Красная строка. Сборник 3 [Нина Кромина] (fb2) читать онлайн

Нина Кромина, Елена Яблонская Красная строка. Сборник 3

Точку не ставим. Предисловие

Елена Яблонская

Невзирая на то, что число «три», кажется, считается символическим, волшебным, мистическим, третий выпуск альманаха «Красная строка» не является, на взгляд редактора-составителя, чем-то особенным. Хотя, разумеется, найдутся кое-какие отличия от двух предшествующих выпусков и, может быть, даже весьма существенные. Одно из которых то, что мы по-прежнему не отбираем рассказы, берём практически всё, что присылают авторы (разумеется, не обходится без исключений, но они редки), с единственным ограничением по объему (желательно не более 20 тысяч знаков), но теперь все произведения (опять-таки за немногими исключениями) публикуются в авторской редакции. Кроме того, на этот раз альманах выходит без фотографий и сведений об авторах, и это, на наш взгляд, стало логичным и естественным развитием нашего детища – надеемся, что тексты уже могут говорить сами за себя.

Как мы и предполагали, главной темой рассказов опять стала любовь. И снова (и как всегда!) любовь наших авторов очень разная: любовь в трагических условиях современной войны (рассказы Ольги Борисовой «Девяностые» и «Другой мотив»); такая близкая, возможная, но по нелепому стечению обстоятельств несостоявшаяся любовь в рассказе Алексея Решенскова «Гоша»; довольно неожиданное северное любовное приключение в рассказе Сергея Крюкова «Териберка, или как я был бизнесменом» (в отличие от южного курортного романа, жанр которого стал классическим после «Дамы с собачкой» А. П. Чехова); одновременно смешная и грустная сказка для взрослых Аглаи Ждановой («Красный суп») о взаимоотношениях совсем пожилых супругов… Возможно, ответ на вопрос, когда и почему человек бывает счастлив в любви, отчасти кроется в рассказе Анны Пименовой «В имени твоём…» – о жизненном пути знакомого многим москвичам священника отца Владимира.

Мы назвали раздел рассказов «О любви», припоминая одноименный рассказ А. П. Чехова, что завершает его «маленькую трилогию» («Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви»). Кстати, ещё одна особенность третьего сборника – в нем довольно много, если сравнивать с предыдущими выпусками, произведений о писателях и иных творческих личностях. Например, писательница и её сложные отношения с издательством «Эксмо» в рассказе «Стелла» Нины Гавриковой, пишущий рассказ герой Евгения Позднякова («рассказ в рассказе» «Инь-Ян»), разговоры о литературе героя и героини, студентки Литературного института, в «Призраке Регины» Ларисы Желенис, «артистическая тусовка» с чтением стихов в рассказе Ларисы Кеффель-Наумовой «Монетка», герой-художник рассказа Алексея Решенскова «Гоша»… Уж не знаю, хорошо это или плохо. Однако в этом самом Литинституте нас, помнится, предостерегали от чрезмерного увлечения собственными «производственными проблемами».

В таком случае, может быть, правильнее было бы назвать раздел рассказов «О жизни, искусстве и любви»? С другой стороны, не будет ли это тройной тавтологией? Ведь жизнь всегда пронизана любовью, а искусство отражает то и другое. Например, героиня Олега Гонозова («Преображение») – богатенькая дамочка, которая вместе с подругами развлекается тем, что иногда, очень артистично прикидываясь нищей, просит подаяния. Но ведь таким оригинальным способом она изживает тоску по находящемуся в заключении мужу! А мы, читатели, хоть и сочувствуем, но невольно задумываемся о неправедно нажитом богатстве. Или рассказ Михаила Фадеева «Кот Митька, Римма Павловна и Самолётик» о том, как маленькая девочка влюбилась в кота! Между строк ироничного и доброго повествования (в котором тоже присутствует розыгрыш) сквозит любовь рассказчика к своей верной супруге, а влюблённость в чёрного котика у повзрослевшей девочки перерастает в любовь-дружбу к папиному другу дяде Мише, придумавшего для развлечения ребёнка, будто кот умеет говорить по телефону.

Любовью к родителям, бабушке, деду, родному дому пронизан великолепный, красочный, многоцветный, ароматный рассказ-воспоминание о детстве «От Рождества до Покрова» Татьяны Грибановой. И совсем другой, горькой, мучительной, оказывается любовь к матери маленького венценосца – героя «исторических этюдов» Нины Кроминой «Я буду справедлив». О непростых отношениях матери и дочери рассказывает Дмитрий Шостак («Прогулки по воде»). С темой неразделенной любви к матери отчасти перекликаются рассказы Ларисы Кеффель-Наумовой «Монетка» и Евгения Позднякова «Инь-Ян». Кстати, Лариса и Евгений – наши дебютанты. И оба, как мне представляется, особенно (на мой вкус) Евгений Поздняков, с интереснейшей трилогией о Дальнем Востоке («Метель», «Соседи», «Инь-Ян»), – настоящее открытие третьего выпуска альманаха «Красная строка». Не лишена интереса весьма оригинальная, неоднозначная «притча» и другого нашего дебютанта – Павла Павловского («Попугай в клетке»). Кстати, эта притча тоже о любви! О любви к свободе, если я правильно поняла идею автора.

Итак, ещё одна немаловажная особенность нынешнего выпуска «Красной строки»: в нем довольно много условно «детских» рассказов, быть может, не совсем для детей, но уж точно о детях – это и уже упомянутые рассказы Т. Грибановой, Н. Кроминой, М. Фадеева, а также «Солёные огурцы» Александра Сизухина, «Горькая медаль» Лидии Терехиной, «Одним утром» Виктории Чикарнеевой и даже цикл из трёх миниатюр нашей дебютантки Надежды Штырковой «Лучший танцор этого лета». Впрочем, все эти «детские» рассказы, конечно, тоже о любви, одним словом, «ещё раз про любовь», как назывался старинный, вполне «взрослый» фильм. Но, несмотря на обилие детской тематики, мы не могли отказаться от специального раздела «Рассказы для детей», названному «Цветы и бабочки» по чудесному рассказу Елены Вадюхиной. И ещё одна особенность «Красной строки» № 3: отныне раздел рассказов для детей собирает и редактирует Юрий Егоров. Но я, со своей стороны, не могу не упомянуть поразившую меня «Донецкую сказку» Вадима Фёдорова. Написано мастерски, низкий поклон автору, но как хочется, чтобы таких жестоких военных сказок всё-таки было меньше… А описанных ситуаций чтобы не было вовсе!

Столкнувшись при составлении сборника с широчайшим тематическим и жанровым разнообразием (собственно рассказы, притчи, воспоминания, исторические этюды), мы в конце концов пошли по пути «наименьшего сопротивления»: расположили все произведения по алфавиту, тем более что и название оказавшегося в результате первым рассказа Александра Анохина «Точка на карте» (из цикла рассказов о молодом следователе «Из жизни Ерохина») созвучно названию и концепции предисловия. И это произведение нашего дебютанта тоже о любви – великолепный, своеобразный парафраз уже упомянутой в этом контексте чеховской «Дамы с собачкой». А следующий рассказ Татьяны Бирюковой носит песенное название «Ясные дни оставляю себе…» – строка из известного шлягера О. Газманова. Правда, к остальным разделам альманаха мы решили «алфавитный» принцип пока не применять, потому что, во-первых, эти разделы («Миниатюры», «Рассказы для детей» и «Очерки, эссе, рецензии») на этот раз оказались достаточно компактными, а во-вторых, оттого, что редактор-составитель по-прежнему остаётся особенно пристрастной к малому литературному жанру миниатюры и расположила немногочисленные, но чрезвычайно удачные произведения по своему вкусу и, как ей кажется, оптимальным образом.

А героем нынешнего раздела «Миниатюры» и, по-моему, уже настоящим мастером этого жанра стал постоянный участник и альманаха, и одноимённого ЛИТО Александр Королёв-Иван, представивший в третьем выпуске «Красной строки» сразу два великолепных цикла миниатюр «Городская лирика» и «В поисках говорящего дерева». Не имеет смысла описывать (что и невозможно!) эти чудесные стихотворения в прозе, но я обязана рассказать читателю о досадном недоразумении, произошедшем по вине редакции с одной из миниатюр Александра Королёва-Ивана во втором выпуске альманаха.

Цитата из моего предисловия к «Красной строке» № 2: «Завершает раздел миниатюр небольшая трилогия Александра Королёва-Ивана «Журавли». И здесь особенно явно, как мне кажется, видно, почему автор может наиболее полно высказаться именно в цикле миниатюр. Начинается цикл весёлой, чуть ностальгической миниатюрой «Наше детство», следующая миниатюра «Журавли» преисполнена любви к родной природе и одновременно отсылает к знаменитой, легендарной песне на стихи Расула Гамзатова, а завершает цикл не стихотворение в прозе, а настоящие, прекрасные стихи «Россия, вперёд!». Они записаны по воле автора в прозаическом виде и снова – о любви. О любви к Родине, а ещё, к сожалению, о войне, не той, минувшей, а о современной войне…»

Увы, по техническим причинам Александр Королёв-Иван не видел вёрстку альманаха и был ошеломлён, прочитав вышеприведённый пассаж уже в печатном издании «Красной строки» № 2. Оказывается, стихотворение «Россия, вперёд!» принадлежит перу не Александра, а Людмилы Завадской. Несколько лет назад Александр увидел это стихотворение в какой-то (не-интернетовской) публикации, был восхищён и самими стихами, и тем, что они совпали по смыслу с его собственными, переписал стихотворение «Россия, вперёд!», а год назад послал в наш альманах и стихотворение Завадской, и своё. Вот не опубликованное по нашей вине стихотворение Александра Королёва-Ивана:

Выше ногу держи, солдат!

Впечатывай твёрже в брусчатку Кремля.

Стоят обелиски – там старший мой Брат,

веру хранящий в СВЕТ Октября.

Крепче держи у плеча карабин.

Россия в кольце врагов.

Ни шагу назад. Не отдадим

Родину, выкованную из оков,

из булата кольчуг, варяжских мечей,

предательства «братьев-соседей»,

гулагских кровавых слуг-палачей,

Любви, Надежды и Веры!

Я не забуду шахты Донбасса.

Убитых детей невинных.

Я ДЕД. Я сержант запаса.

Я верен присяге поныне.

Мы же, каюсь, ничего не поняли, всё перепутали, а стихотворение Александра потеряли. Сейчас исправляем нашу оплошность и просим прощения и у Александра, и у Людмилы. К сожалению, Александру пока удалось найти в интернете только четыре стихотворения Людмилы Завадской (последнее из которых датировано на сайте 1 января 2021 г.), среди которых приведённого в «Красной строке» № 2 стихотворения о Донбассе нет. На многочисленные запросы сайт Завадской не отвечает. Нам остаётся надеяться, что поэт Людмила Завадская находится в добром здравии и, прочтя когда-нибудь и настоящий альманах, и предыдущий, примет наши извинения вкупе с восхищением и преклонением перед её поэтическим даром.

Продолжая разговор о миниатюрах, я с восторгом и печалью отмечаю цикл «Я свободна» удивительно нежных, тонких, будто прозрачных миниатюр Евгении Сафоновой. С печалью – потому, что Евгении уже нет с нами. Но она живёт, именно СВОБОДНО живёт и в своих прекрасных произведениях, и в нашей памяти. О посмертной книге Евгении «Дочь человечья» можно прочитать в эссе её подруги Виктории Чикарнеевой «Сказки не будет». Как справедливо отмечает Виктория, накал «магической» прозы Евгении Сафоновой таков, что читателя буквально обжигает этой невиданной, умопомрачительной свободой, и нам даже пришлось чуть «уравновесить» свободный полёт Евгении миниатюрами Нины Гавриковой «Тринадцатый» и «Распорядительница». Кстати сказать, обе эти по-хорошему, только в самую малость «приземлённые» миниатюры повествуют о птицах. «Тринадцатый» – воробей, а «распорядительница» – сорока. И вот ещё одна интересная особенность третьего выпуска «Красной строки»: пернатым посвящено очень много произведений. Уже упоминавшийся попугай Лол из рассказа Павла Павловского, попугай Гоша Алексея Решенскова, целые стаи птиц (ласточки, гуси, трясогузки), а также отдельно взятые дятел и ворона из цикла миниатюр «Дачные истории» Елены Яблонской. Более того: птицы умудрились залететь и в раздел очерков, эссе и рецензий! В связи с чем я настоятельно рекомендую прочитать не только мой отзыв «И журавль, и синица…» на книгу нашего редактора Нины Шамариной, но и – обязательно (а, пожалуй, можно и вместо моего отзыва) – её книгу «Синица в небе». Надеюсь, что эта замечательная книга рассказов ещё имеется в магазинах. Лучшим же доказательством того, что писателя Шамарину надо читать и читать, служит её очерк о городе Орле (орёл, между прочим, тоже птица, да ещё какая!), специально помещённый после рецензии на книгу «Синица в небе». Кстати, именно в связи с обилием «птичьих» историй мы решили украсить обложку альманаха птичкой с ягодкой-рассказом в клюве.

В продолжение разговора о разделе очерков следует особо упомянуть подробную и вдохновенную рецензию Наталии Ячеистовой «Отдыхая душой» на альманахи «Параллели» и «Крылья», выходящие под редакцией нашего постоянного автора Ольги Борисовой, которая, будучи прекрасным поэтом и переводчиком, в отличие от нас, публикует не только прозу, но и поэзию. Этот наш недостаток мы, как и в прошлый раз, то есть по уже сложившейся традиции, компенсируем тем, что последний раздел «Очерки, эссе, рецензии» и, соответственно, весь альманах завершаем стихами – верлибрами Михаила Фадеева и Виктора Балашова. Эссе М. Фадеева «Начать всё сначала» с подзаголовком «о скитаниях двух верлибристов по ЛИТО "эпохи застоя"» рассказывает о действительно баснословной эпохе конца семидесятых-начала восьмидесятых, когда как грибы после дождя невесть откуда появлялись разнообразные литобъединения и прочие клубы по интересам, в том числе и такие ныне прославленные (о них давно уже пишут и защищают диссертации!) как ЛИТО «Московское время» во главе с Бахытом Кенжеевым, Сергеем Гандлевским, Александром Сопровским. Все они, как и автор данного эссе, и ваша покорная слуга, да, наверное, и многие другие, прошли через студенческие общежития, ставшие источниками вдохновения. Об этом заключительный верлибр Михаила Фадеева:

КОМНАТА

Тот кто здесь жил до меня

не оставил мне

никаких инструкций

мне самому придется узнать

в каком месте скрипят полы

и хороши ли соседи

опозданием на работу

я заплачу за сведения

о расписании местных столовок

тот кто здесь жил

вставал по будильнику

и убегал с портфелем до вечера

жуя на ходу

подолгу курил у окна

(пеплом забиты щели)

в привычной задумчивости

(оправдание нелюдимости)

детей в этой комнате

не было

Тот

кто жил до меня

мне оставил лишь право

начать всё

сначала

Вы заметили? Согласно правилам жанра, в верлибре отсутствуют знаки препинания и, что для нас сейчас особенно важно, после слова сначала нет ни многоточия, ни точки. По завету поэта мы тоже не будем ставить точку в конце альманаха «Красная строка» № 3 и оставляем за собой право начать всё сначала

О любви. Рассказы

Александр Анохин

Точка на карте

1. Оля Изосимова

Ерохин медленно шагал по улице засыпающего села. Оно стало привычным за год. Спешить некуда – в пустой квартире его никто не ждал. Высоко в небе светили августовские звёзды. Тишину изредка прерывал короткий лай собак. На скамейках тут и там сидели парочки.

Девичий вскрик раздался совсем рядом, в переулке. Фара мотоцикла освещала застывшую фигуру девушки. Мотоциклист держал ружьё и что-то бубнил пьяным голосом. Ерохин, не раздумывая, подбежал, рванул ствол кверху. Раздался выстрел, сбивший ветки высокого тополя, мотоцикл упал. Парень оказался крепок, и Ерохину пару раз досталось. Подбежали ещё люди, пьяного скрутили, увели.

Ерохин, ещё разгоряченный схваткой, подошёл к девушке. Её била нервная дрожь. Он накинул ей на плечи пиджак, вызвался проводить. Она довольно быстро успокоилась. Её звали Оля, Оля Изосимова. Студентка Ромского мединститута, здесь на практике в районной больнице. Рассказала, что село это выбрала сама, ткнув в точку на карте. Папа был против, уговаривал пройти практику в Ромске. Неожиданно для стройной девушки у неё оказался грудной, глубокий голос.

Свежий ветер с реки приносил запахи наступающей осени и далёких пространств. Они сидели на скамейке. Ерохин потирал саднящую скулу. Она сказала, что встречала его на улице, знает, что он служит в местной прокуратуре. Ерохин рассказал ей китайскую притчу про двух странников: их пути пересеклись, они остановились на мгновение и пошли дальше каждый своей дорогой. Раньше он рассказывал её девушкам, которые ему нравились, чтобы произвести впечатление, но сейчас… сейчас было другое, и он подосадовал на себя.

Проводив её до крыльца, он нехотя ушёл.

Наутро с первым речным паромом примчался из Ромска на светлой «Волге» её отец – крупный мужчина в дорогом костюме, оказавшийся профессором мединститута, к тому же членом обкома партии. Он благодарно тряс Ерохину руку, возмущался случившимся: «И это в период антиалкогольной кампании!», разговаривал с прокурором района, потом направился в партийный райком.

Оля отвела Ерохина к высокой рябине с краснеющими гроздьями, и в упор глядя на него серыми в желтую крапинку глазами, сказала без улыбки: «Теперь, спаситель, по законам жанра вам предстоит взять меня в жёны». Ерохин слегка растерялся. «Ну, а если серьёзно, – улыбнулась она, – приезжайте в гости, Серёжа, я стану ждать. И папа будет рад видеть». Она подала Ерохину руку, – её ладонь была тёплой, почти невесомой, и ему не хотелось её выпускать…

Ерохин с букетом цветов ожидал Олю в университетской роще, расцвеченной желтыми и красными листьями. Шумная компания студентов вывалилась из дверей мединститута, слышались смех, голоса. Ерохин не сразу увидел её, тут кто-то включил кассетник: «Я готов целовать песок, по которому ты ходила». Высокий самоуверенного вида парень в джинсовом костюме, которого все звали Эдик, по-свойски полуобнял Ольгу, втянув её в центр круга, и она, смеясь, стала танцевать с ним что-то похожее на твист. Ерохин почувствовал себя уязвлённым. Он аккуратно положил цветы на скамью и ушёл. Его появление с букетом выглядело бы нелепо и смешно. Профессорские дочки – те ещё штучки, подумал Ерохин. Он чужой в её жизни.

Спустя неделю в его служебном кабинете зазвонил телефон – массивный эбонитовый аппарат чёрного цвета, девушка с телефонной станции сказала: «Ромск на проводе, говорите!» – и Олин грудной голос произнёс: «Серёжа!» У Ерохина сжалось сердце.

– Серёжа, как у вас дела? Вы сможете приехать к нам на выходные?

– Да, смогу. – Слова вылетели быстрее, чем Ерохин сказал «нет».

– Я вас буду ждать в субботу у входа в мединститут, в двенадцать. Успеете? Если задержитесь в Ромске, не переживайте – переночуете у нас, в комнате брата. Договорились?

– Да, – сказал Ерохин, презирая себя за слабость.

– Буду ждать. До встречи, спаситель!

– До встречи, – промямлил Ерохин.

2. Три письма

Через месяц Ерохина перевели с повышением в должности в другой район и почти сразу отправили на пятимесячную переподготовку в Ленинград.

По возвращении его ждали три письма. В первом, отправленном полгода назад, Оля звала его: «…Не понимаю, что вас останавливает. Не верю, что безразлична вам. Хотите, чтобы призналась вам первая? Я готова. Но я должна видеть ваши глаза. Поэтому приезжайте, Серёжа!.. Приезжай! Бросай всё и приезжай! Я жду тебя, слышишь?» Во втором, коротком, упрекала: «На телефонной станции мне сказали, что ты отказался со мной разговаривать и повесил трубку. Я должна знать, Серёжа, пожалуйста, поговори со мной, позвони!» В третьем, отправленном за месяц до его возвращения, она прощалась: «Я так и не рассказала тебе свои секреты. Ведь я уже подбирала нашим с тобой будущим детям имена, чтобы они сочетались с отчеством – Сергеевич, Сергеевна… Какая я глупая! Встреча, которую ждала всю жизнь, обернулась миражом, моей фантазией. Я оказалась не нужна тебе».

Ерохин позвонил ей. Трубку взяла её мама и сообщила, что Оля вышла замуж.

3. Китайская притча

Ерохин увидел её первым. Она мало изменилась за пять лет. Её красота стала более зрелой, взгляд уверенней. Она заметила его, улыбнулась чуть растерянно, быстро подошла, и вот её легкая ладонь в его сильной руке.

– Оля!

– Серёжа…

…Солнечный луч скользнул по столу, забрался в высокий стакан, наполнил его светом, преломившись в нём, и рассыпался радужными бликами. Световое пятно осторожно продвинулось по её обнажённому плечу, выискивая место поудобнее. Ерохин смотрел на спящую, её разбросанные по подушке русые волосы, остро чувствуя предстоящую разлуку. Он тронул блик на нежной коже. Она потянулась, заставив одеяло бесстыдно сползти, пробормотала, не открывая глаз: «Да-да, сейчас», опушённые ресницами веки разомкнулись, а в следующее мгновение ослепительно белая в луче света рука её, вспорхнув, обхватила его за шею и с мягкой силой притянула к губам. «Доброе утро, Серёжа», – проговорила она затем, отстранив его и испытующе глядя серыми в жёлтую крапинку глазами.

* * *

– Мечтала тогда: ты смущённый входишь в наш дом, тебя встречают папа и мама, я зову тебя к столу… А реальность – утро в гостинице, скоро мой поезд, ты женат, я разведена, у тебя двое мальчишек, у меня дочь…

* * *

Запылённая картина на стене. На ней – поле, уходящая вдаль дорога, по которой идут двое – мужчина и женщина.

– Если бы увидела тебя тогда с твоим букетом – бросилась на шею и уже никогда никуда не отпустила, слышишь ты, жестокий мальчишка?

* * *

– Дочка похожа на твоего мужа?

– Хочешь спросить, на бывшего? Она похожа на тебя.

– Не шути так.

– Я не шучу. Когда её рожала, думала только о тебе, о тебе, о тебе. Я так хотела, чтобы она была похожа на тебя. И вот она выросла похожей на тебя на целых… десять процентов, на девяносто – она вылитая я. Что ты смеёшься?

* * *

– Мы так и будем существовать в параллельных мирах на одной планете, Серёжа. Похоже, Он немилосердно обошёлся с нами. Хотя… Представь: мы жили бы вместе, и вместе, и каждый день вместе. Мы стали бы ссориться и разлюбили друг друга. Это – страшнее всего!

* * *

– Видеть хоть раз в год… Поплакалась бы тебе, наобнималась, надышалась тобой – и можно жить дальше.

* * *

– Как вы с женой, Серёжа?

– Обычная семейная жизнь.

* * *

– Вот и твой вагон…

– Серёжа, я не знаю, что сказать. Откуда снова взялась эта боль? Мир такой огромный, а тепла в нём так мало.

И потом, когда поезд начал движение, почувствовав, что расстаётся навсегда, отстранив проводницу, она с некрасиво искривлённым ртом крикнула, глотая слёзы: «Серёжа! Не забудь: наша точка на карте – это ты и я, мы с тобой вместе! Только наша! Не забудь!»

Татьяна Бирюкова

Ясные дни оставляю себе…

– Женщина! Куда ты тащишь такой тяжёлый чемодан, что ты туда наложила, – ворчал сосед на Ольгу, но бережно и аккуратно положил кожаный чемодан в кузов своей старенькой машины.

– Он же пустой, разве тяжёлый? – рассеянно ответила Ольга и, взяв корзинку едой, уселась на заднее сиденье.

Путь был неблизкий. Дорога, правда, накатанная, в зимнее время могла принести неожиданности, а поезд ходил только один раз в сутки и стоял на маленькой станции всего две минуты. Ольга направлялась в город своей юности, город, где она родилась и провела замечательное время. Студентка медицинского института, она мечтала с детства стать врачом, как мама. Учёба давалась ей легко. Книги медицинские и картинки в них, она рассматривала давно, а в дальнейшем уже анатомию человека изучала с пристрастием. Больше всего её интересовало сердце и его болезни, но когда представляла, как оно работает, то думала: Где же там помещается душа?» И тут же вспоминала расхожее выражение: «Душа ушла в пятки».

Поезд пришёл вовремя. Ольга положила чемодан в ящик под сиденье, корзинку со снедью на столик и попросила проводника принести чай. В купе она была одна, за окном проносились заснеженные просторы, телеграфные столбы, полустанки. Когда-то они с Олегом, держась за руки, ехали в обратную сторону к месту назначения на работу после окончания института, в маленький городок, где люди знали друг друга в лицо. Ольга, получив диплом врача, вышла замуж и родила ребёнка – всё успела за один год.

В небольшой комнате с большим окном в общежитии, разложили вещи. Большой чемодан дала Олина мама. Она рассказала:

– Мне достался этот чемодан от бабушки, он прочный из настоящей кожи, правда немного потёртый.

– Это наш талисман, – добавила мама, – береги его.

– Да… Хорош талисманчик. Вместительный! Да, Олежек?

Сына Игорька дипломированные медицинские «светила» оставили маме.

– Устроимся – сразу же заберём, – пообещала Ольга.

И началась работа. Больница небольшая, но одна на всю округу. Дежурства ночные и дневные, сомнения, маленькие радости и большие трудности. Муж – хирург, для него работы всегда хватало, а Ольга мечтала об отделении кардиологии, но в маленькой больничке мечтать о таком – и то много. Приходилось лечить всё, все свои силы физические и душевные отдавала больным, они приходили к ней, надеясь, что всегда получат помощь. Ольга иногда была в отчаянье: «Нет, нет, это не могу и другое. Как же так? Мы столько всего изучали, но этого оказывается мало!» В городке с ними все здоровались, и, кажется, уважали.

Город расположен на высоком берегу маленькой, но быстрой речки. В свободное время Ольга с Олегом приходили на утёс, поросший лесом. Обнявшись, смотрели на великолепные заливные луга на другом берегу, на фантастические закаты. Иногда приезжали на велосипедах и мечтали, что когда-нибудь будут приезжать сюда с сыном. Обещание забрать Игорька пока выполнить невозможно по ряду причин: яслей для малышей в городке нет, в детский сад принимают только с трёх лет, няню трудно найти, мама приехать надолго не могла.

Однажды Олег нашёл корягу, она была похожа на лежащего дракончика. Подшкурил неровности, залакировал и подарил Ольге. «Береги его, в этом Дракоше – моя душа», – сказал Олег, целуя жену. Ольга удивилась серьёзному тону Олега.

Мелькали дни, слетали листья, проливные дожди уже не позволяли ездить на велосипеде. Уставали на работе, засыпали, а Дракоша смотрел на них с тумбочки. Ветка красной рябины напоминала о пролетевшей осени, а за окном снег, снег…

Третий год молодожёны встречать Рождество будут вдвоём. Они были, в общем-то, счастливы: хорошая работа, уважение сотрудников и пациентов. Их уже хорошо знали в городке, но душа стремилась к сыну, к Игорьку. Мама прислала им к рождественским праздникам плотный белый лист с ладошкой сыночка и сказала, чтобы они рядом сделали оттиск своих ладоней. Разноцветные ладошки будут держать друг друга за руки.

Рождество! Горят свечи, блестят глаза, пахнет хвоей, яркие «ручки» на стене и тихий звон колокольчиков с наряженной ёлки на улице при каждом порыве ветра. Тихо падал снег, а к утру повалил большими хлопьями и шёл три дня. Куда ведут дороги и тропинки не разобрать, вокруг расстилалось белое поле. Праздничные дни. Мамы с ребятишками вышли погулять, протоптали дорожки, с лыжами и санками пошли на горки. Олег с Ольгой тоже отправились на лыжах и с трудом добрались до своего любимого места на берегу.

Рядом с ними катался на лыжах мальчик, он совсем близко подъехал к краю обрыва и неминуемо сорвался бы…

– Осторожно! – закричала Ольга.

– Стой на месте, – добавил муж, подбегая к ребёнку.

Спасая мальчика, Олег сам сорвался с утёса. С ужасом смотрела Оля на снежное облако, поднявшееся от падения. С трудом вспоминала она о том, что было потом. Жизнь Ольги остановилась, когда она поняла, что Олега больше нет. Нет!! Как жить дальше? Одной?!

* * *

– Девушка, вы приехали, ваша остановка, – от резкого голоса проводника Ольга вздрогнула.

– Да-да, я готова, – Ольга, смахнув слезу, встрепенулась, прервав тяжёлые воспоминания.

– Давайте помогу вам вынести чемодан, – предложил проводник

– Ой, что у вас там? Камни? Тяжеленный-то какой…

Ольга не ответила, только тяжело вздохнула. Да нет там ничего, ничего нет. Теперь быстро в аэропорт, ещё несколько часов – и она приедет в город своей счастливой юности.

При досмотре, увидев большой чемодан, попросили открыть его.

– Нет там ничего, – сказала Ольга.

– Откройте, откройте, – настойчиво потребовал работник службы безопасности.

– Пожалуйста, проверяйте.

– Да он пустой, – недоумённо произнёс служащий.

– Он не пустой – там воспоминания… – тихо проговорила Ольга.

В чемодане лежал деревянный Дракоша, белый лист с яркими ладошками и маленький колокольчик ещё из старинных семейных игрушек. Чемодан поехал в багаж по ленте, а Оля с корзинкой пошла к самолёту. Устроилась. В иллюминатор ярко светило солнце. Слёзы сменилось лёгкой улыбкой. Улыбка всегда освещала её лицо, когда думала о сыне, об Игорёшке. Мама приехала с ним тогда в маленький городок, сын-то и помог Оле пережить потерю. Сначала было очень трудно, мама звала вернуться к ней, но уехать от места гибели любимого человека не могла. Дракончик был всегда рядом. «В нём моя душа», – когда-то сказал Олег. Ольга осталась работать в больнице, которая носила теперь имя Олега. Игорь прекрасно учился и тоже интересовался медициной. Поехал поступать в институт. И поступил! Ольга, получив отпуск, теперь летела к сыну и к старенькой маме, чтобы встретить с ними Рождество. Улыбаясь, схватила с бегущей грузовой ленты свой большой чемодан – он был лёгкий! Значит, впереди ясные дни!

* * *

За столом сидели втроём – мама, Ольга и сын, рядом примостился Дракоша. Ольга расспрашивала о делах и успехах сына в учёбе, а потом сообщила: «Я привезла и передаю тебе чемодан, он необыкновенный. Пусть у тебя всё будет хорошим и светлым, тогда и чемодан будет лёгким. Он помогает пережить невзгоды». Со светлой грустью вспоминали Олега. «Я тоже хочу и буду хирургом!», – сказал с чувством Игорь. Ну, кто же против? Если загадать желание в сочельник, то оно непременно сбудется. В это верили и он, и его бабушка, и мама.

В приоткрытую форточку порывом ветра занесло снежинки. По ёлке, красиво наряженной, бежали сверху вниз огоньки, а старинный колокольчик нежно зазвенел…

Царевна-лягушка

Смеркалось. Дождик пока ещё крапал потихоньку, но большая тёмная туча быстро приближалась и грозила обещанным ливнем. Дети играли в саду, но бабушка сказала, что нужно идти домой и занести все игрушки.

Девочки, быстро подхватив свои куклы, мячик, книжку «Сказки», которую им недавно подарил настоящий сказочник, детскую посуду, побежали в дом, и чтобы сократить дорогу, помчались в комнату через дедушкину мастерскую.

– Ой, что это! – вскрикнула Софья.

– Юля, Юля, беги ко мне скорей, включи свет. Здесь кто-то есть, – испуганно продолжала Софья.

Вспыхнул свет. Из-под софкиной ноги что-то метнулось в тёмный угол.

– Это лягушка! – одновременно воскликнули девчонки.

Лягушка была не маленькая, но и не большая, коричневого цвета. Она не двигалась – наверное, тоже испугалась, как и сестрёнки. Зачем она сюда припрыгала, рассуждали дети.

– Соф, ты сильно испугалась? Она холодная? – Юля, младшая, смотрела на старшую сестру, которая не заплакала, с восхищением.

– Ну, не очень, просто в мастерской было темно.

А лягушка куда-то исчезла. Пока девочки разговаривали, видимо, забилась за ящики с инструментом. Дети побежали в дом, чтобы рассказать о незваной гостье.

Бабушка на кухне жарила котлеты, в сковороде скворчало, и вкусный запах разносился по всему дому.

– Девочки-и-и, где вы, мои хорошие? Мойте ручки и садитесь обедать.

На столе уже лежали помидорчики и огурчики из бабушкиной теплицы, варёная дымящаяся картошечка и целое блюдо котлет – дети их с удовольствием едят, хлеб и белый, и черный, бородинский – его любит бабушка. «А потом будем пить чай, а к чаю я испекла пирог с вишней. Смотрите какой красивый», – говорила бабушка и улыбалась, смотря как девчонки уплетают поданное к обеду.

Софья с Юлей быстро съели всё, что было на столе, и всё время шептались. Переглядывались. И, как только бабушка вышла в другую комнату, схватили пару котлет, положили на маленькую тарелочку хлеб, огурчик и быстро пошли в мастерскую.

– И куда же вы всё это несёте? – поинтересовалась бабушка, так неожиданно быстро возникшая на пути сестрёнок.

Софья посмотрела на Юлю. Придётся рассказать.

– В мастерскую к дедушке запрыгнула лягушка, – стала объяснять Юлечка, – наверное, она хочет кушать, вот и пришла к нам, на вкусный запах.

Девочка смотрела на бабушку такими ясными, светлыми глазами. Чистая детская душа! Бабушка долго смеялась. Лягушки котлеты не едят! Но как она там появилась? И в сад как забралась?

Вечером пришла с работы мама. Софья с Юлей наперебой рассказывали о происшествии. Вместе пошли в мастерскую, мама поймала лягушку и отнесла её к калитке, где был небольшой искусственный прудик, и посадила на мокрую травку.

– Соф, как ты думаешь, может это была царевна-лягушка?

– Нет, Юля, царевна-лягушка зелёная, держала стрелу, а эта коричневая, похожа на жабу. Мы её спасли. Хорошо, что мама помогла.

Ольга Борисова

Девяностые

Вечерело. Ада Семёновна села в старенькое кресло и включила телевизор. «Опять ничего интересного!» – перещёлкивая каналы, возмутилась она. Современные художественные фильмы с яркими картинами насилия Ада смотреть не любила. Новостные ленты её тоже не интересовали. Дойдя до канала ОРТ, она на миг остановилась. С голубого экрана шумно вещали кандидаты в президенты. Они много обещали, критиковали власть и призывали народ голосовать только за них. Особенно старался один либерал, ярый противник всего и всех. «Соловьём поёт, а как во власть залезет, так сразу обо всех обещаниях забудет», – она с раздражением выключила телевизор и задумалась. Невольно в памяти всплывали позабытые картины ушедших лет.

Беловежская пуща в девяносто первом, развал государства, пустые полки в магазинах и страх перед грядущим. Тогда ей, тридцатидвухлетней женщине, матери двоих детей, жене офицера и в голову не приходило, что может произойти в дальнейшем со страной, семьёй и ею. А жизнь, как мясорубка, перемалывала людей, разделяла их на сильных и слабых. Насильственно разламывала созданное веками государство, разваливала его на множество частей.

В эту пору жили они в небольшом военном городке на юге страны. Гарнизон, как и весь народ, правительство бросило на произвол судьбы, а вернее в пропасть, под названием выживаемость. Ада находилась в декретном отпуске с младшим сынишкой. Ему только что исполнилось два годика. Старший сын ходил во второй класс. Перед глазами Ады Семёновны, словно в немом кино, крутились картинки её жизни: пустой холодильник, из-за отсутствия нескольких зарплат, голодные глаза детей, доедавших последние четыре картошки, грустный взгляд мужа, прилетевшего из очередной командировки, и икона на стене. Перед ней Ада молилась, вернее, рассказывала, что завтра утром ей нечем накормить детей, и что ей, врачу, придётся идти на паперть и просить подаяния, потому что все в их городке бедствуют. Также она рассказала об отчаявшемся молодом лётчике, жившем в соседнем доме, покончившим с жизнью из-за того, что у жены от голода исчезло молоко и кормить новорождённого ребенка стало нечем. Ада сидела на стуле перед иконой, заливаясь слезами, всё говорила и говорила. Спать легла далеко за полночь.

Ада Семёновна встала с кресла и подошла к окну. Отодвинула тюль и посмотрела куда-то вдаль. «М-да… Еле выжили», – вздохнув, снова погрузилась в воспоминания. Но то, что случилось на следующий день, можно назвать только чудом. «Сама Заступница наша, Матерь Божия, помогла», – улыбнувшись, посмотрела на небо. В семь часов утра раздался телефонный звонок. Звонил бывший сослуживец мужа. Он съездил на ночную рыбалку, поймал много рыбы и решил поделиться. «Как тогда я обрадовалась, – подумала Ада Семёновна. – Есть чем деток накормить!» Почистив сазана, поставила его варить. Но сюрпризы на этом не закончились. Раздался очередной звонок. Звонила подруга. Ей прислали посылку из деревни, и она, разделив продукты поровну, просила срочно прийти. Потом зашла соседка и принесла ведро картошки, невесть откуда взявшейся. Телефон дребезжал весь день. Ближе к ночи, холодильник уже не зиял пустыми полками. На них лежали масло, сыр, сосиски, стояла в баночке сметана, и красовался в целлофановом пакете бородинский хлеб. Его привёз муж подруги, вернувшись из столицы. Отцу генералу дали часть задолженности по зарплате. Это весточка вселила надежду, что скоро в гарнизон тоже придут деньги…

Ада Семёновна отошла от окна и направилась на кухню. Поставила чайник на плиту, села на табурет и с благодарностью посмотрела на икону, висящую над столом. И снова нахлынули воспоминания…

Первая и вторая чеченские войны. Гарнизон тогда находился на военном положении. Она вспомнила, как ночами жители городка по очереди охраняли подъезды, а в это время их мужья, в полном вооружении, сидели в окопах в холодной осенней, продуваемой всеми ветрами, степи. Она хорошо помнит эти ночи, когда с маленькой собачкой Линдой, выходила на пост…

Закипел чайник. Налив в любимую голубую кружку, подаренную Аминой, горячий напиток, снова задумалась. Амина… Красавица Амина, где ты? После её отъезда они ещё долго перезванивались, но в последние годы от неё нет вестей.

Амина попала к ним в госпиталь в девяносто девятом. Тяжёлое ранение в грудь. С большим трудом девушку удалось спасти. Её семью расстреляли боевики, она чудом осталась жива. Кто-то донёс бандитам, что Закаевы у себя дома прячут троих раненых русских солдат. Девушка первой увидела приближающихся к их подворью вооружённых людей и успела спрятать парней. Боевики ворвались в дом и потребовали отдать им неверных. Отец, по чеченским традициям, предложил им сесть за стол, но бандиты и слушать не хотели старика.

– Не отдашь, заберём с собой дочь, – заявил один из них.

– Аш бехк ма билла. Къинтерадовла – у нас нет, и не было никаких русских.

Но не успел он докончить, как раздался первый выстрел. Старик медленно стал оседать на пол. Амина подскочила к отцу. Он из последних сил закрыл собой дочь, и это спасло её от неминуемой гибели. Следующим выстрелом они убили мать. Но тут, как по команде, с перекошенными от злости лицами, они стали падать на пол. Всех пятерых уложили те, которых семья Закаевых спасла от смерти. Последним свалился бородач, застреливший отца. Амина ринулась к ребятам, но в это время недобитый бандит успел выстрелить ей в грудь.

После выписки Амины Ада Семёновна забрала девушку к себе. «Она стала мне дочерью. Как ты, моя девочка?» – вздохнула она. Как не уговаривала её Ада, после завершения войны девушка засобиралась домой. «Не могу остаться. Там земля моих предков, и в ней лежат мои родители. Я должна быть там», – обняв Аду Семёновну, сказала на прощание Амина. И уехала. Через год она вышла замуж за местного учителя Алана Омаева. Смирновых пригласили на свадьбу, но поехать им так и не удалось. Мише предложили работу в Африке, и он тут же улетел. Вскоре у Омаевых родились две дочери…

Вдруг раздался легкий стук в окно. «Странно, – удивилась Ада Семёновна, седьмой этаж. Почудилось, что ли?» Она осторожно подошла и в темноте на подоконнике разглядела белого голубя. Тот, увидев отражение в стекле, вспорхнул и улетел. «Это весточка от Миши! Он скоро будет дома», – радость наполнила сердце женщины. Миша всегда возвращался домой внезапно, не предупреждая её. Она подошла к зеркальному шкафу и поправила прическу. В отражении увидела себя: ещё не старую, но уже с рифлёными носогубными складками у рта, выдающими её возраст. Ухмыльнувшись и скорчив гримасу, Ада отправилась в спальню, разбирать постель. Но переступив порог комнаты, услышала назойливый звонок у входной двери.

– Миша!

Открыв дверь, увидела Стёпку:

– Бабуль, ещё не спишь? А я не один.

За его спиной, потупив взгляд, стояла девушка, как две капли воды, похожая на Амину.

– Познакомься. Это Мила Омаева, моя невеста.

Другой мотив

– Там-тара-там, тара-там! Тьфу, – сплюнул в сердцах Петро. – Вот прицепился мотивчик!

– Ты чего ругаешься? – поинтересовалась Полина, поставив на крыльцо ведро, доверху наполненное огурцами.

– Да вот, как втемяшится что-то в голову, так никак не отвяжется.

– Урожай нынче на огурцы богатый. Банки из сарайки неси! Крутить будем, – словно не слыша мужа, приказала она. – Да не забудь доску в бане прибить. Там гвоздь ржавый торчит, я намедни поранилась.

Взяв коробку с гвоздями, Петро отправился выполнять поручение жены. Не успел он ещё размахнуться молотком, как о себе напомнил прежний мотив.

– Да что же за напасть такая?! Откуда он взялся?

Вдруг под сердцем резко ёкнуло. И он вспомнил эту песню, бородатого бандита и совсем юную чеченскую красавицу с миндалевидными глазами, спасшую их группу тогда, в первую… двадцать шесть лет назад.

Пётр Харченко служил срочную в спецназе. Стояла весна тысяча девятьсот девяносто пятого года. В Чечне вовсю полыхала война. Командир батальона, где служил Пётр, получил информацию, что к одному из близлежащих сёл подтянулись боевики. Их отделению приказали проверить достоверность полученных сведений. Дождавшись вечера, группа из десяти человек скрытно подошли к селению. Оказавшись в начале улицы, бойцы быстро развернулись в боевой порядок и стали медленно продвигаться вперёд. Сгущались сумерки.

– Странная тишина, словно все вымерли, – прошептал Витька Радченко.

– Здесь они. За нами следят, – только успел ответить Пётр, как зазвенели первые выстрелы. Пули просвистели над головами спецназовцев. Стрельба велась из окон саманного дома в метрах тридцати от бойцов.

– Отходим! – приказал командир отряда Саня Петров.

Зазвучали новые выстрелы с конца улицы, отрезающие путь к отходу.

– В кольцо берут! Живыми хотят взять. Слушай мою команду! Уходим через дворы и огороды.

Отстреливаясь, они вломились в первый попавшийся двор и, перемахнув через изгородь, оказались на другом подворье. Их искали, звучала беспорядочная стрельба и окрики дудаевских боевиков. В одном из дворов Пётр присел на краю канавы, чтобы перезарядить магазины и вдруг услышал в метрах в двадцати от себя зловещий смех, переходящий в ритмичный мотив: «Там-тара-там, тара-там!» В него целился из «шайтан-трубы» бородач в чёрном одеянии. Он что-то прокричал на арабском языке и выстрелил. Пётр кувыркнулся через спину в канаву. Граната, ударила в её стену, осыпав его землёю и камнями. «Ну всё, конец мне пришёл! Сейчас в меня пальнёт», – только успел подумать, как увидел, что наёмник, оскалясь, стал медленно оседать. В его шееторчал нож, воткнутый по самую рукоять, а за спиной бандита он увидел хрупкую чеченскую девушку. Она приложила палец к губам и позвала его за собой.

– Хасан злой человек! Он убил моего брата. Собирай своих, я выведу вас за село.

Она торопилась. Прячась за деревьями, привела группу к подвалу.

– Ничего не бойтесь, – прошептала девушка. Оглядевшись по сторонам, зашла сама и, впустив бойцов, закрыла на задвижку дверь. Ловким движением зажгла керосиновую лампу и попросила отодвинуть бочку с какими-то солениями. Под бочкой оказался лаз. Сдвинув крышку, она первой спустилась по земляным ступеням в тёмную яму.

– Торопитесь! Здесь подземный ход. Его отец с братом вырыли, когда война на нашей земле началась. Он ведёт во двор моей тёти, а там рукой подать до оврага. По нему вы уйдёте.

– А ты? Тебя же убьют!

– Я знаю, где спрятаться. И скоро ваши придут. Этих – здесь человек тридцать. В основном все пришлые. Держат селян в страхе.

– А Хасан за что убил брата? – спросил Пётр.

– Они пытались село отстоять.

– А зовут-то тебя как?

– Забудьте обо мне, если желаете мне добра. Так будет лучше.

Шли они недолго. Девушка остановилась и прислушалась.

– Я выйду первой. Уберу дрова, закрывающие выход. А теперь давайте прощаться, – и она тут же исчезла в узком земляном проёме…

Вскоре селение освободили от боевиков. Часть их убили, других взяли в плен и отправили в Москву, некоторые смогли скрыться. Пётр осторожно пытался найти девушку, спасшую ему и его товарищам жизни, но попытка не увенчалась успехом. А когда бригада, выполнив свои задачи, уходила из села, он услышал знакомый голос. Девушка пела красивую чеченскую песню:

Хаза ю ламанца буьйса,

Батто стиглахь нека до,

Ойла ю тоелла тховса,

Безам кийрахь ийбало…

Он понял, что пела она для них. Её прощальная песня…

Пётр так и сидел с молотком в руках, когда в баню зашла жена.

– Зову тебя, зову, а ты не откликаешься. Банки пора закручивать. Я рассол сварила, заливать нужно. – Она внимательно посмотрела на мужа. – Что с тобой?

– Ничего, Полинушка! Песню вспомнил. Но это уже немного другой мотив.

И он запел тихо и нежно:

Ночь светла над горной грядою,

По небу плывёт свет луны.

Пленены мы сладкой мечтою,

В сердце пламя, пламя любви…^[1]

Полина прижалась к плечу мужа. Обнявшись, они ещё долго сидели в старой бане. Каждый думал о своём.

Жанна Варнавская

Всё хорошо

Пространство светилось оттенками радуги: светилось, сияло, переливалось, дышало… Оленька смотрела ввысь, чувство восторга наполняло до кончиков пальцев: сверху тоненькая верёвочка свешивалась прямо к её рукам. Огромный розовый воздушный шар рвался, метался, стремился вверх, и только верёвочка, зацепившись за ветку цветущей вишни, удерживала.

– Тьфу, какая гадость! – резкий голос вывел Оленьку из райского блаженства.

– Ку-ку, ку-ку, – подытожили настенные часы, доставшиеся молодой девушке вместе с двухкомнатной квартирой после смерти бабушки.

– Что за мерзость?! Как ты можешь… – Эмма Эрнестовна нарисовалась в дверном проёме, размахивая перед собой зубной щёткой.

– Да что такое? – сладко потягиваясь, бормотала Оленька, зацепившись одним глазком за воздушный шар из сновидений, а вторым, щурясь, смотрела на смешные пузыри вокруг кривившихся узких губ. Спохватилась, вскочила, послушно поспешила вслед свекрови.

– Я спрашиваю, что это?! – Эмма Эрнестовна, согнув указательный палец крючком, возбуждённо стучала костяшкой о край раковины.

Наивно улыбаясь, Оленька в недоумении тёрла кулачками глаза, сладко зевала и потягивалась. В плюшевой пижаме было так уютно и совсем не хотелось выходить за пределы комфорта. Зачем портить себе настроение из-за какой-то ерунды. Она отлучилась и вернулась в ванную комнату с губкой для мытья посуды. Но тут свекровь издала истошный вопль, лицо перекосило, как от зубной боли: с пальца свисала жёлтая слизь.

– Я всё уберу, Эмма Эрнестовна, ну успокойтесь. Ну, торопился Виталик, не заметил, с кем не бывает? – оправдывалась невестка, пытаясь сгладить обстановку.

– Да что за спешка такая! – всё больше раздражалась свекровь: разве ты не видишь: это же гной, самый настоящий! Значит, у сына моего – гайморит, а он на работу поехал? А ты в постельке нежишься, бока отлёживаешь. А если это – ковид?

– Ох! – Эмма Эрнестовна села на край ванны и схватилась за грудь.

Оленька побежала на кухню, плеснула корвалола в стакан воды, подумала секунду, добавила «Капли Зеленина» и вернулась. Свекровь залпом выпила и впала в оцепенение.

– Вам лучше? – мягкий голос невестки шёл откуда-то сверху: как вы себя чувствуете?

Множество ярких лампочек с навесного потолка слепили, свет просвечивал светло-русые волосы, образуя ореол вокруг головы Оленьки, силуэт её слегка расплывался…

– Может, скорую вызвать?

– Нет… не надо, мне лучше… прилечь бы…

До дивана они шли очень медленно. Оленька поддерживала свекровь за талию, а другой рукой согревала её холодную маленькую кисть. Эмма Эрнестовна молчала… вдруг захотелось прижаться, довериться этой молоденькой дурнушке, забыться в призывной теплоте, забыть тревогу, боль за сына непутёвого. Тридцать лет детине, а куда он без мамки? Без мамки – никуда! Привык, чтобы всё ему на блюдечке, чтобы за ним ухаживали, обслуживали, убирали. В тридцать лет третий раз женился… неизвестно на ком, непонятно зачем…

Оленька услужливо поправила подушку, заботливо укрыла пледом и проворковала:

– Всё хорошо, вы не волнуйтесь так. Температура у Виталика нормальная, я с утра и вчера перед сном измеряла. И капли в нос с собой положила. Да, главное, аппетит у него отличный, он хорошо позавтракал: кашу и два бутерброда, с ветчиной и сыром.

– Позавтракал? – оживилась свекровь. – Я всегда рано вставала, кормила, провожала, это сегодня что-то…

– Всё хорошо, это вы с дороги вчера утомились. Я тоже рано встаю, готовлю, сразу на весь день, кормлю и провожаю. А после ложусь – на часок-другой: у меня работа вечерняя, надо же высыпаться.

– Ты думаешь – это не ковид?

– Нет, – улыбнулась Оленька: обоняние на месте! Виталик похвалил, как вкусно пахнут мои новые духи… сам же подарил недавно, на День всех влюблённых…

Свекровь всхлипнула о чём-то своём и отвернулась к стене.

Оленька на минутку ушла и вернулась с синей коробочкой:

– Это вам.

– Мне? «Пани Валевски»? Я и забыла, что есть такие духи.

– Они очень хорошие, стойкий аромат, женственный, мамочка их очень любит.

– Спасибо, так приятно, а кстати, где твоя мама? Почему она к нам не пришла?

– Мама с работы поздно возвращается, сами знаете, сколько сейчас дел в больнице, устаёт очень. А в выходные уезжает к сыну, с внуками помогает. Она передаёт вам привет.

– Спасибо. Ты тоже передавай. Что ж, тогда я отдохну немного, раз всё готово…

– Аппетит что-то пропал, – обращаясь к стенке, стала вспоминать молодость Эмма Эрнестовна, когда муж был жив, и каждый год дарил ей «Пани Валевски».

– Может, в этот раз повезёт? – поймала она спасительную мысль. И, уже проваливаясь в сладость дрёмы, ощутила, что тяжесть на сердце прошла: Да, всё будет хорошо… Всё уже хорошо.

* * *

Оленька лежала в горячей ванне и разговаривала по телефону. Шумно булькала вода, пенились мыльные пузыри, и чудесно пахло лавандой…

– Вот и славно, девочка моя, ванны с морской солью очень полезны, нервы успокаивают, – утешал в наушниках смартфона родной голос. – А ещё лучше с мятой или хвойные. Я привезу, как Эмма Эрнестовна уедет.

– Мамочка, я не выдержу, я сорвусь, я не знаю, что будет! Она только одну ночь переночевала, а я не могу, ведь она так капризничает!

– Потерпи, доченька, это же не ненадолго, потерпи, милая. Всё будет хорошо.

Забытый вкус

Снег шёл всю ночь и теперь, ближе к полудню, сыпал и сыпал, валил густыми хлопьями, менял направление и сердито летел наискосок, почти горизонтально, нагло влезая за воротник. Идти было тяжело: тротуары не чищены, ноги вязнут, каждый шаг что гири поднимаешь. Анна не спешила: утренняя служба давно закончилась, отец Александр вряд ли будет её дожидаться. У священников время ограничено, в отличие от некоторых… Чувство досады нарастало – от оплошности, от несобранности, от своего отношения к происходящему… Она проспала! И как она будет оправдываться при встрече: что накануне нездоровилось, о сути умолчит? Хотя ей и правда нездоровилось последнюю неделю… но ведь не в этом дело… Анна отвлеклась на миг от грустных размышлений: снег вдруг сбавил скорость. Это ветер утих, и возле лица кружились лёгкие снежинки, ласкали упругую кожу щёк… Жар тела тяготил молодую женщину, и в прохладном прикосновении – явное облегчение, словно утешение свыше. Ворота в храм были широко открыты и рядом – никого.

– Наверное, отпевание проходит, – Анна постояла, поглядела на многочисленные ступени, подняла глаза выше: над входом – огромная Владимирская икона Божией Матери. Лик Богородицы – величественный, отрезвляющий, с назидательным и одновременно утешающим взором… А может, ей очень хотелось, чтобы именно так и было. Она помедлила и направилась вдоль изгороди, дальше, по тропинке, вглубь городского парка. Снегопад прекратился, небо просветлело и солнечные лучи резвились по верхушкам деревьев, серебрили снежные завалы. Издали приметила лавочку, подошла, смахнула пушистый покров, присела на краешек: давно здесь не появлялась. В храм, на исповедь, – да, частенько. А здесь, под сенью сосен и берёзок…

– Что ты делаешь? Аня, встань! – резкий окрик испугал, Анна вздрогнула, вскочила, вытянулась. Оглянулась: розовощёкая малышка в оранжевом комбинезоне спелым апельсином раскинулась на роскошной перине сугроба. Детская лопатка валялась рядом, а маленькая Аня болтала красными сапожками в воздухе, хохотала, запихивала в рот снежную мякоть точно сахарную вату. В горле защекотало, в душе затеплилось: весело чирикают воробьи вокруг. Присела на корточки, сняла варежку из овечьей шерсти (подарок покойной бабушки), погладила сугроб. Мягкий, молочный, влажный, холодный, нежный, приятный… Сжала в горсть, поднесла к губам – прелесть: аромат свежести, зимы, декабря, праздника, лакомства… во рту тает… забытый вкус детства…

Нина Гаврикова

Стелла

Галина пришла в издательство «Эксмо», чтобы опубликовать свой роман. Охранник, пожилой человек в очках, посмотрел на часы, которые висели на стене, было без четверти час, пропустил её в офис.

Галину встретила секретарша. Все остальные ушли на обед.

– Я принесла рукопись…

– Мы не принимаем рукописи, – перебила её секретарша. – Нам негде их хранить. Пришлите заявку на сайт редакции. – Она встала из-за стола, убрала документы в шкаф.

– Хорошо. Я сделаю…

– Там заполните анкету. Мы вам перезвоним. – Заученно сказала девушка, быстро повернулась на высоких шпильках, зацокала в кабинет напротив.

1

Прошло время, ответа не было, Галина с детьми отдыхала на море. Муж взял отпуск, на машине приехал к ним. Отдых удался.

Весёлые и загорелые возвращались домой. Борис, управляя машиной, вместе с дочками-двойняшками напевал известные песни. Вскоре дети на заднем сидении засопели. Галина удобно расположилась на переднем. Волнение охватило её, может, нужно было кому-то показать рукопись, с кем-то посоветоваться?! Дремать мешал круговорот мыслей.

Вспомнилось, как уговаривала маму разрешить ей поступать на журфак, та была непреступна, как отвесный утёс. Может, Галина и смогла бы переломить ситуацию, если бы не случай. Она встречалась с Кириллом, одноклассником. Высокого роста молодым человеком. Его тонкие брови от удивления поднимались домиком, а когда злился голубые глаза, становились ядовито-синими. Кирилл пользовался вниманием не только одноклассниц, но и девушек постарше. Галина была равнодушна, пока на школьной дискотеке, куда пришла впервые, не пригласила его на белый танец. Кирилл танцевал с ней весь вечер, предложил проводить домой. Галина улыбнулась – первое свидание, робкий поцелуй. Теперь они сидели за одной партой и все перемены, дни и вечера проводили вместе. Когда пришло время выбирать ВУЗ, Кирилл предложил поступать в техникум на бухучет, чтобы учиться вместе. Галина вспылила, это не её – сидеть на одном месте! Она с детства любила читать. Её рассказы становились победителями разных конкурсов. Галина представляла себя вольным журналистом, путешествующим по всему миру, берущим интервью у знаменитостей, пишущим острые репортажи с места событий.

Горячая волна поднялась по левой ноге. Галина выпрямила спину. «Хорошо, что купили просторный джип», – подумала она, прикрыла глаза. Её захлестнули картины прошлого.

Она и представить не могла, что пережила мама, когда вбежала соседка, сбиваясь на полуслове, рассказала, что видела, как Галя упала с балкона.

– Сидела на перилах, качнулась, не удержала равновесие и… теперь на газоне…

– Не может быть! Это не моя дочь! Галина десять минут назад вернулась с дискотеки. – Распахнув дверь в спальню, удивилась – комната пуста. Бросилась на балкон, увидела её, беспомощную на земле. Остальное Галина помнила смутно: скорая, больница, операция и приговор – ходить не будет!

Беда не приходит одна, у бабушки случился инсульт. Квартира, как лазарет. Мать поместила их в одну комнату. Галина решила разузнать у бабули подробности нелёгкой судьбы матери. Кое-что записывала в тетрадь, думала, может, пригодится потом для романа.

Кирилл приходил каждый день, приносил домашние задания, помогал изучать новый материал, радовал новостями. Дни шли. Он стал появляться реже. Девчонки рассказали, что Кирилл с дискотеки ушёл с Люсей, её лучшей подругой. Обида отбирала последние силы. Мама, узнав об этом, предложила отпустить парня.

Вечером Кирилл постучался в дверь. Обычно смелый и решительный, он вдруг стал, как мякиш белого хлеба, в глаза не смотрел, не знал, куда себя деть. Галине хотелось броситься на шею, крепко обнять, расцеловать. Но!.. Она натянуто улыбнулась, зелёные глаза обдали холодом, голос стал стеклянно-звонким:

– Не ходи сюда, ты мне не нужен!..

Кирилл выскочил из комнаты. Галине казалось, что острый клинок застрял меж лопаток. От безысходности, от понимания, что она лишь очередная пассия Кирилла, было горько. О-о-о! Если б только она могла – душу б свою заморозила!.. Но ей предстояло быть стойкой! Надо продолжать жить. Жить!.. А как?! Зачем? В бесслёзном молчании она провела неделю.

2

Машина притормозила, Борис поспешил на заправку. Галина вытянула ноги, с силой тряхнула головой, огненно-рыжая волна блеснула на солнце. Она перебралась на заднее сидение, положила головы дочерей на колени. Хотелось уговорить мужа заехать в столицу, заскочить в издательство, узнать о судьбе рукописи, но с детьми мотаться по Москве не будешь… Откинувшись на спинку, закрыла глаза. Поток воспоминаний бурлил по камням памятных дат.

Галина с детства видела маму сдержанной, рассудительной. Когда жителей посёлка переселяли из аварийных бараков в город, она долго не решалась отправить отца в квартиру его родителей. Деревенский быт удручал городского жителя, до женитьбы он не расставался с гитарой, привык к особому вниманию. В семейной жизни Стелле пришлось самой заниматься дровами, носить воду, управляться в огороде. Она устала от постоянного «весёлого настроения» отца, который всю зарплату спускал на «стеклянную подругу». В городе Стелле пришлось подрабатывать дворником (во времена перестройки зарплату задерживали всем, а дворников руководство ЖКХ поддерживало. Понимали, что без них город утонет в грязи или в снегу). У сильных людей – свои слабости, мама боялась собак. Во дворе бегала свора бездомных дворняжек.

Отец в тот вечер был невменяем. Стелла, разбудив дочь, одела теплее, взяла с собой. Галина зябко передёрнула плечами, словно вновь очутилась во дворе. Собаки куда-то попрятались, а метель кружилась волчком, её ледяное дыхание чувствовалось за шиворотом, в рукавах, в ботинках. Галина превратилась в сосульку, пока мать догребла снег. Стелла попыталась отогреть холодные ручонки дочери, да куда там. Тогда сграбастала её в охапку, потащила на пятый этаж. Дома растёрла руки, ноги, спину водкой, окутала шерстяным пледом, сверху одеялом. Испугавшись за здоровье дочери, больше не брала с собой. Отчаявшись, мать подала на развод, который дался нелегко. Отец качал права, требовал свою долю квартиры. Чтобы оставил их в покое, Стелла отказалась от алиментов.

Тяжелее развода матери досталась её болезнь. Высокая, статная Стелла осунулась, стала угловатой, одежда увеличилась в размерах. Её назначили главным экономистом предприятия, к этому она шла долгие годы, отказаться боялась, всё-таки зарплата увеличилась, а деньги ох, как были нужны. В обед прибегала домой, кормила Галину и бабушку. Вечером, заскочив в магазин за продуктами, торопилась кормить их ужином, готовить на завтра, стирать, убирать, выхаживать больных. К концу месяца Стеллу начало качать, голова шла кругом, но о себе она меньше всего думала.

На экзамены в школу Галина не могла пойти. После больницы её на доске поднимали на пятый этаж четверо сотрудников МЧС. Все измучались! Нога в аппарате Илизарова скатывалась с доски, приходилось останавливаться, поправлять. Руками Галя крепко обнимала доску, мужчинам же было неудобно держаться за деревяшку. Пролеты на лестничных клетках узкие, приходилось немного поворачивать доску боком, Галя боялась оказаться на полу. До третьего этажа добрались шустро, а выше каждый пролёт давался с трудом. Мужчины, раскрасневшись, подтрунивали друг над другом, а ей не до шуток, лишь бы не уронили. В прихожей их ждала неожиданность – длина доски больше, чем ширина коридора. Пришлось один конец поднимать вверх, чтобы попасть в комнату. На экзамены никто бы не стал её вот так спускать вниз и поднимать обратно. Да и в классе, как бы Галина стала отвечать?! После операции на позвоночнике сидеть нельзя, а, лежа на животе, не предстанешь перед комиссией?!

Бабушка раньше работала начальником финансового отдела администрации района, в отделе гороно всех знала, позвонила, объяснила ситуацию, Гале пошли на уступки: экзамены принимали дома. Остальные оценки в аттестат выставили по текущим итогам.

Тогда-то мама и уговорила Галину поступать в техникум. Она уступила, а внутри штормил океан. Мать – выпускница этого техникума, для дочери ежедневно выдавали задания на дом. Они втроём решали, считали, спорили. Галина продолжила династию бухгалтеров, начатую ещё прадедушкой, подхваченную бабушкой, а потом и мамой.

Бабуля рассказала о своих родителях. Мать бабушки звали Густей, отца – Александром. Это были прабабушка и прадедушка Галины. В Великую Отечественную войну из-за болезни Александра комиссовали. Было голодно. Мать держала корову. Отец, тогда молодой и красивый, но истощённый, пришёл просить молока в долг, обещал отработать. Его пожалели, стали отпаивать бесплатно. К тому времени на первого мужа Густя получила похоронку, одна поднимала троих детей. Когда Александр пошёл на поправку, завязались отношения, он предложил Густе выйти замуж. Да вскоре после женитьбы и рождения дочери помер.

Бабуля призналась, что от нездорового солдата-отца, и она родилась с увечьем. От всех скрывали, мол, выпала из зыбки, ногу повредила. До двенадцати лет она ползала на трёх точках. А жили-то на втором этаже! Бывало, с трудом сползёт по ступеням лестницы вниз, дотащится по грязному утоптанному крыльцу со «следами» собак и кошек до санок, из последних сил залезет в них, отдышится. Старший брат с сёстрами отвезут её в школу, помогут сесть за парту. Вечером всё повторялось в обратном порядке. У старшеклассников уроков больше, приходилось ждать. Раньше неуспевающих учеников оставляли в школе после уроков, она с радостью помогала учительнице заниматься с ребятами. Знания бабуле давались легко. Не все с пониманием относились к ней, некоторые обзывали, брезговали сесть рядом. Вдоволь она наревелась, досыта наползалась по некрашеному полу, высоким ступеням, холодной сырой земле. А хотелось посмотреть под ноги с высоты человеческого роста.

Однажды в Вологду приехал хирург-ортопед Илизаров, во время операции он был ассистентом, по всей области сделали всего две подобные операции. Больной сустав у бабушки Гали убрали, прикрепив кость ноги прямо к тазовой кости. Нога в колене сгибалась, а выше оставалась неподвижной. У неё настолько велико было желание доказать всем, что она – полноценный человек! Что каждый раз, превозмогая боль, заставляла себя заниматься гимнастикой, выполняла все указания врачей, и добилась своего – научилась ходить!

Галина улыбнулась: операцию бабули ассистировал сам Илизаров, и она благодаря его знаменитому изобретению не потеряла ногу. Галина вновь ощутила всю тяжесть этого приспособления у себя на ноге. Ей пора было начинать расхаживаться. Но прыгать на костылях из-за слома позвоночника запрещали, аппарат Илизарова снимать нельзя до полного срастания кости. Казалось, что мучения не закончатся, но отчаиваться не давала мама. Когда аппарат сняли, нога в горизонтальном положении имела нормальный цвет, а стоило отпустить на пол, как тут же немела, синела. Стелла с материнской теплотой разглаживала ногу.

Год был тяжёлым. Спустя месяц после инсульта, бабуле разрешили вставать. Галине предстояло двенадцать месяцев либо стоять, либо лежать на животе или боку. Она не жалела себя, и после ежедневных, изнурительных тренировок, лечебной гимнастики, маминых массажей, вновь начала ходить!

3

Дисплей телефона загорелся. Внутри у Галины, будто выключатель щёлкнул, может из издательства? Борис протянул аппарат. Галина прочла сообщение, мама беспокоилась, скоро ли будут дома?! Написав ответ, сунула телефон в карман. Вспомнила, как однажды маме позвонила её подруга Поля, узнав о случившемся, предложила свою помощь. Эхом в ушах Галины прозвучал металлический голос мамы, что ни в чьей помощи она не нуждается!

Галина слышала историю, а подробности выведала у бабули. Стелла и Поля подруги детства. Поля была пятым ребёнком в семье, отец умер рано, поэтому ходила в сшитых мамой платьях, донашивала вещи за старшей сестрой. Стелле подбирали одежду тётушек, сестёр бабули, новую одевала только на праздники. Однажды бабушка Густя и Полины мама купили им по болоньевому дождевику, подруги радовались, что стали выглядеть, как двойняшки.

У большой дружбы – большие испытания! Когда в класс пришла новая ученица, между подругами вспыхнула необъявленная война. Мама Юли развелась с отцом-пьяницей, переехала жить в посёлок к родственникам. Юля отличалась от деревенских девочек – всегда аккуратно заплетена, в модных платьях. Поля подружилась с Юлей, чего не простила Стелла. Через год мама Юли помирилась с отцом, они вернулись в город. А у Стеллы появилась неоправданная строгость не только к себе, ко всему миру.

Бабуля открылась внучке, что Стелла родилась незаконнорожденной. В санатории она познакомилась с высоким красавцем-брюнетом с зелёными глазами, как у Галины. Бабуля низенького роста с округлыми формами женщина. Кисти рук припухлые, длинные пальцы, будто ниточками перетянуты, отчего выглядели привлекательно. При ходьбе бабуля прихрамывала, поэтому пользовалась тростью. Горестью пришло осознание, что её надежды на счастливую семейную жизнь оказались самообманом. Алексей был женат… Но бабуля не жалела о встрече. В посёлке парни боялись с ней связать судьбу. Она и мечтать не могла, что станет матерью. Конечно, в Советское время высшей ценностью считался институт семьи и брака, общество не просто не одобряло, считало позором быть матерью-одиночкой. Бабушка Галя упреки односельчан сносила с достоинством, никто не знал, как одиноко ей жилось. Она радовалась появлению родного человечка. Стелле тоже пришлось терпеть оскорбления: безотцовщина, выродок…

Стелла, как кремень, а сердце чуткое. Когда узнала, что Полина больна, тем же вечером сидела у её постели. Память детства сильнее обид!..

4

По приезде домой, Галина просмотрела почту – ответа из издательства нет. Она скрывала разочарование, да супруга не обманешь! Борис не мог быть посторонним наблюдателем, позвонил тёще, та договорилась о встрече с профессором кафедры литературы университета. Галина отправила рукопись по электронке.

В назначенное время пришла в аудиторию университета. За столом в инвалидном кресле сидела Полина Ивановна.

– Вы?

– Да. После удаления опухоли на позвоночнике не могу вести уроки, но студия литмастерства моя, – профессор перекинула несколько листков. – Ты хорошо описала жизнь мамы, бабушки и свою, считаю, роман достоин быть напечатанным! Но есть упущения – Кирилл, Люся, Юля. И название надо заменить, речь не только о Стелле.

Дверь распахнулась. Галина узнала Кирилла! Вспомнилось, как пришла устраиваться на работу и обезумела – за столом начальником отдела сидел Кирилл. Хотела уйти, но юноша встал, и она поняла, что ошиблась. Сходство феноменальное: тот же овал лица, цвет волос, разрез глаз. Правда позже Галина разглядела, что у Бориса глаза карие, а не голубые. Борис тогда, заметив её скованность, отправил в отдел кадров. Галина была высокой девушкой с длинными, стройными ногами, чёрная юбка-карандаш обтягивала узкие бедра, наглухо застёгнутая блуза, плотно облегала высокий бюст.

Борису недавно предложили должность генерального директора строительной фирмы, внешний облик мужа соответствовал должности. Кирилл отличался от мужа. Его джинсы, видимо, видели не одну командировку, поношенные кроссовки, футболка мышиного цвета. На шее висела зеркальная фотокамера «Leica», возможно выдали на работе. Тёмные круги под глазами говорили о переутомлении. Кирилл обрадовался:

– Как? Ты ходишь? Врачи ошиблись!.. Работаешь? Замужем?

– Хожу! Да я и лежала-то всего ничего. Через месяц разрешили вставать, мама научила заново ходить. Окончила техникум, потом филфак. Начальник финотдела на фирме мужа. Пишу, печатаюсь. У нас дочки-двойняшки.

– Начальник отдела? Двойняшки? – присвистнул Кирилл.

– Сам-то куда пропал? Жена? Дети?

– Назло тебе поступил на журфак. Думал, раз твоя мечта не сбылась, я займусь журналистикой. Но понял, не моё, с четвёртого курса ушёл в армию. С женами не везёт. Дети есть. У первой жены – сын и дочь. У третьей – дочь. Свободен. Подрабатываю внешкором в издательстве «районки». Ищу эксклюзивный материал. – Кирилл взял Галину за руку. – Оказалось, эксклюзив – передо мной!

Галина высвободила руку:

– Первая жена Люся! Её оставил с двумя детьми?

– С Люсей? – Кирилл взорвался. – Да мы с Люсей готовили тебе на день рождения подарок, а ты выгнала!

– Подарок?! Мне? – в упор посмотрела Галина, Кирилл отвёл взгляд.

Полина Ивановна дала о себе знать, кашлянув в кулак, она уточнила, что Кирилл знаком с текстом и согласен помочь с публикацией.

– В районной газете? – не сдержалась Галина.

– Кирилл работает в известном столичном журнале. Не раз помогал нам с изданием книг. Ты хочешь опубликовать роман в редакции «Эксмо»?

– Четыре месяца назад отправила рукопись, ответа нет.

– Обычно издательства дорожат авторами, можно даже сказать борются за каждого! Четыре – это много! Может не на тот адрес отправила или вообще не отправила, такое случается. Надо уметь ждать, от рукописи до книги может пройти два года. Мои студенты обращались в «Эксмо», им всегда отвечали!

– И я дождусь! – оборвала Галина.

Кирилл заторопился на встречу, на ходу сунул Галине визитку, сказав, что если роман не возьмут в «Эксмо», поможет напечатать его в другом издательстве, не менее известном. Галина посмотрела вслед, походка не изменилась, только он как-то не по возрасту сгорбился. Она забрала рукопись, поблагодарила за помощь и, выронив визитку под стол профессора, поспешила на работу.

Мысль о том, что отправила рукопись не туда, не давала покоя Галине. Приехав домой, проверила почту.

– Что за чепуха? Письмо не отправлено. – Галина была рада, что рукопись находилась в черновиках. Она целую неделю по ночам перечитывала роман, вносила правки. Потом решилась, подписала название «Геометрия жизни», нажала на кнопку, роман улетел в издательство. Огромная волна радости накрыла ее. Она подумала:

– Письмо не отправилось – какое счастье! Встреча с Кириллом и Полиной Ивановной не случайна, пришло время что-то поменять…

Олег Гонозов

Преображение

– Вот возьмите! – женщина в годах, с нещадно иссечённым морщинами лицом протянула Софье большое красное яблоко. – Сегодня ведь великий православный праздник – Преображение Господа нашего Иисуса Христа! Яблочный Спас!

– Благодарствую, – Софья покорно, словно в церкви, склонила голову и убрала увесистое яблоко в висящую на руке матерчатую сумку. – Храни вас Господь!

Затёртую по краям картонку со старательно обведенными чёрным фломастером словами «Помогите на лекарства!» подняла повыше и, посмотрев на горящие золотом храмовые кресты, зачем-то перекрестилась.

День обещал быть солнечным, жарким – в небе ни облачка, словно сам Господь решил дать в конце августа передышку после зачастивших дождей.

Возле чудом избежавшего уничтожения величественного, из красного кирпича, с нарядными изразцовыми плитками, храма, успевшего побывать в тридцатые годы клубом, в шестидесятые – швейным цехом, а в восьмидесятые – пунктом приёма стеклопосуды, уже разгуливали нищие.

У массивных деревянных дверей на инвалидной коляске восседал заросший щетиной по самые глаза Валька Костыль, выдающий себя за воина-интернационалиста. Для большей убедительности и сострадания, он закатал брючную штанину выше грязного жёлтого колена, демонстрируя отвратительный металлический протез.

Маленькие, как пуговички глазки на опухшем, почерневшем от солнца лице инвалида-колясочника переполняла тоска, боль и обида на весь мир.

Софья слышала, что после смерти матери Валька крепко запил, потерял человеческий облик, превратившись в животное. Как-то за уборку снега с крыши магазина владелец торговой точки расплатился с ним двумя бутылками водки. Валька, словно впервые дорвавшийся до спиртного, тут же их оприходовал, практически без закуски, если не считать бутерброда с колбасой, что сунул бизнесмен. Водка оказалась палёной, и минут через пять, не в силах побороть навалившуюся каменной глыбой дремоту, Валька рухнул в искрящийся на солнце снег.

Мороз в тот день был градусов под тридцать, настоящий крещенский мороз, а на Вальке только куртка-пурга, затёртый до дыр свитер, хлопчатобумажные брюки и армейские ботинки.

На Валькино счастье, мимо проезжал новенький УАЗ патрульно-постовой службы. Полицейские не поленились, вытащили парня из сугроба и доставили в больницу.

В приёмном покое дежурил молодой, подающий большие надежды доктор, кропающий диссертацию «Ампутация конечностей при обморожении».

Неплохой хирург, умело совмещающий теорию с практикой, а профессию с наукой. Вот, только из-за недостатка примеров с обморожениями, исследование продвигалась черепашьими шагами. Увидев Вальку, соискатель научной степени чуть не запрыгал от радости, но лишать бесчувственного пациента обеих ног побоялся Бога, для научного эксперимента было достаточно одной.

Выписавшись из больницы, Валька возненавидел весь белый свет.

Дай ему волю, он бы, не раздумывая, прикончил рыжего веснушчатого хирурга, оттяпавшего ногу. Следом за ним отправил бы гореть в аду хозяина магазина, расплатившегося суррогатной водкой. Валька хорошо запомнил его похожее на репу лицо с маленьким рыбьим ртом. Отвратительный тип.

А за компанию поубивал бы всех отирающихся возле церкви стариков, что, несмотря на пенсию, стоят с протянутой рукой.

Но отец Александр, настоятель храма, двухметровый батюшка с похожей на паклю рыжей бородой и густыми чёрными бровями, предупредил, чтобы Валька руки не распускал. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», – сказал как-то отец Александр, и Валька смирился с небывалым наплывом нищих.

Сверкает в брошенной Валькой на землю солдатской фуражке со сломанным козырьком пока только мелочь, ни одной купюры, а то бы его боевая подруга уже давно сгоняла в соседний «Магнит» за пивом.

Бледнолицая тонкогубая девица в чёрном платье и стоптанных, без шнурков кроссовках на босу ногу, мелко подрагивая с бодуна, словно тень прячется за Валькиной спиной. Говорят, что девушка больная на голову. Чуть что не по ней – дерётся, кусается, как-то прямо в церкви чуть не загрызла своими острыми зубами бабушку, сделавшую замечание за непокрытую голову.

Софья предпочитает держаться от таких соседей на расстоянии.

В стороне от «сладкой парочки» торчит похожий на согнутый гвоздь дед с трясущейся головой.

Час назад этот Хоттабыч прятался за кустами акации, в тени деревьев, а тут сообразил, что пора выбираться, иначе останешься без рубля. Вытянув корявую, как высохшая ветка, руку, дедуля с проворством мальчишки-пятиклассника стал подскакивать к богомольным старушкам за милостыней, а те от него шарахаются, как от нечистой силы, и денег не дают.

Ещё одна достопримечательность – худощавая, длинноносая дамочка неопределенных лет по прозвищу Нина Нота. Выпрашивая милостыню, она мелодично звенит монетками в большой алюминиевой кружке: давит на жалость и сострадание.

Про Нину рассказывали, что в молодости она числилась солисткой филармонического оркестра, исполняла песни советских композиторов – отсюда и прилипшее впоследствии прозвище.

Когда оркестр развалился, словно выброшенный на свалку контрабас, Нота, в ту пору яркая крашеная блондинка, подрабатывала в ларьке у кавказцев. Торговала овощами, окружив себя постоянными покупателями из числа живущих поблизости стариков. Первое время трудилась честно, но, почувствовав вкус лёгких денег, стала химичить с весами, мудрить со сдачей – и с рынка её погнали.

Другой работы найти не получилось, и чтобы не помереть с голоду, Нота стала клянчить деньги у туристов, приезжающих в город поглазеть на старинные храмы и монастыри.

Для иностранцев колоритная мадам в фетровой шляпке с алюминиевой кружкой, воющая себе под нос что-то непереводимое – экзотика! Круче русских медведей, водки и балалаек!

Бросив в кружку, как в автомат с пепси-колой, карманную мелочь, туристы щёлкают Нину на фотокамеры и телефоны, словно распушившего перья павлина. А та и рада. Только вместо былых песенок про то, как хорошо в стране советской жить, словно заигранная пластинка, тянет: «Подайте Христа ради на пропитание! Не дайте умереть с голоду!» И подают. Кидают даже металлические евро, которые Нота обменивает у торгующего на рынке восточными сладостями Магомеда на наши «деревянные» рубли.

Всё это Софья прекрасно знает и, заметив приближающуюся к храму группу итальянцев, чтобы не попасть в объективы папарацци, перебирается на местный Арбат, как и везде, давно оккупированный банками, ювелирными салонами и дорогими бутиками.

Экскурсоводы по выложенной тротуарной плиткой пешеходной улочке туристов не водят – поскольку для них это занятие бесперспективное. Обгоняя конкурентов, они тащат подопечных к сувенирным лавкам, владельцы которых им слегка приплачивают, а затем ведут на дегустацию пирожков с яблоками в соседнюю блинную, где гидов бесплатно кормят.

