Алан Смити
Покемоны и иконы
Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны.
Сыну.
Автор
– А-а! Вы историк? – с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.
– Я – историк, – подтвердил учёный и добавил ни к селу ни к городу: – Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!
И опять крайне удивились и редактор, и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
– Имейте в виду, что Иисус существовал.
– Видите ли, профессор, – принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, – мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
«Мастер и Маргарита»
Михаил Булгаков
Часть 1
– Так вот в чём прелесть полетов в небо!
Она – в паденье! Смешные птицы!
Земли не зная, на ней тоскуя,
они стремятся высоко в небо
и ищут жизни в пустыне знойной.
Там только пусто.
«Песня о Соколе»
Максим Горький
1. Встать! Суд идёт!
«Встать! Суд идёт!» – в зале судебного заседания постепенно стихли разговоры, и пристав, небрежно зацепившись большим пальцем за бронежилет, как будто рука его была сломана и подвязана повязкой, привычным движением открыл дверь. Из коридора послышались тяжелые шаги судьи.
«Именем Российской Федерации.
Верх-Исетский районный суд города N C-кой области в составе председательствующей Криворучко Е. П., с участием государственного обвинителя старшего помощника прокурора Верх-Исетского района города N Копыловой Е. В., адвоката Башмакова А. В.
по обвинению Соколова Руслана Геннадьевича, 20 октября 1994 года рождения, с неоконченным высшим образованием, не работающего, ранее не судимого, в совершении девяти преступлений по части 1 статьи 282 Уголовного кодекса Российской Федерации, шести преступлений по части 1 статьи 148 УК РФ, одного преступления по части 2 статьи 148 УК РФ и одного преступления по статье 138.1 УК РФ установил:
в период времени, с 14 июля 2015 года по 19 августа 2016 года, подсудимый, поддерживающий экстремистские взгляды, на почве личных националистических взглядов, а также взглядов по отношению к религии и отдельным социальным группам совершил ряд умышленных преступлений, используя свои персональные страницы под названием «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube, а именно совершил действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека и группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, публично, с использованием информационно-телекоммуникационной сети Интернет, кроме того, совершил публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу, совершенные в целях оскорбления религиозных чувств верующих, кроме того, незаконно приобрёл специальное техническое средство, предназначенное для негласного получения информации, при нижеследующих обстоятельствах…»
Помню, как в детстве залез на крышу пятиэтажки. Решил слазить, собственно, на чердак, он оказался незапертым, и жажда открытий понесла меня вверх по металлической лестнице. До того момента, как я откинул тяжелую крышку, чердак мне всегда представлялся таким уютным местом, где можно было спрятаться с книжкой или просто побыть наедине со своими мыслями. Может, такие чердаки где-то и существуют, но чердак в нашей
хрущёвке больше напоминал кошачий туалет. Запах, по крайней мере, там был соответствующий. Почему-то пол был засыпан песком, по которому была проложена узкая дорожка из досок. Чердак для всех трех подъездов дома был общим. Прячась по углам, ворковали голуби. Их пометом были загажены все доски, перегородки, даже телефонные провода, что нависали над проходом и неприятно гладили щёки, когда я пытался между ними протиснуться. В тени чердака ровными светлыми линиями было очерчено окно, через которое я попал на покатую крышу. Осторожно ступая по шиферу, я добрался до самого края крыши. Мною овладели одновременно и страх, и восхищение. Высота пугала, но она и манила своей свободой. Можно было или упасть вниз, как мешок песка с кошачьими экскрементами, или взлететь, как голубь. Поставив одну ногу вперед, отставив руку назад для равновесия, я нагнулся и посмотрел вниз. На лавочке кому-то перемывали кости пенсионерки, сосед ковырялся под капотом своей «Нивы», а в песочнице малышня обсыпала друг друга песком. Двор жил своей обычной жизнью. Но сверху эта жизнь выглядела совсем иначе. Во всех смыслах я был выше тех забот, что окружали меня внизу. Люди и предметы были игрушечными, легко можно было двумя пальцами прижать кого-нибудь, стоило только протянуть руку, универмаг уже не казался таким далеким, а небо, оно вдруг стало таким близким, что, казалось, вот-вот облако могло задеть шевелюру. Я стоял, очарованный, и завидовал птицам. От внезапно накатившего на меня счастья я даже на секунду закрыл глаза, чтобы всей грудью вдохнуть свежий воздух.
Когда стоишь, например, на бордюре и смотришь вниз на поверхность дороги, что всего в двадцати сантиметрах от твоей подошвы, глаза можно закрыть, и ничего не произойдёт. Ты будешь твердо стоять, не шелохнувшись. А когда под тобой уже двадцать метров, представить себя стоящим на бордюре крайне затруднительно. Закрывать глаза, стоя на краю пропасти, опрометчиво. Стоит на мгновение ослабить контроль и… бах! Или – шлёп! Звук будет зависеть от того, чем ты набит: динамитом или дерьмом. Я почувствовал, как стал терять равновесие. Неожиданно край старого шифера подо мной лопнул. Колени подкосились, и тело стало заваливаться набок. От внезапного страха я ещё сильней зажмурил глаза. Вдруг через черноту век поплыли радужные круги, меж которых, как кадры старой кинохроники, замелькали серая крыша, голубое небо, высокие сосны, клумбы у подъезда – отрывисто, смазано, будто вот-вот плёнка оборвется…
Она сидела у огромного окна и трубочкой помешивала латте в высоком стакане. В её светлые русые волосы были вплетены солнечные зайчики, что отражались от глянцевого экрана телефона, лежащего перед ней на столике, и от начисто вымытого окна кофейни, через которое в лучах солнца блестели позолоченные купола храма. С соседнего столика мне хорошо были видны её длинные ресницы, хлопающие в такт неспешной музыке, лившейся из колонок откуда-то сверху. Алые пухленькие губы время от времени нешироко распахивались, впуская тонкую изогнутую трубочку, плотно её сжимали, а затем отпускали. Наблюдать за тем, как она пьет кофе, можно было бесконечно. Разыгравшаяся в голове фантазия вдруг заставила меня сконфузиться. Она повернула голову и посмотрела в мою сторону, как бы услышав шепот моих беззастенчивых мыслей. Как же порой нам надо мало времени, чтобы за доли секунды считать послание, уместившееся во взгляде, но как мучительно долго потом приходится его расшифровывать. Отвернувшись, она чуть заметно улыбнулась.
«Можно мне тоже в окно посмотреть?» – подошёл я к ней с совершенно идиотским вопросом.
«Так вы уже полчаса с него глаз не сводите», – подхихикнув, ответила она.
«Да, но за это время я так и не разглядел, что там», – подсаживаясь, я улыбнулся в ответ.
В тот день мы гуляли с Иркой до самого позднего вечера. Пришло лето, и воздух наполнился ароматами новой жизни, распускающихся цветов и зеленеющих газонов. Сумерки отступали все дальше в ночь, но уличные фонари по-прежнему загорались рано, бесцельно растрачивая киловатты электроэнергии.
Ирка была моложе меня на четыре года и только заканчивала школу, ей оставалось сдать ЕГЭ. Она уже знала, куда будет поступать. Видела себя юристом. Здесь мы с ней были на одной волне: я уже как два года перевёлся из шадринского
педа на юридический в N. Но в отличие от меня, у неё было разложено все по полочкам. Была она из таких прилежных учениц, с хорошими манерами, в приличных шмотках. С ней даже материться рядом было стыдно. Я и не матерился. Для этого у меня была особая площадка, где можно было себе ни в чем не отказывать и не стесняться в выражениях. Это был мой канал на Ютубе. Там материться не возбранялось, поэтому большинство блогеров, кто для красного словца, кто для связки слов, щедро вставляли в свою речь короткие определения падших женщин, заменяли объяснения сложных и неразрешимых обстоятельств ёмкими словами и выражениями, имеющими женское или мужское начало, а своих виртуальных визави смело слали в
пешую эротическую прогулку. Там царила свобода, на которую в реальной жизни рос дефицит.
«А ведь я заходила на твой канал», – озорно взглянув не меня, сказала она.
Она быстро перешла на
ты, хотя поначалу и
выкала мне. Когда ты в школе, то к разнице в возрасте относишься совсем по-иному: там два-три года имеют большое значение. А вот как только ты переступаешь школьный порог и оказываешься в среде, где молодость для большинства скорее объект зависти, а не пренебрежения, на разницу в возрасте ты просто перестаешь обращать внимание.
«И как тебе?» – не без интереса спросил я.
«Смело, ничего не скажешь. А ты не боишься, что найдутся возмущенные верующие и устроят тебе веселую жизнь?» – спросила она меня.
Боялся ли я? Тогда я ещё не предполагал, что опасность исходила не от этих ботов и гоблинов, пишущих всякое дерьмо в комментариях, а совсем от других.
2. В космос летал, чеченцев не видел
«…14 июля 2015 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, на унижение достоинства человека, группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, а также в целях оскорбления религиозных чувств верующих совершил публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу: разместил в свободном доступе для неограниченного круга лиц на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «В космос летал, чеченцев не видел», которое ранее самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступления, предусмотренные частью 1 статьи 148 и частью 1 статьи 282 УК РФ…»
В тот вечер мы гуляли с Иркой допоздна.
«Ты только представь: нас на Земле почти семь миллиардов, – с жаром я рассказывал Ирке, – из них девяносто восемь процентов – разные христиане, мусульмане, индусы, буддисты и прочие шаманы и только два процента от всего населения – атеисты!»
«То есть тех, кто верит, больше. Может, поэтому и правда пока за ними?» – Ирка с прищуром смотрела на меня своими голубыми глазами и блестела белозубой улыбкой.
«Да какая за ними может быть правда? – не унимался я. – Мы в космос уже больше полвека назад человека запустили! На Луне были, скоро на Марс полетим! Мы даже погодой уже управлять научились: хотим – тучи над Красной площадью разгоним, а захотим – за Полярным кругом субтропики сделаем! За последние двести лет человечество ответило практически на все вопросы, раскрыло тайны всех явлений, которые его пугали многие тысячи лет. Всему теперь есть объяснение. Научное!»
«Хорошо, почему же тогда самая передовая половина человечества, американцы, самая верующая? У них даже на долларах надписано
In God we trust», – пыталась раззадорить меня противоположной позицией Ирка.
«С чего ты взяла? Во-первых, не «половина». Во-вторых, в чем она «сама передовая»? Они, несомненно, преуспели в уничтожении других народов, но и в этом они не лидеры. И ведь, знаешь, гнобя индейцев и негров, они наверняка помнили о боге. И атомную бомбу на Хиросиму скидывали тоже с божьего благословения».
Ирка замолчала. После небольшой паузы я добавил:
«Кстати, знаешь, что у солдат вермахта на пряжках тоже надпись была
«С нами Бог»?
«Ну ладно тебе, – она осторожно взяла меня за ладонь, – чего завелся?»
«Я ж не против, пусть верят, – смягчился я и её ладонь уже не отпускал. – Может, и хорошо, что мы такие разные и по-разному мыслим. Меня возмущает только, когда верой прикрываются, совершая подлости. Верующие ведь как думают:
«Вот я нагрешу сейчас, а потом отмолю свои грехи в церкви». А церковь этому потакает, отпуская грехи. И чем грех страшнее, тем больше цена за отпущение. Но цена не в смысле тяжести будущих страданий в
загробной жизни, а в смысле той, которую необходимо заплатить в
этой. Причем заплатить деньгами церкви. Получается такой замкнутый круг: нагрешил – покаялся – заплатил – и твои злые дела обнулились».
Заметно стемнело и немного похолодало, лишь где-то далеко за домами ещё тлели угли багрового заката. Надо было двигаться в сторону дома.
«Пошли скорей», – потянул я Иру за руку, и мы побежали через дорогу на мигающий
зелёный.
Вдруг из-за «Газели», ожидавшей перед пешеходным переходом, вылетела чёрная «Приора». Ну, вы знаете, ездят такие, с подрезанными пружинами, так что днище не пропускает ни одного «лежачего полицейского», и с наглухо затонированными стёклами, так что даже днём внутри салона, как ночью. «Приора» неслась, не снижая скорости, несмотря на то, что для машин продолжал гореть
красный. Краем глаза я заметил приближающееся тёмное пятно: тусклый свет фар «Лады» кое-как пробивался через тонировочную пленку. Я, что было силы, впечатал подошву в асфальт и резко затормозил, сжав Иркину ладонь ещё сильней. В то же мгновение, царапая барабанные перепонки, из-под чуда отечественного автопрома вырвался визг тормозов. «Приора», оставляя на дороге чёрный след, пошла юзом, всё ближе и ближе надвигаясь прямо на нас. Бежать назад мы уже не могли: все силы были потрачены, чтобы остановить инерцию, с которой мы бежали по зебре, а времени сделать хоть какие-то усилия, чтобы двинуться в обратном направлении, уже не осталось. «Неужели пиздец?» – успело промелькнуть в моей голове.
Автомобиль вильнул, корму его развернуло, и он, уже не управляемый, со скрипом влетел на пешеходный переход. Не остановись мы, мы бы оказалась на его пути. «Приору» крутануло и отбросило на бордюр. Секунда – и со звуком сминаемой консервной банки бампер рассыпался на куски, а налетевшее на бетонную преграду переднее колесо вмялось в лонжерон, загибая на своём пути привода и рулевые рейки. Машина наконец остановилась. Мы с Иркой стояли неподвижно. Всё вокруг замерло. И даже городские звуки вдруг стихли. Тишину лишь нарушали низкие частоты сабвуфера, дребезжащего из багажника «Приоры», и завывания рэпера:
«Лада седа-аан, бакла-ажан».
Спустя полминуты стихла и музыка. Задние и передняя двери со стороны пассажира враз открылись, и из машины вывалились очумевшие хачики. Видимо, водительскую дверь заклинило, поэтому из передней пассажирской вылезли двое. Всего их было четверо. Они стали осматривать машину, водитель, сев на корточки и заглянув под машину, схватился за голову и что-то провопил. Затем они резко развернулись и направились в нашу сторону.
«Ти, баран, бля! Ти куда прешь?!» – надвигался на нас один из них, размахивая руками.
«Мы шли на зелёный», – я попытался от него отстраниться, закрывая собой Ирку.
«Какой, на хуй, зелёный?! Посмотри, – он указал на светофор, – красный горит!»
«Тогда горел зелёный», – пытался спокойно объяснить я.
«Чо, бля, шары залил?!» – он не обращал внимания на мои объяснения.
Он подошёл ко мне вплотную, расправив плечи и по-орлиному выпятив голову вперед. Из-под широких чёрных бровей на меня смотрели два звериных глаза. Он и вправду был как зверек: тёмная недельная щетина; выступающие из устрашающей гримасы два белых клыка; покрытые бурной растительностью руки, которыми он размахивал у моего лица; резкие движения, что заставляли меня отступать назад. Неожиданно он толкнул меня двумя руками. Я качнулся и спиной навалился на Ирку. Она испуганно закричала.
«Парни, они не виноваты!» – справа послышался чей-то голос.
Все обернулись. Из «Газели» вышел полный мужичок и осторожно двинулся в нашу сторону.
«А ти кто такой?» – рявкнул на него зверек.
«Я вот на «Газели», – показывая на свой автомобиль, ответил мужичок.
«Вот и уебывай на ней отсюда!» – крикнул ему другой хачик, что стоял ближе к водителю грузовичка, и замахнулся на него.
Водитель «Газели» поднял ладони в знак смирения и задом отошёл к своему автомобилю. В этот момент зверек обрушил на меня свой кулак, попав прямо в переносицу. Из носа тут же хлынула кровь. Я согнулся, закрыв нос ладонью, и, крикнув Ирке «Беги!», кинулся на зверька, чуть не повалив его. Подскочили остальные и стали меня пинать, повалив на асфальт. Укрываясь от ударов, я всё же успел разглядеть, как Ирка скрылась за машиной, а «Газель» дала задний ход и через десяток метров развернулась на пустой дороге. Меня пинали, выкрикивая что-то и всё время норовя попасть в лицо. На моё счастье, с другой стороны подъехали два автомобиля и ослепили нас ярким светом ксеноновых фар. Первый остановился, а второй, что ехал за ним, громко просигналил. Никто из машин не вышел, но, видимо, сигнал немного всех отрезвил. Хачики перестали меня пинать. Я на четвереньках отполз в сторону и попытался подняться. Кровь продолжала хлестать из носа, но, кажется, ничего сломано не было. Я встал и, качаясь, вернулся на тротуар, откуда мы с Иркой начали переходить дорогу. Пока машины медленно и с опаской обруливали место аварии, я скрылся в темноте…
Воинственным атеистом я себя никогда не считал. Особого дела до верующих, если быть откровенным, мне никогда не было. Всегда считал, что дело каждого, в кого и во что ему верить или нет. Но, как говорится, твоя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. Однажды меня возмутил один случай, когда эта тонкая грань, как мне показалось, была нарушена.
В N я занимался рекламой в интернете, у меня была своя студия и три непостоянных работника. Звучит, конечно, громко, но всё же приходилось даже снимать офис – угол в одном компьютерном зале, который постепенно загибался по мере того, как у его завсегдатаев стала появляться возможность покупать серьёзную технику себе домой. Недалеко от нас располагалась мечеть. Стояла середина лета, и подходил к концу мусульманский пост Рамазан
[1]. Была жуткая жара днём и духота по вечерам, так что окна в офисе были распахнуты почти круглые сутки, из которых по несколько раз на день доносились призывы к молитве. Казалось, что мусульмане стекались, чтобы совершить намаз
[2], со всех концов города. Все прилегающие дороги, тротуары, газоны, ближайшие дворы были заставлены машинами, среди которых преобладали старые «Жигули» и «Лады», часто с наглухо тонированными стёклами и с подрезанными пружинами. От того, что все желающие в мечети не помещались, люди молились прямо на улице. И всё бы ничего, только вечерами, когда солнце клонилось к закату, в округе происходило нечто невообразимое. К кафе, шашлычным и шаурмичным и к самой мечети десятками подвозились живые овцы и козы, которых тут же резали на глазах у прохожих прямо на асфальте, на траве, на детских площадках, где только находили место! Эти убийства происходили на глазах многочисленных зевак, среди которых было много детей. Всё это напоминало какой-то дикий и древний обряд жертвоприношения. А после заката там начинался пир, и это в пост! Из офиса мы уходили обычно поздно, поэтому приходилось пробираться через толпы снующих туда-сюда людей, через многоголосую и непонятную восточную речь и стойкий запах крови и свежего мяса.
Никогда не забуду, как однажды мне пришлось протискиваться через тот «восточный базар». Люди хаотично ходили, перетаскивали что-то, толпились кучками. Я обходил одного, второго, третьего и, увиливая от очередного встречного, чуть не наступил на лежащего на тротуаре барашка. Баран был живой, но не шевелился. Он лежал на боку, задние его ноги и одна передняя были связаны верёвкой. На нём восседал крепкий мужик с рыжей бородой, без усов, в тюбетейке. Бородатый прижимал барана к земле своими коленями. Одной рукой с закатанным по локоть рукавом мужик сжал гортань бедному животному, а другой рукой, в которой сверкнул огромный нож, одним привычным движением сверху вниз разрезал ему шею. Барашек, который до того лежал целомудренно, спокойно, вдруг стал дергаться всем телом, но его движения сковывали предательская верёвка и сидящий сверху убийца. Из разрезанного горла, пульсируя, тут же хлынула кровь, заливая руку мужика, шерсть умирающего животного и тротуарную плитку вокруг. Я не услышал ни жалобного блеяния, ни ужасного рева – только вырывающийся из перерезанного горла воздух. Он вышел почти беззвучно, слышалось только бульканье крови, струящейся из артерии. Наверное, так покидал безжизненное тело овечий дух.
Бедный баран мне снится до сих пор. В сущности, мы мало чем от овец отличаемся: нас загоняют в стада, регулярно состригают с нас шерсть, ставят в загоны, а когда приходит время принести жертву, выбирают из стада молодого, крепкого, без видимых дефектов барана и публично его режут. При этом ни жертва, ни стадо даже не смеют вякнуть. Один молчит оттого, что звук из легких через перерезанное горло не успевает долететь до голосовых связок, а другие – потому что боятся стать следующими.
3. Письма ненависти от верующих
«…1 декабря 2015 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, совершил публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу, в целях оскорбления религиозных чувств верующих, разместив в свободном доступе на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях YouTube и ВКонтакте в сети Интернет видеоизображение под названием «Письма ненависти от верующих», которое самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступления, предусмотренные частью 1 статьи 148 УК РФ и частью 1 статьи 282 УК РФ…»
Немного пройдя по тротуару, я завернул за угол.
«Русланчик!» – кинулась ко мне Ирка.
Я был рад её внезапному появлению.
«Молодец, что убежала», – сказал я, забирая у Ирки одноразовый бумажный платочек, который она достала, поспешив помочь мне вытереть кровь.
«Я сбежала! Так нельзя поступать!» – плакала она.
«Нет, ты всё правильно сделала, – я старался успокоить её. – Ты могла позвать на помощь».
«Но не позвала. Я сильно испугалась», – ревела Ирка.
«Перестань! Всё хорошо. Что ты могла сделать против тех отморозков? – я взял её ладонь и прижал к своей щеке. – Пошли скорей отсюда».
Я снова потянул её за руку.
Через пять минут мы были на соседней улице и направились к супермаркету. От его витрин было светло, а на парковке стояло такси. Мы быстро запрыгнули на заднее сиденье. Ирка назвала свой адрес, и мы решили сперва завезти её.
«У тебя точно нет переломов?» – беспокоилась всю дорогу Ирка, ощупывая меня.
Было больно, всё тело гудело, но я старался улыбаться. Получалось плохо. От этого Ирка снова начинала реветь. Наконец, мы доехали. Она не позволила мне довести её до подъезда, чмокнула меня в щеку и быстро вылезла из такси.
«Напиши, как доедешь!» – улыбнулась она мне на прощанье.
Я ехал и через стекло смотрел на убегающие фонарные столбы и витрины магазинов, а сам видел наглую, тупую рожу зверька на фоне разбитой «Приоры».
«Ти, баран, бля! Ти куда прешь?!» – зверек двигался на меня, покачивая бейсбольной битой.
«Это ты, баран, куда прешь?!» – отвечал я ему, становясь в боевую стойку.
Размахнувшись, зверек направил толстый конец биты прямо мне в висок. Мгновенно сделав большой шаг навстречу удару, я сократил расстояние так, что оказался в одной плоскости с его ударной рукой. Схватив своей левой рукой его кулак, в который была зажата бита, второй я сделал блок, остановив движение. Бита по инерции пролетела мне за спину, небольно ударив плечо. Охватив своей правой рукой его запястье, резко делая шаг назад, я вывернул его вовнутрь так, что зверек согнулся. Продолжая удерживать биту скованной рукой, он второй попытался схватить меня, но тут же получил жесткий удар ногой по яйцам. Я перехватил биту, крутанул ею в воздухе и снизу вверх впечатал зверьку прямо в голову. Он откинулся и упал навзничь. Резко обернувшись, я с налета сокрушил второго, попытавшегося схватить меня сзади. Третий, дергаясь и не решаясь напасть, истошно кричал и делал резкие выпады в мою сторону, вероятно, пытаясь напугать меня. Вдруг где-то за спиной я услышал Иркин крик. Я обернулся: четвертый схватил её сзади и одной рукой держал за горло.
«Брось биту!» – крикнул он мне.
«Отпусти её!» – крикнул я в ответ, медленно опуская биту на землю.
Третий, тот, что дерганный, оказался передо мной и со всего маху пнул меня в голову. На пару секунд я потерял сознание. Открыв глаза, я увидел, как он замахивается битой. Я резким движением перевернулся на бок и попытался встать. Бита вскользь прилетела по плечу.
«Я сейчас твоей шлюхе горло перережу, как овце!» – кричал четвертый.
Исподлобья я посмотрел на Ирку: она стояла с испуганными, заплаканным глазами и в ужасе не могла издать ни звука. Хачик обнажил огромный тесак и поднес к её голове. Третий что есть мочи ударил меня битой по спине, но я остался стоять, согнувшись, не сводя глаз с ублюдка. Вдруг где-то близко заиграла сирена и повсюду замелькали синие зайчики.
«Валим отсюда!» – крикнул третий четвертому, и тот поспешно оттолкнул Ирку от себя.
Они подняли зверька и помогли второму, и все вместе поспешили скрыться в темноте тротуара за «Газелью». В свете грузовичка я увидел жирного мужика, который всё происходящее снимал на свой смартфон.
«Приехали», – вернул меня в реальность таксист.
Мимо пронеслась «скорая»…
«Аллах покарает тебя, шакал!», «Ты будешь корчиться от боли и жрать своё говно!», «Ты кусок гондона!», «Очень надеюсь, что тебя скоро грохнут!», «Оглядывайся почаще, пидор!» – комментариев к видео становилось больше, и всё чаще стали приходить вот такого рода. Так называемые мусульмане откровенно угрожали и в подробностях расписывали, как именно будут меня убивать, резать, казнить и насаживать мою жопу на кол. Сколько же в этих
боголюбцах было ненависти! Откуда столько гнева? Ведь и Аллах, и Иисус, и Будда, и Кришна, и Иегова, и кто там ещё у них есть, учили быть терпимыми. Отчего вдруг такая агрессия? Мы в двадцать первом веке живем! И у нас светское государство, где гарантируется свобода слова и мнения.
Мне, как думающему индивидууму, совершенно ясно, что бога нет, что его выдумали. Считаете иначе? Тогда докажите мне обратное, например, силой своей веры передвиньте кирпич. Утрированно, конечно, но доходчиво. Мне же в ответ кирпичом голову обещают проломить! Как к таким людям я могу после этого относиться? Разве можно было считать их умными?
Скажете, что вера в бога не предполагает предъявления доказательств его существования? Но если задуматься на секунду: как можно верить в то, что невозможно проверить? Это как с теоремами: всегда должны быть доказательства. Конечно, я соглашусь и с тем, что доказать отсутствие бога я также не могу. Но всё же поверить в то, что, например, в пустой комнате никого нет, трезвому рассудку легче, чем поверить в то, что пустая комната заполнена людьми. Но в целом такой спор больше похож на
батл без победителей. Как тут не вспомнить знаменитый ответ Рамзана Кадырова, давно ставший
мемом: «А ты докажи, что не Аллах».
В первобытном обществе наши прапрапрадеды в силу невозможности рационально объяснить наблюдаемые природные явления приписывали их кому-то более могущественному, чем человек. По прошествии не одной тысячи лет, с появлением иудаизма, христианства, буддизма, ислама и других направлений, объяснение происхождения всего непонятного не изменилось – всё от бога. Но на какую бы ступеньку человечество ни поднималось в своём развитии, людям всегда требовался кто-то, кто всё объяснит. Был нужен вожак, предводитель, вождь, мессия. Так уж у нас, у стайных тварей, устроено: кто-то должен быть главным. А главному важно, чтобы ему подчинялись. И он выдумывал законы, правила и карал за их неисполнение. А чтобы у подданных не возникло сомнений в верности таких правил, приходилось сочинять небылицы: сперва о своём сверхъестественном происхождении, потом, когда люди пообразованней стали понимать, что от рождения мы все равны, – о сверхъестественном происхождении законов. Вот так на заре развития человека объяснялись простые явления природы, а потом прививались нормы поведения, в том числе по отношению к божеству и его земному наместнику.
В том, что люди верили и верить продолжают, плохого ведь не было и нет. Напротив, вера объединяла. Учитывая, как часто люди друг друга завоёвывали, грабили и убивали, объединение по признаку веры эти связи только усиливало. Но и здесь не стоит забывать, что грабежи, разбои и победы над соседями всегда происходили тоже с «божьего» повеления или благословения. А насаждения своей веры иноверцам без пролития крови история также не знает. Зато история знает массу жесточайших убийств тех, кто не признавал общепринятое сверхъестественное начало. Еретиков безжалостно казнили и в Европе, и на Руси, и на Востоке. А сколько «ведьм» было сожжено, сколько «демонов» на кол посажено, сколько шей было перерезано «неверным»? К сожалению, мы не во всём готовы признаться и не всё желаем вспоминать. Например, признавая геноцид греков и армян Османской империей или евреев и цыган – нацистской Германией, мы в России почему-то молчим об уничтожении своих родных староверов. И уж никто точно не вспомнит, сколько было уничтожено аборигенов во времена покорения Сибири и Дальнего Востока. И таких примеров по всему свету. И что ни смерть – во имя бога!
Только вдуматься: теория эволюции Дарвином была описана ещё в середине XIX века. С того времени она получила абсолютно точные подтверждения. Она победила абсолютно везде. Но в общественном сознании битву за умы человечества она проиграла. Это горькая, но правда. Казалось бы, к двадцатому веку никаких сомнений в естественном, природном происхождении разумной жизни не должно было остаться. Так нет, мало того, и в двадцать первом веке преобладающая часть человечества продолжает верить в своё божественное происхождение! Отчего так происходит? Быть может, оттого, что теория эволюции загромождена кучей научных параметров, сложно увязанных между собой? Она пугает своей непостижимостью. Дарвинизм страдает от отсутствия краткого, наглядного материала, который можно было бы показать и рассказать за пять минут. Или, может, всё дело в том, что люди предпочитают правде о долгом и трудном развитии всего живого красивую сказку о сотворении мира за неделю? Куда проще принять за истину, что бог создал человека, чем разбираться в тонкостях и хитросплетениях происхождения видов путем естественного отбора.
Помню, как-то разговаривал со своей бабкой, что по маминой линии, на тему церкви. Она считала себя православной верующей. Но веру приняла, с её слов, уже после развала Советского Союза. Ну я её спрашиваю, значит, с чего она вдруг поверила в то, что бог есть и зачем крестик решила надеть. А она отвечает, мол, тогда многие пошли в церковь, и она пошла. Сперва часто ходила, иконки там всякие покупала, поститься пыталась. Если с иконками всё просто было – расставил их по разным углам, и всё, то вот поститься никак не получалось: сначала ограничилась отказом от мяса, а потом и вовсе только отметкой в календаре. Зато любила бабка моя креститься по поводу и без. Делала она это ответственно, трижды рассекая перед собой воздух, прикасаясь ко лбу, к животу и плечам сжатыми кончиками трех пальцев, будто подсаливая. Но молитв она не знала. Да и Библию она тоже никогда не читала. И таких
нововеров, как моя бабка, у нас, знаете ли, большинство, не так ли?
4. Письма ненависти от феминисток
«…1 февраля 2016 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, разместил в свободном доступе на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «Письма ненависти от феминисток», которое самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступление по части 1 статьи 282 УК…»
Как некстати расползлись по лицу прыщи. Торчащие тут и там клочки усов и бороды хотелось поскорей сбрить, но лезвие больно ранило тонкую кожу, отчего лицо заливали кровавые подтеки. Спасение оставалось лишь в онанизме. Она была с длинными распущенными волосами, словно пролитая на плечи чёрная краска. Никогда не мог разглядеть её лица. Она сразу опускалась на колени, из-за макушки был виден только её шикарный зад. Она нежными пальцами уверенно брала своё, а я лишь чувствовал её тяжелое, теплое дыхание, потом легкое покусывание и… вмиг, с рывками, всё становилось мокрым. А мне становилось немножечко стыдно…
Ирка не была из моих эротических фантазий. Но это не мешало мне мартовским котом прыгать вокруг неё и рассказывать разные истории, пытаясь рассмешить. Вел я себя как мальчишка. Она же смотрела на меня совершенно по-взрослому. Обычно девчонки её возраста не прочь провести время с парнями постарше. Я же, несмотря на свой язык без костей, по правде сказать, опасался противоположного пола, как мышь газонокосилки. Говорил я без устали, прыгая с темы на тему, боясь замолчать. Но тот неловкий момент, когда ты ещё не всё сказал, но уже не знаешь, о чем говорить, рано или поздно наставал. Говорят, что молчание – сила, а если эту силу применят те, кого мы любим, то это страшная сила. Но от молчания растет тревога. Ничто так не тянет к человеку, как то, что с ним разделяет. А преградой часто становится именно молчание, которое, как пытка, способно довести до безумия. Но, когда молчит любимый человек, это пытка вдвойне.
Мы с Иркой общались не так часто, как этого хотелось. Она уже отлично сдала ЕГЭ, и уже не было никаких сомнений, что её зачислят на юрфак на бюджет, у меня же оставались серьёзные долги по теории государства и права и ещё паре предметов. Совмещать учебу с зарабатыванием денег было трудно, деньги увлекали куда сильнее новых знаний, и я решил взять
академ.
После того случая с «Приорой» по вечерам мы старались не шляться. Я ей и себе купил газовые баллончики. На всякий случай.
Мы целовались. Я ощупал все её сокровенные выпуклости и ямочки. Но дальше этого не заходило. Да я и сам, если быть откровенным, боялся той минуты, когда придётся раздеть её и снять трусы самому. К тому же ей не было ещё восемнадцати.
Однажды Ирка должна была зайти за мной в офис, мы собирались сходить куда-нибудь вдвоем. Но она задержалась и пришла в конце концов не одна, а с подружкой. Подругу звали Полина. Они до девятого класса учились вместе, а потом Полина поступила в медицинский колледж. В отличие от Ирки, которая выглядела старше своих лет, Полина оставалась типичным тинэйджером со взъерошенными жидкими рыжими волосами. Худая и бледная. Косметики на её милом личике не было, а на шее виднелся покрасневший прыщик. Глаза, которые она постоянно норовила спрятать, были серо-голубые, бездонные и растерянные. На среднем пальце ноготь был сломан, и она постоянно прятала руки, то сжимая свои костлявые кулачки, то натягивая на ладони рукава толстовки.
«Слушай, – с порога начала Ирка, – тут с Полиной какой-то пиздец происходит».
Ирка была взволнована, а Полина, напротив, была очень отстраненной. В офисе, кроме меня, никого не было. Они разместились на свободных креслах, а я сбегал к автомату за кофе.
«Поля, прошу тебя, расскажи, – донимала её Ирка, – нельзя продолжать молчать».
«Даже не знаю, с чего начать, – Полина смотрела в пластиковый стаканчик на пенку, что плавала в тёмно-коричневой жидкости, и палочкой помешивала сахар. – Всё как-то внезапно произошло».
«Полю изнасиловали», – сказала мне Ирка.
«Только что?» – спросил я.
«Нет, давно», – ответила Полина.
«Ты заявила в полицию?» – снова спросил я.
Она помолчала, потом заплакала. Ирка дала ей бумажный платочек и попыталась успокоить.
«Есть у меня подружка в колледже, – Полина начала свой рассказ, – Наташа. Дружила она с хачиком одним. Ну как дружила – он её из колледжа на своей тачке забирал. Она с ним на шашлыки ездила: вино, музыка, всё такое. Меня много раз звала с собой, но я
этих всегда опасалась: они слишком наглые и какие-то недобрые. Хотя ухаживают, деньгами разбрасываются. Один только раз они меня до дома довезли, а сами дальше гулять поехали. Не знаю, может, месяц-два они дружили, а потом Наташка избегать его стала. Я спрашивала, что случилось, но она рассказывать не хотела. Или побоялась. Только просила меня иногда посмотреть, нет ли у входа машины Руслана. Его тоже Русланом звать».
Она помолчала и продолжила:
«Короче, как-то после занятий я пошла одна, а этот, Руслан её, на своей «Приоре» подъехал, поравнявшись со мной, давай сигналить, чтоб я остановилась».
«Приоре?» – не удержался я.
«Да, – удивилась моему вопросу Полина, – чёрная и затонированная вся».
Вышел он, значит, и спрашивает, где Наташка. Я ему, мол, не знаю. Он меня обвинять стал, что я скрываю её от него. Меня аж взбесило это. Говорю, чтобы они сами между собой разбирались, без меня. И пошла. Тут он меня схватил и в машину давай пихать. А там его друзья сидели, оказывается. Меня, как котенка, закинули на заднее сиденье и зажали с двух сторон. Я даже не сопротивлялась: они здоровые такие, сильные».
«Блядь, сволочи!» – не выдержала Ирка и посмотрела на меня.
«Потом они меня долго катали, заставили Наташке позвонить, но та не отвечала даже на мой номер. Мне кажется, что она могла видеть, как меня в машину заталкивали. Но точно не знаю. Затем отвезли в гараж какой-то. Я всю дорогу головой на коленях у одного из них лежала, чтоб не могла видеть, куда меня везли, – сказала Полина и снова заплакала. – Они всю дорогу угрожали мне, что будут
трахать меня во все щели. Говорили, что в нашем
меде все трахаются. А когда завели в тот грёбаный гараж, сделали, как обещали».
Ирка обняла подругу. Полина ревела, и успокаивать её было бесполезно. Потом она достала из кармана тонкие сигареты и взглядом спросила, можно ли ей закурить. Я кивнул.
«Этот Руслан сказал, что если заявлю в полицию, то он меня и Наташку закопает заживо. Я была ужасно напугана», – продолжала она, закуривая.
Полина после каждой затяжки кашляла, было видно, что курить она начала недавно. Мы сидели с Иркой, слушали и тоже уже были готовы закурить. Было состояние полного бессилия перед жестокостью. В голове у меня промелькнули события нашего с Иркой первого вечера, когда она успела убежать от тех ублюдков. Меня просто ужас охватил, как только представил, что её могли изнасиловать.
«Но на этом всё не закончилось, – всхлипывая, продолжала Полина. – Когда я добралась ночью до дома, мать сказала, что умер отец. Я, понятное дело, матери ничего рассказывать не стала. До сих пор она ничего не знает».
«Может, надо было всё-таки в полицию?» – опять спросил я.
«Не до неё было, – ответила Полина, – там уже другие проблемы появились».
«Что ты заладил про эту полицию? – немного нервно вступилась за подругу Ирка. – Разве ты не понимаешь, что о таком даже близким тяжело рассказать? Это же пятно на всю жизнь! На неё ведь все вокруг пальцами будут тыкать, как будто не её изнасиловали, а она!»
Раньше, наверное, я был сексистом. Не то чтобы я плохо к женщинам относился, но была у меня своя теория об отношении к ним. Они, как и весь род человеческий, разные: красивые и не очень, добрые и хитрые, умные и глупые. Часто все эти качества у каждой вперемешку. Одним словом, неоднозначные. Красивым, конечно, по жизни везет больше. Им и двери придерживают, их и вперед пропускают, их и на работу берут охотнее, и замуж. И для красивой женщины лучше всего быть дурой, даже если на самом деле она и не такая. Кстати, те, что действительно не глупы, очень неплохо вживаются в роль среднестатистической блондинки и
имеют мужиков по полной. Но талантом влиять на мужчин обладают не только красавицы, просто некрасивым это делать немного сложнее. Для дурнушек же важно, чтоб имелись мозги. Если же и их нет, то всё пропало.
А ещё: от глупости – доброта. Нет, конечно, никакую жестокость я не оправдываю. Просто, если для кого
одно жестоко, для другого
оно же вполне гуманно. У кота вполне себе гуманный инстинкт поймать и съесть мышь, но с точки зрения самой мыши она жертва, а кот поступает жестоко. Но эволюция – это процесс, в котором выживают сильнейшие. Это не я, это Дарвин сказал. У нас же доброта часто с доверчивостью ассоциируется. И те женщины, что себя добрыми считают, скорее, просто доверчивые. Оттого – глупые. Хитрым проще, но часто такие сами себя обхитрить пытаются.
И все эти разговоры про равенство полов не больше чем попытка защититься от жестокости. Вещи надо своими именами называть. Вместо этого нас уводят в демагогию про недопустимость разделения по гендерному признаку, про права женщин на работу, высокую зарплату, про право выбирать и так далее, забывая совсем о праве женщин
быть женщиной. Они долгие годы боролись за свою эмансипацию и во всех развитых и прогрессивных странах своего добились. Кстати сказать, добились благодаря усилиям идиоток и дурнушек: тут стоит только посмотреть на фотографии Розы Люксембург и Клары Цеткин, и всё станет ясно. Почему идиоток, спросите? Да потому, когда они за женские права боролись, все нормальные бабы дома сидели, а не мечтали наравне с мужиками за станками стоять по восемь часов в день. А если же эти суфражистки
[3] не понимали, к чему приведет их борьба за женские свободы, то этим они только подчеркнули отсутствие у них ума. Их просто использовали предприимчивые фабриканты, чтобы получить дополнительную дешевую рабочую силу. И вот, когда бабу от мужика невозможно стало отличить, когда она и коня на скаку, и в горящую избу, она вдруг вспомнила, что хочет быть красивой, ухоженной, в меру глупой, заботливой хозяйкой у себя на кухне, а не в заводской столовой.
Но вот какое дело: не отказываясь от завоеванных когда-то прав и свобод, они не хотят отказаться и
от преимущества быть женщиной. В детстве их балуют больше, чем мальчиков, а после школы опекают, пока замуж не выйдут. В армию их силком не загоняют, хотя есть такие, которые туда добровольно идут. Женщина в форме только на параде сексуально смотрится. На самом же деле это противоестественно: женщина рождена продолжать род, а не уничтожать его. А раз она пришла в армию, пусть и не с автоматом, а хоть и в штабе приказы отстукивать, то она так же участвует в убийствах, как и те, кто с автоматом или в танке.
Да, есть страны, в которых до сих пор живут по законам шариата или законам природы, – там женщинам ещё только предстоит вкусить свободы, неведомые им сейчас. Но у нас-то женщина и депутат, и милиционер, и миллионер. Хотя такие часто с железными яйцами, и женского в них порой столько же, сколько в мужике. А в большинстве-то своём что им не хватает? Если они жопой не крутят, не провоцируют, то никто их не трогает, не ущемляет. Так мне раньше казалось, пока я от Полины её историю не услышал.
Непротивление жестокости, злу – вот что в женщине делает женщину. Смирение и любовь – вот то, что она противопоставляет тяжелому кулаку и унижению. От этого она и страдает. Уверен, если бы бог существовал, он непременно был бы женщиной. Всё имеет женское начало. Без женщины невозможна новая жизнь. В глобальном смысле женщина созидает, сохраняет, а мужчина разрушает. Именно поэтому меня и удивляет стремление женщины быть похожей на мужчину. Если наш мир вконец утратит женственность, он погибнет.
5. Вступил в секту
«…24 июня 2016 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, разместил на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «Вступил в секту», которое самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступление, предусмотренное частью 1 статьи 282 УК РФ…»
«Отец был всем для меня, – продолжила свой нелегкий рассказ Полина. – И для матери. Она никогда не работала, наверно, поэтому ей было особенно тяжело пережить его уход».
«А что с отцом случилось?» – осторожно спросил я.
«Рак легких. Он заболел как-то внезапно и очень быстро угас. Пытались лечить, но слишком поздно спохватились», – Полина посмотрела на сигарету и, немного посомневавшись, сделать ли ей ещё затяжку, затушила её в остатках кофе.
«Да, – поддержала её решение Ирка, – так лучше».
Полина в ответ только отмахнулась и продолжила:
«Я когда той ночью домой шла, думала повеситься или таблеток наглотаться – благо, что у отца их много всяких было. Но потом увидела мать и поняла, что ещё и моей смерти она точно не вынесет».
Ирка сидела рядом с Полиной и гладила её руку. Я вспомнил про своего отца. Когда он умер, мы с матерью испытали облегчение. Может, и он что-то подобное испытал, когда делал свой последний выдох, не знаю. Я не успел его убить, он умер сам.
«Первые дни после похорон я приходила домой, а там мать во всём тёмном, шторы плотно закрыты, фотография в чёрной рамке на столе, свечка догорает, и такой запах, будто отца похоронить забыли и гроб в соседней комнате остался стоять, – Полина немного помолчала, а затем снова достала сигарету и закурила. – Мать исправно накрывала шикарные столы на девять и на сорок дней, – продолжила она. – Деньги ещё от отца остались. Заранее начинала ездить по рынкам и магазинам, закупать продукты. Потом в гостиной стол накрывала: скатерть, фужеры, вилки с позолотой, которые только по праздникам доставали, салатики, мясо, рыбка всякая, водочка. В обычные дни даже и не готовила – только кофе да шоколадка, а тут как будто торжество какое. Меня аж подбешивало от этого, но я старалась ей не говорить ничего. Быть может, в этих приготовлениях она какое-то успокоение находила».
Мой отец был татарин. И хоронили его по татарским традициям. Помню, что отца хоронили не в гробу, а на каких-то носилках, обернув плотной тканью. Так и спустили в яму ногами вниз. А потом за столом никто не разговаривал. Молча ели и молились.
«На поминки приходили только родственники и папин приятель, Сергей Михайлович, который всё на мать поглядывал, – продолжала рассказывать Полина. – Я долго в этой компании не могла находиться: они пили водку, ели и начинали под конец даже веселиться, как будто это торжество было какое. Про изнасилование своё я почти забыла, в конце концов, я осталась живой, хоть и внутри меня всё вымерло».
На поминках у отца почти никто не ел и не пил. Всё было скромно: на столах стоял кисель, какие-то печенья, спиртного не было. Мужчины сидели отдельно от женщин, и все молились, сложив руки перед собой так, словно собирали дождевую воду. Его родственники почему-то недолюбливали мою маму. И эта нелюбовь была, кажется, взаимной.
«Я старалась побыстрей ускользнуть из той компании: кисель выпивала и уходила из дома, а они оставались, даже не замечая моего отсутствия, – Полина уже успокоилась, но дым выпускала по-прежнему через напряженные губы. – Однажды я пришла домой раньше обычного и застукала мать с Сергеем Михайловичем, как он из спальни выходил. Я всё поняла, конечно, развернулась и ушла тогда к тетке ночевать. Потом мать стала вечерами куда-то уходить, а взгляд каким-то неродным стал. Я как-то попыталась поговорить с ней, расспросить её, но она в ответ сказала, что скоро всё изменится, и я узнаю. Я боялась, что она хотела руки на себя наложить. Вскоре действительно всё изменилось: я узнала, что деньги, которые отец мне на квартиру собирал, мать отдала в какую-то секту, куда её этот Сергей Михайлович отвел. Очень много денег. Со всеми родственниками мать разругалась из-за этого. Оказалось, что той сектой даже какой-то доктор наук заправляет. Мать к нему на собрания по вечерам ходила, на сеансы с потусторонним миром, якобы с отцом общаться. За это деньги и платила».
«Бедная Полинка», – пожалела её Ирка.
«Мать высохла вся, как наркоманка стала. Может, их там колют чем-то?» – Полина уже не плакала, а лишь исступленно смотрела в пол.
«Но разве можно всё так на тормоза спускать? Преступление за преступлением! Уроды на свободе ходят…»
Тут я хотел сказать: «А ты сама их покрываешь». Но всё же смягчился и добавил:
«Нельзя это так оставлять. Надо, чтобы о них хотя бы узнали».
«Может, ты на своём канале про эту секту расскажешь?» – неожиданно предложила мне Ирка.
«Да, я как раз об этом сейчас подумал», – ответил я.
Потом взял Полину за плечо и спросил:
«А если я у тебя интервью возьму или что-то в этом духе? Тогда ты сможешь всё от своего лица рассказать. Будет правдоподобней».
«Меня же все увидят», – испуганно ответила она.
«Хочешь, мы скроем твое лицо?» – спросил я.
Мы тут же организовали, как смогли, съёмочную площадку: лампу, штатив, микрофон и записали Полину на видеокамеру. Она рассказала, что знала о той секте, а также попросила всех, кто будет её смотреть, не попадаться на удочки мошенников.
На следующий день я без труда отыскал в интернете сайт «Откровения нового века». Столько безумных вещей я ещё нигде не читал. Главный сектант, отец Алексей, называл себя посланником бога, а послания строил на якобы научных знаниях. В гнетущей черноте экрана белым свечением сиял его бред:
«…Я, Господь Бог, через Избранного Мною человека в России, Моего Помощника, на современном языке передаю информацию…», «
…какой трудный и какой восхитительный период жизни вы проживаете, ибо трансмутация Пространства уже отражается в каждой клеточке вашего организма, сотворенного по замыслу ПервоТворца!», «…Я много раз говорил вам о том, что люди созданы не просто по Моему замыслу, а сотворены как Великое Подобие Творца в Плотном плане, неся в себе основы Мироздания!», «…людям никуда не деться от Осознания того, что они – часть Создателя, ибо в эволюционной цепи Есмь их место, и Есмь разрыв в этом эволюционном Пространстве (в этой цепи), и связан он с тем, что люди уже много тысячелетий так и не смогли создать Единое в Духе человечество, тоже подтверждающее своё Великое Подобие Создателю!»
…Кажется, в какой-то момент меня вырвало.
На центральном месте сайта крупным шрифтом был указан банковский счет, на который можно было отправлять свои пожертвования для улучшения связи с «Творцом», что меня нисколько не удивило. Оказалось, что секта имела успех даже в столице. Говорят, к отцу Алексею ездили и модельер Волков, и оперная певица Козловская, которая в жюри какого-то шоу на телевидении часто красуется.
В моей голове не укладывалось: как люди ведутся на подобный бред? Ладно, может, некоторые из них институты не кончали, но в школе-то разве им не говорили, как мир устроен? Как можно за явный обман отдавать свои последние деньги, продавать квартиры, влезать в долги? Разве у людей, что ведутся на это, всё в порядке с головой, а? Или, может, у них настолько ослабла вера в собственные силы и надежда на лучшее, что они готовы довериться первому встречному, кто пообещает им исцеление и всё такое? Неужели настолько у народа затуманены мозги, что люди не могут осознать и принять, например, случившийся факт смерти близкого человека? На что надеялась мать бедной Полины? На воскрешение мужа?
А к гадалкам когда бабы бегут, чтоб мужиков приворожить, как это называется? Блядь, если твой мужик пошёл гулять
налево, посмотри на себя в первую очередь, может, с тобой что не так? Если вы больше не любите друг друга, то никакая гадалка, никакие молитвы вашу любовь не вернут! Получается, что все эти секты, гадалки, шаманы – целая индустрия по «сравнительно честному отъему денег у населения», как говорил Остап Бендер. И в этом они мало отличаются от церквей: и сюда, и туда приходят с бедами и печалями и несут, несут, несут им свои кровные. А эти мошенники продолжают продавать неразумным людишкам несуществующие услуги!
На «Алиэкспрессе» я выбрал и заказал ручку с видеокамерой и решительно запланировал вступить в эту чертову секту, чтобы попытаться сделать целый репортаж, как там наёбывают людей. Жаль, не успел. Ту секту вскоре всё же запретили, но отца Алексея не тронули, даже дело о мошенничестве не возбудили.
6. Суицид мусульман на ЕГЭ
«…26 июня 2016 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, разместил на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «Суицид мусульман на ЕГЭ», которое самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступления, предусмотренные частью 1 статьи 148 УК и частью 1 статьи 282 УК…»
Рассуждать о недалекости тех, кто себя называл верующим, и обойтись при этом без нецензурной лексики было просто невозможно. Меня настолько бесило их нежелание мыслить критически, а также агрессия ко всем, кто их веры не разделяет, что я не особо старался подбирать слова. К тому же я был на Ютубе! И за что я его люблю, так это за отсутствие цензуры. Конечно, там не без цензуры вовсе, но на матюги внимания никто не обращает.
А как, собственно, без мата? Разве можно без мата передать своё отношение к тому вранью, что на нас выливают с экранов телевизоров? Нам уже который год врут про Крым, про Украину. Скоро никто и не вспомнит про «гуманитарные конвои». А вот почему, кстати, «конвой»? Что же в тех белых «Камазах» с военными номерами такое было, что потребовался конвой? Конвоируют обычно зеков и что-то запрещённое. Разве гречка, тушенка и подгузники нуждались в охране? Или, может,
ополченцы вместо гранат из окопов тушенкой кидались? В самом деле, не оружие же в Донбасс завозили? Ведь войск там наших не было. Неясно только, почему оттуда столько гробов в Россию было вывезено? Попы не успевали всех отпевать. Попы в этом плане молодцы, во всём свою выгоду найдут. Сначала ракеты «благословляют», а потом трупы отпевают, которых этими же ракетами и подорвало.
Мы как в зазеркалье: сами серой жизнью живем, а нам через стекло показывают красивую, яркую, сытую. По
зомбоящику всё гладко и спокойно: олимпиады, концерты, праздники бесконечные, президент двадцать четыре часа онлайн. А на улицу выглянешь, ужаснешься и снова к телевизору, откуда тебе уже говорят: «Живешь, дурак, и радуйся!» Ты в это зеркало вопросы задаешь, а оттуда – всем довольный гражданин, у которого вопросов нет. Ты плачешь, а из зеркала рожа довольная смеётся. Ты от боли корчишься и сгниваешь на глазах, а там – здоровый, сильный и жизнерадостный бугай. И тебе хочется разобраться, по какую сторону зеркала правда. И ты за него заглядываешь, а за стеклом нет ничего – только себя, идиота, видишь. И вдруг осознаешь, что всё вокруг ненастоящее. А где тогда настоящее? В чем оно? Вот смотрю иногда на это поганое зеркало и от всей души кричу: «Да идите вы все
на хуй, к
ёбаной матери!» – и тут же с экрана всё исчезает, а тебе получше сразу становится. «Ну вот, – думаю, – нашёл противоядие от этой заразы». И остаюсь в серой реальности. С грязью, болезнями и безысходностью.
