В тени родных деревьев
МОЕЙ МАТЕРИ
Там, где упадет материнская слеза, вырастет фиалка, — не раз приходилось мне слышать в детстве. На лесных опушках близ моего родного села фиалки весной росли сплошными купами — земля казалась устланной лиловым ковром. И думалось мне, что матери со всего света, собравшись вместе, плакали здесь — так густо были усеяны фиалками весенние лужайки и поляны в окрестностях нашего села. Я изумлялся и бережно собирал фиалки — ведь каждую из них я считал материнской слезой! — Сколько слез моя мама пролила! Мать у меня была вдова — в вечном черном платье. Это она внушила мне любовь к фиалкам; у нее была чистая и нежная, как фиалка, душа. И ушла она от нас в дни, когда зацветали первые фиалки. Эта небольшая книга проникнута ароматом тех первых фиалок и согрета теплом слышанных в детстве слов — о том, что на месте оброненной материнской слезы расцветает фиалка. Я посвящаю эту книжку моей дорогой матери, которая научила меня любви к чистоте фиалок и к родной земле.В ТЕНИ РОДНЫХ ДЕРЕВЬЕВ
В этой небольшой книге — воспоминания давних лет, виденное и пережитое мною в грузинской деревне времен моего детства. Я протягиваю читателю эти страницы, как гору фруктов на узорном деревянном блюде, чтобы поделиться с ним золотистыми плодами моих детских воспоминаний. Не пером исписать, а проплести фиалками и лилиями, разукрасить цветами моих родных полей и лесов хотел бы я листы этой книги. В ней — отблеск улыбки моего неба и моей земли, свежее дыхание моего детства! Как щедры, как ласковы были сверкающие утра в Патардзеули! Как золотисто-звонки весенние дни, когда мы сами раскрывались как вешний миндальный цвет и земля пела у нас под ногами, а сердце прыгало в груди золотым мячом и с неба низвергались нам на голову золотые дожди… Исток моей песни, моего слова — в тех весенних утрах; струя ее бьет из прозрачных ключей, над которыми в густой, нависшей ореховой листве возилась, трепыхалась иволга-желтогрудка, окликая меня: «Бичо Гогия!», как тезку и товарища. Слова этой книги нашел я среди синеглазых фиалок, которые так любил собирать на лесных опушках возле нашей деревни; подобрал в пестреющих маками нивах, среди налитых солнечными соками колосьев, что стоят стеной в таинственном молчании, озаренные золотым сиянием. Сереброструйная Иори нашептывала мне эти слова — Иори, утопающая в садах и виноградниках, пробирающаяся через заросли, журчащая в камышах. Берега Иори, радость моего взора, с их песчаными отмелями, мочагами, кустарниками, зелеными рощами и шелковой муравой лужаек, были колыбелью и купелью моего детства, начальной моей поэтической ареной. Прибрежным иорским нивам читал я свои первые стихотворные опыты. У голосистой, певучей Иори учился я музыке грузинского стиха! Туда, к этим лучистым берегам моего детства и сейчас непрестанно убегает мой взгляд, оттуда ожидаю я все новых напевов для моей песни. Там, в лазурном сиянии по-прежнему стоит среди виноградных лоз моя труженица-мать в длинном грузинском платье, стоит и улыбается мне… …По утрам в песню лучей вплеталось немолчное пчелиное жужжание. Как хорошо, покойно было у нас на пчельнике! Я любил прибегать туда апрельским утром. Земля под персиковыми деревьями была вся усыпана лепестками, точно покрыта розовым снегом. «Видно, ветерок провеял ночью над нашей пасекой!» — думал я. Ах, если бы мне пробежаться, как прежде, босиком по росистой, свежей траве! Или еще раз заснуть безмятежным детским сном под нашей сиренью. …Наши медовые, сладкопахнущие липы, облепленные пчелами… Первым примером трудолюбия были мне в детстве пчела, потом — моя мать и весь деревенский народ! Явственно слышится мне как бы доносящийся с гумна протяжный, грустный напев погонщика — «Оровела», журчанье и бульканье струи сладкого виноградного сусла, сбегающей по желобу давильного ларя в кувшин, пахучее дыхание зелени у нас на огороде. Как живые стоят перед моим взором пылающие, алые розы моего детства, трехсотлетний пшат, осыпанный желтыми цветами, словно весь в золотом инее… Дурманящий, сладкий его аромат и сейчас окутывает мою душу. А наши виноградные лозы, что закидывали ввысь свои вьющиеся побеги, а наши высокие нивы, переливающиеся, как море под ветерком! Там, среди них, искал я, собирал, как цветы, слова моей книги. Нежный цветочный запах тех золотистых дней доныне ласкает меня. Поля, нивы, рощи, луга, пестреющие цветами… Зеленые купола лесистых гор… Душистая метель миндальных, персиковых, яблоневых, сливовых лепестков… Щедрая, благодатная, неизмеримая красота матери-природы! …Ясная, улыбчивая иорская лазурь, перламутровое сверканье потока, прозрачные перекаты с ясно видными, как под стеклом, камешками дна, болтливые хрустальные струи притекающих ручьев… Вторая моя мать — Иори! Как любил я ее брызжущие алмазными искрами, отливающие радугой волны — вечно бьющиеся, трепещущие, как крылья жаворонка, полные ласки и веселья! И сейчас, стоит мне увидеть Иори — и сразу учащенно забьется сердце. По-прежнему у Иори ищу я утоления моей жажды! Мое детство нежилось на гребне сверкающей иорской волны — и эта волна давно уже прошумела, промчалась, уплыла! Хороши были рыбалки на Иори! А какая ловилась рыба — усач, жерех, сазан… Любил я рыбную ловлю и ловил вместе с товарищами по-всякому: на удочку, сетью, багром или, перекрыв боковой проток и дав стечь воде, руками среди камней русла. То, бывало, мы, ребята, взгромоздимся на шершавую спину ленивого буйвола, залегшего в заводи, по самые рога в воде; то плескаемся в быстрине, ныряем бесстрашно в омуты; то бегаем, скачем, резвимся на мокрой траве мочажин и заболоченных лужаек, не обращая внимания на острые колючки, что безжалостно язвят босые ступни. Сколько раз приходилось мне рассечь себе подошву о торчащий из земли отросток корня — боль нам была нипочем, боли мы сгоряча вовсе не чувствовали! Мерцала синева иорских струй. Взлетали брызги, окатывали дождем. Под ветром перешептывались камыши. То и дело сверкала серебристой чешуей рыбья спина в волнах. Здесь, в иорских рощах и тростниковых зарослях, стоял я в детстве подолгу, затаив дыхание и напрягая слух, чтобы услышать пенье золотой птички, с малых лет манившей меня — и ускользавшей. А зимой целые горы душистых яблок громоздились прямо на полу в нижних комнатах нашего дома. И ничего не могло быть для меня слаще их запаха! Крепким этим духом был напоен, пропитан весь наш дом. Кожуру яблока я никогда не выбрасывал. Мать учила меня, что ее надо непременно кинуть в огонь — есть такая птичка, которая только запахом яблочной кожуры и живет! Верно, это та самая птичка, что по сей день не дает мне покоя — как ни стараюсь, никакими силами не могу ее поймать. Как я любил праздник цветов — в мае месяце, в разгаре весны! С утра принимались мы украшать дом розами, лилиями, душистыми, цветущими ветками пшата, пестрыми полевыми цветами. Целую арбу цветов привозили с поля! Особенно щедро украшали фасад дома — столбы и перила балкона, окна; каждый столб обвивали гирляндами из роз, колокольчиков, ромашек, лилий… Радость этого дня была выражением моей глубокой любви к природе. Праздник цветов никогда не пропускали в нашем доме — благодаря поэтической натуре моей матери. Те пестрые, красочные цветы остались жить в моей душе, в моем слове! До сих пор я люблю полевые цветы больше всех других. Весной моя мать неизменно отправлялась вместе с нами, детьми, поглядеть на молодые нивы. Мы стояли, глядя на это волнующееся зеленое море, не в силах отвести от него взор. Это было чарующее зрелище — высокие, уже начинающие колоситься, напоенные солнечными соками хлеба, отливающие шелковистым блеском под веянием ветерка. «Солнечным платьем» называют у нас этот скользящий перелив нивы, колеблемой пролетающим ветерком. Сияло, развевалось, пестрело тысячецветное солнечное платье! Мы стояли в благоговейном молчании перед этим зеленым чудо-океаном, творением сил природы и человеческого труда, и светлая радость наполняла нас, в наших сердцах утверждалось чувство гордости за человека, сознание его достоинства. Помнится, под Новый год в раскаленной тонэ пеклись для меня и моих братьев, вместе со сдобными назуки, фигурные хлебцы — плуги, лопаты, топоры, кувшины, но всего больше — сабли и мечи. Девочки тоже не бывали забыты, для них пекли из теста прялки, веретена, коровье вымя, куриные лапки. Все это сызмала внушало нам любовь, почтение к труду. И хотя моя мать ни разу не испекла для меня хлебца в форме пера, мне все кажется, что у меня в руках то самое, печеное хлебное перо и что в щедроте и правде грузинского трудового хлеба почерпнул я силу перенести на бумагу все то, что поручили мне моя мать и мой родной народ. …Вновь стою я у нас на балконе, в Патардзеули… Мимо, по дороге, проходят, движутся тени давнего прошлого, в ситцевых платьях, в темных платках, в шинелях с солдатского плеча, в овчинных тулупах, в сыромятных каламанах. Я зову их: — Привет вам, друзья и соседи! Не узнаете меня? Я тот самый маленький мальчик с темными фиалками-глазами, с желтым вихром и румяными щеками, что бегал среди вас! Тот, что кружился на молотильной доске у вас на току, что сиживал погонщиком на ярме ваших быков во время пахоты или на перекладине вашей арбы, что увязывался за вами, когда вы отправлялись в поле или в виноградник! Я тот, кто читал вам книги вслух; кто записывал с ваших слов песни, пословицы, стихи и загадки! — Вспомнили меня? — Поднимайтесь ко мне на балкон, поднимайтесь смело, без стеснения! Поднимайтесь ко мне, тени, и рассказывайте мне обо всем, что было, яркими, могучими вашими словами! Я ведь записываю в этой книге простые были вашей жизни — записываю рукой неопытного прозаика. Это ведь только воспоминания о вас… — Сюда, ко мне, соседи, друзья! Знаю, вас уже нет на свете — но образ ваш не стерся в моей душе! Я узнаю вас — как прежде… Вы все мне памятны! Ведь это от вас узнал я впервые, что такое сладость и горечь жизни! Вы были первыми моими учителями! — А, и вы здесь, Нинуца, Гаянэ, Магда, Марта — сказочницы мои! Как незаметно, как тихо ускользнули, ушли вы от нас — покинув без сожаления прялку и колыбель, огород и пекарню, поле и виноградник! Ушли в землю, истомленные нечеловеческим трудом… Прильнули к ее материнской груди, как когда-то прижимали к своей ваших младенцев… Вы ведь и сами — частицы этой матери-земли! Вас уже нет, но по-прежнему улыбаются утра в Патардзеули; по-прежнему осыпается белым, желтым, розовым снегом миндальный, персиковый, яблоневый, грушевый, алычовый цвет! В ваших дворах хлопочут теперь другие хозяйки — быть может, даже не зная того, что когда-то на их месте трудились вы, любимые мои! — Сюда, сюда, ко мне, поднимайтесь на балкон, друзья, напомните, расскажите, вдохновите меня!В спешке пришлось мне писать эту книжку — всего за месяц-другой. «Сказал конский щавель: хоть бы к хозяйке моей приехал брат после долгой разлуки, чтобы дали мне за беседой вволю повариться!» А я бы пожелал вот чего: хоть бы моему издателю не доставили вовремя бумагу из-за гор или из-за морей, чтобы мог я писать потихоньку, не торопясь, любовно очищая, оттачивая и расцвечивая свое слово, и предстать перед читателем «с сердцем чистым и словом лучистым»! О, как люблю я кряжистое, меткое, сочное, яркое слово! Говорят, хвост — фазанья краса, а конец — делу венец. Посмотрим, каким концом увенчается эта моя книжка, венок из виноградных листьев.
19 июня 1961 г., село Патардзеули.
ВОЛШЕБНОЕ ДЕРЕВО
Чудо-дерево стоит, Серебристый свет струит.Дьякон Элевтер вышел вечерней порой на деревенскую площадь — поболтать с крестьянами, развлечься беседой… Это — тот самый Элевтер, которого месяц тому назад поколотили дубинками хмельные богомольцы на храмовом празднике: что это, дескать, за имя такое замысловатое — Элевтер! А сельский священник говаривал о нем: «Будь у меня еще один такой Элевтер, этого бы уж я непременно повесил!» Скорее винным духом, нежели духом святым, жив был дьякон Элевтер — пропойца, бражник, бездонная бочка! Бывало, бормочет гундосо во время обедни священное писание, торопится, бубнит, а то место псалма, где сказано, что «вино веселит сердце человека», возглашает с выражением, любовно чеканя слова… Надвигались сумерки, пастухи пригнали стадо, крестьяне разошлись по домам, чтобы приглядеть за скотиной. Опустела деревенская площадь. Только у Элевтера нет никаких дел — и остался ему единственный собеседник, горький бедняк Элиоз. — Так ты не знаешь, братец мой горемычный, что Ключ Веша — источник живой воды? Дьякон вырвал у проходившей мимо девчонки Абдии из рук влажный кувшин и прильнул к его горлышку. Сначала подержал воду во рту, попробовал на вкус, потом с клекотом прополоскал горло и, наконец, напился жадными глотками, запрокинув голову. И, довольный, разомлевший от блаженства, продолжал: — Ай, ай, ай, умереть мне и сгинуть без следа! Неужели ты про Ключ Веша не знаешь? — Где он, этот источник? — В горах Тетробиани. — От чего он лечит? — робко спросил Элиоз. — Да не лечит, а бессмертие дает. — А что такое — бессмертие? — То, что напейся этой воды, — и будешь жить вечно. Элиоз вздрогнул, отшатнулся. — Не хочу! Зачем мне вечная жизнь? В нищете да в маете? — Да кто тебе ее предлагает, несчастный? Таким, как ты, к источнику живой воды путь заказан! — выкатил на него глаза Элевтер. С изумлением и даже с обидой глядел дьякон на Элиоза: не думал он, что найдется такой тупой и темный человек, который откажется от обнаруженного им эликсира бессмертия! Но напрасно сердился дьякон. Элиоз был человек многосемейный и жил в неописуемой бедности. — Уж так нищ, так жалок, что голодный пес у него из рук хлеба не возьмет! — говаривали соседи. И в самом деле — не было у Элиоза ни земли, ни имущества — одна полуразваленная землянка, и перед ней непросыхающая лужа, кишащая зелеными мухами… Лохмотья… Грязь, голод… Зачем было Элиозу бессмертие этой отвратительной нищеты? Но Элиоз был человеком нежного сердца и неуемным мечтателем. И как ни жестока была к нему жизнь, она не смогла угасить в его душе искру мечты. Причудливыми грезами, рожденными его воображением, защищался он от жестокой, диким зверем когтившей его действительности. Сначала он искал в кустарниках золотонесушку — курицу, несущую золотые яйца. Потом задумал он поймать Ясную рыбку и целыми днями, закатав штаны, стоял по колено в потоке: вычерпал целое море воды из Иори, обшарил ее дно, изорвал сеть и затупил острогу. И так, и этак брался он за дело — перекрывал речные рукава, и руками ловил, возился до изнеможения, а Ясная рыбка так и не далась ему в руки… Напоследок запало ему в сердце разыскать в лесу волшебное дерево хереванд, древо желаний, и отведать его плода. Если исполнится эта его мечта — тотчас же придет и богатство. Элиоз верил: в одну из морозных январских ночей, ровно в полночь, растворяются врата неба — и если в этот час оказаться в лесу, то увидишь волшебное дерево, усеянное дивными, невиданными цветами. И нет прекраснее зрелища на свете: за какой-нибудь час сказочное дерево расцветает и покрывается плодами, и если кому удастся сорвать плод с этого дерева — достаточно только раскусить его, и бедность тотчас же отстанет от того счастливца. Кто рассказал ему сказку, кто внушил Элиозу веру в нее? Не знаю… Но только январскими ночами, когда небо, кажется, вот-вот расколется от жестокой стужи, Элиоз частенько бродил, кутаясь в свои лохмотья, в одиночестве по лесам — бродил, надеясь увидеть отверстые небесные врата и цветущее волшебное дерево. — Как это ты не боишься оставаться ночью безоружным в дремучем лесу? А если вдруг повстречаешь медведя, или волка, или гиену? Голыми руками возьмешь? Но перед глазами Элиоза сияло и переливалось радугой цветущее сказочное дерево; он ни о чем другом не мог помышлять, опасности для него не существовало, и даже едва прикрытое жалкой рванью его тело, разгоряченное необычной мечтой, казалось, не ощущало пронизывающего холода. Жена, дети уговаривали его, умоляли не ходить по ночам в лес, но он продолжал свое. Наконец дома привыкли к этим ночным отлучкам и оставили его в покое. Возвращаясь из лесу, он прихватывал с собой вязанку хворосту, и жена даже радовалась: все же помощь в хозяйстве! — Ну, как, Элиоз, нашел свое волшебное дерево? — спрашивали его с улыбкой. — Нет еще… Но найду непременно! — Да ведь морозно в лесу! Небось обжигает — дрожишь весь, слышь, как стучишь зубами? — А как же ты думал, добрый человек? Дело-то не простое! И вот, однажды зимним утром, в трескучий мороз, из лесу привезли на санях обледенелый труп Элиоза. В поисках волшебного хереванда, подстерегая минуту чудесного превращения, он замерз у подножия какого-то дерева, зацветшего морозными цветами… — И впрямь — красивое дерево выбрал, бедняга, любо посмотреть! Разукрашенное морозом, все в ледяных цветочках, кружевах, рюшах, подвесках — ну, просто картинка! — рассказывал лесной объездчик Бодавели, который и нашел окоченевшего Элиоза — случайно наткнулся на него ночью в лесу… Так-то окончил свои дни Элиоз… Чтобы сколотить несчастному гроб, отодрали доски от стен его покосившегося, ветхого саманника. Дьякон Элевтер лишний раз напился на поминках и тем осуществил очередную свою мечту. На другой день он ходил хмурый и жаловался на тоску и головную боль с похмелья. Бедняга Элиоз так и не сумел убежать от страшной, леденившей ему душу действительности. Мечта о чуде стоила ему жизни. Поэты — не только те, что пишут рифмованные строки на листе бумаги. Немало и других ходит по земле — наделенных поэтическим сердцем и глазом, озаренных лучами высокой мечты.
НАШ АБРИКОС
Было у нас в винограднике на Иори абрикосовое дерево — большое, раскидистое, густо увешанное плодами. Сначала я очень любил его. Но потом оно стало вызывать во мне какое-то тоскливое чувство — даже, пожалуй, отвращение. С тех пор ни разу за все время моего детства я не забирался на него, не отряхивал его густо унизанных румяными абрикосами ветвей. Я как бы поссорился с ним, и, если случалось пройти мимо, даже не оглядывался. А потом оно состарилось, высохло и повалилось — но я не только не огорчился, а скорее обрадовался. Сердце мне щемило одно воспоминание — иначе зачем бы я стал ненавидеть дерево, неизменно радовавшее меня своими ранними плодами? То была пора, когда прокладывали кахетинскую железную дорогу. Полотно ее пролегало как раз через наши иорские виноградники. Вскоре развернулась адская работа. Механизмов тогда не было, и землекопы врезались в грунт лопатой и заступом. Рабочих копошилось на строительстве великое множество — грузины, армяне, немало и русских. Места были болотистые, воздух — гнилой. Зеленые иорские болота, топкие заросли и трясины щедро награждали бедняг лихорадкой. От зноя спирало дух, горячий воздух обжигал лица, точно жар раскаленной печи. Даже свежей питьевой воды не было у рабочих — только мутная, тепловатая, из Иори. Люди хворали, больные валялись прямо на земле. Кому было о них позаботиться? Смотрители, десятники орали, осыпали их руганью — а покорные, бессловесные рабочие молча исполняли их приказания. Вечерами, после работы, рабочие помоложе пытались иной раз завести пляски, повеселиться… Но разве слыхано, чтобы обессилевший, изможденный человек, не чуя под собой ног, пустился в пляс? Бывало, раз-другой растянут гармонь, но в душе нет охоты, в руках — силы, и музыка тут же смолкнет — точно чей-то-протяжный стон донесся издали! Разморенным зноем людям и беседовать-то было не под силу — едва ворочали языками! Единственной их радостью, единственной утехой и наслаждением были фрукты из иорских виноградников. А наш виноградник ведь растянулся вдоль самого берега Иори! Фруктов же было в виноградниках несчетное множество: черешни, тута, абрикосы, груши — «медовые», дикая «панта», маслянистые «гулаби», — персики, сливы, яблоки, айва, пшат, не говоря уже о самом винограде. Здесь и там вздымали свои шатровые главы орешники, по ветвям которых носились, точно балерины, желтые иволги и кричали нам сверху: «Бичо, Гогия!» Множество фруктовых деревьев выстроились яхонтовой стеной вдоль самой дороги, но никто из рабочих ни разу не позволил себе сорвать тайком хотя бы одну сливу! Зато они то и дело обращались к крестьянам, чтобы купить немного фруктов. Но крестьянам было неловко брать деньги, и они предлагали рабочим угощаться просто так, на здоровье. Но нельзя же вечно угощать и потчевать? И вот, словно из-под земли высыпали толпы торгашей, набросились на наши сады и закупили на корню — где волей, а где и силком — чуть ли не каждое фруктовое дерево, чтобы потом нажиться вдесятеро, торгуя с землекопами. Во всей округе не осталось ни одной незапроданной яблони и груши, чтобы хоть было чем полакомиться ребенку. Помнится, перекупщики платили за каждое дерево по тридцать копеек, по полтиннику, по шесть гривен — и так до рубля, а сами клали в карман по десятке и больше. Деревья гнулись под тяжестью плодов, манили взгляд, и ребятишки, радуясь этому изобилию, тянулись к щедрым ветвям, но вдруг вспоминали жесткое слово «продано» и, словно ужаленные, круто поворачивали назад. Так случилось с моими босоногими товарищами Пипоной, Батулой, Аглией и Арсеном. И зачем же у них были отняты эти сладкие как мед абрикосы? Что было причиной? Серебряный полтинник, бережно упрятанный их отцами в карман рваного архалука… Вот стоит паренек под деревом, воровато оглядывается — что за груши! Да будь у груш рты, они, наверное, съели бы друг друга! Но воспитанные в строгости, у бабушкиной юбки, ребятишки боялись воровства, как огня, да и в ушах у них все еще отдавались слова, сказанные перекупщиком в ту самую минуту, когда он вручал их отцам серебряный полтинник: — Ну, смотри, Габро, поручаю тебе это дерево! Ты должен сдать мне его как есть, со всеми плодами. Приглядывай, чтобы дети их, пока созреют, не срывали! И Габро клялся памятью покойного отца, ручался честью и совестью, но почему же ему не жаль было своего светловолосого сынишки Пипоны? Лучше бы уж… Но этот полтинник ведь нужен был, чтобы заткнуть какую-нибудь из бесчисленных дыр в хозяйстве бедняги Габро. Замкнулись, стали запретными для детей иорские сады… Где, когда это было слыхано, чтобы фрукты были под запретом? Все, что зрело в садах на Иори, принадлежало ведь нам, детям! Словно птицы, резвились мы, ребятишки, на ветвях яблонь, груш, слив. А теперь иорские сады стали для нас недоступны… От этой нежданной грозы мы точно онемели. Очень уж внезапно она разразилась — и пасмурно стало у нас на сердце… А сады на Иори шелестели по-прежнему, разноцветные плоды все так же приковывали к себе наши взоры… Но мы точно состарились за один день; точно само детство наше, а не только фрукты иорских садов, было под запретом. А вместе с фруктами у нас отняли и саму Иори — нас теперь уже не тянуло к ней, да и что нам там было делать? И мы уже не сбегали веселой гурьбой с пригорка в иорские рощи и заросли. А Иори ведь была нашей купелью и нашим ристалищем — тут были и купанье, и рыбалка. Взгромоздиться верхом на шершавую шею залегшего в заводи буйвола казалось нам необычайным блаженством. Словом, мы день-деньской торчали на реке… И вот — на Иори не стало слышно детских голосов, Иори онемела — как будто Шах-Аббас снова, как некогда, вторгся в нашу землю и поголовно истребил детей — бросил их под молотильные доски… Казалось, даже птицы из жалости к ребятишкам перестали щебетать. Только я один не унывал — ведь у меня на Иори было собственное, нетронутое абрикосовое дерево! И, значит, я кликну моих босоногих друзей, мы побежим все вместе в наш виноградник, и я скажу: — Влезайте на дерево, трясите, собирайте, ребята! На здоровье. И вот, в одно воскресное утро мы с шумом ворвались в наш иорский сад — вся соседская детвора была со мной, у меня в гостях. Что нам теперь до торгашей и до их запретов? Дерево — мое, я его оставил за собой, не променял на деньги. Но знаете, что нас там ждало? Уже издали я увидел перекупщика Мелко и его лошадь, навьюченную большими корзинами. Мелко усердно срывал абрикосы с моего дерева и насыпал их в корзины… Оказывается, моя мать продала перекупщику и это абрикосовое дерево: что ж, дескать, тебе одному лакомиться — жаль ведь соседских детей, будь и ты как все, попостись вместе с ними, ничего с тобой не случится! И вручила мне три серебряных двугривенных: — Купи себе свои любимые книжки! Я и в самом деле купил несколько книг — но они скоро стали ненавистны мне, а вместе с ними и их авторы. Вот почему наше абрикосовое дерево вызывало во мне долгие годы лишь ненависть и тоску. Оно причинило жестокую обиду моему безоблачному детству. Его унизанные плодами ветви искололи, изранили наши чистые, беззаботные сердца.ТАГРИА
— Ребра у нас просвечивают, кишки ссохлись от голодухи, — жаловались мне крестьяне. А иной сломленный жизнью, покорный своей беспросветной доле горемыка, бывало, вздохнет уныло: «Разве слыхано, чтобы солнце вместо месяца взошло?» Вот так и сосед мой Тагриа — давно уж смирился, потерял надежду, махнул рукой на свою жизнь. Это был статный, могучего сложения крестьянин с лицом, опушенным поседелой бородой, с янтарными от табачного дыма усами, многосемейный — отец семерых девочек-замарашек, — придавленный нуждой… Богатырь, любого силача поборет, а бедности не мог одолеть! Как живой, стоит у меня перед глазами Тагриа… Опустившийся, вялый, сонный, почти отупевший от нищеты, он ничего не желал, ни к чему не стремился. Однако у него была гордость. — Жалованного да дареного мне ничего не надо, — говорил он и стойко терпел свою жестокую нужду. — Жена! — Чего тебе, вредун дурноглазый, чтоб тебя землей засыпало! — так вот ласково отзывалась на зов Тагрии подруга его Тотола. От зари до зари хлопотала она, сновала без передышки по дому — вечно на ногах, не присядет, не вздремнет, застать ее спящей — все равно что увидеть лежащий кувшин… Увядшая, вся скорченная и сморщенная, точно сухая винная ягода, тощая, как жердь, — в чем только душа держится? Известна была Тагрии тайная причина его безысходной нищеты — оттого он безропотно ей и покорялся. — Бог — великий шапочник! На каждого скроит он по мерке шапку — его счастье. И разве Тагриа не родился на свет со своей шапкой-таланом? Да только бабки-повитухи, суетясь около роженицы, затеряли ее. Затеряли, да так и не смогли найти. И остался Тагриа без счастья. Вот почему от его труда нет ни проку, ни прибытку. И семь дочек — это тоже из-за потери шапки-талана. Знает все это Тагриа, и потому работает через силу, без охоты: все равно ничего в жизни не добьется. Бесталанный человек, нет ему удачи! Да и у Тотолы не написано счастья на роду! Найдется и у нее, в чем упрекнуть свою судьбу. — Счастливой доли ищешь, душа моя? Так выйди на Вознесенье ранним утром в поле, отыщи трилистник-клевер о четырех лепестках да сорви стебелек — вот он и принесет тебе счастье. Только не забудь надеть золотой перстень — иначе ничего не выйдет! — Однажды утром на Вознесенье я и в самом деле нашла на краю нашего виноградника такую былинку — крупная, крепкая, с четырьмя тугими лепестками… Долго я ходила вокруг да около — кроме меня, никого не было поблизости, да только как его сорвать? Где взять золотой перстень? Отец мне колец не дарил, брат да крестный — и подавно… Так я и потеряла свое счастье! И получила в мужья такого вот Тагрию, и должна день-деньской кружиться, как веретено… Иссушила меня, выпила мою силу проклятая бедность! — Эх, знать бы мне тогда… Ведь если подкрасться к уснувшей реке, улучить минуту, когда она задремлет, то кинь в нее что угодно — все в золото превратится. Вот бы и мне — чего уж проще! — забросить в реку медное колечко, вытащить золотое, надеть его и сорвать клевер-четырехлистник… Но разве я знала? — Эх, кому-то досталось мое счастье, кто его сорвал, безбожный человек? — горько жаловалась Тотола, усердно ища в растрепанной голове у своей маленькой дочки. Загнанный нищетой, Тагриа порой уходил на заработки, нанимался к крестьянам побогаче на поденную работу. У чужих людей он работал лучше, чем в своем хозяйстве. Там его кормили как следует — а дома он не чувствовал должного к себе уважения. И поэтому он ленился работать на себя, забросил свое хозяйство, взвалил его на жену. Истомила, обессилила бедность Тагрию! Никогда не видал я его в гульбе, не слыхал, чтобы он веселился. Лишь однажды, помню, откуда-то вернувшись, вошел он с песней в свой двор, хватил шапку оземь, возгласил: «Честь и хвала праведной груди материнской!» — и прилег тут же, под пшатом, уснул. Через, некоторое время вернулась из виноградника с охапкой вырванной сорной травы Тотола. Увидев пьяного мужа, спящего под деревом, она пришла в негодование, тут же намочила тряпку и приложила к его лбу, а когда это не помогло, принесла в кувшине холодной родниковой воды и плеснула ему на лицо — чтобы протрезвился, пришел в себя… Тагриа вскочил и с перепугу чуть не растерзал жену. — Зачем ты меня разбудила, безбожная баба? Я же последний грош истратил, чтобы пьяным напиться! Креста на тебе нет! — сетовал бедняга, так безжалостно, возвращенный от сладких снов к суровой действительности. …Целыми днями сидел он недвижно в галерее перед домом, посасывал свою неразлучную трубку. Но трубка была все же не самой первой его страстью: больше всего любил он сладко поспать. За это жена прозвала его «спячкой» и «беспробудным» — а Тагриа оправдывался: «Все равно, весь свет не опережу, зря только от сна отстану!» — Ну, этот уж «беспробудный» — он и от трубы архангела в день второго пришествия не проснется! — насмешливо говорил о нем сельский священник. И Тагриа спал… сладко, невозмутимо… Разбудить его было целое дело, переполох в семье. Помнится, когда на небе загоралась утренняя заря, во дворе у Тагрии поднимался шум. Наш дом был по соседству, и я спал на открытом балконе. В рассветной тишине явственно доносилась до меня перепалка мужа и жены: — Вставай, соня, пора! Хватит спать — не испекся еще от сна? — Отлипни, смола! Что ты рычишь, как цепная собака! — и Тагриа натягивал на себя одеяло. Лежит Тагриа и думает с закрытыми глазами: — Вставай! Как же, ждут меня лозы кудрявые, поднялись стеной, протянулись рядами на версты! Всего-то у меня виноградник — клочок земли с бычий язык; там и тебе одной, бабе, не повернуться, чего мне-то пот проливать над испитой, истощенной землей! — Пристала — вставай! Можно подумать, дожидаются меня во дворе исправный плуг, запряженная арба… Надо скотину в поле выгнать, за табуном присмотреть, о стаде свином позаботиться… — Вставай да вставай!.. Ну да, как бы не опоздать к родительским поминкам: ждет меня накрытый стол, стоит на нем похлебка из лососевой икры… Что у меня еще есть, кроме этой протертой циновки? Ради этого вставать? — Вставай, деревянная голова! Уж совсем рассвело! — Вставай, люди уж добром дома набили! — не унималась жена, хотя еще только первый отблеск зари играл на востоке. — А, иссохни твоя грудь! Весь свет переполошила! От твоего визга, вишь, земля растрескалась! — Вставай, лежебока, рохля! Перед ласточкой стыдно, что у нас под крышей гнездится: что скажет-то, глядя на нашу скудость? — Вставай — вот-вот солнце взойдет! Тут уж взрывался Тагриа — точно с грохотом обрушились скалы: — Дуреха! Да кто я такой, чтобы вперед солнца соваться? Сперва красное солнышко пусть изволит на небеса подняться, а следом за ним и я встану да в поле поплетусь. Видимо, сраженная этим неотразимым доводом, Тотола ненадолго оставляла мужа в покое, и тот снова погружался в уютную дремоту. Но проходило немного времени, и снова начиналось: — Вставай, чтоб тебе остыть навеки! — Вставай, папочка, родненький, миленький, — окружали его гурьбой девочки, уговаривали умильно — одна тянула за руку, другая подавала шерстяные носки, третья — каламаны, четвертая — пояс, пятая — лохмотья, именовавшиеся шароварами и архалуком… Годовалая малышка Иамзе протягивала Тагрии своими пухлыми ручонками шапку. Тогда Тагриа начинал торжественный обряд вставания; для зачина брал в руки поданные ему носки и застывал в неподвижности, как бы раздумывая — стоит одеваться или нет? А Тотола снова выходила из себя: — Тьфу! Что за горе! Экое наказание! — Послушай, какое сейчас время работать — вишь, как кусается июньское солнце, стрелы мечет! — робко вворачивал Тагриа, но снопы уже были раскиданы по гумну Тотолой и девочками, и лошаденка, запряженная в молотильную доску, дожидалась главы дома. Девочки уже сидели на доске и тихонько поддразнивали лентяя-отца. Скоро и Тагриа присоединялся к ним — и медленно кружил по гумну, напевая вполголоса «Оровелу». Тяжелая это была работа — молотьба! На заре, до восхода солнца — раскидывать снопы по гумну, а потом целый день, на солнцепеке, под палящим зноем, кружить на молотильной доске. — Что делать — надо, чтоб летом мозги у нас в черепе закипели, иначе зимой котелок на огне не будет кипеть, — говорили крестьяне. Для нас, ребятишек, гумно и молотьба были сплошной радостью: скользишь на доске по мягким снопам, лакомишься сладкими летними грушами — «гуменными»… Потом — сгребание обмолоченного хлеба деревянными совками — «арнади», тучи мякины, слетающей с лопат веяльщиков и уносимой ветром… А вечером — высокая, красноватая куча зерна на чисто подметенном и сбрызнутом току, и пляски, хороводы вокруг нее, шутки, смех, веселье — а в небе несчетные звезды, и струение серебряной реки Млечного Пути, и месяц, сияющий, улыбчивый месяц… Откуда нам было знать, что печалило наших, старших? Как могли мы угадать, что жизнь казалась им сплошной, темной, беззвездной и безлунной ночью?СТАРАЯ ДЕВА
Июль… Сплошной стеной протянулись вдоль дороги желтые, безмолвные нивы. Спелые колосья клонятся к земле, дожидаясь проворного серпа. Ветерок улетел куда-то, сгинул. Земля пересохла, растрескалась, дорога пылит. Вокруг — дрема, тоска. Одинокая путница показалась на дороге — старая женщина, одетая не по возрасту крикливо и ярко. Платье — из разноцветных веселеньких шелков; в одной руке ветхий зонтик, в другой — пестрый узел; старомодные черные перчатки и допотопные ботинки с высоким верхом на пуговках дополняли причудливый наряд. Сломанный у основания каблук то и дело подворачивался, причиняя ей немалые мучения. Усталая, вся в испарине, брела она, кряхтя и тяжело вздыхая, измученная жарой, неловкой обувью, своей тяжкой долей… — Долго ли, о господи? Доколе таскаться мне по белу свету? — стонала она, вытирая перчаткой потную шею. — Скоро ноги передвигать не станет сил — околею где-нибудь под забором! Вчера она погляделась в зеркало и в сердцах швырнула его оземь. Зеркало сказало, что погасла краса ее, не сияет лицо, как ясный месяц, увяли розы, потускнели кораллы и жемчуг, и вся она — как меркнущий вечер… Миновал солнечный полдень, пора ее расцвета, уплыли с водой красота и всеобщее поклонение… А когда-то говорили, что она прекрасна, как ангел, сошедший с иконы, — недаром осталось за ней прозвище «Фуфала»[1]… — Вон моя деревня… Желанная уже столько лет… Родное гнездо, где нет у меня ни крова, ни очага… Кто выбежит навстречу мне за калитку? Кто приветит ласковым словом, как некогда покойная матушка: «Вернулась домой, доченька? Цела, невредима? Оброни свои горести за порогом!» Некому больше приголубить сироту! И что мне осталось взамен? Жестокий мир, опустелая подлунная — без ласки-привета! — Как хорош был наш балкон в лунном сиянье! А беседка из лоз, а аллея в саду? — Бедный мой отец, храбрый воин, покоритель карсской крепости! Когда государь пожелал взглянуть на его портрет, отец согнул одной рукой подкову и велел отослать ее вместо карточки. И я, его дитя, дворянская дочь, должна теперь скитаться по пыльным дорогам! На краю пшеничного поля стоял огромный, тенистый орех. Дрожь волнения охватила при виде его старуху. Под этим орехом встретилась она в последний раз с телеграфистом Габо. — Извелся я без тебя! Заслонила мне весь мир — свет божий померк, стал немил! Присушила меня, приворожила! Среди лета мерзну — хоть второе солнце на небе зажги, все равно без тебя мне не согреться! — А я и слушать его не хотела! На другой день он выпил отраву из-за меня. Как знать — может, он смотрит теперь с неба на мои скитания и мучается. Знаю, знаю, болит у него душа, жестоко болит! Фуфала посмотрела на остатки разрушенных стен, что чернели на вершине горы, и перекрестилась. Как бывало весело на гулянье в день храмового праздника этой старинной святыни! Здесь однажды Доленджи, отчаянный наездник, распалив коня, перескочил в честь Фуфалы через семь разостланных в ряд бурок. А Зазуна, беспечный гуляка Зазуна, спрашивал ее: «Да кто ты такая — уж не дочь ли самого ясного солнышка?» — А Ардашели ходил за мной как тень: «Некуда мне от тебя деться — казни или помилуй!» Но я была тверда как кремень — эх, и кого же я дожидалась? Отчего не верила никому, никого не слушала? — Что за яростный ветер пронесся надо мной — всю ограбил дочиста, ничего мне не оставил. Показались дома — под бурыми соломенными или красными черепичными крышами. Из-за колючей изгороди проулка выглядывали задорные хохолки кукурузы. Из свежеполитых огородов тянуло чабером и укропом. Вот и еще развалина — при виде своего разоренного пепелища Фуфала вспомнила вчерашний сон: она нежится в постели, а мать напевает, склонившись над ней:Бушевало море,
Молнии сверкали,
Над волной бурливой
На крутом утесе
Был шатер раскинут,
В нем краса-девица,
Укрыта парчовым
Пестрым одеялом,
Спала-почивала.
