Волчья ягода [Deus Rex] (fb2) читать онлайн

Deus Rex Волчья ягода

Пролог

С Аркадием мама познакомилась в прошлом году на конференции по менеджменту — у нее сломался каблук на лестнице, а Аркадий, как любой уважающий себя мужчина, помог ей добраться до номера. Мама, как любая уважающая себя женщина, не смогла потом отказать ему в чашке кофе. И вообще, как выяснилось, отказать не смогла, но Паша ее не осуждал: одинокая женщина, не обремененная обязательствами и маленькими детьми, — Пашке-то скоро семнадцать — почему бы и не отдохнуть. А отдохнули они с Аркадием так хорошо, что тот стал затем приезжать к ним домой, а в последние пару месяцев звать замуж. И мама согласилась — пора было к этому моменту в декрет уходить.

— Аркаша настаивает, чтобы мы к нему переехали, — сказала однажды за чаем мама, поглаживая огромный уже живот. — У него прекрасный дом за городом, свой сад, усадьба, в общем.

— Я перешел в выпускной класс, мам, — ответил Паша, поглядывая на живот с непонятным чувством радости и неприязни — ясно же было, что двойняшкам, которые должны были родиться, ее любви перепадет куда больше, и он заранее их не хотел.

Старался уговорить себя, принуждал, но пока не получалось. Его самого вырастила бабушка, потому что вертихвостка-мать нагуляла его неизвестно от кого и по правде сказать, собиралась оставить в роддоме. Куда десятикласснице ребенка? Но бабушка настояла — Герасимовы не алкаши, не наркоманы, и детей в детдома не сдают. Пашку она вырастила на совесть, следила, чтобы у него всегда все было, пока вот, несколько лет назад, не умерла, а Пашка, перебравшись к матери, разницу понял сразу и скучал по бабулиной хоть и гиперопеке, но и по искренней заботе в том числе.

— Там хорошая школа! Сын Аркаши — твой ровесник, тоже в выпускном классе. Поможет, если что, — пообещала мама так легко и просто, словно и не понимала, что расставание со школьными друзьями на пороге во взрослую жизнь — маленькая личная драма.

Но Пашу, конечно, никто не спрашивал, Паша еще годик поживет с ними, а потом уедет поступать обратно в город, а двойняшкам, которые вскоре родятся, там, за городом, определенно лучше. Свежий воздух, тишина, уют, домработница с постоянным проживанием. Да и подружки мамины все как одна охренеют и обзавидуются — такого мужика отхватила, такой дом, такая машина!..

Поэтому Пашу никто не спрашивал, и вопрос с переездом решился за месяц до маминых родов. Аркадий, высокий, красивый еще мужик в возрасте, помогая грузить коробки с вещами, заметил:

— Пашка, ты не переживай! У нас тебе понравится, потом город свой и не вспомнишь!

— Обещаете? — невесело хмыкнул тот.

— Гарантирую! Садись в машину, пора.

Школьные друзья обещали писать, а Гоша, самый близкий, еще и приехать, когда он обустроится. Но тоскливо было сейчас, заранее, и погода не баловала солнцем и хорошим настроением, на дворе стояло начало осени с затяжными дождями, деревья — в самом цвету, огненно-рыжие и желтые. В пути Паша спал, потом слушал, как тихо переговариваются на передних сидениях, а в конце просто пялился в окно, покрытое снаружи мелкими каплями, бездумно и беспомощно. От мысли, что через два дня, в понедельник, он пойдет в новую школу, где его наверняка будут задирать более спортивные парни за девчачью внешность, за миловидную мордаху и хрупкое телосложение, — становилось не по себе. А задирать будут, в этом он был уверен, особенно на физре. Переболевший в детстве всеми простудами Пашка никогда не сдавал стометровку, в километровых забегах не участвовал, задыхался, и это становилось отличным поводом для многих сверстников самоутвердиться на его фоне.

Машина, шурша мокрым гравием, свернула на широкую аллею с раскидистыми дубами, и впереди показался двухэтажный дом, обнесенный бетонной стеной, через которую так просто было не перелезть. Ворота разъехались, и встречающая их домработница с зонтом подскочила, помогая Пашиной маме выбраться:

— Аккуратнее, здесь большая лужа!

Мама, улыбаясь победно, будто все окружающее принадлежало ей по праву рождения, осматривала огромный двор и впечатляющий дом, одна из стен которого была полностью увита плющом. Паша, смахнув с лица влажные пряди, глянул на рабочих, которые выгружали вещи из прибывшей раньше машины. Внутри дом впечатлял еще больше: натертым паркетом, обилием света и окон, цветами в горшках абсолютно повсюду.

— Твоя комната наверху, Василиса покажет чуть позже, — сказал Аркадий, и домработница кивнула. — А сейчас скорее на кухню, и чай, чай! Замерзла, милая?

— Немного, — жеманно ответила мама, и Паша не смог скрыть усмешки — не зря бабушка называла ее актрисой погорелого театра.

На кухне, которая по размеру соперничала с прежней Пашиной квартирой, где они с матерью обитали, зазвенели чашки. Паша, усевшись за стол, с недоумением посмотрел на стоящую на нем вазу с фруктами. Яблоки в ней казались такими искусственными, глянцевыми, как с журнала, что он даже проверил, царапнув ногтем, и удивился их реальности.

— Я уже поговорил с директором, Паша будет ходить в один класс с Глебом, — сообщил Аркадий, а Паша отвернулся к окну, изо всех сил стараясь избежать вопросов матери о том, как обстоят дела в этой школе, хорошее ли там питание, как долго до нее добираться на транспорте — Аркадий должен был быть уверен, что мать она хорошая. А Паша смотрел в это время на то, как к дому приближается похожий внешне на Аркадия парень, шагая по лужам, промокший до нитки. Пересек двор, остановился под крышей крыльца, стащил майку и, отжав ее, перебросил через плечо.

— Это Глеб, — сказал Аркадий, и дождавшись, пока хлопнет входная дверь, позвал: — Глеб, иди к нам! Познакомься с Дарьей и твоим новым братом, Пашей.

Паша, как только на кухне появилось новое действующее лицо, подобрался сразу. Ему почему-то захотелось стать меньше и незаметнее, чтобы этот Глеб, глянувший на них всех исподлобья, прошел мимо.

— Полный пакет услуг — новая мама, новый брат, только сын у тебя, пап, старый, — произнес Глеб, открывая холодильник и доставая оттуда бутылку воды. — Давайте сразу договоримся — вы не замечаете меня, я — вас. И все окей.

— Глеб! — сказал Аркадий с нажимом, и тот, выпрямившись, расправил плечи.

— Я свое мнение сказал давно, — произнес, сдвинув темные брови, тряхнул волосами, как-то резко, по-звериному, и вышел.

На обувную полку полетели мокрые кроссовки.

— Похоже, нам тут не рады, — поджала губы мать.

— Привыкнет. Он еще скучает по… моей бывшей жене. Она погибла пару лет назад, — вздохнул Аркадий.

Паша, склонившись над чашкой, подумал, что этого некультурного Глеба он вполне понимает. Ему бы тоже не понравилось, что после смерти матери отец женится так быстро. Впрочем, своего отца он не знал вообще, поэтому мнение свое предпочел не озвучивать.

1

Комнату Паше выделили рядом с выходом на балкон, и это было даже хорошо, потому что мерное хлопанье ветром открытой дверью убаюкивало. На балконе среди горшков с комнатными розами обнаружилась скамейка, и Паша, увидев ее, вздохнул — вспомнилась бабушка.

«В большом городе, где столько людей и домов, что не всем удается разбить маленький садик и где поэтому очень многим приходится довольствоваться комнатными цветами, жили двое бедных детей, у которых садик был чуть побольше цветочного горшка. Они не были братом и сестрой, но любили друг друга, словно родные. Родители их жили по соседству, под самой крышей — в мансардах двух смежных домов. Кровли домов почти соприкасались, а под выступами проходил водосточный желоб, — вот как раз туда и выходили окошки обеих комнатушек. Стоило только перешагнуть желобок, и можно было сразу попасть через окошко к соседям», — читала она, напялив очки, а он, совсем еще маленький, слушал с упоением.

Большой дом встретил его тишиной и гуляющим по коридорам сквозняком. В самой комнате помимо кровати стояли письменный стол с компьютером, шкаф и полка для книг. Ванной, к сожалению, как в крутых заграничных фильмах, своей собственной не полагалось, она, как и туалет, располагалась в конце коридора, общая на троих — на него, на Глеба и на Василису, которая жила на этом же этаже. Мать с отчимом заняли отремонтированную большую спальню на первом.

Чужой дом, чужие вещи, чужие привычки — все это навалилось разом и придавило. Нечто похожее Паша испытал, впервые попав в детский лагерь, но если оттуда в конце лета все разъезжались по домам, то теперь ехать было некуда. Он лежал, вытянувшись на кровати, не в силах уснуть, прислушиваясь к хлопанью двери и скрипу ветки по стеклу там, где старое дерево заглядывало в окно. Без привычного шума проезжающих машин тишина казалась неестественной, какой-то плотной и обволакивающей. Уснул он уставшим и таким же проснулся.

Оделся, посидел на кровати, рассматривая стекающие по стеклу капли — снова дождь — и отправился в ванную, которая оказалась тоже не в пример их прежней: большая, с кабинкой душа, со сложенными в стопочку разноцветными полотенцами. Типично мужская ванная, без банок с морской солью, с однотонными ковриками на полу. Паша, осмотревшись, сполоснул под краном прихваченную из сумки зубную щетку, глянул в зеркало — такое же бледное лицо, что и всегда, темные круги под серыми глазами, обкусанные губы. Хмыкнул, сплюнул в раковину зубной пастой, сунул щетку к уже стоявшим в стакане и, выпрямившись, дернулся.

— Напугал? — спросил Глеб, наблюдавший за ним с порога. — Привыкай. Я тихо хожу. С восьми до девяти ванную не занимать — я в это время возвращаюсь с пробежки. Ясно?

— Да, — ответил Паша, вытирая нос ладонью.

— Ну вали тогда.

Когда он вышел, а Глеб закрыл дверь, вода внутри зашумела, и Паше подумалось, что этот его новый «брат» какой-то слишком взрослый. Не на семнадцать он выглядит. Точнее, внешне как раз на семнадцать — чуть более спортивный, чем другие, может быть, но во взгляде темных глаз, в походке, в осанке, чувствовалась уверенность взрослого человека. И это действительно немного пугало.

Глеб, включив воду, подставил под тугие горячие струи шею и плечи. В икрах и бедрах привычно покалывало после пробежки, но энергии все еще оставалось много, и для того, чтобы вымотаться, ему необходимо было сделать пару кругов по лесу. Но ни один человек такого темпа не выдержит, а лишнее внимание длительным отсутствием привлекать не хотелось.

Отец, прекрасно зная, в каком положении он сейчас находится, будто специально приволок в дом свою новую пассию, и не одну, а с прицепом. Раньше было проще — мама почти никуда не выходила, болела, ради нее и покупался этот дом в глуши, здесь всегда было тихо, спокойно, никто не мельтешил и не вызывал провоцирующего всплески агрессии раздражения. А сейчас что будет? Сразу четверо новых жильцов — восторженная идиотка, прицеп от первого брака и двое мелких сопляков. Сплошные раздражители. Запах использованных памперсов, детской смеси, присыпок, шампуня с чередой.

Блядь.

И не уйти — у них с отцом договоренность: Глеб оканчивает школу и только после этого волен ехать туда, куда вздумается. Пообещал. Сразу перед тем, как тот обрюхатил эту дурочку с мозгом школьницы, которая только и умела, что трындеть без умолку и хлопать ресницами. Спасибо, что сынок не в нее, молчит только и смотрит, но это тоже бесит.

Бесит, сука.

Глеб, сдернув с крючка полотенце, обернул его вокруг бедер, уперся в раковину руками, глянул в зеркало. Глаза злые, с сеткой сосудов, венка на виске бьется. Утро еще толком не началось, а он уже злой. Стоило только представить свою жизнь на ближайший год. Василису, что ли, сегодня выловить, оторваться на ней?

Одевшись, он спустился вниз, постоял у входа, любуясь крепкой Васькиной задницей в черной юбке, затем подошел к холодильнику, достал бутылку с соком и шлепнул по полушарию раскрытой ладонью.

— Тише ты, лось! — шикнула та с хохотком. — Мачеха твоя идет.

— Хоть папа римский, — ответил Глеб, усаживаясь за стол. — Что на завтрак?

— Творожная запеканка, фруктовый мусс, тосты.

— Фу. Не пожрать теперь толком, для беременяшек рацион ввели? Сделай бутербродов.

Василиса принялась исполнять просьбу в тот же миг — она вообще была очень исполнительная, Глеб это знал как никто другой. И пока она доставала ветчину из упаковки, до кухни дошла Дарья, новая папина пассия. Охая, села на скамейку, и Глеб, проследив за ее взглядом, подвинул нетронутый стакан с соком.

— Доброе утро! Спасибо большое, — улыбнулась Дарья. — Чем так вкусно пахнет?

Глеб хмыкнул — инфантильность в этой дамочке переваливала за край. Ее сын и то выглядел более сообразительным и самостоятельным. Вот что отец в ней нашел? Симпатичная, да, но таких полно. Стандарт. Обычное круглое, детское даже, лицо, губы бантиком, глаза большие, красивые, серьезные, пока не откроет рот. Пустышка, но отец говорил, что у нее есть зачатки своего бизнеса.

— Творожная запеканка, — улыбнулась в ответ Васька, отрезая ей большой кусок. — Аркадий Никифорович сказал, что вам нужно. Что хотите на обед?

— А тут так можно? — Дарья, похоже, еще не привыкла к тому, что по дому все делает прислуга. — Вот уж не думала, что стану принцессой. А можно куриные биточки? Я обожаю их! Особенно с гречкой!

— Хорошо, сделаю, — Васька поставила тарелку на стол, долила в стакан сока, покосилась на Глеба, который на Дарью смотрел в упор.

Ему стало слышно, как бьются в утробе сидящей рядом женщины два крошечных сердца, и его звериная суть, вечно настороженное волчье сознание, поутихла. Следуя инстинктам, оно поступало мудро, отказываясь испытывать неприязнь к существу, носящему в себе новую жизнь, а вот человеческая часть еще противилась. Глеб понял, что эту женщину он никогда не полюбит, а вот к тем детям, которые вскоре появятся, относиться плохо не сумеет. Родная кровь все же.

Отец этой участи избежал — его миновала наследственность, и способность к оборотничеству передалась Глебу от деда, что жил сейчас отшельником неподалеку. Но дед доживал свои дни, он не мог показать всего на практике, и Глеб сам учился всему путем проб и ошибок. Когда случился первый оборот, около года назад, он подумал, что сходит с ума, — так больно было и дико, но он хотя бы знал, чего ждать. Спасибо деду, предупредившему его о симптомах, чтобы он мог опознать их и уехать заранее подальше, в лес. А потом, пережив превращение, побродив в чаще не одни сутки, Глеб испугался еще больше — он слышал, что некоторые оборотни так и оставались в зверином обличье на месяцы, а то и годы. Но тогда все обошлось, он вернулся человеком, только вот сознание распалось на два полноправных «я», где каждое было со своими хотелками, страхами и принципами. И вот сейчас одно желало выволочь эту идиотку-содержанку за волосы из дома, а второе говорило — только посмей. Она — мать будущего потомства. Ценнее ничего нет. Ее нужно оберегать, приносить самые свежие куски, заботиться, следить за ней.

Глеб, отвернувшись, тряхнул головой, отгоняя мысли. Снял с тарелки бутерброд с ветчиной и откусил половину, глотая непрожеванное.

За разбором вещей Паша не заметил, как прошел день. Одно развешивание одежды заняло приличную часть времени, а потом еще разбор книг, учебников, тетрадей. Настройка всех учеток в новом компе — классный, конечно, мощнее его собственного, что так и останется лежать в коробке под кроватью.

Мама за весь день зашла раза два, спросить, не нужна ли ему помощь и не хочет ли он есть, на что Паша в обоих случаях ответил отказом. На ужин он тоже не вышел, и поэтому посланная Аркадием Василиса принесла в комнату бутерброды и чай. На вид ей было около тридцати, и лицо у нее, как сказала бы бабушка, походило на типичное крестьянское — широкие скулы, крупный нос, густые брови, среднерусского цвета и разреза глаза.

— Спасибо, — сказал Паша, а Василиса вытерла руки о фартук:

— Ты на обеды-ужины выходи, не стесняйся, у нас тут все по расписанию.

До бутербродов Паша добрался, когда чай уже остыл. Затолкал в себя, толком не жуя, и продолжил развешивать школьные рубашки. Провозился до полуночи, в доме погас свет, и только бормотание телевизора доносилось с первого этажа. По коридору кто-то прошел босиком, скрипнула дверь в комнату Глеба, хихикнул женский голос — Василисин.

Паша даже не удивился. У них тут свои распорядки.

2

То, что Паша теперь будет посещать элитную гимназию, он узнал утром понедельника, когда Василиса принесла ему выглаженную форму — темно-зеленые брюки и пиджак.

— Рубашку любую белую можно, обувь только черная, — сообщила она. — Через полчаса выходите к воротам, Аркадий вас отвезет. Это на обратный путь, если он не успеет.

Паша, заторможено посмотрев на крупную купюру, сунутую ему в руку, спрятал ее в карман. Дела шли совсем погано — ладно обычная школа, но гимназия… Одно дело терпеть насмешки равных себе, другое — золотых деток. И это — до конца года, ведь таким же, как они, он не станет никогда — таким нужно только родиться.

— Ты не переживай, — проговорил Аркадий, усаживаясь за руль. — Там учатся дети приличных, уважаемых родителей. Сначала отведу тебя к директору, потом получишь комплект новых учебников, Глеб тебе покажет, что там и как. Да, Глеб?

— Да, — ответил тот, уставившись в телефон.

Паша, отвернувшись к окну, подумал: будь что будет. Все равно это неизбежно. Маме ведь абсолютно плевать сейчас, что он будет чувствовать. У этих взрослых все так просто. Ну подумаешь, подрались — помиритесь. Все в детстве дрались, и ничего. Кто-то засмеялся, сказав при всех, что у тебя кроссы с рынка, — да и флаг ему в руки. Забудется. Бросила девочка? Другую найдешь! Отчасти все это верно, но именно детские обиды и унижения запоминаются надолго, если не навсегда.

Паша не комплексовал по поводу своей внешности, бабушка даже говорила, что он хорошенький. Только вот девочки его возраста не любили просто «хорошеньких», они любили таких, как Глеб — уверенных в себе, ершистых, характерных. Опережающих в развитии своих сверстников. И пока такие, как Паша, только мечтали о первом поцелуе, на таких, как Глеб, бабы вешались сами, причем и постарше, взять ту же Василису, которая сегодня явилась с засосом на шее.

У ворот гимназии Аркадий их высадил, улыбнулся на прощанье ободряюще и уехал. Глеб, подтянув лямку рюкзака, сдвинул брови.

— Пропуск не забыл? — спросил, пересекая двор. — Без него не пустят.

— Вроде нет, — Паша похлопал по карманам, достал ламинированную карточку. — Мы же в одном классе?

— Да. К сожалению, — ответил Глеб. — Только за помощью — не ко мне. Твоя мама удачно раздвинула ноги перед нужным человеком. Но это не значит, что я обязан относиться к вам хорошо.

— Я об этом и не прошу, — растерялся Паша от выплеснувшейся неожиданно неприязни. — И она не раздвигала… Так получилось.

Глеб издал странный звук, похожий на короткий смешок:

— Ага, сказки Венского леса. Все, забыли.

У входа Глеб притормозил на секунду, втягивая носом пропитанный сыростью воздух и сдерживая желание послать всех к черту и свалить подальше от этого места. Сегодня не лучший день для контактов с людьми — полнолуние через несколько дней, а время перед ним — как полноценный оборотнический пмс. Не проходящее раздражение, эмоциональные качели, ломота в суставах, головные боли, в общем, полный набор. А тут еще эта… немочь. Глеб заранее знал, что новообретенного брата будут подъебывать, и скорее всего далеко не по-доброму. Лолита, староста класса, дочка депутата, Виталик, сын модельера, Эдик, сын полковника — эти точно. Остальные, как обычно, будут подтявкивать, что обязательно коснется и его самого.

Как и ожидалось, Пашу привел сам директор, представив его классу и добавив:

— Павел — сводный брат Глеба Евсеева. Прошу, Павел, присаживайтесь.

Сидящая в первом ряду Лолита, мелированная барышня с нарощенными ресничками, демонстративно сдвинула рюкзак на пустое место рядом. Паша, пройдя в конец класса, сел за последнюю парту, позади Глеба, который тоже сидел один, а Эдик, извернувшись ужом, шепнул Глебу ожидаемое:

— У тебя теперь братишка? Поздравляю!

— Заткнись, — проговорил Глеб сквозь зубы. — Сводные — считай, чужие.

— Продолжаем занятие! — строго сказала математичка, и в классе воцарилась тишина, переглядки в сторону новенького и смешки были не в счет.

На перемене к Глебу подошла Лолита. Села на край парты, лопнула жвачкой:

— Так у тебя братишка или сестренка?

— Мне поебать, — ответил тот. — Без меня.

— Что без тебя? — фыркнула Лолита, но Глеб уже уткнулся в телефон, и она отстала.

До конца дня про Пашу он не вспоминал, как и кого-то другого: слишком много сил уходило на внутренний диалог и на попытку договориться с внутренним зверем, который не хотел сидеть в закрытом пространстве и звал на волю, в лес.

Новый класс, как обычно, делился на группы: элита среди элит, ребята попроще, менее титулованные отпрыски, одиночки, типа Глеба, которые сами себе на уме и которым было неинтересно обсуждать тусовки и айфоны, ну и отщепенцы. Типа Олежки, прыщавого толстого подростка, сына какого-то профессора, как Паша потом узнал.

— Ты внимания не обращай, они всегда такие, — сказал Олежка, подсаживаясь к нему за столик в столовой. — Тут так принято.

— Я понял, — сказал Паша, накалывая на вилку половинку котлеты — здесь их даже заранее разрезали. — Немного потерпеть осталось. Всего-то год.

— Ага, — закивал Олежка. — А у тебя папа кто?

— В смысле — кто? — Паша покосился на идущего по проходу между столиками кудрявого парня в свободно болтающемся на шее галстуке. — Человек. Больше я о нем ничего не знаю. В гимназию отчим устроил. Бизнесмен.

— Ну… Понятно, — Олежка вздохнул, уставился в тарелку. — О, Эдик идет. Сейчас приколебается.

— Привет, новобранец! — вышеупомянутый Эдик плюхнулся на стул рядом, развязно закинул руку на Пашино плечо. — Как наша столовая? Нравится?

— Нормальная столовая, — ответил Паша, отложив вилку.

— Удовлетворяет вкусам буржуазии? — хмыкнул Эдик. — Да ты ешь, не стесняйся, все ж свои. И с неудачниками не сиди — сам станешь неудачником.

