Румия [Виктор Владимирович Муратов] (fb2) читать онлайн

В. МУРАТОВ РУМИЯ Повесть

Книгу эту посвящаю светлой памяти брата Геннадия, погибшего при исполнении воинского долга.

В. МУРАТОВ

ЭТО И ЕСТЬ МОРЕ?

Поезд тащился к югу. На подножке вагона сидел Сашка Качанов. Колкий ветер забирался под фланелевую куртку, пронизывал до костей.

Далеко впереди состава натруженно пыхтел паровоз. Из его трубы вместе с клубами дыма вырывались искры. Ветер подхватывал дым, рвал на куски и плотно прижимал к земле. По насыпи неотступно скользили тени вагонов, словно пытались поймать паровоз за его лохматую дымную косу.

Сашка ежился от холода и вспоминал Савелевский лесной техникум, который покинул два дня назад.

…В комнате общежития сейчас тепло, и окна раскрыты настежь. Вчера там был переполох, а сегодня ребята небось свыклись с тем, что нет среди них Качанова. А Колька Свиридов, наверное, перед всеми оправдывался: не хотел, мол, обидеть Сашку. Ну, подумаешь, сказал, что не получится из Качанова моряка, что нет у него силы воли. Великое дело! Неужели стоило из-за этого бросать техникум и мчаться куда глаза глядят? Ведь и прежде спорили ребята. И всякий раз кому-то доставалось больше всех. Если бы каждый обиженный убегал, так в техникуме никого и не осталось бы.

Но Качанов сейчас и не обижался на Свиридова. Рано или поздно мечту свою осуществлять надо. А мечтал Сашка об одном — стать моряком. И море представлялось ему чем-то прекрасным, всегда бушующим — Качанов никогда еще не видел настоящего моря. Окончив семилетку, он вместе с товарищами по детдому был направлен в лесной техникум. Вместо седых грозных волн зашумели вокруг Сашки могучие липы и ясени, вместо послушного его воле штурвала попал в руки тоненький ученический карандаш, и не морскую сложную науку стал изучать Качанов, а пресную лесную азбуку. Да недолго занимался он таким скучным делом.

В эти последние перед морозами теплые дни ребята все свободное время проводили в лесу, плотной стеной окружающем здание техникума. К осени деревья поседели. Кряжистые ясени и липы упрямо поддерживали на своих ветвях охапки листьев. Лес стал прозрачным. Кажется, тронь деревцо — и оно зазвенит золотыми листьями-колокольчиками.

— Красота-то какая! Кра-со-та-аа! — кричал Свиридов, сложив рупором ладони. — Глядите, ребята, нашего Качана-Колумба эта красота не трогает.

Сашка лежал на траве, покусывал сухую былинку и читал «Фрегат «Палладу».

— Эй, Колумб! В каких широтах бороздит седые волны ваш корабль? Порт-Саид, Марсель, Сингапур?

Сашка запрокинул голову и мечтательно проговорил:

— Син-га-пур! А что, ребята, если захотеть, можно из нашей речушки в Сингапур попасть.

— Чего придумал! Как?

— Даже очень просто. Из речки в реку, из реки в море, из моря в океан. Длинный, правда, путь, но можно.

— У тебя, Качан, путь короче, — поспешил охладить Сашкину фантазию Свиридов. — Из школы в техникум, из техникума в домик лесничего с собственной коровой… Мечтатель. То стихи сочинял, а теперь морем бредит. Ничего не выйдет у тебя.

— Еще посмотрим. Не все же флотоводцы с детства моряками были, — пробовал защититься Сашка.

— Настоящие моряки в тельняшках рождаются. А тебе не суждено. Сколько угодно можешь путешествовать по своим книжным морям да океанам, а быть тебе лесничим — и все тут.

— Эх, ты, бабка-гадалка, — насмешливо проговорил Сашка и замолчал.

…Поезд, замедляя ход, подошел к слабо освещенной платформе. На низком домике надпись: «Балта».

«Уже морские названия встречаются, значит, скоро Одесса, — подумал Сашка. — Одесса…»

Вдоль состава медленно двигался милиционер. Сашка припал к холодной двери вагона. Наконец лязгнули буфера, здание вокзала поплыло назад. Кто-то вспрыгнул на подножку. Сашка съежился от страха. «Неужто милиция?» Нет, перед ним выросла фигура мальчишки. Незнакомец ловко выбил дробь ногами, похлопал себя по бокам, пытаясь, видимо, согреться. Потом крикнул Сашке.

— Эй, ты, дай огня!

— Нету.

— Не куришь, значит?

— Не курю.

— Маменькин сыночек, значит?

— Сам ты, может, сыночек.

— А почему не куришь?

— Не хочу.

— А пожрать у тебя нет? Хлеба, может, кусок, а?

— Сам второй день ничего не ел.

— И хлеба, значит, нет? И у меня нет. Сало только. Хочешь?

Сашка, опасаясь подвоха, искоса посмотрел на незнакомца: «Что-то уж очень щедрый этот грязный тип. Как бы чего…» Качанов покрепче прижал узелок с книгами. Но его попутчик, порывшись в карманах, уже протягивал ему небольшой бумажный сверток.

— Ешь сколько влезет. Я без хлеба не могу.

Сашка торопливо развернул бумагу и, не медля, вцепился зубами в жесткий комок сала, пахнущий чесноком и махоркой.

— Ишь, как волк, голодный. Вторые сутки голодный и ничего не достал?

— Где? — удивился Сашка.

— Фью-уть! Да ты, видать, не промышляешь.

— Чего? — не понял Сашка.

— Ничего. Из дому удрал? Домошняк?

— Сам ты, может, домошняк, а я шесть лет в детдоме был.

— И на седьмом году удрал? Молодчик. А далеко катишь?

Сашка промолчал.

— Так, понятно, — многозначаще проговорил незнакомец и, усевшись рядом с Сашкой, тоже замолчал.

К рассвету поезд запетлял по одесскому пригороду. Город еще спал. Изредка по улицам проносились машины с синими буквами на крытых кузовах: «Хлеб». При виде этих машин спутники глотали слюну. Сашка искоса стал рассматривать своего попутчика. Это был невысокий, плотный, не по годам широкоплечий подросток. Одет он был легко. На ногах красные чувяки. Широченные засаленные штанины подвязаны внизу бечевками. Синяя спортивная курточка с замком-змейкой. Широкоскулое лицо, покрытое несходящим загаром, смешанным с пылью и паровозной копотью. Из-под крохотной кепки с чуть заметным козырьком выглядывала ровно подстриженная смоляная челка.

«Путешественник, воришка», — решил Качанов.

Первому надоело молчать незнакомцу. Достав из фуражки желтоватый окурок, он взял его в зубы, почмокал, будто соску, и заговорил:

— Меня Борькой зовут. Борька Цоба. Смешная фамилия, верно? Все так говорят. А тебя?

— Сашкой Качановым.

— Качан, значит? Так. В Одессу едешь?

— Сам видишь.

— Вижу. А зачем? За рыбой?

— На что она мне. В мореходку еду поступать. На моряка учиться.

Услышав эти слова, Борис кашлянул, небрежным движением расстегнул куртку, из-под которой выглянула полосатая тельняшка, и испытующе уставился на Качанова.

— Ишь ты, моряком, — ревниво проговорил Цоба. — Много вас в моряки лезет. Тощий, как балалайка. Моряк!

— Пока выучусь, шея будет потолще твоей.

— Тю-тю… Пока ты будешь там в своей мореходке зубрить всякие уроки, я, знаешь, каким моряком стану. Ого! На моряков в море учатся, а не за партами.

— Это ты зря, — возразил Сашка. — Если хочешь стать моряком, айда со мной в мореходку. Настоящие моряки должны быть грамотными.

— Грамотными, грамотными. А где я ее возьму, эту грамоту? Я в Бессарабии жил. Читать да писать научился, и то, когда красные пришли. Да ничего! — беззаботно воскликнул Цоба. — Еще покатаюсь немного, а как холодно станет, подамся в Измаил. Там, знаешь, какие корабли стоят? Юнгой поступлю. Ты учись, учись, а я в это время уже буду где-нибудь в Стамбуле или Порт-Саиде. Есть такие города за границей. Понял?

На Первой заставе ребята слезли с поезда. Дальше ехать было опасно — можно попасть в милицию.

Сашка перевязал потуже узелок с книгами, отряхнулся и стал глазеть по сторонам.

— Чего галок ловишь? — спросил Борька.

— А море где?

— Какое море?

— Так мы ж в Одессе? Черное.

— Эх ты, салажонок, — снисходительно проговорил Цоба. — Шо ж тебе, по всей Одессе море? Море в Аркадии. Я знаю.

— В какой Аркадии?

— Ну, место такое, пляжем называется. Купаются там.

— Вот бы посмотреть.

— Ишь чего захотел! Туда ехать на трамвае надо. А в трамваях зайцам хуже, чем в поезде.

— Одним бы глазком, — зажмурился Сашка.

— И правда, салажонок, — развел руками Цоба. — Некогда мне, да уж ладно, айда покажу.

Цоба, не оглядываясь, пошел вперед, точно хозяин, показывающий гостю свои владения.

Наступало раннее утро. Каштаны охотно подставляли ласковому солнышку свои широкие листья. Было прохладно и немного сыро.

Трамваи только что начали ходить. Заспанная кондукторша даже не предложила ребятам взять билеты. Друзья удивились и повеселели.

— То добра примета, колы первые пассажиры мужчины. План с гаком выполню.

«Мужчины» улыбнулись и промолчали.

Аркадия — это не только пляж. Это санаторий, это парк.

Широкая аллея спускается вниз. По сторонам ровно подстриженные кроны деревьев.

Холодок Сашка чувствует, и шум, похожий на дождь в лесу, слышен, а море…

Аллея вдруг куда-то проваливается, и стена, голубоватая, прозрачная, уходит в небо и сливается с ним у самого солнца. А от солнца на Сашку бежит по голубой стене золотая дорожка.

— Ох ты-ы! Это море? — Сашка остановился, и дух у него захватило. Дальше идти он боялся. Казалось, что вся эта водяная громадина сейчас обрушится на него вместе с солнцем. А Цоба закричал что-то и бегом пустился к морю, снимая на ходу рубаху.

Сашка боялся, но и трусом показать себя не хотел. Он тоже разделся. В воду не лез. Ежился от холода на остывших за ночь голышах и ждал, когда Цоба первым войдет в воду.

Цоба с разгона влетел в море и поднял разноцветные брызги.

— Эй, моряк, — кричал он, — дрейфишь?

Сашка осторожно вошел в воду. Море лишь с берега казалось спокойным. Вода то приподнимала Сашкино тело, то опускала на песчаное дно — море дышало. Сашка поплыл. Все непривычно: впереди не видно берега, а на дне черные водоросли шевелятся, будто пытаются поймать Сашку за ноги. А может, то вовсе и не водоросли… Да и вообще, говорят, акулы на людей нападают.

Сашка поспешно вылез из воды, долго прыгал то на одной, то на другой ноге — грелся и ждал Цобу. А тот заплыл метров на пятьдесят и отдыхал теперь на спине, разметав в стороны руки.

«Вот это пацан, да! — восхищался Сашка новым знакомым. — Вот с кем бы подружиться».

— Ну что ж, Качан, — вытирая лицо грязной майкой, сказал Цоба, — жми в свою мореходку. Тем же трамваем. Давай!

* * *

В мореходное училище Сашку не приняли. Набор курсантов уже закончился. Посоветовали приехать на следующий год.

Легко сказать: на следующий год. А где жить, что делать все это время? Ехать обратно, чтобы засмеяли ребята? А особенно этот Свиридов? Ни за что!

Сашка стоял на Приморском бульваре и смотрел на море: оно казалось тихим, совсем не романтичным, удивительно деловым, равнодушным к Сашкиной судьбе. В порту коптили корабли, над ними медленно вертели своими хоботами портальные краны. И только дальше, где море упиралось в серый горизонт, от черной точки поднимался лохматый дымок.

«Куда он пошел? Может, в Сингапур, — вздохнув, подумал Сашка. — Что делать? В кармане ни копейки, в желудке пусто. Эх, попасть бы сейчас на тот корабль. Вот он уже скрылся, словно нырнул в море, и только черное облачко осталось на горизонте. А что если поехать в Измаил? Говорил же Цоба, что там корабли и устроиться легче, чем в Одессе».

Другого выхода Сашка не находил. «Вот только бы поесть раньше, чем ехать. Но где раздобыть кусок хлеба?»

Сашка медленно побрел к вокзалу. У главного входа на фанерном щите висело расписание поездов. «Одесса — Измаил. Отправление — 22–00», — прочел он.

Часы на столбе показывали половину третьего.

«Долго ждать. Катану на товарняке», — решил Сашка и быстро пошел вдоль забора, отгораживающего пути. Найдя место, где не было колючей проволоки, Сашка без труда перелез через забор, прошелся по высокому перрону и увидел длинный состав. На одном из вагонов было написано: «Кишинев 14/9».

Выждав, когда паровоз дал гудок, Сашка взобрался по шаткой подножке на платформу. Поезд лязгнул буферами и стал набирать скорость.

Сашка сидел среди каких-то ржавых механизмов, болванок, колес.

Состав медленно продвигался через кукурузные поля, останавливался у каждого разъезда. К вечеру похолодало, и голодному Сашке стало еще тоскливее. «Хоть с голоду подыхай. Как собака. И того хуже. Ей, глядишь, кто кусок кинет. А тут…»

Сашка покрепче обхватил ногами чугунную болванку, на которой сидел, и в полусне подумал: «Может, удастся на корабль. А там моряки накормят. Они добрые».

Проснулся Сашка от толчка.

— Вставай, турист, приехали, — гудел чей-то голос над ухом.

Сашка открыл глаза и съежился. Над ним склонился милиционер.

Улизнуть нет возможности. Милиционер крепко держит за локоть.

— Ох, и спишь же ты, парень, — качает он головой. — Из-за тебя чуть в Бендеры не уехал.

«Бендеры. Так это уже Молдавия», — мелькнуло в Сашкиной голове. Он осмотрел вокзал. Небольшое двухэтажное, наполовину разрушенное здание. Красные кирпичные буквы: «Тирасполь».

В дежурке пожилой лейтенант милиции спросил:

— Туриста привел, Кузьмич?

Кузьмич наконец освободил Сашкин рукав.

— Так точно… С товарного, — доложил он.

— Что ж, давай знакомиться, — ласково начал лейтенант.

На Сашку этот тон не подействовал. «Все так — ласково, ласково, а потом давай выпытывать… Скажешь правду — обратно в техникум отошлют», — подумал Сашка и отрекомендовался:

— Сергей Куприн.

А лейтенант уже смотрел на его пальцы. Сашка поспешил спрятать руки за спину.

— Подойди-ка сюда, Сережа. Покажи руки. О! Вот и паспорт, — обрадовался милиционер, глядя на синюю татуировку, — «Саша К.» А на другой руке что?

На каждом пальце стояло по цифре: «1932».

— Ну, а фамилию-то ты нам все же правильную скажешь?

— Что же ты молчишь, сынок? Говори начистоту, — вмешался Кузьмич.

«А-а-а, будь что будет», — решил Сашка.

— Качанов, — еле слышно выдавил он.

— Качанов Александр! Тысяча девятьсот тридцать второго года рождения. Родители у тебя есть? Где они?

— Никого.

— Так, — уже невесело проговорил лейтенант. — Куда же теперь путь держишь?

— В Измаил еду. На корабль устраиваться. В мореходку опоздал. Велели приезжать на следующий год.

— Придется ждать. А пока лучше учиться, чем по вагонам рыскать. Поедешь вот с сержантом в детприемник.

Сашка противиться не стал. Главное — не попасть опять в свой техникум.

— Ладно уж, поеду, — согласился он, словно для лейтенанта его ответ играл какую-то роль.

— Отлично! Кузьмич, отвези героя. Вот его новые документы, записанные, так сказать, со слов и рук владельца.

Сашка чуть не вскрикнул от восхищения, когда Кузьмич вывел из гаража зеленый мотоцикл с коляской.

Дух захватило от быстрой езды. Красота!

Мелькали дома, деревья, перекрестки. Из подворотни выскочила лохматая собачонка, яростно залаяла. Бросилась за мотоциклом и, уже отставая, тявкнула в последний раз нахально-равнодушно.

Сашка с жалостью посмотрел на нее: «Голодная небось, ишь как живот подвело».

ПОСЛЕДНИЙ МАРШРУТ

— Ох и грязный же ты, парень! Ужас! — завидя Сашку, всплеснула руками Марья Ивановна — кастелянша. Ее ребята звали просто Манна Ванна. В приемник ежедневно прибывали беспризорные, а Манна Ванна всякий раз удивлялась их грязному виду, будто впервые встречала таких.

— Сейчас вымоешься. Вот мыло, вот чистое полотенце. А лохмотья свои бросай туда, — она показала на ящик, где покоилось уже несколько штанов и рубах, пропитанных пылью и угольной копотью.

Сашка жался в углу, стыдясь своего голого тела.

— Не горяча будет? Попробуй…

— Нет, нет, в самый раз, наверно… — поспешно заверил он.

— Тогда полоскайся. Только мойся почище, мыла не жалей. — И, не глядя на раздетого мальчишку, вышла.

Сашка с облегчением вздохнул, прошлепал босыми ногами к двери, набросил крючок. Как бы желая продлить удовольствие, не торопился залезть в ванну, из которой поднимался легкий пар. Попрыгал на одной ноге по квадратикам кафеля, глянул в зеленоватое зеркало, да так и замер. Подросток, смотревший на него, казался незнакомым. Лохматые, нечесаные, серые от пыли волосы воинственно топорщились на макушке и грязными косицами прилипали к вискам. Щеки запали, светло-голубые глаза и рот казались необычайно большими.

«Тьфу, как скворчонок», — огорчился Сашка. От худенькой шеи отходили резко обозначенные ключицы, но мускулы на груди уже округлялись по-мужски. В плечах, нешироких и тощих, все же чувствовалась сила.

— Брлюм-бум-бум… — пропел Сашка, пробегая большим пальцем по ребрам. Повернулся и так и сяк, показал зеркалу язык и решительно полез в воду.

Такого удовольствия Сашка не испытывал уже давно. Он с наслаждением растянулся во весь рост.

— Хорошо! Только живот подвело. Будто там совсем ничего нет, даже кишок. Целую буханку бы хлеба съел сейчас.

— Хватит полоскаться, вылезай! — крикнула за дверью Манна Ванна. — А то еще сорока унесет!

Качанову выдали короткие и узкие штаны защитного цвета, такого же цвета рубашку с двумя маленькими кармашками на груди и, что больше всего понравилось ему, пилотку.

Наконец-то! Сашка, робея, уселся за стол, накрытый белоснежной скатертью. Ох, и пахнет здесь здорово! Только еды, кажется, маловато. Супу им жалко, что ли? Едва Сашка начал есть, как в тарелке уже показалось дно. Он с огорченным видом облизывал ложку. Но тут на столе появилась большая миска с картошкой. От картошки шел вкусный дух. Пюре — это Сашка знал. Мать тоже делала такую картошку с маслом. В пюре попадались коричневые кусочки поджаренного лука. Давно это было, а помнит Сашка. Дома он ни за что не стал бы есть лук. Не любил он его ни в супе, ни в каше, а сейчас даже пожалел, что мало. Вкусно, да еще как! Картошку доесть он уже не смог. Живот был полон. А на плетеной соломенной тарелке еще остались куски хлеба. Сашка огляделся и быстро рассовал их по карманам новых брюк. «Мало ли что…»

Заметно повеселев после вкусного обеда, он подошел к высокому зеркалу, с удовольствием рассмотрел себя. Новая форма вся топорщилась и при ходьбе шуршала. Сашка решил побродить по комнатам, познакомиться с обитателями этого дома.

В углу длинной, плохо освещенной спальни несколько подростков самодельными картами играли в очко.

Ребята знали, что играть в карты запрещено, и при малейшем шуме за дверью стоящий на страже высокий и худой Колька Сомов мяукал по-кошачьи. По этому сигналу карты мгновенно прятались.

— Мимо прошла… — извещал Колька. Игра возобновлялась с прежним азартом. Денег сейчас ни у кого не было, на банк ставили пайки хлеба, кисели, а то и целые порции обеда или ужина.

Сашка подошел и остановился поодаль. Он еще толком не отъелся и поэтому рисковать куском боялся.

— В банке две обеденные!

— Стучу! — объявил банкомет.

Сашка насторожился. Голос знакомый. «Неужели Борька?»

Обойдя сгрудившихся ребят, Сашка взглянул на банкомета.

— Цоба!

Борька обернулся, но, к удивлению Сашки, не проявил особой радости. Он лишь бросил коротко: «Здорово!» — и продолжал раздавать партнерам карты, невозмутимо приговаривая:

— Сам играю, стос^[1] мечу, проиграю — не плачу.

— Эй, ты, рыжий! — ткнул он пальцем мальчишку с зелеными глазами. — За тобой уже четыре киселя. Не отдашь — сниму штаны и набью морду.

— Мя-яу! Мя-яу! — подал сигнал наблюдатель Сомов. Картежники мигом рассовали по карманам карты. В комнату вошла Манна Ванна.

— Давайте-ка, сынки, в клуб. Занимайте места. Разговор с вами будет. Живей, живей. Небось опять в очко резались, бесенята.

Борька шел по коридору, заложив руки в карманы, и лихо насвистывал какой-то марш. Поравнявшись с Качановым, спросил:

— Где же твоя мореходка, моряк?

— А где твой Измаил? — в свою очередь спросил Сашка.

— Фью-ють! — присвистнул Цоба. — Что мне там делать? То ж я пошутил, а ты и развесил уши.

— А чего же тельняшку напялил?

— Так просто, — коротко ответил Цоба и еще шире расстегнул ворот. Потом заложил руки в карманы и запел, приплясывая на ходу:

* * *

Начальник приемника — дядя Коля, высокий, со сверкающими белыми погонами на плечах, стоял на сцене и хлопал в ладоши, призывая к тишине довольно шумную аудиторию. За столом, покрытым зеленой скатертью, сидел носатый мужчина. Глаз его Сашка рассмотреть не мог из-за низко нависших бровей. Голова была опущена, отчего нос казался еще больше. А широкий лоб с залысинами и темными складками у переносицы придавал ему угрюмый и злой вид. Одет мужчина был в черный китель с черными же бархатными петлицами. На околыше фуражки, лежащей на столе, сверкали никелированные молоточки.

Зал шумел. Тогда поднялся носатый мужчина. Все почему-то сразу притихли и уставились на него. И совсем он оказался нестрашным. Глаза обыкновенные, даже добрые. Он молчал и улыбался. И нос стал уже не такой огромный.

— Здравствуйте, герои, — очень тихо начал он.

Ребята промолчали. Но то, что он назвал их героями, всем понравилось.

— Вы знаете, что такое РУМ?

Для многих это слово не было новым. За время своих путешествий ребята побывали и в приемниках, и в колониях, и в ремесленных училищах.

С задних рядов донесся голос Сомова:

— Знаем! Не маленькие! Ремесленное училище металлистов, а короче — Румия, — и пропел:

— Так вот, я директор этой Румии. Зовут меня Павлом Андреевичем. Фамилия Кукин.

— Ку-ку! Ку-ку! — раздалось в разных местах зала.

— Ну, а вы, как вас пока называют, туристы, — продолжал директор, не обращая внимания на выкрики, — чего таить, собрали вас сюда с базаров, вокзалов, а кое-кого из колонии. Ну да кто старое помянет, тому глаз вон. Что было, то прошло. Сейчас вы хорошо поели, нарядили вон вас, как настоящих военных. Давайте теперь решим, как жить дальше. Чем займемся. Можно, конечно, опять на базар… бродить в лохмотьях, голодать. Но можно и по-другому жить. У нас есть большой дом. Самый хороший в городе. Просторные, светлые комнаты. Там живут ребята — одногодки ваши. Они хотят стать рабочими. Видите эту блестящую штучку? — Павел Андреевич взял фуражку и указал на сверкающие молоточки. — Это наш значок, эмблема металлистов. Молот и ключ. Это то, чем делают все на свете. Интересные вещи научат вас делать в училище.

Павел Андреевич помолчал. Было видно, что аудиторию явно не трогали его слова. Одни перешептывались, изредка рассыпая по залу совсем неуместный смех, другие шарили глазами по стенам клуба, увешанным плакатами и лозунгами. Некоторые сидели тихо и рассеянно смотрели на петлицы Павла Андреевича, видимо, размышляли: «Если стащить эти штучки да себе на пилотку прицепить, здорово получится!»

Павел Андреевич вышел из-за стола и приблизился к краю сцены:

— Как обед-то сегодня был? — неожиданно спросил он белобрысого паренька, сидящего в первом ряду.

Паренек огляделся по сторонам и, убедившись, что директор обращается именно к нему, неловко приподнялся с места.

— Хороший обед?

Паренек молчал, как на допросе.

— Есть можно! — донеслось с задних рядов.

— А у нас в училище кормят гораздо лучше.

С десяток голов повернулось к сцене: «Чего это он про обед сказал?»

— И учат делу полезному, — продолжал Павел Андреевич. — Токарями, слесарями можете стать. Электриками. А после училища в техникум можно. На мастеров учиться.

— А на моряков? — крикнул со своего места Цоба.

Морщинки на лбу Павла Андреевича собрались в гармошку. Лицо покрылось паутинкой веселых складочек.

— Важно начать учиться, а потом сможешь стать кем хочешь.

С легкой руки Цобы, вопросы посыпались дружно. Директор еле успевал отвечать. И все же чувствовал Кукин, что его слова не дошли до многих мальчишечьих сердец. Поэтому вечером, незадолго до отбоя, Павел Андреевич пришел к ребятам в спальню. Его окружили плотным кольцом. Ребятам было лестно, что сам директор, такой большой начальник, пришел к ним. Кто-то из смельчаков попросил у директора примерить фуражку с заманчивой эмблемой. Ребята с интересом разглядывали бархатный околыш, блестящий козырек и молоточки.

— Эх, фуражка! — восхищался Колька. — А всем в Румии такие дают?

— Ишь чего захотел, — урезонил его Цоба. — Это только директорам такие дают, понял?

— Почему только директорам? — усмехнулся Павел Андреевич. — У нас всем выдают такие фуражки.

— Бархатные? — сомневался Цоба.

— Ну, пока не бархатные, а станете директорами — и бархатные будете носить.

— Фью-у… директорами… — рассмеялись ребята. В их головах сейчас само слово «директор» приобрело смысл чего-то недосягаемого. Казалось, что Павел Андреевич всю жизнь только и был директором.

— Смешно? А видите, я же директор.

— Так то вы.

— Что ж я? Вам сейчас легче стать директорами. Ишь, вот уговариваю вас учиться. А меня не уговаривали. Был я простым деревенским мальчишкой. Здесь недалеко от Тирасполя жил, в Кицканах.

Цоба заерзал на месте: ведь он тоже из Бессарабии…

А Павел Андреевич уже рассказывал о себе:

— Из окон училища видать наше село. Летом оно утопает в садах. Только монастырская колокольня торчит, как пугало на огороде. Красивый монастырь. Внутри весь в золоте да иконах. Мать говорила, что бог там живет. Видел я часто высокого толстого дядьку в черной рясе и с бородой, как на иконе, с большим серебряным крестом на толстом брюхе. Думал, это и есть бог. Потом узнал: не бог вовсе это, а Мунтяну, архимандрит.

Через год осиротел я. Взяли меня к себе добрые люди. Только недолго пришлось пожить у них. Был у архимандрита сын Михай, неженка такая, кошек боялся, а с нами, батраками, задирался. Но от меня он раз получил… — Павел Андреевич умолк на минуту. Достал папиросу, размял ее в пальцах, но тут же спрятал обратно.

Ребята уселись поудобнее.

— Случилось так, — продолжал свой рассказ Павел Андреевич, — ловили мы рыбу на Днестре. Ну, там с десяток бычков поймали. Понравились бычки Михаю. Выдернул он кукан с рыбой. Не вытерпел я, подскочил к нему и саданул кулаком по роже. Бросился Михай на меня. Да где ему! Очутился тут же в воде. Барахтается, кричит: «Волеу! Волеу!» Караул, значит. Вижу: тонет. Пусть, думаю, тонет, собачий сын. И ушел бы малый Мунтяну раков кормить. Но дружки мои спасать бросились. Вытащили, откачивают, а я понял, что живьем съест теперь меня архимандрит. Да и нечего мне было делать в Кицканах. Переплыл Днестр. Тогда еще моста здесь не было. И пошел по России счастья искать. На нас в то время внимания мало обращали. Сами, как могли, пробивали себе дорогу. Зубами да горбом. А вы… Ох, а время-то! — Павел Андреевич взглянул на часы, торопливо встал.

— Еще расскажите! Еще что-нибудь! — просили ребята.

— Спать, спать пора. И так попадет нам от начальника. Распорядок нарушаем.

Ребята засмеялись. С этим человеком не страшно им отвечать перед кем угодно, даже перед дядей Колей.

После ухода директора в комнате еще долго стоял шум. О ремесленном училище Павел Андреевич будто и не говорил, а в спальне сейчас только и спорили о Румии.

— Тоже мне агитатор нашелся, — говорил Цоба. — На токаришек да на слесаришек записывать пришел. Не на таковских напал.

Сашка своих мыслей не высказывал вслух. Он думал: «Променять техникум на ремесло — глупо. Чтоб напильник держать — грамоты особой не нужно. А семь классов — это же неполное среднее образование, почти среднее… Но и деваться некуда. Может, перезимовать в училище до весны? А там видно будет, нетрудно и убежать потом в мореходку».

Окончательного вывода для себя Сашка не сделал. Но Борькино пренебрежение к училищу его удивило. У него-то чуть не среднее образование, ему можно выбирать, а чего этот носом крутит, непонятно.

— Что это тебе, Борис, ничего не нравится? — заговорил Сашка. — По-моему, ремесло в самый раз для тебя.

— Ремесло? Фью-ить! Ремесло куда понесло! Дудки!

— Я бы на твоем месте и не задумался, — продолжал уговаривать Сашка.

— Да-а… — неопределенно протянул Цоба. — Все равно не примут. Я же ни грамматики, ни арифметики… ни в зуб ногой. Что и знал, давно забыл.

— А чего же в детдом не шел? Там учат.

— Ну его. Там строго. — Цоба замолчал и насупился, как-то по-смешному сморщив нос. — Да и учиться заставляют, а куда мне поступать? В третий класс? Мне же почти пятнадцать. Скажут, дылда азбуку пришел учить… — Цоба вдруг спохватился: откровенничать было не в его духе. — Мне и так хорошо. Никаких грамматик да умножений с делениями не нужно. Ловкость рук да вовремя смыться — вся грамота.

— Зря ты, Цыган, — ответил Сашка и вдруг неожиданно для себя предложил: — Айда в Румию. Вместе. Я помогать тебе буду. До весны всю грамматику изучим. А?

— Помогать, мне? — удивился Цоба. — Бесплатно?

— Факт.

Цоба молчал. Что-то уж слишком добрым хочет показаться этот пацан. За учение деньги берут — это Цоба знал.

— Так что, решили? — настаивал Сашка.

Цоба не ответил. Он отвернулся к стенке, чтобы остаться наедине со своими мыслями.

«…Тоже молдаванин, из Кицкан. Морду Михаю побил, а директор… Учиться, гм…» — Цоба вздохнул, потерся щекой о сероватую наволочку. Она пахла мылом и холодным воздухом. Спать не хотелось.

НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ…

Яркий свет врывался в комнату через широкие, промытые до блеска окна.

Крики, беготня, торопливое шарканье ног, пронзительная трель электрического звонка.

Подъем!

— Эй, староста! Кончай дрыхнуть, айда физкультурничать! — стаскивая одеяло с Сашки, кричит Цоба.

Сашка окончательно пришел в себя. Ведь он теперь командир. И как это можно забыть такое? Вчера вечером из двадцати пяти воспитанников детприемника организовалась в училище новая, пятая, группа токарей. И Сашка в ней староста. Чего же он нежится? Ведь он уже в Румии.

Сашка проворно соскочил с постели и бросился во двор. От утренней прохлады по телу заходили мурашки.

На широком плацу ребята начинали делать зарядку. Неумело и суматошно изгибались оттененные синими трусами тела. Загар у ребят изрядно поубавился после хорошей бани.

— Раз, два! Вдох, выдох! — командовал с высокого помоста обнаженный до пояса физрук.

Сашка невольно залюбовался буграми мышц, игравшими на его груди. Затем отыскал глазами Цобу и пристроился рядом. Руки взлетали нечетко, кто-то давился от хохота, кто-то взвизгивал по-поросячьи. Но физрук не сердился: видно, понимал — это первый день.

С утра настроение было у всех приподнятое. После завтрака сообщили, что в десять часов начнется медицинская комиссия. До комиссии всем приказали постричься под машинку.

— Я не баран, — решительно заявил Цоба.

— Да подумаешь, волосы… — как-то неуверенно начал выполнять свою роль старосты Сашка.

Борис удивленно и строго покосился на друга, Сашка отвел глаза. Но, чтобы удержать перед «подчиненными» престиж, робко добавил:

— Вырастут еще…

— Чего там вырастут! — шумел Цоба. — Не успели принять, а уже зажимают. А что будет, когда форму дадут?

Вокруг него тут же собралось несколько человек.

— А шо? Ну его к бису лиловому, цэ заведение, — в тон Борису гудел высокий, неуклюжий Мишка Потапенко. — Ось зараз взять та рвануть. Га?

— Длинный до неба, а ума не треба.

Все оглянулись на голос. Чуть в стороне стоял высокий худощавый подросток. В детприемнике ребята его не видели. Он спокойно выдержал взгляды и продолжал:

— Кудрей своих нечесаных жалко? Там вшей небось больше, чем волос.

Цоба рывком натянул на лоб фуражку и ринулся к незнакомцу. Он встал на защиту своего единомышленника.

— Ты что — чистенький? — грозно надвигался он. — Беги отсюда, чистюля, а то запачкаю!

Но вдруг Цоба осекся. Взгляд его словно прилип к груди наглого мальчишки. Ребята тоже притихли.

На груди у подростка сверкала настоящая медаль «За победу над Германией» и гвардейский значок.

Цоба так и остался в воинственной позе. Отступать, конечно, он не думал. Сейчас все с нетерпением ждали драки. Но, как на зло, во дворе показался директор. Разочарованные ремесленники медленно поплелись в парикмахерскую. Цоба не то откашлялся, не то пробормотал что-то невнятное и долго еще провожал взглядом невозмутимого вояку.

У двери парикмахерской уже выросла очередь. Сашка стоял первым. Ему было жаль друга, так неожиданно проигравшего поединок. И разбирала злость на того нахального и самоуверенного мальчишку. «Подумаешь, гвардеец. Медаль имеет! Может, Цоба и не то видел. — Но где-то в душе он завидовал новичку. — Хотя и новенький, а смело разговаривает. А тут старостой считаешься, да толку-то? — Сашка тяжело вздохнул. — Тоже мне — должность. И с Борькой поругаться не долго из-за нее».

А Цоба, потный, лохматый и злой, стоял в сторонке. Он торопливо склеивал поломанную папиросу. Потом скомкал окурок, бросил в траву и протиснулся в голову очереди. Ремесленники покосились на Борькины здоровенные кулаки и покорно пропустили вперед.

Щуплый старичок с острой аккуратной бородкой предупредительно взмахнул белой простыней.

— Пожалте, молодой человек, в кресло. Вас «под нолик»?

Скрепя сердце, Цоба разрешил окутать себя простыней. А когда стальные зубчики машинки коснулись его головы, он с особенным сожалением вспомнил времена вольной жизни…

— На медосмотр! — скомандовал дежурный.

Перед дверью спортзала, где заседала комиссия, было шумно. Маленький, толстенький Аркашка Спирочкин, которого за пухлые красные щеки уже прозвали Помидором, шумел больше всех. Сейчас он, то и дело хихикая, нашептывал что-то в кругу ребят.

— Гляньте-ка, гляньте! И Цобика оболванили «под арбуз»! — так и запрыгал он на месте, увидев подходившего Борьку.

— Не оболванили, а заставили принять форменный вид ремесленника, — едко усмехнулся Цоба. — А ты, Помидор, не скули, а то в лоб получишь. Была бы голова, а прическу отрастим.

Сашка чувствовал себя здоровым и все же робел: «Вдруг забракуют? А еще моряком хочу быть! Тут эти врачишки назло какие-нибудь болячки раскопают. Они все могут».

— Качанов! — выкрикнула, приоткрывая дверь, молоденькая девушка с листком бумаги в руке.

Сашка нерешительно вошел в комнату. За столом сидели врачи в белых халатах.

— Подойди-ка сюда, орел, — ласково позвал его пузатый дядька в поварском чепчике на бритой глянцевой голове. Сашка всерьез перетрусил.

— Жалуешься на что-нибудь?

— Не-е, — замотал он головой.

Толстый дядька приложил к Сашкиной груди черную кругляшку.

— Дыши!

По телу пробежала дрожь. Кожа собралась мелкими пупырышками.

— Сразу видно, что воспитывался на свежем воздухе, — усмехнулся толстяк. — Легкие, как у бычка. А ну, дуй в трубку, посмотрим, какая емкость.

Глубоко вздохнув, Сашка засунул конец трубки поглубже в рот. Тут же закашлялся. Потом отдышался, перехватил трубку поудобнее и начал добросовестно выдыхать воздух. Цилиндр в ведре стал медленно подниматься. Эта процедура понравилась Сашке больше всего. Хотел попросить еще разок подуть, но постеснялся.

В темном кабинете тоже было интересно. На экране смутно вырисовывались какие-то полоски.

— Ха, неужто это ребра живьем? — удивился Цоба.

— А дэ ж серце? — допытывался Потапенко.

Маленькая докторша, лица которой ребята не рассмотрели в полутьме кабинета, терпеливо объясняла, где легкие, где сердце.

— О цэ кумедия, мельтешит, як собачий хвист, — удивлялся Мишка.

Докторша поймала холодными резиновыми перчатками Борькину руку и поставила его куда-то между перегородками.

Там было темно. Цоба стоял, боясь пошелохнуться. Казалось, его сейчас обязательно ударит током.

— Дыши глубже, руки на пояс, — услышал он властный голос за перегородкой.

Борька боязливо поежился. Он решил, что этот аппарат расскажет докторше о его курении. Ведь в легких, говорят, табачный дым прямо кусками собирается. А поступить Борьке в училище все же хотелось.

Наконец-то щелкнул выключатель.

— Выходи — здоров.

Цоба, удивленный и радостный, вылез из страшного аппарата.

* * *

Через несколько дней начались приемные испытания. Успешно сдав все экзамены, Сашка бегал по двору и разыскивал Цобу. Наконец нашел.

— Ура! Друг. Столкнул проценты! А ты как?

— Да-а… — Цоба нарочито лихо тряхнул стриженой головой. — У меня не прорезало. Понял? Какие-то междуимения спрашивать вздумали. Да пропади все эти между…

— Местоимения?

— Вроде этого. А я знаю, чи их едят, чи на них глядят?! Погорел, словом, — ухарски сплюнул он.

— Подожди ты, не кисни. Может, еще…

— А че мне киснуть? Сегодня же на поезд — и куда-нибудь в Среднюю Азию.

— Дудки! — запротестовал Сашка. — Айда к директору, упросим.

— Сам не маленький, управлюсь. А нет так нет.

Цоба ушел злой, а Сашка прошел в садик, устроился на лавочке так, чтобы через открытое окно коридора видеть директорскую дверь.

На противоположном конце скамейки сидел тот самый белобрысый гвардеец с медалью. На руке у него блестели часы. Настоящие, с секундной стрелкой, они заманчиво сверкали, а солнечный зайчик от них метался по лицу гвардейца, по гимнастерке защитного цвета, попадал на медаль, и тогда она вспыхивала желтоватым блеском. Эх, да все на нем блестело: и хромовые сапоги, начищенные до глянца, и пряжка со звездой.

Сашка искоса поглядывал на мальчишку: не посмотрит ли. Но тот был занят своим делом и не замечал Сашку. А Качанову так хотелось заговорить… Благо Бориса нет поблизости. Цоба не одобрил бы это Сашкино желание.

Наконец, для чего-то энергично вздохнув, Сашка спросил:

— Сколько времени? Настоящие?

Гвардеец улыбнулся Сашкиной наивности, бегло взглянул на циферблат:

— Тридцать семь минут второго. — И замолчал.

«О чем же еще спросить?»

— Собственные, твои?

— Часы?

— Ага.

— Мои. Подарок командира полка.

— Дай посмотреть. Я осторожно.

— Гляди, не жалко.

Сашка бережно взял часы и с интересом стал разглядывать причудливо разрисованный циферблат. Ему удалось прочесть несколько мелких букв. Остальные были нерусские.

— Анкер. Швейцарские. На шестнадцати рубинах, — будто между прочим объяснил гвардеец, окончательно доказав Сашкину ничтожность в этом вопросе.

— Да, здорово! — так же осторожно возвращая часы, проговорил Сашка. — А ты из настоящей винтовки стрелял? — поспешил перевести он разговор на другую тему.

— Стрелял. Но больше из автомата и пистолета.

— А тебе кто — командир полка давал стрелять?

— Личное было. Видел ты солдата без оружия?

— Не-е, — промычал Сашка и робко спросил: — Тебя как зовут?

— Игорь Брятов, — ответил гвардеец.

— А к чему ты в Румию пошел?

— А куда же еще? — удивился Брятов.

— Неужто напильником охота скрипеть? Мог бы и в Суворовское.

— Зачем в Суворовское? Там на станках не работают. А я к станку хочу. И отец мой токарь был. Здесь, на механическом. Я приходил к нему. Интересно. Станок большой у него. Гудит, и весь цех гудит, точно пчелы в улье. Каждый на своем месте что надо делает. Кто винтик, кто втулку, кто валик. А потом все собрали и — гоп! — машина готова. Жаль, у нас нет станков. Я знаю суппорт, фрикцион. Или вот еще…

Но Сашка уже соскочил со скамьи. Он увидел Борьку. Тот вышел из директорского кабинета и, пренебрегая дверью, сиганул в окно прямо на клумбу с полузасохшими цветами. Встал, огляделся, увидел Сашку и, подлетев к нему, начал тузить под бока, приговаривая:

— Поря-дочек! Порядок! Уломал!

— Да подожди ты! — взмолился Сашка, еле увертываясь от дружеских тумаков. — Толком расскажи.

В ответ Цоба сладко зажмурился:

— Примут, понял? Не так страшен черт, как его малюют! — и потащил Сашку за рукав. — Пойдем поглазеем, как пацаны по русскому дрова ломают.

