По командировкам чего только не случается. В городе Семикачалинске, например, мне пришлось изображать мавра. Не в спектакле «Отелло», а в жизни.
Дело было зимой, а командированному что остается зимой? Искать какой-то угол потеплей да хозяев постеснительней, чтобы терпели незнакомого человека. Я вообще, знаете, в командировках предпочитаю снимать комнату, а в гостиницах пусть тот живет, кто там не жил.
А комнаты я предпочитаю снимать недалеко от места работы и, желательно, у одиноких женщин, которым под сорок. Когда женщине под сорок, пора самых различных иллюзий у нее закончилась. Она еще не старуха, и не молодая. Она в такой поре существования, когда не думает, как выгадать, а ищет, как бы не упустить.
Надо сказать, все мои квартирные хозяйки найдены были мною в транспорте — трамваях преимущественно.
Так и в том же Семикачалинске, в трамвае номер восемь, сел я рядом с женщиной строгой, в рыжей шубе, в очках, закутанной в шаль и с портфелем на коленях. Учительницей по виду.
— Вы меня простите, ради бога... — начал я. Я всегда так начинаю, сокрушенным голосом, безысходным, чтобы дать женщине возможность сразу же тебя начать спасать. — Я в вашем городе второй час, сам я из Ленинграда...
Здесь я делаю обычно паузу. В глазах всех практически женщин начинают сражаться недоверие и восторг. У семикачалинской учительницы я не обнаружил особого интереса в ее желтоватого цвета глазах. Вообще, скажу я откровенно, как-то меняться начало мое отношение к ней. Уже не казалась она учительницей, а скорее напоминала ответственного работника из горсовета, что ли, секретаря партбюро завода.
— Впервые я, потомок мавра, забрался так далеко от невских берегов, — продолжал я. Что меня дернуло про мавра сказать? Неизвестно. Сам я смугл и курчав, но до того дня у меня и мысли никакой не возникало о возможности африканской родословной.
— Мавр? — высоким, мелодичным голосом переспросила она.
— Да. Потомок, — смиренно подал я себя, как какое-то редкое кушанье.
— Мавр... из Ленинграда, — попробовала она на зуб.
Мне была дана возможность со стороны оценить свой уровень. Однако не успел я напитаться самоуничижением, как она подпрыгнула от неожиданного поворота своей недоуменной мысли:
— Потомок... Пушкина? — шепотом спросила она.
Была она учительницей литературы, я правильно определил.
— Нет, — хватило у меня ума отказаться от столь близкого родства. — Но ветвь одна.
В Семикачалинске, как и во всяком городе, новые кварталы, состоящие из панельных домов средней этажности, толпятся вдали от реки, от удобств рельефа, на бывших пустырях и болотах, и ближе к вечеру, темные и ободранные, напоминают толпы погорельцев, пришедших за подаянием. Старый город коренаст и много не подаст. Прошу прощения за рифмочку. Это я в стиле новой квартирной хозяйки. Старый город не рассчитывал на эти толпы, он веками сам себя подстраивал, подсыпал, сам к себе примеривался. Поэтому он стонет от густых потоков транспорта и весь, извините за выражение, зас... организациями и промышленностью. Мне предстояло усугубить этот процесс — я помогал в реконструкции одного пакостного заводика. Заводик этот как-то притерся в старом городе, даже трубы его не очень досаждали горожанам: внутри них толстый слой копоти играл роль фильтра. Но явился я — и заводик начал пакостить по-крупному. Теперь ему оказалось мало территории, и он оттяпал кусок берега, вплотную прорвавшись к городскому пляжу. Старые трубы коптили умеренно, а новые, рассчитанные на перспективную чистоту технологии, скоро заставят местных патриотов бить во все колокола. Волнообразный рельеф старого города по каким-то сложным законам распространения дымов будет напоминать клубящиеся реки...
Примерно так я описывал будущее города Людмиле Вольтовне, сидя на кухне как раз на дне одной из предсказываемых мною клубящихся рек. Людмила Вольтовна, располагаясь на диванчике рядом с мужем, недоверчивым семикачалинцем в анодированной оправе, слушала так вдумчиво, что я представлял уже письма в защиту окружающей среды от моего пакостного заводика, возмущение общественности... Что я могу еще сделать, кроме как тайно подтолкнуть на дорогу, по которой скрежещет научно-технический прогресс, некоторых любителей старины? Сам я кормлюсь от этого прогресса... А Людмила Вольтовна после нарисованных мною апокалипсических картин вдруг спросила:
— Значит, Пушкин все же является вашим, скажем так — прапрапра- и так далее троюродным дедом? .
Напрасно я думал, что экологические проблемы способны отвлечь женщину, если она чем-то увлеклась.
— Если, так рассуждать, то многие... — начал я.
— Не скромничайте, — прервала она меня, начав какую-то свою работу с потомком Пушкина. — Это не столько факт вашей биографии, сколько общее достояние нашей культуры...
Так началась моя просветительская деятельность. Днем я способствовал загрязнению реки и воздушного бассейна, повышал уровень шумов в городе, а по вечерам воспитывал умы и смягчал нравы.
