Владыка подземных недр [Андрей Сергеевич Терехов] (fb2) читать онлайн

Андрей Терехов Владыка подземных недр

Дороги через перевал не было. Збышек остановился и смахнул с бровей иней. Сугробы намело по грудь, а метель не утихала. Восточный ветер вгонял в лицо рои игл, ноги дрожали от усталости. Выше, где пихты и сугробы уступали место отвесным скалам, темнели над пропастью висячие мостки. Их покрывала такая корка наста, что идти дальше казалось подобно смерти.

— Ну, ладно он, сразу пойдет к Единому за пазуху. А я?

Голос был низкий, как скрежет каменных жерновов, и такой же неживой.

Збышек оглянулся на Ольгерда, чью пугающую фигуру и безличье скрывала просторная ряса с капюшоном. На плечах горе‑рыцаря налипли комья снега; рука сжимала уздцы Булки. За плечом его, за белой пеленой, мигали далекие огни. Манили тёплом, уютом; тяжелили веки.

— Вечность лежать буду, — продолжал Ольгерд. — Упаду и буду лежать. И смотреть, как тело его в землю обращается.

Збышек не ответил. Он уже привык к разговорам рыцаря с самим собой. Наверное, век распятым провисишь и не до того докатишься. Збышек покачал головой, отвернулся от мостков, замерших над пропастью, и сквозь толщу сугробов двинулся в сторону жилья.

***

Твердыня была старая, как мир: в щелях промеж камней торчали кусты и деревца; зубцы стен наполовину обвалились, наполовину обтесались. Из дерева ворот сыпалась труха — заходи, кто хочешь. В общем‑то и не твердыня, а одно название.

Збышек прошел через тесный двор, пропахший дымом. Все пространство его занимали круглые глиняные печи с кузнечными мехами. Несмотря на метель, угли в печах ещё светились подобно красным глазам: плавили снежники и озаряли буковые двери, что вели в центральную башню.

Збышек согрел руки над одной из печей, затем поднял и дважды опустил чугунное кольцо, покрытое коркой льда.

БОМ.

БОМ‑М‑М.

Завыла метель, потом попритихла. Потом что‑то загремело, заскрипело в башне, и в двери отворилось узкое окошко с ржавой решеткой. Показались слезящиеся от ветра глаза, блекло‑голубые, цвета молока, в которое капнули немного неба. Они выслушали Збышека и несколько раз моргнули, и где‑то рядом истошно заблеяла коза.

— На ту сторону гор? — переспросил хозяин на искаженном волотовском наречии. — На крыльях, положим, и долетишь.

— Нам бы ногами, пане.

— Ну, весной‑то и ногами дойдёшь. Или не дойдёшь — долетишь своей глупой башкой в какое‑нибудь ущелье. Потеха‑то будет твои косточки по орлиным гнёздам собирать.

Збышек, одуревший от холода и усталости, сморгнул с ресниц иней и попытался уразуметь, что делать дальше. Глаза за решеткой моргнули, коза заблеяла, и застонала метель. Ольгерд забормотал что‑то под нос — не то проклятия, не то молитвы. За столетия заточения все у проклятого рыцаря в голове, похоже, смешалось окончательно.

— Примет ли тут кто до весны? — наконец спросил Збышек.

Взгляд за решеткой сделался холодным, острым.

— Лишние рты нам ни к чему.

— Могу по хозяйству помогать.

— Вы, пришлые, всегда так говорите, а потом оказывается, что мы должны кланяться вашему князю или вашему Богу, или ещё кому, кого вы там себе выдумали.

— Перед тобой рыцарь ордена страстотерпцев, — сказал Ольгерд тихо, но в черепе у Збышека зазвенело, и будто заскрежетали где‑то невидимые жернова. Эта была поразительно: не имея ни рта, ни ушей, ни глаз, Ольгерд видел дальше, слышал лучше и говорил страшнее любого смертного.

— Да хоть с вашим колесованным богом. Видали мы таких рыцарей. На восток они скачут с гордо поднятой головой, а на запад ползут без ног и без глаз и вымаливают корки хлеба, как бродячие собаки.

Збышек устало махнул рукой и, больше не говоря ни слова, пошел через двор.

— Что и на колени не встанете?! — донеслось вслед.

Збышек не ответил, и тут, к его удивлению, дверь неторопливо залязгала и заскрипела на петлях.

— Ладно. Ладно! Гордые какие! На одну ночь — примем. А дальше, хотите кров и еду — трудитесь, как все.

Дубовая створка ещё приоткрылась, и на порог вышел горбун с обрюхаченной козой. Он оглядел Збышека с головы до ног, наморщил лоб. Горбун был кожа да кости, а коза жирная, что корова. На спину ей привязали узел — тяжелый, судя по тому, как ноги у неё тряслись. На поясе горбуна тускло блестела пряжка с двумя горняцкими молотками; за поясом висело кайло из оленьего рога. В руке поскрипывал на металлической ручке каганец, и пламя над маслом трепыхалось от ветра, будто помешанное.

— Добро, пане. Только я за себя и за хозяина буду. — Збышек бросил взгляд на проклятого рыцаря. Безликую, лишенную черт голову скрывал капюшон, и сейчас было непонятно, ни о чем тот думает, ни на что смотрит. — Ему… ему обет не позволяет.

— То есть один умеет только жрать и махать мечом, — решил горбун и цокнул языком.

— Мой хозяин постится. Можете считать, пане, его кормить и не нужно.

— А ты, выходит, жрешь за двоих.

— Зато за двоих разумею.

Горбун пробурчал что‑то, взял поводья Булки у Ольгерда и поплелся сквозь метель к стойлу; коза, качаясь, двинулась следом. Она что‑то блеяла о своём, на спине у неё громыхала поклажа.

Збышек посмотрел на Ольгерда. Тот пожал плечами и скрылся внутри. Сперва показалось, что в башне было еще холоднее, чем снаружи, но потом лицо Збышека ощутило теплое дыхание далекого очага.

Под низкой притолокой они прошли в пустую залу с высокими и узкими, как в храме, окнами, под которыми намело сугробы. У дальней стены прямо из плит росло могучее дерево — пробивало перекрытия между этажами и скрывалось где‑то наверху. Оттуда медленно падали снежинки. Из залы налево и направо уходили сводчатые галереи.

Збышек выбрал правую и не прогадал — воздух еще потеплел, под ноги легли ступени, в конце прохода заплясали огни. Послышалось тихое пение, и вскоре предстала комната, полная людей. Видно, в былые времена здесь находилась кухня: с балок свисали связки сушеных яблок, головки чеснока и малиново‑красные ягоды, которых Збышек не узнал. Горел круглый очаг посреди, сложенный из обработанных валунов; вокруг сидели несколько мужчин и женщин. Кто ел, кто пил, кто играл в гости. Мужчины были одинаково грязные, чёрные от каменной пыли, с кайлами и обушками за поясами; женщины — немолодые, неладные, в латаных‑перезалатанных одеждах.

От очага тянуло жаром; пахло потом, козами, свиньями и печеной репой; шкворчало сало в чугунке. Каменный пол заложили соломой, а у стен застлали кожухами. Еще несколько коридоров вели из бывшей кухни в комнаты поменьше, откуда доносились женские голоса и детский плач.