Постучав пальцами по столу, он отпил из нетронутого Пашиного стакана сок, подмигнул Олежке и ушел. Паша, отодвинув стакан, оглянулся на сидящего в окружении девчонок из другого класса за соседним столиком Глеба: тот, пожав плечами, отвернулся.

Вечером, ожидая, пока приедет Аркадий, Паша заглянул в туалет, плеснул в лицо ледяной воды и, услышав знакомые голоса в коридоре, предпочел скрыться в кабинке. Эдик с товарищем надолго зависли у сушилки, обсуждая буфера какой-то Сони-практикантки, и все это время Паша просидел, разглядывая идеально отмытый кафель под ногами. На бачке унитаза лежала забытая кем-то полупустая пачка сигарет с зажигалкой внутри, ее он, не задумываясь зачем, сунул в карман пиджака.

Дома на ужин подавалось жаркое из кролика. Мама, светясь от довольства, рассказывала о том, как съездила сегодня в спа-салон, где ей наконец отполировали пяточки и наложили маску из водорослей, специальную, витаминную.

— Вообще я тут душой отдыхаю, — подытожила она, улыбаясь Аркадию. — Тут такой воздух, такая атмосфера… Только балкон у вас старомодный, Аркаш. Гамак бы поставить, а розы можно и на террасу вынести.

— Это мамины розы, — сказал Глеб, не поднимая головы от телефона. — Она их вырастила. Хоть весь дом переройте, а балкон трогать не дам.

— Ой, — произнесла мама. — Я не знала. Простите, я теперь чувствую себя неловко.

— Ничего страшного, — Аркадий погладил ее по руке. — Глеб тоже мог быть повежливее.

— Мог бы, — заметил тот, поднимаясь и отодвигая тарелку. — Спокойной ночи.

После его ухода разговор о масочках возобновился, и Паша предпочел удалиться тоже. В коридоре второго этажа было тихо, пусто, как и в его новой комнате, поэтому он, накинув куртку, вышел сначала во двор, а затем на тропинку, ведущую в лес. Тропинка, петляя, вела к раскидистому дубу с узловатыми корнями, на которых было удобно сидеть. Устроившись среди них и вытянув ноги, Паша достал из кармана сигареты, вытащил одну, посмотрел с сомнением и поднес зажигалку, вспоминая как это делается. Он пробовал лет в двенадцать, но тогда это было «по приколу», смешно и ново, а сейчас — один из вариантов отвлечься. Затянулся слишком глубоко, закашлялся до выступивших слез, попробовал второй раз и пошло легче.

Рядом в кустах треснула ветка. Оглянувшись, он никого не увидел, усмехнулся своей мнительности и стряхнул пепел.

Старый дуб Глеб облюбовал давно. Конечно, это был не тот дуб, с описанием на двенадцать листов, мимо которого колесил Андрей Болконский, чувствуя себя стариком в тридцать лет. Не с лапами-сучьями, не в старых болячках, а обычный старый дуб. Уютный. Рядом с ним было спокойно, мокрые прошлогодние желуди, вымытые из-под корней, пахли прелой листвой.

Выпущенный на свободу зверь любил взять их в пасть, прикусить, выплюнуть потом и сморщить нос — дрянь какая! Но отчего-то делал это постоянно.

Собирался и сегодня, как ритуал перед прогулкой, но учуял издалека запах жженой бумаги, табака, человека. Подобрался ближе, припал на брюхо, наклонил голову заинтересованно — напугать, что ли, этого придурка. Чтоб больше не приходил. Но потом, уловив на бледном лице нечто такое, что заставило его остаться и положить голову на лапы, передумал. Мальчишка был потерянным, одиноким, как заплутавший щенок, хотелось вылизать его за ухом и отнести обратно домой, к людям, волоча по сырой палой листве за загривок.

Волк фыркнул, неслышно стукнул хвостом.

Глеб мысленно вздохнул — что за идиот. Не собака же вроде, а такую ерунду — одну на двоих — думает.

3

Глеб не любил, когда Васька приходила сама — она приноровилась оставаться потом и разговаривать, гладила его по животу и притиралась всеми выступающими частями, чисто по-женски, по-кошачьи. Это можно было пережить, потому что трахалась она тоже как кошка, ничего самому и делать не надо, если б не ее любимое в конце:

— Тебе понравилось, родной?

И все. Как водой из проруби окатило.

— Просил же, — сказал он, в который уже раз, снимая с груди ее руку. — Какой я тебе родной?

— Ну все, все, — надула губы Василиса. — Чего ты сразу?

— Поздно уже, тебе пора. Я еще фильм хотел посмотреть.

— Давай вместе посмотрим.

Глеб, натянув штаны, дошел до двери и распахнул ее, выжидая, пока Василиса, накинув халат, выйдет, бросив напоследок:

— И пошел ты! Сам еще придешь!

Конечно придет — энергию девать нужно было куда-то. Постоянно. Одной пробежки и занятий рукопашкой по средам и пятницам было недостаточно. Ближайшую неделю можно было немного расслабиться — луна пошла на убыль, настроение нормализовалось, и волчье «хочу» пока спало, пресытившись недавней ночной прогулкой, во время которой был пойман и разодран заяц и вырыта большая яма под забором соседей: зверь любил провоцировать соседского добермана, кружась снаружи, пока тот метался внутри, заходясь рычанием и роняя хлопья пены из пасти. Волк свое преимущество в массе и размерах знал, разодрал бы его не труднее, чем зайца, и бесил пса исключительно ради удовольствия. Нельзя было сказать, что Глеб при этом оставался в стороне — это был он же, но другая, темная его часть, живущая инстинктами.

И если поначалу он считал себя проклятым, то сейчас ясно осознавал преимущество перед другими людьми, которые не могли вот так искренне упиваться свободой, ветром, бегом крови по венам и азартом охоты, если подворачивался удачный случай. Ради такого можно было перетерпеть и крайне болезненное превращение с выламыванием костей и разрывом мышц, что срастались заново. От боли, наверное, можно было и сдохнуть, если бы не высокий болевой порог. Да и сам волк потом, еще ослабленный, с затуманенным мозгом, выискивал по запаху какие-то целебные травки, раскапывал корешки, и становилось значительно легче. Откуда знал, что нужно искать — неясно. Дед, посвятивший изучению своего семейного дара не один год, считал, что душа зверя — подселенец, и зачитывал внуку привезенные из Сибири шаманские сказания:

— Перевоплощение шамана в зверя называется «ие-кыла». Оно тщательно скрывается от всех. В древности люди верили, что только один раз в году, когда последний снег почернеет, шаманские ие-кыла появляются на земле; тогда души шаманов, воплощенные в них, рыщут везде: их видит только глаз колдуна, обыкновенные же люди их не замечают. Сильные и смелые из них пролетают с шумом и ревом, слабые — тихонько и крадучись; особенной драчливостью и задором отличаются шаманки, и если среди них встретится настоящая колдунья, то никому не уступит. Неопытные или задорные шаманы часто вступают в драку, что приводит к болезни или даже смерти того, чей ие-кыла был побит. Когда сходятся на бой первоклассные силачи-шаманы и, сцепившись, лежат в продолжение нескольких месяцев, даже лет, не будучи в состоянии одолеть друг друга; тогда люди — собственники этих ие-кыла, сильно болеют, пока один из них не умрет и не освободит другого. Самые слабые и трусливые бывают собачьи шаманы, самые сильные и могущественные те, чьи ие-кыла — громадный бык, жеребец, орел, лось (сохатый), черный медведь.

Самые несчастные шаманы — это те, которые могут перевоплощаться в волка, медведя или собаку; эти звери ненасытны, им все мало, сколько бы ни добывал для них шаман-человек; особенно собака не дает покоя своему двуногому двойнику: она грызет зубами его сердце, рвет его тело. Тогда шаман сильно хворает и мучается. Ворон тоже плохой ие-кыла; орел и бык-порос называются «чертовскими бойцами и воителями», их титул самый лестный для шамана. Если является новый шаман, то другие шаманы сейчас же узнают об этом по появлению нового, не замеченного ими до сих пор ие-кыла.

В россказни эти Глеб не верил, он скорее признал бы себя человеком с раздвоением личности, чем двудушным или… кем похуже. Но и вторым Билли Миллиганом тоже не был — сложно было объяснить свое второе «я», которое и вторым то не являлось. И первым тоже — просто другим. Оно никогда не засыпало, думало параллельно, и даже во время физиологического сна постоянно вполуха прислушивалось и остерегалось всего. Поэтому Глеб, проснувшись среди ночи, услышал, как в комнате нового брата кто-то завывает. Тихо, человек бы и не услышал сразу, но жалобно. Подобравшись к двери, он привалился плечом к стене и скрестил руки на груди, вслушиваясь в тревожащие всхлипы — похоже, Пашу терзали кошмары.

Неудивительно, ведь тот и трех дней в новой школе не продержался без происшествий. Пашку выловили после бассейна в душевых Эдик и Никита, вечный его товарищ по подколам.

— Опа, Эдя, я тебе косарь теперь должен! — загоготал Никита, проходя мимо стоящего под душем Пашки. — Есть у него член, а ты «девочка, девочка»…

Парни из параллельного класса присвистнули, ввернули свою шутку про то, что сегодня ты смотришь на чей-то член, а завтра уже подставляешь очко, и тема развилась очень быстро. Пашка, хоть и покраснел по самые плечи, ссутулился, но достоял до конца, смывая с себя шампунь, и ушел после Эдика. Глеб, покосившись на его хрупкие плечи, тонкие руки, худые ноги и при этом хорошую, годную, как сказал бы Толик, его старший приятель из чата онлайн-игры, открытый гей, задницу, подумал, что доебутся еще не раз.

И оказался прав: к концу недели Паша осунулся, явно стеснялся отвечать на занятиях, в столовой тоже не появлялся, хотя прилепившийся к нему Олежка настоятельно звал на обед. Стоя у ворот гимназии и ожидая отца, Глеб, принюхавшись к появившемуся запаху сигарет, сказал:

— Почему ты не ответишь?

— Кому ответить? — спросил тот, уставившись на него своими серьезными, донельзя серыми глазами.

— Всем. Они же не успокоятся.

— Пока не довели. Доведут — скажу.

— Так и до суицида доводят, если ты не в курсе.

— Обломаются, — ответил Паша, рассматривая носки ботинок, а Глеб дернул уголком рта, проглатывая едкое замечание.

И вот он, герой, сейчас скулит во сне.

А мамка у него — хренова эгоистка. Так и не повзрослевшая дура, как только вырастила такого неглупого, в целом, пацана?

Дождавшись, пока в комнате утихнет, Глеб зевнул и отправился в свою спальню.

— Герасимов — становись к сетке.

Паша, прекратив завязывать шнурки, поднял голову и посмотрел на стоящего рядом учителя физкультуры.

— Александр Владимирович, — произнес он. — Я не умею.

Сидящий на скамейке рядом Виталик гоготнул:

— Не умеешь играть в волейбол?

— Не умею, — сказал Паша громче. — В моей школе не заставляли.

— Так, не симулируй мне тут, — нахмурился учитель, поднимая его за рукав. — Давай, давай! Не может такого быть, что не умеешь. Руки в замок и вперед!

Паша спорить не стал — все лучше, чем километровый забег на время. Он же видел, как играют другие, что сложного-то? Глеб, конечно, на площадке фору давал всем, оказываясь в нужном месте и в нужное время, успевал отбивать все летящие в его сторону мячи, и реакция у него была отменная. Почему-то именно здесь он выглядел более эмоциональным, чем всегда, разгоряченным, живым. Девчонки, что совсем не удивляло, следили за ним изучающими, а порой и восторженными взглядами. Паша, потоптавшись у сетки, сделал шаг назад, налетел на бросившегося за мячом Эдика, а тот, пользуясь случаем и неразберихой, отпихнул его вправо, прямо на скамейку.

— Играем дальше! — свистнул учитель, подбегая к нему. — Ты как?

— Нормально, — ответил Пашка, поднимаясь. — Локоть только разодрал.

— Иди в медпункт, там тебя подлатают, — сказал Александр Васильевич, подзывая Эдика. — Артюхин! Проводи Герасимова в медпункт.

— Да я сам дойду! — окончательно поник Паша.

— Ты ж не знаешь, куда идти, — оскалился Эдик.

Из зала они вышли вместе, а в коридоре Паша предпочел слегка отстать, что не осталось незамеченным.

— Боишься меня? — фыркнул Эдик, останавливаясь и цепляя его за локоть. — Неужели я такой страшный?

— Что ты хочешь от меня? — вздохнул Паша, пытаясь вырваться, но безуспешно.

— А ты хочешь что-то предложить? Отсосать мне, например?

Паше даже почудилось, что он ослышался, однако ухмылка на лице Эдика говорила об обратном.

— Ты соображаешь, что несешь? — возмутился он.

— Ты же на пидорка похож. Мы со всем классом уже поспорили, что ты кому-нибудь отсосешь до выпускного, — говорил Эдик, спускаясь с ним по лестнице. — Я на тебя тоже поставил. Не подведи.

— Долбоебы, — сказал Паша, выдергивая наконец руку.

В следующий миг его схватили за волосы и очень больно приложили лицом о перила, из носа тут же закапало, на глазах выступили слезы. Эдик, брезгливо отряхнув руку, кивнул на дверь в конце коридора.

— Медичка там. Скажешь, упал на уроке. И не выебывайся особо — у нас такие долго не держатся.

Медичка, залепив пострадавший нос пластырем и выбросив в ведро использованную ватку, пропитавшуюся кровью, ничего и не спрашивала.

После уроков Глеб, оказавшись за воротами, нашел Пашу сидящим на бордюре с рюкзаком между ног. И как бы тот не опускал голову, отеки под глазами и распухший нос он все равно разглядел.

— Эдик? — спросил Глеб.

— Нет, на лестнице споткнулся, — произнес Паша.

Ну да, как же. На лестнице. Кто-то ходит по ней одиннадцать лет без эксцессов, а кто-то в первый же месяц учебы разбивает нос. Удивительная везучесть.

И Глеб бы забыл об этом — взрослые же парни, сами разберутся, если бы не вклинилось вездесущее второе «я».

Эдик — зарвавшаяся тупая ублюдина, сказало оно. Его нужно поставить на место, чтоб знал, кто хозяин на этой территории. В идеале, конечно, хорошенько подрать шкуру и обоссать.

Глеб, сидя на заднем сиденье машины, закатил глаза — какое еще обоссать? Что за дикость? Тем более, если он вступится за брата, того загнобят еще больше, мол, совсем за себя ответить не может. И будут травить до конца года, а так еще пара неделек, и отстанут сами. Станет не интересно.

Но Эдика нужно проучить. Глеб что, хочет, чтобы в его присутствии какое-то ничтожество, скудоумный щенок, творил беспредел безнаказанно? Подрать гаденыша и обоссать.

Глеб снова закатил глаза, но желание разобраться с Эдиком по-простому, по-пацански, никуда не исчезло.

Поэтому из дома он вышел под утро, отошел к старому знакомцу-дубу, разделся, аккуратно сложил вещи и обувь в пакет, спрятав его после в корнях, и разрешил себе обратиться.

Волк, вырвавшись на свободу, в этот раз приходил в себя недолго, сразу взяв разбег в сторону шоссе, где, придерживаясь его края, несся к стоящим за поворотом особнякам. Здесь проживали семьи многих из тех, кто посещал гимназию, дом Эдика стоял пятым с краю, обнесенный высокими стенами. Устроившись в кустах сирени у забора, перемахнув через него минутой ранее, зверь терпеливо ждал, когда из дома выйдет Эдик, лениво потягиваясь и ожидая, когда мать откроет гараж и заведет машину. Он не успел захлопнуть рот, раздирая его в зевке, как оказался повален на бетон.

— Мама… Ма-а-амаааа! — завопил он совсем по-девчачьи, стоило его придавить лапами и слегка прихватить за шею, заливая ее слюной.

Рубашка на груди стала лоскутами сразу, пиджак еще продержался, а дальше волка одернуло человеческое сознание, посчитав, что представлений на сегодня достаточно. Да и не хотелось получить пулю от охраны, которая уже мчалась на помощь, и он, очутившись по другую сторону ограждения, устремился в лес. Эдик продолжал орать, и судя по приставшему к шерсти стойкому запаху аммиака, в гимназии его сегодня ждать не стоило. Сам Глеб в нее идти тоже не собирался — не успел бы, — заранее предупредив Василису, чтобы его не беспокоили с утра.

Домой он вернулся почти к обеду, застав на кухне Дарью с десертной ложкой и упаковкой смородинового желе.

— Проспал сегодня? — спросила она.

Глеб, вытащив из холодильника все, что попало под руку, — сыр, колбаса, икра, вчерашнее рагу — ответил:

— Иногда бывает.

Есть хотелось нереально, оборот требовал больших затрат энергии, после импровизированного завтрака он сразу упал в кровать, не раздевшись, и проспал до вечера, когда Пашка уже пришел. Похрустывая позвонками в шее, он толкнул дверь в его комнату. Пашка, сидящий на полу с мозаикой, — огромный парусник с виднеющимся вдали островом — обернулся.

— Что нового в гимназии? — спросил Глеб, проходя дальше и усаживаясь на кровать.

— Отменили последний урок химии, заболел учитель. По алгебре и иностранным языкам я взял твое индивидуальное задание, вот, на ней, — Паша кивнул на стол, указывая на флешку.

— А в классе что?

— Да ничего… Эдик не пришел сегодня. Тоже заболел.

— Понятно, — хмыкнул Глеб, цепляя флешку. — Спасибо. И еще — не будь тряпкой, и тогда о тебя не будут вытирать ноги.

— Я уж сам как-нибудь решу, кем мне быть, — произнес Паша, вновь опуская голову.

Глеб, чувствуя, что начинает раздражаться, вышел. Вот и стоило помогать этому сопляку?

Зверь тут же ощетинился — никто и не помогал. Спустили зарвавшуюся мразь, немного покоцали, и, скажите спасибо, что не обоссали.

Глеб закатил глаза. Спорить было бесполезно.

4

В день, когда мама надумала рожать, Паше не везло — кто-то склеил все листы тетради по биологии и домашку пришлось переписывать заново, после уроков. За Эдика, который так и не появился в гимназии, — сильно болел, видимо, — домашку принесла староста.

День, честно сказать, с самого начала задался идиотский. На входе в класс его снова толкнул Виталик, попутно наступив на ногу, Лолита бросалась в него скомканными бумажками на геометрии, физрук влепил двойку за отказ бежать стометровку.

— Я не могу. Я задыхаюсь, — сказал Паша, получив на это ответ:

— А в армию ты как идти собрался? Так и останешься дохляком?

Отчасти физрук был прав — дохляком оставаться он не хотел. Но и потешать одноклассников, и без того хихикающих в глаза и за глаза, тоже не собирался, решив начать потихоньку заниматься. Глеб же бегает каждое утро. И на первом этаже, в гостиной, стоял велотренажер. Не важно как заниматься, главное — желание.

В гимназии он задержался и приехал позже обычного на такси, застав у ворот скорую. Маму, причитающую и всхлипывающую, вел под руки Аркадий, от носилок она, видимо, отказалась.

— Мам? — Паша кинулся к ней, но Василиса поймала его за плечо.

— Все в порядке, роды начались, — сказала она. — Не мешай им, тебе потом все сообщат.

— Но я с ней хочу!

— Аркадий попросил присмотреть за тобой. Они справятся сами.

Все три дня, которые мать пробыла в роддоме, Паша провел как в тумане — как бы он ни говорил, что не любит ее, но переживать — переживал. На четвертый день Аркадий привез ее в компании двух свертков, розового и голубого, и няньки Кати, которая ближайший год тоже должна была прожить с ними, ухаживая за детьми. Глеб, фыркнув, вышел сразу, бросив скупое «поздравляю», а Паша наклонился над свертками, рассматривая маленькие сморщенные лица.

— София и Богдан, — сообщила мама. — Теперь ты старший и должен о них заботиться.

Паша поднял непонимающие глаза, посмотрел на светящуюся счастьем и чувством выполненного долга маму, которую было странно видеть без живота и в новом праздничном платье. Также странно было слышать, что он должен заботиться о младших. Разве он их хотел? Разве о нем самом кто-то заботился, кроме бабушки? Почему происходит так, что у него не было ничего, — ни материнской заботы, ни отцовской поддержки, ни внимания, ни вещей, что были так необходимы в детстве, вроде хорошего велосипеда или робота-трансформера на новый год, а не только конфет, — а у этих будет все? И любящие родители, приходящие на утренники, и дорогие игрушки, и совместные поездки на море? Ну почему так?

А дальше стало как в драмах про ненужных подростков: Аркадий закутил с друзьями, отмечая такое значимое событие, мама занялась собой, вызывая на дом массажисток и приводя в порядок тело и лицо, Катя, молодая молчаливая женщина, принялась возиться с детьми. Кормить малышню мать отказалась сразу — вредно для груди, и домнаполнился не только двойным ревом младенцев, которые оказались очень беспокойными, но и запахами молочных смесей и продуктов их переработки.

Глеба все это заметно напрягало, и он стал задерживаться допоздна в секциях или уезжал в город к знакомым.

Паша попробовал было сунуться с помощью, но Катя только шикнула — двойняшки спали, а он их разбудил громким голосом. Мама в этот день уехала с Аркадием в ресторан, доотмечать событие, и он, убедившись, что Василиса занята, вытащил из бара первую попавшуюся бутылку и отправился в уже привычном направлении к дубу.

Крышка, слава богу, отвинчивалась. Паша, вытянув ноги, с сомнением понюхал янтарную жидкость, лизнул горлышко, скривился.

Было горько.

В принципе было горько. И на душе, и в бутылке.

Он отхлебнул немного, подержал во рту, пробуя, проглотил. Потом еще и еще, пока по желудку не растеклось горячей пленкой, а напряжение не отпустило. Пил он первый раз, поэтому его сразу, как сказала бы бабушка, расплющило, и мысли ушли куда-то на задний план, оставив лишь приятную слабость и отголоски переживаний. Но длилось это недолго, поскольку вернулись они вязкими, больными, вспомнилась опять бабушка, то, как она оправдывала мать, когда та не приезжала на его дни рождения:

— Дашка у нас всегда дурёха была… Глупая, но добрая, увидит, бывало, кошку какую драную, так и сразу домой несет. И деньги последние бездомным отдавала. Она не со зла так с тобой, Пашенька, она просто глупая…

Паша так тоже думал. Потом понял, что между добрым и жалостливым человеком огромная пропасть — жалостливые люди жили вдохновением. Отдали деньги, покормили кошку на улице, помогли старухе дорогу перейти. А добрый человек бы отвез бездомного в специальное учреждение, где тому бы помогли, забрал и пристроил больную кошку… Добрым быть трудно, потому что это тоже ответственность.

Но это были только его мысли, и никому, тем более матери, он их навязывать не собирался. Хватило и того, что она забрала его после смерти бабули.

