Гайто Газданов
Римляне
Алексей Борисович появился впервые в моей жизни между прекрасной преступницей Инее Наварро из серии Ника Картера и старым канадским траппером из романов Густава Эмара
[1]. Алексей Борисович преподавал историю, носил золотые очки и рассказывал уроки с неимоверным украинским акцентом и всегда очень волнуясь, — и когда он взмахивал руками в том месте, где Александр Невский обрушивался на своих врагов, я вздрагивал от волнения. Но Александр Невский занимал лишь небольшое место в знаниях Алексея Борисовича. Он говорил в других классах об иных вещах, иногда еще более интересных, и я завидовал той свободе, с которой его речь лилась по бесчисленным руслам столетий и народов. Единственное, что оставалось неизменным в этом потоке: берега густого баса и непобедимого акцента.
Уроки продолжались целую неделю, и только в воскресенье история забывалась. Мы шли в гимназическую церковь; Алексей Борисович тоже приходил. Священник, отец Иоанн с очень строгим взглядом и пушистой бородой, академик и религиозно-литературный критик, выходил на возвышение перед царскими вратами, крестился, произносил «во имя отца и сына и святого
духа» и начинал речь:
— Дети… — говорил он и делал небольшую паузу. Потом, с видимым удовольствием, прибавлял: — и юноши… Сегодня, в день преподобного Сергия Радонежского…
[2]
Сергий Радонежский был нарисован на стене. Это был бледный мальчик с золотым ободком вокруг головы: он стоял на лугу, под его ногами пестрели яркие неправдоподобные цветы; над ним склонялся взрослый святой, серьезный и благочестивый мужчина в странной одежде, похожей на женское платье; когда я сказал это отцу Иоанну, он объяснил, что святые всегда так одевались.
— А почему Сергий Радонежский в рубашке и штанах? — А он еще маленький.
От смутного церковного дыма у меня начинала кружиться голова; я пристально смотрел на картину; и вдруг мне казалось, что сам отец Иоанн приходит на этот луг и говорит: «Дети, — обращаясь к Сергию Радонежскому, — и юноши, — к большому святому». Но отец Иоанн все продолжал свою речь. Потом мы становились на колени, пел хор и оттуда Васька Крыльцов, наш одноклассник, заливался отчаянным дискантом.
— Слышишь, — шептал мне сосед, — как Васька, сволочь, кричит? А сам у меня резинку из пенала украл. Я, конечно, не скажу, но все-таки он — сволочь. А поет, как будто ангел.
— Ангелы не поют, — отвечал я, — они только кричат осанна, а хора у них нет.
Под конец богослужения мы все дружно начинали кашлять, и церковь наполнялась хрустом и клекотом. А выйдя на улицу, мы шумно ели семечки и шли по тротуарам, крича и толкаясь.
После этого периода случилось множество интересных вещей и прошло много времени, но я твердо помню: холодные солнечные дни, запах моченых яблок и веселое чувство простора. Дома, у себя во дворе, я ходил на высоких ходулях. Возил по нескончаемым пространствам черной осенней земли железные игрушечные коляски и деревянные фургоны с неровными колесами, которые делал сам, выпиливая все части из фанеры и сколачивая их гвоздями. Мы с товарищами нагружали эти фургоны камнями, строили мосты через ручейки, образовывавшиеся после дождя, прокладывали дамбы в больших лужах и утрамбовывали дороги: мы повторяли кропотливую историю работающего человечества..
Утром — снова гимназия и Алексей Борисович.
— Хвиншаяне, — говорил Алексей Борисович, — имели очень высоко поставленные денежные и литературные интересы.
Мы ненавидели этих непонятных людей с низменными коммерческими идеями: они терялись в мелких буквах учебника и запомнить их историю нам представлялось невероятным. За ними следовали рассказы Алексея Борисовича об Александре Македонском; на большой перемене мы устраивали фалангу
[3], действуя в строгом соответствии с тактическими принципами великого полководца
[4]; Васька Крыльцов кричал своим дискантом:
— Македонцы, налетай! — и мы бросались в атаку. Проходило время, легкие прозрачные месяцы, пестрели неземные цветы на лугу Сергия Радонежского, отец Иоанн нашел брошюру о романах Соллогуба: и, вот, мы прошли больше половины учебника и добрались до истории Рима
[5]. Алексей Борисович пришел на урок и сказал более важно, чем когда бы то ни было:
— Сегодня я расскажу вам про римлян.