У нас в России к мату отношение неоднозначное. Он как бы есть, но где-то он под запретом, а где-то его просто не замечают, но бывает, что даже и поощряют. Вот у нас закон есть о русском языке как о государственном. Применяться он должен в СМИ, рекламе, кино и театрах. И по этому закону употребление слов, не соответствующих нормам современного русского языка, а также нецензурных выражений, недопустимо. То есть запрещено. Благо хоть разрешается использовать иностранные слова, у которых нет аналогов в русском языке. Такие вот у нас законы. Поэтому мы в большинстве своём и не знаем иностранных языков. Государство попросту запрещает на них разговаривать. Косвенно так, исподволь тормозит нашу интеграцию в мировое сообщество. Можно с этим спорить или соглашаться, но язык пока что главный инструмент общения.
Кто-то из классиков сказал, что язык, как живой организм, постоянно развивается и меняется. Тем более в наше время, когда в мире каждый день вместе с новыми открытиями появляются новые слова. Вот, например, в голливудских фильмах направо-налево «факают», и никого это не пугает, фильмы не запрещают. Их
fuck давно стал неотъемлемой частью современного языка, на котором говорят и простые американцы, и киногерои. Может, поэтому киногерои получаются у них настоящие, как в жизни. Раньше в русском языке было много заимствованных слов из французского. Сегодня тренд поменялся, и мы стали употреблять слова из английского, на сегодня самого топового во всём мире. Так что помешать этому законы вряд ли смогут. Обратный процесс, кстати, тоже происходит. Прислушайтесь, и вы услышите русский мат не только от русскоговорящих. Чем богаты, как говорится, тем и поделились: горькой водкой и смачным матом. И, заметьте, эффект один и тот же: накатил или выругался – и сразу на душе хорошо. А если то и другое вместе – получи двойную дозу!
Запрет мата как запрет на показ курения. К примеру, если Сталин курил «Герцеговину Флор», ты его разве с карандашом в зубах сможешь показать? Или Шерлока Холмса, грызущего скрипку? Многие исторические или литературные герои плотно вошли в наше сознание в определенном образе. И нам они интересны целиком, включая свои вредные привычки. Без этих мелочей они могут перестать быть узнаваемыми. Пусть кто-то трубку курит, кто-то матом ругается: дайте нам самим определить, нравится нам это или нет. И уж тем более не нам судить, что вредно для другого. Каждый сам себе вправе выбирать: пить, курить или нет. Да, где дети – там не кури, а где тебе подобные – пожалуйста, на здоровье. И крой матом при этом всё, если душа требует. Не хочешь пить, заходи на Ютуб: там и тебя матом покроют, да и ты в долгу не останешься. Всё для тебя, лишь бы только не курил.
Я знал, что за мат можно не только по морде, но и штраф получить, но совсем не предполагал, что за него вполне реально угодить за решётку! И не на пятнадцать суток, как за мелкое хулиганство… Такие ограничения не для всех, разумеется. У нас что ни медийная личность, то обязательно хоть раз засветилась с матом. Многие и не скрывают, матерятся. От этого к ним народная любовь только крепнет. Потому как он не холеный с картинки, а настоящий. Вот взять, к примеру, президента нашего, источник неиссякаемых «крылатых» фраз. Прислушаться если, он, бывает, в конце фразы, как бы проглатывая, запросто может добавить: «…ля». Его, кстати, на прямой линии как-то спросили: «Вы ругаетесь матом?» – «Бывает», – ответил. И добавил: «В России есть такой грех. Отмолим». Мне кажется, что если он когда-нибудь Меркель блядью назовет, то все просто взорвутся аплодисментами!
Вот лично меня оскорбить матом невозможно. Если меня пошлют матом, то в первую очередь оскорбят себя, а не меня. Это же с их языка говно полетит, им и отмываться. По отношению к себе я мат просто не замечаю. Так же рассуждаю, когда сам кого-то матом крою. Мат, он как сопли, выругался – словно сплюнул, и сразу дышится легко.
Но ругательства надо различать на те, что адресные, когда цель – оскорбить, унизить, и те, что, как говорится, для связки слов или для придания словам красок и эмоций. А эмоции разные. Какие будут переполнять эмоции, если по отношению к тебе несправедливо поступят? Вот то-то же! А когда такая несправедливость становится нормой? В моём родном Шадринске есть скульптура, посвященная революционерам 1905 года. Скульптор у нас жил Иван Иванов, он потом фамилию свою на Шадр изменил по названию родного города. Скульптура его называется «Булыжник – оружие пролетариата». В советские времена ещё такая крылатая фраза была. Нынче времена у нас не такие суровые, чтобы свои свободы с булыжником отстаивать, поэтому пока вместо булыжника наше оружие – мат.
7. Идеальный провославный брак?
«…30 июня 2016 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, разместил на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «Идеальный православный брак?», которое самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступления, предусмотренные частью 1 статьи 282 УК РФ и частью 1 статьи 148 УК РФ…»
Конец июня выдался жарким, и уже хотелось залечь где-нибудь на пляже. Так себе я и представлял, что лежу на пляже, загораю, трусы только на ветру парусятся, а тут вдруг сзади ко мне подбегают разъярённые, оскорблённые мусульманки с христианками, зажимают голову между ног, руки за спину, трусы прочь – и всё! Больше не девственник я. Шутки шутками, но я реально стал опасаться, что меня вычислят какие-нибудь радикалы и набьют физиономию. На улицах я стал чаще оглядываться, высматривая чёрную «Приору».
Канал тем временем набирал обороты, с рекламой всё шло как нельзя лучше. Плюс к тому я даже попытался издавать тематический журнал. Популярность, одним словом, грела душу, не скрою.
«Я знаю, чего тебе не хватает в твоих роликах, – сказала Ирка с порога, снимая розовые солнцезащитные очки
Ray-Ban, – больших сисек и красивых женских ног!»
Сказать, что я был чертовски рад её приходу, значит, ничего не сказать. Она ворвалась в мою квартиру, как шаровая молния, по пути мгновенно оценивая обстановку, прошла на кухню, глотнула из бутылки минералку, заглянула в ванную и, довольная, вернулась ко мне. На ней было легкое шелковое нежно-розовое короткое платье, часы
Maurice Lacroix на тонком ремешке и босоножки. Прикид у неё был всегда что надо. Кто были её родители, она не рассказывала, и меня это особенно не волновало. Мне достаточно было общения с ней самой, такой, какая она есть, без груза родительских денег и положения.
«Ладно, а где мы возьмем большие сиськи?» – я был по уши доволен её приходом и решил поддержать заданную тему.
Иркины груди запросто помещались в мои ладони. Неоднократно я уже позволял себе в этом убедиться. Она стояла передо мной, а её соски выпирали из-под тонкой материи, заставляя меня дышать прерывистей. Я провел рукой по спадающим на щеки светлым локонам, большим пальцем расправил на вспухших губах естественные морщинки, заглянул в озорные прищуренные глаза и утонул в бесконечном поцелуе. Не помню, как мы оказались на диване. Мои губы скользили по её шее, плечам. Вот они уже покусывали то один сосок, то другой. Платье медленно съезжало на бёдра, оставляя за собой вздыбленные волоски на молодой нежной коже. Спустя полчаса мы молча лежали, уставившись в серый потолок. Я продолжал ощущать на своих губах вкус её разгоряченных бедер. Наши тела вспотели, кондиционера не было, и следовало бы добраться до душа. Чувствуя, что начинаю засыпать, я нехотя пошёл ополоснуться первым.
Мы сидели за маленьким кухонным столом и ели мороженое, которое Ирка принесла и предусмотрительно закинула в холодильник. Вдруг она вспомнила:
«Ну так как насчет красивых ног?»
«Я не против, – ответил, – но от моих могут разбежаться подписчики».
«Тогда бери телефон», – она прошла к дивану, легла и закинула ноги на спинку.
Шелк соскользнул и полностью оголил её молодые стройные длинные ноги. Она позировала, меняя положение ног, а я всё сбивался и не мог попасть на кнопку, чтобы сделать хоть один снимок. Это были потрясающие минуты: я любовался ею, она соблазняла меня – мы оба раздували огонь, которому угаснуть уже было не суждено. Сделав наконец несколько фотографий, я не смог выдержать мучений и оказался рядом с ней…
С того дня то фотографии, то секундные видеовставки Иркиных прелестных ножек стали украшать мои видеоролики, собирая всё больше и больше подписчиков. Я и представить себе не мог, что их будет столько! Придумывал разные темы, экспериментировал, но всё-таки главной оставалась тема конфликта религии и атеизма. Нет, я не замахивался на серьёзные размышления и анализы, моей целью было зародить сомнение. А дальше, как говорится, пусть каждый сам для себя решает, верить ему или нет, и если верить, то во что.
Для меня между христианской церковью, мусульманской мечетью или еврейской синагогой разницы никакой нет. Разница лишь в форме, размерах и внутреннем убранстве помещений, а также в количестве денег, вытягиваемых у прихожан. Я ничего не имею против храмов как таковых. Во-первых, они могут иметь культурную и историческую ценность. Во-вторых, или, во-первых, это место, где верующие вроде как общаются со своим богом. Если оставить за скобками тот факт, что я не верю в такое общение, можно считать, что общение одностороннее. Пусть так. По крайней мере, некоторым туда приходить нравится, там они находят единомышленников, единоверцев – такой вот клуб по интересам. В чем-то это даже сравнимо с подписчиками на моём канале.
Возмущение моё от другого. Церковь по нашей Конституции отделена от государства. И было бы странным, если бы было предусмотрено обратное, учитывая, что страна наша многонациональная и многоконфессиональная. Вот какого хрена, например, предмет «Основы религиозных культур» включён в школьную программу в качестве обязательного? С чего вдруг ребенок эту хрень должен изучать? Разве изучения истории недостаточно? Отдельно же разбираться в тонкостях замшелых постулатов, уверен, никому не интересно.
И ведь не зря же они со школы начали. Ясное дело, что после падения Союза, когда культ
нового бога, Ленина, перестал быть почитаем даже коммунистами, нужно было чем-то объединить обнищавшее народонаселение. В какой-то момент божественным стало бабло. Чем у тебя его больше, тем ты ближе к небожителям. Но денег на всех не хватало, пришлось вспомнить про
прежнего бога, которого столетие назад старательно захоронили. Его достали, отряхнули, храмы восстанавливать стали, новые строить, чтобы в каждом районе свой был.
Но тут и начались лицемерие и сопутствующая ему пошлость. Бывшие коммунисты и комсомольцы, партбилеты свои спрятавшие на память, стали пачками креститься, да так, что попов на всех хватать не стало. Спрос родил предложение. В семинарию нынче не попасть: конкурс как в приличный университет. А почему и нет? Во-первых, от армии закосишь, а во-вторых, на всю оставшуюся жизнь обеспечишь себя гарантированным высокооплачиваемым рабочим местом и могилкой на ухоженном прицерковном участке после смерти. Мода на веру пришла. Современный человек за модными тенденциями ведь следит: шмотки, прически, часики, крестики. Вот нацепил он крест, а всё равно какой-то внутренний стыд остался. Посмотрите на прихожан в церквях: кто боится ошибиться, в какую сторону рукой махать, кто головой кивнет, будто даму на танец приглашает, другой, напротив, согнется и застынет, будто радикулит прихватил. Есть, конечно, и те, что руками машут, словно мельницы, а кланяются так показушно, что аж головой пол задевают.
У мусульман та же песня, кто бы что ни говорил. Ты только попробуй на Кавказе назваться атеистом – сразу станешь белой вороной. Ненадолго. Ведь там это ещё и на страхе основано. Страхе быть порицаемым старшим поколением, большинством. Страхе быть наказанным, порой даже физически. И такой страх не на пустом месте возник. Ислам довольно молодая религия по сравнению с христианством. И, как любой идеологии, ему надо продвигать свои идеи в массы. А история неумолима: всегда насаждение новой религии сопровождалось сопротивлением и, соответственно, насилием над несогласными. Вероятно, поэтому мусульман считают агрессивными, навязывающими свои правила поведения и морали. А что там в Коране записано, к чему в нём призывают – то не имеет значения. Но это, как говорится, совсем другая история, в Библии тоже не всё так записано, как её пытаются прочитать и интерпретировать.
И вот, за какой-то десяток лет вера в бога превратилась в тренд. Ведь спустя лет двадцать после победы социализма бога только всуе вспоминали, по привычке. Новое поколение уже верило новому богу. А тут обратный процесс надо было запустить. Запустили, но через жопу, как обычно. Церкви стали расти как грибы. В магазинах рядом с каждой кассой непременно копилочка для пожертвований на храм. Бывшие бандиты, а ныне депутаты и бизнесмены для отмаливания грехов тоже стали проявлять щедрость. Своего рода соревнование – чья церковь дороже и у какой куполов больше. И, как водится, хорошим тоном стало на любые мероприятия попов звать. А поводов хоть отбавляй: дом освятить, машину новую, завод, самолет, ракету. На космодроме так вообще штатный поп. Или отпеть, например, в мир иной проводить, тоже без попа никак. А попы на всём этом неплохо зарабатывают, само собой. Бесплатно никто не работает, тем более если с выездом. Чем не бизнес?
В церковь когда заходишь, на что натыкаешься в первую очередь? Правильно, на магазин. «Освященные» книжки, крестики, иконки, свечки – мимо не пройти. Понаблюдайте, как местные церковные работницы свечки ходят собирают, что прогореть не успевают. Не успеешь отвернуться, как её уже свечница с ведром спёрла и воск начисто подскребла – всё пойдёт на производство новых. Вот тебе, кстати, пример бережного отношения к отходам. Каждый попёнок, приходя в семинарию, мечтает построить себе свечной заводик. Как о таком можно не мечтать, когда доходы налогами не облагаются, когда со стороны государства только поддержка и опора, когда кругом почёт и уважение? И уже никто не обращает внимание на то, что церковь превратилась в торгово-развлекательный центр. А что? Тут тебе и торговля, и шоу в лучших традициях этого жанра: во-первых, на регулярной основе, во-вторых, с песнями, декорациями и переодеванием. Но самая главная фишка в таких шоу – эксклюзив: только церковь обещает
вечную жизнь!
При царе церковь была сильной, и её боялись. Потом боялись любой связи с церковью, да так, что бабки опасались просто зайти свечку поставить. Колесо истории кружится (крутится) – всё возвращается. Но страх, как мне видится, перед ней остался. Стоишь вот ты на пороге такой церкви, а зайти не решаешься. Нет, не боишься её порог переступить, а страшно церковь к себе запустить.
8. Патриарх Кирилл, ты п…
«…11 августа 2016 года Соколов Р. Г. умышленно, с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершил публичные действия, разместил в свободном доступе для неограниченного круга лиц на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «Патриарх Кирилл, ты п…», которое самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступления, предусмотренные частью 1 статьи 282 УК РФ и частью 1 статьи 148 УК РФ…»
Был у меня в Шадринске сосед. Звали его Серёга. Он был старше меня лет на десять, но мы иногда общались. Он как меня ни встречал, всегда приглашал к себе «попить пивка». Я не пил, но любил послушать его байки. Работал он в городской администрации и через какое-то время ушёл на повышение. По своим же рассказам, был он ещё тот бабник, но при этом глубоко верил в бога, постоянно ходил в местную церковь и дружил с попом. Однажды он рассказал мне свою историю.
«Поехал я, значит, в Москву на учебу по муниципальной линии, – начал он, закуривая. – Неделю учился, а в пятницу, когда всё закончилось, мы с товарищами забухали немного».
«Ну, это нормально», – поддержал я.
«Да, – делая затяжку, задумчиво произнес он. – На следующий день, в субботу, я очнулся в своём номере в гостинице: голова трещит, во рту пионеры насрали, а похмелиться нечем. Я по карманам, а там пусто. Короче, бабки я все пропил начисто».
Я сижу, припух, пытаюсь представить себя в подобной ситуацию.
«Выхожу я, значит, на балкон. Морозит, помню. Чего дальше делать, не знаю. Телефон потерял. Друзей в Москве нет. Те, с кем пил, не знаю, где их искать. Хоть вниз с балкона ныряй! И так рыло свое задрал к небу и прошу: «
Господи Иисусе, помоги хоть на обратную дорогу денег найти!»
Он опять затянулся. Потом перекрестился три раза и продолжил:
«И что ты думаешь? Смотрю я на небо, а мне прямо оттуда несколько купюр летит!»
Я, понятное дело, не очень-то поверил в такое. Даже скривился.
«Да я тоже не поверил своим глазам! – ответил он мне, глядя на мою недоверчивую физиономию. – Кажется, кто-то на верхнем этаже брюки свои тряс от пыли, а деньги просто в кармане лежали. Я давай купюры ловить – чуть с балкона не вывалился. Поймал ровно столько, сколько хватило на обратный билет, пиво и доширак».
Он опять сделал глубокую затяжку. История уже не казалась неправдоподобной, и я даже поверил в то, что такое могло случиться даже со мной.
«Я в тот же день ещё в какой-то храм заскочил – помолился как мог и свечку поставил. А когда домой вернулся, то сразу покрестился. Бог-то есть, Руслан, это я точно знаю. По себе!»
Серёга жил один, иногда в его квартире случались попойки с довольно взрослыми женщинами. Он звал и меня принять в них участие, но я отказывался. Как в Серёге сочетались его набожность и безбожная распущенность, даже не представляю, но человеком он был хорошим. Веселым. Жаль только, что больше не виделись с ним после того, как он покинул наш забытый богом городок.
Ещё со школы я вел бурную общественную жизнь: участвовал в олимпиадах, школьных КВН, был даже замечен в каких-то околополитических сообществах. Шадринск – город небольшой, но и там я находил для себя занятие
языком потрясти. Не забывал и читать, любил историю и не пропускал новости. Помню, я уже школу кончил, когда в Москве в храме Христа Спасителя отвязные бабенки из панк-группы
Pussy Riot устроили балаган. Об этом много говорили, но меня поразил тот факт, что участниц арестовали и потом даже дали реальные сроки. Вначале, признаюсь, эта новость привлекла моё внимание только по той причине, что ранее Pussy Riot уже устраивали свои необычные акции протеста с раздеванием. Ну есть у баб такая форма выражения несогласия – чуть что, сразу раздеваться. Но в тот раз сисек в храме не было, зато резонанс был ещё какой!
Незадолго до этого события произошло ещё одно, но гораздо более важное. Была изменена Конституция: срок президентства с четырех лет был увеличен до шести. Этому, само собой, нашли объяснение, подвели обоснования и тому подобное. Всё было сделано, чтобы Путин вновь был избран президентом и больше не нуждался в перевыборах так часто. Все это знали, понимали и молчали. Молчали, потому что в целом жилось неплохо. Год был 2011-й. И даже когда в Москве после грубых фальсификаций на выборах вышли десятки тысяч несогласных с
белыми ленточками, нам в глубинке требования митингующих понятны не были. Выглядело это забавной историей о том, как заплывший жиром офисный планктон решил от скуки совершить революцию. Как ни крути, а даже на восстание декабристов со стороны никак не тянуло. С иронией только вспоминались восстания
жёлтых и
красных повязок в Китае. В действительности же смешного было в том мало. С тех времен у нормальных людей начались разочарования, хотя граждане наши в основной своей массе терпилы и убежденные утописты, поэтому оставаться в надежде на лучшее и не предпринимать для этого ничего – их естественное великомученическое состояние души. Стало попахивать
самодержавием. И в его поддержку отовсюду неизбежно стало наступать православие вперемешку с народностью.
Несомненно, этому способствовал союз Русской православной церкви и Кремля. За месяц до выборов Путин встретился с Патриархом, который в лучших традициях церковного преклонения перед властью спел хвалебен:
«Я хотел бы сердечно Вас поблагодарить… за Ваш вклад в развитие церковно-государственных отношений… Если мы чем-то можем по-настоящему, как народ, гордиться, то тем чудом, которое произошло за последние 10–12 лет… Вы сегодня с одной стороны премьер-министр, с другой стороны – кандидат в президенты. И мне бы хотелось с Вами поговорить о будущем… Совершенно очевидно, что при тех достижениях, которые имеют место, есть что-то и в жизни религиозных организаций, да и в жизни народа (и это совершенно очевидно), что требует некоего внимания власти, а может быть, коррекции курса…» И будущий президент дал четко понять, что дружба будет только крепчать:
«…за годы до того момента, как начался подъём…, ущерб нашим религиозным организациям был нанесен такой мощный со стороны государства, что, пожалуй, да не пожалуй, а точно совершенно, государство ещё в долгу перед Церковью…» Вот и договорились. И потекли в РПЦ миллионы из бюджета, недвижимость, полное освобождение от налогов и государственная поддержка. И даже скандалы вокруг Патриарха не помешали церкви сблизиться и слиться с властью. Кирилл беззастенчиво агитировал за Путина, ведь православные – солидный электорат, убеждал воздерживаться от митингов и протестов:
«Православные люди не умеют выходить на демонстрации, они стоят к поясу Пресвятой Богородицы… Эти люди не выходят на демонстрации, их голосов не слышно, они молятся в тиши своих монастырей, в кельях, в домах». А как же? Долги надо было отдавать.
Лишившись свободы выбирать и быть избранным в реальной жизни, мы всё же оставались относительно свободными в виртуальной жизни. Любые скандальные выступления тут же попадали в сеть. Я просмотрел несколько записей в ХХС, заснятых с разных сторон: ну вышли они в ярких колготках и разноцветных балаклавах, ну попрыгали у иконостаса – и что? Уверен, что никто и не расслышал, чего они пели. Это я уже на их страничке отыскал:
«Богородица Дево, Путина прогони!»
Ужаснул же меня тогда тот факт, что девочек приговорили к реальным срокам. Особенно было жалко ту, у которой ребенок был маленький. Это её от тюрьмы не спасло. Изо всех телевизоров попы, знаменитости и политики в голос шипели, что безбожниц надо сжечь на костре. Тогда ещё статьи об оскорблении чувств верующих не было, поэтому судили за хулиганство.
Что такое хулиганство? «Грубое нарушение общественного порядка, выражающее явное неуважение к обществу». Странная, расплывчатая формулировка, которая может быть применена к чему угодно. Вот, например, если футбольный болельщик в баре очень громко станет рассуждать о кривых ногах и нетрадиционной сексуальной ориентации игрока своей любимой команды, нарушив тем самым идиллию, сложившуюся за просмотром матча, тем самым выразив явное неуважение к тем болельщикам, что имеют кривые ноги и особый взгляд на мужскую дружбу, можно ли будет его обвинить в хулиганстве? Между тем оказалось, что от песнопения Pussy Riot морально «пострадали» два охранника, свечница храма и один прихожанин. Церковь настаивала, что это было не хулиганство, а покушение на неприкосновенность чувств верующих. Нужно было не только усмирить дерзких потаскушек, но и отбить у остальных охоту покушаться на «святое». А статью за хулиганство решили
впаять, потому что при его совершении группой лиц санкция до семи лет лишения свободы, а за возбуждение ненависти либо вражды по статье 282-й тогда было только до двух лет.
Чтобы исправить этот недостаток, Дума тут же внесла поправки в Уголовный кодекс и ужесточила ответственность за преступления против церкви. Например, если раньше по 148-й статье наказать могли за препятствие деятельности церкви (ну, не знаю, например, свечки у икон задуть, у попа кадило отобрать), то по новому закону преследовать стали и за оскорбление чувств. Причем, если за «воспрепятствование» ответственность осталась прежней – штраф или арест до трех месяцев, то за «оскорбление» – аж до трех лет лишения свободы!
Тот закон так и назвали
законом Pussy Riot.
9. Ловим покемонов в храме
«…До 18 августа 2016 года Соколов, находясь в помещении «Храм Всех святых, в земле Российской просиявших» города N, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, с целью возбуждения ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе записал видеоизображение, в котором использовал развлекательное приложение Pokemon Go, установленное на личном мобильном телефоне Apple iPhone, после чего, находясь на территории города N, изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, и 18 августа разместил видеоизображение под названием «Ловим покемонов в церкви» на своей странице пользователя «Соколов» в социальной сети ВКонтакте и YouTube в сети Интернет, то есть совершил преступления, предусмотренные частью 1 статьи 282 УК РФ и частью 1 статьи 148 УК РФ…»
С утра до вечера мы с Иркой проводили время на диване, который от нашей акробатики стал помаленьку сдавать и поскрипывать в такт энергичным движениям. Но иногда выползали и на улицу, как правило, чего-нибудь перекусить и выпить по чашечке кофе. Излюбленным местом, конечно, была кофейня напротив храма. Мы её называли «наша кофейня». «Нашими» становились разные места, в которых мы бывали вместе и которые нам обоим нравились. «Наша» скамейка в парке. «Наши» кресла в кинотеатре. Даже продавщица в мини-маркете была у нас «своя»: однажды мы что-то покупали и от души с ней поржали, с тех пор помимо дежурного «здрасьте» о чем-нибудь болтали мимоходом.
Однажды в кофейне мимо нас провальсировал странный тип с синими волосами. Паренек ловил покемонов в новую суперпопулярную игру
Pokemon Go. С этой игрой прямо какая-то истерия по всему миру происходила. Играли в неё все и везде! СМИ пестрели заголовками:
«В Канаде женщина обстреляла людей, искавших покемонов вокруг её дома», «В погоне за покемонами два подростка пересекли госграницу США и Канады», «Во Франции таксист врезался в стену, охотясь на покемонов», «В Японии из-за ловли покемонов усилят меры безопасности на АЭС», «Мусульманское духовенство призвало не ходить за покемонами в мечети», «Игумен монастыря предупредил охотников на покемонов о подстерегающих опасностях»… Приближались очередные выборы в Госдуму, и «Россия-24» предупредила в новостях, что можно загреметь в тюрьму «за ловлю покемонов на избирательном участке», и добавила: «А также в церкви». Представить, что такое было возможным, я не мог. Как же я сильно тогда недооценивал изощренное воображение нашей судебно-исполнительной системы.
«У меня есть идея, – допивая кофе и швыркая через трубочку остатки молочной пены, сказал я Ирке. – Если они у нас забрали право выбора, то лишить нас права валять дурака они не могут! Я докажу этим мракобесам, что ловить покемонов можно везде!»
«Ты чего выдумал?» – с тревогой посмотрела на меня Ирка.
«Хочу поймать главного покемона!» – торжественно ответил я.
«Ты бредишь?! Ведь такие выходки они не простят!»
По небу ползли серые облака, не давая солнцу и шанса пробиться через плотную вату. Через окно кофейни было видно, как над городом возвышались купола Храма на Крови. Облака скользили по их золотым выпуклостям, отчего те казались ещё толще и гуще.
«Ты снимешь меня на свой айфон?» – спросил я Ирку.
«У меня плохие предчувствия», – не сдавалась она.
«Молча, без шума поймаю парочку и всё», – меня уже было не остановить.
«Тогда обещай, что не будешь петь Богородице, чтоб она Путина прогнала!» – улыбнувшись, недоверчиво, но настойчиво сказала Ирка.
«Так и будет!» – то ли пообещал, что песен не будет, то ли принял на себя обязательство спеть. Затем я через вай-фай быстро скачал на телефон приложение, и минут через двадцать мы были на подходе к храму.
«На Крови» храм был назван потому, что на том месте была расстреляна семья царя Николая II. Тогда, сто лет назад, здесь был дом какого-то инженера. В советское время, чтобы навсегда стереть из памяти те события, дом снесли. А храм построили уже в начале нулевых, когда усиленно стали раскручивать образ царя. В Питере тоже такой храм есть, «Спас на Крови», но тот – на месте убийства Александра II. Там я ещё покемонов не ловил. Не знаю, но говорят, что питерский намного красивее нашего.
Я против насилия в любом виде. Тем более против убийств. Большевики, несомненно, полные отморозки и уроды, что расстреляли Николая и его семью. Особенно детей жалко. Но я и против
обожествления царя лишь только по той причине, что он стал жертвой. Да, убили. Да, поступили жестоко. Надо было его судить. Думаю, большевикам очень был нужен такой суд, чтобы новая власть смогла предъявить обвинения царю за гибель сотен, тысяч, миллионов людей. Да вот хотя бы за события 1905 года.
Нам сейчас очень настойчиво рассказывают о событиях «Кровавого воскресенья», что, мол, виноват был поп-подстрекатель, вражеский шпион, который спровоцировал незаконное шествие рабочих к Зимнему. Может, оно так и было, может, и портреты императора с иконами народ не со своих стен снимал, а получил от организаторов несогласованной акции протеста, и поп тот наверняка на зарплате у немецкого кайзера сидел… Выдумать можно сейчас что угодно. Но разве всё это имеет значение для определения вины императора за расстрел мирного шествия? Ведь там шли не только измотанные тяжелым трудом рабочие. С ними были их уставшие жены и голодные дети! За что, блядь, их расстреляли?! Минимум двести человек! И в два раза больше покалечили! По этим, кстати, статистики вообще никакой. Кто их лечил-то потом, а? Сдохли наверняка. А мы теперь по царю панихиды поем. А о тех детках, бабах и мужиках хоть раз кто-то вспомнил? Хоть по кому свечку поставили? А может, храм какой где отстроили в память о них?
Когда РПЦ в 2000-м канонизировала царя, то сделала интересное заключение на предмет его вины в тех событиях:
«…В течение всего 9 января 1905 года Государь, находившийся в Царском Селе, а не в Санкт-Петербурге, не принял ни одного решения, которое бы определяло действия властей в столице по подавлению массовых противоправительственных выступлений рабочих, а отнюдь не мирной демонстрации. При этом непосредственный приказ войскам об открытии огня был отдан командующим Петербургским военным округом великим князем Владимиром Александровичем. Несмотря на глубокое переживание самим Государем своей ответственности за действия властей в Санкт-Петербурге в январские дни 1905 года, исторические данные не позволяют обнаружить в его действиях злой воли, обращенной против народа и воплощенной в конкретных греховных решениях и поступках».
Ну да, в чем его вина, если его даже в городе не было? Вонючие бородачи в рясах, видимо, нас за полных идиотов держат? Конечно, столетие спустя можно нафантазировать и предположить, что и связи-то никакой не было с Царским Селом, и расстояние в двадцать пять километров было возможно тогда преодолеть не меньше чем за три дня. Только, видимо, забыли попы, что между Петербургом и Царским Селом к тому времени уже как 80 лет ходили поезда и уже как 20 лет стабильно работала телефонная связь! Поэтому утверждать, что Николай
не знал о расстреле рабочих – наглое вранье! Он не просто знал, но и дал свое согласие. Да, письменно, возможно, не давал. Может, и в телефонную трубку просто промычал, но его дьявольское мычание было истолковано верно. А если и не дал согласия, то уж точно не попытался помешать чудовищному произволу. Спрятался. Лег на дно!
Может, то, что произошло двенадцать лет спустя уже с сами царем и его семьей, было возмездием? Торжеством справедливости? «Око за око», – так, кажется, в Библии говорится?
10. В тюрьме за ловлю покемонов?
«…19 августа 2016 года Соколов Р. Г. с целью пропаганды информации, направленной на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, разместил на своих страницах пользователя «Соколов» в социальных сетях ВКонтакте и YouTube в сети Интернет видеоизображение под названием «В тюрьме за ловлю покемонов?», которое самостоятельно изготовил, используя техническое устройство с функцией аудиовидеозаписи, то есть совершил преступление, предусмотренное частью 1 статьи 282 УК РФ и частью 1 статьи 148 УК РФ…»
Все православные храмы почему-то построены так, что, когда в них заходишь, нехотя подкашиваются коленки. Задираешь голову к своду, а там росписи со странными изображениями людей на иконах, вокруг богатое убранство, позолота, величественность. И от этой громоздкости и мнимой напыщенности почему-то становится одиноко. Мне могут возразить, что человек приходит в храм пообщаться с богом, поэтому такое состояние вполне объяснимо. Но, как я понимаю, любое общение наедине – процесс интимный. Для такого общения и обстановка нужна соответствующая. Более уютная, что ли. А тут за тобой из-за свечей и крестов со стен наблюдают десятки глаз. Да не просто смотрят, а как бы вопрошают: «С чем пожаловал? Свечку при входе купил? Чего стоишь глаза пялишь – согнись смиренно!»
Наш поход в Храм на Крови, откровенно говоря, мне показался немного унылым. Шуметь или мешать кому-то молиться я не собирался, да и акций самосожжения устраивать там не планировал. Внимание к себе я тоже старался не привлекать, поскольку процесс поимки покемонов требовал от меня некоторой сосредоточенности. Ирка ходила за мной и старательно снимала меня на видео. Я на свой телефон ловил покемонов, а Ирка ловила меня на свой. Народу было немного, службу никто не вел. Я поймал парочку покемонов и на этом свою миссию посчитал выполненной. В храме мы молчали и продолжали молчать ещё минут пять после того, как покинули его своды.
«Слышал, что в Питере один студент поймал покемона в синагоге. Евреи ему за это бутылку кошерного вина вручили», – прервал я молчание.
«Ты не боишься, что нас самих поймают?» – очень серьёзно спросила меня Ирка, как бы не услышав, о чем я только что сказал. Она остановилась, взяла меня за рукав, потом долго, пристально смотрела в глаза. Взгляд её бегал по моему лицу, она заметно волновалась и переживала.
«Но мы же не сделали ничего противозаконного! Походили с телефонами и всё! А о тебе вообще ни одна живая душа не узнает, если только, конечно, кто-нибудь с иконы не расскажет».
«У меня один знакомый есть, он в какой-то группе состоит, вроде
киберпатруль – что-то наподобие блюстителей порядка в интернете», – сказала Ирка озадаченно.
«Знаю я про этих блюстителей порядка! Они мне все комментарии засрали!» – ответил я.
«Ты ведь понимаешь, что это не просто
боты какие-то. Они специально находят таких, как ты, собирают доказательства, а потом бац – и уголовное дело! Сам понимаешь, на кого они работают».
«А ты знаешь, откуда у этого
патруля ноги растут?» – спросил я Ирку в ответ.
«Не знаю, не спрашивала», – пожала она плечами.
«Слышала про группы смерти в ВКонтакте?»
«Типа
«Море китов» и «f57»? – отозвалась она.
«Да, точно! Я помню ещё
«Разбуди меня в 4.20», – подтвердил я.
«Страшные глупости про смерть, про бесполезность жизни и тайный смысл ухода из неё, – Ирка заметно погрустнела. – Блин, я столько всяких историй об этом слышала, аж жуть!»
Она остановилась и приникала ко мне, чтоб я обнял её. Ирка стояла, положив голову мне на грудь, и рассказывала:
«Знаешь, совсем недавно мама рассказывала, что у женщины одной на работе дочка сиганула с крыши. Та ей звонит, спрашивает:
«Доченька, ты где?», а ей в ответ:
«Это не доченька, это врач «скорой». Ваш ребенок мертв». Представляешь, как с этим дальше жить?»
Мы стояли посреди улицы, я крепко сжимал её в объятьях, будто это она собиралась кинуться с крыши, а я вовремя успел остановить её. Память вдруг очень четко нарисовала серое волнистое покрытие крыши старой хрущёвки.
Все эти группы смерти очень похожи на секты. Их объединяет то, что и там, и там в красках рассказывают о продолжении жизни после смерти. Правильно, зачем бояться суицида, если уверен, что
там тебя ждет лучшая жизнь? И разве не о том же нам говорят в церкви с той лишь поправкой, что самоубийцы не попадают в рай? Киберпатруль этот планировался для выявления таких групп смерти. Они выявляли или внедрялись в группу, сообщали полицейским, а те через Роскомнадзор банили суицидников. Только проблемочка вышла: одну группу банят, а на её месте регистрируются три! Как головы у Змея Горыныча. Поэтому этот патруль очень быстро переквалифицировался и стал сдавать полиции тех, кто всякие неоднозначные мемы и картинки публикует в ВКонтакте: аниме-иконки, иконки с Джоном Сноу вместо Иисуса, например, картинки со свастикой и ещё всякую хрень. Слышал, что даже одного пенсионера подтянули за то, что он на своей страничке фото с парада Победы 1945 года выложил, где советские солдаты несут сжигать фашистские флаги.
Короче, всё это начинало походить на какой-то бред сумасшедшего. Я, конечно, понимал, что мог стать мишенью для блюстителей
нового порядка, но всё равно это совсем не вязалось со здравым смыслом. В стране, которая в космос корабли запускает, где больше половины населения уже не могут прожить без интернета, я вдруг оскорбил чьи-то чувства. И чем – тем, что поймал в церкви мультяшного монстра? Да что это за чувства такие, которые можно оскорбить? Человека – да, можно наверно. Но разве возможно оскорбить чувства?
А если можно оскорбить чувства верующего, то можно оскорбить и чувства неверующего? Так? Вот я, например, убежденный атеист. И меня оскорбляет сама мысль о том, что я могу быть наказан за свои убеждения. Оскорбляют меня бесчисленные церковные праздники, вот, например, Рождество так и вовсе государственным считается! Оскорбляет и то, что разные церковные песнопения, молитвы, проповеди показывают в прямом эфире по центральным каналам. Оскорбляют меня и тысячи церквей, которые растут как грибы, в то время как денег на строительство детских садов, школ и больниц не могут найти. Попы в своих чёрных рясах оскорбляют, будто у страны вечный траур. Я, как атеист, возмущен, что они, попы, уже и в школах, и в институтах, и даже в армии, не говоря уже о том, что ни одно собрание в Кремле не проходит без них. Почему вместо попов не позвать заслуженных или лучше молодых учёных? Почему им денег не дать на науку, на строительство новых институтов, на новые компьютеры, на зарплату достойную, чтоб они за границу не сбегали? Если бы столько научных институтов и всяких лабораторий строилось в России, сколько строится церквей, мы давно бы обогнали и Америку, и Китай. Оскорбляет меня до глубины души, что в стране, самой богатой ресурсами и полезными ископаемыми, более двадцати миллионов человек находится за чертой бедности! Вдуматься только: почти столько, сколько погибло в войну! Оскорблен я и тем, например, что мой родной Шадринск с его трехсотпятидесятилетней историей за последние двадцать лет ежегодно навсегда покидают тысячи человек. Быть может, это происходит оттого, что все те, кто уехал, оскорблены отсутствием в их домах туалетов с центральной канализацией? Или тем, что к их домам дороги забыли проложить? Разве они и ещё сто тридцать миллионов, живущих за МКАДом, не оскорблены тем, сколько денег Москва тратит на тротуарную плитку и асфальтирование своих улиц? Разве не оскорбительным для моей матери является размер её пенсии по инвалидности в пять тысяч рублей, и это после того, как она, медработник, всю свою жизнь спасала и лечила других людей? Вдуматься только: пять тысяч, притом что от квартплаты в те же пять тысяч её никто не освободил! Я так скажу: мои чувства неверующего, не верующего не только в бога, но и в закон, в правосудие, в депутатов, в чиновников, в президента, чрезвычайно сильно оскорблены на фоне дорогих машин, яхт, личных самолетов священников и триллионов долларов, которые государство тратит на них.
Может быть, я и рад был бы поверить в бога, только поводов для этого не было. Ведь, судя по тому, как живут попы, бог только на них обращает внимание, только им благоволит, а я рясу надевать не собирался. Неудивительно, почему попы так рьяно охраняют свои чувства от оскорбления. Ещё бы! Лиши их привилегий, доходов, власти, что тогда останется от их веры? Такие чувства должны быть неприкасаемы. Как и чувства ранимых на оскорбления чиновников.
11. Дошёл до ручки
«…В период времени с 3 марта 2016 года по 2 сентября 2016 года Соколов Р. Г., находясь в неустановленном следствием месте, при неустановленных обстоятельствах, не имея лицензии, т. е. незаконно, приобрел устройство, смонтированное в корпусе шариковой авторучки, являющееся специальным техническим средством, предназначенным для негласного получения информации, то есть совершил преступление, предусмотренное статьей 138.1 УК РФ…»
На следующий день после своего ролика про покемонов я вдруг стал звездой «телевизора». Про меня где только не писали и не показывали. Пиком популярности можно было считать пятиминутные сюжеты на «России 24» и «РенТВ». Последние особенно порадовали: взяли интервью у какого-то
экстрасенсорного психологоанатома, и тот сходу мне диагноз поставил. Ну как было не порадоваться всеобщему интересу к моей персоне?
Не забыли про меня и земляки, одним из первых «откликнулся» пресс-секретарь областного ГУВД:
«Если бы кто-то спросил лично меня – не как полицейского, а как гражданина, я бы ответил, что не на три года, как это указано в законодательстве, надо отправлять на тюремные нары таких покемонистов, а минимум на пять, а то и больше, чтобы другим неповадно было богохульствовать в святых местах. Уверен, что этот чудак, причисляющий себя к охотникам на покемонов, вряд ли бы сделал то же самое на месте захоронения своих родных и близких. А сейчас он поглумился на месте расстрела мракокраснобесами целой семьи, в том числе детей. Мало кто поддержит выходки этого так называемого блогера. Не нужно путать демократию со вседозволенностью. По-моему, это провокация, откровенный вызов всему обществу. Как мы все отреагируем на это? В очередной раз проглотим плевок во всех здравомыслящих людей? Одни вертихвостки в Москве уже дошутились. Чем это закончилось, всем хорошо известно».
Я читал это и не мог поверить своим глазам! Разве эти слова полицейского не были призывом к разжиганию ненависти и вражды не только ко мне, но и к другим атеистам? «Чтоб другим неповадно было» – это типа «повесим одного и оставим болтаться, чтоб остальные боялись»? А «богохульствовать в святых местах» – это как? Ну вот объясните мне, как место убийства убийцы может быть святым? И даже если опустить всю эту лирику про гонение, унижение и уничтожение Николаем Кровавым собственного народа, то мест, где совершались жестокие и несправедливые казни, убийства и трагедии, на Земле нашей бесчисленное количество. Может, как раз в том месте, где товарищ полицейский в туалет ежедневно ходит, когда-то злодей-помещик задушил собственными руками несовершеннолетнюю крепостную девушку, что отказала ему в интимной связи? Может, она, бедная, не меньше каждой расстрелянной царской дочери страдала и была унижена всю свою недолгую жизнь? И кто, как не она, должна была быть признана великой мученицей церковью нашей православной? И она, добрая крестьянка, краснощекая, совсем ещё юная, необразованная, с широкой русской душой, прежде других святош и вельмож должна была попасть на иконы. Ей, как и всему многострадальному русскому народу, вечно плетущемуся по пыльным дорогам необъятной родины в рабских кандалах своих, должны были храмы на крови возводить и молитвы шептать! А разве не является богохульством то обстоятельство, что субъект Российской Федерации, где расположено то самое святое место, где царскую семью расстреляли, до сих пор носит имя другого палача, в числе других давшего санкцию на расстрел этой семьи? И почему этот оборотень в погонах ничего про Красную площадь не сказал?
Поруганнее и
богохульственнее места на земле русской ещё поискать нужно! А как можно было отнестись к его «Как мы все отреагируем на это? Одни вертихвостки в Москве уже дошутились»? Это уже угроза была? Или призыв к расправе?
С экранов телевизора, в интернете на меня сыпались обвинения в разжигании ненависти и вражды к верующим. Выступали какие-то подозрительные субъекты, уверяющие в оскорблении их чувств. Были и такие, что прямым текстом угрожали расправой и желали моей смерти. Протоиерей Смирнов так вообще предложил меня на кол посадить. Это меня не могло не позабавить. Поначалу.
Читая каждый день свежие комментарии о себе, я понемногу стал осознавать, что всё это скоро может закончиться. Причём не лучшим для меня образом. Внутренний голос подсказывал мне, что церковно-государственная карательная машина всерьез повернула свою гильотину в сторону моей головы. Простым сотрясением воздуха и потоком хлынувших на меня обвинений явно всё это не должно было закончиться. Я стал ждать, когда в мою дверь позвонят и представятся.
Верить в это не хотелось. На всякий случай я даже ролик выпустил, где попытался объяснить, для чего я в храм ходил. Шли дни, но кроме злобных обвинений в сети в мой адрес – ничего. Спустя неделю я даже подумал: «Может, пронесло?» Но тревога не проходила. Было такое чувство, как в школе, когда училка говорит: «К доске пойдёт…», а затем начинает скользить пальцем по журналу, вчитываясь в фамилии. И чем ниже её палец двигается по списку, тем ниже ты съезжаешь со стула, пытаясь спрятаться под партой. Как это мучительно – ждать, что назовут именно твою фамилию, но при этом надеяться, что на сей раз пронесёт. Я закрывал глаза и представлял, как сижу в классе. В самом центре. Один. Наедине с учителем. А она издевательски медленно читает фамилии, приближаясь к моей. И когда вдруг останавливается, как бы радостно найдя то, что искала, также медленно поднимает голову и вонзает свой взгляд прямо в мою переносицу. Я не слышу её голоса. Давление зашкаливает, и кровь выстукивает по вискам марш, под который меня, связанного, несут и бросают в костер. Мы с друзьями вновь и вновь просматривали новостные выпуски обо мне, все смеялись. И я. Но с каждым просмотром я всё ближе и ближе чувствовал жар костра.
Наступил сентябрь, и с началом учебного хода шумиха вокруг меня стихла. Накануне того дня, когда жизнь моя перестала быть прежней, Ирка осталась у меня на ночь. У неё началась учёба, а от меня до универа добираться было слишком долго, поэтому мы уже настроились видеться только на выходных. Пока она принимала душ, я прошёлся вдоль стола, где было расставлено моё «студийное» оборудование. Мысленно прокрутил последние ролики, вспомнил, что так и не внедрился в секту и не снял хороший сюжет об этом. «А где, кстати, ручка?» – подумал я и стал открывать многочисленные коробочки. «Вот она», – она была абсолютно новая, лежала в жёлтой упаковке от «Алиэкспресс». На упаковку была наклеена бумажка с моей фамилией и адресом. Я зачем-то подковырнул её ногтем, не удержался и полностью оторвал, смял и выбросил в ведро. Потом потрогал диски и флэшки с записанными видео, переложил их с одного края стола на другой. Затем развернул штатив с видеокамерой к дивану. Мне в голову пришла шальная мысль записать на камеру, как мы с Иркой занимаемся сексом.
«Может, заранее обсудить с ней это?» – задавал я себе вопрос, замечая, что только от одной мысли моё возбуждение возрастало. «Или сделать ей сюрприз?» – эротическая фантазия быстро разыгралась и помчала меня во все тяжкие. «Она мне этого не простит, но, уверен, сама жутко возбудится», – продолжал я прокручивать воображаемый сюжет, совсем не заметив, как Ирка подошла ко мне сзади и ещё мокрым телом прижалась, нежно обвив мою талию своими руками. Я медленно развернулся, и полотенце с её плеч соскользнуло на пол.
Мы уснули поздно. Даже не помню, как глаза начали смыкаться. В тот вечер между нами, как в грозовую ночь, один за одним пробегали электрические разряды, страсть была такая безумная и безудержная, что, чуть отдохнув, нас вновь и вновь бросало друг к другу, соединяя в один проводник, в одну замкнутую цепь. Может, вмешалось шестое чувство, как будто понимаешь, что с человеком тебе увидеться больше не суждено, и вы смотрите друг на друга, держите друг друга за руки, гладите другу другу волосы и плечи, как в последний раз, чтобы каждый бугорок, каждая морщинка, каждый волосок остались в памяти кончиков пальцев.
Часть 2
I disapprove of what you say, but I will defend to the death your right to say it.
The Friends of Voltaire
Evelyn Beatrice Hall[4]
12. Задержание
Первое, что я услышал, был сильный хлопок, как будто упала плашмя стена соседнего дома. Мозг ещё не хотел просыпаться, и посторонние звуки тут же визуализировал в короткий сон.
Что есть мочи я кинулся бежать от ворот, чуть подперев их бревном. Бревно было тяжелым и выскальзывало из рук. Я несколько раз ронял его прямо на ноги, снова поднимал и пытался упереть в выступающую перекладину. Через щель я видел приближающихся чёрных всадников с привязанными к шеям лошадей собачьими головами. Времени не было. Я метнулся на задний двор. За спиной я услышал, как разлетается вдребезги забор моего дома. Шею обдало холодным ветром, я споткнулся и неуклюже растянулся в заваленной сеном грязи. Всадники окружили меня, и, тыкая в меня кнутовищем, один из них провопил: «Встать!»
«Подъём! – что-то металлическое и холодное больно уперлось в лодыжку. – Встать! Быстро!»
Чья-то сильная рука резко сорвала с нас одеяло и схватила моё запястье, лежащее на обнаженной Иркиной груди. Рывок – и я уже стоял на полу, стыдливо прикрывая одной рукой пах, а вторую пытался высвободить из крепкой хватки. Что-то тупое металлическое уперлось между ребер, я подсел, изогнувшись от нестерпимой боли. Свободная рука вмиг оказалась за спиной. Я почувствовал, как на запястьях щелкнули наручники. Последовал толчок между лопаток, и я был вмазан в стену.
«Быстро встала! – боковым зрением я заметил, как Ирка попыталась найти на полу свою одежду, но человек в маске взял её за шею и отстранил к столу. – Без лишних движений!»
«Фамилия! Имя! Отчество!» – услышал я над своей головой.
«Дайте нам одежду», – ответил я и тут же получил в область печени чем-то тяжелым.
«Назови свою фамилию, имя, отчество, – услышал я тот же вопрос, но произнесенный человеком, как мне показалось, более старшим по возрасту. Говоривший был спокоен, и в его интонации угадывалось наличие диплома о высшем образовании. – Давай без глупостей. Мы спрашиваем, а ты быстро и четко отвечаешь на вопросы».
Сопротивляться было глупо. Да и вид я имел довольно жалкий для продолжения сопротивления. В мою съёмную квартиру ворвался по меньшей мере десяток вооруженных до зубов амбалов в штатском, а я и моя подруга стояли в окружении этих тварей совершенно голыми. По ногам несло сквозняком из подъезда – дверь в квартиру была настежь открыта.
Я как можно скорее и четче ответил на вопросы о моей короткой биографии и, когда повисла пауза, умоляюще спросил: «Теперь-то мы можем хоть что-то надеть на себя?»
Мне под ноги бросили мою длинную мантию, в которой я в Храме на Крови покемонов ловил, и расстегнули наручники, чтобы я смог надеть её и укутаться. По-прежнему мне приходилось стоять в углу, как провинившемуся школьнику.
«Соколов, вы задержаны по подозрению в совершении преступления, предусмотренного статьей двести восемьдесят второй Уголовного кодекса, за разжигание ненависти и вражды, то есть экстремизм. В квартире будет проведен обыск в присутствии понятых. Понятые, пройдите к столу».
Я слушал этот бубнёж за своей спиной и не мог поверить своим ушам.
«Всё понятно?» – голос из-за спины вновь обратился ко мне.
«Не совсем», – ответил я.
«За размещение в интернете ролика о ловле покемонов в храме, – пояснил голос. – Снимал такой ролик?»
«Вы сейчас серьёзно?» – как бы в надежде на то, что это просто чья-то шутка, спросил я в ответ. На сотые доли секунды я представил, как в квартиру входят мои друзья, Ирка бросается мне на шею с букетом цветов, а Валдис Пельш громко объявляет, что это розыгрыш.
«Для тебя теперь всё очень серьёзно», – голос был сухим и негромким.
В квартире то тут, то там открывались шкафчики, отодвигались стулья, столы, ронялись предметы, звенела посуда, шелестели листы бумаги, в разных направлениях передвигались люди, они что-то говорили друг другу, но смысл сказанного я улавливал с трудом. Я продолжал переминаться с ноги на ногу в своём грёбаном углу. Ощущение реальности постепенно покидало меня. Я закрыл глаза.
Меня схватили за волосы и с силой бросили на стену. По двору в ужасе носились курицы. Они галдели, кудахтали, стараясь не угодить под сапоги. Опричники особо не церемонились, раскидывая по сторонам всё, что попадалось на их пути. Бились стёкла, выбивались двери, жалобно блеяла скотина. Собаки одна за другой с коротким визгом, от которого кольнуло сердце, вдруг прекратили лаять. Я не мог этого видеть, но всем телом почувствовал, как, разрывая надрезанные вены и ломая надломленные позвонки, отрываются их головы. Заливаясь слезами и страхом, я уткнулся в высохшие сосновые брёвна. Мох, что служил прокладкой между ними, тоже был серый и сухой.
«Стоит только траве загореться, и дом мой вспыхнет, как факел», – подумал я.
«Трава!» – будто прочитав мои мысли, крикнул опричник…
«Товарищ майор, похоже на экстази!» – человек в штатском радостно вышел из кухни.
Наконец-то они хоть что-то нашли! Я стоял уже битый час босиком на холодном полу. Я вдруг вспомнил, что ещё не ходил в туалет и даже не сделал глоток воды. К моему удивлению, я нисколько не был взволнован сообщением о найденной таблетке. Первое, о чем я подумал тогда, было то, что хоть сейчас мне дадут по-человечески одеться, сходить на горшок, возможно, даже удастся заглянуть в холодильник и что-то перекусить.
«Да, МДМА
[5] – проблема. Но наркотой я не баловался, следов на мне они не могли найти. Ирка вроде тоже против была всего такого. Значит, таблетку мне или подкинули, или оставили друзья-мудаки. Если так, то можно будет сопоставить отпечатки пальцев, мои анализы и так далее – и тогда станет очевидным, что найденная у меня наркота ко мне никакого отношения не имеет», – так я рассуждал. Насколько всё для меня становилось серьёзным, я ещё не осознавал. У меня лишь появилась надежда, что сейчас этот балаган закончится, и мы дружно поедем разбираться в отделение.