При появлении гостей пение смолкло. Десятки глаз повернулись, как по мановению руки, и уставились на Збышека и Ольгерда.

— Добре вам, панове, — сказал Збышек негромко и поклонился во все стороны, не понимая, кто тут господин твердыни и есть ли вообще. — Пустите на постой рыцаря и его слугу?

Эта обманка придумалась сама собой: Ольгерд даже в рясе казался выше и статнее любого человека; а по бородатой роже Збышека было видно, что благородных кровей мимо его отцовского дома не протекало. Ну чем не рыцарь и слуга? Благо Ольгерд и в самом деле давал клятву служения Ордену, пускай и несчетное число зим, лет и весен тому назад.

Жители твердыни так и не ответили Збышеку, только несколько человек подвинулись, освобождая место у очага. Збышек с наслаждением уселся в мягкое сено, и вскоре ему сунули в руки тарелку с дымящимися шкварками и куском житного сухаря. Ольгерд прошел в дальний угол, и встал там, не снимая капюшона, не показывая своих длинных, как паучьи лапы, рук. Напряжённый, настороженный и вместе с тем бесконечно далёкий ото всех людей — он застыл там и, как показалось Збышеку, стал одним целым с камнем стен.

Збышек не заметил, как все съел, и теперь выскребал деревянной ложкой дно, где по красной глине нарисовано было чёрное солнце. Мужчины снова негромко запели. Песнь была старая и жестокая — о карле, владыке подземных руд, который превращал жадных людей в золотые статуи. Збышек разомлел от тепла и еды, и разум его таял, подобное кусочку масла, и мерещился тот самый карла в тёмном углу.

Или карлица?

Вечер промелькнул, будто его сморгнули, и тяжелый, каменный сон укрыл Збышека ото всех невзгод.

***

Первым, что увидел он на следующее утро, сладко потянувшись на сене, оказалась бородатая, с прямоугольными зрачками рожа козы.

— Бя‑я‑я! — сказала она, на что с разных сторон ей посоветовали сдохнуть.

Коза совету не последовала и продолжила голосить. Следом поднялась пожилая женщина и принялся греметь чаном над очагом. Стали подниматься и мужчины: брать лопаты, обушки, надевать кожаные шлемы. Сунули шлем да лопату Збышеку, и сонный, раздражённый поплёлся он со всеми из твердыни, грызя на холоде богомерзкий козий сыр.

Путь лежал по заснеженному склону к штольне неподалёку. Главный ее проход, широкий и чисто выметенный, чёрным зевом уходил в гору и ветвился там подобно корням дуба. Штреки пересекали друг друга, уводили вверх и вниз сквозь скальную породу. На досках‑обополах, подпиравших своды, висели каганцы и тускло светили на грубо обработанные стены. Гулко отдавались шаги горняков, гулко капала вода с соляных малышей‑сталагмитов, и где‑то все дальше, все тише гудел колокол у входа в штольню, возвещая начало рабочего дня.

Збышека, конечно, поставили на самую тяжёлую и неблагодарную работу: лопатой он собирал руду в корытца, а потом нес через всю сеть проходов наверх. Забой его так далеко ушёл в каменный хребет, что путь отнимал уйму времени и сил. Темно было там и жарко. Мокрые, чёрные, будто вылепленные из сажи, колупали проходчики скалу: кайлом с острыми зубцами — твёрдую, а обушком с затупленным концом — ломкую и мягкую. Тут же откатчики лопатами сгребали обломки в деревянные корытца, а возчики несли корытца в главную штольню. У входа в шахту, пока светило солнце, каменное крошево разбирали на пустую породу и рудную, и рудную грузили на вереницу коз, а пустую сваливали в отвал за гребнем горы.

Давешний горбун, которого все называли Горемыкой и почитали за главу, только водил этих самых коз: от штольни и до твердыни, где руду плавили в круглых печах, что ночью приметил Збышек. В ясный морозный день чад от них поднимался высоко‑высоко в небо и, подобно знамени, реял над Необоримым горами. За то горняки ласково называли эти печи «дымарками» и берегли, как родных дитять.

Збышек к труду привык и не выдохся, даже когда сели подкрепиться проходчики в его забое. Стал он их расспрашивать о твердыне, о Горемыке.

— Нечего языком камни перебирать, — оборвали вопросы Збышека. — Не любит Владыка недр пустой болтовни.

«Выходит я — и болтун?» — изумился Збышек, но поперёк ничего не сказал. Он доел сухарь, которым с ним поделились горняки, и предложил:

— Дайте, панове, и мне обушок, что ли? Не должно вам одним силёнку тратить.

Проходчики переглянулись неодобрительно и только головами покачали. Переглянулись и откатчики, и возчики. Все молчали.

Снова удивился Збышек, но решил, что, видно, есть какая‑то примета на сей счёт. Поплевал он на мозолистые ладони, схватил лопату и дальше стал сгребать руду в корыто, пока не загудел где‑то в темноте колокол.

Умм‑м.

Умм‑м‑м.

— Ну пора и честь знать, — сказал главный из проходчиков, и чёрные от каменной пыли, мокрые от пота и воды, капавшей с потолка, поплелись они в твердыню.

Алым догорал короткий зимний день. Тьма ложилась на сизые хребты, на тенистые долины, и горняки снова затянули свою печальную песню. В бывшей замковой кухне снова сели они у круглого, как монета, очага, и женщины накормили их кашей с печеной репой и козьим сыром. Збышеку и вовсе сунули в руки добавку:

— Для рыцаря твоего.

«Рыцаря» Збышек нашел в углу одного из погребов, где тот и просидел весь день, ни с кем не говоря и только отмахиваясь от предложенной еды.

— Збышек, — сказал Ольгерд другу, едва тот приблизился. — Ты не поверишь, но у меня, кажется, голова от них болит. Век висел, по людям скучал, а тут — не знаю, куда деться. Все им что‑то от меня надо. Дети все норовят заглянуть в лицо. Увидят меня — что будем делать?

Збышек призадумался, доел добавку и отправился к Горемыке. Тот лежал на соломе и кайлом своим чесал горб. Жил он в твердыне со своей с матерью и сестрой, с которым был всегда нежен и ласков, будто горняка подменял некий дух.

— Тяжело, пане, хозяину моему обет блюсти при стольких‑то глазах. Нельзя ему келью отрядить?

Горемыка посмотрела искоса и скривил губы.

— Ну, положим, хором пустых тут хватает, да только дров тебе никто не даст. Тут каждое дерево на счету.

— Моему хозяину того не надо. Его вера греет.

— Смотрю я, твоему рыцарю вообще ничего не надо, — заметил Горемыка и продолжил с удовольствием чесать горб.

Збышек на это не ответил. Он поблагодарил горняцкого главу и отправился с Ольгердом искать свободную комнату.

Они снова оказались в пустой зале, сквозь пол и потолок которой проросло дерево. На этот раз Збышека что‑то потянуло в левую галерею, и они пошли анфиладой зал и комнат. Вскоре попалась им заброшенная спальня, где гнила от времени деревянная лавка да ржавели несколько старых‑престарых сундуков. Был там и засов на двери, чтобы Ольгерд смог закрыться от остальных обитателей твердыни и с облегчением открыть лунному свету свое проклятое безличье.

— Збышек, ты тоже это видишь? — спросил рыцарь вдруг, ведя паучьими пальцами по крышке сундука.