Алексея Борисовича особенно возмущала эпоха упадка. Он долго объяснял нам гибельные заблуждения Рима, приводил латинские цитаты, хвалил Юлия Цезаря, сокрушался о бесславном конце такого хорошего государства
[6] и сказал, что все это мы поймем позже, когда будем в старших классах. Мы этим очень заинтересовались. А на следующем уроке отец Иоанн поучал нас:
— Высший момент в истории человечества вообще, это зарождение христианства и времена апостолов.
Но нам больше нравились римляне, мы презирали нищих духом
[7], так как находились в самом героическом возрасте.
Мы выросли на глазах нестареющего отрока, Сергия Радонежского. Я питал к нему смешанное чувство — недоброжелательства, как к святому, и симпатии, как к очень хорошему мальчику. Босиком, он стоял на траве, мне казалось, что это час утренней росы и что у него мерзнут белые, нежные, нечеловеческие ноги. Сергий Радонежский: в торжественном тумане ладана, в обрамлении длинных серых гимназических брюк, сменивших коротенькие штанишки, — в далекое, глухое время, за год до германской войны.
А римляне мне памятны еще по одной причине: как-то я гулял по главной улице, грыз семечки и встретил Алексея Борисовича. Он строго посмотрел на меня и сказал:
— Стыдно гимназисту четвертого класса есть семечки на улице. Вы ведете себя, как римлянин времен упадка.
И во всех случаях, когда ученики совершали какие-нибудь проступки, он презрительно говорил:
— Эх вы, римляне!
Я не знал истории римлян, хотя имел хорошие отметки; я путался в Пунических войнах и триумвиратах
[8], но мне очень нравилась декоративная сторона: легионы со сверкающими щитами, железный топот армий и коричневые слоны Ганнибала, переселившиеся со страниц Брэма
[9], из яркой, тропической зелени в шумную и воинственную хронологию беспримерных сражений. Об эпохе упадка нравов я знал очень мало, еще меньше, чем об остальном. Я помнил, что Федор Павлович Карамазов
[10] сравнивал себя с римлянами времен упадка; но я ненавидел этого старика со всей силой моего отвращения. Римлян же я представлял себе совсем другими. Кроме того, я не могу поверить Алексею Борисовичу, что самое глубокое нравственное падение выражается в пригоршне семечек, съеденных на улице. Тогда я взял в библиотеке несколько книг о Риме и прочел их.
И я узнал, что богатство портит людей; я прочел о браках мужчин с мальчиками, о разврате, вошедшем в привычку, о состоянии общей неуверенности, характерной для последнего периода латинской культуры. И сквозь бесстрастные ученые страницы я чувствовал, как мне казалось, что и для нас наступает эпоха позднего Рима. Революция носилась в воздухе; мы встречали на улицах пьяных гимназистов, распевающих романсы, уже открылась в городе первая лига свободной любви. Васька Крыльцов, который с третьего класса потерял дискант и начал хрипеть, махнул рукой на хор, поступил в духовой оркестр и играл на пронзительной валторне. Ко времени революции он уже был в восьмом классе, бросил валторну и взялся за большую желтую трубу — «тенор»
[11].
Я заходил иногда к Алексею Борисовичу и спорил с ним о социологии и других серьезных вещах, и мысль о том, что я уже в пятом классе, была мне очень лестна. Алексею Борисовичу я говорил, как я понимаю слово римляне; римляне — это мы, нам суждено очень многое сделать. Мы лишены растлевающей морали и пассивности христианства, мы будем возрождать породу праздных и веселых философов, мы станем вдохновителями многотысячных толп; мы удержим знания, заботливо собранные двумя тысячами лет, но вернемся к священным временам проституции; мы создадим смеющихся, снисходительных богов, непохожих на сумрачного Саваофа.
Алексей Борисович ужасался. Он поднимал вверх руку, его золотые очки взлетали на лоб.
— Куда вы идете? Вы сгинете, как бес, перед заутреней, — вы, римляне, с вашими изуверскими фантазиями!
— Мы не уступим, Алексей Борисович! — кричал я. — Мы будем с вами воевать.
Но слово «римляне» вошло раз навсегда в наш язык. Я думал, что Алексей Борисович будет нашим врагом: он был подготовлен к этому долгими годами своей упрямой и негибкой культуры; мы были готовы бороться до конца со всеми тираническими триумвиратами. Но случилось не совсем так: Алексей Борисович изменил своим взглядам и прибег к нечестному способу: он вложил в слово римляне понятия гуманитарного порядка и идею созидательного труда, и в своей комнате повесил портрет старого бородатого еврея с широким лбом, Карла Маркса. И было понятно, что он подружился с Колей Красивым, одним из наших одноклассников.
В младших классах Коля ходил с грустным видом, не очень быстро бегал и в фаланге Александра Македонского всегда оказывался побежденным. С годами он стал влюбчив и сентиментален, гимназистом пятого класса он плакал от любовных огорчений; на уроках Алексея Борисовича он рисовал женские головы, наивные и белокурые, но непохожие одна на другую. Учился он хорошо.