Но моё мнимое облегчение было нарушено ещё одним восторженным возгласом: «Понятые, прошу зафиксировать – обнаружено специальное техническое средство».
Оказывается, что ручка с «Алиэкспресс» со встроенной видеокамерой могла быть специальным техническим средством, ограниченным в обороте. «Хорошо, что я вчера оторвал адрес со своей фамилией, придумаю с ней что-нибудь», – продолжал размышлять я, стараясь запомнить все мелочи проводимого у меня обыска. Наконец, через три часа моё мучение закончилось, мне позволили надеть штаны, кроссовки и выпить стакан воды.
Я выходил из дома в окружении крепких омоновцев с застегнутыми за спиной наручниками. У порога стояла Ирка с синим полиэтиленовым пакетом: «Я положила бутерброды и сменную одежду, товарищ майор разрешил», – она посмотрела на офицера и быстро сунула мне пакет в руку.
Я ничего ей даже не сказал. Надо было хоть улыбнуться. Наши взгляды на мгновение зацепились. Глаза её блестели от слез. Длиннющие густые ресницы хлопали, пытаясь взлететь и покинуть этот сумасшедший мир. Но она так и осталась стоять в коридоре, глядя мне вслед. Почему я ей не улыбнулся? Очень жалел потом об этом. Улыбка приободрила бы меня и дала новые силы.
На лестничной площадке при выходе из подъезда я встретился глазами с женщиной из соседней квартиры. Как её звать, я не знал, но всегда прилежно здоровался при встрече. И даже улыбался. Она доставала ребенка из коляски и в недоумении смотрела, как меня выталкивали из дверей. Что она могла подумать? Мне почему-то стало немного стыдно, что вот она, мать с грудным ребенком на руках, вдруг с ужасом узнала, что жила всё это время бок о бок с опасным преступником.
В «уазике» наручники мне расстегнули, но заставили надеть на голову синий пакет, что передала мне Ирка. Я сначала было решил не выполнять дебильное требование, но передумал. Высыпав его содержимое себе на колени, засунув бутерброд в рот, я погрузил свою голову в шуршащую синеву.
Пока мы ехали, я пытался через мелкие дырочки в пакете разглядеть дорогу и понять маршрут. Машину кидало в стороны, но по краям сидели два омоновца, поэтому я был зажат, как в тиски. «Вдруг меня на какую-нибудь БДСМ-сессию
[6] везут? Надо запомнить как можно больше, по крайней мере, будет чего СМИ рассказать», – старался развеселись я сам себя.
Колбаса, сыр и хлеб помогли мозгу набраться необходимыми для мыслительной активности элементами, и я стал обдумывать свою линию поведения. Вспомнил, что надо потребовать адвоката, пересчитывал в уме, сколько флэш-карт с записанным видео лежало на столе и какая информация была в ноутбуке.
Мысль о побеге крутилась вокруг всех остальных. Она, как назойливый комар в ночи, летала где-то рядом и не давала покоя. Но куда мне было бежать? Да и как, когда меня окружали автоматчики? О последствиях я не думал. Я просто хотел скрыться от всего этого безумия. Отсидеться. Верить в то, что всё происходит именно со мной, а не с героем малобюджетного кино, мне никак не хотелось.
Спустя какое-то время мы прибыли к зданию Следственного комитета. Заехали во двор, где стояли служебные «УАЗы» и личные иномарки сотрудников. Ворота за нами не закрыли, вероятно, днём они вообще не закрывались. Выпустили меня из
бобика, но наручники больше не надевали. Из разговоров я понял, что нет свободных кабинетов для моего допроса, поэтому пришлось ждать.
Омоновцы отвернулись от меня и закурили, о чем-то разговаривая. Вообще, странно было наблюдать, как люди, что полчаса назад злобно смотрели на тебя через прорези чёрных балаклав, сосредоточенно оглядываясь по сторонам, готовые отразить любую атаку неприятеля, вдруг, оказавшись на своей родной территории, становились
обычными. Шутили, улыбались. И даже я, которого они ещё недавно пинали и тыкали автоматом, казалось, был для них таким же приятелем.
«Может, это и вправду шутка всего лишь? – думал я, разглядывая их покошенные улыбки. – Ведь из-за невинного, пусть и провокационного, видео не могли же эти бравые хлопцы бросить борьбу с преступностью, коррупцией, наркоманией и приехать за мной, чтобы подвесить за наручники и пытать, пока я не признаю существование бога. Ведь их учили освобождать заложников, искать похищенных детей, задерживать убийц, ловить воров, находить улики и наркотики…»
Мысль о наркотиках вернула меня к мысли о побеге. Мне казалось в тот момент, что все эти обвинения в разжигании ненависти и оскорблении чьих-то чувств – не более как профанация. Меня просто хотели пугнуть, чтобы я засунул в зад свои взгляды, которые противоречили принятой государством идеологии. Да, они устроили маскарад с дюжиной омоновцев, следователями, ФСБ, понятыми и наручниками, но оснований для моего задержания у них явно не было. А вот
наркота…
«Либо её подкинули, либо кто-то оставил. Кто? – мысли кружились в черепной коробке. – Ладно, надо связаться с адвокатом, обо всём сначала договориться, а потом будет видно».
Вдруг ко мне подошёл тот вежливый офицер, который всем заправлял в моей квартире. Ещё там я понял, что он был из ФСБ. Следователь и омоновцы выполняли его указания.
«Соколов, мы можем сейчас всё закончить и отпустить тебя домой, – начал он без предисловий, – но взамен ты должен нам чистосердечно всё рассказать и покаяться».
«Покаяться? Разве мы в церкви?» – съязвил я в ответ.
«Не дерзи, – также спокойно ответил офицер, – в твоем положении надо быть осторожнее со словами».
«Тогда я бы хотел сначала поговорить со своим адвокатом».
«Нет, если будет адвокат, то наша с тобой сделка отменяется. И ты сядешь на полную».
«В чем же сделка? У вас есть моё видео, больше, чем на нём, я вам вряд ли расскажу. Поэтому непонятно, почему адвокат не может присутствовать?» – спросил я.
«Потому что я хочу попросить тебя помочь нам. Помимо тебя достаточно идиотов, которые раскачивают лодку. Ты поможешь просто связаться с ними. Тебя знают, и тебе поверят», – ответил фээсбэшник.
Я молчал в ответ.
«Пойми, парень, ты ещё молод, и жизнь твоя сейчас может очень круто измениться. И повернуть назад уже будет невозможно. У тебя есть шанс жить нормально. Через какое-то время ты будешь вспоминать об этом дне с легкой улыбкой и благодарить меня. Твой юношеский максимализм пройдёт, и отношение к окружающему миру изменится. К богу в том числе, – он достал пачку сигарет, предложил мне, я отказался. – Во имя чего ты хочешь пожертвовать своей свободой?»
«Во имя справедливости», – неуверенно ответил я, хотя ради неё жертвовать свободой вовсе не входило в мои планы. Я пожалел, что так ответил.
«Какой справедливости? Не той ли, которая позволяет тебе унижать людей лишь за то, что они верят в бога? Или, может, той, что дала тебе право глумиться над святынями, к которым стремятся тысячи людей? Справедливо ли неуважение к церкви и религии, притом что в них веками нуждались и нуждаются люди? Ты дискредитируешь государство, что дало тебе возможность учиться, работать, ходить, любить, в интернете сидеть. В этом твоя справедливость? А ты что-то сделал для неё? Вы, – говорил он, видимо, уже обращаясь к воображаемой аудитории, – только и знаете, как ругать и критиковать власть, а сами-то в этой жизни что сделали? Вам хватает храбрости кричать на митинге «Путин – вор», а мусор после митинга за собой убрать слабо? Справедливо ли, что
срёте вы, а убирать будут
другие? Однобокая у вас справедливость получается».
Что мне было ему ответить? Да и стоило ли вступать в дискуссию? Вопросы этого фээсбэшника исходили словно от моего отца:
«На какую ещё ты улицу собрался? А ты по дому что-то полезного сделал? Ходишь только жрешь и срёшь, никакой пользы. Я на тебя горбачусь, а от тебя никакой благодарности». Когда отец напивался, я всегда старался улизнуть из дома, шатался до полуночи, чтобы потом тихо и незаметно вернуться и лечь спать.
Когда мне тяжело и неуютно, я всегда стараюсь убежать от того места или от тех обстоятельств, что меня гнетут. Глупо терпеть. Но и глупо бороться, когда силы неравные. Может, это и малодушие с моей стороны, но у меня, если хотите, такая философия: убежать, подумать, всё взвесить, а потом решить, как быть дальше. Не знаю, но в отношениях с отцом такой подход всегда помогал. Когда я возвращался домой, отец уже спал. Весь удар на себя принимала мать, ей приходилось выслушивать его пьяный гундёж и поливание грязью – меня, её и всего на свете.
Фээсбэшника позвал кто-то, он оставил меня, так и не дождавшись ответа. Я сидел на бордюре за «уазиком», на котором меня привезли. Омоновцы в основном разошлись кто куда, ходили мимо меня, не обращая никакого внимания. Тех офицеров, что проводили обыск в моей квартире, поблизости не было. Оглядевшись, я прикинул, что до ворот было метров двадцать. «Если я пройду за «бобиком», а потом за тем чёрным джипом, то расстояние сократится ещё на десять метров. Потом надо будет спокойно выйти на улицу, а там останется перебежать через дорогу и скрыться в проулке, – план побега мгновенно созрел в голове. – Если меня остановят, то скажу, что просто решил промяться по территории, в конце концов, меру пресечения мне ещё никто не избирал, а наручники сняли». Как я буду действовать дальше, я тогда не представлял, но решил, что интуиция подскажет, думал, что пару дней перекантуюсь у друзей, встречусь с адвокатом, попробую за это время обналичить деньги, что висели в
крипте.
Тогда я ещё не знал, что в здание нас не впускали, потому что во всех свободных кабинетах допрашивали моих друзей. В офисе уже был проведен обыск и изъяты все компьютеры.
Свой синий пакет я поставил так, чтобы он был виден из-за автомобиля. Выглянул: два омоновца, видимо, оставленные сторожить меня, разговаривали на крыльце, водитель
бобика сидел в машине с открытой дверью, офицер, что был на обыске, совсем рядом разговаривал по телефону. Больше никого. Я поднялся. Спокойным шагом прошёл мимо «уазика» и скрылся за полностью тонированным джипом. Ещё секунда – и я уже двигался в сторону открытых ворот. Лоб покрылся испариной, пальцы липли друг к другу, а подмышки источали холодный запах страха. Мне хотелось оглянуться, оценить обстановку, но делать этого было нельзя. Надо было двигаться настолько медленно и уверенно, чтобы казалось, будто я гуляю. Но в то же время необходимо было двигаться настолько быстро, чтобы не успеть попасться кому-нибудь на глаза.
Шаг. Два. Три. Пять. Десять. Двенадцать. Вот я уже у ворот. Я наклонил голову и исподлобья посмотрел по сторонам. Никаких движений. Завернул за ворота и только тогда оглянулся. Всё было чисто и тихо. Что есть мочи я пробежал метров десять и, уловив достаточное для броска расстояние между машинами, резко повернул направо – через дорогу. Пересек неширокую улицу, добежал до угла дома со сталинскими ампирами и, схватившись за угол обшарпанного серо-жёлтого фасада, скрылся в переулке. Я бежал изо всех сил. Моя мантия развивалась, и я был похож на ужас, летящий на крыльях ночи. Со стороны это должно было быть довольно смешно.
Но мне было не до смеха. Паспорта у меня с собой не было. Телефон изъяли ещё при обыске. Деньги тоже. Если Ирка и сунула мне что-то в одежду, то всё осталось в синем пакете. Я бежал в никуда. Прошлое у меня было сомнительным. Будущее – ещё более неопределенным…
13. Допрос
«Соколов! – меня вдруг окликнул фээсбэшник, от неожиданности даже подкосились ноги. – Говоришь, в рай не веришь? Тогда добро пожаловать в ад!»
Я поднялся с бордюра, взял свой пакет и поплелся ко входу.
«Ну что, отпираться тебе смысла нет, ведь всё есть в ВКонтакте, на Ютубе, –
следак с идеально ровным и лысым черепом поднял глаза от протокола и пристально посмотрел на меня, – поэтому просто скажи, кто тебя на это надоумил? Может быть, ты исламский экстремист? Или
свидетель Иеговы? От того, как ты нам всё будешь рассказывать, будет зависеть, пойдешь ли ты завтра под домашний арест или откроешь для себя новый тёмный тюремный мир. Там, кстати, народ в основном набожный, так что общий язык тебе с ними найти будет непросто».
«Я могу позвонить своему адвокату?» – уже, наверно, в десятый раз я задал свой вопрос в ответ на очередной вопрос следователя.
«Мы же тебе сказали, что если по твою душу придёт адвокат, то ты не сможешь рассчитывать на наше хорошее отношение. Мы готовы помочь тебе, если ты пойдешь нам навстречу», – спокойно ответил мне следователь.
«Я готов, но мне нечего вам сказать из того, что вы хотите от меня услышать. Я записал ролик и выложил его у себя на канале. Мне нечего скрывать. Да, матерюсь там немного, но на Ютюбе это не запрещено пока, поэтому ничего не нарушаю», – ответил я.
«Кто помогал тебе снимать и кто монтировал?»
«Никто из друзей и знакомых в съёмках не участвовал, – ответил я, подумав об Ирке. – Они вообще не не разделяют моих взглядов».
«Кто снимал тебя в храме?» – настойчиво повторял следователь.
Я не знал, как мне отвечать. Ирку в это дело впутывать не хотелось, но и грубое вранье тоже выглядело бы по меньшей мере глупо.
«По пути к храму я знакомого своего встретил, его и попросил снять меня на телефон», – в отчаянии сказал я.
«Как фамилия?» – недоверчиво спросил следователь.
«Не знаю. Игорем звать», – ответил я, понимая, что чуть не выговорил Иркино имя.
«Зачем ты пошёл в храм?» – вновь задал вопрос следак.
«Затем же, зачем и все ходят – найти бога», – я чуть не засмеялся от собственной шутки.
«Видимо, ты не понимаешь, насколько серьёзно твое положение, раз продолжаешь хамить», – вмешался фээсбэшник.
«Я не хамлю. В храме я ловил покемонов. Просто. Молча ловил и всё», – у меня началась истерика.
«Тебе делали замечания прихожане или церковнослужители?» – опять спросил следователь.
«Нет. Я же тихо там ходил. Даже слова не сказал. От силы минут пять там пробыл и вышел. Никто меня не останавливал, замечания не делал. Я не мешал никому, – отвечал я, вконец измотавшись от идиотских вопросов. – Службу там никто не вел, а прихожан от силы два человека было, какие-то зеваки зашли поглазеть, что внутри».
Уже прошло, наверно, часов десять с того момента, как меня разбудили, тыкая дулом автомата в лицо. Кроме Иркиных бутербродов, я так ничего и не ел. В глазах летали бабочки, и я уже плохо соображал.
«А что ты скажешь про запрещённое техническое устройство для скрытой видеосъёмки? Ты в курсе, что разрешение на приобретение такой аппаратуры выдает ФСБ?» – вновь вмешался в допрос фээсбэшник.
«Вы про ручку, что ли? Так это… её мой знакомый оставил», – соврал я.
Подумал: «Какой же я был молодец, что содрал вчера эту чёртову бумажку со своей фамилией и адресом».
«Опять знакомый? Фамилия?» – не отступал фээсбэшник.
«Сергей Лазарев», – не моргнув глазом, выпалил я. Из радиоприемника, что стоял на сейфе, доносилось надрывное
You’re the only one, you’re my only one, you’re my life every breath that I take… с прошедшего Евровидения.
«Адрес? Телефон?» – подхватил следователь.
«Не знаю, мы в компьютерном клубе познакомились. Я как-то говорил, что было бы неплохо поснимать что-нибудь очень маленькой камерой, незаметной, а Серёга сказал, что у него такая есть. А потом принёс. Я её даже из пакета не доставал».
Меня то допрашивали, то я сидел без дела в пустом кабинете. Уже потом задним числом я понял, что надо было отказаться от дачи показаний без адвоката, сославшись на статью 51 Конституции. Но что сделано, то сделано, как говорится. Оказалось, что моим делом занимаются по меньшей мере четыре следователя и вдвое больше оперов, включая того фээсбэшника. Неужели все убийства в городе были раскрыты, все воры пойманы, а все наркоторговцы отправлены за решётку? Видимо, в чистом от преступности славном городе N оставался на свободе только один блогер, который нёс злобу и ненависть честным православным людям. Поэтому на его поимку были брошены лучшие стражи правопорядка. Об успехах операции по обезвреживанию этого злодея и богоненавистника по всем каналам трубили победу пресс-секретари областной полиции, Следственного комитета, прокуратуры, а также журналисты многочисленных СМИ. А под сводами храмов святейшие бородачи строчили завтрашние проповеди во славу справедливого судилища над оступившимся богохульником. «Господи, если ты и вправду существуешь, разродись громом и пусти молнию в мой грешный череп, но освободи меня от этих нудных и дотошных оборотней!» – я закатывал глаза к потолку и готов был вслух прочитать любую молитву, лишь бы издевательство надо мной прекратилось. Адвоката мне не давали. Телефонного звонка лишили. Трясли перед лицом журналами, которые я с недавнего времени начал издавать самиздатом, майками с разными смешными надписями, какими-то рисунками, листочками и ещё всякой дрянью, которую я
перестал идентифицировать. Осталось только ещё раз постучать мне по почкам, и пророческие слова фээсбэшника начали бы сбываться.
«Что же это происходит-то такое? – задавало вопросы моё помутненное сознание. – Одни бесы законы бесовские принимают, другие их исполняют. А третьи, сочувствующие,
стучат на тех, кто в этом мире остается ещё со светлыми мыслями. Как же эта банда боится критики в свой адрес! Но без критики связь с реальностью теряется. Власть без критики забывает, кому она должна служить. Ведь в демократическом обществе монополией на власть обладает только народ. Он же вправе и ругать власть, быть ею недовольным. Ну, так это же в демократическом… У нас-то народ никогда голоса не имел. Народ у нас никогда не снимал своих рабских оков, поэтому рабство у нас в мозгах, в генах наших. Отсюда и ничем не объяснимое преклонение пред господином, заискивание, подхалимство, лизоблюдство. Отсюда и страх. А страх – основа веры».
Иногда я выходил в туалет. Странно, но меня никто не сопровождал. Туалет находился в конце длинного коридора, там же, где была пожарная лестница. Каждый раз, когда я направлялся туда, меня вновь и вновь посещала мысль о побеге. Убежать было легко: выход на пожарную лестницу был открыт – не во всех кабинетах стояли кондиционеры, и внезапную духоту, которую принесла золотая осень, пытались прогнать сквозняком. Но бежать мне было некуда. Оказалось, что всех моих друзей уже допросили, везде уже провели обыски, изъяли, казалось, всё, кроме моих трусов и грязных носков. Даже Ирка созналась, как снимала меня на свой телефон. Так что побег был бы для ментов только дополнительным поводом меня закрыть и изолировать. Поэтому, каждый раз сливая воду в пожелтевший от ржавчины унитаз, я сливал в него свою надежду на скорое возвращение домой.
14. Изолятор
Было около девяти вечера, когда наконец допросы закончились и меня отвели в камеру изолятора временного содержания. Мое единственное желание было принять душ, смыть с себя всё говно, которое мне пришлось выслушать за этот кошмарный день, а потом просто упасть лицом в чистую, мягкую, пахнущую Иркиными волосами подушку и уснуть. Я это себе так четко представил, пока меня вели по каким-то коридорам и лестницам, что в какой-то момент на доли секунды провалился в сон. Ноги передвигались
на автомате, а веки медленно закрылись, и вместо темноты коридоров глаза мои увидели яркий свет залитой солнцем комнаты.
Ирка стояла спиной к окну, поэтому из-за слепящих лучей лицо её было разглядеть тяжело. Но зато, как при солнечном затмении светятся края луны, так и очертания её обнаженного тела были залиты авророй, подчеркивая стройную фигуру. Особенно выделялся маленький треугольник, что образовался с между упругими бёдрами в их основании. Лучики солнца, как перышками, нежно касались её молодой кожи, возбуждая светлые волоски, отчего свет переливался, наполняя всё вокруг игрой чуть уловимых глазу солнечных зайчиков.
«Лицом к стене!» – голос охранника отозвался ударом молота, расплющивая моё видение словно консервную банку. Он перебирал ключи, а каждое побрякивание отдавалось в барабанных перепонках: будто я сидел в колоколе, а кто-то изо всей силы по нему колотил. Поворот механизма – и ригель замка с лязгом открыл тяжелую дверь.
В нос ударило запахом сырости, плесени, человеческими испражнениями, потными телами и грязной одежды. Я неуверенно перешагнул через порог и тут же в испуге оглянулся назад: тяжелая дверь с грохотом закрылась за моей спиной, засов с лязгом перекрыл мне путь назад.
Камера представляла собой небольшое помещение, в котором кое-как умещались четыре двухъярусные кровати. Стены были окрашены в ядовито-синий цвет. В стене, что напротив входа, у потолка виднелось окно. Оно было закрыто мелкой решёткой, из-за которой поблескивало рифленое стекло, каким застеклены межкомнатные двери в хрущёвках. Справа от входа был установлен умывальник и нечто напоминающее унитаз – такая дыра в полу. На нижней кровати слева лежал человек. Так лежат вконец отчаявшиеся люди, без эмоций, без движений, сложив руки на животе и не мигая глядя в потолок.
Я прошёл к соседней кровати и положил на неё свой синий пакет.
«Не занято?» – спросил я.
Человек повернулся ко мне, медленно сел на кровати. По виду ему было лет пятьдесят, а может, и больше. Взгляд его был пустым. Он даже не на меня смотрел, а сквозь меня и сквозь стену за мной. Он ничего не ответил. Я сел на не заправленный бельем матрас. Хотелось качнуться, чтобы проверить, насколько кровать мягкая, но это мне показалось неуместным, поэтому я только осторожно вдавил пальцы в старую сырую ткань.
«Да, – сидящий напротив меня с хриплым выдохом вдруг начал говорить, – кто-то и о такой перине мечтает. Не брезгуй, ложись».
«Спасибо, я пока спать не хочу», – соврал я. Больше всего на свете мне хотелось уснуть. Но мысль о том, что на этом тюфяке провели не одну тысячу ночей сотни наркоманов, убийц и бомжей, останавливала меня принять горизонтальное положение. Я решил, что буду спать сидя, облокотившись о стену.
«За наркоту?» – снова спросил меня мужик напротив.
«Не знаю, может, ещё и наркоту впаяют, – вдруг вспомнил я о таблетке, что изъяли при обыске. – А так – за экстремизм».
«Типа террорист?» – впервые за всё время у мужика на лице возникла хоть какая-то эмоция.
«В церкви покемонов ловил», – уже безучастно ответил я.
Мужик некоторое время помолчал. Потом встал. Мне показалось, что он подойдёт ко мне и начнет пинать ногами. «Вот, – подумал я, – и пришло время расплаты». И зажмурил глаза.
Мужик прошёл в угол камеры, пожурчал над
парашей и, помыв руки, вернулся на свою кровать. Глаза мои были полузакрыты, тяжелая голова уперлась в стену, плечи и руки обвисли. Но я не засыпал.
«У меня уже не одна ходка, – так же неожиданно начал мужик, – разного брата я повидал. Были те, что иконы из церквей выносили и что попов резали, а вот тех, что играли в церкви, вижу впервые. Но, знаешь, что хочу сказать тебе? Здесь люди совсем по-иному к церкви относятся, не так, как на воле. Положим,
барыга зачем в церковь ходит? Думаешь, в бога верит он? В Христа? Бог у него – лавэ. В этого бога он и верит. Стоит вот он, крестится, башкой об икону бьёт, а сам нашептывает просьбу богу, чтоб тот дела его поправил. Получается, что верит он в одно, а просит у того, в кого не верит. И за лавэ свое готов молиться кому угодно. Или, к примеру, баба какая о своём больном отпрыске молится. Она тоже боится его потерять, потому готова хоть богу, хоть чёрту душу отдать. На воле в церковь ходят, чтоб просить. Одни – за здравие, другие – за упокой, третьи – за
пайку на ступеньках у входа.
Побирушничают перед богом. На зоне же всё по-другому. Знаешь, с кем Иисус на кресте висел? Убийцы там были какие-то. А Иисус не убивал никого. Но всё равно всех распяли. Получается, что Иисус был ближе к тем убийцам, чем к их жертвам. Здесь мы от бога не ждем ничего, не попрошайничаем. Здесь мы с ним вместе срок мотаем».
15. Арест
Утром меня повезли в суд для решения вопроса о моём аресте. Я считался ещё задержанным, обвинения мне не предъявили, адвокату мне позвонить так и не разрешили, никто, кроме Ирки, по сути, и не знал, где я мог находиться. Меня можно было вот так запросто увезти куда-нибудь на стройку, выпустить арматуриной кишки и сбросить в котлован – и никто бы никогда не узнал, что со мной случилось и где я. Всё происходящее со мной казалось каким-то бредом. В голове никак не укладывалась мысль, что за отрицание бога могут вот так запросто бросить во вшивую камеру. Если это и был чей-то розыгрыш, то он, несомненно, удался, но уж слишком затянулся.
Судьей оказалась женщина лет шестидесяти с бочкообразной фигурой. Раньше я судей видел только по телевизору. В кино они наделялись каким-то смыслом, были честными или продажными. Оказалось, что в жизни они просто бездушные.
«Соколов, вас подозревают в распространении видеоролика экстремистского содержания, – судья обратилась ко мне, перелистывая протоколы, не глядя на меня. – Вы признаёте это?»
«Уважаемый судья, я бы для начала хотел пообщаться с моим адвокатом, а потом уже делать какие-то признания», – я старался быть предельно вежливым и всем своим поведением вызвать адекватную реакцию. Но ошибся.
Реакция была прямо противоположная. Судья подняла от бумаг свои маленькие неопределенного цвета глазки, прищурила их так, что их не стало видно вовсе, и громко, чётко произнося каждое слово, сказала:
«Молодой человек, вы, судя по всему, не осознаёте всей остроты положения, в которое сами себя загнали. Адвоката вам предоставят, но не в его власти решать, останетесь вы на свободе или пойдёте назад в камеру. Поэтому не рекомендую мне хамить».
Я было хотел возразить, что хамить вовсе не собирался, но судья вдруг испустила сквозь прищуренные веки молнию, что я вмиг замолк, а она продолжила:
«Преступления, в совершении которых вас подозревают, очень серьёзные. Вы заигрались и уже несёте межнациональную и религиозную вражду, раскачиваете лодку, в которой мы все спокойно плывем. Кто вам позволил входить в храмы и оскорблять святыни своим присутствием? Кто вам там дал право в телефон играть?»
Я стоял, опустив голову, ничего не отвечал и понимал, что судья уловила суть дела только с чьих-то слов, не прочитав ни одного документа и, возможно, не посмотрев даже видео. Спорить с ней и взывать к её разуму было бессмысленно. Да и кто я был для неё, чтобы она удостоила меня своим вниманием? Очередной уголовник. Сколько таких падших персонажей ей приходится видеть за день? А за неделю? Десятки. Сотни. Неужели она будет вникать в каждое дело?
Для моего ареста формальных оснований было предостаточно: три статьи, включая хранение наркотиков, по которым я подозревался, (по которым я подозревался, включая хранение наркотиков) предусматривают лишение свободы; места жительства постоянного в городе у меня не было; места работы тоже не было – ведь официально свой рекламный бизнес я так и не оформил; плюс к этому общественный резонанс дела. Последний фактор мог перевесить как в сторону моего ареста, так и, напротив, излишнее внимание со стороны общественности и прессы могло испугать. «А если это заказ власти на громкое и показательное дело? – думал я. – Тогда меня посадят надолго и будут запугивать таких же блогеров, как и я, чтобы молчали и не высовывались. И лодку не раскачивали».
«Избрать меру пресечения – заключение под стражу», – слова судьи вернули меня в реальность. Она отложила бумаги и ещё раз посмотрела на меня. Взгляд у неё был холодный, не надменный, но выражающий свое превосходство над таким ничтожеством, каким я был для неё.
Меня везли в машине, надевали и снимали наручники, вели по коридорам, ставили к стене, обыскивали, заводили в какие-то двери, а я всё думал о том, как огромная государственная машина всю свою мощь направила на обезвреживание одного единственного видеоблогера, который только и сделал, что рассказал на камеру о своём отношении к религии. Да, согласен, сделал я это явно в непристойной форме, назвав верующих умственно отсталыми, недалекими людьми. Но я ж не просто на заборе слово «хуй» написал, я же объяснил, почему именно «хуй». Да, согласен, с матом я переборщил немного. Но ведь без него совсем другой накал страстей! Без мата вроде как не от души. Это стиль. Вон, Шнур без мата ни одного куплета ещё на спел. И что? Кого он этим оскорбил? Те, кто мог бы оскорбиться, его песни не слушают. А про меня, уверен, ни одна живая верующая душа, как бы это смешно ни звучало, не знала и не узнала бы обо мне никогда. Если бы…
«Как же так могло случиться, что про меня вдруг стало известно ФСБ?» – вдруг меня осенил вопрос, который повис в спертом воздухе. Я стоял посреди пустой комнаты, откуда для меня начиналась новая жизнь.
16. Карантин
Новая жизнь началась с глубокого унижения. Человеком ведь проще управлять, когда он унижен. Когда он облик свой потерял, лишившись свободы, защиты, уважения, имущества, здоровья. Так делали всегда, чтобы подчинить людей, вырезать из каждого личность, сделать людей податливой пластилиновой массой. А в пенитенциарной системе это, видимо, такой своеобразный метод перевоспитания. А перевоспитывать меня начали с первых минут в СИЗО, куда меня привезли прямиком из суда.
После долгого держания в каких-то комнатах, коридорах и отстойниках я наконец попал в более-менее светлое помещение, покрытое кафелем, по которому угадывалось, что это была душевая.
В дальнем углу стоял паренек в чёрной робе. Он был коротко острижен. На его потухшем лице я не смог разглядеть и пары мыслей. Он был словно робот. Уже потом в камере я узнал, что есть такая категория арестантов, обвиняемых в нетяжких преступлениях, которых администрация СИЗО выводит из камер на различные работы: на кухню, уборку или, как в моём случае, на стрижку. По сути, таких людей, ещё не приговоренных к лишению свободы, держат за рабов, заставляя делать работу, которая вообще-то должна оплачиваться. И в бюджете СИЗО наверняка деньги на питание и обслуживание предусмотрены и выделены, но зачем кому-то платить, если можно не платить? Кажется, именно так использовался рабский труд заключённых в лагерях ГУЛАГа?
У этого паренька в руке блестела ручная машинка для стрижки, своим строением напоминающая приспособление для выдавливания чеснока. Конвоир приказал мне раздеться догола, встать на лавочку, поставить ноги на ширину плеч, нагнуться и раздвинуть ягодицы. Паренек спокойно и без каких-либо эмоций наблюдал за мной и охранником, который с интересом рассматривал мой анус. Я подумал, что этот паренек сейчас подойдёт ко мне сзади и своей адской машинкой ловким, отработанным до автоматизма движением отчикает мне мошонку. Ничего запрещённого у меня в заднице обнаружено не было. Мне сказали сесть на табурет. Тем временем другой охранник перетряхивал мои вещи. После того как это унижение закончилось, началось другое.
Охранник кивнул пареньку, и тот стал меня стричь. Машинка была тупая и стригла плохо. Зубцы машинки цеплялись за волосы, выдирая их из моего черепа с корнями. Сколько этой машинкой до меня было острижено вшивых и чёрт знает чем больных голов? Думать об этом не хотелось, но от таких мыслей всего аж передергивало.
Для здешних мест шевелюра моя была, мягко сказать, неподходящей. К тому же за длинными волосами требовался постоянный уход, что в условиях СИЗО стало бы весьма затруднительным. Да и окружающие меня бритые сидельцы вряд ли бы снисходительно отнеслись к моей прическе. Так что я не особо расстраивался по поводу своей новой стрижки. Но мои длинные волосы были своего рода верёвочкой, связывающей меня со свободной жизнью. Состригая локон за локоном, паренек отрезал от этой верёвочки нитку за ниткой. И с каждым падающим на кафель волоском сбрасывалась, как с обрыва, надежда на моё скорое освобождение.
Наконец, эта унизительная антисанитарная процедура закончилась, и мне велели принять душ. Горячей воды в нём не было, но радовало уже то, что хотя бы была холодная. Быстро намылившись маленьким, видимо, кем-то оставленным куском хозяйственного мыла, я старательно пытался смыть волосы, микробов, стыд, обиду и горечь, что подступала к горлу. Холодный душ как бы вернул меня к реальности, в которой я вдруг оказался. То неуютное состояние, в каком пребывало моё тело, каждым волоском на коже ощутило на себе агрессивную среду. Я враз стал настолько беспомощным, что даже перестал дрожать от холода. Это было похоже на то, как будто я тонул в холодной реке: пальто пропиталось водой настолько, что булыжником тянуло ко дну, сил шевелить руками и ногами не осталось, а воздух в легких уже давно вытеснила жидкость, и лишь выпученные глаза и угасающий мозг продолжали фиксировать где-то над головой свет, размытый водной рябью.
Вероятно, каждый, впервые попадая за решётку, испытывает подобные ощущения, что всё кончено. Не в смысле, что на этом заканчивается жизнь. А в том смысле, что если тебя взяли под стражу, то шансы быть оправданным и освобожденным стремятся к нулю. На тебя как бы ставят клеймо «ВИНОВЕН», и доказывать виновность уже не требуется. А попытки оправдаться выглядят неубедительными, ведь «просто так у нас не сажают». Как только ты переступил порог камеры, ты считаешься преступником. Для всех: для охраны, для следователей и адвокатов, для судьи, для друзей и знакомых. Кто-то не хочет в это верить, но всё равно ты преступник. Это уже факт, который не скрыть. Никакие оправдания, доказательства и экспертизы не изменят мнения о тебе. Даже если ты и вправду не виновен совсем. Это как в анекдоте: «Ложечка нашлась, а осадочек остался». И вот когда клеймо уже не смыть, когда от наручников на запястьях ещё долго будут видны глубокие следы, когда тюремный запах, напоминающий трупный, пропитает одежду, волосы, проникнет в поры и будет выходить из тебя с каждым выдохом, тогда придёт время покаяться. Они этого ждут. Они для этого сделали всё, и, если надо, сделают больше – всё для того, чтобы сломить.
Мне всегда было странно слышать, когда за убийство и за кражу, например, дают одинаковые сроки. Вот, положим, за убийство, совершенное без всяких отягчающих обстоятельств, могут дать от шести до пятнадцати лет. И, например, ты решил кого-то удавить. Без причины. Просто потому, что тебе чья-то морда не понравилась. Или чтобы проверить, «тварь ты дрожащая или право имеешь». Ты просто хладнокровно убиваешь ни в чем не повинного человека. Не старушку, не женщину, не ребенка, не полицейского, не из мести или ещё какой вражды, не для того, чтобы здоровую почку себе вырезать, а обычного прохожего. В синем костюме, с красным шелковым галстуком, в начищенных чёрных ботинках, с кожаным портфелем. Ты даже портмоне у него не вытащишь потом, часы с руки не снимешь, в портфель не заглянешь. Ты просто подойдешь к нему, держа отточенный кухонный нож в рукаве, не отрывая от туловища, и, когда между вами не останется и метра, ловким движением кисти развернешь нож клинком вперед и, улыбнувшись ему словно доброму соседу, что есть мочи, снизу вверх вонзишь острый кусок нержавеющей стали аккурат под рёбра, распарывая дорогую ткань из камвольной овечьей шерсти, белоснежную приталенную рубашку, прорезая загорелую кожу, протыкая эпидермис, жир, что предательски начал собираться на талии от сидячей работы, постепенно слабеющие мышцы, достигая диафрагмы и легкого. Потом ты с силой, с небольшим проворотом рывком вытащишь нож, чтобы не мучить его и дать крови быстро выбежать, ускорив её отток от мозга. Он выронит телефон, в который только что был погружен, грохнется на колени, зажмет руками рану, но не сможет так устоять и, скорчившись креветкой, замрёт на асфальте. Ты постоишь мгновение, дождавшись, как лужица крови, медленно расплываясь под ещё живым телом, достигнет кончика лежащего на земле галстука, образовав композицию в едином тёмно-красном цвете, и поспешно скроешься. А прохожий, издав свой последний беззвучный хрип, так и останется лежать на прохладном вечернем ветру, быстро остывая. Тебя рано или поздно поймают, будет долгое следствие, а потом суд. Тебе повезет, и твой адвокат сможет наплести судье что-нибудь про случайное помутнение сознания или необходимую оборону, а суд, принимая во внимание твое безупречное прошлое, приговорит тебя к семи годам колонии. А спустя три года за хорошее поведение, доблестный труд и участие в общественной жизни лагеря, учитывая глубокое раскаяние в содеянном, тебя условно-досрочно освободят. Пусть с учетом СИЗО ты и отсидишь три с половиной, но это всё же не семь.
А теперь представь, что нет у тебя никакого ножа. И убивать ты никого не хотел. Ты – доведенный до отчаяния голодный бомж. Тебе просто нужны деньги, чтобы купить еды. Ты видишь, как тот, что в синем дорогом костюме с красным галстуком, подвыпивший, выходит вечером из бара, на слабо освещённой аллее садится на скамейку и начинает переписываться с молоденькой рыжей экономисткой из финансового отдела, что две недели назад как устроилась на работу, намекая в эсмэсках, что мог бы приехать к ней. Неспроста же она сегодня на общем совещании так многозначительно отправила ему свою кокетливую улыбку в ответ на его откровенный, раздевающий её прямо там, в переговорной комнате, нахальный взгляд. Он быстро увлекается перепиской, получая обтекаемые ответы, пытаясь добиться её домашнего адреса, встает, закуривает, начинает прохаживаться, не вынимая головы из экрана. Настроен он очень решительно. Ещё бы! Ведь неделю назад он провел с поставщиком и подсадными участниками тендер на кругленькую сумму, а сегодня получил от него заслуженный процент от сделки. Так что сегодня он был если не богат, то достаточно состоятелен, чтобы заявиться к незамужней девушке с бутылкой Veuve Clicquot. Рыженькую немного смущает обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки, но разве это может помешать быть желанной? Его же смущает только то, что кокетка пытается его отшить. Он злится, закуривает ещё одну сигарету. Время идет, а ведь ещё надо будет добраться до дому, где недовольная беременная жена сначала возмутится, а потом, увидев увесистую пачку наличности, которой он будет трясти перед её носом, рассказывая, как тяжело ему достаются деньги, тут же одарит его сочувственными поцелуями, списывая аромат чужих духов от его рубашки на сложности, с которыми неизбежно сталкивается
работник тяжелого умственного труда. И вот пока он полностью погружен в стратегию завоевания женского сердца, ты незаметно выходишь из кустов сирени, аккуратно из-за скамьи протягиваешь руку, берешь портфель и скрываешься в ночи. Потом на следствии и на суде ты скажешь, что даже не успел разглядеть лица хозяина синего костюма. Поймают тебя спустя полчаса, когда ты, пряча портфель под вонючей курткой, что на два размера больше твоего, будешь покупать в ночном ларьке сэндвич и колу. Наряд ППС часть денег из пачки вытащит себе, а тебе и неведомо будет, сколько там изначально было. Ни о какой подписке о невыезде речи, конечно, не будет, и тебя арестуют. А суд закончится тем, что за совершение тайного хищения чужого имущества в крупном размере тебе дадут максимальные шесть лет той же колонии. Почему по максимуму? Потому что сердобольная судья, считая себя истинно православной, в совещательной комнате перед оглашением приговора решит, что нашла баланс между своим гражданским долгом наказать виновного и обязанностью христианина разделить с голодным хлеб, а скитающегося бедного отвести в дом и одеть, поэтому не позволит она тебе снова пойти на улицу, где ждут тебя холод, голод и болезни. И её милосердию не будет предела. Ну, разве что пределом будет только максимальный срок наказания, указанный в санкции уголовной статьи.
17. Отец
Всё детство я провел в одном убогом городке под названием Шадринск, что в Курганской области. Город с постоянно убывающим населением чуть более пятидесяти тысяч человек, большинство из которых пенсионеры, я собирался покинуть ещё классе в пятом. Причин тому было несколько. Но основной, как может на первый взгляд показаться, было не отсутствие перспектив. Причиной был мой отец.
Он был татарином. И фамилию носил тоже татарскую – Имансызов. Разумеется, и у меня такая же была.
Их брак с матерью был немного странным. Мама всегда очень много читала, была хорошо воспитана, даже застенчива. Ее любовь к книгам передалась и мне. В детстве вместо улицы я часто предпочитал хорошую толстенькую книжку о путешествиях или фантастику. Отец же был её противоположностью. Он бывал груб и с ней, и со мной. До меня, как мне казалось, ему вообще не было дела. Для него я рос сорняком, который только мешался под ногами. Не помню, может, так было не всегда, но последние годы очернили все светлые пятна, если такие и были в нашей семье.
Он был довольно крупным и сильным. Добавьте к этому хамство и трусость – и получите, как говорил наш участковый, «кухонного бойца». В детстве мне часто прилетало по жопе кожаным армейским ремнем. Бил меня отец за любую провинность: за тройку в дневнике, за невыброшенный мусорный пакет, за опоздание из школы. Сначала я даже испытывал чувство вины, считая наказание вроде как справедливым. Несомненно, что я бы и без наказания повинился и впредь не допустил повторения своего проступка, но удары всё же воспринимал как справедливые. Однако по мере взросления наказания становились всё более частыми и всё менее объяснимыми, а порой и не поддающимися логике. Прилетать мне стало не только по жопе, но и по голове. Отец бил меня руками, пинал ногами. Это происходило настолько часто, что я даже перестал эти пинки и подзатыльники замечать. Только старался не попадаться отцу на глаза.
Я его ненавидел. И ненависть эта год от года становилась всё осознанней. После очередных пиздюлей я всё четче представлял, как буду убивать его в следующий раз, когда он только посмеет меня ударить. И каждый следующий раз я сперва ненавидел себя за слабость характера, а потом всё сильней и сильней – его.
Поразительно, но приступ ненависти никогда не был продолжительным. Я быстро отходил, и мне просто хотелось его не видеть. Желание его убить сменялось диким желанием убежать из дома куда подальше. Насовсем. И никогда не возвращаться. Наверно, я бы и уехал. Но останавливала мысль, что с моим побегом жизнь матери станет совсем невыносимой.
Сначала я не видел, как отец бьёт её, только слышал из своей комнаты ночные скандалы, которые случались всякий раз, когда он приходил пьяный. Как правило, сначала он доставал допросами меня о выученных уроках и всё такое, хотя учился я всегда хорошо, а потом доставалось матери. Претензии к ней были на почве ревности. Хотя не думаю, что он её действительно ревновал. Скорее, это было своего рода формой подтверждения обладания ею: так хозяин бьёт рабыню, чтобы та не забывала, кому принадлежит.
Мать у меня, в отличие от отца, русская. Такая по-настоящему красивая, с шикарной фигурой и низким голосом. Работала она медсестрой в местной больнице, что, по мнению отца, была
«рассадником блядства». Кстати, именно в больнице они и познакомились. После аварии на своём мотоцикле он несколько недель пролежал прикованным к больничной койке с кучей переломов и разрывом внутренностей. Шансов спасти его практически не было. Но мать выходила его. На свою голову.
Мать тщательно скрывала синяки, которые оставались после очередного пьяного скандала. Она практически перестала улыбаться. Осунулась, перестала краситься и красиво одеваться.
Уже после смерти отца я спросил её, почему она не разводилась с ним. Ответила, что боялась даже заикнуться о разводе. Она была уверена, что отец прибьёт её. И это не были предположения. Это был животный страх, поэтому угрозу она чувствовала каждой складочкой на некогда гладкой коже. Постоянные избиения, унижения лишили её способности мыслить рационально и критически. Она безумно желала этого развода, но даже не представляла, с чего следует начать, как необходимо будет поступить, если конфликт на этой почве зайдёт слишком далеко. Плюс ко всему, как ни странно, я был ещё одной причиной, мешающей действовать решительно. Я был маленький, со мной просто так у подруги не переночуешь или на работе не останешься. Мне надо было ходить в школу. Вероятность, что отец мог запросто взять меня в заложники, была высока. Я был её уязвимым местом.
Жаль, что ни я, ни мать не решались поговорить об этом друг с другом раньше. Скорее всего, мы бы сбежали в тот же день. И, конечно, никакой обузой при побеге я бы не стал.
Уже в старших классах я узнал, что у матери рак. Она не говорила мне об этом, но, когда ей сделали
химию и её волосы выпали, скрывать стало бесполезно. Отец о болезни матери узнал тоже не сразу. А когда узнал, то открыто стал говорить, чтоб она поскорей сдохла. Его поведение изменилось, он как будто стал жить какой-то только ему ведомой собственной жизнью. Нас в ней точно не было. В какой-то момент он стал требовать от матери вообще выселиться из
его квартиры.
Всё решил случай. Однажды морозным декабрьским вечером в дверь настоятельно позвонили. Так обычно звонил отец, когда приходил в очередном пьяном угаре. Мы с матерью сжались, готовые к скандалу и побоям. Но это оказался участковый. Он, немного переминаясь, сообщил, что отца нашли мертвым, захлебнувшимся в собственной блевотине, замерзшим где-то недалеко от дома. Потом оказалось, что он отравился метиловым спиртом, содержащимся в «Боярышнике». Тогда не он один загнулся. Город просто эпидемия какая-то охватила: в течение недели свыше пятидесяти человек отравились. Участковый, вероятно, ожидал истерический вой и горькие слезы по поводу известия о скоропостижной кончине супруга, но мать только загадочно посмотрела в ответ и, ничего не сказав, с облегчением закрыла перед лейтенантом дверь.
Хоронили отца по своим татарским обычаям его родственники, денег у матери всё равно не было, так как из-за болезни ей пришлось уволиться с работы и оформить инвалидность. Ни до, ни после смерти отца она не желала ему зла, мечтала только, как и я, спокойно уйти, убежать. Я слышал на похоронах, как она, кидая в могилу кусок замерзшей глины, проговорила: «Пусть земля тебе будет пухом». И это были не просто слова, обычно произносимые в подобных случаях. Я был поражен их искренностью. В них не было ни злобы, ни радости. Было трудно представить, что ещё пару недель назад тот, кому были эти слова адресованы, так же искренне, в лицо, желал ей смерти.
Это произошло ещё в школе. А после я поступил в местный
пед, а потом уехал в N. Ещё до отъезда делал для блогеров рекламу, а также через агрегаторы нагонял посещения их профиля и просмотры роликов. А затем сам решил попробовать себя в качестве блогера. Благо что имел талант много, связно и быстро говорить, а также
хейтить. Последнее в интернете особенно приветствуется, потому как взаимные оскорбления рождают конфликт, который публике интересен больше, чем первоначальная тема обсуждения. Но фамилия моя для блогерства была не очень звучная. К тому же напоминала об отце. Вот я себе и взял псевдоним «Соколов». Почему именно
Соколов? Не знаю, услышал где-то. Может, ещё и потому, что ассоциация с гордой, свободной птицей, а мне всегда крыльев для полного счастья недоставало. Так что фамилию решил сменить. Документы собрал давно, а подал незадолго до своего задержания.
Кстати, как-то давно от деда своего по отцовской линии, когда тот ещё живой был, узнал, что прежняя фамилия моя происходила от татарского
«имансыз», что значит
«неверующий». Историю происхождения он не знал и, похоже, особенно не задумывался, пока я не спросил. Забавно, не правда ли?
18. Зомби
Меня завели в камеру, напоминающую ту, в которой я проснулся с утра, но более мрачную. В камере стояли двухъярусные кровати на шестерых человек. Все, кроме одной, были уже заняты. Я разместил на свободной койке второго яруса принесённый с собой матрас и обернулся. После ярких вспышек фотокамер журналистов, что караулили меня у здания суда, после лучей ещё теплого солнца, пробивавшихся через решётки автозака, и после света ламп, отражающегося в белом кафеле душевой, я практически ничего не мог разглядеть в сумерках вонючей комнаты. Заметил лишь, как из темноты на меня уставились, поблескивая мутными белками, пять пар глаз.
Сначала они были неподвижны, а затем начали двигаться, как мне казалось, всё ближе и ближе. Железные двери за мной уже успели закрыться, и путь к отступлению был отрезан. Я вспомнил, как к моим видео некоторые озлобленные личности оставляли комментарии с довольно подробным перечислением всего того, что со мной будут делать, когда я попаду на зону. Изнасилование было лишь одним пунктом в этом списке. Не думал, что всё начнется так скоро. Тот мужик, с которым я провел прошедшую ночь в изоляторе, в какой-то степени успокоил меня. Он хоть и был настоящим зеком, но опасностью от него даже не веяло. Здесь же воздух пропитался страхом. Моим страхом.
Меня охватила паника. Ничего тяжелого под рукой я нащупать не мог, в руке был только мой синий пакет. В школе я всегда держал себя в форме, даже тяжести таскал, поэтому подумал, что начну отбиваться и кричать, а там, глядишь, охрана на шум прибежит. Я сжал в левой руке пакет, чтобы отмахиваться им на тот случай, если у нападавших будет нож или заточка, а на правой растопырил пальцы – чтобы было легче кого-нибудь схватить, развернуть и создать среди них толкучку. Вдруг из темноты, освещаемой тусклой потолочной лампочкой, показался невысокий щупловатый парень, на вид моложе меня. Выражение его лица было несколько странным. Оно было одновременно и заинтересованным, и безразличным, а глаза бесцветными.
«Покемон? – спросил он меня. – Это тебя по телевизору показывали?»
У меня сразу отлегло. Оказалось, что парень только сегодня, как и я, был арестован и попал сюда за сбыт наркотиков, продавал их, придурок, через ВКонтакте и оплату на сберовскую карточку принимал. Одним словом, довольно занятный тип.
Позже я познакомился со всеми обитателями камеры. В основном это были наркоманы. Каждый попался за хранение. В дальнейшем мне приходилось сидеть в разных камерах с разными арестантами, но большинство из них оказывались там именно за наркотики. Причем именно за хранение, а не за сбыт. Собственно, это были простые наркоманы, как правило, с совсем небольшим стажем. Как они мне сами рассказывали, практически всегда таких приговаривают к реальным срокам. Но, вопреки расхожему мнению, зона выздоровлению от наркотиков не способствует. Даже напротив, плотненько усаживает на наркоту, ведь и там существуют свои каналы доставки дури. Лишь бы деньги были.
Оказалось, что наша камера была карантином. Всех, кто попадает в СИЗО, сперва помещают в карантин. Пожалуй, это было самое ужасное место, где мне когда-нибудь довелось побывать. Такой жуткой антисанитарии я больше нигде не видел. В камере было очень душно. Стены от влаги покрылись тонким слоем слизи, чувствовался пенициллиновый запах грибка. Зарешеченные окна были постоянно открыты, но от духоты спасали только ночью, которая была во власти комаров. А по грязному полу, не обращая внимания на время суток, протаптывали свои маршруты мокрицы и тараканы. Но все эти тараканы и комары перестали меня волновать, как только я лицом к лицу встретился с зомби.
Последний раз
зомби я называл Иисуса, имея в виду, что он, как не кто иной, стал соответствовать этому понятию, воскреснув из мертвых. По крайней мере, других примеров история не знала, если, конечно, не считать Лазаря из Вифании, которого сам Иисус воскресил на четвертый день после смерти. Других документальных свидетельств существования зомби я не встречал, разве что только в фильмах. Но я и подумать не мог, что настоящим зомби был не человек! Спрыгнув как-то со второго яруса, я, чтобы не наступать босыми ногами на грязный пол, постарался попасть в свои кроссовки, что стояли у кровати. «Блядь!» – крикнул я, машинально дернув ногой так, что кроссовок, в который я только-только протиснул носок, взлетел, сделав тройное сальто, и упал на пол подошвой кверху. В камере воцарилась тишина. Все уставились на мой кроссовок, что лежал в проходе. Вдруг он начал шевелиться, переваливаясь то на одну сторону, то на другую, норовя перевернуться. Вдруг из-под кроссовка появилась маленькая серая мордочка. Это была мышь! Камера оживилась, а серая плутовка, получив сотрясение, неспешно проковыляла до стены, где скрылась в щели.
Зомби-мышь скрасила однообразие, царившее в камере. Она не особо обращала внимание на людей и свободно передвигалась из угла в угол. Вела она себя очень странно, порой даже кидаясь на нас. Судя по всему, была она поражена токсоплазмозом. Это такой паразит, который, попадая в чужое тело, меняет мозговую активность своей жертвы: зараженное животное старается спровоцировать более крупных хищников сожрать его, чтобы паразит смог занять другое тело. Всё это немного напоминает, как люди, хавая вечерами
соловьёвых и
киселёвых, не замечают, как превращаются в зомби.
Кто-то предложил отправить вместе с мышью
маляву в соседнюю камеру.
«А если мышь – стукачок?» – тут же высказали версию.
«Тогда малява в руки мусоров попадет. Не вариант», – возразили в ответ.