Я парчу откинул,
Разбудил красотку
И поцеловал.
Девушка зарделась,
В лице изменилась,
Письмо написала,
А кому послала?
ИЗВОЗЧИК ИАГОР
В этот дождливый день почему-то вспомнился мне старик Иагор, извозчик, уроженец нашей деревни. Смолоду ушел Иагор на заработки и стал извозчиком в Тбилиси. Сорок с лишним лет провел он в городе и ни разу за все это время не заглянул в родное село. Кряжистый, крепкий здоровьем Иагор по горло увяз в трудах и в суете городской жизни. Со временем он купил на одной из окраин Тбилиси маленькую лачугу, заделался настоящим горожанином и совсем забыл о деревне. Но в конце концов, под старость, «земля позвала его». Детей у него не было, жена, Танана, умерла; потом пали обе лошади, прохудилась крыша лачуги — комнату стало заливать дождем. Тут началась мировая война, Иагор совсем обеднел, стал болеть — решил вернуться в родные места. Было это на второй год мировой войны. Ясно помню день его возвращения из города. Это была самая большая новость в нашей деревне, целое событие. В те дни все село собиралось на престольный праздник к церкви святого Георгия Победоносца, прославленной нашей святыне. Близился конец апреля, густая, по колено трава покрывала склоны гор; радовало взгляд буйство свежей весенней зелени… Соседи встретили Иагора с почетом и пригласили с собой на богомолье, которого он не видел уже сорок лет. Старик радовался, смеялся, был неузнаваем; он весь точно обновился, точно сбросил с плеч тяжелую шубу старости. В восторге пустился он прямо через море шелковистой травы: — Ух, милые мои, чудо-то какое!.. — повторял он, то и дело спотыкаясь: подламывались колени… Когда на лужке у часовни сельчане сели за общую праздничную трапезу и Иагору подали дымящуюся, полную до краев миску, он неожиданно воскликнул: — Всю жизнь мечтал: господи, дай мне наесться досыта невешанным мясом! Ух, благослови бог материнское молоко, что вас вспоило-вскормило! Тамадой был старый рабочий-железнодорожник; каждый свой тост он начинал обращением к «сознательным и подготовленным согражданам». А Иагор поминутно прерывал потоки его красноречия, восклицая: — Невешанное мясо! На весах не бывало! Ух, милые мои! Сорок лет глядел каждодневно Иагор в городе на качающуюся стрелку весов… И в это скудное военное время, когда простая краюха черного хлеба стала редкостным лакомством, неудивительно, что щедрый, невешанный-немерянный да еще и даровой кусок представлялся ему пределом всех желаний! Тут-то уж было вволю и хлеба, и мяса, и вина… Окровавленная голова и шкура жертвенного бычка валялись рядом среди травы, на окрашенной в багряный цвет земле. Шашлыки на длинных вертелах шипели над огнем, вытопленный жир капал на горячие угли. Простодушные сельчане дивились восторгам Иагора; разговоры городского человека о еде вызывали у них чувство неловкости — особенно у стеснительных, стыдливых деревенских женщин. А мужчины, потчуя гостя мясом, сверх того подпаивали его, подносили чашу за чашей. — Выпей вина, закуси — это же наша деревенская радость и сладость! Иагор подвыпил, захмелел, расхвастался — держал себя так, словно весь свет объездил! С кем только он не знался в Тбилиси, кого только не возил в своем фаэтоне — чиновников, князей, генералов, купцов-богачей — словом, всяких важных людей… — О Гулбаате Чавчавадзе слыхал? Голицын и Шереметев знаешь, кто такие? Мелик-Агу видал? Как и подобает бывалому человеку, знаменитости, он все знал, всего насмотрелся — разве что в «чашу вселенной» не заглядывал, не видел ее дна, не познал ее тайны… Впрочем, здесь, на сельском празднике, этот «возвратившийся к родной матери-земле блудный сын» охотнее заглядывал в чашки с бозбашем и арталой. — Ух, милые мои! — не умолкая, веселился, тешился Иагор, а крестьяне вели неторопливую беседу, радуясь задушевному взаимному общению. Хмель тяжелил головы, развязывал языки. Вино скоро одолело Иагора, и он защебетал на городской лад: — Эх, что такое человек? Всего четыре пуда! А язык — шесть золотников! Побережем его, чтобы не протух! — Я по утрам, прежде чем выйти из дому, язык в мед окунаю — чтобы сладость с него стекала! — Эй, язык, работай, мед точи! Меж людей быть, с людьми толковать — языком подслащивать! Пусть будет счастлив тот, кто сладкими речами нас ублажает! — Эх, порченые мы, плоть балуем, а о душе не помним! Коли ты человек, живи со своим маленьким языком! — Да, были времена! Сестра сестрой была, и за сестру ее почитали! И мать родная матерью называлась… Ушли, лоб им святым елеем помазали… Праху их поклонюсь, костям их слава! Иагор так и остался в деревне. Восторги первых дней скоро у него поутихли, сельские будни предстали перед ним без прикрас. Трудная крестьянская жизнь в зной и слякоть показалась ему непереносимой, он начал тосковать по городу. Вечерами он выходил на пригорок и глядел в сторону Тбилиси, всматривался в даль в надежде увидеть в сумеречной мгле мельканье городских огней. — Вон, на Мтацминде свет вспыхнул… Слышу, слышу звон сионских колоколов, — говорил он с мечтательной улыбкой, точно беседуя с далеким и сладостным видением. Он непрестанно думал о городе — там у него остались приятели, клиенты, он вспоминал Верийские, Ортачальские увеселительные дома и сады и с горечью колотил себя кулаком в грудь. Однако вернуться в город он уже не мог — не стало здоровья и сил, да и деньги неоткуда было взять. В деревне он тоже не прижился, не свыкся с крестьянской жизнью. Так и болтался бедняга, не пристав ни к одному берегу, — беспомощный, одинокий, никому не нужный… — Эх, извожусь я здесь, стосковался по Тбилиси — по свету, по чистоте… Честь и слава тому, кто мостовую выдумал, — вот это был человек! Нет, не могу больше выносить здешнюю грязь, здешнюю тьму! Не могу я вместе с курами спать ложиться! Один я… Надоело… Что мне дома делать! Уж лучше в тюрьме быть — там хоть с людьми словом перекинешься! — Как поживаешь, Иагор? — Хирею, сохну, как наша старая ива! — шутил на городской лад печальный Иагор — и в самом деле так и принял конец от этой ивы… Как-то вечером выпил для храбрости полбутылки крепкого самогону-чачи и повесился перед домом, на той самой старой, кривой иве, которую так любил из-за ее густой зелени…ХВЕДИА
Строптив, своенравен и неуживчив был Хведиа. Все хорошо помнили его у нас в деревне: неприветливый, желчный, сварливый, злоязычный, ядовитый человек. И внешность у него была подходящая: угрюмый, пасмурный, пропыленно-прокопченный, весь какой-то уныло-серый… Родной брат не раз, выйдя из терпения, говаривал ему: — Что ты за человек? Каменный ты, чугунный или деревянный, песочная твоя душа? — Эй, распухнет язык — весь измолотила! — свирепо гаркнет он, бывало, на жену, если бедная женщина позволит себе сказать два слова лишних. — Что за злыдень — что ни скажет, в самое сердце уязвит, точно петлю на горле затянет! В печенку мне въелось его брюзжанье! Бывает, головешка из огня вывалится тебе на подол — коли сразу не отбросишь, обожжет. Так вот и каждое слово моего муженька! — жаловалась соседкам Нинорэ. Никого не любил Хведиа — и не только людей, но даже птиц! Да, да, всех этих птах и пичуг, чивилей-воробышков он просто терпеть не мог. И всегда у него были наготове для них злобные слова. Выйдет, бывало, поутру в виноградник, полный птичьего щебета, разбушуется, разъярится: — Что расшумелись, проклятые! Места другого не нашли? — и в бешенстве вырвет из земли кол, подпору виноградного куста, метнет его в дерево, облюбованное птицами, прогонит пернатую братию прочь — и вокруг в мгновение ока воцарится мертвая тишина, как в пустыне. Но еще больше, чем птиц, ненавидел он детей. Однажды, в ту пору, когда я еще был грудным младенцем, у матери моей ненадолго пропало молоко. Несколько дней моей кормилицей была жена Хведии Нинорэ — тайком от мужа, которого боялась, как грозы. В дни, когда Хведиа был дома, я оставался голодным. Как-то в студеный зимний вечер, меня, тепло укутанного шалью, доставили к Нинорэ. Принесла же нелегкая Хведию как раз в это время домой! Он сразу взвился, раскричался, накинулся на женщину, которая держала меня на руках: — Кто это выдумал таскать сосунка на ночь глядя по деревне? Что ему тут нужно в такой поздний час? Точно я незваным гостем бражничать к нему явился! Так и отправил меня домой некормленым злобный Хведиа. Был у него младший брат Читала — молодой парень, жених, голосистый певец. Хведиа запрещал ему песни петь и на чонгури играть. — Что ты вцепился в свой чонгури — жениться потянуло? Рано тебе о любви помышлять, сначала хозяйством обзаведись, в люди выйди. А от чонгури проку не будет. Да и не девушка ты, чтобы струнами тренькать да песенки распевать! Хведиа был ночной птицей. Бывало, когда ночь падет на землю — и он выберется из дому, обходит свои владения — двор, гумно, огород, виноградник… Здесь он чувствовал себя властелином, самодержцем. — Мое! — прорычит, и топнет ногой, и уставится в землю, гудит, мычит над нею: — Это — мое! Собственное! Я здесь хозяин! И, кажется, грудью готов закрыть, отстоять от всего мира эту свою землю… Иногда он устраивал засаду и подолгу сидел в укрытии, подстерегая неведомого, незримого врага или вора. Вечно ему мерещилось, что кто-то прячется тут же в кустах, за изгородью, чтобы, улучив минуту, завладеть его собственностью. Да, ревнивым собственником был Хведиа — настолько, что мог даже затеять ссору с прохожим человеком, нечаянно ступившим на его землю. И не было тогда конца-краю его крику и ругани. — На целую пядь межу ко мне передвинул, христопродавец! — набрасывался он вдруг на ни в чем не повинного соседа, и вздымались, и свистели в воздухе дубины, жерди, колья, косы, топоры… Не было деревне от него покоя — вечные склоки и свары. — Когда ты утихомиришься наконец, жалкое ты создание, горсть черной земли, щепотка праха! — прорывало иной раз безобидную, богобоязненную Нинорэ. Когда-то это была румяная, крепкая, стройная женщина, веселая и жизнерадостная, а после многотрудных лет замужества за Хведией высохла, ссутулилась, притихла, глядела всегда испуганно. Вечно она была в страхе, вечно ждала какой-нибудь новой выходки своего крутого, норовистого мужа. Жадный Хведиа на все зарился, все греб к себе — даже смерть заполучил первым, никому не захотел уступить… Удивительное дело — Нинорэ оплакивала мужа, а в душе испытывала облегчение. Да что скрывать — и жена, и соседи, и вся деревня свободно вздохнули — наконец-то узнали покой! Нинорэ причитала над гробом: «Ну, вот тебе и твоя земля — три аршина! Только о ней и думал, и мечтал — и зачем она тебе была нужна, несчастный, стоило ли изводиться из-за сырой земли?» А Хведиа лежал в гробу, со скрещенными на груди руками, словно бы довольный тем, что вот скоро земля засыплет ему грудь, и он будет лежать весь в земле, и вся она будет его собственная… Он как бы достиг своего счастья и готов был обеими руками вцепиться в те три аршина земли, которые поступали теперь в его единоличное владение. Но на пепельно-сером лице его застыло выражение тревоги: а вдруг какой-то неведомый, незримый соперник попытается оттягать его достояние? Видно, неугомонный его дух еще не узнал покоя… А птицы пели, щебетали… Небо было голубое… Лазурное…МЕЛЬНИК РАЖДЕН
Если вам приходилось ездить по Кахетинской дороге, вы, наверное, знаете, балку Лочинис-Хеви, что сбегает с гор невдалеке от Тбилиси. Застенчиво журчит под новеньким мостом неширокая речка, катит ласковые струи по песчаному дну. Летом, знойной порой, ее, пожалуй, и не сразу приметишь — точно раненый голубь, чуть слышно шелестящий подбитым крылом, прокладывает крошечный ручеек себе дорогу. Помнит и эта речушка мое детство! С веселым клекотом, искрясь и сверкая, неслась она через обширную усадьбу моей тетки, повыше в горах, в деревушке Клдис-Цхаро — Скалистый Ключ. Да, я и этот маленький горный поток — старые знакомцы. Спросите его — он расскажет, как мальчиком приезжал я в гости к своей тетке, как заботлив был дядя Николоз, ее муж, какие у меня были славные товарищи в этой деревне — Сабеда, Аглия, Арсен, Зазила, Кетэ, Маиса, Читипеха — Птичья Лапка, Натрия, Шошия — Скворец, Зецура, Лекеура и сколько еще других… Брат дяди Николоза, Гарсеван — он ведь тоже приходился мне родней — был владельцем маленькой водяной мельницы, что шумела в виноградниках на окраине деревни. Вертелось болтливое мельничное колесо, дробилась о его лопасти, рассыпаясь несчетными алмазными брызгами, мощная водяная струя. Я присаживался около мельницы, в прохладной тени огромного ореха, чтобы полюбоваться искрометным струением водопада, — и мне казалось, что тысяча радуг обвивается вокруг мельничного колеса… Однажды я нашел мельницу на замке. Оказалось, что источенный старостью мельник Чалхия скоропостижно скончался — заснул навеки, прилегши среди мешков с зерном и мучных кулей. Чалхия был глубокий старик, дети причиняли ему беспокойство, и он не подпускал нас к себе. Гарсевану было от души жаль служившего ему верой и правдой мельника, и он выделил из своих запасов хлеба и вина для его поминок. Добрый был человек Гарсеван, хотя и крутой, своенравный. Меня он очень любил и часто просил почитать вслух газету: нравилось ему, что такой малыш свободно разбирается в печатном слове. Незадолго до того, как отправить меня в Клдис-Цхаро, мама продала моего любимого быка Гнолу[2]. Работник жаловался, что Гнола не идет под ярмо, упирается, что запрягать его — сплошное мученье. А я нежно любил этого быка. Очень был хорош наш Гнола: масти серо-сизой, цвета голубиного крыла, глаза большие, красивые, с поволокой. И как он был привязан ко мне: позволял висеть у него на шее, ел траву из моих рук… Ни на какого другого быка не променял бы я Гнолу — но что было делать? Пришел покупатель, накинул Гноле на шею крепкую бечеву из щетины, и повел его со двора… И вдруг, у самых ворот, бык повернул голову и кинул на меня взгляд, от которого я застыл на месте. До сих пор помню я затуманенные глаза Гнолы — грустные, полные укоризны… В Клдис-Цхаро я приехал опечаленный: растревожила меня разлука с моим любимцем! Через несколько дней я снова спустился к мельнице и нашел на этот раз дверь открытой. По-прежнему крутилось деревянное колесо. Вместо Чалхии вышел навстречу мне новый, незнакомый мельник, видимо только что поселившийся здесь. Я смутился и повернул было назад, но мельник заметил меня, окликнул дружелюбно… и мы познакомились… Кротким и ласковым показался мне новый мельник Ражден — под стать самой этой мельнице и речке, крутившей ее колесо. Сразу же раскрылся он весь передо мной. И я в свою очередь поделился с ним своими горестями. Рассказал о сером быке… Мельник сочувственно выслушал меня, и я заметил слезы у него на глазах. Это меня поразило. Прошло время, мы подружились. Раждена называли в насмешку звездочетом, мудрецом не от мира сего — и в самом деле, я видел не раз, как он с увлечением вглядывался в усеянное звездами ночное небо… — Погляди на ту яркую, веселую звездочку! Вишь, как она рассыпает лучи охапками… Люблю ее, живит она меня! — и Ражден указывал рукой на сияющую в венчике лучей звезду. — А вон другая, поодаль — тусклая, гаснущая — совсем как я! — душа в ней еле теплится… Эту я не люблю, нет! — говорил он с улыбкой. Расположившись на зеленой мураве около мельницы, этот сельский Фламмарион, точно завороженный переливчатым мерцанием звезд, подолгу созерцал сверкающий небосвод. — Кто знает, может, и там есть род человеческий, шумят города, прозябают села… Может, и там не знает удержу обезумевшее богатство, а бедняки лижут камни от голода… А может, там нет смерти, люди живут вечно… — добавлял он после долгого молчания. — Иногда мне хочется послать в вышину крылатое желанье… Птицей взлететь и достигнуть неба, попенять, пожаловаться матери Солнца… — На кого? — На жизнь, на злых людей, на судьбу… Эх, не сумел я отыскать свою звезду! А жаловаться бедняге и в самом деле было на что… Жестоко обошлась судьба с кротким Ражденом! Сначала он потерял жену; потом — то ли в годы войны, то ли бродяжничая по белу свету, когда и присмотреть за ним было некому, схватил чахотку. Прослышал он, что есть где-то в горах чудодейственное место, Абастуман, целительный воздух которого может победить его недуг. Но поездка в Абастуман так и осталась для него недостижимой мечтой… Попробовал было Ражден сам взяться за свое лечение — стал усиленно питаться, налег на яйца и молоко. Но сельчане подняли его на смех — ему приходилось глотать яйца тайком, прячась в укромных уголках виноградника или запершись в своей хижине. Но разве убережешься от глаз шутников? И вскоре Ражден, обозленный насмешками, отказался от яиц и молока, и даже с тех пор вовсе уже не брал их в рот. — Все равно от них никакого проку! …А замшелое мельничное колесо все кружилось, кружилось — как сама жизнь; жемчужная струя, ударяясь об него, разбивалась на тысячи осколков… Вечерами небосвод сверкал алмазной пылью Млечного Пути, девственно-ясным светом сияли звезды… В молочной ночной мгле дремали раскидистые орехи и статные осины, и под темной сенью их сумрак казался еще гуще.Месяц, месяц, серп небесный,
Встань над горною громадой,
Сердце грустное обрадуй… —
К нам опустись скорее, солнце,
Что ты прячешься за горкой?
ФЕОДАЛ
— Эх, миновало мое время, мужской мой век, — не стать уж мне больше отцом! Ни сына, ни наследника — остался я один, как перст, во всей поднебесной! Не дал бог продолжателя великому, знатному дому! Горе, горе — со мной прекратится наш древний род. Засохнет, повалится тысячелетнее дерево! Но что ж тут поделать? И то я немало выдержал ударов судьбы, боролся с горем, невзгодами, болезнями — как не возблагодарить господа? — говорил сгорбленный, изогнутый, как серп, старый князь Кадор. Дело было в первые дни революции. Кадор крестился, щуря затуманенные, затянутые белесой пленкой глаза: — Слава тебе, вечный и всемогущий боже! Неисповедимы твои пути! И кто может противиться твоей воле? — Не знаю, о чем больше сокрушаться, молодой человек! О том, что род мой вымер? О старости и немощах своих? Или об утрате дедовского достояния, — жаловался в дверях канцелярии ревкома последний представитель иссякшего рода, завершитель угасающей династии — князь Кадор… Он явился к комиссару с просьбой — в последний раз! Пусть вернут ему родовое владение — горное пастбище, чтобы было князю на что жить, чем прокормиться… Лошадь свою Кадор привязал тут же, к забору. Воронье кружило над дряхлым — под стать хозяину — княжеским конем: чуяло скорую добычу… И лошадь, и ее господин были оба голодны. Никого не осталось дома у Кадора: казачок «Черныш» Горисцвелашвили сбежал. Лишь пустая, холодная комната ожидала старика. И весь тот день не отходил от меня, не хотел расстаться со мной бывший князь. Он был испуган и подавлен, — в ревкоме ему решительно отказали и даже рассердились, не велели больше приходить с такими нелепыми просьбами. Был обеденный час, и я пригласил старика с собой в духан. Мы сели за стол — нам подали незатейливый духанный обед. При виде еды и вина Кадор немного приободрился. Однако он по-прежнему был не в своей тарелке. — Что я теперь? Ничего у меня не осталось — только эта плетка… Вместо всех моих гор, полей и лесов! Да, несладко жизнь обернулась — и все уже позади! Что тут поделаешь? Жилось, заломилось… Чему быть, того не миновать. — Он запнулся, продолжал нерешительно: — А может, еще устроится мир, войдет в колею? Да нет — так все нынче перевернулось да перепуталось, что не скоро утрясется… А до той поры я с голодухи ноги протяну! — так плакался Кадор. — Мне все кажется, будто я уже умер, будто меня вовсе как человека упразднили! — и вдруг спросил: — А все же никак в толк не возьму — почему мне не отдают моего пастбища? — Революция произошла! — отвечал я простодушно. — Ну, а при чем тут моя гора, моя трава? — так и не мог уразуметь старый барин. — А какая там трава, если бы только ты знал! — Дед моего деда Шермазан, царский домоблюститель, над всей Кахетией властвовал — а мне уж и одной горой владеть нельзя? Травой, что на ней растет? — У деда моего Джанзураба были и конюх, и оружничий, и собственный виночерпий — а мне ведь всего-то и нужно, что немножко дикой травы-истода! — У отца моего Амилгабара каждый день за обедом целого быка съедали, а я только и прошу у вас, что одно маленькое горное пастбище! — Небось в былые времена, когда гремел в кровавых сражениях родовой наш клич «Бей! Рази!», нас молодцами величали! На мулах, говорят, привозили наши предки с войны отрубленные басурманские головы! — А я чем вам не угодил? Никого, кажется, в жизни не обидел, каждому был друг и брат, добрый сосед, кум и доброжелатель… Ну и времена настали! Совесть похоронили, учтивость ни во что не ставят, уважения — ни к кому… Что ж, значит, погибла наша Грузия? Не так ли? Скажи мне, юноша, разве не так? — твердил, не сводя с меня взгляда, Кадор, ожидавший моего подтверждения. — Говорю тебе открыто, от чистого сердца: я не ропщу, я покоряюсь судьбе, не говорю: око за око! — с приниженной улыбкой говорил бывший князь. — Да и что хорошего могут подсказать человеку гнев и возмущение? Но душа у меня болит! Я ведь тоже — живой человек, надо же и мне как-то существовать! Все было так радостно вокруг — сверкающие капли на ветках после дождя, радуга, сияющая в небе, груши и миндаль в цвету, душистая цветочная пыль, подхваченная крылатым ветерком… И тоскливые жалобы Кадора не вязались со всем этим светлым, весенним… А Кадор бубнил свое: четырех вещей не хватает в этом мире — лестницы к небесам, моста через море-океан, жеребят у лошачихи и справедливости среди людей. Забрали мое именье! Разве справедливо? Как вспомню свою ореховую рощу — что за тень густая, луч сквозь листву не пробьется! А Коридетский лес! Немало я затравил в нем оленей. А мои поля — сколько раз уводила меня за много верст джейранья скачка! Жалею того, кому нечего вспомнить, сидя вечерком у огня… А впрочем, у меня вот и камин отняли — что за нехристи! Объясни, растолкуй мне, молодой человек, кого я обидел? Кому что сделал дурное? Честью клянусь, — что ни день, стараюсь вспомнить, какие на мне грехи, чтобы покаяться, и ничего не приходит в голову! За что же такая жестокая расплата? За кого я в ответе? Две тысячи лет моему роду. Сколько их было за все это время, князей и княгинь из моего дома? Жили, не тужили, пировали, время проводили, владели землями, крепостными повелевали… Словом, взяли от мира все, что могли, насладились жизнью свыше меры — а теперь, значит, судьба решила обломать за все это палку об мою спину? Зачем же я один должен искупать грехи всех моих предков? Разве не жаль меня? Это ли справедливость? — А у меня самого какие же прегрешения? Нашли грабителя и кровопийцу! Один-единственный грех тяготит мою душу, не дает мне покоя. Иди сюда, сядь поближе, «сладко расскажу о горьком»… — Однажды, великим постом, заболел я тяжко. Смерть подступила, душа с телом расставалась. Удивительное дело — был я уже как бы и не на этом свете, а сознание — полное, ясное. — Причастие! — чуть слышно промычал я и услышал рыданья жены… и снова забылся, заснул. И очутился вдруг на том свете. Пропасть адская зияет. Озеро кипящей смолы… Встали передо мной три человека: одеты в короткие грузинские кафтаны, в руках — шнуровые книги. Один из них говорит: — Вспомни, какие грехи ты совершил! Облился я холодным потом, едва сумел пробормотать: — Никаких, по совести… — Хорошенько подумай! Или ты не сын греха? — От самой материнской утробы, госпо… — Так… Ну, хорошо. Выйди вперед! — сказал кому-то один из них, и вдруг появился передо мной крестьянин из нашей деревни — Сосика, закутанный в белый саван. Этот человек умер три года тому назад. Обрадовался я, увидев соседа. — Знаешь его? — спросил меня первый. — Как не знать! А Сосика стоит с опущенной головой, скрестив руки на груди. — А теперь вспомни, что ты сделал дурного! И я в самом деле вспомнил… Однажды среди зимы принесли мне весть, что кто-то рубит дрова в заповедном моем лесу. Я, недолго думая, отправился туда. Подхожу к опушке лесной и вижу — идет мне навстречу Сосика и тащит на спине вязанку дров. А надо сказать, что беднее этого Сосики не было человека в деревне. Взъярился я. — Не стыдно тебе, Сосика? Не ожидал от тебя, не ожидал! Давай сюда топор! — гаркнул я на него и отобрал топоришко. Вот и все… Есть ли на мне другой какой грех? Не знаю, право, что я еще сделал в жизни дурного! А только небесные люди больше ничего мне не напомнили. Топор, отнятый у Сосики, я унес с собой и заложил за притолоку в саманнике. Позднее, спустя много времени, когда меняли соломенную крышу саманника, топор завалило мякиной и он затерялся. Тем временем и Сосика умер. Однажды в ненастный осенний день ветер сорвал крышу с сарая, и топор снова нашелся. Я снес его на чердак. — Отдай топор Сосике и будешь свободен! — сказали мне в один голос небесные люди. Когда я проснулся, первое мое слово было: — Топор! Жена заплакала — решила, что я в горячке забрал в голову ее зарубить. — Зачем тебе топор? — подсев, спрашивает меня сосед. Рассказал я, едва ворочая языком, как все было. А тут как раз и сын Сосики заглянул. — Что это, крестный, затянулась твоя болезнь? Поведал я и ему свой сон, вручил топор… Вот какой грех напомнили мне райские стражи. Может, и за этот грех я сегодня наказан? Однажды, еще ребенком, помню, нарвал я винограду тайком… Что я еще натворил? Вино пил — из рога, из чаши… Соседей любил — неужели не зачтется? — жаловался Кадор, осторожно снимая пленку с красного вина… И вдруг воскликнул испуганно, изменившимся голосом: — Значит, предки мои грешили два тысячелетия, а я один в ответе? Все их грехи на мою голову? Разве это не жестоко? Он глядел на меня — недоумевающий, испуганный — так, словно его вот-вот собирались бросить в кипящую воду… И как раз в эту самую минуту духанщик поспешно захлопнул и запер на задвижки окна и дверь. Внезапно молния прорезала небо, грянул гром, потом бухнуло еще раз, грохот раскатился по небу и наконец после долгого гула, рыка и рокота из черно-синих туч брызнули на землю миллионы алых капелек… А потом хлынул проливной дождь — обильный, как из ведра, он яростно хлестал, сек, бурлил, плескал… Вокруг стемнело, точно в сумерках, даль стала чернильной, небо, казалось, обрушилось на землю потоками воды, шипенье, шорох и клекот дождевых струй, гул и громыханье грома сливались в оглушительный рев грозы. И вдруг, нарастая и постепенно перекрывая шум ливня, послышался жуткий, леденящий треск — повалил частый град, заскрежетало, загремело по крышам, жестяным и черепичным, сначала сыпалась крупа, потом запрыгали градины с горошину, с орешек, с голубиное яйцо, а там покатились как бы и настоящие булыжники… Разбушевалась стихия, и мы почувствовали себя жалкими муравьями, так малы показались нам наши силы в сравнении с мощью природы. Все кружилось, дробилось, раскалывалось на части вокруг. Ночь, ливень и буря, вступив в союз, наступали на нас и грозили нам уничтожением. Что нам было делать? Но что делать хилому да квелому, как не крепиться? А Кадор все бормотал над стаканом вина, жаловался на несправедливость судьбы: почему он один должен расплачиваться за грехи своих предков? — и тщетно искал ответа на свой вопрос… Все рушилось и ломалось вокруг — кому какое было дело до грехов Кадора?СМЕРТЬ СТАРОГО ПАХАРЯ
…И перед господом предстану С горящею свечой в руках…Ни к кому не питал злобы плугарь Ниния, не знало его сердце вражды. А если случалось кому вольно или невольно обидеть его — говорил: — Сколько сынов человеческих ходит по земле, и у каждого свой толк, своя повадка. Разве всем в душу заглянешь? Никогда не мечтал он о богатстве, не жаждал иных сокровищ, кроме золота выращенных им хлебов. — Кабы все были богачами, кто бы вспомнил о бедняках? И, окинув взором налитые нивы, шептал благоговейно: — Надёжа моя, божья благодать! Ни разу не захворав, дожил он до восьмидесяти лет. А на восемьдесят первом стал терять силы — но смерти не испугался. Смерть Ниния ни во что не ставил и думал о ней не то чтобы со страхом, а скорее с неохотой — так не хотелось бы ему расстаться с теплой постелью, чтобы выйти из дому темной, ненастной ночью. — Сказать по правде, не стоящая это выдумка — смерть! — молвил раз с горечью Ниния, почувствовав стеснение в груди. Но вот наконец явилась смерть — прилетела студеным ветром ущелий, сказала Нинии «здравствуй» и села рядом, так что проняло плугаря морозной дрожью… И обхватила его костлявыми руками, чтобы уже не выпускать из своих цепких объятий. — Постой, погоди, смерть, повремени — отрасти сначала усы и бороду! Так, шутками и смехом, встретил сперва Ниния незваную гостью. Потом разок-другой гаркнул на нее: «Убирайся, не пришла еще твоя пора!», и вина потребовал в постель, осушил полную чашу, чтобы враг не порадовался его беде и смерть не сочла его легкой добычей! Соседи, пахари и погонщики, воспитанники Нинии, не раз ходившие с ним под звездами на пахоту, навещали своего плугаря, рассказывали о том о сем, старались развеселить его — Ниния все же слабел, но не сломился, не пал духом. — С чистым сердцем и спокойной совестью ухожу я из мира… Ни на кого не унесу с собой обиды, ни один человек не помянет меня лихом. Был я хлебопашцем на земле и ничего не нажил, только и возьму в могилу, что эту вот рваную рубаху. Немало я избороздил, исчернил полей своим плугом! А теперь… Куда путь держу, где исчезну, с какими ветрами сольюсь? И, приподнявшись на постели, попросил: — Дайте на поля поглядеть! Тотчас оба сына Нинии подхватили его под руки, подперли плечами и осторожно, почтительно вывели на балкон. Под горой виднелась деревня — дома рассыпались среди виноградников. Вдали голубели затянутые легкой дымкой горы. На одной из вершин чернели остатки старинной башни — от нее сбегали выбитые в скале ступени. А внизу расстилалась между Арагвой и Ксани неоглядная долина, перекатывались волнами спелые нивы. И неугомонный ветерок шевелил, развевал, волновал солнечное, сверкающее платье матери-земли. Тихо шелестели тяжелые, налитые колосья… Вон, у подножия горы — Цилкани… Мухисджвари… Какая божественная царит тишина! Все словно замерло… Какой лад, какое согласие в природе! Солнце закатывалось… Хрустальный ветерок подлетел, играючи, к умирающему пахарю, коснулся ласковой прохладой его лба, потрепал свесившуюся серебряную прядь, как бы поцеловал ее… Ниния обвел с высоты медленным взором изобильные поля. Все здесь было мило его сердцу, жадно впивал он глазами бурое золото зрелых нив, светлую зелень подросшей отавы… Сладостное воспоминание тронуло его за сердце. Он улыбнулся. Двадцатилетним юношей впервые взялся он за плуг. И, значит, шестьдесят лет ходил за ним по борозде, пахал, взращивал хлеб, кормил народ!.. — И что же — стану теперь землей и прахом? Словно откуда-то издалека донесся до него грустный напев песни пахарей «Оровела». Слезы набежали на глаза Нинии. Солнце спешило к своему гнезду. И понял Ниния… Понял… Сыновья почувствовали вдруг груз, отягчивший им плечи, взглянули на отца — Ниния слился с природой, дыхание его растворилось в мире… Величественно закатилось солнце — скрылось в пещерах ночи. Прозрачно-лиловой финифтью подернулось родное небо Нинии, зацвело ночным фиалковым цветом. Серебряной, подковой блеснул в вышине узкий серп молодой луны…Важа Пшавела.
