Pia de Tolomei (СИ) [Didivivi] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

— Анри, Анри, тебя зовет папа! — Манон запыхалась, порозовела от быстрого бега, взбудораженно блестела синими, как у брата, глазами. — Сказал… — зашлась в изнурительном приступе чахоточного кашля, Анри терпеливо гладил ее по узкой спине, пока она, бледнея на глазах и судорожно втягивая воздух сквозь лающий кашель, пыталась справиться с приступом, — сказал прийти срочно, без промедления!

— Манон, дорогая, даже если срочно, тебе вовсе не надо было бежать, ты же знаешь, ты должна себя беречь, — Анри нежно поцеловал сестру в щеку и схватил свой сюртук, неохотно отрываясь от любимого дела. — Пойдем домой, но прошу тебя, давай пойдем медленно.

Пошли домой медленно, как он попросил, хотя Манон то и дело порывалась перейти на бег, подхватывая подол короткой юбки из некрашеного домотканого полотна, — такая уж у нее была непоседливая натура. Анри улыбался ласково, перехватывал ее худенькую руку покрепче и шел нарочито еще медленнее, рассказывая о том, какие партии танцевал сегодня, увлекая ее своим рассказом, чтобы она забыла о спешке.

До замка идти было прилично — сначала через Сен-Жерменское предместье, а потом через небольшой пролесок. Анри досадовал, что отец отправил к нему Манон, зная, что она не стерпит и побежит во всю прыть, а не дождался, когда Анри вернется домой с экзерсисов.

— Ты звал меня, папа? — Анри, пройдя быстро через мрачный тронный зал, поднялся по узкой витой каменной лестнице и зашел в знавшую лучшие времена комнату с почерневшим местами от плесени гобеленом над холодным камином и протертыми до дыр шелковыми обоями на стенах. Отец сидел в залатанном сюртуке, в крестьянских белой рубашке, коричневых штанах из грубой шерсти и крестьянских же деревянных башмаках, надетых на шерстяной носок, и энергично потирал покрасневшие от холода руки, чтобы согреть их, и написать все без помарки, чтобы не испортить дорогую бумагу — в замке, несмотря на позднюю весну, было зябко, а камины не жгли из экономии.

— Да, Анри, — отец посмотрел на него добрыми с возрастом полинявшими голубыми глазами и сказал: — Нам срочно нужно дать ответ по ферме и… боюсь, по замку тоже. Месье Дюваль торопит нас, потребовал дать ответ до конца завтрашнего дня, нахал, я получил от него письмо с нарочным час назад. Так как ты являешься наследником всех земель и замка, согласно завещанию твоего деда, то тебе и решать, сынок.

— А что решать, папа? Конечно, я согласен. Я знаю, тебе жаль расставаться с замком, но выбора у нас особого нет. Зато после оплаты векселей сможем выкупить, если повезет, несколько комнат доходного дома в Париже, жить в одной, а остальные сдавать и жить на вырученные деньги безбедно, вылечить Манон от чахотки — о чем еще думать, папа?

— Этот замок, — отец тяжело вздохнул и огладил дрожащей рукой шелковые стены. — Этот замок, мой дорогой, принадлежал герцогам де Конти много столетий. Благородным, достойным, суровым мужам, не запятнавшим честь непристойным поведением, а теперь… Теперь в нем будут жить нувориши, негоцианты, боже, от этой мысли мне становится горько, а твои предки переворачиваются в гробах и клянут меня за неумение вести дела. Мне так жаль, Анри, что я не смогу передать тебе и Манон наследие, полагающееся вам по рождению.

— Ах, папа, я тебя ни в чем не виню, — Анри порывисто подошел к отцу и поцеловал его в лоб, пальцами разгладив тревожные морщинки. — Поверь, так будет лучше, да и мне до студии будет быстрее добираться. Кто знает, может, мы еще сможем встать на ноги и, когда Манон выздоровеет полностью, ты представишь ее ко двору, как полагается герцогине де Конти. А пока…

— А ты не жалеешь, что не был представлен ко двору, Анри? — отец посмотрел на него испытующе и грустно, а Анри улыбнулся и честно ответил:

— Совершенно нет, папа. Ну зачем мне все эти церемонные индюки? Это Манон грезит о балах, шелковых и парчовых платьях, о прекрасном принце на белом коне, а я всегда знал, что мне уготована другая судьба — театральные подмостки. Зачем танцору титул, да еще такой высокий?

— Но брак… Анри, ты будешь лишен возможности вступить в брак с ровней, — вздохнул тяжело отец. — Ты пока очень юн, не познал любви, не понимаешь, о чем я говорю. Что ж, дитя мое, если ты не против, то я отпишу месье Дювалю о нашем согласии. Пусть забирает все, с нами останется только наша фамильная честь — никто не посмеет упрекнуть герцогов де Конти, что они не платят долгов.

— Все будет хорошо, папа. И кто знает, может, со временем я стану известным танцором и смогу выкупить на свои гонорары наш замок обратно? Ну, улыбнись же, папа! — Анри поцеловал отца в щеку, покрытую неряшливой седой щетиной, и обнял крепко.

