. Он покидает Став, где находился его КП. Уже с полчаса немецкие танки в Филиппвиле и, выйдя из леса Розэ, спешат к Валькуру.

* * *

Сколько же километров мы проделали за сегодняшний день? Скажите, пожалуйста, господин лейтенант, еще далеко?

Лейтенант останавливается возле обратившегося к нему с вопросом сержанта Меркадье. Он ему определенно нравится. Хороший парень, крепко скроен. По профессии скульптор. Совпадение это или действительно так, но у скульпторов часто есть что-то скульптурное в фигуре.

— Насколько могу судить, сержант…

Лейтенант очень гордится своей картой. Он носит ее у пояса, в кожаном планшете под целлофаном. — Двигаемся мы, вообще говоря, на Флоренн; глядите-ка, мы только что прошли Сотурский лес, значит, с утра сделали километров двадцать. Если учесть ночной переход, с нас большего и требовать нельзя; быть может, полк остановится в Вилье-ле-Гамбон, а мы расположимся несколько дальше — на дороге Филиппвиль–Динан.

— Господин лейтенант, — говорит Крике, — посмотрите-ка, что там!

Там горел Филиппвиль: курчавый столб, то оранжевый, то коричневый, разматывал, подымаясь к небесам, траурные завитки. Перед черной лапой пламени чувствуешь себя маленьким, слабым. Снова самолеты? На этот раз на них никто не обращает внимания. Должно быть, начинаем привыкать. И потом вдруг все чувствуют, что колонна подтягивается, останавливается, трогается вновь. Впереди люди, они идут по узкой дороге навстречу полку. Кто это такие, штатские? Нет. Солдаты. Лица и куртки их неразличимо пыльного цвета, видно, что они выбились из сил, идут они не в строю, а беспорядочной толпой, их гонит какая-то непонятная сила… у всех винтовки, но они похожи на дезертиров. Где же офицеры? Чорт побери, да ведь это стрелки. Наши. Алжирцы. Заросшие щетиной лица. Видно, дня три не брились. По блестящим скулам течет пот — давно не спали. Нестройная зыбь плечей — идут не в ногу. Посмотри, они будто даже постарели… Зуавы засыпают их вопросами. Что, что они говорят? — Не надо туда, не надо туда! — Они показывают через плечо куда-то назад и предостерегающе машут руками. Капрал, поровнявшись со взводом Жан-Блэза, объясняет: — Не идите этой дорогой! Танки! Боши! Все наши убиты… все убиты…

Офицеры, командиры взводов, тревожно мечутся между беглецами, потерявшими всякое представление о действительности, и своим свежим подкреплением, которое им надо вести дальше. — А ну, убирайтесь! — А тем только того и надо. Они бегут. Подходит другая группа. Надо бы не допускать соприкосновения наших зуавов с этими дезертирами. Но подите-ка попробуйте что-нибудь сделать! — Не ходите туда! — А мы именно туда и идем.

Что это за деревня, вон там, Крике? А вот, очевидно, шоссе. Вдруг колонна подалась назад. Команда, крики офицеров: стой! стой! Ранцы снять… очень кстати, а то ноги у меня… Как, говоришь, ноги?.. Лейтенант, проходя мимо Жан-Блэза, бросил на ходу: — Там немцы. — Немцы? Где? Над головами шныряли самолеты, они, видимо, высматривали, что делается на дороге. — Чьи это птички? — спросил Крике. — Ты что, ослеп, что ли? Вон они, черные кресты. — А наши самолеты? — Чего захотел! Да ты их видел хоть раз? — Пулеметы строчат по воздушным соглядатаям. Как бы то ни было — переход окончен. Занимают оборону вдоль дороги. Самолеты? А что, по-твоему, здесь делать самолетам? Немцы уже здесь. — Немцы уже здесь? — переспросил Крике. — Ну, что ж! Значит, можно не бежать за ними. — Мимо прошел майор; он сказал: — Ребята, немцы здесь…

Стрелки залегли вдоль дороги за насыпью. Не надо идти дальше. Сейчас самое главное — можно не идти. Вот о чем говорят на своем языке погонщик мулов и какой-то стрелок. Плечам становится легко, ранец снят. Оружие. Каждый проверяет свой карабин. Наша 25-миллиметровка. Что делают в голубом небе эти бело-черные москиты? От их жужжания скоро барабанные перепонки лопнут. Что это такое? Пушки? Стреляют пулеметы, винтовки…

— К бою готовься!

Жан-Блэз наводит свою пушку. Есть! Раздается команда: «Открыть зарядный ящик!» Сколько можно продержаться с этим запасом? Часов двенадцать? Даже меньше, особенно если придется все время бить по танкам. На долго ли хватит снарядов? Сколько их тут в ящиках? От силы — две сотни.

Пехотинцы на дороге бегут, ложатся, снова бегут, снова ложатся. Как будто на экране кино. Откуда с таким свистом летят пули? Слева, справа, отовсюду… Свист пуль стоит в ушах. Да, немцы насчет такой музыки не скупятся.

Жан-Блэз со своей 25-миллиметровкой держит под обстрелом перекресток той дороги, по которой они пришли, и шоссе Филиппвиль–Динан. Танки… нет, пока их еще нет. Предупредили, что танки идут, но пока их нет. Жан-Блэз смотрит в ту сторону, откуда они должны появиться, как никогда еще ни на что не смотрел за всю свою жизнь. Самолеты в воздухе… Какое это имеет значение сейчас? Солдаты отходят. Видно, как они, пригнувшись, волочат ружья, торопятся, толкутся уже у самого откоса. Некоторые несут раненых. Вот один плюет кровью, он как будто переломился пополам, товарищи поддерживают его под руки… Перестрелка усиливается. Лейтенант останавливается возле Жан-Блэза. — Ну, как, все в порядке? — В нескольких шагах стоит погонщик со своим мулом. Сержант Меркадье чувствует себя у своей пушки спокойно, совершенно спокойно, как будто у него еще много-много времени впереди, вся жизнь. Он думает только о солнце. Какой день, какой чудесный день!

Танки. Но идут они с противоположной стороны. Наши! Как же это может быть? Однако это действительно французы. — А я уж чуть было не открыл огонь… — Вся дорога забита мотоциклистами какой-то бронетанковой части. На них синие комбинезоны вроде спецовок, а кожаные шлемы застегнуты ремешком под подбородком. Говорят, что впереди уже никого нет. Это говорят офицеры-танкисты. Перестрелка удаляется, самолеты тоже. Остается только солнце. В поле жарко. От земли подымается пар. Кажется, что люди попали в свой родной Руссильон. По их лицам скользят солнечные лучи, глаза невольно щурятся. Слышен приглушенный смех. — Папиросочки нет, сержант? — спрашивает Крике. — Если бы у меня хоть одна папироска была…

Время идет. Мотоциклисты неподвижно стоят на обочине дороги. Почему не продвигаемся, если впереди никого нет? Они дышат всей грудью, как победители. За ранеными пришла санитарная машина. Смотри-ка, оказывается, дело организовано неплохо… Тяжелый танк с 75-миллиметровой пушкой и пулеметами останавливается немного позади их 25-миллиметровки. Сержант вылез из танка и заговорил с Жан-Блэзом. Да, они пришли оттуда, с Мааса, там уже пятый день идут бои. Их послали туда в качестве подкрепления. Всю прошлую ночь и целый день они бились с противником то на одном участке, то на другом. Сейчас потеряли связь с дивизией.

— У вас что, 25-миллиметровка?

Сержант-танкист осмотрел ее с видом знатока. Ах, если бы там, у пехоты, которая обороняет Маас, были такие вот игрушки!

* * *

Ла-Орнь. В три часа дня спаги были почти полностью окружены. Дома горели, и полковник Жофруа приказал лейтенанту Мак-Карти попытаться перейти в контратаку на фланг наступающих в направлении к северу и далее обойти с тыла те части, которые идут из Сингли к их деревушке. В это время Виктора Пезе вместе с другими ранеными отвели в лощину, в нескольких сотнях метров от кладбища, где все-таки было потише. Виктор видел, как лейтенант собрал своих солдат в долине, где стояли кони. Эскадрон марокканцев вскочил на коней. Они едут к дороге с МакКарти во главе. Все товарищи Пезе. Если бы не рана, и он был бы с ними.

Эскадрон лейтенанта Мак-Карти проезжает мимо кладбища. Лошади разом взяли в галоп. И знаменитый гортанный крик! Они идут в атаку, опрокидывают немецких солдат, скачут в лес. Их встречают вспышки огня. Больше их никто не увидит. Никто не узнает, как спаги из Марракеша были брошены в качестве искупительной жертвы прямо на танки. Ни один из них не вернулся.

Необычен бой в деревне, объятой пламенем. Крыши проваливаются, стрелы пламени взлетают к небесам, трещат балки. Между позициями алжирцев, которые окружены своими мертвецами, но все еще держатся, преграждая путь в Ла-Орнь из Сингли, и верхней частью деревни, где находятся полковники, на которых жмут с фланга, с Омонской дороги, — тут сущее пекло, а по другую сторону, где наседает противник, которому пока не удается проникнуть на кладбище, тут уж… — Пять танков! — ликует сержант, стоя рядом с Устриком у 25-миллиметровки: он подбил из своего орудия пять танков, и там, где дорога выходит из леса, лежат их опрокинувшиеся громады, два танка еще дымятся и пылают, преграждая путь идущим сзади машинам. Пулеметчик по ту сторону заграждения склонился на свой пулемет. Здесь это уже третий убитый. Все чаще и чаще позади них падают зажигательные снаряды.

Никто не придет им на помощь. Во время следующего штурма немецкая пехота снова отброшена, но 25-миллиметровка замолчала. Вместе со своим орудием погиб орудийный расчет — сержант и алжирский испанец, который недавно просил у Устрика табачку. Позади заграждения зияет воронка…

Теперь танки идут прямо на людей. В дыму и пламени можно незаметно укрыться в ближайших домах. Но противотанкового орудия уже нет. И не слышно других защитников в верхнем конце деревни. Все смешалось, перепуталось. Танки поворачивают свои пушки направо, налево, продвигаясь к церкви. Оставшиеся в живых алжирцы образовали группы сопротивления, между которыми просачивается немецкая пехота, поддерживаемая танками; здесь уже схватываются врукопашную. Устрик получил приказ вынести пулемет и направиться в верхнюю часть деревни к полковнику Марку. Солдат, который шел вместе с ним и нес пулеметные ленты, упал, проходя мимо горящего здания. Устрик, сгибаясь под тяжестью пулемета, чувствует жар огня и красоту неба над своей головой… В глаз попадает горящий уголек; будто в поезде, думает он… На сей раз мне конец. Он пошатнулся и чуть было не упал, но Магомет Ульд Ларби подхватил его на руки, как ребенка. А Устрик все не выпускал пулемета. Магомет — гигант с светлобронзовым лицом; сейчас он смеется, выкрикивает какие-то слова на своем языке и скользит сквозь пламя, точно саламандра. Они сами не заметили, как очутились на тропинке, змеившейся вдоль завесы кустов; отсюда видны фруктовые сады, а за ними, слева, кладбище, где наши еще держатся; видно, как немцы окружают их и в южном углу кладбища идет стрельба. Автомобиль, мелкий окоп, несколько пулеметчиков, охраняющих дом. Отсюда, с окраины деревни, полковник Марк отдает последние распоряжения. Части алжирцев удалось отойти сюда благодаря полковнику Бюрнолю и его пятидесяти стрелкам, которые отвлекли противника, бросившись прямо на танки. Полковник Бюрноль убит. И лишь немногие из его людей добрались до последнего рубежа обороны.

Церковь занята немцами, бьются уже возле первых домов в верхнем конце Ла-Орнь. Танки, которые обошли кладбище, устремляются в поле, где полковник Жофруа на своей машине преграждает им дорогу к холмам в тыл обороняющихся.

Полковник Марк дал приказ об отходе. Часть марокканцев пытается добраться до холмов. Сам полковник Марк не намерен уходить отсюда. Он только что узнал, что убит полковник Жофруа. Рядом с Марком последние пулеметчики падают на свои пулеметы. Надо собрать группы, отходящие к командному пункту. Но кладбище захвачено, оно метрах в двухстах отсюда, даже меньше. Один немецкий танк, двигаясь по полю, отделяющему кладбище от последних защитников Ла-Орнь, направляется прямо на командный пункт.

Устрик не видел, как раненый полковник Марк был захвачен в плен вместе с окружавшими его солдатами и офицерами. За первым немецким танком справа, с дороги Омон–Вандресс, пришли другие, с ними прибыл немецкий полковник. Устрик потерял сознание, так и не поняв, куда он ранен. Он погрузился в звенящий мрак. Вокруг шныряли победители. Кто-то сбежал с откоса, ткнул его прикладом винтовки и сказал несколько слов на языке, которого Устрик не понимал. Кто-то громко расхохотался, да и все они говорили очень громко. Послышались крики: «Хайль! Хайль!» Устрик засыпает или задыхается, он сам не знает. Поэма, посвященная молодой девушке, не будет окончена… и не будет для него, Устрика, ни девушки, ни начальной школы в горной деревушке… их дети не будут входить вместе с другими ребятишками в щебечущий класс… сколько человеческих воспоминаний погибло навсегда… исчезает память, запечатлевшая лица испанцев в тот год в Перпиньяне и сенегальцев на пограничной заставе… исчезает уже немалый опыт, который мог сделать этого человека одним из строителей будущего.

От всей 3-й бригады спаги остался только один эскадрон, который еще удерживает высоты и на который наседает враг, идущий из Пуа-Террона, да еще несколько марокканцев, — самоотверженность защитников Ла-Орнь позволила им уйти в леса, спасти своих раненых и увести с собой десяток коней.

Дорога на запад в результате прорыва у Вандресса открыта: 14-я дивизия генерала Делатра де Тассиньи^[605] еще далеко на юге, ее передовые части подобрали последних морокканцев из Марракеша, и среди них Виктора Пезе, который уже не в силах держаться в седле и начинает бредить от усталости и лихорадки. Его кладут в машину. Что это за машина? В ней темно… лежат и стонут еще какие-то люди… Но, во всяком случае, это машина, и она куда-то едет.

XIII

Жара спала. Близился вечер. Все успокаивалось. Еще доносился гул толпы, люди выходили из своих убежищ и опять шли и шли. По Филиппвильской дороге.

Жан-Блэз проголодался.

Подождем. Уже не слышно ни гула самолетов, ни стрельбы. Тишина. Огромная тишина, насыщенная жужжанием насекомых, стрекотом сухих крылышек в бороздах. Тишина еще более ощутимая оттого, что она полна звуков. Тишина и солнце. Низкое, уже не такое палящее солнце. — Почему мы стоим на месте? — твердит Крике. Тишина… Снуют мотоциклы, одни туда, другие обратно, от головы колонны к хвосту, где находится начальство. Удивительно, как мотоциклисты похожи на рабочих-металлистов, и какие все рослые, крепкие ребята, далеко до них зуавам. Вечереет. Солнце садится за нашей спиной. Оттуда, с той стороны, где немцы, надвигается тьма.

— Вы заметили? — обратился капитан к лейтенанту. — Ведь ни разу никто из них не спросил, как это так получилось…

— Что получилось, господин капитан?

Капитан посмотрел на него: и этот тоже… он тоже не задал себе вопроса, как это получилось, что здесь могли оказаться боши. А ведь у него есть карта, и он все время по ней справляется.

— Шесть часов вечера, — говорит лейтенант. Верно, больше. У него остановились часы. Он подносит их к уху.

Они не знают, что немецкие танки, которые шли этой дорогой и миновали Филиппвиль, уже в двадцати километрах отсюда, в Фруа-Шапель, откуда «Аристотелю» пришлось удирать. Они не знают, что догнавшие их французские танки — это остатки той 1-й танковой дивизии, обещанной сперва Бланшару, а потом Корапу, о ста пятидесяти машинах которой столько говорили в главной ставке. Они не знают, что как раз сейчас заканчивается разгром этой дивизии. Не знают, что к северу от Филиппвиля, в Валькуре, немецкие танковые части чуть не захватили КП 18-й дивизии, что линия Шарлеруа–Рокруа, на которую прошлой ночью в разговоре с Корапом согласился отступить Бийотт, — что эта линия прорвана, что немцы уже за ней.

И что дальше на юг…

Командиры ведут их именно на юг. Надеть ранцы! Становись! Противотанковые пушки опять приведены в походное положение, а неприятель так и не появился. Жан-Блэзу даже обидно: ему не пришлось обновить свою пушечку. Почему мы идем на юг? Таков приказ. Но часть получилась довольно нелепая: около дюжины мотоциклов с коляской, синие мотоциклисты в черных кожаных шлемах. Их капитан, лейтенант, Крике, Жан-Блэз, погонщик мула, четыре зуава; в колясках двух мотоциклов — лейтенанты. Куда мы направляемся? Ведут офицеры-танкисты. Офицеры зуавов совсем растерялись.

— Вы думаете, противник там? — спрашивает капитан. И там тоже. От мотоциклистов всегда имеешь сведения. Стройся! Походный порядок! И без единого выстрела…

— Господин капитан! Переход будет длинный? — спросил Жан-Блэз.

Капитан пожал плечами. Значит, до ужина придется сделать не маленький конец. Впереди идут два танка. Почему мы не с остальными? Значит, таков приказ. Как бы там ни было, шагают быстро и сосредоточенно. Мотоциклы уходят вперед, потом дожидаются.

А какой сегодня мог быть чудесный день! Там, где алеет горизонт, там Франция. Не обратно же к Франции мы идем! Но, во всяком случае, мы возвращаемся туда же, где были утром… Вечером ранец так же тянет плечи, как тянул сегодня утром.

* * *

Для генерала Жиро все здесь ново. И люди, и местность, и стиль работы. Ему хотелось бы знать, где его части. «Аристотель» словно сгинул. Фруа-Шапель не отвечает на вызовы. Из Вервена делаются попытки связаться непосредственно с дивизиями генерала Мартена. Они разрознены, разрезаны немецкими танковыми соединениями. Есть сведения, что танковая дивизия вела сегодня утром бой. Что от нее осталось? Смогла ли она отойти к Филиппвилю? Сможет ли снова двинуться в атаку? Немецкие танки уже в Рюминьи, где вчера еще был КП генерала Либо, а Рюминьи по прямой линии меньше чем в тридцати километрах от Вервена, То есть от КП штаба армии, в самом центре того участка, куда сегодня утром направили подкрепления; но им суждено быть разгромленными еще на марше. Линии обороны Шарлеруа–Рокруа больше не существует: 61-я дивизия оставила Рокруа. Следующий оборонительный рубеж возможен только в самой Франции… Что сталось с Североафриканской пехотной дивизией генерала Сансельма, находившейся около Филиппвиля, неизвестно. А дивизии Дюффе и Гасслера! Их местонахождение даже определить невозможно…

Наконец-то на проводе Мартен! Он весь день пытался связаться со штабом корпуса… Он узнаёт, что теперь его начальник генерал Жиро.

Ему дается задание, согласно приказу генерала Жиро, занять на пограничном рубеже доты, которые все равно ни на что не годятся.

А на генерала Либо, которому пришлось перебраться из Рюминьи в Ренневель, к югу от Розуа, так и наседают немецкие танки. Где лейтенант Дебре? Он не вернулся; он все еще у Вотье, ведь его послали к Вотье… Ах, вот и Вотье вместе с лейтенантом Дебре! Путь на Лиар уже отрезан: надо попытаться занять линию Обентон–Синьи-л’Аббе, то есть позицию с фронтом на северо-восток. И, выполняя этот приказ, Либо, в свою очередь, тоже занимает позиции, которые удлиняют линию обороны к югу, и таким образом обнажает фронт на севере, оставляет на севере коридор для немецких танков, коридор Шарлевиль–Ирсон. Генералу Либо остается одно — уходить на Вервен, потому что немецкие танки от Лиара дошли уже до Розуа и преградили путь нашим отступающим частям. Генерал Либо со всем штабом окончательно отрезан от своего корпуса, вернее, от того, что было его корпусом.

А что сталось с Порзером? Генерал Порзер, командующий 102-й крепостной дивизией, находился в Тен-ле-Мутье. На севере шел жестокий бой, там соединились немецкие танки, пришедшие с севера, из Бельгии, с танками, прорвавшимися с востока, из Флиза; они разрезали 102-ю дивизию и теперь уничтожали ее по частям или брали в плен. Порзер и штабные офицеры пытались через лес Синьи-л’Аббе по одиночке добраться до Розуа, не зная, что противник уже там. Генерал Порзер был взят в плен.

После того как Порзер ушел из Тен-ле-Мутье, туда вступили немцы и наткнулись на запасных лошадей, которых вели два заблудившихся спаги, лесом обошедшие неприятельские колонны, миновавшие Синьи-л’Аббе и после долгого пути попавшие сюда. По ним был открыт огонь, и теперь последние лучи солнца освещают груду мертвых или издыхающих лошадей и убитого марокканца, на котором нашли индивидуальный пакет, книжку курительной бумаги, гребеночку, носовой платок, начатую пачку табаку и мундштук от трубы.

Непонятно, куда деваются немецкие танковые части. Еще вчера одна была в Лиаре. Куда она делась? До Рюминьи она так и не дошла. Сегоднячерез Лиар проходит новая колонна танков, а может быть, это та же самая возвращается из Рюминьи? А та колонна, что была в Пуа-Терроне? Ведь спаги, те части, которые добрались до Синьи-л’Аббе, прошли по дороге вслед за ней. Не имея даже понятия о том, что перед ними здесь побывали немецкие танки, войска беспрепятственно проходят через Тен-ле-Мутье. По этой дороге идут остатки 102-й дивизии, которые добрались до Фруамонского леса, в то время как к северу от них проходили немецкие танки. Другие части этой ночью…

Этой ночью идет грандиозная игра в прятки. Разноречивые слухи, нервное напряжение и паника придают особую остроту этой игре.

* * *

Жан-Блэз в наступающих сумерках узнавал местность. Так и есть, вон там — это Мариамбур… Они проделали тот же путь, только в обратном направлении. Холмистая местность, по склонам — рощицы. Колонна остановилась; слева рига; справа и немного позади ферма — прочное строение с крытым двором и высокими воротами. Дорога как на ладони, деревьев нет, по обочинам широкие глубокие канавы. Танк, ведший колонну, остановился. Мул и несколько солдат, двигавшиеся посреди дороги, подтянулись к нему. Жан-Блэз, не отходя от своей пушки, крикнул сержанту-танкисту: что там такое?.. Тот, стоя в башне, махнул рукой направо, на поле, как волнами наискось перерезанное несколькими грядами холмов; ближайшая гряда метрах в пятидесяти от дороги…. высотой примерно метров в шесть…

Оттуда двигались танки рассредоточенным порядком. Один, другой… Всего штук десять. Сержант вылез из танка и, конечно, прежде всего разъяснил обстановку Жан-Блэзу. — Так что же? Наводить пушку?

— Погоди, дай выясним, с кем мы имеем дело! Да ты посмотри… какие это машины, мелочь, совсем низенькие… С моим танком я их мигом выведу из строя! Твоего пугача, может, и не потребуется… — Танки приближаются, скрываются за грядой… опять вылезают…

— Как ты думаешь, Крике? А может, это гочкисы^[606] или В-40?.. — Крике не уверен. Для гочкисов как будто низковаты…

Когда они подошли ближе, сомнения Жан-Блэза рассеялись. Танки были окрашены в черный цвет, и солдаты при них были в черных мундирах. — Бельгийцы, — сказал сержант-танкист. А разве они еще существуют?

Сбоку на танках даже в сумерках видны были бельгийские государственные цвета — черный, желтый, красный. Танки медленно приближались в тишине вечера. Раз это бельгийцы — готовиться к бою незачем. Метрах в пятидесяти головная машина, на минуту скрывшаяся за грядой холмов, снова вылезла на гребень и рванулась вперед. Точно подала сигнал.

Сразу из всех десяти танков вылетает огонь. О господи, они приняли нас за бошей! Со всех сторон раздается вой снарядов, взрывы, снова вой. Все припали к земле. На каску Жан-Блэза посыпались осколки камней. Сержант-танкист инстинктивно заполз под свою машину, а солдаты с дороги бросились в канаву, с той стороны, откуда шли танки, чтобы укрыться от огня. Канава была подходящая, глубокая, удобная, вся заросшая травой; они залегли в ней. На таком близком расстоянии прицел никогда не бывает очень точен, стреляют немного наобум, на глазок, и первые снаряды легли по ту сторону дороги, за откосом. Жан-Блэз слышит, как жужжат пули. Он чувствует над собой чье-то дыхание, чье-то тяжелое тело валится на землю рядом с ним. Вот беда! Это же наш мул… Танки надвигаются. Все поползли к строению с толстыми стенами, к ферме, оставшейся позади, в нескольких метрах, в стороне от дороги.

Над головой стоял грохот. Танкисты, принявшие немцев за бельгийцев, были застигнуты врасплох, они не умели применяться к местности так же искусно, как зуавы. Когда низенькие черные танки вышли на шоссе, танкисты лежали под своей машиной, а 25-миллиметровая пушка с перевернутым зарядным ящиком стояла на дороге, около впряженного в нее мертвого мула.

Слава богу, они успели доползти до фермы. Противник, попав на дорогу, увидел только силуэт танка и нескольких людей; он не догадается сразу, что остальные — во дворе покинутой фермы, оштукатуренные стены которой золотятся в лучах заходящего солнца. Но ведь мы тут как в мышеловке… Через высокие ворота вихрем врываются мотоциклисты. Они прикрывали отступление, и в последнюю минуту успели тоже укрыться. Второй танк, который шел не останавливаясь, обстрелял с фланга немцев, появившихся на шоссе, а они двинулись своим направлением, миновали ферму, во всяком случае передние танки.

Как быть? Еще не достаточно стемнело, чтоб выбраться незамеченными. Капитан занялся погонщиком мула, который, стиснув зубы, протянул ему для перевязки руку. Чего загрустил? Мула жалко? Он покачал головой. Молча указал подбородком на раненую руку… Вдруг страшный взрыв, оглушительный грохот… Крике, Жан-Блэз, лейтенант сразу оказались в густой тени, которую теперь отбрасывает стена дома. — Что случилось? — На дороге вспыхнул яркий факел. — Немецкий танк горит…

— Как немецкий? — переспросил Крике. — Ведь ты же говорил, что это бельгийцы…

— Мало что говорил! Надо самому соображать.

Да, горел немецкий танк. Вот это, называется, повезло! Теперь вокруг темнота, да и немцы на шоссе думают только о своем танке… Один из мотоциклистов сказал: — Живо все к нам в коляски! — Такие слова повторять не приходится. Жан-Блэз прижал к себе карабин — оружие при нем, все в порядке. Мотоциклы вихрем вырвались из ворот. Сидя в коляске, Жан-Блэз держит на прицеле правую сторону дороги. Мотоциклы повернули на север, туда, откуда пришли, вдоль неприятельской колонны, так сказать, ей против шерсти… Все десять мотоциклов на полной скорости…

Один из лейтенантов выстрелил находу из револьвера, просто так, наугад. Пули свистят им вдогонку, но мотоциклисты нажимают, подгонять нет надобности. Налево от шоссе отходит проселочная дорога, она сильно петляет. Ну и ладно, не важно, что уйдем от шоссе, зато уйдем и от танков…

И они свернули на дорогу. Только очутившись на склоне дня в деревушке, в которой совсем недавно кипел бой, они начали понимать, в какое попали положение. Все крыши были в пробоинах, на обнаженных стропилах лежали последние отсветы солнца. Перед развалинами того, что было трактиром, и того, что было школой, — разрушенное заграждение из повозок и сельскохозяйственных машин… между торчащими вверх оглоблями спит вечным сном упавший навзничь человек; страшно открытый рот как будто вопиет к небу! Бедняга! Но задерживаться нельзя. Куда теперь? На перекрестке, где сходится несколько дорог, кучей навалены винтовки, зарядные ящики, вещевые мешки, каски… И люди, французы и немцы, брошенные друг на друга и оставшиеся на месте в безумии схватки.

В голове колонны спорят два мотоциклиста. Ты же знаешь, что они на севере… Да ты ведь сам видел, что они шли с юга! Дорога уклоняется немного на запад, но в общем идет почти прямо на север… Там, к северо-западу, есть леса… Против этого довода возразить нечего: они мчатся к лесу. Въезжают в лес. Спускаются в ложбину, еще в одну. В какой-то деревне по ним стреляли. Они не замедлили хода, не стали вступать в объяснения. Может быть, стреляли французы. Они пересекли шоссе, железнодорожную линию… Крике дремлет в коляске: совсем как на ярмарках, на карусели, такие же колясочки… Опять в них стреляют! Они свернули налево, в объезд шоссе. Все спасение в быстроте. Почти в каждой деревне в них стреляют. Они катят наугад, только бы уйти подальше. Они не знают, что в одном месте пересекли дорогу, по которой прошли немецкие танки, занявшие Серфонтен позади и Фруа-Шапель впереди них… Не знают, что в другом месте миновали опасную зону… Не знают, что сейчас опять попали в нее… Передние даже не поняли того, что произошло на одном повороте дороги: слева, им на перерез, появились тяжелые танки, задние мотоциклы сразу повернули и покатили на юго-восток. Куда шли немецкие танки? Не все ли равно! Колонна была разрезана на две части… Ты понял, кого гнали толпой впереди танков? Пленных. Несчастные! Их пустили вперед, чтобы не стреляли по танкам…

Все это не важно. Важно одно — не замедлять хода.

Двадцать километров — это целая жизнь. Даже если их покрывают за четверть часа…

На первом разрушенном доме сохранилось название местечка: Бомон^[607]… Не уцелело ни одной крыши. Словно дикарский поселок. Здесь впервые им попались живые люди, которые в ужасе шарахнулись от стремительно мчащихся машин. Они въезжают в разрушенный Бомон. Лейтенант в головном мотоцикле что-то крикнул. Колонна остановилась. Темно, ничего на карте не разобрать. Появляется карманный фонарик. Ясно: Мобеж в том направлении.

Вот шоссе. Здесь сгустившийся сумрак гудит от топота бесчисленных ног. По шоссе движется огромная толпа, но это и не толпа. Армия и не армия. Люди. Солдаты. Бредут усталым шагом разгромленного войска. Но оружия они не бросили. Некоторые хватаются за машины, затертые общим потоком. По привычке держатся правой стороны, и мотоциклы, не уменьшая скорости, идут вдоль толпы. Вокруг броневика собралась часть, еще в какой-то мере сохранившая дисциплину. Артиллеристы. Что же это — отступление или бегство? Походные кухни, грохочущие громче танков…

Они не заметили, как миновали границу. По мере приближения к Мобежу давка увеличивается. В Мобеже Жан-Блэз и Крике сдали в госпиталь раненного в руку погонщика и другого зуава с простреленной ногой, и теперь их осталось только двое среди мотоциклистов… все остальные зуавы со своими офицерами оказались в той части колонны, которую отрезали немецкие танки… Что теперь делать? Остаться здесь и выспаться. Мотоциклисты за то, чтобы продолжать путь. Что ж, им, должно быть, удалось поспать прошлой ночью. А у Крике и Жан-Блэза на счету три бессонные ночи. Тут есть казарма, в нее уже набилось, чтобы выспаться, много отступающих солдат. Привередничать, пожалуй, не станем, чем это тебе не гостиница, а? Им до смерти хочется спать. Казарма как казарма. Устраивайтесь здесь, сержант, далеко забираться не стоит. Крике уже храпит на какой-то подстилке; Жан-Блэз укладывается рядом, почти что на голом полу. В голове гудит, сердце усиленно бьется. Потом все замирает. Поглощается одним ощущением: я жив… жив… жив… А между тем, он никогда еще не был так похож на мертвеца…

* * *

В этот же вечер посол Соединенных Штатов господин Буллит посетил на улице Сен-Доминик господина Даладье. Министр национальной обороны слушает при нем сообщение по телефону. Говорит генерал Гамелен. Еще сегодня утром он просил передать Черчиллю и Айронсайду, что создавшееся положение не вызывает тревоги у французского верховного командования, что войска готовятся к контрнаступлению, а сейчас он сообщает министру национальной обороны, что немецкая танковая колонна находится между Ретелем и Лаоном и что мы не располагаем никакими резервами, чтобы контратаковать или преградить дорогу неприятельским танкам. Не располагаем никакими резервами? — Значит, французская армия разгромлена? — вырывается у Даладье.

Не успели эти слова слететь с его уст, как он увидел глаза Буллита, глядевшего на него в упор. Теперь придется посвятить посла Соединенных Штатов в ход событий. Между Ретелем и Лаоном… не располагаем резервами! Невероятно!

Да, действительно невероятно.

* * *

Немецкие танки уже на всех дорогах играют в кошки-мышки со своими жертвами. Генералы теряются в пути. Вотье назначил сборным пунктом для своей дивизии Брюнамель, куда он решил попасть через Рюминьи. В Брюнамеле он никого не нашел. Только непрерывный поток отступающих солдат и беженцев. Дело в том, что одни из его частей шли из Живэ на Синьи-ле-Пти; им сказали, что там немцы, и к югу от Лиара тоже; тогда они двинулись по магистрали на Ирсон и попали в плен. Другие части несколько позднее оказались поблизости от Мон-Иде… Им навстречу катилась на восток людская лавина — артиллеристы, саперы, части Рабочих полков, пехота: на Ирсонской дороге их захватили немцы, обезоружили и отпустили на все четыре стороны, предварительно раздавив гусеницами танков их оружие. Эти люди уверяют, что дорога на Ирсон отрезана. Другие части пришли в оставленный Мон-Иде гораздо позже; они вспомнили, что утром штаб дивизии должен был находиться в Овилье-ле-Форж, и двинулись туда, но никого там не нашли и по дороге пристали к артиллерийскому обозу. Другие части… и еще другие…

Смешанные колонны, постепенно вбирающие беженцев и военных, вооруженных и невооруженных, конных и пеших, все больше и больше заполняют дороги, медленно двигаются вперед, тщетно стараясь сохранить облик регулярного войска, идущего походным порядком, с пушками впереди, — но пушкам то и дело приходится останавливаться и поджидать отстающих, — с пулеметами позади для прикрытия тыла. Ведь никто не знает, где враг; в темноте он может появиться отовсюду. Их обстреливают в деревнях, из домов. Иногда мрак встречает их огнем мелкокалиберных орудий, в таких случаях все подтягиваются, артиллерия очищает путь; и опять все тихо, снова идут; впереди никого. Тогда начинаются разговоры о парашютистах… но ведь не спускают же они на парашютах пушки! Этой гиблой ночью людей водят неверные блуждающие огни. Какой-то капитан на велосипеде, отставший от своих, вдруг предлагает себя в проводники. Кавалеристы на измученных лошадях готовы идти в разведку. Неожиданно колонна натыкается на часть, которая идет в ту сторону, где, по общему убеждению, должны быть немцы, и вот достаточно нескольких слов, и все меняется, людской поток сворачивает и идет вслед за этой саперной частью, уверенно указывающей путь. Полная тьма, местами дорога проходит лесом; но большей частью кругом поля и укрыться будет негде.

Почему это впереди мрак время от времени вспыхивает световыми сигналами? Может, это немецкие мотоциклисты? Заблудившуюся колонну охватывает страх. Ведь никто не уверен в своем соседе. В толпе ходят самые невероятные рассказы о фактах, якобы имевших место за последние дни. Распространяются всевозможные слухи. Колонна, неизвестно почему, то останавливается, то опять устремляется вперед. Только артиллеристы и вселяют еще некоторую уверенность. Во-первых, при них есть орудия, а потом, это, как-никак, почти нетронутая часть, которая невольно сохраняет подобие походного порядка…

Вот еще бегущие от немцев солдаты… Эй, вы куда? Не знают. Присоединяйтесь к нам… Вот беженцы, изнемогающие под тяжестью узлов, с которыми им жалко расстаться. Они умоляют взять их вещи на повозки. Счастье еще, что темно. При солнечном свете такого трагического зрелища не вынести.

В повозках везут раненых. Тут лейтенант, которого случайно нашли в Мон-Иде под обломками разрушенного дома. Как вы думаете, выкрутится? У него сильный жар. Он без сознания. А долго он там пролежал-то? Его счастье, что случилась тревога и все попрятались кто куда, только бы не стоять на открытой дороге, пока над нами кружили дорнье… Может быть, у него пробит череп?

Они везут лейтенанта Гайяра, а сами болтают всякий вздор. Возница мечтает о собственном бистро. Его спутник показывает билет Национальной лотереи, на который он перед самой войной почти что выиграл: на одну единицу не сошлось… Билет он хранит — это его талисман. Сосед говорит: — Почти что талисман, — говорит всерьез. Они везут лейтенанта Гайяра; колонна опять бесконечно долго стоит на месте. Что там еще? Впереди стреляют. Люди вслушиваются в темноту настороженной ночи. Кажется, кончилось. Опять идут…

Что за ночь, что за долгая путаная ночь! Больше тридцати километров никак не пройти. Опять впереди эти непонятные вспышки. По пути попадаются только деревушки. Те, что ведут нас, должно быть, нарочно избегают дорог, нанесенных на карту, они ненадежны.

Название этих поселков тебе что-нибудь говорит? Я уже где-то встречал Мон-Сен-Жан… Мы же еще не дошли, на дороге была стрелка.

Другие говорят о войне. Некоторые совсем подавлены страхом. Но есть и такие, что кипят гневом. Чего ради погнали нас на убой? Много, видишь ли, лишних ртов развелось! Может, ты и прав, раньше мне это не приходило в голову. Но теперь, когда ты сказал… Знаешь, мне это напомнило одну историю, как раз после той войны, в Рюэй… нет, не в Рюэй… в общем где-то возле Курбвуа… А ну тебя в болото с твоими историями!

Можешь быть уверен, они-то между собой договорятся. Если только мы выскочим сегодня ночью, работать придется вдвое больше. Знаешь, как туго пришлось им, в Германии, в восемнадцатом году? Нет, не знаю. Мне на это наплевать. Я собирался жениться, понимаешь… При чем тут твоя женитьба?

Опять стрельба. Колонна остановилась. Долго еще будет так продолжаться?

Когда Робер Гайяр очнулся, он застонал. Поднес руку к голове. Во всем теле он чувствовал слабость, ломоту, боль. Он трясся на каких-то тюках в повозке, куда его положили чуть живого. Его бросало то в жар, то в холод, знобило. Он не понимал, что происходит. Повозка была открытая, без брезента. Два человека на козлах разговаривали, совершенно позабыв о нем, их слова долетали откуда-то издалека, словно с другой планеты. Речь их прерывалась понуканьем, то ласковым, то грубым. Ехали на лошади, да… даже на паре. То тут, то там вставало зарево далеких пожаров. Деревни, одинокие фермы — по правую, по левую руку, впереди. Валяются брошенные повозки, остовы сгоревших машин. Прямо посреди дороги — воронки от бомб и снарядов. Кое-где лежат мертвые тела, на которые никто не обращает внимания. Вот здесь была какая-то катавасия. Разбитые машины, раскиданные вещи. По всей вероятности, разбомбили колонну беженцев. Повидимому, они шли нашей дорогой и самолеты преследовали их по пятам. В общую кашу попали и военные. На краю дороги в легковой машине офицер, рядом с ним весь скорчившийся водитель с вдавленной в живот баранкой. Офицер в чине майора, очень рослый, он так и остался сидеть, вцепившись обеими руками в сиденье, запрокинув голову в театральной позе, но лицо у него снесено, из пробитого черепа течет мозг…

Они остановились рядом и тут, верно, вспомнили о лейтенанте, который трясся у них в повозке; увидев, что он открыл глаза, они спросили: — Ну, как, папаша, очнулся? — Поняли, что он просит попить. — А луны с неба не хочешь?

Пришлось пойти вдоль колонны, воды ни у кого не было, а может, у кого и было, да не хотели делиться. Наконец нашелся сапер, наполнивший в попавшемся по дороге бистро свою фляжку. Никак это вино? Смотри, не вылакай сам, это только для раненого!

Слава богу, наконец добрались до какого-то местечка, никто не прочитал у въезда, как оно называется. Стой! Саперы с карабинами пошли вперед, чтобы посмотреть, чем здесь пахнет. Дорогой народу поубавилось. Кто отстал, кто пошел напрямик, лесом. В одном сарае саперы обнаружили десятка три солдат. Они приняли их за парашютистов и открыли огонь. Те стали кричать по-французски. Оказалось, что это французские солдаты; проходившие через деревню час назад немецкие танкисты обезоружили их и заперли в сарае; потом танки ушли. В каком направлении? Да откуда же нам это знать?

Робер Гайяр обрывок за обрывком восстановил в памяти все, что предшествовало этой сумбурной ночи. Так бывает, когда вдруг проснешься в незнакомой комнате и сначала не понимаешь, как стоит кровать, с какой стороны окно. Как будто начинаешь припоминать, путаешь с чем-то еще… В голове звучит голос капитана: «Так и запишите, сержант, так и запишите»… И вдруг сердце пронизала острая, мучительная боль, он вспомнил об Ивонне… Как все это связать? Он, Робер, на каких-то мешках, в повозке, запряженной парой, проселочная дорога, рана, он ранен в голову… А там Ивонна… Ивонна… Ивонне что-то грозит… на Ивонну наплывает тьма… Что с Ивонной? Робер делает усилие, чтобы припомнить, боль сильней… что же с Ивонной? Дорога вся в ухабах, в рытвинах. Лошади спотыкаются. Мешки, верно, набиты камнями, просто невыносимо! Ивонна… Неужели возможно такое чудо, что Ивонна и Робер снова будут вместе? Чужие люди увели их по разным дорогам, по путям, которые не сходятся.

Чуть брезжил свет, когда колонна вошла в Брюнамель. Впереди началась стрельба. Но на этот раз стреляли мы. Офицер, который вел колонну, заметил в деревне немецких мотоциклистов и пехотинцев. Он открыл огонь. Отходя, немцы отвечали тем же. Саперы преследовали их до самой дороги на Розуа. Тут появились немецкие танки. Французы нашли в деревне брошенную 25-миллиметровую пушку; саперы установили ее и обстреляли танки; те скрылись. Артиллеристы в хвосте колонны навели свое 105-миллиметровое орудие на помещичий дом, откуда немцы стали прыгать прямо из окон. Пехотинцы решили взять здание штурмом и пробрались в парк. Вдруг из лесочка послышались выстрелы.

В арьергарде все повыскакивали из повозок и бросились наземь. Действиям солдат мешали беженцы. Теперь стрельба шла со всех сторон. В авангарде артиллеристы и саперы, видимо, вели более или менее дружный бой, здесь же была растерянность: мешали безоружные солдаты, беженцы, женщины. Многие из них не знали, где их командиры. Одиночные офицеры спешили в голову колонны или делали вид, что спешат. Те, кто, спасая честь армии, вели бой в деревне, знали, что поражение неизбежно. Артиллерийский офицер был сражен пулей в тот момент, когда командовал наводкой орудия. Наскоро расставленные пулеметы некоторое время еще не подпускали немцев. Но один за другим пулеметы выбывали из строя, и трескотня их замолкала. Из предрассветной мглы донесся глухой рокот. Танки! Они пошли в лобовую атаку, открыв шквальный огонь. Солдаты бросились в канавы.

Когда громкоговоритель предложил безоружным, окруженным со всех сторон людям сдаться, возница сказал своему соседу: — Вот тебе и привезли раненого, прямо к волку в пасть!

* * *

Полковник Гийо справился с данным ему поручением довольно быстро. Утром он выехал из Ла-Ферте, заглянул в Вервен и осмотрел тот участок, куда можно было еще попасть в такой день, как этот. Отовсюду шли беспорядочно отступающие войска. Это было какое-то поголовное бегство. Тяжелая задача выпала на долю Жиро! В Вервене вечером Д6 ему не только не могли сказать, где проходит фронт, если вообще еще существовал фронт, но даже где сейчас генералы и их штабы! Гибли последние надежды, последние резервы. Североафриканская пехотная дивизия генерала Сансельма, захваченная по дороге на передовые, была разгромлена. Танковая дивизия генерала Брюно была уничтожена в течение дня; только немногим танкам удалось уйти… они отстреливались, чтобы задержать врага, и теряли машину за машиной. О 102-й крепостной дивизии не поступало никаких сообщений… 18-я и 22-я оставили позиции, 61-я была захвачена в плен во время отступления… Полковник Гийо вернулся в Венсен и ночью доложил главнокомандующему о результатах своей поездки.

Тогда Гамелен решил не оставлять 7-й армии Корапу, этому бездарному полководцу. Щадя его, еще приуменьшили размеры поражения. Пусть расплачивается за ошибку верховного командования. Кроме того, в связи с окончанием голландской авантюры бывшая армия Жиро будет отведена. У нее уже отняли две стрелковые мотодивизии и одну легкую мотодивизию и направили позади бельгийцев и англичан на поддержку Бланшара. Остатки 7-й армии перебросят железной дорогой на Сомму в распоряжение генерала Фрера^[608]. Бланшар по приказу Бийотта отошел направо, к Шарлеруа. Но Бийотт еще не выровнял линию бельгийского фронта, как то было бы желательно: англичане и бельгийцы остались на прежних позициях по требованию его величества короля Леопольда, который не желал, чтобы Брюссель вдруг очутился впереди линии фронта…

Гамелен, которого больше уже не занимает остров Вальхерен, подготовляет перевод своей ставки, обдумывает возможность отъезда правительства из Парижа. Он остановился на районе Жиан-Бриар для штабов генерала Жоржа и генерала Думанка, а также и для собственного передового командного пункта.

Для этого у Гамелена есть веский довод: если Муссолини, воспользовавшись разгромом наших армий, начнет наступление в Альпах… на кого тогда возложить командование? Жорж командует Северо-восточным фронтом… но общая ответственность за Северо-восточный и Юго-восточный, как и за отдаленный сирийский фронт… конечно, падает на него, на Гамелена.

В настоящих условиях эта ответственность мало его устраивает. Он предпочитает лишний раз показать Полю Рейно, который его не любит, насколько он доверяет Жоржу. На Жоржа он возложит общую ответственность за два французских фронта — Северо-восточный и Юго-восточный. Для этого центральное положение Жиан-Бриара чрезвычайно подходит. Никто не сможет упрекнуть Гамелена в отсутствии предусмотрительности.

Этой же ночью в министерстве внутренних дел, на заседании, на котором присутствует Поль Рейно, Париж объявляется прифронтовой полосой. Полицией уже приняты нужные меры. Учитывая серьезность положения, из армии отзываются сорок взводов мобильной гвардии и поступают в распоряжение военного губернатора Парижа генерала Эринга для поддержания порядка в столице. Еще сегодня днем предполагалось выделить для отправки на фронт некоторое число 75-миллиметровок, обеспечивающих противовоздушную оборону Парижа. А теперь решено оставить эти орудия на месте не для защиты столицы от вражеских самолетов, а для наведения порядка на улицах. Ибо отныне страшным вопросом встает не то, что будет, если немцы займут столицу, но то, что может сделать народ Парижа еще до того, как противник войдет в город.

В пять часов утра Гамелен возвращается в Венсен. И из его ставки во все концы рассылаются приказы… и расползаются слухи.

XIV

— Ох, что же это такое! — простонала Матильда, поворачиваясь на другой бок. Кому это вздумалось звонить в такую рань? В полутьму высоких комнат ворвался пронзительный телефонный звонок. Ромэн никак не мог очнуться. Она потрясла его за плечо.

Он сел на кровати, растрепанный, с голой грудью. Как всегда, первым делом опустил на лоб свою любимую прядь. Матильда немножко поохала, словно жалуясь, что ее разбудили, и погладила своего муженька по плечу. Он взял трубку.

— Да… я… Кто у телефона?

Ответ не смягчил Висконти. — Что за нахальство, звонить в такую рань, еще темно… Что? — Звонил Доминик Мало. Положение было настолько серьезно, что он не мог дождаться утра. Его тоже подняли с постели. Позвонили с улицы Сен-Доминик. Немецкие танки или уже в Лаоне, или подходят к нему. На Париж идут три танковые дивизии, а за ними следом моторизованная пехота. Они будут здесь уже к вечеру… да, да, да… к вечеру… самое позднее — ночью… — Так, значит, Парижу крышка?

Матильда прижалась к мужу, она не слышала, что ему говорили по телефону. Но у Ромэна был такой голос, такой голос! Он с раздражением отодвинулся от нее. Он слушал. Потом, прикрыв ладонью трубку, повернулся к жене. — Они подходят… понимаешь?.. подходят. — В голосе его звучали незнакомые ей нотки, странное сочетание: испуг, ужас и жгучее любопытство. — Спасибо, Доминик… спасибо, что позвонил… Ну, конечно, ты же знаешь, как я всегда возмущался, — я так и знал, что они нас до этого доведут! Но что тебе сказали?.. Чем они объясняют?..

Слово, которое откуда-то издалека, с окраины, откуда-то из Терна, пройдя сквозь стены, по улицам, проникло в темноту комнаты, это слово сегодня утром по секрету повторялось во всех телефонных сообщениях, во всех предрассветных разговорах. Как? Что ты говоришь? Я не ослышался?

— Коммунисты… — раздался в трубке голос депутата-радикала. — Армия разложилась под влиянием коммунистической пропаганды… понимаешь?.. Вот все и расползлось по всем швам!

В первую минуту Ромэн чуть не рассмеялся, хотя момент для этого был совершенно неподходящий. Затем подумал — он был человеком сообразительным — и спросил: — Это твое мнение… или ты говоришь со слов того, кто тебя информировал?.. Ага, с его слов. А тот, кто тебе говорил, что за человек?

Когда Ромэн положил трубку, Матильда в свою очередь спросила: — А тот, кто ему говорил, что за человек? Что тебе ответил Доминик?

Депутат Восточных Пиренеев опять нырнул под одеяло, под бок к жене, прижался колючим подбородком к ее плечу, с которого соскользнула шелковая рубашка. Он задумался. Потом зашептал: — По словам Доминика, человек очень авторитетный… полковник… Будто бы ему позвонили из Венсена, из ставки Гамелена, и сообщили…

— А вдруг это правда, — сказала Матильда.

— Да, может быть, и правда. Во всяком случае, военные хотят уверить нас, что это правда…

— Что? Что Парижу крышка?

Ясно, она только это и слышала. Ромэна вдруг охватило беспокойство. — Я зажгу свет… — Ой, зачем… еще семи нет!

— Да, но если военные еще до семи трезвонят по телефону всему Парижу, что…

Вдруг до Матильды дошло.

— Но ведь это же ужасно! А мы как же?

Ромэн вылез из-под одеяла и голым забегал по комнате. При тусклом свете ночника он был похож на прежнего Ромэна, каким он был в дни молодости, когда они познакомились. Тогда он был футболистом… Ромэн, почесываясь, остановился перед женой.

— Это и слепому ясно… — сказал он.

Что ясно? Он объяснил: военные… Ты можешь себе представить, чтобы… когда враг подходит к городу… людям звонили по телефону и говорили: собирайте свои пожитки?

— Как? Мы сейчас же и уедем?

Может быть, это было бы самым благоразумным. Чтобы не очутиться на линии огня! Но Висконти думал о другом, совсем о другом. Если военный, связанный со ставкой главнокомандующего или с министерством национальной обороны, не дождавшись утра, старается объяснить поражение, да еще политическими причинами… значит, такое объяснение в интересах армии.

— Постой, я сейчас позвоню в министерство информации.

В министерстве та же песня. Упоминают о Реймсе. О том, что некоторых генералов отстранили от командования. Но у Фроссара тоже все объясняют подрывной деятельностью коммунистов. А ведь как будто совсем не в интересах министерства информации подчеркивать провал своей собственной пропаганды…

Ромэн надел носки. Не надо терять голову. Да, поражение. Я восемь месяцев к нему готовился. И все-таки, когда оно сваливается тебе на голову… Значит, они так объясняют. Разумеется, когда целые дивизии уходят с фронта, нужно свалить вину на солдат! Вот и придумали объяснить все коммунизмом… нужно, чтобы виноват был коммунизм… нужно Гамелену, Жоржу и прочим. Телефон, как черный сфинкс, притягивал Висконти. Он взялся было за трубку, остановился, потом набрал номер.

— Кому ты звонишь?

Он буркнул: — Анатолю…

Монзи знал немногим больше. Он не присутствовал на заседании, которое происходило этой ночью в министерстве внутренних дел.

— Но, по-вашему, как это случилось?

— По-моему… по-моему…

Монзи не любитель поспешных заключений. Он с известной сдержанностью повторяет, что, как говорят, виноваты коммунисты… Армию разложили коммунисты.

Похоже, что дано такое указание. Ишь, старый чорт, он повторяет то же самое, но не очень-то старается убедить, что сам в это верит… Он рассказывает такую, например, историю: вот хотя бы 61-я дивизия, которая обороняла Маас на участке Монтерме–Мезьер… представляете себе? — так вот она покинула позиции еще до появления немцев. И знаете, где она очутилась? В Компьене, да, да, да, в Компьене! По приказу, исходившему от некоего капитана де Фулонжа… о котором ничего толком неизвестно… наверное, коммунист… Во всяком случае, дорогой мой, отправляйте жену… Девочка в провинции? И то хорошо.

В сущности, разговор с Монзи можно считать скорее успокоительным. Правда, он не из самых осведомленных. Но у него вырвалось одно очень многозначительное замечание: коммунисты… он опасается их не столько на фронте, сколько в Париже. Монзи хорошо знает рабочих. Среди железнодорожников у него свои щупальца. Он всегда хвалится связями в самых разных слоях. Висконти не может усидеть дома. Он одевается и выходит на улицу.

Когда Ромэн Висконти очутился на набережной, когда он увидел Сену, Лувр, Академию, у него вдруг сжалось сердце. Весна в этом году была какая-то неистовая. Небо без единого облачка, словно огромная бирюза. Деревья вдоль реки стояли во всей красе молодости. Листва в эту пору года такая же свежая, как лицо человека, который не знает, что такое несварение желудка. Но разве это все! Главное — красота самого города, его говорящие камни, почти розовая мостовая; в нем все незабываемо, не только произведения искусства, чуть не каждое здание — памятник, хоть его облик и изменен магазинами и надстройками, хоть оно и переделано под квартиры, и все же почти в каждом доме какая-нибудь деталь — карниз над окном или дверью, балкон, крыша, — почти в каждом доме что-то указывает на целую сокровищницу воспоминаний, на исторические наслоения.

Ромэну казалось, что он впервые видит Париж. Мягкость красок, гармония Сены и камня, листва, арки мостов, розовато-голубые дали. Все, что он считал незыблемым и что вдруг потрясло его своей хрупкостью. Об этом даже помыслить страшно, и все же это так. Висконти вспомнил, что в свое время воспринимал как пустое бахвальство некоторые заявления канцлера Гитлера. То есть ему хотелось так их воспринимать: в глубине души, после того как он прочел «Mein Kampf»^[609], всегда шевелилась какая-то смутная тревога… Это навязчивое возвращение к Зеркальной галерее Версаля…

Версаль! Как все повторяется. Версаль! Ведь это не только тот Версаль, где был подписан мирный договор по окончании прошлой войны… Вильсон, Клемансо, образы Жироду; ведь это еще и Версаль семьдесят первого года, куда пришлось бежать, потому что Париж был в руках коммунаров. И вдруг точно пелена спала у него с глаз. Так вот что, вот что имел в виду Монзи. Вот чего они все боятся. Коммуна. И тогда тоже немецкие войска стояли под Парижем и все-таки… Но Гитлер не Бисмарк. Гитлер во всеуслышание заявил, что он возглавил крестовый поход, цель которого подавить беспорядок. Гитлер, когда придет, спуску не даст.

Однако вовсе еще не доказано, что он придет так скоро, как говорят. Военные всегда и во всем ошибаются. И Ромэн смотрит на большой сад, мирно раскинувшийся на той стороне реки, и видит его в огне пожаров, видит «поджигательниц»…

Но очарование Парижа берет верх над всеми политическими тревогами. Непривычный, опустелый Париж мая сорокового года, оставленный богачами. Серые с черными полосками ставни на окнах особняков закрыты. Так рано утром на набережных только редкие прохожие. Чиновники быстро шагают по мостам, в свои министерства. Автобусное движение прекращено из-за реквизиции машин; каждый добирается на службу как может.

Ромэн Висконти закрыл глаза и попытался представить себе немецкие танки вот здесь, на этих площадях. Когда они придут?.. ночью? Проснешься утром, и вдруг — все уже свершилось… эта мысль гвоздила его. Что будет потом? Что происходит сейчас, в данную минуту там, между Лаоном и Венсеном? Какая путаница чувств; и то страшное, что надвигается, и жестокое удовлетворение от того, что он был прав, уже так давно, так абсолютно прав… жалкие лавры!.. Головокружительная бездна, вернее — головокружительный разгром. Сердце сильно стучит, Ромэн не знает, во что вглядываться — в город, приносимый в жертву… или в то, что подымается в нем самом. Упиться преходящим очарованием Парижа, ах, это слишком по-барресовски. Ромэн черпает силу в других источниках. Надо самому внутренне осознать ближайшее будущее, решить, как себя вести. Я не Нерон, который любуется горящим Римом. Я человек будущего, я хочу быть человеком будущего, хочу принадлежать к миру живых, к миру хозяев жизни! Мы еще можем быть победителями. Во всяком случае, я могу быть победителем.

На Орсейском вокзале стояли составы с беженцами. Вагоны, набитые бедняками с их скарбом, с их нищенскими сокровищами; плачущие старухи, которым негде приклонить голову, отупевшие от усталости дети, тени, а не люди…

Пожалуй, в Бурбонском дворце можно узнать свежие новости, хотя бы в канцелярии председателя палаты…

В Бурбонском дворце Ромэн Висконти узнал от одного из квесторов, от отца той девушки, которая вместе с Жаном де Монсэ была на практике в клинике, что Гамелен гарантирует Парижу безопасность только до двенадцати часов ночи. Поэтому председатель совета министров вызвал по телефону Эррио и посоветовал ему эвакуировать палату депутатов. Нет, об отъезде правительства ничего не было сказано. На одиннадцать часов назначено заседание министров на Кэ д’Орсэ. Военные новости были те же, что и у Доминика Мало; они шли из того же источника — из близких к Даладье кругов, а Манделю, как говорят, те же самые сведения сообщили не то из ставки Гамелена, не то из ставки Жоржа: армия покинула позиции под влиянием коммунистической пропаганды… Неужели у нас тоже будут советы солдатских депутатов? А главное, если мы уедем, что будет с Парижем? Все сомнительные элементы…

Ромэн пошел в бюро своей фракции, надеясь встретить там Деа. Деа там не оказалось. В кулуарах и во дворе царило какое-то мрачное оживление, растерянность, люди уходили, возвращались…

Некоторых депутатов приводил в ужас возможный отъезд правительства. Если правительство уедет, что подумает население? Даже если уедут только депутаты… вы понимаете, как на этом можно сыграть! О чести, о родине сейчас еще никто не думает, громкие слова сейчас не в ходу. Все поглотил страх перед парижским населением, которое будет предоставлено самому себе и может послушаться дурных советчиков.

Во дворе Висконти встретил Люка Френуа в форме военного корреспондента. — А… Люк! Что вы здесь делаете? Ведь пока это еще не фронт…

— Бросьте шутить, Ромэн… Положение действительно так серьезно, как говорят? Ведь в городе паника. В министерстве информации…

Висконти развел руками, давая понять, что хоть он и не посвящен во все тайны богов, тем не менее…

— Но тогда, как же быть? Как быть, Ромэн? Ведь надо же принять какое-нибудь решение…

Депутат молча посмотрел на него. Решение напрашивалось само собой. Только, как видно, не для Люка Френуа.

— Мир, дорогой мой, немедленно заключить мир… пока господин Торез не успел еще собрать патриотов вроде Бланки и разрушить все это… всю эту красоту… эти вековые камни… город, без которого весь земной шар…

Он впал в лирику. Он начал декламировать стихи. Никогда еще не любил он так пламенно свой город.

— Я вас не понимаю, — сказал Люк. — О чем вы говорите?

* * *

Машина остановилась у заводских ворот, дала несколько нетерпеливых гудков. Подошел часовой. Сухой, нервный старик спросил, приоткрыв дверцу: — Ну, что там еще?.. — Сторож узнал генерала Нульмана и извинился. Подняли решетку. Машина въехала во двор.

Господина Фалампена, начальника отдела личного состава, удивил визит такой особы, да еще в столь ранний час… — Прошу вас, генерал, садитесь. — Вы знаете новости, Фалампен? — Фалампен знал то же, что и все: под Седаном дела плохи, но прорыв ликвидируется. Вот насчет Голландии… Генерал вывел его из заблуждения. В его голосе звучал весь ужас катастрофы, и этот ужас сразу заполнил комнату. Париж под непосредственной угрозой!

— Если бы мне это сказал кто другой, а не вы… — пролепетал бледный как полотно господин Фалампен. — Какие принимаются меры?

— Виснер не стал вам звонить. В такие минуты все указания даются устно… то есть, я хочу сказать, с глазу на глаз…

Его прислал хозяин. Дело в том, что господин Виснер получил сведения из правительственных кругов. Вы знаете, он оказал немалые услуги некоторым министрам… Его предупредили: в кабинете есть люди, которые договорились до того, что надо взорвать крупные заводы Парижского района.

— Взорвать? — переспросил Фалампен, и тяжелое пресс-папье, которым он машинально играл, выпало у него из рук и стукнулось о стол. Конечно, в жизни бывают такие минуты, когда все, во что веришь, что отстаиваешь, что составляет смысл жизни, приходится отбросить, отринуть; да, но не взорвать! Фалампен встал и прижался лбом к стеклу; он смотрел на этот завод-город; улицы, проходы, здания, ангары, сборочные цеха, двигающиеся по подъездным путям вагонетки, а дальше набережная, река…

Генерал тем временем объяснял цель своего прихода. Другие, более умеренные элементы… ведь вы даже не подозреваете, до чего дошло… сегодня ночью стоял вопрос о переезде правительства в Африку, да, да, в Африку.

Фалампен обернулся, сразу потеряв интерес к заводу, к апокалиптическому видению его гибели. Уж не сходит ли он с ума? В Африку…

К счастью, в кабинете имеются более умеренные элементы, но им нужны доводы. Взорвать заводы это очень мило, но что скажут рабочие? Их отношение может стать очень веским аргументом, может отвратить самое страшное. Председатель совета министров, как нам дали понять, хотел бы прощупать настроения… вы меня понимаете. Как настроены ваши рабочие? Влияние коммунистов все еще очень сильно…

Фалампен запротестовал. Он понял эти слова как выражение недоверия, как критику его работы.

— Нет, что вы, что вы… я, конечно, не могу залезть к ним в душу… вероятно, есть такие, но в целом…

Нульман перебил его: влияние коммунистов все еще очень сильно. Нечего обольщаться. Во всяком случае, мысль о том, что коммунистическое влияние все еще очень сильно среди рабочих, может заставить министров призадуматься. Сегодня ночью было решено усилить парижскую мобильную гвардию и гарнизонную артиллерию.

— Но если на то пошло, наши рабочие сами будут защищать свой завод, — сказал Фалампен.

— И вы дали бы им в руки оружие? — спросил генерал изысканно вежливым тоном. Верно, верно, Фалампен не подумал… Разумеется, не дал бы. Он начал понимать, в чем дело.

Речь шла совсем о другом. Надо в точности знать, что думают рабочие. Еще сегодня должно состояться совещание союзников, на котором члены правительства встретятся с Черчиллем. Необходимо уже сейчас представить туда нужные доводы… вы понимаете? Выяснить, как реагируют ваши рабочие на то, что происходит… на последние новости… на угрозу столице… Хотя бы для того, чтобы получить самолеты от наших союзников.

— Но рабочие, верно, так же как и я, не знают… — заметил Фалампен.

— Город полон слухов.

— Они вышли на работу чуть свет, и вряд ли сегодня утром в рабочих кварталах… Они ничего не знают.

— У вас есть возможность их осведомить?

Разумеется, нельзя расклеить в цехах сводку или прибегнуть к громкоговорителям! Однако через надежных людей… и действовать надо не откладывая. Совещание назначено на семнадцать часов. Если распространить эти новости еще до обеденного перерыва, то в столовке… или в соседних бистро…

Часть завода была переоборудована. Не все цеха былизагружены производством танков В-40, грузовиков и туристских машин — теперь наладили еще и производство запасных частей для самолетов. Фирма Виснер работала на авиазаводы, но и тут, на месте, имелся большой цех для сборки корпусов. Надо было довести мощь французского военно-воздушного флота до уровня требований современной войны; рассчитывали, что это удастся сделать к сентябрю. Задержка была за моторами. Готовые корпуса располагались рядами в несколько ярусов в огромном ангаре, за которым следили особенно тщательно.

Бендера, стоявшего на контроле запасных частей, разбирало любопытство, ему хотелось знать, зачем вызывали Лемерля. И когда тот вернулся на свое место, он шепнул: — Что им от тебя понадобилось? Придираются? — Лемерль ответил не сразу. Он нагнулся над станком, так что виден был только его подбритый затылок, и пробурчал: нет. Он, видимо, был в затруднении, колебался и потом вдруг решился: — Бендер…

— Ну? — спросил тот.

— Слышал новости?

Каким образом 16 мая, в Д7 по обозначению штабов, могло так быстро распространиться известие о том, что немцы уже под Парижем, что правительство покидает столицу, что население эвакуируется? Впоследствии в этом обвинили квесторов палаты депутатов. Всегда нужно найти козла отпущения.

Правда, в то самое время, когда вокруг виснеровского завода, в кафе, у стоек, в задних комнатах и под открытым небом, на улице, рабочие собирались кучками, горячо обсуждали события, когда уже закипал гнев: мерзавцы… мерзавцы… не справились… вот до чего нас довели… все отдают, все бросают… Гитлер в Париже!.. Гитлер… — в это самое время на Кэ д’Орсэ дела приняли такой оборот, что скрывать события уже не было возможности.

Люк Френуа, расставшись с Висконти и выйдя из Бурбонского дворца, вдруг вспомнил о Бенжамене Кремье; он знал его уже много лет; одно время они оба сотрудничали в «Кандиде». Кремье, переводчик Пиранделло, заведовал на Кэ д’Орсэ итальянским отделом, а Люк слышал от Жюльена Кэна, начальника канцелярии Фроссара, что итальянская печать снова выступила с резкими выпадами против Франции. Что бы там ни говорил князь Р. — если Муссолини сочтет момент подходящим…

Кремье сохранил внешность восточного царька и томную мечтательность взгляда, вопреки окружавшим его канцелярским зеленым папкам. Он очень обрадовался приходу автора «Мелузины из Отейля», это хороший роман, ему он очень нравится, главным образом за трагическую иронию, за звучание трубы иерихонской, что несколько напоминает атмосферу «Генриха IV», драмы Пиранделло, которую он в душе предпочитал всему остальному. Жаль, что «Детство в Лузиньяне» книга не такая классическая, архитектонически она слабей и главное… — Каким попутным ветром занесло вас сюда, дорогой Люк?

Поразительно! Только Бенжамен, как его ласково называли в «Нувель ревю франсез», мог употребить сегодня такое выражение. Несомненно, этот человек не способен поверить ни в несчастье, ни в зло.

Пока они говорили об Италии и, разумеется, о текущих событиях, Кремье подали служебную записку. — Вы меня извините… — На лице его выразилось полнейшее изумление. Хотя ему уже раз десять говорили, что немцы заняли Лаон, что собираются эвакуировать министерства, по правде говоря, он как-то не верил, не понимал, не осмысливал сказанного. Но сейчас… служебная записка от начальника канцелярии министерства иностранных дел Алексиса Леже. Да, от поэта… От автора «Анабасиса»… «Образов Крузо». — Вот… Почитайте! — Немедленно вынести архивы всех отделов и сложить в одну кучу во дворе и в саду. Все архивы! Циркулярное распоряжение, которое касается не только итальянского отдела. Все архивы министерства… все дела…

Уже в соседних комнатах началась беготня. И здесь тоже сейчас же по получении циркуляра все принялись за работу. Что же это, втихомолку сматываем удочки? Служители сбрасывали на пол папки с делами, от пыли першило в горле. Чиновники охапками таскали бумаги, дела в одинаковых папках, оберточную бумагу… Куда все это несут? Вывозить? Канцелярии выглядят как после пожара. Надо бы хоть отметить, что уносят, составить опись. Времени нет.

Монзи, как ураган, примчался на Кэ д’Орсэ, прямо в кабинет Поля Рейно, где председатели обеих палат, министр внутренних дел, Даладье и Мандель слушали генерала Эринга, объяснявшего по карте, как в школе, с указкой в руке для вящей убедительности, что Париж необходимо эвакуировать. Генерал Эринг — парижский военный губернатор; тот самый, который был председателем суда на процессе депутатов-коммунистов, привлеченных за то, что в октябре они частным образом направили председателю палаты письмо с предложением созвать международную конференцию для мирного урегулирования международного конфликта. И он же сегодня утром убеждал премьера Рейно, во избежание беспорядков, эвакуировать правительство, палату депутатов и сенат. Поль Рейно только что сообщил всем присутствующим о совете, данном парижским губернатором. Он собрал их, чтобы узнать их мнение, но, по правде говоря, Монзи приехал сюда именно потому, что уже час тому назад председатель совета министров потребовал у него грузовиков, а от Даладье ему передали, что еще сегодня будет опубликовано воззвание к парижскому населению.

Тотчас же, как вошел министр путей сообщения, председатель палаты депутатов Эррио задал ему вопрос, может ли он одновременно с палатами, министерствами и правительством эвакуировать и население. Монзи совершенно категорически ответил, что это невозможно.

Но что же тогда подумает, что скажет, что будет делать население?

Монзи за то, чтобы правительство осталось в Париже. Министр путей сообщения не может обеспечить эвакуацию населения ни по железной дороге, ни на грузовиках. Он может предоставить несколько вагонов для обеих палат и министров… и только. Значит, ничего не было предусмотрено? Как же, было, план эвакуации министерств разработан, он составлен в мирное время, на основе данных о современной войне, полученных от высшего командования. Он рассчитан на семь дней.

Раз нельзя эвакуировать население, надо отказаться от мысли взорвать заводы. Рабочие не поймут этой меры, это все равно что самим толкнуть их в объятия коммунистов. Кроме того, у генерала Эринга нехватит необходимых взрывчатых средств. Итак, Париж решено защищать? Поль Рейно говорит, что Париж будут защищать, он говорит это по телефону Гамелену в присутствии всех собравшихся. Но ведь Гамелен сам распространял тревожные слухи; он первый заговорил об отъезде правительства. Он уже переносит свою ставку в Бриар! Да, но Даладье и министры-радикалы решительно высказались против оставления столицы.

Председатель совета министров заявляет, что еще не принято никаких мер, что эвакуация не начата и не будет начата. Он отказался от мысли о воззвании.

А тем временем в другом крыле министерства иностранных дел Люк Френуа и Бенжамен Кремье смотрят в окно на странное зрелище: чиновники в сюртуках, начальники канцелярий, служители конвейером свозят на тачках и сваливают на лужайку в саду кипы бумаг, дел, папок. Для скорости зеленые папки выбрасывают прямо в окна, они летят вниз и шлепаются на землю, а затем их стаскивают в общую кучу. Они дождем сыплются с верхнего этажа мимо окна, у которого стоят оба писателя.

— Что же это такое? — говорит Бенжамен. — Да разве это эвакуация, это настоящий погром!

Очень скоро такая спешка, такое небрежное обращение с министерскими архивами находит весьма простую разгадку.

— Смотрите, смотрите! — вырывается у Кремье, и Люк Френуа смотрит.

Огромную кучу бумаг подожгли. Вот побежали первые языки пламени… подымается, клубится дым… черный, густой… Новоявленные садовники жгут сорные травы министерства иностранных дел. Совершенно неприспособленные к физической работе, корректно одетые люди в темных пиджаках, брюках в полоску, в строгих галстуках чинно катят и сваливают в общую кучу тачку за тачкой.

— И это по распоряжению Леже, большого поэта! — лепечет Бенжамен Кремье.

Люк Френуа вздрогнул при этом напоминании. Он лично не любит Леже, хотя и полагает, что Моррас преувеличивает, считая его человеком низшей расы. Но в молодости он знал наизусть целые стихотворения из его «Славословий», и для него эта поэзия Антильских островов связана с юношеской тоской по дальним странам. Как «Пьяный корабль»^[610] и даже Блэз Сандрар^[611]… А сейчас словно вытряхнули все содержимое из огромного мозга — такая гора сведений о чужих странах, донесений мелких осведомителей из Китая, из Никарагуа, консулов из Прибалтийских стран, с границ Ирана… отчеты и жалобы дотошных чиновников, бесконечные послания канцелярских крыс, уполномоченных представлять Францию, тревожные сигналы искренних патриотов, доклады о дипломатических приемах в румынских городах или в скандинавских фиордах, отчеты в истраченных суммах, оправдательные денежные документы, расследования скандальных историй с изголодавшимися агентами где-то в Стамбуле или в Хельсинки, грязные тайны целой оравы шпиков, но тут же и отчеты о торговле и письма миссионеров, священников, затерянных в глухом углу на краю света.

Все это поглощается пламенем, обугливается. Свидетельства об оказанных услугах, секретные обещания, тайные соглашения… Все превращается в дым и улетает в голубое небо, подымаясь между величественными зданиями, куда в роскошно обставленные, украшенные старинными гобеленами, ярко освещенные залы приезжали послы всех держав и иностранные монархи, облаченные в парадные мундиры, либо для подписания договоров, либо на великолепные рауты. Все улетает… Обгоревшие, черные, совсем уже легкие листочки корчатся на огне, подымаются к крышам, догорая на лету, крутятся на набережной над деревьями, покрытыми пеплом, застревают на ветках, оседают черной и серой пылью на зелени листьев, падают в Сену и уносятся течением…

— Знаешь, Люк, — говорит Кремье, в первый раз обращаясь к нему на «ты»… — знаешь то место из «Анабасиса»^[612], как это там? Я не помню в точности, что-то вроде: и ветер полощет черное белье, развешенное на веревках… Помнишь? А мыльная пена уносится, как миссионер, растерзанный на куски…

Он взмахнул рукой, показывая, как уносится мыльная пена. А за окном струя нагретого воздуха уносила почерневшие листки — мыльную пену от стирки господина Алексиса Леже, начальника канцелярии министерства иностранных дел.

Но что затуманило слезами глаза Бенжамена?.. Вряд ли красота образа, оригинальность стихотворной строки!

* * *

Раз решено не эвакуироваться, так почему же тогда весь день жгут дела министерства иностранных дел? Непонятно. В этот день вообще многое непонятно. Председатели обеих палат, вернувшись домой с заседания, на котором было принято решение защищать Париж до последней капли крови, находят у себя посланную Полем Рейно копию письма Эринга к председателю совета министров; Эринг считает благоразумным во избежание беспорядков эвакуировать правительство, обе палаты и министерства. Так как к этому письму приложена записка от председателя совета министров, в которой подчеркивается, что правительство согласилось с мнением парижского губернатора, председатели обеих палат приходят к тому выводу, что, по зрелом размышлении, Поль Рейно передумал; они в свою очередь отдают копию квесторам для исполнения согласно разработанному нами плану… и все это, вероятно по недоразумению, превратилось в безоговорочный приказ об эвакуации.

Волнение, уже с утра заметное в кулуарах парламента, настолько возросло, что один из квесторов Бурбонского дворца счел нужным вручить Эррио записку, где предупреждал, что эта мера встречена депутатами несочувственно и может привести к серьезным осложнениям со стороны населения, — это его подлинные слова.

Несомненно, что все складывается против председателя совета министров. Несомненно, что еще до предстоящего заседания палаты вновь обозначились прежние внутренние политические разногласия. Несомненно, что министры, связанные необходимостью вести войну, но, как и генералы, недолюбливающие друг друга, снова думают о сведении счетов. Монзи и Даладье, как и в марте, занимают одинаковую позицию: приказ об эвакуации палаты был отдан, это факт; если ответственность за это падает не на Рейно, который заявил, что вопрос об эвакуации Парижа и не поднимался, — так оно и есть на самом деле! — в таком случае эту ответственность несет председатель палаты депутатов Эррио, не правда ли? Но ведь председатель палаты только передал письмо Рейно…

По всей видимости, официальные сообщения не так уж плохи. Слухи были преувеличены.

Председатель совета министров выступил в парламенте, он говорил для Франции, но прежде всего для Парижа. Вот оно, то воззвание, которое он собирался расклеить на улицах Парижа, только содержание его уже изменилось. Правительство остается в Париже. Об эвакуации не было и речи. Но кое-кого надо сменить.

Выступление построено в духе высоких парламентских традиций… патетические, закругленные периоды… только дело все в том, что для посвященных смысл его речи сводится к одной коротенькой фразе, к нескольким словам. Публика их и не заметит, но они звучат предостережением для колеблющегося большинства… для специалистов из этого особого мира, который управляется своими законами… Все они, будь то Доминик Мало или Габриель Кюдене, будь то Ромэн Висконти или Марке, все они одинаково насторожились, взволновались, забеспокоились от этих слов: кое-кого надо сменить. Взоры обратились к Даладье: уж не о нем ли речь? Но ходят упорные слухи, что как раз под его давлением Рейно отказался от мысли оставить Париж… О ком же тогда? Может быть, эти слова относились главным образом к генералам, а не к министрам? Может быть, сегодня, 16 мая, Рейно сделает то, что пытался сделать 9 мая? Как бы там ни было, в воздухе чувствуется назревающий кризис руководства.

Заседание нельзя было затягивать. С минуты на минуту ожидали прибытия Черчилля. В этот день все надежды возлагались на Англию.

А в министерстве иностранных дел попрежнему жгли архивы.

* * *

Нет ничего удивительного, что в такую минуту к Монзи явился крупный парижский промышленник. Ходившие слухи давали Виснеру полное основание повидать человека, от которого зависело спасение хотя бы части его станков, потому что, не говоря уже о рабочих, ведь почти все оборудование так или иначе придется бросить на произвол судьбы… Отдают ли себе отчет в правительственных сферах, что это означает для будущности Франции?

Виснера сопровождал генерал Нульман.

Им пришлось подождать. Министр был занят. Через четверть часа дверь открылась: из кабинета вышел маршал Петэн, а вслед за ним Мандель… Маршал пожал руку Нульману и обменялся с ним несколькими словами; а Виснер тем временем с некоторым неудовольствием проводил глазами Манделя. Что бы это значило? Мандель здесь… и вместе с маршалом? Что, если маршал перекинется на другую сторону, теперь, когда у Рейно такие планы!

Монзи его успокоил. Рейно… или «авантюрист», как он его называл… отказался от своих сумасшедших планов. Во всяком случае, на данный момент, — так что время еще есть. Министр был невозмутимо спокоен. Только одно выводило его из себя — публичное заявление Рейно, что об эвакуации Парижа не было и речи. Что за наглость! Монзи давно уже не терпел Рейно и потому он не верил, что произошел ряд недоразумений, не хотел видеть разницу между эвакуацией министерств и эвакуацией Парижа и так далее. Он возмущенно рассказал историю с письмом Эринга, переданным парламентским квесторам. Перерыли все корзины для бумаг, чтобы найти подлинник письма… Монзи во что бы то ни стало хочется уличить Поля Рейно во лжи.

Виснер менее прямолинеен в своих суждениях. Не в этом дело: что тут плохого, если глава правительства лжет, раз эта ложь во спасение, раз она помогает ему управлять государством.

— Пусть тот, кто никогда не лгал, первый бросит в него камень! — заявляет он в чисто евангельском стиле. И смотрит при этом на Монзи. С каких это пор Виснер стал таким поборником добродетели! И опять же не в этом дело… Виснер пришел еще и для того, чтобы осведомить министра о настроениях своих рабочих. Совершенно несомненно, что военные неудачи воспринимаются в рабочей среде как естественное следствие «странной войны». Рабочие обвиняют правительство в том, что оно преследовало коммунистов, вместо того чтобы воевать с Гитлером. Говорят, что в конечном счете оказались правы коммунисты, ратовавшие в октябре за мир. Словом, влияние коммунистов ничуть не уменьшилось, совсем наоборот. Антикоммунистическая пропаганда потерпела полный крах, а полиция расписалась в собственном бессилии… Вот вам лучшее доказательство: кого она арестовала? Мелкую сошку. А главари? Главари все еще на свободе…

Монзи улыбнулся. На этот счет у него свои собственные взгляды.

— Видите ли, дорогой Виснер, если угодно, считайте меня слишком мягкотелым… но в глубине души я никогда не был сторонником политики массовых арестов! Знаю, знаю, но к чему это привело? Вы же сами сейчас сказали.

— Надо было захватить главарей: для этого существуют самые разнообразные способы… Во Франции много различных полиций, и трения между ними отражают разногласия партий. Не мне вам говорить! В этом все несчастье. Сарро, в руках которого в начале войны были сосредоточены все средства воздействия, был скорее главой политической полиции, а не оперативного карательного органа, который мог бы еще тогда проявить дальновидность… Главари проскользнули у вас между пальцев. Когда Рейно сместил Сарро, назначив на его место Анри Руа, я предполагал, что он имел в виду именно эту задачу.

— Но, дорогой мой, что вам еще нужно: вот уже два месяца как великий талант моего старого друга Фроссара… Ведь по радио так и льется поток антикоммунистической пропаганды.

— Все это слова и слова… Разумеется, коммунистов попрежнему арестовывают, находят ротаторы, склады бумаги — это тормозит их работу, что говорить. Но прошел октябрь, ноябрь, декабрь… уже май на дворе, а где Торез? Где Дюкло? Ведь это же стыд и срам!

— Сегодня в палате депутатов, когда Рейно в своей речи, вызвавшей сенсацию, сказал, что кое-кого надо сменить, мой молодой друг Мистлер взглянул на меня, а другие обернулись к Даладье… Может быть, Рейно, как и вы, имел в виду Руа. Руа — это полумера. Сарро держал полицию в повиновении. Заменить его, конечно, может только начальник другой полиции… Как говорил Клемансо, министр внутренних дел — это первый сыщик во Франции… Зная ваши симпатии, я не думаю, чтобы вы были довольны.

— Мандель? — спросил Виснер без особого восторга.

— Мандель вызывает некоторые сомнения, это ясно. Потому что Мандель… Нельзя забывать, что против Манделя настроено также и наше высшее военное командование. Заметьте, ситуация создалась любопытная. Ни для кого не секрет, что в марте Мандель убедил Рейно оставить меня в кабинете, учитывая то влияние, которым я пользуюсь в Риме, учитывая, что мне всегда удавалось улаживать недоразумения; и маршал, который сейчас был у меня, отлично это понимает. Мандель — не препятствие к участию маршала в правительстве, чего мы все горячо желаем…

— Ну еще бы! — поддакнул генерал Нульман…

— …все горячо желаем! Хотя в данный момент, при создавшихся печальных обстоятельствах… Мандель всегда говорил, что для блага родины он готов сотрудничать с кем угодно. Однако именно он настоял в марте на внесении в правительственную декларацию пункта, осуждающего советскую политику. Так вот, он считал мое сотрудничество желательным для переговоров с Римом; он полагает, что ввиду той роли, которую я играл в свое время, в период, когда устанавливались отношения между нами и Москвой…

— Быть не может! — воскликнул генерал. После небольшой паузы министр продолжал, обращаясь уже непосредственно к Виснеру. — Человек с вашим умом это поймет. В данный момент было бы большой удачей добиться сближения с русскими… при одном, конечно, условии: чтобы наши коммунисты ничего на этом не выиграли, вот и все.

— Вот вам и все! — сказал Нульман. А Виснер возразил:

— Что Мандель так думает, меня нисколько не удивляет. Но неужели же маршал?..

— Маршал? Ну, знаете, маршал… Для маршала сейчас основное — власть… Мандель, конечно, главным образом стремится к сближению со Сталиным, чтобы продолжать войну, чтобы получить вооружение, которое англичане цедят нам по капельке. Маршал сейчас ничего не говорил, но вы ведь его знаете, он пацифист! В Муссолини или Франко он прежде всего видит возможных посредников при возобновлении переговоров с Германией… Может быть, он рассчитывает и на Москву как еще на одного посредника! У меня в кабинете он смотрел на Манделя отсутствующим взглядом. Вполне возможно, что он просто хотел дать ему высказаться… а сам тем временем составлял себе мнение, вернее всего — просто думал о другом. Не далее как два дня тому назад он говорил Шотану, что войну пора кончать. У Манделя есть другие враги, гораздо более решительные. В армии, среди военных. А нам, чтобы воевать, они нужны… так же как и некоторые другие люди, несколько неудачно, в этом я должен сознаться, проявившие себя еще в мирное время в качестве ревностных гонителей коммунистов…

— Они предвосхитили события! — изрек генерал Нульман.

— И все же, когда грозит опасность, вот как сейчас, самую сильную тревогу вызывает у нас коммунизм, это самая непосредственная угроза, — заметил Виснер. — Гитлеровскую армию еще, может быть, удастся остановить… а коммунизм уже здесь, в самом Париже!

Генерал вздохнул: — Хорошо бы захватить главарей, пока еще не упущено время!

Если даже на сей счет и существовало у кого-нибудь иное мнение, он в этом все равно не признался бы. А затем, как их захватишь?

— Может быть, нужно бы прежде всего признаться в своей ошибке, — задумчиво произнес министр.

Виснер посмотрел на него. Но генерал реагировал на все проще:

— Признаться в ошибке? В какой ошибке?

— Я уже говорил… Как вы полагаете, почему они пользуются таким влиянием? Потому что они действуют незримо. Потому что мы сами загнали их в подполье. Не спорьте. Если бы все шло гладко, то, конечно… их считали бы именно такими, какими их расписывает Фроссар… даже еще похуже! Но если нас побьют, то в глазах простых людей — это же ясно как божий день! — в глазах простых людей мы окажемся бездарностями и даже предателями. Да, да… я не боюсь слов… слова сами по себе не имеют смысла, только факты вкладывают в них содержание… изменчивое содержание, и сегодня, возможно, парадоксальное, но завтра оно уже может стать Историей! Представляют ли себе вообще, как сильно распространено влияние коммунизма во Франции? Ведь у нас есть огромные районы, к мнению которых совсем не прислушиваются. Недавно я просматривал свои заметки за сентябрь тридцать девятого года, я веду что-то вроде дневника… Так вот, не далее как вчера я наткнулся на страничку, где говорится о голосовании за резолюцию, осуждающую советско-германский пакт; это имело место в конце сентября в Лансе в тамошнем комитете союза горняков. Семь голосов против пяти… Такое незначительное большинство — яркий показатель влияния коммунистов в рабочих профсоюзах…

— Итак, что вы предлагаете? — спросил генерал.

— Я ничего не предлагаю. Я просто рассуждаю, думаю вслух… Оторвать массы от их руководителей — вот что надо сделать, что уже давно надо было сделать. Массы сами по себе не опасны. Хуже всего, что их руководители — не то, что наши Рейно и Даладье! Если бы вы знали железнодорожников так, как знаю их я! Это убежденные, самоотверженные люди… Уверяю вас, я предпочитаю иметь дело с ними, а не со всякими Полями Рейно! Это люди по-настоящему мужественные…

— Согласен. Надо оторвать массы от их руководителей… Но как это сделать?

— Вы слишком многого от меня требуете, генерал. Прежде всего надо свести их руководителей с героического пьедестала… пусть они станут менее героичны… более обыденны. Я вас уверяю: люди, которых видишь, лишаются своего ореола, а потом, раз их все видят, значит, их можно и найти. Так ведь?

— Я вас не совсем понимаю, — сказал Виснер.

— Может быть, это и не существенно, — заметил Монзи.

* * *

Генерал Гамелен объясняет положение по большой карте, на которой нанесена линия фронта еще до прорыва, за исключением незначительного, заштрихованного черным пятна к северу от Седана. Белые с позолотой деревянные панели, штофные^[613] обои с пчелами, стол с отодвинутыми красными бархатными креслами, люди вокруг стола: Уинстон Черчилль с генералом Дилем^[614] и лордом Исмэем^[615] по правую и левую руку слушает главнокомандующего, по обе стороны которого стоят Даладье и Поль Рейно. Все очень просто и немногословно. Поражение! — But, — произносит Черчилль в наступившей тишине, — where are the strategical reserves?^[616] Где же все ваши резервы, господин генерал?

Что это горит там на улице? Языки пламени… дым… зловещий звук падения папок с делами, которые выбрасывают прямо из окон…

Гамелен ответил: — Резервов нет…

Чего же можно после этого ждать от совещания — люди, управляющие государством, и военачальники в полном смятении. Общий разговор, частные беседы. Они расхаживают по комнате, и английского премьер-министра неудержимо тянет к окну, через которое он украдкой поглядывает на аутодафэ^[617], в котором гибнут дипломатические документы. Украдкой… вы приехали к людям в гости, а попали на жестокую семейную драму; все говорят о посторонних предметах, делают вид, что ничего не замечают, но… слезы, беспорядок в квартире… разбитая посуда…

Все сводится к одному: резервов нет. Что же предлагает Гамелен? На что он надеется? Ничего не предлагает. И ни на что не надеется. Из его слов можно сделать только один вывод: необходимо перемирие. Но есть слова, которые нейдут с языка. Гамелен просит у англичан самолетов, и все. Но если французская армия разбита, разве может британская авиация восстановить положение?

Поль Рейно тоже посмотрел в окно на пожар.

— Это надо немедленно прекратить! — сказал он.

На улице успело стемнеть. Архивы горят уже восемь часов.

XV

Через самый центр Сен-Мишельского леса, куда Барбентан и его спутники добрались к середине дня, пролегает длинная прямая дорога, соединяющая Ирсон с Макенуазом, таможенным пунктом на севере. Штабы дивизии и полков, оборонявших дорогу, собрались на звездообразном перекрестке, в самом центре леса. Линия укреплений идет вдоль последних перелесков в сторону Макенуаза. Тыловой рубеж с противотанковым рвом перерезает лес впереди «звезды». В частом кустарнике, из которого торчат довольно чахлые березы, дубки и вязы, протоптано очень немного тропинок между просеками. Здесь расположились остатки дивизии Гасслера с генералом Безье-Лафоссом во главе; генерал в сопровождении командиров полков осматривал позиции. Измотанные части, растерявшие все свое тяжелое вооружение на Маасе, устанавливали пулеметы в необорудованных, недостроенных дотах. Через лес во всех направлениях непрерывно шли солдаты, из Бельгии откатывались пехотинцы Североафриканской дивизии генерала Сансельма, остатки 18-й дивизии, саперы, тунисские стрелки, артиллеристы без орудий; после перехода по бельгийской равнине лесная чаща казалась им концом всех мук. Забравшись в овраг, одни скидывали башмаки и перевязывали стертые в кровь ноги, другие засыпали, сморенные усталостью. Некоторые проверяли свое оружие. Однако самая густая толпа валила со стороны Ирсона — солдаты всех родов войск, которые устремились сперва на запад, но наткнулись на заграждения: от Ирсона их всех без разбору направляли к лесу; и они шли, измученные, с пустыми руками, бросив винтовку где-то на дороге, потеряв свою часть в панике бегства… Кроме трехсот человек относительно боеспособных, которыми располагал генерал Безье-Лафосс, здесь собралось больше двух тысяч беглецов: они бродили по лесу, толпились справа и слева от дороги; снимали рубахи и грелись на солнце, клянчили супу в единственной наличной походной кухне, хотя все было давно роздано.

Из уважения к погонам Армана, на него и его людей выдали немного галет и чем промочить горло. На такое угощение расщедрился капитан 19-го пехотного полка. И от него же Барбентан получил более или менее точные сведения о том, что произошло на севере, о разгроме 11-го корпуса. А отбившиеся от своих частей солдаты бессвязно рассказывали всем и каждому о событиях на юге. Вервен взят, и тем частям, которые пытались пробиться к реке Эн, перерезали дорогу немецкие танки. Капитан 19-го полка сказал Барбентану, что, на его взгляд, Сен-Мишельский лес — просто ловушка. Что он имеет в виду? Это был любопытный тип с длинными висячими усами, какие носили военные в четырнадцатом году, и с провинциальным выговором. — Как, по-вашему, что будет, когда немецкие танки зажмут нас с трех сторон? — спрашивал он. — Да, я знаю, у нас тут шепчутся, что на запад, на Мондрепюи, есть выход. И вы думаете, всем удастся уйти? А что прикажете делать с этим сбродом, который сплавляют к нам? Вооружены они в лучшем случае пугачами и только мешают боеспособным частям. На вашем месте я бы поскорее убрался отсюда.

После такого совета поневоле призадумаешься. Ведь Барбентан отвечал за Видаля, Теншбре, Кристобаля и за метеоролога Гребова. И, в сущности, стоит-то здесь вовсе не его подразделение и даже не его дивизия; а приказ капитана Блезена достаточно ясен: догнать своих. Но где они? Он запомнил, что открыта и доступна только дорога на запад, на Мондрепюи. Где бы раздобыть карту?.. Он обратился за советом к Видалю. Тот засмеялся и достал из кармана календарный листок, который прихватил в каком-то доме, где они отдыхали; на листке — карта департамента Арденны. Чудесно, но здесь уже начинается другой департамент. Ничего, кое-какое представление это дает… Видаль сразу скис. Мы вот здесь, а Мондрепюи, должно быть…

Совсем уже в полной темноте в Сен-Мишельский лес приехал генерал Мартен вместе с генералом Гасслером, разыскавшим наконец свои войска или то, что осталось от его войск. Находившиеся в лесу солдаты засуетились. В одном из недостроенных дотов, неподалеку от «звезды», состоялось совещание командиров. И тут как раз подоспела смена караулов. Барбентан решил не упускать случая. Его люди спали с самых сумерек. Он растолкал их. А ну-ка, поживее. Уходить надо. Тсс… Только потихоньку, чтобы не застукали. А то еще сочтут дезертирами — хотя совершенно очевидно, что торчать здесь безоружными вместе с этой оравой — все равно что сдаться неприятелю. Если проскользнуть позади тылового рубежа обороны, можно в этой темнотище сойти за караул, отправляющийся на смену к западной окраине леса.

Выбравшись из чащи, они, вероятно, сбились с дороги и свернули совсем не на Мопдрепюи: сперва они шли и шли по опушке какого-то леса; когда лес кончился, они увидели на равнине темную массу домов, им показалось, что это большой населенный пункт. Но какой? Не лучше ли от греха обойти его? Их задержал караул и отвел в Винье. Правда, присутствие офицера делало их ночную прогулку менее подозрительной. Когда солдаты не одни, а с командиром, они уже не дезертиры. В этом местечке расположился КП генерала Мартена — «Аристотель» в новом обличье. Майору, который его допрашивал, Барбентан объяснил, что они разыскивают своего полкового командира. Он находился в Ирсоне и вынужден был отступить. Майор развернул карту. Из Ирсона… командир Рабочего полка… скорее всего он отступил на Гиз. Но по последним сообщениям — там немцы. Как же быть? Майор пожал плечами. Ему больше всего хотелось отделаться от этих людей. Кому они здесь нужны? Только под ногами путаются, пятеро тут, сотня в другом месте. Он посоветовал им податься на север, немцы свернули на юг, один бог знает, докуда они дойдут. В северном направлении сборный пункт — Авен, а оттуда…

Они уже отшагали пятнадцать километров. Отсюда до Авена еще примерно столько же. Ничего, осилим.

До Рокиньи все было ничего, пока они шли пешеходными тропками, обгоняя беженцев, которые еле волочили ноги; когда же они вышли на шоссе, на магистраль № 2, проложенную почти по прямой между Вервеном и Мобежем, их засосало в общий поток с обозами, с шагавшими вразброд разгромленными частями, с беженцами, с подводами… лавировать было довольно утомительно, да еще стараясь не терять друг друга из виду. И вдруг они попали в гущу войск, которые откатывались с севера. Солдаты не шли, а бежали с криками: боши в Авене! Сперва им не поверили. Но за первыми последовали другие, артиллерийские обозы, машины, вперемежку с пешими… Эти говорили: боши в Ландреси! Паника начала распространяться по всему шоссе, люди бросались в поля, машины поворачивали назад в самой гуще толпы, кого-то задавили, слышались женские вопли, ругательства, лошади становились на дыбы. Темнота преувеличивала надежды и страхи. Было около трех часов утра.

— Что ж теперь делать, господин лейтенант?

Барбентан не ответил Видалю. Какие-то пехотинцы сообщили ему, что они идут назад на Нувион, но это ничего не говорило Арману. На Нувионском шоссе, отклонявшемся на юго-запад, тоже уже начиналась давка. Лучше всего было пробираться прямо на запад проселочными дорогами вроде той, что отходила от ближайшего перекрестка. Такие дороги одним нехороши — очень уж петляют, и стоит ошибиться где-нибудь на развилке, вернешься туда, откуда пришел. Опасаясь, как бы в них не стали стрелять, Барбентан и его спутники обходили поселки. Перед самым рассветом они набрели на совершенно безлюдную деревушку, высадили ворота и вошли в какую-то ферму. Кудахтали куры, значит, есть чем подкрепиться. На кроватях тюфяков не было, ничего, можно поспать и на соломенной подстилке. — Хорошо здесь, — вздохнул Теншбре, — вроде как дома…

Не успели они лечь, как заснули таким крепким сном, что немецкие танки, производившие разведку из Ландреси, прошли через деревню, не разбудив и не обнаружив их. Это был передовой отряд тех частей, которые были брошены в наступление в ночь с шестнадцатого на семнадцатое мая на пограничные позиции у Сольр-ле-Шато, километрах в сорока к северо-востоку отсюда; именно он-то и посеял панику от границы до Ландреси, привел в замешательство подходившие подкрепления и войска, которые переформировываются в ближнем тылу.

* * *

Эту ночь сержант Жан-Блэз Меркадье провел под арестом. Оружие у него отобрали. Стерег его караул из марокканских стрелков. Было это за Авеном, недалеко от Мормальского леса, возле Берлемона.

Он вышел утром из Мобежа после весьма неприятного пробуждения — во двор казармы упала бомба, местный гарнизон разбежался, случайные ночлежники куда-то подевались, и когда Жан-Блэз очнулся, весь засыпанный штукатуркой, он обнаружил, что его спутник, капрал Крике, исчез… Отныне он одинок.

В Мобеже, где царил хаос, где все казармы и дома, предназначенные для постоя, были переполнены солдатами, отбившимися от своих частей, он никому не был нужен; какие-то офицеры заподозрили, что он дезертир, и он, разъярившись, показал им свой карабин. Люди явно не понимали, что Мобеж висит на волоске, какой-то предприимчивый унтер предлагал ему купить немецкий бинокль, да, да, настоящий цейсовский… хоть бы и не тебе, голубчик, а самому генералу. Через город непрерывным потоком катилась толпа. Кто-то посоветовал Жан-Блэзу идти в Авен, там сборный пункт, где формируют части. Дело простое — пойти на вокзал и сесть в поезд… Этот совет пришелся Жан-Блэзу по душе, так как ноги у него гудели. В вагоне он встретил солдата своего полка, хоть и незнакомого, но все равно — зуава! У того тоже сохранилось оружие: вдвоем все как-то солиднее. Поезд не трогался.

У зуава была позавчерашняя парижская газета. Просто не верилось! В ней шла речь только об успехах наших войск, о яростном натиске наших стрелков на Маасе, о повсеместном отступлении немцев. Ну и шутники! Вот, кстати… и на вокзал градом посыпались бомбы. Ко всему можно привыкнуть, им теперь даже смешно было смотреть, как по перрону мечутся люди. Наконец поезд тронулся. Он был набит бельгийскими солдатами, пьяными вдрызг. Они пели, орали. Оба зуава пытались найти общих знакомых по полку, но нашли только одного — командира… В Авене, на вокзале, офицеры, допрашивавшие их, приняли довольно наглый тон: вы дезертировали, попросту говоря! Жан-Блэз не подозревал у себя такого богатого словаря, но гнев изобретателен. Ладно. Их погнали на мебельную фабрику возле Берлемона. Около пятнадцати километров пешим ходом. Второй зуав под конец не выдержал. Увидев леса за Берлемоном, он сказал: — Плевать я хотел, смоюсь и все… — Что поделать, на сборный пункт Жан-Блэз явился один. И застал он на этом сборном пункте кучку стрелков и одного лейтенанта.

Сперва лейтенант нимало не обеспокоился. Но рассказ Жан-Блэза явно смутил его, он заерзал, стал внимательно приглядываться к грязному небритому сержанту, увидел, какое изможденное лицо у этого плечистого малого, и совсем разнервничался. — Подождите минутку, сержант… — Не прошло и полминуты, как стрелки-марокканцы окружили Жан-Блэза, приставив штыки ему к груди. — Эй вы, руки прочь! Ладно, берите мой карабин. По-вашему, я парашютист, что ли?

Как бы то ни было, поесть ему не дали. О том, что немецкие танки прошли в десяти километрах к югу, по шоссе Авен–Ландреси, здесь даже и понятия не имели до самого утра, до тех пор, пока сюда не добрались другие зуавы, которые провели ночь в придорожных канавах и видели немецкую колонну. Трое из них знали Жан-Блэза — ему сразу же вернули оружие, и зуавы, не считаясь с марокканцами, решили идти за сержантом. Теперь их было шестеро — на худой конец, это уже подразделение. Надо отыскать более или менее сохранившуюся часть и влиться в нее. Все зуавы, как и Жан-Блэз, хотели снова воевать. Это уж тебе не маневры — немцы идут по Франции, понимаешь, по Франции! Только хорошо бы оказаться в такой части, где поесть дадут, а то с этими стрелками сдохнуть можно. Куда же идти? Они решили обогнуть дорогу на Авен и углубились в лес. Часам к семи утра они выбрались из Мормальского леса и очутились в такой деревне, где еще не все хозяева ушли с ферм. Им дали хлеба и молока.

В Кенуа они попали в самую гущу войск, которые спешили куда-то на переформирование. С утра вся местность была охвачена паникой — рейд немецких танков на Ландреси породил не поддающиеся проверке слухи, сбивавшие с толку даже командование. Немыслимо добиться мало-мальски вразумительных указаний, кроме одного, которое бросил на ходу какой-то лейтенант: сматывайтесь, пока не поздно! Войска шли на юг, на Солем. Жан-Блэз и его товарищи, передохнув в кафе, где гостеприимный хозяин бесплатно угостил их ромом, решили идти за остальными. До Солема они добрались незадолго до полудня и там увидели ту же картину.

* * *

В это время дивсанотряд Давэна де Сессак, теперь уж вместе с Жаном де Монсэ, Раулем и Морльером, размещался в небольшом поселке возле Перонна, по соседству с больницей, и доктор Фенестр устраивал временный медицинский пункт в одном из ее корпусов. Войска, прибывающие с запада, грузовики, туристские легковые машины стекались сюда с трех сторон, так что сами врачи надумали регулировать движение, чтобы отклонить поток машин от деревни… На перекрестке поставили санитара, и он так здорово размахивал руками, будто всю жизнь стоял полицейским на Площади Оперы!

Дивсанотряд 15 мая, вслед за 1-й армией, проехал на своих машинах обратно через Бельгию. Он остановился в том самом местечке возле Ле-Като, откуда тронулся в путь 10 мая на рассвете. Партюрье снова очутился в той комнате, где писал тогда своей невесте, и старуха-хозяйка встретила его словами: — Я очень рада, что вы вернулись, доктор… У меня как раз спину разломило… прострел, что ли? — А взвод Морльера и Монсэ водворился в прежнем домишке, и хозяйка, как добрая бабушка, сразу же взялась штопать Жану носки. И тут-то неожиданным образом пришла почта. Это было самое главное. Жан де Монсэ почти не заметил того, что произошло 17-го утром: в дом напротив попала бомба, их мигом собрали, погрузили на машины и умчали на сорок километров к юго-западу. Он держал в руках письмо, читал его, перечитывал, снова читал, и это было важнее, чем жизнь, чем война, чем все совершившиеся события, в которых, кстати, никто ничего не понимал.

Письмо от Сесиль. Ему. От Сесиль.

Какое ему было дело до того, о чем толковали остальные, зачем доставали иод? Впрочем, раненых и не было. Письмо от Сесиль.

— Да слышишь ты, что я говорю? — кричал Морльер. — Пойми ты, генерал, французский генерал…

Ну и что французский генерал? Какой несносный этот Алэн, не даст человеку письмо прочесть!

Так этот французский генерал… ну, понятно французский, а не японский, наш санитар, ну тот, что размахивает руками на перекрестке, сам видел, да, да, видел, как французский генерал удирает от неприятеля. А как санитар узнал, что генерал удирает? Ну, ты совсем одурел… во-первых, он сам сказал… Кто, генерал? Ты смеешься… Какой там смех, тут впору заплакать. Генерал спросил его: в какой стороне тыл? Понимаешь? Так и спросил: где тыл! Французский генерал!.. Как тут не заплакать!

— Независимо от этого, — подхватил Гроппар, — брось свое письмо и выйди на улицу: стоит посмотреть.

Жан рассердился — ни на что не стоило смотреть. Ну и сиди себе, воркуй на здоровье! Остальные пошли к перекрестку: прямо сказать — переселение народов. Сплошной поток. Но все на колесах. И правда — все удирают. Рауль, столкнувшись с Морльером, заметил: — Любопытно, а? Улепетывают во все лопатки! — Передавали, что проехал врач в чине генерала — тот не постеснялся, прямо спросил дорогу на Париж! Что это за войска? Армия Корапа. Нечего сказать!

Жан перечитывал письмо, оно было прекраснее, чем песня.

«Жан, родной, — писала Сесиль, — какая я была сумасшедшая, что ни разу не написала тебе с того дня, когда мы так нехорошо расстались. Понимаешь, мне стыдно признаться, — но, должно быть, я ревновала. К чему ревновала, к какому призраку? И по какому праву? Разве только по одному: сколько бы я себя ни разубеждала, ты стал для меня всем, чего мне недостает, о чем я мечтаю, что помогает мне забыть все остальное. Ты представить себе не можешь, через какой ужас я прошла за последний месяц, нет, даже больше месяца.Тебе я не могу и не хочу ничего говорить о Фреде. Чем все было ужаснее, тем живее был во мне твой образ, дорогой мой Жан, дорогой мальчик, такой чистый, такой непохожий на них. Да, конечно, я была сумасшедшая, что не писала тебе. Правда, я была очень несчастна, а жаловаться — не в моих привычках. И о чем бы я тебе могла писать? Что погода хорошая, что на каштанах авеню Анри-Мартен распускаются почки…

А теперь все изменилось. Моя жизнь стала другой. И все как будто нарочно сложилось так, чтобы приблизить тебя ко мне, все вокруг говорит о тебе, напоминает, какой ты. Я уже несколько дней собиралась тебе написать и все не находила времени, не могла же я, в самом деле, послать тебе открытку! Даже с „крепко целую“. И вдруг началась война, по-настоящему началась. От твоих близких я узнала, что ты там, что ты именно там, и мне стало страшно, мне все время страшно за тебя. Жан, родной, нельзя, чтобы ты не узнал, что я люблю тебя. Вот и сказала. А теперь возвращайся, любимый мой, возвращайся скорее живым и невредимым.

Да, я виделась с твоей мамой. Если ты уже получил ее письмо, это тебя не очень удивит. Мы говорили о тебе, и я браню себя, что не сказала ей всего, но зачем волновать ее? Для нее ты маленький мальчик, и представляешь себе, что бы она подумала — замужняя женщина! А все-таки для меня большая радость слушать, как она говорит о тебе, о тебе, которого я не знаю, о ее сыне, понимаешь? Может быть, нехорошо так лукавить, но я ее не разубеждаю, а она все еще считает меня старшей сестрой Никки, которой папа поручил надзирать за этим сорванцом и его товарищем-скаутом. Я бы слушала ее без конца. Ты никогда мне не говорил, какая она милая.

Да не она одна. Когда я подумаю о тебе, о твоей маме, об Ивонне… Мне кажется, этого даже не бывает — ведь я считала, что люди все злые, скверные, судила обо всех по Фреду и его приятелям! Не надо говорить о Фреде. Теперь я вижу, что не понимала других. И от этого сердце у меня черствело, я становилась эгоисткой и только думала, как бы отгородиться от враждебного мира, жить точно на необитаемом острове, куда остальным доступ закрыт… И вот, Жан, родной, все это разом взлетело на воздух, кончилось навсегда. Не знаю, как я отблагодарю ее за эту неоценимую услугу. Потому что все это сделала она, Ивонна.

Мне столько надо сказать тебе, столько мыслей теснится в голове, не знаю, с чего начать. Вот уже дней десять, как я себя чувствую почти что воровкой. Я живу посреди всеобщего несчастья и наслаждаюсь чужим, краденым счастьем, и его не могут омрачить даже известия с фронта, даже страх за тебя, который словно клещами то и дело сжимает мне сердце. Иногда мне кажется, что это прямо гадко: и тем не менее я счастлива! А все оттого, что у меня живут малыши, дети Ивонны. Твоя мама, верно, писала тебе? Представь себе квартиру на авеню Анри-Мартен и в ней этих ребят! Я отвожу их в школу, и целый день мне есть о чем мечтать, чего ждать — минуты, когда надо будет ехать за ними, — есть что придумывать — чем бы их порадовать, чем накормить, и что они выкинут, и во что мы будем играть втроем. Они зовут меня тетя Сесиль. Понимаешь, они сами до этого додумались, а у меня каждый раз замирает сердце. Для них вопрос решен. Они на тебя не похожи, только у Монетты волосы такого цвета, как у тебя, а у Боба золотисто-карие глаза, твои глаза, любимый, твой взгляд. Они, должно быть, больше пошли в отца, чем в Ивонну. Поэтому я думаю, что если бы у меня тоже были дети, они были бы похожи на тебя. Вот чем я живу теперь — этими детьми, соединяющими нас с тобой. Как я горевала, когда у меня умерла дочка, а теперь я думаю, что так, пожалуй, лучше. Ведь она связывала бы меня с тем, другим!

Мне всегда казалось, что дети — ужасная обуза, вечная зависимость. Конечно, зависимость, но какая чудесная. Они совершенно обезоруживают. Чего стоят их милые мордашки, их выходки! Боб с самого начала не дичился меня, а теперь и совсем привык ко мне. Ты бы видел, как он подставляет мне щечку! А Монетта — ей уже десятый год, для нее то, что случилось с матерью, много страшней, чем для малыша. Она все отлично понимает, но не показывает виду, из-за Боба. Она говорит со мной об этом тайком от брата, а как-то вечером она расплакалась и потом просила прощения, что огорчила меня. Меня огорчила! Бедняжечка. Я ответила, что благодарна ей за все — за то, что она здесь, что она плачет и огорчает меня. Она смотрела на меня большими удивленными глазами.

Чем только я ни обязана Ивонне! Ведь это ее дети говорят мне о тебе… И потом, я должна рассказать тебе еще что-то. Я обещала Ивонне не рассказывать, но теперь все изменилось. Нет, об этом после. Сначала надо, чтобы ты знал другое, о чем я не могу подумать без ужаса и все-таки постоянно думаю и надрываю себе душу. Это важнее всего. Береги себя, Жан, родной. Хотя бы ради меня. Я тебя жду, так жду, как не ждал еще никто. Но при этом я хочу, чтобы ты твердо запомнил: если с тобой что-нибудь случится, — я даже не могу вообразить себе такое несчастье, — но все равно, что бы ни случилось, слышишь? Для меня ты будешь так же хорош, и я так же буду любить тебя. Это ты знай. Конечно, глупо писать об этом, и даже думать о таких вещах не нужно, но когда я просыпаюсь ночью, в голову приходят всякие мысли. И для меня страшнее всего, пойми, страшнее всего было бы, если бы ты хоть на миг подумал, что я от этого буду меньше тебя любить! Будь совсем, совсем спокоен, знай: каким бы ты ни вернулся, тебе стоит только захотеть. Только поманить. Я брошу все, и начнется наша с тобой жизнь.

Господи, я пишу, пишу, а кто знает, дойдет ли до тебя этот клочок бумаги? Говорят, что письма на фронт читают в пути… Пусть читают. Ничто не важно, кроме тебя, кроме нас.

А теперь о том, что я хотела рассказать тебе про Ивонну. Про то, как она открыла мне глаза. Я не сразу это поняла. Сначала я видела все в одном только свете. И потому отпустила тебя, не сказав ни слова, и решила, что все кончено… А ведь говорила-то я с Ивонной задолго до того дня, когда мы так глупо расстались. Но немного погодя меня точно осенило. Я вспомнила то, что сказала мне Ивонна, и уж больше не забывала. Так вот, однажды вечером, это было в конце октября, самое позднее в первых числах ноября, я собралась с духом и как снег на голову свалилась к Ивонне. Кажется, я пришла совсем некстати. Но она выслушала меня очень терпеливо. Я рассказала ей все: о нас с тобой, о моих колебаниях и страхах, обо всем, что меня смущает. Потом я намекнула на ее судьбу, на то, как она встретилась со своим мужем. Понимаешь, я не могла представить себе нашу жизнь вдвоем, мне казалось немыслимым втянуть тебя в мою жизнь или бросить все, решительно все! Я не говорю о Фреде… о нем нечего говорить! Словом, я пришла просить совета у твоей сестры. Не помню точно, что я сказала. Только она крикнула мне в ответ: „Я своего мужа любила и не нуждалась в советах!“ Или что-то в таком роде. Откровенно говоря, я решила, что она считает мой приход неприличным. Так я это и приняла вначале. Но меня это задело за живое. Я не могла успокоиться. Надо тебе сказать, что Ивонна — не сердись на нее за это, Жан, — посоветовала мне оставить тебя в покое: она думала, что я тебя не люблю. Она ошибалась — я тебя любила. Но она все же была права — я тебя любила недостаточно. Недостаточно для того, чтобы не нуждаться в советах. Недостаточно, чтобы от всего отречься. Недостаточно, чтобы не дорожить чем-то еще, кроме тебя. Ну и вот. Раз я говорю тебе об этом, значит, теперь это изменилось. Теперь все по-другому. И если бы мне не стало ясно, что я недостаточно люблю тебя, понимаешь, я бы и не полюбила тебя по-настоящему, не полюбила бы так, как люблю теперь. И этим я обязана Ивонне. Она открыла мне глаза на меня, на мое равнодушие, на мой эгоизм.

Я видела ее вчера. Мне позволили сопровождать детей. Этим я, понятно, обязана имени Фреда. Спасибо и за это! Ты и представить себе не можешь, какая замечательная женщина твоя сестра! Она не видит ничего необыкновенного в том, что сделала. Ее удивило, что я взяла детей к себе, она решила, что это только из-за тебя. Поверь мне, она ошибается! Я сказала ей, какое это для меня счастье, мне даже стыдно было в нем сознаться. Кроме того, мне непременно хотелось сказать ей, что хотя я в общем плохо разбираюсь в этих сложных вещах, о которых нельзя писать, но именно из-за того, что она сделала, я чувствую себя кругом ее должницей. Даже сама не могу объяснить — почему. Я хочу, чтобы ты верно понял меня: некоторое время тому назад я подолгу говорила об этих вещах с одним раненым, честным, простым парнем. Убедил ли он меня? Пожалуй, не вполне. Но у него на все это очень прямолинейный взгляд, возможно, недоступный мне. Правы ли эти люди в главном? Откуда мне знать? В том, что они говорят (я живо, по-новому ощутила это с Ивонной), есть что-то волнующее и новое для меня. Из всего, что говорят мои близкие — ничего не поделаешь, близкие — чему меня учили, что я читала, кроме отдельных мест, главным образом в стихах, ничто так не проникало мне в душу.

Я пишу тебе все подряд, а между тем многое не могу объяснить — не знаю, что ты тут поймешь. Все равно. Мне важно, чтобы из всей этой путаницы ты запомнил одно: я люблю тебя и, что бы ни случилось, Жан, родной, я буду твоей, я и теперь твоя…»

Полковник Ламиран, начальник санитарной службы дивизии, прибыл на пункт Давэна де Сессак почти в тот момент, когда главврач получил приказ сняться с места. Он обсуждал этот приказ с Фенестром, Сорбеном и Бурра. Зачем нас швыряют взад-вперед? Что ж это? Утром мы были к востоку от Камбрэ, возле Ле-Като, и нас заставили мчаться сломя голову, потому что неприятельские танки появились в Ландреси и, по слухам, направляются в Ле-Като. По последним данным, слухи были ложные. И тем не менее…. мы откатились на сорок километров к юго-западу и оказались… на сколько? Километров на десять-одиннадцать восточнее Перонна… Подумайте — Перонна! А теперь нас гонят, по моему подсчету, за сорок километров отсюда прямо на север — взгляните сами на карту… место назначения в двенадцати километрах к западу от Камбрэ. Что это за кадриль?

Бурра почесал затылок. Из всего этого ясно одно: никто понятия не имеет, куда девался фронт.

А Ламиран потому именно и прикатил сюда, что два дня не имел связи с дивсанотрядом, так как находился у чорта на куличках с командными пунктами дивизии; танки дивизии еще разбросаны по Бельгии вместе с другими соединениями, а части мотопехоты, согласно приказу, отходят к юго-западу для переформирования, но уже без своих средств нападения. Повидимому, командование поторопилось, руководствуясь непроверенными сведениями. На востоке фронт держится, мы просто приняли вырвавшиеся вперед авангарды противника за массированное наступление. На юге — другой разговор, вы сами видели, как бежит 9-я армия у нас на правом фланге! Да, там дело дрянь, совсем дрянь!

Все это хорошо, но где же немцы?