ЧИРИК И ЧИКОТЕЛА
Были и в нашей глуши знаменитые люди! Вот хотя бы дьякон Шабашела, муж писаной красавицы Зизилы. Когда Зизила надевала по какому-нибудь случаю праздничное грузинское платье, дьякон изумленно разводил руками и возглашал в восхищении: «Затмила краса твоя небо ясное, и хвалами, тебе расточаемыми, полнится весь божий свет! И как это ты уродилась такой красивой?» Кто еще? Старик военный, выживший из ума, подслеповатый «гитара-майор», когда-то любитель песен, а теперь весь высохший, как трут, что нарос на старом, трухлявом пне, глухой — хоть над самым ухом кричи, не услышит! — Немало таскал-возил меня буйный мир, но и я волочил его, как собачий хвост! — шамкая, хвалился он и хихикал и кашлял вперемежку… Дальше: Чампура Чамапуридзе, знатный едок, любивший поесть наперегонки, об заклад — кто больше съест, и опорожнять турьи роги… Чампура мог часами рассуждать о том, что слаще — лосось, темная форель или усач на виноградном листе? Что вкусней — севрюга, осетрина или сом под уксусом с киндзой? Чихиртма или бозартма из ягненка? Хлеб-соль на лотке, зелень на деревянном блюде, остуженные в роднике огурцы, старый сыр, баранья голова, рыбка-цоцхали на листьях, шашлык с кровью… Ах! И душистая струя из запрокинутого носатого кувшинчика!.. — Кто посмеет сказать, что в этом красном вине не таится благодатная частица солнца? Зачем же тогда вкушают его со святым причастием? Вечно его томила жажда и казалось сладостной музыкой бульканье вина в узком горлышке. Нагрузившись, захмелев, выходил он неверным шагом из духана. — Сытная еда и доброе вино — вот на чем свет держится! Ешь с охотой, пей с душой, смейся весело! — таковы были заповеди, которым следовал Чампура. Любитель рыбных блюд, он чуть что заводил разговор о сальянской рыбе. Хорошо прокопченная шемая, свежая и соленая икра — черная или красная! — это были постоянные предметы его бесед, раздумий и вожделений. Кто еще? Тотош, тот, что крал из ниши полуразваленного храма деньги, пожертвованные святыне! Духанщик «Чарирама» — в его духане часто можно было встретить завзятого тамаду с неизменным рогом в руке, которого все почему-то звали Павлом, хотя имя его было Петр. Неутомимо молол язык этого тамады! «Трын-трава», о котором говорили, что он самого черта за руку поддерживал, когда черт учился ходить. Кондро — завидущий глаз, сквалыга, скопидом, тот, что по ночам отцеплял от часов маятник, чтобы не износился! Шкаф стенной был у него всегда на запоре, хотя там ничего и не хранилось, кроме одной тарелки, да и то — разбитой, скрепленной проволокой. Провизор Анта, который однажды пять дней ходил с задавленным мышонком в башмаке; бог весть зачем забрался к нему в башмак мышонок, а Анта и не заметил, только на пятый день вытащил его. Этой историей он хвастался, точно каким-то подвигом. Ступни у провизора были огромные, он выписывал калоши из Варшавы, потому что у нас его размера нельзя было найти. Ну, а еще кто? Как — кто? Самых главных-то я и забыл! Два моих ближайших соседа, Чирик и Чикотела. Знаете, что такое Чирик? Слыхали прибаутку? Тот на жердь, другой в клетку, а Чирик скок на ветку. И Чирик и Чикотела ютились по бедности в старой сторожевой башне. Когда у одного кипело-бормотало лобио в горшке, запах киндзы, что крошили для заправки, слышен быд за столом у другого. Чикотела жил в верхнем этаже башни, а Чирик — под ним, в нижнем. Чирик всех ловчей и пронырливей. И наш Чирик был человек бывалый — охулки на руку себе не клал! Был у Чирика единственный сын, по прозвищу Кикрикико. Собирались мы, ребята, на пригорке окрай деревни, напрягая глотки, вопили что было мочи: «Кик-ри-ки-ко-о!» Шустрый был паренек, на все руки — и притом незлой, покладистый. Чирик был разумный человек и работяга — для всех готов потрудиться, никому в просьбе не откажет. С рассвета до сумерек крутился, рук не покладая, и только приговаривал: «Господи, во имя твое!» О Чирике говорили: это такой человек — положит иголку, а найдет лемех! Работал он, завернувшись в рваную чоху. Мозолистые руки его не знали отдыха, и все же он был в числе беднейших. О том, чтобы копить добро, откладывать в кубышку, он и не помышлял: единственной его заботой был хлеб насущный. Был он не горд, но и в обиду себя никому не давал: «Поступай со мной по справедливости, а Христа ради мне от тебя ничего не надо! — говорил он каждому. — И будем радоваться, пока ходим вместе по белу свету!» Был у него виноградник величиной с ладонь, и в нем десяток-другой кустов. День-деньской крутился он среди лоз, холил и охаживал их, изводился над ними: подставлял и менял колья, опылял, обрезал, прививал, полол, перекапывал землю, лечил кусты серой, опрыскивал купоросом, поливал, караулил… Каждый вьющийся побег, каждое колечко виноградной лозы готов он был нежить и лелеять. Бывало, даже ласкал, целовал лозы… Гостя, заглянувшего к нему в виноградник, он встречал с грудой плодов на деревянном блюде — угощением садовника. Свежие фрукты, только что сорванные, обрызганные утренней росой, приковывали взгляд. Между виноградных кустов рядами посажены были у него плодовые деревья, как это делалось в старину. Вечером, по дороге из виноградника, он проходил мимо нашего дома. Под мышкой у него неизменно торчала охапка выкошенной и выполотой сорной травы. Войдя к себе во двор, он весело возвещал жене: — Ну и побеги пустил виноград — есть чем полюбоваться! Увидишь, какие будут крупные кисти! Черными воронами облепят кусты гроздья саперави! Гордостью Чирика была его крутобокая кобылка. Другой скотины у него отродясь не бывало. Хоть и беден он был, но весел неизменно, улыбчив, ласково-приветлив; речь свою пересыпал шутками. — Один олень другому пук травы на лугу поднес; хоть и было ее каждому вдоволь, а все ж угощенье — уваженье! Может, травой мы бедны — так хоть привета друг для друга не пожалеем! Самое главное богатство грузина — это привет, доброе слово! Повстречавшись со мной, мальчишкой, он всегда здоровался первым: — Привет тебе и долгих дней твоему отцу! Мир и благодать! — Что ж из того, что нет у меня коровы? А все эти дойные оленьи важенки разве не мной в лес пущены? Стоит мне только свистнуть — тотчас к моему порогу сбегутся! — говаривал Чирик, усмехаясь в седеющую бородку. Вечером, когда пригоняли стадо, он выходил навстречу к околице, как будто и ему, как другим крестьянам, надо было увести домой свою скотину. Он шел по узкому проулку, размахивая руками, и взгляд его все время убегал к стаду. — Сюда, ко мне, Джварела, Миреша, Бугия, Шавтвала! Осторожно ступайте, Марцвала, Гвиния, Орбия, Шинда, Лага, круторогое мое стадо! Не поломайте во дворе лоз, не общипайте прививок, не помните кукурузы! — Выходи, Демфила, становись, да тише ты, не расколоти мне посуды! — и крутил в воздухе руками, словно не зная, к которому из животных броситься, каким из них заняться. — Выходите, доиться пора, вот подойник наготове! Он даже не смеялся — казалось, сам верил своей выдумке! Войдя во двор, он кричал жене: — Эй, старуха, давай сюда ведро, подои корову! Жена, если была в духе, улыбалась, а если нет, то отзывалась хмуро, со вздохом: — Охота тебе шутить! Детей своих не жалеешь! Вон, опять улеглись спать в этакую рань, ничего не евши! Чирик очень любил жену, а в детишках души не чаял: — Лучше нож себе, в грудь всадить, чем на голодных мальцов смотреть! — Но… хлеб у них неизменно кончался по весне, и до следующего урожая они ели сорванные в поле незрелые колосья, подсушивая их на огне, — кое-как сводили концы с концами. — Хлеба, хлебушка! — то и дело взывали дети к матери. — Разве меня «Хлебушка» зовут? Вот я вас! — прикрикнет, бывало, на них мать — и сама-то полуголодная… Совсем не походил на Чирика Чикотела. Чирик был крупный, крепко сбитый, в теле, с черными, густыми усами, а Чикотела — без единого волоска на лице, сухой и длинный, как жердь, голенастый, как цапля. И шапка на нем стояла торчком. Бесприветный, пасмурный, недружелюбный, насупистый человек был Чикотела — вечно озабоченный, точно все бремя мира взвалили на него. Посмотреть на его лицо — точно в ненастный день в окошко выглянуть! Тоской от него веяло, словно от крепостных развалин. И всегда-то он был недоволен, вечно жаловался — то на дождь, то на жену, то на свойственников, а в первую голову на соседей, и пуще всех на Чирика. А уж упрям был, неуступчив… И язвителен, злоязычен — никак не хотел понять, что злые речи — зима, а ласковое слово — лето. В деревне он слыл скрягой — говорили, что просяного зернышка из горсти не выронит! Словом, даже в крестные его никто не хотел звать, так и не было у него ни одного кума! Удивительно — во дворе у него дерево тянулось к дереву, ветвь обнималась с ветвью, цветок миловался с цветком, а сам Чикотела ненавидел соседей, и больше всех — Чирика, которого считал чуть ли не кровным врагом. Говорили, что это от зависти, что Чикотела завидует плодам чужого труда. Сам он был бездельник и лежебока, любитель праздников и святых дней. Боялся работы, бегал от дела; любил пройтись по деревне, поглазеть на белый свет — а зимой не имел в доме ни одной хворостинки на растопку! Набожный был лентяй, ни одного господнего дня не пропускал, не отдохнув, двунадесятых, передвижных… Праздников в то время было много! Да и кто мог осудить богопослушного Чикотелу — скажем, в мае? Четвертого мая — «птичий день», потом — седьмого — вынос плуга в поле и богомолье; на те же примерно дни приходился еще один, храмовой, праздник, а в ближайшую пятницу был особый день — «градоотводный», с молитвой об избавлении от града, потом общий деревенский пир — «братчина», и так весь месяц проходил в праздности и веселье. Не знаю, чем объяснялась такая частота праздников в мае, но весенняя природа сама способствовала этому. В нашем дворе дух захватывало от запаха сирени, ирисов и роз. Воздух был пропитан медовой сладостью липового цвета, акации… А над всем властвовал пьянящий запах цветов пшата. Поди и гни спину в такое время! Так что, может, и прав был хмурый Чикотела. А вот у веселого Чирика не хватало времени для пиров и богомолья! Ни одного дня праздного он себе не выкраивал — так и трудился, не разгибаясь. А от работы делался еще добрее, еще ласковей. У Чикотелы была одна только замарашка-дочка Тетруа, больше не народил он детей. Может, оттого и был таким лентяем Чикотела, что не надо было ему кормить много ртов. Однажды приснилось Чикотеле, будто в кладовке у него громоздятся горы каменной соли, горшки с топленым маслом, головки сыра, кожаные мешки с икрой… Очнувшись, он лихорадочно шарил около себя, ища все это пригрезившееся добро… Точно кто-то тайно слизнул его богатство, обокрал Чикотелу! И долго еще прикрывал он себе глаза ладонью, надеясь вернуть прерванную грезу… И еще мечтами о прошлом жил Чикотела. На деревенской площади, смешавшись с крестьянами, собравшимися, чтобы потолковать о том о сем, он рассказывал о прошлом своего рода, когда-то знававшего, по его словам, лучшие дни. Деды его, оказывается, были так богаты, что даже имели собственных крепостных. Многие, наверно, и не знают, что в далекую старину в Грузии встречались крестьяне, владевшие крепостными! — Кто ж не слыхивал, какими богатеями были мои деды и прадеды? Среди крестьян таких редко и встретишь! Крепкая семья, нерушимая, как скала, дом, полный достатка, — все в поте лица, честным трудом добытое… Закрома ломятся от хлеба, всякой снеди полно в кладовых, на семена отдельно отборное зерно, кувшины в марани — полны вина! Прапрадед мой «Пехдида» — «Большая нога» шестьдесят голов одних буйволят в стадо выгонял! Собственного плугаря держал, особого виноградаря, своего пастуха! — Вы на меня так не глядите, ребята! Все у нас было домашнее, свое: и холст, и рядно, и сукно, а уж ковры и джеджимы ткались десятками. Мыло, и то дома варили. И масло из подсолнуха выгнетали — не видали у нас во дворе старые жомы и маслобойные жернова? И в Агзеван гоняли арбы за каменной солью. И в Сальяны ездили за рыбой. Вы на меня так не смотрите, ребята! У нас перед домом каменная соль грудами громоздилась — хоть башню из нее складывай! В погребе меха, набитые икрой, сыром, маслом топленым… — Хоть бабушку Тавтуху спросите, ежели не верите! Когда она в наш дом невесткой пришла, дед мой на свадьбе ее дружек сплошь икрой угощал — подносил им полные чашки, с верхом! Вы на меня так не смотрите, ребята! Жизнь у нас в доме кипела… Всего было в избытке! Да только мы свое отпировали, истратили дарованное нам судьбой богатство, не сумели сберечь. Вот и остались ни с чем! Что ж тут поделать? Вы на меня так не смотрите… Вот оно что! Правду говорил Чикотела или нет, никому было не ведомо. Бабушка Тавтуха, столетняя, замшелая, выжившая из ума, глухая старуха, в свидетели не годилась. А больше никто никогда не заикался о былом богатстве рода Чикотелы. Да и какое было дело людям до чужого, да еще исчезнувшего богатства! Сказано, чужой чужого покойника будил — думал, что спит! — Это он грезит наяву! — улыбались соседи. А между тем прислушивались к рассказам Чикотелы и в душе верили ему. Однако главным предметом разговоров Чикотелы, к которому он постоянно возвращался, был Чирик и тяжба с ним. «Чирик хочет присвоить мою землю!» — твердил он. — Горит у меня душа — точно табак в трубке, тлеет внутри. Одолели меня Чириков виноградник, передвижка межей, спор из-за клочка земли! Не могу я молчать, не могу не бороться с ним! Не пройдет беда безбедно, коли цел бедовый корень! Вовремя надо водой огонь заливать! Бедняге Чирику было вовсе не до тяжб и ссор — да и не понимал он, чего от него хотят… Но зависть неодолима! Зависть и злоба овладели сердцем Чикотелы. Раньше, говорят, плевел в пшенице никогда не бывало. Но однажды кто-то проходил мимо соседского гумна, глянул на высокую кучу зерна, одобрительно покачал головой… Потом взял из кучи горсть пшеницы, и тут шевельнулась у него в душе зависть. Зерно он бросил обратно в кучу — но горсточка эта превратилась в плевелы, и сорное зерно выросло вместе с новым урожаем. С тех пор развелись плевелы на полях и угнездилась злоба в человеческом сердце. Спор Чикотелы с Чириком был из-за границы Чирикова виноградника. Участки у них были смежные, и Чикотела считал сопредельную полоску соседского сада своей. — Наши угодья поровну отмерены, а он средь бела дня прирезает себе мою землю, засаживает ее лозами, лезет ко мне во двор — ну, просто нож к горлу приставил! Но не будет этого! Сквозь игольное ушко протиснусь, а не дам ему своего добиться! — выкрикивал Чикотела грозные и ядовитые слова. А между тем совесть у Чирика была чиста. Все то, в чем обвинял его Чикотела, ему и во сне не грезилось. Всякий раз, как завязывалась между ними перепалка, Чикотела выносил из дому какую-то длинную, пожелтелую, намотанную на кизиловую палку бумажную полосу, — он называл ее «утвердительной грамотой» — и, потрясая ею в воздухе, вопил в исступлении: — Здесь все прописано — какие промеж нас настоящие рубежи и грани! В купчей крепости и в самом деле были обозначены границы усадьбы:«Со стороны горы — две осины, что растут над ручьем; граница снизу — молодой дубок. Дальше вниз — большие орехи, а еще пониже — три тутовых дерева. Это и есть границы. Вровень с ними, на берегу реки, еще две осины от одного корня».Поди и ищи сейчас, через двести лет, те осины — парные, от одного корня, — тот дубок, те большие орехи, те тутовые деревья! Да от них и следа, и памяти уже не осталось! Ведь купчая была писана во времена царя Ираклия… Простодушные ее составители, сами о том не подозревая, двести лет тому назад положили начало вражде двух соседей. И хотя, по их словам, грамота была составлена «по правде» и «без пристрастия», и притом «накрепко и навечно, неизменно, неоспоримо, бесповоротно и окончательно», и силу имела «для правнуков и потомков», — именно эта нелепая купчая крепость стала причиной раздора между соседями. Ведь она, эта грамота, спутала все границы и межи! Вот из-за этой злосчастной границы между виноградниками цеплялся к Чирику крохобор Чикотела. В своем озлоблении он был готов на все — не гнушался и неприглядных путей. Вечными сварами и руготней он донял, например, беднягу Чирика так, что тот не выдержал и срубил огромное ореховое дерево, бросавшее тень на соседские владенья… Однажды забрела в виноградник к Чикотеле молоденькая соседская курочка-несушка; Чикотела пришиб ее колом. В другой раз он по злобе срубил под корень пять кустов Чирикова «будешури», протянувших свои побеги над его кровной землей! Не раз решал доведенный до отчаяния Чирик продать свой виноградник или даже совсем переселиться из нашей деревни, бежать от недруга, но когда находился покупатель, слезы наворачивались ему на глаза, не хватало духу отдать чужаку этот орошенный потом клочок земли, этот холеный и лелеянный сад… — Что это за напасть, откуда она взялась на мою голову? Когда это я зарился на чужое? Господи, и зачем ты породил такого злыдаря — ведь озорник, лиходей, вереда! Точно порчу на меня напустил! А Чикотела желал Чирику гибели и истребления со всем его потомством. — У-у-ух! — стонал он порой в бессильной ярости, не в силах примириться с самым существованием своего врага. — У-у-ух! — точно все нутро у него было исколото, изранено, изрублено; не раз он осушал — раньше времени! — чашу за упокой Чирика, и тогда сердце у него разгоралось жарче кузнечного горна, Судорожно сжимая кулаки, позеленев и дрожа от ненависти, он только мычал: «М-м-м!» — и призывал, чтобы одолеть недруга, свою «былую силу» — хотя никогда не отличался телесной крепостью и удалью. — Куда тебе против Чирика! И не думай на него лезть — не одолеешь! Ты и с виду вон какой слабенький, тебе ли с Чириком равняться? Дюжего ты выбрал себе врага, богатырского плеча! — Ну-ка, глянь на эту маленькую речушку! — Чикотела показывал на наш деревенский, тихо журчащий ручей. Сколько она вырвала с корнем орехов, лип, тополей — весной, в половодье? Помнишь? Видал? Ну, так что ж ты мне еще говоришь? Эх, уж если я сорвусь с привязи… — Нет, нет, ты лучше будь с Чириком потерпеливей? — Верные слова! — присоединялись к советчику другие. — У-у-у! Жизнь без света, без радости! — стонал, точно от жгучей боли, Чикотела. — Над иным человеком счастье так и кружит, на лбу у него сияет, а моя доля спит где-то посреди дороги, растянулась, бесстыжая, в пыли, и горя ей мало! Проходили годы. Чирик и не думал умирать — напротив того, плодился и размножался; недавно родились у него еще две девочки-двойняшки. — Бросим ворошить былое, толковать о нем не стоит! — советовали Чикотеле. — Не сломить меня всей вашей рати! — отвечал в сердцах, повысив голос, посредникам упрямый Чикотела, закованный в непроницаемую броню своей ненависти. — У-у-у! Крови Чирика хочу напиться! — гудел он на своей башне, сбрасывая вверх хвостом залетевшего к нему снизу петуха. — Что у вас вышло, чем ты его обидел? Из-за чего ваши раздоры? — спрашивали добродушного Чирика, а тот только пожимал, плечами и говорил спокойно:
Соловей сказал: «Не знаю,
Что приспичило дрозду,
Изругал, завел вражду,
Прицепился, на беду».
ЧЕСТВОВАНИЕ ДОБЛЕСТНЫХ
На могилы славные Гляну горделиво. Народное. Мертвых чествуют за доблесть, А живых хулят за трусость. Народное.
I
На окраине нашего селения высится на горе белая крепостная башня, с обвалившимся верхом, с рассевшимися стенами, сложенными из замшелых плит, — прославленная твердыня, опаленная пламенем многих битв. Лоснящиеся плиты ее основания напоминают о былых осадах, о том, как точили свои сабли о камень подступавшие враги… Однажды, когда после долгого сражения враг обратился в бегство, защитники крепости, по преданию, лопатами сгребали пули у ее подножия — такой грозовой свинцовый дождь обрушили на нее басурманы. В детстве мне приходилось слышать: в назначенную ночь, в глухой час, задолго до утренней звезды, с вершины башни сбегает в страшном волнении по лунной лестнице седоволосая женщина. Она гневно взмахивает рукой, отгоняя прочь кого-то, и в ночной тишине отдается ее суровый голос: — Не подходи ко мне, трус, баба! Прочь с моих глаз! Коленопреклоненный сын ее, в шлеме и кольчуге, хватается за голову, стонет в отчаянье и, вскочив, убегает с обнаженной шашкой. По пути он оборачивается и кричит матери: — Иль умру от вражьей сабли, иль вернусь к тебе со славой! А мать уходит обратно в башню, с грохотом захлопывает за собой дверь, закладывает ее тяжелым засовом — и изнутри доносится вновь ее гневный голос: — Прочь, прочь отсюда! Не показывайся мне на глаза, и пусть тебя во веки веков поминают недобрым словом за то, что ты опозорил свое имя! И тут внезапно со всех сторон из тьмы доносятся голоса: — Дай ему в руки веретено!.. — Повяжи ему на голову лечаки! — Вели косу девичью заплести! И долго еще слышатся насмешки и проклятья… Призрачная женщина с отчаянием бьет себя кулаком в грудь и восклицает: — Как избыть мне стыд и горе? Улечу, развеюсь ветром… И в самом деле, ночной ветерок подхватывает, запоминает полуночные слова, уносит их на легких крыльях, залетает в деревню, поверяет слышанное каждой хижине, каждому очагу — и в предрассветной тиши вновь звучат повторенные ветром слова разгневанной матери… Потом редеет ночная тьма, поет петух, возвещая утро, и все стихает… Говорят, призрачная седоволосая женщина — Хварамзе из дома Ласуридзе, жившая в нашем селении во времена Ираклия Второго. Она была матерью героев. Многих она родила сыновей, и все они погибли, сражаясь с врагами страны. Лишь один оказался малодушным, бежал с поля битвы, и о нем, а не об убитых, скорбит до сих пор безутешная мать. Больше я ничего не слышал о Хварамзе. Но с детских лет запомнилась мне другая представительница семейства Ласуридзе — тетушка Чахтаура. Это была видная, статная женщина, строгая, с сильным характером, всеми уважаемая, признанная предводительница женщин нашего села. Мы, дети, очень любили ее… В юные годы она, по рассказам, славилась как наездница. Позднее, овдовев, она стала единственной опорой семьи — и какой твердой опорой! Хозяйствовала она с охотой, всегда была рада помочь соседям делом или советом, учила деревенских женщин шитью и рукоделью… Она была искусная рукодельница — джеджимы, расшитые чепраки, тканые и вязаные коврики на тахту, вышивные накидки и наволоки для мутак, — чего только не выходило из ее умелых рук! Обучила она своему искусству и свою дочь, Ферану. Словом, была она мастерица — золотые руки! А кроме того, Чахтаура славилась и уменьем заговаривать болезни, лечить шептами и молитвами. До сих пор помню слова из ее заговора — кажется, для облегчения беременности: «трясется крыша, лес гудит, сад шелестит… Шевелится лань в оленьем брюхе, тормошится теленок в брюхе у лани…» Помню, как завораживали меня эти странные, поэтические слова… И еще слыла Чахтаура безошибочной предсказательницей погоды. Еще школьником записал я услышанную от нее примету:Утро красное — ночью дождик,
Ночь дождливая — утром солнышко.
II
В нетерпении — как говорят летописи — дожидались возмужания героя Вахтанга Горгасала его согбенная, обездоленная мать и похищенная Багатером сестра; но, наверно, еще трепетнее ждали полнолетия нашего молодого соседа Шалии родительница его Чахтаура и сестра-невеста Ферана. Скоро ли, наконец, настанет желанный день, когда Шалия, впервые опоясавшись шашкой, своей рукой оседлает «Ветроногого», серого в яблоках коня, и пришпорит его, пустит вскачь? — Когда ты собираешься его седлать? В какой день? Скажи, сыночек, чтобы мне дождаться и порадоваться на тебя! А то ведь мне небось недолгие отмерены дни! — А чего мне торопиться? — отвечал с улыбкой Шалия. — Как, неужто ты не торопишься увидеть меня в веселье и радости? В тот день я надену праздничное платье, достану из сундука самый тонкий лечаки с кружевной каймой, повяжу поверх него новый парчовый багдади… Шалия был из старинного, почти уже прекратившегося рода. Отец его Шермадин провел свои дни в веселье, ни о чем не тужа. Братья и дяди Шалии все погибли — одних убили на войне, другие нашли свой конец в усобицах, от ножа и кинжала, при тяжбах и разделах. Так или иначе, но из всего дома Ласуридзе остался на свете один-единственный мужчина — Шалия. Только на женщинах держался древний, знаменитый род. Вот почему с такой торжественностью готовилась родня отметить день, когда Шалия, в знак своего совершеннолетия, опояшется шашкой и оседлает коня. Казалось, даже в могилах изнывали в нетерпении изрубленные и заколотые предки его и братья с дядьями. Мать валяла для коня Шалии потник, сестра — украшала чепрак, тетушка Гариела, жена дяди, плела ему хлыст из ремешков. Искрометный, огневой был парень Шалия — быстрый и ловкий, пылкий и причудливый, ярый и неуемный, гордого, привольного нрава и широкого сердца, ищущий имени и отличия среди сверстников. Ради славы он себя не пожалел бы! Ни в грузинской пляске — танцор он был отменный! — ни в вольной борьбе он никому не уступал первенства. Но особенно привлекало его военное дело. — Всюду знают моего сына! — похвалялась тетушка Чахтаура. И сейчас стоит у меня перед глазами Шалия — смуглый, проворный, со смолисто-черным вихром на лбу, с блестящими глазами и твердой, стальной рукой, удивительно привлекательный, всеми любимый. Он был лет на пять, на шесть старше меня. Мать и сестра смотрели на него с обожанием. — Ну, кто во всей поднебесной может сравниться с тобой? — ласкала в мыслях мать своего сына. — Жаль только, что один ты у меня, бедняжка… Как взведенный курок был этот неугомонный юноша — вернее, подросток на пороге юности: расторопный, озорной, своенравный, до дерзости храбрый, удалец, смельчак… Враг всяческой дряблости и мяклости, он не любил мямлей, размазней и неженок. Всем забавам предпочитал «военные игры», и уж не давал в них никому спуску, разносил нас в пух и прах. Стрелял из лука без промаха, любил верховую езду, скакал на неоседланных лошадях лихо, как черт; и охотник был страстный — облазил все горы и овраги, ущелья и чащобы, скалы и утесы, заросли и болота вокруг нашей деревни. То постреливал дичь, то бродил так, без цели, то искал на лесных опушках тростник для свирелей. Мастерить свирели Шалия был удивительный искусник. Бывало, вырежет дудочки и раздаст нам, ребятам. А Чахтаура глянет косо на все эти сопелки да свиристелки, истово снимет со стены дедовскую саблю, подаст Шалии и скажет: «Что ты все со свирелями да с дудочками — дались они тебе! Вот сабля, от дедов осталась. С божьей помощью скоро наденешь ее на себя! Братьям твоим не довелось ее носить — рано их взяла у меня смерть! Даст бог, ты будешь счастливей. Ведь ты не без роду-племени — есть еще в живых люди из славного дома Ласуридзе! Не можем мы забывать о нашей старинной славе. Что за род без славы, без чести?» — А Шалия тем временем внимательно рассматривал саблю. — Знаешь, что это за сабля? — спрашивала его мать. — Не простая, шахская — твой прапрадед Джардан сорвал ее с самого шаха в сражении! Все войско на нее дивилось, а Ираклий твоего предка в лоб поцеловал. Ведь Ираклий никогда не брал с собой саблю в битву — сабля сама в бою к нему прилетала! Ласуридзе давно уже обеднели и жили в скудости, но в стойле у них всегда стояла хорошая, породистая лошадь, хотя в хлеву не было ни быка, ни буйвола. Сам Шалия усердно ухаживал за своим холеным «Ветроногим». Подошел наконец и долгожданный день его совершеннолетия. В этот день коня должны были оседлать с обрядовой песней. Потом Шалия, с саблей на боку, выедет на нем за деревню и проскачет по полю, от одного края до другого. С этого дня он мужчина, совершеннолетний. И, конечно, все сельские красавицы соберутся, чтобы полюбоваться всадником, быть свидетельницами его торжества. А потом Чахтаура устроит пир, чтобы отпраздновать радостное событие. Отныне она уже не в долгу перед сыном, расплатилась с ним…III
Но вышло все иначе. Как раз за неделю до торжественного дня Шалия, возвращаясь из леса с пуком срезанных тростниковых стеблей под мышкой, наткнулся перед домом на сотского, и тот передал ему «солдатский билет» — повестку о призыве. Шалия обрадовался — точно его приглашали на веселое празднество! Взяли его в войска. Уехал он, даже не успев отведать сладкого сока земли отцов. Дедовскую саблю он захватил с собой… Определили его в кавалерию. Первое время он слал домой бодрые, полные надежды письма. Писал, что стоит у него в ушах рокот иорской волны, что мечтает увидеть снова окруженное горами родное село, просил хорошенько ухаживать за лошадью! А порой жаловался в письмах — что кровавая гроза разразилась над миром и что земля содрогается от ужаса. Наконец написал, что во сне сломалась у него сабля, чтоб не ждали его, не вернуться ему больше домой. Пусть хоть имя, хоть слава о нем останется! А потом письма и вовсе перестали приходить, и мы узнали, что Шалия пал смертью храбрых в жестокой битве где-то под Варшавой. О нем сложили песню. Пели ее под задумчивый рокот чонгури. В песне говорилось, что сразился Шалия со смертью на саблях. Девятерых всадников зарубил в стычке, а десятый всадил ему штык в спину — так и умер Шалия в седле, с окровавленным обломком шашки в руке, ни разу не простонав! Завершалась песня словами:Голову сложил со славой
Ты на зависть тем, кто живы!
Эх, пути-дороги дальние!