Возле ювелирного магазина, словно мальчик-часовой из рассказа Пантелеева «Честное слово», дежурит баба Клава, коренастая женщина средних лет, чем-то смахивающая на цыганку.

На самом деле она никакая не баба Клава, и не цыганка, хотя в её гладком смуглом лице и угадывается что-то нерусское. У магазина она стоит с советских времен, словно по прописке, и никто её не гонит, потому что для горожан баба Клава – спасательный круг! Если кому-то срочно требуется продать обручальное колечко, золотые серёжки или цепочку, то за грамм золота баба Клава платит дороже, чем в ломбарде. Не на много, конечно, рублей на сто – двести, всё зависит от пробы, но в итоге сумма получается ощутимая.

Однажды из спортивного интереса Софья подошла к Клаве, чтобы та оценила её валявшийся без толку золотой кулон «Клеопатра», купленный в Каире. Повертев изделие в руках, посмотрев через складную лупу клеймо, скупщица по телефону перекинулась с кем-то двумя-тремя фразами на тарабарском языке и озвучила свой вердикт, что египетское золото – никакое!

«Оно здесь не котируется», – сочувствующе заметила она, и как бы из жалости предложила какие-то очень смешные деньги.

Софья спрятала кулон в сумочку – на этом они и расстались!

Почтительно кивнув бабе Клаве, как давней знакомой, Софья прошла к отделению Сбербанка, где всегда многолюдно. Там деньги, там чаще подают.

Но бывает и облом. Заметив на мониторе нищих, банковские секьюрити выбираются на улицу и гонят их в шею.

Больше других лютует лысый в годах отставник. Софья запомнила его мёртвую хватку – синяк на плече не сходил неделю.

Если отставника нет, можно спокойно постоять у входа, пока его сонные коллеги раскачаются.

Вынув из сумки картонку со словами о помощи, Софья тяжело вздохнула и приняла страдальческий вид. Чтобы войти в образ, она, как всегда, задалась мыслями о несправедливом устройстве мира, где одни, словно в тёплом море купаются в роскоши, а другие, как в грязной луже, барахтаются в нищете.

Она всматривалась в лица проходящих людей, пытаясь понять, богаты они или бедны. Если во взглядах молодёжи ещё угадывался какой-то оптимизм, то у пожилых людей не чувствовалось совершенно никакой радости, только забота и усталость. Но именно старики останавливались и вчитывались в картонку. Подавали редко, в основном рублёвой мелочью.

Чтобы не нарываться на неприятности с охранниками, Софья уже хотела было слинять, как вдруг молодой человек протянул ей пятьдесят рублей.

Не веря своим глазам, она взяла новенькую, словно только отпечатанную купюру, а парень, как добрый посланец небес, мгновенно исчез в толпе.

Таких крупных сумм Софье никто никогда не подавал – и она решила сохранить купюру на счастье, связав случившееся с праздником Преображения.

Однако, после щедрого подарка судьбы люди вообще перестали обращать на неё внимание, словно она превратилась в невидимку. А вскоре из Сбербанка, как Софья и предполагала, показалась фигура охранника:

– Что-то я тебя, тётка, здесь раньше не видел! – окинув её пристальным взглядом былого оперативника, заметил секьюрити. – На что собираешь? На ремонт храма, операцию или на корм беспризорным собакам?

– На лекарства, – опустив глаза, ответила Софья.

– Работать надо, а не побираться! – икнул охранник. – На тебе, тётка, ещё пахать и пахать, вали отсюда!

«Тётка» спорить не стала, покорно убрала картонку в сумку, достала сотовый телефон и, не обращая внимания на мужчину, вызвала такси. Через пять минут рядом припарковался бежевый «Форд Фокус».

Софья весело, словно двадцать лет жизни, скинула с головы чёрный платок и, как в песне, летящей походкой, направилась к машине. Глядя на её градуированную каскадную стрижку, охранник застыл с открытым ртом.

– К «Пирамиде»! – сев на заднее сиденье, скомандовала она таксисту, средних лет узбеку со сверкающей во рту золотой коронкой. И тот, тоже видевший преображение нищенки в мадам с мобильным телефоном за тысячу долларов, на какое-то время потерял дар речи, а потом пробурчал:

– Оплата наличными, банковские карты не принимаем.

– Наличными так наличными, – улыбнулась Софья, отметив, что водитель обут в пляжные сланцы, а на спортивных брюках написано «RUSSIA». – Ещё есть вопросы?

Вопросов не было. Набирая скорость, машина мчалась по улице, а таксист, следя за навигатором, украдкой поглядывал на странную пассажирку. Добравшись до места, Софья протянула ему три сотни вместо двухсот пятидесяти рублей по счётчику и захлопнула дверцу.

Отдавать полтинник счастья она не собиралась, пусть останется на память.

Спортивно-развлекательный комплекс «Пирамида», построенный из стекла и металла, на фоне уродливо-блочных пятиэтажек 60-х годов смотрелся, как шикарный круизный теплоход среди обветшалых рыбацких лодок. Любители острых ощущений могли здесь оттянуться по полной программе. К их услугам были напичканный крутыми горками аквапарк, сауна, турецкая баня, четыре дорожки боулинга и огромный зал с «однорукими бандитами». Как говорится, любой каприз за ваши деньги.

Всем этим великолепием заправлял муж школьной подруги Софьи – Игорь Веткин. Пятидесятилетний бизнесмен, владелец заводов, газет, пароходов. Газеты и пароходы – это, разумеется, для красного словца, а вот ликероводочный завод у него действительно был. Благодаря успешной работе этого завода, построенного ещё в начале прошлого века, генеральный директор И. В. Веткин и воздвиг в самом пьющем районе города свою неповторимую «Пирамиду». Постройкой спорткомплекса бизнесмен легко выбил почву из-под ног распространителей слухов, что алкогольная мафия захватила город, чтобы споить русский народ. «В здоровом теле – здоровый дух!» – аршинными буквами было написано на фасаде здания.

Юристом на заводе, а затем и в «Пирамиде», трудился муж Софьи – Алексей. Он был не просто партнёром Веткина по бизнесу, а его правой рукой. Они дружили семьями, вместе отдыхали в Египте и Таиланде, летали на горнолыжные курорты Австрии и Франции. Есть что вспомнить!

В своё время, сокурсник по университету Гена Ушков, пообещав двухкомнатную квартиру в центре города, переманил Алексея в агентство недвижимости «Колизей», где свалил на него юридическое сопровождение сделок по купле-продаже жилья на вторичном рынке. Продажей квартир в новостройках занимался сам шеф. Ещё двое сотрудников с помятыми, небритыми физиономиями, через объявления в газетах вели поиск потенциальных продавцов квартир.

Фирма была довольно тёмной, но деньги текли рекой, причём большие, неслыханные деньги. Иной раз, Алексею стоило дома расстегнуть застёжку купленного на Кипре кейса, как из него сыпались рубли, доллары, а то и евро. Словно банковской кассирше, Софье приходилось до глубокой ночи разбирать валюту по купюрам. Самые ветхие сразу уходили на всё возрастающие с каждым днём расходы и потребности. Алексей вдруг решил сменить иномарку и обзавестись дачей. А те, что поновей, по традиции откладывались на «чёрный день».

Чёрный день не заставил долго ждать. Явился под самый Новый год, но не в образе Деда Мороза и Снегурочки, а в виде четырёх экипированных в бронежилеты, с автоматами наперевес бойцов отряда милиции особого назначения, прилизанного следователя и двух понятых, мужа с женой, поднятых с первого этажа.

Двенадцать часов подряд в городской квартире, на даче и в гараже шёл обыск. Алексею предъявилиобвинение по двум статьям Уголовного кодекса: 210-й (участие в преступной организации) и 327-й (подделка документов), и увели в наручниках. Забрали компьютер, ноутбук и две папки с документами. Денег не нашли.

Как писала областная газета, своих будущих жертв «чёрные риелторы» из «Колизея» вычисляли по объявлениям среди алкоголиков и одиноких стариков, спаивали и отправляли на тот свет, замуровывая в подполье одного из частных домов. Освободившееся от хозяев жильё обычно реализовывалось по поддельным документам.

Генеральный директор агентства Ушков подался в бега, и молодой, старательный следователь в расчёте на очередную звёздочку на погонах пытался сделать из Алексея главаря преступного сообщества. За явку с повинной обещал замолвить слово в суде, таскал на следственные эксперименты, пытал очными ставками с подельниками, неоднократно судимыми сотрудниками фирмы с небритыми физиономиями.

Алексей, не только никого из потерпевших не тронувший пальцем, а даже не видевший их в лицо, на обещания и угрозы не поддавался. Игорь Веткин помог с адвокатом, а вскоре нашёлся и объявленный в розыск Ушков, прятавшийся в соседней области, в доме у тёщи. Обвинение в организации преступного сообщества с Алексея отпало, но, несмотря на деятельное раскаянье и отсутствие судимости, суд приговорил его к двенадцати годам лишения свободы.

После оглашения приговора Софье казалось, что она тронется умом.

В голове не укладывалось, как её Алёшка, начитанный, интеллигентный человек, хорошо владеющий английским, душа любой компании, будет двенадцать лет находиться в колонии строгого режима среди отпетых грабителей, насильников и убийц.

Первое время после его ареста она просыпалась среди ночи с надеждой, что всё это ей приснилось в чудовищном сне. Выла, заливаясь слезами, кусала губы, молилась, и если бы не поддержка Светланы и Игоря Веткиных, то наложила бы на себя руки. Не раз к ней приходила эта дикая мысль.

Время лечит, хотя и оставляет на сердце глубокие, неизгладимые шрамы, но пословица права: от сумы и от тюрьмы не зарекайся!

Постепенно, месяц за месяцем, год за годом, Софья как-то смирилась с отсутствием Алексея, как метроном, отсчитывая дни от одного свидания до другого. Звонила мужу по телефону, долго разговаривала, моталась в небольшой северный посёлок, где находилась колония, возила передачи.

В душном вагоне пассажирского поезда, в деревянной, в два этажа поселковой гостинице, она сталкивалась с убитыми жизнью женщинами, что приезжали на личные свидания. Вслушивалась в их невнятные слезливые рассказы, как могла, сопереживала и утешала, пытаясь представить себя на их месте. Но по-настоящему почувствовать их боль Софья не могла, потому что от безденежья никогда не страдала. Во время личных свиданий Алексей намекал, где в квартире хранятся заначки с долларами и евро. Она могла не работать и при этом ни в чём себе не отказывать. Как и раньше посещать косметические салоны и дорогие бутики, отдыхать заграницей.

Школьные подруги Светлана Веткина и Маргарита Молчанова не давали Софье впадать в уныние, затеяв игру «преображение в нищих». Раз в месяц, обрядившись в чёрные одежды, они выходили с утра на оживлённые улицы и просили милостыню. А потом подводили итоги, кто, сколько собрал. Софье в отсутствие мужа больше других нравилось погружаться на дно жизни.

– Привет, подруга! – впорхнув ласточкой в конференц-зал спортивного комплекса, приветствовала Софья Светлану Веткину. – Как настрой?

– Скажу, что жизнь удалась – не поверишь! – Светлана, загорелая, с модной стрижкой, в обтягивающем платье восседала в кресле за столом для переговоров. – Сегодня у меня рекорд года: тридцать семь рублей пятьдесят пять копеек!

С ловкостью профессионального крупье она вытряхнула на столешницу содержимое целлофанового пакета, и по столу покатились металлические монеты.

Одну из них Софье удалось спасти от падения на пол:

– Пять копеек! – рассмотрев монетку, усмехнулась она. – Разве копейки ещё не отменили?

– Как видишь! Я помню, что в детстве за копейку можно было купить коробок спичек и выпить стакан газированной воды без сиропа…

– А сейчас-то зачем их чеканить?

– Чтобы нищим подавать! – хохотнула Светлана. – Сколько собрала?

– Рублей семьдесят, наверное. Представь, только я к Сбербанку подошла, как один симпатичный парень отвалил мне целый полтинник! Смотри!

– Круто! Без двадцати рублей доллар!

– Сама глазам не верю.

– Это дело надо срочно обмыть! – Светлана достала из спрятавшегося в книжном шкафу бара бутылку вина. – «Шато Ле Редон». Игорь из Франции привёз.

– Надо Риту подождать! Некрасиво без неё…

– Некрасиво, говоришь? А летать в Грецию без подруг красиво?

– Так у неё вроде бы горящий тур был …

– Знаем мы её «горящие туры»! Мужик подвернулся – в Грецию, мужик ушёл – я с вами, девочки! Давай, София, за нас, красивых, чтоб нас не сглазили! За нас, прекрасных, чтоб с нас не слазили! Чтоб было нам во что одеться, и было перед кем раздеться!

– Давай! – Софья, как на дегустации, закрыла глаза и сделала небольшой глоток. – Хорошие вина делают французы! Кстати, сегодня большой церковный праздник – Преображение!

– Вот мы с тобой, Софа, и преображаемся! – оживилась Светлана. – Ради лишней порции адреналина проходим такие унижения, какие другим не приснятся в страшном сне…

– Я бы лучше на Красном море с аквалангом поныряла! В центре города столько нищих – не знаешь, где пристроиться! На меня опять охранник у Сбербанка наехал. А возле церкви одни алкаши и эта, больная на голову!

– Я у кладбища стояла, тоже насмотрелась… А на море мы непременно слетаем, чтобы, как говорит Игорь, не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

– Это Николай Островский сказал.

– Какая разница, кто сказал, главное, что красиво! Я вот что думаю, может, в следующем месяце махнём в Сергиев Посад, постоим возле Лавры, интересно, сколько там подадут. Честно признаться, меня уже задолбали наши сквалыги, пора менять дислокацию!

– А может, хватит экспериментировать? Сегодня у таксиста, увидевшего, как я из нищенки преобразилась в мадам, чуть крыша не поехала! Ты ещё предложи на Красную площадь съездить!

– А это мысль! Маргарита придёт – обсудим. Кстати, что-то она сегодня задерживается, не похоже на неё.

– Звякни ей!

– Звонила два раза – не отвечает!

– Набери ещё! Маргарита мне рассказывала, что дочка зовёт её в столицу внуков поднимать. Галька в крупной торговой сети трудится, зарплата, говорит, три тысячи долларов, а Витька, муж её, в департаменте инвестиций осел, тоже неплохо получает. Квартиру купили в ипотеку.

– И где эта столичная бабушка? Сколько её можно ждать? – Светлана ещё раз набрала номер. – Не отвечает!

– Может, случилось что? Поедем, она у рынка собиралась стоять.

Личный водитель Игоря Веткина за пять минут доставил их к рынку. Они быстро обошли торговые ряды вдоль и поперёк.

– Кого, девочки, потеряли? – подкатила к ним Нина Нота. – Подругу свою ищете? Видела я её утром. Стояла тут, подаяния на корм собачке собирала. А потом с одним алкашом поцапалась – и их на пару в РУВД увезли. Там её ищите!

– Ну, слава Богу! – выдохнула Светлана. – У меня там знакомый работает. Поехали!

– Может зайти в храм, поставить свечки – всё-таки сегодня большой церковный праздник – Преображение Господне! – произнесла Софья.

– Давай зайдём, поставим!

Татьяна Грибанова

От Рождества до Покрова

Под Рождество каждая половица нашего старенького домишка, каждая занавеска на окошке, где меж рам дозревают подмёрзшие рябиновые гроздья, каждая крошечная, но уютная, словно бабушкина душегрейка, комнатка, напитывается смолистым сосновым духом.

Отец загодя, с утра, становится на широкие охотничьи лыжи, затыкает топор за солдатский ремень, подпоясывающий собачий тулуп. Подламывая корочку хрусткого наста, идёт через Игинское поле в Хильмечки – ближайшую рощу. К обеду притаскивает на липовых салазках, справленных для хозяйских дел, сосну. Размашистую, под потолок. Приносит из амбара заготовленное ещё по осени на Жёлтом ведро песка. Сосёнку устанавливаем в горнице на самом видном месте.

Ледышки и снег обтаивают, хвоя разомлевает в тепле и источает такой аромат, что завороженный происходящим кот Патефон выгибает спину и замирает на пороге. Принюхивается, а потом – боком, боком пробирается знакомиться с новой пушистой жиличкой.

Отец спускается в погреб и возвращается с ящиком синапа. Это особые яблоки, отборные, рождественские. Завёрнуты в бумагу, пересыпаны ржаной соломой. Дождались своего часу.

К палочке привязываю прочным, хитрым узлом нитку и украшаю жёлтыми, с румяными бочками, синапками сосну. Шишки оборачиваю припасённой за год шоколадочной фольгой.

Пахнет клеем, гуашью. Маленький братишка перепачкан красками с головы до пят. Колечки гирлянд, сугробы ваты, ливень серебристого дождика, стаи замысловатых легкокрылых снежинок…

– Принимайте с пылу, с жару, – мама вносит большущее блюдо. Золотистая гора печенья: зверюшки, звёздочки, ёлки, сказочные герои – свойские игрушки из нашей печки. Духовитая сдоба не даёт покоя коту, устроившемуся под сосной на куче ваты. Он подбирается и уносит-таки пухленькую белочку.

– Пока не затвердели, продевай цыганской иголкой тесёмочки, – командует мама.

Развешиваю украшенные помадкой-глазурью печенюшки на колючих лапах.

Ароматы сосны, синапа, ванили кружат голову. К ним примешивается запах плавящегося воска. Потрескивают свечи, пощёлкивают на кухне берёзовые полешки. Скрипят под окнами валенки, распахиваются промёрзшие сенные двери. С каляным морозным духом вваливаются ряженые. Шутят-дурачатся, распевают старые-престарые песни. Рассыпают по хате овёс, приговаривают: «Роди, Боже, жить, пшеницу, всяку пашницу».

Братишка прячется за мамин подол, боится размалёванной, с пеньковой бородой, «козы». Из-под её вывернутого наизнанку овчинного тулупа выглядывают стёганные в ёлочку приметные бурки деда Зуба. «Коза» склоняется к маленькому Андрюше, запускает руку в карман и вынимает горсть ирисок.

– Коза-дереза! – пыхтит мальчишка, но от конфет не отказывается.

– Угощайтесь, гости дорогие! – мама выставляет приготовленные вкусности.

Ряженые ссыпают сласти-угощенья в огромный мешок и, поблагодарив хозяев, пожелав им светлого Рождества, выкатываются в сенцы. А мы подбираем просыпанное зерно и храним его до весны.

Укладываюсь в горнице у разряженной сосны, чтобы не проспать праздник. В окно глядится яркая-преяркая Рождественская звезда, и я уплываю навстречу ей по густым смолистым волнам.

* * *

Что означает фраза «ломать косарецкого», для меня и в детстве было тайной, и до сих пор остаётся непонятным. На Крещенье зять в нашей деревне едет к тёще ломать этого самого косарецкого.

За несколько дней до праздника в кухне ко вбитому в потолок кольцу подвешивают гуся. На пол расстилают холстину, и мама с бабушкой щиплют птицу. Пух ложится на табуретки, на стол, на загнетку и сундук. Ресницы, брови и волосы женщин становятся белыми-белыми. По дому, будто в форточку намело, порхают пушинки.

Железным крюком надёргивает дедушка в стогу за амбаром вязанку соломы и, когда тушку выносят на двор, разводит костёр. На большие вилы укладывает ощипанного гуся и палит на огне. Пахнет горелым пером, пушинки на гусе тают, словно снег, а дедушка знай поворачивает птицу то одним, то другим боком. Пламя слизывает пух и перья, гусь лоснится от вытопленного жира. Бабушка забирает его на кухню, добела натирает отрубями, гремит чугунками. А дедушка старается над очередным гуськом.

Спустя пару часов сквозь приоткрытую дверь на улицу выползает такой дух, что у меня текут слюнки, словно у соседского кутёнка Мухтара. Я бросаю салазки и спешу в хату.

– Проголодалась, поди, на морозе? – торопится подкормить бабушка, – бульонцу гусиного съешь-ка, голубка, – мясу-то ещё томиться и томиться.

Только к вечеру поспевает долгожданный холодец. Мама помогает бабушке его разбирать, а я кручусь рядом: то лапку погрызть дадут, то кусочек печёночки обломится. Пока женщины стряпают, я уж и сыта.

Может, зять приезжает к тёще на Крещенье не косарецкого ломать, а просто духовитый холодец есть? – размышляю я, укладываясь на печке с объевшимся котейкой Патефоном.

Наступает Крещенское утро. Дедушка ещё вчера, пробравшись сквозь прибрежные лозняки, на Крому, вырубил во льду Иордань – двухметровый крест. Церковь на Поповке давным-давно взорвали, водички святой взять неоткуда. В Крещенский Сочельник берёт бабушка воду из Иордани и кропит ею скот, хлев, дом и двор. А на само Крещенье мы отправляемся умываться на реку. Набираем водицы у ключей на весь год. Когда бы не пробовала я Крещенскую воду, хоть в июльскую жару, кажется мне, пахнет она январскими сугробами да метелями. Ледяная, аж дух захватывает.

* * *

Сколько себя помню – под Сретенье всегда метёт, куролесит, будто старается зима на прощанье такого наворотить, чтоб запомнили её надолго. В такой вьюжный день я и родилась. Предпраздничная, значит.

На Сретенье – успокаивается, любо-дорого поглядеть за окно – тишь да благодать. Солнце лупастит, на весну перелом. Середина февраля, а весна рядом бродит.

В хату со двора, чтоб не подмёрзли, приносят новорожденных козлят. От них пахнет парным. Кухня пропитывается козьим духом.

Просыпаюсь поутру и чувствую: бабушка стряпает на завтрак омлет из молозева – первого коровьего молока. Значит, дождалась она таки, ночью отелилась Зорька. Бегу в хлев. Уже обсохший, чёрненький с белой звёздочкой во весь крутой лоб, бычок мукает навстречу, взбрыкивает и прячется за опавшие мамкины бока. В честь ли моего Дня Рождения, по случаю ли появления на свет Зорькиного Маврика, в кормушке настоящее лакомство – июньское сенцо с разнотравья.

– Не сено, а чай. Хоть в самоваре заваривай, – улыбается дедушка, зашедший взглянуть на телёночка.

Копаюсь в хоботной плетушке. Собираю праздничный букет – сухие кукушкины слёзки, иван-чай, лисохвост, клубника луговая (даже с ягодками!), чуть поблёкшие васильки и целая охапка ромашек. Закрываю глаза, принюхиваюсь: букет дышит летом, Ярочкиным логом, сенокосом.

Днём на припёке взопревает навоз. Из-под сарая, от гречишной соломы тянет мёдом. Или кажется? Может, просто хочется тепла, и я тороплюсь почувствовать ещё неощутимые запахи?

Порывом ветра доносит от сирени, что за верандой, тонкую-тонкую, горечь побуревших почек. Чудится еле уловимый терпкий аромат пробуждающихся вешних соков.

На улицу из кухонной форточки вслед растолстевшему за зиму Патефону вышмыгивает запах поспевших тыквенных пирогов-гарбузят. Мама манит из окна перепачканной в муке рукой.

– Помоги-ка стол накрыть да за Андрюшей под горку сбегай. Укатался, наверно, валенки не стащишь.

Пьём чай. Наш фирменный: липа, мята, зверобой да щепоть земляничного цвета. Вспоминаем, уплетая пироги, как растили для них духовитые медовые тыквы. Вымахали громадные. В сентябре отец с трудом погрузил на телегу да перевёз дозревать под сарай.

* * *

За неделю до Великого поста днями напролёт рычит маслобойка, разливается по кринкам, густеет сметана. Топится масло. В дуршлаги откидывается творог, выкатывается снежными шарами из марли на кухонный стол. Отец собственноручно, никому не доверяя, варит сыр: долго бьёт масло, творог и яйца в ведёрной круглой макитре, следуя каким-то замысловатым прадедовским рецептам.

Сырная неделя – широкая Масленица. Кот лоснится от постоянного облизывания вкуснющих остатков, на столе не переводятся рыба, масло, молоко, яйца и сыр.

Накануне, вечером, с появлением первых звёзд, бабушка идёт к колодцу и потихоньку, чтобы никто не слышал, просит месяц заглянуть в кухонное окошко, осветить опару да подуть на неё. Бабушка ставит опару на чистейшем снегу, собранном на дальних огородах, пришептывает: «Месяц ты, месяц, золотые твои рожки, загляни в окошко, подуй на опару».

Дрожжевой дух бродит по дому, пьянит и дурманит.

– Отнеси-ка, Таня, блинчик на поветь, да гляди, чтоб Патефон не стащил, – подаёт мне бабушка первый блин, – на помин усопших.

Несу горячий с пылу с жару блинок на улицу и слышу бабушкину присказку.

– Честные родители наши, вот для вашей душки блинок.

Бабуля напекает целую стопу тонюсеньких дырчатых блинов. Поедаем одним махом.

– Блин – не клин, живота не расколет, – подшучивает дедушка.

На другой день к печке заступает мама. Она жарит маленькие пышные оладушки. К ним подаёт прибережённое к Маслене любимое лакомство – земляничное варенье. Кубаны с томлёным молоком опорожняются быстро под мамины оладьи.

Отец запрягает Воронка, и мы отправляемся под Гнездилово на кулачки. Отведав кучу блинов, поднакопив силушки, местные мужички пытают её в кулачных боях, ходят стенка на стенку, деревня на деревню.

Вечером – катанье с горок на санках, костры, и опять – блины, блины. С рыбой, с мёдом, с сыром, с творогом… Гречневые и пшеничные, кукурузные и овсяные, на любой вкус. И каждый день непременно другие.

Заканчивается Масленица. Патефон подбирает недоеденные блины. Мама обходит дом, вымывает подоконники и половицы уксусной водой – выгоняет масленый дух. Пахнет кислым. Начинается Великий пост.

* * *

Сходят снега, после первого тёплого дождичка проклёвывается робкая зелень. Мимо тополя не пройдёшь: дышишь не надышишься пахучей клейковиной, не насмотришься, глаз радуют крошечные листики.

Из корзинки высаживаю на лужок желтопузиков – гусяток. Беру тёплый, махонький комочек, солнечный, словно одуванчик. Подношу к щеке – и пахнет одуванчиком.

По лознякам ползут длинные мохнатые гусеницы, кишмя кишат. Присматриваюсь: да это цветы. Ива цветёт. А запах!.. Вжикают, облётываются первые пчёлы. Наголодались за зиму, будоражат их весенние ароматы.

Припекает. Мама выкатывает из чулана квасную кадку. Заправляет первый квас – с мятой, с изюмом.

Во время Великого Поста начинается работа на земле. Чтобы поддержать семью, придумывает мама постные вкусности-разности. Хотя что тут мудрить? Рыжики, например, и в праздник, и в будень – одно объеденье. Мама жарит картошку на конопляном масле (запах к соседям за забор идёт), рыжики посыпает мелконарубленным чесноком. За уши не оттянешь! Как уж умудряется она капусту засаливать – до самой Пасхи хрусткая. Ешь и ещё хочется.

Особая гордость отца – мочёная антоновка. Разломишь яблочко – белое, сахарное, духовитое.

А на Благовещенье, когда «и птица гнезда не вьёт, и девица косы не плетёт», приносит дедушка с прудка, что у старой мельницы, десяток – другой краснопёрок. В саду, на собственноручно слаженной печурке коптит их на яблоневых веточках.

Обрезая сад, собирает поленницу, даже хмызник от яблонь и вишен не выбрасывает, складывает под сарай. Что на копченье пригодится, что в печи в холода сгорит, напитает хату ароматным садовым духом.

– На Благовещенье работать не след, – считает дедушка, – кукушка завет нарушила, вот и скитается теперь без родного гнезда, Господь наказал. Детей по чужим гнёздам раскидывает.

Сидеть, сложа руки, весь большой весенний день он не выдерживает, поэтому и приловчился на рыбалку ходить.

Бабушка на Благовещенье пережигает соль в печи, добавляет в тесто, печёт большие хлеба – «бяшки», угощает ими скотину от всевозможных хворей. Ставит образок в закром с яровым зерном, приговаривает:

Мать Божья!

Гавриил-архангел!

Благословите,

Благословите,

Нас урожаем благословите:

Овсом да рожью,

Ячменём, пшеницей

И всякого жита сторицей!

На восходе выносит отец клетку с синицами во двор, даёт нам с братом по птице, чтобы выпустили на волю.

День-деньской подкарауливает кот диких горлинок, слетающихся покормиться к куриной кормушке. От Патефона пахнет свежей рыбой, на морде сверкают серебристые чешуйки.

Вдоль стёжки, от клёна до ворот, натянута верёвка. Полощется свежевыстиранное бельё. Вчера затеяла мама большую стирку, весь день колотила вальком на омуте. От подсохших занавесок и покрывал тянет свежестью, речкой. А клеверный стог в углу двора задышал, подсыхая после первого дождика, парной мякиной.

* * *

В Чистый четверг с утра бабушка готовит кринки и махотки. В печке томится молоко, откидывается творог, собираются в узелочки яйца. Под Светлое воскресенье идём с ней к одиноким и хворым, несём угощения к празднику. Бабушка разливает по пузырёчкам какое-то благовонное снадобье, которое накануне варила под шёпот молитв. Может быть, в нём и не хватает всех компонентов, но она уверенно называет его «миро» и одаривает в Великий четверг односельчан. А ещё – пережигает спозаранку в печи соль с квасною гущей.

– Осквернил её Иуда-предатель, надобно очистить, – растолковывает бабуля.

Хранит в коробочке на Божничке и лечит ею от всевозможных болезней. Запах и свойства этой соли особые, и называется она Великочетверговая.

Хата к этому дню пахнет чистотой. Вымыты окна и полы, развешены праздничные занавески, из сундука вынута пасхальная скатерть: по домотканому льняному полю вышиты мелкие крестики, а по уголкам – ХВ. Она дышит прошлогодней пасхой и свечами.

В кухне стоит крутой луковый дух – мама красит настоем из шелухи десятков пять яиц. Несколько, смочив, обваливает в пшёнке, помещает в тугой марлевый мешочек. Весёлые яйца «в крапку» раздарит в Велик день маленьким крестникам.

Отец топит баню. Вечером смываем грехи, паримся берёзовым веничком, на голышики плещем мятным квасом.

– Теперь можно и Велик день встречать, – замечает бабушка, расчёсывая сполоснутые травяным взваром, волосы.

* * *

В правом ящике резного буфета и сейчас могу наощупь сыскать холщовый мешочек. В нём испокон веку хранится деревянная пасочница. Потемневшая от времени, с небольшой выщерблинкой по верхнему краю. На боках резные витиеватые буквы. Как только бабуля к ней прикасается, начинается священнодейство. Это случается раз в году – в пятницу перед самым большим праздником.

Накануне бабушка не ложится спать. Стоит в Красном углу и читает. С первыми петухами, обрядившись в свежий передник, убирает штапельным платочком волосы.

Выскоблив ещё на неделе стол, в большой с мелкими розанами таз выкладывает из-под трёхсуточного гнёта тугие плюшки белоснежного творога. Кисловатый запах его смешивается с запахом ванили, размоченного изюма. Липовой с прорезью ложечкой выкладывает она в тесто дышащий донником мёд. Совсем чуть-чуть, «коли переборщить – потечёт пасха, не собрать». Долго размешивает-соединяет. Наконец, вкуснющей массой заполняет пасочницу, поверх выкладывает изюмом православный крестик, освящает. А чтобы пасха укрепилась, затвердела, выносит до вечера на холод, в подвал.

И только теперь растапливает печь. Наступает черёд куличам. Из эмалированного ведра выпирает пушистой шапкой тесто. Бабуля обминает его ещё разок, добавляет изюмцу, маслица, яичек, сахарку и чего-то такого, отчего у меня на печке сосёт под ложечкой, и я вскакиваю ни свет ни заря стащить горсточку ненашенских сластей, облизать ложки-миски из-под взбитых белков, поковырять ложечкой в махотке с зернистым засахаренным мёдом.

Часа через два бабуля вынимает куличи из протопленной по особому случаю вишнёвым хворостом печи. Поверх румяной сдобы толстым жгутом выпирает крест и маленькие буковки хв и вв. Белки молочными реками стекают по бокам, искрятся на весёлом апрельском солнышке, заглядывающим в оконце справиться, готова ли хозяйка к встрече Пасхи.

Бабушка кропит куличики святой водицей, что хранится у неё для особых случаев за образком Анны Кашинской. В сенцах приготовлен стол. Выносим куличи, прикрываем полотенцем – доходить.

Бегаю мимо, принюхиваюсь. И опять кажется мне, нынче куличи лучше прежних: и душистее, и пышнее, и краше.

Пасох и куличиков хватает на всю Святую неделю. До самой Красной горки стоит в хате и во дворе дух Светлого праздника.

* * *

С первыми летними радостями – Троицей и Духовым днём связаны самые яркие, самые душистые воспоминания.

Природа утопает в цвету. Зелень ещё молода и свежа. С утра бабушка связывает в пучок четыре травки: зорю, калуфер, мяту и кадило. В середину ставит большую Троицкую свечу и поджигает её свечкой, привезённой для неё кем-то от Гроба Господня.

Травы, соприкасаясь с огнём, источают благовония. Бабуля заканчивает молиться, убирает обожжённые стебельки в резной ларчик и хранит для лечения разных болезней. Свеча же прячется в дальний угол (разыскивается лишь для того, чтобы дать в руки умирающему).

Хата разряжена спозаранку, что девка на выданье. Пахнет цветочным сенцом: отец окосил Мишкин бугор. Притащил хоботную охапку лютиков, колокольчиков да кашки. Полы устланы цветами. Стол накрыт весёлой скатертью, расшитой синеглазыми васильками, пшеничными колосками да молочными ромашками. Красиво и радостно.

Повсюду берёзовые косицы. В сенцах тоже благоухают травы. Тут и мимоза нашенских оврагов – прогорклая полынь, и лесная затворница – душица, и дикая мята-мелисса, и терпкий любимец ребятни – анис.

А за окнами – липы в цвету. Тихий летний вечер. Ещё сильнее раздушиваются в палисаде махровые жасмины. Кремовые пионы приманивают своим колдовским ароматом десятки изумрудных светлячков, охочих до их вкуснющего клейкого лакомства.

Чуден и прекрасен твой мир, Господи! Век бы сидеть на лавочке у крылечка, слушать перещёлк неумолчного соловья, дышать не надышаться дедовой махровой черёмухой, купаться в ароматах резеды и притулившихся в тенёчке под кряжестой дулькой заблудших когда-то из Ярочкина леска белоснежных ландышей, сдув к противоположному краю пушистую пену, пить прямо из ведёрка пахнущее Зорькой парное…

* * *

Природа, предчувствуя неминучие холода, в середине июня торопится жить в полную силу. В ночь на Ивана Купала поспевает большинство целебных трав.

Бабуля ходит по вечерней заре и, различая в сумерках лишь по ароматам нужные травки, собирает их целую плетушку. Поутру связывает пучками и развешивает в полумраке на амбарном чердаке, «на вольном духу». Тут же подсыхают пахучие связки белых да подберёзовиков, проветриваются какие-то душистые коренья.

Из молодых сосновых шишек варим на сурепочном меду снадобье-варенье. Скольких на деревне поднимает бабуля своими микстурами от простуд! Пахнет смолой. Забористый сосновый дух пробирается во все уголки нашей кухоньки, ползёт за ворота.

В теньке под сиренью усаживаемся перебирать луговую землянику. Ягоды переспели, аж вишнёвые. Нюхаю выкрашенные земляникой ладони. Что за дух! Пахнет лесом, землёй, летом, солнцем, июньскими грозами, чем-то очень любимым, знакомым с раннего детства.

А бабуля тем временем толкует о том, что солнце в этот день выезжает из своих чертогов на трёх конях: серебряном, золотом и бриллиантовом. Пляшет «Русскую», рассыпает в небесах огненные звёзды и едет к супругу месяцу.

Видать, она взаправду во всё это верит, если вечером на Ивана Купала, запалив во дворе костёр, сжигает на нём дедушкину рубашку, в которой лежал он хворый прошлую зиму, «чтоб болесть не возвернулась». Потом идёт в дом, молится у иконки Иоанна Крестителя, чтобы зло в эту ночь не смогло причинить вреда нашей деревне.

* * *

Не менее богатый на ароматы август. На него приходятся три Спаса.

Самый первый – «Спас на воде», «медовым» называют. Отец говорит, что с этого дня пчёлы перестают носить взяток с цветов.

Последний раз качаем мёд. С разнотравья: с донника, с душицы, с переспевших летних цветов. В беседке, где жужжит медогонка, воздух пропитан густым медовым духом. От отца пахнет дымом и вощиной. От переполненных баков тянет лугом.

Девятнадцатого августа – «Спас на горе» – Преображение Господне, или Яблочный Спас.

Под сучья в саду ставим подпорки. Яровые яблоньки и груши гнутся от созревших плодов. Вороха медовки и белого налива. Пипин-шафран просвечивается насквозь, видны карие семечки. Тряхнёшь яблоком у уха – семечки звенят, понюхаешь – и есть жалко. Яблоки падают, бьются в крошево. Прожорливые осы зундящим скопом наваливаются на переспевшие плоды, выгрызают мясистые дюшесы и дули, оставляя в них глубокие дырочки.

Третий Спас – «полотняный» – следует за днём Успенья, в самом конце августа.

Из раннего детства припоминается в углу горницы огромный стан. Бабушка ткала половики, покрывала и тонкие скатёрные-полотенечные ткани. До сих пор стелятся на печку её домотканые постилки, ещё в ходу замашные рушники.

В нашей местности третий Спас называют ещё «ореховым». В эту пору подходит в Горонях и в Плоцком лещина. Весь неработный люд пускается за орехами. Расстилают вокруг куста холстинку и трясут ветки, обивают орехи. Набрав пудовичок, усаживаются на опушке. Чистят-лущат, откидывают «молоньёвые». Домой принесут, на печь, на камешки сушить-жарить под постилки рассыплют. В сказке принцесса спать на горошине не могла, а у нас ребятня на орехах год напролёт дрыхнет и хоть бы что. Подсыхают орешки – по хатам щёлк идёт. И пахнет лесом, лещинкой.

* * *

А уж в пору Бабьего лета дня не пройдёт, чтобы мы с отцом в лесу не отметились. Руки от грибов чёрные, месяц не отмываются. Опята, маслята, рыжики! Для каждого гриба свой черёд. У каждого свой аромат.

Входишь поутру в Хильмечки и чувствуешь: воздух распирает от терпкого хвойного духа, замешанного на густом грибном запахе. Средь рыжей палой хвои россыпь крупнющих тёмно-коричневых бусин-маслят. Тут же, только наклонись, подними лапник – яркие блюдца молочных рыжиков. По берёзовым да по дубовым пням гранки тонконогих веснушчатых опёнок.

Потянет опавшим листом, спелым грибом. Задышат овраги прелью, дохнёт с огородов костром, печёной картошкой. А там, глядишь: засеменит дробный ситничек, рассопливятся дороги, а вскорости и морозец почуешь.

* * *

Пора справлять Покров, Зазимки по-нашему.

На дворе кучи подваленных берёз. Отец и дедушка возят их на Буянке из лесу. Пилят на раскатайки-кругляши. В доме слышны тугие удары колуна, звонкие щелчки лёгонького топорика. Под сараем под самую крышу вырастает белоснежная поленница. Двор затапливает берёзовый аромат. Над трубой поплясывает лёгонький дымок – мама стряпает пироги к празднику. С чем только не придумает! Но вкуснее всех – с капустой. Вчера занесли её с улицы. Дозревала на дворе. Пощипали морозцы, забелела, подоспела. Целый день рубил её отец в деревянном корыте. Всем хватило работы: тёрли морковку, резали яблоки, грызли сахарные кочерыжки. В середину бочонка целиком уложили дробные кочанчики. Посыпали душистым тмином. От бочонка ещё не пахнет, как зимой, кислым, а капустно-морковно-яблочный сок, в котором утонул гнёт-голышек, кажется самым вкусным напитком на свете.

В другой кадушке, перестлав ржаной соломой, залив ключевой водой, замачиваем антоновку. Целый месяц стояли под моей кроватью ящики с яблоками. Проснусь ночью – как пахнет! – не удержусь, опущу руку, нащупаю самое лучшее и схрумкаю.

Бабушка входит в кухню, придерживает передник, наполненный полосатым штрифелем. Надкусываю яблочко – хрусткий запах поздней осени. Штрифелина гладкая, блестящая, внутри – розовая-прерозовая.

Бабушка усаживается перед окном передохнуть, размышляет.

– Журавлей не слыхать, спровадились до Покрова. Знать, зима ляжет ранняя да студёная…

А мама накрывает на стол. Покров – последний большой праздник в году. Сытный, вкусный. По первому снежку закололи кабанчика – тушится печёнка, пошипывают зажаристые шкварки. Грузди, источая ароматы укропа, зарылись в листья смородины и хрена, разлеглись на блюде, словно недельные поросята. А рядом – лупастые пельмени. Мама любит пошутить над домашними и в один из них вместо мяса заворачивает какой-нибудь сюрприз: школьный ластик или кусочек морковки. И я с нетерпением ожидаю, кому же на этот раз посчастливится. На вид все пельмешки одинаковы: перепачканы чуть кисловатой сметаной, пахнут молотым перчиком, посыпаны какими-то бабушкиными духовитыми травками. Из чулана дедушка приносит бутылочку калиновки. С прошлого года. Нынешняя ещё не готовилась.

Ляжет потвёрже наст, ударят покрепче морозы – поедем в Плоцкий за ягодой-калиной. На Святках настряпаем с нею пирогов-ватрушек, наварим душистого варенья, наготовим вкуснющего квасу-морсу. Как же без калины? Без неё, без терпкого её вкуса-запаха и год не завершится.

Повяжем пучками, подвесим за наличник снегирей приманивать. И станем дожидаться Рождества: смолистой сосны, душистого маминого печенья, аромата переспелых синапок…

Аглая Жданова

Красный суп

Высоко-высоко в горах, в долине между самых высоких вершин, на окраине маленькой деревни стояла старая, покосившаяся хижина. И жили в ней дед да бабка. Ну то есть они могли бы уже стать дедом и бабкой, если бы у них родились дети, а у тех свои, ведь лет им – чуть больше сорока и чуть меньше пятидесяти. Бездетные они, но зато тяжело работали в жару и стужу, в дождь и снег, поэтому выглядели как старик и старуха. Дед пас коз и продавал на рынке молоко и сыр. А бабка собирала чай и другие травки по горам, ходила в соседнюю большую деревню помогать тамошним хозяйкам – где прачкой, где нянькой зарабатывала, ни от какой женской работы не отказываясь.

Почти всю хижину занимала большая кухня. И когда дома оказывался кто-то один, что бывало довольно часто, то с этой кухни на всю округу разносился аппетитный запах. И дед, и бабка любили хорошо покушать и охотно стряпали, поэтому соседи чувствовали то аромат жарящегося мяса, то лепёшек, а иногда и хмеля, когда дед варил свои напитки.

Когда же дед и бабка готовили что-то вместе, то пахло из избушки совсем не так приятно. Чаще пахло гарью или вовсе не пойми чем. Едкий дым поднимался из трубы хижины, а по всей округе раздавались дикие крики. А всё потому, что дед и бабка эти – жуткие спорщики. Поругаться могли из-за чего угодно: закрывать или открывать окошко, когда ложишься спать, ставить ли тапочки на коврике у входа или у коврика возле кровати. Но самые частые и громкие ссоры велись на кухне: класть или не класть кинзу в люля-кебаб, резать огурец в салат кубиками или соломкой, в какой момент солить жареные яйца и сыпать ли муку в молоко, когда делаешь лепёшки, или, наоборот, лить молоко в муку. Каждый знал свои рецепты и почему-то во многом дед с бабкой расходились во мнениях. Понятно, что старики забывали про то, что делается на огне, и люля-кебабы сгорали, жареные яйца вовсе не солились или посолены дважды, а лепёшки выходили с комочками. Дед, который мог отравиться только от запаха испорченной, по его мнению, еды и промаяться животом три дня, отказывался есть то, что получилось во время спора. А бабка, жалея продукты и уже затраченный труд, ела и горелое, и пересоленное, и странно пахнущее. То есть если дома собирались оба спорщика, то дед ел мало, а старуха плохо. А иногда они вдвоём ели только нерезаные огурцы и сыр, лишь бы не обсуждать, как правильно резать.

Но больше всего разногласий вызывал красный суп. Варить его приходилось долго, и дед с бабкой успевали не только поспорить о том, что нормальные люди кладут в этот суп, но и вспомнить как дед, сватаясь к бабке, из вежливости отведал красного супа у матери бабки, тогда ещё девки, и чуть жениться не раздумал. Спасибо, мать деда, тогда ещё парня, суп красный варить учила, он теперь знает, как надо. А бабка припоминала деду, как его мать едва не отравила их своим супом, накидав в него, чего ни один человек в здравом уме в варёном виде есть не будет, а только сырым и откусывает или в салат кладёт.

Дед бы никогда не признался, но распри из-за красного супа начались так давно, что он уже и сам не помнил, каким должен быть вкус. Тем более, что иногда ему приходилось есть бабкину стряпню, в которую он сам же и подмешивал, что, как ему кажется, клала в суп его мать. Одно он точно знал, что бабка варит неправильный красный суп, и перебранка из-за супа шла чем дальше, тем ожесточеннее.

Однажды дед увидел, что бабка подвесила котелок над огнём, а сама, не говоря ему ни слова, собирает овощи и корнеплоды, что-то чистит, режет. Догадался дед, что будет сегодня красный суп и решил, что пришла пора добавить в него секретный ингредиент. Дня два назад проходил мимо его выпаса торговец из далёких стран. И продал он деду пучок заморских трав. Что-то родное почувствовал дед в этом запахе, что-то напоминающее дом. Попытался выяснить, что за трава такая, как называется, для супа ли, но торговец совсем плохо его понимал, а говорил и того хуже. Лопочет: «Волшебный вкус!» – да и только. Ну, что с него взять – басурман.

И вот теперь видя, что бабка начала варить красный суп, подошёл дед к ней, заговорил ласково, стал смешные истории рассказывать о своих козах и покупателях. Дождался, когда бабка ненадолго отвернётся к котелку и стащил у неё со стола кочан зелёных листьев, за спину спрятал. Видит бабка: нет кочана, подумала, что забыла его на огороде и вышла за дверь. А на грядке свежий пенёк из кочерыжки, а зелёных листьев рядом нету. Догадалась она, что дед её специально отвлёк, и бросилась обратно в хижину. А в это время дед весь пучок купленной травы в котёл кинул, стоит, помешивает. «Ах вот ты как! Вот ты как!» – пустилась она ругаться, криком кричит. Подбежала к столу, где овощи резала, схватила их и туда же, в котелок. И собранные ею травки, что сушились здесь же рядом, тоже следом за овощами. Только брызги на плите шипят. Вскипела жижа в котелке, забурлила, и лиловый пар над варевом поднимается, в клубы закручивается. Не дым, как у них это обычно, в трубу над плитой уходит, а розово-лиловый ароматный туман по всей кухне. И дед-то уже весь в клубах этих, да в пылу ссоры и не заметил, стоит, всё, что они вместе в котёл накидали, на поварёшку наматывает. «Что это? Что это? – взвыла бабка, – что ты наделал-то, что сделал, злодей?» «Вот же ж! – отвечает он, принюхиваясь – Опять же испортила! Выливай же теперь».

– Да как испортила-то, как испортила – запричитала бабка, – полтора часа мясо варила, овощи уже положила, варила-варила!

– Кто ж его знает, что там за отрава теперь получилась! Я ж хорошей травы добавил, правильной, мне ж волшебный вкус обещали. А ты же со своими вениками. – Да какими вениками, какими вениками? Я каждую травинку своими руками собирала, выбирала, каждую травинку сама сушила, никаких веников, никаких веников!

Рассказал дед бабке про торговца. Услышала та про «волшебство», стала вспоминать старые сказки. Но немного она их знала – те, что ей рассказывали, почти все из памяти выветрились уже. «Может быть, а может быть, у нас эликсир молодости получился?» – говорит. Она хоть и старуха, но в сказки верила, и помолодеть хотела, не нравились ей её морщины и седеющие волосы.

– Да ну какой же эликсир? – снова стал горячиться дед. – Волшебный вкус – это же значит вкусно очень, язык проглотишь. Да и получилось бы всё, если бы ты же и не встряла.

– Ну ты не понял его, не понял, может, и эликсир, наверняка эликсир! – не унимается старуха.

– Да вылей же ты его, пока не отравились!!! И давай же, раз так, сыр, лепёшки доставай, есть уже охота.

– Да как я его вылью, как вылью, хоть суп, хоть эликсир молодости – всё одно на пользу, всё на красоту.

– Да смотри ж, не пришлось бы мне тебя, такую красивую завтра же хоронить!

– А вот и не придётся! Не придётся! Стану красавицей-раскрасавицей, уйду от тебя, хрыча старого, найду себе помоложе и буду его своим красным супом кормить. Уж он-то не откажется, не откажется!

Схватила бабка поварёшку и давай суп прямо из котла хлебать. А суп-то над огнём ещё! Ошпарила бабка и губы, и нёбо, и даже горло! Бросила поварёшку и вон из хижины, к колодцу, холодной водой залить пожар во рту. А дед взял котелок, да и опрокинул в огонь варево это. Раздалось громкое шипение, лиловый пар повалил сильнее и всё стихло. Опять красного супа не поели!

Поужинал дед сыром с лепёшками и спать лёг, назавтра рано утром коз идти пасти. И уж когда засыпал, услышал, как скрипнула дверь, то его бабка вернулась от колодца и молча легла спать. Ни говорить, ни есть она не могла – во рту горело огнём, так что обошлись они вечером без ссор, где тапочки ставить и закрывать ли окошко.

Проснулась утром бабка, посмотрела на себя в зеркало. То ли и правда суп волшебный, то ли ещё почему, но показалось ей, что хороша она. Не такая уж и старуха, если признаться, пятидесяти ещё нет. И отправилась она собирать чай довольная и молчаливая, горло-то ещё болело. Идёт, по сторонам смотрит, солнышку улыбается и думает: «И чего это я на мужа своего всё ругаюсь, чего ругаюсь, спорю с ним? Подумаешь, кинзу в люля он не кладёт… Делать без кинзы, и дело с концом! Или вот жареные яйца. Солить до жарки, солить после жарки – какая разница, когда и в тарелке можно?» В общем, твёрдо решила бабка мужа отныне во всём слушаться и не перечить ему ни в чём.

А в это время проснулся в хижине дед. И то ли правда пар от супа волшебный шёл, то ли тишина вечером деду понравилась, но решил он, что живут они с бабкой как-то неправильно: «Всё ж время ругань, крики, ссоры. Надоело же, сил нет!». Поднялся дед, выгнал своё стадо на выпас и весь день думал, как теперь всё изменить.

Ничего не решил толком, вернулся домой как обычно, а бабка ему молча люля без кинзы, как он любит, даёт. И на другой день молчит, и через неделю, и дольше ни про окошко ничего не говорит, ни про тапочки.

А вот уже через две недели случайно встретились на рынке они. Дед за прилавком стоял, а бабка за мукой пришла. И видят, как рядом с ними одна женщина со своим мужем ссорится, кричит: «Я тебя просила красные яблоки купить, а ты и красных, и зелёных набрал!» «А если я зелёных хочу?» – огрызается муж. Подошла к ним бабка и тихо, но вполне здоровым голосом сказала: «Не ругайтесь вы по пустякам, не ругайтесь!» И тут только поняла, что выдала себя, что дед слышит, что у неё голос есть. А тот так обрадовался, что здорова она, и что спорить с ним больше не хочет, что даже ушёл домой пораньше. Попустило их, в общем. Стали жить они почти без криков, как обычная семья. Но красный суп всё равно никогда вместе не варили.

Лариса Желенис

Призрак Регины

Сегодня ночью проснулась в полтретьего. Сердце колотилось бешено. Попыталась замедлить дыхание. Нет. Душно. Что же снилось? Какой-то разговор с двумя женщинами. Одна – молодая и вертлявая, восторгалась Егором: он такой интересный, такой понимающий, помог ей с маленьким сыном, о чем-то позаботился… А другая женщина, оставшись наедине со мной, тут же рассеяла мой туман недоумения: «Да ЖИВУТ уже они!» Это про вертлявую с Егором. Я проснулась. Как же так? Ведь мы с Егором любим друг друга! Я по нему уже соскучилась. Месяц не виделись, пока была в Москве на сессии. Накопилось много новостей, впечатлений, чувств. А тут этот сон. Что же так тоскливо?..

* * *

В обед в нашей техчастизамурлыкал городской телефон. Мне звонил Егор.

– Я приехал к тебе утром, в полдевятого. У соседей взял ключи, сварил борщ. Оказывается, у вас на заводе рабочая суббота? Отпросись хотя бы на час пораньше. А то мне к шести вечера нужно быть в Тутаеве на занятиях йогой.

– А если меня не отпустят?

– Я дождусь. Но всё же приезжай пораньше! А то ты приходишь обычно в пять, а мне уже нужно будет уезжать. А хочется поговорить…давно не виделись.

– Конечно, давно… Я постараюсь отпроситься.

* * *

Начальник был недоволен. Но отпустил. Маршрутка мчалась быстро. Я прилетела домой на крыльях. У нас есть час! С порога сообщила:

– А это я…

– Люда, я сейчас, – Егор вышел из ванной. Прижались друг к другу. «Как с ним уютно!» – Ну, рассказывай.

Я достала московские фотографии. Он взял их в руки, но стал рассматривать меня, сидящую напротив. А я вместо рассказа о Москве заговорила о нас с ним.

– Егор, ты мне в письме написал, что скучаешь. Но зачем нужно было заставлять меня страдать? Наговорил перед отъездом всякой ерунды, что дал обет безбрачия, да ещё вместе с этой своей ученицей Региной. И даже поцелуи запрещены. Ты меня разлюбил?

– Я люблю тебя. Но в йоге, чтобы подняться на ту ступень, до которой я уже дорос, нужно отказаться от секса. «Ах, вот оно что! Йога – это серьёзно. Значит, прощайте земные чувства – здравствуй, платоническая любовь? Ну, какая же я идиотка романтичная, поэтесса ещё к тому же! О семье размечталась… а без секса – что за семья? Мне такие эксперименты совершенно не нужны. Значит, на всём, что было – крест ставим?! Так, Люда, не плакать! Хорошо. Я смогу быть сильной. Но буду ли счастливой ещё? Такой, какой была почти три года с ним? О, этого не забыть… эх, Люда, Люда, читай лучше снова Гарсиа Маркеса! Ведь как он всё здорово понял о человеческом жизнеустройстве?! Взял и смоделировал копию мира из крохотного местечка Макондо. Какая же всё-таки вещь, эти «Сто лет одиночества»! Да, каждому дана дорога к Богу – согласие со своей совестью. Что может быть проще? Что может быть трудней! Вернуться бы в детство, в рай неведения! Зачем этот опыт, эта мудрость? Но это – крест, с каждым прожитым днём он тяжелее. Где взять силы? В творчестве. Каждый божий день писать. Не жалеть неудавшееся – выкидывать. Но – писать. И стихи, и прозу. Руку разогревать этюдами, набросками. Думать, читать, искать себя. Не терять. Любовь – крепчайшее испытание на прочность, такое же, как и потеря любви… Не страдать! Переплавлять свои чувства во что-то другое – творить. Надеяться на новое счастье и не ждать его ежеминутно. Создавать каждый свой миг набело, просто жить!»

– А кто тебя подстриг?.. Обычно эту процедуру совершала я, когда Егор перед тем, как принять ванну, голый сидел на кухне, чтобы прилипших волос не было на одежде. Вообще-то он любил покрасоваться – хоть и средних роста и возраста мужчина (Егору недавно исполнилось сорок пять), но этот зеленоглазый брюнет с великолепным аполлоновским телосложением умел быть неотразимым.

– Регина. Но я был в плавках, – поспешно добавил Егор. – Вообще, мы с ней каждый день занимаемся йогой по три раза.

– Так она уже живёт у тебя?! (Почти фраза из сна «Да ЖИВУТ уже они».)

– Ну не пойдёт же она в пять утра через тёмный город! А в йоге должен быть режим. Мы встаём в 4.30, начинаем с упражнений по хатха-йоге, потом дыхательная гимнастика. Ещё она слушает мои лекции.

– А спит она где?

– На диване в комнате. А я на кухне. Ты не думай, секса между нами нет.

Каково мне всё это слышать? Да всё равно эти мужчина и женщина постоянно вместе. Всё равно между ними складываются определенные отношения. И всё своё внимание Егор направляет на эту Регину! Помнится, он говорил, что она пришла к нему сама, долго стучалась, он не открывал. Но эта женщина была очень настойчива. Позже объяснила, что после развода жила в Средней Азии, заработала много денег на фотосъёмках в ночных барах. Всё у неё было – машина, квартира, роскошь. Но душа искала Учителя. Приснился ей как-то святой Саи-Баба и направил прямо к Егору. Регина всё продала и приехала с дочкой двенадцати лет обратно к бывшей свекрови. Родители остались в Фергане. Егор лет пять назад вёл группу здоровья, куда ходила эта Регина. С тех пор она о Егоре не забывала. И вот теперь она сказала ему: «Или я в монастырь уйду, или стану Вашей ученицей. Если скажете прыгнуть с крыши – прыгну!» (Надо же – фанатичка какая!)

– Да, фанатизма хватает, следовало бы убавить, – согласился Егор. – Но её ко мне направил святой. Я не мог отказать. Да и ты бы не отказала, если бы к тебе пришли с просьбой о помощи.

– Но как ты нехорошо поступаешь по отношению ко мне! Тебе всегда нужна была фанатичка?

– Мне никто не нужен. Я выбрал свой путь. Одному, без учеников, ещё быстрей двигаться по нему. «Сплошные противоречия, – думала я, – ведь сам без последователей не может, постоянно ведёт занятия, обучает людей йоге и гордится их успехами». Пока у неё есть воля, она добьётся результатов, – продолжил Егор. – Уже дыхание задерживает надолго. Скоро я приму её в ученицы, она острижёт свои волосы «ёжиком». Сейчас они у неё до колен.

Во мне шевелилась ревность. И ничего я не могла с собой поделать. Ну, как же так? Я всегда старалась понять его. А сколько чудачеств было у этого поэта по натуре и по профессии, если таковая есть у закончивших наш Литинститут! И меня он называет самой талантливой своей ученицей, конечно, не в йоге, а в поэзии. А йога пришла в мою жизнь вместе с любовью к Егору, так как является частью его, но меня увлекла сама личность Егора, прежде всего его поэтический дар. Всю его суть чувствую, как свою, но всё же я – земная женщина, хочу тепла, внимания, ласки. И это всё было! Я купалась в наших чувствах, как в нежном озере… Но та вода давно утекла сквозь пальцы. Озеро пересыхает. Сейчас – болото. А скоро и вовсе пустыня останется на месте прежнего полноводья?!

Сама того не ожидая, оказалась у Егора на коленях. Он обрадовался такому обороту дела. Обнял. Нос холодный (уткнулся в мою щеку).

– А ты похудела за время сессии, – сказал, осторожно погладив меня. А я и так, увлёкшись с ним вегетарианством, при своем росте 164 сантиметра вместо прежних шестидесяти четырёх кило уже весила меньше пятидесяти семи, для тридцати пяти лет, вроде бы, можно быть и посолиднее! В остальном – осталась прежней, со своим неизменным рыжеватым «каре» и, как говорил Егор, с «распахнутыми в мир восторженными глазами». Я стала рассказывать про учёбу, о том, как на семинаре разбирали мои стихи, что-то критиковали, что-то хвалили. Немного поговорили про студентов и про общежитие. На фотографиях Егор обратил внимание на молодых людей и спросил полушутя: «А ты с кем обнималась-целовалась?» «Да ни с кем. Ты бы почувствовал – у нас ведь с тобой телепатия…» Но, видимо, это свойство уже стало утрачиваться. Не разгадал же Егор про нашу рабочую субботу. А я – про Регину (если только сон не в счёт).

– Ой, что-то тяжело мне стало тебя держать!

– Терпи, – и снова вроде бы неожиданно мы стали целоваться. И здорово так, взасос. Но всё-таки настрой на целибат у него оказался серьёзный. Наш долгий поцелуй затух. И, как ни в чём ни бывало, Егор заговорил на свою любимую йоговскую тему. «Да он просто ненормальный, а я с ним целуюсь», – промелькнуло во мне, но от этого вывода легче не стало. Я сама вывела разговор опять на Регину (просто мазохизм какой-то). Мне все наши с Егором общие знакомые, не сговариваясь, в Москве рассказывали про неё, хотя и не просила об этом. Так я узнала, что она до того, как впасть в это целомудрие, вела печальный образ жизни – покуривала анашу, а в Средней Азии это в порядке вещей, жила с мужем-пьяницей, который бил её за то, что она ходила в группу здоровья. Досадно потеряв нажитые в Фергане деньги, Регина приехала обратно в провинциальный русский городок и пошла торговать на рынок. Но Егор запретил ей заниматься торговлей под страхом удаления из своей жизни. Я спросила у него, на что эта женщина живёт – питается, одевается, что-то дочке покупает? Оказалось, все эти заботы взяли на себя свекровь и бывший муж. Ну, так – то можно йогой заниматься. И всё же, подумала я, это у неё ненадолго, тем более не навсегда. Хотя Егор и говорит, что Регина вызывает уважение своей целеустремлённостью, но называет в то же время её «спустившейся с гор» и «только что из аула». А всё-таки выходит – он нашёл мне замену…

– А ты не захотела стать моей ученицей. ТЫ ХОТЕЛА БЫТЬ РАВНОЙ! «Вот такой мы царь и бог, вот такое у нас самомнение».

– Так тебе уже ни с кем не интересно общаться?

– Нет, с тобой интересно.

– Ну, спасибо и на этом, – я встала с его колен. Он засобирался, попросил его проводить. «Ладно. Провожу. А потом всё буду переваривать».

И всё у меня наперекосяк, и ничему меня жизнь не учит! А, всё это общие фразы… Единственная польза от всего только что произошедшего – это хорошая творческая злость, заставившая меня преодолеть лень и взяться за перо. И новые, возможно пусть и горькие стихи – впереди…

* * *

Прошёл, быть может, месяц или полтора. Егор не дававший больше о себе знать, однажды снова объявился. Приехал ко мне какой-то потерянный, задумчивый, неуверенный. А у меня страшно болела спина – еле ему дверь открыла, согнувшись. Прошли на кухню пить кофе.

– Что с тобой?

– Наверное, от переохлаждения. На работе до сих пор не включили отопление, а на дворе – ноябрь. Нужен массаж спины. Может, сделаешь?

Спросила без всякой задней мысли, ни о каком соблазне думать не могла. Но, едва начав разминать мне спину, Егор вышел из роли лекаря, и наша прежняя страсть закипела с новой силой. И никакой призрак Регины больше не мог нам помешать…

Лариса Кеффель-Наумова

Монетка

Сергей открыл глаза.

– Серёжа-а-а!

Кира звала. Идти в воду не хотелось, хотя было и правда жарко. Ну и климат в Испании! Как они здесь живут? Настоящее пекло! Он бы не смог всю жизнь в такой жаре. Вот в Малоярославце наверняка сейчас красота! Интересно, как там стройка? Сачкуют, конечно, без него. Хотя ребята рукастые. И берут вроде по-божески, цены не задирают. Кира знает, с кем имеет дело.

Сергей покрутил отрицательно головой. Обратил внимание, как Кира надула и без того «надутые» губки. Он улыбнулся, заметив себе, что думает о ней снисходительно-ласково, как думают о жене, с которой прожили долгие годы, как о матери своих детей. Вот только с детьми у них никак не выходило… У Киры случилось уже два выкидыша. Беременеть-то она беременела, да выносить не могла. Закатывала ему истерики, била даже! Внезапно в ней будто просыпалась фурия. Но он её понимал… Бабе уже под сорок, карьера состоялась. Кира разбогатела на продаже микроволновок в «лихих девяностых». Карта пошла, а вот счастья всё не случалось – такого, чтоб разрывало, чтоб таяла по ночам. Он усмехнулся. С ним она таяла. Кира обиженно отвернулась и вошла в воду. Плавала она хорошо. Представители местного мужского населения с берега с удовольствием любовались ритмичными взмахами её рук, скользящими движениями. Сразу видно, что училась. Кира рассказывала, что азы плавания она постигала с помощью отца – даровитого в чём ни возьми: великолепного пловца, художника-самородка, а по главному делу своей жизни инженера-конструктора, группа которого в советское время занималась разработками космической техники. Вот он-то и командует сейчас всей этой шайкой-лейкой в Малоярославце. Строят ему поместье. Ему – Сергею Бочарову!

Увидев раскрытые рты своих половин, их тётки тут же, моментально чуяли опасность:

– Vamos, vayamos. Хватит, давай пойдём! Нечего тут глазеть!

Испанцы такие детолюбивые! Впрочем, во многих южных странах он наблюдал это чересчур уж трепетное отношение отцов к своим чадам. В то время как мамочки, лениво распластавшись на пляжном лежаке, листали женские журналы, они услужливо носились с детьми, как электровеники, в воду и обратно, отводили в туалет, меняли памперсы, переодевали в сухое…

Сергей нахмурился. С ним мать так не нянькалась. Откуда-то из подсознания вспышками высвечивались кадры из детства, о которых хотелось забыть. Да он и забыл, и сейчас вспомнил – как будто не о себе, а о каком-то чужом мальчишке, который мёрз в парке в стареньком пальто. У пальто почти не осталось подкладки. Было стыдно даже вешать его в школе на вешалку. Серёжа переминался с ноги на ногу, поглядывая на свои окна и дожидаясь, когда мать со своим кавалером захмелеют и погасят свет в комнате коммуналки. Он знал, что никто не ждёт его с горячим ужином на столе. Пустые бутылки и огрызки колбасы; в лучшем случае – ухажёр ушёл, а мать пьяная спит, раскинувшись поперёк единственной кровати. В худшем – они спят вместе, и он стелил себе на полу, на стареньком коврике, прямо под ними. Иногда он не мог заснуть от их пьяных тисканий, и в скрипе кровати ему чудились страшные звуки. Тогда он выползал из-под одеяла и сбегал на кухню, чтобы не слышать, как мать продолжала охать и ахать, пьяно требуя от ухажёра ласк. А на общей кухне дядя Федя, пожилой мужик, всю жизнь проработавший на производстве в гальваническом цехе и теперь мучающийся астмой, тоже не спал. Втихую от своей матери, бабы Лизы, курил в форточку.

– Что? Опять?! – Дядя Федя всё понимал без лишних слов. – Терпи, парень. С матерью-то оно лучше, чем в детдоме.

А ещё в раннем детстве мать закрывала его на ночь одного. Один раз «забыла» на два дня: привязала за ногу к батарее и оставила рядом бутылку кефира и батон хлеба. Но он не кричал: не хотел, чтобы соседи знали. На дворе стоял конец мая. Солнышко. Вытягиваясь к окну, он видел двор, весь в пуху от гигантских пирамидальных тополей из парка поблизости.

Колька – здоровенный парень, осенью пришедший из армии, – всё-таки выломал на вторые сутки дверь. Тогда соседи и пригрозили детдомом. Мать на короткое время опомнилась. Приходил добрый дядя: Серёжа запомнил слово «следователь»… Участливо погладил его, Серёжу, по голове, вытащил из кармана пиджака замусоленный леденец. От леденца пахло табаком, но всё равно Серёжа с благодарностью сосал конфету. Его мальчишечью душу покорили мужская сила и человеческая доброта, которые исходили от незнакомца. Чувства эти остались с Сергеем навсегда. Позже, уже в школе, он решил, что станет следователем.

Сергей вздрогнул. На него летели брызги. Кира, только что выскочившая из воды, тряся руками, волосами, падала в мокром купальнике прямо на него. Шезлонг под ними затрещал.

– Ну-ну, Кира!..

– Ты всё мечтаешь. Тебя в воду не затащишь!

Наскоро обтёршись полотенцем, она кинулась на лежак, блестя на солнце влажной кожей, вытянулась, глубоко вздохнула и замерла от удовольствия. Она совсем не обгорала, не краснела, а как-то сразу становилась коричневой, как папуаска. Загар ей шёл.

Привстав с лежака, Кира сосредоточенно порылась в пляжной сумке.

– Пойду мороженое куплю. Тебе тоже?

Сергей, отмахнувшись солнечными очками, бросил их на лежак. Закрыл глаза. Она поняла. Развернулась и плавно пошла по песку, на ходу влезая в шлёпки и подкручивая мокрые волосы под заколку. Он приоткрыл один глаз и, щурясь от солнца, какое-то время смотрел ей вслед. Фигурка у неё была – что надо! Тело крепкое, налитое, живот подтянут. Конечно! Не рожала.

Сергей опять думал о матери…

Они жили в центре Москвы. Серёжа учился в английской спецшколе. Учился, несмотря на все материны загулы и отсутствие нормальных условий, хорошо. Иногда ему приходилось делать уроки, сидя на лестнице у мусоропровода или на общей кухне у своего стола. Соседи, проходя, трепали его по плечу, звали на чай, но он отказывался. Слыл молчаливым, застенчивым мальчиком. Он не мог привести к себе друзей, но, если его приглашали в гости, то с радостью шёл. Ему хотелось хоть на час вырваться из их унылой, неуютной комнаты, но о другой жизни он не мечтал. Мать он, несмотря ни на что, любил – жалел… Какой бы она ни была!

Услышав однажды, как на коммунальной кухне соседи судачат о Милке, не стесняясь в выражениях, Сергей вбежал туда, весь багрово-красный и, задыхаясь от возмущения, грозно прокричал:

– Вы не смеете так говорить про мою маму! Моя мама – самая лучшая на свете!

Те от неожиданности на миг потеряли дар речи. В повисшей тишине он, выходя, услышал в спину:

– Ишь ты! Защитничек нашёлся!..

Да! Он был её защитником – как умел, заботился о матери. Когда, приходя домой, находил мать спящей, укрывал её одеялом, когда болела – сам варил картошку, мыл пол, бегал за лекарствами. Когда ей было плохо, он был ей всем!

– Серёжка, какой ты у меня хороший! В кого ты такой? Отец твой – дурак на букву «эм», да и я тоже… А я ведь красивая была. Ко мне один сватался, Слава Раевский, режиссёр сейчас известный, а я, дура, ему отказала. Твой отец тогда ещё на гитаре играл, ох, ба-а-б у него было!.. Толпами за ним бегали, проходу не давали. А мне льстило, что он меня выбрал.

Сергей уже наизусть знал все эти заезженные, как старая пластинка, истории, но всё же присаживался на край кровати и терпеливо слушал в тысячный раз. Она читала ему простуженным голосом стихи Гумилёва, Цветаевой, Волошина… В такие вот «вечера воспоминаний» он готов был простить ей всё: и пьянство, и вечно пустой и грязный холодильник, и оскорбления. Она казалась ему раненой птицей. Странной.

Мила была дочерью известного художника. Привычное благополучие их семьи закончилась со смертью деда. Внука назвали в его честь. Сергей Петрович, мастер русского пейзажа, рано умер. Бабушка никогда не работала. Мила училась на искусствоведа. Жили на то, что продавали картины деда. Потом обменяли квартиру в доме художников на Верхней Масловке на эту убогую комнату в коммуналке с доплатой. Мила выскочила замуж. Родила. Вскоре после рождения Серёжи умерла и бабушка. А через пару лет вообще всё в их жизни разладилось. Отец Серёжи куда-то исчез. Просто перестал приходить домой. Мила обзванивала его друзей. Оставив трёхлетнего Серёжу в кроватке, она наскоро накидывала пальто и бежала на поиски. Несколько раз возвращалась с ним. Потом – без него. Плакала. Серёжа помнил всё, хотя мать говорила, что этого не может быть… С горя мать начала закатывать постоянные вечеринки. Случайные знакомые, приятельницы из артистической тусовки, подружки. Утешительницы… После и их не стало. Повыходили замуж. Разъехались по заграницам. Привозили оттуда Миле бессмысленные подарки – вроде соски-пустышки, хотя Серёжа к тому времени уже ходил в детский сад.

Мила устраивалась то в музей, то на киностудию по протекции подруг, то администратором в гостиницу. Начальство, жалея её и ребенка, давало второй шанс, третий…

Мамина близкая подруга тётя Ира со своим мужем, большим начальником, всемогущим министерским работником, однажды взяли их с собой в отпуск за границу. Это казалось чудом. Они летели на самолёте. Серёжу поили газировкой, давали «барбариски», которые он рассовывал по всем карманам. Весёлые красавицы-стюардессы, изящно порхая по салону, разносили подносы с едой, запакованной, как у космонавтов. Серёже было любопытно открывать все эти диковинки и пробовать. Не сообразив, он стал грызть маленький круглый сыр прямо вместе с красной упаковкой из воска. Все смеялись. Взглянув в окошко иллюминатора, он впервые увидел гору со снежной верхушкой. Остывший вулкан, возвышающийся над островом. А внизу, отсвечивая солнцем, плескались спирали волн. Серёжа открыл рот. Его еле оторвали от иллюминатора, чтобы пристегнуть посадочными ремнями. Самолёт вдруг резко пошёл вниз.

Они купались целыми днями, а вечером прогуливались по набережной. Нарядные. Тётя Ира одевала маму из своего гардероба.

Серёжка, всё время скачущий от избытка счастья вприпрыжку, одетый в только вчера купленные, настоящие тёртые джинсы «Леви Страус» и кроссовки «Адидас», уплетая необыкновенной вкусноты ореховое мороженое на палочке, услышал, как тётя Ира говорила маме, обнимая её за плечи:

– Мила, всё наладится! Ты же вон у меня какая красавица! Умница! У тебя смотри какой Серёжка чудесный!

Всё: и этот бархатный голос, и заливистый, почти незнакомый ему раньше смех матери, и оживлённые возгласы женщин, что-то весёлое рассказывающих друг другу; запах ванили от дорогих сигар, которые курили муж тёти Иры и другие мужчины; солёный привкус моря на коже; чужая речь, зазывные вскрики на испанском продавца мороженого, похожего на коробейника, ходившего по кромке пляжа внизу; режущий слух, дикий, разбойничий хохот чаек, которые, оторвавшись от волн, белыми треугольниками поднимались к самым облакам, а затем, спикировав и поймав восходящий поток воздуха, останавливались, размахнув бумеранги крыльев, и, чуть покачиваясь, словно вальсируя, удерживались на одном месте, купаясь в невидимых волнах, – всё кричало, вопило в нём такой безмерной радостью, что казалось, он не выдержит столько счастья и взорвётся яркой звездой!

Серёжа впервые видел мать такой безмятежной и беспечной.

Ночью, засыпая, он тайком плакал, с ужасом понимая, что всему этому скоро придёт конец. Молиться он не умел, но он знал, что наверху есть Боженька. Его строгий лик он видел на иконе, оставшейся от бабушки. Он есть – там, на небе, и Он всё видит, и Он всё может. Неумело сложив ладошки, Серёжа с надеждой шептал: «Боженька! Помоги мне! Ну что тебе стоит! Ну сделай так, чтобы все самолёты и пароходы перестали летать и плавать, и мы бы навсегда остались здесь!!!» И, взглянув на вулкан, встающий в рассветной дымке из ночи, весь розовый, как клубничный торт, – Серёжа, улыбнувшись, успокоенный, наконец, засыпал.

Это было самое счастливое лето в его жизни!

Но отъезд неумолимо приближался, и все надежды постепенно таяли, как рассветный туман над горой. Утром последнего дня Серёжа в отчаянии наблюдал, как упаковывают в чемоданы и сумки его мечты. Мама растерянно бегала по комнате и, кажется, всё кого-то ждала. Улучив минутку, он выскользнул из дома и стремглав кинулся на пляж. В руке он крепко зажал денежку, одну песету, которую выпросил накануне у тети Иры. Сбросил на ходу вьетнамки и зашёл по колено в прохладную ещё, до дна прозрачную воду. Разжав кулачок, он без сожаления посмотрел на своё сокровище, прошептал что-то и закинул монетку подальше в море – чтобы опять вернуться. Он видел, что так делали все туристы…

Потом ему иногда казалось, что стоит только возвратиться туда – и мама станет счастливой и весёлой, как прежде. В той поездке подруга Ира подарила маме платье цвета морской волны. Этот цвет очень ей шёл. Потом оно недолго висело в шкафу, и Серёжа зарывался в него лицом и скулил, вспоминая эти короткие дни счастья. Никогда больше он не слышал от неё этого беззаботного смеха, не видел её такой красивой… Серёжа вспоминал, как они плавали вдвоём наперегонки, ныряли, обдавая брызгами друг друга. И ему хотелось остаться в том мгновении, навсегда остановить время… Вскоре мать то платье продала. Ушла в загул на неделю. И тётя Ира больше не приходила.

В старших классах Сергей влюбился в одноклассницу. Серёжа покупал ей цветы, подрабатывая грузчиком в соседнем магазине. Каждое утро ждал ее, переминаясь у двери, обитой кожей, с золотыми гвоздиками, на площадке четвёртого этажа чопорного сталинского дома, чтобы проводить до школы, донести портфель. Мама – преподаватель в консерватории, отец – известный хирург. Родители избранницы были не в восторге от этой дружбы: встали стеной и разрушили первое, такое щенячье, хрупкое ещё чувство. Ждали, видимо, более выгодного, подходящего им по статусу.

Мать становилась старше, ухажёров заметно поубавилось. Деньги на питьё и веселье постепенно иссякли. Серёжа к тому времени уже учился в университете на юрфаке. Подрабатывал, где только мог. Заканчивались «лихие девяностые». Он устроился в ближайшее УВД. Набрался опыта. Заматерел… Его первая любовь, та девочка «из хорошей семьи», выучилась на врача и уехала жить в Германию. Но её тонкий ахматовский профиль с лёгкой горбинкой, изумрудно-зелёного цвета глаза, густую темноту волос и какую-то милую, присущую только ей встрёпанность он не забыл…

Мать тяжело заболела панкреатитом. Серёжа каждый день забегал в обед с работы, а вечерами приходил в больницу и сидел у её кровати, держал за руку. Обошлось. Выписали. Через знакомого доставал ей воду «Ессентуки». Потихоньку поправилась, оклемалась. Правда, сильно похудела. Как-то сразу постарела. Поблёкла. Еле волоча ноги, обходила магазины в округе в поисках дешёвой еды. Ничего нигде нельзя было купить на символическую зарплату сына и крошечную пенсию. Однажды Сергей, проходя мимо, увидел мать в очереди: пальто на ней висело, поредевшие волосы выбивались из-под заколки. В ней было что-то от встревоженной старой вороны. Она суетилась и быстро вертела головой, отвечая «очередникам». Он прошёл, не окликнув её. Больно кольнуло сердце. Тогда он себе сказал: «Она никогда не будет ни в чём нуждаться!»

Свои дни мать проводила в этой магазинной суете, в просмотре телевизора и в болтовне на кухне с жильцами коммуналки. Дядя Федя умер. Бабу Лизу увезли в дом престарелых. На кухне появились новые владельцы их комнат – ушлые ребята из Закавказья. Закидывали удочки: как им расселить жильцов квартиры на окраины, предлагали отступные… Но русские что-то сдаваться не спешили. Коля, тот, что вышибал когда-то дверь, особенно не жаловал «хачиков», как он любил выражаться. Те быстро шмыгали по своим комнатам, когда недовольный инвалид-десантник выходил на кухню.

– Понаехали… – начинал Коля патетически.

Не вслушиваясь в набивший уже оскомину монолог морпеха, Мила брала с конфорки чайник и шла в комнату, ждать с работы сына. Если Сергея долго не было, она звонила в УВД. Волновалась. Вон что по телевизору показывают! Боялась, что останется одна. Он стал ей нужен.

Сергей приходил домой и садился за стол. С удовольствием уплетал жареную картошку с малосольными огурцами из банки на подоконнике. Ему всю жизнь не хватало этой чистой скатерти на круглом столе, сковородки, на которой что-то дымилось и шкворчало. Мать сидела напротив, подперев щёку рукой, и смотрела, как он ест. То, что другие в «благополучной семье» получили в детстве и воспринимали как должное, он переживал сейчас и наслаждался. Добирал.

Однажды, вернувшись с работы, он нашёл мать в комнате с ворохом старых фотографий на столе.

– Серёжа! Ты помнишь тётю Иру?

– Конечно, а что с ней? – Сергей подошёл к столу. С фотографии смотрели счастливые лица: всклокоченный мальчик и две женщины в купальниках. Все улыбались. – У тебя была хорошая фигура.