«Давайте попробуем что-нибудь от балды написать. Если попадет к мусорам, они ничего не поймут, а если по назначению, то её отправят с ответом назад», – предложил арестант.
«Поца, а может, её на волю за
коксом[7] отправим?» – предложил долговязый наркоман.
«Сука, может не вернуться», – тут же подхватил другой, и все рассмеялись.
«Я слышал про кота-наркокурьера на одной тульской зоне. Кот у них местный, давно прикормленный. Допустим, ты выходишь и забираешь с собой кота, за забором на него надеваешь ошейник с
гариком[8], а кот возвращается назад в зону», – долговязому явно нравилась его идея отправить мышь за наркотой.
В конечном счете решили просто привязать за шею папиросу. Долго ловить мышь не пришлось, она не сопротивлялась и, кажется, была даже рада, что её, наконец, кто-то поймал. Привязанная папироса смотрелась очень смешно: она была похожа на ракету, и стоило только ракету поджечь, как мышь улетела бы навсегда на волю. Мышь вновь скрылась в своей щели, а мы остались ждать. Но ни в тот день, ни на следующий зомби-мышь не появилась. Не видели её и в других камерах. Она пропала. С папиросой. Шутили, что табак оказался слишком крепким для неё. Скорее всего, из-за папиросы она просто застряла в узких каменных переходах или зацепилась петлей. Даже и не знаю, какая смерть для неё была бы легче: от пожирающего её паразита или от удушья. Хотя и живой она всё равно уже не была. Вероятно, такими становятся те, кто продает свою душу дьяволу: в тело вселяется монстр, а ты лишь передвигаешь ноги.
Не менее жуткой была и еда, которой нас кормили. Всё было приготовлено на основе размороженной прошлогодней капусты, в которую иногда добавляли рыбьи кости или какую-нибудь крупу. Употреблять в пищу эту блевотину было невозможно, была она похожа на зеленоватое месиво с отвратительным запахом. На вкус капусту никто из сидящих в камере так и не отважился попробовать. В моём синем пакете была пара пакетиков доширака, которыми я поделился с сокамерниками.
Подходили к концу вторые сутки, как я был задержан, а адвоката мне так и не предоставили. Странное дело, но и не допрашивали больше. Как только я очутился в камере, будто перестал быть интересен для всех. Из-за толстых бетонных стен СИЗО новостей не поступало, и я чувствовал, что сижу в каком-то колодце, из которого был выход только один – налить доверху воды, и если повезет, то выплывешь, а нет – всплывешь.
19. Адвокат
Из-за постоянного света лампы, что горела в камере, а также от нахлынувших на меня мыслей я практически не спал. Лежал ночью с закрытыми глазами. Хотелось посмотреть на ночное небо, послушать щебетание сверчков, но проклятая лампа, освещая серый прокуренный потолок, не давала пробиться свету далеких звезд в мою крохотную конуру, в которую я, как собака, был заперт. Под утро я всё же засыпал. Так всегда бывает: всю ночь не спишь, мысли гоняешь из угла в угол, а с первыми лучами солнца, когда уже и вставать пора, тебя накрывает.
«Покемон!» – кто-то гнался за мной сквозь высокую траву. Голоса нагоняли меня. Бежать я не мог. Спасение было только в этой траве. Надо было спрятаться, укрыться ею, врыться в землю. Я замер. Щеку что-то щекотало: наверно, это был стебелек донника, который я прижал, когда падал. Глаза открывать было страшно, я лишь вдыхал его солоновато-горький аромат.
«Подъём!» – но они уже стояли надо мной. Я вздрогнул. В памяти одно за другим стали всплывать многочисленные события последних дней, я вспомнил, где нахожусь. По моему лицу спокойно расхаживал таракан, и я окончательно проснулся. Захотелось чего-нибудь съесть.
К обеду меня вывели из камеры к адвокату. Алексей Башмаков, к которому я обратился за консультацией буквально за пару дней до задержания, встретил меня с улыбкой: «Ну что, в СИЗО много покемонов поймал?»
Оказалось, что за эти дни к моей персоне было приковано внимание множества людей, в том числе известных. За делом следили десятки телекомпаний, газет и интернет-изданий. Я старался не показывать Алексею своё удовлетворение этими новостями, но в душе был очень рад. По крайней мере, думал я, этот скандал придаст мне ещё большей популярности.
Алексей уловил мой оптимизм: «Чему радуешься? Во-первых, у тебя нашли наркотики: по двести двадцать восьмой наказание минимум три года. Во-вторых, твои покемоны действительно прошлись не по своей дорожке».
Адвокат достал из портфеля сверток и вытащил из него бутерброды, сок, бананы, фрукты.
«Ешь, – сказал он, снова улыбнувшись, – одними покемонами сыт не будешь».
«Но ведь это же маразм какой-то – сажать в тюрьму за покемонов?» – откусывая бутерброд, попытался я хоть как-то оправдаться перед Алексеем.
Мне почему-то было стыдно перед ним. В нашем первом разговоре он хоть и соглашался со мной, что привлечение к уголовной ответственности за мои ролики это из области
бесовщины, но предупреждал, что в нынешние времена возможно всё. Я тогда его слова больше расценил как набивание себе цены.
«Смотри, есть ещё один аспект, который мы должны с тобой учитывать. Твой ролик с покемонами стал своего рода вызовом против системы. Власть по государственному телевидению, в новостях, то есть вполне официально и конкретно, объяснила, что ловить покемонов в церкви нельзя. И не просто запретила, а ещё и – для особо одаренных – пригрозила Уголовным кодексом. Что сделал ты? Ты сказал, что вертел эту власть на одном месте и демонстративно совершил ровно то, от чего тебя предостерегали. Поэтому, господа присяжные заседатели, позвольте задать свой первый вопрос моему подзащитному, а не балбес ли он? – хорошее настроение моего адвоката и бутерброд всё же вселяли определенный оптимизм. – Понимаешь ли ты, Руслан, что своим поступком поставил под сомнение всю серьёзность слов, произносимых с
голубых экранов? Осознаешь ли ты, оступившийся недоучка, что всемогущий телевизор вещает истину, которую не следует ставить под сомнение, а в которую стоит только верить? Верить всем сердцем своим. Желудком. Печенью. Не надо осмыслять веру. Голова тут не нужна. Голова вообще лишняя. Если с головой верить, то ведь можно и сомневаться начать. А сомнения – первый шаг к бунту, бессмысленному и беспощадному, как говорил великий Александр Сергеевич. Представляешь ли ты себе, как подобные выходки разжигают ненависть и вражду по отношению к сильным мира сего? Думал только духовенство задеть, а потревожил духовные скрепы!»
Я дожевывал очередной бутерброд, запивал его соком прямо из коробки
и с восхищением смотрел на своего спасителя.
«Видишь ли, Руслан, – продолжал он, – страна после распада, после войн, терактов, наконец, встала с колен, стала уверенно держать голову. Но в погоне за экономическим благосостоянием нами были утрачены многие нравственные ориентиры, такие как милосердие, сочувствие, сострадание. Поэтому, чтобы возродить традиционные ценности, государство всей душой поддерживает институты убеждений людей. И не надо расценивать это как сращивание государства с доминирующими церквями. Формирование правильных патриотических взглядов у людей – задача общая. А что есть сегодняшний патриотизм? На чем его воспитывать? Правильно – на злобе. Злобе к врагам, которых повсюду пачками. И если б только внешние враги омрачали радость наших побед! Самый страшный враг – внутренний, что по соседству живёт, лодку раскачивает и сомневается в услышанном по телевизору. Вот и приходится власти и духовенству объединяться против такого врага, чтоб выкосить его, вымести поганой метлой! И как только внутренний враг, то есть враг, внутри нас сидящий, изгнан будет, не заметим мы, как ещё вчера очень родные, понятные и близкие люди, будучи не глупыми, не серыми, не бессмысленными, волшебным образом, как в какой-то безумной сказке, вдруг начнут повторять за телевизором всю ту чушь, которая из него испражняется. В этом и есть великая цель, достижение которой усложняют такие, как ты».
Он замолчал, достал из портфеля какие-то бумаги и стал раскладывать по столу. Затем я долго, очень подробно рассказывал ему про обыск, про арест, про то, как снимал ролики. Алексей иногда останавливал меня, что-то записывал, потом переспрашивал, опять записывал. Занятие было довольно утомительным, но всё же находиться в его обществе было куда приятнее, чем в том, что меня ожидало в камере.
«Нам бы только отделить критику церкви от её оскорбления, от оскорбления верующих и от разжигания вражды», – задумчиво произнес Алексей, продолжая что-то записывать.
«Так и есть, – согласился я, – мне их чувства в целом безразличны, и уж тем более я не выделяю, кто из них лучше: мусульмане, православные или католики».
«Ха! – перебил меня адвокат. – На днях знакомый прокурор анекдот рассказал.
Девочка десяти лет говорит:
– Какое счастье, что мы православные. Вы не представляете, как я ненавижу этих католиков.
– Это почему?
– Как вы не понимаете, они же молятся примадонне!
– Деточка, примадонна – это Алла Борисовна Пугачева, а молятся они Мадонне, по-православному – Матери Божьей. Это одна и та же женщина.
– Да-а?»
Кстати, обычно в карантине выдерживают неделю. Но мой адвокат поговорил с руководством СИЗО и попросил перевести меня в более нормальные, если так можно сказать, условия. Хорошим аргументом, судя по всему, послужило нарастающее внимание к моему делу со стороны телевидения и других СМИ. Поэтому через день меня
подняли в хату.
20. Уклад
В новой камере всё очень сильно отличалось от того, что я видел ранее. Камера была вдвое больше прежних. Хоть она и была на восемь человек, но в ней было довольно просторно. Свет исходил из большого, хоть и зарешеченного окна, у которого стоял большой стол, и за ним могли все уместиться. Первое, что мне бросилось в глаза, был телевизор, по которому шло какое-то ток-шоу и ругали Украину. В углу стоял холодильник. И уже совсем меня обрадовал туалет, который размещался в закрывающейся кабинке. А когда узнал, что в
дальнике, как по-тюремному называют гальюн, ещё и слив работал, так вообще радости моей не было предела.
Атмосфера, в которую я попал, прямо скажу, была благоприятная. Камера была чистая и даже светлая. С домашними условиями, конечно, не сравнить, но на контрасте с изолятором и карантином моё пребывание в ней не казалось уже настолько ужасным. В камере было три человека: накачанный мужик, тощий не то узбек, не то таджик и лысый. Я зашёл и, делая голос нарочито грубее, чтобы казаться здоровее и матёрее, поздоровался со всеми, обращаясь при этом больше к качку.
После знакомства и небольшого рассказа о себе мне дали затертый тетрадный лист, на котором довольно разборчивым почерком были записаны правила арестантского Уклада:
«Приветствуем Всех Порядочных Арестантов, мужиков, кто впервые в неволе! Всех, кто живёт Нашей Жизнью Воровской! Всех, для кого Воровские Традиции святы и незабвенны! К Вам это Обращение касаемо Уклада Жизни Нашей в неволе…»
Правила занимали обе стороны двойного тетрадного листа. Были четко выделены заголовок и абзацы. Буквы выписаны старательно, но несколько помарок я всё же обнаружил. Некоторые слова были подчеркнуты одной линией, другие – двойной, а третьи – волнистой, прямо как подлежащее, сказуемое и определение. В конце значилась надпись о времени переписывания и были указаны имя и фамилия того, кто постарался над письмом: «Серж Белый». Хотя, скорее всего, это была не фамилия, а
погоняло арестанта.
Правила были написаны немного замысловатым языком. Некоторые слова и выражения, если ты от арестантской жизни далек, не совсем были понятны. В остальном, как говорится, всё как у людей: «Порядочность», «Достоинство», «Честь», «Совесть».
«…За образ Жизни спроса нет. Выбравшие жить без образа и без имени живут безобразно. Вся бытность Наша делится на поступки и проступки.
Поступки осознанны.
Поступок блядский – в разрез с Воровским.
Поступок гадский – в разрез с Людским, Общим, когда кто-то пострадал.
Поступок сучий – в разрез и с Людским, и с Воровским. Это когда сотрудничают с мусорами, сдают. Мусора – суки, поэтому мусорам ничего не подписывайте.
Поступок негодяйский – в разрез с чьим-то личным. Когда от кого исходит вред, как-то: злой язык, интриги с последствиями, неправильный спрос, беспредел и т. п. – за всё это физический спрос.
Проступок – действие неосознанное. Это когда можно ограничиться извинениями либо поставить на вид перед Общей массой, чтобы человек осознал. Спрос не за то, что не знал, а за то, что не интересовался.
Спрашивают с Порядочных, а козлам, шерсти, непути – вдалбливают. Нож – только на блядей и когда задеты Честь и Достоинство. Гадов бьют ногами. Сук бьют палками и табуретками. Обиженных бьют тапками, не называя пидорами…»
«Да, – думал я, – и здесь, в этой «конституции» воровского мира, не только правила, но и мера наказания за нарушения – прямо как в Уголовном кодексе. Только намного короче».
«Почему слова разными линиями подчеркнуты? А ещё много слов с большой буквы. Это для красоты или так задумано?» – спросил я, обращаясь ко всем, но глядя на качка. Как мне казалось, именно он был в камере более уважаем.
Никто отвечать не спешил. Лысый взял листок из моих рук, свернул его и засунул в металлическую трубу кроватной спинки. Затем подошёл к столу, налил из чайника тёмной жидкости, отдаленно напоминающей чёрный чай, жестом показал мне присоединиться. Я сел напротив него. Возраст арестанта было определить тяжело. Обычно возраст выдают глаза, а у него они были настолько уставшими от жизни, что он казался стариком, хотя вид имел поджарый и недряблый.
«Ты это правильно, что спросил, – начал лысый спокойно и рассудительно. – Если чего неясно поначалу, то спросить никогда не возбраняется. Лучше спросить, чем что-то сделать, не знавши или не подумавши, – чай был горячий, поэтому он сделал два небольших глотка, после каждого с удовольствием покряхтывая. – Всё верно подметил. В нашей переписке принято всё людское подчеркивать единожды, воровское – дважды, божье – трижды, а мусорское – волной».
Вся его манера говорить показывала, что он никуда не спешил. Слова его были размеренными, с остановками, как бы уделяя внимание важному. И, действительно, тут торопиться было незачем. Сама атмосфера располагала следить за течением времени, как за водой в реке. Вероятно, чтобы в такой обстановке не сойти с ума, надо под такое течение подстроиться и плыть по нему, мягко переступая пороги и избегая острых углов. Поэтому, если ты тут сел писать, так уже упражняйся в каллиграфии, а читать – тогда вдумывайся в скрытый смысл.
«Получается, что
уклад – типа «священной» книги? А я думал, здесь всё из уст в уста передается», – спросил я осторожно.
«Уклад надо знать. А если вдруг кто и забудет, ему непременно напомнят, – лысый ухмыльнулся. – Поэтому переписывается он молодыми и для молодых, кто впервые в наш
дом попал, вот как ты, например. Вот Библию, например, люди в своё время тоже переписывали, чтоб передавать друг другу. Здесь свои законы, и каждый должен о них знать. Как их соблюдать – каждый сам для себя решает, но задача тех, кто здесь живёт, о них рассказать».
Лысый ещё отпил из своей кружки. За стол подсел щуплый парень. Качок остался сидеть на кровати. Потом я рассказал свою историю, как я в храм ходил, как задержали, как допрашивали.
Через какое-то время лысый также с остановками начал говорить:
«Ты вот, говоришь, в бога не веришь. А здесь без бога нельзя. Здесь вера тебе помогает и дни коротать, и о жизни размышлять. Может показаться на первый взгляд, что так называемый преступник не может истинно в бога верить. Да, есть божьи заповеди «не убий», «не укради». Всё так. Но это если под одним углом смотреть, – он посмотрел на окно и немного задумался. – Здесь не принято расспрашивать и судить за дела на воле. Здесь, если ты человек, тебя по-людски примут и отношение людское будет. А значит, то, из-за чего ты попал сюда, не так важно. Ведь разное в жизни бывает: человек оступается, обстоятельства всякие, нервы сдают. Если же ты лицемеришь, жопой юлишь, выгоду себе ищешь, то тут твои нечистые помыслы видны как на ладони. И тех, кто
по-блядски себя ведет, того наказывать следует, потому как не может одна собака гадить на мнение благородных людей. Такие суки и на воле такие же. Такого и пощипать не западло. Должно им быть возмездие за их неправедные дела, иначе и не поймут они, что живут по бесовским законам».
Он помолчал ещё, потом продолжил:
«Те, кто на воле, веру в бога неверно толкуют. Живут они по странным своим правилам и думают, что придёт их время в
царство небесное попасть, покаются они за грехи свои, бог простит им, а душу в рай впустит. Но разве на земле не надо по-божьи жить? Посмотри арестантские прогоны: ведь в них речь о человечности и порядочности. Не о том ли в Библии написано?»
Разговор наш прервал ужин, который нам принесли. На этот раз капуста имела вполне себе съедобный вид и запах. Я понимал, что силы свои необходимо поддерживать, поэтому надо было что-то есть. Сидел я и, пережевывая капусту и сказанное лысым, думал, что вот они говорят о боге, а сами вспоминают о нём, только когда попадают в тюрьму. Это и понятно, что во враждебной атмосфере необходимо хоть что-то, что будет тебя оберегать. И вера в это «что-то» или в «кого-то» дает надежду и силы. Конечно, каждый волен выдумать себе бога и считать, что именно бог, а не он сам, человек, вершит свою судьбу, борется со своими страхами, преодолевает трудности. И каждый волен выбирать, какие книжки ему читать – Библию, Коран или Уклад арестанта. А будет ли такая вера и прочтение книг следствием личной приверженности к соответствующей религии или образу жизни и поведения, так это опять-таки исключительно выбор каждого.
Когда все поели, но из-за стола ещё не вышли, я вновь обратился к лысому:
«Возможно, мои высказывания о боге для кого-то стали обидными. Но я же о другом совсем, я о том, что религия нам излишне насаждается. Вот, например, мы взрослые люди, и, если такой будет наш выбор, каждый может решить, в какой ему храм зайти или просто мимо пройти. Но вот как относиться к тому, когда детям в школе вместо того, чтобы рассказывать, как устроена Солнечная система и Вселенная, попы рассказывают, что бог создал землю за семь дней? Вместо того, чтобы прививать им восхищение прогрессом, им преподают лженауку. Вместо того, чтобы воспитать человека свободным, его неокрепший мозг запихивают в клетку, в которой ему жить всю оставшуюся жизнь».
В камере на минуту повисла тишина. Лысый поднял на меня свой тяжелый взгляд. Качок, сидевший у края стола, приподнялся с табуретки, а щуплый как-то странно согнулся, как пружина, готовый вскочить и вцепиться мне в горло.
«Допизделся», – подумал я.
Вдруг лысый снова усмехнулся:
«Не то ты, парень, место выбрал для разговоров о свободе. И дело не в том, что мы в неволе сейчас. Там, на воле, разве есть она, свобода твоя?»
21. Телевизор
Есть в нашем Уголовном кодексе три статьи, что начинаются и заканчиваются на двойку – 212-я «Массовые беспорядки», 242-я «Изготовление и оборот порнографии» и 282-я «Возбуждение ненависти либо вражды», по которым дела имеют широкий резонанс, а доказательства вины часто очень сомнительные. Может, это и не магия цифр, но возьмем, например, массовые беспорядки. Как правило, массовые скопления с драками и погромами бывают на футбольных матчах, на новогодних елках и на всяких политических митингах. С упоротыми спортивными фанатами всё ясно, с перебравшими шампанского «зайчиками» и «снежинками» тоже всё понятно, а вот с митингующими и протестующими не всё однозначно. Таким горлодёрам дай только волю – они не только с
белыми ленточками и плакатами на улицы выйдут, но и с
коктейлями Молотова. Поэтому и наказание за участие в беспорядках от трех до восьми лет. И не важно, что беспорядков не было, обязательно найдутся «свидетели», что погромы были, а «потерпевшие» в погонах с «вывихами» и «сотрясениями» будут тому неоспоримыми доказательствами. И даже пачки выигранных в ЕСПЧ дел и сотни тысяч евро выплаченных компенсаций по искам незаконно приговоренных за «массовые беспорядки» никогда у нас в России не изменят практику таким вот очень показательным образом подавлять участие в протестах против власти. Так было и будет на всех «маршах несогласных».
Или вот, кого у нас за распространение порнографии могут посадить? Была у нас такая группа
«Война», участники которой очень экстравагантными способами протестовали против произвола властей. Кое-кто из этой группы, кстати, вошли в
Pussy Riot потом. За пару дней до выборов Медведева в 2008-м они устроили реальную порнуху в биологическом музее рядом с чучелом медведя. Чувак, который это видео у себя в ЖЖ опубликовал, написал:
«Портрет предвыборной России – все ебут друг друга, а Медвежонок на это взирает с отвращением». Короче, чувака того за распространение порнографии привлекли. И это притом, что весь рунет забит реальной порнухой, там тысячи сайтов, где во весь монитор любые интимные подробности снаружи и изнутри, где проституток даже на Луну можно заказать. Но эти сайты не трогают, потому как их крышует
понятно кто.
Что до «экстремистских» статей, то тут настоящий простор для следователей. Главное – подобрать подходящий
мотив для вражды. Ну посмотри, какой выбор для ненависти: политическая, идеологическая, расовая, национальная, религиозная, социальная! Да тут каждый второй может быть обвинен. Но самое страшное, что поначалу такие дела всегда громкие, показательные, а потом они становятся вполне обыденными, как становились когда-то дела по чудовищным
пятьдесят восьмым статьям УК РСФСР
[9]. Там ведь тоже был целый букет оснований для ареста и последующего расстрела: и тебе измена Родине, и организация восстаний, и контакты с иностранцами, и антисоветская пропаганда, и агитация, в том числе
с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, и
всякого рода контрреволюционная деятельность. Ну? Неужели смекалистый русский человек во всём этом многообразии не мог бы разглядеть то, что вдруг слышал от своего соседа, видел у коллеги или предполагал о товарище? И от таких смекалистых отбоя не было. Было как бы трендом выявить «врага народа», а нынче стало – выявить «экстремиста». Двести восемьдесят вторая стала настолько привычной реакцией на
мемы, злые шутки о власть держащих и их репосты, что обвинение в политической там или религиозной вражде порой уже само становилось мотивом для разжигания ненависти. И шуметь вокруг таких дел стали реже и реже.
Следствие только началось, и почти каждый день меня вызывали то на допрос, то на очную ставку. Следователи пытались выяснить всё новые и новые обстоятельства, связанные то с моими видео, то с моим рекламным бизнесом. Обвинение мне предъявили только за «покемонов» по статье 282-й, хотя выясняли подробности записи всех остальных роликов, выложенных в ВКонтакте и на Ютубе. Что касается таблетки и шпионской ручки, то по ним ещё только были назначены экспертизы. Всё это было довольно мучительным, поскольку я не понимал сути претензий ко мне, хотя сидеть на допросах было всё равно лучше, чем сидеть в камере. К тому же была возможность через адвоката узнать какие-то новости. Принимать и передавать записки он с самого начала наотрез отказался и рекомендовал мне сидеть «ровно», пока он будет пытаться изменить меру пресечения.
Записки же, а точнее письма, можно было передать через администрацию СИЗО. Меня в камере предупредили, что письма будут читать, поэтому ничего лишнего писать не стоит. В моём положении хоть и было не до развлечений, но всё же после нескольких дней пребывания в камере, пообщавшись с другими арестантами, я приобрел некоторую уверенность в себе. Меня никто не трогал, не пытался
наехать, следствие шло под контролем адвоката, интерес к делу подогревался прессой, которая с фотоаппаратами и микрофонами дежурила у Следственного комитета. Я был уверен, что обвинение в разжигании ненависти к верующим рано или поздно рассыплется, отсутствие у меня следов от наркоты перечеркнет мнимые доказательства в хранении наркотиков, а шпионская ручка вряд ли будет достаточным основанием для содержания меня под стражей. В какой-то момент настроение стало приподнятым и захотелось пошалить.
Я решил написать Ирке письмо и передать его через охрану СИЗО. Зная, что письмо прочтут, я начал так:
«Дорогой цензор, обращаюсь вначале к Вам, так как именно Вы будете первым читателем моего послания. Понимая важность возложенного на Вас бремени, хочу сразу предупредить о совершенно деструктивном смысле всего написанного моему адресату. Посему, заботясь о Вашем времени, надеюсь, что Вы прислушаетесь и бросите сею затею. Также спешу сообщить, что в стенах нашего пенитенциарного заведения участились случаи оральной пенетрации в отношении любознательных особ. Отчего хочу предостеречь Вас от продолжения этого неувлекательного занятия и предложить скоротать время за прочтением куда более значимых произведений, например, принадлежащих перу арестанта Фёдора Михайловича…»
Время в СИЗО тянется по-особенному. С одной стороны, спешить тебе некуда, в камере особенно не разбежишься, еда отвратительная, и чувство голода почти не покидает, поэтому сидишь себе, силы экономишь. С другой стороны, ты мысленно гонишь время, чтобы закончилось, наконец, следствие и начался суд, поэтому отсчитываешь дни, недели и месяцы своего заточения. Отвлекают от таких подсчетов либо разговоры с сокамерниками, либо просмотр зомбоящика. Что скучнее, ещё вопрос.
Ужин не привнес в меню никаких новинок. Все дружно и без особого вдохновения поскребли ложками по мискам и включили телевизор. Шла вечерняя программа местного журналиста Шмеля. Обычная хроника происшествий и преступлений. И вот, представь себе картину: все с интересом смотрят телевизор, а там – репортаж про то, как я в храме покемонов ловлю! Реакция сокамерников была, как у шимпанзе при виде своего же отражения в зеркале. Они заулюлюкали, засвистели, стали тыкать пальцами то в меня, то в экран. Я сидел, глупо улыбаясь, смотрел на них и думал, что клетка совсем скоро и меня превратит в животное, способное размышлять только о ежедневных потребностях.
Шмель тем временем рассказывал о подробностях моего задержания, особенно посмаковав о «несовершеннолетней сожительнице», имея в виду Ирку, которой действительно не было ещё восемнадцати, назвав меня
педофилом, «жалил», так сказать, своим журналистским пером в самые больные места. Добавил и про найденные у меня наркотики, и про двести тысяч моих подписчиков. О количестве подписчиков он говорил с нескрываемой завистью и, кажется, повторился раза три.
В своих передачах он часто рассказывал о задержаниях с наркотиками, снимал задержанных на камеру и называл их имена. Арестанты сказали, что его передачи смотреть любят как раз по причине, что можно увидеть кого-то из знакомых, а то и про себя репортаж посмотреть. Такое вот реалити-шоу. Правда, почти всегда Шмель очень сильно привирал, например, завышая количество изъятого
гашиша с пятидесяти граммов до полутора килограммов. Поэтому у арестантов к нему была
особая любовь. После репортажа обо мне, когда шум и гам наконец стихли, я высказал мысль о том, что можно попробовать на него в суд подать. Меня тут же осмеяли, конечно. А кто-то рассказал, что совсем недавно Шмеля поймали какие-то герои его же репортажа и
нассали ему в рот. Вся камера каталась по полу от смеха. Мы смеялись до слез. Такое бывает, когда и шутка-то не особо смешная, а со стороны так и вовсе кажется тупой, но в определенном месте, в определенное время и в определенном окружении её ничем не объяснимый задор цепляет каждого и погружает на время в забытье. И чем уродливее шутка и страшнее место, в котором она произнесена, тем громче хохот и тем дальше летят изо рта слюни. Такой странный смех – как ответ на безысходность.
Железную дверь с лязгом отворили, и вошли два охранника. В камере быстро воцарилась тишина. Они подошли к телевизору, один рывком выдернул шнур из розетки, второй кинул на стол скомканный лист бумаги, затем они взяли телевизор и молча его вынесли. Когда засов лязгнул второй раз, в гробовой тишине камеры от стен ещё долго отражался металлический звон. Все недоумевали и только переглядывались. Лысый взял со стола смятый лист, аккуратно развернул его и тыльной стороной ладони расправил по столу. Его глаза стали скользить по строчкам, кое-где задерживаясь. Спустя минуту он отложил лист, с тяжелым выдохом опустил голову и исподлобья взглянул на меня. Свой почерк я узнал издалека.
Лишить коллектив телевизора – проступок серьёзный. Оправдание мне было только одно – сделал я это не злонамеренно, по дурости. Я встал и рассказал присутствующим, как всё было, пытаясь донести до них всю глубину задуманного издевательства над охранником. При этом я раз десять повторил, какой идиот, и попросил прощения у сокамерников.
«Хватит уже башку пеплом посыпать, – перебил меня лысый. – Ты, я смотрю, мастер людей оскорблять. Может, вертухая и нельзя за человека считать, но за твои с ним
рамсы теперь порядочным людям неудобства. Это неправильно. Ты здесь ещё неделю не пробыл, а так
ебало поднял, будто в третью ходку пошёл. Когда у тебя баланда в глотку не лезла, с тобой нормальной пайкой делились, а за это в ответку ты нас духовной пищи лишил».
Не знаю, был ли то вопрос, но голова моя отрицательно качнула в ответ. Лысый приподнялся из-за стола. Качок встал справа от меня ещё в то время, когда я всем говорил про своё письмо. С самого первого дня моего пребывания в камере прибавилось ещё три человека. Все они обвинялись по 228-й за хранение наркотиков. Я уже успел даже подружиться с ними, а теперь все они стояли, окружив меня, готовые накинуться и запинать. Вдруг что-то лязгнуло в глубине камеры, резко потух свет, оставив расплываться в кромешной темноте желтоватые разводы.
«А вот и пиздец», – каждой клеточкой осознал я.
22. Домашний арест
Я открыл глаза, как только первые солнечные лучи просочились сквозь решётки. Мне казалось, что я и не спал вовсе, а просто лежал с закрытыми глазами, прогоняя в памяти события вчерашнего вечера. Вдруг послышался металлический звук засова: «Соколов, с вещами на выход!»
Вновь и вновь меня вели длинными узкими коридорами и лестницами, не сообщая, куда и зачем. Шёл я и думал, что вот так однажды очередной коридор окажется тупиком. И когда я упрусь лбом в холодную стену, шаги за спиной стихнут, и настанет могильная тишина, даже кровь в висках не сможет заглушить тихое, но ужасающее дыхание смерти, скользящее, будто в вальсе, по нарезному стволу, уткнувшемуся в мой затылок.
Двери распахнулись, и я зажмурил глаза от яркого утреннего солнца. Через час я уже был в суде, где меня ожидал адвокат. Рассматривалось ходатайство об изменении меры пресечения на домашний арест.
«Поскольку постоянного места жительства в городе у тебя нет, я заявил ходатайство о помещении тебя под домашний арест у меня дома, – на ходу объяснял мне Алексей, раскладывая по затертой поверхности стола многочисленные бумаги. – Беру тебя, так сказать, на поруки».
«Но это как-то неудобно, что я у тебя жить буду», – попытался сопротивляться я, представляя, как буду жить в чужой семье.
«Я ж тебя не усыновляю, – усмехнулся Алексей. – У меня есть пустующая квартира, купил её недавно совсем, даже ремонт не делал ещё. Поэтому жить будешь отдельно от меня. Но один: никаких гостей! Выходить гулять тоже нельзя. Короче, если сейчас судья согласится меру пресечения изменить, то тебе ещё всё очень подробно и доходчиво объяснят, чего делать тебе будет можно, а чего нельзя».
Всё сложилось, и меру пресечения мне изменили. После муторной процедуры надевания на мою лодыжку браслета, который стал сопровождать меня повсюду, мы направились к дому Алексея. Только мы подъехали, как из машин, что двигались за нами хвостом от самого здания суда, выбежали несколько человек с видеокамерами и микрофонами. Они кинулись в нашу сторону и наперебой начали задавать вопросы, подсовывая микрофоны, напоминающие эскимо, прямо к моему рту. Я было попытался вслушаться в их вопросы, остановился, выпрямился для лучшего ракурса, но сопровождавший меня товарищ в форме жестко всех отодвинул и сказал, что никаких интервью в моём положении давать нельзя. Я пожал плечами и сгримасничал журналистам, мол, в другой раз. Адвокат же подошёл и сказал, что через двадцать минут спустится к ним и ответит на вопросы.
После завершения всех формальностей, оставшись в квартире вдвоем, Алексей подвел меня к окну:
«Ты сейчас не в СИЗО в том числе благодаря тем журналистам. Не конкретно этим, а в целом СМИ. Как ни крути, а они привлекли внимание к твоему делу. И поэтому вот что ты должен уяснить. Во-первых, очень плохо то, что обсирал всех подряд. Взрослый парень, который сидит в интернете и оскорбляет людей лишь за то, что они верят в бога, знаешь ли, это первый признак усомниться в истинном возрасте субъекта».
«А как быть со взрослыми дядьками, которые в телевизоре оскорбляют жителей
другой страны лишь за то, что те хотят разговаривать на своём родном языке?» – парировал я, поняв, о чем мне пытался сказать Алексей.
«Всё верно, но они не опускаются до мата», – адвокат сел на диван, закинув ногу на ногу.
«Но ведь мат от беспомощности и безысходности, – я продолжал смотреть в окно, наблюдая, как во дворе неторопливым шагом, не выпуская из рук смартфоны, прогуливаются мамаши с колясками. – Когда мне было семь лет, я получил в подарок велосипед и тут же помчался кататься во двор. Была у нас на районе своя братва – пацаны постарше меня. Они поймали меня, отобрали велик и стали по очереди кататься. Я бегал за ними, умолял вернуть велосипед. Но пацаны просто издевались надо мной, испытывая, вероятно, наслаждение от своего превосходства. Я же продолжал бегать за ними, весь с слезах и соплях. Один кружил вокруг меня на моём велике, а остальные меня пихали, ставили подножки. Потеряв всякую надежду, что моя мольба будет услышана, я остановился и, что есть мочи, на весь двор стал орать на этих уродов матом. Да таким отборным, что сам себе удивился, откуда я знал такие выражения».
После моей пятисекундной паузы адвокат спросил:
«Велосипед-то вернули?»
«На мой крик выбежал отец. Пацаны бросили велосипед и убежали. Отец подошёл ко мне и припечатал ладонью в ухо, после этого я ещё пару дней плохо слышал», – но дальше ту историю мне рассказывать не хотелось.
До самой смерти отца я так и не простил ему той оплеухи.
Адвокат переживал за это дело. Оно приобрело общественный резонанс, за ним следило много людей. Плюс к тому он лично поручился за меня. Впустил в свою квартиру преступника. Я же к тому времени всю серьёзность своего положения оценить не мог, потому что для меня дело двигалось в очень позитивном ключе. Если говорить начистоту, то неделя, проведенная в камере, не была для меня ужасной. Напротив, там я наслушался разных историй, и было о чем потом рассказать в своём видеоблоге. К тому же я становился всё более популярным и узнаваемым. Но по-прежнему я не верил в то, что за слова в интернете могут дать тюремный срок. Поэтому к предостережению адвоката «никакой самодеятельности» я тоже отнесся не более как к наставлению старшего младшему.
«Не знаю, были ли у тебя какие-то более высокие цели, хотел ли ты раскачать или сломать систему, или просто от дури своей воздух сотрясал, не отдавая отчет о последствиях, но твой арест стал очередным поводом обратить внимание на проблему взаимоотношений церкви и государства, – адвокат встал с дивана и начал, как журавль, прохаживаться по комнате, а я, напротив, сел на его место. – Будучи толерантным, я с уважением отношусь к любой религии, равно как и к той мысли, что бога нет. Но, как юрист, как гражданин, в конце концов, я встревожен тем, что на государственном уровне религия мне насаждается, тем самым попираются положения Конституции».
Алексей говорил, прикрывая глаза, будто репетировал свою речь для суда.
«Меня также тревожит, – продолжал он, – что церковь, опираясь на светскую власть, становится частью этой власти, приобретает властные полномочия. С точки зрения государственной власти, церковь не только оплот духовных скрепов, а ещё и центр по подготовке электората. Набожные и воцерковлённые, как правило, прислушиваются к церковным проповедникам, а те в свою очередь порой открытым текстом рекомендуют, за кого надо голосовать. Неудивительно, что государство будет церковь защищать: издавать особые охранительные и запретительные законы, вязать безбожников и бросать их за решётку, если потребуется».
«Вот меня и бросили», – неожиданно вырвалось у меня.
Адвокат на ходу неодобрительно кинул на меня из-за плеча острый взгляд, продолжил движение к окну, где остановился и, не поворачиваясь, продолжил:
«Ты, Руслан, не безбожник, ты идиот. И судебно-психиатрическую экспертизу проводить не надо для того, чтобы в этом убедиться. Жаль только, что к образу князя Мышкина ты совсем не подходишь».
«Один психопат-терапевт с «Рен-ТВ» уже дистанционно мне диагноз поставил», – ответил я, немного обидевшись.
Алексей обернулся:
«Что такое? Ты оскорбился? Я тебя идиотом назвал, а ты уже готов заплакать? Как же быть с теми, кого ты к идиотам причислял? Мы почему-то запросто можем за глаза назвать кого угодно мудаком, не решаясь при этом повторить те же слова в лицо. Может, боимся быть наказанными за свои слова? По морде ж можно схлопотать, да? А если спрятался за никами и аватарками, то поливать говном можно безнаказанно».
Я сидел молча. Мне хотелось возразить. Но Алексей был прав. Если я решил бороться, так борьбу не ведут. В конце концов, не велосипед же забирают, а свободу. Вопрос был только в том, был ли я готов к этой борьбе.
23. Лягушка
Квартира адвоката была довольно аскетична. В комнате кроме потертого кожаного дивана стоял старый письменный стол, а на полу расположились стопки книг, перетянутые шпагатом. В основном это была всякая юридическая литература: кодексы, комментарии к ним, учебники по праву. Телевизора в доме не было. Интернет мне не полагался, как и телефон.
В судебном постановлении о применении ко мне новой меры пресечения был прописан запрет на любое общение с участниками дела. И по странному стечению обстоятельств все, с кем я мог бы общаться, вошли в злополучный запрещённый список: друзья, Ирка и даже мама – все они были допрошены в качестве свидетелей, поэтому автоматически становились участниками дела. Мой круг общения замкнулся на адвокате, у которого я и жил. Он же приносил мне продукты, которые покупал в магазине. Но иногда приходили и гости. Это была грудастая капитанша из уголовно-исполнительной инспекции, которая следила, не нарушаю ли я условия домашнего ареста. Следить за мной можно было и удаленно, но, со слов проверяющей, иногда радиосигнал браслета на моей ноге терялся в стенах многоквартирного дома. Зачем она выдумала такое нелепое объяснение, если могла и вовсе ничего не объяснять? Обычно заявлялась она во второй половине дня, одна. Проверяла мой паспорт, не проходя в квартиру, заполняла бумаги и уходила. Впрочем, её появлению каждый раз я был рад: она была довольна мила со мной, а я не упускал возможности обсудить с ней что-нибудь на отвлеченную тему, от чего состояние одиночества, которое сопровождало моё наискучнейшее домашнее заточение, на время забывалось.
Если быть честным, то никогда от отсутствия общения я не страдал. Даже напротив, если была возможность побыть одному или понаблюдать со стороны, я всегда старался отделиться от группы. Нет, социопатом я себя не считаю, просто к выбору компании у меня порой слишком завышенные требования.
Помню, как-то в детстве я сломал голеностоп и почти месяц пробыл дома, не выходя на улицу. Произошло это на летних каникулах. Все приятели поразъехались – кто в деревню, кто в летний лагерь, а один счастливчик даже улетел с родителями на море. Мной никто не интересовался. Даже родители, кажется, забывали, что я находился дома. Однако в том, что можно было на совершенно законных основаниях не вылезать из свой комнаты, было больше плюсов, чем минусов. На своей кровати, укутавшись в одеяло, я целиком погрузился в чтение книг. Я любил фантастику, историю и биологию. Любовь к последней пошла вот откуда.
Было мне тогда не больше восьми. Однажды летом я был отправлен в детский лагерь и попал в самый младший отряд. Нашим вожатым, как водится, была самая опытная девица, которой могли доверить шпану вроде нас. Звали её Лариса Петровна, она уже была не просто студенткой, а работала в школе учителем биологии. Желание делиться с детьми своими знаниями она ещё утратить не успела, поэтому помимо физкультурно-массовых мероприятий, которыми изобиловала лагерная жизнь, мы выходили с ней за ограждение в мини-походы, где не на пластиковых, а на живых экземплярах изучали пестики и тычинки у цветковых, корневую систему у многолетних, считали лапки у муравьев, искали под корой личинки короеда и пытались определить, в каких бабочек превратятся голые и мерзкие зелёные гусеницы, а в каких – жирные, пушистые, чёрные в крапинку. Однажды кто-то в траве поймал лягушонка. Лариса Петровна взяла его и очень подробно рассказала о системе его пищеварения: как он ловит комара, куда тот потом попадает и откуда выходит то, что когда-то было комаром. Особенно нас позабавило название одного органа, которым и заканчивалась недолгая комариная жизнь. Кто-то сообразительный быстро сочинил:
Лягушка квакает клоакой,
Когда комар выходит с какой.
Лариса Петровна отпустила лягушонка в траву, погрозила нам пальцем и продолжила что-то рассказывать девочкам, которые обступили её и не давали прохода, про земноводных. Мы же с пацанами отыскали бедного лягушонка, вставили ему в клоаку соломинку и начали по очереди в неё дуть. Нам казалось, что, выпуская воздух, она обязательно должна издать квакающие звуки. Когда подошла моя очередь, я взял уже довольно вздутого лягушонка и сделал было большой вдох. Измученное земноводное с раздвинутыми лапками пульсировало в моей ладони. Из заднего прохода торчала изрядно помусоленная соломинка, которую брать в рот почему-то не хотелось. Странное дело, но в первую очередь я испытал отвращение именно к соломинке, обслюнявленной предыдущими жоподуями. Потом вдруг мне стало жалко лягушонка. Какими же, в сущности, мы были жестокими в тот момент, сами того не осознавая. Но почему-то мы своей жестокостью наслаждались. Во мне боролись добро, зло и любознательность.
«Стой!» – вдруг я услышал испуганный крик подбегающей Ларисы Петровны, кто-то из девчонок уже успел на нас пожаловаться.
Она в три прыжка оказалась рядом со мной и хотела было забрать у меня лягушку, но, увидев неприятное зрелище, отдернула руку и крикнула то, что в той ситуации, видимо, пришло ей голову:
«Сдуй немедленно!»
Скажу честно, я был испуган происходящим: надутый и уже почти не дышащий лягушонок, нервно пульсирующая из его задницы соломинка, ужас в глазах Ларисы Петровны – всё в одно мгновение парализовало меня. Зажмурив от страха глаза, я неуверенно сомкнул в кулачок пальцы, сквозь которые стала просачиваться какая-то мерзкая жидкость. Девочку слева от меня тут же стошнило, а пацаны в голос засмеялись. Я посмотрел на свою руку, потом – на вожатую: стало ясно, что, будь она моей учительницей, по её предмету у меня был бы вечный
неуд.
Позже я проявил интерес не только к пищеварительной системе земноводных, но и стал взахлеб читать разную научную или околонаучную литературу про разных животных. Как раз во время своей болезни я одолел «Происхождение видов» Чарльза Дарвина, которую мама привезла из какой-то поездки. Болезнь протекала вяло, но особенно больным я себя не чувствовал, чтение и новые знания заполняли мои ощущения и не оставляли место хандре. С того момента я стал много читать. Обладая неплохой памятью, кое-что из прочитанного я цитировал в школе, поэтому быстро попал на разные школьные и городские олимпиады, в том числе по биологии. А расширенный словарный запас «подвесил» мой язык, так что говорить я стал без остановки на разные темы. Это качество, пожалуй, стало определяющим в решении начать вести свой видеоблог.
Но одно дело – заболеть или закрыться от всех самому, и совсем другое – быть ограниченным в общении по решению суда. Даже в камере СИЗО я всегда находился в чьем-то окружении, а о состоянии одиночества нельзя было мечтать, даже сидя на толчке. Здесь же, в чужой пустой однокомнатной квартире, я себя ощущал раскладным креслом на колесиках, которое ездило от одной стены к другой, пытаясь занять наиболее привлекательное положение в интерьере.
Я ходил по квартире, особенно надолго задерживаясь у окна, пытался что-то начать читать, но, отложив очередную книгу, всё больше и больше думал. Сперва я детально прогонял в памяти день моего задержания вперемешку с прошедшей накануне ночью. Восстанавливая дословно все диалоги, я пытался их изменить, представлял, как бы пошёл разговор, если бы вопросы или ответы были иными. На память пришла мысль о побеге, не дававшая мне покоя в первый день. Но ни тогда, ни сейчас я не представлял себе, что бы я делал дальше, решись я на побег. Потом я вновь и вновь возвращался к своим допросам, представляя себя еретиком, закованным в цепи и ожидавшим своего часа быть насаженным на кол.
24. Баня
Каждый новый день ничем не отличался от предыдущего или последующего. Кругом одни и те же стены, один вид из окна, одна закрытая дверь, в которую не выйдешь и в которую никто не зайдёт, а в голове – картинки с грязными камерами, иконами, голыми женщинами, полицейскими в чёрных масках, попами в чёрных рясах. Мне казалось, так сходят с ума. Одной из причин подступающего безумия были вскипающие молодые гормоны. В квартире не было ни одного журнала, ни одной фотографии симпатичной девушки, хотя бы слегка оголившей бедро, или с манящим вырезом декольте, чтобы дать волю фантазии и выплеснуть дурные мысли наружу. В тёмной ванной комнате с закрытыми глазами образы без фотографий сами собой становились яркими.
Мучаясь постоянными мыслями о сексе, как-то подумал, а что если бы я был монахом? Ведь сам по себе отказ от секса не освобождает от подкатывающих к горлу сперматозоидов? На память пришла одна щекотливая ситуация, в которую попал, когда мне было лет одиннадцать, когда подобные проблемы переизбытка чувств меня ещё не волновали. В нашем дворе жил давний знакомый моих родителей дядя Володя, хотя они вроде и не общались никогда. У него был сын Сашка, на год постарше меня. С Сашкой у меня особенной дружбы тоже не было, он занимался легкой атлетикой и постоянно пропадал на тренировках. Дядя Володя был учителем в местном шадринском колледже. Или даже завучем. А вот жена его, Сашкина мать, тётя Валя, работала в школе, где я учился, завхозом. Понятное дело, что узнавал я её и в школе, и во дворе, поэтому всегда здоровался.
Дядя Володя был немного странным типом. Он был уже не то седым, не то просто белобрысым. В отличие от моего отца, он был всегда гладко выбрит и ходил в костюме. Бывало, что вечером я шаболдался во дворе и встречал дядю Володю, который, видимо, возвращался с работы. Он всегда останавливался и о чем-нибудь расспрашивал меня, как учёба, чем увлекаюсь и всё такое. Так взрослые иногда делают, когда им, в сущности, всё равно, но есть необходимость поговорить. Как-то летом в будний день я увидел, как он загружает в свою старенькую «Ниву» какие-то вещи. Проходя мимо, я вежливо поздоровался. Дядя Володя, запихнув вещи в багажник, выпрямился и спросил, почему я гуляю один. А с кем мне было гулять, когда все разъехались.
«А Саня дома?» – спросил я в ответ.
«Он укатил в спортивный лагерь, – закрывая багажник, ответил дядя Володя. – А я вот на дачу поехал. У вас есть дача?»
Дачи у нас не было, поэтому, когда во дворе по выходным соседи шумно собирались на свои садовые участки, а к понедельнику возвращались с сумками, набитыми молоденькими огурцами и зелёными помидорами, я им сильно завидовал. После серых и пыльных городских дорог дача представлялась мне таким зелёным раем, где непременно была речка или озеро, а кусты были усыпаны ароматной смородиной и малиной.
«Хочешь, поехали со мной? Я баньку затоплю. Ты парился когда-нибудь в бане?» – как-то магически произнес дядя Володя, и у меня тут же возникли образы горячего пара и мокрых красных спин из какого-то фильма.
«Да, парился, – соврал я. – Но я даже маму не смогу предупредить, она на работе сейчас».
«Мы долго не будем, к вечеру тебя назад привезу».
Сейчас-то я сам себе удивляюсь, как вот так запросто согласился поехать куда-то с малознакомым, в принципе, человеком. Вероятно, перспектива прокатиться на «Ниве», дверь которой для меня была уже распахнута, сыграла решающую ролью. Но мои ожидания попасть в зелёный рай не оправдались. Дачный участок был довольно скромным, узким, серый неокрашенный забор, кусты неподвязанной малины вдоль него, череда коротких грядок, напоминающих по свой форме свежие могилки, бочка с водой.
Дома на участке не было, но стояла баня. Жилой площадью в ней служила небольшая пристройка с кухонным столом и старым диваном.
Пока я искал в перепутанных вьющихся стеблях созревшие стручки молодого сочного гороха, дядя Володя затопил баню и натаскал воды. Ягоды на соседних кустах малины ещё не созрели, но сам процесс их поиска завораживал. Раздвигая ветки, я колол пальцы об острые шипы, попадал в паутину, натыкался на жучков, прячущихся под зелёными листьями и отмахивался от назойливых мух, которые, несмотря на жару, патрулировали территорию.
«Баня готова, – оторвал меня от увлекательной экскурсии по огороду дядя Володя, – пока греемся, веник запарится».
Я прошёл за ним в небольшое помещеньице, предбанник, где из стены торчали толстые гвозди-вешалки и, прислонившись к ней, приютилась наспех сбитая лавочка. Дядя Володя быстро скинул светлую рубашку, а снимая штаны, он нагнулся, подставив мне свою бледную волосатую жопу. Я почуял неладное. Никогда ранее голых мужиков я не видел. Разве что отца, расхаживающего по квартире в семейных трусах, из которых то и дело вываливались его заросшие орехи. Неуверенно я снял футболку, шорты и зашёл в парилку в плавках.
«А ты чего в шубе? – спросил с усмешкой дядя Володя. – В баню ходят в чем мать родила».
Я нехотя разделся и взобрался на полок. Дядя Володя поддал жару, и обжигающий пар пробежался от пяток до ушей. Пахло березой и осиной. Мы сидели, уперевшись ладонями в колени, вжав головы в плечи, и дышали, будто поддувая огонь в печи. Погревшись, дядя Володя вытащил из таза запаренный берёзовый веник, потряс им над каменкой, отчего пар гейзером снова поднялся под потолок. Затем стал хлестать меня по ногам и по рукам, нагоняя веником жар. Успевал попарить и себя.
Напарившись и окатившись прохладной водой, мы вышли в предбанник, где сели на короткую скамейку. Дядя Володя сидел так близко, что мой локоть упирался в его мокрую руку. Я напрягся от такого близкого контакта, попытался убрать свою руку, а дядя Володя, распознав мой маневр, как бы невзначай прикоснулся своей ногой к моему колену. Меня аж передернуло в тот момент. Отодвигаться было бессмысленно: я и так сидел на самом краешке, поэтому я резко встал и собрался продвинуться в узком предбаннике в сторону выхода:
«Душно. Выйду на улицу подышу».
Чтобы выйти, мне надо было протиснуться мимо дяди Володи. Его колени перегородили мне проход, и, прислонившись к закрытой двери парилки, я боком попытался проскользнуть, отставив одну руку в сторону, пытаясь ухватиться за что-нибудь.
«А ты, я смотрю, гладенький ещё совсем, – дядя Володя, немного наклонившись, не давая мне пройти, сидел и разглядывал мои гениталии, которые в тот момент оказались как раз напротив его глаз, и протянул к ним свою ладонь. Я тут же прикрылся второй рукой, не отпуская ту, что уже хватала свежий воздух. – Да ты не бойся, я посмотрю только – ишь как яички поджал».
Ноги дяди Володи были широко расставлены, и всё его хозяйство свисало. На удивление, мне оно не показалось большим, хотя в разговорах с приятелями мы как-то обсуждали, что с возрастом там всё увеличивается в десять раз. И вдруг член дяди Володи стал на глазах расширяться и увеличиваться, приподнимаясь в мою сторону. Я рванул к выходу, схватив по пути шорты и футболку.
«Куда ты?» – крикнул дядя Володя.
«Мне домой пора, – отбежав от бани на несколько метров, я впопыхах натянул шорты, на которых, как и на футболке, гвоздем были выдраны клочки ткани. – Отец сегодня должен рано вернуться, ругать будет, что не предупредил».
«Ну тогда ты не говори, что со мной ездил, а то и впрямь влетит, – немного сконфузившись, ответил дядя Володя. – Может, отвезти тебя?»
«Нет, я на автобусе», – ответил я, убегая.
До города было километров десять. Я бежал, шёл, потом снова бежал по дороге, затем свернул на проселочную дорогу, что намного сокращала путь к городу. Мы бегали с пацанами за город играть в песчаный карьер, поэтому направление к дому мне было известно. Но я всё же немного заблудился. Видимо, от нахлынувших переживаний.
Ни одной живой душе о случившемся я не рассказал. Дядю Володю я старательно избегал, а когда в школе здоровался с его женой, то опускал глаза. Мне казалось, она обо всём знает. Ей и самой наверняка было стыдно, но легче от этого мне не становилось. Через некоторое время история подзабылась, а ещё года через три прямо на тренировке у Сашки остановилось сердце. Его мать, тётя Валя, не выдержав горя, вскоре повесилась. А про его отца говорили, что он всё продал и уехал в соседнюю Тюменскую область. Там он не то в монастырь ушёл, не то в церковь какую-то.