У приоткрытой двери класса толпились ожидающие экзамена. Дынеобразная голова Спирочкина то исчезала в приоткрытой двери, то снова появлялась. Он постоянно о чем-то докладывал ребятам.

Цоба расчистил дорогу к двери себе и Сашке, и они стали смотреть, как «ломают дрова».

В классе у доски, насупившись, стоял молдаванин из Ташлыка Прокофий Сырбу. Какой вопрос задала ему учительница, Сашка не слышал, но, видно, что-то непосильное для парня. Почесывая большущей ладонью стриженую, иссиня-черную голову, Прокофий молчал. Весь какой-то нескладный, он будто врос в пол: ступни в стороны, колени вместе.

— В ошень болшом… — подыскивал он нужные слова.

— Ну, сейчас отколет, — хихикнул Спирочкин.

Сырбу услышал, покраснел и еще тише продолжал:

— В ошень громадном домишке…

Спирочкин прыснул и, прикрывая рот ладонью, зашептал:

— Ему пример с уменьшительным суффиксом велели придумать.

Прокофий опять потер голову ладонью и, чтобы не молчать, прилепил к начатой фразе неожиданный конец:

— …жил-был храбрый царь Додон.

За дверью класса его встретили дружным хохотом.

— А ну, а ну, — приставал Спирочкин к Прокофию. — В ошень громадном домишке жил Додон? Ой, не могу. Уморил совсем! Вот уж Додон так Додон!

ЧТО МЫ ЗА ЦАЦЫ ТАКИЕ?

К вечеру ремесленники выстроились у вещевого склада. Сейчас здесь смешались форменные защитного цвета костюмы детдомовского покроя, лохмотья «путешественников» и разноцветные, приличные еще курточки и штаны детей из родительских домов.

— Иди-ка сюда, — таинственно отозвал Цоба Сашку в сторону. — У меня есть мощный план. Только тихо, понял?

— Ничего не понял.

— Видишь, какие вещички на домашняках?

— Подходящие, — согласился Сашка и тут же испугался: — Думаешь украсть?

— Да нет, — успокоил его Цоба. — Увести можно и без плана. Ты слушай. Вон на некоторых пацанах по трое штанов на каждом. Понял?

— Ничего не понял. Откуда ты знаешь?

— Знаю. Потому что обычай такой. Таскают двое подштанников, да еще верхние. Они же в сырости работают. По утрам кукуруза или виноград мокрые от росы. Одни подштанники промокнут, а другие сухие, понял?

— Ну и что?

— Вот осел непонятливый. Нужно снять с деревенских лишние штаны, обменять у этих городских на хорошие и толкнуть.

— А тем что, тряпье сдавать?

— Ты чего это, Качан, за воспитателяработаешь? — усмехнулся Цоба.

Сашка с минуту колебался. Пожалуй, попадет за этот план, да еще старосте.

— А может, ну их, а? — робко предложил он.

— Ну их, а курить чего? Да кто узнает? А хоть и узнают — не крадем. Сами отдают. Так?

Сашка промолчал.

— А ну-ка, царь Додон, скидай штаны, — грозно приступил Цоба к Прокофию.

— Как же без штанов? Замерзну, — взмолился Сырбу.

— Не трусь, — успокоил его Сашка. — Тебе одни оставим. Ты их сдашь, а получишь новые, форменные.

Сырбу, еще опасаясь подвоха, покряхтывая, стал вылезать из штанов. Штаны были из домотканого полотна, очень узкие внизу, с массой разноцветных заплаток.

— А мне дадут новые? — опять заныл Сырбу.

— Факт, дадут, — авторитетно заявил Цоба.

— Истинный бог? — потребовал побожиться Прокофий.

— Не бог, а кладовщик выдаст, баранья башка, — смеялся Борька.

— Ну и штаны! — удивился Сашка. — Я бы давно их на свистки у тряпичника выменял. — Ну ладно, скидавай!

— Не тронь пацана!

Сашка оглянулся на голос. В дверях кладовой стоял Брятов. Одет он был уже в форму ремесленника. На гимнастерке поблескивала медаль. И ремень у Игоря остался армейский — со звездой, а не с буквами «РУ». Выглядел Брятов по-прежнему воинственным, независимым и слегка равнодушным.

Сашка смутился, но на помощь ему тут же подоспел Цоба.

— Ты опять, гвардеец, суешься? Беги отсюда!

— Верните штаны! Ну! — шагнул вперед Брятов.

Тут даже Цоба оторопел. Он никак не ожидал, чтобы кто-то из его сверстников здесь, в училище, мог ему приказывать. А Игорь тем временем подошел к Сашке, выхватил штаны и кинул их Сырбу.

— Ах ты! — Цоба стиснул кулаки и ринулся на Брятова.

Тут Сашка вспомнил, что он староста. «А из-за чего была драка?» — спросят потом у него. Он встал перед Цобой и схватил его за руки.

— Не надо, Борька, слышишь?!

— Уйди! Это ему не в армии командовать.

Сашке насилу удалось предотвратить драку. Отведя в сторону Бориса, он пытался его успокоить.

— Хватит нам и этого. Подумаешь — штаны.

— Ничего, я ему еще рога обломаю, — обещал Цоба.

Друзья собрали-таки несколько пар брюк, рубах, поношенных, но еще крепких ботинок. Все это они надежно припрятали под штабелями новых сосновых досок тут же, во дворе.

— Завтра все пойдет на толкучку, — приговаривал Борька.

— Качанов! — позвал кладовщик. — Одеваться!

В кладовой пахло новым бельем, мылом, кожей. На длинных полках лежали упакованные тетради, ботинки, стиснутые в рулоны ремни.

Сашка получил новенькую форму, суконную, с синими кантами. Не выпуская из рук блестящую пряжку с выпуклыми буквами «РУ», стал торопливо одеваться.

И опять все хрустело на нем. Но теперь форма выглядела куда солиднее и красивее. Длинные черные брюки, черная фуражка с блестящим козырьком, точно таким, как у Павла Андреевича. Сашка полюбовался сверкающими молоточками. Наконец-то и у него есть такие же, как у директора! Он лихо сдвинул на затылок фуражку и подошел к Цобе.

— Ну как, подходяще?

Борька перестал зашнуровывать хромовый ботинок, выпрямился и критически осмотрел друга.

— Мощно! — воскликнул он. — Только козырек, как базарная площадь. У моряков таких нет.

Одевшись, друзья разгуливали по двору, поскрипывали новыми ботинками.

На стене здания краснели чуть заметные буквы: «Дрогобыч наш!»

— Смотри, Цыган, — указал Сашка на буквы. — Вот она, война-то, и забелить не успели.

— Тоже мне — забелить. Ты туда глянь… Вот это война! — Цоба мотнул головой в ту сторону, где в безобразном нагромождении высились кучи кирпича — это бывшее здание ЦИКа Молдавии. Среди развалин торчали, сверкая на солнце, высокие кафельные печи.

Цоба насобирал с десяток окурков. Высыпал на желтый обрывок газеты сероватый, перемешанный с пеплом табак и принялся скручивать цигарку.

У Сашки не получалось. Прежде, до встречи с Цобой, он не курил. И сейчас ему хотелось отказаться, но у Бориса был такой взрослый вид. «Наверное, потому, что он курит, — подумал Сашка, — и дым даже умеет через нос пускать».

Да и сознание того, что он уже ремесленник, можно сказать, рабочий человек, не позволило Сашке отказаться. Дым был едкий, до боли щекотал в носу и разъедал глаза. Сашка кашлял, размазывая слезы по лицу, но терпел.

— Сильно́ нас одели. Верно, Качан?

— Да, формочка что надо! — закашлявшись, ответил Сашка.

— Ты посмотри, сукно! Настоящее! Понял?! — И Цоба в который раз принимался придирчиво всматриваться в материал гимнастерки. — А ботиночки-то — хром чистейший! Со скрипом! Нет, Качан, мне в жизни такое не снилось. Небось, сотен пять стоит мой костюм… И все бесплатно. А на базаре буханочка хлеба — сто рублей! А?

— Верно, Цыган. Военных и то небось так не одевают. И что мы за цацы такие?..

ВЛИПЛИ

Неделю тому назад еще шелестели чуть пожелтевшие листья кленов, и, кружась, опускались на асфальтированные дорожки пропеллеры-семена. А сегодня и сморщенные листья, и не успевшие осыпаться семена клочьями висят на мокрых неподвижных ветках. На них бисеринками собираются прозрачные капли и нехотя падают на унылую землю, будто деревья оплакивают уходящее лето.

Сашка уткнулся носом в запотевшее оконное стекло, зевал и ругал погоду.

В тумане вырисовывался приземистый дом. На толстой антенне сидела, нахохлившись, черная ворона. Из переулка вынырнули трое мальчишек. Подбежав к крыльцу, пугливо оглянулись. Один, постарше, взобрался на крыльцо, резко дернул звонок и спрятался за угол, остальные бросились врассыпную.

«И охота им бегать в такую погоду. Сидели бы дома, — лениво подумал Сашка. — А нам тащиться куда-то». Все как-то нескладно получается. Зачем этот базар? Деньги не нужны. Есть дают вдоволь. Ну Цоба — понятно. У него натура такая — скучает, если не стащит что-нибудь. Без приключений не может. А Сашке к чему эти приключения? Ведь и в ремесленное поступил — лишь бы перезимовать, а потом в мореходку податься. У Борьки дело хуже. Его с тремя классами ни в какую мореходку не примут, даже юнгой на корабль не возьмут. Ну да не всем быть моряками. Цобе не пришлось учиться. А токарное дело ему в самый раз. Только бы не сбежал из училища.

Сашка еще тогда, в детприемнике, твердо решил увести за собой в ремесленное Борьку. Для Цобы ремесленное — новое дело. А душа его ко всему новому открыта.

Как теперь удержать Борьку в училище? Ведь за такую штуку…

Сашка — староста, а сам, как телок, — за Цобой.

— Качан, что ты там уставился в окно? — разозлился Цоба.

— Может, не пойдем? Ну их, эти шкеры, — робко предложил Сашка. — Наверно, и базара сегодня нет, слякоть такая…

— Да чего там! Было бы барахло, а покупатели найдутся. Айда! — решил Цоба.

— Без спроса? — удивился Сашка.

— Струсил? Можешь оставаться!

«Поссорится со мной и вовсе уйдет из училища, — подумал Сашка. — Может, удастся с ним потом поговорить откровенно?»

— Да я так только…

Возле училища ребята встретили плотника дядю Терентия. За рыжую бороду ему дали прозвище — Дед Мазай.

— О, соколики! — тряхнул он бородой.

— Здравствуйте, дядя Терентий, — разом поклонились ребята.

— Куда цэ вы снарядились, хлопцы? — полюбопытствовал тот.

— К тете, — не моргнув, соврал Цоба.

— А это шо? — ткнул Терентий в свертки.

— Вещи, — поддержал друга Сашка, — м-м… нам разрешили отнести их к тетке. Она у меня такая одинокая, мужа нет, детей тоже.

— Цэ вирно: одному человеку с тоски помереть можно, дюже погано, — вздохнул Терентий. — Шагайте, шагайте, развеселите старушку. Вон як вас вырядили, покажитесь ей.

— Хорошо, хоть никто другой не наскочил, а то бы погорели. Деда Мазая обвели, как рыбу, — хихикал Цоба, ускоряя шаг.

До самой толкучки ребята то и дело поглядывали по сторонам. Сашка волновался: как-никак, староста.

— Тирасполь — городок маленький, а форма у нас заметная. Враз погореть можно, — тревожно шептал он.

— Не погорим, — успокаивал его повеселевший Цоба. — Я здесь дороги знаю. Махнем через балку и сразу выйдем на Казарменный, а там до толкучки рукой подать.

Цоба оказался прав. Несмотря на сырую погоду, покупатели нашлись сразу. Борька деловито пересчитал деньги и предложил:

— Я хорошее местечко знаю, идем.

Поплутав по переулкам, друзья оказались около разбитого здания.

— Вот, — указал Борька.

Над дверью, чудом уцелевшей среди развалин, висела вывеска. «Густэрь — закусочная», — прочел Сашка.

К их удаче, у стойки посетителей не было. Тучная буфетчица налила в стеклянные банки виноградного, цвета фиолетовых чернил, вина.

— У нас в Молдавии, Качан, и свиньи пьяные ходят, — закусывая соленой брынзой, рассказывал Цоба.

— Ну, уж это свист над Волгой раздается, — не поверил Сашка.

— А ты не разговаривай. Тяни винцо — оно полезное, — подбадривал друга Цоба.

Но Сашка, обхватив обеими руками банку, рассматривал этикетку «Икра кабачковая» и никак не решался приложить к банке губы. А когда наконец хлебнул, скривился и торопливо засунул в рот кусок брынзы.

— Ты лучше хлопни разом, потом хлеб понюхаешь, и все, — поучал Цоба.

Сашка приложился губами к банке и, задыхаясь, выпил все до дна.

— Вот это настоящий пацан! — искренне обрадовался Цоба. — Ты, Качан, не веришь, что свиньи бывают пьяные? А я правду говорю. До войны у нас виноградник был, давили вино и выжимками кормили свиней. Они нажрутся и давай по двору выбрыкивать. Один поросенок два дня пьяный ходил. Отрезвеет, напьется воды — и снова пошел спотыкаться.

— Хи-хи-хи… Пьяный… поросенок, — смеялся начинающий хмелеть Сашка.

Выйдя из буфета, друзья закурили. Сашка затянулся, опять закашлялся и принялся плеваться.

— Ты дым не глотай, — подсказывал ему Цоба. — Вдохни и выдохни, не спеши. Тоже мне моряк — курить не умеет.

Сашка сделал глубокую затяжку, еще больше закашлялся и, не выдержав, бросил папиросу в грязь.

— Эх ты — тюлька! — заорал Цоба. — Давай-ка сюда папиросы. Мне что пить, что курить — дело привычное!

По правде сказать, такой дозы вина Сашка в своей жизни еще не принимал. Хмель быстро ударил ему в голову. В одурманенном мозгу завертелись бешеные чертенята. Он уже забыл о том, что собирался поговорить с Цобой откровенно, подсказать ему, как жить дальше. Сейчас он и сам не знал, как жить. Ему вдруг захотелось петь, кричать, сделать Цобе что-нибудь приятное в благодарность за такой удачный план. Ну, хотя бы вот разбить фонарь на столбе.

— Думаешь, не попаду? Попаду!.. Вни-ма-ни-е!

Сашка поднял из грязи камень и запустил им в фонарь. Матовый шар, оглушительно хлопнув, разбился вдребезги.

— Видал? И еще могу! — совсем разошелся Сашка.

— Ай да Качан! — одобрил Борька. — Вот какой у меня корешок. Что хочешь для друга сделает. Качан, а ну, цыганочку отколи…

Хлопнув ладонями, Сашка начал выделывать какие-то вензеля. Подпрыгнув, он попытался пуститься вприсядку, но не устоял на ногах и плюхнулся в грязь. Цоба с хохотом помог ему подняться. Друзья обнялись и, горланя песни, двинулись дальше.

В спальню они предусмотрительно пробрались через окно. Но едва Сашка, не раздеваясь, упал на постель, ему стало невыносимо плохо. Казалось, что все внутренности вот-вот вывернутся наружу. Он поднялся с кровати и тем же путем, через окно, кое-как вылез во двор. Помочил голову водой из лужи. Стало немного легче. Только очень хотелось пить. Сашка с трудом вскарабкался на подоконник, зацепился карманом за раму и, ругаясь, полетел на чью-то кровать. Хозяин койки вскочил и испуганно уставился на буяна.

— Что это? Кто тут?

— А тебе какое дело? Дрыхни, не квакай, а то как дам! — замахнулся Сашка.

— Ну, ты! Давака.

Наклонившись, Сашка, разглядел в полутьме знакомое лицо.

— А, это ты, Игорь? — сразу охладел он.

— Чего бродишь, лунатик?

— Да так, знаешь, душно тут, — пытался соврать Сашка.

— Дверей нет? По окнам лазишь. Э, да ты пьян, свинья!

— Цыц ты, гвардеец. А то дам такую свинью, что сам захрюкаешь! — пригрозил ему Сашка.

— Кто здесь буянит? — Из темноты спальни выплыла фигура дежурного по училищу. — Качанов?! Староста! Да ты, кажется, пьян?! Вот так сюрприз. Пойдем-ка со мной. Только без шума.

А Сашка совсем не испугался. Ха! Он им еще всем покажет!

Дежурил в ту ночь Степан Петрович Кольцов — комсорг училища. Левая рука у комсорга не разгибалась в локте, на розовой искореженной кисти было всего три пальца.

Все знали, что служил Степан Петрович во флоте. Потому, наверное, и звали его за глаза Полундрой и слегка побаивались.

Покачиваясь, Сашка поплелся за Кольцовым в комнату дежурного. Верхняя лампочка не горела, поэтому в дежурке было темновато. И только яркий сноп света от настольной лампы освещал толстые книги и листы бумаги на столе.

Сашка машинально попытался прочесть надпись на зеленой обложке: «Педа… го-ги-ге…» Буквы прыгали, не желая укладываться в слово, и Сашка перевел взгляд на потолок.

Дежурный включил полный свет. Сашка почувствовал, что стоит он теперь весь на виду с подгибающимися ногами и нелепо мотающейся головой. И тут он оробел. В голове прояснилось. Ему захотелось согнуться сейчас калачиком и залезть в уютный полумрак под столом.

— Где это ты, молодчик, наклюкался? — спокойно спросил комсорг.

«Теперь начнет нотации читать, — с тоской подумал Сашка. — Ну и пусть. Думает, испугаюсь. Как же…»

Кольцов встал из-за стола и строго, с ног до головы, стал разглядывать Качанова.

А Сашка и сам решил в упор смотреть на дежурного. Подумаешь, комсорг — шишка великая. Сашка самого директора сейчас не боится, а тут… А почему, интересно, Кольцова зовут Полундрой? Полундра — это по-морскому что-то вроде тревоги.

Еще в упор посмотрел на комсорга и опустил глаза. Какой у Полундры взгляд: улыбается вроде, а Сашке вовсе не смешно. Стыдно только и хочется начистоту поговорить. Ну вот он, совсем не на много старше Сашки, лет на десять, не больше. Парень же совсем. И ростом невелик. Как его только во флот приняли? Добро бы широк в кости был, а то так… Мишка Потапенко, наверно, сильнее. У того шея и вообще… мускулы. А у Кольцова бушлат матросский висит как-то и шея тонкая, гусиная, даже из-под тельняшки выпирают ключицы. И нос острый, и чуб вьется острыми колечками, а взгляд… вот он, буравит с улыбочкой. И в душу к Сашке от этого взгляда тревога забирается, и хочется убежать на свою постель, спрятаться под одеяло.

— Вид у тебя того… Конечно, разговаривать с тобой толку мало. Иди спать, — неожиданно для Сашки решил Кольцов. — Завтра поговорим.

Сашка круто повернулся и, удивленный, вышел из кабинета.

Натыкаясь то и дело на спинки кроватей, отыскал наконец свою койку. Кое-как разобрал постель, лег и еще долго ворочался. В голове гудели колокола. Что-то переворачивалось в животе.

После долгих мучений Качанов уснул.

Наутро он встал с тяжелой головой и пересохшим горлом. День тянулся тягостно. А Цоба вел себя как ни в чем не бывало… Был он такой же веселый и бесшабашный, как всегда. Удивляло его только странное поведение Сашки. Подумаешь, погорел. Великое дело! «То, видать, с похмелья он такой кислый», — решил Цоба.

Качанов и правда чувствовал себя неважно. Ноги и руки были словно из чугуна, на еду даже смотреть не хотелось. «И нужно было ему это вино, — злился он на Борьку. — Лучше бы конфет понакупили. Теперь…»

С минуты на минуту Качанов ждал вызова к директору. Ведь Кольцов наверняка доложит. Время приближалось к ужину, а его все еще никто не вызывал. Сашка уже начинал надеяться, что дело обойдется без особого шума, а может, и вовсе заглохнет. Но тут в класс вбежал, как всегда, улыбающийся Спирочкин.

— Где Качан? А-а-а… — раскланялся он, увидев Сашку, и лукаво подмигнул. — Пожалте к директору. Поболтаете, вспомните боевые походы.

Сашка побледнел.

— Катись-ка ты, Помидор, подальше! — замахнулся он на Спирочкина. — А то как дам — ни один часовой мастер не соберет!

Спирочкин поспешно отскочил в сторону.

За короткий путь от класса до директорского кабинета в Сашкиной голове промелькнули разные предположения. «А, что будет, то и будет», — тоскливо решил он. Робко постучал в дверь кабинета, вошел и сразу почувствовал себя жалким. В кабинете директора сидел и Кольцов.

Павел Андреевич, не поднимая глаз, наводил порядок на своем столе. Он был сердит. Смотрел куда-то в сторону.

Чуть слышно задребезжал телефон. Директор не пошевелился. Легкий дребезжащий звон повторился. Телефон звонил настойчиво, но робко, словно боялся побеспокоить и без того сердитого директора.

— Ну, садись, — сказал холодно Павел Андреевич. — Рассказывай, как было дело.

Как было дело! Легко ему спрашивать. Сашка сосредоточенно рассматривал директорский ботинок, выглядывающий из-за массивной тумбы стола.

Кукин встал и зашагал по кабинету.

— Долго ты будешь молчать? Я жду.

— Пошел я на базар, — начал врать Сашка. — Хотел конфет купить. Потом слышу какой-то дядька кричит: «Вино, сладкое вино!» — я и подумал: «Дай попробую». А оно и правда совсем не горькое было, вроде ситро.

— Зато крепкое? — спросил Степан Петрович.

— Вышло, крепкое.

— Сколько же ты выпил?

— Целую банку, — признался Сашка.

— Повеселился, значит? Так-так… А кто из ребят еще был с тобой? — спросил директор.

— Никого. Я один, — поспешно ответил Сашка. — Надумал и пошел один.

— М-м-мда… Почему же они не шумели, а ты разбушевался?

— Так он сразу спать лег, а я… — начал было Сашка и осекся: он сообразил, что сболтнул лишнее.

— Вернулись, значит, и он лег спать. Кто же это он? — как-то совсем равнодушно спросил директор.

«Теперь начнет выпытывать. Да не на такого напал. Не выдам».

— Про товарища не говоришь? Что ж, дело твое. Настаивать не буду.

К Сашкиному удивлению, директор улыбнулся.

— Да, да. Сейчас ты прав. Пусть он сам расскажет о себе. Лучше давай разберемся в твоем проступке.

Павел Андреевич снова сел за стол, поиграл розовой прозрачной авторучкой, которая сразу понравилась Сашке. Он еще подумал: «Вот бы мне такую».

— Что делать будем с тобой? Староста в наших условиях такой же воспитатель, как, скажем, я или Степан Петрович. За тобой должна идти вся группа. Ну, а куда же ты их ведешь? На базар вино пить? Твой ночной концерт слышали многие. Не захотят теперь ребята подчиняться твоим командам. Скажешь налево, они повернут направо. Согласен?

Сашка хотел сказать, что согласен, но побоялся расплакаться.

— Теперь другой вопрос, — продолжал директор. — Нужен ли нам ремесленник-пьянчужка? Сколько тебе лет?

— Пятнадцать, — угрюмо ответил Сашка.

— Так вот, Качанов. Останешься ты или нет в училище, мы серьезно подумаем. Пьяницы нам не нужны.

Плакать Сашке сразу перехотелось. Думать уже он ни о чем не мог. В голове все перемешалось. Он опустил голову и молча направился к выходу.

— Позови ко мне Брятова, — попросил директор.

Уже открывая дверь, Сашка услышал слова директора, обращенные, видимо, к Кольцову:

— Тот будет настоящим командиром.

А в группе жизнь текла, как всегда. Так же зубоскалил Спирочкин, так же кто-то поддразнивал играющего в шашки Потапенко. И вокруг Игоря, как обычно, собрались любопытные.

Сашка даже позавидовал: «Ишь как заслушались». А на него никто и не оглянулся. Никому нет дела, что теперь он не староста, что выгоняют его из училища. Зато, когда Брятов станет командиром, небось даже Борька заведет с ним дружбу. Похаживает себе как ни в чем не бывало и не думает расспросить, что и как.

Сашка по возможности спокойно передал Брятову просьбу директора.

Наконец Цоба заметил Сашку, отпустил последний щелчок Спирочкину и с ленцой подошел к другу.

— Ну, как, Качан, здорово попало? Небось разными словами до смерти заморил? Ловко они умеют языком поворачивать.

Сашка метнул на друга сердитый взгляд.

— Напоил вином, спасибо. Выгоняют меня.

— Ха, — усмехнулся Цоба. — Да это же они завсегда так пугают. Я знаю.

В комнату вошел дежурный по училищу.

— Качанов, стройте группу на ужин, — обратился он к Сашке.

— Брятов сейчас построит. Я уже не староста. Сняли, — тихо проговорил Сашка и прикусил губу.

Цобу будто кипятком обварили.

— Сняли? — вскрикнул он, хватаясь за рукав Сашкиной гимнастерки. — Это как же? Он ведь ни в чем не виноват!

Цоба выбежал из класса и без стука ворвался в кабинет директора.

— Разрешите войти? — спросил он, когда вплотную подошел к письменному столу.

— Ну, уж раз вошел, пожалуй, разрешение спрашивать поздно, — ответил Павел Андреевич.

— Не виноват Сашка! — выпалил Цоба. — Век свободы не видать! Не виноват он. Это все я! — И, приложив руки к груди, повернулся к Кольцову: — Степан Петрович…

— Во-первых, не Сашка, а Качанов, во-вторых, сядь и успокойся.

— Все равно он не виноват. Это я виноват! — бил себя в грудь Цоба, да так, что директор невольно протянул руку, чтобы остановить его.

— Так я и предполагал. А помнишь, когда я согласился принять тебя без экзаменов, уговор у нас был другой. Обещал ты стать хорошим ремесленником? И что получилось? Исключить тебя придется за вчерашнее.

— Ага, исключите, — с искренней наивностью согласился Цоба. — А Сашка только пусть старостой опять будет. Ни в чем он не виноват.

— Заступаться ты мастер, а удержать товарища — кишка тонка, — вставил Кольцов.

— Чего его удерживать? Он на этот счет ни бе ни ме. Еще как уговаривать пришлось! — со вздохом признался Цоба.

— Уговаривать? Так. Не придется тебе больше никого уговаривать. Портить ребят мы тебе не позволим. Лучше от одного избавиться, — сразу принял строгий тон директор.

Только теперь Цоба понял, что дело слишком серьезное. Он не на шутку испугался. Сразу как-то поник и чуть слышно произнес:

— Если бы в последний раз простили, — и пошел к двери, не поднимая головы.

Оставшись вдвоем, директор и комсорг некоторое время сидели молча. Затем Павел Андреевич вышел из-за стола и заходил по комнате. Кольцов курил и молча перелистывал настольный календарь.

— Поблажки давать нельзя ни в коем случае, — заговорил Кукин. — Особенно на первых порах. Нужно так, чтобы другим неповадно было. Ну, чего молчишь, Степан?

Кольцов прихлопнул календарь.

— Жалко, Павел Андреевич, ребят. Сироты же. Особенно этот Цоба. Куда ему деваться?

— Жалко! Ишь, жалельщик нашелся. А мне не жалко? У нас почти все сироты. Их не жалко? Ради трехсот пусть два пострадают. Направим в детдом.

— Хорошие они ребята. Честное слово, — продолжал убеждать Кольцов. — Только еще вчерашним живут. Отойдут, поверьте мне. Всю войну сами себе хозяева.

— Адвокат, — уже мягче заговорил Павел Андреевич. — Чего ты меня уговариваешь? Сам не знаю? Но накажу, учти, Степан.

В коридоре Степан Петрович чуть не столкнулся с Качановым и Цобой. Завидя его, они опустили головы.

Кольцов прошел несколько шагов и оглянулся. Ребята стояли у двери директорского кабинета.

ПИР ПАПУАСОВ

В училище с каждым днем прибывало все больше и больше ребят. Но негде еще было проводить занятия. Ходил слух, что для мастерских выделят дом, который придется восстанавливать своими силами. А пока ремесленники частенько оказывались предоставленными самим себе. Чтобы хоть как-нибудь занять ребят, учителя собирали их группами в спальнях и читали книги из небогатой училищной библиотеки.

Слушали плохо. Каждый занимался своим делом. На задних койках рассказывали анекдоты. Оттуда то и дело раздавались взрывы хохота. А некоторые умудрялись играть в очко.

Едва дождавшись перерыва, ребята бросались во двор, тесно обступали большой ящик из посеревших от дождей досок. В этом ящике — первенец будущих производственных мастерских, старый, видавший виды токарный станок ТН-15. Кое-где доски были оторваны, через щели бесцеремонные руки ремесленников откручивали маховички, рукоятки, рассовывали их по карманам. Вообще-то станок своим солидным видом вызывал у ребят изумление. Насколько доставали их руки, они очистили его от толстого слоя масла, которым были смазаны все неокрашенные части станка-ветерана.

И все же это был настоящий станок — единственно ощутимая глазами и руками техника, принадлежащая навечно ремесленному училищу металлистов, пятой группе токарей.

Старостой теперь в пятой группе был Брятов. Вся группа, кроме Цобы, с этим согласилась. Да и как не согласиться? Разве Сашка Качанов сумел бы так непринужденно строить группу, водить ее в столовую и обратно, командовать: «Ать-ва!» Награды Брятова, как магнитом, притягивали ребят. А сколько в запасе у Игоря было занимательных историй! Да все про войну.

Никто из ребят не повидал столько. Самому Цобе далеко до Игоря! Да что Цоба! Ну путешествовал, исколесил десяток городов. А видал он Будапешт? Софию, Вену? Прошел ли он с войсками в солдатских сапогах по всей Европе? Где там! Видел, правда, Борька живых фрицев. Но не убивал же он их. Подумаешь, украдет что-либо исподтишка с их машины. А Брятов с ними сражался. Стрелял в них настоящими патронами из настоящего автомата. Говорит, что пистолет был настоящий, бельгийский.

А шрам на левой ноге?! Это же самое настоящее осколочное ранение. Легкое, правда, но ранение. Попробуй-ка найти во всем училище хотя бы одного раненого ремесленника.

«Жарким был бой у озера Балатон», — рассказывал Брятов.

Балатон! А то вот название еще: «Секшфехервар». Разве выдумаешь сам такое? Если воевал там, то, конечно, запомнить можно.

Что и говорить! Староста что надо. А и он вот не сумел сегодня удержать пятую в училище. Будто бы послушались его ребята. После обеда все вошли в спальню, уселись на кроватях, как обычно перед чтением книги, а потом под разными предлогами один за другим вышли во двор, там через забор и…

Сегодня еще до обеда Борька пригласил всех на берег Днестра, на пир папуасов.

Бабье лето лениво гнало в воздухе бесчисленные нити паутинок. Утерявшие летнюю краску сады роняли последние покоробленные и пожелтевшие листки. Но кое-где все же острый мальчишеский глаз различал на ветке не замеченный сборщиками плод. Раз-два! Прыжок через покосившийся плетень — и вот чуть сморщенное, но прямо-таки сахарное яблоко хрустит на крепких зубах.

А на прибрежных огородах и особенно на этом, далеко врезающемся мысе, который Борька окрестил «островом папуасов», оставалось множество моркови, свеклы, переспевших арбузиков и, что самое ценное, засохших, твердых как камень, кукурузных початков. Ребята разводили костры. Сизый дым стлался над рекой и медленно уплывал вслед за течением к городу. Кукурузу пекли прямо в бурой шумящей обертке. А когда развертывали обуглившиеся листья, зерна пахли дымом и кипяченым молоком. Черные от сажи, присыпанные пеплом, они казались необыкновенно вкусными. Кое-кто, найдя жестяную банку или кусок листового железа, сооружал что-то вроде жаровни. Поджаренные зерна разбухали и с треском лопались, открывая белую и мягкую, как вата, сердцевину.

Ребята с черными от сажи губами громко чавкали, жевали горячие зерна и мысленно благодарили Борьку за такое угощение.

И вот, когда пиршество было в самом разгаре, на берег из-за деревьев выбежал Спирочкин.

— Ребята, наших бьют! На подмогу! — кричал он, утирая кровь под распухшим носом. Ребята вскочили, торопливо дожевывая зерна.

— Где? Кого? Кто?

— Меня! Не видите, что ли? Фэзэошники, вон там, за кустами!

— За что же это они тебя? — раздались уже более равнодушные голоса. — Опять, наверное, задирался? Погоди, еще не так влипнешь.

— Я хотел кукурузы наломать, а они — драться, — захныкал Помидор. — И такие гады: сто человек на одного. Если бы один на один…

— Целых сто? — усмехнулся Цоба.

— Эх, ты, молодец против овец. Вечно нарвешься, — возмущались ребята.

Но так или иначе, а надо было защищать честь ремесленного училища металлистов. И Борька дал команду:

— Вперед, румовцы!

На ходу наломали сучковатых палок, сунули за пазухи и в карманы ноздреватый ракушечник. В горячке забыли, что противник превосходит и числом и силой: десяток еще не отъевшихся румовцев против пятнадцати рослых деревенских парней из строительного ФЗО № 11.

— Помидор, дуй в ремесло! — быстро нашелся Борька. — Зови подкрепление. Живо! Остальные, ложись!

Цоба решил подождать подкрепление. Но фэзэошники уже заметили его армию и, вооружившись тем же оружием, широким полукольцом начали наступление. Стало ясно, что сражения не миновать до прихода основных сил ремесленников.

— Обороняйсь!!! — скомандовал Цоба, запуская камнем в здоровенного парня.

Но, увы, обороны не получилось. Ремесленники пустились наутек, изредка пыряя палками особо ретиво наступающих «противников».

Фэзэошники наступали стремительно. Худо приходилось мужественному заслону, возглавляемому Цобой. Верным Борькиным помощником в этом бою оказался Мишка Потапенко. Он возмущался больше всех.

— Куда ж вы тикаете, бисовы чертеняки? — кричал он вслед убегавшим. — Як бы двинуть тут гуртом, враз бы смяли!

Какой-то здоровенный парняга насел на него. Они покатились по земле.

— А ну назад! Мишка в окружении! — в отчаянии взвыл Цоба, приложив к губам вместо рупора сложенные ладони. — Назад, заячьи души! Трусовня первосортная!

Ремесленники остановились. Утирая пот и боязливо озираясь, потянулись кучками назад.

— Ура-а-а! — загремело внезапно на высоком берегу, и к месту «боя» покатились с обрыва черные фигурки румовцев.

Окрыленные поддержкой, токари тоже закричали «ура» и перешли в наступление.

Но тут до Борькиного войска долетел голос Степана Петровича. Обогнав подкрепление, он остановился на «ничейной территории».

— Стойте! Ни с места! Кто еще раз замахнется, отведу в милицию! — громко и сурово сказал Кольцов.

— Як стоять? Воны ж тикают, — пытался обежать комсорга Мишка.

— Потапенко, ко мне! — Степан Петрович поймал Мишку за подол гимнастерки.

Тот остановился и удивленно уставился на Кольцова.

— Хиба ж можно стоять, колы наша берет? — заморгал он, прижимая к груди широченные ладони. — Та пускайте ж мий хвист, Степан Петрович!

— Все в училище, живо! — строго приказал Кольцов.

Медленно, с понурыми головами, ребята поднимались в гору к училищу. Среди ремесленников Сашка, к своему удивлению, увидел и Брятова. На щеке у Игоря ссадина. Он то и дело прикладывает к щеке мокрый платок.

— Смотри-ка, Цыган, — обратился Сашка к Цобе. — И гвардеец-европеец дрался.

— А из-за чего? — спросил Цоба и сам ответил: — Боится, чтоб трусом не посчитали. Понял?

* * *

Через несколько минут Степан Петрович стоял в кабинете директора.

— Когда же этих драчунов займем настоящим делом? — разводил он руками. — Надоело им безделье.

— Сегодня же еду в Кишинев, — отвечал Кукин. — Буду хлопотать о помещении для мастерских. Если опять ничего не дадут, возьмем эти старые конюшни, что горсовет обещал. Шут с ними. Сами переделаем под мастерские. Да и ребятам дело будет. Ты прав: иначе пропадет вся затея. Уже начинается воровство. В пятой группе пропали гимнастерки. Разберись, Степан. Нужно в корне пресечь это, пока не переметнулось в другие группы.

Степан Петрович в тот же день решил поговорить с Брятовым.

Игоря он вызвал после ужина.

— Рассказывай, что знаешь о пропаже, — сразу начал Кольцов.

— О гимнастерках ничего не знаю, но воруют.

— Как это началось? В первые дни не было.

— Не знаю. Наверное, из-за курцов. Захотелось курить, лезет в чужой карман за папироской. И поймается, так не велика беда: папироска. Попадется рубль в кармане, тащит рубль. Стали вещи прятать в тумбочки. От этого еще больше воровства. Понравилось замочки всякие хитрые взламывать. Правда, вещи пока не тащили. Детдомовцы красть не станут друг у друга.

— Но гимнастерок нет. Вор в группе.

— Не знаю. Только детдомовцы красть не станут.

— Кто же? Цоба?

Игорь помолчал. Потом тихо заговорил:

— Он сам себе на уме. Хитрый, а дальше не пойму. Не такой, как все.

— Где ж ему быть таким, как все? Три года, как жизнь советскую видит.

— И опять не ясно, чем он Качанова приворожил? За Цобой — как пристяжная лошадь.

— Этого и я не пойму, — задумчиво проговорил Кольцов. — Шарада. Поговори еще с ребятами. Надо вора найти.

— Легко сказать, — Брятов пожал плечами. — На базаре Цоба еще может, но у своих…

— А ты уверен, что он считает вас своими? Цоба не жил в коллективе. Откуда ему знать законы ваши? Там, где он воспитывался, мораль иная. Я бы, Игорь, рад ошибиться, да… сам видишь.

КТО ПОЙДЕТ В ТЕАТР

Огромный зал первого этажа решили разделить на классы. Сколько же можно на кроватях проводить уроки литературы.

Понравилась румовцам строительная работа. Десяток фанерных листов прибивается на решетчатую раму — и класс готов. Ребята сами таскали в зал фанеру, прижимали листы к рамам, а прибивали столяры — вредные дядьки. Все время подгоняют румовцев, спешат куда-то.

А как хорошо плашмя бросить фанерный лист на пол. Он плавно хлопается. А рядом еще лист, еще — и готовая сцена. Цоба дробно, как пулемет, выстукивает чечетку. А надоест пляска, токари начинают бороться. Судьи — столяры. Они аршинными рейками тычут борцов под бока и жалуются комсоргу.

В эти дни Степан Петрович и не выходит из зала: сам командует работой, сам листы таскает.

А однажды утром собрал токарей и объявил, что красить в голубой цвет новые фанерные стены будут сами ребята. Оказывается, Степан Петрович когда-то корабли красил. Он тут же рассказал, как держать кисть, как водить по фанере, чтоб ровный слой ложился.

— Какая группа к завтрашнему утру закончит покраску с отличным качеством, — сказал он, — та награждается билетами в театр. Скоро приедут московские артисты. Согласны?

Все хором согласились.

Соревноваться токари и слесари договорились честно: не воровать друг у друга кисти, краску и олифу.

Обе стороны до ужина не выкрасили и половины классов.

В красном уголке в этот вечер не было ни токарей, ни слесарей, и в спортзале кувыркались на брусьях одни электрики. Токари и слесари красили.

Красили долго. Уже и сигнал на вечернюю поверку, а почти некому строиться. Ринулся было дежурный в зал — не тут-то было. Забаррикадировались «маляры». К концу подходит работа. Кто артистов московских смотреть пойдет?

Павел Андреевич пришел, не стал тарабанить в стеклянные двери. Увидел в стороне Кольцова. Тот посмеивался молча.

— Твоя работа, Степан? — строго спросил Кукин. Видно, он крепко злился. Прежде при ремесленниках не называл комсорга Степаном.

Все так же улыбался Степан Петрович.

— Прошу вас ко мне, — вдруг совсем официально проговорил директор.

Кольцов ушел. И все разошлись. Вечерняя поверка была сорвана. А Кольцову досталось крепко.

— Мальчишество! — крикнул в кабинете Павел Андреевич и стукнул кулаком по столу. — Вы у меня ответите за самоуправство! Черт те что! Я тебе покажу, анархист. Говори, что посулил им?

— Билеты на концерт, — спокойно ответил Кольцов.

— Из какого же это фонда?

— Из директорского.

— Шалишь, добряк! Штаны свои последние продавай. У меня денег нет. И вообще это самоуправство. Мы поговорим с тобой на партийном бюро.

— Завтра в двенадцати классах можно начинать занятия, — невозмутимо говорил Кольцов.

— Этим не откупишься. Распорядок дня я никому не позволю нарушать. В том числе и вам, товарищ комсорг.

Кольцов как-то весь передернулся, глубоко вздохнув, быстро достал папиросу и торопливо стал прикуривать. Искалеченная рука не слушалась. Спички ломались, он швырял их прямо на пол и доставал новые. Павел Андреевич поднес зажигалку, но Кольцов отвернулся. Так и не раскурив, он тихо, но твердо заговорил:

— Я академий комсомольских не кончал, в институтах педагогических не учился, подходов и методов не знаю. И вообще… Я не горел желанием здесь работать. Мне самому к станку бы. Рука вот, а то бы… И скажу вам, товарищ капитан третьего ранга, жалею. Точка.

— Все высказал?

Кольцов промолчал. Помолчал немного и директор.

— Эх, Степка. Каким ты был пять лет назад, таким и остался. Ну, допустим, я пединститут закончил. А опыт где у меня? На войне практику пришлось проходить. Вместе с тобой. А поставила сюда партия — и стою. И буду стоять, потому что партии нужно, чтобы был я директором этой Румии. И я ошибаюсь, и меня вот так же там, в Кишиневе… А в пузырь к чему? Ты что, считаешь себя правым с этими «малярами»? Молчишь? Авось, дошло.

— Дошло, — уже спокойно сказал Кольцов.

— То-то, дошло. А билеты за какие деньги покупать?

— Сам куплю.

— Са-ам. Ишь, внук Рокфеллера. Ладно уж, изыщем, как говорят финансисты. Но учти, Степан…

Победила пятая группа. На следующий день токари атаковали комсорга, требовали билеты. Но выяснилось, что артисты приедут лишь к ноябрьским праздникам.

* * *

В конце октября в учебных классах начались регулярные занятия. Ежедневно в девять утра пронзительная трель звонка извещала о начале уроков. Ребята расходились по классам, усаживались за новые, покрытые лаком парты. Многие после большого перерыва чувствовали себя в этой школьной обстановке неловко.

Борису Цобе дисциплина на уроках, объяснения преподавателей начинали уже надоедать.

Едва дождавшись перерыва, он убегал за уборную, торопливо выкуривал папиросу и возвращался в класс хмурым, злым.