А жизнь пока у него получалась поганая: в гимназии пойти не к кому, хотя и набивался к нему в друзья тот же Олежка, но тоже от безысходности, а не воспылав внезапным желанием дружить; дома пойти не к кому, порадоваться не с кем, поговорить не с кем — прежние друзья, как и ожидалось, пропали, погрустить тоже не с кем. И то, даже если он не придет сегодня домой, никто и не заметит.

Жалко, что бабушки не стало — она бы его поняла. Она бы не допустила, чтобы он сидел один в лесу с бутылкой неизвестно какой дряни, жалея себя.

Пашке себя было действительно жалко — просто по-человечески. Он это осознал, когда из глаз хлынули давно сдерживаемые слезы, их он сердито вытер грязной ладонью, но они натекли снова. В груди все застыло комком, челюсти свело, и дышал он через раз, не в силах остановить всхлипы.

Привалился к стволу плечом, поднялся, собираясь вернуться домой, в тепло, потому что ко всему прочему начало еще и знобить, но ботинок скользнул по корню, и он рухнул на живот, ободрав о кору ладони. Кое-как приподнялся, сел, и, запрокинув голову, заревел уже в голос, совсем по-детски, несдержанно и громко.

Ревел, пока мокрое лицо вдруг не лизнул горячий шершавый язык. Просто огромный, как ему показалось.

Проморгавшись и увидев рядом с собой большое и черное нечто, Паша не испугался — не позволил затуманенный алкоголем мозг.

— Собачка, — произнес он, обхватывая ее за шею обеими руками и утыкаясь в густую влажную шерсть.

Зверь был горячий, дышал в самое ухо, раззявив пасть, пыхтел будто понимающе и не шевелился все то время, пока Паша рассказывал ему, как они ходили с бабушкой в цирк и там выступали дрессированные пудели. Потом собака куда-то исчезла, и он, попрощавшись с ней, побрел домой.

Было уже за полночь.

Еще неопределенное количество времени Паша лежал на кровати, познавая всю прелесть отходняка и надеялся, что сон поможет ему пережить этот отвратительный момент, однако запротестовал желудок, и его вывернуло сразу, как только он успел плюхнуться на пол рядом с унитазом. Глеб, стоящий у раковины с зубной щеткой, посмотрел сверху с усмешкой:

— Перебрал? На кухне в ящике с салфетками лежат таблетки-шипучки. Если что.

— Спасибо, — проговорил Паша, хлюпнув носом — стало легче.

— А какой повод? Тоже празднуешь рождение долгожданных брата и сестры? Что-то радости я особой не вижу.

— Потому что ее нет.

Глеб сплюнул в раковину, сунул зубную щетку в стакан и сдернул с крючка полотенце, вытирая мокрую шею. И зачем только он сегодня потащился в лес? Прямой необходимости не было никакой. Разве что рецепторы забили раздражающие запахи и хотелось подышать нормальным, свежим воздухом. После прогулки до шоссе волк учуял на тропе знакомый аромат, свернул к дубу, издалека услышав завывания.

Глеб знал, кого там увидит, и не хотел этого, упорно пытаясь повернуть к дому, но лапы несли дальше и дальше, а затем волк подобрался еще ближе и не сдержался, лизнув человеческого ребенка.

Так он его теперь называл.

Глеб негодовал — ну что за бредятина? Окей, Эдик получил свое за дело, прохлаждаясь теперь в клинике и реабилитируясь после «стресса». Это понятно. Человек, напрудивший в штаны от страха, в этом нуждается, бесспорно. Но вот лезть с волчьими милостями и желанием утешить — перебор. С каких пор Глеб превратился в чью-то няньку? У него своих проблем нет? Мало того, что звериная форма еще толком не окрепла, не контролировала животные порывы и агрессию, мало, что на горизонте будущей весной, а возможно уже и во второй половине января, маячил так называемый гон, который нужно будет пережить, так еще и это. Порой Глебу казалось, что дар оборотничества толкнул его в развитии на годы вперед, поскольку чувствовал он себя на все двадцать пять, а то больше. И окружающие, особенно учителя, это тоже видели, обращались к нему без повелительных модуляций в голосе и уж тем более не цеплялись без повода.

Не то, что к Пашке, который, казалось, собирал все упреки и отдувался за всех. А всего-то нужно было расправить плечи и поднять голову.

Дома, отмучившись в обнимку с унитазом, Пашка дополз до кровати и уснул тяжелым, беспокойным сном. Глеба, пытавшегося заснуть, неясная возня и всхлипы сквозь сон заставляли каждый раз вздрагивать. Не выдержав, он вошел в Пашкину комнату и застал его сжавшимся в комок, обнимающим подушку. Мокрую от слез, судя по расползшемуся пятну. Внутри что-то заскреблось от этой картины, Глеб поднял упавшее одеяло, накинул на худые плечи и зачем-то провел ладонью по светлым волосам.

Волосы были мягкие и тонкие, шелковистые даже, и Глеб усмехнулся своему желанию сделать так еще раз.

С того раза Паша зарекся пить. Потому что утром было так плохо, что пришлось остаться дома. Василиса, ни слова не говоря, только глянув на его мешки под глазами, достала из морозилки курицу на бульон.

— Горячее надо и жидкое, — сказала она. — Рассолы эти и шипучки — бред полный. Садись, картошку почистишь. Маман твоя в город укатила. Ты же в курсе, что Аркадий ей свой бизнес устроил?

— Она же ничего не умеет, — удивился Паша, усаживаясь на табурет. — Да и в декрете вроде.

— Не знаю, как-то они там решили этот вопрос. Короче, у нее теперь свой ногтевой салон в городе. Шефиня! Ты же ее не любишь, да?

Паша плюхнул в воду очищенную картофелину.

— Не люблю.

— Забей, — произнесла Василиса, сверкнув глазами. — У тебя вся жизнь впереди. А она за тобой еще поплачет. Хоть ты ей и неродной.

— Неродной? — Паша улыбнулся уголком рта. — С чего вы взяли?

— Я думала, тебя усыновили, — удивилась Василиса. — Потому что она ничего о твоем детстве не знает, всегда хихикает и увиливает, когда ее напрямую спрашиваешь.

— Бабушка меня воспитала. А она недавно появилась.

— Вот оно как…

Василиса поступила умно, начав расспрашивать его про гимназию, и про маму вскоре забыли. Пока та сама не заявилась на кухню, шурша бумажными пакетами, вытаскивая из них горы костюмчиков, комбинезончиков и рубашечек.

— Такие классные! — восторгалась она, растягивая по сторонам цветные тряпки. — Вот такой, с утятами, я всегда хотела купить своему ребенку! Богдаше точно подойдет!

— Он на годовалого ребенка, — заметила Василиса, шинкуя морковь.

— На вырост, значит! А вот этот, с бабочками, я Софочке купила — для маленьких принцесс прямо, с пуговками!

Когда Паша, поднявшись, молча вышел, она повернулась к Василисе и спросила:

— Что с ним сегодня? Не в настроении?

Василиса пожала плечами.

В комнате Паша включил первый попавшийся фильм на компе, замотался в плед и уселся в кресло, бездумно наблюдая за сюжетом. Еще тошнило после вчерашнего, болела голова и желудок, и спать вроде бы не хотелось, но он уснул. Всего на минутку, а очнулся от стукнувшей о стол кружки и включенной лампы-прищепки.

— Василиса сказала тебе занести, — произнес Глеб, расположившийся напротив на его кровати. — Бульон. Но я не за этим пришел. Слушай. Ты тему со скалярным произведением векторов хорошо помнишь?

— Вроде бы, а что? — насторожился Паша, покосившись на поднимающийся над кружкой пар.

— Проблема в том, что я, кажется, чертов гуманитарий. Сможешь еще раз объяснить, доходчиво, для идиотов? Завтра контрольная, я не сдам.

Паша, подвинув к себе кружку, отъехал вместе со стулом чуть левее, освобождая рабочее пространство. Хоть где-то он мог оказаться действительно полезным.

5

Васька, плеснув в кружку пахнущий на всю кухню бульон, вручила ее заглянувшему Глебу.

— На, все равно наверх идешь, — сказала, положив в мойку ложку. — Брату своему отнеси.

— Я теперь тоже нянечка? — спросил Глеб. — Памперсы не пора менять?

— Не выделывайся, — одернула Васька спокойно. — Занеси по пути и все. Приполз сегодня — бледный, как мертвец второго созыва. И мать эта его, кукушка недобитая…

— Ладно.

Поднимаясь, Глеб прислушивался к кудахтанью Дарьи внизу, которая просила Аркадия надеть бордовую рубашку — для фото в инстаграме. До крестин времени было предостаточно, а она уже рассылала приглашения подругам и родственникам. Отец по пути в школу сегодня пытался «найти контакт» с непозволительно повзрослевшим за последний год сыном:

— Глеб, нельзя так. Это теперь и твоя семья тоже.

— Моя семья лежит на кладбище под кустом рябины. Моя семья живет в халупе за лесом — или про деда ты забыл? Моя семья — ты. А это… — Глеб посмотрел в окно на мелькающие деревья.

— Ты можешь хотя бы попытаться относиться к Даше и малышам хорошо?

— Только к ним?

Отец вздохнул, постучал по рулю пальцами:

— Пашу я тоже имел в виду.

— Не надо, ладно? — резко повернул голову Глеб. — Ты про него только после моих слов вспомнил. И про меня вспоминаешь, только когда дело касается твоего брака. И знаешь что? Меня это устраивает. Договорились же: вы не лезете ко мне, я — к вам. Я все сказал.

Глеб прекрасно понимал, что его категоричность не нравится никому, и уж тем более отцу, но иначе не получалось, ведь с момента появления другого «я» люди четко делились на «своих» и «чужих». Из своих пока были только отец и дед, а других пускать и не хотелось.

В комнату Паши он постучался, никто не ответил, и тогда он вошел, увидев свернувшуюся на манер кокона фигуру в кресле. Пашка во сне казался совсем ребенком — маленький, бледный, тщедушный. На границе сознания мелькнула картинка с разодранным зайцем и сожаление, что такая жирная добыча не попадалась давно. А вот Пашке бы таких побольше, худой какой…

Глеб потер переносицу пальцем, сосредоточился на своих разумных, человеческих мыслях, но и тут господствовало появившееся сопереживание. Пашка был таким же, как и он, его так же отодвинули сейчас на второй план и предоставили самому себе. А здесь, на втором плане, было невесело.

Глеб щелкнул настольной лампой, и Паша распахнул огромные совиные глазищи.

— Ты тему со скалярным произведением векторов хорошо помнишь?

Глеб ее тоже знал, хоть и не на пятерку, но контрольную бы не провалил. В крайнем случае подсказала бы сидящая в соседнем ряду напротив ботанка Света. Только Пашку сейчас нужно было отвлечь, чтоб не занимался хуетой в виде ненужной пустой рефлексии. Сам Глеб, к слову, с момента появления волка, предпочитал преобразовывать душевные метания в голую физиологию — пробежка, тренировки в зале, секс. Последнее всегда равнялось исключительно понятию «Василиса», потому что влечения к кому-то определенному он прежде не испытывал, и Ваську выбрал потому, что это был самый доступный вариант. Да и она сама лезла, в общем-то.

Мысли свернули в странное русло — пока Паша с серьезным видом рисовал в тетради формулы, он попытался представить его с девочкой. Упорно не получалось, потому что Пашины тонкие музыкальные пальцы на чьей-то заднице не виделись. А вот чьи-то уверенные и горячие на его шее и плечах — очень даже.

Шея у него длинная тоже, изящная, девичья. Ресницы густые, загнутые вверх на кончиках, как у барышни. Губы поджимает забавно. Ямка за ухом пахнет теплом и мылом, а щеки гладкие и мягкие, наверное, и не брился еще ни разу.

Хотя откуда он знает, как пахнет эта блядская ямка?

Ах, ну да, недавно же вылизывал его в лесу, позорно, как чихуашка какая.

Позор, господи.

— …однако если векторы сонаправлены, то угол между ними считается нулевым, и скалярное произведение также… — Паша, подняв голову, моргнул. — Ты меня слушаешь?

— А что я делаю по-твоему? — вынырнул из мыслей Глеб. — Сонаправленные векторы. Ну?

Паша вернулся к формулам, а Глеб мысленно чертыхнулся — что за хрень он думает?

Когда Глеб окунулся в решение пробной задачи, Паша спросил:

— Ты не знаешь, чья собака бегает в лесу за домом?

— Какая собака? — отозвался Глеб, смотря в учебник.

— Большая. Черная такая. Но добрая, сама подошла, а потом убежала куда-то.

— Соседей, наверное, у них большие собаки, может, под забором яму подкопала. Как же ты, даже не сдрейфил?

— Ну, она сама подошла, — Паша смущенно отвел глаза. — И я не в себе был. Не рассмотрел толком.

— Один далеко не ходи, — сказал Глеб, отдавая ему тетрадь. — Мало ли, кто там еще в лесу. Бомжи, может.

Паша, заглянув в конец учебника и сверившись с ответами, воскликнул:

— Ого! Не такой уж ты и трудный. С первого раза ответ правильный нашел, — тряхнул головой, вздохнул. — Глеб, а можно я с тобой утром бегать пойду? Одному стремно. Да и мотивации нет.

— Тебе зачем? — удивился Глеб.

— Не всегда же дохляком быть, — улыбнулся Пашка, и Глеб завис, отмечая, каким симпатичным сразу стало осунувшееся лицо.

Утром договорились встретиться за воротами. Паша, начавший бодро, на тропинке сдох сразу, и Глебу, который и так бежал в непривычном для себя темпе, пришлось почти перейти на шаг.

— Хочешь, посиди пока под деревом, — сказал он. — Я добегу до шоссе и обратно.

— Ни хрена, — проговорил Пашка, споткнувшись, но удержавшись на ногах. — Я с тобой.

До шоссе он действительно добежал, а вот обратно полз раненой улиткой. Глеб, сбившись с темпа, шагал рядом, наблюдая краем глаза, чтобы попутчик не свалился в кусты.

— Хорошо, что сегодня ко второму уроку, — проговорил он, глянув на часы. — Так мы с тобой до восьми точно бы не успели, а в гимназии к девяти уже быть надо, сам знаешь. Надо еще раньше выходить.

— Ага, — прохрипел Пашка. — Завтра в шесть давай.

Если ты завтра сможешь встать с кровати — подумалось Глебу.

Спустя неделю Пашка уже мог выдерживать его темп целых пятнадцать минут, но это значительно помогло ему поднять самооценку. Он перестал сутулиться, не переживал так явно, стоя у доски, даже начал чаще улыбаться. И именно это привлекло к нему внимание отвязавшейся было компании Эдика, который однажды в понедельник подсел к Глебу в столовой. Рядом тут же плюхнулись Никита и Виталик.

— Бро, скажи нам по секрету, — шепнул он доверительно, слегка наклоняясь над столиком. — Твой родственничек… он — гей?

— Не спрашивал, — ответил Глеб нехотя — все равно не отстанут. — А тебя это волнует?

— Меня волнует, что такие сладкие мальчики ведут себя так, будто им все можно, — Эдик обернулся на засмеявшегося Пашу, которому Олежка что-то демонстрировал в телефоне. — Спорим, если я подойду и предложу ему отсос, он кончит прямо тут?

— Фантазия у тебя примитивная, — вздохнул Глеб, а Никита как всегда гыгыкнул. — Тебе самому хоть раз минет делали?

— Вообще-то да, — так быстро ответил Эдик, что Глеб подумал — точно врет. — Ладно, похуй. Все равно я б не подошел — мерзко рядом находиться.

— С чего вы решили, что он гей? Он не манерный, на ваши жопы в душе не пялится, трусы женские не носит, что не так? — спросил Глеб, а Виталик ответил:

— Смазливый больно. Телка же.

— Короче, западло и стоять рядом, — снова ввернул свое Эдик.

— Завались, — произнес Глеб.

Эдик переглянулся с товарищами, заерзал на стуле:

— Да чо ты из себя строишь тоже, ну? Сам от нового братишки шарахаешься, даже сесть с ним не захотел на контрольной, знаешь что-то, чего нам нельзя? Нашел резиновые хуи у него под матрасом? Тебе тоже западло, так и скажи!

— Мне — не западло, — сказал Глеб твердо, засовывая в самую глубину своего сознания ностальгичный запах аммиака и вид круглых Эдиковых глаз. — Он — нормальный. Отъебитесь от него.

— Западло! — вклинился Виталик. — Спорим на мою новую доску для сноуборда, что ты его не поцелуешь?

Эдик подавился соком, Никита крякнул одобряюще. Глеб сощурился — играли гормоны, чувство азарта, желание доказать свое превосходство.

— Завтра утром принесешь, — сказал он, поднявшись.

Пашка, когда Глеб приблизился, перестал смеяться.

— Чего ты? — спросил, а Глеб уже вздергивал его за локти под множеством устремленных в их сторону глаз.

— Извини, — сказал он перед тем, как прижаться к его сомкнутым губам.

Сердце у Пашки, который так и не закрыл глаз, забилось часто-часто, и кажется, что дышать он тоже перестал. Глеб, скользнув языком между мягких губ, оторвался со вздохом, усадил его на место и оглянулся, наблюдая, как у Эдика и компании вытягиваются физиономии. Возможно, дело бы закончилось иначе, будь в столовой в этот момент хоть один учитель. Девчонки-младшеклассницы зашептались, кто-то из старшеклассников выразил свое недоумение матерно и некультурно, но тихо — Глеба опасались многие. Пашка, подхватив рюкзак, сразу же выбежал, а Глеб, испытав укол совести, негромко выругался тоже — идиотская вышла ситуевина.

Сидя у сетки, отделяющей двор от спортивной площадки, за зданием, где камеры отсутствовали, Паша позволил себе вытащить сигарету из новой, купленной в ларьке неподалеку, пачки. Спросил на удачу, и приятно поразился, что продавщице было откровенно параллельно, сколько ему лет. Она даже паспорт не спросила.

Рядом, под ногами, валялись раздавленные окурки. Паша затянулся, сполз на корточки и уперся затылком в стену, выдыхая.

И почему, когда вроде все наладилось, обязательно случается какое-нибудь дерьмо? И благодаря тому, от кого точно не ждешь.

От Глеба он такой подставы не ждал, но она случилась, и это было полбеды, потому что Паша не мог никогда и подумать, что его первый поцелуй случится с парнем. Противно не было, но впечатление и чудесность момента, конечно, утеряны безвозвратно. Не повезло и тут. Плюс новые сплетни и пища для обсуждений еще на месяц-другой, а там придумают, как Пашка дрочил кому-нибудь в туалете. Или что поинтересней. Им ничего не стоит.

— Нашел тебя наконец! — Глеб, вынырнув из-за угла, расслабил узел галстука, перевел дыхание. — Извиниться хотел.

— Поспорили? — спросил Паша, смотря в сторону.

— Да, — Глеб бросил рюкзак на асфальт, сел рядом. — Поспорили. Извини, я дурак.

— Ага, — проговорил Паша, затушил окурок, поднялся и скрылся за углом.

Дома, уже перед сном, в комнату постучался Глеб.

— Что еще? — спросил Паша, приподнимаясь над подушкой.

— Ты меня извинишь? — спросил Глеб вполне искренне, и Паша вздохнул:

— Уже. Что теперь, всю жизнь кислячить? Мою репутацию и так было не спасти, я для них пидор с первого дня.

— А я токсичный неадекват, — сказал Глеб. — Я в прошлом году со всеми, с кем можно было, передрался.

— Я так и думал. Забыли, в общем, дай поспать.

Глеб закрыл за собой дверь, Паша вздохнул в подушку — глупо получилось. Все-таки себе он соврал — чудесность момента случилась, ведь его обсыпало от этого невинного прикосновения ледяными мурашками. Сейчас уже, размышляя в тепле и покое, замотавшись в одеяло, прислушиваясь к стуку балконной двери, он это осознал.

И как необычно это было, как же необычно.

Глеб, сбросив на кафель одежду, шагнул под холодную воду. Мысли лезли дурацкие, настырные, прилипчивые, тревожа и пробуждая в груди чувство неудовлетворенности. Чего-то недоставало. Вспенивая в ладонях шампунь, Глеб размышлял, искал, силился понять, чего именно, пока догадка не звякнула в ушах тихим звоночком: Паша не ответил. Стоял, сжав губы, и на поцелуй не ответил. А хотелось.

Чтобы узнать, как это, приятно ли, так же тревожно и странно, как думать об этом? Это и поцелуем сложно было назвать, непонятно что вышло — глупое, неуклюжее.

То, что Паша такой же парень, как и он сам, Глеб вспомнил, снимая с крючка полотенце, протер запотевшее зеркало, сощурился отражению:

— Вот и вляпались мы с тобой, придурок мохнатый.

Дед говорил, что когда встретишь своего человека, поймешь сразу — потому что пол, возраст, положение в обществе, язык и внешность станут вмиг неважными. Пустыми. Это большая радость и большое горе — твой человек может и не захотеть быть твоим.

Да черта с два, подумалось. Вся жизнь впереди.

А это — так. Наваждение.

6

Идиот.

Конченый идиот.

Мальчишка.

Как можно было повестись на такой простой развод, так лохануться? Чтобы доказать — что? Какой принцип не нарушить?

Зверь, загребая лапами сырую листву и рыхлую землю на склоне, перемахнул через ручей, спугнув сойку. Бежал он давно, скрываясь от себя и своих мыслей. Глеб под напором звериного негодования чувствовал себя пятилетним ребенком, которого отчитывали за провинность. По сути так оно и было: он накосячил, а волк теперь злился, тянул его дальше и дальше, пока солнце не село. Выть он никогда не выл, даже на луну, а сейчас глотку так и раздирало тоской, горечью, будто наелся с куста волчьих ягод.

Они здесь тоже росли — красивые, блестящие, яркие и сочные, как капли крови на инее, человек мог легко спутать их с обычной жимолостью.

Волчьими эти ягоды, плоды ядовитой дафны, называли потому, что издревле волки считались символом коварства и зла. Хотя, взять того же Локи, бога лжи и обмана — обычный парень, вечно балансирующий между злом и добром. Как человек. Какое уж тут коварство?

Зверь, упав на брюхо, выдохнул с шумом, смахнул языком капающую с клыков слюну. На месте не сиделось, и он встал, обошел и обнюхал дерево, взобрался на пригорок и глянул на шоссе вдалеке. По линии горизонта загорались огни города.

Желание бежать обратно, домой, по силе соперничало с потребностью убраться подальше. Спросить совета было не у кого — дед уже спал, ему не позвонить. Жаль, что приходить тот тоже по каким-то причинам запретил, и не только Глебу, обрубив связь со всеми родственниками. Глеб смутно помнил, что у деда была большая любовь в жизни, сибирячка, с которой он встретился в одном из своих исследовательских путешествий. Тунгуска, как по-старинке называл ее дед, настороженная, юркая, красивая женщина, оставшаяся вдовой после того, как ее мужа задрал медведь на охоте. Дед, сразу учуявший в ней волчицу, добивался ее всю зиму — пока та не сдалась из-за подступившей течки, но после исчезла и больше не появлялась, ушла из поселения. Поиски успехом не обернулись, и дед вернулся домой, пил еще полгода, а затем женился на первой попавшейся пожалевшей его барышне, которой оказалась бабушка. Ее он безмерно уважал, но полюбить так и не смог — поэтому всегда говорил, что встреча со своим человеком сулит большую радость и большое горе.