Незадолго до моего ареста мне в ВКонтакте переслали письмо одного, как он сам представился, «слушателя Тобольской духовной семинарии». Рассказывал он, что учится и живёт там же, в пансионе при семинарии. Письмо было несколько сумбурным, но парень, видимо, хотел, чтобы кто-то разобрался с тем, что в семинарии творилось. Он писал, что в пансионе живёт почти сотня детей, которые учатся с первого по одиннадцатый класс. Много лет существует традиция, они ходят в баню с владыкой Димитрием. Надевать трусы или полотенца в бане им строго запрещено. Владыка тоже ходит голым, купается со всеми в бассейне. Некоторым разрешается делать ему массаж с медом. А ещё он может вызвать любого к себе домой ночевать, где поит чаем, показывает телевизор, а ночью ложится с приглашенными детьми в постель, спускает штаны, теребит им причинное место и «делает всякое». Кого-то из ребят он берет с собой в поездки в Тюмень или в Москву. Но помимо владыки с мальчиками встречаются и другие преподаватели семинарии. А ещё к письму прилагалась коллективная фотография преподавателей с митрополитом Димитрием в центре. Каково же было моё удивление, когда в одном попе в чёрной рясе я узнал дядю Володю!
Я тут же снял видео, в котором зачитал письмо того парня, но смонтировать его не успел – так запись и осталась на каком-то из дисков, которые были изъяты при обыске. Зато я успел отправить то письмо Андрею Кураеву, известному своими смелыми высказываниями священнику. Он это письмо потом даже в своём ЖЖ опубликовал. Не уверен только, что кого-то к ответственности привлекли.
Если вдуматься, для гомосексуалов церковь – это довольно открытый и дружелюбный мир. Предположим, молодой человек с нестандартной ориентацией, отвергаемый сверстниками, там находит теплый прием и начинает быстро делать карьеру. Оставаться неженатым в миру, особенно в прошлом, было слишком странно. Монастырь в этом смысле был хорошим укрытием: сделай вид, что любишь Христа, уйди в монастырь, и там ты сможешь встретить себе подобных; откажись от того, что для тебя не имеет никакой ценности – от брака с женщиной, а взамен получи уважаемый образ жизни и доступ к деньгам. Не правда ли, чего ещё желать?
Слышал такой анекдот.
Приходит старый еврей получать загранпаспорт, а его спрашивают:
– Наверное, в Израиль в гости к родственникам собрались?
– Нет.
– На лечение? На море старенькие кости погреть?
– Нет.
– Зачем же вам тогда загранпаспорт?
– Эмигрировать хочу. Навсегда отсюда уехать.
– Почему? Вы же ветеран, почетный житель, у вас государственная дача и хорошая пенсия. Вы всего этого лишитесь, если уедете.
– Знаю, но меня беспокоит кое-что: при Сталине за гомосексуализм расстреливали, при Хрущеве – сажали в тюрьму, при Брежневе – закрывали в психушке, при Горбачеве – относились нейтрально, при Ельцине – его стали рекламировать, поэтому я хочу уехать, пока его не сделали обязательным.
25. Глаголом жги сердца людей
В стопках перетянутых жгутом книг, что пылились на полу, я всё же смог отыскать несколько, что с юриспруденцией никак связаны не были. Мое внимание привлек томик из полного собрания сочинений Льва Толстого. Издание было старое, 1957 года, но книга отлично сохранилась. На титульном листе и семнадцатой странице бледнели штампы университетской библиотеки. Пожелтевшие по краям страницы сразу же наполнили комнату особым запахом – купажом библиотечной пыли и типографской краски. Помню ещё с детства, когда лежал с переломом, хандра отлично лечится чтением. Но включённые в том три трактата – «Исследование догматического богословия», «Исповедь» и «В чем моя вера?» – вызвали откровенную апатию, как только я открыл оглавление. «Что ж, теперь религия меня везде преследовать будет?» – подумал я, откладывая книгу в сторону.
Спустя какое-то время пришёл адвокат. Заметив книжку Толстого, он одобрительно сказал:
«А вот это ты правильную книгу достал».
«Извиняюсь, что похозяйничал, хотелось что-то почитать новенькое», – ответил я.
«Начал уже читать?» – махнул рукой Алексей, давая понять, что он не против.
«Если честно, то нет. Названия показались слишком скучными», – честно сознался я.
«А зря, – в ответ сказал адвокат. – Ведь Толстой тоже был бунтарь, и твои взгляды в чем-то схожи с его. Он также был критиком РПЦ, с той лишь разницей, что не охаивал церковь огульно, а пытался сперва разобраться в дефектах православия».
«Н-да, я слышал что-то об этом», – неуверенно вставил я.
«Слышал он! – ухмыльнулся адвокат. – А ты почитай вот и попробуй посмотреть на себя через призму новых знаний».
Он немного помолчал и добавил:
«Ты знаешь моё мнение. Я крайне негативно отношусь к тому, что ты сделал. Но ещё большим злом я считаю уголовное преследование за твою выходку. И мой долг – защитить тебя. Не перевоспитать тебя, не переубедить, но доказать абсурдность уголовного преследования за убеждения. Церковь и власть нас предупреждают о неприкосновенности своего союза и в доказательство серьёзности своей дружбы готовы принести жертву. И жертвой оказался ты, что для них очень кстати. Сегодня ни у власти, ни у церкви нет ресурса управлять умами таких, как ты, молодых и сомневающихся во всём, пока ещё не закостенелыми умами. Попытки насадить таким, как ты, феодальное мировоззрение пока ещё не увенчиваются успехом. Поэтому им остается прибегать к проверенным методам – репрессиям и гонениям. А ты им сам помог. Помог своей же глупостью. Будь ты немного умнее, жег бы глаголом без всякой нецензурщины, благо что
великий и могучий сделать это позволяет. Тем самым, кстати, значительно усложнил бы им задачу».
Адвокат отвернулся к окну, а затем, резко обернувшись, дирижируя рукой, выразительно выдал:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
Надо представить, как я был поражён! Я чуть не зааплодировал ему. А Алексей продолжил:
«Знаешь, что дальше произойдёт? Они из твоего дела сотворят прецедент. Да, будет много
вони вокруг,
всякие либералы выскажутся, но шумиха вскоре утихнет. Пока им не по зубам такие ястребы, как Невзоров, они будут клевать таких птенцов, как ты. А придёт время, и сажать начнут не только за оскорбление церкви, но и власти. Чтоб голову не смели поднять. А сейчас им надо тебя в жертву принести. Просто необходимо это сделать, иначе заклинание не подействует. У тебя же путь теперь один остался – убедить всех, что твоя критика церкви – это вовсе не разжигание ненависти к религии и верующим, а напротив, попытка очистить саму идею
веры от поражающих её язв и корост, а сквернословие в твоих устах – не что иное, как часть сакрального наговора от гнойников. Если этим ты и не лишишь их моральных оснований для своего наказания, то хотя бы встанешь над ними».
Но жертвой я становиться не хотел. Я ж не Иисус, чтобы жертвовать собой ради людей. Ради людей, которым не было никакого дела до меня. Если и были в их массе сочувствующие, то уж точно никто из них не хотел разделить мою участь. Так было и в давние времена, когда эшафот был окружен толпой, из которой был еле слышен ропот вперемешку с одобрительным гулом, так происходит и сейчас, когда все только и ждут кульминации казни и будут сильно расстроены, если приговоренного помилуют. Как и прежде, толпа готова указать на жертву, но не способна сама пойти на жертву коллективно. Неужели ради
этой толпы нужно было бороться? Я уже успел прочувствовать на себе неотвратимость возмездия и с системой бороться не хотел. Я даже был согласен покаяться, лишь бы от меня отстали. Желание было только одно – просто скрыться от всего этого безумия, убежать, уехать, эмигрировать куда-нибудь в Непал. Вычеркнуть из памяти эту Родину-мать, для которой я всегда был нелюбимым пасынком. Или даже нет, наоборот, уехать
за бугор и оттуда быть гневно несогласным с тем, что здесь творится. Сейчас ведь популярна такая форма патриотизма, когда, сидя на балконе с видом на Средиземное море или Эйфелеву башню, рассказываешь в фейсбуке, как надо Родину любить.
«Ты не веришь в положительный исход дела?» – с грустью спросил я.
«Я верю лишь в то, что надо собрать жопу в кулак, перестать депрессировать и готовиться к обдуманной защите», – отрезал адвокат.
Он был абсолютно прав. Идти на сделку со следствием, что предлагал фээсбэшник, было поздно, но главное – противно. Бежать тоже было поздно и бессмысленно. Выход оставался один – борьба. Я восхищался, как адвокат мог поднять мой дух. Позже я одним махом перечеркнул все его старания и напрочь убил мотивацию вытягивать меня из трясины, в которую я сам себя старательно утрамбовывал. Но это случилось потом, а тогда я погрузился в чтение.
С первых же строк Толстой зацепил меня тем, как он писал об оправдании церковью зла, о казнях, о войнах, притом что христианство основано на неосуждении и всепрощении. И ведь действительно, будучи верующим, перед тобой может встать вопрос, по какому закону поступить: по божьему или по светскому. Взять, к примеру, воинскую обязанность. С точки зрения христианства, ты должен придерживаться принципа непротивления злу. Не только словом, но и делом. А значит, должен
вообще отказаться от мысли брать в руки оружие, не говоря уже о стрельбе из него. Однако
по закону воинская обязанность – это твой гражданский долг. И взяв в руки автомат, ты должен быть готов стрелять не только по мишеням, но и по врагам, если понадобится. Ты должен быть готов убивать. Как тут быть?
Однажды я читал статью одного местного попа, который с батальоном
краповых беретов бывал в командировках в Чечне во времена
Второй чеченской. Иерей тот рассказывал, как с большим удовольствием стрелял из автомата и пистолета. И вот, разве получая дикое наслаждение от того, как пуля с грохотом и пламенем вырывается из ствола, не думал он, что мог бы выстрелить, скажем, в террориста? Наверняка думал. И, думаю, смог бы. Рука не дрогнула бы. А всё потому, что у церкви есть свои оправдания насилию. И касается это не только православной церкви. Иудеи вон в Израиле ещё хлеще. А про исламский джихад я вообще молчу. Вот и у нас военные священники уже на довольствии. В советской армии задачу по поддержанию морального облика и патриотического духа солдат замполиты выполняли, а сейчас – капелланы
[10]. Они тебе и план наступления благословят, и убитых потом отпоют.
Церковь – отражение власти. Сколько же мерзости среди чиновников, депутатов, силовиков. И чем важнее чинуша, тем пакостнее его дела, тем вреднее он для общества. Так и с попами: чем выше сан, тем дальше он от бога. И картина эта не меняется веками. Время бесследно исчезает, теряясь, как падающие песчинки в песочных часах, сменяются лица и наряды людей, каждое новое поколение переписывает историю, перевирая её на свой лад, а алчная суть человека остается неизменной. А где есть возможность поживиться, нажиться, сожрать кого-то, туда всегда стремятся наглые и бессовестные. Но
новая история вносит коррективы в правила поведения, и вот уже наглость становится смелостью, а бессовестность – благотворительностью. Выдумав однажды богов, человечество эти мифы не развенчивает, а напротив, холит и лелеет. И чем неправдоподобнее миф, тем сильнее вера в него. Слабым вера необходима, чтобы надеяться на спасение, а сильным – для того, чтобы с её помощью управлять умами других и вершить чужие судьбы. Тот, кто понял эту формулу, кто осознал всеобщий обман, тот либо остается в стороне, либо надевает маску и в ней уже гримасничает, поддерживая иллюзию, приспосабливаясь ко всеобщему сумасшествию, выискивая в нём для себя выгоду.
Читал я Льва Николаевича и думал: а какие аргументы в мою защиту он нашёл бы, случись ему защищать меня в наши дни в суде? Ведь он на юридическом учился и даже как-то защищал одного бедолагу-рядового, приговоренного военным трибуналом к расстрелу. Правда, в том процессе, несмотря на всё красноречие защитника, обвиняемого всё же расстреляли. Но дело было вовсе не в слабых аргументах защиты. Власть в России никогда не допускала и не прощала надругательства над собой. Тех, кто покушался на неё, не важно, на верховного ли правителя или на мелкого чиновника, всегда ждала расправа. Никому неизвестных казнили, бросали гнить в тюрьмы, имевших имя и состояние как могли притесняли, отжимали имущество или высылали из страны. А церковь, как инструмент власти, ещё и подводила под обвинительный вердикт «божье благословение».
Как бы он смог меня защищать в моём-то деле, когда сам был отлучен от православной церкви, был, по сути, еретиком признан? Ведь он не признавал ни Святую Троицу, ни рождение в результате непорочного зачатия, ни воскрешение после смерти, ни загробной жизни. Да и царю мог своим глаголом бакенбарды подпалить. Его впору было самого судить. Так что оставалось мне надеяться только на своего адвоката и верить в правосудие.
Хм, верить…
26. Капитанша
Квартира, где я отбывал свой домашний арест, находилась на двадцать втором этаже новенькой «свечки», выросшей почти у набережной. Странное дело: люди, уставшие от тесных коммуналок и хрущёвок, когда появилась такая возможность, должны были перебраться в собственные дома, подальше от городской суеты, назойливого шума улиц и неуравновешенных соседей. Но вместо этого они стали забираться в небоскребы, всё больше уплотняясь на квадратном сантиметре. Видимо, взбираясь выше и выше, люди хотят там, на облаках, занять лучшие места. Временами я стоял у окна и с неба наблюдал муравьев, припарковывающих своих ездовых жуков, катающих в ореховых скорлупках своих личинок, таскающих в свой муравейник листочки-котомочки с найденными или отбитыми у кого-то в жестокой схватке крошками еды. Но я был частью этого муравейника. Иногда на своём ездовом жуке приезжал мой муравей-адвокат и привозил мне еды, чтоб я не сдох с голоду и от одиночества не выбросился из окна. Само собой, у него были ключи от квартиры, но, будучи хорошо воспитанным, он уважал моё личное пространство и всегда предупредительно звонил в дверь.
«Есть хорошие новости, – однажды с порога заявил Алексей, – я сегодня разговаривал с одним профессором. Она, это дама, согласилась сделать по моему запросу лингвистическую экспертизу того, что ты по недоразумению своему наговорил на камеру. За результаты экспертизы, конечно, ручаться заранее не могу, но, судя по её адекватной реакции на подробности твоего дела, есть надежда, что её экспертизу можно будет противопоставить той, что заказало следствие».
«Ещё немного, и лингвистическую экспертизу нечему будет проводить – мои голосовые связки скоро рассохнутся от постоянного молчания», – попытался пошутить я в ответ.
«Наука не знает случаев потери голоса вследствие воздержания от пустой болтовни. К тому же думать гораздо безопаснее. Вольнодумца язык всегда до тюрьмы доведет», – весело парировал Алексей.
Видно, ему так понравилась только что слетевшая с уст крылатая фраза, что он выпятил грудь, кулаки упер в бока и во весь рот улыбнулся, прищурив глаза от сияния, которое сам же и излучал.
«Молчать – за умного сойдешь?» – сумничал я, но моя бескрылая фраза осталась без внимания.
«Дело наше будет похоже на батл
«верю – не верю». Есть инсайт: следователь допрашивает верующих, оскорблённых твоими роликами. Где их отыскали, неясно, и с чего вдруг они твое бесноватое видео смотрели, тоже непонятно. Поэтому помимо экспертов нам тоже потребуются свидетели. Причем они не могут быть твоими знакомыми или родственниками. Это должны быть совсем посторонние люди. Вопрос: где их взять?»
Адвокат вскрыл пакет с сушками, который принёс, и расхаживал от окна к двери, откусывая сушку всякий раз, подходя к окну.
«Можно попробовать привлечь сочувствующих через СМИ, в ВКонтакте опубликовать обращение, например», – предложил я.
«ВКонтакте ты уже наопубликовывал обращений, – скривился Алексей. – Может, нам сделать что-то типа открытой линии? Пусть ссылки на неё будут во всех соцсетях, там мы будем публиковать «новости с полей», люди высказаться будут, и всё такое, там мы и найдём тех, кто твое видео смотрел и нисколько не оскорбился».
«Да, можно ещё донаты собирать», – добавил список я.
«Самым щедрым донатом будет голос в твою поддержку. Мы тебя из простого хулигана должны превратить в мученика. Как ты себе представляешь, если бы Иисус за свои проповеди деньги брал?» – жестко осек меня адвокат.
«Кесарево кесарю, божье – богу?» – с надеждой на одобрение спросил я.
«О! – с наигранным удивлением посмотрел на меня Алексей. – Да ты, я смотрю, умнеешь. Если ещё бороду отпустишь и покаешься, то тебе либо грехи отпустят, либо все обвинения снимут – знать только, кому каяться».
Борода у меня ещё росла редкая, как верблюжья колючка в пустыне, а каяться было не за что. Да и перед кем? Перед богом? Если его нет, а его нет, то моё покаяние растворится в пустоте. Если же он существует, а он не существует, то покаяние моё ему ни к чему. А может быть, перед церковью? Попы ждали от меня именно этого. Извинись я перед попами публично, возможно, они бы ходатайствовали о моей невиновности. И страх перед тюрьмой меня почти толкал заплатить уже
кесарю его
денарии, чтобы раз и навсегда покончить с этим цирком, в котором я бегал словно загнанная лошадь, пытаясь найти выход. Но и другое я понимал: никакие извинения и покаяния уже не могли мне помочь, приговор уже был отпечатан, и осталось его только огласить, чтобы потом забить меня плетью перед восхищенной публикой. И кто-то будет рукоплескать моей смелости и отваге, кто-то – сожалеть о недостаточной жестокости наказания, но, безусловно, всем им станет ясно одно: так будет с каждым, кто посмеет покуситься на неприкосновенность церкви. Церкви, сращенной с властью. Церкви, за блеском куполов которой скрыты тёмные пятна её кровавой истории. Церкви, отдалившейся от бога настолько, что упоминание в её сводах его имени само по себе уже стало богохульством.
Алексей, всякий раз покидая квартиру, оставлял меня наедине с мыслями, которые всегда норовили увести мой воспаленный мозг от возвышенного к низкому, спустить, как трусы с ягодиц, к похоти. Это напрочь очерняло мой «библейский образ мученика», которого от меня добивался адвокат. Одиночество странным образом руководит разумом. Казалось бы, мне следовало обдумывать план, где разыскать нужных свидетелей, а вместо этого в голове моей разыгралась буйная фантазия, будто Ирка случайно оказалась в этом подъезде и спускалась по лестнице как раз в тот момент, когда адвокат выходил из квартиры. Она его заметила первой и, чтобы не быть узнанной, быстро отвернулась и спустилась на лестничный пролет, где подождала, когда он вызовет лифт и уедет вниз. На причинах, побудивших её прогуливаться по лестницам, да ещё так высоко, я останавливаться не стал, в конце концов, она могла подругу навестить. Фантазии, в том смысле, что порой они могут быть совершенно сказочными, схожи со снами. Да и к чему останавливать сюжет и пытаться найти объяснение тому, что объяснению подлежать не может, ведь это всего лишь плод больного воображения? И вот уже события развивались дальше: она подошла к двери, озираясь на лифт, сначала прислушалась, а затем неуверенно нажала кнопку звонка. Динь-дон. Тишина.
Удары по ксилофону пробудили заспанный воздух квартиры, подняв пылинки, которые, сразу не разобрав что случилось, стали метаться в луче солнечного света, что пробился в расщелину между штор и уперся в пол.
Ля-диез, фа-диез. Снова тишина.
Замешкавшись на несколько секунд, я прислушался: звонки стали настойчивее и даже нетерпеливее. Очередной звонок вывел меня из легкого оцепенения, я резко поднялся с дивана и, не глядя к глазок, отворил дверь. На пороге стояла Ирка, вполоборота, как будто собираясь уже уходить.
«Ты?» – не поверил я своим глазам.
«Так и будешь меня на пороге держать? – по-деловому отстранив меня, она прошла в квартиру. Ирка заглянула в комнату, зашла на кухню, открыла дверь в ванную. – А ничего ты здесь устроился».
Я стоял в коридоре на пути её передвижения и молчал, боясь спугнуть своё счастье. Завершив осмотр, она подошла ко мне. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, а руки нашли друг друга и сплели из пальцев паутину, которая постепенно затянула нас в объятия. Незаметно мы очутились на диване, как тогда, в первый раз, в моей съёмной квартире. Языки по очереди заглядывали друг другу в рот, губы соскальзывали по лицу к шее, устремляясь к груди и животу. Иркина кожа была солоновата на вкус, да и у меня самого от волнения выступил пот. Мы упивались этими естественными ароматами, что не шли ни в какое сравнение даже с самым дорогим парфюмом. Тела начали биться в судорогах, и мы поспешно перешли от скользких поцелуев к коротким энергичным движениям, от которых старый кожаный диван даже сдвинулся с места.
«Как же ты меня нашла? Ведь я сам не знал адреса моего нового заточения, а адвокат наотрез отказался помочь мне связаться с тобой», – Иркины волосы рассыпались по моей груди, и я локон за локоном накручивал их на указательный палец.
«Смекалка и дикое желание сделали своё дело!» – Ирка приподняла голову и, хитро подмигнув, поцеловала меня в сосок.
«И всё же?» – не отставал я.
«Я проследила за твоим адвокатом, а потом незаметно зашла за ним в подъезд. Пришлось сидеть на этих чёртовых лестницах, дожидаться, когда он, наконец, выйдет. Всю задницу отсидела, – рассказывая свои шпионские приключения, Ирка ноготком водила по моей щеке. Затем неожиданно хлопнула меня ладошкой. – А ты ещё впускать меня не хотел!»
«В это трудно поверить, но я знал, что ты была за дверью», – пораженный совпадением реальности с моей фантазией, я дотронулся до Иркиных губ удостовериться, что это не было сном.
Желтый октябрь нехотя сбрасывал с себя листву. Лужи не успевали высыхать. Плотные днём облака к вечеру сменялись тёмными густыми тучами. Приближался мой двадцать второй день рождения. Ирка принесла мне мобильный телефон с
левой сим-картой, по которому я наконец-то мог с ней общаться, а также выходить в интернет, хоть и с низкой скоростью. Чтобы соблюсти конфиденциальность, в соцсети под своим аккаунтом я не заходил, но зато мог читать, что происходит в мире и вокруг моего дела. Договорились, что в следующий раз Ирка придёт на день рождения. Раньше не получалось: к учебе она относилась, в отличие от меня, серьёзно, да и риск попасться за нарушение режима домашнего ареста был всё же велик. В любой момент могла появиться грудастая капитанша из уголовно-исполнительной инспекции.
Капитанше было немногим за тридцать, и, несмотря на богатые формы, которыми Ирка похвастаться не могла, была она стройна и очень привлекательна. Её талия даже в кителе была тонкой и подчеркивала шикарные бёдра, обтянутые форменной юбкой чуть ниже колен. Гладкое лицо капитанши всегда было украшено строгой улыбкой, а под чуть вздернутыми бровями блестели глаза-смородинки. Чёрные, как смоль, длинные волосы с седым, как будто специально окрашенным, локоном, были то распущены и лежали на погонах, то собраны в небрежный пучок, оголяя гибкую шею. С её приходом квартира сразу наполнялась древесными ароматами палисандра и сандала вперемешку с ванилью и кардамоном. Голос у неё был бархатистым, без высоких нот. Всякий раз, когда она говорила, я не мог отвести взгляда от её груди, которая то поднималась, то медленно опускалась, что, конечно, не оставалось незамеченным с её стороны. Мне казалось, что каждый раз между нами пробегал электрический разряд, и был он всё сильнее и мощнее. Мне так хотелось думать. Поводом служили её вопросы-шуточки на предмет
«Чем я тут занимаюсь в одиночестве». В предпоследний раз, а было это в особенно теплый день короткой золотой осени, пришла она в распахнутом кителе и без галстука-листочка, а две верхние пуговицы её серой рубашки как будто нечаянно были расстегнуты. Я, как всегда, пригласил её пройти в квартиру. Сомкнув колени и сдвинув плотные красивые ноги в сторону, она присела на край дивана. Я стоял перед ней, держа в руках свой паспорт, и смотрел, как капелька пота, поблескивая в солнечном луче из окна, оставляя за собой еле заметный след-ручеёк, стекала от шеи прямиком в ложбинку между грудями. Капля утонула в тёмном ущелье как раз в тот момент, когда я почувствовал на себе изучающий взгляд капитанши. Губы её приоткрылись, будто начав что-то говорить, но я лишь услышал, как по её языку и зубам с посвистыванием вошёл глоток воздуха, качнув вверх и оголяя грудь из отворота расстегнутой рубашки. Вдруг телефон её громко зазвонил, она отвернулась от меня, доставая его из сумки, и кому-то поспешно ответила, что скоро освободится. Мне стало неловко, и я отошёл к окну, стараясь больше на капитаншу не смотреть. «Что это было? – думал я. – Неужели и впрямь она готова была пуститься со мной во все тяжкие? Или это была провокация? Игра?»
Оставшись один, я снова и снова отматывал пленку назад и каждый раз по-новому представлял наш разговор, молчание и не последовавшие за ними безумные объятья и жаркие поцелуи. Я скучал по ней. Не знаю, как это во мне уживалось: радость долгожданных встреч с Иркой и тоска по моей недоступной надзирательнице.
Двадцатого октября был очередным обычным днём моего пребывания под домашним арестом. Был четверг, и рабочая неделя стремилась к завершению. Алексей пришёл сразу после работы, принёс торт «Наполеон» и поздравил меня с днём рождения. Он передал поздравления от мамы, которая позвонила ему с самого утра, разбудив и подняв с кровати лучше пяти телефонных будильников. Долго адвокат задерживаться не стал, лишь выпил кружку чая с ароматом бергамота и съел два кусочка торта. Я тут же достал из стопки своих вещей телефон, установленный на беззвучный режим, и позвонил Ирке, которая ждала моего сигнала где-то во дворе. Через двадцать минут я уже открывал принесённое ей шампанское, а Ирка весело щебетала мне пожелания наискорейшего прекращения моего странного уголовного дела. Мы чокнулись высокими стаканами для сока как раз в тот момент, когда дверной звонок настойчиво ударил по ксилофону: «ля-диез, фа-диез».
«В ванную!» – молниеносно скомандовал я Ирке, а сам кинулся в прихожую за её кроссовками и курткой.
«Динь, дон!» – прозвучало прямо над ухом.
Закрыв Ирку с её вещами и шампанским в ванной, пригладив по пути свою челку, я подошёл к двери и посмотрел в глазок. Неестественно увеличенные через сферическое стекло голова и грудь капитанши заслоняли обзор лестничной площадки. Я выдохнул, отер ладонь о футболку и щелкнул замком. Через распахнувшуюся дверь в квартиру хлынула лавина: капитанша, полицейский с видеокамерой в руках поверх головы, ещё двое в бронежилетах и за ними двое мужиков в штатском неопределенного возраста. Не обращая на меня внимания, лавина разлилась по квартире. Капитанша, по ходу зорко бросая взгляды на пустые комнату и кухню, подошла к ванной и рванула дверь. Демонстративно широко открыв дверь, она отошла в сторону, кивнув полицейскому с камерой, чтобы тот снимал, а потом – Ирке, чтобы та выходила.
«…В ходе проверки лица, в отношении которого избрана мера пресечения в виде домашнего ареста, условий исполнения им меры пресечения», – капитанша на камеру зачитывала необходимые формуляры, а Ирка медленно, прижав к груди куртку, кроссовки и недопитую бутылку игристого вина, испуганно глядя на присутствующих, выходила из ванной комнаты.
Всё завершилось через полчаса. Ирка за это время куда-то исчезла, я и не заметил, как она ушла. К моменту, когда понятых попросили поставить свои подписи, в квартиру вернулся адвокат. Он без особого интереса проверил составленные документы, повернулся ко мне и, ничего не сказав, ушёл. Я сидел на диване, потупив голову, разглядывая свои носки. Собравшиеся стали тихо удаляться. Я проводил их до двери. Последней выходила капитанша. Она за всё время ни разу не посмотрела мне в глаза, а у выхода на секунду задержалась, повернула ко мне своё красивое лицо, подняла длинные ресницы, из-под которых на меня с досадой смотрели две крупные чёрные ягоды. «Дебил, блядь», – без звука прошептала она ярко-красными губами.
27. Психолог
Однажды мой дядя по неосторожности убил человека. Он провел в тюрьме пять лет и когда вышел, пару месяцев жил у нас дома. Мне тогда было лет тринадцать. Я просто ненавидел то время. Дядя жил в свободной комнате, в которой день напролет горел свет, из динамиков магнитофона хриплый голос пел
«Владимирский централ», что, собственно, было лучшим из всего репертуара, а ещё дядя прямо в комнате курил отвратительные сигареты и собирал странные компании. Когда участники таких посиделок выходили в туалет и, возвращаясь, ошибались дверью и попадали в мою, беспардонно заходили и начинали размусоливать со мной душевные разговоры. Я как-то поинтересовался у дяди, не думал ли он поменять компанию, перестать бухать, забыть зону и начать новую жизнь. Он тогда взял меня за плечо, призадумавшись над моим вопросом, тяжело выдохнул и сказал: «Каждому своё». Спустя некоторое время, как он съехал от нас, его опять за что-то посадили. И вот я как будто попал в дядину комнату: та же круглосуточно горящая лампочка, тот же оглушающий звук из динамиков (только на этот раз уже не магнитофона, а телевизора), те же занудные разговоры и ко всему в придачу сигаретный дым. Для полноты картины не хватало только полупьяного дяди в майке-алкоголичке.
В камере меня сразу узнали. Один парень, что сидел на втором ярусе кровати, вороной каркнул, как только за моей спиной закрылась железная дверь:
«Покемон!»
«Ну да, – подумал я, – клички здесь не выбирают, другого прозвища у меня уже не будет».
Был вечер пятницы, и день выдался насыщенным. С утра за мной приехали и повезли в суд на изменение меры пресечения с домашнего ареста снова под стражу. Алексей уже был там. За все заседание я так и не решился посмотреть ему в глаза. Я что-то пробубнил перед началом, пытаясь попросить прощения, но он сделал вид, что не услышал моих слов. Ясное дело, что за нарушение условий домашнего ареста судья, не колеблясь, изменил меру пресечения. Теперь я снова стоял посреди серой вонючей комнаты и ощущал на себе чуть обезумевшие от духоты взгляды арестантов. Они не выражали ни интереса, ни сочувствия, ни злобы: все смотрели на меня с неподдельным безразличием, но взгляды тем не менее не отводили долго, пока я не разложил на свободной панцирной сетке принесённый с собой влажный матрас. Я с ногами взобрался на кровать и забился в угол, обняв поджавшие колени и положив на них голову. Вид я имел жалкий. Хотелось закрыть глаза и заплакать. Я держался и уставился на крохотное окно, которое было плотно закрыто. С обратной стороны по стеклу долбил дождь, на улице резко похолодало. В камере было настолько душно, что свежая футболка быстро стала липкой и пропиталась кислым запахом влажных стен.
«Покемон, – кто-то позвал меня из-за стола, где блатные играли в нарды, – так ты расскажешь нам, за что тебя на этот раз в хату кинули?»
Все дружно заржали. Я вылез из своей норы, подсел за стол. От предложенного чифиря отказываться не стал, хотя перебивать им вкус бергамота, остававшегося во рту после утреннего чая, так не хотелось. Я рассказал им про вчерашний день рождения, чем вызвал свист и улюлюканье.
«Да твоя малолетка по ходу на мусоров пашет», – предложил кто-то из сидящих.
Я отмахнулся, понятное дело, от такого предположения. Этого не могло быть. Между нами было нечто большее, чем просто дружба и взаимное влечение. Да и какой ей был резон подставлять меня?
Ночью я практически не спал: видимо, сказались моё убитое состояние, а также лампа, которая била в глаза круглые сутки, куда бы я от неё ни отворачивался. Не знаю, быть может, это сравнимо с тем, как люди на севере переносят полярный день, когда очумелое солнце носится по небу и не может закатиться за горизонт.
Я сидел на металлическом стуле, намертво вмурованном в бетонный пол, в небольшом кабинете, стены которого были увешаны какими-то плакатами с описанием психотипов людей и странными схемами и рисунками. Напротив меня за столом сидела довольно молодая особа в форме и листала страницы в открытой папке. Оторвавшись наконец от бумаг, она обратила на меня внимание:
«Я изучила твое дело, тебе крупно повезло, что в прошлый раз тебя перевели под домашний арест. За такие оскорбления сотрудников ФСИН можно надолго продлить срок твоего пребывания за колючей проволокой», – она пальцем несколько раз ткнула в листок, скрепленный скоросшивателем.
«Ну, конечно, как я мог подумать, что они смогли простить мне ту записку, из-за которой я чуть девственности в камере не лишился! Странно только, как записка оказалась в моём личном деле, ведь тогда она осталась у лысого», – подумал я, глядя на строгую девушку.
«Ты должен понять, что
каждому своё. Вот, например, сейчас твое место здесь, Соколов. Ты ведь и сам подсознательно желал оказаться за решёткой, так?» – от услышанного я аж поперхнулся.
«Разве человек в здравом уме желает оказаться в тюрьме?» – я с усмешкой посмотрел на неё.
Была они ни красавица, ни чудовище. Так себе: серенькая мышка в подвальчике. Вероятно, дочь какого-нибудь майора, который особенных высот по службе сам не достиг, родил такую же, как и он сам, посредственную дочь и устроил к себе на работу, где сам уже дорабатывал выслугу для своей льготной пенсии.
«По статистике, каждый третий после освобождения из мест заключения вновь совершает преступление и возвращается в тюрьму, – с интонацией прилежной студентки отчеканила молодой психолог. – Думаешь, они не знают, что за преступлением следует наказание? Но тем не менее, словно зараженные токсоплазмозом, они лезут на рожон, чтобы вновь сесть к клетку».
«Да, видел я тут одного субъекта с токсоплазмозом, – с той же ухмылкой сказал я, вспомнив о больном грызуне. – Но люди возвращаются сюда не потому, что им тут нравится. Просто
там они никому не нужны».
«Ты не прав, государство старается поддержать тех, кто освободился, есть специальные программы реабилитации, обучение, переобучение», – на полном серьезе пыталась убедить меня психолог.
«Вы вот говорите:
каждому своё. А не эти ли слова были написаны над воротами
Бухенвальда? По вашей логике, те, кто попал сюда однажды, здесь и должны сдохнуть, как та зомби-мышь», – не унимался я.
«Какая ещё зомби-мышь? – не поняла меня психолог. И тут же резко отрезала: – Твое сравнение СИЗО с концлагерем крайне не корректно».
Я было вдохнул воздуха, чтобы возразить, но подумал, что спор ни к чему хорошему для меня не приведет. Тяжело выдохнув, даже с присвистом, я замолчал. В конце концов, общаться с психологом, с ещё одной серой обитательницей тех застенков, было куда приятнее, чем проводить время в камере. К тому же психику подлечить после очередного ареста мне не мешало бы. «Не буду грубить», – подумал я.
«Перестань мечтать и начни соблюдать установленные правила! Не забывай, что статья у тебя тяжелая и здесь никто не будет разбираться, покемонов ты ловил или к войне призывал, – мне вдруг даже стало казаться, что психолог пыталась мне чем-то помочь. – Я должна проставить в твоем деле определенные полосы, отнести тебя к определенной группе риска. Вот, например, синяя полоса – это склонность к членовредительству, суициду. Желтая – склонность к насилию, к экстремизму. Зеленая – склонность к организации массовых беспорядков. А вот красная – склонность к побегу. Полосы – это плохо. Когда ты попадешь в колонию, то тебе могу установить особенный режим пребывания в зависимости от того, будут ли в твоем деле такие полосы. Если ты, к примеру, склонен к суициду, охранник вправе будет тебя будить по ночам, проверять, жив ли ты».
«Думаю, через несколько таких ночей действительно можно удавиться», – усмехнулся я, а сам подумал: «Было бы неплохо, если б по ночам меня приходила проверять капитанша…»
«Это не смешно, я тебе плохого не желаю, но вынуждена полосу нарисовать», – на последнем слове она посмотрела на меня и, как мне показалось, немного испугалась резко изменившегося выражения моего лица.
«Вы вот говорите про исправление, реабилитацию, а сами делаете всё, чтобы человека озлобить, – меня вдруг понесло. – А вам никогда не приходило в голову, что, чем строже охрана, тем сильнее жажда вырваться из неволи, совершить побег? Вы вот вряд ли бывали в камерах, где у вас тут карантин, а попасть туда, как говорится, даже врагу не пожелаешь. Так вот, у меня вопрос: разве человек, пусть даже и преступник, может
исправиться, попав в нечеловеческие условия? Разве такое дикое отношение к человеку не сделает его более диким? Разве насилие и несправедливость не порождают необузданную жестокость? Возможно, кого-то ваша система исправления может и запугать, но
исправить она точно никого не может! Оказавшись здесь, человек понимает, что худшее с ним уже произошло, поэтому перестает бояться. Страх был
до, а теперь страха нет. Чем больше система давит на человека, тем сильней он ей сопротивляется. Одни из
вас пририсовывают статьи, другие – тюремные сроки, третьи – полоски. Говорите, «сравнение некорректно»? А мне видится, что очень даже правильное сравнение. Каждый из
вашей системы легкими мазками причастен к созданию новой картины мира, где каждому своё: вам – безнаказанно и безгранично вершить чужие судьбы, а нам – терпеть унижение от собственного бессилия противостоять несправедливости. Так что пара ваших полосок на моём деле будут как раз полосами на робе узника концлагеря».
На неделю меня посадили в карантин. Видимо, в воспитательных целях. А в деле моём появились две полосы: жёлтая и красная.
28. Бандера
Дни в общей камере тянулись медленно и однообразно: с утра подъём по команде, перекличка, баланда; затем уборка по графику (
обиженных у нас в камере не было, иначе бы убирались они), вечером по телевизору ток-шоу про Украину, а ночью
прогоны – когда по
дорогам из камеры в камеру разные сообщения передавали. В этом арестанты были очень изобретательны. В
качестве дорог служили канатики, сплетенные из разных ниток, как правило, из распущенной одежды. Эти канатные дороги ещё назывались
конём. Такой конь мог проходить и по канализационной трубе, и по воздуху через окна. Но можно было оставить сообщение и тем, кто поселится в камеру после тебя, – для этого в стенах делали отверстия, так называемые
кабуры. Ковыряли всем подряд: и ложками, и кусками от металлических банок. Этот процесс никогда не прекращался: смотрящий за камерой должен обеспечить работу арестантской почты. Ясное дело, что всякого рода сообщения между арестантами запрещены, но у меня сложилось впечатление, что охрану это не особенно беспокоило. Возможно, что
малявы умышленно передавались по столь сложным системам коммуникации, чтобы была возможность их перехватывать и читать. Ведь в СИЗО сидят те, в отношении которых ведутся уголовные дела: мало ли что пособники могут друг другу сообщить.
Время работы арестантской почты – тёмное время суток. Отоспаться можно днём, хоть это правилами содержания и запрещено, и то, если сокамерники прикроют. Но и здесь не всё просто. Кто-то должен следить за тем, чтобы охрана не застукала, поэтому глазок в двери кто-то должен блокировать. Стоять возле двери, которая почему-то
роботом называлась, было нельзя. Стоя
на шухере, надо в случае чего отвлечь охрану и дать сокамерникам возможность спрятать
коня и
воз, то есть почту. Кто пришёл в камеру последним, тот стоит по ночам на
прогоне или у
робота. Так что первые три недели по ночам я не спал. А днём это сделать не всегда удавалось: то была моя очередь наводить порядок в камере, то охранники постоянно заглядывали в камеру, как будто знали, что в её дальнем углу спрятался маленький, с чёрными от постоянного недосыпания кругами вокруг глаз, исхудавший и вконец заёбанный Покемон. Кто бы знал, что работа почтальона так изматывает.
«Покемон! – услышал я сквозь дремоту. – Подъём!»
Я спал на стуле, прислонившись к кровати. По команде я выпрямил колени, встал, держась за металлическую спинку. Глаза долго не открывались. В камеру ввели нового арестанта. К тому времени в восьмиместной камере нас и так уже было восемь, а тут подселили девятого. Для него и кровати-то не было, неужели всё СИЗО было переполненным? Перед нами стоял простой мужик лет сорока. У него был высокий, уходящий в залысину, лоб, а в центре вместо челки островком редких прядей светился небольшой чуб. Его чудаковатый вид дополнял большой нос. Мужик оказался хохлом. Настоящим, из Западной Украины. Николай Гопак его звали. Почему-то особенно смешно было от его необычного для наших мест акцента: речь его будто плыла по воде, а букву «г» он произносил как нечто среднее между «г» и «х». Обвинялся он по статье 222-й за хранение оружия и боеприпасов.
«А как ты здесь-то оказался, Бандера?» – спросил его смотрящий камеры, сразу приклеив кличку.
«У меня в Каменск-Уральском мать умерла. Всё хотел её к себе увезти, да не успел, – Николай свел свои светлые брови и сжал губы, чтоб не заплакать. – Она с сестрой жила. Вот на похороны и приехал».
«С обрезом, что ли?» – кто-то весело спросил из блатных.
«Ааа-а, да нет. У меня полдома в Крыму, в Алуште. Когда русские Крым забрали…»
В камере началось возмущение:
«Ты за базаром-то следи, Бандера! Крым был наш всегда, русским! Мы вернули себе своё! Понятно?!»
Возражать было глупо, и Николай только кивнул и потупил глаза.
«Ну, продолжай!» – смотрящий остановил вдруг возникшее возмущение.
«Короче, второй хозяин сразу гражданство принял российское и свою половину дома зарегистрировал по новым правилам. Я-то во Львове живу, в Крым только детей на лето».
При упоминании города Львова тут же с разных сторон послышался неодобрительный гул.
«Ну, а ты чего гражданство не принял?»
«Так я ж говорю, что во Львове живу. В четырнадцатом ещё сосед мне предложил выкупить мою половину. Но дешево предлагал. Ну, я отказался. Хоть и дом-то небольшой, но всё равно дешево как-то. На следующий год мы в Крым не поехали, побоялись. А этим летом позвонил он мне, значит, мол, крыша с моей стороны протекает и прямо к нему. Грозился в суд на меня подать. Потом ещё раз звонил, мол, газом с моей части несёт, пожарных вызывать хотел. Я подумал, что надо бы ехать продавать свою половину, но тут сестра сообщила про мать. Поехал сюда… Закопать не успел – полиция схватила. Говорят, что пожарные вскрыли мой дом (ну тот, что в Алуште), а там оружие и боеприпасы, – он опять повесил голову и через пухлые губы добавил: – а откуда же они там?»
Вероятно, всем немного стало жалко Бандеру, и на какое-то время от него отстали. Он ещё долго не знал, где приткнуться в маленькой камере. Матрас положил прямо на пол, там потом и спал. Судя по всему, его должны были вскоре этапировать в Крым, по месту совершения преступления, поэтому администрация СИЗО не беспокоилась об отсутствии у него кровати. Поскольку пришёл он последним, его тут же поставили на ночной
прогон, что меня не могло не радовать. От
прогона я не был полностью освобожден, но чаще всё же стоял у
робота, а не доставал из
дальника арестантскую переписку.
Развлечений в камере было не так много: нарды, шашки, шахматы, книги и телевизор. После ночных
прогонов мне хотелось только спать, поэтому, если я и развлекал себя, то чтением, благо что книги в СИЗО не были запрещены. Блатные день напролет играли в нарды. И все дружно смотрели телевизор. Не смотреть его было невозможно, потому что включали его всегда громко, чтобы слышать, о чем говорят в следующем эпизоде, пока арестанты продолжали обсуждать предыдущий. Это касалось и фильмов, но особенно ток-шоу. Понятное дело, что тема одна была – Украина. И вот с появлением Бандеры такие ток-шоу в нашей камере приобрели новый смысл, заиграли свежими и яркими красками. На каждую реплику ведущего кто-нибудь окликал Николая:
«Бандера! Правильно говорит, а?»
Раз за разом, всё больше и больше раздражаясь, Николай переходил на повышенный тон и пытался изложить свой взгляд на оккупацию Крыма и Донбасса:
«Вот послушайте, – говорил он, стараясь призвать сокамерников к логике и здравому смыслу, – представьте, что у вас в России свой майдан случился. И пока все в Москве митингуют, Турция ввела свои войска в ваш Крым и провела там референдум о независимости и о присоединении к Турции. Крым же раньше турецким был».
«Не-е-е, там Севастополь наш! – тут же стали возражать со всех сторон. – А Эрдоган? Он же дружбан Путину! Хуйню несёшь!»
«Я же чисто гипотетически говорю. Просто представьте», – на полном серьезе, не понимая, что над ним
просто издеваются, пытался объяснить Николай.
«Да хоть пидоростически!» – все закатывались в хохоте.
Спор, разгоравшийся в телевизоре, по накалу и методам доказывания собственной позиции мало отличался от того, что вспыхивал перед экраном, разве что из телевизора не были слышны маты.
«Допустим там, в Крыму, были те, кто согласился присоединиться к туркам, – продолжал разгорячено объяснять свою позицию Николай, – но ведь были и те, кто хотел остаться в России или ото всех отделиться. Но пришли
вежливые зелёные человечки и провели референдум без лишнего шума. И вот, с точки зрения русского человека, Турция захватила Крым?»
«Блядь, тебе же авторитетный вор сказал, что турки в Крым не сунутся!»
«Хорошо, не в Крым, так в Чечню, например», – отчаянно отвечал Николай.
К нему тут же вплотную подскочил обычно неразговорчивый парень с кавказским акцентом:
«У Рамзана тридцать тысяч штыков, вооруженных до зубов! Он в Чечню никого не впустит».
«И все они мусора», – заметил смотрящий.
«Да на месте Чечни любая область может оказаться! – вконец разуверившись в наличии рассудка у сокамерников, почти кричал Николай. – Ни Турция, так Китай Дальний Восток захватит. Их там полтора миллиарда! Вместо
зелёных человечков придут
жёлтые – и нет у России Тихого океана!»
«Ты это к чему призываешь, Бандера?» – хитро прищурил глаз смотрящий.
«Не призываю я, – чуть не плача говорил Николай, – просто мы не ожидали, что от
родного брата в трудную минуту такой удар под дых получим».
«А тебя здесь ещё не бил никто», – продолжал скалиться смотрящий. И в словах этих явно слышалась прямая угроза.
Однажды пришлось наблюдать, как Николай что-то пытался доказать кавказцу:
«Откуда тогда в Донецке столько чеченцев? Они что, туда с автоматами яблоки собирать приехали?»
«Да ты в конец охуел?» – и за словами последовал резкий и сильный удар в ухо ладонью.
Я видел, что назревает какой-то серьёзный
развод. Но сделать ничего не мог. В тех местах, где я находился, не принято заступаться за слабого или отстаивать справедливость. Блатные вели свою игру в отношении Бандеры, и вмешиваться в неё мне не было резона. Некоторые не из блатных стали открыто
поддрачивать хохла, чтобы на этом фоне примазаться к ворам. Есть такая форма солидарности «дружить против кого-то», когда никчемные и бездарные прилипают к большинству, где они вдруг обретают свою принадлежность к «сильной» стороне. И правды в такой «дружбе» никто не ищет. Правда у того, кто сильней и кого больше.
Так шли дни. Ночью мы с Николаем дежурили на
прогонах, а днём по очереди прибирались в камере. Чувствуя жуткую несправедливость, я не мог примкнуть к толпе. Наконец, он понял, что спорить с сокамерниками бесполезно и даже опасно, и замкнулся в себе. Он безропотно сначала через день, а потом и ежедневно убирал за всеми со стола, наводил порядок в камере, а по ночам очищал от нечистот
груза, доставляемые
конём по вонючей
дороге. Я как-то ночью поинтересовался у него, знают ли в посольстве Украины о том, что он арестован в России. Он только пожал плечами.
«Полиция меня считает гражданином России, мол, дом мой теперь на российской территории, – говорил он мне, – хотя я и не получал гражданство, и от украинского не отказывался. На суде, когда арестовывали, заявил, чтоб переводчика предоставили. Отказали. Адвоката только один раз видел. Бесплатного выделили».
После ареста он стал «путешествовать» по этапам от СИЗО к СИЗО. Судя по тому, как он доказывал свою правоту по «украинскому вопросу», только в нашем СИЗО он впервые столкнулся с реалиями арестантской жизни.
Как ни крути, но моё положение было куда завиднее, чем у Бандеры. Расследование моего дела подходило к концу, меня постоянно вызывал адвокат: то для ознакомления с чем-нибудь, то просто поговорить и накормить нормальной едой. К моему делу проявляли интерес журналисты и правозащитники, поэтому я хоть и не был неприкасаемым, но всё же чувствовал некоторый иммунитет от произвола, какой творили блатные и администрация. На очередной встрече с Алексеем я рассказал ему про Бандеру. К тому моменту тот ещё успел поиграть со смотрящим в нарды «на просто так». Никто ему не объяснил, что это означает. Когда он проиграл, смотрящий при свидетелях объявил, что Бандера проиграл ему «своё очко» и заставил Николая написать расписку об этом. Это означало, что в любое время смотрящий был вправе изнасиловать Бандеру.
Опущенным он ещё не был, но мог им стать в любой момент. А сокамерники стали вести себя с ним так, как будто уже всё произошло. Я видел, как Николай угасал прямо на глазах. Казалось, он находился в шаге от самоубийства, и я стал по ночам присматривать за ним. Адвокат пообещал об украинце сообщить уполномоченному по правам человека. Алексей добавил тогда:
«Очень похоже но то, что полицейским выгодно, если этот Бандера «пропадет». Надо попробовать вмешаться. Но ты не суйся и будь осторожен. За тобой тоже следят и ждут, когда ты оступишься».
В тот день после отбоя в камере проводили
шмон. Зашли охранники, всех поставили к стене, перевернули все матрасы, вещи. Особенно трясли мои и Бандеры. Он как-то неудачно резко повернулся, чтобы ответить охраннику на вопрос о найденной под матрасом верёвке, как тут же получил по спине резиновой дубинкой. Подскочил второй охранник и стал Бандеру избивать уже ногами. Они вдвоем вытащили его из камеры, и больше я его не видел. На следующий день ко мне за стол напротив подсел смотрящий.
«Покемон, ты у нас на хорошем счету, – начал он. – Вроде правильный ты пацан. Зачем же тебе сдался этот Бандера, помогать ему?»
Я смотрел в бесцветные и безжалостные глаза напротив с видом, будто не могу понять, о чем идет речь. Но ни слова промолвить не мог.
«Он ведь у нас нужным человеком был: на прогоне стоял, еду готовил, в камере порядок наводил. А ты пожалел его. Теперь его работу придётся делать тебе, – смотрящий говорил спокойно, сверля меня своим взглядом. – А если вспомнить, как ты уважаемых людей лишил
ящика, а сам свалил на домашний арест, то за такое тебе ещё и наказание положено», – вбил он последний гвоздь.
В голове пронеслись картинки: охранники с телевизором, оставленное ими на столе моё смятое письмо, психолог, Бандера с верёвкой…
Позже от кого-то я случайно услышал, что на Бандеру оформили ещё одно дело по другой статье – за применение насилия в отношении сотрудника ФСИН. Уполномоченный по правам человека в СИЗО всё же пришёл, но как это помогло моему украинскому товарищу по несчастью, я так и не узнал.
29. Свидетели
Незаметно пролетело больше трех месяцев, был выпит чифирь за Новый год и Рождество, а я и подумать не мог, что столько времени буду находиться в заключении. С самого начала, как только меня задержали, и даже потом, когда после домашнего ареста я вновь оказался в СИЗО, я продолжал надеяться, что моя шалость и дурость не будут основанием для лишения свободы. Уж как-то это не вязалось с тем, какая общественная опасность исходила от моих безобидных и глупых роликов. Нет, конечно, я теперь не пытаюсь дать задний ход и отказаться от своих слов, но всё же ни в одном моём видео не было и намека на разжигание ненависти к кому-либо. Всё это по-прежнему не укладывается в моей голове.
Меня стали часто вызывать для ознакомления с делом, потом начались судебные заседания, поэтому в своей привычной общей камере я стал находиться всё реже – меня подолгу держали во временных «боксиках», в которых содержались те, кто ожидал своей дальнейшей участи. С кем мне только не довелось сидеть в этих «боксиках». Как-то в соседях у меня был высоченный и здоровенный мужик, бывший тренер какого-то клуба Высшей баскетбольной лиги. Попался он за какие-то старые коммерческие делишки, что проворачивал в 90-е. Рассказывал, что долго за границей тренировал, а потом на Родину пригласили. Так вот, собственники клуба даже мячи не хотели покупать для тренировок. Жалеет, конечно, что вообще вернулся. В 90-е, говорит, хоть и был беспредел, но не в таких масштабах. А однажды мне пришлось находиться с ребятами, которых замели за мошенничество. Оказались они довольно адекватными и приличными, если такое определение допустимо по отношению к жуликам. С ними было весело, и чувство опасности, что не покидало меня в обычной камере, ненадолго исчезло. Мы даже подумали, что было бы здорово организоваться в отдельную камеру, где все эти дикие тюремные законы не действовали бы. Но, к сожалению, всякий раз мне всё же приходилось возвращаться в свою «родную» и ненавистную камеру, в ту агрессивную среду, в которой не было места добру.