Сына в бой послать — не свидеться…
IV
Долго после того не встречал я родительницы Шалии, Чахтауры, — избегал ее, не хотел докучать своей жалостью… Да к тому же я ведь учился в городе, и раз только, приехав в деревню на побывку во время пасхальных каникул, заметил ее издали в день «чествования доблестных». А после того я больше ее не видел — она вскоре умерла, ослепнув перед смертью: горе застлало ей глаза черной пеленой… В старину у нас в деревне был замечательный обычай «чествования доблестных», поминания с почетом покойников, чем-либо прославивших себя. Весной, вскоре после пасхи, на Радуницу, все село выходило на кладбище — с хлебом и вином, с убоиной и всякой иной снедью, с плачем, слезами и хвалебными речами. Выходило и чествовало, поминало добром ушедших — не всех, а тех, кто оставили после себя добрую славу, громкое имя. А заодно и возглашало здравицу живым героям… Немало защитников родины взрастило наше село как в старину, так и в наше время. Одни погибли смертью славных «на туретчине», другие — в японской кампании, третьи — в первой мировой войне, а иные — овчары из наших краев, чабаны — в стычках с разбойниками, в Триалетских горах. Ушли герои, прошумели, как весенняя гроза, отбушевали, отгремели, отбурлили — и упокоились в глубоких могилах, в последнем своем уединении. Народу кажется, что они еще встанут из гробов, еще обнажат саблю и вскинут ружье, если позовет их родина… Бессмертье стало их уделом! На могилах лиловеют фиалки, а иные заросли полынью, пчелянкой, татарником, повиликой, нефорошью или купеной. Весной ведь столько разных трав устилает луга! Словно на крови героев выросли и расцвели все эти разноцветные звездочки и колокольцы: и словно радуются мертвые в своих могилах, что руки их, потрудившись на славу, оставили потомкам в наследство эту прекрасную землю и дали им право любоваться ее красотой. И в самом деле, если бы наши предки были трусами и отдали нашу землю врагу — не отстояли ее в битвах, а бежали от врагов, — кто знает, где сейчас ютились бы мы, грузины? Вот старинное сельское кладбище на лесной опушке. Вместо высоких памятников с красиво высеченными надписями — простые надгробья, какие-то скалистые обломки да замшелые валуны. Впрочем, здесь и там попадаются наполовину ушедшие в землю, выщербленные временем плоские плиты с полустертыми буквами. Вон на могиле вытесанная из камня лошадь в сбруе, вон сшиблись лбами бараны со сплетенными гнутыми рогами, а вон выбитые на плитах кувшины, роги, чашки, кубки, чианури, чонгури, пастушьи посохи-герлыги, части плуга… Мох и переливчатая трава покрывают могилы героев. А вокруг развернула крылья, шелестит под ветерком весна… — Славе твоей радуюсь, хваленому имени твоему, сынок! — причитала над могилой старуха Джафараули, вся в черном, и соседки вторили ей протяжным жужжаньем: — Не в дому дух испустил, а в дыму сраженья, с шашкой в руке! Окружил народ могилу Хвтисо, опустился на колени, помянул его честью. — Конец твой безвременный стал твоей победой! Имя свое прославил, спасибо тебе за это! — взывал дедушка Эдишер над могилой чабана Гагнии. — Пусть вечный свет воссияет над тобой! — Сколько их было, двадцать или тридцать — злодеев, что напали на тебя? И все же ты не сробел, не сдался! Убили тебя на дальних рубежах Тамар-царицы, а ты все же домой вернулся! — голосили, причитали женщины. Далеко отсюда, на пастбищах горы Джикиани, убили пастуха — товарищи доставили его, изрубленного на части, в хурджинах домой… — Целый месяц яйца из-под несушек собирала, откладывала, чтобы купить барашка и отслужить панихиду по нем, — причитала мать. — Славы искал ты, Иорам, хваленое имя было для тебя дороже всего! Что ж, честь тебе и слава! Пусть не переведутся на нашей земле люди, подобные тебе! — столетний старец Сехния поднял чашу с красным вином; и пошла чаша по кругу — все воздали честь герою Иораму. Над каждой могилой разостлали скатерть… И снова жизнь торжествовала победу над смертью! Смешивая слезы с вином, поминали тех, кто пролил свою кровь за родную землю. Весенний утренний ветерок подхватывал и уносил, развеивал над зелеными нивами, над стройными рядами зацветающих виноградных лоз вздохи и хвалебные слова мужчин, плач и причитания женщин. Казалось, в легком тумане этой общей печали распускаются почки лоз и плодовых деревьев. Небо было чистое, нежное, глубокое — под стать этой изливавшейся в словах и слезах любви. Зазвенел чонгури, и заговорили словами песен лежащие в могилах — изрубленные саблями и кинжалами, иссеченные клинками, «напившиеся свинца», не мертвецы, а засохшие капли крови отчизны; слышались проникающие в сердце, потрясающие душу, омытые слезами и все же пламенные, кременные слова. Вот воздали честь доблестному Матии, убитому над окопом во время атаки. Могила его была заброшена, потому что вся семья героя вымерла, никого из близкой и даже дальней родни не оставалось в живых. Но таких безродных покойников оплакивали всем миром. Горевать над ними, проливать горючие слезы было общим уделом, священной обязанностью всего села. — И поныне еще пожинаем посеянное тобой! Будь вовеки благословенно имя твое! — в один голос крикнул весь народ в могилу знаменитому плугарю Нинии. — Под чьей еще рукой поднимались так горделиво золотые нивы? Руку твою благословляем, славную твою десницу! Ниния не был воином и богатырем — но тот, кто возделывал поля и выращивал хлеб, тоже считался героем. — Почему заглохла песня на белом свете? Потому что ты больше не поешь! — причитали над могилой первой песенницы села Марджаны, умершей в молодые годы. «Сгорела Марджана от песен!» — уверяли меня. Под старым вязом виднелась заросшая мхом могила. В ней покоился храбрец Лагази, умерший дома, своей смертью. — По ночам выходит, будто бы, Лагази из могилы и тоскует, жалуется: «Тяжко встретить смерть в постели, а не в битве, не в сраженье!» Так говорили в деревне. Но и Лагази простили, что он умер не с оружием в руках. Простили? Ну да, село наше находилось в минувшие времена на самой границе и часто подвергалось вражеским набегам — боевое, воинское было село. И поэтому умереть в постели своею смертью считалось исстари чуть ли не трусостью. Большинство мужчин нашего села было в старину застрелено и зарублено в схватках с врагами. Да и среди живых, по преданию, немало встречалось безногих, безруких, хромых, кривых, исполосованных шрамами, иссеченных калек… Вдруг раздался отчаянный голос вопленицы: — Не уходи, не давайся смерти в руки! Пощади нас! Не жаль тебе сестры? На кого мне еще надеяться, если не на родного брата? — голосила, рыдала чернобровая Ферана, сестра Шалии. А Чахтаура сидела молча под огромным, раскоряченным дубом… Где, за какими горами и долами развеял ревучий ветер прах Шалии, какая земля прикрыла его кости, — а сестра и мать оплакивали юного храбреца здесь, под этим тихим дубом, будто он спал вечным сном меж его крепких корней… Разложили у подножия дерева «для приметы» шапку, чоху с архалуком и кинжал погибшего. И жеребенка проданной лошади Шалии привязали тут же — словно бы на могиле. Несмышленый жеребенок скакал, взбрыкивал, бил копытами в землю — словно звал Шалию — и испуганным, круглым черным глазом глядел на печальное зрелище… — Поднимись, сыночек, дитя мое, сладкое пуще меда, встань, чтобы я расцеловала твои глаза, возвестила тебе твою славу! — устремив взгляд в землю перед собой, негромко причитала Чахтаура; и женщины, толпившиеся вокруг, плакали навзрыд, как в страстную пятницу над плащаницей. — Горе, горе! Увял цвет юности и мужества! Засох молодой побег древнего дерева, в тепле моей груди взращенный! Исходила жгучими слезами на кресте своего горя мать… Горело все внутри… Болели высохшие сосцы… Еле билось, замирало сердце… Слезами омыла она архалук Шалии. — Слава тебе и горе матери твоей! Золотая жила, в земле сокрытая! — стонала Чахтаура. — Эх, худо матери барса убитого! — вздохнул рядом старый Сехния. Многие утешали Чахтауру, говорили: — Судьбы не избежишь! Разве без божьей воли зазеленеет дерево или уронит хоть один листок? Так и жизнь человеческая! — Не пришлось тебе, бедняжка, сажать хлебы в тонэ к сыновней свадьбе, — качали другие головами с сожалением. А тут певец ударил по струнам чонгури, затянул песню, раздувая огонь, что сжигал Чахтауру:Гибель Шалии-героя
Бога в небе подкосила.
Звезды меркли и бледнели,
И луна лицо закрыла.
ТАМАДА
Посвящаю Николаю Тихонову
ГЛАВА ПЕРВАЯ
На второй день Нового года пришел к нам в Швлискури житель села Шатровани Таха и пригласил моего соседа Гвинджуа Потолашвили к себе в кумовья. — Два мальчика у меня родились, двойня. Будь им крестным отцом! Гвинджуа не стал уклоняться — детей крестить не отказываются, от купели отварачиваться нельзя. Только из вежливости сначала посоветовал поискать кого-нибудь попочтеннее, выбрать кумом более уважаемого человека. — Ты для меня самый почтенный человек! Уж я искал, выбирал — вот, тебя и выбрал. Соглашайся, миро крещальное не отталкивай! — упрашивал его Таха; потом, изловчившись, выдернул у него из чохи газырь и спрятал к себе в карман. — А вот и залог! Нечего упрямиться! На крещенье пожалуй ко мне в Шатровани, и побратаемся над купелью. День-то ведь праздничный, от дела не отстанешь! — Ладно, будь по-твоему! — согласился Гвинджуа и, сдвинув на лоб войлочную шапочку, почесал в затылке… Оба были люди семейные, домовитые, степенные, уважаемые соседями, из сельских старейшин; и по достатку друг другу ровня: оба хлебопашцы и виноградари, обоих радовали высокие, шелковые нивы и тесные ряды лоз, увешанных гроздьями… Приглашением в кумовья Гвинджуа был в особенности обязан своей славе тамады. Во всей округе славился он благодаря своему крестьянскому красноречию. Были ему ведомы любые словесные крюки и извороты, для всякого слова, сладкого или горького, умел он найти время и место, а иной раз так глубоко метил и так метко попадал, что слушаешь и диву даешься! Важно говорил, с достоинством, не любил болтать пустяки, щекотать слух людям. Не источал меда и патоки — но и грохотом не оглушал. Не по душе ему были высокопарные речи и куцые, бескрылые мысли! — Слово скажи такое, чтобы в жилах кровь заходила! Не подумайте, что Гвинджуа был какой-нибудь темный человек — он знал назубок много стихов Важа Пшавела! И самого Важа встречал — однажды в Тианети даже посидел с ним за чаркой в духане, чем немало гордился. Ясно запечатлелся в моей памяти Гвинджуа. Рослый, по-медвежьи могучий, с заросшей волосами грудью, с густыми, толстыми усами, с крупным носом… Добродушный, нелукавый, смелый и прямой… Силы в плечах хоть отбавляй… Но кроме красноречия, было у Гвинджуа еще одно неоценимое свойство, из-за которого его особенно охотно приглашали в тамады: хмель его не брал, он никогда не упивался до потери разума. Ни разу он не покинул поля битвы, не доведя ее с честью до победного конца, не встал из-за стола без прощальной, заключительной здравицы, которая обычно увенчивает пир и в которой призывают покровительство «всех святых». Это было его главное достоинство — и немалое! Сколько раз приходилось мне видеть, как слабосильный тамада в самом разгаре веселья, скомкав порядок пира, поднимает гостей из-за стола, и все хлопоты и приготовления хозяев, их заботы и затраты оказываются все равно что выброшенными в воду! Нет, заполучить нехмелеющего тамаду — это большая удача, важное дело! Для этой последней заздравной чаши, «всесвятской», приберегал обычно Гвинджуа самые блестящие перлы своего застольного красноречия. Тут-то он и должен был блеснуть огненным своим словом, окончательно покорить гостей и хозяев и утвердить свою славу мудреца и златоуста. Эту заключительную здравицу Гвинджуа любил превыше всего — и неизменно старался в ней отличиться. Речь свою он при этом строил хитро, замысловато, подходил к предмету издалека, извилистыми стежками — и очень этими тостами гордился. Знал Таха, кого пригласить к себе в тамады, не ошибся! Каждый новый пир под главенством Гвинджуа вплетал свежие лавры в венец его славы. — Тот, кто в грузинском гнезде оперился, не должен вставать из-за стола без прощальной, «всесвятской» чаши. Такой у нас порядок, этим мы землю нашу почитаем! Кто дал нам право нарушать завет отцов и дедов? Не только сыновьям и внукам — самым дальним потомкам должны мы передать этот обычай! Не столько само вино, как раздолье пира, шум и веселье любил Гвинджуа. Лишнего он никогда не пил. — Вино в стакане — как цветок! Разве можно подливать воду в вино? Нельзя стакан встряхнуть, чтобы вино не испортилось! Тот, у кого нечистая душа, кто таит злобу в сердце, кто неверен дружбе, кто ест неправедный хлеб, недостоин пить вино! Бог дал нам, людям, вино для веселья, для раздолья, для дружбы, а не для ссор, не для драки и человекоубийства! Вино, как меч грузина, кривде не служит! Искусство тамады Гвинджуа высоко ценил, считая его большим достоинством, украшением человека. «Этим я всему свету известен, за это меня всюду привечают!» — говаривал он. — Столько лет мне жить, сколько я здравиц с чашей в руках произнес! — гордился он собой. Вот один из его тостов: — С этим рогом в руке хочу от чистого сердца пожелать тебе долгой жизни! Живи до тех пор, пока в Кахети будет струиться из давилен и бродить в кувшинах вино! Пока твердь земная у нас под ногами не изотрется так, что не сможет выдержать тяжесть наших шагов; пока не пересохнут все реки, моря и озера и земля не будет сгорать от безводья! И еще скажу — видал, как, бывает, радуга перекинется мостом поперек небосвода и радует взор своей игрой? Пусть так же радуется и веселится твоя душа! Никогда не померкнет над землей солнечный луч! И так же пусть никогда не погаснет для нас твое имя! И пусть враги твои истекут кровью, как истечет вином до последней капли этот рог, когда я его осушу! Век тебе солнцем любоваться, живи тысячу лет! — И, осушив рог, переворачивал его со словами: — До капли! Так же сгинуть твоим врагам! Так говорил с чашей в руке предводитель и военачальник рогов и чарок Гвинджуа, — величаво, торжественно, горделиво. — Хороший тамада чести дому прибавит! — думал Таха по пути к себе в Шатровани. Новоявленный кум Гвинджуа Таха был крепкий, деятельный, бодрый человек с усами и бородой цвета соломы. Нравом он обладал горячим — говорили, что жена ему попалась строптивая, жесткая, да он умягчил ее хворостиной… Работящий был Таха крестьянин, хозяйственный, погреба у него ломились, амбары трещали. Имел, как говорится, добро и достаток, на что прожить и чем пропитаться. В нынешнем году уродилось у него целое море вина — и так был дом полная чаша, а теперь стало всего через край! Соседи говорили, что Таха — счастливого рода: к его отцу будто бы даже прибегала из лесу ручная дойная олениха! Рачительный хозяин, Таха не был, однако, прижимист. Человек тароватый, он любил гостей и любого принимал с почетом и лаской, как родного отца. И уж ничего не жалел — угощал щедро, все ставил на стол, что только было в кладовой. Недаром жена то и дело бранилась с ним, твердила, что он готов пустить по миру семью ради своего хлебосольства. Любил Таха старинное застольство, любил, чтобы все было по обычаю и по чину — и потому выбору тамады придавал большое значение. Тамада ведь украшение стола! — Слово у тамады должно быть меткое, борзое, налитое! — размышлял о будущем своем празднике Таха. — Золотые у него должны быть уста, и чтобы струился из них нектар, никогда не высыхая! Большой спрос с тамады, много от него требуется уменья! Должен он всех гладить по шерстке, избегать шершавого, поперечного слова, блюсти чин и приличие; в любую минуту должен быть готов развеять досаду у гостя, помешать пьяной сваре расстроить веселье, отравить сладость хлеба-соли, покрыть хозяина и гостей позором. Словом, от него зависит честь и добрая слава всего села, всей общины! — Все тосты должен вспомнить, ни одной заздравной чаши не пропустить: «поминальную», «всемирную», «ведренную» и ту, завершение пира, «всесвятскую», ну, и прощальную, посошок на дорогу, «запорожную»… Пир должен довести до самого конца! — Если тамада хорош, то и хозяин в лепешку на радостях расшибется! — Ну, Гвинджуа — тамада отборный, лучший из лучших: серебряное горло, ума палата, правильный человек! Нет, право, удачный я сделал выбор! — заключил в мыслях довольный собой Таха. Настал и праздник водосвятия. Ясный задался денек, настоящая «гостевая», «дружеская» погода. Знаете, что такое гостевая погода? Не знаете? С утра повалит ленивыми хлопьями тихий, сонный снежок, тронет землю легко, ласково, безмятежно, забелит все вокруг; а потом прояснится, и если ты — деревенский житель и урожай у тебя уже убран и размещен по закромам и погребам, что тебе делать дома, да еще в такой погожий день? И вспомнишь ты вдруг, что давно уже не виделся со своими, с близкими людьми — в летнюю и осеннюю страду не было минуты свободно вздохнуть, а теперь самая пора проведать родных, свойственников, друзей, провести с ними часок-другой за беседой. Подумал — сделал: соберешься, и в путь; навестишь, порадуешь друга и сам порадуешься. Вот что такое гостевая погода, день ласки-привета! Гвинджуа нарядился по-праздничному: надел новый архалук в крапинку и особенную, для таких случаев припасенную чоху, а поверх чохи закутался в овчинный тулуп, повязался башлыком, как чалмой, сунул под мышку крепкую кизиловую хворостину и пустился в путь-дорогу… Вскоре он уже подходил к дому своего новоприобретенного кума в Шатровани. Вон во дворе дуплистый дуб, заснеженная смоковница… Детвора высыпала навстречу, поглядеть на крестного. Цепной пес в дальнем углу двора полаял, полаял, и, поняв, что пришел свой человек, умолк. Домочадцы Тахи тоже нарядились… Ребятишки были в пестрых ситчиках и бумазее. На голове у хозяйки развевалось девственно свежее лечаки. Кое-где виднелись и старенькие лечаки соседок. Вот Хатута — махровая роза в соку; вот изможденная вдова Бухрии, в трауре по брату, с распущенными волосами; вот румяная Тавтуха, пышнотелая, как взошедшее тесто; ясноглазая, веселая, как кумач на флаге, Татия, дочка Фурфуты Таш-Дарико; Назика — ославленная женщина, изжелта-бледная Нушо и еще другие, все — дочери матушки-Иори, приглашенные гостьи или соседки, явившиеся на помощь хозяйке. Одни накрывали на стол, другие несли от соседей одолженные стулья и трехногие табуреты, чашки, тарелки и иную посуду. Хлопоты были в разгаре — дело нешуточное, устраивались крестины, кахетинское щедрое угощенье, с яствами и разносолами, досыта и допьяна, гульба-пированье у доброго хозяина, которому никак нельзя лицом в грязь ударить! Сам Таха крутился тут же поблизости, разделывая на почернелой колоде ошпаренную свиную тушу. Во дворе стоял крепкий дух горячего хлеба, поднимавшийся от врытой в землю печи — тонэ. Буйное пламя устроенного рядом очага рвалось к небесам. Большой черный котел на тагане клокотал, бурлил, сходил с ума; другие, поменьше, суженные кверху или подвесные, с дужкой, шипели, вздыхали, шептали и пели, желтая пена поднималась в них и переползала через края. В одних варились куски жирной свинины, в других — говяжьи лопатки, в третьих — крупные, янтарные куры; даже широкогорлая глиняная крынка не стояла без дела: в ней булькала сдобренная орехами душистая похлебка… Обе дворовые собаки валялись неподалеку от очага, разморенные, одуревшие от запаха мяса. Крестного Гвинджо встретили радушно, приветливо. По старинному обычаю повели его сначала в винный погреб — марани, где приятно пахло от больших корзин, доверху наполненных яблоками и айвой. С потолка свисали снизки виноградных гроздьев, ветки с двумя кистями — «акидо», вязки лука и чеснока. Огромный давильный ларь, долбленный из целой колоды, чернел в углу; он уже отслужил в этом году свою службу и был наполнен тыквамии картофелем. Под ногами виднелись обмазанные глиной крышки врытых в землю квеври, винных кувшинов, а у стены были прислонены скребки из древесной коры на шестах, для их мытья. В другом углу громоздились, словно поленница дров, брусья каменной соли. Красное вино достали из кувшина перед приходом гостя; а теперь при нем распечатали другой кувшин, розового. Вино в нем было — янтарь с лалом! — Что это, на меду настояно? Нет, право — мед и молоко, вместе слитые, — одобрил его Гвинджо, осушив чарочку на пробу. Вскоре появился и второй крестный отец, богатырь с виду, огромный, как гора, топором тесанный, по прозванию Мгелхара. В косматой, надвинутой на лоб овчинной шапке, с аршинным кинжалом у пояса, он ввалился, сотрясая землю тяжелым шагом, в самом деле похожий на бугая. Гвинджо и Мгелхара познакомились, протянули друг другу медвежьи свои лапы: с этого дня они становились крестными братьями. — Это вот красное вино — что твое причастие! — сказал Мгелхара. Тут же в марани, на крышке ларя, расстелили на скорую руку голубую скатерть, сорвали с вертела куски дымящегося шашлыка, отхлебнули вина из чаши-братины в знак дружбы и любви. Недаром сказано: утренний завтрак — душе утеха, желанней богатого приданого! И Таха, и Гвинджуа, и Мгелхара были твердо убеждены, что в истоке времен бог сотворил крестное братство, кумовство. Так ведь оно и говорится:Кумовьев и миро
Создал бог вначале.
Если молодцу зевнется,
Значит, жажда одолела.
А потянет в бой — почует:
Грудь заныла, заболела.
Мальчик у отца родился,
Враг же думает: девчонка!..
Десять усачей удалых
Жгучим взором я сразила…
Уж потешила я душу —
Только и корысти было!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Гвинджуа шел по проулку между двумя плетнями; потом плетни остались позади, он очутился в поле и твердо зашагал по запорошенному проселку. — Ну, теперь меряй дорогу! — сказал он себе. Так шел он вперед, довольный, что убрался вовремя, спасся от этой суматошной гульбы… И было ему так хорошо, точно он прохаживался по весеннему, медовому полю или по саду среди зарослей роз. Он и не замечал, как разыгрывалась непогода, как громоздились, наползая, тучи на черном небе. Вокруг клубилась мгла; завывая, налетал ветер. Вдруг, подхваченные им, задвигались, поползли, закружились клочья промозглого тумана. Белесое облако то вставало прямо перед путником, то подбиралось сбоку, то льнуло к нему, обвивало его, как влюбленная женщина, то окутывало ледяным саваном… Миновав сухую лощину, что отбегала вбок у верховья ручья, он пустился в гору по крутому, овражному подъему. Да ведь подъем — ветровое гульбище! Вдруг откуда ни возьмись, скатившись с горы, выскочил из лесу ярый, ревучий ветер, заплясал с визгом и воем; колючие алмазные снежинки хлестали в глаза Гвинджуа, буря, метель, вихри летучего снега не давали ему дороги… — Господи, поддержи путника в пути! Вдруг повалил крупный град ивернями; словно кто-то отвесил Гвинджуа горячую оплеуху да, сверх того, замолотил по нему кулаками. — Кто это? — обернулся в изумлении Гвинджуа и угрожающе замахнулся хворостиной. — Это я! — расхохотался ветер-озорник, с разгона грохнул его каменным турьим лбом и схватился с ним врукопашную — тряс, валил его, нырял ему под силки, бросал через плечо, подламывал под себя, подсекал подножкой — и швырнул-таки оземь, но Гвинджуа не сробел, тотчас вскочил и встретил буяна грудью: «Не испугаешь, видали мы таких!» Фыркая, отбивался, кружил на месте, напирал плечом, рассекал воздушный поток, рвался вперед стойкий, несгибаемый Гвинджуа — разгоряченный вином, обожженный студеным ветром. — С цепи, что ли, сорвался? — дивился он, качая головой. Но самое жуткое было то, что по пятам за ним — а может, бок о бок, крался кто-то невидимый, неотвязный. — Кто это? Злой дух? Божий есаул? Бес или какая лесная нежить? Или ангел ветра? — спрашивал Гвинджуа себя в смятении, и волосы у него на голове вставали дыбом. — Ох, хоть бы волк, что ли, из чащи выбежал, пристал в пути — все не так одиноко! — и выговаривал себе, подбодряя: — Держись, приятель! Вокруг — ни тропки протоптанной, ни стежки толоченой. Не было путнику пути! И все же не остывала у него в душе надежда. — Недолог путь впереди! — Вот этот вот косогор, потом сухой лог Грдзела, озерище Натбеура, кизильник Шиндавакэ, а там и дом мой покажется внизу… Ступишь вверх — гора, шагнешь вниз — долина! — взбадривал он себя. А вокруг ярилась и бушевала метель. Ветер ветровой вздымал снежные вихри, бесился, скрипел зубами, как гиена, щелкал бичом… Острые алмазные иглы и снопы раскаленных искр со своего кресала швырял в глаза давешнему тамаде! — Не осилишь, нечисть! Прямыми путями хожу — правого бог хранит! — и грудью рассекал вьюгу… Между небом и сушей стерлась черта, исчез кругозор; ничего вокруг — ни светлого, ни темного, не на чем остановиться взору; все покрыл белый мрак. Смутно помнилось только Гвинджуа, что впереди, на горе, громоздился белым чудищем снежный сугроб. Кругом, казалось, носились со ржанием бешеные кони; а порой слышался, словно волчий вой, лай и визг собачьей своры, временами же — звон бубенцов. На миг перед ослепшим взором путника как бы распускались диковинные цветы, потом уши ему наполнял грохот вздувшейся Иори, властвуя над всем этим адским шумом — словом, ничего не разобрать! Завывание и вопли снежной бури разносились над горами, грохот, хрип, звон стоял в полях; взметая глубокие сугробы, залегшие в расщелинах гор, в извилистых лощинах, буран забрасывал путника крупитчатым, зернистым снегом. Весь съежившись, задубевший, заледенелый, брел он вперед, проваливаясь в забитые снегом расселины, натыкаясь на занесенные кусты, на пни и коряги, цепляясь за разлапые ветви, чтобы удержаться на ногах… Пот прошиб его с натуги, в коленях не стало крепости… Буря таскала, трепала его за загривок — чуть что не оторвала! Он уже выбивался из сил, но, изнеможенный, загнанный, не терял духа, не сгибался, не сломился перед ненастьем. Снова он упал, провалился в снег, снова налетевший ураган стал швырять его из стороны в сторону… Колени у него подламывались, кругом царила кромешная тьма… Вой и визг ветра или бесовской силы оглушал его, трескучий мороз забрался под тулуп и ломил кости. Разъяренным барсом носилась буря, визжала, шипела, рычала на него, бесновалась, осыпала его свирепой бранью и угрозами, и Гвинджуа уже вообразил себя мертвым, закоченевшим в снежном сугробе, уже привиделась ему на мгновение свеча, горящая над его гробом… «Эх, бедолага, вот и черный твой день — вот где довелось пропасть ни за грош!» — Господь, сотворивший твердь земную, наложи замок на звериные зубы, ослепи глаз ворона-стервятника! Но какой зверь высунет нос из берлоги, какая птица вылетит на охоту в такое ненастье? Эх, и чего ему приспичило уйти из гостей? — Да нет, лучше с вьюгой бороться, чем сидеть за столом с пьяными скотами, любоваться на их свинство! — говорил кто-то в душе у Гвинджуа. Когда ручей замутится, из него и буйвол пить не станет! Ну, так держись, терпи свирепый мороз, вьюгу, что носится в ярости по заледенелой земле! Буря схватила его за горло, сцепилась с ним в рукопашной, подмяла его, уже почти придушила — куда уж больше? Вихревой ветер хлестал бичом все сильней, все бесноватей, колол иглами — точно всю зиму собирался с силами, чтобы нынче наброситься на тамаду! Вокруг намело высоченные сугробы. Верх и низ, небо и земля перемешались, переболтались между собой — и где-то между ними брел, кружил, как отверженный дух, Гвинджуа. Он уж думал, что попал на самое дно преисподней. Ни единого волоска вздыбленной шерсти ночи нельзя было разглядеть — не то что живого, движущегося существа! — Господи! Дай мне узреть еще раз мир поднебесный, солнечное око! Тут уж окончательно убедился Гвинджуа, что случилось великое трясение земли; что затормошился в море-океане кит, на котором стоит земная твердь. Кое-как, окоченевшей пятерней перекрестился он и попросил помощи у святого Георгия, обещав ему взамен заколоть упитанного тельца: «Спусти с неба цепь, Победоносец, выведи меня из этого ада!» А бешеный ураган готовил путнику погибель: гудел, ревел, скликал свои несметные полчища, чтобы похоронить его ничком! Еще раз налетел вихрь, обскакал его кругом, расквасил ему лицо, размолотил нос, засыпал снежной пылью глаза. Весь заледенел бывалый тамада — мороз точно набил на него железные обручи. Посмотреть на беднягу — не сразу догадаешься, что человек идет: усы заиндевели, да что усы — ресницы, и те превратились в длинные белые иглы. Так он и брел, позванивая и потрескивая ледяными сосульками. — Будь ты проклят! — взвыл Гвинджуа в сердцах, провалившись снова в какую-то яму или рытвину, на этот раз по самую шею; снегу ему набилось за пазуху вдоволь! Тут только сообразил Гвинджуа, что, спасаясь с пира, второпях забыл застегнуть ворот, так и остался с распахнутой грудью. Разгоряченный, хмельной — мудрено ли не заметить, да еще при поспешном бегстве? А теперь он ничего уж не мог поделать: пальцы одеревенели, никак не управиться с пуговицами!.. Твердь и хлябь, суша и вода — все вокруг было оледенелое… Но неукротимый тамада все шагал, шел вперед… Крепкий, как кряжистый дуб… Нет, не шагал, а продвигался кое-как, вслепую, полз, как дубовый корень, медленно и упорно, стойкий духом, твердый, как стальная кувалда! Метель еще раз обрушилась на тамаду, осыпала его колотушками, как кулачный боец, да с таким ожесточением, что, кажется, живого места на нем не осталось! То, казалось, засасывало его в трясину, то он не мог вытащить ногу из груды скалистого щебня, — точно тысячи бесов вцепились ему в щиколотки и в колени! И еще раз вынырнул из сугроба Гвинджуа, еще раз храбро пересек снежную целину, исхитрился протиснуться, пролезть сквозь извилистые коридоры вьюги, заглянул в глубокие ледяные пещеры, преодолел воздвигнутые ветром и обвалом белые крепостные стены, перелетел со своей хворостиной через высокие снежные башни… Ковылял и переваливался, вприпрыжку и кувырком, вздымая белую пыль, оставляя косолапые медвежьи следы. Попадись он на глаза какому-нибудь бродяге-охотнику, тот наверное принял бы облепленного снегом тамаду за косматого лесного зверя и всадил бы в него горячую пулю — нечего и говорить! Все снежило и снежило, крупные хлопья сыпались густо с неба, и ветер подхватывал, кружил их… Белые мраморные глыбы и брусья громоздились вокруг… Навалы, наметы… Похожий на белый стог, шагал закованный в морозную броню, крепконогий Гвинджуа. Шел, падал и снова вставал, и так сотни раз — заледеневший, со скованной челюстью, не чувствуя ушей, измолоченный до полусмерти, изнемогший… Словом — на грани беды и погибели! Чуть было не вышибло из него дух! Налетал порыв бури, тряс, ломал, гнул, швырял ошалелого тамаду, мороз все теснее сжимал свои тиски; на шее — пудовая цепь, на ногах — жесткие оковы: ну как, и теперь не сломишься? Не сдаешься, Гвинджо? Но Гвинджо встречал бурю грудью, как скала… Боролся, стоял насмерть… И вдруг, остановившись перевести дух на каком-то пригорке, по пояс в снегу, увидел вдалеке мерцающие, слабые огоньки, брезжущий свет среди мрака, и удивился, что снова узрел поднебесный мир. Да это же его село, Швлискури! Ну да, вон впереди Махарикина гора, а у ее подножия деревня! Значит, не обмануло его чутье, значит, он шел-таки правильно, хоть и не по дороге, а рядышком, по гребню вдоль лощины! Всем вам порадоваться так, как обрадовался Гвинджуа! Внизу, в котловине, ночь была смирна, как ягненок, стояла хрустальная тишина; туда не доносился с вершин гул ветра, ропот стихии! Гвинджуа поглядел сверху на родное селение, занесенное снегами, и рванулся к нему всем существом, словно после долгой разлуки. Ему даже казалось, что он может отыскать взглядом свой дом, осененный высоким тополем. Спросить Гвинджуа, так он заметил даже тусклый свет коптилки, выбивающийся из его окна! Не спит, видно, жена! Крутит веретено в чашке, коротая часы ожидания! Едва ли не мерещилось ему, что он различает сквозь окно живой жар у себя в очаге, тлеющие уголья… Язык снова стал ему послушен… Он сразу наполовину позабыл войну с ветром и стужей, яростную сшибку с метелью; и широко раскрыл наконец исколотые ледяной остью глаза. — Молодец, брат Гвинджо, хвалю! Нет, не свалится дерево от одного толчка! Гордый своей победой над ураганом, стоял он, приосанившись, уперев широко расставленные ноги в твердую, прочную землю, и улыбался, утешенный, услажденный… Перед его взором предстал брошенный им пир во всей его пестроте — первое сегодняшнее поле битвы! — Таха, гости-сотрапезники, Катата — вот кому материнское молоко пошло не впрок! — Но теперь, после жестокой битвы с вьюгой, буянство Кататы вызывало у него только