— Не дали мне искать дальше, — сказал тогда дед, опрокинув в себя стопку водки. — Дальше — могилы шаманские, трогать их нельзя, смерти подобно. Помнишь сказку про мертвую царевну в хрустальном гробу? Во-от, оттуда пошло: земля-то мерзлая у них вечно, издавна хоронили своих в колодах, колоду ту на помост специальный, на срубленные деревца — чтоб зверье не разорило, типа амикана-батюшки, медведя, то бишь. В воздухе, считай, висит. Ходить туда запрещено, мертвый шаман во сне приходить станет, умучает, задушит. Туда она и ушла — к предкам, под охрану, может, так волчицей и осталась.

Деда Глеб тогда не понимал — как можно всю жизнь помнить человека, с которым провел одну-единственную зиму? Возможно ли?

Волк со злости хлестнул хвостом по боку, клацнул зубами — Фома неверующий. Поделом.

Пашку не трогали ровно неделю — приглядывались, похихикивали, но в открытую не цеплялись.

На прошлой неделе Виталик действительно приволок в гимназию новенькую, в неснятой даже пупырчатой пленке, доску для сноуборда.

— Как и договаривались, — сказал он, встретив Глеба у входа.

Глеб, глянув исподлобья, перехватил ее за край, развернулся и вручил ближайшему младшекласснику из зевак.

— Держи, подарок тебе на выпускной, — сказал он.

— Я только в шестом…

— На будущее. Бери-бери, сегодня аттракцион неслыханной щедрости.

Виталик чуть языком не подавился, а Глеб, воткнувшись в наушники, пошел дальше.

Вместо последнего урока Глеба и Пашу вызвали к директору. Михаил Вахтангович, грузный мужчина в расцвете сил, шевельнул усами, включая на планшете видео. Паша, покраснев, отвернулся, Глеб спросил:

— Я так понимаю, отец тоже в курсе?

— Пока вы не объясните мне, что это за перфоманс, он остается в неведении, — проговорил директор, сворачивая окошко.

— Поспорили, — сказал Глеб. — Можете и отцу сказать, меня это не беспокоит.

— Эх, — махнул рукой Михаил Вахтангович. — Знаю. Весь прошлый год с тобой проблемы решали. Помни, ты пообещал ни с кем не сцепляться! Эх!.. Поспорили! В мое время спорили на то, кто выше залезет, дальше плюнет, а вы…

Больше об этом инциденте не вспоминали. До тех пор, пока после урока физкультуры к Паше не подошел Олежка.

— Александр Владимирович попросил, чтобы ты в подсобку отнес, — сказал, протягивая ему сетку с мячами.

— Почему меня? — удивился Паша. — Ты не можешь?

— Я… Я опаздываю, за мной приехали, завтра увидимся!

Паша, проводив его взглядом, подхватил сетку и поволок ее к подсобке мимо опустевших еще четверть часа назад раздевалок. Он, как обычно, задержался с переодеванием — любой случайный взгляд в сторону чьих-то оголенных частей тела мог стать новым поводом для сплетен. Удивительно было то, что сам себя он на желании подобном не ловил ни разу, как и на желании посмотреть гей-порно. Любое порно, просматриваемое и коллекционируемое его сверстниками, Пашу не привлекало как таковое, и когда было нужно, он ограничивался собственными фантазиями, довольно наивными, кстати, поскольку никакой жесткой ебли там не присутствовало. Только что-то размытое обычно: чьи-то пальцы, руки, губы, объятия. Фантазии младшеклашки и то были интереснее, наверное.

А ведь через месяц ему стукнет семнадцать — по нему и не скажешь.

Задумавшись, он бросил в темноту подсобки сетку и собирался выходить, как вдруг из той же темноты вынырнули руки и накинули ему на голову мешок, хотя как раз тот был лишним, потому что он бы все равно не разглядел ничего. И никого.

Били его в четыре руки — молча, разгоряченно сопя, только по ребрам, по животу, по спине, чтоб не было видно синяков. Потом, когда он упал на колени, добавили ботинком по голени, и это оказалось самым неприятным.

Олежка — трусло. Попросили, выходит, чтобы он Пашку заманил, а тот и согласился, главное, чтоб самого не трогали.

Дверь вскоре захлопнулась, Пашка стянул пропахший пылью мешок, оперся спиной на сложенные друг на друга маты и уставился в черноту.

Глеб, ожидая у ворот снаружи, на парковке, посмотрел на часы. Отец должен был подъехать, а Пашки все не было.

— Да где тебя носит! — проговорил он, разворачиваясь и направляясь обратно.

В дверях его чуть не сшибли с ног Эдик с Никитой, Глеб чертыхнулся про себя, и повернул к спортзалу, где Пашка, наверняка, опять застрял в раздевалке. Но там его, как и в самом зале, не оказалось, хотя рюкзак лежал на скамейке в углу. Глеб прошел дальше, к подсобкам, которые обычно всегда были заперты, наугад дернул дверь первой и инстинктивно шагнул назад, когда она открылась.

— Ебать, — проговорил он, моргая и присматриваясь к выхваченным светом ногам в знакомых кедах. — Ты чего здесь забыл?

Паша, сидящий на полу и обнимающий колени, глухо ответил:

— Сейчас приду.

Что-то было не так. Принюхавшись, Глеб различил среди спертых запахов пыли и резины чужие — пота и Эдиковых духов с ноткой табака. Таким парфюмом пользовался только он, потому что периодически «одалживал» их у отца, который привез одеколон с выставки в Париже. Закрыв дверь, Глеб опустился на корточки перед сжавшимся в комок Пашкой, несмело положил руку на плечо:

— Что случилось?

— А что могло случиться? — вскинул голову тот. — То же, что и всегда. Пошли вы все!..

Это «пошли вы все» прозвучало громко и с надрывом, на грани с истерикой, и Глеб, не думая, сгреб его в объятия, крепко прижимая к себе и не давая вырваться. Пашка сопел, но не дергался, и не расслаблялся, замерев от неожиданности.

— Я накосячил, я разберусь, — сказал Глеб, подняв руку выше, потому что там, где она коснулась полоски голой кожи на пояснице под задравшейся майкой, ее будто ткнули раскаленными иглами.

— Я не знаю кто, — произнес Паша, опуская подбородок на его плечо.

— Я знаю.

Пашка сам прижался к нему, всем телом, хотя руки так и остались висеть плетьми, выдохнул протяжно и надломленно, отчего у Глеба, как от озноба, приподнялись волоски на руках. Стало на секунду страшно от резкости и яркости нахлынувшей эмоции, которую он так и не смог определить, ни сейчас, ни потом.

На следующий день, когда Пашка остался дома под предлогом простуды, Глеб поймал Эдика на выходе из гимназии, и, крепко удерживая за локоть, повел в сторону спортзала.

— Да что я сделал? Куда ты меня ведешь? — возмущался он по пути, пытался упираться ногами, но Глеба не остановил бы в этот момент и бронепоезд.

— Дойдем — увидишь.

— Тебе Пашка накапал, да?

— Было же, что капать, согласись? Только я сам обо всем догадался.

— Эй, куда?.. Эй!

Глеб, выхватив из рук Эдика айфон, положил его рядом на скамью в спортзале, а самого Эдика толкнул в темноту подсобки — выключатель был снаружи, запер дверь и бросил ключи, честно украденные из учительской, к телефону.

— Надеюсь, что тебя через два часа найдет уборщица, — сказал Глеб. — Если сегодня они моют зал, конечно. А то сидеть тебе тут до утра.

— Я папе расскажу, как ты над людьми издеваешься, мудила! — заорал Эдик, стукнув в дверь кулаками. — Я тебя…

— А ты собак, я слышал, боишься? — спросил Глеб, и он затих. — Особенно черных, здоровых таких, с красными зрачками?

— Ты откуда знаешь? — произнес Эдик по слогам.

— Потому что это моя собака тебя тогда чуть не прокусила. Заблудилась слегка. Решила поиграть. Порода такая специальная, бойцовская, папа привез в подарок, ей достаточно дать понюхать… носок, к примеру, и все, считай труп. Придушит как цыпленка, и никто ничего не докажет. Или яйца отгрызет, — Глеб прислушался, хмыкнул. — Так что подумай, нужны ли тебе такие проблемы.

Затихший Эдик, судя по звуку, плюхнулся задницей на маты, готовясь к длительному заточению.

Пашка, сидя на темной кухне и размешивая остывающий чай, пребывал в странном тревожном состоянии. Пострадавшие ребра ныли, но не отвлекали от мыслей о том, как легко и спокойно было там, в подсобке. С Глебом. Как никогда не было. Даже дома, с бабушкой, его, как правило, терзали события прошедшего дня, переживания о будущем. Он всегда был мнительный. А тут, как только он опустил голову на твердое плечо, как груз свалился. Глеб был такой весь горячий и твердый, как из камня вырезанный, что Пашка почувствовал себя тростинкой в его руках.

Так мог бы обнять папа, если бы он был. Да, наверное, все дело в этом — как бы он ни отнекивался, ни отпирался, а отца ему не хватало. И поэтому так сладко замерло сердце, когда Глеб погладил его по спине.

— Чего сидишь в темноте? — спросила, входя, Василиса.

— Глаза болят от компьютера, реферат писал, — сказал Паша.

— Есть будешь? Могу плов погреть. Или кулебяку.

Паша, посмотрев на магнитики на холодильнике, ответил:

— Буду. И сока налей, пожалуйста.

— Давно бы так! — хмыкнула с довольным видом Василиса.

7

По случаю крестин мама с Аркадием закатили целый прием, но не здесь, за городом, нет, — а в недавно приобретенном в центре города доме. Обещали быть все мамины родственники и подруги, бизнес-партнеры Аркадия и прочие.

Паша присутствовать отказался, как и Глеб, прикрывшись той же мифической простудой. Правда, перед тем как все уехали, он заглянул в детскую, склонился над лежащими в одной кроватке двойняшками и подумал, что они довольно милые. Ни на кого пока не похожие, обычные дети, которым повезло родиться в обеспеченной семье. Которым никогда не придется добираться до школы на автобусе, экономить деньги на обедах, чтобы купить что-то ерундовое, но такое нужное, пользоваться кнопочным телефоном, как это делал Пашка. Но это было, стоит признать, интересно. Сейчас, когда у него имелось все, он быстро ко всему привык, и наличие той же служанки в доме не считал чем-то особенным.

Ко всему привыкаешь. Только вот к одиночеству он не привык до сих пор.

Вскоре счастливое семейство уехало, прихватив с собой няню, и в доме кроме Глеба осталась еще Василиса, которая ушла спать очень рано. Паша, просидев над книгой допоздна, вздрогнул, когда в стекло за окном заскреблись ветви — поднялся ветер, под крышей засвистело, а следом громыхнуло так, что заложило уши. Балконная дверь, распахнувшись, стукнулась о стену, от удара выбило мозаичное стекло.

Паша, отбросив одеяло, вскочил, выбежал в коридор и, схватившись за дверь, попытался ее захлопнуть.

— Не наступай на стекла! — вдруг раздался голос рядом, и дверь получилось закрыть только благодаря Глебу, который пришел на помощь.

Потом он еще закрыл выход, придвинув шкаф, в то время как Паша собирал самые крупные куски стекла, но снаружи громыхнуло вторично, и он от неожиданности их выронил.

— Ты что, боишься грозы? — усмехнулся Глеб. — Хочешь, посижу с тобой, что-нибудь посмотрим?

— Не боюсь, — ответил Паша. — Но уснуть все равно не смогу.

Отчасти, это было правдой — грозы он не боялся, но заснул, если бы постарался. Только захотелось вдруг снова испытать это чувство защищенности и уюта, которое он запомнил, тем более, что Глеб сам предложил. Да и хотелось проверить — так ли это было на самом деле, или он сам себе придумал?

На ноуте, устроенном напротив кровати на тумбочке, замелькали кадры. Глеб, прислонившись спиной к стене, вытянул ноги, скрестив их, зевнул и уставился на экран.

— Видно тебе? — спросил, повернувшись, а Пашка, впав в какое-то заторможенное состояние, на мгновение застыл, рассматривая игру света в его темных глазах, которые блеснули янтарным блеском. Теплым, манящим, как стекающая по коре густая смола.

— Видно, — произнес он. — Только можно и погромче.

Глеб потянулся к мышке, щелкнул, накручивая звук, а обратно сел чуть ближе, чем изначально, касаясь бедром.

Бедро было горячее, и Паша, пригревшись, сполз ниже. Глаза закрывались сами, к тому же гроза грохотала все тише, отдаленнее, ливень превратился в дождь. У него и мысли не было притворяться спящим поначалу, пока Глеб не прижался к нему боком, а рука его, поднявшись, коснулась накрытого пледом колена. А потом случилось и вовсе неожиданное: мешающие Пашкины волосы Глеб отвел за его ухо, приблизился вплотную, и Пашка подумал, что сейчас его бедное сердце трепыхнется еще раз и остановится.

От испуга. Или от восторга. Или от того и другого вместе.

Глеб, ткнувшись ему за ухо самым кончиком носа, отпрянул сразу же, бесшумно поднялся, захлопнул ноут и вышел.

Пашка, открыв один глаз, посмотрел в сторону выхода, вдохнул полной грудью и выдохнул. Стоило признаться себе, что того, чтобы Глеб ушел, не хотелось совершенно. Хотелось, чтоб остался, чтобы обнял, чтобы…

Закрыв лицо ладонями, Паша упал на подушку, подтянул колено, зажмурился изо всех сил.

Мысли лезли глупые и наглые, от них было не отделаться так просто. Он и не старался.

Пашкина фигурка на фоне росчерков молний в дверном проеме показалась ему чересчур беззащитной, чтобы уйти сразу — поэтому он, закрыв балконную дверь, пошел в его комнату, как на поводке. Именно такое ощущение его окутало вместе с человеческим запахом, свежим озоном и барабанящим в окно дождем — удавка на шее. Никуда не денешься, не убежишь, не спрячешься. Пашка по глупости своей еще не знал, что его ждет.

Их обоих.

А Глеб только что почувствовал, всей шкурой почувствовал, что его привязали к этому человеку, и не сказать, что насильно. Сам хотел, сам искал случайных встреч, касаний, взглядов, от этого было сложно укрыться, проживая под одной крышей. Потому, что во влажности ванной пахло им, на кухне — им, в коридоре, в прихожей, скамейка на балконе — и та им.

И как уйти, когда он так рядом, что только руку протяни?

Глеб, усаживаясь намеренно близко, поражался сам себе, сам себе сочувствовал, но ничего поделать с собой не мог, и будь в другом своем обличии, залил бы слюной всю постель. Которая пахла невыносимо возбуждающе, учитывая, что Пашка тоже сидел близко, не отодвинувшись.

Глеб, касаясь его, знал, что тот не спит — вслушивался в ритм дыхания, считал пульс, а когда тот застучал молоточками под кожей, к которой он почти припал губами, в голове тоже что-то будто взорвалось, и он, покинув комнату, опомнился нескоро, только когда разбуженная шумом Васька замычала, упираясь носом в его лобок и смаргивая набежавшие от напряжения слезы. Наверное, прежде он никогда не имел ее так жестко, в глотку, даже не притронувшись к телу, удерживая за накрученные на ладонь волосы. И разрядка облегчения не принесла, только сняла минутное помутнение, кровавую пелену с глаз.

— Сдурел? — спросила потом Василиса обиженно, вытирая распухшие губы ночнушкой.

Глеб, устало чмокнув ее в лоб, удивив этим даже больше, чем своим внезапным появлением, спустился вниз. Вышел во двор, под холодный дождь, и так и стоял, пока в голове не прояснилось.

Утром, едва дождавшись рассвета, позвонил деду.

— Хех, — сказал тот, выслушав его. — Вот так дела! Придется привыкать тебе. И первые недели от него не отходи, надо привыкнуть к запаху, к связи, ко всему, в общем. Учись себя контролировать рядом с ним. А то так и будет чердак рвать, можно и в психушку загреметь. Потом полегчает.

— Круто, — произнес Глеб понуро. — Короче, все пиздец как сложно.

— А ты как хотел? Запахи мы чуем лучше человека, слышим лучше, видим лучше, и чувствуем — сильнее. Чему ты удивляешься? Совсем плохо будет — приезжай, вместе побегаем по лесу, косточки разомну стариковские.

Глеб пообещал, что приедет на неделе.

Волка это все не беспокоило ни капли, даже радовало, он так и ждал, когда можно будет поставить на Пашке свое клеймо — прикусить там за загривок аккуратненько, потереться, облизать всего, особенно любимые, вкусно пахнущие места, подмышки, к примеру, или…

Глеб, умываясь утром и прислушиваясь к этим размышлениям, со злости саданул кулаком по раковине.

Раковина уцелела, а вот ладонь пришлось залепить пластырем.

Человека нужно было непременно приласкать. Показать свое расположение. Дать понять, что он под защитой более сильного, более взрослого, разумного существа. Поставить метку. Мой. Моё. Облизать.

Везде.

Глеб, усаживаясь в такси вместе с Пашей — отец еще не вернулся с крестин — посмотрел на него долгим, нечитаемым взглядом, накрутил звук в наушниках и отвернулся к окну. Запахом в салоне окутало со всех сторон. Закрыв глаза, Глеб вдохнул глубже. Выдохнул. Немного отпустило.

— Ты не заболел? — заметил Пашка, когда шли к корпусу гимназии.

— Заболел, — сказал Глеб, добавив про себя — неизлечимо.

В семнадцать-то лет.

Может, все же, теория эта дурацкая с предназначенной парой — выдумки?

Ну конечно, выдумки. Что, если, к примеру, пара эта родилась в Танзании, или в степях Казахстана, или в дебрях Амазонки. Немытая и жарящая на костре крокодилью ногу. И как же они, интересно, встретились бы? Изначально разделенные территориальным и языковым барьером? Глупости. Ерунда. Сказки.

— Может, домой поедешь? — спросил Пашка, а Глеб понял, что давно рассматривает переход от светло-серого к темному в радужке его глаз.

— Нормально все, — выжал он из себя. — Не так уж все и плохо.

Просто ужасно, на самом деле.

В классе Пашка, как обычно заняв последнюю парту, бросил рюкзак на соседний стул. Глеб, перевесив его на спинку, сел рядом.

— Ты чего? — спросил Пашка, покосившись на вцепившуюся в него взглядом Лолиту.

— С тобой сидеть буду теперь, — сказал Глеб.

— Зачем?

— Налаживать родственные связи. Порадую папашу.

Так себе объяснение, конечно. Но ничего получше он пока не придумал.

8

Обычно все всегда шло своим чередом: дом, учеба, каждый день — брат-близнец предыдущего. Пашка, влившись в эту повседневность, заметил, что все изменилось сразу, проснувшись в конце осени, после последней в этом году грозы. Было так чудно внутри, где-то под сердцем — уже не так одиноко. Тревожно, но по-хорошему, с приятной томностью и теплотой, будто в замочную скважину запертой комнаты прорвался желтый солнечный луч и стали видны озолоченные пушистые пылинки.

Паша, усевшись на кровати, потянулся, почесал живот в задравшейся майке, поднялся, нашарил тапки. Зевая, добрел до ванной, столкнулся в дверях с выходящим Глебом.

— Ой, — воскликнул, шагнув назад. — Я случайно!

— Я знаю. Ничего.

Глеб, проходя мимо, задел его рукой, и Пашка вмиг проснулся окончательно — пробрало холодком. Стоя в душе, запрокинув голову и жмурясь от падающей на лицо воды, он уперся лопатками в плитку, прижался ягодицами. Тело ему уже не подчинялось, действовало по наитию, жило какими-то чужими, новыми ощущениями и потребностями. Вспомнилось горячее дыхание за ухом, колкие иголочки возбуждения в паху вместе с этим, стук крови в ушах. Рука скользнула по мокрому животу, погладила стоящий член. Вторая прилипла к плитке, потом сжалась в кулак, когда стало совсем хорошо, где-то на грани с реальностью.

Там же, на грани, дышалось с трудом, и частое, рваное дыхание тонуло в шуме воды.

Глеб, меряющий в это время шагами комнату, застегивал на ходу рубашку. Руки после встречи в коридоре дрожали, и застегнуть толком не получалось. Дед, рассказывая про привязанность, все значительно преуменьшил — слово «привыкнуть» теперь стало его личным бичом.

И никуда не деться.

Вспомнив небезызвестный фильм про алебастровых вампиров и оборотней размером с теленка — где такие водятся, любопытно? — Глеб, не удержавшись, расхохотался в голос, представив Пашку с выражением лица Беллы.

Ему бы, к счастью, не пошло.

— Ты идешь? — заглянул в комнату вышеупомянутый Пашка, глянул на его расстегнутую ширинку, заметно смутился и добавил: — Я во дворе подожду.

А вот это уже интересно. Смутился — почему? Не похоже на него.

Блядство.

Как ухаживают за парнями? Что вообще с ним делать? В кино сводить, мороженое купить?

Волк тут же вклинился — купить, купить мороженое. Потом оно может потечь. На руки. И можно будет облизать.

Вот дурак, господи.

А обязательно — ухаживать? Как ему объяснить свои порывы, которые даже сексуальным желанием не назвать — только пометить, присвоить себе, спрятать подальше, чтоб не ввязывался в неприятности. Типичное поведение альфа-самца. Примитивизм.

А секс…

Глеб, сев в машину, воткнул наушники в уши да так и замер с телефоном, забыв про музыку.

Секс.

Парни же. Они оба парни. Это сложнее. Вопрос времени когда это случится — через месяц, год, два, но случится, захочется большего. И это снова ответственность — провести себя и партнера через сам процесс с комфортом, без лишних травм. Смазка, черт, без нее никуда…

Волк внутри забеспокоился — можно, в крайнем случае, облизать…

Глеб взвыл.

— Все нормально? — обернулся отец, а Пашка вздрогнул.

— Да, палец молнией защемил, — сказал Глеб.

* * *

Пашка в школе с каждым днем вел себя увереннее — «Эдик и Ко» отвязались, молча зубоскалили разве что. Глеб, сидя рядом с ним большую часть уроков, сумел научиться контролировать свои сиюминутные желания потрогать его, притерпелся не пялиться в открытую и даже начал собой гордиться, подумывая о будущем. Обычно на математике, когда Пашка строчил что-то с умным видом в тетради, а он втихаря его рассматривал.