— Иди, сынок, — отец силился улыбнуться, но не мог. — Спасибо тебе за поддержку, Анри, у тебя золотое сердце.

Обратно в студию Анри не пошел, вместо этого взял книгу из библиотеки и две диванные вышитые думочки, вышел в сад на большую деревянную скамью, с которой уже облезла краска, но сама она стояла еще крепко, не поточенная жучками — не по зубам им оказалось железное дерево. Положил думочки в изголовье, лег на скамью под сенью раскидистого дуба и углубился в чтение, живо глотая страницу за страницей и досадливо смахивая с высокого белого лба муравьев.

Читал долго, почти до вечера, а потом, не заметив перехода, заснул там же молодым крепким сном человека, не знающего еще настоящих бед. Разбудила его старая служанка Барба, его молочная мать, вскормившая и его, и Манон, выпестовавшая их обоих с рождения.

— Ба, Анри, ну что же ты, как простой крестьянин, спишь снаружи? — заворчала она, поднимая его со скамьи. — Замка тебе не хватает, что ли? Пойдем уже ужинать, все собрались, ждут только тебя.

— Ма Барба, не ворчи, тут теплее спать, чем в моей спальне, там слишком сыро и неуютно, — зевнул Анри. — А что у нас на ужин?

— Жан четырех зайцев и садок окуней с утра принес, — довольно ответила Барба, гордая своим сыном. — Я приготовила жаркое из зайчатины и утятины, утка уж повисела два дня, созрела как надо. А на сладкое сварила мусс из дягиля.

— Ты — волшебница, ма Барба, — Анри схватил ее в охапку и расцеловал в обе щеки. — Умудряешься из ничего королевский ужин сотворить, обожаю тебя!

— Да ну тебя, Анри, — засмеялась она, прикрывая беззубый рот платком. — Хватит меня тормошить, пойдем скорее.

Отец, Манон и учитель Жерар Реналь уже сидели за большим столом в малой гостиной, сохранившей еще былую прелесть в гобеленовых стенах, на которых были запечатлены сцены из «Тристана и Изольды», и в старинной мебели из розового дерева. Отец был, на удивление, рассеянно благодушен, а Манон, кутавшаяся в теплый салоп и ветхую шаль из козьей шерсти поверх домашнего платья из того же домотканого полотна и простой сорочки, смотрела на него с молчаливым изумлением и прошептала подсевшему Анри:

— Папа витает в своих мыслях, посмотри на него. Уже минут десять сидит в таком мечтательном оцепенении, — и добавила громче: — Папа, Анри здесь, мы можем начинать.

— А? Что, детка? Прости, задумался, — отец просиял улыбкой и сказал, заправляя пожелтевшую льняную салфетку за воротник. — У меня отличные новости, дети мои! Месье Дюваль отписался мгновенно после моего ответа, оказывается, он покупает нашу последнюю ферму с землями и замок не для себя, а для своего клиента. Наш замок, дорогие мои, будет принадлежать благородному человеку, а не моему бывшему вассалу!

— О, папа, и какая разница? — ожидавшая большего буркнула Манон, тоже вправляя салфетку. Учитель Жерар ласково улыбнулся, но промолчал.

— Как, какая? Что ты, дочь моя? — закипятился отец. — Наша гордость не будет попрана! Стены фамильного замка не содрогнутся в ужасе от нуворишей!

Манон и Анри переглянулись и прыснули от смеха, а отец с досадой махнул на них рукой, говоря:

— Ладно, смейтесь, смейтесь над старым отцом, который все еще помнит величие своего рода. Анри, завтра не уходи в студию, к нам приедут месье Дюваль с клиентом, будущим владельцем замка, каким-то русским графом, мне понадобится твоя подпись на бумагах.

Анри вздохнул тяжело и ответил послушно:

— Да, папа. Ты не мог бы не продавать мебель из обеих гостиных и спальни Манон? Мы бы забрали ее с собой в доходный дом, чтобы у Манон осталась память о маман.

— Если так будет угодно графу, Анри, я, к сожалению, не смогу диктовать свои условия, — развел руками грустно отец и Анри, потускнев лицом, кивнул молча. Что тут поделаешь, на самом деле? Жаль вещей маман, Анри знал, что для Манон они дороги. Манон после ответа тоже погрустнела и уткнулась в свою тарелку.

После ужина Анри зашел к сестре вместе с Барбой, которая несла ей прописанные доктором микстуры. И, дождавшись, когда Манон выпьет горькую микстуру и закусит ее маленьким кусочком сахара, присел к ней на кровать и погладил ее светло-золотистые волосы:

— Не грусти, воробышек, я встану на ноги и выкуплю у графа мамину мебель для тебя, обещаю. А еще до того ты выздоровеешь, щеки снова порозовеют и округлятся, скинешь ветхие старые платья, а вместо них наденешь розовое парчовое с бархатной шемизеткой, как ты мечтала, а на шею нитку розового жемчуга. Мм, хорошо?

— Хорошо, Анри, — Манон улыбнулась мечтательно и потерлась впалой щекой о руку брата. — Интересно, каким будет этот граф? Я слышала, что русские дворяне богаты, как Крезы.