улыбку… Еще раз окинул он мысленным взором праздничный стол, вспомнил все свои заздравные речи и остался доволен собой… Да, да, ничего не скажешь — помучала его буря, лютее казни не придумать, чуть не вышибла из него дух — а все же он добрался до своего дома! — Вон Евстафий-угодник, а вон, на севере — Георгий Победоносец — узнавал он на окрестных холмах привычные очертания часовен. — А вон внизу, на мысу, старинный храм божьей матери, — горделивые развалины приковали его взгляд. Сколько сказано им здравиц в завершение пира, во имя пресвятой и всех святых!.. Вдруг он вздрогнул, потрясенный, ошеломленный; что-то взбаламутило его, привело в ужас. Какая мысль обожгла внезапно его мозг? — Господи, как это со мной могло случиться? — Гвинджуа стоял, словно пораженный громом; хотел было ударить себя в раскаянии по коленям, да не было сил пошевелить рукой… Ветер все не унимался, налетал на тамаду, дразнил и изводил его — но теперь Гвинджуа было не до войны с ветром! Он внезапно принял какое-то непоколебимое решение, с трудом подобрал с земли окоченелой рукой свою хворостину, сорвался с места и… повернул назад, вновь, как волк, нырнул в белую вьюжную кутерьму… Буря, обрадовавшись, наскочила, набросилась на него с утроенной яростью. Казалось, сорвались со скал снежные обвалы и низвергаются в долину, чтобы похоронить Гвинджуа! Вьюга ликовала: заманила путника, добравшегося было до спокойных мест, назад в свое царство! И на радостях ревела, отводила душу, звонила на весь свет о своей победе. — Нет, теперь уж меня не одолеешь! Теперь я знаю, в чем причина! — кричал ветру Гвинджуа. И стремился вперед, обретя твердость стали, бесстрашный и необоримый — встань у него на пути железная гора, и ту, кажется, прорубил бы насквозь! Он как бы чуял в себе новый, крепчайший спинной хребет! Не раз спотыкался Гвинджуа, порой и не удерживался на ногах; проваливался в заснеженные лощины и с трудом выбирался оттуда, чуть не задохшись… И наконец, когда зазвонили рассветные колокола в Шатровани, Гвинджуа бодро толкнул калитку, пересек двор Тахи, и громко, не чинясь, постучал в белую, занесенную снегом дверь своего кума. — Кто там? — Плотник, Ноева ковчега строитель! — неуклюже пошутил Гвинджуа. И тотчас же отозвалась Ноева голубица: — Кто, кто? Молодуха Дудгуба, все еще нежась в сладком полусне, угревшаяся, убаюканная мечтами об охотнике Годердзи, стояла, с шалью на голых плечах, за дверью и, вся трепеща, спрашивала нежным голосом: «Кто там, кто пришел?» — надеясь, что случилось чудо и вернулся тот, кого ждало ее сердце. — Это я, Гвинджуа, ваш кум, крестный ваших двояшек! Молодуха, хоть и не разобрала слов — путник едва шевелил замерзшими губами! — все же приотворила дверь, словно хотела дать проскользнуть в щелку, впустить тайком своего желанного и прильнуть к нему, прилепиться, как распластанный ком хлебного теста пристает к накаленной стенке тонэ! — Это я… я! Перед молодкой, все еще скованной дремотой, стоял белый, изукрашенный инеем, обвешанный сосульками стог, снежная гора. Стоял и… разговаривал человеческим языком! От страха у молодухи подкосились колени. — Да не бойся ты, сестрица! — уговаривал бедняжку растерянный снежный человек, помогая ей подняться. — Скажи, кто ты такой? — спрашивала, придя в себя, перепуганная насмерть молодуха. — В самом деле, не злой дух? Не оборотень? — Да нет, какой же я злой дух? Именно, что не злой, а добрый, с крестом и миром в ваш дом вошел! Наконец-то молодуха пришла в себя, взяла в толк, кто перед ней… И ей даже стало стыдно за свои страхи. А Гвинджуа тер пальцами заиндевелые усы, облупливая и обламывая на себе ледяные сосульки, и бормотал: — Это я, сестрица, Гвинджуа, ваш кум… Крестный… Грех такой вышел — забыл прощальную чашу поднять, всесвятскую… С Махарикиной горы вернулся — тяжек божий долг! Не обессудь, вынеси мне чашу или рог, чтобы я мог бремя сбросить с души! — Пожалуйте в дом! Извините, что не сразу признала… За нечистую силу, за бесовское наваждение приняла! — сокрушалась Дудгуба. — Нет, что ты! Я домой спешу! Дома обо мне тревожатся… «Вот еще ненасытный! Экой ведь падкий на вино — откуда назад приплелся ради одной чарки!» — подумала разочарованная, обманутая в своих ожиданиях молодуха и принесла тамаде оба сосуда — и рог, и чашу, наполненные вином до самых краев, так, что даже несколько капель пролились ей на сорочку. Гвинджуа набросился на вино так, словно изнемогал от жажды — прямо-таки вырвал чашу и рог из рук Дудгубы. — Награди тебя бог! Вот теперь я очищу свою совесть перед богом и людьми! — Пресвятая матерь божья, спаси и помилуй, прости за то, что убежал без прощальной чаши, всесвятской! То-то меня закружила вьюга, засыпали снега! Слава тебе, царица небесная! Не по злой воле я так поступил — нечаянно вышло… Прости и помилуй, даю обет — больше со мной никогда такого не случится! Молодуха смотрела на него с изумлением: что это он несет, чудной человек! — Прогневил я бога, невестушка, пошел ему наперекор, вздумал с ним шутки шутить по глупости! Знаешь, что он со мной сделал? Еле ушел я от смерти, на зубах у нее уже был! Небось всякий меня осудил бы и на смех поднял, кабы я сюда не вернулся! Помогай вам все святые и угодники! Да будет их благословение над этим домом! — произнес Гвинджуа благоговейно. — Все, какие ангелы действуют в небесах с времен Адама и Евы, да будут покровителями Тахи и его очага, моих крестников, всей нашей земли грузинской и всего христианского мира! И тебе помогай бог, невестушка! Господи, прости мне мое недомыслие! — радостно закончил свое благословение Гвинджуа и единым духом осушил рог и чашу, так что не оставил в них ни одной росинки. Потом сложил оба сосуда аккуратно на пороге — вручить их было некому, так как молодка тем временем зашла в дом — и, освобожденный, с легким сердцем, поспешно зашагал домой, к жене и детям… Молодка скоро снова показалась в дверях с тарелочкой в руке: принесла гостю кусок холодной свинины и хлеба на закуску, да никого уже не нашла перед домом, а пока оглядывала двор, споткнулась о рог, лежавший под ногами на пороге, испугалась, выронила тарелку и бросилась в комнату. Долго она дрожала в постели, накрывшись одеялом с головой, не решаясь глянуть в сторону окошка. — Нечего и думать, это был оборотень, нечистый! Но ведь черт не пьет вина?.. Долго она ломала голову, строя догадки, и наконец заключила: «Наверно, это была душа голодного, бездомного человека!» — Кто знает, как ему приспичило, как захотелось вина отведать! Трудно ведь грузину без вина — даже на том свете! Вот он и встал из мертвых — ускользнул ненадолго от смерти-караульщицы, принял обличье Гвинджуа и заявился сюда — выпил и назад, улегся снова в могилу, чтобы костлявая не заметила! А Гвинджуа, взбодренный, оживший, бодро шагал по направлению к своей деревне. Красное иорское вино растеклось теплом по его жилам, согрело его, распалило, заставило сердце биться сильнее! — Не осилили меня ни дьявол, ни вьюга, ни Катата! Пусть теперь попробует сместить меня, знаменитого тамаду! Бог теперь на моей стороне. Оправдался я, замолил грех! Между мной и богом теперь мир и согласие! Кто скажет, что не так? Почему же погода переменилась? Почему улеглось ненастье? Буря утихла, бешеный ветер унялся, в мире воцарилось спокойствие — и все потому, что Гвинджуа искупил свое прегрешение! — А как разгулялась буря, как бунтовала, как озорничала! Оттого, что я бога прогневил! Снежные, алмазные, искристые, обрызганные жидким серебром горы одобрительно кивали оправданному тамаде, явно довольные им. Утренний дух разлился в воздухе. И тут-то за горой показался краешек солнца… На заборе заливался петух: «Кукареку! Это я солнышко на небо привел!» …И все ему верили!ТЕТУШКА МАИКО
Молоденькая мать, недавно овдовевшая, возилась под цветущей яблоней со своим малышом, ласкала, миловала его в колыбели, а белые лепестки яблоневого цвета осыпались на колечки и завитушки шелковистых ребячьих волос. — Что тебе шепнули роза и фиалка, ладушки-лапушки, цветики матушке? — приговаривала она, склоняясь над младенцем. Дитя смеялось, гугукало, ворковало… А мать целовала, щекотала его. — Смейся, крохотный, смейся, сердечко! Засмеешься — тучи разойдутся, сдвинешь бровки — снова набегут, небо затемнят. Смейся, лапушка, разгони ненастье! Это была тетя Маико, сестра моей матери. Говорят, от тетки матерью пахнет. Чистая правда! Никогда не забуду любовного взгляда тетушки Маико. Она выросла дома, нигде не училась, но ум имела живой и развитый. А уж мастерица была на красные речи, крылатые слова… Любил я слушать ее в долгие зимние вечера, под жужжанье веретена! Немало сохраненного памятью от тех вечеров священно для меня; многое из того, что узнал я тогда, стало потом мне руководством в жизни… Навсегда запечатлелись в моем сердце, например, такие слова тетушки Маико: — Если с утра к тебе в душу не заглянет солнышко, трудно будет весь день! Тот первый утренний луч должен позолотить твои мысли и остаться с тобой, а ты иди, куда он ведет, не теряй его из виду… И увидишь — никогда не смеркнется у тебя в душе! Иногда она вдруг замолкала — словно оторвется от здешних мест и перенесется в другие миры. Спрашивали ее: где была? — За ветерком-бродягой погналась! — Зачем? — Чтоб шепнуть ему словечко. — И что же, догнала? — Настигла кое-как. — И словечко шепнула? — Успела. Или: — Ах ты, радость моя! — Кому это ты, тетя Маико? — Видишь — во дворе липа, как пышно раскинулась, как зеленеет! — Красавица ты моя, желанная, чудо мое распрекрасное! Хрустальным лучом вспоенная-расцвеченная! — приговаривала она, лаская алую розу на окне, брызгая на нее водой… — Хорошенький мой, словно на картинке нарисованный! — улыбалась она теленку и целовала его в грустные глаза. — Куда это ты забралась, неугомонная? — и, осторожно подобрав пчелу, бившуюся в окно, открывала форточку, выпускала ее на волю. — Лети на простор, резвись — там тебе место! Язык птах и пичуг был ей понятен: — Слышь, как там, на изгороди, пестрогрудка балагурит с хохлаткой? Или, бывало, услышит иволгино «Бичо, Гогия!» и крикнет в ответ: — Ну, чего зовешь? Не пришел еще из школы мой мальчик, бичо Гогия. И сейчас явственно слышится мне задушевный голос тети Маико. Удивительные она умела выдумывать ласкательные слова: — Ты мой огонек, я твоя бабочка. — Цветочек мой, фиалка, росой умытая! — Трепетное мое сердечко! — Любовь моя, гордость моя! — Лекарством для тебя истолкусь, прильну к тебе целебным снадобьем. — Солнце юной жизни моей, горюшко твое мне развеять! — Мне твои беды, твои невзгоды! — Дыханье жизни моей! — Вокруг коленей твоих обовьюсь! — Ветерок мой прохладный! — Желанная моя вишенка-гроздочка! — Красивый мой, расписной! — Матери шандал золотой! — Вам меня оплакать, красивые глаза! — Твоим рукам меня землей засыпать! — Чтобы не жить мне без тебя ни одного дня! — Спасибо тому месту, где я тебя вспомню! И сколько еще других — да всех и не припомню! Где они, в какую пропасть канули? Почему забылись все эти ласковые присловья, которые знали у нас в старину тысячи матерей и тетушек, таких, как Маико? Почему не выражаем мы нынче ласку и нежность так, как умели это делать они? Почему и нас никто так не ласкает, не голубит? Почему мы ограбили, оголили себя? Ведь стынем мы, зябнем без тепла этих любовных слов! Почему не слышат их наши малыши — дети наши и внуки? Почему отвергли старинные грузинские ласковые словечки наши женщины? Неужели онемели, умерли, сгинули эти легкокрылые слова? Почему забыли их сегодняшние грузинские матери? К ним-то я и обращаюсь в первую очередь! Совсем молодою овдовела тетушка Маико, осталась с тремя сыновьями-сиротками на руках. Целый день она хлопотала, кружила по дому без устали и отдыха, как трудолюбивая пчелка-медуница. Тысячу домашних дел переделает и все напевая, с улыбкой, с ласковой прибауткой… — Боже милостивый! Как это ты сумел создать всю эту красоту? Ясное утро, улыбчивое синее небо, золотистое, рассветное веянье, нивы в шелестящем солнечном платье, розы, всего мира украшение, высокие, весь белый свет озирающие тополя, сладкий дух цветущих лип… Студеные ключи и хрустальный ветерок… — С ясным солнышком, с восходящим! — поздравляла она меня поутру; и добавляла: — Когда солнце расцветает, как алая роза, — разве ты не радуешься? Вдохну утреннюю сладость — и выдохнуть неохота! — Если с самого утра не вспыхнет в тебе солнечный луч, останешься в проигрыше. На тот первый луч должен ты нанизать целодневную свою жизнь! Вбери глазами и душой золотое сверканье и радуйся! Доверься тому лучу, иди за ним — и он будет указывать тебе путь весь день. Так учила меня тетушка Маико, развешивая белье во дворе… С утра до вечера в хлопотах, натруженная, усталая, с лицом, пышущим от жара, и капельками пота на лбу, всему дому заботница, — она была все-таки свежа и красива, как утренняя роза, и весела, как ласточка. — Птичий щебет разносится, мой мальчик, — брось свои книжки! Цветок раскрывается, зовет тебя. Не теряй этого пестрого, золотого дня! Беги к солнцу и к ветерку, к небу глаза подыми, вниз на землю посмотри! Вон как нива поднялась, маки в поле заалели, персик в снегу, роза в завязи просыпается. Довольно тебе читать, глаза проглядишь, беги на двор, солнышко уважь! Книга всего лучше — да только всему ведь свое время. Гляди, любуйся — вся природа перед тобой. Что за безмерная краса! Что за благодать! Не все тебе над делом надрываться, — так наставляла меня, выговаривала мне тетушка Маико, когда я дни напролет корпел над книжками… — За утренним лучом поспешай, дружок! Не то жить трудно будет! Верь прежде всего в солнечное сиянье, и будешь счастлив на земле, — все повторяла она, неустанно внушая мне свою веру… Такова была тетушка Маико — друг ветра, наперсница цветов… — Ну, погляди — разве не чудо, в самом деле, эти цветущие, словно пламенем охваченные деревья? Разве золотые косы Тамар-царицы и это пышущее жаром персиковое дерево не одно и то же? Но стоило показаться на улице маленькому оборванцу-пастушку, как тетушка Маико тут же забывала о красоте природы. — Постой, мальчуган, куда ты? Иди к нам! — подзывала она паренька и выносила ему из дома целый круглый грузинский хлеб, да еще обильно намазав его медом… И продолжала: — Ты знаешь, что говорит солнце, когда распускается махровым розаном на небесном хрустале? Знаешь? Нет? А я знаю! Я даже слышу запах его сверкающего луча! — говорила тетя Маико с любовью. — Гляди на мир глазами малых птах, поговори с солнышком, прежде чем уйдет в свое гнездо, беседуй с брызгами водопада, с прозрачными струями, с шелестящей нивой, с летучим ветерком. — У зяблика спроси совета, у подснежника или персикового цвета — и будешь богат. — Ладушки матушке, листочки мои, цветочки! — ласкала она колокольчики вьюнка, обвившегося вокруг столбов галереи, и глаза ее светились нежностью. Помню однажды в студеный зимний день тетушка Маико вышла на балкон. Дул резкий февральский ветер. Тетушке Маико казалось, что она одна, что никто ее не видит. Она поглядела вдаль, на белые зимние холмы, на заснеженные овраги, приложила руку ко лбу и позвала: — Приходи скорей, весна красна, торопись, а то уж нам невтерпеж, надоела зима, и хлеба не стало у людей в ларях… Приходи скорей! Так она запросто, по-домашнему, звала весну, упрашивала ее, словно была ей своим человеком — подружкой или родней! Вдруг она увидела меня — и смутилась, стала оправдываться, словно в чем-то была виновата: — Что делать, Гогия, мой мальчик — не могу я без солнышка, наскучила мне зима. Ах, кабы вечна солнце светило, кабы всегда все цвело вокруг! — Считай это ясное небо, это цветущее дерево за бесценный дар, за божью милость. Наслаждайся ими, радуйся — а иначе какая цена всей твоей жизни? — Не надо забот — отбрось их, ну, хоть из любви ко мне. Забота сушит, забота старит! Работай с улыбкой, делай дело смеясь — и день пройдет так, что не заметишь. Жизнь зовет нас не к мученьям, а к радости. Пой всегда — от песни свет в душе разливается. — Боже милостивый! Сколько ты создал прекрасного на свете — но никому и взглянуть недосуг! Вон, идут по дороге путники — посмотрим, заметят они белые цветы, что облепили изгородь и свешиваются с нее, почувствуют ихзапах? Небось не заметят, не почувствуют. Бедняги! Но путникам и в самом деле было не до белых цветов и их аромата. Это были родичи тетушки Маико; они возвращались из города с дурными вестями — в тот день была объявлена первая мировая война. — Ох, ослепни мои глаза, горе нам всем, несчастным! Миллионы человеческих жизней угаснут во мгновение ока, сгорят, как солома! Сметет пожаром, смоет потопом с лица земли то, что создавалось в поте лица, тяжким трудом… — говорила в горе тетушка Маико; душа ее была уже как бы окутана пороховым дымом и мглой войны. Умолкла, точно онемев, Маико. Глаза ее уже не видели красоты мира, уши не слышали сладостного голоса природы, сердце закрылось для радости. Уже и собственный двор был ей немил. И с гостями она была сдержанна, как никогда — точно не родственников принимала, а чужих людей. Вместо того, чтобы броситься, как обычно, навстречу тетушке Джеране с любовными словами: — Вокруг шеи твоей обовьюсь, колени тебе расцелую, к груди твоей прильну! — она сухо расцеловалась с нею при прощанье, как бы по хозяйской обязанности… — Эх, сколько молодых зря пропадет! — хлопала себя в отчаянье по коленям Маико. Старый дядя Лашхия успокаивал ее: — Ну, что поделаешь? Зато какая молодежи наука: закалится, окрепнет… Нельзя без войны, что это будет за жизнь? — Ничего, не беда! Конь объезженный и молодец обстрелянный дороже ценятся. Простой и грубоватый дядя Лашхия смотрел на войну глазами человека времен царя Ираклия, когда могучие богатыри, сшибаясь в рукопашной схватке, саблями решали свой спор, свою судьбу… Но Маико словно и не слышала. Она как бы уже видела свой цветущий, напоенный запахом роз двор разоренным, истоптанным, спаленным какими-то ворвавшимися жестокими насильниками… Опечаленные гости вскоре ушли — они торопились в свою деревню. Началась война, каждый спешил к своему гнезду. Мы проводили их до калитки. — Жизнь в этом мире на ниточке висит… — со слезами в голосе проговорила Маико; потом взяла нас, детей, за руки и быстрым шагом повела домой, под крышу, словно спеша укрыться от грозы. — Слышите лай? Это смерть спустила своих собак. Давайте убежим, спрячемся от нее! — Что тебе мерещится, дочка? — увещевала ее старуха свекровь Нануа. — От смерти и от солнца, пока жив, никуда не спрячешься! Как все, так и мы! Чему быть, того не миновать. — Прощайте, птички, цветы! Кровью зальется лицо земли, стоном наполнится высь небесная. Погаснет солнце, пожухнет зелень, затмится круг земной! — Что толку в горьких словах? — качал головой дядя Лашхия. Тетушка Маико молчала, подавленная… Точно кто-то внезапно затмил, разрушил ее полный радости мир. Смеркалось. Спустилась тьма — словно шерсть на спине у ночи встала дыбом. В этот вечер в нашем доме легли рано. Мы, дети, прижались друг к другу, притихли, дрожа от страха…Началась война 1914 года. Алчность, жадность, ненасытность вырвались на волю… — Только стыд и удерживает небо — не то обрушилось бы нам на головы! — говорили пожилые люди. Забрали в деревнях солдат. Разверзлась пасть могилы. По ночам падали звезды… — Ну, всё — настали последние времена, конец света. Покатилась земля в тартарары, — жужжали старухи. — Мы теперь должны крепко за ум взяться: наш народ ведь — горсточка, грузинская земля издавна и копьем и мечом в клочья изодрана. Господи, спаси и помилуй! — снял шапку старый Цицикорэ. — Святой Георгий, победитель вражеских сил, заступись за нас! Матерь божья, пожалей тех, кто единственного проводил! Дай нам силы вытерпеть муку, как твой сын ее терпел! — истово молилась, опустившись на колени перед образами, моя мать. И снились нам сытые, наевшиеся мертвечины вороны и коршуны. Деревенские мальчишки рыскали по полям и лесам, истребляя воронье. «Дожидаются, когда отцам нашим глаза выклюют!» Помню, как пьяный Читура, брел перед отправлением на войну, пошатываясь, по улице и приставал к девушкам: — Дайте разок себя поцеловать, девоньки! Может, я не вернусь домой. Может, расклюют меня, поделят мое тело меж собой вороны и ястребы. Кто знает, где, в какой земле оставлю свои кости? Сделайте такую милость, девушки, дайте вас поцеловать! Перепуганные девчата разбегались в разные стороны — хоть и чувствовали, что была правда в словах Читуры. Печальные дни настали в деревне. Отовсюду слышались плач, вздохи, причитания… И ко всему прибавилась невиданная жара. Затихли деревенские закоулки… В лунные ночи не слышалось смеха веселящейся молодежи. Девушки, приуныв, ткали паласы, на которых красными, желтыми, голубыми нитками выводили имена своих женихов:
«Гвития, возвратись со славой!» «Пусть повергнется враг перед Леваном!»Вскоре на страницах газет появились витые вздернутые усы Вильгельма Второго, а еще раньше иконописно-приукрашенное лицо «нашего государя». Замелькали доселе не известные слова и названия: «шрапнель», «цеппелин», «Макензен», «Гинденбург», «Карпаты», «Сарыкамыш»… Газеты как бы источали кровь. И каждая звезда в небе, казалось, была заминирована — вот-вот взорвется, разнесет весь мир в пыль… — Под пули отправила я своего мальчика, — голо-хила в проулке бабушка Мариам. То ли при втором, то ли при третьем наборе забрали на войну и сына тетушки Маико, Вахтанга. Вскоре дворы и проулки нашего села огласились плачем и причитаниями; вздохи, стоны, вопли и громкие рыдания слышались со всех сторон. Трещали лечаки, обрываемые на себе матерями и женами. На каждом шагу можно было повстречать женщину в черном, с залитым слезами лицом, всхлипывающего ребенка, онемевших от горя, убитых родителей… С присмиревших быков, со всех этих Белолобых и Краснобурых сняли бубенцы и колокольчики, чтобы звон их не напоминал горюющим о тех, кто подвязывал эти погремушки и кому уже никогда не взмахнуть на арбе хворостиной… У меня весь день не переводилась работа: надо было читать то в одном, то в другом доме письма с поля битвы и тут же писать под диктовку ответы — многие у нас в деревне не знали грамоты… Писали воины домой такие слова: — Не горюйте, не оплакивайте… — В память обо мне берегите моего Зурико… — Об урожае беспокоюсь, как там наши хлеба?.. — Виноградник мой не загубите… — Присматривайте за моим конем… Но притом и ободряли домашних, утешали жен и матерей: не бойтесь, дескать, не поддавайтесь печали! Вернемся домой целы-невредимы! Успеем друг на друга нарадоваться — только бы вам выдержать до нашего возвращения. О погибших складывали стихи и напевали их под чонгури; на каждом слове вздыхали и стонали — душа у всех горела от горя, слезы подступали к горлу. А там — в Карпатах, на галицийских полях, под Варшавой, в Эрзеруме и Эрзинджане, в белорусских болотах — умирали люди, и гибель их крапивой обжигала сердца — у брата обламывала десницу, отца подкашивала под колени, друга наполняла горечью, мать старила и сушила… От слез, ручьями стекавших на чонгури, размокали струны. У многих, многих ягодки-жены и малые дети остались сиротами. И оставшиеся дома, вечно трепещущие, снедаемые тревогой, обещали сельским святыням пудовые свечи и обильные жертвы, лишь бы угодники привели ушедших домой с миром… А «странствующие вдали с миром» жаловались в письмах на свою тяжкую долю, на повседневные мучения: товарищи гибнут на глазах, безжалостная смерть подстерегает на каждом шагу, в окопах грязь, сырость, непросыхающие лужи; еда — черный, черствый хлеб, твердый, как кирпич… — Некому нас оплакать, не будет родной души у нашего изголовья в смертный час, ни одна живая душа не уронит слезу на гроб погибшего! Одни вороны кружат над нашими головами. Деревянный крест и чертополох на могиле — вот наш конец, — писали иные, бессемейные, друзьям и доброжелателям. — С чашей вина помяните нас, братья… Видел я во сне, сорвалась звезда с небосвода, покатилась вниз, ударилась оземь. Не вернуться уж мне домой!.. — И, по большей части, не возвращались «кровавой брагой опоенные»… Тетушка Маико утешала убитых горем, вместе с осиротевшими оплакивала утрату, и сердце ее исходило всеобщей болью. Ведь она и сама жила в нескончаемой тревоге и, замирая от страха, ожидала вестей от сына. Тот писал ей с войны бодрые письма, поддерживал в ней надежду — но слезы, что лились вокруг, жгли ее душу. Сколько ночей она провела без сна! И вот в один прекрасный день благая весть наполнила радостью дом Маико. Война отпустила на короткое время Вахтанга. Раненный в бою, он лежал в госпитале, выздоровел и получил разрешение съездить домой на побывку. Это был праздник для всех соседей. Тотчас же сбежались отовсюду люди, тетушка Маико устроила на радостях угощение. Щеки у вырвавшегося из когтей войны солдата горели от поцелуев… На душе у Маико точно рассвело после долгой ночи, заиндевелое сердце ее оттаяло… Лицо озарилось сиянием — взошло, наконец, для нее солнышко! — Ну-ка, покажись! Еще, еще! Дай наглядеться на тебя, взор мой услади! — И тетушка Маико без конца кружила около сына, то смеясь, то плача… Вахтанг был совсем не тот, что прежде. Он разучился улыбаться, лицо у него стало суровое, казалось, он не с нами, а где-то далеко отсюда. Говорил он сбивчиво: — В орудийном пламени мне ничего не было видно… Снаряды выли, точно роженица в муках… Грохот был такой, что я ничего не слышал… Как только не оглох? — А я-то решил, что хлеб-соль уж больше не для меня… Неужели я опять сижу за столом? — Бывало, проглотим кашу второпях и скажем: тот не человек и не грузин, кто, вернувшись домой, если выпадет ему такое счастье, не помянет с чаркой в руках погибших на войне! Многие отчаивались: доведется ли нам когда-нибудь вернуться в свою страну, отведать нашего вина? А я говорил: ворочусь, как же иначе? И вина вдоволь выпью! Ну, вот я и дома! Вахтанг поднял закопченную глиняную чашку и в первую голову вспомнил оставшихся на поле битвы: «За тех, кто кровь свою пролил, чтобы сохранить нам эту небогатую хлеб-соль». Женщины, сбившись в кучку, вытирали слезы… спрашивали: — Как ты уцелел? — Ускользнул от смерти! Святой Георгий подсадил меня к себе на коня и умчал оттуда прочь. А больше ничего не помню! — говорил Вахтанг. Тетушка Маико крестилась, возносила хвалу святому Георгию, поминала лик господен… И натягивала старенькую шаль на худые плечи, зябко куталась… — Говори еще! Как там все было, на поле битвы? — просили Вахтанга; и он рассказывал негромко, спокойно, — словно человек, вспоминающий поутру свои, ночные видения. — Поле битвы!.. Счастье ваше, что вы не видели его. День, солнце на небе, а мы все время в сумраке: от разрывов, от дыма орудийного, мгла кругом. Кровь льется рекой. Грех какой! Что они творят, эти цари-государи, будь они прокляты! Женщины вздрогнули — странными показались им эти смелые слова. — Да, Сандалу разорвало снарядом — сошел в могилу так, что ничья слеза на грудь ему не упала… — Вырыли огромную яму посреди поля и всех, кто воевал на этом месте, схоронили в братской могиле. И останки бедняги Сандалы зарыли вместе с тысячами других. Женщины оплакивали гибель молодого соседского парня, причитали негромко, выли вполголоса, царапали себе грудь, били себя в голову… — Никогда еще не горел мир в таком адском пламени! — твердили женщины. — Что ж он такое, этот мгновенный мир? Дым, ничто! — добавил кто-то. — Когда тебе на войну возвращаться? — спросили Вахтанга, после того как наговорились всласть. — Нет, нет! Живой, по своей воле я туда не поеду! — вскричал Вахтанг в волнении. — Уйду в леса — не все ли равно, дикие звери меня разорвут или бомба на войне? Пусть хоть родная земля грудь мне засыплет… — Не отпущу, даже если сам царь явится за тобой! — обняла, закрыла его собой тетушка Маико, и лицо ее выражало страх, тоску и материнскую нежность. — Не поедет, не позволю! — решительно заявила она, подняв руку, но потом вдруг уронила ее без сил, пронзенная внезапной печалью: — Эх, сколько их там, под пулями, таких, как мой сын? Разве все они не такие же мои дети? Вот что разрывает мне сердце! — заключила она, помолчав: — Что ж, пусть мой Вахтанг и останется дома, разве миру от этого станет легче? Соседи, да и сам Вахтанг смущенно глядели на тетушку Маико, поникшую, обуреваемую черными мыслями, точно окутанную вьюжной ночью, непроглядным ненастьем. И нигде не видно было просвета… Прошло время. Вахтанга снова увезли на фронт — пришлось подчиниться. И мать с сыном покорились… Что же еще оставалось несчастной матери? Только ждать, тревожиться, цепляться за надежду. И она жила — нет, не жила, а существовала кое-как между жизнью и смертью, в вечной неизвестности и тревоге. Пролились новые моря крови, погибли тысячи и тысячи людей. Вахтанг попал в плен и уже не вернулся — видно, погиб где-то в дальних краях, на чужбине… А тетушка Маико все так же трудилась, хлопотала на пасеке и на огороде, вела дом, управлялась с хозяйством — в вечной маете, с натруженными руками, с капельками пота на лбу, с пылающим лицом… трудилась и незаметно таяла. Солнечный луч уже не радовал ее, она больше не ухаживала за цветами. Замкнула свое сердце тетушка Маико, ушла в себя, мир внушал ей страх и недоверие, жизнь представлялась обманом. Так она и ходила с тех пор до конца своих дней в черном и никогда уже не надевала кружевного лечаки с цветочками: вся земля, вся природа казались ей охваченными горем. Она ведь понимала язык природы, постигала все ее тайны! И теперь, когда небо хмурилось и накрапывал дождик, тетушка Маико говорила с сожалением: — Разве не слышите — как плачут отцы по убитым сыновьям? А когда с гор наползали туманы и стлались по земле, тетушка Маико вздыхала и качала головой: — Знаешь, откуда встали эти туманы? От слез материнских, от плача вдов и сирот! Снова и снова захлестывал май землю весенним благоуханием, но для Маико мир был отныне окутан копотью и дымом… Ни к чему не лежала ее душа — только в пору кормления птиц она выставляла пернатым кашку, размазанную по щепкам. Этим и ограничивались теперь ее беседы с птахами. Блещет бирюзовое небо. Дерево окутывается сиянием, перекатывается волнами в поле трава, ветерок приплясывает в метелках тростника, осины серебристо шелестят, сладко пахнут липы, журчит и плещет вода в речном рукаве, хрустальный водоскат рассыпается алмазной пылью. Дух жизненный встает во всей своей непобедимой силе, жизнь поет! А тетушка Маико замкнула свою душу, точно вдруг ослепла, и стали незримы для нее солнечный мир, голубой небесный простор, шелковая мурава, горы, долы, сады… Точно ничего больше не говорят ей тучные поля, шатры дремучих лесов, зеленые купола гор, цветенье виноградных лоз, все это веселое, яркое, пестрое буйство листьев и лепестков, сверканье утренней росы — и это сладкогласие, гомон пернатых, желанная песнь природы… Что сделалось с нею? Точно задули пламя — погасили ее светлый дух! Даже в первые дни своего вдовства она столько не горевала! Любой отголосок войны — известие о чьей-нибудь гибели — ранил, терзал, разрывал ее любящее сердце. Долго дожидалась сына тетушка Маико, вся — огромное, беспредельное ожидание. И наконец, источенная горем, заболела и ушла за своим Вахтангом, по затерянным его следам… Нет больше на этом свете тетушки Маико, но и сегодня так же, как при ней, цветут деревья в ее дворе, так же перевешиваются через изгородь гроздья белых цветов, — и мне чудится, что улыбка тетушки Маико живет в этих цветах, взывает ко мне из белоснежных, душистых лепестков, твердит о всесильной любви к жизни… Проходя по улице близ дома тетушки Маико, я неизменно убыстряю шаг — точно надеясь, что она сама выйдет вдруг из калитки, поспешая мне навстречу; и когда в покинутом ею дворе лицо мне обвевает ветерок, — чудится, что это тетушка Маико привечает меня обычной своей лаской… Другие живут теперь в доме тетушки Маико, другие ходят по ее двору — но грядки ее огорода по-прежнему зеленеют, дышат, радуются жизни. Жизнь не останавливалась ни на мгновение, она не может быть побеждена — жизнь идет, продолжается со всей своей кутерьмой. Все так же сияют ясные и нежные, разубранные цветами и лучами, улыбчивые утра; по-прежнему отсвечивает темным изумрудом листва. Все так же сверкает зеркальная озерная гладь, искрятся луга, обрызганные росой, — точно младенческие губы, влажные от материнского молока… Жизнь бессмертна, непобедима! Недаром говаривала тетушка Маико: — Нет, не будет никогда жизнь у смерти в рабстве! Никогда! Цветики матушке!