Салоны Семикачалинска размещались в малогабаритных квартирах, теснейшие прихожие которых по необходимости способствовали близким взаимным улыбкам, взволнованному смеху, восклицаниям. Хозяин растерянно топтался со скрещенными на груди руками, хозяйка перебегала из крохотной кухоньки в комнату и подавала оттуда советы, куда что повесить и какие тапочки где найти. И я скажу — это было прекрасно. Не затухающая никогда культурная жизнь, общественное неофициальное брожение подавали надежды на то, что семикачалинцы когда-то соберутся все вместе, войдут в соприкосновение с властями, и им выделят для контактов какой-то зал.
Надо сказать, что я вскоре привык к роли мавра. Почему-то Людмила Вольтовна ни разу не употребила общепризнанное «арап». Она оперативно освежила свои знания о предках Пушкина. Она порядочно поднатаскала по этому вопросу и меня, странным образом застрявшего в своем самозванстве. Хотя, откровенно, много ли я выгод имел от этого? Конечно, мои вечера были насыщены разнообразными встречами...
Конечно.
Но что побуждает меня выдумывать какой-то несуществующий город Семикачалинск, учительницу Людмилу Вольтовну в рыжей шубе, с которой у моего героя должен состояться роман на почве непонимания, затем они начнут страдать оттого, что муж в анодированной оправе предвидел всё это, но пустил на самотек; и заводик останется дымить вопреки здравому смыслу и протестам всех без исключения горожан, и жизнь всех людей, которые попадут в рассказ, будет безрадостна и заранее неинтересна (предопределена).
Нет.
Я не смугл, это не так. И не курчав. Но я мавр. Вступая в эту жизнь, я вступаю в другую воду. Меня пугают прикосновения медуз, подозрительных предметов на дне, вид мусорной волны. Но я вступаю. И плыву. Я заплываю далеко, за буи, за ленивых бронзовокожих кобелей в белой лодке, ложусь на воду вверх лицом и смотрю в небо. Ничего я там, естественно, не различаю, кроме голубизны. Знаю я, что там должна быть именно голубизна. Я человек внушаемый.
Что на берегу?
Ничего хорошего. Людмила Вольтовна ревниво следит сквозь темные очки (снова в моде вульгарный мефистофелевский тип оправы) за мной. Мы выехали по договоренности в одно время, я — из Ленинграда, она — из Семикачалинска... Впрочем, Семикачалинска не существует, и откуда выехала Людмила Вольтовна... Можно, конечно, путем логических приемов заключить, что и Людмила Вольтовна не существует, но кто в таком случае ревниво смотрит сквозь вульгарные очки?
Она.
Рыжая шуба осталась в Семикачалинске. Сейчас она в купальном костюме. Она не хуже и не лучше окружающей пляжной массы. Мелкий песок, высыхая, тихо осыпается с ее загоревших плеч. Как хорошо на юге! Как будто в Черное море можно выпустить всю неутоленность...
Впрочем, я не могу плавать. Как это я заплыл? И если я не могу плавать, никакая Людмила Вольтовна меня не пасет, вообще некому меня пасти, я этого не люблю и никому не позволю. Скорее умру от остановки дыхания, чем позволю кому-то себя пасти. И сам я никого не пасу. Видимо, я далек от обязательных по эволюции скотоводов. А может быть, их не было, как и Людмилы Вольтовны. Но у кого в таком случае была рыжая шуба (собачья) и холодные губы с наглым языком?
Да что же это меня в одну сторону заносит?
Подумаем лучше об экологии.
Надо двигаться. Остановился — закис. Чем энергичнее мы будем трясти планету, ноосферу, ионосферу, стратосферу, тем правильней они перетряхнутся.
Это ведь и я, пишущий эти строки, понимаю по своему делу. Пока выдумывал какие-то сюжеты, шарахался, чего-то кому-то доказывал, что все могу, — все как-то торчало углами. А стоило соврать в трамвае номер восемь о том, что я потомок мавра, как закружились вихревые события. Живешь-живешь, окончательно решаешь для себя, что событий — никаких! — быть не может, как — бац! — Людмила Вольтовна ревниво смотрит, чтобы ты не уплыл в Турцию.
А что в Турции? Почему эта страна как-то молчит? Как они там? Что за белое пятно у лакомого моря? Это ведь только представить себе котел народов! И всего лишь — турки...
Но — уже совсем близко от себя — мне хочется сказать: как мне хочется сказать! Конечно — о грусти... Идет командированный по привокзальной площади, позади — закрытая на два месяца пустая комната, впереди — гостиница, и, перешагивая очередную снежную рытвину, он поднимает голову и видит: на него несется раздолбанное такси, летит на тормозах по припорошенному снегом ледку. И шофер откинулся на сиденье, впаявшись ногой в педаль, и Людмила Вольтовна с ужасом наблюдает с заднего сиденья... И когда ты умудряешься пропустить такси перед собой, как матадор, тогда-то тебе и становится хорошо. Шофер тебя материт, а Людмила Вольтовна рада:
— Здравствуй, мавр!
Последние комментарии
37 минут 59 секунд назад
45 минут 57 секунд назад
1 день 12 часов назад
1 день 16 часов назад
1 день 18 часов назад
1 день 20 часов назад