Не обязательно ведь вступать в отношения именно сейчас, сразу. Можно подождать, пока он подрастет, привыкнет, все равно ведь рядом, никуда не денется, а потом Глеб сумеет ему все объяснить. И Пашка обязательно поймет — его ведь тоже к Глебу тянуло, ну дурак же не заметит.

Глеб бы так и рисовал воображаемые картины их совместного благополучия, если бы сама собою не нарисовалась Нинель, тоже дочка какого-то чиновника из параллельного класса. Шла в библиотеку и обронила стопку учебников на лестнице, а Пашка кинулся помогать, пока Глеб с мрачным видом ждал его внизу лестницы.

— Да ничего, я бы сама! — воскликнула Нинель, присев на корточки и сметая рассыпавшиеся листы краем юбки в складку.

— Мне не трудно, — ответил Пашка, сдул со лба волосы, улыбнулся.

Глеб опомнился до того, как зарычал вслух — он бы мог.

Улыбается, надо же. И кому? Дуре какой-то длинноногой. А она ему.

— До библиотеки донести тебе? — спросил Пашка.

— Мы опаздываем, сама донесет, — произнес Глеб, взлетев по ступенькам и впихивая учебники опешившей девчонке.

Пашка, улыбнувшись еще раз, на прощанье, заметил, шагая к выходу:

— Ты ее не любишь или мне показалось?

— Не люблю. Стерва она, — ответил Глеб.

— А с виду милая, — вздохнул Паша.

На следующий день Нинель подсела к Паше в столовой и они мило щебетали втроем: Паша, Нинель и Олежка. Глеб, не будучи идиотом, видел, что Паша ей понравился. И это было очень, очень плохо для самой Нинель, потому что зверь внутри бесновался, требуя своей личной сатисфакции, правда, пока не ясно за что.

В тот же вечер Пашка, сидя за ужином, залип в телефон.

— Паш, остынет суп, — заметила Дарья, на что тот лишь хмыкнул. — Суп, кстати, потрясающий! Васенька, с чем это он?

— С сыром и грибами, — ответила та, мимолетно коснувшись руки Глеба под столом.

Глеб отодвинулся. Бесило все.

Пашка тоже привык к Глебу, научившись не вздрагивать, когда тот к нему обращался, не отводить взгляд. Напряжение, висевшее между ними, истончилось в тонкую струну, которая теперь реагировала звоном на любые виды взаимодействий.

Нинель была хорошенькая, милая девочка, такая, каких любили все мамы без исключения — вежливая, на удивление простая, неболтливая. С ней можно было подружиться, если бы она не хотела большего.

Паша, отвечая в смс односложно, надеялся, что она отстанет сама. С Глебом отношения складывались все страннее и страннее. Паша о мальчиках не задумывался до знакомства с ним. Рядом с Глебом пропадало ощущение, что они одного пола, они рядом друг с другом были просто людьми. Поначалу. А потом, когда появилась Нинель, Паша невольно начал сравнивать.

У Нинель были красивые полные губы, у Глеба не пухлые. Обычные губы, очерченные твердо, по-мужски. Тоже красивые. Но губы Нинель на фантазии не наталкивали, а вот Глеба он помнил на вкус. И этот вкус наводил не только на фантазии, но и на конкретные действия долгими ночами, когда ветви дерева скреблись в окно.

У Нинель была неплохая грудь и задница, длинные ноги, но Пашка помнил тепло тела Глеба и хотел коснуться только его. Было дико, странно, стыдно и потрясающе думать об этом.

Чего хотел от него Глеб было неясно — на гея похож не был, но и сам Пашка тоже себя таковым не считал. Все стало так запутанно, так непонятно, что однажды вечером, когда они сидели в гостиной, — мама показывала приехавшей подруге видео с крестин — он не удивился, когда Глеб сел рядом.

— Ох, очаровательные пупсы! — восторгалась завитая, как барашек, мамина подруга, потом подарила комплект силиконовых слюнявчиков и чашку-непроливайку и засобиралась домой.

Мама и Аркадий отправились ее провожать, Василиса ушла на кухню варить кофе, Катя из детской выходила редко — странная была женщина. Глеб, щелкнув пультом, выключил плазму, откинулся на спинку дивана, повернул голову и посмотрел на Пашку, который собирался встать. У Пашки снова все замерло, до застрявших слов в горле. Он забыл, что собирался сказать, выжав в итоге:

— Ладно, я пойду.

Глеб поймал его за запястье, дернул на себя, и Пашка вдруг оказался на его коленях.

— Ты… Что ты делаешь? — испуганным шепотом спросил он.

— Спроси в другой раз. Я не знаю, — ответил Глеб, положив ладонь на его затылок и не позволяя отвернуться.

Прижался губами к шее, отчего Пашку повело в тот же миг, а затем длинно, медленно, очень мокро и горячо лизнул от ключицы до челюсти, мягко прикусив кожу над кадыком.

— И еще нужно заказать шторы из того дизайнерского дома! — сказала мама совсем близко, в коридоре, и Пашка, вскочив, выбежал из комнаты, оказываясь у себя в спальне и не помня как.

Сердце колотилось как бешеное.

Ночь он спал плохо, то засыпал — как в вату проваливался, сырую и душную, то просыпался, распахивая глаза и пялясь в потолок. С Глебом нужно было как-то поговорить, спросить, что это было, и если прикол, то узнать, зачем и для чего.

Васька утром на кухне взбивала венчиком яйца для омлета.

— Садись, как раз позавтракаешь, — сказала она, передавая ему тарелки.

— Глеба позвать? — спросил Пашка осторожно.

— Глеба? Так он вчера еще уехал. К деду.

Паша сел на табурет как упал:

— Надолго?

— На неделю точно.

Глеб, приехавший в ночи, деда напугал.

— Думал, грабители залезли, — ворчал тот, отпирая дверь и пряча за спину двустволку. — До утра не мог стерпеть?

Взглянул на Глеба, пожевал пустым ртом и повел внука в комнату, пропахшую старыми лежалыми газетами, книгами, пылью и бог весть чем еще. Налил кипятка в стакан, крепкой заварки из чайничка с отколотым носом, бросил четыре ложки сахара и поставил перед Глебом, которого бил озноб.

— Эх ты, щенёнок, — проговорил, отставляя в сторону палку с головой собаки, который называл всегда «бадик». — Что, влип по уши и дна не видать?

— Я себя боюсь, дед, — произнес Глеб, обнял стакан ледяными пальцами. — Это всегда так больно?

— Это еще не больно, — хмыкнул тот, глядя выцветшими синеватыми глазами. — Больно, когда один остаешься, а рядом только луна, а за спиной только чаща. Или степи. И больше никого. Ты, по глупости своей, как… Как Царь-рыба, которая, запутавшись в сетях, сама гибнет и рыбака губит, что пытается ее вытащить. Ты сопротивляешься, отрицаешь, — дед, качая головой, вытащил из-под стола початую бутылку водки, чистый стакан. — А нужно — принять. Судьбу свою. Чуешь?

Глеб опустил мутные, больные глаза на придвинутый полный стакан.

— Пей, — кивнул дед. — Мозги тебе на место ставить будем. Недотыкомка у тебя. Помнишь у Сологуба? Я вот помню:

Глеб, опрокинув в себя стакан разом, отключился мгновенно, завалившись на дедову лежанку. Помнил еще, как тот, кряхтя, укутывал его одеялом, сверху хорошо выделанной медвежьей шкурой, бормотал что-то. Пропотел от такого дедова «лечения» он раза три, проснулся к вечеру, а там и в баньку, с березовыми вениками, с крепким чаем потом и бульоном на кости.

— Я же не простывший, — попытался ухмыльнуться, но дед оставался непреклонен:

— Хворь, она везде хворь. Душевная ли, телесная. Баня всех чертей выгоняет. Гляди-ка, вон и снег пошел. Рано в этом году что-то.

Мелкий, похожий на крупу, снег падал и таял, не коснувшись земли.

Возвращался Глеб другим, словно заново родившимся. Вышел из попутки на шоссе, пошел пешком через лес, перехватив рюкзак поудобнее за лямку. Той же тропой, что и всегда, учуяв — радостно — запах сигарет у старого дуба. Увиденная издали фигурка на фоне ствола показалась родной и желанной.

Пашка сидел на корне, выпуская дым через нос, обернулся, встретился с ним взглядом и застыл.

— Не говори, что не рад, — сказал Глеб, опускаясь рядом. Вытащил из его пальцев сигарету, затушил о подошву кроссовка, и, обхватив Пашкино лицо обеими ладонями, крепко прижался к губам.

9

Без Глеба было пусто. Неспокойно.

Внизу так же шумел пылесос, ревели в два голоса двойняшки, щебетала по телефону мама, бормотала плазма. Только вот в комнате Глеба было тихо. Паша, задумавшись вечером о происходящем, нашел в интернете тест на определение ориентации, уже после всех выполненных домашних заданий, и сел с ноутом на кровать.

«Представляли ли вы, как ласкаете мужчину?» — прочитал он, моргая чаще, чем было необходимо.

Ну… Как-то он эти тесты иначе видел. Не в лоб же вот так. А если представлял, как мужчина ласкает его, а не он мужчину, что отвечать?

«Представляли ли вы сексуальный контакт с реальной женщиной?» — Паша вспомнил грудь Нинель в расстегнутой школьной блузке, но ее тут же вытеснила грудь химички — пышная, упругая, белая, с золотым крестиком, затерявшемся в углублении «между». Нажал зелененькую кнопку. — «Представляли ли вы сексуальный контакт с реальным мужчиной?»

Вспомнился Глеб в общем душе после бассейна, отделенный лишь прозрачной перегородкой. Тело у него было натренированное, жилистое, каждую мышцу хотелось потрогать, погладить, но из чисто эстетического чувства, потому что это было красиво. А так, чтобы прям трахаться…

В финале, промучив его еще десятком однотипных вопросов, тест выдал результат: «ваша сексуальная ориентация на 92,9 % гетеросексуальная, на 32,1 % гомосексуальная, поэтому вы находитесь в гетеросексуальном квадранте».

Что такое этот квадрант и что это значит в принципе, Паша так и не выяснил, но тридцать процентов его обеспокоили. То есть почти на треть он все же гей. Вот уж нежданно-негаданно.

Комната Глеба никогда не запиралась, и Паша, промаявшись без сна до двух ночи, решился на постыдное — вошел в нее, помялся на пороге, затем сел на кровать и погладил плотное одеяло раскрытой ладонью. Обнял подушку, подтянул колени и уткнулся в нее лицом. И стало так спокойно, будто всегда так и было, потому что пахла она кондиционером для белья, но казалось, что не только им. Хотелось так думать.

Пашка не мог дать определения своим чувствам, единственное, что получилось выделить — щемящее ощущение пустоты.

На следующий день, вечером, он вышел пройтись, сделал небольшой круг по лесу, вернулся к дубу. Сигарета облегчения не принесла, наоборот, стало еще горше, еще тоскливее. Хоть вой. Поэтому он сначала подумал, что шаги ему почудились, и, когда к дереву действительно подошел Глеб, уставился на него, как на сказочного зверя.

— Не говори, что не рад.

«Рад», — хотелось сказать. — «Ты не представляешь, насколько».

Но Глеб, не давший ему на это времени, так крепко прижался к его губам своими, что мысли рассыпались серебристыми конфетти. Пашка, задохнувшись, вцепился в меховой воротник на куртке Глеба, развернулся всем корпусом и едва не сполз ниже, на землю. Глеб успел его подхватить, усмехнуться:

— Открой рот, придурок. И дышать не забывай.

Пашка разомкнул губы и понял, почему ему напомнили про «дышать» — эмоции захватили, окунули в прорубь, вышвырнули на раскаленный воздух. Глеб сначала осторожничал: целовал коротко, одними губами, влажно, а потом, когда Паша осмелился забраться рукой под воротник и погладить его шею, издал низкий, почти рычащий, звук, и добавил язык. Паша, не соображая уже ничего, очутился на его коленях, замычав протестующе, когда Глеб укусил его за нижнюю губу.

— Извини, извини, — сказал тот, оторвавшись, обнимая его за пояс и устраивая подбородок на плече. — Увлекся немного…

Паша, восстанавливая сбитое дыхание, лег щекой на истерзанный своими же пальцами мех.

— И как теперь?.. — вздохнул. — Нам?..

— Я думал над этим, — произнес Глеб, успокаивающе, даже убаюкивающе, поглаживая его поясницу под курткой. — Я ведь тебе нравлюсь? Ты мне тоже. Считай, что это судьба.

— Может, гормоны? — нервно хмыкнул Паша.

— Именно с тобой? Вряд ли. Ты не в моем вкусе, я люблю сисястых брюнеток.

Когда пришли домой, Пашка был отправлен в свою комнату, а Глеб, нашарив в холодильнике колу, выглушил разом бутылку.

— Меня не беспокоить, — предупредил он Василису.

— Совсем? — спросила та, как показалось, разочарованно.

— Совсем.

Отец с Дарьей сидели перед телеком с бутылкой полусухого — богема на заслуженном отдыхе. Только вот отец и в мешке из-под картошки будет выглядеть аристократом, а Дарья к статусу еще, заметно было, не привыкла. Халат на ней надет был дорогой, шелковый, домашние туфли на низком каблучке, а волосы, не вымытые от лака, собраны в пучок, и бокал она держит преувеличенно пафосно. Глебу ее, благодаря неизвестному душевному порыву, стало на минуту жаль — как бы она ни рвалась в эту «богему», старые привычки будут выдавать всегда.

— Меня не беспокоить, — сказал Глеб, проходя мимо. — Многое пропустил за неделю, нужно наверстывать.

— Даже к ужину не выйдешь? — поинтересовалась Дарья.

— Я у деда ужинал.

Еще несколько минут понадобилось на то, чтобы подняться по лестнице, зайти в Пашкину комнату, запереть дверь и накрутить музыку на ноуте. Не дать опомниться Пашке, натягивающему чистые носки, с ходу плюхнуться на кровать и утянуть его в новый поцелуй.

— Какой-то бред! — вырвавшись, воскликнул Пашка, глянул на него блестящими потемневшими глазами и прижался снова.

Вены выжгло изнутри чистым восторгом.

И без того шебутной, несдержанный зверь внутри готов был брякнуться на спину и подставить брюхо, юлить собачонкой и творить прочую малоумную ерунду. От формулировки «облизать везде», мелькающей в мыслях чаще всего, Глеба уже трясло. Или от возбуждения трясло — кто ж разберет в такой мешанине чувств.

О своем маленьком мохнатом секрете Глеб пока решил умалчивать, это могло отразиться на их такой хрупкой и ненадежной сейчас связи не лучшим образом. Сам бы Глеб, скажи ему кто, что по лесу ночью бегает существо не от мира сего, герой сказок и преданий, покрутил бы пальцем у виска и посоветовал пить поменьше. Потом, когда будет можно, он скажет обязательно. А пока…

— Ты сдурел? — спросил Паша, когда он навалился сверху.

— Да, — сказал Глеб, оперся на локоть, нащупал второй рукой резинку его штанов, стащил ниже.

Пашка, уставившись на него огромными испуганными глазищами, тихо охнул, когда его пальцы зарылись в светлые упругие волоски, взвесили в руке небольшие яички, а потом скользнули по стволу. Глеб, поймав себя на мысли зарыться туда же и носом, поразился своей готовности ко всему, но думать об этом было некогда, ведь Пашка смотрел уже так умоляюще, что он забылся, рассматривая эти переливы серого. Движения были нехитрые, себе он дрочил так же, однако тут удовольствие было иного рода, темное какое-то, завораживающее, из-за того, как распалялось рядом чужое тело.

Пашка, забывшись, слепо шарил по его спине ладонями, не задерживаясь ни на миг нигде, дрожал, кажется, сдерживаясь, затем толкнулся сам в кулак, и Глеб почувствовал как стекают по запястью горячие вязкие капли. Еще несколько секунд Паша молча смотрел на него, прежде чем отвернуться и закрыть лицо руками.

— Я что-то не так сделал? — забеспокоился Глеб, понимая абсурдность своего вопроса. — Я думал, ты этого хотел.

— Хотел, — пробубнил Пашка.

— А чего тогда?..

— Стыдно.

Глеб, улыбнувшись, лег рядом, натянул спущенные Пашкины штаны, обнял, коснулся холодным кончиком носа его шеи:

— Ну хорошо же было? Чего стыдно-то?

Пашка, видимо инстинктивно, поерзал, чтоб лечь ближе, уперся задницей в неспавший Глебов стояк. Полежал так, шумно сопя, потом повернулся и сказал:

— Это точно не прикол такой? А потом ты меня будешь шантажировать, или издеваться, или…

— Просто заткнись, — отозвался Глеб, сосредоточившись на его и так зацелованных губах.

Поймал взлетевшую к лицу руку, сунул вместе со своей под резинку шорт, и пары прикосновений Пашкиных пальцев к обнаженной головке оказалось достаточно, чтобы он ухитрился заляпать и простынь вместе с бельем.

— Пиздато, — сказал он и ухмыльнулся. — Веришь теперь?

Пашка смотрел, как вытащенная из дупла сова, не понимая, похоже, что произошло. Глеб, вытерев его ладонь подолом майки, чмокнул в серединку, сжал в своей и закрыл глаза. Слишком большое личное откровение он только что перенес, и сбоивший разум, наспех дотыкивающий найденные куски пазла, не выдерживал.

А Паша, выключив ноут, щелкнул и ночником, оставшись в темноте. Осторожно заполз обратно к стенке, лег в прежнее положение, провел кончиками пальцев по линии подбородка уснувшего Глеба, спинке носа, сомкнутому веку, изучая черты наощупь.

Пальцы покалывало.

Нырнул под майку Глеба ладонями, устроил их на его груди и заснул, успокоившись окончательно.

У Глеба не было опыта в совместном пробуждении, Васька всегда уходила раньше, чем наступит утро. Но вряд ли с ней было бы так смешно, как оказалось с Пашкой, который спал, обслюнявив угол подушки. Глеб, опершись на локоть, долго рассматривал в подробностях его лицо, говоря себе, что вот это вот он и будет видеть всю оставшуюся жизнь, если повезет, почти каждое утро: маленький нос с ямочкой, девчоночьи ресницы, россыпь родинок на шее.

Прислушивался к себе — а хочет ли? Потом отвечал — хочет. Вот это вот растрепанное.

Проснулся он раньше обычного, поэтому решил размяться с утра, оставив Пашку досыпать. Хотелось, конечно, остаться, но тогда не выспались бы они оба да и Васька, поливающая иногда цветы на этаже, могла заметить.

Ночью выпал снег, совсем робкий, едва покрывший землю, тающий сразу там, где касалась его нога. Тело ныло, требовало выхода энергии, которой сегодня чувствовалось еще больше, чем всегда, и Глеб побежал по дальнему маршруту, огибая овраги с отсыревшим валежником. Где-то в середине пути внутри встрепенулось незнакомое чувство узнавания — будто кто-то родной крови прошел совсем рядом. Оглянувшись, он вернулся назад, присмотрелся к снегу по бокам тропы и заметил нечеткие отпечатки лап, которые могли принадлежать либо некрупному молодому волку, либо волчице. Настоящих волков тут не водилось, а других оборотней, кроме себя и деда, Глеб не знал. Ночная гостья прошла здесь пару часов назад, поэтому ни частички запаха не осталось. Изучая следы Глеб радости не испытывал — гостей он не ждал.

10

Пашка бежал последним. Глеб, притормозив, дождался его за углом гимназии, вокруг которой они наматывали второй круг.

— Давай, давай, даже Олежка нас обогнал, — сказал он. — Ты что, хуже Олежки?

— Нет, — прохрипел Пашка.

— Ну так поднажми! В кино сходим с тобой, если его обгоним!

— Это метод пряника?

— Метод кнута на тебя не подействует. Если тыкать в тебя палкой, подгонять, то ты притворишься мертвым, а не побежишь быстрее.

Пашка, фыркнув, поднажал, и Глеб подумал с гордостью — моя школа.

Волк вклинился, отрубив лишнее — мой. Моё.

Он думал, что после пары ночей взаимной дрочки эмоции схлынут, пойдут на спад, но ошибся, поскольку с каждым днем он, как и Паша, привязывался сильнее. Интуитивно держался рядом, но с излишними нежностями не лез, а когда Пашка на уроке сам нащупал его руку под столом и быстро сжал, Глеба как пыльцой фей окатило — все вдруг засверкало, заискрило, стёкла в розовых очках покрылись вторым слоем розового.

И это было круто, хоть и временами так ванильно, что дед, увидев его в такие моменты, плевался бы.

После гимназии заехали домой, переоделись, потому что охранники в кинотеатрах всегда с подозрением относились к молодым людям в школьной форме, и пообещали вышедшему в прихожую отцу вернуться в десять.

В темноте кинозала Пашка рассказывал шепотом сюжет комикса, по которому был снят фильм, но Глеб не вдавался в смысл слов, рассматривая, как растягиваются в улыбке губы, которые целовал несколько минут назад, после того, как Пашка докурил за остановкой свою сигарету.

— Люди, блин! — возмутился он, но Глеб, накинув на его голову капюшон парки, сказал:

— У тебя куртка унисекс — все такие носят сейчас. И мальчики, и девочки, так что не выёживайся.

В этой пахнущей чужими людьми темноте Глеб вспомнил о недавно обнаруженных следах. Деду говорить не стал, ни к чему того было дергать, когда он сам не был уверен, кого встретил. Среди всех знакомых людей, включая тех, кто учился вместе с ним в гимназии, оборотня он никогда не чуял, поэтому если это действительно был оборотень, то явно чужак. Либо молодой и неопытный одиночка, либо наглый изгнанник, отрекшийся от клана, потому что ни один уважающий себя волк, меняющий личину, не зайдет на чужую территорию. А забрел он не случайно, судя по тому, что следы потом появлялись неоднократно. Волк рвался в засаду — притаиться и проверить, кто зачастил к нему в гости.

Глеб подумал было поговорить с отцом, но что бы тот сказал, не разбираясь в этом? Конечно, ему тоже рассказывалось все то, что и Глебу, но на своей шкуре он ничего не испытывал. Что он мог знать?

— Ух ты, смотри, волк! — раздался сбоку восторженный Пашин шепот, и Глеб увидел в руках у него вытащенную из коробки с попкорном игрушку.

В знаки Глеб тоже не верил, но тут почему-то сказал серьезно:

— Пообещай, что в лес без меня больше не пойдешь.

— Что там ужасного? — отозвался Пашка, пряча пластикового волчка в карман. — Всегда ходил и ничего не видел страшного.

— Пообещай! — Глеб, дождавшись кивка, добавил: — И запиши номер моего деда. Если вдруг ты все равно окажешься там без меня и увидишь что-то или кого-то подозрительного, звони ему. Ни отцу, ни матери своей не звони, сразу ему. Договорились?

Пашка кивнул еще раз, решив, видимо, не углубляться в подробности, и Глеб отвернулся к экрану.

Первый настоящий снег выпал в начале декабря. К этому времени Глеб уже каждую ночь стабильно перебирался к Пашке, и чаще всего они просто засыпали после долгих разговоров, хотя Паша начинал задумываться о вещах более серьезных.