— Говорили, ремесло, делать научимся все на свете, а тут? Зубри азбуку. Все равно что в детдоме.

— Подожди, Борис, вот станки придут, — успокаивал в таких случаях Сашка.

— Придут, жди. Прислали вон козла, что в ящике стоит, и радуйся. Специально для нас, панов, пришлют, жди, дурень. Поймал нас этот Кукин на крючок. Затащил в детдом, только Румией называется. Но я-то раскусил. Меня не проведешь.

— Ты что? Не удирать ли собрался?

— Тебе-то какая забота? Обойдусь без нянек. Думаешь, если по русскому языку помогаешь, так уже и командовать будешь?

— Я не командую, а только удирать зря.

— Зря, зря… Меня на токаря позвали учиться, а сами глаголами всякими пичкают.

На уроках технологии Цоба сидел тихо, внимательно слушал преподавателя. Старательно переписывал с доски схемы, чертежи. Но едва в классе появлялась молоденькая учительница географии — высокая и худая Лидия Петровна, — Борис преображался. Он, казалось, весь урок был занят мыслями: что бы придумать такое, от чего Лидушка, как звал ее Цоба, покраснела бы, смутилась.

Иной раз Лидия Петровна убегала из класса с заплаканными глазами. Но, как было уже точно установлено, жаловаться директору не ходила, а, успокоившись в коридоре, возвращалась в класс и еще долго прятала свой покрасневший носик в кружевной платок.

— Цоба, сегодня я обязательно отведу вас к директору, — дрожащим голосом предупреждала она.

Борис делал страдальческое лицо, притворялся, что страшно напуган угрозой, на минуту умолкал и тут же с новой энергией продолжал свои трюки.

Вот и сегодня, как обычно на уроке географии, Цоба занимался посторонним делом. Он сосредоточенно что-то рисовал на обложке тетради.

— В Уссурийской тайге рядом с русской елью можно встретить бамбук, а пушистая белка щелкает орехи на голову тигру, — говорила Лидия Петровна. — Такое интересное сочетание растительного и животного мира объясняется тем, что… Цоба, чем вы занимаетесь?

Борис даже головы не поднял.

— Цоба!

— Я-я, — протянул Борька и откинулся на спинку парты.

— Когда с вами разговаривают, надо вставать.

— Ну, встал, — проговорил Цоба, нехотя приподнявшись.

— Вас что, не интересует урок?

Цоба усмехался и молчал.

— Если не интересно, можете оставить класс.

— Рад стараться, и охота есть. — Борис вышел, хлопнув дверью. В классе некоторое время стояла тишина.

Лидия Петровна молчала. Она нервно вертела в руках указку, пыталась вспомнить, о чем только что говорила, подошла к столу, лихорадочно поискала в конспекте нужные слова и сбивчиво продолжала.

Сашка понял, что друг его зашел слишком далеко. И не случайно он сказал о побеге.

Сидеть спокойно и слушать урок Сашка уже не мог. «Убежит. Наверняка убежит, — думал он. — А куда? Снова по базарам да вокзалам шляться, снова воровать?»

— Лидия Петровна! — решительно проговорил Качанов. — Разрешите выйти.

В коридоре Сашка на минуту задумался, где искать Бориса.

— Тетя Ксеня, Цоба не проходил?

— В спальню пошел твой Цоба. Достукались? И тебя выгнали с урока? Ох, бесенята, доброго батькиного ремня на вас нету.

К удивлению Сашки, Цоба возился у своей постели. Завидев Сашку, торопливо поправил покрывало и уселся на заправленную койку.

Сашка подошел ближе. Облокотился на спинку кровати.

— И чего петушится, не знаю, — не глядя на Борьку, заговорил он. — Распетушился.

— Ладно, не учи. Что хочу, то и делаю. Пропади они пропадом эти белки, елки. Это ты меня сюда приволок. Ремесло называется.

— Ну и черт с тобой, — разозлился Сашка. — Уговаривай его! Можешь драпать.

Цоба помолчал. Потом вздохнул и тихо заговорил:

— Тупой я, Качан, как утюг. Все больше меня знают. И ладно. У нас в роду не было ученых. И мне нечего лезть.

— Заладил. Все твои под боярами век жили. А ты? Раз взяли в Румию, значит, будет из тебя токарь.

— Видать, не будет. Да и чего горевать? — вдруг опять взъерошился Борис. — Жил без ремесла. Не подохну.

Но как ни храбрился Цоба, Сашка уловил в его голосе дрожь, а в глазах Бориса сверкнули непрошеные слезы. Зря он хорохорится. Сашка уже изучил его.

— Подожди, Борис, вот еще с месяц подожди. Увидишь, догонишь всех. Увидишь, не я буду, догонишь, — убеждал его Качанов. — И мастерские будут, и станки придут. Павел Андреевич целый месяц по заводам ездит. Насчет станков разговаривает.

— Ладно, подожду еще… — неопределенно буркнул Цоба. — Если не выгонят из-за Лидушки. На меня и так все взъелись: и Полундра и директор. Больше не поверят.

— Не бойся, — успокоил его Сашка. — Я пойду к Полундре. Поверит. Он же моряком был. Уговорит директора.

— Я сам не маленький.

Но Сашка все же побывал у Кольцова. И как он ни старался убедить комсорга, что Цоба не сильно виноват, все же вечером Кольцов вызвал к себе Бориса.

Вышел Цоба из кабинета красный, взъерошенный. На все вопросы товарищей отвечал коротко:

— Ничего… ерунда… проехало мимо.

Однако в воскресенье, когда все училище отправилось на концертмосковских артистов, Цоба остался дома.

Он слонялся по пустым классам, читал заученные наизусть лозунги на стенах и думал: «Московские артисты в Тирасполе. Все их видят. А мне нельзя. Я хуже всех? Спир, эта Помидорина, лучше меня?»

* * *

К театру ремесленники подошли строем. Выслушав несколько напутственных слов Степана Петровича, разошлись по залам. Ребят поражали своим блеском огромные люстры, бронзовые бюсты каких-то людей, широченные зеркала, тяжелый, переливающийся разными цветами занавес. Большинство видело эти чудеса впервые в жизни.

Сашка внешне старался не выдавать своего восхищения. Он медленно прогуливался перед кудрявыми бронзовыми головками. Был серьезен и, кажется, спокоен. Весь вид его говорил: и чего удивляться — обыкновенный театр.

— Красиво, верно?

Сашка оглянулся. Возле него стоял Брятов.

— Ничего, — неопределенно ответил Качанов и пошел быстрее. Разговаривать с Игорем сейчас ему совсем не хотелось.

Игорь не отставал.

— Смотри, это Василий Теркин, — указал Брятов на большую картину. — Ты не читал про него? Стихи такие есть, Твардовского.

— Читал, — коротко бросил Сашка и зашагал прочь.

— Я в Вене театр видел. Ох, и громадный! Лучший в мире был. Сгорел, — продолжал Игорь.

«Опять завел про свою Европу, — злился Качанов. — И чего пристал, как репей? Неспроста это он».

— Куда удираешь, Качан?

— Чего тебе?

— Сядем. Поговорить надо.

— Ну, говори. Я постою.

— Что с Цобой?

— Я не доктор.

— Ты его друг.

— Друг, друг! Я сам не знаю, как подойти к нему. Неграмотный он, стыдно ему, что хуже всех учится.

— Все?

— Все.

— А неграмотным можно гимнастерки воровать?

— Что? — Сашка грудью пошел на Игоря.

— Вот тебе и что. Садись!

Сашка сел. Сжал кулаки — даже пальцы хрустнули. Вынес и еще может вынести он всякие обиды. Но чтобы клеветать на Цобу?! Сашка тут же вспомнил первое знакомство с Цобой на товарняке. Борис отдал тогда последний кусок сала.

— Слушай, Брятов. Много ты нам с Цобой всяких таких вещей делал. Терпели мы. Но за такое дело морду набить мало.

— Морду набить — не хитрое дело. Да и у меня кулаки костлявые. Успокойся. Хочешь мороженого?

— Не покупай, не продажные.

— Как хочешь. — Игорь встал, купил себе вафельный стаканчик фруктового мороженого и опять уселся рядом с Сашкой. Лизнул раз, другой, на зависть Сашке, и заговорил:

— Значит, ты уверен, что гимнастерки украл не Цоба. Тогда кто?

— Я не следователь.

— Тебе серьезно говорят. Хватит дуться.

— Не кричи.

— Я не кричу, а кричать надо. Орать надо. Откуда у Цыгана деньги?

— Какие деньги? Ты спятил?

— Бумажные. Тетя Ксеня белье меняла. Под матрацем у него три сотни. Откуда?

— Три сотни? — Сашка оторопел. — Врешь!

А сам подумал: «То-то он возле кровати своей возился. Вот так Цоба. На дорожку припасает».

— Слушай, Брятов, — схватил Сашка за плечо Игоря. — Он же теперь пропал, понимаешь, пропал. Узнают — выгонят. И судить будут. Пропадет, — уже задумчиво, больше для себя, закончил Сашка.

— Меньше паники. Может, и не пропадет.

— Послушай, — все так же горячо заговорил Сашка, — ты вроде не дурной. Понимаешь, Борис неплохой пацан. Это точно. Жалко его, пропадет. Я хотел, понимаешь, чтобы он, как мы все, учился, чтобы старому — конец, понимаешь?

— Можно все простить, но чтоб у своих…

— Да пойми ты: он никогда не жил среди своих, ну среди ребят. Откуда он? Из Бессарабии. Всю войну волчонком рыскал. А я хотел, понимаешь…

— Хорошо, давай так, — предложил Игорь, — я еще никому про деньги не говорил. Но, чур, чтоб Цоба сам признался. Завтра соберем группу. Пусть перед всеми. Понял? Директора нет, а Кольцову сказать об этом надо. Как хочешь, надо.

— Ты что?! Выгонят же!

— Иначе нельзя. Без совести это будет.

— Совесть! — опять возмутился Сашка. — А человека засудят — это как?

— Могут простить, если честно признается. Даже скорее простят. Все заступимся.

Сашка вздохнул. Некоторое время он сидел молча.

Дали первый звонок.

— Хочешь мороженого? — опять предложил Игорь.

— Ладно уж.

На места ремесленники рассаживались шумно. Откидывали сиденья, похлопывали по спинкам кресел.

Над шутками конферансье смеялись все, кроме Спирочкина. Он пренебрежительно вытягивал нижнюю губу и кричал на ухо Мишке:

— Чего ржешь? Что тут смешного?

Мишка отмахивался, затыкал пальцем ухо. Все в группе знали, что Спирочкин не признает ничьих острот, кроме своих собственных. Любая шутка была плоской, если она выходила не из его, Аркашкиных, уст.

…В тот вечер до самого отбоя ребята обсуждали концерт, повторяли самые интересные места.

— Это что, а вот как усатый-то. А балет. Вот сила!

— Та шо там балет, — недовольно бурчал Мишка. — Якась лебединая озера. И шо цэ за озера? Выйшлы якись полуголы девчата и ну ногами голыми дряцать. Тьфу!

И только двое из пятой группы не принимали участия в споре. Сашка равнодушно слушал ребят, машинально всем поддакивал. Даже Спирочкину. Мысли его были далеки от спора, от концерта. Он еще не видел Бориса. И куда только ни заглядывал: и в класс, и в красный уголок, и в спальню, и даже в укромное местечко курцов, за уборной, — Цобы нигде не было.

Так он и не смог отыскать его. Не удрал ли? Лишь к самому отбою пришел Цоба, сел на койку, молча уставился в пол.

— Ты почему не раздеваешься? — спросил его Сашка.

— Да так… — уклончиво ответил Борис. — Неохота спать.

— И мне не спится что-то, — проговорил Сашка, присаживаясь на краешек Борькиной койки.

«С чего же начать?» — думал он.

— Здорово сегодня артисты, — наконец сказал Сашка. — Один смешной такой…

Борька молчал.

— Ты что, Цыган, и вправду бежать собрался?

Цоба не ответил.

— Ну чего же ты молчишь?

— А я петь не умею, спел бы.

— Брось, Цыган, прикидываться. Для чего гроши припас?

Борька резко вскинул голову:

— А ты подследил? В сыщики записался?

— Не следил, а знаю. Гимнастерки продал?

— И про это знаешь? В милиции бы тебе служить. Зря время в Румии переводишь.

— И от меня скрыл. Эх ты! К тебе с душой, а ты…

— Честный стал? Забыл, как вместе на толкучке шмутки продавали? Как вино пили — забыл?

Но Сашка, не обращая внимания на эти упреки, продолжал тем же тоном:

— Что угодно… а тут у своих. Как же это, а, Борька?

Цоба промолчал.

— Словом, вот что, — решительно заговорил Качанов. — Завтра Игорь соберет группу, а ты перед всеми признаешься.

— Так вот оно что? — прищурился Цоба. — Ты с этим гвардейцем-европейцем сговорился на концерте, и теперь решили меня оба за рога взять? Так, детка. Но дулю вам, вот. — Цоба сложил кукиш и поднес его к носу недавнего друга. — Знайте, гвардейцы, ничего я не брал. Денег у меня нет. Не докажете. Все, мотай отсюда.

Потом откинул одеяло и уже громко сказал:

— Давай, давай, Качан, с гвардейцами сподручнее. Старайся: авось и тебе какую медалишку дадут.

— Ну и черт с тобой! Можешь проваливать, балда!

Расстроенный неудачной беседой, Сашка медленно прошлепал босыми ногами к своей кровати.

«И почему так, — думал он. — Ведь хорошего хотел, а он чуть не с кулаками. Вот и убеди его». Сашка тяжело вздохнул и принялся разбирать постель.

Ночью Цоба убежал из училища.

ПЯТАЯ «НЕПРОМОКАЕМАЯ»

В класс пятой группы словно ворвался вихрь. Сашка забарабанил по парте марш. Кто-то сделал стойку, с силой трахнув в стенку ногами. Трулюлюкал что-то даже медведь Потапенко. Сырбу выбивал «яблочко». А Спирочкин взобрался на парту и орал что было силы:

— Пацаны, ша! Сейчас к нам пожалует долгожданный мастерище — наш и папа, наш и мама. Слава, слава токарищу токорящему! Ура!!!

— Ур-р-р-ра! — гремело в классе.

Дверь открылась, вошел директор, за ним — мастер. Туш оборвался. Спирочкин загремел с парты. Сырбу еле успел подняться после глубокой присядки. Сквозь облака пыли на мастера уставились с раскрасневшихся потных физиономий двадцать пять пар пытливых глаз.

Мастер быстрым движением подкручивал острые усы. Весь он был узенький, сухой и маленький. Одет в серый офицерский плащ без погон. На ногах начищенные сапоги. Мастер хитровато прищурился, изучающим взглядом маленьких черных глаз обвел своих новых, возбужденно дышавших питомцев. Наконец, как бы подводя итог своему осмотру, коротко бросил:

— Ну что ж. — Затем повернулся к директору и о чем-то с ним зашептался. Павел Андреевич вышел из класса.

«На кого он похож?» — напрягал память Сашка. Ему казалось, что где-то он уже видел эти озорные, с хитроватым прищуром глаза, тонкий, чуть с горбинкой нос, пышные усы, кажущиеся необычайно большими на маленьком твердом лице. «Чапай! — вдруг вспомнил Сашка. — Точно, Чапай, только папахи и бурки нет».

Еще раз оглядев ребят, мастер запоздало поздоровался. Ему дружно ответили: «Здрасте!»

— С сегодняшнего дня я буду у вас вести токарное дело, — будто стесняясь, пояснил он. — Зовут меня Владимир Иванович, фамилия Набокин.

— А меня — Аркашкой, — послышался с последней парты голос Спирочкина.

Владимир Иванович приподнял узкий подбородок, мельком глянул в лицо Помидора и, не обращая внимания на реплику, продолжал:

— До войны работал на заводе Ростсельмаш в Ростове-на-Дону, токарем. Делал комбайны. На фронте командовал батальоном десантников. Погоны снял месяц назад. Профессию свою люблю. Думаю, и вы полюбите.

— А почему комбайны не поехали делать? — послышался вопрос с последней парты.

И опять Владимир Иванович не ответил Спирочкину. Он нахмурился, промолчал.

— Когда на станках будем работать? — спросил Сашка.

— Станки уже идут. Сейчас ремесленники Зеленодольска шлют нам в подарок три токарных станка. Правда, они устаревшей конструкции, но что делать. Поработаем пока на них. А скоро будет все: и Т-4 будут, и даже дипы. Вот какая петрушка.

— А мастер ничего, знающий, видно, — зашептались ремесленники.

— С одной стороны, скоро, а с другой — так и не сказал, — завертел своим носом-пуговкой Спирочкин. — Сухарь, видать. Привык на войне командовать. Как бы нас по-пластунски не заставил ползать.

— Заткнулся б, Помидор, — оборвал его Мишка Потапенко. — Сам на рога наскочил, та ще и пузырится. — И мечтательно продолжал: — Десантник! Ось гарно, мабуть, про войну шо расскажет?

Будущие токари с гордостью и даже с каким-то снисхождением посматривали теперь на учащихся из других групп. Старались будто ненароком завести разговор, похвалиться.

— И у нас теперь мастер есть. Заслуженный офицер и десантник. На Чапая похож. Скоро станочки придут, вот тогда…

— Посмотрим еще, — охлаждали их завистники. — Ишь расходились, непромокаемые.

— Это еще почему?

— Плащ-то у мастера вашего непромокаемый. Сегодня с завтрака шло под ним человек пять ваших. Сами окрестили. «Нам, кричат, теперь ничего не страшно. Мы непромокаемые». Так что очень даже к вам подходит. Не прогневайтесь уж.

А Сомов из группы электриков раздобыл где-то кусок грязноватой материи и смастерил из нее подобие парашюта. В столовой он поймал рыжего кота Прыську — обжору и любимца официанток. Взобрался с ним на крышу. К парашюту Сомов привязал кота и записку: «И я хочу быть токарем по салу».

Издав истошный вопль, Прыська полетел с высоты третьего этажа. Приземлился он сравнительно благополучно, только после падения долго стоял на месте, таращил свои круглые, бессмысленные глаза и жалобно мяукал.

— Ах, изверги! Ах, живодеры! — кричала тетя Ксеня, подхватив на руки «отважного парашютиста». — Не жалко им животину! Сам бы сиганул с крыши, если делать нечего. Нашли занятие! — грозила она кулаком, глядя на крышу. Но Сомова и след простыл.

* * *

Намаявшись за день, спит пятая «непромокаемая». Только дежурный по училищу неслышными шагами обходит ряды кроватей, зевает и поправляет на рукаве повязку.

Все спокойно. Тихо.

Сашка не спит. Койка его стоит у окна. Во дворе на столбе горит всю ночь фонарь. От ветра он раскачивается, стучит о какую-то железку. И откуда там на столбе железка? Вот дунул ветерок. Тени от окна черными крестами медленно поползли по стенам, забрались на потолок. Несколько человек тихо храпят. Сашка знает, кто это. В углу возле печки Мишка Потапенко. Он храпит со вздохами, длинно и деловито. Рядом с ним Спирочкин. У него храп особенный: с тонким свистом, с остановками. В этих перерывах он смешно чмокает губами, будто сосет соску. Воздух он выдыхает через рот, и получается, будто Аркашка замерз: бр-р-р. Иногда кто-то заговорит во сне. Сашка пытается разобрать слова, но это трудно.

Рядом с Сашкой кровать пуста, аккуратно заправлена вот уже неделю. Постель не убирают: все ждут, надеются, что вернется Цоба.

«Если бы… так уже был бы здесь, — думает Сашка. — Деньги наверняка истратил. На крышах ездить холодно. Да и куда ездить-то? Пожалуй, за это лето повыловили всех беспризорных на Одесской дороге. Эх, Цоба. Не выдержал. А ведь скоро работать начнем. Вчера только приехал Павел Андреевич. Нового здания для мастерских нет. Сами будем их делать. Цыган, Цыган, не удержался».

СТАРЫЕ КОНЮШНИ

Помещение, отведенное под мастерские, оказалось конюшней райпотребсоюза. Еще раньше здесь были мясные лавки старого базара. Но его не существовало уже около двадцати лет, и за это время никто не ремонтировал длинные серые бараки. Лошадей вывели отсюда совсем недавно, и во всех денниках висел еще удушливый запах навоза и конского пота.

На крохотных оконцах остались изъеденные ржавчиной толстые решетки. В некоторых полутемных станках почти до самых окон были мусор, навоз, битые кирпичи.

На ремесленников сараи произвели угнетающее впечатление.

Спирочкин, лихо подперев бока, потянул курносым носом тяжелый, затхлый воздух, небрежно ткнул ногой в кучу мусора и заговорил нараспев:

— Какой чудесный цех! Мишка, включай станок, сейчас навозные кучи будем обрабатывать.

— Та не гавкай, Помидор. И так тошно, — огрызнулся Потапенко.

Для электриков уже нашли место под мастерскую. Две комнаты, отведенные в одном из жилых корпусов, их вполне устраивали. Одна группа электриков занималась в оборудованных здесь классах, а другая — на учебной линии, которая состояла из двух столбов с натянутыми между ними проводами.

— Ну как, токаришки, точим? — язвил Сомов. — Через потолок у вас небо видать. Ну да ничего, вы же десантниковы дети. Закаляйтесь, как сталь. Крыши нет, да вы ж непромокаемые!

Будущим токарям приходилось начинать свой трудовой путь с лопатой и киркой в руках.

В первую очередь надо было очистить помещение. Заведующий складом выдал для этой работы истрепанные рубашки, штаны и старые ботинки.

Ребята дружно взялись за работу. Одни с уханьем и гиканьем рыхлили спрессованный мусор, другие выносили его во двор и сваливали в кучу. Эти кучи источали зловоние.

— Фу ты, аж тошнит. Не могу, — выпрямился Аркашка.

— Тэ ж мени, интеллигенция, гастролер несчастный, — усмехнулся Мишка, глядя на друга. — А до мени, так дюже гарно пахне. — Мишка щелкнул языком и демонстративно потянул носом воздух.

— Тебе, медведь, и в сортире смачно пахне, — сострил Аркашка. — А я не желаю эту конскую вонь нюхать, не нанимался. А насчет гастролера помалкивай. Небось гармошка соскучилась по хозяину.

Нужно сказать, что гастролировали друзья вдвоем. И в училище их вместе привел Павел Андреевич.

Встретил он их в поезде Одесса — Кишинев, когда ехал в республиканское управление трудовых резервов. На маленьком полустанке в вагон вошли двое подростков. Один, чуть ниже ростом, с носом-картошкой на широкоскулой физиономии, нес в руках гармонь-трехрядку, такую же грязную, как лицо ее владельца, и столько же ветхую, как костюм хозяина. Это был Мишка Потапенко, старательно скрывающий теперь свою былую «артистическую карьеру». Его напарником был маленький, розовощекий мальчишка лет четырнадцати.

Тогда, в вагоне, Спирочкин запел дребезжащим, чуть хрипловатым, но все же довольно сильным голосом старинную матросскую песню «Раскинулось море широко».

Мишка растягивал гармонь, и мелодия, вырываясь через окна вагона, далеко разносилась над молдавскими полями.

Пассажиры откладывали карты, домино, прислушивались и жалели незадачливых беспризорных гастролеров.

старательно выводил Аркашка под трогательные аккорды своего напарника.

— А все война, — вздыхали женщины. — Были бы живы родители…

— Сколько еще таких гастролеров, — покачал головой усатый мужчина в полувоенном костюме. — Пора бы уже хлопцев к делу.

Закончив песню, Спирочкин жалобно запричитал:

— Уважаемые па-па-ши и ма-маши, сестренки и братишки, поможем, чем можем, бедным сиротам — остаткам проклятой войны.

В его рваную шапку летели монеты и даже бумажные рубли.

— Идите-ка сюда, орлы! — позвал Павел Андреевич. — Садитесь.

Какая-то пышная дама брезгливо отодвинулась.

— Сколько тебе лет? — обратился Кукин к Потапенко.

— Пятнадцать рокив, а шо?

— Просто так. Играешь ты хорошо. А другу твоему сколько?

— Не знаю.

— Кажись, четырнадцать, — ответил Спирочкин.

— А все-таки жаль, ребята, что вы не учитесь.

Долгое молчание. «Артисты» уже давно привыкли к этим упрекам. Наконец Потапенко уронил привычную фразу:

— Вчиться? Хиба и так не можно жити, чи шо?

— А если попробовать? Как вы думаете?

Потапенко молчал, беззлобно поглядывая то на партнера, то на Павла Андреевича.

— Ну вот, кем бы вы хотели быть?

Опять молчание. В сущности, «гастролеры» еще ни разу не задумывались над этим вопросом. Кем быть? А кто ж его знает?

— Токарями хотели бы?

В ответ оба сосредоточенно посапывали и, опасаясь подвоха, нетерпеливо поглядывали на выход.

— Да не бойтесь, я вас не в опергруппу собираюсь заманить, а в ремесленное училище.

Ремесленное училище? О ремесленных они что-то слыхали. Там вроде учат чему-то, да и кормят вроде. Пожалуй, попробовать можно. Не понравится, так и сбежать не долго.

— Если правда в ремесленное, это можно попробовать, — согласился за двоих Спирочкин.

Мишка удивленно повернулся к другу, но возражать не стал.

Павел Андреевич понял, что времени терять нельзя. Он протянул Потапенко червонец.

— Это вам на билеты. Я поеду в Кишинев, а вы пересаживайтесь в Бендерах на обратный поезд и езжайте в Тирасполь. Там найдете училище. Скажете, что Павел Андреевич послал.

Мишка отвел его руку с деньгами. Спирочкин удивленно посмотрел на друга: «Чудак, от денег отказывается».

— У нас гроши е. Та нам и не треба билеты: мы ж с постоянными, — не обращая внимания на укор друга, проговорил Потапенко. Он привычным жестом сунул гармонь под руку и стал протискиваться к выходу. За ним, оглядываясь на Кукина, поспешил Спирочкин.

Так друзья стали ремесленниками. Потапенко, стыдясь своего «артистического» прошлого, сразу же оставил гармонь у Деда Мазая под честное слово, что тот никому не расскажет о ней.

А Спирочкину было все равно. Его никогда не мучило ни прошлое, ни настоящее, ни будущее. Сейчас «артист» стоял, зажав нос пальцами, и с тоской поглядывал в окно.

Другие тоже морщились, но терпели и с молчаливым ожесточением вонзали кирки в слежавшийся мусор.

— А где Медведь? — вдруг спохватился кто-то. — Ведь только что тут был. Вот хитрюга.

Действительно, Мишки Потапенко среди работающих не оказалось. Игорь послал Сашку на поиски. Разыскивать Потапенко долго не пришлось. Сашка заглянул за штабеля досок. Там Мишка уже пристраивался поудобнее.

Сашка пнул ногой Мишкин ботинок.

— Ты, лодырина, вставай!

Мишка перестал ворочаться.

— Вставай, на обед пора! — громко крикнул Сашка.

— Обед? — почесывая под мышкой, спросил Потапенко.

— Да, обед. В конюшне все обедают, а ты…

— В конюшне? Та не бреши.

— Кончай дурачком прикидываться.

— А ты шо, надзиратель? — снова укладываясь, беззлобно спросил Мишка. — Чи тоби в лоб охота заробыть, чи в потылыцю?

— Ну погоди же, — с угрозой сказал Сашка и повернулся, чтобы уйти.

Мишка приподнялся на локте.

— Шо ты мени погодикаешь, шо пугаешь? Шугнули со старост, так молчи и не нуди.

— Дурак, — обругал его Сашка и, войдя в цех, крикнул:

— Стоп! Что делать? Медведь вон там.

Несколько человек решительно направились к бревнам.

Мишка широко раскрытыми глазами равнодушно следил за облаками.

— Вставай, поли в цех.

— В який цех? Ото ж хиба цех? В нашем колхозе свинюшники краше.

— Вот и пошли делать цех.

— Казалы, токарями будем. И на ж тоби, греби навоз.

— Так без труда не вытащишь рыбку из пруда, — неожиданно для себя пробасил Додон.

— Отчипись от меня с цими виршами, — отмахнулся Потапенко и, демонстративно зевнув, повернулся спиной к агитаторам.

— Ну и черт с тобой. Дрыхни, — рассердился Игорь. — А жрать небось придешь в столовую?

— Ни, тоби оставлю, европеец, — спокойно ответил Мишка.

Ребята снова с ожесточением принялись за работу.

— Хиба ж я руками буду гресть? Дайте кирку, — услышали они вдруг.

Все подняли головы. В дверях стоял Потапенко и, насупившись, поддергивал штаны. Вид у него был такой, будто готов он был один очистить весь сарай.

В этот первый трудовой день работали дотемна. Руки ныли от непривычного дела. На ладонях вздулись мозоли. Незаметно докопались до сырого кирпичного пола. Потапенко, стукнув киркой по кирпичам, радостно захохотал.

— Та я ж думал, до самого центру землю рыть треба!

Ужинали молча. Аппетит у всех был отменный. Увлеклись кашей, и никому не пришло в голову выстукивать по столу ложками марш.

На следующий день вдруг объявили, что два дня токари будут ходить за город на кирпичный завод.

— Неправильно! — возмущались ремесленники. — Иди, работай на дядю? Будто у себя делать нечего. Зима на носу, а мы без мастерских. Придут станки, куда ставить?

Павел Андреевич радовался, слыша эти разговоры.

— Сначала недовольны были, что заставили их ремонтом заниматься, — говорил он Набокину, — а теперь, выходит, мы в точку попали?

— Сделанное своими руками больше ценится, — говорил мастер.

— Да, Владимир Иванович, хорошее дело избрали вы — обучать таких молодцов.

«Молодцы» между тем толпой ввалились в директорский кабинет.

— Не пойдем на кирпичный завод! — заявил от имени всех Брятов. — Крышу себе надо крыть, а вы нас на целых два дня отрываете. Скоро осень.

— По дождю разве крышу крыть? — возмущался Прокофий.

Павел Андреевич терпеливо выждал, когда спадет шум, потом спросил:

— Вы говорите, крышу крыть? А чем?

— Черепицей, — ответило ему озадаченно несколько голосов.

— Вот и пойдем зарабатывать черепицу. Сами. Уберем двор — нам дадут черепицу.

Ребята притихли.

— Павел Андреевич, — вкрадчиво спросил Сашка, — мы на совесть что хотите сделаем, только правда, дадут черепички?

— Непременно, — заверил директор.

На завод вступили торжественно, с песнями. Было время утренней смены, и на двор высыпали рабочие в пыльных комбинезонах. Уставшие и потные, они с любопытством и недоверчивыми улыбками посматривали на ремесленников.

— Помощнички пришли, слава те, господи, — пробасил здоровенный усатый дядька с огромной домашней пышкой в руках, от которой он то и дело откусывал солидные куски.

Двор, захламленный битым кирпичом, разделили на участки. За каждым из них закрепили по группе ремесленников. Прозвучал гудок. Рабочие разошлись по своим местам.

Дружно взялись за дело и румовцы. Утренняя прохлада заставляла двигаться живее даже ленивых.

Незаметно подошло время обеда.

Порядком уставшие, ремесленники выстроились у водокачки, где тетя Поля — повариха в белом халате — разливала борщ. Возле нее вертелся неизвестно какими путями затесавшийся в помощники Спирочкин.

Глотая слюну, Сашка нетерпеливо посматривал на зеленые термосы, откуда поднимался легкий пар.

«Эх, славный борщец, наверное. Пахнет-то как!» От этого запаха есть хотелось еще сильнее. Пугала мысль: а вдруг не достанется борща? Да и очередь-то подвигается слишком медленно.

Наконец Сашка подал миску. Очень хотелось попросить тетю Полю, чтоб налила полнее.

— Не подгоняй! Не подгоняй! Всех накормим, — приговаривал Аркашка, доставая из чистого белого мешка хлеб. Он ловко хватал широким ножом по буханке. Раз, другой — и буханка разлеталась на четыре равных куска. Затем он медленно собирал крошки на ладонь, двумя пальцами спокойно очищал нож от прилипшего мякиша и демонстративно, со вкусом отправлял крошки в рот. Лишь проглотив этот «заработок», он выдавал паек хлеба побледневшему от злости ремесленнику.

— Ишь, Помидор, как старается, — громко проговорил Брятов. — Лишнюю миску борща зарабатывает.

— А с носилками я его что-то не видел, — поддержал Сашка.

Спирочкин услыхал, слегка покраснел и тут же стал оправдываться:

— У меня живот, как ножом, режет.

— Ага, як ты хлиб: жик-жик, да? Помидорчик бедный! Сачок! — издевался над своим другом Потапенко. — А вы, хлопцы, не смотрите, шо вин прохиндей такий косоповязанный. В нему хитрости — пробу нема дэ ставить.

Сашка, балансируя налитой до краев миской, отыскал в тени водокачки свою группу, устроил из кирпичей стол и, облегченно вздохнув, принялся за еду.

Борщ был отменный. Но, как назло, все доесть у Сашки не хватило сил. Как он ни старался, а дна в глубокой миске все не было видно. На второе он съел лишь подливку и мясо, а кашу отнес обратно.

— Чудно, — сожалел и Мишка, — жрать было дюже охота, а трохи поел — и больше некуда. Живот у меня якойсь малолитражный.

А тетя Поля все приглашала и приглашала за добавками.

После обеда ребята с блаженными лицами разлеглись на жёлтой траве у края карьера.

— Не ложитесь на землю, простудитесь. Холодная земля-то, — говорил, подходя к ребятам, Степан Петрович.

— Холодная! — засмеялся Спирочкин. — А вы ездили когда-нибудь на крышах вагонов ночью?

— Не приходилось, — ответил, улыбаясь, комсорг.

— Ну, а между базарных ларьков на земле не спали?

— На земле спал, но не на базаре.

— Ну это еще ничего, а вот на крыше холодно. Да! Ветер так прошпиливает, что никакая шкура не держит, а колесики стучат: «Куда-да-да. Куда-да-да», а зубы клацают в ответ: «А кто, а кто, а кто знае-ет». И ничего. Не простуживались. Вы не волнуйтесь, нас никакая болячка не возьмет. Недаром же наш с Мишкой лучший друг капитан милиции Сазонов называл нас болячками мировой войны.

— И чего брешешь, Помидор? — пробурчал Потапенко. — Мабуть, ты и болячка, а тики вин казав, шо мы… як цэ… остатки проклятой войны. Ось як.

— Не знаю, как там называл вас капитан Сазонов. Сейчас вы ремесленники, а не болячки. Подъем, живо! За работу.

— За работу, — медленно проговорил Спирочкин, не поднимаясь с земли. — Грузчиками мы будем, а не токарями. Молоточки на фуражки нацепили, а в руках настоящей железки не держали. Металлисты… Только и знаем в мусоре копаться да кирпичи таскать.

— Хватит дурачиться, Аркадий, — заговорил Кольцов и обратился к Игорю: — Брятов, давай команду.

— Даю команду. Подъем! Вставай, Медведь, кончай дремать, пора носилочки таскать.

— Подожди, Игорь, дай трохи послухать, як трава растэ. — Мишка приложил ухо к земле и закрыл глаза. — Ой, як гарно! О так бы заснуть зараз, а колы станки прийдут, тоди проснуться.

— Да вставай же ты, Потапыч.

Мишка приподнялся. Но вставать с земли не думал. Он почесывал широкую грудь и продолжал философствовать, явно выкраивая минуты для отдыха.

— И який дурень разбросав по двору ци кирпичи?

— Фрицы это, когда город бомбили, — вставил кто-то.

— Ось гады, а нам зараз таскай проклятые носилки. Я, мабуть, вже тыщу перенес.

— Тыщу, — усмехнулся Сашка. — Мы с Брятовым и то шестьдесят четыре только.

— Ха, — усмехнулся и Мишка, — вин считав носилки. Та я, мабуть, вже…

— Добро! — остановил ребят Степан Петрович. — Начинаем счет. Идет?

— Идет! — подхватил Сашка, быстро поднимаясь с земли.

— Тики шоб без обману! Шоб точно, Степан Петрович. Пишлы, Спир, — мотнул головой Мишка и, не оглядываясь, уверенный в том, что Аркашка не ослушается, направился к носилкам.

Работа снова закипела. Ребята бегали с носилками, не замечая под ногами битых кирпичей.

Возможно, и не отдал бы Сашка первого места. Но на шестидесятых носилках Игорь оступился и упал. Он вскрикнул и ухватился за колено. Сквозь пальцы сочилась кровь.

Сашка помог ему подняться и отвел в заводской медпункт.

— Как же теперь, Саш? — беспокоился Игорь. — Связался ты со мной.

— Ничего, — успокаивал его Сашка, а сам думал: «Кем же заменить Игоря? Эх, с Борькой бы я дал жизни».

На помощь Качанову пришел Степан Петрович.

— Не горюй, Сашок, — весело крикнул он. — Мы им покажем.

«Покажем в три руки», — подумал Сашка. Ему даже жаль стало Кольцова. Что он может сделать своей культяпкой?

А Степан Петрович быстро снял с себя фланелевую флотскую рубаху, закатил рукава тельняшки. Искалеченная рука сейчас особенно бросалась в глаза.

Кольцов ловко подхватил носилки, подмигнул Сашке и тихо шепнул, подходя:

— Держись, Сашок!

Теперь уже Сашка еле успевал за комсоргом. Он крепился изо всех сил, но показать слабость свою никак не хотел.

Когда прозвучала команда «отбой» и были подведены итоги, оказалось, что Сашка с Кольцовым перенесли больше всех.

Потапенко молча выслушал итоги, буркнул что-то невнятное и ушел умываться. А Спирочкин не хотел мириться с поражением.

— Это не по правилам! — кричал он. — Мы с Мишкой самые первые. Качан хитрый. Он со Степаном Петровичем. Так и каждый победит.

А Сашка молча наблюдал, как одевается Степан Петрович, и думал: «Интересно, что еще он может делать этой рукой — все, наверное».

ЗАЧЕМ ЕМУ БЕРЕГ ТУРЕЦКИЙ?

К вечеру следующего дня двор кирпичного завода был очищен. А еще через день ребята, образовав живой конвейер, сгружали с машин красную черепицу.

К Владимиру Ивановичу подошел Сырбу.

— А кто будет крышу черепицей крыть?

— Наймем мастеров.

— Зачем зря деньги платить? Я сам покрою, — предложил Сырбу. — Мой отец в колхозе первый мастер. Я это дело знаю.

— Не справишься, Прокофий. Работа сложная.

— Э, мэй, дай двух ребят, лучше мастера сделаем, — уговаривал тот. — Истинный бог, брака не дам.

— Нет, нет. Строим не до первого дождя. На года строим. Нужен настоящий мастер.

Мишка Потапенко слышал этот разговор. Побежал к своему другу Спирочкину советоваться.

— Додон правду каже. Жалко гроши тратить. Мабуть, гармошку нашу загнать, га?

Аркашка запротестовал:

— Ты спятил, Медведь. На крышу деньги отпущены. В банке их сколько угодно.

Нахмурился Мишка.

— Все равно ж лежит на складе. Хиба играть буду? С полтыщи дали б. Мабуть, хватит на мастера.

— Медведь ты и есть, — усмехнулся Аркашка. — Можешь тащить гармошку на барахолку. Хоть станок покупай на те деньги. Только долю мою отдай.

А Прокофий тем временем наседал на Владимира Ивановича.

— Пустяковая работа. Не доверяешь мне, ладно. Посылай в Ташлык. Сорок километров, недалеко. Отца приведу. Посылай. Отец — мастер.

Владимир Иванович послал. Договорился с директором — и Сырбу уехал в родной колхоз.

Вернулся он через день вместе с отцом. Захар Матвеевич Сырбу, высокий и сухой, как вобла, старик, страшно смущался и после каждой фразы робко посматривал на сына, будто спрашивал: «Правильно ли я говорю?»

Одет Захар Матвеевич был как-то странно. На ногах остроносые постолы, туго стянутые бечевками, узкие, отдувающиеся на коленях штаны из домотканого полотна, солдатский бушлат. На бушлате высоко, почти у самого ворота, привинчен значок «Отличный пулеметчик». На голове лихо заломленная черная баранья папаха-качула.

Коротко переговорив с директором, Захар Матвеевич в тот же день пришел в мастерские. Кряхтя и охая, залез на чердак, долго осматривал и ощупывал стропила. Потом крикнул сверху:

— Давай, мастер, напарника Прокофию. Остальные подавай черепицу, да не задерживай.

Вскоре на крыше зазвучали веселые голоса. Это Сашка, приноравливаясь к Сырбу, пел во все горло:

Прокофий чувствовал себя мастером. Он то и дело поучал Сашку. Доверял ему пока только подносить черепицу. Сам же с серьезным и до смешного деловым лицом укладывал звенящие плитки.

— Тихо, Качан, не скачи, бешеный. Черепичка нежная, как сахар.

— Сам ты сахар.

— Смеешься? Учись лучше. Ну зачем положил? Не умеешь. Носи пока. Что построил? Ай-ай-ай, на курьих пятках, на собачьих лапках. Дождь ударит — упадет.

Часа через два Захар Матвеевич объявил перерыв.

— Работа отдых любит, — говорил он, доставая кисет. — Что смеешься?

Сашка, верно, смеялся. Работа труд любит — это он знал, а отдых лодыри любят.

Захар Матвеевич склеивал языком огромную «козью ножку».

— Сколько работаешь, — сказал он, — столько отдыхай. Сердце тоже: стук — отдохнет, стук — отдохнет. Иначе крышка здоровью. А без здоровья какая работа?

— Вы, батя, тише об этом говорите, — улыбаясь заговорил Прокофий. — Мишка услышит, совсем работать перестанет.

— Да, — вставил Сашка. — Медведь не как сердце работает. Не стук — отдохнет. Он отдохнет-отдохнет, потом стук, потом раза три отдохнет — опять стук. А ты, Додон, зря в ремесло пошел. Научился бы у отца крыши крыть и пошел бы по селам. Был бы всегда сыт по горло.

Прокофий зашептал:

— Зачем — Додон? Батька услышит, нехорошо. — И уже громче: — Сыт? Я сыт, другой — нет. Знаешь, как пахали в сорок четвертом? На себе.

— Как это — на себе? — удивился Сашка.

— Эх, баетул^[3],— покачал головой Захар Матвеевич. — Видно, городской ты. Волов не было: фашисты увели. Пришел я с войны. Один мужик в семье. А семья большая. Все мужики погибли на фронте. Есть нечего было. Мамалыга, и та по праздникам. А жить надо. Колхоз разбит. Вот и пахали на себе. Впрягались и тащили соху. Так-то.

— Э, да что соха — трактор нужен, — мечтательно заговорил Прокофий. — Комбайн — тоже сила. Видел, Качан, как зерно в бункер ш-ш-шш. Золото! Не видел ты? Я хочу делать машины. Хорошие машины, разные. Думаешь, только в городе нужны машины? Эге!