Мать перехватила его взгляд.

– Это Вадик фотографировал. Он звонил. – Мать помолчала. – Ира умерла. И я скоро умру, – она всхлипнула, проведя сухонькой ручкой по лицу.

– Ма, перестань!

Сергей часто видел смерть. Не любил разговоров о ней. Сколько отпущено, столько и проживём. Чего туда торопиться!

– А Вадик был влюблён в меня тогда. – Мать покачала головой. – Там была такая красота! Если бы ещё разок увидеть! – мечтательно вздохнула она.

– Я там бросил монетку в море, – вспомнил Сергей.

– Иди, мой руки, – сказала мать, как бы очнувшись от грёз и сгребая фотографии в кучу. – Сейчас ужин разогрею. – Она улыбнулась чему-то: – Монетку…

На работе всё шло своим чередом. Кражи. Грабежи. Бандиты. Разборки. Сегодня обмывали капитанские погоны. Проставился.

Отделение находилось недалеко от дома. Решил срезать через парк. Вдруг в темени высоченных голых деревьев – крик. Мелькнул силуэт женщины. Две тени метнулись ей вслед. Сергей вынырнул на тротуар. Двери внедорожника и багажник открыты. Водитель около машины скулил и матерился, тёр руками глаза. Скользя по наледи и выписывая ногами восьмёрки, Сергей выхватил на ходу пистолет. В ушах от быстрого бега звенело. Многовато сегодня выпили. Слышал своё тяжелое дыхание. Один из нападавших душил женщину, придавив её для верности коленкой. Другой пытался обыскивать у несчастной карманы, повесив на себя её сумку, как санитар. С разбегу Сергей профессионально сбил «санитара» с ног, перевернул, закрутил руки назад. На другого наставил пистолет.

– Начальник, начальник, не надо! Не стреляй! Всё! Всё! Сдаюсь!

Ба! Мать честная! Гарик и Руслан! Друзья-разбойники с его собственной коммунальной кухни. Он крикнул женщине, которая надрывно откашливалась на снегу:

– Звони в полицию!

Спасённая им бизнесвумен была уже не первой жертвой «дуэта».

Прощаясь, незнакомка весьма благосклонно посмотрела в глаза своему спасителю и пожала его руку, немного задержав в своей.

– Спасибо вам! – Протянула визитку: – Я Кира!

Как будто сказала: «Я – королева Англии!» Сергей любил независимых женщин. К тому же оказалось, что они живут рядом. Всё случилось у соседнего дома. А ещё – этот поворот головы напомнил ему ту девочку из сталинской высотки. Хм… «А почему бы и нет?» – спросил себя Сергей, задумчиво убирая визитку в бумажник.

Кира была прирождённой бизнес-леди. Обходила конкурентов она с таким изяществом – не грубо, но так находчиво и жёстко, – что просто хотелось снять шляпу! Она не посвящала Сергея в свои дела, но он «пробил» её по своим каналам и поражался деловой хватке подруги.

Он не заходил к ней в офис, но как-то раз решился заглянуть, будто невзначай. Кабинет представлял собой мешанину из обрывков хай-тека и райкомовского «красного уголка», где его принимали в комсомол. Кира с секретаршей заметались. Появилось угощение. Выпил «Метаксы», закусил лимончиком, проглотил дежурную канапешку с икрой. Уже уходя, бросил взгляд на пластиковую доску, стоящую позади, и рисунок на ней: схему сделки, наскоро начерченные маркерами кружочки откатов, дельты, стрелочки увода денег.

«Ого!» – подумал он. Вот именно: «Ого!» С тех пор он предупреждал о приходе. А то ещё найдёшь на свою голову приключений!

Всё-таки надо окунуться. Зашёл в воду. Море чересчур тёплое. Вода мутная. Солнце жаркое. Но он был счастлив. Рядом дети брызгались водой на родителей.

– Баста! Баста! – смеялась мать, цветущая испанка, заслоняясь от водяного фейерверка, бьющего из-под детских ладошек. Поймав отрешённо-благостный взгляд Сергея, вопросительно улыбнулась в ответ…

Сначала Кира ревновала, не понимала его безоговорочной любви к матери. Как-то даже вспылила: «Я к ней не пойду больше. И тебе не советую».

Он молча собрал чемодан и ушёл. Такого с Кирой ещё не бывало. Ей не хватало Сергея. Скучала по его сильным рукам, запаху, по его молчанию, смеху. В доме стало пусто. Она слонялась бесцельно по огромной квартире. Опять одна! Кира не смогла выдержать и недели. Помирились. Теперь она точно знала, что для него важно. Вернее – кто. Она оперативно расселила их коммуналку, сделала ремонт. Мать осталась одна в четырёх комнатах с мопсом Мурзиком. Подарок Киры. Сергей частенько сам выгуливал собаку, потом заходил к матери. Она всё хватала его за рукав, чтобы ещё посидел.

– Твоя Кира мне всё время шофёра с пакетом присылает. Ну зачем мне столько еды? Вот сегодня клубнику привёз, а что мне с ней делать?

– Варенье свари, – буркнул Сергей, поднимаясь из-за стола.

Сергею не спалось. Повернулся на бок и взглянул на электронное табло часов. Три с копейками. Он тихонько вылез из-под одеяла. Прошёл на кухню. Достал из стойки коньяк и стакан. Сел на холодный табурет. Выпил. Повернулся к окну, мрачно посмотрел на улицу со своего четвёртого этажа. Один огонёк горит. Нет – два… Город, в котором он родился и вырос, спал. Он давно привык смотреть на него глазами защитника. Жить его жизнью, по мере своих сил воевать за его покой. Людям нужна справедливость. А страна прозябала в нищете, криминал с «охранными грамотами» отжимал и отбирал мелкий бизнес. И он мог противостоять этому беспределу.

Но сегодня случилось то, что поколебало его собственную веру в справедливость. Несколько часов назад чуть не убили его лучшего друга. Оперативники «вели» бандитов и нежданно-негаданно попали на «стрелку». Пока запрашивали подкрепление, братва, не договорившись с «представителями» чего-то там недоплативших им инвесторов, стала палить с особым шиком, не жалея магазинов. Попутно превратили в дуршлаг и милицейский джип. Потом обе стороны нагло дали по газам. А Славка в Склифе… Начальство отводит глаза. Мол, сами виноваты. Куда лезли? Ясно, всё из-за бабла… Нет. Он на это не подписывался. Неужели это была всего лишь иллюзия, Серёжина мальчишеская мечта – стать похожим на своего героя, следователя, из детства? На самом деле мир не так устроен, как он себе его вообразил?..

Он горько усмехнулся. Ещё налил. Залпом выпил. Обожгло. Поморщился. Услышал тихие шаги Киры, но не обернулся.

– Серёжа?

Она сонно вошла в кухню. Не включая света, присела на другой табурет, запахивая халат.

– Ты чего не спишь? Что-то случилось? Проблемы на работе?

Плеснула себе коньяку в рюмку. Сделала глоток. Зажевала печеньем из вазочки. Он перевёл взгляд на неё.

– Вчера Славку ранили. Бандюганы. В реанимации сейчас.

Кира ахнула. Славка – единственный друг. Всю жизнь они вместе, со школы. Она растерянно молчала. Представила, что у него сейчас на душе. Ждала, знала, что расскажет сам.

Сергей сидел, обхватив голову руками.

– Он давно предлагал вместе ЧОП открыть, а я, дурак, всё упирался. «Есть такая профессия – Родину защищать…» Думал, это не моё – типов этих охранять. – Сергей помолчал. – Кира… Я тебе хотел сказать… Если Славка выкарабкается… – Голос его дрогнул. Она увидела, как заиграли желваки на скулах. – Если выкарабкается – сделаю как он хотел. Откроем фирму.

– Давно пора. Ты у меня голова! – Кира одобрительно кивнула, понимающе коснулась его руки.

– И ещё… – Он тяжело вздохнул, собираясь с мыслями. – Надо тебе заканчивать игры с государством. Прижмут – и я тогда не смогу ничего для тебя сделать.

– А что? – Кира непонимающе смотрела на него.

– Время сейчас такое. Займись чем-нибудь попроще. – Он помолчал. – Магазин, что ли, открой.

Она приготовилась спорить.

– Ага! А «крыша»? Легально работать-то не дадут. Замурыжат.

– А я на что? Я от тебя кого хочешь отобью!

– Да?

– Не сомневайся! – он взял её руки в свои, поцеловал.

Кира хотела что-то сказать, но Сергей встал, потянул за собой, не отпуская её руки.

– Всё! Пошли спать.

Славка выкарабкался. Открыли фирму. Подтянулись ещё несколько ребят, из бывших следаков. Создали базу клиентов за счёт прошлых наработок. Вениамин, известный адвокат и сокурсник по юрфаку, согласился консультировать их. Дела потихоньку пошли. Кира продала свою фирму, открыла большой магазин электротоваров.

Он отплыл подальше. Потом остановился и, медленно загребая руками, развернулся, с замиранием сердца окидывая открывшуюся перед ним величественную панораму взглядом. Гора была здесь, сияя снежной вершиной. Да… Она была здесь…

Сергей заехал в гараж. По дороге они купили свежий хлеб, только что испечённый. Он почему-то здесь всегда очень вкусный. Во всех южных странах это целая гастрономическая традиция. Его едят на завтрак с молоком: мать раздаёт ещё тёплый хлеб детям, и те кидают куски в пиалу. А Сергей, выйдя из булочной, тут же, на ходу, любил отломить горбушку и с хрустом жевать. Поэтому всегда покупал больше…

Держа в руках длиннющие багеты, обёрнутые посередине бумагой, привычно взбежал по ступенькам. Они с Кирой приобрели виллу два года назад, но вид, открывающийся из огромных, до пола, окон, до сих пор его потрясал. За террасами виноградников, блистая и маня, – казалось, что совсем близко, – поднимался вулкан с белой, словно облитой сахарной глазурью вершиной. Они любили сидеть в столовой, смакуя блюда местной кухни, которые отменно готовила пухлая повариха Кончита, и попивая лимонад со льдом. Справа до самого горизонта простиралась играющая искрами солнца сине-бирюзовая гладь моря. Когда вечером открывали окна-купе, лёгкий бриз долетал до них. Но это – вечером… Хотя, строго говоря, вечера-то никакого не было. Сразу обрушивалась влажная жаркая ночь. Это дома, в России, летние вечера длятся до бесконечности. Север.

Прохладный кондиционированный воздух приятно освежал после адской жары на улице. Время полуденной сиесты… Сейчас Сергею хотелось только одного: рухнуть в кресло, сплетённое, кстати, из экологической пальмы (Кира любила такого рода дорогие снобистские штучки), – и накинуться на приготовленное! Есть, макая в соус свежий золотистый хлеб и проливая через край лимонад со льдинками, хрустящими на зубах. Что там у нас сегодня на обед? Сергей почувствовал приступ дикого голода.

Звук торопливых шагов из глубины дома заставил его обернуться. Мягкий голос, в котором слышался лёгкий упрёк, произнёс:

– Ну где же вы, Серёжа? Ты же сказал, к трём вернётесь? Кончита волнуется! Ты купил хлеб?

«Она всё ещё прекрасно выглядит, – заметил Сергей про себя. – Новый костюм… Цвет морской волны всегда ей нравился. И причёска ей к лицу… Как всё-таки парикмахер угадал с этим благородным платиновым оттенком».

– Ну прости! Заждалась?

Он поднялся навстречу. Кивком указал на багеты, лежащие на столе. Привычно обняв, поцеловал в щёку.

Это была его мать.

Нина Кромина

Я буду справедлив

(исторические этюды)

1. Аз, буки, ижица

От реки дуло. Жесткий шквалистый ветер поднимал на Неве волны, выбрасывал их на колючую гальку, трепал одежду, волосы прохожих. Карета, в которой прогуливали Его Высочество, иногда вздрагивала и качалась из стороны в сторону.

– Да, прогулка не удалась. Придется возвращаться, – говорил своему воспитаннику, будущему российскому императору Павлу, обергофмейстер Никита Иванович Панин.

– Нет, мы должны дождаться. Скоро будут стрелять из пушки. Я хочу.

– Нельзя. Видите, какие волны. Вы еще и от прошлой болезни не оправились. Всё кашляете.

Мальчик, ему было лет семь-восемь, рванулся к дверце, пытаясь ее открыть, но это ему не удалось.

– Откройте! – приказал он капризным, требовательным голосом. Его лицо побледнело, сжались кулачки.

– Нельзя, – не глядя на мальчика, сухо сказал мужчина. И бросил лейб-кучеру:

– Поворачивай, любезный.

До дворца было совсем недалеко, внутри кареты тепло, ветер почти не проникал в нее, но даже такая прогулка оказалась для ребенка опасной. Уже к вечеру его уложили в постель. Неудобная, излишне твердая кровать, небольшое одеяло не укутывало, а лишь прикрывало тело. Раньше, когда Павел жил в бабушкином дворце, он спал на мягком, уютном. Ему было хорошо. Но то раньше, а теперь… И как всегда, когда начиналась болезнь, перед ним появились тени. Да, похожие на те, которые показывал ему на стене новый воспитатель.

Казалось, ничего страшного – из рук он делал какие-то замысловатые фигуры, которые, отражаясь на стене, в свете колеблющихся свечей, превращались то в зверей, то в каких-то сказочных персонажей. Никита Иванович при помощи этого простого опыта хотел объяснить Павлу оптические законы физики, но, видя страх, ужас в глазах воспитанника, сказал, как всегда, бесстрастно:

– Российский император должен расти смелым.

– Но я не император, я ребенок.

– Вы не просто ребенок, Ваше Высочество. Вы будущий император и должны готовиться к этому с детства.

И вот с этого-то, казалось бы, невинного эпизода начались ночные кошмары юного цесаревича. Иногда тени смотрели на него со стен, иногда приобретали странные, мечущиеся очертания. Иногда они превращались в корону, которая то увеличивалась и двигалась прямо на мальчика, казалась тяжелой, угрожающей, готовой раздавить, то манила к себе, опутывая невидимыми нитями, и удалялась, превращаясь в точку. Но не только страх вызывали в душе мальчика эти чудеса. Однажды перед ним возник божественный лик, который он видел в храме. В другой раз, после смерти бабушки, в задрожавшем воздухе увидел ее, нет, не в парадных одеждах, а в домашней мягкой накидке. Захотел прижаться к ней, к полной мягкой груди, но вдруг тень превратилась в страшного безногого уродца, похожего на того, который мелькнул днем за окном кареты. Выкрикнуть ужас невозможно, он – будущий император – должен быть стойким, как тот солдатик, к которому сзади были приделаны Аз, Буки, Ижица. И уже не фигуры плясали перед ним – буквы: «Живите зело, земля, и иже како люди: живите, трудясь усердно, земляне, и как подобает людям». Как подобает людям – добрыми, отзывчивыми, справедливыми.

– Да, я буду справедливым императором, да, я буду достоин памяти Великого Петра.

– Тише, Ваше Высочество, тише. Попейте бруснички…

– Ну, что Пафел? Все метчется?

Вот он знакомый, любимый голос…

– Маман, матушка, подойдите, побудьте со мной.

– Пафел, ты же знаешь, у меня сегодня прием. Фу, ты помнешь мне платье. Потержите его, Никита Ифанофич.

А через плечо, улыбаясь, играя глазами, матушку приобняв, вездесущий фаворит, он всегда при ней, их запахи путаются. И нельзя плакать. Наследнику не пристало…

– Vater, Vater, где ты? Никита Иванович, где мой отец?

2. Бальное платье

– Никита Иванович, я теперь здоров, и мне хотелось бы напомнить вам об обещании, которое вы мне дали.

– Напомните, Ваше Высочество. Что-то запамятствовал.

– Ну, про отца.

– Что про отца?

– Что с ним случилось в ту ночь? Помню, мы готовились к балу. Мы с маман были в Петергофе, а он у себя – в Ориенбауме. Маман к Петру и Павлу, к нашему с отцом тезоименитству, сшили платье из голубой переливающейся ткани. Она мерила его перед зеркалом. Я заглянул за портьеру и увидел, как маман была в нем хороша. Правда, ее лицо я видел только в зеркале, она стояла ко мне спиной и улыбалась, всегда блестящие глаза были ярче обычного, правой рукой поглаживала шею, потом поднесла ее к губам. Увидев меня в зеркале, послала мне воздушный поцелуй, я хотел подбежать к ней, обнять, но услышав сердитый и надменный голос: «Ах, уведите его! Он-то тут при чем?» Я расплакался и убежал. Потом вы утешали меня и сказали, что завтра будет фейерверк и подарки. Но ничего этого не было. А ночью вы подняли меня, и мы помчались в Зимний. Вы говорили, что скоро я стану императором… Но сейчас не о том. Вы сами все знаете. Скажите мне правду. Его убили? Кто?

– Да, Ваше Высочество. Но только помните, это между нами, матушка не велела мне говорить с вами о Петре Федоровиче… а кто – спросите у нее сами.

– Я и сам ВСЁ знаю. Я видел.

– Как видели, Ваше Высочество? Вас же там не было.

– Как всегда, я все знаю заранее. Мне обо всем говорят тени. Только лиц разобрать не могу.

– Тени? Какие тени?

– Оптические, Никита Иванович. Вы что, не знаете, что физика вокруг нас? – и Павел засмеялся, а потом заплакал горько, навзрыд, и, как всегда, когда он плакал, в его груди что-то хрипело, стонало. Маленькое худое тело дрожало.

Воспитателю хотелось прижать мальчика к себе, но природная сухость характера, выдержка, дисциплина, привычка хранить в придворной жизни все чувства за семью печатями разрешила лишь сказать вполголоса:

– Будет. Вы же солдат, Ваше Высочество. Считайте, что у нас здесь поле брани. А императором вы обязательно станете. Поверьте мне. Позже, Ваше Высочество. Мы поговорим об этомпозже.

3. Хам, Сим и Иафет

Приближалась Пасха. В страстные дни во дворце было тише обычного, хотя по-прежнему многолюдно. Иногда до Павла доносился смех, громкие голоса. Цесаревич, по совету духовника, читал Евангелие. Перед ним горели свечи, их отблески играли на шторах, преломлялись на сгибах, образуя странные, волнующие изображения. Оторвавшись от книги, он разглядывал их без страха, сказывалась привычка по теням читать книгу жизни. Но что это? Почему он видит себя в окружении хохочущей челяди, а вот – императрица со своим новым… Тычет в Павла пальцем и смеется. Почему они смеются над ним? Чем он смешон? Ах, да, этот нос, словно шутовская маска, приклеенная к лицу. Или что-то еще в нем не так? Гневом пылает лицо Павла, сжимаются кулачки. «Накажу, накажу», – шепчет он. Но в открывшуюся дверь входит духовник. Из-под строгого монашеского клобука на юношу смотрят добрые, умные глаза. Павлу кажется, что они читают его мысли, и ему становится совестно за свой гнев.

– Ну, прочитали? А теперь вспомните библейскую историю о Ное и его сыновьях. Вспомните, как повели себя Хам, Сим и Иафет, когда увидели отца опьяненным. «Да, да, конечно, я никогда не буду судьей своей матери. Бог ей судья», – думает цесаревич, он благодарно целует руку духовника и говорит:

– Я сейчас был очень, очень зол на матушку и этих её… они смеялись надо мной.

4. Мнимое блаженство

Как хороши пасхальные дни! Золотом звенят они, смывают с душ православных прилипший за год сор, будто природа, люди, весь мир объединяются под возглсы «Христос воскресе!», «Воистину воскресе!» Особенно любят праздник дети, потому что чувствуют своим не уснувшим сердцем всю благодать, которая нисходит на землю. Павел навсегда запомнил одно пасхальное утро. Матушка, отец, Никита Иванович, его племянник Саша и он сидели в зале. Каждый будто за своим делом, а все вместе. Они с Сашей на катальной горке забавлялись, играли расписными яйцами, отец музицировал на скрипке, матушка рядом с ним, в креслах. В ногах у папА собака его, а на плече попугай.

Было ли то, нет ли, может, сон нашептал, но душа сохранила и, вспоминая тот короткий миг покоя и счастья, так не похожий на дворцовую жизнь с её суетой и шумом, он рассказывал своей супруге Наталье, урожденной принцессе Августе-Вильгемине-Луизе, о православных праздниках, русских традициях и веселых забавах. Они сидели в тот вечер рядом. Павел поглаживал ее большой круглый живот, отзывающийся легкими толчками, и это счастье соединилось с другим, прошедшим, и казалось, что у него будет теперь совсем другая жизнь, без обид, страданий. Нет, он ни на минуту не забывал своего предназначения, той ответственности за Россию, судьба которой, он был уверен в этом, рано или поздно будет доверена ему, но вдруг открылось что-то новое, неизведанное. Павел почувствовал, что даже человек, лишённый отца, нежности матери, может быть счастливым, ощущать наслаждение от простоты и величия жизни рядом с любимой женщиной. Впрочем, он был романтиком… И скоро, очень скоро его мнимое блаженство разобьется, и он станет опять несчастным, озлобленным, одиноким.

5. Рассуждения о государстве

Никита Иванович Панин, человек образованный, светский, привыкший к международной и дворцовой дипломатии, много видевший на своем веку, старался привить своему ученику европейские манеры не только в обыденной жизни, но и привычку думать, оценивать действительность, сравнивать писаные и неписаные законы России и Запада. Результатом их многочасовых совместных трудов стала работа «Рассуждение о государстве». Наталья всегда присутствовала при их спорах над проектом, и если они говорили по-немецки, так как русский ей по-прежнему оставался чужим, любила вставить словечко. Политика ее интересовала, равно как и все прочее, что происходило в новообретенном ею государстве. Павел мечтал, что императрица заинтересуется его докладом и станет уважать в нем человека дельного и нужного, что она поймет, наконец, каков он, будет интересоваться им, считаться с его мнением. Вот уже несколько раз наследник пытался передать бумаги матери. Но она обрывала его и говорила: «Не сейчас, Пафел, после». Наталья каждый раз после очередной неудачной попытки кривила рот, обвиняла Павла в робости и нерешительности, начинала нервничать и однажды даже пустила слезу. Влюбленный в жену супруг обещал, что нынче же он переговорит с матушкой.

– И не забудь о содержании для малютки, – добавила она.

– Маман, назначьте мне аудиенцию, – сказал он вечером, прибыв в Зимний со своего Каменноостровского.

– Это етшо затшем? Говори сейчас.

– У меня к вам государственное дело. Я же ваш подданный. А дело государей выслушивать их. Не так ли, Ваше Величество?

– Ах, Пафел, ты утомляешь меня. Ну, кхорошо, зафтра. Да, не задерживайся у меня долго. Не следует молодую жену одну оставлять. К ней, мне говорили, часто захаживает граф Андрей Кириллович.

– Маман, но это же мой друг!

– Вот именно, Пафел! Ты слишком доверяешь людям! Ну, иди же, иди!

Павел, как всегда при маменьке, потупил глаза, сжался, будто ожидая удара, его лицо сморщилось, отчего стало уродливее обычного, побледнели губы. «Завтра обязательно спрошу про отца, – подумал он, – пора бы ей сказать мне всю правду».

6. Бедный Павел

«Почему маман вечно на что-то намекает? Чем ей плоха Наталья? Потому-то Наталья и обижается, что чувствует ее неприязнь. А я между ними», – думал Павел, входя в свой дворец. В вестибюле, заложа руки за спину, его встретил Никита Иванович.

– Что, Ваше Высочество, бумаги передали?

– Она обещала завтра.

– Что же завтра, не сегодня?

– Занята.

– Да, на расстоянии вас ваша матушка держит.

– Вы правы, граф. Вот уже двадцать лет она старается не замечать меня.

– Бедный Павел! – тихо, будто самому себе, сказал Панин.

7. Клёун

Весь день императрицы был расписан по минутам. Весь день при ней фрейлины, любезные ее сердцу кавалеры. Среди них – очередной фаворит. Пока им был Григорий Орлов, общительный, доброжелательный к цесаревичу, простой и домашний в обхождении, Павел не испытывал такой отчужденности матери, как впоследствии. Женитьба на Наталье тоже отдалила его от матери. «Иногда она вообще меня не замечает, – думал Павел, – я обязан присутствовать на ее вечерах, сопровождать в театр, но для нее сын – невидимка. Ничего, теперь, когда она прочтет мои бумаги, она поймет, наконец, кто я. Только бы удалось их передать, поговорить, объяснить, как тяжело мне ее безразличие, узнать про отца, да еще выполнить просьбу Натальи». Он волновался, разболелась голова, сначала лоб, потом виски. «Не было бы хуже. Как некстати».

– Заходите, Ваше Высочество, Их Величество готовы принять вас.

– Маман, вот заметки. О государстве. Я думал, что это будет интересно вам. Видите ли, обладая таким большим государством, как наше, я полагаю…

– Ах, Пафел, ты еще слишком юн, чтоб давать мне советы.

– Вы хотите сказать, слишком глуп. Но я с детства наблюдаю нашу жизнь и вижу, что многое должно измениться. Взять хотя бы войны…

– Что ты понимаешь в этом? Следи лучше за своей женой, чем вмешиваться в мои дела!

– Понимаю и как Наследник имею право помогать вам.

– Ты хотел сказать – поучать меня? Не получится, наследничек. Кстати, – голос Екатерины был, как всегда, когда она волновалась, тихим, слова, которые она произносила, шипели, делились на слоги, металлические нотки, высокомерие звучали в нем, – ты знаешь, что на должность наследника я могу назначить еще кое-кого.

– Бобринского, что ли? – Павел покраснел, откинул назад руки, жест, означающий у него нетерпение, негодование. Взвизгнул тонко, пронзительно:

– Не смейте сравнивать меня, законного наследника, сына императора…

– До-ро-гой, ты такой же, как Бобринский. А фамилия твоего отца – Салтыков!

– Врешь! Зачем ты говоришь мне это?

– Чтоб знал свое место, клёун, – так же тихо, неспешно, как и раньше, произнося слова на прусский манер, проговорила императрица.

Павел зажмурил глаза, головная боль, которая еще с утра давила откуда-то изнутри, разрывала затылок, темя, корежила лицо, расплющивала нос. Он открыл рот, готовясь выкрикнуть громко, на весь дворец, чтоб все слышали: «Дура!» Но Екатерины в зале уже не было.

8. Я буду справедлив!

От реки дуло. Ветер швырял волны на гальку, срывал головные уборы, трепал волосы, конские гривы. Его порывы становились всё жёстче. Но Павел не чувствовал ни холодного ветра, ни мокрого снега, который слепил, забивался в рот, глаза. Даже головная боль, ещё с вечера начавшаяся ломотой в висках, вдруг прошла. Взмыленный конь под ним дрожал и мчался через ноябрь к Зимнему…

В ту ночь он задремал только под утро. Во сне привиделось что-то страшное. Будто попал в бурю, подобную той, которую пережил однажды на Ладоге. Волны то поднимали его высоко, выше некуда, то опускали в преисподнюю, погребая под собой.

– Не конец ли мне пришёл? Уж не знаменье ли, какое? Ни матушкины ли угрозы начинают сбываться. Не пора ли готовиться в Ропшу? – бормотал он. – Я готов, ко всему готов, чему быть… «Ангеле Христов, хранителю мой святый, моли за меня грешного и недостойного раба…»

Но смятение ночи подчинилось строгому ритуалу утра. Холодный лёд, неспешная молитва. Любил он во всём размеренность, порядок. Уж, не от немецкой ли крови, которой, как не считай, в нём гораздо больше русской? Русская-то, поди, только от прадеда. Но Павел не любил этих рассуждений.

– Русский я, русский!

– А как же ваша матушка? – шептал ему лукавый.

– Ах, вот это не надо, не надо.

– Отчего же, Ваше Высочество?

– А оттого, что мира её я не приемлю. Разврата. Фаворитов. Смерть отца на ней. Натальюшки.

– Ах, оставьте. Кто о вас всю жизнь пёкся? Кто дворцы вам дарил, учителей подбирал. А про Наталью свою сами всё знаете, если б не Нелидова, совсем бы свихнулись.

– Прочь иди от меня, прочь! И не смей являться, я человек верующий, воцерковлённый, отстань…

– Павел, с кем это ты с утра? Уж не сам ли с собой? – входя к мужу, нежно прошипела Мария Фёдоровна, она же Дагмара, Софья, Доротея.

– С собой, дорогая, с собой. Я, с тех пор как в тебе разуверился, откровенные беседы только с собой и веду. С кем же ещё? Николай Иванович умер, Натальюшку мою уморили, Александр Борисович скончался, сыновья не в меня пошли, бабкины внуки, а какие и вообще не мои…

– Полно друг мой, полно. Как почивать изволили?

– Что и сказать? Голова, как всегда, предчувствия какие-то. Должно время пришло пожитки собирать. Ты как про это ничего не знаешь? Ты ведь теперь к матушке поближе меня, может, что слыхала? Может, меня, того, к Иоанну Антоновичу проводить собираетесь?

– Павел, ты шути, да меру-то знай.

– А я не шучу…

Так переговаривались супруги, привычно, неспешно. А сами за воздух хватались, былинками в мире висели.

Павел собрался на плац. Да ещё из окон заметил гонца.

– Ну, вот и по мою душу. Прощай, Софья-Доротея…

– Матушка ваша, императрица Екатерина Алексеевна, при смерти! – донеслось до Павла.

Ему бы радоваться, вот оно, избавление, вот она – корона российская! А он – в слёзы, на коня. Вот когда спешить надо, скорее, Павел!

Снег ли, буран ли – успеть. С галопа в карьер. Только бы сивка-бурка не подвела. В сырой одежде повалился у кровати на колени. Припал к любимым рукам.

– Матушка, простите. Виноват я, виноват, плохо о вас думал, мало любил. И почувствовал, будто пуповину ему отрезали, что теперь он сам по себе, без матери, один перед всеми, перед людьми, перед Богом.

СТРАШ-НО!!!

Почудился голос:

– Но ты же хотел этого, Пафел?

А ему уж корону суют. Цалуй, цалуй!

– Господи, прости! Господи, дай силы! Всё испытал, теперь пришёл черёд властвовать. Отец, пришло наше время! Теперь они мне за тебя ответят… Я буду справедлив…

Сергей Крюков

Алкаш

Мимо забора из окантованной рабицы, огораживающего мой дачный участок в деревне, что ни день, в соседнюю деревню ходит человек. Впрочем, ходит – не то слово. Посмотришь и скажешь: «Не идёт, а тащится». Да и то – это когда почти тверёзый. А чаще всего он, как говорится – в дугу, вдупелину, в стельку, в лоскуты, в ж…, впрочем, я увлёкся.

Вежливый такой человек. Увидит тебя – и кричит сиплым голосом: «Бать, здорово!» А какой я ему батя, если он старше глядится?

Как-то подозвал он меня из-за забора – и попросил «огнетушитель» с «бормотой» открыть. Я тут же об забор и открыл. Ох, и благодарен же он был! Даже составить компанию приглашал. Еле отнекался. Ну, так пока я бутыль-то открывал, успел рассмотреть его повнимательнее. Парень, да тебе едва ли за тридцать пять. А я-то, как минимум, со скидкой на образ жизни, полтинник готов был дать. Во как!

Иду как-то по деревне и слышу, бабка бранится:

– Бездельник! Опять глаза залил! А скажи ты мне, вот что ты сегодня целый день делал?

А в ответ – знакомый сиплый голос:

– Гвозди прямил, – с эдаким пикантным ударением на первом слоге.

Выхожу однажды из дома, глядь, а на ступеньках крыльца «он» сидит.

– Бать, купи сливы. Медовые!

– Да мне без нужды.

– Купи, недорого прошу, на пузырь не хватает.

Так и пришлось купить, а то не ушёл бы. Ну, съел пару горстей. Остальное пропало. Не варенье же варить!

А наутро соседка на всю деревню крик подняла:

– Только собралась варенье варить, вышла в сад, а слива-то голая! Куда только милиция смотрит!

Ну, куда милиция смотрит, мы-то с вами знаем. Ей не до крестьянских садов и нищих алкашей.

А я с тех пор калитку круглые сутки на замке стал держать.

Однажды приезжаю на дачу и иду в обход участка. А у меня к бане с южной стороны тепличка пристроена. Помидоры выращиваем. И неплохо получается. Ну, так вот, обхожу баню, захожу в теплицу, а там… Всё красное и розовое обломано вместе с ветками. Да так, что сами кусты оторвались и повалились. А под забором, за кустами таволги, земля отвалена и виден след проползшего жулика. Поправил я кусты, вдолбил под забором частокол из арматуры, повесил на дверь теплицы замок. Но, как говорится, замки вешают у нас – от честных людей.

Через две недели набег повторился. Пролез жулик поодаль, в новом месте, а стекло теплицы камнем разбил, шума не побоялся. Чистая кража со взломом, хоть собак сыскных вызывай. Да какие собаки в деревне-то! Разве только дворовые…

Поделился с соседкой, а ей, оказывается, поутру не спалось. Собака залаяла, соседка вышла в сад и увидела, как «дохлая» фигура с пакетом за нашей теплицей под забором пролезла и в деревне скрылась. Ясно стало, кто у нас мародёрствует. Да вариантов-то было не слишком много.

А мужичок всё ходит и ходит вдоль забора как ни в чём не бывало. Всё здоровается вежливо и не краснеет.

А раз просыпаемся в воскресенье, а в саду все тюльпаны аккуратненько срезаны. А тюльпаны у нас видные, метровые, с огромными цветочными бокалами. И не сказать, что мало – не меньше полусотни.

Всё, решаюсь: сегодня алкашу точно морду набью, сил терпеть больше нет. А тот всё не идёт да не идёт. Ну, думаю, чует кошка, чьё мясо съела. Но от расплаты не уйдёшь, хватит.

День проходит, другой… Пыл помаленьку сошёл. Раны сердечные зарубцевались…

Пошёл я к соседнему хозяйству за молоком, а хозяйка мне пяток яиц даёт:

– Это вам за тюльпаны, которые я детям на выпускной вечер срезала.

– А как же вам удалось? – спрашиваю.

– Да мне ваша соседка скамеечку подставила, я с её участка через оградку и шагнула.

Вот тебе и здрасьте! Ну, что ж. Так, дак так. Хорошо, что алкашу морду не успел набить. Нет худа без добра. А тюльпаны и не жаль: на дело пошли. А соседка, у которой и своих тюльпанов – хоть отбавляй, и по сей день молчит, как партизан на пытке.

На другой год я уж все щели под забором на совесть завалил. Да и мужичок тот, когда помидоры поспевали, пропал куда-то. Видно, приболел. Мы уж, было, скучать по нему начали.

Мимо знакомый дядька проезжал, дрова предлагал. Бери, говорит, кузов, пока не подорожали. А мне кузов-то – куда? Мне бы пару кубов, а он ни в какую. Так и не сошлись. Пришлось у других покупать, хоть и дорого. Разговорились, как водится, о своих бедках. У того дела покруче: из-за аллергии на амброзию с югов переехать пришлось. В ответ рассказал ему о наших проблемках да и спросил, куда это алкаш запропастился. Тот посетовал вместе со мной и уточнил, о ком я спрашиваю.

– А, понятно. Это же Сашка Чушкин, бедолага. Никогда ни дня нигде не работал, а каждый день пьяный. У него и отец такой. Беда, да и только!

Эка, думаю. Ничего себе! Раз фамилия такова, видать, алкаши-то они потомственные…

А на днях иду по саду и слышу:

– Бать, здорово!

– Здорово, – отвечаю.

Ага, поправился значит. Ну, дай тебе Бог. Иди с миром.

Через год Сашка умер.

Териберка, или как я был бизнесменом

Прав был Пушкин, сказав, как всегда, точно: «Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю…»

На ревущем дизельном ЗИЛе с нагруженными «по самые некуда» термобудкой и прицепом мы тащились, замыкая колонну машин, по тундре вслед за шнековым снегоочистителем, сооружённым на базе мощного полноприводного тягача, пробивавшим утром дорогу сквозь снежные наносы, – от затерянного на берегу Баренцева моря посёлка к «большой земле». После бурной бессонной ночи страшно хотелось спать. Но какой сон, когда дорога – не дорога, а сплошная нервотрёпка! Ведь это же – просто скверный анекдот: легковушки ушли в очередной отрыв и снова застряли, заблокировав проезд снегоочистителю, а значит – и всей колонне! Устав проклинать водителей-«умников», я погрузился в мысли и воспоминания о прошедших горячих денёчках. Припомнить, и вправду, было что…

Самая обыкновенная торгово-закупочная деятельность порой может быть необычайно интересной. Приехав в третий раз за эту нескончаемую зиму в Мурманск, я, как всегда, заявился в поисках оптимального товара в порт к своим хорошим знакомым. Они, сетуя на то, что совершают должностное преступление против своего предприятия, стали обзванивать соседние конкурирующие торговые точки, чтобы помочь мне найти что-то подходящее. И одной из женщин-менеджеров удалось отыскать очень заманчивое для меня предложение. Правда, она высказала сомнение в том, что мне захочется ехать за найденным товаром. Товар находился в Териберке, посёлке у небольшого порта на берегу Кольского залива Баренцева моря, удалённом от Мурманска всего на каких-то восемьдесят километров в сторону засекреченного города Североморска. Когда я выразил удивление по поводу сомнений женщины, она в ответ лишь загадочно улыбнулась и сказала, что нет ничего страшного, и многие туда ездят, тем более что на завтра – хороший прогноз погоды. Просто часть дороги проходит по тундре.

Проходит – и пусть проходит. Что с того? Если была бы распутица… Но какая распутица зимой! По карте всё было предельно ясно. Блуждать негде. Вперёд – и с песней! Вот только дни в Мурманске зимой очень коротки, поэтому выезжать надо до рассвета, затемно.

Наутро мы с Колей Орешкиным, шофёром экстра-класса, которому любая дорога – что море дельфину, рванули из Мурманска ни свет ни заря. Погода и впрямь была хорошей, а небо – звёздным, насколько может быть звёздным зимнее мурманское небо, подёрнутое морозным туманом. На дорогах уже появлялись первые машины. Их встречный свет резал и слепил плохо продранные ото сна глаза.

Спокойно выехали из города и к рассвету уже были у военно-морского кордона, перегораживавшего дорогу. Нас пропустили, записав наши данные, когда удостоверились, что в Североморск мы не поедем.

Пройдя примерно половину пути, мы оказались на ледяной дороге, посыпанной рыжим железистым песком. Колёса достаточно крепко удерживали дорогу под нами, и мы могли ехать с «приличной» скоростью, до тридцати километров в час. Но километров через пять «лафа» кончилась. Посыпанная песком дорога свалилась в карьер, а перед нами легла пустынная накатанная узкая ледяная полоса с выпуклым профилем, даже стоять на которой было страшновато. Снежная равнина по обе стороны выдолбленного в снегу жёлоба была вровень с нижним краем окна в двери кабины. Но Коля – мужик-кремень. Надо, значит надо.

Через несколько рейсов я потерял своего дорогого шофёра, равных которому не встречал. Никогда не смогу забыть, как ночью он уверенно гнал по узкой витиеватой карельской дороге почти в полтора раза перегруженный против допустимой нормы ЗИЛ с прицепом со скоростью под сто двадцать, в то время как навстречу нам по осевой линии неслись слепившие глаза автобусы и фуры.

Финны, вырвавшись на российскую свободу после своих драконовых правил на дорогах, вели себя на трассах очень нагло.

Никогда не забуду, как Николай удержал машину на правой обочине, спася тем самым и груз, и машину, и, конечно же, наши жизни, когда на выходе с Кольского полуострова на полном ходу «рванул» правый передний скат.

Потерял я Колю по его почти невинной глупости. Он никогда в поездках не покидал надолго своего любимого «коня», дневал и ночевал в нём, отказываясь от гостиничного номера. А порт есть порт. И жизнь на портовых автостоянках имеет свои особенности. И вот однажды Коля привёз из Мурманска жене «в подарок» не самую приличную из болезней, если болезни вообще могут быть приличными. Врач не пожалел Колю, не стал выгораживать его перед женой. Может, ждал от Коли взятки, а тот по простоте душевной не смекнул. Жена была категорична: либо она, либо – командировки!..

А пока мы с неунывающим водилой продвигались к желанной цели, не желая пасовать перед трудностями, в машине, которая не слишком сильно отличалась от коровы на льду. Если бы колёса машины могли разъезжаться в разные стороны, она давно бы ёрзала на брюхе, не в силах подняться. Но, когда мы проехали около получаса, дорога стала сливаться с окружающими снежными равнинами. Позёмка, влекомая тонко свистящим ветром, сглаживала тундровые поля, и, если бы не установленные в двух-трёх метрах от дороги веточки-вешки, понять, где проходит и куда поворачивает дорога, было бы невозможно. Здесь уже не было не только встречных или попутных машин, но даже намёка на следы колёс. Не приведи господи съехать с дороги или направиться в неверную сторону! Выбраться с обочины или развернуться на такой, с позволения сказать, дороге – утопия.

Зимняя тундра, хоть и плоская и белая, как лист бумаги, далеко не карта. На карте к цели вела чёрная, почти прямая полоска дороги. Здесь же от весьма извилистой дороги то влево, то вправо уходили второстепенные отводки дорожек, о которых мы догадывались всё по тем же вешкам. Помня о наставлении ребят на кордоне, мы держались основной колеи, никуда не сворачивая. Но та становилась всё уже, всё неразличимее… Наконец, кончились и вешки. «Звездец»! Отъездились!

Остановившись в недоумении, несколько минут мы анализировали ситуацию, но вариантов было немного: мы заблудились. Что же делать?! И вдруг мы услышали звук мотора. По нашим следам подъехал обыкновенный «Москвич-412», из него вышел мужчина, назвавшийся охотником, который утвердил нас в нашем предположении. Оказывается, пять километра назад нам надо было свернуть влево. Как же мы могли это знать! Но охотник не велел нам расстраиваться, потому что минут через сорок по этой дороге должен был проехать ГАЗ-66, объезжающий по тундре «секреты», скрытые военные дозоры.

Охотник, проверив расставленные капканы и загрузив мешки с добычей в багажник, укатил восвояси. А спустя примерно полчаса мы действительно увидели армейский «Газон». Оказалось, что мы остановились в каких-то двадцати метрах от «секрета», но ребята в бункере себя не обнаруживали, пока не показалась смена.

С «Газоном» дело приняло совсем иной оборот. Коля отцепил прицеп от нашего ЗИЛа, и, ловко действуя вместе с солдатами, буквально за десять минут развернулся. Проехав несколько километров, мы отыскали нужный поворот и с началом сумерек сумели добраться до Териберки, отгороженной от тундры довольно высокими горами, по склону одной из которых, пересекая дорогу, стекал ручей, образовывавший обширные мокрые наледи.

В посёлке нас ждали. Навстречу вышли женщины, сразу же пригласившие нас ознакомиться с товаром, хотя рабочий день давно закончился. Я быстро сориентировался, просчитав стоимость различных вариантов товара, и сделал выбор, отправив машину под загрузку. Потом нас угощали, водили на экскурсию по «современным» цехам, где бригады из четырёх-пяти женщин вручную набивали и закатывали селёдку спецпосола в жестяные банки, горстями отмеряя соль и консервант… Это был конвейер без единого электрического механизма. Стало понятным, почему этот товар всегда оставался в дефиците.

Для сна нам отвели комнаты в бараке-общежитии, где кроме нас никого не было. Все женщины порта, в надежде, что мы можем когда-нибудь повторить рискованную вылазку, наперебой делали нам заказы: кому купить красивые сапоги, кому – электросамовар… Нас приглашали отметить приятное знакомство в уютной компании. При этом глаза наших новых знакомых были такими обещающими и манящими! Особенно – один, притягивавший мой взгляд, как магнит…

Я нашёл в себе силы отказаться от приглашений. Ветер крепчал, позёмная пурга усиливалась, дорога уже к вечеру местами сравнялась с общим снежным покровом. Надо было до рассвета выйти на неё, чтобы пройти сразу вслед за шнековым снегоочистителем. При такой погоде дорогу заметало в считанные минуты, а мы теперь были загружены «под завязку».

Нас поселили в разных комнатах поодиночке, дабы храпом мы не мешали спать друг другу. Но, как вскоре оказалось, не только из-за этого.

Не успел я раздеться и нырнуть в чистую постель, как скрипнула дверь моей комнаты, и в полумраке дверного проёма возник тёмный силуэт. Он будто замер в нерешительности, но спустя секунду фигура, так хорошо ставшая мне знакомой по последним часам, стремительно простучав каблучками туфелек и по пути от двери сбросив на пол единственный предмет одежды, юркнула под моё одеяло. Я ощутил жар женского существа, по телу которого волнами прокатывалась сильная дрожь.

Я вспомнил её во всех подробностях. Женщина была молода, импульсивна, пропорционально сложена. Фигура, достаточно высокая для северянки, слегка пышноватая в бёдрах, магнетически притягивала взгляд. Чуть плосковатое лицо не отличалось броской красотой, но в раскосых глазах под крутыми дугами густых бровей мерцала контрастная красота северной лунной ночи, в небе которой переливаются сполохи полярного сияния.

Можно долго и нудно распространяться о супружеской верности и порочности случайных связей. Но, во-первых, – провалиться мне на этом месте! – случайные связи не имеют ровным счётом никакого отношения к супружеской верности. Во-вторых, философы утверждают, что случайность есть одна из форм проявления закономерности. А в-третьих, хотел бы я хоть краешком глаза, хоть на одно мгновение увидеть молодого здорового мужчину, способного уклониться от связи со страстно желающей его молодой красивой здоровой женщиной, оказавшейся в его постели. Да простит меня Господь, я такого даже представить не могу. Недаром русская поговорка иронично вопрошает: «Куда желанный денется, когда она разденется?!»

Да, мы были почти не знакомы, и наша связь была именно случайной. Да, мы не любили и не могли любить друг друга. Да, эта встреча не могла иметь продолжений… Но всё равно, дарованная нам ночь была ночью любви: нашей встречи не было бы, кабы Господь покровительственно не распростёр благодати над двумя своими чадами, а Бог есть Любовь – во всех мыслимых и немыслимых смыслах.

Она отдавалась жадно. Боже мой, можно ли жадно отдаваться! Нет, она не отдавалась, она брала, алчно и неистово, не давая ни на миг остынуть моим желаниям. Мы были одной гигантской волной необозримого океана, океана любовной страсти, которая, докатившись до берега, растаяла, оставив после себя опустошение в душе. Ночь пролетела, как один миг. Я был и счастлив, и потерян. Я не знал, что так бывает. Неужели все мои мытарства, все волнения и страхи были для меня лишь испытанием на единственном пути к этому мигу любви, пику жизни!

Северянка выпорхнула из моей комнаты за несколько минут до того, как в дверь постучался Коля. Мы наспех умылись, а перекусывать решили уже в машине. И не ошиблись. Когда мы попытались выехать из посёлка на дорогу, нам не удалось преодолеть наледи, образованной сочащимся из сопки ручьём. Как мы ни старались, колёсам не удавалось зацепиться за мокрый лёд, а с разбегу в горку влезть не получалось из-за тяжёлого груза. Машина, одолев чуть больше половины наледи, неуклонно съезжала вбок. Легковые машины и порожние грузовики достаточно легко проскакивали гиблое для нас место и уходили по засугробленной дороге, не в состоянии нам помочь. Было совершенно ясно, что на буксир нас ни одна из проходивших машин взять не может. Мы были в растерянности. Но тут нас нагнал трёхосный тягач со шнековым снегоуборщиком. За две литровки спирта «Ройял», оставленных мной на всякий случай от привезённой из Москвы партии, тягач легко перетащил машину через наледи.

Я крикнул ребятам из тягача:

– Мужики! У нас ещё две литрухи остались. Может, до Мурманска нас на прицепе дотянете?

– Тут и ящиком не обойдётесь, – рассмеялись те в ответ.

Шнек бойко двинулся по дороге, довольно быстро её расчищая: вблизи сопок снег лежал на дороге неравномерно. Но как только сопки кончились, показалась «пробка» из обогнавших нас машин, первая из которых безнадёжно завязла в сугробе.

Шнеку пришлось, прижимаясь к левой обочине, чтобы не задеть застрявшие машины, медленно пробираться к голове кавалькады. Обогнав нетерпеливую команду, он взял первую машину на буксир и проволок её сквозь сугроб. Когда водитель легковушки смахнул с капота и лобового стекла горы снега, по расчищенному первой машиной месту, повеселев, устремились остальные. Но, как только снежные завалы кончились, легковушки обогнали тягач и рванули по тундре. Примерно минут через десять основная группа машин во главе со шнеком догнала беглецов, и история повторилась. Снова, теряя драгоценное для всех время, тягач с орущими благим матом в адрес неразумных водителей парнями медленно обходил их левой обочиной, снова брал на буксир первого, после чего возвращался в рабочий режим.

Всё бы – ничего, но эта ситуация повторилась шесть или семь раз! Не менее полутора часов были бездарно потеряны каждым. Только к вечеру группа добралась до Мурманска. В Москву мы вынуждены были выдвинуться в ночь.

Нелёгким и долгим было моё первое и, как оказалось, единственное путешествие в тундру. Но зато я на всю жизнь нагляделся на незыблемые хрустальные травины, лучисто переливающиеся над голым радужным настом бескрайней снежной пустыни, по которой не знающий препятствий ветер, поющий тоньше свирели, быстрыми полосами несёт колючую зловещую снежную позёмку. Да можно ли на такое наглядеться! И если бы представилась возможность, я с радостью снова прошёл бы по рискованному пути нежданных приключений.

Прав, тысячу раз прав Пушкин. Есть упоение в бою!

Таня Мороз

Стеша

Василий, высунув голову в приемное окно, прокашлялся и сплюнул в песок. Поморщившись, обтер губы о край растянутой майки. Солнце, стоявшее в зените, нещадно палило, разогнав оставшихся местных жителей по избам. Пустынная улица, вихляя, уходила вдаль, упиралась в кособокое здание бывшего сельпо. Приколоченный поверх старой вывески новый щит гласил: УНИВЕРМАГ. Красные, жирно написанные буквы Василий отчетливо видел и без очков. Отчего-то именно это новомодное название его особенно раздражало.

Он неожиданно вздрогнул, заметив еле заметное шевеление, скосил глаза. Из-под самодельной скамейки на три доски, прижав брюхо к земле, выполз облезлый пес. Почесал обшарпанную, черную спину об деревянный угол, сонно потянулся, уперев передние лапы в землю.

– Тьфу на тебя, нечистая сила! Приблуда! Напугал так напугал! – Протяжно выдохнув, Василий втянул голову обратно в мастерскую. Табурет под его тщедушным телом жалостливо скрипнул, слегка качнувшись вправо надломленной ножкой. Чай, заваренный Лёнькой и услужливо поставленный справа от его руки, уже поостыл, поверхность воды затянулась буроватой, несмываемой пленкой. Колодезная, ничего не скажешь! Хороша водица, только вот осадок дает, рыжеватый, прилипчивый. Василий сделал большой, жадный глоток…

На песке перед его глазами стояли модные сандалии из хорошей дорогой кожи, крест-накрест перехватывающие узкие ступни и короткие пальцы. Сандалии, словно надсмехаясь над деревенской пылью, клубящейся по всей улице коромыслом, поблескивали золотистыми застёжками. Девица без тени улыбки вчитывалась в табличку с расписанием работы мастерской. Сверив время с наручными часами, она наконец сделала решительный шаг и наклонилась к распахнутому приемному окну.

– Можно забрать сапоги зимние? На сегодня назначено… Варвара Николаевна, свекровь моя, приносила. – Круглые, словно красные леденцы ногти, нервно выкручивали застежку пластикового кошелька.

Василий отставил кружку, протер вспотевший лоб видавшим виды клетчатым платком. Выждал минутную паузу, наблюдая как девица нервничает, наконец смилостивился и крикнул в полумрак мастерской:

– Лёнька, подай сапожки чёрные! Варвара Николаевна давеча приносила на набойки!

Произнося это, Василий оглаживал усы, торчащие седыми волосками в разные стороны. Они, жесткой проволокой освобождаясь от давления крепких пальцев, упруго выстреливали в прежнюю сторону. Глаза его, сохранившие молодость и азарт, алчно поблескивали, без тени смущения заглядывая в клеёнчатый кошель. Сложенные рядочками «сотенные» должны были вот-вот перекочевать в его карман. Он нервно сглотнул, заставив кадык на секунду прижаться к нижней челюсти, а потом гладким камешком вернуться к середине худой морщинистой шеи. Из глубины мастерской доносилась возня, но Лёнька не показывался.

Василий, с трудом оторвав взгляд от девичьих пальцев, глухо захлопнувших кошелек прям перед его носом, озабоченно обернулся.

– Лёнька!

– Дед Вась нет тут никаких сапог! – Лёнька, став на четвереньки, выставив тощий зад, обыскивал нижние полки, выгребая оттуда всякий хлам: вытертые подошвы, перетянутые бечёвкой, сложенные аккуратно одна к другой, гвоздики, клёпки, рассыпавшуюся коробку пластиковых набоек, голенища от изношенных кирзовых сапог. Пыль поднялась столбом, забиваясь мальчишке в нос и рот.

– Да не там лежат, не там! Лёнька, да пониже посмотри, пониже! Лёнька да что же ты за человек такой?! Человече али злодей?! Да что же ты, совсем одурел? В среду принесли сапожки модные, лаковые, на каблуках. Варвара Николаевна, старуха – та, что около рынка живёт. При тебе дело было! Сапоги – невестки ейной! Поди сюда, вот я тебя за кудри как следует потаскаю! Были сапоги иль нет?! Отвечай!

Рыжая голова с обсыпанным веснушками носом, высунулась в проём:

– Здравствуйте! – Лёнька виновато кивнул девушке, сжимающей клеёнчатый кошель.

– Дед Вась, сапоги были, но набойки вы сами делали. А куда потом убрали – не знаю!

Ярко накрашенные красной помадой губы недовольно сжались. Девушка, одернув цветастое платье, вновь открыла кошель, отодвинула «сотенные» и выудила квитанцию. Расправив загнутые уголки, поднесла квитанцию к приёмному квадратному окошку.

– Вот! Читайте! Моё дело – забрать и оплатить! Я, между прочим, шесть кварталов пешком прошла по жаре и пыли, – она облизнула красные губы. – Ищите получше. Сапоги дорогие, я их два раза только обула! Мне в них на учёбу всю зиму ходить!

Василий потянулся за квитанцией, высунув в окошко руку с растопыренными пальцами.

– Дай сюда, прочту!

Девушка улыбнулась, подняв бровь дугой.

– Нет, уж! Это документ. Я к участковому сейчас же пойду! Сапоги двадцать три тысячи стоят! Я на них месяц у мужа деньги выпрашивала, и Варвара Николаевна чуть меня поедом за них не съела!

Василий, растерянно покрутив головой, потянул Лёньку за рукав рубашки:

– Побудь тут за меня, развлеки барышню. Я сам поищу. – Закрыв за собой дверь, скрылся в мастерской.

В крошечной комнатке с трудом развернешься, а потерять тут что-либо – немыслимо! Бегло окинул взглядом небольшую швейную машинку, служившую ему много лет, станок для растяжки. Взгляд задержался на новенькой, с литым чёрным колесиком у края. «Минерва». Василий положил ладонь на прохладную поверхность. Дорога как подарок, да и что там говорить, по цене. Дети расстарались на юбилей – белобрысые, пухлощёкие сорванцы. Когда выросли? Когда успели? К себе зовут детки, в город. Но куда он отсюда – из своего дома? Единственный сапожник, считай, на селе. Людям он нужен.

Василий зажмурился и охнув, стараясь не вскрикнуть, прикусил кулак передними зубами. От солоноватого вкуса крови причмокнул, прижав язык к нёбу. Привалился к косяку двери, постарался дышать глубже, ровнее. Когда сердце прихватывало, он и вовсе не дышал, замирал, как есть, с выпученными глазами, а как попускало, так потихонечку-потихонечку и полной грудью начинал дышать. Он ещё раз оглядел мастерскую: «Да где же эти треклятые сапоги? Уму непостижимо! Чёрные, мягкой телячьей кожи, отделка новомодная, блестящая… Красота! Каблучищи, правда, как для коровы копыта. Тьфу!»

Блуждающий взгляд остановился на портрете. Стеша. Под стеклом в рамочке – улыбающаяся старушка. Платочек ситцевый, туго завязанный узелком под самый подбородок, и глаза родные-родные, строгие. Василий вспомнил её любимую для мужа и для детей присказку: «Не балуй!». Поднял Василий руку, перекрестился трижды:

– Спаси и сохрани, Господи! Дай сил! И жинку мою Стешку не оставляй. Царствия ей Небесного прошу у тебя Боже! Аминь!

Память оставляла его в последнее время всё чаще и чаще. И страшнее этого секрета у Василия не было ничего. Вроде, помнит-помнит, а потом – бац и провал!

Были сапоги! Были! Куда только запропастились? Девка вон как расстроилась, чуть не плачет. Он вновь поднял глаза на портрет жены. Запылённое стекло, заляпанное ваксой и присохшими капельками клея. Каждый раз давал себе слово Василий протереть портрет. И не мог – боялся. Боялся нарушить связь. Она была тут, его Стеша. Жила в портрете.

Он с трудом перенёс портрет из спальни сюда, в мастерскую. Замотал в одеяло и как реликвию на вытянутых руках через порог, через двор нёс. Кощунство это – против её воли стекло перед лицом протирать. Немыслимо! Она и при жизни этого не любила. Фамильярности – чтобы лицо пальцем трогали. И детям запрещала, и ему, Василию. Поцеловать, там, в щёчку – запросто, а чтобы ладонью провести – нет! Что ты! Что ты! А он просто хотел быть к ней ближе. Поэтому перенёс портрет в мастерскую.

Пропадал на работе Василий и день, и ночь. Еле ноги до избы доволакивал. Вот чуть легче стало с Лёнькой. Соседка попросила ремеслу обучить, разбойника и шалопая. А он и рад, что тут сказать, хороший мальчишка. Василий оправил рубашку, потянул с груди вниз. Вздохнул тяжело:

– Стеша! Помоги! Окромя тебя некому! Как провалились, сапоги эти! Я ещё, когда каблуки подкрашивал, чтоб с набойками цвет в цвет были, думал: «Не украли бы». Замок на двери хлипкий – менять пора. Да и Шарик наш, Стеша, сдох. Лаять теперь некому, будить меня, ежели что. Но я тебе рассказывал уже об этом, любовь моя. Или нет? Так вот эти сапоги невестки Варвары Николаевны. Младшенький её внучок удачно женился. Хорошая девка, крикливая чуть, но ничего, обабится – лучше станет. Стеша… Прошу!

Деревянную рамочку под цвет светлой ольхи облюбовал паучок. Тонкой, воздушной вязью оккупировал правый верхний уголок. Василий ткнул пальцем в сторону портрета:

– Стеша, смотри у тебя гость. Но ежели что – ты во сне приходи. Я тебя завсегда жду. И приказывай мне – я всё выполню. Рамочку протру аккуратно и лаком вскрою. Погоню этого гостя в три шеи, хочешь? Стекло – ни-ни! Не трону. Не бойся!

Василий поправил усы.

– Стеша… Да где же эти сапоги? Треклятые, где?

Василий устало поднялся, вышел в приёмную. Лёнька что-то громко рассказывал, девушка улыбалась. Сидящие на скамейке люди при виде него оживились.

– Лёнька, прими заказы, а не лясы точи. Учил же! А я – в дом. Поищу там. Может, от воров для сохранности в дом занёс сапоги ваши? Подождёте?

Девушка согласно кивнула.

Дом большой – где искать-то? Василий почесал затылок. Для детей строили, для внуков. А по комнатам только эхо гуляет и ветер. Как портрет Стеши в мастерскую отнёс, так последняя жизнь дом и покинула. Василий разулся у порога, топтать не к чему. Стеша этого не любит. А чистоту наводить ему одному всё труднее. Прошёл на кухню. Часы с кукушкой исправно тикали – он следил за батарейками. На столе – чайничек и сахарница, а в сахарнице – ложечка. Всё, как Стеша делала.

Прошёл через комнаты, внимательно оглядываясь. Чистота и порядок. Ни пылинки, будто хозяйка только что вышла. Открыл дверь в кладовую. Вернее, при Стеше тут была кладовая. А теперь эта маленькая комнатка – его личное пространство. Стеша была бы не против. Почти всё место занимала узкая с панцирной сеткой койка. Ляжешь – обнимет со всех сторон, будто колыбель младенца. Армейское одеяло, скомканное в углу кровати. На тумбочке у изголовья – начатая пачка печенья, чашка с остывшим чаем. Повсюду крошки, мусор, брошенные на кресло вещи, книга учёта, чеки. В общем, кавардак. Василий расстегнул душащую пуговицу у ворота. Сапог не было. Он раздумывал, качаясь с пятки на носок, заложив руки за спину. Привычка, оставшаяся со службы.

– Стеша! Ну помоги, не томи! Люди ждут, нехорошо это.

Василий вздохнул, прикрыл двери. Осталась одна комната. Сапог там быть не могло, но всё же. Василий замер перед двустворчатой, застекленной наполовину дверью. Решившись, потянул за ручки, распахнув на себя. С обратной стороны – стекло, затянутое белым гипюром. Двуспальная кровать, на ней – стёганое покрывало, слегка смятое в ногах. Одна единственная складочка. Василий, поморщившись словно от зубной боли, поправил. Он иногда приходил сюда ночевать. Аккуратно расстилал только свою половину, а потом так и лежал с открытыми глазами до утра, не смея пошевелиться. Стеша просыпалась от малейшего шума, чутко спала. А он храпел, мешал ей, будил. Эгоист! Один единственный раз после смерти Стеши он тут уснул.

– Мамушка, мамушка…

В стекло стучали детские кулачки.

– Папа! Папа… пустите, с Рождеством! С Рождеством!

Во сне он улыбался, чувствуя запах мандаринов и детские ручонки, обвившие его шею. В какой-то момент задохнулся от смеха, ему стало не хватать воздуха. Попытался разжать объятия, отодвинуть сына, засучил ногами ощущая беспомощность, захрипел, выгнул спину, обливаясь потом. Приступ. Он пережил сердечный приступ. Это Стеша хотела забрать его. Она всё время хочет его забрать. Скучает! А что? Имеет право! У нее единственной есть все права на него. Василий поднял глаза к люстре – круглой, будто прилепленной к выбеленному потолку, и вздохнул.

– Потерпи, родная! Вот Лёньку обучу ремеслу, будет в селе свойсапожник, и сразу – к тебе. Недолго осталось, родная, он паренек смышлёный.

Василий ещё раз осмотрелся. Сапог тут тоже не было. В зале прикрыл окно, а то натянет песку. Поправил шторы. Оглянулся на вазу со срезанными утром цветами. У Стеши всё лето цветы на столе. Вот уж напасть, так напасть. Но для Стеши он завсегда готов расстараться. В коридоре, обуваясь, перевел взгляд чуть вбок и увидел сапоги. Странно, как он их сразу не заметил? Стоят сапожки отремонтированные, сиротливо прислонившись к стене. Рассмеялся Василий, хлопнул в ладоши, вздохнул с облегчением:

– Спасибо, Стеша!

Вспомнил: прихватил их вчера с работы, да у порога и оставил, чтобы утром не забыть. Да и забыл! Нет памяти, совсем нет.

– Вот сапоги. Распишитесь.

Девушка, расписавшись, поблагодарила, забрала сапоги. Людей у мастерской не было – разошлись. Василий потрепал мальчишку за вихры.

– Лёнька, показывай, как принял заказы, как оформил…

– Ну, что вы со мной, деда Вася, как с маленьким. Мне в этом году двадцать семь.

Василий хмыкнул в усы.

– А мне – восемьдесят семь. Учись, Лёнька! Хорошее это дело – сапожник! Нужное! И при хлебушке всегда, и при уважении! Я тебе и мастерскую свою оставлю, и машинки все подарю. Только учись быстрее, Лёнька. Учись быстрее… Времени – его завсегда нет.

Павел Павловский

Попугай в клетке

1

Рождённого в неволе попугая продали сразу, как только он оперился и расправил крылья. Новый дом ничем не отличался от старого, та же большая клетка с кольцом и зеркалом, кормушками и недоступной жизнью за её пределами. Но обречённый на одиночество попугай не печалился, ведь он и не подозревал о существовании иных миров. Единственный вопрос, занимавший его незрелое сознание, касался имени, присвоенного новыми хозяевами. Попугая нарекли Лолой, самцу гиацинтового ара это казалось несмываемым позором. Он решил называть себя Лол.

– Им-то точно нет никакого дела, самец я, или самка. – В лирические размышления Лол пускался ежедневно, наблюдая за мужчиной и женщиной, проживающих с ним в одной клетке, точнее сказать, у них была своя, более большая и комфортная, но почему-то от её наличия в их жизнях, этим несчастным не становилось радостнее, как и самому попугаю.

– Наверное, счастье не в клетке, – делал выводы Лол, – и возможно, даже не в еде.

На сытый желудок мысли в голове всегда трансформировались в особо драматичные формы:

– Так в чём же тогда?!

Как правило, ответов не следовало, и чтобы избежать тоскливых минут и часов, отказываясь от поглощения зерна и мела, гиацинтовый ара развлекался, продолжая наблюдать за живущими рядом с ним людьми. Они будоражили его воображение, им постоянно чего-то не хватало, они часто были недовольны, обвиняя во всех бедах целый мир, вероятно существовавший за пределами дозволенных границ, потом успокаивались и уже менее эмоционально говорили о счастье в мелочах и жажде чего-нибудь новенького. Хоть убей, но Лол их не понимал, после очередного порыва, в жизни хозяев всё оставалось на прежних местах, с завидным постоянством они продолжали делать одни и те же вещи. Пробуждение в дурном настроении, бездарная трата волшебного утра в суете и убивавших их пороках, и как результат, исчезновение за дверью своей клетки до заката солнца без права наслаждения манящим светом и временем. Вопросы множились, но оставались без ответов.

Со временем Лол стал замечать, что без людей проживал более глубокую и насыщенную жизнь, с их ежедневным бегством большая клетка погружалась в тишину, дарившую попугаю ощущения непреодолимого страха и благостного покоя одновременно. Противоречивость испытываемых внешних и внутренних ощущений толкали его к новым жизненным умозаключениям:

– Рождаясь, ты начинаешь принадлежать иллюзорному миру, он похож на крылья, они крепятся к тебе с появлением на свет и несут только по предначертанному пути. И как бы ты не старался изменить траекторию судьбоносного полёта, крылья всё же сильнее.

Смирение и покорность торжествовали, судьбоносные «крылья» несли душу Лол в сытую тишину, и там, яркие цвета блекли, серый туман тяжёлой вуалью окутывал его сознание, заставляя отказаться от пугающих и манящих за собой волнительных размышлений.

Так продолжалось достаточно долго, возможно несколько лет, а возможно всего лишь пару месяцев. От скуки попугай стал ощипывать своё неподражаемое синее оперение, и когда в хвосте оставалось всего лишь два последних длинных пера, Лол неожиданно почувствовал, без особых на то причин, что готов поддаться не меланхолии, а ранее не познанному и завораживающему волнению.

Всему виной оказалось происходящее за окном действо, оно меняло привычный мир до неузнаваемости; сначала растаял белый снег, потом пробудились зелёные травы и яркие первоцветы, на деревьях лопнули сочные почки, наполняя воздух одурманивающими ароматами. Мир стремился к новизне и обновлению, но рождённый в неволе не мог до конца осознать таинства всего происходящего.

– Что происходит?!

– Это весна, детка! – Сухо произнеся всего лишь три слова, хозяйка вынесла попугая в клетке на балкон.

Он обернулся и замер, мир за окном казался ему совершенно иным. Попугай слышал и ранее речь беспечных людей, смех и крики жизнерадостных детей, умиротворяющий шум дождя и зловещее завывание ветра. Он видел вечных страж – деревья, голубое небо и свободных птиц в чёрном цвете, но сегодняшний мир, незнакомый и манящий, приглашал за пределы клетки, заставляя покориться неведомому до сих пор сильному инстинкту. Лол попятился назад, но невидимая сила вновь подтолкнула его вперёд, впервые в жизни захотелось расправить собственные крылья и подняться высоко в небо, о котором даже не помышлял.

– Готов ли я предать сытый мир ради неизвестности?! – Задал сам себе очередной вопрос гиацинтовый ара.

2

Как обычно сизый голубь летел над городом, а ему навстречу летел ветер. Голубь прекрасно знал эту игру, она называлась «кто кого».

Ветер, конечно же, был сильнее, но птица любила обманывать стихию. Голубь никогда не сопротивлялся. Он смиренно принимал своего противника и ждал, пока тому не надоест олицетворять непобедимого властелина, после, с новыми силами, птица поднималась ещё выше в небо и продолжала свой путь.

В тот день он летел уже достаточно долго, когда неожиданно пошёл дождь. Голубь знал и эту игру, нужно было ненадолго укрыться, переждать, ведь и этот противник никогда не любил проигрывать. Голубь сел на первый попавшийся балкон и принялся наблюдать за каплями дождя, разбиваясь об асфальт, они навсегда исчезали, оставляя после себя лишь грязное воспоминание в виде луж. Неожиданно голубь почувствовал на себе чужой и пронзительный взгляд, словно камень, брошенный мальчишкой, или кошачий коготь, вонзившийся в плоть, взгляд причинял боль. Обернувшись, ничем не примечательный, грязный и мокрый голубь увидел на балконе в клетке красивую синюю птицу.

– Почему ты на меня так смотришь? – Вечного странника возмутило сытое любопытство попугая.

– Тебе хорошо живётся на воле… без клетки? – Лол был заинтригован.

– Клетка?! Я не знаю, что такое клетка! – Голубь прекрасно знал, о чём спрашивал попугай, но поддержать беседу посчитал выше своего достоинства, а про себя подумал: «Каждому своё».

Волнение в душе Лола сменилось осознанием происходящего, всего лишь один день на балконе и он понял, что его мир лишён столкновений и угроз, желаний, страсти и безрассудных порывов. Жизнь из зерна и мела – проста и понятна, но в ней нет самого главного – самой жизни!

Пока Лол в очередной раз размышлял о жизни, дождь закончился. Голубь победил своего противника и вновь был свободен. Он взлетел высоко в небо и постарался поскорее забыть красивую птицу в клетке.

Лол же не мог забыть сизого голубя очень долго. Мир за окном не идеален. Мокрая и облезлая птица производила жалкое впечатление. Мир за окном проверял на прочность всех без исключения, требуя делать выбор и быть сильным. Пережитые яркие эмоции сменились очередным негодованием и сомнениями:

– Смог ли бы я отвоевать свое место среди ветра и дождя?! – Вопросы, как и прежде, оставались без ответов, как и дверь в клетке оставалась закрытой.

3

В последующие дни, весна, с несвойственным для неё напором и жаждой поглощения покоряла огромный город, где все живое обретало надежду, столь хрупкую, и столь необходимую для дальнейшего выживания.

– Не бойся, сегодня не будет дождя, погода шепчет. – Последние слова, хозяйка произнесла с особым упоением. Вынеся клетку вновь на балкон, она захотела погладить попугая, но он лишь недовольно клюнул её в руку.

– Глупая птица, так и останешься сидеть в этой клетке один, навсегда! – разозлившись, женщина поспешила уйти.

И глядя ей вслед, Лол почувствовал разочарование, но не из-за произошедшего, а скорее из-за своей противоречивости. Сегодня, весна стремительно теряла свои магические силы, исчезло волнение и будоражащие его птичье нутро чувства. Клетка опять не ограничивала, зерно и мел вновь были вкусны как никогда. Мысли вчерашнего дня показались абсурдными. Его вновь устраивали «крылья», покорно парящие по заданной траектории. Лол готов был оставить вопросы без ответов, поставить жирную точку, как вдруг ветер качнул незакрытую дверцу клетки. Хозяйка, разозлившись на него, забыла её закрыть. В мгновение ока воображение нарисовало путь к свободе. Сердце вновь застучало быстрее обычного, вот он шанс, им нужно было только воспользоваться, но Лол медлил, он замер, боясь в суете принять опрометчивое решение. Окидывая взглядом клетку, мел и зерно, он продолжал неподвижно сидеть на жердочке, время от времени пятясь назад, а потом память обратила его в недалёкое прошлое, где сизый голубь одарил его пренебрежительным взглядом и взмахом крыльев после дождя. Лол глубоко вздохнул и сделал шаг вперёд, потом ещё один, и ещё, путь к свободе становился всё короче, манящая неизвестность побеждала страх. Попугай почувствовал, как «крылья судьбы» ослабевали, давая возможность расправить собственные, выбор становился всё очевиднее.

– Свобода! – Крик гиацинтового ара производил неприятное впечатление, чрезмерно режущее человеческий слух, но Лол кричал долго и пронзительно.

Клетка, балкон, дом! Всё осталось в прошлом, с каждым взмахом крыльев, попугай поднимался всё выше и удалялся всё дальше. Он был свободен! Новый мир приветствовал его, раскрывая свои неограниченные объятья. Странная синяя птица торжествовала.

4

Жизнь на воле поначалу была к нему благосклонной. Гиацинтовый ара поселился в парке. Он наслаждался шуршанием листвы, ослепляющим солнечным светом и защищающей его красотой деревьев. Лол научился добывать корм, как и все свободные птицы, приспособился прислушиваться к тишине, распознавая врагов и тех, кто таковым не являлся. С каждым днём он узнавал всё новое о ветре и дожде, и как бы они его иногда не пугали, теперь он знал, наступит момент и ветер ослабнет, а дождь закончится. Лол упивался свободой и новым миром, но на собственное удивление, иногда его душа возвращалась туда, куда казалось, даже не вернется память.

– Клетка! – Нет, попугай не тосковал о ней, он лишь думал о том, что объединяло его прошлое и настоящее – одиночество. Сидя в клетке и летая высоко в небе, Лол, как и прежде оставался одиноким, ему так и не удалось встретить себе подобного. Окружавшие птицы считали его чужаком, ведь никто из них не обладал столь роскошным синим оперением, предпочитая лишь серый, белый или чёрные цвета. Грустные мысли приходили в голову попугаю, он даже был готов вернуться к своим хозяевам, посчитав, что жизнь, независимо от места нахождения, заставляет задавать самому себе одни и те же вопросы, но дорога домой была безнадёжно позабыта, о ней не удалось вспомнить, даже когда наступила зима.

5

Падал белый снег. Сизый голубь знал и эту игру. Умудрённый опытом, он понимал, что снег один из самых несокрушимых и коварных соперников. Его девственная чистота обманчива, красота губительна, а магия беспощадна.

– Нужно где-то переждать! – Голубь сел на скамейку в парке, наблюдая, как дряхлый старик разбрасывал хлебные крошки его сородичам.

Суетясь и беспечно воркуя о доброте человека, сизое братство не обращало внимания на гордого соплеменника, не спешившего присоединяться к их пиршеству.

– Пир во время чумы выше моего достоинства, – подумал голубь и неожиданно почувствовал чей-то взгляд. По всему телу болезненной волной прокатились уже знакомые ощущения. Голубь сразу же вспомнил, кто мог одарить подобным взглядом. Он обернулся.

На белом снеге, умирая, лежал гиацинтовый ара. Голубь подлетел к Лолу и, сев рядом, пристально посмотрел в угасающие глаза:

– Зачем ты это сделал?! – не без сожаления спросил он.

– Я и представить себе не мог, что мир может быть так жесток, – Лолу было невыносимо больно, холод безжалостно убивал жизнь в его теле. Разве мог он знать, что такое мороз и снег?! Он только знал, что такое дождь и ветер. В этот раз снег одерживал победу, Лолу уже был неважен старый и новый мир, они потеряли всякую значимость, как и все вопросы, не дававшие покоя пытливому уму птице.

– А если бы ты знал, что такое холод, мороз и снег, ты бы поступил иначе?! – Теперь голубь жаждал получить ответ.

Равнодушные хозяева, зерно и мел, клетка на балконе – это была одна жизнь. Голубое небо, деревья, птицы, хоть и не похожие на него, – это совершенно иная жизнь. Лол испил чашу до дна, он жил, когда его несли «крылья» судьбы, он пытался жить, когда путь определяла собственная воля. Его выбор был очевиден, но ответить голубю, он уже не успел, силы покидали его намного быстрее, чем он этого хотел. Сердце билось все медленнее, дыхание становилось всё прозрачнее, смерть была так же прекрасна, как и сама жизнь, Лол покидал её без сожаления.

Когда перестал идти снег, гиацинтовый ара уже был мёртв. Сизый голубь так и не дождался ответа, пришлось сделать собственные выводы:

– Снег нельзя недооценивать, и в играх с ним, как обычно, нужно быть хитрее. А вслух произнёс:

– Тебе бы следовало остаться в клетке.

Голубь взлетел высоко в зимнее небо, решив быстрее позабыть странную синюю птицу, ведь впереди ещё слишком много разных игр, и сизый странник жаждал выйти из них победителем.

Анна Пименова

После нее

Старуха умерла в апреле, а сейчас конец октября.

Апрель пел свои песни влюбленным, с той силой весны, когда уже очевидно, что зима не вернется и влюбленным не нужно прятаться за воротниками пальто, в шали и шарфы. В те минуты, когда влюбленные счастливы до изнеможения, ее не стало среди живых.

Умерла в одиночестве. Некому было вызвать скорую помощь, некому плакать у гроба, некому справлять поминки. Соседи повздыхали, но решили, что так и правильнее. Зато своей смертью.

Не доставайся же ты никому, имущество недвижимое и движимое. Государству, пусть всё государству, оно распределит. Половина осядет в карманах чиновников, еще четверть – на разных уровнях государственной машины останется, но четверть до малообеспеченных, авось, дойдет. Пусть порадуются детишки, инвалиды и старики.

Ожидание скорой наживы, уверенность в себе и в своих силах, быстрота принятия решений – вот необходимые качества, чтобы «чистить» квартиру. Мужики свое дело знают. Вышвыривают с балкона откуда-то взявшиеся у старухи барные стулья, со словами: «Мы же с тобой откроем, в конце концов, свой бар»? Вышвырнули с балкона огромную корзину грецких орехов. Орехи стали прогорклыми. Выбрасывают не нужные никому старческие тряпки, скорее, уже тряпье.

За полтинник идут в ход книги, продаваемые через Авито. Собрания сочинений, на каждом из которых значилась цена около пяти советских рублей. То есть собрания сочинений не подорожали вовсе, а обесценились, приблизительно в сто раз.

Я забрала единственную иллюстрированную толстую большую книгу «Памятники архитектуры Средней Азии». И еще везде валялись медицинские бумаги, что-то непонятное, связанное с диабетом. А еще к мусоропроводу летела старая вязанка фотографий и писем. Но даже открывать их показалось в ту короткую минуту кощунством, преступлением перед ней, незнакомой мне старухой.

Муж так кричал о маразме сбора старья, и так стыдно было за всех нас, что вот так у нас умирают никому не нужные старики. Стыдно, что я не знала ее при жизни, не приезжала к ней, не навещала, не слушала бесконечно одинаковых рассказов о прошлом, жалоб, переживаний о том, что всем нужна только ее квартира. Не видела этих старческих глаз и рук. И теперь только по отдельным штрихам могу воображать ее жизнь.

Старость… Плохое зрение. В очках вдевает нитку в игольное ушко, чувствует перепады давления, знает теперь, что печень расположена справа и как она ощущается, когда болит. Еще у нее несахарный диабет. Его диагностировали в 20 лет. Несахарный диабет, кроме неудобств в питании, может вызывать и бесплодие, и это ее случай.

С мужем они жили тихо и счастливо. Ей так хорошо было просыпаться в его объятиях. Он был такой мягкий и горячий. Под утро ему без конца было жарко, и он скидывал одеяло, а ее сонную обнимал и руками, и ногами. Жили они так тихо, что муж не вынес этой тишины. Ездил все чаще к семейным друзьям, дарил подарки их крикунам, а потом и сам ушел к другой, которая родила ему одного за другим погодок. Видимо, ему было нелегко с ними, но он ей никогда не звонил. Наверно, новой жене бы это не понравилось, поэтому он не звонил.

Сказать, что она болезненно переживала развод, значит, не сказать ничего. Боль не проходила вообще. Боль была подобна дикому зверю, который как-то особенно изощренно поедал ее. Не всю, и не умерщвляя сразу, как в дикой природе. Зверь поедал ее крохотными, микроскопическими кусочками и постоянно. Единственным перерывом был сон. Казалось, что зверь засыпает вместе с ней. И они отдыхают друг от друга. Она набирается сил, а зверь переваривает съеденное. И так по кругу, день ото дня.