— Большим и грозным, как медведь из цирка, которого мы видели, в русском кафтане, сплошь покрытом золотом, и в бобровой шапке, — засмеялся Анри. — Манон, ма шери, каким бы он ни был, главное, что он купит замок и ферму, и мы сможем оплатить наши долги и оплатить тебе хорошее лечение в пансионе для чахоточных. Надеюсь, папа не продешевит завтра. Знаешь ведь, как месье Дюваль умеет торговаться, пройдоха наглый, а папа всегда тушуется, если с ним торгуются.

Гости прибыли к обеду, если скудный обед из утятины, свежевыловленной форели и остатков зайчатины с овощами с собственного огорода можно было так назвать. Отец смутился, услышав во дворе стук копыт: лучше бы было, чтобы гости прибыли чуть позднее или чуть раньше, чтобы не видеть, что обедневшие герцоги де Конти, как обычные крестьяне, на обед имеют всего три смены блюд. Но вскочил с места и, подав знак встрепенувшимся Манон и Анри, побежал поспешно к выходу из замка.

Во дворе гарцевал красивый вороной жеребец редкой нынче арабской породы, Анри загляделся на него жадно, охватывая мгновенно взглядом заядлого лошадника длинные сухие ноги, аккуратные бабки, сильный мускулистый круп, широкую грудную клетку и узкую тонкую морду, зло грызущую удила. Всадника и выходящего из кареты, запряженной парой обычных почтовых лошадей, месье Дюваля, Анри даже не заметил, настолько был увлечен конем.

А всадник легко спрыгнул с коня, небрежно бросил поводья кучеру и подошел к Анри, все еще не замечающему его и зачарованно смотрящему на коня.

— Нравится? — спросил он низким звучным голосом и Анри отвлекся от любования жеребцом.

— Д-да. Красивый, — Анри моргнул, понимая, что неуместно долго смотрит на чужую собственность, и перевел любопытствующий взгляд на гостя: тот был высок, широкоплеч, осанист, лет тридцати на вид, что для Анри было соотносимо с глубокой старостью. Глаза были той же масти, что и его арабский жеребец — вороные, смотрели тяжело, остро взглядом человека, привыкшего повелевать и управлять. Был смугл, породист и хищен, и ничем не напоминал русского, был вполне похож на французского аристократа. Одет был не в старинный русский камзол, как шутил накануне Анри, а по последней парижской моде в дорогие сюртук с полосатыми брюками, белоснежную сорочку с брюссельским кружевом на манжетах и воротнике, лаковые туфли, а на сером шейном банте сиял ослепительно крупный бриллиант. Анри, стоявший против блистательного щеголя в одной белой сорочке, коротковатых коричневой замши бриджах и старых кожаных туфлях, заменжевался{?}[(п.а. менжеваться, ménager — осторожно обращаться, бояться чего-л.; нервничать)]. Гость, поняв, что начинает смущать Анри, повторил за ним эхом:

— Красивый, — и повернулся к месье Дювалю, одетому подчеркнуто просто, чтобы не тыкать в лицо обедневшим важным аристократам, с кем имел дело, свое богатство; с интересом их обоих осматривающему: — Вы нас не представите, месье Дюваль?

— Да, конечно, ваше сиятельство. Представляю вам герцога Антуана де Конти и его детей: маркиза Анри де Конти и маркизу Манон де Конти. А вам, ваши светлости, представляю графа Андре Матвеева, — месье Дюваль изогнулся почти по-придворному церемонно и хитро прищурился на Анри, расшаркивающегося с достоинством перед графом.

От обеда граф отказался, попросил показать ему замок, но ходил по комнатам рассеянно и, казалось, не слушал герцога де Конти, показывающего каждую комнату и описывающего детали интерьера, которые вносил тот или иной его предок. Анри с Манон, оставшиеся внизу, вышли в сад подождать, когда отец закончит с показом.

— Мда, у этого графа суровый вид, — озабоченно сказал Анри. — Надеюсь, он не выставит малую сумму папа̀, такому страшиле папа̀ побоится даже слово сказать против.

— Он вовсе не страшный, — улыбнулась Манон. — Внушительный — да, но нисколько не страшный. И так на тебя смотрел, Анри! Будто влюбился.

— Скажешь тоже, Манон! — фыркнул Анри со смехом. — Мала ты еще о таком говорить, понятно, воробышек? — и бросился щекотать ее, радостно смеющуюся, а потом схватил за руки и закружил вокруг себя. Манон летела по кружной оси, мотая ногами в башмаках под синей бархатной юбкой, перешитой из платья маман, и счастливо сияя глазами любимому брату. А Анри, остановившись, прижал ее к себе и спросил, убирая прядь светлых волос со вспотевшего лба: — Не закружилась голова, воробышек?

— Нет, Анри! Давай еще! — Манон с готовностью выставила руки вперед, чтобы Анри ее взял снова, и он усмехнулся, крепко перехватывая хрупкие кисти и снова начиная крутиться вокруг своей оси.

— Ну держись, Манон!