Захар Матвеевич щурился на осеннее солнце, дымил махоркой.

— Верно, сын, я, старик, все крыши в колхозе за лето покрыл. А ты учись машины строить. Много нужно машин. Председатель говорил, что овощи будем сажать, земля хорошая, а Днестр далеко. Дождей мало. Насосы нужны, тогда хорошо будет. Днестр даст воды, сколько попросишь. А без воды худо. В прошлом году неурожай был. С голода пухли. Да и сейчас на мамалыге сидим. А тут у вас добре кормят, добре. И одежка вон какая. Приехал Прокофий — по селу мальчишки за ним бежали. И я, старый, не узнал. Шинель суконная, и все такое… Чудно́! Сколько же государству денег надо! Вас много, а каждого одень, накорми да обучи. И еще не хотят, бесовы дети. Или бьют вас тут?

— Нет, что вы, — удивился Сашка. — Сами вон недавно фэзэошникам надавали.

— А может, мастер бьет?

— Да откуда вы взяли? Прокофий нагородил вам такое?

— Не бьют. А чего же удрал этот… Как его, Прокофий? Ну, которого на вокзале видели? Что прятался-то от нас?

Сашка даже привстал.

— Борьку, Борьку видели? — изумленно спросил он Прокофия.

— Да, да, Борька, — подтвердил Захар Матвеевич.

— Ну и что он, вернется? Прокофий!

— Я хотел его за собой утащить. Не пошел. Про тебя спрашивал, про станки. А вертаться не хочет. Засудят, говорит. Тюрьма будет.

— Эх ты! — Сашка смерил презрительным взглядом Прокофия и спрыгнул с крыши. Уже с земли крикнул: — Скажешь мастеру, что я на вокзал пошел.

«ЛАПША»

Цобу на вокзале Сашка не нашел. Хмурый вернулся в училище к самому ужину. Влетело от мастера. Стерпел. А потом стал уговаривать Владимира Ивановича.

— Всего один день, разрешите. Я найду его. Далеко не уехал. Жалко же.

— Ты уверен, что уехал твой друг? — спрашивал Владимир Иванович. — Я — нет. Он хочет, чтобы мы его уговаривали вернуться. А мы не будем, а? Через день-другой сам приедет твой Цоба, поверь мне.

…Прошла неделя. Со двора мастерских уже вывезли мусор. Недавние конюшни трудно узнать: белые свежие стены, густо краснеет черепичная крыша. Широкие окна глядят голубоватыми стеклами. Пахнет краской и сосновыми досками.

Со дня на день ожидались станки. Мастера расхаживали по цехам, растягивали ленты рулеток, подсчитывали, чертили что-то в блокнотах.

А токари пока помогали слесарям. Они втаскивали в мастерские верстаки, тиски, сверлильные станки. Будущие слесари посматривали на токарей снисходительно.

Когда слесарный цех был полностью оборудован, Владимир Иванович объявил, что токари до прихода станков будут работать на слесарных тисках.

Такого токари никак не ожидали.

— Для чего нам это? — возмущались они. — Мы в слесари не записывались.

— Вас в слесари и не переписывают. Но хороший токарь должен уметь работать и молотком, и напильником, и зубилом. Вы металлисты, — говорил мастер. — Попробуем делать молотки. Но прежде порубим «лапшу», — закончил он.

— Какую еще «лапшу»? — удивились ребята.

— А вот завтра увидите.

Утром токарям выдали черные халаты и такого же цвета береты. Каждый с нескрываемым удовольствием рассматривал свой костюм. Толпились перед небольшим зеркалом. Береты пристраивали и набок, и на макушку, по своему вкусу. А Спирочкин приставал к ребятам и доказывал, что его спецовка лучше всех: и цвет темнее, чем у других, и сшита аккуратнее.

В мастерские пришли после обеда, когда кончался рабочий день.

Владимир Иванович выдал по небольшому прямоугольному бруску металла.

— Задача, — говорил он своим питомцам, — снять ровный слой металла на ширину зубила. Это и есть «лапша».

Владимир Иванович распределил между учениками тиски, и цех наполнился дробным стуком молотков.

— Шо цэ за «лапша»? Хай ей бис! — ругался через полчаса Потапенко.

Он с ожесточением бил молотком по зубилу. Неумелые руки крепко сжимали молоток у самого основания ручки.

— Неверно, — поправлял его Владимир Иванович. — За конец ручки берись. Вот так. И не ешь глазами зубило — по рукам попадешь.

— Як же на его не дывиться? И так с усих сторон руки побыв, — захныкал Мишка, показывая мастеру кровоточащие ссадины на руках.

— Эх, горе луковое, — улыбнулся мастер. — Вот, смотри. — Владимир Иванович взял из Мишкиных рук зубило, подбросив на ладони молоток, ловко поймал его за конец рукоятки. — Смотри на деталь, а не на зубило.

Удары получались сухие, резкие. Широкими взмахами он наносил удар за ударом, а сам лукаво посматривал в Мишкины глаза. И видимо, радовался своей работе.

«Вот сейчас, вот», — думал Мишка. Он после каждого удара ожидал, что мастер промахнется и стукнет по своим рукам — ведь не смотрит же. Но удары были точные, а из-под зубила, скалываясь, ползла ровная полоска срубленного металла.

— Вот так и ты будешь работать, — пообещал он Мишке, возвращая инструмент.

— Та шо вы! Тут же прахтика треба, — сомневался Потапенко.

— «Прахтика», — шутил Владимир Иванович, — не с неба ж она берется.

Сашка помнил наставления мастера, старался не смотреть на зубило и уже довольно ловко орудовал молотком.

— Так, так! Вот так!

Вдруг молоток его полетел в одну сторону, зубило — в другую. Зажав полой халата окровавленную руку, Сашка запрыгал на одной ноге.

Настроение в этот день у токарей было испорчено. Ужинали молча. И даже не отвечали на остроты и насмешки слесарей.

Зато на следующий день по училищу наконец разнеслась радостная весть: на станцию прибыли токарные станки.

Желающих сгружать оказалось много. Но Владимир Иванович отобрал десять человек. Счастливчики с песнями поехали на станцию.

На посеревших от дождей ящиках красной краской было написано: «Привет ремесленникам Молдавии!»

— Видите, сколько у нас друзей? Не пропадем! — говорил Владимир Иванович, взбираясь на платформу. Тут он увидел между ящиками чумазого подростка. — Эй, сторож, товар проспишь! — крикнул он и потряс за плечо неожиданного пассажира. Тот вздрогнул, открыл глаза и быстро вскочил на ноги.

— Цоба! — радостно закричал Сашка. — Владимир Иванович, это же наш Цоба. Борька, Цыган! — выкрикивая еще какие-то слова, Сашка мигом очутился на платформе и подбежал к другу.

— Вот молодец, приехал! Румовцы, сюда! Борис приехал!

Цоба молча, искоса и настороженно поглядывал на ребят. Он, видимо, рассуждал: сигануть ли ему сейчас с платформы или остаться?

— Так этот и есть Цоба? — удивился мастер, разглядывая Бориса. — А форма-то на тебе какая, и не узнать, что ремесленник. Ну, раз приехал — молодец. Давай, помогай нам.

Борис недоверчиво посмотрел на незнакомого человека и перевел вопросительный взгляд на Сашку.

— Ну, чего ты? — весело ответил ему Качанов. — Владимир Иванович — это наш мастер. Давай, Борис, станочки сгружать. Понял? Дождались.

— А лучше всего так, — вдруг изменил свое решение мастер, — езжайте-ка, товарищ Цоба, в училище. Доложите директору.

И странно, Цоба все так же молча, даже не взглянув на ремесленников, слез с платформы и медленно зашагал к городу.

— Зачем так? — с досадой проговорил Сашка. — Убежит ведь. Лучше бы с нами. Можно мне в училище? Я уговорю Павла Андреевича!

— Напрасно боишься, Александр, — охладил Сашкину прыть Набокин. — Если он ехал обратно в училище, то нечего ему снова удирать. А если случайно попался нам, то все равно не удержишь.

Из вагона станки спустили по дощатым накатам. Таким же способом водворили их на автомашины и через весь город, счастливые и гордые, повезли в мастерские.

Сашке не терпелось поскорее попасть в училище: пришел ли Борис или опять удрал.

…Борька удрал. Об этом ребята догадались по взволнованному виду Кольцова, который торопливо вышел из директорского кабинета в коридор. Увидев ремесленников, он на миг остановился, потом отчаянно махнул рукой: «Эх вы, парня упустили».

Потом уже Сашка узнал, что Цоба подходил к училищу.Видели его электрики, сообщили об этом Кольцову. Да поздно. Борис побродил невдалеке, искоса поглядывая на вывеску «РУМ № 1», а потом куда-то скрылся.

Весь вечер в спальне токари разговаривали о Цобе. Многие его ругали, а некоторые считали так: нечего ему подачки брать, подумаешь, снисхождение делают свободному человеку. Захочет Цоба — вернется, не захочет — не вернется. Гордость-то у человека есть.

Степан Петрович Кольцов нашел Цобу в привокзальном скверике.

Ребята еще не спали, когда Цоба — «гордый человек» — шел впереди комсорга и придерживал обеими руками штаны. Кто-то прыснул. Но Степан Петрович так посмотрел на смешливого, что тот притих и с головой укрылся одеялом.

— Кончим баланду травить, — хмуро сказал Кольцов Борьке, — садись.

Цоба робко опустился на свою койку, все еще придерживая сползающие штаны.

— На, пришивай, — Степан Петрович высыпал на одеяло черные металлические пуговицы, видимо, срезанные с Борькиных брюк. — Завтра чтоб по всей форме к директору. Понятно?

— Да, — спокойно ответил Борис и шмыгнул простуженным носом.

Комсорг ушел, а ребята сразу же окружили Бориса.

— Выходит, порядок? — обрадованно спросил Сашка. — Простят?

— Нет, — мрачно ответил Цоба, — судить будут.

— Эге, Цобик, — пропел откуда-то Спирочкин, — уж если судить, так на всю катушку дадут.

— Цыц, ты, — замахнулся Сашка и взволнованно обратился к другу: — Кто сказал, что судить?

— Полундра всю дорогу о суде твердил. Коллективом, говорит, судить будем.

— Как это — коллективом? — не понял Сашка.

Опять вмешался Спирочкин:

— Ну, суд-то народный считается. А народ — и есть коллектив.

— Зачем же ты пошел сюда с Полундрой?

— Пуговицы он от штанов отрезал, чтоб не убежал. Да все равно уж…

Цоба повернулся к стенке, укрылся до самых ушей одеялом и замолчал.

* * *

На следующий день приступили к установке станков на фундамент. Ремесленники сами дробили в щебенку кирпич. Потом по рецепту Владимира Ивановича замешивали бетонную смесь. Работа шла быстро, споро и весело.

Теперь цехи выглядели как настоящие. Станки уже стояли на фундаменте.

— Когда же начнем точить? — нетерпеливо спрашивали токари.

— Когда? — довольно хмуро повторил вопрос Владимир Иванович, поглядывая на строящуюся трансформаторную будку. — Электрики-то вон не больно спешат. Боюсь, как бы не подвели.

Так и вышло. Станки стояли совсем готовые к работе, а линия электропередачи не была подведена.

И пришлось еще несколько дней токарям рубить «лапшу».

ПЕРВАЯ СТРУЖКА

Словно и не спал Игорь всю ночь, караулил солнце. Вот и оно. Выглянуло ослепительное из-за прибрежных садов. И сразу же ворвалось через широкие окна в спальню, окрасило стены в оранжевый цвет.

Игорь вскакивает с кровати, смотрит в окно и зажмуривается.

— Подъем! Живо! — кричит он.

Испуганные буйной побудкой ремесленники таращат сонные глаза.

— Что? Пожар?

— Солнце! Посмотрите, какое солнце! — бушует Брятов.

— Ну та що, як солнце? Разорался, скаженный, — возмущается Мишка, почесывая толстую шею.

— Одевайся, Медведь! Покидай берлогу! — Игорь со смехом хлопает Мишку по широкой спине.

— Да видчипись ты! Солнца не бачил, чи шо?

— Такого и ты не бачил, Медведь! Сегодня особенное.

— Шо воно особенное? Чи сладкэ?

— Еще лучше! Сегодня станки наши заработают, заспали, что ли? На зарядку, живо!

Ребята торопливо суют ноги в ботинки, продирая глаза, мчатся во двор по крутой лестнице.

Сегодня у токарей праздник. Их настроение поднимается вместе с солнцем. Даже Спирочкину не хочется сейчас ругаться со своим другом Мишкой. Аркадий знает, что до завтра Мишку лучше не задевать.

Павел Андреевич специально для пятой группы пригласил музыкантов, выставил знамя училища.

Раскрылись железные ворота, и токари под звуки марша вышли на улицу. Впервые румовцы предстали перед жителями города в таком виде. Впереди красное шелковое знамя, а за ним мерно покачиваются в такт музыке ровные черные ряды. Блестят бляхи и пуговицы. Ремесленники идут с высоко поднятыми головами.

Нет в строю только Цобы. С самого утра директор вызвал его к себе в кабинет. И после этого Сашка не видел своего друга. Ему было досадно, что в такой день, когда все радуются, Борьки нет. «Нельзя было после прочитать нотацию?» — злился Сашка на директора.

Себя он в ремесленном училище по-прежнему чувствовал временным жителем. А Борьке обязательно надо бы шагать сейчас в строю. И почему его держит у себя в кабинете директор?

Торжественную обстановку немного портили мальчишки. Они пристраивались к задним шеренгам, выкрикивали какие-то команды и усиленно вышагивали, стараясь идти в ногу. Ремесленники оглядывались, шикали, показывали мальчишкам кулаки, давали наиболее нахальным подзатыльники и снова, поднимая подбородки, принимали торжественный вид.

Вот и мастерские. Ребята быстро надели черные халаты. Потуже завязали друг другу тесемки на рукавах. Еще бы, это не какая-нибудь слесарная «лапша», а токарный станок. Валиков всяких да винтов уйма. Вмиг может замотать. Брятов построил группу.

Владимир Иванович молча прошелся вдоль строя. Он весь как-то распрямился, приосанился. Сейчас в нем особенно чувствовался офицер.

Кто знает, может быть, все четыре года войны мечтал Набокин увидеть перед собой пытливые, любознательные глаза мальчишек. Четыре года он дрался, обучал своих солдат, как бить врага, разрушать мосты и пускать под откос железнодорожные составы. А сейчас он будет учить своих новых «солдат» делать людям полезные вещи.

Владимир Иванович молча и долго смотрел на своих воспитанников потеплевшими глазами.

— Ну вот, дождались, — медленно проговорил он. Помолчал. Тщательно вытер ветошью руки. — Еще вчера вы что? Ничего. А сегодня — рабочий класс. Так-то. Самый главный на земле класс. Самый первый на земле человек — рабочий человек…

Говорил Владимир Иванович, а сам то и дело поглядывал на чистый, сверкающий свежей краской станок. Ему не терпелось скорее включить его. Руки соскучились по любимому делу.

Сашка смотрел на станок, даже потрогал его холодную чугунную станину. Не верилось, что сейчас вот по его, Сашкиному, желанию зашумит, заработает эта сложная огромная машина.

Владимир Иванович не торопился. Он вложил в патрон круглую болванку, зажал ее торцовым ключом, включил станок. Плавно подвел резец к заготовке. Спиралью потянулась, как живая змейка, синеватая стружка. За резцом ползло блестящее обнаженное тело болванки.

Ремесленники широко раскрытыми глазами следили за действиями мастера.

Владимир Иванович увлекся работой. Он уже не видел никого вокруг. Наверное, и не было никакой войны. И не уходил Владимир Иванович Набокин из механосборочного цеха своего родного Ростсельмаша.

А ребятам тоже не терпелось встать за станок. И они кричали наперебой:

— Хватит, Владимир Иванович! Дайте нам! Мы сами попробуем!

Наконец Владимир Иванович выключил станок. Руки у него слегка дрожали. На лбу в глубоких морщинах блестел пот.

По списку Сашка был восемнадцатым. Он с завистью смотрел, как счастливчики подходили к станку, самостоятельно включали его и снимали первый в своей жизни слой металла.

Наконец настала и его очередь. Со стесненным дыханием подошел Сашка к станку.

«С чего же начать? Страшно!»

Сердце учащенно колотилось. Сумеет ли он сделать все как надо? Не напутает? Была не была! Сашка решительно протянул вперед сразу отяжелевшую руку и нажал на зеленую кнопку «Пуск».

Дряхлый ТН-15 затарахтел, зашлепал ремнем. Сашка обеими руками ухватился за маховик суппорта. «Куда же крутить?» Он повернул вправо: «Эх, не туда!»

— Спокойнее, Качанов, — послышался голос мастера.

Где тут спокойнее. Сашка передохнул. Крепко стиснул зубы. От быстрого вращения кулачки слились в один сплошной круг.

— А ну. — Сашка нажал на красную кнопку. Мотор умолк. Постепенно круг разделился на части. Да вот и они, эти кулачки.

— Ты что? — ахнули ребята.

— Стоит! Глядите, стоит! — удивленно и радостно воскликнул Сашка и громко рассмеялся, обводя счастливыми глазами недоуменные лица ребят. — А ну, — Сашка снова нажал на «Пуск». «Козел» покорно зашумел, заработал, наполняя ликованием Сашкино сердце.

— Слушается, как миленький! Сил-ла! — перекрывая шум станка, закричал Сашка. Еще бы, по его желанию станок, такой сложный механизм, может и остановиться, и заработать вновь!

Закусив от старания нижнюю губу, Сашка осторожно поворачивал маховик. Резец не плавно, как у мастера, а дрожащими частыми скачками врезался в металл. Мелкие завитушки блестящих стружек струйкой сыпались в корыто.

— Хватит! Время! — закричали вокруг.

Качанов выключает станок. С сожалением оглядывает его, словно говорит: «Эх, еще бы». Нехотя отходит в сторону.

У окна стоит Брятов. В руках у него обрывок бумаги, на котором поблескивает несколько сизых завитушек металла.

— Стружка? — удивляется Сашка. — Зачем она тебе?

— Первая стружка. На всю жизнь память, понял?

— И правда, — Сашка достает носовой платок и нагребает в него из корытца целую пригоршню колючей стружки. Туго завязав платок, вздыхает: «Борька, Борька. Вот бы и тебе такой узелок завязать».

ВИНТИКИ, БОЛТИКИ

Вечером Сашка разыскивал Цобу. Его не было ни в спальне, ни в красном уголке.

— Вы не видели Бориса? — спросил он тетю Ксеню.

— Эх, сыночек. Нет твоего дружка, — вздыхая, ответила она.

— Как — нет? Убежал? — испугался Сашка.

— Милиция нынче была. Забрала соколика, дружка твоего душевного. А ведь ребенок совсем. — Тетя Ксеня говорила уже сама с собой. Да и Сашка не слушал ее. «Милиция. Значит, Степан Петрович обманул. Обещал же суд товарищеский. Цобу сам в тюрьму привел? Как же это? Эх, Цыган, лучше бы не приезжал. Думал, все по-человечески, а тут…»

Тетя Ксеня еще что-то причитала, наматывая рваную гимнастерку на швабру, а Сашка быстро шагал к директорскому кабинету.

— Павел Андреевич, — сразу заговорил он, войдя в кабинет, — разве это правильно? Цоба же сам приехал. Он сто раз мог убежать.

Директор не перебивал. Дождался, когда Качанов выпалил все, потом подошел к взъерошенному ремесленнику.

— Садись, Александр. Тут дело такое.

— Теперь известно — тюрьма, — упрямо говорил Сашка.

— Да, может быть, и тюрьма. Ты сядь, сядь. Успокойся. Цобу разыскивала милиция. Видать, крепко у друга твоего засела воровская жилка. Искалечила его война сильнее, чем контузия.

— Это было давно. Многие тогда воровали. Что ж, теперь со всех снимать ремесленную форму — и в тюрьму? Сами же говорили. Помните, в детприемнике?

— Правду я говорил, Сашок, правду. И не хотели мы старое поминать. Да Цоба сам напомнил. Обворовал он киоск в Раздельной.

— А что же теперь будет? — совсем тихо спросил Сашка. — Неужели засудят?

— Откровенно скажу, не знаю. Не в наших руках судьба Бориса. Под следствие его взяли.

Сашка встал и медленно вышел из кабинета.

«Значит, Цыгану конец, — грустно думал он. — Был и нет». Представил Сашка решетку, прикрытую деревянным козырьком. И за этой решеткой в цементной камере сидит на нарах Борис. И не подойти теперь к нему. А что он ест-то?

По рассказам некоторых ремесленников, знал Сашка, что в тюрьме дают баланду в железных мисках. Баланда Сашке знакома. Поел он ее в войну. «А нам сейчас на ужин дадут рисовую кашу с маслом и хлеба такой кусок, что за один присест вряд ли съешь. И кофе». Неприятно на душе стало у Сашки. Будто он нарочно отобрал у Бориса ужин и вот будет есть его один, набивать свой живот, а Борис там, на клоповых нарах, ждет баланды.

Сашка нашел Игоря и рассказал ему о случившемся.

— Надо, чтоб все знали, — предложил Брятов. — Пускай каждый от своей пайки долю даст. Сегодня сахар и хлеб соберем. На завтрак масло будут давать.

— Это ты здорово придумал, — обрадовался Сашка. — Только одними передачками делу не поможешь. Выручать Цыгана надо.

— Выруча-ать, — протянул Игорь, — он целый киоск обворовал. Как выручать?

— Киоск! Нужен ему этот киоск, — обиделся Сашка. — Жрать он хотел, вот и украл.

— Пойдем к Степану Петровичу, — предложил Игорь, — посоветуемся.

— Верно, он моряк, дружбу знает, — согласился Сашка.

Комсорга друзья разыскали во дворе. Тот вместе с ремесленниками вытаскивал из сарая поломанные стулья, столы, кровати.

— Степан Петрович, — обратился Сашка, — мы к вам по делу, по важному.

— Сейчас самое важное дело — подготовить место для транспорта. Гараж. — Степан Петрович нес с Прокофием кровать и отвечал ребятам на ходу.

— Какой гараж? — удивились ребята.

— А вон — красавца нам подарили.

В спортивном городке стояла привязанная к шведской лестнице огромная ломовая лошадь.

— Битюг, немецкой породы, — пояснил Кольцов, — трофейный. Разговаривает только на немецком языке. Учтите — кусачий. Так какое у вас дело?

— Насчет Цобы мы к вам.

Сели на ветхую с обвисшей сеткой кровать. Комсорг долго молчал. Ни о чем не расспрашивал, ждал, что скажут ребята.

— Выручать парня надо, — медленно проговорил он. — Цоба, Цоба, как жизнь-то себе легко портит. Ну, а вы? Вы-то где были, друзья липовые? Привязать его надо было, привязать! Пока не увидел бы, для чего привели его сюда, в форму рабочую одели. Путешественник.

Степан Петрович сердился. И не было понятно, на кого больше: на ребят или на Бориса. А может быть, и на самого себя.

— А что мы? — заговорил Игорь. — Был бы у него отец, а нас он не слушает.

— А вот пришли, значит, понимаете, что глупость спорол Цоба. Сами-то не убегаете? И отцов, небось, нет, так?

— У меня нет, — тихо согласился Игорь.

— А я не знаю. Может, и есть, — сказал Сашка.

— Как — не знаешь? — удивился Кольцов.

— А откуда мне знать? Как ушел на фронт… А маму при мне убило и брата, Женю.

— Ты откуда в ремесленное-то пришел?

— Из… — Сашка чуть не попался. — Я из детдома, как и все.

— Так чего же ты молчал, браток. Надо искать отца твоего.

— Что вы, шесть лет прошло.

— Не велик срок, посмотрим. А пока вот что с Цобой делать?

Опять наступило молчание. Из сарая ремесленники вытащили уже весь хлам и теперь выметали мусор.

— Добро, хлопцы, — вставая, проговорил Кольцов. — Будем думать.

* * *

В токарном цехе ровный гул станков. Сегодня токари работают самостоятельно. И не просто стружку снимают, а вытачивают детали — маленькие болтики М-12. С резьбой, все как полагается.

Склонились токари над станками. Спешат. Кто первый выточит болт?

А Сашка не особенно торопится. Да и куда спешить? Скоростником стать не собирается. Не его это призвание — токарничать. До весны и так дотянет.

— Есть! — раздался громкий возглас в цехе. Ребята выключили станки.

— Есть болт, есть болт! Тра-та-та, тра-та-та!

Это кричит Сырбу. Он вертит в руке маленький блестящий болтик и выплясывает в проходе непонятный танец.

— Болт, болт! Тра-та-та! И резьба, и резьба!

Сашка с усмешкой смотрит на Прокофия. Радуется Додон, будто дитя малое. А Сырбу вдруг перестал плясать и поднес выточенную деталь к глазам. Долго смотрел на болт. Потом тихо проговорил:

— Раньше видел такой в МТС. Разве знал, что сам сделаю? Э, мэй, спрячу. Летом в Ташлык повезу, в МТС. Скажу, сам сделал.

Ребята молча наблюдали за Прокофием, а тот продолжал еще что-то говорить самому себе. Потом Сырбу подошел к станку, отыскал на суппорте какое-то отверстие и принялся вкручивать в него болт. Болт упорно не входил.

— Э, мэй, резьба другая, — покачал он головой и бережно спрятал болт в карман. — В МТС гайку найду.

Снова загудели станки. Токари торопились скорее выточить и себе такие болтики.

Да не все спешили. И не только Сашка. Вон Потапенко еле руками двигает. Мычит себе что-то под нос.

— Потапыч! — кричит Сашка. — Ты что там вымениваешь?

— Арию медведя, — перекрывая шум станка, объясняет Спирочкин, — из оперы «Счастье в берлоге».

Мишка даже головы не повернул. Рука его машинально вращала маховик суппорта. На деталь он не смотрел. Вдруг Потапенко вскрикнул, изогнулся в неестественной позе, прилип к станине.

— Х-ха-халат, — еле выдавил он трясущимися губами.

Сашка только сейчас заметил, что Мишкин халат медленно затягивается между ходовым винтом и ходовым валиком. Он бросился на помощь.

— Эх, ты, горе-токарь. Правда, что по хлебу и по салу. Что же делать? Вот и сиди теперь так.

Халат был крепко затянут между валами и не поддавался Сашкиным усилиям.

— Придется резать, — решил он.

А Мишка расширенными от страха глазами смотрел на своего спасителя.

— Подождите. В чем дело?

В цех не вошел, а вбежал Владимир Иванович. Лицо его было бледным.

— Ничего особенного. Просто Мишенька сросся со станком, — объяснил Спирочкин.

Владимир Иванович перевел рычаг, включил станок. Вращаясь в обратные стороны, валы вытолкнули полу халата.

— Идемте со мной, Потапенко.

Станки остановились, и ребята широким кольцом обступили Мишку.

— Вот раззява! — загалдели они, когда мастер с Мишкой вышли из цеха. — Хорошо еще так обошлось, а случись что… и Владимиру Ивановичу влетело бы. Изучали же технику безопасности.

Изучали. Все изучали. И Сашка тоже. А вот забыл вынуть из патрона торцовый ключ. Включил рубильник. Ключ с силой ударил его в живот. Сашка не успел даже вскрикнуть. Ловя воздух раскрытым ртом, силился объяснить подбежавшим ребятам, в чем дело. Отдышавшись, принялся за работу. Нужно отмерить штангенциркулем длину болта. Где же штанген? Сашка ищет. Детали, прокладки, ветошь. Где же штанген?

«Вот, черт, сколько времени ушло, — сокрушается он. — Надо хотя бы десяток болтов сделать до обеда. Вот позор-то. Засмеют еще. Спирочкин и то уже сделал болт. Будь она неладна, эта работа. Как далеко еще до весны».

Прут выдвинут на нужную длину. Необходимо зажать. Где же ключ?

Четыреста шестьдесят оборотов? А если прибавить? Сашка переводит рычаг на восемьсот оборотов. Раздается пулеметная дробь. Станок готов сорваться с фундамента.

«Фу-у-уу. Надо ведь станок выключить, потом скорость менять».

С тонким писком отскакивает сизо-красная стружка. Стружка за воротником, прилипла к телу. Сашка ежится:

— Остановите станок! — За спиной у Сашки Владимир Иванович. — Почему я вам не разрешаю работать на больших скоростях?

— Ну, сталь крепкая, и вообще… Не знаю.

— Поэтому и не разрешаю, что не знаете. А это что? — указал мастер на кучу грязной ветоши и деталей в корыте станка. — Быстрота начинается с аккуратности. Так-то. Для чего в корыте прокладки, тряпки, тут же и масленка? Грязь. Прокладкам место на тумбочке. Разложите в порядке инструмент. Справа то, что чаще требуется. — Говоря, Владимир Иванович наводил порядок. — Резец покрошился. Давайте заточу.

— Эх-ха-ха! — вздыхает Сашка. — Пока теперь установишь резец. Ну и работенка.

Наконец резец установлен. Настроение у Сашки отвратительное.

— Кончай работу! — подал команду Брятов.

Сашка облегченно вздохнул.

— Куда это еще метелка задевалась?

Убирать станок не хочется. Едва смахнув стружку, Сашка смазал толстым слоем масла неокрашенные детали станка.

— Э, Качанов, так не годится.

Опять тут как тут Владимир Иванович. И что это сегодня за день такой выдался?

— Пятнадцать тысяч станок твой стоит, — спокойно говорит мастер. — А чьи это деньги? Наши. Так-то. Сами жалуетесь, что станков мало.

— Чего вы сегодня ко мне придираетесь? — не выдержал Сашка. — Все не так! Станок смазал. Что еще?

— Ишь ты, — полусердито проговорил Владимир Иванович.

Прибрав рабочие места, ребята поодиночке стали подходить к Сашкиному станку.

«Ну, сейчас при всех начнет снимать стружку», — сокрушенно подумал Качанов.

Владимир Иванович жестом пригласил ребят к станку.

— Вот, Качанов говорит, что смазал станок. Смотрите. От такой смазки нам через месяц не на чем будет работать.

Ребята молчат.

— Загляните сюда. — Владимир Иванович отвел суппорт к задней бабке. Ребячьи головы склонились над станиной.

— Стружка, — определил Брятов, проводя пальцем по станине. На его пальце блестели мелкие металлические зернышки.

— Стружка. А что это значит? — Мастер ждал ответа.

Все молчали.

— Можно, я буду рассказывать? — вызвался Сырбу.

«Ну, Додон понесет», — подумал с усмешкой Сашка.

Свою речь Прокофий обычно начинал со слов: «Так, значит». Вид его в такой момент выражал необычайную серьезность. Казалось, что произнести он должен нечто самое важное. Только не смешное. А выходило наоборот.

— Так, значит, — нахмурив брови, начал Сырбу.

Все, сдерживая улыбку, ожидали, что скажет Додон, чтобы посмеяться вволю.

— Я решил, что стружка вредная станку.

Ребята смеялись.

— Почему хохочете? — с серьезным видом недоумевал Сырбу.

— Америку через форточку открыл. Дать ему лауреата, — предложил Спирочкин.

— Стружка вредная почему, што, — чуть замешкавшись, продолжал Прокофий, — во-первых… ну это… прилипнет с маслом, как репей, — раз. Во-вторых, двигается, суппорт врезает стружку в станину — два.

— Додон, том первый. Запишите, товарищи, — вставил опять Спирочкин.

Сашка считал себя в этот день опозоренным.

«Ну и черт с ним, — злился он. — Мышиная это возня, а не работа. Стоит волноваться».

Весь вечер он ни с кем не разговаривал. С Цобой еще можно бы. И когда уже этот суд будет? Целую неделю каждый день носят ребята Борьке передачи. Неужто он такой преступник, что долго так допрашивают?

— Тебя сегодня вроде в уксусе вымочили, — разбирая постель, заговорил Брятов. — Мотай на ус. Мастер-то поделом…

— Подумаешь — поделом, я уже и забыл про это. Я о Цобе думаю. Обещал же Кольцов вызволить Борьку. В горком хотел идти, а Цыган все сидит.

— Следствие идет. Это не так просто.

— И ты туда же. Следствие. А вот давай сами пойдем в горком. Расскажем все. Попросим, чтобы отдали нам Бориса. Слово дадим за него.

— А толку что? Наши хлопоты Цобе нужны, как зайцу стоп-сигнал. Натура такая.

— Эх ты. Я думал, медали только настоящим людям дают.

— Осторожнее.

— Чего там. Скажи, сдрейфил, гвардеец.

Игорь ничего не ответил, только желваки заиграли на скулах. Сашка покосился на его кулаки — острые костяшки, обтянутые кожей. Почувствовал Качанов, что далеко зашел.

— Айда! — Игорь резко встал.

— Куда? — слегка оторопел Сашка.

— В горком.

— Сейчас?

— Айда! — Игорь, не оглядываясь, зашагал к выходу. Сашке ничего не оставалось делать, как следовать за ним.

До горкома они шли минут двадцать. Всю дорогу Игорь молчал. И Сашка молчал. Думать, конечно, думал: «Вон, оказывается, какой Игорь».

У парадного крыльца Игорь резко остановился. Энергичным жестом поправил армейский ремень со звездой, достал из-под фуражки байковую тряпочку, смахнул пыль с ботинок и, не глядя на Сашку, взбежал на крыльцо.

Сашка за ним.

В приемной секретаря сидела девушка.

— Поздно уже. Завтра приходите, — сердито встретила она ребят.

А позади нее уже стоял мужчина, невысокий, широкоплечий. Он улыбался и вытирал лысую голову платком.

— Поздние гости. Прошу!

Сашка еще не был в таких кабинетах. А Игорь, наверное, был. Он решительно чуть не по пятам прошагал за секретарем горкома по длинному, точно спортзал, кабинету и остановился возле огромного стола.

Игорь первым заговорил.

— Мы за друга хлопочем, Степан Ильич.

— Ишь, адвокаты, — нахмурился секретарь. — Чем вас всех обворожил этот Цоба? Он же воришка.

— Случайно украл. Есть нечего было.

— Что? — усмехнулся Степан Ильич. — Комсорг ваш осадой решил меня взять? Завтра снова ждать делегацию? Передайте ему, как обещал, так и сделаю.

— Как обещали? — уже осмелев, спросил Сашка.

— Вы знаете не хуже меня. До свиданья.

Сашка хотел все узнать до конца, но Игорь дернул его за рукав и кивнул на дверь.

— Ну и тупой ты, — выйдя на улицу, качнул головой Игорь. — Ясно же, что Кольцов был. К чему болтанку устраивать. Да и вообще.

— Что — вообще?

— Ничего. Если когда-нибудь еще трусом назовешь…

— Ладно, не буду больше, — от души проговорил Сашка. — По всему видно — Цобу выпустят. Здорово будет.

— Толку-то? Удерет опять.

— Что ты, Игорь.

— И суда Цыгану нечего бояться. Он малолетка. В колонию пошлют. А там станочки не хуже наших. И школа есть. Токарем он и там сможет стать. А не понравится токарничать, хлеб сеять будет. Там и в поле работают. Может, у него колхозная жилка. Это кому что дано. Рабочим не каждый может стать. Вот мне, кроме станка, ничего не надо. Потому что жилка такая по наследству.

Сашка молчал. Разговаривать уже не хотелось. А вечером, после отбоя, он отвернулся к стене и думал о своем. В памяти проносилась вся короткая жизнь. Еще в войну на фронт хотел. Не получилось: в детдом отправили. Смирился. Потом в этот техникум лесной. Разве хотел? Всех послали, и он туда же. Смирился. Правда, убежал. Убежать-то убежал, а зачем? За мечтой морской погнался? Да недалеко убежал. До этих «козлов» противных, из-под которых выскакивают бракованные болты. А где море, где корабль? Увидел бы его у станка Колька Свиридов. Посмеялся бы вволю. Он-то уже на втором курсе. Науку изучает. Пусть лесную, а науку. Там размах больше. А тут резец да штангенциркуль — вся наука. Может, и правда жилка должна быть по наследству?

Плановиком был отец у Сашки. Обыкновенным. Вечерами дома частенько работал. Писал что-то допоздна, на счетах клацал Сашка любил сидеть с отцом при свете настольной лампы. Все в доме спят, а они сидят, работают. Сашка роется в плетеной корзине под столом. Вытаскивает из нее измятые бумажки. Раскладывает их стопками и прячет в свою коробку. На бумажках непонятные извилистые линии, цифры. Сашка не разбирается в них, но это отцовская работа. А отца Сашка уважает крепко.

Так что же выходит, быть ему счетоводом или экономистом? Ведь такое Брятов доказывает.

Нашелся бы отец! Он-то уж не оставил бы Сашку в этом ремесле. Устроил бы в Нахимовское. А потом, года через два, приехал бы Сашка в Савелевский техникум.

У Свиридова от зависти глаза лопнут. А Сашка не станет важничать. Просто скажет Кольке: «Видишь, кто хочет, тот добьется».

Сашка открыл глаза. Серой и мрачной показалась ему спальня. Еще не спят ремесленники. Ворочаются. Каждый о чем-то думает. Каждый о своем. Игорь, наверное, улыбается под одеялом. Как же, норму сегодня перевыполнил. Мастер похвалил. Великое счастье! Сашка вспомнил слова Брятова: «И буду, потому что решил». А чего там киснуть. И я же решил моряком, значит, буду. Нечего, как флюгер: куда ветер, туда и нос свой поворачивать.

Сашка свернулся калачиком. Укрылся с головой, будто боялся, что кто-то может подслушать его мысли. А были они у Сашки приблизительно такие, как в тот далекий вечер, в техникуме, накануне побега.

Всю ночь Качанову снилось море. И Сашка один среди страшного рева и грохота на огромном плоту. Плот связан из тех самых лип, что плотным кольцом окружали здание техникума. Волны швыряют плот, словно щепку. Сашка плачет от страха, захлебывается соленой, как слезы, морской водой, ищет глазами берег. Но кругом только волны, громадные, в десятиэтажный дом, и белая пена круто скатывается на Сашку…

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

В мастерских изо дня в день шла все та же, по Сашкиному убеждению, тараканья работа.

Каждое утро Владимир Иванович чертил на классной доске, установленной в цехе, огромный болт, а в конце смены все с той же придирчивостью принимал от ребят малюсенькие, ничтожные болтики.

Удивлялся Сашка, с каким азартом работали Брятов и Сырбу. Как заводные машины, орудовали они ручками и маховиками, будто срослись с механизмами. Сашке казалось, если вдруг остановить станки, то и Брятов и Сырбу тоже остановятся, как по команде «замри».

А Сашка все больше возится около наждачного точила. Резец, что ли, у него то и дело крошится?

Нет, не резец затачивает Качанов. Поблескивает в его руках длинная металлическая пластинка. Сашка делает кортик. Настоящий, морской. И ручка будет разноцветная, наборная. Сашка уже запасся пуговицами, кусочками цветного плексигласа. К весне кортик будет готов.

Не очень торопился выполнять норму и Мишка Потапенко. Он не точил кортик. И ни к чему Мишке кортик. Он же не думает удирать во флот. Просто не умеет он торопиться.

— Как дела? — подошел к Мишке Владимир Иванович.

— Дела идут, контора пишет, — глухо ответил Потапенко.

Владимир Иванович взял готовый болт, измерил.

— Вы измеряли деталь?

— Змеряв. Та, мабуть, вона горяча була? Га?

— Га. Это не работа, Потапенко, а баловство. Вы же взрослый парень.

— И шо вы сердитесь, Владимир Иванович. — Мишка уставился на мастера удивленно. — Мабуть, я и сам болею, шо роблю, як черепаха, мабуть, у мэнэ сердце тэж болыть, ось дэ воно. — Мишка с размаху стукнул себя в грудь кулаком.

— Жаба у него там, Владимир Иванович, — вмешался Спирочкин, — верьте мне, жаба. С ним это часто случается. Как стукнет в голову, так скорее вязать надо. Вот сейчас на стенку полезет. Он же чокнутый, верьте мне.

— Ты, Помидор, замовкни, бо сам зараз на стенку полезешь.

Владимир Иванович ходил от станка к станку. За каждым из них работали совсем не похожие друг на друга ребята. «Все ли из них станут настоящими рабочими, все ли душой полюбят дело, без которого сам я не могу жить? Знал ты, майор, куда просился. Академия, завидное будущее. От всего отказался. Даже кое-кто решил, что устал майор Набокин, на легкое дело запросился. Верно, двадцать пять мальчишек — не батальон. А вот спокойнее ли с ними? Каждому из этих хлопцев война искалечила детство. У каждого сумбур в голове. А в жизнь-то этих мальчишек должен пустить ты, майор. И без сумбура, с ясной целью, с чистой головой. А сейчас, к примеру, что вот в этой голове? — думал Владимир Иванович, глядя на Сашку. — Чего это он, как мышонок, озирается?»

Сашка заметил мастера, быстро отошел от точила и торопливо спрятал в тумбу своего станка металлическую пластинку. Сам, искоса поглядывая на приближающегося мастера, спешил установить прут в патроне. На коробке скоростей поблескивало около десятка готовых болтов.

— И это все? — удивился Владимир Иванович. Взяв наугад несколько болтов, он тщательно их измерил и остался доволен.

— Работаете красиво, точно. Но почему так медленно?

— Главное — точность, а быстрота придет, — ответил Сашка.

— Надо сразу учиться работать и точно и быстро. Ну, да в вашей быстроте я не сомневаюсь.

— Мог бы — больше сделал, — попробовал обидеться Сашка.

— Не кривите душой, Качанов, — Владимир Иванович наклонился к тумбе. Предотвратить опасность было поздно. Пока Качанов придумывал объяснение, мастер достал из тумбы блестящую пластинку. Формой она уже ясно походила на кинжал.

— Ого! — подкинув пластинку, удивился Владимир Иванович. — Уж не к пиратам ли думаете податься? Пойдемте ко мне.

Сашка молча побрел за мастером. Конечно, ничего хорошего от разговора с Владимиром Ивановичем Качанов не ожидал. К тому же вон и Кольцов тут как тут. Тоже направляется в комнату мастера.

Многие ребята выключили станки, с любопытством смотрели на Сашку и спрашивали взглядами: «Что случилось?»

— Погорел наш Качанчик с чем-то, — проговорил Спирочкин. — Ну и мастерюга нам достался, сухарь ржаной.

И странно, никто не одернул Аркашку. Наоборот, даже Мишка поддержал его.

— Цэ вирно, Помидор, зажимать стал. Наче мы солдаты ему.

— А что я говорил? — воодушевился Мишкиной поддержкой Спирочкин. — Скоро по-пластунски заставит ползать. Солдафон.