– Слава Богу, – думала она потом, – что в этот период я не потеряла работу.

На работе было живо, шумно. Коллектив общался по делу и нет, жужжали машины, трещали перфокарты. В рабочие дни, когда к ней подходили с разговорами сослуживцы, зверь, казалось, замирал, как бы оценивая силы, насколько опасен разговор для него. Но когда становилось ясно, что разговор ничего даже близко опасного для зверя не представляет, зверь опять брался за дело, а она слушала все рассеяннее, чувствуя боль.

А каждые выходные зверь, казалось, уже готов был сожрать ее окончательно. Но каждые выходные он оттягивал это удовольствие до следующих. В доме ее, в двухкомнатной квартире, стало совсем тихо. Не звонил даже телефон. Тишина сводила с ума. Особенно неприятной была мысль о том, что теперь другую женщину ее муж обнимает и руками, и ногами, и одеяло скидывает с другой уже постели. О том, что он ест сегодня на завтрак у другой женщины. О том, какое у них настроение после сегодняшней ночи. О том, что делали они этой прошедшей ночью, пока она то усыпляла зверя, то просыпалась и в ужасе вспоминала о реальности.

Раз летом она окунулась в источник при Саввино-Сторожевском монастыре. Вода даже не обжигала. Вода была настолько нечеловечески ледяной, что шокировала. Нужно было только решиться зайти в воду и сделать нырок. А из воды уже вышла другая она. По дороге назад заснула и проснулась с ощущением, что зверь отодвинут немного, что появился зазор между ней и зверем ее боли.

Время шло, и она научилась увеличивать зазор. Она стала больше читать. Читала практически все выходные напролет. Покупала собрания сочинений классиков и современные книги. Платила от двух до пяти рублей за книгу. Хорошая зарплата программиста позволяла. Она, конечно, читала и раньше, в детстве, в отрочестве, в юности. Тогда все читали. Не было компов и планшетов. Не было обилия развлечений, и детских клубов не было.

Во двор ее в юности не тянуло. Сходила пару раз. Посмотрела на раскрасневшиеся лица одноклассниц, обжимавшихся со «своими» парнями, на парней, и у самой кровь в жилах заиграла и как-то ярче загорелся снег в свете фонарей от приближения того самого, ее дворового друга, точнее того мальчика, который мог бы им стать, но не стал. Ее пару раз гулять не пустила мать, а потом как-то само расхотелось. И она читала. Читала тогда, читала потом в последнем классе, читала в институте, читала, пока ждала мужа, если он уезжал к друзьям дарить подарки крикунам.

Но теперь она читала запоем. Не отрываясь по много часов подряд. Из глаз текли слезы, она моргала, вытирала их платочком, делала перерывы на поесть и в туалет. И читала снова. Корешки множились на полках, а мудрость и сила жизни – в ее голове. И, главное, ее главный враг, ее боль хоть как-то стихала.

Несколько раз она ходила в храм около дома, в конце девяностых многие приходили к вере. Она тоже пыталась найти в этом что-то для себя. Но это был именно поиск чего-то для себя, а не Бога как высшей инстанции. Это не был путь к Богу, это был путь для себя. И он оказался тупиковым. Она не понимала песнопений и понимать не хотела. Она хотела быстрой панацеи от всех тягот. Батюшка рекомендовал ей взять ребенка из детского дома. Она уже ничего сама не хотела. А послушания безропотного не было.

Во время жизни с мужем брать ребенка из детдома она не хотела. Когда она сама была ребенком, соседка взяла девочку из детдома, девочка была маленькая, пухленькая, голубоглазая, милая такая, симпампулечка. Это было сначала, потом она стала превращаться в рыжую бестию, гуляла напропалую, пила, спала с ребятами. А соседка была директором воскресной школы, преподавала закон Божий. И ей, соседке, да и окружающим, было так стыдно, стыдно. Соседка промучилась двадцать пять лет, а потом отвечала просто, что плохая наследственность взяла вверх.

Поэтому ребенка из детского дома она брать не хотела.

– Ничего, ничего, – успокаивала она себя, – будет и на нашей улице праздник, пусть и без детского смеха. У меня нет детей, но это же не преступление. По сути, даже не беда. Я тихо живу, не делаю других людей несчастными, счастливыми не делаю тоже. Но все это зависит не от меня, не от меня…

Муж ушел. А она осталась. И всю еще такую долгую жизнь она вспоминала и помнила его, его прикосновения, его любовь.

Вот их свадьба. У нее белое платье прямого фасона. Он в костюме. Счастье от того, что сбылись мечты о семье. Что сумрак бытия не смог поглотить радость жизни, что они женятся. Он прижимает ее к себе и улыбается во весь рот, как мальчишка. Она щурится на солнце и улыбается загадочно, ровно так, как любит ее он.

Вот их первая встреча. Они так долго глядели друг другу в глаза, то чуть прищурившись от улыбки, то прямо и серьезно, как бы говоря: «Я взрослый человек, и вижу, вы тоже», то опять едва заметно улыбаясь.

Он был режиссером, мало кому известным, и фотографом, чуть более успешным. Шел тысяча девятьсот семидесятый год. А в следующем 1971 году они вместе ездили в его командировку и ее отпуск, делать фотографии для иллюстрированной книги «Памятники архитектуры Средней Азии». Стоял апрель. Вечерами тени от деревьев падали на стену бокового фасада Медресе Кукельдаш и были длиннее дневных, а люди в Бухаре ходили, по советскому обыкновению, в рубашках.

Целыми днями они фотографировали. Он показывал ей ракурсы, находки, советовался. Она хвалила, но не перехваливала, она была в восторге от этого знойного мира, от высокого синего-синего неба, без единого облака, от постоянного солнца.

Больше и чаще в кадре появлялись местные жители в своих ярких одеждах, сотканных орнаментом алых, темно-синих и белоснежных цветов. Цветов их неба, их крови и их правды. Мужчины всегда смотрели в кадр, прямо и сурово. Женщины куда-то вдаль, направо, налево, из-под руки, но никогда в кадр.

Он фотографировал и ее. Вот она интеллигентно присела на ступени портала мавзолея Тумман-ака в Самарканде. На ней короткие шорты, белая футболка и белые кожаные босоножки. Она уже порядком загорела, и волосы на постоянном солнце стали еще белее. Короткая стрижка, темные очки, часы, рука у подбородка и теплый камень Самарканда. А вот полдень. Она купила на местном базаре красное платье с совсем мелким синим орнаментом и синюю, в цвет, кофту. Солнце так жарит, что на плечи накинута эта шерстяная синяя кофта, она смотрит вдаль и вспоминает свои машины и перфокарты, своих сослуживцев, и спина ее сутулится. А солнце жарит уже полтысячи лет в бирюзовые купола и белый орнамент и синь арабской вязи, такой же непонятной и безликой, как и бог арабов.

А после были такие же жаркие ночи. Ночи, когда тела, прогретые за день и не привыкшие к такому температурному режиму, со всей страстью возможной и невозможной отдавали друг другу избытки тепла и любви.

Сладостью отдавало любое прикосновение. Миллиарды, триллионы клеток ее организма, все ее существо перемещалось в кожу, и кожа принимала его прикосновения, кожа вдыхала давно забытый аромат любви, кожа жила, наслаждалась и не могла насладиться и знала, что всё это так недолговечно.

Временами она отключала голову, но как раз тогда голова включалась с утроенной силой. А иногда голова и вправду отключалась сама. Она уплывала очень далеко. Ей ничего не казалось, и ничего не существовало. А потом она возникала, и плыла, как обожженное за день тело с высокой температурой, по совсем узкой речке вдоль зарослей ивняка и осоки, каких-то простых трав средней полосы, а вода в этой реке была холодная-холодная. Видимо октябрь. И так же темно.

Темная вода реки и тяжелые занавеси гостиницы прячут свет ровно настолько, что нет ни времени, ни пространства, и только теперь возникло горячее тело и холодная среднерусская река, или это холод белоснежной холщовой казенной простыни? Или все это превратится в сон, так скоро. Как скоро? И во что превратится сон?

А сон ни во что не превратился. Превратился в двух мужиков, хорошо, что не таджиков. Хотя, возможно, таджики не были бы столь бесцеремонны на этих похоронах, единственных похоронах ее жизни.

В имени твоем…

Его бабушка Елизавета не пропускала ни одной воскресной службы, не говоря о праздничных. По праздничным службам она меняла простое серое, так шедшее к ее серым глазам, холстинковое платье на синий теплый сарафан, не менее шедший к ее темным большим зрачкам, и кисейную белую рубашку. Вместе со всеми знакомыми и не очень знакомыми, но ставшими уже близкими от совместных служб людьми, она молилась, крестилась, кланялась в пояс и земными поклонами. Так было при ней и было задолго до нее.

И вот случились перемены, которые не могли привидеться даже в самом страшном кошмаре: не стало царя. А холодной январской ночью был увезен и убит большевиками настоятель монастыря Митрополит Киевский и Галицкий Владимир. Митрополит Владимир, который всегда сам читал на шестопсалмии, которого чтила братия, боялись семинаристы, к которому выстраивались неимоверно длинные очереди из прихожан. К которому она, Елизавета, ходила на исповедь с семи лет.

Да и то, правда, подходила не каждый раз, а только по особо важным вопросам, боялась лишний раз побеспокоить. Подходила она к нему перед венчанием, с женихом красивым и высоким. Он хорошо ее знал. Она вспоминала до старости и рассказывала внукам, как шла она майским днем, уже замужней, с пучком, вместо двух длинных кос под платком, а он, завидев ее, сказал стоявшим рядом семинаристам:

– Эх, вы… Такую невесту упустили!

Она так уважала его, так почитала…

И вот утром, 26 января, пришла соседка Рая и села с порога на табуретку. Так делали раньше нечасто, когда приходила весть о покойнике. Теперь все чаще приходили и садились на табуретку: покойники, царь, покойники, покойники… и теперь отец Владимир. Тетка заголосила, а Елизавета только моргала. Значит, вот так и осиротели они всей семьей, всем Киевом.

Бабуля Елизавета часто рассказывала внукам о былой жизни, о том, что заведено было, а чего и в заводе не было. О том, как вести себя по-божески, а как не надо. Отчего типун тебе на язык, да и пес с ним, а что хорошо, любовно. Вся она, бабка Елизавета, была сама любовь. Полная, чистая, с белым лицом и добрыми, красивыми, серыми глазами. Тепло – это она. Любовь – это она. Доброта – это она. Храм – это тоже она.

Так помнил ее Володя. Володька, как прозвали его в армии. Отслужил, как полагается. Вернулся. Да прямо к гробу. Умерла Елизавета. Двух дней не дождалась. Он плакал так, как не плакал с детства, как не плакал в армии, при самых сложных обстоятельствах, когда били, когда не спал, когда до крови в руках чистил ванну картошки тупым ножом после отбоя.

Теперь на службе неизменная тетка Рая подошла к нему, утиравшему слезы рукавом бушлата:

– А ты, милок, поди поисповедуйся, причастись. Бабушке лучшего подарка и не нужно.

Он давно не причащался. Всю армию. Два с лишним года. Он пошел, как сказала тетка. Стоял, исповедовался и рыдал, как дитя, и по любимой бабушке, и от всех армейских тягот. Тяготы и обиды, казалось, обретали словесную форму, ложились в ухо старенькому священнику, и он все понимал и покрывал епитрахилью.

Шел шестьдесят пятый год. Четыре года как вновь, второй раз за век, закрыли лавру. Ходить в церковь, приобщаться к таинствам считалось дикостью. А он теперь стал ходить снова, как в детстве, каждые выходные и все торжественные службы. Провалил экзамены в институт – плохо подготовился после армии. Занимался, чтобы поступить на следующий год, и ходил в храм. Пожилой священник относился к нему как к совсем уже родному. Так мало было молодых прихожан.

– Ты вот что, брат, в семинарию бы тебе. И точка.

Раздумывать долго Володя не стал. Бросил зубрить алгебру с физикой, а больше стал учить русский и писать сочинения.

Киевская Лавра и семинария были закрыты.

Московский вокзал поражал множеством перронов и людей, толкотней и неразберихой. С вокзала на вокзал и доехал. В Загорске день сменился вечером, сизые тени от серых лип, длинная их аллея, овраг с источником и чудный вид всегда золотых с голубым куполов. Такие купола и благолепие Володя видел впервые. Мощи Сергия, акафист ему, который он и сам читал последние полгода каждый день. Все было впервые, и сердце так сильно стучало, что кровь била в виски.

Богословских знаний как таковых почти не было. Сочинение было написано без ошибок, но посредственно. Собеседование тоже явно не задалось. Набор был малым, и брали в основном детей духовенства. Володя понимал, что в следующем году приехать, скорее всего, не сможет. Родители и так смотрели на его выбор очень скептически. Ничего не сказали, но денег на дорогу дали.

– Что еще скажете по теме, молодой человек?

Была ни была!

– Может быть, у меня не хватает знаний. Но я очень хочу тут учиться.

Конечно, после драки кулаками не машут, но в день, когда должны были объявлять результаты, Володя проснулся в три ночи. Не спалось. Прочел утреннее правило, акафист Сергию Радонежскому, акафист Иоанну Богослову, и так… Молился, молился. Бабушку Елизавету вспоминал тоже.

И вот глаза бегут по строчкам списка. Вот она, фамилия. Зрачки увеличиваются, сердце останавливается и бьется снова. Сердце молодого семинариста.

Годы семинарии были полны трудов. Шли они медленно, но пролетели быстро. Освоено множество важных и нужных – как священнику, так и монаху – послушаний, навыков, знаний.

Перед каждым семинаристом к моменту окончания встает вопрос: жениться или в академию? Володя – парень видный, а невесты не нашлось. Богословских знаний теперь много, но и желания их приобретать еще больше. Значит, академия. И вот снова вокзалы, поезд, май в Киеве, каштаны, Крещатик, Храм и все тот же пожилой духовник.

Он просто обнял Володю, улыбнулся:

– Женись. И в имени твоем будут дети твои.

– Так не на ком, и документы в академию подал. Обещали взять. Мне интересно учиться.

– Женись, женись.

Документы в Загорске. Поезд Киев—Москва переполнен. В вагоне жарко и душно. Все окна были открыты, но, несмотря на это, рубашка от пота липнет к телу. Он переоделся в футболку. Приближался вечер, стало чуть прохладнее. Поезд ехал, и казалось, световые пятна летней ночи размазываются о края плацкартного окна.

Она ехала с подружками с экскурсионной поездки. Подружки, может, были даже эффектнее, а у нее длинная темная юбка, голубой платочек, лицо не накрашенное. Молодой семинарист, одетый в штатское, волей-неволей разглядывал ехавших в одном с ним плацкарте барышень. Они смеялись, переполненные дневными впечатлениями.

Вечером, когда подруги легли, она открыла молитвослов, старый, дореволюционный, в кожаном переплете.

Ее отец священник. В семье семеро детей. Соседи неприязненно смотрели на ее мать и говорили:

– Грязь, дети без пригляда, а она только по церквям их таскает и поклоны бьет.

Ее мать много молилась, а детям говорила, что это самое важное в жизни, а воспитание, образование, да и саму жизнь Господь устроит, раз уж дал ее.

Поезд прибывал в полдень. Утром Володя снова увидел молитвослов. С верхней полки долго глядел в лицо девушки, читавшей пасхальные часы.

* * *

Для служения отцу Владимиру и его молодой супруге в черной юбке и голубом платочке назначили один из больших в дореволюционное время столичных монастырей. В советское время монастырь был переделан под завод. В главном обезглавленном соборе располагались цеха, а в алтаре устроен туалет. Какое страшное зрелище представлял из себя разрушенный собор! Ни одной росписи не уцелело, все было в побелке, рельсы лежали поперек собора. Везде грязь и мерзость запустения. И только черная витая чугунная лестница, казалось, чудом уцелела и вела из ниоткуда в никуда.

Потихонечку, не быстро взялись за работу. Расчистили. Поставили временный иконостас. Начала свою работу воскресная школа. Подобрался небольшой певческий коллектив. Так малыми шагами обитель стала постепенно приходить в божеский вид.

Матушка все так же неизменно носила черную юбку и голубой платок. Рождались и росли дети.

Теперь обитель – одна из самых известных и любимых в столице. На ее территории пять храмов – центральный Иверский собор венчают голубые с золотом купола – а также семинария, воскресная школа, детский приют… Матушка – его верная жена уже много лет. На ней всегда темная юбка и голубой платочек. Они не пропускают ни одной воскресной службы, ни одной праздничной. И отец Владимир всегда сам читает шестопсалмие. По черной витой чугунной лестнице молодые семинаристы поднимаются из великолепного собора на клирос, где подобно ангельским, их голоса славят Бога.

У них семеро своих детей: Ирина, Роман, Виктор, Лариса Мария, Иллария, Анастасия. А рыжего хулигана-сироту Даниила они усыновили не так давно.

К нему на исповедь всегда неимоверно длинная очередь, его уважают и побаиваются семинаристы, а если сложить первые буквы имен детей священника, то станет понятно, почему в его имени – дети его.

Евгений Поздняков

Метель

Провинциальные городки Дальнего Востока – места удивительные. Жизнь в низовьях Амура превращает человека в потрясающего рассказчика, способного заворожить историями любого «обитателя центра». Как-то приехав в Москву, я поймал себя на мысли, что коренные с неподдельным трепетом и уважением вслушиваются в каждое слово моего рассказа о пути из школы до дома. Казалось бы, что может увлечь обитателя муравейника в банальном воспоминании о преодолении пятидесяти метров? Многое, дорогой читатель. И в этом скрываются величайшие дар и проклятие Хабаровского края. Мы – потомки первооткрывателей, сами не до конца осознающие этого, однако суровые территории пытаются перековать нас под стать великим предкам. Взращенные в условиях мнимого комфорта, дальневосточники уезжают в Краснодар и Петербург за спокойной жизнью, однако уже через несколько месяцев полностью разочаровываются в спокойном ритме благополучия. Мы бежим от неизвестности и приключений до тех пор, пока не осознаем, что наше сердце до боли нуждается в таежных морозах.

Зима и холод – истинные хозяева Нижнеамурья. Начиная с конца октября, небольшие поселения превращаются в заснеженные пустыни. Случись такие осадки в Москве или Екатеринбурге, и жизнь крупных центров замерла бы в ожидании потепления. Мы же научились мириться с невзгодами погоды. Каждое утро учебного года начиналось с того, что матери отчаянно собирали детей в школу. Нас закутывали во все теплые вещи, которые можно было найти в скромных хрущевках. Девочки и мальчики за полчаса превращались в плотных «медвежат», чье тело надежно защищали несколько кофт и пуховик. Единственным напоминанием о «человечности» оставались открытые глаза, неловко выглядывающие из-под толстой шапки и капюшона. Нос, рот и шею закрывал шарф, намотанный так сильно, что любой вздох казался последним. Нас провожали все члены семьи, находившиеся в квартире: уроки начинались в 8:30, поэтому большинство выходило из дома за пятнадцать минут до начала занятий. Выйдя из подъезда, ты оставался наедине с сугробами и несколькими фонарями, работавшими так плохо, что часть пути проходила в полнейшей темноте. Солнце было самым ленивым обитателем Нижнего Амура, а потому вставало ближе к десяти. Бездонная чернота окутывала абсолютно все, и если бы не горящие окна, из которых родители наблюдали за детьми, жизнь казалась бы совершенно дикой и безнадежной.

На выходе из двора стоял голубой ларек хлебобулочного завода. Рядом с ним всегда был светло, а запах свежеиспеченных изделий приятно скрашивал ожидание маленьких путников. Медленно у магазинчика скапливалась небольшая группа учеников – человека три или четыре. Хоть мы и были разных возрастов, но все друг друга знали: как ни крути, но скромные минуты общения в школьных коридорах на переменах отлично сплачивали подрастающих жителей Нижнего Амура. Самый сильный и крепкий из «потока» всегда шагал впереди. Ему предстояла нелегкая задача протаптывать «дорогу к знаниям». Опаздывающим было куда проще: им было достаточно попадать в следы более ответственных «медвежат». Посередине аккуратно и боязливо шагали девочки. Замыкал колонну мальчик послабее. Выстроившись в стройную линию, мы отправлялись в путь, навстречу пурге.

Сильные порывы ветра буквально сметали нас с ног. Парни, конечно, имели достаточно сил, чтобы удерживать равновесия, однако девчонки каждое утро начинали со снежного бассейна. Мы, разумеется, всячески пытались избежать падения – для этого и был придуман способ передвижения, описанный абзацем выше. Медленно переминаясь по сугробам, ребята держались за лямки портфеля впереди идущего, от чего поход в школу напоминал движение караванщиков. Несмотря на все меры предосторожности, рано или поздно кто-то становился «ныряльщиком». Бедняге сразу же бросались на помощь остальные члены колонны. Став постарше, мы часто пытались ухватить упавших девчонок за «места поинтересней», о чем долго разговаривали в раздевалках, однако в классах помладше взаимовыручка оставалась делом бескорыстным.

На крыльце нас встречал трудовик, вооруженный лопатой. Мы часто высмеивали его за то, что тот очищает лестницу в разгар пурги, однако труд его был неоценим: расчищенные ступени предотвратили множество разбитых носов. «Ногами стучите!» – кричал он ученикам, почти что запрыгнувшим в здание школы. Это приветствие на целых одиннадцать лет заменило нам привычное в центральной России «доброе утро». В холле первого этажа ребят поджидала завуч, отмечавшая опоздавших в таинственной «книжечке». Так начинался наш день. Все менялось ближе к маю, но солнечные деньки весны, когда по улице можно пройтись только в кофте, не оставили у меня никаких теплых воспоминаний.

Мы раздевались у гардероба и проходили в класс. Гудел звонок. К доске выходил учитель, чье лицо было красным от мороза. Оставалось несколько минут на перекличку. Под возгласы фамилий я смотрел в окно, за которым продолжала бушевать метель. Каждый застывал в ожидании момента, когда стройные колонны «медвежат» зашагают в сторону голубого ларька…

Соседи

С возрастом люди становятся скучнее. Преодолев роковой порог в двадцать лет, мы с друзьями резко переключились с обсуждения возвышенных и вечных тем на нечто бытовое. Все чаще и чаще в разговорах всплывает обсуждение проблем с зубами – героем считается тот, кто сумел найти стоматолога, работающего «в тайную» по низким ценам. Отдельное место в сердцах занял вопрос ремонта: каждый «перерыв на кофе» начинается с длительного отчета о том, что очередной «строитель» успел сделать в уставших от смены постояльцев стенах хрущевки. Самое «жгучее» остается напоследок – взаимоотношения с соседями. Одни уже несколько месяцев воюют с шумными студентами напротив, другие отчаянно роются на водительских форумах, с целью найти решающий аргумент в споре с бабушками этажом выше о том, что парковаться у подъезда – это нормально. Мне сравнительно повезло: за шесть лет жизни в Хабаровске я проблем с соседями не испытывал. Можно сказать, что люди, изредка встречающиеся в подъезде по вечерам, вовсе не влияют на мою жизнь. Они ничем не отличаются от незнакомцев на улице. Мы ничего не знаем друг о друге, даже имена. Наверное, это абсолютно нормальная ситуация для центра региональной столицы, где большинство квартир сдаются в аренду, а сами хозяева уже давно гордо щеголяют по Кубани с пропиской в Краснодаре.

В Николаевске-на-Амуре все было по-другому. Соседи становились негласными членами семьи, которые неподдельно заботились о каждом жителе дома. В нашем подъезде жили несколько молодых семей, все остальные квартиры занимали милейшие бабушки и дедушки, давно отправившие детей в города покрупнее. Каждое утро, торопясь в школу, я начинал с приятного разговора у крыльца. Обитатели хрущевки дружной толпой сидели на лавочках, встречая забавно одетых учеников. С искренней улыбкой они интересовались, не опаздываем ли мы на занятия, как дела у родителей, и даже, все ли хорошо в нашей юношеской жизни. Это не было проявлением «английской вежливости» – ребята всего двора превращались в негласных внуков одиноких старичков, чье сердце настолько преисполнялось теплотой, что потребность выплеснуть его на молодых нижнеамурцев ощущалась достаточно остро.

Напротив нас, на третьем этаже, жила бабушка, которую родители всегда называли «Сидоровна». На утреннее дежурство у подъезда она всегда выходила в оранжевом халате, края которого украшали аккуратные узоры из цветов. Иногда, когда в квартире заканчивалась соль, мама стучалась к ней, после чего их разговор о том, что мы собрались готовить, растягивался на долгие десять минут. Как-то раз я забыл собрать портфель в школу с вечера, отчего утро превратилось в суетную беготню по квартире в поисках нужных учебников. Уже вернувшись с уроков, я обнаружил, чтооставил ключи где-то на тумбе в прихожей. Мама работала далеко, поэтому в голове начали мелькать мысли о том, где лучше бы провести несколько часов: на ступенях в подъезде или где-то в стенах «заброшки». К счастью, в этот же миг Сидоровна возвращалась домой из магазина. Улыбнувшись, она спросила, почему я сижу напротив двери собственного дома. До сих пор помню шутку: «Тебя что, выгнали родители? Может, поговорить с ними?» Узнав о том, что ее сосед – обыкновенный растяпа, она заботливо пригласила меня к себе. Мы пили чай, смотрели по телевизору что-то непонятное, а ближе к вечеру, Сидоровна начала вольный пересказ истории СССР, концовку которого мне было не суждено услышать из-за маминого звонка в домофон.

На пятом этаже вместе с супругой жил Николай Васильевич – приятный дедушка, внука которого я видел лишь несколько раз, еще будучи первоклассником. Он часто прогуливался по дворику в черной куртке с меховым воротником и шапке-ушанке. Особенно теплые отношения у него сложились с моим отцом. Папа работал моряком, поэтому ему часто приходилось покидать родные стены на жестокие полгода. Загадочным образом, каждый раз, когда старший помощник капитана отправлялся «выполнять профессиональный долг» Николай Васильевич оказывался на крыльце. Из окна мы с мамой наблюдали за тем, как они пожимают друг другу руки на прощание. Однажды, мне удалось застать момент первой встречи соседей после долгого плавания: дедушка радостно встал с лавочки, прокричав на весь двор: «Игорек!», после чего отец по-приятельски обнял его. За несколько лет до нашего переезда этому жизнерадостному мужчине стало плохо среди ночи. Его супруга прибежала к нам, на третий этаж, чтобы попросить папу помочь спуститься Николаю Васильевичу. После того дня он уже не гулял по двору, но всегда радостно приветствовал меня у подъезда.

После того, как я окончил школу, мы с родителями переехали в Хабаровск. Из квартиры, которая была нашим приютом на протяжении долгих пятнадцати лет, были вынесены огромные сумки с вещами, которые еле помещались в такси. За неуклюжими попытками поместить нажитое добро в легковую машину наблюдали все старики подъезда. Николай Васильевич и Сидоровна были по-особенному опечалены отъездом «хороших людей». Еле сдерживая слезы, они желали нам счастья в большом городе. Уже сидя в машине, я заплакал то ли оттого, что покидаю родные края, то ли оттого, что больше никогда у крыльца дома меня не поприветствует добродушный дедушка, а заботливая бабушка больше не приютит у себя в квартире незадачливого растяпу. Медленно удаляясь от привычного дворика, мы поняли, что слово «соседи» навсегда потеряло сокрытую в нем теплоту.

Инь-Ян

– Почему не спишь? – устало спросила жена.

– Пытаюсь поработать.

– Не обманывай. Откуда такая тяга к труду в одиннадцать часов вечера?

– Я… Просто нужно кое-что доделать. Не переживай.

Не желая мучить Матвея, она решила оставить его в покое и уже собиралась покинуть кабинет, как в голову пришло довольно важное замечание:

– Постарайся не сидеть долго. Фэйфэй уже спит… Боюсь, ты можешь ее разбудить.

И вот он один. У монитора. Отчаянно пытается написать рассказ, но никак не может уйти дальше заголовка…

«Нужно что-то емкое, чтобы смысл отражало… «Жизнь русского в Китае»? Прямолинейно, бьет в лоб… Это же не публицистика. «Семейная жизнь с китаянкой»? Дурость. Нужна интрига, метафора».

Матвей отошел от ноутбука. Ему показалось, что для вдохновения было бы неплохо «походить» из угла в угол. Туда-сюда, туда-сюда, туда… Взгляд зацепился за небольшой кулон, висевший на дверце шкафа.

«Инь-Ян» – пронеслось в голове. – «Две противоположности… Как я с женой! Отлично».

Вернувшись на рабочее место, он гордо напечатал название: «Инь-Ян». Дело оставалось за малым придумать две-три страницы текста! Немного поразмышляв, парень начал писать:

«Меня зовут Матвей Арсеньев, и вот уже как пятнадцать лет я живу в Шанхае. В городе этом оказался не иначе, как по воле судьбы: родившись на берегах Амура, в Хабаровске, с детства ощущал некоторую близость к народу Поднебесной. В классе со мной учился мальчишка, чей прадед был китайцем. Сам он ни говорить, ни писать на языке предка не мог, однако черные волосы и разрез глаз «напоминали» о корнях. Общение с ним, с семьей его, закрепило во мне интерес к культуре страны, находящейся «по ту сторону» границы. Не скрою и материального интереса: с года 2005 Китай буквально «расправил плечи». Пекин, неожиданно, стал привлекательным для предпринимателей с Дальнего Востока, а мама, «знавшая поболе», решила, что ее чадо должно связать жизнь с перспективным гигантом Азии. Я не был против, к тому же, в Поднебесную тянуло. Так, я поступил на факультет востоковедения в Хабаровский педагогический институт».

Вдохновение было утеряно. Несколько раз перечитав написанное, Матвей пришел к выводу, что подобный текст «чересчур личный, а значит, невыносимо узок». Стерев подробности детства и юношества, он «начал жизнь с чистого листа» и принялся за изложение удивительной истории любви: «Моя жена – китаянка. Наша встреча в Шанхае, пожалуй, является самым счастливым событием, которое только могла уготовить судьба. Тем летом я приехал в экономический центр Китая с целью поступления в магистратуру…»

Матвей перечитал последнее предложение. Решив, что оно вышло крайне «канцелярским», парень удалил излишнюю «нагрузку» для читателя.

«Будучи студентом Восточно-китайского педагогического университета, я часто посещал библиотеку нашего кампуса. Пожалуй, это единственное место, где можно было спокойно провести время с книгой! Однажды рядом со мной присела милая китаянка Кан Ни. Она скромно перелистывала учебник английского. Обладая высоким уровнем, я решил предложить свою помощь в изучении языка Шекспира. Улыбнувшись в ответ, девушка согласилась. Наше общение быстро переросло в нечто большее. Теперь я гордо могу назвать ее своей женой, а в детской спит чудесная дочка Фэйфэй».

Матвей посмотрел на часы. Полдвенадцатого. «Инь-Ян» никак не приобретал желаемых очертаний. Решив передохнуть, он вышел на балкон и закурил. Перед ним открывался удивительный вид на мегаполис, жить в котором – мечта для многих парней из российской глубинки. Мысль о том, что кто-то в Хабаровске может лишь представлять себе подобное существование, отчего-то казалась ему приятной и успокаивающей. Поразмышлять о хорошем – единственный способ «свыкнуться» с неудачей в достижении поставленной цели…

Вот уже как месяц, он пытался написать рассказ-рассуждение о своей жизни в Китае. Каждый день Матвей садился за ноутбук с надеждой завершить хотя бы страницу истории, но… Ему постоянно что-то мешало! То нужно помочь Фэйфэй с компьютером, то жена Кан Ни начнет зудеть о домашнем быте. Атмосфера в квартире была напрочь лишена творческого потенциала! Да, дело определенно в «раздражителях». Ведь еще пятнадцать лет назад (подумать только!) Матвей писал и писал много! О, эти замечательные вечера в хабаровской квартире! Закрываешься в комнате, творишь, ставишь последнюю точку… Выходишь в зал, читаешь очередной шедевр… Маме.

«Вот оно! Нащупал…» – подумал парень.

Сделав последнюю затяжку, Матвей вернулся на рабочее место, безжалостно стер историю любви и даже хотел поменять заголовок, но… Решил, что он, пожалуй, наиболее глубоко отразит описываемые события.

«В жизни каждого эмигранта наступает момент, когда дни, проведенные в русской глубинке, вспоминаются с тоской и грустью. Я часто выступал в роли слушателя подобных историй, однако оказаться в шкуре рассказчика ни разу не приходилось. Кажется, мой черед настал. Человеком, подвигнувшим меня на ностальгические рассуждения, можно считать мою маму – Елену Арсеньеву, отдавшую всю жизнь на преподавание русского языка и литературы в одной из хабаровских школ.

Я мало что помню из детства, однако голубой советский букварь, пожалуй, будет преследовать меня до конца дней. То, с каким рвением мама учила меня читать, действительно заслуживает похвалы. Сидя на коленях, глядя в ее зеленые глаза, я день за днем постигал язык Пушкина и, представьте себе, писал первые стихи! Не без ее помощи, конечно. Мы выходили на прогулку, и, бывало, мама находила какой-либо предмет, кажущийся мне совершенно обыкновенным. Она указывала на него и просила срифмовать две строчки. Помню, мы долго спорили с ней из-за рисунка петушка на заборе. Я настаивал на том, что гребешок разноцветный, а мама, уходила в консервативные взгляды, и отстаивала право гребешка называться «золотым»! Да простит меня читатель, что я посмел назвать подобную глупость «стихами», но, клянусь, для пятилетнего ребенка самостоятельно найденные две строки с рифмой автоматически ставят его в один ряд с такими литературными титанами, как Маршак или Барто!»

За окном послышались первые звуки дождя. Июль в Шанхае – месяц до ужаса неприятный. Вода буквально стеной сходит с небес, что страшно раздражает жителей многомилионного города. Несмотря на погоду, Матвей впервые за месяц был доволен написанным.

«В двенадцать лет я написал свой первый рассказ: это была скромная зарисовка, длиной в три абзаца, о мальчишке, которого недолюбливали одноклассники за то, что он часто бесцельно глядел в небо. На день рождения, родители подарили ему камеру, после чего задумчивый подросток стал фотографом, известным за удивительные снимки облаков. В то время, я писал «от руки» на вырванном из тетради листочке. Поставив точку в конце истории, я гордо показал «шедевр» маме… Отчего-то она расплакалась. Удивительно, но около пятнадцати минут я простоял рядом с ней, успокаивая учительницу литературы и, подумать только, извиняясь за то, что сделал ей больно… Вытерев слезы, мама сказала, что это ни в коем случае не обида. Погладив меня по голове, она попросила оставить листочек себе, и, аккуратно свернув его, положила «писательский труд» в сумочку. Спустя неделю, она принесла мне газету «Хабаровские вести», в которой, о Боже! На четырнадцатой странице был напечатан мой рассказ! «С первой публикацией, Солнышко!» – поздравила мама.

Почувствовав «литературный азарт», я принялся за написание второго рассказа, третьего, четвертого, пятого… И вот, произведения стали не вмещаться даже на тетрадный разворот! Пришлось переходить на компьютер. Менялись объемы, тематика, но каждый раз первым читателем была моя мама – Елена Арсеньева! С рассказами связан и, пожалуй, самый горький момент моей жизни – миг окончания детства. Дело в том, что «трехабзацные» опусы, учительница литературы до ужаса хвалила и одобряла, но стоило мне написать первое серьезное произведение (с элементами научной фантастики), как домашний критик буквально разгромил начинающего творца в пух и прах! Мама привычным движением взяла несколько страничек текста, похвалила за объемы и, принялась безжалостно перечеркивать красной пастой эпитеты и метафоры! Под «ножницы» попадали целые абзацы! Подобного унижения стерпеть не представлялось возможным, и я, пытаясь сохранить горделивый вид, заперся у себя в комнате, где расплакался «как девчонка». Она, разумеется, прекрасно понимала мои чувства, поэтому, пришла «мириться». Со временем забылись лекции учителей, разговоры со сверстниками за гаражами, но эта фраза… Она как советский букварь. Со мной. До конца.

«Солнышко, тебя не будут постоянно хвалить, наоборот, мир жесток и в нем много критики. Но я – твоя мама, говорю подобные вещи во благо. Ты – маленький Пушкин, а я помогаю тебе стать лучше. И это навсегда, мой милый».

Я посмотрел в ее зеленые глаза, и отчего-то заплакал еще сильнее. Прижавшись к маме, в голове мелькнула мысль о том, что детство закончилось и что когда-нибудь Елена Арсеньева прочитает мои рассказы в последний раз».

За окном послышался гром. Дождь усиливался.

«Пятнадцать лет назад я написал свой последний рассказ. Больше десяти лет я не только не был «на исторической Родине», но даже не попытался набросать хотя бы детскую «трехабзацную» брехню. Что же заставило меня снова «взяться за перо»? Человек. Причем тот же, что «подарил мне перо» в подростковые годы. Мама. Елена Арсеньева. Месяц назад я узнал, что она умерла от инсульта. Об этом мне сообщила ее соседка, которая чудом узнала мой номер.

Мы не общались шесть лет. Поводом к ссоре послужил мамин визит в Шанхай. Это была ее первая поездка в Китай. Почему? Не знаю. До этого «организовать турне» не представлялось возможным. Мы с женой были чрезвычайно заняты работой, помогали ее семье разрешать трудности, организовывали свадьбу, потом маленькая Фэйфэй… Казалось, будто бы общение с мамой по видеосвязи – закономерное следствие отъезда в Китай. По праздникам я всегда отсылал ей некоторую сумму денег, ежемесячно звонил, а когда родилась дочка, регулярно отправлял фотографии… Разве я плохо исполнял обязанности сына? Возможно. Так или иначе, мы сошлись во мнении, что Фэйфэй было бы хорошо посмотреть на бабушку. Я оплатил билеты, встретил маму в аэропорту, привез ее домой… Встреча с внучкой стала переломным моментом. Пятилетняя малышка очень плохо говорила по-русски… Учительница литературы буквально пришла в ярость: внучка не читала простейших сказок и даже не знала, что у петушка «золотой» гребешок. Мы серьезно поссорились. Но разве я виноват? Мы живем в Китае, девочка ходит в китайский детский сад… Откуда взяться «русской» речи в доме? Куда важнее, что она еще в том, маленьком возрасте, начинала учить английский и даже преуспевала в этом! Но маме подобное объяснение не пришлось по душе… Остаток недели мы провели крайне молчаливо. Я познакомил ее с семьей, свозил по достопримечательностям Шанхая и… Мама улетела обратно, в Хабаровск.

Через месяц я пытался ей написать, хотел извиниться, но ее ответ был крайне холоден: «Ты не мой сын, а она не моя внучка». Если честно, то мне до сих пор кажется, что мама поступила неправильно… Так или иначе, мы не общались шесть лет, а теперь… Детство прошло. Она никогда не сможет прочитать этот рассказ».

Писать стало тяжело. Матвей посмотрел в окно. Очертания Шанхая были не видны из-за стены дождя. На часах полночь. Не стоит тратить вдохновение понапрасну: нужно продолжать…

«Смерть мамы взбудоражила меня. Признаться, я до сих пор не нашел силы рассказать об этом жене и дочке… Боюсь увидеть… Безразличие? Не знаю. Очень непонятное и странное чувство. В этот месяц, мне отчего-то постоянно вспоминается фраза, которой мама «проводила» сына в Китай пятнадцать лет назад. Она попросила меня продолжать писать… Жаль, что ее просьба ни на что не повлияла.

Почему для нее был так сильно важен сам факт существования моих рассказов? Вот вопрос, над которым я ломаю голову целый месяц. Как ни странно, но попытка найти ответ на него, навела на мысли о том, что останется после меня самого. Не секрет, что если пришел момент, когда мама не сможет прочитать моего произведения, то настанет и день, когда я не смогу его написать…

Я работаю в компании отца моей жены. Мы занимаемся отправкой студентов Поднебесной в заграничные ВУЗы. Вообще, я ответственен за работу с русскими партнерами, но… очень мало людей поступают в институты Москвы и Петербурга. Поэтому в большинстве своем я присутствую на встречах с клиентами… изображаю американца, канадца, австралийца (слава Богу, с английским полный порядок!). Наша жизнь прекрасна. У нас есть абсолютно все, о чем мечтает выпускник хабаровского педа: квартира в центре Шанхая, машина, возможность регулярно летать на Санью… Честно, я – гордость факультета востоковедения. Меня регулярно приглашают на встречи с первокурсниками (разумеется, в режиме онлайн) и я рассказываю «подрастающему поколению» о том, как устроить свою жизнь в Поднебесной. Вполне возможно, что где-то в толпе, сидит такой же Матвей Арсеньев, который буквально отсчитывает дни до «прощания» с бывшей столицей Дальнего Востока…

Я сижу в комнате. У монитора. Один. Как тогда, в подростковые годы, понимаю, что детские годы уже не вернуть. Опять плачу как «девчонка», но дверь никто не откроет. Мама не зайдет и не расскажет о том, как важно быть стойким перед критикой и как во всем мире лишь один человек будет смотреть на меня, как на маленького Пушкина. Впервые за пятнадцать лет я понимаю, почему перестал писать рассказы. Все просто: жена и дочка не прочитают их. Они обе китаянки. Бывает, во время семейных ужинов, они начинают обсуждать ужасно заумные темы, например, классическую литературу Поднебесной. Это ужасно, но… Я не понимаю, о чем они говорят. Мы можем мило беседовать о планах на будущее, о том, как было бы здорово поехать на каникулы, но… В дни особенной горести Фэйфэй бежит к маме, потому что я… Не пойму.

Сейчас с трепетом вспоминаю голубой советский букварь. Что, если вместо учебника по английскому, я подарил бы дочери именно его? Кто мешал мне придумывать стихотворения вместе с ней? Не знаю. Наверное, я был очень занят россказнями о том, как хорошо в Китае и как здорово жить в центре Шанхая… Чем запомнится учительница литературы, Елена Арсеньева? Я с горестью признаю, что она останется в веках лишь светловатым оттенком кожи ее правнуков-китайцев. Та же участь ждет и меня. И поделом». Час ночи. «Дождь и не думает останавливаться!» – пронеслось в голове у Матвея. Немного посидев, он отключил ноутбук и, вернувшись в спальню, прилег рядом с женой. Пытаясь занять удобное положение для сна, парень разбудил китаянку Кан Ни, которая с недоумением посмотрела на отца своей дочери.

– Почему не спишь? – Спросила она.

– Кажется, я больше никогда не смогу написать рассказ.

– Разве это плохо? Не всем быть… Как его звали? Кучерявый, африканец…

– Пушкин. – Улыбнулся Матвей. – Да, не всем, но… Мне достаточно быть Арсеньевым.

– Арсеньев? – Удивилась жена. – Это твоя русская фамилия?

– Да.

– Давно не слышала. Но… Красиво звучит. Правда.

– Да, красиво… Потому что это фамилия моей мамы…

Обнявшись, они уснули, но за окном все так же, не переставая, лил дождь.

Алексей Решенсков

Гоша

Окончив Строгановское училище, Дмитрий в поисках свободы и новых ощущений уехал в самую глубь Владимирской области, в деревушку Жабово. Это где-то у истоков речки Онучи. Художник должен быть свободен, считал он. А где, как ни здесь он был свободен от суеты города, соблазнов и ограничений. Только здесь вечерами, когда над рекой начинал стелиться туман, Дмитрий мог наблюдать за движением звёзд, вдыхая при этом пьянящий, чистый воздух. Именно здесь, любуясь рассветом, в нём вдруг просыпался самобытный художник, художник от Бога, который через обычный натюрморт мог заставить зрителя улыбаться и плакать, а в пейзажах отразить бесконечность земной красоты.

Однако немногочисленные жители деревни скорее ненавидели его, нежели восхищались харизмой художника… За образ жизни, за волосы до плеч, маленькую бородку, голубые глаза и острый орлиный нос они открыто называли его сумасшедшим. Да что и говорить, он сам порой находил то, что смахивает на чокнутого. Его часто грызла тоска, он был замкнут, возможно, холоден и груб. Да и мнение соседей ему вовсе безразлично. Чтобы дать им это понять, на заборе большими буквами он написал:

– Идите вы все к черту. – И чуть ниже: – Не бросайте мусор, прокляну.

В делах Дмитрий всегда проявлял недюжинную напористость. Каким-то образом он находил в городе заказчиков и через это довольно неплохо зарабатывал. А уж с дамами, которые хотя бы однажды, хоть на минуту завладели его сердцем, он и вовсе был очарователен и настойчив.

Периодически он выбирался в город за новыми заказами. Единственный друг, дворняга Чуня, оттопырив уши и прижав серый хвост, провожал его каждый раз вдоль берега реки Онучи до большого столетнего дуба. А дальше Дмитрий уже один, прыгая с валуна на валун, перебирался вброд через речку, и потом полем пять километров шёл до дороги, ведущей в райцентр.

В городе он останавливался в одной и той же гостинице, но в этот раз все номера оказались заняты, и таксист отвёз его в какую-то глушь. Само здание гостиницы серое, безликое давило и угнетало. С первых шагов внутри всё показалось Дмитрию чересчур скромно. В холле не было ни души, кроме двух девиц за столиком администратора. Они что-то рассматривали в толстом журнале и то и дело взрывались продолжительным смехом, совсем не обращая внимания на неожиданного посетителя.

Дмитрию пришлось сильно хлопнуть дверью, и только тогда яркая блондинка та, что постарше, оглядела его с ног до головы и вяло, нехотя прошептала:

– Паспорт, пожалуйста. Вера, дай ключи от пятого.

Пока одна оформляла, Вера принесла ключи, мельком глянула на Дмитрия и, прихватив толстый журнал, удалилась из зала. За секунду, таинственный и нежный взгляд Веры пронзил Дмитрия. Он был крепкий орешек, и обычно всякие эти женские штучки с ним не проходили. Но на этот раз к этому взгляду добавились розовые щечки, улыбка и шикарные волосы, которые опускались до самых плеч девушки. Она была так обворожительна, что Дмитрий невольно последовал за ней, но тут блондинка окликнула его:

– Куда вы, Дмитрий? Пойдёмте, я покажу ваш номер.

Вера была крайне возбуждена. Сегодня была бурная ночь, впрочем, такое случалось часто, и в этом нет ничего удивительного. Только на этот раз она боялась расстаться с воспоминаниями, которые волновали и радовали её. Хотелось запомнить всё, что происходило с ней в маленьком гостиничном номере этой ночью. Она смаковала воспоминания, а они как бы в благодарность за это возбуждали и приводили в трепетное состояние её душу. Всё перемешалось в голове Веры. Впервые за много лет ей вдруг захотелось, чтобы это повторилось.

Накануне вечером в пятый номер заказали ликёр, шоколад и фрукты. Вера думала только об одном: поскорее выполнить заказ, вернуться в подсобку и досмотреть фильм. Но жилец пятого номера не оставил выбора. Еще в дверях он обнял и увлёк её за собой. Он не говорил возвышенных слов, он просто поцеловал её в губы, и сразу стало так светло и нежно, что устоять оказалось невозможно. Поцелуи кружили голову, его прикосновения отзывались в теле волнительной дрожью и Вера, потеряв рассудок, просто наслаждалась этими минутами счастья.

Дмитрий то и дело угощал ликёром, который напоминал ей растопленный янтарь с солнечным отливом. И при этом постоянно что-то рассказывал, от чего они оба смеялись. Всё происходило как во сне, было так хорошо, что и думать о чём-то не хотелось вовсе. А разносившийся в полумраке номера аромат от напитка, напоминающий запах полевых цветов, мёда, яблок и груш окончательно превратил её жизнь в сказку.

Утром они долго не могли расстаться, все говорили и говорили, обнимая и, одаривая друг друга поцелуями. Вере надо бежать сдавать смену, но как, как оторваться от счастья, как оттолкнуть крепкое плечо милого, его запах, его слова?

Позже, она узнала из журнала регистрации, что Дмитрий приехал из какого-то Жабово. Но для неё это уже совсем неважно, расставаясь, они договорились встретиться вечером, и в предвкушении она уже строила планы, мечтала, и самые нежные чувства переполняли её. Такого с ней никогда раньше не случалось.

Вечером они долго гуляли. И всё время о чём-то говорили, говорили и смеялись. Ещё днём Вера прибралась в квартире, сбегала в магазин, приготовила салаты и потушила мясо. Она безумно хотела, чтобы он остался с ней до утра, а ещё лучше навсегда. И поэтому, когда она предложила ему зайти покушать и отдохнуть к ней, а он, не раздумывая согласился, Вера опьянела от счастья. Она была так занята своими фантазиями, что даже и не заметила, что как только они вошли в квартиру, изменился взгляд милого, а потом он и вовсе неожиданно замолчал. И даже когда она взяла его за руку и стала водить по квартире, показывая скромный быт, он продолжал молчать. Она обняла его, поцеловала и шепнула на ушко:

– Я в душ.

Ополоснувшись, в предвкушении чего-то светлого, трепетного, нежного Вера осмотрела тело в зеркало, быстро вытерлась и вдруг услышала, как хлопнула входная дверь. Накинув халат, она выбежала в прихожую, открыла дверь и увидела, как фигура Дмитрия быстро исчезла в глубине лестничного пролёта. В первую минуту ей казалось, что всё ещё изменится, что он сейчас обернётся и скажет:

– Догони меня, милая!

И они, взявшись за руки, побегут по улицам города. А оказавшись на набережной, сядут в лодку и поплывут. Поплывут, преодолевая сильные порывы ветра туда, где им будет хорошо. Но он не обернулся.

Вернувшись домой, она уткнулась лицом в подушку. И кусая её, чтобы не кричать, заплакала.

* * *

Каждый знающий человек подтвердит, что после виски похмелье проносится в голове ураганом, сметая все на своем пути, и в результате остается только головная боль и жуткая тоска. Совсем другое дело водка, Она расслабляет и словно волшебная флейта Георге Замфира, нежной мелодией одинокого пастуха заполняет душу, а безграничное воображение в это время создаёт в сознании образы, от опьяняющих нимфоманок до скорбящих на паперти храма. Но на этот раз Дмитрий, вернувшись в гостиницу, стал пить водку, потому что решил напиться, чтобы забыть, что случилось вчера. Забыть длинноволосую брюнетку, которая, впрочем, виновата лишь в том, что с первого взгляда позволила себе влюбиться в него. Там, дома у Вероники к Дмитрию пришли воспоминания, которые разрушили всё – надежду, страсть и счастье.

Ещё в училище он познакомился с девушкой. С эдакой рыжей бестией, усыпанной конопушками, и с телом манящей Афродиты. Её блузочка была всегда неряшливо расстёгнута на верхнюю пуговку, джинсы ярко подчеркивали фигуру. В общем, у Дмитрия возникли основания, чтобы не пройти мимо. Встречались они недолго, и уже через неделю после первой встречи она пригласила его к себе домой. Потом, когда отмечали её день рождения, она неожиданно предложила остаться пожить у неё. Ослепленный внеземной красотой, Дмитрий не смог себе в этом отказать.

Вечерами Людмила крутила записи Эдиты Пьехи, по выходным пекла пироги. В общем, все как у людей, но однажды их совместная жизнь дала трещину. Всё началось с появления в доме голубого попугая Гоши. Эта птица постепенно и незаметно растоптала личную жизнь Дмитрия. Попугай оказался крайне ревнивый. Он преследовал его повсюду и всегда находил моменты, чтобы насолить. Стоило только войти в квартиру, как он начинал кричать:

– Я Гоша, я Гоша!

Когда садились обедать, он, вальяжно прохаживаясь вокруг тарелки Дмитрия, говорил:

– Гоша хороший, Гоша хороший…

Осмелев, попугай спускался по ложке в тарелку и, вылавливая нечто вкусное для себя, начинал громко пощёлкивать клювом от удовольствия. Однажды Дмитрий оставил на кухонном столе деньги и пошёл в ванную комнату. Вскоре он пожалел об этом необдуманном поступке, когда вернувшись, обнаружил, что банкноты превратились в мелкие кусочки бумаги, которые Гоша аккуратно разложил в клетке. Дмитрий пытался поймать попугая, но он всё время ускользал, летая по квартире и повторяя при этом:

– Гоша хороший, Гоша хороший…

Как только приходила Людмила, Гоша усаживался у неё на плече и затихал.

– Смотри, какой у нас Гоша. Гоша хороший, говорила она.

Какое-то время Дмитрий всё это терпел, но однажды наступил день, когда его терпению пришел конец. Это случилось за ужином. Людмила приготовила спагетти с бифштексом. Дмитрий купил бутылочку Смирновской. Выпили, закусили, всё располагало к душевному разговору. И вдруг Гоша спустился в тарелку и нагадил на бифштекс Дмитрия. Он сразу высказал Людмиле всё, что думает о Гоше. Она закричала на него, он на неё. Недолго думая, Дмитрий оделся, взял свои вещи и ушел из дома.

* * *

В квартире Веры голубого попугая Дмитрий увидел еще из прихожей, и это насторожило его. А когда хозяйка подошла к клетке, попугай вдруг закричал:

– Гоша хороший, Гоша хороший!

И вот тут Дмитрий заметил на кухне пирог, чем-то напоминающий пироги Людмилы. На книжной полке диск с записями Эдиты Пьехи. Посмотрев на Веру, он заметил у нее знакомые сережки. Возникло ощущение, что прошлое снова постучалось к нему, а душа отчаянно противилась, сопротивлялась и не хотела повторять старые ошибки.

Пока Вера мылась в душе, Дмитрий, не раздумывая, направился к выходу и с силой захлопнул за собой дверь в прошлое.

Александр Сизухин

Солёные огурцы

К бабушке на дачу привезли внука. Родители надумали отдохнуть в европейском круизе, но сынка с собой решили не брать, – маловат ещё.

– Оторвёмся по полной, – рассуждал папа.

– Прикольно… Разные города, порты, кафешки, другая жизнь, – соглашалась мама и мечтательно добавляла, – будет потом, что вспомнить.

Так они говорили, возвращаясь с дачи, оставив Максимку на попечение маминой маме.

Бабушка Геля каждое лето выращивала на даче огурцы. В огороде, конечно, росли и другие полезные растения – тонкой зелёной дымкой укроп, в земле крепла морковь, вытягивалась в хвосты капризная редиска, красными каплями светилась земляничка – но всё это так, как бы между прочим, а главными для бабушки были огурцы.

Ещё весной, на подоконнике, расставляла она торфяные горшочки, в которых выскакивали из земли ладошки нежно-зелёных всходов. Она каждое утро поливала-умывала их отстоянной, тепленькой водичкой, приговаривая:

– Вот так, так, пейте, растите, скоро на дачу поедем, на волю…

Огурцы отвечали взаимностью, – росли хорошо и дружно. Да и урожай каждый год бабушка собирала знатный – всю зиму ели, и даже оставалось.

– Куда вы их столько насолили, Ангелина Николаевна? – выговаривал зять, сидя за столом и с удовольствием закусывая стопарь солёненьким.

– Уродились вот, – оправдывалась бабушка Геля.

– Мам, у тебя бзик какой-то с этими огурцами, – говорила дочь, заглядывая под кровать, – там, в сумраке рядами поблескивали банки с очередным и даже с прошлогодним урожаем. – Ну, куда ты их навертела!

– Они не мешают никому… Взяли бы, на работу отнесли, друзей угостили, – от души советовала хозяйка.

– Тащить тяжело… Не видали они твоих огурцов.

– Моих, конечно, не едали, – не расслышав, обижалась бабушка…

Когда привезли Максимку на дачу, ранние огурцы в теплице уже цвели.

Бабушка сразу нашла внуку занятие – регулярно поливать растения и следить за температурой в теплице.

Максимка с утра наполнял из шланга старую ванну водой, – там она прогревалась солнцем, – и уже тёплую таскал лейкой. А для того, чтобы сохранять постоянную температуру в теплице, следовало то открывать, то закрывать, в зависимости от показаний термометра, форточку.

Ничего трудного в такой работе не было, но доставала мальчишку регулярность, – каждый день одно и то же, – полил, открыл, полил, закрыл…

«А Пашка вон сидит себе на пруду и карасиков ловит, – завидовал в душе Максимка, – и не дёргается. Не надо ему ничего закрывать-открывать. А тоже с бабушкой и дедушкой живёт. Они его балуют: Молоде-е-ец, Пашенька, опять Мурке обед готов»…

Удочка имелась и у Максима, и он сиживал иногда с Пашкой на пруду, и он приносил бабушке карасей, но кошки у них не было, и бабушка выговаривала внуку, что вот опять наловил махоньких, куда их таких-то? – сокрушалась.

– Пожарь мне, – просил Максим.

– Таких не жарят, лучше бы отпустил сразу, – они бы подросли.

Максим разглядывал улов: ему действительно становилось жалко маленьких дохлых рыбок.

– Поливал теплицу-то? – напоминала бабушка.

– Нет ещё. Пойду сейчас полью.

– Займись-ка делом, рыболов.

Максимка носил лейкой воду и соображал: «Ну, неужели так всё лето и буду таскать? Не, с ума можно сойти… Надо что-нибудь придумать этакое… такое, чтобы она сама лилась».

К середине жаркого дня правая рука противно ныла, а в голове сверлила одна мысль: «Нужно что-то придумать». И тут его осенило!…

В это время мимо забора по дороге шествовал Пашка, держа в одной руке удочку, в другой – полиэтиленовый пакет с уловом.

– Привет земледельцам! – крикнул он, подняв пакет. – Видал! Сегодня клёв классный. Еле успевал тягать. Я бы ещё посидел, да хлеб кончился.

– Мелочи, небось, надёргал, – не сдавал позицию Максим.

– Мурка таких и любит, – ей, чем мельче, тем лучше… Ты это, вечером свободен? Предлагаю двинуть в деревню: в футболянку сыграть давно зовут. А? Как смотришь?

– Никак. Мне установку поливальную надо сделать.

– Эт чо за установка такая? Опять сам придумал? – Паша остановился на дороге.

– Ты пока иди домой, а то обед Муркин стухнет, после приходи – ванну поможешь поднять.

– Куда поднять?

– Увидишь.

А придумал Максим вот что: идея на самом-то деле проста, – нужно всего лишь поднять старую ванну повыше, и вода по шлангу побежит самотёком.

Когда его осеняла идея, то в голове сразу же возникал конечный результат, и сам собой выстраивался план действий. Поднять ванну? – На кирпичи. Удлинить шланг? – Не вопрос. Чтобы вода вытекала медленно и равномерно? – В шланге наделаю дырочек и уложу в землю к корням. Чтобы вся вода сразу не вытекла? – Поставлю кран.

Из старых кирпичей, которые лежали много лет без дела за сараем, Максим сложил постамент, – на него-то и нужно теперь втащить чугунную ванну. Одному, конечно, не справиться, но двоим – вполне по силам. Он даже сначала подумал, что и бабушка поможет, втроём надёжнее: бабушка будет подкладывать кругляки, а они с Пашкой толкать и придерживать.

Такой способ передвижения тяжестей Максим видел в книге «История древнего мира», которую подарил ему папа на Новый год. Там на картинке древние египтяне, передвигали огромные каменные плиты, подкладывая под них круглые бревна. Этот способ поразил Максима своей простотой, и он сам начал двигать с помощью кругляков всякие неподъёмные предметы.

Вот и сейчас, – «древний египтянин» положил с наклоном две направляющие толстые доски, по которым они с Пашкой вкатят ванну наверх, а бабушка будет перекладывать отрезки трубы.

Когда бабушка Геля увидела кирпичный фундамент около теплицы, она округлила губы невской сушкой и выдохнула:

– О-о-ох! Сведёшь ты меня в могилу. Чего ты нагородил тут? Что ты придумал опять?

– Поливать буду в теплице… Автоматически, ба. Да ты и сама теперь сможешь – только кран открыть! Щас Пашка придёт, – мы ванну поставим на высоту, и вода самотёком побежит…

– Дак ведь ванна чугунная, тяжеленная.

– Для этого и кругляки, – внук показал на отрезки трубы. – Как по маслу пойдёт! Да чо ты, баб, всё нормально будет! Сама увидишь. Ты нам только поможешь – трубы будешь перекладывать. Ладно?

Бабушка покачала головой, в очередной раз подивившись сообразительности внука.

В конце концов, так всё и получилось, как придумал Максим.

Вот только не успел он в деревню на футбол. До самого вечера провозился со шлангами и кранами, регулировал скорость подачи воды, и бабушка уже звала ужинать, когда увидел он за забором, возвращающегося из деревни, Пашку. Тот брёл, опустив голову.

– Эй! Ты чего такой смурной? Кто выиграл-то?

– Выясняли вот – кто…

Пашка повернул голову, и Максим, даже в сумерках, ясно увидел красно-фиолетовый фонарь у друга под глазом.

– Ничего себе, прикол… Проиграли, значит…

На следующий день с раннего утра друзья сидели на пруду. Пашка таскал на хлеб мелочь одну за другой, Максим же ловил на червя, решив нынче порадовать бабушку жареными карасями.

Червяка на крючке теребили мальки, но схватить наживку целиком не могли, – от этого поплавок качался и вздрагивал, но не тонул.

– Мелочь долбит. – Максим достал снасть, чтобы поправить на крючке красного выползка.

– Переходи на хлеб, – советовал Пашка, – а то так и просидишь с этими червяками.

«Ну, уж нет, – думал Максим, – мелочь твоя мне даром не нужна».

– Ничего, я не спешу. А крупные должны подойти… – Ты тут присмотри, пока я сбегаю кран открою. Лады? – вспомнил Максим, что одно дело-то у него всё-таки осталось.

– Давай, сбегай. Посмотрю, да крупный всё равно не клюёт.

Но как всегда в таких случаях и бывает – стоило Максиму уйти, а на поплавок даже села синенькая стрекоза, как он, вздрогнув, лёг набок, – испуганная стрекоза еле успела слететь, – и косо ушёл под воду.

Пашка подсёк и почуял на том конце лески сильное сопротивление; руки от волнения затряслись; удилище согнулось, а через мгновение карась, размером с ладонь, кувыркался в траве, сверкая золотыми боками. Он просто сводил Пашку с ума.

«Вот это да! Вот это карасище! Вот повез… – и тут-то Паша задумался: – А кому повезло? Ну да, – удочка Макса, и червяк его, но поймал-то я, и если бы не я, то и карась бы сошёл. Значит – мой карась! А чей же? Конечно, мой…» – размышлял Пашка, но что-то его тревожило в этих рассуждениях. Как-то не сходилось до конца, что рыбина принадлежит ему и только ему.

Он быстренько снял карася и сунул добычу в свой пакет, а леску опять забросил с пустым крючком.

Еле успел, потому что по тропинке к пруду спускался Максим. Он сразу подошёл к удочке и вытащил снасть. Крючок был пуст.

– О! Склевали, видать… Ты поклёвку не заметил?

– Не-а, – ответил, как мог равнодушнее Пашка, вытаскивая очередного карасика, величиной с мизинец. Потом и совсем отвернулся, только уши его пылали, как два мухомора.

– Пожалуй, и правда, – крупные не подходят. Может потому, что жарко, и они в глубину ушли? Пойду к крутому берегу – там попробую.

И Максим, свернув удочку, направился в сторону крутого берега. В том месте действительно глубже, – ребята даже ныряли там с разбега, и до дна не доставали, – прямо под берегом больше двух метров: в этой яме, думал Максим, крупные, наверное, и собрались.

На новом месте Максим действительно поймал четырёх достойных карасей, да один сорвался – было бы пять, но и четыре – отлично. «Как раз по два нам с бабушкой и хватит», – думал рыболов.

Клёв на яме прекратился, перестала клевать мелочь и у Пашки. Ребята решили возвращаться.

– Ух, ты! Когда это ты поймал? – спросил Максим, увидев в пакете у Пашки крупного карася. Он показался ему даже крупнее своих.

– Да так, дуриком попался. Пожарят его мне, а мелочь Мурке кинут… – сказал Пашка и быстро схлопнул пакет…

Вечером Максим с бабушкой ели жареных карасей.

– Молодец! – говорила бабушка. – Вкусные такие.

– Жалко мамы с папой нет. Но я к их приезду ещё наловлю, теперь место знаю, где крупные стоят. Наловлю… Я уже соскучился, а ты, ба?

– Конечно, повидаться хочется. Вот, думаю, папа-то удивится, как ты сообразил теплицу поливать. Надо же… Вырастешь – инженером, наверное, будешь.

– Изобретателем…

Бабушка с внуком сидели за большим столом на террасе; сквозь верхние разноцветные стёкла сочился свет вечернего солнца, отчего противоположная белёная стена напоминала коробочку с акварельными красками; в верхнем углу билась в стекло, осыпая с крыльев пыльцу, мохнатая ночная бабочка.

И тут вдруг услышали они крик какой-то непонятный, и доносился он вроде бы с Пашкиной дачи.

– Господи… Вера что ли кричит, – прислушалась бабушка Геля. – Что-то случилось… – Ещё послушала, – точно, Вера кричит…

Они выбежали наружу. В вечернем воздухе крики бабушки Веры, а кричала без сомнения она, были слышны отчетливо.

– Помогииии-те-е-е-е! Ой, ой! Внучи-и-ик! – причитала бабушка Вера.

Пашкина дача располагалась через одну, и Максим с бабушкой быстро прибежали к соседям, а по дороге с противоположной стороны спешил на крики и дяденька Петрович, так все вежливо величали здоровенного мужика Василия Петровича, жившего на другом конце улицы.

В беседке на скамейке сидел Пашка и кашлял со страшной силой, но вздохнуть как следует он, видимо, не мог, и от этого вдох получался сиплый и прерывистый. На столе лежала тарелка с недоеденным жареным карасём, а бабушка с дедушкой суетились вокруг внука.

– Подавилси… карасём этим, будь он неладен… Пашенька, потерпи, потерпи, сейчас скорая приедет, деда дозвонился, – причитала бабушка Вера, не зная, что можно предпринять в этом случае ещё.

Максим видел, что лицо у Пашки багровеет, – он судорожно пытался что-то застрявшее проглотить, отчего жилы на шее напрягались, но ничего не получалось, вытаращенные глаза закатывались, оттопыренные уши побледнели.

И тут Максим вспомнил, как вытряхивал из бутылки разбухший изюм, – он переворачивал бутылку и резко стряхивал вниз, – ягоды по инерции вылетали.

«Вот бы и Пашку перевернуть и тряхнуть как следует, – подумал Максим, – хватило бы у Петровича силы… Хватит».

Он объяснил дяденьке Петровичу, что нужно сделать, пока «скорая» не приехала. Василий Петрович, видя, что малец совсем задыхается, согласился. Он перехватил Пашку поперёк и поднял сначала на плечо, а потом, ухватив за обе лодыжки, перевернул и со всей своей силы тряхнул.

У Пашки изо рта выскочил кусочек хлеба.

На сосне заполошно кричала испуганная сойка.

Бабушке Вере стало плохо, – она плюхнулась на лавку и закрыла глаза.

Дяденька Петрович перевернул Пашку в нормальное положение, и все увидели, что малец может теперь дышать.

А к даче уже подъезжала машина скорой помощи.

Сначала медики окружили бабушку Веру, ей измерили давление, сделали укол. Врач сказал, что ничего страшного не произойдёт, – просто бабушка сильно испугалась, отчего и произошёл «спазм сосудов».

– Но вы ведь скорую вызывали не к бабушке, – сказал врач, убирая одной рукой тонометр и шприц, а другой, держа бабушку за запястье, считал пульс. – Нам в вызове написали, что мальчик подавился… Который?

Он посмотрел на мальчиков.

– Ну, тут всё ясно – который, – сказал «айболит», глядя на взлохмаченного, в испарине, Пашку.

Врач водрузил на лоб зеркало с дырочкой посередине и направился к страдальцу.

– Ну-с, молодой человек, ели рыбу?

– Да, – тихо выдавил из себя Пашка.

– Шире рот, шире… Вижу… Кость торчит.

Врач быстро вытащил её пинцетом, и показал присутствующим тонкую рогатинку.

– Вот и всё! Получите, распишитесь, – он приблизил трофей к лицу незадачливого едока. – Рыбку-то сам поймал?

Чтобы разглядеть кость, Пашка свёл глаза к носу, и из них сами собой полились слёзы.

– А…а…гааа…

– Он же у нас чуть не задохнулся, – рассказывала бабушка Вера, начав отходить от обморока. – Сначала он костью подавился, а дед ему и говорит: хлебным мякишем протолкни её, кость-от. Он начал глотать, а мякиш в дыхательное горло и закатись… И не туда и не сюда… Никак не вздохнёт. Хорошо Максимка придумал, как вытолкнуть. И Петрович, слава Богу, рядом вот оказался.

– А что ты придумал? – спросил «айболит» и с интересом посмотрел на второго мальчишку.

– Мы его перевернули, и дяденька Петрович тряхнул… Я так изюм из бутылки вытряхивал, – ответил Максим.

– Грамотно! Быть тебе травматологом, – рассмеялся «айболит».

– Не, я изобретателем буду.

– Тоже хорошо, – сказал доктор, потом подошёл ещё к бабушке Вере и проверил пульс.

– Здесь всё в порядке, поехали дальше, – сказал он, обернувшись к медсестре, которая держала в руке чемоданчик с краснымкрестом.

И они уехали.

Дедушка принёс в беседку чаю, и все сели за круглый стол, и до самой темноты чаёвничали, – ели варенье и грызли сушки.

А Павлику отдельно заварили ромашку, чтобы успокоить оцарапанное горло, но сушки он не грыз. Плакать страдалец перестал, фонарь под глазом из красно-фиолетового превратился в зеленовато-жёлтый…

В летних сумерках Максим с бабушкой возвращались на дачу.

– Вот бы хорошо – мы приходим, а там мама с папой. Правда, ба?

– Нет, не может такого быть. Рано… Вот в выходной могут. Ну да, скорее всего в воскресенье и заявятся. Как раз и огурчики малосольные будут готовы.

– Здорово. И огурцов хватит, и рыбы я наловлю. Встретим, как надо… А папа будет говорить: куда вы столько огурцов опять засолили, а сам все и съест.

Бабушка рассмеялась.

– Да уж, папа твой не откажется…

В субботу приехала мама. Одна.

Максим отрегулировал скорость полива теплицы, потом, собираясь проведать Пашку, вышел на улицу, – и заметил, что по дороге идёт незнакомая женщина. Но чем ближе она подходила, тем яснее он узнавал в ней маму. Правда, была она как-то непривычно одета. Раньше для поездки на дачу мама надевала синие джинсы, кроссовки, клетчатую рубашку, на голову – бейсболку, из которой выпускала «конский хвостик». Максим привык видеть её именно такой: молодой, красивой, гибкой и весёлой.

Сейчас же мама была в какой-то незнакомой юбке, в белой блузке с кружавчиками, поверх которой надета ещё и кожаная курточка-спенсер, локоны распущенных светлых волос рассыпались по плечам, на ногах, вместо кроссовок, сверкали шпильки.

Максим рванул навстречу.

– Маа-мааа! – кричал он, раскидывая в стороны руки. – Я тебя не узнал сразу, – забормотал он, уткнувшись ей в грудь, – а где папа?

– Папа… плохо себя чувствует…

– Простыл, что ли, в круизе?

– Ну да… да – простыл… Как ты тут, мой хороший? Не скучал?

– Скучал, конечно. Ещё как… Мы вас с бабушкой очень ждали.

Идти по улице рядом Максиму нравилось, ему даже хотелось, чтобы все видели, какая красивая у него мама. Его лишь немного смущал новый, непривычный запах, который не перебивал напрочь родной, домашний, мамин, но как-то вплетался и тревожил.

«Наверное, так пахнет новая одежда», – подумал он.

Потом они вместе сидели на террасе, – мама рассказывала о поездке, о пароходе, который похож на целый город, о странах, о море и о том, как повезло с погодой… Потом она достала из сумочки разноцветные проспекты – целый ворох – и протянула Максиму:

– Вот иди-ка, поизучай, – сказала.

И бабушка Геля вдруг вспомнила, что нужно бы Максиму проверить теплицу.

Он взял проспекты и спустился в сад.

Через некоторое время, проверив теплицу и собрав огурцы, он решил похвалиться урожаем и угостить маму, а целый пакет собранных огурцов пусть она возьмёт с собой для папы. «Поест витаминов и быстрее поправится», – размышлял Максим, возвращаясь по тропке. И вдруг он услышал, что мама говорит бабушке какие-то странные слова, говорила она их отрывисто и зло.

– Ну и что?… Ты ни-че-го не понимаешь…

Бабушка ей возражала тихим голосом, а мама говорила всё громче и громче:

– Что ты видела в своей жизни?… Что?… Огурцы… Да с ума можно сойти!… А я впервые… почувствовала себя женщиной! Понимаешь… Впервые… за двенадцать лет…

Максим замер. «О чём говорит мама и так зло? – в голове его, будто электрические разряды, сшибались её странные слова. – Не может быть! Это она говорит? А может, эта женщина… не моя… мама?»

Он остановился на тропке, не зная, что делать – идти ли вперёд, или лучше пока вернуться в теплицу? Он почувствовал, что произошло в жизни что-то страшное, что-то вдруг оборвалось и невозвратимо рухнуло.

– Оставь меня!… Отстань! Меня ждут… – крикнула мама бабушке и сбежала по ступенькам.

Она увидела Максима и помахала ему узкой ладошкой:

– Сынок, ты пока здесь поживешь, с бабушкой… Договорились?

Она обняла его и ненадолго прижала к себе.

– Мам, возьми огурцы… папе.

– Потом, ладно, сынок? После…

Она застучала гвоздиками каблучков по плитке. Сынок вышел за калитку, и долго смотрел вслед, – дойдя до конца улицы, мама всё-таки обернулась, и ещё раз издали помахала вскинутой рукой.

Максим вернулся на террасу, – бабушка Геля сидела за столом. Слезинки ручейками катились по морщинам к подбородку, и там соединялись в одну большую каплю, которая шлёпалась на клеёнку.

– Ба, что ты плачешь?… Ну, не надо, слышишь…

Вечером Максим долго не мог уснуть.

«Что случилось? – думал он. – Бабушка сказала, что родители поругались… Как это? Зачем? И почему мама почувствовала себя женщиной… А кем она чувствовала себя раньше? И где папа?» – вопросы крючками цеплялись в голове один за другой и вытаскивали страшные мысли. «Они разошлись?… У Пашки родители в разводе, а мама живёт с каким-то Скворцовым… Пашка его так называет… Скворцов опять припёрся… меня – к бабушке с дедушкой, ну и ладно, мне даже лучше… противный он какой-то, – рассказывал Пашка. А теперь и я, значит, останусь с бабушкой… Она очень хорошая, добрая, но я больше всех люблю папу и… маму… Зачем они поругались? Так было хорошо нам всем вместе…»

Максим лежал, отвернувшись к стене; широко открытыми глазами он вглядывался в доску, рассматривая затейливые прожилки и тёмно-коричневые сучки. Один сучок похож на собачий нос, другой – на глаз морского окуня, и сам окунь, как бы нарисован древесными слоями. И ещё один сучок – любимый – похожий на внимательного аиста, будто опустил он свой длинный нос вниз и смотрит глазками-бусинками… Аист… Или, может быть, – сквор…

Веки сами собой начали слипаться, и он незаметно улетел в объятия Морфея.

В соседней комнате долго не спала и бабушка. Она шумно вздыхала, ворочалась, отчего кровать скрипела и стукала.

Но и у неё в комнате, в конце концов, всё стихло.

Ночное небо летом долго остаётся светлым, – в нём не видны многие звёзды, лишь Полярная – светит ярко и чисто. И вскоре, розовеет на северо-востоке, ближе к зениту разгорается Венера, переливаясь острыми – то зеленоватыми, то золотыми, то голубоватыми – лучами…

Когда утром Максим проснулся, он понял, что нужно теперь делать.

Ночью ему приснился замечательный сон: будто прилетел огромный аист, подхватил его и отнёс к себе в гнездо, и там согревал, укрыв крыльями. И так Максиму было хорошо с ним, и тепло, и спокойно… А внизу бегали мама, папа и бабушка, – они искали его и никак не могли найти. Но главное – они были вместе.

К вечеру внук исчез.

Бабушка от волнения всё никак не могла сразу набрать номер дочери, – каждый раз, попадая не туда, извинялась, торопливо набирала снова и снова, наконец, ей удалось соединиться:

– Срочно… приезжай… Ты мать или не мать! Максим… пропал… – голос её дрожал и срывался.

Не находя себе места, бабушка Геля кружила по комнатам, заглядывала, куда попало и вдруг обнаружила, что исчезла банка с малосольными огурцами, не было и блинов, которые она пекла по заказу внука ещё к завтраку, но он съел всего пару, а остальные оставил, – их теперь и не было.

Она немного успокоилась. «Что-то опять придумал? Изобретатель наш… Приедут, – пусть сами разбираются…» – подумала бабушка Геля.

Лидия Терёхина

Горькая медаль

1962 год. Дети – четверо мальчишек и одна девчонка, играли в «войнушку». Самому старшему, Славке, на тот момент было лет восемь, он учился в начальной школе. Остальные дети в школу ещё не ходили, только мечтали об этом. На дворе лето, каникулы.

Мальчишки сначала играли без Сонечки, разделившись двое-на-двое. Вытянули жребий на камушках: тёмный значит немец, светлый – русский, и шли в атаку. Стреляли из палок. Лишь Славик имел деревянный автомат – ему дед выстругал из доски.

«Русские» выскакивали из засады с криками на всю округу: «Бей их, гадов… Фашистов!» По незнанию, немцы у них все – фашисты. И по их плану немцы всегда должны сдаваться в плен. Появился первый «подстреленный», и тогда Славку осенило: нужна санитарка, выносить с поля боя раненых.

Розовощёкий, с голубыми глазами Славик всегда был не прочь похулиганить, забраться в чужой сад за яблоками, хотя своих – вагон и маленькая тележка, попугать из-за угла прохожего, а получив подзатыльник, продолжать проказы. Вздёрнутый нос и слишком большой рот, который постоянно раздвигался в улыбке, обнажая крупные зубы и дыбом поставленный вихор волос, подчеркивали его взбалмошность. Взрослые не очень любили Славку, предвидя в нём будущую шпану, а детвора, наоборот, тянулась к нему, потому что с ним весело.

Сонечка в тот момент играла на крыльце своего дома с куклами. У неё их три, одна из них самодельная, сшитая мамой и неумело раскрашенной угольком. Лицо у куклы получилось некрасивым: бровь одна выше, один глаз больше, и как её не наряжай, всё равно – ни в пир, ни в мир.

На Сонечке лёгкое штапельное платьице, сандалики на босу ногу. Её круглое лицо с раскосым разрезом карих глаз обрамляла прямая чёлка модной причёски неизвестного названия. Как у сказочного пажа. Сонечка любила свой дом и с закрытыми глазами могла опознать все его особенности.

Посеревшее от непогоды деревянное крыльцо закрывало почти половину стены дома до маленького оконца кладовой. Дом когда-то был добротный из красного кирпича. Теперь, кое-где расклёванный воробьями, кирпич осыпался, и потерял прямоугольную форму. На рамах четырёх окон, распахнутых на сквозняк, потрескалась белая краска, и их неухоженность радостно прикрывали ситцевые, выбитые шитьём шторы. Цвела герань, пусть и в потрескавшейся металлической миске – Сонечке нравились на её круглых боках зелёные крапинки. Две кровати с металлическими набалдашниками и накрахмаленными подзорами, с подушками в стопку, а ещё – лоскутные одеяла, которые Сонечка особенно любила, ей никогда не надоедало вглядываться в них. Вообще, Сонечка обожала своё уютное гнёздышко, и она испытывала тягу ко всему цветущему. Дом их напоминал луговое разнотравье, которое спускалось с весёлых занавесок на тканые половики, как бы в тон букетику всегда свежих цветов на большом столе в центре. От выбеленных гашеной известью стен, горница будто светилась. Впритык к перегородке громоздился, съедая пространство комнаты, сундук с висячим замком. За перегородкой – русская печь и Сонечкина кровать. После, когда она будет учиться в средней школе, рядом с её кроватью появится этажерка для книг, а сейчас она играет в куклы, и к ней прибежали раскрасневшиеся, чумазые от пыли «вояки» с предложением поиграть с ними в войну в роли санитарки.