Збышек приблизился, прищурился сослепу и разглядел на дереве резьбу: червленое сердце, проткнутое двумя мечами. Герб показался знакомым, и он постарался припомнить, где его видел.

— Погоди, да это же…

Ольгерд кивнул. Збышек крякнул и вновь отправился к Горемыке. Тот уже прекратил чесать горб и теперь играл в кости с краснощёким Марцином.

— Скажите, пане, — с порога спросил Збышек. — По рождению твердыня ваша? Или еще как?

Горбун сверкнул на него неприятным взглядом и осклабился.

— А тебе что?

— Да, кажется, знавал мой хозяин, тех, кто прежде здесь жил. Говорит, из рода пана Герденя, его ещё на западе Кровяным или Кровавым величали.

Горбун бросил кости, проворчал недовольно — и лишь тогда ответил:

— Смотрят все хозяева твои на подземное солнце.

— Давно?

— Да я ж откуда знаю. Засечку, по‑твоему, ставлю всякий раз?

— А ежели поднатужиться?

— Тужиться в тайной комнате надобно. А не… — горбун не закончил и махнул рукой, бросая кости. — Верно, когда заговорили, что град на востоке возведут.

Збышек догадался, что речь идет об Орденском замке, который зим дюжину назад заложили где‑то на востоке от Необоримых гор. Каждая торговка говорила о том, когда маленький Збышек ходил с отцом на ярмарку. Зачем только ходил?

И что с отцом стало?

Збышек попытался припомнить, но разум, как обычно при мыслях о прошлых деньках да о родном крае, заволокла муть.

— Расскажите, пане, что помните? Век благодарен буду.

Заворчал Горемыка, закряхтел, но поведал, как пришли его люди из деревни к северу, в ту страшную годину, когда разверзлась твердь, и жидкий огонь тек по склонам, и над Необоримым горами несколько седмиц стояли тучи дыма.

— Жил тут старик один. Никого у него не осталось, кроме пары слуг да пары монет в сундуках. Приютил он нас.

— Кто? — подал голос Ольгерд и шагнул через порог кухни, так что от неосторожного движения свет очага озарил пустоту его безличья. К счастью, никто этого не заметил. — Как его звали?

— То лишь Владыке гор ведомо. Да, тем же летом Владыка и забрал его, и снесли мы тело в могильник. Никто о старике том до вас не спрашивал.

Больше ничего они от Горемыки не добились и попросили только, чтобы показал им дорогу к могильнику.

Тот находился за стенами твердыни — в конце засыпанной снегом тропы, что вела к поляне над обрывом. Крохотные снежинки кружились в ночном воздухе и медленно падали вниз, холодили лицо Збышека. Тут и там высились курганы из камней, а у самого края дремала круглая постройка — не то усыпальница, не то часовня. Стены покрывали барельефы из человеческих фигур: с копытами и рожками, с флейтами и посохами, на колесницах и крылатых конях. Над входом еще виднелась полустертая надпись на кесарийском.

— Ты разумеешь, что тут начертано? — спросил Збышек и пошевелил губами, точно пробовал буквы на вкус. — И ваши, вроде, буквы, а… голову сломаешь.

— «Здесь нашел приют Лугвен, сын Герденя, последний из… из великих, и дети его, и дети детей его, и дети их детей. Почти их память, странник, и да пребудет с тобой дикое воинство», — прочитал Ольгерд и, казалось, с каждым словом в его голосе прибавляется отвращения и презрения к мертвым потомкам недруга.

У Збышека заныло сердце от неприятного предчувствия. Он осенил себя святым колесом и осторожно направился внутрь.

Бледный свет звезд лился из окошек под крышей. Смутно выделялись статуи внутри: старик на каменном троне, будто уснувший после плотного обеда, рыцари вокруг. Затянутые паутиной, усыпанные снегом — они словно ждали своего часа, чтобы в тяжелую минуту вновь подняться на последний бой.

— Что за «дикое» это воинство? — спросил Збышек.

— Он был самый молодой из них.

— А?

Ольгерд молчал, и Збышек догадался, что рыцарь не отвечал на его вопрос, а говорил о чем‑то своём. И, как всегда в такие мгновения, почудилось, что где‑то давно‑давно захлопали стяги на ветру, забряцали доспехи, заржали кони.

— Гердень. Он был самый молодой… — начал рыцарь, но снова не договорил. Збышек так и не дождался продолжения и, разорвав тяжи паутины, осторожно приблизился к трону. В нижней части постамента виднелись ступеньки, уводящие куда‑то вглубь, в скалу — видно, там и погребали тела в каменных нишах.

— Что это в его руке? — Збышек потянулся к статуе старика, и прежде, чем Ольгерд успел остановить его, вытащил плоский предмет.

— Збышек! — глухо начал Ольгерд. — Я не посмотрю, что ты спас меня от вековой муки, если ты при свете дня посмеешь обокрасть могилу. Хоть бы и лежали там мои враги. Да хоть бы сто язычников и все их истуканы там лежали!

Збышек растерянно оглянулся и потер предмет. Тот блеснул отраженным светом.

— Что ты, белены объелся? Я положу обратно. Я только не понимаю, зачем Лугвену твоему эта штука. Он же не девица. Меч бы держал…

— Збышек!

— Или скипетр. Корону какую‑никакую, на худой конец…

— ЗБЫШЕК!!!

Збышек наконец посмотрел, куда показывал Ольгерд, и с ужасом отступил. Лугвен рассыпался. Обрушилась рука, потекли серым песком ноги, туловище. Скатилась и разбилась в прах голова. Осели рыцари, провалился трон, перекрывая лестницу вниз — не прошло и пары мгновений, как усыпальница опустела. Лишь в воздухе еще кружилась пыль, да в руке Збышека блестело лунным светом старое‑старое зерцало.

***

Оно напоминало выпуклый блин‑налисник оттенка предзакатного солнца. Обратную сторону украшал барельеф в виде лунного месяца, укрытый облаками зеленой патины. Перед отполировали так, чтобы видеть свое до странности вытянутое отражение.

Збышек несколько раз протер зерцало тряпкой и посмотрелся, будто в стоячую воду. На него повеяло какой‑то далекой и несбывшейся весной, камышами, чистым небом над головой. Он моргнул, и морок исчез, и остался в зерцале только замученный близнец. За время пути через Необоримые горы одежда его истрепалась, лицо осунулось. Кожа высохла и посерела, как дорожная пыль, как земля, не знавшая дождя. Рыжеватая борода лохматой лопатой упиралась в похудевшую грудь.

— Хочешь, себе возьми? — предложил он рыцарю. — Не должно из‑за женской игрушки обиды таить.

— От мертвого дара не отказываются.

— Послушай, пан рыцарь, я ни красть его ни собирался, ни… дар мне этот ни к чему.

— Тогда твоя душа чиста и говорить не о чем.

На это у Збышека ответа не нашлось, и до поры они к тому случаю больше не возвращались.

Меж тем дни шли, а зима не кончалась. Она тянулась нескончаемыми снегопадами, обманывала ясными, солнечными днями, пугала воющими метелями, громом и грохотом зимних гроз. Всякий день, какая бы погода ни стояла над седыми кряжами, Збышек шёл с горняками в штольню и закидывал лопатой руду.