Вчера они заняли Гиз. В Сен-Кантене паника. А Сен-Кантен они не взяли? Ну, нет, это уж, знаете, слишком! — Куда вы эвакуируетесь отсюда, Давэн? — Пока что, если удастся, на Альбер… — Ламиран покачал головой: — Подумайте, какой разрыв! Как это затрудняет операции! Ведь я только сегодня утром с дивизионного КП эвакуировался на Валансьен! Можете себе представить: мне пришлось реквизировать машины кавалерийского корпуса, потому что машины санотряда — мои законные средства эвакуации — были вне пределов досягаемости! Теперь я наконец-то знаю свое новое место назначения: мы едем вместе, мой КП будет в трех-четырех километрах от вашего, немного поближе к Камбрэ, только и всего! Дивизия будет оборонять район к югу от Камбрэ, думаю, фронтом на восток, возможно, я и ошибаюсь… но, между нами говоря, без танков, без своих танков…

* * *

Вечером 17 мая, в то время как Жан де Монсэ на машине проезжал Маркуэн в направлении населенного пункта немного западнее Камбрэ, за шоссе Камбрэ–Бапом, Жан-Блэз и его зуавы доплелись из Солема до предместий Камбрэ. Ноги у них были стерты в кровь. Поклажа их не слишком обременяла, они захватили только то, что можно завернуть в плащ-палатку, но как-никак карабин и патроны… А переход они сделали отнюдь не тридцатикилометровый, как полагается по уставу: выйдя на рассвете с Берлемонской мебельной фабрики, они почти покрыли это расстояние к полудню, когда мы расстались с ними в Солеме. Однако войска уходили и оттуда, Жан-Блэзу с товарищами сказали, что им тут делать нечего и чтобы они поворачивали на Камбрэ. Еще девятнадцать километров… Хотя шли они целых шесть часов, с долгими привалами, но все-таки совсем выбились из сил, когда в городских предместьях их засосал поток беженцев, сплошной поток, разбухавший на каждом перекрестке; в нем попадались еще и бельгийцы, и жители Арденн и Эна и всех попутных деревень, начиная от границы, — одни несчастные увлекали за собой других, и те, в свою очередь, бежали, бросая дом и словно подчиняясь закону приращения. Зрелище было душераздирающее: усталость, голод, грязь, плач детей, отчаяние стариков, трагические сцены по обочинам дорог — больные умоляли близких бросить их; рассказывали, что километрах в двадцати отсюда в толпе вспыхнула своего рода эпидемия самоубийств… а потом нагрянули вражеские самолеты, стали кружить над толпой, поливать ее пулеметным огнем, люди бросились в поля, оставляя трупы, которые солдаты успели лишь оттащить в сторону, чтобы очистить дорогу французским танкам.

Жан-Блэз решил переждать в Камбрэ, когда схлынет толпа. Ему сказали, что здесь стоит какая-то мотодивизия. Ничего, еще успеем явиться в штаб дивизии, сперва надо выспаться. Зуавы прямо на ногах не держались. Местные жители пустили их к себе в дом, откуда сами уходили; в их распоряжении оказались кровати с пуховиками, можно было даже раздеться. Но ни один из солдат не выдержал — как стояли, так все и повалились на перины, в лучшем случае скинув башмаки…

В тот же вечер в том же Камбрэ очутились и Барбентан, Видаль, Теншбре, Гребов, Кристобаль. До полудня они проспали сном праведников на той самой ферме, в шести километрах к юго-востоку от Ландреси, мимо которой прошел немецкий разведывательный отряд. Впрочем, это относилось только к Барбентану. Потому что, когда он открыл глаза, его товарищи были уже на ногах и занимались делом. Они наложили дров в очаг и разожгли огонь, и Теншбре, сидя на корточках, вращал на самодельных вертелах двух кур, перья которых устилали пол. Кристобаль, весь намыленный, плескался в тазу с горячей водой. Ну и растительность же на этом парне, прямо иссиня-черная! Видаль брился у окна. Гребов переворачивал все вверх дном в поисках соли: как же можно — курица без соли! Наконец они тронулись в путь, подтянутые, опрятные — теперь уж никто не примет их за дезертиров. Кур они поели непосоленными; пресновато, конечно, но что поделаешь: все старания Гребова оказались тщетны. Куры были крупные: остатки завернули в старую газету. Пригодится в дороге. А куда теперь идти? Это дело посложнее. На скрещении дорог они остановились в нерешительности. В одну сторону, согласно указателям, был Гиз, но вчера вечером им как будто говорили, что его заняли немцы; в другую — пять километров до Ландреси. Что-то это название тоже упоминали… Тьфу, пропасть! Остается шагать прямо. Они дошли до Ле-Като к пяти часам. В пути им приходилось пробираться между колоннами моторизованной части, навстречу им попадались броневики, артиллеристы то и дело сгоняли их с дороги, чтобы они не попали под огонь полевых орудий. Все говорило о близости фронта. В Ле-Като, городке, где главная улица идет под гору, из какой-то лавки их окликнули офицеры. Куда вы? Они ответили, что рассчитывают здесь же в городе остаться в какой-нибудь части, ведь они уже отшагали за полдня около двадцати километров. Но Ле-Като бомбили, через него проходили отступающие войска, связные прибывали с донесениями прямо сюда, в лавку. В лавке раньше торговали умывальниками, ваннами, кухонными и гигиеническими принадлежностями. Один капитан посоветовал Барбентану не задерживаясь улепетывать на Камбрэ. Двадцать два километра… Куда им осилить такой перегон, когда они отмахали уже столько же…

— Повторяю, это будет лучше для вас же, лейтенант, и для ваших людей. По последним сведениям, неприятель выступил из Ландреси, бой идет в шести километрах отсюда, в Буа л’Эвек…

Посмотрев на карту, Барбентан не стал раздумывать. Но Теншбре и Гребов взмолились: — Помилуйте, товарищ, это просто немыслимо… — Кристобаль сплюнул на пол и сказал только: — Лейтенант это вам или не лейтенант? — А Видаль подхватил: — Кристобаль верно говорит. Есть идти, господин лейтенант.

Однакоже на дороге от Ле-Като до Камбрэ им пришлось туго. Через каждый километр на толпу пикировали самолеты. Люди разбегались кто куда. Отовсюду неслись стоны раненых. Прогулка оказалась утомительной. Недавней выправки как не бывало. По счастью, артиллеристы, во весь опор мчавшие зарядные ящики, остановились рядом, потому что их задержала нахлынувшая в панике толпа. Теншбре вступил с артиллеристами в переговоры, потом подозвал остальных: — Господни лейтенант, они согласны нас подвезти! — Последние десять километров ехали с артиллеристами, хотя из-за повального бегства на каждом шагу случались задержки.

Совсем уже стемнело, когда они очутились в Камбрэ и улеглись на охапках сена где-то в подвале. — Сегодня обойдусь без молитвы! — сказал Гребов. И обошелся.

Фактически положение в этот вечер было таково: три легкие мотодивизии растянулись от Арраса до Камбрэ. Камбрэ обороняла мотодивизия бывшей армии Жиро, отозванной из Голландии. Вернее, только часть, потому что вся дивизия была разбросана от Бельгии до района южнее Камбрэ и ее необходимо было собрать, тем более что танки ее были распределены по другим частям для боев местного значения.

А западнее Камбрэ, в двух километрах к северу от шоссе на Бапом, в деревушке, куда попадаешь, пройдя мимо длинного ряда сараев для сельскохозяйственных машин, Жан де Монсэ и Алэн Морльер не успели еще, по указаниям Блаза и Партюрье, разложить оборудование медпункта в двух одинаковых, сплошь из кирпича и стекла, зданиях школы для мальчиков и для девочек, как с ближнего шоссе к ним уже стали приносить раненых: беженцев, солдат из соединений, идущих на фронт, в частности, нескольких англичан.

— Слава богу! — сказал Гроппар. — Наконец-то англичане соизволили явиться!

Алэн смазал его по физиономии индивидуальным пакетом.

Книга шестая. МАЙ–ИЮНЬ 1940 ГОДА

I

Выехав из ворот Лоосской тюрьмы, капитан де Сен-Гарен, как всегда, был поражен своеобразием пейзажа, к которому никак не мог привыкнуть. По окончании процесса депутатов-коммунистов его тотчас же командировали в Лилль, где производилась, так сказать, концентрация зловредных элементов со всех концов угольного района. Сен-Гарен набил себе руку в ходе следствия по делу парламентской фракции коммунистов и стал, можно сказать, специалистом. Уж он-то знает этих людей, умеет их допрашивать, находить для сего подходящие приемы и так далее… Жизнь в здешних краях трудная, как у текстильщиков, так и у горняков, что благоприятствует деятельности агитаторов. Предстояло много поработать, чтобы навести порядок. А тут еще, начиная с 10 мая, в Лилль, то есть в Лоосскую каторжную тюрьму, стали пересылать самых опасных заключенных из других тюрем, — например из Бетюнской. На обязанности Сен-Гарена лежала механика допросов: «припирать к стене», запугивать, запутывать, вытягивать и сравнивать показания, а податливых увлекать на путь признаний, — словом, всячески выпытывать сведения о партии, которая, даже будучи распущенной, оставалась грозной, — и особенно стараться выведать сведения о ее руководителях — да, главное, о руководителях. От некоторых ренегатов узнали, что руководителей обычно укрывают в пролетарских районах: под охраной рабочих, — докладывали предатели. И, может быть, те самые люди, которых все еще не удается схватить, скрываются в департаментах Нор и Па-де-Кале. Тем более, что близость границы дает возможность держать отсюда связь с бельгийскими коммунистами. Доносчики утверждали, что в окрестностях Лилля видели Мориса Тореза, Раметта, Жака Дюкло… Но так как о том же доносили из альпийских департаментов и с испанской границы, то эти сведения были не очень правдоподобны. А впрочем, как знать!..

Пока что капитан де Сен-Гарен изучал материалы следствия, распределял заключенных по категориям, вызывал их для дополнительных показаний. Право, эти политические — какая-то особая, новая для него порода людей. Упрямый народ, их не могли сломить никакие карцеры и никакие карательные меры. Хитрецы! Нарочно отвечают следователю на своем северном наречии, а разве культурный человек может понять в нем хоть слово? Перед капитаном проходили рослые белокурые люди, уже начинавшие лысеть к тридцати пяти годам, или низенькие коренастые крепыши, русые, черноволосые, рыжеватые, — словом, с шевелюрой всякой расцветки, с живыми глазами, вдруг вспыхивающими злым огоньком; все они исхудали — кожа да кости, у всех ввалились щеки, торчали скулы, а смотрите, какие дерзкие, — предъявляют требования! Допрашивать их было сложным делом, хотя Сен-Гарен и штудировал программу Коминтерна по той литературе, которой его снабдили в Париже во время процесса депутатов-коммунистов, но на прядильных фабриках он никогда не бывал, а горняцкий язык представлял для него бесконечные трудности, к тому же он не знал хорошенько, какая разница между забойщиком и откатчиком. Все же он провел соответствующую работу, рассортировал заключенных согласно приказу от 16 мая и немедленно после этого отправил первую партию политических в Реннский централ. Как раз нынче утром их повели под конвоем жандармов. Почему их отправили? Считали, что Лилль стоит слишком близко к бельгийской границе? Да нет, — просто в те дни так и сыпались приказы и тут же отменялись. В первые месяцы войны, для облегчения следствия, заключенных, как правило, сосредоточивали в местных тюрьмах. Отсюда — та роль, которую играла Лоосская тюрьма. Потом, когда в Париже началась паника, все перепугались, и тогда взяли верх сторонники ссылки в места отдаленные; имелись, например, сведения, что из тюрем Парижского района заключенных отправят в Африку. Так почему же из Фландрии не переслать арестованных в Бретань? Капитану де Сен-Гарену нужно было готовить к отправке следующую партию.

Утром 18 мая капитан был приглашен на завтрак к супругам Дебре, проживавшим в предместье Буа-Блан. От Лооса туда путь немалый, и капитану некогда было полюбоваться редкостным пейзажем, все еще не потерявшим для него прелести новизны. Ах, право, все тут так и просилось на полотно! Хотя весенняя листва деревьев, насаженных между каналом Лилль–Ла-Бассе и тюрьмой, частью закрывала ее фасад, все же эта мрачная громада напоминала старинный офорт^[618], достойный руки большого мастера, — например Пиранези^[619]! Да одной гравюры и нехватило бы, чтобы передать сложный характер ландшафта. Если взглянуть на запад от тюрьмы — перед тобой по крутому склону цветут плодовые сады, спускаясь к зеленым лугам, домов уже никаких нет, широкий простор, вдали — рощицы… Идиллия! А с другой, восточной стороны перед глазами иная картина: скученные дома промышленной окраины Лилля, черные султаны дыма над заводскими трубами; канал поворачивает к северу и проходит под мостом, а по берегам его — здания совершенно фантастической архитектуры, в них было что-то вокзальное, заводское и адское — сразу и не поймешь! На том берегу канала, где ползут по рельсам длинные составы вагонов-цистерн, находится одно из предприятий Кульмана, связанное с его огромным заводом в Гарнее, к северу от Ланса. А на другом берегу, за мостом, вздымается такое удивительное, монументальное и непропорционально высокое здание. Глухие кирпичные стены тянутся, тянутся вверх, как будто скрывают какую-то тайну современности, — вся эта постройка напоминает картины итальянского художника Кирико^[620], написанные в ранней его манере. Но все-таки что же это за вышка? Она тоже принадлежит заводу Кульмана? Всматриваясь в сложную архитектуру сооружений, имеющих, надо полагать, утилитарное назначение, военный следователь де Сен-Гарен осознает, как велико его невежество и невежество всех ему подобных… Знать, для чего существует все это сочетание кирпича и металла, этих башенок и блестящих или закопченных стекол, постигнуть самую суть круговорота материальных ценностей и кружения людей, смысл всех этих производственных процессов, запутанных, как кошмарный сон, — вот чего нам нехватает, чтобы понять, почему отсюда выходят такие люди: изможденные и непокорные упрямцы… непоколебимые упрямцы, отказывающиеся сообщать столь терпеливым капитанам сен-гаренам, какова структура неуловимой подпольной организации, действующей за пределами общества, вне его цивилизации.

И ведь здесь перед глазами не только двуликая картина: сельская идиллия и индустриальный пейзаж. На правом берегу канала разбросаны среди зелени последние дома Лооса (собственно Лооса, потому что тюрьма, стоящая на левом берегу, находится, в сущности, на территории Секеденского кантона^[621]), и все они так напоминают особняки в парижских пригородах Отейль или Нейли. Это дома почтенных буржуа, выстроенные в парках, разбитых на участки; между высокими оградами с решетчатыми воротами извиваются узкие улицы. Сен-Гарен жалеет людей, поселившихся там: они пытаются создать для себя уютный мир, с деревьями и беседками, но не могут полностью отгородиться от окружающего ада, который гонит на них зловоние, дым и копоть.

Но все это мелочи, пустяки; даже скучный канал, кучи мусора и железного лома на его берегах, баржи, стоящие на причале (зачастую сдвоенные), неуклюжие, пузатые баржи, где плотовщики сушат на веревках свое нищенское тряпье, — все это ничто. Главное здесь другое, — то, что придает всему пейзажу характер необычайности и величия (да, надо прямо сказать — величия). Главное — это внушительное строение, которое можно охватить взглядом, только когда отойдешь от него подальше, в поле, — Лоос-Лилльская каторжная тюрьма! Смотритель тюрьмы, человек весьма учтивый, конечно, рассказал любознательному капитану историю своей вотчины, но, в сущности, что же тут осталось от Цистерианского^[622] аббатства, основанного в XII веке? За два последних столетия было произведено столько переделок! Как-то трудно себе представить, чтоб у монастырей был такой мрачный вид даже в те времена, когда орден бенедиктинцев отличался строгим уставом. Здесь уже ничто не напоминает о Тьери Эльзасском^[623], владетельном графе Фландрии, который по возвращении из Палестины принес в дар господу богу свой замок, — должно быть, потому, что никак не мог освободить от неверных гроб господень.

Посторонним не дозволено близко подходить к тюремным зданиям. На аллеях, которые проложены в саду по берегу канала, везде торчат шесты с дощечками: запрещается… запрещается… За садом — тюремный городок: во-первых, большой корпус, который можно с успехом принять и за место заключения, и за казарму, и за унылый, запущенный дворец; слева от него — строения более военного вида, хотя ограда у них не очень высока, а расположение чрезвычайно запутанное, и все это весьма ветхое… Зато справа от центрального здания высится настоящая тюрьма, не исправительный дом, а тюрьма — огромный, вытянутый в длину каменный прямоугольник в три этажа, замкнутый высокими стенами; невидимый внутренний двор накрыт застекленным многоугольным куполом, неумолимо сверкающим в безоблачном небе, словно фантастическое сооружение из романов Жюль Верна. Именно в правом корпусе и сосредоточены «политические», — эти зловредные люди требуют, чтоб их так называли, хотя с самого начала войны режим, установленный для политических заключенных, отменен, и их держат вместе с уголовниками, что является мерой, полезной для надзора.

И вот это своеобразное строение из кирпича и камня, странный стеклянный купол, похожий на обсерваторию сказочного звездочета доктора Омеги^[624], казались созданными для Пиранези, запечатлевшего в своих офортах римские темницы. Но эта панорама вряд ли вдохновила бы великого художника.

Итак, капитану надо было спешить, чтобы не заставлять супругов Дебре ждать его. Если рассуждать здраво, то следовало бы направиться к ним кратчайшим путем: проехать позади тюрьмы к Армантьерской дороге, потом по мосту через Ломм^[625] и катить прямо на Буа-Блан через рабочие поселки, минуя город. Нет, чего доброго, еще заблудишься в лабиринте дорог, окаймленных крошечными домишками, в которых скрыто, наверно, не меньше тайн, чем в душе этих непостижимых каторжан. Уж лучше переправиться по мосту на другой берег канала, проехать через Лоос, потом через Бетюнскую заставу в Лилль и пересечь весь город. Шофер держался того же мнения.

* * *

— Нам до сих пор очень везло… Ни город, ни предместья еще ни разу не бомбили… — сказал Жак Дебре.

Армандина поправила его: — Нет, все-таки накануне 10 мая сбросили бомбу, и совсем близко, — на Ломме…

— Да, правда, но мы тогда были в Дюнкерке, а с того дня ни одного налета…

— Может быть, — сказал капитан де Сен-Гарен, — немцы рассчитывают обосноваться здесь, как в прошлую войну, и сами будут эксплуатировать заводы.

— Не говорите, пожалуйста, таких ужасов! — воскликнула Армандина и встала, чтобы отворить высокие окна, выходившие в сад; потом сделала знак лакею: кофе подать на веранду. Какое голубое небо, какая жара — будто уже не весна, а лето!

Но деревья все же имеют довольно жалкий вид — почва тут совсем не благоприятствует разведению садов, а весенние дожди смывают специально привезенный чернозем, обнажая на проплешинах ноздреватый туф и шлак. Дом, весь из тесаного камня, построен перед самой войной четырнадцатого года в излюбленном тогда стиле Людовика XVI и резко выделяется среди совершенно одинаковых кирпичных коробок, в которых живут простые смертные. По фасаду идут пилястры, проемы застекленных дверей вверху закруглены.

Охотничий пес господина Дебре, рыжий сеттер с белыми подпалинами, юлил около стола, выпрашивая обычную подачку — кусочек сахару.

— Еще один англичанин! — сказал Сен-Гарен. — А кстати, прилично ведут себя эти господа в доме Лертилуа?

— Более или менее, — ответила Армандина, и капитан, вежливо повернувшись к ней, вопрошающе вскинул глаза.

— Я, знаете ли, время от времени наезжаю в Туркуэн, раз Жоржетта сейчас не живет там. Джентльмены джентльменами, а все-таки не мешает приглядывать за ними, и не лишнее, чтоб они об этом знали. Для нас, а для Орельена тем более, Жоржетта всегда несколько усложняла положение тем, что не хотела продать отцовский дом в Туркуэне, а ведь у нас там теперь нет фабрики — все сосредоточено в Буа-Блан. Конечно, брату не так уж было трудно ежедневно ездить сюда — у него своя машина, но к чему это? И ведь, главное, Жоржетта уже несколько лет почти все время живет с детьми на юге! Вы же знаете, какой характер у Жоржетты. Такие тихони удивительно упрямы…

Впрочем, сейчас дело было не в этом. Англичане реквизировали особняк супругов Лертилуа, стоявший на широком бульваре, вдоль которого проходит трамвайная линия Туркуэн–Лилль, и устроили там офицерский клуб. И как раз в это утро…

— Я воспользовалась своей поездкой в Туркуэн и навестила аббата Бродара, бывшего нашего священника, — теперь у него приход у самой границы. Приезжаю — вижу, в доме у него все вверх дном, и во всем квартале тоже. Представьте себе, из Бельгии вдруг вернулись англичане — те, которые стояли у нас до 10 мая, те самые, которых все в городе знают, и они рассказывают жуткие вещи! В Бельгии идут кровавые бои, настоящая резня! Англичане отступают и собираются занять маленькие бетонированные укрепления. Вы видели эти укрепления? Ну, те, что устроены около Туркуэна… да, да. Одно, например, находится возле фермы Рискон-Ту. Вообразите, как переполошились жители! Они решили, что завтра сражение будет идти у них под окнами, и уже начинается бегство из города.

— Это безрассудно! — сказал Жак Дебре. — Впрочем, сейчас все сплошь безрассудно. Подумайте, когда у нас появились первые беженцы из Бельгии, несчастные люди в грузовичках, с узлами, с чемоданами, местные жители совсем помешались на шпионах и решили, что всякий, кто везет с собой красное одеяло, подослан пятой колонной, — красное одеяло их условный знак. Попробуй разубеди! Приходилось силой отбивать этих бедняг, иначе толпа их растерзала бы… А надо вам сказать, за последние два-три дня число беженцев все возрастает…

— Просто ужас! — сказала Армандина. — Так жаль священников!

— Каких священников, мадам?

— Вы же знаете, капитан, у нас сплошь антиклерикалы и готовы верить любым россказням о священниках. Уж не знаю, кому это взбрело в голову, но вдруг пошли разговоры, что сутана — наилучшая маскировка для парашютистов… В толпах беженцев стали отыскивать священников, и почтенных духовных особ задерживали, арестовывали, обращались с ними безобразно… Уверяю вас, на границе сейчас настоящая паника. Да и сами английские офицеры, — те, которые устроили клуб в доме Жоржетты, — ничего утешительного мне не сказали. И я вот подумываю: может быть, и нам тоже надо бы…

— Побольше хладнокровия! — сказал Жак Дебре и тут же спросил: — А вы как думаете, капитан, Лилль под угрозой?

Сен-Гарен — посторонний человек в Лилле и поэтому с философским спокойствием может рассуждать о возможности вторжения немцев в эти края. Он перечисляет признаки, говорящие за и против. Например, постепенная эвакуация Лоосской центральной тюрьмы… Вполне естественно было перейти от такой темы к разговору о разрушительном воздействии коммунистов во всем районе. Жак Дебре в этом вопросе занял срединную позицию.

— Надо понять, капитан, надо понять! Я, конечно, привык к здешним краям и, кажется, нигде в другом месте не мог бы и жить. Хотя климат тут отвратительный, природа такая, что и говорить не стоит. А главное, здешний народ… Народ тут очень трудный. Но вот как-то все это привязывает… И вы только представьте себе, что за жизнь у наших рабочих! Правда, должен сказать, мы делаем все, что в наших силах, чтобы облегчить им условия жизни. Но много ли мы можем сделать? В том-то и беда! А требовать от них стоического терпения… Где уж там, — это слишком высокая философия. Много ли найдется таких мудрецов? Простонародье живет без хитростей, по законам естества, детей рожает много. Женщины у них преждевременно стареют. А тогда мужья, даже хорошие рабочие, начинают пить. Что поделаешь!.. Словом, жизнь тяжелая, и всяким демагогам легко у нас мутить людей, используя для этого разные непорядки, и горести, и смерти, и малейшие несчастные случаи на работе.

— Ах, какие люди! — вздыхает госпожа Дебре. — У них нет ни веры, ни идеалов!

— У коммунистов есть идеалы, — заметил капитан. — Не наши идеалы, но, несомненно, есть.

Армандина Дебре в ужасе уставилась на него: — Господин капитан! Что вы, что вы! Да вы просто не знаете, какие это люди!

— Вернее сказать, знаете только по книгам, — деликатно внес поправку господин Дебре. — Я не хочу сказать, что в коммунистическом учении нет ничего хорошего: в нем попадаются прекрасные мысли, и, как это ни покажется странным, у коммунистов благие намерения. Вероятно, это и привлекает некоторых интеллигентов. Так сказать, приманка с зеркалом для жаворонков. Но у нас тут, дорогой мой, вся эта мишура теорий ни к чему: жизнь у нас грубая, даже страшная, и все идет в открытую как с нашей, так и с их стороны… Да, конечно, в религии рабочие могли бы найти большую поддержку. Вот уж когда следует пожалеть о том, что авторитет церкви подорван. Началось это давно, когда у нас и коммунистов еще не было. Сами подготовили почву… Теперь вот пытаемся, как умеем, исправить зло. Но вы почитайте, что пишут в их газетах и даже в романах, — о нашем крае немало написано книг! Право, можно подумать, что у нас все хозяева — сущие людоеды. Да, да… Спросите любого парижанина, даже не коммуниста, даже не рабочего, и вы увидите… Вбили себе в голову такие мысли… А между тем, положа руку на сердце, скажу: дай бог, чтобы при всех тех трудностях, которые переживает промышленность, и при всех тех обязанностях, которые лежат на нас, — дай, говорю, бог, чтобы все французские предприниматели тратили на своих рабочих столько денег, сколько тратим мы! На угольных шахтах устроены душевые! У меня на фабрике превосходная система вентиляции! Почти у каждого рабочего есть собственный домик (конечно, не бог весть какой, но все-таки домик), — и, позвольте спросить, кому он этим обязан? А поглядите, какие мы повсюду понастроили для них церкви! Никто и понятия не имеет, во что нам обходится духовенство! Священники, знаете ли, вводят нас в большие расходы, и с полным основанием можно было бы стать антиклерикалом: они берут на себя роль этаких заступников, защитников населения… Уж не знаю, до чего бы мы дошли, если бы их слушали. Конечно, они проповедуют народу смирение в сей земной юдоли, но, с другой стороны…. для успеха их апостольской миссии им требуются время от времени какие-нибудь реальные дела, а расходы на благотворительность извольте нести предприниматели!

— Но, друг мой, ты же знаешь, что священникам тоже нелегко делать свое дело. Например, аббату Бродару… И потом, ты не можешь отрицать, что в общем и целом духовенство оказывает нам большие услуги.

— В общем и целом оказывает, конечно! Но с помощью одних только священников мы не избавимся от коммунистов.

— В этом отношении мы пришли вам на выручку, — сказал капитан. — С начала войны дело сразу пошло лучше, верно?

— Не отрицаю, — ответил Жак Дебре. — Но посадить под замок нескольких большевиков еще не значит вырвать зло с корнем. И, кроме того, следует избавить нас от социалистов…

— Что? — в изумлении воскликнул капитан. — Да ведь как раз социалисты… Они ведь на ножах с коммунистами…

— Да, согласен… Но вспомните, — в тридцать шестом году они договорились с коммунистами, и потом… хотите знать мое мнение? Я считаю, что они еще хуже. Лицемеры! Погодите, погодите, — я уж заранее знаю, что вы скажете: в партии социалистов есть очень умные, дальновидные люди, которые встали во главе движения, а без них вода потекла бы на мельницу Москвы. Это несомненно. Но я же говорю не о лидерах. Тут, видите ли, наоборот: командиры хороши, но их армия!.. Впрочем, программа у них… Все это слова, одни только слова!

Тут вдруг из внутренних комнат вырвался некий рычащий вихрь, и, прежде чем собеседники успели сообразить, что случилось, в физиономию капитана ударилось что-то вроде невесомого орудийного снаряда. Это невесомое расплющилось, обдало его какой-то жидкостью, и капитан де Сен-Гарен, проведя рукой по лицу, увидел, что она вся вымазана чернилами. А около него в диком веселье прыгало растрепанное ликующее существо и кричало деревянным голосом: — Бум! Боши! Бум! Боши!

Очаровательный проказник был младшим сыном супругов Дебре, носил имя Жак, как и отец, но в доме все звали его Крошка, как в детстве, хотя ему уже шел двадцатый год. Менингит, перенесенный в младенчестве, сделал его слабоумным уродцем с широкими недоразвитыми из-за частичного паралича пальцев кистями рук, похожими на клешни, к тому же у бедного идиота из уголков губ постоянно текла слюна.

Отец и лакей схватили его и потащили в дом, а мать, страшно смущенная, принялась многословно извиняться перед гостем: — Ах, этот ребенок, этот несчастный ребенок! Это крест мой! Ах, какой ужас! Что он наделал! Испорчен прекрасный мундир! Сейчас же надо замыть его горячей водой! Титина! Где же эта Титина? Я ведь не велела ей выпускать Крошку!

Но, может быть, беда еще не так велика? Лакей принес таз с горячей водой. Надо положить туда соли! А не лучше ли подбавить щавелевой кислоты, как вы думаете? Тут явилась пожилая женщина в черном платье с косынкой, перекрещенной на груди, — няня Селестина, ходившая за Крошкой с детских лет. Задыхаясь от волнения, она бормотала: — Я только на минуточку отлучилась, сбегала к двоюродной сестре. Иду мимо школы, а мне сторож кричит: «Уходит народ-то!» Я думала, он для смеху говорит, а гляжу — во всем околотке переполох, кутерьма…

Учителя и служащие городского управления получили от мэра приказ эвакуироваться. Муниципальным советникам предписывалось собраться в Ренне. Весь район Буа-Блан был в волнении. На улицах слышался тревожный гул голосов. Что же теперь будет с заводами?

Капитана де Сен-Гарена чрезвычайно заинтересовало одно обстоятельство: Ренн… из Лоосской тюрьмы заключенных тоже эвакуируют в Ренн! Значит, тут имеется заранее разработанный план.

— Что бы ни случилось, — торжественно заявил господин Дебре, — я остаюсь! Я не могу бросить своих рабочих! И потом, подумайте, сколько у меня полотна в аппретурном^[626] цехе! Если мы уедем, только я его и видел!

Но когда гость распрощался с хозяевами, Армандина сказала мужу: — Ты бы лучше пошел разузнал… Подумай, как же с Крошкой-то быть!.. Представь: мы останемся, будем тут жить при немцах, а Крошка возьмет да и бросит в физиономию какому-нибудь немецкому офицеру бумажный шар с чернилами, как сегодня: «Бум! Боши!» Да они тут же, на месте, расстреляют бедненького нашего мальчика!

Жак Дебре тотчас схватился за шляпу. Из своего виснера он видел, что на улицах люди собираются кучками, громко говорят. Расспрашивать не стоило — лучше обратиться непосредственно к господу богу, чем к святым угодникам. Однако в мэрии города Лилля была такая растерянность, такая суматоха, что совершенно невозможно оказалось получить сведения. С самого первого дня появления в городе беженцев Дебре находил, что все муниципальные чинуши — паникеры. Но, войдя в кабинет мэра, он услышал, как мэр кричал в телефонную трубку (должно быть, разговаривал с префектурой): — Поступайте, как вам угодно, а я уезжаю. Слышите? Уезжаю! — Все стало понятно, разъяснений не требовалось. Один из служащих, узнав владельца текстильной фабрики, сказал ему вполголоса: — Немцы уже в Брюсселе!

Около четырех часов дня семейство Дебре отбыло на юг, под более благосклонные небеса. А как будет с заводом? Ну что ж, в понедельник рабочим посоветуют тоже бежать куда-нибудь.

* * *

В батальоне легкой моторизованной дивизии, стоявшем в Камбрэ, наотрез отказались принять маленькую группузуавов, которые рвались в бой и упорно пробивались к фронту. Их послали ко всем чертям. Тем более, что они прибыли в довольно плохом состоянии, не могли выступить тотчас же и просили разрешения задержаться в городе на сутки, чтобы отоспаться. Ишь ты, шутники нашлись! Да мы вовсе и не обязаны подбирать всяких отставших солдат! Если желаете отдохнуть, сначала постарайтесь как-нибудь добраться до Валансьена. Все части дивизии, до сих пор разбросанные по разным пунктам, должны теперь перегруппироваться где-то между Солемом и Валансьеном.

Из неуверенных ответов лейтенанта-драгуна, с которым разговаривал Жан-Блэз, он понял, что положение Камбрэ считают ненадежным. Но до каких же пор их будут вот так гонять из города в город? Представилась, однако, оказия двинуться дальше: они наткнулись на обоз, который мог доставить их почти до самого Валансьена. Вот повезло! Зуавам позволили примоститься в грузовике, на мешках с продовольствием. Раздумывать было нечего.

А для Барбентана и его маленького отряда дело повернулось иначе. Очевидно, им неплохо спалось в подвале, где они расположились на ночлег, и проснулись они только в тот час, когда Жан-Блэз уже высадился с зуавами в Валансьене. Выбрались из подвала и, блуждая по улицам, наслушались мрачных вестей: говорили, например, что утром из Перонна пришлось эвакуировать раненых, а в полдень город уже заняли немцы. Привезли раненых также из Мормальского леса и отправили их дальше, на запад.

Солдаты Рабочего полка никого не интересовали. Им говорили: а ну вас, сами выпутывайтесь! Видаль заявил, что пренебрежение к ним объясняется тем, что они без оружия. Но в городе вон какой кавардак, неужели не найдем где-нибудь оружия? А уж тогда, извините, — бойцы, как надо быть!.. Отряд начал обследовать город, заглядывать во все опустевшие места расквартирования войск.

Тем временем по дороге из Камбрэ в Бапом ехала санитарная машина Рауля; рядом с водителем сидел Партюрье, а внутри кузова — Монсэ. Им сообщили, что недалеко от Камбрэ, к западу, имеются раненые среди гражданского населения. Дорога была забита толпой измученных, изнуренных, потерявших человеческий облик беженцев. То один, то другой, обессилев, падали замертво. Тяжелее всего было смотреть на калек. Должно быть, их выгнали на дорогу из какой-нибудь богадельни; слепой вез в колясочке зрячего паралитика; шли на костылях одноногие; две женщины несли на носилках больного, укутанного красным стеганым одеялом; он кричал, метался в бреду и сбрасывал с себя одеяло; женщины останавливались и опять укутывали его. Люди искали потерявшихся в дороге родных; дети, плача, перебегали от одной кучки беженцев к другой, спрашивали, не видали ли их маму. Неподалеку немецкие самолеты сбросили бомбы, целясь в небольшой мост; они промахнулись, зато наверстали на людях. Высокому бледному юноше оторвало ногу, она осталась в руках Жана де Монсэ, и раненый посмотрел на нее таким взглядом, словно увидел перерезанного заступом червяка, половинки которого извиваются, пытаясь срастись. Рядом какая-то женщина, поднявшись с земли, засмеялась от радости, что она жива и невредима, но, озираясь по сторонам, увидела в канаве обезглавленное туловище сестры, и тогда ее истерический смех перешел в дикий смех безумия… Пожалуй, с полчаса она хохотала, хохотала, ее пытались увести, но она вырывалась и все хохотала, стоя у канавы… А мимо шли люди, толкая перед собой тачки, ручные тележки, везли какой-то хлам: гипсовые статуэтки, граммофоны с большими раструбами, размалеванными розовой и зеленой краской, старые ботинки, всякое тряпье…

Немного подальше раненых подбирал Партюрье. Санитарную машину Рауль поставил в поле, около шоссе. Поток беженцев опять устремился вперед, равнодушный к лужам крови, к умирающим, к воплям и стонам. Прошла маленькая девочка, прижимая к себе куклу с выцветшим фарфоровым лицом, завернутую в голубую газовую^[627] косынку; девочка поглядела мимоходом на Жана де Монсэ, который осторожно положил в траву ногу раненого… Страшнее всего был этот спокойный, равнодушный взгляд детских глаз, очевидно, уже привыкших к таким картинам. Едва Жан успел забинтовать обрубок ноги истекавшему кровью раненому, прибежал какой-то запыхавшийся молодой человек: — Скорее… там женщина… женщине очень плохо!

Действительно, в придорожной канаве лежала маленькая кудрявая блондинка в полосатом платье. Она громко кричала и хваталась руками за живот. — Да вы не видите, что ли, она рожает! — крикнула толстая женщина, помогавшая Жану оттащить больную в соседнее поле. Роженица беспрестанно поворачивала голову то вправо, то влево, вся обливалась потом, хрипло кричала и, ловя воздух, широко открывала рот, так что видны были все ее мелкие, как у ребенка, неровные зубки и дрожавший обложенный язык… В больнице Жан никогда не принимал, никогда не видел родов, он хотел побежать за Партюрье, но времени терять было нельзя — ребенок уже рождался… толстая женщина и Жан держали матери ноги…

Когда все кончилось, Жан сказал: — Я схожу за носилками. — Вокруг столпились люди. Мальчик родился, скажите пожалуйста! Да еще какой прекрасный мальчишка! Так всегда говорят.

Не успел Жан пройти по полю тридцати шагов, как опять начался налет. Сколько их было? Три или десять тысяч? Самолеты пикировали на дорогу, сбрасывали бомбы, набирали высоту, снова входили в пике, проносились бреющим полетом, расстреливая из пулемета толпу обезумевших людей, бежавших по канавам, по полю; расстреливали детей, упавших на землю, женщин, в испуге шарахавшихся от лошадей, которые неслись прямо на толпу. И дальше снова бомбы, снова пулеметные очереди, косящие живую плоть дороги.

Жан поднялся на ноги. К нему подбежал Партюрье, а затем Рауль с носилками. Живой? Ничего… Только сердце зашлось… — Ну хорошо, идем. Работы много. — Прежде всего надо взять ребенка, тут женщина родила. — Да что ты? — Ужасно было смотреть на трупы, устилавшие дорогу. А новорожденного не пришлось взять: там, где только что была мать, младенец и толстая женщина, помогавшая при родах, теперь было лишь кровавое месиво…

На дороге к Бапому лежали сотни мертвых тел, а в обратном направлении, к фронту, шли по шоссе английские солдаты. Передвижение началось ночью. В этом секторе англичане выходили на передовые позиции. Но когда Партюрье возвратился на перевязочный пункт, устроенный близ дороги, в кирпичном здании школы, там на носилках уже лежало человек десять раненых англичан. Некоторых из них только в то утро высадили в Кале, направили сюда, и что же такое произошло? Они ничего не могли понять.

Давэн де Сессак, весь бледный, сказал Партюрье: — Неизвестно, где они… но где-то недалеко. Подходят…

— С какой стороны? — спросил Партюрье.

— Кто ж его знает!

А между тем по дороге из Камбрэ в Бапом всё шли и шли беженцы. Какой-то мужчина подобрал с земли испачканную куклу, завернутую в голубую газовую косынку.

— Гляди-ка, кукла, — сказал он. — Отдам дочке. — Для этого отцу нехватало только одного — знать, где его дочка!

Около восьми часов вечера над заграждениями у восточной окраины Камбрэ засвистали пули: стреляли отступившие сюда мотоциклисты; по пятам за ними двигались вражеские танки, оставив позади захваченный Ле-Като.

Началась атака на Камбрэ с земли и с воздуха.

Барбентан и его люди решили не уходить. Неизвестно было, в какую сторону еще можно было податься… — Да и хватит уж удирать. Надоело! — сказал Кристобаль. В городе начались пожары. Пушки немецких танков стреляли наугад. На артиллерийской батарее согласились взять Видаля и Кристобаля в состав орудийной прислуги взамен двух раненых. Подносить снаряды — не больно хитрое дело… Наступала ночь. Неприятельские эскадрильи улетели. Со всех сторон, как факелы, пылали дома. Войска оставили заграждения у городской заставы и отошли к дороге на Дуэ. Говорили, что немцы уже ворвались в Камбрэ. Время от времени на окраине действительно раздавались выстрелы. Но неприятель еще не захватил город, откуда ушли его защитники и где остались только маленькие разношерстные отряды, команды инженерных войск, отдельные солдаты, подрывники-саперы; на улицах царила сумятица; у перекрестков лежали опрокинутые грузовики, брошенные ящики с боеприпасами… Из домов торопливо выходили люди с большими свертками подмышкой. Кто такие? Грабители или хозяева, спасающие свое добро? Ну их к дьяволу, некогда расправляться с мародерами. Иногда в город вдруг въезжали военные обозы, не зная, что здесь происходит, и тотчас же поворачивали обратно. Улицы затихли в густом мраке, с минуты на минуту ожидая вторжения захватчиков. Отдаленный грохот колес звучал во тьме зловеще. Сталкиваясь на углу, люди пугались друг друга.

Дивизионный санотряд снялся с места. Колонна его машин двинулась по равнине, перерезанной каналами, по запутанной сети развороченных дорог, забитых военными обозами, которые ползли во все стороны навстречу друг другу. Подолгу стояли на каком-нибудь перекрестке, облитом беспощадно ярким светом луны, готовы были верить любому слуху, не знали, где неприятель, и знали только одно — надо двигаться, куда-то двигаться. Теперь вот повернули к северо-востоку, — что ж это такое? Жан де Монсэ ощупывал в кармане письмо Сесиль. Ему все вспоминались ее слова о детях… О том, что они походили бы на него, Жана. А ведь он только что — не из лекций, не из книг — узнал, как рождается ребенок, видел лицо матери и теперь с чувством какого-то отчаяния и благоговения думал о Сесиль и о себе, о том, что и она родит ему ребенка…

Ну, что там еще такое? Опять остановились. Рядом смутно виднелись черная вода, мост, шлюзы… Где ж это мы? Рауль сказал: — Подъезжаем к Дуэ…

А в Камбрэ творилось что-то непонятное. Около полуночи в северной части города застрочили пулеметы. Город еще не был захвачен, но отдельные подразделения уже выбирались из него через восточную и западную окраины. Впрочем, неизвестно было, удалось ли им уйти. Местные жители говорили, что в северном предместье немцы забрали пленных, велели им бросить оружие и увели с собой; дали несколько залпов в окна и двери дома и исчезли.

Кристобаль, одержимый желанием раздобыть оружие, предложил отправиться за ним в северное предместье; во всяком случае, если там никого нет, можно будет выйти оттуда на дорогу к Дуэ. — Подожди малость, — сказал Видаль, — надо спросить лейтенанта, как он думает. — Барбен-тан невольно улыбнулся в темноте: Видаль выказывал подчеркнутое уважение к его погонам. С предложением Кристобаля Барбентан согласился. И вот двинулись наугад к северной окраине Камбрэ. Обошли рухнувший дом и зашагали, не зная, верно ли идут: компаса не было, и нечего было рассчитывать, что кто-нибудь укажет дорогу. То тут, то там их окликали. Встретился даже патруль из марокканцев. Откуда они здесь взялись? В темноте среди развалин необыкновенно гулко разносились голоса… — Что же с нами будет-то? — А, наплевать, — сказал какой-то артиллерист, — сил моих нет, спать хочу…

Подождали, когда чуть забрезжит. Камбрэ, видимо, все еще не был захвачен. Там, где стоял северный заслон, они нашли брошенное оружие — два карабина и пулемет. Теншбре и Видаль вооружились карабинами, а из-за пулемета шел долгий спор: во-первых, тяжесть какая, да и лент с патронами нет. Но попробуйте отговорить Кристобаля. — Ничего, Гребов мне поможет… — Уже рассветало, когда они вышли на дорогу к Дуэ.

II

На шахтах работали все семь дней недели: для мобилизованных горняков воскресного отдыха не полагалось. Так шло везде — на Валансьенских копях Анзенской угольной компании, на шахтах компании Нэ-Доркур-Викуань, Анишской компании, Ланской компании, Бетюнской компании, в Марль, в Бри, в Льевене, в Острикуре, в Линьи-лез-Эр, в Эскарпеле, в Дурже, в Тивенселе, в Карвене, в Курьере… Огромная равнина вся изрыта кротовыми норами; кажется, совсем кончились, — нет, дальше видны еще другие… На рассвете 19 мая захватчики еще не подошли сюда вплотную. Но окружение уже началось. Охватили кольцом Keнуа и Ле-Като и двинулись дальше; разведгруппы уже достигли Валансьена.

Камбрэ взят, Перонн обошли, Альбер захвачен накануне вечером, следующий объект — Амьен, и всю область бомбили. В десять часов вечера немцы уже были в Ле-Катле, штаб 9-й армии бежал в беспорядке, а в два часа ночи на дворе какой-то фермы взяли в плен генерала Жиро. Армии, отходившие к северу, к угольному бассейну, оказались отрезанными от правого фланга французских войск Северо-восточного фронта. Уже два дня бронетанковые немецкие дивизии продвигаются с востока на запад, по оси Мезьер–Вервен–Сен-Кантен–Перонн–Амьен… Теперь уж их намерения для всех ясны: хотят отрезать друг от друга отступившие в департамент Нор французские армии, оснащенные современной техникой, и выйти к морю. Париж может вздохнуть свободно. Он уже не является первоочередным объектом. Во всяком случае, в правительственном затоне мелкая рыбешка вздохнула с облегчением.

В горняцком районе все это еще мало чувствуется. Тяжелый труд в подземных шахтах и на грохочущих заводах, в смрадных химических комбинатах поглощает и приглушает мысли выносливого рабочего люда, ибо его существование — всегда война, у него свои раненые, свои убитые, свои инвалиды, ютящиеся в лачугах промышленной зоны, свои ядовитые газы, уродующие человека и природу, и все это считается нормальной для него жизнью.

Впрочем, в Курьере Декер аккуратно, день за днем, отмечает в своей записной книжке все, что происходит, — записывает в нескольких словах. 18 мая, в тот вечер, когда пали Камбрэ, Перонн и Альбер, он записал: «Нормальная работа». Но ночью была воздушная тревога. Это, конечно, не помешало Декеру в половине пятого утра, как всегда, отправиться на шахту, не считаясь с усталостью: рабочий при любых условиях должен быть бодрым и выходить на работу. Однако спуска в тот день не было, всех отправили по домам, — в стороне Карвена громыхали взрывы; падали бомбы и в самом Курьере. — Значит, нынче не спускаться? — Отдыхать велят — нынче воскресенье. — Декер вернулся домой, вытащил из кармана «кирпичик» черного хлеба: за обедом съедим все вместе; снял потрепанную куртку и лег в постель. Элиза сонно вздохнула: — Гляди-ка, хозяин-то мой спать ложится, а на дворе белый свет, — и поцеловала мужа. Разумеется, кофе Декер уже напился до ухода. Трое малышей еще спали в соседней комнате. Они привыкли к грохоту бомбежки.

Этьен Декер возвратился из армии 20 апреля; как раз 20-го вернулся в Гарнс и Шарль Дебарж. И многие тогда возвратились. Надо полагать, власти в конце концов сообразили, что от шахтеров больше выгоды на шахтах, чем от их безделья в какой-нибудь воинской части. Вернули уйму людей — тех, что встают до зари и, пока жены варят кофе, одеваются в свою заплатанную одежду, а потом — пальто на плечи, на шею шарф, в руки обушок^[628] — и до свидания; из всех домишек горняцких поселков выходят шахтеры, на дороге встречаются с другими, пожимают руку товарищу, идут целой гурьбой к шахте; проходят через пропускную, потом по широкому рудничному двору к душевой, а там в раздевалке уже собралась целая сотня. У каждого припасена веревка, чтобы накинуть ее на блок и притянуть к себе узел с грязной рабочей одеждой, подвешенной к потолку; снимут сверток, положат на скамью рядом с собой, переодеваются. Целая сотня шахтеров — высокие, низенькие, откатчики, забойщики, крепильщики^[629]. Чистую одежду туго сворачивают, смотрят, чтобы рукава не топорщились (а то узел зацепится за соседний), и вздергивают свой сверток вверх на блоке. Вот оно, мое тряпье, болтается под потолком, и там же покачиваются наряды Мимира, и Гюстена, и всех остальных. Никто уже не замечает, какой нелепой бахромой окаймляют вверху эти тряпичные узлы все четыре стены раздевалки… А когда облеклись в рабочую одежду, все уже как будто спустились под землю, в забой, — волглая спецовка пропитана угольной пылью, черна и тяжела, как уголь. Потом идут в ламповую получить шахтерскую лампу. Каждому выдают электрическую лампу с аккумулятором, ее зажигают, поворачивая колпак; весу в этой лампе кило три с половиной. В ламповую входить запрещается; каждый протягивает в окошко бляху с номером, и ламповщица выдает тебе твою лампу; ламповая помещается напротив душевой. Потом поднимаются наверх по крутой лестнице, по очереди подают контролеру лампу, тот ее осматривает, проверяет, плотно ли прилегает защитная сетка. Потом проходят к другой лестнице, поднимаются в инструментальную. Тут по стенам устроены «индивидуальные» шкапчики — сотни две шкапчиков, размером шестьдесят сантиметров на пятьдесят, — конечно, шкапчики не на всех рассчитаны. Уходя с работы, сюда кладут кирку или обушок для наточки, чтобы не возиться с этим дома; перед работой берут из шкапчика свой инструмент. А у кого весь инструмент в порядке, оставляют его внизу. Из инструментальной ход в спусковую, где турникет и клети^[630]. Там уже собрались штейгеры^[631], старшие штейгеры и прочие начальственные лица. Спуск производят по штольням^[632]. Сменные инженеры несут по очереди недельное дежурство, проверяют, как производится спуск. Когда шахтеры, работающие в первой штольне, входят в спусковую, бьет половина шестого. Декер уже час как поднялся с постели. В той штольне, где он работает, два яруса — на каждом ярусе по тридцать человек, значит, шестьдесят шахтеров на штольню. Подъемная машина уже подала наверх клеть с двумя отделениями — для каждого яруса штольни; машинист отпирает дверцу в заградительной решетке. Шахтеры набиваются в клети. Снизу дают звонком сигнал: спускай! Вверху дежурный отвечает звонком. Готово, клеть понеслась вниз по стволу шахты, а в это время с другой стороны поднимается ночная смена. Спускаться надо на триста метров. Холодный ветер пронизывает сквозь рваную одежду…

— Хорошо бы понежиться в постели, женка, — говорит Этьен, — да надо воспользоваться случаем… Раз нынче не гнем горб на работе, пойду поразмять ноги…

Он решил побывать в Карвене, потому что у него из головы не выходила мысль о знамени секции. В Карвене опять были обыски. Некоторых шахтеров, возвратившихся из армии, дирекция наотрез отказалась взять на работу, хотя у них была броня; их тут же опять мобилизовали и куда то отправили, но большинство зачислили в «особую часть», стоявшую в Камбрэ. А все из-за того, что их держали на заметке по политическим делам. Чуть было не поступили так же и с Этьеном: в тридцать девятом году он был профсоюзным делегатом шахтеров, и господа инженеры это запомнили. Но, может быть, именно потому его и не посмели тронуть, только сообщили в полицию, и через неделю к нему явились с обыском. Нашли у него коммунистические книги и брошюры. Но все довоенные издания. Обыск производили трое шпиков в штатском, из отделения «промышленной полиции» в Лансе. Им очень хотелось забрать Этьена. Но, должно быть, они получили предписание: если не обнаружите листовок, не арестовывайте, — шахтеры нужны, а в один день шахтером никто не делается. Поэтому шпики ограничились тем, что сложили запрещенные книжки кучей в маленьком дворике и подожгли их. Все трое стояли около костра и с задумчивым видом смотрели на огонь. Книги сгорают не так-то быстро. Если книжка выпадала из костра, шпики снова бросали ее в пламя. Горящие книги — странное и грустное зрелище. Корчатся, обугливаются страницы, исчезает то, что они могли бы сказать. Один из полицейских поучал Элизу: — Вот глядите, на что они заставляли вашего мужа тратить деньги!.. — Элиза пожала плечами и ничего не ответила. Поскольку листовок не было обнаружено, сыщики ушли… Этьену повезло: листовки в домах не залеживались, ходили по рукам — такова была директива. Несмотря на обыск, Этьен восстановил связь с Карвеном, в частности с Гаспаром Бокетом. Партийная организация Курьера издавна работала в тесном контакте с Карвеном. Перед войной Уаньи, Либеркур, Курьер и Карвен входили в одну секцию, и центр ее был в Карвене. Гаспар был двоюродным братом Элизы Декер; после многочисленных арестов, обезглавивших местную организацию, Декер через него нашел нить. За последние два месяца традиционную связь укрепило одно обстоятельство: обязанность хранить знамя. Бывший секретарь карвенской ячейки, горняк с шахты № 2, служил в Дуэ рядовым в 15-м артиллерийском дивизионе вместе с Феликсом Кадрà и, когда Феликса демобилизовали, передал через него Гаспару, что знамя парторганизации находится у ненадежного типа, который в сентябре струсил. Знамя у него отобрали, и так как он жил в Курьере, Элиза, по просьбе своего родственника Гаспара, несколько дней прятала знамя у себя дома. Этьен был тогда в армии. Потом Гаспар отнес знамя куда-то в другое место. Куда отнес — никому не сказал. Но все-таки радостно было знать, что знамя где-то хранится, — это как будто говорило: мы не склонились перед декретом о роспуске партии. Сберечь знамя стало для всех делом чести. У Этьена была тут своя идея: он хотел предложить Гаспару, чтобы знамя хранили по очереди все активисты: этот знак доверия еще теснее свяжет их с партией.

До поселка Гаспара путь был не близкий — два часа ходьбы. Этьен поехал на велосипеде. Кругом раскинулась гладкая, как стол, равнина: если немцам вздумается, они легко могут бомбежкой разрушить шахты, думал Декер. Вехами^[633] окажутся не только терриконы^[634]: на солнце блестят металлические вышки над стволами шахт, над вентиляционными колодцами — они видны издалека. А за шахтами высится над всей равниной завод в Гарнсе, большой завод Кульмана с дымящим строем труб, похожих на башни. Но немецкая авиация пока бомбила только мосты через каналы и шоссе, и в первую очередь, перекрестки дорог. Этьен нажимает на педали, все дальше остается позади Курьер, уже видны терриконы Карвена, а справа, из-за перелеска, выглядывают терриконы Острикурских шахт. Канал, изгибаясь петлей, отходит в сторону Уаньи, дорога на Карвен пересекает его по мосту, который перекинут как раз на полпути между двумя другими мостами: слева — Уаньийский мост, а вон тот, справа — Проклятый мост… За каналом — два кабачка, у дверей одного кто-то машет рукой, окликает велосипедиста: — Этьен!

Декер не сразу узнал этого парня, рабочего с Либеркурского гудронного^[635] завода; родители Элизы жили неподалеку от Либеркура. Ах да, это Кентен Гийо, деверь той… — Ты как сюда попал? Неужели пришел из Либеркура опрокинуть стаканчик? Далеконько, брат!

Кентен пожал плечами. Хозяин завода сегодня удрал, с завтрашнего дня завод станет, печи погасили. Неизвестно даже, заплатят ли за проработанное время, хотя хозяйский сын остался в Либеркуре… У них есть еще один завод — в Туротте, в департаменте Сена и Уаза. Говорят, рабочим надо уходить в Луарэ, там найдется работа… Ну, а мне нельзя идти. Остаюсь. Стариков-то моих куда девать? Оказалось, что Кентен Гийо пришел передать жене Нестора весточку о муже. — Нестор-то служил у нас на заводе в котельной, жил в Лансе, фамилия ему Платьо. Его арестовали, отправили в Лоосскую тюрьму. Шарлотта, его жена, очень убивалась — одна, детей у них нет; бросила все и ушла, живет тут у тетки, тетка ее держит кабачок. — А я думал, что Нестор в Бетюнской тюрьме. — Был, да переслали в Лоос. — А как же вы в Либеркуре получили вести из Лоосского централа? — Да там, знаешь, сидит один наш шахтер, так к нему жена ходила, плакала, просила, кричала, добилась свидания. Ты его хорошо знаешь, — Ватбле, — Как? Ватбле? Элуа Ватбле? — Ну да, он самый. Жена из последнего собирала ему посылки, а только он ни разу не получил, ничего не отдали — он сам сказал. — Поговорив с Кентеном, Декер опять взобрался на велосипед и покатил в Карвен. Он думал о товарищах, брошенных в тюрьмы. Всех руководителей местной организации, всех мэров-коммунистов, всех активистов заточили в тюрьмы или взяли в армию, в «особые части». Про некоторых известно, что их послали на итальянскую границу. В профсоюзах всех выборных руководителей, не пожелавших стать ренегатами, устранили по распоряжению свыше и насадили туда социалистов. А социалисты, известное дело, заодно с полицией работают. Этьен не питал нежных чувств к социалистам. Полицейские шпики — вот они кто. Пускай Апьо сколько хочет говорит, что я сектант, не стану я им верить. А всех, кто не годен к военной службе, посадили в Бетюнскую тюрьму. Что ж это они с Нестором делают? Почему перевели его в Лоос? На дороге попадались кучки беженцев, бельгийцев. Куда они идут, бедняги? Нелегко им будет найти себе угол: с самого начала войны в Курьере, в Энене, в Гарнсе — везде уже много беженцев из Мозеля. Приехали они не по своей воле: в сентябре их эвакуировали по распоряжению властей и привезли сюда, в Мозеле тоже есть шахтеры, вот их и доставили сюда, угольным компаниям это на руку. А в наших поселках и так теснота, домишек на всех нехватает. Молодой парень женится, некуда жену привести. Правда, какая уж тут женитьба, всех в солдаты позабирали…

Гаспар Бокет жил в восточном конце Карвена, в пригородном поселке у железнодорожного переезда, — оттуда ему ближе было ходить на работу в шахту № 4 Острикурской компании.

Декер нашел все семейство Бокетов в подвале, хотя бомбежки не было. Гаспар, хороший крепильщик, воспользовавшись тем, что работы на шахте остановились, решил укрепить свое убежище. В подвале собрались соседи, два брата Гаспара — Феликс и Константен, обе невестки и жена — теперь уже мать двоих детей, а не прежняя тоненькая сортировщица Катрин, но все такая же востроглазая и бойкая на язык. Все, вкупе с ребятишками, смотрели, как работает Гаспар, словно укрепляет забой в шахте, на глубине в двести-триста метров под землей. Все прониклись уверенностью, что уж тут-то с ними ничего не случится. — А ну-ка, Катрин, есть у тебя кофе? — спросил Гаспар и, повернувшись к Декеру, сказал: — Закусишь, Этьен? — В это время наверху опять началось: бум, бум, у-ух! Но это не мешало собравшимся в подвале слушать радио: льежские форты все еще держались. — А знаете, по вечерам Москву ловим. — Да ну? А что там передают? — Насчет нашей войны мало что говорят. А вот вчера была передача про одного шахтера в Донбассе… как он придумал способ увеличить выработку…

Относительно знамени Гаспар не был согласен с Этьеном. Что это еще за игрушки? Преданность коммунистов партии и так крепка. Сейчас знамя в надежном месте. Я, друг, за него спокоен. Ты бы лучше занялся ротатором. Каким ротатором? Ну, понятно, ротатором нашей секции. Мы его еще не взяли оттуда, где он спрятан… Декер кашлянул: мне, мол, кое-что надо сказать тебе по секрету. Гаспар понял его без слов. — Пойдем-ка, Этьен, наверх, помоги мне лесу принести… — Домик был кирпичный, совершенно такой же, как и все домики в поселке: две каморки внизу, две каморки на втором этаже; позади домика, на участке шесть метров на четыре, — уборная, сарайчик и огород, где сажали земляную грушу^[636], немного картошки и даже цветы; в сарайчике держали инструмент, уголь и принесенные из шахты «обрезки», — как называют чурбаки, остающиеся от крепильного леса, — по традиции крепильщику разрешается брать их себе. — Ну, говори скорей, что хотел сказать, — шепнул Гаспар.

— Вот дело какое… Я не только насчет знамени пришел… Вчера в штольне я встретил одного человека… Да, знаешь, какого человека?.. — Ну и что? Что ты затрепыхался? Ничего удивительного. Так и должно быть… — Разумеется, Этьен сначала установил связь с Карвеном потому, что там жил родственник жены, ну, а теперь, раз в Курьере организация восстанавливается и есть местный ответственный, надо мне там работать… Гаспар Бокет не стал расспрашивать о подробностях, набрал охапку чурбаков и нагрузил ими Этьена.

Но когда они спускались в подвал, Гаспар не мог сдержать широкой улыбки, Значит, идет дело. Нетрудно угадать, кто и как все налаживает. Из Курьера, стало быть, Декер подал весть, а из Гарнса приходил Дебарж… Да, у Шарля Дебаржа тоже не спят. Вот оно как…

* * *

19 мая, когда Барбентан пришел со своим отрядом в Дуэ, генерал Бланшар совещался в помещении городского лицея с генералами соединений, составлявших южный фланг позиций 1-й армии. Собрались генералы, командовавшие 4-м корпусом и 5-м корпусом, — Эйм и Альтмейер, генерал Молинье^[637], командир 25-й дивизии, отступившей из Бельгии, генерал Буше^[638], командовавший остатками 2-го корпуса. Производили подсчет сил; на эти переформируемые части возлагались надежды: быть может, удастся возобновить наступление на юге. Весь день шло усиленное перемещение войск, так что никому и дела не было до маленькой группы в пять человек, с лейтенантом во главе, которая ходила из одной штабной канцелярии в другую и добивалась, чтобы ее зачислили куда-нибудь на довольствие. Всем было не до них, тем более что утром город подвергся бомбардировке, которая многое дезорганизовала. Бланшар перевел свой командный пункт обратно в Куэнси, а в Дуэ, в дивизию генерала Молинье, влились разрозненные группы 5-й Североафриканской пехотной дивизии, постепенно выбиравшиеся из Мормальского леса. Командование обеими африканскими дивизиями было временно поручено генералу Мартену, который таким образом, казалось, восстановил 11-й корпус, как в славные дни «Аристотеля», но вряд ли он мог рассчитывать, что оба соединения долго будут находиться под его началом.

Барбентан привел своих людей в кафе, где их встретили очень приветливо и сразу же завязали с ними разговор о петушиных боях, горячо интересовавших хозяина и завсегдатаев; в этом вопросе испанец Кристобаль неожиданно проявил большие познания. Под вечер Арман ушел, оставив собеседников за оживленным спором, происходившим под сенью витрины местного Общества любителей петушиных боев, с перечнем его членов и фотографиями петухов-победителей. Сам он отправился в штаб 25-й дивизии, чтобы попытаться как-нибудь пристроить в нее свой отряд.

Генерал Молинье расположился на окраине города, у Лилльской дороги. Барбентан попал в канцелярию штаба как раз в то время, когда туда прибыли первые приказы относительно предполагаемого наступления. У всех голова шла кругом, так как в действительности бóльшая часть дивизии еще находилась в Бельгии, пехота, которую везли по железной дороге, могла прибыть только к утру самое раннее. Придется просить отсрочить наступление.

— Вам что, лейтенант? — сердито буркнул штабной офицер в капитанском чине. — Что? Опять дезертиры?

— Извините, господин капитан, мои люди не дезертиры. Они имеют оружие. Мы оставили позицию только после отхода всего соединения, состоявшего из батальона и двух рот. Мы были в арьергарде и попали в окружение, когда противник захватил Синьи-ле-Пти, но нам удалось выбраться.

Капитан пожал плечами. Знакомая песня: все уверяют, что оставили позицию только после того, как их генерал, их полковник, их майор и так далее исчез с горизонта; если является целое подразделение, то обязательно оно шло в арьергарде, а если одиночки — то обязательно они ушли последними из всего подразделения!.. У ваших людей есть оружие? Каким это образом? Вы же из Рабочего полка. Какое у вас может быть оружие?

Рассказ о странствиях маленького отряда из пяти человек показался капитану весьма подозрительным, и он счел нужным сообщить об этом начальству. Барбентан прождал битый час в канцелярии, среди суетившихся, входивших и выходивших писарей. В конце концов ему предложили пройти в другую комнату и там вежливо потребовали у него сдать револьвер.

— Что это значит? Я арестован?

Эта неприятная миссия была возложена на младшего лейтенанта. Он конфузливо попросил Барбентана не волноваться и сообщить, где находятся его люди, — Объяснить это нелегко. Я могу вас провести туда… — Нет, имеется официальное распоряжение, этого ему не могут разрешить.

Одним словом, Армана арестовали…

Что сталось с его солдатами, Барбентану сказали только па другой день, около полудня, когда его подвергли допросу. Допрос вел другой штабной офицер в капитанском чине, специализировавшийся на такого рода обязанностях, и этот следователь все напирал на то, что «группа Барбентана», как он ее называл, по собственному признанию офицера и солдат, добыла себе оружие путем присвоения военного имущества, имевшегося в Камбрэ. Солдаты так поступили по своей темноте и только будут направлены в рабочие команды на позиции соседнего сектора. Но лейтенант Барбентан как офицер несет ответственность. Никакие протесты и объяснения не помогли. Капитан углубился в созерцание военной книжки Армана. — Барбентан Арман… Странно… Почему-то мне знакома ваша фамилия…

Барбентан поглядел на него: это деланное равнодушие, этот рассчитанный спокойный тон… Совершенно очевидно было, что господин следователь прекрасно знает, кто стоит перед ним. Бесполезно было стараться выиграть время. — Вероятно, господин капитан, вы встречали мою фамилию в «Юманите» или в «Гренгуаре», — смотря по тому, какую из этих газет вы предпочитаете.

Ах, вот что! В таком случае, это дело не может быть разрешено в дивизии. Лучше всего направить подозрительного лейтенанта в Куэнси, в штаб армии.

Пока что Барбентана заперли в дисциплинарную тюрьму, где он как офицер имел право получать хоть какую-нибудь кормежку. Самым тяжким обвинением, выдвинутым против него, было то, что один из его солдат завладел пулеметом. Да еще солдат этот оказался испанцем.

III

Жан-Блэз и его зуавы больше не одиночки. В субботу днем они вместе с войсковым транспортом явились в Валансьен, как раз когда там водворялся генерал Эйм, командир 4-го армейского корпуса. Волею судьбы после беспорядочных блужданий они попали в то самое место, где происходил сбор распыленных частей 9-й армии. Одни — остатки 2-го армейского корпуса — добрались сюда через Тюэн и Мобеж из района Шарлеруа, другие — и таких было большинство — отхлынули с юга, спасаясь от немецких танков, которые продвигались к северу между Камбрэ и Ле-Кенуа.

Все воскресенье одиночки стекались отовсюду и рассказывали о вчерашних сражениях, изображая их в искаженном виде, в каком они представлялись замученным, потерявшим голову людям; рассказывали о сдаче Мормальского леса, который оборонял генерал Мартен, бывший командир 11-го корпуса, когда еще существовал 11-й корпус и его КП назывался громким именем «Аристотель». Рассказывали, что немцы прямо в постели захватили генерала Дидлэ^[639], командира 9-й дивизии, за несколько часов до того, как был взят в плен Жиро. Солдаты 1-й легкой мотодивизии, которая привезла Жан-Блэза и его товарищей из Камбрэ в Валансьен, в тот же день отправились дальше в район южнее Дуэ, в распоряжение кавалерийского корпуса. А зуавов они оставили в казармах, где, по распоряжению коменданта города, собрали около сотни солдат, отбившихся от своих частей, с тем чтобы назавтра направить их в Рэмский лес. Тут были и офицеры. Они взяли на себя все заботы, и впервые за долгое время люди поели горячего. По ходатайству лейтенанта из 2-го корпуса, 54-й крепостной полк, оборонявший местные укрепления, согласился разделить солдатскую похлебку с этими неприкаянными.

Один сапер очень сдружился с зуавами. Роста он был небольшого и лицом неказист, но за словом в карман не лез. После самых необычайных похождений на его длинном и остром носу все еще сидело пенсне, а рассказы про эти похождения так и сыпались из его огромного рта, казавшегося беззубым только оттого, что зубы были несоразмерно малы.

Жан-Блэз смотрел на сапера с любопытством, взглядом скульптора, старался вообразить его штатским и решительно не знал, куда его отнести. Скорее всего, он интеллигент. Один из зуавов уже звал его по имени — Бернар. Так вот, вряд ли кто-нибудь мог бы с бóльшим увлечением, чем этот самый Бернар, рассказывать о том, как разрушают. Он явно вошел во вкус этой навязанной ему специальности. Он был неистощим, когда в подробностях описывал, как закладывают мину, как предварительно просверливают минные камеры, он словно охмелел от всех взорванных им мостов и дорог. Продолжалось это всего неделю, но говорил он так, будто важнее ничего в его жизни не было. И будто на это ушли годы. Стоило послушать, как он рассказывал о шлюзах и дорожных узлах! У него стекла в окнах трахали, крыши скакали, деревья ломались, как спички, люди, подхваченные взрывной волной, делали сальто-мортале; от избытка удовольствия он хлопал себя по ляжкам, вспоминая, какие физиономии были у его товарищей, когда они летели кувырком во время взрыва на Маасе или в Сен-Жераре. Нет, вы подумайте, какая красота, когда рядом вдруг оказывается посудная лавка! Он приходил в экстаз от этого грандиозного чудовищного посудного боя, от взвивавшихся стаями тарелок, от фонтанов чашек, от полета в поднебесье ночных горшков, от звонкого снега, каким сыпались черепки. А плохо, по-вашему, сразмаху швырнуть взрывной патрон в склад взрывчатых веществ, в самую что ни на есть середку?.. Вошли мы в одно местечко в Бельгии, а тут как раз снаряд ухнул прямо в кабак, запасы там были немалые, нас так и обдало спиртуозами^[640]… Он бежал полями от вражеских танков, в него, как в кролика, стреляли у окраин деревень. Рассказывал он об этом, как о каникулярных забавах, и даже не слишком грустил об убитых товарищах… помолчит минутку и снова пускается многоречиво, с нелепыми подробностями описывать, какое это было зрелище — дом, сорванный с места взрывом и поднятый в небо горячей струей воздуха, как воздушный шар. Странный субъект: его говор — не арго парижан, а язык парижского простонародья — был уснащен словами, от которых зуавы недоуменно таращили глаза. Жан-Блэз их понимал — слова были латинские; сапер Бернар умел ввернуть латынь в самые рискованные места своих рассказов. Жан-Блэз успел позабыть классическую премудрость, но не настолько, чтобы при случае не распознать Виргилия. Кто же все-таки был этот тип? Проще всего спросить у него, но интереснее угадать самому.

В понедельник утром колонна из одиночек и подобранных мелких отрядов выступила из Валансьена в направлении Рэмского леса. А где это такое? Недалеко, всего километров шесть-семь. Однако у бедного Жан-Блэза ноги были до того натружены, что и такое расстояние казалось ему неодолимым. Пока он был на ходу, он шел, потому что все шли; но после остановки на день и две ночи в Валансьене ему больно было ступить. Похлопотал за Жан-Блэза подрывных дел мастер, как прозвали солдаты Бернара. Он побывал на КП, откуда поступали приказы, и объяснил положение. Дело происходило за Валансьеном, в Анзене, на длинной-предлинной улице, которая переходит в шоссе.

— Вы не можете себе представить, сержант, какие пустяки их занимают, — сказал он. — Я хотел обратиться к офицеру, который этим ведает. Мне заявили, что все зависит от полковника. Меня это не смутило — полковник так полковник. А вот его это смутило: помилуйте, простой сапер! Тогда я послал ему свою карточку. — Бернар сделал паузу и рассмеялся. — Полковник немедленно принял меня: «Минутку — и я к вашим услугам, господин аббат».

Зуавы только рот разинули: Бернар— аббат!

Ну, знаете! Жан-Блэз был доволен — наконец-то он выяснил. А то ему это даже спать не давало. Итак, аббат ждал полковника, и, как вы думаете, чем был занят полковник? Он рассматривал дощечки, много образцов уличных дощечек, которые изготовили его подчиненные, — на конкурс, что ли? Дело в том, что в Анзене была авеню Жана Жореса, и вдруг бы немцы взяли город, тогда полковник почел бы себя опозоренным перед иностранцами, если бы они, после его ухода, продефилировали по авеню Жана-Жореса. Вот он и спешил окрестить по-новому эту улицу, дать ей более подходящее к обстоятельствам, более патриотическое имя: «Национальная дорога»… Трудно поверить, правда? Но суть не в этом. Он добился разрешения для сержанта Меркадье проделать весь путь верхом из-за больных ног.

Колонна была довольно разношерстная, и для Жан-Блэза нашлась только обозная кляча. Походная кухня, которую им дали, прикатила сломя голову из Бельгии. Жан-Блэз таким манером проехал через Шельду, миновал Анзен и Рэм, откуда колонна повернула направо, к лесу. Весь лес был уже запружен войсками, вышедшими в тылы 1-й моторизованной дивизии, которая обороняла позиции на Шельде, к востоку от леса; части второго эшелона находились в лесу. К западу, в сторону Викуаньских рудников, стояла в резерве 32-я пехотная дивизия, входящая в армейский корпус генерала Ла Лоранси. Кроме того, тут собрались остатки разных других соединений, которые спешно укомплектовывались, и среди прочих, к великой радости зуавов, артиллерийские подразделения их собственной Североафриканской пехотной дивизии. Они попросили, чтобы их придали к этим частям. Ну что ж такого, что артиллерия? У Жан-Блэза в свое время тоже была 25-миллиметровка… Просьбу их уважили.

Но сержант Меркадье не учел, что у него не было привычки к верховой езде, и теперь после нескольких километров он позабыл о ногах, так у него разболелись ягодицы. У артиллеристов был врач — неслыханная роскошь! Врач сказал сержанту, что у него нарыв, и хотя подлечил его, но дал освобождение от службы, что явилось пищей для зубоскальства на все три дня…

В это утро настал черед Жан-Блэза озадачить аббата Бернара Бломе. Быть скульптором показалось аббату куда более экзотичным, чем аббатом. Он без конца твердил: — Скульптор, скажите пожалуйста, скульптор, вот уж не ожидал, сержант!

Для аббата Бломе скульпторы — это прежде всего те, кем сделан «Господь во славе» Шартрского собора, «Божья матерь с улыбкой» в Реймском соборе, страсбургская синагога… У каждого своя мифология…

* * *

Накануне, около восьми часов вечера, дивсанотряд оставил деревню к югу от Дуэ, где пробыл целый день; медпункт помещался в церкви, обсаженной большими деревьями, выше самой церкви. Врачам пришлось больше возиться с гражданским населением, чем с военными: в деревенскую церквушку непрерывно несли беженцев, подобранных на дороге, раненых детей; один особенно был такой жалконький! Доставили также двух немецких летчиков из сбитого зенитками самолета, — у одного были раздроблены ноги, у другого — плечо. Им показали малыша: смотрите, что вы делаете! Летчики клялись, что они тут ни при чем, они не расстреливают из пулемета мирных жителей, им приказано не спускаться ниже двух тысяч метров и стрелять только по военным объектам. А в заключение тот, что лучше говорил по-французски, воскликнул: — А ваши летчики-англичане! Что ониделают с немецкими городами? Что было в Кельне? Настоящая бойня…

Это правда? Фенестр отнюдь не огорчен. Так вот они где — наши самолеты! Но Бурра не верит — уж очень это было бы хорошо! Раненых эвакуировали в Бетюн, потому что отряд получил приказ направиться в местечко между Аррасом и Лансом, и пробыл там несколько часов в школе. В понедельник 20-го, рано утром, не успев послушать радио, тронулись в путь и теперь ехали по равнине, где маячат вдали черные пирамиды. Жан де Монсэ никогда не видел терриконов. Когда их отряд второпях проезжал 10 мая по дороге в Бельгию, эти искусственные холмы со стрелой, точно указующий перст поднятой над металлическим остовом и удлиняющей конусообразную вершину, казались Жану какой-то декорацией, и он не связывал их с действительностью. Но теперь, по мере приближения к Дрокуру, к Энен-Льетару — потому ли, что он увидел грозный лик войны, — но только эти пирамиды стали для него живой действительностью, чем-то самым важным, имеющим прямое отношение к его собственной жизни. Это мрачное преддверие горняцкого края, суровая равнина с полосами зелени и горами угля, а дальше вереница однообразных поселков, рабочие бараки из темного кирпича, скопление одинаковых, вытянутых в одну линию домиков с чахлыми палисадниками, нескончаемые улицы, скудость природы и человеческой жизни… все это вызывало мучительный и тревожный отклик у юноши, проезжавшего в санитарной машине.

Чувство тоски, которое испытывал Жан, глядя на этот ни на что не похожий край, еще усугубилось при виде отвратительного современного железобетонного собора, стоящего посреди Энен-Льетара и подавляющего своими размерами все ближние строения. Подумать только, что люди живут здесь!.. Не успевал кончиться один поселок, как начинался другой, и вдали возникали новые терриконы, и у новых бараков ребятишки удивленно смотрели на машины, на солдат… Наконец колонна достигла Курьера.

— Курьер? — заметил Рауль. — Вот так история!

Но он не пояснил Жану, о какой истории идет речь. Машины остановились в этих кирпичных коридорах, а голова колонны была на центральной площади. Все население высыпало на улицу, женщины смотрели с порога своих жилищ, депутация от города с мэром во главе приветствовала главного врача. Как будто им предстояло прочно обосноваться здесь. Ребятишки отталкивали друг друга, чтобы увидеть солдат. А лавки, — сколько времени они не видели открытых лавок! Партюрье был ошеломлен. — Да здесь нет никакой войны! — воскликнул Фенестр. Мэр разрешился небольшой речью.

Выяснилось, правда, что за последние дни город слегка бомбили, но большого вреда не нанесли. Мужчины сейчас в шахтах, как и обычно. Санотряд расположился в школе. Раулю не сиделось на месте. По его словам, ему хотелось осмотреть городок. Конечно, пускай пойдет. Не двинутся же они немедленно дальше, в самом деле! Праш пожал плечами, он видел, что Рауль чего-то не договаривает.

Давэн де Сессак прогуливался с мэром по площади. Офицеры были, в общем, удивлены: говорят, тут все красные. А как их принимают! В депутацию, кроме мэра, входило несколько человек, они непременно хотели оправдаться, особенно один, очень худой с багровыми пятнами на щеках: господа офицеры должны понять, жизнь тут тяжелая, мы слабо разбирались, некоторые голосовали за коммунистов, считали, что от этого положение изменится, а что такое коммунисты — не задумывались, да и откуда нам было знать? Теперь-то мы знаем! И всячески готовы загладить… А коммунисты здесь еще есть? Трудно сказать! Сумасшедшие повсюду найдутся. Но после того, что нам стало известно, что нам рассказали, о чем мы читали!.. Многие арестованы, увезены, больше мы их не увидим… Вот семьи их жаль: не все же они тоже… Господа офицеры, вы уже знаете последние новости? Маршал Петэн вошел в правительство, Мандель — министр внутренних дел… Не знаете? Не может быть!

Отцы города жаждали показать господам офицерам, к каким блистательным достижениям привели их усилия в эти трудные дни. В другие времена строят школы. Во время войны строят убежища. И, действительно, их убежища были большим достижением. Недаром здесь потрудились крепильщики с шахт. Подземные галереи шли как раз от начальной школы, где расположился дивсанотряд, а дальше конца им не было видно — весь город могли бы вместить. Только запасных выходов не предусмотрели, и если бы завалился вход… — А если придется просидеть несколько часов, где ж тут детям вытерпеть? — заметил Фенестр. — И со страху не только детям…

Рауль бродил по городу. Да это и не похоже на город. Только тут, на месте, многое становится понятным. Он ходил от дома к дому, называл имя; никто не знал. Многие как будто не понимали. Качали головой. — Декер? Нет, не знаю… Погодите… Это москательщик, что ли? — Нет, не москательщик, — Какая-то женщина повернулась и ушла, не ответив ни слова. Чудны́е люди! С такими все равно что искать иголку в стоге сена. — Декер? Это шахтер-то? Декер, Этьен?

Ну да, Этьен. Рауль сразу повеселел. Как же, Этьен… а где он живет? — Точно не скажу, лучше спросите в поселке девятой шахты, — Рауль не знал, что поселки обозначались номерами шахт, где работали обитатели данного поселка, и что горняки жили в домах, принадлежащих шахтовладельцам. Век живи, век учись… В поселке девятой шахты его раза три отсылали ни с чем — то хозяин бакалейной лавочки, то какой-то старик, возившийся в своем палисаднике, но наконец он напал на человека, указавшего, в какую дверь стучать.

Раулю даже не верилось, что он увидит Декера, с которым они были вместе в Рабочем полку. Хороший товарищ. Он вернулся домой в конце апреля, как раз во-время. Понятно, Раулю хотелось повидать Этьена, но главная суть была не в этом. Раз Декер с месяц уже как вернулся к себе на шахту, он наверняка успел наладить связь с партией. Вот отчего у Рауля замирало сердце. Сейчас он узнает. Среди всей этой мерзости, этих страшных событий, этой кровавой бойни, узнает, что говорит партия, что она считает необходимым сказать…

Домик Декера был похож на все здешние домики: два окна, дверь — рядом с другими такими же окнами и дверью, только что ставни у него были выцветшие, вот и вся разница; когда дверь открывалась, сразу были видны две комнаты, одна за другой; красные плитки пола, даже и выщербленные, так блестели, что хоть глядись в них, а по ободку плиты проступала черная от угля земля. Войлочные дорожки, чтобы не пачкать пол… У печи женщина, — надо полагать, Элиза. Декер говорил, что его жену зовут Элиза… В уголке полуторагодовалый малыш топал от стула к стулу; на нем серая в белую полоску рубашонка, такая короткая, что не ошибешься: сразу видно — мальчик.

— Мадам Декер? — спросил Рауль и улыбнулся малышу.

Ну, конечно, это Элиза; волосы у нее вьющиеся, правда, они потемнее и талия пополнее против того, что говорил Декер, но глаза и в самом деле очень светлые, живые. Она сразу же сказала: — Кофе выпьете?.. Нет, нет, готов… — И подвинула кофейник на огонь, помешав в печке через конфорку. Обои на стенах были пестрые, цветастые. В одной комнате стояло кресло, стул и три табуретки, в соседней виднелась кровать с периной… — Может, настоечки? — Ну, кто от этого откажется! — Спасибо, товарищ, — ответил он, подчеркивая последнее слово. Элиза остановилась и посмотрела на него. — Вон оно что! — сказала она и усмехнулась. — Я-то, правда, не товарищ… ну, да вроде! — Она прищурилась, вспомнив, как Гаспар сказал ей, когда принес знамя секции: «Ты, сестренка, хоть и не в партии у нас, а все равно…» Этьен? Ну где же ему быть, как не в забое. Их смена заступает в половине шестого… значит, считайте, дома он будет часа в два, — пока душ примет, пока дойдет… Сейчас было всего десять часов. Рауль не мог отсутствовать столько времени, но он вернется, он не хочет мешать Элизе. — Ну, чего там! — возразила она.

Рауль был очень доволен. Вернувшись в школу, он так и сказал Прашу: —Товарищ тут один. Я побывал у него на квартире — пойду еще попозже, когда он вернется из шахты. Он горняк. Настоящий товарищ, понимаешь? Тебе тоже невредно бы послушать, простофиля! Он нам расскажет, как и что…

К несчастью, около одиннадцати пришел приказ сниматься с места. Отряд будто бы посылали вперед. Вперед? Ну да, поближе к фронту!

Только непонятно было, где он находится — этот самый фронт; насколько они могли ориентироваться, их везли на северо-запад, мимо Гарнса и грандиозных Кульмановских заводов. Они пересекли шоссе, и Жан де Монсэ успел прочесть на дорожном указателе: Ланс — налево, Карвен — направо. Потом миновали городок, который назывался Ванден-ле-Вией. А дальше — Вэнгль… Проехав немногим больше пятнадцати километров, колонна остановилась перед каналом; там были англичане, головной машине пришлось вступить в переговоры с английской дорожной полицией, после чего все переехали через мост, а за ним оказался город.

— Где это мы? — спросил Рауль. Жан прочел надпись: Ла-Бассе…

Было ровно двенадцать часов. И как только они приехали, немецкие самолеты начали бомбежку. Машины свернули, чтобы объехать центральную часть города, где, повидимому, было полно беженцев. А наверху такое шло представление!..

— Что с тобой, Рауль? — спросил Жан. — Бомбежка так на тебя действует?

— Нет, не бомбежка.

Рауль не мог успокоиться, что они уехали раньше двух, не дождавшись Этьена. Опять придется довольствоваться всяким враньем. А сверху так и сыпалось, так и трахало.

— Знаешь, Рауль, маршал Петэн…

— Что, что? Нет, уж погоди, пусть немного поутихнет, тогда и выкладывай свои новости.

* * *

Итак, по радио сообщили о реорганизации кабинета министров.^[641] Очередная перетасовка между министерствами иностранных дел и национальной обороны: Рейно отправил Даладье на Кэ д’Орсэ и взял на себя политическое руководство военными действиями, ответственность за них. При этом он подкрепил авторитет своего правительства двумя именами: маршал Петэн занял пост вице-председателя совета министров, да еще словно восстал из гроба Клемансо в лице своего сподвижника Манделя, получившего портфель министра внутренних дел вместо Руа, который вернулся в первобытное состояние. Одновременно Гамелен был просто-напросто отстранен: генерал Вейган, отозванный с Востока и прибывший накануне, возглавил военное командование. Недаром целых десять лет вспоминали слова Фоша: «Если Франция будет в опасности, призовите Вейгана». Так Рейно сразу козырял Петэном, Фошем и Клемансо. Он рассчитывал этим психологическим эффектом загладить все промахи.

Генерал Бийотт со своего КП в Бетюне приехал в Ланс, где находился штаб 1-й армии Бланшара, и сюда же в этот самый день прибыл из Лондона генерал Айронсайд. Утром был взят Амьен; получив это известие, генерал Горт и его начальник штаба присоединились к остальным генералам. И тут-то впервые Вейган вызвал Бийотта. Надо перераспределить войска по фронтам. Горт организует новый корпус — Frank Force — под командованием генерала Франклина^[642]. Решено было наступать в южном направлении, к Сомме, начиная от Арраса, и, кроме того, на востоке, в сторону Камбрэ; одновременно должно было начаться наступление на Амьен силами заново сформированной 7-й армии, во главе которой после исчезновения Жиро поставили генерала Фрера. Вейган собирался на следующий день посетить Северный фронт. Он сказал по телефону: «Будем драться, как звери», и это выражение произвело сенсацию. Возможно, Горт и Бийотт по-разному смотрели на происходящее: во всяком случае, после взятия Амьена англичане говорили о создавшейся обстановке в таких выражениях, словно речь шла об осажденной крепости. Наступление они называли вылазкой. Надо сказать, что генерала Горта со вчерашнего дня обуревали жестокие сомнения. Он вдруг прозрел. Но все еще не решался взять на себя ответственность за те меры, которые напрашивались сами собой. Однако в воскресенье, к концу дня, он послал доклад в Лондон, в военное министерство: необходимо отвести войска к портам, бросить снаряжение и погрузить экспедиционный корпус на суда. Фактически больше ничего не оставалось делать, но Горт еще воздерживался сообщить об этом французскому командованию, он ждал ответа от своего министра… В Париже, в Венсене, в Ла Ферте-су-Жуар разговор шел совсем иной. Тут рассчитывали на сосредоточение войск под командованием Бийотта: накануне, в воскресенье, Бланшар принял в Дуэ генерала Молинье, командира 25-й дивизии, возвратившейся из Антверпена, затем Альтмейера, который сообщил о прибытии трех дивизий 5-го корпуса, в то время как 4-й корпус генерала Эйма занимал позиции, выдвинутые к востоку, имея в резерве марокканскую дивизию генерала Мелье. Остатки 2-го корпуса с генералом Буше во главе направлялись к северу от Сансэ. Ла Лоранси устроил КП 3-го корпуса в Орши́. Все эти генералы были приглашены в понедельник днем в Ланс.

Тем временем поезда доставили из Бельгии через Булонь и Абвиль 21-ю дивизию, которая должна была идти на подкрепление частей генерала Фрера. Таким образом, психологический эффект Рейно подкреплялся блистательным военно-стратегическим маневром. Заманив в ловушку дерзко вторгшиеся немецкие танковые дивизии, французская армия намеревалась взять инициативу в свои руки.

* * *

В понедельник утром смятение, охватившее два дня назад Лилль и его пригороды, достигло предела. Все выходы из города были запружены беженцами, легковые и грузовые машины направлялись к Бетюнской заставе, к дороге на Ла-Бассе. Растерянность увеличивалась еще оттого, что в это утро стали заводы. Что же теперь будет? Людям не выдали заработной платы или сунули по нескольку сотен франков. У фабрики пищевых продуктов рабочие натолкнулись на запертые ворота; в наклеенном на них объявлении было сказано, что предприятие эвакуировано в департамент Луара и Шер. Толпа гудела, поносила правительство, имя Петэна здесь никого не могло успокоить. Рабочие собрались у входа в контору, грозили взломать двери. Директор оказался на месте, он велел открыть двери и выдать плату частично ввиду «чрезвычайных обстоятельств». И всюду та же картина — в Туркуэне, в Рубэ, в Фиве, в Обурдене, в Лоосе. Все слои населения перемешались, всем было одинаково плохо; люди, никогда не говорившие между собой, обращались друг к другу за помощью. Семья, имевшая две машины и одного шофера, предлагала вторую машину соседям, с которыми обычно не раскланивалась. Посреди всей этой лихорадки инженер со слезами на глазах говорил своим рабочим у ворот прядильни: я жизнь положил на создание нашей фабрики… и вот… в несколько часов… из-за политики правительства все гибнет! Хуже всего пришлось старикам, тем, которые целый век трудились, чтобы был свой угол, где бы умереть, убогий угол с дорогими воспоминаниями, кой-какой мебелью, семейными фотографиями, безделушками — со всем тем, что ни для кого постороннего не имеет цены… а теперь надо уходить… И они уходили под взглядами англичан, расположившихся на площадях, — в этот день войска передвигались во всех направлениях.

То же самое произошло в Буа-Блан, где администрация завода Дебре–Лертилуа даже не указала своим рабочим сборного пункта. Завод закрыт, и точка! Всем им оставалось одно — уходить. Но уходить так вот… Большинство ушло пешком. Главное, от чего люди теряли голову, был страх умереть с голоду где-нибудь на дорогах. Все кинулись за продовольствием. Некоторые почти ничего не брали с собой, кроме провизии. Из бакалейных лавок в один миг исчезли консервы. В магазинах шла драка. Ловкачи перепродавали по высоким ценам продукты, которые извлекли из собственной кладовки или ухитрились купить утром, как только открылись лавки. Стыд и срам! А впрочем, какую цену имели теперь деньги!

Хозяева не взяли с собой Селестину, несмотря на вопли Крошки, очень привязанного к ней, — она не могла бросить немощную старуху мать. Что теперь будет с ними обеими? Правда, Александр, в просторечии Зант, тот, что был сторожем в школе, мог бы посадить старушку на свой грузовичок. Его собственная семья состояла из жены и сына-подростка, но Зант уже вел переговоры с Фюльбером Дежаном, молодым рабочим с завода Дебре: тому тоже надо было увезти мать. По счастью, в конце концов все уладилось: управляющий соседним гаражом, у которого была полутонка и легковая, пришел к Фюльберу, умевшему править, с просьбой эвакуировать его легковую машину, — сам он с женой и со всем добром, какое только мог уместить, уезжал на полутонке. Таким образом, Зант увез Селестину с матерью еще рано утром, и до Ла-Бассе они добрались к полудню, как раз, когда на город посыпались бомбы; колонны расстроились, люди попрятались в подвалы. Выйдя из подвалов, многие увидели, что машины и повозки их разбиты вдребезги. Дома кругом пылают… От Ла-Бассе до Бетюна тащились весь день, настолько было запружено шоссе, многие уже начали голодать, то ли потому, что уехали впопыхах, то ли из-за отсутствия денег. В Бетюне находился КП 1-й группы армий, поэтому жандармы и войска усердно пытались сдержать огромную, жалкую, непрерывно прибывавшую толпу, которую надо было направить в сторону Сен-Поля.

Пятнадцатилетним подростком, в четырнадцатом году, Зант был интернирован, и он не имел желания повторять подобный опыт. Маршал Петэн! Для него это была только отрыжка далекого прошлого, и когда какие-нибудь горемыки, покинувшие родной кров, утешались этим именем, Зант смотрел на них с жалостью и раздражением. Петэн! Почему не Мистэнгет^[643]? За такие речи его чуть не разорвала в клочья группа бельгийцев у самого Бетюна. Счастье, что он был на машине. Лучше, от греха, ехать дальше. И они поехали дальше.

Фюльбер, тот, что на легковой машине, выехал позднее и дотащился до Бетюна, когда уже стемнело. Фюльбер — безусый юнец — женился в девятнадцать лет, и его жена, совсем еще молоденькая девочка, была беременна. Они все равно ушли бы как угодно, нагрузили бы велосипед и вели бы его: главное, захватить продовольствие, приданое будущего младенца, мамины заветные вещицы (как же отказать ей в этом!) и все ее сбережения. Небольшой груз… Бедная мама! Ей бы хотелось унести весь дом — то, ради чего до самой смерти трудился ее муж, сорок лет счастья, говорила она, потому что в памяти сохранилось только счастье… На машину так же нельзя было взгромоздить мамин дом, как и на велосипед. Кстати, велосипед за ненадобностью оставили в Лилле. Они сотни раз задерживались из-за воинских колонн и потому так поздно добрались до Бетюна. Там орудовали жандармы, давка была страшная, приходилось располагаться прямо на мостовой. Дежаны собрались заночевать посреди главной площади, возле разрушенных недавней бомбежкой, еще дымившихся зданий, хотя солдаты говорили, что это опасно. Город представлял собой огромный лагерь одичавших, отчаявшихся людей, одни протягивали руку, другие прятались, чтобы съесть свои запасы. Какая-то старушка просила кусочек хлеба у группы военных. Капитан инженерных войск крикнул ей: — Спрашивайте с вашего Народного фронта! — Бедная старуха собирала плату за стулья в одной из лилльских церквей и даже не поняла, что такое говорит господин офицер, да еще сердится на нее…

Все эти люди, уходившие куда глаза глядят, были, так же как Поль Рейно, одержимы образами той войны, но не призраки Фоша и Клемансо преследовали их. Из рассказов отцов и братьев и еще живых личных воспоминаний перед этой толпой неожиданных переселенцев вставал мираж моря. Добраться до моря… Это было стремление, унаследованное от четырнадцатого года: тогда уцелели те, кто добрался до моря. Толпа в движении подобна гигантскому котлу, где всякая брошенная мысль, вернее — слух, растекается, переплавляется и раздувается непомерно. Люди здесь самые разные: крестьяне, горняки, ткачи, мелкие лавочники, обыватели любого возраста, и во всех одинаково, но в разной пропорции нарастает страх и возмущение. При встрече с солдатами это прорывается наружу. Понятия у толпы простые: раз солдаты идут туда, откуда пришла она, — значит, они движутся на фронт, на восток или на север, навстречу неприятелю; а если они идут на юг или на запад, в одном с ней направлении, — значит, они дезертиры, подлецы и трусы, изменники, и толпа так и обзывает их, швыряет в них камнями.

Роковая и жестокая несправедливость, потому что в этот вечер фронт оказался на юге, у Арраса, и немецкие танки, занявшие накануне вечером Альбер, а утром Амьен, продвигаясь по прямой к югу от потока лилльских беженцев, достигли днем Дуллена, Абвиля в сумерках и перерезали единственный телеграфный кабель, соединявший 1-ю группу армий с главной ставкой, так что впредь сообщение между Бетюном и Венсеном могло идти только через Англию. Перед самым приходом немцев в Абвиль туда удалось пробиться первым подразделениям 21-й дивизии, отозванной из Антверпена, а именно разведывательной группе и передовому отряду под командованием капитана Орельена Лертилуа, отрезанному отныне от своей дивизии. Они очутились поздно вечером в Оннивальских дюнах, между Оннивалем и Олтом. Орельен припомнил, что жил здесь ребенком на даче, примерно в 1903 году. Он только что узнал о взятии Абвиля. Что сталось с Армандиной и Жаком, с Крошкой, с фабрикой? У его старой приятельницы, госпожи де Персеваль, была дача в Пари-Пляже, где она всегда жила в это время года. Успела ли она бежать? Мы уже по эту сторону Соммы… Эх, почему так поздно призвали маршала! Но, во всяком случае, маршала призвали — не все еще погибло.

Командир одного подразделения, вырвавшийся из Абвиля, рассказал Орельену про ужасный случай: транспорт заключенных из Лоосской тюрьмы очутился в Абвиле в тот момент, когда было сообщено о приближении немцев. Конвойные испугались, что арестанты воспользуются суматохой и убегут, приставили их к павильону для оркестра и расстреляли. Офицер рассказывал это не ради самого факта, в общем довольно обычного; но арестованные были почти все коммунисты, и знаете, что они кричали перед смертью? «Да здравствует Франция!» «Да здравствует Сталин!» Нет, вы только подумайте!

IV

Аэродром опустел, самолеты покинули его позавчера, в воскресенье; открытые настежь ангары словно зевают от тоски. Сторож при складе горючего задрал голову: самолет… кружит над Норран-Фонтом. Неужто и этот будет бомбить? Но самолет снизился, и стало видно, что на нем трехцветные знаки.

Вдали, за летным полем, на дорогах, колыхалась пьяная от усталости и страха человеческая масса, скрипучее море детских колясочек и подвод, пешеходов, катящих велосипеды, машин, которые, того и гляди, остановятся за недостатком бензина; ревущий скот, который гнали в гуще людей женщины, захватившие со своей фермы только кнут; семьи с тележками, нагруженными фотографиями в рамках, статуэтками пресвятой девы и подушками, малыши на плечах у отцов, солдаты, шедшие в разных направлениях. Тут же пронзительно гудели военные автомобили, прилив не спадал, люди истерически рыдали, падали на колени…

Самолет опустился на траву посадочной дорожки, как полагается, трижды подпрыгнув, и пробежал по пустынному полю… Дверца отворилась, сбросили трап: в сопровождении штабного офицера, осторожно ставя ноги в черных сапогах на серые ступеньки, спустился низенький человечек, похожий на летучую мышь, — бескровные уши без мочек, тонкие, словно шрам, губы, острый нос, беспокойно бегающие глаза, полное отсутствие бровей на костлявом лице, кепи в белом чехле, пушистый шерстяной шарф на шее, короткая шинель с широкими отворотами, мягкий воротничок и штатский галстук. Новый главнокомандующий явился произвести смотр войскам Северного фронта, но никто не встретил здесь Вейгана, и ему пришлось рыскать из деревни в деревню в поисках телефона, чтобы вызвать «Жаворонка», иначе говоря 1-ю группу армий, Бийотта. Его штаб должен быть в двадцати километрах на юго-восток отсюда, в Бетюне, но кто теперь что знает? Может, «Жаворонок» на месте, а Бийотта там вовсе нет?

Все это — одиночество и толпы бегущих людей, хаос и бесконечное равнодушие, встретившие нового главу вооруженных сил Республики, после того как он вернулся из Бейрута во Францию по телеграфному вызову, полученному 17-го числа от Поля Рейно, и 19-го днем явился в Париж, к председателю совета министров, который принял его в присутствии маршала Петэна… все это сливалось с сумбуром, царившим у него в голове с той минуты, когда капитан Гассер вручил ему телеграмму: «Прошу незамедлительно возвратиться в Париж… Ваш отъезд желательно не разглашать…» В самом деле, как не быть у него в голове сумбуру? Он не забыл своего краткого пребывания в Париже в начале месяца и слов Поля Рейно относительно Гамелена, и что ж? Гамелен разбит… Чего же теперь потребуют от него, Вейгана? Давно ли он устранен от всего интригами политиканов? Все это бурлило в нем, как густое вино, — злорадство, предвкушение власти… он знал, что ему предложат, и вот ему это предложили… правда, он старик, но подтянутый, крепкий, как старый дуб, самое время достойно увенчать жизнь, начатую в боях. Не все же ему быть обойденным командными должностями. Теперь он восторжествует над всем и против всех перед лицом истории, ибо Фоша нет и призывают его, Вейгана… Как теперь посрамлен его давнишний недруг, Даладье! От военных дел он отставлен, и ему остается только плести интриги с послами…

Во всем, во всем этом было и величие и горечь, как в той картине поражения, на фоне которой генерал Вейган бесплодно провел целое утро во вторник 21 мая 1940 года… один с Гассером, на ветру, посреди летного поля, вспоминая воскресное свидание с Гамеленом, который ничего еще не знал, но подозревал и хорохорился… Удивительные минуты бывают в жизни… Один, после того как в воздухе его аэроплан обстрелял неприятель, — это было при перелете через Канш, немного дальше Монтрея… значит, правда, что немцы достигли моря, как предположили вчера вечером в Венсене, после того как была прервана связь с Абвилем… Один, наедине с самим собой, с пустынным полем и катастрофой, один перед лицом своей судьбы…

В водоворот беженцев из Лилля влились колонны из Дюнкерка, и когда бежавшие из Дюнкерка или те, что шли из Кале, слышали, как с надеждой говорят о море, они недоуменно смотрели на говоривших… В это утро за Бетюном толпы беженцев из Лилля стали растекаться по всем направлениям.

Те, чьи машины могли еще двигаться, добрались на рассвете до Сен-Поля, и среди прочих — полутонка, на которой ехали Зант с семьей и Селестина с матерью; чтобы старуха не упала, ее пришлось привязать к креслу, затиснутому среди разного скарба. Но их засосала толпа пеших, и они теперь тоже еле плелись. Начиная от Сен-Поля дороги на юг были преграждены жандармами, и, кроме того, этих переселенцев без компаса неудержимо влекло к морю. Монтрей, Этапль, Ле-Туке — это уже почти побережье. К середине дня беженцы были в Эдене, и тут дорожная полиция, жандармы, к которым они обратились, посоветовали тоже: идите к морю! Но при этом сами сообщили, что неприятель утром занял Монтрей… Так зачем туда идти?.. Ну, как же! Чтобы не попасть в окружение. — Да раз они в Монтрее! — закричал Зант. Он, жена и сын стали советоваться между собой. Остается одно: вернуться в Лилль. Легко сказать! Навстречу этому людскому приливу? Можно попытаться проехать кружными путями, долиной Тернуазы, в сторону Лиллера, обогнуть Бетюн с севера…

Дежаны, те, что на легковой, девятнадцатилетний юнец с матерью и беременной женой, выехавшие на полсуток позже, застряли в это утро при выезде из Бетюна — аккумулятор сел. А люди толпами шли мимо, и сотни глаз скользили по ним равнодушным взглядом. Даже в девятнадцать лет бывают минуты отчаяния! Наконец, решение было принято — они бросят все, вместе с машиной… Эх, будь здесь велосипед, на него можно бы погрузить кое-какие пожитки, но его в последнюю минуту оставили дома: к чему он, раз есть машина… Сложили в узел самое необходимое и повесили узел на палку, концы которой Фюльбер и его мать положили себе на плечи, так что их убогое достояние болталось между ними… Молоденькая жена ничего не несла — куда ей, с таким животом! Уходя, они оглянулись и увидели, что кто-то уже обшаривает оставленную машину. Мать ничего не сказала. Однако она знала, что непутевые руки пускают сейчас по ветру все, что напоминало ей прошлое, покойника-мужа, ее родителей, которых теперь уже все позабыли. Шли они медленно, в сторону Сен-Поля. Все шли в сторону Сен-Поля. Только бы дорога не повредила Жанне в ее положении! Постой, мама, давай поменяем плечи, все-таки легче будет… И вдруг — неожиданное счастье: кто-то окликнул их с подводы. Да это возчик с угольного склада в Буа-Блан. Эй, женщины, влезайте поживее! Мама, Жанна! Как легко стало идти! И ничуть уже не раздражают обходы, остановки… Где это мы находимся? На дорогу снова смотрится девятнадцатилетними глазами… Надо пропустить солдат!

Солдаты. В то утро они были повсюду, — это продолжалось грандиозное передвижение, начатое ночью, переброска частей для сосредоточения сил, отход в тылы, высылка разведок ввиду предстоящего наступления. Всю ночь колонны английских войск шли на юг. Это были дивизии и бригады, которые входили в состав новой Frank Force и должны были объединиться под начальством генерала Франклина, а его КП находился в Вими, рядом с КП генерала Приу, командира кавалерийского корпуса.

С наблюдательного поста, расположенного на возвышенности, где, словно залог союзнической дружбы, раскинулось канадское кладбище — бессчетные белые кресты и тщательно ухоженные могильные холмики, — французские генералы с затаенной радостью следили за стягивающимися английскими войсками. Дело в том, что они почувствовали уклончивость Горта, и только вчерашнее вмешательство генерала Айронсайда успокоило их… В Frank Force, кроме двух частично моторизованных дивизий, составлявших до сих пор тыл боевых позиций по Шельде в районе Лилля, входит также бывшая Petre Force^[644], которую немцы в воскресенье утром потрепали у Перонна и которая полуокружена в районе Арраса, отрезана от танков и кавалерии. Только на рассвете Frank Force сменила легкую мотодивизию, оборонявшую позиции к востоку от Арраса, и та отошла на запад от города, заняв на реке Скарпе участок почти в пять километров. В начале дня была предпринята контратака, в результате которой вновь удалось создать плацдарм к югу и вокруг Арраса — англичане на востоке, французы на западе. В сорока километрах оттуда стояла армия Фрера, и этот плацдарм был протянут к ней как отправная точка, как мысок надежды. Армия Фрера, в свою очередь, должна была выступить на соединение, чтобы прорвать кольцо, в котором очутились армии Северного фронта… Но стоявшая на востоке, еще дальше англичан, наша легкая мотодивизия не тронулась с места, меж тем как 1-я мотодивизия, вновь собранная южнее Дуэ, послала танки сомюа на запад от Вими в поддержку контратаки, хотя одна из ее частей еще была отрезана от нее и находилась чорт знает где, на востоке, в районе севернее Камбрэ.

Генерал Вейган, улетев около полудня с того же аэродрома в Норран-Фонте, почти не задержался в Булони, откуда накануне выехала General High Quarter^[645] Горта, обосновавшаяся теперь в Вимерэ. Генерал Вейган направился по шоссе в Ипр, где встретился с членами бельгийского правительства, а затем также с королем Леопольдом и с генералом ван Оверстратеном. К концу свидания приехал и генерал Бийотт. Ждали Горта, но он не явился.

А не явился он потому, что был в это время на позициях по линии Шельды, где совещался с командирами трех английских дивизий, стоявших фронтом на восток, и решал вопрос об оставлении занимаемых ими позиций и об отходе на пограничную линию Мольда–Аллюэн, иначе говоря, к тем дотам и противотанковым заграждениям, которые проходят через населенные пункты Рубэ и Туркуэн, позади Лилля. Конечно, таким образом освобождались дивизии для Южного фронта, для поддержки контрнаступления.

Тем временем западнее Аррасского выступа немецкие танки, обойдя его, приближались к району Сен-Поль… Еще дальше на запад другие танки, накануне занявшие Абвиль, в это утро, поднимаясь к северу, достигли Монтрея и около половины пятого пополудни, пока Горт был на Шельде, а Вейган нетерпеливо поджидал его в Ипре, вышли к Булони, подвергавшейся налетам пикирующих бомбардировщиков; защищать Булонь пыталась 21-я дивизия, едва успевшая вернуться из Антверпена по железной дороге, та самая 21-я дивизия, которой, видимо, не суждено было добраться до армии Фрера, где по плану ей надлежало быть.

* * *

Элуа Ватбле совсем ослаб. И немудрено. Шутка ли для такого молодца изо дня в день только кипяток с каплей жира и какими-то ошметками да один ломтик хлеба! — В Бетюнской тюрьме не лучше кормили, — заметил Нестор. — А мне от этого легче, что ли? — фыркнул Элуа. Когда столько времени проживешь на таких харчах, собственных запасов уже нехватает. Элуа был замечательным работником и едоком тоже знаменитым. Жена жаловалась, что с ним — одно разорение. Вот теперь у нее экономия на провизии, а она опять недовольна! — Ничего не скажешь, хозяйка у тебя хоть куда, — восторженно подхватил Нестор Платьо. Можно подумать, что ему удалось отведать тех оладушков, которые у них отобрали полицейские. И свиньи же, кстати сказать. Нет, Нестор говорил так потому, что мадам Ватбле добилась свидания с мужем. Это ли не хозяйка!

В камере они сидели вчетвером. Третий был Додольф. Ученик-горняк из Острикура. Старший из семерых ребят в семье. Отец не мог уже работать — ревматизм скрутил. Додольф все время спал. Говорил, что хочет выспаться загодя. Перед чем выспаться? А четвертый?.. Его в компанию не принимали… скользкий субъект. Понятно, почему его к ним посадили. По его словам, он из Абвиля. Возможно. И в Абвиле тоже водится всякая пакость. — Любопытно, кого назначают к отправке? — спросил Нестор. Откуда Элуа было знать? Они оба предпочитали остаться в Лоосе: у них не было охоты путешествовать. И что за фрукт этот капитан, который вызывал их одного за другим и пытался выведать все сведения? Он-то и назначает, кого отправлять.

— Уж и въедливый! Ну, да и я не дурак.

Нестор за словом в карман не лез и рад был почесать язык насчет капитана. От капитана он перешел на полицейских вообще. И при этом покосился на абвильского жителя. Еще не родился на свет тот полицейский, который бы его, Нестора, заставил сказать лишнее. И за что только им деньги платят! Постой… я тебе не рассказывал, какой со мной был случай?

Когда Нестор рассказывает, в рассказе принимают участие и лицо его, и руки, и ноги. Ему пятьдесят лет, и морщинки у него не только от привычки хитро прищуриваться. Однако их не заметно, они точно скрытая усмешка притаились по уголкам глаз и губ, у переносицы; но стоит ему отмочить что-нибудь или поддеть кого-нибудь — они тут как тут! Сам он точно и ни при чем, только морщинки смеются за него. Да в глазах озорные огоньки. Может, он и не очень красив, ну, да тут все одинаково хороши, небриты с… страшно сказать, с каких пор!

— Вышел этот случай примерно в начале марта, — заговорил он, забавно сморщив лицо. Абвильский житель так навострил уши, что того и гляди уколешься! Работал-то Нестор в Либеркуре, а домишко у него был в Лансе. По Лилльской дороге в сторону Карвена, чуть подальше Голландского поселка, почти что в самом Луазоне. На гудронный завод он ездил поездом. Удобство небольшое, но что поделаешь. Из-за англичан он в самом начале войны, в сентябре, остался без работы. Спасибо еще, что его тогда же не засадили. Выбирать не приходилось. В самом Лансе трудно было устроиться. Надо сказать, что на гудронном заводе хозяева были не плохие. Им наверняка посылали доносы, однако они с этим не посчитались. На мелких предприятиях так бывает. Правда, судя по корпусам, завод не маленький, но рабочих и служащих там было не больше сотни. Из них — человек тридцать служащих в конторе. До войны гудрон поступал из Германии, из Англии и в небольшом количестве от нас. Теперь работать приходилось на скудных заводских запасах и французском сырье. Ветка, отходящая от железнодорожной магистрали Париж–Лилль, подавала цистерны прямо на заводской двор, — кстати, и расположен-то он между железной дорогой и шоссе. Гудрон из цистерн сливают в приемники. Оттуда гудрон перекачивают в подготовительные баки и кубы для перегонки. Иначе говоря, на заводе имеется двоякая аппаратура — одна с баками, а в другой гудрон прямо поступает в перегонные кубы, это более современная последовательная система кубов. Ну, понятно, пользуются ими вперемежку…

— Какое мне дело до твоего завода? — перебил Элуа. — Что ты с ним пристал?

Молодежь — народ нетерпеливый. Надо же объяснить, что перегонный цех, где он, Нестор Платьо, работал кочегаром, обслуживало всего девять человек, по три смены в сутки: один кочегар при кубе, один кочегар при котле и один — перегонщик, не считая старшего мастера для надзора. Значит, выходит, трое рабочих зараз. Он-то, Нестор, был при котле. Это куда лучше, чем возиться со смолами. Смолы — это остатки, из которых делают брикеты; они стекают из кубов в большой резервуар во дворе, чернющие такие, что прямо страсть! И сразу твердеют, потом изволь их разбивать; если день солнечный, от них идут испарения, обжигают руки, лицо, болячки от этого прикидываются. А крепкие, как камень, и вонь от них — дух захватывает. Летом приходится работать по ночам.

— Долго ты будешь канитель тянуть? — не вытерпел Элуа.

Нет, Нестору необходимо было досказать, что у них на заводе из гудрона добывали не меньше сорока видов продукции; легкие масла, из которых получается бензин, нафталин, пикрол, карбозол^[646], асфальт, а также и битум для покрытия дорог, и еще много чего. Рабочие распределялись на группы, человека по четыре, по пять; одни, к примеру, для налива в бочки бензола^[647], другие для получения битума — или шли в кладовщики, в лабораторию и прочее. Помногу сразу собиралось только на ремонт оборудования да человек двадцать в котельной.

Для чего все это нужно было сообщать? Чтобы довести до белого каления Элуа или абвильского жителя? Наконец начался самый рассказ. Прежде всего надо сказать, что в работе своей он, Нестор, был сам себе хозяин, никто не стоял над его душой, никто не докапывался, что у него в мыслях. Ну, понятно, по заводу распространялись листовки. Только делалось это с умом. И на него особых подозрений не было. Каждый вечер он с ближней станции поездом ездил домой. Путь от Либеркура до Ланса недалек, а все-таки встречаешь знакомых, перекинешься словечком.

Вот как-то вечером, пожалуй, что в начале марта, — слава богу добрались до сути! — народу набилось порядочно, вагоны нельзя сказать, чтоб были удобные, а уж если у кого поклажа… Как раз в одно отделение с Нестором сели две монашки, и у них был большой баул, чемодан да еще куча свертков, а через руку перекинут плед. Посмотрел бы ты на этих монашек! Одна высокая, а другая низенькая. Но обе — бабы крепкие. С такими страшно в лесу встретиться… И коротышка не уступала долговязой. Ну, все равно, как-никак — дамы… Правда, Нестор с малолетства, как и отец его, был убежденный безбожник, двадцать лет кряду состоял постоянным подписчиком газеты «Антирелигиозная борьба» и, кроме того, со вкусом рассказывал забористые анекдоты про попов, так что товарищи не могли удержаться от смеха, хоть и корили его: как-никак, попы иногда помогают; однакоже, увидев, что монашки не могут пристроить поклажу в багажную сетку, он подсобил им, и они его поблагодарили. Завязался разговор. Нестору было очень любопытно — он никогда не видал вблизи монашек. Они были с головы до пят в черном, а под покрывалом — повязка, будто выкроенная из одного куска, с большим белым воротником, — не легкое дело содержать все это в чистоте! В особенности тут, когда кругом уголь. Про себя он думал: если они до сих пор остались девицами, теперь уж пойди найди такого смельчака! Монашки ехали в Гарнс и боялись опоздать на лансский автобус: он обязательно дожидается поезда? Вот то-то и есть, что этому автобусу не стоится на месте, и когда поезд задерживается в пути, автобус, бывает, уходит, не дождавшись. Монашек это очень беспокоило: куда же мы с такой поклажей! Нестор, правда, подумал, что высокая на своих плечищах одним махом любой тебе сундук от Ланса до Гарнса допрет… Ну вот — приехали. Тут мой Нестор в приливе великодушия и говорит: «Позвольте, преподобные сестрицы, я все это оборудую…» Взвалил себе на плечи баул, взял чемодан и повел монашек. Дело в том, что у выхода на контроле зря пропадает уйма времени, народ пропускают по одному, по два. А если, не смущаясь, пройти через буфет… В буфете кассирша крикнула им вдогонку: куда вы, предъявите билеты! Нестор ответил: не тревожьтесь, я веду преподобных сестер к автобусу. Как он говорил, так и вышло — автобус не дождался. Долговязая монашка стала спрашивать, нельзя ли взять такси. Можно-то можно, только где его найти? Тут, на счастье, откуда ни возьмись — такси, и шофер оказался знакомый Нестора. Он посмеялся, увидя Нестора с баулом и монашками. Досмеешься потом, а пока свези-ка их в Гарнс. Шофер спросил тридцать франков. Монашки торговались крепко, давали двадцать, сговорились на двадцати пяти и укатили.