Через несколько минут они свалились без сил в своей парадной одежде сразу на траву, давно уже некошеную садовником, за неимением последнего, и закатились смехом, щекоча друг друга. Вдруг Анри отпрянул и вскочил, протягивая сестре руку, чтобы она тоже поднялась: на них смотрел своим тяжелым взглядом граф Матвеев, стоя на крепких широко расставленных ногах в дверном проеме, ведущем в сад. А около него стоял смущенный отец и делал им страшные глаза, намекая, что они снова ведут себя не как дворянские дети, а как обычные крестьяне. Бедный папа вечно переживал по этому поводу, хотя образование они оба получили, благодаря оставшемуся с ними после разорения старому учителю Жерару Реналю, прекрасное. Анри покраснел, встряхнул гордо белокурой головой и выпрямился, глядя прямо в лицо графу.

— Сад неухожен, как видите, но все еще прекрасен, — быстро говорил отец. — Беседка и садовые скульптуры были поставлены в разные века, начиная с 15-го века еще при Людовике Тринадцатом, и изготовлены великими мастерами.

— Да, он прекрасен, — задумчиво сказал граф, не сводя тяжелого взгляда с Анри.

Пробыл граф недолго, отказался обсуждать покупку замка и фермы с землей и, скомкав встречу, быстро уехал с хитро улыбающимся месье Дювалем, оставив герцога де Конти в полном недоумении. А Анри с облегчением побежал в студию — и так пропустил полдня на чепуху.

Граф Матвеев приехал на другой день с месье Дювалем без предупреждения еще более расфранченный с подношениями для Манон и Анри, но последнего в замке не было. Граф не смутился, расшаркался перед изумленными Манон и герцогом де Конти и, спросив, где находится студия, отбыл сразу туда. За ним же последовал все так же загадочно хитро улыбавшийся месье Дюваль.

Анри как раз выходил из куп де шассе{?}[(п.а. - CHASSÉ, pas, прыжок с продвижением)] в со де баск{?}[(п.а. SAUTE DE BASQUE, прыжок баска)], его коронный прыжок с поворотом, заканчивая сольную танцевальную партию. И прыгнув особенно изящно, поклонился шутовски другим танцорам, захлопавшим кто искренне, кто завистливо, и взял принесенную с собой холстину, чтобы утереть пот со лба и шеи, как вдруг увидел стоявшего в дверях графа Матвеева, смотревшего на него потемневшими глазами, и выглядывающего из-за графского плеча господина Дюваля.

Анри смутился своего вида: почти прилипшей к телу от пота рубашки и простых холщовых брюк, одетых на босые ноги, но подошел к визитерам прямо, спрашивая:

— Здравствуйте, господа. Что-то случилось? Вам нужна моя подпись, месье Дюваль?

— Здравствуйте, Анри, — ответил быстро граф Матвеев. — Позвольте мне обращаться к вам по имени. Если у вас есть время, не соблаговолили бы вы уделить мне его? Месье Дюваль, оставьте нас.

— Да, конечно, ваше сиятельство. Здравствуйте, ваша светлость, — Дюваль поклонился почтительно и отошел, а недоумевающий Анри обулся в свои башмаки, стоявшие у выхода, и вышел вместе с графом.

— Анри, — граф повернулся к Анри так порывисто, что Анри отшатнулся испуганно, теряясь от сумасбродного русского. — Я не владею светскими науками ухаживания, флирта и прочих премудростей, поэтому скажу прямо: я влюбился в вас с первого взгляда, прошу рассмотреть меня в качестве кандидата на ваши руку и сердце.

— Граф, — растерянно ответил Анри, чувствуя, как от неожиданности заполошно и испуганно застучало сердце, — простите, что тоже буду прям, но, к сожалению, не могу ответить вам взаимностью. Я не планировал вступать в брак, моя судьба связана с танцем, месье.

Граф побледнел, сглотнул с трудом и поспешно сказал:

— Не торопитесь с ответом, Анри, умоляю вас. Я не отступлюсь. Я могу организовать вам домашний театр с крепостными, если вы хотите танцевать.

— Крепостные? Это рабы, что ли? — нервно спросил Анри, пятясь назад. — С-спасибо, граф, но вынужден отказаться, привык, знаете ли, танцевать со свободными людьми.

— Не торопитесь, — уже спокойнее повторил граф, — мы подождем вас с месье Дювалем и отвезем обратно домой. Ваш отец был так любезен, что пригласил нас на ужин.

Анри с досадой сжал кулаки: из-за этого богатого чурбана отцу придется тряхнуть мошной и купить дорогих сыров и вина с ликерами для ужина, чтобы не упасть в грязь лицом. Он молча кивнул, откланиваясь, и вернулся в студию, но дверь в этот раз закрыл на замок.

— Что за блистательный господин посетил наше бедное поприще Терпсихоры, Анри? — с усмешкой спросил его учитель балетных танцев Себастьян Анхель. — Неужто хотел отдать своих детей в мою школу?

— Он… он приехал с месье Дювалем, месье Анхель, а Дюваль никогда не распыляется ни на что, что не приносит денег, — криво улыбнулся Анри. — Им нужна моя подпись в купчей.

— Вот как… — нисколько не обманутый ответом, протянул с ехидцей месье Анхель. — То-то они готовы ждать, пока ты не закончишь, Анри.