Шел второй год революции, на улицах бродили манифестанты, в городе творились скандалы и Алексей Борисович, отвлекаясь от урока, кричал:
— Римляне! В храме святого Николая иконы поразбивали!
А Коля Красивый был влюблен. Он рассказал нам об этом: он удивленно открывал глаза и останавливался от волнения:
— Она — беженка из Польши. В шубке мехом наружу, очень красивая и замечательная.
Девушку звали Зося, мы знали ее: она была проституткой. Мы сказали об этом Коле.
— Вы не смеете ее оскорблять! — крикнул он, — я вызываю вас всех на дуэль.
Однажды ночью я увидел странную картину: на главной улице, у столба, стоят плачущий Коля Красивый. Рядом с ним — Алексей Борисович, неизвестно как очутившийся здесь в такой неподходящий для преподавателей час. Было очень поздно; над твердыми уличными снегами гудели круглые розовые фонари.
— Она мне изменила! — плакал Коля. — Я видел, как она ушла с другим.
— Не плачьте, Красивый, — очень мягко сказал Алексей Борисович.
— Я тебе говорил! — закричал я. — Чего же ты удивляешься?
— Ты умеешь только разговаривать, — ответил Коля, — а человека понять ты не можешь. Вот Алексей Борисович меня понимает, а ты понять не можешь.
— Какой сфинкс! — сказал я. — А кто бы мог подумать?
С этого времени между Колей и Алексеем Борисовичем завязалась дружба. Я иногда бывал еще у Алексея Борисовича, спорил с ним по-прежнему — и каждый раз заставал там Колю.
— Разлюбил польку? — спросил я как-то, Коля не ответил, а Алексей Борисович сказал:
— Я попрошу вас не касаться этого вопроса. Коле было бы тяжело.
Сведения о слишком прочном знакомстве Коли с Алексеем Борисовичем дошли до наших товарищей по классу. К преподавателям относились с принципиальным осуждением, как к представителям старого режима, и Васька Крыльцов, успевший залезть в политику, орал в классе:
— Товарищи, происходит возмутительная вещь! Я говорю о контакте товарища Красивого с мелкобуржуазными элементами из педагогического персонала.
— Брось, Вася, — сказали ему с задних парт, — сыграй лучше на теноре.
— Ну, если вы так просите… — согласился Васька.
Таким образом, Васькин протест не имел последствий, и дружба Коли с Алексеем Борисовичем продолжалась.
Однажды я встретил их. Они выходили из здания коммерческого клуба, где только что кончился митинг об Интернационале. Выходящих провожал духовой оркестр, толпа пела: «Никто не даст нам избавленья», и Коля Красивый, шедший рядом с Алексеем Борисовичем, раскрывал рот и плакал от непонятного мне политического умиления.
— Нам нужны труженики и борцы за революцию, — насмешливо сказал я, — а не чувствительные гимназисты, утопающие в слезах, как последняя институтка.
— Римлянин! — закричал в отчаянии Алексей Борисович, — имейте же мужество быть римлянином до конца! Что может искупить ваше позорное равнодушие в такую минуту?
В оркестре надрывался тенор Васьки Крыльцова, Коля всхлипывал, золотые очки Алексея Борисовича прыгали от негодования.
И римляне были побеждены; им осталось, однако, право насмешки над победителями.
Васька Крыльцов стал ответственным работником музыкальной секции какого-то учреждения, Коля Красивый вместе с Алексеем Борисовичем рисует агитационные плакаты. Прогоревшие святые грустно выглядывают из сохранившихся кое-где икон; мерзнут ноги Сергия Радонежского в нашей гимназической церкви. Отец Иоанн умер от огорчения религиозного характера, цветут на райских лугах неправдоподобные цветы: римские легионы наших дней спят в высоких каменных казармах.
(обратно)
(обратно)
(обратно)
Примечания
1
…между прекрасной преступницей Инее Наварро из серии Ника Картера и старым канадским траппером из романов Густава Эмара… — Ник Картер — один из старейших литературных детективов, «долгожитель» своего жанра, неутомимый, неунъшающий сыщик; рассказы и повести о нем, написанные разными авторами, начали печататься с 1886 г., их продолжают создавать до сих пор.
Эмар Гюстав (псевд.; наст. имя Оливье Dry; 1818–1883) — французский писатель, автор цикла историко-приключенческих романов. В 1898–1899 гт. в Петербурге в русском переводе вышло 12-томное собрание его сочинений. Наиболее известные из его романов — «Охотники Арканзаса», 1858; «Следопыт», 1858; «Мексиканские ночи», 1864; «Девственный лес», 1870–1872.