Назавтра… день он запомнил: это была пятница, еще Шарлотта сказала, что вся его возня с монашками пришлась как раз на четверг третьей недели поста. Он, Нестор, поехал к себе на завод, в Либеркур. И спокойно проработал день. Вечером сел в поезд. Вышел в Лансе. К нему подскакивают двое. Следуйте за нами. В чем дело? Объясняться будете в полицейском отделении вокзала. Там его допрашивали битых два часа. Как вы провели вчерашний день, четверг? Вечером вы ехали поездом? С кем? Как с кем? Один. Каким же образом при выходе с вами оказались две женщины? Да это были не женщины, а монашки, господин комиссар. Ты нам зубы не заговаривай. Тогда он объяснил им все, как есть: мы, мол, не против монашек, хотя в бога не веруем, но это уж другой разговор. У них была тяжелая поклажа. Как же можно мужчине… мы тоже понимаем воспитание… А тут еще, как на зло, ни автобуса, ни такси… Вы провели их через буфет, чтобы контролер их не заметил: не отпирайтесь, вас видели! Зачем мне отпираться, когда это правда. Куда они делись… эти самые монашки? Если их не найдут, ваше дело дрянь. Нанесение ущерба национальной обороне. Есть подозрение, что ваши монашки — переодетые шпионы. Вы знаете, что было у них в бауле? Нестор только рот разинул. Вот так штука! Раз в жизни оказал любезность монахиням… Они должны быть в Гарнсе. Еще бы! Ищите их там! И вообще, ваш рассказ — выдумка от первого слова до последнего. Нестор начал терять терпение, а комиссар и вовсе раскричался. Ну, так вызовите Шарлотту, моюжену… спросите, что я ей рассказал вчера вечером. Услышите, что она ответит. А потом я знаю фамилию шофера. Ну, конечно, его не оказалось на месте. Словом, уж совсем стемнело, когда Шарлотта примчалась сама не своя. Еще утром к ней заявился какой-то ферт и стал задавать вопросы. Сам он не назвался, но такими приторно-вежливыми бывают только полицейские. Он желал знать, где находится Нестор. Шарлотта сказала, что на работе; а где его работа? Не иначе, как где-нибудь во Франции, ответила Шарлотта. Она тоже стреляная птица. — А нельзя ему позвонить? — Это куда же? Куда-нибудь во Францию? — А он вернется сегодня вечером? — Не знаю я, у меня нет привычки следить за каждым его шагом. — Скажите ему, что я зайду завтра утром. — Ну, понятно, что после этого Шарлотта не со спокойной душой ждала мужа. Поезд давно пришел, а его все нет и нет, — понимаете, что с ней творилось. Тут опять является тот же сахар медович: — Я не хотел бы, чтобы вы волновались, мадам Платьо. Вашего мужа задержали в участке… Нет, на вокзале. — Она накинула косынку и бросилась со всех ног. Только она ступила на порог, как Нестор крикнул ей: — Скажи им, что я тебе рассказал вчера, когда вернулся! — Она рассказала все подряд про монашек, про такси, слово в слово, что говорил он. Тем временем вернулся шофер, он тоже все повторил слово в слово; тогда стали названивать в Гарнс. Монашки тоже отыскались. Часов около двенадцати ночи Нестора отпустили. И в чем же оказалось дело? Монашки были чересчур могучего телосложения. Их приняли за мужчин. И донесли. — Ох! Попадись мне этот пакостник! — сказал Нестор. Комиссар был теперь шелковый и только твердил, что не стоит искать доносчика, все равно не найдешь. И пусть Нестор не думает, что донесла женщина! Никак не женщина… Он столько раз повторил «не женщина», что Нестор сказал ему: — Чего вы беспокоитесь, я сам в этом деле разберусь и поквитаюсь с кем надо! — В субботу он пришел перед обедом в буфет пропустить стаканчик, а в буфете был народ: железнодорожники и какие-то незнакомые парни. Ну, Нестор — человек компанейский. Он рассказал им всю историю и старался говорить погромче. Понятно, про монашек слушать всегда смешно! Все заинтересовались: что это полицейским в голову взбрело? Сейчас вам объясню, говорит Нестор, да так внушительно, что сразу стало тихо.

— Есть тут одна дурища. Она, надо думать, знает, кто я такой, и как только увидела меня с монашками, так сразу и решила, что я под видом монашек переправляю Артюра Раметта и Жака Дюкло… В самом деле, один высокий, а другой пониже ростом. Надо ж до этого додуматься! Очень нужна партии моя помощь, чтобы доставить их в Гарнс, если бы им понадобилось, или куда угодно… Дурища и есть… И вдобавок доносчица. Это я говорю с полной ответственностью, как коммунист!

Тут моя кассирша сложила спицы и вязанье и как заверещит: да, верно, это про нее говорят — дурища, и верно, что она заявила, куда следует, потому что она честная француженка, и она не потерпит такого безобразия, чтобы какие-то там коммунисты посмели учить ее, да когда? — в самый разгар войны! Короче говоря, орала чорт знает что. Люди стали возмущаться, кто-то пошел за заведующей, заведующая накинулась на кассиршу: не ее, мол, дело, разводить политику, и доносчикам здесь не место. Словом, Нестор с честью вышел из этой истории.

Позднее он узнал, что эта самая кассирша путалась с полицейским и, наслушавшись от него всякой всячины, вздумала показать, что она тоже, когда надо, не оплошает. Арест Нестора около середины апреля как будто не имел никакого отношения к этой истории, — впрочем, за ним, конечно, тогда же начали следить…

Смотри-ка, с горняцкого ученика сон как рукой сняло — он вовсю таращил глаза. У самого едва пушок пробивается, а как слушает! Что он говорит? — Так, значит, их все еще разыскивают: Артюра, Жака, Мориса… Вот дурачок! Вообрази, мне сказали, что они все находятся в Абвиле… Как, в Абвиле? Да, да, в Абвиле, миленький. Почему в Абвиле? Элуа покатывался со смеху. А у четвертого, который отлично понимал, почему именно в Абвиле, рожа была очень кислая.

Тут надзиратель отворил глазок. Что это у вас за базар? А ну-ка, марш двое в наряд на кухню!

* * *

В Карвене, в домике, не доходя боен и пройдя водокачку, Гаспар Бокет, его жена и оба брата, Феликс и Константен, собрались в этот вечер у приемника. В эфире была полная путаница, без конца меняли программу передач. В Карвене, конечно, слушают Лилль, который транслирует парижскую центральную станцию. Частных передатчиков почти не слышно. Еще были Брюссель и Люксембург. С этими теперь покончено. Катрин любила возиться по хозяйству и слушать музыку. А сегодня несколько раз повторили сообщение: «Музыкально-художественные передачи по французским станциям на средних волнах отменяются, за исключением иностранных передач и французского радиожурнала. Количество музыкально-художественных передач увеличивается по радиостанции „Париж“»…

Это значит, что музыки больше не услышишь! Радиостанцию «Париж» на длинных волнах невозможно слушать, такой в приемнике поднимается грохот. Видимо, дела из рук вон плохи. Придется послушать их радиожурнал в половине восьмого вечера. Потому что ложиться надо не позже восьми часов…

А радиожурнал передал вечернюю сводку на 21 мая: «В районе к северу от Соммы противник продолжал оказывать давление, в результате чего его передовые части достигли Амьена и Арраса…»

Арраса! Все переглянулись. Катрин схватила Гаспара за руку. Братья разом заговорили, и продолжение передачи пропало. Прислушались уже, когда передавали речь председателя совета министров в сенате.

«Отечество в опасности…» Никогда еще Рейно не обращался ко всей стране с такими словами, с такими явными поползновениями на искренность… Совершенно очевидно, что Поль Рейно играет сейчас ва-банк. Все поймут, что он говорит правду. Это позволит ему, как и в речах, обращенных только к парламентариям, ввернуть именно те слова, которые бьют в определенную цель… А кроме того, он противопоставляет свою беспощадную откровенность уклончивым гамеленовским сводкам и тем вызывает нужную психологическую реакцию. В эти дни Поль Рейно, за неимением другого оружия, постоянно прибегает к психологии.

«…Вследствие чудовищной неосмотрительности, за которую виновные понесут наказание, мосты через Маас не были взорваны. По этим мостам прошли танковые дивизии противника. Предварительно авиация противника подвергла бомбардировке наши дивизии, разбросанные на большом расстоянии, не защищенные с флангов и не подготовленные к такого рода атакам. Этим объясняется происшедшая катастрофа, полный разгром армии Корапа…»

Вся Франция глубоко перевела дух у радиоприемников. Конечно, мучительно и страшно слышать такие слова из уст сладкогласого премьера, но все-таки это, как-никак, объяснение. Люди ломали себе голову, ничего не понимая: что такое — наша армия разбита, враг стремительно наступает?.. а теперь выясняется, что это результат чудовищной неосмотрительности, за которую виновники понесут наказание. Это все меняет. Средство жестокое, но оно вызывает должную реакцию.

В действительности же все мосты через Маас были взорваны. Причины, по которым немецким танкам удалось форсировать Маас, не так просты: ответственность за это несет не только Корап, но и те, кто не учел опыта войны в Польше, иначе говоря — все высшее командование, а также тот, кто отрицал значение танков для прорыва и считал, что Арденны неприступны, и кто не понесет наказания, кого Рейно ввел в правительство, — маршал Петэн. Значит, Рейно солгал? Нет. Он верил в то, что говорил. Гамелен и Вейган в один голос уверяли его, что мосты через Маас не были взорваны, и, будучи психологом, он пробует на Франции то психологическое средство, которое два дня назад привело его самого к следующему выводу: ух! Так все-таки легче…

«Сегодня в восемь часов утра командование сообщило мне, что Аррас и Амьен заняты неприятелем. Как мы допустили это?»

Обычно принято доводить военные известия до сведения публики с рассчитанной задержкой, с обдуманным опозданием. Но сегодня надо рубить сплеча: чем яснее показать опасность, чем грознее представить неприятельское наступление, тем сильнее будет моральное воздействие, тем нагляднее увидит страна перемену в действиях правительства и убедится в том, что необходимо ей внушить, а именно: Поль Рейно, говорящий сейчас по радио, не имеет ничего общего с Полем Рейно, потерпевшим поражение вместе с Гамеленом и Корапом, — нет, это другой человек, он наконец-то избавился от пуганых влияний и опирается теперь на Петэна, Вейгана, Манделя; короче говоря, он — Клемансо нынешней войны.

Конечно, в Байонне и в Бресте упоминания об Амьене и Аррасе приводят в ужас и недоумение. А в Карвене? В сводке сообщалось, что только передовые немецкие отряды достигли Арраса. Рейно прямо говорит, что Аррас взят. Кто может в этом усомниться? Ни Бокет и его близкие, ни миллионы других французов. Аррас в двадцати девяти километрах от Карвена…

И тем не менее это неправда: во вторник 21 мая сорокового года Аррас не был взят немцами. Так же, как мосты через Маас не достались неприятелю целыми и невредимыми. 3-я легкая мотодивизия и Frank Force начали совместное контрнаступление у Арраса, и в тот момент, когда Рейно выступал перед микрофоном, они достигли Симанкура, Берневиля, Аньи, Борэна и Тиллуа, много дальше и южнее Арраса. Был ли сам Рейно неправильно осведомлен или преувеличивал, зная, что известия о возможном контрнаступлении дадут повод для новой психологической встряски? Но повсюду — солдаты в войсках Северного фронта и горняки в рабочих поселках, врачи дивсанотряда — одни по эту сторону каналов, севернее Ла-Бассе, другие южнее Ланса, — потрясены тем, что они услышали. Аррас… всем, будь то семья Бокет или Жан-Блэз и аббат Бломе у походной рации 1-й легкой мотодивизии в Рэмском лесу… всем психологический ход Рейно нанес глубокую рану.

«В бедствии, постигшем родину…»

Голос звучит торжественно, сурово, прочувствованно. Все позабыли, кто это говорит, — и те, кто не любит Рейно, и те, кто верит в него, — для всех он сейчас человек, который знает, руководит, который в самом деле ведет войну.

«…мы с гордостью отмечаем, что двое ее сынов — Петэн и Вейган, заслуживших право почить на лаврах, в этот грозный час вновь отдают свои силы спасению Франции. Я хочу сказать сенату, что в вопросах ведения войны между маршалом Петэном, генералом Вейганом и мной существует полное единодушие…»

Мосты через Маас были взорваны, Аррас не взят, — так ли уж единодушны этот оратор и те двое военачальников? Несомненно, Рейно так думает… Однако еще неделю назад Петэн сказал Шотану: необходимо кончать войну, добиваться перемирия… А что, собственно, думает бывший командующий французскими войсками в зоне Суэцкого канала, Вейган, возвращаясь в этот самый час в Шербур на контрминоносце «Флора»? Имел ли Поль Рейно основания сказать сегодня днем сенату: «Всецело доверимся полководцу, взявшему на себя командование нашими войсками…» И когда сенат, как один человек, поднялся при заключительных словах премьера: «Если бы мне сказали, что только чудо может сейчас спасти Францию, я бы ответил: я верю в чудо, потому что я верю во Францию», — о чуде ли мечтал верховный главнокомандующий, возвращаясь после целого дня сюрпризов на миноносце, который точно лемехом разрезает волны?

Один из братьев, Константен, спросил Бокета чужим, словно охрипшим голосом: — Ты-то, Гаспар, веришь в чудо?

Гаспар, пожав плечами, сказал: — Если Аррас взят, так с чудом надо торопиться…

И тут же выключил радио: спать пора, сейчас не время голову ломать.

* * *

«Жаворонок…» «Жаворонок…»

Отовсюду по телефонным проводам разыскивают генерала Бийотта… В Бетюне ничего не знают… Может быть, он куда-нибудь заехал по дороге после свидания с генералом Гортом… Штаб группы армий должен, хотя бы частично, переместиться в Эстер.

— Говорит «Жаворонок»… Генерал Бийотт уже уехал? — Да, он уехал, всецело поглощенный приказами нового главнокомандующего. Известно, как рачительно генерал Бийотт выполняет приказы. И говорил с Вейганом он один, Бланшара при этом не было, надо осведомить Бланшара…

«Жаворонок»… «Жаворонок»… Что это сегодня ни у кого терпения нет? Генерал еще не вернулся, позвоните позже…

«Жаворонок»! Вызывают «Жаворонок»… «Жаворонок» у телефона. Говорите! «Жаворонок»! Что? Что? Полутонка в Локре… Где это Локр? В тринадцати километрах от Ипра, по дороге в Байель. Сообщили рабочие укрепленного сектора… Не разъединяйте! «Жаворонок»! «Жаворонок»!.. «Жаворонок» у телефона…. Я слушаю, вы не договорили…

«Жаворонок» никогда больше не увидит генерала Бийотта.

* * *

Партюрье катит в темноте. Его отрядили с двумя машинами — водители Рауль и Манак — и четырьмя санитарами: Морльером, Монсэ, Жокастом и Филлу. Несколько часов они плутали между Суше и Вими, кружили по холму возле канадского кладбища, снова спускались. Стрелки на дорожных столбах словно взбесились. И никто, — а еще французы! — не мог толком объяснить, куда ехать. Партюрье побывал у Сорбена, который остался неподалеку от штаба дивизии, на дороге между Дуэ и Аррасом, в поместье; овцы и коровы, согнанные во двор фермы, блеют и мычат, слышно, как они тычутся рогами в пустые колоды для корма и воды; вся скотина обезумела, коровы ревут от боли в набухшем вымени, и некому их подоить… Когда Партюрье явился к начальству, ему объяснили, что неприятельские парашютисты замазывают надписи на придорожных столбах, подменяют стрелки указателей. Кроме того, Сорбен, посылая Партюрье на передовой пункт, сознался, что сам ничего уже не понимает. Он слушал Рейно по радио: Амьен, Аррас. На самом деле Аррас… Во всяком случае, части нашей дивизии стоят в Анзене, наши драгуны находятся в предместье Сен-Никола, а англичане — в самом городе. Но вам лучше всего вернуться туда, откуда вы приехали… Попытайтесь выбраться на магистраль, которая подходит к Аррасу с северо-запада, через Невиль Сен-Вааст. Вдруг Рейно лучше осведомлен, чем мы! В штабе дивизии по-своему объясняют странное выступление премьера, говорят — это немецкий трюк. Радиофальшивка. Как так? Ну да, вначале действительно говорил Рейно, а затем немецкая радиостанция каким-то дьявольским фортелем ухитрилась с помощью усилителей перекрыть передачу и передать фальшивый текст…

Позвольте, голос же был бы тогда другой! Нет, теперь научились чисто механически воспроизводить тембр голоса, это очень просто… Технически это совершенно неправдоподобно… Наоборот, говорят, технически, если длина волны… словом, люди сведущие дают этому научное объяснение, я в этом профан! Но все равно, какие немцы ловкачи!

Партюрье с машинами и со своими санитарами вернулся в Вими. Отсюда в оба конца было видно зарево. На севере, в Лансе, среди ночного мрака полыхали красные полотнища пожаров, а со стороны Арраса — вспышки артиллерийского огня. По дороге торопливо двигались черные фигуры. Люди шагали через выбоины и воронки, избороздившие здесь шоссе.

Партюрье отдал приказ остановиться. Он решил посоветоваться с Манаком. Тот раз мы свернули вон туда и заблудились. Жан де Монсэ соскочил со второй машины. Мимо шли ночные путники. По-двое, по-трое, одиночки. — Откуда? — крикнул двоим из них Рауль. Это были шахтер с сыном, мальчик в семнадцать лет уже работал под землей. Они шли из Анзена близ Арраса; они были вне себя от бешенства. Их прогнали. Шахта закрылась. Им швырнули подачку — сто пятьдесят франков. Кто-то из инженеров сказал им адрес в Париже, где находится правление компании! И вот они идут с узлом на плече и ста пятьюдесятью франками в кармане. Идут по направлению к Лансу. На Париж не пропускают. Да ведь Ланс горит, разве вы не видите, — Ланс горит! А в Аррасе — англичане. Они устанавливают пулеметы в наших домах. В тех, которые еще целы. Всю жизнь там проработали, а теперь ступайте! Ну, конечно, шахты — это удобная штука, чтобы играть в солдатики. Ах, чтоб вас!

Сын успокаивает отца. Трудно понять, когда они говорят между собой на местном наречии. И вдруг отец кричит военным в машине: — Мы пешком идем! Мы тут дома… тут мы мучились… Пусть я подохну, только я хочу знать, кому это нужно! Какому чорту это нужно!

Они прошли. И Партюрье подал знак трогаться. Как, опять взбираться на холм? Оставь, командир знает, что делает…

Знает, да не очень. К счастью, навстречу попались англичане. И показали верную дорогу: они — не то, что мы, у них есть карты. И они знали, куда можно ехать, а куда нельзя. Мон-Сент-Элуа надо исключить. Пока что можно еще держать курс на Марейль… хотя Frank Force собирается оставить Марейль.

Три часа утра. В Вими генерал Франклин, командующий Frank Force, только что объявил генералу Приу, что согласно приказу Горта он прекращает наступательные действия к югу от Скарпы. Как? К чему же тогда все, что было предпринято вчера и служило подготовкой к продвижению на Амьен, навстречу армии генерала Фрера… и что должна завтра предпринять на востоке другая легкая мотодивизия?.. Ничего иного генерал Франклин не может сообщить генералу Приу; ему дан приказ прекратить продвижение на юг, и он отводит свои войска в тыл. Единственная задача в данный момент — удержать Аррас.

После этого и генералу Приу остается только отказаться от мысли о наступлении… Как же быть? Связаться по телефону с Бетюном? «Жаворонок»… «Жаворонок»…

«Жаворонок» не знает, что ему ответить. «Жаворонок», куда не вернулся и никогда не вернется генерал Бийотт, умирающий в госпитале в Ипре. Заря занимается под раскатистый лай орудий. Англичане стягиваются к нашему правому флангу. Позади Арраса, в Экюри, в Ролэнкуре, происходит передвижение штабов. Офицер допрашивает восемьдесят немецких танкистов, взятых в плен накануне вечером, у Варэна. По обочинам дороги хоронят погибших во вчерашних боях, сожженных огнеметами. Страшная штука! Жан де Монсэ видел таких, которых еще надеялись спасти; они непрерывно кричали, а когда им делали перевязку, кожа на лице снималась вместе с мышцами! Таким лучше умереть. Да они и умирали…

Среди убитых есть и немцы. Надо как следует похоронить их. Поставить крест. Надписать имя, часть. Мы ведь оставляем эту территорию. Так вот, командир моторизованного драгунского полка хочет, чтобы неприятель видел, как мы, французы, хороним неприятельских солдат. И на поле, заслоненном сквозной завесой деревьев (снаряды разрываются позади, на шоссе, бух, бух!), команда Партюрье роет могилы, сносит трупы. Тяжелая ноша — мертвецы, они нисколько не помогают санитарам. Ужасно класть их прямо в землю, засыпать землей лицо, руки. Достаточно глубоко? — Я больше не могу, — сказал Алэн. Жан взял у него из рук заступ.

Партюрье посмотрел на Жана, — совсем еще мальчик, а какой крепкий. Мимо, свистя, пролетали снаряды, падали сзади, на шоссе, ломали деревья, вздымали огромное черное облако… Скорей кончайте! Не то немцам придется рыть могилки для вас! Да еще надо, чтобы их командир придерживался таких жe взглядов, как наш…

Премьер-министр Поль Рейно несколько забежал вперед: это происходило в среду утром, а английские войска окончательно оставили Аррас только в пятницу, но уже сейчас на западном фланге битва за горняцкий край началась.

V

Теперь по всем дорогам этого края, на который наступает неприятель, движутся люди, движутся в самых непостижимых направлениях, одни туда, другие оттуда. Снявшийся с места растревоженный муравейник натолкнулся на огонь, и вот он заметался, отхлынул назад, на пройденные уже пути, по которым отныне покатятся два противоположных потока; навстречу тем, в ком еще теплилась смутная надежда на море, двигаются теперь возвращающиеся обратно, опередившие их в бегстве люди, мужчины и женщины, измученные, павшие духом, озлобленные, и в них стремящиеся к морю видят уготованную им судьбу. Передвигающиеся войска словно порывы ветра бороздят людской поток. Танки устремляются к западным границам угольного бассейна, в те места, которым грозит непосредственная опасность. Танкисты в раскаленных тряских стальных клетках прокладывают себе дорогу сквозь заторы машин с беженцами; измотанные двенадцатидневными боями и непрестанными маршами, танкисты уже не в силах всматриваться красными от напряжения глазами в горизонт, они наглотались пороховых газов, все тело ломит от однообразного движения к смотровой щели и обратно, к прицелу; мысленно они подсчитывают убитых, пропавших без вести, погибших товарищей, разбитые машины, все эти сомюа, виснеры, гочкисы. С момента выступления 10 мая танков уцелело не больше одного из восьми… И, возвращаясь на боевые позиции, танкисты повсюду встречают английские войска, уходящие на север и на восток, в направлении, обратном их собственному движению…

Штабные офицеры, французские генералы, плохо осведомленные о последних решениях, принятых британским главным командованием, обеспокоены передвижениями союзников, противоречащими тем указаниям, которые получены позавчера и даже еще вчера. Генерал Бланшар, узнав в Эстере, куда переведен КП группы армий, какая участь постигла генерала Бийотта, с утра отправился к генералу Горту, находившемуся в Премеске, близ Армантьера. Там он узнал, что от наступления за Скарпу отказались и что дан приказ постепенно отходить к Лису. К Лису!.. Это значит, что решено оставить весь горняцкий край, оставить Лилль, отступить к Дюнкеркскому предмостному укреплению. С сегодняшнего утра это стало совершенно ясно. И все же французское командование, вопреки очевидности, не отменяет боевые приказы, отданные несколько дней тому назад, хотя бы приказ о наступлении 5-го корпуса генерала Альтмейера на линию Сансэ, к северу от Камбрэ; теперь это наступление совершенно бессмысленно, ибо оно не поддержано франко-британским наступлением, приостановленным несколько западнее этой линии. Там же, в Премеске, генерал Горт заявляет Бланшару, что его войска оставляют сектор между Шельдой и южной частью Лилльского района и что уже этой ночью французы должны сменить англичан к северу от Валансьенского выступа, который вместе с Рэмским лесом образует как бы бастион на юго-востоке всей атакуемой позиции… Все же Бланшар заколебался. Он задает себе вопрос, не следует ли пересмотреть весь план.

А муравьи на дорогах… муравьи в танках… муравьи за амбразурами на пограничных постах… муравьи конные и пешие… что знают они, эти муравьи, о происходящем, что знают они о партии, разыгрывающейся на огромной шахматной доске, куда сыплются бомбы, где бушуют пламя и смерть, о шахматной партии, от исхода которой зависит, судьба нации, ее будущее, ее свобода?

Полутонка с семьей Занта возвращается назад, и Селестина с тоской смотрит на мать, привязанную к креслу: старуха уже не понимает, что ей говорят, она стонет, просит попить… Дорогой они видели разоренные фермы, деревню, залитую вином, — там разгромили склад и разбили винные бочки; и повсюду та же картина — распахнутые настежь двери, вывороченные шкафы, груды белья на полу, голодные собаки забредают в дома в поисках пищи, а на дорогах — смердящая падаль, застрявшие военные обозы, заторы; колонны английских войск, едущие навстречу французской мотодивизии, — и каким взглядом солдаты, отправляющиеся на передовые, провожают тех, кто уходит оттуда… В Беври, то есть уже за Бетюном, перед большим терриконом, около фантастических сооружений центральной электростанции — этого города ажурных мачт, исступленная голодная толпа набросилась на пекаря, наотрез отказавшегося печь хлеб для беженцев, потому что запасы муки надо сберечь для нужд местного населения. Перед разграбленной булочной еще долго лежало мертвое тело, уткнувшись лицом в землю, как немой укор, как протест устоявшегося, привычного быта против этой кочующей толпы… А народ прибывал, задние наседали на передних, на тех, кто уже начинал понимать, что идти некуда. И непрерывным потоком шли войска. В Ла-Бассе Занта задержали англичане: — Куда едете? — Полутонку окружил патруль, охранявший канал. Документы!.. Селестина ничего не понимала, она попросила у господ офицеров водицы для матери. Один офицер взял воинскую книжку из рук Занта: — Вы дезертир… — К счастью, вмешались французы… проезжавший мимо санотряд. Фенестр, врач в чине лейтенанта, проверил документы и объяснил британскому офицеру, что все в порядке. А тот уже кричал: шпион… расстрелять!..

Подъезжая к Лиллю, у Бетюнской заставы, Ипполит, сын Занта, заметил, что с бабкой что-то неладно. Он сказал: — Мать, посмотри, что с бабкой… — Они привезли ее мертвой, хоть и мертвой, а довезли до дому… Всю дорогу до Буа-Блан Селестина шептала, что теперь бабку схоронят в Буа-Блан, хоть и мертвой, а довезли до дому…

Школу заняли под беженцев. Потому что Лилль вовсе не обезлюдел. Все окраины были забиты беженцами, которые не смогли пробраться дальше; голодные, плачущие, насмерть перепуганные, они спали вповалку, прямо в грязи.

Не каждому дано вернуться домой.

Сегодня утром немцы заняли Эден, где Зант повернул вчера обратно. Они подступили к Булони. Немецкие танки прорываются к Кале…

Как случилось, что семья, которая вчера утром, выехав из Бетюна, бросила машину и на свое счастье повстречала знакомого возчика, — как случилось, что сегодня, в среду, эта семья оказалась в Лиллере, то есть западнее Бетюна, хотя направлялись они в Сен-Поль, уже давно занятый неприятелем? По всей вероятности, они сделали круг и очутились на прежнем месте. Так или иначе, сейчас они в Лиллере, обе женщины сидят на подводе, мужчины шагают рядом, а немецкие самолеты бомбят железнодорожные пути и вокзал, забитый беженцами. В этот-то огромный табор, куда со всех сторон, натыкаясь на товарные составы, обходя заграждения, шли люди, попали и они: возчик, который рассказывает свою жизнь, потому что ему пришла охота поговорить, и Фюльбер, этот долговязый девятнадцатилетний мальчик, еще не видевший настоящей войны, и его девочка-жена, которой впору в куклы играть, а не с животом ходить, и мать, все время вздыхающая по покинутому дому; сюда попал Фюльбер, который сторонился людей, занимающихся политикой, и интересовался по-настоящему только одним: как бы заработать на жизнь, на устройство своего гнездышка, куда он еще совсем мальчишкой привел жену. И вдруг он увидел картину, которая никак не вязалась с окружавшим его до сих пор мирком. С добропорядочным мирком, где каждый довольствуется тем, что имеет. На мостовой, перед вокзалом, корчились раненые и лежало пятнадцать убитых. Пятнадцать человек — это горсточка людей, но пятнадцать убитых, это гора трупов, а когда ты за всю жизнь не видел ни одного убитого… пятнадцать трупов… Жанна, не смотри! Закрой глаза, не то маленький… Человек… с развороченным животом, с вываливающимися кишками… одетый… и не на кровати… а прямо так… одетый, на земле! И женщина с запрокинутой головой…

За Лиллерской заставой стояла тележка зеленщика, раненая лошадь билась в оглоблях; люди, ехавшие в тележке, и мужчины и женщины, спасаясь от пикирующих бомбардировщиков, должно быть, соскочили и бросились к дому, но дверь оказалась недостаточно широкой, они не успели войти, их убило тут же, на тротуаре… От Лиллера до Норран-Фонта пять километров. Что делать? Они все еще были во власти одной мысли: море. Если удастся доехать до Булони, они спасены. Возчик спросил Фюльбера: — А лошадь как? Ее, значит, в Булони придется бросить? — Потому что теперь они думали только о пароходе, который отвезет их в Англию. Никому и в голову не приходило, что немцы уже дальше Булони. И они едут на запад, огибают аэродром… Дорога ведет в Эр-сюр-ла-Лис, нет, это дорога в Кале, а в Булонь надо ехать на Теруан. — Сынок, не забудь, что Жанна на сносях, — сказала мать, — вы, мужчины, всегда об этом забываете. — А ведь верно, хоть Жанна и не идет пешком… да уж очень подвода тряская!

Дороги тоже движутся вместе с ними, так сказать, сами несут их. Проехав несколько деревушек, они выбрались на Теруанское шоссе. Из Теруана можно будет направиться прямо на запад, на Булонь. Но в Теруан они не попали… Им сказали, что дорога на юг отрезана. Чего только ни наговорят! Поедем в Англию, да, Жанна? Жанна так устала, надо сделать привал… Они и не подозревают, что в Лиллер, откуда они так недавно выехали, уже вошла колонна немецких танков, идущих из Сен-Поля. Небо полно самолетов. Сгустившийся мрак прорезают вспышки. В отдалении слышны взрывы бомб. Здесь почти спокойно, сельская местность, поля — и десятки тысяч людей, остановившихся на ночлег… В сарае есть сено. А в девятнадцать лет еще так крепко спится…

С эвакуацией раненых дело обстоит очень неблагополучно. В дивизионный санотряд Давэна де Сессак, поместившийся в одном из пригородов Ланса, возвращаются санитарные машины, отправленные в Бетюн. Тамошний госпиталь свернулся после отхода штаба фронта. На запад путь отрезан. Раненых надо отправлять на Сент-Омер. Вечером все собираются у местного аптекаря. Он сказал врачам: берите, что может вам пригодиться, лекарства, инструменты… Фенестр, Сорбен, Бурра — все там, отбирают шприцы, иголки, спирт. Этого как раз нехватает! А патентованные средства… — Да ну, Бурра, нечего жадничать, все равно всего не унести, — говорит Фенестр. — Удивительно, что вечером здесь не гасят света. И всюду вокруг то же, — может быть, затемнение и есть, но, как бы там ни было, фонари у входа в шахты горят достаточно ярко, чтоб их можно было заметить с воздуха. Странно, но вражеские самолеты ими как будто совсем не интересуются. Санитары, по обыкновению, ночуют в школе. На улицах, на площади перед церковью и на площади перед мэрией гулко отдается каждый звук, ходят какие-то люди, похожие на бродяг, не скрываясь говорят неправдоподобные вещи…

Раулю не спалось. Может быть, от усталости. Они возвратились из-под Арраса только к вечеру. Поняв, что ему все равно не уснуть, Рауль потихоньку выбрался из школы. Ему хочется походить. От вечной езды в машине ноги — как деревянные. А потом надо пользоваться, пока еще остался хоть кусочек французской земли. Ведь все время отступаем. Сжимаемся. В конце концов, что думают делать командиры? Похоже, что они сами не знают. Рауль никогда еще не бывал в местах вроде здешних. Жаль, что не пришлось побывать тут раньше, до войны, не пришлось узнать этот край. Если заговорить здесь с людьми, пожалуй, встретят недоверчиво. Может быть, как раз это и не дает Раулю спать: рядом с ним рабочий мир, а он, солдат, проходит мимо, как чужой. И вдруг перед ним на стене надпись мелом, совсем еще свежая: «Да здравствует Торез!» И сразу радостно забилось сердце. Кто-то сегодня ночью в брошенном городе написал эти слова. Рауль огляделся, словно ожидая, что увидит этого товарища. Да разве это возможно! Но мысленно он повторяет: «Да здравствует Торез!» — и думает о товарище, который написал эти слова, который вернул ему веру в самого себя. Он уже начал поддаваться общему настроению, решил, что всему конец: придет Гитлер, его танки, его самолеты… Все захватят, займут всю страну, введут фашистский порядок. И вдруг, вот вам, глядите: ночью в Мерикуре, в департаменте Па-де-Кале, чья-то рука вывела на стене три слова и восклицательный знак. Три слова. Рауль думает о Морисе. Пока есть Морис… Среди всей этой кутерьмы — уходящие англичане, и военные сводки, и голос могильщика Рейно, и все прочее, — да, среди этой кутерьмы он немного позабыл о Морисе… то есть о партии. А теперь, из-за трех слов, написанных мелом на кирпичной стене, он думает: ну, и что же? Ну, пусть даже они займут весь север, что ж такого? Это еще не вся Франция; неизвестно, что сейчас происходит… даже там, где уже немцы, в тылу у Гитлера тоже есть товарищи, тоже есть партия…

Рауль хорошо размял ноги. Теперь можно и обратно. Теперь он заснет. Не такой он человек, чтоб верить в чудо! Он не Поль Рейно… Если три слова, написанные мелом на кирпичной стене, вселили в него надежду, так это потому, что среди окружающей гнили, среди полного развала эти три слова, написанные мелом на кирпичной стене, напомнили ему о том, что могут сделать люди, когда они действуют сообща, и он верит не в силу чуда, а в силу организации.

* * *

— Вы понимаете, — сказал министр, — Манделю я не мог не уступить дорогу…

Ватрен посмотрел на него: все тот же, охотно мирится с тем, что портфель министра внутренних дел достался другому, а за ним сохранилось второстепенное министерство… Однако адвокат Ватрен не пришел бы к тому, кого в свое время называл «патроном», если бы дело не касалось других людей. Потому что за последний месяц Ватрен очень изменился. Но дело касалось других. И не только Ивонны Гайяр. Адвокаты Левин и Виала просили его похлопотать: депутатов-коммунистов увезли из Парижа и куда — неизвестно. Можно было опасаться самого худшего. Семьи… Ладно, Ватрен предпримет кое-какие шаги. Если хоть чем-нибудь можно облегчить участь арестованных… При серьезности создавшегося положения не исключалась возможность, что депутатов, осужденных на основании определенного пункта обвинения, предусматривающего соответствующее наказание, обвинят без дополнительных данных в новых, более тяжких проступках… и всегда надо опасаться расправы без суда и следствия, втихомолку, без огласки.

— В сущности, — сказал министр, — вам надо бы обратиться непосредственно к Манделю. Правда, он применяет драконовские меры, это соответствует его темпераменту, потому-то ему и поручили министерство внутренних дел… А что могу я? Но если вы хотите послушаться моего совета…

Совет заключался в том, чтоб обратиться к Монзи. К Монзи? Почему к министру путей сообщения^[648]?.. Министр потрогал нос и засмеялся одними глазами: — Поверьте мне, Ватрен, это совет не плохой… Монзи обожает браться за такие дела. Он хвалится, что у него есть связи среди ваших… клиентов. Я верно говорю — клиентов?.. Он даже предпринимал, я это точно знаю, кое-какие шаги. Разумеется, я не могу утверждать, что эти шаги не преследовали двойную цель. Вы Монзи знаете! И знаете, что я о нем думаю: это человек, которому хочется играть роль. Он ни одной картой не рискнет зря. И Италия, и Энциклопедия^[649]… Он жаждет стать незаменимым. Он очень умен. Слишком умен. Его всегда интересует то, что будет потом. У нас сейчас война, а он уже думает о мире. Можете не сомневаться, что в тот момент, когда мы будем подписывать мирное соглашение, он мысленно будет составлять коалицию для следующей войны… У него свои виды на коммунистов. Словом, решайте сами, я в такие дела не вмешиваюсь…

Что это — отказ в просьбе или конец аудиенции? Ватрену не оставалось ничего другого, как встать и уйти. Он обратился к министру только потому, что они давно были знакомы, а Монзи… возможно, что другие его лучше знают. Дело в том, что с тех пор, как Мандель стал министром внутренних дел, гонение на коммунистов усилилось, а к мерам против французских гитлеровцев все еще только готовились. Столько людей дрожали при мысли, что ученик Клемансо возглавит министерство внутренних дел, так как на словах Мандель всегда был за преследование «Аксион франсез», «Же сюи парту», дориотистов, кагуляров. А теперь, когда он пришел к власти, все свелось к пересмотру полицией прежних дел и к новым гонениям на коммунистов, у которых в сентябре и октябре были произведены обыски, не давшие повода к репрессиям. Арестовывали направо и налево, без всяких объяснений. Франция в опасности, неужели вам этого не достаточно? Решение об эвакуации заключенных, принятое 16 мая под влиянием паники, кроме всего прочего, было вызвано переполнением тюрем в Парижском районе. Извлеченные из-под спуда старые списки подозрительных привели к ряду недоразумений: защитники арестованных дориотистов вдруг узнавали, что их подзащитных судят как коммунистов, потому что откуда-то выкопали их прежние дела, не приведенные в ясность. Даже Пелетье, давнишнего друга папаши Робишона, Пелетье… этого заклятого врага Советов, присяжного спорщика на всех коммунистических митингах, завзятого синдикалиста, всегда выступавшего против стачек, потому что он все их считал политическими… даже его зацапали, когда он выходил из типографии на Елисейских полях, где работал наборщиком. Он защищался что было мочи, так как вообразил, будто его преследуют за то, что в сентябре он подписал вместе с Фланденом и Деа обращение пацифистов. Оказалось совсем не то! На него в 1924 году было заведено дело, где он значился коммунистом с пометкой «опасный». В общем, когда люди заявляли протест, им говорили, что в такое трудное время жаловаться на всегда возможные ошибки не приходится: лучше арестовать десять невиновных, чем упустить одного коммуниста. С 16-го числа встала настоятельная необходимость очистить Париж от таких людей; опасность все еще угрожает столице, совершенно незачем оставлять на свободе элементы, в любую минуту готовые сыграть на несчастье Франции. Особенно важно отнять у них средства воздействия: типографии, ротаторы, запасы бумаги… все, что они могут использовать для своей пагубной политики, если придут немцы.

— И учтите — не всегда же полиция ошибается.

За последние дни Тома Ватрен слышал это рассуждение раз двадцать. Он решил, что в конце концов ему наплевать, каковы тайные умыслы Монзи. Он повидает Монзи. К вечеру он хотел вернуться на дачу. Ядвига очень беспокоилась, когда он застревал в городе. Итак, он позвонил к Монзи и попросил принять его. Ему назначили прийти в пять часов. Ой, значит, затянется! Ватрен позавтракал в том самом бистро, где они с Ядвигой встретили в прошлый раз жену Флоримона Бонта и жену Сесброна. Потом он подумал, что у него есть время заглянуть к госпоже Виснер. По дороге он зашел в игрушечный магазин на улице Риволи: заводной поезд для Боба… Может быть, Монетта уже велика для кукол? Но вон та уж очень забавная!

Сесиль выглядела плохо, такая худенькая, и глаза усталые. Ватрен встревожился. Он восхищался нежной заботой этой красивой женщины о детях Ивонны. — Они вас, верно, утомляют. Почему бы вам не отправить их на недельку на дачу, к Ядвиге? Я тут принес игрушки… — Конечно, детям бы это доставило большое удовольствие. Но Сесиль не хочет расставаться с ними. — Нет, ни за что. Если им нужно будет на воздух, я с ними уеду… Единственно, что меня удерживает, — это мысль об их матери… — Ватрен сказал очень серьезно, что, по его мнению, судя по разговорам… вот и министр только что говорил… рассчитывать на то, что политических заключенных оставят в Париже, нельзя, и если госпожа Виснер собирается уезжать, то лучше не откладывать — и из-за нее самой и из-за детей. Достаточно вспомнить, что творилось 16-го, во время паники. Если такое повторится, можно ждать всего: и повального бегства, и столпотворения на вокзалах, на дорогах! Словом, он советовал ей уехать. Она была очень встревожена сообщениями с фронта. Впрочем, все были встревожены. Всех потрясла речь Рейно в сенате: Амьен, Аррас… Но у госпожи Виснер, видимо, были особые причины для того, чтобы сообщения оттуда… — У вас на фронте есть близкие? Верно, брат… — Она смущенно засмеялась. — Никки! Извините, но об этом даже смешно подумать. Слава богу, Никки еще слишком молод.

И вдруг она вспомнила, что Никки того же возраста, что и Жан, и покраснела. Ватрен не ошибся: с тех пор как Сесиль отправила письмо, она не знала покоя, часами просиживала над большой картой, стараясь представить себе, где сейчас может быть Жан, и взгляд ее блуждал от Антверпена к Арденнам, Аррасу, Амьену… Сесиль думала: в конце концов, он в санитарной части. Но если они отрезаны от нас, то уже не имеет никакого значения, санитарная это часть или нет! Вдруг ей приходило в голову, что Жан может быть в плену. На много лет. Кровь отливала от сердца. Нет, это немыслимо. А если решат, что он в плену, а он не в плену, ведь тогда она месяц за месяцем будет ждать от него известий, и страх, который ее уже терзает, будет все расти и мало-помалу превратится в уверенность, в безнадежную уверенность… Даже дети не могли ее успокоить, она с трудом скрывала от них слезы.

Сесиль вдруг сказала Ватрену: — Неужели ничего нельзя сделать, чтобы вернуть… — Она тут же заметила, что адвокат понял ее слова иначе, так, как будто она говорила об одном. И торопливо добавила: — Я хочу сказать… вернуть всех… — Он улыбнулся. За кого так тревожилась госпожа Виснер? Не за мужа; тот после покушения поправлялся на Лазурном берегу. — Вы, верно, собираетесь с детишками в Антибы? — Она содрогнулась от этой мысли. Нет, нет. Она еще не решила. Но не в Антибы и не в Биарриц, к родителям. Она поспешила объяснить: появление детей вызовет слишком много расспросов. Ни Фред Виснер, ни господин д’Эгрфейль не поймут, им нельзя рассказать об Ивонне, о тюрьме, да и вообще…

— У меня другие планы.

Она не сказала, какие. Ватрен не стал допытываться. — Мне очень жаль, — вздохнул он, — что я не могу остаться посмотреть, как Боб запустит поезд у вас в гостиной… но у меня деловое свидание… прошу извинить…

Монзи не сразу принял его. Ватрен досадовал на себя за то, что пришел. Он терпеть не мог ждать. И, к тому же, он был уверен, что ничего путного из его визита не получится. Одни пустые слова. Но если бы он не пришел, он не мог бы себе этого простить, все время упрекал бы себя. А сейчас он упрекал себя за то, что пришел, что сидит и ждет как дурак, что опаздывает домой. И все-таки не уходил, а сидел и ждал как дурак…

Когда дверь отворилась, двое посетителей еще стояли, повернувшись лицом к министру, и Ватрен увидел лицо Монзи, его светскую, любезную улыбку. Ватрен поднялся, поймав на себе взгляд министра. И вдруг он узнал одного из посетителей, выговор которого уже заставил его насторожиться, узнал его немного сутулые плечи, выпяченную нижнюю губу, седые волосы, зачесанные назад, но падающие по обе стороны лба большими прядями, как два крыла. Нет, ошибки быть не могло.

Когда он вошел к министру, тот не мог удержаться, чтобы не сказать с самодовольной улыбкой: — Я полагаю, вы узнали того, кто сейчас отсюда вышел? — У него это была своего рода мания, он любил хвастаться, поражать собеседника.

— Думаю, что да, господин министр… Илья Эренбург?^[650]

Ватрен знал советского писателя, так как часто встречал его на Монпарнасе с его двумя собаками — черными коротконогими скотч-террьерами…

— Видите ли, дорогой коллега, — Монзи нарочито подчеркивал свои весьма сомнительные товарищеские отношения с коллегами по суду, — видите ли… Да, у меня был Эренбург. Вы простите, что я заставил вас ждать. Вы понимаете?

Нет, Ватрен не понимал, но приличие требовало, чтоб он понял, и он сказал: — Разумеется, господин министр,но, собственно, мне почти не пришлось ждать… — И он принялся излагать цель своего прихода. Монзи слушал, играя всем, что попадалось под руку, и кивал головой. Подробности его заинтересовали. Хотя бы судьба Корнавена. Он сочувствует. Поверьте… Очень приятно показать, какое у тебя прекрасное сердце, благородные чувства, как ты умеешь сострадать. — О, я отлично понимаю, что, будь у власти они, мне бы нечего было ждать от них пощады. Но неужели же мы должны строить свое поведение с расчетом на взаимность!.. Конечно, нет. Не вы первый обращаетесь ко мне с просьбой… Вы знаете, что я пользуюсь доверием некоторых людей этого круга. Сам не знаю почему, но это факт. Я стараюсь оправдать их доверие. Я хлопотал. И не раз. Правда, без особых результатов. Я не министр внутренних дел. Но вы знаете, ведь Мандель… совсем не против Советского Союза… Уверяю вас, это ошибочное мнение. Почему бы вам не обратиться к Манделю?

В конце концов он обещал Ватрену все, о чем тот просил. Он походатайствует, если понадобится, даже в совете министров. Потом, не закончив фразы, он наклонился к своему собеседнику. Монзи был грузный мужчина, казавшийся еще более неповоротливым из-за больной ноги. — Скажите-ка, Ватрен…

— Да, господин министр?

— Вы не могли бы передать… не заключенным… а тем, другим… партийному руководству… что положение очень быстро меняется и что…

— Я, господин министр? Но каким же образом?

Монзи улыбнулся и чуть заметно поднял брови. Ну, конечно, не он, Ватрен, лично. Но бывает, что знаешь… или догадываешься… словом… — Между нами говоря, дорогой коллега, полиция или удивительно нерасторопна, или же хитра, как бес. Право же, при желании, можно бы добраться и до верхушки! Хорошо, оставим этот разговор… Но я сам, например… — Он назвал пять-шесть человек, которые, по его предположению, вполне могли бы взять на себя поручение подпольному руководству запрещенной партии. Тогда зачем же он обратился к Ватрену? Так или иначе он разоткровенничался со своим собеседником как бы из безотчетной, внутренней к нему симпатии. Он лично считает, что нет греха, который не заслуживал бы снисхождения. Кроме того, иногда есть основание пересмотреть дело в зависимости от обстоятельств. В данный момент мы не должны упускать ни одной возможности. Все знают, что он, Монзи, пользующийся доверием в Палаццо Киджи, приложил нечеловеческие усилия, чтобы сохранить добрососедские отношения между Францией и Италией. Принимая во внимание английские требования, это было не так-то легко. Сейчас в этом направлении наши дела обстоят очень неважно. Я только сегодня говорил с маршалом Петэном…

— В правительстве, разумеется, существуют различные течения. Но совершенно бесспорно намечается известная тенденция предать забвению недавнее прошлое… проявить больше гибкости в отношениях с Москвой… Именно это я говорил сейчас, говорил частным образом тем господам, которые при вас вышли от меня… Заметьте, само собой ничего не делается. Они заинтересованы, чтобы такой человек, как я… как и тогда в Риме… чтоб такой человек, как я… Несомненно, положение может показаться несколько щекотливым: в Женеве мы голосовали против СССР, и наша пресса всего два месяца тому назад проявила, быть может, несколько неумеренную радость по поводу выхода Советского Союза из Лиги наций… Мы, быть может, несколько резко потребовали отозвания господина Сурица… Но, в общем, если они согласятся, потому что успехи Гитлера не могут их очень радовать, так ведь? — для них он такая же угроза, как и для нас… в их интересах придать мне известный вес в глазах Поля Рейно…

— Каким образом? — наивно спросил Ватрен.

— Ну, существуют разные способы! Вот, скажем, их поверенный в делах сделает первый шаг… и я вполне допускаю, что великая держава с такими мелочами считаться не будет… но вместо того, чтобы обратиться непосредственно к правительству, они могут предпочесть обратиться через кого-нибудь… в свое время я оказал им кое-какие услуги! Я этого не забыл.

«Зачем он мне все это говорит?» — думал Тома Ватрен.

И вдруг понял. Монзи надеется разом купить коммунистическую партию и Советский Союз. У Ватрена шевельнулось чувство презрения к своему собеседнику, но он побоялся выдать себя, потому что пришел сюда как ходатай. Он не мог сказать то, что хотел, момент был неподходящий, приходилось молча терпеть.

— Да, но поверенный в делах как будто не желает это понять. Я так и сказал Эренбургу. Вы знаете, мне очень понравилась одна из его первых книг… «Хулио Хуренито»… Очень любопытная. Я считаю его искренним другом нашей страны, он подолгу жил у нас, уже с давних пор. Но он очень сдержан. Слушает и мало говорит. Улыбается. Вы заметили, какая у Эренбурга улыбка?

— Я его очень мало знаю, господин министр.

— Чрезвычайно своеобразная улыбка, да вдобавок он еще делает особый жест обеими руками, словно хочет сказать: вот оно как! Я пригласил его, так как слышал, что он возвращается в Москву. Он мог бы поговорить непосредственно… Но на все мои доводы он возражал, что лучше действовать официальным путем… Как я ни настаивал, он уклоняется. А пока что некоторое сближение при настоящих обстоятельствах…

Он намекнул, что между французским и английским командованием есть трения. 16 мая Черчилль наконец преодолел сопротивление своего кабинета, не желавшего посылать самолеты во Францию… Но их отправляют главным образом в дальние рейсы, например бомбить Гамбург, тогда как важнее при их поддержке остановить немецкие танки. Вчера в Венсене заседал Высший межсоюзный совет… Кажется, между британским воздушным командованием и Вюильменом есть разногласия. Англичане, конечно, стремятся защитить свои коммуникации, побережье, Дюнкерк… Ватрена удивляла болтовня министра. Да, для Монзи произвести впечатление на собеседника важнее, чем сохранить тайну. Монзи откинулся на спинку кресла. Похвастался трубкой, которую курил. Прекрасная трубка из морской пенки^[651], белая-белая, прямая. Совсем новенькая. Недавно полученный подарок, которым он очень гордился.

— Видите ли, дорогой мой, среди всех этих событий, интриг, угроз я все-таки испытываю удовольствие от такой красивой вещицы… В сущности, может быть, сейчас самое важное — спокойно обкуривать новую трубку. — Самовлюбленный тон, выражение, с которым он смотрел на трубку, а затем два-три раза молча затянулся… Впрочем, какое это имеет отношение ко всему предыдущему? Монзи опять заговорил о коммунистах.

— Серьезно, вы не думаете, что могли бы?.. Жаль. Понимаете, если бы начались какие-нибудь переговоры в этом направлении… мне было бы легче хлопотать за арестованных…

Действительно, очень жаль. Для Тома Ватрена было ясно, что он зря пошел к Монзи. Он простился, весьма недовольный собой. Когда же это я теперь попаду в Ормевиль!

* * *

Вечером пришлось остановиться в Теруанской долине, потому что лошадь совсем замучилась, ее распрягли и пустили на траву; Жанна, ее свекровь, мальчик-муж и буа-бланский возчик попали в сарай, куда уже набились отставшие французские солдаты, отпускники, разыскивающие свою часть, как они сами себя аттестовали. Видимо, они блуждали уже давно. Вокруг шел разговор… удивительно, до чего люди разные! Фюльбер слушал, как они рассказывали про места, совсем не похожие на Фландрию, про горные солнечные края, про плодородные долины, про города, где нет никакой промышленности… И повсюду люди живут на свой лад, даже не верится. Один объяснял, какой смешной профессией он занимался в гражданке: просматривал на свет яйца. Женщины между тем собрали все остатки и занялись, с позволения сказать, стряпней. Развели огонь. Мимо проходили люди, глядели на что-то, кричали. Вдруг кто-то сказал: идите сюда, посмотрите! Они вышли. Было, верно, около пяти вечера.

На равнине, насколько хватал глаз, Фюльбер увидел неисчислимое множество солдат в серо-зеленых мундирах; они шли поодиночке, примерно на равном друг от друга расстоянии, с винтовкой наперевес, и приближались как бы скачками. Словно полосы ложились на поля. Солдаты были молодые. Во всяком случае, те, что подошли к сараю, куда все спрятались. Они вошли, ничего не сказали, один что-то скомандовал. Людей они точно не замечали. Потыкали штыками в кучи сена, затем ушли. Слова команды раздавались уже дальше. Они двигались все так же, рассеянными равномерными рядами, как в балете. Теперь они были уже повсюду. Потом перед сараем появились мотоциклы, люди в касках круто тормозили, описывая полукруг и волоча по земле правую ногу. Слышался гортанный говор. И опять солдаты вошли в сарай. Посмотрели на беженцев, приказали выйти военным. Немцы были сытые, чистые, не усталые. Беженцы с любопытством рассматривали их обмундирование. Заметив, что женщины испуганы, кое-кто из немцев попробовал разговаривать жестами, вперемежку со словами и смехом. Один говорил по-французски. Он был постарше остальных. Фюльбер по неопытности не мог разобрать, простой это рядовой или сержант. Немец ораторствовал: — Не надо бояться, мы воюем не с французским народом… — по его произношению ясно было, что говорит немец. — Мы воюем не с французским народом, мы воюем с капиталисмус… Мы зоциалисты… наш народ живет с фюрер благополучно, понимаете? Мы воюем с вашим капиталисмус, с Фланден, Рейно, Черчилль… — Он несколько раз повторил эти три имени. Один унтер-офицер стал раздавать женщинам и детям леденцы; те не решались сунуть их в рот, держали в руке. Солдаты смеялись: — Nicht vergiftet. Не отравленные! — А тот все ораторствовал: — Мы не завоеватели! Kein Imperialismus!^[652] Мы хотим кушать! Это освободительный война… мы вас избавляем от англичан!

Немцы шли так примерно около часу. Затем наступила необычайная тишина. Значит, теперь они были в тылу у немцев. Куда идти? Немцы сказали, что заняли побережье. Что же тогда, домой? Ну, конечно, домой. И, словно сыпучий песок, люди медленно растекались по домам. Прямо на Лилль дороги нет. Между нами и Лиллем фронт. Ну, так поедем по проезжей дороге от Теруана на юг, По дороге на Аррас. Далеко до Арраса? Сорок километров. В Аррасе немцы. Ну как, двинемся в Аррас? Да, в Аррас. Разумеется, с остановками, небольшими перегонами. На подводе обе женщины, вещи; мужчины шагают рядом, серая в яблоках лошадь… и в надвигающихся сумерках толпа течет, как сыпучий песок между пальцами.

Тьма сгущается над горняцким краем, почти целиком занятым на севере наступающим неприятелем, который продвинулся за Сент-Омер. С юга на запад клещи сжимаются. Англичане весь день еще продержались в Аррасе. Но мы отступили в Мон-Сент-Элуа, в Каранси, отошли к Сушé, Вими и Нотр-Дам-де-Лорет. Наши танки, которые контролировали местность между Лансом и Бетюном, отходят от Удэна на Вермель. Немецкие танки, пройдя через Брюэ, к вечеру достигли Нё-ле-Мин и окраины Бетюна. Тогда генерал Горт, сочтя, что положение Frank Force в Аррасе угрожающее, дал генералу Франклину приказ оставить и выступ, и город. Французское командование ничего об этом не знало, однако это передвижение только завершило предыдущие передвижения английской армии. Но ведь это же никак не вяжется с планами наступления на юг, которые, следуя указаниям Вейгана, все еще лелеет Бланшар! Между тем 1-я легкая мотодивизия до четырех часов утра прикрывала отступление английских войск, отходивших к северу и востоку от Ланса, на линию каналов. И Petre Force, включенная в состав войск генерала Франклина, в час ночи повертывает от Арраса к Дуэ через Байель–Сир–Берту, в то время как 3-я легкая мотодивизия, согласно приказу генерала Приу, тоже отходит на линию каналов, куда прибывает марокканская дивизия генерала Мелье, переброшенная с востока. Таким образом, марокканцы вклиниваются от Проклятого моста до Бовэнского моста между обеими мотодивизиями, одна из которых занимает участок от Бовэна до Ла-Бассе, другая — от Проклятого моста, к северу от Гарнса, до Обийского моста, к северу от Дуэ. Артиллерия, сосредоточенная за каналом от Ванденского моста^[653] до Мершена, защищает на западе подступы к Карвену.

И тут-то капитан Кормейль с удивлением услышал разговор, который донесся до него из темноты. Словно хорошо знакомый голос… не самый звук, а слова. Мы-то сразу их узнаем. Редко когда ошибешься. И словарь, и то, что говорится. Даже если это не связано непосредственно с политикой. Так сказать, самый дух речи. И ненависть к Гитлеру, которую у других редко встретишь. Гневные слова: «Я хочу иметь право петь Марсельезу…», на что последовал ответ: «У него, у Гитлера-то, и без твоей Марсельезы дела хватит!» И смех того, кто говорил первым.

Кормейль подошел поближе. — Закурим, сержант? Простите, мне кажется, я вас где-то встречал… Как вас зовут? — Сержант кашлянул в темноте. Что он думает о столь любопытном капитане? Не важно. Он отвечает: — Сержант Огюст Делонь, господин капитан…

Делонь… Да ведь это же руководитель Рабочего спорта! И тогда Кормейль сказал вполголоса: — Сегодня на небе нет звезд, сержант, и узнать друг друга трудно… Но, видите ли, не вы один хотите иметь право петь Марсельезу… и нас столько же, сколько на небе невидимых звезд, товарищ…

Сказал и быстро отошел под грохот 75-миллиметровой пушки.

VI

В пятницу 24 мая 1940 года главнокомандующий французскими вооруженными силами генерал Вейган впервые, в частной беседе, заговорил с главой правительства о перемирии, о необходимости заключить перемирие с неприятелем.

Разговор состоялся после очередного совещания, которые происходили ежедневно в одиннадцать часов утра в военном министерстве, на улице Сен-Доминик. Так пожелал маршал Петэн, и Поль Рейно не возражал. При любых обстоятельствах генерал Вейган должен был являться туда с докладом. Вейган находил, что это только разбивает ему день, а он, как-никак, главнокомандующий, однако подчинялся безропотно. На сегодняшнем совещании посол Великобритании сэр Роналд Кэмпбелл^[654] заявил о недовольстве Черчилля несогласованностью действий французского и английского командований.

Вейган отвел в сторону премьера. В таких условиях перемирие…

Поль Рейно, который рвался продолжать войну из Африки, перевести правительство в Африку, чтобы продолжать войну, Поль Рейно, который мечтал о новых союзниках, чтобы продолжать войну, не мог не дать должной оценки подобному предложению главнокомандующего. Тот самый главнокомандующий, который всего четыре дня назад взял в свои руки верховное командование, четыре дня назад говорил только о победе и все четыре дня непрерывно отдавал приказы наступать, четыре дня, ровно четыре дня требовал от солдат и офицеров, чтобы они дрались, «как звери», и даже по сию пору не знал, что генерал Горт оставил Аррас, — этот главнокомандующий вдруг высказывал сейчас то же мнение, какое за четыре дня до того, как войти в правительство, вице-председатель совета министров маршал Петэн высказал Шотану. Что же произошло? Что побудило генерала Вейгана к такому неосторожному высказыванию?

И тем не менее Поль Рейно не отставил от командования французскими армиями человека, который посылал их умирать, а сам в это время считал, что надо сдаваться. Поль Рейно умолчал об этом разговоре, хотя у него на миг мелькнула мысль заменить Вейгана… но кем, кем — вот в чем загвоздка!.. Бийотт убит, Жиро взят в плен, Жорж потерпел поражение. Хюнцигер… да, и Хюнцигер тоже! И потом Поль Рейно знает, что его обвиняют в легкомыслии, он не хочет прослыть непостоянным, не хочет, чтобы про него говорили, будто он меняет генералов, как перчатки.

А насколько это было бы честнее!

Правда, Вейган оправдывает свое неожиданное заявление тем, что, заключив перемирие, мы сохраним армию, которая сумеет поддержать порядок. Поддержать порядок. Это все тот же животный страх, который охватил их еще 16 мая. Вейгану нужно сохранить армию не для того, чтобы перестали убивать французов, а чтобы остались французы, способные стрелять в других французов. Ему нужно заключить мир с Гитлером, чтобы иметь военную силу для гражданской войны. Так он сказал 24 мая Полю Рейно.

Поль Рейно не был способен не только послушаться, но даже понять его. Однако в тот день он оказался также неспособен отдать Вейгана под суд.

Судьба страны решается не только на полях сражений. Председателя совета министров поразила в словах Вейгана отнюдь не навязчивая идея сохранения порядка и не все перекрывающее желание оградить данный общественный строй от возможного народного гнева, а враждебная позиция главнокомандующего по отношению к Англии. Вот что задело Поля Рейно. Ведь он в конце марта подписал декларацию, связывающую нашу страну с Англией до победы над врагом. Заявление главнокомандующего он воспринял только как нарушение этого обязательства, как измену честному слову. Однако он предоставил и далее вести войну главнокомандующему, по убеждению самого Рейно, ни во что не ставившему честь Франции. Правда, если бы он выгнал Вейгана, многих из его приближенных озадачил бы такой поступок. Что поделаешь! Поль Рейно всего лишь человек… ему нужно одобрение окружающих. Особенно в эти трудные дни. Столько дела, столько вопросов, которые ему не под силу, и, наконец, он просто устал…

* * *

В пятницу 24 мая преемник Бийотта генерал Бланшар, командующий группой армий, — во главе 1-й армии на его место поставлен генерал Приу, — со своим командным пунктом находится в Лилльской крепости и готовится не к перемирию, а к наступлению на юг. После поездки Вейгана в Ипр план наступления было пересмотрен и исправлен ввиду отхода англичан и сдачи нами ряда позиций, но основная задача остается в силе: прорвать заколдованный круг, отрезать немецкие танки от их базы и соединиться с армией Фрера. План наступления попрежнему именуется планом Вейгана. Бланшар отправился к Горту, но вместо него застал генерала Паунелла, того самого, который заменял главнокомандующего во время совещания у бельгийского короля в замке Касто 12 мая, когда англичане фактически признали верховное руководство Бийотта. Как быть теперь? Отходить к Дюнкерку или, несмотря ни на что, осуществлять вейгановский план наступления? Паунелл — за наступление. Тем не менее Бланшар решил отправить в Париж майора Фовеля, чтобы сообщить Вейгану о возникших трудностях и получить от него подтверждение прежнего приказа. Генерал Горт прислал генерала Адамса^[655] к Бланшару для совместной подготовки вейгановского плана наступления с одной оговоркой: что наступление начнется в воскресенье, 26-го. Пусть будет в воскресенье! Лишь бы сражаться. Таков и план Вейгана: сражаться во что бы то ни стало. На этот счет беспокоиться нечего, генерал! Цель наступления: Бапом. Будем драться, как звери. Такова, очевидно, была точка зрения Вейгана еще утром, когда он телеграфировал Бланшару: «Спасение в развертывании ваших наступательных операций. Жду от всех неколебимой решимости…» И как мог Бланшар, закончивший в течение дня подготовку к наступлению, усомниться в чем-либо, когда поздно вечером получил эту телеграмму?

Ни в неколебимой решимости, ни в людях, готовых драться, как звери, недостатка не было. Разве заколебались хоть на миг танкисты, которые вчера еще из Нотр-Дам-де-Лорет, из-за могильных холмов наших воинов, павших двадцать лет назад, ударили в тыл немецким танкам, наступающим на Бетюн? Разве не дрались, как звери, целых двенадцать дней марокканцы, которых генерал Мелье отвел к каналам, — помните, те самые, что шли 10 мая с тюльпаном на штыке? Разве не так поступают на всем пути из района Шельды в район Карвена алжирские стрелки генерала Дама? И моторизованный драгунский полк в преддверии горняцкого края, и кирасиры, на которых враг наталкивается повсюду, с юга до самого севера, все на тех же самых!

Нет недостатка в людях, готовых драться, как звери. Взять хотя бы тех, у кого отняли их лейтенанта, и они, не успев опомниться, роют окопы вдоль Сансэ для 5-го армейского корпуса, который должен идти в наступление завтра, послезавтра или еще через день, тех самых, у кого отняли винтовки, а взамен опять дали лопаты… Взять хотя бы капитана Кормейля и сержанта Огюста Делоня, не отходящих от своих орудий. Взять хотя бы тех, кто бесстрашно подбирает на дорогах раненых, и пусть уже трое водителей из отряда Давэна де Сессак не вернулись в часть, Рауля или Манака все равно не остановит ничто. Ничто не остановит юного Алэна Морльера, Жана де Монсэ, отчаянного Партюрье. Вся эта армия, которая без отдыха мечется по замкнутому кругу и чьи командиры уже со страхом поглядывают на дорогу к морю, к той прибрежной полоске на севере, что сужается день ото дня, — разве эта армия 24 мая помышляла о перемирии? У нее одно желание — сражаться. Она горда своим оружием, она творит чудеса, она поверила в воскрешение Фоша, она верит, что Вейган ведет ее к победе, она не представляет себе Францию поверженной. Я утверждаю, что она была полна воодушевления даже в этот день 24 мая, когда генерал Бланшар впервые заколебался и не знал, отходить ли на Лис и Дюнкерк или по вейгановскому плану наступать на юг?

Он обратился за советом в Венсен. И из Венсена ответили: наступать. Сражаться. Начать наступление на юг.

Кого тут обманывали?

* * *

Нет недостатка в людях, готовых сражаться, но люди, готовые сражаться, распылены, их не спешат включить в организованные части. Командиры с подозрением смотрят на остатки разгромленных дивизий, на тех, кто не был ни убит, ни взят в плен. Передвижения войск и так уже до крайности затруднены толпами беженцев, следовало бы закрыть бельгийскую границу… А тут еще подбирай, проверяй, ободряй этих солдат-одиночек; за исключением немногих специалистов, они тоже лишь балласт для войск, которым в силу боевой обстановки нужно быстро перемещаться и спешить на угрожаемый участок.

В Рэмском лесу попытались было заново сформировать остатки разбитых частей, а потом пришлось приостановить это дело и заняться выравниванием фронта ввиду ухода англичан. Если не считать гудения самолетов да единичных бомб, время от времени падающих на лес, артиллерийский взвод бывшей Североафриканской пехотной дивизии генерала Сансельма живет здесь эти дни точно в каком-то глухом гарнизоне. Офицеры бегают в соседние штабы. Орудия не установлены на огневые позиции. Солдаты ловят и бьют одичавшую скотину, потом разводят костры и жарят куски мяса на самодельных вертелах.

Жан-Блэз и аббат подружились. Первое время взвинченное состояние священника, его непрерывные рассказы о разрушениях вызывали у Меркадье любопытство, но не симпатию. Из дальнейших разговоров ему стало ясно, что в действительности аббат Бломе разыгрывает комедию не столько для других, сколько для самого себя, чтобы сделать мало-мальски терпимой ту жизнь, которая должна была всячески претить ему в силу его воспитания и убеждений. Он шумел, чтобы заглушить внутренний голос. Он боялся собственной жалости, боялся дать волю врожденной доброте. Он кричал о своих похождениях, словно хотел сказать: вот я каков, ничего удивительного, что я это могу перенести, сами видите — я чувствую себя, как рыба в воде. Настоящий аббат Бломе, не тот, что был сапером второго класса, с Жан-Блэзом становился самим собой. Быть может, к этому побуждало его сознание, что сержант Меркадье — скульптор, потому что для священника типа аббата Бломе скульптор — такой особенный человек, что перед ним можно даже исповедаться.

Но Жан-Блэзу мало было догадаться самому. Он спросил: — Почему вы напускаете на себя какое-то ухарство? Зачем, собственно, вам это нужно, господин аббат? — Аббат снял пенсне, может быть, чтобы протереть его, а скорее, чтобы обратить к небесам неприкрытый стеклами взгляд. Оказывается, глаза у него голубые.

— Есть впечатления, картины, слишком страшные для меня… мне хочется их забыть, сержант. Я и пытаюсь забыться, дурачу себя и других. Не знаю, верите вы в бога? Простите мое неуместное любопытство… Не верите? Так я и думал. Для меня это загадка, особенно в художнике… в человеке, который соприкасается с непостижимым… Сколько в жизни мучительных противоречий… Не смейтесь!

— Я не собираюсь смеяться, господин аббат, но…

— Нет, не надо. Не объясняйте. Между верующими и неверующими столько недоразумений из-за слов… Я хотел, я хочу об этом забыть… Но прежде чем забыть навсегда, мне надо рассказать кому-нибудь… облегчить душу. Вы, конечно, не верите и тому, что слово, исповедь несет с собой облегчение?

Так и есть. Ему нужно исповедаться. А скульптор на худой конец сойдет за духовника. И аббат Бломе рассказал Жан-Блэзу, чтó произошло 16 мая к концу дня.

Итак, это было в прошлый четверг. Вместе со своим отрядом аббат очутился на бельгийской равнине, примерно километрах в восьми к югу от Шарлеруа. Во всяком случае, города уже совсем не чувствовалось. Среди полей, невдалеке от шоссе, идущего с севера на юг к Филиппвилю, к западу от этого шоссе, чуть пониже дороги, которая отходит на Наллин, разбросано несколько домиков. Это поселок Бюльтия… там расположился штаб армейского корпуса, нашего 2-го армейского корпуса. Под штаб заняли большой дом, относительно большой: он казался таким, потому что стоял один у проселочной дороги, в двухстах метрах от окраины деревни в сторону Наллина. Палисаднички с фруктовыми деревьями, улица, вымощенная щебнем, как повсюду в Бельгии. Вся деревушка величиной с ладонь. На южной стороне — небольшая рощица. Рота ушла утром, после жестокой бомбежки, и разместилась в Наллине, на расстоянии пяти километров от нас. А наша группа осталась в распоряжении штаба корпуса. Штаб дивизии стоял в одном из пригородов Шарлеруа. Мотоциклисты все время шныряли взад и вперед с донесениями на командный пункт генерала Буффе. Буффе был командир корпуса. Все местечко точно еж ощетинилось противотанковыми орудиями, 25-миллиметровками. Положение было тяжелое, враг мог нагрянуть с любой стороны. Что происходило на севере? Поговаривали, что неприятель просочился в Шарлеруа… За три дня мы, отходя с боями, уступили всю местность, от самого Мааса: Ивуарский мост, Биуль, Сен-Жерар, Деван-ле-Буа, Метте, Гуньи… взрывали… нет, об этом довольно! Мы последними отошли от Мааса, понимаете — последними! И при этом знали, что на юге все погибло. Мы собственными глазами видели вдребезги разбитую бронетанковую дивизию — нашу последнюю надежду. На юге немецкие танки были замечены много западнее нас, Филиппвиль взят, говорили, что Бомон тоже… страшно было поверить…

Наши машины стояли в стороне от дороги, во дворе небольшой фермы; на расстоянии двухсот метров, а то и ближе, красовался большой дом у дороги, где генералы и полковники решали вопрос, быть нам или не быть, как спасти честь оружия и куда направляться. А в погребе… надо вам сказать, что вся местность опустела, жители — бельгийцы — ушли, им велели уходить. Но хозяин той фермы, где мы стояли, рослый белокурый малый с грубоватым лицом, отказался уйти. У него было трое детей, старшей девочке девять лет. Он недавно овдовел и не хотел таскаться с ребятишками по дорогам. И вот он кричал нам из погреба, чтобы мы уходили, иначе его дом будут бомбить. Он нас ненавидел. Время от времени он показывался во дворе и говорил, тыча пальцем в 25-миллиметровые пушки вокруг штаба генерала Буффе: — Если бы я это раньше знал! — Но теперь уж поздно было пускаться в путь. В небе кружили самолеты, со всех сторон слышались взрывы бомб. Громыхали орудия. Словом, сущий ад под самым боком. Где-то поблизости, должно быть, шли танковые бои. Фермер снова нырял в погреб, там в темноте блестели грустные ребячьи глаза. Вот когда я готов был поверить, что настал конец света. Мы возвращались, выполнив задание… насчет склада боеприпасов. Я ехал открытым полем, там, к югу, было настоящее кладбище танков, машин, лошадей. Очевидно, после рейда немецких танков одной из частей нашей дивизии удалось расчистить некоторое пространство вокруг КП армейского корпуса.

На этом КП находилось примерно тридцать офицеров и полковой священник, очень благочестивый и почтенный человек, исповедавший меня перед самым вступлением в Бельгию. Я увидел, что поблизости маячит его сутана; он носил сутану нараспашку, бархатные штаны, заправленные в сапоги, большой наперсный крест и каску. Я подошел к нему. Он печально поздоровался со мной. Вести были дурные. С минуты на минуту ждали генерала Буффе, уехавшего к нашему дивизионному командиру, генералу Буше, в Куйе, близ Шарлеруа. Только что сообщили, что наши драгуны были перебиты утром в Буа-л’Аббе, близ Сен-Жерара, и что придется отходить на Авен, во Францию.

Святой отец спросил, не хочу ли я исповедаться снова. Обстоятельства были мало подходящие, и, да простит мне бог, я почти рассердился. — С тех пор, как мы с вами расстались, брат мой, — сказал он, — вы способствовали делу истребления… а мы ведь песчинки в руках божьих, и господь может призвать нас к себе… — Никогда не прощу себе своего ответа и посейчас не понимаю, как это сорвалось у меня. — Неужели господь почтет грехом то, что мы все эти дни преступали пятую заповедь? — возразил я с некоторым раздражением. — Бог ведает, как невелика наша доля вины, ибо на него падает все ее бремя! — Несмотря на такой еретический ответ, он благословил меня и вернулся в штаб, куда только что подъехала машина генерала Буффе. Как сейчас вижу, какая суета поднялась вокруг дома… Офицеры носились взад и вперед с донесениями, но едва добрался я до фермы, как послышался гул самолетов.

Только в помрачении рассудка можно было избрать для КП этот дом, стоявший обособленно, на виду, в двух шагах от перекрестка, и когда я увидел, как ринулись вниз, поднялись и снова спикировали вражеские самолеты, мне сразу стало ясно, что они бьют по определенной мишени, и меня охватил ужас. Не то чтобы жизнь командиров была мне дороже, чем жизнь рядовых, но когда на корабле гибнет кормчий… Мне уже однажды пришлось видеть в Ивуаре, как вместе с мостом, который мы минировали, взлетел на воздух командир одного из наших полков, и с тех пор я не мог отмахнуться от чувства ответственности за жизнь военачальников. А возможно, что это просто наследие классической трагедии, где все вращается вокруг судьбы цезарей. Кто его знает?

КП в Бюльтии был стерт с лица земли. Прямым попаданием. От него остался только дымящийся остов и трупы… все погибли… весь штаб… а ведь это тоже люди, сержант! Жалости достойные создания божии! Генерал Буффе, не меньше тридцати офицеров, около сорока унтеров и рядовых… Дом, где мы спрятались, забились в погреб вместе с хозяином, проклинавшим французов, и испуганно глядевшими детьми, содрогался над нами, как в день страшного суда. Что мы увидели, когда наконец можно было выйти! Вокруг горящего здания словно в насмешку торчали жерла разбитых пушечек… Я тщетно искал сутану под обломками, из-под которых извлекли очень мало раненых. Однако среди щебня и щепок я увидел вот это…

Аббат достал из-за пазухи крест вороненой стали, в деревянной оправе. Помолчал немного, потом, глядя на крест, продолжал рассказ.

Так, вернувшись на ферму, смотрел он на крест в своей руке, как вдруг с проселка, проходившего позади фермы, вынырнул вездеход и остановился около аббата. Из машины выскочил солдат и распахнул дверцу перед высоким сухощавым человеком с красным, обветренным лицом. Аббат Бломе хорошо знал этого человека. Это был генерал…

— Впрочем, зачем называть вам его, сержант, принимая во внимание дальнейшее?.. Для нас он был сам генерал, наш генерал, как мы его звали. Помню его по ту сторону Мааса, когда мы уже мнили себя покорителями Европы… В тот вечер он явился в Бюльтию рапортовать своему начальнику генералу Буффе о положении на вверенном ему участке. Выполняя задание, о котором я уже говорил, я побывал там утром на своей машине. Я знал, как неприятель громил танки генерала Брюно к югу от Метте накануне и всю прошлую ночь… Истребление продолжалось и в течение дня уже на подступах к Бомону. Войска нашей дивизии оказались без прикрытия после разгрома танковой дивизии и потеряли связь с 11-м корпусом на юге; пока возможно было, генерал находился с войсками, руководя арьергардными боями. А только что он отдал приказ раздробленным, отрезанным от тылов частям уничтожить свои транспортные средства, взорвать орудия и отступать в одиночку. Это был полный разгром. С того места, где мы находились, видно было пламя пожаров в рощице на расстоянии двух километров. Это пылали склады горючего. Боеприпасы. Генерал приехал в Бюльтию, потрясенный зрелищем разрушения, осуществлявшегося по его приказу. Я оказался первым солдатом, которого он увидел, и он спросил меня, здесь ли еще и в каком доме находится штаб корпуса? Мне незачем было отвечать — я молча указал на огромный костер.

Он спросил: — А генерал Буффе? А начальник штаба?

Он выслушал мой рассказ, я показал ему крест. И тут, когда он осознал весь ужас происшедшего, — вы только представьте себе, что это для него значило, — после того как у него на глазах погибла его дивизия и сам он отдал приказ сжечь машины, уничтожить броневики, взорвать орудия, — тут он мне сказал: — Ваше лицо мне знакомо, сапер… Я как будто видел вас в ночь сдачи Синея. Ведь это вы взрывали укрепления у Марша, по ту сторону Мааса? А потом Ивуарский мост? Я слышал, что вы священник… — У меня комок подступил к горлу; в такую минуту вспомнил, кто я и что я делал. Я ответил утвердительно, а он продолжал ужасающе спокойным тоном: — Очевидно, мне больше нечего делать в Бюльтии. Давайте зайдем на ферму, мне хочется сказать вам несколько слов…

Когда мы вошли в дом, на кухню, я увидел его глаза, и мне стало страшно. Я решил, что он хочет говорить со мной как со священником, и судорожно стиснул в руке стальной крест. Я помнил свой ответ тому, кого не стало, и считал себя недостойным принять исповедь этого человека. — Господин генерал… — Он прервал меня: — Вы ошибаетесь, господин аббат… Я неверующий… может быть, бог или что-то такое существует, но… словом, я никогда в жизни ни перед кем не преклонял колен, не преклоню и теперь. Катастрофа не лишила меня здравого смысла. А вы нужны мне как свидетель, как достойный доверия свидетель…

Он присел у потухшего очага и умолк. Я боялся прервать его раздумье. Хозяин выглянул из погреба, верно беспокоился, не грабят ли его. — Оставьте нас, голубчик. — Генерал сказал это таким твердым тоном, что тог успокоился и опять спустился в погреб, к детям.

— Я не верую в бога, — заговорил генерал. — Если бы я, на свое счастье, был верующим, я бы в вас, надо полагать, не нуждался. Вопрос был бы ясен. Нет, допустите другое: вы попали в кораблекрушение, и в тот самый миг, когда вы можете спастись, ну, скажем, на плоту или ухватившись за доску… небо над вами вдруг разверзается и все, что было для вас смыслом существования, ваша святыня, ваш бог, оказывается дьявольской насмешкой. Я не кощунствую, господин аббат, — ведь я же неверующий. Я только спрашиваю: в ту минуту, когда все зависит от вас, а земля вокруг мертва и небо — пустыня, скажите, во имя чего хвататься за эту жалкую доску, не лучше ли пойти ко дну?

Я не находил ответа. Снаружи где-то недалеко раздавались взрывы. Допустим, я перестал верить в бога… классический пример ложной предпосылки, — ведь я не переставал верить. Я попытался объяснить ему это, он перебил меня: — Бросьте казуистику, господин аббат, это для меня очень важно… — Итак, мне пришлось вообразить невообразимое, немыслимое… Если я не верю в бога, какой смысл мне тогда жить? Разумеется, никакого, и незачем убегать от смерти… только все это бессмысленно… Он застал меня врасплох, а я и в самом деле никогда не мог понять, как живет атеист, не находящий поддержки в вере… Но как разъяснить этому человеку всю нелепость его вопроса? — Господин генерал, вы должны понять, насколько этот вопрос не имеет для меня смысла. Допустим, в бога вы не верите. Но верите же вы во Францию, в честь армии, в честь вашего знамени… — Он посмотрел на меня и рассмеялся. — В том-то все и дело, — сказал он и добавил: — Я же вам говорил, что мне нужен свидетель…

Лицо его было страшно — оно выражало гордость, близкую к презрению, и вместе с тем неудержимую боль, нестерпимую муку, отчего оно было еще краснее обычного. Я не понял его движения: он слегка отвернулся, словно устыдившись, и поднес руку к виску. Раздался звук выстрела, он тут же рухнул на пол. Я не поверил своим глазам и крикнул: — Господин генерал!

Зрелище было ужасное, у него… Нет, к чему подробности… Я опрометью выбежал из дома. Вам известно, сержант, как церковь относится к самоубийству. Оказалось, что после бомбежки все, кто уцелел из штабного персонала, ушли из Бюльтии в Наллин. Налетела новая волна бомбардировщиков, и все вокруг дрожало от взрывов. Опять началось бог знает что…

Аббат встал, — они сидели в овражке, устланном листвой, — и принялся шагать под деревьями; очевидно, эти воспоминания были слишком мучительны для него. Артиллеристы вели по тропинке мимо Жан-Блэза и аббата двух крепко связанных штатских. Их накрыли с сигнальными полотнищами, указывающими неприятелю расположение наших войск. Они молча сносили пинки. Повидимому, это были французы. Вокруг столпились солдаты, и оживленный обмен мнений продолжался и после того, как шпионов поволокли дальше. Аббат, казалось, ничего не заметил, он был еще весь во власти своего рассказа. Жан-Блэз взял его под руку, и они зашагали вместе, пока не очутились в относительно уединенном уголке.

— Вы не кончили своего рассказа, господин аббат…

Тот словно спустился с облаков. Да, да… верно! Ну что ж… он похоронил генерала. Похоронил, а креста не поставил на могиле самоубийцы. Но когда он начал засыпать тело землей, то он… он не мог поступить иначе…

— Бог мне судья, я не мог поступить иначе и благословил могилу… Этого уже не изменишь. — Он взглянул на Жан-Блэза и прошептал: — И вы тоже не верите в бога? Как же вы можете жить… посреди этого ужаса?..

— Как могу? Если я правильно понял, ваш генерал требовал от вас невозможного ответа… А вы от меня чего требуете? Для вашего генерала все гибло в кораблекрушении, все, во что он верил: армия, честь… Но зачем он ставил свою честь, свою святыню непременно в зависимость от победы, от успеха? Видите ли, у меня тоже есть свой генерал. Нет, он мой сверстник и служит в банке. Так вот, рядом с ним ваш генерал, господин аббат, просто младенец. Да, младенец! Разумеется, мой генерал тоже во что-то верит… только не в бога… И, тем не менее, я не представляю себе такого случая, когда бы он не ухватился за доску… потому что для него вопрос чести — никогда, ни при каких обстоятельствах не идти ко дну.

Аббат был изумлен. Стало тихо, насколько может быть тихо под гул самолетов. Потом сапер второго класса Бернар Бломе сказал:

— А все-таки он, должно быть, верит именно в бога…

— Вот вы какой! Неужели вы не понимаете, господин аббат, что после этих слов такому человеку, как я, надо крепко держать себя в руках, чтобы просто-напросто не начать поносить попов?

* * *

Передвижение войск за ночь совсем сломало линию фронта впереди Рэмского леса. Артиллеристы внезапно снялись с места, но не взяли с собой зуавов. Последовал приказ собрать всех пехотинцев-одиночек и объявить им, чтобы они собственными средствами добрались к утру до сборного пункта в районе Оршù. Таким образом, Жан-Блэз с товарищами снова оказались неприкаянными. Аббата Бломе присоединили к колонне, которую направляли в другое место. Жан-Блэзу это было досадно. Он собирался высказать аббату еще кое-какие соображения по поводу генерала, не пришедшие сразу ему в голову.

Например, насчет Франции. Насчет других людей. Насчет того, имеем ли мы право распоряжаться собой… Мне хотелось рассказать аббату о Франсуа Лебеке и ему подобных. Но я всегда задним умом крепок. Бесспорно одно: в вопросе о самоубийстве, например, мы почти сходимся с ними во взглядах — только по совсем иным причинам… по совсем иным причинам. Жан-Блэз думал: мы почти сходимся… И это значило, что отныне он и Франсуа Лебек — едины. Чтобы убедиться в этом, стоило встретить аббата Бломе…

Сборный пункт находился немного южнее Оршù, в лесистой местности, с памятным названием «Три девы»; когда их группа человек в пятьдесят пришла туда около семи часов утра, там никого не оказалось. Следы постоя были видны, но часть уже снялась с места. Выходит, опять они одни. Прежде всего надо подумать о еде. Те, у кого были винтовки, рассыпались по лесу. Сколько на пятьдесят человек нужно настрелять птиц! Вот если бы посчастливилось напасть на кроликов!

Оршù… что это за город, большой или маленький? Других названий в здешних краях они не знали. И потому решили идти в Оршù…

* * *

Не сбиться со счета дней…

В Камбрэ мы были в воскресенье утром. И в тот же день добрались до Дуэ. Вечером меня арестовали. Допрашивали в понедельник утром… Единственный раз, когда мне задавали какие-то вопросы… Так: воскресенье — какое это было число? 10-го была пятница, 12-го — Троицын день, значит в Дуэ я был 19-го, значит, понедельник, вторник… В понедельник к вечеру его перевели в Кэнси, откуда 1-я армия уже отошла на Ланс. Там он пробыл один около суток, а вчера вечером, это выходит во вторник, 21-го, его перебросили сюда… в неизвестный ему городок, окруженный терриконами, которые он смутно различал в сумерках. Железнодорожная ветка, ряды кирпичных домиков, посередине — улица; он слышал, что где-то здесь есть канал. Заперли его в церкви. Какой мрачной и огромной кажется пустая церковь! Сначала сюда приносили раненых, потом их эвакуировали. Прошла ночь, потом день, — значит, это было 22-е, потом еще ночь. Его сторожили тунисские стрелки. Спал он на отведенной церковному старосте скамье, на которую бросили охапку соломы. Унылая церковь, кирпичная, как и здешние дома… Скоро настанет утро 23 мая… Зачем его привезли сюда? Теперь уж почти никто толком не знал, почему арестовали и обезоружили этого офицера, чем он, собственно, провинился. Его сбывали с рук на руки, в эти дни все были заняты совсем другим. Арман решил, что из Кэнси его посылают в Ланс, раз штаб армии находится там. Его и повели, пешком, по направлению к Лансу; в общем, они успели пройти километров двенадцать-тринадцать. Когда его передавали стрелкам, он услышал, что армия уже ушла из Ланса. Что ж теперь с ним будут делать? Пока что он сидел здесь, в церкви, и ждал.

Привели еще одного подозрительного, какого-то капитана. Он забился в другой угол церкви и сначала не желал разговаривать с незнакомым лейтенантом. Ему, капитану, не в чем себя упрекнуть. Кстати, он и не арестован, он только под наблюдением. Итолько потому под наблюдением, что в Мормальском лесу, где он геройски сражался и, естественно, был слегка возбужден, у него время от времени… И кто он такой, этот лейтенант?

Что ж, Барбентан вовсе не жаждал вступать в разговор.

Однако вчера, когда стало смеркаться, у капитана явилась потребность излить душу. В Мормальском лесу…

Барбентану это в высокой степени безразлично. Он готов поверить, что капитан — герой и все это одно недоразумение. Но когда он увидел, как его собеседник что-то украдкой пишет на клочках бумаги, а заметив, что Барбентан следит за ним, комкает и глотает эти бумажки, Арману все стало ясно: нет, капитан не герой и не шпион, он — сумасшедший. В первую минуту ему показалось приятнее не быть одному в пустой церкви с позолоченной богоматерью и изображением крестного пути, а теперь, когда он убедился, что имеет дело с помешанным, ему стало очень не по себе. Помешательство капитана проявлялось преимущественно вечером. И вот теперь капитан говорил безумолку. И говорил на такие темы, которые мало имели общего и с героизмом и с Мормальским лесом. Он утверждал, что все претенденты на французский престол — самозванцы. Не подумайте, что он сам на него претендует! Нет, ведь у нас в стране действует салический закон. А он, хоть и единственный потомок Людовика XVI, но по женской линии.

— Хотите доказательства? — спросил он. — Вот взгляните!

Он распахнул френч, оторвал пуговицу на рубашке и обнажил шею. — Ну, подойдите же! Взгляните! Свет слабоват… Лучше дайте мне руку… Дайте руку… вот… пощупайте. Чувствуете? Рубец от гильотины!

И действительно, под самой шеей был длинный и широкий рубец, от пореза бритвой, вероятно…

— Родовой знак! Стигмат! Унаследован по женской линии. И, знаете, у меня такие же способности к слесарному ремеслу, какие были только у старших сыновей в нашем роду. Вы как-то странно смотрите на меня. Не бойтесь, лейтенант. Я не опасен. Я унаследовал врожденную доброту нашего последнего законного короля… Кстати, я родился в Варенне. Волнующее совпадение. Вы думаете, я сумасшедший? Не отрицайте, лгать нехорошо. Не выношу лгунов. Королевская лилия не терпит лжи. Нет, лейтенант, я не сумасшедший. Вот если бы я считал себя наследником престола, тогда бы я был сумасшедшим… Если бы я воображал, что происхожу от Людовика XVI по мужской линии, как тот мошенник… Наундорф^[656]!

Это имя привело его в состояние бешенства. У него началось сердцебиение. Он выпучил глаза. Задыхался. Хрипел. Потом утих…

— Гнусная церковь! Даже святой воды нет — ноги помыть. О чем это я говорил? Ах, да, вспомнил, о… Лучше мне не произносить этого имени, а то я опять выйду из себя. Так вот — какой же я сумасшедший, раз я вполне разумно сознаю, что происхожу от Людовика XVI по женской линии… А с отцовской стороны… Но нет — это семейная тайна! Я вам ее не выдам!

Как тут уснешь в таком обществе? Около одиннадцати часов был обход. Часовой с порога раза два посмотрел в их сторону. Потом подошел послушать, о чем они говорят, и сел в первом ряду стульев, поставив винтовку между колен. Оба арестанта расположились на клиросе. Над их головой — позолоченная статуя XVIII века: успение божьей матери со скульптурными ангелочками в облаках. Повсюду кругом следы недавней стоянки войск, большой ящик с красным крестом…

Теперь сумасшедший рассказывал о казни своего предка. Сын Людовика Святого^[657], вознесись на небеса! Он называл по именам всех свидетелей смерти мученика на площади Согласия. При сем присутствовали Гней Помпей, Генрих VIII английский, Карл Смелый, Жозеф Кайо, Марион Делорм^[658] и еще несколько чертей, переряженных членами Конвента, с перьями на голове, чтобы скрыть рога…

Он говорил несколько часов подряд, пока не уснул.

Тогда стрелок сказал лейтенанту: — Вы можете уйти, господин лейтенант… только потише.

Что побудило стрелка сделать такое предложение Барбентану? Арман не спросил его. Одно из двух: либо он предлагал от чистого сердца, либо это провокация. В обоих случаях ответ был один: — Спасибо. Но я не хочу быть дезертиром.

Не успел он произнести эти слова, как сам же покраснел до корней волос, точно провинившийся школьник. Значит, в нем еще живы предрассудки его класса, того класса, из которого он вышел! Рабочий никогда бы не отказался, во имя какой-то условной морали, от возможности продолжать борьбу, иначе говоря, от возможности вырваться из рук врага, классового врага. И разве он, Арман, не понимал, что рабочий может в нынешних условиях быть защитником родины, только вырвавшись из рук тех, кто своим преступным ведением войны позволил неприятелю вторгнуться вглубь Франции? Вот тебе! Посмей после этого возмущаться людьми, которые противопоставляют рабочих интеллигенции, когда сам ты, дурак… Арман до крови прикусил губу. Теперь он воспользуется первым же случаем. Сегодняшний он упустил, должно быть, просто из трусости: куда удобнее сидеть в таком надежном укрытии, как церковь, чем очутиться на ничьей земле, которую простреливают со всех сторон.

Солдат отошел. Что он подумал?

VII

В это утро Этьен Декер еще отправился на шахту, как обычно. Как обычно, Шарль Дебарж приехал из Гарнса в Курьер на шахту № 9. Как обычно, старик Моро, отец Элизы Декер, проснулся у себя в Либеркуре в урочный час, точно ему тоже надо спускаться в забой: он никак не мог отвыкнуть от этого, и жена, как обычно, сказала ему, чтобы он поспал еще, а сама не уснула, лежала и молилась за всех близких, не верящих в бога. Ведь вчера опять кругом упало столько бомб! Бог знает, живы ли Элиза, Этьен, внучата… В Либеркуре Кэнтен Гийо только собрался встать, как вспомнил, что гудронный завод закрыт… с понедельника закрыт. В Либеркуре жене Элуа Ватбле тоже плохо спалось на рассвете. Ей все мерещилась Лоосская тюрьма.

В Карвене Катрин Бокет, как обычно, сунула завтрак в карман Гаспару, пока он пил кофе. — Ничего не скажешь, богатое одеяло! — заметила она, взглянув на вчерашнюю покупку. Вчера, в четверг, впервые после воскресенья, была тревога, и Бокет не пошел на шахту. Все предыдущие дни работали нормально. А вчера, когда он трудился над укреплением погреба, в дверь постучали. Это оказались два английских солдата. В тот день Карвен кишмя кишел англичанами. Никто особенно не удивлялся, они торчали здесь всю зиму. И эти двое были даже старые знакомые: они стояли на квартире поблизости — один был длинный, тощий, а другой низенький, звали его Арчи. Французские солдаты всегда ворчали, что томми^[659] слишком много платят, а посмотреть поближе — такие же они люди, как и мы грешные. Они выучились по-французски в Карвене, и речь их представляла дикую мешанину из английского языка и местного наречия. Проходя через Карвен, они зашли к Бокетам и предложили Катрин купить одеяло. Что это? Им деньги нужны? И просили-то всего двадцать франков. Гаспар сказал, что это военное имущество, — как бы потом не было неприятностей… Ничего не будет, одеяло их собственное. А зато какое одеяло! Таких здесь не увидишь, чисто шерстяное и шелковистое! Ясно было, что они не хотят таскать лишнюю тяжесть, а потом, в чужом месте спокойнее иметь при себе деньги. Что ни говори, а это дурной признак.

Итак, Гаспар, как обычно, еще в темноте с обушком на плече прошел через поселок, как обычно, переоделся, взял в ламповой шахтерскую лампу, пошел наверх ее проверить, вместе с остальными направился в спусковую, потом в клети спустился в штольню. Ух, какой ледяной ветер! Никогда к нему не привыкнешь. Бригада старалась шагать как можно быстрее, под землей надо было пройти около километра, и чем дальше, тем становилось теплее. Только очень быстро не зашагаешь: по коренному штреку^[660] проложено два ряда рельсов для мотовозов^[661], которые доставляют полные вагонетки^[662], а возвращают пустые. На конечных пунктах стоят подручные, которые их принимают и отправляют обратно. Внизу штольня суживается, до прихода утренней смены вентиляционный механизм выключен, и здесь уже жарковато. Возле подручного, который стоит на погрузке, обычно дожидались тех, кто спускался в других клетях. Ждать приходилось минут десять-пятнадцать, так как штейгер или старший в забое всегда задерживался. Тут-то и начинались самые разговоры, тут каждый с пеной у рта отстаивал взгляды своей газеты. Но теперь газеты не приходили. В одной смене с Гаспаром работали поляки, их старались использовать против наших. Если пропадал инструмент — кирка, пика отбойного молотка^[663] или же обушок, которые обычно прятали среди породы или за досками крепежного леса, штейгеры обязательно сваливали вину на поляков. И так уж унизительно, что со своим братом-горняком надо было держать ухо востро — из-за штрафов, — ведь за каждый пропавший или попорченный инструмент администрация отнимала у человека последний кусок хлеба. Это у них система — натравливать нас друг на друга… От штейгера только и слышишь, что про поляков! Это на руку администрации.

Гаспар разговорился с двумя поляками, оба худые, бледные, ей-богу, даже уголь на них кажется чернее! Один из поляков — парень лет двадцати — ухаживает за невесткиной двоюродной сестрой. По воскресеньям он надевает свой национальный костюм, весь расшитый, с широкими рукавами, и такую странную шапку. А вот и старший в забое, — все наверх, тревога! Бомба попала в шахту № 3 в Уаньи. Надо предупредить тех, что в забое… Пока товарищи спешат к выходу, Бокет обходит штольни, созывая уже приступивших к работе. Так он отшагал под землей не меньше двух километров… А когда выбрался на поверхность, ему представилось невообразимое зрелище.

Над лесом, со стороны Уаньи и Либеркура, поднималась, уходя клубами высоко в поднебесье, густая туча дыма, точно гигантский черный гриб. На окраине Карвена видны были и языки пламени. Несмотря на грохот бомбежки, возобновившейся со всех концов, люди стояли толпой и смотрели на дым. Гаспар наткнулся на брата, Феликса. У него жена родом оттуда, он бегал узнавать, что произошло. На вокзале в Либеркуре взорвался транспорт с боеприпасами, и огонь перекинулся на гудронный завод. Сегодня горняки уходили домой, как были, не приняв душа, черные от угля. У выхода их встретили неожиданным известием: шахта закрывается, начальство сбежало, работы больше нет! Позвольте, а жалованье? Все бросаются в контору. Толпа гудит. Гудят в небе самолеты. — Получай двести пятьдесят франков и устраивайся как знаешь. Мы-то что можем сказать?

Говорят, пол-Либеркура горит.

А в Карвене непрерывное передвижение войск. Что это? Англичане уходят? Транспорты все время увозят их по Лилльскому шоссе в самом срочном порядке… Говорят, что какая-то их часть еще занимает позиции в предместье Эпинуа. И в том районе, где живет Бокет. Правда, здесь, возле железнодорожного переезда, остались одни драгуны. — Погляди, Гаспар! По их виду похоже, что немцы подходят… верно? — Феликс на все смотрит глазами Гаспара. Гаспар пожимает плечами. Что тут поделаешь? Пойдем поработаем в погребе.

Весь участок впереди Карвена между мотодивизиями, которые обороняли его на правом фланге в сторону Ла-Бассе, а на левом — в сторону Дуэ, — весь участок впереди Карвена удерживала 1-я марокканская дивизия. В это утро вследствие отхода Frank Force в неизвестном направлении командующий французскими войсками снял свои части с позиций к северу от Ланса, оставив всю территорию вплоть до каналов, где образовалось нечто вроде большого пустынного гласиса^[664], который немцы заняли не сразу, потому что в это самое время их танки, пройдя Брюэ и Лиллер, вклинивались к северу от Бетюна, а другие, еще севернее, заняли Эр-сюр-ла-Лис и двигались к Мервилю. Только позднее, к середине дня, немецкая пехота и кавалерийские части, начав наступление к югу от Бетюна, достигли линии каналов, вынудили марокканцев оставить предмостное укрепление вокруг Ван-ден-ле-Вией и от Вандейского моста до Проклятого моста, начали форсировать Дейльский канал, который оказался не таким уж неодолимым препятствием. Марокканцы, надо отдать им должное, держались крепко. Хоть и без тюльпана на штыке, один против десятерых, отстаивали каждую пядь земли.

Над всем этим днем, точно гигантский гриб, навис черный дым горящего Либеркура. Его видели издалека, много дальше Карвена, только не понимали, что это такое. Тем более, что небо заволокло и вспышки молний перемежались со взрывами бомб. Дальние раскаты грома, сливаясь с грохотом взрывов, спускались к югу. Свинцовые тучи громоздились над равниной между Лиллем, Карвеном и Ла-Бассе. По шоссе от Лилля до Карвена невозможно было пройти. Самолеты гнались теперь за каждым транспортом. Войска перемещались с невиданной быстротой. Секлен, на полдороге между Карвеном и Лиллем, превратился в какую-то карусель, где самые разнородные части и вся английская армия кружили, словно подхваченные предгрозовым вихрем. Но не громоотводы возвышались вокруг гигантского столба, а антенны Лилльской радиостанции, такие тонкие, что, быть может, им удастся, как от дождя, увернуться от огненных брызг. К востоку от Секлена на Карвен, в обход шоссе, ведет незаметная тропа: стоит пересечь железнодорожное полотно и попасть на эту окольную дорогу, идущую между деревьями вдоль полей, как сразу же чувствуешь себя словно в укрытии. И тут среди кучки домов, по правую руку, если идти от Секлена, видны широкие ворота фермы, где с ночи разместился передовой пункт дивсанотряда во главе с Партюрье, а при нем, как всегда, Морльер, Монсэ, Филлу, Жокаст и две машины — Манака и Рауля. Словом, отборная команда! Сам дивсанотряд был где-то у чорта на куличках — за Лиллем, около Армантьера. Они тут находились в распоряжении дивизионного врача, полковника Ламирана, который поместился рядом с генералом, в деревушке возле Фалампена: надо сказать, что отсюда, из Ваттьессара, как именуется эта кучка домишек, дорога идет через Фалампен, довольно большой городок, потом сворачивает на Камфен, откуда опять выводит на Карвенское шоссе. Правда, можно пройти и напрямик, лесом, от Фалампена до Либеркура. Здесь на ферме у Партюрье санитары перемешаны с солдатами, потому что рядом пристроилась какая-то полковая канцелярия. Раненых, привезенных этой ночью, уложили на соломе, совсем в стиле франко-прусской войны.

Рауль вышел на дорогу за Ваттьессаром и смотрит вдаль, на огромный черный гриб. Как отсюда определить, где это? Скорее всего — в направлении Курьера. Может статься, там все горит, и дом, где он познакомился с Элизой, и малыш с голой попкой, и Этьен, которого ему не удалось повидать! Он спрашивает Монсэ. Тот принимает важный вид ученого топографа и говорит, что, нет, на его взгляд, это восточнее Курьера… Может, он и прав.

Видно, как самолеты пикируют на шоссе в районе Лилльской радиостанции. Проносится короткий теплый ливень, точно мокрая пощечина. Первый дождь с 10 мая. Вдалеке громыхает гроза. Сколько времени ждали дождя, а теперь на него наплевать. И самолетам, видимо, тоже. Впрочем, небо уже опять безнадежно синее. Духота нестерпимая.

Приехал полковник Ламиран. Завернул на минутку, по своему обыкновению. — Ну как, Партюрье? — При нем попрежнему его тень — курносый офицер с унылым взглядом. Ламиран объезжал свои полки, как он выразился. Иначе говоря, он с раннего утра отправился в район Монз-ан-Певель. Возможно, его не столько интересовали позиции танков на левом фланге легкой мотодивизии, сколько любопытно было взглянуть на это древнее поле битвы, где в конце августа 1304 года королевские войска, в надежде на скорое перемирие, скинув доспехи, среди бела дня расположились на покой, но Филипп Красивый^[665], застигнутый фламандцами врасплох в своей палатке, превратил битву, едва не ставшую поражением, в кровопролитную победу, и где подле короля пали два его военачальника и его знаменосец. Ох, как быстро испарились воспоминания четырнадцатого века при виде того, что происходило в это утро! Обратный путь из Монз-ан-Певель шел лесом от Ваганьи на Острикур и Уаньи и приводил прямо к дымовому фонтану, который взвился вверх после того, как вся земля содрогнулась кругом, а вдобавок еще началась гроза; вся местность, начиная от Уаньи, представляла сплошные развалины — всюду ажурные остовы из металла и камня, сломанные деревья, сорванные крыши, опрокинутые телеги, убитые лошади, развороченные мостовые — жалостное зрелище полуразрушенных рабочих поселков, опустелых, покинутых жителями… Ламирану едва удалось пробраться через лес возле Эпинуа, откуда был виден горящий Либеркур. Дорога вся была изрыта до самого въезда в Карвен, до его восточного фабричного пригорода, отделенного от поселка Гаспара Бокета железнодорожным полотном. Тут стояли драгуны. Они видели бегство жителей Либеркура, по их словам, злополучный городок превратился в огненное море, загоревшийся на заводе гудрон растекался по улицам, неся с собой пламя пожара.

Надо было забрать раненых из пригорода Сен-Жан, с перевязочного пункта драгун. За ними послали Манака с Морльером. Только там Алэн понял то, что рассказывал дивизионный врач. Туда перенесли жителей Либеркура, получивших ранения и ожоги. Шахтеры, поднявшиеся наверх, когда все уже было в огне, приходили сюда отыскивать своих близких. Они говорили, что бомбы прямым попаданием взорвали состав с боеприпасами, отведенный на запасный путь рядом с гудронным заводом. Товарную станцию всю буквально перекорежило, а все-таки нашелся такой смельчак-железнодорожник, который, когда все кругом взлетело на воздух, пробрался между вагонами, отцепил уцелевшие. Но достаточно было и трех вагонов, чтобы понаделать бед, — тут и гудрон, и взрывы на заводе! А каков молодец, этот железнодорожник! Он работал на рудничной ветке, свозившей уголь. Хорошо, что хозяин гудронного завода струсил и четыре дня назад закрыл завод! К счастью, там никого не было… Рассказчик, молодой кудрявый шахтер, напоминал задорного петушка, но лицо у него было худое, как у всех здешних жителей. Он пробирался в Вэнгль, к югу от Ла-Бассе, потому что, вернувшись домой, нашел на столе под стаканом записку от своих, где было сказано, что все они уходят в Вэнгль. Он считал, что это ни к чему. Ведь их-то дом уцелел. Он шел с тем, чтобы привести их обратно. Они забрали с собой стариков Моро. По дороге он известит Бокетов — потому что дочка Моро, Элиза, замужем в Курьере и, конечно, тревожится о своих стариках… а Бокет приходится Элизе двоюродным братом… Администрация рудника в Либеркуре навострила лыжи, как везде, как в Карвене; сунули в зубы двести пятьдесят франков, и проваливайте! Говорят, в Уаньи то же самое; только там выдали бумажку, по которой вам заплатят за две недели в Париже.

А как же раненые? Те две машины, которые имеются у Партюрье, могут в несколько рейсов доставить их в Ваттьессар. Но кто будет забирать их оттуда и куда? Сверху нет никаких указаний, хотя уже запрашивали штаб кавалерийского корпуса, запрашивали штаб армии.

Повидимому, в штабе корпуса и в штабе армии и так хватает забот. Настал час, когда надо принимать страшное решение. До сих пор все верили и даже сейчас еще верят в вейгановский план наступления. Вот как все было расписано: 26-го (то есть завтра) генерал Альтмейер, во главе 5-го армейского корпуса, при поддержке двух английских дивизий отобьет предмостные укрепления впереди Дейльского канала, которые должны служить исходной позицией, утвердится на них и 27-го утром предпримет наступление на юг, то есть на Камбрэ и Бапом. Кроме того, англичане должны сменить легкие мотодивизии, обороняющие Карвен, с тем чтобы они могли поддержать наступление Альтмейера, прикрывая его правый фланг от Энен-Льетара до Мон-Сент-Элуа, откуда потом их перебросят в район Скарпы, который им надлежит очистить от неприятеля. Все это при условии, если английская бригада совместно с перегруппированными французскими частями в ночь с 24-го на 25-е сменит войска, обороняющие каналы. И что же? Бригада не явилась, ее тщетно прождали весь день 25-го. А на те две дивизии, которые должны были поддержать Альтмейера, распространился приказ, отданный по всем английским войскам, и они отступили.

Помимо этого, Булонь в предыдущую ночь прекратила сопротивление. Кале вот-вот падет. Немцы форсировали Лис и канал у Эра; в Ньепском лесу шли бои. Дальше тех клещей, в которые немцы зажали наши армии, были захвачены мосты между Анзеном и Валансьеном, а Валансьенский выступ, и без того сильно уменьшившийся, сходит на нет. Еще одна опасность надвигалась из Бельгии, из района Куртре, — пути отступления к морю могли быть отрезаны с востока. Но никто еще с полной ясностью не представлял себе всей картины…

* * *

Майор Фовель добрался до Вейгана, когда тот уже отправил телеграмму о «неколебимой решимости». Следующая телеграмма пришла в Лилль только рано утром: Вейган предоставлял Бланшару право самому сделать выбор между наступлением и отходом на Дюнкерк. Это было следствием привезенного Фовелем сообщения, что англичане отступили на линию каналов. Где же утренняя «неколебимость»? Правда, вейгановский план предусматривал двухстороннее наступление: северных армий навстречу армии Фрера и армии Фрера навстречу северным армиям. Но после приезда майора Фовеля и известия об отходе англичан на линию каналов, генерал Бессон^[666], начальник штаба генерала Фрера, несомненно получивший соответствующую информацию от Вейгана, в тот же вечер послал Фреру телеграмму, предписывающую приостановить наступление. Итак, не дождавшись решения — наступать или отходить на Дюнкерк, которое мог принять один Бланшар, Вейган так повернул дело, что отпал самый смысл наступления. Несмотря на это, 25-го утром Вейган вызвал к проводу Бессона и отменил приказ: скажите, чтобы Фрер наступал на север. И в новой телеграмме Бланшару приветствовал подготовку к наступлению. Телеграмма была послана около 10 часов и помечена главной ставкой Жоржа.

Времени у Вейгана было в обрез, в одиннадцать часов ему полагалось явиться на ежедневное совещание в военном министерстве. Однако он улучил минутку для частной беседы с Полем Рейно и опять заговорил о необходимости перемирия, требуя неколебимой решимости на этот раз не от солдат, а от членов правительства. Он считал, что Париж будет взят, и долг министров, их обязанность — остаться в Париже, хотя бы им грозил плен… Внутренний порядок обеспечат уцелевшие, благодаря перемирию, остатки армии. Под руководством Вейгана, у которого будут развязаны руки после того, как он пожертвует Полем Рейно.

На совещании, которое, как обычно, началось в одиннадцать часов, майор Фовель, задержавшийся в Париже, настаивал главным образом на том, чтобы генералу Бланшару, преемнику Бийотта, было официально присвоено звание командующего 1-й группой армий. Таким путем рассчитывали уладить разногласия между ним и Гортом, поднять его авторитет в глазах Горта. Но на совещании присутствовал также генерал Спирс^[667], тот самый, что так хорошо говорил по-французски и при помощи радио стал за эту зиму известен всей Франции. Речь зашла о применении авиации, и тут выяснилось, что разногласия существуют не только между Гортом и Бланшаром. Вейган нашел, что английский генерал неуважительно отзывается о командующем нашей авиацией генерале Вюильмене. Вместе с тем генерал Спирс не верил в отправку английских войск в Англию — вопрос об отходе на Дюнкерк еще отнюдь не решен…

Как бы то ни было, а самолетов нехватает. На севере в воздухе господствуют немцы. Английские самолеты только прикрывают побережье. Откуда же взять то, чего нам нехватает? Действие происходит в полдень 25 мая.

В этот день, несмотря на приказ, генерал Фрер из-за полученных с севера известий отказался осуществлять вейгановский план наступления. В этот день, в десять часов утра Бланшар впервые усомнился в возможности осуществления вейгановского плана. Во-первых, потому, что легкие мотодивизии не были сменены англичанами на линии каналов. А во-вторых, обе английские дивизии, которые стояли наготове, чтобы соединиться с 5-м корпусом Альтмейера, ввиду назначенного на 27-е наступления, теперь готовились к отходу. В этот день, чтобы успокоить Бланшара, Вейган прислал ему еще одну телеграмму: «Вам единолично предоставляется решение, какими средствами спасти, что еще возможно, и прежде всего честь вверенных вам знамен».

Ни слова о неколебимой решимости, ни слова о том, чтобы драться, как звери! Только бы спасти честь и, между прочим, честь знамен. Однако через два часа десять минут после этой телеграммы Вейган докладывал военному комитету все о том же пресловутом наступлении 27-го числа, задуманном им, Вейганом. Правда, он по этому поводу заявил, что его долг быть готовым к худшему…

К худшему? А что для верховного главнокомандующего должно быть худшим? Поражение, пятнающее честь знамен… Вейган сказал, что речь идет о вопросе, который он уже затрагивал в беседах с господином Рейно… То есть о перемирии. Но на такую щекотливую тему можно говорить только с глазу на глаз… Здесь генерал Вейган стыдливо воздержался произнести слово перемирие. Ему важно в будущем ссылаться на протокол военного комитета от 25 мая 1940 года, где зафиксировано, что он обсуждал вопрос о перемирии совместно с Полем Рейно. К вечеру того же дня он вручил председателю совета министров план эвакуации через Дюнкерк, аннулируя при этом план Вейгана номер один и в то же самое время, как мы знаем, предоставляя Бланшару единолично решать, как можно спасти честь боевых знамен.

Все это происходило 25 мая. Непрерывные колебания верховного командования, вспышки надежды, частные беседы, идущие вразрез с телеграммами, которые посылались из ставки генералам, — все это должно было иметь какую-то серьезную подоплеку. Подоплеку, которая может вскрыться, если внимательно проследить все события этого решающего дня. Ведь известия, привезенные майором Фовелем и толкнувшие на путь Дюнкерка, успели уже устареть; им вопреки Бланшар попрежнему был намерен осуществлять вейгановский план, поскольку Вейган еще в то утро выразил по этому поводу удовлетворение… Дальнейшие известия были получены Бланшаром только ночью и, следовательно, не могли днем оказать воздействие на Вейгана в Париже…

Правда, стоял еще вопрос о самолетах…

* * *

25 мая 1940 года в министерских кругах уже дня два как было известно, что правительство его величества короля Великобритании решило направить своего представителя в Москву, и Советское правительство в ответ на сделанное представление заявило, что оно не возражает против кандидатуры господина Стаффорда Криппса^[668]. И в тот же вечер в инструкции, данной Л. О. Фроссаром цензуре, Люк Френуа с изумлением прочел: «СССР — Пропустить сообщение о поездке в Москву сэра Стаффорда Криппса, но воздержаться от комментариев относительно цели и значения этой поездки».

В тот же день министр авиации Лоран Эйнак, в присутствии Анатоля де Монзи, полуофициально дал понять поверенному в делах СССР в Париже, что Франции при том трагическом положении, в каком она находится, неотложно нужны для обороны самолеты. Что она готова возобновить традиционные дружественные отношения между Францией и Россией. Что правительство Республики предполагает немедленно направить в Москву с полуофициальными полномочиями господина Пьера Кота^[669], чтобы начать переговоры о покупке самолетов, необходимых для продолжения войны и для защиты столицы.

Если среди членов правительства Рейно имеются такие, которых отнюдь не радуют переговоры с Советским Союзом, а такие, несомненно, имеются, то они рассчитывают на проволочку в переговорах, чтобы доказать всю бесполезность этой затеи. Пока еще дождешься ответа из Кремля!

Однако телефонная связь, прерванная с Лиллем, повидимому, неплохо действует между Парижем и Москвой. Ответ пришел в тот же день. СССР выразил согласие. Пьер Кот был вызван на шесть часов вечера в министерство путей сообщения к Монзи. Не следует забывать, что все это пока носит и должно носить полуофициальный характер… Кстати, эта идея, хоть и одобренная Рейно и Даладье, но довольно кисло встреченная остальными министрами, родилась как-никак у Анатоля де Монзи. Потребностями в самолетах отнюдь не следует ограничиваться. Нельзя ли склонить Советское правительство к оказанию более широкой помощи? Но раз с переговорами связано имя Пьера Кота, надо прежде всего осведомить его, заручиться его согласием… И вот в этот теплый летний день в саду министерства общественных работ, между бульваром Сен-Жермен и Университетской улицей, Монзи излагал суть дела предполагаемому посланцу Франции. С полуофициальными полномочиями… В правительстве по поводу его кандидатуры возникли разногласия, кое-кто находит, что он был чересчур связан с Народным фронтом… Но вы побываете у Рейно…

Чего добивался Монзи? Спасал свое положение. Дело в том, что ему пришлось совершить сегодня крайне рискованный для себя шаг. Он подписал приказ о приведении в готовность в Модане запасного подвижного состава. Тем самым он признавал возможность нападения со стороны Италии. Понятно, сделал он это скрепя сердце, как будто собственными руками разрывал ту дружбу с Римом, на сохранение которой положил столько трудов. И винил он в этом не итальянское правительство, а французских политиков, шедших с 1935 года на поводу у Англии… И все же его дипломатические способности, очевидно, ценили, раз пользовались его посредничеством, делая теперь ставку на Россию… Кстати, СССР выразил согласие. Поверенный в делах должен завтра подтвердить это в министерстве и сообщить, какие конкретные условия ставит его правительство.

В семь часов вечера в Елисейском дворце состоялось заседание военного комитета, на котором Вейган открыто заявил, что надо быть готовым к худшему. В котором же часу он составил план отступления на Дюнкерк? До или после того, как узнал о миссии Пьера Кота? Так или иначе, он должен был знать, что правительство просит у Москвы самолетов, потому что их не может поставлять в достаточном количестве маршал авиации сэр Сир Неваль^[670], который к тому же не ладит с Вюильменом, а на президента Рузвельта рассчитывать нечего, во всяком случае в ближайшее время, о чем официально заявил на том же заседании в Елисейском дворце Поль Рейно, просивший помощи у Соединенных Штатов через Буллита неделю назад и еще не получивший никакого ответа. Правда, сенатор Пеппер^[671] внес в американский сенат проект резолюции, разрешающей Рузвельту продавать нам самолеты, но сенат в среду отослал эту резолюцию «для изучения» в свою комиссию по иностранным делам. Попросту похоронил ее… Однако не в одних самолетах дело. Имя Пьера Кота безусловно не по нутру генералу Вейгану. Так же, как Ибарнегаррэ, и Бодуэну, и самому маршалу…

Должно быть, Петэн и осведомил главнокомандующего о том, что замышлялось у Монзи, которого Вейган не любил. Да и какие основания скрытничать с ним — ведь самолеты нужны ему! Но тот же самый Вейган двадцать лет назад сидел в Варшаве и инструктировал польскую армию, воевавшую против большевиков… А теперь извольте быть их союзником… И тут в Елисейском дворце на заседании военного комитета, когда Вейган заявил, что надо быть готовым к худшему, маршал Петэн, все время отмалчивавшийся, впервые нарушил молчание и заявил, в свою очередь, что Франция ничем не обязана Англии, ибо получила от нее самую скудную помощь. Он тоже не произнес слова «перемирие». Но какую цель имело это заявление? Повидимому, только одну — показать, что маршал считает сепаратный мир возможным и желательным. Это именно и подчеркнул Вейган, когда потребовал начала переговоров с английским правительством для определения нашей позиции на случай, если произойдет худшее. Если произойдет худшее… К концу совещания генерал Вейган уточнил: нужно прямо заявить в Лондоне, что от французских вооруженных сил ничего не останется, если французская армия, спасая честь страны, будет бороться до конца… А такую возможность Поль Рейно только что выдвигал… — Нам нужно сохранить средства для поддержания порядка в стране, — добавил Вейган. Слышите? О чести этот главнокомандующий упоминает только в телеграммах: здесь же он говорит исключительно о поддержании порядка в обесчещенной стране. — Можно ожидать любых беспорядков, если единственные организованные силы, иначе говоря, армия, будут уничтожены, — заключил Вейган.