От мастера Сашка вышел быстро. Злой и взволнованный. Кое-как дождался конца смены.

— Стройте группу, — сказал мастер Брятову. — Качанов, останьтесь. Степан Петрович вас ждет.

Сашка подождал в стороне Кольцова.

— Пошли, Александр, — обратился к Сашке комсорг, — по такой погоде хорошо пройтись.

Вечер был морозный. Ледяные дорожки на тротуарах блестели, как стекло. В них тускло отражались огни фонарей и зябко подрагивающих неоновых реклам. Прохожие не спешили, наслаждались редким для Молдавии тихим зимним вечером. На небе ни одной звездочки. Их плотно закрыли тяжелые тучи. Стало теплее. Сверху мягко падали хлопья снега.

Некоторое время шли молча. По скользким ледяным лентам со смехом и шумом, протирая подметки, катались мальчишки. Сашке захотелось самому прокатиться по льду, да шел он с комсоргом: еще засмеет.

Но, к удивлению Сашки, Степан Петрович сам разбежался и заскользил по сверкающей ледяной ленте. Отвык, видно, комсорг от такого занятия: не устоял на ногах и, смешно взмахнув руками, шлепнулся на тротуар.

Сашка от души рассмеялся.

— Вот растяпа, — поднимаясь, отругал себя Степан Петрович. — Бывало, в шторм на палубе крепко стоял на ногах, а тут.

И опять они продолжали путь молча. Снег стал сыпаться густо-густо. Вокруг матовых фонарей снежинки образовали тонко переплетенное кружево. Дальше была ночь.

По большому мосту через лиман шли девушки. Они пели. Слов и мелодии разобрать было нельзя. Песня то и дело прерывалась смехом. Взявшись за руки, девчата заняли почти весь тротуар. Сашка и комсорг прижались к высоким каменным перилам, пропуская веселую компанию.

На шляпках и воротниках у девушек блестели снежинки.

— Скажи, Александр, — наконец заговорил Кольцов, — ты добровольно в училище поступил?

— Да, — ответил Сашка.

— А чего же вдруг захандрил? Ты ведь поначалу совсем другим был. Или токарное дело не нравится?

Сашка молчал.

— Хорошо, снег идет, — опять нарушил молчание Кольцов. — Хотя бы удержался до Нового года, а то опять елки в грязи будут стоять.

— Степан Петрович, — решительно заговорил Сашка, — я хотел уехать. Но не воровать, — поспешно добавил он.

— В Турцию? Революцию делать? — улыбнулся комсорг.

— Смеетесь. А только каждый человек имеет право добиваться своей цели.

Эти слова не произвели на Кольцова ожидаемого впечатления. Он будто и не удивился, а продолжал молча шагать, изредка стряхивая снежинки. Спокойное молчание комсорга придало Сашке уверенность. Теперь он окончательно решил выложить все, о чем думал последнее время.

— Почти пятнадцать лет мне уже.

— Ого, старик, — улыбнулся Кольцов.

— Да в мои годы Дик Сэнд — читали «Пятнадцатилетний капитан»? — добивался своего. А тут… — Сашка со злостью стукнул варежкой по своему плечу, отчего снежинки посыпались за воротник. Он поежился и добавил: — Винтики, болтики.

До училища оставалось квартала три. Группа уже давно их обогнала. Степан Петрович замедлил шаги.

— Метил на корабль? А попал к токарному станку?

Сашка утвердительно кивнул и тихо проговорил:

— Не приняли в мореходку. Вот и попал в Румию. Сейчас думаю над этими болтиками-букашками и противным сам себе становлюсь. Тряпичный у меня характер. Привыкну и вырасту таким. А разве таким должен быть человек? Если характер, как сталь, вот тогда… Чего же вы молчите? — повернулся он к Кольцову. — Будете ругать?

— Так вот, Сашок, послушай, что расскажу. До войны, в тридцать восьмом году, загорал я в Артеке. Привезли к нам в лагерь испанских детей. Был там один мальчишка — Педро Кадальсо звали его. А я его просто — Петькой. Подружились мы крепко. Ростом были с ним одинаковые, вот с тебя. Глаза у Петьки огромные и всегда задумчивые. Уж как мы друг друга понимали, не знаю, но понимали хорошо. Петька мне часто рассказывал об Испании. От него узнал я впервые о Мадриде и вечнозеленом томилларе, о голубых куропатках и бое быков. Но больше всего Педро рассказывал про войну испанского народа с фашистами. И тогда глаза у него загорались, и блеск в них был холодный, стальной. Педро подолгу смотрел на море и грозил маленьким кулаком в сторону Испании. А однажды мы твердо решили уехать на его родину воевать. Все обдумали. Решили, что по железной дороге не проехать — вернут. Наметили маршрут. Морем до Болгарии, а там как-нибудь. Украли шлюпку на лагерной станции. Долго прятали ее в скалах, собирали продукты. И однажды ночью после вечерней линейки отправились в путь. Не знаю, чем бы кончилось наше плавание. Уже километрах в десяти от берега подобрали нас сторожевые катера. Вот так, Сашок.

— Крепко вам досталось тогда? Верно?

— Ничуть. Слегка пожурили. Да растолковали, что пустая наша затея была.

— Так вы ж в Испанию, а я…

— А почему в Испанию? В то время не только мы с Педро рвались в Испанию. Почти каждый день на границе вылавливали мальчишек. Такая уж ребячья натура. Чем живет Родина, тем и они. Хотят быть там, где решается судьба Родины. И скажу тебе по секрету: в сорок втором я опять удрал из дому. Удрал во флот воевать. Наврал, что нет родителей, взяли юнгой. Вот Павел Андреевич взял к себе на катер. Всю войну я с ним прошел, до Вены.

— Ага, — загорелся Сашка, — сами же удирали, а меня отговариваете.

— Удирал, Сашок, на самый главный участок — на войну. А где сейчас этот главный участок, где решается судьба Родины? В наших мастерских, Сашок, у токарных станков. Сейчас нам вот как нужен рабочий человек.

— Но не всем же быть рабочими. У каждого должна быть своя цель.

— Верно, не всем. Но для тебя сейчас главное дело — учиться.

— В мореходке, а не у этих «козлов».

— Здесь-то, Сашок, и есть настоящая школа. Пройти ее каждому полезно. И пожалуй, обязательно. Тогда и жизнь для человека повернется иначе. Вон видишь, «Победа» промчалась. Гладкая, полированная, блестит никелем да лаком. А останови, открой капот, посмотри двигатель — не особенно уж он красивый. Трубки всякие, провода, тросики. А мотор-то и ведет машину. Кто знает, как он устроен, тот и за руль может сесть, управлять машиной, а не только пассажиром быть.

— Что же — только рабочие и знают жизнь по-настоящему?

— Кто строит ее, Сашок, только те.

Сашка не был согласен с комсоргом. Он чувствовал, что Степан Петрович чего-то не договаривает, к чему-то клонит. И уж наверняка отсоветует Сашке убегать из училища. Ну что ж, на то он и поставлен комсоргом.

— А насчет стального характера, — продолжал Кольцов, — ты прав. Только учти, сталь готовой в земле не бывает. Сначала добывают руду, очищают ее от пустой породы. Затем плавят, куют, а уж потом закаляют. Вот и в твоем характере пустой породы еще приличная порция. Как ты говоришь? Тряпичный? И это есть, верно. Что ж, иди. Вон группа на ужин пошла. И помни: разговор наш не окончен.

— Ну что, Качан, — крикнул за ужином Спирочкин, — перепало от Полундры? Не горюй, это ерунда. Вот как завтра будет с твоим корешком?

Сашка насторожился.

— Цыгана завтра судить будут, слыхал?

СКОЛЬКО ВЫДЕРЖИТ ЧЕЛОВЕК

Да, завтра будут судить Борьку. Сашка узнал, что судить будут Цобу здесь, в училище, показательным процессом. Почему показательным? Спирочкин говорит, что в таких случаях приговор бывает самый строгий. Неужто Борька такой преступник?

Уже давно дали отбой. Утихомирились токари. Спят. Только Сашка не спит. И так вот почти каждый вечер. Скапливаются у него в голове за день мысли, не дают покоя. Утром не хочется вставать. И голова тяжелая.

А сегодня особенно все перемешалось в Сашкиной голове. Один только разговор с комсоргом не обдумаешь за ночь.

Что ему советует комсорг? Смириться со спокойной жизнью в ремесленном училище. И кто советует? Моряк.

Сашка этого не мог понять. «Разговор не окончен» — вспомнил он слова комсорга. Вот бы сейчас и продолжить этот разговор. Зачем же Кольцов оставил Сашку одного со своими мыслями? Теперь он долго не уснет. Будет докапываться до правды.

Давно уже Кольцов ушел домой, а то бы Сашка не поглядел на поздний час, непременно бы с ним поговорил.

А будь у Качанова отец, принес бы Сашка ему всю свою душевную неразбериху. Выложил: смотри, отец, о чем думает твой сын. Помоги.

«Разговор не окончен». Ушел Степан Петрович и, наверное, забыл уже о том разговоре, спит спокойно. А Сашка ворочается. Доносятся до Сашкиного слуха знакомые ему ребячьи храпы.

Разве что с мастером поговорить? Кстати, он сегодня дежурит. Но что может он посоветовать Сашке? Не видит он ничего дальше своих станков. Сухарь и есть сухарь. Не зря же его так Помидор называет. Разве с ним можно откровенно? Взять хотя бы сегодня: поймал Сашку с кортиком. Нет бы поговорить. Может, и Сашка тогда ему всю душу выложил бы. Так поручил комсоргу. Раз, мол, ты комсорг, воспитывай, а мое дело научить, как резец затачивать да штангенциркулем пользоваться.

А мастер легок на помине. Медленно, своей обычной неторопливой походкой двигается вдоль ряда кроватей.

Сашка повернулся к стенке. Замер. «Еще выговор влепит за то, что не сплю после отбоя. Сухарь».

Шаги приблизились, потом замерли. Мастер, видимо, остановился у Сашкиной кровати. Сашка услыхал его тихий голос:

— Не спится, Качанов?

Сашка промолчал, даже затаил дыхание.

— Ну, ну… — так же тихо проговорил мастер. Он укрыл Сашкины ноги одеялом и медленно вышел из спальни.

А может, стоит Сашке поговорить с мастером насчет Цобы? Только сможет ли он заступиться за Борьку завтра на суде? Ведь не знает Владимир Иванович ни прежней жизни Цобы, ни теперешней. А вот пойти и рассказать об этом. Не о себе же хлопочет Сашка. Чего стесняться? Все равно теперь не уснешь.

Сашка приподнялся на локте и посмотрел вслед мастеру. Через широкие стеклянные двери он увидел, как Владимир Иванович вошел в дежурку. Сашка торопливо натянул штаны, гимнастерку, сунул босые ноги в ботинки и, подпоясываясь ремнем, зашагал к выходу.

Комната дежурного Сашке хорошо знакома. Это здесь стоял он перед комсоргом в тот памятный хмельной вечер. Тогда и Цоба был на свободе.

Вон и стол тот же, с массивными тумбами, и лампа настольная, с зеленым абажуром, и даже книги на столе те же. «Педагогическая поэма», — прочитал Сашка.

Все то, и вообще на свете ничего не изменилось, только Цоба сидит в тюрьме, и никому до него нет дела.

Мастер удивленно смотрел на Сашку и молчал.

— Владимир Иванович, — заговорил Сашка, — можно я у вас посижу?

— После отбоя спать положено. Но раз уж пришел, садись.

Сашка сел на краешек стула. Вздохнул. Помолчали. Владимир Иванович постукивал костяшками пальцев по толстому стеклу на столе и со скрытой улыбкой в глазах смотрел на своего воспитанника.

— Владимир Иванович, — опуская глаза, заговорил Сашка. — Почему вы сами не поговорили со мной насчет кинжала, — и тут же поправился, —кортика!

— Степан Петрович моложе меня, — ответил мастер. — Ему сподручнее. И потом… Кольцов бывший моряк. На флот попал тем же путем, каким хочешь и ты. Так что твое чувство ему лучше знакомо, чем мне. А ты что, Александр, не доволен разговором, потому и пришел ко мне?

— Я не за тем пришел. Насчет Цобы я. Завтра его судить будут. Неужели выручить его нельзя? — Сашка с надеждой посмотрел на мастера.

— Парня жалко, факт. И наверное, кто-то скажет в его защиту. А как я могу? Он же мне незнаком.

— Вот я и пришел, чтоб рассказать вам о Цобе. Послушайте!

Чем больше Сашка рассказывал о Цобе, тем грустнее становилось лицо мастера. Сашка поведал ему о своем друге все, что знал.

Родом Цоба из Бендер, небольшого молдавского городка на правом берегу Днестра.

Помнил Борька румынских бояр. Мать умерла рано. От отца в памяти остался запах кожи, приносимый им с кожевенного завода, да бранные слова. Борис понимал, что ругается отец не от легкой жизни. В доме, кроме мамалыги и брынзы, ничего не видели.

В сороковом в Бессарабию вошла Советская Армия. Отец повеселел, даже ругаться стал меньше. Но через год в Бендеры явились фашисты. Однажды ночью отца забрали в сигуранцу^[4]. С тех пор Борис его не видел. Жил он теперь тем, что удавалось украсть у немцев. Чаще голодал. Изъездил за эти три года всю Молдавию и Украину. Долгое время шлялся на одесском базаре. Никому не был нужен. Жил, как ему хотелось.

В сорок четвертом увидел Борис опять красные звезды. Хотел увязаться за одним из полков, но тут же был отправлен в детдом. Но не смирился со спокойной и, как он выражался, телячьей жизнью. Тем более, что учиться для него было «нож острый».

И снова поезда, снова базары, снова чужие карманы.

Потом вот встретился с Сашкой. И совсем чудом согласился поступить в ремесленное училище. А может, и не чудом? Может, надоела Борьке прошлая жизнь? И все бы шло хорошо. Вот только не знает Сашка, почему снова споткнулся его друг. Что повлияло на него. Может быть, кто-то из самих же друзей был виноват в этом?

Владимир Иванович долго молчал, почему-то упорно не поднимал глаз. Большие стенные часы монотонно отсчитывали время. О темные стекла, словно кошка, скреб своими голыми ветками клен.

— Вот восстановим города, заводы, — медленно заговорил мастер, — запашем окопы на полях, а сколько еще израненных человеческих жизней останется! Сколько лет надо, чтобы залечить эти раны? Хорошо, что ты пришел Александр. Я давно хотел с тобой поговорить. Скажи-ка, ты Ростов хорошо помнишь?

«При чем здесь Ростов?» — подумал Сашка.

— Сельмаш хорошо помню, — ответил он, — мы жили там. Еще театр мраморный помню. Громадный, белый, на трактор похож. Помню Зеленый остров. На Дон мы туда купаться с отцом ездили.

Сашка говорил, а Владимир Иванович глядел неотрывно на Сашку, точно видел его впервые. Потом в упор спросил:

— А отца своего ты хорошо помнишь?

— Конечно, — ответил Сашка, — шесть лет всего прошло.

Сашка посмотрел на мастера и вздрогнул. Такого лица он еще не видел у Владимира Ивановича. Оно было бледно. На нем особенно резко выделялись морщины. Широко открытые глаза смотрели неподвижно.

У Качанова часто забилось сердце. И как он раньше не задумывался над тем, что Владимир Иванович из Ростова? Он же работал на Сельмаше, там же, где и отец! И почему он спрашивает: помнит ли Сашка отца? Наверняка он знал его. Знал!

Как ужаленный Сашка вскочил со стула и подбежал к мастеру.

— Владимир Иванович! — крикнул он и больше не знал, что говорить.

— Успокойся, Александр, успокойся. — Владимир Иванович продолжал шагать по комнате. А может быть, этим он сам себя успокаивал? — Я мог и ошибиться. Время такое, война и вообще… Зайдем ко мне домой. У меня кое-что есть, посмотрим.

Жил Владимир Иванович при училище. Здесь же, рядом с классами, на втором этаже. Никто из ребят не знал, почему мастер одинок. Никто из токарей до сих пор не бывал в его комнатке.

Сашка едва поспевал за мастером. Они быстро поднялись на второй этаж. Владимир Иванович торопился, с трудом открыл дверь.

Войдя в комнату, Сашка тут же принялся оглядывать стены, надеясь увидеть фотографию отца. Но стены были пусты. Желтые обои с вылинявшими цветами, видимо, еще довоенные.

Владимир Иванович вытащил из-под кровати чемодан, достал альбом и подозвал Сашку.

— Смотри сюда. Вот.

Сашка даже вскрикнул. Точно такая фотокарточка была у них в доме. Сашка помнит ее хорошо. На пожелтевшей от времени бумаге были изображены молодые люди, а над ними растянутое знамя. На нем еле заметные буквы: «Ударники Сельмашстроя. 1929 год».

Сашка узнал отца. Он, молодой, высокий, в косоворотке, в лихо сдвинутой на затылок кожаной фуражке, держал древко знамени.

— А вот это я, — указал Владимир Иванович на низенького паренька в такой же, как у отца, косоворотке. Паренек растягивал за бахрому знамя и чему-то стыдливо улыбался. — Друзья мы с Сергеем были, с твоим отцом. Вместе Сельмаш строили, вместе слесарничали. Потом я в токари подался, а отец твой плановиком стал. На рабфак поступил. Работали в разных цехах, но встречались частенько. И на фронт вместе уходили. Вот какая петрушка.

— А дальше, дальше? Когда вы расстались с отцом? — торопил Сашка.

— В сорок втором году мы расстались под Сталинградом. Сергей командовал ротой. Там его и ранило. Отправили в госпиталь. Мы пошли в наступление. Потом меня перевели в десантные войска. А это служба крылатая: сегодня — здесь, завтра — там. Трудно было найти друг друга. Знаю только, что из госпиталя опять он ушел на фронт. В нашу родную часть попал. Ну, а меня там не было уже. Вот так и потерялись. А потом… Владимир Иванович умолк. Он медленно перелистывал альбом, глубоко вздыхал. — Вот мой Бориска. Борис-барбарис.

Владимир Иванович бережно погладил сухими узловатыми пальцами фотокарточку.

— Пять лет, всего пять лет Бориске было. За что же они мальчонку, сволочи? За что?

Фотография Бориски была вся в трещинах, углы ее обломались. Видимо, этот глянцевый квадратик не в альбоме хранился, а на груди возле сердца майора Набокина всю войну.

С пожелтевшего квадратика смотрело пухлое личико мальчишки с ямочками на щеках. Бориска улыбался большими глазами. Наверное, фотограф его только что рассмешил.

Таким вот Бориской-барбариской и остался в памяти Владимира Ивановича сын. И не видел он его даже перед уходом на фронт. Забрала бабка его в то лето к себе в Тирасполь. Винограда вдоволь поесть, в Днестре покупаться. А тут война.

Бросилась Авдотья Ивановна с внуком на восток, да не успела. Обогнали ее немцы. Вернулась назад в Тирасполь. И может быть, сохранили бы они свои жизни, но дознались фашисты, что был сын Авдотьи Ивановны и отец Бориски коммунистом.

Однажды в туманный зимний день вывезли их за город к крутому берегу реки. Грохнули выстрелы.

— Вот так, Сашок, — дрожащим голосом говорил Владимир Иванович, — и нет над ними даже могилки.

Узнал Владимир Иванович обо всем этом уже после войны. Потому и приехал сюда, в Тирасполь, жить навсегда. Потому и ходит он часто на крутой берег Днестра и подолгу стоит, обдаваемый ветром, и смотрит на скорую, шумную воду. Будто ждет и надеется хотя бы раз еще увидеть своего Бориску.

Но бурлит мутная вода, пенится у крутых берегов и, сердито шипя, убегает к Черному морю. А Владимир Иванович медленно возвращается к своим воспитанникам. И тоска как-то уходит, когда Набокин рядом с этими хлопцами. Очень многие из них похожи на Бориску.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦОБЫ

На следующий день суд не состоялся. Почему? Никто не знал. Сашка хотел расспросить мастера, но не нашел его. Постучал в директорский кабинет — закрыто. Не нашел и Степана Петровича.

В этот день токари работали самостоятельно, без мастера. Задание давал Брятов, и он же принимал готовые болты.

В мастерские Владимир Иванович пришел лишь к концу смены. Он был весел, и морщины куда-то исчезли с его лица.

Токари, как по команде, выключили станки и окружили мастера.

Владимир Иванович откашлялся, погладил свои усы и, подняв руки, как бы заранее требуя тишины, заговорил:

— Борис Цоба будет с нами.

Напрасно просил тишины Владимир Иванович. В цехе поднялся невероятный шум, в потолок полетели береты. Наконец шум стих.

— Нам удалось взять его на поруки. Но судить будем. Сами будем судить, строго, по-товарищески. Восторг свой припрячьте. Цоба — вор.

Ребята напряженно молчали. Молчал и Сашка, но в душе радовался: «Давай, давай, Владимир Иванович, ругай Борьку. А все же не тюрьма! А все же не тюрьма!»

— Цоба украл гимнастерки у своих товарищей, — продолжал мастер, — украл у вас. Значит, на вас же наплевал. Он удрал, не захотел жить с вами. Дайте же ему почувствовать, что без него вы проживете, а он без вас нет.

— Бойкот Цыгану! — предложил Спирочкин. — Придет Цобик, а с ним никто не разговаривает.

— Мабуть, помолчишь, Помидор? — охладил Аркашкину прыть Потапенко. — Мабуть, найдутся трохи поумнее тебя люди?

— Подумаешь, цаца какая, — возмутился Спирочкин, — возятся, как дурни с писаной торбой.

— Нет, Аркадий, — снова заговорил Владимир Иванович, — твой бойкот сейчас не поможет Борису. Не носиться, как с цацей, а помочь надо, как другу. Вы подумайте, как это сделать.

— Сашка уже надумал, — вставил опять Спирочкин. — Целоваться побежит.

— И побегу! А тебе что?

— Ты, Помидор, зубы не скаль, — заговорил Брятов и, повернувшись к Качанову, продолжал. — И ты, Качан, не пузырись. Есть правда в Аркашкиных словах. Молишься Цыгану, точно иконе.

— Это дело мое, — огрызнулся Сашка.

— Наше, — продолжал Игорь. — Вы с ним расцелуетесь, а через неделю Цоба на толкучку барахло потащит. Да и ты от него не отстанешь.

— Давай, давай, читай нотацию, воспитатель. Ты староста, тебе и карты в руки. Договаривайтесь в общем, а я работать пошел.

— Иди, — махнул рукой Игорь. — Только запомни, всыпем Цобе перцу. А ты пойдешь против нас — и тебе перепадет. Запомни.

— Не пугай, европеец, — отмахнулся Сашка, — а то заикой останусь.

— Качанов! — остановил Сашку Владимир Иванович. — Ребята говорят дело. Судьба Бориса их волнует не меньше, чем тебя.

— Может, такие вот жалельщики и довели Цобу, — прошептал Игорь. — Ты можешь не слушать меня. А только хочешь — скажу, какой ты есть.

— Это какой же?

— Беззубый. Как премудрый пескарь. Никого не укусишь. А это дешево, понял? У настоящего человека есть и друзья и враги. У тебя все на одну колодку.

— Врешь, — все с той же усмешкой ответил Сашка. — Цоба — друг мой, и за него я вот таким, как ты, горло перегрызу. И зубы найдутся.

— Ты, Александр, не прав, — заговорил мастер.

Сашка посмотрел на Владимира Ивановича. Лицо у него было совсем не такое, как вчера вечером, когда слушал Борькину историю.

— Дружба, Александр, ценится не только по тому, как относятся друзья друг к другу, а как каждый из них относится к коллективу. Для тебя Борис, может быть, хороший, а для группы плохой.

— Цэ точно, — словно вспомнив что-то, заговорил Потапенко. — Е така пословица: «Не той друг, шо маслом маже, а той, шо правду в очи каже».

— Верно, Потапенко, — поддержал Мишку Владимир Иванович. — Вот нам и надо Цобе всю правду о нем в глаза сказать. А друзьям особенно. Только сделать все это умно. Главное же, постарайтесь заинтересовать работой.

— Тут заинтересуешь, — примирительным тоном проговорил Сашка. — Самим надоели уже эти винтики-болтики.

— Не все сразу, Качанов. Вот завтра пойдем на механический завод. Посмотрите, что делают рабочие. Кстати, и болтики свои увидите.

* * *

Сашке просто стыдно было при всех сознаваться в своей неправоте. В душе он был согласен с Брятовым. Не раз и сам Сашка думал о Цобе, об их дружбе и вообще о своем характере.

Всегда так: дружат двое будто равные. Но равных не бывает. Один обязательно верховодит. Какими-то, порой незначительными, поступками подчиняет себе другого. И этот другой чувствует над собой силу товарища, привыкает к тому, что его слово — просто совет, а слово друга — окончательное решение, и он уже подчиняется воле сильного. Иногда робко возражает, но подчиняется.

Но почему же Цоба верховодит над Сашкой? Ведь для того и подружился Сашка с Борисом, чтобы помочь ему найти свое место. «Тряпичный характер у меня, вот почему, — думал о себе Сашка. — Борьке наплевать на мои советы. А я часто делаю так, как он хочет. Он с Брятовым не поладил, значит, и я не смей разговаривать с Игорем. Смелый Борька — вот отчего. Я делаю что-нибудь и оглядываюсь, как бы чего не случилось. Потому и с кортиком погорел. И после разговора с Кольцовым почти не думаю о побеге. Смирился, что ли? Наверное. Потому что характер такой. А Борька как задумал, так и сделал. Слушался бы меня Борька хоть чуточку, не убежал бы тогда. Но, стоп, ведь Борька пошел за мной в училище. Значит, удалось мне его уговорить. Цоба уже хочет быть ремесленником».

Да, хочет. Иначе бы не вернулся. Значит, может и Сашка влиять на Цобу!

А может быть, вовсе и не Сашкина заслуга в том, что вернулся Цоба?

* * *

В спальню Борис пришел после отбоя.

Тихо, чтобы не шуметь, Борис разобрал свою постель, лег и только тогда, повернувшись к другу, зашептал:

— Сашка, Качан.

Сашка сразу проснулся. Часто заморгал глазами, вскрикнул:

— Борька!

Друзья сели на кровать и обнялись. Сашка подумал, что Цоба начнет с обычной лихостью рассказывать о последних приключениях, небрежно отзовется о своих спасителях и вообще, как бывало, скажет: «Ерунда, проехало мимо!»

А Борька взял да расплакался. Сашка растерялся. Ведь он приготовился уже отчитывать друга. Вот наговорить бы ему грубых слов. И чтобы Брятов не слышал.

А сейчас Сашка не знал, что делать. Он еще ни разу не видел, чтобы Борька, его смелый друг Борька, плакал.

— Чего ты? Брось. Слышь… — растерянно приговаривал Качанов, закрывая одеялом Борькины ноги. И сам вдруг сказал: — Ерунда, проехало мимо.

Борька перестал плакать. Вытер колючим одеялом глаза и тихо прошептал:

— У тебя нет закурить?

— Я ж не курю.

Опять замолчали.

— Уладится, Борь, — пытался утешить друга Сашка.

— Не знаю. — Борька откинулся на подушки и, глядя в потолок большими блестящими глазами, повторил: — Не знаю. Ни черта у меня не получается. Вы живете, как надо, а я…

Сашка хотел было сказать другу, что и он не живет, как все, и ему не нравится ремесло, что решил дожить тут лишь до весны. В другое время он бы поведал Борьке обо всех своих планах, а о кортике обязательно. И его рассказ был бы как раз для Борькиного настроения. Наверняка Цоба поддержал бы: «Молодчик, Качан!»

Но сейчас Качанов чувствовал, что его планы никак не помогут Борьке. Цобе самому надоело скитаться.

Чувствовал это Сашка, потому и не знал, что посоветовать другу. Потому решил лучше послушать Бориса, а самому помолчать.

Молчал и Цоба. Ему-то как раз, наоборот, хотелось, чтобы Сашка ругал его, упрекал, рассказывал что-нибудь хорошее, интересное об училище. За это время было в Румии всякое.

Так и уснули ребята, каждый думая о своем.

ХИБА ЯК У НАС?

Утром токари толпились неподалеку от проходной — старались не мешать рабочим. Те шли на работу весело, шумно переговариваясь. У проходной доставали пропуска в твердых корочках, здороваясь, показывали вахтеру, исчезали в заводском дворе.

Румовцы вошли только после гудка. Старый сморщенный вахтер в кожаной тужурке деловито пересчитывал ребят.

Двор широкий, мощенный квадратным булыжником.

— Дывись, хлопцы, — кричал Потапенко, — яка громадина!

Корпуса цехов ровными рядами высились от проходной. Стеклянные крыши их сверкали на солнце сплошной широченной лентой. Из цехов доносился сдержанный гул.

По двору, напоминая ребятам времена «путешествий», сновали автокары. Точно такие самодвижущиеся тележки видели они на вокзалах.

Здесь автокары на больших скоростях перевозили из цеха в цех бурые заготовки, какие-то трубы, блестящие колесики с маленькими лопастями, похожими на вентиляторы.

Брятов торопил мастера.

— Идемте скорее в механический. Я знаю, где он. Мой отец там работал.

Но токари не сразу попали в механический цех. Прежде всего молодой инженер в синем комбинезоне показал им литейный цех.

— То правильно, — говорил на ходу Владимир Иванович, — поглядите своими глазами, как металл рождается.

Металл «рождался» в огромной круглой печи. Через небольшое оконце вырывался легкий дымок и яркий сноп оранжевого света.

Некоторым счастливчикам удалось даже заглянуть через темные зеленоватые очки в круглое оконце. Там кипел расплавленный металл.

— Вагранка, — пояснил инженер, — смотрите, сейчас будут выпускать чугун.

— Э-гей! Поберегись! — крикнул парень в брезентовой куртке.

Ребята боязливо попятились назад. Парень ткнул куда-то вниз печи длинным, похожим на копье прутом. Там что-то треснуло, и посыпались искры.

Расплавленный чугун устремился по желобу. Из огненного ручья вылетали искры. Лица ребят стали розовыми, точно их выкрасило солнце на закате.

А чуть поодаль, облокотившись на свой прут-копье, стоял парень, который только что, как волшебник, устроил такое интересное зрелище. Брезентовая кепка с темными очками была сдвинута на затылок. Он смотрел на ребят и улыбался.

Наконец румовцы попали в свой механический цех.

Сюда поступали уже зацентрованные заготовки. Токари сосредоточенно работали у своих станков и не обращали внимания на ремесленников.

— За этим станком мой папа работал, — тихо проговорил Брятов, останавливаясь возле седоусого токаря.

Тот удивленно взглянул на Игоря, выключил станок.

— Когда это было? — спросил токарь, снимая для чего-то очки.

— До войны.

— А фамилия твоя какая?

— Брятов.

— Брятов? — удивился токарь. — Сергея Палыча сынок? Так, — старик помолчал, опять надел очки. — Всех проклятая война задела. Вместе мы с ним на фронт-то уходили. Под Курском… А ты, помню, шпингалетом мешался тут под руками. По отцовской дороге, значит?

— В ремесленном я, — ответил Игорь и попросил: — Можно попробовать?

Ребята опешили. Уж слишком, по их мнению, нагло поступает Брятов. В гости пришли, а он…

— Конечно, вставай, — легко согласился токарь. — Не ребенок, знаешь, что к чему. Вот тебе чертеж.

Игорь волновался. Долго рассматривал чертеж. Наконец включил станок.

И сразу словно ушел куда-то от группы Брятов.

Сашка смотрел на Игоря, на старого мастера, который молча вместе со всеми наблюдал за Брятовым. Ремесленник — еще не токарь, а Игорь — настоящий токарь, рабочий человек. «Выходит, и я смогу вот так же встать, разобраться в чертеже и делать настоящие вещи, не винтики разные, а все… настоящие».

А Брятов между тем вытачивал деталь, длинную, блестящую, с короткими уступами на концах. Деталь, еще горячая, тут же пошла по рукам. Ребята рассматривали ее и удивлялись:

— Так просто?

— Не боги горшки обжигают, — усмехнулся токарь. — А ось крыльчатки — немудреная деталь. Каждый из вас за смену больше моего выточит. Разве мне с седьмым разрядом чепухой такой заниматься?

Ребята, как по команде, повернулись к своему мастеру. А токарь между тем продолжал:

— Много надо этих самых осей. Летят, проклятые. Колхозам запасные давай. А где взять их? Выходит, сверхурочно точи.

— Слышите, Владимир Иванович? А мы противные болтики точим, — шумели ребята.

Токарь надел очки, включил станок, но тут же выключил.

— Или, к примеру, насадки для дождевальных установок, — снова заговорил он. — Замучились с ними. Вот. — Токарь достал из тумбочки блестящий конус, похожий на обыкновенную воронку. — Резьба тут пустяковая — три-четыре витка. Настроился — и шуруй. Так поди ж ты, металла не хватает. И сталь-то пустяковая, а нет металла. Война проклятая все пожрала.

— Машины эти дождевые очень хорошие, — заговорил Сырбу. — В нашем колхозе до войны была одна. Настоящий дождь делает. Здорово! А сейчас нет ни одной.

Но особенно Сырбу расшумелся в сборочном цехе. Он сразу узнал собранные, окрашенные в светло-зеленый цвет машины.

— Насос! Это воду дает! К нам бы в колхоз.

Ребята окружили слесаря-сборщика. Каждое движение у него было рассчитано. Какую-то похожую на корыто коробку приставил, взял, не глядя, с верстака нужный ключ, болты, выстроенные на стеллаже в ряд, словно оловянные солдатики. Минута — и корыто надежно прикручено к машине. И опять в руках у слесаря новая деталь.

— Оцэ работа! — не утерпел Потапенко.

— Смотрите, вот они, наши болтики-винтики, — обрадованно воскликнул Брятов.

— И верно, — удивился Сашка. — Смотри, Борис, мы точно такие делаем.

Борис взял со стеллажа несколько болтиков и с интересом стал их рассматривать.

— Неужто сами? И ты, Качан, такие делаешь? — шепотом спросил он.

— Да, подумаешь! — тихо, с пренебрежением ответил Сашка. — Я и не то сумел бы. Резьбу уже пробовал резать, получается.

Сашка говорил и сам чувствовал, как грудь его наполняется гордостью: «Вот, Цоба, друг, смотри, на что я способен».

— Хиба як у нас? — недовольно бурчал Потапенко, когда группа выходила во двор для построения.

— Точно, Мишенька, — поддержал друга Спирочкин. — Тут машины, станочки, а у нас козлы рогатые. Ни тпру ни ну. Одни винтики. И называются-то — винторезные.

— Погоди, Аркадий, — спокойно проговорил Владимир Иванович, — все будет, тяжело пока нам. Сколько восстанавливать надо, да побыстрее. А станки будут. Погодите. Сейчас они нужнее заводу. Вы же учитесь, а завод дает колхозным полям машины.

— Подумаешь, машины, — не удержался Сашка. — То, что этот старичок точил, тоже сумеем.

— А хиба на той воронке, чи как, распылителе, резьбу не нарежем?

— Заело? — улыбался Владимир Иванович. — Выходит, мы сможем и сами кое-что делать?

— Конечно! Факт! Все сумеем! — кричали ребята на разные голоса.

— Ну что ж, — как-то загадочно проговорил Владимир Иванович и обвел прищуренными глазами ребят, — можете радоваться. Нам обещали заказ. Будем делать кое-какие детали для дождевальных установок.

В узкой проходной поднялся такой шум, что даже вахтер в кожаной тужурке нахмурился.

ГАРМОНЬ ОСТАЕТСЯ

Прошла денежная реформа. Проходимцы обманывали на базарах торговок. Подсовывали им вместо денег облигации. Еще кричали торговцы самосадом: «Табак — вырви глаз! Подходи, рабочий класс!» Но рабочий класс не подходил. В магазинах — любые папиросы. Все реже слышатся на центральной улице города истошные выкрики мальчишек — продавцов трофейных сигарет: «Сигареты «Симфония»! Первый сорт! Рубль штука!» Сокращались в магазинах очереди за хлебом. Продуктов становилось все больше. Еще по привычке хватает обыватель хлеб, крупу, сахар. Хватает про запас. А вдруг…

Но «вдруг» не было. И в столовой ремесленников стали кормить лучше. Даже белые булки иногда на завтрак давали.

После сытной еды и работать румовцам стало веселее.

А токари теперь и вовсе ходили гоголями. Еще бы! Выполняют ответственный заказ завода!

Новая работа увлекла ребят. Это были уже не какие-то болтики, а детали, которых с нетерпением ждут на заводе.

Для первой партии норму установили небольшую. Каждый токарь к концу смены должен был выточить две оси крыльчатки. Было это раз в пять меньше нормы взрослого рабочего. Но и с этим заданием справлялись далеко не все.

Сегодня Владимир Иванович до начала работы собрал токарей в узком проходе цеха.

— С металлом, хлопцы, туго, — сказал он. — Каждая выброшенная в брак ось — деньги. Металла дали в обрез. На заводе его не густо, сами знаете. Прошу беречь каждый грамм. Этот заказ — первое испытание для нас. Провалимся — больше не доверят.

«С такими, как Медведь, выполнишь, — думал Игорь. — Ни разу еще норму не дал. От Цобы-то требовать рано. На болтиках сидит, осваивается. Но Мишка…»

В тот же день Брятов подошел к Мишкиному станку. Потапенко сосредоточенно рассматривал зажатую в патроне ось. На конце ее слабо наметилась резьба.

— Чего колдуешь? — спросил Игорь.

— Пидожди, не мешай.

— Ну-ну.

Мишка подвел резец, включил винт. Резец рванулся по ребристой поверхности оси и начисто срезал резьбу.

— Фу-уу, — выдохнул воздух Потапенко.

— Что, сделал?

— Ни, сломал.

— Чудак, — удивился Брятов спокойствию Потапенко. — Сколько сегодня?

— Шо, сломал?

— Нет, сделал.

— Почти шо одну.

— Всего?

— Почти, а шо?

— То, что ты лодырь, Мишка.

— Отстань, гвардеец, — невозмутимо отвечал Потапенко, освобождая из патрона испорченную деталь. — Причипился, як той репей. Лезет пид руку, як надзиратель. Мабуть, еще одну медаль получить хочешь? Болей краше за себя.

— Кончай прикидываться. Нам заказ дали, поверили.

— А я не роблю, чи шо?

— Роблю! Даже Спир за пояс тебя заткнул.

— У Спира станок гарный, а у меня козел. Ось, дывысь. Мэ-э-ээ!

— Не тянет? Хорошо, — решился Брятов, — давай завтра ты на моем, а я на твоем. Идет? Мой тянет.

Мишку это предложение застало врасплох.

— Та не треба. Роби на своем.

— Не дрожи за меня. Давай!

— Ну добре, — согласился Мишка.

На следующий день с утра Игорь проверил станок, заготовил нужный материал, заправил резцы и принялся за работу. Он торопился.

Отрезав прутки для осей, быстро засверлил центровые отверстия, и сизо-красная стружка запела, завизжала под резцом. «Все в норме, — думал он. — Работает, как мой. Сачок Мишка». Игорь прибавил подачу. Резец взвизгнул, запел тонко-тонко, и вдруг замерли кулачки. Станок остановился. Игорь отвел резец. Завертелся снова патрон, слились кулачки в сплошной прозрачный круг. И опять завизжал резец.

«Не тянет», — вздохнул Игорь.

К двум часам выложил Игорь перед мастером одну ось.

Владимир Иванович удивленно посмотрел на старосту. Игорь опустил глаза. Стоял молча. К столу подошел Мишка. Он сиял, потом подмигнул Игорю и выложил перед мастером три сверкающие оси.

— Ось вам оси. Шо?

Мишка по-настоящему радовался. А хмурый Игорь после обеда опять встал к Мишкиному станку.

— Гарный у тэбэ станок, — подошел к Игорю Мишка. — Тянэ, як вол. А в мэнэ бач? Козел. Ну, добре, шагай до своего, бо погано получается. Староста дэсь в хвосте.

Игорь молчал.

— Чи глухой? — ткнул в бок его Потапенко.

— Уйди, Мишаня. Я буду на этом станке работать. Козел рогатый, — стиснув зубы, процедил Брятов и стукнул кулаком по лоснящейся станине.

Мишка понял: уговоры ни к чему. Удивленный, отошел к брятовскому (теперь уже своему) станку.

И опять, надрываясь, визжал резец. Точно захлебывался сизой стружкой, останавливался патрон.

— Не тянет, — вслух размышлял Игорь. — Но почему же он так четко, без надрыва, работает?

Открыл Игорь тумбу, потрогал ремень — слаб. «Неужели все дело в этом?» Потянул обеими руками ремень — так и есть, скользит по шкиву ремень. «Ну, держись, Медведь!» — подумал Игорь и улыбнулся.

Не обращаясь к мастеру, взял Игорь канифоль, натер ремень, насыпал на шкив желтоватого клейкого порошка.

Теперь ровно гудит мотор. И станок тянет — давай любую нагрузку.

* * *

На следующий день Мишка Потапенко, радостный, подбежал к мастеру и зашептал:

— Дывиться, Владимир Иванович! Ото так гвардеец, цэ ж герой! Ото так мастер! На моем козле рогатом вже мабуть… — Мишка не успел договорить. Перекрывая шум станков, в цехе раздался истошный Аркашкин визг:

— Куда потащил? Это мой прут!

— Что случилось? — бросился на шум мастер. — Что не поделили?

— Ах ты, гвардеец-европеец, — не обращая внимания на мастера, кричал Спирочкин. — Целый прут зацапал, лишь бы впереди всех быть.

— Тихо! — Владимир Иванович встал между ребятами. — Разве нет металла?

— Совсем нет, — зашумел откуда-то Сырбу. — Я тоже кончил две оси, а металла больше нет.

— Что такое? — недоумевал Владимир Иванович. — Пойдемте-ка.

Ремесленники цепочкой проследовали вслед за мастером в кладовую металла.

— Да… — мастер недоуменно смотрел на пустой стеллаж, машинально закручивая кончики усов. — Как же это? Нам же в обрез металл отпустили.

Ремесленники стояли тихо. И только Игорь со Спирочкиным исподтишка пытались вырвать друг у друга прут.

— Что же делать? — проговорил Владимир Иванович и молча пошел к своему столу.

Токари еще потоптались на месте. Прокофий что-то пробурчал злое и поплелся за мастером. У станков делать было нечего. Металл кончился.

Проходя мимо Игоря, Владимир Иванович чуть не вскрикнул от удивления. В корыте станка, выстроившись как на параде, поблескивали ровные ряды осей. Все они были без резьбы. Раз, два, три… Да, около десятка чистенько обработанных деталей. А чуть поодаль, небрежно вытирая руки, снисходительно улыбался Игорь.