Как-то раз меня завели в «боксик», где уже сидел мужик с интеллигентным лицом. Я тогда ещё подумал, что в обычной тюремной массе такие люди растворяются и совсем не заметны среди уголовников, считающих зону сакральным местом. Но таких людей всё же можно вычислить по выражению лица и взгляду: у них морщинки в особых местах расположены, от чего взгляд особенным становится, просветленным что ли. Я коротко поздоровался и разместился на свободной кровати.
«Меня Анатолием звать», – развернулся ко мне мужик.
«А я Руслан. И я экстремист», – грустно ответил я.
«Да мы тут слышали о тебе, – мужик отложил истрепанную книжку в сторону, встал с табурета и прошёл к бачку с водой, зачерпнул кружкой теплую жидкость, выпил до дна, затем вернулся на место. – Смутные времена нынче настали. Раньше безбожников на кострах сжигали, затем в застенках гнили те, кто в бога верил. А теперь и те, и другие в одной камере сидят».
«Контингент тут, похоже, образованный», – подумал я. Общаться мне не очень хотелось, но я всё же решил сделать мало-мальски заинтересованный вид, чтобы не обидеть своим равнодушием старшего по возрасту.
«А вы, значит, верите?» – спросил я.
«Да. Я из Свидетелей Иеговы… Не смотри так, это не заразно», – он улыбнулся.
«А вас-то сюда за что?» – иеговисты всегда были для меня просто сектой, в моих глазах они мало отличались от православных, например. В то же время я никогда не слышал, чтобы они проявляли агрессию по отношению к кому-либо или что-нибудь ещё в этом роде. Ну да, ходят они по домам, журнальчики свои предлагают, возможно, это немного навязчиво, но в то же время культурно и дружелюбно. Мне кажется, что к каждому хоть раз в жизни, но приходили иеговисты.
«История скверная, – ответил Анатолий. – Мы когда-то официальной организацией были. Здесь, в городе, я её координатором был. Больше двадцати лет назад администрация нам выделила старое здание для собраний. Кирпичное, почти разрушенное, в царские времена ещё построено было. Нам его передали, но обязали восстановить как объект культурного наследия. Чудное время было, когда мы его практически по кирпичику почти заново отстроили. Люди приходили, помогали деньгами, материалами. Знаешь, это самое лучшее чувство, когда ты созидаешь».
Анатолий прервался, встал и налил себе ещё воды. Продолжать он не торопился. Видно было, что последующая история неприятна и далась ему тяжело.
«А пару лет назад из местной епархии поступило предложение продать восстановленный дом за символическую плату. Я, понятное дело, отказал вежливо. Но тут же стали всякие проверяющие приходить: то пожарные, то СЭС. Потом администрация отменила своё же распоряжение. Мы, понятное дело, в суд обратились. А тут ещё по всей стране
Свидетелей прижимать начали… Вызвали в ФСБ. У них там есть такое управление «Э». Говорили и про жалобу, и про здание, и про журналы наши… Потом в один прекрасный день за нами прямо на собрание пришли. В масках, с автоматами. Литературу изъяли, документы все. Журналы-то наши разве к чему-то призывают? Ведь там только цитаты из Библии… Затем потерпевшие какие-то нашлись, которых мы якобы призывали ко вражде с православными», – Анатолий рассказывал с остановками, задумчиво, как бы проживая снова свою историю.
«Экстремизм? Мне это знакомо… Так вы не один здесь?» – осторожно спросил я.
«Пять человек. Сестра Ольга была ещё, но её отпустили».
Он посмотрел на меня и добавил:
«Знаешь, в том, что нас давят сегодня, да ещё таким
грязным способом, в этом нет ничего нового. Ведь и сам Иисус был казнен по ложному обвинению».
Он немного помолчал, потом продолжил:
«На допросах нам прямым текстом предлагали от жалобы отказаться и отдать здание. Я адвоката потребовал. Не дали, даже звонка не разрешили сделать. Про связь с НАТО спрашивали, про Америку. Глупость какая. Про «
Сторожевую башню», ведь её за границей печатают. Я без адвоката говорить отказался. Тогда меня отвели куда-то, комната на туалет была похожа: кафель, окон нет, только лампа одна. Не следователь выводил, другой. Там у них каждый свою роль выполнял… Опомниться не давали… Завели и с порога сильным ударом вот сюда, – Анатолий указал на заднюю часть бедра, – поставили на колени. Руки поднять заставили. Я руки только поднял – опять удар. В живот. Наверно, ногой, потому что сильный, аж дыхание перехватило… Я, значит, ртом воздух хватать пытаюсь, а мне на голову пакет надели и скотчем вокруг шеи… Потом на пол повалили, руки-ноги тоже связали. Дышать не могу, в глазах всё помутнело, а они чем-то тяжелым по голове, по спине, по ногам начали бить… Их там несколько было. Трое, что ли… Орали прямо в ухо, чтоб я от жалобы отказался… Я им в ответ, чтоб пакет сняли, а они – про жалобу… Лежу, сознание теряю. Вдохнул, а пакет к языку прилип. Ну я что есть мочи стиснул зубы. Чувствую, через дырку в пакете в легкие воздух струйкой потянулся. С кровью. И не почувствовал, как язык прокусил… Один из них увидел, что я воздух хватаю, ещё сильней бить стал. Наверно, тогда я всё же сознание потерял… Очнулся – на меня воду льют. Только глаза приоткрыл, так они снова орать начали. Я им что-то про Конституцию, про адвоката опять же, а они мне электрошокером в нос… Потом разряд тока… Всего аж перекосило, как эпилептика. Жилы, думал, от боли разорвались…»
На этом Анатолий замолчал, низко опустил голову. Было слышно, как слеза, сорвавшись с ресницы, с глухим шлепком разбилась о каменный пол. Чтобы спрятать слезы, он тяжело вдыхал и выдыхал ртом.
«Когда меня вернули в кабинет, – он продолжил, успокоившись, – мне подсунули протокол. Прочитать я, понятное дело, не смог ничего. Да и понять, что там было написано, вряд ли смог бы. Следователь в руку ручку только воткнул и сказал, где подписывать, а сам свой рукой мою руку в нужные места только ставил. Мне было всё равно… Только бы это закончилось поскорей».
«В больницу с побоями не обратились?» – спросил я, пребывая в шоке от услышанного.
«Нас задержали в пятницу, – сказал он, и у меня в голове тут же возникла ассоциация с моим задержанием, – а очнулся я после допроса только на следующий день. Сразу охрану попросил вызвать врача и адвоката. Меня вывели снова куда-то. Там был один из тех, кто допрашивал. У меня аж холод по спине пробежал, когда увидел его… Он сказал мне, что если буду требовать адвоката или врача, то он
«повторит вчерашнее». Я испугался и больше ничего не требовал…»
Несмотря на то, что я и сам был жертвой преследования по надуманным основаниям, но до моего сознания всё равно плохо доходило, что подобные пытки могли происходить в наши дни. И не где-то далеко, а в нашем городе. Хоть и был я тоже обвинен в экстремизме, но всё же на допросах меня не били. Да, задерживали меня жестко, и адвоката не сразу дали, но не били. Может, мне повезло и я к
доброму следователю попал? Или я особую угрозу не представлял просто? Ну, подумаешь, покемонов погонял в церкви. А тут ведь враг
настоящий, системный. Или просто у меня, кроме видеокамеры,
отжимать нечего было? Квартира, да и та арендованная. Но, если мотивы людей в рясах таким вот образом бороться с «иноверцами» ещё более-менее ясны, то совсем не понятны мотивы людей в погонах, что выполняют роль инквизиции. Им-то какая от этого выгода?
«Больше нас никто не вызывал и не допрашивал, – Анатолий продолжал рассказывать, не выпуская кружку из рук. – Это ещё до ареста было. Одному из наших становилось всё хуже. Он был самый крупный из нас, поэтому его избивали особенно сильно. В камере он несколько раз сознание терял… Охранники наконец «
скорую» вызвали, опасались, что умрёт. Чтоб не отписываться потом, видимо. Когда «
скорая» приехала, мы шум подняли, что и нам помощь необходима. Короче, как нам ни пытались рты заткнуть, всё же врач настоял на нашем осмотре, за что ему спасибо огромное. Я ему шепотом рассказал, что случилось, попросил с адвокатом связаться… На следующий день адвоката всё же впустили. А вечером и в больницу свозили…»
«И?» – хотелось поскорей услышать продолжение.
«А ничего. Написали жалобы, проверки были.
Эти сказали, что мы сами друг друга избили. И это при том, что мы почти все тогда в разных камерах сидели! Следователя нашего даже от ведения дела не отстранили… Вот уже шестой месяц следствию, а когда суд будет, неясно…»
«А со зданием что? С жалобой?» – спросил я, а сам по-прежнему не мог поверить в услышанное.
«Рассмотрели, – ответил он. – Суд посчитал, что мы не восстановили здание, а снесли старое и самовольно построили новое, без разрешения. Здание город за собой признал и в епархию готовит передать. Это я уже от адвоката узнал».
«Почему вас не выпустили тогда, если здание всё равно отобрали?» – сморозил я глупость.
Анатолий сделал глоток отвратительной на вкус воды, помолчал. Что он мог мне ответить? Как их могли выпустить, когда по всей стране развернулась кампания по признанию Свидетелей Иеговы, пожалуй, одних из самых миролюбивых, экстремистской организацией? Разве во время
охоты на ведьм пленных отпускают? Нет. Их только сжигают на кострах.
«Мне вот неясно, вы с христианами вроде как родственные души по вере своей, почему же они вас так не любят?» – спросил я после.
«Мой отец был поляк, – ответил Анатолий. – Он тоже был из
Свидетелей. В 39-м немцы его семью вместе с евреями в концлагерь согнали. Он чудом выжил, сбежал к русским. Те его в ГУЛАГ посадили. Сидел в Тагильском ИТЛ. В 55-м выпустили. Но в Польшу не пустили. Остался работать там же, в Нижнем Тагиле. А через два года я родился. Сколько помню, для
нас самые страшные времена были те, о которых отец рассказывал. Сейчас хотя бы не убивают…»
Я вдруг вспомнил, как сам собирался внедриться в секту, про ручку с «Алиэкспресс», про Полину. И вот ведь ирония судьбы: теперь мы оба, кто фанатично верит в высшие силы и кто признаёт только здравый смысл, были заложниками своих убеждений и оказались перед одним злом –
несправедливостью.
Была такая история. В Средние века испанцы захватили Голландию. Голландцы – народ горячий, моряки как никак, подчиняться католикам не захотели, подняли восстание. Из Испании прибыл генерал Альба, кровожадный Железный герцог, и восстание подавил, а всё население страны приговорил к смертной казни. Десятки тысяч были повешены, сожжены на кострах и закопаны заживо. В те же времена, кстати, и в России балом тоже бесы правили… И вот, почти пятьсот лет прошло, полтысячелетия, а инквизиция продолжает здравствовать.
Я искоса смотрел на Анатолия и думал о том, кто он. Сектант? Помешанный на своей вере фанатик? Экстремист? Ни одно из этих определений к нему не подходило. Ни за время нашего разговора, ни потом, за всё то время, пока мы находились в «боксике», я ни разу не слышал от него каких-либо разговоров о боге, религии и уж тем более о превосходстве его веры над другой. А ещё меня поразило, как в тех непростых условиях он старался не падать духом. Улыбался. Что было ему поддержкой? Его вера в бога? В торжество справедливости? Может, она,
вера эта, на то ему и была нужна, чтобы продолжать жить?
30. Террорист
Я сам хоть и полукровка, но татарского во мне всё же меньше, чем русского, как мне кажется. Наверное, потому что думаю на русском. Но я предпочел бы быть просто
человеком мира, без всякой национальности. Мне кажется, что национальность, как и принадлежность к религии, тянет нас в прошлое. Не в смысле, что я готов всё предать забвению, а в том контексте, что мир давно уже стал глобальным, а разделение людей на русских-китайцев-американцев, скорее, является формальностью, которая ни на что не влияет. Ладно, согласен, что до такой степени, когда человек будет оцениваться только по личным качествам, а не по цвету кожи и разрезу глаз, мир ещё не созрел. Но ведь он к этому идет! Бежит!
К чему обычно приводит национальный или религиозный вопрос? Правильно: к войне. Всегда так было. И пять тысяч лет назад, и сто лет назад, и то же самое происходит по сей день. Взять хоть крестовые походы, хоть набеги татаро-монголов, хоть теракты афганских террористов. Агрессия нападающего всегда освещена его богом, а убийство
неверных продиктовано защитой его народа. Но это только с точки зрения пропаганды, так сказать, для поднятия духа патриотизма, для оправдания геноцида и успокоения собственной души. На самом же деле причина любой войны – желание завладеть чужими ресурсами. Земля, лес, пушнина, золото, нефть, вода… В разные времена разное «золото». И любые завоевания оправданы, благословлены, а потомки должны гордиться тем, что их деды и отцы убивали соседей или аборигенов, но исключительно в благих целях.
Ресурсов в мире становится всё меньше и меньше. Очень небольшая часть человечества, но самая прогрессивная пытается ресурсы сохранить, найти новые источники энергии, придумывает способы переработки отходов, ищет новые планеты для эмиграции. Таких людей объединяет понимание, что все мы – белые, чёрные, жёлтые, на юге ли, на западе ли или на востоке – столкнулись с одним врагом, с собственной ненасытностью. Этот враг уже давно ведет с нами войну, он отвоевывает у нас территории, реки, моря, воздух, он сгоняет нас в резервации, травит, топит, сводит с ума. Этот враг, как бактерия, невидим, но, как торнадо, беспощаден. Он давно изменил наше сознание, наш генетический код, настроив на самоуничтожение. С врагом этим невозможно бороться с оружием в руках, его нельзя уничтожить физически.
Наверняка большинство психически здорового населения планеты понимает, к чему может привести наша ненасытность. Казалось бы, нам надо всем объединиться вокруг здравомыслящих, примкнуть к ним, самим начать меняться и менять мир, спасая его от гибели, но мы почему-то доверяемся горстке алчных, жестоких, хитрых людишек, которые, манипулируя нами, удовлетворяют лишь свои собственные амбиции и потребности. А ещё мы надеемся на
мессию. Вот
он придёт и всем покажет спасительный путь. И «такие» приходят. И приводят нас к войнам. Разрушительным, бессмысленным, братоубийственным. Потом мы понимаем, что нас жестоко обманули. Скрываем, сбегаем, осуждаем, скорбим, забываем. Но проходит время – и всё повторяется.
И пусть войны уже не те: сейчас важнее показать свою мощь, оружием побрякать, устрашить супостата, но по-прежнему используется проверенный временем набор ценностей, встать на защиту которых призывают те, кто войны эти начинает:
«национальная идентичность», «независимость», «религия». Часто всё настолько перемешано, что воюющие и сами себе толком ответить не могут, за что они проливают кровь. Погибают, забывая о главном: те, кто заинтересован в войне, кто её начал, сами никогда на поле боя не выходят…
Жизнь в «боксиках» была намного разнообразней, чем в общей камере. Во-первых, постоянно выводили на свободу. Хоть и в автозаке, но всё же можно было в щелочку посмотреть на знакомые улицы, давно усыпанные снегом, на куда-то спешащих прохожих, занятых собственными мелкими мыслями, увидеть небо, которое по внешнюю сторону забора СИЗО казалось не таким уж серым. С временными «попутчиками» мне тоже практически всегда везло. Складывалось впечатление, что обычные уголовники со своими воровскими законами и особой, только им понятной арестантской романтикой, оставались где-то в глубине длинных жутких коридоров и камер. Порой приходилось с удовольствием общаться с достаточно образованными людьми, с широким кругозором, с понятными обычному человеку взглядами и доброжелательным поведением. И тогда мир переставал казаться таким уродливым, и в том зазеркалье находилось-таки одно единственное прямое зеркало. Но зрение порой подводит, и ты можешь оказаться в новом, доселе не посчитанном, измерении.
«Ас-саляму алейка»
[11], – в камеру вошёл рослый крепкий парень, весь в чёрном, короткая спортивная стрижка, почти лысый, тёмная щетина на худых мускулистых щеках. Черные брови его сходились на широком носу с горбинкой. Взгляда я его не разглядел, он и не посмотрел на меня, когда вошёл.
«Здравствуйте», – ответил я.
Есть такие люди, от которых исходит такой холодок, что на расстоянии вдруг начинаешь чувствовать опасность и ничем не объяснимый страх. Возможно, это происходит, когда человек закрыт в себе, не смотрит на тебя, не идет на контакт. И ты не поймешь, что у него на уме, начинаешь фантазировать: «А не задумал ли он чего плохого?», следишь за его поведением и находишь подтверждения своим подозрениям: «Вот он в кармане что-то спрятал, вот он отвернулся от тебя, озирнулся, наверное, шило достает, сейчас резко развернется и пырнет тебя прямо в глаз!»
Разговаривать парень действительно не торопился. Разложил свой матрас на свободной кровати. Камера была маленькая, на четыре человека, но пустая. Только мы вдвоем. Затем поднял голову, посмотрел на окно, покрутил ею, как бы определяя направление ветра, подошёл к умывальнику, закатав по локоть рукава толстовки.
«Би-сми Ллях
[12]», – проговорил он и стал тщательно намывать ладони, прополоскал рот, высморкался, вымыл лицо и мокрыми руками провел по ёжику чёрных волос ото лба к шее и обратно. Затем он помочил под струей холодной воды жилистые предплечья, движением ладоней от локтя к пальцам, смахнул воду и промыл уши. Снимая по очереди кроссовки, стоя на одной ноге, а вторую закидывая прямо в умывальник, обмыл ступни. На носках, шаркая кроссовками, как шлепанцами, он подошёл к своей сумке, достал из неё зелёный с витиеватым рисунком небольшой тёмно-зелёный коврик и расстелил на бетонном полу. Встал на край коврика босыми ногами, устремив взор на другой конец коврика, поднял к подбородку расставленные ладони, будто собираясь громко крикнуть «а-уу!», завел их за уши и с протяжным «Аллуху акбар
[13]» опустил их, сомкнув на животе.
«Узу би'А-Лляхи мин аш-шайтани р-раджим
[14], – мой сокамерник начал тихо читать молитву. – Би-сми Лляхи р-Рахмани р-Рахим. Аль-хамду ли-Лляхи рабби ль-‘алямин Ар-Рахмани р-Рахим Малики йауми д-дин. Иййака на‘буду ва иййака наста’ин. Ихди-на с-сырата ль-мустакым Сырат аллязина ан‘амта ‘алей-хим гайри ль-магдуби ‘алей-хим ва ля д-даллин. Амин
[15]».
Я сидел за столом, что стоял в узком промежутке между кроватей, делал вид, что читаю книжку. С того времени, как в камеру зашёл этот странный тип, книга так и осталась открытой на одной странице. Если я и не наблюдал за ним исподлобья, то никак не мог вникнуть в прочитанное, бросал и возвращался к началу страницы. Парень не обращал на меня ни малейшего внимания, он был поглощен своей молитвой. Глаза его были прикрыты, держа на животе одну руку поверх другой, он продолжал:
«Би-сми Лляхи р-Рахмани р-Рахим. Куль а‘узу би-рабби ль-фаляк мин шарри ма халяк ва мин шарри гасикын иза вакаб ва мин шарри н-наффасати фи-ль-‘укад ва мин шарри хасидин иза хасад
[16]».
«Аллаху акбар, – он вновь поднял руки, затем наклонился, уперев их в колени так, будто откуда-то прибежал и запыхался, и трижды произнес, – Субхана Раббийа ль-‘Азым
[17]».
Отец мой хоть и был татарин, но мусульманином не был. По крайней мере, никогда не помню, чтобы он совершал намаз или ходил в мечеть. Собственно, и мечети-то в Шадринске не было. Появилась она только в 2016-м и выглядела странно: светло-зелёный куб с двумя трубами-минаретами по бокам. Внутрь я не заходил, видел её только раз, когда проезжал мимо на такси в свой последний приезд к матери. Помню, как в тот момент из мечети выходил служитель в богатом халате. На голове его был большой яркий зелёный тюрбан, точь-в-точь как у волшебников из восточных сказок. В N до мечети я так и не дошёл, но такие планы были. Нет, покемонов я там ловить не собирался. Но идея до конца так и не созрела. Сказать по правде, в отличие от православных церквей, мечети мне всегда казались более домашними, что ли. Наверно, это из-за ковров на полу. Там, как дома, при входе разуться следует. А ещё там нет излишеств в виде икон и нет стойкого запаха ладана и восковых свечей. Сокамернику же моему и вовсе хватало маленького коврика на холодном полу.
«А Ллаху ли’Cами-ман хамидах
[18], – продолжал он, выпрямившись и подняв руки. – Рабба-на ва ля-ка ль-хамд
[19]».
Присев на корточки, он встал на колени, поставил руки перед собой и наклонился так низко, что коснулся носом и лбом коврика и замер в таком положении. Как от сабвуфера, по полу трижды пробежало приглушенное:
«Субхана Раббийа ль-А’ля
[20]».
Со словами «Аллуху акбар» он медленно распрямился, подогнул левую ступню, сел на неё, оставив правую на носке, и чуть слышно трижды прохрипел:
«Рабби гфир-ли
[21]».
Я уже смотрел на него, не скрывая собственного интереса и не прячась в книгу. Голос его был груб, но мелодичен. Внутреннее и глухое «а» вдруг становилось мягким и протяжным «ля», от чего молитва текла по тёмным серым стенам, как горная река по ущелью. Прикрыв глаза, я представил бурлящий поток ледяной воды, спотыкающийся о валуны, подмывающий берега и вырывающий с корнем кустарник; ловкую птицу, кружащую над брызгами, сверкающими на солнце, словно сотня бриллиантов; отвесные скалы с пробившимися между плотными камнями то тут, то там ярко-антрацитовыми, фиолетово-розовыми и нежно-сиреневыми цветками; белые шапки гор-великанов, наблюдающих за всем этим великолепием.
Не был я никогда в горах и вообще за пределы города практически не выезжал. Но в своих мечтах я всегда путешествовал: я садился на лодку и плыл по реке, достигал морских волн, и вот я уже под парусом мчался со скоростью восемнадцать узлов, черпая одним бортом соленую воду; а вот я летел на дельтаплане, обгоняя журавлей, спешащих на север плодиться; и через мгновение с огромным рюкзаком поднимался по извилистой тропе на высокую гору…
«Аллахумма салли ‘аля Мухаммадин ва ‘аля али Мухаммадин кя-ма саллейта ‘аля Ибрахима ва ‘аля али Ибрахима инна-ка Хамидун Маджидун
[22], – послышалось мне вдруг где-то в далеком ущелье. – Аллахумма барик ‘аля Мухаммадин ва ‘аля али Мухаммадин кя-ма баракта ‘аля Ибрахима ва ‘аля али Ибрахима инна-ка Хамидун Маджидун
[23]», – отозвалось совсем близко.
«Ас-саляму ‘алей-кум ва рахмату Ллах
[24]», – арестант повернул голову направо и, повернув налево, повторил. Затем, задержавшись на секунду, встал, аккуратно свернул коврик, сложил его в сумку и всей своей исполинской фигурой развернулся ко мне, уставив на меня из-под густых бровей два чистых, бесстрашных и наглых чёрных уголька.
Мы сидели друг против друга, пили чай. Звали моего нового сокамерника Надим. Обвинялся он в попытке организовать в Тюмени террористическую ячейку, вербовал молодежь в Сирию. Там его фээсбэшники задержали, а в N этапировали по другому делу, вроде как у них целая сеть в Сибири и на Урале. Родился он не то в Азербайджане, не то где-то в Ингушетии: из его рассказа я понял, что бывал он в разных местах и даже за границей.
«Ты ведь тоже мусульманин, да?» – разглядывал меня Надим.
«Нет, я вообще в бога не верю. Убежденный атеист», – ответил я, немного улыбнувшись.
«Мусульманин, – как бы не веря моим словам, протянул Надим. – Ты просто в себе ещё Аллаха не открыл».
На проповедника он не был похож, но чем-то всё же располагал к себе, несмотря на свой бойцовский образ.
«Ты вот говоришь, что здесь за терроризм. Но ведь террор – это убийства. Разве Аллах не осуждает убийства невинных? Ведь даже в священной войне страдают прежде всего дети и женщины, кто безоружен», – с опаской спросил я.
«Думаешь, я всегда воевал? В Баку я закончил нефтяную академию. Потом в Ираке работал на одном месторождении, пока его не захватил отряд Джебхата ан-Нусра. Слышал о таком?» – я кивнул.
И он продолжил:
«Убили только охрану, персонал не тронули, кому-то ведь надо было остаться нефть добывать. Даже деньги платили. А потом предложили поехать искать специалистов для других месторождений. Они тогда уже в Сирии много территорий заняли и расширялись очень динамично. Возможно, я бы уехал домой, и всё бы закончилось, но однажды в плен двоих русских взяли. Там всех, кто из бывшего СССР, русскими считают. Наёмники. Даже поговорить удалось, я ведь в детстве в России жил. У них база под Краснодаром. Они сначала на Украине были, потом их в Сирию забросили».
«Что с ними стало? Казнили?» – спросил я после короткого молчания.
«Ты не верь всему, что по вашим телевизорам показывают, – возразил Надим, – это для запугивания больше. Я уехал, они ещё оставались. Кажется, за них выкуп запросили. Деньги ведь у
Вагнера есть, чтоб наёмникам платить, значит, найдут и на выкуп. Это бизнес, брат».
«А ты убивал?» – вдруг спросил я и посмотрел ему прямо в глаза.
Такие вопросы в камерах обычно не задают. Все понимают, что запросто можно оказаться пойманным на удочку информатора, а таких здесь предостаточно, даже среди «порядочных воров». И мой вопрос «в лоб» прозвучал слишком подозрительно. Если бы подобный вопрос задали мне, я сразу почуял бы неладное и перевел разговор на другую тему. Надим только усмехнулся и замолчал. Он встал из-за стола и лег на кровать.
«Ты, брат, вот что пойми, – через несколько минут сдавленно произнес он, – на войне убивает не только тот, кто стреляет, но и тот, кто в дорогом костюме в мирном городе приказы отдает. А разговоры про независимость только прикрытие. Всё перемешалось. Всё теперь от денег зависит. От них и нужна независимость. Но они уже не отпускают. Деньги нас и погубят всех».
«В чем же тогда спасение?» – спросил я.
«Не знаю. Может, в служении Аллаху, – ответил он растерянно. – Мне тридцать пять, а у меня дома ещё своего не было, всю жизнь где-то скитаюсь. Я раньше, как и ты, тоже не верил. Верил в деньги, в нефть, в силу. А потом подумал: если только в это верить, что тогда
завтра с миром будет? Мы уничтожим друг друга, начнём ядерные бомбы взрывать – и всё! Может, как раз вера в Бога нас всех от уничтожения и спасает пока? Даже если Бога и нет».
31. Идея
Когда я жил в Шадринске, в соседний подъезд как-то заселились армяне. Шумные такие ребята. Детей у них было то ли четверо, то ли пятеро. Один, Самвел Мартиросян, учился в параллельном классе. Разговаривал всегда громко, грудь держал высоко, подбородок низко и надменно. Но парень он был неплохой. Отец его держал ларек недалеко от нашего дома, потом расширился до магазина. Мать не работала, воспитывала детей и рожала новых. Через какое-то время в тот же подъезд приехали ещё армяне, а затем и в нашем подъезде поселилась армянская семья. Короче, понаехали, как цыгане. Вот уже Самвел и в школе не один был. Собственно, его и не обижал никто до того, но, когда армян стало больше, а тусовались они всегда вместе, их даже стали побаиваться. Нет, никаких угроз с их стороны не было, они довольно дружелюбные все были, но пугало именно то, что они всегда были вместе. Такой вот страх перед коллективом, перед толпой. А им, конечно, так спокойнее было. Все друг у друга под присмотром, младший всегда защиту у старшего найдёт, чужак не сунется. Я им тогда даже завидовал, что они умеют вот так объединиться и быть маленькой, но силой, даже на чужой земле.
Встретить в камере такого же «политического», как ты, – словно повстречать земляка на чужбине. Я и не предполагал, что кругом было столько
мерзавцев, готовых возбудить ненависть, вражду или унизить человеческое достоинство. Судя по тому, что чем дальше, тем больше такими
элементами стали наполняться камеры, складывалось впечатление, что страну поразила новая чума и настало время спасать Родину. Появление в камере Никиты меня приободрило. Был он местным активистом и сторонником Навального, а в СИЗО попал за митинг против коррупции. Пока я сидел, у ФБК
[25] вышел фильм-расследование «Он вам не Димон». Мы, понятное дело, о нём только слышали, но нигде посмотреть не могли. По телевизору об этом фильме не говорили ни слова, хотя всего за несколько дней на Ютубе он собрал миллионы просмотров. Короче, в конце марта, когда у меня уже вовсю судебный процесс шёл, во всех крупных городах митинги проводили против коррупции. Никиту после митинга попросили «проехать», схватили за рукав, а он вырвал руку, мол, сам пойдёт. Вот и загремел за нападение на полицейского.
«Ты бы видел, что сейчас везде творится!» – эмоционально рассказывал мне Никита.
Был он немногим постарше меня: глаза горят, мысли ясные. И почему мы с ним раньше нигде не пересеклись?
«Это же бомба!» – не верил я своим ушам. Все эти новости про расследования, митинги, аресты дурманили воображение, как, наверное, сто лет назад мысли о приближающейся революции кружили головы студентам и интеллигенции.
Никита уже закончил истфак, но рассуждал как настоящий философ. Я так истосковался по нормальному общению, без
фени, без страха быть неправильно истолкованным, что цеплялся за любую тему, на которую можно было пообщаться. К нашим разговорам в камере иногда присоединялись:
«Да что вы всё про эту
либерастню! В России без сильной власти нельзя! Ваш
Анальный, что ли, страну от
пиндосов защищать будет? Да он на них же и работает».
Приходилось говорить немного тише.
«Мы верим в свою исключительность, уникальность, – говорил Никита. – Расположились на полконтинента, нахапали территорий, подчинили себе маленькие и гордые народы, а теперь сами мучаемся, как всё это многообразие объединить и удержать».
«Но в Америке-то вашей тоже территорий немногим меньше», – кто-то с хорошим слухом всё-таки не унимался.
«Всё верно, но в Америке каждый штат очень самостоятелен. Законы могут быть разные. Например, в Калифорнии марихуана разрешена, теперь её там можно купить вполне легально, а вот в Техасе – под запретом».
«Что марихуану разрешили, это хорошо, а вот за гейпарады их, сука, мочить надо», – скрыться от назойливого оппонента было нелегко.
«Возьми, например, тех же американцев с их
«американской мечтой». Или немцев с их пунктуальностью и вечной идеей
«объединения» Европы. Или японцев… Все считают себя исключительными, и у всех есть идея, которая их объединяет. У нас тоже такая идея была – хотели коммунизм построить. А теперь вот без смысла в жизни болтаемся».
«Ну как же, – возражал я, – на смену пионерским галстукам пришли крестики».
«Да, мы взвалили на себя эти кресты и уже почти три десятка лет пытаемся отыскать, нащупать среди руин собственной истории свою, непохожую ни на чью
национальную идею, – ответил Никита. – Кто-то давно, ещё в XIX веке, сказал, что идея нации есть не то, что она сама думает
о себе во времени, но то, что бог думает
о ней в вечности».
По ночам нам с Никитой приходилось стоять на прогоне, но зато нам удавалось шепотом поболтать.
«Я как-то был в Турции на курорте и заметил, как мы, русские, друг друга избегаем за границей. Иностранцы, наоборот, встречая друг друга, знакомятся и потом всю дорогу вместе общаются. А мы вычисляем друг друга издалека, обходим, в глаза не смотрим. А ещё изо всех сил стараемся не быть похожими на русских. Мы стыдимся себя!» – говорил мне Никита.
«А чего стыдимся-то? Плохих манер? Так если сравнивать, например, с китайцами, то у нас не всё так уж и плохо. Или своего неумения культурно бухать? Так русские пьют нисколько не больше англичан или немцев тех же, – задавал я в пустоту вопросы. – Может, бедности своей? Но на земле достаточно стран, в недрах которых золота и нефти не меньше нашего, а люди мрут от голода».
«Знаешь, мне кажется, что стыд наш идет изнутри нас самих. Он шлейфом тянется за нами из прошлого. Мы стыдимся своего прошлого. Не того героического прошлого, где одни победы и завоевания, а того, где поражения и унижения. Мы это прошлое ни вспоминать, ни признавать не хотим. Поэтому врем. Придумываем себе новую историю, где нам не за что стыдиться», – он открывал мне совершенно новый взгляд на то, о чем я много раз размышлял.
«Получается, что мы собственного вранья стыдимся», – восклицал я, забывая тащить через
дальняк ненавистного
коня.
«Всё верно. Сначала начинаем врать по-малому. В детстве – из шалости, потом – чтоб подружку на секс раскрутить, будем старше – будем врать своим детям. И так по кругу», – соглашался Никита, помогая мне отвязать от канатика замотанный в целлофан сверток.
«А потом своё же вранье принимаем за чистую монету:
наших военных на территории Украины нет; у нас честные выборы; я говорю правду; я верю в бога и всё такое», – нашептывали мы, вытаскивая записки из обоссанного пакетика.
Однажды после двухдневного пребывания в «боксике» я вернулся, а Никиты в камере уже не было. Никто не знал, куда его увели. Я очень надеялся, что его отпустили. Я подумал: «Неужели государственная машина, растаптывая таких молодых, как мы, затыкая нам рты, запугивая, неужели она не понимает, что рано или поздно она забуксует и скатится под откос? Разве эти
деятели не понимают, что они сами себя утопят во лжи, которую льют на лопасти своей чёртовой колесницы? Они убедили себя и убеждают других в том, что
их путь развития России самый правильный. Все сомнения на этот счет и критику они воспринимают исключительно как агрессию. Полстраны обсуждает коррупцию на самом верху, а они пытаются сохранить мину при плохой игре. Замалчивание и замаливание – наши русские любимые занятия».
Скажете, что молчание это не ложь? И в этом главное враньё! Молчание – самая страшная ложь! Замалчивание истины, сокрытие правды – вот величайший грех. Ведь что, например, христиане считают грехом? Они называют восемь
смертных грехов: обжорство, похоть, корысть, гнев, печаль, уныние, тщеславие и гордость. Лжи в этом списке нет. А почему? Да потому что вся религия построена на ней!
Читал однажды воспоминания нашего Святейшего Патриарха:
«Когда-то, ещё ребенком, беседуя со своим покойным благочестивым родителем, я спросил его: «Папа, как же можно прожить жизнь и не говорить неправды?» Отец ответил мне нечто, что я до сих пор храню в своём сердце как его заповедь – думаю, и заповедь Божию. Он сказал мне простые слова: «Сынок, никогда не говори неправды, но кто тебя тащит за язык говорить всю правду?» Думаю, что это самая правильная и богоугодная позиция в ситуации, когда слово правды может нанести вред нам самим или окружающим нас людям». В этих словах вся церковь. Замалчивая правду об убийствах, пытках, насилии, церковь становится соучастником этих страшных преступлений. И что нам на это говорит Патриарх? Он говорит запихать свой язык куда подальше и молчать. Можно ли таким молчанием сотворить благо? Благо для кого? Для убийцы и насильника?
Мы, русские, боимся истины. Мы настолько привыкли врать, перевирать, придумывать, додумывать, что такое вранье нам более понятно и естественно, чем истина. И наше уже искаженное сознание просто перестает замечать и воспринимать правду. Истина лежит перед нами, а мы гоняемся за другой «правдой», логичной и более привычной для нашего мозга.
Неужели наша национальная идея заключается во лжи? Президент как-то объявил нашей национальной идеей
патриотизм. И вот уже РПЦ на волне всеобщей истерии от сакральных слов вождя называет патриотизм «способом выживания». Но если патриотизм будет основан на лжи? Мы уже проходили это. И не раз. Патриотизм – это не только гордость за страну, как нам внушают; это не только щенячий восторг от вида железных мускулов военной государственной машины; это не только головокружение от гигантских размеров территорий и от несметных богатств её недр. Патриотизм – это прежде всего принятие своей Родины такой, какая она есть. Со всеми её переломами, гнойниками, раковыми опухолями и потерей памяти. Это признание всех ошибок, что она допустила, всех преступлений, что она совершила. Это желание белое оставить белым, а чёрное – чёрным, не стирая ничего, не дорисовывая и не добавляя светлых и ярких красок. Вот в чем истинный патриотизм:
не лгать и не замалчивать правду. К этому не надо призывать с высоких трибун, надо просто так жить. И со временем, с годами, десятилетиями, а может, и веками говорить правду само по себе станет нормой для целого народа, если хотите, исключительной русской национальной идеей.
Часть 3
А судьи кто? – За древностию лет
К свободной жизни их вражда непримирима,
Сужденья черпают из забыты́х газет
Времен Очаковских и покоренья Крыма;
Всегда готовые к журьбе,
Поют всё песнь одну и ту же,
Не замечая об себе:
Что старее, то хуже.
«Горе от ума»
Александр Грибоедов
32. Мочить в сортире
«…В судебном заседании подсудимый вину в совершении вышеуказанных преступлений не признал и пояснил, что видеоролики создавались им на злободневные темы, которые он выбирал после прочтения того или иного источника информации. К примеру, ролики «Письма ненависти от феминисток», «Письма ненависти от верующих» были созданы как ответ на агрессивные комментарии людей в его адрес. Ролик «Патриарх Кирилл, ты п…» был связан с рядом высказываний Патриарха, которые, как ему показалось, ущемляют права людей, это была критика. Ролик «Ловим покемонов в храме» был создан после того, как увидел репортаж по каналу «Россия-24», где говорилось, что за ловлю покемонов в церкви введена уголовная ответственность, ролик был им сделан в качестве протеста против лжи, матерное междометие в нём было использовано в шутку. Также высказывал критику в ролике «Идеальный православный брак». Свой последний видеоролик «В тюрьме за ловлю покемонов» он создал, поскольку опасался, что его привлекут к уголовной ответственности. Созданные им ролики, фигурирующие в уголовном деле, были созданы с целью заработать денежные средства и прославиться, ролики содержат полемику и критику. Подсудимый пояснил, что не имел намерений и умысла на оскорбление религиозных чувств верующих, не совершал действий, направленных на возбуждение ненависти либо вражды, на унижение достоинства человека или группы лиц по признакам национальности, отношения к религии. Его действия были направлены на получение денежных средств, т. е. этим он зарабатывал на жизнь, хотел снискать себе славу, чтобы его узнавали, информацию преподносил в стиле «юношеского максимализма», в виде критики и шутки, таким образом, отрицал наличие прямого умысла на совершение вышеуказанных преступлений. Специальное техническое средство, ручку, в которую вмонтировано специальное устройство для видеофиксации, изъятое по месту его проживания, оставил в квартире его знакомый Сергей Лазарев, когда находился в гостях, местонахождение которого ему неизвестно.
Направленность действий подсудимого являлась предметом исследования в судебном заседании, анализ доказательств по делу свидетельствует о том, что, разместив информацию и выразив своё отношение к ней в сети Интернет, мотивами, побудившими его совершать противоправные действия, являлось возбуждение ненависти либо вражды, на унижение человеческого достоинства, на нарушение права на свободу совести и вероисповеданий, данный вывод подтверждается заключением комплексной психолого-лингвистическо-религиоведческо-социологической судебной экспертизы, представленной в материалах дела, согласно которому следует, что во всех представленных девяти видеороликах (материалах) отмечен признак, характеризующий возбуждение национальной или религиозной вражды с точки зрения общественной опасности, в том числе:
Формируется негативный образ группы лиц по религиозному признаку (верующие, священнослужители, мусульмане), по национальному, по социальному (священнослужители, феминистки);
В видеофайле «Суицид мусульман на ЕГЭ» также были отмечены признаки, характеризующие возбуждение национальной или религиозной вражды с точки зрения общественной опасности, такие как: приписывание представителям этнической или религиозной группы (мусульмане) стремления следовать тем древним обычаям, верованиям, традициям, которые негативно оцениваются современной культурой, и поощрение, оправдание депортаций в отношении мусульман;
В представленных для экспертизы видеоматериалах содержатся признаки возбуждения ненависти к лицам, исповедующим христианство («Идеальный православный брак?»), ислам («Письма ненависти от верующих», «Суицид мусульман на ЕГЭ»), к духовенству («Патриарх Кирилл, ты п…», «В тюрьме за ловлю покемонов») и верующим («В космос летал, чеченцев не видел», «Вступил в секту», «В тюрьме за ловлю покемонов», «Письма ненависти от верующих», «Идеальный православный брак?»);
В видеосюжете «Ловим покемонов в храме» содержатся признаки унижения религиозного достоинства, в том числе путем демонстративного использования нецензурной брани во фразе, которая произносится в виде, стилизованном под церковное песнопение, а также путем демонстративного проявления неуважения к Храму, его служителям и Иисусу, который назван «редким покемоном»;
В видеосюжете «В космос летал, чеченцев не видел» присутствуют лингвистические признаки унижения группы лиц, выделенной по религиозному признаку (верующие в Бога). При помощи метафор со сферами-источниками «болезнь» и «низкий интеллект» люди, верящие в Бога, метафорически представлены как больные, идиоты, не дружащие с головой и др., настойчиво формируется негативный образ верующих, что является признаком, способствующим возбуждению вражды;
В видеофайле «Суицид мусульман на ЕГЭ» содержатся лингвистические признаки унижения конкретной религиозной группы лиц (мусульмане), в том числе путем одобрения задержания мусульман во время религиозного праздника и их дальнейшей депортации (без указания на причины задержания именно во время религиозного праздника и выяснения обоснованности последующей депортации);
В видеофайле «Письма ненависти от феминисток» представлена унизительная оценка групп лиц по признаку национальной принадлежности и социально-культурному признаку («феминистки»);
В видеосюжете «Патриарх Кирилл, ты п…» объектом унизительных оценок является Патриарх Кирилл, который осуждается не только как физическое лицо, но и как предстоятель Русской православной церкви, как центральный представитель группы священнослужителей. Всё это представляет собой унижение достоинства по признаку религии, такая информация способствует возбуждению вражды по отношению к РПЦ;
В видеосюжете «Письма ненависти от верующих» содержатся лингвистические признаки унижения группы лиц, выделенной по религиозной принадлежности (мусульмане), и возбуждения вражды к группе лиц, выделяемой по религиозной принадлежности;
В видеосюжете «Вступил в секту» присутствует унизительная оценка групп лиц по признаку религиозной принадлежности. Эта информация (интеллектуальная недостаточность верующих людей) была неоднократно представлена в рассмотренных выше видеофайлах, что свидетельствует о систематичности и устойчивости и способствует формированию негативного стереотипа о группе лиц, выделяемой по религиозному признаку;
В представленных видеоматериалах содержатся признаки унижения по признаку вероисповедания, репрезентируемые через оценочные (прилагательные «тупые», «полуубогие», «агрессивные» и др.), а также с помощью манипулятивных приемов «осмеяния» и «наклеивания ярлыков»;
В видеосюжете «Ловим покемонов в храме» содержатся признаки оскорбления чувств верующих, которых оскорбляет авторская трансформация образа молитвы с использованием нецензурных слов;
В видеосюжете «Идеальный православный брак?» обнаруживается оскорбление чувств верующих христиан путем использования специальных лингвистических средств: оскорбительной лексики по отношению к Богу и негативной оценки христианских представлений о семье с использованием стилистически сниженных метафорических образов, связанных с испражнениями, а также издевательского переосмысления ситуации непорочного зачатия;
В видеосюжете «В космос летал, чеченцев не видел» содержатся лингвистические признаки оскорбления чувств верующих при помощи неуместной метафоры «зомби», которая в данном случае обозначала Иисуса.
В видеофайлах «Суицид мусульман на ЕГЭ», «Письма ненависти от верующих» обнаруживаются следующие лингвистические признаки оскорбления чувств верующих мусульман: использование просторечной, грубой лексики (ворвались, к х…м повязали) вместо официальных обозначений (задержали, доставили);
В видеосюжете «Патриарх Кирилл, ты п…» обнаруживаются признаки оскорбления чувств православных христиан. Взаимоналожение православного песнопения и грубой нецензурной брани представляет собой унижение основ православной традиции, того, что в представлении православных является святым, с чем связано религиозное благоговение;
В видеосюжете «В тюрьме за ловлю покемонов» также обнаруживаются признаки оскорбления чувств верующих в языковой форме с учетом её аудиореализации и дискурсивных компонентов;
В представленных для экспертизы видеороликах присутствует информация, содержащая в себе признаки оскорбления чувств приверженцев христианства и ислама, формируемого через: отрицание существования Бога (для приверженцев ряда конфессий как высшей силы – в подтемах «Идеальный православный брак?», «Письма ненависти от верующих»), отрицание существования основателей христианства и ислама (Иисуса Христа и пророка Мухаммада – в видеофайле «Письма ненависти от верующих»), осмеяние значимых религиозных предписаний и обрядов мусульман («Суицид мусульман на ЕГЭ»), представление и наделение Иисуса Христа качествами покемонов как героев не только компьютерной игры и мультипликационного сериала, но и представителей бестиария японской мифологии («Ловим покемонов в храме»), а также качествами ожившего мертвеца – зомби («В тюрьме за ловлю покемонов», «В космос летал, чеченцев не видел»), наделение главы поместной православной церкви, патриарха Кирилла, качествами унизительного, уничижительного характера («Патриарх Кирилл, ты п…»).
Действия лица во всех представленных на экспертизу видеофрагментах являются целенаправленными. Это проявляется в предметности высказываний, связности и последовательности речевой деятельности лица. Помимо этого, в видеофрагментах целенаправленность характеризуется связностью и последовательностью не только речевой, но и двигательной активности лица, которая образует осознанное действие – «ловлю покемонов в месте, предназначенном для совершения религиозных обрядов…»
Вот, наконец, и начался судебный процесс. Было тринадцатое марта, на улицах кое-где ещё лежал замызганный снег, но уже пахло весной. Только что прошёл странный праздник – Международный женский день, поздравления с которым большинство женщин получают заранее, в канун самого праздника, когда город застывает в желе из сигналящих друг другу автомобилей. Смешно было всегда наблюдать, как в преддверии 8 Марта мужики с бешеными глазами носятся по магазинам, скупают охапками тюльпаны. Те, что побогаче, покупают в подарок новые смартфоны, те, у кого с фантазией не очень, берут парфюмерию, а те, кто совсем с головой не дружит, где-то находят совершенно безвкусное и бесполезное дерьмо типа плюшевых медведей, оборачивают их в километры ярких ленточек и привязывают к воздушным шарам. Неужели и впрямь бабы такие тупые, что ведутся на подобные подарки? Или они настолько обделены вниманием в обычной свой жизни, что день, в который даже незнакомые прохожие раздают поздравления «С Восьмым марта вас!», становится более значимым, чем собственный день рождения? Да и в подарках разве дело? Во внимании? К чему эти ожидания чуда? Если ты встретила своего любимого, то и наслаждайся общением с ним каждый миг, когда вы вместе, в радостные выходные и скучные среды. Ведь ты же любишь его не за цветы или новый смартфон. Кто знает, сколько продлится ваше счастье? А не встретила, так иди и встречай, а не вороти морду и не делай безразличный вид, когда с тобой пытаются заговорить, пусть и о чем-то совсем неважном. Потому что важным, в конце концов, станут не слова, не звуки, а время. Время, что вы будете смотреть другу другу в глаза, держась за руки, боясь отпустить. Может, я их просто идеализирую и женские желания вполне осязаемы и умещаются в картонную коробочку? Да, нынче
романтику трудно найти место в этом пошлом, лживом, насквозь прогнившем мире…
Процесс начался с оглашения обвинительного заключения, затем допросили меня и объявили перерыв до следующего дня. Это только в фильмах показывают, как суды за один день проходят. На самом же деле, например, на допрос одного человека уходит достаточно много времени, вот меня часа два допрашивали, не меньше. Все изрядно вымотались. Поэтому и процесс растянулся на два месяца.
«Ваша честь!» – напротив меня из-за стола поднялась старший помощник прокурора Верх-Исетского района города N, ставшая незадолго до этого победителем в номинации «Лучший государственный обвинитель», Екатерина Валерьевна Копылова.
Копыловой на вид не было ещё и сорока. Немного азиатские черты лица, чёрные как смоль, прямые волосы чуть ниже плеча и ухоженная кожа удивительно гармонично сочетались с форменной одеждой младшего советника юстиции. Можно даже сказать, что она была довольно привлекательна для своего возраста и положения. Но всё впечатление портил её взгляд. Смотрела она как-то безвыразительно. Во время заседаний я всегда сидел напротив неё и даже как-то попытался поймать её взгляд. Мне хотелось заглянуть в её глаза, рассмотреть в них хоть что-то человеческое, а не казенное. Помню, как судья оглашала лингвистическое заключение, а я наблюдал за тем, как государственный обвинитель чертила пирамидки между своими записями. И вдруг она подняла взгляд на меня. Я свой не отвел и продолжал всматриваться в её тёмные зрачки. Она посмотрела на меня надменно, даже не выразив удивление по поводу того, что я пялился на неё. Наконец-таки я отвел взгляд и решил судьбу больше не испытывать и эксперименты со зрением не проводить.
«Несмотря на запрет выкладывать видео судебных заседаний в свободный доступ в интернет, – продолжила она, – со времени начала судебного процесса на Ютубе уже появились некоторые записи судебного процесса. Поэтому перед допросом эксперта я прошу принять её ходатайство о запрете видеосъёмки».
Судья взяла переданный прокуроршей лист, заглянула в переданный ей паспорт и начала читать, но с первых же строк стала запинаться, пытаясь разобрать почерк эксперта:
«Оглашается заявление Ворониной:
«Прошу запретить фото- и видеосъёмку во время моего допроса. Я являюсь сотрудником образовательного учреждения и работаю с молодежью. Я хочу… я не хочу создавать повод для обсуждения моей… оппозиции, что ли? …для обсуждения моей позиции в данной среде».
И, обращаясь к прокурорше, добавила:
«Вы поддерживаете?»
«Да, Ваша честь!»
Прокурорша вновь поднялась с места и эмоционально, надувая щеки, дополнила:
«Многие допрошенные здесь свидетели говорили мне, как после судебных заседаний с их участием в интернете появляется множество нарезок видеозаписи их допроса, такие видео монтируются кусками, слова вырываются из контекста. Они возмущены».
Судья покачала головой и недовольно глянула в сторону видеокамер, за объективами которых прятались
мерзкие и вездесущие журналюги. Зал судебных заседаний был не очень большим, но помимо судьи, секретаря, прокурорши, меня с адвокатом и двух приставов зал кое-как смог вместить ещё человек двадцать тех, у кого был интерес или просто тех, кого волновала моя судьба. Впрочем, относительно последнего у меня были большие сомнения.
«Прокуратура ведет прием граждан. Поступали жалобы», – довольно завершила прокурорша.
«Ваше мнение?» – обратилась судья в нашу сторону.
«Считаем, что заявленное ходатайство не подлежит удовлетворению, – ответил адвокат, вставая из-за стола. – Во-первых, запрет на видео- и фотосъёмку противоречит принципу гласности и открытости судебного заседания. Во-вторых, из заявления эксперта не следует, что видео с её допросом в случае опубликования его в сети Интернет может причинить ей вред, в том числе её репутации».
Судья поправила ржавого цвета прическу и резюмировала:
«Заслушав мнения сторон, суд на месте постановил удовлетворить заявленное ходатайство. Всем присутствующим просьба выключить видеокамеры».
После обязательных формальностей адвокат попросил слово:
«Ваша честь, предлагаю рассмотреть выводы экспертизы об унижении чувств верующих на примере видеоролика под названием
«Суицид мусульман на ЕГЭ». Уважаемый эксперт, какие лингвистические признаки унижения конкретной религиозной группы в указанном ролике?»
«Признак оскорбления, – ответила эксперт Воронина, – в конкретном случае это оскорбление мусульман. Оскорбление выражено в использовании просторечной, грубой, экспрессивно-окрашенной лексики. Согласно словарям слова, которые были использованы, имеют стилистические ограничения и могут использоваться только в конкретных речевых ситуациях».
«Хорошо, в начале видео подсудимый говорил слова:
«Мусульмане не классные». Какие признаки оскорбления в данных словах вы усмотрели?»
«Конкретно эти слова самые нейтральные, в них ничего оскорбительного нет», – ответила Воронина.
«Но в заключении именно по этим словам вы даете характеристику:
«Слова «мусульмане не классные» сами по себе унижают религиозное достоинство определенной группы верующих – мусульман». Сейчас же вы говорите, что ничего оскорбительного в тех словах не разглядели», – задал вопрос адвокат, поворачиваясь в судье, чтобы обратить её внимание на этот абсурд.
«Но именно с этих слов автор, так сказать, набирает обороты, готовит слушателя к более изощренным выражениям, начинает формировать у слушателя негативное отношение к мусульманам. Поэтому не вижу никаких противоречий с моим заключением».