НА ДЕРЕВЕНСКОЙ УЛИЦЕ
Пылающий полуденный зной сковал деревню. От однообразного, докучного стрекота сверчков точно еще глуше безмолвие. Спят проселки и проулки. Бывший семинарист, «анархист» Иорам шагает по деревенской улице. На нем синяя сатиновая рубаха, подпоясанная шнурком с кистями. Зимой он ходит в пальто с поднятым воротником, на голове — неизменная черная шляпа. Разговаривая, снимает шляпу и отбрасывает со лба густую черную гриву. Часто доводилось мне видеть: Навстречу Иораму, с противоположной стороны, лениво бредет немолодой, но бодрый священник, отец Зирах, в сопровождении дьякона, по прозвищу «Свечехвост». Батюшка имеет привычку поглядывать исподлобья, за что именуется в деревне «Косым». «Анархист» Иорам преграждает путь священнику, и густой бас его отдается в дальнем конце деревни: — Эй, преподобный, скажи, откуда мир взялся? — Господь бог его создал! — запальчиво отвечает священник. — Кто, как не он, одел небосвод облаками и окружил сушу морем? Кто мог измерить взглядом простор земной и глубь океана, если не всесильный господь? — Прекрасно! Ну, а теперь скажи мне, служитель господа, кто создал нищету, грязь, лохмотья, чахотку? Небось все тот же твой всесильный господь бог, не правда ли? — Не греши, не хули господа, адово исчадие! Довольно тебе играть с огнем, сеятель пожара! — вспыхивает священник. — Прощай, отче, и да увижу я вскорости твою патлатую голову под топором гильотины! — сняв шляпу, с язвительной улыбкой раскланивается Иорам. Раздосадованный священник также не оставляет его без злобного напутствия: — Дай тебе бог дожить до вашего обетованного царства, с молочными реками в кисельных берегах! Анархист откликается издали, обернувшись: — А тебе — поскорее дождаться гильотины! Будь осторожен! Назревают великие перемены, близится победа народа! Тиранам уготована могила! — Хоть перед властями страх имей, антихрист, ежели совести у тебя нет! — кричит вслед ему поп. — Готов первым принять бой за свободу человечества! Собственноручно сброшу со скалы в пропасть самодержавие! — повернув вдруг назад, догоняет его анархист. — Нашелся вояка! Не слишком ли на себя надеешься, Иуда Искариот? — Сильный человек знает меру своего мужества, ты, порождение тьмы! Верой своей я способен горы сокрушить! — И, вновь круто повернувшись, Иорам уходит прочь. — Скудоумный маньяк! — кричит вслед ему священник, и слова его тем смелей, чем дальше от него анархист. Бывало, соберет Иорам ребятишек в переулке, где поглуше, и заставляет их повторять под свою диктовку: «Долой царя, господ, попов, полицейских!» Священник ни разу не слыхал этого, но всем своим существом чует в Иораме опасного врага. — Погоди, — брюзжит он про себя, — и тебя понемножку засосет трясина, скует одурь деревенской жизни! Потерпи немного — ты пока еще тут новичок! Дьякону, вечно обделенному и обиженному под тяжелой рукой жадного попа, унижение начальства доставляет неподдельное наслаждение. Со льстивой улыбкой кадит он священнику: — Да, отче, да, благодетель, нельзя нынче ждать ни от кого учтивости и уважения! Что за дерзкие речи он себе позволил! — Ну и что? Меня от этого не убудет! — бормочет, пылая от стыда, осмеянный при подчиненном священник. — Что вы! — смакуя удовольствие, подливает патоки дьякон. — Что вы, ваша слава всюду гремит, до самого неба достигла. Я и то, глядя на вас, неизменно думаю: «Не достоин! Господи, не достоин!» А этого неверного разве мыслимо с вами равнять? — нескончаемо курит фимиам попу дьякон-рваная ряса… — Опасный он человек, дьякон! Бомбы изготовляет втайне, взорвать весь свет собирается! Я человек многосемейный, сам знаешь… Анархист и в самом деле был человек опасный. Очень уж горяч — бешеного нрава. Еще семинаристом он закатил пощечину отцу-ректору и был за то исключен с волчьим билетом из пятого класса. — Ух, одолела меня жажда свободы, к горлу подступает! — объявлял вдруг Иорам, и глаза его метали молнии. Однажды, помнится, сидел я на балконе с книжкой. Был яркий знойный полдень. Вдруг взбегает ко мне на балкон Иорам, возбужденный, с расширенными зрачками, и кричит: — Слышишь? Слышишь или нет? — Что такое? — Из-под земли гул доносится! Ну-ка, спустись, приложи ухо к земле! — И он насильно стащил меня вниз по лестнице. — Приложи ухо, прислушайся — как гудит! Ты понимаешь, что это значит? — Ну? — Это она! Идет… приближается… — Кто идет? — Надвигается… С гулом, с громом, во всей своей мощи и силе… Революция! Я смотрел на него в изумлении. — Неужели не слышишь? А я слышу: посвист бури, шум грозы, грохот горного потока! И в воздухе порохом пахнет. Полуденный зной палит деревню; немолчный стрекот сверчков разносится в неподвижном, безлюдном воздухе. Все старались избегать беспокойного, яростного анархиста и боялись его «бомб». Шел слух, что он тайно изготовляет их по ночам в саманнике за гумном и в любую минуту, если только захочет, может взорвать всю деревню. Женщины, когда им случалось повстречаться с ним на дороге, проходя мимо, тайком крестились. — Боже всесильный и милостивый, упаси нас от беды! В самом деле, странен был Иорам — впору испугаться! Не раз я видел его стоящим на берегу Иори в дни весеннего половодья — и именно в эти минуты постиг его неукротимую, мятежную душу. …Катит с грозным львиным рыком свои тяжелые волны вздувшаяся по весне, бешеная Иори, кружит вырванные с корнем деревья, огромные лесины и колоды, волочит мельничные жернова, мчит обломки изгородей, размывает берега. Несется с диким, тревожным ревом, черная, мутная, пенистая, страшная… А на берегу стоит Иорам, насквозь промокший, и наслаждается зрелищем… Его бурливая душа сродни этой яростной, буйной, крылатой, бьющейся в берега реке. Притоки Иори, все эти обезумевшие речушки в оврагах и балках, вплетают свои голоса в оглушительный гул и грохот реки, обрушиваются в нее с размаху, клокоча и пенясь, терзают ее взволнованную грудь… О, как радовало Иорама зрелище бурливой Иори! Он чувствовал себя поистине в своей стихии. — Посмотри — Иори развернула крыла! Как она сейчас хороша! Как сверкает взглядом, как трясет косматой гривой, — радовался он бешенству потока, не вмещающегося в берегах, размаху его могучих крыльев, все сметающему напору высоких волн. По правде сказать, я изумился, когда увидел Иорама, стоявшего в одиночестве на иорских берегах и беседовавшего с яростной рекой. — Так, так! Вздымай, громозди свои волны! Ненавижу стоячие лужи и болота! Так! Сокрушай грудь врагу, дроби ему челюсти! Сметай гнилье, освежай воздух! О, каким живым духом веет от тебя! — Огороды разорила, кукурузные посевы смыла, погубила виноградники, затопила луга! Не оставила нам ни единого фруктового дерева, ни одного виноградного куста — ограбила нас, обчистила, по миру пустила, а тебе и горя мало! — выговаривал сосед крестьянин восхищенному Иораму. А Иорам все не мог отвести взгляд от взвихренной речной глади: — Так, так, бушуй, ярись, тигрица! Дай мне радость жизни изведать! Ух, могучая, хорошая моя! А когда вода в Иори спадала, река смирялась, входила в берега и дикий рев ее сменялся журчанием прозрачных струй, Иорам, хоть и был ненавистником всяческой чувствительности и поэзии, обращался к ней с ласковыми, поэтическими увещаниями: — Выходи опять пастись на луга, олениха! Покажи мне снова свои крылья, хохлатая голубка! Одно печалило Иорама: он был проповедником без паствы. Если ему удавалось заполучить двух-трех слушателей, застигнув их около сапожной мастерской или сельской лавки, — а слушали его больше из страха, опасаясь выказать неуважение, — он возбужденно твердил им: — Единственное наше спасение — в анархии! Мы должны разжечь в мире всеобщий, всесожигающий огонь великой мысли! Столкнуть Черное море с Каспийским! Надо немедленно взорвать, уничтожить старый мир — чего мы еще ждем? Никто не смел ему перечить — все были уверены, что карманы у анархиста набиты бомбами. — Довольно, перестань, советую тебе, как брат! Что ты заладил — «взорвать» да «разрушить»! Нашел, о чем толковать! Разве время нынче? — качал головой его старший брат Дзундзгли, единственный, кто осмеливался ему возражать. Это был человек немолодой, смирившийся, опустивший руки, словно побитый градом, скучный, как зимняя слякоть. Между братьями часто вспыхивали споры и перепалки. Оба были холосты и жили вместе, проедая наследство, оставленное им состоятельным отцом. Иорама исключили из семинарии, а Дзундзгли окончил ее тридцать лет тому назад и с тех пор не высовывал носа из деревни. Он вечно сидел, уткнувшись в книги, а анархист готовил бомбы, чтобы взорвать вселенную. Старшему брату дороже всего на свете был спокойный, безмятежный сон; он ложился спать чуть ли не вместе с курами, любил свежие, белоснежные простыни. Бывало, раскроет постель, сложит одеяло конвертом, нырнет внутрь, подоткнет край и, нежась в тепле, с улыбкой крикнет брату в другую комнату: — Не люблю бродяжничества и смуты! Право, нет ничего слаще собственного дома, тихого своего пристанища! Вот, устроюсь уютно в уголке, погружусь в воспоминания — и ничего мне больше не надо, жизнью клянусь! — Когда-то и я читал Герцена, Спенсера, Кропоткина, но… ничего из этого не вышло! Эх, лучше так, как есть, право! Двадцать пять лет лежу на этой тахте, бог мне свидетель! И ничего другого не желаю. У каждого из нас свой бог. Я в своего бога верю! — В юности мечта о свободе была моей путеводной звездой. Я искал бури, хотел жить среди гроз! А теперь… теперь мне нужно, чтобы в камине трещал огонь. Небо раскололось, провалилась земля — а камин наш остался! Камин, и двое около него. Только двое — третьего не надо, третий нарушит наш покой! И в самом деле, ничто не нарушало его покоя — ничто, кроме мерного тиканья часов. Камин ворковал, как голубь, на стенах играли отблески огня… Брат отзывался из соседней комнаты: — Покой только на вершине Эльбруса! И разве ты сам не метался раньше, не рвался с привязи, как горячий конь, что роет землю и трясет гривой? Не ты ли пел под гитару:За волю смерть принять готовы
Мы — листья дуба векового!
Отречемся от старого мира…
ЦИЦИКОРЭ
Будешь старший над селеньем. Дел вершитель многотрудных, Первый в тяготах и бедах… Народное Плачут женщины в деревне: Смерть к старейшине пришла. Смилуйся над ним, создатель. Не осироти села! НародноеПо деревенской нашей улице шагает степенной, бодрой поступью рослый, статный, осанистый сельский старейшина Цицикорэ — седоусый и благообразный, в длинной черкесской чохе, с неразлучной своей длинной, суковатой палкой в руках. Эта палка была как бы предводительским жезлом Цицикорэ. Рассердившись, он грозно потрясал ею, а убеждая собеседника, с силой ударял об землю в подтверждение своей мысли. Молча шагал Цицикорэ по улице, — и всякий, даже не зная его, понял бы при первом же взгляде, что перед ним не простой человек. Увидев меня после долгого отсутствия, он искренне радовался; бывало, вернусь летом, на каникулы, в деревню, попадусь ему где-нибудь на глаза — и он скажет мне, ласково улыбаясь: — От встречи с тобой прибавилось мне три года жизни и одна неделя! Учись, учись, старайся, может, такие, как ты, ученые, земле нашей счастье принесут! А однажды он хлопнул меня по плечу и проговорил торжественно:
На самом Светицховели
Имя выбито твое!
— Кто хоромы строил,
Тесом крыл дубовым?
Пусть их поминают
Внуки добрым словом!
Тому, кто без страха, аранано,
Бронею рубаха, таранано;
Кудри над челом, аранано,
Ему как шелом, таранано.
Вызвал смерть на бой Георгий,
Сталь, как молния, сверкает.
Замахнулась смерть, десницу
У героя отсекает.
А взмахнул мечом Георгий —
Смерть на части рассекает.
Говорил олень оленю:
Радуйся, Бакрадзе болен!
По лесам пальбы не слышно —
Может, он уж похоронен.
Тут из чащи грянул выстрел,
Пал олень, ломая ветви.
Кто всадил мне в сердце пулю,
Коль Бакрадзе нет на свете?
Говорил Ростом: будь проклят
Моего рожденья час!
Мир меня насытил горем,
А веселья не припас.
Под ярмом сгибая шею,
Постарел я и угас.
Злоба! В душу не впущу!
Грусть-тоска, не дам вам воли!
Меч, тебя я наточу!
Враг, с тобой сшибемся в поле!
МАРИТА
Кто не любит солнца? К солнцу стремятся и могучий орел, и малая птица жаворонок, что поет по утрам: «Ввысь взовьюсь!» и взмывает под небеса на трепещущих крыльях. А пуще всех влюблен в солнце гранат! Точно молния опаляет меня яркий луч гранатового цвета! Люблю этот пламенеющий цветок — не само ли солнце возжигает его, как свечу? Люблю жаркий поток расплавленного золота, что струится от него; люблю его за полноту сердца: точно он досыта напился солнечного блеска. Нет, не верю, чтобы он мог увянуть, как другие цветы, поблекнуть, осыпаться, обратиться в прах! Не верю! Он порожден солнцем. В его чашечке накоплена, как пряный нектар, песнь лучей, заключено журчанье прозрачного их потока; родство с солнцем сквозит в каждом его лепестке. Не цветок, а отблеск струй солнечной реки! Таким же прекрасным созданием природы, щедрым ее даром была Марита, чей образ вплетается в мои воспоминания, сияя, как гранатовый цвет. Марита, улыбчивый, как утро, светозарный цветок моих отроческих лет! Марита! — словно красное солнышко капельку света обронило! Марита! — словно юный месяц на землю забрел! Марита — друг моего детства! Первая среди девушек — признанная царица! — Тебе бы называться «Мзевар» — «Я солнышко»! — не раз говорили Марите. После Мариты меня не могли уже удивить ни пленительная Кинцвисская фреска, ни прекрасная Серафита из Армази. — Кто не видал небесной красоты — спеши в Мухат-Цхаро, чтобы удостоиться ее лицезрения! Не подумайте, что я преувеличиваю: посмотреть на Мариту приходили из дальних деревень. Приходили, глядели, дивились: — Кто тебя породил, красавица? Красой и гордостью всего нашего ущелья была Марита! Явственно стоит у меня перед глазами ее беломраморное, точеное лицо. Ясная, смирная, как голубка, тихая, как майский дождик, ладная, как виноградная гроздь, скромная — глаз не подымет, ласковая, как ветерок в трепетной листве. Поистине — заговорившее райское видение была Марита. Представлялись вам когда-нибудь глаза маленькой косули? Любили вы глаза живые, быстрые, как ласточкино крыло? Восхищались мраморным чеканом прекрасного лица? И впрямь струило свет лицо Мариты! Ярким гранатовым цветом цвела ее красота. Точно спустившаяся с неба радуга шла Марита по сельским проулкам в своем грошовом ситцевом платье. Удивителен нрав матери-природы! Как щедро одаривает она порой избранных своих детей! Но душевная красота Мариты была еще выше ее внешней, телесной красы. В душе у нее, по старинному слову, цвели розы и фиалки. Марита чувствовала и сама эту излившуюся на нее благодать, сознавала, что удостоилась дара великой красоты, и отвечала на него чистотой и нравственностью… Знала, что избрана и оделена свыше меры — знала, и лелеяла, боялась уронить этот редкий, бесценный дар. Сколько юношей вздыхало, томясь: «Эх, что бы мне родиться сыном твоей свекрови!» — Какому счастливцу она достанется? Кто уведет ее и назовет своей? — Крестьянская девушка — и такая красавица? — Что ж, разве Этери была не крестьянской девушкой, дочерью простого мельника? А ведь полюбил ее за красу царевич Абесалом! Напротив нашего дома ютилась под шатром огромной смоковницы хижина Чачики. Дочерью этой лачуги была Марита — наша крестница и моя подружка, сиротка, выросшая без матери, под крылышком своей бабки Лелаури. В ту пору она была маленькой девочкой, а я — мальчишкой, ее ровесником. Был сентябрь на исходе — пора, когда виноград уже собран, зарытые в землю винные кувшины наполнены суслом, прикрыты ореховыми листьями и обмазаны поверх крышки глиной, а во дворах стоит запах только что срезанной кукурузы. Янтарные дни горят в эту пору, как восковые свечи. Воздух прозрачен, небо — чистейшая, тающая лазурь… Безмолвные, недвижные стояли мои родные Цив-Гомборские горы. Внизу, в долине, сверкала Иори — как клинок, выхваченный из ножен. Негромкий, как бы сытый шелест доносился из зеленых приречных рощ и раменьев. Мы, деревенские ребятишки, ловили носившуюся в воздухе паутину — «оленью слюну», бегали, кувыркались, распевали… Вдруг к нам во двор въехал верховой — человек средних лет, с проседью в волосах. Он держал перед собой в седле маленькую девочку. Это была Марита. Золотистые волосы в шелковых колечках… синие глаза… Мне почудилось, что в наш двор вплыла фиалка — вплыла и наполнила его собой. Я застыл на месте и молча глядел во все глаза на гостей. Потом робко приблизился к ним и даже, осмелев, заговорил… Скоро мы с Маритой играли вместе. Это был Чачика, незадолго до того овдовевший. Он приехал к нам издалека вместе со своей маленькой осиротевшей дочуркой. Покойная жена его была из нашей деревни. Скоро показалась и та, кому предстояло заменить девочке мать — бабушка Лелаури. Мать моя обрадовалась, увидев свою крестницу. Она оказала гостям самый радушный прием. Чачика и его дочь провели у нас весь день. А назавтра вдовец поселился вместе с дочкой у своей тещи. И с этого же дня трудолюбивый Чачика принялся за работу — закрутился, завертелся в хозяйстве бабушки Лелаури. Он был родом с Арагви, но, потеряв любимую жену, не смог оставаться в своей деревне и переселился на ее родину. Скоро он развел на маленьком участке своей тещи великолепный виноградник. Целыми днями не выходил оттуда — вечно возился среди лоз. Соседи отзывались о нем с похвалой — уважали его за великий труд: — Вино, сделанное Чачикой, грех пить на пиру, с бражниками. Его надо принимать по каплям, как лекарство! Дом у Чачики был бедный, хоть и крутилась в нем бок о бок с ним бодрая, работящая бабушка Лелаури. Марита быстро научилась читать и писать и с большим прилежанием обучала грамоте других. А когда она выросла, то стала удивительно искусной ткачихой-ковровщицей. Яркими весенними колерами расцвечивала она свои ковры — но с чувством меры, как опытная мастерица! Примерно в ту пору и я начал писать стихи. Оба мы обнаружили в себе призвание художника и, должно быть, поэтому почувствовали взаимное духовное родство. Возможно, это и стало причиной нашей тесной дружбы; но сам я сказал бы тогда, что причина — нежный голос Мариты, ее дышащее невинностью лицо и ее удивительная девичья ясность. Марита сразу уверовала в мой поэтический дар. — Дай мне твои стихи, — упрашивала она меня. — Я вытку их посередине ковра. А вокруг будет рамка из роз. Но разве какие-нибудь мои стихи были достойны труда проворных пальцев Мариты и сосредоточенного ее внимания? Я и сегодня, пожалуй, не смог бы убедить Мариту, что еще не написал стихов, достойных быть вытканными ею на ковре. Немало горя хлебнула на своем веку бабушка Лелаури, и труженица была на удивленье! И Марита походила на нее — она тоже хотела пить лишь из чистых ключей! Марита и в работе была опрятна — всегда в каком-то обшитом кружевами, отделанном оборками переднике из ситчика в земляничные цветочки. В детстве, помнится, мне ужасно было жалко «собирательниц колосьев». Занимались этим женщины и подростки. В жестокий июльский зной, на самом солнцепеке, когда голова пылает и кровь, кажется, вот-вот закипит в жилах, целыми днями должны были они бродить согнутыми в три погибели по сжатому полю, подбирая оброненные вязальщиками снопов и срывая несрезанные жнецами колосья. Вечером они уносили домой в передниках свою небогатую добычу. Добыча эта была, однако, их годовым доходом и урожаем… Если женщина была замужней, все равно эти подобранные колосья были ее личным заработком, до которого муж не дотрагивался. К ним прибавляли обмолоченную солому с гумна и молотили все вместе снова. На жалкие гроши, сколоченные таким вот адским трудом в свирепую летнюю жару, женщина могла, не спрашивая мужа, купить у коробейника ситцу или бумазеи для себя или для своих обносившихся детей… В июльские дни Марита с раннего утра становилась в ряд с рассыпавшимися по жнивью женщинами и прилежно подбирала рассыпанные колосья. Для меня было невыносимо, что Марита работает в этот палящий зной под открытым небом, и я бежал ей помогать. Не раз выговаривала мне мать, сердилась, пугала меня солнечным ударом, но я не мог сидеть дома, когда Марита, склонившись к самой земле, подбирала колосья!. — Ступай домой, милый, перегреешься, захвораешь! — говорила мне Марита мягко и ровно, как всегда, но ее нежный голос окончательно приковывал меня к тому месту, где она собирала колосья. Пылала красноватая, опаленная солнцем низменная равнина, вдали манили зеленью прохладные сады, но тенистые, задумчивые деревья шелестели не для Мариты. А по вечерам спокойное, прелестное лицо Мариты словно освещало ее полутемную лачугу, и ни следа усталости после тяжкого трудового дня не было заметно на нем. А бабушка Лелаури любовалась своей красавицей внучкой и в восхищении расточала ей любовные слова: — Чистая лилия моя, легкое мое облачко! На что тебе приданое? Твое богатство — эти мягкие, шелковые косы! — Твое приданое — эти твои фиалковые глаза! — Лицо у тебя — точно ясный месяц, а плечи и шея слепят глаз белизной! Вот оно, твое приданое! И так, пядь за пядью, всю с головы до ног, разбирала и восхваляла Мариту с увлечением старуха Лелаури. А Марита стыдливо нежилась под ласковыми взорами бабушки. — Душу отдаст, жизнь свою положит за тебя твоя бабушка! Сиротка моя, светлая моя жемчужина! — приговаривала старуха, заплетая косы девушке, уютно свернувшейся клубочком на тахте. А Марита слушала, притихшая, как косуля. — Птичка моя веселая, подружка белой розы! Голубка моя, горлинка! — не унималась бабушка Лелаури. — Зорька моя ясная, светозарное солнышко! В те времена был у нас, у детворы, счастливый день — «складчина», братское угощенье, праздник цветов, объединенное ребячье пированье. Такую складчину мы, ребятишки нашей части села, устраивали ежегодно в мае. Каждый из нас забирал из дому заранее заготовленные припасы, сладости, сладкие напитки, и мы отправлялись за деревню, расстилали скатерть где-нибудь на лужайке, под деревьями, надевали на головы себе венки из ромашек, а стол украшали пестрыми полевыми цветами. Тут мы проводили весь день — играли, плясали, пели, состязались в стихах… Помню последнюю «складчину» — на краю нашего виноградника, под огромным, раскидистым трехсотлетним орехом. Мне, участнику этих давних «складчин», часто приходит в голову: почему бы нам не возобновить славный старинный обычай, не устраивать, как некогда, радостные детские праздники в знак весеннего обновления природы? Ярче всего запомнилась мне на этой последней «складчине» Марита, которая была в этот день хозяйкой! Праздник был последний, потому что мы уже выходили из детского возраста и вступали в юность — одну из наших сверстниц незадолго до того выдали замуж… И уже совсем иными глазами смотрел я в тот день на Мариту — она показалась мне удивительно переменившейся. Передо мной была уже созревшая девушка — стройная, женственная, с налившейся девичьей грудью под светло-розовым платьем… Заботливо исполняла Марита обязанности хозяйки за нашим столом — следила за порядком, ухаживала за всеми нами, была ласкова с каждым. В глазах у нее мелькала едва заметная печаль — должно быть, потому, что и она, как мы все, прощалась с беззаботным детством… И еще я заметил, что наш сосед, пастух Гедия Нателидзе, парень лет восемнадцати-девятнадцати, не отходил от Мариты, помогал ей хозяйничать за столом и все глядел на нее с робкой улыбкой, словно о чем-то умоляя, а впрочем, порой как будто и ссорился с нею. Словом, мне показалось, что Гедия никого, кроме Мариты, не замечает. Пышный цветочный венок, сплетенный им с большим искусством, он возложил именно на голову Мариты, и танцевать «лекури» ни с кем больше не захотел. Да и сама Марита была явно не в своей тарелке — вдруг притихнет, словно оторвется от здешних мест и перенесется куда-то далеко-далеко, в иные миры… И ясное, прелестное лицо ее казалось чуть омраченным — словно его коснулась своим крылом печаль… Пастух Гедия был заметный парень — не потерялся бы среди самых отборных! Но какой же из него жених? Гол как сокол, сирота — ни двора, ни скота, ни земли… Скоро разнесся слух, будто Марита и Гедия влюблены друг в друга. Да Гедия и не скрывал этого. Как-то раз, когда мы ходили всей нашей ребячьей компанией в лес, собирать кизил, он принялся при мне напевать:Сохну по тебе, Марита,
Мочи нет уж, так тоскую…
Эх, проклятая любовь!
Горше нет на свете муки!
Изрублю тебя, сожгу —
Только дайся в руки!
Дай мне, девица, кольцо,
Обручальное кольцо.
А за что тебе-то честь?
Тут таких, как ты, не счесть!
Мы — посланцы пастуха,
Привечайте жениха!
Наша краля не чета
Для бродяжки-пастуха!
Мы невесту умыкнем, увезем!
Как же! Руки коротки, коротки!
Мы подарки привезли!
Нам подарки не нужны!
Тут парчи на сто рублей!
Вашим тряпкам грош цена,
Не со свалки ли парча?
Как ни прячься, а найду!
И приду, и увезу!
Гей, гей, попляши!
Платье матушка мне сшила,
Складки шелком шелестели.
Полюбуйся, друг мой милый,
Как оно сидит на теле!
Не сравняться с павой квочке,
Хоть на платье оторочки!
Молодцу к девичьей юбке
Льнуть и липнуть не под стать.
Все в свой час: ласкать красотку,
Целовать и миловать…
А порой на люди выйти,
Чтоб от жизни не отстать!
Пусть хоть девять солнц сияют,
Без тебя я стужей скован!
* * *
Нынешней весной я побывал в нашей деревне и пошел взглянуть на то место, где жила некогда Марита. Вокруг все заглохло, все было безмолвно. На месте прежнего дома не осталось даже разваленных стен — никаких следов человеческого жилья. А там, где стояла когда-то хижина отца Мариты, громоздилась куча мелкой ячменной половы, и куры, копаясь в ней, поднимали тучи едкой пыли. Всё смыли, всё затопили «бушующие волны жизни, мгновенной и изменчивой». Ни единого дерева не осталось во дворе Мариты. Только на месте былого очага само собой выросло, вспыхнуло пламенем гранатовое дерево. Передо мной, словно улыбаясь мне, сиял и лучился, как лицо Мариты, только что расцветший огненный гранатовый цветок. Я смотрел на эту яркую, солнечную цветочную чашечку, и не верилось мне, что Марита не украшает больше нашу землю! И не верилось, чтобы это великолепное цветущее дерево могло вырасти среди пыли и сора само собой. И в самом деле — откуда приходит в мир красота? И куда она уходит? Где теряется, почему исчезает — или только на время скрывает от нас свое лицо? Кто знает?ЧОРЕХИ
Кончались уроки, и мы, детишки, с веселым гомоном выбегали из школы. Под большой липой на деревенской площади нас дожидался Чорехи. Как пастух ягнят, отбирал он несколько мальчишек из шумливой гурьбы и учил нас, воспитывал, пестовал, направлял… Это он, Чорехи, был настоящим нашим наставником, а не рыжий Лонго, задававший нам уроки «от сих и до сих» и ничего больше не желавший знать. Предмет, которому обучал нас этот степенный, задумчивый человек, был всегда один и тот же: любовь к родине. Вспоминаю: вот он под липой читает нам из «Истории Грузии» рассказ о подвиге священника Тевдоре, и в заключение отрывок из старинной «Калмасоба»[6] — наизусть, как молитву, как выплавленные в горниле собственной души мысли, заставляя повторять слово за словом.«Предки наши, грузины, изведали иго многих поработителей — египтян и македонцев, римлян и греков, персов и турок, Чингиза и Тимура, но никто не мог победить твердость их духа и любовь их к отчизне. Одолеваемые невзгодами, они преодолели невзгоды, гонимые врагами, изгнали врагов и стяжали бессмертную славу в веках…»Слыша такие слова, мы кипели, клокотали, не могли усидеть на месте от волнения. На чем воспитывались мы, тогдашние грузинские дети, что образовывало наш дух и наше сознание? Чудесная наша «Дэда эна» — «Родное слово», любимый журнал «Джеджили» — «Нива» и ненависть к самодержавию. Мысль о родине и свободе с детских лет опалила наши души. Подростками мы ходили с лицом, затуманенным печалью об отчизне. Печаль эта укрепляла нас, придавала нам твердости и в ту пору, когда верхняя губа покрывается пушком и «все бледнеет перед лицом мечты». Если до сих пор мы веровали в «святых и праведников небесных», отныне озарило нас сияние «праведников земных» — доблестных сынов и дочерей родной земли, ее служителей и заботников — Вахтанга Горгасала, Давида Строителя, великой Тамар, Дмитрия Самопожертвователя и «вечного воина», как называл его Чорехи, Ираклия Второго. Помянув имя Ираклия, Чорехи неизменно добавлял со вздохом: «Горе тебе, Багратион!» Камыши Базалетского озера пели нам песню, полную надежды, и ухо наше прекрасно различало далекую их музыку. «Если забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!» — таков был наш первый обет родине, излюбленное выражение этого обета. — Целуйте родную землю! И мы целовали землю. — Поклонитесь останкам прошлого! И мы, исполняя приказание Чорехи, преклоняли колени и прикладывались истово к замшелым камням старинного храма или башни. Ребенок не горюет так о покинувшей его матери, как Чорехи оплакивал минувшую славу Грузии. Он раскладывал карту и, окруженный склоненными ребячьими головами, водил пальцем вдоль рек и хребтов: — Месхети! — говорил он, улыбаясь, с теплотой в голосе. — Мой род оттуда. Мои предки — выходцы из Месхети. — Самцхе, Ачара, Шавшети, Тао, Кларджети, Эрушети, Чанети от края до края — вот разоренное пепелище Грузии! Благословенные края! Не забывайте отсеченных сосцов матери-родины! Это наша колыбель! С грузинским приветом поднимается здесь по утрам солнце над горами. Здесь впервые в мире выплавили грузины сталь — в незапамятные времена. Здесь впервые ударил молотом по наковальне кузнец из племени Тубал. «Ныне обратились в прах та крепость и та сила». Он обводил пальцем границы отторгнутых грузинских земель и говорил, сотрясаемый волнением: — Там живут, изнемогая подчужеземным ярмом, наши собратья, такие же, как мы, грузины. Сожжены наши храмы, взорваны твердыни и замки. Долго не сдавалась Месхети, истекала кровью в боях, но не выстояла, захлестнул, затопил ее потоп… Много, много пролито в веках нашей крови! — Бедная моя родина — Грузия, бурями побитая, истерзанная коршунами, окровавленная, раненая орлица, барс бездыханный! Так причитал он без конца. — Скоро ли увижу дракона с переломанным хребтом, с сокрушенными ребрами? Увы мне, отчизна многострадальная, омытая кровью, разоренная, сожженная, опустошенная! Увы — обездоленная, ограбленная, обрубленная, рассеченная надвое! Раны Грузии были для Чорехи зримыми и ощутимыми — словно он влагал персты в ее отверстые язвы и черпал оттуда неизбывный жар любви, безграничную силу для борьбы… Это была неисцелимая рана его собственной души… Внезапно овладевала им сердечная тоска: — Горе дому разоренному, разрушенному! Слышите — то вопиют камни развалин! — Гибнет Грузия, сотрется с лица земли остров Христов! — Господи, на тебя моя надежда! Подними упавшую нашу отчизну, поверни колесо остановившейся нашей истории, пошли нам силы для обновления! Господи, тебя молю — сокруши недругов и злодеев наших. — Воспрянь, Грузия! — восклицал он, с силой топая ногой. — Восстань, восстань, и да расточатся враги твои, и да обратятся в бегство ненавистники от лица твоего! — Се день обетованный, ниспосланный господом! Возрадуемся и возвеселимся в день сей! — заранее ликовала душа Чорехи. — Скоро, скоро услышим трубный глас грядущего! Но тут же вдруг омрачалось его темное, суровое лицо: — Утонуло в Черном море солнце Грузии! Кто достанет его со дна морского? — О чем пригорюнился, Чорехи? — Неужели иссякло лоно Грузии? Стало бесплодным? Где он, спаситель наш, мессия? Почему его нет до сих пор? — взывал Чорехи. — Мы ведь немногочисленный народ! Грудь наша залита кровью, от бранного труда онемели усталые наши руки! Алыми дождями орошена наша земля! Вот, взгляни на земляничную ягоду — знаешь, что это такое? Капелька крови наших предков! — говорил Чорехи всякий раз, когда находил землянику в лесу. — Миновало время мечтателей, людей пера и бумаги! Дела сегодня нужны, дела! — И, заметив в глазах у нас тень печали, прибавлял, чтобы ободрить: — Еще нальются гроздья в нашем винограднике! И родятся у нас новый Руставели, новые Давид и Тамар! Не отчаивайтесь! — Нет сокровища дороже надежды! Что делать мне с любовью, что пылает в моем сердце и ищет слов, жаждет излиться? — По человеку с шапки! Так сзывали на бой с врагами в старину! Выходите все до одного, спасайте родину! — восклицал вдруг в волнении Чорехи, и глаза его метали искры. — С шапки по человеку! — кричал он, а жена в испуге закрывала ему рот обеими руками: — Тише, замолчи, как бы кто не: услышал — все пропадем! Обессиленный волнением, Чорехи в изнеможении опускался на тахту. — Слушайте меня и запоминайте! Знаете ли вы, какова родина ваша? — говорил он нам, детям, и сам отвечал: «Земля прекрасная и изобильная, щедро наделенная всеми божьими дарами». «Богатая всеми благами земными: зерном и хлебом, вином и садовыми плодами, птицею домашней и лесной, мелкой и крупной дичью; зимою мягкая, солнечная, летом нежаркая; изобилующая студеными ключами, тенистыми рощами и дремучими лесами, густыми травами и прекрасными цветами!» Вот она, наша родина!