— Вот так сюрприз, — Владимир Иванович медленно перевел взгляд на Брятова. — Когда же вы? Это же… Да вы, Брятов, молодец!

— Вот так хитрюга европейский, — зло проговорил Аркашка и швырнул металлический прут на пол. — На, жри!

Все промолчали, и даже мастер не обратил внимания на Аркашкину дерзость. Он только молча взял первую деталь, быстро достал из кармана штангенциркуль.

Что это? Владимир Иванович уже во второй раз измеряет одну и ту же деталь. Теперь Игорь перестал улыбаться. Нервничая, он комкал в руках ветошь и неотрывно следил за мастером.

— Брак, — вдруг, как громом, поразил Владимир Иванович.

— А ну, а ну. — Ребята вплотную притиснулись к столу.

— Как? — удивился Игорь и, схватив деталь, лихорадочно принялся измерять ее сам.

А Владимир Иванович откладывал в сторону одну деталь за другой. Их тут же хватали ребячьи руки. Каждая ось была измерена по нескольку раз, и лишь две из них оказались годными. И тут все разом загалдели наперебой, гневно обрушились на своего старосту. Больше всех горячился Сырбу.

— Сюрприз! Рекорд! Всех без работы оставил староста. Сам много захотел точить, а я что? Мишка что? Сашка что? Спать ложись, да?

— Ребята… — недоумевал Игорь. Он ожидал похвалы, а тут… — Я ж поточным методом, как на заводе…

— Эх, Брятов, — проговорил мастер. — Поточный метод. Погнались за количеством. Горячие детали замеряли. А теперь… Простую вещь не учли. Что же делать с вами? Ведь металл загубили. Без работы нас оставили. Что мы на заводе скажем? На нас там надеялись. Как же вы, а?

— В отличники захотел, — усмехнулся Сашка.

— Да прекратите вы! — строго прервал Качанова мастер и спокойнее продолжал: — Хорошо, пусть здесь десяток осей, а где же остальной металл? Нам ведь еще сорок штук надо сделать. Пусть на руках еще наберется с десяток, а где остальной?

— Живо тащите оси! — самовольно распорядился Сашка. И странно, Владимир Иванович не стал ему возражать. Ребята бросились к станкам, пересчитали детали.

— Шестнадцать. А где еще металл на четырнадцать осей? С места не двигаться! Владимир Иванович, — обратился Сашка к мастеру, — давайте в станках проверим. Может, еще кто такой же сюрприз готовит?

— Можешь не ерепениться, Качан; вот оно — железо, — спокойно проговорил Игорь, открывая тумбу своего станка.

— За такие штучки, — прищурив глаза, заговорил Сашка, — у нас в детдоме одеялом укрывали с головой и делали темную. Понял?

— Качанов! — осадил его мастер и строго прикрикнул на всех. — Расходитесь по местам! Быстро к станкам!

— А что там делать, у станков-то? — недовольно возражали ремесленники. — Может, опять болтики начнем.

— Именно болтики. Сырбу, раздайте чертежи болтов М-12. Материал в кладовой.

Токари медленно стали расходиться. Только Брятов все стоял, понурив голову, да Мишка Потапенко рядом с ним молчал и ерошил пятерней едва отрастающий чуб.

— Шо ж робить, га? — спрашивал он. — Цэ из-за мэнэ усэ. Робыв бы ты на своем станке, и не було б цего сраму.

К Брятову подошел мастер. Он с минуту помолчал. Чувствовалось, что ему неприятно упрекать старосту. И все же сказал хмуро:

— Петрушка какая, да… Где металл теперь для заказа брать? А каждая ось деньги стоит.

— Скильки? — тихо спросил Потапенко.

— Что — скильки? — не понял Владимир Иванович.

— Скильки грошей ось стоит?

Владимир Иванович удивленно посмотрел на Мишку.

— Ну-у, точно не знаю, а думаю, что рублей по десяти каждая будет.

— По червонцу? До-обре-е, — протяжно проговорил Потапенко и, круто повернувшись, вышел из цеха.

Вечером после ужина Мишка разыскал Владимира Ивановича.

— Ось, — протянул он маленький сверток. — Туточки гроши. Две сотни. Брятов двадцать осей угробил. Туточки точно.

— Какие деньги? — удивился мастер. — Откуда они у тебя?

Подбежал запыхавшийся Спирочкин.

— Ты что это, Медведь, а? — напал он на своего друга. — Гармошка наша общая. Я не обязан за гвардейца расплачиваться.

— Не скули, Помидор, — ответил Потапенко. — На, заткнись своей долей.

Мишка достал из кармана деньги и швырнул их Аркашке.

— Ты не швыряй, не швыряй, — подбирая бумажки, приговаривал Спирочкин. — Гармошку вместе покупали. Я не обязан за всю Европу расплачиваться. Брятов метод выдумывает, а тут плати за него.

— Какая гармошка? — удивлялся Владимир Иванович, — объясните в конце концов.

— Была у нас гармошка, — пряча в карман деньги, принялся объяснять Аркашка, — ну, еще когда мы пели в вагонах. А он вот только что ее загнал Деду Мазаю. Мне сам дед сказал.

— Какому Мазаю!

— Ну, этому, Терентию бородатому, дворнику.

Владимир Иванович наконец все понял.

— Давай-ка сюда деньги, — обратился он к Спирочкину.

— Зачем? — оторопел тот.

— Давай, давай.

Спирочкин, еще не понимая, в чем дело, нерешительно протянул деньги. Владимир Иванович быстро спрятал их в карман и зашагал к выходу.

— У-у, шкура! — замахнулся на Аркашку Потапенко. — Як на духу, все за секунду растрепал.

Владимир Иванович вернулся минут через десять. В руках у него была гармонь.

— Вот, — постучал он пальцем по корпусу. — Чтоб не дурили больше, гармонь будет лежать у меня дома. А насчет метода твоего, — обратился Владимир Иванович к Брятову, — вспомнился мне один случай. До прошлого года служил я в Австрии, в городе Кремсе. Водил солдат однажды на судоремонтный завод. И увидели мы там такую штуковину. Огромная металлическая клетка. А в клетке за токарным станком старичок. «Чем провинился этот почтенный старец?» — поинтересовались мы. «Это очень опытный мастер, — ответил нам их инженер, — он изобрел новый метод обработки металла и не хочет, чтобы о нем узнали другие. Ведь тогда все будут так же быстро работать, и мастер потеряет приличный заработок». А ты свой метод где держал? Любой метод хорош, если он для коллектива полезен. Вот какая петрушка.

НА БЕРЕГУ ДНЕСТРА

Весна в Молдавию пришла внезапно. Еще недавно на крышах, на столбах, на низеньких саманных заборах лежали тяжелые шапки снега, сырого, темного. И вот в какие-то два дня сползли бурые глыбы с крыш, распарились мокрые столбы, течет талая вода. Солнце с каждым днем взбирается все выше. Набухли, стали клейкими почки на деревьях. И ветер приносит от реки пресный запах ледохода.

Побывайте в Тирасполе чуть позднее, встаньте на крутом берегу реки, вдохните полной грудью прохладный утренний воздух и полюбуйтесь.

Сбросив зимнюю шубу, течет в близкое теплое море Днестр, разрезает извилистой лентой землю, покрытую садами. Вода уже успела прогреться. По утрам клубится над рекой светло-розовый пар.

По ту сторону Днестра еще не оделся в весенний наряд лес и только стройные тополи, будто изумрудные свечки, высятся над темными кронами дубов.

Ветер теперь гонит от реки хмельной запах цветущих трав. По жилам растекается этот воздух, хочется большой работы. В эти дни прислушиваешься к гудкам паровозов. Тянет в путь.

А вот и на чистых улицах Тирасполя зазеленели клены. Их еще совсем крохотные листики клейки и почти прозрачны. Немного портит вид прошлогодняя листва. Грязными лохмотьями она висит среди нежной молодой зелени. Но скоро, совсем скоро свежий ветер причешет клены, сорвет и унесет прочь прошлогодние пожухлые листья, встряхнется помолодевший клен и начнет о чем-то шептаться с соседней липой, ласково, по-летнему.

Токари опять точат надоевшие им болты. Хмурятся ребята. Хмурится Владимир Иванович. До сдачи заказа осталось десять дней, а деталей нет.

— Неужели не дадут металла? Попросите еще на заводе, — предлагали ребята.

— Просили, — угрюмо отвечал мастер, — отказали. Грозились заказ снять.

И опять, в который уже раз, осуждающе смотрели ребята на виновника такого позора. Игорь же, чувствуя на себе эти взгляды, опускал голову, прятал глаза.

В мастерские токари ходили теперь без песен. Радоваться было нечему: у станков их ждали болты.

И только для Цобы даже эти дни были приятными.

Правда, вел он себя тихо. Лишь черные сверкающие глаза не могли скрыть Борькино хорошее настроение. Цобу все радовало: и каждый выточенный им самим болт, и весеннее солнце, и гречневая каша в столовой, и выигранная у Качанова партия в шашки.

Сейчас Борис был похож на человека, который только что перенес тяжелую болезнь.

Но в блестящих глазах друга Сашка замечал едва уловимую тревогу. И глубокие вздохи слышал Сашка по ночам на соседней кровати. Он понимал тревогу Бориса. Цоба еще не мог поверить, что кончились его мытарства.

— Как это на поруки? — спрашивал он не раз Сашку. — Владимир Иванович взял на поруки. Выходит, он сильнее милиции оказался? Не дал судить. Я же думал, что сильнее милиции никого нет. Как же это, Качан?

— Очень даже просто, — отвечал Сашка. — На поруки, значит, ручаются за тебя. Верят, значит, тебе, что не подведешь.

— Слушай, Качан, — вздыхая, говорил Борька, — скорее подохну, чем подведу. Говоришь, верят?

— Факт.

— А может, все это нарочно придумали, — шептал засыпающему Сашке Борька, — чтобы удержать в училище, пока пятнадцать исполнится? Мне же не то в ноябре, но то в декабре пятнадцать стукнет. Сейчас я еще малолетка. А в пятнадцать больше дадут. Разве ж могут простить? И гимнастерки, и вообще… Как ты думаешь, засудят?

Но Сашка уже спал. Борис вздыхал, долго еще смотрел в темноту и думал.

Как все в жизни интересно получается. Совсем недавно боялся он суда: думал, срок получит. Потом улыбался — какой это суд, ни одного милиционера нет; факт — не засудят. А дальше…

Дальше и вспоминать не хочется. Обыкновенные люди, и не судьи вовсе, а такое наговорили, что хоть сам себе объявляй пять лет. И кто эти люди! Мастер, Степан Петрович, директор. И Брятов-то, такой же пацан, а ловко у него язык подвешен.

Цоба еще не мог поверить всему, что произошло с ним за последнее время. Не верил и боялся. Боялся Борька, как бы не оторвали его от друзей, от этих болтиков и чистой постели, от уроков черчения и веселых занятий в спортзале.

А ребята как сговорились: после суда они ни одним словом не вспоминали недавние Борькины проделки. Зато и не выделяли его, как прежде, не считали вожаком.

Да и как же Борька может их вести, если сам порядком отстал, всего неделю назад снял первую стружку.

Спасибо мастеру. Частенько вечерами остается он с Борькой в цехе. Цоба жадно ловит каждое слово Владимира Ивановича, старается повторять его движения у станка.

Как-то странно ведет себя мастер. То терпеливо, подолгу объясняет самые простейшие приемы, как ребенку втолковывает, то сердится из-за пустяка. Поздно возвращаются они из мастерских. Идут медленно ночным городом. Иногда молчат всю дорогу, иногда тихо переговариваются. Больше говорит Цоба, а Владимир Иванович слушает, изредка задает вопросы, интересуется даже мелкими подробностями Борькиной жизни. Слушает он Борькины рассказы очень внимательно, будто собирается когда-нибудь написать его биографию.

При всех Владимир Иванович относится к Борису даже строже, чем к другим. Во время работы он может и прикрикнуть на него. В такие минуты майор запаса бывает похож не на мастера, а на старшего брата.

Только зоркий глаз мог заметить за этой внешней строгостью ревнивую опеку Владимира Ивановича над своим воспитанником.

Иногда Владимир Иванович разрешал и Качанову оставаться с Цобой после работы в цехе. Внимательно присматривался Владимир Иванович к ребятам. Он понимал, что сближает этих двух совсем разных по характеру мальчишек. Мечтательный Сашка видел в Цобе то, чего не хватало ему: смелость, доходившую порой до бесшабашности, и главное — решительность в поступках. Ребята как бы дополняли друг друга.

Но не только это сближало друзей. За годы скитаний Борька не часто встречал вот таких бескорыстных. Беспризорная жизнь заставила его с подозрением относиться к любому новому знакомству. А в Сашке он вдруг увидел совсем несмышленого в «житейских» делах парня, увидел бескорыстную душу, готовую прийти на помощь. Он был уверен, что такой, как Сашка, не сделает подлости.

Качанов был для Бориса человеком из какого-то другого мира, который Цоба представлял себе лишь смутно. Еще там, на подножке вагона, удивился Борька, что едет его попутчик в Одессу не «промышлять» на базаре, а учиться. Голодный, с книжками, он не знал даже, как раздобыть себе кусок хлеба, а говорил про учебу в мореходке.

Борис пошел за Сашкой. Конечно, не просто было ему привыкнуть к новой жизни, встать вровень с Качановым.

Теперь Борька неумело, но всей душой хотел искупить свою вину перед всеми, кто был в этой новой для него жизни, и, конечно же, перед Сашкой.

Прежде Цоба посмеивался бы над поучениями своего друга. А сейчас в классе и у станка он жадно ловил каждое Сашкино слово, каждый его совет.

С какой радостью он показывал другу выточенный им самим болт! Смотрели на возбужденного Цобу токари, и многие удивлялись. Борис радуется работе. Для него все это новое, а для них пройденный путь. Хотелось токарям выточить что-нибудь посложнее. Но никто толком не знал, даже сам Владимир Иванович, когда будет работа интересней болтов. Об этом только и было разговоров и в спальне, и в мастерских, и в столовой.

Цоба редко принимал участие в таких разговорах. В свободные часы его теперь трудно было найти среди ребят. Где пропадал Борис, никто не знал, даже Сашка.

А однажды в конце смены, когда токари стояли цепочкой у стола мастера и сдавали готовые болты, Борька всем на удивление выложил на стол не болты, а готовую сверкающую ось крыльчатки. Стоящие впереди ремесленники ахнули.

— Где ты взял? — удивилсяВладимир Иванович. Он, как драгоценность, взял из Борькиных рук ось.

— Проверьте, — попросил Цоба, не отвечая на вопрос.

— А ну… — Владимир Иванович тщательно измерил деталь. — Хорошо. Отлично. Правильно, — приговаривал он.

— Нет, нет, — настаивал Борис. — Вы по Роквеллу проверьте, на прочность.

— Это зачем, не понимаю.

— Проверьте, — умолял Цоба.

Владимир Иванович взял деталь и быстро зашагал в лабораторию. Едва он вышел, как на Борьку посыпались десятки вопросов.

— Где ты взял? Сам? А металл?

— Погодите, — озабоченно приговаривал Цоба.

Мастер возвратился быстро. Еще на ходу он заговорил:

— Сталь хорошая. Все в норме!

— Ура! — закричал Борька. — Ура-аа! Порядочек.! Заказ сдадим!

И, схватив мастера за рукав, торопливо потащил его из цеха. Ребята еле успевали за ними.

Борька привел всех в подвал разрушенного дома. Там в одном из отсеков возвышалась груда красноватого от ржавчины металла. Здесь были и оси от телег, и арматурные прутья, и решетки от балконных и лестничных перил, и колеса разных размеров и форм, и даже изъеденное ржавчиной корыто.

Некоторые с недоумением смотрели на Борькину коллекцию. Владимир Иванович улыбался и что-то силился сказать:

— Это… это…

— Я думал, Владимир Иванович, — уже горячо заговорил Цоба, радостно поблескивая глазами, — если не годится, так сдадим на завод: там же есть печи, переплавят и нам дадут. А теперь — эх! Порядочек!

Владимир Иванович, держа в руках ржавый арматурный прут, как-то растерянно улыбался и, указывая на Борьку, проговорил:

— Вот Цоба. Вот вам Цоба. — А потом сразу нахмурился и спросил: — Почему же собирал один? Сюрприз готовил? За это дело всем надо браться.

Сашка понимал, почему Цоба молчал о своей затее. На какую-нибудь шкоду Борьке легче решиться, да и друзей увлечь. А тут дело, за которое хвалят. И сейчас Борька краснеет. Думает, что у каждого токаря в голове: «Вот, Цыган, в примерненькие лезет, выслуживается».

Качанов отозвал Владимира Ивановича в сторону и зашептал:

— Не ругайте Бориса. Он же первый раз такое хорошее…

— Вот и добро́! Пусть знает сразу, что в одиночку даже полезное дело — полдела. С Цобой построже, так лучше.

Владимир Иванович нахмурил брови, сжал губы, от чего усы задиристо ощетинились. Однако, как ни пытался сделать строгое лицо мастер, не получалось у него. Глаза ласково блестели из-под густых бровей. Сейчас все: и лицо, и жесты, и голос мастера выражали гордость за Цобу. Будто это его собственный сын Бориска-барбариска принес из школы пятерку и показал отцу дневник в присутствии гостей.

Теперь в свободные часы токари группой уходили из училища. Следом за ними громыхала по мостовой колымага Деда Мазая, запряженная огромным трофейным битюгом Фердинандом.

Ребята, вооруженные кирками, ломами, кувалдами, зубилами, проникали в развалины домов, выбивали из крепкого бетона прутья арматуры, срывали уцелевшие перила балконов. Решено было собирать все металлическое, вплоть до консервных банок и колючей проволоки.

Весь годный к токарной обработке металл сразу же направлялся в лабораторию, а то, что не подходило по качеству и форме к обработке на станках, ребята сдавали в утиль.

Возвращались с поисков всегда уставшие, грязные, но довольные. Еще бы! Заводской заказ был выполнен досрочно.

Однажды, разбивая арматуру разрушенного дота на берегу Днестра, ребята неожиданно встретили конкурентов. Это были девчата из второй женской школы. Ни тем, ни другим встреча не сулила добра. Да где еще встретить конкурентов! Здесь, на берегу Днестра, где был самый ценный лом — искореженные гильзы, снаряды и даже детали орудий.

Противники некоторое время стояли молча. Их разделял дот. Но вот вперед выступил Цоба.

— Эй, пискухи! — зычно крикнул он. — А ну сматывайтесь! Это наш металл!

— Подумаешь. Не вами куплен. Сами уходите, — запищало сразу несколько тонких, ядовитых голосов.

Борьку этот тон возмутил. В другое время он бы, не раздумывая, бросился с кулаками на противников. Но сейчас спокойным голосом изложил ультиматум:

— Считаю до десяти. Чтоб около дота не было ни одной. Ра-аз… Два-аа…

Но, к удивлению ребят, женская армия не трогалась с места. Правда, несколько девчат метнулось было от дота, однако их остановила высокая худенькая девчонка. Коротко подстриженные каштановые волосы ее раздувались ветром и воинственно топорщились. Очевидно, она была старшей.

— Не бойтесь, девочки! — спокойно проговорила она. — Я их знаю, пусть только тронут.

— Она нас знает! Слышите?! — смеялся Цоба, оборачиваясь к своей ватаге. — Сейчас узнаешь…

— Не испугались! — ответила девчонка и приняла Борькину воинственную позу. — Ты лучше бы умылся, черномазый!

Борька оторопел от такой наглости. Так опозорить на виду у всех. Он выдавил из себя совсем не то, что хотел бы сказать:

— Это я от природы такой черный.

Девичий лагерь хихикнул. Токари вплотную приблизились к Цобе. Они явно не желали больше выслушивать оскорбления. Тут и Сашка не вытерпел.

— А ты не чумазая? — крикнул он, выступив вперед. — Сама умойся! А то всех сейчас прополоскаем в Днестре. Мы металл для дела собираем, а вы, чтоб денежки на конфеты заработать. Айда отсюда!

Ответ был, кажется, достойным. Однако и это не подействовало на дерзких девчонок. Они явно не желали принимать ультиматум. Тогда Цоба, хотя и запоздало, стал продолжать счет:

— Три… Че-еты-ыре-е!

Девчата не двигались.

— Пя-ять! Ше-есть!.. Се-еемь!..

В лагере противника зашептались, зашевелились. Но воинственный предводитель с каштановыми кудряшками короткими окриками удерживала всех на месте.

— Во-осемь!.. Де-евя-ять!.. — трагически продолжал Цоба. — Десять!!! Робя, вперед!

Румовцы мигом очутились на противоположной стороне дота. Девчата, не выдержав натиска, бросились врассыпную, оставляя на ходу тяжелые осколки и мешки с медными гильзами.

Только эта противная девчонка не убегала. Наоборот, она подбежала к Сашке и уцепилась за артиллерийскую гильзу, пытаясь вырвать ее из Сашкиных рук.

Ну, только этого еще не хватало! Так и отдал ей Сашка, как же! Гильза вмиг перекочевала на колымагу. Но девчонка по пятам преследовала Сашку, обзывая его всякими обидными словами.

— Как были базарные воришки, так и остались.

— Как ты сказала?

— Заслужили, так получайте, — огрызалась обидчица.

— Нет, постой! — Сашка поймал ее за руку. И странно, эта дерзкая девчонка не побежала, а вырвала с силой свою руку, вызывающе подперев кулачками бока, смело посмотрела прямо в Сашкины глаза.

Сашка оторопел.

«Ишь, храбрая какая, — подумал он. — Как Цоба».

Храбрая стояла в той же воинственной позе. Брови, подпрыгнув вверх, изогнулись дугой. Волосы развевались на ветру, а мелкие завитушки упрямо падали на виски. Большие голубые глаза смотрели вызывающе. «Ну, что дальше?» — как бы говорила она.

Девчонка дышала ровно, спокойно, и от этого казалась еще строже. А Сашка стоял перед ней, как набедокуривший мальчишка, и словно просил пощады. А потом и вовсе опустил глаза.

Но тут до Сашкиного уха донеслись крики смелой Борькиной армии. Они напомнили Качанову о долге. Сашка сжал в руках кусок глины.

— Чего храбришься? — наконец крикнул он.

— Ты чего трусишь?

— Ишь ты. На, держи! — Сашка метнул глину. Но конечно, мимо.

Девчонка даже не дрогнула.

— Все? — с дерзким вызовом спросила она.

— Просто жалко. Захнычешь еще, — проговорил Сашка, опуская глаза. — А то бы…

Он похлопал по штанине, по рукавам гимнастерки, стряхивая прилипшую глину.

Некоторое время они еще стояли молча, настороженно поглядывая друг на друга.

— Качан, чего стоишь? Бей! — услыхал Сашка голос Спирочкина.

Расправившись с остальными, разгоряченная ватага подбежала к ним. А Сашке вдруг захотелось защитить эту смелую девчонку. И не потому вовсе, что… Да просто она одна, а их вон сколько, и худенькая к тому же.

— Хватит, Аркашка, ей и так досталось, — с решимостью сказал он.

— Ой, Качан, шос не тэ, як каже Мишка… — загадочно проговорил Брятов.

— Дело ясное, что дело темное, — вставил Спирочкин.

Сашка покраснел, но не ответил. Девчонка вплотную подошла к нему и, глядя прямо в глаза, выпалила:

— А вот и не правда! Тебе больше досталось. — И добавила, улыбаясь: — Качан-капуста.

Смех ребят заглушил ее голос.

— Ого-го-го! — засмеялся во все горло Цоба и вдруг, заложив два грязных пальца в рот, засвистел что было силы. — Вот так девчонка! Отрубила!

А девчонка, не оборачиваясь, спокойно зашагала вверх, к городу.

Сашка, пряча горькую обиду, смотрел ей вслед.

К нему подбежал Спирочкин.

— Сашка, как же, а? Я ей сейчас! — и бросился в догонку.

— Стой! — крикнул Сашка, но Спирочкин был уже около обидчицы. Он сильно рванул ее за руку и повалил на землю.

— Не тронь, Помидор! — крикнул Сашка, отталкивая Спирочкина. Он бросился к девчонке, подал руку: — Вставай!

Но та сама легко поднялась с земли.

— Хулиганы! — дрогнувшим голосом крикнула она, и в голубых ее глазах блеснули слезы.

— Помидор толстомордый, — обрушился Сашка на Спирочкина. — Везде свой нос суешь.

— О, глядите, Качан за девчонку заступается.

— А ты и рад, что послабей нашел? — пришел на помощь Сашке Брятов. — Вояка девчачий.

— А ты какой? Сам же гильзы у них отнимал. Выходит, и ты гвардеец девчачий, — огрызался Спирочкин.

— По коням! — скомандовал Игорь.

Трофейная кобыла Фердинанд, видно, ждала давно этой команды. Она мотнула головой, как бы ответила: «Есть!», крутнула толстым куцым хвостом и тронулась с места.

Следом за телегой, нагруженной доверху гильзами, прутьями, осколками и колючей проволокой, шли ремесленники. Они были веселы, довольны богатой добычей.

Только Сашка все хмурился: «Тоже мне, Качан-капуста. При всех так… Ну и что же, что храбрая и ямочки на щеках? Подумаешь. А в конце посмотрела, будто перед ней и впрямь кочан капусты. Интересно, как ее зовут?..»

ЛЕДЕНЦЫ

Вернулись радостные дни к токарям. Оси крыльчаток на заводе приняли с высокой оценкой. А совсем недавно в гости к ремесленникам приходили рабочие. Они осматривали мастерские, учебные классы, спальни. Благодарили ребят за помощь. А перед уходом сам директор завода пообещал дать ремесленникам новый заказ — изготовить двести короткоструйных насадок для дождевальных установок.

Весть эту ребята встретили радостно. Насадки решили делать из металлического лома.

Через несколько дней Владимир Иванович принес в цех новые чертежи и образец готовой насадки. Деталь эта ремесленникам уже была знакома. Они видели ее на заводе.

— Так туточки ж нема ничего хитрого, — говорил Мишка, рассматривая деталь, — тики дюже широка. Дэ таки громадны железяки достать?

— Да, — соглашался с ним Брятов, — оси можно было точить из прутьев, а это…

— Будем на заводе получать отливки.

— Та-ак, — медленно протянул Спирочкин. — Выходит, болтуны мы? Обещали из лома делать, а теперь: подайте, христа ради, отливки.

— Болтуны мы или нет, — проговорил Владимир Иванович, — будет зависеть от нас.

— Значит, снова будем собирать лом! — радостно воскликнул Аркашка. — Порядочек!..

— Чего это, Помидор, так обрадовался? — удивился Брятов. — Раньше ты что-то не особенно рвался рубить арматуру.

— То ж раньше, — загадочно ответил Спирочкин. А потом поведал своему другу Мишке:

— Знаешь, Потапыч, металлолом мне этот дюже очень нравится. Здорово Цыган придумал. На вот, грызи, — Аркашка протянул другу пригоршню звенящих грецких орехов.

— Орехи? — удивился Потапенко. — Дэ стянул?

— Стянул? Это Цоба мог гимнастерки слямзить. Так он буржуй, у капиталистов воспитывался. Бери.

— Стой, — отвел в сторону Аркашкину руку Потапенко. — Шо ты мени хвилософию заправляешь, га? Кажи, дэ орехи взяв?

— Ну, не хочешь орехи, вон соси леденцы. — Аркашка высыпал орехи за пазуху и достал из кармана горсть разноцветных леденцов.

— Поки не скажешь, дэ украл, не буду исты. И знать тебя не хочу.

— Да не украл я, Потапыч. Вот тебе честное слово.

— Була у собаки хата, так и у тебя — честное слово. З неба хиба ж гроши сыплются? Ты мени мозги не вправляй. Знаю тебя. Спер дэсь.

— Ну, раз не веришь, так слушай. И ты, если захочешь, заработаешь. — Аркадий великодушно протянул Мишке горсть конфет. — Вот кушай и слушай.

— Кажи сперва.

— Вот ведь Медведь упрямый. Собираем мы лом, да, собираем? Так вот, не весь же его в цех тащить. Ну я и припрятывал. Да сам иногда собираю. А потом сдаю понемногу. Вот и все. Что тут такого?

— Мишка некоторое время смотрел в глаза Спирочкину, потом с силой ударил по его протянутой руке.

— Ты что, очумел? Вот Медведь!

— Заробыть предлагаешь, гад? Собираешь?! — Мишка грозно надвигался на Спирочкина.

Что бы произошло в этот момент, неизвестно. Подоспел Брятов. Он еле успокоил Потапенко.

— Ни, ни, Игорь, ты чув? — не унимался Мишка.

— Ничего не чув, — шутил Игорь. — Опять друзья ссорятся. Это я видел уже. Вы так: врозь скучно, а сойдетесь — ругаетесь.

— Та шо так? Цэ ж гад! Я его больше и знать не хочу! Ну чув? Так слухай.

С каждым Мишкиным словом Игорь бледнел все больше. Наконец, не дослушав Мишкин рассказ, вплотную подошел к Спирочкину и сквозь стиснутые зубы сказал:

— Я думал, ты пташка невинная, а ты… Ну, получай конфеты…

— А ты, гвардеец, — хныча, причитал Аркашка, — сам-то металл, как кулак, припрятывал, чтоб себе побольше, а теперь… Ты еще ответишь. Староста, а с кулаками. За самосуд ответишь. Я Павлу Андреевичу скажу. Не имеешь права. Никому нет запрета железки собирать.

* * *

Но об этом случае директору ребята доложили сами. Вечером в пятой группе токарей состоялось собрание.

Накануне к Цобе подошел Брятов:

— Сейчас будем песочить Помидора. Ты бы это… выступил, а?

Ребята по-прежнему недолюбливали друг друга. А вот сейчас Игорь сам подошел, да еще с такой просьбой. Уговаривает Бориса выступать в роли судьи. Как же Цоба может судить других, если сам недавно едва в тюрьму не попал? Нет, здесь что-то не так. Не заговорил бы Игорь первым из-за пустяка. А может быть? Ну, конечно, выступит Борька, а его со всех сторон начнут клевать: «А сам? Воришка! Молчи уж!» На это и рассчитывает Брятов. Хочет столкнуть Бориса с Аркашкой. Факт. Нет, гвардеец, не на такого напал.

— У меня язык деревянный, — уклончиво ответил Цоба. — Пускай выступают другие, у кого тра-ля-ля получается.

— Эх ты, — удрученно проговорил Игорь. — Не эти ли «тра-ля-ля» спасли от тюрьмы тебя?

— Это что же? Для того и на поруки брали, чтоб теперь я подчинялся всем? Перекупили меня у милиции, да? Хозяева мои, да? А я-то, дурак, думаю, почему все такие добрые. С выгодой.

— Да какая мне выгода? Спира пробрать надо.

— Пусть директор, мастер пробирают.

— Без директора и мастера. Сами, — горячился Брятов, — сами разберемся.

— Ладно, видно будет, — неопределенно ответил Борька и вразвалку зашагал от Брятова.

…Аркашка сидел не на отдельной скамье, как подсудимый, а за своей же партой. Но сидел один. Потапенко перебрался на заднюю парту к Игорю. Там место было свободное. Брятов вел собрание.

Говорил он тихо. А Спирочкин вызывающе нагло смотрел ему в глаза и мотал головой в такт словам. Этим он злил особенно Мишку.

— И шо ты его поучаешь? Шо уговариваешь? Га? — выкрикивал тот, обращаясь к Игорю.

Наконец Брятов умолк. Сел и спросил, кто еще хочет говорить.

В ответ долгое, тягучее молчание.

— Сами просили собрание, а теперь онемели?

— Опять уговоры, тары-бары, — пробурчал Сырбу. Потом не выдержал, стал и закричал с места: — Зачем уговоры? Такую свинью подложил Аркашка. А что теперь делать? Я не знаю, почему раньше не посмотрели, какой он свинья. А еще песни поет красиво.

— Пусть Помидор скажет! — требовали ребята.

Аркадий не заставил себя ждать.

— Я же… Я… — начал он. — Никому не запрещено. Наоборот, объявление везде: «Сдавайте лом».

— И в объявлениях ты вычитал, как брать этот лом у товарищей?

— Я сам его собирал.

— Мы все собирали, чтобы рабочим помочь.

— Не я начинал всю эту кашу, а гвардеец, — упорно защищался Аркашка. — Пусть он и расхлебывает. А меня за мой же лом шерстить нечего. Никому не должен.

— Ты ж, Помидор, по-гадскому поступаешь. За себя отвечай, — не выдержал Цоба.

— А… и ты, Цобик, заговорил; уже чистенький стал. В бане после тюрьмы побывал. В учителя записался. А чьи гимнастерки уползли на барахолку?

Цоба молчал. Он ни словом не возразил Спирочкину. «Да и что скажешь, — уныло размышлял он. — У самого хвост запачкан».

— Вот, Помидор, — вскакивая с места, заговорил Сашка. Заговорил быстро, словно боясь, что не успеет все высказать. — Ты, ехидина, еще Цобу упрекаешь. Да ты, ты… как медуза. — Сашка уселся на место и добавил: — А Цыгана не тронь. Ты его ногтя не стоишь. — И, обратившись к группе, предложил: — В наказание — не разговаривать с ним до самых экзаменов. Месяц не разговаривать и не брать с собой никуда.

Этого Аркадий не ожидал. Он сразу притих, ссутулился, будто собирался свернуться улиткой. Лицо сделалось как у дряхлой морщинистой старухи. Обернувшись к классу, он бросил:

— Эх вы… Да у меня отец был герой. Погиб за вас же, а вы…

— Что мы? — закричал Игорь, забывая о своей официальной роли председателя собрания. — А мой отец что? Мух ловил?

— А мой за кого погиб?

— А у меня? — неслось со всех сторон.

Брятов выждал немного и уже спокойнее заговорил:

— Здесь, Спир, у всех отцы погибли. Надо гордиться этим, а… — он помолчал немного, — не спекулировать. Никто не забудет наших отцов. Но мы-то какую пользу принесли?

— А его предки Рим спасли! — донесся звонкий голос Сашки. И тот же голос добавил: — Ты думаешь, мозги передаются по наследству, как штаны или двустволка? Кукиш!

— А мабуть, купить ему зараз килограмма три леденцов? Хай нажрется, — предложил Мишка. — Мабуть, тоди не будет крохоборничать. Я сам наберу лома на кило леденцов. Шо, Спир, мабуть, тоди натрескаешься?

— Стоп! — крикнул Сашка. Встал на сиденье парты, поднял руки, требуя тишины, и заговорил: — Медведь, молодчик, идею подал. Лом собирать надо в три раза быстрее. Только не на леденцы Помидору. А знаете на что? На целую дождевальную установку.

— И сами сделаем ее?

— Сами. И подарим ее колхозу.

Сырбу выскочил из-за парты. Хотел что-то сказать и никак не мог от волнения подобрать нужные русские слова.

— Это да! Это да! — приговаривал он, прижимая к груди кулаки. — Молодчик, Качан.

— Много надо лома, — озадаченно сказал Цоба. — А тут эти пискухи орудуют.

* * *

Шум еще долго стоял в пятой группе. А после обеда Цоба решительно направился в сторону «кирпичиков» — укромное место курцов. Там он разыскал Аркашку. Они отошли подальше к развалинам и уселись на цементную глыбу, отшлифованную штанами ремесленников.

«С чего же начать?» — думал про себя Цоба.

— Чего это у тебя такой вид, будто допрашивать меня собрался? — не выдержал молчания Аркадий.

Цоба вздохнул медленно, не глядя на Спирочкина, и заговорил:

— Ты на собрании при всех мне рот затыкал. А мне отлупить сейчас охота тебя. Чтоб запомнил.

— Ты, ты чего это? — оробел Аркадий. — Я же… я… ты же сам на меня.

— Потому что паскуда ты.

— Ох-хо-хо, — деланно вздохнул Спирочкин. — Даже Цыган воспитателем заделался. Такой урка пропадает.

— Ладно, — решительно встал Цоба, — тебе не втолкуешь. Запомни одно: если еще раз старое вспомнишь, изуродую. В тюрьму сяду, но и ты будешь всю жизнь на врачей работать. Запомни.

Цоба резко встал и, не оглядываясь, зашагал прочь.

ПРИГЛАШЕНИЕ НА БАЛ

Как ни старался Сашка, он так и не встретил снова ту задиристую девчонку, которая обозвала его на берегу Днестра капустой. Даже не узнал, как зовут ее. Возвращались токари из мастерских обычно одним маршрутом — мимо второй женской школы. Сашка радовался, когда, проходя мимо школы, ремесленники пели песню. Заслышав их голоса, из окон выглядывали школьницы. Сашка искоса посматривал на окна, но знакомого лица не видел. Он достаточно хорошо запомнил и кудряшки, и ямочки на щеках. Не обознался бы.

Теперь Сашка стал отутюживать свои брюки, почти ежедневно подшивал свежий подворотничок, а белобрысые «три волосинки» на ночь обильно смачивал водой, зачесывал назад и туго стягивал полотенцем. Утром, конечно, волосы снова вставали дыбом и торчали в разные стороны, как щетина у старой одежной щетки.

Даже на сбор металлолома ходил Сашка теперь в тщательно выглаженных парадных брюках, за что не раз ему попадало от Владимира Ивановича.

Но девчата из второй школы больше не появлялись на берегу.

Ночами Сашка часто лежал с открытыми глазами, ворочался, вздыхал. Мысли в голове рифмовались в стихи. Утром пытался вспомнить рожденные бессонницей строки.

шептал он и открывал чистую страницу тетради.

— Где Днестр зеркальный… зеркальный, хулигальный. Нет, при чем тут хулигальный?.. альный… альный… нахальный.

Сашка записал в тетрадь. Прочел все четверостишие. «Складно. Чего-то, правда, не хватает или что-то лишнее. Ну ничего, зато стихи». И опять быстро-быстро записывает:

Подумал, что капуста в супе не бывает — в борще. Но это же стихи. Авторский вымысел допускается.

В легком шелесте листьев чудились Сашке стихи, а в монотонном шуме станка — песни. Стал он какой-то рассеянный. И злился на себя за это.

Чего проще — встретить ее у школы. Проторчать хотя бы весь день. Подойти и заговорить. Не убежит же. Правда, боязно подходить. Вдруг она с девчонками будет. Посмотрит на Сашку своими насмешливыми глазами и скажет: «Что вам угодно, товарищ Капуста?»

Но даже это лучше, чем думать и надеяться на случайную встречу, писать эти глупые стихи и получать от учителей нагоняй за рассеянность.

Да и Владимир Иванович давно заметил, что с Сашкой творится неладное.

Частенько вечерами просиживает Качанов в маленькой комнатке мастера. Стал туда захаживать теперь и Цоба. В свободные вечерние часы они кипятят на плитке воду и пьют крепкий темно-коричневый чай с душистой розовой пастилой. А потом Владимир Иванович долго курит «козью ножку» и молчит. От легкого ветерка ветки клена то заглядывают в открытое окно, то снова прячутся в темноте.

Владимир Иванович рассказывает о зеленом и шумном Ростове, о ночных облаках под крылом самолета, о горящем рейхстаге.

Цоба, причмокивая, пьет остывший чай и внимательно слушает.

А Сашка смотрит в окно, о чем-то думает и шепчет чуть слышно:

Сашка пытается запомнить строчку. Записывать при Владимире Ивановиче стыдится. Но за ночь он стихи забывает и утром, стоя у станка, под монотонный шум мотора снова шепчет о весне и цветущих травах.

А вокруг кипит работа. В цехе на стене висит огромный плакат: «Даешь колхозу «Путь Ильича» дождевальную установку! Токарь, не теряй секунды!»

…Сашка терял секунды и даже минуты. И это теперь, когда Владимир Иванович принес в цех алый бархатный флажок-вымпел лучшему токарю. Да, так и было написано золотом по бархату: «Лучший токарь».

Вымпел вот уже неделю стоит у мастера на столе. Кому он достанется? Кто же лучший токарь в пятой группе?

Это выяснится сегодня в конце смены. Кто за эту неделю сделал больше конусов для насадок, тот и победитель.

Наверное, вымпел достанется Брятову. Ишь, как впился глазами в станок. Ловко Игорь орудует рукоятками. И стружка из-под резца не ползет, а откалывается с каким-то звоном.

Игорь торопится. Впервые будут сегодня вручать вымпел. Кому же, как не старосте, завоевать его? Торопится и волнуется. Как, интересно, дела у Сырбу, у Цобы? Ведь они все эти дни не отставали от Игоря. Сегодня все решится.

Игорь первым не выдержал и подошел к Борьке.

— Как дела, передовик?

— Ничего, — уклончиво ответил Цоба.

— Сколько сегодня?

— Не считал.

— Ну, ну.

Брятов вернулся к своему станку. А Цоба прикусил губу: «Вынюхивает европеец. Хочет и здесь меня обогнать».

Борька прибавил подачу. Вдруг конус, зажатый в патроне, перекосился и с треском отскочил в сторону. Резец не выдержал нагрузки. Победитовая пластинка выпала из оправки и затерялась в стружках.

Что же делать? Теперь пока у мастера выпросишь новый резец, пока установишь этот проклятый конус… И что за деталь такая? Никак не держат ее кулачки.

Обойдет. Наверняка обойдет гвардеец.

— Ты чего, Цобик, замер, как перед фотоаппаратом? — с усмешкой спросил Спирочкин. — Думаешь, для плаката снимать будут?

Цоба даже не ответил. Он нехотя поднял конус и медленно поплелся к мастеру.

— Вот, — кладя на стол злополучный конус, проговорил он.

— Выскочил?

— Как снаряд из пушки.

— Да, — рассматривая конус, покачал головой Владимир Иванович. — Деталь, прямо скажем, не по нашим станкам.

— Станок-то ничего, тянет, — возразил Борька. — Кулачки не держат. Это ж конус. С какой стороны его крепить? Вот если бы такую колодку, хотя бы деревянную.

— Оправку? — спросил мастер.

— Ну да. Насади на нее этот конус и точи смело.

— Не удержит оправка. Выскочит конус, — выразил сомнение Владимир Иванович.

— Не выскочит. Вот отсюда таким длинным болтом крепить.

— Как ты говоришь? — оживился мастер. — Изнутри крепить? Верно, верно. Ну молодец, Цоба. Стоит обмозговать это дело. Знаешь что, — положил он руку на плечо Бориса, — приходите сегодня ко мне домой с Качановым. Обмозгуем, чертеж набросаем.

А Сашка смотрел на Цобу и усмехался. Теперь уже не нужна его помощь. Сколько он прежде слов говорил Борису, а тот взял, да и удрал из училища. А теперь ни к чему Цыгану слова. Эти насадки приковали Борьку к училищу. Теперь уж Цоба, кроме этих железок, ничего не видит и не хочет видеть.