Ужин был напряженным, все ели почти в полной тишине, если не считать жалких попыток месье Дюваля разбавить тяжелое молчание светской беседой. Отец отвечал коротко и встревоженно смотрел то на мрачного Анри, то на не сводящего с Анри взгляда графа Матвеева, Манон молчала, поскольку из-за возраста ей не полагалось вступать в беседу старших, но тоже нервничала и из-за этого часто кашляла, полыхая лихорадочным румянцем чахоточных. Старый учитель Жерар тоже молчал, с проницательным сочувствием поглядывая на Анри.

Как только подали десерт, сыры и шартрез к ним, граф Матвеев повернулся решительно к герцогу де Конти и спросил:

— Могу ли я поговорить с вами тет-а-тет, герцог?

Отец с облегчением вздохнул, думая, что наконец-то разговор пойдет о покупке замка с фермой и, вставая, предложил графу проследовать за ним в кабинет. А месье Дюваль, раскуривая сигару, сказал вытянувшемуся струной Анри:

— Граф Матвеев — один из самых богатых людей Российской империи, маркиз де Конти.

— К чему вы клоните? — холодно спросил Анри, презрительно сверкнув глазами, Манон успокаивающе положила свою руку на его и сжала, поддерживая.

Разговаривали герцог де Конти с графом Матвеевым недолго, первый вышел совершенно в растрепанных чувствах, рассеянно ероша свои волосы, а второй напротив, в ледяном спокойствии, лишь обжег острым взглядом Анри, произнося стандартные слова прощания перед уходом.

— Анри, — сказал дрожащим голосом отец, — пройди со мной в мой кабинет, пожалуйста. У нас будет серьезный разговор.

А там не сел, как обычно, на свое продавленное и протертое до жестких пружин кресло, а заходил нервно по кабинету и после паузы начал:

— Анри, сын мой, как ты, наверное, догадываешься, граф Матвеев попросил твоей руки.

— Папа! — прервал его Анри, вскакивая с кушетки, на которую присел, но отец остановил его жестом:

— Прошу, дослушай меня. Как ты знаешь, я всегда горевал о том, что вы оба не сможете сделать достойных партий, имею в виду, достойных вас по рождению, поэтому это предложение просто чудо, Анри, чудо! Пожалуйста, подумай, как твое согласие изменит жизнь Манон! Мы сможем наконец ее вылечить, дать шанс на счастливый брак! Иначе граф, увы, отказывается покупать наш замок, говорит, что у него будут неприятные ассоциации. Анри, сынок, пожалуйста…

— Нет! — закричал Анри, мотая отчаянно головой. — Нет, папа! Нет, нет, нет!

***

— Да, — сказал через месяц у алтаря холодный, сдержанный Анри, застегнутый на все пуговки подвенечных белых сорочки, фрака и собственного отчуждения от происходящего. Его новоиспеченный муж просиял счастливо глазами, надел на холодный палец Анри кольцо с бриллиантом и поцеловал трепетно в безответные губы, нисколько не стушевавшись от факта, что Анри застыл ледяной статуей. Лишь бережно положил руку Анри себе на локоть и повел его к выходу из церкви, осыпаемый рисом и цветами.

Свадьбу спешно отпраздновали в Париже в церкви Святой Анны, где оба принесли клятвы по протестантскому обычаю, — так граф отдал должное герцогам де Конти, но в Москве, где должна была быть отпразднована вторая свадьба, Анри ждало крещение в православие и венчание уже по православной религии. Он отнесся к этому требованию равнодушно: какая, Господи, разница, чью религию исповедовать, когда при жизни попал в чистилище?

Все празднество Анри пробыл в странном оцепенении, раздвигая послушно онемевшие губы в улыбке, когда к нему обращались, и отвечая невпопад. Манон, одетая в розовое парчовое платье и с ниткой розового жемчуга на шейке, о которых когда-то мечтала, смотрела на него с тихим ужасом, совершенно не поверив ему, что он тоже полюбил графа Матвеева, пусть не с первой встречи. И, когда свадебный ужин закончился, а граф Матвеев взял нежно, но крепко Анри за руку, чтобы отвести к свадебному кортежу, Манон вдруг побежала к Анри, обхватила его исступленно своими худенькими руками и затрясла бешено, крича:

— Ты все еще можешь отказаться, Анри! Нам ничего этого не нужно, Анри! — и оттолкнула с силой пытавшегося успокоить ее отца: — Не трогай меня, папа! Как ты посмел так поступить?! Анри!

— Успокойся, воробышек, — омертвело сказал Анри, силясь улыбнуться. — Иди с папа, не плачь, пожалуйста. Со мной все будет хорошо, Манон.

— Хватит, — прошипел отец, оттаскивая рыдающую Манон от Анри, — ты позоришь нас всех, дочь моя. Вспомни о своих манерах!

Граф Матвеев побледнел, но приобнял бережно Анри за талию и повел его к экипажу, за которым выстроились на красивых породистых лошадях представители русской аристократии, чтобы сопроводить их к имению графа в Париже.

Свою брачную ночь Анри запомнил отрывками: сияющие глаза новоиспеченного мужа, невообразимый стыд от оголения перед чужим человеком, жадные и жаркие прикосновения губ, языка, рук, от чего было противно до тошноты, резкая краткая боль и вымученное удовольствие — граф Матвеев знал толк в ласках.