Всего в твердыне жило десятка три человек. Все они трудились или в штреках, или у плавилен, или на лугах в долине: кто на открытых выработках, кто на выпасе. Равенства промеж горняками не было. Главными считались проходчики, те, кто лучше умел грызть скалу. Они знали, как пробурить камень в нужных местах да как заложить в отверстия мешочки с громовой смесью, чтобы грохнуло посильнее да штрек пробило подальше. Добывали они больше руды и жили богаче, в отдельных комнатах твердыни. Жены их были красивее, а обушки — крепче.

Возчики и откатчики трудились не меньше, но почтения к ним не никто не выражал. Считались они промеж опытных горняков за чернь, за смердов, и Збышеку всегда то казалось несправедливым.

А вот против главного на шахте он ничего не имел. Был то самый опытный проходчик, кто знал, куда пробивать ход, чтобы ухватить за хвост самый жирный пласт. За то не любили его горы и ломали камнепадами да обвалами тело. Люди прозвали беднягу Горемыкой, но был он богат, пользовался почетом и, говорили, носил при себе заговорённое кайло, которым мог расколоть любой камень.

Летом, когда снега сходили с перевалов, Горемыка грузил поковки на своих коз и с несколькими мужами вёз на восток, в орденское Закряжье. На «мочажину», как горняки презрительно называли болота Старой Волотвы, горбун никогда не ходил — считалось, они приносили неудачу. Здешние жители вообще были суеверны до предела: никогда не давали свой обушок, после еды кидали соль через плечо, как бы мало той ни осталось в бочонке; когда играли в кости, старались не выиграть, а проиграть — считая, что эту промашку восполнит Владыка руд. Начиная работу, они ставили в тупичке бочку пива, клали трубку да плошку с сухарями. Говорили, подземный Владыка любит это угощение и, если и не подскажет хороший пласт, то хоть от завала убережёт.

Збышек наблюдал за всем этим да грузил руду лопатой, не жалуясь и не прося лишнего отдыха. Его кормили, его поили, у него была крыша над головой. О чем ещё мечтать? И все же порой он ловил себя на том, что смотрит в ночное небо, смотрит долго, до щемоты в груди, будто светит там ему одному, Збышеку, ведомая звезда.

В один из дней, когда над хребтами выл злой восточный ветер, Збышек задержался в штреке, чтобы очистить забой от породы и освободить место для закладки громовой смеси.

Отер он в который раз потное лицо, перехватил лопату поудобнее и тут приметил, как к торбе его, что лежала у стены, пробирается между обломками крохотный человечек.

Збышек не подал виду, что заметил гостя, и подхватив каменное крошево, закинул в корытце.

Скосил взгляд. Человечком оказалась хорошенькая девчушка: с палец ростом, в горняцком кожаном шлеме и мужской одежде цвета яри‑медянки. Она подобралась к торбе, залезла в неё через щель и вскоре появилась вновь с кусочком козьего сыра.

— Хоть бы разрешения спросила, — заметил Збышек.

Девчушка замерла и несколько мгновений стояла истуканом, только стреляла глазами по сторонам. Глаза у неё были красные, точно кровь, точно раскалённые угли. Збышек никогда не видал таких и сделалось ему немного по себе. Все же он совладал с собой и оперся на лопату как можно беззаботнее.

— Сколько ни стой на месте, а все равно я тебя вижу.

— Нет не видишь, — ответила девчушка красивым голоском.

— Да еще как. Глаза у тебя вон какие бешеные.

— Ничего они не бешеные! — она уперла руки в бока и возмущением посмотрела на Збышека. — Скажи‑ка, почему это ты меня видишь?

— Верно, потому что ты грабишь меня посреди белого дня.

Она приблизилась и придирчиво посмотрела на него.

— Да тебя Древние отметили!

Она приблизилась еще и крохотной ручкой своей коснулась его ноги, будто чего‑то очень редкого и драгоценного. Збышеку вспомнились слова Схоластики об одержимости, и сделалось страшно‑страшно, до колючего холода в кишках.

— Не думала, что еще есть такие в вашем роду, — задумчиво сказала девчушка.

— Ну, какие бы ни были. Ты в следующий раз спроси, я не жадный. Не должно друг у друга воровать.

— Экий ты умник. Что ж вы у нас воруете?

Збышек наклонил голову набок и задумался. Сложил одно к другому, примерил; вспомнил рассказы горняков.

— Выходит, вас называют Владыками недр.

— Может, и называют, — не без гордости отвечала девчушка.

Збышеку Владыка всегда представлялся каменным гигантом с гору ростом, но сейчас, наверное, было не лучшее время, чтобы о том говорить.

— Тогда прошу у народа твоего прощения. — Збышек поклонился. — Мне ваши богатства ни к чему, я только для себя и друга своего постой отрабатываю. Если могу отплатить чем за потревоженный дом ваш…

Девчушка заметно растерялась поначалу и только хлопала своими красными глазищами. Потом переложила она кусочек сыра из руки в руку, потом почесала под шлемом, наконец сказала:

— Шкварки.

— А?

— И пива. Смерть как люблю ваши шкварки и пиво. Только не то разбавленное, что ваш народ нам в бочке ставит, а что вы сами пьёте. Густое, как углём напитанное; чёрное, как тьмой вскормленное.

И глаза ее загорелись пуще прежнего, стали краснее крови, алее заката. Теперь уже растерялся Збышек и вообразил толпу таких человечков, уплетающих шкварки и надувающихся пивом до беспамятства. Все же обещал он принести и того, и другого.

— Как тебя позвать только?

— Скажи: «Гница‑Гница, приходи ко мне, сестрица». Я тебя везде, — она улыбнулась, щелкнула пальцами и, обернувшись мышкой, юркнула во тьму, — везде найду!

Збышека пробрала дрожь. Он осенил себя святым колесом и продолжить чистить пробой, пока не ударил колокол.

Как оказалось, у горняков и в самом деле было особое пиво — его оставляли для лучших проходчиков да для Горемыки. Горбун как‑то с неудовольствием выслушал просьбу Збышека, но отлить себе «тёмного золота» немного разрешил:

— Работаешь ты славно, может, будет из тебя толк. Может, и не будет.

Збышек поблагодарил главу горняков, наполнил кружку да набрал в промасленную тряпицу самых поджаристых шкварок. На следующий день, оставшись без лишних глаз, открыл Збышек торбу и позвал, как научила его Гница.

Она появилась тут же — мышкой выскочила из теней у стены, точно всю ночь там сторожила. Пискнула, прыгнула, лапкой щелкнула и снова обернулась девчушкой.

— Ловко ты это делаешь, — подивился Збышек.

— Если бы вы своими обушками всю жизнь не махали, и не такое был умели.

Усмехнулся он, наполнил ей напёрсток пивом, развернул тряпицу с салом.

— Ну, рассказывай, — сказала Гница, засучивая рукава и берясь за шкварку, что была раза в два больше головы девчушки.

— Что рассказывать?

— Как тебя Древние коснулись.

Збышек отпил пива, пополоскал терпкою жидкостью рот и задумался.

— Сам не помню. Вроде, было что‑то. Вроде, и не было. Лучше ты расскажи, как вы нашему роду грабить вас разрешили.

— Ну, вы — нас. Мы — вас. Все по‑честному.