— Эге! — закричал вдруг Спирочкин, указывая в окно. — Глядите, кто к нам пожаловал. Качан, твоя барышня.

Сашка посмотрел в окно. Во дворе стояла та девчонка. Она о чем-то разговаривала с Сомовым. Фуражка у Сомова была лихо сдвинута на затылок. Он покачивался на ногах, с усмешкой смотрел на собеседницу. Потом вдруг галантно раскланялся, отдал по-военному честь и направился в токарный цех.

— Качан! — закричал он, — переступая порог. — Вас вызывает Таймыр.

— Кто? — не понял Сашка.

— Ну, пьеса есть такая, балда. Пигалица там одна явилась, тебя требует.

Сашка сжал кулаки. В другое время он бы насажал шишек этому электрику за «пигалицу». Но сейчас стерпел. Все станки в цехе, будто по команде, замерли. Ребята с любопытством смотрели на Сашку. Такого еще не было в училище, чтобы к ремесленнику приходила девчонка.

— Дывы, фью-ю, — присвистнул Мишка. — Наче вже дивчины в ремесло подались?

— Угадал, Медведь, — поддержал друга Спирочкин. — Только не дивчины, а дивчина, одна. Специально для Качанчика примут. На одном станке работать будут.

Сашка и краснел и бледнел, а слов подходящих, чтобы ответить Помидору, не находил. Он молча комкал в руках ветошь и смотрел в окно.

— Кончай острить! — крикнул от своего станка Брятов. — Может, она по делу?

Последние слова Игорь сказал неуверенно. Видно было, что он и сам с нетерпением ждет развязки.

— Ну чего ж ты, будто к полу прирос? Беги! — торопил Сашку Сомов.

Сашка двинулся с места. А ноги и правда одеревенели. Он хотел бы идти быстрее, да не мог. В висках стучало. Во дворе стояла она и ожидала его, Сашку. Сколько ночей мечтал он увидеть ее хотя бы издалека! А тут — сама пришла. Зачем? А-а-а… Сашку пробрал озноб. Он догадался. Ну конечно же пришла жаловаться на него. И нужно было ему там на берегу хамить ей! И фамилию узнала. Сейчас мастера вызовет. И все этот проклятый лом. Сколько уже он принес неприятностей!

Сашка не ошибся. Причиной этой встречи был действительно металлолом.

— А я думала, почему Качан? — встретила она его. — Фамилия, оказывается, твоя Качанов.

— И рада, что узнала фамилию? Ну и шла бы сразу к директору. Вызывает еще, — обиженно заговорил Сашка.

— А зачем к директору?

— А кому же еще жаловаться?

— Ох, и правда Качан-капуста, — засмеялась она. — Пойдем-ка, посмотришь, какую жалобу мы привезли вам.

Возле ворот училища стояла подвода, груженная — вот так да! — до самого верха металлоломом!

— Что же это, кавалеры, ждать заставляете? — пошутил возчик. — Барышни вам подарок привезли, а вы…

— Да-давайте сюда, сюда. — Сашка засуетился и закричал во все горло: — Цоба! Игорь! Пацаны! — А сам кинулся открывать ворота.

Выбежали испуганные ребята. Но, разобравшись в чем дело, бросились сгружать лом.

Сашка стоял возле девчонки и переминался с ноги на ногу.

Что-то он хотел ей сказать? Все мысли смешались в голове, и язык будто приклеился к нёбу.

— А я думал, ты жаловаться на меня, — наконец вымолвил он. — За то, что тогда на Днестре…

— Я не умею ябедничать, — улыбнулась девчонка. И на щеках ее обозначились ямочки.

Сашка смотрел на эти ямочки, не отрываясь, и молчал.

— Да и ты же сам потом за меня заступился.

Сашка не ответил. Он сжимал в кармане тетрадь со стихами и вздыхал.

— Мы теперь каждую субботу будем лом вам привозить. Чтобы и от нас подарок колхозу был.

— Откуда вы знаете о подарке? — удивился Сашка.

— Мы все знаем. И вот еще что, — девчонка открыла портфель и вытащила пачку плотных листочков, — это пригласительные билеты. После экзаменов в нашей школе будет бал, наш класс приглашает пятую группу.

Сашка и вовсе оторопел. Он перетасовывал, как карты, пригласительные билеты и удивлялся, почему приглашают в школу именно токарей?

— Вы же не будете хулиганить у нас на вечере, правда?

Сашка покраснел. Какое уж тут хулиганство. Наверняка еще никто из ремесленников не бывал на балах. А Цоба, пожалуй, и слова такого не слыхал. Но кто ее натолкнул на это дело? Неужели сама придумала?

Нет, не сама. Надоумил Иринку Кольцову пригласить ремесленников на бал ее брат, Степан Петрович. Иринка рассказала ему о скандале на берегу Днестра. Рассказала, взяв честное слово от Степана, что тот не накажет ни одного из мальчишек.

Обещание Кольцов сдержал, но все это время думал, как помирить противников. Побывал он в школе. Договорился о том, чтобы девчата помогали ремесленникам собирать металл. Но чтобы по-настоящему их примирить, комсорг решил свести ребят в какой-то необыкновенной обстановке.

— Я боюсь даже заикаться в нашем классе о таких гостях, — говорила брату Иринка. — Меня же засмеют. Ремесленников на бал в школу… Их все девчонки считают хулиганами и драчунами.

Степан Петрович все же уговорил сестру. Иринка решилась сказать о его предложении подругам.

— Девочки! — крикнула она, входя в класс. — Есть предложение — пригласить на бал ремесленников.

В классе наступила тишина.

— Чего же молчите?

Тогда к Иринке подошла Нелька Токарева, толстушка и модница. Она сделала реверанс.

— Покорнейше благодарим. Мы уже с ними встречались. Пускай другие с синяками ходят.

В классе захлопали крышки парт, поднялся шум. Все поддержали Нельку. А та повернулась к подругам, приняла артистическую позу и нараспев заговорила:

— Представьте себе, девочки, это чудо. Громыхает музыка, и эти беспризорники отплясывают барыню, бьют стекла и таскают нас за волосы. Поэма!

— Неправда! — громко крикнула Иринка. — Драться они не будут. Я ручаюсь.

— Ха, ручается! Вспомни на Днестре, что они творили.

— Да, ручаюсь! Ручаюсь! — настойчиво повторяла Иринка. — И потом, — проговорила она тише, — в том нет их вины, что были они беспризорниками. Хорошо, что у тебя и отец и мать. Не всем так повезло.

Девчонки как-то сразу притихли. Ведь и среди них очень многие потеряли в войну родителей. Только Нелька еще пыталась настоять на своем:

— Заступница. Это, девочки, она так говорит, потому что ее брат там работает. А может, и роман с каким-нибудь токарем-пекарем завела?

На этот раз Нельку никто не поддержал. Она обвела удивленным взглядом подруг, пожала плечами и последовала на свое место.

— Что за шум? — В класс вошла Серафима Львовна, преподаватель истории и комсорг школы. Она внешне походила на ученицу. — А я вас обрадовать хотела. К нам на бал ремесленники придут. Я разговаривала, Ирина, с твоим братом. Надо хорошо встретить ребят. Они сироты. Ни тепла, ни уюта давно не видели. Еще от войны не отошли. А почему вы не радуетесь? — удивилась учительница.

— Не хотят они видеть этих ремесленников, — угрюмо ответила Иринка. — Как же, барышни, и вдруг…

Тут Нелька соскочила с места.

— Подумаешь, и пошутить нельзя, — затараторила она. — И вовсе не стесняемся. А только, если меня кто-нибудь из них тронет, ты отвечать будешь.

…Всего этого, конечно, Сашка не знал. Иначе мог бы и отказаться от билетов. Но сейчас он смотрел на желтые листочки и думал о том, какие хорошие девчонки: не помнят зла.

Повозку разгрузили. Ребята по одному уходили в цех, и каждый считал своим долгом наградить многозначительным взглядом Сашку.

Но тот не видел этих взглядов. Сашка сейчас был занят одним: как передать Иринке стихи. Девчата уже сидели на телеге и звали Иринку.

— Эх, была не была! — вслух проговорил он и, достав тетрадь, вырвал из нее листы со стихами. — Возьми вот. Только, чур, не смейся.

— Что это?

— Потом прочитаешь, — смутился Сашка.

— Хорошо, — улыбнулась на прощание Иринка и побежала догонять подруг.

Сашка посмотрел ей вслед. Облегченно вздохнул и медленно пошел в цех.

Потом, вечером, когда он останется сам с собой, конечно, удивится этой своей смелости. Но сейчас в цехе гудели станки, токари склонились над деталями, каждый из них то и дело поглядывал исподлобья на Сашку.

Время до обеда пролетело быстро.

— Кончай работу! — крикнул Брятов.

Токари выключили станки и выстроились в проходе. Вошел Владимир Иванович. В руках он держал бархатный вымпел.

Наконец строй грязных, уставших ремесленников выровнялся. Почти у каждого в глазах немой вопрос: «Кому же? А может, мне? Я ведь тоже перевыполнил норму?»

Сашка не ожидал услышать свою фамилию. Но где-то в груди горячими угольками тлела зависть к Брятову. «И здесь он первый. Конечно, вымпел ему дадут. Лучший токарь, подумаешь…» Но эти неприятные мысли исчезали, едва он вспоминал все, что произошло с ним час тому назад. Вымпел не уйдет еще от Сашки. Посмотрим в следующую субботу, кому будут вручать этот флажок с золотыми буквами. Вот только успокаивало…

Сашка ощупывал карман. Там лежала пачка пригласительных билетов.

— Сырбу Прокофий, два шага вперед! — скомандовал Владимир Иванович.

Ребята чуть не ахнули от удивления. А Сырбу, гордый, вышел из строя и бережно принял из рук мастера драгоценный флажок.

— Вот, Прокофий, ты теперь наш лучший токарь. Только, чур, не зазнаваться. Посмотри-ка, его цвет такой же, как и цвет твоего комсомольского значка. А что это значит? Вышел вперед — подтяни товарища. Помоги, ну хотя бы…

Сашка опустил глаза. «Еще, чего доброго, к слабеньким запишет», — подумал он. А уж слабее Сырбу он никак не хотел себя считать. К тому же у Додона это случайная удача. Говорил же Игорь, что в крови должна быть жилка рабочая. А кто Додон? Колхозник, и отец его, Захар Матвеевич, тоже колхозник.

— Хотя бы вот Михаилу Потапенко помоги — что-то никак не получается у него.

— Без нянек обойдемось, — хмуро огрызнулся Мишка. — Не гонить мэнэ в шею. Роблю, як могу.

— В шею, Михаил, гнать тебя не будем, — спокойно проговорил мастер. — Только дело тут такое, понимаешь. — Владимир Иванович хитровато взглянул на ребят. — Установку дождевальную мы сами повезем в колхоз. Там на месте вручать будем свой подарок. Но поедут не все. Поедут лучшие. И они же останутся на все лето в деревне. А в Ташлыке, думаю, неплохо. Как, Прокофий, хорошо у вас летом в Ташлыке?

— Ого, как! — вскрикнул радостно Сырбу. — Сады, сады, и винограду полно, и рыбу ловить в Днестре. — Прокофий поставил флажок на свой станок и развел руки: — Во-о какая!

Когда Сырбу встал в строй, его легонько толкнул в бок Аркаша и прошептал:

— Можешь, Додон, сразу прощаться с вымпелом. Больше тебе не видать его.

— А мы еще будем делать посмотрел, — не испугался угрозы Сырбу.

После ужина Цоба и Сашка были в комнатке у мастера.

Владимир Иванович, как обычно, поставил на стол зеленую вазу. На этот раз на ней возвышалась горка ароматных яблок. Чтобы подбодрить ребят, мастер первым взял из нее яблоко.

— Угощайтесь. Из Гудаут яблоки. Не забыл Абуладзе. Разведчик у меня был. Герой. Всю войну черным шафраном хвастался…

Потом мастер снял со стола скатерть и приколол к доскам большой лист миллиметровой бумаги.

Борька глянул на бумагу и обмер. На миллиметровку был нанесен чертеж.

— Это же оправка! — крикнул он.

— Угадал. Она самая, — откусывая желтый бок яблока, спокойно подтвердил Владимир Иванович.

— Значит, вы придумали уже?

— Мороковал кое-что, да вот крепление конуса не получалось. А ты, Борис, толковый вариант предложил. Длинный болт. Теперь дело пойдет.

— А я-то считал, что сам… — огорчился Цоба.

— Но ты сообразил, что должна быть такая, как ты назвал, колодка. Значит, сам изобрел. В понедельник сделаем пробный образец. А сейчас не стану вас задерживать. День-то субботний.

Ребята направились к выходу.

— Эге, стойте, — окликнул их мастер. — Так дело не пойдет. У меня некому доедать эту кислятину: зубы старые.

— Спасибо, не надо, — запротестовал Цоба.

— Подставляй карманы и не разговаривай.

Друзья вышли к берегу Днестра в скверик. Когда-то до войны на этом месте был детский парк. Сейчас сквер стоял голый, только пни торчали, окруженные мелким кустарником. На месте каруселей — огромная бетонированная площадка. А в центре сквера на низком пьедестале стоял гипсовый пионер без одной ноги. Вместо нее торчали железные прутья. И чуть приподнятая рука, видимо, прежде державшая горн, тоже оторвана осколком по самый локоть.

Ребята сели на низенький заборчик и с аппетитом принялись доедать яблоки.

— Вот смешной Владимир Иванович, — усмехнулся Цоба, — какая же это кислятина?

— А про зубы-то что сказал, — улыбнулся Сашка. — Да у него зубы покрепче наших.

— Мировой он дядька, — вздохнув, проговорил Цоба.

— Да, — согласился Сашка. — Только жалко его. Сирота. Правда, что некому у него есть эти яблоки.

— Как — сирота? — удивился Борис. — Ни отца, ни матери?

— Вот чудак. Он же взрослый. Семьи у него нет, понял? Все в войну погибли. Как и у нас. Хотя мой-то отец, может, и найдется. Мастер знал отца моего, понял, Цыган! Обещал найти. Уже письмо написал в часть, где отец служил.

— И совсем, совсем у него никого? — тихо переспросил Борька.

— Никого. Сын у него был. Борисом звали, как тебя. Он его Бориска-барбариска дразнил. Расстреляли фрицы. Вот в этом Днестре и могилка его.

Сашка умолк. И Борис долго молчал, не решаясь нарушить тишину, потом тихо предложил:

— Давай, Качан, сами сделаем оправку, а? Зачем ждать понедельника? Завтра выходной. Уйдем в цех. Никто мешать не будет.

— А чертеж? Как без него будем делать?

— Я запомнил. Да и насадки-то есть готовые, по конусу выточим.

— Это ты здорово придумал. Здорово!

Из-за «острова папуасов» вынырнул буксирный пароходик. Он шел налегке. Видимо, оттащил баржу вверх по течению и теперь торопился за новым грузом. Плицы звонко шлепали о воду, и эхо разносило над рекой хлопки. Казалось, пароходик сам себе аплодировал за удачно проведенный рейс.

— Ну не сердилась на тебя эта, как ее?..

— Кто? — спросил Сашка, будто не понимая, о ком говорит Борис.

— Ну, девчонка-то.

— Нет. Эх, забыл совсем, — спохватился Сашка. — Билеты же она мне передала. Надо раздать. На бал нас всех приглашают. Понял?

— Хорошая девчонка, боевая. А зовут ее как?

Сашка оторопел. Как же это он не познакомился? Такой случай был.

— Не знаю, — признался он.

— Не спросил? — удивился Цоба. — Вот уж и правда — капуста.

КАК ПИСАТЬ О ВЕСНЕ

В мастерские Цоба с Сашкой ушли сразу после завтрака. Токарный цех был на замке. Но ребята знали лазейку на чердаке. Бумаги для чертежа не было, поэтому Борька начертил оправку мелом на доске. Работу распределили по жребию. Цобе досталось точить конусную оправку, а Сашке — крепежный болт.

Работали молча, как заговорщики. Часам к двенадцати оправка была готова. Ребята тщательно убрали со станков стружку. Уставшие, но довольные сели передохнуть.

— Представляю завтра переполох, когда все увидят оправку, — проговорил Сашка.

— А у гвардейца глаза от зависти лопнут, — улыбнулся Цоба. — И Додону вовсе не видать вымпела. Теперь мы эти насадки, как орехи, будем щелкать.

— А знаешь что? — вдруг оживился Сашка. — Давай испробуем оправку, как в работе она?

В цехе снова зашумел станок. Конус легко крепился к оправке. Теперь можно было смело прибавить подачу резца. Из маленького учебного станка Т-4 выжимали самую большую его скорость — восемьсот оборотов.

Прежде, без оправки, на конус насадки уходило даже у Сырбу не меньше двух часов. А сейчас не прошло и двадцати минут, как Цоба снял со станка готовую деталь. Сашка тщательно ее измерил. Деталь была годная. Теперь он встал к станку. И минут через пятнадцать снял блестящий конус.

— Ну, что мы так и будем весь день по очереди? Давай, Качан, точи конусы, а я еще одну оправку сделаю. Сегодня мы дадим по мозгам всем Додонам и гвардейцам-европейцам!

— А что, — вдруг выключил станок Сашка, — давай сколько сумеем до вечера сделаем?

— Ну-у! Все переделаем, а завтра и оправка наша не нужна будет? Нет, надо оставить, чтобы гвардеец завтра с нами потягался. Я хочу его видеть зеленым от зависти.

— Чего ты, Цыган, взъелся на него?

— Пусть не задается медалью своей.

— Зря, неплохой он…

Дальше друзья работали молча, каждый за своим станком. Онитак увлеклись делом, что забыли и про обед и про то, что в училище их наверняка уже хватились.

К трем часам дня Цоба принес из кладовой последние три отливки.

— Все, — торжественно заявил он. — Завтра пятая группа может загорать. Точить будет нечего.

Да, отливок больше не было. Готовые конуса насадок стояли на стеллаже ровными рядами.

Цоба снял со станка последний конус, положил его на стеллаж и, вытирая ветошью руки, довольный, проговорил:

— Конечно, гвардеец, черт с ним. Не для него вовсе возился я. Охота, Качан, мастеру сделать такое, чтоб…

Вдруг Цоба умолк, прислушался. Кто-то возился у дверей цеха.

Цоба молча кивнул Сашке. Ребята спрятались за стеллаж.

Щелкнул замок. Дверь скрипнула, и в цехе появился Степан Петрович. В руках у него был сверток. Ребята замерли.

— Полундра, — прошептал Цоба, — чего это он?

Кольцов подошел к станку, нежно погладил здоровой рукой суппорт. Вздохнул и быстро развернул сверток. Там оказался синий комбинезон. Степан Петрович переоделся, достал из тумбы металлический прут, зажал его в патроне и включил станок.

Удивленные ребята молча наблюдали за своим комсоргом. Действовал Степан Петрович одной рукой медленно и неловко, злился, швырял на пол торцовый ключ, вздыхал, вытирал капли пота на лице и снова принимался за работу. Время от времени он приговаривал вслух:

— Врешь, заработаешь. — При этих словах он быстрыми движениями растирал искалеченную руку, будто она затекла.

А вот у Сашки нога, действительно, затекла. Словно тысячи иголок впились в икры. Потянул Сашка ногу — и загремело что-то с верстака.

— Кто там? — Степан Петрович насторожился.

— У-у, растяпа! — громко сказал Цоба, замахиваясь на Сашку.

— Кто? — не понял Кольцов.

— Мы это.

Ребята вышли из-за укрытия.

— Цоба? Качанов? — удивился Кольцов. — Вот уж от вас не ожидал, что шпионить будете.

— Мы никогда еще не шпионили, — обиделся Цоба и направился к выходу.

— Стой! Чего пузыришься? К чему прятались в цехе?

— По делу секретному, — дерзил Цоба. — А вы?

— Я… гм… — Степан Петрович замялся, пожал плечами: дескать, чего спрашивать? И так все ясно.

Этот жест и Цобу смутил. Он для чего-то прокашлялся, облизал губы и вопросительно взглянул на Сашку: что делать?

— А вы знаете токарное дело или заново учитесь? — спросил Сашка.

— Пятый разряд у меня был, хлопцы. Пятый!

— Так это ж запросто опять начать работать.

— Правой запросто, а левой… — Он качнул искалеченной рукой. — Ну, ничего…

В окне вдруг выросло курносое лицо Мишки Потапенко. Он прикладывал ладони к стеклу и пристально всматривался в цех.

Затем к окну подошел Брятов. Он так же, как и Мишка, приложил ладони к стеклу.

Прятаться было бесполезно.

— Вот Медведь, — выругался Цоба, подходя к окну, — выследил-таки.

Брятов махал ребятам рукой, звал к себе на улицу.

Делать нечего, ребята быстро прибрали станки и вышли.

— Я ж казав, шо воны туточки, — глуховато говорил Потапенко. — Ще за завтраком шось шушукалыс. Хитрюги.

— Качан, — обратился к Сашке Игорь, — где пригласительные билеты? Почему зажимаешь?

— Нужны они мне, я просто забыл. Вот они. — Сашка полез в карман. — Стоило из-за этого разыскивать нас.

— Не из-за цего, — заговорил Мишка. — Девчата булы у нас. Просили, шоб на бал гармонь взять. Тики я один не хочу.

— Ты ж — артист и стесняешься?

— Сам ты, Качан, мабуть, артист с погорелого театру.

— А дружок твой, Помидор?

— Спирочкин отказался петь, — ответил за Мишку Брятов.

— Каже, шо грошей там не платят, — добавил Мишка. — Цэ ж Помидор.

— А при чем мы? — удивился Качанов. — У нас же талантов нет.

— Тэ ж мэни, таланов, — протянул Мишка. — Цыган гарно пляшет, а ты вирши читай.

— Стыдно идти с одной гармошкой, — взмолился Брятов. — Давай, Цыган, яблочко.

— Это бы да, — задумчиво проговорил Сашка. Он вмиг представил себя на сцене, даже ощутил на себе взгляд той девчонки. На вечере-то он наверняка узнает, как ее зовут. Вот сочинит стихи, да как прочтет! Тогда не повернется у нее язык капустой обзывать.

— Давай, Борька, утрем нос пискухам, — предложил он другу.

— Яблочко, яблочко, — недовольно приговаривал Борис. — Разве ж в этой форме пляшут яблочко. То ж флотский танец. Форма нужна моряцкая.

— Есть форма, Борис, — сказал Кольцов. — Я-то флотский. Велика будет, подошьем. Пошли ко мне домой.

Степан Петрович повел друзей по узкому переулку, спускающемуся к Днестру. Увитая диким виноградом калитка пропустила их во дворик. Цвет с деревьев уже опал. Абрикосы оделись листвой и прятали в ней зеленые, размером с горошину плоды. Цвели только яблони. Над розовыми лепестками гудели пчелы. В глубине садика ребята заметили белую стену мазанки, а чуть выше — красную черепичную крышу. Крыша, будто лихо заломленная шапка, придавала хатенке веселый и нарядный вид.

— Вот мой корабль. Как? Нравится?

«Такое море и у меня в лесу было бы, — усмехнулся про себя Сашка. — Точно такое и сулил мне Колька Свиридов».

— И пират есть, — улыбнулся комсорг, поймав насмешливый взгляд Качанова. — Пират!

Из немецкого снарядного ящика, приспособленного под конуру, выполз на передних лапах большой серый пес. Не поднимаясь с земли, зевнул, потянулся, тряхнул всем телом, отчего с шерсти полетели опилки и стружки. Снова зевнул и, гремя цепью, скрылся в конуре.

— Ох, и лентяй! — проговорил Степан Петрович. — Хотя бы гавкнул для солидности, Пират!

Пират, положив морду на лапы, прикрыл глаза.

— Вот пес, — засмеялся Кольцов. — Еще до войны я его на фотоаппарат выменял: думал, овчарка. Цвет-то серый, и уши торчали, когда щенком был. Потом обвисли уши, и оказалась у меня в доме обыкновенная дворняжка.

Степан Петрович пригласил ребят в дом. В маленьких комнатках холоднее, чем на дворе. В доме чисто и уютно. Ребята знали, что Степан Петрович не женат. Но откуда же на окнах чистые, накрахмаленные занавески? В аккуратных деревянных рамках портреты писателей, вышитые крестом. Пусть рамки сделал сам комсорг, а вышивки?

Над маленьким письменным столом висит желтый барометр. Стрелка показывает «Переменно». На столе сверкающая медная модель пирса с цепью и якорем. На якоре лежит ручка, выточенная в форме торпеды.

— Где это вы такую штуковину купили? — не выдержал Цоба. — Это же стоит, ого!

— Такой штуки нигде не купишь, — ответил Кольцов. — Сам сделал.

— Сами? — удивились хором ремесленники.

— Да, и в войну дело в руках не остыло. Вот и мастерил в свободные от вахты часы. У нас на корабле многие этим занимались. — И, улыбнувшись, словно вспомнив что-то, Кольцов добавил: — Кружок даже такой организовали. Руководить меня заставили. Мы такие штуки вытачивали. Сейчас во флотском музее хранятся.

— Здорово!

— Вот бы и нам такой кружок?

— А что? — обрадовался Степан Петрович. — Инструмент есть, желание есть. Остальное от нас зависит.

— Дывысь, хлопцы, — крикнул вдруг Мишка, указывая на фотографию в ракушечной рамке. — Цэ ж наш Павел Андреевич! Хиба и вин моряком був?

— Гвардии капитан третьего ранга Кукин, — торжественно произнес Кольцов. — Мой непосредственный командир, вместе мы воевали, вместе списались и вместе сюда, в Тирасполь, приехали. Повидал он на своем веку. Вот поживете, узнаете, что за директор у нас.

Во дворе хлопнула калитка. Степан Петрович выглянул в окно:

— Полундра, боцман идет. Вроде чисто в комнате, а? Строгий у меня боцман. Сестренка моя, Иринка.

— Степа! — раздался звонкий девичий голосок. — На, прочти вот «Днестровскую правду». Расписали про… О! Да тут и герои в полном сборе! Здравствуйте!

Сашка остолбенел. Иринка! Вот как ее зовут. Потому-то она и знает все.

— Ну чего вы будто воды в рот набрали? Читали? Нет? Тут же про вас, про вас! Вот.

Ремесленники подошли к Иринке. Только Сашка остался на месте. Так запросто перед всеми, перед комсоргом выдать свои чувства! И чего вот смотреть в окно, когда все в газету смотрят? Глупо же? Глупо. С опозданием до Сашкиного слуха дошли слова:

— «Благодаря этой инициативе ремесленное училище металлистов сможет выполнить важный заказ механического завода. Сейчас уже сдано более тридцати тонн ценного металлургического сырья. В дни воскресников особенно отличаются учащиеся Цоба, Брятов, Сырбу, Качанов, Потапенко. Они составили свои личные планы и теперь постоянно их перевыполняют…» — ну и так далее, в том же духе. Читайте. Там и про нас сказано. — Иринка отдала газету Цобе и сразу же по-домашнему, ласково обратилась к брату: — Чаю попьем?

— Играй на чай, товарищ боцман! Хлопцы, полундра! Раздвигай стол! Все на камбуз!

Сашку опять пробрал озноб. Еще чего не хватало, в ее доме чай пить. Он покосился на свои руки. Ну так и есть: стружка въелась, ничем не выковырнешь. Утащил их комсорг из цеха, даже не успели помыться.

— Ну ты чего, Качанов, словно к полу прирос? — окликнул Сашку Степан Петрович.

На столе появились конфеты, печенье. Ребята глотали слюну, косились на лакомства, выставленные на высокой вазе.

— Не стесняйтесь, мальчики, садитесь, — приглашала к столу Иринка.

— Да мы не хотим, — соврал Сашка.

Все невольно рассмеялись.

— Не трави, Сашок, — улыбаясь, проговорил Кольцов. — Чтобы не хотел конфет, не поверю. В училище вам этих вещей пока еще не дают.

— Да у меня руки… — растерянно проговорил Сашка. — Где же можно умыться?

— А это нам сейчас боцман организует. Иринка, слей Александру.

Иринка глянула на Сашку. Она тоже впервые слышала его имя. От этого взгляда Сашка смутился и заторопился во двор.

— Вот сюда, Саша, под яблоню. Там пемза и мыло.

Блестящие от металлической пыли руки отмывались с трудом.

В яблоневом цвету гудели пчелы. Изредка падали лепестки, они медленно осыпались и, кружась, просвечивались на солнце.

— Я тоже люблю стихи, — сказала Иринка. — Особенно Лермонтова люблю.

Иринка подняла ковш. Расплескала воду. Кристальные брызги упали на траву. Торжественно произнесла:

Иринка задумалась.

— Скучно, — проговорил Сашка.

— Что ты? — удивилась Иринка. — Поэту было скучно, оттого и стихи…

— Я бы про весну не так писал. — Сашка помолчал, прислушиваясь к жужжанию пчел.

— Вот и пиши как знаешь.

— Да, — вздохнул Сашка. — На словах одно, а…

— А на бумаге: «На берегу, где Днестр зеркальный, нечаянно вам надавал». Так? — Иринка рассмеялась.

— Я же просил тебя не смеяться, — нахмурился Сашка.

— Не обижайся. Наоборот, хочу просить тебя еще написать стихи.

— Про что?

— Про Первое мая, про рабочий праздник. Чтоб девочки послушали да не считали бы вас хулиганами.

— А я думал…

Сашка все время ждал, что же скажет Иринка о его стихах? Не возвращает она их, значит, понравились.

— Ой! — вскрикнула Иринка. — Пчела!..

— Где? — вскинулся Сашка.

— У меня на шее. Сейчас ужалит!

— Не трогай руками. Я водой ее. Не дыши.

Сашка налил в ладонь воды и занес руку.

Пчела спокойно сидела на синеватой жилке. Жилка то вздувалась, то снова исчезала, и желтая пчела терпеливо покачивалась на ней.

Сашка брызнул водой на пчелу. Пчела упала на траву. Прозрачные ее крылышки слиплись.

— Что ты наделал? Ей ведь надо летать. Как же она теперь?

Иринка присела и попыталась сухой веткой приподнять пчелу.

— Обсохнет, — сказал спокойно Сашка и тоже присел.

Иринка сосредоточенно рассматривала желтое тело с темными полосками.

— Посмотри, Саша, какая лохматая лапка у нее. Это щеточка, и корзинка тут же. В нее пчела собирает пыльцу.

Сашка молчал. Он смотрел не на пчелу, а на Иринку. Лицо ее было близко-близко, и волнистые каштановые волосы пламенели на солнце.

Крылышки у пчелы подсохли. Она встряхнула ими, пробежала по зеленому стеблю и полетела. Иринка проследила за полетом пчелы. Затем повернулась к Сашке и тихо прошептала:

— А про то не пиши, хорошо?

— Про что? — смутился Сашка.

— Ну… — Иринка потупилась, — как там: «…душу жаром опалила струя прекрасных ваших глаз». Хорошо, Сашок? Не обижайся только…

КИСЛЫЕ ЯБЛОЧКИ

Шум на следующий день в цехе у токарей был немалый. Владимир Иванович с трудом утихомирил своих питомцев. Все конусные насадки оказались годными.

Токари бродили по цеху и хмуро поглядывали на Цобу и Сашку. Делать было нечего.

— Хитрюги, втихомолку — раз — и подавай им вымпел, — возмущался Спирочкин. — А ты, Додон, не отдавай флажок. Это нечестно.

— Заткнись, Помидор, — одернул друга Мишка, — туточки усе честно. Тики шо мы зараз робытимо?

— Не огорчайтесь, ребята, — улыбался мастер. — Это очень кстати, что нет пока работы. Вот сдадим заводу насадки и начнем сборку дождевальных установок.

— А зараз шо робыть?

— Воевать с Днестром.

В эти дни начала лета, когда приднестровские сады сбрасывают цвет и на яблонях завязываются кислющие плоды, Днестр разливается. У Тернополя и Хмельницка набухают маленькие речушки Стрыпа, Сирет, Ушица. Они несут с Гологор талые воды.

Днестр мутнеет и вздувается. На резких поворотах пенистая вода подмывает и обрушивает высокие кручи вместе с фруктовыми деревьями. Огромные груши и яблони, похожие на зеленые островки, медленно плывут вниз по течению.

На противоположных отлогих берегах вода заливает огороды.

У Тирасполя Днестр особенно свирепеет. Вода пенится возле берегов, клокочет тысячами водоворотов. Тираспольчанам это запоздалое половодье приносит много хлопот. Чтобы сдержать воду, почти каждую весну жители насыпают вдоль берега огромные земляные валы.

Ремесленники пришли на берег с песнями, на плечах, будто винтовки, лопаты. Следом лохматый Фердинанд тащил повозку, груженную носилками и пустыми ведрами.

— Ревет стихия, бушует! — подходя к обрыву, крикнул Сашка.

— Стихия, хай ей бис, — пробурчал Потапенко, втыкая лопату в сырую землю. — Возись туточки с ней, колы станки стоят.

— Качанов, отойди сейчас же от обрыва! — потребовал Владимир Иванович. — Рухнет!

За работу принялись дружно. К полудню солнце стало сильно припекать. Гимнастерки у ребят потемнели от пота. А земляной вал на участке пятой группы рос медленно.

— Хлопцы, как бы не догнала нас вода, — беспокоился Владимир Иванович. Он разделся до пояса и носил землю в паре с Борисом Цобой. Сашка грузил землю на носилки. Земля была мягкая, легко поддавалась лопате.

Спирочкин снял майку, смочил ее, намотал на голову, будто чалму, и подошел к мастеру.

— Что-то голова болит, — жалобно заговорил он, усиленно растирая лоб.

— Пойди, Аркадий, в тень, отдохни, — предложил Владимир Иванович.

— Голова у его болыть, — усмехнулся Мишка. — Чи забули, як у него на кирпичиках у животи резало?

Аркашка равнодушно махнул рукой и, затянув ремнем гимнастерку потуже, скрылся в саду.

Минут через пятнадцать он вернулся. Гимнастерка сильно отдувалась.

— Дывись, хлопцы, — рассмеялся Мишка, — як Помидора разнесло. Мабуть, у него и вправду заворот кишок, га?

— Тихо, Медведь, — озираясь по сторонам, зашептал Спирочкин. — У тебя у самого заворот мозгов. Мастера нет?

— Ни, пишов до директора, а шо?

— Пацаны, налетай! — крикнул Аркашка и расстегнул ремень. На траву посыпались мелкие зеленые яблоки. — Ешьте сколько влезет!

— Гостинец принес? — сжимая кулаки, подошел Брятов. — Когда же ты гадить не будешь? Когда из-за таких, как ты, воришками румовцев считать перестанут? Собирай яблоки!

— Тю! — удивился Аркашка. — Спятил гвардеец. Для себя я, что ли, принес яблоки? Обо всех пекусь.

— Живо!

Аркашка покосился на кулаки своего старосты, нагнулся и медленно стал собирать яблоки в пустое ведро.

— Давай сюда, — Игорь вырвал из рук Спирочкина ведро и направился к обрыву.

— Зачем высыпаешь? — взмолился Аркашка. — Чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет.

Но Игорь был уже на краю обрыва. Вдруг он испуганно вскрикнул. Еле заметная щель в земле расползалась. Затрещали порванные корни травы. И Брятов вместе с огромной глиняной глыбой полетел в воду.

— Игорь! — Забыв про опасность, токари подбежали к краю обрыва. Из сада спешил мастер.

Цоба сбросил фуражку и сиганул с обрыва. Прыгнул Борька неудачно. Брятов уже подплывал к берегу, а Цоба еще не вынырнул. Наконец показалась его голова. Лицо Борьки было все в ссадинах, он что-то крикнул и снова окунулся в мутный поток. Теперь уже Цобу спасал Игорь. Он поймал Бориса за волосы и с трудом подплыл с ним к берегу. Токари вытащили своих друзей на сушу.

Цоба был бледен. Губы у него дрожали. На ссадинах выступила кровь, правая рука висела плетью.

— Машину! — крикнул срывающимся голосом Владимир Иванович. — Вон самосвал. Эге-ей! Стой!

Машина подрулила к толпе ремесленников.

— Рука. Ух-х-х, рука, — тихо стонал Цоба.

Ребята осторожно усадили Борьку в кабину. Рядом на подножке встал мастер.

— А я? — крикнул Сашка.

— Нельзя! Некуда. Продолжайте работу!

Шофер поднял кузов, высыпал глину, и самосвал быстро покатил в город.

Ну, конечно, — останется Качанов на берегу, когда его друга повезли в больницу! Сашка догнал машину и на ходу влез в кузов.

Во дворе больницы он спрыгнул с кузова и открыл дверцу кабины.

Кровь текла у Борьки по лицу, грудь была в багровых пятнах.

— Как же ты, а, Борь?

— Коряга там, — тихо прошептал Борис.

Владимир Иванович то и дело вытирал с лица Бориса кровь и приговаривал:

— Потерпи, потерпи, Бориска.

Сейчас они были похожи друг на друга. Оба худые и черноглазые.

* * *

Только на четвертый день ребятам разрешили навестить больного.

Облачившись в белые халаты, ремесленники с интересом разглядывали себя в зеркало.

— Дывы, Спир, як дохтор!

Борис лежал неподвижно. Глаза его на бледном лице казались теперь особенно черными, но были все такие же горячие, живые. Радостная улыбка пробежала по его лицу, когда токари на цыпочках вошли в палату, выложили на тумбочку гостинцы.

— Здорово, хлопцы, — тихо проговорил Цоба.

Ребята обступили Борькину кровать.

— Ну, как, не очень больно? — спросил Сашка.

— Сейчас не очень, — ответил Борька. — А вот когда кость на место ставили…

В окно врывались веселые солнечные лучи. На стенах и потолке палаты играли зайчики.

— Купаетесь уже? — спросил Цоба.

— Вчера сезон открыли. На «острове папуасов» раков ловили.

— Это да! Вот бы раков половить, — мечтательно проговорил Цоба. — Ну, а как с этой установкой, что дождь делает, интересная машина?

— Чудна якась! Громадна труба на колесах, наче чудовище.

— Древнее ископаемое, — подсказал Спирочкин, — помесь жирафа с водопроводом.

— А шефы как? Ходят? — спросил Цоба, покосившись на Сашку.

— Экзамены у них скоро. Редко бывают, — грустно проговорил Сашка.

— Теперь всё больше к ним ходят, — пояснил Спирочкин. — Качанчик твой в поэзию ударился. Говорит теперь только стихами даже с Фердинандом.

— Не ври, Помидор.

— А что, не правда? Мишенька, скажи, так ведь?

— Га?

— А ну тебя. Вспомни, что Сашка шептал ночью.

— Шо?

— Ну говори, говори, Помидор, — беззлобно разрешил Сашка. — Вот брехун.

— Постой, как же это? — Спирочкин задумался. — Ага, вот:

Ребята засмеялись.

На шум прибежала няня. Строго посмотрела на посетителей. Но едва она вышла, как Спирочкин наклонился и зашептал, поглядывая на Мишку:

— Видишь, Медведь какой грустный?

Все посмотрели на Потапенко. Тот действительно уставился в окно, хмурился и ждал, какую еще легенду о нем расскажет Помидор.

— Грустный, правда? Это все с прошлого воскресенья.

— Та не бреши, — донеслось от окна.

— Ладно, слушайте. Ночь. Теплынь, хоть в трусах загорай под луной. Малый сад. Цветет сирень. И вдруг с неба прямо на скамейку опускаются два нежных ангела с крылышками.

— Мабуть, с рогами?

— Ангелы-то? Миша, это черти с рогами. Но тут откуда ни возьмись…

Аркашка театральным жестом указал на Мишку.

— Медведь?

— Вот именно. Косолапый, диковатый. Мамочки, шо там было! Осыпалась сирень, потухли звезды. Гибель Помпеи видели? Так это было похлеще.

— А где же ангелы?

— Ангелы поспешили смыться на свое небо. Я их больше не видел в тот вечер.

— А ты при чем?

— Мамочки мои родные, вы же догадались, что ангелы — шефы наши, медведь — вот он.

— А ты?..

— Ну, я… — Спирочкин растерялся. Зачем он себя-то вмешал в эту историю? — Я… это…

— Був чертом рогатым, — дополнил его Мишка. — Рога ему дивчата поставили. Вин до них, а воны деру! — И Мишка рассмеялся, довольный.

В палате снова поднялся шум, и няне пришлось выпроводить беспокойных посетителей.

СКОЛЬКО СТОИТ МАТРЕШКА?

Приближался долгожданный день бала. Вот когда по-настоящему завидовали пятой группе.

Степана Петровича атаковали слесари, электрики.

— Чем мы хуже этих пекарей? Любимчиков своих ведете! — бушевал Сомов.

Кольцов, как мог, успокаивал ребят, говорил, что все училище никак не может поместиться в небольшом школьном зале. Обещал на следующий бал достать билеты и для других групп.

Токари готовились к балу, словно к параду.

Лидия Петровна спешно обучала их всевозможным танцевальным па, объясняла, как вести себя с девушками.

Вся эта наука для ребят была нова. Они стыдливо повторяли за Лидией Петровной движения, подсмеивались друг над другом, но каждый вечер охотно шли на эти «девчачьи» занятия.

Не бывали в классе только «артисты». Ребятам удалось-таки уговорить Спирочкина петь частушки под Мишкин аккомпанемент. Уговорить его было не так просто.

— Это же насмешка, — шумел он. — Ты, Качан, хитрюга: сочинил частушки про меня, и мне же их петь.

— Да кто подумает, что про себя ты поешь? Я же фамилий не указываю. Так и Мишка может заартачиться. Там и про него есть.

Мишка пиликал на своей гармонии, отмалчивался.

…К школе пятая группа подошла строем, с песней. Школьницы выглядывали из окон. Перед самым парадным крыльцом песня умолкла. Игорь скомандовал: «Группа, — ребята с особым шиком чеканили шаг, — стой!» И сразу, как один человек, замер строй.

Слегка оробев, ребята входили в школу. Почему-то шепотом переговаривались между собой.

Девочки их встретили тоже настороженно. Они с любопытством поглядывали на гостей.

Где-то наверху играла радиола. Ребята сняли фуражки, тщательно пригладили свои «ежики» и медленно, скопом двинулись в зал.

На сцене, за длинным столом, заставленным цветами, сидели учителя, школьники. Там же была Иринка. Она увидела Сашку, смущенно улыбнулась и опустила глаза. «Значит, отличница», — подумал Сашка. Ему в эту минуту так хотелось быть тоже там, в президиуме, рядом с Иринкой!

И, словно подслушав Сашкины мысли, Степан Петрович шепнул сзади:

— Качанов, Брятов — в президиум. Идите на сцену.

За столом Сашка не знал, куда девать руки. Он то водил пальцем по красной бархатной скатерти, то сжимал кулаки, то скрещивал пальцы. Потом прятал их под стол, теребил шелковую бахрому. Сашка боялся глянуть в зал. Ему казалось, что все смотрят только на него. Он ерзал на стуле и не слушал доклад.