У них ведь сложились отношения — прямо как у настоящих взрослых, с общими интересами, с заметной Глебовой ревностью, которая проявлялась, когда Нинель приближалась ближе, чем на три метра, с уютными вечерами и даже с ссорами, возникающими на почве Пашкиной же упертости и нежелания идти на компромисс с матерью. Ей приспичило вдруг поиграть в дочки-матери тоже по-настоящему, по-взрослому, она принялась лично выглаживать Пашкину форму и рубашки, едва не покалечившись отпаривателем, готовила ему тосты, которые он не ел, спрашивала каждый вечер, как прошел день. Пашка отвечал односложно, через зубы, к малышне не заходил, хотя и интересовался у Васьки, как они там вообще.

— Плакала она вчера вечером, — сказал Глеб, перебирая Пашкины волосы свободной рукой. Вторая была согнута в локте, на ней Пашка и лежал. — Отец же уехал на встречу с партнерами. Она одна. Катька ее к своим собственным детям почти не пускает, после того как она Богдана чуть в ванночке случайно не утопила. Васька от нее нос воротит. С меня спрос небольшой, сам знаешь.

— Не хочу я, — ответил Пашка, наблюдая, как падают в свете фонаря за окном снежинки. — Ну не хочу с ней общаться! Она бабулю бросила. Меня бросила. А этих двух не бросит только потому, что нашла наконец, прости, идиота с кошельком.

— Не уверен. Я же вижу, как они относятся друг к другу — с теплотой. С заботой. Отец ее правда любит.

— А я — нет.

— Люди меняются. Она стала старше, умнее. Может, поняла, что ты да мелкие — единственное, что у нее есть.

— И пусть.

Глеб еще долго доказывал, распалялся, Пашка мотал головой, злился, просил не лезть туда, куда не надо. И уже тогда Глеб начинал злиться, а Пашка упрашивать сбавить градус эмоциональности.

— Ты чурбан какой-то, честно! Как ребенок, уперся в свою обиду и дуешься — кому легче от этого? — возмущался Глеб.

— Я не могу заставить себя полюбить кого-то! — горячился Паша, понимая, что в душе все равно ее любит. — Понимаешь? Это как заставить меня трахнуть Ольгу Петровну, нашу физичку!

После получаса препирательств Глеб первым полез ладонями под его майку, присосавшись к шее под челюстью.

— Засос останется! — воскликнул Паша, пихнул его в плечо кулаком, перевернулся на бок и расстегнул молнию на его джинсах.

Лицо у Глеба в такие минуты становилось какое-то иронично-хищное, мол, ну достал ты мой член, и?.. Пашка, давно задумывающийся о вещах более серьезных, в этот раз пошел дальше: сполз ниже, толкнул его на спину и наклонился, размышляя, с какой стороны лучше подобраться. Обучающие ролики в сети многое пояснили, но на практике все виделось сложнее.

Глеб, закинул руки за голову, поднял бровь:

— Ты правда хочешь этого?

— Попробовать, — ответил Пашка, вытерев нос рукой. — Вдруг понравится?

Хорошо, что было темно — иначе бы он, зная, что Глеб на него смотрит, покраснел бы сильнее, чем сейчас. Погладил несмело, приласкал так нежно, как умел, и Глеб, раздув ноздри, сказал с хрипотцой:

— Паш. Это же не котенок. Можно и посильнее.

Паша, закрыв глаза, как перед прыжком в воду, лизнул головку — оказалось не так отталкивающе, как он думал, вкус почти не чувствовался, как и запах, и тогда он обхватил ее губами. Глеб выдохнул сквозь зубы, погладил его щеку большим пальцем, мягко надавил на затылок другой рукой. Чувствуя собственное возбуждение, Паша скользнул языком по стволу до лобка, поцеловал ямочку в паху — ему она показалась трогательной, вернулся к головке, взял глубже. Возбуждал не сам процесс, а отклик Глеба, его испарившаяся куда-то самоуверенность, его сдерживаемые стоны, сбившееся дыхание. Ощущение собственной минутной, такой недолгой, но полной власти над его удовольствием. Конечно, он, может, и не умел толком доставить его, это удовольствие, облизывая Глеба, как карамельку, но тому пока достаточно было и этого. Наверное, заводил сам факт, что это делал именно он, Пашка.

Когда в нёбо неожиданно брызнуло, он отстранился, облизал соленые губы, поморщился с улыбкой:

— Предупреждать же надо!

— Не успел, — Глеб, утянув его за руки на себя, перекатился на бок, прижался к губам и обхватил пальцами ноющий Пашкин член.

Пашка, лежа потом в темноте со спущенными штанами, — так лень было их натягивать — думал, что когда-нибудь они перейдут и к более серьезным вещам.

Все же так делают. И им захочется.

С Глебом будет не страшно.

Субботней ночью волку захотелось размяться, и Глеб, накинув на Пашку еще один плед, выбрался из дома.

Раздеваясь у старого дуба, он проклинал чертову вторую натуру, которой все было нипочем, а вот человеческое тело мерзло, пока не запустился оборот. Волк потом приходил в себя дольше, чем хотелось бы, с трудом отыскивая под снегом лечебные корешки. Попутно зачем-то раскопал желудь, раскусил, выплюнул с чихом — это было закономерно.

Однако в этот раз прогулка пошла не по плану — на окраине леса, там, где начинались дачные участки, он наткнулся на свежие следы. Резко поднял голову и, глаза в глаза, встретился взглядом с мелкой, не до конца ошерстившейся в зиму волчицей, которая тут же прижала уши и оскалилась с рычанием, вздернув верхнюю губу.

Волк заинтересованно подался вперед, но она, вместо того, чтобы дать себя обнюхать в знак знакомства, крутанулась и прыгнула вперед. То, что это был человек в шкуре зверя, он не сомневался, устремившись следом и нагоняя ее с азартом охотника.

Оставалась пара прыжков, рывок — и вцепиться в загривок, повалить, рыкнуть угрожающе, показывая, чья это территория, а следом попытаться дать понять, что опасности от него не исходит, но волчица кинулась в сторону так неожиданно, перед самым его носом, что он по инерции сделал еще несколько шагов и взвыл, угодив лапой в схороненный под снегом капкан. Железо запахло кровью и холодом, и в наступившей тишине вой стал похож на жалобное тявканье.

11

Пашка проснулся от смутного чувства беспокойства. Сосало под ложечкой, тихонько поднывало какое-то незнакомое чувство — будто в темноте зацепился краем одежды, а за что — не разобрать.

Спустившись вниз, он спросил у Васьки, не возвращался ли Глеб с пробежки. Васька глянула на часы:

— Нет еще. Хотя должен был. Странно. Может, к деду уехал с утра. С ним случается.

— И ничего не сказал? — удивился Паша.

— Он временами очень странный.

Это он знал и без нее, но называл иначе — скрытный. Были у Глеба свои заморочки, но туда Паша не лез, пока нужным не считал, не желая уподобляться девчонкам и зная прекрасно, что Глеб, если сам не захочет, ничего не расскажет. Тема про маму, умершую от болезни, к примеру, так и оставалась нетронутой.

Аркадий, затягивая галстук, вошел, хлебнул кофе из чашки, кивнул Паше приветственно и вновь исчез.

Паша, одеваясь, звонил Глебу, но трубку тот так и не взял. Аркадий уехал раньше, на встречу, и в этот раз подбросить до гимназии вызвалась мама.

— Садись вперед, — сказала она, и Паша сел, положив рюкзак на колени.

— Ты хорошо учишься? Нравится школа?

Паша, повернувшись, посмотрел так серьезно, что она нервно улыбнулась.

— Мам, я в гимназию хожу, а не в школу. Различия большие. И да, нравится.

— А поступать куда надумал уже? — спросила мама, и Паша повысил голос, не выдержав:

— Какая разница? Твой муж все оплатит.

— Пашенька…

— Ты меня родила — спасибо. Нашла мужика, чтоб нас всех обеспечивал — спасибо. На этом все.

Дальнейший разговор не клеился, и всю дорогу Паша думал о том, почему Глеб не предупредил его, что уедет. Думал и на уроках, ушел с последнего, заподозрив неладное, а по возвращении домой заглянул в комнату к Глебу, замечая на столе оставленный им мобильник.

Волк бесновался, пытаясь вырваться из плена, дергаясь и еще больше раздирая плоть. Сначала рычал, затем скулил, потом начал подвывать, истоптав снег вокруг ловушки. Когда боль превратилась в отупляющую, а не острую, осел на землю и наконец дал себе подумать и вспомнить все то, что дед рассказывал про такие случаи.

Умные охотники знали, что волк, существо упрямое, хитрее лисы в такие моменты, может брать капкан в зубы и нести километры вперед, чтобы уйти от преследования, поэтому привязывали его обычно цепкой к большому чурбану. Цепка, к слову, имелась — вылезла из-под снега, когда он все вокруг разворотил. Но сам капкан был ржавый, несмазанный, явно пролежал здесь не один месяц, а то и больше, значит, охотника ждать не стоит, и добычу не добьют из винтовки. Зверь разрыл еще нетронутый снег, нашел задубелые кости без следа мяса, старую приманку. Как только не почувствовал их запах, запах железа, ну как?..

А все жадность. Погнался за какой-то мразью, потерял бдительность. Она ведь знала, куда его вела, по запаху ориентировалась. Дед его вздернет, если узнает. Только выбраться бы…

Не отгрызать же лапу, в самом деле? Хотя она уже онемела и не чувствовалась, как и вся левая половина туловища. Пашка его искать не станет — спросит у отца, тот скажет, что Глеб уехал к деду.

Надо самому.

— Здравствуйте… Я… Ну… — Паша вздохнул, сделал пару шагов к окну, наматывая на палец шнурок толстовки.

— Ну? — проскрипел в трубку голос, и показалось, что с иронией.

— А Глеба можно услышать?

— Вы сначала представьтесь, молодой человек, — хмыкнул голос.

— Это Паша. Глеб у вас?

— Ааа, Паша. Ясно, ясно. Нету у меня твоего… Глеба. С чего ты взял, что он тут?

Паша рассказал все, что знал: и про то, что не видел его со вчерашнего дня, и про оставленный телефон. Дед крякнул:

— В лесу ищи, значит. Угодил в передрягу какую… Нарвался на кого. Иди ищи, я пока свою копейку заведу. Может, вообще его псих какой подстрелил, придется Митрича вызванивать, а он волков не жалует.

— Каких волков? — опешил Пашка, прекратив свое расхаживание. — Как подстрелили?

— А, — в трубке кашлянули. — Так он не рассказал? Значит, время пришло, сам все узнаешь. Ищи волка. Бывай, скоро домчусь.

Пашка, в полном раздрае, сбежал вниз, предварительно сунув в карман перцовый балончик, некогда выданный ему матерью — на всякий случай. Фонарик — уже темнело, мобильник. Пока обувался, из другого кармана выпала фигурка волчка, которую он переложил сюда в кинотеатре после гардероба.

— Куда ты? — заметила Васька, выходя из кладовки.

— Пройтись, — бросил он, запихивая фигурку обратно.

Наверное, у деда не все в порядке было с головой — какие-то волки, Митрич, который их не жалует, «подстрелить». Пашка, выбежав на тропу, щелкнул фонариком, высвечивая заснеженные кусты. В этом лесу даже ночью было не страшно, но сейчас он пугался и звука собственных шагов, любого шороха, далекого звука. Дед явно был с «причудами», но отчего-то смог несколькими словами поселить в нем панику, вскормленную в течение дня непроходящим беспокойством, и потому Пашка кинулся в чащу, рискуя заблудиться на пару часов точно. Покружил у дуба, потом спустился к другой тропе, более узкой, что огибала лес с окраины, и вдруг обнаружил дорожку собачьих следов. Привела она к небольшому открытому участку.

— Что за… — Пашка подошел ближе, рассмотрел темный, перемешанный с землей и кровью снег.

Вряд ли тут велась борьба, крови было слишком мало, а вот бороздка, исчезающая в кустах, говорила о том, что волочили нечто громоздкое, тяжелое. Валялся кусок цепи с вывороченным звеном.

Пашка пошел по следу, нащупывая в кармане баллончик. В кустах что-то мелькнуло, он остановился, громко спросил:

— Глеб? Это ты?

Абсурд. Будет Глеб почти ночью шататься по кустам в лесу, зачем он вообще… Пашка вскрикнул, когда со спины его толкнули так сильно, что он упал на колени и выронил фонарик, тут же перевернулся, и в горле застыл возглас. Огромная, исполинских размеров черная псина, уперлась лапой ему в грудь, второй бы не сумела, поскольку та зажата была в капкане. Пашка с огромным усилием сдержался, чтобы по-детски не захныкать, страшно стало до жути, как никогда не было. Вспомнились случаи, найденные в сети, подробности нападения таких собак, то, что они сразу метят в мягкие части — нос, губы, веки… Кто-то, испугавшись, орет и сопротивляется, а вот он был из другой категории людей, из тех, кто деревенел и не мог и звука издать, поэтому, зажмурившись, ждал наступления своего конца. Несколько секунд буквально, но они растянулись бесконечностью, до тех пор, пока в шею не ткнулся сухой горячий нос и тяжелая башка не легла на грудь.

В кармане завибрировало звонком. Раз, второй, на третий Пашка отмер, дополз пальцами до мобильника, нажал кнопку и осторожно поднес к уху, так и не открывая глаз.

— Идите по тропе, которая к дачам ведет, — сказал он тихо. — У меня тут какой-то пиздец.

Дед нашел их не скоро, и Паша ждал, осмелившись в конце концов поднять руку и ощупать жесткий загривок лежащего рядом, шумно и хрипло дышащего зверя. Псиной пахло, но не сильно, не отталкивающе, больше ржавчиной и землей. Подбираясь по шерсти ниже, к морде, он нащупал под глазами мокрые, слипшиеся шерстинки, видимо, от боли и не такие большие звери были способны на человеческие эмоции.

— Сейчас нас найдут, — сказал Паша, когда в груди сжалось от жалости. — Ты не кидайся только. И помогут.

Погладил по морде, размышляя, почему его не разодрали, а взяли в заложники. И сможет ли помочь дед.

Тот явился, треща кустарником, как медведь, выругался громко и так матерно, что Паша поневоле восхитился. Самым цензурным из всей его речи было:

— Чтоб тебя, дебилушку, все черти под хвост драли со всего пекла!

Псина, немало удивив этим Пашку, немедленно вскочила, подбегая к нему, волоча лапу, и дед, уперевшись ногой в одну дугу, с кряхтением потянул на себя вторую, давая возможность вытащить покалеченную конечность.

— Как так можно было? — продолжил дед, — невысокий, крепко сложенный старик в древней, выцветшей фуфайке, отбрасывая вновь защелкнувшийся капкан подальше и подбирая оставленную палку, на которую опирался. — Ты куда смотрел?

Зверь, опустив голову, прижав уши, часто моргал, иногда наклонялся и облизывал рану, будто понимал, за что его ругают.

— Это ваша собака? — спросил Пашка.

— Собака? — хохотнул дед. — Ты где таких собак видел? С такой мордой? С таким хвостом? Таких здоровых? А? Давай-ка в машину ко мне, по дороге объясню.

Пашка, отряхивая куртку, зашагал за довольно проворным для своих лет стариком. Псина кое-как старалась не отставать, перебираясь на трех лапах, а когда дошли до оставленной «копейки», запрыгнула на заднее сиденье и легла.

Пашка, решив, что его везут к Глебу, который по какой-то причине скрыл от него свое местонахождение и заставил врать деда, отправил маме смс, что задержится у друзей. Мифических. Театр абсурда продолжился тем, что дед начал рассказывать о каких-то шаманах, духах животных, покровителях, людей, умеющих менять личину, о своих способностях, о Глебе, который волк, и о волке, который Глеб…

— Вы издеваетесь? — возмутился Пашка. — Вы хотите, чтобы я поверил в это?

— Придется, — пожал плечами дед, оглянулся назад. — Да, внучок? Выставил меня идиотом, а? Вот так удружил, неча сказать!

Псина, которая волк, закрыла нос здоровой лапой.

— Оставайся до утра, сам все увидишь, — сказал дед. — К утру как раз заживет, обработаем его, перевяжем.

Пашка тоже оглянулся. Псина, которая волк, посмотрела в ответ виновато, знакомым, долгим взглядом. Пашка фыркнул:

— Ночевать-то есть где у вас?

12

Жилище — небольшой, затерянный в чаще дом у самой дороги с относительно новой, крепкой оградой, — снаружи выглядело неприветливо и стояло вдали от дачного поселка, от загородных домов элиты, от цивилизации, от всего. Хозяин его, как выяснилось, не любил, чтобы его называли по имени-отчеству, просто «дед», и все. Загнал во двор свое транспортное средство, чудом не развалившееся по пути, открыл дверь дома и впустил внутрь сначала пострадавшего зверя, а затем Пашку.

— У вас тут как в аптеке, — заметил тот, рассматривая пучки трав, развешанные по углам.

— От блох, — сказал дед. — Иной раз цепляются, гады, ничем не выведешь.

Пашка фыркнул, сбросил куртку на стул у двери, прошел дальше, к лежанке, застеленной шкурой. Зверь, теранувшись о его бедро боком, неловко вспрыгнул на нее первым, чтоб успеть положить голову ему на колено и посмотреть снизу блестящими черными глазами, пристроив аккуратно растревоженную лапу. Пашка положил руку между острых стоячих ушей, погладил, задумался: а вдруг и правду дед говорит? Как еще объяснить поведение этого незнакомого прежде животного?

И тогда, в лесу… Тоже значит он был. Зверь. А Пашка уже убедил себя, что ему привиделось. Пока дед промывал рану каким-то настоем и перевязывал чистым лоскутом, он изучал комнату на предмет пребывания здесь кого-топостороннего, но не находил. Судя по стоящему на столе немытому стакану, старым вещам на вешалке, застеленной узкой кровати, которая виднелась во второй комнате, никто здесь не ночевал. Глеба тут не было точно.

Где же тогда?

Единственные, чье существование Паша допускал — инопланетяне. Космос не изучен и на сотую долю процента, как он считал, поэтому вполне логично, что где-то там, в бесконечности, существуют населенные жизнью планеты. Он бы, честно, удивился, если бы их не было. Еще, хоть и с натягом, мог поверить в глубинных монстров — обнаруживали же китов со следами присосок на туловище, превышающими размерами крышку от сковороды. Одна Марианская впадина — маленький космос.

А тут — оборотни. Еще, скажите, и вампиры есть.

Зверь коротко тявкнул, спрятал нос в Пашину подмышку, и тот вынырнул из размышлений.

— Сиди-и-и! — приказал дед, затягивая узелок на лоскуте. — Закончили уже! К утру как новенький будешь. А потом и поговорим с тобой.

Собрал остатки побуревшей ваты, ножницы, миску, и вышел. Зверь глянул снизу, неуверенно ударил хвостом по лежанке. Пашка нахмурился:

— Да, поищите дурака!

Щелкнул по острому уху пальцем и насупился, ожидая деда, который, вернувшись, прихватил зверя за загривок и выставил в соседнюю комнату. Затем поставил чайник на плитку, бросил в заварник горсть черных, длинных чаинок.

— Я не буду, — сказал Паша. — Не знаю, зачем вам это, но вдруг вы меня опоите чем-то, как те шаманы, и мне правда всякая хрень привидится. И оборотни, и вампиры, и Ктулху из колодца до кучи выплывет.

Дед цыкнул зубом:

— Ой ты ж какой! Ясно теперь, почему Глеб на тебя запал.

— Запал? — заерзал Паша, придвигаясь к столу ближе. — Вы откуда знаете? Он вам сам сказал?

— Сам. Волки на всю жизнь пару выбирают. Помрешь ты — он несчастным останется. Так что ты себя береги, не лезь куда не следует.

— Вас не смущает, что я не девочка?

— Знаешь, как говорят: лучше один живой сын, чем один мертвый гей? По радио слыхал недавно. Если люди невольны иной раз в выборе, так мы тем более.

За дверью неожиданно зашумело: что-то ударилось о стол и с него посыпалась мелочевка. Пашка привстал, когда к шуму и скребущим звукам добавился вой, но дед сверкнул глазами:

— Сиди! Ты этого не хочешь видеть. Просто поверь.

Звуки воя спустя несколько минут переросли в гулкое рычание, такое утробное, что у Пашки невидимые волоски на шее и на затылке приподнялись. Он сидел, прислушиваясь, не зная уже, что думать, ломая пальцы и кусая губы. Дед устроился на стуле напротив, разложил газетку на столе, принялся сворачивать из бумаги папиросы и набивать их табаком. К моменту, когда он закончил, Паша вскочил — об пол за стенкой ударилось нечто тяжелое.

— Сидеть, сказал! — окрикнул дед, но он успел дернуть на себя дверь и закрыть рот руками, потому что от увиденного помутилось в глазах. — Куда ты лезешь, свихнуться хочешь? Садись, садись, не бойся, он не всегда такой…

— «На самом деле, с точки зрения медицины, ликантропия — это психическое заболевание, острый психоз. Во время приступа ликантропии человек ощущает себя зверем и поступает соответственно: рычит, ходит на четвереньках, может укусить. Слабый человек, подавленный тяжелой жизнью, неудачник, над которым все издеваются, вдруг ощущает себя сильным зверем и может загрызть обидчика — как приятно стать сильным! В средневековой Европе этот психоз был очень распространен. А в наши дни — редкость. Теперь люди, страдающие этим заболеванием, ощущают себя не волками, а разными монстрами из кинофильмов — они их чаще видят. Кстати, в 1996 году в городе Батон-Руж, штат Луизиана, США, было открыто Общество анонимных оборотней. Оно основано по примеру обществ анонимных алкоголиков — «оборотни» помогают друг другу и консультируются у психолога доктора Мейсона Грамлера. Этот доктор считает, что оборотничество — гормональное заболевание. В определенное время месяца гормоны начинают «неправильно» образовываться в организме, и человеку делается хуже. Поэтому в сказках часто отмечают, что оборотнями становятся в определенный период месяца — в полнолуние».* Сказки, конечно…

Бубнил дед. Видимо, зачитывал из своей записной книжки. Глеб, усевшись на полу, провел по лицу ладонью, стирая обильную испарину.