Люди по-разному понимают честь, в зависимости от того, что волнует их ум и сердце. Понятно, те, у кого есть сердце.

А Поль Рейно, который считает, что верность слову, данному Англии, для Франции — вопрос чести, даже не подумал в тот вечер ни удалить из правительства маршала Петэна, отрицающего это, ни отставить от командования генерала Вейгана. Все дело в том, что, козырнув этими двумя фигурами ради психологического эффекта, надо козырять ими и дальше или раскрыть карты и признать, что на руках у тебя одни фоски^[672]. Но на это у премьера нехватило мужества. Он поставил вопрос об отъезде правительства вглубь страны, в Бордо, и даже за пределы Франции.

Кабинет Поля Рейно раскололся на два лагеря. Петэн в этот вечер ясно выразил готовность возглавить группу, враждебную премьеру. Сторонники Даладье, у которых были свои счеты с Рейно, оказались между двух стульев, тем более что Шотан склонялся на сторону маршала. Зародилась идея военного кабинета. Выходя из Елисейского дворца, некоторые министры перешептывались об этом. Военный кабинет на случай наихудшего исхода… опирающийся на армию, призванную поддерживать порядок. Вот он — истинный план Вейгана.

В половине десятого вечера, в то время как министры, полные противоречивых чувств, расходились по домам, генерал Бланшар получил от Вейгана вторую телеграмму, ту, в которой говорилось о чести боевых знамен. Ему только сейчас стало известно, что Горт отвел на север те две дивизии, которые должны были, согласно плану Вейгана, в ближайшие дни поддержать наступление Альтмейера. Легкие мотодивизии, стоявшие на каналах, до сих пор не были сменены. По мнению Горта, французы могли без посторонней помощи осуществить вейгановский план наступления. Ему же пришлось передвинуть свои дивизии, потому что его фронт на востоке, в Бельгии, оказался под ударом, ввиду прорыва бельгийских позиций в Куртре; если немцы продвинутся дальше, северные армии будут разрезаны пополам, и путь к морю окончательно прегражден войскам, которые находятся в районе Лилля и южнее этого района.

Эта минута была трагической для Бланшара. Он прождал весь вечер, прежде чем принять решение. В конце концов, может ли он еще сейчас осуществить вейгановский план наступления? Ведь на нем лежит ответственность не только за знамена, но и за войска, пятнадцать дней противостоявшие смертоносному повсеместному натиску врага и до сих пор не сломленные им; и в этот вечер генерал Бланшар думает о своих солдатах, о танкистах, которых становится с каждой минутой все меньше и меньше, о марокканцах, которые из последних сил удерживают Карвен (им оставили всего несколько танков, а что с ними будет завтра?), о пехотинцах генерала Ла Лоранси на линии Шельды, которые сражаются теперь в Рэмском лесу… Ла Лоранси предлагал ему вчера уступить Североафриканскую пехотную дивизию генерала Дама, чтобы поддержать наступление. Но тот же Ла Лоранси умоляет — он так и написал, — умоляет отозвать войска с плацдарма на Шельде, потому что там создалась угроза капитуляции… Ла Лоранси верен себе, он всегда оспаривает приказы. 11 мая он отказался занять позиции на левом берегу Диля, а потом дошел до того, что предложил своему начальнику отдать все французские, бельгийские и английские войска под командование Горта для отвода их на Лис и Дюнкерк. Или, само собой разумеется, под командование Бланшара. Конечно, вопрос о межсоюзном командовании стоит очень остро, но чтобы французский генерал даже в предположительной форме заговорил о подчинении наших войск Горту! Каково это Бланшару, когда он, после гибели Бийотта, на каждом шагу встречает помехи со стороны англичан и уверен, что английская армия помышляет только об одном: как бы воспользоваться нами, чтобы прикрыть свою посадку на суда. А Ла Лоранси еще вчера писал своим офицерам: «Боши выдохлись, мы накануне великой победы: нам нужно только продержаться, как держался Фош на Марне»… Что за сумбурный человек!

Но в эту ночь Ла Лоранси на своем КП в Фалампене узнал, что Бланшар официально назначен командующим группой армий, Приу — командующим 1-й армией, а Ланглуа^[673] — командиром кавалерийского корпуса. Как ни странно, но ему от этого стало легче. Все-таки какой-то порядок в руководстве военными операциями. На деле все это осуществлялось уже четыре дня, но неофициально. Однако это известие пришло к нему среди ночи вместе с приказом об отступлении.

Бланшар принял решение. Продиктованное отчаянием, — думает Ла Лоранси. Чтобы спасти честь вверенных ему, по словам Вейгана, знамен, Бланшар, которому тот же Вейган предоставил решать их судьбу, в 23 часа 50 минут издал приказ 30-4517 У/3 от 25 мая, гласивший: «1-й французской армии, английской армии, бельгийской армии в последовательном порядке перегруппироваться позади водного рубежа, образованного каналом Аа, рекой Лис и отводным каналом, с тем чтобы создать предмостное укрепление, полностью прикрывающее Дюнкерк. Оборонять это предмостное укрепление, не отступая ни на шаг…»

VIII

Спать Жану до Монсэ не пришлось. Ферма в Ваттьессаре была полна раненых. Санитары дежурили по очереди. Партюрье явно нервничал. Приехал генерал Гревиль и расположился в первом этаже. Во дворе то и дело фыркали мотоциклы. В высшем командовании, видимо, произошли перемены. Около трех часов утра по дороге проехал танк, он двигался как-то странно и чуть не придавил Жана, который вышел за ворота. Жан вернулся во двор, рассказал про танк сержанту. Тот насторожился: танк? Часовой не докладывал о его приближении. Какой он был с виду? Монсэ повели в комнату, где на скамьях спали офицеры, а дивизионная канцелярия высиживала инструкции. Этот санитар видел танк?.. Ну, и как же? Какой у него профиль? Жану ужасно хотелось сказать: орлиный, но время для шуток было неподходящее. — Рисовать умеешь? — спросил лейтенант Жош. Жан начертил профиль танка. Как будто такой. Ах ты, чорт! Да это же бош! Посмотрите-ка на профиль. Бош! Пойдите, удвойте посты! Предупредите часовых… по каждой подозрительной машине открывать огонь. — Жош, не надо терять самообладание, — сказал генерал…

Как мог просочиться сюда немецкий танк? Тем более, что он шел из Секлена… в общем с севера, и направлялся на Фалампен, на Карвен…

Нервное напряжение не улеглось и с рассветом. На ферме появился дивизионный врач марокканцев, стоявших в Карвене. Партюрье спал сном праведника. Его разбудил Монсэ: полковник медицинской службы… Кто? Ламиран? Нет, марокканский… На кой шут он мне дался? Партюрье был не в духе.

Господин полковник! Щелкают каблуки.

Полковник искал своего коллегу из легкой мотодивизии. Полковник Ламиран в Фалампене или где-нибудь в тех местах… В голосе дивизионного врача марокканцев, грузного мужчины, слышится тревога… Я на минутку присяду, сил больше нет. Стаканчик вина, господин полковник? Благодарю вас, вы очень любезны. Весь его медицинский персонал перебит, или почти что весь. В Бельгии. Мы не были моторизованы. Только гужевой транспорт, и для вывоза раненых, и для передвижения. Ну, а конные обозы — это отличная мишень. У меня не осталось ни одной повозки. Всего несколько врачей в дивизионном санотряде, который расположился сейчас в подвале под карвенской мэрией. В частях почти не осталось фельдшеров. Наши медпункты забиты ранеными. Вывозить некому. Марокканцы уже два дня удерживают рубежи. У меня до ста человек раненых… Мой пункт в «Трех мудрецах», у въезда в Карвен… Вы не могли бы нас выручить?

Партюрье почесал затылок. — Мы сами… У меня две машины. Наш дивизионный санотряд чорт знает где. Я бы охотно, да только с разрешения полковника Ламирана… Полковник медицинской службы пожал ему руку: вы, дорогой мой, и представить себе не можете, какое это великое одолжение. Спасибо. Пойдемте, поищем вашего начальника… Н-да. Партюрье, не ожидавший такой стремительности, не посмел отказать. Монсэ, я возьму вас с Манаком. Морльер еще спит… не стоит его будить…

Они отыскали Ламирана в красивой вилле. То есть в ужасающей, ультрамодной вилле. Выступающие балки и все такое прочее, словом — нормандский стиль в Фалампене! Там же, на вилле, помещался и один из дивизионных КП. Ламиран и слышать ничего не хотел. Ну, какой тут может быть разговор: у меня две машины на всю дивизию. Если бы мне прислали подкрепление… Вот вы говорите марокканцы, марокканцы! А что мне со своими драгунами прикажете делать? Мы ждем англичан, они должны нас сменить… а их все нет. Я запросил штаб армии о добавочных машинах, вот когда они прибудут…

— Господин полковник, — сказал Партюрье, — там человек сто марокканцев не вывезены… разрешите мне, не дожидаясь…

Ламиран не соглашался. В конце концов Партюрье добился разрешения, которое, собственно, нельзя было назвать разрешением: ладно, поезжайте в Карвен за драгунами… Я же не запрещаю вам подобрать заодно и марокканцев…

6 часов утра. Погода опять прояснилась, ветер стих. Манак ведет машину на Камфен, Карвен… В гостинице «Трех мудрецов», у самого начала Лилльского шоссе, дивизионный врач марокканцев дает Партюрье указания — поезжайте в мэрию договориться с дивизионным санотрядом…

В этот ранний час на главной улице пусто. На площади, через которую они проезжали, собрался народ, гражданское население. — Видно, отсюда тоже эвакуируют, — сказал Манак. Партюрье пожал плечами: — Все потеряли голову! — Они проехали город из конца в конец, мэрию пока можно отложить, заедут на обратном пути, когда будут отвозить раненых: сейчас не до церемоний. Ну, и длинный же этот Карвен, а медпункт марокканцев находится в южном предместье Эпинуа. Собственно говоря, что Карвен, что Эпинуа — разницы никакой; Эпинуа это продолжение Карвена, просто улица, на которой стоит церковь, говорят, это место паломничества. В данный момент один из тех врачей, что еще остались у марокканцев, устроил свой медпункт в тесном дворе — надо войти вворота сейчас же за кино…

Дорогу им указали драгуны, стоявшие неподалеку.

Ну и медпункт! У бедняги врача на руках двадцать раненых. Я могу забрать шестерых, санитара посажу с собой в кабину, это не полагается, но… Положение марокканцев очень незавидное: вчера вечером немцы перешли через канал у Проклятого моста… они расширили свое предмостное укрепление… К счастью, подоспели первые англичане. Раненых решили погрузить сразу, не перевязывая. Десять человек поместятся сидя, они пригнутся, и еще одного подвесят на носилках… В мэрии сделаем остановку в следующий рейс. А сейчас — прямым путем в Ваттьессар!

В следующий рейс Партюрье не поехал: ведь как-никак раненым надо сделать перевязку! И Жан сам заехал в мэрию с положенным визитом. Рауль пошел вместе с ним. Мэрия находилась на левой стороне улицы, самая обыкновенная мэрия, с крыльцом, как во всех городах. Дивизионный санотряд устроился в подвале, и даже во втором подвале. Там полумрак. Врачи еще спали, двое возились около доски, приспособленной под стол и освещавшейся ацетиленовой лампой. Солдатское снаряжение висело на гвоздях. — За ранеными? Вот сюда идите! Ах, если бы вы могли взять их от нас! — Раненых было человек тридцать. Поразительно, какими марокканцы становятся жалкими, когда они ранены, подавлены. Ну, совсем как дети… Кажется, будто забираешь людей не с медпункта, а из тюрьмы. Попробуй-ка вынести из этакой ямы! Рауль ворчит. Эй, здешние санитары, пошевеливайтесь! Они вынесли измученных, перепачканных кровью людей, некоторые лежали там уже сутки… они были в самом конце подвала, ну, вот и забирали все время тех, что поближе! В машину уместилось девять человек. Одного легко раненого Жан взял с собой в кабину.

Чего не передать никакими словами — так это зловоние. Да еще бормотанье арабских молитв в темном погребе…

Как раз около «Трех мудрецов» им навстречу попалась машина Манака. Он остановился, Жан выглянул из кабины. Дело вот в чем: Партюрье велел Монсэ отправить раненых с Раулем, а самому пересесть в машину к Манаку, чтоб ускорить эвакуацию. Ладно. Жан поехал обратно.

Таким образом, до половины восьмого вывезли немало раненых. Затем Морльер тоже сделал рейс. С ним чуть не случилось несчастья. Из Эпинуа, по главной улице Карвена, на большой скорости мчались английские грузовики, они старались обогнать друг друга, мостовой для них нехватало, еще немного и они задели бы санитарную машину. Манаку пришлось въехать на тротуар, чуть не вплотную к домам. Что это значит? На дивизионном медпункте полное смятение. Англичане удирают! Как? Ведь они только что прибыли? Да, они только что начали сменять драгун, которых осталось очень немного, и марокканцев. А потом — наше вам! Двух часов не выдержали. Уходят. Марокканцы получили приказ снова занять позиции, с которых их только что отвели… Настроение падает.

Раненые в изодранной одежде, в грязных тюрбанах лежат на полу. Лица лоснятся от пота. Один кричит истошным голосом, унять его нет возможности. Это действует на остальных. Пять или шесть человек собрались вокруг сержанта, и он торжественным тоном говорит им что-то на своем языке. Они качают головой. Что он говорит? Один из врачей бывал в Африке, он объясняет: — Делает, что в его силах; говорит, что на все воля рока!

Причиной смятения среди марокканцев была не продолжительность боя, не ночь, не только что возобновленная немцами атака, не смерть соотечественников… Нет… Но среди них распространился ужасный слух… Кем был он пущен? Кто может сказать! Говорили, будто на канале, на той его стороне, немцы выставили против французских войск других марокканцев. Как это других марокканцев? Да, марокканцев, которыми Франко снабдил Гитлера. Но это же ложь! Конечно, все может случиться, только, разумеется, это ложь! Но для них даже подумать об этом страшно… И вот они стонут, падают ниц, молятся, вопят! Они не хотят защищаться, не хотят стрелять в марокканцев. Но кто пустил эту ложь? Ну, конечно, пятая колонна. Неглупо придумано, если так!

К девяти часам вывезли около шестидесяти раненых. Дорогой, немного не доезжая Камфена, их обстреляли с самолетов. Говорят, что дадут еще двенадцать санитарных машин. Это, конечно, будет очень кстати. Жан де Монсэ выработал определенную систему: он не ездит дальше Карвена и около «Трех мудрецов» или где-нибудь поблизости на шоссе пересаживается на ходу, прямо с подножки, из одной машины в другую. Один рейс сделали к драгунам, на восточной окраине Карвена, чтобы не досталось от дивизионного врача… Драгуны удерживают предместье Сен-Жан. От них взяли четырех раненых.

Санитарная машина каждый раз проезжает мимо дома Гаспара Бокета. В это утро в Карвене творится бог знает что. Говорят, будто от мэрии вышло распоряжение об эвакуации. Все обитатели того поселка, где проживала семья Бокет, собирались уезжать. Даже Феликс не спорил… Гаспар сказал: — Видали того либеркурского парня, что вчера поехал за своими в Вэнгль? Я даже не поручусь, что он туда добрался… Говорят, англичане взорвали мост в Мершене. Ну, куда вы поедете? В Бельгию? Немцы в Аррасе и в Бетюне. Ну, так как же тогда… — Гаспар не сразу пришел к этой мысли. В половине седьмого он слышал последнюю сводку: Противник предпринял ряд атак на северном фронте. Все атаки отражены… Однако в то же время в саду была слышна канонада. Карвен обстреливался из орудий. По боковой улице бежали солдаты и, добежав до конца, до бойни, пригнувшись, держа винтовку наперевес, перебегали через открытое пространство к железнодорожному переезду. И тут Гаспар сперва подумал, что надо уходить. Затем он отправился в мэрию, чтобы все разузнать. Сколько там скопилось машин! Отовсюду сбегались испуганные люди… Из подвала как раз выносили марокканцев; вид у них был жалкий; это были те марокканцы, на которых была возложена защита города. Говорили, что немцы уже заняли Ванденский мост. Мэрия была охвачена предотъездной лихорадкой, всюду суетились люди. Гаспар натолкнулся на мэра. — Господин мэр, сосед сказал мне, будто вы отдали распоряжение… — Мне, голубчик, некогда с тобой разговаривать! — У крыльца стояли повозки, мэр сел в одну из них. Ладно, раз есть полиция, может быть, хоть сейчас от нее будет какой-нибудь толк. Вот комиссар. Та же песня, он тоже удирает…

Наглядевшись на такие дела, Гаспар переменил решение: мы остаемся! Все же он посоветовался с одним приятелем, с Жеромом, хорошим партийным товарищем, человеком зрелым. Они взвесили положение. Лучше сидеть на месте. Тогда Гаспар начал уговаривать соседей: уезжать все равно поздно, лучше отсидеться в погребах! Он убедил почти всех — из их поселка уехало всего-навсего две семьи. Счастливого пути, только далеко не уедете, вернетесь обратно! Ну, скажи на милость, куда они поедут? Полиция и все прочие удирали на Лилль. Не забудьте прислать нам из Англии открытку!

Генерал Гревиль встретил в Фалампене около КП генерала Ла Лоранси, командующего 3-м корпусом. Генерал де Ла Лоранси всего на несколько лет его старше, но Гревиль не сделал такой быстрой карьеры. Они уже давно были знакомы. Гревиль счел долгом дружбы предупредить Ла Лоранси о ходящих на его счет слухах. Что такое? Какие слухи? Какие могут быть слухи при теперешних обстоятельствах! Да, но в штабе армии рассказывают, будто Ла Лоранси сторонник того, чтобы командование группой армий передали не Бланшару, а Горту… Что за ерунда! Кто мог говорить такие глупости? Я писал Бланшару… у меня сохранился черновик.

Если действительно об этом говорят, то возможен только один источник: сам Бланшар. Бланшар, которого он, Ла Лоранси, уже четыре дня умоляет, во избежание недоразумений, поехать к Горту. Но Бланшар, по всей вероятности, считает это ниже своего достоинства… а нелады между тем не прекращаются. Не далее как сегодня утром… Он, Ла Лоранси, только что видел Бланшара, тот пригласил генерала Горта к себе на КП к девяти часам, а сам не желал ехать к генералу Горту. Теперь, когда уже есть официальное подтверждение, что он назначен на место Бийотта, он вызывает Горта к себе. Был у него Горт или нет? Во всяком случае, английские офицеры, которые проходят через Фалампен, не получили никаких указаний относительно французских операций…

— Какой тут может быть разговор о личностях! — сказал генерал Ла Лоранси. В данный момент он был одержим одной мыслью: распределить танки легкой мотодивизии по пехотным частям, чтобы прикрыть их отступление и дать им возможность осуществить смелое движение на Дюнкерк. Он только что был в Лилле, у генерала Приу, преемника Бланшара, и не встретил с его стороны должного понимания…

Гревиль, разумеется, тоже не сторонник такого дробления бронетанковых сил. Уж и так ему пришлось отдать часть своих танков марокканцам. От марокканцев требуют, чтобы они продержались до шести вечера, а их надо было сменить еще в восемь часов утра.

В это время в Фалампен пришли двенадцать санитарных машин. — Вот Ламиран обрадуется, — сказал Гревиль. — Смотрите, сколько ему игрушек пригнали!.. — И, возвращаясь к прерванному разговору, он постарался объяснить Ла Лоранси свой взгляд на использование танков — надо, чтоб они действовали как мощный кулак, у нас же все время допускают одну и ту же ошибку… Учтите, ведь после отхода из Бельгии мы были лишены средств наступления. А все потому, что их захватывали, да, буквально захватывали другие части. Я отлично понимаю точку зрения пехотинцев, но если бы наши бронетанковые силы не были распылены, вейгановский план наступления…

Тут к КП корпуса подъехал мотоциклист, задержавшийся из-за санитарных машин. — Это связист из штаба армии, — сказал Ла Лоранси, и они вместе вошли в дачу, разукрашенную голубыми фаянсовыми медальонами. Время сейчас не такое, чтоб можно было ждать и не спешить ознакомиться с новым приказом. Гревиль впился взглядом в Ла Лоранси. Тот побледнел.

— Вот прочитайте, Гревиль, — сказал командир корпуса.

И Гревиль прочитал. Это был приказ сжечь государственные флаги и полковые знамена. Оба военачальника молчали. Молчание прерывалось взрывами бомб со стороны Камфена. Сейчас на карту поставлено все, что было нравственной основой их жизни. Они оба смелые люди, которых не страшит смерть, ни своя, ни чужая. Вся их жизнь, воспитание, идеалы… Они не дрогнув пошлют других на верную смерть. И сами пойдут на верную смерть. Они спокойно пожертвуют человеческой жизнью ради идеалов, которые внушены им с детства и вошли в их плоть и кровь. Ради чести… Сжечь государственные флаги и полковые знамена. Так вот к какому выводу пришел генерал Бланшар после долгих часов раздумья над телеграммой генерала Вейгана: «Вам единолично предоставляется решение, какими средствами спасти то, что еще возможно спасти, и прежде всего честь вверенных вам знамен». Раз знамена будут сожжены, честь их будет спасена. А судьба людей без знамен не может иметь отношения к вопросам чести.

— Чем вызвано такое крайнее решение? — сказал Ла Лоранси. — Ведь мы еще не побеждены и путь на Дюнкерк нам открыт…

Гревиль взглянул на него. Вопрос о применении танков их разъединял. Но их соединила судьба знамен. Ла Лоранси по-солдатски в упор посмотрел в глаза дивизионному генералу и сказал: — Гревиль, я не подчинюсь этому приказу…

Ла Лоранси вообще имеет обыкновение рассуждать по поводу приказов. Но на этот раз дело обстоит гораздо серьезнее. Может ли он, Гревиль, положа руку на сердце, осудить такое неподчинение приказу? Речь идет о знаменах. В висках у Гревиля стучит, губы сжаты, он почти не слышит слов Ла Лоранси: — Мои солдаты доверяют своим командирам. Боеприпасов у них достаточно. Они еще могут и хотят сражаться. Но сражаться без знамен они не могут…

Генерал Гревиль часто будет вспоминать эту минуту. Был Ла Лоранси прав или нет? Может быть, честь выше дисциплины? А может быть, превыше всего — подчинение приказу, а затем уже честь?

Если бы корпусом командовал он, генерал Гревиль, то, чего бы это ему ни стоило, как бы больно ни было, он бы без рассуждений подчинился приказу Бланшара и сжег знамена и флаги. Он одурманивает себя этой горькой уверенностью.

Но не ему судить генерала Ла Лоранси.

* * *

Небо опять затянуло. Оно стало желтым, поднялся сильный ветер. С девяти часов утра немцы расширяют свое предмостное укрепление от Проклятого моста до железной дороги к востоку от Карвена. Но западнее, по обе стороны от Вандейского моста, где еще ведут бой марокканцы, неприятель все утро продвигался вперед и достиг западного предместья Карвена. Драгуны под прикрытием огня артиллерии, приданной кавалерийскому корпусу, а именно батареи капитана Кормейля, продвинулись вдоль Эпинуа и к одиннадцати часам снова заняли восточный участок Вандейского моста. Но сколько их там? Вся надежда на Североафриканскую пехотную дивизию генерала Дама; теперь, когда отказались от вейгановского плана наступления, она освободилась и ее решено перебросить сюда, забрав от генерала Альтмейера. Генерал Дам стоял на Скарпе, со стороны Раша, к востоку от Дуэ. Этой ночью ему передали приказ из штаба армии сменить две легкие мотодивизии, обороняющие каналы вокруг Карвена. Но попробуйте-ка быстро передать приказ по всем постам, да еще в условиях сегодняшнего дня, когда все дороги забиты, когда отовсюду движутся беженцы, англичане, пополнения, части 5-го армейского корпуса, который отводят назад, так как наступление отменено… целый день алжирские стрелки генерала Дама идут форсированным маршем и только вечером выходят наконец на дальние подступы к Карвену.

В желтом небе сверкают молнии. Гаспар Бокет вытащил из-под навеса большую тачку и вместе со своими двумя братьями отправился к полотну железной дороги. Драгуны кричали ему: туда не ходи! Но это его не остановило. Он знал, куда ему надо. Из леса, что за Эпинуа, доносилась стрельба. И грохот танков. Неподалеку от переезда свалены в кучу новые шпалы. Братья Бокет нагрузили полную тачку, съездили еще два раза, привезли песку, рельсы. Теперь можно будет превратить бокетовский погреб в неприступное убежище. Весь поселок был в восхищении. Но только в погребе для всех места нехватит.

За целый день Гаспар всего раз оторвался от работы. Катрин рассказала ему о том, что творится в городе. После отъезда мэра и полиции оставшиеся жители разграбили магазины. На площади раздавали банки консервов, взятые в бакалейных лавках. Можно подумать, что Карвен готовится к длительной осаде. Гаспар Бокет встревожился. «А как же бабка?» Эта мысль не давала ему покоя. Он не прикоснулся к еде, которую Катрин принесла ему в погреб. Места здесь не так уж много, ведь надо считать еще трех женщин, детей; а наверху, в городе, творилось невесть что. К глухим раскатам грома присоединился грохот канонады. Но попробуйте-ка переубедить Гаспара, раз он вбил себе что-нибудь в голову! Катрин не пускала, спорила с ним до хрипоты, но, по правде говоря, он, Гаспар, прав. Бабка-то ведь там, в городе, на западной окраине одна живет…

Гаспар отворил дверь и вошел в комнату. Никого. Из задней каморки, где умещалась только кровать да ночной столик, послышался слабый старческий голос, хотя бабке, верно, казалось, что она кричит: — Это немцы? — Она лежала в постели. У нее был жар. Пустяки, пройдет. Нет, к вам не пойду, слишком у вас тесно. Здесь погреба нет, да ей это все равно, вот только что громыхает. И еще гроза. — Спасибо тебе, что пришел… — Он обнял бабку и шепнул ей на ухо: — А знамя, бабушка, знамя где? — Тогда бабушка рассмеялась. Так, выходит, Гаспар не ради нее пришел. Ох, уж эта молодежь! Я так и знала… Не бойся, твое знамя на месте, сынок!

И здесь на улице были солдаты. Они бежали к западной окраине города. На заводе, развороченном снарядами, в совершенно не пригодный для этого подвал стащили раненых, их опустили по отвесной приставной железной лестнице. Когда Рауль и Жан попробовали извлечь оттуда марокканцев, которых они рассортировали по-своему в подвале, приспособленном под склад для сырья, а никак не под помещение для людей, им пришлось отказаться от мысли вынести самых тяжело раненых, потому что вытаскивать лежачих было очень трудно и бедняги кричали на крик. К счастью, теперь было три машины, присланные из штаба армии с незнакомыми водителями и Филлу.

Филлу как раз сказал, что в двухстах метрах отсюда, в поле, тут же за заводом, остались раненые, которых не могли подобрать.

— Ну, знаете, — возмутился Жан, — двести метров — и вы их не подобрали, а нам за семь километров ездить приходится!

Сержант, к которому обращался Жан, хмыкнул. — Тоже придумал, молокосос! — Жан, как всегда, начал кипятиться. Но сержант взял его за руку и вместе с ним обогнул завод. Все стало ясно без объяснений. Попробуй только сунуться в поле… вокруг свистят пули, мелкие снаряды. Монсэ отскочил в сторону. — Они далеко? — Ответ простой: — Здесь. — А раненые? Двести метров… положим, меньше… Но представляешь, каково их отсюда на спине выволакивать… Рауль стоял за ними. Он спросил: — А на машине? — Ну, парень, верно, совсем рехнулся. — Нельзя же их там бросить! — Да ведь у тебя не вездеход! — Увидим, — сказал Рауль.

Безумные поступки лучше совершать необдуманно. Жан первый вскочил на сиденье. Рауль дал ходу. Двести метров… на это много времени не требуется. На них охотились, но пока что отдельные стрелки. Должно быть, хотели подпустить поближе, чтобы послать свой гостинец. А уж подбрасывало и трясло на этом окаянном поле! Когда они остановились и вышли из машины, все, кто был у завода: и Филлу, и вновь прибывшие, и сержант, и здешний санитар, и марокканцы — все в один голос воскликнули: — С ума сошли! — В траве лежали пять раненых с воспаленными страдальческими глазами. Один был без сознания. Прежде всего Рауль с Жаном подняли его. Потом повели остальных, которые едва могли идти, даже опираясь на плечо…

Так вот: те, что стояли напротив, немцы, хотите верьте, хотите нет, только они прекратили стрельбу. Флажок с красным крестом был ясно виден на машине. Все же Рауль и Жан спешили поскорей убраться. Тем более, что пушка, бившая издалека, не думала о Женевской конвенции. Когда санитарные машины въезжали в Карвен, на завод с грохотом и треском обрушился снаряд, так неудачно, что разбил лестницу, и в течение нескольких часов человек двадцать заживо погребенных в подвале марокканцев громко кричали, но вытащить их не было никакой возможности. Потом голоса один за другим замолкли.

Самое ужасное, что при всем старании они никак не могли вывезти всех раненых даже из мэрии. В последний рейс врачи спросили Алэна Морльера, что делается на фронте. За кого они принимают Алэна? Но он заметил, что на столе были разложены карты и что врачи исчертили их красным и синим карандашом. Со стены сняли фляги, в полутемном подвале видны были свернутые пожитки. Так что же это такое? Врачи тоже смываются? А как же раненые?

— Будьте добры сказать вашему начальнику, молодой человек…

Этот был с тремя нашивками, уже в каске и — смешная деталь — при противогазе… — Будьте добры сказать ему, что мы поручаем наших раненых его заботам…

— Но, господин капитан, — сказал Морльер, — это, должно быть, наш последний рейс, нам пора догонять свой дивсанотряд.

— Ну что ж, что могли, то и сделали! — сказал капитан. И господа офицеры начали сматывать удочки.

Водитель той санитарной машины, в которой сидел Алэн, был из новых. Он не переставая ругался. Богатство и похабность его словаря произвели впечатление на Морльера. Казалось, сама гроза, громыхавшая над Карвеном, вторила его сквернословию. Алэна, доброго католика, бросало в жар и в холод от кощунственного сочетания имени господа бога с самыми циничными словами. — Кем ты в гражданке был? — И водитель, снова помянув бога, ответил чрезвычайно кротким тоном: — Студентом богословского факультета, голубчик! — Затем, сплюнув в окошко, он пустил такое крепкое словцо вслед удиравшим врачам, что даже они покраснели бы от стыда.

Партюрье уже собирался уезжать из Ваттьессара. Оба транспорта — Алэна Морльера и Жана де Монсэ — подошли один вслед за другим. Но Жан просил разрешения вернуться в Карвен, чтобы вывезти еще хоть нескольких… Из пригорода Эпинуа и из мэрии… Ведь если мы уедем, им крышка. Рауль говорит, что марокканцы для Гитлера это все равно как сенегальцы… — Что вы ко мне с Гитлером пристали! — огрызнулся фармацевт. — Больше сотни марокканцев за день вывезли — и хватит…

Он вдруг остановился, он услышал свои собственные слова и увидел глаза Жана; в глазах Жана сверкнуло что-то, но не отблеск молнии. Пока еще бушевала буря… но вот она прекратилась, проглянуло солнце. — Ладно, поезжайте, совсем вы меня с толку сбили! Возьмите три машины. Морльера не надо. Он поедет со мной. Вернетесь прямо в дивсанотряд, погляди по карте: вот тут, видишь? Поезжайте на Секлен, а потом от Секлена на северо-запад, минуя Лилль; какой дорогой поедете — все равно, только держитесь по правую сторону железной дороги, а потом… смотри… здесь за Эркенгемом…

Итак, Жан опять поехал в Карвен.

— Вот это воскресенье, а? — сказал Рауль, нажимая на акселератор.

— Как? Разве сегодня воскресенье?

* * *

Уже два дня церковь около терриконов содрогалась от взрывов. Но самый сильный удар был вчера утром, тогда почудилось, будто небо померкло. А потом разразилась гроза. Нечего сказать, приятные атмосферные условия для пребывания вместе с умалишенным под гостеприимным кровом позолоченной пречистой девы в стиле рококо! Правда, бóльшую часть времени капитан дремал. Раз он вообразил, будто находится на Новом мосту и любуется фейерверком по случаю бракосочетания дофина с Марией-Антуанеттой^[674]. Страх как будто вернул ему в какой-то мере рассудок, но к вечеру на него опять напала бредовая говорливость, еще более утомительная, чем накануне.

Сегодня им позабыли принести поесть. И они, каждый по-своему, удивлялись, почему никто не идет; время тянется ужасно медленно, когда желудок заявляет свои права. Наконец дверь открылась и вошли марокканцы.

Судя по солнцу, было, верно, около пяти, часы Армана показывали бог знает что: он позабыл с вечера завести их. Человек десять внесли какие-то ящики; не обращая ни малейшего внимания на находившихся в церкви офицеров, они вскрыли один ящик и вынули из него гранаты. Их, видимо, интересовало только то, что делается на улице; у входа они установили пулемет.

Арман попробовал вступить с ними в разговор. Но понять друг друга было трудно. Марокканцы почти не знали по-французски; все же Барбентан разобрал, что немцы подошли совсем близко и что карауливших у входа тунисцев сняли, а их, значит, оставили в церкви на произвол судьбы. С марокканцами был только один сержант, который охотно выслушал советы Армана по организации обороны. Стояли спиной к каналу, несколько выдвинувшись из сектора, занимаемого марокканцами, которые пробовали пробиться к позициям, как они предполагали, легкой мотодивизии; от своего полка марокканцы были отрезаны немецкими передовыми частями, продвинувшимися к южной окраине Карвена. К этим марокканцам присоединились еще, и другие солдаты; под командой сержанта их собралась перед мостом целая кучка, они не хотели уйти за канал, пока не расстреляют всех своих боеприпасов.

Сержант повел офицера, найденного в церкви, на осмотр того, что он называл своей «позицией». Они перегородили дорогу, которая проходила позади и вела к мосту, и укрепили перекресток, установив пулеметы перед церковью и перед домом повыше других, с сеновалом, который можно было поджечь в последнюю минуту, чтобы прикрыть отступление.

Уже на обратном пути они услышали взрыв, крики и поспешили к церкви. Арман забыл о сумасшедшем капитане! Тот подхватил одну гранату и начал так странно с ней манипулировать, что два стрелка решили вырвать ее из его рук. Теперь все трое лежали на земле, изуродованные и окровавленные. Их оттащили вглубь церкви, хоронить не было времени. С передового поста сигнализировали о появлении у подножья терриконов неприятельского отряда…

* * *

26 мая, в первый раз после гибели Бийотта, французское и английское командование пришли к соглашению., Генералы Бланшар и Горт встретились и беседовали друг с другом. Дело в том, что в этот день в первый раз речь шла не о контрнаступлении, а об отходе к морю. Генералы договорились, как поделить маршруты отступления. Английской армии будут предоставлены дороги по ту сторону Лилля, французам — к югу от Лилля и через самый город на Армантьер. Однако на ближайшую ночь армантьерские мосты остаются в распоряжении британской армии.

И началось великое передвижение. Выступ между районом к югу от Дуэ и районом Валансьена, откуда сегодня должны были двинуться к предмостным укреплениям, чтобы 27-го начать наступательные операции, оставлен без боя. 4-й и 5-й армейские корпуса двигаются по дорогам, спеша выйти на берег Дейля у Лилля. На позициях оставлены только арьергарды. Корпус генерала Ла Лоранси отходит ночью на линию Понт-а-Марк–Сизуэн, вступая попутно в случайные стычки с противником в Рэмском лесу. Легкие мотодивизии отведены назад. Североафриканская пехотная дивизия генерала Дама, отделившаяся от войск генерала Ла Лоранси, прибыла вечером в Ваттьессар, откуда как раз уходил Партюрье. В Карвене еще идут бои, хотя на него наступают с обоих концов. Немцев сдерживают на дороге Карвен–Лилль, по которой в районе Секлена идут войска, направляющиеся в Армантьер. У въезда в Лилль, на переправе через Дейль к Лоосу и Обурдену, образовался затор: войска, идущие с востока, пришли первыми, и транспорты, прибывающие прямо с юга, натолкнулись на них. Западнее линии каналов, на весь район Бетюна и Ла-Бассе, где мы еще удерживаем северный берег, уже с вечера началось ожесточенное наступление, которому суждено продолжаться всю ночь и все следующее утро. Возможно, что неприятель, еще не знающий о добровольном отходе союзных войск, собирается завтра именно здесь охватить их фланг.

Около шести часов вечера Партюрье добрался до той идиллической деревни в десяти километрах к западу от Лилля, где еще 23 мая расположился дивсанотряд. Жан и Рауль с тремя машинами, набитыми ранеными, приехали только в девять вечера. Уже был отдан приказ об отступлении, во всяком случае был отдан приказ быть наготове.

Жан совсем выбился из сил. Сколько рейсов сделал он за день, скольких раненых перенес? Он падал от усталости. — Ступай спать! — сказал Партюрье, И не успел Жан устроиться на скамье в классе, как сразу же погрузился в сон, в украденный у жизни, неурочный, чудесный сон.

— Эх, молодежь! — сказал Рауль. Ему еще надо было проверить машину. Нельзя же так ехать. Ведь у нас раненые. Фенестр и Сорбен работали не покладая рук, наспех делали перевязки. Некоторых не перевязывали со вчерашнего утра… Что теперь с ними будет? Раненых эвакуируют в Кассель, погрузят на машины, оставшиеся в дивизионном санотряде. Вы полагаете, что попрежнему эвакуируют в Кассель? Вам, господин капитан, все представляется в слишком мрачном свете.

Этой ночью солдаты-одиночки, а среди них и Жан-Блэз, в конце концов пристроились на грузовики транспортного полка. Они пережили довольно смутные дни неподалеку от Оршù и к северу от него, попав в самую гущу отступающих от Шельды войск. День, ночь, еще день… Повсюду в них стреляли — и вряд ли стреляли немецкие солдаты. Группа, вышедшая из Рэмского леса, распалась; теперь их вместе с сержантом было человек десять. Они кормились охотой. Шли без дорог, не зная, что впереди, что позади. Безлюдье. Потом вдруг начиналась стрельба. Они прятались, шли дальше, удирали; в голове была одна мысль — на север. Куда они зашли? Им казалось, что они сделали десятки километров. Может быть, они кружили на одном месте? Потом они вышли к железной дороге, стали пробираться вдоль полотна, тут были возделанные поля, леса. Деревни они обходили, не зная, кто сейчас там. Наконец на дороге им попалась автоколонна. Это были грузовики транспортного полка. Когда они влезали в машины, их обстреляли немецкие самолеты. И вот они едут, уже темно. Начальник колонны сказал Жан-Блэзу: едем к морю… к морю!

Дивизионный санотряд покинул школу; невыспавшийся Жан опять задремал по дороге. Машины катят. Жан проснулся от ужасающей жары и разворчался. — Да перестань ты, — сказал Рауль. — Посмотри, что творится… — Они окружены пламенем. Колонна прорывается сквозь дым и огонь. Вокруг носится раскаленный пепел. Скорей, скорей! Только бы передние машины не задерживали. Горел город, через который они проезжали. Дома рушатся, развалины пылают. — Ад! — сказал Морльер. — Да, но только из этого ада еще можно выбраться! — отозвался Манак. Что это за город?

Армантьер.

Теперь дорогу то и дело преграждают английские транспорты. Машины задерживаются, опять трогаются с места и снова застревают. Ты знаешь, куда мы едем? Кажется, в какой-то пограничный пункт, не доезжая Байеля. Посмотри, в канаве английские машины! Что же это они, и машины бросают?

А алжирские стрелки генерала Дама ведут бой между Карвеном и Секленом. Марокканцы еще не все ушли. Отряд драгун еще держится в лесу около Эпинуа, между Либеркуром и Уаньи. Немцы, появившиеся около 8 часов вечера в субботу, 25-го числа, на окраине Уаньи, не вошли в город. Это были разведывательные отряды, идущие с запада от Проклятого моста и не переправившиеся через канал. Они попытались навести понтон в том месте, где был взорван Батарейный мост. Но осуществить этот замысел им не дали защитники Уаньи — англичане, североафриканские части, зуавы и марокканцы. По всей вероятности, этот немецкий отряд и был послан сюда в обход позиции Уаньи.

Вот что узнал Барбентан в церкви, где он командовал теперь обороной. Утром в Курьере была оставлена арьергардная часть марокканцев. И они послали связного на восток, так как переходить мост в Уаньи было опасно, а на Карвен дорога уже была отрезана. Добраться сюда связному помогли местные жители. Потому что район только кажется безлюдным. Он не был эвакуирован. Жители укрылись в погребах, в бомбоубежищах. Время от времени то один, то другой высовывал нос на улицу. Пришедший марокканец — капрал, он совсем обессилел. Не столько от ходьбы, сколько от непрестанных опасностей. Сквозь одежду видно, как бьется у него сердце. Он шел в обход, через Нуаейль-Годо, Дурж… потому что легче пробираться по населенной местности. Но теперь, когда стемнело, можно пройти по более короткой дороге — отсюда до Курьера ходу не больше часа. Там их целый взвод, а главное у них есть боеприпасы. Сам капрал не объяснил бы всего так обстоятельно, но с ним был парнишка, не военный — подручный в шахте из Нуаейль-Годо.

Второй раз это название коснулось слуха Барбентана. Нуаейль-Годо — родина Мориса… Хорошо, а те фрицы, что сейчас еще стояли там, напротив? Испарились? Паренек усмехнулся: выходит, что так, они тоже заблудились, только им никто не укажет дороги. На самом деле это был небольшой немецкий разведывательный отряд, проникший сюда, а потом отошедший к Энен-Льетару…

По всей этой местности неприятель укрепился только в нескольких пунктах, пробраться вполне возможно. Капрал, во всяком случае, собирается обратно в Курьер.

Господи, иметь бы карту! Да к тому же еще неизвестно, что происходит у нас в тылу. Дивизия, удерживавшая канал, как будто исчезла: человек, посланный по ту сторону моста, никого не нашел, а потом вдруг мост у нас за спиной взорвался. Кто его взорвал? Наши, не знавшие, что мы на этой стороне? И неприятель тоже может быть там, может нагрянуть на нас с востока. Сколько, ты говоришь, паренек, отсюда до Курьера? Четыре километра? А ну-ка, объясни мне…

В Курьере около сотни солдат, тоже марокканцев. Арман принял решение: он отведет тех людей, что здесь, туда, где находится офицер их полка. Во всяком случае, застревать здесь нет смысла. Куда ни двинься — всюду одинаково опасно. Может быть, теперь, когда их больше, удастся под прикрытием темноты добраться до Карвена, где находятся основные силы марокканцев, или хотя бы потревожить противника с тыла. Ну-ка, сержант, раздайте людям ручные гранаты и патроны! А для меня у вас сумки не найдется? Лейтенант Барбентан из куска холста и веревки соорудил себе сумку и положил туда пять гранат…

IX

Каким образом майор Мюллер очутился в Париже? Так или иначе, но он в Париже уже несколько дней. Он явился в Военное управление, но там не знали, что с ним делать. Часть, которой он командовал, была истреблена, рассеяна налетевшим шквалом. Его прикомандировали к Ирсонскому укрепленному району, но Ирсонского укрепленного района тоже не стало! 9-я армия испарилась, это слово пользуется огромным успехом. Майор спасся чудом. Вместе со своим водителем — он же денщик, — солдатом по фамилии Лафюит. Мюллер каждому встречному и поперечному объясняет, какую роль сыграли в разгроме евреи. А я думал, что коммунисты… Коммунисты и евреи — одно не противоречит другому. Кстати, англичане тоже.

Мюллер появляется в Военном управлении каждый день, незадолго до двенадцати. Как мои дела? Назначения еще нет? Здесь, в канцелярии, он уже стал чем-то вроде живых часов. При виде его люди начинают собираться — скоро обеденный перерыв. Это подметил сержант административно-хозяйственной службы, рыжеватый мужчина, в мирное время преподаватель и, говорят, философ. Приход майора Мюллера для него то же самое, что появление человечка на башенных часах Страсбургского собора. Жорж Политцер складывает свои бумаги. Ему нельзя задержаться ни на минуту, иначе не поспеешь обратно к двум часам: жена ждет его дома, возле заставы Доре.

Майор Мюллер, тот уезжает не домой. На машине — у него попрежнему есть машина — он едет к заставе Майо. На улицу Вебер. Майор Мюллер переживает упоительные дни. Вырвавшись из этого кошмара, подтвердившего все его предсказания, он попал в Париж, где творилось нечто невообразимое, еще не владея собой, своими чувствами и мыслями. Прежде всего он был потрясен исчезновением многих из тех, кого рассчитывал здесь встретить; но водворение еврея Манделя в министерстве внутренних дел распугало большинство его друзей. Ходили слухи о полицейских мероприятиях. Поэтому майор, за которым числились кое-какие грешки, решил не ночевать дома. Тем более что Мари-Адель не отпускала его теперь ни на шаг.

А Мари-Адель де Бреа… Даже не поддается описанию, что она пережила 16 мая! Она была у де Котелей, когда Симон вернулся с известием, что на Кэ д’Орсэ жгут бумаги. Она совсем растерялась, не знала, что делать, одни советуют — уезжайте куда-нибудь на юг… а другие успокаивают — все налаживается; и в кругах, близких к «Пти паризьен», говорили, что Лаваль почти уверен в заключении перемирия в самые ближайшие дни, раз маршал вошел в правительство. От мужа ни звука: ведь Анри был в Бельгии, меня это так волнует! А главное, ничего не поймешь. Столько разных слухов, кому верить? Чего желать? Амбруаз Бердула — а он член Французской академии — определенно сказал ей, что при существующем положении ужаснее всего было бы, если бы Франция выиграла войну. Тогда бы нам из этого просто не вылезти! Ну как было мне, обыкновенной женщине, разобраться во всем этом, посуди сам, котик, среди полной сумятицы, когда необходимо было все время чем-то отвлекаться, одурманивать, убаюкивать себя.

Приезд в Париж Мюллера явился, несомненно, перстом судьбы, роковой неизбежностью… Она всегда его побаивалась, хотя с ней он был очень кроток, а может быть, именно из-за этой кротости… Когда такой дикий зверь прячет когти… Сколько раз она готова была отдаться ему. О, ее удерживали никак не институтские предрассудки!

Отдаться… Какое великолепное выражение, ты не находишь?

Он свалился как снег на голову. Однажды вечером, во время тревоги, это было воскресенье, я никогда не забуду, я только собралась спуститься в убежище. И вдруг — он. Прямо с фронта. И вид еще более зверский, чем всегда. Грязный, небритый, а за ним по пятам какой-то татуированный человек, настоящий убийца, весь лоб в синих разводах… Он сказал этому типу: — Ступай на кухню, там тебе поднесут стаканчик… — Не знаю, все это действовало на меня как-то возбуждающе. Удивительное состояние. Каждую минуту можно было погибнуть. Мюллер говорил о евреях, восхищался немцами, их дисциплиной, вооружением, стратегией, дипломатией, размахом их планов… Они возьмут Париж! Да, так все считали три дня назад, но теперь как будто вовсе нет? Тут он захохотал. Он хохотал прямо демоническим смехом. — Кто знает, что это? Конец света или начало? И кто уцелеет — вы, я? — Мари-Адель на миг вспомнила о муже, где-то там, в Бельгии. Ей представилось, что он лежит посреди равнины, глаза у него открыты, разбитая армия бежит, знамена захвачены неприятелем… Это было слишком страшно — нет, нет, скорее, во что бы то ни стало, забыть, забыться! А перед ней этот мужчина, точно манящая бездна…

Теперь он говорил, что Мандель непременно велит его арестовать. Она не допустит, чтобы он ночевал в другом месте, ни в коем случае. Здесь никому в голову не придет его искать… Прислуга? Ах, неважно, раз все равно конец света. В передней спал Лафюит с заряженным револьвером. Ах, какое это было самозабвение! Рассудочное самозабвение. Она твердила себе: он — мой любовник, у меня есть любовник… А что говорили по радио! За ночь на фронтах никаких изменений не произошло… Все честные люди должны сдавать золото во Французский банк. Я совсем потеряла голову, ни одна женщина не давала никогда мужчине таких доказательств своей безумной страсти: подумать только, я осталась с тобой в четверг, ты отлично это помнишь, негодяй! А ведь Бердула дал мне билет на заседание Академии, и я совсем об этом позабыла. Заседание, на котором его преосвященство архиепископ Грент^[675] приветствовал маршала… Представляешь себе, как это было трогательно! Я всем, всем для тебя жертвую, ты меня просто развратил! Все равно! Будем любить, пока любится. А там можно и умереть! Впрочем, это еще неизвестно. Немцы как будто раздумали идти на Париж. Когда они уничтожат нашу армию на севере, и танки, и все, может быть, мы еще успеем заключить мир… Потому что иначе народ тут, в Париже… Если бы ты знал, что говорил Симон де Котель шестнадцатого! Есть точные сведения. Рабочие уже поделили между собой кварталы, дома… Но мы ведь все-таки не мужики! У нас здесь столько красивого! Опера, модные мастерские!

Мюллер хохотал. Эти дни он хохотал все время. Да, конечно, настал конец света. Для евреев. А нам-то о чем беспокоиться? Мы ведь не евреи. Одна аристократия изгоняет другую. Народ? Он собственными руками растерзает своих вчерашних хозяев. К народу надо уметь подойти. Об опере нечего тревожиться. У них там такие дирижеры! Только бы пока что не попасться Манделю. Мари-Адель сжимала его в объятиях. Какой он сильный! И вдруг его отнимут у нее, убьют его, ее героя! Этот поцелуй может оказаться последним… Ну, что это! Ты думаешь о другом!

— Да, я думаю о другом, — сказал он. — Представь себе, мне вздумалось сегодня после Военного управления заглянуть к одному приятелю, вернее, знакомому. Он живет на улице Ульм. Пришлось сделать крюк, потому что на площади перед Пантеоном было черно от народа, словно туда опять привезли тело Жореса… Люди запрудили все пространство по обе стороны Пантеона, вплоть до улицы Суффло, сплошной толпой стояли вдоль библиотеки лицом к церкви Сент-Этьен-дю-Мон. Мужчины обнажили головы. Только газовые фонари торчали на поверхности. На паперти воздвигнут алтарь, задрапированный красным бархатом, кругом пальмы, золотая утварь, священник размахивал чашей со святыми дарами, взывал к святой Женевьеве^[676]. Толпа повторяла за ним заунывные молитвы. Парижане молились об избавлении от нового Аттилы^[677]! Они ждут чуда, обещанного Полем Рейно… А я рассуждал про себя: что мы, в сущности, знаем об Аттиле? Может, он-то и был прав. Потом я заглянул в «Ларусс»^[678] и выяснил, что задолго до него на Камарге^[679] высадились евреи Лазарь и Марфа^[680] и успели распространить яд рабской морали. А Женевьева, та митинговала против короля Франции Кловиса^[681], да, да, мы это запамятовали!+

В результате королю пришлось уступить и принять веру, завезенную из Палестины. Во всяком случае, как полководец, Аттила был не чета генералу Гамелену.

Мари-Адель вздохнула. — Гадкий! Ты даже у меня в постели думаешь о политике. — И, ластясь к нему, она наконец отважилась задать вопрос, который мучил ее с самого приезда Мюллера: — Объясни мне, милый… я никак не могу понять твою странную связь с этим загадочным типом. Зачем ты повсюду таскаешь его за собой?

— Лафюита? — спросил он. — Что за вопрос? Ведь он же мой денщик.

— Ах, так! — разочарованно протянула она и пояснила: — А то, понимаешь, у меня тут и кольца, и жемчуг… и клипс с изумрудами…

— Ну так спрячь их подальше, — ответил он.

* * *

В это утро передвижение войск к северу осуществлялось при более или менее нормальных условиях, но командование не было вполне спокойно — над транспортами, направлявшимися к Дюнкерку, нависла двойная угроза: неприятель оказывал давление на наш западный фланг между Сент-Омером и Азебруком, а на нашем восточном фланге, за Куртре, он приближался с юга к шоссе Ипр–Рулер. В этом районе бельгийская армия очутилась в тяжелом положении; со вчерашнего дня это служит предметом переговоров с главной ставкой короля Леопольда; король требовал, чтобы союзники контратаковали, а Горт считал, что это невозможно. И то же самое Горт вчера вечером повторил Бланшару, вернувшемуся от Леопольда.

Сегодня в десять часов утра франко-английский военный совет собрался в Касселе. Это место полно воспоминаний. И не столько о римлянах, о Валуа или о Людовике XIV, сколько о последней войне, в которой участвовали двадцать лет назад все присутствующие здесь генералы. Город расположен на узком и длинном плато, возвышающемся над фландрской равниной, как горы на картинах раннего Возрождения, точно по волшебству вырастающие посреди плоской местности; отсюда, с увитой плющем террасы старой крепости, можно в это утро воочию увидеть судьбу армий. С помощью бинокля и некоторого старания не так трудно угадать море на севере, море и дюны, обступающие Дюнкерк на протяжении тридцати километров. Восточнее — Мон-де-Ка и Мон-Кеммель, памятные имена, места, где столько солдат пало когда-то, и там же невидимый отсюда Локр, где на днях нашел смерть генерал Бийотт. На западе горизонт загорожен горным кряжем Булоннэ, а прямо на канале Аа, идущем от Сент-Омера до Гравелина, возвышаетсягора Ваттен с башней на вершине, точно второй столб гигантских ворот в море, симметричный Касселю.

Посланный Вейгана, генерал Кельц^[682], прибыл в Дюнкерк морем, и потому данные ему главнокомандующим директивы, естественно, запоздали на два дня; здесь генерал Кельц встретился с Бланшаром, которого сопровождали адмирал Абриаль и два генерала, французский и английский; на этих генералов, Фагальда^[683] и Адамса, была возложена ответственность за Дюнкерк. Оставалось только определить границы предмостного укрепления. По мнению Вейгана, необходимо для большей свободы действий взять назад Кале. Ну, конечно, конечно! И, кроме того, на все это время удержать позиции на Лисе.

Но пока генералы сидели здесь, оглядывая этот беспредельный кругозор (говорят, что при такой ясной погоде отсюда видно вплоть до Брюгге), и расчерчивали карты цветными карандашами, ставя стрелки, кружки, распределяя воинские части на оборонительном рубеже по берегу Лиса, много южнее Касселя, с тем чтобы под его прикрытием сорганизовалось и определилось предмостное укрепление, в это самое время в городе раздались взрывы. Но это не были бомбы. Били не с самолетов. Это были снаряды 105-миллиметровых орудий. Откуда же стреляла неприятельская артиллерия? Неужели прорван заслон английских частей на западе? Во всяком случае, в широкий фламандский ландшафт вносятся поправки: художник, заканчивая картину, тут пририсует огненную прядку, там завиток дыма. Все дальше на запад, все новыми очагами пожаров отмечаются вехи немецкого наступления, неприятель прорвал фронт английских войск у подножья Ваттенской башни и форсировал канал Аа, продолжающий канал Эр-сюр-Лис, вплоть до Гравелина, последнего из возможных опорных пунктов на побережье между Кале и Дюнкерком. По этой равнине, испещренной дымами пожарищ, генералам нетрудно прочесть ближайшее будущее. Против неприятельских клиньев брошены легкие мотодивизии — две на западе, одна на востоке, они преграждают путь передовым танкам и броневикам германской разведки.

Для большей части французской армии это был день переходов, а для тех соединений, которые переправились через Лис, — непонятная передышка на временных стоянках; нарушало ее только появление неприятельских бомбардировщиков, когда приходилось ложиться ничком прямо на дороге или укрываться в пылающих фермах… И артобстрел Байеля… разноречивые слухи… Люди спали, играли в карты, разговаривали с притворным спокойствием, и все же многие в этот день впервые допускали мысль об окружении, как о свершившемся факте, и высказывали ее вслух. Море! На прошлой неделе оно манило беженцев из Лилля, которые брели по дорогам на Сен-Поль и Эден, теперь море стало предметом вожделения для двадцати французских дивизий. Море было чуть не единственной темой бессвязных разговоров, планов, предположений, домыслов, превратилось в навязчивую идею на всем протяжении от Лилля до Ньюпорта, в том, сужавшемся с каждой минутой коридоре, где наши еще продолжали сражаться. Неужели мы разбиты? Нет, этого быть не может! Ведь всякий раз, когда мы шли в атаку, мы отвоевывали территорию и отбрасывали противника. Всякий раз! Значит, мы не разбиты. Южнее, на Сомме, стоит целая армия, двое суток назад мы только ждали минуты, чтобы двинуться на соединение с ней. И те, что стоят на Сомме, непременно придут на выручку, прорвутся, очистят дорогу на Париж. Все они знают, что наступление было назначено на сегодня, двадцать седьмое число… Море… Быть не может, что наше единственное спасение — море, погрузка на суда, бегство из Франции. История не знала ничего подобного. Море… Когда есть еще вся бельгийская армия на нашем левом фланге… и англичане тоже; может, они и не прочь смыться, но пока что они здесь, как и мы!

Люди говорят «бельгийская армия на нашем левом фланге», потому что не хотят допустить мысли, что мы стоим лицом к морю: им все еще представляется, будто они ведут бой лицом к югу и Франция у них по правую руку! Уж очень быстро они докатились сюда! Но далеко не все…

Еще остались дивизии за Лиллем. И те из них, которые не успели добраться до Дейля, в начале дня обнаружили, что немецкие танки, прорвавшись на Ла-Бассе, раньше их очутились по ту сторону канала и захватили все мосты почти до самого Лилля, до Обурдена.

Поэтому все транспорты, которые направлялись на Армантьер через район Секлена, под прикрытием Североафриканской пехотной дивизии генерала Дама, продолжавшей сражаться за Карвеном и в лесах Фалампена и Либеркура, все транспорты повернули назад и, тесня друг друга, старались опередить на этом участке немцев, наступавших на Лилль. Разведгруппы покидали один мост за другим: немцы здесь! В результате все оставшиеся по эту сторону части отхлынули на дороги, уже занятые до них дивизиями генерала Люка^[684] и генерала Жансена^[685]; вся эта масса войск рвалась на север от Сизуэна и Понт-а-Марка, поминутно останавливалась и топталась на месте у подступов к Лиллю, под непрерывной бомбежкой и пулеметными очередями с самолетов.

Только было освободился проход, как неожиданно появились передовые машины 1-й пехотной мотодивизии генерала де Камá^[686], той дивизии, которая удерживала позиции на Шельде впереди Рэмского леса, арьергардные ее части еще продолжали вести там бои, лишь шаг за шагом отступая на Сент-Аман. Теперь к юго-западу от Лилля колонны войск группируются вокруг машин мотодивизии. Орудия и пулеметы приведены в боевое положение: надо во что бы то ни стало сохранить этот проход. Никто уже не стремится уйти, вдоль всего канала завязывается бой.

Хотя дорог у нас осталось мало и Армантьер еще горит, необходимо, чтобы все успели дойти до линии Лиса, где, по уговору с англичанами, решено задержаться.

Но тут по штабам распространилась неожиданная новость. Английские войска, достигшие Лиса и переправившиеся через реку у Армантьера, даже не подумали занять указанные им позиции. Генерал Горт будто бы дал своим частям, приказ не останавливаться на Лисе, а идти до Изера. Как это может быть? Когда только что в Касселе генерал Адамс… Совершенно верно, генерал Адамс, но не генерал Горт… Теперь генерал Бланшар жаждет встречи с Гортом. И даже готов сам поехать к нему. Накануне он ведь ездил на свидание с ним и с бельгийским королем… Но где же Горт? Горт неуловим. Английские войска направляются к Изеру. Если они не остановятся до Изера, что будет с легкими мотодивизиями, которые служат заслоном, обеспечивающим закрепление позиций на Лисе? Кавалерийский корпус должен немедленно отступить. Предупредите Ланглуа, Приу! Предупредите Ланглуа…

Горту в половине первого сообщили о положении дел в главной ставке бельгийской армии. Больше он ничего не знает. Но ведь он отвечает перед правительством его величества короля Великобритании за вверенных ему людей и вооружение! Позвольте, это уж совсем невозможно! В пять часов пополудни немцы приняли парламентера короля Леопольда.^[687] Как мог Леопольд… ни с кем не посоветовавшись!.. Ведь после двенадцатого мая, после встречи в Касто, бельгийские войска, с согласия короля, находились под начальством французского генерала, командующего 1-й группой армий, в то время Бийотта, а теперь Бланшара! Хоть Горта-то он предупредил? Бланшара он не предупреждал… Бланшар был у короля вчера, и тот ни слова не сказал ему, даже не намекнул на возможность чего-либо подобного. Вчера!

По правде говоря, Горт узнал, как обстоит дело, только вечером в Дюнкерке со слов генерала Кельца. Генералу Шампону, представителю Франции при Леопольде, еще около трех часов дня стало известно, что положение катастрофическое… но лишь после того, как к неприятелю был послан эмиссар с запросом, на каких условиях немцы согласны прекратить огонь, генеральный штаб довел об этом до сведения генерала Шампона… Только бы генералу Бланшару, чьим мнением никто не интересуется, удалось повидать Горта! Ответ от немцев придет не сразу, а пока, может быть, удастся уговорить бельгийского короля… выиграть хотя бы один день…

Между тем немцы к вечеру достигли Касселя, где еще утром держали совет генералы союзных армий. Неприятель занял Кастр, на полдороге между Байелем и Касселем. Это была главная магистраль на Дюнкерк, а тут вдруг отрезок ее оказался в руках неприятеля!

Скорее сюда легкие мотодивизии! Необходимо преградить путь на Байель и сохранить ту дорогу, по которой еще можно направить на север скопившиеся во всем районе войска… ту параллельную дорогу, что идет между Мон-Нуар и Мон-де-Ка на Бертен… Легкие мотодивизии! Множественное число стало явным преувеличением. Количество танков, оставшееся и в 1-й и в 3-й дивизиях, может, в лучшем случае, составить две роты. А куда девать раненых, которых свезли в эту пограничную зону, забитую англичанами, где дивизионный санотряд Давэна де Сессак кое-как разместился на двух фермах? Отправить их в Кассель уже нельзя. Значит, остается эвакуация на Дюнкерк… Этой самой дорогой из Мон-де-Ка. Санитарные машины надо очень беречь. Те, что были получены из штаба армии, забрали обратно, и теперь осталось всего-навсего восемь машин. Одну отправили, только успела ли она пройти? Вот Манаку среди ночи пришлось вернуться вместе со всем грузом. Возможно, что дорога на Бертен перерезана. После известий из Бельгии… Может, и нам надо будет идти через Ипр. Как бы то ни было, в эту ночь машинами больше рисковать не станем.

* * *

В десять часов вечера совет министров собрался под впечатлением бельгийской капитуляции. Накануне Поль Рейно ездил в Лондон советоваться с английским правительством по вопросам, затронутым на субботнем заседании военного комитета. И прежде всего об опасениях, которые вызывает у правителей Франции угрожающая позиция Италии. Удастся ли, поторговавшись, в последнюю минуту остановить ее выступление? В Лондоне наметились две тенденции: Галифакс готов уступить Муссолини Суэц и Гибралтар, но ни Черчилль, ни Чемберлен на это не согласны. В Париже Даладье готов, ради того чтобы хоть на два месяца отсрочить итальянскую агрессию, предложить Муссолини Сомалийский берег, Джибути, кусок Ливии и франко-итальянский кондоминиум^[688] в Тунисе. Вошедший 9 мая в правительство Ибарнегаррэ предлагает, в случае надобности, уступить итальянцам весь Тунис.

Растерянность дошла до того, что итальянский вопрос занимает больше места, чем бельгийский, хотя действия короля, о которых только что официально сообщило правительство Пьерло^[689], вызвали всеобщее неодобрение. Самое главное сейчас — умаслить дуче: соответствующие предложения поручено сформулировать Даладье. Через посредство Ватикана. Телеграмма папе. А Рейно, после выступления Фроссара, готовит назавтра новый и грандиозный психологический маневр. Фроссар заявил, что моральное состояние армии превосходно, но моральное состояние населения грозит катастрофой.

Требуется встряска, немедленная встряска! Заклеймив предательство короля, все французы, в ком живо чувство чести…

Монзи вышел с заседания совсем разбитый. Как все это понимать? Фроссара больше всего волнует подлость Леопольда. Вейган заявил: «Меня призвали слишком поздно…» Монзи плохо знал главнокомандующего. Но сегодня вечером ему любопытно было разобраться в этом человеке. Может быть, потому, что сегодня вечером Вейган в таком виде обрисовал военное положение, что Ламурё^[690] вполголоса заметил: значит, единственный выход — перемирие… Анатоль де Монзи знает и чувствует, что теми немногими словами, в которых он подчеркнул необходимость избежать войны с Италией, он нажил себе врага в лице председателя совета министров.

Правду сказать, сам Монзи ненавидит Рейно и презирает Даладье, которого использует в своих целях. А Вейган… Да, конечно, он не знает Вейгана, но все-таки Вейган — фигура, личность. Вейган его не любит. За что?

Вчера в Лондоне Рейно, разумеется, говорил не только об Италии. До отъезда он принял Пьера Кота. Несомненно, он сообщил Черчиллю о начатых нами переговорах. Правда, уезжая, он не имел еще точных сведений: не то чтобы фактическая поставка советских самолетов, как, где и когда она будет происходить, имела политическое значение. Но СССР выдвигал одно политическое условие, одно-единственное. Чтобы Пьер Кот был не полуофициальным лицом, а настоящим полномочным официальным представителем Франции. Вполне понятное требование. Но можем ли мы выполнить его? На этот счет замечаются колебания. Ведь таким образом мы как будто признаем правоту определенной партии. Однако в субботу газетам разрешили напечатать телеграмму из Будапешта о том, что Ллойд Джордж^[691] направляется в Москву… В субботу… В тот день, когда Пьер Кот был у Монзи… и когда Лоран Эйнак начал непосредственные переговоры о самолетах. Для Рейно важнее всего намекнуть в Москве, что долго мы не продержимся, и каково будет ваше положение после разгрома Франции… если у Гитлера будут развязаны руки на Востоке? У каждого с поездкой Пьера Кота в Москву связаны свои надежды.

Может быть, Вейган враждебно относится к нему, Монзи, за его роль в нынешних переговорах с Советским Союзом? Нет, это давняя вражда. Как не понять, что даром ничего не дается. Прав был Галифакс. Даладье все-таки способен уразуметь такие вещи: было ровно двенадцать ночи, когда Монзи позвонил к Даладье только затем, чтобы сказать, что прав был Галифакс… Даладье, конечно, еще не ложился. Бедняга вместе со своими сотрудниками с Кэ д’Орсэ всю ночь будет потеть над телеграммой папе! Лучше, пока не поздно, втолковать ему мысль, которую Монзи не мог полностью высказать на заседании при таких субъектах, как Марсель Эро…

А король Леопольд? Не меньше, чем Вейганом, Монзи заинтересован королем Леопольдом. Это основные персонажи трагедии. Сложные натуры. На них можно отдохнуть от Воклюзского быка или от этого приказчика из «Базар де Мексико!» Подлость… уж очень быстро Фроссар выносит приговоры! От его марксистского прошлого у него осталась склонность к упрощению. Пропаганда, пропаганда…

В такой вечер трудно уснуть. Чтобы отвлечься, Монзи достал из книжного шкапа томик Расина^[692], случайно раскрыл его и прочел:

Насколько в сновидениях все бессмысленно, настолько во время бессонницы все обретает смысл и стройность, проникает в недоступные при дневном свете миры. «Надо будет переговорить с Гарильей. — вздыхает министр, ворочаясь в постели, — он умный советчик»… Потому ли ему не спится, что у него болит нога, или нога болит потому, что ему не спится? То же самое и с королем Бельгии: мы потерпели поражение потому, что он капитулировал, или же он капитулировал потому, что мы потерпели поражение? Ах, эта ночь, долгая, нескончаемая ночь! Как ничтожны дела человеческие. Все, все насмешка, призрак, мираж, самообман…

Пока в Париже заседали министры, король Леопольд около одиннадцати часов вечера узнал, что неприятель требует безоговорочной капитуляции. Он не стал долго раздумывать: его ответ был готов заранее. Он согласился. Огонь будет прекращен через пять часов — в четыре часа утра двадцать восьмого мая.

Таким образом, весь наш левый фланг, то есть наш восточный фланг, будет оголен. Где же Горт? Только бы найти Горта… В час ночи немцы взяли Ломм, по дороге на Армантьер, у самых предместий Лилля, близ пригорода Буа-Блан, где Зант в своей школе никак не может управиться с беженцами, которых набралось шестьсот пятьдесят человек.

Ломм… Это означает, что шоссе, уже занятое немцами дальше, на участке Байель–Кассель, отныне перерезано также между Лиллем и горящим Армантьером.

И когда новый день занялся над капитуляцией бельгийцев, войска, находившиеся в Лилле, потеряли последнюю надежду достичь моря.

Между тем неприятельская армия, наступавшая из Турнэ, внезапно вторглась с востока в Лилль и пересекла город из конца в конец, разрезав его пополам, точно яблоко.

* * *

Две ночи сражались защитники Курьера. Две ночи и один день. Немцы сперва думали, что имеют дело с крупными силами. А их было всего человек сто — сто двадцать. Они попытались пробиться к своим, в Карвен, но когда это оказалось невозможным, повернули на Курьер. Командовали отрядом два офицера: Арман Барбентан и младший лейтенант-марокканец. На вторую ночь, когда людей у них еще убыло, они посоветовались между собой и решили распустить свой отряд, потому что спастись можно было только в одиночку; немцы заканчивали окружение всего квартала и забрасывали его зажигательными гранатами. Офицеры, при свете горящих зданий, изучали карту, найденную в какой-то канцелярии, где они случайно укрылись. Солдатам надо пробираться в Лилль лесными тропками на восток от Карвена, позади Либеркура и Фалампена. Но чтобы прикрыть их уход, надо оставить арьергард во главе с офицером. Барбентан сказал, что останется он. Лейтенант не соглашался. Арман попросту объяснил ему, что французу менее опасна встреча с гитлеровцами, чем марокканцу. И потом он старше чином. Этот второй довод убедил лейтенанта. Они разошлись.

Горстка людей, оставшаяся под командой Барбентана, до конца ночи израсходовала последние запасы гранат, нападая на немецкие посты, исчезая тут, чтобы неожиданно вынырнуть там, проползая среди развалин, по грязи, не просохшей со вчерашнего ливня. Патрули рыскали в темноте, гнались за ними. Раздавались выстрелы, слова команды. Перед самым рассветом Арман очутился на улице с двумя рядами совершенно одинаковых домиков. Ему только что пришлось спасаться от преследования патруля, и теперь он прислонился к чьей-то двери, чтобы перевести дух. Вдруг на противоположном конце улочки послышались шаги. Он в ловушке. Деваться некуда. Оружия у него нет. Он начал барабанить кулаком в дверь. Откуда-то изнутри испуганный женский голос что-то спросил, но Арман уловил не слова, а только тон вопроса. Он ответил: — Откройте! Француз… — К счастью, улочка была кривая. Притаившись за дверью, он подождал, пока прошел патруль. Отворившая ему старуха сказала, что не может оставить его у себя. Но он очень устал и грубо заявил ей, что ему все равно, боится она или не боится. И даже не подумал, что она может выдать его. Тогда она зажгла свечку, взяла его за руку, подвела к кровати и, вместо объяснения, подняла свечку над головой — на кровати лежал покойник: иссохший старик с восковым лицом, с пожелтевшими от табака седыми усами; нижняя челюсть слегка отвисла, глаза были закрыты, все морщины точно выведены кисточкой, нос заострился. На груди между скрещенными руками было положено распятие.

Сквозь плохо пригнанные ставни проникали пляшущие отблески пожаров. Вдалеке ухали орудия. Раздалось три-четыре взрыва ручных гранат. Теперь уж должно быть неприятельских — у нас их как будто совсем не осталось.

Старуха сказала: — Пятьдесят два года вместе прожили!

Арман обнажил голову и не знал, что ответить. — А вы хотите последнюю ночь у меня отнять, — закончила старуха.

Быть нахальным нелегкое дело. Он попробовал подействовать уговором. — Куда же мне деваться? — Но старуха слушать ничего не желала. Под конец она предложила свести его к соседям. Задами, через огород… Потом спохватилась. — Постойте, я пойду поговорю с ними. — Она задула свечу. Арман остался наедине с покойником.

Человек, которого она привела, держался в тени. Арману он не был виден, старуха освещала его самого, непрошенного гостя. Сосед подавил невольный возглас.

— Офицер, — проговорила старуха, и неясно было, то ли она хочет сказать, что офицера надо спасти, то ли, наоборот, что офицеру у них не место.

— Господин лейтенант… вы меня не узнаете?

Это был Этьен Декер.

* * *

В эту ночь защитники Уаньи получили приказ отступать на Лилль. Тридцать пять французов и марокканцев, восемнадцать англичан сложили головы, но не пропустили врага через Батарейный мост. Однако, несмотря на поддержку 11-го полка зуавов, им грозило окружение, потому что немцы перешли мосты выше и ниже по течению Дейля и взяли Уаньи в клещи.

В шесть часов утра, когда разрозненные английские и французские отряды еще находились в городе, Огюст Левегль и Шарль Грюлуа столкнулись лицом к лицу с немцами, входившими в Уаньи. Их заставили идти впереди неприятельских войск, и они пали от французских пуль.

Со всех сторон появлялись серо-зеленые солдаты. Бои еще не прекратились, но немцы, куда только ни входили, сейчас же выгоняли людей из домов и подвалов, в упор расстреливали мужчин, а женщин, стариков и детей ставили впереди и шли дальше, прикрываясь ими.

Когда немцы достигли центра Уаньи, площади между замком, церковью и мэрией, они взяли ее под концентрический обстрел пулеметов; шахтеры и конторские служащие падали посреди площади, скошенные пулеметными очередями. Их тела свалили в груду во дворе замка Де-Клерк и подожгли. Тюренн Дефьеф, поляк Альфред Урбанек, горняк с шахты № 9 и еще третий были убиты в то время, когда их близких гнали впереди войск, форсирующих канал; и близкие прошли мимо их трупов, которые были потом сожжены немцами. В руке у Урбанека так и остались документы, которые он показывал эсэсовцу, меж тем как другой стрелял ему в затылок. Урбанек был ярый футболист, и упорно не желал заниматься политикой. Произошло это около семи часов утра.

Так между семью и восемью часами во многих кварталах были убиты все мужчины, а мимо них, мертвых или умирающих, не спуская с них полных отчаяния глаз, с поднятыми руками шли жены, дети, матери, которых гнали к Батарейному мосту. Эсэсовцы рыскали по улицам, швыряли гранаты в окна подвалов, приканчивая раненых, которые не могли идти за ними, английских солдат, марокканцев.

По фермам, вокруг Уаньи, все утро продолжалась охота на мужчин. Целые семьи были истреблены. Около восьмидесяти жертв из гражданского населения отметили своей кровью утро 28 мая, занявшееся над Уаньи.

X

Перед рассветом западную окраину Лилля начали сотрясать взрывы: на канале взрывали мосты, соединявшие Лоос с крепостью. Наступление немецких танковых частей шло как раз с той стороны. Теперь французские войска могли пройти через Лилль только с южного конца, и там, в пригородах, скопилось шесть дивизий. Восточную окраину города немцы уже захватили и продвигались в привокзальном районе. Чтобы спасти шесть французских дивизий, надо было обеспечить им проход через центр города, сделать заграждения на улицах в восточной его части и держать оборону в западной стороне, на канале. Однако в тот день впервые применили новую тактику. Новую, но имевшую богатое будущее. Кто тут оказался инициатором? Только не генеральный штаб. Префект заявил, что получил предписание от правительства. Но от кого именно? Префекты были подчинены Манделю. Не похоже на Жоржа Манделя, чтобы он по своему почину отдал приказ объявить Лилль, через который проходил маршрут французских войск, открытым городом^[693], — ведь этим актом предательства со стороны гражданской власти он отдавал на милость врага шесть дивизий с их командирами. Приказ мог исходить и от военного министра, которому обязаны были подчиняться гражданские власти в зоне военных действий. Может быть, Поль Рейно отдал такой приказ? Или это была собственная выдумка префекта?

Так или иначе, но 4-я пехотная дивизия, проходившая через Лилль, попала в ловушку. Генерал, командовавший этой дивизией, услышал из уст префекта, что Лилль решено не защищать. А дивизия уже двигалась по улицам к площади Республики и Музею изящных искусств. Что же делать? Неужели военное командование согласится с этим невероятным предписанием? Генерал решил обратиться в штаб округа — пусть там скажут, как поступить. Где находится штаб? В здании биржи. Вы знаете, где биржа, господин генерал? Но когда генерал выехал на Большую площадь, там уже были немцы. Его окружили и взяли в плен, — этот генерал, фактически выданный врагу, — генерал Мюс^[694]. В сентябре прошлого года он внимательно следил за военными действиями в Польше. Он написал и представил доклад, в котором настаивал на необходимости пересмотреть стратегические концепции французского генерального штаба, учитывая опыт польской кампании, показавшей эффективность комбинированного применения танков и авиации. В Третьем отделе генштаба на его докладе начертали: «Интересно. Но Франция — не Польша».

Генералы 25-й, 1-й и 15-й дивизий, 2-й и 5-й САПД собрались на совет в южном предместье Лилля. Согласились ли они с решением префекта объявить Лилль открытым городом? Повидимому, нет. Около пяти часов утра некоторым частям удалось выбраться из города в северном направлении, но вскоре головным колоннам пришлось отступить перед немецкими танками, ворвавшимися на улицы Лилля, между Страсбургской и Большой площадью. Стало известно, что неприятель захватил театр. Генералы под руководством Молинье, старейшего из них, организовали оборону в южных кварталах и в пригородах — Кантле, Обурден, Лоос, Фобур де Пост, Арбриссо, Эммерен… Они предприняли попытку остановить вторжение неприятеля, двинув войска по кольцу внешних бульваров к восточной окраине. Они зачеркнули решение правительства или префекта, объявляющее Лилль открытым городом.

Кто превысил свои права в то утро и совершил преступление против чести нации? Гражданские или военные власти? Это скажет история, пред судом которой предстанут генерал Молинье и префект города Лилля.

* * *

Ходатайство об освобождении кагуляров до суда было отклонено, а посему Тенайль, Пюире, Жакюбье, Ив Дюплесси все еще сидели в тюрьме. — Нелепо! Просто нелепо! — говорил Висконти Доминику Мало. — Ну держали бы за решеткой Дюплесси, это еще можно понять… как-никак он в прошлом месяце чуть не ухлопал Фреда Виснера. Но остальные? Что за ними числится? Старые, плохо доказанные грехи, из коих с полной очевидностью явствует только то, что перед нами французы, испуганные успехами коммунизма… А ведь вчера нескольких коммунистов приговорили к смертной казни, применив декрет Сероля.

— Ты несправедлив, Ромэн, как всегда несправедлив. Надо же соблюдать правильное соотношение: коммунистам — смертная казнь, а кагулярам — тюремная решетка… Управлять — это значит поддерживать равновесие!

Но стоило ли беспокоиться из-за каких-то третьестепенных дел? Всю страну взволновала речь Поля Рейно, выступившего в то утро по радио. Так, стало быть, бельгийский король изменил? Председатель совета министров сказал это совершенно определенно. Да это, очевидно, подтверждает и премьер-министр Бельгии, господин Пьерло. В бельгийской газете, издающейся в Париже, черным по белому написано: капитуляция. Отвратительное слово, оно набрасывает на все зловещую тень… По правде сказать, Мало прибежал в девять без четверти на набережную Малакэ к Ромэну Висконти из-за своих личных горестей: его жене вдруг стало дурно, когда она услышала то, что говорил Рейно в восемь часов утра, и в голове депутата-радикала бедствия родины перемешались с печалями его семейной жизни. Доминик Мало вспомнил, что 16 мая Матильда Висконти любезно предлагала приютить на своей вилле в Восточных Пиренеях бедную страдалицу и, если она пожелает, захватить с собой и незаменимую мадам Клезингер, которая уже так давно ухаживает за ней… И вот после тяжелой сцены, которую Доминик Мало только что пережил…

За последнее время Висконти сам не свой — какой-то нервный, взвинченный, язвительный. Характер его суждений внешне как будто не изменился, но при теперешних обстоятельствах его изречения уже не казались милыми парадоксами, пленяющими своим дерзким цинизмом. — Измена! Измена! Скажите пожалуйста… По мнению Рейно, король, который отказывается отдать свой народ на истребление, изменник? А кому же он изменяет, позвольте спросить? Англичанам? Как будто нам не известно, что англичане уже грузятся на суда и удирают! Сейчас нам остается только одно: порвать с англичанами, раз они возвращаются к себе на остров, и поступить так же, как король Леопольд. Да уж, извините, а кричать об измене — это с нашей стороны довольно неосторожно… Кто знает, как нам самим-то придется поступить через неделю!

— Что ты хочешь сказать, Ромэн?

— Доминик, послушай… Если бы завтра какой-нибудь человек, безупречный патриот… ну, например, Вейган или маршал Петэн… сказал тебе: «Надо послать к врагу парламентеров… Об условиях договоримся потом, а сейчас нужно остановить кровопролитие, спасти то, что еще можно спасти: Париж, военный флот, остатки нашей армии, уцелевшие после разгрома во Фландрии…» Что бы ты ответил?

— Боже мой! — горестно воскликнул Мало. — Неужели мы до этого дошли?

Висконти пожал плечами. Бедняга Доминик, право, целиком в прошлом. Не может понять, что все рождается в муках: Франции нужно кесарево сечение, вот ей и произведут эту операцию. Разумеется, сначала надо хорошенько пройтись метлой, выкинуть всех этих рейно, всех этих даладье… И Ромэн Висконти мысленно уже подыскивал новых правителей, которые их сменят. Постараться самому попасть в число счастливцев. А почему бы нет? Кто может сомневаться, что тот, кто первым понял… Деа, конечно, вылезет наверх, но нужны и другие энергичные люди, вроде Делонкля, Тенайля, Жакюбье… Официальные политические деятели — это очень мило, но надо же им на кого-нибудь опереться, а поскольку радикал-социалистам все же придется дать по шее…

Предоставив Доминику Мало беседовать с Матильдой, Висконти отправился на бульвар Инвалидов к маршалу Петэну. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. На этот раз для визита имелся предлог политического характера. Вчера в парламентской комиссии по иностранным делам шли весьма странные разговоры. Правительство, кажется, подумывает послать Пьера Кота в Москву… Ну уж нет, извините! Надо сказать маршалу, что такой шаг поверг бы всю страну в изумление. Опять вылазка Народного фронта! Да еще в самый разгар войны. Если теперешние правители настолько глупы, что в международной политике хотят делать ставку на советскую карту… ладно, пусть делают… Но подумали они о том, что означает уже одно это имя — Пьер Кот?.. Почему же, в таком случае, не Торез?

Да, Висконти совсем утратил душевное равновесие, он сам это чувствовал. А как же не волноваться? думал он. Ведут войну на наших нервах. То говорят: нынче вечером немцы войдут в Париж… а на следующее утро заявляют, что все обстоит хорошо, а потом, не угодно ли, — немцы уже в Аррасе!.. И тут еще бельгийский король оказался изменником… Совсем замучили, как в августе прошлого года… Тогда ведь некоторые просто почувствовали облегчение от того, что мы вступили в войну и даже приветствовали ее… Но теперь нам нужен мир… И раз это так, пусть заключают мир немедленно… Висконти очень хотелось попасть в число миротворцев, которые положат конец бойне. Как Франция будет признательна тем, кто прекратит этот кошмар! А разве я с первого же дня не видел, чем все это кончится?

Из кабинета Петэна вышел Монзи; Висконти подумал: сейчас моя очередь, и вдруг — такая досада! — явились генерал Вейган и адмирал Дарлан в сопровождении какого-то капитана первого ранга. Ромэн Висконти остался с носом: теперь уж маршал не успеет принять его до совещания, ежедневно происходившего в военном министерстве…

Висконти опрометью сбежал по лестнице и догнал Монзи у подъезда. Ведь Мистлер вчера говорил ему, что «Монзи, вероятно, замешан в этой темной истории». Может быть, удастся вытянуть из него кое-какие сведения. Если правительство намеревается обратиться к Москве в целях продолжения войны — это одно, а если ищут ее посредничества для заключения мира — это совсем другое дело. Посредничество тут, конечно, вовсе и не нужно, — но мало ли что может взбрести в голову нашему Рейно… Мир — это при всех условиях мир. Однако Пьера Кота ни в коем случае не следует посылать…

Но в то утро оказалось просто невозможно что-нибудь выведать у Монзи: его занимали только известия из Италии, надежда на то, что обращение Даладье к святейшему престолу поможет избегнуть разрыва. Переговоры с Россией? Да тут фактически еще ничего не сделано… А беседовал ли об этом господин Монзи с маршалом? Министр путей сообщения бросил:

— Маршал убежден, что война проиграна, но проявляет изумительное, чисто философское спокойствие… Извините, Висконти, спешу, у меня прием в министерстве…

Ромэн Висконти постоял на тротуаре, глядя вслед умчавшемуся автомобилю. У него было ужасное чувство:

в решающий момент его выбросили из игры, он сидит между двух стульев… Всем, видите ли, некогда побеседовать с ним, а события идут гигантскими шагами. Как же быть? За кого ухватиться? Может быть, Пьер Лаваль?..

Капитан первого ранга Офан только что вернулся из Англии. С согласия главнокомандующего, он был послан туда Дарланом с поручением выяснить планы наших союзников в отношении морских операций. Из своей поездки он вынес убеждение, что англичане готовятся бросить Францию. Теперь его привели к Петэну для того, чтобы он повторил в присутствии маршала все, что ему удалось узнать. Таким образом, на предстоящем заседании в военном министерстве Петэн будет, пожалуй, лучше информирован, чем сам военный министр, морской министр и министр иностранных дел. Бельгийская армия капитулировала, но англичане просто-напросто дезертируют.

На вопрос, заданный Дарлану, есть ли возможность эвакуировать наши войска через Дюнкерк, адмирал французского флота дал категорический ответ: вывезти наши военные силы на кораблях через Дюнкерк невозможно!

* * *

Утром около десяти часов к Кентену Гийо прибежала сестра. Когда в Либеркуре сгорел гудронный завод, поселок опустел, но потом жители мало-помалу вернулись. Зятю Кентена, работавшему на шахте № 3, удалось привезти жену и детей из Вэнгля, где они укрылись. Вместе с ними вернулись и старики Моро, родители Элизы Декер. Вбежав в дом, сестра Кентена, задыхаясь, крикнула: — Немцы!.. Одного сейчас видела около поселка!.. — Соседка Кентенов, жена Элуа Ватбле, сказала: — Как же быть с марокканцами? — Кентен пошел с сестрой в Либеркур. Все как будто в порядке, на улицах никаких немцев нет. Орудия смолкли. Добрая половина Либеркура лежала в развалинах — все разрушено, выжжено, особенно вокруг гудронного завода. Сестра жила на опушке рощи, в поселке, вытянувшемся вдоль дороги на Уаньи. Кентен зашел в дом поздороваться с зятем и малышом-племянником, а когда двинулся в обратный путь, услышал вдруг выстрелы и натолкнулся на три трупа: уткнувшись лицом в землю, лежали ничком три французских солдата. В нескольких шагах двое верзил в касках и серо-зеленой форме разбивали о булыжники мощеного двора приклады винтовок, снятых с убитых. Оба были поглощены своим делом. Кентен притаился в развалинах, а потом кружным путем вернулся домой.

Дома у него спрятаны были в подвале двое марокканцев, а еще один укрывался у соседки, жены Ватбле. В Уаньи и на канале марокканцы вели бой до полного истощения сил и боеприпасов. Немногие уцелевшие отстреливались всю ночь, а перед рассветом выбрались из окружения. Шахтеры накормили их, спрятали. Марокканцы не умели говорить по-французски, но взгляды их были красноречивее всяких слов. Начальство дало им приказ пробираться к Лиллю, и они все твердили: — Лилль? — Им трижды объяснили, какой дорогой идти. А теперь уж им нельзя было оставаться здесь ни минуты: скорее, скорее проводить их в Фалампенский лес, за Энкуром…

Едва марокканцы ушли, в дверях появился немец с револьвером в руке: все выходите! Сбор! Живо! Мужчины, женщины, дети — все! Взять одеяла и еду. В Фалампене будет сейчас большой бой. Население эвакуируют. На сборы дается пять минут. Немец отрывисто выкрикивал приказания, подкрепляя их жестами: fünf Minuten… пьять минутен, — и растопыривал пальцы на руке.

Патрули обшаривали дома. Люди выходили семьями. Кентен увидел стариков Моро и помахал им рукой. Его толкнули в спину: Männer hier!^[695] Старика Моро тоже поставили в ряд. Собрали всех, построили колонной — мужчин впереди, женщин и детей сзади. Двое малышей Кентена цеплялись за юбку матери. Рядом с Розой стояла жена Ватбле с детьми, одного она держала на руках. Не так уж долго собрать человеческое стадо — погонщики, рыскавшие верхом на лошадях, знали толк в этом деле. В сером небе вспыхивали желтые молнии, гремели сухие короткие удары и далекие раскаты грома.

Колонна медленно двигалась по дороге к Уаньи. Куда же нас ведут? Подумать только, ведь с малыми детьми погнали! Матери везли малышей в колясочках. Кругом гарцовали верховые, подгоняя гортанными окриками: Schneller! Schneller!^[696] Колонна растянулась по дороге вдоль леса Эпинуа. Надо было обходить воронки от снарядов, ямы, вырытые взрывами бомб. В густой толпе люди не видели, что под ногами, женщины падали. Мужчины шагали впереди плотными рядами, говорили между собой. Что же это делается? Есть какие-нибудь известия? Немцы в Карвене? А где французы? Гроза надвигалась все ближе.

* * *

В тот час, когда в Париже на улице Сен-Доминик собрались на ежедневное свое совещание Рейно, Петэн и Вейган, — генерал Бланшар прибыл в главную ставку английского экспедиционного корпуса, расположившуюся в Уткерке, то есть километрах в тридцати к юго-востоку от Дюнкерка. Здесь генерал Горт ознакомил Бланшара с телеграммой Черчилля, который теперь вменял ему, Горту, в обязанность лишь одно: эвакуировать британскую армию в Англию. Итак, что бы ни случилось, английские войска, занимающие сейчас позиции на Лисе, к востоку от Армантьера, сегодня же вечером оставят позиции, назначенные для них только накануне, и двинутся к берегу для посадки на транспорты. Но ведь армия генерала Приу не может отойти так быстро, возразил Бланшар. Армия Приу измотана и не в состоянии произвести сейчас передвижение, которого потребует уход англичан; кроме того, она уже вошла в соприкосновение с неприятелем, ведет бои, и если англичане уйдут, она будет окружена. Нет, нет, англичане не уйдут. Это невозможно! Англичане уйдут. Предупреждаем вас.

Однако Горт был не менее взволнован, чем генерал Бланшар. Ну, послушайте, какой вам смысл упрямиться и продолжать бои, когда заранее известно, что вы их проиграете? Бельгийской армии больше не существует, мы зажаты в тиски — немецкие дивизии наступают с востока и с запада. Отходите. Вы таким образом сбережете хоть некоторую часть вашей армии, а ведь это лучшие во Франции войска, лучше всех обученные, лучше всех оснащенные и уже имеющие дорого приобретенный опыт… Часть ваших солдат нам удастся переправить в Англию, и они составят потом ядро новой армии, инструкторские кадры ваших нетронутых еще резервов, которые и победят в будущих боях. Спасите то, что еще можно спасти, иначе вы все потеряете. Это безумие!

* * *

Далеко ли до Уаньи? Километра полтора. Колонна добралась до Уаньи. Город горел со всех концов. По улице, огибавшей здание мэрии с восточной стороны, вышли на главную городскую площадь. Широкая, ровная площадь, а по другую сторону мэрии — кривая улица, где в обветшалом сараеобразном доме стиля модерн помещалось звуковое кино «Альказар», и тут же кафе-ресторан «Бельвю» («Бильярд, свадебные обеды, банкеты»). Но на другой стороне площади, против мэрии, — решетчатые ворота усадьбы господ Де-Клерк; за воротами виден белый замок с парком, с домиками сторожей. Владельцам замка, бывшим помещикам, весь край оказался обязан основанием угольных копей. Когда-то во Фландрии, в Артуа, были только луга да нивы. И вдруг этим Де-Клеркам что-то взбрело в голову, они стали рыть землю, нашли каменный уголь, основали первые копи, насыпали первые терриконы. В честь великого события воздвигнут монумент из красного мрамора: «В память основания угольных копей», — он стоит на площади при въезде в замок, не доходя церкви. Колонна жителей Либеркура, пополненная теперь жителями Уаньи, растянувшись полукругом, обогнула и замок, и памятник, и церковь. Звуковое кино «Альказар» превратилось в груду мусора, вход в ресторан «Бельвю» завалило… Все пылало, горела и мэрия. С левой стороны в дыму дотлевали развалины дома, разрезанного пополам снарядом. На площади стояли немцы с пулеметами…

При выходе с площади, по другую сторону церкви, словно в пару с памятником в честь основателей копей, возвышается памятник павшим в войне 1914 года, весь из белого камня, увенчанный галльским петухом, — он стоит на углу улицы, по которой шагают ряды угрюмых людей под конвоем верховых; немцы гонят шахтеров и их семьи в сторону канала — к Батарейному мосту; значит, ведут их в Курьер. И как раз на этом углу площади, около памятника павшим, зеленел за решетчатой оградой маленький участок с чистеньким газоном — нечто вроде церковного садика. Туда согнали человек двенадцать мужчин, обнаженных до пояса, и под надзором немецких солдат они рыли какие-то ямы. По форме этих ям все стало понятно: двенадцать заложников рыли себе могилы. Два человека копали ямы у самого памятника павшим, около мемориальной доски с именами жертв прошлой войны. А вокруг площади пылали дома. Мужчины, шагавшие впереди колонны, женщины и дети молча, без слез смотрели на это зрелище, они как будто окаменели от ужаса. А между тем народ тут был закаленный, привыкший к ежеминутной близости катастрофы; недаром шахтерским женам по ночам чудятся во сне подземные взрывы рудничного газа… Люди шли, ветер гнал на них дым и пепел; рушились горевшие дома. По всему городу рыскали команды немецких солдат с гранатами, с огнеметами и предавали огню и разрушению каждый дом и каждую комнату в доме. — Господи боже! — простонала старушка Моро. — Что же в Курьере сейчас творится! — и ухватилась заплечо Розы Гийо. — А дети-то… — Гроза, надвигаясь, грохотала.

Уже приближались к мосту, проходили мимо последних домов. Справа были развалины, хаос обломков, длинный, еще уцелевший забор… Слева, между двух пожарищ, виднелась вилла «Флорали». Оттуда по всей улице разносился такой дикий, такой жуткий вой, что, несомненно, человек не мог бы так кричать. Но какой же это зверь воет так страшно? Ужас пересилил страх за свою собственную жизнь. Мужчины безотчетно бросились к вилле, взбежали по ступенькам крыльца. Стоявшие на часах эсэсовцы, выставив штыки, отогнали смельчаков. Но люди увидели, они не могли не видеть.

Там сидел привязанный к креслу человек. Молодой и сильный человек с непокрытой белокурой головой. Английский офицер. Эсэсовцы держали его тут с утра и издевались над ним; их офицер ударил этого связанного человека хлыстом по лицу, — на щеке и на лбу у него сразу вспухла кровавая полоса. Потом этого живого человека облили бензином, как обливали трупы во дворе замка Де-Клерк, — облили бензином пленного и всю комнату вокруг него и подожгли. Плеснули на человека бензином, как выливают на пьяного ведро воды. А когда бензин вспыхнул, раздался тот крик, который услышали в колонне. Долгий, бесконечный вопль. Утробный вой заживо сжигаемого человека. Кричал уже не человек, а его горящее тело. Молодое, еще живое, мускулистое тело спортсмена, который совсем недавно так хорошо играл в поло на матче в Солсбери… и тогда им любовались девушки, завидуя той, которую он, может быть, подарит улыбкой… Теперь его сжигали живым, паленое мясо шипело на огне, как омлет с ромом, а мимо дома проходила толпа пленных, уже знавшая, чтó значит этот непрерывный нечеловеческий крик, чудовищный, как само это преступление; и каждый шел, повернув голову влево, к двери, как люди проходят перед трибуной в демонстрации или перед воздвигнутым памятником… Дети смотрели, широко раскрыв глаза, — они ведь никогда не видели горящего человека. Немцы наградили их неизгладимыми воспоминаниями.

У Батарейного моста, который ведет к Курьеру, колонну остановили в поле, пока через канал переправляли первую партию мужчин. Мост был взорван, войска перебирались из Курьера в Уаньи на пароме, и, выгрузив солдат, немцы обратным рейсом перевозили гражданское население. Но теперь они, должно быть, передумали. У перевоза мужчины говорят между собой об англичанине. — Никогда мне не забыть его лица! — сказал Кентен, а зять Кентена, сплюнув, добавил: — Что-то еще будет… Только теперь начинается война…

Шахтеры смотрели вслед своим близким, которых отогнали от канала. Им не позволили попрощаться с женами, поцеловать детей. Немцы не взяли на другой берег и стариков. А тут разразилась гроза, собиравшаяся уже несколько часов. Гремят раскаты грома, до самой земли раскалывают небо ветвистые, как деревья, молнии. Негде укрыться от ливня, безжалостно холодного ливня, как будто задавшегося целью исхлестать всю землю. Напрасно в защиту от него поднимать воротник и засовывать руки в карманы, — все продрогли до костей и вымокли, как будто только что вылезли из канала… — Живо! Живо! Этих на паром! — Дождь низвергается водопадами, даже конвоиры-тюремщики пришли в смущение. В минуты самого сильного потопа кое-кому удалось бежать. Куда же они бегут? К своим горящим домишкам, попытаться потушить пожар. В Уаньи из-под груды мертвых тел в подвалах выбрались живые. Все-таки грозовой ливень немного охладит исступленное бешенство палачей, ограничит зону варварских планомерных поджогов…

Но все эго было еще только преддверие. В Курьере их ожидало зрелище гораздо страшнее. Когда горняки подошли к Курьеру (те, которые добрались до Курьера), они еще издали увидели — Курьер горит. Но они и вообразить не могли, что сталось с Курьером и что творится в Курьере.

* * *

Во второй половине дня в министерстве общественных работ состоялось совещание лиц, заинтересованных в возобновлении отношений с Советами. Все споры вертелись вокруг вопроса о характере миссии Пьера Кота, — будет ли она официальной. Говорили, что некоторые министры больше возражали против выбора данного лица, чем по существу вопроса о возобновлении отношений. Дело это все еще оставалось гадательным, но, повидимому, скорей по причинам внутреннего порядка, чем из соображений внешней политики. Ясно было, что вопрос о самолетах явился бы только первым шагом. Но все же, разве нельзя послать Пьера Кота под каким-либо вымышленным предлогом — ну хотя бы для переговоров о какой-нибудь торговой сделке, например о покупке леса. Это немножко успокоило бы некоторых членов правительства, ибо они никак не желают возлагать полномочия посла Франции на политического деятеля слишком определенной окраски.

Однако Москва требовала полной ясности в этом вопросе. Там желали присылки полномочного представителя. Как же в этом отказать, если для начала у Советской России просили самолетов?.. Но за исключением этого, совершенно точного требования, русские проявляли больше доброй воли, чем можно было надеяться. А пока туда не направили представителя Франции — как бы он ни именовался, — можно начать переговоры в Париже через посредство Эренбурга и поверенного в делах. Через Эренбурга? Ну, да… и Монзи настаивал на том, что ввиду несомненных дружеских чувств Эренбурга к нашей стране его участие в переговорах оказалось бы весьма благоприятным фактором. Хотя писатель Эренбург постоянно указывал, что все должно идти нормальным путем, через дипломатические инстанции, крайне желательно как можно скорее привлечь его к обсуждению вопроса. Один из присутствующих вызвался съездить за ним, на улицу Котантен.

В половине четвертого дня, когда он приехал на эту неширокую тихую улицу, за Монпарнасским вокзалом, там все было в волнении. Перед большим домом, где жил Эренбург, стояли машины, кругом было много полиции. Около автомобиля дипломатического корпуса с буквами ДК на желтом щитке стоял советский поверенный в делах и тоном холодного презрения спорил с полицейскими, из которых один был русским белогвардейцем: полиция уже несколько часов производила обыск у советского писателя Ильи Эренбурга, и ему грозил арест…

Натолкнувшись на такую сцену, человек, приехавший из министерства общественных работ, понял ее значение и немедленно помчался обратно, на Университетскую улицу. Анатоль Монзи, услышав столь невероятную новость, пришел в ярость: нет, это невообразимо! В такой момент, когда Эренбург… Нельзя же считать это простым совпадением! Так можно было поступить только с целью помешать переговорам. Кому сообщили, что Эренбург… Разумеется, члены правительства были в курсе дела. Монзи раскипятился: сейчас позвоню в министерство внутренних дел, позвоню самому министру. Потом, поразмыслив, отказался от такого намерения. По чьему распоряжению это делается? Вероятно, приказал сам Мандель… или еще кто-нибудь за его спиной… Но кто же? Дело серьезное. Анатоль Монзи и так уже чувствовал, что положение его становится шатким из-за высказываемого им расположения к итальянцам. Пожалуй, не стоит вмешиваться в полицейские махинации…

* * *

Когда колонна людей, которых гнали из Либеркура и Уаньи, добралась до Курьера, было, вероятно, около двух часов дня. Несмотря на дождь, Курьер все еще горел.

Не все, кого вели из Уаньи, дошли до Курьера. Дорогой разъяренные конвоиры вдруг решили, что семнадцать человек из этой колонны зажились на белом свете. То ли бойня, происходившая утром, еще не утолила жажду убийства, томившую эсэсовцев, то ли ее распалили пожары и запах горелого человеческого мяса… Как знать? Убили семнадцать человек. Лишь только начались первые дома за Батарейным мостом, у домика с садом, обнесенным изгородью, убили семнадцать человек, убили их в идиллическом садике, где уже цвели весенние розы. Конные стражники втолкнули туда семнадцать обреченных. И там натешились над смертниками вволю. Сначала заставили их копать могилы, раздев несчастных догола или почти догола, потом стали бить чем попало — прикладом винтовки, каблуком сапога со шпорой, кулаком, лопатой; били до тех пор, пока у каждого из семнадцати лицо уже нельзя было назвать человеческим лицом, а тело стало кровавым бесформенным куском мяса. А тогда палачи дали несколько очередей из ручных пулеметов с одного конца садика до другого. После этого на кустах не осталось больше роз. Я знаю имена только четырех из семнадцати убитых — Жорж Мюллен, Эжен Вассон, Аристид Оливье, служащие угольной компании в Уаньи, и поляк Альфред Станчек, батрак, работавший в Уаньи на мельнице, — сын Болеслава Станчека, убитого в тот день утром в подвале Пишара.

Эти семнадцать не видели, как пылал Курьер.

Утром, когда жители проснулись, почти весь город был в огне. Целые районы подверглись систематическому разрушению — их забросали гранатами в наказание за долгое сопротивление марокканцев; трупы марокканских солдат для острастки снесли на площадь и бросили там, как падаль на свалке, а около них поставили часовых. Немецкие солдаты ходили из дома в дом и прикладами выгоняли оттуда жителей. То и дело раздавались выстрелы. Из-за какого-нибудь пустяка человека убивали на месте.

Пришли и в дом Декера; фельдфебель допрашивал Элизу; двое детишек цеплялись за ее юбку, младшего она держала на руках. Элиза ответила: да, в доме есть мужчины — ее муж и брат. И тут как раз оба они вошли в комнату.

Немцы вытолкнули их на улицу. — Papiere!^[697]

Когда Этьен велел Барбентану надеть шахтерскую спецовку, в первую минуту лейтенант почувствовал безотчетное возмущение, а потом и сам удивлялся: вот что значит воспитание! Вдруг показалось невозможным снять военный мундир, перерядиться… А мешкать было нельзя, с минуты на минуту могли ворваться немцы. Чтобы выиграть время, Декер увел своего гостя в «сад», как называли жалкий клочок земли за решетчатой изгородью и сарайчиком, где держали инструмент. В этом сарайчике лейтенант Барбентан возвратился к положению штатского человека, а его военная одежда, завернутая в кусок брезента, сверху заложена была огородными инструментами. Не приди Этьену мысль об этом сарайчике, немецкий патруль захватил бы Барбентана в офицерском мундире. А тогда был бы конец и Барбентану, и всему семейству Декера, и их домику с красным, чисто вымытым плиточным полом. Пока Барбентан переодевался, Декер спросил у него военную книжку. — Что ты там делаешь? — вскрикнул Арман. — Не беспокойтесь, господин лейтенант…

Теперь, когда эту военную книжку вертели в руках немецкие солдаты, Арман увидел, что на уголке первой страницы Декер написал крупными буквами: шахтер… Но будет ли этого достаточно? Перед зданием школы, той самой школы, где девять дней назад — 20 мая — располагались на ночлег Рауль и Морльер, Монсэ и Партюрье, выстроили людей, и тут Этьен Декер надавал советов господину лейтенанту; он извинился, что впредь будет называть его товарищем. Так вот, пусть товарищ Барбентан говорит поменьше, а то по его выговору сразу узнают, что он не из здешних краев. На военной книжке у него написано: шахтер. У немцев сейчас и без того хлопот хватает, они не станут допытываться — кто да что. Да ведь и у всех военнообязанных, получивших тут броню, написано так же, — во всяком случае, так написано у него, Декера, и у других, кто вернулся из армии в конце апреля. Одежда у Армана шахтерская, значит, по внешнему виду он подозрений не вызовет. А что немцы с нами собираются делать, это мы скоро увидим.

* * *

В Лоосской тюрьме среди заключенных росла тревога. Не так уж толсты были стены, чтобы в камерах не слышали, как приближается бой. Прошлую ночь никто не спал. Вокруг тюрьмы грохотали взрывы. Взлетали на воздух мосты, а в окна видно было зарево пожаров и вспышки молний.

Нестор Платьо разговаривал в углу с Элуа Ватбле, шопотом, конечно: теперь оба они еще больше опасались абвильского жителя. Додольф задремал и не мог слышать их.

Уже с субботы они чувствовали — что-то надвигается. В тот день следователь подписал нескольким заключенным «освобождение из-под стражи», и в то же время большую партию опять отправили по этапу, в сторону Ренна. Один из тюремных надзирателей сказал Элуа: — Не понимаю, зачем гонят! Ведь уже несколько дней назад немцы дошли до моря, и мы теперь отрезаны от Ренна. — В колонне пересыльных Нестор увидел Мартена, члена Валансьенского федерального комитета партии. Так хотелось поговорить с ним. И с субботы Элуа все думал о Мартене. Он знал, что в тридцать восьмом году, во время ноябрьской забастовки, Мартен был членом забастовочного комитета департамента Нор… Видно, что он еле на ногах держится. Как же ему идти пешком по этапу? Да и что же это! Куда их отправили? Говорят, в Ренн. Как же они доберутся до Ренна? В тюрьме носились слухи, что колонны заключенных доводили до первых немецких позиции и сдавали немцам, на полную их волю. Назначенные к отправке ушли под конвоем мобильной гвардии… Ночью оставшиеся укрепились в мысли, что немцы близко, что они уже окружают Лоос и бой идет на канале.

Грохот был сильный. Вероятно, орудия стояли не очень далеко. В промежутках между пушечными выстрелами слышался треск пулеметов. Ватбле сказал: — Может, и хорошо для товарищей, что их увели отсюда… А мы-то думали — здесь спокойнее! — В тюрьме нарастало лихорадочное возбуждение, по всему корпусу перестукивались, стены передавали взволнованные вопросы.

Часов, должно быть, около трех начался артиллерийский обстрел. Тюрьма затряслась от оглушительных взрывов, и когда заключенные поняли, что происходит, они стали кричать. От первых попаданий пострадала ротонда. В запертых камерах чувствуют себя под обстрелом иначе, чем солдаты в бою под открытым небом. Снаряды, разрываясь, пробивали массивные стены, дырявя их зияющими ранами до самого нутра тюрьмы, набитой людьми. Во всех камерах заключенные в исступлении кидались к железным дверям, колотили по ним кулаками. Стреляют! По нам стреляют! Из орудий стреляют, поймите! Из орудий! И снова раздавалось громкое дыхание снаряда, пронзительный его вой, взрыв. Опять! Опять…

В тюрьме начался пожар. Дымом заволокло отделение политических — там были не только политические. Когда они поняли, что тюрьма горит, поднялись неистовые вопли, стук в стены и двери, а когда дверь одной из камер рухнула, словно не выдержав яростного натиска гнева людского, сторожа сразу поняли, что это только начало. Их быстро загнали в угол, окружили. Один из них предпочел сам достать ключи…

Нестор схватил табурет, разбил его об стену и деревянной ножкой принялся бить в дверь. Житель Абвиля сжался в комок от ужаса, не зная, что для него страшнее: задохнуться в тюрьме от дыма или выйти на свободу. У его соседей был теперь весьма грозный вид… и когда он прохныкал что-то, Элуа Ватбле так дал ему по морде, что он, весь в крови, отлетел к стене.

Вдруг дверь отворилась, и все бросились в коридор. Надо было спешить: пожар перекинулся на их этаж, от дыма першило в горле, и уже показались языки пламени. Люди бежали, толкая друг друга. Сторожам пригрозили, и они торопливо отмыкали последние, еще запертые двери. Кто-то крикнул: — А женщины! — И десятки голосов подхватили этот крик: — Женщины! Женщины! — Ведь они не могут выломать двери и выйти. Схватили надзирателя. Он не хотел отворять. — Ты что, болван или негодяй? Не видишь разве, что уже везде занялось?.. Женщины заживо сгорят! — Надзирателя притащили к окованной железом двери женского отделения. Он перепугался, отпер замки.

Тогда все кинулись во двор, мужчины и женщины вперемежку. Рушились горящие балки. На верхних этажах за окнами метались люди, — по лестнице уже нельзя было спуститься. Стали бросаться из окон, завернувшись в тюфяки. Средство спасения оказалось ненадежным: тюфяки у некоторых были совсем жиденькие, и обладатели их разбились насмерть. Пушки все грохотали. В тюремные корпуса опять попадали снаряды. Нежданно оказавшись под открытым небом, люди переглядывались: убьют нас сейчас. И каждый, как ночная птица, вдруг попавшая на солнечный свет, ежился и с угрюмым удивлением рассматривал толпу заключенных, не понимая, что и сам он такой же, как они: весь грязный, всклокоченный и больной, с лихорадочно-блестящими глазами… Убьют нас сейчас! Все бросились к выходу. Испуганный сторож отпер ворота. Рассыпавшись по аллеям, беглецы, мелькая между деревьями, помчались к каналу.

Ватбле и Нестор обернулись: где же Додольф? Исчез… А наседка? Эх, досада! Не успели расправиться с ним. А теперь он, поганое отродье, благополучно выберется. Но где же Додольф? Ждать его было невозможно — волна бегущих людей напирала, толкала вперед. Оба понеслись к каналу.

Трудно представить себе то, что там происходило. Немцы уже заняли часть Обурдена, а он находится на том же берегу канала, что и тюрьма, ниже Ла-Бассе. Французы еще держались в Лоосе и в Обурдене — на канале, в том месте, где он делает поворот. Беглецы оказались под перекрестным огнем. Они растянулись цепочкой по берегу, искали переправы. Мост напротив тюрьмы был взорван. А ведь в камерах они слышали еще и другие взрывы, значит, мало надежды, что дальние мосты целы. У противоположного берега стояли на причале два баркаса. Двое молодых парней, рискуя жизнью для общего дела, разделись догола и вплавь подобрались к баркасам. Они потянули их за собой, повернули, связали вместе, поставили поперек канала — получился мостик. Все кинулись к нему, попрыгали вниз, как кузнечики. Удивительно, какую силу придает человеку опасность! Все перебрались, помогая друг другу. Пули свистели у самого уха; вокруг с громким всплеском падали в воду снаряды, над баркасами пролетали осколки. Переправа показалась Элуа очень долгой, а когда стали спускаться с баркаса по доске, которую перебросили на пристань, он прыгнул неловко и упал в стоявший рядом старый ялик; днище провалилось, и Элуа, увязнув обеими ногами в тине, забавно высовывался из воды. Его вытащили, посмеялись над ним. Французские солдаты, стоявшие неподалеку, обстреляли беглецов на всякий случай, не зная, с кем имеют дело. Наконец все выбрались на улицы Лооса. Рассыпались в разные стороны…

Нестор и Элуа кинулись со всех ног в ту сторону Лооса, где начиналась дорога на Лилль. Они мчались вдоль бесконечных заводских заборов, не обращая внимания на встречных. А встречных было много: беженцы, пытавшиеся выбраться из Лилля через южную окраину, воинские части, ехавшие в битком набитых грузовиках; то тут, то там лежали на земле всеми покинутые бездыханные тела людей и трупы лошадей, пылающие автомобили. Все звуки перекрывал рев орудий. Никто ничего не спросил у беглецов, хотя одеты они были в разношерстные грязные отрепья и оба так исхудали, что казалось, вот-вот свалятся и отдадут богу душу. У обоих от бега грудь ходила ходуном, колотилось сердце, липкий изнуряющий пот стекал по плечам, по спине. Они ничего не ели со вчерашнего дня, но не чувствовали голода. Другие заключенные тоже бежали опрометью по улицам Лооса. Иногда женщины падали, но нельзя было даже остановиться, чтобы помочь им: как-никак они на свободе, теперь уж пусть сами выпутываются. За последними домами Лооса тянулась полоса садов и огородов, лачужки и клочки полей. А потом распростерлась голая пустошь. Элуа и Нестор шли с таким чувством, что сейчас в них начнут сажать пули, как в мишень. У Бетюнской заставы стояла батарея 75-миллиметровок.

Офицер окликнул их: — Куда направляетесь? — Домой. — Откуда идете? — Из Лоосского централа. — Ага, — сказал офицер. — Основательно вас обстреляли.

Как? Он уже знает? И вдруг Нестор понял, какой смысл имели слова офицера: «Основательно мы вас обстреляли», — вот что он хотел сказать. Ах, подлецы! — Надо полагать, это вы стреляли? — спросил Элуа. Офицер пожал плечами: батарея получила приказ. Артиллеристам все равно, — куда прикажут, туда и стреляют. Просто задача по геометрии. В кого снаряд попадет, это их не касается. Приказ. А кто мог дать этот приказ? Офицер ответил: — Префект. — Может быть, он и солгал. В эти часы, когда префект выдал военных неприятелю, они со зла наговорили бы на него что угодно. — Вы стреляли по тому корпусу, где содержатся политические!.. — Я же вам говорю, что мы получили приказ…

Элуа сжимал кулаки. Перед глазами его встала картина: лежащее на камнях жалкое тело одного из тех, кто бросился с верхнего этажа, завернувшись в тюфяк; безумные лица других, метавшихся за окнами в дыму пожара… А здесь продолжали свою работу…

— В город пропустить вас не могу, — заявил офицер. — Откуда я знаю, что вы будете делать у нас в тылу! Нынче можете переночевать вон в том доме, на углу улицы. Да… Света там нет, но… — Ладно, хоть не арестовал. Не стоит его злить. В доме, который им указали, можно было лечь, отдохнуть. По соседству имелось кафе. А нельзя нам сходить в кафе? Валяйте идите…

В кафе хозяйничали алжирские стрелки генерала Дама. В тот день всех угощали бесплатно. У стойки теснились вперемежку солдаты, штатские, заключенные, бежавшие из тюрьмы, получали пиво, ром — все, что душе угодно. Стрелки весело смеялись. Странное дело — пьяных не было.

* * *

В Карвене… там все произошло немного позднее.

После двенадцати часов дня из туч, гремевших громом, упали первые капли дождя, а потом полило как из ведра; к этому времени женщинам стало невмоготу сидеть в бомбоубежище Бокета.