Гница слово за слово объяснила, что в далекие лета заключил ее народ договор с людьми. Те получили от Владыки недр три дара да разрешение на сто зим — добывать в горах этих руду.

— А ваши правители отдавали нам своих дочерей. С тех пор мы на вас и похожи. Или вы на нас.

Гница отпила из напёрстка, хихикнула и лукаво на Збышека посмотрела. Вдруг щеки ее вспыхнули. Она обошла его кругом, ещё раз хихикнула и, присев у напёрстка, стала плести косу.

— Как же грабить мы вас стали?

— Не знаю. Давно то было. Наверное, дочери кончились. Или правители ваши кончились. — Она снова на него посмотрела. — Не похож ты на свой род. По‑нашему — говоришь. Видеть нас — видишь. Око наше носишь.

— Око? — удивился Збышек, но догадался, что Гница говорила о зерцале Лугвена. Он вытащил его из котомки, оглядел и протянул.

— Раз ваше, то возьми.

Девчушка покачала головой.

— Око принадлежит тому, кого само выбрало. Все равно к тебе вернётся.

— Зачем же оно мне?

— Смотря что увидеть ты хочешь. — Гница хитро улыбнулась, завязала тряпицу с оставшимися шкварками и, кряхтя, поволокла к стене. — Только скажу, мастера наши не ради красоты на них печати ковали.

Збышек посмотрел на зерцало и снова приметил лунный месяц, выгравированный на обратной стороне. Хотел он спросить о нем у Гницы, но той уже и след простыл. Только на донышке напёрстка влажно блестело недопитое пиво.

Тем же вечером пошел Збышек в келью Ольгерда — постучался условным знаком, проухал совой и пролаял собакой.

— Да заходи же, черт тебя дери! — раздалось изнутри.

Збышек не заставил себя ждать и наскоро пересказал встречу с Гницей. Рыцарь слушал не перебивая да пытался пахать палкой, которую ему давеча принес Збышек. Палка отчасти напоминала меч, но у Ольгерда ничего толкового с ней не выходило — длинные, как узловатые ветки, пальцы не могли толком обхватить оружие, и оно падало на пол, летело в стену, в потолок — словом, куда угодно, кроме воображаемой рыцарем цели.

Наконец Ольгерд остановился, обратил свое безличье в сторону Збышека и спросил ни селу ни к городу:

— А что дева? Ладная?

— Тьфу ты. — Збышек вытащил из‑за пазухи зерцало Лугвена. — Я тебе, пан рыцарь, про что толкую?

— Выпил ты с ней изрядно.

— Она ростом как куколка для дитяти. Ты про зерцало‑то услышал?

— А лицом она красива? — гнул свое рыцарь.

— Ну заладил!

Збышек махнул рукой и направился в холл твердыни, где стал ждать, пока луна выглянет из облаков да покажется в одном из узких оконцев. Через некоторое время к нему присоединился и Ольгерд, накинувший рясу и натянувший едва не плеч капюшон.

Время тянулось медленно, тягуче, и Збышек неохотно обронил:

— Лицом — точно баронесса.

— Славно.

— Что ж тут славного?

Рыцарь как‑то неопределенно замычал, и тут лунное сияние озарило твердыню: очертило колонны, ствол могучего дерева, галереи в боковые пристройки. Збышек вынул зерцало и осторожно погрузил в серебристо‑голубой свет. Отяжелела бронзовая ручка, будто полилось в нее что‑то из невидимого кувшина, но больше ничего не произошло. Ольгерд заерзал, заскрипел своими руками‑ветками, и тут месяц на обороте зерцала заискрил, вспыхнул ярко‑ярко.

Збышек боязливо отвернул его от себя и посмотрел в отражение. В глубине металла ему померещилась некая сумрачная комната, полная пергаментов, книг из черной кожи, восковых и глиняных табличек. На дальней стене начертали подобие фрески‑лестницы, венчало которую сердце, проткнутое двумя мечами. Пол залы пробивало дерево.

Ольгерд и Збышек посмотрели друг на друга и, кивнув, направились искать переход на второй этаж. Поблуждав полночи по галереям, они наткнулись на узкую, разбитую лестницу, ведущую наверх. Збышек по памяти прошел по коридорам, чтобы оказаться в точности над главной залой твердыни, и вскоре приметил заветную дубовую дверь.

Она оказалась заперта, зато на щитке замкА темнела гравировка — тот же лунный месяц.

Збышек подошел к ближайшему окну и поднял зерцало так, чтобы ночной свет отразился и огладил замочную скважину. Хрустнуло, щелкнуло в двери; со стоном провернулись невидимые петли и облачко пыли вылетело из приоткрывшейся щели.

Внутри все оказалось в точности, как и показывало отражение: книги, пергаменты да ствол дерева, пробивающий пол и потолок. Напротив фрески — той самой, напоминающей лестницу, — тускло блестело еще одно зерцало, крупное, в рост человека. Раму его покрывал узор из выгравированных глаз, в зрачках которых менялись три знака: луна, черное солнце и волна.

Збышек вгляделся в отражение и увидел свою ногу, к которой прижимал дар Лугвена.

— Вот тебе на, — только и нашелся он.

Тем временем Ольгерд приблизился к фреске и внимательно ее изучал.

— Что там? — спросил Збышек.

— Род их собачий.

Збышек подошел к рыцарю и тоже пригляделся. Неведомый художник, конечно, изобразил никакую не лестницу, а весь сонм потомков Лугвена и Герденя. Под каждым были начертаны лета жизни и смерти — вплоть до самых нижних «ступеней», где приютился, видно, и последний старик‑хозяин. Имя его так и не получилось прочесть, потому что нижнюю «ступень» родовой лестницы чем‑то опалило — так сильно, что гарь и копоть покрыли крупный участок стены и навеки скрыли сына или дочь старика.

— Пожар тут был, похоже, — заключил Збышек, но Ольгерд покачал своей безлицей головой.

— Так выжигают гнилые побеги.

— А похоже на пожар.

— Збышек, послушай. Не мертвые побеги — гнилые.

— Ты почем знаешь?

— Мой отец когда‑то так же выжег меня.

***

Как ни пытался вызнать Збышек, чем Ольгерд опозорил свой род, проклятый рыцарь так и не дал ответа.

— И вспоминать нечего. Былью поросло.

Между тем он больше не покидал библиотеки. За окном падал снег, укрывая горы белыми покрывалами, а Ольгерд днями и ночами листал древние талмуды, стряхивал пыль с желтоватых свитков и водил длинным, узловатым пальцем по вязи кесарийских букв. На вопросы рыцарь толком не отвечал, только мычал что‑то недовольно да бубнил под нос.

— Потомка ищет, — решила Гница, которой Збышек как‑то поведал историю друга. Они по обыкновению скрылись от горняков в слепом штреке и перекусывали пивом с сухарями.

— Это зачем? — спросил Збышек.

— Известно зачем: если хочешь проклятие снять, нужно кровь врага или кровь его рода.

Задумался Збышек и посмотрел на Гницу. Была она нынче чудная — в малахитово‑зелёном платье с длинными рукавами, в звенящих браслетах. Волосы цвета лесного ореха Гница заплела в две косы. Не девчушка, а хорошенькая погремушка. Одна беда — делиться Збышеку было с ней почти нечем: бочки сала на зиму кончались, и шкварки теперь ему не давали — их оставляли для лучших проходчиков. И все же Гница продолжала приходить — то ли из‑за густого пива, припасенного Збышеком, то ли еще почему.