Отряд, похожий на вышедших из окружения бойцов, представлял разношерстное войско: в разбитых ботинках, в резиновых сапогах (сапоги играли роль солдатских), в рубашках поверх шаровар. На головах у двоих сбитые набекрень кепки. У Славика черная, вышитая цветными нитками тюбетейка. Лишь у Санька, по кличке Рыжий – из-за красных волос и веснушчатого лица, была на голове пилотка с пятиконечной звездой и солдатский ремень на талии.

– Сонька, айда с нами играть в войну. Нам санитарка нужна! – кричали все наперебой. И их сучковатые палки-автоматы на верёвочках через плечо были точно направлены в её сторону.

Сонечке не хотелось играть в войну, тем более санитаркой без санитарной сумки. И уходить от дома мать не велела до её возвращения с работы. Тогда ребятня пошла на уступки. Решили оборудовать госпиталь прямо на её крыльце. А Мишка, с двойной кличкой Малой и Локатор – из-за маленького роста и торчащих ушей, принёс из дома матерчатую сумку с вышитым красным крестом, что от старшей сестры осталась. Когда-то та была санитаркой в начальной школе и по утрам перед уроками проверяла у одноклассников чистоту рук, ногтей и ушей.

Сумка Сонечке понравилась, она шустро перекинула лямку через голову и, глядя на сумку, повертелась из стороны в сторону.

– Ладно, кого лечить? Кто ранен? – уверенно и деловито произнесла она.

Шестилетняя Сонечка через год пойдёт в школу, и в данный момент она для себя решила, что обязательно будет в классе санитаркой. Во-первых, это почётно – кем-нибудь быть, а во-вторых, все её будут слушаться, чего ей как раз не хватало. Ведь слушаться в теперешней её жизни нужно было только ей.

– Вон ВитькА! – показал Славик на худощавого паренька лет пяти с разорванной на коленке штаниной. Из дырки виднелась кожа, она была в ссадинах и кровоточила. Мало того, Витёк переживал не за больную коленку. Чё ей будет коленке-то, поболит и перестанет! А вот разодранные штаны… Мать может выдрать и на улицу не пустить. Что может быть ещё страшнее, чем лишиться улицы?

– Он наш или фашист? – вдруг спросила она у Славика.

Славик растерялся, недолго думая, сказал, что немец.

– Немца лечить не буду! – категорично заявила девочка.

– Это ж понарошку, где мы тебе настоящего-то немца найдём?

– Не буду и всё, потому что фашисты убили моего папу. Изранили его, он поэтому и умер рано! – твёрдо заявила Сонька, и ни в чём неповинный Витёк, кому по жребию выпало играть немца, расстроился и завыл.

– Я не немец, не фашист, я больше не буду играть! – швырнул он в сторону палку-автомат и сел прямо в пыль, размазывая по грязным щекам горючие слёзы.

Славик разозлился и стал грудью наступать на слегка встревоженную Сонечку, но ни в коем случае не поддавшуюся паники.

– Ты чего, умная, что ли, очень?! Буду, не буду!.. Ты мне, что ли игру сорвать хочешь? – растягивал он слова, и уже замахнулся на взбунтовавшуюся санитарку автоматом.

– Ладно, ладно… – сделала она осторожный шажок подальше от рассерженного вояки. Подошла к рыдающему Витьку и потрепала его за плечо. – Не реви, я пошутила.

И тут же скомандовала стоящим без дела «армейцам»:

– Несите раненого в госпиталь!

И сказанное ею было так строго, что Рыжий и Серёжка по кличке Силыч – из-за нескольких побед в уличной борьбе, побросав оружие, кинулись поднимать с земли огорчённого друга.

Пока они вели его до крыльца, Витёк, проявив актёрские способности, вошел в роль так убедительно, что волочил свои ноги по пыли, как настоящий, теряющий от ранения силы, боец. Сонечка тем временем нарвала листья подорожника, помыла их в бочке с водой, которая стояла под яблоней и, присев на корточки возле лежащего на дощатом полу «солдата», прилепила его к больному месту, прямо через дырку на штанине.

– Лежи, не шевелись! – приказала она.

Витёк лежал неподвижно, а она перевела своё внимание на Славика.

– Ты у них командир, что ли? – подбоченясь, кивнула она в сторону остальных.

– Командир! – уверенно произнёс он.

– Ага-а… а разве такие командиры бывают?

– Какие такие? – тянул Славик.

– Без погон, без ремня, без пилотки, без медалей? Вот Санька и то больше похож на командира.

Санька смутился, но польщённый неожиданным вниманием Сонечки, поправил перевернувшуюся горизонтально на голове пилотку и гордо выпрямил грудь.

Славик, поразмыслив несколько минут, подозвал к себе Санька, что-то заговорщицки шепнул ему на ухо и Рыжий, без сожаления сняв с себя пилотку и ремень, протянул всё другу.

Сонечка, глубоко вздохнув, посмотрела на Санька разочарованно.

– Ладно, если хочешь, я дам тебе на игру настоящие медали. Только, обязательно верни, а то мне влетит.

Обрадованный Славик пообещал не потерять и вернуть все медали сразу после игры. В знак благодарности, он заверил Сонечку, что будет её теперь защищать от всех, кто попробует её обидеть. На том и порешили.

Сонечка понимала, что, беря медали отца, который проливал за них кровь на фронте, как часто говорила мама, без разрешения, и знала, что будет наказана. Но осознанный порыв порадовать друга и попасть под его защиту был сильнее страха перед материнской жичиной. Тем более, медали лежали в комоде приколотыми на гимнастёрке и пользы от них, с её точки зрения, никакой, кроме слёз матери, вспоминавшей об отце. Медалей было пять, но отколола она три, потому что на щуплой груди Славика они всё равно бы все не уместились.

Наряженный дружок теперь был похож на командира и сиял от счастья, как начищенный самовар.

– Так! – сказал он. – Я меняю план. Будем играть в разведчиков. Будем брать языка! Сонька, ты шить умеешь?

– Куклам только!

– Значит умеешь. Зашей Витьку брюки, чтоб мать его не сразу дырку заметила. – сказал, махнул призывно рукой своему отряду и умчался, звеня медалями, в сторону оврага, пересекающему овсяное поле.

Игольница висела высоко над полом на вбитом в перегородку гвозде. Сонечка забралась на сундук, подтянулась на носочках и осторожно вытащила из неё иголку с заправленной чёрной ниткой.

Витёк праздновал лодыря, заложив обе руки себе под голову, просто лежал, изображая раненого. Сонечка уселась рядом с ним, положила его ногу на себя и стала усердно сшивать крупным стежком через края рубчиковую ткань штанов. В таком виде их и застала Сонечкина мать.

Она была не старая и не молодая. У других матери выглядели моложе. А Сонечкина мать от тяжелого труда в прачечной «Дома младенца» и в своём хозяйстве со скотиной – поросёнок, две овцы, куры и утки, да и вдовья доля сказалась – совсем растеряла свой некогда цветущий вид. Печаль пригасила молодые глаза и озабоченностью затенила лицо.

Сонечке был всего год или даже меньше, когда умер её отец. Мать, как одела на себя черноту, так больше и не снимала. Вот и сейчас, когда она поднималась по ступенькам крыльца родного дома, веселья в её глазах не наблюдалось.

– Чей-то вы тут разлеглись на полу. Сонь, да ты никак шьёшь?

– Витёк упал, разодрал коленку и штаны и теперь боится идти домой! – усердно петляла она нитки в шов.

Уставшая мать присела на лавку.

– Снимай, Витя, свои штаны, погляжу, чего вы тут нашили.

Мальчик медленно снимал штаны, чтобы не наколоться воткнутой в них иголкой.

– Откуда у тебя сумка санитарная? – спросила мать дочь, разглядывая разорванную брючину.

– Мишка Малой дал поиграть. Я же санитарка в госпитале. С ребятами играем в войну. Вот Витёк, он раненый, и я его лечу подорожником. А сейчас отряд ушел в разведку, языка брать.

Мать растянула в усмешке губы.

Сонечка в этот момент волновалась, что ребята могут вернуться и мать узнает на груди у Славика медали.

Вскоре штаны были зашиты так, что комар носа не подточит, и довольный Витёк убежал искать своих друзей.

– Сейчас пообедаем, да я немного отдохну, полежу, устала. – сказала мать и только сделала шаг, как её окликнула почтальонка Клавдия по прозвищу Шлёпалка.

– Таиса, здравствуй!

– Здрасьте, теть Клав! – опередила мать Сонечка, сбегая с порожка навстречу письмоносице. – Письмо принесли?

– Лучше! Посылку! – и, сбросив с плеча тяжёлую почтовую сумку, набитую газетами и письмами, бухнулась на лавку. Лавка стояла на кривых чурбанах, и мать подозрительно скосила глаза на ненадёжную опору.

– Ну и жара сегодня, – вытерла почтальонка носовым платком лоб, щёки и шею. – Еле дотащилась, а впереди ещё полсела. Щас вашу улицу обнесу и пойду домой, а вечером, по прохладце, всех обойду, – говорила она, доставая из сумки пачку квитанций, перетянутых тонкой резинкой.

Сонька от радости заверещала и нетерпеливо запрыгала:

– Ура, посылка! Тёть Клав, давай её быстрее!

– Быстрее ей! Это ведь не бандероль, а посылка, ящик! Я только квитанцию на неё принесла, а за посылкой завтра на почту пойдёте! Поняла, шустрик? – сказала почтальонка с улыбкой и дотронулась пальцем до кончика детского носа.

Почтальонка Сонечке нравилась. За доброту, которую излучала эта высокая статная женщина. За её красоту. Но больше всего за красивые толстые косы, заколотые шпильками корзиночкой чуть выше шеи. Волосы были чёрными с тонкой прядью выбеленной седины ото лба до затылка. Клавдия была вдовой без вести пропавшего фронтовика. Жила в доме своих рано ушедших родителей, с двумя детьми старшеклассниками и со старшей сестрой. Всю жизнь она надеялась на возвращение своего мужа, на весточку от него, что он жив, и пусть может быть даже и женат на другой, но только жив.

– Мам, мама, а пойдём сейчас за посылкой! В ней ведь, наверное, конфеты есть! – упёрлась Сонечка руками в мамины колени и с мольбой смотрела в её глаза.

Мать уже сидела рядом с почтальонкой и ждала, когда та даст ей расписаться в квитанции.

– Нет, сегодня мы никуда не пойдём, завтра, с утра! У меня как раз вторая смена.

Просить мать было бесполезно, и Соня в нетерпении провела весь оставшийся день. Мало того, прибежал Славик, и на груди у него было только две медали, третью он потерял где-то в засаде, и глаза его были зарёваны. Искали медаль все вместе, но никому не повезло её найти. Все мальчишки понуро разошлись по домам.

Славик снял с рубашки оставшиеся медали и передал их во вспотевшие от потрясения Сонечкины ладони. Когда мать ушла в огород полоть картошку, она достала их из тайника и приколола на прежнее место. Ей не игралось и не пелось. Ей хотелось куда-нибудь подеваться на время, хоть провалиться под землю или потеряться в лесу, чтобы мама пожалела её, когда её найдут после долгих поисков, и тем самым миновать неприятности, которые ждали её впереди. Она села на порог крыльца и стала разговаривать со своей куклой.

– Знаешь Даша, когда я стану мамой, я никогда не буду ругать свою дочку, а буду только хвалить её и кормить конфетами. Чтоб она ничего не боялась и была самой счастливой и весёлой.

Утром мать подошла к комоду. Соня замерла. Её трясло, и внутри всё болело. Притворяясь спящей, она подглядывала из-под дрожащих ресниц за действиями матери и ждала взбучку. Но мать выдвинула только верхний ящик комода, где лежали Сонечкины вещи. Достала нарядное, самой сшитое платье с кокеткой, с рукавчиком фонарик и белые носочки.

– Соня, быстро вставай! Или я одна пойду на почту!

Страх миновал от одного воспоминания о посылке. Соня скатилась с кровати, умылась под рукомойником, села за стол и на удивление матери съела всю манную кашу. Потом схватила с диванчика своё платье и стала его надевать. Крутнулась волчком на пяточке. Платье раскрылось куполом, приведя в восторг свою хозяйку. Соня надела носки, обула сандалии.

– Вот и всё, я готова! – всплеснула она руками…

* * *

Два села: Ирицы и со смешным названием Крендельки, разделённые незримыми границами, имели одну реку и несколько вырытых прудов – «Колхозный», «МТСовский» и «Ирицкий». В каждом селе по церкви. Только одна действующая в «Крендельках» – храм «Воскресение Словущего». Другую, в «Ирицах», закрыли под будущий Дом культуры. Совхоз имел многочисленные добротные коровники и поля – глазом не окинешь, засеянные пшеницей, кукурузой, горохом, овсом. А вот лугов, пестрящих луговыми цветами, осталось счёт на пересчёт. Хозяйские коровы да козы паслись по оврагам вместе с колхозными. А оврагов здесь хватает. Местность холмистая, семь оврагов и в каждом ручей. Ранней весной несут эти ручьи бурные вешние воды с тающих на полях и буграх снегов в реку «Кирица», а она в реку Проню. На каждом бугре улицы, названные «порядками». На одном таком порядке и жили Сонечка с её мамой и другие герои рассказа.

Путь до почты не близок, километра полтора-два. По просёлочной дороге шагали два человека, взрослая женщина в тёмной юбке и тёмной блузке, поверх жакет бостоновый и рядом с ней девочка в цветастом штапельном платье. Прошли мимо болотца с камышами и плавающими утками с жёлтыми утятами.

– Ути, ути… – не забыла Сонечка покликать их.

Луг с одиноким деревом. По ранней весне дети постарше играли здесь в лапту. Красный флаг на крыше сельского совета, вздрогнув от лёгкого ветерка, помахал им вслед. А Сонечка помахала ему. Прошли мимо огородов с цветущей картошкой и вышли на широкую дорогу, по которой изредка проезжали грузовые машины. На пункт разлива керосина пропылил бензовоз. А вот и гужевой транспорт. Ленивая лошадка тащила за собой телегу с будкой хлеба в сельский магазин.

Мать и дочь шли, о чём-то разговаривая. Всё больше девочка. Она приставала к матери с расспросами, держалась за её руку и постоянно подпрыгивала, то на одной ножке, то на другой.

– Мам, а в посылке конфеты будут?

– Получим, увидим!

– Мам, а посылка большая!

– Получим, увидим!

– Хорошо бы большая и конфет в ней побольше! Мам, а если в ней нет конфет?

– Сонь, помолчи, а! Голова от тебя разболелась. И прекрати прыгать, всю руку мне оттянула.

Соня замолчала, но ненадолго.

– Мам, а посылка в авоську влезет?

– Ты опять за своё?

Соня осеклась, надула губы. И тут рядом с ними остановилась идущая навстречу женщина. С точки зрения Сонечки она была очень уж старая: в длинной чёрной перелицованной юбке и серой вязаной-перевязанной кофте. У висков, из-под белого ситцевого платка, вились непослушные седые волосы, а на ногах сандалии почти такие же, как у неё, только большие.

– Тася, это ты что ли? – сняла она с плеча сумки наперевес и поставила их на землю.

– Я! Что, трудно узнать?

– Да нет, та же походка и стать! – А я вот к сестре иду, давно не видались.

– А мы вот идём на почту за посылкой, моя сестра из Ленинграда прислала.

Женщина переключила взгляд на Сонечку.

– Это, чья же такая хорошая девочка? – погладила она её по мягким волосам шершавой ладонью. На-ка, возьми пряничка, съешь! – Сиротка…

– Почемуй-то она сиротка? У неё мать есть!

– Не обижайся, Тася. Я ведь не со зла. Уж больно мне жалко тебя, ведь одна с крохой на руках осталась. Эх, как время-то бежит, не ухватишь! – Как живёшь-то, Тася?

– Живу… Не как хочется, а как можется.

Сонечке надоело ждать, и она стала тянуть мать за юбку.

– Щас, пойдём, пойдём!

Сонечка часто оборачивалась назад посмотреть на удаляющуюся женщину и заметила, что и она несколько раз оглядывалась, чтобы посмотреть им вслед.

– Мам, а кто такая сиротка?

– Дитё без родителей!

– А так бывает?

– На белом свете всё бывает!

Вот они встретили группу детей. Дети шли парами. Мальчик, девочка, мальчик, девочка. Одеты почти все одинаково. Мальчики в шароварах и в рубашках в клеточку, а девочки в платьицах невзрачно облезлых расцветок. Группу сопровождали две молодые воспитательницы с красными флажками. Дети, отселенные из семей с туберкулёзом, жили в интернате на полном обеспечении.

– Здравствуйте! – нараспев кричали они каждому встречному. Поздоровались они хором и с нашими героями.

– Здравствуйте, милые, здравствуйте! – ответила им мама.

– Это кто?! – спряталась Соня за мамину спину.

– Это «интернатики», живут вон в тех домах, – показала мама на корпуса за оградой из металлических прутьев.

– Они сироты?

– Может и сироты! – сказала мама неуверенно. – Их туда сдали за непослушание. – слукавила она. – Ты ведь тоже непослушная?

– Послушная, послушная! – заплакала Сонечка, вспомнив, что она взяла без спроса медали и забоялась, что и её могут сдать в интернат за непослушание. Она схватила мамину юбку и так сильно зажала её в свой кулачок, что юбка стала сползать с её талии. – Не хочу в интернат! Не хочу в интернат! – уже билась она в истерике.

– Да что с тобой! Отпусти юбку! Спустишь ведь! С чего ты взяла, что я сдам тебя в интернат? Я без тебя и дня не проживу! – присев на корточки, мать прижимала к себе Сонечку до тех пор, пока та не успокоилась.

Вот и почта. Одноэтажное здание стояло на берегу реки одним боком к лесу, другим к воде. А главным входом и большими окнами смотрело на туберкулёзный санаторий, располагающийся в старом замке, завещанном детям помещиком после Октябрьской революции и затем уехавшим заграницу. Замок раскинул корпуса по обе стороны пролегающей по его территории дороги, ведущей свой путь в соседнюю деревню. В этом старом корпусе лечили детей от искривления позвоночника и от туберкулёза костей. А по правую сторону, в современных корпусах, лечили взрослых больных. Санаторий стоял на взгорке в смешанном лесу. Почту и построили в этом месте, чтобы курортники могли пользоваться телеграфом, заходить в который надо было с другой стороны здания, сзади.

Наконец они получили долгожданную посылку. Сонечке она показалась большой.

– Ого! – обрадовалась она.

– Давай откроем?

– Ну что ты, Сонь?! Дома и откроем.

Мама приспособила посылку в сетку-авоську, протащила платок через её ручки и завалила поклажу на спину.

– Может, вместе понесем? – предложила Соня. – Я тоже умею.

– Держись за подол, помощница! – улыбнулась мама, и все улыбнулись, кто был в тот час на почте.

И вот они дома. Открывание посылки – целый ритуал. Мама поставила ее на табурет и пока доставала из металлического ящика для инструментов гвоздодер, Сонечка кружила вокруг табурета в нетерпении. От посылки веяло свежей фанерой, на боку листочек-извещение с сургучной печатью, похожей на кусочек шоколада. И Сонечка надеялась, что тётушка положила для неё конфеты и может даже шоколадные. Ведь она же знает, как Соня любит шоколад.

Мама поддевает концом гвоздодера крышку посылки, изнутри зубастую от гвоздиков. Крышка сопротивляется маминой силе, но, наконец, сдается.

– Ура, ура… – хлопает Сонечка в ладоши.

Сверху лежит газета, мама аккуратно вытаскивает ее и кладет на стол: «После почитаем, какие в Ленинграде новости…»

Соня во все глаза смотрит в посылку и ждёт заветный кулёк со сладостями, но она полностью забита лоскутами.

– Ой, красота-то какая! – говорила мама, вытаскивая куски материи размером с головной платок.

Сонечку не волновали эти белые клочки с черным витиеватым узором. Завитушки на ткани были то толстые, то тонкие, а маму, наоборот, такие клочки с разными рисунками только радовали.

– Ну, девка, платьев тебе нашью комбинированных, все завидовать будут! – радовалась она, прикладывая клочки к Сонечкиной фигурке.

Посылка все мелела, мелела, а конфет так и не было. У Сони задергались губы, глаза потемнели, и она была готова разреветься.

– Гляди-ка, да тут медали какие-то! – удивилась мама, развернув сверточек, в котором лежали золотистые медальки. Она лукаво посмотрела на дочь, догадавшись, что это за медали. А Соня застыла и в её голове прокручивались вчерашние события, доставившие ей неприятные минуты страха за потерю отцовской награды.

– Медальки?!.. Большие?.. – всхлипывая, потянулась она к свёртку.

– Всякие!

– А зачем нам медали, мам? Из лоскутов можно мне платье пошить. А медали кому?

– Да ты повнимательнее посмотри, что это за медали! – улыбалась мама.

Сонечка взяла свёрток и положила его на стол. Медальки были и большие, и маленькие, штук десять и такого же размера, как на отцовой гимнастёрке были тоже. Она взяла одну.

– Мам, они же очень лёгкие. Не как настоящие.

– А они и есть ненастоящие! Они шоколадные!

– Шоколадные?!

Сонечка пыталась развернуть фольгу, но второпях не могла понять, как это сделать.

Она недолго возилась, нашла сбоку замятину и вскрыла фантик. Шоколадка быстро очутилась во рту. Сонечка смаковала сладость и гладила своё брюшко.

– О-о-о, как вкусно!

– На тебе ещё одну и хватит на сегодня! Растянем удовольствие на несколько дней.

– Мам, я сама хочу выбрать медальку.

И она долго выбирала, раскладывала в ряд, потом в стопку, потом опять в ряд и опять в стопку, наконец, выбрала размером с настоящую медаль. Мать же свернула свёрток с оставшимися шоколадками и положила его на полку, которая висела возле печки. Полка была деревянная, трёхэтажная, длинная, открытая, с перемычками, чтобы из неё не выпала кухонная утварь: миски, обливные тарелки, стаканы. На вбитых в неё гвоздиках висели: деревянная толкушка, половник и кружка. Под полкой на лавке стояли вёдра с колодезной водой.

Сонечка, разглядывая медальку, боролась с искушением съесть её или использовать подделкой вместо утерянной Славиком медали (эта идея пришла к ней не сразу). Страх расплаты за самовольный поступок пересилил желание. Выбрав удачный момент, Соня открыла ящик комода, где лежала аккуратно сложенная гимнастёрка и стала думать, как же ей закрепить на ней медаль-шоколадку. Она достала из игольницы иглу с ниткой, отвернула кусочек обёртки, проткнула её. Через дырочку протащила нитку, пытаясь сделать петельку, как на подушке-игольнице, чтобы прикрепить её за пуговицу на кармане гимнастёрки. За этим занятием её и застала мать.

Сонечка так была увлечена своим делом, что не заметила, как мама подошла к ней сзади.

– Чем это ты занимаешься? Сколько раз тебе говорила, не лазь в комод! Вечно всё перекопаешь, а, как следует, не уложишь!

От неожиданности Сонечка вздрогнула и дёрнула медальку. Та под своей тяжестью открылась, упала, оставив верхнюю крышечку болтаться на нитке с иголкой.

– Это что такое?!

Мать перевела взгляд с фантика на гимнастёрку и всё поняла.

– Куда дела медаль, говори! Говори, я тебя спрашиваю! – кричала она на неё и, выхватив из дверного косяка «жичину-учителя», взмахнув, влепила ею по заднице раз, два, три…

– Мамочка, прости, я больше не буду! – вырываясь из жёстких рук, визжала Соня.

– Тася, Тася, прекрати! Ты что? – налетела коршуном на неё внезапно вошедшая соседка.

Соня выскочила за дверь и спряталась под бугром в кустах смородины.

Рыдая, она сидела на корточках и гладила на ногах вспухшие от жичины рубцы. Сейчас она была обижена на мать, и ей хотелось отомстить, да хоть, в лес уйти на съедение волкам. Будет потом знать, как лупить её. Лес был рядом, за полем, а поле почти в аккурат примыкало к их огороду. Сонечка выбралась из смородины и пошла по оврагу к лесу. В конце уличного порядка, который тянулся вдоль оврага, у крайнего бревенчатого дома с высокой террасой, обнесённого забором из кольев, стояла привязанная к нему вожжами, в серых яблочках незнакомая ей лошадь. Лошадь щипала траву, фыркая ноздрями и, кивала головой, сбивая назойливую мошкару. С холки стекала ухоженная шелковистая грива, а сзади то и дело мотался из стороны в сторону длинный хвост, отгоняя назойливых оводов и мух. Хозяева дома Карп и Зоя с гостем пили чай на террасе. Их малолетние дети играли за домом в песочнице. Девочку звали Верочкой, с Сонечкой они были одногодками и подружками и, как показала жизнь, не разлей вода до самой старости.

Что толкнуло Соню подойти поближе к лошади без опаски? Детское любопытство или одиночество, которое она ощущала в данный момент? Трудно сказать…

– Хорошо тебе лошадка… Щиплешь свою траву и щиплешь. И не нужно тебе ни с кем дружить, ни со Славиком и ни с кем, ни с кем…

Сонечка стояла рядом с лошадью, та махнула хвостом и нечаянно хлестнула её по лицу. Жёсткий конский волос больно кольнул глаз. Соня вскрикнула и от двойной обиды зашлась в истерике, держась за больное место, стучала по земле ногами и кричала на всю округу. Лошадь забеспокоилась, дёрнула головой и забила задними копытами. Из дома на крик выбежали люди. Некрупный усатый мужчина лет сорока, шустро подбежал к лошади, ударил её по крупу хворостиной и, резко дёргая за удила, закричал вперемешку с матом: «Стоять, шалава!»

Лошадь, потоптавшись на месте, несколько раз поднималась на дыбы и, наконец, утихла. Женские руки подхватили Сонечку, усадили на чьи-то колени и стали её гладить. По знакомому ей ласковому голосу подружкиной матери, она догадалась, чьи это руки, но сейчас ей не хватало маминых рук, и она стала рыдать ещё громче. Всем не терпелось посмотреть на Сонечкин глаз, цел или нет. И Верочке тоже. Она крутилась возле подружки и гладила её по волосам. И когда Соня оторвала руки от лица, все поняли, что глаз цел, только сильно покраснел. Прибежала взволнованная мать, не надеясь увидеть свою дочь живой, и набросилась на мужика с руганью, что привязывает брыкучую лошадь, где попало. Новость, что Соньку забрыкала лошадь, она узнала от прибежавших к ней, откуда не возьмись, уличных детей, очевидцев происшедшего.

Увидев дочь целой и невредимой, она вдруг почувствовала слабость в ногах и рухнула на брёвна у изгороди и, закрыв глаза уголком косынки, зарыдала.

– Теть Тась, успокойся, всё же обошлось! На, выпей валерьяночки. – протянула ей мензурку Зоя, работающая медсестрой тоже в «Доме младенца».

До самого вечера в доме была тишина. Мать молчала, надрывая сердце воображением, что бы творилось вокруг, если бы Соньку убила лошадь. Она представляла её бездыханное тельце, с проломленным черепом и от яркости реальных картин, сменяющих друг друга, бормотала слова благодарности за спасение её чада в адрес Всевышнего, закрепляя их крестом и поклоном перед иконой Спасителя. После открыла комод, погладила слабой рукой гимнастёрку, посмотрела на фотографию мужа на стене и, не найдя в его глазах сочувствия, переложила её в самый дальний угол комода, под тряпьё, с глаз долой.

* * *

Прошло много лет. Выросла Соня, уехала в город работать и учиться. Разъехались, кто-куда и её друзья детства. Но незабываемая дружба сводила их несколько раз вместе в трудные минуты потерь или минуты свадебных радостей.

В один из таких дней ей пришло письмо от Веры, что Санька Рыжий погиб в Афганистане, подорвался на мине. На похороны приехали те, кто смог, и после поминок мать Саньки достала альбом с его фотографиями и шкатулочку с письмами из армии.

В последнем письме он просил у друзей прощения и, в частности, у Сони за то, что медаль, которую потерял Славик, нашел он, но не признался сразу. Хотел поиграть дома в солдата-героя. А позже было стыдно признаться, что медаль у него. Так и жил с камнем на сердце всю жизнь. Медаль лежала в шкатулке под письмами. Дрожащей рукой мать достала её, положила на ладонь и другой ладонью погладила.

– Ты уж прости его Соня, я ничего не знала. Нашла в его ящичке, где его всякие безделушки лежали.

Соня взяла медаль, и всё явилось ей, как в тот самый день. И их игра, и медицинская сумка, и потерянная медаль, и расплата за неё. Славик молчал, опустив голову. На тумбочке у телевизора немым укором обжигал сердце портрет солдата с чёрной лентой. Соня подошла, взяла в руки рамочку, прижала к груди. И неожиданно почувствовала Саньку. Не этого взрослого, ответственного, какого не знала она, а Рыжего бескорыстного мальчугана по военным играм Саньку, который не пожалел ни ремня, ни пилотки со звездой для друга и только не справился с медалью, удержал, как будто готовил себе горькое пророчество будущего подвига.

Михаил Фадеев

Кот Митька, Римма Павловна и Самолетик

На попечении моей супруги Риммы Павловны три мужика – кот Митька, наш сын Арсений и я – всех накорми, обстирай и лоток вытряхни, а ещё и на работу каждое утро. Чтобы не очуметь, жена развлекает себя по ходу дела чем может. Про нас с сыном опустим пока, потому что как раз сейчас Римма Павловна варит еду для Митьки, сегодня у него на обед овсянка с печенью. Учуяв печёнку, Митька бежит на кухню – орать и путаться под ногами. Зная, что по первому требованию никто ничего от Риммы Павловны не получит и ритуально мучим будет ожиданием, пока не замечен окажется, он выработал свой собственный, по сути – ответный ритуал, а уж тут – чья магия возьмёт-переборет – женская или кошачья. Митька орёт: «Ма! Ма!» Римма Павловна – специалист по выращиванию лабораторных мышей, сотрудник академического института, да еще и заговоры знает, к ней на телеге не подъедешь:

– Какая я тебе мама! Скажи: «Римма»!

Митька гнет свое:

– Ма, ма!

– Бестолочь, жрать не дам, скажи: «Римма»!

– Ма-а-а-а! – Не справляясь с удвоением согласной, старательный Митька удваивает и утраивает гласные – вопль на всю квартиру.

– Скажи: «Рима», – сжалившись, упрощает задание Римма Павловна.

– И-и-ма-а! Мра-а! – орет в ответ Митька.

– Кыш, дурак, не лезь, пусть остынет!

– И-и-ма-а!

Удовлетворившись достигнутым и остудив варево, Римма Павловна ставит Митькину миску на пол: жри мол! После обеда, расслабившись, она компенсирует ритуальную грубость лаской – уже просто от души – и, глядя, как зевает и потягивается кот, поет: «Сла-адкий Ми-и-тя»! В следующий раз она мучить кота не будет – сварит заранее, к сроку согреет и позовет: «Митенька, иди скорей кушать, сладкий котик!» Кот, роняя мебель, стремглав рванет из глубин квартиры на кухню. Точно так же с криком «Има-а-а!» он несется на звук отпираемого замка, когда Римма Павловна возвращается с работы или похода по магазинам – Арсения и меня он так не встречает, как он различает входящих непонятно, но не ошибается никогда. Вскоре, однако, выяснилось, что человечья наука в кошачьей голове долго не живет и вновь оголодавший Митька опять заявил близкородственные права:

– Ма! Ма! – донеслось из кухни не далее, как вчера.

Римма Павловна ему:

– Слушай, ты ведь обожрался уже!

– Не-е, ма!

– Не так, у меня свои дети есть, ишь, самозванец! Скажи: «Римма», получишь.

– Имау, ма, да-ай! – несется в ответ.

Прочитавших этот рассказ энтузиастов прошу не набрасываться на своих домашних питомцев и понапрасну котов не мучить. Дело в том, что необходимые навыки для интересного результата прежде нужны вам самим, особенно свойство в нечленораздельном гвалте «выслушивать» именно то, что вы хотите услышать, и вообще уметь подыгрывать партнеру в игре. У меня это качество, слава богу, развито, а потому история имела развитие.

В Митьку влюбилась Алиса, маленькая дочка моего приятеля Димы Худякова, с которым мы и крымские дороги топтали, и Ловозёрские тундры в центре Кольского полуострова для себя открыли. Он привел ее первый раз к нам в гости, и Алиса была просто очарована грацией черного карликового «пантера», хотя и не сказать, что наш увалень проявил в этом отношении какую-то активность, Алиса сама разглядела в коте все, что ей было нужно – именно то, что увидела. Через пару дней Римма Павловна нанесла друзьям ответный визит. Мы с Митькой остались дома, но вскоре позвонил Дима:

– Миш, тут с тобой Алиса хочет поговорить.

– Слушаю, дорогой Самолетик!

– Дядя Миша, как там ваш Митька, я по нему очень скучаю!

Тут надо пояснить, что незадолго до этого Алиса посмотрела довольно удачный с точки зрения детской психологии украинский мультфильм про героический самолетик Лип, доставивший больного мальчика из горной области в центральную больницу. После чего Димина дочка потребовала обращаться к ней не иначе как «Самолетик».

– Дорогой Самолетик, – отвечаю я, – тебе Митьку позвать? И говорю мимо трубки: – Митя-Митя, тебя к телефону! Как кто? Твой Самолетик! – и снова Алисе: – Передаю ему телефон, только говори недолго, а то ему тяжело трубку держать.

– Ой, а он умеет?

– Умеет, умеет, тетя Римма научила, она же с мышами работает, но говорит он коротко и только по телефону, вот будешь у нас дома, начнешь с ним заговаривать, а он не сможет ответить, так что не обижайся на него тогда… – И далее приглушенным тоном: – М-р-р, Самолетик? Как поживаешь? И я хорошо, хозяева добрые, мясо дают каждый день!

Это я на ходу придумал про неумение кота говорить без трубки, дабы предотвратить возможные недоумения девочки при встрече с Митькой воочию, и дальше продолжал измененным псевдокошачьим голосом какую-то околесицу нести. На этом первый сеанс связи Алисы с Митькой был закончен, а вскоре и Римма Павловна подошла:

– Ну и задурил тыдевчонку, старый дурак! Поговорила она с тобой, отдает папе трубку и объясняет: "Митька такой умный, по телефону со мной говорил!" Мы все: «Да как может кот?! По телефону!» – «А он вот так (она показала ручонками) передними лапками трубку держит и разговаривает – мурлычет и по-человечьи тоже, а без телефона он не может еще, учиться надо, тетя Римма, вы его научите и так говорить тоже – мне очень нужно!» Пришлось пообещать.

– Учи-учи, академия, – говорю, – не всё мышей воспитывать! И ведь получается у тебя!

К сожалению, ничего более умного, чем «Ма» и «Има» в голодном состоянии и то при нарочитом обострении моего слуха, Митька так и не изрек с тех пор, хотя уж не молод и ожидать от него прорыва в науках не приходится, увы – хоть бы так жил подольше и ладно! Разве что в Сколково с ним переехать – там финансируют, слышно, нехило подобные проекты – и положить остаток своей и кошачьей жизни на это.

Алиса приходит в нашу квартиру именно к коту, тот выходит, она здоровается с ним, гладит, гладит и заговаривает печально: «Ну, Митенька, поговори со мной так!» Кот – ни гу-гу, к тому же скоро смывается застенчиво, чтоб отсидеться в малодоступном месте – держит кошачью марку.

Вскоре Худяковы переехали в Троицк, наши встречи стали редкими, но телефонная связь продолжилась, а Алиса подросла и однажды догадалась, что Митьке подыгрывает дядя Миша. Тогда умная девочка разделила собеседника на «Митьку маленького», которому тут же пришлось замолчать (мы объяснили ей, что он при этом о трубку мордочкой трется) и «Митьку большого», который по-прежнему рад стараться и несет в трубку всякую чушь. Повзрослевшая Алиса, уже школьница младших классов, великодушно слушает и, чтобы доставить дяде Мише удовольствие, делает вид, что по-прежнему верит в говорящего кота.

Виктория Чикарнеева

Одним утром

1

Елизавета Семеновна не видела внука целый год. Дочка пообещала привезти Владика на летние каникулы. Бабушка радостно ждала его, представляя, как крепко обнимет и потреплет по розовым щечкам. Но встретив Владика, ахнула, удивившись, насколько он стал щупленьким и бледным.

– Ничего, внучек… Я тебя тут живо откормлю, – обещала она, – у меня скучно не будет. Данька каждый день в гости заходит, будешь с ним играть.

Мамы Владика и Данилы были родными сестрами. Некогда жили в одном селе и даже в соседних домах. Семь лет назад все изменилось. Родители Влада переехали в Петербург и забрали мальчика с собой. Их дом остался на плечах Елизаветы Семеновны. Родители Данилы не рискнули менять насиженное место.

Владик рос спокойным и задумчивым. На лбу извилистыми узорами тянулись тоненькие венки, а под глазами проступала синеватая дымка. Щеки казались впалыми и желтыми. Ребенок был на голову ниже сверстников, по комплекции напоминал худенькую девочку-первоклассницу. Родители бесконечно водили сына по больницам. Врачи проводили нужные анализы, а после проверки разводили руками и просили мать не торопить события.

Владик медленно бегал и не умел подтягиваться, плохо играл в футбол и получил прозвище «главного мазилы». Он стеснялся своего худого тела и с завистью смотрел на рослого и быстрого Данилу, с легкостью перепрыгивающего через забор. Они были одногодками, но Данька в свои десять лет выглядел на двенадцать. Вечерами тайком от брата Влад запирался в комнате и отжимался, пока перед глазами не мелькали мурашки. Через силу, чувствуя подступающую тошноту, Влад съедал все, что ему предлагали. Каждое утро раздевался по пояс, вертелся около зеркала, смотрел на торчащие ребра и выдающиеся худые плечи.

Елизавета Семеновна родилась сразу после войны. Хорошо помнила, как в детстве сосало живот от голода, и она с подругами ела листья лебеды. Помнила сладость душистых цветов акации и терпкий вкус недозревших абрикос. Прошло уже много лет после голодного детства, но бабушкин холодильник всегда был полон еды, а полки в подвале ломились от разносолов. По утрам она варила молочную кашу, добавляя щедрый кусок домашнего сливочного масла. Жарила блины с оладьями, пекла румяные пирожки с малиной и вишней, с зеленым луком и яйцами. Лепила пухленькие вареники, сдобренные сметаной. Готовила наваристые борщи и супы на утином мясе.

– Кушай, внучек, кушай! А то приехал со своего города, как глиста тощий…

– Спасибо, бабушка!

– Совсем тебя родители не кормят! Морят голодом дитя! – продолжала возмущаться.

– Я дома тоже хорошо ем. Просто у меня сложение такое. Худощавое! – пытался защититься Владик, вспоминая, как о нем говорили врачи.

Данила приходил в гости по несколько раз в день. Задирал брата, прозвал его слабаком, делая это тайком от родителей и бабушки. Владик болезненно реагировал

– Я не слабак, ясно тебе!

– Да? Давай на руках бороться… Слабо? – продолжал задирать Данила.

Мальчики ввязывались в спор. Данька вальяжно подходил к письменному столу и смахивал на пол все вещи. Снимал майку, оставаясь раздетым по пояс. Подрагивал плечами, как делали герои любимых боевиков, разминал руки. Владик просто ждал.

Они садились друг напротив друга и крепко хватались за руки. Влад закрывал глаза, крепко стискивал зубы, даже рычал, пытаясь одолеть брата. Даниле хватало полминуты, чтобы одержать верх.

– Ну что, съел, да! – С радостью вскрикивал Даня, – а говоришь мне, что не слабак…

– Ничего, мы еще посмотрим, – отвечал побежденный Влад, надеясь, что к концу лета одолеет брата.

– Я тебя сильнее во всем? Не веришь? – подначивал Даня, – пошли на турник подтягиваться. Или побежали километр наперегонки?

– В следующий раз – нехотя отвечал Влад, понимая, что проиграет.

На этом споры заканчивались. Даня, чувствуя превосходство, уходил на улицу к друзьям. Владик оставался дома и читал новую книгу. Родители оставили сыну планшет, но строго требовали играть не больше часа в день. Владик соблюдал правило, после пройденного тура, он клал игрушку на место, в верхний ящик стола.

Мальчик много читал, его завораживали приключения. Воображение играло, всякий раз он оказывался в каюте у смелого и грозного капитана, направляющего корабль на поиски затерянных миров. Через день бросался спасать галактику, рассекая космос на летающей тарелке. Потом отправлялся в опасное путешествие по пустыне, сражался с разбойниками и одичалыми племенами, защищал богатства каравана.

– Владик, пошел бы к Дане, погулял с ним – выдергивала его бабушка.

– Ага, сейчас дочитаю страничку, – отвечал внук и продолжал читать еще несколько часов подряд.

Вечерами он нехотя выходил на школьное поле к Даниле и его друзьям. Владик побаивался не то мяча, не то дико кричащих пацанов, сносящих все на своем пути. Плохо пасовал и не умел стоять на воротах, ошибался в силе удара, а когда ему улыбнулась удача, и пришлось бить пенальти в пустые ворота, мальчик разогнался, поскользнулся на траве и упал, так и не ударив по мячу.

– Вот слабак! Больше не выходи на поле, не позорь меня, – со злостью выговаривал Данила по дороге домой.

Владик шел молча. Его душили слезы, но разрыдаться при брате он не мог.

2

Кроме футбола у Данилы была еще одна страсть: рыбалка. Пару раз в неделю он заводил будильник и вставал в пять утра. На цыпочках прокрадывался на кухню, чтобы не разбудить родителей, брал несколько бутербродов, приготовленных еще вечером, бутылку с водой и бесшумно выходил из посапывающего дома. На пороге уже стояла удочка, ведро для рыбы, сачок и баночка с приманками.

Иногда папа брал его с собой в город, мальчик заходил в магазин для рыбаков с нескрываемым интересом рассматривал новенькие спиннинги, блестящие воблеры и блесны. Заслушивался разговорами мужиков, выбирающих очередные снасти. С наслаждением смотрел на большую надувную лодку, представляя, как однажды станет взрослым, купит ее и поедет удить рыбу.

Влад не раз просился с Даней на рыбалку. Мечтал, как закинет удочку и поймает огромную рыбину, какую брат никогда не ловил. Данила постоянно отнекивался: то забыл позвать с собой, то решил пойти на рыбалку в последний момент, даже соврал, что однажды заходил за братом, но не смог разбудить.

– Хочешь, я за рыбалку дам тебе планшет на две недели?

Предложение оказалось заманчивым. У брата был новенький планшет в кожаном чехле. Сенсор работал замечательно, не то что у Дани (его китайский фальсификат тормозил и уже давно просился в мусорное ведро). У Владика было закачано не меньше десяти стрелялок и гонок, работающих без интернета.

– По рукам! – согласился Даня.

Вечером Данила крутил в руках планшет, умело водил по экрану и изучал приложения.

– Вот это вещь, я понимаю! – с завистью вздохнул, – идем утром на Дарьевский мост, там хорошо клюет.

Мальчик ушел с футбольного поля раньше обычного. До глубокой ночи просидел в комнате, не расставаясь с игрушкой.

3

– Данька! Данька, вставай! – разбудил его голос. Цепкие и холодные пальцы сдавили теплое плечо и выдернули из сна.

– Ну что еще, – недовольно пробормотал мальчик.

– Данька, ты же обещал, что мы идем на рыбалку…. Я тебя с шести утра жду! – выговаривал Владик.

– Я проспал… – сел на постели и заметил, что часы показывали восемь, – ладно сейчас соберемся и пойдем.

Владику хотелось кинуться на брата и бить кулаками по его спортивному телу. Но мальчик лишь молча сжал кулаки, ногти до крови вжались в мягкую кожу ладони. Даня медленно, как бы издеваясь над братом, собрал снасти, нарезал пару бутербродов, взял хлеба, потому что червей забыл накопать.

В девять утра они тронулись на речку. Солнце ярко светило и согревало южным теплом. Легкий ветер трепал волосы мальчиков. Влад представлял, как вытянет огромную рыбину, а потом сделает фотку и отправит маме.

Даня хотел спать и думал лишь о том, как бы отстоять пару часиков на мосту, чтобы несносный брат – зануда и слабак – отстал от него. А потом вернуться домой и снова играть в стрелялки.

– Ты всегда на мосту ловишь? – спросил Владик.

– Ага. Иногда хожу в другие места, но это далековато, придется еще два часа топать.

К полудню солнце жарко палило. В ведре плавали две маленьких рыбешки. Улов оказался незавидным, фотографировать было стыдно. Разговор не клеился. Владик пытался рассказать о том, как мама водила его в Эрмитаж и военный музей, а папа вывозил в лес, где они собирали голубику.

– Нашел чем хвастаться! А мы клубнику собираем ведрами, – ответил Даня, – скоро пойдем домой. Печет сильно, да и клева нет, – продолжил мальчик.

– Ты хорошо плаваешь? У нас бассейн в школе есть, тренер даже нырять меня научил, – снова пытался завести разговор Владик.

– Ой! Нужен мне твой тренер! – с завистью ответил Даня, – я и сам научился нырять. Даже сальто могу делать.

Владик уже вынул удочку и готовился уходить, как у Дани заклевало.

– Клюет, клюет! – закричал он, пытаясь вынуть рыбину, но нечего не получалось, – ух ты здоровая какая!

Влад схватил сачок и быстро подал Даниле.

– У меня в шортах телефон. Сними, как я ее вытаскиваю. Только быстрее, пока не удрала, зараза.

Владик вынул смартфон из кармана, включил камеру и начал снимать.

– С другой стороны сниму сейчас! Вот так видос будет! – крикнул он Дане и неожиданно поскользнулся. Телефон выпал из рук и упал в реку. Мальчики замерли, молча наблюдая, как он тонет в темной воде. В этот же момент рыбина соскользнула с крючка.

– Прости, прости, Даня! Мы тебе новый купим! – виновато говорил брат.

– Слабак! Даже снять видос нормально не можешь! – со злостью кричал Данила, толкнул Влада в плечо! – Размазня! Бери и доставай его!

– Я не слабак и не размазня! – сказал Влад. Перелез через перила и нырнул в реку.

– Стой! Там же коряги торчат! Разобьешься! – Закричал Данила. Но ступни Влада уже скрылись под водой.

Мальчик с ужасом смотрел на мутную реку, вспоминая, как в прошлом году здесь разбился его друг – Колька. Он также нырнул с моста, ударился головой. Кольку вытащили из реки, смогли спасти, но он остался инвалидом.

Мальчик еще несколько секунд смотрел на волнующуюся воду, но Влад не выныривал. Даня сел на край моста, аккуратно опустился в реку, вдохнул полную грудь воздуха и нырнул. Глаза невыносимо резало, в мутной воде ничего не разобрать. Руками он нащупал глинистое дно, рядом острые коряги. Воздуха не хватало, и Даня выплыл, снова набрал полную грудь. Опять темнота. «Только найдись, только выживи!» – молил про себя.

Наконец рука нащупала что-то мягкое. Даня схватил брата за футболку и поплыл наружу. Владик начал судорожно хватать ртом воздух, цепляться за брата. Даня вспомнил о правилах спасения, подхватил мальчика рукой под подбородок и с трудом доплыл до глиняного берега.

Они сидели рядом друг с другом.

– Я не нашел твой телефон. Прости! – наконец, заикаясь, сказал Владик, – запутался шортами в коряге, воздуха стало не хватать… и больше ничего не помню… Спасибо, что спас!

– Никогда так больше не делай! Ты не слабак, слышишь, не слабак! – закричал Даня, размазывая слезы по щекам.

Владик ничего не ответил. Его била крупная дрожь, но не от холода, а от страха.

Дмитрий Шостак

Прогулки по воде

Закрывая дверь своей квартиры, Евгения Дмитриевна вспомнила о забытом кошельке и так резко вернулась назад, что столкнулась с собственным запахом. Это был запах старомодных духов, слегка неприятный запах изо рта, запах пудры и, как ей показалось, нафталина. Впервые за свои 43 года Евгения Дмитриева осознала, что слышит этот запах уже давно. Это был запах одинокой старости. Уже в лифте у неё навернулись слезы. Настроение было испорчено окончательно где-то между пятым и четвертым этажом. Идти на фирму не было никакого желания. Евгения Дмитриевна очень серьезно относилась к алкоголизму, и сейчас это было вполне обдуманным решением. Депрессия, как голодная акула, услышав запах негативных мыслей, накинулась на Евгению Дмитриевну, растерзала все хорошие воспоминания, не оставила не одного, и сейчас вся жизнь ей казалась пустой, неудавшейся. Еще примешивался комплекс возраста, мол «куда мне, уже поздно что-либо менять». Во всем городе не нашлось бы более несчастного человека, чем стоящая сейчас у винного прилавка Евгения Дмитриевна.

После пары рюмок коньяка вся эта история уже не казалась такой трагичной, что ей, собственно, ещё нужно было. Маленькое производство по разливу минеральной воды всегда приносило небольшие, но для скромной жизни в небольшом городке, приличные деньги. Единственное, что удручало, это плохие отношения с дочерью, но здесь поступаться принципами она не хотела. Вообще, надо сказать, принципы играли важную роль в её жизни. Евгения Дмитриевна считала, что благодаря её принципам она смогла встать на ноги, когда её бросил муж с трёхлетней Настюшей, организовать производство воды. Да много еще было «побед» благодаря принципам. Но одного она не добилась – найти подходящего мужчину ей так и не удалось. И Евгения Дмитриевна решила: раз у неё не было счастливого замужества, так уж дочке она его организует. Максим ей сразу не понравился, скорее оттого, что он художник. Творческие люди, как ей казалось, мужья ненадежные, непостоянные, как и их ремесло – сегодня на коне, а завтра… И хотя они встречались уже около года, своего отношения к нему мать так и не изменила, что служило причиной многих скандалов. «Ну, ничего, будет у меня дочка замужем за нормальным парнем, а не за этим. Ничего, перебесится», – думала Евгения Дмитриева, сидя с рюмкой коньяка перед телевизором, где розовощекие и холеные герои разыгрывали нешуточные страсти несуществующей жизни. И сейчас вся эта утренняя истерика казалась такой глупой и абсолютно не достойной внимания, что захотелось вспомнить, с чего она началась. Ах да, запах. И снова, словно дежавю, всплыл этот запах. На этот раз она отчетливо поняла, что впервые услышала его в тот вечер, когда она разругалась с дочерью и та уехала к Максиму. Это случалось и раньше. И она всегда возвращалась, но в тот вечер был этот запах, даже не запах, а чувство, что сейчас что-то изменилось. На следующий день, когда мать была на производстве, дочка вернулась домой, чтобы забрать вещи, оставив записку, что будет жить у Максима, и что не хочет, чтобы мать вмешивалась в её жизнь. Тогда эта записка возмутила её. Возмущение и сейчас осталось, но в нем уже не сквозило той беспринципной правотой, как в первый раз. И тут осознание, словно пуля, вонзилось в мозг: «А ведь я могу потерять единственного близкого человека из-за своих глупых амбиций». Последняя робкая попытка не думать об этом, а продолжать смотреть сериал, была разбита начавшийся рекламой. И уже не отдавая себе отчета, она понеслась по бурной реке мыслей и предположений, где за каждым поворотом разбивалась одна иллюзия за другой.

Этой ночью её мучила бессонница. Нет нечего страшнее бессонницы во время депрессии. Ночью, когда разум находится в сумеречном состоянии, слетают все защиты и предрассудки. В таком состоянии злые мысли, не сдержанные ничем, терзают тебя всю ночь. Все её достижения: приватизированная двухкомнатная квартира, производство, дом в деревне, машина – все эти материальные эквиваленты счастья в современной жизни были поддельными, они не приносили прежней радости. А дочь? Евгения Дмитриевна поняла, что никогда не сможет принять своего будущего зятя, к которому она сама не «приложила руку». Она бы хотела принять, но все её существо противилось бы этому. Она уже не искала ответы на возникающие вопросы, а с тупой покорностью продолжала разрушать свою, казалось бы, счастливую жизнь.

К рассвету, сказав себе: «Действительно, ночь – время откровений», она уснула. И приснилось ей озеро, невероятно гладкое, а наверху луна. И будто, луна была Властительницей всего, на что падало её сияние. А от горизонта до горизонта было только озеро, отражение луны и она. Невероятное чувство единения с водой, с луной ощутила Евгения Дмитриевна, и в этот момент она пошла. Под ногами расплывались круги, и луна светила все ярче и ярче. Сознание, что к луне и воде она может обращаться как к сестрам и в то же время как к себе самой, так поразило Евгению Дмитриевну, что в этот момент она проснулась.

Из-за стресса, похмелья и бессонной ночи завтракать особенно не хотелось. За пустым чаем пришла мысль: «А не поехать ли мне на дачу, в середине июня там так хорошо, хоть проветрюсь». И тут она вспомнила сон. С тоской посмотрела в окно и пошла одеваться. Нужно было съездить на производство, предупредить, кого следует и завести документы с печатью.

Закончив все дела в бухгалтерии, Евгения Дмитриевна спустилась в цех по разливу. По-хозяйски обводя взглядом помещение, остановилась на емкостях с «сырьем». Сырье. То, что в них содержалось, не было просто сырьем. Это было живое, единое с ней существо. Евгения Дмитриевна вернулась в офис и дала указание к её приезду изменить надписи на емкостях – написать «Вода» с большой буквы. Так и не поняв до конца побуждений своего поступка, она вышла на улицу.

По приезду в деревню Евгения Дмитриевна собрала кое-какую еду в корзину и отправилась на озеро. Оно вовсе не такое, как ей представлялось по пути сюда. Никакого сходства с озером из сна не было. С накатившей волной отчаянья Евгения Дмитриевна справилась, озеро хоть и не отличалось изумительной красотой, но все же было милое. Как бездомный щенок, вроде и брезгуешь к нему прикоснуться, но и нравится тоже. Подойдя поближе к кромке воды, она задумалась: «А что я тут вообще делаю? Стоило ли ехать из города, ведь от внутренних проблем не убежишь?» На душе снова стало тревожно. Но почему-то разрыдаться и пойти в ближайший магазин за вином, желания не было. Наоборот, здесь на чистом воздухе захотелось вызвать себя на дуэль и разобраться наконец, в чем же суть этого смятения. Этот вопрос она решила адресовать воде. Произнеся его про себя, она взглянула под ноги и встретилась со своим отражением. Это был вызов. На неё смотрела слегка толстоватая, но симпатичная женщина. Она получила даже больше, чем ответ. В её жизни не было достойного мужчины. И сейчас глядя на свое отражение, она поняла, что не так уж всё и упущено. «А если не получится? Зачем еще раз разбивать себе сердце? Хм… А чем я, собственно, рискую? К телевизору с рюмкой коньяка я всегда смогу вернуться. Значит, решено, первый этап – подготовительный».

Следующие две недели сильно преобразили Евгению Дмитриевну. Свежий воздух, здоровое питание и утренние пробежки подтянули фигуру, сняли отечность с лица, появился даже румянец. Каждое утро она бегала к озеру, оно уже не было чужим, каждая деталь его пейзажа была родной и любимой.

По приезду в город её встретили те же проблемы, которые она оставила, уезжая. Производство уже полгода не росло, а в городе появились, серьезны конкуренты. Плюс взаимоотношения с дочерью. Начать Евгения Дмитриевна решила с дочки. Обиды уже прошли, и захотелось встретиться. Как раз подоспела годовщина знакомства Максима и Насти, и её решили отметить у мамы. Весь день Евгения Дмитриевна провела в подготовке, и она касалась более её самой, нежели приготовления еды и внешнего вида. Евгения Дмитриевна искренне хотела подавить в себе желание узнать, на что они будут жить, если распишутся, как скоро будут иметь детей, а главное – на какие деньги будут их содержать. Почти полностью поборов себя, она стала ждать. Одно Евгения Дмитриевна не учла: изменившись внутренне, она не изменилась в глазах дочери. Вообще, надо сказать, зачинщицей раздоров была Анастасия. Максим в них участия не принимал и, держась нейтральной позиции, пытался хоть как-то примерить Настю с мамой. В этих скандалах Максим выступал в роли предмета спора. Дочка, споря с матерью, каждый раз приписывала все новые и новые достоинства, мать с каждым разом находила всё более ужасные пороки и недостатки. Когда тема о Максиме была исчерпана, наружу всплыли подростковые и детские обиды дочери, а матери начали припоминаться неблагодарное поведение и жестокость молодости к старой женщине. И не было видно ни конца, ни края эти раздорам. Все же попытка примирения была сделана.

Уже после этого вечера, находясь в разных концах города, и мать, и дочь пришли к одному и тому же выводу: «Вместе нам жить нельзя». Нет, скандала не было. Было кое-что похуже: тягучее молчание, пустые разговоры. Не прошло и часа как молодые, решив не портить себе такой вечер, уехали. «Но, ведь я её люблю, вот только как ей это показать?». И почти одновременно, в разных концах города, мать и дочка подумали одну и ту же мысль: «Мы любим друг друга, но наша любовь невозможна, если мы вместе долгое время». Когда Евгения Дмитриева уже держала радиотелефон в руке, он вдруг зазвонил. (У вас так бывало, захотелось позвонить близкому человеку, уже встали даже с кресла, как он сам тебе звонит?) Трудно сказать, что это был откровенный разговор, но слова не были важны, тогда мать и дочь общались совсем на другом языке. Этой ночью Евгения Дмитриевна тоже не могла заснуть, но причиной тому были не страхи, сомнения, неудовольствие – это было переполненное любовью сердце.

Цветы и Бабочки. Сказки и Рассказы для детей и о детях

Елена Вадюхина

Цветы и бабочки

Наказ короля

Жил-был король. Всю свою жизнь, он, как и его отец, дед, прадед и все его предки, укреплял государство, присоединял новые земли, воевал с соседями и заботился о своих подданных, и надеялся, что заслужил их любовь, но оказалось, что они его не любили, а только боялись. Он сам в этом убедился: оделся простолюдином и пошел по стране бродить, стал разговоры заводить с простым народом про короля, и ничего хорошего не услышал. «Уж, чего только я для них ни делал, – рассуждал король, – а они меня не любят, это от того, наверное, что я некрасивый. Уж сколько поколений моих предков женились по политическим соображениям на всяких страхолюдинах, вот от того и выродились мы». Призвал он после этого своих сыновей и наказал им жениться на самых красивых девицах, пусть даже не принцессах, и даже не знатного происхождения, а кто найдет самую красивую невесту, женится на ней, и она родит красивого сына, тому он и отдаст престол. Два сына женились на девушках, которые казались им красивыми, и которых они любили, а третий поехал по всему королевству искать писаную красавицу. Но каждый раз, когда он встречал новую красавицу, она казалась ему лучше прежней, и, дай, думает, поищу еще, и, казалось, нет этим красавицам числа.

Как-то раз попал он со своей свитой в грозу, остановились они в одном большом полуразрушенном доме, принадлежащем бедному рыцарю. На стол стала подавать еду и напитки дочь рыцаря. На ней было платье фасона, которого уж лет сорок как не носили, видно, бабушкино платье надела, но и в этом платье она казалась принцу красивее всех и благородней. Прекраснее ее не сыскать на всем свете. Принц и посватался к ней. Отец красавицы не чаял такого счастья, ведь он не мог дать дочке никакого приданого. Мария, так звали девушку, уехала со свитой принца, и вместе с ней уехала ее любимая служанка Анна, веселая, покладистая и красивая девушка.

Красавица-невеста так понравилась королю, что он, не дожидаясь рождения внука, отдал корону сыну, а сам уехал на покой в отдаленный замок порыбачить, выспаться наконец вдоволь и забыть обо всех государственных делах. Так Мария стала королевой. Еще неделю назад она бегала по лугу, собирая букеты луговых цветов, а теперь ей кланяется целая площадь народу, и она должна родить наследника престола, да еще и красавца. Анну тоже выдали замуж – за королевского садовника. Время шло, молодая королева ждала ребенка, но ей было тревожно, красив ли будет ребенок, а вдруг он будет также некрасив, как его отец… Она утешала себя мыслью, что о красоте ребенка трудно судить, пока он маленький, а когда подрастет, отец полюбит его и не откажется от своего чада. А вот если будет девочка, то что же сделает муж, выгонит их из королевства? Однажды в городе появилась ворожея, люди про нее говорили, что она все видит наперед, и королева втайне от всех велела Анне привести ворожею к себе. Старушка разложила карты и сказала, что у королевы родится девочка, и похожа она будет на отца. Бедная королева в отчаянии умоляла ворожею помочь ей чем-нибудь. Ворожея сказала ей, что уж тут ничего изменить нельзя, но что королева сможет подарить своему ребенку волшебный дар: волосы завьются, и вокруг дочки всегда будут распускаться чудные цветы и летать бабочки. «Что для этого надо делать?» – спросила королева. «Ты должна поехать на Лебяжье озеро, – сказала старушка и объяснила, как до него добраться, – и как только ребенок родится, искупай его в этом озере».

Когда стал подходить срок родиться ребенку, королева сказала, что поехала на богомолье, и отправилась вместе с повитухой и преданной служанкой Анной, которая тоже ждала ребенка, на Лебяжье озеро. И как только они приехали к озеру, у той и другой родились дети: у Марии хилая девочка, а у Анны здоровый и крепкий мальчик с длинными темными волосами. Но в мае вода холодная, и королева первая не решалась искупать ребенка, и попросила сделать это сначала Анну. Анна зашла в воду вместе с малышом, волосы у него тут же завились, а вода вокруг покрылась водяными кувшинками, и бабочки запорхали над младенцем. Мария осмелела и тоже зашла в воду, но ничего не случилось, видно волшебный подарок ждал только первого ребенка. Горько заплакала королева, и стала просить преданную служанку обменяться детьми, она обещала ей много: стать крестной матерью для девочки, всю жизнь помогать служанке, а мужа сделать главным садовником. «А самое главное, – упрашивала она Анну, – твой сын станет принцем, а потом королем». Анна согласилась, обещая все сохранить в тайне, повитуху королева тоже обещала щедро вознаградить, если та никому не проговорится о подмене, и они вернулись во дворец. Король был счастлив. Он не ошибся в жене, вон какого красавца-крепыша родила. И старый король остался доволен, теперь уж он спокоен за все следующие поколения королей.

Филипп и Марианна

Принца назвали Филиппом, а девочку Марией-Анной, в честь родной и одновременно ставшей теперь крестной матерью и той, что стала называться ее родной. Но Анна называла ее одним словом – Марианной. Она выкармливала своим молоком обоих детей, но всю свою материнскую любовь старалась передать Филиппу, а Марианну просто жалела. Дети росли вместе: играли вдвоем, ели и спали вместе, ловили бабочек и придумывали названия цветам, что чудесным образом появлялись в кудрях Филиппа. Когда девочка и мальчик подросли, стали жить по-разному: Марианна в доме садовника, а Филипп остался в королевских покоях.

Пришло время учиться, Филипп без Марианны учиться отказывался, королева была рада: появился повод учить детей вместе. Тут и выяснилось, что Марианна оказалась к учению способной, а Филипп и ленился, и учение ему не давалось. А у девочки не ладились домашние дела, как-то все нескладно у нее получалось.

Когда дочка в очередной раз опрокинула поднос с супом, отец не выдержал, и сказал матери, что не поймет, как это у них такая неуклюжая дочь выросла. Книжки читает, а ничего сделать не может, и не похожа она ни на отца, ни на мать. Марианна ушла обиженная, а когда проходила мимо кухни, то слышала, как мать что-то шепотом говорит отцу, она подошла к двери, надеясь услышать что-то о себе, и узнала тайну своего происхождения. Ноги ее подкосились, перед глазами все поплыло, она ушла в детскую комнату и ходила из угла в угол. Мысли ее путались, обида, негодование, печаль и удивление повергли ее в полное смятение. Она настоящая принцесса, но не нужна, ни родному отцу, ни родной матери, и приемные родители ее не любят. У них были еще дети, младше Марьяны, миловидные лицом, похожие на Анну, родители и улыбались им больше, и смотрели на них с большей лаской. Она всегда радовалась, что ее крестная мать королева благоволила к ней, а теперь оказывается, что та просто стеснялась ее, и если бы Марианна случайно не подслушала разговор приемных родителей, то и не узнала бы никогда правды о себе. С тех пор девочка стала избегать королевы, она перестала ходить на уроки, не носила красивые платья, подаренные королевой, сняла с себя украшения, в знак протеста даже прически делала самые строгие, и чепец надвигала низко на лоб. Улыбка исчезла с ее лица, она казалась всем бледной, унылой и скучной. Когда же изредка девочка видела короля, то прямо смотрела ему в лицо, надеясь, что ее родной отец догадается, кто она такая и полюбит ее. Но, ни доброго слова, ни внимания, ни даже приветливого взгляда она не дождалась от родного отца. Королю не очень-то нравилось, что королева стала крестной матерью дочери служанки.

Все свое время Марианна стала посвящать саду. Она не просто сажала и подстригала деревья, как ее отец, девочка ходила в королевскую библиотеку и читала книги о садоводстве, о растениях. Садовник стал ценить свою приемную дочь, не сразу, правда, но раз за разом он принимал ценные советы дочери, и в саду стали появляться и приживаться новые растения, собранные из разных уголков королевства и из других стран.

Чем реже видела Марианна Филиппа, тем больше скучала по нему, ведь это был единственный человек, кто сблизился с ней не по обязанности. Новых друзей у нее не появлялось, и ей не хватало Филиппа. В конце концов она поняла, что любит его без памяти. А Филипп этого не замечал. Рядом с ним, помимо прекрасных бабочек, порхали не менее прекрасные поклонницы, которые собирали выраставшие вокруг принца цветы, украшали ими прически, прикалывали к платьям и от этого становились еще привлекательнее. Они непрестанно восхищались и красотой принца, и его волшебным даром. Где уж ему было обращать внимание на невзрачную дочь садовника, хотя он по-прежнему относился к ней с детской привязанностью, считая ее, правда, чудной, вечно та что-то мудрит со своими книжками…

Королева же совсем извелась, она видела, что Марианна ее избегает, и подозревала, что дочь узнала каким-то образом правду. Мария завидовала счастливой Анне, ей тоже хотелось иметь столько веселых прелестных детей. Беспокоил ее и принц, все чаще и чаще он чихал, глаза слезились, постоянный насморк. Врач сказал, что эта болезнь от цветов и бабочек, но как от них избавиться? Королева стала искать ворожею, но той и след простыл. Однажды старушка-ворожея опять появилась в городе, и королева тайно поехала к ней, чтобы поделиться своей бедой и попросить совета и помощи. «Только одним могу помочь, – сказала ворожея, – надо опять твоим детям попасть на Лебяжье озеро в их день рождения, пусть искупаются вместе, тогда дар рождать вокруг себя цветы и бабочки перейдет к дочке, а принц избавится от него». Королева решила, что это будет подарок для Марианны, тот, которого она лишилась по ее вине, и Филипп вылечится. Марианну вызвали к королеве, девушка, молча выслушала просьбу королевы и согласилась, но не потому, что ей хотелось цветов и бабочек, а потому что она любила Филиппа, и согласилась бы даже на пауков.

В день своего шестнадцатилетия молодые люди поехали на Лебяжье озеро. Они ехали верхом, Марианна обучилась верховой езде ради такого случая. Девушка впервые надела красивое платье, которое заказала ей Анна для путешествия. Она любовалась Филиппом, принц казался ей самым прекрасным на свете, цветы вырастали прямо на глазах, разноцветные бабочки садились ему на локоны, и от этого юноша казался еще красивее. Марианна словно купалась в лучах его красоты, она чувствовала себя счастливой. Вот и озеро показалось. К озеру наша пара подъехала уже без свиты. Спешившись, юноша и девушка надели купальные рубашки, взялись за руки и стали заходить в воду. И от этого прикосновения рук сердце Марианны затрепетало от счастья. Белые кувшинки вырастают в воде, и вот они растут уже около Марианны, и синие бабочки садятся ей на плечи. Они погрузились в воду с головой – принц больше не чихал, волосы его распрямились, но от этого он не подурнел, а стал выглядеть более мужественным, а волосы Марианны, наоборот, закрутились в локоны, ресницы потемнели, вытянулись и загнулись дугой. «Да, ты вполне симпатичная, – сказал принц, – жалко, что дочка садовника. Ох, и надоели же мне эти цветы, а эти бабочки до чего же прилипчивые. Даже поесть не мог спокойно без них, – и он показал кулаком летающим над Марианной бабочкам. – Ты знаешь, что? Постарайся мне на глаза не попадаться, чтоб мне опять чихать не довелось. Давай обратно отдельно поедем, чтоб на меня твои бабочки не садились. Сегодня к вечеру торжество будет по случаю дня рождения, надо выглядеть хорошо, перед барышнями наконец-то покажусь без слез». Марианна готова была заплакать от каждого его слова, но продолжала приветливо улыбаться.

Принц умчался во дворец со свитой, а Марианна добиралась домой одна, она плакала всю дорогу. Ее никто не любил, и принц оказался не таким, как она запомнила его с детства.

В королевском дворце и парке вокруг него все занимались подготовкой к празднику, никому не было дела до Марианны, и только дети Анны, радовались переменам, происшедшим с сестрой, они прыгали от восторга, ловили бабочек, рвали цветы и плели себе венки. Марианна пыталась разделить их радость, но слезы продолжали литься, и чтобы никто не видел ее слез, она надела свое старое платье, спрятала кудри под шапочку, и ушла в дальнюю часть парка готовить его к празднику: она собирала вокруг себя расцветающие цветы и украшала беседки и лавочки венками. Ее цветы были куда прекраснее тех, что возникали раньше возле Филиппа. Они не исчезали бесследно, а продолжали расти. Вечером в разгар праздника, она пошла домой и увидела плачущую Анну. Марианна очень удивилась слезам приемной матери, и спросила, не расстроилась ли Анна от того, что волосы принца перестали виться. Анна заплакала еще больше и сказала, что Филипп совсем забыл свою кормилицу, и она за целый день так и не смогла ему вручить подарок – кулончик, деньги на который копила несколько лет. Марианна погладила кулончик и сказала печально: «Да, Филипп все забыл, принцы не любят садовников». Анна обняла свою приемную дочку, равнодушие принца сблизило их. Как долго ждала Марианна такой ласки, она уже не стесняясь, плакала и плакала, и Анна утешала ее…

На следующий день юная садовница отправилась в парк, и где бы она не шла, всюду вырастали чудные цветы. Так она создавала неповторимый сад вокруг дворца, она пересаживала цветы в горшки, срезала их для букетов, и теперь все залы дворца кроме комнаты принца украшали вазы и горшки с цветами. Но несмотря на радость жизни среди цветов сердце девушки продолжало тосковать по своей несбывшейся любви. Однажды она снова отправилась на озеро, долго сидела на берегу, любуясь красотой и вспоминая те мгновения, когда она с Филиппом входила в воду. «Я его больше не люблю, – произнесла она вслух, – а люблю это озеро, сад, цветы и озеро любит меня». Она разделась, вошла в воду и долго гладила прохладную и ласковую воду руками, словно пытаясь передать озеру свою любовь. Лилии, кувшинки рождались на ее глазах: сначала появлялись бутоны, а потом распускались. Бабочки сделали над ней прощальный круг и улетели. С тех пор они больше не появлялись. Вместе с бабочками в саду исчезли и гусеницы, что растениям пошло на пользу.

Все больше и больше радовалась Марианна своему саду, все чаще улыбалась, и вместе с этой радостью все прекрасней становилась она сама. Молва о необыкновенном саде разлетелась по всем ближним и даже дальним странам. Приезжали люди из других государств полюбоваться на цветы, приобрести их и научиться выращивать, что приносило государству доход и почет. Король стал гордиться и садом, и прекрасной садовницей. Цветы Марии Анны расселялись по всему свету, радуя людей своей красотой. Приехал как-то один ученый из дальней страны описывать цветы в саду, влюбился и в сад, и в саму садовницу и женился на ней.

Став мамой, Марианна перестала избегать общества королевы, и, играя с двумя своими маленькими детьми в саду, не возражала, когда та к ним присоединялась. Но пока королева играла с внуками, цветы вокруг Марианны не вырастали. Однажды Мария решилась, наконец, открыть дочери правду о ее рождении, и еще призналась, что любила ее всю жизнь и всегда страдала от разлуки с ней. Марианна, к удивлению матери, поблагодарила ее за то, что стала садовницей, ведь будь она принцессой, никогда бы не создала такого дивного сада и никогда не вышла бы замуж за такого прекрасного человека, как ее муж, и никогда не родились у нее эти дети, без которых и жизнь свою она не мыслит. А были бы какие-то другие дети, вынужденные нести королевский крест. И она, конечно, благодарна королеве за дар порождать вокруг себя цветы. Пока мать и дочь вели непростой разговор, сидя на постриженной лужайке, показались из земли ростки и стали на глазах расти луговые трехцветные фиалки, листочек за листочком вытягивались к солнышку, словно растения танцевали, появились бутончики и вот уже начали раскрываться фиолетовые, белые и желтые лепестки. Каждый непохожий на другого. Королева всплеснула руками. «Это любимые цветы моей юности! – воскликнула она, – я их не видела с тех самых пор. Когда-то я подарила скромный букетик таких цветочков твоему отцу в моем старом доме, куда занесла его судьба». «Матушка, – впервые дочь назвала ее по имени, – эти цветы знак моей дочерней признательности и моего прощения. Подарите их королю и скажите, что это подарок от его садовницы».

Тяжесть свалилась с сердца Марии. И судьба ее изменилась к лучшему: у нее родилась еще одна дочь, которую она уже не боялась признать своей, и ставшая безмерной радостью для немолодых родителей.

Филипп же со временем стал королем, отпустив отца на покой. Через многие поколения имя его вспоминали только в связи прекрасным садом, который был создан в период правления его отца и которому он продолжал покровительствовать, несмотря на свою нелюбовь к цветам.

Татьяна Бирюкова

Утюг

Работать с большими вещами ему нравилось, легко скользил из угла в угол, старался, шипел, выпускал водяную струю пара. Полотно сгибали раз, два и ещё раз проглаживали. Хозяйка была довольна, а внутри утюга всё кипело от счастья – он так нужен! Маленькие вещи с оборочками, карманчиками, воротничками, пуговками ему тоже нравились, он пыхтел, совал носик в самые трудные места, но аккуратно получалось не всегда.

Все вещи, наконец, развешены, разложены по местам, а его опять отнесли в тёмную комнату на полку. Тишина. Ничегонеделание утомляло. Рядом в комнате лежали старый пылесос, швейная машина, этажерка с журналами и фарфоровой статуэткой, керосинка – не каждый знает для чего она нужна, что это за предмет, а рядом стоял чугунный большой утюг.

– Когда-то давным-давно, – рассказал старый утюг, – крышку мою открывали, засыпали угли, раздували их, а потом гладили осторожно, чтобы искорки не упали на полотно. Ах, как мне сейчас грустно.

Вздыхали и другие вещи. А однажды чугунный утюг отнесли в музей. Электрический обижался, что его не взяли, ведь среди вещей в тёмной комнате он был самым современным, с удобной ручкой, лёгкий, с подсветкой. Но… подумал и сделал правильный вывод: нужно очень хорошо делать своё дело здесь и сейчас, на своём месте, быть необходимым людям. Это очень непросто, но приятно.

Балетные туфельки, или новая счастливая жизнь

Снег падал густыми хлопьями, укрывая всё вокруг, вскоре и дом, и сад, и дорожка с яркими фонариками стали необыкновенно красивыми и таинственными.

Приближалось сказочное Рождество, и радостно к нему готовилась хозяйка. Пахнет корицей и ванилью. В гостиной с венецианскими окнами стоит большая ёлка с красивыми старинными игрушками, с расписными золочёнными стеклянными шарами и бусами, на густых ветках – голубые и красные банты, конфеты и маленькие ангелочки. На камине – фарфоровые куклы разной величины, соперничающие в красоте между собой, а с камина, свесив лапу, смотрит вниз фарфоровый пёс. Эти игрушки давно уже встречают вместе с хозяйкой праздник.

Анна, красивая рано поседевшая женщина, уже много лет в предрождественский вечер одна. Её окружают только две кошки, и две собаки.

Анна поставила свечи перед портретами мужа и сына, улыбнулась женщине в светлом платье, вспомнила ушедших в иной мир родителей, бабушку. Грустно – уснула в слезах.

Большой дом окутала тишина, только в старом расписном сундуке с окантовкой медной полосой и коваными деталями по углам, привезённом из Индии, где хранилось множество домашних тапочек самой разной величины, продолжали шептаться, гордились, что у них такая гостеприимная хозяйка, что она бережно относится к обуви. Но тапочкам в сундуке было скучно. Так редко им удавалось увидеть красивые полы с натёртым паркетом, на котором отражались огоньки, скользили солнечные лучи и двигались тени. Иногдав доме сверкала большая люстра или едва мерцал огонёк свечи.

– Ах, как долго у нас не было гостей, – вздохнув прошептали красивые с пушистым помпоном женские шлёпки после того, как всё в доме затихло.

– Давно к хозяйке не приходила юная девушка, наверное, её дочь, с ножкой маленькой, как у Золушки. Может, уехала куда-нибудь.

– Да и господина с громким голосом, и весёлого старичка, и брата хозяйки из другого города, который любил громко петь, их тоже давно не видно, – добавили две пары одинаковых тапочек удобных, войлочных, – обидно, мы никому не нужны.

– Да, да, – пробасили большого размера мужские тапки, – нас тоже давно никто не берёт.

– И нас, и нас, – запищали детские туфельки.

Детских в сундуке было несколько, мягкие зимние и лёгкие летние. Кожаные с опушкой не вступали в общий разговор, они когда-то принадлежали бабушке Анны, гордились этим и даже считали себя важнее прочих. Зашептались всякие другие – их больше всего. Эти тапочки надевали разные люди, которые приходили к Анне, они тоже старались угодить гостям, согреть их, быть удобными, чтобы все остались довольны. А ещё в сундуке лежали мягкие турецкие туфли, расписные с загнутыми носами и кломпы – традиционные деревянные башмаки из Голландии, их подарили хозяйке на день рождения, но они ей маловаты по размеру. Удивительное соседство!

У всех тапочек – своя интересная история, их время от времени надевали, только балетные туфельки не доставали. Они лежали на самом дне сундука в углу. О них забыли?! Кому они принадлежали? Никто из находившихся в сундуке не знал их историю, и всем хотелось разгадать тайну. Износившиеся тапочки выбрасывали, приносили новые, но этот пакет с балетками просто не вытаскивали. Тапочки и туфли вспоминали прошлое и рассказывали о счастливых днях, когда у них были хозяева, в доме бывало много гостей и они веселились. Те, которым посчастливилось увидеть мир вне сундука, рассказывали о своих впечатлениях. Но, наконец, тапочки, переполненные счастливыми воспоминаниями, угомонились и заснули. В сундуке стало тихо.

Утро. Хозяйка проснулась рано. Рождество! Радость наполнила сердце. Анна взяла со стола альбом, который листала накануне. Из него выпала маленькая фотография. С чёрно-белого фото ей радостно улыбалась девочка в балетной пачке. Анна вдруг вспомнила сон, в котором она кружилась на пуантах, потом падала, но чьи-то детские голубые глаза смотрели на неё с восхищением и любовью.

– Ой, это же я! Сколько мне здесь лет? – размышляла Анна, – шесть или семь?

Как давно это было. Воспоминания нахлынули, а вместе с ними и слёзы. Мечта стать балериной не исполнилась. Неосторожное падение и… она не могла больше стоять на пуантах.

– А где же маленькие балетные туфельки? – их подарили Анне после одного из выступлений, но она не успела в них ни разу потанцевать, – куда же я их положила?

Поспешила к сундуку, стоящему в чулане. Распахнула его, резко откинув крышку. Тапочки прижались друг к другу. Их госпожа никогда так не делала! Анна переворошила всё вверх дном и увидела свёрток – вот они, с розовыми лентами! Бережно повесила маленькие балетные туфельки на ёлку, смотрела и вспоминала, что хотела подарить их своей внучке. Много лет она не видела ни её, ни родителей, живущих далеко от родного дома.

Неожиданный звонок в дверь прервал грустные воспоминания.

– Кто бы это мог прийти в такой ранний час? – подумала Анна, поспешив к двери. Открыла. На пороге стояли дочь с мужем и внучка, ребёнок с голубыми глазами, ну точно из увиденного накануне сна.

– С Рождеством, бабушка! – звонким голоском приветствовала девочка, – меня зовут Юлия.

– Входите, дорогие, – едва удерживая слёзы, сказала Анна, – я рада видеть вас!

Анна нашла в расписном сундуке тапочки для дочери и для Юлии.