Бомбежка началась ранним пасмурным утром. Впрочем, уже два дня город обстреливали. Накануне сбросили с самолета бомбу, разрушив дом, стоявший на отшибе: вероятно, метили в водокачку. Когда можно было высунуть нос на улицу, в развалинах этого дома набрали материалу для укрепления подвала Бокета. Там стало тесновато — три семейства с малыми детьми да тесть и теща одного из братьев Бокет — не Константена, а Феликса. Сидя в подземелье, ничего не узнаешь, что делается. Когда драгуны ушли, в городе как будто уже не осталось войск, а глядь, по окраинам Карвена забегали марокканцы, а потом алжирские стрелки. Немцы, казалось, не решались войти в Карвен. Шум сражения, происходившего к северу от рабочего поселка, удалился в сторону Секлена, и французская артиллерия даже стреляла оттуда по Карвену… По крайней мере предполагали, что из орудий била французская артиллерия. Это происходило еще в понедельник. А теперь была среда. Все утро громыхал гром, но дождь не собрался. А может быть, грохотала не гроза, а пушки. Немцы, как видно, спешили закончить бой.

Когда стихли раскаты грома, вдруг полил ливень, и тут все заметили, что наступило затишье. Женщинам захотелось подышать свежим воздухом. Катрин осталась дома, у нее хлопот с детишками было по горло. А обе ее невестки вышли из подвала: не беда, если промокнем. Надо же посмотреть, что делается.

Пушки теперь стреляли где-то далеко. Улицы стали такие безобразные — просто смотреть жалко! Дома разрушены, посреди мостовой — воронки от снарядов. Жена Феликса, совсем еще молоденькая бабенка, смело понеслась к площади. И вдруг, стремглав сбежав с лестницы, она ворвалась в подвал с криком: — Немцы! — Все безотчетно высыпали на улицу. Дождь лил еще сильнее. Немцы собрались в конце поселка, перед кафе. А другие — много их — поворачивают на ту улицу, где живут Бокеты. В каждый дом входит немецкий солдат. К Бокету вошел низкорослый эсэсовец, держа по револьверу в правой и в левой руке, и закричал: — Los, los… Männer^[698] — Он забрал трех братьев и отшвырнул тестя Феликса, вообразившего, что в шестьдесят пять лет он еще может считаться мужчиной. И вот так из каждого дома выгоняли обитателей на улицу, а потом под угрозой автомата, наставленного в спину, или под конвоем эсэсовцев с револьверами пленных со всех концов поселка сгоняли на главную площадь. Там стоял отряд немцев. Офицеры бросали слова команды. Говорят-то как! Будто лают, ей-богу! Конвойные обходили ряды жителей: — Papiere… Papiere… — Просматривали документы, о чем-то говорили между собой. Что им от нас надо? Пока понять можно было только то, что стариков они оставляли в покое, отсылали домой. Отобранные простояли на площади целый час, подняв руки кверху, а немецкие солдаты обыскивали их, ощупывали карманы: — Kein Revolver?^[699] — Люди насквозь промокли… Наконец с неба перестало лить.

Около четырех часов дня всех здоровых, работоспособных мужчин выстроили шеренгами на главной улице и под конвоем верховых погнали из поселка по дороге к Лансу, а навстречу им двигались немецкие войска. Где-то за огородом Бокетов слышались выстрелы. Женщины, оставшиеся теперь дома одни со стариком-тестем, тихо плакали. Только Катрин крепилась, запрещала себе плакать. Она хотела все разузнать. Что намереваются сделать с мужчинами? Она вышла на улицу. Встретились немецкие солдаты. Катрин искала — может, кто-нибудь поймет ее расспросы. Немцы смеялись, качали головой. — Вы говорите по-французски? По-французски вы говорите? — Наконец один нашелся. Он сказал: — Всем увели за то, что ви в Карвен нехорошо делал. Марокканен дрался, ви стреляли из домов… Все мужчина будем расстрелять! — Боже мой!.. Да неужели так сделают? А что ж, ведь в другом поселке, где группы марокканцев сопротивлялись до последнего человека, немцы убивали жителей, убили женщину у ее дома, а больного астмой старика, который не мог идти, штыком пригвоздили к стене. Тело все еще там.

Особенно страшно было в дальнем районе поселка, за бойнями и железнодорожным переездом. Алжирцы и марокканцы стойко держались там, и, преследуя их, немцы обыскивали дом за домом, развалины, подвалы. У отважных бойцов больше не осталось боеприпасов, но они не желали сдаваться, прятались, врасплох нападали из засады на немецкие патрули и, схватившись с врагом врукопашную, сражались холодным оружием… Проливной дождь не умерял яростных схваток. В Острикуре шахту № 4 еще занимали отряды САПД^[700] генерала Дама, а сам он был в Лилле с остальными частями своей дивизии.

Около шести часов вечера, пройдя через все еще горевший Курьер, через обезлюдевший, но нетронутый Гарнс, где нагло высился над долиной завод Кульмана, колонна карвенских шахтеров добралась до Луазон-су-Ланс — предместья Ланса, примыкающего к Голландскому городку.

* * *

Колонну жителей Курьера — несколько тысяч мужчин — соединили с другой колонной пленных, прибывшей после многочасового пути из Либеркура и Уаньи. Погнали всех вместе под проливным дождем, который, однако, не потушил пожаров. На Курьер грустно было смотреть: черная липкая грязь (в которой смешались теплая еще зола, сажа, смоченная дождевой водой, жирная пыль от каменного угля), дым, едкий запах гари, трупы, лежавшие на земле, целые улицы, охваченные все не стихавшим пожаром. По шоссе в мрачном молчании шагали под конвоем тесные ряды шахтеров… Навстречу им, с юга, двигались немецкие войска.

Так колонна прошла километров пять. В Энен-Льетаре сделали привал, и там пленных загнали на городской стадион. Отобрали у всех ножи, спички, зажигалки — бензиновые или с трутом. Под вечер приехали полевые кухни. Роздали похлебку. К счастью, дождь перестал. На стадионе Декеру удалось поговорить с либеркурскими шахтерами. Кентен Гийо сказал ему, что старики Моро живы. Оба живы. Домик их уцелел. Вот если б можно было как-нибудь известить Элизу. Нынче утром, когда из поселка погнали колонну, она так убивалась об отце и матери… С Кентеном и его зятем Этьен Декер мог говорить свободно: оба члены партии… — Слушайте, тут есть один товарищ. Я его нарядил в свою одежонку. Товарищ этот из «Юманите». — Как же быть-то с ним? — А вот как: раздобыть ему шахтерскую книжку. Я уже написал на его военном билете: «шахтер». Буду говорить, что он из Либеркура, зашел ко мне случайно, а домой вернуться уже не мог. Тогда не станут удивляться, что в Курьере никто его не знает в лицо. — Смотри, осторожней! Помни о социалистах. — Что ж, по-твоему? Неужто они выдадут его бошам? — Рисковать все-таки нельзя… В общем этот товарищ должен быть под защитой партии… Неизвестно, что с нами немцы собираются сделать. Наша обязанность — спасти партийных работников, которые могут быть полезны для дела. Нет, в данных условиях нечего и пытаться устроить побег этому товарищу. С нами он больше в безопасности. Ведь не расстреляют же они всех до одного. Им, как-никак, шахтеры будут нужны. В один день горняков не изготовишь. А как на шахтах опять начнется работа, тогда посмотрим, что делать.

Декер говорил, а сам все думал о том, что произошло в Карвене. Забрали ли там мужчин? И что случилось с Гаспаром Бокетом?

XI

В то время, как генерал Горт перенес свою ставку из Уткерка на побережье Северного моря в Ла-Панн, в двадцати километрах восточнее Дюнкерка, генерал Бланшар снова передвинулся к югу от Байеля и остановился на полпути между Байелем и Армантьером — в Стенверке, где стояли его тыловые службы и где он ждал теперь Ла Лоранси, выехавшего из Креша. Генерал Приу, командующий 1-й армией, тоже перенес свой КП в Стенверк. Прибыли туда и штабы генералов де Камà и Лукаса, командиров 1-й и 2-й моторизованных дивизий.

Бланшар, приехав к генералу Приу, сообщил, что англичане оставили позиции на Лисе. Выбора больше нет: или умирать на этом побережье, или грузиться на суда с англичанами. Только что стало известно о положении в Лилле — сведения получили от 121-го пехотного полка, которому удалось выбраться оттуда, так же как и батальону 92-й дивизии и артиллеристам 25-й дивизии. Все генералы, собравшиеся в Стенверке (Ла Лоранси еще не прибыл), выслушали сообщение генерала Бланшара. Положение попрежнему определялось телеграммой Вейгана, в которой Бланшару было предложено самому принять решение, спасти то. что еще можно спасти, спасти честь боевых знамен. Правда, начало этой фразы противоречило концу. Спасти то, что еще можно спасти, означает в настоящий момент бросить на произвол судьбы войска, которые еще не дошли до Лиса, и войска, которые ведут ожесточенные бои в Лилле. Спасти честь знамен, — а как же быть со знаменами этих дивизий? Бланшар решил, что Ла Лоранси двинется завтра на Дюнкерк с 3-м корпусом, а 4-й корпус генерала Эйма будет прикрывать отступление. Завтра в двенадцать ноль ноль.

Генерал Приу — как раз тот самый генерал, который 11 мая, командуя кавалерийским корпусом, настаивал на том, что необходимо отказаться от плана Диль и вернуться к плану Шельды. Бийотт считал, что Приу вообще склонен все видеть в мрачном свете. 11 мая Приу был согласен с Бланшаром. Сейчас Бланшар сменил Бийотта: Приу больше не согласен с Бланшаром. Он не перечит приказам командующего в той части, в какой это касается других генералов. Но если вдуматься в его заявление Бланшару, что лично он в качестве командующего 1-й армией отказывается покинуть на произвол судьбы свои войска, которые сражаются в Лилле, то это заявление равносильно пощечине. Генерал Приу согласен подчиниться приказам относительно передвижения войск, которые достигли Лиса. Что касается его самого, он намерен действовать, повинуясь своему долгу, как он сам его понимает. Он останется в Стенверке и будет поджидать те подразделения, которые еще смогут идти на соединение с ним, ибо ничто не поколеблет его веру в них.

Сказал все это Приу в присутствии других генералов.

Ла Лоранси приехал часом позже. Приу сообщил ему: — Мои части дерутся в Лилле, считаю своим долгом не оставлять их; я. приказал зарыть в землю все войсковое имущество и не тронусь с места.

Очень трудно с точки зрения морали судить действия командира. Он берет на себя ответственность не только за свою судьбу, но и за судьбу других людей. Ла Лоранси, которому по плану Бланшара выпало руководить отступлением, оценивает поведение Приу несколько иначе, чем он оценил бы поведение какого-нибудь римского полководца, сражавшегося с Ганнибалом^[701], или подвиг Леонида^[702] при Фермопилах. Он просит у Приу разрешения отвести свой корпус. — Значит, вы решили рискнуть? Не возражаю, — отвечает Приу. — Забирайте также и кавалерийский корпус. — Ла Лоранси, пользуясь предоставленной ему таким образом свободой действий, собирает генералов Жансена, Гревиля, Лукаса, де Камà и Ланглуа и излагает им свой план. Незачем дожидаться завтрашнего дня, как предлагал Бланшар (между нами, Бланшар — это далеко не Фош! — бросает Ла Лоранси), надо выступить сегодня же вечером. Придется пройти шестьдесят километров, и на рассвете можно будет миновать Поперинг. Генералы решительно не согласны. Их части такого перехода не выдержат. Ла Лоранси заявляет, что если господа генералы решили остаться, он, понятно, тоже останется с ними. Но пусть тогда они несут бремя ответственности за капитуляцию, которая неизбежно явится следствием подобного решения.

Тогда генерал Жансен присоединяется к плану Ла Лоранси, за ним Гревиль, а потом и все остальные генералы.

* * *

Необычайная, тревожная атмосфера воцарилась к вечеру на ферме, где томились в бессмысленном ожидании и бездействии Жан де Монсэ и его товарищи. Французские летчики подбили немецкий самолет, сбросивший бомбу на ферму. — Глядите-ка, теперь и наши начали сбивать! — Это замечание Жонета вызвало взрыв громкого, пожалуй, слишком громкого смеха. Странная была эта ферма: квадратный двор, по всем четырем сторонам — строения. В столовой служащие административно-хозяйственной части, повара, писаря, лениво позевывая, играли в карты, болтали с санинструкторами и санитарами. Капитуляция Бельгии для этих людей, видящих своими глазами из окон вот этой фермы бельгийскую границу, была равносильна кораблекрушению в спокойных водах. Палуба корабля казалась надежной, как сама земля, и вдруг во все отсеки хлынула вода. На дворе фермы стояли санитарные автомобили — все, что осталось от их колонны. Шоферы дремали, прикорнув в уголке машины. Куда ни оглянись, повсюду клубы дыма, пламя пожаров. К хозяйке фермы приехала погостить невестка из Азебрука, и теперь гостья не могла вернуться к себе домой, потому что немцы отрезали дорогу на Азебрук. Каково же было этим женщинам узнать о бельгийской капитуляции! Ведь у обеих мужья на фронте в Бельгии, — по крайней мере, они были убеждены в этом. Целый день обе бродили по дому и жалостно вздыхали. Не видать им больше мужей. Всему конец приходит. Скоро и сюда явятся боши. Лучше уж сейчас умереть: пусть все пропадает пропадом.

Люди, участники и свидетели этой пляски смерти, вдруг все как-то распоясались. Жан де Монсэ с удивлением слушал речи солдат, своих товарищей. Он никогда не знал, что они, в сущности, думают. Морльер попытался было вмешаться, дать отпор некоторым уж особенно разошедшимся говорунам, но тщетно. Поток оскорблений, проклятий захлестнул все, захлестнул в одну секунду. В одну секунду оказалось, что и тот, и другой, и третий, и десятый — все пораженцы. В одну секунду люди поддались самому черному неверию, самой злой горечи. Ненавидели своих командиров. Пользовались неслыханным лексиконом, который может присниться разве что в дурном сне. Умирать, а ради кого умирать? И тут же трое-четверо заговорили разом, задыхаясь от ярости. Кто-то произнес: Франция. Нет уж, увольте, хватит! Мы эту песенку слышали, довольно с нас!

Алэн побледнел как мертвец. Он шепнул Жану: — Понимаешь ты, что это значит? Ведь это самое страшное! — Жан был согласен с Алэном. Можно потерпеть военное поражение. Можно быть отрезанным от своих, гонимым, преследуемым неприятелем; можно пасть в бою, погибнуть физически. Но такое вот поражение подсекает, как ножом, и тело и душу. Неужели же это действительно конец?

Приятели вышли на улицу.

В двухстах метрах от них, параллельно границе, шла дорога всего в нескольких шагах от границы. По эту ее сторону расстилались поля, где еле заметными валиками, выступавшими сантиметров на тридцать, тянулись брустверы полузасыпанных, поросших травой траншей и ходов сообщения, оставшихся еще с той войны. Хозяйка, показывая их солдатам, сказала: — Вон какая здесь у нас оборона. — Стало быть, именно эти жалкие канавки в газетах гордо именовались «продолженной линией Мажино». Не за что, буквально не за что зацепиться, чтобы организовать оборону. Да и какая уж тут оборона, кто о ней теперь думает? С шести часов зарядил дождь, ноги утопали в жидкой грязи. Очевидно, еще не совсем прошла пора летних гроз.

— Знаешь, Жан, — вдруг сказал Морльер, — если нас сейчас убьют, значит, все это — растерянность, лакейский дух — это и будет последним, что нам довелось наблюдать перед смертью…

Что подразумевал Алэн под этими словами? Оба помолчали. Жан думал о Сесиль. Если нас убьют, она, быть может, будет жить ради детей… не наших, не тех, которые могли бы быть у нас с ней.

— Жан, — снова заговорил Морльер, — я не хочу умереть с мыслью, что французы подлые трусы…

Жан понял, что это сказано всерьез. И ответил Алэну: — Во-первых, зачем нам умирать? И с чего ты взял, что французы — трусы? Неужели потому, что наши поваришки и интендантские крысы запсиховали? Разве лейтенант де Версиньи был трус? И Рауль тоже, по-твоему, трус? Разве сам ты трусишь? А если ты трус, я тебе первый по морде дам.

В девять часов вечера пришел приказ выступать. Направляют на Гивельду. А где она, эта самая Гивельда? В трех километрах от моря. Новость распространилась мгновенно. Море! Перед поспешно построившейся колонной встал счастливый мираж. Море! Их всех тоже охватила пьянящая надежда увидеть море. — Значит, бежим понемножку? — спросил Алэн. — Ну, не совсем, — ответил Гроппар. — Пока только грузимся! — Господи боже мой, да зачем же мы стоим, чего же топчемся на месте, торчим здесь, ждем чего-то, зря теряем время! Разве нельзя в два счета добраться полями до шоссе? Куда там! Санотряд движется по узким пыльным дорогам, врезается на перекрестке в другие части.

Повсюду говорят только об Англии. — Я в Англии никогда не был, — заявляет Давэн де Сессак. А в группе санитаров с тяжелыми вещевыми мешками и скатанным одеялом через плечо разглагольствует Жонет. — Англия? Мне всегда хотелось побывать в Англии… — И слышен язвительный смешок Гроппара… — Visit England^[703]… Лондон… Тауэр-бридж, Темза, Оксфорд и Шекспир, который вообще не существовал, но который родился в Стратфорде на Эвоне!^[704]

Может быть, Алэн прав, думает Жан, и мы просто удираем… Разве мы не сделали все, что от нас требовалось? Он снова вспоминает день сражения в Карвене, снова видит марокканцев. Где они, те, что уцелели каким-то чудом? И где раненые, которых подбирали тогда, не думая об опасности, забыв все на свете… Вряд ли госпитали на побережье пустуют. Значит, что же? Оставляем раненых на произвол судьбы?

Рядом с Манаком сел Морльер. Он немножко повеселел, потому что с ним его пёс. Подобранный в Бельгии, уродливый пёсик, который вздрагивает, когда его гладят, и высовывает кончик розового, шершавого языка. Пёсик потихоньку скулит, взглядывая на своего хозяина. Он еще верит во что-то.

Во мраке слышны были негромкие и невеселые разговоры. Над скопищем людей, над уже неразличимыми в темноте воинскими соединениями стоял унылый шум, словно мерная капель воды из неплотно привернутого крана, словно прерывистое дыхание человека, дующего себе на пальцы не от холода, а от нетерпения. Манак заговорил об Англии. Но ему нечего было сказать об Англии. Морльер подумал, что и ему тоже сказать нечего, и не только об Англии. Даже пёсик начал его раздражать.

Очевидно, что-то случилось впереди. Но здесь, в хвосте колонны, трудно было понять, что именно происходит. Что-то встало поперек дороги, словно рыбья кость в горле. Только в полночь снова тронулись в путь. И лишь через полчаса добрались до шоссе. Там проходили англичане, надо было их пропустить. А после них непрерывным потоком покатили обозы, артиллерия, моторизованные части. Казалось, никакая сила не могла рассечь этот движущийся затор, эти колонны вплотную притертых друг к другу грузовиков, пеших шеренг, где солдаты не слышали своих шагов среди невообразимого хаоса людей, коней, машин. — Вот сейчас подставлю им подножку, — сказал Гроппар, — и вся наша армия споткнется… тогда и пройдем! — Эта немудреная шутка выражала общее настроение. Послышались крики: — Да ну вас к чорту, будете вы двигаться, в конце концов? — Вдруг, неизвестно как, удалось проскользнуть на шоссе. Артиллеристы, напиравшие сзади, ругались, ну и пусть ругаются! А мы все-таки опередили артиллеристов! Мы уже на шоссе. Теперь глядите в оба, как бы нас не обогнали.

Какая ночь! Нет на свете хуже пытки, чем этот черепаший шаг. Конечно, еще страшнее ощущение хаоса, беспомощное барахтание в темноте. Самокатчики не могли передвигаться на мотоциклах и, не слезая с седла, медленно переступали с ноги на ногу. Только что немного прошли — и вдруг авария с чьей-то машиной, пришлось ее объезжать, обходить, огибать…

В санитарных машинах опять начались невеселые разговоры. При таких темпах немецкие танки нас, как пить дать, догонят. Если и днем шествовать по этим дорогам в одной куче с беженцами, представляешь, какое будет для фрицев раздолье: бомби или жарь из пулеметов: ж-ж-ж-ж-ж-ж! Сколько мы за три часа проползли? Хорошо, если километра три… Шоссе распирало от повозок, людей, машин, коней… Ни одного регулировщика: здесь нашла свое полнейшее воплощение система — выпутывайся, кто как может. И те, что выпутывались, как могли, еле-еле продвигались.

Рауль дремал, опустив голову на баранку. — Толкни, когда тронемся, — предупредил он Жана. Но Жану не часто приходилось будить Рауля. И Рауль снова погружался в короткий тревожный сон, и из его снов, в отличие от общего правила, рождались мысли. Минутами Рауль не знал, где он — во Франции или в Испании, на приморской дороге или в Пиренеях. Та же надежда. Та же безнадежность. Та же неукротимая воля к жизни. Настоящий бой разыграется не здесь. Поражение не означает ничего. Только победа имеет смысл. Откуда у таких людей, как Рауль, это неистовое стремление быть сильнее, одолеть? Из какого невидимого источника черпает сейчас Рауль это упорство, эту волю к победе? Такой, как Приу, зарывает в землю войсковое имущество, в этом, быть может, есть величие, даже наверняка есть величие, как было оно в самоубийстве того, другого генерала, в Бюльтии 16 мая… Но Рауля не так-то просто понять. Он думает о море иначе, чем остальные, не как о некоей цели, о спасении, не как о прибежище, где можно будет наконец перевести дух. Он думает о море, как о средстве. Как о пути. Для Рауля — это передвижение с одного участка фронта на другой. Рауль всю свою жизнь на фронте. Не всегда это фронт войны. Никогда не ждал он от встающей зари, что онапринесет ему утреннюю свежесть, отдых, морские просторы, — он ждал, что с новой зарей вновь начнется борьба, вновь он будет преследовать все того же врага. Другим трудно распознать врага. Но Рауль его знает. В эту ночь генерал Приу ждет свои войска, окруженные в Лилле. Верит ли он, что им удастся вырваться? Приу велел зарыть войсковое имущество. Он ждет невозможного. А Рауль за рулем машины, которая не может двигаться быстрее, чем дозволено, Рауль, который то засыпает, то вдруг просыпается, снова засыпает, дрожа от ночного холода и чувствуя всем существом эту долгую ночь, — Рауль действительно идет на соединение, он знает, что это такое — идти на соединение, на тот выдвинутый далеко вперед пост, где борется Полетта. Он идет на соединение с Полеттой, со своими товарищами, с людьми, которые понимают то, чего не понимает эта беспорядочная толпа, мечтающая о море. Полетта, даже если она в тюрьме, и в тюрьме Полетта, как и Рауль, думает о том же. С чего это он вообразил, что Полетта в тюрьме? Просто ночь наполнена гнетущими видениями. И тут же это яростное желание одолеть врага, доказать, что твое дело правое. Не лично твое, понятно, — наше дело, наше общее дело. И эта ярость — ведь она и есть смысл жизни. Этого неспособен понять какой-нибудь аббат Бломе. Для него эта сила неотделима от мысли о боге. Несокрушимая сила. Она с тобой, пока не остановится твое дыхание. Если только ты — настоящий человек.

— Спишь, Рауль?

Рауль чувствует сильный толчок в бок и вскидывает голову. — Вот дурак-то, я ж тебе велел тихонько меня толкнуть.

Ну что ж, кажется, метров пятнадцать еще проползли.

* * *

По чьей же инициативе было решено арестовать Эренбурга? Одно подозрение парализовало действия Монзи: об Эренбурге он говорил с маршалом. Если есть малейшее вероятие…

Во всяком случае, Мандель лично не знал об этом злосчастном решении. Не только о том, кто его инициатор, но даже о том, что оно вообще принято. Слухи об аресте дошли до него только поздно вечером. Он не знал ничего об обыске у Эренбурга, так же как не знал, что Лилль объявлен открытым городом.

Новость привела его в состояние ужасного гнева. Ну, ладно, он покажет Ланжерону^[705]!.. Но самое срочное — освободить писателя Эренбурга. В дежурном помещении раздается звонок; полицейский снимает телефонную трубку, время около полуночи: — Алло… Слушаю, господин министр… — Полицейский прикрывает ладонью разгневанные металлические уста и машет арестованному — отойдите, мол, и снова сыплются подобострастные: «Да, господин министр, слушаю, господин министр», — сопровождаемые почтительными поклонами… — Господин Эренбург, вы свободны!

Мандель вызывает к себе Ланжерона. Ну и досталось же префекту полиции на орехи! Впрочем, и для него эта новость была как гром среди ясного неба. Он не сомневается, что какой-нибудь второстепенный чиновник, да, да, именно второстепенный, проявил неуместное рвение, неуместную инициативу. Ведь «Гренгуар» систематически травила Эренбурга, другие газеты требовали его высылки. Полиция, надо сказать, довольно сложный механизм, одновременно действуют самые разные силы. Попробуйте помешать всем этим агентам, инспекторам, полицейским комиссарам проявить свою инициативу.

— Надеюсь, — прерывает префекта господин Мандель, — вы не замедлите принять меры, чтобы по возможности избежать нежелательных последствий?

Префект парижской полиции похож на облезлую цаплю. Он весьма, весьма удручен… Он снимает трубку, набирает номер, еще номер. Подчиненные господина префекта по звуку его голоса понимают, что начальник гневается. Господин префект может быть совершенно спокоен. Господина Эренбурга уже выпустили. Но этого недостаточно! Извиниться нужно, Ланжерон, извиниться!

Тогда злополучная цапля звонит поверенному в делах Союза Советских Социалистических Республик и приносит ему извинения, просит принять нижайшие извинения от имени префекта полиции города Парижа. Что отвечает его собеседник? Цапля втягивает голову в плечи, и худые лопатки торчат под пиджаком, как два крыла.

* * *

Все на свете относительно. Нынешней ночью солдаты и офицеры дивсанотряда чувствуют, как падает их боевой дух на этих дорогах, сплошь забитых воинскими эшелонами, которые направлены сюда Гортом и Бланшаром и к которым, по внезапному решению Ла Лоранси, присоединились еще армейский и кавалерийский корпуса, хотя им полагалось проходить только утром; но на той же самой дороге, среди той же самой суматохи есть и счастливые люди. Взгромоздившись на грузовики, катят зуавы Жан-Блэза, довольные, что наконец-то они попали под чье-то крылышко.

С тех пор, как зуавов подобрали, усыновили, они, с беспечностью молодости, забыв все невзгоды, каждой клеточкой тела с радостью ощущают, что они действительно живы. Даже там, южнее Лилля, попав в окружение, они, не подозревая о близкой опасности, верили в благополучный исход. Да и шофер у них под стать: парижанин, человек редкостного спокойствия. При нем, шутил Жан-Блэз, и сигнальная сирена запела бы соловьем. Накануне, проведя ночь в полном неведении опасности, они подошли к окраинам Туркуэна, восточнее Лилля, буквально за несколько минут до появления противника и очутились в местности, где немецкие самолеты расстреливали наудачу воинские обозы. Над головой кружили самолеты, и пулеметные очереди поднимали снопы огня вокруг машин, несущихся на четвертой скорости. Трава на обочинах дорог и в поле, казалось, плясала под ливнем пуль. Километрах в трех отсюда размолотило снарядами деревню, и несчастные жители, бежавшие под бомбами, боялись возвращаться домой, так как туда, по их мнению, уже вошли неприятельские войска. Поэтому крестьяне решили отдаться под покровительство солдат. Устроили военный совет. А что если мы отрезаны? Обозу, в таком случае, придется потихоньку пробиваться вперед, а люди рассыпятся цепью в поле. Так прошли с километр, не встретив ни души. Тогда снова взобрались на грузовики и покатили вперед. А куда? Шофер заявил: куда глаза глядят. Но так как все уже знали новость насчет Леопольда, то решили держать на запад, опасаясь, что их часть причислят к капитулировавшей бельгийской армии.

Вот каким образом в ночь со вторника на среду зуавы очутились на шоссе, где проходили вперемежку французские и английские войска. Зуавы так настрадались в одиночестве, так боялись затеряться среди безлюдных пространств, где каждую минуту могли появиться боши, что относились ко всем путевым задержкам хладнокровно, а один зуав даже заявил: — Чем больше сумасшедших, тем веселее! — И всякий, кто прислушался бы к россказням, которыми делились друг с другом солдаты, набитые в грузовики как сельди в бочке, тот признал бы, что афоризм зуава вполне справедлив. Наши зуавы радовались, что они едут вместе с обозными, вместе с алжирскими стрелками из их дивизии, обвешанными медалями от плеча до плеча, такие молодцы видали виды! И кроме того — стрелки, значит, наши, своя семья! Они ухитрялись петь, хохотать и спать одновременно. Из-под брезента вырывалась та самая песенка, которую 9 мая играли в ресторане «Под аркадами», где ужинал Анри де Бреа с четою Дебре: «И вдруг — ух! В сердце моем — бух!» Кое у кого нашлись консервы. Порожние банки без стеснения перекидывали через головы шагавших в пыли людей. Какой это город мы сейчас проехали? Видел домики? Смех один! А крыши-то — решето, да и только! Да, котам здесь не разойтись!

Но позади них, в ночи, кишащей людьми и машинами, солдаты, осатаневшие от бесконечных остановок, соскакивали с грузовиков. На перекрестке, который зуавы проехали два часа тому назад, дивизионный санотряд Давэна де Сессак дошел до такого неистовства, что Партюрье побежал вперед, к машине главного врача. Необходимо что-то предпринять… А что предпринять, дружок? Когда двинемся, все само собой придет в норму.

Но пока что в колонне шли самые нелепые слухи, которым верили растерянные, задерганные люди. Генералы — сплошь бездарность, начальник медицинской службы уже давным-давно удрал, оставил нас на произвол судьбы, а вы, дураки, и поверили, помощи от него ждете… скоро мы все угодим в лапы фрицам — шоссе перерезано, сами видите. Шоссе-то, факт, перерезано! Нас прямо в пасть врагу гонят, выдают врагу.

Уже собирались маленькие группки в три-четыре человека и прыгали с дороги прямо в ров. Эй, Марсель, где ты там? Но Марсель не отвечал. Он уже шагал по полю, и рядом с ним шел капрал, срывая на ходу погоны. Другие пробирались стороной к соседней деревне. Сумасшедшие, куда же вы? Вы ведь не знаете, что происходит, где неприятель. Нарветесь на немецкие патрули, всех перебьют, возьмут в плен… — Ну и ладно! — крикнул какой-то верзила, исчезая в темноте. — Хватит с нас, по горло сыты!

Тогда Партюрье собрал своих ребят и вместе с этим небольшим отрядом стал переходить от машины к машине, говорил с солдатами, успокаивал их, объяснял обстановку. К ним присоединился и Фенестр. В сущности, солдаты просто большие дети. Потолкуешь с ними, они и успокоятся. Да, но ведь многие все-таки убежали! Дезертиры! Стыд Какой! Позор!

Наконец добрались до Байеля. Первые проблески зари, скользнув по дальней равнине, теперь мягко осветили поля, коснулись холодной и печальной листвы, осенявшей дорогу. Но тут снова пришлось остановить обоз, чтобы пропустить танки. Солдаты уперлись. Да пропади они пропадом, эти самые танки! Почему им такое предпочтение, почему не нам? Кое-кто пустил в ход кулаки, даже офицеры полезли в драку. Наконец танки прошли…

На перекрестке стоял автомобиль генерала Гревиля. Генерал отдавал приказы, послал санитаров и врачей очистить дорогу. Он слышал, как переговаривались в темноте солдаты: генералы-то все навострили лыжи, сейчас, небось, на пароходах катят или уже в Лондоне сидят! Поэтому-то Гревиль и остановился здесь на перекрестке, на виду у солдат. Личное присутствие убедительней любой речи. Но на душе у него было горько, ох, как горько: в такую ночь командир узнает больше, чем за все годы обучения в военной академии. Мы живем в мире мифов, верим в незыблемость прописных истин. Считаем, что обучили солдат, вымуштровали их. Воспитали. Развили в людях корпоративный дух… Какое великолепное изобретение этот самый корпоративный дух — с его исключительностью, традициями, соперничеством воинских частей. Во время маневров в Сиссоне, или позже, во время вступления в Бельгию, или когда кипел настоящий бой, а не парад, не военная игра, даже еще вчера, когда усталые солдаты шли на смерть, в них бился пульс дисциплины, безотказно действовали принятые условности. У каждого была своя песня, своя честь… Казалось, они повинуются нам. Но… достаточно оказалось одной такой ночи, как эта. Все вдруг расползлось по всем швам. И не только солдаты поддались. Командный состав тоже. Даже те, кто сражался доблестно. Например, драгуны; вот этот капитан, который равнодушно слушает и даже не пытается прекратить чудовищные речи солдат, ведь он же, он… на равнине под Бетюном с тремя танками… всего три дня тому назад, всего три дня! Железные люди, казалось. Ведь это о них Ланглуа говорил: «Вот она, настоящая голубая кровь!»

Быть может, такая ночь несет с собой злые чары, быть может, мы попали в заколдованный круг. А быть может, я просто ошибаюсь. Придаю словам слишком большое значение. Солдат говорит метким и грубым языком, выкладывает все, что думает, без всяких прикрас. Я не привык к их языку. И впервые в жизни нынешней ночью я очутился в самой пене отлива. Ведь как они обычно говорят со мной? «Слушаюсь, господин генерал. Так точно, господин генерал». Меня отделял от них целый век, целое столетие. И вдруг на меня обрушивается эта святотатственная брань. Глупо было бы принимать их проклятья за чистую монету. Богохульствуют ли они или просто грязно ругаются, все равно, их слова свидетельствуют лишь о неумении высказать то, что накипело на душе. И слова тут ни при чем. Командир обязан помнить, что каждый солдат испытывает примерно те же самые чувства, что и он сам. То, что для меня несчастье, — несчастье и для них. Они не знают того, что знаю я, но они заблудились в страшном лабиринте неведения и всяких вымыслов. И они тоже не знают, что надо делать. Наши приказы темны, как эта ночь. В отношении меня они то же самое, что я в отношении Бланшара… «Далеко Бланшару до Фоша», сказал Ла Лоранси. И он прав. Бланшар действительно не Фош. С момента смерти Бийотта в приказах уже окончательно нет логики, нет согласованности в действиях союзников. Получается так, будто у Бланшара нет иной заботы, как подчеркнуть Горту, что тот-де подчинен генералу, командующему французскими армиями. А будет ли достигнуто единство командования, ему на это плевать. Ла Лоранси мне рассказывал, как Бланшар на позиции Диль разрешил ему не подчиняться приказам свыше, то есть своим же собственным приказам, при условии, что вся ответственность с него, Бланшара, будет снята. Будь Бланшар настоящий командир, Приу не зарыл бы в землю войсковое имущество и повиновался бы начальству. И после отъезда Бланшара мы были свидетелями разговора Ла Лоранси с Приу… Приу отказался подчиниться приказу Бланшара. Ла Лоранси высказал свое неодобрение действиям Приу, правда, вежливо, но высказал. И мы все, де Камà, Лукас, Ланглуа, Жансен, тоже чуть было не отказались повиноваться Ла Лоранси… Колебание длилось, быть может, всего минуту, даже меньше… Но в эту минуту нам хотелось умереть на посту и дать приказ нашим людям умереть вместе с нами, биться до последнего… страшные слова!.. В чем дело? Что случилось, лейтенант?

Новости самые мрачные. Неприятельские войска повсюду. Нам не пройти, если не будут приняты энергичные меры.

И тогда Гревиль, после минуты мучительного раздумья, решается отдать приказ и, произнося слова приказа, читает ужас в глазах окружающих его офицеров. Бросить все автомашины, привести в негодность моторы, разрушить все, что можно разрушить. Категорически запрещается поджигать деревянные части. Разбить соединения на мелкие отряды и направить в пешем строю к предмостному укреплению Дюнкерка. Маршрут: Бертен, Вату, Герзееле.

Между тем к востоку от Армантьера двигались немецкие броневики, следуя указаниям авиации, которая снова появилась в это утро поголовного отступничества: англичане отошли, и Лис с этой стороны остался без прикрытия. По ту сторону дороги отступления войска генерала Эйма оставили вокруг Стенверка, где Приу тщетно поджидает свои дивизии, блокированные в Лилле, лишь небольшой заслон, который тоже отойдет. Из войск, окруженных в Лилле, вырвались по направлению к Армантьеру отдельные части 15-й дивизии, 5-й и 2-й Североафриканских дивизий и добрались до линии Дейля. Но огонь артиллерии преградил им путь. Отброшенные к Кантле, к Обурдену, Лоосу, они еще попытались с рассветом пойти в атаку, но она захлебнулась; и тогда они отступили, унося трупы павших в пригороды, где каждая улочка стала крепостью, и теперь уже никто не думал о том, как выбраться из окружения. Каждый готовился выпустить по врагу последнюю пулю, израсходовать до последней капли человеческую кровь и человеческий гнев.

* * *

Еще не рассвело. Вокруг острикурской шахты № 4 в районе Карвена, смежном с поселком, где жил Бокет, прекратились бои. Немцы окончательно прорвали оборону у железнодорожного переезда. В поселке они убили нескольких жителей. Уцелевших солдат без пощады уложили ударами ножей или штыков. Эти солдаты были марокканцы генерала Мелье, алжирцы генерала Дама, остатки тунисских дивизий генерала Мени^[706]. Был среди них и лейтенант Мухамед бен Мухамед Моктар, тот самый, который в ночь с Д4 на Д5 смотрел из окопа вслед санитарной машине Жана де Монсэ, мчавшейся по дороге Вавр–Жамблу, и тогда еще сидящие с ним рядом в окопе французские офицеры сказали что-то о «черномазых» и тут же испугались, что оскорбили презрительной кличкой национальное чувство тунисца. Был среди них и простой тунисский стрелок, тот самый, который предложил Арману, сидевшему под стражей в церкви около терриконов, выпустить его на свободу… И никто не узнает, какой свет блеснул тогда в сознании простого тунисского стрелка, по телу которого прошлись сегодня сапоги эсэсовцев, и он успел увидеть каблук, наступивший ему на глаз, и, прежде чем все заволокло туманом, почувствовал боль, кровь во рту, холодок штыка, пронзившего ему живот… Этот простой тунисский стрелок умер здесь, и неизвестно, какая идея воодушевляла его, но, без сомнения, было в ней величие, если он защищался до последнего дыхания, если не дрогнул, если с неукротимой яростью и силой молодости глядел в лицо врага, топчущего землю не его страны, но той страны, о которой еще в школе, на родине, ему твердили, что это страна свободы. Этот простой тунисский стрелок, сражаясь за Францию, сражался и против фашизма, угроза которого нависла над Тунисом с тех пор, как стали известны притязания Муссолини. Этот простой тунисский стрелок сделал для себя выбор между французским владычеством и фашистской свастикой. Он умер, так и не узнав, что за два дня до того в совете министров Франции в связи с предложением Муссолини уступить весь Тунис со всеми населяющими его мужчинами и женщинами, с их живой плотью и кровью, отдать его в качестве жертвы, приносимой Минотавру, в качестве козла отпущения разгневанному богу Израиля, Ибарнегаррэ сказал: «Плàчу, но соглашаюсь…» Этот простой тунисский стрелок заплатил слишком высокой ценой за ту свою ошибку или, быть может, просто наивность, что неминуемо привела бы его к расхождению с волей его соотечественников, мужчин и женщин его страны, для которых всякое чужеземное владычество — зло и которые хотят одного лишь — независимости. Этот простой тунисский стрелок принадлежал к числу тех, кого здесь именовали добровольцами. Те, кто согласился злоупотребить его «доброй волей», одновременно согласились продать его страну Муссолини, как товар, они согласились также принять его жертву, его смерть, как одно из звеньев в цепи событий. При случае они и слезу прольют по поводу его смерти, но они согласились, чтобы он погиб, ибо ценой его смерти можно избежать смерти француза. Только согласятся ли эсэсовцы, которые прошлись своими сапогами по мертвому телу тунисского стрелка, согласятся ли они учесть эту жертву в общем списке жертв в поселке Карвен? Или, быть может, погибшие шахтеры Карвена тоже не французы?

Немецкие патрули начали обход шахтерских жилищ. Шахтеров не эвакуировали с прочими жителями Карвена, и теперь немцы возлагали на них ответственность за ожесточенное сопротивление, за мужественную защиту железнодорожного переезда позади домика Бокета. Обезумевшие от ярости офицеры вермахта согнали шахтеров в поле. Неужели расстреляют всех до единого? Немецкий капитан отобрал из мрачно молчащих рядов тринадцать человек. То ли капитан вообще был несилен в арифметике, то ли сбился от злости со счета, но представил по начальству одного лишнего. Итак, один не будет расстрелян.

На рассвете всех жителей поселка созвали на место казни. Для церемонии, долженствующей ознаменовать вступление оккупантов в поселок Карвен, гитлеровцы выбрали подходящее место — подножье черного террикона, под закинутой кверху стрелою крана, четко вырисовывающейся на фоне чуть розовеющего неба. Согнали женщин, стариков, детей. Смотрите, смотрите во все глаза… как сказано в «Мишеле Строгове»^[707]. Но, чорт возьми, здесь-то ведь не тюрьма Шатле^[708].

Нынешним утром можно обнаружить некоторую общность методов, практикуемых угольными магнатами и эсэсовцами. Так, все двенадцать заложников не французы, а поляки, белокурые парни. Тринадцатым был молодой французский шахтер, очень светлый блондин, и капитан принял его за поляка. Двенадцать польских шахтеров. Верно, совершенно справедливо, что в этих поселках вообще много поляков. Например, вот этот бледный юноша, с которым разговорился в шахте Гаспар Бокет в тот день, когда в Либеркуре загорелся гудронный завод. Двадцатилетний юноша. Тот самый, который был влюблен в двоюродную сестру жены Феликса Бокета. Тот самый, что по воскресеньям надевал нарядно вышитый польский костюм, сорочку с широкими рукавами и лихо заламывал шапку, вроде тех, что носят где-нибудь в Каттовицах или Освенциме.

Владельцам шахт требовались люди, которые стоят сейчас, отделенные от своих шеренгой немецких солдат, двенадцать человек, из которых одни по праздникам шли с крестным ходом за иконой ченстоховской божьей матери, другие бежали от фашизма в Польше, от «правительства полковников», но и те и другие верили, что им будет житься лучше во Франции, в Республике, где народ пляшет вокруг Дерева свободы^[709]. Шахтовладельцы нуждались в них, чтобы посеять рознь между рабочими, — иначе шахтеры слишком легко могли найти общий язык. И еще для того, чтобы шепнуть французскому шахтеру: «Поляки согласны на наши условия, понятно?», — а его соседу подмигнуть на работающего рядом поляка: «У тебя пика пневматического молотка пропала? Вон кто ее стибрил!» А гитлеровцы нынче утром, пройдя по трупам марокканцев, привели в поле этих двенадцать человек, чтобы дать острастку, а также показать всем этим французам, что они, немцы, защищают Францию от инородцев, повинных во всех бедах, защищают от поляков и марокканцев. Из-за них-то и жгут шахтерские дома, из-за них-то и гневается вермахт. А потом скажут немецким солдатам: вы-то ведь белокурые гиганты, вы избранная раса, вы германцы, на что вам якшаться с вырождающимися французами, призванными служить нам?

Над терриконом светлеет небо. Люди в ужасе замерли на месте. Взвод выстроился перед заложниками. Они умрут на этой черной земле, умрут в угольной пыли, от которой они вечерами с трудом отмывали бледные лица. Команда. Залп. Женщины, сбившиеся в кучу на полянке, поросшей чахлой травкой, закрывают лицо руками, дети цепляются за юбки матерей.

Двенадцать поляков. Трудно написать правильно их имена, да и напишут ли их когда-нибудь на общей могиле? На всякий случай напоминаем, что их звали: Юзеф Анджейчек, Антони Завек, Михал Киванский, Анджей Шенарек, Петр Валосажек, Томаш Пиотровский, Стефан Грошовский, Валерьян Клин, Ян Земан, Карол Шротский, Станислав Влек. И один неизвестный по имени Давид.

На шахте № 4 Острикура их трудные для французов имена научились произносить, и о них долго будут с болью вспоминать, так же как и об Альбере Лекевре, Шарле Депре, Шарле Кева, Жане Паране, Леоне Декане и об его старшем сыне и его тесте Альфреде Тюрбье, расстрелянных тогда же.

И по тем же причинам. И еще потому, что, сознательно или бессознательно, они представляли опасность. Сам факт их существования представлял опасность для той бесчеловечной силы, которая время от времени устраивает кровавые бойни.

Враг знал, кого убивает. Именно их он должен был убить.

XII

Как только забрезжил день, Нестор проснулся в большой грязной комнате пустынного дома и, вспомнив, что сегодня он встретил зарю не в тюрьме, а на свободе, чуть было не заорал от радости, но в распахнутом окне виднелся мрачный пейзаж, дорога в Лоос, разорванные тучи над Бетюнской заставой, покинутой войсками, и еще мрачнее ухали невидимые пушки.

Эй, слушай, Элуа!

Ну и зверь же этот Элуа Ватбле! Горазд спать, горазд лопать — и сна и пищи ему требуется вдвое против обычного. Приятели выбрались на улицу. Ни души. Солдаты ушли все до единого. В кафе пусто. Опять канонада. Кругом осколки, обломки, опрокинутые грузовики и повозки. Самое благоразумное было добраться до города. Они свернули на улицу Леона Гамбетты. Хотя час действительно ранний, чуднò все-таки шагать в полном одиночестве по тротуарам, по ненужным теперь трамвайным рельсам. На площади Республики тоже никого… Пустыня, да и только! Пошли по Бетюнской улице. И здесь та же пустота, то же безмолвие. Прибавили шагу. Вдруг из переулка выкатила группа велосипедистов. Человек десять спрыгнули с машин и медленно пошли по тротуару, держась поближе к домам. Форма на них была серая, на шее красные шарфы. Нестор не успел и рта раскрыть, как Элуа закричал: — Сербы! — Солдаты были уже совсем близко. Офицер хорошо говорил по-французски. — Откуда идете? — спросил он, а глупец Элуа вбил себе в башку, что раз это сербы, значит… и ответил: — У тебя папиросочки не найдется? Мы — товарищи… — Хорошо, что Нестор изловчился и пребольно ткнул Элуа в бок: — Идем из Лоосской тюрьмы, — заявил он, — а путь держим домой, в Ланс. — Офицер, не выпуская из рук велосипедного руля, взглянул на говорившего. Должно быть, подумал: откуда же, как не из тюрьмы, можно идти с такими-то физиономиями! — Французских солдат видели? — Нет… — Налево не ходите, идите направо, по улице Молине или по улице Гюстав-Делори. В конце ее сразу же начинается дорога на Ланс.

Ничего не скажешь: офицер знал местность, как свои пять пальцев. Велосипедисты покатили дальше, к площади Республики. Элуа надулся — из-за этих самых сербов. А вдруг город уже взят, что тогда будет? Но у Нестора на бульваре Сен-Венан имелся друг. У него приведем себя в порядок, побреемся. Этот дружок держал кафе. Ладно, до бульвара Сен-Венан недалеко. Вот и дом, но двери, увы, оказались заперты. Забарабанили в ставни. Ни звука. Никто даже не выглянул в окошко посмотреть, кто поднял такой шум. — Брось стучать, — сказал Нестор, — идем! Здесь еще есть один товарищ. — Ну и Нестор, не человек, а прямо адресный стол. Везде у него товарищи. Тот товарищ, к которому они направились, был из Республиканской ассоциации бывших фронтовиков. Жил он на том же бульваре, только чуть подальше, кажется, здесь… нет, подальше. По ремеслу ножовщик. Стой-ка, уж не здесь ли? Так и есть. «Торговля ножевыми изделиями». У дверей лавчонки стояла девочка. — Здесь живет Кордонье? Папа дома? — Девочка не ответила. Испугалась. Еще бы не испугаться — такие два оборванца подошли. Услышав голоса, из лавки вышла мать. — Да ведь это товарищ Платьо из РАБФ! — Девочка бросилась в дом, крича во все горло: — Папа, это товарищ Платьо из РАБФ. — Здесь их покормили, собрали кой-какую одежонку, старые штаны, рубашку. Элуа и Нестор побрились. На дорогу каждому дали по тридцать франков. Ну, счастливого пути!

Когда они добрались до Аррасской заставы, им преградило путь какое-то шествие. Друзья нырнули в первый попавшийся подъезд.

Во главе колонны ехал верхом французский генерал. Вокруг него офицеры, тоже конные. Без оружия. Сзади — колонна солдат, должно быть, несколько полков. Гнали их как скот. Колонну конвоировали немцы с винтовками. Сколько их тут? Двести, от силы двести пятьдесят… Войско покорно шло за своим пленным генералом.

Здесь на улицах было не так пусто. Люди пугливо выглядывали из окон. По Аррасской дороге шли только беженцы, возвращавшиеся в Лилль. Смертельно усталые люди, с бледными, изможденными лицами, с трудом тащили какие-то тюки, мешки. Везли ручные тележки. Немцы внимательно оглядывали проходивших, чтобы не пропустить с гражданским населением солдат. Потом снова беженцы, и еще, и еще.

— Хоть я и поел у твоего приятеля, а все-таки неплохо бы закусить, — заявил вдруг Элуа. Ну и обжора!

Поравнялись с фабрикой. Какой-то юноша из толпы беженцев, заметив Нестора, приветственно поднял сжатый кулак. — Гляди-ка, и он тоже тебя знает, с тобой не спрячешься! — Но немецкий солдат с винтовкой наперевес уже направился к ним. — Почему так? — Что должно было означать: почему юноша поднял кулак? — Проходи, проходи, — солдаты затолкали всех прохожих, в том числе и Нестора с Элуа, в пустой гараж. Человек сто, женщин тоже. Значит, не в кулаке тут дело. Втолкнули еще партию прохожих и заперли двери. Французам не полагалось смотреть. Вели пленных. Запрещено смотреть. Вели несколько часов подряд. Народ в гараже был не склонен к разговорам. Попрежнему ухали пушки. А вдруг они пленных до ночи будут вести? — Есть хочется, — сказал Элуа. — Но ведь ты поел. — Хватился, а сколько часов-то прошло, разве ты не голоден? — Голоден, — признался Нестор.

Наконец их выпустили. Пройдя несколько десятков шагов, они снова увидели толпу. Мальчишка, пробегавший мимо, радостно прокричал: «Хлеб выдают!» Но когда наши путники добрались до булочной, все уже продали. Люди расходились по домам, прижимая к груди драгоценные буханки. У опоздавших, должно быть, здорово вытянулись лица, потому что булочница их пожалела. — Ничего больше нет, — вздохнула она, — ничего не осталось. — Ну и свинство! Сорок два дня, уважаемая дамочка, голодные сидели. Бежали из Лоосской тюрьмы; мы политические.

И тут у булочницы нашлись для них две буханки, по килограмму каждая.

Они вышли из Лилля.

* * *

В среду в 9 часов 30 минут на улице Сен-Доминик в кабинете председателя совета министров Вейган прочел Полю Рейно ноту, которую он только что составил, предварительно посоветовавшись с маршалом Петэном. Цель этой ноты — оправдать перед Англией возможность сепаратного перемирия (впрочем, сам термин не употреблен в ноте) на тот случай, если неприятель прорвет линию укреплений, идущую от Абвиля до швейцарской границы. Именно на этой линии верховный главнокомандующий решил держаться до конца, не помышляя об отступлении. Другими словами — если отступим, то сдадимся. В ноте, между прочим, говорится, что в случае немецкого прорыва в район Парижа «Франция будет не в состоянии продолжать сопротивление, обеспечивающее координированную защиту своей территории». Каково мнение Поля Рейно? Рейно считает, что нота составлена не в достаточно ясных выражениях.

Каждый человек понимает слова собеседника в зависимости от того, что думает он сам. Если принять выдвинутую здесь гипотезу, как выражается Поль Рейно, то он согласен с выводами верховного главнокомандующего, то есть с тем, что невозможно обеспечить координированную защиту Французской территории. Но в выдвигаемой гипотезе Рейно не уловил еще, что для Вейгана существеннее всего политический вывод из этой гипотезы — перемирие. Ведь уже в течение двух недель Вейган обдумывает эту возможность, надеясь продолжать затем военные действия в Северной Африке; вместе с тем он предлагает организовать на территории самой Франции национальный редут — это его собственное выражение. Некую крепость, которая позже могла бы стать отправной точкой к отвоеванию Франции. Где-нибудь — ну, скажем, в Бретани, например…

Решено, что председатель совета министров направит британскому правительству эту ноту Вейгана, в которой тот требует три английские дивизии, танковые соединения, противотанковые и зенитные орудия и, для поддержки военных действий во Франции, самолеты, находящиеся в Англии. Эта просьба уже не первая: Вейган, очевидно, сам понимает, учитывая все уже полученное ранее, что он рискует нарваться на отказ, и, возможно, даже хочет, чтобы ему отказали. Как бы там ни было, он сумеет воспользоваться отказом англичан.

Рейно, со своей стороны, сообщит Черчиллю текст телеграммы, адресованной папе, которую прошлой ночью составил Даладье. Неудобно посылать ее без предварительного согласования с английским правительством — как того требуют соображения лояльности.

Это свидание вызвано не только дипломатическими мотивами. Когда Вейган говорит о возможности немецкого прорыва в район Парижа, как может он не затронуть другой стороны вопроса — стороны внутренней? Разве Мандель накануне не просил ставку главнокомандующего предоставить в его распоряжение три пехотных полка для поддержания порядка в столице? Он даже уточнил: «чтобы предотвратить угрозу беспорядков». Однако генерал Эринг, получив после 16 мая подкрепления, решил, что больше ему ничего не требуется. Ввиду сложившейся военной обстановки не представлялось возможным удовлетворить просьбу министра внутренних дел. Но Вейган приказал дать в распоряжение парижского военного губернатора четыре кавалерийских эскадрона, два батальона сенегальцев, танки, свежие силы мобильной гвардии и тысячу жандармов.

Таким образом, не один Вейган опасается, что в случае полного развала армии произойдут беспорядки и потребуется сила, способная их подавить, даже если эту силу придется отвлечь от задач национальной обороны, больше того, вообще отказаться от национальной обороны, дабы сохранить эту силу. Нынче утром он косвенно намекнул на это председателю совета министров, попросив разрешения отослать обратно в их части солдат, которые несут караульную службу при министерствах.

Ну, конечно, генерал, обещаю вам. Какие же могут быть сомнения!

А все-таки — дойти до того, чтобы защищаться от парижан с помощью сенегальцев? Неужели действительно нет иного средства? И поскольку мы вообще допускаем рискованные гипотезы, и даже сам верховный главнокомандующий предвидит худшее, — худшее, понятно, в своей области, с военной точки зрения, — долг людей государственных поставить перед собой некоторые вопросы. Предвидеть худшее с политической точки зрения. То худшее, что, быть может, избавит нас от необходимости прибегать к такому средству, как сенегальцы… к средству, к тому же, не вполне надежному!

Итак, что такое «худшее с политической точки зрения»? Во всяком случае, для Поля Рейно сегодня этим «худшим» еще не является тайный и все же достаточно явный сговор между Вейганом и Петэном. Сговор, который он только сейчас обнаружил и, обнаружив, удивился. Тем более, что он всегда считал, что маршал неприязненно относится к Вейгану. Нет, не это для Рейно самое худшее с политической точки зрения. И не то, что сговор этот имеет целью склонить его, Рейно, к перемирию, которого он не желает. Он считает, что вполне в его силах свести на нет этот новый сговор, направленный против него лично. Для этого нужно еще раз обновить состав правительства, чтобы господа военные очутились перед сплоченным кабинетом, полным решимости продолжать войну.

Нет, не это самое худшее… с политической точки зрения…

* * *

Изабелла Баранже сердито отчитала Филиппа Бормана. У них теперь такая спешка, а он не изволил явиться во-время. Потому что прийти в лабораторию в двенадцатом часу дня — это сущее безобразие. Франсуаза, по обыкновению, вступилась за Филиппа. Филипп молча надел халат, молча приготовил инструменты, молча выслушал упреки Изабеллы. Он улыбался про себя. Рассказать ей, почему он задержался, или лучше не говорить?.. В комнате они были не одни, хотя сотрудники со своих мест не могли их слышать. Лаборант вышел в автоклавную. Тогда Филипп решился рассказать, в чем дело.

Ничего не поделаешь. Меня вызвали. Пришлось ждать. Короче, история такова.

Странная история.

— Что это, по-вашему, значит? — спросил Филипп Борман. Изабелла Баранже подняла на него голубые, как небо, глаза, такие, как у самого профессора. Сестры Баранже успешно заканчивали под руководством отца опыты важнейшего научного значения. Франсуаза и Мари буквально не выходили из лаборатории. Все четверо испытывали чувство тревоги и необычайного творческого подъема. Достигнуть цели в такое время! Как и все французы, они непрерывно ощущали бремя стремительно развивающихся событий, при каждой новой сводке с фронта у них перехватывало дыхание, но была у них и своя беда. 16 мая, когда, казалось, немцы к вечеру уже войдут в Париж, Жюль Баранже, в ответ на предупреждение министра просвещения, заявил Сарро, что он ни при каких обстоятельствах не бросит свою лабораторию. Но кто мог знать, что произойдет в Париже при немцах? В последние дни, когда Париж вздохнул чуточку свободнее, Жофре, который был в дружеских отношениях с Даладье, сообщил по секрету профессору, что, по мнению самого правительства, захват противником столицы — это только вопрос времени. Необходимо любой ценой завершить стадию экспериментальных работ, довести исследования до конца, прежде чем разразится катастрофа… Иначе все придется начинать заново. Нельзя прерывать исследования ни на час!

Поэтому-то они работали ночами, хотя трудности возникали буквально на каждом шагу: особенно много хлопот причиняло огромное окно лаборатории, которое никак не удавалось как следует затемнить. В прошлое воскресенье во время тревоги явилась полиция. По воскресеньям не работают, господа!

К счастью, полицейские ограничились посещением лаборатории: им не пришло в голову заглянуть на квартиру к профессору. В лаборатории незваных гостей встретил сам Жюль Баранже с двумя дочерьми. Ученый знал, что как раз в это время в его доме, прилегающем к институту Баранже, воздвигнутому попечениями князя Монакского, Франсуаза с помощью Филиппа Бормана печатала на ротаторе. Мари сначала спорила с сестрами: ну, хорошо, ну, пусть она не может помешать Изабелле и Франсуазе поступать по велению совести; они, в конце концов, свободны. Дело Франсуазы так поддаться Изабелле. Но к чему компрометировать отца? Жюль Баранже ответил дочери своим спокойным голосом, звук которого, казалось, с трудом пробивался сквозь густую бороду, начинавшуюся из-под самых глаз, и дочери прекрасно знали, что означает этот спокойный тон — возражать отцу в такие минуты не полагалось: — Они будут работать в нашем доме, Мари. Когда-нибудь мы будем гордиться этим…

Франсуаза и Филипп размножали на ротаторе подпольную «Юманите». Изабелла часто уходила из дому на какие-то таинственные свидания. Однажды Мари осмелела и сказала: — Ты все же подумай, стоит ли одно мешать с другим. Если тебя арестуют, кто продолжит твои опыты? — Тогда Жюль Баранже посмотрел на Мари, и взгляд его голубых глаз был особенно похож на взгляд Изабеллы.

— Ты слыхала историю Жофруа Сент-Илера^[710] во время осады Александрии?

Нет, Мари не слыхала этой истории. Ну, так слушай. Сент-Илер сопровождал Бонапарта в Египет, и остался там после его отъезда и убийства Клебера^[711]. В 1801 году английский генерал Гутчинсон^[712] разбил генерала Мену^[713], осадил его войска в Александрии и заставил сдаться. Жофруа Сент-Илер в это время находился в Александрии, он был поглощен опытами по сравнительной зоологии. Случилось так, что в дни, предшествующие капитуляции, ему принесли редчайшую рыбу, обитательницу Нила, давнишнюю мечту, ученого; речь шла об электрическом соме, на котором Сент-Илер надеялся изучить законы соотношения электричества и жизненных функций организма. Он самозабвенно трудился над своим сомом, меж тем как англичане обстреливали из пушек город. И тут он узнал, что генерал Мену, подписывая капитуляцию, согласился под давлением победителей внести в нее пункт, по которому англичанам вместе с городом переходили все открытия проживающих здесь французских ученых и все их коллекции. Тогда Жофруа Сент-Илер явился к английскому парламентеру и заявил, что они, ученые, не капитулируют. И, как это ни было ужасно, все ученые дали слово в течение двух дней, предшествующих вступлению в Александрию войск Гутчинсона, уничтожить все свои коллекции, записи, материалы.

— Жофруа Сент-Илер, — добавил Жюль Баранже, — так и не узнал тайны нильского сома, которого местные туземцы зовут «громобоем». Что ж, по-твоему, нам сегодня дано право колебаться в выборе между наукой и нашим гражданским долгом?

Итак, Филипп, Изабелла и Франсуаза продолжали свое дело, которое в связи с усилением репрессий, конфискацией запасов бумаги, закрытием нелегальных типографий компартии стало еще более важным. Не ясно ли, что старый ученый решил таким образом искупить ошибку, совершенную им под влиянием друзей в августе 1939 года.

Филипп Борман, родом бельгиец, человек скромный, слабого здоровья, никак не предполагал, что его принадлежность к партии могла стать известна. Тем более, что в партию он вступил недавно, только в сороковом году. Вопреки убеждению Мари, в партию его вовлекла Изабелла, а не наоборот. А он уж, в свою очередь, воздействовал на Франсуазу, ибо Франсуаза не послушалась бы Изабеллы. Перед войной, во время дискуссии о роли науки, Филипп выступил против философа Жоржа Политцера^[714], который был весьма ядовитым полемистом. Но в конце концов они даже подружились. Борман сотрудничал в «Энциклопедии» Монзи и, в известной мере, старался привлекать к участию в ней марксистов. Когда сегодня утром Филиппа вызвали к министру путей сообщения, он ломал голову, для чего бы он мог понадобиться Монзи. Сначала Филипп решил было пренебречь этим неожиданным приглашением, но потом подумал, что отказ может навлечь на него подозрение, за ним, чего доброго, будут следить, а это особенно неприятно сейчас, при работе с «Юманите», и скрепя сердце отправился на прием. Анатоль Монзи сразу приступил к делу. Министр заявил, что ему известны дружеские связи Бормана с Политцером. У него есть довольно деликатное поручение к философу. Министр понимал, что через мало знакомого человека обращаться не следует, — это могло бы лишь насторожить господина Политцера.

Имя Политцера пришло Монзи на ум потому, что в позапрошлую субботу к нему явилась жена Политцера вместе с делегацией по вопросу о политических заключенных. Он тогда спросил госпожу Политцер, что поделывает ее супруг, и она ответила, что он работает, как мобилизованный, в военном учреждении. Следовательно, Филипп Борман легко сможет его найти. Так вот, он, Монзи, ничего не предрешая, подумал… словом, подумал… — Ведь до войны, если не ошибаюсь, Политцер пользовался доверием руководителей партии…

Борман недовольно нахмурился, но это не остановило господина министра. Одним словом, Монзи конфиденциально попросил своего гостя переговорить с Политцером… если Политцер, конечно, может передать. А если нет, ничего не поделаешь…

Филипп ответил, что не может взять на себя такую миссию. Монзи настаивал. Пусть Борман сам судит о значении его просьбы. При этом министр рассчитывает на скромность своего собеседника и надеется, что его предложений не узнает никто, кроме тех, для кого они предназначены. Если Борман как честный человек со всей ответственностью сочтет, что не стоит передавать поручение тому, кому оно предназначается, ну, скажем, Политцеру, ничего не поделаешь — Монзи вынужден будет примириться. Это, в конце концов, дело совести. Он считает господина Бормана человеком умным и лояльным. И уверен, что не ошибается.

Значит, вот как обстоят дела. Военное положение трагично. Не буду от вас скрывать — маршал Петэн считает игру проигранной. Почти с уверенностью можно сказать, что немцы войдут в Париж. Наши армии окружены на севере и будут уничтожены. Еще десять дней тому назад Гамелен заявил, что все резервы исчерпаны. Правительство, движимоеисключительно лишь заботой о благе страны, обязано ничего не упускать из виду, и оно готово на все, что может бить в цель. Именно на все! Во внешней политике сейчас самое главное — избегнуть еще одного фронта, который придется защищать, прилагаются все старания, дабы сохранить добрососедские отношения с Италией, уделяется внимание вопросу сближения с Советским Союзом…

Но еще более серьезное положение создалось внутри страны. Для того чтобы продолжать войну, требуются прежде всего люди. Я, очевидно, не сообщу вам ничего нового, но во время тревоги, которая была тринадцать дней тому назад, когда Леже приказал сжечь бумаги министерства иностранных дел… в этот момент самым важным вопросом, величайшей из загадок явилась для правительства возможная позиция рабочего класса. Понятно? Если правительство, вопреки поражению на севере, вопреки вступлению немцев в столицу, все же решилось бы продолжать войну, какую позицию займут коммунисты? Нельзя ли узнать, что думает по этому вопросу руководство партии? Нельзя ли спросить, на каких условиях партия согласится сотрудничать в деле национальной обороны… то есть в войне, характер которой изменился и к которой, тем не менее, наиболее активная, наиболее жизнеспособная часть населения продолжает относиться с недоверием… недоверие это, очевидно, способно рассеять только Политическое бюро.

Борман не обещал взять на себя это уж слишком необычайное поручение. И, перебирая потом в уме каждое слово их беседы, он с некоторым чувством неловкости за господина Монзи вспомнил, как тот произносил слово «партия», как он сказал «Политическое бюро». — Что бы это могло означать? — допытывался Филипп у Изабеллы, которая в этой области была для них всех непререкаемым авторитетом. Конечно, он мог бы передать поручение через их связного, но в один день этого не сделаешь при теперешней сложной системе связи… Политцер, конечно, имеет более непосредственную связь, быстрее может сообщаться с руководством партии. А что если его выследят? Доверять не приходится… — Пойми ты, — сказала Изабелла, — пойдешь ты или не пойдешь, если за ним следят… твое поручение дела не меняет. Нет, но каков ловкач твой Монзи! Еще бы, как не взять на себя такое поручение! Кто это решится не передать? Если даже есть только один шанс на тысячу… Понимаешь, что это такое?

Да, Филипп понимал. Понимал он и срочность дела. Ведь уже 28 мая. Борман острее, чем кто-либо другой, пережил известие о капитуляции Бельгии. Его родина. А сегодня утром газеты заговорили о продвижении противника в дюнкеркском направлении, о критическом положении союзных войск, о той пустоте, которую оставила за собой бельгийская армия, державшая оборону на реке Лис и от Гента до Менэна. Но у Франсуазы было другое соображение, и она высказала его.

Накануне она случайно встретила Аврору Фонсен и услышала от нее очень тревожные вести: новые аресты, судебные приговоры, отправка политических заключенных из всех тюрем Парижского района. Невольно хотелось верить, что предложение Монзи носит серьезный характер. Несомненно, это предложение отражает новый курс в политике. И оно могло бы спасти столько жизней. Ради этого тоже нужно было действовать быстрее.

Итак, Филипп решил отправиться в тот же день и выполнить поручение.

* * *

Последние обозы, последние подразделения, отступавшие от Лиса, уже несколько часов назад прошли через Стенверк, где генерал Приу ждал своей участи, не допуская мысли об отступлении. Генерал Эйм, командир 4-го корпуса, храбро держался на своем посту, близ командующего армией. Но теперь надо было воспользоваться последней возможностью уйти от врага. Неизвестно еще, доберутся ли как-нибудь штабы 1-й армии и 4-го корпуса до Поперинга. Послали разведчиков выяснить обстановку. Они еще не вернулись. Над Стенверком кружили самолеты, а гул артиллерийского обстрела слышен был отчетливее. Генерал Приу оставил при себе только своего начальника штаба и нескольких добровольцев из офицеров — остальные ушли в последнюю минуту. Разведгруппа на берегу Лиса и Рабочий полк, где солдатам роздали старые ружья времен Мак-Магона^[715], да еще какой полк! — сплошь из неблагонадежных, — вот последний оплот командующего 1-й армией… Генерала, отказавшегося отступить.

В половине первого немецкие броневики окружили штаб генерала Приу и его соратников. Почти в ту же минуту был взят в плен генерал Эйм.

* * *

Что за день! Нестор совсем обессилел. Тюремный режим не подготовил его к такого рода прогулкам. От Лилля до Ланса тридцать один километр, но ведь то и дело надо было петлять окольными дорожками, и от этого сколько еще прибавилось километров!

Во-первых, на шоссе за Лиллем пришлось пристать к немецкому обозу. Везли полевые кухни для снабжения угольного района Пти-Роншен. Увидев, как два пешехода, Ватбле и Нестор, бредут по шоссе, еле волоча ноги, интендантский офицер велел своему шоферу остановить машину. Право, жалко было смотреть на эти скелеты — кажется, подуть на них, и оба свалятся на дорогу. Офицер сказал, что хочет пройтись пешком — пусть бедняги сядут на его место. В сущности, эта любезность заставила их сделать большой крюк. Но они не посмели отказаться. Довезли их до Пти-Роншена, а оттуда пришлось плестись обратно через Тамплемар, к дороге на Карвен. Офицер дал им две бутылки вина, буханку хлеба и две коробки сардин. Ему-то провиант дешево стоил. Немец посмеивался: — Не отравлено! — Все немцы уже выучили эти слова по-французски. В качестве наглядного доказательства офицер откупорил одну бутылку и отпил глоток из горлышка. — Вы тут отдыхать. Мы обратно не ехать… Откуда вы пришел? — И когда беглецы назвали Лоосскую тюрьму, немец сказал: — A-а! Коммунисты? Франция — короший страна. Много, много свобода. Германия — нет свобода…

Нестор и Ватбле говорили дорогой об этой встрече: — Видишь, есть среди них и неплохие. — Подожди малость, — ответил Нестор.

Тамплемар, Секлен. В Секлене оказался немецкий пост. Дорога закрыта. Куда идете? Велели свернуть подальше от шоссе, идти через Ваттьессар и Камфен. С южной стороны Секлена придорожная канава, переполненная водой, являла собой ужасное зрелище: здесь попал под бомбежку конный обоз, и теперь в канавах бились лошади с раздробленными ногами, пытаясь подняться и от этих усилий только еще больше увязая в грязи; другие лежали на земле и пронзительно ржали. Воздух был отравлен смрадом, на трупы околевших лошадей тучами слетались мухи, нападали и на раненых коней, предвещая их участь. Вокруг все говорило о недавнем сражении: развалины домов, воронки от снарядов, еще дымящееся пожарище. В одном месте в канаву сброшены были не только лошади, но и люди. Вода не совсем покрывала их. Элуа и Нестор увидели, что это марокканцы.

Первым добрался до своего поселка Элуа — после Фалампена дорога вела прямо к Либеркуру, а Нестору надо было повернуть на Камфен. На прощанье товарищи крепко обнялись. Элуа вздохнул: — Ой, поесть охота!.. А тебе? — Как! Уже проголодался? Ведь у них был в тот день хлеб, который им дала булочница, еще буханка и сардины — подарок немецкого офицера, и по литру вина на брата. Но у Ватбле аппетит был богатырский. Даже на тюремном пайке он не научился умеренности. Значит, жена Элуа ничего не выиграла от его пребывания в Лоосе.

И вот Нестор шагает один. Как-то странно идти без товарища. В Камфене он подошел к кафе. У дверей стояли двое мальчишек, старшему лет двенадцать. — День добрый, ребята! Открыто кафе?.. — Открыто, заходите. — Нестор вошел. За столиками пусто, ставни заперты. Мальчишки встали за стойкой: — Что вам подать? — Ну, пива, что ли, дай. — Пива нет, только вино. — Старший поставил перед посетителем полулитровую кружку и налил в нее вина. — Ого, щедрой рукой наливаешь. — У вина оказался терпкий, вяжущий вкус. Это что? Бирр^[716]. — Может, другого подать? — Сколько с меня? — Сорок су. — Нестор смущенно почесал затылок. — Ты бы у матери спросил… — Мальчик засмеялся: — Ничего… — и налил ему еще кружку.

И тут мальчишки попросили Нестора помочь им: — Сходите с нами, пожалуйста, в подпол. — Они уже открыли люк, устроенный рядом со стойкой, но у них нехватало сил вытащить оттуда по лестнице два ящика. Нестор вытащил им эти два ящика, где оказалось мыло. Когда он собрался уходить, мальчики в благодарность дали ему бутылку сидра и две бутылки вина, слазив за ними в подпол. Нестор был рад подарку, но счел его слишком богатым: — А мать что скажет?

— Берите, берите, — сказал старший. — Нет у нас теперь матери. Бросила нас, удрала!

В Карвене было безлюдно, пусто. В бакалейной дверь стояла настежь. Нестор вошел. Нет никого. На прилавке лежит целлофановый пакет с конфетами и пачка сахару — целый килограмм! Нестор крикнул: — Есть кто? — Никто не отозвался. Что за глупость! Не пропадать же сладкому. И Нестор взял с прилавка пакеты: от сахара долго чувствуется сытость. Однако город здорово повредили. И население куда-то исчезло. Одни женщины, да и тех мало. Нестору объяснили, что мужчин угнали немцы. Сказала это ему хозяйка кафе, в которое он зашел. Посетителей, кроме него, не было. Нестору очень хотелось пить после терпкого бирра. — Есть у вас виши^[717]? — Нет. Может, вина выпьете? — Нестор и слышать не хотел о вине. Он решил не заходить к Бокету, так как торопился засветло добраться домой, к жене.

Через канал он перебрался по Проклятому мосту, — во-первых, оттуда шла дорога на Луазон, а, кроме того, у въезда тетка Шарлотты держала кабачок. Кабачок оказался на своем месте, только не было на нем крыши, а хозяйка бежала. Нестор отправился дальше и остановился только в Гарнсе — там, где дорога проходила мимо завода Кульмана. Присев у обочины, он решил закусить; у него еще оставался хлеб, с прибавлением конфеты и кусочка сахара получился неплохой полдник. Мимо проезжали женщины на велосипедах. А потом на дороге показалась старуха с девочкой лет восьми, которую она вела за руку. Девочка увидела хлеб и, подбежав, протянула ручонку: — Дайте немножко хлебца, мы со вчерашнего дня ничего не ели. — Нестор разделил хлеб на три части. Старуха заплакала. И она и внучка стали жадно есть, и вдруг старуха спросила: — Сколько я вам должна за хлеб? — Бывают же такие полоумные! — Ничего вы не должны, мне его даром дали. — И тогда старуха старческим, дребезжащим голосом затянула: — Бог вам воздаст, добрый человек!

Вот уж сказала! Нестор рассердился. — А пошли вы к чорту с вашим богом!

— Не богохульствуйте, добрый человек!

Однако есть вопросы, по поводу которых Нестор готов дискутировать даже в огне адского пекла. И вот он затевает спор около заводских корпусов Кульмана, вздымающихся как столпы рая господня (впрочем, когда завод работает, к небу воскуряются такие фимиамы^[718], что пресвятая дева, наверно, не очень-то им рада…). — Да что вы, бабушка! — сказал Нестор. — Поглядите-ка, что творится вокруг… Война и все прочее… А вы тут с богом вашим лезете! Да если был бы бог, дьявол его возьми… — Дальше — больше, и Нестор разгромил все аргументы катехизиса. — Вот и ваша внучка со вчерашнего дня ничего не ела, а вы говорите, что существует бог. — И вовсе он, Нестор, не богохульствует. На кого богохульствовать-то, когда никакого бога нет? Я старый коммунист…

Старуха в ужасе бросилась прочь от Вельзевула^[719].

При входе в Луазон Нестор увидел своего старого товарища, но тот его не узнал. Он стоял с женой на крылечке, и она вдруг всплеснула руками: — Да кто же это? Неужели Платьо? — О-о, Нестор! Какой ты худой стал, Нестор! Заходи, друг… — Чашку кофе, конечно, неплохо выпить. Но больше всего Нестору хотелось расспросить приятеля. Как Шарлотта? Что с домом? — Все благополучно. Только вот к вашим соседям попала бомба — ну, вот, значит и твой домик встряхнуло, кой-чего попортило.

Да, попортило, и основательно. Когда Нестор вошел в свой дом, Шарлотта стояла посреди комнаты и громко ругалась, а за столом сидела ее тетка — та, что держала кабачок. Как же было Шарлотте не возмущаться? Входная дверь вылетела, вся посуда разбита вдребезги, кругом такой кавардак… Услышав шаги, она повернулась и принялась изливать перед Нестором свой гнев, разделывая всех вперемежку: немцев, полицию, англичан, офицеров, удиравших у всех на глазах, хозяев шахт и своего неверного супруга!

— Жёнка, — сказал Нестор, — так-то ты меня встречаешь?

Тут вдруг Шарлотта опомнилась, кинулась ему на шею и заплакала навзрыд; наплакалась вволю, а потом на них напал смех, и все трое, вместе с теткой, развеселились; потом сварили хороший, крепкий кофе, а чашки заняли у соседей — не в том доме, который разбомбили, а в другом, где жила больная женщина, уж такая больная — рак желудка, а дом хороший, в два этажа, и хозяева, видно, люди зажиточные.

Но долго веселиться было некогда, ведь накануне, около шести часов вечера, сюда — да, да, в Луазон — пригнали мужчин из Карвена. Ночевали они в городском саду, под открытым небом. Вслед за мужьями пришли из Карвена жены, бродят вокруг ограды. Пришла и Катрин Бокет, искала своего мужа. А как ей Гаспара найти, их ведь сюда тысячи нагнали!

И что же ты думаешь! Все-таки нашла его Катрин… Диву даешься — нашла! И ей удалось поговорить с ним. Гаспар через нее прислал поручение Шарлотте. Да, именно Шарлотте. И сейчас ты это самое поручение собственными глазами увидишь. Потому как оно живое и мужского пола, и прислано мне на сохранение.

— Ну, жёнка, — сказал Нестор, — брось дурить, говори толком.

С помощью Катрин одному товарищу устроили побег. Но не Бокету. Несколько человек из карвенских коммунистов собрались в уголке сада, обсудили положение. Они решили, что бежать надо Жерому, тому самому товарищу, с которым позавчера утром Бокет вел разговор — уходить или не уходить вместе с жителями Карвена. Кому-нибудь необходимо было вернуться в город и вновь наладить работу. Выбрали для этого Жерома — он знал людей и в Гарнсе, и в Либеркуре и мог пособить товарищам в обоих поселках. Остальным коммунистам бежать нельзя, их место среди угнанных, иначе люди могут подумать, что партия бросила их… И вот нынче утром, когда колонну выводили из Луазона, Жером исчез. Ему помогли бежать. Он прячется у Шарлотты. Сейчас вышел из дому: хочет поговорить с товарищами в городе или хотя бы установить с ними связь.

Тут как раз вернулся Жером. Они обнялись с Нестором. Жером, смеясь, сказал, что надеялся в отсутствие хозяина понежиться у его жены. Шарлотта дразнила мужа: — И поделом бы моему Нестору! — Потом, вспомнив, какой в доме разгром, заохала: — Поглядите-ка, что тут делается! И двери нет, и чашек нет!.. Чистая беда, и гостя-то как следует не попотчуешь. — А гость сказал Нестору: — Это еще не все, товарищ… Надо, не мешкая, собирать оружие. В ближайшие несколько дней нетрудно будет набрать… — Что? — удивился Нестор. — Ты теперь воевать надумал? — Вот именно, товарищ. Теперь мы ее и поведем, войну-то. Сам видишь: без нас никакое дело сделать нельзя!

Шарлотта посмотрела на Жерома, потом на мужа. Это что же? Когда же это кончится?.. И так уж Нестор скелетом домой вернулся!

XIII

Со вчерашнего вечера немцы уже в Буа-Блан, но французы еще держатся там на пивоваренном заводе и в здании школы. В той стороне, где фабрика Дебре, все перебито, перекорежено, и как раз оттуда ведутся атаки на последнее убежище французов. Идет сражение и в Ламберсаре, в северном пригороде; французов там окружили. Кантле вчера еще был полностью в их руках. По полученным сведениям, сегодня утром наши отступили, но еще удерживают ипподром и полотно железной дороги. Ломм почти весь занят неприятелем. В Обурдене немцам не удалось выбить 4-й пехотный полк из здания Сиротского приюта и с кладбища, но полк этот отрезан от 1-го пехотного моторизованного полка, тоже потерявшего связь с подразделениями 92-го и 138-го полков, которые заперты в Кантле. На северной окраине Обурдена сражаются зуавы и алжирские стрелки дивизии генерала Дама. Вчера вечером было сломлено сопротивление защитников Фобур-де-Пост, и генерала Жюэна там взяли в плен.

Для школьного сторожа Занта, с тех пор как он вернулся, пошла собачья жизнь. С понедельника — ни воды, ни газа, ни электричества. Школьное здание занято беженцами. Много их, и всякие есть люди. Большинство — бельгийцы. Всего набилось тут шестьсот пятьдесят человек, и из них добрая сотня — подозрительные личности. Какие-то странные чехи и поляки, прибывшие из Брюсселя. Мужчины, женщины, дети разместились в классах, в коридорах, спали на узлах и чемоданах и не решались на шаг отойти от своего багажа, а то, чего доброго, обворуют. Были среди них больные. За нуждой не считали необходимым выходить во двор. Тюфяки, матрацы, взятые в брошенных домах, за какие-нибудь четыре дня превратились в нечто отвратительно грязное и вонючее. Зато эти господа приняли деятельное и умелое участие в разграблении квартала. Бутылки тонких вин так и запрыгали в их мешки с полок бакалейных лавок. Ну, это еще можно понять. Но уж очень противна была их жадность, их боязнь остаться «без ничего»: они устраивали себе тайники и совали туда краденое добро — банки консервов и самую разнообразную добычу, не только еду…

Когда в Буа-Блан еще были французы и сражение охватило весь этот квартал, в одном из школьных помещений устроили перевязочный пункт. Пушки били вовсю, на пункт приносили раненых, а помощи им оказать было нечем. Принесли беднягу солдата, у которого осколком 155-миллиметрового снаряда вырвало почти весь бок; доктор и санитары озабоченно поглядели на него, заткнули рану марлевыми салфетками, и врач сказал: — Дайте ему коньяку, все равно сейчас помрет.

Коньяк имелся в изобилии — пей сколько хочешь; нашли его в грузовиках, которые административно-хозяйственная служба бывшей 7-й армии, отступавшая из Бельгии, поставила на школьном дворе. Большой грузовик был набит гранатами, и все они потом в полной неприкосновенности достались неприятелю; а пока что французские солдаты не имели права взять оттуда ни одной гранаты, чтобы швырнуть ее в захватчиков; в остальных машинах военных грузов не оказалось. На одной везли из Голландии радиоприемники. На другой — дамские сумочки с антверпенской фабрики кожаной галантереи. Что касается машины с коньяком, то на ней не было написано, откуда он взят. Но коньяк был настоящий, прекрасный коньяк фирмы «Перно с сыновьями»^[720], вполне пригодный для услаждения последних минут не одного солдата, а нескольких дивизий. С бутылками не церемонились, не то что с гранатами, — живо вскрыли ящики. Стояли во дворе еще грузовики с продовольствием. Но теперь уж походных кухонь не было. Две реквизированные хлебопекарни не могли справиться со снабжением местного населения, увеличившегося от притока беженцев, — хлеба давали самую малость.

Прикончили лошадь, чтобы накормить беженцев. Лошадей был целый табун, не знали, что с ними делать, — бедняги дохли с голоду. А ведь достаточно укола в брюхо…

Уже в тот четверг, с самого утра, стало ясно, что долго это не протянется. И тут Занта принялись осаждать всякого рода беженцы, умоляя его прибрать в школьный подвал товары, которые они привезли с собой на телегах и в автомобилях самых различных марок. У одного беженца был мотоцикл, весьма, впрочем, похожий на военный, и парень так приставал к Занту, что тот согласился поставить мотоцикл в построенный позади школы сарайчик, где хранился пожарный насос и кишка. Все эти богатые люди уже целую неделю притворялись бедняками. Они не хотели трогать свои запасы провизии — ведь пришлось бы поделиться с соседями. А такие разве поделятся?..

Старухе Титине пришлось очень туго. Ее домишко был в той же стороне, где жили Дебре, и как раз когда она отлучилась, Буа-Блан оказался перерезанным на две части. Тогда она явилась к Занту. И все твердила: хорошо, что мать ее умерла, не дожив до такой беды. Только одно ее расстраивало: может быть, покойница, пребывая на небесах, видит, что творится в Буа-Блан? Так что уж лучше не следовать ее примеру. Жители сидели по домам, прятались в подвалах. За школой между корпусами пивного завода установили пулеметы. Бой шел по берегу канала. Со всех сторон пылало пламя пожаров. Та-та-та-та, бух-бух-бух! Солдаты чуть не падали с ног от усталости и все хлебнули коньяку — это, пожалуй, понятно, но были среди них и такие, которые злобились на всех и вся, на гражданских, на беженцев, готовы были поджечь весь мир. Наглотавшись порохового дыма, они под конец утоляли жажду «молоком от бешеной коровки»^[721] и совсем ошалели. Они у всех требовали документы и всем грозили: сейчас расстреляем. Ясно, налакались коньяку. Буйство их утихомиривалось всегда одним и тем же способом: поблизости падал снаряд, и тут уж кто прятался за стенку, кто плашмя бросался на землю, кто опрометью бежал в подвал. В то утро на пункт принесли еще двух раненых. Вернее сказать, один уже был покойник — прожил минут десять, не больше. У другого неизвестно что: раздроблены ноги и, кроме того, так тяжело дышит, как будто на грудь ему обрушился целый дом. Помощь ему оказать не могли: врач уже улетучился, а старший санитар, корчивший из себя профессора, только растерянно смотрел на раненого. Сложная игрушка человек! И хрупкая. Легко ломается. Если даже у него нет открытой раны, врачи все-таки узнают, чтò у больного внутри разладилось, для этого у них есть разные штуки. Вставляют, например, себе в уши резиновые трубочки стетоскопа… А тут вот наверняка переломы берцовых костей. Может, следовало бы сделать вытяжение? Санитар как раз был специалистом по части вытяжения. И он объяснил своим сослуживцам, как с помощью операции вытяжения выравниваются кости при переломах ног. У самой пятки делают под ахиллесовым сухожилием прокол стальной иглой, продергивают сквозь него «стремя», а к нему посредством блока привязывают груз, укрепив этот блок на спинке кровати. Нет, вы послушайте, что он городит! Начнем мы возиться с иглами да блоками, а боши как раз и нагрянут.

Очевидно, боль от раздробленных костей превосходит все муки, какие только можно вообразить себе. Раненый, чуть дотрагивались до его ног, на которых осколки костей, словно острие ножа, прорывали кожу, а бинты уже заскорузли от крови и гноя (Фу ты, грязь какая! Ну и перевязали!), — раненый этот, очнувшись, начинает выть диким голосом от нестерпимой боли, белеет как полотно и снова проваливается в небытие… Да уж, наверно, он много крови потерял, оттого лицо словно восковое! Хоть бы вода на пункте была. Нет ни спирту, ни иоду, так хоть вода была бы. А ее тоже нет. Впрочем, ее и вскипятить-то не на чем. Интересно, кто этот парень? Подобрали его вместе с тем покойником: они взорвали дом у канала — как раз когда немцы вошли в дом. Только вот какое дело. Чтобы взрыв наверняка удался, они в тот раз очень уж долго ждали. Говорю «в тот раз» потому, как они, кажется, специалисты: это они в воскресенье утром взорвали мост около крепости. Надо поглядеть его документы… Слушай, запах какой от него! Уж не гангрена ли? Как по-твоему?

«Бломе Бернар — сапер второго класса; профессия в гражданском состоянии — католический священник».

— Фу ты, чорт! — сказал санитар.

* * *

На стадионе в Энен-Льетаре вторые сутки держат людей, которых пригнали из Курьера, Уаньи и Либеркура. Ночь они провели под открытым небом на ветру, вместе с пленными англичанами, с которыми немцы обращались как с собаками, да еще издевались над ними — заставляли делать всякую черную работу, называя их при этом «милордами», и демонстрировали французам, как они гоняют милордов: ведь мы пришли избавить вас от милордов.

На стадионе набито было десять тысяч человек, вплотную друг к другу. Шел дождь. Не такой сильный, как вчера, и без грозы. Но все-таки люди мокли. Походные кухни привезли суп, и еще дали хлеба, который уже называли «брот», потому что хлеб был немецкий. Смотри, держи крепче этот «брот», а то, не дай бог, упадет, и не сыщешь в траве! Накануне в три часа дня пришлось потесниться. Подходили и подходили все новые люди. Еще пригонят две-три партии — и конец, приткнуться негде будет. В колонне оказался весь Карвен. В 10 часов утра вышли из Луазон-су-Ланс. Потребовалось пять часов, чтобы пройти каких-нибудь десять километров.

Из всех прибывших Феликсу Бокету больше всего не терпелось найти знакомых среди жителей Либеркура — ведь у него там проживали тесть и теща. Но у Гаспара имелись иные соображения. В Либеркуре были свои парни. Скажи, Леон Дельфос не с вами, не заметил его? Этьен Декер, которого они встретили первым, тоже был свой — из Курьера. Рядом с ним шел какой-то неизвестный человек, повидимому, шахтер, но уж очень физиономия у него разбойничья. Декер отрекомендовал его: «Наш товарищ»… Этого, конечно, достаточно, а только… — Только он что-то мне не нравится, — заявил Константен. Новому их знакомому было лет сорок пять, в черных волосах его проглядывали серебряные нити. Все впятером (дружок Этьена к ним, понятно, присоединился) отправились к либеркурцам. Там они обнаружили Кентена Гийо и его зятя. Гаспара повели дальше и разыскали Дельфоса. Переговорили о делах. А дождь все лил и лил. На стадионе не очень-то укроешься: два-три дерева — и обчелся.

Все это было вчера. А сегодня Гаспар пытался поговорить с Декером, но через каждые два слова запинался. Начнет, например: — Я ему сказал, Дельфосу, насчет Жерома-то, потому из Карвена можно зайти в Либеркур… — и замолчит. Он тянул, мялся и невольно оглядывался на незнакомца, который ни на шаг не отставал от Этьена Декера. Тут Этьен смекнул, что для пользы дела будет лучше, если он познакомит их по всей форме, по крайней мере с Гаспаром. Вот оно что! Тогда другое дело. — Прошу прощения, товарищ… Как вас по имени величать? Так оно будет сподручнее. — Ну, и стали все звать его Арманом. Подъем! Марш! Ага, двигаемся. К Дуэ идем… а то и дальше.

* * *

Роза Дюселье, которая не называлась больше Розой, тем паче не называлась Дюселье, не называлась и тем именем, которое значится у нее в бумагах, ибо товарищи попросту зовут ее Маринетта… так вот, Роза Дюселье, то есть Маринетта, сегодня крайне озабочена. Оно и понятно, новости не из веселых. Как предсказывали, так все и получилось — даже страшно. Они выдают Францию Гитлеру! Что делается на Севере — ужас! Значит, немцам достанутся теперь наши рудники, наш уголь, словом, все, все! Именно потому-то они и смогли продержаться четыре года в ту войну. И с какой головокружительной быстротой все совершилось на этот раз!.. Будь у рабочих оружие! Вот что сказал ей при свидании Даллиде. Конечно, в современной войне — танки, клинья… и все же, будь у рабочих оружие! Вооруженная нация — идея Жореса. А буржуазия из всей этой идеи усвоила только одно: нужна, мол, вспомогательная полиция. Вот и подбирают теперь участников войны четырнадцатого года, чтобы защищать родину не от иноземного вторжения, а от французов.

Маринетта ничего не знает о Дюселье. Они работают в разных организациях. Нелегко приходится иной раз коммунисту. Если арестуют ее мужа, Маринетта, возможно, узнает об этом только через несколько месяцев. И уж окончательно расстроили ее новости, сообщенные Маргаритой Корвизар и Ватреном о товарищах, брошенных в тюрьму. Завтра тридцать три коммуниста предстанут перед военным трибуналом города Парижа. Шестнадцать служащих метро. И Блаш из «Юманите». Совсем еще юноша, бледненький такой. Ему и десяти другим подсудимым грозит смертная казнь. За то, что расклеивали листовки в пригородных поездах.

А что сделают с остальными — неизвестно.

Кого уже отправили? Кто остался? Все облечено тайной; какая мерзость! Сколько наших ничего не знают — кто о муже, кто об отце, кто о дочери… Тысячи наших в тюрьмах, в концлагерях. Что ждет их сейчас, в эти дни, полные смятения, когда сам воздух отравлен духом капитуляции? В руках полиции столько мужчин и женщин, которые есть и были глазами, мозгом, сердцем рабочего класса, столько людей, которые в повседневных страданиях годами учились понимать смысл борьбы, учились мужеству. Их могут убить, как это обычно делает Гитлер, ну хотя бы при попытке к бегству, ведь так теперь принято выражаться. Вот недавно взяли группу товарищей по делу подпольной типографии и среди них одну молоденькую работницу из организации «Французские девушки». Маринетта ее хорошо знала: молоденькая, почти подросточек, беспартийная. Когда ей было четыре с половиной года, отца ее убили в Марокко в войне против Абд-эль-Керима. Погиб совсем молодым. Да и мать еще не старая; родила дочку на двадцатом году. Работала она у Рено. Потом серьезно заболела. Замуж вторично так и не вышла. Брат девушки, моряк, ее близнец, завербовался в Индокитай. Ему было тогда девятнадцать лет, ну и взбрела в голову такая глупость! А ей приходилось кормить мать, покупать дорогие лекарства, платить за нее в больницу, сама, небось, досыта не ела. Работница на фабрике готового платья в пятнадцатом округе. Теперь вот девушка в тюрьме, и о матери заботится партия…

Маринетта жила в маленькой комнатке на седьмом этаже, возле Венсенского зоологического сада. Раньше в этой комнатке помещалась прислуга, но господа уехали из Парижа, справедливо рассудив, что в военное время воздух Лазурного берега куда полезнее для здоровья. Дочь хозяев этой квартиры, студентка зубоврачебных курсов, была знакома с Даниель Казанова. Через нее-то Маринетта получила ключ от покинутой квартиры, и считалось, что она снимает комнату у квартировладельцев.

Самый больной вопрос сейчас — это бумага. Известно, у кого есть запас. Но тип, который ее припрятал, хочет попользоваться. А ведь средства партии, ох, как ограничены! И находятся же такие люди, которые и тут думают только о наживе! Спасибо, что еще хоть не доносят…

Маринетта идет на свидание. Может быть, через связного удастся получить бумагу и отпечатать листовку о положении войск на Северном фронте. И без этого спекулянта обойдемся. Сколько забот, одна другой неотложнее.

Маринетта взглянула на ручные часы, время еще есть: автобусом ПК^[722] она доберется до места встречи на двадцать минут раньше срока… В этот час автобусы ходят почти пустые.

И, стоя на площадке автобуса^[723] (Маринетте не хотелось входить внутрь, уж очень хороша погода), она додумывала свою тревожную думу. Где же, наконец, остановят немецкое наступление? Разве не будет настоящего фронта с окопами, как в четырнадцатом году? Правда, немцы захватили весь Север, захватили Маас. Но ведь осталась еще вся Франция… И откуда пошли слухи, что СССР выступит на нашей стороне? Вот уже несколько дней кто-то упорно, настойчиво распространяет эти слухи. Ясно, все они идут из одного источника. И распускают их с целью успокоить рабочих, сказать им — вот видите! Правительство, буржуазия, они-то прекрасно знают, что Советский Союз — это единственное, чему верит народ… На заводах рабочие расспрашивают коммунистов. Слухи… Те же методы, что и раньше, лишь бы отвлечь умы. В прошлом году во время переговоров, когда они делали все, чтобы помешать Советскому Союзу подписать пакт трех держав, они точно таким же образом сообщали самые утешительные новости… готово дело, не беспокойтесь, пожалуйста, все идет как по маслу… И подумать только, что сегодня…

— Почему это вы, дорогая дамочка, такая сердитая, даже здороваться не хотите?

В глазах кондуктора вспыхивает веселая искорка. Глядите-ка, оказывается, военный знаком с дамочкой! Пусть поболтают на площадке. И кондуктор усиленно начинает крутить свою машинку. В первом классе едет один-единственный пассажир, и все. В обеденный перерыв народу в автобусах обычно маловато.

Маринетта подняла глаза и увидела Политцера. По правилам, ему не следовало бы заговаривать с ней в автобусе, но в конце концов…

Впрочем, он и не расположен вести здесь долгую беседу. Выйдет на первой же остановке.

— Будь любезна, передай друзьям — правительство хочет знать, что мы намереваемся делать, в случае если Париж падет. Хотят знать, на каких условиях… Поняла?

Кондуктор вернулся на свое место. Разговор пассажиров его не интересует. Человек он пожилой. Навидался на своем веку влюбленных парочек, воркующих на площадке автобуса. А может быть, вовсе и не влюбленные, просто разговорились — люди молодые, и такое бывает.

— Ты знаешь, как связаться… Мне об этом сообщили вчера вечером… А с приятелем, с которым обычно встречаюсь, мы только что расстались. Пришлось бы ждать целую неделю до следующей встречи, а дело срочное, события развертываются с головокружительной быстротой… Мне повезло, что я тебя встретил. Ну, до свидания, Роза, я здесь выхожу.

Маринетта чувствует легкую досаду. Правда, для Политцера она как была, так и осталась — Роза, но откуда он знает, что у нее есть непосредственная связь? Возможно, он вовсе и не знает, а просто догадывается, ну и воспользовался случаем. Разве что Даниель или Майя… Но к чему бы Даниель говорить о Розе с Майей Политцер?

Маринетта не сразу поняла всю важность возложенного на нее поручения. Только когда она договорилась с товарищем насчет бумаги, ее вдруг осенило — ведь до завтра откладывать никак нельзя! Она быстро нырнула в метро, села в первый попавшийся поезд, поехала в первом попавшемся направлении, несколько раз выходила на станциях, где легко скрыться в подземных переходах. Потом, когда убедилась, насколько можно было убедиться, что слежки за ней нет, вышла на площади Республики… Села в один автобус, потом в другой…

С замирающим сердцем она позвонила у подъезда известной ей квартиры. Маринетте было сказано: можешь приходить сюда только в случаях крайней необходимости. А вдруг они сочтут, что поручение Жоржа недостаточно серьезно? — Он здесь? — спросила Маринетта открывшую ей дверь женщину. Та молча ввела ее в комнату.

Выслушав Розу, Бенуа вскочил со стула: — Скажите пожалуйста, теперь мы им понадобились!.. — И по выражению его лица Маринетта поняла, что поступила правильно, поспешив приехать. Речь шла действительно о серьезном деле, даже более чем серьезном. Куда серьезнее, чем запас бумаги.

— Ладно, — сказал Бенуа. — Надо привести сюда Политцера… И, пожалуйста, поскорей!..

* * *

Весь этот пейзаж — печальные мельницы, затопленные фермы, плоские равнины, уходящие под лучами закатного солнца куда-то в неоглядную даль, — весь этот пейзаж напоминал рисунки на изразцовых плитках, которыми выложена ванная комната на биаррицкой вилле д’Эгрфейлей.

Эту ночь Жан де Монсэ спал, как никогда в жизни. За день они прошли с обходами от Байеля до Гивельды километров шестьдесят. По дороге бросали добро, которое еще надеялись унести в вещевых мешках: ботинки, запасную куртку; и офицерские распотрошенные сундучки валялись в сарае на окраине Байеля, и из них в спешке тоже было выбрано только самое необходимое.

Они прошли дорогой кошмара. До самого Бертена необъятное кладбище перевернутых, испорченных или даже подожженных, вопреки приказу, машин (опасались, что огонь привлечет внимание неприятеля). Утомительный переход, развороченные дороги, по которым еле волочили ноги новоявленные пехотинцы, разъезжавшие до сего дня в санитарных машинах.

Потом они вдруг пустились в ужасе бежать, наслушавшись разговоров встречных солдат; многие из них шли, нацепив на штык белые тряпки, иногда даже под предводительством офицеров, в убеждении, что вот-вот наткнутся на врага, и заранее заявляя таким образом о готовности сдаться на милость победителя. Существует ходячее выражение «гигантское кладбище»… Но здесь и на самом деле на протяжении десятка километров техника двух армий и всех служб — грузовики, пушки, зарядные ящики, легковые автомобили, тягачи, подводы и повозки, тележки и фуры — все сбилось в сплошную кучу, громоздилось под деревьями или валялось в поле, а чуть подальше — кучи консервных банок, тюки с обмундированием, то, что необходимо, или то, что не нужно солдату в походе, а справа и слева — какие-то непонятные машины, все содержимое военных складов, грузовички с посудой, с галантереей, и все это перемешано, рассыпано, разломано бегством загнанных людей, загнанных беспрерывными бомбежками, нелепыми слухами, отчаянием. Как назвать этот некрополь надежд, идеалов, богатств, человеческих судеб? На привале у брошенной фермы Жан встретил какого-то человека и решил, что это сторож. Но новый его знакомец хладнокровно заявил, что сбежал из сумасшедшего дома в окрестностях Байеля и — весьма разумно — поселился на ферме, поскольку хозяйство доходное; сейчас он поджидает немцев, которым и заявит, что он, мол, здесь хозяин. Около Вату была тревога — неприятель едва не перерезал дорогу, но его оттеснили последние танки. Пришлось удирать полями, которые простреливались из пулеметов, и сделать крюк, чтобы снова выйти на Уткерк, где взору предстало уже виданное плачевное зрелище, правда, на сей раз техника и провиант принадлежали английской армии. Санитары набили полные карманы английскими сигаретами. Хватит теперь курева до второго пришествия! Отсюда двинулись на Герзееле… Чем дальше они продвигались, тем ощутимее становился хаос, тем безнадежней затор. После Гондшоота, где был разбит артиллерийский обоз и на изрытых воронками улицах лежали вперемешку трупы лошадей, перевернутые зарядные ящики, стаканы от снарядов, солдаты отхлынули назад, уверяя, что англичане, отступающие по другим дорогам, забронированным специально для них, убивают отставших от своей части французов. Что здесь было правдой, что вымыслом? Рассказывали об этом люди замученные, потерявшие голову, гонимые страхом. А зачем болтаться по дорогам, где полагается проходить английским войскам? По этому поводу Морльер, как обычно, сцепился с Жонетом и Гроппаром. Санитары наелись до отвала английских продуктов, обнаруженных в одном из грузовиков, — копченой семги, консервированных овощей, апельсинового варенья… Сразу же у канала Нижняя Кольма, до которого они наконец добрались, начиналось предмостное укрепление, где стояли шотландцы. Надо было торопиться — с минуты на минуту мост должны были взорвать. Но все же опоздали: последние машины самого разнообразного назначения, и среди них много санитарных машин с тяжело ранеными, пришлось бросить. Перед мостом, носившим странное для здешних низин, залитых водой, название «Олений мост», пылал грузовик с боеприпасами, немного подальше догорал какой-то дом, а в промежутке между ними стояли вереницы машин. По ту сторону Оленьего моста простиралась затопляемая зона — долина Моэрес; дороги, огороженные валами, проходили через размытые водой огороды, залитые нивы, мимо домиков, как островки, выступавших из воды, и каждый домик таил свою трагедию, одну из тысячи страшных трагедий. Шотландские офицеры не пустили санитарный обоз по прямой дороге на Гивельду, так что санитары добрались туда только к ночи. Но здесь, позади них, предмостное укрепление удерживали английские войска, к которым присоединились последние танки нашей легкой моторизованной дивизии.

В Гивельде Партюрье вдруг как подкошенный свалился прямо на дорогу, и его санитары до смерти напугались. Но страхи оказались напрасными: он просто спал. Вокруг выставили караул, чтобы начальника не раздавило случайно какой-нибудь английской машиной, хотя машин было очень мало. Произошло это недалеко от церкви. Жители городка бегали с ведрами и тушили грузовик, который англичане весьма неосмотрительно подожгли возле какого-то домика, и обитатели его в испуге высыпали на дорогу. И здесь поля, вся округа была захламлена всяким армейским добром — солдаты ходили прямо по сухарям, ели прямо из банок мясные консервы, подбирали с земли нераспечатанные письма, полковые канцелярские книги, спотыкались о кучи гранат и пулеметных лент, а кругом бродили целые орды бездомных псов, которые надрывно лаяли в ночи… Наконец стало известно, куда эвакуировать раненых: в Зюйдкооте оказался госпиталь. Да, необыкновенная выдалась ночь, таких ночей, пожалуй, еще и не бывало. Спали почти спокойно. Правда, все небо было разодрано воздушными боями, но наши самолеты гнали вражеские — подумать только! Санитары впервые видели подобное зрелище; рядом надоедливо, как шавки, лаяли зенитки. Спали так крепко, что редкие разрывы бомб никого не разбудили. Казалось, и утром ничем не подымешь людей. А потом утро, и привал в разрушенных домиках, вокруг которых настоящий потоп, с севера волнистая полоса дюн, а на горизонте, очень далеко, — зарево Дюнкерка… Да разве Дюнкерк горит? Наконец начались спешные сборы, но до шоссе добрались только к четырем часам дня.

Сейчас санитарный отряд шел вдоль Кошачьего канала, который с севера ограничивал затопляемую зону. Рауль посмотрел на освещенную солнцем картину запустения и сказал Прашу: — Понимаешь, Бастьен, всего этого можно было бы избежать. Понимаешь, они нас именно к этому и вели! Ведь в течение двадцати лет бросали деньги всяким ничтожествам! А сколько можно было сделать хорошего, полезного.

И Праш хмуро, как всегда, ответил: — Значит, тебе требовалось на край света забраться, чтобы понять, что к чему?

Весь отряд нервничал: над дорогой беспрерывно кружил самолет. Ну и наглец, шпионит, гад! То туда полетит, то обратно. У дороги стояла батарея зенитных орудий; они открыли огонь. Вдруг проклятая «куриная клетка» кувыркнулась вниз, объятая пламенем, и все дружно прокричали «ура!..» Болваны! Ведь это же наш французский самолет, первый французский самолет, который санитары увидели с начала войны, а наши зенитчики подбили его… На коротких привалах было еще хуже, людей охватывал истерический страх. Кругом гладкая, как ладонь, равнина, ни дерева, ни овражка — негде укрыться. Санитары устроились вдоль палисадников, только с той ли стороны спрятались, неизвестно. На море гулко ухали пушки. Говорят тебе, что это англичане. Как бы не так. Густой дым, окутавший Дюнкерк, куда направлялся санитарный отряд, не сулил ничего доброго. Жан заметил, что Алэн Морльер помрачнел, ни с кем не разговаривает. Жан старался его развлечь, но тщетно. — Да что с тобой, Алэн? — Отстань ты от меня! — Чудак, ей-богу…

Во время одного из таких привалов, уже ближе к вечеру, на подходе к довольно крупному населенному пункту, где среди песков стояли редкие домики, уныло торчал колодец с большим колесом, а мачты линии высокого напряжения лежали поваленные на чахлой травке, — как раз на этом привале по колонне прошел слух. Сначала санитары посмеивались, не хотели верить. Потом даже рассердились. Кузнец Жокаст сказал: — Кто будет тут всякие вракираспускать, я тому всю морду расквашу. — Однако не кто иной, как сам Партюрье, задыхаясь от волнения, подтвердил этот невероятный слух. Линия Зигфрида прорвана… мы наступаем в Баварии… армии, стоящие на линии Мажино… американцы вмешались… русские атакуют немцев! — Господин лейтенант, — сказал Рауль, — по-моему, не стоит таких вещей повторять, а то в следующий раз вам никто не поверит.

— Но я же тебе говорю, сам главврач сказал…

Начальник другого взвода, Премон, заявил, что следует проверить. Обратились к Фенестру. Фенестр подтвердил. Сообщил новость сам Ламиран, начальник дивизионного санотряда, только что проезжавший мимо. Так сказано в официальном сообщении. Надо бы показать сообщение людям, а то они говорят, что их только зря морочат. Другое дело, если бы видели бумагу своими глазами, иначе нехорошо получается…

Нас, говорили они, видно, за младенцев принимают.

Добыли текст, он был подписан военным губернатором города Дюнкерка адмиралом Платоном^[724]:

«Сообщаю:

Укрепленный район Дюнкерка (по течению рек Аа, Берг и т. д.) держится стойко. Противник не в состоянии прорваться к Дюнкерку.

Именно по этой причине он усиленно бомбардирует порт и самый город.

Вчера сбито 77 вражеских самолетов (повторяю, семьдесят семь). На долю Дюнкерка выпали тяжкие испытания, но он выстоит.

Французские сводки в течение нескольких дней сообщают о нашем продвижении за линией Зигфрида.

Америка направила нам значительное число бомбардировщиков, много вооружения и танков.

Военный губернатор города Дюнкерка адмирал Шарль Платон».

Все разом переменилось, люди ходили, как пьяные. Все переменилось. Ах вот оно как! Люди были готовы на все. Пусть мы обречены, зато страна, зато армия… Да, это все меняло! Если мы спасемся — хорошо, если пропадем — ничего не поделаешь. Не напрасно, значит, погибнем. Линия Зигфрида прорвана! А мы пока отвлекали на себя крупные немецкие силы, молодцы все-таки наши генералы! Никто уже не помнил ночных разговоров, а если и вспоминали, то с чувством стыда. Не могли же они, действительно, нам все объяснять. И американцы тоже, скажите пожалуйста! Гитлер капут, пропал, голубчик!

— А про русских ничего не написано, — заметил Праш.

На что Гроппар, картинно опираясь на ограду палисадника, заявил: — Тем лучше. — Что это он имеет в виду? Рауль вспыхнул. Недаром он уж давно приглядывался к этому сопливому фашисту. — Что это значит «тем лучше»?

— Русские! — заявил Гроппар, вздернув плечи. — Хороша помощь. Ни генералов, ни армии. И если бы мы были их союзниками, нам пришлось бы потом еще их же благодарить.

— Ух, сволочь! — закричал Праш.

Их разняли.

— Сейчас не время нам между собой драться.

— И уж, во всяком случае, не время кривляться, когда речь идет о тех, кто способен бить Гитлера, — добавил Бланшар. — А такие вот молодчики предпочитают проиграть войну, лишь бы не быть обязанным своим спасением Красной Армии!

Остальную часть пути в отряде царило радостное ликование. Кто-то затянул песню. — Узнаешь песенку? — спросил Морльер.

«И на линии Зигфрида мы подштанники развесим». — Выходит, зря мы насмехались над англичанами. — А Жонет добавил: — Вон сколько добра уничтожено. — Ладно, не беда. С американской помощью быстро все приведем в порядок.

Потребовалось событие такой огромной важности, чтобы Алэн, наконец, открыл рот. Жан рискнул обратиться к нему с вопросом: — Что это с тобой было? — Морльер молча пожал плечами и стал упорно глядеть в сторону: смотрите, да он плачет, ей-богу, плачет! И действительно, на ресницах Алэна висели две крупные слезы, Кажется, мы такого насмотрелись, что уж и не знаю, отчего теперь можно заплакать. Морльер сознался: — Пёсик.

Перед отходом из Гивельды был получен приказ избавиться от всех животных. Армия с самой Бельгии таскала за собой, так сказать, на счастье, коз, птиц… а собак… в некоторых частях каждый взвод имел свою собственную жучку. Говорят, что в Англии это запрещено. Тогда лейтенант Гурден…

Лицо Морльера разом потемнело: — Сволочь такая, садист! Ему, мерзавцу, нравится убивать. Я случайно отвернулся, а он и воспользовался, выстрелил из револьвера, да еще неловкий такой… Бедный Жамблу, три раза Гурден в него стрелял. Для животных у них патронов хватает!

От Розендаля повернули к дюнам Мало-ле-Бен. Спустилась ночь, небо на западе было объято заревом: Дюнкерк действительно горел. Черная пыль, которую гнал ветер, доносила сюда запах гари, над морем во всех направлениях вспыхивали орудийные выстрелы. В песках где-то очень близко падали бомбы. Значит, мы еще не окончательно спаслись.

Но все же впереди было море…

В этот вечер, после того как текст телеграммы римскому папе был отвергнут Рейно, по требованию Черчилля, Даладье поручил Шотану и Монзи той же ночью составить ноту итальянскому правительству и теперь с нетерпением ожидал разрешения англичан отправить ее. Посол Великобритании не пожелал взять на себя ответственность, значит, целый день пропал без толку. Известия из Италии тревожные. Министр иностранных дел передал ноту Монзи, подумав при этом, что Рейно все равно будет недоволен, ну да бог с ним, лишь бы только избежать итальянского вторжения! Самое трагическое то, что приходится давать обещания итальянцам, у которых разыгрался аппетит, да еще давать обещания в таких вопросах, в которых мы не вольны. Подавайте им Мальту, Суэц и Гибралтар… Наконец, Лондон разрешил этот демарш, но с оговорками, оставляющими за ним свободу действий. Его превосходительство синьор Гарилья приглашен к восьми часам вечера на Кэ д’Орсэ.

Однако посол Италии находит предложения весьма туманными. Какая гарантия, что эта нота, в которой Франция становится на колени, задержит дуче на том пути, на который он уже вступил, и верно ли, что этот текст составлен самим Монзи? Синьор Гарилья звонит Монзи. Да, ноту написал Монзи, но, сверх того, ее редактировали еще человека два-три. По телефону трудно все объяснить. Может быть, нам лучше повидаться?

Его превосходительство синьор Гарилья частый гость в министерстве общественных работ и транспорта. Поэтому никого не удивило, когда он явился туда 30 мая 1940 года в десять часов вечера и сразу же, по специальному указанию, был введен к Монзи, с нетерпением поджидавшему гостя… И служитель, закрывая двери кабинета, успел услышать плачущий голос Монзи: — Ах, дорогой друг, эта скала, эта проклятая скала!..

Англичане нынче вечером уходят из Дюнкерка. Чего же они торчат на Гибралтаре? Ждут, чтобы их оттуда выгнали? Синьор Гарилья отлично знает, что во французском правительстве есть разумные люди: не далее как сегодня утром Ибарнегаррэ побывал в посольстве и…

— Подождите минуточку, я сейчас позвоню Даладье…

Боже мой, насколько свободнее чувствует себя Анатоль Монзи в обществе этого римского патриция, утонченного, породистого, чем в обществе Даладье или Рейно! Не будем же мы воевать с вами! Посол явно смущен, увы, есть все основания опасаться… Но это же безумие! И ради чьих выгод? Ради удовлетворения гордыни английских милордов, желающих сохранить для себя обезьянью скалу^[725]?

XIV

Ночью, под нестихавшим проливным дождем, агония Лилля продолжалась. В западных пригородах бои не прекращались. Не прекращались они и в Лоосе, и в Обурдене, и в Ломме, и в Кантле, и на окраине Буа-Блан, и в Ламберсаре. Везде орудийный и пулеметный огонь, рукопашные схватки. В Обурдене немцы продвигались медленно, шаг за шагом. В захваченных домах расправлялись с гражданским населением, как с пособниками партизанской армии. Человек тридцать расстреляли под этим предлогом: победители мстили побежденным за то, что они не сдаются. Выламывают дверь, три солдата в серо-зеленых шинелях, с винтовками наперевес врываются в дом; перед ними женщина с двумя детьми, двое младших на руках у отца. Его выталкивают на улицу, рвут на нем одежду, избивают и полуголого гонят куда-то под дождем. Los! Los!^[726] Рядом с ним гонят его соседа, оба бредут, подняв кверху руки. За чьим-нибудь амбаром их пристреливают. Чем руководствовались убийцы в выборе своих жертв? Почему они убили Артюра Ренго, человека пятидесяти трех лет и его сына Фернана, которому едва исполнилось двадцать? Почему убили они на руках у отца ребенка, родившегося в 1937 году? Почему убили Вильера и Увенажеля? Им обоим вместе было пятнадцать лет. Морис Танкере попытался бежать с маленьким своим сыном на руках — за ним погнались, убили и отца и сына… У рассвирепевших гитлеровских палачей черно в глазах: они говорят, что во всем виноваты сенегальцы. В Обурдене сенегальцев и в помине не было, город защищали алжирские стрелки генерала Дама и зуавы — части, не принадлежавшие к цветным войскам. А если б даже тут сражались сенегальцы, так что же?..

На рассвете по Аррасской дороге идут жители Лилля, возвращаясь домой единственным свободным путем — по следам жертв, убитых немцами. Все это утро возчик из Буа-Блан, устроив на своей тряской телеге Жанну и ее свекровь, шагал по дороге рядом с Фюльбером, молодым девятнадцатилетним рабочим, насмотревшимся таких ужасов, что жизнь кажется ему бессмысленной, если за нее нужно платить такой ценой. Возчик шагает, захлестнув кнут вокруг шеи, и все говорит, говорит. А какой толк от его пресловутой житейской мудрости, ни черта не извлечешь из его сумбурной болтовни! Жанна молчит; под глазами у нее темные круги, ей тяжело дается беременность. Мать тоже ничего не говорит: слишком много у нее горьких мыслей об утраченном.

Они проехали теми же самыми дорогами, по которым шли недавно Элуа и Нестор. На ночь остановились в Фалампене и все не могли опомниться от ужасной картины пожара в Курьере, черных обгорелых стен, рухнувших крыш, еще дымящихся трупов, лежавших на тротуарах. В центре города на перекрестке улиц лежало что-то, имевшее форму человеческого тела и закрытое одеялом. Жанна приподняла этот покров и увидела мертвую женщину с размозженным черепом, из которого вывалился мозг… В Секлене лежали на земле те же лошади, которых видели Нестор и Элуа, только теперь больше было околевших, с огромным вздутым брюхом. В Фобур-де-Пост уже хозяйничали немцы; они сказали, что через город проехать нельзя, что французы еще держатся в Лоосе, но из Обурдена немецкие части почти уже выбили их. Тогда решили ехать кружным путем — повернуть обратно, на Ватиньи, и обогнуть город с юга. В Галенне у Фюльбера живут друзья, надо остановиться там и подождать, пока не станет наверняка известно, что уже можно возвратиться в Буа-Блан.