Наконец директор школы кончил говорить. Все захлопали в ладоши.

Занавес закрыли. Члены президиума убрали со сцены столы. Сашка еще больше разволновался. Сейчас начнется концерт, и все услышат его, Сашкины, стихи.

Качанов не выходил в зал. За кулисы доносились аплодисменты, песни, смех. Сашка, заткнув пальцем уши, повторял уже в который раз строчки. Больше всего он боялся сбиться, что-нибудь напутать. Тогда хоть прыгай со второго этажа от стыда.

Вдруг Сашка услышал свою фамилию. Он бросился к сцене. Но это был еще не его номер. Спирочкин неестественно громко объявлял:

— Токарно-винторезные частушки. Музыка Михаила Потапыча Потапенко. Вот он.

Мишка встал, неловко поклонился.

— Слова Александра… Отчества не знаю. Короче, сочинил частушки Качанов. Он за кулисами. А петь буду я. Вот я.

По залу прокатился легкий смешок.

Мишка растянул гармонь, а Спирочкин, задрав голову, точно так, как делал он это в вагонах, запел:

После каждого куплета Спирочкина награждали дружными аплодисментами. А он, воодушевившись, продолжал:

Качанов не слушал частушки. Он знал их наизусть. Сашка волновался. Сейчас ему самому придется декламировать стихи. Вот и номер объявили. Сашка деревянной походкой вышел на сцену, глотнул воздуху и торжественно заговорил:

После каждой строчки Сашка рубил кулаком воздух.

Не ахти какие это были стихи. Знал об этом и Сашка. Но громкие аплодисменты и крики с задних рядов: «Здорово! Молодец!» — ободрили его. Качанов скрылся за кулисами и просидел там до окончания концерта. Вышел, когда в зале раздвигали стулья.

Из хрипловатого репродуктора доносился вальс. На свободном пятачке кружились девочки.

Сашка боком протиснулся в угол и уселся за колонной. Вальс он танцевать, конечно, не умел. Да и не только он. Танцевали хозяева, а ремесленники кучками собирались по углам, играли в «тумаки».

Сашка наблюдал за танцующими, искал глазами Иринку. Вот мелькнула ее голова. С кем это она? С Игорем! Иринка смеялась. Светло-голубое платье развевалось как от сильного ветра.

Разве можно сейчас к ней подступиться! Брятов один из всех ремесленников танцевать умеет. А Сашка?..

«Ну и пусть, — обиделся неизвестно почему Качанов. — Конечно, он и танцевать может, и медаль у него, а я уж…» Сашка еще раз взглянул на Иринку. Глаза их на миг встретились, но Игорь повернул ее так, что она оказалась к Сашке спиной. Задевая танцующих, Сашка поспешил из зала.

— Ты куда?

Сашка быстро оглянулся. У дверей зала стояла Иринка. В руках у нее был розовый шар. Она пыталась схватить шар губами и вопросительно поглядывала на Сашку.

А Качанов смотрел на нее и удивлялся. Почему у него возникает робость перед этой девчонкой?

— Пришел на бал, а сам бежать?

— А что мне делать? — опустил голову Сашка. — Я танцевать не умею.

— Дело нехитрое. Идем!

— Засмеют.

— Испугался?

— Эх, была не была! — Сашка решительно махнул головой и подал Иринке руку. — Только, чур, за туфли не отвечаю.

— Я тоже умею на ноги наступать.

Весело гремела полька.

Наконец-то уроки Лидии Петровны пригодились. Ребята танцевали. Правда, чаще друг с другом. Девочек приглашать они еще стеснялись. Спирочкин танцевал с Мишкой. Он то и дело наступал другу на ботинки и что-то шептал. Увидев Сашку, Спирочкин умолк и только улыбался загадочно, поглядывая то на Сашку, то на Иринку.

«Что-то задумал Помидор, — забеспокоился Сашка. Интересно — что?»

А вот что. Вечером распоряжалась Серафима Львовна. Когда умолкла музыка, она захлопала в ладоши и громко крикнула:

— Сейчас разыграем призы. Кто желает спеть, станцевать, прочитать стихи?

И в этот самый момент в репродукторе что-то захрипело, щелкнуло и мальчишеский голос объявил:

— Прослушайте стихи нашего знаменитого поэта Александра Качанова. Называются «Весна». Стихи посвящены букве «И».

Присутствующие в зале с ехидными улыбочками переводили взгляды с Иринки на Сашку.

— Помидор! Его работа! — Сашка вспомнил загадочную улыбку Спирочкина. — Но откуда у него мои стихи? А-а-а… — Сашка вспомнил, что стихи эти были написаны на том же листке, где и частушки. — Как же я не заметил? Ах, балда! Теперь все пропало.

А из репродуктора уже доносилось:

Голос умолк. Некоторое время в зале стояла тишина. Потом вдруг откуда-то со стороны тоненький голос пропищал:

— Так вот почему она заступалась за них!

Раздался смех. Иринка густо покраснела и бросилась из зала. Сашка с минуту стоял, еще не соображая, что произошло. Кругом смеялись, хлопали в ладоши. Серафима Львовна что-то объявила и поднесла Сашке розовую матрешку. Но Сашка махнул рукой и, расчищая локтями путь, выбрался из зала.

— Где у вас радиоузел? — спросил он у маленькой курносой девочки.

— Там, — указала девочка наверх.

Сашка бросился на третий этаж. Длинный коридор. По обеим сторонам классы, классы. «Ага, радиоузел».

Сашка застучал кулаками в дверь — молчок.

— Открой, Помидор! Слышишь, открой!

За дверью тишина. Сашка стукнул еще несколько раз и, решив, что Спирочкин сейчас не откроет, побежал вниз разыскивать Иринку.

В коридоре Иринки не было. Сашка пытался заглянуть в классы, но все двери оказались запертыми.

Он медленно пошел к выходу. Отыскал свою фуражку, туго натянул ее на лоб. «Конечно, ушла домой. Обиделась. Э-эх, поэт. Черт меня дернул написать на том листе. Ну, Спир, погоди…»

«А что же, так и оставить это дело? — думал он, направляясь в училище. — В школе ее теперь девчонки засмеют. А все из-за Помидора. Да ей-то откуда знать, из-за кого? Наоборот, еще скажет: сам побоялся, так дружка своего послал к микрофону. Нет, так оставлять нельзя. Надо правду ей рассказать сегодня, сейчас же».

Сашка круто повернул влево и зашагал к Днестровскому переулку. Больше всего он боялся, что не догонит Иринку на улице. В дом, конечно, не решится войти, значит, все пропало.

Так и случилось. Иринки на улице не было.

Сашка медленно стал прохаживаться у знакомой калитки, поглядывая через широкие щели забора во двор. Асфальт был мокрый. С кленов падали тяжелые капли. В доме горел свет. Значит, Иринка дома. Дома одна, ведь Степан Петрович еще в школе, на балу.

«Наверно, боится, — подумал Сашка, — в пустом доме-то. Правда, Пират есть, да не злой он, ленивый».

Наконец Сашка решился. Он вначале робко, а потом громче, смелее постучал в калитку. Напрасно думал, что Пират — ленивый пес. Такой шум подняла собака, что Сашка даже испугался.

— Пират, на место! — послышался во дворе голос Иринки. Пират умолк, а Сашка поежился: «Что говорить? С чего разговор начать?»

Открылась калитка.

— Это ты? Бессовестный. Не ходи сюда больше. — И захлопнула опять калитку.

— Ира, не хотел я. — Сашка дотронулся до щеколды. — Честно говорю.

— На всю школу опозорил. И знать тебя не хочу. Придумал тоже, по радио. И артиста нашел себе под стать.

— Послушай…

— И слушать не хочу. Уходи, а то Пирата спущу.

Сашка не уходил. Иринка стояла за калиткой с другой стороны.

Только что прошел дождь, омыл дома, сады, всю землю шумной грозовой водой. Теперь ветер утих. Уличный фонарь над калиткой замер, неподвижным светом освещал изумрудную траву и такие же изумрудные листы клена. На них крохотными разноцветными огоньками блестели капли дождя.

— Значит, ты мне не веришь? — спросил Сашка, вплотную подходя к калитке.

Иринка вздохнула и промолчала.

— Так, ясно — не веришь.

— Ты обещал такие стихи не писать, а сам пишешь.

— Я для себя писал, а не для…

Сашка запнулся, не находя слова.

— А сам на всю школу.

— Да не хотел я! — крикнул он. — Это все Спир наделал.

— Какой еще Спир? Выдумщик.

— Эх, — Сашка сжал кулаки и быстро зашагал в училище.

* * *

В спальне было пусто. Пятая группа еще веселилась в школе. Не разбирая постели, Сашка прямо в форме упал на кровать.

Лежал долго. Вспомнив советы детдомовского воспитателя, считал до ста, пытаясь уснуть. Он все считал и считал, а мысли были в школе, в ушах звенел пискливый голосок: «Так вот почему она заступалась за них». И розовая матрешка, пузатая, с глупым лицом, торчала перед глазами.

Потом Сашка услышал, как дверь с грохотом растворилась и в комнату вбежал Спирочкин. Он был весел, смеялся, изо всех сил удерживал дверь. Ее кто-то пытался открыть, видимо, сильнее Аркашки.

— Ну, кончай, Медведь! — взмолился Спирочкин. — Слышишь? Пятнадцать шалобанов отпустил, и хватит. Шишка уже.

— Не бреши. Тринадцать тики. А треба двадцать пять.

— Ты же в одно место бьешь. Такого уговора не было…

— Добре, открой. В друге мисто буду, — обещал Потапенко.

Сашку точно ветром сдуло с кровати. Он подбежал к Спирочкину и взял его за шиворот.

— Твоя работа, Помидорина?

— Какая работа? — спросил Аркашка.

— Сам знаешь. Зачем стихи читал?

— Так хорошие они, вот и читал.

Потапенко послушал и вставил:

— Та шо тут поганого, Качан? И приз тоби ж далы. Ось вин. Смывся ты кудысь. На цю куклу. — Мишка достал из-за пазухи злополучную матрешку и протянул ее Сашке.

— Да вы что, придуриваетесь? — уже совсем разозлился Качанов. — Девчонку опозорили на всю школу из-за этой матрешки.

Сашка схватил деревянную куклу и с силой швырнул ее на пол. Матрешка разлетелась на мелкие розовые куски.

— Цэ, Спир, Сашка правду каже, — начал понимать Потапенко. — Не дюже гарно вышло. Дивчину ж того…

— Вот что, Помидор, — уже спокойнее заговорил Сашка, — завтра пойдешь к Иринке и расскажешь все как было. Иначе…

Сашка не успел объявить приговор. Дверь отворилась.

— Качан!

В комнату вбежал Брятов.

— Куда ты провалился? Тебя там все разыскивали.

— Кому я понадобился? — угрюмо спросил Сашка.

— Иди скорее, балда. Владимир Иванович ищет тебя. Письмо от твоего отца пришло.

Сашка, едва не сбив Игоря, выскочил из комнаты. Уже с лестницы крикнул:

— А где Владимир Иванович?

— Здесь я.

Сашка оглянулся. К нему спешил мастер.

— Ну вот, я же говорил. Жив Сергей Иванович. Жив, здоров, майор. На, читай.

Сашка дрожащими руками взял вчетверо сложенный листок, торопливо развернул его и впился глазами в текст.

Отец, конечно, отец! Сашка помнит его почерк. Эти закорючки. И буква «В» похожа на «З».

«Дорогой мой сынок! Нет слов, чтобы передать радость. Я искал тебя повсюду. Ведь теперь мы остались только вдвоем. Я все, все знаю. С большим трудом мне удалось отыскать твой след. Но ты убежал из техникума, и я снова потерял тебя.

Как я благодарен Владимиру Ивановичу Набокину! Как бы я тебя нашел, если бы не он!

Дорогой Сашок, скорее приезжай. Ведь мы, оказывается, живем с тобою совсем рядом. Я уже второй год служу в Одессе.

Пишу тебе из командировки. Я на таком задании, что вырваться никак не могу. Скоро буду дома. Приезжай, родной!»

Сашка одним духом прочитал отцовское письмо. Передохнул и уже медленнее начал читать вторично.

А Владимир Иванович стоял рядом и улыбался. Ребята тоже собрались вокруг Сашки и с любопытством смотрели на товарища.

— Завтра поедешь в Одессу, — сказал мастер.

— Надолго? — радостно блестя глазами, спросил Сашка.

— Кто знает, — уклончиво ответил Набокин. — Там видно будет. Как отец решит.

Сашка удивленно посмотрел на мастера. А ведь и верно, кто знает? Ведь нашелся отец! В Одессе! Теперь он будет решать, как быть Сашке.

— Все, Качанчик не вернется, — с легкой завистью проговорил Спирочкин. — Нужны ему будут разные винтики да насадки. Отец майор, куда хошь устроит. Нахимовское, Суворовское, выбирай!

…Теперь Сашка и не пытался считать. Все равно не уснуть. И ребята не спят, вздыхают, ворочаются. Очень многие из них совсем не знают о своих отцах. Может быть, и их кто-то разыскивает. И сколько еще будут искать!

Скорее бы завтра! Скорее бы!

Сашка сейчас пешком бы убежал в Одессу. Подумаешь, сорок семь километров. Неужели все сбывается? Нахимовское училище. Эх, жаль, с Борькой не удастся проститься. Ведь поезд уходит в пять утра. Не пустят в такую рань к Цобе. И с Иринкой поссорился…

Сашка представил на миг, как приедет он через год сюда в морской форме. Якоря золотые на ленточках.

И сразу жалко стало Цобу.

Никогда не бывать ему в Нахимовском. Неужели так и уехать, не попрощавшись с ним? Ну, нет!

Сашка легко соскочил с кровати, быстро оделся и, стараясь не шуметь, вышел во двор, перелез через забор и направился в сторону Днестра. Там, на крутом берегу, в густом саду находилась больница. Старое двухэтажное здание голубело при свете луны.

Палата, в которой лежал Борис, была на втором этаже. Окна ее выходили на Днестр. Сашка снял ремень, удлинил его и, обхватив им цинковую водосточную трубу, стал осторожно карабкаться наверх. Вот и карниз. Только бы дежурная няня не заметила. Сашка вплотную прижался к шероховатой стене и шаг за шагом стал пробираться к Борькиному окну.

Тихо постучал в стекло. Подождал. На стук в окне показалось сонное, испуганное лицо бородатого дядьки.

— Тебе чего? — проговорил дядька и отпрянул на всякий случай. Но вот он пригляделся, узнал в Сашке постоянного посетителя палаты, исчез, и через минуту на Сашку уже смотрели встревоженные Борькины глаза.

— Качан, что случилось? — зашептал Цоба.

— Да так… Борь, айда, выходи к фонтану, посидим.

— Ты что, ночь же. — Но, оценив Сашкино положение на карнизе второго этажа, Борис кивнул в знак согласия.

Так же осторожно Сашка спустился на землю и направился в глубь сада к разрушенному фонтану. Сзади что-то хрустнуло, и из кустов вышла фигура в темном халате.

— Тебя можно испугаться ночью. Как куклуксклановец в этом халате.

Борька присел на цементную ограду фонтана.

— Ну, говори, зачем пришел-то?

— Не знаю как и сказать. В общем, Борь, уезжаю я.

— Как? — Борька даже вскочил с места.

— Отец нашелся, понимаешь. Письмо вот прислал.

— Отец? Вот это здоро-ово! — обрадовался Цоба.

Сашка рассказал все, что произошло с ним этим вечером. Борька слушал молча, поглаживая заживающую руку.

— Теперь, факт, ремесло тебе ни к чему. Отец все сделает.

Качанов уловил в словах друга горечь.

Друзья помолчали.

Ночь была светлая. В небе неподвижно застыла луна. Днестр пустынный и скучный. Только длинные отблески луны вздрагивают на зыбких волнах. А заводь у «острова папуасов», которая зимой была еле заметной, теперь блестит до самого поворота. Сады нахохлились, притихли в ожидании теплого дня.

— Да я еще не знаю: может, вернусь, — осторожно проговорил он.

— Жаль, что ты уезжаешь, Качан. Хороший ты пацан, — откровенно признался Цоба и глубоко вздохнул. — Я думал, мы с тобой на пару всегда… Я твердо решил. Токарем буду. Точка. Как Владимир Иванович. Он каждый день ко мне приходит. Бориской зовет. Как сына. И книжки носит. Вчера «Овод» дочитал. Эх, и здорово это — жить на свете. Ни черта же я не знал. Ну, пень-дуб был, а сейчас прочту книжку — и прояснится что-нибудь. Каждый день что-то узнаю. Как я мог жить без того, что узнал вчера, сегодня. Читаю и боюсь вечера, потому что спать надо, дочитать не успею. И так: жрал бы и жрал книги. А времени не хватает. Слышишь, Качан, — чуть ли не закричал Борис. — Слышишь? И знаешь, надоело уже тут на койке валяться. К ребятам тянет, в цех. Как там мой станочек? Ну, Сашок, жми. Тебе же рано вставать.

Борька крепко обнял Сашку левой рукой.

Луна куда-то скрылась. Стало темно. Дунул ветерок. Тревожно зашептались сады. Реки в темноте не было уже видно. Но чувствовалась ее близость по пресному запаху ветра. Недалеко, на соседнем дворе, со сна испуганно вскрикнул петух.

ТРЕТИЙ ВАРИАНТ

Сашка лежал на средней полке вагона, смотрел в окно и думал о том, как удачно все у него складывается. Будто какая-то невидимая добрая рука ведет его по жизни. Давно ли ехал он по этой самой дороге, голодный и грязный, никому не нужный.

Эта невидимая рука сняла его с платформы, привела в ремесленное училище, столкнула с Владимиром Ивановичем.

А что если бы устроился Сашка на корабль? Бороздил бы где-то чужие моря. Разве нашел бы его отец в Сингапуре или Бомбее? Сейчас каких-то полсотни километров отделяет их, жили целый год рядом и не знали друг о друге.

Как странно в жизни бывает. Вот в прошлом году, когда Сашка не попал в мореходку, бродил же он по Одессе, а отца не встретил. Совсем иначе повернулась бы его жизнь. Но как? Где был бы? Что делал?

Неизвестно. Но уж наверняка не встретился бы второй раз с Борькой, не знал бы, что живет на земле Иринка. И надо ж было случиться с этими дурацкими стихами. Так и уехал, не помирившись. Наверное, сегодня же узнает обо всем Иринка. Конечно, Степан Петрович расскажет. Интересно: пожалеет или нет?

За окном проплывали горбатые молдавские поля. Зеленая земля разворачивалась, как огромная карусель, медленно уплывала назад.

Встречный ветер врывался в окно вагона. Встречный. Значит, дует в сторону Тирасполя. Все убегает назад.

Качанов вдруг поймал себя на том, что и мысли его вместе с полями и ветром уносятся назад, в ремесленное училище.

Странно, ведь через каких-нибудь два часа он увидится с отцом, которого не видел больше шести лет.

Сашка достал отцовское письмо и, уже в который раз, медленно стал его перечитывать. «…Теперь мы остались только вдвоем…»

Разве отцу легко без Сашки? Все эти годы он искал его. Думал, наверное, что потерял, не найдет. Не раз, видно, плакал вечерами над его фотокарточкой, как плачет Владимир Иванович над своим Бориской.

Наконец-то они будут вместе. Сашка прочитал адрес, написанный рукою мастера: «Ул. Чичерина, 157, кв. 207».

…Улица Чичерина. Вот он, высокий серый дом. Второй подъезд. Сашка бросился по лестнице, легко перепрыгивая через две ступеньки. Первый, второй, вот и четвертый этаж. Три двери. Какая из них? Надверях табличка: «Качанов С. И.». Сашка нажал кнопку звонка.

Дверь открыла светловолосая толстая женщина. Она некоторое время удивленно смотрела большими голубыми глазами на Сашку. Потом прижала к груди руки:

— Сашок!

Втащила Сашку в коридор и крикнула куда-то в комнаты:

— Серж! Скорее!.. Сашок приехал.

Сашка оторопело моргал глазами. Он не мог понять, куда попал. Ни эту пышную женщину, ни Сержа какого-то Сашка не знал.

Где-то во внутренних комнатах задребезжала стеклянная дверь, и в коридор выбежал худощавый мужчина в подтяжках и домашних шлепанцах.

— Сынок!

Мужчина бросился к Сашке и обнял его цепкими костлявыми руками.

Это был отец. Тот же прямой нос, светлые волосы, уже тронутые сединой. И маленький бугорок на левой щеке. Прежде Сашка любил его трогать пальцами. Отец всегда увертывался и пытался поймать Сашкины пальцы зубами.

Отец смотрел на Сашку, смеялся и плакал. Плечи его вздрагивали.

— Да пройдите вы в комнату. Серж, дай ребенку прийти в себя. — Пышная женщина сняла с Сашки фуражку.

Сашке многое было непонятно в этом доме. Он робко оглядывал стены и стыдливо принимал ласки отца.

В большой светлой комнате был накрыт стол.

— Я этой ночью приехал из командировки. Мы ждали тебя сегодня. Голодный, небось? Верчок, дайка Сашку умыться.

Отец говорил, говорил и все держался за Сашку, будто тот мог убежать от него.

Женщина вышла на кухню. Отец посмотрел ей вслед и тихо сказал Сашке:

— Это тетя Вера. — И смутился, не договорив чего-то. — Мы вот и стол к твоему приезду приготовили.

Сашка равнодушно смотрел на высокие бутылки, широкие тарелки с неизвестными кушаньями. Чувствовал он себя неловко, как в чужом доме. Все эти дорогие картины на стенах, стеклянные шкафы, богатый стол и эта тетя Вера — все это было из чужого, незнакомого мира. И отец с ним разговаривает как-то заискивающе, словно извиняется за что-то.

— Серж! — донесся мягкий голос тети Веры. — На кухне завтракать будем?

— Смотри, Верчок, сама, — ответил отец и виновато пояснил Сашке: — Гости придут, понимаешь. Гармонию боится нарушить.

Ни черта Сашка не понимал, что происходило вокруг. Какие-то гости, гармония, Верчок. А особенно это имя — Серж. Никогда никто так не называл отца. Кого они ждали? Гостей или Сашку?

— Ну вот, сейчас мы с тобой по-мужски, — откупоривая бутылку молдавского портвейна, говорил отец. — В ремесленном-то вам не дают этой штуки.

Сашка, глядя на вино, вспомнил далекую хмельную ночь с Цобой. Его сразу начало мутить.

— Нет, папа, я не пью.

— Ну, мужчина! — удивился отец. — Верчок, слышишь? Не пьет наш мужчина. А шампанское? Давай-ка нам, Верчок, шампанского.

— Откроешь бутылку, пропадет, выдохнется.

— Ничего, давай, давай. Не выдохнется. И ты нам поможешь.

Сашка никогда еще не пил шампанского. Шипучее, оказывается, как газированная вода.

Тетя Вера дотронулась губами до бокала и встала.

— Я пойду, Серж, кажется, проснулись.

«Кто там еще проснулся?» — недоумевал Сашка.

Отец тоже встал.

— Идем-ка, Сашок, братишек своих посмотришь.

В голубой плетеной кроватке сидели два малыша. Они были как две капли воды похожи друг на друга. Каждому не больше годика.

— С добрым утром, орлы! — крикнул отец, и Сашка сразу вспомнил эту фразу. Таким же возгласом прежде по утрам отец встречал и Сашку и погибшего брата.

— Как хлопцы, Сашок? Знакомься. Вот это Сашка, а это Женя.

— Наоборот, — улыбнулась тетя Вера. — Всегда ты их путаешь.

— Немудрено. А ты смотри, смотри, Сашок. Вот такой же и ты был, точно такой. Верчок, дай-ка нам альбом.

Сашка смотрел на свою фотографию. И вовсе он не был похож на этих пухленьких, веселых ребятишек. Никогда у Сашки не было таких пышных, курчавых волос.

…К вечеру начали сходиться гости. Это были все больше военные люди. Они шумно здоровались, острили, женщины целовались друг с другом.

Отец встречал гостей в передней и всем тихо шептал что-то о Сашке. Гости подходили к Сашке, знакомились: мужчины — весело и добродушно; женщины робко подавали Сашке пухлые ручки и отходили в сторону. Оттуда они поглядывали на Сашку, перешептывались и вздыхали, смешно поджимая накрашенные ротики.

Сашке хотелось провалиться сквозь землю от всех этих взглядов и вздохов. Скорее бы кончились противные смотрины.

Потом все шумно уселись за стол. Отец посадил рядом с собой Сашку. Он был весел, пил коньяк и быстро хмелел.

— Нет, ты подумай, Егор Кузьмич? — толкал он в бок после каждого тоста тучного подполковника. — Сколько этот ребенок перенес. Скитался, голодал, а чем я, я мог ему помочь?

Отец плакал и сильно тыкал острым пальцем себя в грудь.

Сашке было и жаль отца и стыдно за него. Плачет перед всеми этими…

— Перестань, папа, — тихо сказал он. — Не пропал же я. Учусь, как все.

— Нет, ты послушай, Егор Кузьмич. Он учится. Сам, сам, понял? Без отца пробивает себе дорогу. Без моей помощи. — И отец опять вытирал слезы.

Женщины вздыхали, приговаривали:

— Что война наделала. Что война наделала…

Званый ужин явно не удавался. Все это чувствовали и неловко ерзали на стульях. Скучное веселье кое-как дотянулось часов до десяти. Гости стали расходиться. Провожала их тетя Вера, а отец сидел возле Сашки и целовал сына.

Сашке постелили на диване. В комнате стоял терпкий запах винных паров и табачного дыма.

Сашка открыл окно, сел на подоконник. Внизу, под окнами, шумели каштаны. Где-то в порту переговаривались гудками пароходы. Тоскливо было на душе. Вот такое же чувство было у Сашки и вчера, когда прощался он с Цобой в больничном саду.

Заплакали близнецы. Мягко прошлепала к ним тетя Вера. В соседней комнате похрапывал отец и что-то бормотал во сне.

Никому нет до Сашки дела. В этом доме своя семья, свой уклад, привычки, планы. И близнецы… Здесь все есть для счастья отца. А для Сашки?..

В памяти всплыл небольшой белый домик около городского сада. Дождливый осенний день. Отец в защитного цвета гимнастерке, мать со слезами на побледневших щеках…

Отец наказывал матери не оставаться в Ростове.

— Поедете на Каму, в Чистополь, к тете Ксене. Там как-нибудь проживете, — говорил он перед уходом на фронт.

Долго тащились они с матерью по донецким степям. Люди шли, хмуро опустив головы, несли на плечах самое необходимое, толкали впереди себя тачки. В некоторых из них дремали дети. А те, что постарше, охваченные общей тревогой, молча, понуро шли за родителями.

Однажды беженцы остановились около переправы, пропуская вперед бесконечные колонны войск.

— Воздух!!! — пронзительно закричал кто-то в толпе.

Страшный вой и грохот.

Очнулся Сашка на руках у красноармейца.

— Ну что, отошел, сынок? — заботливо спросил тот, завинчивая флягу.

Вода вернула Сашке сознание.

— Мама… — жалобно позвал он и, рванувшись из рук солдата, побежал по изрытой воронками земле.

У большой свежевырытой могилы на земле лежало несколько странно вытянувшихся тел. В одном из них Сашка узнал мать. И рядом с ней лежал брат Женя.

— Мамочка!..

Но мать молчала. Откинутые руки уже совсем остыли. Черные волосы, испачканные кровью, прилипли к вискам. И у Жени лицо все было в крови, и выражение такое, словно кто-то обидел его. Сашка сел на сухую, жесткую землю и горько заплакал…

…Утром Сашка проснулся и долго не мог понять, где находится. Вот так же и то первое утро в училище встречал Сашка. Но тогда звенел звонок и Цоба кричал ему: «Подъем, староста!»

А здесь тихо-тихо. Только слышно, как журчит где-то в кранах вода и кто-то мягко ступает по мягкому ковру. Сашка открыл глаза.

— Доброе утро, орел! — ласково проговорил отец. — Хорошо ли спалось?

Завтракая, отец уже не плакал, хотя и выпил две рюмки коньяка. Он серьезно смотрел на Сашку и говорил:

— Давай, Сашок, обсудим, как дальше жить будешь. Есть два варианта. Первый — кончаешь десятилетку и в институт. Второй — Нахимовское или Суворовское училище. Откровенно, мне первый вариант больше нравится. Конечно, в Нахимовское устроить легко. Но я не особенно хочу этого. Опять ты уедешь. Лучше жить с нами. Как ты сам-то думаешь?

— Не знаю, — откровенно признался Сашка.

— Я думаю, в Нахимовском очень хорошо, — нежно пропела тетя Вера. — Там такое будущее…

— Помолчи, Верчок, — перебил свою жену отец. — Это дело мужское. За будущее Сашок уже может не волноваться. Это теперь моя забота. Хватит скитаться. Ну, да чего это мы затеяли такой разговор? До осени еще времени много. Лето, Сашок, отдохнешь, покупаешься в море, позагораешь, наберешься сил, а к осени все решим.

После завтрака отец повел Сашку показать город. Они бродили у оперного театра, с Приморского бульвара смотрели на море. И опять рабочему морю не было до Сашки никакого дела. Так же, как и год назад, вертели своими хоботами портальные краны.

Но и Сашка уже смотрел на море не так, как прежде. Он знал, для чего эти хоботы. Знал, что есть в этих кранах шестеренки, различные оси, и винтики, и болтики. Все это Качанов умеет делать своими руками. Выходит, и море это, прежде таксе загадочное, не может обойтись без Сашки, без его рабочих рук.

— Чудесный город! — восхищался отец. — Ты знаешь, сколько ступеней у этой лестницы? Двести. Такого сооружения нигде в мире нет. И театр лучший в стране. Памятник классицизма. А ты обратил внимание на улицы? Они почти все одинаковой ширины — тридцать два метра. Чудесный город. Здесь для тебя, Сашок, выбор богатый. Семнадцать институтов. Учись на здоровье.

Сашка молчал. Как восхищается отец Одессой! Конечно, город красивый. Но почему же он о Ростове даже не вспомнил? Будто и не жил там никогда, будто и не там родился Сашка. Разве Ростов хуже Одессы?

— Знаешь что, Сашок, — вдруг оживился отец, — пойдем-ка мы с тобой в универмаг. Присмотрел я там хороший костюмчик для тебя. Да размера не знал, купил бы.

— Я же одет, — удивился Сашка.

— Ну что ты, Сашок, в этой суконной черной одежде изжариться можно. Да и к чему тебе уже ремесленная форма? Ее дичатся все. Как увидят в трамвае ремесленника, так карманы прижимают.

— У нас в Тирасполе не дичатся, — с обидой в голосе ответил Сашка.

— У вас, — улыбнулся Сергей Иванович. — Теперь, Сашок, у нас — это значит в Одессе.

Сашка вздохнул. Он представил, как будет жить у тети Веры. Видеть каждый день ее пышную фигуру, слышать ее вкрадчивый голос: «Серж!»

— Не знаю, папа, — осторожно проговорил он. — Может, уеду обратно.

Сергей Иванович посмотрел на сына и нахмурился.

— Об этом, Сашок, никаких разговоров. Будешь жить со мной.

«Не с тобой, а с тетей Верой», — в душе усмехнулся Сашка.

— И не считай себя уже вполне самостоятельным. Теперь я за твою судьбу в ответе. И обязан… Да что там обязан! Брось-ка ты мудрить, Сашок. Ты должен понять, что мы одни с тобой остались, одни.

«Так уж и одни», — опять усмехнулся Сашка и представил веселых пухленьких близнецов. Отец, словно поняв Сашкины мысли, заговорил:

— Может быть, тетя Вера тебе не понравилась? Напрасно. Она хорошая женщина. Да, Сашок, она жизнь мне спасла на фронте. Ты узнаешь, она добрая.

Так они дошли до своего дома. С балкона четвертого этажа их окликнула тетя Вера:

— Серж! Связной прибегал. В штаб тебя вызывают.

— Эх, служба, служба, — недовольно проговорил отец. — Ну, я скоро вернусь, поиграй пока с малышами. Вечером в цирк пойдем.

Малыши спали. Тетя Вера тихо разговаривала на кухне с соседкой.

Сашка вышел на балкон, посидел, побродил по комнатам, достал семейный альбом, вытащил из него фотокарточку. Долго рассматривал смеющиеся лица матери и Жени, спрятал карточку в карман. Хотел забрать и свою детскую карточку, но передумал, взял карандаш и на обороте ее написал: «Папа, не сердись! Здесь жить я не буду. Уезжаю домой. Милый, дорогой папа. Я тебя люблю, ты хороший, но понимаешь, так лучше…» Сашка приставил карточку к фарфоровой свинке, взял из вазы огромную желтую грушу и незаметно вышел.

На билет у Сашки денег не было. Но он знал, где останавливаются товарные составы…

Как встретят его ребята? Наверное, завтра уже повезут в колхоз дождевальную установку. Хорошо. Сашка успеет. Что скажет Владимир Иванович? А Иринка…

И снова ударяет в лицо Качанову свежий ветер. И опять зеленая земля разворачивается огромной каруселью, уплывает назад. А колеса стучат на стыках и уносят Сашку в Румию.

ТОПОЛИНАЯ ВЕСНА Рассказ

В тополиной роще, сразу же за казармой, нашли небольшую поляну. Здесь и решили строить клуб. Прямо возле тополей вырыли котлован и заложили фундамент.

В выходной день почти все подразделение вышло на воскресник. Руководил стройкой прапорщик Иван Захарович Бережной — ветеран части и мастер на все руки. Он распределил участки, и работа закипела. Но скоро небо нахмурилось тяжелыми тучами. Ударил раскатистый гром. В роще испуганно загалдели грачи, шумно вздохнули тополя и притихли. Упали первые крупные капли, и сразу, как бывает только весной, обрушился ливень. Пришлось прятаться под навесом.

Работали только машины. Подъезжали самосвалы, царапая кузовами гладкие, словно отполированные, стволы. Когда деревья особенно мешали, шоферы ворчали:

— Наработаешь тут…

Прапорщик Иван Захарович Бережной сидел на перевернутом ведре, попыхивал трубкой и ухмылялся:

— Ишь, не нравится. А ты не лезь напролом-то, забодай тебя комар. — При этом густые брови его ощетинивались, как два дикобраза.

Иван Захарович Бережной — сибиряк. В молодости всю страну исколесил, в тридцать седьмом призвали его на действительную службу. В годы войны прошагал с автоматом от Молдавии до Москвы и от Москвы до Берлина. После войны не захотел расставаться с армией. Так и служит до сих пор в родной части на сверхсрочной. Сколько ему лет? Кто знает. Он, как женщина, — скрывает. На пенсию уходить не хочет. Не любит он слова «запас», «отставка». Пробовал кое-кто советовать: «Шел бы, Иван Захарович, на отдых, малинка в садике…»

— Полезная ягода, малина, — соглашается Иван Захарович, — да хворь-то, она вот тут, на службе, лечится. Всегда человеку нагрузка нужна. Пока пружина работает, жив человек, сними нагрузку — размяк.

Иван Захарович, как и все пожилые люди, склонен к философским рассуждениям. Обо всем у него свое мнение, на все случаи жизни всякие истории припасены.

— Ломит дерево, забодай тебя комар, и кричит: работаю, — кивает он в сторону незадачливого шофера.

Рядовой Корчинов, худой, длиннорукий солдат-первогодок, пытается возразить:

— Вы же сами, товарищ старшина, требуете, чтоб мы быстро все делали. На каждом собрании: наша цель — в кратчайший срок изучить специальность. Даже в прошлую субботу перед кроссом говорили: наша цель — обогнать всех.

Корчинов — наивный парень. Старшину Бережного только зацепи.

— Эх, милок-голубок, — прищурившись, говорит он. — В любом деле поторапливаться надо. Да с головой надо-то. И к цели с головой стремиться надо. Вы вот службу только начали, да и жизнь ваша лишь начало свое берет. А вот послушайте, что расскажу. — Старшина долго раскуривает трубку. Солдаты невольно подвигаются к нему поближе. — Давно то было, а может, недавно. Не в том гвоздь. Факт был. Два брата англичанина никак наследство поделить не могли, что от папаши-капиталиста осталось. Судили-рядили, как быть? Тогда решили кончить спор на лодках. Вроде соревнования, значит. Чья рука первая коснется берега, тому — все богатство. Взяли старт. Плывут, стараются. Совсем уж близко до берега. Вперед старший вырвался. «Ах, забодай тебя комар, — кричит младший. — Не выйдет по-твоему, не уступлю!» Схватил он топор, что в лодке держал. Хрясть! Отсек кисть левой руки и бросил на берег. Его рука первой коснулась берега. Наследство за ним. Добился? Руки нет, и брата родного по миру пустил. Вот тебе и цель, забодай тебя комар. Каждый человек к цели по-своему идет. Иной крошит все на пути, абы своего добиться. А польза-то людям от твоей пользы какая?

Дождь приударил сильнее. Но рокот моторов заглушал его шум. К месту стройки между деревьями медленно полз могучий МАЗ. Вдруг машина зацепилась кузовом за деревцо. Тополек накренился, затрещал. Шофер, невысокий, кряжистый ефрейтор, вылез из кабины, плюнул с досады. Он стоял под дождем мокрый, растерянно оглядываясь. Потом снова сел за руль, прибавил газу. Мотор надрывно взревел, тополек еще больше накренился.

— Стой! — крикнул старшина, подбежал к машине, замахал руками. — Давай назад! Не трогай дерево.

Шофер выключил мотор, вылез из кабины.

— Торчать тут всякий раз? Десять рейсов у меня еще. Маята с этими деревьями. Пустите, товарищ старшина.

Старшина положил руку на плечо шофера. Он улыбнулся и спокойно проговорил:

— Посмотрите, красота какая.

Ефрейтор поднял голову и словно впервые заметил на голых еще ветках махровые тополиные сережки.

— Сами разгрузим и перенесем кирпич.

— Что вы, товарищ старшина, — удивился шофер. — Каждый раз тут мороку разводить.

— Каждый раз, милок-голубок, — спокойно, как ребенку, который не может понять простых вещей, объяснял старшина. — Пусть стоят деревья, радуют глаз. Для себя ведь строим, забодай тебя комар. — И, обернувшись к воинам, крикнул: — За мной!

Шофер почесал затылок, махнул рукой и взобрался в кузов:

— Принимай!

Солдаты стали конвейером. А дождь хлестал крупный, теплый.

Машина уехала. Изрядно вымокшие, воины вернулись под навес. Старшина вытер рукавом мокрое лицо и опять обратился к Корчинову:

— Вишь, навроде с добрым делом тот ефрейтор, а не видит всей красоты земной. Ломи ее, кроши. Разве ж не для вас мы в сороковом эти тополя сажали!

— А где ваш тополь, товарищ старшина? — оживился Корнилов. Может быть, тот?

— Не припомню теперь уж, где мой. Вон их сколько!

Дождь все не переставал, но солнце над горизонтом выглянуло из-за тучи и превратило дождинки в серебряные нити. Старшина щурил глаза и долго молчал, думая о своем.

Наверное, вспомнил старый солдат, как много лет назад шли воины на воскресник с оркестром. Шли строем, и у каждого — деревцо на плече, как винтовка.

Вымахали за эти годы деревья. Могучие тополя раскинули в небе шатры. И так стоят строгими рядами, как солдаты в строю. Кое-где поредели ряды. Вместо больших деревьев стоят молоденькие топольки-подростки. Их посадили совсем недавно. На месте старых. А те погибли. Почему? Может, солнца которым не хватало, может, ветер кого сильнее хлестал, а иных осколками война подкосила.

Гроза отшумела над головой и вместе с тучами откатилась на запад. Воины покинули свое убежище. Рядовой Корчинов расхаживал между деревьями, стучал сапогами по стволам, и деревья обрушивали на него радужные ливни.

— Глядите, товарищ старшина! — кричал он. — Во какой старый тополь! На нем и сережек нет. На дрова пора.

— Ишь, прыткий какой, — качал головой Иван Захарович. — Ему ж и тридцати нет. Это, милок-голубок, по-тополиному-то, младенец еще.

— Глядите, листик!

Рядовой Корчинов дотягивается до ветки, наклоняет ее к самому своему носу, и разглядывает, и лижет, и нюхает маленький клейкий листочек. Солдаты подходят, обступают Корнилова, разглядывают листок, улыбаются. Еще и не вылупился он из почки, не лист еще, а так, трубочка изумрудная. И уж так ему рады люди, будто новорожденного приняли в свои руки.

Потом широкий лист развернется. Будет в знойные дни людей этих в своей тени прятать.

— Товарищ старшина, а долго тополь живет?

— Шестьсот лет, милок-голубок, живет. До-олгая жизнь тополиная.

Старшина ласково смотрит на рядового Корчинова. Морщинки у его глаз собрались гармошкой. В густых бровях капли дождя запутались, сверкают, как росинки в траве. Вся радость душевная на лице у него.

Радуется старшина солнышку весеннему, и первому листику, и этому молодому солдату, который обязательно посадит свой тополек на земле.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Стос — карточная игра.

(обратно)

2

«Ладно, ладно, на повозки — и домой».

(обратно)

3

Баетул — мальчик.

(обратно)

4

Сигуранца — полиция.

(обратно)

Оглавление

  ЭТО И ЕСТЬ МОРЕ?

  ПОСЛЕДНИЙ МАРШРУТ

  НЕ ТАК СТРАШЕН ЧЕРТ…

  ЧТО МЫ ЗА ЦАЦЫ ТАКИЕ?

  ВЛИПЛИ

  ПИР ПАПУАСОВ

  КТО ПОЙДЕТ В ТЕАТР

  ПЯТАЯ «НЕПРОМОКАЕМАЯ»

  СТАРЫЕ КОНЮШНИ

  ЗАЧЕМ ЕМУ БЕРЕГ ТУРЕЦКИЙ?

  «ЛАПША»

  ПЕРВАЯ СТРУЖКА

  ВИНТИКИ, БОЛТИКИ

  ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

  СКОЛЬКО ВЫДЕРЖИТ ЧЕЛОВЕК

  ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦОБЫ

  ХИБА ЯК У НАС?

  ГАРМОНЬ ОСТАЕТСЯ

  НА БЕРЕГУ ДНЕСТРА

  ЛЕДЕНЦЫ

  ПРИГЛАШЕНИЕ НА БАЛ

  КАК ПИСАТЬ О ВЕСНЕ

  КИСЛЫЕ ЯБЛОЧКИ

  СКОЛЬКО СТОИТ МАТРЕШКА?

  ТРЕТИЙ ВАРИАНТ

ТОПОЛИНАЯ ВЕСНА Рассказ

*** Примечания ***