Прекрасна ты, моя страна,
Но чем ты лучше, чем ты краше,
Душе тем горше горе наше,
Тем злей она удручена, —
«Ведайте, что писано сие одним, единожды очиненным пером, и ни разу не было ему замены; и кто после нас возьмется свершить подобный труд, будет хвалы достоин».Хлопнув рукой по книге, Чорехи говорил с гордостью: — Вот каковы были мои деды! Душа их не умерла, она и сейчас в трудах. На дне Базалетского озера стоит золотая колыбель, и доныне они качают ее… В той колыбели — златокудрое дитя, наше будущее, наша свобода и спасение… Такова была вера Чорехи. Он уповал, что спасение придет само собой, что можно обрести свободу, не пошевельнув пальцем. Вырастет златокудрое дитя и освободит родину. Бывало, прочитает нам Чорехи стихотворение о Базалетском озере и дополнит легенду Ильи Чавчавадзе тихим, мечтательным голосом: на дне озера — драгоценные золотые палаты; потолок в них из звезд, пол усеян драгоценными камнями, и посредине стоит кованая золотая колыбель, также осыпанная жемчугами и алмазами. На колыбели — голубь, он качает люльку, баюкает дитя. Голубь тот — душа Тамар-царицы. В нынешней, повседневной жизни Чорехи разбирался слабо, «не внимал ей», по словам Руставели, ибо «шагнул за пределы мира». Он был весь в прошлом — беглец в минувшее, заложник и пленник былого. Сам сельский священник Зирах, лицо как-никак духовное и его ближайший сосед, говаривал иногда: «Нехорошо сверх меры отвращаться от жизни сей и от дел мирских! Как гласит народная поговорка: если дьявол строит дом, принеси и ты хоть один камень!» Но Чорехи дышал одним лишь далеким прошлым. Когда заходила речь о минувших временах, он в первую голову поминал великую Тамар. И сразу воспламенялся, приходил в волнение: «Сперва очистим сердца наши, поищем прекрасных слов — и тогда лишь осмелимся назвать по имени прекрасную мать Грузии». И прибавлял строчки Мамии Гуриели:
Как охватить дела Тамар —
Хотя бы тысячную долю! —
Не найдешь нигде мне равных,
Хоть рукой достань до неба!
Или, избранное небом ясновидящее око,
В смене радости и горя здесь она не видит прока,
Ей они напоминают сказку смутную Востока,
И душа ее, как голубь, над людьми парит высоко.
«На берегах рек Вавилонских, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. На вербах посреди его повесили мы наши арфы. Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя!»Так бродил по свету согбенный, потрясенный судьбою отчизны патриот — и вздыхали его уста, и стонало его сердце: — О грудь, никого не поящая! — Горе тебе, орлица со сломанным крылом! Жар-птица с обрубленным хвостом! Увы, увы, Картли, Грузинская земля! И хотя Чорехи был человек набожный, он отказывался верить преданию, по которому Грузия, когда апостолы метали жребий, чтобы определить, кому куда идти проповедовать учение Христово, досталась в удел богородице. — Матерь божья, если мы — твой удел, почему ты отдала нашу Грузию туркам и персам на поток и разграбление? Нет, этого я не в силах понять! — Нет, братья, если бы Грузия принадлежала богородице, неужели она не сумела бы охранить свое достояние? — качал он головой с сомнением. Он постоянно был в движении, не знал покоя. Его можно было встретить близ деревни, на проселочной дороге, но чаще он бродил в глуши, по лесам и оврагам — долговязый, сухощавый, но статный, косматый, в очках, с всклокоченными усами и бородой, внушительный и суровый… Таким он запомнился мне, Чорехи, запыленный, покрытый испариной, без шапки, в старинной чохе с газырями и мягких сапогах, с неизменными сумкой, заступом и биноклем… Из-за этого своего повседневного бродяжничества Чорехи получил от сельчан прозвище — «Странник». — Вон идет Странник! — говорили, завидев его издалека. В деревне на него смотрели косо, хотя и уважали, как человека бескорыстного, бессребреника. — Где-то он сегодня клады копал, какую казну нашел? — спрашивали друг друга насмешливо соседи. Но когда он приближался, насмешки смолкали, его приветствовали с почтением. А Чорехи рассказывал о своих последних открытиях — спокойно и убедительно. Ночи напролет проводил Чорехи, склонившись над «Историей» и «Географией» царевича Вахушти, изучая, сравнивая, сверяя с сегодняшним днем сведения, заключенные в этих старинных трудах. — Долго ли ты будешь жить, как во сне, предаваясь праздным и бесплодным мечтаниям? Довольно курить фимиам далекому прошлому, запылять себе душу прахом древности! — взывал к нему порой кто-нибудь из друзей. — Забвение прошлого — первый признак упадка нации! — отвечал Чорехи и продолжал с воодушевлением: — Светоч моего разума — минувшее моей родины. Сияние его озаряет мне душу. Знаешь ли ты, как сладко воскрешать в мыслях былое? И в самом деле — испепелила мысль о минувшем душу Чорехи, сплошною болью о родине было его сердце. — Жаль — какой человек зря пропадает! — огорченно качали головами соседи. Высокая мысль обуревала Чорехи, великую печаль носил он в своем сердце; никто не понимал его — отчужденный, с затаенной кручиной, он казался замкнутым и надменным. По утрам он уходил из дому и направлялся в лес, в горы, на поиски остатков старины, обломков минувшего. Раздвинув рукой густые, переплетенные ветви орешника, кизила, боярышника или шиповника, скрывавшие руины какого-нибудь древнего храма, он усердно разглядывал полуразваленные стены, ища уцелевшие куски потускневших фресок и полустершиеся надписи, высеченные на обвитых диким виноградом щербатых плитах. Сердце у него сжималось и слезы выступали на глазах, когда в зарослях около развалин случалось ему наткнуться на одичавшую виноградную лозу, с толстым, узловатым стволом и мелкими, кислыми ягодами… Чорехи был небогатый дворянин, бездетный, без роду, без племени. Чтобы старинный род не оборвался с его смертью, его заставили жениться. Чернушка Гурана была женщина темная, невежественная — едва умела выводить какие-то крючки да каракули, похожие на следы вороньих лап. Детей, однако, Гурана ему не родила. Поначалу она казалась кроткой и безобидной, но скоро показала острые коготки. Чорехи и после женитьбы не изменил своей привычке к бродяжничеству, — а тут жена стала мучать его ревностью, изводить подозрениями: чего он ищет в лесу, уж не ходит ли на любовные свидания? Не раз отравляла она целые дни попреками ни в чем не повинному Чорехи — но какому же мужу не приходилось «претерпеть муку сию» от чрезмерно подозрительной жены? Чорехи имел привычку разговаривать во сне, и первое время вздорная женщина потихоньку подсыпала ему в еду сонного зелья, чтобы он покрепче спал, и всю ночь напролет сидела у его изголовья навострив уши, в надежде, что он проговорится о своих любовных шашнях или назовет имя своей присухи. Сидела, прислушивалась к его шепоту и бормотаньям и только поутру забывалась глубоким сном. Так добровольно истязала себя злосчастная Ксантиппа, а новый Сократ и не подозревал о ее ночных бдениях! А о чем мог проговориться бедняга, одержимый одной-единственной страстью? Какие слова могли слететь с его уст во сне — разве что «башни» да «палаты», «звонницы» да «бойницы», «развалины» да «городища», «разорища», «пепелища», «пожарища»… Немало бессонных ночей провела распаленная подозрениями Гурана у постели спящего мужа, и в конце концов унялась, остыла, оставила его в покое. Теперь уже Чорехи волен был при желании завести не одну, а целый десяток любовниц, жена его и бровью не повела бы. Зато она завела новый обычай: когда Чорехи возвращался домой под вечер, усталый и запыленный после своих поисков, суеверная Гурана неизменно плескала водой в огонь, чтобы ошпарить и прогнать чертей, леших, водяных и иных злых духов, прицепившихся, по ее твердому убеждению, к Чорехи, пока он лазил по всем этим замшелым и заплесневелым башням, часовням да склепам, и проникших вместе с ним в дом! Она объявила беспощадную войну нечистой силе, решила, что не даст околдовать, отнять у нее мужа! Вот какую подругу и единомышленницу послала судьба бедняге Чорехи! Однажды он принес домой найденную в полуразваленном храме на старом городище, в лесу, икону. На ней был изображен святой Георгий в багряной одежде, с вьющимися кудрями под сверкающим шлемом, с копьем и щитом в руках. У ног святого Георгия истекал кровью пронзенный его копьем дракон с оскаленными в предсмертной муке зубами. — Подумай — некогда победил дракона, а сырости не мог одолеть! Смотри, что с ним сделала просочившаяся дождевая вода… — огорченно говорил мне Чорехи, показывая поврежденный образ. — Дождь так и капал прямо на икону. Эх, сколько древних изображений пропадает у нас на глазах! Каждая дождевая капля, падающая на них, язвит мое сердце, сверлит мне душу. Я ночей не сплю от этих мыслей, терзаюсь невыразимой мукой! Погибают наши древности, погибают ежеминутно — может, еще при моей жизни уничтожатся без остатка. Истребляется старина, исчезает — у меня на глазах! — тосковал Чорехи, метался и не мог найти, чем помочь. — На что тебе эти заплесневелые иконы? — спросила его однажды в обществе какая-то молодая княгиня. Лучше бы и не спрашивала — таким гневным взглядом испепелил ее Чорехи! Помню, в том же обществе он говорил с воодушевлением, внезапно взбодрившись: — Что за благодатная земля наша Грузия! Мед и молоко струит она. Щедрая наша природа сыплет нам в полу пригоршнями золото и серебро. Да, изобильная страна… Но почему мы сами, грузины, так обойдены судьбой? Чорехи был также немало озабочен экономическим положением нашей страны. Во время своих путешествий по горам и ущельям он разыскивал не только памятники старины, но и полезные ископаемые. Дома у него хранились бережно увязанные в мешочки образцы: золотоносный песок, блестящие цветные камешки из речного русла, обломки горных пород и разнообразные минералы. Он был уверен, что в окрестных горах таятся богатые рудные залежи, на которые он возлагал большие надежды. Одна находка произвела на Чорехи особенное впечатление. Как-то он видел вещий сон и наутро нашел на том самом месте, которое пригрезилось ему, близ нашей деревни, в развалинах древнего города Уджармы, около нижней крепостной башни, камень необычного вида. Мне самому доводилось слышать в народе, будто владетель Уджармы Вахтанг Горгасал любил играть маленьким золотым шаром или мячом, который обычно носил в руке. Вот за эту-то игрушку древнего героя и принял Чорехи найденный им камень — в самом деле гладкий и круглый, как мяч, и притом блестящий, с золотым отливом. Он был твердо убежден, что стал обладателем золотого шара, которым играл Вахтанг Горгасал. И так как по смыслу виденного им сна находка эта была добрым знаком, Чорехи, в ознаменование своих великих надежд, сделал из него какой-то национальный символ, предмет поклонения. Он молился круглому камню, преклонял перед ним колени, целовал его и прижимал к груди. На исступленного прорицателя, на одержимого походил в такие минуты Чорехи. Он весь преобразился с тех пор, как нашел этот блестящий, как бы вспыхивающий молниями камень. В золотистом мерцании талисмана ему чудилось грозное сверкание молний бога свободы. Ни один властитель на свете никогда не обладал такой бесценной казной, какою владел в своем воображении мечтатель Чорехи! — Есть ли еще где-нибудь, в чьих-нибудь руках такое сокровище, всего мира украшение? — говорил он про себя, счастливый, умиротворенный… Благодарение богу — теперь родина спасена! Скоро, скоро придет избавление! Душа его пела и ликовала. Все это было, конечно, созданием его пылкой мечты, но ему самому казалось непреложной действительностью. Он был глубоко убежден, что этот маленький камень — ниспосланное ему свыше доброе предзнаменование. Наконец он позвал к себе священника открылся ему под строжайшей тайной, с клятвами на Евангелии, и даже показал чудесную находку, хотя и не позволил коснуться рукой своей святыни… Взяв с Зираха обет молчания, Чорехи упросил его спрятать священный камень в алтаре, под престолом, и хранить там, в тайне от властей, для потомства. Лишь раз в году, в пасхальную ночь, после крестного хода, дозволялось отныне самому Чорехи лицезрение своего талисмана. Камень Горгасала завладел сердцем Чорехи — стал его утехой, утолением его печалей. Потом им овладела новая причуда: разыскать могилу прародителя Грузии Картлоса и золотую голову его статуи. — Не языческий кумир, идола Армази, повергла гроза по молитве святой Нины, а священную статую Картлоса! Голова этой статуи была отлита из чистого золота и блистала, как солнце. Во время бури, вызванной святой Ниной, голова скатилась в овраг, затерялась среди балок и лощин, размытых потоками в откосах крутобокой горы Армази. Там она и погребена доныне, там ее и надо искать, чтобы воздвигнуть статую Картлоса на вершине горы, на том месте, где она стояла когда-то. Его слушали, улыбаясь: сказками душу тешит! А Чорехи был верен своей мечте и неотступно следовал за нею, покуда не изумил нас новой крутой переменой. Внезапно он пал духом, — какое-то новое горе пригнуло его плечи к земле; но разве он поверял кому-нибудь свое горе? Еще недавно он был весел, полон твердой веры — а теперь это был пришибленный, сломленный человек. Словно над его головой пронеслась буря! Что с ним сталось? Что-то в нем умерло, но как, отчего этот казалось бы негасимый жар превратился в остывшую золу? Что за море печали затопило душу Чорехи? Никто не мог сказать. Судили, рядили, плели и расплетали, были догадки, намеки, были и улыбки, и насмешки, но никто не мог отгадать загадку. Никто! Что же случилось? Лишь гораздо позднее обнаружился ключ к этой тайне — когда совершенно случайно нам довелось услышать возбужденные речи Чорехи, обращенные к священнику. Было это после обедни, под вековой липой в церковном дворе. Пылая негодованием, набросился Чорехи на Зираха. Глаза его метали искры. — Украдена святыня! Пропал камень Горгасала! И кто же украл его? Коварный поп, чтобы выслужиться перед властями! Стяжатель, продажная душа! Собрал хранившиеся в нашем древнем храме со стародавних времен сокровища — утварь, рукописи, книги, навалил на арбу и доставил в Тбилиси экзарху, митрополиту из Петербурга! А заодно и камень Горгасала, что хранился в алтаре, скрытый в престоле! — Народное сокровище! Из Индии привезенное! — Перед народом ты будешь держать ответ, нечестивец! Ты ограбил весь грузинский народ! Очернил ты свое имя, опозорил! — Погибло бесценное сокровище, камень Горгасала! Изумительный камень, знак надежды, полный огня, струивший свет и тепло! Разве какие-нибудь алмазы сравнятся с ним? Он был драгоценнее червонного золота, этот благословенный камень, освященный касанием руки Вахтанга Горгасала! И Чорехи вручил его священнику, чтобы тот хранил его до великого дня «искупления родины»! И вот… Возмущенный, потрясенный, обличал Чорехи отца Зираха гневными словами: — Куда ты дел камень — великую святыню, твердыню и надежду отчизны нашей? Ты понимаешь, что ты сделал? Отсек корень от могучего древа нашего и вручил чужаку, отдал по доброй воле во вражеские руки! А поп глядел на него с недоумением. — Что тебя так уязвило? — спрашивал он, ничего не понимая. — Неужели непонятно тебе значение камня Горгасала? Или ты даже не знаешь, кто был Вахтанг Горгасал? Нечестивец, вероотступник! Человек суеты, погрязший во грехе! Сын скверны и зла, враг отчизны, разрушитель и расточитель Грузии! Грех на тебе, тяжкий грех, — и Чорехи чуть ли не посыпал голову пеплом… Отец Зирах смотрел на него, онемев от изумления. Да и где ему было переспорить Чорехи, найти достойное встречное слово? Он, впрочем, и не боялся гнева чудака, а только досадовал, что вынужден терять время, слушая вздорные речи, между тем как дело не ждет и ему надо спешить в десять разных мест… Если бы не уважение к Чорехи, он не стоял бы здесь перед ним, а повернулся бы и ушел, махнув рукой… Длинный, белобрысый, красный от вечной спешки, всегда в перепачканной рясе с подоткнутыми полами, вдовый поп Зирах был человек земной, погруженный в суету мира сего, хотя и принадлежал к воинству духа. На молитвы и служение Христу у него не хватало времени, зато он верой и правдой служил самому себе, усердно занимался домашними своими делами, хлопотал и других заставлял трудиться для своего обогащения. Мало ли у него было забот, чтобы помнить о каком-то там камне Горгасала? В полях паслись его стада, его овечьи отары и свиные рюхи; была у него собственная мельница; он нанимал батраков, чабанов, свинопасов, гуртовщиков; торговал лесом, джонджоли, медом, воском, свечами, хлебом, вином, совестью; промышлял извозом — держал лошадей и экипаж, «дилижанс», возил пассажиров в город и из города; гнал тайком арак на продажу; давал деньги в рост под большие проценты, имел любовниц и при случае не отказывался быть сватом. Ну откуда было такому занятому человеку найти время для пустых мечтаний? Всё в селе было подвластно попу — стар и млад ему подчинялись, ни одно дело не устраивалось без его ведома и участия: ни купля-продажа недвижимости, ни закладка фундамента, ни тем более свадьбы, родины, крестины, освящение дома, похороны — словом, любое начинание, мирское или божеское, для плоти или для духа. На всё требовалось соизволение и благословение отца Зираха! Немало свадеб расстроилось только потому, что невеста или жених пришлись не по душе священнику. Не одна дурнушка заполучила в мужья, благодаря отцу Зираху, молодца на загляденье; а сколько старых уродов с тугой мошной привели с его помощью молодых красавиц жен! Из-за этого у Зираха было даже множество тайных недоброжелательниц среди сельских красоток. Но какая мышь осмелилась бы подвязать колокольчик засаленному коту? И снова и снова корыстный пол, прикарманив щедрую мзду, благословлял перед аналоем какую-нибудь отцветшую невесту с молодым женихом: «Плодитесь и размножайтесь, как Авраам и Сарра, как Иаков и Рахиль!» Не любил отец Зирах бесплодных смоковниц, бездетных супругов, людей без племени и потомства; для вразумления их он частенько повторял слова псалма: «Блажен человек, подобный дереву, что растет на берегу многоводного потока и дает плоды в свое время, ибо не опадают листья его». Напротив балкона поповского дома, в углу его двора, был обнесенный плетнем загон, в котором Зирах держал свою скотину. Земля в загоне была устлана навозом, а посредине желтела большая лужа густой, зловонной жижи. Вечером, когда пригоняли стадо, волы, коровы, буйволы, буйволицы и отъевшийся на подножном корму бугай разваливались в загоне, и в сумерках оттуда слышались тяжелое дыхание, шорох, мычание — а поп-вдовец сидел на своем балконе, попивал чай и заигрывал со стряпухой Маринэ. Ну, скажите, где там еще было отцу Зираху печься о Горгасаловом камне? Прошло время. Поп не простил Чорехи его обличений и написал на него донос. Безмолвный и бледный, стоял Чорехи перед разгневанным экзархом, готовым испепелить разоблаченного «бунтовщика». Он так и не проронил ни слова… Чорехи посадили в тюрьму и продержали там несколько месяцев, но в конце концов вынуждены были освободить, так как не смогли предъявить ему никакого обвинения. Чорехи вернулся домой вконец надломленный, постаревший, одряхлевший душевно и телесно… Он почти ни с кем не разговаривал и только изредка жаловался, что не так отравила ему душу тюрьма, как предательство грузина, соотечественника. Поступок священника казался ему невообразимым, невозможным! И он отвернулся от мира, махнул на него рукой… Потом он заболел, слег — и сразу сложил оружие, склонил знамя. Молча, без жалоб сгорал он и таял… Не смог бороться против одолевавшей его старинной хвори, да и не хотел.
В дождливый осенний день несколько человек собрались в деревенском духане, чтобы осушить «заупокойную» чашу. — Зачем он мучался, таскался по горам и лесам, несчастный? — Что он унес на тот свет? Ничего! — сказал кутила-дворянчик Дола и, обведя взором обильный стол, подтвердил еще раз: — Ничего, клянусь этим хлебом и вином! — А что мы можем унести с собой из этого мира? — Ничего! Дай бог вам долгой жизни! — воскликнул Дзгвлипа. — Ничего! Клянусь памятью наших отцов. Ничего! — Сказал Капло, и Цверикмазия с готовностью поддержал его. — Ну, так выпьем! — Дворянский сын Дола наполнил вином большую чашу и пустил ее по кругу: да помилует бог Чорехи и упокоит его душу! — Что ему было нужно, бедняге? С нами он не водился, всю жизнь провел, копаясь в развалинах, разыскивая сказочные клады! Жил бы как все люди, пил бы вино, веселился с нами за столом — разве не остался бы в выигрыше? — Пусть теперь бродит по оленьим тропкам, пусть на том свете ищет зарытую казну, высматривает следы туфельки Тамар-царицы! — от чистого сердца помянули застольцы душу Чорехи, хоть при том и прибавили два-три ядовитых слова… Хоронил Чорехи Зирах — и даже произнес короткое надгробное слово: — Неподкупный был человек, непреклонный судия, хотя и горячий, скорый, подозрительный… Ангел мира да утишит и успокоит его на том свете! Помолимся о душе Чорехи, да обретет она мир и блаженство, и да простит всевышний господь вновь преставившемуся рабу прегрешения его! Только и всего! Смерть Чорехи не потрясла никого. У гроба не слышно было воплей, рыданий, причитаний; никто не убивался, не рвал на себе волос, никто не царапал себе лица окровавленными ногтями… Село так и не оценило значения этой утраты. Гурана стояла в головах гроба, молчаливая и угрюмая: столько лет прожила с мужем, и вот осталась теперь покинутой, одинокой… И Чорехи, согласно завещанию, водворился в последнем своем жилище — у подножия колокольни Котманского святого Георгия. Так ушел из мира этот добрый старозаветный человек, со своими точно замшелыми глазами и сумеречной душой, человек, живший во мгле минувших времен и взиравший на настоящее незрячим взором; человек однобокий, в одну сторону тесанный, одним глазом видящий! — А теперь — здравствуй много лет и будь счастлив, наследник Чорехи! — Посмертною волей Чорехи в твои руки переходит все его достояние: дом и двор, земли и леса, мельница, виноградники, пашни и луга, погреб, плодовый сад, усадьба с хозяйственными строениями — словом, все движимое и недвижимое имущество, — обратился с чашей в руке Цверикмазия к молодому офицеру Мамрике Чаглагадзе, племяннику Гураны. — Покойному вечная память, а тебе жизнь в довольстве и радости! Теперь дело за тобой — посмотрим, какого мы приобрели нового соседа! Мамрика улыбался в смущении. Он еще не пришел в себя — нежданно-негаданно попало к нему в руки немалое достояние, и он даже растерялся от неожиданности. — Выставь нам бочку вина и сам повеселись! Шутка ли сказать — какое богатство к рукам прибрал! — говорили ему «крещенные вином», и Мамрика щедро тратился на угощение — за счет покойного Чорехи… Всю жизнь Чорехи положил на изучение трудов Вахушти, к которым испытывал благоговейную любовь. Сколько бессонных ночей провел он, склонившись над ними, сколько раз обрушивалась на него Гурана с упреками и бранью из-за его ночных бдений. И вот, Чорехи умер, а Гурана так и не взяла в толк, кто такой был царевич Вахушти и каковы цена и значение этих допотопных книг, его сочинений! После смерти Чорехи Гурана собрала все раскопанные им самим или приобретенные от других древние, археологические предметы — горшки и кувшины; ожерелья и браслеты, изъеденные ржавчиной сабли и кинжалы, а заодно и мешочки с породами и минералами, и выбросила. Все это было «из могил» и возбуждало в ней брезгливость и страх. Бусы и запястья она хотела было раздарить деревенским девчатам, но никто не хотел прикасаться к «достоянию покойников». Книги же царевича Вахушти, рукописи самого Чорехи и его письма Гурана продала на вес, как оберточную бумагу, мелочному торговцу Исаку. Остался лишь портрет Вахушти, написанный красками самим покойным Чорехи. Гурана попыталась продать и картину, но не нашла покупателя. Наконец, она кое-как сбыла рамку, а портрет, выдранный из нее, вставила в окошко вместо разбитого стекла. Хмуро смотрел из грязного окна на улицу печальный царевич Вахушти… Словно оплакивал утрату Чорехи и свою горькую судьбу! А Гурана удивлялась, что муж ее не оставил ничего нажитого и благоприобретенного. В самом деле — за какими же призраками он гонялся всю жизнь? Неужели корпел ночи напролет так, просто, зазря? За этими книгами, за всем этим старьем Гуране мерещилось еще что-то «ценное», «большое». И то, что она не могла обнаружить ничего осязаемого, такого, что имело бы житейскую ценность, повергало ее в изумление…
Нет больше Чорехи — печального Чорехи, оплакивающего судьбу многострадальной родины, омраченного неизбывной тоской. Исчез мечтатель, прилепившийся сердцем к былому, человек благородной души, ничего не сделавший, но так жаждавший дела и немало трудившийся, хоть этот скорбный труд и оказался потраченным впустую. Иссушенный тоской, отсеченный от корней, спит он глубоким сном вместе со своей черной горестью… Вокруг него не плетется больше паутина сплетен и подозрений. Почему-то мне трудно представить себе, что Чорехи мертв; все кажется, что он скрывается где-то в дремучем лесу, среди древних, замшелых, затерянных в дикой глуши развалин. Иногда мне даже ясно слышится его голос, а то, бывает, в сумерках, примерещится и он сам на проселочной дороге: шагает, торопится, весь всклокоченный, и взгляд его мечется по сторонам, ища чего-то… И стоит мне задуматься о прошедшем, как в памяти моей встает одинокий, сиротливый, испепеленный печалью Чорехи, пораженный, как неисцелимой болезнью, скорбью о родине. Не дождался он осуществления своей мечты, не увидел родины, озаренной лучами свободы; не дано ему было стать свидетелем и участником расцвета своей страны и народа. И мне дорог седой цветок его души…
РЕЧКА НИШАРДЗЕУЛИ
Всякий раз, как мне доведется посидеть на каком-нибудь совещании, послушать горячие выступления спорящих ораторов, перед глазами у меня встает, как живой, наш Форэ. Форэ! Тот самый Форэ, что выписал из Варшавы часы с кукушкой! Ясно помню, как он получил посылку — при мне это было! — как вскрыл ящик и как часы закуковали у него в руках. Форэ! Тот самый, что в 1910 году, в день смерти Толстого, сказал: «Закатилось солнце земли русской! Будь у меня денег без счета, я одел бы в траур всю Россию!» Форэ первым завел у нас в деревне жатвенную машину. Помню, когда ее привезли, вся деревня сбежалась подивиться. Наверно, такой же восторг овладел людьми, когда некий безымянный гений незапамятных времен изобрел водяную мельницу и освободил от рабского труда женщин, надрывавшихся над тяжелыми каменными жерновами. Это тот самый Форэ — Христофор Тамаридзе, — у которого стены в комнате были увешаны портретами великих людей — Руставели, Шекспира, Спенсера, Роберта Оуэна… Это был не какой-нибудь темный человек, не подумайте — он окончил Горийскую учительскую семинарию! Тот самый Форэ, который однажды, на замечание священника: «Соблюдай посты, не губи свою душу!» — ответил: «Для того я и ем скоромное, чтобы тело не истощилось, было в чем душе держаться!» Чем же, однако, особенно прославился Форэ? Это был человек большого замысла, борец против безводья, все свои силы положивший на то, чтобы привести воду в свою засушливую деревню. С этого и пошла его слава. Поистине, заслуживал Форэ изумления и восхищения! Вода была его страстью, он мечтал о ней, как одержимый любовью — о своей возлюбленной. Всю жизнь трудился он не покладая рук, чтобы проложить путь в наше село бурливой и пенистой речке Нишардзеули. В деревне все только и знали, что хвалили Форэ, но подмоги он ни от кого не видел — только несколько ближайших соседей неизменно подбодряли его, воодушевляли на святое дело! Да и какую помощь могла оказать мечтателю несчастная деревушка, которую коршуном когтила и терзала бедность? От кого здесь было ждать помощи? Не от кого! И остались они лицом к лицу, один на один — Форэ и мечта, Форэ и деревня… Стоял на скалистом мысу Форэ и, изменив обычной своей молчаливой повадке, взывал твердо и убежденно. — Подсобите, люди, руку мне протяните — выроем ложе для Нишардзеули, пробьем путь ей, чтобы потекла к нам, как белопенная струя из оленьего вымени! Он подробно описывал направление, по которому собирался вести речку к деревне: — Сначала сбросим ее с Кремневой скалы, — объяснял он восторженно, — потом пустим, минуя Крутой утес, вдоль Долгого косогора, прогоним через Большие валуны, дадим пробиться через Завал, свергнуться по Каменной стене, — а там уж выбежит она на простор, оросит наши суходолы и потечет по полям, пока не вкатится к нам в деревню и не размягчит сухменную глину в наших садах… И тогда разрастутся под землей корешки, потянутся вверх побеги, набухнут, полопаются почки, покроются цветами деревья, привалит урожай в поле, на огороде, в саду, — под ногами и над головой; пригнутся к земле отягченные плодами ветви яблонь и слив, нальются гроздья в виноградниках! Хлеб уродится сам-десят, кукуруза поднимется в человеческий рост, скотина нагуляет мясо — поглядите тогда на коров, баранов, телят! А какие пойдут удои, сколько будет молока, масла, меда! Эх вы, замарашки, ведь даже не умываетесь из-за безводья! Жалкие вы бедолаги — нужда беспощадная стережет вас за порогом! На милость божию только и надеетесь, а где она, милость божия? А ведь все вода — прислушайтесь к нашей грузинской речи, сами слова всё скажут: «безводный» значит и «беспощадный», «жалкий» и «бедный» — тот, кому в воде нужда, да и «милость» оттуда же, от «воды» начало берет. Так давайте, пошевелите рукой, подсобите все единодушно, приведем беспутную Нишардзеульскую речку к нам в Мухат-Цхаро! Так уговаривал Форэ забившуюся в землянки деревню — но в душе больше рассчитывал на себя, на свою сметку, сноровку и охоту к делу. Так и решил он, что в один прекрасный день поднесет селу кипящую речную струю, словно на пасху — красное яичко! Почти каждое воскресенье поднимался Форэ к верховью Нишардзеули и любовался искрометными струями водопада, беседовал с говорливой быстриной, миловался с каменистыми водоскатами. В самом деле, что за человек тот, кто никогда не стремился на свиданье к любимой? И что за жизнь без страсти, без предмета воздыханий? Что ж — человеколюбец, ревностный водоискатель хотел подарить иссушенной зноем, изжаждавшейся деревне легкую, вкусную, дешевую, здоровую, обильную воду! Могло ли быть дело благородней? И Форэ, поглощенный своей заботой, исходил вдоль и поперек горы и долы, ущелья и овраги окрест нашего села. Он придирчиво обследовал родники и криницы, ключи и балки, источники и ручьи, обшарил их верховья, облазил их истоки, изучил их ложа, исследовал почву, по которой они текли, обдумывал, как для них проложить короткие русла, рассчитывал направление, чертил планы и схемы… Целыми часами щелкал на счетах, составлял сметы предстоящих работ, ужимал копейки, наводил строжайшую экономию! Форэ можно было встретить в непролазных лесных чащобах, на утесах, торчащих над обрывом, в бездонных ущельях, в размытых потоками и занесенных галькой овражках, в прибрежных зарослях и на вершинах гор. Мечтатель, искатель народного счастья, с киркой, мастерком и какими-то самодельными измерительными-приборами, в неизменном дождевике, вылинявшей старой шапке и обросших грязью башмаках, седеющий, с изборожденным лбом, сосредоточенный и деловитый, обветренный и дочерна опаленный солнцем, сжигаемый внутренним огнем, с отблеском вдохновенья на лице — таков был Форэ в те давние времена. Наступила весна, зацвело, зазеленело все вокруг… Апрельская трава шелковисто шуршала под набегающим ветерком. Персиковые деревья, краса виноградников, покрылись розовыми цветами. Форэ стоял в Таплианском лесу, на мокрой, блестящей скале и любовался алмазными брызгами Нишардзеули, рассыпавшимися над отвесной каменной стеной. Точно рев распаленных оленьих самцов, точно грохот сшибающихся турьих рогов слышались ему в гуле водопада. И он как бы кричал в душе буйному потоку: — Будешь мне покорен! Я сильнее тебя! Рожденная горами бело-голубая пена, изливаясь, точно молоко из тысячи скрытых в вышине сосудов, низвергалась с громом в крутобокие разлоги, бурлила среди валунов и терялась в темных расселинах. Взвихренный хрустальной пылью поток свергался с кручи семью мощными струями, и молочные эти струи, бившие из сосцов горы, вздымались искристым туманом над оглаженными до блеска утесами. Переполненный радостью, глядел Форэ на эту бешеную, клокочущую, сверкающую воду, и ярая сила водопада переливалась в его душу. Он не мог отвести взгляд от пенящейся воды, и ему казалось, что это табун диких коней мчится перед ним с оглушительным топотом, и он, Форэ, должен метнуть петлю, чтобы заарканить все эти тысячи необъезженных, белоснежных скакунов… Зрелище околдовало его. Ждать было невтерпеж. Им овладело неодолимое желание тут же, сразу приняться за дело, немедленно подчинить себе реку. Нет, нет, он не в силах был откладывать — даже на час! — Взнуздать реку, привести ее в деревню, напоить землю досыта! А водопад метал искры, доилось щедрое вымя гор, и серебряный поток нес с собой гальку и щебень, громыхал камнями, ворочал валуны. Далекая, священная мечта осуществлялась перед внутренним взором Форэ. Он уже видел укрощенную речку в виноградниках и на колосящихся полях своей деревни. Раскинув обе руки, словно раскрыв объятья водопаду, он то ли пел, то ли кричал: — Я покорю, обуздаю тебя! Моя сила больше твоей! А водопад низвергался как бы с самого неба, играя своей буйной, немеряной силой. Могло ли быть зрелище более желанное и сладостное для Форэ, сына иссушенной зноем, опаленной засухой деревушки? — Знаешь, что такое Нишардзеули? — Драгоценный венец на челе Земли! Шел как-то сверху, с гор, крестьянин, увидел Форэ, стоящего на скалистом мысу и грезящего наяву, подошел к нему, несмело дотронулся до его руки: — Нравится? — Еще бы! — Когда же станет нашей Нишардзеули? — Завтра! — ответил Форэ с твердым убеждением. Это было много лет тому назад…Хорошие названия: Вардисопэли, Вардигора, Окробагети, Окроцхаро — Деревня роз, Цветочная горка, Золотые сады, Золотой источник — но мне особенно любо было наше село Мухат-Цхаро — Дубовые ключи, хотя давно уже там не шумели дубы и давно иссякли старинные родники. Бесплодной стала наша земля — точно сглазили ее, точно выпил, высосал кто-то всю ее силу… — Паленый овраг, Каменистая балка, Глинистые ухабы, Сухоречье, Озерное дно, Руслище, Высохший ручей, Мертвая роща — так назывались места и урочища около нашей деревни, и уже по названиям этим можно было догадаться о недостаткеводы, даже не взглянув на голую и выжженную, хоть когда-то зеленую и лесистую нашу местность. Деревенские дети никогда не видели шумливого водопада, кипящей криницы, речной стремнины, напоенного влагой, осыпанного плодами сада, налитой виноградной грозди, высокой золотой нивы… С детских лет воевали наши соседи против зноя, засухи и пыли; вечно они молились о влаге, устраивали крестные ходы в честь ниспосылателя дождей, кормильца и поильца земли, Лазарэ, и жили в постоянной скудости, в неутоленной жажде. Да, истомлена была жаждой деревня! Какие вихри вздымал резкий, горячий ветер! Земля словно окутывалась пылью; засевали огород, пололи грядки — а в июне уже шла трещинами пересохшая земля, в июле поднималась в воздух серой пылью. — Зачем же сеять? — спрашивал я деревенских женщин. — А как же иначе? Деревня — тот же очаг, нельзя дать ему остыть! Стыдно!