— А вот еще, смотри что есть… «Один из примеров какодемономании — психоз Виндиго, редкая болезнь индейцев алгонкинов, живущих на севере Канады. Заболевание интересно тем, что связано еще с одним видом сказочных существ — с людоедами. Конечно, людоеды не совсем герои легенд — на островах Полинезии и в других местах люди веками занимались каннибализмом не столько из-за голода, сколько из религиозных соображений (считалось, будто сила и удача съеденного врага переходит к тому, кто им пообедал). Но народы Европы и Америки не ели ближних своих со времен каменного века. А сказки про людоедов рассказывали. Алгонкины говорят так: в лесной чаще живет страшное чудовище Виндиго. Оно высотой около 5 метров, его совиные глаза налиты кровью, метровые ступни заканчиваются единственным пальцем с длинным когтем, огромная пасть полна острых зубов… Этот красавчик питается человеческим мясом, и, что самое обидное, его невозможно убить! Если охотник из племени алгонкинов не возвращается с охоты, считается, что его убил и съел Виндиго. Но самый большой вред, который причиняет Виндиго, — это то, что время от времени он вселяется в кого-нибудь из алгонкинов. Заболевание протекает так: кто-то из охотников, случайно или по неумению, раз от раза хуже охотится и не может прокормить семью. Это для индейцев позор и самая большая личная неудача, какую только можно вообразить. И Виндиго наказывает неудачника — вселяется в него и побуждает есть человеческое мясо. Больные психозом Виндиго нападают на членов своей семьи и могут расправиться со всеми родственниками. Они верят, что потеряли контроль над своими действиями, и иногда сами просят убить их. Это очень тяжелое заболевание. К тому же там, где живут алгонкины, практически нет психиатров, сам индеец вряд ли поедет из тайги за сотни километров к врачу».

Пашку слышно не было, видимо, молчал. После такого — неудивительно. Глеб и сам бы добровольно не стал смотреть, как кто-то «из своих» меняет личину, слишком странно, страшно, противоестественно и по-первобытному жутко это было, поэтому он еще стоял за дверью, завернувшись в сдернутое с кровати покрывало, прежде чем осмелиться выйти. Перед Пашкой было стыдно — за то, что не рассказал раньше, за то, что напугал, да и просто почему-то стыдно. Но он все равно толкнул дверь и вышел.

— От он, красавец! — дед сдернул с переносицы очки, отложил записи. — Устроил мне ночной променад! Пацана чуть до инфаркта не довел в семнадцать лет!

— Извините меня, — проговорил Глеб, опускаясь на стул у двери. — Я не думал, что…

— Ты вообще не думаешь! — рявкнул дед, и Глебу захотелось прижать уши по-волчьи. — Взрослый, думаешь? А чего тогда… — покосился на притихшего бледного Пашку со стаканом чая, махнул рукой. — Ладно, разбирайтесь. Я пока покурю у клумбы.

Когда он вышел, Глеб пересел ближе к Паше, открыл рот, чтобы начать, встретился с его запавшими усталыми глазами, закрыл.

— Это пиздец, — сказал Паша.

— Я понимаю, — произнес Глеб, плотнее заворачиваясь в покрывало, его еще морозило. — Я вот не знаю, что говорить.

— А ничего не надо. Мог же раньше сказать? Я как охуел там, в лесу, так до сих пор и не выхуел обратно. Я, наверно, еще с неделю ни хрена ничего понимать не буду.

— Паш, я боялся говорить. Это же не дурацкая татушка с именем бывшей на лопатке, это же на всю жизнь.

Паша слушал, молчал, смотрел, как в стакане плавает чаинка. Спустя время полез под покрывало, внимательно осмотрел и ощупал руку, длинную бордовую ссадину ниже локтя.

— Почему только синяк? — спросил с подозрением.

— Так мышцы же заново срастаются, — сказал Глеб. — Плюс нечеловеческая регенерация.

— Нечеловеческая, — повторил Паша. — А на крышу тоже можешь запрыгнуть? Как в фильмах?

— Это же в фильмах… На дедов гараж могу. Но не сейчас, конечно.

Паша, скользнув рукой по его плечу, ощупал шею.

— Ты эгоист, — сказал он, помедлив. — Специально хотел дождаться, чтоб я к тебе привык? Чтоб я точно с тобой остался?

— Ты и так со мной останешься.

— Откуда ты знаешь?

Глеб, прижимаясь влажным лбом к его лбу, произнес:

— Знаю. Или я зря так уверен?

Пашка, моргнув, потянулся к губам:

— Не зря.

Стоящий в прихожке за дверью дед сплюнул под ноги, и, чертыхаясь, вышел.

После того, как Глеб рассказал о причинах своего безответственного поступка, дед посмурнел. Покопался в шкафу, бросил Глебу свой старый спортивный костюм, заново поставил кипятиться чайник и сел, опираясь на свой «бадик».

— Волчица — это Вера, — сказал, внимательно глядя на внука. — Отца твоего нагулянная дочка.

Пашка, перестав жевать выданный ему бутерброд с колбасой, переглянулся с Глебом:

— Сводная сестра?

— Вроде того, — ответил дед.

— Сколько ей? — спросил Глеб пока еще спокойно.

— Пятнадцать.

И все встало на свои места: мамины истерики во время болезни, ее нежелание жить, частые отцовы командировки.

— Он их с матерью вроде как содержит, — скривился дед. — Но лет десять с ней не виделся. А я к ней, бывало, приезжал, наша же кровь. Она с отцом всегда хотела встретиться, выспрашивала, где вы живете, а Аркаша мне запретил говорить — зачем ему проблемы и в новой семье? Вот, сама нашла. Тебя она не специально заманила, я уверен, не такой она человек, не подлый, хоть и оторва.

— Классный способ знакомства с братом, — сказал Глеб. — Где они живут?

Дед сдвинул кустистые брови, и он повторил громче:

— Где они живут? Адрес скажешь?

— Только без глупостей, ладно? — качнул тот головой, черкнув на выдранном из блокнота листе пару строк карандашом.

Глеб и не собирался ехать разбираться с незнакомой родной сестрой прямо сейчас. Рядом сидел знакомый родной Пашка, на которого у него были планы на ближайшие сутки.

13

Домой Глеб заехал переодеться, точнее, одеться, а потом сразу по указанному адресу, к ней, к Вере. Передумал — нужно было сразу, все-таки, по горячим следам, а Паша обещал подождать. Глеб уже успел выучить его настроения и знал — буря впереди, лучше дать время на лишние размышления, чем огрести сразу.

Волчье «Я» тут же похотливо облизнулось — злой Пашка, наверное, очень даже хорош. Они, тихие, но упрямые мышки, всегда самые вкусные.

По дороге, сидя в такси, Глеб продумывал сразу две сюжетные линии — как представиться Вере, ее маме и что сказать отцу. Лучшим вариантом было избрано не говорить ничего. Никому. Ни Вериной маме, ни своему отцу, да и отношения с Пашей тоже держать втайне, помня, что счастье любит тишину. Потерпеть еще полгода с небольшим и уехать вместе с ним. Ни у кого не возникнет подозрения, почему сводные братья живут в одной квартире.

Машина остановилась у обшарпанной многоэтажки, Глеб вышел, покосился на сидящих на качелях парней с пивом. Поднялся на третий этаж, позвонил в дверь, и открыла ее невысокая, коротко стриженная блондинка в пижамных штанах и лифчике. Глеб хмыкнул, узнавая: нос и подбородок были точно папины.

— Ну привет! — воскликнул Глеб, делая шаг вперед и отгоняя девчонку от порога, вглубь. — Ты хотела познакомиться, вроде как? Или передумала?

— Я хотела батю своего, мудака, увидеть, — сказала та. — Ты мне нахуя?

— Объясню, только пригласишь для начала?

Поняв, что он не уйдет, Вера прошла на маленькую кухню, выдвинула табурет, села, сверля его взглядом.

— Ты меня вчера почти покалечила, извиниться не хочешь? — спросил Глеб, усаживаясь напротив.

— Ты первый напасть хотел, а я ничего плохого не делала, — ответила Вера.

— Я не хотел нападать.

— Я испугалась.

В который раз Глеб подумал, как ему повезло с Пашей — Паша не такой. Ненамного старше этой пигалицы, а мыслит уже другими категориями, не прет напролом, выставляя виноватыми всех, кроме себя самого, задумывается. Рефлексирует, сказал бы дед, и это действительно радовало.

— Неважно, забыли, — Глеб уставился на капризно поджатые губы и подавил всколыхнувшееся раздражение; ощущение, что разговаривает с ребенком, его не покидало. Однако волк влез в мысли очень вовремя, переключив внимание на глаза, а они были холодные, цепкие, очень осмысленные. Вера явно косила под малолетнюю дурочку, вероятно, так же рано развившись и умственно, и физически, как и он сам. — Давай по фактам. Ты пришла ночью на территорию, которую я считаю своей. Я воспринял тебя как нарушителя, хотел познакомиться поближе, потому и подошел. Напугал тебя. Ты решила убежать, случайно завела меня в капкан. Так все было?

— Да, — сказала Вера, заметно расслабляясь. — Случайно. Не хотела, чтоб меня заметили вообще.

— Ты хотела отца увидеть?

— Я видела его с новой женой. Он приезжал на машине, и тебя видела. Мама давно вышла замуж, и отчим хороший, но вот хотела увидеть этого мудака. Больше не приду.

— Приходи, — сказал Глеб. — Погуляем вместе. Я о тебе ничего не знаю. Хочешь, сходим сейчас?

Вера оказалась обычной девчонкой, хоть и погруженной в себя, как и все «свои». Наверное, тоже прислушивалась к своему волчьему «Я». Тихая, спокойная, — купленное в кафе мороженое ела, как любой ребенок, большими кусками, жадно и с удовольствием. Рассказывала о себе, о семье, о школе:

— По папе скучала сильно сначала, мама сказала, он уехал работать на север и приедет не скоро. С куклой, которую он подарил на трехлетие, спала до шестого класса. Потом смирилась. А недавно в новостях увидела его на конференции… Ну и вспомнилось. Захотелось лично посмотреть. О тебе тоже узнала, но подумала — нахрена я тебе?

— Да я рад, — улыбнулся Глеб. — Всегда о сестре мечтал.

Вера улыбнулась в ответ — хорошая, все же, девчонка. Милая. И так хорошо вместе с ней, родное, оно и через года…

«Стерва хитровымудренная» — влез волк. — «Придуривается».

Глеб вгляделся в серьезные ее глаза и хитрости в них не увидел. Вера ему искренне нравилась, такая же простая, ершистая, разве что, временами, как и Пашка. А вот волк ощетинился, не в силах объяснить, что конкретно ему не нравится в ней, но испытывая растущую неприязнь.

Пашка, выкурив одну за одной три сигареты на балконе, кое-как сумел прийти в себя. Смотрел на не пострадавшие во время грозы, когда выбило ветром стекло, розы в горшках, вспоминал первые робкие свои желания и недоумевал, когда они успели перерасти в такую крепкую и горячую потребность ощущать рядом другого человека. Чувствовать на себе его руки, ловить взгляды, знать, что тот тоже о нем думает.

А теперь еще и понимать, что втрескался в не совсем и человека…

Ну как же так? Мало того, что Глеб парень, так еще и мутант какой-то? Как его угораздило? Как их обоих угораздило? А Глеб еще и не доверяет, раз не рассказал все. То есть, дрочить друг другу, оказывается, это не повод для сближения.

Глеб вернулся, когда Паша собирался зайти в ванную, уже взялся за ручку двери.

— Ты надолго? — спросил Глеб, подходя. — Я поговорить думал.

— Надолго, — буркнул Паша.

— Тогда я с тобой.

Быстро оглянувшись, Глеб толкнул его внутрь, запер дверь и принялся стягивать одежду. Паша, фыркнув, залез под душ, включил воду и демонстративно отвернулся.

— Дуешься на меня? — спросил Глеб, шагая к нему и обнимая со спины.

Паша напрягся — вроде бы и не первый раз его так трогали, и вместе они засыпали голые, и просыпались — голые, а вот все равно стало неловко. Не привык, оказывается, поэтому попытался сначала отстраниться, но Глеб держал крепко.

— Чего мне дуться? — проговорил он. — Ты не посчитал нужным рассказать, значит, не так уж я тебе и важен.

— Важен, — Глеб подцепил языком стекающую между лопаток струйку. — Я тебя пугать не хотел. Давай промотаем эту часть, где мы выясняем отношения?

— А они есть? Отношения?

— Решать тебе. Но любить тебя на расстоянии у меня не получится.

Пашка резко повернулся, шлепнул ладонями по его груди:

— Не бросайся такими словами! Это же не «Привет, как дела»!

— А я знаю, что говорю. В моем случае это правда. Ты меня тоже полюбишь, я знаю. Тебе просто нужно время.

— И никакого выбора?

— Никакого.

Будь Пашка девчонкой, его бы, возможно, впечатлила эта напускная уверенность и бескомпромиссность. Но Паша был Пашей, и его это только раззадорило.

— Слушай, ну я же не телка, — сказал он, часто-часто моргая — вода затекала в глаза, на тяжесть внизу живота, там, где о него настойчиво терся Глеб он старался пока внимания не обращать. — Я такой же, как и ты. Мне не надо дарить побрякушки и таскать по кафешкам, чтобы я остался с тобой. А принудить не получится.

— Ты меня не хочешь? — Глеб отстранился, посмотрел уже без улыбки.

Пашка сам едва не зарычал от досады:

— Да причем тут это!

Паше показалось, что Глеб сейчас выдаст шутку в духе: «Это все потому, что я черный?», и едва удержался от смеха, вспомнив, что волк в самом деле окрас имел именно такой.

— Что значит «Ты меня тоже полюбишь»? А если не смогу? Так и будешь держать рядом с собой, потому что тебе самому комфортно?

Глеб опустил ресницы, погладил его плечи:

— Нет. Ты так же свободен, как и я.

— Вот! И только поэтому я тебе скажу, что «уже».

— Уже — что?

— Уже люблю. Тебя. Не надо никого принуждать.

Паша сказал и замер, слушая, как в ушах отдается сердцебиение — страшно стало от собственной откровенности и смелости. От того, как посмотрел после этих слов Глеб.

— Пашка, Пашка, — усмехнулся тот с такой теплотой, что Паша обвил его шею руками и прилип животом к животу, мокрым и скользким от стекшего с волос шампуня.

Глеб, целуя его как-то по-другому, по-новому, слишком бережно, огладил пальцами ребра, спину, ягодицы, шепнул потом на ухо, оторвавшись, нечто такое, что он не запомнил, но от чего закружилась голова. Паша повернулся, вжался грудью и щекой в нагретую плитку, вдохнул горячего пара и растаял до состояния пудинга, что так любила покупать его мать, когда между ягодиц скользнуло то, что он готов был принять в себя. Он готов был зайти дальше глубокого петтинга, если бы Глеб захотел, если бы даже сделал это, не спросив, потому что вдруг желание принадлежать ему по-настоящему, со всей полнотой, вытеснило все предупреждающие мысли. Но тот только придерживал его за бедра, толкаясь между ягодиц, проезжаясь головкой по чувствительной коже, целовал шею и плечи, говорил непривычно пошлое, отчего по телу разбегались согревающие импульсы:

— Хочу тебя прямо сейчас, прямо здесь, хочу, хочу… Мой Пашка, мой, мой…

Пашка уперся ладонями в стену, ягодицами в крепкие его бедра — член мазнул по сжатому кольцу мышц, стрельнуло куда-то в пах и ниже, до ступней, и от неожиданного, острого оргазма он закусил щеку изнутри. Глеб, проследив за тем, как по темному узору на плитке сбегает вниз белая дорожка — результат Пашиного удовольствия, сдерживаться не стал тоже.

— По очереди выходим? — спросил Глеб, намыливая его спину мочалкой.

Пашка, которому стало слегка дурно после разрядки во влажной духоте, привалился плечом к стене и кивнул. Хотелось, чтобы его завернули, как маленького, в большое махровое полотенце и отнесли в кровать. И Глеб бы так и поступил, будь они одни в доме, в этом он не сомневался.

Потому что именно этого ему и не хватало всегда — заботы. А Глебу был нужен кто-то, кого он хотел и мог оберегать. В комнату к Паше он заявился, ожидаемо, через пару часов, с огромной плюшевой собакой.

— Ты где это взял? — Пашка ощупал вытянутую плюшевую морду.

— Там уже нет, где взял, — ответил Глеб. — Будешь с ним спать, когда со мной не получится. Через полчаса приедет пицца и роллы, а еще — вот. Тоже тебе, — ловко нацепил на его запястье тонкий кожаный браслет с гравированной пластиной, на которой желобками отблескивала дата — день, когда Паша переехал сюда вместе с матерью. День знакомства. — Почти по размеру, не спадет точно.

— Это все — зачем? — Пашка вытянул руку, разглядывая пластинку.

— В паспорте у тебя дату одну увидел интересную. Запомнил. Поздравляю, теперь тебе тоже семнадцать. Через год можно будет пить, курить и трахаться официально.

Пашка, лезущий обниматься при каждом удобном случае, стиснул его так крепко, как только смог. Чмокнул неловко куда-то в ухо, потом сказал:

— Маме только не говори. Она и не знает, наверно, когда у меня днюха. А я не хочу портить сегодняшний вечер.

Вечер получился самый лучший, что у него мог случиться: с пиццей, с разлитым на ковер пивом, — комнату пришлось проветривать, кутаясь в плед, — с человеком, которому было не плевать, что он в этот момент чувствует. Чуть позже даже позвонил Гоша, снова обещая приехать.

— Друг, значит? — проговорил Глеб, забираясь под его майку и щекоча дыханием живот.

— Ага, — подавился смешком Паша, добавляя уже собеседнику: — Гош, я сейчас занят, завтра позвоню, хорошо? Ага, ага… Давай…

Вечер был удивительный — Глеб старался его таким сделать, изучая по-новой и влюбляясь заново в каждую найденную на его теле родинку.

После такого, Глеб, конечно, проспал. Пашка разбудил его по будильнику, выставил из своей комнаты, одеваться, а когда зашел к нему вновь, готовый ехать, застал Глеба вновь спящим поверх застеленного одеяла. Махнул рукой и спустился вниз, сообщив маме, что едет один.

— Глеб стал чаще прогуливать, — поджала губы та, а Пашка усмехнулся, промолчав.

После занятий Паша был встречен человеком незнакомым: за воротами к нему подошла коротко стриженная, ярко накрашенная девица и представилась сестрой Глеба.

— А, та самая, — покосился на нее Паша.

— Я знаю, что ты его сводный брат, — сказала она, цепляя его под локоть. — Поможешь мне? Больше некому. Я хочу узнать о нем получше — мы же родные, нельзя так. Поможешь?

Пашка вздохнул. Он бы с удовольствием сейчас завалился досыпать у себя в комнате, пока Глеб решал домашку, но девчонка была напористая, упрямая, хамоватая, как он подумал. От такой не отвяжешься.

— Расскажу что знаю, — произнес он. — Только недолго.

14

За гимназией тянулся сквер. Шагая по заснеженной аллее, Вера, сначала уверенная в себе, немного сникла:

— Я всегда такая — хочется и колется. Сама не знаю, как теперь быть. Вот и хочется поближе узнать, один-единственный брат, а не могу себя пересилить и сама… Ну как сказать?

— Боишься? Стесняешься? — подсказал Пашка.

— Не знаю, надо ли это ему, — ответила Вера. — Навязываться не хочу. А еще больше не смогу терпеть, если он думает обо мне, будто мне что-то нужно от них. Деньги там, или что еще…

— Мне он такого не рассказывал. О тебе говорил хорошо. Без гадостей.

Вера смахнула со лба короткую челку, вздернула нос, и Паша подумал, что с Глебом они в профиль очень похожи.

— Он тебе мог так сказать, чтоб ты отвязался, а по факту — кто знает? Если ты, конечно, не его пара и не чувствуешь, когда он врет, — сказала веско, посмотрела прямо, глаза в глаза, а Пашка быстро отвел взгляд, но она заметила его смущение. — А, даже так. Значит, правильно я подумала.

— Послушай, — Паша аккуратно высвободил локоть из ее пальцев. — Это наши с ним личные дела. Давай без…

— Поняла, поняла! — Вера со смехом подняла руки. — Не лезу. Но я любопытная, извини. Поверю тебе. Приходите в гости ко мне на выходных — родители уезжают, хата на отвязе. Посидим, познакомимся.

Пашка увидел в ней свою мать — та так же лезла, навязывалась, хотела восполнить пробелы в отношениях своим запоздалым участием. Она была виновата сама, а Вера — нет, но они обе заслуживали один маленький шанс. Поэтому сказал:

— Давай на выходных, Глеб будет рад.

Дома он, заглянув на кухню, наткнулся на мать, которая промывала под краном силиконовые погремушки. Улыбнулась ему молча, собиралась, видимо, спросить про учебу, как обычно, но Пашка успел раньше:

— Нормально, мам. Нормально я учусь. Давай помогу.

— Я почти закончила, — сказала она удивленно.

— У тебя еще бутылки какие-то, — Паша оттеснил ее от раковины, задумчиво провел щеткой по гладкому боку синего жирафа. — Как они там?

— Стали меньше спать и больше капризничать, — ответила мама. — Хочешь поиграть?

Она еще долго рассказывала, как именно капризничают двойняшки, как на пару булькают носом и смеются, как хватают няню за волосы и слюнявят пальцы. Пашка слушал — оказывается, для того, чтобы пойти на компромисс, достаточно просто ничего не делать.

* * *

С Верой к концу декабря стали видеться все чаще: ходили вместе на каток, в кино, гуляли после учебы. Смеялась она всегда искренне, снежки катала так же ловко, как Глеб с Пашкой, запихивая их парням за воротники и убегая потом от них по сугробам в парке. Про отца старались не вспоминать, при упоминании о нем она менялась в лице и замолкала. Наверное, давала знать о себе детская обида.

Волк в такие моменты настораживался, но предпочитал больше не влезать со своими домыслами. Притерпелся. К тому же, с Верой можно было обсудить вещи, которые дед считал подростковой ерундой.

Пока Пашка ходил за кофе, Вера, сидя с Глебом на скамейке в парке, заметила:

— Скоро весна. Точнее, наша весна, конец января. Готов? Место выбрал?

— Папина старая дача, — ответил он. — Подвал запирается. Зимой там никого из соседей нет.

— Страшно?

— Страшно. Но нужно пережить.

Вере эти мучения не грозили еще пару лет, а то и больше, — в отличие от животных, «самки» в их случае созревали позже «самцов» — а вот Глебу предстояло перенести ломку, грозившую растянуться не меньше, чем на пять дней. Дед этой темы касаться не любил, не в его характере было подробно расписывать все эти пестики-тычинки. Сказал только, что гон — это последний этап взросления и его надо перетерпеть где-нибудь подальше от людей. И уж тем более от своей пары, если она — человек:

— Знавал я случай такой. Мужик был в деваху сельскую влюблен по самый хвост. А тут весна, и так яйца звенят, а в гоне тем более все мозги набекрень сворачивает, он не стерпел, побежал к ней, завалил прямо в поле, с почты она шла, в километре от дома, и… Короче, до смерти задрал. От любви великой.

— В каком смысле — задрал? — удивился Глеб.

— В прямом, — крякнул дед. — Полушубок раздербанил, потом и саму деваху. Только еще и полюбился с ней, пока жива была. Сам потом руки на себя наложил, из петли вынули его да в больничку определили. До сих пор лежит, совсем из ума выжил, на четвереньках ходит и из миски щи хлебает.