Это было утро всеобщего возвращения. В огромную котловину угольного края люди стекались со всех сторон, семьями и в одиночку, возвращаясь в свой город, в свой поселок, к своей работе, к своим несчастьям. Самый воздух, казалось, был удивлен наступившей тишиной: немецкие самолеты гудящим роем умчались к берегу моря, к Дюнкерку и его окрестностям — теперь там был сосредоточен огонь и бушевало злое колдовство смерти. А здесь, за Лиллем, на первый план выступили иные заботы: найти еду, расчистить дороги, улицы, словом, произвести большую уборку. Жизнь возобновляется — жизнь рабов под ярмом оккупантов. От расстрелов у стенки амбара, от угона жителей тысячными колоннами переходят к организованному установлению порядка и работы. Окрики не стихают. Но револьверы приумолкли. Прибыли чиновники, они усаживаются за канцелярские столы, заводят папки с делами, откупоривают бутылки с чернилами. Полиция и казарма. Статистические данные. Регистрация. Нормирование продовольствия. Офицеры располагаются в штабах гарнизонов; в Ланс, в Валансьен, в Бетюн прибывают специалисты по горному делу. Щелкают каблуками. Zu Befehl.^[727]

Это утро всеобщего возвращения. По дорогам бредут шахтеры, семьями и группами… Люди присматриваются, узнают друг друга. A-а, здравствуйте! Вы только еще возвращаетесь? А вы где были? Мы уже вчера вернулись. Мужчины тянут за руль велосипед, нагруженный всякой рухлядью — тут и разноцветные шерстяные фуфайки, и башмаки, детские пеленки, будильник, две подушки…

Вот так же и Шарль, когда вышли из Гарнса, толкал детскую колясочку, где лежала его дочка, которой как раз исполнилось тогда три недели. Из-за нее главным образом и не хотели уходить из дому. А потом, во вторник, — никто не знал, что произошло, сидели спокойно за столом, и вдруг заревела сирена, выла так страшно, бесконечно. Кровь леденела в жилах. А тут еще сразу свет погас. И тогда уж, кто думал и кто не думал уходить, все бросились из города. И Шарль с семейством тоже. Теперь они возвращались. Той самой дорогой, по которой уходили. И все жители Гарнса проделали такой же путь. Как раз в этот день в Лилле генерал Мюс натолкнулся около театра на немцев. Ночью немцы захватили все мосты на каналах между Лиллем и Ла-Бассе. Они держали в своих руках западную часть Карвена. Но около Бетюна еще шло сражение, а местность между Лансом и Бетюном стала пустыней после нескольких дней танковых боев. И вот жители Гарнса, не зная, что они попали в тыл к немцам, добрались через Бенифонтен до Сайли, а самые смелые и до Бевери. Вдали пылал Бетюн. В Сайли по беженцам пустили очередь из пулеметов, как будто посыпали солью салат; уцелевшие кинулись с дороги в поле. Шли вперемежку с солдатами — целый поток людей, пешеходы с узлами за спиной, ручные тележки, конные повозки, чужестранный говор, стальные каски, а потом немцы без всяких объяснений загородили дорогу: — Los! Los!

Шарль недалеко ушел; в тот же день вечером попросил для своей семьи приюта на какой-то ферме. Прожили там среду и четверг, а теперь вот возвращались. И многие семьи также. Веселенькое начало жизни у дочки Шарля! Вот уж будет путешественница! Отец тянет за руль велосипед. Поглядите-ка на нашего Шарля. Такой тихоня, такое кроткое существо. Верно? Ростом невелик, усики чуть пробиваются, зато такой степенный, такой вежливый. И сразу видно, что простая душа. Жена смеется. Уж она-то хорошо знает своего Шарля… В Вермеле семейство сделало привал, позавтракали. До Гарнса еще порядком шагать.

Фюльбер, Жанна, ее свекровь и возчик к половине первого добрались до Галенна. Им повезло — домик их друзей остался цел и невредим. Кое-как разместились. Жанна всех умиляла. Она говорила, что не позволит своему мужу идти на разведку, бросив ее. И как это можно пуститься на такую вылазку! Ты же понимаешь, надо пробираться через Ломм, а там еще, может быть, идет бой! Когда Жанна говорила мой муж, все смеялись, глядя на нее и на него. В конце концов Фюльбер улизнул потихоньку. В нем еще было много мальчишеского: хотелось посмотреть, что происходит. И как только он очутился один, к нему вернулась прежняя прыть. До Ломма немцы не останавливали его, а у въезда в город завернули обратно: около ипподрома все еще шло сражение. Но Фюльбер очень хорошо знал эту местность и, лавируя среди развалин, повел с немецкими солдатами настоящую игру в прятки. Укрывался то от одних, то от других. Самое главное — обогнуть Кантле. А как только он выбрался на Армантьерскую дорогу, стало очень уж обидно, что родной дом так близко, а попасть в него нельзя.

Родной дом… домик матери. Цел ли он еще?

Хотя в Буа-Блан утром на поверке военным говорили, будто со стороны Армантьера подходит армия Вейгана, с целью освободить город, видно было, что дело идет к концу, и Зант, пожимая плечами, объяснял беженцам, что ни одному слову из этих заявлений верить нельзя. В школьный двор попал снаряд — убило троих детей и женщину, восемь человек ранило. Принесли листовки, сброшенные немцами с самолетов; в них говорилось, что если солдаты не сдадутся, все будет сожжено, а жителей расстреляют как соучастников сопротивления.

И тогда Ипполит, сын Занта, понял, о каких подозрительных типах, затесавшихся среди беженцев, говорили между собой его родители. Одного Ипполит поймал с поличным — негодяй рисовал мелом свастику на стене. Вот сволочь! Буду глядеть в оба. Ипполиту удалось подсмотреть, как они совещались: собирались кучками, показывали друг другу свои документы. Беженка из Бельгии, услужливая женщина, помогавшая жене Занта навести хоть какой-то порядок, на расспросы Ипполита ответила: — Ты разве не знаешь? Это рексисты^[728]!

Старуха Титина сразу же заинтересовалась: что такое рексисты? Пятнадцатилетний Ипполит уже состоял в Коммунистическом союзе молодежи. Он читал «Авангард» и «Юманите». По его мнению, все должны были знать, что такое рексисты. А вот попробуй объясни! Да еще объясни это старухе Титине. Ведь сейчас как-то все слова потеряли смысл. Ну вот, скажи ей, что рексисты — это бельгийские фашисты… а Титина, может быть, толком не знает, кто такие фашисты. Все-таки Ипполит начал рассказывать ей о Дегреле, но ушел недалеко: во-первых, и сам немного о нем знал, а во-вторых, прервала Титина: — Так, стало быть, эти рексисты, что ли, как их там? — самые что ни есть гады? — Молодец старуха, оказывается, все поняла.

* * *

Пока Гильом Валье с отрядом кавалеристов капитана Бреа несет патрульную службу на Нижней Кольме, держа связь с английскими солдатами по берегу канала, где они залегли возле своих пулеметов, прибыли пятнадцать тысяч человек из кавалерийского корпуса и расположились в песчаных окрестностях Мало.

Километры и километры песков, и на них собрались более ста тысяч солдат, которым в эти минуты хотелось одного: быть незаметными, как земляные блохи, прыгавшие вокруг них, иметь такую же защитную окраску. Солдаты роются в песке, как дети на пляже, — но только не для забавы: под бомбежкой с воздуха, в громе пушек, грохочущих на море, единственная их надежда выжить, — это сделать себе укрытие в бесконечно долгие часы и минуты ожидания посадки на пароходы, стоящие вдали на якорях. На эти суда или на другие… На рейде в Мало волны качают зловещий обломок корабля. И сразу каждому становится ясной огромная трудность задачи, ненадежность погрузки… Согнувшись, люди перебегают из окопчика в окопчик… Все побережье между Зейдкоотом и Дюнкерком стало бесконечным военным лагерем. Солдатские шинели, хоть и обсыпаны песком, все же выделяются среди дюн темными пятнами. Раненых сносят на перевязочный пункт, устроенный в здании казино у станции Малò-конечная, а несут их отовсюду — из Розендаля, подвергшегося жестокой бомбежке, с тыловых позиций и с берега. Идут и идут санитары с носилками. И люди, забившиеся в окопы, не завидуют им. Уцелевшие виллы, что стоят у дороги, проложенной вдоль дамбы, словно удивлены столь необычным купальным сезоном. Разномастные домики, унылые образцы вычурной дачной архитектуры — от швейцарских шале до кокетливых павильонов, выцветшие ставни, деревянные резные коньки, покрашенные в ржавый цвет охры. По поселку тарахтят телеги добровольных обозов, ездившие в Дюнкерк или на западные дороги в поисках продовольствия, так как снабжение разладилось, а главное — ездившие в поисках питьевой воды; днем с огнем не найдешь воды на этом взморье, где скопилось сто тысяч человек, страдающих от жажды и голода, — ведь тут уж нет полевых кухонь (оставлены у предмостного укрепления), а водопровод разрушен, и ничего не организовано, все держится каким-то чудом, если только совершается чудо, но чудо иной раз запаздывает.

Военные штабы размещены в разных концах города в каменных виллах с лепными украшениями, в деревянных домах, в брошенных бакалейных лавках, в величественном здании гостиницы — такая гостиница не посрамила бы даже Довиль… Вокруг штабов собраны воинские части. Но сколько тут бродит неприкаянных, которые пробираются к морю неуказанными дорогами, соединяясь в быстро распадающиеся отряды. Все их гонят, как шелудивых собак, а их скопляется все больше, они просят пищи, просят воды, и тут уж происходят странные разговоры. Когда беглецы насчитывались сотнями, можно было повышать тон, грозить им военно-полевым судом, но теперь здесь целое полчище этих бродяг, нарушителей законов. Сейчас очень трудно поддерживать дисциплину даже в регулярных частях; из-за какого-нибудь пустяка может вспыхнуть бунт. Вы что думаете?.. По правде сказать, можно крепко рассчитывать только на человеческий эгоизм — своя рубашка ближе к телу: гнать приблудные отряды, раз при них нет офицеров. Тем более, что любой, кто появляется из песков, невесть откуда взявшись, — может оказаться шпионом. Никогда еще страх перед пятой колонной так не терзал мысли и самое нутро, как теперь, как здесь. С неизвестными личностями не разговаривай… Ведь только что, как раз над той виллой, где живет генерал Гревиль, да, как раз там — на верхней террасе… Вон на той вышке, где устроен резервуар для воды — видишь? Да, оттуда подавали сигналы зелеными огнями. Мы еще тогда удивлялись — что, мол, это значит? Шпион — вот что это значит! — Правильно! — До чего ж они обнаглели! — Эй, береги башку!.. — Все ныряют в окоп… Самолеты пикируют на берег, и какую же поливку они произвели!.. Наверняка их вызвал тот самый шпион. Выстрелы зениток сотрясают дюны.

К счастью, дорогой подобрали кое-какие крохи из разбитого английского обоза. Но даже бекон и мясные консервы не очень-то вкусно есть всухомятку — без глотка вина, даже без воды.

Черные столбы дыма над Дюнкерком, серое небо, не то пасмурное, не то затянутое пеплом пожарищ, гулкое эхо бомбежки портовых складов, на рейде опрокинутые на бок корабли, убегающие от них лодки, и в воздухе стремительный воздушный бой.

Во рту вкус песка, кожа липкая, у всех небритые лица; люди лежат плотной цепью, чуть не друг на друге, рассказывают всякие страсти — слухи проносятся, как огонь по пороховой дорожке; у самой воды проходит войсковая колонна — солдаты идут гуськом. А что это за двухтрубный пароход? Ты думаешь, за нами? Нет, это не про нашу честь. Нам погрузка будет в Дюнкерке. А я сейчас ходил к дамбе, там артиллеристы мне кой-чего порассказали. В каждом, говорят, доме беженцев битком набито, и в комнатах, и в подвалах, и в сараях. А еще вчера, говорят, там, в городе, войска проходили как на параде, со знаменами. Ну, то вчера, а то сегодня. Вчера Ла Лоранси командовал.

Что ты там рассказываешь насчет погрузки в Дюнкерке? Снуют лодки по хребтам волн. Каждая везет до смешного маленький груз, но тем не менее у солдат затеплились надежды. Да ты погляди: видишь, мачты торчат из воды?.. Немного толку от этих ореховых скорлупок. Слушай, может, сделаем вылазку в поселок? Там, кажется, бистро есть. А у тебя что, деньги завелись? Хотя на что они, в погребах лежит уйма бутылок, благое дело — выпить их, чтобы бошам не досталось… Погоди, летят, сволочи! Все ныряют в песок. Оглушительный рев самолетов. Сколько их! Пикируют, дьяволы, пикируют!.. У берега покачиваются в воде трупы. Когда самолеты умчались, стали вытаскивать мертвых — сначала думали, что это от бомбежки. Да вы разве не видите? Это утопленники. А сейчас вот пришли ребята и рассказывают про лошадей: раненые лошади в дюнах бьются, и до того жалко на них смотреть, все нутро переворачивается. Иной не выдержит и последние патроны потратит, чтобы их пристрелить.

Слушай, это что же такое? Это уж не бомбежка. Да, это пушки. Откуда же они бьют? Не знаю… Знаю только, что стреляют. Из 77-миллиметровок бьют… Это вам не шуточки. Хоть бы там пошевеливались побыстрее, забирали бы нас в лодки.

Жан-Блэз и его зуавы отправились в Дюнкерк за продовольствием для своих товарищей — обозных. Им попался грузовик, стоявший без дела около какого-то дома. Прихватили его — ведь их машины остались на канале, у англичан. Ой-ой, что делается в Дюнкерке! Кругом разрушение. Развороченные улицы пылают и дымятся, завалены обломками и всяким хламом. Уничтожены целые кварталы, высятся горы битого кирпича и штукатурки; а что было в домах — не узнать: бомбежка все истолкла, искрошила, на пожарище все стало однообразно серым и черным, как огромный негатив. И так странно было видеть уцелевшую фламандскую башню, по старинке надзиравшую за рыночной площадью. Стой, стой! Сюда не сворачивай, наш грузовичок по развалинам не приучен ходить. В порту опять натолкнулись на продовольственные запасы английских войск: сухари, бобы и зеленый горошек в консервных банках, сигареты и солонина… — Ну, крути баранку. — Погоди, дай сперва перекусить. — Рядом пылал склад, а какое множество валялось кругом военных материалов! — По-моему, это просто бесстыдство! Верно? — сказал Жан-Блэз своему соседу, и тот посмотрел на него, широко раскрыв глаза.

Когда вернешься на насиженное место из поездки, все видишь другими глазами. Удивляешься, сколько в песках людей в шинелях, с винтовкой на ремне, с патронной сумкой у пояса. Одни в касках, другие в беретах или в пилотках. У всех небритые, неровно обросшие лица. Лениво волоча ноги, кое-кто шатается по берегу, с большим мешком за спиной. Ну как, по-твоему, похоже это на войну четырнадцатого года? Все такие измученные, грязные, измятые, с посеревшими лицами. Побережье на целые километры сплошь усеяно людьми. Ковер из потных тел, страдающих коликами. Едва видна полоска песчаной земли, которая одна еще служит связью меж этими разъединенными людьми, хоть они и дышат чуть ли не в лицо друг другу.

Никогда еще не было так мало места для широких обобщений.

* * *

В Луазон-су-Ланс установились новые отношения между людьми. Вот, например, у Платьо с соседями — с теми, у которых хозяйка больна раком. Раньше Шарлотта здоровалась с ними, они отвечали тем же — вот и все. Хозяин говорил Нестору: «Добрый день, голубчик!..» Сейчас он уехал отсюда. Жену оставил дома и при ней старуху родственницу в качестве сиделки. Очень ему горько было одному уезжать, да что поделаешь — немцы забирают мужчин. А жене совсем плохо, куда ж ее везти? Соседки охотно одолжили Шарлотте чашки. Потом Шарлотта пришла к ним помочь прибраться и принесла для больной яйцо. Такая редкость — яйцо! Родственница хозяйки рассыпалась в благодарностях и съела его сама: ведь яйца, даже самые свежие, не подходящая пища для больных раком. Уехавший муж работал по газетной части, да еще что-то такое делал в церковном благотворительном обществе — кажется, занимался приютами… Он выпускал приходские ведомости. Осталось все его типографское оборудование. — Как ты сказала? — переспросил Жером. Шарлотта все суетилась, хлопотала, как будто ей нужно было навести порядок не в двух своих комнатках, а в апартаментах Лувра. Тетка стряпала у плиты. Нестор кивнул головой. Он угадал мысль товарища.

Новые отношения между людьми… После обеда Нестор отправился к Леронам, на другой конец Ланса. Так странно было видеть знакомый город, в котором хозяйничали теперь фрицы. Все очень просто: они расположились там, где у англичан и у французов были всякие управления и штабы. У штабов повадки, как у собак, — где одна подняла ножку, туда и другая бежит. В центре города на каждом углу останавливали, проверяли документы. Около рудничной конторы была толчея. Нестор перешел через железнодорожное полотно по мосту Цезарины и свернул на улицу Поль-Бер. Леонар Лерон работал на шахте № 9 и жил поэтому в поселке Сен-Теодор. Собственно, Нестор шел не к самому Леонару — от этого товарища толку мало, ничего не желает делать. Зато жена его совсем из другого теста. Когда началась война и партия была запрещена, сорокалетняя Барбетта Лерон, не умевшая ни читать, ни писать, решила научиться грамоте. Ведь надо же, чтобы женщины могли заменить мужчин в политической борьбе. Конечно, перо не так уж хорошо слушалось Барбетту, писала она с ошибками, делала помарки, но все-таки теперь она умела писать. Именно через нее Нестор, после разговора с Жеромом, решил наладить связь с товарищами, чтобы восстановить партийную организацию. Вот удача — самого Лерона не оказалось дома. Хотя вообще-то устраивать явки на квартирах у рабочих не следует. — Слушай, лучше всего назначать встречи за каналом, по дороге к Авиону. Я бы приходил со стороны Бассейна, а ты навстречу мне, от железной дороги. А еще можно встречаться около террикона шахты № 5. Ты как смотришь на это дело? — Словом, Барбетта получила задание уведомить товарища с шахты № 14, поляка, ответственного по работе в Лансе, затем — Этьена, товарища с шахты № 11, и профсоюзного делегата с шахты № 4. Собраться надо поскорее, лучше всего завтра. Ты успеешь уведомить всех сегодня? Только, смотри, незаметно… — Молчи, — шепнула Барбетта. — Вернулся домой Лерон. — Вот заглянул к вам узнать, какие новости, что делается, — сказал Нестор. Когда он ушел, Лерон буркнул, что ему не нравятся эти посещения, зачем Платьо вертится около Барбетты. Отвяжись ты, ответила Барбетта. Не стыдно тебе, ведь я старуха… Да и Нестор-то — сущий скелет! Только что из тюрьмы вышел…

Новые отношения между людьми, и не только в Лансе. Взять хотя бы Гарнс. Можно было подумать, что у тех, кто вернулся, только одна забота: привести свое хозяйство в порядок; и одно беспокойство: будет ли работа.

Как это удивительно: вернулись домой! Все вернулись. Казалось, все теперь просто: отомкнуть запертые двери домов и все водворить на свое место — дочкины пеленки, шерстяные вещи, башмаки, подушки. И малютку тоже. — Послушай, как она раскричалась, а ведь ей только три недели… И все время слюни пускает, бесстыдница. — Папа, не корите нас, пожалуйста: мы же ничего еще не понимаем, научимся… — Света со станции пока не дали. Какая тишина! Просто невероятно… Когда же возобновится работа? Ведь сбережений нет, жить не на что. За пятнадцать рабочих дней (в воскресенье отдыха не полагалось) Шарль приносил домой в получку шестьсот пять франков. Точнее — шестьсот пять франков тридцать восемь сантимов — за вычетом налогов, отчислений в фонд социального страхования, в кассу взаимопомощи и на пособия многосемейным… — Так ты, что же, будешь работать на немцев? — Скажи пожалуйста, на кого я прежде работал? На акционерную угольную компанию. Нужно мне было прокормиться и свою семью прокормить?

Жена смотрит на него. Что-то он нервничает, суетится. Наверняка затаил какие-то мысли. Затаил и не говорит о них. — А что, Альфред Делатр вернулся? А Ренэ Сикс? А Андре Лефевр? А Дефей? А Брюм? А Дерош? — Работать на немцев! Но о чем он думает? У него такое кроткое лицо.

Думает же Шарль о том, что в конце рабочего поселка есть старый разбитый блиндаж, который англичане подправили, и находится он как раз рядом с домиком Альфреда Делатра. Выбираться оттуда можно через погреб Альфреда, никто и не заметит. Место очень подходящее для ротатора, вход замаскирован… А позади электростанции у дороги на Курьер стоит брошенная хозяином фабрика цикория… Входить и выходить очень легко… и там прекрасно можно было бы устроить склад оружия… Оружия…

Шарлю крепко запомнились слова о том, что класс, не научившийся владеть оружием, заслуживает того, чтобы с ним обращались, как с рабами. Эти слова Ленина шахтер Шарль Дебарж повторяет про себя около завода Кульмана, возвращаясь домой вечером 31 мая 1940 года, когда уже весь угольный край попал в руки немецких фашистов…

— Погляди на крошку… — сказала мать, и невысокого роста человек с простодушным лицом, украшенным маленькими усиками, заулыбался своей дочке. Какая мирная картина: молодой отец любуется своим первенцем! Какая милая, успокоительная картина! Спать надо ложиться рано, потому что света нет… Да и пошагать Шарлю пришлось немало — и нынче, да и все последние дни.

Уборная стоит в огороде. Ну и темень во дворе! — Шарль! — тихо окликают во мраке. — Кто это? — Это я, Жером. — С ним было еще двое товарищей, несли какой-то груз. Ящик с гранатами, три винтовки… Ведь еще многие солдаты стараются укрыться, переодеваются в штатское, бросают оружие. Везде в полях натыкаешься на него. — Ты не знаешь, где бы это спрятать? — Погоди, отсюда недалеко до фабрики цикория.

* * *

Из Буа-Блан видно было, как полыхает огнем весь город. Казалось, от Лилля ничего не останется. Через канал даже в темноте шла перестрелка. Однако в Ломме и в Кантле сопротивление прекратилось. А в Лоосе? Оттуда известий не было. К зуавам, стоявшим в Буа-Блан, пробрался связной от генерала Дама — каким-то чудом ему удалось проскочить. Он сообщил, что решено сдаться. Генерал Молинье отдал приказ в полночь прекратить огонь. Капитуляция произойдет на почетных условиях. А пока что люди швыряли в канал все, что могли, как будто боялись жестоких кар за хранение запрещенных предметов. Повсюду царила паника.

Вечером сюда пришел Фюльбер Дежан. — Эй, друг, ты откуда взялся? — Фюльбера интересовало только одно: его домик. Оказывается, он уцелел. Кое-что из вещей порастащили, но домик уцелел. Ух! Фюльбера даже в жар бросило. Сын Занта, хотя и был моложе Фюльбера, дружил с ним, вернее сказать — с зятем Фюльбера, братом Жанны. Солдат всех собирали в одном месте и направляли к крепости, а оттуда они должны были колоннами пройти через Лилль, к вокзалу. Немцы уже были здесь, проверяли документы. Во дворе крепости какие-то беженцы из Брюсселя представлялись немецким офицерам, щелкая каблуками. Французы с ужасом смотрели на них. Как же это? Только что были среди нас, одни и те же пули грозили смертью и нам и им…

Но что это были за люди, стало совершенно ясно: немецкие офицеры мельком проглядывали их документы и, разорвав эти бумаги, тут же выдавали другие. Так, значит, это и была пятая колонна — фашисты. Значит, правду о них рассказывали. Только красные стеганые одеяла тут ни при чем. Напрасно говорили.

А тем временем в лазарете, где уже не было ни врачей, ни санитаров, стонали раненые. Запах тут стоял невыносимый. — Вон от того смердит, которого в угол положили. — Что же его не вынесли? — Да ведь он еще не помер — погляди, ворочает головой по своему сеннику. Ох, до чего противно, дышать невозможно. Говорят, он священник. Ну и что ж. Это еще не причина… Сил вот только нет, а то бы я его… Да ты не волнуйся, у тебя лихорадка. А что ни говори, просто измучил этот поп… Слыхал нынче утром: чуть его пошевелят, орет как зарезанный, слушать страшно. Пусть уж лучше от него смрад идет, только бы так не кричал… А чего это он все время вертит головой?.. У меня от него голова кружится…

Аббат Бернар Бломе в бреду непрестанно поворачивает голову, тихонько, медленно — справа налево, слева направо… Ему кажется, что он лежит на огромном шатком помосте и его куда-то несут волны — не то морские, не то людской поток, толпа; и он умоляет слабосильных великанов, идущих по углам помоста, нести поосторожнее, потому что его все время мучит глухая боль и каждое мгновение она может стать острой болью. За что ему раздробили ноги, он теперь уж не помнит — он не видел ни колодок в застенке, ни палача, который завинчивал колодки на его ногах. Почему это словно мурашки бегают по ногам повыше колен, все выше, к поясу, и как будто все тело раздулось, все оно пропитано газированной водой, и постепенно теряет всякую чувствительность, а в то же время такое ощущение, точно оно сейчас разорвется на куски… Под сенником перекатываются морские волны — то горячие, жгучие, то такие холодные, ледяные, что дух захватывает… Все утонуло в темноте, даже потолок — последнее, что видели глаза, — затянул мрак. Все исчезло, кроме тупой боли; мир теперь — только боль, и хочется переменить положение, но это невозможно, — у меня нет ни малейшей власти над этим изболевшимся телом, оно не слушается меня… Голова, голова… У меня морская болезнь, от этого все и кажется, что я ворочаю головой.

И вдруг, как будто вылилась вода, налившаяся в уши, — он услышал все, что говорили вокруг: голоса отдавались очень гулко, как под сводами собора. Что это? Звонят в соборные колокола? Когда же начнется служба? Кто будет играть на органе? Послушники уже собрались, переговариваются… О чем это они говорят?

— Будь у меня сила, право слово, выкинул бы за окно этого вонючего попа… До того смердит от него, сил нет терпеть!..

— Да разве он виноват? У него гангрена… Страшное дело, эта гангрена…

— Вот и боязно подцепить гангрену, от него зараза-то на всех идет. Хоть бы сдох поскорее, а то и мы все подохнем…

— Ну, гангрена не то, что, скажем, оспа — это не заразительно.

О чем же они говорят? О каком священнике? Обо мне? За что они меня ненавидят, боже всемогущий? Они говорят, что я скоро умру. Может быть, мне и лучше умереть. С тех пор как я стал слышать, очень уж мучительна боль. Ай! Ай!

— Опять орет, окаянный! Мало того, что приходится нос зажимать, теперь еще и уши затыкай.

Господи, господи, пошли мне смерть. Сделай так, чтоб я больше не слышал этой ненависти разбойников вокруг моего креста! Ох, Бернар, в смертный час все еще владеет тобой гордыня… Как же ты смеешь сравнивать себя с господом, распятым на кресте? Прости, Иисусе, прости меня… Дай мне предстать перед тобою в одеянии смирения, как подобает твоему слуге… Ай! Ай! Прости мне, боже, мои вопли! Ай!

— Если его не удушат, я с ума сойду, — очень громко сказал раненый, лежавший в другом углу комнаты. — Так бы и швырнул в него башмаком!

Бернар Бломе больше не различает ни угроз, ни ругани, ни богохульства. Он кричит от боли, раздирающей его тело… Ай! И вдруг он снова глохнет — снова как будто вода налилась ему в уши; ночная тьма затянула погребальным покровом невидимый собор… И тогда он вспомнил, что умирает без покаяния, без причастия, не исповедавшись, и вот теперь он больше не может молиться — физически не в состоянии молиться… Что это значит «молиться»? Надо молиться, а он больше не может, он плачет; нет, он и не плачет, у него нет слез; плач подобен молитве, а кто уже не может молиться, разве еще может плакать? В ушах у него стоит грохот взрыва. Может быть, даже и минуты не прошло с того мгновения, когда этот чудовищный грохот отделил его от всего мира… Все, что сейчас происходит, — это видение вне времени… время исчезло, и слух исчез…

Этот взрыв, оглушивший его, это и есть смертный грех. Я преступил пятую заповедь… Ведь я хотел, чтобы умерли люди! Почему? Сейчас я уж и не знаю — почему. Господи! Как же я мог быть таким безумцем, что пожелал смерти людям? А теперь я сам умираю… И лишь о том скорблю, что умираю с тяжким грехом на душе. Справедливо, господи, что я умираю, да будет воля твоя. О-ох! Господи милостивый, призови меня к себе, только не делай мне так больно. За что ты так жестоко казнишь меня, ты же спаситель наш… Я не хотел убивать людей, право, не хотел… Я и себя не хотел убивать… Я не наложил на себя руки… Я не самоубийца!

Мрак этого слова упал на умирающего, заволок ему глаза, наполнил грудь с переломанными ребрами, больно коловшими легкие. Самоубийство! И тут Бернар Бломе вспомнил. Грех. Не взрыв — а совершенный грех. Он видит перед собой поселок Бюльтия, священника, стальной его крест, слышит слова: «Вы не хотите, сын мой, чтобы я принял вашу исповедь?» И вспоминает свой отказ, кощунственные речи… Бог покарал его. Он умрет без исповеди, без покаяния. Никто не скажет ему: «отыди с миром», не отпустит грехов, не осенит крестным знамением… Ах, господи, как же ты жестоко отомстил мне. Ай! ай!.. Муки телесные и муки душевные, соединившись, терзают умирающего…

Снова перед его глазами пылает дом у дороги, дымится высокий остов, пробоины, как пронзенные ребра; немецкие бомбардировщики кружат над полем, и все поле усеяно трупами, разбитыми пушками, горящими грузовиками. Поле — вон оно поле, где он рыл могилу. Как болит нога! Неужели я мог когда-нибудь нажимать ногой на заступ?.. О-ох! Даже подумать об этом страшно… На земле, среди взрезанных черных комьев, вытянулся труп высокого худого человека с окровавленным лицом… Господи, ты видел его рот после того? Знаю, знаю, он совершил великий грех, ему было отказано в прощении. Но если я благословил самоубийцу, если я виновен в таком кощунстве, господи, то разве не потому я совершил кощунство, что ты сам поставил меня на пути того несчастного и привел меня к краю его могилы? Не возражай на слова мои, боже милостивый, ведь по твоей воле я оказался там, по твоей воле я вот этой рукой, освящавшей прежде остию^[729], рукой, освящавшей остию… О, матерь божия, пронзенная семью мечами. Ай!

А теперь, господи, ты отказываешь своему слуге в спасении, не хочешь дать мне то, что ты моей рукою дал навеки проклятому грешнику, то, что ты дал ему ценою спасения бессмертной моей души. Боже несправедливый, несправедливый и непостижимый!.. Ты же видишь — меня ждет ад, я кощунствую… Ай! Да ведь я уже в аду. Где же еще, как не в аду, могут быть такие муки!

Аббат Бернар Бломе, отчаявшись в спасении своей души, умер в тот час, когда генерал Молинье и генерал Дам во главе чисто символических полков, вооруженных чисто символическим оружием, проходили перед генералом-победителем, а за ними следовали разоруженные колонны, которым военные почести оказаны были весьма условно. О, муки, муки человеческие! Бывают минуты, когда лучше умереть.

И в тот вечер, когда в Лилле, объявленном открытым городом, генерал Молинье подписал капитуляцию своих войск, когда генерал Дам отправился в тюрьму, откуда он живым не вышел, — после этих дней безнадежных боев, которые, однако, задержали продвижение немцев к Дюнкерку и немало способствовали спасению более чем трехсот тысяч человек, англичан и французов, — в этот вечер в Париже министр внутренних дел подписал приказ о награждении командорским крестом Почетного легиона префекта города Лилля, который к списку своих заслуг на гражданском и военном поприще в войну 1914–1918 годов прибавил еще одну славную страницу.

О, муки, муки человеческие!..

* * *

В Норвегии все еще шли бои, и только в вечер капитуляции Лилля в Высшем межсоюзном совете, собравшемся в Париже, было решено оставить Нарвик.

И на этом заседании Высшего межсоюзного совета Черчилль сообщил, что до полудня сего дня из предмостного укрепления Дюнкерка было эвакуировано на кораблях 165 тысяч человек, из них французов — 15 тысяч.

В Дюнкерке было 200 тысяч французов.

Эти цифры смутили Поля Рейно, и премьер-министр заявил, что если они станут достоянием гласности, такая пропорция произведет неблагоприятное впечатление. Общественное мнение Франции будет возмущено. Уинстон Черчилль это понял и дал обещание настоять, чтобы на суда брали и французов.

XV

От перехода через Дюнкерк у Жана де Монсэ остались лишь разрозненные воспоминания. Человеческая память не может связать в одну картину все виденное — рухнувший неузнаваемой грудой камней только что пройденный квартал, и лай пушек, и вой снарядов. Все теснее сжимающееся кольцо пламени, бессмысленные остановки, руины, мертвецы, которых никто не хоронит, драмы, которые только что разыгрались и уже становятся достоянием галереи ужасов,непрерывный кровавый поток беженцев, кучи щебня, красноречивые следы грабежа, повальное пьянство в кафе и погребках, скопление разномастных воинских частей, сложнейший маршрут, придуманный то ли с расчетом избежать обстрела или перекрестков, отмеченных в несуществующем путеводителе по опасным местам, то ли потому, что легко заблудиться в этом городе, перерезанном доками, внутренними гаванями, и добираться до мостов здесь и опасно и затруднительно, сцены смерти, идущие об руку с маскарадными сценами, зловещий балаган, расцвеченный огнями и багровым дымом, — и так по всему городу, повсюду; площадь, где в патетических позах застыли статуи, набережные, по которым в двух направлениях бегут люди, доки, гласисы, каналы, огромное пустое пространство, которое начинается прямо за лабиринтом улиц и улочек, густая синева небес, вдруг открывающаяся глазу, и солнце, не столь яркое и горячее, как тлеющие угли пожарищ, и среди этого хаоса бессмысленное блуждание людей, испивших до дна чашу позора, распад, светопреставление и безумие дисциплины, обожествляющей нечто, лишенное уже всякого смысла, катастрофа в солдафонском обличьи, резня и гаерство^[730]; неизвестно перед какими объектами неизвестно кем поставленные часовые, стреляющие в нарушителей неизвестно какой дисциплины, вор, волочащий украденную картину к собственной своей могиле, страх, кажущий на всех перекрестках свое неприкрытое лицо, бессмысленный героизм тех, кто решил, что ему уже нечего терять, и кто перед самим собой разыгрывает комедию смелости, все виды человеческого безумия, тем более страшного, что фоном его служат развалины, через которые перепрыгивают эти безумцы, вывески, где можно еще прочесть фамилию владельца, рекламу лучшего пива, названия фирм, звучащая как насмешка надпись «Бомбоубежище» над полыхающей крышей и еще надписи, которые стали пояснением к грудам развалин «Кино Ройяль», «Коллеж Сименс», «Новый век» и фейерверочные вспышки, землечерпалки, плавучие краны, грузовые суда, горящие в пристанях.

Кошмар последнего перехода начался на заре и закончился к часу дня. Но перед восходом солнца в дюнах против Мало — там была еще война, лежали трупы английских солдат, была рощица, через которую перекатывалась волна артиллерийского обстрела, а рядом пылали доки, громоздились друг на друга брошенные, перевернутые, взорванные танки… там остановились, чтобы похоронить трупы, которые пролежали здесь не меньше двух суток… По одному, шагом марш! Поползли, прижимаясь к домам, пробирались по разбитым улицам, в конце которых прямо посреди города горели корабли. Потом спустились в погреб под какой-то гостиницей, где валялись мертвецки пьяные люди среди разбитых бочек и расколотых бутылок, из которых лилось вино, а сверху, из-под железной крыши, с грохотом падали балки и торчала уже не ведущая никуда, охваченная огнем лестница. Бронзовый Корсар попрежнему стоял на мостике своего корабля, как в дни великих абордажей, но никогда еще жест его не был так выразителен именно своей неподвижностью, ибо статуя застыла, вздымая свою бронзовую руку к небесам, в то время как все, что служило ей фоном, колебалось, рушилось наземь. Каким чудом им удалось добраться до этого монастыря с английской надписью при входе, до этого убежища для моряков, где было что-то от романтизма феодальных замков, от Вальтер-Скотта и одновременно попахивало Армией спасения^[731]? Только отряд забрался туда, как что-то рухнуло, и когда водители и врачи санитарного отряда стали подыматься из обломков наподобие каменных статуй святителей с густо напудренными известкой лицами и куртками, их встретил беспечный смех молодых санитаров, забывших только что пережитую опасность. Но вдруг из подземелья вышли женщины, неся на руках тела убитых детей, выбрались окровавленные моряки, два священника вытащили умирающую монахиню, появилась под сводами толпа искалеченных и кричащих от ужаса людей.

Кое-как выбрались из убежища, и тут сразу же налетели самолеты, пикируя прямо на дома, гнали санитаров вдоль набережных, и они куда-то бежали, возвращались обратно и, наконец, спрятались в огромном винном складе, прекрасном складе из металла и стекла с железными галерейками, идущими из первого во второй этаж, заставленными бочками, и вдруг сквозь прозрачную крышу стал виден немецкий бомбардировщик, который спустился, пролетел на бреющем полете, взмыл вверх, снова перешел в пике, и пулеметные очереди стали прошивать во всех направлениях с треском лопающееся стекло, прямо над головами санитаров, на которых сыпались мельчайшие стеклянные осколки, а на улице после окончания налета каждый со страхом вглядывался в своего соседа, забрызганного чем-то красным, как кровь, — к счастью, это был просто багрянец вина. Ну, и пусть, не беда, пусть от нас теперь несет, как от трактирных скатертей! Бежали куда-то, а с одежд текла красноватая жижа, миновали шлюз, где дымилось, догорая, рыбацкое судно; наконец-то перед ними морской вокзал, по которому размеренно били 105-миллиметровки, раскидывая балки, рельсы, калеча вагоны. Здесь усердствовали вовсю моряки, которые несли полицейскую службу. Они двинулись прямо на санотряд. Выстрелили в главврача Ламирана, шедшего во главе. Надо отдать должное его мужеству: он даже головы не нагнул; а когда рядом упал немецкий снаряд, весь отряд повалился на землю, включая и того стрелявшего моряка, только один Ламиран остался стоять. Сюда, за мной! За этим, уже пожилым человеком люди шли с чувством восхищения и какой-то уверенности. Как обычно, за ним по пятам шагал лейтенант Варна. А дальше врачи Сорбен, Блаз, затем Морльер, Рауль, Праш, Монсэ, Филлу… и курносый офицерик, который никак не мог очиститься от известковой пыли, засыпавшей его в Доме моряка. Всех остальных, под командованием Давэна де Сессак, Бурра и Деба, разбили на три группы: Премон, Тресс, Канж, Жонет, Гроппар, Бельзонс, Пеллико, Моконсей, Делла-Роза, Мор, Дюпати, Вормс, Жокаст, Манак, Жюмель… а лейтенанту Гурдену поручили арьергард: любителей отлынивать, отстающих здоровяков в теплых шарфах, хныкальщиков с фляжками и набрюшниками, страдающих одышкой толстяков и сухопарых горлопанов, а за ними шли солдаты с потертостью ног.

Миновав за морским вокзалом канал, они очутились среди песков на необозримом пустынном пространстве и шли больше часа без всякого прикрытия под ослепительно синим небом. Справа и слева продвигались другие группы солдат, перебежками в двести-триста метров. Вот это уж наверняка порт. До самого горизонта нагромождение разнообразного оборудования, огромные водоемы с дамбами, на фоне неба темные силуэты лебедок.

И тогда наступил день великих обманов. На молу, в середине причала, сотни людей, артиллеристы, драгуны, санитары ждали прибытия транспортов. Начались потасовки и драки, как на ярмарке. Части, возглавляемые энергичными офицерами, полковниками, майорами, возникнув в последнюю минуту, как из-под земли, опережали тех, кто терпеливо ожидал очереди на погрузку, отталкивали их, брали штурмом отходящие суда. Да и нечего сказать, суда! Как может, например, это лопастное каботажное суденышко, мирно ходящее вдоль берегов, как оно может пересечь Ла-манш? Да к тому же их всего три-четыре судна. На пристани снова завязывались драки, сержанты ругались и пускали в ход кулаки. А в довершение кругом рвутся снаряды, осыпая осколками толпу, домик коменданта порта загорелся, английские летчики под оглушительный вой зениток отогнали несколько звеньев вражеских самолетов… и вдруг в воцарившейся тишине топот ног людей, бегущих к другим причалам, затем часы и часы ожидания, и ничего, хоть бы один завалящий баркас… Ровно в четыре часа пополудни вдалеке возле маяка пришвартовался крохотный голландский катер… Нет, обратно он не пойдет, да и сколько народу он сможет взять? От силы десять человек. Катер возвращается из Фолкстона, там уже начали беспокоиться: ни один транспорт, вышедший сегодня из Дюнкерка, не пришел в Англию. В море перед Дюнкерком сплошной затор потопленных кораблей, крейсеров, недавно даже подобрали команду подводной лодки. Гроппар захохотал во все горло: так им и надо, пролезли на наши места! Алэн возмутился, но, откровенно говоря, слова Гроппара выразили всеобщие чувства.

Здесь-то Жан де Монсэ встретился с командиром батареи 75-миллиметровок, который до войны преподавал у них в Жансоновском лицее, с капитаном Кормейлем… Они разговорились; перед ними простиралась пустынная гавань, охваченная полукружьем мола, где выдавался в открытое море причал возле выхода, который вел к рейду. Санитары, сидя или лежа прямо на плитах мола, слушали, как Морльер, Делла-Роза, Пелико, Бельзонс, Вормс и Жонет пели «Девушки из Ля-Рошели»^[732], а Жан тем временем неторопливо шагал по молу и снова чувствовал себя школьником и доверчиво готов был принять совет от взрослого, довериться кому-нибудь.

— Простите, господин Кормейль, — говорил Жан. — Но мы еще в лицее знали, об этом у нас говорили… вы сами видели весь ужас, это разложение… Как коммунисты могут объяснить все это?

Пьер Кормейль посмотрел на Жана. Здесь, среди всеобщей неуверенности, среди криков и драк, он вдруг почувствовал симпатию к своему юному собеседнику и сказал: — Конечно, они могли бы объяснить… и смогут объяснить, когда в их распоряжении будут необходимые данные, факты. Да, все это ужасно. Но скажи откровенно, дружок, неужели наиболее характерно для тебя во всей этой картине именно разложение?

— Нет, вы поглядите только! — настаивал Жан. — Грабежи, мародерство, пьянство, трусость… полная потеря власти над собой. И ведь это была армия, а теперь, разве вы не видите, что это просто банды.

— Ты говоришь, была армия… В армии есть всякое, только оно обуздывается. Но ведь ты же сам видел, как держался старый врач — ваш полковник — на морском вокзале. Мы как раз за вами шли. Ведь это, кажется, твои товарищи поют в такую минуту? И даже твое собственное отвращение к ворам, к пьяницам… Всего этого Дюнкерк не уничтожил. Разлагается то, что скрывалось за внешней формой. Смотри, не ошибись: ведь во многих из тех, кто на твоих глазах потерял голову, не знает, что делать, куда идти, в них, может быть, говорит просто воля к жизни. Драться до последней капли крови — кто спорит! — превосходно, но ради чего драться? Разве им объяснили, ради чего, да так объяснили, чтобы они поверили? Ты сам отлично знаешь, что нет. Значит, ты считаешь трусостью это неистовое желание выжить, выжить наперекор всему? В иных случаях это действительно так. Но возьми, скажем, пехотинца или артиллериста, которые вчера еще сражались… Они не оставили своих позиций, хотя не раз могли отговориться тем, что их все равно не удержать. Напротив, в девяносто девяти случаях из ста они не понимали, почему им приказывают отходить… Ведь, оставшись, они задержали бы противника хоть на полдня, пусть хоть на час… Но вместо этого приходит приказ отступать, а потом вдруг велят бросать оружие, ломать грузовики, потом приводят их на берег моря да еще советуют: потерпите, братцы!

— Не знаю, — пробормотал Жан. — Мне кажется, что у каждого человека должна быть внутренняя потребность в чистоте.

— Быть может, именно в силу этой-то потребности многие из нас стараются как-то отстраниться от этого хаоса, где человеку оставлена только одна цель — спасти свою жизнь. Слишком уж ты строго судишь. Я лично одобряю, когда молодость предъявляет столь суровые требования, но мой долг сказать тебе, что в этой кровавой бане не всё сплошная мерзость, а уж кому, как не нам, полагается проявлять должное терпение.

— Нам? — повторил Жан. — Я не коммунист. — Кормейль расхохотался: — Вот ты, оказывается, какой. Первое лицо множественного числа для тебя уже партия. Ладно, дружок, мы поговорим с тобой на эту тему, когда вернемся из Англии.

Бух! Бух! — осколки снарядов фонтаном полетели в толпу солдат, которые невольно пригнули головы. Второй снаряд упал в воду. Третий… — Скажи, Жан, — спросил Рауль, — с каким это ты артиллеристом сейчас разговаривал? — Ты же его видел, помнишь, в Бельгии, в замке? Он у нас в лицее преподавал географию.

Они окончательно признали друг друга только на контрминоносце «Флора». Ибо около семи часов вечера, когда всех уже охватила полная безнадежность, а появившиеся, наконец, суда лавировали вдали, где-то у мола, когда все уже считали, что их окончательно покинули на произвол судьбы, вдруг подошел к причалу контрминоносец «Флора», та самая «Флора», которая одиннадцать дней тому назад привезла из инспекционной поездки генерала Вейгана; и, вопреки пререканиям и крикам набежавших солдат из других частей, которые доказывали свое право на внеочередную посадку, на этот раз все ожидающие были взяты на борт — под непрерывной бомбежкой с двух самолетов. Но один самолет подбили зенитки, а другой удалился. Столпившись на палубе и вдыхая долгожданный воздух морских просторов, санитары шутили, вступали в разговоры с командой, и никто уж не вспоминал о потопленных судах, так успокоительно надежен и деловит был ровный ход контрминоносца, и каждый со снисходительным любопытством туриста глядел на торчащие из воды островерхие шапки разбитых судов. Жонет заявил даже, что у санитаров нюх первый сорт — дождались-таки неплохой барочки… словно они сами могли выбирать.

Вот здесь-то Рауль Бланшар и Пьер Кормейль признали друг друга. Здесь, на этом закованном в сталь контрминоносце, где юноши в касках точно захмелели от радости, где сквозь толпу солдат с трудом продирались матросы, бегущие по своим делам, а запах моря и вечерняя свежесть сносили куда-то, как в дрейфе, все человеческие чувства. Незаметно уходил в дымную пелену Дюнкерк. Дюнкерк был уже так далек от них. Под спасательной шлюпкой, висевшей на вантах, куда уже успели забраться хитроумный Жонет и Делла-Роза, Пьер и Рауль, опершись на поручни, говорили о той, другой трагедии, разыгравшейся на пороге Пиренеев, о той трагедии, которая для них была сестрой и провозвестницей сегодняшней катастрофы. Вспомнили, как Кормейль помог Бланшару перейти границу… А что сталось с другими товарищами, с тем учителем, который был с вами? Как же его звали-то? Устрик… Представления не имею. А ваш друг, испанец… Помните, как тяжело было покидать его… Вы знаете, он ведь спасся! Добрался до Франции, а нынешней зимой Даладье засадил его за решетку. Так-то…

Кормейль удивился. Повсюду Испания преследует его! И надо же, чтоб они встретились сегодня, на другом пороге Франции, на другом конце ее, где им суждено было еще раз пережить трагические последствия «невмешательства». — Мы думали тогда, — сказал Кормейль, — что решается судьба Испании, а решалась судьба Франции.

На палубе шутили и смеялись солдаты. Матросы удивленно поглядывали на новую партию пассажиров… Они делали третий или четвертый рейс между Дюнкерком и Англией… К тому же в разговоре этих парней чувствовалось что-то неладное, ошалели, должно быть, от бомбежки. И немудрено.

Действительно, почти все артиллеристы, и санитары, и водители машин задавали морякам слишком уж нелепые вопросы. И хотя моряки вначале крепились, решив не обращать внимания, но в конце концов поведение пассажиров стало их раздражать. Если они так острят, разыгрывают, видите ли, нас, странные у них шуточки! Поэтому когда Морльер особенно пристал к наводчику, который стоял у небольшой зенитки, зорко всматриваясь в чистый горизонт, залитый пурпуром заката, когда Морльер начал плести что-то совсем уж несуразное о линии Зигфрида, наводчик потерял терпение и так отделал нашего санитара, что только держись! Бедный Алэн ретировался. Примерно та же участь постигла и остальных смельчаков, когда они пустились в подобные же рассуждения, причем в самых радостных тонах. Тогда они собрались кучкой и стали совещаться. Потому что уже начали смутно догадываться… Кто-то сообщил свои соображения соседу, тот передал дальше. Спрашивали друг друга, в чем же дело. Трое санитаров подошли к боцману: — Не сердитесь на нас, пожалуйста. — Тот обалдело взглянул на них. Почему это он должен на них сердиться? Тут они стали объяснять, в чем дело. Сообщение звучало так, что они не могли не принять его всерьез. Ну, они и поверили. Понимаете, ни сегодня, ни вчера, ни вообще все последние дни они не видели сводок верховного командования. Что делается на белом свете? Не в Дюнкерке, а там, на других фронтах, произошло что-нибудь важное? Ответ боцмана произвел на санитаров действие холодного душа. Как, только и всего? А наше наступление? А линия Зигфрида? Разве Мюнхен не взят?

Тут уж боцман посмотрел на них, как на сумасшедших. Так вот оно что! Значит, обманули? Сам военный губернатор Дюнкерка! А они-то размечтались! Их обманули, заведомо обманули, чтобы поднять дух. Обманули. Провели, как мальчишек. Адмирал… сволочь такая… Растерянность, горечь первых минут сменились яростью, бессильным гневом, возмущением. Они обходили товарищей и повторяли им новость, и каждый, услышав ее, в свою очередь разражался проклятиями…

Что такое с ними? думали моряки, спокойные, как их моряцкий труд, как прелесть этого вечереющего дня.

Манак бросился к Бланшару. Он задыхался. Ах, гады! Да чтоб я еще когда-нибудь в жизни поверил военным! Увидев офицера, стоящего рядом с Раулем, он замолчал; стиснул до боли зубы. Рауль выслушал его рассказ и только теперь понял, что означают взволнованные жесты Гроппара и бледность подошедшего к ним Жана де Монсэ.

Когда солдаты уразумели до конца и взвесили поистине чудовищный поступок командира, который обманул своих солдат и сыграл на их радости, доверчивости, решив, должно быть, про себя: пусть потом думают, что хотят, они будут уже далеко… те из них, кто уцелеет, будут уже далеко! Когда они до конца уразумели и оценили смысл этого преступного злоупотребления их доверием, этого поистине дьявольского коварства, не поддающиеся учету пагубные последствия этой лжи для двухсот тысяч, если не больше, французов, которым удастся выбраться из Дюнкерка… тогда капитан Кормейль сказал шоферу Манаку: — Я вполне понимаю, друг мой, ваше негодование, но ведь адмирал солгал не в качестве военачальника… он солгал, как человек, для которого нация не есть реальность, для которого народ — лишь орудие, а отдельные люди — пешки. Придет день, и будут военные, которым мы сможем верить всегда и во всем…

* * *

В эту субботу Фюльбер Дежан привез своих домой. Странное получилось возвращение: все жители вывесили над входными дверьми небольшие белые флаги. В предыдущую ночь была облава. Немцы искали в каждом доме сенегальских стрелков. Люди выскакивали на улицу кто в чем был — в исподнем, в ночных кофтах. Мадам Дежан потребовала, чтобы и над ее домом повесили на палке белое полотенце.

Беженцы собирались уходить. Ведь в Бельгии уже мир. Пора возвращаться по домам. Смотрите, как рексисты липнут к немцам. Прямо как банный лист к одному месту. Да еще доносят немцам, что у одного, мол, припрятано то-то, а у другого то-то. К Занту пришли тоже и заявили, что он прячет мотоцикл. И самое-то подлое, что привел немцев за машиной тот самый тип, который вчера чуть ли не в ногах у Занта валялся, умолял спрятать мотоцикл. Занту едва удалось отвертеться. Может быть, боясь доносов, люди и бросали в канал всякую всячину.

К счастью, не все оказались такими неблагодарными: жене Занта натащили черносливу, сухого горошку, овощей, лука — все, что сумели заблаговременно припрятать в повозках, в укромных уголках. А еще хныкали, что голодают!

Ну, ладно, после случая с мотоциклом Зант, у которого прошлой ночью во время обыска забрали все документы, решил, что так не годится. И отправился в мэрию. В мэрии уже восседал нацистский мэр. Ясно, он не принял Занта: не в приемные, мол, часы явился. Но Зант на мозоль себе наступить не позволит: он поднял такой крик, требуя обратно свои бумаги, что пришлось-таки мэру побеспокоиться и подписать документы.

В тот же самый день немцы инсценировали разграбление французами вокзала Лилль-Деливранс, что возле Ломма. Жителей Ломма, Ламберсара, Кантле, которым нечего было есть, пропустили в вокзал, а там были сложены кучи всякого добра. Но только у выхода стояли шеренгами немецкие солдаты с корзинами и складывали туда отобранную у несчастных их добычу. Понятно? Вермахт, дескать, грабежей не потерпит. Все очень скоро раскусили, что это у гитлеровцев просто такой трюк. Они проделали такую же штуку на пивоваренном заводе в Буа-Блан. Отворили двери и крикнули людям: «а ну, хватай!» Тем временем операторы крутили кинохронику «Из жизни обитателей Лилля», затем этих самых обитателей провели сквозь строй солдат, которые отбирали ящики с пивом, да еще подгоняли ударами прикладов в спину.

Пришлось идти отмечаться. Надо было похоронить трупы, а также убитых лошадей, убрать снаряды. На такие работы посылали людей в принудительном порядке, за это выдавали талоны на хлеб и на мясо. Правда, мясо — одна конина. К счастью, имелись консервы, и, потом, жители Лооса — искусные огородники. Но все равно, чувствуешь себя словно в тюрьме… Спасибо нашим воякам, оставили нас на попечение этих птичек. Возчик, остановившийся в доме Фюльбера, объяснял, что военным ничего не надо, кроме сражений, на людей им плевать. Только-де землю зря загромождают, вот они как про нас думают. — А ведь возчик-то не дурак, — сказал Ипполит, который зашел поздороваться к Жанне. Брат Жанны, его дружок, не вернулся. Он сбежал вместе с другими 18-го. А сын Занта продолжал свою пропаганду: — Правильно говорит возчик. Для этих господ народ не существует… Это ведь не такая армия, как в Советском Союзе. Да! Там оружие в руках народа, это совсем другое дело…

Фюльбер отвел его в сторону: — Не говори, Полит, таких вещей при мамаше! Ты ведь знаешь, она русских боится… хватит с нее бошей… Столько она из-за них крови перепортила. — И в то же время спросил Ипполита, нет ли у него какой книжечки о Советском Союзе. Ему, Фюльберу, конечно, на политику плевать. Но узнать про русских — так это же не политика…

* * *

Леклюзский парк, где разместили тысячи людей, пригнанных немцами из Па-де-Кале, разбит на берегу пруда. Перебросили их вчера из Энен-Льетара. Конечно, только так говорится, что перебросили, отмахали как миленькие двадцать четыре километра в пешем строю — не ближний путь. Вышли в 14 часов 30 минут, прибыли на место назначения в 21 час. Как будто речь идет о расписании поездов. Именно из этого района к югу от Дуэ корпус Альтмейера должен был стремительно перейти в наступление. Ночью здорово намерзлись, еще со вчерашнего дождя никак не могли обсохнуть. В субботу… представляешь себе, ведь у нас сегодня 1 июня?.. повторилась бы вчерашняя история, но, к счастью, разрешили взять сена. Кругом парка в поле стояли стога, сложенные, по местному обычаю, из квадратных копешек. В одну минуту растащили все сено. Каждый тащил себе копешку. Теперь бы еще поесть. Один кирпичик «брота» на четырех человек — не очень-то разъешься. А суп…

Самое печальное, что даже этот суп не во что было брать. Хоть бы на смех один котелок. Попробуйте накормить разом такую уйму людей из Па-де-Кале! Ну вот, они и вооружились кто чем мог. Любой, так сказать, емкостью. Донышко разбитой бутылки, шляпа, коробка из-под сардин — все пошло в ход, не исключая даже ночной посудины. Сколько еще будет продолжаться такая жизнь? Куда они нас еще потащат?

Какие бы разговоры ни вели шахтеры из Уаньи, из Либеркура, из Карвена, Курьера — в каждой группе, рано или поздно, заходила речь о том, что наболело у каждого. Жизнь, работа при немцах — тут есть над чем призадуматься. Некоторые, правда, заявляли: авось хуже не будет, чем при наших хозяевах! Однако все вспоминали четырнадцатый год. И тот, кто тогда еще был мальчишкой, и тот, кто уже работал в шахте подручным, и тот, кто слышал рассказы отца. А что, если опять это продлится четыре года? Значит, при каждой войне нашему краю непременно попадать в руки врагу? В том-то оно и горе: каждый на уголь зубы точит… Раз уж солдаты нас не защищают, почему нам самим не позволяют защищать наш край?

Этот вопрос задал Константен Бокет. Чистое дитя, ей-богу! Ответить ему легче легкого, каждый бы ответил. Однако ответил Барбентан. Арман, как его все называли. И ответил, конечно, потому, что не знал, насколько естественен для них этот ответ, и подсказывает его вся их жизнь, и проверен он, так сказать, собственным горбом.

— Что же тут не понимать, товарищ? — сказал Барбентан, усевшись на свою копешку, которую ему выдали на ночь, и Константен повернул к собеседнику свое исхудалое лицо с глубоко запавшими глазами, не то серого, не то голубого цвета, под которыми, как и всегда, залегли темно-лиловые круги. — Разве ты не понимаешь, что эту войну они начали, запутавшись в собственных противоречиях, пытаясь в течение двадцати лет развязать войну на востоке, чего им не позволяли народы… хватая их каждый раз за руку… И они вели к тому, чтобы поставить лицом к лицу Германию и СССР, а оказалось, что они просчитались. Только они так далеко зашли, что уже не могли остановить машину. Впрочем, Гитлер и не позволил им поступать, как они хотели. И, кроме того, война нужна была им для того, чтобы свести на нет завоевания тридцать шестого года… чтобы повернуть обратно колесо истории… Войну затеяли не для того, чтобы тебя защищать, тебя или твою жену, твоих стариков, твоих ребятишек. Война им была нужна для того, чтобы под защитой линий укреплений ограбить всех нас. Как же ты хочешь, чтобы генералы, исполнители подобного политического плана, защищали тебя и твоих близких, когда их совсем другое интересует: передвижение войск по шоссе или по железным дорогам, маневрирование — словом, вся та несложная игра, которую они усвоили из истории Наполеона. Разве ты и твои близкие учитываетесь ими? Только вот что случилось… все эти линии Мажино, укрепления, доты Бийотта или Барбейрака, все это не устояло перед немецкими танками. Значит, характер войны теперь изменился для тебя и для меня, для всех нас, для наших домов, полей, шахт. Но не для них! Поверенные в военных делах, которых величают генералами, неважно гамелены или вейганы, все те люди, которые вполне закономерно переходят с высших военных постов в члены правления крупных компаний, от участия в колониальных или антисоветских авантюрах к подавлению забастовок, идут в фашистские лиги, в кагуляры… так вот, они не поняли, что характер войны изменился даже стратегически, потому-то их и побили… Впрочем, некоторые как раз этому и рады! Когда неприятель продвигается, они отступают, ничего другого они не умеют. Они объявляют, что их разбили, всякий раз, когда враг проходит вперед хоть на метр, понятно? Но характер войны изменился. Она перестала быть их делом. Она теперь дело всех, кто будет судить их стратегию, запретит им распоряжаться Францией, нашей жизнью, нашими свободами. Завтра, если эти господа капитулируют, какой ценой они выторгуют право продолжать свои мелкие делишки? В чьих карманах отыщут они разменную монету, чтобы ублажить Гитлера? Разве ты позволишь им торговать Францией, позволишь, чтобы тебя обошли так же, как, не спросясь тебя, втравили Францию в войну? Но теперь это уж не та же самая война. Это война национальная, понятно? Как в девяносто третьем! Вообрази, что в 1793 году армией командовали бы генералы, приверженцы старого режима! Неужели ты удивляешься, что их побили? Неужели ты удивляешься, что предатели из Кобленца открыли для интервентов двери? Во Франции немало людей, которые боятся национальной войны, ибо национальная война означает вооруженный народ, а если народ вооружается, он вооружается для того, чтобы защищать свои права, свои завоевания! Ясно, они предпочитают Гитлера, фашизм и, не будучи способны усмирить свой народ, с воплями призывают иностранного жандарма. Понимаешь, товарищ? Понимаешь, почему они отдали Север, отдали страну горняков немецкой солдатчине? Но пойми, на сей раз они не остановятся на полпути… потому что на этот раз они предпочитают платить подать Берлину, лишь бы не дал свои плоды тридцать шестой год… потому что они помнят, как из войны у нас родилась Коммуна… и видели, как из другой войны родилась новая коммуна — Коммуна советских народов, понимаешь?

Шахтеры подошли поближе и слушали Армана. Гаспар подтолкнул его локтем — осторожней, мол… Арман поглядел на стоящих вокруг него людей, на их суровые лица, заострившиеся черты, морщины, проложенные тяжелой жизнью… И улыбнулся. Он чувствовал себя в безопасности. Верил этим людям. Да, характер войны изменился. Теперь нужно только, чтобы люди прониклись тем энтузиазмом, которого требует новая война, та, что начинается. Наша война. Народная.

* * *

Характер войны изменился.

В этот день англичане вернулись в Луазон-су-Ланс. Вернулись по воздуху. И вот те же самые дома сначала бомбят одни, потом бомбят другие… Такие налеты действительно необходимы, чтобы отвлечь удар от Дюнкерка, облегчить эвакуацию французов. А также раненых англичан, которых эвакуируют после здоровых людей.

У Нестора прекрасный погреб, и потом, они уже начали привыкать к бомбежкам. Но дамы, жившие по-соседству, боялись оставаться одни у себя наверху. Нестор помог снести больную на матраце в их погреб. Однако через минуту явилась ее старушка-родственница: дамы умоляли разобрать между обоими погребами стенку, чтобы там был свободный проход, на всякий случай, если придется позвать на помощь, а может, и вытащить наверх. Надо правду сказать, даме, видно, недолго осталось жить, иссохла вся как скелет, пожелтела, бедняжка, да вообще лучше обо всем этом и не говорить. Что ж, раз так им спокойней, пожалуйста, разберу! Может, от бомбежек, может, от страха, но только вид у больной действительно совсем неважный… Когда вечером выносили ее из погреба, Нестор понял, что она кончается. Ночью она умерла.

Ну, ладно, родственница ее обрядит, Шарлотта, конечно, тоже поможет. Но надо позаботиться о похоронах, а сейчас, как это сейчас устроить? Ах, господин Нестор, я буду вам так признательна… Да что вы, помилуйте. И пришлось Нестору отправиться к священнику, который от удивления буквально слова сказать не мог. Подумать только, Платьо, безбожник, красный! — Значит, господин Платьо, вы явились ко мне по поводу церковного погребения?

— Ясно, церковного, чтобы все было как положено, господин кюре, — ответил наш Платьо, а про себя подумал: тогда — монашки, сейчас — панихиды… так я в жизни от попов не отвяжусь!

— Скажите, эта бедная дама получила хотя бы отпущение грехов?

— Уж не знаю, чего она там получила, — ответил Нестор, — надо ее похоронить — вот что я знаю!

Он только что вернулся из Ланса, куда ему пришлось бежать бегом. Вернее, из Авиона, после встречи у терриконов. Барбетта живо справилась с поручением. Явилось четверо мужчин и сама Барбетта. Решили выпускать газету. Самое важное сейчас — добыть ротатор, принадлежавший партийной организации. Ротатор спрятали еще в сентябре, зарыли в саду одного мобилизованного, и все никак не удавалось застать его жену дома — очень она далеко работала.

А тут родственница покойницы-соседки уехала в Лилль, правда, дом перед отъездом она заперла. Только, видите ли, как оно сошлось… У них дома осталась пишущая машинка, бумага, и даже восковка есть! Конечно, потом вернем соседу, а теперь…

Да, теперь действительно характер войны изменился…

ЭПИЛОГ

Ночь от Портсмута до Плимута ехали в настоящем пассажирском вагоне. Несмотря на поздний час, в порту собралась толпа, женщины бросали цветы… После Дюнкерка все это казалось просто неправдоподобным. Партюрье орал как оглашенный, и немудрено: с самого Байеля он таскал с собой новый китель тонкого сукна, благополучно привез его на «Флоре» в Англию, и, представьте себе, когда уже выбирались на пристань, он, подымаясь на последние ступеньки, положил китель на землю над самой головой, и когда вылез наверх, хвать — нет кителя, кто-то спер. Ну и страна — карманщик на карманщике!

Утром на вокзале Жан попытался послать письма матери и Сесиль. Английских денег на марки у него не было. Какая-то женщина, с которой Жан пытался объясниться, истощив весь скудный запас английских слов, ответила что-то вроде, чтобы он не беспокоился, она все сделает…

В Плимуте, в адмиралтействе, им устроили что называется королевский прием — любезнее не бывает. Военным врачам отвели комнаты офицеров флота, а те по сему случаю улеглись прямо на полу в коридоре. Солдаты, правда, разместились с меньшим комфортом, но почти каждому досталась отдельная постель. Многие вообще не ложились спать и возвращались из города в состоянии радостного возбуждения с полными руками подарков, перецелованные всеми встретившимися на пути женщинами, обалдевшие, немножко навеселе, с бесконечным запасом рассказов. На следующий день их посадили на принадлежавшее компании Паке^[733] грузовое судно, которое в мирное время делало рейсы Марсель–Алжир, а теперь возвращалось из Норвегии, доставив отозванные оттуда войска. Сначала решено было идти в Гавр, но уже после отплытия повернули на Шербур. Однако оказалось, что на Шербур не пройти, и остановили выбор на Сен-Мало… а в конце концов взяли курс на Брест. Шли в сопровождении двух крейсеров, а вперед выслали еще контрминоносец. Страх перед немецкими акулами хоть кого научит уму-разуму.

Судно от трюма до палубы было битком набито народом. Вместе с санитарами возвращались марокканцы, артиллеристы, танкисты. Судно отчалило в пять часов пополудни, плавание продолжалось всю ночь и все следующее утро. Солдаты были похожи не то на бандитов, не то на тяжело больных, хотя большинство успело побриться в Англии. Но вся беда заключалась в обмундировании. За плечами огромные вещевые мешки из брезента, набитые разным добром. Разрешено было взять с собой все, что можно унести, и многие из этих героев, которым накануне рукоплескала Англия, выглядели теперь как разносчики и шагали, раскорячив согнутые колени. Одни только марокканцы не потеряли выправки. На палубе они восседали важно, словно где-то в пустыне, на ветру развевались черные и коричневые бурнусы, а головы были плотно охвачены светлыми тюрбанами, которые эти люди каким-то чудом ухитрились выстирать за ночь. По сравнению с ними остальные казались просто шутами гороховыми.

При всем том рискованно было спускаться в трюм: из переполненных, засоренных уборных жижа протекла в коридор, и теперь зловонная волна, следуя качке корабля, перекатывалась от одной стенки к другой, от правого борта к левому и потом от левого к правому.

Жан де Монсэ поспал. Он был еще в том возрасте, когда спят в любой обстановке. Заснул прямо на лестнице, хотя спускающиеся в трюм или выбирающиеся оттуда преспокойно шагали по спящим. Утром он отправился на нос. На корабле царила полнейшая свобода. Солдаты бродили по всем помещениям, заглядывали во все углы. Офицеры больше не интересовались своими людьми. Впервые за много дней Жан остался наедине с самим собой, хотя вокруг шумели и толпились солдаты. Никто с ним не заговаривал. Он уселся рядом с марокканцами прямо на палубе, охватив руками согнутые колени. Над головой расстилалось великолепное небо, чудесный воздух наполнял голову и грудь новой соленой кровью. Впервые за долгие дни Жан о чем-то думал. Все последнее время ему казалось, что он просто машина, регистрирующая впечатления, воспоминания, не критикуя их, даже не понимая. А теперь под пение марокканцев все пережитое возвращалось разом, вперемежку, случайно. Как наспех прочитанные страницы, как мельком услышанные слова.

Впервые за долгие дни Жан думал не о том, что видели его глаза непосредственно в данную минуту. Он спрашивал себя, каков смысл всего пережитого и что найдет он по возвращении, как сложится будущее. До этой минуты сама мысль о будущем была так неопределенна, так хрупка, что не стоило и думать о грядущей минуте, о грядущем дне. Но здесь, на грузовом судне, забитом людьми и залитом нечистотами, Жан вдруг понял, как перед ним открылся захватывающий дыхание путь, многообразные и пьянящие возможности, даруемые жизнью.

Но все его мысли напоминали ярмарочную комнату чудес, где со всех сторон бесконечная перспектива отражающих друг друга зеркал услужливо показывает вам ваш собственный образ, каждый раз немножко по-другому. Только для Жана в тот день образ, обступавший его со всех сторон, то ускользающий и расплывчатый, то близкий и предельно четкий, то таявший без следа, был образом Сесиль, лицом Сесиль, ее белокурыми локонами, ее черными глазами, свежим, как плод, ртом, чувственным подбородком… лицом некоей символической Сесиль, изменчивым и неуловимым, едва только Жан старался пристальнее вглядеться в него, и ему никак не удавалось точно представить себе ее фигуру, ее силуэт. Да была ли это она, и уж не ошибался ли он? То на ней было платье, в котором она пришла тогда в Ботанический сад, а потом то светлое, когда они катались на лодке в Булонском лесу… Все Сесиль того года… Прошло больше четырнадцати месяцев с тех пор, как он снова увидел ее после Пергола… немного меньше года с тех пор, как она сказала по телефону: «Люблю тебя», и не прошло и четырех месяцев с тех пор, как он встретил ее в Палате. Как все это близко и как далеко!

Теперь, если он увидит ее, она будет уже не одна, с ней дети — Боб и Моника… Как все странно! Вдруг Жан подумал об Ивонне, и сердце его мучительно сжалось. Что с ней, с Ивонной? Надо бы поговорить с Кормейлем об Ивонне… может быть, Кормейль знаком с ней? Как же он об этом не подумал! Знает ли Робер Гайяр, что произошло? На полевую почту надежда плохая. Да и где сам Робер? Должно быть, его полк не принимал участия в военных действиях, странный, безоружный полк. Впрочем, всего можно ждать в этой сумасшедшей войне.

И эта война снова начнется во Франции… Жан произнес «во Франции», как будто та страна, которую он покинул вчера в Дюнкерке, не была уже больше Францией. Как будто она была утраченной страной. Мы плохо представляем себе такие вещи и всегда исходим или из прошлой войны или из войны семидесятого года. Сражались на Сомме, Эне… Позади были Уаза, Марна… Жану не хотелось произнести слово Сена. Не дай бог! Он вдруг вспомнил аббата Бломе.

Но там, за пределами войны, — жизнь. Значит, снова клиника, лекции, вскрытия в анатомичке… Все это показалось ему сумбурным, невозможным… нескончаемо долгим. И однако нет другого пути для жизни, для их жизни, его и Сесиль. Их общей жизни… Эти слова десятки раз повторило море в мерном рокоте волн. Значит, снова начнется война со всеми ее превратностями. Нелепо даже думать о грядущей минуте, не потому, что есть эта вечная угроза смерти, а потому, что есть Сесиль. Вместо тайны смерти была тайна Сесиль. Да, Сесиль. От Сесиль зависело все… Она ведь писала ему. Господи боже ты мой, ее письмо! Он нащупал письмо, оно лежало все там же, прочел его, перечел, поднес к губам бедный смятый листок с полустертыми строчками, потому что он зачитал это письмо… знал наизусть, но теперь читал его так, словно в первый раз, в самый первый раз…

* * *

Дени д’Эгрфейль вихрем ворвался в квартиру дочери. — Я за тобой! — Сесиль взглянула на отца с явной досадой. — Я вижу, мое посещение не доставляет тебе большого удовольствия. Но твоя мать совершенно измучилась, просто больна от мысли, что ты здесь. В Биаррице люди набрасываются на газетные киоски, рвут друг у друга газеты — боятся, что Париж уже взят. Ты не слушаешь «Радио-Штутгарт»? Все их сообщения подтверждаются… этот Фердонне просто страшен. Они обещают, что Гитлер будет в Елисейском дворце 15-го числа сего месяца. Как тебе это понравится? И знаешь, детка, я отнюдь не намерен вмешиваться в твои семейные дела… но раз ты не в Антибах с Фредом у твоих же друзей, тогда уж, по моему мнению, было бы гораздо приличнее, чтобы ты жила у родителей.

Какая хорошенькая Сесиль! Похожа на маму, подумал господин д’Эгрфейль, на тот ее портрет работы Жан-Эмиля Бланша^[734]. Хотя маме там уже тридцать лет, и все-таки… Мама в ее возрасте была, должно быть, еще красивее. — Я вижу, у тебя глаза опухли. Плакала?

Между Сесиль и отцом никогда не существовало большой близости. И она весьма сухо ответила: — Возможно… — Но господин д’Эгрфейль не унимался:

— Ты вещи успеешь сложить? Я тебя увезу после обеда на моей машине. Ночуем в Туре, а завтра чудесно подзакусим в Перигоре… Там я знаю один ресторанчик… Словно влюбленная парочка… Ты мне расскажешь о своих горестях, а вечером будем уже в Пергола, как, помнишь, в детстве… твоя комната ждет тебя.

Слова отца казались Сесиль нелепыми, бесили ее. Но в бодром тоне господина д’Эгрфейля проскальзывала нотка беспокойства и нечто такое, что могло сойти в папиных устах даже за нежность. Сесиль как раз меняла воду в вазе с цветами, стоя перед открытым окном. Распустились каштаны, а небо… На что это намекнул папа, заявив, что она «расскажет ему свои горести»? Никуда она не поедет.

— Я не поеду, — сказала Сесиль.

Ее взгляд упал на куклу Моники среди подушек на диване, на том самом диване, где ночевал Ив Дюплесси, и на железную дорогу Боба. Господин д’Эгрфейль швырнул на диван шляпу, чуть не опрокинув куклу, и тяжело опустился в низенькое голубое кресло. Как постарел папа, подумала Сесиль, теперь уже у него не такой моложавый вид. Сколько ему лет? Вероятно, не больше пятидесяти пяти. Говорят, у него связь, и как будто даже прочная. Он всегда следил за собой, да и теперь тоже, но в чем-то таком неуловимом сказывается…

— Умоляю тебя, Сесиль! Послушай, это не в моих привычках… но я узнал такие новости, что просто потрясен. Вопрос решенный. Италия не сегодня-завтра объявит нам войну. Понимаешь, это конец… Надо бы даже телеграфировать Фреду… В Антибах небезопасно. Пусть он приедет к тебе… Если ты, конечно, хочешь, чтобы он приехал к тебе…

В последней фразе прозвучала тревога. И Сесиль вдруг поняла, что если она не захочет, чтобы Фред приезжал к ней, отец возьмет ее сторону. Она вдруг смягчилась. — Папа! — сказала она. Как редко называла она его папой. Господин д’Эгрфейль с удовольствием поцеловал бы ее, но их отношения исключали подобные проявления чувств. Однако она в самом деле, кажется, плакала.

— Значит, едем? Оттуда, в случае необходимости, можно перебраться в Испанию.

В Испанию? Боже мой, как далека она от этих людей, от всех их интересов. Сегодня она слушала по радио первую утреннюю сводку, которая гласила: «В районе Дюнкерка… в течение всего вчерашнего дня продолжалась усиленнаяэвакуация войск…» Сесиль не сомневалась, что ее Жан там, он в опасности, и ни о чем больше она не могла думать, не жила, не дышала. А родной отец говорит что-то об Испании, об Италии!

— Едем? Я так и знал… Мне сейчас нужно заглянуть в банк, понимаешь, необходимо забрать ценности.

Чары вдруг рассеялись. Сесиль снова повторила: — Я не поеду, — и по тону чувствовалось, что решение ее бесповоротно.

Господин д’Эгрфейль воздел руки к небесам. Но кто или что ее удерживает? Даже Луизы Геккер нет в Париже. И вдруг решив, что в эти исключительные, взбаламученные времена, в дни испытания родины даже отцу разрешается нарушить традиционную семейную сдержанность, он спросил: — У тебя любовник?

Сесиль посмотрела на отца. Таков ее отец, и тот мир, в котором живет ее отец. Щеголь, в дорогом, безукоризненном белье. Завсегдатай лучших ресторанов. Крупный биржевик, страстный почитатель то Бержери, то полковника де ла Рока. Для своих интрижек нанимает небольшую квартирку где-то в Терне. Она поняла, что в его устах означает выражение «иметь любовника», должно быть, нечто во вкусе романов Поля Эрве^[735], пьес Бернштейна^[736]… Ей стало почти жаль отца, но, как обычно, протест, желание бросить вызов превозмогли все прочие соображения. Она ответила равнодушным тоном: — Есть ли любовник? Пока еще нет. Но у меня двое детей…

Если бы рядом с господином д’Эгрфейлем ударила молния, он не был бы так потрясен, как этим признанием. Он до того растерялся, что совершенно серьезно спросил: — Двое детей? От кого? — И вдруг оба они расхохотались до слез, как безумные. Наконец, Сесиль объяснила, в чем дело.

Она, так ненавидевшая ложь, сказала: — Это дочь и сын госпожи Гайяр, сестры маленького Жана, помнишь, друга нашего Никки. Госпожа Гайяр гостила в департаменте Нор у своих друзей, и сейчас отрезана от Парижа… дети остались без присмотра… — Конечно, господин д’Эгрфейль не очень-то понял причину этой непостижимой филантропии. Дожили… моя дочь в роли опекунши сирых и малолетних! Сначала брат ее горничной… теперь детишки каких-то мещан… Ну, ладно, пусть, если ей уж так нравится! — Забирай их с собой, им будет хорошо в Пергола, могут бегать в саду! — Надо признать, что с папиной стороны это очень мило. Вдруг Сесиль решила — довольно лжи: если она не рассказала отцу всей правды о детях, так ведь это не ее тайна. И Сесиль твердо ответила: — Нет, отец, мы не поедем на Юг. Не только из-за детей, а дело в том, что я жду… словом, жду письма…

Господин д’Эгрфейль уже поднялся с кресла и рассеянно вертел в пальцах маленькую пепельницу из цельного куска бирюзы, которую Фред привез из Ирана. При последних словах он резко обернулся. Так вот почему у нее заплаканные глаза. Он вдруг растрогался. Пробормотал: — Сесиль, крошка моя! — И обнял ее. Это признание вдруг приблизило к нему дочь, словно он почувствовал в ней такого же человека, как он сам, с такими же слабостями. Сесиль высвободилась из отцовских объятий. Она не была расположена к нежностям подобного рода… К тому же она и так сказала больше, чем нужно.

Ободренный молчанием дочери, господин д’Эгрфейль ораторствовал теперь один: — Ну, хорошо, но до каких же пор ты будешь ждать? Если он в Дюнкерке… Он в Дюнкерке? Эвакуация закончится в самый короткий срок… но нельзя поручиться, что все попадут в Англию. Еще две недели тому назад в Париже со дня на день ждали немцев. К счастью, они повернули к морю. А теперь дело ясное. Если только они не вздумают погрузиться на свои резиновые лодки и захватить Лондон! То, что было возможно две недели тому назад, когда мы еще располагали армией Бланшара, еще более возможно сейчас, когда мы ею не располагаем… А англичане, гуд бай, англичане! Но подумай хорошенько, ведь всего можно ждать. Придут немцы, ты как-нибудь устроишься, ты у нас девочка умная. Но перед их приходом будут опасные моменты… если армия отступит, правительство… В таких округах, как шестнадцатый, могут быть грабежи, кто поручится? Ты носишь достаточно известное имя, так что рассчитывать на любезность рабочих тебе не приходится!

Сесиль уже знала все эти соображения, слышала их сотни раз от разных людей. Она думала о Жане. Представляла себе загнанные к морю, окруженные неприятелем части, предмостные укрепления, морские бои… Нет никакой надежды, чтобы Жан вернулся. А отец толкует что-то о рабочих. И никакой возможности что-нибудь объяснить ему, никакой.

— Боже мой! — воскликнул д’Эгрфейль. — Уже половина двенадцатого, мне необходимо попасть в банк до перерыва. К сожалению, не могу с тобой позавтракать. Хочешь, я заеду к тебе около четырех, может быть, ты еще передумаешь?

* * *

Филипп Борман позвонил министру, чтобы условиться о свидании. Секретарь ответил, что господин министр примет господина Бормана в два часа. Филипп был в каком-то упоении с тех пор, как носил при себе эту бумагу. Рассеянно работал в лаборатории. Изабелла сердилась, и, как всегда в подобных случаях, дело кончилось ссорой с Франсуазой. Но ясно, Филипп в восторге. Он, видите ли, возомнил себя чуть ли не участником переговоров. — Запомни, ты просто курьер, — сурово сказала Изабелла. Но Франсуаза заступилась за Филиппа: — Что ты говоришь, опомнись! Ты видела декларацию? — Да, Изабелла видела декларацию. Но не Филипп же ее писал.

Словом, сегодня в два часа у него свидание с министром.

В половине второго началась тревога. Парижане уже начали привыкать к тревогам. Например, бомбежка в прошлый четверг… — Вы не можете идти, Филипп! — заявила Франсуаза. Филипп расхохотался. Но ведь во время тревоги не разрешается ходить по улицам. Да ничего, скоро кончится. Однако… На сей раз дело приняло серьезный оборот. Первая настоящая бомбежка Парижа. По телефону Филиппу ответили, чтобы он ни под каким видом не приходил. Во время тревоги вход в министерство воспрещен.

На этот раз бомбили не только Парижский район, как в прошлый четверг: сейчас бомбили самый Париж. Шестнадцатый округ, заводские районы… Булонь-Биланкур. Пятнадцатый округ. Первый округ. Бомба попала в Тюильри. Бомбили пригороды… Тысяча восемьдесят четыре бомбы. Газеты вынуждены были сообщить о жертвах: двести пятьдесят четыре человека убито и шестьсот ранено. Согласно официальной версии. Министры отправились в пострадавшие кварталы навестить раненых, выразить соболезнование родственникам убитых.

Когда, наконец, под вечер Филипп Борман явился в министерство общественных работ, ему сказали, что господин министр только что отбыл в атлантические порты и вернется лишь послезавтра, в среду. Лучше прийти в четверг, 6-го числа, утром.

В тот же день представителя военно-воздушных сил в ставке главнокомандующего в Венсене попросили забронировать на послезавтра самолет для господина Пьера Кота, на котором он отправится в Москву через Стамбул. Эта просьба вызвала в Венсене некоторый переполох. Должно быть, какое-нибудь недоразумение. Разве переговоры не отменены? Но так или иначе, сам Поль Рейно сказал Пьеру Коту… Хорошо, хорошо, посмотрим, что можно сделать.

В четыре часа дня Дени д’Эгрфейль сидел в подвале на улице Сен-Сенош вместе с мадам Гоцци, — лирическое сопрано, — и, само собой разумеется, опоздал на авеню Анри-Мартен. Но, поскольку ходили слухи о бомбежке шестнадцатого округа, господин д’Эгрфейль, пообедав с мадам Гоцци, решил уехать из Парижа только во вторник утром (заночуем в Ангулеме… в конце концов, даже еще приятнее) и, сказав своей даме, что еще вернется, заехал к Сесиль в девять часов вечера.

Дом был погружен во тьму. Господин д’Эгрфейль потряс дверь. Молчание. У консьержки он узнал, что госпожа Виснер внезапно решила уехать и в семь часов вечера укатила вместе с детьми и Эжени на машине в Конш, где находится на излечении брат горничной, там обучают инвалидов, м-сье, должно быть, слышал…

Нет, это уж слишком!

* * *

Бомбы рвались где-то рядом с авеню Анри-Мартен, и Сесиль поняла, что на этот раз дело нешуточное. К тревоге за Жана, терзавшей ее весь день, примешался страх за детей. Сесиль сама отправилась за ними в школу, где они все время просидели в бомбоубежище. Малыши до того боялись бомбежки, что госпожа Виснер, уезжая из Парижа, не испытывала теперь особых угрызений совести. Она, эгоистка, хотела остаться в Париже, чтобы скорее получить известие от Жана. Но имеет ли она право подвергать опасности Монику и Боба, за которых отвечает перед их матерью? При каждом новом разрыве бомбы Ивонна в тюрьме, должно быть, думает, что именно вот этой бомбой убило ее малышей. Если заехать по дороге в Ормевиль повидаться с Ватреном и Ядвигой, почти не надо делать крюк, и, во всяком случае, машина придет раньше письма. Может быть, они даже переночуют у Ватренов, хотя вряд ли удобно вваливаться в чужой дом целой оравой… Так или иначе, ночью на шоссе нет движения, и от Ормевиля до Конша всего семьдесят — семьдесят два километра. Можно при желании остановиться в Манте, в гостинице «Королевский олень», и выехать оттуда только утром, в зависимости от самочувствия детей.

Этот последний вариант Сесиль решила принять. Как наименее утомительный. Боб чувствует себя превосходно, а вот Моника из-за бомбежек совсем разнервничалась. Все время говорит о своем папе. Боится, как бы с ним чего-нибудь не случилось.

Когда Сесиль выехала из Парижа, ее тревога вдруг сменилась безнадежной уверенностью: Жан погиб, чудес на свете не бывает. Жан погиб. Ведь все в жизни всегда идет только к худшему. Когда человек не желает обманывать себя насчет того или иного события, он предпочитает воображать худшее. Хотя бы для того, чтобы с горьким удовлетворением убедиться в своей прозорливости. Итак, немцы войдут в Париж. С этой мыслью еще труднее примириться, чем даже с мыслью о смерти Жана. И то и другое неизбежно. Но смерть Жана это ее личное горе. Как примирится она с этой неизбежностью? Какой может быть жизнь, где не будет больше надежды на встречу с Жаном, мысли о Жане, — Сесиль еще не могла себе этого представить. От этой мысли больно уже и сейчас, но еще не сразу боль доберется до той глубины души, когда человек не в силах сдержать крик! Что же касается Парижа… уже сейчас, заранее ощущаешь ту пустоту, которая поразит всю страну, как паралич сердца… Это наше общее горе.

Быть может, для того, чтобы не так больно было думать о Жане, Сесиль торопилась разбередить другую боль, ту, которую причинял ей Париж.

Сесиль повидалась с Ядвигой и Тома Ватреном, но не остановилась в Ормевильском домике. В эту пору весь сад был заполнен цветущим жасмином, разливающим в воздухе какой-то певучий аромат. Блаженное уединение среди роз и вьюнков и видимая в просвете кустарника зеленая гряда холмов являли такой назойливый образ чужого счастья, казались такой насмешкой над чувствами Сесиль, что даже одну ночь было бы трудно вынести все это. Она почувствовала, что становится здесь злой. И действительно ли нервность Моники была виновна в том, что Сесиль отказалась от любезно предложенного ей ночлега в Ормевиле, а остановилась в Манте, в гостинице «Королевский олень»? Дороги, по правде говоря, в этот вечер отнюдь не были пустынны. Париж охватила паника. Всякий, кто мог добыть хоть какую-нибудь машину, спешил уехать, кто в Нормандию, кто в Брест или в Бордо.

В Манте, уложив детей и оставшись одна в номере гостиницы, Сесиль почувствовала, что прежняя неотвязная мысль о падении Парижа стала теперь просто невыносимой. Друзья Симона де Котель вернутся в столицу вместе с немецкими танками. Это они вчера бросали бомбы на Париж. Вернется ли с ними Рита Ландор, которая так во-время отправилась в Швецию? Непременно вернется и будет сниматься в студиях Жуанвиля в фильмах «УФА». А кто поручится, что Люк Френуа не напишет для нее сценарий? Сесиль вспомнила, какие речи держал Амбруаз Бердула, склоняясь к ее плечу прошлой осенью на обеде в Мэзон-Лаффит. Как он тогда сказал: весь мир жаждет катастрофы… у всех у нас от этой мысли дух захватывает… Париж! Бердула сказал это в первых числах октября… восемь месяцев тому назад. Все эти люди хорошо видели, к чему клонится дело. Теперь дело сделано. Они дождались желанной катастрофы. И придут собирать проценты со своей дальновидности!

Но Париж! В прошлую среду у Висконти Сесиль встретила Мало. Позвонила Матильда. Ей хотелось показать приятельнице свое новое приобретение. Конечно, мебель. И старинная. Она решила посоветоваться с Сесиль, какой тканью обить внутри небольшой секретер XVIII века, который она собиралась отдать перед отъездом краснодеревцу. Да, она уезжает. Подумать только, Матильда возится с мебелью, а сама уезжает из Парижа, потому что боится немцев. Висконти остается. Во всяком случае, постарается пробыть в Париже до последней возможности. Но Матильда увозит с собой Мало и его жену Раймонду в Восточные Пиренеи. Сесиль говорила тогда с Мало, говорила о Париже. Он имел кое-какие сведения о предполагаемых действиях правительства. 16 мая Рейно охотно бы уехал, но слишком многие были против: мысль еще, так сказать, не вызрела! Кроме того, присутствие премьер-министра в столице было важно с политической точки зрения. Еще не все осознали, что поражение неминуемо. Народ не понял бы. Даладье был решительно против отъезда. Должно быть потому, что Рейно и Даладье вообще стараются действовать наперекор друг другу. Но ведь и Монзи тоже был против. И антигамеленовская группа в армии, а поскольку речь шла о том, чтобы устранить Гамелена… словом, побуждения были самые разные. Кое-кто клялся умереть на развалинах Лувра. Правда, таких нашлось немного. Имелись и такие, которые хотели остаться в Париже, чтобы «побеседовать» с немцами, и, как слышал Мало, существовало также мнение Вейгана: Поль Рейно должен остаться в столице вместе с правительством Республики и не для того, чтобы воевать, но чтобы сдаться в плен; этого требует наша честь, а военные тем временем возьмут в руки судьбы Франции. Каждый видел в падении Парижа подходящий случай, чтобы провести свою политическую линию, никто не вспоминал о самом Париже, а если и вспоминали, то разве для того, чтобы выразить свой страх перед его гневом, его мятежным духом, его необузданностью. Страшный город! В Париже были сенегальцы, но с другой целью, чем в Лилле: против народа. Конечно, мы постараемся спасти эти священные камни. Маршал считал необходимым объявить Париж открытым городом… Для одного война это подходящий случай удержаться у власти, будь то хоть на озере Чад. Для другого мир — это случай захватить власть. А Франция? А живые существа из плоти и крови?

От всех этих мыслей у Сесиль стучало в висках. Она-то как раз думала о живых людях, оставшихся в домах Парижа. О тех, которые не уедут, о тех, кто, проснувшись, увидит немцев на парижских улицах. Она думала об Ивонне, томящейся в тюрьме. О всех тех мужчинах и женщинах, которые, как она знала, ненавидят Гитлера, и о таких же мужчинах и женщинах в Германии, которых бросали в тюрьмы, мучили, убивали пулей или топором. Сесиль подумала даже о заводах Виснера. Об иностранных офицерах, которые будут разгуливать по цехам, пустят в ход станки на потребу гитлеровской Германии. Когда вернется Фред, воображаю, как он будет рассыпаться перед гостями: вот видите, у нас имеются душевые, оборудованные по последнему слову техники… мой дядя всегда хотел, чтобы его рабочие… Она вспомнила, как однажды у них на авеню Анри-Мартен с хохотом говорил Делонкль: «Дорогой мой, если бы вы видели ванную комнату в квартире самого обыкновенного цехового мастера в Германии! Так что вы понимаете, для меня вся эта антифашистская пропаганда…» Ведь с точки зрения всех таких господ, рабочие только и мечтают что о душевых. А на Францию им наплевать! Но не в этом же дело. Париж… Это невозможно передать словами, это просто не укладывается в голове: Париж! Отдать без боя Париж! Неужели министры и генералы способны на это?

Но разве они точно так же не отдали уже Жана? Жана и тысячи других людей, молодых, полных сил, которых мы сами позволили отнять у нас. Женщины как будто лишаются рассудка, когда начинается война… Разве не могли бы они не пустить их, удержать? Все женщины, все женщины сообща…

В Конше Сесиль поселилась в гостинице на главной улице, широкой, как площадь, но в верхней, более узкой ее части. Городок поистине золотое дно для антикваров. Вот где было бы раздолье Матильде Висконти.

В госпитале госпожа Виснер и Эжени снова увидали Жозефа Жигуа. Что про него сказать? Жозеф остался все тем же, руки у него не отросли, глаза не прозрели. Правда, его начали обучать чему-то. Писать ногами все равно не научат.

Однако то счастье, которое одним своим присутствием Сесиль принесла человеку, столь обездоленному, стало почти единственным оправданием ее собственной жизни, единственным, что давало ей силы не закричать, не броситься в отчаянии на землю. Она боялась, что вид Жозефа испугает детей. Она предупредила их, объяснила. Верно, на Жозефа страшно смотреть, но дети должны вести себя так, чтобы он ничего не заметил… Боб был просто трогателен. У мальчика врожденная чуткость… Он с первого же дня подружился с Жозефом. Раненых с утра выносили в парк, где они лежали в тени деревьев. Дети играли рядом, стараясь не особенно шуметь. Моника вызвалась читать вслух м-сье Жозефу… Откровенно говоря, Жозеф предпочел бы, чтобы читала ему Сесиль. Однако в присутствии малышей на его лице появлялась улыбка, вернее, подобие улыбки.

Врачи были все те же, все осталось попрежнему. В госпитале приветливо встретили хорошенькую гостью. Вы получаете известия от господина Виснера? Благодарю вас, он на Юге, поправляется.

Когда Сесиль рассказала Жозефу Жигуа историю Ивонны Гайяр — ему она могла рассказать всю правду, — словно отблеск счастья осветил окружавшую его черную ночь. Значит, мадам Сесиль, значит, вы взяли к себе детей коммунистки… взяли потому, что она коммунистка?

Сесиль сказала: — Да, потому. — И не солгала. Она не могла сказать Жозефу о Жане. Но детей она действительно взяла совсем не ради Жана. Это сущая правда.

Тогда тайная любовь Жозефа, впрочем, явная для всех, о чем он даже и не подозревал, тогда эта неосуществимая любовь воплотилась для него в детях Ивонны, хотя он о них не знал ничего. Дети коммунистки! А от кого мадам Сесиль узнала о коммунизме и о партии? От него, Жозефа Жигуа. От него, изувеченного. Значит, она слушала, что он говорил, верила ему, понимала. Его слова проложили таинственный и долгий путь к ее сердцу. Он, Жозеф Жигуа, вел ее по этому пути. И в ее сердце, в ее уме он сумел изменить прежние представления людей ее круга, ее класса, сумел изменить он, Жозеф Жигуа, рабочий, монтер почтово-телеграфного ведомства. Так изменилось неприступное это сердце, что стук его сливается теперь со стуком сердца Жозефа, оно бьется в лад с сердцами его товарищей, бьется ради брошенных в тюрьмы, работающих в подполье, тех, которые жертвуют собой, а ныне им прямо угрожает смертная казнь. И все это сделал он, калека Жозеф Жигуа, вопреки своему страшному увечью, своему беспомощному состоянию. Какое сладостное чувство гордости охватывало его и как любил он этих детей, которые могли ее видеть! Однажды, оставшись наедине с Бобом, он спросил мальчика: — Послушай-ка, малыш… ты ведь мадам Сесиль можешь видеть? Так вот, расскажи мне, какая она.

И ничто не могло сравниться с тем чувством, когда звонкий мальчишеский голос на минуту рассеял мрак, окутывающий слепого: — Какая тетя Сесиль? Она очень, очень красивая… — Нет, Жозеф вовсе не из тех, кто довольствуется малым. Но это было нечто огромное. Немыслимо огромное…

А между тем Сесиль одна бродила по парку, чтобы выплакаться на свободе.

Счастье Жозефа длилось два дня, даже точнее — пятьдесят два часа. И этого, без сомнения, хватит, чтобы осветить навсегда долгую жизнь человека, всю долгую жизнь человека, которому никогда не блеснет луч солнца. Жозеф не обольщался, не говорил себе: а вдруг это чувство может перейти в другое? Или даже просто длиться. Он ничего не просил и, ничего не прося, имел больше, чем мог ожидать. Он был счастлив. Он знал, что ради этого стоило не умирать, даже если счастье добыто высокой ценой — потерей рук и глаз.

Теперь только нужно найти способ служить общему делу: значит, не потухло в нем еще прежнее пламя. Он может сражаться за счастье людей, раз он узнал, наконец, что счастье не пустая химера, что оно существует, что стоит оно всех жертв и что ты можешь дать его другому.

Итак, мадам Сесиль приехала во вторник перед завтраком… А сегодня четверг, вернее, еще только самое утро. Газеты сообщали, что Поль Рейно снова реорганизовал свой кабинет и с момента вступления на пост министра внутренних дел господина Жоржа Манделя сто один коммунист помещен под стражу в специальных лагерях, устроенных военными властями во исполнение чрезвычайного декрета от 18 ноября 1939 года. В газетах также говорилось об аресте пяти видных парижских деятелей, господ Робера Фабр Люса, Серпень де Гобино, Алэна Лобро, Поля Мутона и Шарля Леска^[737], людей, угрожающих своей деятельностью безопасности государства. Имена их ничего не говорили Жозефу. Сесиль вспомнила, что видела кого-то из вышеупомянутых господ у Котелей. Жозеф тихо сказал: — Вы заметили, мадам Сесиль, когда арестовывают коммуниста, расклеивающего в поезде листовки, для газет он никто. А когда арестовали этих видных парижских деятелей, покушавшихся на безопасность государства, даже тут их не перестают величать господами. Значит, не так уж мы глупы, когда утверждаем, что существуют две мерки, что и у них тоже есть свой классовый подход. Разве не так?

Жозеф говорил медленно, словно в его распоряжении целая вечность, и если в четверг утром был во Франции хоть один счастливый человек, так это был Жозеф Жигуа. Вот он и тешит себя мыслью, что впереди у него еще много-много времени и хватит его, чтобы все понять самому и научить понимать Сесиль. В первый раз он подумал просто Сесиль, а не мадам Сесиль… и повинны в этом были господа Робер Фабр Люс, Серпень де Гобино и три прочих господина!

* * *

6 июня, четверг, утро.

Филипп Борман, как было условлено, явился в министерство. Монзи был занят последними приготовлениями к отъезду.

— Да, дорогой господин Борман, нас выставили! Даладье, Ламуре, Сарро, Марселя Эро, Барети^[738] и меня… Мой старый приятель Л. О. Фроссар, чьи таланты уже ни для кого не тайна, с тех пор как он выступает по радио, так вот, мой приятель усядется сегодня вечером в мое кресло. Конечно, он руководствуется чисто дружескими соображениями, желая оставить министерство информации за господином Жаном Пруво^[739] из «Пари-суар». Вот каковы дела! Что касается Даладье, то господин премьер уже давно готовил нам этот сюрприз! Рейно три раза в течение месяца пытался выставить Даладье за дверь. Заявил, что сенатская комиссия по иностранным делам потребовала головы Воклюзского быка! Это еще не все, они будто бы разошлись из-за меня. Я, видите ли, злой дух Даладье, я скомпрометировал его моими отношениями с Римом. Как вам это понравится! Итак, меня отстранили, как агента Муссолини. А это означает, что решено предоставить событиям идти своим ходом и навязать нам еще одну неприятельскую армию, которая ударит с тыла. Мы, следовательно, будем воевать с Италией, глупость сверхъестественная! Ламуре был за немедленное заключение мира. Не знаю уж, по какой причине наш дружок расстался с Барети и Марселем Эро… Во всяком случае, я был в министерстве общественных работ с августа тридцать восьмого, в министерстве путей сообщения с сентября тридцать девятого. Я мог бы напомнить обо всем, что мною сделано… Кто знает, может быть, мне и повезло, что я сегодня выхожу из кабинета, которому придется взять на себя чудовищную ответственность!

Монзи становился желчным. Рейно обделал дело еще накануне. Монзи не было в Париже, он объезжал Байонну, Бордо, Ла-Рошель, Нант, Брест с целью заверить англичан относительно того, что программа импорта угля в связи с оккупацией угольных северных районов будет осуществлена через атлантические порты. А вернувшись в Париж, последним узнал о своей отставке. Веселенькое возвращение!

Впрочем, то, что они сейчас затевают… вот вам наглядный пример: еще два дня тому назад мы собирались послать в Москву… Вы ведь читали, что англичане отправили в Москву сэра Стаффорда Криппса? Для нас очень многое зависело от выбора подходящей кандидатуры. Наконец, в минувший понедельник Поль Рейно по обыкновению запросил разрешение Лондона… То ли Лондон, то ли Вейган, у которого, по слухам, начинаются корчи при одном имени Пьера Кота, но, так или иначе, мы посылаем Эрика Лабонна^[740]… в качестве посла в Москву. Это пока только вопрос кандидатуры, надо еще согласовать с Кремлем… но ведь уже десять дней мы получали бы, мой дорогой, оттуда самолеты, не будь этих вопросов о кандидатуре.

Филипп Борман опешил. Вести такие разговоры с первым встречным. Ну, хорошо, пусть он не первый встречный для Монзи… Но все же! — Я принес вам ответ, который вы просили, — сказал Борман.

— Ах, верно! — воскликнул Монзи. — Ну, посмотрим, посмотрим…

И, взяв в руку бумагу, еще не заглядывая в нее, добавил: — Вы же знаете, что я теперь уже ничто… я могу только передать ваш ответ. Например, моему преемнику и другу Л. О. Фроссару… Во всяком случае, это интересует новое правительство…

Монзи стал читать, поморщился. Потом спросил:

— Следовательно, мы можем считать, что ответ исходит от…

— Центрального Комитета коммунистической партии. — А, а!

Он снова перечел ответ. Текст был короток и предельно ясен.

«Коммунистическая партия будет рассматривать как измену сдачу Парижа фашистским захватчикам. Она считает важнейшим национальным долгом организовать оборону столицы. Для этого требуется:

1. Решительно изменить характер войны, превратить ее в национальную войну за независимость и свободу.

2. Освободить депутатов-коммунистов и деятелей коммунистической партии, равно как и десятки тысяч рабочих, заключенных в тюрьмы и сосланных в концентрационные лагери.

3. Немедленно арестовать агентов врага, которыми кишат палата депутатов, министерства вплоть до генерального штаба, и примерно их наказать.

4. Эти неотложные меры вызовут народный энтузиазм и позволят организовать всеобщее ополчение, которое и следует декретировать незамедлительно.

5. Необходимо вооружить народ и превратить Париж в неприступную крепость».

Монзи положил бумагу на письменный стол.

— Что ж, — сказал он, — это вполне определенная точка зрения. Боюсь только, что из-за третьего пункта и все остальные предложения будут приняты не слишком всерьез.

* * *

Не кто иной, как Эжени, положила конец счастью своего брата. В этот четверг ей не сиделось на месте. Перед отъездом из Парижа она не успела исповедаться, а с последней исповеди прошло уже много времени… По правде сказать, она с удовольствием вспоминала того славного священника, что исповедовал ее в Конше в прошлый их приезд на пасху. От госпиталя туда пешком не легко добраться, очень долго пришлось бы идти лесом. Но ее согласились взять на грузовичок, отправлявшийся в Конш за продовольствием… — Конечно, Эжени, поезжайте, — сказала Сесиль. Странная она все-таки девушка. Сразу видно, что брат — вся ее жизнь, А не успела приехать, уже бросает Жозефа ради своих исповедей и причастий. Быть может, Сесиль и не подозревала, что не благочестие, а совсем другое чувство погнало Эжени в этот четверг из госпиталя. Она испытывала какую-то безропотную ревность. В Париже Эжени почти забыла, что ее брат не надышится на мадам Виснер. Уж от нее-то этого не скроешь. И слишком она ясно чувствовала, что даже ее присутствие, присутствие родной сестры, раздражает Жозефа, который только и мечтал о том, как бы побеседовать наедине с мадам Сесиль. Она понимала брата. Но сейчас, когда они снова приехали в Конш, ей стало очень больно. Эжени стыдилась своих мыслей: ведь мадам Сесиль столько сделала для Жозефа! Поэтому-то она и решила наказать себя, держаться в стороне и искать в религии поддержку и прощение.

Около четырех часов в парк донеслись гудки подъезжавшей машины… — Должно быть, Эжени вернулась, — сказала Сесиль. — Ну-ка, дети, бегите встречать ее. — По правде говоря, сегодня малыши немного ее утомили. Боб требовал, чтобы все занимались его особой, а Моника вмешивалась в разговоры старших. А Сесиль хотелось поговорить с Жозефом, но девочка могла запомнить и повторить их слова.

С террасы было видно, как вокруг пруда прогуливались раненые. На несоразмерно широких ступенях лестницы, спускавшейся в парк сквозь строй каменных Диан и Аполлонов, зеленели островки мха, лужайки тянулись вплоть до высоких деревьев, среди которых терялись подстриженные кусты. Десятки раз зрячие описывали Жозефу эту картину, и как многозначительно было для него на этом фоне само молчание Сесиль. Еще раз наедине с ней… И вдруг раздался топот детских ножек, бегущих по усыпанной гравием дорожке.

— Тетя Сесиль! Тетя Сесиль!

Боб и Моника подбежали к Сесиль, каждый старался опередить другого, чтобы первым таинственно спросить: — Угадайте, тетя Сесиль, угадайте, кто приехал? — В груди Жозефа что-то оборвалось, словно пришел в движение сигнал тревоги. Кто-то приехал. Все равно кто. Кто-то приехал сюда… Дети утащили за собой Сесиль, они звонко смеялись, прыгали вокруг нее. Жозеф слушал, ловил каждый удаляющийся звук… И потом все стихло. Они были уже далеко. И Жозеф не мог услышать, не мог понять приглушенного восклицания Сесиль.

Он здесь, перед ней. Сесиль даже не заметила Эжени, стоявшую чуть поодаль. Он здесь у высокого замка, крытого плоской черепицей, перенесшей не одну бурю. А дети прыгают вокруг, хлопают в ладоши: — Дядя Жанно! Дядя Жанно! — Сесиль не может пошевелиться, вся ледяная и пылающая, она видит только его одного. Поношенная форма. Куртка, кожаный пояс. Пилотка, которую он неловким жестом стягивает с головы. Ему давно следовало бы постричься. Лицо у него похудело, но это уже не тот мальчик, о котором она мечтала, уже не мальчик. За эти три месяца Жан стал мужчиной. Его золотистые зрачки. Он улыбается, он не смеет обнять ее, и нерешительно поднятая рука его падает.

— Жив!

Сесиль крикнула «жив», вернее, так оно само крикнулось. Она еще не сказала ни слова Жану, она не сказала: «Ты жив», потому что в это нужно было еще поверить, а она еще не прикоснулась к нему, не слышала его голоса, хотя он прошептал: — Сесиль… — Но тут Боб взял ее за руку и сказал: — Разве ты, тетя Сесиль, не поцелуешь дядю Жанно? Он ведь приехал из Дюнкерка!

Когда Жан обнял Сесиль, ей показалось, что она сейчас умрет.

Эжени пошла посидеть с Жозефом. Она молчит. Да ему и не требуется слов. Калека знает, что сестра его здесь, он всех узнает по походке. Однако ему кажется, что Эжени молчит слишком долго. Почему мадам Сесиль так долго не идет? — Кто же… — Много сегодня народу в Конше, Нини? — Эжени чувствует тревогу в голосе брата. Она берет книгу, брошенную на садовый стол, кладет ее себе на колени. Если Жозефу хочется, она может ему почитать. И добавляет боязливо: — Приехал дядя ребятишек, повидаться с ними, брат госпожи Гайяр… Он вернулся из Дюнкерка… — Эжени так страшно причинить Жозефу боль, и еще больше она боится своей радости, ей, причастнице, стыдно этому радоваться.

Жозеф произнес только: — Вот как?

Еще ничего неизвестно. Ничего. Еще ничего не произошло. Ни одно слово не всколыхнуло мрак вечной ночи. Почему же что-то застыло в сердце Жозефа? Он не имеет права ни удивляться, ни гневаться, ни сожалеть. Ничто ему не обещано. Он никогда не позволял своим мыслям идти дальше того, что есть. Но коль скоро Эжени молчит, все понятно, слишком понятно. Разве им, брату и сестре, нужны слова, чтобы понимать друг друга… Даже когда у Жозефа были еще здоровые руки и зрячие глаза… Так пошло у них еще с детства, с самого детства.

А потом прибежали Боб и Моника, веселые, возбужденные, с целой кучей рассказов о дяде Жанно, который вернулся из Дюнкерка, и напряженную тишину смягчил звонкий детский лепет, веселый смех. Они столько нарассказали Жозефу, словно просидели с дядей несколько часов, а видели-то они его минуты две… Смотри-ка ты!

— Что же вы, детки, с дядей не гуляете?

Смех разом оборвался. Молчание. Потом Боб произнес жалостным голоском: — Они нам одним велели погулять.

Это было так ясно, что когда Эжени робко спросила: — Хочешь, Жозеф, я тебе почитаю? — брат ответил самым естественным тоном: — Конечно, почитай, Нини, с удовольствием послушаю. — И Эжени начала читать. Ее брат, ее мальчик, снова вернулся к ней…

* * *

Они пошли погулять по парку. Парк незаметно переходил в лес. Беспредельна высота этого зеленого свода. Они идут. Она прикасается к нему, отодвигается, потом берет его под руку. Они идут. Ну, рассказывай, рассказывай же… То чувство, что владеет сейчас Сесиль, подобно грозе, но оно и противоположно ей. Нетрудно описывать страдания. Но нет слов для того, что, как отлив и прилив, бьется в них обоих, нет слов для этого безмятежного и трепетного безумия. Жан рассказывает, потому что Сесиль просит рассказывать. Слова — защита человеческого целомудрия. Они прикрывают избыток чувств. Рассказывай же, рассказывай… Жан рассказывает. Время от времени он прикасается к своим губам, потому что ни она, ни он не могут еще опомниться от первого поцелуя, в котором было лихорадочное волнение неожиданной встречи, первого поцелуя на глазах у всех — у детей, у Эжени. Оба они знали, что это лишь первый поцелуй. Чего же они ждут? Рассказывай же, рассказывай, шепчет Сесиль, потому что она боится своего счастья. И потому, что человек не может иметь все разом. Сейчас чудо то, что он жив.

— Скажи, Жан, ты правда жив?

Жан смеется. Какое счастье, что можно слышать смех Жана. Безмерное счастье. И так страшно, и этот страх, который Жан сам чувствует, сковывает его… Рассказывай, ну, рассказывай… Лес в богатом убранстве июня, веточка, хрустнувшая под ногой, кроткие лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, — всё неожиданность, всё открытие. Когда луч играет в ветвях, листья загораются, как зеркальное стекло, а рядом с ними в тени трепещут другие, темные или прозрачные…

Он жив. Жизнь сильнее. Сильнее людей, сильнее смерти, войны и всей этой грязи, и расчетов, и притязаний. Всегда непредугадываемое движение жизни, как игра солнечных лучей в листве, как ощущение земли под ногой живого человека… Рассказывай, Жан, рассказывай. И только когда Жан поцеловал ее, только тогда она удивилась невероятности случившегося.

— Как ты здесь очутился?

Есть в женщине хитрость, непостижимая, быть может. Сесиль так боялась, что он испортит все. Так боялась его, Жана, который стал мужчиной.

Грузовое судно доставило солдат в Брест во вторник к вечеру. По правде говоря, натерпевшись страха из-за подводных лодок и упоенные гостеприимством англичан, которые, по выражению тех, кому удалось вырваться в город, в Фолкстоне, Плимуте, Давенпорте устроили нашим грандиозный прием, возвращающиеся на родину французы ждали, как само собой разумеющееся, что в награду за пережитые ужасы их встретят торжественно с цветами, с музыкой и даже с речами… Почему бы и нет? Вполне естественно. Речей и не требуется, бог с ними, с речами, но, естественно, они сочли бы речи естественными… Однако на набережной в Бресте — ни души. Кроме, конечно, патрулей. В город выходить запрещается. До самого вечера они топтались на пристани, не пили, не ели, потому что никто не позаботился о снабжении, да еще чудовищная жара впридачу! Грязь, пыль. Просто противно. Пытались, правда, помыться у водоразборной колонки, но вытираться-то нечем, смены белья нет, значит, снова надевай грязную рубашку. Наконец, привезли несчастную бочку с пивом, тут началось настоящее столпотворение. И вдобавок какой-то лейтенант авиационной службы забрался на скамейку и заорал: «Летчикам в первую очередь!» Скажите пожалуйста! А пехотинцы, артиллеристы, драгуны, марокканские стрелки — словом, все те, кто целый месяц зря на небо глаза пялил, ища хотя бы одного французского самолета? Когда Жан понял, что до ночи их не отправят, он подговорил Партюрье и Рауля…

— А кто это Партюрье и Рауль? — спросила Сесиль. Жан объяснил. Они заявили, что необходимо купить в аптеке лекарств, и под водительством фармацевта улизнули в город. Жану хотелось купить рубашку, носки, чтобы хоть немного привести себя в порядок… и потом послать тебе телеграмму. Разве ты не получила моей телеграммы? И письма из Англии тоже не получила?

— Я уехала из Парижа в понедельник, милый. И только вчера послала консьержке телеграмму с моим адресом, когда вернулась из госпиталя в Конш. Мы ведь живем в гостинице… нельзя же всем нашим семейством поселиться в госпитале…

И приятели Жана тоже хотели послать письма, сообщить о себе. У Партюрье есть невеста, а Рауль…

— Рауль — товарищ.

Это слово, произнесенное сейчас, в такую минуту и в таком значении… Ты ничего не знаешь об Ивонне? Говорят, в тюрьме страшный режим? Ее адвокат… Жан помнил адвоката Ватрена по своей недавней истории.

Вечером их перевели к товарной пристани — такая длинная, длинная пристань с теплушками для перевозки скота, слава богу, немножко соломы в вагонах постлали, представляешь себе, хорош поезд, это после английских-то купе! И вдруг группа жителей Бреста, нарушив приказ, невзирая на охрану, прорывается к нам. Словно к зачумленным каким-то. Ваш приезд скрывали от жителей, префект дал соответствующее распоряжение, боялись, население взволнуется, если наши герои кое-что порасскажут. И так далее и тому подобное. Они принесли корзины с клубникой, так что мы всю дорогу ели клубнику и, не стесняясь в выражениях, честили префекта.

Катили всю ночь, весь следующий день, весь вечер и высадились в Конше ровно в два часа ночи в среду. Расквартировали их в темноте и заявили: можете спать, сколько вам угодно! Так что поднялись они со своих сенников только во втором часу дня. Пока он пообчистился и побрился… И вдруг на площади кто-то его окликнул: — М-сье Жан! — Оглянулся — Эжени…

— Представь себе, я даже не очень удивился. Я знал от твоего брата, от Никки, он мне время от времени слал открыточки, что ты находишься где-то в этой местности, ухаживаешь за ранеными… Конечно, я не ожидал, что сразу так и найду тебя…

Они вышли на дорогу. И остановились. Не следует уходить слишком далеко. Быть может, лишь в эту минуту Сесиль впервые заметила красоту Жана, быть может, только сейчас он перестал быть призраком, видением. И теперь она испугалась уже не его, а самой себя.

Лучше возвратиться домой по дороге, чем лесом… Оба сейчас молчали. Сесиль нарвала цветов у канавы, каких-то розовеньких цветочков, что растут повсюду и не годятся для букетов, и еще золотистых лютиков. Жалкий букетик, особенно в этом краю, богатом розами, где розы цветут во всех садах, вьются вдоль всех стен… — Помнишь, Жан, как в прошлом году ты собирал растения для своего гербария?

Сесиль упомянула про гербарий, потому что молчание Жана, мысли этого мужчины, идущего рядом с ней, мысли этого, если хотите, незнакомца, все это торопит ее связать теперешнего взрослого Жана с прежним маленьким Жанно.