«Понятно… А какие признаки оскорбления, например, у слова
«ворвались»? – Алексей не отступал. – Почему в вашем заключении оно наравне с другими указано в качестве оскорбительных?»
«Вы выдергиваете слова из контекста. Там была фраза, которую необходимо характеризовать и рассматривать целиком. Сейчас я её найду, – она быстро стала листать принесённую распечатку своего заключения. – Вот она:
«У нас в N эти люди режут баранов прямо на асфальте. Это какие-то грёбаные жертвоприношения, как у ацтеков в древности. По крайней мере, хорошо, что они не приносят в жертву людей. А недавно, во время какого-то религиозного праздника, к ним ворвались омоновцы, к херам всех повязали и депортировали большинство из них за границу. Почаще бы так!»
Судья чуть не поперхнулась и даже привстала:
«Я вас попрошу вслух всё не зачитывать! Некультурные выражения можно опускать и ссылаться на место, где их можно прочитать. Хорошо?»
«Хорошо, – ответила эксперт. – Просто мы анализировали конкретный языковой материал».
«У меня ещё вопрос, – не унимался Алексей. – В ролике
«Суицид мусульман на ЕГЭ» слово
«депортация» указано в качестве выражения, возбуждающего ненависть и вражду по национальному и религиозному признаку. Поясните, что это значит и как вы сделали такой вывод?»
«Слово
«депортация» в экспертизе анализировалось в контексте целого предложения, а также последующего текста. Слова
«почаще бы так» свидетельствуют как раз о том, что автор призывает вывозить мусульман, выдворять их из страны. То есть речь не о конкретном случае, когда пришли сотрудники правоохранительных органов и потом каких-то лиц депортировали, а в целом об отношении автора к целой группе лиц по национальному и религиозному признакам».
«Но вы не допускаете, что автор указывает как раз на то, что кого-то депортировали именно в результате проверки в рамках исполнения Федерального закона «О правовом положении иностранных граждан», то есть по решению суда? Ведь он ссылается на конкретную спецоперацию правоохранителей, – даже я был удивлен, как Алексей перефразировал моё высказывание. – Ведь он призывает не просто так выдворять всех подряд, а именно тех, кто нарушил миграционный закон!»
Воронина на пару секунд замешкалась, но ответила:
«Форма оправдания депортации в данном случае есть не что иное, как форма побуждения к таким действиям в будущем и в отношении конкретной группы людей».
Но адвокат продолжал напирать:
«Если следовать вашей логике, то команды руководства полиции проводить рейды с целью выявления незаконных мигрантов, выходцев из Средней Азии, которые в большинстве своём мусульмане, в том числе с целью их дальнейшей безусловной депортации, также могут сформировать у сотрудников полиции стойкую неприязнь к представителям этих республик, возбудить у них по отношению к мусульманам ненависть и вражду? Как быть с ненавистью к преступникам или, например, к внешним врагам?»
Судья стукнула ладошкой по столу:
«Адвокат! Я делаю вам замечание!»
Алексей вскинул на неё невинные глаза:
«Ваша честь?»
«Замечание – в протокол!» – отрезала судья.
Алексей повернулся к эксперту и продолжил:
«Позвольте уточнить, являетесь ли вы религиоведом?»
«Нет. Я лингвист. Филолог».
«Как тогда, не будучи религиоведом, вы определили, что в ролике «Ловим покемонов в храме» игра подсудимого по поимке покемонов, когда на церковное песнопение накладывается обсценная
[26] лексика, воспринимается как оскорбление чувств верующих?» – адвокат задавал вопросы, очень четко произнося слова, чтобы все, включая судью, могли уловить смысл.
«Ну это вообще мой конёк! – эксперт радостно приободрилась, а по залу пробежал сдавленный смех. – Я довольно известный в России специалист по креолизованным
[27] текстам! Такие тексты подразумевают соединение знаков разных систем. Я же и разработчик методик прочтения таких тестов. Что касается роликов, то автором были использованы приемы языковой игры, когда соединяются в единое целое несочетаемые вещи: демонстрация игры в телефон, хождение по храму с телефоном, аудиозапись с песнопением с использованием циничной формы ненормативной лексики, той, что в храмах недопустима и является грехом. В совокупности перечисленные знаки и были расценены как оскорбляющие. В данном случае оскорбление заключалось в неуважении к храму».
«Но разве вы не выходите за пределы своей компетенции, говоря о неуважении к объекту религии? – возмутился адвокат. – Повторюсь, что я вас спрашиваю именно как лингвиста, а не религиоведа».
«Нет, и здесь за пределы свой компетенции я не вышла, – стояла на своём эксперт. – Сочетание визуальных и вербальных знаков, а именно: изображение храма и слов «
еб твою мать, красотища какая» является признаком неуважения к объекту религии – храму».
Судья со всей силы шандарахнула молотком по столу:
«Я вас прошу не забываться! Здесь, между прочим, тоже храм! Храм правосудия!»
Адвокат почувствовал остроту момента и дополнительно спросил:
«Уважаемый эксперт, можете ли вы тогда как лингвист, как филолог проанализировать выражение
«Мочить в сортире»?
«Смотря по ситуации, как это выражение будет использовано, – улыбнулась эксперт, но подвоха не поняла. – Например, если между собой так будут разговаривать два товарища в подворотне, и это будет их типовая ситуация и речь, на которой они обычно разговаривают, то оскорбительного в этих словах ничего не будет. Если же вы, например, обратитесь ко мне с такой фразой, то я расценю её как угрозу и оскорбление. Такая форма выражаться является обычной, скажем, среди уголовников».
«Если бы, – вздохнул довольный адвокат. – Тогда ещё вопрос: в экспертизе указано, что в ролике «Патриарх Кирилл, ты…» автор высмеивает высказывания руководителя Русской православной церкви относительно использования в русской речи иностранных слов, тем самым формирует негативное отношение к Патриарху, выражает к нему и ко всем православным верующим своё негативное отношение, возбуждает к ним ненависть и вражду. Какая связь иностранных слов с негативным отношением к верующим и с возбуждением к ним ненависти?»
«Вот опять вы из общего смысла фразы выдергиваете! Оскорбление Патриарха не как конкретного физического лица с паспортом, а как представителя религиозного направления присутствует во всём ролике. Оскорбляя представителя церкви, используя порочащую информацию, циничные лингвистические формы передачи информации, автор оскорбляет и религиозные чувства верующих. Ещё Аристотель говорил о воздействующей силе слова. Это классическая теория риторики, которая преподается детям в школе. Ругаться матом нельзя! Это цинично».
«А в чем выражен призыв к возбуждению ненависти и вражды тогда?» – уточнил Алексей.
«В формировании негативного образа. Когда негативные высказывания неоднократны и последовательны, это может быть расценено в качестве признака возбуждения к чему-либо».
«Вы опять говорите
«может быть». И все выводы в заключении –
«может быть». А может и не быть?»
«Русский язык так многогранен. Некоторые выражения можно толковать с разным смыслом», – покачивая головой, ответила Воронина.
Адвокат тоже покачал головой и сказал больше самому себе:
«Понятно, что ничего непонятно…»
«Русский мат в толковых словарях не зафиксирован. Поэтому, если в нормативных словарях русского языка этих слов нет, значит, такие слова нарушают коммуникативные нормы общения. То есть являются оскорбительными».
«Это же можно сказать и обо всех иностранных словах тогда? – спросил Алексей. – Ведь в ролике речь как раз об этом».
Вмешалась судья:
«Адвокат, я вам делаю ещё одно замечание! Вы вступаете в полемику с экспертом, а должны просто задавать вопросы и выяснять, что неясного для вас в экспертизе!»
Адвокат, поднимая вверх руки, будто сдаваясь:
«Ваша честь, у меня последний вопрос!»
Судья раздраженно:
«Задавайте, наконец!»
Алексей, повернулся к Ворониной и спросил:
«Как долго вы проводите подобные экспертизы? И на основе каких общепризнанных методик делали свои выводы?»
«Экспертизы по делам, связанным с экстремизмом, провожу более восьми лет. Экспертная деятельность связана с моей научной деятельностью. Мои научные интересы подтверждены научными публикациями, в том числе более тридцати из них были посвящены экстремизму в молодежной среде, а все исследования проводились при поддержке в том числе президентских грантов, – с гордостью заявила она. – Все исследования должны проводиться на основе Методических рекомендаций по проведению судебных экспертиз в государственных экспертных учреждениях системы Министерства юстиции. В прошлом году я даже проходила по этой методике обучение, его проводила главный эксперт-лингвист области Платонова. Но поскольку эта методика для государственных экспертиз, то для негосударственных, как наша, она может не применяться. Мы свою экспертизу делали на основе собственной методики, как я уже говорила».
Когда меня выводили из зала судебного заседания, я увидел, как адвокат дает кому-то интервью. До меня донеслось:
«Мы имеем практически написанный приговор… С такими экспертами, к сожалению, это дело не станет последним…»
33. Эксперт эксперту
«…Таким образом, согласно заключению экспертов действия Соколова Р. Г. являлись целенаправленными, что проявляется в предметности высказываний, связности и последовательности речевой деятельности лица, во всех девяти видеороликах присутствует информация, направленная на возбуждение национальной или религиозной вражды, дана унизительная оценка групп лиц по признаку национальной принадлежности («хачики») и социально культурному («феминистки»), выражена унизительная оценка в адрес Патриарха Кирилла как физического лица, так и представителя группы священнослужителей по признаку религии, информация способствует возбуждению вражды по отношению к Русской православной церкви.
Последовательность и целенаправленность действий подсудимого свидетельствуют о наличии прямого умысла, направленного на возбуждение ненависти и вражды, на унижение достоинства человека, группы людей по их принадлежности к национальности, отношения к религии, к социальной группе, очевидно, что подсудимый выбирал наиболее социально значимые темы, готовил и излагал информацию с целью задеть чувствами людей, видеозаписи размещал в сети Интернет для широкого круга читателей, т. е. совершал действия публично. После совершения указанных первичных преступных действий Соколов Р. Г. действительно мог рассчитывать на увеличение числа читателей, подписчиков, на увеличение своих доходов как на результат противоправной деятельности, что не влияет на юридическую оценку, квалификацию его действий.
Эксперт-психолог Злосказов К. В. в судебном заседании пояснил, что изложенная в представленных на исследование видеоматериалах информация может исказить поведение людей, которые ещё не сформировали либо сомневаются в собственных ценностных ориентирах относительно категорий и социальных объектов, которые обсуждаются в видеофрагментах.
Эксперт-религиовед Староверов А. Н. в судебном заседании пояснил о том, что специализируется на теме «История религии», предметом изучения которой является религия, а предметом познания теологии является «Бог», в этом разница. Сам же он является религиоведом. Все видеоролики содержат в себе приемы информационно-психологического воздействия, используемые при ведении пропаганды, т. е. приемы «наклеивания ярлыков», «осмеяния», кроме того, во всех видеоматериалах четко проявляется прием информационного психологического воздействия, как «подтасовка карт», содержание которого заключается в намеренном отборе и преподнесении только отрицательных (положительных) фактов и доводов при одновременном замалчивании противоположных. Иногда данный прием сопровождается приемом «экспрессивный удар», заключающемся в намеренном транслировании ужасов, направленном на создание в сознании аудитории «психологического шока», и стремлении вызвать у общественности протест в связи с несправедливостью, кроме того, все видеоролики выстроены по технологии воздействия посредством манипулятивного приема «односторонность освещения событий», заключающегося в односторонности освещения событий, когда дают высказаться лишь одной стороне процесса, в результате чего достигается ложный эффект при возможной интерпретации подаваемых в материале событий, фактически подобную интерпретацию исключая. Во всех видеороликах представлено только видение ситуации самим автором, дается только его комментарий, и если встречается вмонтированный фрагмент высказывания иной стороны, то он дан со смещённым акцентом, вырывается из первоначального контекста, что дает возможность манипулятору вложить в него необходимый ему «информационный заряд». Данные факты свидетельствуют о намеренном дезинформировании аудитории с целью создания у неё негативной установки, что в России господствуют мракобесие, произвол, отсутствуют нравственные ориентиры, что в таких условиях может жить только «падшее» общество.
Экспертом-религиоведом в разделе исследования комплексной психолого-лингвистическо-религиоведческо-социологической судебной экспертизы также раскрыты значения слов «религия», «верующий», «религиозные чувства». Так, верующий человек – это человек, признающий существование Бога, который относит себя к определенному вероисповеданию, исполняет требования и правила церковной жизни и живёт по заповедям божьим, с религиозным миропониманием и мировоззрением. Религиозные чувства – эмоциональное отношение верующих к гипостазированным существам, атрибутированным свойствам и связям к сакрализованным вещам, животным, растениям, друг к другу, к самим себе, чувства представляют собой высший продукт развития эмоциональных процессов, переживания, которые имеют субъективно значимый смысл. Такие переживания всегда предметны, связаны с потребностями и мотивами, непосредственно связаны с религиозной верой, спаяны с религиозными представлениями, повествованиями, в силу чего приобрели соответствующую направленность, смысл и значение. Разные эмоции человека (страх, любовь, восхищение, благоговение, радость, надежда, ожидание и т. д.) сплавляются с религиозными представлениями, и верующий человек переживает любовь к Богу, страх Господень, радость богообщения, умиление иконой Богоматери, чувство греховности, смирения, покорности, сострадания к ближнему, благоговения перед красотой и гармонией сотворенной природы, ожидание чуда, надежду на потустороннее воздаяние, страх, неприязнь, отторжение Сатаны и т. д…»
Судья, глядя в паспорт, спросила:
«Назовите свою фамилию, имя, отчество».
«Платонова Анна Михайловна», – ответила специалист.
Это о ней мне рассказывал адвокат. Все его ходатайства о назначении повторной экспертизы или о допросе Платоновой следователем неоднократно отклонялись. У меня вообще возникло впечатление, что следствие не обращало никакого внимания на обстоятельства, на которые ссылались я и мой адвокат. Нас вообще не слышали! Как из той поговорки: «Собака лает – караван идет». Ни одна жалоба или обращение в прокуратуру тоже не помогли. Из разговоров с сокамерниками я понял, что такое отношение ко всем. Следствие с прокуратурой занимают по всем делам исключительно обвинительную позицию. Никакие аргументы в оправдание никто никогда не рассматривает.
От этого становилось реально страшно! Получалось, что любой мог быть обвинен по надуманным основаниям! И если на следствии будут «нужные» свидетели, «правильные» эксперты, то человеку останется надеяться только на то, что только на суде его могут услышать? Но такая надежда лично у меня пропала, как только начался судебный процесс. Судья Криворучко только формально удовлетворяла ходатайства адвоката о допросе свидетелей и специалистов, которые должны были быть ещё
давно следователем допрошены. Ни о каком объективном расследовании и процессе речи не было. Шансы быть услышанным ускользали от нас с каждым заседанием.
Инициировал допрос адвокат, поэтому он первым и взял слово:
«Эксперты, которые давали заключение на следствии, указывают на вас как на главного эксперта-лингвиста города N».
«Ну, звания у меня такого нет, – скромно ответила Платонова, – однако я действительно являюсь руководителем бюро судебно-лингвистической экспертизы».
«Что вы можете сказать о характере высказываний в видеороликах, которые вам были переданы для дачи заключения?»
«У автора прослеживается конфликтная и порой агрессивная тональность, – поправила очки на носу эксперт. – Он демонстрирует своё мнение. Но элементы убеждения очень косвенные, неявные. Часто употребляются выражения в междометной функции, которую можно расценивать по-разному. Надо отметить, что у него язык довольно метафоричен. Поэтому его слова
буквально не всегда следует понимать. Очевидно, что его цель – привлечь внимание, в данном случае к «мракобесию», как он выражается. Он пытается критиковать клириколизацию нашего общества, выступая, скорее, как публицист, высмеивая это явление. Своей речью он конструирует образ провокатора. В политике, например, такой подход часто используется. Яркий тому пример – Жириновский Владимир Вольфович».
«Скажите, а если выражения автора высмеивают какие-то явления, каких-то лиц, можно ли такой способ подачи информации назвать сатирой? И может ли сатира быть оскорбительной?» – Алексей снова обратился к эксперту.
«У сатиры и юмора, конечно, же могут быть оскорбительные черты. Оскорбить можно и простым жестом, и даже взглядом. Вопрос лишь в том, какова глубина тех чувств, которые оскорбляются, – ответила Платонова. – Например, в высказываниях в адрес Патриарха Кирилла автором, несомненно, использованы оскорбительные слова и выражения. Но только по отношению к конкретному физическому лицу. А вот по отношению к группе лиц, то есть по отношению к верующим, православным верующим, оскорбительных слов не было сказано. Додумывать что-то здесь нельзя, необходимо четко давать оценку именно словам, которые были произнесены».
К допросу подключилась прокурорша. Она спросила:
«Давайте пройдемся по роликам. Какие лингвистические признаки унижения в конкретных видеоизображениях?»
«Хорошо, давайте пройдемся. Мы должны определить не только признаки унижения, но и определить, есть ли объект унижения. Вот, например, ролик «Ловим покемонов в храме»: предметом речи в нём является ловля покемонов; группа лиц, т. е. верующие, в видеоролике не выделена и не обозначена языковыми средствами; отношение автора – он отрицательно относится к закону, запрещающему ловить покемонов в храме, высмеивает то, что в православной традиции является святым. Таким образом, поскольку нет объекта унижения, то есть группа лиц, которая четко никак в его словах не обозначена, значит, и лингвистического признака унижения этой группы тоже нет. Возьмем следующий ролик «Идеальный православный брак»: предметом речи там являются советы относительно православного брака и семейных ценностей, которые автор отрицает. Но опять же нет ни слова о группе лиц. В ролике ничего не говорится о верующих, в том числе о православных. Соответственно, если нет группы, то нет объекта унижения, а значит, нет и признака унижения этой группы (объекта). Следующий…», – хотела было продолжить Платонова, но была прервана прокуроршей.
«Ну как же? Вы хотите сказать, что, оскорбляя православные святыни, обычаи, но не оскорбляя самих православных людей, подсудимый никого при этом не оскорбил? Разве возмущенные священнослужители и прихожане не являются свидетельством таких оскорблений?» – не менее возмущенно вставила Копылова.
Платонова даже отстранилась от напористой прокурорши и невозмутимо ответила:
«Для определения лингвистических признаков унижения достаточно того, что автор произносит. Если он не обращается и не посылает обращение к кому-то конкретному, в данном случае – к группе лиц по признаку веры. То есть признака унижения нет, он не усматривается. Что касается восприятия слов автора теми, кто их услышал, то исследованием такой реакции занимается другая экспертиза – психолого-лингвистическая, которая по делу, я так понимаю, не была проведена. Именно психолог совместно с лингвистом могут определить, какое воздействие могли иметь те или иные призывы, слова на конкретных людей или группу лиц. Следствие очень часто такую экспертизу вообще не проводит».
После перерыва допрос экспертов продолжился. Надо сказать, что все эти эксперты и специалисты оказались главными в этом деле. Хотя для меня это было странным. Даже если ты и хотел кого-нибудь оскорбить, но тебя никто не услышал, не смотрел, не читал и, соответственно, никто и не мог оскорбиться, то и в этом случае, если экспертиза выявит признаки оскорбления, тебя могут признать виновным. Вот такой бред! На этот раз показания давала специалист-религиовед Чернышова. Сперва она прошлась по моей характеристике, а потом стала отвечать на вопросы, которые в основном задавал адвокат.
«Автор роликов вообще не принадлежит ни к какой конфессии, он придерживается явно нигилистической позиции, – отвечала она. – Его ролики носят исключительно информационный характер. При подготовке ответа на вопрос «Возбуждают ли видеоролики ненависть или вражду по признаку отношения к религии?» мы руководствовались Методическими указаниями по делам признания информационных материалов экстремистскими, которые определяют признаки возбуждения вражды и ненависти. К таким признакам относятся прежде всего побуждение к действиям, призывы или обоснование оправдания действий, направленных против человека в связи с его расовой, национальной, религиозной или социальной принадлежностью. К таким признакам также относится распространение идеологии ненавистнического и враждебного отношения к человеку на основе того, что он принадлежит к какой-либо группе, например, социальной или религиозной. Материалы в адрес последователей той или иной религии могут иметь негативную оценку и быть признаны возбуждающими вражду и рознь только в тех случаях, когда они предназначены для одобрительного отношения к физическим действиям, то есть к насилию, или оправдывают такое насилие, одобряют насилие или его обосновывают. В видеоматериалах подсудимого признаков призывов к насилию, оправдывая насилия или обоснования насилия к лицам, принадлежащим к каким-либо национальным, социальным или религиозным группам, при проведении экспертизы не обнаружено».
Прокурорша оторвалась от записей и спросила:
«Носят ли высказывания Соколова оскорбительный характер по признаку религиозной принадлежности в отношении догматов религии, идей, атрибутов веры, предметов религиозного значения и мест религиозного почитания?»
«Я не юрист, конечно, но если мы прочитаем первую часть сто сорок восьмой статьи Уголовного кодекса, то увидим, что в ней говорится о публичных действиях, совершенных в целях оскорбления религиозных чувств верующих. То есть исследовать материал необходимо именно на предмет наличия в нём основного целеполагания – оскорбить религиозные чувства верующих людей. Так мы и сделали и пришли к выводу, что автор такой цели не имел, однако в своих роликах он ставил целью привлечь внимание к проблеме религионизации политики в российском обществе. И такая проблема действительно существует. Несколько лет назад Всемирный совет церквей, куда входят христианские церкви из более чем ста стран мира, призвал не политизировать духовную сферу и не втягивать религию в политику, поскольку такие тенденции угрожают мирному сосуществованию различных общин. То есть даже церкви признают, что клерикализм сам по себе может спровоцировать разжигание межконфессиональной вражды в результате повышения роли той или иной религиозной общины».
Она, улыбнувшись, посмотрела на меня и продолжила:
«Может, автор видеороликов мог и не знать значения слова «клерикализм», но его позиция явно выраженная антиклерикальная, то есть направленная на снижение роли религии в обществе. Многие его высказывания являются оскорбительными по форме. Очевидно, это связано с неглубокими познаниями сферы религиозной жизни. Автор плохо представляет себе, что такое религиозные чувства, что они из себя представляют, что значат для верующего человека. Поэтому он и допустил такое нечуткое отношение к верующим, например, называя содержание Библии
«бреднями старой книжки», – она вновь посмотрела на меня и по-доброму улыбнулась. Так улыбалась моя бабушка, когда я где-нибудь пакостил.
«Что такое святотатство, богохульство и кощунство? Есть ли между ними взаимосвязь?» – вступил в допрос адвокат.
«Богохульство – оскорбление религиозных святынь, глумление над святынями. По сути, богохульство и есть оскорбление религиозных чувств верующих. Святотатство – тоже глумление над святынями, а кощунство – издевательские насмешки над церковными правилами и обрядами».
«Кто же тогда такой верующий? И что такое его религиозные чувства?» – спросил Алексей.
«Это очень широкое понятие, – ответила Чернышова. – Мы постоянно его используем, потому что мы часто в кого-то или во что-то верим. В религиоведении же используется такое понятие, как «религиозный тип личности». Выделяют три типа: одни – те, кто верит глубоко, кто осознанно принимает веру, вторые – кто верит, например, в силу семейных или национальных традиций, и третьи – кто верит от случая к случаю, например, когда у человека произошла какая-то трагедия, и поэтому он обратился к Богу. Соответственно, что для одного будет оскорбительным, то для другого может и не быть. Всё будет зависеть от внутренних убеждений, его веры. Что до религиозных чувств, то это простые человеческие чувства. Никакие не мифические и никакие не непостижимые. От обычных они отличаются только своей религиозной окраской».
34. Юрист юристу
«…Заслушав в судебном заседании показания подсудимого, исследовав письменные доказательства по делу, заслушав в судебном заседании экспертов, специалистов, свидетелей, нахожу вину подсудимого в совершении вышеуказанных преступлений установленной.
Кроме показаний самого подсудимого его вина в совершении вышеуказанных преступлений подтверждается иными доказательствами.
По информации, полученной из ООО «ВКонтакте. ру», пользователь Sokolov был зарегистрирован в две тысячи пятнадцатом году, указан номер мобильного телефона, соответствующий номеру, принадлежащему Соколову Р. Г. Пользователь загружал на свою личную страницу социальной сети «ВКонтакте» видеофайлы.
Свидетель Большаков В. Н. пояснил, что Соколов, тогда ещё носивший фамилию Имансызов, снимал у него квартиру, где производилась запись большинства видеороликов.
Свидетель Санин И. М. в ходе предварительного следствия пояснил, что знаком с Соколовым Р. Г., последний являлся блогером, и он очень негативно относился к религии, в частности, к христианству и исламу, чего не скрывал. Его отношение к религии проявлялось в разных нецензурных выражениях по отношению к верующим, которых он высмеивал. Записывал свои видеоролики на видеокамеру и оборудование, которые арендовал. Показания свидетеля были оглашены в судебном заседании.
Свидетель Седов О. В. пояснил, что посещал с подсудимым один компьютерный зал.
Свидетель Бубёнов В. А., оперуполномоченный Управления ФСБ России по С-кой области, показал, что в июне 2016 года в Управление поступила оперативная информация о том, что пользователь Руслан Имансызов под псевдонимом «Соколов» на ресурсе www.youtube.com и www.vk.com в сети Интернет размещает видеофайлы, в которых содержатся высказывания экстремистского толка, в частности на почве отношения к религии.
Кроме изложенного, вина подсудимого подтверждается показаниями свидетеля Сулеймановой Р. З., выступавшей в условиях, исключающих её визуальное наблюдение. Свидетелю достоверно известно то, что у подсудимого отрицательное отношение к представителям неславянской национальности, например, чеченцам, дагестанцам, в целом к представителям Кавказа и Средней Азии, т. к. указанные лица безграмотны, далеки от благ цивилизации, отрицательно высказывался о верующих лицах независимо от вероисповедания. У него есть твердое убеждение в том, что люди, которые обращаются к вере, по своей сути являются глупыми и недалекими, он хотел, чтобы у остальных людей было такое же, как у него, мнение о религии и о представителях Кавказа и Азии…»
Начались допросы свидетелей. Одни свидетели сменялись другими, кого-то из них я знал (допрашивали моих друзей, маму, даже хозяина квартиры, которую я снимал), а кого-то видел впервые.
«Являетесь ли вы верующим человеком? Если да, то вас как верующего человека оскорбили ли ролики подсудимого?» – вот уже спрашивал адвокат какую-то приятную на вид девушку.
«Да, меня покрестили ещё в детстве, но понять истинную веру в Иисуса Христа я смогла несколько лет назад, после определенных событий, которые со мной произошли. Ролик я посмотрела только один – тот, где Руслан ходил по храму с телефоном. А услышала о нём я из новостей, было это прошлой осенью, когда все городские каналы говорили о видеоблогере, который ловил покемонов в храме. Мне стало интересно, и я решила посмотреть. Мне не понравился формат, поэтому другие ролики я смотреть не стала. Раньше о Руслане ничего не слышала и знакома с ним не была. Я посмотрела, и мне стало его жалко: надо же было такие глупости наговорить. Но меня его слова никак не оскорбили, естественно. Во-первых, лично обо мне и про меня он ничего не говорил. Во-вторых, разве Бога можно оскорбить? Иисуса пытались оскорблять и при его жизни, и после смерти. Но в том-то и дело, что Бог выше всего того, что о нём говорят».
«Вы сказали, что вы работаете адвокатом, – спросила прокурорша. – То есть у вас юридическое образование? Как юрист вы допускаете, что какие-то слова одного человека могут быть оскорбительными для другого, а значит, быть квалифицированы по статье сто сорок восьмой Уголовного кодекса?»
«Я всё же здесь не как специалист с юридическим образованием, я пришла рассказать о своих чувствах как верующий человек. Но отвечу вам и как юрист. Следует отличать понятие
«чувство» от понятия
«эмоция». Чувство всегда привязано к объекту, а эмоция зависит от ситуации. Эмоции и переживания, как правило, имеют внешние проявления, они ситуативны, возникают в результате какого-то события. Например, вас случайно толкнули, и поэтому вы испугались. Если же вас будут толкать и бить постоянно, то у вас сформируется чувство страха за себя, за свою жизнь, когда вы постоянно будете находиться в таком состоянии. Понимаете, в чем разница? Или, например, если вас обозвать, скажем, страшной и некрасивой, то это вызовет у вас обиду, злость, а может вызвать и короткую истерику».
При этих словах прокуроршу как-то странно передернуло, а свидетель продолжила:
«Но такое оскорбление не затронет ваши чувства, вашу веру в то, что вы на самом деле красивая и очень привлекательная. Если же вам каждый день будут напоминать, какая вы уродина, принижать ваши достоинства по сравнению с несомненно более красивой Анджелиной Джоли или Моникой Белуччи, то рано или поздно вы впадете в депрессию. Вот тогда-то ваша вера пошатнется. Но и это, надо сказать, произойдёт только в том случае, если вы и сейчас сомневаетесь в собственной неотразимости. Понимаете?»
Прокурорша, убрала за уши тёмные волосы и поправила воротник форменной рубашки. Она заметно нервничала и смотрела только в стол. Надо сказать, что и прокурорша, и свидетель-юрист были обе молоды и даже чем-то похожи. Бывает такое, когда совершенно чужие люди схожи не только цветом волос, фигурой, но и чертами лица, а также манерами. Вероятно, мимолетом где-нибудь в толпе их можно было бы даже спутать. Криворучко с интересом наблюдала за этим поединком молодых юристов, ведь её красота давно уже увяла, и напоминанием тому служила рыжая копна на голове, словно собранная дворником в кучу опавшая листва.
«Вы меня как юриста спросили. Что ж, отвечу, – свидетель буравчиком сверлила взглядом прокуроршу. – Уголовному преследованию по сто сорок восьмой статье подлежит лицо, которое выражает неуважение к обществу, к группе лиц, в целях оскорбления чувств верующих, то есть в целях оскорбления этой самой группы лиц. Вот, например, я православная, и моё общение с Богом, моё отношение к нему исключительно индивидуальное, личное. Оно наверняка отличается от отношения других верующих. Каждый из нас по-разному понимает и принимает Бога. Но при этом у нас, у верующих, есть общие ценности, которые нас объединяют – церковь, иконы, молитвы, обряды. Так вот, например, если в церкви во время проведения литургии кто-то громко крикнет, что Бога нет, а мы, все те, кто там собрался, полные дураки и слабоумные и что всех нас следует выслать на Луну, то у каждого из нас возникнут различные эмоции по отношению к тому бедному человеку. Кто-то будет возмущен, кто-то разозлится, кто-то и вовсе не обратит внимания на его слова. Но чувства к Богу при этом у нас всех останутся прежние. Свои собственные, индивидуальные чувства. Мы как верили в Бога, так и будем продолжать в него верить, и никакие слова, даже самые низкие и ругательные, не смогут поколебать наши чувства к Нему, нашу веру в Него. А раз так, то и оскорбить такие чувства невозможно. Если же после тех грязных слов кто-то из нас разуверится в Боге, поверит в Его несуществование, если он устыдится своей веры в Него, значит, и чувств никаких по отношению к Богу у такого человека не было, и вера его была неглубока. Что же до личного оскорбления присутствующих, то кто-то действительно может и обидеться. Кого-то может и задеть брань, но только лишь потому, что этот кто-то принял такие оскорбления на свой личный счет. Он может обидеться на слова «Вы верите – поэтому вы слабоумные» по той лишь причине, что сам не ценит высоко свои умственные способности, что сам в себе сомневается. Он может оскорбиться тем, что кто-то посторонний раскрыл его тайные страхи и неуверенность в себе, нажал на его больное место. Но будет ли такая обида иметь какое-либо отношение к его вере в Бога? Очевидно, что нет. Понимаете, коллеги, о чем я?»
На несколько секунд в зале повисла пауза. Судья сидела неподвижно, лишь чуть заметно шевелились её рыжие кудри в весеннем солнечном свете, что пробивался через окно. После недолгого замешательства прокурорша всё же решила уточнить:
«Вы так и не ответили на вопрос: как следует квалифицировать оскорбления?»
«Как юрист юристу хочу вам напомнить о свободе слова и совести, которые декларированы в нашей Конституции. Каждый из нас вправе верить в кого угодно, думать о чем угодно и говорить что угодно. Но оскорблять никто никого не вправе, такие проступки я как юрист и как человек решительно осуждаю. Но вопрос ответственности за оскорбление это не вопрос, который должен рассматриваться в уголовном процессе. Если кто-то был оскорблен, он вправе обратиться в суд с иском о защите чести и достоинства. В конце концов, статья есть соответствующая в Кодексе об административном правонарушении, и пусть сквернослов платит рублем за каждое сказанное бранное слово. Но лишать свободы за слова и уж тем более за мысли и высказывания недопустимо».
«Высказывания разные бывают, можно словами и к насилию призвать, и к войне», – вставила судья.
«Всё верно! Если бы этот молодой человек, – она махнула головой в мою сторону, – призывал к запрету христианства, ислама, к закрытию церквей, к убийствам монахов и прихожан, то был бы, несомненно, настоящим преступником, но судили бы его сейчас не за оскорбление совсем».
«Так ведь от оскорбления до убийства один шаг», – заключила судья.
«Ваша честь, если так рассуждать, то и ребенка, который стащил конфету со стола, тоже следует в тюрьму сажать, ведь ему до ограбления банка только дорасти осталось», – ответ был таким твердым, что даже дремавший сбоку пристав чуть было не кинулся прикрывать Криворучко своей грудью.
Свидетели толпились перед залом судебного заседания. После допроса они могли остаться послушать чужие показания, хотя и найти свободных мест в маленьком зале было сложно. Никого из них я никогда ранее не видел и был очень удивлен тому, что приходившие давать показания в мою защиту находили для этого время и желание. Я был уверен, что моя судьба всем была безразлична. И тем удивительнее было слышать от людей, что называли себя верующими, слова смирения и прощения. А ведь прощения-то я ещё ни у кого не просил. С какого-то прихода, не из города приходил игумен и очень кротко просил судью меня простить. Так и сказал:
«Вы простите его, он же не ведает, чего говорит. Это он по молодости и горячности своей. А что до оскорбления, так разве можно истинную веру оскорбить?»
Так с улыбкой и вышел из зала. Это никак не вязалось с моими прежними взглядами. Были, правда, и те, что уверяли, будто были глубоко оскорблены моими видеороликами.
«Фамилия, имя, отчество?» – вот уже спрашивала судья очередного свидетеля.
«Ларина Елена Станиславовна», – женщина стояла в застегнутой куртке, в платке поверх головы, с сумкой в руке.
«При каких обстоятельствах вы ознакомились с содержанием видеороликов подсудимого?» – задала вопрос прокурорша.
«Я пришла в храм, и сестра Ольга, она там свечи убирает и за порядком следит, мне сказала сходить к следователю. Вот я и пришла, а следователь мне показал ролик, как вот этот, – она пальцем показала на меня, – в храме нашем ловил таких маленьких. Как их?»
«То есть вы только у следователя этот ролик увидели?» – уточнил адвокат.
«Ну а где ещё мне было его увидеть? У меня ведь нет интернета», – пожала плечами свидетельница.
«Хорошо. Вот вы посмотрели тот видеоролик и какие эмоции испытали?» – опять задала вопрос прокурорша.
«Я сильно оскорбилась», – возмущенно ответила свидетельница.
«Что именно вас оскорбило и какие чувства были оскорблены?» – уточнила прокурорша.
«Ну вот что он, вот этот, – она вновь ткнула в мою сторону пальцем, – ходил по храму и искал там этих маленьких. Ну как их?»
Сощуренным глазом она посмотрела между большим и указательным пальцем на прокуроршу в ожидании подсказки.
«Покемонов», – помогла ей та.
«Да, искал и ловил покемонов», – она снова сощурила глаз и посмотрела через небольшое расстояние между большим и указательным пальцами, показывая на размер тех мерзких тварей.
«А какие чувства были у вас оскорблены при этом?» – продолжала задавать вопросы прокурорша.
«Вера. Моя вера во Христа», – напористо отвечала свидетельница.
«Ваша вера во Христа была оскорблена тем, что кто-то в храме ловил покемонов?» – спросил адвокат.
«Да именно этим», – ответила она.
«А кто такие покемоны? Почему ваша вера была оскорблена тем, что их ловили в храме?» – задал вопрос адвокат.
«Это такие чудища. Страшные и большие. Они как черти. Чертям ведь в церкви совсем не место! Этим они и оскорбили меня очень сильно», – путаясь, ответила свидетельница.
«Вы же сперва сказали и даже показали, какие эти покемоны маленькие, а теперь утверждаете, что они большие и страшные?» – её ответами был поражен не только адвокат, но и прокурорша, которая готова была разорвать свидетеля на тысячу маленьких покемонов.
«Так если к экрану ближе подвинуться, то большие», – не понимая, чего от неё хотят, ответила она.
«Если покемоны – черти, то их тем более надо было поймать и выгнать из храма?» – Алексей задал вопрос свидетелю, а сам развернулся к прокурорше, как бы спрашивая, где та отыскала эту оскорблённую.
«Ну, конечно, этих чертей надо было поганой метлой гнать! Но не телефоном же?» – вконец запутавшись, ответила женщина.
«Всё ясно, свидетель, вы свободны», – вмешалась судья, тем самым завершив допрос.
Прокурорша вздохнула облегченно, а оскорбленная прихожанка, ничего не понимая, боком вышла из зала заседаний, пропуская в дверях нового свидетеля.
«Фамилия? Имя? Отчество?» – стандартно поинтересовалась судья.
«Корольков Александр Владимирович. Яков, Яша Король – это псевдоним мой, как у Корнея Чуковского», – с лучезарной улыбкой ответил знаменитый в городе N радиоведущий. На его чёрной толстовке огромными белыми буквами было написано «Посторонись», смотрелось прикольно.
«Вы знакомы с подсудимым или другими участниками процесса?» – спросила судья.
«Нет, я узнал о Руслане только из новостей. Мне стало интересно, и я зашёл на его канал и просмотрел все ролики», – ответил Яша, не переставая улыбаться, раздавая всем присутствующим хорошее настроение.
«Какое впечатление эти ролики на вас произвели? Вас оскорбили они или, может, побудили к ненависти или вражде к кому-либо?» – приступил к допросу адвокат.
«Сперва я только про покемонов в храме посмотрел. Это видео чистой воды журналистское расследование. Он, то есть подсудимый – ведь так нужно называть? – снял его, как профессиональный журналист. Я ведь сам журналист, я ведущий на
«Дожде», поэтому знаю, что говорю. Всё сделано по правильной схеме: сперва короткая выдержка из новости центрального канала о том, что в храмах покемонов ловить нельзя, затем предложение зрителям проверить, можно ли действительно в храме поймать кого-нибудь, потом сам процесс поимки и в завершение – выводы, что покемоны в храмах есть, их надо только правильно ловить».
«А другие видеоролики вы смотрели? Что можете о них сказать?» – поторопился сменить тему адвокат, искоса глядя на судью, которая уже была готова стукнуть чем-нибудь по столу и прервать занимательный рассказ об основах журналистики.
«Да, я же говорю, что все ролики посмотрел. Вот, например, в тех, где он отвечает на письма ненависти, был применен другой популярный прием в журналистике
«вы нам писали – отвечаем». Этот прием очень многие используют, особенно на радио», – продолжал улыбаться Яша.
«Вы оскорбились?» – спросил Алексей.
«С чего бы это?» – не совсем понял вопрос журналист.
«Вы же верующий? Вы были оскорблены тем, о чем подсудимый в роликах говорил?» – уточнил адвокат.
«Я был крещён, но верующим никогда не был. Все пошли креститься – я и пошёл. А потом осознал, что, кроме самой принадлежности к православию, я ничего не чувствовал, до Бога мой путь ещё не дошёл. Так что ничего в том видео меня не могло оскорбить. И ненависти ни к кому я, конечно же, не испытал. Зато сильно был поражен тем, как люди реагировали на видео, какие были гневные комментарии. Писали вроде как верующие люди, но при этом большинство из возмущенных открыто угрожали Руслану расправой и убийством. Почему же ни один из тех комментаторов сейчас не присутствует в этом зале? Мне кажется, что им место как раз на скамье подсудимых», – Яша был эмоционален и обращался в основном к судье.
«Они просто были возмущены высказываниями подсудимого, были оскорблены их чувства», – как бы отвечая на вопрос Яши, сказала судья.
«Это же как надо было возмутиться, чтобы пообещать прирезать его, как барана? – Яша с ухмылкой пристально посмотрел на судью. – Оскорбить или обидеть в принципе нельзя. Можно оскорбиться, обидеться, но это будет всего лишь реакцией человека в силу наличия или отсутствия у него критического мышления. Вот, например, распространенное у нас ругательство, означающее секс с чьей-то матерью, русскими, как правило, не воспринимается за оскорбление. Мы эти слова часто сами произносим и используем для эмоциональной связки слов. Так ведь? Вы же понимаете, о каких словах я сейчас говорю?»
«Конечно мы понимаем, но произносить их здесь не следует», – нервно ответила судья.
«О, да! На радио я привык к тому, что
«нежелательные» словечки следует заменять более консервативными».
«А вы не считаете, что эти же правила должны работать и в интернете?» – заметила Криворучко.
«К счастью, интернет остается площадкой, где такие жесткие правила не действуют. Поэтому Ютуб так популярен. Я мысль хотел бы закончить, – жестикулируя, как бы вспоминал Яша, о чем говорил минуту назад. – Я про секс с матерью говорил. Так вот, если те же слова сказать в присутствии южного человека, например, с Кавказа, то последствия могут быть очень печальными для того, кто сказал. Эти слова за личное оскорбление могут быть приняты, и реакция может последовать крайне агрессивная. За такие слова могут даже и жизни лишить».
«Вот именно!» – одобрительно воскликнула судья.
«Вы одобряете?» – удивился Яша.
«Что?» – не поняла судья.
«Одобряете, что можно лишить жизни за слова?» – уточнил журналист.
«Свидетель! – Криворучко шандарахнула со всей силы молотком по столу и в ярости покраснела. – Здесь вопросы я задаю, а не мне! Если к свидетелю больше вопросов нет, вы свободны!»
Даже Шмель приходил давать показания. Может, мне и показалось, но из его рта несло каким-то дерьмом. В прямом и переносном смысле. Он долго говорил, как мои шутки оскорбили сотни и тысячи верующих, но на вопрос адвоката, какие именно шутки, какие именно мои слова он посчитал оскорбительными, он отвечать отказался. Так и сказал:
«Я не будут вам говорить».
Алексей тогда предложил:
«Хорошо, может, вы сможете написать эти слова?»
«Нет, я не буду писать гадости», – ответил так называемый журналист. Гадостей наговорил, а подписаться под ними отказался.
Был один очень интересный старичок с седой бородкой и ярко выраженным азиатским акцентом. Он представлял оскорблённых мусульман. Надо сказать, что он источал нескрываемое дружелюбие по отношению ко мне и не производил впечатление религиозного фанатика.
«Алим Шарафутдинович, скажите, а подсудимый своими видеороликами вас оскорбил или обидел?» – адвокат, делая поправку на возраст свидетеля, не спешил, задавая вопросы.
«Оскорбил», – с прискорбным выражением лица ответил старик.
«Всех мусульман или только вас?» – уточнил адвокат.
«Всех. Мы все очень сильно оскорбляемся, если о пророке плохо говорить. Каждый мусульманин сразу в гневе становится, если кто-то о пророке Мухаммеде плохо скажет. Но и обидел он тоже. Если человека обидеть, то он может заплакать».
Мне показалось, что в подтверждение старик был даже готов пустить слезу.
«Плакали?» – спросил адвокат.
Свидетель утвердительно покачал головой.
«Вы на следствии давали показания, что ролик про мусульман был сделан с особой циничностью, и если бы его посмотрело много мусульман, то это могло бы вызвать бурю негодования и волну возмущения?» – спросила прокурорша.
«Да, волну возмущения. Это так. Например, если бы я в мечети сказал, что пошёл сейчас на суд из-за того видео, то сюда бы прибежали все. Они очень недовольны. И на всё способны. Ведь суеверный человек может убить, зарезать, когда недоволен. Это легко для него», – смиренно сложив на груди руки, сказал старик.
«Вы сказали
суеверный?» – уточнил адвокат.
«Ну, да», – ответил старик.
«Вы понимаете разницу между верой и суеверием?» – спросил Алексей.
«А какая тут разница?» – не понимая, ответил свидетель.
«Разница в том, что суеверие – это предрассудок. Это ложное представление о религии. Суеверие основано не на принятии
всей своей душой религиозных постулатов, а на соблюдении каких-то упрощенных её обрядов. Вот, например, человек не употребляет в пищу свинину, потому что так запрещает Коран, но при этом он редко ходит в мечеть, не соблюдает обязательные посты, не выполняет намаз. Можно ли такого мусульманина назвать верующим? Или он будет просто суеверным?» – не столько к старику, сколько к судье и прокурорше обратился адвокат.
35. Ирка
«…Учитывая вышеизложенное, доводы подсудимого о том, что информация, изложенная в девяти видеороликах, носит характер полемики, критики либо шутки, являются надуманными, отражают позицию защиты, поскольку информация, изложенная в девяти видеороликах, не содержит суждений, умозаключений, в которых содержатся факты межнациональных, межконфессиональных, иных социальных отношений в научных или политических дискуссиях, текстах.
Анализ и выводы экспертов, их пояснения в судебном заседании, показания свидетелей свидетельствуют о том, что Соколов Р. Г. поддерживал экстремистские взгляды, умышленно совершил публичные действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, на унижение достоинства человека, группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, к социальной группе, совершил публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу, с целью оскорбления религиозных чувств верующих.
Соколов Р. Г. публично разместил информацию в сети Интернет, содержание которой явно носило оскорбительный характер для верующих, поскольку она была понятна для широкого круга читателей, для верующих людей, которые обладают религиозными чувствами, пренебрег общепризнанными нормами и правилами поведения в обществе, которые сложились на современном этапе развития общества, с учетом его исторического и культурного развития, которое складывалось веками, нарочито грубо противопоставил себя обществу, тем самым выразил явное неуважение к обществу, оскорбил религиозные чувства верующих людей, поскольку нарушил исторически установившиеся правила поведения, внутренние правила и установления религиозных организаций, проповедующих христианство и ислам, деятельность которых не противоречит законодательству Российской Федерации, в которых состоит огромное количество прихожан, верующих людей…»
«Фамилия? Имя? Отчество?» – дежурно произнесла судья.
«Пекарь Ирина Евгеньевна», – ответила Ирка, стараясь не смотреть в мою сторону.
Я безумно желал и боялся её появления. С нашей последней встречи прошла целая вечность. Я тысячи раз вспоминал наши с ней последние встречи в адвокатской квартире. Это были самые лучшие дни в моей жизни, когда, с одной стороны, над тобою нависала глыба проблем, вот-вот готовая сорваться и расплющить тебя, а с другой – лежала бездонная пропасть, куда ты готов был упасть в свободном падении. Лететь, держа за руки ангела.
Она была моим ангелом.
Знал я о ней совсем немного. Мы не любили распускать сопли по прошлому, а будущее нам казалось таким далеким и призрачным, что мы просто жили одним днём. И наслаждались каждой минутой, что были вместе. Без обязательств. Без предположений. Без планов. Без обид. Без царя в голове. Мы так были поглощены друг другом, что стыд, стеснение, недосказанность, как мне казалось, никогда не были нашими спутниками. Мы знали друг о друге ровно столько, сколько нам необходимо было для долгих поцелуев, нежных объятий и бешеных эмоций.
«Кем вам приходится подсудимый?» – спросила судья.
«Другом, – ответила Ирка. – Мы были друзьями».
«Мы были друзьями» – как это было больно! Мои перепонки словно отвёрткой ковырнули! Меня бросило в холодный пот. Неожиданно даже шейные мышцы потянуло, да так сильно, будто я попал в смертельные объятия анаконды.
«Расскажите, при каких обстоятельствах вы стали участником съёмок видеоролика о ловле покемонов в
Храме на Крови?» – вела допрос прокурорша.
«Во второй половине августа прошлого года, точную дату я уже вспомнить не могу, Руслан попросил меня снять его на видеокамеру. О чем будет видеоролик, он не рассказывал, просто попросил снять его со стороны. Мы пришли к храму, я стала его снимать прямо на улице, у дороги. Руслан в это время проговаривал текст, но я его практически не слышала из-за шума проезжающих машин…»
После моего повторного ареста я ничего об Ирке не слышал. Просил адвоката и даже следователя связаться с ней, пусть даже просто чтоб привет передать. Когда следствие закончилось и я стал знакомиться с материалами дела, следователь устроил для меня с ней встречу.
Уголовное дело представляло собой семь увесистых томов, в которых заключения всяких экспертиз занимали больше всего места. Поэтому я знакомился не спеша. Однажды, когда я что-то выписывал для себя в тетрадку, в кабинет зашла Ирка. Следователь спрятал уголовное дело в сейф и сказал, что у нас есть несколько минут поговорить.
«Потом мы дошли до храма и зашли внутрь. Там было тихо и почти не было людей. Руслан ходил по храму с телефоном и в мобильную игру ловил покемонов, которые появлялись на экране. Мы вели себя в храме очень тихо, даже совсем не разговаривали. Как он потом монтировал видео, я не знаю. В этом я никогда участия не принимала и особенно не интересовалась его каналом и тем, что он снимал. Я слышала, что он критиковал церковь, но об этом мы с ним старались не говорить, поскольку мне это было не интересно и не близко…»
Мы сидели друг напротив друга и просто молчали минут пять. Многое произошло, и многое мне стало понятно за всё то время, что прошло с нашей последней встречи в мой злополучный день рождения. Но вопросы оставалась, и я хотел получить на них ответы.
«Русланчик, прости меня», – начала она и заплакала как ребенок.
«Кто я такой, чтобы прощать и отпускать грехи?» – каждое слово мне давалось очень тяжело.
«Они меня прижали, – всхлипывая, несвязно говорила она. – Я не думала, что они будут следить за мной».
«Да я так и понял, что они просто проследили», – ответил я.
Никого, кроме себя, я не винил за тот случай. Ведь я должен был понимать, что хату Алексея будут пасти, чтобы поймать меня на нарушении домашнего ареста. И Алексей мне об этом неоднократно говорил и предупреждал. Я сам втянул Ирку в это дело и должен был ещё перед ней извиниться.
«Я не про домашний арест, – вытирая сопли и слезы, сказала она. – Таблетка была моя. Прости, я не сказала тебе, хотела предложить попробовать. Я её тогда на кухне положила и забыла. А когда наутро с обыском пришли, ты же помнишь, что я голая в комнате простояла, как и ты. Нас никуда не пускали, пока не обыскали каждый угол».
«Но ты ведь мне говорила, что не баловалась никогда?» – не верил я своим ушам.
«Так и было. Оксанка-сучка сунула попробовать. Не знаю, как они её нашли, я же пакетик в коробку с чаем засунула».
Ирка почти успокоилась.
«Но ведь экспертиза показала, что той таблетки недостаточно было для привлечения по уголовке за наркоту?» – спросил я, всё больше запутываясь в догадках.
«Всего там было достаточно. Не знаю, как так получилось, но они меня выследили. Это было перед твоим днём рождения. Я взяла у Оксанки пару таблеток, хотела, чтоб мы с тобой вместе побалдели, праздник хотела тебе устроить настоящий. Они меня прямо на улице задержали. Там был тот, из ФСБ, что обыск проводил», – она снова заревела.
У неё даже легкая истерика случилась. Ирка то начинала говорить, то снова пускала слезы, обнимая свои колени.
«Что мне оставалось делать? Это же вся жизнь под откос! Я ведь только на юрфак поступила… Я ведь адвокатом хотела стать… Он мне как нарисовал картину… Я была готова на всё… Русланчик, у меня выбора не было… Я не знала, что мне делать».
Я молчал. Не знал, что тут можно было сказать.
«Почему ты тогда мне не сказала, когда в последний раз пришла?» – спросил я её.
«Боялась. Очень сильно… Меня запугали и сказали, чтоб ты ни о чем не узнал. Им надо было тебя снова в СИЗО запихать», – она продолжала реветь.
Наконец, я к ней подошёл, присел на корточки, обнял за голову. Она продолжала сидеть, скрючившись, закрыв лицо ладонями. Волосы её пахли чем-то приятным и свежим. После камеры обоняние сильно притупилось и различались только плохие и хорошие запахи. Только чёрное и белое. Только злое и доброе.
«Слушай, – спросил я её, когда она немного успокоилась и перестала всхлипывать, но так же продолжала сидеть, пряча от меня лицо, – я в материалах дела справку видел: они меня ещё давно пасли, до покемонов?»
«Помнишь, я тебе говорила про киберпатруль?» – подняла она голову. Глаза её были мокрые и красные.
«Ну да», – стал припоминать я тот разговор.
«Мы только познакомились с тобой. Я твой ролик смотрела на телефоне, а
он увидел. Попросил ссылку кинуть, – она то смотрела мне в глаза, то отводила взгляд. – Мы с ним в школе дружили. Ну так, несерьёзно всё было. А потом, когда тебя встретила, с ним всё сошло на нет».
«То есть это твой бывший меня фээсбэшнику сдал? – осенило меня. – Тебе в отместку?»