— А чего это ты так разрядилась?

— Нельзя? — с вызовом спросила Гница. Она густо‑густо покраснела и даже отставила ополовиненный наперсток. — Положим, дни у нас черного солнца.

Збышек попытался вообразить праздник ее народа, и, видно, что‑то смешливое промелькнуло на его лице, потому что девчушка нахмурилась и сказал тихо:

— У нас в эту пору принято замуж звать.

— Что‑то ты невесело о том говоришь.

— Посмотрела бы я, кабы тебя, будто камень драгоценный… — она не договорила. — Вот ждет тебя наверху какое сердечко?

Збышек удивился вопросу, но виду не подал.

— Скажу так. Нырял я за венками девичьими в купальскую ночь да только ничего, окромя коряг старых, не выловил.

Гница непонимающе смотрела на него, и пришлось объяснить:

— Принято у нас так. Нравится тебе кто — так нужно ее венок из реки выловить… То есть сначала она кинуть должна, а потом ты ныряешь… плывешь… — Збышек совсем замялся, видя, что понимания на личике Гницы не прибавилось.

— У нас камень дарят, — сказала она и задумчиво отпила из наперстка. — Я, верно, окосела, но вот скажи: какие тебе по сердцу?

— Экая ты! Не должен дивчине такие разговоры вести.

— Да погоди. Высокая или… — Гница замялась и уткнулась взглядом в пиво, — Или низкая?.. Темная волосами или светлая, или…

— Светлая! — выпалил Збышек неожиданно для себя, так громко, что Гница даже отшатнулась.

— Светлая… как ваше солнце?

Он смутился и уже тише ответил:

— Как лунный свет.

— Этак тебе на старухе жениться надобно, — как‑то невесело пошутила Гница.

— Какой?

— Какие за вашими душами на телегах приезжают.

Повеяло на Збышека чем‑то холодным и тёмным, и морозом сковало сердце, будто проломила ему грудь ледяная рука.

— Ну хорошо, — не унималась Гница. — Вот по душе тебе твоя луна, а позовет тебя в мужья рыжая да бесстыжая? А?

— Не слышал я что‑то, чтобы в мужья звали. А впрочем… может, она внутри — луна. А только сверху рыжая. А сверху это ведь только пыль, годы эту пыль смоют.

Замерла девчушка и совсем уж странно поглядела.

— Хороший ты.

Сделалось Збышеку неловко от ее глаз: так загорелись, так засветились они алыми сполохами, точно озерца живого огня.

— Проси чего хочешь, — сказала Гница глухо.

— Да брось ты.

— Проси, Збышек. От дара Древних не отказываются.

Что‑то в голосе ее да в пламени красных глаз заставило Збышека насторожиться.

— Да что вы все со своими дарами! Лугвен этот… теперь ты. Ничего мне надо. Денег? Все равно что песок собирать. Камень? Мне на могилу и так положат. Чего мне желать, Гница?

— Луну свою, — как‑то зло сказала она.

— Это все слова. Разве что… — он вспомнил зерцало Лугвена и библиотеку, где теперь денно и нощно копошился несчастный рыцарь. — Можешь ты помочь другу моему? Род его врага найти? Потомка?..

Гница долго смотрела ему в глаза, затем, как‑то погрустнев, опустила взгляд в наперсток и поболтала остатки пива.

— Как же я это сделаю? Мы — Владыки недр, а не людских душ.

— Ты сказала, что три дара было от вашего народа. Вот, как разумею, первый. — Збышек показал зерцало Лугвена. — В твердыне горняков стоит второе око. А на нем будто три ока начертано. Лунное, солнечное и… морское. Есть, выходит, третье.

***

Збышек нашел Ольгерда в библиотеке, где тот озадаченно — как казалось по положению гладкой, лишенной черт головы — смотрел на паука и паутину.

— Есть у меня, хорошая весть, — сказал Збышек, — и плохая. Какую желаешь первой?

— Что снится мне сон, — зычно и как‑то нехорошо, недобро ответил проклятый рыцарь. И так зол был его голос, что сделалось в зале холодно, а волосы Збышека встали на затылке дыбом.

— Может, карлица найдет нам эту гнилую ветку.

Рыцарь резко повернул свое безличие к Збышеку.

— А плохая?

— Людей‑то найти она, конечно, не умеет. Только око, из тех, что их народ делает. — Збышек показал на ростовое зерцало. — А еще мне нужно зачем‑то дважды эту просьбу повторить. Что за любовь по три раза все спрашивать?

Ольгерд ответа не знал, и отправился Збышек на следующий день в штольню. Отработал от колокола до перекуса и пошел в самый дальний штрек, чтобы, как привык уже, позвать Гницу‑веселицу.

Вдруг услышал он голоса, крики. Редкость это была для горняков — все знали, как любят скалы тишину, и Збышек, чувствуя неладно, пошел на шум.

Увидел он сперва черные фигуры, будто вырубленные из обсидиана. Собрались они на перекрестье нескольких ходов: кто с корытцами породы, кто с лопатами, кто с бочкой громовой смеси. Посреди стоял краснощекий Марцин, держа за горловину мешок. Мешок дергался, извивался и ругался на чем свет голосом Гницы.

— … гляжу‑ка в котомку, а там как бы кто копошится невидимый, — рассказывал Марцин явно не в первый раз. — Ну я и хвать. Стала она грызться, словно крыса. А я ее — тюк! — обушком серебряным. Насилу успокоил. То‑то я заметил, что шкварки у меня пропадают.

— Вот и пусти вора на шкварки! — предложил один горняк и поднёс каганец к мешку. Остальные засмеялись.

— Да сесть на него и дело с концом, — отвечал другой.

Збышек обмер от страха.

— А если вы Владыку поймали? — спросил он громко.

Шахтеры повернули к нему свои черные от пыли лица и призадумались.

— Владыка не мелочь какая. И похож на штейгера, — заявил шепеляво самый старый горняк.

— А ты прямо видел! — поддел его Марцин.

Збышек почуял, что горняки засомневались, и предложил:

— Я бы отпустил от греха подальше. Мало ли, накличет чего.

Кто‑то тут же осенил себя колесом; кто сплюнул через плечо. Так бы у Збышека и получилось хитростью Гницу высвободить, если бы из хода за его спиной не послышалось блеяние и шаркающие шаги.

Видно, прознал Горемыка о находке, потом что именно его горбатая фигура появилась из полумрака.

Выслушал глава горняков Марцина, цокнул языком, плюнул через плечо.

— Ну, если из племени ты подземного, — сказал он мешку, — то за воровство свое покажешь нам свои сокровища. А не покажешь — вынесем тебя на наше солнце, посмотрим, что оно с тобой сделает.

Зашумели горняки, как сосны в бурю шумят над обрывом. Послышались со всех сторон голоса, одни испуганные, другие согласные, и только один звучал громко и четко:

— Разве по чести так?

Посмотрели горняки на Збышека. Горемыка шагнул к нему и поднял мешок повыше.

— А по чести, что им от рождения — все сокровища подземные, а нам — кожа да кости? Нет уж, если тебя, свое племя, заставил хлеб отрабатывать, то крысу эту за каждый краденный сухарь, за каждую шкварку изведу. Ну? — он затряс мешком. — Отведёшь в сокровищницу или нет?