* * *

В четверг 6 июня, в тот день, когда Сесиль и Жан нашли друг друга, множество событий родилось, умерло и снова взметнулось, как пламя. Жители Па-де-Кале, отпущенные вчера немцами по предъявлению рабочей книжки или воинских документов с пометкой «шахтер», покинули казарму Мортье в Камбрэ, куда их 2 июня привели из Леклюза. На дорогах многих шахтеров встречали жены, вышедшие на поиски своих мужей, и они кое-как устроились на ночь. Братья Бокет и с ними Катрин, Декер, Барбентан ночевали в Кэнси, севернее Дуэ. Распрощались они в четверг утром в Энен-Льетаре, среди дымящихся еще развалин, возле какой-то стены, изрешеченной пулями: здесь был расстрелян шестнадцатилетний подросток… Временный деревянный мост через канал заменил прежний, постоянный Батарейный мост. Отсюда Катрин, Гаспар, Феликс и Константен пошли полями, ориентируясь на водонапорную башню, и добрались до своего поселка, где их поджидали родные. Там уже был товарищ, который старался восстановить связь… В этот же четверг, 6 июня, Нестор принес в Авион к одному железнодорожнику восковку первой газеты Ланса, которую отстукали на пишущей машинке, доставшейся им после смерти больной дамы, потому что Барбетта никак не могла добыть зарытый в чужом саду ротатор, принадлежащий секции.

В этот четверг 6 июня в коридоре тюрьмы Сантэ Франсуа Лебек случайно увидел одного заключенного, силуэт которого показался ему знакомым, — огромный, как медведь, мужчина, но, видно, сильно исхудавший, с желтым и хмурым лицом: товарищ Молинье, бывший сторож в Народном доме. Им не удалось обменяться ни словом, но уже хорошо и то, что они увидели друг друга. И в тот же четверг 6 июня Мартина Лебек получила открытку из Бреста. От Жан-Блэза, вернувшегося из Дюнкерка. Он писал: «Передайте Франсуа…»

Но в этот же четверг 6 июня, еще накануне перегруппировав свои дивизии в направлении к югу, неприятель атаковал армию Фрера. Ту самую армию, относительно которой Вейган просил уверить англичан, что здесь французские солдаты будут сражаться до последнего. В первый день немецкие танки не добились серьезных успехов. Но вечером 6 июня Сомма и Элетт были на крайних флангах форсированы крупными соединениями противника. Еще до наступления ночи верховный главнокомандующий, отказавшийся от формулы «сражаться до последнего», санкционировал предложенный ему новый рубеж… Сама классическая концепция «битвы до последнего» была взята под сомнение. Отныне главнокомандующий полагает, что позиция, на которой сражаются до последнего, должна в соответствии с современной техникой вермахта иметь известную глубину. Вот почему с этого вечера линия Абвиль–Швейцария конкретизируется в представлении Вейгана, становится вполне реальной: она пройдет позади Нижней Сены, Уазы, вплоть до Нонетты, от Нонетты до излучины Урка и Марны… Теперь уже как-то неловко говорить, что Вейган отказался от формулы «сражаться до последнего», когда все до последнего отошли от Руана, Вернона, Манта, Понтуаза, Шантильи, Санли, Мо, Монмирайля… Но поскольку речь идет о ближних подступах к Парижу, как центру того рубежа, за который, по мысли главнокомандующего, сражаются до последнего, он решает передать командование этим районом генералу Эрингу, а для полной свободы его действий и для поддержания порядка в столице генерал Денц, который в данную минуту еще командует армейским корпусом в Эльзасе, получает приказглавнокомандующего срочно вернуться в Париж.

25 мая, в тот день, когда Советский Союз согласился дать Франции самолеты, о которых просил Лоран Эйнак, и когда Пьер Кот был предупрежден Монзи по просьбе Поля Рейно, Вейган составил план отступления на Дюнкерк, приведенный в исполнение той же ночью в отмену плана № 1 все того же Вейгана — плана наступления на юге.

6 июня, в день, когда правительству был вручен ответ коммунистической партии, которая потребовала организовать оборону Парижа, вооружить народ и собрать всенародное ополчение, Вейган отказывается от концепции «сражаться до последнего» и, ввиду возможности появления вражеских войск на ближних подступах к Парижу, призывает генерала Денца, которому и предназначено быть генералом от капитуляции.

Кто хочет, может считать, что не существовало и не существует никакой причинной связи между этими двумя событиями.

* * *

Сесиль плохо спала эту ночь. В гостинице, где поселились офицеры и разместилась офицерская столовая, допоздна слышались громкие голоса Бурра, Партюрье и дантиста, которые, стараясь забыться после пережитых потрясений, распевали песни, а остальные потягивали коньячок, присланный очередной крестной Блаза. Неотразимого Блаза! Молодец, да и только! И главное чудо-то в том, что прибыл этот самый коньячок сегодня же вечером с первой почтой… Франция, как видите, остается Францией, и полевая почта действует исправно. Ничего не скажешь, связь на высоте! Завтра утром санитарная часть должна разбиться на два отряда: получены новые приказы, и большинство офицеров медицинской службы отправляется вместе с главврачом в окрестности Парижа, где дивизия и будет переформирована. Ура! Ура! Да здравствуют танки, мамочка моя, танки и танкисты!

Драгуны и кирасиры отказались от полагающегося им отдыха: они ведь добровольцы, опять добровольцы. Правда, им сказали, что если они будут добровольцами, им дадут вместо виснеров тяжелые сомюа, тогда они мигом решились: на сомюа хоть сейчас готовы. А на виснерах, извините, не пройдет!

А как же остальные? Что ж, вплоть до получения нового приказа, Сорбен, Фенестр, Блаз останутся в Конше вместе со взводом Партюрье, вернее, частью взвода; Делла-Роза, Мор, Моконсей, Дюпати, Гроппар, Бельзонс прикомандированы к Премону, который будет сопровождать главврача, поедут и водители санитарных автомобилей… Значит, взволновался Фенестр, мы останемся без машин? Да вы их получите… В Нормандии создается новая армейская группировка, вы и поступите в ее распоряжение. — А напоследок самое приятное: Фенестр, Сорбен, Партюрье, санинструкторы и шоферы представлены к награде… Вы хоть остаетесь, да с наградой. А мы, мы идем еще завоевывать наши ленточки!

Сесиль плохо спала в эту ночь. Она не заснула даже, когда в зале уже затих дикий шум, когда Конш окутала тишина, такая глубокая, как сама ночь. В эту ночь в ее душе разыгрывалась последняя битва — боролась гордость. Все аргументы за и против. Ее предрассудки, равно как и доводы разума. Все, что в течение года одолевало ее, как встречные ветры, все, что стало ее бессонницей и снами, все, что бунтовало в ней, и все, что жаждало покориться. Что ж изменилось? Разве жизнь для них стала иной, потому что существует на свете этот кошмар, потому что встала между ними смерть, жестокая война, отступают наши армии и над страной нависла угроза? Да, что-то переменилось. Жан остался жив. Но ведь он был жив и раньше? Он жив, но совсем другой, теперь он мужчина, присутствие которого волнует ее, значит, она сама тоже переменилась. И верно, все изменилось также и потому, что их встреча произошла в роковой час истории. Можно ли отложить на завтра, на послезавтра жизнь Жана и ее жизнь? Да и придет ли это завтра? Но каково бы ни было это завтра, ждет ли страну бедствие или освобождение, их судьба, личная судьба Жана и Сесиль, эта жизнь, торжествующая в них, жизнь, распахнутая в будущее, неразрывно связана с горем и счастьем других людей, с судьбами родины. В этом мире, где каждый отдает свою жизнь, по знаку, за клочок земли, за то, чтобы не отступить ни на шаг, отдает жизнь, не рассуждая, стоит ли приносить такую жертву, — нелепо, достойно презрения класть на одну чашу весов бессмысленное благоразумие, и на другую — счастье Жана, о котором молят, так ясно молят его золотистые глаза. Положить на чашу весов любовь, их любовь. Будущее, ради которого сражаются и умирают, какой оно имеет смысл, если это не то будущее, в котором воссоединятся все Жаны и все Сесили?

Сесиль не может уснуть. Она поднялась с постели, открыла окно, куда заглядывает звездное небо… Лунные блики осторожно скользят по погруженному в сон городку и любовно ласкают старинные средневековые домики. Несносная девчонка, оставь, оставь свою гордость!

* * *

Когда Жан де Монсэ попросил у Партюрье разрешения сходить проведать своих племянников, тот сразу же что-то почуял. Позже вечером он увидел, как Жан шел с какой-то красивой дамой. Молодая парочка распростилась на окраине Конша. Эту даму Партюрье снова увидал во дворе гостиницы. Прелесть что такое!.. Конечно, он улыбнулся про себя. Но от природы он был склонен к чувствительности. И никому ничего не сказал. Однако, когда его вызвали в канцелярию, чтобы уточнить вопрос, кого именно следует включить в состав взвода Премона, отправляющегося с Давэном де Сессак, Партюрье категорически потребовал, чтобы Жана де Монсэ оставили с ним в Конше, хотя Монсэ уже был внесен в список отбывающих. Раз Партюрье так настаивает, пусть будет по-его!

Отъезд состоялся в пятницу утром. Сильно поредевший взвод разместили в одной из служб при гостинице, а сержанты и офицеры поселились у местных жителей. В офицерской столовой, тоже наполовину опустевшей, обедали теперь два военных следователя, капитан и лейтенант, появление которых, надо полагать, не вызвало особого восторга у сотрапезников. Вместе со всеми прочими отбыл и Гурден. Слава богу, удалось от него отделаться. Его замещал старший сержант. Морльер, который не мог простить Гурдену, как он выражался, казни пёсика Жамблу, буквально ликовал, что ему отныне не придется отдавать честь этой богомерзкой роже. Так он прямо и заявил. Жан де Монсэ с трудом отвязался от Алэна. Алэн тоже получил письмо. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь переполнявшими его чувствами. Все казались ему теперь такими хорошими. Муравья и того старался обойти, чтобы как-нибудь случайно не раздавить. Одно его огорчало — Монсэ явно искал одиночества: и как раз в тот день, когда Алэн собирался открыть ему душу…

Сесиль в светлозеленом, свежем, как родниковая вода, платьице поджидала Жана на скамейке тенистого бульвара. В этом квартале разместили английских солдат. И как же они громко захохотали, когда на их глазах французский солдат обнял даму. Тогда Сесиль и Жан ушли в поле…

Именно в этот день генерал Вейган, в четыре часа пополудни прибыв к командующему 10-й армией в Лион-ля-Форе, километрах в тридцати восточнее Руана, ознакомился с найденным у пленного немца маршрутом продвижения бронетанковой части, которая прорвала фронт около Бреля, на границе департамента Сомма. Так как в маршруте указывалось движение танков в направлении Форж-лез-О, что в тридцати километрах севернее Лиона, Вейган приказывает оборонять Руан, и уже принимаются меры к взрыву мостов через Сену в пределах Нормандии.

И в этот день первые номера «Вестника Ланса» подсунуты под двери в поселке шахты № 9, в поселках шахт № 14 и № 11, в Луазоне и Голландском городке.

* * *

Три дня. Казалось, всё и вся сговорились помогать им. Можно ли вообразить себе, сидя в Конше, в том же самом департаменте Эр, где, однако, 10-я армия уже отходит со своих позиций в Лион-ля-Форе к Уазе, рискуя вновь предоставить немецким танкам возможность обходного движения на Гавр, можно ли вообразить себе, сидя в Конше, что-либо иное, кроме роскоши июня, пышного разгара лета?

Казалось, всё и вся сговорились помогать им. Даже Морльер теперь сам избегает задерживать разговорами Жана де Монсэ. Партюрье покрывает отлучки своего ветрогона-санитара. Это словно песня для всех, словно песня, которую каждый напевает про себя вполголоса. Никто не говорит об этом. Юная чета проходит где-то далеко, на том краю пейзажа. Ей смотрят вслед, покачивая головой. В Конш начинают прибывать беженцы, которые, как и все беженцы на свете, рассказывают самые невероятные вещи. Куда они пробираются? На Шербур, на Брест? Почти все получили письма из дома. И каждый снова отдается во власть всех своих прежних, но вечно новых мечтаний.

Весь мир становится пособником этого счастья, длившегося три долгих дня. А вдруг, подумалось Сесиль, для их трехдневного счастья необходима была катастрофа, но тотчас же с негодованием прогнала прочь эту святотатственную мысль. Слишком уж дорога цена! Но она забывала одну истину, а истина эта в том, что к трем дням Жана и Сесиль прибавляются недели тех, кого мы не знаем, прибавляются часы еще одних, минуты третьих… все, что приносит мимолетное счастье, осеняющее людей, мужчину и женщину, которые, ясно или нет, сознают, чтò они делают, кто они такие, передают полученный ими дар по бесконечной цепи, свое радостное ощущение бытия, желание знать, любить, переделывать окружающий мир, людей, самое жизнь… И Жан и Сесиль не знают до конца в эти минуты, когда их счастье кажется им радостью, украденной, мимолетной, похищенной, доставшейся им ценою жертв и бедствий других, под защитой благосклонных соучастников, всех тех, кто создал вокруг них в Конше оазис, и тех, кто умирал ради этого где-нибудь в лесах Компьеня, у Вилле-Котре, к западу от Ретеля… они не знают, что люди живут и умирают ради того, чтоб стало возможным счастье, нет, не личное счастье каждого, но счастье для всех, счастье для всего человеческого рода, эта величайшая ценность, которая сама себя истребляет и, кажется, боится своей собственной веры, своего будущего — светлого и великого… Весь мир стал соучастником трехдневного счастья, пришедшего также и для Сесиль и для Жана.

Как раз на второй день в Ферте-су-Жуар генерал Жорж начинает готовить к отъезду свою главную ставку, откуда он с 10 мая командовал армиями Северо-восточного фронта. В этот день генерал Вейган принял в Венсене генерала де Голля, назначенного позавчера на пост заместителя военного министра, и сказал ему: — Битва на Сомме проиграна. Теперь остались только Сена и Марна, а за ними? Ничего… Ах, если бы я хоть знал, что немцы оставят мне достаточно войск, Чтобы я мог поддерживать порядок! — И в этот же день Поль Рейно разъяснил членам своего кабинета, при каких обстоятельствах правительство покинет Париж. В этот день немецкие бронетанковые части вошли в Вернон.

Вся эта ночь с субботы на воскресенье принадлежит Жану и Сесиль, тайком встретившимся в маленькой комнатке нормандской гостиницы. В первый и, кто знает, может быть, в последний, единственный раз в жизни они владеют таким неизмеримым богатством времени и забвения, этой нежностью двоих, для которых, пока слиты их дыхание и объятия, их восторги и отдохновение, мир также не имеет границ. Они до глубокой ночи разговаривают вполголоса, и их мысли сплетаются узором счастья; и они тянутся к будущему, которое заложено в них и которое может возникнуть только из их близости; они говорят друг другу тысячи бессмысленных пустяков, которые еще драгоценнее от того, что бессмысленны, и два-три слова о самом главном, после которых нет разлуки, даже если их разлучат. Все звучит признанием, все обожание, все шопот. Они знают, знают так твердо, что даже дух захватывает, сколько в этих мгновениях совершенной, ни с чем несравнимой радости; и они во власти этой полноты. Завтра они скажут, что эти три дня были слишком коротки. Но таковы уж влюбленные: чем упоеннее — тем ненасытнее. Это непередаваемый другому опыт чувств. И тот, кто познает его… нет, не то, чтó я говорю… те, которые его познают, лишь они, и именно в момент познания, совершают головокружительный путь в бездонную глубину, и они, неразлучные любовники, спускаются в этот черный и веющий свежестью родниковых вод колодец, погружаясь в общий сон, населенный одними и теми же видениями, и если есть тут две стороны, то лишь в том смысле, в каком есть они у ткани, затканной с лица и с изнанки одним узором, и разнится этот узор лишь окраской.

Все в мире помогает им, и даже сама встающая заря, которая видит в них свое подобие…

* * *

В воскресенье 9 июня 1940 года, около десяти часов утра мосты через Сену в районе Руана были взорваны. Неприятельские войска вошли в город, и передовые части уже просочились по течению реки до самого Вернона. Танковые колонны противника достигли Вербери на Уазе, от которого отошла армия Фрера под усиленной бомбежкой вражеской авиации.

В воскресенье 9 июня 1940 года Вейган передает Рейно письмо генерала Вюильмена, которое гласит: «Согласно сведениям, полученным из источника, который до сих пор оказывался вполне надежным, предвидится угроза массированного воздушного налета на Париж»… В тот же вечер совет министров под председательством Лебрена решает, что правительство должно покинуть столицу. В Париж только что прибыл Денц. Его попечениям вверено это непослушное дитя. Министры отправятся в Тур, а главнокомандующий в Бриар — именно этот пункт наметил 16 мая Гамелен для отступления. Завтра будут эвакуированы парижские тюрьмы. Мобильная гвардия поведет коммунистов по дорогам великого исхода, так же как раньше уже гнали заключенных, отобранных Сен-Гареном из Лоосской тюрьмы, большинство которых было убито в районе Абвиля…

Той же ночью в дивизионный санотряд, которым командует теперь доктор Фенестр, пришел приказ о выступлении. Санитары в полной выкладке выстроились на улице. На этот раз они будут двигаться в пешем строю, так как на всё про всё у них имеется лишь один грузовичок да походная кухня на колесах. До Рюгля решено идти лесами. Партюрье уже в каске на голове ищет этот самый Рюгль на карте, освещая ее ручным фонариком, так как все огни в столовой потушены.

Алэн сказал Жану: — Неизвестно еще, когда двинемся… Ты поди, я тебя позову. — Наверху около полуоткрытого окна, в которое вползает ночная духота, сидят плечом к плечу Сесиль и Жан. Он держит в своих руках ее тонкие руки, сплел свои пальцы с ее пальцами, как будто они вместе твердят одну молитву.

Итак, все кончено. Они знают это. Но знать еще так мало, надо еще поверить. Жану известны последние события. Сегодня ночью немцы продвинулись и угрожают теперь Лувье-сюр-Эрве. Сесиль должна уехать — если не ради себя, то ради детей. — Не вздумай следовать за нами, уезжай сейчас же за Луару… Лучше всего послушайся отца и отправляйся к своим в Пергола. Отец знает, что с тобой дети, значит, никаких дополнительных объяснений не потребуется, непременно поезжай в Пергола. Ведь там все началось. Там я тебя, когда будет нужно, найду. Слушай! Теперь ведь я говорю не от своего только лица. Ведь нас теперь двое. А может быть… Там, в Пергола, ты жила девочкой, там мы собирали растения для моего гербария, там дети Ивонны будут в безопасности, да и мне легче представлять себе, как ты живешь, среди какой обстановки. Я и сейчас вижу твою комнату, вашу террасу, сад. Сесиль моя… Поезжай.

Она прижала его к сердцу и долго, долго не отпускала.

В эту ночь немецкие самолеты бомбили Конш.

Еще до зари Гаспар Бокет, сунув в карман кирпичик хлеба, как и прежде, явился к входу в шахту № 4 Острикурской компании. Лампы попрежнему висели на гвоздях в ламповой. Он получил свою лампу, и в контрольной проверили, плотно ли прилегает защитная сетка.

Информация об издании

Редакторы В. М. ТОПЕР и Е. И. БАБУН

Технический редактор Б. И. Корнилов

Сдано в набор 5/V 1953 г. Подписано к печати 22/VIII 1953 г. А05156.

Бумага 84×108¹/₃₂ = 11,8 бум. л. — 38,5 печ. л. Уч. — изд. л. 43,8. Изд. № 12/1329.

Цена в пер. № 7 23 р. 90 к., в пер. № 5 22 р. 90 к. Заказ № 320.

─────

Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома Главиздата Министерства культуры СССР. Москва, Валовая, 28.

-

СОДЕРЖАНИЕ

И. Анисимов. Французская национальная эпопея

КНИГА ПЕРВАЯ

КНИГА ВТОРАЯ

КНИГА ТРЕТЬЯ 

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

КНИГА ПЯТАЯ

КНИГА ШЕСТАЯ

ЭПИЛОГ

Примечания

1

«Lettres Françaises», 23.VI, 1949.

(обратно)

2

 «Les Voyageurs de l’Impériale» — на русском языке, в переводе Натальи Немчиновой, с названием «Пассажиры империала», напечатан во втором томе издания «Арагон. Собрание сочинений в 11 томах», Москва, Государственное издательство художественной литературы, 1958 г. — прим. Гриня

(обратно)

3

«Странная война» (фр. «Drôle de guerre» — «Забавная война», англ. «Phoney War» — «Фальшивая война», нем. «Sitzkrieg» — «Сидячая война») — период Второй мировой войны с 3 сентября 1939 по 10 мая 1940 года на Западном фронте, характеризующийся почти полным отсутствием боевых действий между враждующими сторонами на суше. — прим. Гриня 

(обратно)

4

 «Юманите» (фр. «L’Humanité» — «Человечество») — ежедневная коммунистическая газета во Франции, до 1994 г. — центральный орган Французской коммунистической партии. — прим. Гриня

(обратно)

5

 Торез, Морис (1900–1964) — генеральный секретарь Французской коммунистической партии (1930–1964). — прим. Гриня

(обратно)

6

Даладье, Эдуар (1884–1970) — французский политик, государственный деятель, премьер-министр Франции в 1933, 1934, 1938–1940 годах. — прим. Гриня

(обратно)

7

«Линия Мажино» — система французских укреплений на границе с Германией, имела протяжённость по фронту около 400 км и глубину 10–22 км. — прим. Гриня

(обратно)

8

Рейно, Поль (1878–1966) — французский политик, сторонник экономического либерализма, яростный противник Германии. Занимал различные министерские посты (в описываемый период 1938–1940 годов — министр финансов). Премьер-министр Франции в 1940 году, вице-президент Демократического альянса (правоцентристской партии). — прим. Гриня

(обратно)

9

Советское информационное бюро. Фальсификаторы истории (Историческая справка). ОГИЗ Государственное издательство политической литературы, М., 18 февраля 1948. Стр. 36–37. — прим. Гриня

(обратно)

10

Там же. Стр. 38–39. — прим. Гриня

(обратно)

11

Там же. Стр. 49. — прим. Гриня

(обратно)

12

 Там же. Стр. 38. — прим. Гриня

(обратно)

13

 Там же. Стр. 52–53 — прим. Гриня

(обратно)

14

Там же. Стр. 55. — прим. Гриня

(обратно)

15

«La Nouvelle Critique», № 13, 1950.

(обратно)

16

 Кагуляры (от фр. cagoule — капюшон с прорезями для глаз) — данное французской прессой и закрепившееся наименование («La Cagoule») членов тайной профашистской террористической организации Секретный комитет революционного действия (подразумевается, что её члены не знали друг друга, так как на встречах носили капюшоны с прорезями для глаз). В годы Второй мировой войны большинство бывших членов организации сотрудничали с немецкими оккупационными властями и, в особенности, с правительством Виши. — прим. Гриня

(обратно)

17

Ламентация (от лат. lamentatio — плач, рыдание) — прием ораторского искусства, призванный страстным и патетическим характером речи вызвать сострадание и пощаду к обвиняемому. — прим. Гриня

(обратно)

18

Фажон, Этьенн (1906–1991) — деятель французского рабочего движения, школьный учитель и политик. Член французской Коммунистической партии с 1927 года, Член Центрального Комитета (1932–1990), Политбюро (1945–1979) и Секретариата (1954–1956 и 1970–1976). Директор «Юманите» с 1958 по 1974 год — прим. Гриня

(обратно)

19

Фревиль, Жан (1898–1971) — французский писатель, историк. Член Французской коммунистической партии с 1927 года. Доктор права и доктор экономических наук. Перевёл на французский язык труды классиков марксизма. — прим. Гриня

(обратно)

20

«Человеческая комедия» — цикл сочинений французского писателя Оноре де Бальзака, составленный им самим из его 137 (91 законченного и 46 незаконченных, в том числе существующих только в планировавшихся названиях) произведений и включающий романы с реальными, фантастическими и философскими сюжетами, изображающими французское общество в период Реставрации Бурбонов и Июльской монархии. «Ругон-Маккары» — собирательное название цикла из 20 романов французского писателя Эмиля Золя. Этот роман-река считается вершиной французского натурализма. «Пармская обитель» или «Пармский монастырь» — третий и последний завершённый роман французского писателя Стендаля (Бейль, Мари-Анри), опубликованный им в 1839 году. «Жан-Кристоф» — десятитомный роман-река Ромена Роллана, публиковавшийся в период с 1904 по 1912. — прим. Гриня

(обратно)

21

 Кашен, Марсель (1869–1958) — французский коммунист, крупный деятель Социнтерна и Коминтерна. Редактор (с 1912) и директор (с 1918) газеты «Юманите». — прим. Гриня

(обратно)

22

Стиль, Андре (1921–2004) — французский писатель, лауреат Сталинской премии второй степени (1952). Член Французской коммунистической партии с 1940 года, активный участник Движения Сопротивления. Работал в редакции газеты «Либерте», редактировал «Коммунистический еженедельник». В 1950–1959 годах — главный редактор газеты «Юманите», затем её литературный обозреватель. — прим. Гриня

(обратно)

23

Партия, образовавшаяся в 1934 году в результате объединения нескольких отколовшихся от социалистической партии группировок. — Прим. ред.

(обратно)

24

Фашистская организация полковника де ла Рока, известная до 1936 года под названием «Боевые кресты». — Прим. ред.

(обратно)

25

Блюм, Леон (1872–1950) — французский политик, первый социалист и еврей во главе французского правительства (1936–1937). Осудил Октябрьскую революцию и диктатуру пролетариата, заявив о неприемлемости любой диктатуры. — прим. Гриня

(обратно)

26

Кашне — шейный платок или шарф, которым укрывают шею и нижнюю часть лица, включая нос, в холодную или сырую ветреную погоду. В вооружённых силах многих государств, кашне приняты как элемент военной формы одежды. — прим. Гриня

(обратно)

27

Франкистское приветствие. — Прим. ред.

(обратно)

28

Роман французского писателя Анри Фурнье. — Прим. ред.

(обратно)

29

Кузина — двоюродная сестра или дальняя кровная родственница в одном колене с кем-либо. — прим. Гриня

(обратно)

30

Кузен — двоюродный брат. — прим. Гриня

(обратно)

31

 Реакционная клерикальная организация монархического толка, основанная писателем Моррасом. — Прим. ред.

(обратно)

32

Фашистская военизированная организация, созданная в 1924 году крупным капиталистом Тетенже. — Прим. ред.

(обратно)

33

Де Кериллис, Анри (1889–1958) — французский политик, журналист и авиатор. Правый националист, консервативный республиканец. Убеждённый антикоммунист, но активный сторонник союза Франции с СССР против гитлеровской Германии. Публицист Сопротивления. Сторонник генерала де Голля, впоследствии его противник. — прим. Гриня

(обратно)

34

Фрот, Эжен (1893–1983) — французский политик, который был министром торгового флота (дважды), министром труда и социального обеспечения (дважды) и министром внутренних дел в различных недолговечных кабинетах с декабря 1932 по февраль 1934 года. Когда он был министром внутренних дел, правые группировки организовали уличные беспорядки в Париже 6 февраля 1934 года, в ходе которых полиция застрелила четырнадцать человек. В результате кабинет министров был вынужден уйти в отставку. Изначально республиканец, к концу 1930-х годов Фрот стал убежденным пацифистом. В июле 1940 года он проголосовал за конституционные изменения, которые привели к созданию коллаборационистского правительства Виши. В результате после войны ему было запрещено заниматься политикой. — прим. Гриня

(обратно)

35

Пиния, или Сосна пиния, или Сосна итальянская — вечнозелёное дерево семейства Сосновые, с зонтикообразной кроной и горизонтально распростёртыми ветвями. — прим. Гриня

(обратно)

36

Аркада — в архитектуре непрерывный ряд равных арок. — прим. Гриня

(обратно)

37

Модус вивенди (лат. Modus vivendi — образ жизни, способ существования) — здесь — фиксация фактического состояния, сложившегося положения, признание его заинтересованными сторонами. — прим. Гриня

(обратно)

38

В то время организатор немецкой шпионской сети во Франции. — Прим. ред.

(обратно)

39

Речь идет о неудавшейся попытке фашистских организаций захватить во Франции власть в свои руки в феврале 1934 года. Фашистский путч был подавлен в результате решительных действий рабочих, поднявшихся по призыву коммунистов на защиту республики. — Прим. ред.

(обратно)

40

Моррас, Шарль (1868–1952) — французский публицист, критик, поэт. Монархист, антисемит, представитель воинствующего национализма. В 1899 организовал монархическую группу «Аксьон Франсэз», а в 1908 — газету под тем же названием. Член Французской Академии (1938–1945, лишён звания по решению Лионского суда как «предатель родины», за поддержку Вишисткого режима маршала Петена) — прим. Гриня

(обратно)

41

Бержери, Гастон (1892–1974) — французский левый политик, коллаборационист и посол. В 1933 году основал антифашистское движение «Общий фронт против фашизма, против войны и за социальную справедливость», в 1936 году избран депутатом от Народного фронта. В 1940 году проголосовал за передачу власти маршалу Петену. В 1941 году был послом правительства Виши в Москве, а в 1942–1944 годах — в Анкаре. Предстал перед судом Сены в феврале 1949 года и был оправдан. — прим. Гриня

(обратно)

42

Бульварная профашистская газета. — Прим. ред.

(обратно)

43

Де ля Рок, Франсуа (1885–1946) — французский военный и правоконсервативный политик. Лидер националистической организации «Огненные кресты», основатель Французской социальной партии. Около года служил в администрации Виши. Был арестован гестапо за связь с британской разведкой. После войны вновь арестован во Франции по обвинению в коллаборационизме. Обвинение снято посмертно. — прим. Гриня

(обратно)

44

Фланден, Пьер Этьенн (1889–1958) — французский государственный и политический деятель. Премьер-министр Франции в 1934–1935 годах. — прим. Гриня

(обратно)

45

Эррио, Эдуар (1872–1957) — французский государственный и политический деятель, лидер партии радикалов и радикал-социалистов, писатель, историк, публицист, академик. С 1916 неоднократно входил в правительство Франции и занимал ответственные посты, в 1936–1940годах — председатель палаты депутатов. — прим. Гриня

(обратно)

46

Бонне, Жорж (1889–1973) — французский политический деятель, правый радикал. Не раз занимая в 1925–1940 годах министерские посты (финансов, иностранных дел и пр.), Бонне представлял в правительстве интересы финансовых кругов. С 1941 — член правительства Виши. — прим. Гриня

(обратно)

47

Дорио, Жак (1898–1945) — французский коммунистический и фашистский политик. В 1924–1934 — член политбюро ЦК Французской коммунистической партии. В 1936–1945 — лидер ультраправой Французской народной партии. Коллаборационист Второй мировой войны. — прим. Гриня

(обратно)

48

Клемансо, Жорж Банжамен (1841–1929) — французский политический и государственный деятель, журналист, премьер-министр Франции (1906–1909, 1917–1920). За жёсткий характер и непримиримость к политическим противникам получил прозвище «Le Tigre» («Тигр»). — прим. Гриня

(обратно)

49

Особая военная школа Сен-Сир — французское высшее учебное заведение, занимающееся подготовкой кадров для офицерства и жандармерии. — прим. Гриня

(обратно)

50

Петен, Филипп (устар. Петэн; 1856–1951) — французский военный и государственный деятель. В Первой мировой войне командовал войсками, прославился в битве при Вердене. В 1917 году был главнокомандующим французской армией, с 1918 года — маршал Франции. В 1925–1926 годы командовал франко-испанскими войсками в Рифской войне. В 1934 году был военным министром, в 1939–1940 — послом в Испании. В 1940 году во время войны с гитлеровской Германией был назначен премьер-министром, после падения Франции приобрёл диктаторские полномочия и до 1944 года возглавлял коллаборационистское правительство, известное как режим Виши. После окончания Второй мировой войны был осуждён за государственную измену и военные преступления. Первоначально Петен был приговорён к смертной казни, однако в силу пожилого возраста приговор был заменён на пожизненное заключение. — прим. Гриня

(обратно)

51

Тардьё, Андре (1876–1945) — французский политический деятель, дипломат, журналист. Премьер-министр Франции в 1929–1930, 1930 и 1932 годах. — прим. Гриня

(обратно)

52

Рембо, Артюр (1854–1891) — французский поэт-символист. — прим. Гриня

(обратно)

53

Мермоз, Жан (1901–1936) — французский лётчик. Принял участие в перелёте через Анды (1929), через южную Атлантику (1930). Пропал без вести над морем в окрестностях Дакара. Вьешанж, Мишель (1904–1930) — французский путешественник и авантюрист, первым из европейцев посетил город Смара во внутренних районах Сахары. — прим. Гриня

(обратно)

54

Горы и люди: рассказы о перестройке природы, Ильин М. (Маршак Илья Яковлевич). Книга написана в 1935 году, является продолжением книги о первой пятилетке «Рассказ о великом плане» (1930). — прим. Гриня

(обратно)

55

Рабочий спорт — спортивное движение среди рабочих в капиталистических странах, вызванное тем, что вследствие высокой суммы членских взносов, а в ряде случаев и в силу юридических положений устава, рабочие не имели возможности вступать в буржуазные спортивные клубы. — прим. Гриня

(обратно)

56

Сокольское движение — молодёжное спортивное движение, основанное в Праге в 1862 году по примеру немецких гимнастических обществ. Массовые спортивные фестивали, называемые слётами, проводились с 1882 года и включали в себя торжественные церемонии открытия и закрытия, массовые демонстрации, спортивные соревнования, речи, театрализованные представления. — прим. Гриня

(обратно)

57

Копла — малая форма испанского песенного фольклора, четверостишие, написанное восьмисложником с рифмовкой чётных строк. — прим. Гриня

(обратно)

58

Мигель Примо де Ривера-и-Орбанеха (1870–1930) — испанский военный и политический деятель, в 1923–1930 годах — диктатор, председатель правительства при короле Альфонсо XIII. — прим. Гриня

(обратно)

59

По-нашему (исп.).

(обратно)

60

Знаешь? (исп.).

(обратно)

61

Канделябр — декоративный светильник с разветвлениями («рожками») для нескольких свечей или ламп. — прим. Гриня

(обратно)

62

Дружеское обращение — дословно «человек» (исп.).

(обратно)

63

Прогрессивная профсоюзная газета. — Прим. ред.

(обратно)

64

Дорогой (исп.).

(обратно)

65

Ничего, ничего (исп.).

(обратно)

66

Мишле, Жюль (1798–1874) — французский историк и публицист, представитель романтической историографии, автор субъективных трактатов об истории, обществе и природе. Автор термина «Ренессанс» («Возрождение»). — прим. Гриня

(обратно)

67

Немецкая кинофабрика. — Прим. ред.

(обратно)

68

Реакционный французский еженедельник. — Прим. ред.

(обратно)

69

Вайсмюллер, Джонни (Петер Йоханн Вайсмюллер, 1904–1984) — американский спортсмен-пловец, пятикратный олимпийский чемпион. Также известен как актёр, один из исполнителей роли Тарзана в серии популярных приключенческих фильмов. — прим. Гриня

(обратно)

70

Вайян-Кутюрье, Поль (1892–1937) — французский писатель, журналист, деятель коммунистического движения. Горячо приветствовал Октябрьскую революцию в России, стал одним из основателей Французской компартии (1920). В 1921 году был избран в ЦК, а позднее в Политбюро ЦК ФКП. Неоднократно посещал СССР. В 1926–1937 годах — главный редактор газеты «Юманите». — прим. Гриня 

(обратно)

71

Лебрен, Альбер (1871–1950) — французский политик, 15-й президент Франции, последний в период Третьей республики (1932–1940). — прим. Гриня

(обратно)

72

Жироду, Жан (1882–1944) — французский писатель, драматург, дипломат. В политике он был связан с Радикальной партией, служил в кабинете Эдуарда Эррио в 1932 году и был назначен Эдуардом Даладье министром информации в 1939 году. — прим. Гриня

(обратно)

73

Речь идет о крупном спекулянте Стависском. В его аферах были замешаны Бонне, Даладье, Блюм, Тардье и другие видные политические деятели Франции. — Прим. ред.

(обратно)

74

«Огненные кресты» (фр. Les Croix de Feu) или «Боевые кресты» — военизированная националистическая организация во Франции в период между двумя мировыми войнами. Основана 26 ноября 1927 года как ассоциация бывших фронтовиков, награждённых боевыми орденами. — прим. Гриня

(обратно)

75

Франсис Карко (Франсуа Каркопино-Тюзоли) (1886–1958) — французский писатель, поэт, эссеист, журналист, искусствовед. — прим. Гриня

(обратно)

76

«Жюрансон» — белое вино из винодельческой области Франции Жюрансон на левом берегу р. Гав-де-По в Беарне у подножия Пиренеев. Изготавливается из винограда сортов мансенк, большой и малый. Вино двух видов — сладкое и сухое, с 1936 года защищено по названию и происхождению. — прим. Гриня

(обратно)

77

«Священного единение» — название внутренней политики Франции в годы Первой мировой войны, на основе которой был создан блок основных парламентских партий Третьей республики. — прим. Гриня

(обратно)

78

Деа, Марсель (1894–1955) — французский политик и государственный деятель, основатель Социалистической партии Франции. В 1936 — министр авиации. Идеолог неосоциализма, активный антикоммунист. Первоначально антифашист, с конца 1930-х — сторонник сближения Франции с гитлеровской Германией. В период нацистской оккупации 1940-х — прогерманский коллаборационист, основатель профашистской партии Национально-народное объединение, член правительства Виши. — прим. Гриня

(обратно)

79

«Эвр» (фр. «L'Œuvre» — «Труд») — французская газета, основанная Гюставом Тери и выходившая с 1904 по 1946 год. «Эвр» была платформой для распространения радикальных социалистических и пацифистских идей. Рассвет популярности газеты пришелся на 1916 год, когда на ее страницах печатался роман Анри Барбюса «Огонь». — прим. Гриня

(обратно)

80

«Большой Мольн» (фр. Le Grand Meaulnes) — единственный законченный роман и самое крупное произведение французского писателя Алена-Фурнье (Анри Альбан Фурнье). — прим. Гриня

(обратно)

81

«Quelques Fleurs l’Original» — синтетические духи, созданные в 1912 году парфюмером Робером Бьенэме для одной из старейших парфюмерных компаний мира «Parfums Houbigant». — прим. Гриня

(обратно)

82

Валери, Поль (1871–1945) — французский поэт, эссеист, философ. Был номинирован на Нобелевскую премию по литературе в разные годы в течение 12 лет. — прим. Гриня

(обратно)

83

Колонн, Эдуар (1838–1910) — французский дирижёр и скрипач. — прим. Гриня

(обратно)

84

Фестоны — декоративный элемент, орнаментальная полоса с выступами округлой формы или в виде зубчиков, которыми оформляют низ платья, его горловину, рукава и т. д.; отделка воротников, салфеток, абажуров и пр. — прим. Гриня

(обратно)

85

«Линия Зигфрида» («Западный вал») — система немецких долговременных укреплений на западе Германии, протяженностью около 630 км, в приграничной полосе с Францией, Люксембургом, Бельгией и Голландией. — прим. Гриня

(обратно)

86

Аллен, Марсель (1885–1969) — французский писатель и журналист, известен прежде всего циклом романов о Фантомасе, написанных в соавторстве с Пьером Сувестром. Жионо, Жан (1895–1970) — французский писатель, член Гонкуровской академии. Селин, Луи-Фердинанд (1894–1961) — один из самых значительных и влиятельных французских писателей XX века, врач по образованию. — прим. Гриня

(обратно)

87

Первоначально «Интернационал» исполнялся на мотив «Марсельезы», а в 1888 году музыку к нему написал Пьер Дегейтер. В описываемый период «Интернационал» являлся государственным гимном СССР, а «Марсельеза» — гимном Франции. — прим. Гриня

(обратно)

88

Деятель французской социалистической партии, выступал в 1935–1939 годах за единство действий с коммунистами, в 1945 году вступил в компартию. — Прим. ред.

(обратно)

89

Фор, Поль (1878–1960) — французский политик, генеральный секретарь (1920–1940) Французской секции Рабочего интернационала — социалистической партии, существовавшей во Франции в период с 1905 по 1969 годы, прямой предшественницы французской Социалистической партии. — прим. Гриня

(обратно)

90

Бриан, Аристид (1862–1932) — французский политический деятель, неоднократный премьер-министр Франции, министр иностранных дел, внутренних дел, военный и юстиции. Лауреат Нобелевской премии мира 1926 года за заключение Локарнских соглашений, гарантировавших послевоенные границы в Западной Европе. — прим. Гриня

(обратно)

91

«Сюзанна-островитянка» — роман французский писателя, драматурга и дипломата Жана Жироду (Suzanne et le pacifique, 1921). На русском языке издавался также с названием«Сюзанна и Тихий океан». — прим. Гриня

(обратно)

92

Зуавы — название военнослужащих частей лёгкой пехоты французских колониальных войск. — прим. Гриня

(обратно)

93

«Пари-Суар» (фр. «Paris-Soir» — «Вечерний Париж») — одна из самых массовых французских ежедневных газет, основана в 1923 году и издавалась до 1944 года, когда она была запрещена как коллаборационистская. — прим. Гриня

(обратно)

94

Антиклерикализм — это оппозиция религиозной власти, обычно в социальных или политических вопросах. Не отрицая существования Бога, антиклерикализм отрицает претензии церкви на исключительную роль в общественной жизни. — прим. Гриня

(обратно)

95

Пресс-папье — здесь — один из предметов письменного набора, представляющий собою полукруглый брусок с рукояткой сверху и с прикрепляемым снизу листком промокательной бумаги; служит для промокания написанного чернилами. — прим. Гриня

(обратно)

96

Реакционная партия, возглавляемая Полем Рейно. — Прим. ред.

(обратно)

97

Кремье, Бенджамин (1888–1944) — французский писатель, критик и историк литературы, доктор филологических наук. Был начальником итальянского бюро министерства иностранных дел Франции. В 1940 году Кремье присоединился к французскому подполью и стал лидером маки. В 1943 году арестован гестапо. Казнен (по другим сведениям — умер от истощения) в концентрационном лагере Бухенвальд. — прим. Гриня

(обратно)

98

Пиранделло, Луиджи (1867–1936) — итальянский писатель и драматург, лауреат Нобелевской премии по литературе 1934 года. Был лично знаком с Муссолини и даже сам являлся членом итальянской фашистской партии. Но в 1927 его отношения с фашистами ухудшились, он публично отказался от членства в партии и заявил о своей аполитичности. — прим. Гриня

(обратно)

99

Первые Народные дома строились во Франции руками рабочих на их средства для того, чтобы разместить в них биржу труда и профсоюзы. Биржи труда, которые первоначально создавались местными властями как бюро по распределению рабочей силы, вскоре были превращены рабочими в опорные пункты борьбы против предпринимателей и в очаги просветительной работы. — прим. Гриня

(обратно)

100

Жорес, Жан (1859–1914) — деятель французского и международного социалистического движения, борец против колониализма, милитаризма и войны, философ, историк. Был убит накануне Первой мировой войны. — прим. Гриня

(обратно)

101

Межрабпом (Международная рабочая помощь) — организация оказывала рабочим различные социальные услуги и владела несколькими кинокомпаниями. Была основана 12 августа 1921 года в ответ на призыв Ленина к международному рабочему классу оказать помощь населению голодающих районов Советской России, пострадавшему от засухи в Поволжье. Центральный комитет Международной рабочей помощи находился в Берлине, после 1933 года — в Париже. — прим. Гриня

(обратно)

102

Печатать восковки — В обычную пишущую машинку, со снятой красящей лентой, заправляется особая, пропитанная воском, крепкая бумага («восковка»). При попадании литеры машинки на восковку воск выбивается, и остается оттиск буквы или символа литеры. Таким образом получали трафарет с которого на ротаторе можно было отпечатать 2–3 тысячи копий. — прим. Гриня

(обратно)

103

Янсенизм — религиозное течение, в основе которого лежит трактат Корнелия Янсения (1585–1638), епископа Ипернского, посвященный Блаженному Августину. Подчеркивало испорченную природу человека вследствие первородного греха, а следовательно — предопределение и абсолютную необходимость для спасения божественной благодати. Свободе выбора человеком убеждений и поступков янсенисты не придавали решающего значения. Пор-Рояль-де-Шан — французский женский монастырь в долине Шеврёза, который на протяжении XVII века служил главной цитаделью янсенизма во Франции. В 1709 году был закрыт и разрушен. — прим. Гриня

(обратно)

104

Паскаль, Блез (1623–1662) — французский математик, механик, физик, литератор, философ и теолог. Апологет янсенизма, классик французской литературы, один из основателей математического анализа, теории вероятностей и проективной геометрии, создатель первых образцов счётной техники, автор основного закона гидростатики. — прим. Гриня

(обратно)

105

Соглашение между Генеральной конфедерацией французской промышленности и Всеобщей конфедерацией труда, подписанное 7 июня 1936 года в отеле «Матиньон». Оно было заключено предпринимателями под давлением мощного забастовочного движения трудящихся и предусматривало установление 40-часовой рабочей недели, введение коллективных договоров и оплачиваемых отпусков. — Прим. ред.

(обратно)

106

Так называют во Франции рабочие пригороды Парижа, где коммунистическая партия во время выборов завоевывает большинство голосов. — Прим. ред.

(обратно)

107

Тейлоризм — одна из теорий управления или научная организация труда, проанализировавшая и обобщившая рабочие процессы. Её основной целью было повышение экономической эффективности, особенно производительности труда. Использование данного подхода было одной из первых попыток применить науку для конструирования процессов и управления. Основоположник теории — Фредерик Уинслоу Тейлор (1856–1915). — прим. Гриня

(обратно)

108

Малая Антанта — альянс Чехословакии, Румынии и Югославии, созданный в 1920–1921 годах. Малая Антанта начала распадаться в 1936 г. и окончательно исчезла в 1938 г. в связи с прекращением существования Чехословакии в результате Мюнхенского договора. — прим. Гриня

(обратно)

109

«Попюлер де Пари» (фр. «Le Populaire de Paris») — ежедневная газета, которую издавал социалист Леон Блюм. — прим. Гриня

(обратно)

110

«Матэн» (фр. «Le Matin» — «Утро») — французская ежедневная газета, основанная в 1884 году по инициативе Чемберлена по образцу британской ежедневной газеты «The Morning News». Ориентация газеты постепенно смещалась в сторону национализма, а после Первой мировой войны стала откровенно антипарламентской и антикоммунистической. В 1940 году одобрила коллаборационистскую политику и приняла пронацистскую линию, в 1944 году была запрещена. — прим. Гриня

(обратно)

111

Лаваль, Пьер (1883–1945) — французский политик, социалист. Премьер-министр Франции в 1931–1932 и 1935–1936 годах. В 1936–1940 годах получил известность как медиамагнат, владелец нескольких газет и радиостанций. Активный деятель коллаборационного «правительства Виши» во время Второй мировой войны и его глава (премьер-министр) с 1942 по 1944 год. — прим. Гриня

(обратно)

112

Вертело (фр. Pierre Eugène Marcellin Berthelot) — Пьер Эжен Марселен Бертло (1827–1907) — французский физико-химик, общественный и политический деятель, автор работ по истории науки. В 1886–1887 годах был министром народного просвещения и изящных искусств, а в 1895–1896 годах Бертло был министром иностранных дел Франции. — прим. Гриня

(обратно)

113

Имеются в виду французский писатель Ромен Роллан и французский физик Поль Ланжевен, известные своей общественной и антифашистской деятельностью. — прим. Гриня

(обратно)

114

Сен-Леже, Алексис (1887–1975) — французский дипломат и поэт, издававшийся под псевдонимом Сен-Жон Перс. В 1933–1940 годах занимал пост генерального секретаря французского министерства иностранных дел. Участвовал в Мюнхенской конференции, где высказывался против уступок Германии, при этом именно он зачитал условия «Мюнхенского сговора» чехословацкой делегации. После поражения Франции в 1940 году он, как социалист и антифашист, был уволен со своего поста и бежал в США. — прим. Гриня

(обратно)

115

Министерство иностранных дел расположено на набережной Кэ д’Орсе в Париже. Поэтому, «Кэ д’Орсе» часто используется как синоним министерства иностранных дел Франции. — прим. Гриня

(обратно)

116

Штаб-квартира министерства обороны Франции с 1807 года расположена в отеле Де Бриан в VII округе Парижа, на улице Сен-Доминик, 14. — прим. Гриня

(обратно)

117

Прогрессивная молодежная организация, созданная героиней французского народа Даниель Казанова. — Прим. ред.

(обратно)

118

Гоген, Поль (1848–1903) — французский живописец, скульптор-керамист и график, крупнейший представитель постимпрессионизма. — прим. Гриня

(обратно)

119

Бодлер, Шарль (1821–1867) — французский поэт, критик, эссеист и переводчик; основоположник декаданса и символизма. — прим. Гриня

(обратно)

120

Делонкль, Эжен (1890–1944) — французский военный и ультраправый политик. Террорист кагуляров, организатор военного заговора в 1937 году (заговор был раскрыт и организация разгромлена). Коллаборационист Второй мировой войны. Сотрудничал с германской военной разведкой — абвером, был убит агентами гестапо в порядке межведомственной конкуренции. — прим. Гриня

(обратно)

121

Декамп, Жюль (в переводах некоторых документов того времени упоминается как «генерал Декан»; 1886–1965) — французский военный деятель, бригадный генерал (1936), дивизионный генерал (1939), корпусный генерал (1942 (временно), 1945). В 1937–1940 годах возглавлял военный кабинет министра национальной обороны и военного министра Эдуарда Даладье. — прим. Гриня

(обратно)

122

Колсон, Луи Антуан (1875–1951) — французский военный деятель, генерал армии. В 1936–1940 годах член Высшего военного совета и одновременно в 1939–1940 годах начальник Генштаба Франции. В правительствах Петена и Виши занимал пост военного министра. — прим. Гриня

(обратно)

123

Гамелен, Морис Гюстав (1872–1958) — французский военный деятель, армейский генерал, главнокомандующий французской армией в начале Второй мировой войны. — прим. Гриня

(обратно)

124

Бретёр, (устар. бретéр) — заядлый, «профессиональный» дуэлянт, готовый драться на дуэли по любому, даже самому ничтожному поводу. В более широком значении — задира, забияка, скандалист. — прим. Гриня

(обратно)

125

Тонкин — европейское название северных районов Вьетнама. Так же Тонкин — искажённое португальское произношение одного из названий столицы средневекового Вьетнама г. Тханглаунг (современный Ханой) — Донкинь («Восточная столица»). — прим. Гриня

(обратно)

126

Спаги — подразделения лёгкой кавалерии, входившие в состав французской армии и набираемые в основном из местного населения Алжира, Туниса и Марокко. — прим. Гриня

(обратно)

127

Мостаганем — город в Алжире, административный центр одноимённого вилайета. — прим. Гриня

(обратно)

128

Конгресс партии радикалов в Марселе в октябре 1938 года. Вскоре после конгресса реакционное руководство партии объявило о выходе из Народного фронта. — Прим. ред.

(обратно)

129

Буллит, Уильям (1891–1967) — французский государственный и политический деятель. Начинал как радикал, в поздние годы — консерватор без определенной партии. Министр колоний (1902–1905, 1914–1917), министр иностранных дел (1913–1914, 1914), премьер-министр Франции (1913–1914, 1934). 13-й президент Франции (1924–1931). — прим. Гриня

(обратно)

130

Жупел — нечто, внушающее страх, отвращение; то, чем пугают. — прим. Гриня

(обратно)

131

«Гренгуар» («Gringoire») — французская еженедельная литературно-политическая газета правого толка, антисемитской направленности. — прим. Гриня

(обратно)

132

Савойя, Савойя! Корсика наша! — прим. Гриня

(обратно)

133

Сезар Кампинчи (фр. César Campinchi; 1882–1941) — французский государственный деятель, член Радикальной социалистической партии. В описываемый период, в правительстве Даладье 1938–1940 годов, Кампинчи занимал пост министра военного флота. — прим. Гриня

(обратно)

134

Карпантье, Жорж (1894–1975) — французский боксер-профессионал, чемпион Европы и мира. — прим. Гриня

(обратно)

135

Лиоте, Юбер (1854–1934) — французский военачальник, министр обороны Франции (1916–1917), маршал Франции (1921), известный своим участием в колониальных войнах в Индокитае и Марокко, в том числе в Рифской войне. Принял решение о переносе столицы Марокко из Феса в Рабат. В 1912 году был избран членом Французской академии. — прим. Гриня

(обратно)

136

Пери, Габриель (1902–1941) — французский политический деятель, публицист, коммунист, с 1924 года член ЦК ФКП, редактор иностранного отдела газеты «Юманите». Один из организаторов Движения Сопротивления во Франции, национальный герой французского народа. — прим. Гриня 

(обратно)

137

Ответственный секретарь редакции газеты «Юманите»; после расстрела Габриеля Пери был редактором газеты; казнен гитлеровцами. — Прим. ред.

(обратно)

138

«Кандид» (фр. «Candide» — «Откровенный») — французская газета, один из главных литературных и политических еженедельников межвоенного периода, издавалась с 1924 года. Название наследовано от газеты, существовавшей в 19-м веке. В 30-х годах занимала довольно радикальную позицию. После освобождения была запрещена за компрометирующее отношение к режиму Виши. — прим. Гриня

(обратно)

139

«Марианна» (фр. «Marianne») — еженедельный французский иллюстрированный журнал либеральной направленности, выходивший в Париже с 1932 года. Был закрыт правительством Виши в 1940 году. — прим. Гриня

(обратно)

140

Жорж, Альфонс Жозеф (1875–1951) — французский военачальник, армейский генерал. С началом Второй мировой войны был заместителем главнокомандующего Мориса Гамелена (1872–1958) и возглавлял французские силы на Северо-Западном фронте. В 1943 году был членом Французского комитета национального освобождения. — прим. Гриня

(обратно)

141

Бийот, Гастон (1875–1940) — французский военный деятель, армейский генерал. С началом Второй мировой войны был назначен главнокомандующим 1-ой группой армий. 12 мая 1940 года он получил задание скоординировать действия союзных войск, но с выполнением не справился. 21 мая 1940 года получил тяжелое ранение в автоаварии и через два дня умер, не приходя в сознание. На посту главнокомандующего 1-ой группы армий его сменил армейский генерал Жорж Бланшар (1877–1954)  — прим. Гриня

(обратно)

142

Анатоль де Монзи (1876–1947) ― французский политический деятель, учёный и энциклопедист. Был членом небольшой центристской партии республиканцев-социалистов, занимал кресло в Палате депутатов. С 1918 по 1940 год де Монзи занимал различные должности во многих правительствах и всего назначался министром восемнадцать раз. — прим. Гриня

(обратно)

143

Соглашение между правительством Даладье и Франко в 1939 году. — Прим. ред.

(обратно)

144

«Журналь офисьель де ля Репюблик франсэз» — официальная газета, издаваемая французским государством, в которой публикуются все законодательные события (законы, декреты), постановления, официальные декларации и юридические публикации. Выходит ежедневно, за исключением выходных и праздничных дней — прим. Гриня

(обратно)

145

Барту, Луи (1862–1934) — французский политик и государственный деятель периода Третьей республики, консерватор. Премьер-министр (1913) и министр иностранных дел (1917, 1934) Франции. Погиб во время перестрелки полиции с убийцей югославского короля Александра I, в порту Марселя. — прим. Гриня

(обратно)

146

Шуман, Робер (1886–1963) — французский и европейский политик, республиканец, ревностный католик. Министр финансов (1946, 1947),  премьер-министр (1947–1948, 1948) и министр иностранных дел (1948–1953) Франции. Один из основателей Европейского союза, Совета Европы и НАТО. — прим. Гриня

(обратно)

147

Мистлер, Жан (1897–1988) — французский политик, журналист и писатель. В 1928 году начал политическую карьеру, выставив свою кандидатуру на парламентских выборах от партии радикал-социалистов. Занимал посты министра почт, телеграфа и телефона (1933–1934), министра торговли и промышленности (1934), в 1936–1940 годах возглавлял парламентскую комиссию иностранных дел. В 1944 году был исключен из радикальной партии, как и все, голосовавшие за Петена в 1940 году. В 1966 году был избран членом Французской академии. — прим. Гриня 

(обратно)

148

«Кайе дю сюд» (фр. «Les Cahiers du Sud» — «Южные тетради») — французский литературный журнал, издававшийся в Марселе. Основан Жаном Баллардом в 1925 году и издавался до 1966 года. — прим. Гриня

(обратно)

149

Шампетье де Риб, Огюст (1882–1947) — французский политический деятель, юрист, христианский демократ. Занимал министерские посты в различных правительствах Андре Тардье, Эдуарда Даладье, Поля Рейно, и Пьера Лаваля. В 1940 году отказался поддержать маршала Петена и стал активным участником Сопротивления. Был представителем Франции на Нюрнбергском процессе, в 1946 году избран президентом Совета Республики (сейчас — Сенат Франции). — прим. Гриня

(обратно)

150

Дюко, Ипполит (1881–1970) — французский политик. Первую мировую войну закончил в звании пехотного лейтенанта. После войны занялся политикой на стороне Радикальной партии. Был министром пенсий при трех премьерах в 1933–1934 годах. В 1938 году вошел в правительство Даладье в качестве заместителя министра национальной обороны. После оккупации Франции примкнул к Сопротивлению. — прим. Гриня

(обратно)

151

Маршандо, Поль (1882–1968) — французский политический деятель, член Радикальной социалистической партии. В 1930-е годы он последовательно занимал посты министра бюджета (1933–1934), министра финансов (1934), министра внутренних дел (1934), министра торговли и промышленности (1934–1935), министра финансов (1938, дважды) и министра юстиции (1938–13.IX.1939). — прим. Гриня

(обратно)

152

Фроссар, Луи-Оскар (1889–1946) — французский политик, журналист. Был одним из основателей в 1905 году и генеральным секретарем Французской социалистической партии с 1918 по 1920 год, а также членом-основателем и генеральным секретарем Французской коммунистической партии с 1920 по 1922 год. 1 января 1923 года Фроссар подал в отставку со своих постов и покинул коммунистическое движение из-за политических разногласий. С 1935 по 1940 год Фроссар занимал ряд министерских постов в сменявших друг друга французских правительствах. Фроссар отказался входить в состав какой-либо исполнительной власти Виши, но он все еще работал журналистом при новом режиме. Подозрение в сотрудничестве с врагом привело к расследованию его деятельности, но был полностью оправдан. — прим. Гриня

(обратно)

153

Гуарилья, Раффаэле (1889–1970) — итальянский дипломат, барон ди Витузо. Получил ранг посла в 1932 году, с 1937 года — посол во Франции, до объявления Италией войны Франции. В 1943 году занимал пост министра иностранных дел в правительстве Пьетро Бадольо (1871–1956). В тексте явная ошибка переводчика, во втором томе Гуарилья титулуется верно — «Его превосходительство». — прим. Гриня

(обратно)

154

Филипп Петен занимал пост военного министра Французской республики с 9 февраля по 8 ноября 1934 года, на этой должности его сменил Луи Морен; и с 1 по 4 июня 1935 года Петен занимал должность Государственного министра Французской республики. — прим. Гриня

(обратно)

155

Жиро, Анри (1879–1949) — французский военачальник, армейский генерал, участник двух мировых войн. После начала Второй мировой войны Жиро был назначен командующим 7-й армией, в задачу которой входило оказание помощи Нидерландам. В мае 1940 Жиро возглавил группировку, куда вошли уцелевшие части 9-й и 6-й армий, отказался эвакуироваться из Франции и оказывал сопротивление превосходящему противнику. 19 мая 1940 года попал в плен, бежал в апреле 1942 года. Командовал французскими войсками в Северной Африке. — прим. Гриня

(обратно)

156

Этьенн Пивер де Сенанкур (1770–1846) — французский писатель, по праву считается одним из крупнейших основоположников французского романтизма. Литературное значение Сенанкура уже в конце XIX в. считалось настолько незначительным, что большинство французских обзоров истории литературы обходят его имя молчанием; но ему отводится видное место в истории идей и общественных настроений начала XIX века. — прим. Гриня

(обратно)

157

«Энтрансижан» (фр. «L'Intransigeant» — «Непримиримый») — влиятельная ежедневная газета во Франции, основанная в Париже в 1880 году изначально представляла политическую оппозицию, но постепенно превратилась в консервативную газету, служащую интересам французского империализма. — прим. Гриня

(обратно)

158

Граф Парижский — титул правителя области, включающей город Париж и его окрестности. В описываемый период носителем титула был Генрих Орлеанский (Анри Робер Фернан Мари Луи Филипп Орлеанский, 1908–1999), также известный как принц Генрих, граф Парижский — с 1940 года (после смерти отца) орлеанистский претендент на трон Франции. — прим. Гриня

(обратно)

159

dixit — (лат.) он сказал. Используется для обозначения безапелляционного утверждения. Здесь — Сиври изрек. — прим. Гриня

(обратно)

160

Сарро, Альбер (1872–1962) — французский политический деятель, радикал. Премьер-министр Франции в 1933 и в 1936 годах. В описываемый период, в правительстве Даладье 1938–1940 годов, Сарро занимал пост министра внутренних дел. — прим. Гриня

(обратно)

161

Зе, Жан (фр. Jean Zay; 1904–1944) — французский политик, министр народного образования в 1936–1939 годах. Член Радикально-социалистической партии с 1925 года. С 1926 года — масон, инициирован орлеанской ложей Этьен Доле. Убит вишистами. — прим. Гриня

(обратно)

162

Мандель, Жорж (при рождении именовался Луи Жорж Ротшильд; 1885–1944) — французский журналист, политик. Экономический консерватор и откровенный противник нацизма и фашизма. Пришел в политику из журналистики как «правая рука Клемансо» (Клемансо как-то сказал о нем: «Я пукаю, а Мандель воняет»). В 1934–1936 годах — министр почт. В 1938–1940 годах — министр колоний. В мае 1940 года назначен министром внутренних дел в правительстве Поля Рейно. Отказался бежать в Англию, арестован в Марокко, содержался в концлагерях Ораниенбург и Бухенвальд, в 1944 году передан в руки коллаборационистов в Париже и убит вишистами. — прим. Гриня

(обратно)

163

Вейган, Максим (1867–1965) — французский военный деятель, генерал армии. В 1940 году верховный главнокомандующий французской армией (генералиссимус). Член Французской академии (с 1931 года, одиннадцатый академик в кресле 35). Во время режима Виши Вейган занимал должность министра национальной обороны.  После войны провёл в заключении 2 года в военном госпитале Валь-де-Грас (Париж), амнистирован и потом в 1948 году оправдан Верховным судом за отсутствием состава преступления. — прим. Гриня

(обратно)

164

Фош, Фердинанд (1851–1929) — французский военный деятель времён Первой мировой войны, военный теоретик, маршал Франции (1918). В 1918 году — Верховный главнокомандующий союзными войсками во Франции. — прим. Гриня 

(обратно)

165

Корап, Андре (1878–1953) — французский военный деятель, дивизионный генерал в ранге командующего армией (1940). Участник Первой мировой войны. С началом Второй мировой войны, ему было поручено командование 9-й армией. После немецкого прорыва Корапа признали ответственным и он был освобожден от занимаемой должности и уволен в запас. — прим. Гриня

(обратно)

166

Лошадь игреневой масти — рыжая со светлыми гривой и хвостом. — прим. Гриня

(обратно)

167

Прерафаэлиты — направление в английской поэзии и живописи во второй половине XIX века, образовавшееся с целью борьбы против условностей викторианской эпохи, академических традиций и слепого подражания классическим образцам. Название «прерафаэлиты» должно было обозначать духовное родство с флорентийскими художниками эпохи раннего Возрождения, то есть художниками «до Рафаэля» и Микеланджело. — прим. Гриня

(обратно)

168

Анрио, Филипп (1889–1944) — французский поэт, энтомолог, журналист, политик и министр времён режима Виши, ответственный за пропагандистские передачи. В своих выступлениях он проявил себя как антикоммунист, антисемит, антимасон и противник парламентской системы. В 1943 году Анрио вступил в военизированную организацию «французская милиция» и 28 июня 1944 года был убит вооруженной группой Маки. — прим. Гриня

(обратно)

169

«Меркюр де Франс» (фр.  «Mercure de France» — «Французский Меркурий») — литературный журнал, издающийся в Париже с 1672 (с перерывами). — прим. Гриня

(обратно)

170

Журден, Франсис (1876–1958) — французский художник, мебельщик, дизайнер интерьера, работавший также с керамикой и другими видами декоративного искусства. Кроме того, Журден был известен как левый политический активист. Автор многих книг об искусстве. — прим. Гриня

(обратно)

171

Москательные товары — устаревшее название предметов бытовой химии (красок, клеев, технических масел, мыло и др.) как предметов торговли. — прим. Гриня

(обратно)

172

«Маделон» — популярная в годы Первой Мировой Войны французская песня, появилась в 1914 году. Ее авторами были поэт Луи Буске и композитор Камиль Робер. В ней рассказывается о солдатах, флиртующих с молоденькой официанткой. Она была одной из самых популярных песен во Франции во время Первой мировой войны и стала патриотической песней. Второе рождение песни «Маделон» произошло в 1939 году, когда Марлен Дитрих исполнила песню на торжествах, посвященных взятию Бастилии 14 июля. Кроме того, песня повсеместно исполнялась ежегодно 11 ноября — в этот день празднуется окончание Первой Мировой Войны. — прим. Гриня

(обратно)

173

«Турусы на колесах» — фразеологизм, означающий «чепуха», «вздор». — прим. Гриня

(обратно)

174

«Же сюи парту» (фр. ««Я — повсюду») — французская еженедельная газета, откровенно фашистской направленности. Основана в 1930 году. — прим. Гриня

(обратно)

175

Даунинг-стрит — улица в Лондоне, на которой расположена резиденция премьер-министра Великобритании, а также Министерство иностранных дел и по делам Содружества. В переносном смысле — британское правительство. — прим. Гриня

(обратно)

176

Виктор Эммануил III (1869–1947) — третий король единой Италии нового времени с 1900 года. На период его правления пришёлся рассвет фашизма в Италии, при котором фактически правил Бенито Муссолини, а король превратился при нём в марионеточную фигуру. Однако в конце правления Виктор Эммануил поддержал свержение Муссолини, а после окончания Второй мировой войны отрёкся от престола. — прим. Гриня

(обратно)

177

 Сфорца, Карло (1872–1952) — итальянский политик, граф  — происходил из боковой ветви некогда влиятельного знатного рода Сфорца,  правящей династии в Италии периода Ренессанса, герцогов миланских. Министр иностранных дел Королевства Италия (1920–1921), в 1922 году был назначен послом во Франции, но после прихода фашистов к власти оставил этот пост. В 1927 году Сфорца был вынужден покинуть страну. Вернулся в Италию в 1943 году. Председатель Национального совета Италии (1945–1946), министр иностранных дел Итальянской республики (1947–1951). — прим. Гриня

(обратно)

178

Негрин, Хуан (1892–1956) — испанский политический деятель, премьер-министр в 1937–1939 годах (в период гражданской войны). Учёный-физиолог. Негрин являлся весьма нетипичным политиком для социалистов: университетский профессор, никогда не был связан с профсоюзами, придерживался умеренных взглядов, не проявлял интереса к марксистской теории. Негрин превратил корпус карабинеров (пограничную стражу и таможенников) в элитную, прекрасно оснащённую военную силу, ориентированную лично на него, получившую в связи с этим название «Сто тысяч детей Негрина». Поэтому — в тексте возможна опечатка и следует читать: «карабинеры Негрина». — прим. Гриня

(обратно)

179

Рабочая партия марксистского объединения (исп. Partido Obrero de Unificación Marxista (POUM), более известная по своей аббревиатуре ПОУМ) — левая марксистская партия антисталинского толка, существовавшая в 1930-е годы в Испании. — прим. Гриня

(обратно)

180

С 2 марта 1939 года по 18 мая 1940 года должность Посла Французской республики в Испанском государстве исполнял маршал Филипп Петен. — прим. Гриня

(обратно)

181

Баррес, Морис (1862–1923) — французский писатель, один из столпов национализма, в 1898 году принял участие в основании реваншистской партии «Лига патриотов». Депутат парламента (1889–1893, 1906–1923). — прим. Гриня

(обратно)

182

«Люди доброй воли» — роман-эпопея французского писателя Жюля Ромена о жизни Франции в 1908–1933 годах в 27 томах, издававшийся 1932–1946 годах. — прим. Гриня

(обратно)

183

Воклюзский бык — прозвище премьер-министра Франции Эдуара Даладье, уроженца департамента Воклюз. — прим. Гриня

(обратно)

184

Вольтижировка — здесь —  гимнастические упражнения на лошади. — прим. Гриня

(обратно)

185

Феска — головной убор в виде круглой высокой шапочки с кистью наверху. Бурнус — плащ из белой шерстяной ткани с капюшоном у арабов. — прим. Гриня

(обратно)

186

Вероятно — ошибка переводчика. Правильно — опрыскивать. — прим. Гриня

(обратно)

187

Виноградная филлоксера — мелкие насекомые длиной около 1 мм, вредитель винограда. — прим. Гриня

(обратно)

188

Краги — здесь — накладные голенища с пуговицами или ремнями, для защиты ног при езде верхом. — прим. Гриня

(обратно)

189

Ферт — здесь — франт; самодовольный, развязный человек. — прим. Гриня

(обратно)

190

Сир де Фрамбуази — заглавный персонаж старинной французской шуточной песенки, старик, который женится на юной красавице и вскоре в этом раскаивается. Мораль песенки такая: «У молодой женщины должен быть молодой муж». — прим. Гриня

(обратно)

191

Дрок — род растений семейства Бобовые. Низкорослые, тернистые или неколючие кустарники, полукустарники и лианы. Применяется как почвозакрепительное растение. — прим. Гриня

(обратно)

192

Деловита (англ.).

(обратно)

193

Фрашон, Бенуа (1893–1975) — деятель французского и международного рабочего движения. По профессии рабочий-металлист. Член Французской коммунистической партии (ФКП) с момента её образования (1920). В 1926–1936 и с 1956 года член ЦК, в 1928–1936 и с 1956 года член Политбюро ФКП. В 1928–1933 годах секретарь ЦК ФКП. В 1933–1936 годах секретарь Унитарной всеобщей конфедерации труда. В 1936–1939, 1944–1945 годах секретарь Всеобщей конфедерации труда (ВКТ). В годы 2-й мировой войны один из организаторов Движения Сопротивления, член центрального руководства ФКП. — прим. Гриня

(обратно)

194

Жуо, Леон (1879–1954) — реформистский деятель французского и международного профдвижения. В 1919–1940 годах — один из лидеров Амстердамского интернационала профсоюзов. Противник Великой Октябрьской социалистической революции и коммунистического движения. Выступал против создания единого рабочего фронта. — прим. Гриня

(обратно)

195

Была создана в 1923 году революционными элементами в профсоюзном движении Франции. В 1936 году добилась ликвидации раскола в профсоюзном движении Франции и объединения всех профсоюзов во Всеобщую конфедерацию труда (ВКТ). — Прим. ред.

(обратно)

196

«Сын народа» — автобиографическая книга Мориса Тореза, первое издание которой вышло в 1937 году (Париж, Editions soc. intern). Впоследствии неоднократно автором дополнялась и переиздавалась. — прим. Гриня

(обратно)

197

Реда Кэр (фр. Reda Caire; 1908–1963) — настоящее имя Джозеф Гандур, уроженец Каира. Свое сценическое имя он взял в честь своего родного города. В 1930–1950-е годы был популярным певцом оперетты в Париже. — прим. Гриня

(обратно)

198

Бересклет — здесь — декоративный кустарник, часто используются для создания живых изгородей и декоративного оформления заборов. — прим. Гриня

(обратно)

199

Толдо (исп. toldo) — тент, навес. — прим. Гриня

(обратно)

200

Дорогая (англ.).

(обратно)

201

Забавно, не правда ли? (англ.)

(обратно)

202

Милочка (англ.).

(обратно)

203

Разве вы не знаете? Он только что умер. (англ.)

(обратно)

204

Зигмунд Фрейд, с 1923 года страдавший от прогрессирующего рака нёба, впоследствии распространившегося на челюсть, ушел из жизни прибегнув к эвтаназии. 23 сентября 1939 года, в Лондоне, лечащий врач Макс Шур, ввёл Фрейду дозу морфия, достаточную для прерывания жизни ослабленного болезнью старика. — прим. Гриня

(обратно)

205

Вы знакомы, не правда ли? (англ.)

(обратно)

206

А вы немного… (англ.)

(обратно)

207

Очень, очень немного… (англ.)

(обратно)

208

Неужели? (англ.)

(обратно)

209

Вы ужасный человек! (англ.)

(обратно)

210

Вы знаете (англ.).

(обратно)

211

«Симон патетический» (фр. «Simon le pathétique»; вариант перевода — «Симон жалкий») — первый роман Жана Жироду. Первая версия романа издана в 1918 году. Окончательный текст с автобиографическими аспектами был опубликован в 1926 году. — прим. Гриня

(обратно)

212

Юношеская организация в фашистской Италии. — Прим. ред.

(обратно)

213

Альдины — общее название старинных книг, отпечатанных в типографиях венецианского мастера Альдо Мануция и его потомков в XV–XVI вв. Издания отличаются высоким качеством печати, оригинальными шрифтами, достоверностью и уникальностью содержащихся текстов. — прим. Гриня

(обратно)

214

Десять сольди (итал.).

(обратно)

215

Не будьте наивной (англ.).

(обратно)

216

Он такой типичный француз. (англ.)

(обратно)

217

Ах, вы болтун. (англ.)

(обратно)

218

Злой, злой! (англ.)

(обратно)

219

Милый (нем.).

(обратно)

220

Чичисбей — Постоянный спутник дамы; кавалер замужней женщины на прогулках и увеселительных мероприятиях; воздыхатель. — прим. Гриня

(обратно)

221

Граф Жозеф Артюр де Гобино (1816–1882) — французский писатель-романист, социолог, автор «арийской» расовой теории. Жорж Ваше де Лапуж (Ляпуж) (1854–1936) — французский социолог, последователь теории социального дарвинизма и один из идеологов расизма. — прим. Гриня

(обратно)

222

Поль Фердонне (1901–1945) — французский журналист и сторонник нацистов, автор антисемитской книги «Еврейская война», прозванный французской прессой «штутгартским предателем» за работу на «Радио Штутгарта». Казнен за государственную измену. — прим. Гриня

(обратно)

223

«Союз молодых девушек Франции» (UJFF) — политическая организация, связанная с Федерацией молодых коммунистов Франции. Основанная в 1936 году Даниэль Казановой, она была распущена в 1974 году. — прим. Гриня

(обратно)

224

Бош — презрительное прозвище немцев во Франции. Из французского языка проникло в другие. — прим. Гриня

(обратно)

225

Буа-ле-Претр (лес в Лотарингии, расположенный к северо-западу от города Понт-а-Муссон) — театр военных действий Первой мировой войны, бои на котором проходили с сентября 1914 по июль 1915 года, с участием французских 73-й и 128-й пехотных дивизий («Волки Буа-ле-Претр») и немецкой 121-й пехотной дивизии. — прим. Гриня

(обратно) name="n_226">

226

Демонстрация трудящихся Парижа 9 февраля 1934 года, организованная по призыву компартии Франции. — Прим. ред.

(обратно)

227

«Пти паризьен» (фр. «Le petit parisien» — «Маленький парижанин») — одна из самых популярных французских газет. Издавалась в период с 1876 по 1944 г. Изначально имела леворадикальную направленность. Оставшись в памяти как газета левой ориентации, она выражала, тем не менее, крайне радикальные идеи. С 1940 по 1944 г. газета сотрудничала с режимом Виши. В 1944 г. была закрыта, уступив место таким изданиям, как «Юманите» и «Лё Паризьен». — прим. Гриня

(обратно)

228

«Сосьете женераль» (фр. Société Générale — Генеральное Общество) — французская банковская группа, в описываемый период занимает лидирующее положение во Франции и начинает продвижение в США. — прим. Гриня

(обратно)

229

«Ви увриер» (фр. «La Vie Ouvriere» — «Рабочая жизнь») — французский еженедельник. Издаётся в Париже с 1909. Орган Всеобщей конфедерации труда. — прим. Гриня

(обратно)

230

Элиан Селис — певица, родилась в 1914 году в Бельгии. С 1928 года проживала в Париже. Легкое сопрано, наибольшую известность получила записав песни для анимационного фильма «Белоснежка и семь гномов» в 1938 году. Умерла в 1962 году в Париже. — прим. Гриня

(обратно)

231

Каттегат — пролив между восточным берегом полуострова Ютландия и юго-западной частью Скандинавского полуострова, часть системы Датских проливов, соединяющих Северное море с Балтийским морем. — прим. Гриня

(обратно)

232

Бернанос, Жорж (1888–1948) — французский писатель, участник Первой мировой войны. Будучи римским католиком и монархистом, он выступал рьяным противником буржуазного мышления, которое, по его мнению, привело к падению Франции в 1940 году. — прим. Гриня

(обратно)

233

Бонт, Флоримон (1890–1977) — французский политик, член Центрального комитета коммунистической партии Франции (1929–1958), член Политбюро ФКП (1944-1947). В 1939 году Бонт — секретарь коммунистической фракции в Палате депутатов. Незаконно арестован 30 ноября 1939 года во время своего выступления в парламенте, осужден на 5 лет, освобожден союзниками в 1943 году из тюрьмы  Мезон-Карре в Алжире. — прим. Гриня

(обратно)

234

Раметт, Артур (1897–1988) — французский политик, коммунист. В 1930 году арестован за участие в столновениях забастовщиков с полицией в Рубе, приговорен к 2 годам лишения свободы. Еще находясь в заключении, Раметт был избран депутатом парламента (1932–1939, 1945–1973), секретарь палаты представителей (1936–1939). Член Центрального комитета коммунистической партии Франции (с 1932 года), член Политбюро ФКП (1936-1950). После роспуска правительством коммунистической партии в 1939 году уходит в подполье и в 1940 году скрывается в СССР, где во время войны ведет вещание на Францию «Lino-Radio» из Уфы. Во Францию Раметт вернулся в 1944 году. — прим. Гриня

(обратно)

235

A priori (буквально «от предшествующего» — лат.) — знание, полученное до опыта и независимо от него, т. е. знание, как бы заранее известное. — прим. Гриня

(обратно)

236

Спинасс, Шарль (1893–1979) — французский политик, занимал пост мэра Эглетона с 1929 по 1944 год и снова с 1965 по 1977 год. Принадлежал к французской секции Рабочего интернационала (SFIO). В 1938 году он занимал пост министра бюджета Франции. — прим. Гриня

(обратно)

237

Стетоскоп — медицинский диагностический прибор для выслушивания звуков, исходящих от внутренних органов органов. — прим. Гриня

(обратно)

238

«Постирушки на линии Зигфрида» («The washing on the Siegfried line») — английская популярная бравурная песенка поэта-песенника Джимми Кеннеди и композитора Майкла Карра, зарегистрированная 15 сентября 1939 года. — прим. Гриня

(обратно)

239

Чакона — испанский народный танец карнавального характера. Со временем название «чакона» стало применяться к инструментальным нетанцевальным произведениям. Особую популярность приобрела чакона из партиты ре минор И. С. Баха для скрипки соло. — прим. Гриня

(обратно)

240

Перегорик — препарат опия. — прим. Гриня

(обратно)

241

Рафия — род пальм, листья которых содержат плотное волокно, которое используется для плетения, изготовления щёток и технической ткани. — прим. Гриня

(обратно)

242

Морис Огюст Шевалье (1888–1972) — французский эстрадный певец, киноактёр. — прим. Гриня

(обратно)

243

«Нувель ревю франсез» (фр. «La Nouvelle Revue française» — «Новое французское обозрение») — французский ежемесячный литературный журнал, основанный в 1908 году. В период между мировыми войнами пользовался огромным влиянием. Журнал не издавался в годы Первой мировой войны и в десятилетие 1943–1953 (по обвинению в коллаборационизме), с 1999 выпускается ежеквартально. — прим. Гриня

(обратно)

244

Органди — разновидность лёгких полупрозрачных тканей из самых тонких сортов вискозного шёлка. — прим. Гриня

(обратно)

245

В оригинале фраза «O, the difference of man and man!» (Король Лир, акт IV, сцена 2; «Мужчина как с мужчиною несхож!» — перевод Б. Л. Пастернака) звучит из уст старшей дочери Лира — Гонерильи, жены герцога Олбанского (Альбани) — прим. Гриня

(обратно)

246

Night gown — ночная рубашка (англ.) — прим. Гриня

(обратно)

247

День всех святых во Франции отмечается 1 ноября. — прим. Гриня

(обратно)

248

Даллиде, Артур (1906–1942) — французский рабочий-металлист, коммунист и лидер профсоюзов на заводах Renault, во время Второй мировой войны стал лидером французского Сопротивления. С октября 1936 года занимал постоянную должность в кадровой комиссии ФКП (создана для искоренения информаторов и политически неблагонадежных членов). — прим. Гриня

(обратно)

249

«Подержаться за железо» — примета на удачу или защита от сглаза, аналог широко распространенного обычая «постучать по дереву». — прим. Гриня

(обратно)

250

Кретон — плотная жёсткая хлопчатобумажная ткань из окрашенных в разные цвета нитей. Применяется для обивки мебели или для драпировок. — прим. Гриня

(обратно)

251

Сомон — синоним цвету «розово-жёлтый». — прим. Гриня

(обратно)

252

Кьяппе, Жан (фр. Jean Chiappe; 1878–1940) — высокопоставленный французский государственный служащий, радикал. С 1927 года занимал должность префекта полиции Парижа. Его отставка 3 февраля 1934 года вызвала массовые беспорядки, печально известные как «события 6 февраля». В 1940 году маршалом Петеном был назначен верховным комиссаром Франции в Леванте. Самолет, на котором Кьяппе летел в Ливан, был случайно сбит. — прим. Гриня 

(обратно)

253

«Санте» — тюрьма в Париже, расположенная в 14-м административном округе, в южной части города. Название, в переводе означающее «здоровье», получила по имени расположенной рядом улицы. — прим. Гриня

(обратно)

254

Франция считается родиной правостороннего движения, поскольку первым известным документом, предписывающим движение по правой стороне, был декрет, изданный в Париже в 1789 году, во времена Великой Французской революции. — прим. Гриня

(обратно)

255

Чандернагор (сейчас — Чанданнагар) — город в Индии, расположенный в штате Западная Бенгалия. Основан в 1673 году как французская торговая фактория, до 1950 года находился в составе Французской Индии, за этот период дважды захватывался англичанами. — прим. Гриня

(обратно)

256

Дюсеньор, Эдуард (фр. Édouard Duseigneurn; 1882–1940) — французский бригадный генерал авиации, член руководящего комитета кагуляров. После неудачной попытки вооружённого мятежа кагуляров в ноябре 1937 года был арестован, но в 1938 году условно-досрочно освобожден по болезни. После объявления войны возобновил службу в авиации, но умер уже 3 марта 1940 года. — прим. Гриня

(обратно)

257

«Эпок» (фр. «L'Époque» — «Эпоха») — ежедневная парижская газета, основанная французским политиком, авиатором и журналистом Анри де Кериллисом. Издавалась в 1937–1940 и в 1945–1946 годах. — прим. Гриня

(обратно)

258

Дриан, Эмиль (1855–1916) — французский пехотный офицер, полковник. Национальный герой Франции. Как писатель известен под псевдонимом «Капитан Данри». — прим. Гриня

(обратно)

259

Для вящей славы Галлии (лат.).

(обратно)

260

Бергсон, Анри (1859–1941) — французский философ, представитель интуитивизма и философии жизни. Брюнсвик, Леон (1869–1944) — французский философ-идеалист. Кришнамурти, Джидду (1895–1986) — индийский духовный учитель. — прим. Гриня

(обратно)

261

Лоуренс, Томас Эдвард (1888–1935) — британский археолог, путешественник, военный, шпион, писатель и дипломат. Известность получил как Лоуренс Аравийский. — прим. Гриня

(обратно)

262

Харэр (устар. Харар) — город на востоке Эфиопии. — прим. Гриня

(обратно)

263

Жербо, Ален (1893–1941) — французский спортсмен, теннисист. В 1923 в одиночку на яхте пересек Атлантику, затем продолжил путешествие и в 1929 году вернулся в Европу, совершив одиночное кругосветное плавание. — прим. Гриня

(обратно)

264

Сулема — хлорид ртути. Раствор используют как дезинфицирующее средство в медицине. — прим. Гриня

(обратно)

265

Жан-Риктюс (1867–1933) — французский поэт, журналист. Настоящее имя Габриэль Рандон. — прим. Гриня

(обратно)

266

Квестор — во французском парламенте: три депутата (избранных представителя), наблюдающие за порядком на заседаниях. — прим. Гриня

(обратно)

267

«Сурир» (фр. «Le Sourire» — «Улыбка») — еженедельный иллюстрированный французский журнал юмора, основанный в 1899 году. После Первой мировой войны журнал ориентирован на читателей-мужчин, предлагая изображения женщин, более или менее раздетых. Издание прекращается после оккупации Парижа немецкой армией. — прим. Гриня

(обратно)

268

Кок — здесь — передняя прядь взбитых высоко надо лбом волос в виде гребешка, хохолка (от фр. coq — петух). — прим. Гриня

(обратно)

269

Мальмор или Маллемор (фр. Mallemort) — можно перевести как «трагическая смерть» (Malemort) или «мертвый сундук» (Malle mort). — прим. Гриня

(обратно)

270

Пеплум или пеплос в Древней Греции и Древнем Риме — женская верхняя одежда из легкой ткани в складках, без рукавов, надевавшаяся поверх туники. — прим. Гриня

(обратно)

271

Полигимния — в греческой мифологии муза торжественных гимнов, а также сельского хозяйства и пантомимы. — прим. Гриня

(обратно)

272

Розетка — здесь — украшение или знак отличия в виде распустившегося цветка, округлой формы. — прим. Гриня

(обратно)

273

Автор нигде по тексту не дает расшифровку аббревиатуры «ПН» при ее частом упоминании. Переводчики и редакторы также не упоминают о ее оригинальном виде (на французском языке). Можно только предположить, по русскому написанию, что она означает «политически ненадежен» или «политический (полицейский) надзор». — прим. Гриня

(обратно)

274

До войны основной стандарт напряжения тока в электросети был 110 В. Полный преход на более экономичный стандарт в 220 В во Франции был завершен только в 1965 году, а переход на современный европейский стандарт 230 В — в 1996 году. — прим. Гриня

(обратно)

275

Стрекулист — пронырливый человек, ловкач (первоначально (устаревшее) — мелкий чиновник, канцелярский служащий). Обманщик, плут. — прим. Гриня

(обратно)

276

Уитмен, Уолт (1819–1892) — американский поэт и публицист. Реформатор американской поэзии, новатор свободного стиха. — прим. Гриня

(обратно)

277

Супрефект — представитель префекта в округе. Префект является представителем государства на уровне департамента, региона. — прим. Гриня

(обратно)

278

Антиклерикализм — позиция неприятия власти церкви в социальных или политических вопросах. Комб, Луи Эмиль (1835–1921) — французский государственный и политический деятель; масон, председатель Совета Министров Франции (1902–1905). Правительство Комба проводило последовательную антиклерикальную политику, названную «комбизмом» (разделение государства и церкви). — прим. Гриня

(обратно)

279

«Линия Керзона» — демаркационная линия между Польшей и РСФСР, предложенная министром иностранных дел Великобритании лордом Керзоном в 1920 году. После Второй мировой войны советско-польская граница проходила примерно по Линии Керзона. — прим. Гриня

(обратно)

280

Дюкло, Жак (1896–1975) — французский политический деятель, руководитель Французской компартии, ближайший сподвижник и фактический преемник Мориса Тореза (хотя формально генсеком партии не был). — прим. Гриня

(обратно)

281

Скорей всего речь идет о дебютном фильме Дороти Ламур (1914–1996) «Принцесса джунглей» 1936 года, в котором она сыграла Улу (женский аналог Тарзана). — прим. Гриня

(обратно)

282

Камескасс, Эрнест (1838–1897) — высокопоставленный французский государственный служащий и политик. В 1881–1885 годах занимал должность префекта полиции Парижа. — прим. Гриня

(обратно)

283

Маннергейм, Густав Карлович (1867–1951) — барон, русский и финский военный и государственный деятель шведского происхождения. Генерал-лейтенант русской армии (1917), генерал от кавалерии финляндской армии (1918), фельдмаршал (1933), маршал Финляндии (только как почётное звание, 1942), регент Королевства Финляндия (1918–1919), президент Финляндии (1944–1946). — прим. Гриня

(обратно)

284

Хор-Белиша, Лесли Исаак (1893–1957) — британский государственный деятель, Государственный секретарь по вопросам войны Великобритании (т. е. военный министр) в 1937–1940 годах. — прим. Гриня

(обратно)

285

К сожалению автор не поясняет, какие события 1850 года, известные «каждому школьнику», могут не нравиться населению современной «цивилизованной страны». Предположения: 1. Ольмюцкое соглашение между Пруссией и Австрией, пресекшее попытку объединения Германии и дающее Австрии право на подавление революционных волнений в германских государствах; 2. Принятие в США Закона о беглых рабах, который разрешил поиск и задержание беглых рабов на территориях, где рабство было уже отменено; 3. Принятие во Франции нового избирательного Закона, вводившего трехлетний ценз оседлости, и фактически отменяющего Всеобщее избирательное право, принятое в 1848 году. — прим. Гриня

(обратно)

286

Корнавен, Гастон (1894–1945) — французский политик, коммунист. Депутат парламента (1924–1928, 1936–1940), член Центрального комитета Коммунистической партии (1929–1945). Арестован 8 октября 1939 года, осужден на 5 лет на закрытом заседании 3-го постоянного военного трибунала Парижа 3 апреля 1940 года. — прим. Гриня

(обратно)

287

Иностранный легион — войсковое соединение, входящее в состав сухопутных войск Франции и комплектуемое преимущественно из иностранцев, а также французов, имеющих проблемы с законом (в настоящее время добровольцы проверяются на предмет судимости). Существует с 1831 года. — прим. Гриня

(обратно)

288

Театр де ла Гете (фр. «Théâtre de la Gaîté» — «Театр веселья») — театр в Париже, в межвоенный период представлявший преимущественно оперу и балет, а потому известен также как театр Гете-Лирик (фр. «Gaîté-Lyrique» — «Жизнерадостно-Лирический») — прим. Гриня

(обратно)

289

«Лотта Свярд» (фин. и швед. «Lotta Svärd» — «Лотта Меч») — женская военизированная организация в Финляндии, существовавшая в период с 1919 по 1944 год. Имя для организации выбрано по имени героини произведения Рунеберга «Сказания фенрика Столя», которая вслед за мужем отправилась на русско-шведскую войну 1808–1809 годов. — прим. Гриня

(обратно)

290

Национал-социалистическое объединение «Сила через радость» (нем. «Kraft durch Freude» — KДФ) — в нацистской Германии политическая организация, занимавшаяся вопросами организации досуга населения Рейха в соответствии с идеологическими установками национал-социализма. Нацистская KДФ функционировала в 1933–1945 годах, хотя с началом Второй мировой войны деятельность ее была практически остановлена. — прим. Гриня

(обратно)

291

Валлес, Жюль (1832–1885) — французский писатель и политический деятель; революционер, участник коммуны 1871 года. — прим. Гриня

(обратно)

292

Эбертисты — В период Великой французской революции политическая группировка в рядах левых якобинцев, получившая название по имени одного из её руководителей — Жака-Рене Эбера. Эбертисты отстаивали необходимость усиления революционного террора, строгого соблюдения Максимума (ограничение цен на продовольствие и предметы первой необходимости), беспощадной борьбы со спекуляцией и саботажем крупных землевладельцев и зажиточных крестьян. 24 марта 1794 года лидеры эбертистов, в том числе сам Жак-Рене Эбер, были гильотинированы решением Революционного трибунала. — прим. Гриня

(обратно)

293

В декабре 1894 года во Франции состоялся судебный процесс по делу Альфреда Дрейфуса о шпионаже в пользу Германской империи, офицера французского генерального штаба, еврея родом из Эльзаса (1859–1935), разжалованного военным судом и приговорённого к пожизненной ссылке при помощи фальшивых документов и на волне сильных антисемитских настроений в обществе. Все французское общество разделилось на сторонников и противников Дрейфуса — дрейфуссаров и антидрейфуссаров. Протесты и давление на французское правительство всех дрейфуссаров вынудили президента Франции Лубэ помиловать Дрейфуса. — прим. Гриня

(обратно)

294

«Авангард» (фр. «L'Avant-garde») — французский ежемесячный журнал, основанный в 1920 году группой молодых социалистов, сплотившихся вокруг коммунистических идей. В 1939 году журнал становится подпольным, и его выпуск становится менее регулярным, но не прекращается. В 1945 году он стал еженедельником Союза республиканской молодежи Франции (UJRF). — прим. Гриня

(обратно)

295

«Daily Worker» («Ежедневный рабочий») — ежедневная газета Коммунистической партии Великобритании, издавалась с 1930 года. С 21 января 1941 по 7 сентября 1942 года газета была запрещена британским правительством. C 1966 года носит современное название «Morning Star» («Утренняя звезда»). — прим. Гриня

(обратно)

296

Петит (от фр. petit — маленький) — один из наиболее распространённых типографских шрифтов. Широко применяется при наборе основного текста газет и журналов. — прим. Гриня

(обратно)

297

Понте-Кане (фр. Pontet-Canet) — элитные красные сухие вина, производимые в поместье Шато Понте-Кане (фр. Château Pontet-Canet) винадельческого района Медок в Бордо. — прим. Гриня

(обратно)

298

Мыщелок (часто встречается «выщелок, выщелк») — утолщенная или выступающая часть суставного отдела кости, несущая суставную поверхность для сочленения с соседней. — прим. Гриня

(обратно)

299

Фуфайка (нижняя сорочка) — преимущественно тёплая нательная одежда, закрывающая туловище и руки. Фуфайка может иметь как длинный, так и короткий рукав. На практике лёгкая фуфайка часто именуется футболкой с длинными рукавами. — прим. Гриня

(обратно)

300

«Базар у Ратуши» — многопрофильный магазин в самом сердце квартала Марэ (фр. Marais), расположенный на улице Риволи напротив городской ратуши, в 4-ом округе Парижа. Открыт в 1852 году как модный бутик «Базар Паризьен», после расширения в 1856 году стал называться «Базар Наполеона», с 1871 года — «Базар отеля де Вилль». Сейчас универмаг носит название «Le BHV Marais». — прим. Гриня

(обратно)

301

Матушка моя… (исп.)

(обратно)

302

Теруэль — город в Испании, административный центр провинции Теруэль автономного сообщества Арагон. — прим. Гриня

(обратно)

303

Блокгауз — оборонительное сооружение с бойницами для ведения кругового огня и жилыми помещением для гарнизона. — прим. Гриня

(обратно)

304

Ибаррури, Долорес (1895–1989), известная также как Пассионария (исп. Pasionaria, «страстная») — деятельница испанского и международного коммунистического движения, активная участница республиканского движения в годы Гражданской войны 1936–1939 годов в Испании, затем деятельница эмигрантской оппозиции диктатуре Франко. На протяжении длительного времени жила в СССР (в начале 1960-х годов получила советское гражданство), а её сын Рубен вступил в Красную Армию и погиб в битве под Сталинградом в 1942 году. В 1942–1960 годах — генеральный секретарь, а с 1960 года до конца жизни — председатель Коммунистической партии Испании. После смерти Франко и легализации партий при Хуане Карлосе I вернулась в Испанию и в 1977 году была избрана депутатом кортесов (парламент в Испании). — прим. Гриня

(обратно)

305

Беговая качалка — специальный двухколёсный экипаж, предназначенный для рысистых бегов. — прим. Гриня

(обратно)

306

Пеллутье, Фернан (1867–1901) — французский анархист и синдикалист, с 1895 года и до своей смерти был лидером крупнейшего французского профсоюза «Федерация бирж труда». — прим. Гриня

(обратно)

307

Бланки, Жан Доминик (1757–1832) — политический деятель периода Великой Французской революции, член Национального Конвента. Бланки, Жером-Адольф (1798–1854) — французский политэконом, сын Жана Доминика Бланки и брат социалиста Луи Огюста Бланки. Бланки, Луи Огюст (1805–1881) — французский революционер и утопический социалист, участник всех парижских восстаний и революций на протяжении 1830–1871 годов, организатор ряда революционных обществ. — прим. Гриня

(обратно)

308

Система Бедо — одна из применяемых на капиталистических предприятиях систем оплаты рабочих, предназначена для оплаты как чисто ручных работ, так и работ с высоким удельным весом механизированных операций. Система построена так, что перевыполнение норм возможно только за счет интенсификации труда, причем выполнение нормы рассматривается как обязанность каждого рабочего, даже повременщика. Названа по имени создателя — Шарля Бедо (1886–1944) — миллионера, теоретика и исследователя менеджмента. — прим. Гриня

(обратно)

309

«Адмирал граф Шпее» («Admiral Graf Spee») — третий и самый совершенный немецкий тяжёлый крейсер серии «Дойчланд», вошел в строй в 1936 году. В декабре 1939 года, после боя с английской эскадрой, поврежденный корабль был, по приказу фюрера, затоплен в бухте Ла-Плата. — прим. Гриня

(обратно)

310

Дюпон, Пьер (1821–1870) — французский шансонье, поэт; писал песни крайне радикального содержания. — прим. Гриня

(обратно)

311

Тилье, Клод (1801–1844) — французский писатель и журналист, автор острых памфлетов. — прим. Гриня

(обратно)

312

Печь «Mirus» — чугунная эмалированная печь-камин с тремя окошками на лицевой стенке, оснащенными жаропрочными стеклами. Могла топиться углем или дровами, топливо закладывалось через дверцу в боковой стенке. Производилась на литейном заводе «Mirus» в Тревре (департамент Мёз). — прим. Гриня

(обратно)

313

Шотан, Камиль (1885–1963) — французский политический деятель (в 1920–1930 годах один из руководителей радикалов), юрист. В 1919–1925 годах — мэр Тура, в 1930-х годах четырежды занимал пост премьер-министра Франции. В 1940 поддержал маршала Петена, возглавившего коллаборационистское правительство, известное как режим Виши. — прим. Гриня

(обратно)

314

«Матен» (фр. «Le Matin» — «Утро») — французская ежедневная газета, выпускаемая в 1884–1944 годах. Её первый редактор, журналист Альфред Эдвардс, покинув ее, основал собственный журнал «Le Matin Français», который вскоре превысил тираж «Le Matin», после чего выкупил это издание и слил их в одно. Политические взгляды «Le Matin» постепенно сдвинулись в сторону национализма, а после Первой мировой войны стали откровенно антипарламентскими и антикоммунистическими. В июне 1940 года одобрила коллаборационистскую политику и приняла пронацистскую линию. — прим. Гриня

(обратно)

315

«Же сюи парту» (фр. «Je suis partout» — «Я везде») — французская газета крайне правых взглядов, основанная в 1930 году. Начиная с 1938 года, «Je suis partout» по объёму расистской пропаганды могла сравниться с газетами нацистской Германии, и в 1940 году газета была запрещена. Газета снова начала публиковаться в 1941 году с ярко выраженной коллаборационистской позицией, и выходила до конца августа 1944 года (до момента освобождения Парижа). — прим. Гриня

(обратно)

316

Уроженец департамента Од. — прим. Гриня

(обратно)

317

Дадаизм (или дада) — авангардистское течение в литературе, изобразительном искусстве, театре и кино. Зародилось во время Первой мировой войны в нейтральной Швейцарии и существовало с 1916 по 1923 годы. В 1920-е годы французский дадаизм слился с сюрреализмом, а в Германии — с экспрессионизмом. — прим. Гриня

(обратно)

318

Тиксье-Виньянкур, Жан-Луи (1907–1989) — французский юрист и праворадикальный политик, крайний националист и антикоммунист. В молодости Тиксье-Виньянкур входил в роялистскую лигу Camelots du roi (Королевские молодчики). Во второй половине 1930-х переориентировался с монархизма на фашизм. В 1938 примкнул к Французской народной партии Жака Дорио. Двумя годами ранее Тиксье-Виньянкур был избран в парламент от Демократического альянса, был сторонником Мюнхенского соглашения. В сентябре 1939 года Тиксье-Виньянкур был отправлен на фронт в звании второго лейтенанта. Участвовал в боях с немецкими войсками, был награждён военным крестом. — прим. Гриня

(обратно)

319

Пюпитр (пульпитр) — подставка для книг, нот, тетрадей и пр. В широком смысле — стол с наклонной доской, часто откидной, скрывающей ящик (например — школьная парта). — прим. Гриня

(обратно)

320

Гедисты — политическое течение во французском рабочем движении возглавлявшееся Жюлем Гедом. В 1880–1890-х годах гедисты, образовавшие Рабочую партию, сыграли большую роль в пропаганде марксизма и создании партийных организаций в индустриальных центрах Франции. В 1905 году гедисты вошли во французскую Объединённую социалистическую партию. В 1920 часть левых гедистов во главе с Марселем Кашеном сыграла видную роль в создании компартии Франции. После 1-й мировой войны гедизм как самостоятельное политическое течение во французском рабочем движении перестал существовать. — прим. Гриня

(обратно)

321

Мартов, Юлий Осипович (1873–1923) — российский политический деятель, участник революционного движения, один из лидеров меньшевиков, публицист. Дан, Фёдор Ильич (1871–1947) — российский революционер и политический деятель, один из лидеров и теоретиков меньшевизма. Член I и II Государственной думы, входил в социал-демократическую фракцию. Зять Ю. О. Мартова (муж его сестры Лидии Дан). — прим. Гриня

(обратно)

322

«Жёлтые книги» — собрание дипломатических документов, которые министр иностранных дел Франции представлял на рассмотрение палаты депутатов в XIX — начале XX веков. Введены в 1852 году по образцу британских «синих книг». — прим. Гриня

(обратно)

323

Валла, Ксавье (1891–1972) — французский политик и антисемит. В 1930-х годах Валла был ведущим представителем католических и антисемитских крайне-правых во французской политике. Во время войны в коллаборационистском правительстве Виши занимал пост Генерального комиссара по еврейским вопросам. — прим. Гриня

(обратно)

324

Пезе, Эрнест (1887–1966) — французский политический деятель, депутат от Морбиана в 1928–1940 годах. В 1924 году Пезе был одним из основателей Народно-Демократической партии. Был заместителем председателя комитета по иностранным делам парламента, будучи специалистом по Центральной и Восточной Европе, занимался вопросами пропаганды и цензуры. В 1930 и 1931 годах он был секретарем палаты представителей. 10 июля 1940 года Пезе передал все полномочия маршалу Петену, но сразу же перешел к сопротивлению. — прим. Гриня

(обратно)

325

«Бонне Руж» (фр. «Le Bonnet rouge» — «Красная шапочка») — ежедневная вечерняя газета французских анархистов, издавалась с 1913 по 1922 год. С 1914 года имела подзаголовки «Ежедневная вечерняя газета», затем «Ежедневная Республиканская вечерняя газета»; в 1922 г. — «Орган республиканской обороны». — прим. Гриня

(обратно)

326

«Птит Жиронд» (фр. «La Petite Gironde» — «Маленькая Жиронда») — французская региональная ежедневная газета, издавалась в Бордо (департамент Жиронда) с 1872 года. Уже к концу Первой мировой войны редакционная линия приняла крайне правый характер. В 1944 году газета была признана коллаборационистской во время оккупации и запрещена. — прим. Гриня

(обратно)

327

ФНП (Французская народная партия) — фашистская партия во Франции, основана в 1936 год Жаком Дорио. Проводила политику крайнего антикоммунизма. В годы войны и нацистской оккупации стояла на позициях коллаборационизма, активно боролась с движением Сопротивления. — прим. Гриня

(обратно)

328

Кадить — здесь — льстить, заискивать. — прим. Гриня

(обратно)

329

Плишон, Жан-Пьер (1907–1966) — французский инженер и политик. Избирался членом Палаты депутатов от Северного департамента с 1936 по 1942 годы в качестве члена группы независимых республиканцев и социалистов, был членом комитетов по воздухоплаванию и гражданскому и уголовному праву. Поддержал передачу власти маршалу Петэну. — прим. Гриня

(обратно)

330

Шассень, Франсуа (1902–1977) — французский политик, депутат парламента от Эндра, мэр Иссудена и член правительства Виши. Активный член Коммунистической партии в 1921–1929 годах, партии Пролетарского единства в 1930–1937 годах, затем Французской секции Рабочего Интернационала. — прим. Гриня

(обратно)

331

Лежен, Макс (1909–1995) — французский политик, социалист. Будучи мобилизован в 1939 году, служил на линии Мажино, где попал в плен в июне 1940 года. Поэтому он не принял участия в голосовании 10 июля 1940 года, предоставившем маршалу Петену все полномочия, что позволило ему продолжить свою парламентскую карьеру после войны. — прим. Гриня

(обратно)

332

Сарро, Альбер-Пьер (1872–1962) — французский политический деятель, радикал. Премьер-министр Франции в 1933 и 1936 годах. Ушел из политики в июле 1940 года, после роспуска Национального Собрания, проголосовав за предоставление кабинету министров под председательством маршала Петена полномочий по разработке новой конституции, тем самым фактически положив конец Французской Третьей республике и установив режим Виши. — прим. Гриня

(обратно)

333

Андро, Анри (1895–1949) — французский политик, социалист, заместитель министра по авиации. Был мобилизован в 1940 году, организовал сеть сопротивления, награжден орденом Почетного легиона и медалью «За Сопротивление». Однако, он голосовал в 1940 году за предоставление полной власти маршалу Петену, что повлекло его исключение из социалистической партии и прекращение политической карьеры. — прим. Гриня

(обратно)

334

Марин, Луи (фр. Louis Marin; 1871–1960) — французский ученый-этнограф и политик, один из основателей и пожизненный член Республиканской федерации (впоследствии — Демократический союз), крупнейшей консервативной партии времен Французской Третьей республики. Был министром по делам освобожденных регионов в 1924 году, министром пенсий в 1926–1928 годах и министром здравоохранения в 1934 году. — прим. Гриня

(обратно)

335

Гарус — род старинной шерстяной или хлопчатобумажной пряжи двух видов: 1) Хлопчатобумажная набивная ткань из низкосортного хлопка; 2) Шерстяная пряжа для вышивания, вязания и изготовления грубых тканей. Из полотняного гаруса изготавливались домашние женские платья, из шерстяного — грубые ткани для верхней одежды. — прим. Гриня

(обратно)

336

Тюрлюрлю — длинная женская накидка без рукавов из шелковой шуршащей ткани; здесь — звукоподражание, передающее шелест шелка. В русской литературе слово «тюрлюрлю» используется как символ легкомыслия и фривольности. — прим. Гриня

(обратно)

337

Килт (кильт) — предмет мужской одежды, традиционная одежда горцев Шотландии. Килт представляет собой кусок ткани, обёрнутый вокруг талии и закреплённый с помощью пряжек и ремешков. Килт может быть «большим» или «малым». Исторически большой килт был достаточно длинным, чтобы его можно было закинуть на плечо или укрыться под ним в плохую погоду. — прим. Гриня

(обратно)

338

Ситрин, Уолтер (1887–1983) — английский профсоюзный и общественный деятель, реформист. Генеральным секретарь Конгресса профсоюзов (1926–1946), президент Международной федерации профсоюзов (1928–1945), директор британской лейбористской газеты «Daily Herald» (1931–1946). Первый барон Ситрин (1946). — прим. Гриня

(обратно)

339

Ноэль-Бейкер, Филип (1889–1982) — британский пацифист и дипломат. Лейборист. Спортсмен, участник трех Олимпийских игр. Лауреат Нобелевской премии мира за 1959 год, за деятельность по стимулированию разоружения. Стоял у истоков создания организации «Международная Амнистия». — прим. Гриня

(обратно)

340

Уэллс, Герберт Джордж (1866–1946) — английский писатель и публицист. Уэллс определял свои политические взгляды как социалистические, хотя относился к марксистскому учению скептически; выставлял свою кандидатуру от Лейбористской партии на парламентских выборах 1922 и 1923 годов; на протяжении жизни в основном выступал как пацифист, но в 1914 году он поддержал участие Великобритании в войне. Трижды посещал Россию (1914, 1920, 1934), где встречался с Владимиром Лениным и Иосифом Сталиным. — прим. Гриня

(обратно)

341

Трапписты — официально «Орден цистерцианцев строгого соблюдения» — католический монашеский орден, ответвление цистерцианского ордена (в свою очередь ответвившегося от бенедиктинского ордена), как реформистское движение, в ответ на послабление правил и высокий уровень коррупции в других цистерцианских монастырях. Основой ордена стал монастырь Ла-Трапп, откуда и неофициальное название «трапписты». — прим. Гриня

(обратно)

342

Гитри, Сашá (1885–1957) — французский писатель, актёр, режиссёр и продюсер. Плодовитый драматург, написал более сотни пьес и снял по некоторым из них фильмы. В 1939 году стал членом Гонкуровской академии. В период немецкой оккупации Гитри продолжал театральную деятельность в Париже, что вызывало возмущение со стороны борцов Сопротивления. — прим. Гриня

(обратно)

343

Молескин — здесь — плотная прочная хлопчатобумажная ткань, обычно окрашенная в тёмные цвета. Из молескина шьют спецодежду, рабочие и спортивные костюмы, обувь и т. п. — прим. Гриня

(обратно)

344

Даркье де Пельпуа, Луи (1897–1980) — французский крайне правый журналист и политик. Известен своей антиеврейской деятельностью, отрицатель холокоста, убежденный расист и антисемит. В 1937 основал и возглавил антиеврейское движение. В 1940 приветствовал создание правительства Виши. В 1942–1944 годах руководил всеми мероприятиями правительства Виши, направленными против евреев. В феврале 1944 года бежал в Испанию. В октябре 1944 года приговорен заочно к смертной казни, однако испанские власти отказались выдать его. — прим. Гриня

(обратно)

345

Кухмистер, кухмейстер — должность при дворах многих европейских монархов, главный придворный повар; учёный повар, готовящий обеды по заказу; содержатель стола. — прим. Гриня

(обратно)

346

Франко-прусская война 1870–1871 годов — война, начатая императором Франции (второй империи) Наполеоном III, закончилась поражением и крахом Франции, в результате чего Пруссия сумела преобразовать Северогерманский союз в единое Германское государство под своим контролем, аннексировать (вернуть) Эльзас и Лотарингию, а также получить контрибуцию от агрессора. — прим. Гриня

(обратно)

347

Заручка — здесь — протекция, покровительство, которым в случае надобности можно воспользоваться. — прим. Гриня

(обратно)

348

Циклотимия — психическоерасстройство, характеризующееся чередованием состояния мании (возбуждение) и депрессии (подавленность). — прим. Гриня

(обратно)

349

Филеас Фогг — герой романа Жюля Верна «Вокруг света за 80 дней». — прим. Гриня

(обратно)

350

Клод, Жорж (1870–1960) — французский инженер-химик и изобретатель. Известен своими работами по промышленному сжижению воздуха (1902), изобретением (1910) и коммерциализацией (1911) неонового освещения, а также большим экспериментом по выработке энергии путем перекачивания холодной морской воды с глубин (Куба, 1930). Активный сторонник правительства Виши. В 1944 году приговорен к пожизненному заключеню, но освобожден в 1950 году. — прим. Гриня

(обратно)

351

Кина Лилле (фр. «Kina Lillet») — французский аперитив, на основе белых вин Бордо и сладкого апельсинового ликера с добавлением коры хинного дерева (хинина). Изначально появился как средство лечение и профилактики малярии в 1887 году, но растущая популярность быстро перевела напиток в разряд аперитивов. В 1930-е годы аперитив достиг пика своей популярности. — прим. Гриня

(обратно)

352

Олеография — вид цветного полиграфического воспроизведения картин, выполненных масляными красками, самый распространённый во второй половине XIX века способ репродукции живописи. В более широком смысле сам по себе термин «олеография» использовался в XIX веке для обозначения любой цветной литографии, без технологических различий. — прим. Гриня

(обратно)

353

Четыре генерала… (исп.)

(обратно)

354

Пятый полк… (исп.)