– Ах, какое счастье! Мы опять стали нужны! – восторженно шептали детские тапочки.

О том же подумали и другие. Пили чай с пирогами и вели разговоры о прошлом и будущем. Внучка поступила в балетную школу. Какая удача! – сердце бабушки Анны затрепетало, в глазах заблестели слёзы. Девочка рассказывала о новой школе, о новых друзьях, щебетала и щебетала, как птичка, бегала по комнате, кружилась в танце с красивой куклой, а бабушке казалось, что это её детство кружится, её жизнь продолжается!

Хозяйка не ждала гостей, и у неё не было подарка для внучки. И тогда она сняла с ёлки балетки и подарила девочке. Верилось, что её давняя мечта сбудется и Юлия будет прекрасной балериной.

Анна радостно улыбалась… Балетные туфельки ликовали – у них новая жизнь!

Тамара Селеменева

Жизнь и приключения Чирика

1

Весеннее солнышко пригревало всё сильнее. Снег растаял даже в затенённых уголках. Распускались первые зелёные листочки. Они приятно пахли чистотой и свежестью. Появились первоцветы: золотисто-жёлтые, собранные в корзинки, цветки мать и мачехи, сиренево-розовые соцветия медуницы. Набухли и кое-где распустились цветочки на яблонях, и первые труженицы-пчёлки копошились, собирали нектар.

Во дворе, среди елей и туй, в густых зарослях боярышника жила семья воробьёв. Неугомонные птахи сновали повсюду и радовали весёлым чириканьем, поднимали настроение. От их звонких голосов становилось хорошо на душе, задор громкого щебетания передавался детишкам в песочницах, бабушкам с колясками, мамам и папам, бегущим по своим делам.

Птенчик Чирúка, его братья и сёстры недавно вылупились из яиц, и теперь их родители ловили мошек, самых разных букашек и беспрерывно, целыми днями несли их в гнездо, кормили малышей. Ненасытные разинутые клювики постоянно голодных желторотиков требовали и требовали пищу. Птенцы вытягивали вверх шеи, каждый старался первым получить корм.

Один из птенчиков неосторожно потянулся в сторону и вывалился из гнезда. Ещё совсем голенький и беззащитный воробышек пытался ползти. Родители вились, тревожно посвистывали, но ничем не могли ему помочь. Всё его синевато-красное тельце тут же облепили рыжие муравьи, и через несколько часов остался лишь скелетик. Папа-воробей стал клевать ненавистных муравьёв. К концу дня вся земля вокруг погибшего птенца покрылась их трупиками. Так отец расправился с убийцами своего детёныша.

Это увидела Милана, когда возвращалась с мамой из детского сада. Ей было жалко воробышка. Мама, орнитолог по профессии, изучала и знала всё о птицах. Она успокоила дочку и объяснила:

– Ты не смотри, что они такие маленькие, суетливые и невзрачные. На самом деле воробьи необыкновенно умные, осторожные и интересные птички, защищают своих детёнышей, помнят врагов. Они похожи, но одинаковые только внешне, у каждого свой характер. У них отличная память, друг друга распознают и находят по голосам. Отличают даже людей.

– А меня они тоже запомнят?

– Конечно! Вот будешь угощать их зёрнышками, хлебными крошками, заботиться, они и тебя полюбят, станут узнавать, тогда вы подружитесь. Хочешь, покажу их гнездо? Оно рядышком, но его не видно в ветвях.

– На него можно посмотреть?

– Можно, только очень аккуратненько, чтобы не испугать их.

Мама осторожно отвела ветку в сторону. Милана встала на цыпочки и увидела сложенное из торчащих в стороны веточек, гнёздышко, а в нём пятеро птенчиков, вернее пять широко, как воронки, раскрытых клювиков. С этого дня девочка стала за ними присматривать.

2

Через две недели птенцы окрепли, покрылись пёрышками и, осторожно, прыгая с ветки на ветку, делали первые попытки вылетать из гнезда. Они только пробовали свои силы, учились добывать корм, познавать мир.

Милана внимательно наблюдала за самым активным из птенцов, и он с любопытством тоже поглядывал на девочку.

– Дочка, смотри, это Чирика, он крупнее и смелее своих братьев и сестёр, всегда первым получает еду от родителей.

– Да, этот воробышек самый быстрый и большой. У него громкий голос. Я видела, он уже пытался взлететь.

Рядом с гнездом стал часто появляться "страшный чёрный зверь". Милана поняла, что Чирика сразу почувствовал исходящую от кота опасность. При его появлении птенец старался спрятаться, прижимался ко дну гнёздышка.

Воробьишка видел, каким хищным огнём загорались янтарные глаза кота, когда родители прилетали с кормом и вились над гнездом. В то же время, он не раз замечал, как взрослые воробьи, как бы поддразнивая, озорно выхватывали еду из миски котофея прямо у него из-под носа, беззастенчиво и без страха садились на кормушки кроликов и кур. И Чирика мечтал:

– Вырасту и стану таким же бесстрашным и ловким!

Однажды небо потемнело, ветер качал ветви деревьев так, что, казалось, вот-вот сорвёт их гнёздышко. Потом сверкнула молния, загремел гром, сильный порыв сдул двух птенцов с гнезда. Одним из них оказался Чирика. При падении он не ушибся, потому что расправил крылышки, спланировал и тут же спрятался среди зелёной травы. А вот второй птенец больно шмякнулся о землю и тут же стал добычей чёрного кота. Милана заметила всё это из окна, побежала за ним, но спасти беднягу-птенчика не удалось.

Сердечко Чирика трепетало от страха. Он закрыл глаза, втянул голову, прижался к земле и замер. Девочка осторожно взяла его в руки и бережно посадила в гнездо. Воробышек понял, что хотя человек и очень большой зверь, бояться его не надо, а пищу, кров всегда можно найти именно рядом с людьми.

– Значит, кот – враг, а человек – друг, – сделал он вывод.

Чтобы не стать добычей хищника, подросший Чирика соскочил с гнезда и прыгал недалеко от него среди травы. Милана смотрела с изумлением. Мама объяснила малышке, что такие птички называются слётками. Кроме того, у них очень короткие ноги, поэтому воробьи не ходят, а перепрыгивают с места на место.

Пока воробышек выглядел неказистым, нескладным и взъерошенным, как и любой подросток. Слёток ещё не был готов к самостоятельной жизни, потому что не умел полноценно летать и находить корм, прятаться от врагов. Но мама с папой отыскивали его по голосу, прилетали, заботились и кормили по нескольку раз в день.

Ещё он боялся больших чёрных птиц. Он успел увидеть, как сильные и умные вороны убивали не только малышей, но и взрослых воробьёв и пожирали их. Нередко они разоряли целые гнёзда, лакомились птенцами. Однажды Милана очень удивилась, когда ворона стала отщипывать клювом от большой корки хлеба и бросать маленькие кусочки. Воробьишке хотелось подобрать один из кусочков, но тут какой-то взрослый воробей его опередил и… поплатился жизнью. Птенец и девочка догадались, что так хитрющая ворона приманивала птичку поближе!

Чирика постарался как можно скорее спрятаться в траве. Теперь звуки «каррр-каррр» приводили в ужас, он навсегда запомнил, что эти птицы смертельно опасны, от них надо держаться подальше!

3

Наступило лето. Стояла прекрасная погода, стрекотали кузнечики, от жёлтых головок одуванчиков газон казался золотым. В один из дней Чирика впервые увидел стрекозу. Такая большая, с голубовато-зелёным брюшком и золотисто-жёлтыми крылышками она легко и изящно витала недалеко от гнезда и ловко ловила насекомых прямо на лету, виртуозно повторяя траекторию полёта своей жертвы. Воробышек разглядел в ней не только добычу, но и конкурента на свою территорию.

Милана наблюдала за птенцом и поняла, что тот приготовился к атаке, застыв на ветке яблони. И, когда стрекоза пролетала под ним, смело бросился вниз, уверенный в своей победе. Бедный, он не знал особенностей поведения и возможностей стрекозы.

Летунья почуяла опасность, мгновенно зависла в воздухе, остановилась и вдруг… полетела задом наперёд! Этого охотник, да и Милана, совсем не ожидали.

Никто не мог вот так на лету останавливаться и планировать хвостом вперёд! И наш бедолага, пролетев мимо, шлёпнулся о землю, а стрекоза блеснула огромными глазами и беспрепятственно упорхнула по своим делам. Это происшествие стало для самоуверенного птенца ещё одним уроком.

Милана прибежала к маме и рассказала, как стрекоза обхитрила глупого воробьишку.

– Стрекозу так просто не поймать, – пояснила мама. – Она летает вперёд и назад, быстрее других, видит всё вокруг, красивая, очень прожорливая и ловкая хищница.

4

Настало время, когда Чирика почувствовал себя взрослым и влился в большую воробьиную семью. Милана радовалась: птенец выжил, вырос, и теперь он сильный и самостоятельный. На подбородке и грудке воробья проявилось хорошо заметное чёрное пятнышко. Он молод, бесстрашен и красив. Правда, узнавать его в стае становилось всё труднее. Хорошо, что сам Чирика помнил и нередко подлетал к ней.

Девочка подметила, что оставив родительское гнездо птенцы не улетали далеко, а поселились с другими воробьями их большой колонии. Вместе со взрослыми они охраняли свои владения. Синички, стрижи не могли выдерживать натиска маленьких задиристых хулиганов и уступали им не только территорию, но даже и гнёзда.

Милана следила, как молодые воробьи с азартом и удовольствием участвовали в этих баталиях, а один из них бессовестно устроился в гнезде стрижа, просто выгнал его. Бедному стрижу пришлось строить себе новое жилище.

Пришла поздняя осень. Листья пожелтели и облетели, небо хмурилось, и часто моросил дождь. Воробьи готовились к зиме. Утепляли, поправляли гнёзда, отыскивали укромные уголки под стрехами крыш. Чирику и его стае повезло. Милана с мамой заранее развесили несколько кормушек, где всегда можно подкормиться. А зимой, в особо холодное время, они угощали птиц мелко нарезанным салом. Птички узнавали и совсем не боялись своих друзей. Хотя воробья приручить почти невозможно, Чирика и ещё несколько его собратьев доверяли, садились на ладони девочки и склёвывали корм. А вот погладить или взять себя в руки птицы не позволяли.

5

Вновь наступила долгожданная весна. Природа оживала, пробуждая всё вокруг. В воздухе стоял бодрящий запах хвои и распускающихся почек, и над всем царил весёлый гомон птиц.

Наш Чирика давно присмотрел себе подругу. Он ухаживал за молодой воробьихой Чирикушкой, хвастался перед нею своей силой, показывал, какой он смелый и ловкий, и она любовалась им, отвечала взаимностью. Но другие самцы не уступали, тоже боролись за её внимание.

На деревьях и в небе они дрались за первенство между собой. Только пух и перья летели! Чирика бесстрашно сражался и победил всех конкурентов. Теперь они с Чирикушкой семья. Милана заметила изменения в жизни своего любимца. Мама ей объяснила, что воробьи, как и лебеди, однолюбы, находят пару одну на всю жизнь.

В ветвях раскидистой туи новобрачные построили гнездо, и в конце апреля Чирикущка отложила первую кладку. Мама приподняла девочку и показала их гнёздышко. В нём лежали пять рябеньких, словно мраморных, крохотных яиц.

Чирикушка села высиживать птенцов, а Чирика всегда находился рядом, сменял её, приносил еду и охранял. Через две недели из яиц вылупились замечательные птенчики. Молодые родители без устали трудились, кормили, растили своих деток, учили их. Всё повторялось.

Наблюдая за жизнью воробьёв, Милана поняла, что эти маленькие пернатые постоянно в борьбе, живётся им не просто. Она решила, что всегда будет им помогать, заботиться и подкармливать. Рядом с воробышками взрослела, узнавала окружающий мир, полюбила его и она сама. Её сердечко открылось и готово дарить добро.

– Знаешь, за сезон пара воробьёв производит и выкармливает три, иногда даже четыре потомства неугомонных воробышков, – сказала мама Милане. – А только один воробей за лето съедает до трёх килограммов насекомых!

– А ты мама про всех птичек всё понимаешь?

– Да, это моя профессия и мне самой тоже интересно.

– Пусть теперь берегутся вредители, – воскликнула девочка. – У нашего Чирики, его братьев и сестёр большая семья! Я расскажу всем подружкам, какая полезная и нужная птичка воробей! А когда вырасту, тоже стану орнитологом, как ты, мама, буду изучать птиц.

Она взяла специально приготовленный для пернатых корм, вышла во двор и развела в стороны руки. На раскрытую ладонь девочки тут же сел воробей и стал лакомиться принесёнными ею зёрнышками.

Александр Пономарёв

Тайна озера Лабынкыр

Коля едет на озеро Лабынкыр

На Севере нашей страны, в Якутии, в одном не очень большом и совсем не маленьком посёлке жил мальчик. Его звали Коля, и ему было семь лет отроду.

Осенью Коля должен был пойти учиться в первый класс, но именно этим летом в его жизни произошли события, о которых я и хочу вам рассказать.

Коля с папой и мамой жили в большом бревенчатом доме, в котором была печка, сложенная из кирпича, две кровати, письменный стол, да старый бабушкин буфет – вот и вся обстановка.

Колина мама работала в конторе посёлка, а папа был оленеводом. Ранней весной он выгонял оленье стадо на пастбище и пас оленей до самой поздней осени. Иногда папа брал Колю с собой, и он уже умел правильно арканить оленя и следить, чтобы маленькие оленята не отбились от стада. Но весной, в мае, папа вернулся с пастбища и сказал, что ему предложили работу егеря – надо было перебраться из посёлка на другое место. Так как папа очень любил маму и Колю, то ему было разрешено взять их с собой.

Работа предстояла очень непростая, а участок – достаточно протяжённый: два озера и прилегающая к ним тайга и даже небольшие участки тундры. Самое большое озеро Лабынкыр и поменьше Ястребиное. Колин папа должен был ежедневно обходить территорию и следить, чтобы люди не занимались браконьерством, а именно не били зверя и не ловили рыбу сетями. Осматривать лесополосы, чтобы не было пожаров и всяких других неприятностей и заботиться о молодых побегах, чтобы их никто не ломал и не давил техникой.

– Вот только ума не приложу, что делать с сыном, – огорчался папа, – ему осенью идти в школу, в первый класс, а мне приходится срывать его с места.

– Не волнуйся, папа, – говорил Коля, – я возьму в поселковой библиотеке школьные учебники за три первых класса и буду заниматься сам, дома.

И на самом деле – на следующий же день Коля сходил в поселковую библиотеку и взял учебники за первый, второй и третий классы. По правде сказать, читать и писать Коля уже умел, но решил всё делать по школьной или, как сказала тётя-библиотекарь, педагогической науке.

В ответ же Коля пообещал, что пачкать страницы, загибать листы он не будет, и через три года сдаст учебники обратно в библиотеку в самом надлежащем виде – так тоже сказала библиотекарь.

Дома мальчик бережно обернул школьные учебники калькой и аккуратно сложил их в свой маленький рюкзачок, где уже находились его игрушки – танк, с отломанным стволом, плюшевый медвежонок и разноцветные кубики.

И вот настал день отъезда. Папа с мамой сложили в кузов грузовой машины нехитрый скарб, несколько узлов с одеждой и посудой. Мама очень сокрушалась, что они не берут с собой старый бабушкин буфет, но папа успокоил её.

– Не волнуйся, Ниночка, я попросил своего знакомого оленевода, он присмотрит за нашим домом. И за буфетом в частности, люди у нас в посёлке хорошие, разорять нашу квартиру никто не станет, а вернёмся – будем и дальше жить-поживать в нашем доме.

И мама успокоилась.

Грузовая машина громко просигналила и тронулась в путь. Знакомые мамы и папы и соседские мальчишки и девчонки замахали им на прощанье, помахал рукой им в ответ и Коля. Он прекрасно понимал, что друзья маленько ему завидуют, ещё бы – он едет с родителями заниматься важным и ответственным делом, на далёкое загадочное озеро, а они остаются дома.

Колю и маму папа посадил в кабину вместе с водителем, а сам уселся в кузове присматривать за домашним скарбом, как бы чего не потерять по дороге. Они долго ехали на машине, потом несколько часов летели не легкомоторном самолёте малой авиации, потом опять на машине и, наконец, приехали в небольшое стойбище, где находилось всего несколько юрт и где жил папин дальний родственник.

Родственника звали Николаем, и он тоже, как папа, пас в тундре оленей. Переночевав в большой тёплой юрте, путешественники стали собираться в дорогу.

Ехать пришлось на лошадях. Лошади были небольшие, кряжистые и очень норовистые. Ходить под седлом – оказалось для них делом непривычным, да и не любили они этого, потому что сызмальства привыкли к воле и свободе. Но большой Коля надел на четверых коней покрепче – сёдла, а остальных навьючил домашним скарбом, и лошади смирились. Только по дороге они фыркали и отворачивались, когда Коля пытался погладить их по мохнатым мордам.

Дорога была долгой и опасной, лошади, с людьми на спинах, переходили каменные хребты, почти по горло в воде переправлялись по горным рекам и часами шли по пересечённой местности, поросшей мхами и лишайниками. Хорошо, что большой Коля прилично знал эти места – без него бы папа, мама и Коля просто-напросто заблудились.

И вот, когда Коля, совсем притомился, и очень сильно натёр правую ногу о седло, – из-за очередной сопки открылось озеро Лабынкыр. Коля даже не сдержался и удивлённо ахнул. Озеро было большим и красивым, а на поверхности воды плясали, отражаясь всеми цветами радуги, солнечные блики. Лабынкыр лежал перед ним, как на ладони. Он встречал людей хорошей погодой, а сам уходил дальше за горизонт, и не видно ему было ни конца, ни края.

Коля знакомится с озером

Жить Колиной семье было где, прямо у водной глади расположилась небольшая бревенчатая изба. В неё были перенесены привезённые вещи. В избе тоже была русская печка, две кровати и маленькие сенцы, где хранились дрова и лучина для растопки.

Папин родственник дядя Коля, как только выгрузили вещи, сразу засобирался в обратный путь. Лошади весело фыркали и ржали, догадавшись, что в обратный путь они отправятся налегке.

Большой Коля, пожелав счастливо оставаться, отправился домой. На прощанье он потрепал Колю по плечу и сказал совсем уж загадочную фразу:

– Ты, Колюшок, Лабынкырского Чёрта не обижай, он хороший.

И уехал, а Коля долго думал, что это за Лабынкырский Чёрт такой? Он даже спрашивал о нём папу и маму. Но им было некогда отвечать на его вопросы, очень уж они были заняты обустройством своего нового жилища. Здесь была какая-то тайна!

Ночью Коля проснулся от леденящего душу воя. Звуки раздавались со стороны озера, но Коля побоялся не то, чтобы подойти к окошку и посмотреть – кто это так кричит, но даже вылезти испод одеяла. Он только накрылся им с головой, оставив небольшую складку, чтобы не задохнуться.

Утром он спросил папу и маму, не слышали ли они ночью чего-то необычного, но родители так сильно натрудились за несколько предыдущих дней, что спали крепко и ничего не слышали.

– Это тебе приснилось, сынок, – улыбнулась мама, – на новом месте такое бывает!

Заниматься учёбой Коля решил, как и было положено, с сентября. А пока в его распоряжении были три летних месяца. И чтобы не терять времени даром, он решил познакомиться поближе с озером и окружающими его окрестностями.

Каждое утро он здоровался с озером: «Доброе утро, Лабынкыр» – так научил его папин родственник дядя Коля, и подолгу сидел, глядя на водную гладь.

Озеро ежедневно дарило ему интересные встречи: то плеснёт хвостом большая рыба, то пара лебедей опустится на воду и начнёт водить перед ним хороводы, а иногда налетал, не пойми откуда, ветер, и закручивал воды озера в большие или маленькие воронки.

Далеко от дома родители уходить Коле запрещали – можно было наткнуться на медведя или волчью стаю. Рано утром папа уходил на работу – обходить егерские угодья, а мама хлопотала по дому, иногда просила Колю помочь – принести воды, или почистить рыбу, которую с вечера принёс отец, или наколоть дрова – что Коля давно умел, и это ему не составляло никакого труда.

Коля встречается с Лабынкырским Чёртом

Однажды утром Коля проснулся от непривычного шума, он скинул с себя одеяло и выскочил на крыльцо. На большой поляне, недалеко от дома, стоял красивый вертолёт и крутил лопастями винтов. Из вертолёта вышли два весёлых лётчика. Они поздоровались за руку с Колей и спросили, где же его родители? Но от озера с полными вёдрами воды уже шла мама.

– Здравствуйте, хозяйка. А мы вам тут продукты доставили. Принимайте!

Коля тоже помогал взрослым носить из кабины вертолёта в дом мешки с крупами, горохом, сахаром, мукой, коробки с подсолнечным маслом и консервами. После чего, один из пилотов, вытащил из кармана плитку шоколада «Алёнка» подарил Коле, и, подмигнув, сказал:

– А это лично от меня, – и засмеялся.

Затем он отозвал маму в сторону и тихо, чтобы не услышал Коля, что-то говорил.

Коля расслышал всего несколько фраз: «Осторожнее… Мальчик… Видели сверху… Шёл по мелководью… Метров шесть-семь… Нехорошее!..»

Мама закивала головой, поблагодарила лётчиков, которые запрыгнули в кабину и, улыбнувшись, помахали руками. Вертолёт завёл двигатель, закрутил винтами и, оторвавшись от земли, исчез в облаках.

– Сынок, запомни, от дома никуда не отходить! Близко к озеру не подходить! Ты понял?

– Почему, мама?

– Потому что я тебе это запрещаю!

– Это всё из-за того самого Чёрта?

– Какого Чёрта?

– Ну про того, что рассказывал дядя Коля!

– Никакого Чёрта не существует в природе, сынок! Это всё сказки!

– А про что тебе рассказывал лётчик?

– Лётчик сказал, что они будут прилетать к нам и привозить продукты раз в месяц.

– И всё?

– И всё. Остальное тебя не касается.

И мама сердито поджала губы, из чего Коля понял, что спорить с ней не надо.

Мимо него снова прошла Тайна! Прошла и спряталась от мальчика в тёмных водах Лабынкыра.

На следующий день папа должен был идти на озеро Ястребиное, одному ему с работой было не справиться, и пойти вместе с ним решила мама. Родители уходили на несколько дней, а Коле наказали – вовремя протапливать печь и далеко от дома не отходить.

Проводив папу и маму, Коля отправился к озеру. Он снова и снова смотрел на водную гладь и не мог насмотреться – таким красивым казался ему Лабынкыр.

Вдруг недалеко от берега вода забурлила, потом по ней пошли огромные круги, а затем на поверхности показалось что-то крупное, серое и очень страшное.

Коля хотел убежать, но ноги перестали его слушаться, он как будто врос в землю. Мальчик хотел закричать, но и голос его покинул. Он так и остался стоять на месте с открытым ртом. А между тем на берег выползало огромное морское чудище. Крупная туша, поросшая длинными седыми волосами, по бокам четыре плавника, два больших спереди и два маленьких сзади, короткая шея с массивной плоской головой – два больших красных глаза, длинная крокодилья пасть с множеством острых зубов, а на конце длинный хвост.

Коля стоял ни жив, ни мёртв. Он так испугался, что не мог вымолвить ни слова. Между тем чудище, а было оно действительно шестиметровым – как и говорил маме весёлый вертолётчик, остановилось в паре метров от мальчика и смотрело на него, хлопая большими красными глазищами.

– Что, так и будем молчать? Вообще – то в приличном обществе принято здороваться!

– З..з..з. дравствуйте, – только и смог вымолвить Коля.

– Приветствую, – сказало чудище и кивнуло огромной головой на избу, – это ты, значит, новенький?

– Я…, – Коля без сил опустился на землю, – вы, наверное, сейчас меня скушаете?

– Вот ещё, – фыркнуло чудище, – я не ем людей. В озере полно рыбы.

Затем змей прилёг на бок и подложил, совсем как человек, под голову большой передний плавник.

– Ну, рассказывай…

– О чём? – Колина голова до сих пор шла кругом. Ему казалось, что он спит и всё это ему снится. Он хотел ущипнуть себя, чтобы проснуться, но пальцы его по-прежнему не слушались.

– Из каких краёв будешь? Как тебя зовут? И что ты здесь делаешь?

Колин страх улетучился. Он как-то устал бояться, назвал своё имя и принялся рассказывать змею о своём посёлке, друзьях, о маме и папе и о том, как они ехали сюда и зачем.

– А родители твои, значит, на Ястребиное ушли? Зря! Будет дождь с грозой, дороги размоет. Теперь неделю их не жди. Неделю – не меньше.

Коля посмотрел на небо. Оно было ясным и безоблачным, но спорить с чудищем он не стал.

– Извините, а вы и есть тот самый Чёрт?

– Терпеть не могу это прозвище. Ну, какой чёрт? Вот скажи – разве я похож на чёрта? – и он повернул свою огромную голову в профиль, – ведь типичный же дракон! Правда?

– Да, – согласился Коля, – на чёрта вы совсем и не похожи, – скорее дракон. Да, дракон!

– Ну вот, – обрадовался дракон, – а то чёрт да чёрт. Не хватало мне ещё тут нечистой силы. Лабынкырский Дракон – вот это звучит! Верно ведь?

– Верно…

– А это вы так страшно кричите и воете по ночам?

– Я, – Дракон нахмурился, – да не бойся, я больше не буду. Это я от скуки.

– Хорошо…

– А ты, я вижу, не из пугливых. Стоило мне только показаться из воды, как люди удирали во все лопатки от озера, – и дракон громко захохотал. От чего в небе что-то громыхнуло.

– Если честно, уважаемый Дракон – то я бы тоже убежал, но так испугался – что не мог сдвинуться с места…

– Ох, Николай! – вновь захохотал Дракон, в небе опять что-то громыхнуло и подул ветер, – ох, рассмешил, потешил! Ай, да парень! Ой…

И Дракон горестно вздохнул.

– Представляешь, Коля, за пять тысяч лет совсем запаршивел я, оброс ракушками, водорослями. Волосы на спине засалились, и некому мне помочь! Видишь плавники – какие? – и он продемонстрировал Коле плавники, – до спины не дотянуться! А так всё чешется, зудит – начну о дно ёрзать – такие буруны да волны по озеру идут – всю живность распугать недолго!

– У нас дома есть большой гребень!

– Насмешки строишь? Какой гребень. Смотри, какой я большой, – и Дракон повернулся вокруг своей оси, – а ты говоришь гребень! Слушай! У людей есть такая большая расчёска на деревянной палке! Ты, случайно, такой не богат!

– Ой, это, наверное, грабли! – обрадовался Коля. – У нас в сенцах есть такие! Подождите, я сейчас принесу!

И мальчик опрометью кинулся в избу. Разыскав в сенцах грабли, он уже спешил к своему новому знакомому. Дракон, тем временем, ждал его на берегу. Затем Коля граблями вычищал змею хребет и бока. Сверху вниз, слева направо и справа налево. Змей кряхтел и потягивался, видно – что ему это было очень приятно.

– Ох, хорошо-о-о-о, ага, вот так, тут сильнее потри, ох, хорошо-о-о! Ой, тут щекотно, – и он принимался хихикать, – а здесь три не жалей! Вот здорово!

Когда процедура была окончена, Дракон вытянулся в струнку и застыл на берегу, нежась под лучами солнышка.

О чём рассказал Коле Лабынкырский Дракон

– Спасибо тебе, Коля, помог! Ох, помог! Были бы у меня руки-ноги, поклонился бы тебе до земли…

– Да, ладно, чего там. Пожалуйста, – засмущался Коля, – а давно вы научились говорить человеческим языком? – он уже совсем перестал бояться и присел на берег рядышком со змеем.

– Человеческим языком? Давно! В незапамятные времена, таких как я, было много в этих краях. Жили мы дружно, друг дружку не обижали. Рыбы в озёрах было хоть отбавляй, хватало всем. А вокруг, – Дракон обвёл своим плавником по кругу, – росли папоротниковые рощи! Огромные деревья уходили кронами в самое небо. В рощах стадами ходили мамонты, а по небу летали мои сородичи. А потом на землю упал огромный метеорит. Он оставил на небе красный след и протаранил планету. Что тут началось: проснулись вулканы, реки, озёра и моря вышли из берегов, а небо закрыли тучи из пепла и гари. Мои сородичи начали умирать один за другим. И только я, да ещё мой младший брат остались в живых. Мы зарылись в ил этого озера и десять лет не высовывали носа на поверхность. А когда от голода и холода мы выплыли на берег – то увидели… Даже и говорить об этом не хочу, – и из больших красных глаз Дракона покатились самые настоящие слёзы, размером с крупный камень.

– А дальше? Что было потом?

– Потом? – Дракон вздохнул. – Прошло много лет, прежде чем мы с братом смогли придти в себя. Начали охранять наше озеро, питаясь рыбой и водорослями. А потом на берегах озера начали селиться люди. Только они почему-то очень нас боялись. И даже придумали нехороший обычай. Им, видишь ли, казалось, что нас с братом надо задобрить и принести нам в жертву самых красивых девушек. Они оставляли их на берегу, а сами уходили! Думали, я их есть буду, – и Дракон прыснул со смеху.

– А вы?

– Что я? Мне было жаль бедных девушек. Ко всему прочему при моём к ним приближении они так и падали в обморок со страха. Тогда мой младший брат, а он умеет летать по воздуху, сажал их на спину и уносил в Монголию. Там они благополучно выходили замуж, ведь это были самые красивые девушки, а потом жили долго и счастливо со своими семьями и рассказывали детям сказки про доброго дракона.

– А где сейчас ваш брат?

– Он живёт в Китае. Ему предложили там хорошую работу – ежегодно в канун Нового года, он спускается с небес и исполняет ритуальный танец на площади Тянь-Ань-Мынь! Кормят его хорошо, очень любят и ценят! Время от времени он прилетает ко мне в гости, когда ему дают небольшой отпуск! Мы вместе лакомимся рыбой из нашего озера и вспоминаем прежнюю жизнь! Но люди давно покинули эти места, и только редкие рыбаки и ещё более редкие оленеводы иногда ставят свои юрты на берегу! А теперь вот и вы пожаловали ко мне в гости!

– А можно я иногда буду приходить на берег и вот так разговаривать с вами?

– Да, пожалуйста.

– А ещё у меня есть с собой учебники, по которым я буду учиться читать и считать. И ещё писать в тетрадях.

– О, это будет здорово! Тем более, что писать и считать я не умею. Вот и научусь.

– Договорились, – и Коля пошёл домой, а дракон нырнул в озеро Лабынкыр.

Коля и Дракон

С той самой встречи Коля и Дракон очень подружились. Как только мальчик просыпался, он уже стремглав бежал к озеру, где поджидал его новый друг.

Затем они вместе учились писать и считать: только Коля писал слова и цифры шариковой ручкой в тетради, а змей хвостом на песке. Коля читал Дракону сказки из учебника по чтению, а тот в свою очередь рассказывал мальчику старинные якутские легенды. Время от времени Коля садился на змея верхом, а тот катал его по озёрной глади, рассекая в разные стороны большие волны.

Родители были рады, что Коля самостоятельно постигает школьные науки, да ещё много времени проводит на свежем воздухе, отчего он за год окреп и вытянулся.

Один раз только Коля спросил отца

– Папа, а если ты встретишь Лабынкырское чудовище, ты будешь стрелять в него из ружья?

– Ну что ты, сынок! – ответил папа, – зачем? Это чудище, если оно, конечно, существует, составляющая часть озера, а значит и природы, которую я должен защищать! В этом состоит моя работа!

И Коля успокоился. Теперь его другу не угрожала никакая опасность.

Дракон иногда приносил Коле в подарок больших рыбин, которыми кишмя кишело озеро, а мальчик чесал бока змея граблями, отчего тот приходил в неописуемый восторг. Когда же в отпуск прилетел младший брат Дракона, Коля покатался на нём по воздуху и осмотрел окрестности вокруг озера и даже долетел почти до самой Монголии. Летающему змею это было не в первой, так как он частенько катал китайскую ребятню.

Три года пролетели очень быстро, и папе пришло время возвращаться в свой посёлок. Его контракт заканчивался. В последний день перед расставанием, мальчик, как всегда пришёл на берег озера. Дракон ждал его как всегда на берегу, вытянувшись в струнку и нежась на солнышке.

– Я пришёл попрощаться, – только и сказал он. – Завтра мы с мамой и папой должны уехать в свой посёлок.

– Очень жаль, – печально промолвил Дракон, – я очень привык и привязался к тебе! – и он обнял мальчика своим длинным хвостом.

– Я тоже полюбил тебя и это озеро, и эти края. Мне будет очень тяжело без такого друга как ты. А ты – мой настоящий друг!

– За пять тысяч лет я привык к расставаниям, – Дракон уже не скрывал слёз, – но такого друга как ты и у меня никогда не было!

– Прощай, Дракон! А знаешь? Не прощай, а до свидания. Я вырасту, выучусь, пойду работать егерем и снова приеду сюда. И мы с тобой опять будем вместе!

– А когда это будет?

– Лет через двадцать, я думаю!

– О, это совсем уж небольшой срок. Я буду ждать тебя!

Коля с мамой и папой улетали в свой посёлок на вертолёте. Коля разгадал Тайну далёкого озера. Мальчик, прощаясь, посмотрел на Лабынкыр и увидел, как по мелководью, как тогда в первый день, плывёт большое массивное тело и иногда машет ему то одним, то другим плавником. Теперь Коля не боялся Лабынкырского Чёрта, а ждал, когда пройдут двадцать лет и он вернётся сюда снова. Вернётся туда, где будет ждать его настоящий добрый друг.

Таня Мороз

Сосульки

Днём снег медленно таял, нехотя отступая от пешеходных дорожек, дальше – к замёрзшим кустарникам. Посеревшие глыбы, покрытые стеклянной коркой наледи, жались к домам. Радеющие дворники сгребали их в кучи и как есть бросали на растерзание безжалостному весеннему солнцу. Снежок подтаявшим ватным полотном сползал с крыш, неловко обваливаясь на головы прохожим. Он, журча, капал с шифера веранд, мелодично постукивая в образовавшиеся от тепла проталины. Солнце со всей своей неистовой силою прогоняло опостылевшую за три месяца зиму. Однако, ночью температура резко понижалась, примораживая, закрепляя образовавшиеся сосульки, похожие на ледяные стеклянные морковки. Сосульки росли, удлинялись, удлинялись и, наконец, с хрустом откалывались от основания. Они бесшумной стрелою летели вниз, с пугающим грохотом разбиваясь об асфальт на множество осколков.

В один такой апрельский день Серёжу выпустили погулять. Он разбередил лужу, разгоняя ледяную корку найденной веткой. Ветка длинная и кривая, расходящаяся на два конца наподобие рогатки, была неудобной. Серёжа и так, и этак пытался её разломать пополам, но ничего не выходило. Ветка гнулась, а ломаться не ломалась. Серёжа тяжело вздыхал. Намотанный на шею шарф душил, а вязаная шапка то и дело сползала на глаза, мешая играть. Скинул бы Серёжа шапку и размотал бы шарф, но наказ бабушки «со двора ни ногой» и её зоркий взгляд из окна не оставляли Серёже такой возможности. Он повозил палкой в мелкой луже, но ничего интересного не нашлось. Чёрная земля поднялась со дна, окрашивая воду в бурый цвет. Отколотые тонкие льдинки пропускали солнечный свет, делаясь прозрачными. Серёжа поднял пластинку и посмотрел сквозь неё на солнце. Силясь что-либо разглядеть в этой мутности, он лишь приморозил пальцы, а капли воды замочили рукава.

Наконец хлопнула дверь второго подъезда. Вышел погулять Кирилл, восьмилетний, грузный мальчик. Оглянувшись на окна своей квартиры, он быстро стянул варежки и спрятал их в карман. Кирилл был настоящий школьник. А Серёжа ходил в подготовительную группу и лишь мечтал о школе.

– Эй! Иди сюда! Смотри какая у меня палка! – закричал Серёжа, размахивая над головой кривой веткой.

Кирилл заинтересовался.

– И правда, хорошая ветка! Длинная! Как раз для работы подойдет!

Серёжа покрутил ветку в руке.

– А для какой работы?

– Ясно для какой! На дворе же весна! С крыш сбивать сосульки! Дворники сбивают их палками, чтобы они на головы людям не упали. Об этом по телевизору говорили в «Новостях». А если дворникам можно, то и мы будем.

Серёжа ещё раз осмотрел свою ветку, больше похожую на кривую рогатину.

– Я готов!

Кирилл обернулся вокруг себя, но ничего похожего на палку Серёжи поблизости не наблюдалось.

– Подожди! Я из дома швабру принесу! Я быстро!

Вскоре Кирилл и Серёжа сбивали сосульки по всему двору: с козырьков подъездов и навеса продуктового магазина на первом этаже, с перекладины железной качели. Даже посбивали совсем не опасные сосульки – крошечные, прицепившиеся к заборчику палисадника. Дело спорилось. Серёжа размотал шарф и спрятал его в карман, стянул шапку с головы и вытер вспотевшее и красное лицо. Конечно, сбивать кривой палкой не так удобно, как шваброй, но всё равно весело!

– Мы сделали нужное дело! – сказал Кирилл.

Сережа согласно кивнул. Они огляделись, работа во дворе закончилась.

– А пойдём в детском саду над верандами сосульки посбиваем? – предложил Кирилл.

Серёжа поднял глаза на окна своей квартиры и вспомнил про обещание, которое дал бабушке «ни шагу со двора». Он вмиг натянул на голову шапку и замотал вокруг шеи шарф.

– Мне нельзя со двора уходить. Я бабушке обещал.

Кирилл обидно рассмеялся.

– Ну ты и нюня! Мы проделываем большую работу, помогаем людям. Сосульки могут поранить человека. А ты ноешь: бабушке обещал!

Серёжа поднял голову.

– Я не могу нарушить обещание. Мне папа сказал: «Нарушить слово – всё равно, что предать человека. Не хорошо это. Мужчина должен держать своё слово».

Кирилл перестал смеяться. Вытер рукавом куртки шмыгающий нос и постучал шваброй, откалывая примёрзлую к асфальту льдинку.

– Хорошо. Тогда давай весь лёд во дворе переколотим, чтобы он быстрее растаял!

Серёжа взял ветку поудобнее.

– Хорошо. Особенно возле дверей подъездов, чтобы никто не поскользнулся и не упал!

Солнце медленно отступало за горизонт, забирая первое весеннее тепло. Зима на какие-то часы вновь вступила в свои права, примораживая, заковывая холодом расползающиеся серые сугробы. Растаявшие за день лужицы вновь затягивались тонкой, хрустальной коркой

Лариса Кравчук

Детство Скрябина

(к 150-летию А. Н. Скрябина)

Москва. Старый Арбат

Зима 2021 года накануне Рождества. Серое небо сливается с фасадами невысоких старинных домов. Светящиеся холодным светом фонари, витрины магазинов, книжные развалы, ряженые продавцы, промерзшие художники, недоумевающие лица туристов заполняют пространство знаменитой на весь мир улицы. Знают ли, случайные и неслучайные прохожие, что здесь каждый дом хранит тайну бывших своих жильцов, что на этой улице зарождались идеи превращения мира из царства мрака и печали в царство безграничной радости и счастья.

В конце XIX века в уютных арбатских переулках царила атмосфера необычайного творческого подъема в поэзии, музыке, в живописи. Здесь жили и творили поэты, художники, музыканты, актеры. Многих объединяло творчество. Возникали разнообразные эстетические содружества между художниками, писателями, композиторами, философами, созревали идеи о взаимодействии искусств, о поиске нового стиля в художественной культуре.

Дом, в котором композитор А. Н. Скрябин провел три последних года своей жизни – с апреля 1912 г. по апрель 1915 г. – и в наши дни сохранил «арбатскую» атмосферу традиций высокого искусства. Несмотря на годы, о музыке А. Н. Скрябина, выполненной с завораживающей красочностью звуковой палитры, выдвигаются разнообразные гипотезы, продолжается поиск. Музыканты-исполнители находят новые возможности для воплощения «света в музыке». Художники и поэты проникают в синтетические замыслы о движущихся линиях и формах, текучей архитектуре. Музыковеды, ученые пытаются разгадатьтайну заложенных от рождения музыкальных способностей ребенка, отличавшегося от сверстников хрупкой внешностью и обостренной впечатлительностью, к тому же, почти совсем не знавшего своей матери.

В биографии любой выдающейся личности, почти всегда заложен ключ к разгадке его уникальности. А. Н. Скрябин – не исключение. Путь к познанию тайн его музыки не прост. Попробуем прикоснуться к отдельным страницам жизни «Эльфа среди людей», так назвал Александра Скрябина Константин Дмитриевич Бальмонт в своей книге «Светозвук в природе и световая симфония Скрябина».

Рождество 1871 года

В зимний рождественский вечер, в Москве, недалеко от Арбата 25 декабря 1871 г. (6 января 1872 г. по новому стилю), в Сочельник, во флигеле московской усадьбы Лопухиных, Волконских, Кирьяковых родился великий русский композитор Александр Николаевич Скрябин. В «арбатской атмосфере» будущий композитор провёл детство и юность, здесь протекали годы его учения, художественного подъёма и вступления в пору творческого расцвета. Семья принадлежала к московской дворянской интеллигенции. Мать Скрябина – Любовь Петровна Щетинина была одаренной пианисткой. Её талант высоко ценили Антон и Николай Рубинштейны. К сожалению, ребенку не было и года, когда Любовь Петровна умерла от тяжелой болезни легких. Переживая потерю жены, двадцатитрехлетний отец композитора, Николай Александрович Скрябин, погружается в учебу. Он заканчивает юридический факультет Московского университета, затем – Петербургский институт восточных языков. Саша навсегда остаётся в Московском доме родного деда. Его воспитанием занимаются две бабушки и особенно сестра его отца, Любовь Александровна Скрябина. Благодаря воспоминаниям Любови Александровны, мы можем проследить становление величайшего композитора, творца, мыслителя с ранних лет его жизни.

Семья Скрябиных, по заведенному обычаю, на Рождество собиралась вместе. Из разных городов родственники съезжались в родной дом. Любовь Александровна рассказывала об этом так:

– Помню день рождения Саши. Семья у нас была патриархальная, на праздник все съезжались домой. Приехали из Саратова на первый день рождества и брат мой с женой, Николай Александрович Скрябин и Любовь Петровна (урожденная Щетинина). Она чувствовала так себя скверно, что пришлось её почти на руках нести наверх, а через два часа после их приезда явился на свет Шуринька.

После рождения ребенка вернуться в Саратов семье не удалось. У Любови Петровны врачи определили болезнь легких и, по их совету, ее отправили на лечение за границу. Но, недолго прожив на австрийском горном курорте Арко, Любовь Петровна Щетинина скончалась от туберкулёза, всего лишь через семь месяцев после рождения сына. Так Саша навсегда остался в Московском доме родного деда, окруженный любящими и души в нем не чаявшими женщинами. Большой дом, недалеко от Покровских казарм, стал для маленького мальчика родным домом. Мать отца Елизавета Ивановна, её сестра Мария Ивановна и сестра отца Любовь Александровна Скрябина занялись его воспитанием.

Жизнь, наполненная звучанием музыки

Любовь к музыке у Сашеньки проявилась буквально с колыбели. Уже с грудного возраста ребенок тянулся к звукам фортепиано. Когда Любовь Александровна садилась за рояль, кормилица Арина являлась с ним и усаживалась рядом. Саша сидел подолгу совершенно спокойно, но стоило кормилице встать и отойти от инструмента, как он начинал плакать.

Любовь Александровна пишет о том, что в доме всегда царила спокойная обстановка, наполненная звучанием музыки и любовью окружающих. Все родные пытались разделить интерес ребёнка к роялю, который издавал волшебное звучание. Так в тесной душевной взаимосвязи всех окружающих незаметно шло формирование исполнителя, музыканта, творца. Рояль для Шуриньки становился другом, «живым существом». Любовь Александровна в своих воспоминаниях описывает трогательное отношение Сашеньки к инструменту:

– Каждое лето семья переезжала на дачу, и обязательно брали с собой рояль. Саша всегда волновался, что рабочие могут его уронить. Просил, чтобы несли рояль как можно осторожнее, а сам убегал в свою комнату, бросался на кровать, прятал голову под подушку и лишь тогда успокаивался, когда узнавал, что любимый инструмент цел, невредим и стоит на своем месте. Тогда он бежал к нему, осматривал его, ласкал, как человека.

Любовь Александровна с большим тактом и любовью следила за развитием своего любимого племянника. Она рассказывает, что Саша всегда был серьезным ребенком, любил, чтобы на его столе всегда была бумага и разноцветные карандаши. Ещё совсем маленьким мальчиком ему нравилось рассматривать книги Шекспира и Мольера, он знал, что такое комедия, драма, трагедия. Часто Сашенька, сидел за своим маленьким письменным столом и писал трагедии. Лицо его было всегда взволнованное, он иногда вскакивал, декламировал то, что написал, и снова садился, и снова писал…

Однажды Сашенька попросил купить ему игрушечный театр. К этому театру прилагались сценарии нескольких пьес, но он не любил ничего готового, поэтому и декорации для своего театра и текст он начал сочинять и делать сам. Любовь Александровна купила для этого театра прозрачную ткань голубого цвета и разных шелковых лоскутков, он положил их на бумагу, к которой приделал проволоку. Бумага двигалась под голубой прозрачной тканью словно «волнующееся море».

Подробное описание Любовью Александровной сочиненных Сашей и поставленных самостоятельно спектаклей, вся серьезность подхода ребенка как к постановке, так и к зрителям говорят о том, что уже в раннем детстве в процессе «рисования» музыки, импровизаций литературного и музыкального текста закладывались зерна будущего философа, музыканта, недосягаемой высоты творца. Детские спектакли маленького Сашеньки были наполнены поиском новых форм выражения. Он прибегал к вспомогательным средствам таким как прозрачная ткань, бумага, краски, сценические действия, проникал в цветовой мир, пытался понять характерные особенности того или иного цвета в передаче «волнующего моря», то есть характера.

Одной из любимых прогулок для Саши была прогулка на Кузнецкий мост, там находился известный музыкальный магазин. В этом магазине уже знали, что Сашу Скрябина занимает устройство рояля. Служащие музыкального магазина подводили мальчика к какому-нибудь инструменту, открывали деку, ставили Сашеньку на стул, и он начинал рассматривать его устройство. Эти посещения музыкального магазина побудили в нем желание самому сделать музыкальный инструмент. Увидев, как его дядя выпиливает и, получив в подарок ящик с маленькими столярными инструментами, он начинал выпиливать сам. Его игрушечный рояль получился совсем как настоящий с натянутыми струнами, пюпитром и педалью. Вот только изучение нот, к огорчению Любови Александровны, не вызывало у него никакого интереса. Ему больше нравилось играть по слуху. Антон Рубинштейн, прослушав Сашу, успокоил родных:

– Не троньте ребенка, дайте ему развиваться свободно, со временем все придет само собой.

Пролетело время. Саше исполнилось десять лет. Необходимо было подумать об его общем образовании. На вопрос в какое учебное заведение он хотел бы поступить, Саша решительно заявил, что он согласен поступить только в кадетский корпус, где воспитывался его дядя Митя, которого он особенно любил.

В 1882 году, после успешной сдачи экзаменов, Александр Скрябин был зачислен во второй Московский кадетский корпус. Рояль же по-прежнему оставался его любимым инструментом. После занятий он спешил в большую казенную квартиру своего дяди, в которой стоял рояль. Здесь он мог часами спокойно заниматься. Любовь Александровна рассказывала:

– У мальчика была феноменальная память. Как-то в праздник у них был концерт. По окончании концерта директор и кадеты начали уговаривать Сашу сыграть что-нибудь, он тогда еще не брал уроков музыки и даже не умел хорошо читать ноты, но согласился и исполнил по памяти, только что услышанные пьесы. Выступлениями на сцене, Саша быстро завоевал авторитет среди учеников, преподавателей, начальства.

Любовь Александровна понимала, что Саше нужны уроки музыки. Первым его учителем стал известный композитор Георгий Эдуардович Конюс (1862–1933) – композитор, музыкальный теоретик, ученик П. И. Чайковского, С. И. Танеева, А. С. Аренского. Будучи студентом консерватории, Г. Э. Конюс занимался с талантливым Сашей Скрябиным. Подготовка оказалась настолько серьезной, что созрело решение о поступлении в консерваторию.

Сергей Иванович Танеев советует тринадцатилетнему Александру Скрябину брать уроки у профессора Н. С. Зверева. Так Саша примкнул к ученикам Николая Сергеевича Зверева. Учеников ласково и шутливо называли «зверятами». Среди них был и Сережа Рахманинов. В классе Н. С. Зверева часто устраивались сольные состязания, в которых Саша соперничал с Сережей Рахманиновым. Николай Сергеевич всегда очень хвалил Сашу и ласково называл «Скрябушкой».

В шестнадцать лет Александр Скрябин поступает в консерваторию в класс контрапункта С. И. Танеева, в те годы директора Московской консерватории и в класс фортепиано Василия Ильича Сафонова, пианиста, дирижера, известного музыкального деятеля. Закончилось детство. Впереди годы творческой композиторской и исполнительской деятельности, но именно детские годы – начало становления музыканта, будущего великого композитора, творца новых музыкальных образов.

Вадим Федоров

Донецкая сказка

Даня мечтал стать хоккеистом. С тех самых пор, как папа взял его на хоккей. Дане было три или четыре годика. Стадион запомнился ему праздничной атмосферой и огромным количеством людей. И двумя командами. Которые гоняли по льду чёрную шайбу. Одни были свои, донецкие. А другие – иностранные, из далёкой Чехии.

Родная команда проиграла. И это было обидно. Пропустили всего одну шайбу.

– Я когда вырасту, стану хоккеистом, – сказал папе Даня, – и мы будем всё время только побеждать.

– У тебя вся жизнь впереди, – ответил папа, – кем захочешь стать, тем и будешь. Отдадим тебя в хоккейную школу, и будешь чемпионом.

Папа у Дани работал электриком. У него была сумка с различными инструментами и приборами. Дане запрещалось в неё даже заглядывать. Мама называла папу Богом электричества. А папа называл маму Повелительницей младших классов.

Даня любил и маму, и папу. И верил им. И поверил папе, что когда он вырастет, то станет хоккеистом. Но оказалось, что всё не так просто.

Стадион закрылся. Часть его сгорела. Часть вещей растащили какие-то серые люди. Хоккейная школа тоже закрылась. И некому стало учить Даню играть в хоккей.

Потому что началась война.

Вроде бы было всё то же самое. Но люди стали меньше улыбаться. А ещё иногда прилетали снаряды. Они где-то взрывались, и в окнах лопались стёкла. Их сосед, дядя Лёва, очень любил, когда прилетали снаряды. Он работал стекольщиком, и ему нравилось, что стёкла в окнах бьются.

– Кому война, а кому мать родна, – говорил дядя Лёва, – стёкла бьются к счастью. А счастья на всех не хватит.

Даня за эти слова не любил соседа. Даня считал, что счастье должно быть у каждого. Но именно дядя Лёва вызвался отвезти Даню и папу в хоккейную школу.

Папа откуда-то узнал, что курсы молодых хоккеистов проходят где-то за городом. Кому-то позвонил. Договорился. Потом договорился с дядей Лёвой. И они рано утром поехали поступать. В хоккеисты.

– А почему летом? – спросил Даня. – Сейчас же тепло и нет льда.

– Готовь сани летом, – ответил дядя Лёва, – и коньки тоже.

Он любил пословицы и поговорки. И иногда даже придумывал свои.

– Мы поедем и запишем тебя, – пояснил папа, – тренер посмотрит на твою физическую форму, увидит, что ты умеешь. А занятия начнутся осенью.

Даня не просто обрадовался. Даня был счастлив. Наконец-то сбывается его мечта.

Из-за этого он плохо спал ночью. Вскакивал. Подходил к окну. Смотрел в ночь. Где-то далеко грохотало. То ли гроза, то ли взрывы.

Рано утром полусонного Даню посадили на заднее сиденье. Папа сел впереди, на пассажирское. Дядя Лёва завёл машину. Поехали.

Даня вначале смотрел в окно. На город. Но от тряски его сморило. И он уснул.

Проснулся Даня из-за того, что его подбросило в воздух и куда-то кинуло. Он на несколько секунд перестал что-либо слышать и видеть. Наконец-то открыл глаза. Потряс головой. Из волос посыпались земля и песок.

Даня сидел на краю большой ямы. Машины, папы и дяди Лёвы не было.

– Я опять всё проспал, – сказал Даня.

Так говорила его мама, когда он просыпался поздно. В небе над Даней летели снаряды. Справа налево.

– Вы что тут разлетались?! – закричал им Даня. – Летите обратно!

Снаряды на несколько минут перестали летать. А потом полетели обратно. Слева направо.

– Они меня слушаются? – удивился Даня.

– Нет, – ответил подлетевший к Дане один из снарядов, – мы тебя не слушаемся. Ты кричал тем, которые к нам летели. А теперь мы летим к тем, которые по нам стреляли.

– А зачем они по вам стреляли? – спросил Даня.

– Как зачем? – удивился Снаряд. – Потому что мы по ним вчера стреляли. Они теперь в ответку по нам стреляют.

– А зачем вы по ним вчера стреляли? – опять спросил Даня.

– Потому что позавчера они по нам били, – терпеливо объяснил Снаряд, – вот мы вчера им и ответили.

– А позавчера почему они по вам били? – не сдавался Даня. – С чего это вдруг?

– Позавчера они по нашим стреляли, потому что раньше мы по ним стреляли, – ответил Снаряд.

– Я уже запутался, – сказал Даня, – кто в итоге первый стрелять начал?

– А я откуда знаю? – удивился Снаряд. – Это давно было. Кто-то первый стрельнул. А те, в кого стрельнули, в обратку. Вот так и летаем туда-сюда.

– А договориться не пробовали, чтобы никто не стрелял? – спросил Даня, уже заранее зная ответ.

– Пробовали, – сказал Снаряд, – много раз уже договаривались. Но всё никак не получается остановиться. Начать войну очень просто. А вот остановить её практически невозможно.

– Ну, а если снаряды закончатся? – спросил Даня. – Тогда и война закончится.

– Мы никогда не закончимся, – рассмеялся Снаряд, – быстрее живые люди закончатся, чем мы. Человеку родиться – девять месяцев требуется. А снаряд на заводе за несколько минут делают.

Дане от этих слов стало как-то неуютно.

– Лети отсюда, – сказал он, – только туда лети, где никого нет. Некогда мне тут с тобой разговоры разговаривать. Мне надо хоккейную школу найти.

Снаряд не обиделся на Данины слова.

– В школу дальше по улице и потом по дороге, – сказал он, – а я полетел. Действительно, заболтался я с тобой.

И Снаряд усвистел. Куда-то далеко.

А Даня пошёл вдоль какого-то забора по улице. Забор был высоким, из деревянных досок. И без единой щелочки. Нельзя было посмотреть, что там, за забором. Поэтому Даня просто шёл и считал доски. Считать его научила мама. Повелительница младших классов.

После улицы с забором потянулась дорога. По полю. Но перед самой дорогой стояло странное сооружение из бетонных блоков. Над блоками развевалось знамя. Знамя было трёхцветным.

Около блоков на табуретке сидел мужчина в военной форме. Чуть вытянутое лицо, наголо побритая голова, усталые глаза. Рядом автомат, прислоненный к бетонному блоку.

– Здравствуйте, – сказал Даня, – красивый у вас флаг.

– Здравствуй, – сказал мужчина, – ты кто, откуда и куда идёшь?

– Я Данила, – сказал Даня, – иду из города учиться на хоккеиста.

– Так лето же, – удивился мужчина, – какой сейчас хоккей?

– Готовь сани летом, – повторил пословицу дяди Лёвы Даня. – А что ваш флаг обозначает? Вот эти три полоски.

– Флаг? – мужчина поднял глаза вверх. – Красный – это наша кровь, чёрный – это уголь, который мы добываем, а синий – это море.

– Так тут же нет моря, – удивился Даня.

– Вот возьмём Мариуполь – и будет у нас море, – убеждённо сказал мужчина.

Даня не знал, что такое Мариуполь, и поэтому промолчал. Лишь согласно кивнул головой. На всякий случай.

– Я пойду? – спросил Даня. – Мне вот по этой дороге надо.

– Иди, – кивнул мужчина, – только будь внимательным. С дороги не сворачивай. Береги себя. И без родителей не ходи больше.

– Спасибо, – сказал Даня и пошёл по дороге.

Дорога шла через поле. Хотя полем оно было раньше. Наверное. А сейчас на поле росла трава. Где-то густая, а где-то не очень. Да кое-где лежали охапки прошлогоднего сена.

Солнце припекало. Дане стало жарко. Он остановился. Запрокинул голову. Поглядел на небо, заслонив солнце ладошкой. Рядом раздалось какое-то жужжание.

– Ой, кто это? – удивился Даня.

Рядом с его лицом на тонких, как у стрекозы, крылышках, парила блестящая капелька.

– Здравствуй, Даня, – ответила капелька, – меня зовут Пуля. Будем дружить?

– Будем, – ответил Даня, – пуля дура, а штык молодец. Так дядя Лёва говорит.

– Ну вот, – обиделась Пуля, – только познакомились, а ты уже обзываться.

– Это не я, – возразил Даня, – это всё дядя Лёва. Я просто повторил.

– Эх, дети-дети, – вздохнула Пуля, – зачем же повторять за взрослыми всякие глупости? Живи своим умом. А не чужим.

– Хорошо, – пообещал Даня, – постараюсь.

– А дядя Лёва твой дурак, – добавила Пуля.

– Дурак не дурак, а червонец с окна имеет, – сказал Даня, и, помолчав, добавил:

– Это тоже дядя Лёва так говорит.

Пуля рассмеялась. Хихикнул и Даня. За компанию.

– Смешной ты мальчик. – сказала Пуля. – А что ты один тут ходишь? Где родители?

– Мама дома, – начал рассказывать Даня, – у неё сейчас каникулы. А папа пропал, когда меня с дядей Лёвой вёз в хоккейную школу. Потерялся я от них. Я думаю, что они меня в этой самой школе и ждут.

– Логично рассуждаешь, как взрослый, – похвалила Даню Пуля, – только лучше родителей дома искать. Они всегда домой возвращаются. Как будто им там мёдом намазано.

– Я не знаю, где дом, – вздохнул Даня, – так бы я в первую очередь домой бы и пошёл.

Ему вдруг сделалось грустно-прегрустно. И захотелось домой, к маме. Пуля, видимо, почувствовала настроение мальчика.

– Не грусти, хоккеист, – сказала она, – ты пока топай до блокпоста. А я полечу, гляну. Может, твоего дядю Лёву найду.

– Он не мой, – сказал Даня, – он общий дядя Лёва.

Пуля пролетела над Даней, сделав круг, и умчалась в ту сторону, откуда он пришёл. А Даня продолжил свой путь. И уже через минут десять или пятнадцать подошёл к блокпосту, о котором говорила Пуля.

Это были всё те же бетонные блоки. Только флаг над ними развевался другой. Двухцветный. У блоков на табуретке сидел лысый мужчина в форме. Один в один похожий на того, с соседнего блокпоста. Такое же вытянутое лицо, лысая голова, усталые глаза. Только у этого были усики. Рыжие.

– Здравствуйте, – поздоровался Даня, – красивый у вас флаг.

– Здравствуй, – сказал усатый мужчина. – Ты кто, откуда и куда идёшь?

– Я Данила, – сказал Даня, – иду из города учиться на хоккеиста. А почему у вас на флаге два цвета?

Усатый посмотрел вверх, на знамя.

– Жёлтый цвет – это цвет пшеницы, – гордо сказал он, – наша Родина богата полями. А синий – это цвет моря.

«Они, наверное, из-за моря, которого нету, и воюют», – подумал Даня. Но вслух сказал другое:

– Так тут же нет моря.

– Ничего, – усмехнулся усатый, – вот вернём Крым, и будет у нас моря столько же, как и раньше. Много, и всё наше.

Даня на всякий случай кивнул. Что толку спорить о море, которого тут нет?

– Можно, я пойду дальше? – спросил он.

– Нельзя, – ответил усатый, – сегодня был обстрел. Школа закрыта. Так что иди обратно, домой.

Даня вздохнул.

– До свидания, – сказал он, – и спасибо.

– Иди, – махнул рукой усатый, – только с дороги не сворачивай. Береги себя. И без родителей не ходи больше.

Даня развернулся и пошёл обратно.

«Странно, – думал Даня, – вроде бы одинаковые люди. Похожие. Говорят одинаковые слова. И на флагах у них одно и то же море. Но воюют друг с другом. Почему?»

Даня шёл по дороге. Один. Где-то далеко, вверху, синело небо.

Даня устал. Он решил сойти с дороги и отдохнуть. Вдоль обочины кое-где стояли короткие шесты с табличками. На табличках было написано слово. Слово начиналось на букву М. Эту букву Даня знал. С этой буквы начиналось слово МАМА. Но остальные буквы Даня не знал. Он научился только считать. Считал он хорошо.

Даня увидел стожок прошлогодней соломы. Сошёл с дороги. Солома пахла травой и детством. Как у бабушки в деревне. Даня сел на солому и вытянул ноги. Потянулся. И увидел, что сразу за его ногами из земли торчат железные усы. А из-под усов на Даню смотрят маленькие глазки.

– Здравствуйте, – сказал Даня, – я вам не помешаю?

– Нет, не помешаешь, – ответили усы, – наоборот. Мне тут одной грустно. Лежу на солнцепёке целый день. Одна. Даже поговорить не с кем.

– Я могу с вами поговорить, – сказал Даня, – и мы можем даже подружиться.

– Как здорово, – обрадовались усы, – как это замечательно! Я хочу рассказать тебе одну тайну. Иди ко мне, мальчик. Я тебе что-то на ухо скажу.

Даня хотел подняться, но не успел.

– Стой! – услышал он знакомый голос. – Не шевелись!

– Пуля, – обрадовался Даня, – ты где так долго пропадала?

– Твоих искала, – ответила Пуля, – нашла. В ближайшем госпитале.

– Ой, а что с ними случилось? – испугался Даня.

– Контузия у одного и другого, – ответила Пуля, – до свадьбы заживёт.

– До какой свадьбы? – удивился Даня. – Папа ещё до моего рождения с мамой свадьбу сыграл. Они больше жениться не собирались.

– Да это твой дядя Лёва так сказал, – рассмеялась Пуля, – любитель присказок и поговорок.

– А я тут познакомился кое с кем, – Даня показал пальцем на торчащие из земли усы, – мы поговорили немного.

– Не слушай её, – сказала Пуля, – это Мина. Она тебя к себе специально подзывала, чтобы ты до её усов дотронулся.

– А что будет, если дотронусь? – спросил Даня и поёжился.

– Разорвёт она тебя на части, – ответила Пуля, – на мелкие-мелкие кусочки.

– За что? – удивился Даня. – Я же ей ничего плохого не сделал. За что меня на кусочки?

– Ни за что, – ответила Пуля, – просто так. Добрые люди на обочине указатели повесили, что тут Мина лежит. Ты почему их не послушался?

– Я читать не умею, я маленький, – сказал Даня.

Вдруг раздался смех. Это смеялась Мина. Усы у неё от смеха дрожали. А глаза под ними стали красными от злости.

– А ты-то, Пуля, чего рядом с этим мальчиком крутишься? – спросила Мина. – Твой мальчик-то? Вижу, что твой. Что же ты его не укусишь? В плечо или в ногу. Или сразу в голову, чтобы не мучился.

Пуля зависла между Даней и Миной. Помолчала несколько мгновений.

– Да, – ответила, – мой мальчик. Только мне его не хочется кусать. Он ни при чём в этой войне. Вся его вина, что он тут родился и тут живёт.

– Но тебя же выстрелили для того, чтобы в мальчика попасть, – удивилась Мина, – что же ты медлишь? Это твоя работа. А моя – разрывать тех, кто на мои усы наступит.

– А я Сентиментальная Пуля, – ответила Пуля, – мне не хочется никого убивать. Надоело. Не хочу я в будущего чемпиона попадать. Я вот лучше усы твои сейчас пощекочу. Даня, отойди подальше. Мне тут кое с кем поближе познакомиться надо.

– Не надо, – сказал Даня, – давайте лучше прекратим всё это. Разрывать, убивать. Я что-то устал от всего этого.

– Устал, отдохни, – сказала Пуля, – а Мину мы в мирных целях используем. На карьере будет скалы взрывать.

– А тебя куда используем? – спросила Мина. – Вместо сувенира на верёвочку повесим?

– Можно на верёвочку, – кивнула Пуля, – а можно в рентгеновском кабинете. Свинец для защиты используют там. Даня, тебе когда-нибудь флюорографию делали?

Пуля обернулась к Дане. А Даня уже спал. Свернувшись клубочком на соломе. Дане снилась бабушка. И кот Матвей. Чёрный как сажа. Он любил, когда Даня гладил его под мордочкой. Тогда Матвей громко мурчал и счастливо закатывал глаза…

Даню нашли два сапёра. Уже поздно вечером. Они были одеты, как инопланетяне. В тяжёлые защитные костюмы. Если бы Даня проснулся, он бы испугался их. Но он не проснулся. Его укусила Сентиментальная Пуля. Она же дура.

Олег Александров

Страна Эйре – ирландские сказки

Когда слышишь слово «Ирландия», то представляешь зеленый остров, поля, перемежаемые горами, живописные ущелья и холмы, старинные крепости и дороги.

Это древняя земля, много давшая Европе… Предания седой старины рассказывают историкам и этнографам о первом племени – гоиделов, кельтах, пиктов и бриттов, обосновавшихся на острове.

История этой страны уникальна тем, что ее не завоевали римляне, как Англию. В ней никогда не было рабства (как и в Швеции), хотя существовали полузависимые крестьяне. Общество, примитивное на заре культуры, делилось на свободных и несвободных.

Ирландия заимствовала феодальный строй и структуру общественных отношений у стран Западной Европы. Этот процесс шел параллельно с христианизацией страны. Как и в Скандинавии, средневековые ирландцы причудливо соединили язычество и христианство, сохранив народные легенды и саги, столь необходимые маленькому и гордому народу в будущей борьбе с англичанами.

Особенность страны заключалась и в ее географическом положении, отдаленности от основных торговых путей и центральных городов Северной Европы. Данный факт роднит ирландцев с прежними заклятыми врагами – англосаксами, поскольку изолированность позволяла проводить относительно независимую внешнюю политику, избегая рисков нахождения воинственных соседей.

Островитяне всегда славятся гордостью за свою нацию, независимостью и определенной замкнутостью отношений, свойственных общинам. Семьи, объединенные в кланы, владели земельными участками. Богатые кланы образовывали знать, в среде которой были многочисленные конфликты.

В этом Ирландия не отличалась от современной ей Франции, Германии и Англии. Процессы трибализации и формирования политической структуры, управляемой местной элитой (разбавленной завоевателями) протекали по схожей схеме в средневековой Европе.

Культуру ирландского общества формировали старейшины и мудрецы, учившие нравственным принципам и этике отношений. Они были духовными лидерами, примером высокой культуры для ирландцев.

Показательны белые стихи ирландского поэта Шамаса Мак Мануса, в рассказе «Мудрость Кормака»:

Я слушал лес

Я глядел на звезды

Я избегал тайн

Я молчал в толпе

Я говорил с людьми

Я был кроток на пирах

Я был нежен в дружбе

Я был великодушен со слабыми

Я был тверд с сильными

Я не был высокомерен, хотя был силен

Я не обещал ничего, хотя был богат

Я не хвастал ничем, хотя был искусен во многом

Я не говорил плохо о том, кто отсутствовал

Я не поносил, а восхвалял

Я не просил, а давал…

Далее король Кормак поведал собеседнику о качествах хорошего короля и правилах, которыми должен руководствоваться порядочный человек. Крупицы мудрости ирландского народа рассеяны по его сагам и легендам, законам и традициям, составлявшим основу культуры и духовности. До принятия христианства в V веке нашей эры кельты были язычниками, поклонявшиеся сонму богов и сказочных существ.

Не лишним будет напоминание, что в народной ментальности система верований и обрядов смешалась с христианскими догмами, образовав причудливые представления о добре и зле. Злые боги и добрые существа, главенствующие в кельтской мифологии, понизились в «социальной иерархии» потустороннего мира до уровня ангелов и демонов, фей и эльфов, ведьм и брауни, множества иных сказочных персонажей. Одним из главных сказочных персонажей Ирландии является лепрекон, или домовой. Его можно узнать по зеленой одежде и шляпе, а также пристрастию к алкоголю.

Существа потустороннего мира обитают в холме Сид, или на Яблоневом острове. В реальности таких территорий нет, ибо это – плод народной фантазии. О борьбе людей с волшебными существами, соперничестве добрых и злых духов простой люд узнавал, слушая легенды и рассказы бродячих певцов (бардов) и музыкантов. Веселые и ироничные сказки, величественные саги, таинственные легенды завораживали слушателей, сидевших у камина или печки с кружкой эля или пунша. Сказки и легенды любили все, от королей и дворянства Ирландии до крестьян и ремесленников.

Помимо исторических саг и древних сказаний, в культуре возникали самобытные истории и анекдоты, притчи, баллады, стихи. С развитием письменной культуры они записывались грамотными людьми, в основном монахами-историками, позднее, в Новое время – писателями и собирателями фольклора. Так устное народное творчество обретало письменную форму.

Многие сказки и рассказы ирландских писателей отражают гордый и независимый дух жителей Эйре, как называли Ирландию, борьбу с захватчиками, ум и житейскую смекалку простолюдинов. Конечно, многочисленные пересказы и переводы, стилистика писателей наложила отпечаток на ирландский эпос и сказки, ведь в течение веков менялся разговорный и литературный язык, формы изложения, финалы историй. Тем не менее, скажем «спасибо» талантливым мастерам пера, сохранившим богатство ирландской культуры для потомков.

Нетерпеливый читатель, вероятно, давно ожидает знакомства с героями сказок страны Эйре – строителем Гобом и ученым Фиоргалом, воином Рори и мудрым Патриком и другими персонажами. Что же, в путь!

«Рори спасет Ирландию»

Немало ирландских легенд и рассказов посвящено борьбе нации с врагами – англичанами, французами, шотландцами, немцами, скандинавами. В XVII веке Англия приняла нидерландского принца Вильгельма Оранского, предоставив ему скипетр короля. Перед Ирландией встал выбор: сдаться англичанам либо французам. Вера в будущую свободу страны выразилась в крохотном рассказе, скорее, зарисовке, о парне Рори, оставшемся защищать страну, когда все соплеменники сдались английской власти.

В средние века Ирландия подверглась набегам викингов, покорившим Ольстер, Дублин и ряд других территорий в 795–818 годах нашей эры. Однако ирландцы не смирились с владычеством норманнов (датчан и норвежцев), и в 1014 году вождь Бриан сумел разбить войско норманнов, изгнав их с острова (битва при Клонтарфе). Естественно, на этом военная история страны не закончилась…впереди были войны с могущественным соседом – Англией. Негативную роль в истории сыграли междуусобные конфликты ирландских вождей, ослаблявших Эйре.

Частые военные конфликты поддерживали национальное самосознание ирландцев, что выражалось в песнях и фольклоре. Вере в освобождение от власти Англии посвящена легенда Зачарованный Геройд Ярла, в изложении Айлин О’Фойлин. Некогда граф Джеральд был искусным воином, знатоком черной магии и мастером превращений. Однажды он превратился в щегла и часто играл со своей женой. В один из дней щегол прилетел, преследуемый злым ястребом. Он влетел в дом за щеглом, но не рассчитал путь и убился о край стола. А щегол пропал. Легенда рассказывает, что Геройд Ярла раз в семь лет объезжает свои владения, по ночам. Ирландцы верят, что Геройд Ярла и его воины спят в пещере под скалой, но однажды они проснутся, сразятся с англичанами и освободят страну.

Эрудированный читатель вспомнит легенды о короле Артуре и спящих рыцарях, ждущих часа битвы с иноземными захватчиками (норманнами). Сейчас трудно (и нужно ли?) установить дату и место рождения эпической легенды. Такие предания свойственны всем нациям, подвергшимся оккупации.

Мудрость Темного Патрика

Народная культура рождала не только героев, талантливых ремесленников, поэтов и музыкантов, но и философов. Символом ирландской мудрости был Темный Патрик, бедный крестьянин, живущий в Донеголских горах. Конечно, это собирательный образ мудреца и философа.

В легендах о Патрике проявились национальное самосознание, гордость народа за культуру, мечты о независимости. Так, Патрик выбирает простого парня, Джонни Одноглазого, в противники знаменитому ученому Фиоргалу, представлявшему Оксфордский университет. Джонни выигрывает интеллектуальное молчаливое состязание, сам того не подозревая. Простота побеждает хитроумие. Он же помогает ученым Мангретского университета хитростью победить коллег из английских университетов. Для этого Патрик выбрал трех лингвистов Мангрета – знатоков латыни, греческого и языка сверхученой премудрости (здесь автор иронизирует над учеными!) – расставив их на пути следования английских профессоров. Те удивились, что каменотесы (в которых переоделись ирландские ученые) свободно владеют иностранными языками. Убоявшись поражения в ученых спорах, англичане развернулись и уехали обратно.

В ирландских сказаниях ум бывает нередко побежден хитростью, как в случае с женой строителя Гоба или музыканта Рафтери. Но это не значит, что герои глупы…просто смекалка, находчивость – хорошее подспорье для ума.

К слову, ирландцам свойственна ирония и добродушный юмор, применимый даже к мудрецам и ученым. Это признак зрелости нации и мудрости ее представителей.

Поэтико-музыкальная Ирландия

В этой удивительной стране, полной легенд и преданий, особую роль играли барды, повествующие о легендах и сказках далекой старины. При дворе ирландского наместника, в домах богатых феодалов нередко жили музыканты, обладавшие поэтическим даром. По деревням и городам ходили небольшие группы музыкантов – волынщиков, скрипачей, лютнистов. Кстати, это было характерно для соседей Эйре – Англии и Шотландии. Особенной популярностью пользовались рождественские вечера с музыкальными ансамблями. Музыкальная культура объединяла народ, дарила им надежды и мечты о лучшей жизни, вдохновляла на новые свершения.

Шамас Мак-Манус приводит прекрасный пример любви ирландцев к музыке в рассказе Воскрешение Рафтери.

Рафтери был шанахи, то есть бродячим музыкантом, виртуозом-скрипачом. Примечательна ирония писателя, отметившего, что Рафтери был не только музыкантом, но и человеком.

«…В его скрипке слышались и завывание ветра, и дыхание моря, и шепот банши под ивами, и жалоба бекаса на вересковой топи. В ней звучали одинокость болот и красота небес, свист черного дрозда и песня жаворонка, легкая поступь тысяч и тысяч фей, топот их маленьких ножек в ночной пляске до самой зари…И самая черная душа светлела, гордость уступала кротости, а суровость таяла как снег в мае…». Поэзия захватывает нас в сладостный плен, заставляя забывать о мирском…

Рафтери, талантливый музыкант, добрейшая душа, умный человек, умеющий посмеяться над пороками, с тонкой иронией, олицетворял душу ирландского народа. Но, как я уже говорил, ирландцы были готовы посмеяться и над мудрецами вроде Рафтери, которого в другом рассказе обманула простая крестьянка. Так хитрость иногда побеждает ум…

Ирландцы ценили не только мудрость и знания, но и искусства, особенно музыку. По сей день в Дублине играют на старинных народных инструментах, а фольклорные ансамбли пользуются большой популярностью. Это легко проверить, пройдясь по Золотой миле Дублина…

Если попробовать выразить душу ирландского народа в нескольких словах, то можно сказать: Музыка, Красота и Любовь – триада, которой поклонялись и поклоняются жители зеленой страны.

Добрые и злые духи Ирландии

Потусторонний мир ирландцев полон таинственных существ: фей и эльфов, банши и брауни (домовой), ангелов и демонов. Под землей и горами живет Маленький Народец, или гномы. Ирландцы верили, что большинство этих существ недолюбливает людей, и мало кто помогает им. Даже хорошие люди подчас бывают одурачены феями и гномами. Христианство сделало часть персонажей ирландской мифологии злыми, враждебными к человеческой расе.

Нередко сказочные существа наделены человеческими чертами и пороками: пьянством, гордостью и тщеславием, обжорством и страстью к азартным играм. Например, герой рассказа Души в клетках, Джек Догерти, знакомится с водяным Кумарой, который ловит души погибших моряков, держа их в клетках. Их дружбу подтачивает мысль Джека о несчастных душах, и он тайком выпускает их. В итоге старик Кумара покидает свой дом на дне моря. В сказке есть место юмору, иронии и сатире на пьянство и похвальбу героев.

Добро обычно побеждает зло, как в рассказах о графине Кэтлин О’Шей и Господин и слуга. Демонов поражает сила молитвы и помощь ангелов, а иногда и бога.

Ирландские саги, легенды и сказки редко имеют счастливый финал. Мудрая нация предпочитала дать нравоучение, или мораль, по выражению англичан. Так, вера в умственные способности нашла отражение в фразе: такой уж он, человек. Докажет самому папе римскому, что тот – протестант.

О роли семьи и детей говорит поговорка: дом без ребенка, кошки или собаки – дом без любви и радости.

Как правило, ирландские сказания имеют небольшой формат. Жители страны Эйре считали, что хорошая песня может быть немногословной. Главное в песне – выражение красоты и силы Природы, героев и ученых, славящих родину.

Эту задачу блистательно выполнили ирландские сказочники Айлин ОФойлин, Шамас Мак Манус, Уильям Батлер Йетс. Не менее яркое имя в этом ряду – Оскар Уайльд, создавший «Мальчика Звезду».

В наши дни Ирландия продолжает дарить миру таланты, среди которых стоит отметить детских писателей Джона Бойна и Патрика Маккейба. Хотя их творчество носит мрачный, готический характер, и более интересно молодежи, нежели детям, они являются выразителями дум будущего поколения Эйре.

Народные саги, эпос, поэзия продолжают питать фантазию современных ирландских писателей, создающих новые удивительные миры.

Юрий Егоров

Самое настоящее волшебство господина Альфреда

– Правду говорят, вы настоящий волшебник? – Лизонька внимательно посмотрела на господина Альфреда.

– Я всего лишь повар, детка, – добродушно усмехнулся он.

– С вашим появлением в нашем королевстве многое изменилось. Принцесса из плохой превратилась в хорошую, министры стали заботиться о людях, помирились заклятые враги, хулиганы перевоспитались, а у моей старшей сестры родился долгожданный ребёнок.

– Сколько раз говорил, что не имею к этому никакого отношения. Лучше давай готовить. Вот смотри: всё очень просто. Берёшь пару баклажанов, кабачок, помидоры, выбираем поярче, две головки лука, парочку сладких перчиков, лучше оранжевые, люблю этот цвет. Кто съест такие, станет красивым и добрым. Не забудь три зубчика чесночка.

– Не люблю чеснок, он колется, – сморщила носик Лизонька.

– Зато спасает от болезней лучше любых таблеток. Съёшь одну дольку и забудешь про ангину! Что у нас ещё: оливковое масло, соль, прованские травы. Вымой как следует овощи и отрежь хвостики у баклажанчиков с кабачком. Потом раздели помидоры на две равные порции. Что стоишь глазами хлопаешь?!

– У нас вкусно получится? – юная помощница принялась за работу.

Глядя, как она старается, господин Альфред одобрительно покачал головой.

– Получится не просто вкусно, пальчики оближешь! Сперва приготовим соус.

Одну порцию помидоров он обдал кипятком и ловко очистил от кожуры. Затем поставил на огонь сковороду, вылил в неё две ложки оливкового масла и принялся резать лук. У Лизоньки потекли слёзы.

– Что плачешь? Лук от семи недуг! Сейчас обжарим его.

Помидорчики вместе со сладким перцем следом отправились на сковородку к луку.

– Не забудем щепотку соли! – господин Альфред весело щёлкнул пальцами.

– Она тоже полезная?

– Разумеется. Соль снимает с людей худые мысли. Жарить следует до тех пор, пока овощи не станут мягкими. Тогда соус готов!

Господин Альфред принялся нарезать колечками баклажаны, кабачок и оставшиеся помидоры.

– Как ровно получается, – восхитилась Лизонька. – Мне нравятся баклажаны. Они тоже магические?