Засыпая в мужниных объятиях, Анри, содрогаясь от кошмара, в котором теперь будет жить до конца жизни, слушал с трепетом, как Андре, задыхаясь от чувств, ласково говорит ему:

— Я так люблю тебя, Анри, что моей любви хватит на нас обоих. Ты будешь счастлив со мной.

В Париже они прожили три месяца, за которые Анри виделся с Манон всего пару раз, потому что ее вскоре после свадьбы отправили в дорогущий швейцарский пансион для чахоточных, а с отцом — несколько, потому что тот был слишком занят реставрацией замка и обратным выкупом фамильных земель, которые пришлось продать фермерам. К мужу постепенно привык, хотя не мог найти ничего общего с ним: граф Матвеев был суров, прямолинеен, крайне патриотичен и догматичен. Поэтому искренне недоумевал, за что такое Андре влюбился в него, в полную свою противоположность: существо эфемерное, живущее только одной стихией — танцем.

Продолжал до полыхающего жарко румянца смущаться и зажиматься в супружеской постели, несмотря на умелые ласки мужа, а тот любовался им жадно и, задыхаясь от страсти, начинал нести пошлейшие нежности, совершенно ему не шедшие, что приводило Анри в еще больший эмоциональный ступор.

Течка, которую так ждал Андре, все не наступала, хотя срок подошел, а наблюдающий Анри доктор Пюи, явно желавший избавиться от сложного пациента, глубокомысленно сообщил, что Анри пойдет на пользу смена климата и картины вокруг, намекая прозрачно, что тот в привычной французской атмосфере тоскует по отчему дому, которого так внезапно лишился.

Андре понял, кивнул, подумал и через день сообщил Анри, что они переезжают в Петербург — смена климата намеревалась быть полной. Анри лишь слабо улыбнулся в ответ, безмолвно соглашаясь.

Петербург Анри поразил: они заехали в него в удачный день, солнечный, яркий, показывающий Петербург с лучшей его стороны: его невероятно помпезные дворянские особняки, богатые старинные купеческие и боярские хоромы, утопающие в зелени садов, золотые купола православных церквей, отзванивающих мелодично обедню, широкие мощеные мостовые — Анри озирался вокруг с живым любопытством, впервые со дня бракосочетания проявив к чему-то интерес, а Андре вздохнул с тихим облегчением и поцеловал нежно его тонкую кисть, заставив вздрогнуть.

— Смотри, Анри, мон шер, это теперь твой город, твоя столица, — ласково сказал Андре. — Я уж отписался императору, снова приступлю к губернаторскому чину, буду управлять Петербургом. Петербург не так чинен, как Париж, зато ярок и весел, ты увидишь.

Анри улыбнулся в ответ, начиная верить, что тут ему может понравиться: Петербург дышал какой-то сильной, слегка дикой энергией, пробирал до мозга костей и встряхивал повелительно, заставляя к себе прислушаться. Всю дорогу до Матвеевского особняка Анри оглядывал все вокруг и забрасывал смеющегося Андре вопросами, приходя от ответов в изумление: все казалось настолько другим, незнакомым ему, будто он попал в новый мир.

В парадной особняка выстроились по линейке слуги во главе с важным седовласым мажордомом, тот выглядел настолько представительно, что Анри смутился от мысли, что этот убеленный сединами величавый человек является рабом. И, пока мажордом представлял ему дворню, кланяющуюся и прикладывающуюся к руке, Анри смущенно улыбался и шелестел в ответ на французском ответные приветствия, не зная, как должен с ними обращаться — русский он только начинал учить.

А по лестнице, убранной синим с розовыми разводами шелковым ковром гигантского размера, легко сбежал высокий статный молодой человек, внешне похожий на Андре. Анри порывисто перевел на него взгляд, все еще вяло улыбаясь, и замер, чувствуя, как сильно и редко бьется сердце при сухих словах мужа:

— А это мой сводный брат Жорж Матвеев.

Жорж улыбнулся весело и белозубо, обжег тоже черными, как у брата, глазами, но теплыми, ласковыми, а не холодными, и приложился к руке Анри, задержав ее непозволительно долго в своей.

— Добро пожаловать в Петербург, Анри. Рад знакомству.

========== Часть 2 ==========

— Вот наши покои, Анри. Если хочешь, можешь устроить все по-своему, я буду только рад, — Андре, зайдя в большую, роскошно обставленную спальню с маленьким уютным альковом, выходящую двумя дверьми в общую проходную на втором этаже и будуар, обвел гостеприимно ее рукой и улыбнулся нежно Анри, живо, но без особого интереса оглядывающему новые покои.