Одна только была надежда — на дожди; если весна выдавалась ненастная, мокрая — и огороды наши пышно разрастались, и в садах деревья глядели повеселей. Да только, на беду, наши края часто посещала засуха! Окаменелая, вся в расселинах, обескровленная, обессиленная земля, поникшие деревья дремали в тоскливом безмолвии. Село слепло, выслеживая на небе темные тучи, несущие влагу… Глядел Форэ на свою деревню, на эти пустынные поля, из края в край спаленные зноем… Целого потопа не хватит, чтобы напоить, оживить эту задубевшую землю! И он говорил в душе: — Эх, кабы повернулось к нам счастье лицом! Кабы заиграла здесь текучая вода! Из-за нещадного зноя, стоявшего вот уже который месяц, все источники и ручьи, какие были в деревне, пересохли или ушли в землю. Ручеек, что протекал в нашем конце села, едва точился — осталась от него струя толщиной с мизинец, не слышно было даже журчания, которое в детстве казалось мне самой сладкой песней на свете… И дерево над ручьем съежилось и поникло, точно от солнечного удара, горестно уронило ветви; сморщенные листья его тоскливо шелестели. — Эх, увидеть бы в нашем селе сырую землю, пропитанную влагой! Чтобы лужи не просыхали, грязь хлюпала под ногами! И когда хвалили его за заботу о народе, говорили: «Молодец, Форэ, честь тебе!» — он прерывал собеседника, улыбаясь: — Ну, время ли об этом сейчас? Помогите мне лучше воду к нам провести, подсобите, безбожные вы люди! Наляжем всем миром и сделаем доброе дело!. …И снова в дремучих лесах, за много верст от деревни, всматривался он в низвергающиеся со скал потоки, подсчитывал волны! А дома по-прежнему вычислял, чертил, размышлял над расчетами и чертежами; упорно и настойчиво гнул свое, не думал отступаться от непосильного дела. А минутами видел нетерпеливым воображением шумящую посреди деревни речку и в эти минуты сразу молодел, напевал под нос, чуть ли не приплясывал. Если в нашу глушь заглядывал по делу какой-нибудь инженер или техник или забредал летней порой отпускник-студент, Форэ тотчас же завладевал им, таскал его целыми днями за собой, показывал заветные места, делился мыслями, спрашивал совета… И распалялся лишний раз, приходил в неописуемое волнение — так, что дым шел коромыслом! Но ни от кого не было ему помощи делом. Форэ был одинок в своих стараниях! Наконец он решил приступить к делу за свой страх и риск и взять первые расходы на себя. Лиха беда начало — авось увидят люди и присоединятся! С этой мыслью Форэ продал лошадь, продал пчел, продал свой маленький виноградник, пяток коз, десятка два пудов пшеницы, оставшейся от прошлогоднего урожая… Но денег, которые он собрал таким образом, было все же недостаточно для начала работ. И Форэ решился на трудное дело, едва ли сулившее удачу. Однажды утром он явился в ближнее местечко, к настоятелю церкви св. Георгия и уездному благочинному отцу Феодору — богатому и скупому человеку. Нисколько не стесняясь, попросил Форэ у отца Феодора денежной помощи. В обеспечение займа он готов был заложить ему все свое недвижимое имущество. Благочинный, который давал деньги взаймы под большие проценты, сослался на предстоящие работы по перестройке церкви св. Георгия и на недостаточность поступивших «на возобновление храма» пожертвований. — Я должник одного только святого Георгия! — заявил отец Феодор. — Если вы в самом деле преданы святому Георгию, то помогите исполнить угодное ему дело! — Какое? — Разве вы не знаете, почему мы, грузины, почитаем Георгия выше всех других великомучеников? Почему он — главная наша святыня? Хоть вам все это, наверно, известно лучше меня, а все же позволю себе напомнить… Во время оно дракон отнял у народа питьевую воду, навалился своим зловонным туловищем на источник, обхватил его своими ядовитыми когтями. Люди умирали от жажды. Самоотверженный рыцарь Георгий сразился с драконом, пронзил его своим копьем и освободил для народа источник питьевой воды. Благодаря этому подвигу причислен Георгий грузинским народом к лику святых, а то ведь сам по себе он святым не был! И если вы, отец Феодор, считаете себя служителем святого Георгия, то помогите нам провести воду в деревню. Будьте истинным последователем святого — дайте воду людям! — пылко увещевал благочинного Форэ. Отец Феодор невозмутимо улыбался в бороду. Новое истолкование жития святого Георгия, выдвинутое простодушным Форэ, позабавило его — и только… Но Форэ не умел смиряться! Он купил полсотни труб и сложил их у себя во дворе — хотя канал еще и не начинали рыть. Как говорится, вина еще не было в помине, а черти бурдюки смолили. После долгих раздумий решил Форэ основать Нишардзеульский фонд, поместить объявление в газетах и дожидаться доброхотных пожертвований. От этой мысли снова оттаяло его заледеневшее было сердце, еще раз коснулась его крылом летучая надежда. Опять представилось ему, будто он уже подчинил своей воле непокорный поток. Нишардзеули рисовалась ему горячим скакуном, которого он, Форэ, ухватил за белую гриву и ведет, укротив, к деревне. А порой грезилось Форэ, будто он держит в руках жезл и поток покорно следует за жезлом. Чего только он не представлял себе, каких только картин не рождало его воображение! Уже верши и мрежи ставил он на лососей в отводном рукаве, уже ловил в стремнине быструю форель! Но вот налетела ураганом мировая война и всем добрым начинаниям положила конец. Жестокие были годы, и немало горечи изведал народ! Прошло время, стал наш Форэ староват, перевалило ему за шестьдесят. Но не так согнули его годы, как гибель надежд, несбыточность мечтаний. Лоб его уподобился распаханному полю, усы и бороду словно занесло снегом, лицо сморщилось, в улыбке не стало задора, он научился брюзжать — больно было сознавать, что ускользает из рук то единственное, чем дышал он до сих пор — мечта, придававшая смысл его жизни и цену его труду… И все же его еще часто можно было увидеть на скалистом мысу, над водопадом Нишардзеули. Он любовался сверху серебристым сверканьем гремучего потока, ласкал взглядом каждую его струю. Присушили Форэ взвихренные брызги водопада, к каждой блестящей капельке прилепились его мечта и мысли! Да, не задались дела у Форэ! Весь извелся, истаял, стараясь для родного села. И ничего не вышло! Никто ему не помог. Война начисто выскребла всю деревню — некому было и помочь! — Эх, будь проклят пустой кошелек! — вздыхал безнадежно старик. Совсем состарился Форэ — переступил за седьмой десяток. Уже не «дядей Форэ», а «дедушкой» называли его в деревне — а «водяное» дело так и не сдвинулось с места! Теперь уже и добрым словом никто не хотел поддержать борца за воду, уже и сочувствие унес и развеял самгорский ветер. Сельчане и слышать не хотели об этой выдумке с переброской речки Нишардзеули, как о заведомо несбыточной затее, и начинали уже косо поглядывать на старого чудака. — Пусть хоть голову расшибет — Форэ ведь одинокий, семью кормить ему не надо, вот и гоняется за ветром. Ему-то можно грезить наяву — а мы люди семейные, многодетные, нам под его дудку плясать вовсе не с руки! Так думали односельчане и соседи Форэ, пригнетенные бедностью так, что ни вздохнуть, ни пошевелиться. Куда уж им было думать о том, чтобы облегчить одинокому борцу тяжкую его задачу! Форэ, согбенный, неузнаваемый, еще раз попытался зажечь деревню огненным призывом: — Братья, выйдем все вместе, прорубим скалы, взрежем землю, проложим воде путь… Не пожалеем последней копейки, чтобы заключить в русло нашу дикую Нишардзеули, пригнать ее в деревню! Если бы вы знали, какая это легкая, здоровая, полезная вода! В ответ на это в деревне пошли разговоры: «Совсем у Форэ ум за разум зашел! Пустяковый человек!» Уже о нем складывали насмешливые частушки. Еще горячо в нем было сердце, хотя и тронутое первым инеем, — но никто не отзывался, никто его не слушал! Надоели деревне бесплодные хлопоты, слова без дел. А дни шли, Форэ терял силы, старость сковывала ему колени, сердце зарастало льдом! Стал он слаб глазами… Куда уж хуже — не мог больше ходить любоваться своим водопадом, хоть и тосковал о нем! Едва таская ноги, бродил он по селу, угрюмый, в обтрепанной, обвисшей лохмотьями чохе, в рваных чувяках… Что-то жизненно важное утратил Форэ — точно высушили, обескровили все его существо, точно оторвали его от источника живой силы. И притом он не мог, не умел ни с кем поделиться своими горестями, своей тоской. Запершись в своей комнате, замкнув свое сердце, отвратив от всех свой взор, он глядел, не глядя, видел, не видя, Нишардзеульский водопад — видел пылающим внутренним взором, весь трепещущий, с разгоряченным лбом… Неизменная, неистребимая, властная мечта всей жизни по-прежнему жила в душе Форэ. Сердце Форэ в такие минуты точно рассыпалось тлеющими головнями. Но особенно трудно было ему по ночам! Тут уж Форэ совсем терял толк, не мог понять, где он — дома или на Нишардзеули? Перед распаленным мечтателем вставал явственно, слышимо, зримо пенистый водопад, и неутолимая страсть раздирала ему сердце. Эта страсть была пыткой Форэ и пищей его души. …Вот внезапно, во сне, точно орлиная стая сорвалась с шумом с горы и влетела во двор к Форэ, — солнечные лучи хлынули с неба слепящим ливнем и затопили ярким сиянием иссушенный зноем, словно полинялый двор. Из-под голой земли пыльного двора вырывались один за другим, били в самое небо могучие струи — хрустальные, сверкающие молниями фонтаны; в них мелькали переливчатые радуги — смешивались жидкое золото, прозрачная лазурь, густой багрец. Голубые шелковые платы скользили в серебристом потоке, развевались над струями; в прозрачных волнах стояли рядами осыпанные гроздьями лозы, яблони и персики с гнущимися к земле ветвями, пестрели цветники, густились рощи и заросли, зеленели лужайки, поля, огороды, переливалась мурава, а вокруг сомкнули свои тенистые шатры вековые ореховые деревья… И таинственный шелест ореховой рощи обвевал сладостной свежестью бьющееся сердце Форэ. И чудилось ему, что вокруг носились какие-то яркие, лазурные птицы, плыли, покачиваясь на раскинутых крыльях, белоснежные чайки… И черноокие девушки пели тихую, сладкогласную песню, и воздух был напоен благоуханием улыбчивых цветов, сверкавших среди чистейших струй. Белопенный, хрустальный, лазурный, золотистый, медовый и молочный водоток струился, играл и вдруг взрывался, бил мощным фонтаном, разбрасывал жемчужные осколки. Веселое сверкание это озаряло душу Форэ, в глазах у него точно переливались всеми цветами радуги лалы, сапфиры, яхонты, бирюза. Пестробрюхие форели метались в волнах! И Форэ тоже метался в постели, взбудораженный радостными грезами. О, как его истомило безводье, сколько он мучался, страдал — вот вода сама пришла в деревню, без всяких его усилий и трудов! Исполнилось самое заветное чаяние Форэ! С пылающим лицом и расширенными зрачками, жадно глядел он на это яркое блистание водяных струй, на это буйное вихрение хрустальных брызг и не верил своим глазам, зачарованный нежданным-негаданным зрелищем! Точно встретился наконец влюбленный с предметом своей страсти! Мир, блаженство, радость царили в его дворе — чудо свершилось, желанное, призываемое, вожделенное. Гремел, бурлил яростный поток, и радовался Форэ нечаянною радостью. Но увы — она оказалась выдумкой воображения, порождением жаркой мечты… Форэ пробудился — и видение рассеялось, исчезла ночная явь. Рядом со спящим стояла в кувшине теплая, безвкусная, прелая вода. И сам Форэ был точно вареный — расслабленный жарой и сонной грезой. По груди его струился пот. Снова немилая действительность… Опять пересохшая, жаждущая земля… Пыльный проселок… Поникшие деревья… Вянущие огороды… Хмурые женщины, печальные детишки… Бесплодные мечты… Где же они — прозрачная стремь, искристые, могучие, бьющие хрусталем струи? Так опечалило Форэ, так потрясло его это явственное видение, что целыми днями сидел он безмолвно в галерее, ничем не занимаясь, лишь пристально вглядывался в те уголки двора, где в чудном его сне били струи фонтанов, стройные, взметнувшиеся к небу, как кипарисы, искрящиеся, как ракеты, водометы! Куда они делись? Уж не взвились ли в небеса — без возврата? В самом деле — куда девались фонтаны? Куда делись молодость, сила, надежды? — задумывался старый мечтатель светлыми ночами, когда месяц, заливая бледным светом его подушку, не давал ему уснуть. — Ушли, сгинули мечты, любовь! Износилась одежда юности, ум, сердце, все, какое было, добро принесены в жертву несбыточной мечте, и как же быстро, как внезапно все ушло, утекло, ускользнуло меж пальцев… и как же трудно, как тяжко, когда все, что было смыслом жизни, рушится, идет прахом… И впервые капля соленой влаги выкатилась из глаз Форэ. Как будто его горючая слеза присоединилась к потоку Нишардзеули, чтобы увлажнить, размягчить иссохшее его сердце и родную его землю. Вода! Она была вожделенной мечтой Форэ. Мечте этой отдал он всю свою юность, в пламени ее сжег себя. О скалы и утесы разбил он свою жизнь, но ничего не сумел в одиночку добиться. Не покорил потока и не привлек к себе людских сердец. Ни одного толкового, делового единомышленника не послала ему судьба! Форэ одряхлел, полуослеп. Нащупывая палкой дорогу перед собой, с трудом бродил он по собственному двору. И все же пылкий мечтатель твердо верил, что река Нишардзеули будет в скором времени течь через его деревню! И однажды ночью тихо уплыл вдаль сам, подхваченный потоком своей мечты. А Нишардзеули пришла-таки в деревню Мухат-Цхаро! Но случилось это лишь совсем недавно.
ЧАМПУРА
Мы с моим приятелем Батхо возвращались с охоты, из дальнего леса. Неудачная была охота: ничего мы не убили и даже ни разу не встретили дичи. А теперь мы мечтали только об одном: никому не попадаться на глаза, чтобы не слышать насмешливых вопросов: «А ну-ка, где ваши олени, туры, зайцы»? Усталые и раздосадованные, шли мы с пустыми руками домой через горы и ущелья. А тут еще ко всему мы сбились с дороги в дремучих лесах. Небо затянулось тучами. И только после долгих скитаний, проплутав целых три дня, мы, наконец, неожиданно выбрались из чащи и увидели внизу, под горой, за Иори большое село Текену. На этом взгорье, где среди колючих кустов держи-дерева были разбросаны могильные плиты сельского кладбища, наш путь оборвался. Там, внизу преграждала нам дорогу вздувшаяся после проливных дождей, напоенная потоками река. Паром на Иори был снесен бешеными волнами; конец оборванного каната жалобно бился и болтался в стремнине. Назад тоже не было пути. Мы поняли, что отрезаны, и пришли в самое мрачное настроение. Свирепый голод терзал нас. Последние крохи пищи мы съели еще вчера. Да у нас и не было с собой больших запасов — мы ведь ушли из дому всего лишь на день и не могли предполагать, что заблудимся и будем столько времени бродить по лесам! И вот, теперь мы видели в двух шагах от себя раскинутое в долине торговое село и прямо против нашего мыса — духан, в котором можно было получить вдоволь еды — мяса, рыбы, вина. Но пролегшая между нами, словно злобный дракон, яростно бьющаяся в берега, рычащая Иори не давала нам ступить ни шагу вперед. А у нас не было ни краюшки хлеба, ни щепотки соли! Молили мы солнце, призывали погоду, заклинали поток — ничего не вышло. Всегда такая смиренно-ласковая, лазурно мерцающая, тихая, как горлинка, Иори сегодня мчалась, полная ярости и злобы, корчась и брызжа пеной, катила крутые, как бы морские волны, когтила берега; кое-где она начисто смыла, слизнула прибрежные сады и виноградники… В эти дни над иорской стороной промчалась буря — с грозой, градом, ливнем. В горах вспенились ручьи, все овражки и лощины стали ложем бурных потоков, которые с грохотом и ревом низвергались в Иори. Потоки эти катили огромные валуны, несли целые скалистые глыбы, отщепленные от утесов, — каждая такая глыба пригодилась бы в качестве краеугольного камня для строящегося дома… Так могучи и яростны были даже малые ручьи, а уж что сказать о самой Иори? Что нам оставалось делать? Впереди у нас была гладкая скала, круто спускающаяся к реке, высокий берег, о который с размаху бились остервенелые волны; скользкие обрывистые утесы, прорезанные руслами боковых потоков. Мы были в ловушке, в плену — как нам казалось, на краю света. Сердце у нас сжалось, мы почувствовали тайный страх, тоску, одиночество, заброшенность… Над головой у нас кружились, как коршуны, клочья тумана. Сколько мы проклинали сумасбродную, бесноватую Иори и собственное наше легкомыслие, нашу недогадливость, которые завели нас в заречную сторону! Село Текена лежало прямо перед нами, желанное и недоступное. Оно было так близко, что мы явственно слышали голоса, доносившиеся из-за реки. Место для наблюдения было у нас отличное! Вон, поп в черной рясе, полный злорадства, наскакивает на крестьян: «Что, получили град на голову? Это вам небесное наказание за то, что праздников не соблюдаете!» Кто-то смело возражает ему: «Но ведь ты-то и в будни праздно сидишь… Так чего же?..» Из духана вылетел затянутый в белый китель пристав и заорал на кого-то: — Ун-ничто-жу! Рраз-зорю! В порошок сотру! Нам даже послышался звук звонкой пощечины. Не только разговоры — из-за реки доносились до нас всякие вкусные запахи. Духан Кочоры стоял на самом берегу Иори, и оттуда — хотите верьте, хотите нет — прямо в нос ударил нам сладкий дух свежей вареной рыбы. Перед духаном, на дворе, стояли на таганах большие котлы, над которыми поднимался пар. Под котлами пылали выброшенные рекою коряги, пни, сучья. Это варили рыбу свежего улова. На плетенных из прутьев циновках были разложены рядами вареные сазаны. От этого зрелища животы у нас совсем подвело. Голод навалился на нас с удвоенной силой. Распаленные, им, мы расхрабрились и спустились к реке, чтобы попытаться перейти ее вброд. Но разгулявшиеся волны бросились на нас с яростью потревоженной львицы, едва не сбили с ног и заставили бесславно повернуть назад… И снова сидели мы «на берегу рек Вавилонских» и… — Эх, где ты, кувшинчик запрокинутый! — Где ты, поднос, яствами уставленный! — И ты, миска с лобио, полная по край! — И тут как раз пряный запах лобио, заправленного киндзой, ударил нам в ноздри. — Как нам быть? Что делать? И спрятаться негде от соблазнов! — Кто нам мост перекинет? — Однообразный шум потока тяготил наши души. — Ах, как вкусна иорская рыба! Особенно если запивать ее красным вином! Живая рыба воду любит, а вареная — красное винцо — помнишь, говаривал нам старик Лочо? — Подливка из киндзы с уксусом, ты пронзила мое сердце! — воскликнул Батхо, с вожделением закрывая глаза. — Вот в чем горе! — поддержал его я. — А табака́, жареный цыпленок? Нежный, слаще меда, и косточки тают во рту… А, что скажешь? — Помолись масляной каде, попроси пощады у пшавского хинкали! — А крупная форель-гелакнури? А жирная осетрина, мясистая севрюга? А свежая, малосольная икра? — А вареная курица с чесночной подливой? — А шашлыки из буйволенка? — А жареная индейка, румяная, как гранат? — Давай лучше будем по порядку перечислять. Хочешь, вспомним пир, что закатили прошлым летом Бакарашвили (зажиточные крестьяне нашей округи). Я ведь тоже был среди приглашенных! Вот какие там подавались блюда: чихиртма, купаты, плов с фазанами, турачи, шашлык, форель, осетрина, говяжье филе, холодная говяжья лопатка, а ко всему этому маринады, закуски, лобио, брага… — Перестань, безбожный человек, замолчи! Пожалей меня, имей снисхождение! — умолял меня слабодушный, доведенный до отчаяния двухдневным голодом Батхо. И я замолчал… Но скоро сам Батхо заныл сызнова: — Слыхал, как однажды в походе царь Ираклий пожелал кое-как подпаленного на костре из колючек шашлыка и талого снега вместо водицы, чтобы его запить? Эх, нам бы сейчас те колючки да тот шашлык! Помянули талый снег — и сразу проснулась в нас жажда. Во рту, в горле у нас пересохло, пить хотелось до смерти, но утолить жажду было нечем. Мутные, глинистые струи потока не годились для питья, а родника на кладбище, разумеется, не было. Перед нами катила серые волны напоенная потоками, громогласная, рычащая, как львица, Иори, мчалась с грохотом, — словно сорвалась с места гора и преследует кого-то по пятам, полная мстительной ярости. А мы, голодные, мучимые жаждой, по-прежнему сидели на какой-то могильной плите и безнадежно взирали друг на друга. — Довольно торчать сложа руки, придумаем что-нибудь! — сказал я и глянул на Батхо, готового, казалось, завыть волком. — А что мы можем придумать? Гляди, сколько хочешь, на родимый небосвод, жди помощи свыше… Это о нас написано у Важа Пшавела, — сказал Батхо, который не мог оторвать взгляд от сельского духана:Мы на разных берегах,
Разделенные потоком,
Тянемся друг к другу мы
В нетерпении жестоком.
Не достичь тебя… Гляжу
На лицо твое с тоскою.
Нет ни брода, ни моста
Над проклятою рекою.
— И спасителя не шлют
Ни земля, ни небо… —
Смерть, будь проклята вовеки,
Ты врасплох меня взяла;
Не поев, сошел в могилу,
Я, краса и честь стола…
«Принадлежит Хафиландрэ». «Более не принадлежит. Похищена Тимофеем». «Иванэ Кишбердиани взял у меня на время лошадь, а на просьбу вернуть ответил колотушками». «Иванэ Помполики. Преставился года ЧХШИ».И много еще других в этом роде. Эта черная книга с ее смешными надписями была для своего хозяина и виноградником, и пшеничным полем, и дойной коровой… От нее он ждал обильных урожаев. И вся семья берегла эту книгу, как волшебный камень, дарующий исполнение желаний. Благодаря этой книге в доме у Чампуры не переводились пища и припасы. Словом, смешно сказать, Чампура-Соломон самозванно произвел себя в сельские лекари. За каждый порошок собственного изготовления, составленный невесть из каких снадобий, он брал не меньше, чем целую курицу. Были у него и такие лекарства, за которые он требовал упитанного барана: тайна этих лекарств будто бы восходила к самому легендарному Джалинозу. Многие крестьяне верили Чампуре-Соломону, и слава его, как врача-целителя, разнеслась далеко за пределы нашей округи. Впрочем, однажды репутация Чампуры висела на волоске. Как-то на третий день пасхи бездельник Башхадун, дворянский отпрыск, повеса и пустослов, обратился к Соломону-Чампуре перед всем честным народом, собравшимся на площади перед лавкой, с такими словами: — Ну-ка, скажи, если ты и в самом деле кладезь премудрости, как заставить осла замолчать, когда он ревет не переставая? В толпе прыснули. Послышались смешки. Многим было приятно, что лекаря-экимбаша приперли к стене. А иные сами призадумались: в самом деле, разве возможно заставить умолкнуть ревущего осла? Будет себе реветь и голосить, пока не изольет до конца всю печаль своей ослиной души! Но Соломон не оскорбился и не испугался вопроса Башхадуна. Напротив, в душе он, казалось, даже обрадовался. И только попросил разрешения отлучиться на несколько минут, сходить домой, — на что ему было объявлено согласие. Вскоре Соломон вернулся со своей черной книгой. Перелистав ее, он отыскал страницу, заложенную листом сельдерея, я прочел громко и внятно, так, чтобы слышно было всем:«Когда женщина входит в тело, одолевают ее страсти». «Дщерь пшеничной каши Нина родилась 18… года майя 8 дня». «Господи, сладчайший Иисусе, отверзи врата рая мне, грешнику, корыстолюбцу и прелюбодею Мелхиседеку».«Возжелал я сдуру поездить на осле.Влез на осла и тотчас очутился на земле».«Слава отцу и сыну и святому духу.Лучше пить молоко, чем быть горлу суху».
«Если случится, что кто-либо воссядет на осла, а осел при том заревет и будет голосить не умолкая, то вот лекарство от сего. Тот человек пусть принесет масла Ширбахтского или просто чистого топленого и смажет ослу ноздри изнутри. Пока нос у скотины будет умащен сею мазью, она реветь не будет».Башхадун оторопел. А собравшиеся воздали должное учености Соломона, глубине его знаний. Однако Башхадун не хотел сдаваться. Он выразил сомнение: а подействует ли на самом деле средство, означенное в Карабадине? Что из того, что о нем написано в книге — быть может, оно на деле не принесет никакой пользы? Побились об заклад — проигравший угощает обедом. И порешили: кто-нибудь, нарочно избранный для этой цели, должен наблюдать за единственным ослом, имеющимся в деревне и принадлежащим крестьянину по имени Талэ, с тем, чтобы когда животное, охваченное тоской, начнет изливать свои жалобы, немедленно испытать лекарство, указанное в Карабадине. Вся деревня следила за развитием событий. Судьей был избран дьякон Цвериквнетия. Под его наблюдением спор на той же неделе разрешился в пользу Соломона. Башхадун отдал ему кольцо с бирюзой, память матери — денег у него не водилось, заплатить за обед было нечем, а осрамиться он не пожелал. Сила же и власть Соломона-Чампуры остались непоколебленными. Словом, Чампура был любителем хлеба-соли, жрецом угощения, знаменитым во всем ущелье. Был предан застольству, чревоугодию, винопитию — но тщательно избегал складчин! — Пей, смерть у нас под боком сидит! — говорил Чампура сотрапезнику. — Пей, все равно один конец — в пыльную землю сойдем. — Будем есть, пить, ведь не век же нам под этим небом ходить, любезный ты мой? К каждой фразе он неизменно добавлял «любезный ты мой» или «иди сюда, поцелуй меня». — Кушай, кушай! Надо есть, ведь даже муравей ради утробы своей бьется-мается! Возьми-ка себе вот эту куриную гузку, превосходный кусочек, любезный ты мой! — он подносил соседу блюдо с курицей, но тут же, не в силах противиться соблазну, сам первым подхватывал расхваленный им кусок. — Кушай! Кто не ест — бесполезный человек в гостях, урон столу! Иди сюда, поцелуй меня! В узком кругу он не отказывался и спеть песню:
Эх, корабль в порту не останется;
Улетит душа — не оглянется…
Не о смерти тужу — любимая,
Как умру, другому достанется.
Выпьем за того, чье сердце
Бьется с сердцем друга в лад.
За соловушку, чьи песни
В роще заполночь гремят.
За садовника такого,
Что цветку и саду рад,
И за молодца такого.
Что любимой взгляду рад.
Гость желанный пусть приходит.
А домой пусть не уходит!
И вино пускай струится
Без конца и в жилах бродит! —
Радостен нам ваш приход,
Истомило ожиданье!
А придет пора уйти —
Огорчит нас расставанье!
* * *
— Ах, хоть бы накопать каких-нибудь съедобных кореньев! Я, кажется, готов лопухи из земли повыдрать, так живот подвело! Да ведь нет ничего — даже бутень, дикая петрушка тут не растет, пожевали бы хоть съедобной травы! — стонал Батхо. — Доведется ли когда-нибудь разговеться после этого жестокого поста? — думал я печально, чувствуя, что дошел до крайности. Незаметно душевный лад наш нарушился; мученья становились все непереносимей. Жестокие, хлесткие, язвительные слова, как искры, проскакивали между нами. Жгучий голод чуть не рассорил нас, двух добрых друзей. Мы обменивались упреками, сваливали друг на друга все наши неудачи и злоключения — и эту злополучную охоту, и нашу незапасливость, благодаря которой мы остались без еды, с пустыми сумками, и вообще все проявленное нами легкомыслие и несообразительность. Мы горячо наскакивали друг на друга, изощрялись в колкостях, и ни один не хотел оставить за товарищем последнее слово. — Верь после этого твоим советам, умник-разумник! — Вот куда нас завела твоя мудрость, ветрогон! — Несмышленыш! — Недоумок! — Торопыга, птичьи мозги! Когда это ты был рассудительным? Кому нужны твои куцые мысли? Раздражение поднималось у нас в душе и мутным потоком извергалось наружу. Лица у нас пылали. А ведь еще час назад были мы как братья! Словно две рассерженные осы, жужжали, дулись мы друг на друга, сидя на могильном камне и безнадежно дожидаясь, когда же схлынут волны и полноводная река опадет, разделится на мелкие потоки, растечется ручейками по булыжному дну… Мы злились на Иори, разлегшуюся перед нами как дракон, и не пропускавшую нас в Текену; злость вызывали в нас и бесплодные, бурые окрестные склоны, лишенные зелени, без единой живой былинки — и что их так опалило? Все так же безнадежно и вожделенно поглядывали мы на духан за рекой — точно верующие на священный храм! А река неслась мимо с громом и грохотом. И Чампура точно смотрел на нас из-под своего могильного камня, злорадно говоря: «Я, пока был жив, поел и попил всласть, а вот вы умираете с голоду!» Так он дразнил нас, колол нам глаза своими обжорными историями, славой своей ненасытной утробы, и мне даже послышалось на мгновение его торжествующее хихиканье. — Помоги нам, Чампура, пошли хлеба и вина! — воззвал я к нему шутливо, но Батхо даже не улыбнулся: ему было не до шуток. Он вдруг прижал руку к животу, как бы ощутив жгучую боль. — Умираю! Сил моих больше нет! — вскричал он и весь скорчился. Я испугался. — Помогите, люди добрые! — извивался Батхо. — Что с тобой приключилось, друг? — послышалось вдруг, и перед нами остановился сумрачный парень с глазами Амирани, наш старинный знакомец «Кория» — «Коршун» — с пестрой ковровой переметной сумой — хурджином на плече. — Выше голову, грузины — пусть не скажет враг: сломились! Мы рассказали ему о наших злоключениях. — Погодите, братцы! Сейчас, сейчас… — Кория скинул хурджин с плеча и принялся развязывать шнурки и бечевки. Раскрыв одно из отделений хурджина, он расстелил темно-красный шелковый платок и стал выкладывать еду. Сначала он достал смуглые, пахучие шоти… Мы с остервенением набросились на хлеб. — Постойте, молодцы, потерпите! Не портьте себе аппетит, — сказал нам Кория и разложил на платке припасы: были тут и сдобные назуки, и вареные яйца, и две цельные жирные курицы… Потом Кория водрузил во главе этого собранного наскорую руку стола бурдючок, достал деревянную чашку и разлил нам вина. Все это мы видели своими глазами, ясно, не во сне, а наяву. Райский вкус всех этих замечательных вещей тоже не был плодом воображения — и все же мы не верили своим чувствам. Мы разрывали руками курицу, вгрызались в нежное мясо, набивали себе рот — и все же не верили. Утоляли жажду прохладным вином — и не верили! Батхо понемногу пришел в себя. Да и мне стало гораздо лучше. Можно вообразить, какое мы являли собой зрелище! Наконец-то мы почувствовали, что беды и горести наши миновали. И на душе у нас стало лучезарно. Все это казалось нам поистине чудом! А того мы и не думали, что угощение, поставленное Корней, было, возможно, добыто темными путями — едва ли не воровством! Кория, жадный Кория, с детства шнырявший по всем домам и знавший, где что у кого лежит, впоследствии стал знаменитым вором. Среди его прозвищ были «Волчий зуб», «Нежданная беда», «Чертов лемех», «Отлученный от груди»… Еще когда он был ребенком, про него сложили стишок:Близ садов не хороните —
Встанет ночью из могилы,
Будет фрукты воровать!
Плачьте, винные кувшины,
Над беднягой алым соком,
Сетуйте, котел и вертел, —
Последние комментарии
15 минут 54 секунд назад
16 минут 41 секунд назад
5 часов 35 минут назад
9 часов 17 минут назад
9 часов 37 минут назад
10 часов 32 минут назад