(обратно)

355

Куррьер (фр. Courrières) — бывший крупный центр добычи угля на севере Франции в округе Ланс (департамент Па-де-Кале). Во второй половине XX века объемы добычи угля стали снижаться. В 1986 году в Лансе была закрыта последняя угольная шахта. — прим. Гриня

(обратно)

356

Леге, Клебер (фр. Kléber Legay) — французский шахтер, в 1936 году посетил Советский Союз в составе французской рабочей делегации и описал эту поездку в выпущенной в 1937 году книге «Французский шахтер у русских», в которой скрупулезно привел цены на промышленные и продовольственные товары в СССР. — прим. Гриня

(обратно)

357

Бенедиктин — крепкий французский ликёр на основе спирта из сахарной свёклы, трав и мёда. Курвуазье — марка и компания-производитель коньяка, которая входит в «большую коньячную четверку». — прим. Гриня

(обратно)

358

Семья Дюпюи издавала «Пти паризьен» с 1884 года, когда ее владельцем стал Жан Дюпюи (1844–1919). История семьи иллюстрирует реальность политической власти прессы во Франции времен Третьей Республики. Жан Дюпюи стал известным политиком. После его смерти руководство газетой приняли сыновья Пьер (1876–1968) и Поль (1878–1927) Дюпюи, также ставшие известными политиками. — прим. Гриня

(обратно)

359

«Легко на сердце от песни веселой» — песня И. Дунаевского на слова В. Лебедева-Кумача из советской кинокомедии Г. Александрова 1934 года «Весёлые ребята». Известна также как «Марш весёлых ребят» — прим. Гриня

(обратно)

360

Паасикиви, Юхо Кусти (1870–1956; до 1887 года носил фамилию Хелльстен) — финский политический деятель, по образованию юрист. Глава финской делегации на советско-финских переговорах, в 1940 года он подписал Московский мирный договор, завершивший Зимнюю войну. Премьер-министр Финляндии в 1918 и 1944–1946 годах. Президент Финляндии в 1946–1956 годах, сменил Карла Маннергейма на этом посту. Награждён орденом Ленина в 1954 году. — прим. Гриня

(обратно)

361

20 апреля 1814 года в Фонтенбло император Франции Наполеон Бонапарт прощался со своей Старой Гвардией перед отъездом в ссылку на остров Эльба. Возможно автор говорит об известной картине Антуана-Альфонса Монфора «Прощание Наполеона с Императорской гвардией на Кур дю Шеваль-Блан в Шато де Фонтенбло», хранящейся в Версале. Часто авторство картины приписывают художнику-баталисту Орасу Верне (и довольно в неожиданных случаях, например, на почтовой марке «дюна» 1972 года эксклава Манама эмирата Аджман ОАЭ). — прим. Гриня

(обратно)

362

Джон Булль (Джон Буль, Джон-Буль) — кличка, собирательный образ типичного англичанина. — прим. Гриня

(обратно)

363

Креолы — здесь — потомки европейских колонизаторов, родившиеся в испанских, португальских и французских колониях Америки. — прим. Гриня

(обратно)

364

Жорж, Альфонс Жозеф (1875–1951) — французский военачальник. Участник Первой мировой войны. В годы Второй мировой войны был во главе армий в Северо-Западной Франции. Отказался от сотрудничества с правительством маршала Петэна, позже был свидетелем на суде над Петэном. — прим. Гриня

(обратно)

365

Драгуны — вид кавалерии, предназначенной для действий как в конном, так и в пешем строю. Кирасиры — тяжелая кавалерия, одетая в доспехи (кирасы). — прим. Гриня

(обратно)

366

Кудерьки — уменьшительно-ласкательно к кудри — кудряшки, завитушки. — прим. Гриня

(обратно)

367

Возможно, что одним из прообразов полковника, а затем генерала Гревиля послужил Шарль де Голль, которому в конце марта 1940 года поручили командование формирующейся 4-й бронетанковой дивизией. — прим. Гриня

(обратно)

368

Штафирка — здесь — мелкий штатский чиновник, презрительное название всякого невоенного человека. — прим. Гриня

(обратно)

369

Вероятно, автор описывает модификацию самого массового (во Второй мировой войне) французского легкого танка R35 — Renault/AMX R-40, оснащенного новой ходовой частью, сконструированной фирмой АМХ. Всего выпущено от 130 до 155 единиц этой модели. Однако поступать на вооружение эти танки стали только с середины мая 1940 года. — прим. Гриня

(обратно)

370

«Сомуа» (фр. «Somua», аббревиатура от «Société d’outillage mécanique et d’usinage d’artillerie» — «Компания по производству и ремонту артиллерийского инвентаря и механизмов») — дочерняя французская компания фирмы «Schneider-Creusot», производившая машины и транспортные средства, базировалась в Сент-Уане, пригороде Парижа. Самым известным продуктом в истории Somua были его 20-тонные танки времен Второй мировой войны Somua S35 и Somua S40. — прим. Гриня

(обратно)

371

В отеле де Бово, находящемся на одноименной площади Парижа, с 1861 года размещалось Министерство внутренних дел Франции. Поэтому, в переносном смысле, «площадь Бово» — министерство внутренних дел. — прим. Гриня

(обратно)

372

Во время Первой мировой войны в районе хребта Шмен-де-Дам (фр. «Chemin des Dames» — «Дамская тропа»), произошли три крупных сражения. Здесь подразумевается попытка французский войск под командованием генерала Робера Нивеля прорвать оборону немцев в апреле 1917 года. Потери французской армии были очень велики (187 тысяч человек), в ней начались мятежи, солдаты отказывались повиноваться, покидали окопы, захватывали грузовики и поезда, чтобы отправиться в Париж. Мятеж охватил 54 дивизии, 20 000 солдат дезертировало. Волна забастовок прошла в промышленности, в строительстве и на военных заводах Франции. — прим. Гриня

(обратно)

373

Макдональд, Малькольм (1901–1981) — британский политик и государственный деятель. В 1931 покинул Лейбористкую партию вслед за своим отцом, премьр-министром Великобритании Джеймсом Макдональдом (1866–1937). В 1935 году и с 1938 по 12 мая 1940 года занимал пост министра по делам колоний, после чего был назначен министром здравоохранения. — прим. Гриня

(обратно)

374

Леопольд III (1901–1983) — король Бельгии с 17 февраля 1934 года по 16 июля 1951 года. — прим. Гриня

(обратно)

375

Боринаж — историческое название небольшого района валлонской провинции Эно в Бельгии в пределах Южного угольного бассейна. Со времен Великой забастовки 1893 года, подавленной подразделениями Гражданской гвардии, а особенно после всеобщей забастовки 1932 года, Боринаж стал символом всеобщих забастовок в Бельгии, которые часто начинались именно тут. Добыча угля в Боринаже была прекращена в 1960-х годах. — прим. Гриня

(обратно)

376

Альберт-канал — канал в Бельгии, соединяющий реки Маас близ города Льеж и Шельду, протекающую рядом с Антверпеном. Длина канала около 130 км. Построен в 1930–1939 годах, используется с 1940 года, но официально он был открыт лишь после Второй мировой войны, в 1946 году. Во время Второй мировой войны канал Альберта служил линией обороны. Пересечение канала немецкими войсками и разрушение форта Эбен-Эмаэль 11 мая 1940 года стало важной вехой в немецком вторжении в Бельгию. — прим. Гриня

(обратно)

377

Никольсон, Гарольд (1886–1968) — английский дипломат, политик, историк. Участвовал в работе Парижской мирной конференции (1918–1920). Работал в Лиге Наций. В 1935–1945 годах — член парламента. В 1941–1946 — член совета управляющих Би-Би-Си. Автор работ по истории международных отношений и дипломатии. — прим. Гриня

(обратно)

378

Отслоение сетчатки — одно из наиболее тяжелых заболеваний зрения, которое характеризуется отделением сетчатки от сосудистой оболочки глаза, что вызывает нарушение ее питания и полное искажение видимой глазом картины. Лечится исключительно хирургическим путем. Первое сообщение об успешном случае лечения отслоения сетчатки относится к 1920 году, и на протяжении последующих 20 лет успешность лечения по существующей методике составляло 50%. При отсутствии лечения возникает хроническое воспаление, ведущее к полной потере зрения. — прим. Гриня

(обратно)

379

Де Голль, Шарль (1890–1970) — французский военный и государственный деятель, бригадный генерал. Во время Второй мировой войны стал символом французского Сопротивления. Председатель Временного правительства Французской республики (1944–1946), премьер-министр Франции (1958–1959). Основатель и первый президент Пятой республики (1959–1969). — прим. Гриня

(обратно)

380

Массильи, Рене (1888–1988) — французский дипломат, посол Франции в Турции (1938–1940) и Великобритании (1944–1955). — прим. Гриня

(обратно)

381

Реки в Бельгии. Обе имеют стратегическое значение. Рассматривались два плана стратегической обороны союзников на случай немецкой агрессии — план «Шельда», по линии, располагавшейся ближе к Франции, но оставляющие войска Бельгии наедине с вермахтом; и план «Диль», в соответствии с которым вдоль реки Диль в конце 1930-х годов была построена система оборонительных сооружений «Линия КВ» или «линия Диль». — прим. Гриня

(обратно)

382

Палладио, Андреа (1508–1580) — великий итальянский архитектор позднего Возрождения. Основоположник палладианства и классицизма в архитектуре. Вероятно, самый влиятельный архитектор в истории. — прим. Гриня

(обратно)

383

Догаресса — супруга венецианского дожа (титул верховных правителей в Венецианской республике). — прим. Гриня

(обратно)

384

Дарлан, Франсуа (1881–1942) — французский адмирал флота (с 1939 года, звание было создано специально для него), один из лидеров вишистского режима в 1940–1942 годах. — прим. Гриня

(обратно)

385

Сикорский, Владислав (1881–1943) — польский военачальник и политик, генерал брони (генерал-полковник). Занимал посты премьер-министра Польши (1922–1923) и министра по военным делам (1924–1925), премьер-министр правительства Польши в изгнании. — прим. Гриня

(обратно)

386

Шарден, Жан-Батист (1699–1779), французский живописец. Представитель реалистического направления во французском искусстве XVIII века, один из ключевых европейских художников эпохи Просвещения, известный своими работами в области натюрморта и бытового жанра. — прим. Гриня

(обратно)

387

Ван Рейн, Рембрандт (1606–1669) — голландский художник, гравёр, великий мастер светотени, крупнейший представитель золотого века голландской живописи. — прим. Гриня

(обратно)

388

«Ночной дозор» — название, под которым известна знаменитая картина Рембрандта «Выступление стрелковой роты капитана Франса Баннинга Кока и лейтенанта Виллема ван Рёйтенбюрга». Это одна из самых известных картин «золотого века» голландской живописи, написана в 1642 году. В сентябре 1939 года с началом Второй мировой войны картину вынули из рамы, свернули в рулон и вывезли, но она попала в руки нацистов. После окончания войны полотно было отреставрировано и возвращено в Рейксмузеум (Амстердам). — прим. Гриня

(обратно)

389

Инёню, Исмет (1884–1973) — турецкий государственный и политический деятель. Второй президент Турции (1938–1950), преемник первого президента и основателя Турецкой республики Мустафы Кемаля Ататюрка. Три раза занимал должность премьер-министра (1923–1924, 1925–1937, 1961–1965), 4-й министр иностранных дел Турции (1922–1924), начальник Генерального штаба Турции. — прим. Гриня

(обратно)

390

Пашá — высокий титул, как правило, преимущественно высших военных чинов, в политической системе Османской империи, в Египте (до 1952 года) и некоторых других мусульманских странах. — прим. Гриня

(обратно)

391

«Предприятия Кульмана» (фр. «Les Établissements Kuhlmann») — французская химическая промышленная группа, основанная профессором Фредериком Кульманом в 1825 году. Во время Второй мировой войны немецкие оккупанты через немецкую химическую группу IG Farben осуществляли контроль всех предприятия по производству красителей, включая «Предприятия Кульмана». После ряда слияний и реорганизаций сейчас это компания «Pechiney-Ugine-Kuhlmann» — французский гигант металлургической и химической промышленности. — прим. Гриня

(обратно)

392

«И. Г. Фарбениндустри», также «И. Г. Фарбен» (нем. «Interessen-Gemeinschaft Farbenindustrie AG») — немецкий химический и фармацевтический конгломерат, образованый в 1925 году в результате слияния химических компаний — BASF, Bayer, Hoechst, Agfa, Chemische Fabrik Griesheim-Elektron, Chemische Fabrik vorm, Weiler-Ter Meer. После Второй мировой войны был захвачен союзниками и разделен обратно на входящие в ее состав компании. — прим. Гриня

(обратно)

393

Бадият-эль-Джазира, Джезире, или Эль-Джазира — плато в Ираке, Сирии и Турции, северная часть Месопотамии. Джезире представляет собой невысокую равнину, которая снижается от 480 м на северо-западе до 200 м на юго-востоке. — прим. Гриня

(обратно)

394

В апреле 1920 г. Франция получила мандат Лиги Наций на управление Ливаном и Сирией, который действовал до 1943 года, однако французские войска оставались в Сирии и Ливане до 1946 года. — прим. Гриня

(обратно)

395

Сараджоглу, Шюкрю (1887–1953) — турецкий государственный деятель. Занимал посты министра народного просвещения (1923), министра финансов(1927–1930), министра иностранных дел (1938–1942). Шестой премьер-министр Турции (1942–1946), председатель Великого национального собрания Турции (1948–1950). — прим. Гриня

(обратно)

396

Курдистан — этногеографическая и историческая область на Ближнем Востоке, населенная курдами. Большая часть курдских земель расположена на стыке Армянского и Иранского нагорий, а также на территориях Верхней Месопотамии. — прим. Гриня

(обратно)

397

Эйнак, Лоран (1886–1970) — французский политик, министром транспорта (1935–1936). В 1940 году Эйнак был назначен министром авиации в правительстве Поля Рейно (т. е. с 21 марта 1940 года). — прим. Гриня

(обратно)

398

Наше море (лат.).

(обратно)

399

Доде, Филипп (1909–1923) — внук писателя Альфонса Доде, сын журналиста и политического деятеля националистического и роялистского движения «Аксьон франсез» Леона Доде. Убежав из дома в возрасте 14 лет, Филипп Доде погиб в ноябре 1923 года при подозрительных обстоятельствах. Полиция классифицировала дело как самоубийство, с чем его отец отказался соглашаться. — прим. Гриня

(обратно)

400

Денц, Анри (1881–1945) — генерал французской армии. В сентябре 1939 года ему было присвоено звание корпусного генерала и поручено командование 15-м армейским корпусом в Альпах, а с ноября — 12-м армейским корпусом в Эльзасе в укрепленном секторе Хагенау. 2 июня 1940 года он получил приказ направиться в столицу, чтобы занять пост заместителя генерала Эринга, военного губернатора Парижа. 13 июня 1940 года Анри Денц сменил его на посту военного губернатора Парижа, и получил задание передать столицу врагу на следующий день, 14 июня. После капитуляции Франции он служил во французской армии Виши и оказал сопротивление британским войскам на территории Ближнего Востока. В сентябре 1944 года был задержан по обвинению в коллаборационизме, приговорен к смертной казни. Однако Шарль де Голль заменил приговор на пожизненное заключение. — прим. Гриня

(обратно)

401

Палаццо Киджи — дворец семьи Киджи в Риме на площади Пьяцца Колонна. В 1916 году дворец был приобретён итальянским государством, и в нём расположилось министерство колониальных дел. В 1922 году стал резиденцией итальянского министра иностранных дел, но за зданием сохранилось историческое название. В настоящее время (с 1961 года) дворец стал официальным местом встречи членов Совета министров и резиденцией премьер-министра Итальянской республики. — прим. Гриня

(обратно)

402

С началом Первой мировой войны «Агентство Гавас» («Agence Havas») было лишено права на рассылку новостей и сервис Гавас был преобразован во «Французское Информационное Бюро» (FIO). После реорганизации 1944 года — «Агентство Франс Пресс». — прим. Гриня

(обратно)

403

«Эко де Пари» (фр. «L’Écho de Paris» — «Эхо Парижа») — ежедневная газета в Париже, издававшаяся в 1884–1944 годах. Позиция газеты изначально была консервативной и националистической, но позже она сблизилась с французской социальной партией. Среди его авторов были Анри де Кериллис, Жорж Клемансо, Франсуа Миттеран. В 1933 году газета объединилась с газетой «Le Jour» («День»), выступавшей против Народного фронта, и сменила название на «Le Jour-L’Écho de Paris», заняв крайнюю националистически-милитаристскую позицию. — прим. Гриня

(обратно)

404

Табуи, Женевьева (наст. имя Женевьева Лекен; 1892–1985) — французский историк и журналистка, деятельница французского Сопротивления. — прим. Гриня

(обратно)

405

Дофин — с XIV века титул наследника французского престола. После Июльской Революции 1830 года титул был окончательно упразднён. — прим. Гриня

(обратно)

406

Чичери, Альбер (фр. Albert Chichery; 1888–1944) — французский политик, был президентом радикальной группы в палате представителей. Чичери не был сильным радикальным лидером и в основном служил инструментом Эдуарда Даладье для управления депутатами. В июне–июле 1940 года ненадолго занимал пост министра торговли и промышленности, затем министра сельского хозяйства и продовольствия. — прим. Гриня

(обратно)

407

Моке, Ги (1924–1941) — молодой французский коммунист, вошел в историю как один из символов французского Сопротивления. Во время Второй мировой войны он был взят в заложники нацистами и расстрелян в ответ на нападения на немцев со стороны французского Сопротивления. В 1946 году его именем были названы улица и станция метро в Париже. В 2007 году Министерство образования Франции своим циркуляром обязало зачитывать в каждой средней школе во Франции «Последнее письмо Ги Моке к его семье» в годовщину его смерти (22 октября). — прим. Гриня

(обратно)

408

Моке, Проспер (1897–1986) — французский политик, коммунист. Депутат парламента с 1936 года, входил в состав комитетов по аэронавтике, счетам и экономике, гражданскому и уголовному законодательству. Арестован 10 октября 1939 года, осужден на 5 лет на закрытом заседании 3-го постоянного военного трибунала Парижа 3 апреля 1940 года. Освобожден в 1943 году в Алжире, в 1945–1951 годах был депутатом парламента от департамента Йонны. — прим. Гриня

(обратно)

409

В 1938–1940 годах Эдуар Даладье совмещал с постом премьер-министра Франции пост министра национальной обороны и военного министра. — прим. Гриня

(обратно)

410

Кадильякский комитет (фр. Le Comité Cadillac) — исполнительный комитет Радикальной партии. К сожалению, не удалось установить причину такого названия. Версий несколько. 1. В честь Антуана де Кадильяка (1658–1730) — французского колониального военачальника, губернатора Французской Луизианы (1710–1717). 2. В честь французского городка Кадильяк (фр. Cadillac) в департаменте Жиронда, родины одноименного белого вина. Может быть кто-то из радикалов оттуда родом. 3. Основная версия — в честь способа боковой прививки винограда — кадильякская прививка, собственно и создающая образ усиления парламентской группы партии путем подключения к ее работе более влиятельных членов партии. Но как-то притянуто… — прим. Гриня

(обратно)

411

Улица Валуа (фр. Rue de Valois) — небольшая улица (377 метров) в квартале Пале-Рояль, проходящая от Лувра между Государственным советом Франции и Центральным банком Франции. Здесь располагаются штаб-квартира Радикальной партии (с 1933 года — на Площади Валуа, практически — на другой стороне улицы), Министерство культуры, а так же знаковые отели, магазины и рестораны. В переносном смысле обычно используется как синоним Министерства культуры или Радикальной партии Франции. — прим. Гриня

(обратно)

412

Домье, Оноре (1808–1879) — французский художник-график, живописец и скульптор, крупнейший мастер политической карикатуры XIX века. Продолжал писать картины до самой смерти, даже когда совсем ослеп. — прим. Гриня

(обратно)

413

Брыжи — отложной воротник, сложенный мелкими складками, или украшение на груди в виде оборки со складками, род жабо. — прим. Гриня

(обратно)

414

Роше, Вальдек (1905–1983) — французский политик, коммунист. Депутат парламента (1936–1940, 1945–1973), член Центрального комитета Коммунистической партии (с 1937), член Политбюро (с 1945), генеральный секретарь ФКП (1964–1972), почетный председатель партии (1972–1979). В 1939 году был арестован, осужден на 5 лет на закрытом заседании 3-го постоянного военного трибунала Парижа 3 апреля 1940 года, освобожден в 1943 году в Алжире. — прим. Гриня

(обратно)

415

Бийу, Франсуа (1903–1978) — французский политический деятель, коммунист, с 1926 — член ЦК ФКП. В 1928–1930 генеральный секретарь ЦК комсомола Франции, с 1937 года — член Политбюро ФКП. В 1936 году был избран в Палату депутатов французского парламента. В 1939 арестован и в 1940 году по процессу 44 депутатов-коммунистов осуждён на 5 лет каторжных работ, которые отбывал в Северной Африке. Освобождён из заключения в феврале 1943 года. В 1944–1947 годах занимал посты министра здравоохранения, министра экономики, министра реконструкции и благоустройства городов, министра национальной обороны. — прим. Гриня

(обратно)

416

Шоме (Шомекс), Андре (1874–1955) — французский журналист и литературный критик, член Французской академии с 1930 года (кресло 3). Поддержал режим Виши. — прим. Гриня

(обратно)

417

«Джорнал д’Италиа» (итал. «Giornale d’Italia» — «Газета Италии») — итальянская газета, издававшаяся в Риме с 1901 по 1976 год. Была основана либеральными политиками Сиднеем Соннино и Антонио Саландра. До 1930-х годов была патриотическим и монархическим изданием. С ликвидацией итальянской монархии приняла сторону фашистского режима в Италии. — прим. Гриня

(обратно)

418

Контрпар — работа паровой машины в противоположном движению локомотива направлении, реверсивное торможение. — прим. Гриня

(обратно)

419

фон Вельчек, Йоханнес (1878–1972) — граф, германский дипломат, член НСДАП с 1934 года. Первый секретарь германского посольства в Чили (1909–1915), прусский поверенный в делах в Дрездене (1915–1923), германский посланник в Венгрии (1923–1925), Посол Германии в Испании (1925–1936), во Франции (1936–1939). Уволился из МИДа Германии в 1943 году. — прим. Гриня

(обратно)

420

Сероль, Альбер (1877–1961) — французский адвокат и политик, социалист. Занимал посты министра труда (1938), министра юстиции (1940). Как министр юстиции известен «Декретом Сероля», вводящим смертную казнь для виновных в деморализации армии и нации. При голосовании о передаче власти маршалу Петену был одним из 17 воздержавшихся депутатов. — прим. Гриня

(обратно)

421

Руа, Анри (1873–1950) — французский журналист, адвокат и политик. На выборах 1906 года баллотировался как республиканский и радикальный кандидат, но впоследствии присоединился к группе левых демократов. В 1934–1935 годах занимал пост министра общественных работ, а в 1940 году — министра внутренних дел. Голосовал за передачу власти маршалу Петену, но отказался войти в правительство Виши, в связи с чем суд снял с него обвинения в коллаборационизме. — прим. Гриня

(обратно)

422

Кёй, Анри (1884–1970) — французский политик и государственный деятель, радикал. С 1925 по 1954 многократно занимал различные министерские посты, трижды пост премьер-министра Франции (1948–1949, 1950, 1951). — прим. Гриня

(обратно)

423

Эро, Марсель (1883–1960) — французский юрист и политик, республиканец. В 1940 году занимал пост министра здравоохранения в кабинете Поля Рейно. 10 июля 1940 года он был в числе большинства, проголосовавших за передачу власти маршалу Петену, после чего ушел из политики, вернувшись к адвокатской практике. — прим. Гриня

(обратно)

424

Роллен, Луи (1879–1952) — французский политик, республиканец, придерживался либеральных взглядов. Роллен был министром торгового флота (1929–1930), министром торговли и промышленности (1931–1932, 1940), министром торговли, почт и телеграфов (1932), министром колоний (1934–1936, 1940). Проголосовал за передачу власти маршалу Петену, но сразу порвал с правительством Виши, сотрудничал с Сопротивлением. Вернулся в политику в 1945 году, после того как все обвинения в коллаборационизме были сняты. — прим. Гриня

(обратно)

425

Пинелли, Ноэль (1881–1970) — французский юрист и политик, республиканец. В мае 1940 года он стал министром торгового флота. Пинелли был горячим сторонником маршала Петена, память о котором он поддерживал. — прим. Гриня

(обратно)

426

Франше Д’Эспере, Луи (1856–1942) — военный и государственный деятель Франции. Маршал Франции (1921), член Французской академии наук (1934). В марте 1919 года был назначен Верховным комиссаром Франции на Юге России, сменив генерала Бертело. Французская интервенция, однако, продолжалась недолго. Сначала французское командование оставило Херсон и Николаев, а вскоре спешно эвакуировало французские войска из Одессы, бежав от подходящих красных частей, бросив белые части, поддержку которым он обещал ранее. В 1920–1938 годах член Высшего военного совета Франции. — прим. Гриня

(обратно)

427

Католики в 1940 году отмечали Великую (Страстную) пятницу 22 марта. — прим. Гриня

(обратно)

428

Баррес, Морис (1862–1923) — французский писатель и политик. В 1898 году принял участие в основании французской «Лиги патриотов», с 1906 года присоединился к «Национальному блоку». — прим. Гриня

(обратно)

429

Бурбонский дворец — место заседаний нижней палаты парламента Франции в Париже. — прим. Гриня

(обратно)

430

Вердье, Жан (1864–1940) — французский кардинал-священник, архиепископ Парижа с 1929 года. — прим. Гриня

(обратно)

431

Либкнехт, Карл (1871–1919) — немецкий политик, адвокат, антивоенный активист, теоретик марксизма, деятель германского и международного рабочего и социалистического движения, один из основателей (1918) Коммунистической партии Германии. Зверски убит фрайкоровцами (фрайкоры — «добровольческие корпуса», полувоенные патриотические формирования) при подавлении восстания «спартаковцев» вместе с еще одним лидером восстания, Розой Люксембург. — прим. Гриня

(обратно)

432

Кристофоль, Жан (1864–1940) — французский политик, коммунист. В 1939 году был арестован, осужден на 5 лет на закрытом заседании 3-го постоянного военного трибунала Парижа 3 апреля 1940 года, освобожден в 1943 году в Алжире. Вернулся в политику, в 1946–1947 годах был мэром Марселя. — прим. Гриня

(обратно)

433

Барель, Виржиль (1889–1979) — французский политик, коммунист. Депутат Национального собрания Франции (1936–1940, 1945–1951, 1956–1958, 1967–1973). Его именем назван бульвар в Ницце. — прим. Гриня

(обратно)

434

Леви, Жорж (1874–1961) — французский врач, политик, коммунист. Депутат Национального собрания Франции (1919–1924, 1936–1940). — прим. Гриня

(обратно)

435

Кост, Альфред (1888–1959) — французский политический и профсоюзный деятель, коммунист. Слесарь-наладчик, член Центрального Комитета Коммунистической партии (1925–1950), депутат Национального собрания Франции (1936–1940, 1945–1955). — прим. Гриня

(обратно)

436

Мартель, Анри (1898–1982) — французский политический и профсоюзный деятель, коммунист. Депутат Национального собрания Франции (1936–1940, 1951–1958, 1962–1967), сенатор от Севера (1946–1951). — прим. Гриня

(обратно)

437

«Кватроченто» (итал. «quattrocento» — «четыреста», т. е. «1400-е годы») — общепринятое обозначение эпохи итальянского искусства XV века, соотносимой с периодом Раннего Возрождения. — прим. Гриня

(обратно)

438

Тандем — здесь — двухместный двухколесный велосипед с двойной сблокированной передачей. — прим. Гриня

(обратно)

439

«Нувель ревю франсез» (фр. «La Nouvelle Revue française» — «Новое французское обозрение») — французский литературный журнал, который в период между мировыми войнами пользовался огромным влиянием. Основан в 1908 году, не издавался в годы Первой мировой войны и в десятилетие 1943–1953 (по обвинению в коллаборационизме). Многие годы выходил ежемесячно, с 1999 выпускается ежеквартально. — прим. Гриня

(обратно)

440

Пример эффективности скрытой рекламы. Продукция фирмы «Phoscao» — питьевой шоколад «Phoscao» — стала нарицательной, и сейчас «фоскао» означает сухое молоко с какао. — прим. Гриня

(обратно)

441

Буллит, Уильям (1891–1967) — государственный и политический деятель США. В 1933 году Буллит был назначен первым послом США в Советском Союзе, после того, как США признали Советский Союз, в 1936 году назначен послом во Франции, где проработал до нацистской оккупации в 1940 году. В послевоенные годы он стал воинствующим антикоммунистом. — прим. Гриня

(обратно)

442

«Королевские молодчики» (фр. «Camelots du Roi») — боевое подразделение «Аксьон Франсез». Образовано в 1908 году, запрещено в 1936 году. — прим. Гриня

(обратно)

443

Пюжо, Морис (1872–1955) — французский журналист и соучредитель националистического и монархического движения «Аксьон франсез». В 1944 году Пюжо заключен в тюрьму по обвинению в сотрудничестве с врагом, был приговорён к пяти годам лишения свободы. После смерти Морраса в 1952 году возглавил «Аксьон франсез». — прим. Гриня

(обратно)

444

«Верфи Пенуэ» (фр. «Chantiers de Penhoët») — судостроительные верфи, основанные в Сен-Назере в 1881 году. В 1900 году верфи стали называться «Общество верфей и мастерских Сен-Назер-Пенуэ» (фр. «Société des Chantiers et Ateliers de Saint-Nazaire-Penhoët»). С 1955 года носят название «Верфи Атлантики» (фр. «Chantiers de l’Atlantique»). — прим. Гриня

(обратно)

445

Несмотря на официальный роспуск в 1936 году «Королевские молодчики» (фр. «Camelots du Roi»), несколько дезорганизованные поворотом событий, тем не менее, не исчезают и продолжают свою деятельность, в том числе усиливая испанские фашистские боевые подразделения, как например «Призрачный флаг» (фр. «La bandera fantôme»). — прим. Гриня

(обратно)

446

«Тайный комитет революционного действия» — см. «Кагуляры». — прим. Гриня

(обратно)

447

Чиано, Галеаццо (1903–1944) — 2-й граф Кортелаццо и Буккари, итальянский политик и дипломат периода фашизма, зять Бенито Муссолини. В 1936 году назначен на должность министра иностранных дел. С 1943 года ведёт активную деятельность по выходу Италии из войны, в результате чего теряет должность министра иностранных дел и назначается послом в Ватикане, поддержал резолюцию об отстранении Муссолини от должности. После побега в Германию, Чиано был схвачен и выдан властям Италии. В 1944 году был приговорён к смертной казни и расстрелян бойцами Чёрных бригад. — прим. Гриня

(обратно)

448

Дарнан, Эме-Жозеф (1897–1945) — французский коллаборационист, член правительства Виши. Расстрелян по приговору французского суда. — прим. Гриня

(обратно)

449

В результате Первой мировой классический Восточный экспресс стал ходить только до Будапешта, а победители запустили новый поезд в обход Германии: «Симплонский Восточный экспресс». После пересечения Швейцарских Альп через Симплонский тоннель он шел через Италию, Югославию, Болгарию, Грецию и Турцию. Версальский договор обеспечил «Симплонскому экспрессу» 10-летнюю монополию на перевозки между Парижем и Константинополем. — прим. Гриня

(обратно)

450

«Солидарите франсез» (фр. «Solidarité Française» — «Французская солидарность») — французская ультраправая лига, основанная в 1933 году производителем парфюмерии и бывшим владельцем газеты «Фигаро» Франсуа Коти (1874–1934). Официально распущена в 1936 году. Многие члены «Солидарите франсез» впоследствии присоединились к фашистской «Французской народной партии» Жака Дорио. — прим. Гриня

(обратно)

451

Поццо ди Борго, Жозеф (1890–1966) — французский крайне правый, антипарламентский, антикоммунистический, антимасонский и антисемитский активист, один из лидеров «Боевых крестов», подозревался в принадлежности к кагулярам. В 1936 году порвал с де ля Роком. Во время Второй мировой войны сотрудничая с сетью Гектора, он внес свой вклад в Сопротивление, участвуя в спасении летчиков союзников в Нормандии, где у него есть собственность, и храня оружие и боеприпасы на Корсике. — прим. Гриня

(обратно)

452

Росселли, Карло (1899–1937) — итальянский левый политик, журналист, историк, деятель антифашистского движения. Теоретик либерального социализма, основатель антифашистского движения «Справедливость и свобода» (1929). В июне 1937 года Карло вместе с братом Нелло был убит французскими кагулярами. — прим. Гриня

(обратно)

453

Перечисляются активисты и боевики кагуляров. Филиоль, Жан (1909–?) — один из основателей «La Cagoule», по подозрению в убийстве братьев Росселли заочно приговорен к смертной казни, скрывался в Испании. — прим. Гриня

(обратно)

454

Имеются в виду действия Седьмой антифранцузской коалиции по разгрому Наполеона после его возвращения с острова Эльбы («Сто дней») — прим. Гриня

(обратно)

455

Граф Прованский — титул короля Франции Людовик XVIII (1755–1824) до его воцарения на престоле в 1814 году. — прим. Гриня

(обратно)

456

Сабиани, Симон (1888–1956) — французский политик и криминальный авторитет. Герой Первой мировой войны. Активист социалистической, коммунистической и фашистской партий. Мэр Марселя в 1931 году. Принадлежал к ближайшему окружению Жака Дорио. Коллаборационист Второй мировой войны. Заочно приговорён к смертной казни за измену. Бежал в Италию, затем в Аргентину, оттуда перебрался в Испанию. — прим. Гриня

(обратно)

457

Вейдман, Эжен (1908–1939) — немецкий серийный убийца, действовавший во Франции, последний человек в стране, подвергшийся публичной казни. — прим. Гриня

(обратно)

458

Малатеста, Сиджизмондо Пандольфо (1417–1468) — знаменитый представитель династии Малатеста, правитель Римини, Фано и Чезены, покровитель искусств и поэт. Один из самых талантливых итальянских кондотьеров своего времени, 20 лет жизни потратил на войны с Федериго III да Монтефельтро, герцогом Урбино (1422–1482). Малатеста, Сиджизмондо (1498–1553) — последний видный представитель семейства Малатеста, всю жизнь пытавшийся отобрать родовое владение Римини у папы и ненадолго преуспевший в суматохе, последовавшей за разграблением Рима имперцами в 1527 году. Воспет и прославлен Эзрой Паундом в поэме «Кантос». — прим. Гриня

(обратно)

459

Израэлит — израильтянин, еврей. — прим. Гриня

(обратно)

460

Фариначчи, Роберто (1892–1945) — итальянский политик. Представитель радикального и крайне антисемитского крыла итальянского фашизма, генеральный секретарь Национальной фашистской партии (1925–1926). С 1935 года член Большого фашистского совета. В 1938 получил ранг государственного министра. После поражения немцев был захвачен партизанами и расстрелян. — прим. Гриня

(обратно)

461

«Шарве» (фр. «Charvet Place Vendôme» или просто «Charvet») — французская компания по разработке, производству и продаже элитной мужской готовой одежды и галантереи. Основана в 1838 году Жозефом-Кристофом (Кристофлем) Шарве (1809–1870). — прим. Гриня

(href=#r461>обратно)

462

Дотри, Рауль (1880–1951) — французский инженер, бизнесмен и политик. Министр вооружений (1939–1940) в правительствах Даладье и Рейно, министр реконструкции и городского развития (1944–1946). В 1946 году избран членом Французской академии политических и моральных наук и назначен генеральным директором Комиссариата атомной энергии Франции. — прим. Гриня

(обратно)

463

«Гермес» (фр. «Hermès», читается «Эрмéс») — французский дом моды, основанный в 1837 году Тьерри Эрмесом как мастерская по изготовлению экипировки для экипажей и верховой езды. Продолжая специализироваться на изготовлении кожаных изделий, Hermès постепенно изменил ассортимент, начав выпускать парфюмерию, одежду и различные аксессуары. — прим. Гриня

(обратно)

464

Вюильмен, Жозеф (1883–1963) — генерал армии авиации (1939), командующий Военно-Воздушными Силами Франции (1939). В ноябре 1940 года по его личной просьбе он был исключен из списка действующих офицеров военно-воздушных сил. — прим. Гриня

(обратно)

465

Суфражистки — участницы движения за предоставление женщинам избирательных прав. Также суфражистки выступали против дискриминации женщин в целом в политической и экономической жизни. Считали возможным вести борьбу, применяя радикальные акции. — прим. Гриня

(обратно)

466

Суриц, Яков Захарович (1882–1952) — участник социал-демократического движения в России, большевик (1917), советский дипломат. В 1937–1940 годах — полномочный представитель СССР во Франции. 19 марта 1940 года был объявлен правительством Франции персоной нон грата. В 1940–1945 годах — советник НКИД СССР, в 1946–1947 годах — чрезвычайный и полномочный посол СССР в Бразилии. В 1948 году вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

467

Persona grata — желательное лицо (лат.) — прим. Гриня

(обратно)

468

Тиссен, Фриц (1873–1951) — немецкий предприниматель, сын и наследник Августа Тиссена (1842–1926), одного из основателей металлургической компании «Thyssen, Fossoul & Co.» в Дуйсбурге. Поддержал Адольфа Гитлера и национал-социалистов в 1920–1930-х годах, однако с 1933 года разногласия между Тиссеном и Гитлером обострились. Тиссен критиковал погромы евреев и надвигавшуюся войну Германии с западными странами; однако он приветствовал войну против Советского Союза. 2 сентября 1939 года Тиссен эмигрировал вместе с семьей в Швейцарию, затем во Францию. В конце 1940 года под давлением гестапо Тиссен был арестован и выслан в Германию, где прошёл через несколько концентрационных лагерей. По окончании войны Тиссен был интернирован союзниками и освобождён в 1948 году. — прим. Гриня

(обратно)

469

Бодуэн, Поль (1894–1964) — Французский государственный деятель, убежденный член воинствующего националистического движения «Аксьон франсез». Занимал высокие посты в банковской сфере, в 1927–1940 годах генеральный директор Индокитайского Банка. Сторонник сотрудничества с Германией. В правительстве Виши занял пост министра иностранных дел. В 1947 приговорен к 5 годам тюремного заключения. — прим. Гриня

(обратно)

470

Бланшар, Жорж (1877–1954) — французский военный деятель, дивизионный генерал в ранге командующего армией (1938). Участник Первой мировой войны. С началом Второй мировой войны, ему было поручено командование 1-й армией. После гибели генерала Бийота принял командование 1-й группой армий, обеспечив эвакуацию в Дюнкерке, но через шесть дней группа перестала существовать и Бланшара отстранили от командования и перевели в резерв. — прим. Гриня

(обратно)

471

Значок — здесь — разновидность малого знамени, которому не придается значения и важности его. Может представлять собой флажок или табличку, закрепленные на древке, вымпел. — прим. Гриня

(обратно)

472

1) Прежан, Альбер (1894–1979) — французский актёр кино, популярный певец. — прим. Гриня

(обратно)

473

«Как закалялась сталь» — частично автобиографический роман советского писателя Николая Алексеевича Островского (1904–1936), написанный в период с 1930 по 1934 год. — прим. Гриня

(обратно)

474

Товарищ — здесь — заместитель. В данном значении слово использовалось только в Российской империи с 1802 по 1917 годы. — прим. Гриня

(обратно)

475

Операция «Ройял-Марин» — план отправки морских мин вниз по Рейну для уничтожения немецких понтонных мостов, барж и судоходства ниже по течению. После нескольких отсрочек, на которых настояло французское правительство, опасавшееся немецкого возмездия, операция началась 10 мая 1940 года, когда началось немецкое наступление на западе. — прим. Гриня

(обратно)

476

Операция «Уилфред» — план минирования проливов между Норвегией и ее прибрежными островами, чтобы предотвратить транспортировку шведской железной руды через норвежские воды для нужд Германии. 8 апреля 1940 года операция была частично проведена, но была прервана событиями в результате немецкого вторжения в Норвегию и Данию на следующий день. — прим. Гриня

(обратно)

477

Айронсайд, Эдмунд (1880–1959) — британский военачальник, фельдмаршал, барон. В 1918–1919 годах командовал войсками Антанты (интервенция) в Архангельске. С началом Второй мировой войны назначен начальником Имперского Генерального штаба. Военный крах союзных войск на Западном фронте во Франции стал и крахом военной карьеры Айронсайда. В 1941 году он был уволен в отставку с пожалованием баронского титула. — прим. Гриня

(обратно)

478

Хор, Сэмюэль (1880–1959) — английский разведчик, консервативный британский политик, государственный деятель, пэр. Министр ВВС Великобритании (1922–1929), государственный секретарь по Индии (1931–1935), министр иностранных дел (1935), первый лорд Адмиралтейства (1936–1937), министр внутренних дел (1937–1939), лорд-хранитель печати (1939–1940), посол в Испании (1941–1944). — прим. Гриня

(обратно)

479

Четфилд, Эрни (1873–1967) — британский адмирал флота (1935). В 1937 году королем Георгом VI ему было пожаловано звание пэра, в 1938 году вышел в отставку с военной службы. В 1939–1940 годах — министр по координации обороны Великобритании, уйдя в отставку возглавил комитет по эвакуации больниц Лондона. — прим. Гриня

(обратно)

480

Черчилль, Уинстон (1874–1965) — британский государственный и политический деятель. С начала Второй мировой войны занимал пост первого лорда Адмиралтейства до 11 мая 1940 года. 10 мая 1940 года был назначен премьер-министром, в тот же день Черчилль учредил и занял пост Министра обороны, сосредоточив в одних руках руководство военными действиями и координацию между флотом, армией и ВВС. — прим. Гриня

(обратно)

481

Вуд, Эдуард (1881–1959) — английский политик, один из лидеров консерваторов. В 1925 году ему был присвоен титул барон Ирвин, в 1934 — виконт Галифакс, в 1944 — граф Галифакс. В 1935–1938 годах — лидер Палаты лордов. С 1938 по декабрь 1940 года был министром иностранных дел Великобритании. — прим. Гриня

(обратно)

482

Монтгомери, Бернард Лоу (1887–1976) — британский фельдмаршал (1944), крупный военачальник Второй мировой войны, виконт. Кавалер советского ордена «Победа». Сразу после начала Второй мировой войны в сентябре 1939 года дивизия под командованием генерал-майора Монтгомери в составе Британских экспедиционных сил была переброшена во Францию, где находилась весь период «Странной войны» без соприкосновения с противником, прикрывала эвакуацию англо-французских войск из Дюнкерка. — прим. Гриня

(обратно)

483

«Гуд-бай, мистер Чипс!» — романтическая драма 1939 года режиссера Сэма Вуда с Робертом Донатом и Грир Гарсон в главных ролях. Основанный на новелле Джеймса Хилтона «Прощай, мистер Чипс» 1934 года, фильм рассказывает о мистере Чиппинге, любимом пожилом школьном учителе и бывшем директоре школы-интерната для мальчиков, который вспоминает свою карьеру и личную жизнь на протяжении десятилетий. На 12-й церемонии вручения премии «Оскар» фильм был номинирован на семь наград, включая «Лучший фильм»; Роберт Донат получил награду за лучшую мужскую роль. — прим. Гриня

(обратно)

484

День святого Карла — 4 ноября. Святой Карло Борромео (1538–1584) — кардинал и святой католической церкви. Небесный покровитель духовенства, семинарий, духовных наставников, готовящихся к первому Причастию… К его заступничеству прибегали во время эпидемий чумы. — прим. Гриня

(обратно)

485

«Правило фука» в шашках означает, что противник забирает ту фигуру, которой были обязаны бить, но этого не было сделано. Нередко выгоднее отдать одну из двенадцати шашек «за фук» («фукнуть»), чем, побив фигуру противника, потерять большее количество своих потом. Серьёзные игроки играли без фуков. В 1884 году был напечатан «Устав шашечной игры», в котором было указано, что фук отменяется. — прим. Гриня

(обратно)

486

Строка из стихотворения Альбера Лондра (1884–1932) «На пути к жизни» из сборника «L’Âme qui vibre» («Душа, которая вибрирует»). — прим. Гриня

(обратно)

487

«Нойе цюрхер цайтунг» (нем. «Neue Zürcher Zeitung» — «Новая цюрихская газета») — крупная швейцарская немецкоязычная ежедневная газета, издающаяся в Цюрихе с 1780 года. Газета была основана под названием «Цюрхер цайтунг», а своё нынешнее название носит с 1821 года. «Нойе цюрхер цайтунг» освещает мировую политику, экономику и культуру. Политическая ориентация — либерализм, близкий к программе Радикально-демократической партии. — прим. Гриня

(обратно)

488

Дютийель, Мунетт (1910–1996) — французская коммунистка, в 1937 году она вошла в состав комиссии по кадрам ФКП (создана для искоренения информаторов и политически неблагонадежных членов). Участница французского Сопротивления во время Второй мировой войны, обеспечивала связь коммунистических лидеров. Член ЦК ФКП (1945–1950). — прим. Гриня

(обратно)

489

Монмуссо, Гастон (1883–1960) — деятель французского рабочего и профсоюзного движения, писатель. В 1925 году вступил во Французскую компартию, был членом её ЦК в 1926–1945 и 1956–1960 годах (в 1932–1945 — членом Политбюро). Один из организаторов Движения Сопротивления на юге Франции. — прим. Гриня

(обратно)

490

Ригаль, Альбер (1900–1984) — французский политик, коммунист (с 1924 года). Участник Сопротивления. С его именем связано возрождение газеты «Юманите» в 1944 году. — прим. Гриня

(обратно)

491

Кателас, Жан Жозеф (фр. Jean Joseph Catelas; 1894–1941) — французский политик, коммунист (с 1920 года). Депутат парламента с 1936 года, член ЦК ФКП с 1937 года, один из организаторов Движения Сопротивления. Казнен правительством Виши. — прим. Гриня

(обратно)

492

Готи, Лиз (1900–1994) — французская эстрадная певица и актриса. Во время Второй мировой войны согласилась выступать в нацистской Германии. Считавшаяся «коллаборанткой», она стала мишенью членов французского сопротивления и пережила покушение. — прим. Гриня

(обратно)

493

Квислинг, Видкун (1887–1945) — норвежский политик и коллаборационист, глава правительства Норвегии во время немецкой оккупации в период Второй мировой войны. — прим. Гриня

(обратно)

494

Оде, Сильвестр-Жерар (1883–1972) — французский военный деятель, дивизионный генерал (1938). С 16 февраля 1940 года — командующий Французским экспедиционным корпусом в Скандинавии. После вторжения германских войск во Францию, корпус был отозван на родину и преобразован сначала в «группу Оде», а затем в XXV корпус. Признал правительство маршала Петена и в 1940–1941 годах был главнокомандующим в Тунисе. В 1941 году отозван и назначен командиром военного округа. — прим. Гриня

(обратно)

495

Саррай, Морис (1856–1929) — французский военный деятель, дивизионный генерал (1911), участник Первой мировой войны. Под его руководством войска Антанты на Балканах проводили операции против германо-болгарских войск в 1915–1916 годах. — прим. Гриня

(обратно)

496

Претела, Андре (1874–1969) — французский военный деятель, дивизионный генерал в ранге командующего армией. После начала Второй мировой войны назначен командующим 2-й группой армий, но вскоре после начала Французской кампании 1940 года смещен и зачислен в резерв. При режиме Виши он занимал пост председателя Комиссии по рассмотрению дел о лишении французского гражданства. — прим. Гриня

(обратно)

497

Фирма «Мишлен», производитель автомобильных и велосипедных шин, издавала путеводители начиная с 1900 года. Они предоставляли автомобилистам такую информацию, как карты, инструкции по ремонту и замене шин, списки автомехаников, отели, рестораны и автозаправочные станции по всей Франции. К 1930 году окончательно сформировалась система ранжирования достопримечательностей и иных объектов, существующая и поныне — им присваивается одна, две или три звезды в зависимости от их потенциальной значимости для туриста. Во время Второй мировой войны публикация была приостановлена. В 1944 году по просьбе союзных войск путеводитель по Франции 1939 года был специально переиздан для военного использования: его карты были признаны лучшими и наиболее современными из имеющихся. — прим. Гриня

(обратно)

498

В армиях европейских государств решение вопросов личной гигиены оставалось на совести самих военнослужащих. Банно-прачечных комбинатов и подразделений просто не существовало. — прим. Гриня

(обратно)

499

Леон де Пуайю де Сен-Мар (фр. Léon de Poilloüe de Saint Mars; 1832–1997) — французский военачальник, дивизионный генерал (1889), главнокомандующий (1893). Родился в Конде-сюр-Л’Эско (Эско — французское название реки Шельда). — прим. Гриня

(обратно)

500

Клер-Жозеф Лерис де Ла Тюд, известная как Ипполита Клерон или «Мадемуазель Клерон» (1723–1803) — известная французская актриса. Родилась в Конде-сюр-Л’Эско. Играла на сцене «Комеди Франсез». — прим. Гриня

(обратно)

501

Жоскен Депре, или Жоскен Леблойт де Пре (ок. 1450÷1455–1521) — французский композитор, считается одним из величайших композиторов эпохи Возрождения. С 1504 года до конца жизни жил во Франции, был настоятелем собора в Конде-сюр-л’Эско, где был похоронен (собор и могила разрушены французскими революционными войсками в 1793 году). — прим. Гриня

(обратно)

502

Рейхсвер — сухопутные войска Германии в период с 1919 года по 1935 год, ограниченные по составу и численности условиями Версальского мирного договора. Через два года после прихода к власти Адольфа Гитлера, в 1935 году на основе рейхсвера создаются вооружённые силы Германии — вермахт — в нарушение всех ограничений Версаля. С этого момента старое название «рейхсвер» не употребляется. — прим. Гриня

(обратно)

503

Гудериан, Гейнц (1888–1954) — генерал-полковник вермахта (1940), генерал-инспектор бронетанковых войск (1943), начальник Генерального штаба сухопутных войск (1945), военный теоретик, автор книги «Внимание, танки! История создания танковых войск» (1937). — прим. Гриня

(обратно)

504

Хюнтцигер, Шарль (1880–1941) — французский военачальник, армейский генерал (1938). Будучи главнокомандующим войсками в Сирии, принимал участие в 1938 году в переговорах об уступке Турции санджака (района) Александретта, в то время входившего в состав Французской Сирии. С начала Второй мировой войны командовал 2-й армией, затем 4-й группой армий в Арденнах. По поручению Петена вёл переговоры о перемирии с французской стороны, которое и подписал. Был министром обороны в правительстве Виши. Погиб в авиакатастрофе. — прим. Гриня

(обратно)

505

Лучение (от слова «луч») — распространённый вид охоты или рыбалки в тёмное время суток с использованием яркого источника света. — прим. Гриня

(обратно)

506

В округе Бетюн родился Морис Торез. — Прим. ред.

(обратно)

507

Бетуар, Антуан (1889–1982) — французский военачальник, армейский генерал (1948). В чине бригадного генерала (1940) командовал бригадой «альпийских стрелков» в Норвегии. Позже французский экспедиционный корпус был эвакуирован в Англию, а затем репатриирован во Францию для участия в боевых действиях. — прим. Гриня

(обратно)

508

Повилика — род паразитических растений семейства Вьюнковые, все виды которого отнесены к категории сорняков. Повилика не имеет корней и листьев. Стебель нитевидный, обвивается вокруг растения-хозяина, внедряет в его ткань «присоски» и питается его соками. — прим. Гриня

(обратно)

509

Ибарнегаре, Жан (1883–1956) — французский политик, один из руководителей французской социальной партии полковника де ла Рока. В 1940 году был государственным министром в кабинете Рейно, а затем министром по делам семьи и ветеранов в правительстве маршала Петена. Сотрудничал с правительством Виши. — прим. Гриня

(обратно)

510

Субейран, Жан-Мари-Леопольд (фр. Soubeyrand, Jean-Marie-Léopold; 1870–1955) — французский дивизионный генерал. В декабре 1935 года вышел в отставку. С началом Второй мировой войны был отозван и до середины апреля 1940 года возглавлял Специальную миссию по наблюдению за Северной Африкой. — прим. Гриня

(обратно)

511

Тьебо, Шарль-Амеде (1879–1972) — французский бригадный генерал. В 1938 году вышел в отставку. С началом Второй мировой войны был отозван и до конца июня 1940 года возглавлял артиллерию 8-го корпуса (в составе 5-й армии). — прим. Гриня

(обратно)

512

Джон Верекер, виконт Горт (1886–1946) — фельдмаршал британской армии (1943). С началом Второй мировой войны генерал Горт командовал британскими экспедиционными силами во Франции. — прим. Гриня

(обратно)

513

Приу, Рене (1879–1953) — французский военачальник. С началом Второй мировой войны назначен командиром кавалерийского корпуса в составе 1-й армии. После смерти генерала Бийота принял командование 1-й армией (26 мая 1940 года), но уже через три дня вместе с большей частью первой армии был взят в плен. Вернулся во Францию в 1942 году. Считается активным сторонником режима Виши. — прим. Гриня

(обратно)

514

Имеются в виду события между правлениями Людовиков XVI и XVIII. Германский город Кобленц во время Великой французской революции стал центром эмиграции французской аристократии. Питт, Уильям Младший (1759–1806) — премьер-министр Великобритании, возглавивший вторую коалицию против Франции (1799). Герцог Эрнст Саксен-Кобургский (1784–1844) — военачальник времен наполеоновских войн, участвовал в боевых действиях против Наполеона, затем на стороне французских войск, потом снова на стороне его противников. Наполеон даже говорил, что имя «Кобург» навсегда останется в списке его врагов. — прим. Гриня

(обратно)

515

Жак-Далькроз, Эмиль (1865–1950) — швейцарский композитор и педагог, разработал подход к изучению музыки через движение… По словам Далькроза — ритмика, сольфеджио и импровизация составляют основу подготовки полноценного музыканта. — прим. Гриня

(обратно)

516

Верне, Орас (1789–1863) — французский художник-баталист и дипломат. Живописец специализировался на изображении военных сцен и библейских сюжетов. Здесь, возможно, имеется в виду картина («Нимфы и сатир», «Нимфеум» и т. п.) другого видного французского живописца Вильяма Бугро (1825–1905), писавшего преимущественно на мифологические, аллегорические и библейские сюжеты. — прим. Гриня

(обратно)

517

Буше, Франсуа (1703–1770) — французский живописец, гравёр, декоратор. Яркий представитель художественной культуры рококо. Увлекался сценами из жизни народов Востока, особенно Китая. — прим. Гриня

(обратно)

518

Трене, Шарль (1913–2001) — французский певец и автор многочисленных песен. Здесь упоминается одна из самых популярных его песен «Бум!» 1938 года. Песня фигурировала в различных художественных и документальных фильмах, также использовалась в коммерческой рекламе. — прим. Гриня

(обратно)

519

Бар, Жан (фр. Jean Bart; 1651–1702) — французский военный моряк и капер, национальный герой Франции, самый знаменитый из дюнкеркских корсаров. Бронзовый памятник Жану Бару был установлен в его родном Дюнкерке в 1845 году. — прим. Гриня

(обратно)

520

Абриаль, Жан-Мари-Шарль (1879–1962) — французский военный деятель, адмирал. В 1936–1939 годах вице-адмирал эскадры Средиземного моря. В 1939 году ему было поручено защищать французскую заморскую торговлю, а также северное побережье Франции, в 1940 году назначен главнокомандующим ВМС на Севере. Известен в основном своими действиями при эвакуации из Дюнкерка, где Абриаль был эвакуирован одним из последних. После поражения Франции встал на сторону правительства Виши. В 1942 году назначен военно-морским министром. В 1944 году арестован по обвинению в коллаборационизме и приговорен к 10 годам тюремного заключения, по апелляции освобожден в 1947 году. — прим. Гриня

(обратно)

521

Грандсар, Пьер-Поль (1881–1966) — французский генерал. В 1939 году принял командование 10-м армейским корпусом в составе 2-й армии. 14–15 мая 1940 года корпус был разбит при попытке ликвидации немецкой переправы через реку Маас и плацдарма у Седана. Затем генерал Грандсар командовал 13-м военным округом (1940–1941), в 1941 году вышел в отставку. В 1943 году он был арестован и депортирован в Германию за вклад в организацию сопротивления. Освобожден в 1945 году. — прим. Гриня

(обратно)

522

Лафонтен, Анри-Жан (1882–1966) — французский генерал. В феврале 1940 года принял командование 55-й пехотной дивизией в составе 10-го армейского корпуса. В августе 1940 года вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

523

Боде, Жозеф-Антуан-Жак-Луи (1881–1942) — французский генерал. В мае 1939 года принял командование 71-й пехотной дивизией в составе 10-го армейского корпуса. В августе 1940 года вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

524

Бурре, Виктор (1877–1949) — французский генерал. Возглавлял военный кабинет министерства обороны (1932–1934, 1936–1937), командовал Парижским военным округом. С началом Второй мировой войны принял командование 5-й армией в составе 2-й армейской группы. В июне 1940 года попал в немецкий плен, во Францию вернулся в 1945 году. — прим. Гриня

(обратно)

525

Шапуйи, Эдуард-Шарль-Франсуа (1881–1950) — французский генерал-майор, командующий 3-й Североафриканской пехотной дивизией (1939–1940) в составе 10-го корпуса 2-й армии. В августе 1940 года вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

526

Манжен, Шарль (1866–1925) — французский генерал Первой мировой войны. Командовал 6-й армией во второй битве у Эны, большие потери во время которой привели к катастрофе для французской армии, был на некоторое время отстранён от командования армией. В 1918 принял командование 10-й армией, которой руководил во время операции на Марне, проведя успешное контрнаступление. Осенью 1919 года возглавил французскую военную миссию на Юге России при Деникине. Умер от приступа аппендицита, хотя ходили слухи, что он, возможно, был отравлен. — прим. Гриня

(обратно)

527

Чеккальди, Паскаль (фр. Pascal Ceccaldi; 1876–1918) — французский политик и журналист, радикал-социалист. С 1903 года был субпрефектом в Вервене (департамент Эна), а с 1906 года — депутат парламента от Эны. В 1906 году основал еженедельный журнал «Le Démocrate de l’Aisne» («Демократ Эны»), до сих пор издающийся в Вервене. Умер от испанского гриппа. — прим. Гриня

(обратно)

528

Кетгут — здесь — саморассасывающийся хирургический шовный материал для внутренних швов при операциях. — прим. Гриня

(обратно)

529

Вертер — главный герой романа в письмах Гёте «Страдания юного Вертера» (1774), а также основанной на нём оперы 1892 года Жюля Массне «Вертер». — прим. Гриня

(обратно)

530

Шодерло де Лакло, Пьер (1741–1803) — французский политик, изобретатель, военачальник и писатель, известный главным образом как автор эпистолярного романа «Опасные связи» (1782), ставшего одним из первых образцов психологического романа. Автор ряда работ по истории революции и военному делу. — прим. Гриня

(обратно)

531

Гобелен — здесь — вытканный вручную ковёр-картина (шпалера). — прим. Гриня

(обратно)

532

фон Блюхер, Гебхард Леберехт (1742–1819) — прусский военачальник, генерал-фельдмаршал (1813). Участник ряда Наполеоновских войн, командующий прусскими войсками в боевых действиях войны шестой коалиции (1813–1814) и против вернувшегося Наполеона в 1815 году. Победитель при Ватерлоо. — прим. Гриня

(обратно)

533

Гуон Бордоский — персонаж французского эпоса, герой одноимённой поэмы. — прим. Гриня

(обратно)

534

Оберон — в средневековом западноевропейском фольклоре сверхъестественное существо, король фей и эльфов. В старинном франкском сказании он выступает как чародей, брат Меровея, основателя рода Меровингов, а во французской поэме начала XIII века «Гуон Бордоский» он уже представлен карликом необычайной красоты. — прим. Гриня

(обратно)

535

Камча — здесь — старинная шёлковая цветная ткань с узорами. — прим. Гриня

(обратно)

536

По легенде, Наполеон, войдя в 1798 г. со своими войсками в Египет, сказал солдатам, указывая на пирамиды: «С вершин этих пирамид на вас смотрят сорок веков истории!». — прим. Гриня

(обратно)

537

Вереск — это древесный вечнозелёный карликовый кустарничек с сильно ветвящимися стеблями. Высота его роста составляет от 20 до 100 сантиметров. — прим. Гриня

(обратно)

538

Ветла, или ива белая, или белолоз — типовой вид лиственных деревьев или кустарников рода Ива. Произрастает предпочтительно на влажных почвах. — прим. Гриня

(обратно)

539

Ланды (от галльского landa — пустошь) — здесь — малопродуктивный ландшафт влажного морского климата взбугренных песков и болот, иногда с сосняками и вечнозелеными кустарничками и травами (вторичные пустоши). Обычно ланды отделены от моря полосой дюн (до 100 м) и вытянуты в цепочки озер. — прим. Гриня

(обратно)

540

Быстрей, быстрей! (араб.)

(обратно)

541

Де Форнель де Ла Лоранси, Бенуа-Леон (1879–1958) — корпусный генерал французской армии. С начала Второй мировой войны командовал 3-м корпусом в составе 1-й армии. После капитуляции Франции в 1940 возглавил французскую делегацию при германской оккупационной администрации в Северной Франции. Непримиримая позиция Ла Лоранси вскоре стала причиной его отставки. В 1942 интернирован по приказу правительства Виши. В 1944 году освобожден. — прим. Гриня

(обратно)

542

Жюэн, Альфонс (1888–1967) — бригадный генерал (1938), Маршал Франции (1952). В мае 1940 года командовал 15-й мотопехотной дивизией (в составе 4-го корпуса 1-й армии), прикрывавшей отступление франко-британских войск во время Дюнкеркской операции. Попал вместе со своей дивизией в окружение около Лилля, был взят в плен. В июне 1941 он был освобождён по просьбе вишистского правительства и был назначен главнокомандующим французскими войсками в Северной Африке. В 1942 году присоединился к движению «Сражающаяся Франция». В 1953–1956 годах был главнокомандующим силами НАТО в Центральной Европе. Выступил против стремления президента де Голля предоставить независимость Алжиру и в 1962 году был отправлен в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

543

Эймс, Анри-Мари-Жозеф (1882–1964) — французский военный деятель. В январе 1940 года в звании дивизионного генерала назначен командующим 4-м корпусом в составе 1-й армии. 24 мая 1940 года попал в плен. В мае 1941 года освобожден по состоянию здоровья. Вышел в отставку в июне 1942 года в звании корпусного генерала. — прим. Гриня

(обратно)

544

Меллье, Альбер-Раймон (1886–1971(?)) — французский дивизионный генерал, в 1940 году командовал 1-й Мороканской дивизией. С 31 мая 1940 года числится военнопленным. Его именем названа улица («Rue Général Mellier») во франкоязычной коммуне Виллер-ла-Виль в Бельгии. — прим. Гриня

(обратно)

545

Губерт Льежский (ок. 656–727) — епископ Маастрихта и Льежа, канонизирован вскоре после смерти. Традиционно почитается как покровитель охотников и лесников. — прим. Гриня

(обратно)

546

Рифская война (1921–1926) — колониальная война Испании и (с 1925 года) Франции в Марокко против Рифской республики, в которую объединились двенадцать берберских племён. — прим. Гриня

(обратно)

547

Абд аль-Крим или Абд эль-Керим (1882–1963) — вождь восстания рифских племён против испанских колониальных властей на севере Марокко и глава Рифской республики. В 1926 года Абд аль-Крим был взят в плен во время переговоров французами и был сослан на остров Реюньон. В мае 1947 года получил разрешение на въезд во Францию при условии отказа от политической деятельности, однако бежал с парохода и поселился в Каире, где возглавлял Комитет освобождения Арабского Магриба. — прим. Гриня

(обратно)

548

Стег, Теодор (1868–1950) — французский политик и государственный деятель, премьер-министр Франции (1930–1931). Занимал посты министров: просвещения (1911–1912, 1913, 1917), внутренних дел (1913, 1917, 1920–1921), юстиции (1925, 1930), колоний (1930–1931, 1938). Сенатор (1914–1940), генерал-губернатор Алжира (1921–1925), генерал-резидент Французского Марокко (1925–1929). — прим. Гриня

(обратно)

549

д’Аррас, Жак (1882–1963) — французский военачальник, дивизионный генерал. В 1940 году командовал 1-й легкой кавалерийской дивизией. 19 мая 1940 попал в плен. После освобождения в 1946 году вышел в отставку. В 1949 году был обвинен в коллаборационизме и арестован, но в том же году оправдан. — прим. Гриня

(обратно)

550

В одном из эпизодов жития святого описано как юный Губерт во время охоты встретил оленя с распятием на рогах и услышал голос, призвавший его отречься от мирской жизни. — прим. Гриня

(обратно)

551

Апокалипсис (греч. apokalypsis — откровение) — название одной из книг Нового завета, приписываемой Иоанну Богослову, в которой говорится об Армагеддоне — месте последней битвы сил добра с силами зла в конце времён. Позднее саму битву добра и зла также стали называть Армагеддон. — прим. Гриня

(обратно)

552

Марк, Оливье (1884–1968) — французский офицер, полковник, кавалерист. В марте 1940 года принял командование 3-й бригадой спаги. 15 мая 1940 года в бою у местечка Ла Орнь (фр. La Horgne), в котором 3-я бригада спаги в течение дня сдерживала натиск 1-й танковой дивизии вермахта, был тяжело ранен, попал в плен. Освобожден в конце 1941 года, тогда же демобилизован. — прим. Гриня

(обратно)

553

Шампон, Пьер-Луи (1882–1940) — французский военачальник, корпусный генерал. С началом Второй мировой войны назначен командующим 7-м корпусом в составе 8-й армии. 14 мая 1940 года возглавил французскую военную миссию при Бельгийском генеральном штабе. 5 июня 1940 назначен командующим 12 корпусом, но уже 24 июня попал в плен. Умер в заключении, в крепости Кенигштайн. — прим. Гриня

(обратно)

554

КП — здесь — командный пункт. — прим. Гриня

(обратно)

555

Фридрих II (1712–1786) — король Пруссии с 1740 по 1786 годы, основоположник прусско-германской государственности. За годы его правления территория Пруссии увеличилась вдвое. Впрочем, в его послужном списке блестящие победы соседствуют с бесславными разгромами. Репутация военного гения, закрепившаяся за ним впоследствии, принадлежит скорее его брату Генриху, наступательные успехи которого Фридрих вынужден был иногда пресекать из политических соображений. — прим. Гриня

(обратно)

556

Бисмарк, Отто фон (1815–1898) — немецкий государственный и политический деятель, первый канцлер Германской империи (1867–1890), осуществивший план объединения Германии. — прим. Гриня

(обратно)

557

Кригшпиль (нем. «военная игра») — настольная стратегическая игра, разработанная Георгом фон Рассевицем в 1812 году и опубликованная в 1824 году. Первая попытка создания реалистичной военной игры, в ней была применена концепция тумана войны, с помощью коробок, закрывавших части игрового поля от противника. Изначально действие происходило на карте района границы Франции c Бельгией. В прусской армии эта игра повсеместно использовалась для штабных тренировок офицерского состава. Применив концепцию тумана войны к шахматам, в 1899 году Генри Мишель Темпл создал шахматный вариант кригшпиля, доживший и до наших дней. — прим. Гриня

(обратно)

558

12 мая 1940 года — воскресенье. Средой будет 12 июня. — прим. Гриня

(обратно)

559

Макдуф — персонаж трагедии Уильяма Шекспира «Макбет». Он первым подозревает Макбета в убийстве короля Дункана, а в финале убивает его в бою и спасает таким образом Шотландию от тирании. В сцене 4 пятого акта воины Малкольма, Макдуфа и Сиварда собирают ветви деревьев для маскировки своего расположения в Бирнамском лесу; а в сцене 5 гонец в панике сообщает Макбету, что лес стал двигаться. — прим. Гриня

(обратно)

560

В 1940 году во французской армии упоминаются танки с официальными собственными именами (машины называли в честь провинций Франции) только сверхтяжелого типа Char 2C. Но вооружены эти 10 танков были 75-мм орудием, и из-за своих характеристик участия в боевых действиях не принимали. Также в войсках присваивались имена тяжелым танкам Char B1, вооруженным 75-мм (в корпусе) и 47-мм (в башне) орудиями. — прим. Гриня

(обратно)

561

Колосовидная повязка на плечевой сустав производится наложением бинта с поочередным пропусканием через подмышечные впадины сначала раненой, а затем — здоровой руки, за счет чего достигается обездвиживание травмированной руки. Действительно, способ довольно затратный по расходу перевязочного материала. — прим. Гриня

(обратно)

562

Буффе, Жан (1882–1940) — французский военачальник, корпусный генерал. В январе 1940 года назначен командующим 2-м корпусом в составе 9-й армии. Погиб 16 мая 1940 года во время немецкого авиаудара по скоплению командных пунктов штабов 2-го корпуса и его подразделений в Налине. — прим. Гриня

(обратно)

563

Мартен, Жюльен-Франсуа-Рене (1881–1973) — французский военачальник, корпусный генерал. С началом Второй мировой войны назначен командующим 11-м корпусом в составе 9-й армии. Корпус прекратил свое существование в мае 1940 года. С 20 мая 1940 года генерал Мартен — в резерве министерства обороны. Вышел в отставку в июне 1941 года. — прим. Гриня

(обратно)

564

Либо, Эммануэль-Урбен (1878–1955) — французский военачальник, корпусный генерал. В январе 1940 года назначен командующим 41-м корпусом в составе 9-й армии. После поражения Франции, в июне–июле 1940 года командовал 25-м корпусом, но уже в августе 1940 года вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

565

Вотье, Поль (1885–1979) — французский военачальник, бригадный генерал. В ноябре 1939 года назначен командующим 61-й пехотной дивизией в составе 41 корпуса 9-й армии. Дивизия резерва Б, комплектовавшаяся из резервистов старшего возраста. 25 мая 40 года Вотье принял командование 31-й альпийской пехотной дивизией. С 26 июня 1940 года — военнопленный. — прим. Гриня

(обратно)

566

Портцер, Франсуа-Артур (фр. François-Arthur Portzert; 1877–1947) — французский военачальник, дивизионный генерал. С началом Второй мировой войны призван из резерва. В ноябре 1939 года назначен командующим Арденнским укрепрайоном, в марте дополнительно принял командование 102-й крепостной пехотной дивизией. 16 мая 1940 года попал в плен, после освобождения в 1945 году вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

567

Католическая церковь праздновала Пасху в 1940 году 24 марта, поэтому 12 мая католики отмечали Пятидесятницу, или сошествие Святого Духа на апостолов (Духов день), а собственно День Святой Троицы (в римском обряде отдельный от Пятидесятницы праздник) отмечали в следующее воскресенье 19 мая (57-й день после Пасхи). Здесь скорее ошибка переводчиков, поскольку как-то не верится, что автор, выросший в католическом окружении, мог допустить подобный ляп. — прим. Гриня

(обратно)

568

Паунелл, Генри (1887–1961) — британский военный деятель, генерал-лейтенант. В 1939–1940 годах начальник штаба Британских экспедиционных сил во Франции. В 1941 году заместитель начальника Имперского Генштаба. В декабре 1941 назначен главнокомандующим на Дальнем Востоке, затем в Юго-Восточной Азии, на Цейлоне, в Персии и Ираке. В 1943–1944 годах назначен начальником штаба союзного командования в Юго-Восточной Азии. В 1945 вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

569

Ван Оверстраетен, Рауль (1885–1977) — бельгийский генерал-лейтенант, в 1938–1940 годах — военный советник короля Бельгии Леопольда III. После немецкого вторжения в Бельгию в 1940 году не был интернирован, проживал в Брюсселе. 19 ноября 1940 года организовал встречу Леопольда III с Адольфом Гитлером в Берхтесгадене. С 1944 года занимался восстановлением бельгийских вооруженных силах. Два года спустя он вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

570

Баркер, Майкл (1884–1960) — британский военный деятель,генерал-лейтенант. С апреля 1940 года командовал I корпусом британских экспедиционных сил. Во время боев за оборону эвакуации в Дюнкерке с ним случился нервный срыв и его сменил генерал-майор Харолд Александер (1891–1969), командир 1-й дивизии в составе 1-го корпуса. Карьера военного для Баркера была закончена и он в том же году вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

571

Даффе, Камиль-Леон (фр. Camille-Léon Duffet; 1880–1968) — французский дивизионный генерал. С началом Второй мировой войны назначен командиром 18-й пехотной дивизии в составе 11-го корпуса 9-й армии. После поражения Франции вышел в отставку в августе 1940 года. — прим. Гриня

(обратно)

572

Рига — хозяйственная постройка с печью для сушки и обмолота снопов зерновых культур. — прим. Гриня

(обратно)

573

Шпалера — здесь — дорожка, проходящая внутри высаженных с обеих сторон рядов деревьев. — прим. Гриня

(обратно)

574

Оконный переплёт — конструкция окна, при которой зона остекления делится брусками на части, в целях использования небольших листов стекла, механического упрочнения или декоративного оформления. — прим. Гриня

(обратно)

575

Альтмайер, Феликс-Рене (1882–1976) — французский корпусный генерал. С января 1940 года командовал 5-м корпусом в составе 1-й армии. После поражения Франции оставлен в армии и в июне 1940 года назначен помощником командующего, а с 1 июля — командующим войсками 18-го военного округа в Бордо. Но уже в августе 1940 года принял командование войсками 16-го военного округа со штаб-квартирой в Монпелье. В 1942 году вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

576

Брюно, Кристиан (1884–1953) — французский бригадный генерал. В феврале 1940 года принял командование формирующейся 1-й танковой дивизией бронетанкового резерва 1-й армейской группы. Из-за ошибок командования дивизия упустила возможность принять участие в контратаке против 7-й танковой дивизии Роммеля 14 мая, но принимает участие в битве при Флавионе 15–16 мая, где при сопоставимых потерях сторон 1-я дивизия практически была уничтожена и подлежала расформированию. 18 мая генерал Брюно был взят в плен, несколько раз пытался бежать. Освобожден в 1945 году, после чего вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

577

Реминисценция — здесь — явление или событие, наводящее на воспоминание, на сопоставление с чем-нибудь. — прим. Гриня

(обратно)

578

«Дорнье» — немецкая авиастроительная компания, основаннаяв 1914 году. Компания занималась строительством летающих лодок, а в дальнейшем — и бомбардировщиков для Люфтваффе. — прим. Гриня

(обратно)

579

Хайдсик, Флоренс-Луи (1749–1828) — основатель шампанского клана Хайдсик. Из первого одноименного дома шампанского, основанного в 1785 году, к настоящему времени вышли три: «Heidsieck & Co Monopole» (прямой потомок); «Piper-Heidsieck» (основан в 1838 году племянником и двоюродным братом основателя клана); «Charles Heidsieck» (основан в 1851 году внучатым племянником основателя клана). — прим. Гриня

(обратно)

580

Тушон, Робер (1878–1960) — французский армейский генерал. Пионер военного альпинизма и применения лыж в войсках. С начала Второй мировой войны командовал 14-м, затем 23-м корпусами. С февраля 1940 года возглавил 6-ю (Альпийскую) армию. После прорыва немцев через Арденны, Тушон получил приказ на основе наспех сформированной армейской дивизии, сосредоточенной в районе западнее Седана, сформировать новую 6-я армию, вошедшую в состав 3-й французской группы армий под командованием генерала Бессона. Вышел в отставку в августе 1940 года. В 1941 году он был назначен судьей Лионской секции «Государственного суда», созданного режимом Виши. — прим. Гриня

(обратно)

581

Шамбертен — здесь — сорт красного сухого бургундского вина, из винограда сорта Пино Нуар. — прим. Гриня

(обратно)

582

Келлер, Франсуа-Пьер-Луи (1884–1982) — французский дивизионный генерал. 14 мая 1940 года назначен командующим 42-й пехотной дивизией в составе 6-го корпуса 3-й армии. 17 июня 1940 года попал в плен, в октябре 1941 года освобожден по здоровью. В 1942 году возглавлял постоянный секретариат Французского Красного Креста. — прим. Гриня

(обратно)

583

Содом — здесь — полный беспорядок, суматоха, кутерьма. — прим. Гриня

(обратно)

584

Этчеберригаре, Жан-Мари-Леон (1886–1981) — французский генерал. С января 1940 года в звании бригадного генерала командовал 53-й пехотной дивизией. После поражения последовательно командовал 2-й, 12-й и 7-й дивизиями, за это время повышался в званиях: дивизионный (1941) и армейский (1942) генерал. Демобилизован в 1942 году. В 1943 году был арестован как участник Сопротивления, содержался в Дахау. Освобожден в 1945 году. — прим. Гриня

(обратно)

585

Фокс — здесь — сокращенное название породы собак фокстерьер. — прим. Гриня

(обратно)

586

Дам, Пьер (1887–1940) — французский бригадный генерал. До 1939 был преподавателем Высшей военной школы, с началом Второй мировой войны назначен начальником штаба 4-й армии. С января 1940 года командовал 2-й Североафриканской дивизией. 31 мая 1940 года попал в плен. Умер в крепости Кенигштайн. — прим. Гриня

(обратно)

587

Пилястра — прямоугольный выступ стены в виде вделанной в неё колонны. Канелюра, каннелюра — вертикальный желобок на стволе пилястры или колонны. Медальон — здесь — украшение круглой или овальной формы. — прим. Гриня

(обратно)

588

«Гуле-Тюрпен» (фр. «Goulet-Turpin») — французская компания, специализирующейся на розничной торговле продуктами питания, основанная в 1874 году супругами Модестом Гуле и Эжени Тюрпен. Накануне Второй мировой войны сеть компании насчитывала более 700 магазинов. Кризис 1970-х годов вынудил «Гуле-Тюрпен» прекратить всякую деятельность, в настоящее время компания не существует. — прим. Гриня

(обратно)

589

«Иншаллах» — «Так хочет бог»; «Во имя Аллаха»; «С Божьей помощью» (араб.) — прим. Гриня

(обратно)

590

Санкельм, Шарль-Эжен (фр. Charles-Eugène Sancelme; 1882–1962) — французский армейский генерал. В 1940 году командовал 4-й Североафриканской пехотной дивизией. Попал в плен 17 мая 1940 года. Освобожден и вышел в отставку в 1945 году. — прим. Гриня

(обратно)

591

Хасслер, Жозеф-Луи-Франсуа (фр. Hassler, Joseph-Louis-François; 1881–1966) — французский генерал. С началом Второй мировой войны в звании бригадного генерала назначен командиром 22-й пехотной дивизии. С 15 апреля 1940 года — помощник военного губернатора Парижа. В августе 1940 года вышел в отставку с присвоением звания дивизионного генерала. — прим. Гриня

(обратно)

592

Безье-Лафосс, Пьер-Луи-Артур-Мари (1880–1964) — французский бригадный генерал. С началом Второй мировой войны возглавил штаб 22-й пехотной дивизии, с 15 апреля 1940 года принимает командование дивизией, 15 мая возвращается к должности начальника штаба дивизии. 18 мая 1940 попадает в плен, из которого через месяц освобождается. — прим. Гриня

(обратно)

593

Думенк, Эме (1880–1948) — французский армейский генерал. В январе 1940 года занял должность генерал-майора в Главном штабе Сухопутных войск Франции (начальник генштаба). После поражения Франции был генеральным комиссаром по национальному восстановлению и председателем Комиссии по расследованию подозрительных отступлений. В 1942 году вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

594

«Моран-Сольнье», «Потэ» — ныне несуществующие французские авиастроительные компании. «Фэйри „Бэттл“» — британский лёгкий бомбардировщик, спроектирован в конце 1930-х годов фирмой Fairey Aviation. — прим. Гриня

(обратно)

595

Лелонг, Альберт (1880–1954) — французский дивизионный генерал. С 1936 года служил военным атташе в Великобритании. В августе 1940 года вышел в отставку. — прим. Гриня

(обратно)

596

Винкельман, Анри (1876–1952) — голландский генерал, в феврале 1940 года назначен верховным главнокомандующим вооруженными силами Нидерландов. 13 мая 1940 года, в связи с эвакуацией правительства, был наделен правительственными полномочиями и 15 мая подписал капитуляцию. Генерал Винкельман отказался официально заявить, что он не будет сопротивляться немецким войскам, поэтому он был интернирован 2 июля 1940 года и оставался военнопленным до конца оккупации. Освобожден и вышел в отставку в 1945 году. — прим. Гриня

(обратно)

597

Букс — старое название дерева самшит. — прим. Гриня

(обратно)

598

Декорум — благообразие, внешнее приличие, благопристойность. — прим. Гриня

(обратно)

599

Вильгельмина (1880–1962) — королева Нидерландов, царствовавшая с 1890 по 1948 год, после отречения от престола в пользу дочери носившая титул принцессы Нидерландов. Правнучка российского императора Павла I. — прим. Гриня

(обратно)

600

Эринг, Пьер (1874–1963) — французский генерал армии. С началом Второй мировой войны назначен Военным губернатором Парижа. Активно боролся с коммунистами, которые по его мнению подрывали моральный дух войск, совершая диверсии на заводах по производству вооружений по всей стране. В июне 1940 года под его командованием из войск Парижского гарнизона была сформирована Армия Парижа. Отправлен в отставку 31 июля 1940 года. Активный сторонник маршала Петена, в 1956 году основал Ассоциацию защиты памяти маршала Петена. — прим. Гриня

(обратно)

601

Ваша милость (англ.).

(обратно)

602

В чем дело? (англ.).

(обратно)

603

Мы разбиты (англ.).

(обратно)

604

Шмидт, Рудольф (1886–1957) — германский генерал. В 1940 году в звании генерал-лейтенанта назначен командующим 39-м моторизованным корпусом, с которым участвовал в оккупации Нидерландов и Франции. 1 июня 1940 года произведен в звание генерал-полковник. Продолжил командование тем же корпусом в составе 3-й танковой группы группы армий «Центр» при вторжении в СССР. В декабре 1941 года стал командующим 2-й танковой армией, вместо отстраненного Гудериана. В апреле 1943 года отстранен от командования. В 1947 году арестован советской администрацией. В 1952 году осужден на 25 лет лагерей. В 1956 году передан властям ФРГ, которыми был освобождён. — прим. Гриня

(обратно)

605

Де Латр де Тассиньи, Жан (1889–1952) — французский военный деятель, самый молодой генерал (1939), Маршал Франции (1952, посмертно). В январе 1940 года принял командование над 14-й пехотной дивизией. В ходе немецкого наступления в мае 1940 года его подразделения трижды отразили атаки противника и захватили две тысячи пленных. В 1944 году сформировал 1-ю французскую армию. 8 мая 1945 года в Карлсхорсте от имени Франции, в качестве свидетеля, подписал Акт капитуляции Германии. В 1950–1951 годах — главнокомандующий французскими войсками на Дальнем Востоке во время Индокитайской войны. — прим. Гриня

(обратно)

606

«Гочкис и Сиэ» (фр. «Hotchkiss et Cie») — французская промышленная компания, основанная американцем Бенджамином Гочкисом в 1875 году. Компания разрабатывала артиллерийское и стрелковое вооружение, танки и бронетранспортёры. Торговая марка «Hotchkiss» была выведена из употребления в 1970 году. — прим. Гриня

(обратно)

607

Бомон — Бомон-ан-Артуа — в дальнейшем ещё встретится название Энен-Льетар; в 1971 году в результате слияния этих двух коммун образовалась нынешняя коммуна Энен-Бомон в округе Ланс, департамента Па-де-Кале. — прим. Гриня

(обратно)

608

Фрер, Обер (1881–1944) — французский военный деятель, один из руководителей движения Сопротивления, корпусный генерал (1937), генерал армии (1941). С началом Второй мировой войны назначен командующим 8-м корпусом в составе 9-й армии. 17 мая 1940 года принял командование 7-й армией. После поражения Франции Фрер был оставлен в армии, вышел в отставку в 1942 году. В 1943 году встал во главе подпольной Армейской организации сопротивления, арестован гестапо. Умер в концентрационном лагере Штрутхофф. — прим. Гриня

(обратно)

609

«Майн кампф» (нем. «Mein Kampf» — «Моя борьба») — книга Адольфа Гитлера, сочетающая элементы автобиографии с изложением идей национал-социализма. — прим. Гриня

(обратно)

610

«Пьяный корабль» — одно из самых известных и значительных стихотворений французского поэта Артюра Рембо, написанное в конце лета 1871 в Шарлевиле. — прим. Гриня

(обратно)

611

Блез Сандрар (настоящее имя — Фредерик-Луи Созе; 1887–1961) — швейцарский и французский писатель. Много путешествовал, сменил несколько профессий. Автор стихов, пьес, новелл и романов, репортёрских очерков. — прим. Гриня

(обратно)

612

«Анабасис» — поэма Сен-Жон Перса (см. Сен-Леже, Алексис) — прим. Гриня

(обратно)

613

Штоф — здесь — тяжёлая шёлковая или шерстяная ткань с тканым рисунком. — прим. Гриня

(обратно)

614

Дилл, Джон Грир (1881–1944) — британский военачальник, генерал (1939), фельдмаршал (1941 год). С началом Второй мировой войны назначен командующим 1-м армейским корпусом во Франции. 23 апреля 1940 года стал заместителем начальника, а уже 27 мая — начальником Имперского Генерального штаба. С декабре 1941 года возглавлял британскую военную миссию при Объединённом штабе союзников в США. — прим. Гриня

(обратно)

615

Исмей, Гастингс Лайонел (1887–1965) — британский военный и политический деятель, генерал. С 1938 — секретарь Комитета обороны Империи. Министр по делам Содружества (1951–1952), первый генеральный секретарь НАТО (1952–1957). — прим. Гриня

(обратно)

616

Но… где находятся стратегические резервы? (англ.). — прим. Гриня

(обратно)

617

Аутодафе (порт. auto da fé — «акт веры») — в Средние века в Испании и Португалии — торжественное объявление приговора инквизиционного суда, сопровождавшееся возвращением покаявшихся еретиков в лоно церкви, или их наказанием, в том числе «казнью без пролития крови» — сожжением осуждённых. — прим. Гриня

(обратно)

618

Офорт — вид гравюры на металле, в котором углублённые элементы печатной формы создаются путём травления металла кислотами. — прим. Гриня

(обратно)

619

Пиранези, Джованни Баттиста (1720–1778) — итальянский археолог, архитектор и выдающийся художник-гравёр, мастер офорта в редком жанре фантастических архитектурных пейзажей, исследователь и коллекционер римских древностей, издатель эстампов (оттисков гравюр). — прим. Гриня

(обратно)

620

Де Кирико, Джорджо (1888–1978) — итальянский художник, крупнейший представитель метафизической живописи, предшественник сюрреализма. — прим. Гриня

(обратно)

621

Кантон — во Франции — часть округа, соответствуют нашему району. — прим. Гриня

(обратно)

622

Цистерцианцы — католический монашеский орден, ответвившийся в XI веке от бенедиктинского ордена. Цистерцианские монахи ведут аскетический образ жизни, для цистерцианских церквей характерно почти полное отсутствие драгоценной утвари, живописи, роскошных интерьеров. — прим. Гриня

(обратно)

623

Тьерри Эльзасский (ок. 1100–1168) — граф Фландрии с 1128 года. Четыре раза отправлялся в Святую землю, в том числе во второй раз — участвуя во втором крестовом походе. — прим. Гриня

(обратно)

624

Доктор Омега — герой одноименного фантастического романа французского писателя Арну Галопена (1863–1934), о путешествии трех французов на Марс. Впервые был опубликован в 1906 году. — прим. Гриня

(обратно)

625

Ломм — северо-западный пригород Лилля. — прим. Гриня

(обратно)

626

Аппретура — здесь — окончательная отделка тканей, придающая им гладкость и лоск. — прим. Гриня

(обратно)

627

Газ — здесь — легкая прозрачная ткань особого плетения из шелка или хлопка. — прим. Гриня

(обратно)

628

Обушок — здесь — инструмент для добычи горных пород. Представляет собой кайло, половина которого имеет форму молотка. До механизации был основным инструментом шахтёров. — прим. Гриня

(обратно)

629

Перечисление шахтерских рабочих специальностей. Забойщик — рабочий, вручную отбивающий куски угля (горной породы) в забое. Откатчик — горнорабочий, занятый на откатке (вывозе) добытых полезных ископаемых из забоев и шахт. Крепильщик — специалист по установке креплений свода и стен шахты. — прим. Гриня

(обратно)

630

Клеть шахтная — транспортный сосуд для спуска и подъёма по стволу шахты людей, материалов и оборудования на одноканатных и многоканатных подъёмных установках. Начало применения клети шахтной относится к концу 18 века, когда они заменили на шахтном подъёме бадьи. — прим. Гриня

(обратно)

631

Штейгер — здесь — горный мастер, в ведении которого находится определенное число рудокопов. — прим. Гриня

(обратно)

632

Штольня — подземная горная выработка, имеющая выход на поверхность. — прим. Гриня

(обратно)

633

Веха — здесь — навигационный знак для ограждения производства работ; знак, указывающий путь или направление к цели. — прим. Гриня

(обратно)

634

Террикон — отвал, искусственная насыпь пустой породы из шахт на земной поверхности, как правило, конусовидной формы. — прим. Гриня

(обратно)

635

Гудрон — во Франции под именем гудрона подразумевают всякий остаток сухой перегонки углеродистых веществ, имеющий полужидкую консистенцию и большею частью застывающий при пониженной температуре в твердую хрупкую массу. Используется для производства дорожных и строительных битумов, кокса, смазочных масел, мазута, горючих газов и моторного топлива. — прим. Гриня

(обратно)

636

Земляная груша — топинамбур — травянистое растение, на корнях которого образуется много клубней с сочной мякотью, обладающей приятным сладковатым вкусом. — прим. Гриня

(обратно)

637

Молинье, Жан-Батист (1880–1971) — французский дивизионный генерал. С началом Второй мировой войны назначен командующим 25-й мотопехотной дивизией в составе 7-й армии. 25 мая 1940 года возглавил войска «группы Молинье», оказавшиеся в лилльском котле. После ожесточенного сопротивления, 31 мая «группа Молинье» приняла почетную капитуляцию. С июня 1940 года генерал Молинье в качестве военнопленного содержится в крепости Кенигштайн. Освобожден в 1945 году. — прим. Гриня

(обратно)

638

Буше, Жан-Ноэль-Луи (1882–1969) — французский бригадный генерал. В марте 1940 года назначен командующим 5-й мотопехотной дивизией в составе 2-го корпуса 9-й армии. После гибели командира 4-й дивизии (14 мая) дивизионного генерала Барбе (1881–1940) и командующего 2-м корпусом (16 мая) корпусного генерала Буффе (1882–1940) являлся старшим офицером в корпусе до его роспуска 26 мая 1940 года. — прим. Гриня

(обратно)

639

Дидле, Анри-Антуан (1886–1945) — французский бригадный генерал. В ноябре 1939 года назначен назначен командующим 9-й мотопехотной дивизией в составе 16-го корпуса 7-й армии. 20 мая 1940 года попал в плен, умер 17 мая 1945 года в статусе военнопленного. Примечательно, что 20 мая 1941 года ему присвоено звание дивизионного генерала. — прим. Гриня

(обратно)

640

Спиртуоз — спиртовый. Спиртуозность — свойство тела или раствора содержать в себе большее или меньшее количество спирта. — прим. Гриня

(обратно)

641

18 мая 1940 года. — прим. Гриня

(обратно)

642

Франклин, Гарольд (1885–1963) — британский военный деятель. В декабре 1938 года в чине генерал-майора назначен командующим 5-й пехотной дивизией, которая в составе британских экспедиционных сил была направлена во Францию по частям, штаб дивизии прибыл во Францию в декабре 1939 года. К 21 мая 1940 года, в атакующих целях, под командованием генерала Франклина было сформировано соединение «Frankforce», состоящее из 5-й и 50-й пехотных дивизий и 1-й танковой бригады, в ходе боев соединение пополнялось и за счет других подразделений. Поскольку наладить полноценное взаимодействие с французскими частями не удалось, с 25 мая «Frankforce» переходит к оборонительным боям, постепенно отступая к периметру Дюнкерка к 29 мая, после чего в течение нескольких дней эвакуируется в Британию. Гарольд Франклин вышел в отставку 15 октября 1945 года в чине генерала армии. — прим. Гриня

(обратно)

643

Мистенгет (настоящее имя Жанна-Флорентина Буржуа; 1875–1956) — французская популярная певица, актриса кино, клоунесса-конферансье. В 1925–1929 годах — художественный руководитель кабаре «Мулен Руж». — прим. Гриня

(обратно)

644

«Petreforce» — сформированная для защиты позиций союзников близ Арраса в мае 1940 года группировка британских вооруженных сил, состоящая из 12-й и 23-й пехотных дивизий и ближайших подразделений, под общим командованием генерал-майора Родерика Петре (1887–1971), командира 12-й дивизии. В результате боев 18–21 мая обе дивизии практически прекратили свое существование и 25 мая «Petreforce» была упразднена. Остатки войск были эвакуированы обратно в Англию. — прим. Гриня

(обратно)

645

Главная ставка (англ.).

(обратно)

646

Нафталин используют как сырье для получения красителей и взрывчатых веществ, в медицине, и как инсектицид. Пикрол — пикриновая кислота. Пикриновую кислоту и её соли в первой половине XX века использовали как взрывчатые вещества. Карбазол применяют в производстве красителей, лекарственных веществ и инсектицидов. — прим. Гриня

(обратно)

647

Бензол служит сырьем для производства многих органических химикатов и пластмасс, лекарств и красителей. — прим. Гриня

(обратно)

648

Должность Анатоля де Монзи в правительстве Поля Рейно называлась «министр общественных работ». — прим. Гриня

(обратно)

649

«Encyclopédie française» («Французская энциклопедия») — энциклопедия, разработанная министром национального образования Анатолем де Монзи и историком Люсьеном Февром. В ней была реализована идея Монзи новой системы статей, они располагаются не в алфавитном порядке и не по темам, а по ассоциации тем. Издавалась с 1935 по 1960 год. Интеллектуальное наследие Монзи включает в себя и ряд номеров издания «Encyclopédie française». — прим. Гриня

(обратно)

650

Эренбург, Илья Григорьевич (1891–1967) — русский писатель, публицист, журналист, военный корреспондент, фотограф, переводчик с французского и испанского языков, общественный деятель. В 1908–1917 и 1921–1940 годах находился в эмиграции, в 1939–1940 в Париже. С 1932 года становится постоянным парижским корреспондентом «Известий», публиковался под псевдонимом «Поль Жослен». После немецкой оккупации Франции укрылся в Советском посольстве, в июле 1940 года вернулся в СССР. — прим. Гриня

(обратно)

651

Морская пенка — белый пористый минерал сепиолит, основные залежи которого находятся в Турции. Пенковые трубки не прогорают, лёгкие и «вкусные», при этом очень хрупкие. Пенка легко поддаётся обработке и полировке, поэтому чаши таких трубок обычно украшаются художественной резьбой. По мере использования приобретают жёлтый оттенок. — прим. Гриня

(обратно)

652

Никакого империализма! (нем.). — прим. Гриня

(обратно)

653

Здесь перечисляются мосты через Канал-де-ла-Дёль, соединяющий реки Ла-Скарп и Ла-Ли.

(обратно)

654

Кэмпбелл, Рональд (1883–1953) — британский дипломат. В 1939–1940 годах посол Великобритании во Франции. В июне 1940 года эвакуирован в Лондон. С ноября 1940 по 1945 год — посол Великобритании в Португалии. По истечении полномочий в 1945 году оставил дипломатическую службу. — прим. Гриня

(обратно)

655

Адам, Рональд Форбс (1885–1982) — британский генерал. В октябре 1939 года, в звании генерал-лейтенанта, назначен командующим 3-м корпусом британских экспедиционных сил во Франции. Во время эвакуации Адаму было поручено организовать периметр Дюнкерка. После своего возвращения из Франции 31 мая 1940 года Адам был назначен командующим Главным Северным командованием, ответственным за оборону береговой линии от бухты Уош до шотландской границы. — прим. Гриня

(обратно)

656

Наундорф, Карл Вильгельм (1785–1845) — берлинский часовщик, с 1825 года выдававший себя за короля Франции Людовика XVII, который, вопреки официальным заявлениям, не умер, а бежал из тюрьмы Тампль. Безуспешно добивался через французский суд признания себя Людовиком XVII, однако не претендовал на престол. Потомки Наундорфа, получившие от короля Нидерландов Виллема II право носить фамилию Бурбонов, до настоящего времени добиваются признания Наундорфа Людовиком XVII. — прим. Гриня

(обратно)

657

Людовик Святой — Людовик IX (1214–1270) — представитель династии Капетингов, король Франции в 1226–1270 годах. Руководитель 7-го и 8-го крестовых походов. Канонизирован Католической церковью (1297). — прим. Гриня

(обратно)

658

Гней Помпей (106 до н. э.–48 до н. э.) — древнеримский государственный деятель и полководец, консул Римской республики. Генрих VIII (1491–1547) — король Англии (1509–1547), второй английский монарх из династии Тюдоров, отлучен от католической церкви (1533). Карл Смелый (1433–1477) — последний герцог Бургундии из династии Валуа, считается образцом средневекового рыцаря, мечтал повысить свой титул до королевского и близко подошёл к осуществлению этой цели. Кайо, Жозеф (1863–1944) — французский политический и государственный деятель, радикал, семь раз был министром финансов, в 1911–1912 годах занимал пост премьер-министра и министра внутренних дел. Делорм, Марион (1611–1650) — французская аристократка, хозяйка литературного салона и штаб-квартиры вождей Фронды, куртизанка, ее образ описан в драме «Марион Делорм» Виктора Гюго. — прим. Гриня

(обратно)

659

«Томми» (полностью — «Томми Аткинс») — прозвище простых солдат вооружённых сил Великобритании. — прим. Гриня

(обратно)

660

Штрек — горизонтальная подземная горная выработка. Коренной штрек — один из главных штреков шахты, предназначенный для обслуживания горных работ на одной или двух ступенях пласта добываемой породы. — прим. Гриня

(обратно)

661

Мотовоз — небольшое самоходное тяговое средство, на котором в качестве силовой установки применяют двигатель внутреннего сгорания, служащее для передвижения по рельсам вагонеток или вагонов. — прим. Гриня

(обратно)

662

Вагонетка шахтная — откаточный сосуд, предназначенный для транспортирования грузов по рельсовым путям, различаются по способу разгрузки. — прим. Гриня

(обратно)

663

Пика отбойного молотка — рабочая часть отбойного молотка, обычно сменяемая, осуществляет ударное действие по поверхности породы, разрыхляя или раскалывая самые твердые материалы. — прим. Гриня

(обратно)

664

Гласис — в архитектуре — незастраиваемое, пустое пространство перед крепостью. — прим. Гриня

(обратно)

665

Филипп IV Красивый (1268–1314) — король Франции (с 1285), король Наварры (1284–1305), из династии Капетингов. Упоминаемая здесь битва при Монс-ан-Певеле в Бельгии, между французскими войсками короля Филиппа IV и фламандскими повстанцами, не желавшими соглашаться с присоединением Фландрии к Франции, состоялась 18 августа 1304 года. После битвы начались долгие переговоры, итогом которых стал Атисский мир, подтвердивший существование Фландрии как отдельного графства. — прим. Гриня

(обратно)

666

Бессон, Бенуа (1876–1969) — французский армейский генерал. В октябре 1939 года назначен командующим 3-й армейской группы, которая прикрывала участок линии Мажино вдоль Рейна и швейцарской границы. Он и его командование сдались после 25 июня, когда немецкие танковые части достигли швейцарской границы и отрезали линию Мажино от остальной Франции. — прим. Гриня

(обратно)

667

Спирс, Эдвард (1886–1974) — генерал-майор британской армии и член парламента, известный своей ролью офицера связи между британскими и французскими войсками в двух мировых войнах. 22 мая 1940 года Спирс назначен личным представителем премьер-министра Британии при премьер-министре Франции и три дня спустя вылетел в Париж. По окончании миссии, Спирс возвращается в Лондон 17 июня 1940 года вместе с генералом де Голлем. Ближе к концу июня 1940 года Спирс был назначен главой миссии британского правительства при де Голле. — прим. Гриня

(обратно)

668

Криппс, Стаффорд (1889–1952) — британский лейбористский политик. В мае 1940 был назначен британским послом в СССР и оставался на этом посту до января 1942 года. — прим. Гриня

(обратно)

669

Кот, Пьер (1895–1977) — французский политический деятель, радикал. Занимал посты министра авиации (1933–1934, 1936–1938) и министра торговли (1938–1939). В мае 1940 года должен был возглавить миссию по закупке вооружений из Советского Союза, но оккупация Франции фашистской Германией в июне 1940 года перечеркнула это задание и вынудила эмигрировать в Великобританию. Лауреат Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами» (1953). — прим. Гриня

(обратно)

670

Ньюолл, Сирил (англ. Cyril Newall; 1886–1963) — британский военный деятель, маршал Королевских ВВС, генерал-губернатор Новой Зеландии (1941–1946). В 1937 был назначен главой штаба ВВС, стремился изыскать средства по перевооружению авиации в преддверии будущей войны, однако не поддержал активное участие подведомственных ему сил в защите Франции в 1940 году. Это, однако, позволило сохранить национальные ВВС для последовавшей воздушной битвы за Англию. — прим. Гриня

(обратно)

671

Пеппер, Клод (1900–1989) — американский юрист и политик, член Демократической партии, сенатор от Флориды (1936–1951), конгрессмен от Майами (1963–1989). После Второй мировой войны стал активным антикоммунистом. — прим. Гриня

(обратно)

672

Фоска — игральная некозырная карта от двойки до десятки; ничтожная по игре карта. — прим. Гриня

(обратно)

673

Ланглуа, Жан (1883–1973) — французский военный деятель. В январе 1940 года бригадный генерал Ланглуа назначен командующим 3-й легкой механизированной дивизией в составе Кавалерийского корпуса 1-й армии. 25 мая 1940 года принимает командование Кавалерийским корпусом. До конца мая корпус вел арьегардные бои, прикрывая отход французских сил к морю. В результате боев корпус практически прекратил свое существование как боевая единица. В июне предпринимаются попытки сформировать корпус заново. 25 июня Ланглуа присваивают звание дивизионного генерала. — прим. Гриня

(обратно)

674

Мария-Антуанетта Австрийская (1755–1793) — королева Франции и Наварры (с 10 мая 1774 года), младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии. Супруга короля Франции Людовика XVI с 1770 года. Торжества по поводу бракосочетания с дофином длились с 16 до 30 мая 1770 года, когда во время народных гуляний взрывы фейерверков в толпе вызвали панику и привели к огромным жертвам. После начала Французской революции Мария-Антуанетта была объявлена вдохновительницей контрреволюционных заговоров и интервенции. Осуждена Конвентом и казнена на гильотине. — прим. Гриня

(обратно)

675

Грент, Жорж (1872–1959) — французский кардинал (1953) римско-католической церкви. С 1918 года до самой смерти служил епископом Ле-Мана, титул архиепископа ему присвоен в 1943 году. Член Французской академии. Во время Второй мировой войны сотрудничал с движением Сопротивления. — прим. Гриня

(обратно)

676

Святая Геновефа (Женевьева) (ок. 420–ок. 500) — христианская святая, почитаемая как в католической, так и в православной церквях, покровительница Парижа. По легенде молитвами святой Женевьевы был спасен Париж, а гунны во главе с Аттилой прошли мимо него, не подвергнув его разорению. Рака с её мощами находится в парижской церкви Сент-Этьен-дю-Мон. — прим. Гриня

(обратно)

677

Аттила (умер в 453) — правитель гуннов в 434–453 годах, объединивший под своей властью тюркские, германские и другие племена, создавший державу, простиравшуюся от Рейна до Волги. — прим. Гриня

(обратно)

678

Энциклопедии Ларусса — энциклопедии, выпущенные в Париже издательством «Ларусс». — прим. Гриня

(обратно)

679

Камарг — болотистая местность на юге Франции, в дельте Роны, к западу от Марселя. — прим. Гриня

(обратно)

680

Лазарь из Вифании — персонаж Нового завета, которого Иисус Христос воскресил через четыре дня после смерти. Согласно католической традиции, Лазарь вместе со своими сестрами Марфой и Марией и прочими спутниками отправились в Марсель и проповедовали христианство среди местных язычников. Лазарь стал первым епископом Марселя. — прим. Гриня

(обратно)

681

Хлодвиг I (фр. Clovis; ок. 466–511) — король салических франков с 481 по 511 годы из династии Меровингов. Именно Хлодвиг и его жена Клотильда заложили основу культа святой Геновефы. — прим. Гриня

(обратно)

682

Кельц, Луи (1884–1970) — французский военный деятель. С октября 1939 года служил на должности заместителя начальника оперативного отдела Генштаба. В июне 1940 года стал директором Комиссии по перемирию. После вступления в армию Виши в мае 1941 года он был произведен в звание корпусного генерала, а в сентябре Кельц был назначен командующим 19-м военным округом в Алжире, затем 19-м армейским корпусом в Тунисе. В ноябре 1942 года перешел на сторону генерала де Голля. В 1945–1946 годах Кельц возглавлял французскую делегацию в Контрольном совете союзников в Берлине. Вышел в отставку в марте 1946 года. — прим. Гриня

(обратно)

683

Фагальд, Бертран (1878–1966) — французский корпусный генерал. С началом Второй мировой войны назначен командующим 16-м корпусом в составе 7-й армии. Принимал участие в битве при Дюнкерке, командуя обороной западного периметра, в то время как британский генерал Рональд Адам командовал восточным, британским, сектором периметра. Попал в плен 18 июня 1940 года, содержался в замке Кенигштайн. После освобождения в 1945 году, Фагальд был обвинен в сотрудничестве с врагом во время плена, приговорен к 5 годам заключения, лишению звания и конфискации имущества. — прим. Гриня

(обратно)

684

Лукас, Морис-Шарль-Габриэль (фр. Lucas, Maurice-Charles-Gabriel; 1882–1972) — французский дивизионный генерал. С декабря 1939 года командует 32-й пехотной дивизией в составе 4-го корпуса 1-й армии. Дивизия участвовала в обороне Дюнкерка до самого конца битвы, эвакуирована одной из последних. С июня 1940 года генерал Лукас командует воссозданной 32-й легкой пехотной дивизией, затем последовательно 68-й и 41-й пехотными дивизиями. Вышел в отставку в 1942 году. — прим. Гриня

(обратно)

685

Жансен, Луи-Гийом-Гастон (1884–1940) — французский дивизионный генерал. В феврале 1939 года назначен командующим 12-й мотопехотной дивизией. 10 мая 1940 года 12-ю дивизию включили в состав 5-го корпуса, входящего в 1-ю армию. 20 мая 1940 года дивизия была передана 3-му корпусу 1-й армии. 2 июня, при обороне Дюнкерка в Леффренкуке генерал Жансен погиб. — прим. Гриня

(обратно)

686

Маливуар-Фильос де Камас, Поль-Рене (1879–1965) — французский дивизионный генерал. С началом Второй мировой войны назначен командующим 1-й мотопехотной дивизией в составе 3-го корпуса 1-й армии. 25 мая 1940 года дивизия вошла в состав «группы Молинье», державшей оборону в лилльском котле. В июне 1940 года генерал де Камас командует воссоздаваемой 1-й легкой пехотной дивизией, но уже 25 июня 1940 года попадает в плен. — прим. Гриня

(обратно)

687

Леопольд III направил парламентера к немцам вечером 27 мая и в 23 часа подписал капитуляцию. 28 мая бельгийская армия сложила оружие. — прим. Гриня

(обратно)

688

Кондоминиум — здесь — совместное господство нескольких государств над одной территорией или совместное управление ею. — прим. Гриня

(обратно)

689

Пьерло, Юбер (1883–1963) — бельгийский валлонский политический деятель, премьер-министр страны в 1939–1945 годах. Во время войны и немецкой оккупации у Пьерло, сторонника непримиримой борьбы с нацистами, возник серьёзный конфликт с королём Леопольдом III. В октябре 1940 года Пьерло прибыл в Лондон, где возглавял правительство Бельгии в изгнании до освобождения страны. В сентябре 1944 года правительство вернулось в Бельгию. Пьерло ушёл в отставку с поста премьер-министра в феврале 1945 года. — прим. Гриня

(href=#r689>обратно)

690

Лямурё, Люсьен (фр. Lucien Lamoureux; 1888–1970) — французский политик, радикал. В разное время в 1930-х годах он был французским министром колоний, труда, торговли и бюджета. В правительстве Поля Рейно занимал пост министра финансов. — прим. Гриня

(обратно)

691

Ллойд Джордж, Дэвид (1863–1945) — британский политический деятель, последний премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (1916–1922). Близкий друг Уинстона Черчилля. После Октябрьской революции Ллойд Джордж поддержал военную интервенцию против большевистской России и её блокаду, оказывал помощь вооружением и деньгами руководителям белых армий — Деникину, Колчаку и Юденичу. С 1923 года Ллойд Джордж считался политиком с прогерманскими взглядами и даже приветствовал приход Гитлера к власти в Германии, веря в миролюбивые намерения Гитлера. Убедившись в обратном, стал активно выступать за англо-советское соглашение и единство действий Англии и Советского Союза в целях пресечения германской агрессии. — прим. Гриня

(обратно)

692

Расин, Жан (1639–1699) — один из трёх величайших драматургов Франции XVII века, наряду с Корнелем и Мольером, автор трагедий «Андромаха», «Британик», «Ифигения», «Федра». Член Французской академии (1673). — прим. Гриня

(обратно)

693

Открытый город — город, который во время войны, в силу неизбежного захвата и разрушения, провозглашается правительством или руководством страны (или города) необороняемым. Данное действие совершается с целью защиты исторических достопримечательностей и гражданских лиц от возможных деструктивных последствий. Объявление города открытым может рассматриваться как вид тактического отступления. Тем не менее во многих случаях агрессоры часто не считались со статусом любого города, объявленного открытым. — прим. Гриня

(обратно)

694

Мюссе, Феликс-Жозеф (фр. Félix-Joseph Musse; 1883–1964) — французский бригадный генерал. До второй мировой войны был военным атташе в Варшаве. В октябре 1939 года назначен командующим 4-й дивизией. С 30 мая 1940 года — числится военнопленным. 20 февраля 1941 года ему присвоено звание дивизионного генерала. — прим. Гриня

(обратно)

695

Мужчины — сюда (нем.).

(обратно)

696

Скорей, скорей (нем.).

(обратно)

697

Документы (нем.).

(обратно)

698

Мужчины! Давай, давай (нем.).

(обратно)

699

Револьвера нет? (нем.)

(обратно)

700

САПД — здесь — северо-африканская пехотная дивизия. — прим. Гриня

(обратно)

701

Ганнибал (247 до н. э.–183 до н. э.) — карфагенский военачальник. Считается одним из величайших полководцев и государственных деятелей древности. Был заклятым врагом Римской республики и последним значимым лидером Карфагена перед его падением в серии Пунических войн. — прим. Гриня

(обратно)

702

Леонид I (491 до н. э.–480 до н. э.) — царь Спарты из рода Агиадов, защищавший с 6 тысячами воинов Фермопильский проход при наступлении персов и павший здесь после геройской защиты. — прим. Гриня

(обратно)

703

Посетите Англию (англ.). — прим. Гриня

(обратно)

704

Намек на популярную в культуре, хотя и отвергаемую подавляющим большинством учёных-шекспироведов, точку зрения, что приписываемые Уильяму Шекспиру (1564–1616) работы созданы другим человеком. Однако, при этом существование человека с таким именем и совладельца театра «Слуги Короля», никто сомнению не подвергает. — прим. Гриня

(обратно)

705

Ланжерон, Роже (1882–1966) — высокопоставленный французский государственный служащий и историк. В 1934 году назначен префектом полиции Парижа. Уволен правительством Виши в 1941 году. Есть противоречивые сведения о аго сотрудничестве с Сопротивлением. После войны занимался историей Реставрации, был избран членом Академии моральных и политических наук в 1960 году. — прим. Гриня

(обратно)

706

Меню, Шарль-Леон-Фердинанд (1881–1972) — французский бригадный генерал. В марте 1940 года назначен командующим артиллерии 44-го корпуса в составе 8-й армии. С 22 июня 1940 года — военнопленный. Возможно, в тексте ошибка переводчика. — прим. Гриня

(обратно)

707

«Михаил Строгов» (фр. «Michel Strogoff», встречается вариант перевода «Курьер царя») — приключенческий роман Жюля Верна, написанный в 1874–1875 годах. — прим. Гриня

(обратно)

708

Большой Шатле — замок в Париже, охранявший в Средние века подходы к мосту Гран-Пон (Большой мост) через Сену. В начале XIII века, вокруг Парижа возводятся новые оборонительные стены и замок передается в распоряжение парижского прево (кролевский судья). Позднее — известнейшая парижская тюрьма. — прим. Гриня

(обратно)

709

Дерево свободы — революционный символ. Символический смысл свободы дерево впервые получило во время американской войны за независимость, в начале которой жители Бостона собирались под подобным деревом для совещаний. По рассказу аббата Грегуара, первое Дерево свободы было посажено во время французской революции Норбертом Прессаком, священником в департаменте Виенны. В мае 1790 года почти в каждой деревне был торжественно посажен молодой дубок как постоянное напоминание о свободе. — прим. Гриня

(обратно)

710

Жоффруа Сент-Илер, Этьенн (1772–1844) — французский зоолог, один из основоположников сравнительной анатомии, предшественник британского эволюциониста Ч. Дарвина. Член (1807) и президент (с 1833) Парижской Академии наук. — прим. Гриня

(обратно)

711

Клебер, Жан-Батист (1753–1800) — французский генерал, участник Революционных и Наполеоновских войн, главнокомандующий французской армией в Египте в 1799–1800 годах. Убит фанатиком — сирийским курдом, подосланным османскими властями. — прим. Гриня

(обратно)

712

Хели-Хатчинсон, Джон (1757–1832) — генерал-лейтенант, англо-ирландский военный и политический деятель. В битве при Александрии (21 марта 1801 года) британскими войсками командовал генерал-лейтенант Ральф Эберкромби (1734–1801), который в бою был смертельно ранен и Хатчинсон принял командование всеми британскими силами в Египте. Осада Александрии продлилась до сдачи французского гарнизона 2 сентября 1801 года. — прим. Гриня

(обратно)

713

Мену, Жак-Франсуа (1750–1810) — французский дивизионный генерал. После убийства Клебера Мену стал главнокомандующим Египетской армией, в битве при Александрии был разбит. Потери французов вынудили их отступить к Александрии. — прим. Гриня

(обратно)

714

Политцер, Жорж (1903–1942) — французский психолог и философ еврейского происхождения. Участник Сопротивления, теоретик марксизма, коммунист. С началом оккупации Политцер издавал подпольные журналы, в которых раскрывал марксистскую теорию и высмеивал нацизм. Был арестован и подвергся пыткам. 23 мая 1942 г. расстрелян в форте Мон-Валерьен. — прим. Гриня

(обратно)

715

Мак-Магон, Патрис де (1808–1893) — французский военачальник и политический деятель, сенатор (1856–1870). Звание маршала Франции и титул герцога де Мажанта получил в 1859 году. Командовал войсками версальцев, подавивших Парижскую коммуну (1871). По убеждениям монархист, согласился стать временным 3-м президентом Франции (1873–1879 годы), но остался у власти и после принятия республиканской конституции (1875). — прим. Гриня

(обратно)

716

Бирр (фр. Byrrh) — ароматизированный винный аперитив, приготовленный из красного вина, мистеля (смесь сока и спирта) и хинина. Созданный в 1866 году, одно время продавался в аптеках как «напиток для здоровья», что снимало проблему конкуренции с производителями аперитивов. — прим. Гриня

(обратно)

717

Виши Селестен (фр. Vichy Célestins) — французская марка минеральной воды, из источника Les Célestins в городе Виши. Источник воды находится на месте, где в 1410 году была основана монашеская обитель целестинцев (ныне несуществующего ордена). В 1861 году декретом императора Франции Наполеона III источник Les Célestins был передан в общественное пользование. — прим. Гриня

(обратно)

718

Фимиам — благовоние, сжигаемое при богослужениях, чтобы облако ароматного фимиамного курения возносилось с молитвой. Курение фимиама было символом усердной молитвы, отсюда возник фразеологизм «курить (воскурять) фимиам», означающий льстиво восхвалять кого-либо. — прим. Гриня

(обратно)

719

Вельзевул — в Новом Завете так именуется верховный злой дух, глава адских сил (сатана). Иносказательно так говорят о человеке с отталкивающей внешностью или характером. — прим. Гриня

(обратно)

720

Pernod Fils — ныне не существующее предприятие, основанное в 1805 году Анри-Луи Перно, производившее спиртные напитки, в основном абсенты, по оригинальным рецептам и протоколам. — прим. Гриня

(обратно)

721

«Молоко от бешеной коровки» — эвфемизм, означающий крепкие спиртные напитки. — прим. Гриня

(обратно)

722

Здесь, наверное, имеется ввиду автобусный маршрут PC (фр. «Petite Couronne» — «Маленькая корона»). — прим. Гриня

(обратно)

723

Парижские городские автобусы того времени (Renault TN) имели открытую заднюю площадку, не оборудованную сиденьями. Здесь же осуществлялась посадка пассажиров. — прим. Гриня

(обратно)

724

Платон, Рене-Шарль (1886–1944) — французский адмирал. В октябре 1939 года Платон был произведен в контр-адмиралы и командовал морской группой в Дюнкерке–Кале–Булони. В июне 1940 года Платон помог британскому командованию в эвакуации Дюнкерка. После бегства англичан из Дюнкерка проявлял яростную англофобию. В правительстве Виши занимал пост министра колоний (1940–1942), затем отвечал за антимасонскую деятельность. В июле 1944 года был захвачен боевиками Сопротивления и после упрощенного судебного разбирательства казнен 28 августа 1944 года. — прим. Гриня

(обратно)

725

«Гибралтарская скала» — скала высотой 426 метров, расположенная в южной части Пиренейского полуострова, в Гибралтарском проливе. В древности была известна как один из Геркулесовых столбов. В верхней части горы проживает колония маготов (берберийских макак) — единственного вида диких обезьян в Европе. — прим. Гриня

(обратно)

726

Вперед! Вперед! (нем.) — прим. Гриня

(обратно)

727

Так точно. (нем.) — прим. Гриня

(обратно)

728

Рексизм — название фашистского движения в Бельгии, во главе которого стоял бельгийский военный деятель, ультраправый политик и коллаборационист Леон Дегрель (1906–1994). Основу партии составили члены правых католических организаций. Название партии происходит от латинского Christus Rex — Царь Христос. — прим. Гриня

(обратно)

729

Гостия — пресные пшеничные лепешки, употребляются в католической церкви для причастия. — прим. Гриня

(обратно)

730

Гаерство — шутовство, паясничанье, кривлянье. — прим. Гриня

(обратно)

731

Армия спасения — международная миссионерская и благотворительная организация, поддерживаемая протестантами-евангелистами. Основана в 1865 году, штаб-квартира находится в Лондоне. — прим. Гриня

(обратно)

732

«Девушки из Ля-Рошели» — французская народная песня. Существует несколько версий оригинальных текстов — от героической, в которой поется как после гибели мужчин женщины решили взять на себя оборону города, до фривольной, описывающей как в период эмиграции в Новую Францию «падших женщин» отправляли на поиски мужа в Новый Свет. — прим. Гриня

(обратно)

733

«Судоходная компания Паке» (фр. «Compagnie de Navigation Paquet») — французская судоходная компания, основанная в 1863 году в Марселе Николя Паке (1831–1909). Бóльшую часть флота «Паке» потеряла во время Второй мировой войны, но смогла восстановить свою деятельность. Однако с середины 1960-х постепенно распродает свои суда, в настоящее время «Паке» — всего лишь туристическое агентство. — прим. Гриня

(обратно)

734

Бланш, Жак-Эмиль (1861–1942) — французский художник, мастер светского портрета, писатель и коллекционер. — прим. Гриня

(обратно)

735

Эрвьё, Поль (фр. Paul Hervieu; 1857–1915) — французский романист и драматург. Многие его произведения были в начале XX века переведены на русский язык. В 1900 году избран в члены Французской Академии. — прим. Гриня

(обратно)

736

Бернштейн, Анри (1876–1953) — французский драматург, театральный деятель, критик. Автор произведений для бульварного театра, типичный представитель драмы для широкой мещанской публики. Создал более 30 киносценариев, несколько его пьес также были экранизированы. — прим. Гриня

(обратно)

737

Перечисляются имена французских право-радикальных, пронацистски настроенных журналистов, сотрудничавших с изданием «Же сюи парту» и арестованных 6 июня 1940 года. Все указанные журналисты были освобождены в августе 1940 года и сотрудничали с режимом Виши. В тексте неточность — имя журналиста Мутона — Пьер, к тому же в газете «Le Temps» («Время») за 7 июня 1940 года, среди списка арестованных, приводится фамилия Бельмутон. Возможно, была опечатка в информации из префектуры, тем более, что не упоминается журналист Арман Тьерри де Людр, также арестованный 6 июня и впоследствии убитый 17 июня 1940 года на этапе в лагерь Д’Авор. — прим. Гриня

(обратно)

738

Барети, Леон (1883–1971) — французский политик, в правительстве Поля Рейно недолго (с 18 мая по 5 июня 1940 года) занимал пост министра торговли и промышленности. Был членом национального совета Виши во время немецкой оккупации Франции. — прим. Гриня

(обратно)

739

Прувос, Жан (фр. Jean Prouvost; 1885–1978) — французский политик и медиамагнат. Газетой «Пари-Суар» владел с 1930 года. 6 июня 1940 года Прувос стал министром информации в правительстве Рейно, а 19 июня 1940 года — верховным комиссаром по информации в правительстве Петена, с этого поста он ушел 10 июля 1940 года, когда Петен получил диктаторские полномочия. Обвинялся в национальном оскорблении, уголовном преступлении, связанном с нацистским режимом, но Верховный суд отклонил это обвинение в 1947 году. — прим. Гриня

(обратно)

740

Лабонн, Эрик (1888–1971) — французский дипломат. Посол Франции в Испании (1937–1938) и Тунисе (1938–1940), посол Франции, затем Французского государства (правительства Виши) в СССР (12 июня 1940 – апрель 1941). — прим. Гриня

(обратно)

Оглавление

ТОМ ПЕРВЫЙ

  ФРАНЦУЗСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ЭПОПЕЯ

  Книга первая. ФЕВРАЛЬ–СЕНТЯБРЬ 1939 ГОДА

    ПРОЛОГ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

    XXIV

    XXV

  Книга вторая. СЕНТЯБРЬ–НОЯБРЬ 1939 ГОДА

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

  Книгa третья. НОЯБРЬ 1939–МАРТ 1940 ГОДА

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

    XXIII

    XXIV

  Информация об издании

ТОМ ВТОРОЙ

  Книга четвертая. МАРТ–МАЙ 1940 ГОДА

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

  Книга пятая. МАЙ 1940 ГОДА

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

  Книга шестая. МАЙ–ИЮНЬ 1940 ГОДА

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

  ЭПИЛОГ

  Информация об издании

СОДЕРЖАНИЕ

*** Примечания ***