— Спасибо, Андре, но меня все устраивает. Только вот хотел бы балетную комнату с зеркалами и станками установить в доме, если ты не против, и… поскольку мы в России, то я бы хотел продолжить заниматься танцами. Я столько слышал о вашей школе балета, она чудесна, Андре, был бы счастлив заниматься у Катрин Санковской, живой легенды балета, — Анри пытливо заглянул в глаза мужа, а тот вздохнул, но все же кивнул, отвечая:

— Если хочешь, мой друг. Но выступать ты не будешь, это не к лицу персоне твоего уровня. Можешь со временем ставить балетные аранжировки, Анри, — Андре всмотрелся в погрустневшее лицо Анри и привлек к себе, целуя опущенные вниз потускневшие глаза. — Пожалуйста, пойми меня, я после императора первое лицо в столице, должен блюсти свой образ. Можешь хоть две комнаты объединить на первом этаже для своих экзерсисов, заниматься у Санковской, у Тальони, если она будет приезжать.

Анри только дернул головой и выскользнул из объятий: танцевать без аудитории, оценивающей каждый шаг, то одобряющей, то порицающей, странно, будто из танца вынуть часть души. Но, сделав над собой усилие, Анри все же развернулся к ласково глядящему на него мужу и сказал нехотя:

— Что ж, понимаю. Спасибо, что разрешил заниматься, Андре, — и позволил мужу снова себя поцеловать, теперь не в глаза, а в щеки и губы, неохотно отвечая на поцелуи, но, когда те стали жарче и страстнее, Анри испуганно выпутался из объятий: — Мне… мне стоит распорядиться насчет вещей, Андре. И есть ли у тебя еще родственники тут? Я не слышал от тебя раньше о твоем брате.

— Сводном брате, — заговорив о Жорже, Андре снова похолодел тоном: — Он — бастард моего отца от крепостного, которого, в свою очередь, очень баловал мой дед: воспитал этого крепостного, как своего родного сына, дал ему образование, достойное дворянина, вот и добаловал. Тот вырос и соблазнил моего отца, который совершенно на нем помешался, жил открытым двоемужцем, позоря семью на весь свет. А после смерти отца забота о сводном братце легла на мои плечи, чему я рад не был. Жорж скоро окончит Военную Императорскую Академию и, надеюсь, оставит нас, уедет в какую-нибудь иностранную дипмиссию.

— Понятно, — Анри поежился невольно от холодности тона Андре и, хотя не оценил бы фривольности своего отца, поступи он так, как отец Андре, но все же относился бы к сводному брату гораздо теплее, чем Андре: чем Жорж виноват, что родился? Французы все же относятся к внебрачным связям гораздо снисходительнее русских, решил про себя Анри и отметил, что ему следует хорошенько изучить культуру русских, чтобы понимать их лучше.

***

К Санковской Анри поехал на следующий же день, нервничая и потея от страха — вдруг откажет? О капризности бывшей примадонны ходили слухи даже во Франции, где она была широко известна. Андре, благодушный после чувственной ночи, перед его отъездом улыбнулся тепло, заметив, что Анри нервничает:

— Не откажет она тебе, мон шер, побоится отказать мужу губернатора. А если откажет, заставлю ее…

— Не надо! — вскрикнул Анри. — Что ты, Андре! Если откажет, то так и быть, буду заниматься у кого-нибудь другого. Не стоит давить на творческих людей, Андре.

— Как хочешь, мон анж, не бойся, не буду вмешиваться, — Андре подошел к Анри и поцеловал глубоко, влажно, снова загораясь желанием и с трудом отрываясь от покрасневшего Анри. — Возвращайся поскорее, тебе еще нужно будет отдохнуть перед вечером, не забудь, мы едем на бал представлять тебя императору и двору.

— Не забуду, Андре, — Анри с облегчением выскользнул из покоев и легко побежал по проходной к лестнице, а оттуда вниз к выходу, где его уже ждал мажордом с приготовленным саквояжем, где лежала сменная одежда для экзерсисов — Анри надеялся, что Санковская захочет посмотреть его в танце.

У самого выхода Анри столкнулся с Жоржем, тоже стремительно выходившим из дома, тот подхватил его осторожно и мягко сказал:

— Простите, пожалуйста, Анри, я слишком спешил, не обратил внимания, что вы идете. Вы чудесно выглядите, — и странно дернув щекой, поклонился коротко, пропуская Анри вперед.

— Что вы, Жорж, это я сам… — Анри смешался и выбежал к экипажу, чувствуя лопатками вмиг вспотевшей спины неотступный взгляд Жоржа. Оглянулся коротко, садясь в экипаж, и тут же отвел глаза в сторону, смущаясь: тот, одетый в военный мундир и высокие сапоги для верховой езды, стоял на крыльце, будто позабыв о своей спешке, и смотрел на него с какой-то тяжелой мрачной тоской.

Санковская приняла его в своей огромной, прекрасно оборудованной студии на Невском. Смерила высокомерным взглядом с головы до пят затрепетавшего Анри и вместо приветствия процедила сухо:

— И сколько ж вам лет, батенька?

«Батеньку» Анри не понял, это слово было сказано по-русски, но остальное Санковская соизволила спросить на языке Мольера, поэтому он поспешно поздоровался еще раз и ответил, замирая сердцем:

— М-мне семнадцать, мадам.

— Преклонный возраст для балета, — ядовито фыркнула Катрин, вставляя в мундштук пахитоску и раскуривая ее. — Господи, как же я устала от великосветских неучей, которым вдруг вперлось стать балерунами! Что ж, не принять вас я не могу, слишком высокий пост у вашего мужа, но уверяю вас, Анри, цацкаться с вами не буду. Ясно?