***

Повела их Гница по штрекам. Из мешка ее не выпускали и дорогу указывала она ослабевшим голосом. Как ни раздумывал Збышек, чем ей помочь, но ничего он придумать не мог: знал, что скрутят его горняки в три погибели, если посмеет пойти против их воли.

Долго горняки плутали по ходам и противоходам, пока не уперлись в глухую базальтовую стену, которую ни обушком, ни громовой смесью не возьмёшь. Прошептала Гница что‑то, и камень заскрежетал, разошлась скала, будто морские воды.

Горняки ахнули, зашептались.

Стал протаскиваться промеж них Збышек, и предстала перед ним необъятная пещера. От края и до края заполняли ее деревья, холмы и горы — все из халцедона, яшмы, хризолита, аквамарина. Промеж холмов текла настоящая речка, били фонтаны, журчали ручейки. Сталактиты и сталагмиты срослись, образуя колонны, подпирающие высокий свод, а по нему двигалось чёрное солнце. Лучи его чёрной вуалью накрывали пещеру и как могли берегли глаза гостей от нестерпимого сияния камней.

Одного здесь не было — жителей. Выглядело все так, будто в далекую‑далёкую пору собрались они с духом и покинули эти края. Другой, верно, порадовался бы этой брошенной красоте или богатствам под ногами, но Збышеку стало только грустно — при мысли, что Гница жила здесь одна‑одинешенька.

— Ну, братцы… — Горемыка достал из‑за пояса кайло и тюкнул ближайшее дерево. С громким звоном брызнули прозрачно‑зелёные осколки. — Вот мы и нашли самую главную жилу.

С этими словами он швырнул мешок у входа и стал командовать горнякам — кому и где камни дробить, кому выносить их наружу.

Стали мужики обушки вытаскивать и вгрызаться в подземные богатства. Закипела, загремела работа, но мешок никто и не думал открывать. Збышек ждал, что Гница мышкой обернется и стенку прогрызет, но та не шевелилась — видно, крепко ей серебряным обушком досталось.

— Что же, пане, — обратился Збышек. — Пора и вора отпустить?..

Горемыка удивлённо и даже недовольно посмотрел на Збышека.

— А ты что же? Торбу набивай! Или всю жизнь в слугах ходить хочешь?

— Так‑то оно так, но не должно жеобещания нарушать.

Горбун засмеялся, и молочно‑голубые глаза его превратились в щелочки.

— Это какие? Разве я говорил, что отпущу ее?

— Да ведь мы уже здесь!

— А если заколдует? А если пещеру эту закроет от нас? Ты‑то со своим рыцарем весной уйдёшь да на орденских харчах проживешь. А нам что? Всю жизнь спину гнуть, пока не сломается она от лет прожитых? Ну так мы лучше сейчас все возьмём — столько, чтобы уж совсем не возвращаться сюда. Чтобы детям нашим, матерям — ни дня не работать.

— А потом что?

— Как, «что»? — Горемыка взмахнул кайлом в сердцах. — Ты меня не слушал, поди? Жить припеваючи! Голода не знать! О матери не тревожиться!

— А внутри что будет? На сердце?

— А это уж наше дело, — зло ответил Горемыка и стукнул себя пальцем в грудь. — А ты — коли не хочешь помогать, так иди‑ка подобру‑поздорову.

Збышек помолчал, раздумывая над следующими словами, но Горемыка не дал ему ответить:

— Иди‑иди. Кому сказал! Нечего тебе тут больше ошиваться. Коли не по сердцу мы тебе, так и не место тебе рядом с нами. Ну? Чего встал?

Збышеку стало дурно. Он понял запоздало, что разговор свернул в какую‑то глушь, в болотину, и горбун смотрел уже совсем с неприязнью.

— Ну‑ка, братцы, покажем ему, где выход?

По знаку Горемыки несколько мужчин подошли к Збышеку и стали теснить к выходу из пещеры, а потом и вовсе вывели из штольни прочь.

***

Горняки выносили драгоценные камни до следующей ночи и лишь тогда, обессиленные, с впавшими, но горящими глазами, вернулись в замок.

Мешок был при Горемыке.

Збышек давно рассказал все Ольгерду, но тот не знал, как помочь. Их было двое, а горняков, плавильщиков и кузнецов — почти тридцать человек, не считая женщин и детей.

Оставалось выкрасть Гницу, когда все будут спать. Збышек дождался самого тихого часа, когда иссиня‑чёрное небо на востоке ещё только начинало сереть, и пробрался в замковую кухню.

По всему было видно, что сторожить мешок оставили краснощёкого Марцина, но тот заснул — то ли не совладал с усталостью, то ли не поверил в опасность.

Тихо приблизился Збышек к Гнице, шепнул «я это, не дёргайся» и потащил мешок на себя. Тот давался с трудом, и тянулась, дрожала шедшая от него верёвка — Збышек не сразу ее приметил.

Ум‑м! — загремел в утренней тишине колокол.

УМ‑М‑М! — эхом ответили древние стены.

УМ‑М! — понеслось по пустым залам и комнатам. Вскочили горняки, продрал глаза Горемыка, заблеяли козы; захрюкали свиньи.

— Ах ты, крысеныш! — прошептал горбун и вынул из‑за пазухи кайло. — Трепки давно не получал?

Стали и другие горняки подниматься: вытаскивали обушки, крепче перехватывали и шли к Збышеку. У него похолодело внутри. Он вжался в край очага и судорожно принялся развязывать мешок. Не себя спасёт, так хоть девчушку.

Один узел поддался, второй…

Тут навалились со спины, спереди за шкирку схватили. Потянули за волосы, под рёбра обушком ударили — в глазах заискрило, в голове заиндевело.

— Остановитесь! — проревел вдруг кто‑то.

Збышек уже не мог видеть говорившего, но узнал трубный, нечеловеческий голос Ольгерда. Надежда придала сил, и Збышек попытаться вывернуться из хватки горняков.

Он толкнул локтем в одну сторону, наступил на ногу другому. Боднул кого‑то затылком. Вдруг давление ослабло, и Збышек вырвался на свободное пространство.

Вдохнул.

Огляделся.

Ближайших к нему горняков оплетали какие‑то ветви и тянули прочь. До Збышека не сразу дошло, что в эти ветви разрослись руки Ольгерда — будто десятки побегов вышли из одного ствола.

— Збышек! — ветром ночным проревел рыцарь. Похоже было, что и сам он не ожидал от себя такого и не знал, сколько сможет удерживать горняков.

Збышек не заставил себя ждать и побежал к рыцарю, на ходу развязывая мешок. Вот вытащил он серебряный обушок и отбросил прочь, вот показалась из пыльных недр помятая Гница. Потерла шишку на лбу, чихнула, и по рукам Збышека вскарабкалась ему на плечо.

Остановились они на пороге рядом с рыцарем. Ни ряса, ни капюшон более не скрывали его тела, будто выточенного из цельного куска дерева. На вид это было странное существо — нечто в мантии, сросшейся с кожей, нечто, распустившее ветви‑руки; нечто, венчанное короной с загнутыми назад лучами, острыми, как копья. Испугались его, казалось, все: и Гница, и горняки. Лишь Горемыка, которого тоже прижали к стене ветвящиеся руки Ольгерда, зарычал и крикнул:

— И куда ты, «рыцарь», пойдёшь? Мы по такому снегу где угодно вас нагоним. И девку вашу на солнце выставим. И вас рядом положим.