Ирка ничего мне не ответила, а только снова заревела, обняла меня за шею, крепко прижавшись.
«Вы видели смонтированный ролик? – спросил Ирку адвокат. – Этот ролик вызвал у вас какие-то чувства? Был ли он для вас оскорбительным? Может быть, у вас появилось после просмотра желание с кем-нибудь расправиться?»
«Да, ролик, конечно, видела. Какие чувства?» – она вдруг замолчала.
Ее глаза вмиг наполнились слезами, готовыми хлынуть водопадом. Она впервые за всё время допроса посмотрела на меня.
Разве мог я её в чем-то винить? Ей только-только исполнилось восемнадцать. Она была красива, как золотая осень. Какие глупейшие ошибки приходятся на эту славную пору! Кто из нас думает о последствиях, об ответственности, об угрызениях совести в это время? Мы легко влюбляемся, легко любим, легко расстаемся, легко забываем, легко прощаем. Даже ненавидеть у нас в эти годы получается как-то по-особенному легко, без злобы. Как же я её любил! Я любил её тогда, в кафе у огромного окна. Я любил её и там, в моей уютной съёмной берлоге, и в адвокатской квартире. Я загибался без её любви в тёмной и вонючей камере. И как же сильно, наверное, ещё сильней и безрассудней я любил её в тот момент, когда она ответила на последний вопрос и закрыла лицо ладонями:
«Мне стало страшно».
Допрос свидетелей был окончен.
36. Прокурорша
«…В ходе предварительного расследования действия Соколова Р. Г. в Храме на Крови были квалифицированы по части второй статьи 148 УК как совершение публичных действий, выражающих явное неуважение к обществу в местах, специально предназначенных для проведения богослужений. В ходе судебного заседания государственный обвинитель исключила квалифицирующий признак данного состава преступления «в местах, специально предназначенных для проведения богослужений» как излишне вмененный. Переквалификация на часть первую вышеназванной статьи является правильной.
Признавая подсудимого виновным по указанным преступлениям, необходимо отметить, что согласно Конституции каждому гарантируется свобода совести, свобода вероисповедания или не исповедовать никакой религии, свободно выбирать, иметь и распространять религиозные и иные убеждения и действовать в соответствии с ними. Гарантируя свободу мысли и слова, Конституция запрещает пропаганду или агитацию, возбуждающую социальную, расовую, национальную или религиозную ненависть и вражду, пропаганду социального, расового, национального, религиозного превосходства и устанавливает, чтоправа и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом соразмерно конституционно значимым целям. Международно-правовые стандарты в области прав человека, провозглашая право каждого человека на свободное выражение своего мнения, вместе с тем также предусматривают, что всякое выступление в пользу национальной, расовой или религиозной ненависти, представляющее собой подстрекательство к дискриминации, вражде или насилию; всякая дискриминация на основе религии или убеждений должны быть запрещены законом.
В судебном заседании неоднократно звучали реплики о том, что Соколов Р. Г., являясь борцом за гражданские права, стал жертвой несправедливого преследования, незаконно привлечен к уголовной ответственности, что судят его за компьютерную игру, за ловлю покемонов в храме, за то, что использовал сотовый телефон в храме. Данные реплики, по сути, являются неверными. В данном случае виновный нарушил охраняемые законом общественные отношения. Таким образом, высказывание о том, что его судят за компьютерную игру – «за ловлю покемонов в Храме», умалчивая при этом об иной, значимой и полной информации по делу, является неправильным, искажающим истинное положение дел, вводит граждан и общество в заблуждение. Согласно Конституции РФ каждому гарантируется свобода совести, свобода вероисповедания, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой, свободно выбирать, иметь и распространять религиозные и иные убеждения, но не в ущерб другим гражданам, иное влечет уголовную ответственность.
В ходе судебного заседания были допрошены 20 свидетелей обвинения и 19 свидетелей защиты, которые выразили своё личное отношение к видеороликам, вместе с тем составы преступлений по вменяемым ему статьям являются формальными, в связи с чем показания указанных свидетелей не влияют на квалификацию действий подсудимого, её оценку, на выводы о виновности подсудимого…»
Уже везде бежали апрельские ручьи. Солнце уже растопило чёрный снег, превратив его в земляную жижу. Птицы щебетали с раннего утра, с первыми лучами, не давая насладиться последними минутами перед ненавистным подъёмом. Одно было хорошо, что в общей камере я стал проводить всё меньше и меньше времени. Иначе бы ночные прогоны, от которых меня никто бы не освободил, убили бы меня, и весь суд я бы просто проспал.
Мы приехали к зданию суда задолго до начала. Автозак заехал во двор суда, и меня из него выпустили, приковав наручниками к бамперу. Через приоткрытые ворота было видно, как адвокат в одиночестве прогуливался вдоль забора, что-то нашептывая себе под нос. У входа собрались пресса и зеваки. Информационную повестку поддерживал парень в жёлтом костюме покемона Пикачу, в здание суда в таком виде его впустить отказались с формулировкой «здесь вам не цирк», поэтому ему пришлось остаться у входа развлекать прохожих. Время подходило, и народ стал торопливо протискиваться в здание суда. В этот момент к парковке, выделенной для инвалидов (других свободных мест не было), припарковался чёрный «Лэнд Крузер» с тонированными стёклами. На госномере внедорожника красовалось число, которое за последние полгода я проговаривал тысячи раз: «282». Водительская дверь открылась, и из салона по-деловому важно, но в то же время спеша выскочила прокурорша. Толпа перед ней расступилась и слепилась за ней вновь. К слову сказать, интересная история её внедорожника. У Копыловой был друг, а если говорить её же юридическим языком – «сожитель». Он возглавлял в городском уголовном розыске отдел по разработке этнических группировок, короче, занимался борьбой с организованной преступностью. Говорили, был на хорошем счету у начальства. Так вот, друга этого осудили за вымогательство взятки у одного китайца. Фээсбэшники взяли его с поличным – полмиллиона долларов. Самое смешное, что прокурорский «крузак» фигурировал в деле как место передачи взятки. Опера на девять лет отправили в колонию строгого режима, а машину вернули хозяйке, которая каким-то образом ловко открестилась от своего бывшего возлюбленного.
Зал судебных заседаний был забит до отказа. Когда в зал кое-как смогла протиснуться судья, она первым делом предложила части присутствующих перейти в соседний зал, где была организована видеотрансляция заседания. Проводя заседания по нашумевшему делу умышленно в столь крохотном для этого помещении, они всё же смогли ограничить поток присутствующих. Желающих посмотреть на судилище над безбожником было много. Журналисты уходили нехотя, а те, что успели зайти в зал заседаний и занять хоть какое-то пространство, переходить в другой зал отказались. Один, с камерой, занял место за спиной у прокурорши и вцепился в свой штатив. Даже после попыток пристава оттеснить его он так и остался там стоять, переминаясь весь процесс с ноги на ногу и обливаясь потом. Через десять минут все кое-как утряслись и судья Криворучко объявила, что можно перейти к прениям сторон.
«У вас будут какие-либо ходатайства перед началом прений?» – спросила она прокуроршу и адвоката.
«Ваша честь, защита ходатайствует о повторной лингвистической экспертизе видеороликов в Центре судебных экспертиз при Минюсте. Мы сомневаемся в методах и выводах психолого-лингвистической экспертизы, назначенной следствием, считаем их ненаучными, необъективными и склоняющими суд к определенному результату», – заявил мой адвокат.
«Это всё?» – без особого интереса спросила судья.
«Кроме того, мы ходатайствуем об обращении в Конституционный суд Российский Федерации, чтобы тот дал оценку статье сто сорок восьмой Уголовного кодекса», – сказал адвокат и передал судье отпечатанные листы.
Судья непродолжительное время довольно поверхностно знакомилась с содержанием переданных ей ходатайств, а Алексей всё это время стоял и ждал, когда сможет усилить эффект от написанного, пояснив что-то устно. Оторвавшись от бумаг и подняв на адвоката глаза, Криворучко спросила:
«А что в статье сто сорок восьмой вам не ясно?»
«В этой статье не раскрыто понятие «
оскорбление». Для некоторых верующих само отрицание Бога является оскорбительным, а в обвинении, а также в экспертизах присутствует определение
«отрицание Бога». Кроме того, в указанной статье не раскрыто значение слов
«религиозные чувства». Считаем, что при таких обстоятельствах требуется разъяснение Конституционного суда», – пояснял адвокат.
Судья больше ничего спрашивать не стала, ещё покрутила ходатайства в руке, как бы размышляя, на какие кусочки их порвать или просто выкинуть в корзину, а затем все ходатайства разом отклонила без объяснения причин. Начались прения сторон.
Прокурорша свою речь зачитала по бумаге. Целых двадцать минут она потратила на доказывание моей вины в незаконном приобретении «специального устройства для скрытой видеосъёмки». Я слушал её рассказ о том, что присутствующие при обыске понятые слышали, как я якобы рассказал оперативникам, что сам приобрел шариковую ручку с камерой, как мои показания о том, что ручку принёс Сергей Лазарев, противоречат моему же видеоролику, в котором я говорю, что приобрел её на «Алиэкспресс». И всё такое, мол, я лживый преступник, пытающийся запутать следствие. Слушал я её и начинал впадать в уныние. За весь судебный процесс прокурорша и так ни разу не попыталась проявить какое-то сострадание ко мне, ведь я уже как полгода сидел в СИЗО, а тут ещё эта ручка. «Блядь! Неужели эта сраная ручка так важна, что ты не остановишься рассказывать о ней?» – думал я, глядя на прокуроршу. И тут меня осенило: ручка и то, как я не хотел признавать её покупку, была для них важным, хоть и косвенным, доказательством моей «экстремистской» деятельности! Как они ещё при обыске не додумались подкинуть мне гранату? Хотя вместо них «гранату» подкинула Ирка.
«Что касается совершения преступлений по части первой статьи 148 и части первой статьи 282 УК РФ, вина подсудимого доказана материалами дела, девятью видеороликами, просмотренными на судебном заседании, заключением экспертиз и показаниями свидетелей. Факт создания видеороликов подтверждается самим подсудимым и им не оспаривается. Также подсудимым не оспаривается совершение им публичных действий, выразившихся в опубликовании видеороликов в информационно-коммуникационной сети Интернет, что важно для квалификации его действий как публичных. Указанные преступления считаются оконченными с момента совершения хотя бы одного действия, направленного на возбуждение ненависти либо вражды, а равно на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам их принадлежности к определенным полу, расе, национальности, языку или в зависимости от происхождения, отношения к религии, принадлежности к какой-либо социальной группе, независимо от того, удалось побудить других граждан к ненависти, вражде или нет», – прокурорша продолжала декларировать, а я слушал и не верил своим ушам.
«Соколов в судебном заседании настаивал, что умысла на совершение действий, направленных на оскорбление чувств верующих, а также цели на возбуждение ненависти либо вражды или на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам национальности, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе он не имел, а критические высказывания в своих видеороликах объяснял желанием донести до неопределенного круга лиц, просматривающих его видеозаписи, свои взгляды на злободневные темы. Полагаю, что такая позиция занята подсудимым с целью избежать уголовной ответственности за совершенные преступления. Такая позиция опровергается совокупностью доказательств, исследованных в судебном заседании. Так, из позиции стороны защиты следует, что подсудимый действовал в соответствии с правами, предоставленными ему как гражданину, статьями 28 и 29 Конституции Российской Федерации. Вместе с тем реализация конституционных правовых гарантий имеет ряд ограничений, не допускающих пропаганду или агитацию, возбуждающих социальную, национальную и религиозную ненависть и вражду, что прямо запрещено частью второй статьи 29 Конституции. Запрет нарушать права и свободы других лиц при осуществлении прав и свобод человека и гражданина также декларирован частями второй и третьей статьи 17 Конституции. В соответствии с частью третьей статьи 55 Конституции права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом в той мере, в какой это необходимо, в числе прочего для защиты основ конституционного строя, нравственности, прав и законных интересов других лиц. Преступления, предусмотренные статьей 148 Уголовного кодекса, относятся к преступлениям против конституционных прав и свобод человека и гражданина. Преступления, предусмотренные статьей 282 Уголовного кодекса, относятся к преступлениям против основ конституционного строя и безопасности государства. Таким образом, уголовным законом устанавливаются ограничения при реализации прав одним лицом, если он своими действиями нарушает права других лиц, предоставленные всем гражданам и гарантирующие признание и уважение достоинства личности независимо от каких-либо признаков. Аналогичную позицию выражает и Верховный суд Российской Федерации, который мы глубоко уважаем и руководствуемся его разъяснениями», – она внимательно посмотрела на судью, а затем повернулась в сторону адвоката, как бы говоря:
«В отличие от защиты».
«Подсудимый – лицо, которое придерживается националистических взглядов, осознавал преступность своих действий, – продолжала скользить она по написанному. – Он создал свои ролики с целью возбуждения ненависти или вражды, а также с целью оскорбить и унизить чувства верующих. Преступления по статье 282-й совершаются только с преступным умыслом и выражаются в том, что лицо совершает действия явного неуважения к обществу. Так, в видеоролике «Тебя поимели» Соколов назвал Конституцию «парашей», а президента – «пожизненным диктатором». Прокуратура считает, что если человека не устраивает государство, в котором он проживает, то он может сменить место жительства или что-то законодательно изменить, а не выражаться в нецензурной форме относительно того, что его не устраивает. Каких-либо конкретных предложений по улучшению ситуации подсудимый не вносил».
Я в изумлении посмотрел на адвоката.
«В обвинении не было ролика «Тебя поимели», откуда он взялся?» – взглядом спрашивал я Алексея. «Если так пойдёт, – размышлял я, – то следующим эпизодом в моём деле станет съедение заживо малолетнего ребенка». Адвокат сам был крайне удивлен, он кивнул мне и продолжил записывать бред государственного обвинителя.
«В случае освобождения и оправдания блогер продолжит унижать верующих и чернушно высмеивать российские реалии. Его ролики пропитаны явно антиконституционным настроением, что выражается в высмеивании Президента России, – особо подчеркнула Копылова, подняв взгляд на судью. И, как бы отвечая на будущий вопрос защиты, почему в её обвинительной речи случайным образом упоминаются видеоролики, по которым обвинение не предъявлялось, добавила: – По некоторым роликам подсудимого продолжаются проверки, и не исключено, что будет открыто ещё одно уголовное дело».
«С учетом вышеизложенного я прошу уважаемый суд, – наконец прокурорша перешла к главному, – признать Соколова виновным в совершении девяти преступлений, предусмотренных частью первой статьи 282 Уголовного кодекса Российской Федерации, и за каждое из этих преступлений назначить наказание в виде одного года лишения свободы; его же признать виновным в совершении семи преступлений, предусмотренных частью первой статьи 148 Уголовного кодекса Российской Федерации, и за каждое из этих преступлений назначить наказание в виде обязательных работ на срок 200 часов; его же признать виновным в совершении преступления, предусмотренного статьей 138 прим. один Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить наказание в виде ограничения свободы на срок три года с возложением на него обязанностей, предусмотренных статьей 53 Уголовного кодекса Российской Федерации. В соответствии с частью второй статьи 69 Уголовного кодекса Российской Федерации по совокупности преступлений путем частичного сложения наказаний, с учетом положений статьи 71 Уголовного кодекса Российской Федерации окончательно прошу определить подсудимому наказание в виде 3 лет 6 месяцев лишения свободы. С учетом обстоятельств совершения преступлений экстремистского характера, с учетом использования сети Интернет при совершении данных преступлений, длительности противоправной деятельности, количества преступных эпизодов, личности подсудимого, который и впредь намерен заниматься только этим видом деятельности, прошу назначить ему отбывание наказания в исправительной колонии общего режима, поскольку исправление подсудимого возможно только при наличии серьёзной и постоянной работы, что не может быть обеспечено в колонии-поселении».
37. Последнее слово
«Вина Соколова Р. Г. в совершении преступления, предусмотренного статьей 138.1 УК, установлена и подтверждается совокупностью следующих доказательств: протоколом обыска, согласно которому в ходе проведенного обыска по месту временного проживания подсудимого обнаружена ручка, протоколом осмотра ручки, заключением эксперта, признавшего исследуемый объект фотовидеорегистратором, смонтированным в корпусе шариковой авторучки, протоколом осмотра видеоролика «Вступил в секту», где подсудимый сообщает о том, что он уже приобрел ручку со скрытой камерой, с которой намеревался ходить к экстрасенсам и прочим таким «даунам», информацией, полученной по запросу из УФСБ России по С-кой области, что установить местонахождение гражданина Сергея Лазарева не представилось возможным.
Доказательства, исследованные в судебном заседании, свидетельствуют о том, что подсудимый, не имея специального разрешения, лицензии, в нарушение действующего законодательства незаконно приобрел промышленно изготовленное устройство с фотовидеорегистратором, которое смонтировано в корпусе шариковой ручки и находится в рабочем состоянии, которое было обнаружено и изъято по месту его проживания, о факте приобретения устройства он указывал в изготовленном им видеоролике, подтвердил данную информацию в присутствии свидетелей-понятых, которые находились рядом с ним во время обыска в жилище, заключением эксперта о том, что фотовидеорегистратор является специальным техническим средством, таким образом, вина его установлена и доказана, его позиция непризнания вины отражает позицию защиты.
Признавая Соколова Р. Г. виновным, решая вопрос о мере наказания, суд учитывает характер и степень общественной опасности содеянного, данные о личности подсудимого, влияние назначенного наказания на его исправление.
Отягчающих наказание обстоятельств не установлено. В качестве смягчающих наказание обстоятельств суд учитывает, что Соколов Р. Г. ранее не судим, имеет положительные характеристики, в том числе данную в судебном заседании его матерью, которая указала, что её сын оказывал ей материальную помощь, в которой она нуждается и продолжает нуждаться в настоящее время, а также поведение подсудимого в судебном заседании, где он просил прощения у верующих людей за информацию, которую выложил в сети Интернет, его пояснения о том, что в настоящее время он переосмыслил свои действия.
Наряду с изложенным суд учитывает и то, что совершенные преступления относятся к категории небольшой и средней тяжести…»
«Ваша честь, уважаемый прокурор, уважаемые участники процесса! – адвокат старался обратиться ко всем присутствующим, чтобы его все видели и хорошо слышали. – Если раньше, когда я приступил к защите Руслана по данному уголовному делу, я только сомневался в его виновности, то сейчас я полностью убежден в его невиновности. Ещё восемь месяцев назад я сомневался, стоит ли вообще браться за данное дело, так как внутренне я сам не разделял тех высказываний, что позволял Руслан в своих видеороликах. Но шло время, и я наблюдал за изменениями, которые происходили в его сознании и мировоззрении. Самое интересное, что полгода заключения под стражей и нахождения в СИЗО сделали его более человечным, несмотря на те нечеловеческие условия, в которых он там содержался. Руслан, несомненно, стал более гуманным по отношению к другим людям, к их взглядам и мыслям. Он заметно повзрослел за это время. С изменением его сознания менялось и моё отношение к нему. Разумеется, менялось в лучшую сторону. Но эволюция моего отношения к совершенным им деяниям, моих взглядов к этому делу и непосредственно к личности самого подсудимого также развивалась и по мере того, как обвинение собирало доказательства умысла и мотивов совершения инкриминируемых Руслану преступлений. Государственный обвинитель подробно и досконально изложила своё обвинение, обосновала его ссылками на закон, но всё-таки не доказала преступный умысел моего подзащитного в совершенных деяниях».
Всё, что я знал о судах до того момента, как сам оказался на скамье подсудимых, ограничивалось парой фильмов, да и те были американскими. В них прокурор и адвокат по очереди прохаживались перед судьей и присяжными, эмоционально жестикулировали и попеременке выкрикивали
«Протестую!». На самом же деле судебный процесс оказался куда более скучным и не таким зрелищным. Никто по залу не ходил, руками не размахивал. Вместо эмоциональности процесс был наполнен строгой казённостью, нагромождением формулировок, повторением ранее сказанного. Странно, но даже когда прокурорша запросила реальный срок колонии, я не сразу осознал сказанное ею. Кое-как переварить её слова я смог только некоторое время спустя, когда в голове начала складываться картинка дальнейших событий. И картинка та была исключительно из серых и чёрных тонов. Из оцепенения и тёмной бездны меня вытащили слова адвоката, доносившиеся уже откуда-то издалека.
«Сторона обвинения выстроила свою позицию лишь на формальных признаках, указанных в законе и разъяснениях Верховного суда. Были допрошены два десятка свидетелей стороны обвинения, которые не смогли сформулировать и объяснить, в чем именно, в каких конкретно словах и выражениях выразилось оскорбление их чувств. Никто из них также не смог пояснить суду, в чем проявляется уникальность их религиозных чувств, в чем их отличие от общечеловеческих, не связанных с верой в Бога. Никто из допрошенных свидетелей как со стороны обвинения, так и со стороны защиты не подтвердил, что высказывания моего подзащитного каким-то образом побудили их к ненависти друг к другу, к вражде на почве национальной или религиозной принадлежности. Общеизвестно, что всякая религия очень толерантна по своей сути. Священные законы и писания предписывают быть терпимыми к тем, кто верит в другого Бога или не верит ни в кого. И тем абсурднее кажется утверждение, что атеист, который не признаёт никакую религию, своими утверждениями и предположениями может разжечь между верующими, сторонниками разных конфессий рознь или вражду. Что касается тех, кто верующим себя не считает, а такие также были допрошены в настоящем судебном заседании, то ни один из них не подтвердил, что после просмотра видеороликов как-то изменил своё отношение к верующим, лицам иных национальностей или представителям иных социальных групп, чем они. Ни у кого из них не только не возникло желание с кем-либо враждовать, но и не возникло негативного отношения к другим людям.
Прокурор долго и подробно рассказывала о доказательствах вины моего подзащитного в незаконном приобретении специального технического средства, предназначенного для негласного получения информации, так называемой «
шпионской ручки», – продолжал адвокат. – Однако ни на следствии, ни в суде не были представлены доказательства приобретения этой ручки. Обвинение ограничилось лишь тем, что подтвердило обнаружение специального средства в квартире подзащитного во время проведенного обыска, тем самым косвенно подтвердив только его хранение. Но смею напомнить уважаемому государственному обвинителю, что
хранение специальных технических средств не является уголовно наказуемым. Да, обвинение ссылается на видеоролик, где мой подзащитный говорил, что уже приобрел скрытую видеокамеру. Однако ничем свои слова не подтвердил. Он даже не показал для обозрения якобы приобретенную шпионскую ручку. Да, он использовал такой прием, который применял и в других своих роликах – выдавал желаемое за действительное. Но это всего лишь творческий подход к созданию своих художественных произведений, которыми, несомненно, являются все видеоролики моего подзащитного. Согласен, что можно критиковать глубину художественного вкуса этих произведений, но это уже предмет совсем других исследований».
«Во жжет! – улыбнулся я про себя. – Наконец-то моё творчество оценено по достоинству».
«Как стало понятно из речи уважаемого государственного обвинителя, основным доказательством по делу является заключение психолого-лингвистической экспертизы. Показания же свидетелей в основу обвинения легли постольку поскольку. У всех допрошенных свидетелей обвинения показания оказались довольно противоречивы. Кроме того, ещё вчера государственный обвинитель открещивалась от постановления Пленума Верховного суда по делам об экстремизме, а сегодня в своей позиции не просто делает на него ссылки, а практически выстраивает на его положениях своё обвинение, проявляя тем самым изумительную гибкость мышления. Обвинение просто изобилует цитатами из указанного постановления, превращаясь в лозунги и голословные утверждения. В частности, доказывая вину моего подзащитного в разжигании ненависти и вражды к мусульманам из-за его высказываний о выдворении мусульман в результате спецоперации ОМОНа, государственный обвинитель дословно копирует слова из постановления:
«высказывания, обосновывающие и (или) утверждающие необходимость геноцида, массовых репрессий, депортаций, совершения иных противоправных действий». Однако хочу напомнить, что в том ролике мой подзащитный одобрительно относился к депортации той группы мусульман, которая нарушила закон Российской Федерации. Это следовало из его рассказа о проведенной спецоперации правоохранительными органами. Разве оправдание законных действий в отношении правонарушителей может расцениваться как действия, направленные на разжигание ненависти и вражды к таким правонарушителям? Нет не может, и об этом всё то же постановление Пленума указывает, что под экстремистскими высказываниями следует понимать
высказывания, обосновывающие противоправные действия. Надеюсь, что ни у кого из присутствующих нет сомнения в том, что ОМОН должен действовать и действовал в том конкретном случае в соответствии с законом?
Относительно слов государственного обвинителя о том, что Соколов
чернушно высмеивал, как она выразилась, российские реалии, президента страны и другие органы власти, хочу опять же сослаться на постановление Пленума Верховного суда, так часто цитируемое прокурором, в котором мы можем прочитать, что в соответствии с положением Декларации о свободе политической дискуссии в средствах массовой информации, принятой Комитетом министров Совета Европы, а также в соответствии с практикой Европейского Суда по правам человека политические деятели, стремящиеся заручиться общественным мнением, соглашаются тем самым стать объектом общественной политической дискуссии и критики в средствах массовой информации. Государственные должностные лица могут быть подвергнуты критике в средствах массовой информации в отношении того, как они исполняют свои обязанности, поскольку это необходимо для обеспечения гласного и ответственного исполнения ими своих полномочий. Критика в средствах массовой информации должностных лиц, то есть профессиональных политиков, их действий и убеждений сама по себе не должна рассматриваться во всех случаях как действие, направленное на унижение достоинства человека или группы лиц, поскольку в отношении указанных лиц пределы допустимой критики шире, чем в отношении частных лиц. Поэтому упоминание в обвинительной речи якобы фактов оскорбления представителей власти неуместно и носит скорее популистский характер и имеет целью сформировать негативное отношение к моему подзащитному.
Обвинение указывает на то, что речь Соколова изобилует сквернословием и унизительными характеристиками религии в целом. Но, как нам пояснил в судебном заседании эксперт-религиовед, в целом вероучение оскорбить нельзя, даже если критиковать его и высказываться о нём негативно, используя ненормативную лексику. Допрошенные же свидетели не смогли внятно пояснить, в чем выразилось оскорбление их религиозных чувств. Ни в одном из видеороликов, которые были просмотрены в судебном заседании, мы не услышали явных или скрытых призывов к вражде в отношении верующих граждан, ни слова не было сказано и о том, что в отношении таких лиц должны или могут быть применены какие-либо насильственные действия, что и подтвердили допрошенные эксперты. Напомню, что лингвисты настаивают на обязательном наличии в словах призывов к насильственным действиям или ограничению прав. Психологи же говорят об обязательном наличии поведенческого компонента, связанного с формированием установок насильственного поведения. Ни того, ни другого в словах моего подзащитного ни мы, ни эксперты не услышали. Руслан никого не предлагал и не призывал уничтожить или ограничить в их правах, он не побуждал аудиторию к действиям насильственного характера или иного деструктивного, дискриминационного характера по отношению к кому-либо. Безусловно, он довольно язвительно отзывался об интеллектуальных способностях верующих, однако это связано с его полемикой относительно конкретных обсуждаемых им тем. Подобную язвительность достаточно часто допускают даже ведущие новостных программ центрального телевидения, не говоря уже об авторских программах и популярных ток-шоу.
Уголовное дело получило огромный общественный резонанс не только в России, но и за рубежом, о чем свидетельствует целый том, кажется, шестой, который полностью состоит из писем иностранных граждан в поддержку моего подзащитного. Все они, порой не разделяя с Соколовым его мировоззренческих взглядов, признают, что тема конфликта общества и религии вечная. Спор продолжается уже не одно тысячелетие. Человечество никогда в этом споре не поставит окончательную точку. Победителя или проигравшего в этом споре не будет. Именно поэтому множеством общественных организаций данное уголовное дело воспринимается как
преследование за убеждения. Но я уверен, что проблема не столько в атеистических взглядах Руслана, сколько в том, какую форму их выражения он для себя избрал. Да, для многих выбранная форма по меньшей мере спорна, а для кого-то и вовсе неприемлема. Но значит ли это, что он виновен в инкриминируемых ему деяниях? По мнению части экспертов, этически неприемлемое – социально опасное. То есть глумление, издевательские выпады, нецензурные выражения, которые допускал мой подзащитный в своих высказываниях, выбранная им тональность повествования стали единственными доказательствами его вины, свидетельством его призывов к насилию, вражде и ненависти. Но разве можно судить человека только за плохой вкус и плохое воспитание?»
Прения закончились продолжительными репликами, что судья даже сделала замечание. Настало время для моего последнего слова. Уже после процесса, когда у меня появились время и возможность почитать то, что обо мне и о суде писали, я наткнулся на забавные строчки, автора которых не помню. Он как бы от моего лица написал:
Я с обвиненьем не согласен в корне.
И спички в своей жизни не разжёг!
А к вере в общем отношусь покорно
И то, что меня судят, это шок.
Я уважаю плюрализм мнений
И множество конфессий и церквей.
Кому молиться лучше на коленях,
Лоб расшибая прямо до бровей,
А кто ладони складывает робко
И шепчет что-то Богу по утрам.
А кто кадилом взмахивает ловко,
Злых духов разгоняя по углам,
А кто-то в бубен бьёт и нервно скачет
Вокруг костра, сжигая в нём тряпьё,
А тот считает: Бог – он многозначен,
Другой – воображение твоё.
И у меня свои есть убежденья.
Я верю в то, что Бог – он Покемон.
Не то, чтобы какие-то виденья,
Общаюсь с ним всегда через смартфон.
Он очень даже с виду симпатичен,
Он озорной и радует всегда.
А если был бы Покемон статичен,
В него бы не поверил никогда.
Вот вы из текста выдернули фразу,
Что Покемон – не Бог. Допустим, так.
Но и в Иисуса же поверили не сразу,
Причем не все, и те – не просто так.
Позвольте же, ведь как своею верой
Мог чувства верующих сильно оскорбить?
А в экспертизе в качестве примера
О том причинно-следственная нить.
Как оценить всю глубину их веры?
По взгляду, может, иль по стажу лет?
А может, по иконам за портьерой?
Об этом в деле доказательств нет!
А между тем священники тирады
Глаголят нам про заповедь Христа.
Вот и проверить оскорблённых надо,
Как те их соблюдают вне Поста.
И если ты забыл дорогу к храму,
И крестик носишь лишь для красоты,
Обычным хамством отвечаешь хаму
И продаёшь иконы, как холсты,
Какие чувства я тогда нарушу?
Ведь вера нерушима и сильна!
Да, может, малость я нагадил в душу,
Так это же по дури, не со зла.
И правильно сказали адвокаты,
Ну разве экстремист я или бес?
Неужто я и точно враг заклятый?
Скорее, идиот я и балбес.
Простите, христиане, мусульмане,
И Патриарх Кирилл, меня прости.
Вы ж, Ваша Честь, пустите меня к маме
И Покемона дайте унести.
38. Приговор
«…При назначении окончательного наказания считаю возможным в отношении подсудимого назначить наказание с возложением дополнительных обязанностей…», «…при этом суд учитывает данные личности виновного…», «…данное наказание отвечает принципам законности, справедливости и гуманности…»
И вот настал последний день.
Судья, держа перед собой красную папку, начала зачитывать приговор. Читала она быстро, даже не делая остановки для вдоха. Получалось протяжно, как церковное песнопение или чтение молитвы. Одной рукой она крестила меня, молясь и отпуская мне грехи, а второй уже замахнулась топором над моей головой. Я будто оказался в Средневековье, и меня ожидала публичная казнь. Собственно, то, что происходило в суде, мало чем отличалось от суда инквизиции: меня обвиняли в ереси, священники желали сжечь меня на костре, а толпа, сочувствующая мне, всё же жаждала моей казни, чтобы сразу после неё вознести меня в мученики.
«…Суд приговорил:
Соколова Руслана Геннадьевича признать виновным в совершении девяти преступлений, предусмотренных частью 1 статьи 282 Уголовного кодекса Российской Федерации, семи преступлений, предусмотренных частью 1 статьи 148 Уголовного кодекса Российской Федерации, и одного преступления, предусмотренного статьей 138.1 Уголовного кодекса Российской Федерации, назначить ему путем частичного сложения наказание в виде лишения свободы на срок три года шесть месяцев…»
…Лёжа на животе, пытаясь закинуть свисающую в пропасть коленку, я, ломая ногти, пальцами впивался в шершавую поверхность крыши. Всё, что попадало под руку: торчащая из шифера ржавая шляпка недобитого гвоздя, тянущийся от антенны тонкий телевизионный провод – всё становилось спасительными ниточками, за которые я цеплялся. Невероятными усилиями, извиваясь, как уж, я всё же дополз до телевизионной антенны и ухватился за неё смертельной хваткой. Не помню, сколько я так пролежал, казалось, что целую вечность. Когда подул пронизывающий вечерний ветерок, я с трудом разжал пальцы и отпустил металлическую трубу. Наверное, телевизоры в доме в тот момент сразу перестали рябить. Неуверенно переставляя ноги, шаг за шагом я добрался до окна, из чёрной глубины которого доносилось голубиное воркование. На крышу я больше не взбирался. И с того дня я навсегда запомнил: оказавшись на краю, никогда нельзя закрывать глаза…
«…Наказание считать условным, с испытательным сроком три года, обязав осужденного не менять постоянного места жительства и место работы без уведомления специализированного государственного органа, осуществляющего контроль за поведением условно осужденного, являться на регистрацию в указанный орган не реже одного раза в месяц, не посещать в любое время места массовых мероприятий и гуляний и не участвовать в них, обязать осужденного в течение первого месяца после вступления приговора в законную силу удалить со своих зарегистрированных страниц в социальной сети Интернет информацию, содержащуюся в девяти видеороликах, название которых указано в приговоре.
Меру пресечения осужденному в виде заключения под стражу изменить на подписку о невыезде до вступления приговора в законную силу, после чего отменить.
Два оптических диска, роутер, пять ламп, тетрадь, договор аренды квартиры, таблетки «Гомеовокс», металлический серый крест, штатив, микрофон, три аккумулятора, два блока питания, телефоны LG и iPhone 5S, нетбук Asus Eee, ноутбук Asus K53S, сим-карту, визитку «Реклама у видеоблогеров», стабилизатор, видеокамеру, три веб-камеры, mp3-плеер серебристого цвета, портативное зарядное устройство, баллончик со средством самообороны и защиты от собак «Перец 11-А» возвратить осужденному.
Серый джемпер, четыре футболки с надписью «МРАЗЬ», 31 лист с наклейками, футболку с надписью «НАД ВАМИ»; 65 конвертов с журналами «SOKOLOV! NOTHING SACRED апрель-май 2016», 58 плакатов с мужчиной в костюме пирата, 19 плакатов с мультипликационными персонажами и надписью «Земля королей», 20 плакатов с очередным персонажем и надписью «Глава 3. Восход», 21 плакат с мультипликационным мужчиной, который держит в руках крест, и надписями «Мы точно в 2155 году?» и «Да, просто мы в России», 43 журнала «SOKOLOV! NOTHING SACRED апрель-май 2016», 39 марок, бланки отправки, товарные накладные, четыре кружки, 82 пластиковых значка, рясу священнослужителя чёрного цвета передать в следственный отдел по Верх-Исетскому району до момента принятия процессуального решения по выделенным материалам уголовного дела.
Приговор может быть обжалован в апелляционном порядке в С-кий областной суд в течение 10 суток с момента получения копии приговора».
39. Тридевятое царство
Лет двадцать назад один художник решил построить Вселенский Храм. Так называемый Храм Всех Религий задумывался им как место, где люди, независимо от вероисповеданий и убеждений бок о бок могут молиться, изучать культуру и историю другу друга, могут дискутировать о боге. Поэтому в храме, должны были узнаваться характерные черты христианских церквей, мусульманских мечетей, иудейских синагог, буддийских пагод, индуистских мандир, а знаки китайского даосизма, японского дзен-буддизма и даже инопланетного разума соседствовать с иконами. К монотеизму человечество вряд ли когда-либо придёт, но, когда я узнал об этом храме, мне показалось, что основной задумкой его строительства было не столько объединение различных религий, сколько попытка объединения людей на основе того общего, что есть у всех – разума. Я уверен, что тот замечательный художник хотел показать: любая религия – лишь знаки, рисунки, обряды и правила, выдуманные самими людьми. И к богу эти атрибуты никакого отношения не имеют.
Человечество всегда страшила неизвестность: что нас ждет там, за чертой между жизнью и смертью? Для ответов на эти вопросы выдумали рассказы о загробном мире. Кто не помнит с детства сказок о далекой и волшебной стране, что находится далеко-далеко, за морями, за горами, за лесами?
В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жила-была принцесса… И вот уже Иван-дурак собирает котомку, берет в руку посох и идет за тридевять земель. Путь его непростой проходит через дремучий лес, где он натыкается на избушку на курьих ножках. И лес тот дремучий, как граница между этой жизнью и другой – лучшей. Повернется к нему избушка передом – может, и покажет ему Баба Яга дорогу в иной мир, а не повернется – останется парень в дремучем лесу плутать. А если всё же изловчится и попадет он в ту далекую и прекрасную страну, увидит, как жар-птица по небу синему летает, кони златогривые по зелёным лугам скачут, яблоки молодильные в садах райских растут, а в озерах с мертвой и живой водой принцесса спа-процедуры по утрам принимает. И не захочется Ивану оттуда возвращаться, в деревню-то свою, в грязь на полях, в снег по пояс и к злому хозяину, господину своему. Настоящая жизнь у бедного крестьянина только и начиналась в том сказочном мире. Светлом, спокойном мире добра и изобилия.
И об этом не только сказки рассказывали. Об этом твердили и попы. И продолжают убеждать нас в том, что жизнь человеческая представляется только малой частицей той, настоящей, жизни, которая наступит после смерти. По их учению наша сегодняшняя жизнь – не та, что хотел нам дать бог. Наша жизнь дурная, испорченная и порочная. А вот после смерти должна начаться самая настоящая, истинная жизнь – в том самом тридевятом царстве, в раю то есть. Хоть и попадут туда не все. Об этом у христианских священников особенные правила. По ним в Царство небесное попадут лишь праведники, кающиеся и искупленные грешники, где они воссоединятся с богом для вечной жизни. Другим же, тем, кого церковь не простила, кто не покаялся или кто всю жизнь свою, как слепой котенок, не знал любви божьей, тем вечно гореть в аду.
У евреев, например, человек такой, какой он есть, то есть смертный. Но жизнь человека продолжается от него к другому, от народа к народу. Только народ может «жить вечно». Жить из поколения в поколение. В такой «вечной жизни» люди, каждый в отдельности человек, смертны, но через эту жизнь они несут божьи смыслы и исполняют божьи заветы, передавая свои знания и веру потомкам. В этой преемственности и заключается смысл их вечной жизни. Ну как не проникнуться уважением к такому учению? Не зря меня евреи звали в синагогу половить покемонов. А ведь даже кошерное вино за каждого пойманного покемона обещали!
Религиозные и философские учения восточных народов, например, конфуцианство и буддизм – учения о человеческой жизни, к которой должен стремиться каждый, чтобы
здесь быть и жить лучше. Эти учения о личном совершенствовании. Цель их – спасти настоящую жизнь от зла, сделать её добрее и справедливее для всех. Множество религий признают, что жизнь у человека одна. Человек рождается, живёт и умирает. Всё! После смерти никакой другой жизни у него, у человека, нет. И пока он здесь, на Земле, он радуется жизни, познает мир, взрослеет, рождает детей, воспитывает их, стареет и, наконец, умирает. Его дети вырастают и, как когда-то он сам, проживая собственную жизнь, продолжают тем самым и его. И эта жизнь, не прерываясь, идет от поколения к поколению, как и любая другая в этом мире. Такая «вечная жизнь» уготована и растениям, и птицам, и зверям. Конечно, кому-то суждено прервать хрупкую жизненную нить, и тому множество примеров. Тут можно долго спорить и утверждать, что всё в жизни кем-то или чем-то предрешено. Можно и возражать этому, настаивая на свободе воли. Философы на этот счет уже столько томов исписали, что мой скромный рассказ вряд ли пробьёт хоть лучик света среди яркого свечения звезд-корифеев детерминизма
[28] и либертарианства
[29]. Ясно лишь одно: во Вселенной всё подчинено закону
«рождение-смерть-возрождение». Одна галактика дает жизнь миллиардам звезд, одна звезда – тысячам планет, одна планета – сотням миллионов существ.
Скажете: «Если жизнь для каждого одна, единственная и неповторимая, и другой нигде и никогда больше не будет, тогда именно
этой жизнью и надо воспользоваться как можно лучше?»
Возможно, так многие и думают, и так живут. Но, мне кажется, что тем вселенским законом в нас заложен ген, заставляющий нас жизнь
продолжать, не останавливаться. Видимо, оттого жить только для себя одного становится неразумно. Потому мы и ищем для себя цели вне себя: живем для детей, для семьи, для человечества, для всего того, что не умирает с личной жизнью. А если жить лишь для личного одинокого счастья, то после такой бездарной жизни остается только глупо умереть. И тем, что мы ищем смыслы в собственных жизнях, тем мы, люди, отличаемся от всего живого и неживого. По крайней мере, нам хочется верить в нашу исключительность.
Разум является светом в нашей жизни. Именно разум способен определить и изменить наши поступки, поведение и даже настроение. Следовать разуму для достижения блага – разве не в том были учения истинных учителей человечества, таких как Конфуций, Сократ, Марк Аврелий? Не о том ли говорил своим сторонникам сам Иисус? Христианство учит, что в человеке живёт божественный свет, сошедший с неба. Но на самом деле этот свет – наш разум! Не готов я, конечно, утверждать, откуда он на нас сошёл. И только ли на нас. Порой мне кажется, что люди, уничтожая друг друга и всё вокруг, подтверждают как раз обратное, что разум их покинул.
Религия настаивает жить по послушанию. В разных священных книгах много написано, что нужно делать в той или иной ситуации, как поступать и что строжайше запрещено, какую пищу есть можно, а когда и вовсе от неё надо воздержаться. И священники настаивают на соблюдении таких правил, запретов и обрядов. Собственно, на их соблюдении основаны и держатся религии. Но такие правила были написаны очень давно. Несомненно, утверждается, что ниспосланы они были богом. Но на самом-то деле времена тогда были тёмные, люди в большинстве своём забитые, невольные и необразованные. Нормы приличия, понятия о добре и зле сильно отличались от тех, что существуют сейчас. Да что говорить, если даже в нашем современном мире отношение, например, к убийству человека человеком где-нибудь в Швеции будет совсем иным, нежели в Сомали, не говоря уже о тех местах, где убийства до сих пор совершаются не только ради ограбления или установления власти, а из кровной мести или как жертвоприношение. Для того чтобы как-то обуздать неразумных соплеменников, и нужны были общепринятые правила поведения. Нашлись умные и здравые умы, кто их придумал. Не за раз, конечно. Уверен, что сперва всё из уст в уста передавалось, общими смыслами, примерами, а потом и нашлись те, кто смог всё записать. И каждая такая священная книга, будь то Библия, Коран или Талмуд, священна прежде всего тем, что в ней сохранена история той самой вечной жизни, к которой так стремится каждый смертный.
Но что происходит, когда в третьем тысячелетии (а если верить историкам, то таких тысяч лет перевалило уже за добрую десятку) людям предписывают соблюдать обряды, придуманные много-много веков назад? Взять хоть обрезание: ясно же, что во времена, когда об элементарной гигиене не слышали, резать крайнюю плоть считалось столь же нормальным, как и стачивать о камень выросшие ногти. Неужели вам, взрослым людям, стоит напоминать, что перед едой руки надо мыть? И после туалета тоже, даже если вы сходили «по-маленькому» и руками, кроме дверной ручки, кишащей микробами, ни за что не держались. Надеюсь, так же ясно и то, что телесные омовения одними ладонями не должны ограничиваться. Всё это для нас, разумных современных людей, настолько естественно, потому что известно с раннего детства, когда наши руки мыла мама. Если же мама вам и в двадцать, и в сорок лет продолжает подтирать зад, то вы либо больной, либо так и остались тем пятилетним ребенком. Вот и церковь, ограждая нас от неверных поступков, насаждая чужие мнения и опыт, лишает нас главного – осознания необходимости развития собственного разума.
Но не правда ли, что в большинстве своём мы не против, когда нами управляют? Нам нравится, когда важные решения принимаются другими. Если они ошибутся, то это будет их неудача. Коллективная ответственность не для нас. Мы бравые сторонники коллективной безответственности, готовые гнусавить, что все вокруг мудаки, что никому ничего не надо, но никогда – взять ответственность на себя. Те же, кого ответственность не пугает, вызывают у нас неподдельный восторг. Мы готовы за такими пойти, бороться, даже воевать и умирать. Готовы проникнуться чужими идеями, принять их на веру, посвятить им свою жизнь. Но уйти при случае от собственной ответственности – наш высший долг. Именно поэтому вот уже как две тысячи лет люди восхищаются Иисусом. Именно из-за неспособности своей «нести крест» за других, из-за недосягаемости тех, кто способен на это, мы готовы поверить в их божественную силу или происхождение. Так проще. Так всё объяснимо и понятно: я, мол, простой смертный, поэтому я трус и быть им мне не постыдно, я слаб и слабость свою принимаю как божью награду, но я верю в того, кто сильней и смелей меня.
Отсюда и слепая вера в божества. Хотя, если быть честным, много ли из тех, кто называет себя верующим, именно верит? Верит и сердцем, и душой, и умом осознает, что значит бог и как с ним всё устроено? Не секрет, что для большинства принадлежность к религии имеет скорее социальный смысл. Особенно это верно там, где религия государственная. Порой принадлежность к религии не более чем традиция, национальная особенность, а иногда и тренд, мода. Кому-то нравятся красивые священники в позолоченных нарядах, кому-то по душе белые чистые стены и высокие минареты, а для кого-то важны оправдания гендерного превосходства и насилия. Кто ищет в религии успокоения, кто – силу, кто – удачу. Слова «дай, бог» уже настолько стали безадресными, не направленными конкретно к богу, что мы даже проклятия посылаем с именем бога. А ведь подсознательно, даже оставаясь убежденными атеистами, мы при случае готовы попросить «кого-то там, наверху» о небольшом одолжении.
Знаю, мне могут возразить, как, мол, верить в бога можно умом? На то она и вера, чтобы верить. Но, хорошо, допустим, вы верите. И знаете это. Значит, вы уже разумом своим осознали наличие бога и приняли веру в него. А раз так, то ваша вера уже не безумна. Поэтому вы сами себе, даже если вы в том никому никогда не признаетесь, прежде должны были объяснить, что такое бог, что он для вас, как вы к нему пришли. Чем больше у вас к себе будет вопросов, тем понятнее для вас самих будет вера. И кто знает, может, когда вместо ответов останутся только сомнения, от веры вашей не останется и следа или, наоборот, станет она только крепче? Но останется ли в этом случае место для церкви? Не в том её широком понимании, а в том, во что она превратилась сегодня.
Отчего церкви так охраняют своё право на бога? Они монополизировали бога, разделив между собой «поляну», и жестко борются не только с невежами вроде меня, но и друг с другом, вытесняя мелких и новоявленных. Они в связке с государством, признают экстремистами не только своих критиков, но и отступников и раскольников. Хорошо, что прошли времена, когда своих противников церковь сжигала на кострах. Но ужасно, что в мире осталось достаточно мест, где подобное ещё возможно. Вместо того чтобы нести в народ знания и радость свободы, людей пичкают замшелыми постулатами, запугивают не только карой небесной, но и реальными тюремными сроками. А ведь если вдуматься, то ничего общего у такой церкви с богом нет. Есть только корыстные интересы священнослужителей. И в этом они так схожи с чиновниками разных мастей. Странно только, почему простые люди этого не замечают…
У меня было много времени, чтобы порассуждать с другими и, главное, с самим собой на тему бога и веры в него. Нам всегда пытаются усложнить его восприятие, придать ему фантастические характеристики и сказочные черты, тем самым делая его непостижимым для нас и поэтому более желанным. Но, как мне кажется, весь смысл бога в его общечеловечности. Его учения имеют и самый простой, ясный, практический смысл для жизни каждого отдельного человека. Он учит людей не делать глупостей. Он учит думать, мыслить. А ведь это первый шаг к единению людей между собой. Он учит добру. Разве для такого простого и понятного общения с богом и о боге нужны посредники? Не подумайте, что, посидев за решёткой, я вдруг поверил в бога. Я так и остался убежденным атеистом. Но зато я понял одну важную вещь: если бог и есть, то он в сердце каждого. Он – всё то доброе и гуманное, что есть в самом человеке. И чем человечнее человек, тем больше в нём Бога.
* * *
Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора
Примечания
1
Или Рамада́н
(араб.) – девятый месяц мусульманского календаря. В этот месяц мусульмане постятся в светлое время суток от начала утренних сумерек до захода солнца, а по окончании месяца отмечают праздник Ураза-байрам
(обратно)2
Каноническая молитва из пяти стихов Корана
(обратно)3
От suffragettes
(фр.) – участницы движения конца XIX – начала XX вв. за предоставление женщинам избирательных прав
(обратно)4
Я не разделяю ваших убеждений, но готов умереть за ваше право их высказывать. «Друзья Вольтера». Эвелин Беатрис Холл
(англ.)
(обратно)5
Метилендиоксиметамфетамин (полусинтетическое психоактивное соединение амфетаминового ряда, относящееся к группе фенилэтиламинов)
(обратно)6
От BDSM
(англ.), где BD (Bondage & Discipline «неволя и дисциплина»), DS (Domination & Submission «доминирование и подчинение»), SM (Sadism & Masochism «садизм и мазохизм») – психосексуальная субкультура, эротические ролевые игры в господство и подчинение
(обратно)7
Кокаин
(сленг.)
(обратно)8
Гашиш
(сленг.)
(обратно)9
Статьи 58
1, 58
1а—58
1 г и 58
2—58
14 Уголовного кодекса РСФСР 1922 года в редакции 1926 года. Отменены в 1961 году.
(обратно)10
От capellanus
(лат.) – священник, совмещающий сан со светскими обязанностями или должностью
(обратно)11
Мир тебе
(араб.)
(обратно)12
С именем Аллаха
(араб.)
(обратно)13
Аллах велик
(араб.)
(обратно)14
Ищу у Аллаха защиты от проклятого шайтана
(араб.)
(обратно)15
С именем Аллаха, Милостивого, Милосердного. Хвала Аллаху, Господу миров, Милостивому, Милосердному, Властелину Дня воздаяния! Тебе одному мы поклоняемся и Тебя одного молим о помощи. Веди нас прямым путём, путём тех, кого Ты облагодетельствовал, а не тех, на кого пал гнев, и не заблудших. О, Аллах, ответь на наши мольбы!
(араб.)
(обратно)16
С именем Аллаха, Милостивого, Милосердного. Скажи: Ищу защиты у Господа рассвета от зла того, что он сотворил, от зла мрака, когда он наступает, от зла колдуний, дующих на узлы, от зла завистника, когда он завидует
(араб.)
(обратно)17
Пречист Господь мой великий
(араб.)
(обратно)18
Слышит Аллах того, кто восхваляет его
(араб.)
(обратно)19
Господь наш, тебе хвала
(араб.)
(обратно)20
Пречист Господь мой высочайший
(араб.)
(обратно)21
Господь мой, прости меня
(араб.)
(обратно)22
О, Аллах, благослови Мухаммада и семейство Мухаммада, как благословил ты Ибрахима и семейство Ибрахима, поистине, Ты – Достойный похвалы, Славный
(араб.)
(обратно)23
О, Аллах, пошли благословения Мухаммаду и семейству Мухаммада, как послал ты их Ибрахиму и семейству Ибрахима, поистине – Ты достойный похвалы, Славный
(араб.)
(обратно)24
Мир вам и милость Аллаха
(араб.)
(обратно)25
Некоммерческая организация «Фонд борьбы с коррупцией»
(обратно)26
От
obscenus (лат.) – непристойный, распутный, безнравственный
(обратно)27
От
креолиза́ция – процесс впитывания ценностей другой культуры
(обратно)28
От determinare
(лат.) – определять
(обратно)29
От libertas
(лат.) – свобода
(обратно)Оглавление
Часть 1
1. Встать! Суд идёт!
2. В космос летал, чеченцев не видел
3. Письма ненависти от верующих
4. Письма ненависти от феминисток
5. Вступил в секту
6. Суицид мусульман на ЕГЭ
7. Идеальный провославный брак?
8. Патриарх Кирилл, ты п…
9. Ловим покемонов в храме
10. В тюрьме за ловлю покемонов?
11. Дошёл до ручки
Часть 2
12. Задержание
13. Допрос
14. Изолятор
15. Арест
16. Карантин
17. Отец
18. Зомби
19. Адвокат
20. Уклад
21. Телевизор
22. Домашний арест
23. Лягушка
24. Баня
25. Глаголом жги сердца людей
26. Капитанша
27. Психолог
28. Бандера
29. Свидетели
30. Террорист
31. Идея
Часть 3
32. Мочить в сортире
33. Эксперт эксперту
34. Юрист юристу
35. Ирка
36. Прокурорша
37. Последнее слово
38. Приговор
39. Тридевятое царство
*** Примечания ***
Последние комментарии
8 часов 10 минут назад
17 часов 1 минута назад
17 часов 4 минут назад
2 дней 23 часов назад
3 дней 3 часов назад
3 дней 5 часов назад