(обратно)
2
…в день преподобного Сергия Радонежского… — Сергий Радонежский (в миру Варфоломей Кириллович; 1314–1392) — один из самых почитаемых святых на Руси; основатель Троице-Сергиевой лавры. Канонизирован в 1452 г. как печальник, молитвенник и заступник Русской земли. Его день (день его смерти) отмечается 25 сентября (ст. ст.), 8 октября (н. ст.).
(обратно)
3
Фаланга — тесно сомкнутое линейное построение пехоты, состояла из 8-16 (реже 25) шеренг и обладала большой ударной силой, но была малоподвижна.
(обратно)
4
За ними следовали рассказы Алексея Борисовича об Александре Македонском; на большой перемене мы устраивали фалангу, действуя в строгом соответствии с тактическими принципами великого полководца… — Александр Македонский (356–323 до н. э.), царь Македонии с 336 г., победив персов, вторгся в Среднюю Азию и завоевал земли до реки Инд, создав кругшейшую мировую монархию древности.
(обратно)
5
…отец Иоанн нашел брошюру о романах Соллогуба; и, вот, мы прошли больше половины учебника и добрались до истории Рима… — Неясно, почему Газданов в этом контексте упоминает «брошюру о романах» Владимира Александровича Соллогуба (1813–1882), известного как автора светских повестей («Лев», «Медведь», «Большой свет» и др.), повести «Тарантас» (1845), комедий, водевилей. Возможно, произошла ошибка при наборе и речь идет о Федоре Кузьмиче Сологубе (наст. фам. Тетерников; 1863–1927), чье творчество гораздо естественнее ассоциируется с Древним Римом, особенно «времен упадка».
(обратно)
6
…хвалил Юлия Цезаря, сокрушался о бесславном конце такого хорошего государства… — При Юлии Цезаре (102 или 100-44 до н. э.) Древний Рим был очень силен и расширил свои владения, подчинив себе всю заальпийскую Галлию. Со времен правления (Октавиана) Августа (т. е. с 27 до н. э.) он стал империей и при Траяне во 2 в. достиг максимальных границ, но в 3 в. рабовладельческие отношения приводят экономику к кризису, расшатывают государство. В 476 г. вождь германских наемников Одоакр сверг с престола последнего императора Западной Римской империи — Ромула Августула.
(обратно)
7
…мы презирали нищих духом… — В данном случае «нищие духом» («Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». Мф. 5, 3:) синоним христиан.
(обратно)
8
…я путался в Пунических войнах и триумвиратах, но мне очень нравилась декоративная сторона: легионы со сверкающими щитами, железный топот армий и коричневые слоны Ганнибала, переселившиеся со страниц Брэма… — Пунические войны — войны между Римом и Карфагеном за господство в Средиземноморье (первая война — 264–241; вторая — 218–201; третья — 149–146 до н. э.). Триумвираты — в Древнем Риме в период гражданских войн 1 в. до н. э. — союз влиятельных политиков и полководцев для захвата государственной власти. Первый триумвират — в 60 или 59–53 гг. до н. э. — между Юлием Цезарем, Гкеем Помпеем и Марком Крассом; 2-й — в 43–46 между Октавианом (Августом), Марком Антонием и М. Лепидом. Ганнибал (247 или 246–183 г. до н. э.) — знаменитый карфагенский полководец, сначала успешно воевавший с римлянами, затем, в 202 г. — побежденный ими.
(обратно)
9
Брэм (Брем), Альфред Эдмунд (1829–1884) — немецкий зоолог, просветитель, автор шеститомного труда «Жизнь животных» (1863–1869), переведенного на русский язык в 1911–1915 гг.
(обратно)
10
Федор Павлович Карамазов сравнивал себя с римлянами времен упадка… — персонаж романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1879–1880) назвал свою физиономию с «римским носом» и «кадыком» настоящей физиономией «древнего римского патриция времен упадка». (Достоевский Ф.М. Полное собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука. 1976. Т. 14. Ч. 1,кн. 1, IV, 43–45).
(обратно)
11
…бросил валторну и взялся за большую желтую трубу — «тенор». — Валторна (от нем. Waldhorn, букв. — лесной рог) — духовой мундштучный музыкальный инструмент. Тенор — духовой медный музыкальный инструмент.
(обратно)
Оглавление
Римляне
*** Примечания ***
Последние комментарии
30 минут 54 секунд назад
42 минут 26 секунд назад
44 минут 29 секунд назад
50 минут 37 секунд назад
51 минут 10 секунд назад
54 минут 36 секунд назад