– Ещё бы! Такие нарядные, точно офицеры на параде. Кто их съест станет благородным. А если попробуешь помидорчик, у тебя на лице появится румянец. Кабачок придаст лёгкость и весёлое настроение.

– Вот видите, получается волшебство.

– Самое настоящее! Давай сюда оливковое масло, – скомандовал господин Альфред.

Он подавил чеснок и добавил в него прованские травы и масло.

– Что дальше?

– Дальше готовимся выпекать. Для начала на дно формы положим овощной соус. Так, чтобы ровненько. Выложим на соус, чередуя кабачок, баклажан и помидор.

Господин Альфред стал проворно нарезать овощи, а Лизонька их аккуратно раскладывала на форму.

– Видишь, как красиво получается! – подбодрил он девочку. – Сейчас мы их посолим и щедро польём ароматным маслом с чесноком и травами. Дальше плотно накроем крышкой и поставим в духовку!

– И тогда получится рататуй?

– Точно так!

Они всё сделали быстро и весело.

– Ещё вы обещали научить меня делать сорбет, – Лизонька хотела продолжить приготовление.

– Всё помню, – подтвердил господин Альфред. – Вишнёвый или абрикосовый?

– Я больше люблю вишнёвый.

– Где у нас ягоды?

Девочка тут же подала большую тарелку с вишнями.

– Запомни, вишнёвый сорбет любого лентяя заставит работать, а абрикосовый угомонит самых заядлых драчунов, – господин Альфред хитро подмигнул помощнице.

– Наверное, именно с его помощью вы помирили всех, кто ссорился в нашем королевстве.

Повар добродушно улыбнулся.

– Смотри и запоминай: берём вишенки, добавляем их в кастрюлю с сахаром. Дальше справишься сама. Доведи до кипения и вари, пока ягода не станет мягкой, а сок не превратится в сироп. После снимешь с огня и дай остынуть. Останется как следует взбить и не забудь про лимонный сироп, сливки и молоко. Затем уберёшь в погреб, чтобы как следует охладилось. Всё очень просто.

– Сорбет тоже получится волшебным?

– По-другому не бывает.

– А он для чего?

– Наш сорбет поможет прогнать из города всех злых волшебников. Злые не любят сладкого. А тот, кто попробует лакомство, получит от них защиту.

– Надо сделать побольше.

– Ты сама приготовишь и накормишь весь город. Чтобы никто не остался без угощения. Тогда злым волшебникам здесь делать будет нечего, и они навсегда уйдут из города.

– Принцесса стала хорошей после того, как попробовала сорбет?

– Не только. Она угостилась апельсиновым мармеладом и фисташковым пломбиром.

– Это готовить ты меня тоже научишь?

– Как же без этого?!

– А магические слова? Крибле-крабле…

– Волшебное заклинание ты прекрасно знаешь без меня. Всегда желай людям «Приятного аппетита» и тогда свершится самая настоящая магия.

– После этого принцесса не будет капризничать?

– Не только принцесса, но и все люди станут лучше. Видишь, как много ты теперь знаешь. Когда-нибудь настанет день, и тебе придётся обходиться самой. Тогда я оставлю ваш город. Ведь в мире ещё так много мест, где людям очень хочется волшебства.

В поисках говорящего дерева.Миниатюры

Александр Королёв-Иван

Городская лирика

Роза

Мимо меня пробежал юноша. В руке он держал розу. Только одну великолепную тёмно-красную розу. Другой рукой он загораживал её от встречных, как бы защищая. Это был ещё мальчишка, влюблённый мальчишка, бегущий навстречу своей судьбе…

Встреча

Я встретил двух женщин прекрасных в метро на «Арбатской». Они не спешили и этим отличались от толпы. Женщины были одеты по моде пятидесятых годов. В шляпках с вуалью, в светлых габардиновых пальто. Руки – в перчатках, в руках – ридикюли. Те самые чёрные сумочки с короткими ремешками. Я стоял и смотрел на аккуратных седеньких женщин, и язык не поворачивался назвать их бабушками. Не бабушки, а дамы… Мимо неспешно проходила эпоха, в которой когда-то, мальчиком, жил и я, и жила моя мама, и у неё были точно такие же перчатки, ридикюль и шляпка с вуалью.

Чулки

Вилен развёлся. Прожив с женой менее года, он осознал, что больше не может смотреть на её разбросанный, где попало, гардероб. Вероятно, он был перфекционистом, любил, чтобы вещи находились на своих местах. Особенно его раздражали чулки, которые постоянно оказывались в разных местах и по одному: один висел на спинке стула, другой почему-то на дверце шкафа. Жена на его замечания только смеялась, обещала не разбрасывать чулки. Но… женщины на то они и женщины, чтобы не до конца осознавать всю серьёзность совершаемых ими поступков. Они развелись.

Вилен пробовал жениться ещё несколько раз. Только каждая женитьба закачивались разводом, и каждый раз поводом служили чулки. Вилен ничего не мог с собой поделать. Увидев разбросанные очередной женой чулки, впадал в коматозное состояние и уже не мог выполнять свой супружеский долг. Несколько женщин уходили сами тотчас, не выдержав нездорового поведения мужчины. Он больше не женился и жил один.

Однажды, проходя мимо витрины с женской одеждой и увидев ажурные чулки на стройных пластиковых ножках, он вдруг почувствовал необъяснимую потребность увидеть разбросанные чулки у себя в квартире…

Но он их больше так никогда и не увидел…

Душа

Ангел появился в комнате как бы ниоткуда, из ничего. Спрятал крылья в футляр от флейты (тоже возникший ниоткуда) и подошёл к столу.

На столе стояла почти пустая бутылка водки и гранёный стакан. Закуски не было. Даже куска хлеба, не говоря уж о солёном огурце или кильке в томате.

Хозяин комнаты был мёртв. Он лежал на раскладушке с открытыми глазами, причём один глаз почему-то смотрел в правую сторону, а другой в левую.

Ангел достал из кармана две монетки, закрыл человеку глаза и положил монетки на веки. Затем открыл футляр, вынул предмет, похожий на сачок, и оглядел комнату. Он искал Душу, которая вышла из человека, но должна была находиться где-то поблизости.

– Так вот чем ты тут занимаешься! – услышал Ангел ехидный голос.

Ангел даже оглядываться не стал, он знал, что это бес, вошедший в открытое окно. В полностью закрытое помещение бесы войти не могут, потому что материальны. Только ангелы бесплотны. Они появляются будто ниоткуда в момент рождения каждого ребёнка и стараются всегда находиться рядом с ним. Оберегают, предупреждают об опасности…

Бесы же таятся только в определённых, доступных им местах, но при любом удобном случае стараются подстеречь и соблазнить человека.

– Ты тоже пришёл за его Душой? – спросил Ангел.

– Конечно! Это моя работа. Как, впрочем, и твоя.

Бес подошёл к столу, взял бутылку, сделал несколько глотков и протянул Ангелу:

– Выпей! Не пропадать же добру!

Ангел задумчиво принял бутылку, заглянул в неё, посмотрел на беса и рассмеялся. На дне бутылки лежала Душа человека и крепко спала.

В поисках говорящего дерева

Чурочник

Чурочник – так называют в шутку столяров, плотников, краснодеревщиков, всех, кто имеет отношение к работе с древесиной. Я тоже «чурочник». Нет, я не столяр, хотя простукиваю, «прочиняю» всё деревянное, все «чурки». Я ищу говорящие деревья.

В детстве я услышал сказку про Буратино, которого отец Папа Карло вырезал из чурки. Моя детская вера в то, что есть говорящие деревья, выросла в нечто другое. Я видел в дереве, в его сучках, коре, корнях, каповых наростах, что-то сказочное.

Может дерево хочет что-то сказать? Просит, чтобы его научили говорить?

И находится человек, который пытается это сделать…

Три мужика

Однажды, бродя по лесу и собирая грибы, я спустился к небольшой речушке. Вдруг услышал браные выкрики и хряские удары по телу. Раздвинув кусты, увидел, как трое мужиков дубасят друг друга. Каждый дрался сам за себя. Если кто-то вдруг падал, то двое продолжали тузить друг друга. Верх одерживал высокий мужик в косоворотке. Он сбил с ног рыжего, с кудлатой бородой мужика. Тот стоял на коленях и сипло дышал, хватаясь одной рукой за грудь, сплёвывая тягучую слюну, которая текла у него по бороде. Третий висел над небольшим обрывом, уцепившись одной рукой за куст, другой цепляясь за траву.

– Охолонись, – сказал мужик в косоворотке и окончательно столкнул низенького мужика в омут. Здесь было не особо глубоко, по грудь среднему человеку, и мужичишка совсем и не ушибся.

Я вышел из-за куста и поздоровался. Двое смотрели на меня выпученными глазами и никак не могли отдышаться. Потом из-под обрыва выполз третий.

– Чего это вы не поделили, мужики? – спросил я как можно дружелюбней.

Высокий мужик в косоворотке объяснил, что у них есть покос у Лешего оврага, и они там косят по очереди. В этот раз очередь выпала мужику в косоворотке. А те не согласны! В те годы травы там было мало, в этом же уродилась невпроворот. Не обидно ли? Посовещавшись, решили поделить на две части. Одну отдать, как полагается тому, чья очередь, а другую поделить тоже пополам.

Если прийти на это место сегодня, то снова можно найти трёх мужиков, которые расположились за кустом и распивают очередную поллитру. На вопрос, что там с покосом в Лешем овраге, отвечают:

– Он нам ни к чему. Неперспективным оказался. Пришлось продать.

Правда, это не совсем те мужики, что дрались на этом месте лет тридцать назад. Это их дети…

Земля большая…

Лёха удрал из города и приехал в свою деревню. Деньги у него какие-то были, он поставил сруб на берегу речки, но до конца его так и не достроил. Жил в старом доме, в котором родился, где когда-то жили его родители, сёстры и братья. Семьи тогда были многодетные. Теперь он жил в доме один. Старший брат умер, другой уехал из деревни давным-давно, третий жил у вдовой сестры, которая построила свой дом рядом со старым. Сестра Лёху на дух не переносила, потому что хотела снести родительский дом и оформить землю на себя, а Лёха не соглашался.

Не стало в людях той доброты, которую вложил Господь в сердце каждого человека при его рождении. Не претендовал Лёха ни на что, ни на дом, ни на землю. Жил по-своему, а вернее, как придётся. Иной раз напивался. Тогда брал гармонь, хотя играть совсем не умел, садился на ступеньку крыльца и что-то наигрывал. Потом уходил в дом, закрывался и несколько дней не появлялся. Терпел.

Что можно ещё сказать о Лёхе? Покинул Лёха деревню. Сосед заметил, что Лёха не появляется уже целую неделю. Дом закрыт на цепочку, в ушко воткнута палочка. Калитка также закрыта с улицы.

Больше Лёха в деревне не появлялся. Где скитается? Может быть где-то и объявится. Земля большая…

В 2014 году началась заваруха на Украине, а Лёха когда-то работал в Донбассе шахтёром…

Русская Земля

Наконец дождь перестал лить. Правда, мелкий откуда-то крапает, но в просвете облаков уже видно звёздочку. Она то скрывается, то как бы силится раздвинуть набегающие на неё облака: «Я есть! Я свечу!»

Соловьи не умолкают. Я тоже им подсвистываю. Им мой свист не мешает. Вот один даже подлетел ближе…

Русская деревенская ночь. Почему русская? А потому, что я живу в России и пишу о том, что чувствую в данный момент, данную секунду.

Мы даже не замечаем, как у нас хорошо. Только чувствуем, что нет места на Земле спокойнее, чем там, где ты сам что-то сделал, сохранил, сберёг, отдал бескорыстно…

О, Русская Земля!

Надежда Штыркова

Лучший танцор этого лета

Сиротинушка

Жила-была семья: папа, мама и три дочери. Старшая дочь Александра очень ревновала родителей к младшим сёстрам, ей казалось, что они слишком много времени им уделяют. Не хотела она и нянчиться с сёстрами. Мама не заставляла Александру что-то делать по дому и помогать с детьми. Она вообще её жалела и, возможно, тоже думала, что старшей дочери достаётся меньше родительского внимания.

Окончив школу, Александра уехала покорять Москву. Поступила в институт, но, проучившись в нём два года, ушла из-за конфликта с педагогом. Потом поступила в другой институт, но и там не смогла доучиться, всё ей казалось, что педагоги к ней несправедливы. Больше Александра никуда не пошла учиться. Устроилась работать в «Макдональдсе». Работа ей не нравилась, но что делать! Коллеги иногда спрашивали Александру о её семье, но она отвечала, что у неё никого нет, она сирота. И все её жалели, старались помочь…

Как-то в Москву приехала мама Александры и не без труда нашла место работы дочери. Коллеги Александры очень удивились и сказали, что у Александры никого нет. У мамы аж дыхание перехватило: «Как это никого нет? А я тогда кто, по-вашему? Я её мать и хочу с ней поговорить!» Александра нехотя вышла и на мамины вопросы отвечала холодно: «Я взрослая самостоятельная девушка! Тебе что, не о ком заботиться? Оставь меня в покое!» Мама уехала, а Александра после этого совсем перестала звонить домой. Родные попереживали и перестали. Уехала и уехала. Не хочет общаться – и не надо.

Александра поначалу снимала квартиру вместе со своей подругой, потом рассорилась с ней и нашла другое жилье. Шли годы, но она по-прежнему не общалась с семьей. Просто не считала нужным. Со временем почему-то решила (и сама себе поверила), что родные от неё отвернулись и она теперь одна на свете.

Она решила поехать домой, когда осталась без работы. О приезде не предупредила, потому что забыла номер телефона. Дома никого не оказалось. Она долго жала на кнопку звонка, стучала в знакомую дверь и, постояв несколько минут в тишине, медленно пошла на остановку…

Дыня с персиками

Катя заканчивала шестой класс и с нетерпением ждала каникул. Тем более это лето обещало быть особенным! Крестная Кати, тетя Женя, пригласила ее с мамой и сестрой в гости в город Днепропетровск.

На вокзале их встретил муж тети Жени, дядя Миша. Это было очень кстати, потому что мама Кати привезла с собой целую сумку продуктов, чтобы комфортно чувствовать себя в гостях и не стеснять хозяев. Тетя Женя с мужем и с двумя детьми жили в большой, недавно отремонтированной трехкомнатной квартире, обставленной хорошей мебелью. Тетя Женя долго водила гостей по квартире, рассказывая гостям что, когда и где они приобрели. Ей хотелось похвастаться. После экскурсии тетя Женя предложила позавтракать. Мама Кати с девочками еще ничего сегодня не ели. Тетя Женя разогрела чайник, достала батон и сливочное масло. Мама Кати выложила на стол продукты: копченую колбасу, паштет, баночки с овощами и вареные яйца. К завтраку присоединилась и семья тети Жени, а потом все поехали смотреть город.

Замечательно отдыхать в незнакомом городе! Кате особенно понравилась река Днепр и шелестящие над ним тополя. Вот только ночью было сложно уснуть, потому что окна квартиры выходили на проезжую дорогу. И долго, почти до самого утра, был слышен стук колес пролетающих машин и лязг трамвая… К тому же тетя Женя почти ничего не готовила, поэтому все ели то, что привезли с собой гости – овощные консервы и лапшу «Доширак».

Через неделю запасы, которые привезла с собой мама Кати, закончились. В доме не оказалось ничего съестного. Тетя Женя предложила на ужин фрукты: порезала дыню и помыла персики. Когда легли спать, у Кати и ее сестры начали сильно гудеть животы от голода. Свет еще не успели погасить, когда на подушку упал зеленый жук. Они чуть не съели этого жука! Катя тихо сказала маме, что они с сестрой так больше не выдержат…

Утром мама Кати сказала тете Жене, что сейчас поедет менять билеты: девочки хотят есть! «Ты же знаешь, на ремонт квартиры ушла прорва денег, – оправдывалась тетя Женя, – мы вынуждены экономить на еде…» Потом тетя Женя, прикрыв дверь, долго ругалась с дядей Мишей в одной из комнат и, наконец, торжествующая, отправилась в магазин. Вернувшись, сварила щи, пожарила картошку с мясом и даже испекла яблочный пирог! Правда, это было уже перед самым отъездом гостей.

Несмотря на голод и недосып, Кате очень понравился отдых в Днепропетровске. А дыню с персиками на ужин она помнит до сих пор.

Лучший танцор этого лета

Однажды летом мы с сестрой поехали отдыхать в лагерь на Украину и на некоторое время, пока не началась смена, остановились в деревне у наших знакомых. У них было небольшое хозяйство: гуси, утки, куры, цыплята. Мы решили ухаживать за птичьим двором и, получив согласие хозяйки, отнеслись к работе очень ответственно: кормили птиц наивкуснейшими деликатесами собственного приготовления – делали из зелени и цветов, как нам казалось, великолепные блюда. По-видимому, птицы были того же мнения, потому что кушали с большим аппетитом. Кроме того, мы поили их свежей водой из колодца и выпускали погулять.

Утром, как обычно, мы накормили-напоили питомцев и выпустили на прогулку, а сами в это время стали смотреть телевизор. Вдруг резко испортилась погода: набежала огромная чёрная туча, грозившая поглотить всё и вся. Да ещё она не захотела остановиться на простом дожде и решила забросать землю большими снежными хлопьями. Затем начался сильный град. Мы вскочили с дивана и что есть мочи помчались спасать хозяйство. Мы так к нему привязались, что считали его уже своим. Птиц благополучно посадили в их домики, но один непоседа всё-таки от нас удрал…

Этим сорванцом оказался самый обыкновенный, хотя и огромный индюк. Но в том-то всё и дело, что это был и самый необыкновенный индюк! Он вприпрыжку бежал по огороду, топча всё, что попадалось ему под ноги, и, видимо, наслаждался нещадно молотящим снежным дождём. Мы помчались за ним, боясь за его жизнь. А он…

А он выделывал все возможные пируэты, как будто находился на танцплощадке, приглашая и нас принять участие в конкурсе в номинации «Лучший танцор этого лета – встречайте!» Проказник плясал по огороду и беспрестанно подмигивал нам, всякий раз искусно от нас ускользая. Ох уж и намаялись мы с ним! Никогда столько не бегали! Наконец, измотавшись и буквально падая без сил, мы его поймали.

Поймать-то поймали, но возникла другая проблема: как эту тушу водворить в домик? Индюк же большой и очень упитанный, да ещё и мокрый! Тогда мы поднатужились и подняли его… Ура! Победа! Как только руки не отвалились… Кстати, они не отвалились? Да нет, вроде бы на месте! И как только этот сорванец нас не клюнул! Но нет… Он продолжал нам подмигивать! Индюшки-то нет. Значит, мы вместо индюшек! Спасибо за честь. Ну и тяжелым же оказался озорник: еле-еле засунули его в домик!

На нас с сестрой не было сухого места. Удивляюсь, как мы не заболели! Хозяйка только всплеснула руками, когда нас увидела и ничего не могла сказать. А мы мокрые и страшно довольные отрапортовали ей: «Наша миссия выполнена. Все птицы на своих местах, целые и невредимые!»

Денис Гусев

Минута в метро

Бакалавр

В главном зале Академии на стене висел железный меч. В стеклянной капсуле, цельнометаллический, без украшений, грозный и простой, но в то же время благородный артефакт из далекого 21 века. А там внизу группка школьников на экскурсии и пожилой человек в черной форме министерства образования.

– А почему меч в капсуле? – Дети нетерпеливо задавали вопросы. – Можно ли его подержать?

– Меч выкован из чистого железа, он не выносит воздух. Нельзя его касаться недостойному. – Старик говорил размеренно, как бы нараспев. – Вы же не хотите, чтобы его пришлось перековать? Зная, как он был сделан…

– Да, мы знаем, в одном литре человеческой крови содержится примерно один грамм железа, – Мальчик пытался произвести впечатление на экскурсовода. – И нетрудно вычислить, сколько крови студентов необходимо для него. Но как же они сдавали экзамены тогда? И кто все это придумал?

– Конечно, никто не умер, было бы слишком неразумно требовать сдать всю кровь. – Он лукаво улыбнулся, едва заметно, но всем стало не по себе. – Кровь собиралась для медицинских целей, но некоторый процент шел на изготовление меча. Этот процент зависел от того, насколько несчастный студент дерзнул недобрать до порогового значения. Пересдача экзамена требовала крови. Все просто.

– Так кто же это придумал? – Школьники притихли.

– Один легендарный доцент, остался неизвестным… Благородный муж в эпоху упадка. О, это было время ложно понимаемой гуманности к студентам, которая воспринималась ими, как слабость, увы. Это были темные времена, когда девизом многих было «Быть студентом – и не учиться». Плохой расчет. Именно он дал имя нашему мечу. Меч называется «Бакалавр».

Велосипедист

Мужчина средних лет уверенно крутил педали по выделенной дорожке в престижном районе. День выдался солнечным. Настроение хорошее. Велосипед упруго катился под горку среди зелени садов. Нужно было только поддерживать беззаботное выражение лица и смотреть вдаль.

Это ведь не его район, а здесь на каждом столбе датчики эмоций. Они считывают эмоции, телеметрию велосипеда, давление и пульс с браслета. Считывают и соотносят с социальным статусом. Прокатиться в богатом месте и с неправильным выражением лица – это лицепреступление. Это может сильно понизить рейтинг, и тогда никуда уже не пустят. Тень сомнений и тревоги пробежала по его лицу. Он попытался включить в себе поток тех мыслей, что всегда выручали рядом с контролирующими устройствами.

Как хорошо, что все пути открыты! Но кому они открыты? Позитивным и жизнерадостным людям! Не зря комиссия регламентирует права владения велосипедом. Ведь катание на велосипеде повышает рейтинг. Чем выше рейтинг, тем лучше настроение, даже можно заехать в центр. Чудесно!

И вдруг он вспомнил, что вчера истратил лимит на выходы из дома. Дома у людей его класса (низкая квалификация, работы нет и не будет никогда) – бесплатная белковая каша и шлем виртуальной реальности. Как он мог забыть… Это же нарушение режима БГД (безусловный гарантированный доход). Сквозь слезы он видел, как загораются красные огни, слышал отдаленный рокот полицейских дронов. В маленьком зеркале у руля уже были видны механические черные псы.

Они стремительно приближались.

Изнутри

Он щелкнул выключателем личного устройства и привычный мир исчез. Вместо ванной комнаты, где он находился, после щелчка он оказался в темном бесконечном пространстве. Если посмотреть по сторонам, то, казалось, оно неспокойно и еле заметно движется серыми пятнами и медленными вихрями, едва уловимо во мраке. Перед ним, как бы на больших светящихся мертвенно бледным светом экранах, была размещена исчерпывающая личная информация. Вот его трехмерная модель, ее можно легко крутить по часовой стрелке, хотя она и базовая – без лишних деталей. Впрочем, свой аватар можно и улучшить, достаточно купить премиум-аккаунт. Рядом экран инвентарь с повседневными вещами. Стоит только выбрать что-то и мгновенно это оказывается надето. Все вещи строго его размеров, есть личные, но что-то можно взять напрокат из магазина или приобрести навсегда. Бесконечный магазин, мириады брендов, все доступно в один клик.

Как это все называется? Пространство Хойта? Когда-то в детстве он любил читать фантастику о космический кораблях, выходящих из гиперпространства, были даже фильмы, теперь уже старинные – разве для коллекционеров они еще интересны. В прошлом веке человечество еще тянулось в космос, туда, где за пределами земли в пустоте, на расстоянии многих световых лет, нас ждали неисследованные миры. А в одном раритетном фильме даже высказывались опасения, что коммерческое освоение вселенной пойдет слишком хорошо и нам не вырваться с планеты Старбакса, туманности Майкрософт, галактики Кока-колы… Вместо этого мы открыли внутренний космос и наполнили его барахлом.

Пока еще только индустрия одежды целиком практически переместилась туда, в какое-то техническое пространство, существующее параллельно обыденному. Каждый человек мог войти туда, выбрать что-то, и вернуться уже одетым. Исчезли магазины одежды, нет прачечных, стиральные машины теперь только в музеях, вещи с заводов загружают прямо туда. Или только прототипы? Как они там говорили, квантовая запутанность? Ты берешь вещь из пространства Хойта и она всегда новая. А пока ты там внутри, снаружи время почти замирает. Час внутри – миллисекунда снаружи. А что дальше? Может быть мы и всю медицину туда загрузим? И никто уже не будет чистить зубы? Один клик и все. Внутреннее пространство высвободило время для нас. Для чего?

Так он размышлял там внутри. Внутри почти вечность, и пока он не нажмет кнопку, она не прервется. А может быть, он просто персонаж компьютерной игры? Он отогнал эту жуткую мысль, щелкнул, вернулся в реальность и пошел на работу. Телепортацию еще пока не изобрели.

Минута в московском метро

Однажды вечером в глубинах московского метро, куда никогда не досягает луч солнца, привычно и размеренно текла нескончаемая электрическая ночь. Поток людей разливался по станциям и переходам под гул поездов. Одни, уткнувшись в телефоны, с невидящими глазами, как бы в трансе, почти на автопилоте следовали с работы по одному и тому же маршруту. Каждый день, да так, что можно не шевелить ногами, а они сами уже несут тебя, куда надо, и знают, где свернуть. Другие же, нервные и с сердитым городским взглядом, цепко вглядывались в толпу перед собой и пытались обогнать, спеша, с эскалатора на эскалатор, инстинктивно выискивая нужный проток в этой людской массе, обреченной не знать покоя.

Вот он, как и все, движется в этой человеческой реке, намаявшись за день и не успев даже нормально поесть, на ноющих ногах, с тупой болью голода в желудке, расстроенный и преисполненный сожалений, с саднящим горлом, которое не удается долечить от того, что вынужден работать нездоровым. И одна из волн, в этом шуме и визге приходящего поезда, подхватила его и внесла в вагон. И потом, когда все уже вошли, втискиваясь в гущу народа, еще одна волна утрамбовала всех еще сильнее. Да так, что он влип меж чужих спин в неудобной позе, когда нужно напрягать ступни, чтобы не упасть, хотя и так в этой массе ты застрял и падать уже некуда. Поезд двинулся и, набирая ход, вошел в черноту.

Он привычным движением ухитрился достать из кармана телефон. В такие моменты не хочется думать, просто отключаешься, листая ленту безвкусных и бессмысленных новостей. А это был новый состав, когда вагоны соединены сквозным проходом, и если поднатужиться, то поверх голов он мог бы видеть вдалеке его начало и конец. Обычный вечер еще одного трудного дня.

Внезапно что-то изменилось. Издалека по вагону надвигалось какое-то марево, зыбкое и странное. Как будто поезд, как нож, пронзал желе и погружался в него стремительно, казалось, воздух там становился густым и вязким. И это все нахлынуло и поглотило его. Поезд даже стал ускоряться, движение вдруг стало неестественным, будто бы он провалился среди текстур невиданной компьютерной игры.

На телефоне время остановилось на 18:02. Вкладки можно было выбирать, но они не листались, казалось, что если его выключить, уже и не включить. Нет связи, трудно мыслить и слова застревают в больном горле. Он не мог понять, что происходит. Не муха ли попала на липкую ленту… Как во сне, когда в кошмаре невероятно трудно шевелить руками, он ощущал, что пространство стало иным и время остановилось.

Минута не заканчивалась. Он понемногу стал задумываться, что это значит. Застряв в массе человеческих тел, с бесполезным телефоном в руке, едва балансируя на уставших ногах, он так и останется здесь навсегда. И горло не пройдет, и голод не исчезнет, он никогда не сможет отдохнуть и не доедет никуда. И если поезд едет в ад, то не доедет. Ад здесь внутри, в душе, усыпленной суетой, во мраке безнадеги, в вое ревущего поезда. И все это для него одного. А что, если бы другие вдруг почувствовали то же? Они бы стали просто кричать. И эти крики, и проклятия никогда бы не умолкли. Так что хорошо, что это персональный ад. Только для тебя. И ты знаешь, за что.

Он вспомнил, что в одном фильме, еще черно-белом, люди оказались заперты на вилле. Никто из них не мог выйти из комнаты. У них просто не было воли выйти. Это другое, там они оказались заперты, как в пузыре, и время шло для них иначе. А в какой-то игре между уровнями ехал поезд, вечно и по очень большому кругу, и пока ты не нажмешь кнопку, этот поезд никуда не доедет. А здесь где кнопка? А в конце той игры, если был жестоким, то попадаешь в подобный адский поезд, мчащийся в вечной ночи без остановок, и с него не сойти и лица попутчиков черны и не разглядишь их никогда. То, что мы делаем, отразится в вечности. Только, какая она будет, эта вечность для нас?

Из глубины сердца, неожиданно для себя, без какого-либо притворства, не голосом, но потоком мыслей он обратился к Богу. Невозможно описать, сколько это продолжалось, но на мертвом экране телефона время очнулось и пошло. Минута прошла. Жизнь вернулась. Он подумал, как хорошо быть живым.

Евгения Сафонова

Я свободна…

Я свободна… и любовь не кажется уже клеткой… наоборот, я свободна в действиях, в перемещениях… Уже можно… можно поехать в Африку… защитить диплом… а уметь защищаться… так ведь львы научат!.. Да и сама я… родилась именно как раз для этого… быть свободной.

Мрачность

Сегодня я не люблю электрички. Электрички похожи на самоубийц, у которых неожиданно рвётся верёвка или вода в реке оказывается на редкость тёплой. Ощущение мрачной попытки – вот что вызывают у меня электрички. Хорошо, что мимо проскакал ребёнок. Дети – это очень хорошо.

Любование

Никогда не расскажу тебе, как приезжала, как любовалась тобой. Ты с кем-то говорил, с кем знаю, с ним тоже знакома, но я стояла за вагонами и любовалась твоими движениями. Я ведь так давно тебя не видела ни в каком больше городе.

Ощущения

Петербург – это яблоко белого цвета.

Тверь – это меховая шапка.

Москва убогая, но в ней хочется быть.

Не плачу…

Очень хотелось плакать, так хотелось, чёрт возьми… Я уже была готова… Смотрела на себя со стороны: в зеркале шёл снег и бах!!!

Я услышала детский крик… очень тихий… из меня, девочка крикнула: мама, не плачь!

И плакать я не стала.

Не весело…

Я видела сегодня, как по дороге скакала сигарета. Кто-то курил в машине и выбросил её в окно на полном ходу, а скорость была, уж больше 60 км. И вот сигарета скакала и скакала, я подумала: «Какая весёлая сигарета». Просто мне тогда было, ну совсем не весело. Я ещё не знала тогда, что жизнь может быть таким вот адом, блинкомпот…

Сердце

Девочка стояла у окна. Её сердце плакало. Девочка молчала, немного пыталась угомонить своё сердце. Шаги внизу всё тише становились… Уходила. Она оставила девочку совсем одну с детскими игрушками, с конфетами. Она уходила. Одно сердце, а плачет только у окна, смотря вслед себе…

Любовь

ЛЮБОВЬ – это как ружьё, висящее на стене, обязательно выстрелит, рано или поздно. Дайте мне патроны!

(!!!!) Патроны.

В жизни есть три… патрона: любовь, сама жизнь и физиология.

А ружья везде: валяются у нас под ногами, висят на стенах, мы спотыкаемся о них, когда околачиваем пороги каких-то домов, посмотри, даже сейчас в твоих руках ружьё.

Нравы великих

Небо тьмы. И оттуда, из гущи мрака и синевы, падает большой ящик с порохом, он освещается как комета и красиво летит вниз. Падает на Мак Дональдс. Затем взрыв! Ба-бахх! После того, как мне приснился этот сон, я поняла, что Богу не нравится Мак Дональдс.

Влипла

Она стояла по колено в сугробе. Голову покрывал красный шарф, вязаный широкими петлями. А он шёл по расчищенному каким-нибудь дворником с утра тротуару. Только мелкие льдинки время от времени хрустели под его ногами. На него сыпал снег, на неё падал, потому что падший. Он шёл. Она стояла. Он даже не глянул в её сторону. А ноги… ножки, потому что у юной, уже стали недвижимостью, одним словом – влипла!

Ли-ле

В сливовом плаще ем лимон в кафе.

Лелею надежду, что он придёт.

– Девушка, может ещё кофе?

– Принесите литр кофе, принесите литературу и ещё пирога. Я пробуду здесь целое лето!

Принесли кофе, принесли «лето».

SMS от подруги про небо: «Он улетел в Прагу».

Пью коктейль из кофе, лета, лимона, Праги, неба и SMS.

Дружба

Знакомы с ним три года. Он старше. Ненамного. И совсем недавно поселился в Москве. Он водит меня в кафе, дарит цветы, целует при встрече и при расставании. Ночую у него, чищу зубы одной с ним щёткой. Пью с ним виски. Всегда виски. Иногда курим одну на двоих папиросу. До мурашек. У нас настоящая дружба. Когда сидим в кафе, едим пиццу и официантка ставит наши розы в воду, говорим друг другу как любим кого-то. Он мне рассказывает, как любит свою жену, а я – как чьего-то мужа…

Зима

Жара +30. Постоять бы в тени, но какая большая площадь. Глотаю по кусочкам фруктовый лёд. Горячие у тебя ладони. Давай остановим жару! Давай, мы же всё можем!

– Смотри, пошёл снег!

Не принимай всё буквально. Переусердствовали.

Пока

Не забуду холодный чай в прошлую пятницу. Такого исключительно замороженного пластикового стаканчика мне ещё не доводилось держать в руках. Стояла с этой «тарой» на перроне и смотрела вслед уходящему поезду. Бывает же такое, ведь ты мне оставил стаканчик с горячим капучино. И такое твоё: «Пока» (…) Как мне теперь одной пить этот лёд?!

Близко

Ничего себе. Как близко он прошёл передо мной. Невзначай пересёк границу моего биополя. И ещё ароматерапию устроил. Как вкусно. Говорят, берегите нос, где-то на переносице источник влюблённости. Выходит, лучшее лекарство от всех болезней капли «називин»!?

Груша

Сидел, ел грушу. Смотрела на твои зубы. Вспомнила: у тебя губы, как сгущённое молоко, только не липкие.

Ткнул в меня грушей. Спросил: «Бушь?»

Откусила. Оставила тебе розовый след от помады в груше.

Отошли воды

Ну, надо же! Бывает же такое! Я очень женщина на восьмом месяце встретила тебя. Как много всего произошло за три года разлуки. Радуюсь, что так рад меня видеть. Даже любуешься. Слушаешь. Гуляем. Так хорошо никогда в жизни не было. Ещё люблю, как выяснилось. Уже любишь, как оказалось. Ты держал мою руку. Отошли воды.

Ты сегодня не пришёл…

Ты сегодня не пришёл. Ты сегодня болеешь. У тебя кожа шелушится на висках. Подмышкой градусник вообще не показывает температуру. Пишу тебе эсэмэски: «Выздоравливай! Не болей больше! Ждём тебя! Всегда-всегда» и куча смайликов, чтоб было веселее.

За три дня до этого я узнала, что ты погиб на стройке – убило подъёмным краном.

Самая счастливая

Внутри меня дождь, я пахну дождём. Вокруг поляна и лошади. Кусаю сочный томат. Внутри меня небо, падают звёзды. Иду по лунной дороге. Я на воде – ты по колено в воде. Говорю: у тебя тяжёлые кости. Смеёшься и становишься на подводный мост, обёрнутый тиной. Из моря растут томаты. Чую тебя. Целую тебя. Самая счастливая самого счастливого.

Живые сердца

Широкое поле. Только вместо ржи, капустки или картофеля, человеческие сердца растут, прямо из земли, живые, настоящие, потому и стучат. По сердцам человек идёт. Скользко. Погода хорошая, солнце припекает. Человек думает: «Куда я подевал свой колпак!?»

Апрельский ты…

Апрельский ты. Такие красивые руки. Люблю твои руки. В дожде купаемся. Солнце не показывается. Огурцы свежие мою и режу на доске. Как хороша трава под нашими ногами.

Головокружение

Пью Кока-Колу. Такая холодная в тему к сегодняшнему апрелю и этой лёгкой влюблённости. Кока-Кола в каждой капле дождя. Головокружение. Мои руки липкие и сладкие. Целуешь линии на моей ладони.

Это не дождь

Стоим в луже. Один твой шнурок совсем утонул, а у меня кожаные босоножки насквозь. Говорят, от грязных луж бородавки появляются. Но это же не дождь. Это я плачу, и это ты плюнул.

Лёд

Кусочек льда достал из бокала. Сказал: «Смотри, как капает жизнь!»

Подумала: на улице вьюга, и лёд такой холодный. Колет, наверное, твои пальцы.

Выхватила и проглотила.

Встреча с поэтом

Виноградный сок с утра хотела, но денег не хватило. Встретила поэта в солнечных бликах. Разглядела доброту. Подойти и сказать бы что-нибудь сразительное, пока я слишком много про него не узнала.

Безумие

Нищая в Стокгольме. Курю анашу. И в полдень хожу по крышам в поисках Карлсона.

Всё в дыму

Всё в дыму. Но ещё дышу. Пытаюсь тебя нащупать. Я знаю, что ты был здесь. Кричу: не уходи-и-и! И вдруг понимаю, стоишь – в меня куришь.

Нина Гаврикова

Тринадцатый

Лето дождливое, холодное. Урожай не уродился. Птицы ещё в августе склевали не только ягоды, но и яблоки. Старожилы вздыхали, мол, зима будет голодной.

Первый снег в начале октября покрыл продрогшую, почерневшую от хляби, землю. В густых потёмках мохнатые хлопья падали медленно. Намокая, ледяными звёздами таяли в воде, и глубокие лужицы вновь подёргивались чёрными проплешинами. К утру посёлок засверкал белизной, а ветер тяжёлую снеговую тучу потащил на север.

В светлеющем небе солнце поочередно расправило лучи в разные стороны. Дети радовались, а воробышки кружили вокруг домов и жалобно чирикали. Тётя Оля принесла из кладовки старую кормушку, приладила её под навесом крыльца, насыпала хлебных крошек. Воробьи облепили березу, боясь подлететь.

Женщина ушла в дом, протёрла уголок запотевшего окна, чтоб наблюдать, как опережая друг друга, пернатые склёвывают угощение.

Осенние дни коротки. Чуть рассветёт, и вот уже мрачные сумерки спускаются на землю. Тётя Оля обедать приходила домой. Стайка неугомонных птах ровно в полдень занимала свои местам на березе, терпеливо ждала.

Хозяйка насыпала корм и пряталась. Птицы, как люди, все разные. Казалось, она начала различать их. Самочки поменьше размером и серые, у самцов горлышки отмечены черными пятнами. У некоторых недоставало перьев на хвосте, у других – на крыльях. Эта пернатая мелочь умиляла женщину, они выясняли отношения из-за любой корки. А если мимо крыльца пробегала собака или, чего хуже, кошка, то с бандитским размахом всей стаей набрасывались на противника, прогоняя прочь.

Как-то в выходной зашла соседка. И они вместе завороженно стояли у окна, любовались воробьями. Хозяйка показала на березу:

– Видишь, на ветке сидит худенький воробей, его не пускают.

Действительно, как только воробей приблизился к кормушке, остальные сгруппировались и оттеснили конкурента в сторону. Спустя несколько минут, он повторил маневр, но попытка оказалась безуспешной.

– И так всегда! Двенадцать воробьев кормятся, а этот голодный.

Соседка не поверила, пересчитала птиц:

– Ой, и правда, тринадцатый – изгой!

– Не изгой, отдельно покормлю, – Тётя Оля держала блюдце с кормом в руках.

Распорядительница

Чуть забрезжил рассвет, горизонт за несколько минут поменял множество оттенков. Природа просыпалась неторопливо, и всё постепенно приходило в движение. В крайней избе ворчливо засипели старые половицы, зашамкали, разбухшие за зиму, двери. Провисшие створки окон забряцали друг о друга, проказник-ветер, откинув ситцевую занавеску-задергушку, ворвался в горницу. Оттуда донеслось негромкое шарканье ног. Монотонно заговорил телевизор, но его тут же заглушило трескучее щебетанье ласточек, они ладили под застрехом новое гнездо.

Весна! Она любила эту пору. Время, когда зарождалась новая жизнь! Жаль, однако, что наблюдать за изменениями в природе некогда. Она всегда занята. Вот и сейчас, наскоро перекусив, отправилась в привычный обход владений. От опытного глаза не ускользала ни одна мелочь. Это и не удивительно! Она выросла в этих местах и знала каждый двор, каждый заулок, каждое дерево, каждый цветок.

– Стоп! Куст! Откуда? Зачем он здесь? – На повороте дороги с внешнего угла забора за ночь вырос куст! Она приостановилась, пристально осмотрела растение со всех сторон, заглянула под ветви.

– Фу-у-у, какие колючие! Если дети будут бегать здесь, не уколются иголками? Интересно, как он называется, а ягоды будут съедобными? Цветы какие-то невзрачные, из-за этого, наверно, и высадили на обочину…

Огляделась – никого. Призадумалась, почесала взъерошенную голову. Казалось, что Она уже где-то видела этот куст, но никак не могла вспомнить где. В памяти одна за другой мелькали картинки домов, заулков, загород. А-а-а… Точно! Дачники на выходные приехали. Колючка росла у них на участке супротив бани. И буквально вчера Она отметила, что сухой куст ни с того, ни с сего, вдруг расцвел. Да, так и есть. Это был именно тот куст, на нём надломлена средняя ветка. Вот эта.

В наступившей тишине, раздался резкий щелчок замка, заскрипели ржавые петли. Неожиданно вздрогнув, Она рассерженно застрекотала, вспорхнула на яблоню.

– Эти приезжие вечно от дел отвлекают, – выругалась сорока и полетела дальше…

Сергей Крюков

Сумеречный ужин

Начинало смеркаться, когда я почувствовал приступ голода.

Врачи говорят, яркое освещение стола провоцирует повышение аппетита, поэтому, войдя на кухню, зажигать светильники не стал – и в лёгком полумраке направился к холодильнику. На полке, прямо на уровне головы, красовалась бело-синяя пачка «Вологодского» творога. Взял её, не раздумывая, прихватив и пакет молока. Люблю творог, но больше, конечно, домашний, рассыпающийся на крупинки. Здесь же в пластиковой упаковке находился аккуратный плотный белый брикет. Вывалил его в глубокую тарелку, залил молоком и добавил две ложки абрикосового варенья, после чего ложкой стал разделять ком на части, чтобы всё равномерно смешать. Брикет оказывал сопротивление, разламываясь очень неохотно. Внутренне чертыхаясь в адрес прогрессивных пищевых технологий, тем не менее – через пару минут сумел довести блюдо до потребной кондиции – и сел к столу, предварительно отрезав пару ломтиков хлеба.

Творог был вкусным. Чего нельзя было сказать о пергаменте, попавшем мне в рот со второй ложкой.

Свет пришлось-таки зажечь, но ужин получился поистине – сумеречным.

Елена Яблонская

Дачные истории

Небесные сети

Кажется, конца не будет этой зиме! Осенью ждёшь её, ждёшь, а теперь боишься, что наваленный до окон снег никогда не растает, несмотря на то, что на календаре конец марта, а на термометре плюс четыре. В таких невесёлых мыслях стояла я на обледенелой террасе своего дачного домика. Правда, с солнечной стороны террасы лёд уже сполз, с крыши свисают капающие сосульки, да и небо совсем весеннее – светло-голубое, с лёгкими, невесомыми облачками, в которых отражается льющийся из каких-то совсем запредельных, неведомых небесных глубин нежный розовый свет…

Вдруг в один миг розово-голубое акварельное небо покрылось тончайшей чёрной сетью – птичья стая! Она была огромной, занимала полнеба и походила на косяк рыб: так же, как рыбы в море, сеть распадалась на множество других, помельче, потом они снова воссоединялись в одну огромную, но уже несколько другой конфигурации, а та снова неожиданно распадалась на более мелкие. Сети носились из стороны сторону, но не беспорядочно, а подобно рыбам, по каким-то явно заданным, хорошо им известным траекториям, описывали круги и овалы, мелко дрожали, трепыхались… и вдруг, словно просев под тяжестью улова, спускались к земле и вновь взмывали вверх! И даже, казалось, крылья птичек, как плавники, внезапно вспыхивали и переливались серебром на клонящемся к закату солнце…

«Володя! – крикнула я через забор вылезшему из теплицы соседу. – Смотри, птички к нам прилетели! Как думаешь, какие? Ласточки?» Сосед мельком взглянул на небо, потёр поясницу, недовольно буркнул: «Да какие там ласточки! Обыкновенные галки!» – и, взяв какой-то инструмент, снова полез в свою теплицу. А я продолжала стоять, подставив лицо несмелому весеннему солнцу, и тихо радовалась, что у меня нет теплицы.

Летние гуси

Пока в огородах лежит снег, я спешу нагуляться по нашему дачному посёлку – потом ведь не до того будет. Вот, смотрю, и Николай приехал. На велосипеде, между прочим, дороги-то уже чёрные, мокрые. Он сбрасывает снег с крыльца, а я говорю ему в спину: «Добрый день!» В ответ слышу: «Га-га-га!» Я опешила – что такое?! Глядь, а у самого забора топчутся плохо различимые на снегу гуси. Три гуся! Только клювы и лапки оранжевым светятся, а так – белы как снег! Нет, вру, снег холодно и остро искрится на солнце, а гуси белы тёплым и мягким, уютным цветом, навевая воспоминания о цветущих яблонях, вишнях…

«Ой, какие! – восхитилась я. – Можно сфотографировать?» Обернувшийся Николай радостно закивал, но не тут-то было! Гуси враз умолкли и, образовав два правильных равносторонних треугольника, быстро побежали вглубь сада: три оранжевых носика в углах одного треугольника, на него наложен второй: пара оранжевых лапок впереди, две пары – чуть позади. «Гусак их уводит», – объяснил Николай. «Ты их погулять привёз? Погреться на солнышке?» – спрашиваю, глядя как они переваливаются на скользком смёрзшемся снегу. «Нет, – улыбается Коля, – они у меня всю зиму здесь в сарае жили. Это летние гуси, в смысле, я их летом купил, когда они только вылупились, вот такие крохотные комочки были…»

Сознаюсь, я немного позавидовала Коле. Конечно, доброй завистью, белой, как этот снег, как гуси, как вишенный цвет… И тут же вспомнила, что я не то что без гусей, но даже без теплицы еле справляюсь с дачным хозяйством. Перестала завидовать и, попрощавшись, пошла дальше по дачной улице, залитой прозрачной и чистой талой водой.

* * *

Примерно через месяц, в начале мая, пошли мы с Володей и другими соседями на собрание нашего СНТ. Проходим мимо участка Николая, слышим гогот.Володя задрал голову: «Что это?! Гуси летят?!» – «Гусям поздно! Они в марте прилетают, самое позднее в начале апреля», – авторитетно заметил Сергей Иванович. – «Да это домашние гуси! – прервала я готовый разгореться мужской спор. – Николай держит… Вон они!» Мои знакомцы заметно подросли и осмелели. Вместо того, чтобы убегать и прятаться, подошли к забору, вытянули шеи и, возмущённо гогоча, пытаются ущипнуть дачников, что толпой спешат на собрание. А вокруг благодать! Травка изумрудная, лютики желтеют, белые и розовые маргаритки повсюду виднеются, сирень вот-вот распустится… И на страже весеннего порядка и благоденствия совсем взрослые летние гуси!

Вековая липа

Поехала я как-то в село Ивановское к друзьям, Гале и Саше. Они там участок купили, когда вышли на пенсию. Саша построил дом, баню, а Галя разводит диковинные цветы, кусты, деревья… «Юный мичуринец» – с гордостью говорит Саша о жене. Однако похоже, что самому Мичурину такое не снилось! Галя показывает мне странное дерево: вверху груша, снизу рябина. «Между прочим, тоже съедобная» – вставляет Саша. Сбоку у груши-рябины привито ещё что-то, кажется, калина. Галя сказала, что именно, но я, потрясённая, сразу забыла.

– И все три плодоносят! – радуется Галя. – А хочешь, привьём на твою яблоню…

Я пугаюсь:

– Не надо! Я и так своей яблоней премного довольна, то есть твоей, ведь это ты мне саженец дала… и вообще зачем такие навороты? Можно ведь по отдельности…

Понимаю, Гале скучно растить деревья «по отдельности» – до пенсии она была учёным, физиком-экспериментатором.

– А вот наша липа! – знакомит Саша. – Ей лет сто, а может, и больше.

До чего же хороша старая липа! Упирается верхушкой в небо, в быстро пролетающие облачка, и если долго смотреть на неё, запрокинув голову, то начинает казаться, что липа растёт из глубины небес… и такая она раскидистая, пышная… Вот-вот зацветёт, хлынет медовым ароматом на всю округу…

– А теперь загадка! – веселится Саша. – Как ты думаешь, откуда под липой шишки?

Расшелушенных еловых шишек под широкой липовой кроной великое множество. «Неужели Гале удалось привить на вековую липу ёлку?! С неё станется…» – мелькает в голове. Отгоняю нелепую мысль, повожу глазами окрест и вижу на соседнем участке рядок старых елей. Нет, сами долететь оттуда шишки не могли – метров пятьдесят, не меньше. Может быть, соседи собирают шишки, передают их Саше для растопки бани, а он складирует их под липой?

– Не угадала! – ликует Саша. – Это дятел! Он срывает шишки на соседских ёлках, но кушать прилетает всегда только на нашу липу! И так уже много лет…

О, мать Природа! Сколь безграничны твои прихоти и причуды! А мы ещё на них свои наворачиваем…

Новая крыша

Затеяли мы ремонт – новую крышу настелить вместо прежней, шиферной. Честно говоря, старая, сорокалетняя, была, судя по всему, ещё хоть куда, по крайней мере не протекала, а с нас и этого довольно. Но с беседки, халтурно построенной всего лишь два года назад, слетели два листа «ондулина». Вернее, слетел один лист, а второй продолжал держаться на двух болтах и противно хлопал при любых, даже слабых порывах ветра, что меня дико раздражало, кроме того, я опасалась, что не сегодня-завтра «поедет» и всё остальное и – не дай Бог! – прихлопнет нас или гостей оторвавшимся листом. Найти кого-то на ремонт одной беседки не представлялось возможным – серьёзные люди за такую мелочёвку не возьмутся, а несерьёзные сделают так же халтурно. А вот если пригласить «серьёзных» людей ради крыши большого дома, то уж беседку они поправят просто так, в виде бонуса. Так мне наш председатель объяснил и дал телефон знакомого бригадира.

Крышу перестелили за один день! Вместо опостылевшего, местами дырявого шифера положили красивую металлочерепицу. Конечно, не обошлось без волнений. Никто не знал, в каком состоянии деревянные перекрытия под шифером. А если сгнили? Что тогда? «Я боюсь об этом думать», – сознался бригадир. Бригада в составе четырёх человек залезла на крышу и стала вскрывать шифер. «Ну, как перекрытия?» – крикнула я снизу. Счастливый бригадир поднял к небу большой палец. Под шифером было обнаружено несколько сухих осиных гнёзд и одно птичье – тоже нежилое, полуразрушенное, с остатками высохшей скорлупы. Их скинули на землю, а вечером увезли вместе с остальным строительным мусором.

Утром я проснулась от пронзительного птичьего гама. Выбежала в сад. На дорожке сидел кот Степан и растерянно смотрел на нескольких пичуг-трясогузок, прыгавших у него под самым носом и обращавших непосредственно к нему негодующие крики. Птички – совсем маленькие, меньше воробья – прямо-таки наскакивали, не переставая кричать, на ошалевшего кота. Степан, поджав хвост и испуганно озираясь, отступал к крыльцу. «Вам чего?!» – я тоже закричала. – А ну, пошли вон! Стёпа, гони их!» Стёпа в страхе забился под лестницу. Птички взмыли вверх, спикировали на крышу и, продолжая возмущённо кричать и трясти хвостами, процокали лапками по новенькой зелёной черепице, затем снова спустились к моим ногам и продолжили гомон, теперь уже мне предъявляя какие-то претензии… «Вы, что же, гнездо своё ищете? – догадалась я. – Ну, что же делать, нет больше гнезда… да вы уж выросли, зачем оно вам?..»

Кажется, они поняли, ещё немного попрыгали по дорожке, сердито погомонили, потрясли хвостиками, потом собрались в кружок, посовещались и, не взглянув на меня и робко выглядывающего из-под крыльца Стёпу, улетели. Обиделись. Больше мы их не видели.

Знакомая ворона

– Ура! Дождь придвижается! – закричал пятилетний Ярик, выбегая на террасу.

– Не «придвижается», а приближается, – машинально отметил отец, не отрывая глаз от ноутбука.

– Не «придвижается», а надвигается, – строго поправила мама из кухни. – Ярослав, иди умываться!

– Это я дождь назвал, – сообщил мне Ярик, недоумевая, что родители не разделяют его ликования.

– Не «назвал», а призвал или, скорей, накликал, – пришлось и мне вступить в разговор. – Зачем же ты его призвал? И так каждый день льёт, а в огороде дел невпроворот, клубника не полота, чеснок, того и гляди, на корню сгниёт…

– Видишь ли, бабушка, – доверительно зашептал Ярослав, опасливо поглядывая на мирно дремлющего в кресле кота Степана, – у меня здесь есть знакомая ворона, у неё одно крыло совсем не летает, она только пешком ходит, а в дождь её коты не поймают.

– Почему ты так думаешь?

– Коты в дождь не ходят, – уверенно сказал Ярик, указывая на Степана. – Если бы я был котом, то ни за что бы не выходил!

– Какой из тебя кот! – на террасу вышла моя невестка с полотенцем на плече. – Они всё время умываются, а тебя не дозовёшься…

– Так я и говорю, что не кот, – вздохнул Ярослав и пошёл вслед за мамой к прибитому на старой яблоне рукомойнику.

Жёлтые ладошки

Осень в этом году наступила рано. Зарядили длинные унылые дожди, начали досаждать ночные заморозки. Дачи обезлюдели. Моя семья тоже сбежала в город, но я приезжаю почти каждый день – то яблоки собрать, то гладиолусы выкопать, то чеснок под зиму посадить… Иду по пустынной дачной улице и вижу, как кто-то отчаянно машет мне жёлтыми ладошками из-за зелёного забора, будто призывая: «Сюда, сюда! К нам!»

Удивительно – ветра нет совсем, деревья стоят недвижимо, мокрые кусты нахохлились, а эти, яркие, солнечные, мятутся, словно волнуются, что я пройду мимо. Подошла ближе… Батюшки! Да ведь это мой двухметровый забор из зелёного профнастила, а над ним трепещут жёлтые цветки вымахавшего под три метра топинамбура.

Я подошла к калитке, достала ключ. «Ладошки» сразу успокоились, затихли. Что ж они меня так ждали? Почему беспокоились, что пройду мимо них? А я ведь им не только не хозяйка, но даже прямой враг и угроза. Посаженный бывшими хозяевами топинамбур каждое лето разрастается, тесня и затеняя клумбу с любовно опекаемыми мной георгинами, редкими сортами дельфиниума, капризной, не желающей цвести гортензией… Я нещадно ломала длинные побеги топинамбура и не раз собиралась окончательно истребить. Их собратья, вылезшие с внешней стороны забора, каждое лето подвергаются наездам (в прямом смысле!) нашего председателя. Он утверждает, что именно у моего забора почему-то «должны иметь возможность разъехаться две машины», и поскольку я заявила, что никакой ответственности за уличные растения не несу, то председатель с упорством, достойным лучшего применения, давит топинамбур своим внедорожником. И в этом году подавил. Не далее, как неделю назад. А эти, оставшиеся, что же? Не верят, что я председателева сообщница? И любят, скучают, боятся, что пройду мимо, машут мне издалека: «Мы здесь, мы ждём тебя! К нам! К нам!» Нет, не буду я их больше ломать и председателя уговорю не трогать. А машины пусть разъезжаются где-нибудь в другом месте.

Молодой ледок

Утром в пятницу, 21 октября, было морозно, на лужах блестел молодой ледок, обещали снег, но пришлось поехать на дачу – косить некошеную с начала сентября траву, а главное, «перенакрыть» чеснок. Чеснок я посадила неделю назад, а укрыла неправильно: набросала мокрых листьев лилейника, сверху – сухих яблоневых листьев, на них уложила срезанные ветки пионов. Получилось нечто, похожее на медвежью берлогу. Опытная соседка сказала, что лилейник создаст парниковый эффект и чеснок отсыреет.

Накрыла заново чеснок и только успела покосить смёрзшуюся, но всё ещё зелёную траву, как пошёл снег. Это было красиво – белое на зелёном – и немного грустно. Я вдруг подумала, что моя внучка может родиться как раз сегодня, в день первого снега. «Нет, – гнала я от себя непрошенные мысли, – ей ещё рано, врачи обещали в начале ноября…» На автобусной остановке, в сумерках, сосед поздравил меня с первым снегом. И я снова подумала: «Она может родиться сегодня», хотя снега уже не было, растаял. Пришёл автобус.

Около девяти вечера позвонил сын, поздравил меня с внучкой и сообщил, что назвал её в честь Алисы Селезнёвой, героини фильма «Гостья из будущего». Я немного расстроилась: «Слишком распространённое имя, сейчас ведь не только девочек, всех собачек и кошечек Алисами зовут!» Но вот через несколько дней делюсь новостью с Ириной, одноклассницей, и она, подобно мне обладательница не слишком редкого для нашего поколения имени, а по профессии музыкант, неожиданно восхищается: «Ах, какое чудесное имя! Алиса… Элис… нет, погоди, имя английское или кельтское… значит, Alice – Элайс, ice – «айс» – лёд! Ты слышишь? В её имени звенит молодой ледок!» И тогда я подумала, что мою внучку, родившуюся в день первого снега, назвали правильно.

Начать всё сначала. Очерки, эссе, рецензии

Наталия Ячеистова

Отдыхая душой

(рецензия на альманахи «Параллели» и «Крылья»^[2])

Вопреки серьезным трудностям, с которыми все мы сталкиваемся вот уже второй год, Самарская региональная организация Российского союза профессиональных литераторов порадовала своих читателей весной 2021 года практически одновременным выходом трех альманахов – «Крылья», «Параллели» и спецвыпуска «Параллелей», посвященного итогам международного литературного конкурса «Диалог с жизнью».

В очередной раз взяв в руки журналы и погрузившись в чтение, испытываешь чувство глубокой радости и благодарности всем, причастным к их появлению – и редколлегии, и авторам, и издателям. Но в первую очередь, конечно – автору проекта, главному редактору альманахов, талантливому поэту и писателю Ольге Борисовой – за ее энтузиазм, высочайший профессионализм и добросовестный труд. Как в «Параллелях», так и в «Крыльях» представлены авторы – поэты и прозаики – не только из России, но и из дальнего и ближнего зарубежья. У каждого свой голос, своя тема, свой стиль, каждый по-своему интересен, что делает сборники живыми, многогранными. Судьба писателя, на внешний, мирской взгляд, далеко не всегда благополучна, но, как сказал апостол Павел, «Мы нищи, но многих обогащаем» (2 Кор, 6.10). За годы, прошедшие с момента выхода первых номеров, у альманахов сложилась своя читательская аудитория, которая постоянно ширится и растет; альманахи обретают всё большую известность, их ждут и читают с удовольствием в разных уголках мира. В настоящее время в русскоязычным пространстве выходит огромное число литературных журналов, так что же выделяет среди них «Параллели» и «Крылья»? Наверное, в первую очередь – высокая заданная профессиональная планка: в журналах не встретишь откровенно слабых произведений. Во-вторых, это – творческое кредо альманахов, опирающихся на классические традиции великой русской литературы. Следуя этим традициям, авторы пишут о непреходящих темах: любви, верности, дружбе, родине, войне и мире. Пишут искренне, с верой в торжество справедливости, с надеждой на лучшее, которая дарится и другим. «И чувства добрые я лирой пробуждал…» – не эти ли пушкинские строки остаются главным заветом для пишущих? Самарские альманахи находят отзвук у читателя благодаря своей устремленности к горнему, окрыленности, приподнятостью над злобой дня. Читая их, отдыхаешь душой.

В литературно-художественном альманахе «Крылья» (книга 6/2021) представлен целый ряд интересных авторов и талантливых произведений. Открывается номер подборкой стихов Ольги Борисовой. И сразу задается тон всему альманаху: видеть за малым великое, в сиюминутном – звенья бесконечной цепи. Вот строки из стихотворения «Клубок»:

«За клубком по бездорожью отправляюсь в дальний путь,

Прошепчу молитву божью, чтоб с дороги не свернуть,

Чтобы тайну мирозданья отыскать в круженье дней

И творить для созиданья в мире зыбкости теней».

Яркой образностью, метафоричностью и глубиной мысли пронизаны стихи «Певец», «Часовщик», «Петербургское небо». И как напутствие всем колеблющимся и слабеющим звучат строки:

«Но пока не вышло время, и тебе не подан знак,

Не ропщи, что тяжко бремя, и чекань по жизни шаг».

И снова припомнятся и зазвучат по-новому слова апостола: «Не ропщите, как некоторые из них роптали и погибли от истребителя» (1 Кор. 10.10).

В сборнике представлен целый ряд современных поэтов, пишущих ярко и самобытно. «Ветхозаветные» стихи Александра Балтина – «Праведник в бездне», «Давид поёт Саулу», «Вирсавия» – заставляют заново пережить известные события глубокой древности, смысл которых никогда не устаревает, ибо он вечен. Замечательны своей образностью и поэтичностью стихи Людмилы Нейман – их хочется перечитывать снова и снова. Трогательна и щемяще-лирична самобытная поэзия Василия Белашова. Глубоко проникновенны и наполнены любовью к своей малой родине стихи Тамары Алексеевой и Николая Ермохина. Голос поэта звучит просто и искренне: «Сердцу чужды города-геркулесы. / Ближе, милее мне тихие веси», «Снега свеченье, дымок над трубою – / всё для того, чтоб остаться собою». Вечная тема непонимания «отцов и детей», родительской жертвенности остро звучит в стихотворении Натальи Ильиной «Дочери»: «Прежние дни померкли, / Слёзы, всему вопреки… / Реки! Возьми мои реки! / Чистой водой теки!». Прекрасны в своей глубокой простоте стихи Натальи Колмогоровой – «Захолустье», «Синеглазка». Стихи Анны Кузнецовой запоминаются своей яркой метафоричностью, а отдельные строки вполне могут войти в сокровищницу современной поэзии: «Как будто только что из скорлупы, / Комочек крошечный – ноябрьское солнце», «Все в мире лишь повод для мысли о смерти – / Бушующий ветер и тающий снег. / Но вы во спасение истово верьте! – / Твердит нам небесный таинственный свет». А стихотворение «Крылья» Валентины Зикеевой могло бы стать эпиграфом ко всему сборнику: «И если спины где-то наши ноют / Быть может, крылья это за спиною / Совсем изнемогают без движенья. / Их тяготит земное притяженье».

В «Крыльях» находится место и для хорошей прозы. В шестой книге особо порадовали наши авторы из Болгарии. Хотелось бы выделить полный юмора и национального колорита рассказ Николая Хайтова (который оказался в сборнике без биографии и фото, к сожалению) «Дерево без корня» (в переводе А. Факеева) и рассказ Генки Диневой-Богдановой «Тринадцать черных кошек к удаче». Рассказ Нины Кроминой «Детство» удачно продолжает традицию семейной прозы, в которой как бы запечатлевается время с характерными для него бытом и взаимоотношениями людей. Молодой автор из Самары Денис Макеев выступил продолжателем «врачебной» темы в русской литературе со своим рассказом «Лечебница», написанным легко, остроумно и одновременно грустно. Рассказ написан от первого лица, а значит через него сразу устанавливается прямая связь читателя с автором. Кто предстает перед нами с первых строк? «Не сочтите меня за извращенца, просто физическая работа слишком рискованна для здоровья…», – пишет автор, мотивируя свое намерение трудоустроиться в психиатрическую лечебницу. И сразу возникают вопросы: «Почему молодой человек так боится физического труда? И причем здесь извращенцы?». Личность автора играет существенную роль в читательском восприятии – с иным расставаться не хочется, а другой быстро становится в тягость. Это не значит, что автор должен стараться понравиться публике (да и невозможно нравиться всем), но создание произведения от первого лица является для автора прекрасным способом рефлексии и самовозрастания.

Альманах «Параллели» (№ 8, 2021) также оказался богат на талантливые произведения поэзии и прозы авторов из разных регионов России и зарубежья. Рассказ Валерия Крылова «Чтобы помнить» имеет в своей основе, казалось бы, простой жизненный сюжет, но изложенный мастерски, убедительно, он вырастает из отдельно взятой истории в притчу, имеющую вневременной характер. Наверное, на таких незаметных людях, как Николай Иванович и Антонина, их сын Павел, соседка Екатерина Васильевна, с присущим им жертвенной любовью к ближним, и держится до сих пор наша страна и народ. Обращает на себя внимание рассказ молодой писательницы из Самары Анастасии Веколовой «Вор» – внимательным, неравнодушным отношением автора к происходящему вокруг. Рассказ написан живо, убедительно – можно догадаться, что автор действительно был свидетелем подобной ситуации. Однако, как известно, «правда жизни» и «правда литературного произведения» – разные вещи. Не стоило бы сделать сюжет этого рассказа более психологически напряженным? Что, если бы тот старик на самом деле имел намерение совершить кражу? Как бы повела себя в такой ситуации героиня? Люди не делятся на однозначно «плохих» и «хороших»; исследовать глубины человеческой психики – одна из интереснейших особенностей русской литературной традиции. Проза Райнгольда Шульца, как всегда, пронизана проповедью любви и добра, идущей от самого сердца. Рассказ Николая Чепурных «Смертный бой не ради славы» скорее можно отнести к жанру исторической публицистики. Широкими мазками, опираясь на исторические свидетельства, автор дает впечатляющую картину мужества и героизма русского войска – со времен нашествия Батыя до начала XX века. Приводя примеры самоотверженной стойкости русских воинов, автор напоминает ныне живущим не только о высокой духовной силе наших предков, но и о том, какую цену пришлось им заплатить за достижение побед в бесконечной череде войн. Мы живем сегодня в мире, когда многие правители ведущих держав знают о войнах лишь понаслышке; это формирует упрощенное восприятие понятий «война», «враги», «человеческие жертвы» и заставляет мир балансировать на опасной грани. Проблемы войн и революций крайне сложны по своей сути – неспроста в нашем обществе до сих пор нет единства по многим поворотным событиям истории. Такие статьи, как «Смертный бой…» нужны сегодня, как воздух – для того, чтобы задуматься вместе с автором над происходящим. «Я могу лишь скорбеть и сожалеть о том, что все эти бедствия и несчастья – войны и революции – произошли с моей страной, с моим народом. Скорбеть о многих миллионах человеческих жизней, как положенных за Отечество, так и безвинно убиенных в разные годы. Я хочу, чтобы наша история, наконец, научила бы нас хоть сколько-нибудь ценить жизнь». Привнесение мира в мир – благородная и важная миссия литературы!

На страницах «Параллелей» находится место и для поэзии, окрыляющей и проникающей в душу. Прекрасны стихи Анатолия Яльницкого, пронизанные ностальгией по минувшему, по исчезающему милому краю, но и несущие в себе свет надежды. «Разнеслась по просторам прохлада, / Но не выстудить наши сердца. / Есть в смятении белом отрада, / Нет началам прекрасным конца». «Наполовину из грусти, наполовину из любви» состоят стихи Андрея Вересницкого, в которых окружающая природа, мир Божий становятся неотъемлемой частью авторского «я». В «Параллелях» традиционно представлен сильный раздел публицистики; публикуемые в нем материалы крайне востребованы читателем: ведь в нем речь идет о делах насущных, и люди, разделенные дальними расстояниями, как бы «собираются в кружок, и тихо рассуждают, каждый слог дороже золота ценя при этом»^[3]. К разделу публицистики примыкает «Равнина русской словесности», где на этот раз помещены интересные, содержательные интервью с главным редактором журнала «Приокские зори» А. А. Яшиным и главным редактором журнала «Северо-Муйские огни» В. Я. Кузнецовым. Этот раздел еще раз демонстрирует широкий географический охват альманахов. Именно подобные, высокохудожественные литературные журналы, словно духовные скрепы, держат сегодня нашу страну, сохраняя неповторимость и преемственность ее уникальной культуры.

Алёна Кубарева

Случай Евы

Летом 2021 года на фестивале «Славянские традиции» в Крыму состоялся один любопытный разговор. Алексей Небыков, основатель портала Pechorin.net, и я беседовали с главным редактором журнала «Нева» Наталией Гранцевой. И Наталия Анатольевна, между прочим, сказала: начинающим писателям обязательно нужен Учитель – человек с безупречным вкусом, который будет наставлять в творчестве и рекомендовать к чтению книги. Я тогда ещё подумала: зачем это нам, взрослым людям? Разве я не справлюсь сама? И хотя мне многое дали педагоги Литинститута, но Учителя среди них я не нашла…

Но не может, с другой стороны, быть, чтобы его никогда не было в моей жизни! Стала перебирать в памяти имена тех, кто в принципе, кроме родителей, мог сильно повлиять на моё отношение к литературе. И вспомнила Еву Датнову. Мы жили в одном доме. Не могу сказать, что дружили, – всё-таки, сказывалась разница в возрасте (шесть лет). Но, наверное, её я могу назвать своим первым и пока единственным длительным наставником, определившим читательскую судьбу. Именно Ева давала мне первые рекомендации, что читать, как, на что обращать внимание, какие литературоведческие, авто- и биографические книги нужно знать дополнительно – классику и современность.

До сих пор стоит перед глазами сцена, когда Ева заявилась ко мне – как всегда, без приглашения! – и вывалила на пол «простыню», длиннющий свиток из склеенных узким концом листов «А-четыре», и заявила: «Вот это всё ты должна прочитать!» Я пришла в ужас: сколько имён! Я их даже не запомню! Но, видимо, кое-кого мне всё же удалось «завязать в узелок». Периодически ловлю себя на том, что до сих пор читаю из этого списка…

Конечно, Ева не сама его придумала. Ей выдали его в Литинституте. Но тем не менее принесла мне список она! Причём всё время его дополняла.

…Это случилось году в девяносто шестом, под Новый год. Или уже в девяносто седьмом. Я сидела и учила уроки. И вдруг врывается Ева – не знаю, кто открыл ей дверь; ощущение, что она прошла сквозь стену!

И сразу набросилась на меня:

– Ты что делаешь?

– Читаю задачу, – растерялась я.

– К чёрту!!! – Ева одно рукой смахнула все мои учебники и тетради на пол, а другой шмякнула перед носом сборник Романа Сенчина.

– Вот это надо читать! – Ева ткнула пальцем в рассказ «Первая девушка»… Я – правда, без особой охоты, – подчинилась: опасалась оплеухи, хотя Ева меня никогда не била.

Забегая вперёд, скажу, за этот случай осталась ей особенно благодарна; рассказ меня не просто впечатлил. Считаю его одним из лучших, и не только у Сенчина. Я его перечитала второй раз лет в тридцать, и он меня задел ещё сильнее.

Вот так категорично шло «обучение». Сопротивляться – бесполезно.

Ева Датнова родилась 14 октября (она часто говорила, что в один день с Лермонтовым, – якобы кто-то что-то где-то напутал, и его день рождения приходится как раз на 14 число; простим ей эту мистификацию) в Москве в 1975 году. Рано научилась читать и писать. В школе была пионерской активисткой – не кем-нибудь, а председателем совета дружины! В четырнадцать вступила в комсомол, где также занималась общественной работой, и с большим энтузиазмом.

Вообще, родившихся в первой половине семидесятых часто называют (и они – сами себя) «последними романтиками СССР». Вероятно, потому что их воспитывали на примерах героизма прошлого, в мечтах о будущем – с применением передовых, но уже доказавших эффективность, методик советской и зарубежной педагогики и психологии. Растили ответственными бессребрениками, для которых общественное – всегда на первом месте. И внушали, что личное – это мещанство, пустяк («фанфаронство, бирюльки»^[4]), заслуживающее в лучшем случае презрения, а то и вовсе – игнорирования. Именно к этому поколению принадлежит Ева.

Зимой 1991 года, учась в десятом классе, она приняла участие в Первой (и, как оказалось, последней) Всесоюзной конференции юных историков. Забыла сказать: помимо литературы, Ева с детства интересовалась также географией, политикой, живописью, музыкой, архитектурой, театром, киноискусством и, конечно, историей. Вообще, она удивительно много читала, всякого разнообразного – не только книги, но и газеты, журналы, в том числе научно-популярные. Еву раздражали люди, которые интересовались всем в меньшей степени, чем она. Мне, например, не давая вставить слова в оправдание, гневно пеняла:

– Вот все вы такие – «поколение Пепси»! Начнёшь о чём-нибудь серьёзном с вами говорить – сразу: «Ой, не грузи-и-и!» У вас на уме – только «унц-унц», секс и шмотки!

…На конференции Ева, благодаря своей активности и коммуникабельности, обрела друзей из разных областей, краёв и республик СССР. Благодаря им объездила почти всю страну, кроме разве что Средней Азии (и то неточно) и Дальнего Востока. Была и в Прибалтике, и на Украине, добралась до Коми, Урала, Удмуртии и много куда. Ездила, как правило, – при том, что была, фактически, ребёнком, – одна; родители отпускали. Хотя иногда мне кажется, они просто не могли её удержать!

Ещё раньше, чем поездки по Союзу, началась её литературная – впрочем, вначале журналистская – карьера. Ева сотрудничала с детским приложением газеты «Московский Комсомолец» – «Глаголом». Впоследствии писала статьи и для взрослого издания. Тогда же, то есть в 14–15-летнем возрасте, начала работать над своей первой крупной и, как покажет время, самой зрелой вещью – повестью «Диссидеточки».

В 1992 году в возрасте 16 лет, накануне 17-летия, Ева с первого раза поступила в Литературный институт, на семинар к Александру Евсеевичу Рекемчуку. Началась весёлая и плодотворная студенческая жизнь. У Евы дома собирались начинающие и не очень прозаики, поэты, критики. Среди них – известные не только в узких кругах. Евгений Лесин, поэт, впоследствии – преподаватель Литинститута. Ася Датнова (двоюродная сестра Евы) – поэт и прозаик, лауреат Волошинской премии. Рамиль Халиков, писатель и литературовед. Надежда Горлова, прозаик, поэт. Татьяна Семилякина, Маргарита Шарапова, Ольга Моторина… И это – только те, кого я смогла вспомнить, а было и множество других, талантливых, молодых, окрылённых…

В 1994-м, на третьем курсе, Ева выпустила в «Литературной учёбе» свою вышеназванную повесть.

Честно скажу: тема правозащитного движения в СССР меня интересует лишь как один из аспектов отечественной истории. Поэтому, наверное, книгу я осилила не с первого раза. Некоторые, впрочем, мне признавались, что не смогли прочитать её вообще. То ли время этой книги миновало, то ли от 19-летней девчонки-автора ожидали и ожидают совершенно иной прозы.

Между тем «Диссидеточки» – это, на мой взгляд, полноценное историческое, художественно обработанное исследование, с привлечением массы архивного материала. Плюс в ней имеются автобиографичные (не путать с автобиографическими!) вставки – Ева сама участвовала в правозащитном движении, настолько, насколько могла в силу возраста (главная героиня – Малышка – списана Евой с себя). При этом повесть почти полностью лишена чувственного. А вот романтика есть – подвига во имя людей. И жажда славы (возможно, посмертной), ожидание трудной судьбы, подготовка себя к тому, чтобы стоически выдержать будущие испытания, которые – непременно! – последуют за попытку борьбы. За что? Конечно, за справедливость.

«– Привет. Я – Малышка. У тебя есть горячий чай?

– В Греции всё есть. А «Малышка» – это что, прозвище?

– Скорее, диагноз»^[5].

Несмотря на «диагноз», а точнее – явный инфантилизм и наивность главной героини, повесть наполнена по-своему взвешенными философскими размышлениями, итог которых – увы! – подтверждает фразу Томаса Карлейля: «Всякую революцию задумывают романтики, осуществляют фанатики, а пользуются её плодами отпетые негодяи». Следующие за выводами боль и тоска обоснованы: правозащитное движение (по мнению Евы Датновой) выродилось в набившую оскомину – в историческом смысле – крысиную возню, пошлую, а подчас – и кровавую борьбу за жалкие крохи с капитанского стола. Дела вселенские заменились междусобойчиком. И вот против этой-то возни и протестует Малышка. Но, не в силах что-либо поделать с необратимым процессом, просто… исчезает.

Нужно отметить, что, будучи сотрудником одного из кабельных телеканалов я ездила в «Мемориал» в 2012–2013 годах и общалась с тамошними обитателями. Полностью подписываюсь под выводами Евы…

Как свидетельствовала Мария Ряховская, однокурсница Евы Датновой, профессор Рекемчук, в общем-то, не веривший в мистику, тем не менее, всегда предупреждал студентов: «Не убивайте главного героя, если повествование ведётся от первого лица»^[6]. Хочется добавить: или если главный герой с себя списан…

30 июня 2002 года Ева Датнова поехала к подруге на другой конец Москвы. Оставаться на ночь не планировала – дома, хоть и под присмотром бабушки и дедушки, ждал трёхлетний простуженный сынишка. В восемь вечера Ева собралась из гостей уходить, о чём и сообщила, позвонив родителям по стационарному телефону. Мобильного у неё не было. Домой она так и не пришла.

Вспомним 2002 год. Тогда не то что взрослых – в день пропажи не бросались искать даже детей! Никаких спасательных отрядов «Лиза Алерт», никаких камер на улицах. Не было даже рамок металлоискателей в московском метро и учреждениях культуры! Именно благодаря их отсутствию стала возможной ужасающая катастрофа – теракт в Театральном центре на Дубровке, известный ныне, как «Норд-Ост». 130 (по другим данным – 174) погибших из числа заложников… А сколько искорёженных судеб, сколько сирот, оставшихся одинокими пожилых? Сколько страха у всего общества? Лично моя боль по этому поводу не утихла до сих пор.

Что и говорить, отношение к «всего лишь» пропавшим тогда было проще.

– Ну, что вы волнуетесь! – рассмеялся участковый, когда бледные от страха мама и папа Евы прибежали писать заявление. – Молодая женщина, двадцать шесть лет! Небось, уехала с любовником на Кавказ. Через пару дней вернётся!

Но ни через неделю, ни через месяц, ни через год, ни через почти двадцать лет (!) Ева не вернулась.

Только спустя полмесяца после исчезновения, и то благодаря хлопотам Рекемчука, возбудили уголовное дело по 105 статье («Убийство»), чтобы организовать поисковую операцию. Очевидно, слишком поздно. Ведь что можно сделать с человеком за этот срок? Что угодно, к сожалению… Одним словом, всё оказалась бесполезным – и следов не нашли. Пропала, как не была. Дело закрыли, а в 2015 году Еву официально признали умершей.

Но вернёмся к «Диссидеточкам». Почему, мне кажется, стоит всё-таки взять в руки эту книгу? Во-первых, язык. Скрытая и явная эрудиция 19-летнего автора поражают. А по-настоящему умных книг, мне кажется, сейчас раз, два и обчёлся. Упрощение литературы произошло, по-видимому, в том числе под влиянием критиков, которые плакали, что, дескать, литература буквально превратилась в глококуздрые арабески: «Писатель перестал стремиться к совершенству, а лишь упражняется в словесной эквилибристике…»^[7]

Во-вторых, это – описанные с большой любовью виды столицы. Ева – москвичка в четвёртом поколении. Город свой она обожала без пафоса и похвальбы: «Москва, Уездный город М., охваченный пятью поясами, город-яичница, город-мишень… Над ним застыли пики многоэтажек, изогнулись серпы мостов; и луна гуляет по паутине улиц, и от света её седеют стены домов, а вокруг луны ходят зодиаком апостолы…»^[8]

Писательница прекрасно знала «уездный город» и могла с успехом, вполне профессионально, проводить экскурсии, в том числе по нестандартным маршрутам, что, кстати, и делала, принимая многочисленных друзей и знакомых из других регионов и стран.

Ну, и в-третьих. Книги, подобной «Диссидеточкам», больше нет. Даже у самой Евы.

Впоследствии она написала её «расширенную версию» – роман «Земляной вал». Но то ли любовная линия – совершенно не конёк Датновой, то ли «сеанс арт-терапии прошёл успешно», и эмоций – отчаянно-живых, подаривших силу повести, – больше не существовало, но эта книга, на мой взгляд, получилась не такой захватывающей, как «Диссидеточки». Александр Рекемчук назвал «Земляной вал» «юниорской прозой».