Столько злости было в его голосе, что передалась она и Збышеку:

— Убей их. Убей их всех.

Безличье Ольгерда повернулось к нему.

— И женщин? И детей?

Не понял сперва Збышек вопроса, а потом будто вода холодная вылилась на него. В лицо хлынула краска, сердце заполнил стыд и страх.

— Я не знаю… — Збышек отер лицо от пота. — Я не то хотел…

— Мне‑то что делать?! — загремел Ольгерд, и зал задрожал от его голоса, зазвенела посуда, забеляли козы.

— Лучше я скажу. — Гница успокаивающе погладила Збышека по уху, обратилась к Горемыке и показала на корытца драгоценных камней. — Хотели вы эти сокровища? Пугали меня вашим солнцем? Так и храните до самой смерти, а света больше не увидите!

И она щелкнула пальцами. Збышеку показалось, будто невидимые струны пронзили воздух и едва слышно зазвенели в ночи.

— Похлебка, сваренная из лжи, — проговорил Горемыка и сплюнул.

— Как есть брешет, — проговорил другой горняк.

Збышек скосил глаза на Гницу и понял, что та не врала: глаза ее горели, будто два каганца во тьме штрека. Очертились скулы, сжались губки — не иначе, королева в гневе.

— Пойдём, Збышек, — проговорила девчушка и удобнее уселась на его плече. — И друг твой пусть с нами уходит.

Они шагнули за порог. Ольгерд оглянулся и тоже отступил. Ветви его ослабли, отпустили горняков и соскользнули на сено, которым была устлана кухня. Мужчины зашевелились, зашептались.

— Похлебка из лжи! — завопил пуще прежнего Горемыка.

Руки Ольгерда стали втягиваться и уменьшаться числом, и тут горняки бросились в погоню.

Едва успели Ольгерд и Збышек отбежать на несколько шагов от дверного проёма кухни, как выскочил следом Горемыка.

— Похлебка собачья!.. — закричал он, занося свое серебряное кайло, но уже не договорил. Застыл, затерялся в движении. Посерел, поблек… медленно обратился в гранит.

Поднялся потом дикий шум, зазвучали сильнее голоса, затопали ноги — горняки один за другим побежали к выходу. Толкаясь, наползая друг на друга, пытались они вырваться на волю и тут же превращались в камень. Через несколько ударов сердца кухня оказалась намертво замурована этой живой когда‑то стеной, и только изнутри доносились ещё крики перепуганных женщин и детей.

***

— Точно ты этого хочешь? — спросила Гница.

Они вернулись в пещеру подземного народа. Черное солнце медленно закатывалось за край скал, и сияние камней делалось нестерпимым, резало глаза. Збышек держал ростовое зерцало из твердыни, укрытое тканью; Ольгерд — зерцало Лугвена.

На вопрос девчушки оба, не сговариваясь, кивнули. Гница опустила взгляд и тихо сказала:

— Три раза я тебя спросила. И трижды ты ответил. Не пеняй мне потом, что другого хотел.

— Не стану.

— Ну так снимай, — велела девчушка и показала на ткань.

Збышек стянул ее с зерцала и черные лучи подземного солнца лизнули поверхность металла, будто расплавляя и раскаляя его.

Гница придирчиво осмотрела раму, зашептала что‑то, щёлкнула пальцами. Загремело над головами, заскрежетало, и в своде пещеры разверзлось отверстие.

Далеко‑далеко там виднелась луна: то пряталась за клоками туч, то вырывалась на свободу. Вот она показалась вновь, и голубоватое сияние коснулось ока Лугвена. Засветился выгравированный месяц и будто поплыл сам по себе. Задрожала поверхность, замутилась, будто кто‑то подышал на неё, и Збышеку захотелось протереть око рукавом.

По знаку Гницы Збышек и Ольгерд направили зерцала друг на друга, и туман ожил, задвигался. Он закручивался в сердцевине, будто что утягивало его в некий омут, и из воронки той вылезало… вылезало… нутро деревенского сруба. За бычьим пузырём окошка мутно качались сосны и светила луна. В доме было сумрачно. Посреди очага тлели два поленца, и бледно‑алый свет углей едва отделял от теней некое хозяйство, которое проще было бы назвать побоищем. С потолка свисали коренья и перья, на полках беззубо скалились остовы зверья, блестели подковы, подсвечники, стеклянные трубки, бутылки, склянки. Пылилась у зажженного очага лисья шкура, на ней терпел крушение трёхногой табурет со следами птичьего помёта, а на нем, на самой седушке, брезгливо свесилась за край книга.

«Книга. В деревянном срубе», — отметил удивленный Збышек про себя и вгляделся снова.

Порядка во всем этом не виднелось никакого. Это было чистопородное воронье гнездо, куда тащили все, что плохо лежит, и Ольгерд первым высказал догадку:

— Женская хорома.

Збышек не ответил. Он следил за комнатой пристально, словно боялся упустить малейшую деталь, и наконец приметил на сундуке спящую фигуру. Мужчина? Женщина? Полумрак все скрывал, и время уходило, и кожу жгло, и глаза слезились от нестерпимого блеска каменной долины.

— Ярчит, — сказала Гница. — Пора вам идти, пока наше солнце не село.

Збышек посмотрел на девчушку и хотел отблагодарить, но что‑то в ее взгляде его остановило.

— Трижды я спросила тебя, чего ты хочешь, Збышек. Трижды ты выбрал прошлое, хотя в дни черного солнца мог и ты пожелать мою руку. Был бы ты владыкой подземного мира, жил бы без горя… — она не закончила и только смотрела на него пристально.

Збышек растерялся и поначалу не знал, как ответить. Потом улыбнулся.

— Вот была бы пара: дубина стоеросовая и карлица‑красавица. Ваш народ бы со смеху помер.

Ни тени веселья не показалось в личике Гницы, а только будто ещё пуще окаменело оно. Подняла девчушка руку и щелкнула пальцами. Завертелась, закружилась, поднялась в воздух и стала жгутом тянуться в стороны. Расползалась, вырастала…

Мгновение спустя перед Збышеком стояла хорошенькая‑прехорошенькая девушка: в горняцком кожаном шлеме, в мужской одежде, будто лет восемнадцати. С шишкой на лбу. Ничто не отличало ее от человека, кроме глаз: красных, горящих, будто угли, блестящих, будто свежепролитая кровь.

— Вот что упустил ты, Збышек. Трижды упустил. Ну так и ищи теперь свою луну!

С этими словами она снова щелкнула пальцами и, прежде чем Збышек успел сказать хоть слово, превратилась в мышку. Мышка юркнула в тень яшмового дерева и там пропала.

В пещере сделалось светлее. Черное солнце почти ушло за край скал, и в глазах у Збышека побелело от сияния камней.

— А дева и впрямь хороша, — сказал Ольгерд и направился к выходу.

Збышек не ответил ничего. Лишь когда друзья покинули пещеру и штольню, когда забрали в твердыне припасы и двинулись к перевалу, он обернулся и прошептал:

— Гница‑Гница, не держи ты зла сестрица.

Больше Збышек уже не поворачивался.