Вера эту историю слышала тоже. Общалась с дедом хоть и редко, но не знала ее во всех подробностях, потому и спрашивала. Беспокоилась.

Волк на этот счет был отчего-то спокоен. Фыркал каждый раз: нашли что сравнивать! Пашку он никогда не тронет. Он же не дурак какой. Он грань чувствует. Больше эту пигалицу слушайте, ага.

— Если что — говори, — произнесла Вера, глядя на возвращающегося Пашку. — Кроме друг друга у нас никого нет, никто не поможет. Нужно вместе держаться.

Новый год сулил много нового. Неизвестного. Поэтому Глеб решил оставить в старом кое-что знаковое, но перед этим открыл поисковик, вбил необходимое, изучил не один медицинский раздел и форум с советами знающих людей, затарился в аптеке необходимым и загнал Пашку в душ.

— Блин, что ты выдумал опять? — ворчал тот, бросая носок в раковину и усаживаясь на край ванны.

Глеб достал из кармана смазку, поставил на полочку и принялся стягивать штаны. Пашка побледнел, но виду не подал, хоть и знал, что помешать сегодня никто не сможет — Ваську отпустили на праздники к родственникам, Дарья в салоне, Аркадий на переговорах. Катя выше первого этажа не поднимается никогда.

— В ванной-то почему? — тихо спросил Паша, косясь на тюбик.

Глеб, пытаясь хотя бы внешне сохранить спокойствие, — иначе Пашка запаникует — пояснил:

— Многие советуют начинать с этого. Во-первых, мышцы расслабляются в тепле. Во-вторых, отпадет вопрос лишней гигиены. Ты одно скажи — готов прямо сейчас? Или оставить тебя одного?

Пашка снова покосился на тюбик.

— Давай сейчас.

Ждал, видимо, каких-то решительных действий, включая воду и поворачиваясь спиной, напряженный весь, как пружина, но Глеб развернул его за плечи лицом. Целовал мягко, без напора, лихорадочно вспоминая, что там советовали на этих форумах. Потом плюнул — хрен с ними. Лучше по наитию, ориентируясь на Пашины реакции. Как привык — на сердечный ритм, на частоту дыхания, на интуицию, которая пока говорила не спешить. Нужно было дождаться, дотерпеть, и когда Пашка ожидаемо скользнул по его бедрам дрожащими руками, понял — пора. Приподнял его ногу, сгибая в колене, уложил ступню на край ванны, после дотянулся до смазки, щедро плеснул ее, прохладную, на ладонь.

Пашка смотрел на это все, моргая слипшимися на концах ресницами, вновь напрягся, стоило коснуться его рукой между ног. Глеб навис над ним, принимая падающие струи своей спиной, отвлекая новым, более глубоким поцелуем, одновременно с этим кружа пальцами по сжатому входу. Когда Пашка приоткрыл губы, надавил пальцами сильнее.

Он знал, что достаточно возбужденная женщина может принять в себя любой размер. О мужском возбуждении он знал мало, но быстро сообразил, что если эрекция не спадает, значит делает он все правильно, и не заметил, как к одному пальцу добавились другие, как раскраснелись Пашкины щеки, как начал тот подаваться навстречу им, уже не протестуя, а прося.

— Глеб, — сказал Пашка, облизывая влажные, потемневшие губы, потираясь о его грудь царапающими твердыми сосками. — Наверно… Можно попробовать…

Глеб, постояв пару секунд и пытаясь собрать все силы, чтобы не додрочить себе, потому что терпеть было невыносимо, прижался губами к плечу повернувшегося Пашки. Ввел пальцы, растянул аккуратно, разводя их и понимая, что сопротивления никакого нет, но голова кружилась от жара и влажности, поэтому он дернул шторку и набросил на ошалевшего от происходящего Пашку полотенце.

— Выходи, давление подскочит.

Может, и не подскочило бы, но на кровати все равно было удобнее. Да и лежа — тоже. Неопавшая эрекция порадовала, как своя, так и Пашкина, и Глеб сразу перешел к необходимому — выдавил полтюбика разом, распределил столь щедрую порцию по члену и, приставив его ко входу, ввел головку. Пашка сказал в подушку что-то матерное, сжал в кулаке одеяло.

— Подожди, сейчас, — добавил глухо, и Глеб почувствовал, что член перестает стискивать, словно в тисках.

Расслабился. Получилось.

Какой же это пиздец — подумалось. Столько времени прошло, с Васькой бы они успели потрахаться раза два точно. Но о Ваське он больше не вспоминал, только сегодня, впервые, в подобном ключе. Потому что Пашка был лучше, хоть с ним оказалось труднее, лучше, потому что кроме него так жарко, горячо, тесно и восхитительно больно не было бы ни с кем. Когда удалось войти полностью, Глеб задвигался не сразу, привыкая, целуя мокрую Пашкину шею.

А потом действительно пошло. И он ощутил всю прелесть соития с близким человеком, когда мысли вымело из опустевшей башки, оставив лишь запахи, звуки, ощущения. Кончили все же друг другу в сжатый кулак, по-привычке, да и требовалась определенная сноровка, чтобы делать это именно во время процесса.

— Странное чувство, — произнес Пашка, смотря в потолок.

— Неприятное? — забеспокоился Глеб.

— Приятное. Я будто чувствую свою задницу изнутри.

Глеб закатил глаза:

— Ты нихрена не романтик!

— Анальный секс — это вообще нихрена не романтично. Но я думал, будет хуже. А оказывается… приятно даже.

Повернул голову, улыбнулся и вдруг дунул ему в нос. Глеб чихнул.

— Видишь — правда! — добавил Пашка, натягивая одеяло до груди. — Охуеть, мы как взрослые. Голые, после секса, в одной кровати.

Глеб, откинув голову, расхохотался.

Новый год праздновали у деда. Дома было слишком людно, начиная за три дня до праздника — мамины подружки, деловые партнеры и товарищи по бизнесу Аркадия, какие-то доселе незнакомые дальние родственники.

— Чего вы, ребята, — ныла мать. — Оставайтесь, посидим в тихом семейном кругу, отметим…

Пашка фыркнул, кивая на забитую гостями комнату, где играли в монополию, Глеб сказал:

— Дед один живет. Ему не с кем, а приехать он отказался. Так что…

Дед их и правда не ждал, но Глеб, поставив на стол пакеты, — в одном призывно звякнуло — сообщил, что они тут, в его берлоге, до завтрашнего вечера:

— Здесь селедка под шубой, оливье, какая-то хрень корейская на закуску, картошка, огурцы, нарезка, охотничьи колбаски.

— Мандарины, — добавил Паша. — Конфеты.

— И все? — дед, двигая бровями, заглянул в ближайший пакет.

Глеб вытащил бутылку шампанского, потом, вздохнув, еще две с «чем покрепче». Дед потер ладоши с восторгом:

— С этого и надо было начинать!

Курантов он не дождался — наклюкался. Пашка, нехотя опрокинув в себя бокал шампанского, вышел к Глебу, который ушел в лес, а вернулся уже в другой ипостаси, во двор, задирая голову и любуясь на расцветающее салютом небо. Зверь, разыгравшись, толкнул его лапами в спину, повалил в снег.

— Глеб, блядь! — возмутился Пашка, у которого не получалось встать, потому что волк все время напрыгивал с боков, трамбуя его в сугроб все глубже. — Я тебе под хвостом намажу горчицей! Я в инете видел!

Зверь, вывалив язык, широко лизнул его по носу. Пашка вытерся рукавом, откинулся на спину и обнял его за шею. Где-то впереди маячили скорые проблемы. Глебов гон, о котором он успел наслушаться, окончание каникул, учебы в целом, переезд. Но с Глебом — не страшно. С ним ничего не страшно.

15

Справочка:

Уд — мужской половой орган.

Этимология слова уд — у д — «то, что вне». Слово уд входило в систему обозначений частей человеческого тела: над — под, перед — зад, сердце — уд. Примечательно, что уд в данном случае, имея исходное значение «то, что вне», противопоставлен сердцу — внутреннему центру человеческого организма.

Удовольствие — это архаичное обозначение оргазма.

Стремление к удовольствию — это отдать свою волю внешнему (телу).

Каникулы промелькнули быстро. Вроде бы и больше недели, а как один день. Как и последующие дни.

— Ты щеки отъел, — хмыкнул Глеб, глядя, как Паша дожевывает бутерброд перед выходом.

— Это плохо? — пробубнил тот, смахнув в рюкзак учебник с недочитанным параграфом.

— Нет, хорошо, — ответил Глеб, и добавил, наклонившись ближе: — Есть за что ухватиться.

Хватался он теперь часто и за что придется у Пашки, благо, никто на них не смотрел. В гимназии — тем более, все теперь ударились в подготовку к экзаменам, хоть и знали, что в случае провала спасет папин авторитет. Или папины капиталы. Однако учителя все равно загружали допзанятиями, и домой они оба приползали уставшие, но друг на друга время оставалось, пара часов перед сном. Васька, неглупая в целом барышня, похмыкивала, глядя на них по утрам, выцепляя взглядом опухшие губы и алые следы, мелькавшие под воротником. Однажды даже сказала Глебу:

— А такой подающий надежды парень был! Эх тыыыы…

— Прости, что не оправдал ожиданий, — ответил Глеб, зная, что Васька свой человек, не сдаст.

С Пашкой было интересней. Весело, даже во время уединений в кровати. И очень неловко, когда он вдруг поднял голову, оторвавшись от наблюдений за тем, что творилось между его раздвинутых ног, от вида медленно исчезающего внутри себя Глебова члена, и встретился с ним глазами. Глебу в этот момент почудилось, что они соприкасаются не только телом, но и чем-то больше.

Глеб всегда оставался «романтиком», даже помогая потом смазывать красную, отшлепанную с излишним усердием Пашину задницу. Не рассчитал сил.

* * *

Конец января выдался лютый, снежный, ветреный. В гардеробе гимназии, наматывая шарф, Глеб учуял родной теплый запах, оглянулся, замечая в углу замешкавшегося у окна Пашку. Тот не мог застегнуть пуговицу на воротнике куртки, путался в мехе, хмурил брови. Приблизившись, Глеб быстро застегнул ее, вдохнул глубже, и глотку будто обожгло огнем.

— Глеб? — позвал Пашка. — Зрачки. Что с твоими зрачками?

— Что с ними? — откликнулся тот.

— Они огромные.

Глеб, уткнувшись лицом ему в воротник, негромко зарычал от досады.

* * *

С собой Глеб взял немного, только смену одежды, аптечку и мелочи, вроде средств гигиены. Сунул зарядку для телефона в карман, спички, ключи. Чмокнул Пашку в висок:

— Если не вернусь через неделю, скажи деду.

— Через неделю? — Пашка растерянно побрел за ним до двери.

— Я впервые испытываю такое жуткое желание вставить тебе по самые гланды, — усмехнулся Глеб. — Поэтому не знаю. Кто спросит — я у деда. Отец в курсе.

Быстро обнял и ушел к ожидающей за воротами машине. На облюбованном балконе Паша открыл окно, выщелкнул из пачки сигарету. Огромный, притихший дом навалился на него пустотой комнат, задышал в спину притаившимися по углам тенями. Очень хотелось пойти с Глебом, но тот не разрешил, сказав, что это опасно, мало ли, что взбредет в голову сходящему с ума от гормонов зверю. Он постоял, вдыхая дым, вернулся в комнату, сел за домашку. Спустя полчаса обнаружил, что смотрит на одну и ту же страницу, не запомнив ни одной строчки, потер глаза, спустился вниз, где до конца вечера просидел в детской, слушая потрескивание и тихую музыку мобиля над двойной кроваткой, пока не пришла с нагретой смесью Катя.

Еще четыре дня стали пыткой — в груди точно застыло все, от тоски хотелось выть и идти неизвестно куда, лишь бы заглушить ее. Глеб на звонки не отвечал поначалу, а потом и вовсе телефон выключил. Или тот просто сел. Что творилось там с ним Паша не знал, но чувствовал. Поэтому набрал Вере.

— С ним же не может ничего плохого произойти? — спросил он.

— Я не знаю, правда, — сказала та со вздохом. — Я и сама не больше тебя знаю, только то, что дед рассказывал, и все. А он эту тему не любит. За Глеба не волнуйся, он заперт, никто его не тронет. Только если он себя не поранит. Тогда может истечь кровью, и регенерация не спасет. Или от обезвоживания умереть, если воду забыл впопыхах запасти.

Паша переложил телефон в другую руку, вытирая вспотевшую ладонь о футболку.

— Что же ты раньше не сказала? Куда ехать?

Вера назвала адрес, добавляя:

— Только без меня к нему не входи, я тоже собираюсь и выезжаю!

У злополучной дачи Паша был к концу этого же часа. Взял у Васьки запасной ключ, аргументировав тем, что попросил Глеб. В сумерках с трудом смог найти дверь, затем еще некоторое время искал вход в подвальное помещение, из которого пахнуло сыростью и шерстью, стоило ступить на лестницу. Он не собирался отпирать вторую решетчатую дверь, хотя связка ключей висела на стене рядом, пришел лишь убедиться, что Глеб жив и не нуждается в помощи. Но из темноты на него уставились красные точки зрачков, на пол что-то закапало, и Пашка попятился, понимая, что это льется из открытой пасти слюна.

Все шло по плану: и судороги, и боль до обморока, и желание вытравить из тела выжигающее внутренности желание вырваться и бежать к нему. К Пашке. К вкусно пахнущему хрупкому Пашке, который целовал его в мокрый нос тогда, в сугробе. С ним бы было не так плохо, не так больно, не так одиноко.

Зверь, тоскуя, ходил из угла в угол, обнюхивал спрятанную под покрывалами старую мебель. Ни есть, ни пить не хотелось, вода стояла в ведре нетронутой. Он с трудом сдерживался, чтобы не сесть по-собачьи и не начать себя вылизывать под хвостом, где все жгло, зудело, мешало передвигаться.

Это было бы низко. Позорно. Отвратительно.

Он клацал когтями по холодному камню, слушал, как завывает за дверью снаружи метель. Выйти отсюда было нетрудно, но только человеку — вторая, решетчатая, дверь былазаперта, ключи висели рядом на стене, только руку протянуть. Однако зверю, к тому же прикованному цепью к вбитому в плиту колышку с кольцом до нее было не добраться. Кольцо он все равно выдрал на утро одного из слившихся в безвременное месиво дней, ударил лапами в прутья, набросился всем весом, и дверь выдержала, хоть и выпало что-то важное из нижней петли. Человеческое сознание гасло с каждой минутой, волчье тоже, отдавая контроль чему-то третьему, темному, алчному, примитивному. Оно жаждало очутиться наверху, на свободе, найти живое, трепещущее страхом, погрузиться в тело клыками и удом, упиться кровью и экстазом соития. Желание это кипело в сжираемом лихорадкой теле, когда добыча сама пришла к нему: соблазнительная, сладкая, манящая.

Пашка.

Тот попятился сразу, как увидел его, выбежал наружу, хлопнув дверью, как раз в тот миг, когда петли выдрались со скрежетом и прутья ударились о пол. Зверь настиг его за дорогой, у леса, повалил в снег, мотнул головой, зажав в пасти подол куртки и отрывая кусок, затем снова и снова, добираясь до плоти. Пашка, кажется, кричал что-то, но звук этот звучал ласкающей мелодией.

— Не надо, нет, это я, я!

На языке стало солоно от крови, а потом бок окатило точно кипятком, сразу после того, как что-то лопнуло. Он запоздало понял, что это был звук выстрела, ощетинился, обернувшись: смутно знакомый старик вновь вскинул ружье.

— Отойди! — приказал он, но не зверю, а Пашке, который вдруг, поднявшись на колени, повис на нем, вцепившись в шерсть на загривке:

— Не трогайте! Он нормальный, он сейчас очнется!

— Пошел вон, говорю! — прикрикнул старик, сверкнув глазами. — Загрызет и тебя, и меня с тобой вместе! Уйди!

— Не трогайте! — Пашка всхлипнул, и внутри что-то тренькнуло, обрываясь. — Пожалуйста!

Дышать стало больно, до того сильно жгло в боку. Зверь упал на передние лапы, неловко перекатился на здоровый бок.

— Он же не умрет? — донеслось до зверя как сквозь вату, капнуло горячим на нос, он слизал языком — соленое. — Не умрет?

* * *

Пашка думал, что он свихнется раньше, чем Глеб придет в себя. Он, по правде сказать, думал, что вот он — конец, когда дед, подхватив тяжеленную мохнатую тушу, с трудом прокладывал в снегу путь до брошенной у дороги «копейки». Зверь хрипел едва слышно, глаз не открывал, а за ним, след в след, капало темным.

— Митрича щас позовем, товарищ давний, зверушкин лекарь, — причитал дед, укладывая его на заднее сиденье. — Он знает, что делать. А ты не реви! Развел тут!..

Зашвырнул ружье в багажник, сел за руль и как прорвало его:

— Ты очумел совсем, один сюда приперся? А если б он тебя задрал? А если б я не успел?

— Вера же… — шмыгнул носом Пашка, оглядываясь на хрипящего зверя.

— Вера! — рявкнул дед. — У тебя своей головы не было подумать?

Митрич, здоровенный бородатый мужик в шубе, похожий на барина-самодура, явился даже раньше, чем они ожидали. Очистил рану, перевязал, проверил крепость цепи, которой волка приковали к батарее.

— Ой, на соплях все, — махнул рукой. — Но ему и этого сейчас не одолеть.

Вывел деда за дверь и пояснил, что надо делать, когда очнется. Взял бутыль крепкого, свежего самогона, добытого дедом накануне, и ушел. Пашка, которому тоже пришлось перетерпеть смазывание царапин на спине и груди, поднял взлохмаченную голову.

— Что смотришь? — проворчал дед, сел рядом, потрепал его вихры. — Выкарабкаемся.

— Так это Вера устроила? Вы откуда узнали, что я там буду? — спросил Пашка.

— Она мне и позвонила, — хмыкнул тот.

— Зачем? — окончательно впал в ступор Пашка.

— Слыхал про Эдварда Мордрейка? — спросил дед, доставая из-под подушки свою записную книжку. — Занятный, возможно, был тип, потому что никто точно не скажет — был или не был. Но случай известный.

Пашка уставился на пляшущие на желтоватых страницах строчки:

«В то время, когда окружающие люди никогда не слышали и слова, произносимого вторым лицом, Эдвард клялся, что часто просыпался от того, что второе лицо что-то шепчет. По словам мужчины, он не один раз просил хирургов удалить его второе лицо, готов был на сложнейшую операцию. Он утверждал, что его «злое» лицо в ночное время нашептывает ему дьявольские слова. Опасаясь летального исхода, ни один из врачей не решался на операцию такого рода»…

— Вы это к чему?

— К тому, что не все оборотни способны жить в мире со своим вторым «лицом», — сказал дед. — Случаются и аномалии. Как Вера. Она не ладит со своей волчицей, та сильнее ее человеческой природы, подавляет ее, командует.

— Ничего не понимаю, — произнес Пашка.

— Что тут понимать? Волчица мстительная, злопамятная до ужаса, а Вера… Вера хорошая, но слабохарактерная. Она и правда хочет быть ближе к Глебу, а вот второе «я» ничего не забыло, жаждет причинить боль всем, кто ее предал, в ее понимании: отцу, брату, всем, кто им дорог. Шанса своего не упустила, когда ты сам ей позвонил, выманила тебя, думала, что Глеб тебя распотрошит. И распотрошил бы, если б потом сразу не сказала мне. Тяжко ей жить с двумя личностями в голове.

— Дикость какая…

Паша размышлял, грея руки о стакан с чаем. Дед кряхтел, шелестя газетой, то засыпал, то просыпался, скрючившись в кресле. К утру волка затрясло, из пасти полилась водянистая слюна, и с помощью Пашки, который нашел в себе смелость подойти, они вдвоем сумели залить в него треть стакана чего-то дурнопахнущего, черного, как деготь. Стоило сказать спасибо Митричу, который перед уходом связал лапы веревкой, а пасть обычными строительными стяжками, найденными в ящике с инструментами. Зверь затих, забылся, и Пашка, облитый вонючей липкой жидкостью, сидел с ним, успокаивая и гладя по голове однообразными круговыми движениями:

— Ты не бойся, все хорошо будет. Я рядом. Дед рядом. Немного потерпи, и все закончится. Главное, не дергайся, а то бинты слезут, а я не умею перевязывать…

Ближе к полудню дед, испугавшись, что проспал что-то важное, подскочил с кресла, дернул на себя дверь и выдохнул облегченно — все было спокойно. Пашка спал на полу, уложив голову на шею волка, и дед, сдернув со стула брошенное вчера одеяло, укрыл их обоих.

* * *

— Какой смысл искать? Все равно, пока снег не растает, ничего не видно.

Пашка шагал за Глебом, насупившись снегирем, щурясь от холодного ветра. Глеб, едва встав на ноги и узнав, что во время борьбы в лесу был утерян памятный подарок, — браслет — вызвался его найти. Дед ворчал, не пускал его, говорил, что ружье заряжено и в этот раз он точно внука не пожалеет, но тот все равно вырвался. Пашка увязался с ним, следя, чтобы Глеб не шел слишком быстро.

— Блядь! Как так! По запаху даже не могу!.. — негодовал он.

— Хрен с ним! — восклицал Паша, оттесняя его обратно, к «копейке» и ожидавшему в ней деду. — Главное, оба живы остались!

— Если бы не дед…

— Опять ты начинаешь!

По этому поводу они успели поругаться не раз. Глеб злился на себя, на бестолкового волка, на Пашку, что полез его защищать, на Веру, на всех. Вера потом звонила, прося прощения и собираясь приехать лично, но Глеб с ней видеться пока не хотел. Слишком свежи были переживания и слишком сильной была слабость после произошедшего. Рана затянулась, но организм в норму пока не пришел.

Больше всего его поразил в этой ситуации Пашка — такой тихий всегда, а полез его спасать. После того, как он едва его не удавил. После того, как почти изнасиловал.

Глеб, вспомнив все до мельчайшей подробности, закрыл лицо ладонями.

— Мы же вроде поговорили, — заметил Пашка, перехватив его запястья. — Ты опять?..

— Не знаю, как в глаза тебе теперь смотреть.

— Можешь не в глаза. В пупок тоже подойдет.

Глеб отнял руки, поймал его спокойную, язвительную даже улыбку.

— Какой ты у меня… — задохнулся от прилива ощущений, обнял и зарылся носом в мягкие волосы. — Ладно, придется новый дарить. С двумя датами. С днем знакомства и с днем, когда я понял, что безнадежен.

— Типа придурок?

— Типа безнадежно влюбленный придурок.

Пашка спрятал пальцы в его карманах, вздохнул в плечо. Глеб, прижимая его крепче, покосился на ворону, сидящую на ветке ближайшего дерева и держащую в клюве что-то блестящее и продолговатое, но пугать ее, чтобы она выронила находку, не стал. Лучше подарить Пашке новую памятную вещь. Ему в прошлый раз понравилось радовать своего человека.

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15