Том, включивший и роман, и повесть, и ряд рассказов, был издан спустя десять лет после несчастного случая с Евой, в 2012 году, стараниями всё того же Рекемчука. Он же приводил рукопись романа «в чувство» – у писательницы был только черновой вариант.

Кстати, о рассказах Евы. Они – настолько разные, что иногда сомневаешься: точно ли автор – один и тот же человек? Их печатали в сборнике «Кольцо «А», в журнале «Новый мир».

Незадолго до исчезновения Ева устроилась в журнал «Пролог» редактором отдела критики, публиковала в издании свои статьи. Особенно обращали на себя внимание очерки о детской литературе (я их видела; однако большая часть архива утеряна, и, боюсь, безвозвратно; если б знала, что будут писать это эссе, возможно, я бы что-то спасла!). Ева сетовала, что её больше нет. К счастью, за двадцать лет в этом отношении кое-что изменилось в лучшую сторону. У нас теперь есть и «Дневник Кото-сапиенса» Тамары Крюковой, и «Калечина-Малечина» Евгении Некрасовой, и «Дом, в котором…» Мариам Петросян. Хотя, безусловно, хороших отечественных книг для юных по-прежнему не хватает.

Как сказано в статье Марии Ряховской, написанной в 2014 году, «Ева не пропала без вести в литературе – а значит, во времени и пространстве». Хотелось бы думать, что так оно и есть…

Возможно, я слишком активно искала. И потому, как мне показалось, нашла…

В 2016 году вышла книга Романа Сенчина «Дождь в Париже». И, когда я дошла до места, где описывается Женечка, вторая жена главного героя – Андрея Топкина, я задумалась: а не списана ли героиня, хотя бы частично, с Евы?

В самом деле, сходства много. И вот какие аргументы – в пользу.

В 1996 году почти 25-летний – взрослый на фоне большинства студентов, вчерашних школьников – Роман Сенчин приехал в Москву поступать в Литинститут. Несмотря на солидный – для начинающего – литературный багаж, сборник, изданный в Иркутске, писатель наверняка волновался: как его примет столица? Надо сказать, что первые отзывы на его творения были разными, вплоть до ругательных (нынешние, впрочем, тоже всякими бывают, взять хотя бы опусы критика Валерии Пустовой).

Но Ева Датнова, едва увидев сборник, тут же написала хвалебную статью, которую тиснула в популярном издании, чуть ли не в «Литературной газете» (по-моему, я её даже читала). По словам Евы выходило, Сенчин – тот самый новый нестандартный талант из глубинки, которого все так ждали, и вот дождались. Буквально гений. А кто не понял, тот ничего не смыслит в искусстве. Впоследствии Ева также не раз защищала писателя от нападок, письменно и устно, как тигрица, набрасываясь на тех, кто осмеливался ругать его вещи. Она была страстной натурой и всегда яростно сражалась за тех, кто был ей близок по духу. Причём неважно, дружила ли она с ними на самом деле или нет.

Конечно, такой приём не мог не понравиться. Кто бы не испытал, рассуждала я, чувство благодарности? А несчастье, произошедшее впоследствии с Евой, могло глубоко тронуть и невольно отразиться в творчестве.

Многие детали в романе «Дождь в Париже», связанные с Женечкой, указали мне на Еву. Внешний вид героини: маленькая, рыженькая, пухленькая – «сдобная булочка». Смешная. Кстати, внешность Женечки удивительным образом совпадает с наружностью Малышки из «Диссидеточек» (напомню, героиню Ева писала с себя). Самое интересное, сама Ева выглядела несколько иначе. Но она хотела, чтобы окружающие её воспринимали именно так, как она себя описала. И ей, кажется, это удалось.

Второе – возраст героини. В романе точно указано, что Женечке было девятнадцать (почти двадцать), а Андрею Топкину – двадцать четыре, когда они познакомились. И «прожили в браке» они два года, то есть ровно столько, сколько длилось сравнительно плотное общение Романа с Евой, пока она училась в Литинституте (когда Роман только поступил, Ева уже перешла на четвёртый курс).

Третье – имя. Ева – это псевдоним, по паспорту писательница была Евгенией: «Женечке очень подходило её имя. Такая пухленькая куколка, каких делали в СССР, но в ней в любой момент мог проснуться пацанёнок и повести её чёрт знает куда»^[9].

Четвёртое – характер. Андрей Топкин в романе Сенчина удивляется подвижности своей супруги. Она успевает бывать почти на всех значимых мероприятиях – в городе и за пределами, знает уйму интересных людей и на протяжении двух лет семейной жизни чуть ли не ежедневно таскает своего мужа на встречи с ними. Интересуется буквально всем на свете (вспомним обширность интересов Евы) и ещё умудряется постоянно и в огромном количестве читать!

Есть ещё несколько косвенных указаний. Например, упоминание в романе Сенчина «клуба двадцати семи» – списка музыкантов, погибших в результате суицида или при странных обстоятельствах в возрасте до 27 лет. Туда же писатель добавляет коллег по цеху… Напомню, Ева пропала без вести, когда ей было двадцать шесть лет от роду, без трёх месяцев двадцать семь.

Я написала автору «Дождя в Париже», прямо спросила: верны ли мои догадки? Писатель откликнулся – вовсе нет! Вот ответ дословно: «Еву Датнову не вспоминал, когда писал Женечку. Но сейчас вижу, что сходство есть».

Так что же, все мои мудрствования – зря? Или… я наткнулась на потаённое, выраженное Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора…»?

Мне действительно хочется, чтобы Ева продолжала жить. Хотя бы в качестве персонажа.

Иногда люди, которые начали писать в зрелом возрасте, с завистью смотрят в сторону «молодых, да ранних»:

– Везёт вам! Столько времени впереди! – имея в виду, что молодёжь уж точно успеет дорасти до большущих эпохальных произведений. Но, к сожалению, часть из тех, кто в юности начинает, рано и заканчивает. Разочаровывается в творчестве. Уходит в другие – «земные» – профессии. Или, увы, из жизни. Не удерживает даже наличие семьи и детей. Хлебнув ранней славы, мне кажется, некоторые не выдерживают следующего за взлётом творческого простоя, воспринимаемого как падение. Исчерпав жизненные впечатления, полагают, что больше не смогут ничего (а как же Юрий Олеша, опубликовавший в двадцать семь лет роман «Зависть», а потом писавший, из известного широкой публике, только отрывки, наброски и «заготовки для чего-то»? Но от таких примеров молодые отмахиваются).

Александр Башлачёв, Борис Рыжий, Дмитрий Шостак, Евгения Сафонова. Ева Датнова, на мой взгляд, стоит в том же ряду молодых, талантливых, безвременно ушедших. И хотя со стороны кажется, будто произошедшее с ней – лихо неожиданное и непредвиденное, всё же, думаю, это – «частный случай закономерности».

В биографии Евы – минимум одна попытка суицида. Она, будучи ещё студенткой Лита, наглоталась сильнодействующего лекарства, но тогда её спасли врачи. Кроме того, у писательницы в последние перед исчезновением годы были проблемы с алкоголем. Плюс – неудачи в личной жизни… Человека, способного удержать её на плаву, не нашлось. А помощь родных оказалась, по всей видимости, недостаточной.

Скажут: такими должны заниматься психологи и психиатры. Отчасти согласна. Поэтому и назвала эссе «Случай Евы». То есть в чём-то её жизнь – именно клинический случай. Медленного убивания себя.

И всё же… спасибо «вечно молодым». За их вклад в культуру. А больше – за надежды. Жаль, не воплощённые в жизнь.

Цунами советской эстрады

Меня всегда волновал вопрос: почему люди не всегда помогают попавшему в беду другу, родственнику, возлюбленному? Почему не протягивают – так кажется со стороны – руку упавшему? Почему не бегут лечить страдающего алкогольной зависимостью, нарко – или игроманией, не спешат обратиться к психологам и наркологам? Неужели всё дело – в «дурной» репутации этих специалистов и учреждений, где они трудятся, – дескать, там залечат, ошельмуют и т. п.? Или в чём-то другом?

17 марта 2022 года в Нотно-музыкальной библиотеке имени Юргенсона прошла презентация книги Валерии Ободзинской «Валерий Ободзинский – цунами советской эстрады». Готовясь к встрече, я ещё раз пробежала глазами книгу, с которой «нахожусь в связи» уже три с половиной года (конечно, не столько, сколько сама автор, но всё же довольно долго – для читателя; как мне думается, достаточно, чтобы сжиться с книгой и вжиться в неё) – с осени 2018-го, когда поступила на курс литмастерства А. Ю. Сегеня в Литературный институт и познакомилась с Валерией.

Мне стало грустно. Как всё скоротечно! Какой ценой достаётся слава! Хотя если учесть, что герою книги – Валерию Владимировичу – в 2022 году исполнилось бы 80 лет, и его уже 25 лет нет с нами, а мы всё ещё вспоминаем спетые им песни – «Восточную», «Эти глаза напротив», «Где же ты?», а ещё «Мечту», «Анджелу», «Из вагантов», эту славу нельзя назвать скоротечной.

Валерия Ободзинская проделала огромную работу – собрала колоссальное количество материала, а сделать это было сложно: писательница почтине знала своего отца как артиста – в силу возраста практически не застала, не могла участвовать в этой части его жизни. Ей пришлось звонить и писать в Одессу, в города Сибири – именно там зарождалась и расцветала карьера певца; общаться со свидетелями – музыкантами, композиторами, поэтами, коллегами Ободзинского по цеху, поклонниками; рыться в архивах… Но для меня – не это главное. Помимо блестящей литературной обработки – талант повествовательницы особенно виден в сценах, где есть диалоги, в том числе внутренние (автору наверняка приходилось если не сочинять полностью, то уж точно домысливать, с какими интонациями говорили герои, какие специфические словечки употребляли), удивляет, с какой деликатностью, а подчас – и с любовью «нарисованы» второстепенные персонажи. Ведь это сложно – описывать историю, многие участники которой – живы… Можно нарваться на «цензоров»! Но Валерия умело обошла скользкие повороты, не заходя в грязные закоулки судеб, не выставив мерзавцами даже тех, кто сыграл роковую роль в судьбе артиста. Оттого читать книгу вдвойне приятно. При этом все явления, в общем-то, названы своими именами – честно, без прикрас.

Конечно, книга Валерии Ободзинской – не только о печальной судьбе. Здесь и приключения, забавные случаи, хулиганства и даже криминал. Кстати, автор своего героя, ввязывавшегося в сомнительные истории ради блестящего будущего, не оправдывает.

Местами, особенно где речь идёт о детстве и юности Ободзинского, текст настолько плотен, что его довольно сложно – мне! – воспринимать. Начинаю путаться в именах, происшествиях. Получается такое «цунами событий», когда одна волна нахлёстывается на другую, и в результате я будто захлёбываюсь – не могу понять, кто, где, когда и почему (во время презентации, благодаря блестящей, смело могу сказать, игре актёра Романа Кириллова, всё воспринималось лучше).

С другой стороны, записать это книге в минус я не могу, так как непонятности заставляют внимательнее вчитываться, иногда – по нескольку раз, лезть в Интернет за дополнительной информацией, тем самым лучше запоминая. И всё-таки, для будущих переизданий – а я уверена, что они нужны! – хотелось бы больше подробностей. Ну, чтобы получился настоящий исторический роман!

Возвращаюсь к вопросу о непротянутой руке. Почему близкие не помогли Валерию, когда заметили, что с ним – что-то не так? Возможно, обратили внимание слишком поздно. Возможно, помешал самим же певцом созданный образ непобедимого Цуны, которому все препятствия – нипочём. «Я – одессит, я из Одессы, здрасьте. Хочу открыть вам маленький секрет…», – напевал Ободзинский песенку Бубы Касторского из «Неуловимых мстителей», желая показать, что трудности – дело мимолётное, а он со всем справится, всё и всех на себе, как обычно, вывезет, и вообще, он – баловень судьбы. Или помочь было невозможно, потому что он сам этого не хотел? Ведь столько сил было вложено в достижение успеха! Уму непостижимо, сколько концертов певец давал в день и месяц во время гастролей. В книге есть эпизод, где один из музыкантов коллектива, который аккомпанировал Валерию, жаловался, что под конец рабочего дня, плавно перетёкшего в ночь, уже не понимал, как и что играет – буквально не чувствовал пальцами струн, ладов и так далее. То есть непосильная нагрузка, высочайшие требования к себе и окружающим просто истощили силы певца раньше времени, и он сам – не то чтобы сдался, а отказался от всего. Просто устал, выдохся. Ведь силы человеческие имеют предел. Но каково это наблюдать со стороны! Тем более, мы знаем долгие истории успеха – того же Иосифа Кобзона, Льва Лещенко и многих других. Пятьдесят пять лет, как и Ободзинский, прожил только один из известных на весь Советский Союз конкурентов – Георг Отс. Но и то карьера последнего шла в гору. Или, по крайней мере, не оборвалась так драматично.

Завершая, хочется выразить признательность Валерии. Действительно, книга нужна. Нам всем. Побольше бы таких исследований – вместо сложно слепленных и разнонаправленных «посторонних Венедиктов Ерофеевых» и тому подобных «полудиссертаций».

И побольше нам радости от собственных побед!

Виктория Чикарнеева

Сказки не будет

(о книге Евгении Сафоновой «Дочь человечья. История одного воплощения». Рассказы. – Москва, ООО «Новое Слово», 2022, 282 с.)

Иногда хочется исполнения самого простого желания. Хочется открыть почтовый ящик и прочитать письмо: «Привет, Вика! Как твои дела? У меня все хорошо, я отправляю тебе мой новый рассказ. Позвони, когда прочитаешь. Женя». И тогда с ужасом понимаешь, что самые простые желания неосуществимы.

Передо мной книга Жени. И я не очень хорошо представляю, что сказать. Я до сих пор не понимаю, что Женя ушла. При первом нашем тесном общении (мы переписывались почти всю ночь морозным январем 2010 года) она сказала, что у нее шизоидный тип мышления, ей хотелось бы, чтобы ее звали Евдокией. И я сразу поняла, что мы сойдемся. С Женей было легко. Можно было просто молчать, и мы понимали друг друга без слов.

Я давно не читала Жениных работ и сейчас, спустя много лет, посмотрела на них по-другому. Ее проза неповторима, она никого не копирует. Раньше мне казалось, что рассказы похожи на прозу Вирджинии Вульф, такой поток сознания. Сейчас я бы сказала, что Женины рассказы живут по правилам Жениной жизни. Иногда в рассказах видится некий абсурд, но он настолько сочетается с реальностью, что ты веришь в происходящее. Как будто перед нами жизнь в виде мозаики и часть фрагментов реальности, а часть – абсурда. И, главное, пазлы идеально подходят друг к другу. Мы верим, что герои мира Маркеса заболевают загадочной болезнью, верим в появление умерших персонажей. Так же и верим в Жениных героев.

На мой взгляд, одна из особенностей Жениной прозы в том, что она вдыхает жизнь в неживые предметы или в явления природы или преподносит живых людей в качестве неживых. Это и создает магический штрих. Например, «мужчина – воздушный шарик, не ходит, а летает, парит над тротуаром», «лужа была разлита», «утро рождается», «сантехник варится в собственном поту».

Еще одна особенность – яркие краски. Радуга играет в произведениях: темно-оранжевый, как хурма, свет; апрель сшит белыми нитками; весь мир лилового цвета; красная, как кровь; алая помада. Помимо яркой игры красок все рассказы проникнуты запахами и звуками. Ты просто ощущаешь, как дышит в лицо жизнь. Тут примеры я не стала выписывать, просто напишу на память: запах утра, свежесваренного кофе, ароматы весны.

Из следующих особенностей – обилие символики: двенадцать детей, снящихся главной героине, вино для человечества (интуитивный отсыл к христианству и крови Христовой).

Все эти штрихи работают вместе, они и создают неповторимость прозы Жени. И здесь становится неважно несоответствие с реальной жизнью. Например, сантехники не будут несколько часов чинить засор (у нас стояк поменяли за час в двух квартирах). Но проза Жени живет по другим законам, и ее сантехник будет чистить засор даже полдня, и он соберет осколки чашки для экспертизы. Так же и с другими героями, не буду приводить примеры по каждой работе, это займет много времени для чтения.

Лично для меня очевидно, что рассказы построены по принципам магического реализма. Думаю, что у Жени это получалось интуитивно, а не специально. Поэтому рассказы такие одухотворенные, рассказы, они рождаются, как то утро из одноименного рассказа.

Также стоит отметить, что над текстами проведена хорошая работа, нет шероховатостей, ошибок, повторов. Я не знаю, кто проводил редакторскую работу, но нельзя не заметить, что рассказы выверены с ювелирной тонкостью.

Во второй части книги, написанной Жениной мамой, я наконец-то узнала, что же случилось с Женей. И эта часть не менее проникновенна, чем первая. Необходимо большое мужество, чтобы суметь это написать.

Как бы хотелось сейчас, как в сказке, открыть почтовый ящик и увидеть там долгожданное письмо. Но сказки не будет.

Елена Яблонская

И журавль, и синица…

(отзыв на книгу Нины Шамариной «Синица в небе», Москва, ООО Издательство «Культурный центр "Фелисион"», 2021, 272 с.)

«Синица в небе» – третья книга Нины Шамариной. Наверное, «три» и вправду мистическое число, потому что книга оказалась замечательной, удивительной, почти совершенной. Интересно, какими же будут четвёртая, пятая, шестая?.. Наконец, седьмая книга? Потому что число «семь», возможно, не менее мистично, чем «три». Впрочем, я совсем не считаю, что качество написанного должно улучшаться, прогрессировать от книги к книге, а каждый автор непременно должен повышать мастерство и «учиться на своих и чужих ошибках». Думается также, что слово «должен» здесь несколько неуместно. Тем более в случае Нины Шамариной, которая умудрилась стать прекрасным прозаиком после пятидесяти лет. (Замечу в скобках, что Нина этим побила мой «рекорд» – первый рассказ я написала в сорок восемь, в Союз писателей была принята ровнёхонько в пятьдесят.) И уж теперь-то, отработав по тридцать с лишним лет в не самой лёгкой отрасли промышленности и науки (в химии), мы с Ниной точно никому ничего не должны! И всё же, как написались прекрасные книги Нины Шамариной? Кажется, что просто так, невзначай, беспричинно, «ни за что», в виде дара на человека вдруг снизошло вдохновенье! И откуда-то, из волшебного – «мистического» – источника в одночасье пришло мастерство. Нет, это не так (снова замечу в скобках – к сожалению, не так, знаю, что автор бесконечно много работает над словом). Тогда как же? Нина Шамарина с лёгкостью щедрого искреннего человека открывает секрет: любя русскую литературу, восхищаясь Словом, она всю жизнь, с раннего детства всё запоминала, подмечала мельчайшие подробности Бытия, сохраняла их в памяти и в сердце. И наконец позволила им вылиться… (И снова в скобках: точно так же было и у меня!)

И тем не менее о пресловутом «писательском прогрессе», хотя повторю: никто никому ничего не должен, и лучше всего, уверена, получается, когда «каждый пишет, как он дышит». Первая книга Нины мне не слишком понравилась: может быть, сыграло неблагоприятную роль то, что книга открывается рассказом о смертельно больной женщине, а я в силу личных обстоятельств не могу, боюсь читать о болезнях. Но так или иначе, все рассказы этой книги мне показались, хотя и безукоризненными в стилистическом отношении, но всё же несколько затянутыми и оттого – скучноватыми. Вторая книга (опубликованная в Интернете) – рассказы о мистических происшествиях. Это чрезвычайно интересно (и упомянутый «прогресс» здесь налицо!), но «мистика» вкупе с Интернетом – совсем не мой жанр. А вот от «Синицы в небе» я в полном восторге! Во-первых, она великолепно оформлена: удобный «карманный» формат (чтобы читать в транспорте), но не тонкая, а в меру толстенькая – ведь так обидно, когда хорошие книги заканчиваются! Эту книгу, впрочем, и я, и очень многие – уверена! – будут перечитывать и перечитывать, принимать как лекарство! Потому что довольно грустные рассказы о хороших, но не слишком счастливых людях удивительным образом внушают надежду и оптимизм. Может быть, этот эффект связан с редким сплавом лиризма и юмора, сквозящего в каждой строке? Умиротворяюще, «терапевтически» действует и сама обложка с жёлтобрюхой – как солнышко – синичкой на в меру голубом с бело-сизыми облачками небе. Небо это – как наша жизнь и как рассказы Нины Шамариной. Отдельный поклон художнице обложки Валентине С.! Во-вторых, сборник рассказов составлен очень умно и грамотно. Собственно рассказы (числом 21) открываются чудесной «Акварелью» – мне трудно даже определить жанр этого восхитительного произведения. Рассказ ли это? А может, эссе? Или «просто» зарисовка, в которой слились воедино природа (дождливый, похожий на осень июль) и судьба человека? Никогда ещё я не встречала такого единения пейзажа и состояния души! Кто у нас мастер пейзажа? Тургенев? Да, конечно, но еще Чехов заметил, что тургеневские проникновенные описания природы слишком уж растянуты, многословны, несовременны для «динамичных» восьмидесятых девятнадцатого века. Что уж о нашем времени говорить… Бунин? Но его великолепные пейзажи не имеют ничего общего с душой человека, скорее противоречат ей, душе, что кажется, заперта от классика на крепчайшие засовы. С кем сравнить? Разве что с самим Чеховым, воспевшим в «Степи» нашу «суровую и прекрасную родину», так полно отразившуюся и в душе, и в мыслях, и в сердце девятилетнего мальчика… Не говорю уж о совершенно новых, свежих, блестящих метафорах Нины Шамариной! Диву даёшься, откуда только автор их берёт! Может быть, и правда, это всё пронесённые через жизнь, но по-прежнему яркие, как в первый день творения «знобящиеся новизной», воспоминания ребёнка, маленькой Нины? И как замечательно и знаменательно, что заканчивается вся книга «Вечерним чаем» – таким же чудесным лирическим рассказом, тоже о даче, о природе, но теперь увиденной не глазами замотанной, неустроенной сорокалетней женщины, а маленькой девочки. Может быть, это дочка героини «Акварели»? Так бывает: мечтала о сыне, а родилась дочь…

После «собственно рассказов» следует небольшой раздел, удачно названный автором «Почти мемуары» (числом «три», и это тот жанр, что я люблю больше всего), потом раздел «Миниатюры» (семь штук, тоже очень интересные, остроумные, разноплановые) и наконец, раздел «НЕ сказки» – «несказок» пять. Три, семь, пять – всё «мистические» числа. Но дело, наверное, не в этом, а в том, что устройство сборника очень гармонично. Сразу сознаюсь, что меньше всего мне понравилась первая «несказка» «Живительный источник» о благородном водителе автобуса, который любил всех пассажиров, а особенно старушек. Может быть, здесь виновата я сама – во-первых, я не люблю и не понимаю сказки, а во-вторых, после прочтения рассказов не была настроена ни на «сказки», ни на «несказки», и мне очень хотелось, чтобы такой замечательный герой как этот водитель был не в сказке, а в действительности (и любил бы меня, старушку). Пожалуй, это единственное произведение в книге, которое показалось мне неоправданно растянутым и скучным, да и еще и лишенным неожиданной эффектной концовки (я с первых строк знала, что «всё будет хорошо»). А ведь неожиданное завершение свойственно всем остальным произведениям Нины Шамариной. «Живительный источник», на мой взгляд, единственное исключение. Остальные «несказки» очень хороши, написаны с юмором, это умные, добрые и грустные сказки для взрослых, скорее, притчи.

И теперь о главном, чем меня восхищает проза Нины Шамариной. Люди, образы героев, они на редкость живые, и все – на этот раз без исключения! – вызывают сочувствие. С каким восторгом читала я рассказ «Розовая шапочка»! Не рассказ, а неспешное повествование о первой любви каменщика Сергея, но тем удивительнее и неожиданней оказалась развязка неторопливой повести. Я сочувствовала этому благородному парню (той же рыцарской когорты, что и водитель автобуса из «Живительного источника»), сокрушалась о его нелепо сложившейся судьбе… Думала: только в баснословные семидесятые и только в нашей стране могли жить такие мужчины, честные, чистые, ответственные… И не в городе, тем более не в Москве, уже тогда заметно развращённой, а только в деревне. Но вот читаю рассказ «Полнолуние» – герой его, кажется, мог бы быть одноклассником Сергея, тоже деревенский парень, без «высшего», вот только профессия другая. Если Сергей – каменщик, строитель, созидатель, то Борис смолоду возит на персональных «Волгах» всякое начальство и, наверное, поэтому весьма осторожен. «Осторожничанье» незаметно выливается в подлость, но герой этого не сознаёт, задавая вечный вопрос обиженных на судьбу: «За что мне это?» Но и ему невольно сочувствуешь. И как же интересно читать и об одном человеке, и о другом! И как хочется, чтобы рассказы были подлиннее, чтобы читать ещё и ещё, и размышлять о человеческих судьбах, и додумывать, продолжая их путь, и так без конца…

Нет, я всё-таки ошиблась! Есть и ещё одно исключение, когда сама автор помешала мне посочувствовать героине и продолжать с ней жить, после того как в рассказе была поставлена точка. Рассказ «Семь дней после Даши». Умирает некая Даша, оставляя двух новорожденных девочек. Героиня Екатерина возится с младенцами, организует похороны, мучится, переживает, но я не испытываю к ней никакого сочувствия, потому что подозреваю подвох: кто эта Даша? Кем она приходится Екатерине? Подруга, сестра, соседка? Почему Екатерина осталась одна с младенцами? Где органы опеки?! Где медики?! Разве можно тащить младенцев меньше недели от роду с собой на кладбище или, наоборот, оставлять одних?! Почему так непросто выбирается место упокоения Даши? Почему похоронить вдруг оказывается «недорого»? Эти несообразности и загадки не дают мне возможности сострадать, меня мучит один вопрос: кто эта Даша? И когда в конце выясняется, что она – кошка, я разочаровываюсь и даже обижаюсь на автора! Особенно потому, что животных очень люблю, и мне приходилось хоронить двух стареньких котов (мне тогда было не до шуток и розыгрышей). Да и прием, мягко говоря, не нов. Уж сколько подобных рассказов было! Например, у В. Пелевина некий Зигмунд, сидящий в венском кафе и многозначительно изрекающий время от времени одно слово. Читатель убежден, что это сам Зигмунд Фрейд, а оказывается, что попугай! Вот если бы с самого начала было сказано, что Даша – кошечка, ах, как бы искренне я сопереживала!

А теперь о рассказах, меня просто потрясших и восхитивших. Рассказ «Хорошая работа» – о женщине-воровке, правда, ворующей «по маленькой», по сотне-две из сумок дамочек, лечащихся в санатории, где героиня работает горничной. Как же я ей сочувствовала, как восхищалась этой отважной, изобретательной воровкой, как желала ей ускользнуть от возмездия! И она не подвела, ускользнула! Я почти завидовала ей, её смелости, изобретательности, свободе! Это я-то, ни разу в жизни не поднявшая даже оброненную кем-то монетку! А всё литература – и мастерство Нины Шамариной, и эпизод из моего далёкого детства. Четвёртый класс. Я пришла в школу первой и увидела именно на своей парте оставленную, видимо, предыдущей «сменой» шариковую авторучку. Очень красивую, «заграничную». Взяла себе, конечно, потерянная ведь. И надо же было так случиться, что на первом же уроке русского языка нам диктуют среди прочего следующее: «Нашёл и не объявил – всё равно что утаил». Меня как ошпарило, и найденная ручка немедленно легла туда, где лежала. Вот она сила Слова! И с тех пор «ни-ни», что, конечно, совсем не принесло мне счастья, напротив, только почти физические страдания доставляло, когда, например, одноклассница, придя навестить меня, болевшую, очень глупо и откровенно украла у меня редкие марки, а через два дня принесла их в школу и стала хвастаться. Мне было так горько, что я сделала вид, что ничего не вижу и не понимаю. Её, бедной, давно нет в живых, а я почему-то не могу до сих пор забыть… И вот снова вспомнила, и помянула её – добром, без обиды. Она хорошей была девчонкой, не злой, только глупой. И это маленькое «добро» – тоже благодаря слову Нине Шамариной.

И ещё один рассказ – неоднозначный, грустный, не очень понятный, и почти про меня, то есть мог бы быть про меня. «Дочкина мама». Строгая, неласковая, деспотичная мать испортила единственной дочери жизнь. Как же я ненавижу деспотичных женщин! Но вот эту маму почему-то не получается ненавидеть. Могла ли эта деревенская женщина быть другой? С её-то нелегкой судьбой, в отсутствие любви? И ведь не издевалась над дочерью, просто была строга и по-своему справедлива. Да, унижала невольно, но думала при этом, что строгость поможет дочери в жизни. А может, и вправду помогла? Без строгости Вера, дочь, могла сбиться с пути. Ведь у Веры изначально не было какого-то стержня. И виновата ли в этом мать? У Веры была возможность выйти из подчинения, например, когда она училась в институте. Очень просто – учителю во все времена легко можно было попросить «распределения» в другую деревню, в другой район. Она сама не захотела. Кого ж винить? Ведь и после смерти мамы она, взрослая и даже немолодая женщина, слушается соседку. Какое странное, непонятное, необъяснимое нежелание свободы! Какой поразительный контраст со свободной и грешной героиней «Хорошей работы»! Но и Вере я тоже сочувствую. И не знаю, кто прав, кто виноват. Точнее так: нет виноватых. Или мы все виноваты друг перед другом, мы все несем ответственность друг за друга. И только в этом наша истинная свобода. Завет Чехова. Только с творчеством «доктора Чехова», исполненного великого сострадания и любви к людям, я могу сравнить рассказы Нины Шамариной. И буду вновь и вновь их перечитывать: такие разные, всегда неожиданные, грустные и добрые, с неуловимым «чеховским» юмором. Буду принимать их как лекарство. И всем советую. Они обязательно помогут, мне уже помогли.

Нина Шамарина

Орёл зелёный, Орёл красный, Орёл белый…

Часть первая. Зелёный город

Орёл встретил нас мягким крупным дождём. Капли шлёпали по листьям тополей и лип, почти не просачиваясь на макушки прохожих. Знали б мы тогда, в какую «мокруху» попадём через несколько часов!

Сразу поразило обилие роскошных крупных и разноцветных ирисов. Они дразнили нас лиловыми и фиолетовыми, нежно-жёлтыми, как сливочное масло, и ярко-оранжевыми языками. Хотелось сначала даже назвать Орёл город-ирис, но в течение тех двух суток, что мы по нему гуляли, столько имён ему присвоили: город красных, зелёный город, город белый…

Город очень-очень зелёный. Конечно, играет роль время нашей поездки – начало холодного лета, из-за чего ещё свежа листва, и обильное цветение майских деревьев: рябины, калины, белой акации – накладывается на летние: шиповник, пионы, те же ирисы. Много воды. Две реки – Ока и Орлик – сливаются в черте города, практически в его центре. Удивительно тёмная (но утверждают, что она бывает несравненно прозрачной) вода, особенно в Орлике, который течёт лениво, медленно, наверное, от того, что вот-вот вольётся в Оку, смешает с ней свои воды, и пропадёт в её глубине. Охотно отражаются в водах и прибрежные деревья (почему-то не ивы, как в нашей московской области), и храм, стоящий на высоком берегу. На стрелке – стела с гербами областных городов: Ливны, Кромы, Новоархангельск, Болхов, в который мы намеревались съездить, но не случилось. В другой раз – обязательно!

Много мостов, штук двадцать, не меньше, и через Оку, и через Орлик. Сразу вспоминается другой чудесный город Тутаев, раскинувшийся на двух сторонах Волги, где добраться с одного берега на другой можно либо на пароме, либо на моторке. В Орле мосты автомобильные, железнодорожные, пешеходные.

В названии одного моста орловчане постоянно путаются: то называют его Александровским, то Ленинским… Открыт в 1880 году, назван Александровским в честь 25-летия царствования Александра II. В 1919, естественно, переименован в Ленинский. В августе 1943 года фашисты его взорвали, не заморачиваясь тем, как он называется, в честь ли вождя мирового пролетариата, в честь ли монарха… С 2007 года после очередного ремонта и реконструкции этот мост исключительно пешеходный. С него открывается великолепный, даже в некотором роде величественный, вид на пешеходную же улицу Ленина.

К мосту через реку Орлик с романтическим названием «Белый лебедь» ведёт не менее романтическая, хотя и несколько экстремальная лестница, ступеньки которой просто сварены из прутьев арматуры, причём заметно и неоднократно подновлённые металлическими прутами другой толщины. При этом в каких-то ста метрах – парк «Дворянское гнездо», с непременным атрибутом такого рода парков – ротондой, то есть, как и везде, есть вид парадный и повседневный, привычный. Колоннада ротонды, разумеется, не остаётся девственно чистой, посетители оставляют автографы. Всюду так, мы привыкли! Но одна замечательная – «Ева+Халид», и потому запомнилась.

Самый известный, наверное, мост «Красный» через Оку. Стальной, двухпролётный, в историческом центре города, соединяющий Гостиную улицу на левом берегу с Московской улицей на правом. Мариинский мост (так он назывался до революции) построен в 1879 году инженером Лебединским. Взорван немцами, и в 1950-м восстановлен. Сейчас мост в лесах, на реставрации, обещают открыть 22.11.22 – красивая дата! Этакая её симметричность, правда, настораживает, не похоже на деловой план.

Уверена, с моста открывается превосходный вид, тем более что рядом, на стрелке, возвышается Богоявленский собор, пожалуй, самый красивый храм в Орле. Это утверждение может быть спорным, но то, что Богоявленский собор самый старый, сомнению не подлежит. Постройка каменного собора относится к концу 17-го, началу 18-го веков на месте сгоревшего деревянного. В 1900 г. его реконструировали, перестроили колокольню, которая семьдесят лет опасно кренилась. Судьба Богоявленского собора повторяет судьбу почти любого другого храма России: в 1939 г. его разобрали по кирпичикам, замазали-заштукатурили уникальную живопись 19-го века… От полного уничтожения спасла охранная грамота государства, как памятника архитектуры. И только в 2014 году вновь зазвонил колокол, молчавший почти сто лет.

Кстати о храмах. Их здесь гораздо меньше, чем в Ярославле, например, или Калуге… Многие, как и большинство построек города, утрачены в войну, но крайне редко встречаются и новодельные храмы, во всяком случае, не так часто, как в Москве, где их по пять на каждом километре. И ни одной богомольной старушки не семенило в воскресенье, во всяком случае, нам не встретились благочестивые горожане, спешащие на утреннюю службу. Отсутствие храмов, в общем-то, объяснимо. Город, разрушенный в войну, отстраивался в 50–60 годах, потому и архитектура, в основном, того времени; и церкви, разумеется, не поднимали, а многие в двадцатые-тридцатые годы погублены рабоче-крестьянским государством.

Отношение же немцев к православным святыням вызывает во мне оторопь. В Воскресенском Ново-Иерусалимском мужском монастыре, в воссозданном на русской земле комплексе святых мест Палестины, во время войны располагался немецкий госпиталь. Немцы – тоже христиане, тем не менее, сожгли Крест, абсолютную копию того, что Иисус нёс на Голгофу! Да, разумеется, по их представлению, они пришли в варварскую страну, с варварской культурой и религией, но крест! На пряжке немецкого солдатского ремня креста, врать не буду, нет, но надпись «С нами бог!» разве не к тому же Иисусу Христу, Богу нашему обращена?! Хотя – о чём я? Как будто забыла, что вытворяли мои земляки и соотечественники, все сплошь бабушками тайно крещённые, в заброшенных руинированных церквях.

И как продолжение истории с Крестом из Нового Иерусалима – взорванные, истреблённые осквернённые немцами церкви на интернированных территориях. Всё, что не доделала Советская власть…

А вот Ахтырский кафедральный собор в Орле, закрытый по решению Орловского ЦИК в 1939 году, наоборот, открылся для богослужений в 1942 году во время оккупации города немцами. Не потому ли, что после молитвы перед иконой Ахтырской Божьей Матери одной из приближённых царствовавшей в то время императрицы Елизаветы Петровны баронессы фон Вейдель, аристократки явно немецкого происхождения, явилась к ней Пречистая Дева с предсказанием, вселив веру в чудодейственность иконы? Или я излишне мудрствую?

Впечатляет храм во имя Благовещения Пресвятой Богородицы в Орловском Свято-Успенском мужском монастыре. Особенно поразительно то, что два года назад в Нижнем Новгороде мы восхищались Сормовским Спасо-Преображенским Собором необыкновенной красоты. Спасо-Преображенский («копеечный», строился на отчисления из рабочих зарплат) построен в 1903 году в неовизантийском стиле. Таких в России всего три, храм Благовещения в Орловском Свято-Успенском монастыре – четвёртый – заложен в 2013 году, в 2019-м освящён. В начале девятнадцатого века территория Успенского монастыря преобразовывается в Архиерейский дом, строится архиерейская резиденция. Из строений архиерейского дома сохранилась лишь двуглавая Троицкая церковь-усыпальница. Архиерейский дом упоминается в произведениях Николая Лескова «Мелочи архиерейской жизни» и Ивана Бунина «Жизнь Арсеньева».

История собора Успения Богородицы, давшего название монастырю, начинается в 17-м веке, когда сгоревшую дотла (кроме главного собора) Богоявленскую обитель решили перенести на берег Оки в версте от города, заложив сначала, как водится, деревянную, а потом и каменную церковь Успения Богородицы. История в окончании своём чудовищная, дикая, но, увы, не единичная. Чего только не пережила эта Успенская церковь в современной послереволюционной истории: и фабрика-коммуна там была по типу показанной в фильме «Путёвка в жизнь» (по свидетельству очевидцев беспризорники катались в гробах с Успенского кладбища по Оке); и лыжная база; и госпиталь; и лагерь военнопленных; и литейный цех, и школа для заключённых в воспитательно-трудовой колонии; и лечебно-трудовой профилакторий для алкоголиков. Всё пережила, хотя и с потерями в облике и убранстве, простояла до 1980 года и снесена, несмотря на то, что как памятник XVII века, охранялась государством, в канун Московской Олимпиады, потому как стояла на пути следования Олимпийского огня. Каково?

* * *

Два года назад примерно в это же время года мы ездили в Злынь (село предков, Орловская область, Болховский район), и тогда осталось непередаваемое ощущение волнующихся трав, бескрайних равнин, округлых холмов. И в этот раз, отправившись в Спасское-Лутовиново (на двух автобусах с пересадкой в Мценске), пережили такое же стеснение духа от трогательных пейзажей. Вот когда окончательно понимаешь свою русскость, на генетическом, что ли уровне? Берёзы, ромашки, луга… Маленькие деревца бегут наперегонки с косогора на косогор, карабкаются на пологие, в мягких очертаниях горушки – взобраться бы вслед за ними, оглядеться, ветра глотнуть, чтоб дух занялся от восторга. А какие сказочные речушки попадаются на пути: Зуша, Оптуха, Лисица, Кола…

Ржавый Пазик не торопится, пыхтит и дребезжит, дорога – в тесной зелени. Хорошо!

А тот дождь, который утром первого дня не протекал сквозь листву, к вечеру напитался силой, и, заманив нас фиолетово-розовым, сиренево-лиловым неземным каким-то закатом, вылился на город Орёл и на нас мощным, лихорадочно-весёлым потоком. С одним зонтом на двоих мы спрятались под дерево (по-моему, это был тополь), но спасения от дождя не нашлось и там. На остановке в пятидесяти метрах от нас жались друг к другу люди, но мы не отважились пересечь эти метры. Через дорогу сияла (другого слова не найти в этой ситуации) и звала огнями «Пятёрочка». Добравшись до неё минут через тридцать, когда дождь слегка поутих, начерпав полные кроссовки воды в образовавшихся реках и морях, решили исключительно в профилактических целях купить красного вина и выпить его в гостинице перед сном, разогрев в микроволновке. Но продажа спиртных напитков в Орле и Орловской области – до 21-го часа! То-то мы встречали днём радостно-возбуждённых мужчин с пластиковыми пивными полторашками в пакетах. Они знали! А мы в тот вечер остались мокрыми, как мышь, но сухими, как лист.

Часть вторая. Город красный

На пересечении улиц Тургенева и Ленина (с одной стороны, это и логично) Горком! Горком, Карл! Красный серпасто-молоткастый над входом, Ленин со Сталиным укоризненно смотрят из пластикового окна, с фотографии, конечно. На табличке, если приглядеться, различим значок «КПРФ», но общее ощущение того, что я провалилась в 1970 год, не оставляет. Впрочем, антураж советского периода присущ всему городу, лишь «Пятёрочки» и «Магниты» выбиваются из общего стиля. Ни тебе газонокосильщиков (и травы на обочинах разбитых шоссейных дорог в рост человеческий), ни туристических автобусов, ни доставщиков еды на велосипедах, ни самокатов. Да какое там! По таким-то, с позволения сказать, тротуарам. Только дети и катаются, мелькая колёсиками разных цветов, вокруг стелы, установленной в честь 400-летия города.

«Фишка» Орла – город первого салюта. 5 августа в ходе Курской битвы освободили города Орёл и Белгород, в ознаменование чего в Москве вечером прогремел первый в Великой Отечественной войне салют.

Почти в центре, на улице Пушкина разномастные одноэтажные частные дома в разной степени ветхости, общественный транспорт преимущественно пазики, на дорогах встречаются не только «шестёрки», но и автомобили «Москвич», которых я уж сто лет не видела, предостаточно Ауди-100, Ауди-80.

На оборотной стороне памятника Максиму Горькому цитата из пьесы «На дне», сопровождающая меня и моих сверстников всю сознательную жизнь того периода: «Человек – это великолепно! Это звучит гордо», но градус пафоса этих слов значительно снижен тем, что буквы, видать, отрывались, и наклеены вновь кое-как, в некоем беспорядке, словно пустившиеся в пляс.

Если смотреть по вывескам, продаются преимущественно пиво и окна. Купить окно, вставить его и обмыть – в любом значении этого слова.

Жителям от нашего присутствия ни холодно, ни жарко. Вопреки расхожему мнению, что москвичей везде не любят (я такого, к счастью, не испытывала ни разу) горожане равнодушно смотрят сквозь тебя, что тоже очень напоминает советское время.

Но самое страшное, самое ужасное! Объявление: требуются водители на автобус. Зарплата 25 тысячи рублей.

Мир перевернулся для меня, я вернулась в своё детство, когда все равны, и все одинаково нищие. Господи, как они выживают? В Пятёрке – наши, московские цены. Мы кричим и плачем, как тяжело, инфляция… Ребята, мы и впрямь жируем по сравнению с ними. Не от того ли повязан вокруг Москвы красный пояс? Да-да-да, дотационный регион, все дела… Но таких – дотационных – тьма (из 85 регионов России доноров только 12), но почему-то нигде это так не бросалось в глаза, как здесь. Больно! Говорят, за работу, если нашли таковую в родном городе, орловчане держатся, боясь больше всего её потерять, кто не нашёл – ездят в Москву, работают вахтовым методом. Не знаю, насколько точно, но думается, действительно так.

* * *

Находясь в любом городе, в первую очередь мы ищем модерн. На мой взгляд, в Орле к этому стилю можно отнести два каменных здания.

Первый – самый яркий и в прямом и переносном смысле – дом купцов Серебрянниковых на углу улиц Комсомольской и Красина. Построен в 1906 году, как доходный дом богатыми и влиятельными Серебрянниковыми. Один из купцов «присутствует» в рассказах Лескова «Несмертельный голован» и «Некуда».

За основу дома взят проект известнейшего особняка Рябушинского на Малой Никитской в Москве, спроектированный Фёдором Шехтелем. Все признаки модерна в Доме Серебрянниковых налицо: асимметрия, эркер, витиеватые орнаменты балконных решёток, лепнина – цветы, листья, гирлянды. Роскошный дом, несмотря на пластиковые окна и убойный бирюзовый цвет. Это второе значение прилагательного «яркий», употреблённого выше. Есть плюс такой расцветки – мимо здания не пройдёшь, всяко, заметишь, но часть лепнины сложно разглядеть в таком кричащем колере.

Второе здание в стиле модерн – Северный банк. На самом деле, Северный банк России, когда только построился, занимал лишь второй этаж, на первом располагалась булочная. Здание угловое, два его крыла – на разных улицах. Угловые здания – это особая прелесть в любой архитектуре, а уж в стиле модерн – тем более. В начале второго тысячелетия надстроили ещё один этаж, несколько изменивший архитектурную стилистику. Даже малоопытным в этом деле путешественникам видна некоторая инородность третьего этажа.

Среди прочих построек особо выделяется кинотеатр «Победа». Во-первых, практически идентичностью зданию кинотеатра «Победа» в Москве (годы постройки одни и те же – вторая половина пятидесятых). Но если московский кинотеатр архитектора Жолтовского относят к неоренессансу (Иван Жолтовский тяготел к итальянской архитектуре), то его, практически, брат-близнец из Орла отчего-то считают неоклассицизмом. Есть версия, что это сооружение возведено на фундаменте Георгиевской церкви, но точных сведений нет. Как бы то ни было, обе «Победы» изумительны!

Примечательны конструктивистские здания (ещё одна моя любовь) «Дворец культуры Текмаш» и кинотеатр «Родина».

Жемчужиной архитектуры считается здание железнодорожного вокзала. Современное здание Орловского вокзала было построено в 1949–1950 годах по уникальному проекту архитектора С. А. Мхитаряна в стиле русского классицизма, а старый Орловско-Витебский вокзал (первоначально предполагалось строительство одинаковых в Орле, Туле и Курске) по лично Александром II выбранному проекту Иосифа Тибо-Бриньоля. Иван Бунин в произведении «Жизнь Арсеньева» описал город Орёл и его вокзал: «…тот самый Орёл, которого я еще почти никак не представляю себе, но который уже одним тем удивителен, что там, вдоль вокзала, – великий пролет по всей карте России: на север – в Москву, в Петербург, на юг – в Курск и в Харьков, а главное – в тот самый Севастополь… Случалось, я шел на вокзал. За триумфальными воротами начиналась темнота, уездная ночная глушь… Полевой зимний ветер уже доносил крики паровозов, их шипение и этот сладкий, до глубины души волнующий чувством дали, простора, запах каменного угля. Навстречу, чернея, неслись извозчики с седоками – уже пришел московский почтовый? …Буфетная зала жарка от народа, огней, запахов кухни, самовара, носятся, развевая фалды фраков, татары-лакеи… За общим столом – целое купеческое общество, едят холодную осетрину с хреном скопцы… В книжном вокзальном киоске было для меня всегда большое очарование, – и вот я, как голодный волк, брожу вокруг него, трясусь, разглядывая надписи на желтых и серых корешках суворинских книг. Все это так взволновывает мою вечную жажду дороги, вагонов и обращается в такую тоску по ней, с кем бы я мог быть так несказанно счастлив в пути куда-то, что я спешу вон, кидаюсь на извозчика и мчусь в город, в редакцию…»

Новый вокзал просторен, но без лишних деталей, прекрасные витражи огромных окон с портретами писателей. Возводили его пленные немцы.

Израненный город поднимался из руин и развалин в конце пятидесятых-шестидесятых годов, посему много классических зданий с колоннами, в стиле неоклассицизма: Орловский государственный университет, Библиотека Бунина, Дом книги и жилой дом с библиотекой в первом этаже. Часта лепнина на домах, среди неё много советской символики – серп и молот, в частности. В торговых рядах над современной аптекой сохранилась змея, обвивающая чашу Гигеи – символ медицины.

Часть третья. Орёл белый

Но прежде всего, Орёл – литературная столица. Мы потому так стремились туда! Побродить по музеям, узнать что-то новенькое.

Кроме дома-музея Тургенева с великолепным парком дорожки которого раньше разбегались в виде римскими цифрами написанного числа «XIX» (так замыслила мама писателя), озёрами, беседками, флигелем изгнанника в Спасском Лутовинове (единственное, пожалуй, по-настоящему туристическое место: с дорогими билетами, с экскурсоводом, с дополнительными платными развлечениями типа катания на лодках или лошадях (одна измученная лошадка, запряжённая в коляску), в городе Орёл есть, по крайней мере, пять музеев писателей: Тургенева, Бунина, Лескова, Андреева и писателей-орловцев. Но городские музеи мы осмотрели только внешне: к Тургеневу после Спасского Лутовиново идти показалось излишним, музей Николая Лескова закрыт на реставрацию, в Бунинском нас очень вежливо попросили зайти через час, но мы утопали слишком далеко за это время, чтобы возвращаться. Про Леонида Андреева забыли начисто, как и многие, знакомые с творчеством Леонида Андреева лишь по рассказу «Ангелочек», но снедаемые стыдом, заехали в город Орёл ещё раз исключительно этого музея ради. Подходя основательно к любому такого рода мероприятию, накануне я прочла два рассказа Леонида Андреева «Бездна» и «В тумане», и мир перевернулся для меня с ног на голову…Но это, как говорится, совсем другая история.

Многое, кроме музеев говорит о том, что в Орле жили русские классики: мемориальные таблички, памятники, уже упомянутый выше великолепный дом Книги, величественное здание библиотеки.

И посему Орёл – белый город, белый, как новый лист, ожидающий россыпь первых слов:

«И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.

Минута – и стихи свободно потекут…»

Михаил Фадеев

Начать всё сначала

(о скитаниях двух верлибристов по ЛИТО «эпохи застоя»)

Ко второй половине семидесятых в научном поселке Черноголовка скопилось изрядное количество молодежи, которой было скучно заниматься только тем, за что деньги платят, и на базе аспирантского общежития, возведенного аккурат к тому времени, но из-за некоторого сходства силуэтов с известным, но снесенным когда-то историческим зданием чаще называемого Бастилией, появились клубы и группы по интересам, согласно возрасту основного контингента общаги в основном музыкальным и танцевальным (так называемый Молодежный клуб), а также к разного рода и уровня капустникам, но проявились и пишущие, инициативная группа, возглавляемая жильцом комнаты № 98, заселившимся через год после суицида жильца предыдущего, одарила общагу тремя выпусками художественно-поэтической, то есть с привлечением и художника, и стихотворцев стенгазеты с лапидарным – по адресу заведения названием «Школьный бульвар 1Б», но с довольно-таки пестрым содержанием. Первый же читатель – низенький шкет, зашедший со стороны в молодежный клуб и остановившийся возле нашего дацзыбао, – шмыгнул носом, произнес самодовольно: «Зе брэд оф сив кэйбл» и немедленно вышел. Немного позже при Большой гостиной Дома ученых, что в двух шагах от Бастилии, самоорганизовалось литобъединение (ЛИТО). Хотя его учреждение связано с соответствующим соглашением авторских коллективов общажной дацзыбао и учрежденческой стенгазеты Института физики твердого тела, контингент нового клуба набирался практически по всему поселку, независимо от места работы или учебы. Незадолго до этого я подружился с Виктором Балашовым из Института минералогии, таким же, как и я, молодым специалистом. Общей платформой было увлечение верлибром – поэтической формой с необычной для того времени стиховой графикой – без рифмы и монотонного ритма и соответствующего им контента, очевидными, по нашему с Балашовым мнению, атрибутам кризиса и тупика современной нам поэзии. Частые и долгие обсуждения выявили серьезные ожидания от новой формы – вплоть до подвижек на содержательном уровне. Углубившись, мы разрабатывали даже соответствующие ей философию и филологию своегорода. Не в силах вполне отмежеваться от основного рода деятельности – науки, мы были явными материалистами в этих гуманитарных вопросах, что проявилось, например, в выделении особой роли имён существительных в поэтическом тексте и соответствующей им предметности – вещей и местоимений, знаки препинания не приветствовались, зато всячески поощрялась лапидарность стиля, минимализм. В местоимении, обычно в третьем лице единственного числа (он/она) угадывался лирический, а вернее ситуативный герой, то есть главный персонаж ситуации), вещь же при этом понималась в контексте понятий «весть» и «вещий», но одновременно с этим и в обыденном значении слова – для смысловой полифоничности своего рода. Однако более всего нас интересовала проблема выявления из окружающей нас предметно-вербальной и социальной реальности феномена поэтического и способы его так сказать синтеза простыми средствами этой же самой окружающей нас реальности, ибо именно исчерпанность, как нам представлялось, поэтики в стиховом море, постоянно пополняемым фактически одним и тем же, удручала более всего. Советский Союз постепенно погружался в фазу кризиса со всеми своими атрибутами, материальными и духовными (так называемый застой) и, несмотря на ностальгию по временам молодости, не признавать сей фактор элементарно несправедливо и невозможно – это ощущалось во всех сферах жизни, на работах своих мы постоянно догоняли и обгоняли американцев, по материалам моей диссертации можно было создать супертопливо для ракет, у коллег моих дело обстояло аналогично, но это ничего не меняло в атмосфере, кризис углублялся, неудовлетворенность нарастала, «литошники»-рифмоплеты сочиняли басни, от которых скулы сводило, пытались поддеть и даже провоцировать верлибристов, но и в центральных журналах дело обстояло не лучше. Так что не думаю, что молодые «научники» Фадеев и Балашов просто от жиру бесились со своими претензиями.

По сути свободное от работы в институтских лабораториях и библиотеках время мы посвящали исследованиям в области своего рода филолого-лингвистической химии на площадках однокомнатной квартиры Виктора и моей 98-й комнаты на десятом этаже Бастилии – то были отчаянные попытки нащупать хоть куда-нибудь выход из очевидного нам тупика. Кажется, наиболее упертые из ЛИТО подозревали нас во вредительстве. Мы и в самом деле чувствовали себя шпионами (кажется, Кьеркегор называл себя «шпионом на службе господней» – вот что-то вроде этого). К Богу, впрочем, никакого отношения наши искания не имели и не вели – мы были обычными молодыми учеными-экспериментаторами, влюбленными в свое дело и еще в невесть откуда свалившуюся на наши головы поэзию, и занимавшиеся ею как нас учили – естественно-научными методами. Создав таким образом необычные для Черноголовки две новые лаборатории (скорее же – два подразделения одной), мы ясно осознавали себя новаторами и вскоре, поупражнявшись на переходных формах, в самом начале 80-х сделали решительный шаг, отказавшись даже от термина стихи в применении к своим сочинениям и нашли более подходящий и соответствующий задаче – ситуации. В качестве новой поэтической формы ситуация представляла собой своего рода вербальную кунсткамеру местоимений и иных имен существительных с простыми глагольными и предложными связками, являясь эстетически самоценной конструкцией, по замыслу сообщающей наблюдателю (читателю) эффект, близкий катарсису – эмоциональному аспекту феномена поэтического как мы его себе представляли в качестве универсальной цели любого искусства и творчества в его рамках. Эффект походил на догадку о чем-то; о чем? А Бог весть, но в ней проявлялся упомянутый выше вещий аспект ситуативной предметности. Так, типичным названием большого сочинения (цикла стихов) того времени было «Окно и зеркало. 16 ситуаций для одинокого человека в полутемной комнате». К сожалению, поделиться своими соображениями и предчувствиями в Черноголовке нам было решительно не с кем, остальные литошники, кроме, пожалуй, Славы Горбатого и стоявшего особняком Юры Кураса, были слишком консервативны по своим вкусам и считали, что все идет по плану, мы же занимаемся фигней на постном масле (председатель ЛИТО Слава Ерофеев выразился еще крепче) просто потому, что якобы не умеем рифмовать, хотя это было явной и неоднократно опровергнутой клеветой (просто рифмованное литошникам мы до поры не показывали, нам это было неинтересно); мы стали думать, куда бы выйти во вне.

Витя вспомнил про знакомого поэта Бахыта Кенжеева, кажется, его сокурсника по химфаку МГУ. Как он на него вышел, не знаю, но по телефонным переговорам выяснилось, что за Кенжеевым целая группа; не теряя времени, мы их тут же пригласили в Черноголовку для выступления, но в ответ услышали, что для начала уж лучше мы к ним (возможно, зная за собой грехи перед соцреализмом, они опасались милицейской засады). Так мы были приглашены в творческую лабораторию поэтической группы «Московское время». (Замечу в скобках, что мы с Виктором с самоназванием не спешили, свою штудию создали без учреждения, по факту и, наверное, правильно, ибо в то время любая инициатива «снизу» была подозрительна на идеологическую диверсию – начальство нервничало, могли затаскать по разного рода беседам и допросам; знаю точно, что за молодежно-клубной деятельностью пристально следили парткомы всех институтов, часть клубов – философский и английский – долгое время висели на волоске и некоторых наших вызывали на ковер. «Подвешенные», слышно, так и засохли, не выдержав напряжения, а ведь организовавший их Володя Рымашевский, мечтавший о защите, всего-то хотел создать площадку для тренинга готовящихся к сдаче кандминимумов. Все оказалось напрасно, Рымашевский экзаменов так и не сдал, с начальством рассорился, был уволен, а еще через полгода-год я узнал, что он, бедняга, скончался.)

Итак, по договоренности с москвичами черноголовская делегация в составе Виктора, меня и мэтра черноголовского поэтического модерна Юры Кураса поехала к назначенному времени в Москву, прихватив образцы своего творчества. Пункт назначения – на окраине Москвы где-то в многоэтажке типового спального района – застройка, характерная, скажем, для района метро Щелковская. На пороге квартиры нас встретили трое, не считая собаки – огромного добродушного дога. Встретившие объяснили, что квартира отъехавшими на какое-то время за границу хозяевами оставлена для нужд российской поэзии (ее лабораторных опытов) и попутного кормления хозяйской собаки – дело для Москвы обычное. Представились: Бахыт Кенжеев (завлаб), Сергей Гандлевский и Александр Сопровский (лаборанты, они же научные сотрудники) – коллеги в общем. В лаборатории (на кухне квартиры) всё уже было готово для очередного эксперимента – над плитой в водяной бане закреплена перегонная колба с нисходящим холодильником Либиха и, соответственно, с приёмной колбой на его противоположном конце. – «Грамотно собрано!» – оценил я на глаз. Был даже штатив штатный предусмотрен, явно уворованный где-то в духе времени, а может, найденный на университетской свалке – чувствовалось, что собирал специалист, не случайно лидером группы был выпускник химфака Кенжеев. По всему, методы поэтической химии «Московского времени» были весьма близки к химии классической. Процесс был в самом разгаре, перегонялась какая-то весьма темная субстанция по виду типа немецкой метафизики, как я ее себе представлял – Якоба Бёме или на худой конец Шопенгауэра – но еще более напоминавшая обычный лак-морилку, как раз таким накануне я покрыл собственные деревянные изделия в дополнение к скудной общажной мебели, и ошибиться мне было трудно. Действительно, кипящая в бане субстанция таковым лаком и оказалась, соответственно, целевой продукт, растворитель, капая с носика холодильника, накапливался в приемной колбе. В правоте своей догадки я убедился, когда кто-то из «лаборантов» со всеми предосторожностями снял наполовину заполненную приемную колбу и по кухне распространился характерный запах. Перегнанная в поэтический эликсир метафизическая морилка, хоть и была прозрачной как слеза, но воняла еще острее и ядовитей, чем неперегнанная. Почему-то сразу понял, что это предназначено для внутреннего употребления, пииты явно готовились к нашему визиту и готовы угощать. – «Ну и вкусы же у вас, господа», – мелькнуло в голове.

– Бахыт, а почему именно морилка? Уайт-спирит не пробовали? Отравиться не боитесь? – обратился я к экспериментаторам, догадавшись по виду поэтов, что уже совсем скоро содержимое приемной колбы окажется на столе (они, действительно, разведя пополам это водой и не отходя далеко, пили пахучий раствор из чайных чашек). Мне разъяснили, что употребление дистиллята весьма способствует своевременному явлению муз и совершенно необходимо для правильного творческого процесса, уайт-спирит же – да, интересная мысль, пригодится для дальнейшей инициации (до этого, кажется, так не дошло, слава Богу, – не откачали бы…). К тому времени я уже успел прочитать сборник рецептов о том, как надраться продуктами бытовой химии в коктейле с обычной бормотухой – роман «Москва—Петушки» Венечки Ерофеева, поэтому, положив про себя местных эликсиров внутрь не принимать, ничему из происходящего не удивляться и только осторожно наблюдать.

Между тем специалисты по музам, предложив отведать свежеперегнанную продукцию лаборатории, положили перед нами еще и папку с бумагами, на которых, как выяснилось, была изложена идейная сторона вопроса. Вежливо отказавшись от пойла в чайной чашке, я открыл папку. Увы, от текстов, авторами которых были по всей видимости Сопровский с Кенжеевым, во всех смыслах сильно несло все той же морилкой (чем же еще могли они пахнуть!), а из начавшегося разговора скоро выяснилось, что за консультацией по верлибрам мы не по адресу обратились, твердым и консолидированным убеждением группы было не допускающее возражений положение, что «нашим всем» русской поэзии, начиная с серебряного века и до наших дней, является Осип Мандельштам и никто более – именно это и было изложено прозой на листах предложенной папки, мои же вопросы были для них вопросами дикаря, как несколько снисходительно было доведено до меня: верлибры это не наше!

– А как же свободные стихи Блока и особо ценимого Мандельштама? – позорно обратился я за помощью к классикам, вспомнив рассказ Ильи Эренбурга о том, как Мандельштам, покачивая «верблюжьей головкой», диктует супруге «Нашедший подкову». На это еще более снисходительно мне было растолковано, что шедевры «Она пришла с мороза» Блока и «Нашедший подкову» Мандельштама допустимы, если заслужены долгим трудом на ниве «нормальной» поэзии, то есть лишь как своего рода каприз гениев и никак иначе, переводная же поэзия, всякие там очаровавшие нас Лорки, Уитмены и Рильке, вообще не в счет. Среди отдельных листков папки было и несколько поэтических произведений членов московской группы. Остался в памяти начальный стих одного из них – «Стою один на площади прощанья», показавшийся мне до крайности напыщенным и в известном смысле показательным – будучи вторичным продуктом усвоения морилки организмом сочинителя, он совмещал в себе все то, с чем мы с Балашовым, работавшие преимущественно на трезвую, решительно размежевывались; прикинув, что данный стиль предполагает высокую степень обидчивости, говорить об этом из вежливости сочинителям я не стал и вскоре разговор закруглил, но я и сейчас считаю, что накачка пафоса не полезна поэзии, тот стих перебило, пожалуй, в этом качестве впоследствии лишь «стасмихайловское» «А, может быть, тебя оставлю я среди холодной ночи бытия», по уровню неумной помпезности лидирующее, по-моему, в написанном на русском языке за последнее столетие. Впрочем, я не силен в несортовой литературе. Сознаю, что сравнение со стихами Стаса Михайлова для уважающего себя поэта – жест на уровне оскорбления. Прошу поклонников творчества «Московского времени» меня извинить: ничего личного, ребята были искренни в своих оценках во время разговора со мной, при этом особенно не церемонились, я лишь плачу той же монетой, правда, делаю это спустя уже сорок лет, и не все из участников живы, но таковы уж обстоятельства нашего диалога. Образцы черноголовской продукции, тем не менее, были приняты на рассмотрение с туманным обещанием содействовать при благоприятных обстоятельствах публикации. Хотя мы их об этом не просили и даже не намекали, посулы эти любителями морилки не с потолка были взяты, ибо общим и страстным желанием участников абсолютно всех известных нам ЛИТО было не важно – тушкой ли, чучелом, но непременно пробиться в печать, лучше в центральную, но на худой конец сойдет и районная; копились слухи, вычислялись подходы к пробившимся ранее и получившим влияние на редакторов, дающих «добро». Бахытовцы к тому времени, действительно, в этом смысле уже чего-то добились и теперь благородно протягивали руку приблудным провинциалам. Пусть даже и верлибристам. Вообще же должен заметить, что, несмотря на очевидные несовпадения интересов, некоторая личная симпатия, особенно после последовавшего вскоре происшествия, была явно достигнута, а когда я обещал к их ответному визиту с выступлением перед ЛИТО подготовить литр значительно более чистого по сравнению с их кухонным творчеством продукта, то не замедлило себя ждать и взаимопонимание: «Будем непременно!» О продажной водке, чей рейтинг был низок, вопрос даже не поднимался.

Тем временем подозрительно принюхивавшийся к углам помещения дог удалился из кухни, и Сопровский вышел за ним поглядеть. «Бля, так и есть! Что ж ты наделал, скотина!» – донеслось из гостиной, и все двинулись посмотреть, что стряслось. Посреди большой комнаты на полу курилась огромная куча собачьего дерьма, осрамившееся чудовище с виноватым видом крутилось под ногами, поглядывая снизу и всячески давая понять: «Я, конечно, мерзавец, не спорю, но и вы, господа, хороши!» – бедную собаку, как видно, давно уже распирало, но ее мучений и подаваемых знаков, понятных любому собачнику, никто не заметил вовремя.

– Господа, – обратился я к коллегам, а вам не говорили хозяева, что собаке гулять бывает нужно?

– Да блин, мы не привыкли еще, они только вчера уехали.

– Ну, теперь знаете – так завтра извольте с утра!

Между тем умный пес, услышав от меня слово «гулять», вдруг проникся ко мне доверием и ткнулся носом в колено. Поняв, что собака постоянно разъезжающих хозяев привыкла доверяться кому ни попадя, а поэтам лень, я решился на подвиг: «Давайте поводок – хоть побегает пусть бедняга, коли все дела на месте сделал». Поддержать мой почин больше никто не вызвался и вскоре мы вышли вдвоем с собакой на вечерний променад. Дело было зимой в изрядную стужу – несколько за минус двадцать, двор весь в сугробах, но поводок оказался длинный, а настрой подходящий, и мы, переглянувшись с собакой, рванули прыжками через сугробы на другой конец двора. Назад шли медленным шагом. «Что ж ты столько жрешь-то, друг, – говорил я ему укоризненно – эк тебя продрало не вовремя, уважаемых людей подвел…» Тот внимательно и согласно слушал. В благодарность и чтоб показать, какой он теперь умный, а я не зря его вывел, пес присел еще пару раз в разных местах двора, всякий раз возвращаясь ко мне с торжествующим видом. С таковым мы и вернулись назад в оскверненный храм поэзии, пол, впрочем, уже оказался замытым. В общем, с псиной мы подружились даже до «жаль расставаться», но вот кличку его я забыл (мерещится типичная для догов Лорд, но не уверен), как и остальные подробности встречи, включая ночевку втроем поперек на предоставленной нам широченной постели и мутные речи теоретиков – тогда меня они не слишком заинтересовали, увы. Сейчас бы, пожалуй, перечитал те листочки как документ эпохи, да где ж их взять? Через пару недель в Черноголовском ЛИТО всё было готово к встрече – литр спирта (собирали по трем институтам), помещение и публика (любителей традиционной силлаботоники у нас было большинство даже среди авторов, не говоря уж о просто приглашенных любителях). Артисты приехали на нашем пригородном «скотовозике» в почти полном составе группы (те же и Полетаева Татьяна, правда, без Алексея Цветкова, также входившего в список «Московского времени») и давай халтурить в выделенной по договоренности для халтурки Большой Гостиной черноголовского Дома Ученых. Читали все по три-четыре стихотворения и в целом публике понравились – в основном за счет Гандлевского, в стихах которого время от времени пробивался льстящий образованному обывателю юморок. Назад уезжали поздно на том же автобусе № 320, что и приехали, не забыв захватить в авоське литровую химическую бутыль нахалтуренного ректификата. Потом они признались, что бутыль до московской «лаборатории» так и не доехала: стоило лишь пригубить «заработок» на заднем сидении автобуса, как остановиться уже не смогли. Не знаю, как они живы остались – литр спирта, хоть и не из морилки, но на четверых без воды и закуски! Может, соврали и кое-что оставили на опохмел, а в карманах по леденцу лежало? Как бы там ни было, впечатления от встречи у артистов остались превосходные – об этом автору данных строк сообщил лично Сергей Гандлевский, оказавшийся каким-то образом в Черноголовке вскоре по получению им премий Букера и Антибукера сразу в середине девяностых. Тогда же я узнал, что Сопровский погиб в 1990 г. под машиной, а Кенжеев эмигрировал в Канаду еще в начале восьмидесятых, издал несколько книжек и знаменит. Мы же с Балашовым вскоре нашли-таки себе товарищей-верлибристов в московском ЛИТО «Алые паруса» на Преображенке под руководством поэта и переводчика Вячеслава Куприянова, и он даже протиснул несколько моих опусов в «Студенческом меридиане» и каком-то подходящем югославском издании на сербско-хорватском в своем переводе – в качестве демонстрации изделий своей школы, так сказать. Ниже приводятся несколько типичных для нашего творчества опусов того времени – переходных форм и «ситуаций», продуктов синтеза поэтического из вещей окружающей реальности.

Из цикла «Что»

Виктор Балашов Михаилу Фадееву

У тебя нет слов –

Говорит она…

И вот смотрю на дрожащую от ветра голую ветку дерева –

У тебя нет слов

Говорю ей

Но все равно –

Вот остановился

И задержал взгляд

* * *

Одуванчик поседевшую голову положил

на край плиты бетонной

* * *

Поздно ночью скрипнула раскладушка

Пришел сон

Летающие люди

Лифты гигантские здания

* * *

Ему двадцать пять

Иногда курит трубку

Думает

Не так много мыслей

Они умещаются в верхнем ящике

письменного стола это мысли

ясного гармоничного мира

* * *

Легкий скользящий веер вещей

раскладывает складки у самой поверхности

заснеженного асфальта

что это

Это тени

тени снежинок

* * *

Зубная боль

во рту поселился ягненок

нежный и больной

тихо блеет

* * *

Когда дверь открывалась то

там в проеме дышало неестественной придуманной синью

нет не вечернее небо

стены коридора покрашены голубой краской

* * *

Он справляет нужду

за кустом дорога пуста

сзади постукивает поезд

из всех окон его видно

* * *

Зима вечер

среди пушистых кристаллов

маленькая девочка

смотрит из коляски

на очередь у кассы

сетки сумки кошельки

два круглых батона по тринадцать копеек

Как у вас

ничего

ДВА ЭТЮДА

Михаил Фадеев – Оленьке Кузнецовой

В кафе

За стеклянной кожей

Заскучала осень

Лицами прохожих

– Здесь пирожные жесткие!

– Хм, напротив…

Но портит портик солнечный профиль,

Сотня зайцев по блюдцам носится,

Скачет с кафеля на переносицу.

– Сколько за кофе?

Праздник осенний

Листоуспенье.

Листопорхание лиц заскорбелых

Каждый октябрь

На мокрой аллее

Желто-зеленое столпотворенье

Ах, листосретение,

Листоуспенье, Скоро начнется,

Боюсь, не успею!..

Диптих

Михаил Фадеев – Виктору Балашову

1

Недопитый чая стакан

Карандаш и бумага

Еще волосы перхоть между страницами книг на полках

Фотокарточка

– Помнишь? –

Спросила она

Он помнил

Холодный воздух из форточки льется на пол

Ветер рвет простыню с балкона напротив

2

Курили и спорили о судьбах поэзии до хрипоты

А в это время под окнами

В третьем часу утра

Провели двух коней масти сумерек

Предрассветных

Триптих на тему Soledad

Михаил Фадеев – Марине Лебедевой

1.

Ветер раскрыл окно и сдул со стола бумагу

Пустая комната сквозь очки с тонкими дужками

Глоток холодного чая когда за окнами иней

Пузырек воздуха в сердце

Маленький, пока еще маленький

2.

Я обещаю тебе

Ты проснёшься однажды и увидишь

Как наступает утро,

Которого не было раньше,

Не бойся, возьми руками его и поставь на окно

Где стоят уже стакан и две чашки

Это бывает раз

И ещё

И наконец остаётся привычкой

Как снег поздней осенью

И ты ходишь тогда спрятав руки в карманы пальто по бетонным дорожкам

И находишь только себя

Или

чтобы лучше понять это

ещё немного

Ещё

3.

Ты это поймёшь наконец сама

Ты приходишь домой и сидишь, не включая света,

Ты всё поймёшь

Но сейчас мне нужно сказать тебе несколько слов

Простых и спокойных

Из цикла ОКНО И ЗЕРКАЛО

(Михаил Фадеев – Шестнадцать ситуаций для одинокого человека в полутемной комнате)

ОТПЕЧАТКИ

Холод стены на ладони –

(долго искал в темноте выключатель)

упавшая банка с цветком – земля рассыпалась по полу

Его след на этой земле

словно и не его

слишком уж четкий спокойный решительный

Даже закрыв глаза

он смотрел на нее в упор

и невозможно было закрыть

Эти

другие глаза

НЕПРИКАЯННОСТЬ

Ему ли не знать что это такое

Ему ли застрявшему между этажами

Ботинки на уровне глаз

чьи-то головы внизу

ухмыляются

Жизнь идет словно пишет

Слева направо по коридору

дети кричат бесстыдники

За ними взрослые следят по совести

Стерегут сон стариков на ровном и честном месте

Он же живет

как в вертикальной трубе

носится среди них словно в лифте

Или вверх

Или вниз

ЗАКЛИНАНИЕ ПОЛУНОЧНЫХ ВОД:

До рассвета слышен голос воды по трубам,

по капиллярам и венам –

биенья и шорохи

песни тысяч сердец

разделенных бетоном и временем

горячие гулкие пульсы секреций

бормотанья и вздохи без смысла и памяти

И

оглянувшись во сне вдруг застанешь себя соучастником

нечеловеческой темной жизни совокуплений слияний

течений незримых и дружных

Тех, света бегущих

к тебе всевлекущая Персефона

К тебе Дионис венценосный!

Зов нездешний внезапный ото сна навзничь отвалит

как нож мясника от туши.

О бельма холодных рассветов!

Перелетают беззвучные птицы пальцы касаются лба

ощущенье себя

есть ощущенье греха

тупое как посещение туалета

как догадка внезапная о собственном теле

скрюченном на простыне

В полумраке.

Застывают мертвеют предметы и лишь холодильник старый

всё плачет грозит кому-то

стучит ледяным сердцем

Богам своим мрак и холод в груди затаившим

Помолись о мне тварь бездушная!

КОМНАТА:

Тот кто здесь жил до меня

не оставил мне

никаких инструкций

мне самому придется узнать

в каком месте скрипят полы

и хороши ли соседи

опозданием на работу

я заплачу за сведения

о расписании местных столовок

тот кто здесь жил

вставал по будильнику

и убегал с портфелем до вечера

жуя на ходу

подолгу курил у окна

(пеплом забиты щели)

в привычной задумчивости

(оправдание нелюдимости)

детей в этой комнате

не было

Тот

кто жил до меня

мне оставил лишь право

начать всё

сначала

Примечания

1

Перевод песни – В. Хаджимурадов

(обратно)

2

Рецензия опубликована в журнале «Северо-Муйские огни» (Республика Бурятия), № 5, 87, 2021.

(обратно)

3

Из стихотворения Рильке, перевод Б. Пастернака

(обратно)

4

– из стихотворения Е. Рейна «Второпях, второпях…»

(обратно)

5

– Датнова Е.Б., «Земляной вал». М.: Независимое издательство «Пик», 2012 г., стр.5

(обратно)

6

– М. Ряховская, «Одинокий «Белый парус» Евы Датновой». «Литературная Россия», № 8, 2014 год

(обратно)

7

– М. Ряховская, «Одинокий «Белый парус» Евы Датновой». «Литературная Россия», № 8, 2014 год.

(обратно)

8

– Датнова Е.Б., «Земляной вал». М.: Независимое издательство «Пик», 2012 г., стр.44

(обратно)

9

– Сенчин Р.В., «Дождь в Париже». М.: Редакция Елены Шубиной, 2018 г.

(обратно)

Оглавление

Точку не ставим. Предисловие

  Елена Яблонская

О любви. Рассказы

  Александр Анохин

    Точка на карте

      1. Оля Изосимова

      2. Три письма

      3. Китайская притча

  Татьяна Бирюкова

    Ясные дни оставляю себе…

    Царевна-лягушка

  Ольга Борисова

    Девяностые

    Другой мотив

  Жанна Варнавская

    Всё хорошо

    Забытый вкус

  Нина Гаврикова

    Стелла

      1

      2

      3

      4

  Олег Гонозов

    Преображение

  Татьяна Грибанова

    От Рождества до Покрова

  Аглая Жданова

    Красный суп

  Лариса Желенис

    Призрак Регины

  Лариса Кеффель-Наумова

    Монетка

  Нина Кромина

    Я буду справедлив

      1. Аз, буки, ижица

      2. Бальное платье

      3. Хам, Сим и Иафет

      4. Мнимое блаженство

      5. Рассуждения о государстве

      6. Бедный Павел

      7. Клёун

      8. Я буду справедлив!

  Сергей Крюков

    Алкаш

    Териберка, или как я был бизнесменом

  Таня Мороз

    Стеша

  Павел Павловский

    Попугай в клетке

      1

      2

      3

      4

      5

  Анна Пименова

    После нее

    В имени твоем…

  Евгений Поздняков

    Метель

    Соседи

    Инь-Ян

  Алексей Решенсков

    Гоша

  Александр Сизухин

    Солёные огурцы

  Лидия Терёхина

    Горькая медаль

  Михаил Фадеев

    Кот Митька, Римма Павловна и Самолетик

  Виктория Чикарнеева

    Одним утром

      1

      2

      3

  Дмитрий Шостак

    Прогулки по воде

Цветы и Бабочки. Сказки и Рассказы для детей и о детях

  Елена Вадюхина

    Цветы и бабочки

      Наказ короля

      Филипп и Марианна

  Татьяна Бирюкова

    Утюг

    Балетные туфельки, или новая счастливая жизнь

  Тамара Селеменева

    Жизнь и приключения Чирика

      1

      2

      3

      4

      5

  Александр Пономарёв

    Тайна озера Лабынкыр

      Коля едет на озеро Лабынкыр

      Коля знакомится с озером

      Коля встречается с Лабынкырским Чёртом

      О чём рассказал Коле Лабынкырский Дракон

      Коля и Дракон

  Таня Мороз

    Сосульки

  Лариса Кравчук

    Детство Скрябина

      Москва. Старый Арбат

      Рождество 1871 года

      Жизнь, наполненная звучанием музыки

  Вадим Федоров

    Донецкая сказка

  Олег Александров

    Страна Эйре – ирландские сказки

      «Рори спасет Ирландию»

      Мудрость Темного Патрика

      Поэтико-музыкальная Ирландия

      Добрые и злые духи Ирландии

  Юрий Егоров

    Самое настоящее волшебство господина Альфреда

В поисках говорящего дерева. Миниатюры

  Александр Королёв-Иван

    Городская лирика

      Роза

      Встреча

      Чулки

      Душа

    В поисках говорящего дерева

      Чурочник

      Три мужика

      Земля большая…

      Русская Земля

  Надежда Штыркова

    Лучший танцор этого лета

      Сиротинушка

      Дыня с персиками

      Лучший танцор этого лета

  Денис Гусев

    Минута в метро

      Бакалавр

      Велосипедист

      Изнутри

      Минута в московском метро

  Евгения Сафонова

    Я свободна…

      Мрачность

      Любование

      Ощущения

      Не плачу…

      Не весело…

      Сердце

      Любовь

      Нравы великих

      Влипла

      Ли-ле

      Дружба

      Зима

      Пока

      Близко

      Груша

      Отошли воды

      Ты сегодня не пришёл…

      Самая счастливая

      Живые сердца

      Апрельский ты…

      Головокружение

      Это не дождь

      Лёд

      Встреча с поэтом

      Безумие

      Всё в дыму

  Нина Гаврикова

    Тринадцатый

    Распорядительница

  Сергей Крюков

    Сумеречный ужин

  Елена Яблонская

    Дачные истории

      Небесные сети

      Летние гуси

      Вековая липа

      Новая крыша

      Знакомая ворона

      Жёлтые ладошки

      Молодой ледок

Начать всё сначала. Очерки, эссе, рецензии

  Наталия Ячеистова

    Отдыхая душой

  Алёна Кубарева

    Случай Евы

    Цунами советской эстрады

  Виктория Чикарнеева

    Сказки не будет

  Елена Яблонская

    И журавль, и синица…

  Нина Шамарина

    Орёл зелёный, Орёл красный, Орёл белый…

      Часть первая. Зелёный город

      Часть вторая. Город красный

      Часть третья. Орёл белый

  Михаил Фадеев

    Начать всё сначала

    ДВА ЭТЮДА

      В кафе

      Праздник осенний

    Диптих

      1

      2

    Триптих на тему Soledad

    Из цикла ОКНО И ЗЕРКАЛО

      ОТПЕЧАТКИ

      НЕПРИКАЯННОСТЬ

*** Примечания ***