— Ясно, — потерянно ответил Анри. — М-может, вы позволите мне показать свои навыки? Меня учил сам Себастьян Анхель, он брал когда-то у вас уроки, мадам Санковская.

— Анхель, Анхель, — Санковская пощелкала пальцами, вспоминая: — Ааа, тулузский бездарь с деревянной растяжкой — как же-с, помню, батенька. Так это он вас учил? Боже, переучивать будет еще хуже, чем если бы вы ко мне пришли с нуля. Ну что ж, идите за ширму и переодевайтесь. Посмотрю вас быстренько. Ну?

Анри, застывший растерянно от ее злых слов о своем учителе, встрепенулся, подхватил саквояж и полетел послушно за ширму. Там от спешки рвал пуговицы и застежки одеревеневшими от страха пальцами, но переоделся быстро.

— Чего встали истуканом? — Санковская села, прямая как стрела, в кресло и сложила все еще изящные сухие ноги крест-накрест. — Танец дуба исполняете? Не стоит, батенька, я таких уже мильон посмотрела. Исполните импровизацию какую-нибудь или, если фантазии не хватает, партию Жизель, например. Не всю, конечно, настолько я не готова колоть свои глаза вашими движениями. Ну? Ан-де-труа, пошел!

И Анри пошел. Поначалу шел деревянно от страха и отсутствия разминки перед танцем, но в процессе увлекся и, представив, что он не у строгой мадам Санковской, а в малом тронном зале в своем замке танцует, как обычно, свою собственную партию предвкушения будущего счастья.

Залетал стремительной ласточкой в ассамбле{?}[(п.а. — ASSEMBLE, прыжок с одной ноги на две)] и арабесках{?}[(п.а. — ARABESQUE, от итал. arabesco — арабский. Поза классического танца)], завязывая рассказ о своей краткой, полной надежд, жизни, взвивался верх легким дельфином в со-де-басках, кульминационно показывая свое стремление к счастью, и лихо крутился в фуэте, развязывая свой лаконичный рассказ. И замер, тяжело дыша, когда Санковская хлопнула в ладоши, останавливая его.

— Достаточно! — она с интересом пыхнула новой пахитоской, прикрывая один глаз, и протянула: — А ничего так, тулузский бездарь не все из вас выбил, есть с чем поработать. Приступаете завтра в десять утра, Анри. Будете учиться в старшей группе.

— Спасибо, мадам! — вспыхнул радостно Анри. — Я так счастлив…

— Тютю-сюсю не надо, не люблю, — отрезала Санковская, величаво поднимаясь. — Закажите себе пуанты, Анри, мои танцовщики выполняют мужские и женские партии, так что балетными тапочками не обойдетесь.

И, не прощаясь, вышла.

Заказывать пуанты Анри полетел сразу же после Санковской, спросив на выходе у одного ученика адреса лучших мастерских, а после заказа поехал домой, все еще мечтательно разгоряченный, не видящий ничего вокруг. Забежал радостно в парадную, отдал мажордому Олегу свой саквояж и, не выдержав, закрутился в фуэте сразу в парадной, а спускающийся по лестнице Андре, услышавший из своей комнаты дверной звонок, захлопал в ладоши:

— Как я вижу, все прошло хорошо, а ты волновался, мон анж, — улыбнулся он счастливому Анри, впервые бросившемуся ему на шею.

— Она строгая, очень строгая! Но сказала, что со мной можно работать! Я так счастлив, Андре, спасибо! — Анри чмокнул мужа в щеку и побежал наверх принимать ванну перед обедом.

— Приготовьте мне ванну, пожалуйста, Жак, — бросил он на ходу своему камердинеру, забегая в свои покои и удаляясь за ширму, где быстро скинул все и надел на себя длинный халат. На выходе из-за ширмы его встретил Андре, жадно поцеловавший и потянувший к постели.

— Мне надо принять ванну, Андре. Я потный после экзерсисов, плохо пахну, — Анри слабо трепыхался в руках мужа, а тот дернул за кисти халата, развязывая пояс и обнажая его тело.

— Что ты, Анри, ты пахнешь божественно, — торопливо шептал разгорающийся лицом Андре. — Твой запах лишь обострился после занятия, он меня с ума сводит. После примешь ванну, мон анж.

Анри покорно лег, подставляя лицо и шею для поцелуев и снова смущаясь до красноты от близости, а Андре, задыхаясь, целовал его всего и оглаживал уверенно между ног, где Анри поневоле начал влажнеть.

Андре всхрипнул, входя сразу до основания и выбивая из Анри длинный стон, приподнял его ноги повыше и начал равномерно вколачиваться в него, целуя жадно почти до укусов и одной рукой ритмично лаская его член. Дождавшись, когда Анри забьется в оргазме, Андре, зарычав, начал вбиваться в него жестче, резче, заставляя жалобно стонать, а, кончив, навалился тяжелым телом на Анри и снова поцеловал почти до удушья.

— Ты уже отзывчивее реагируешь на мои ласки, — довольно сказал он, отваливаясь от Анри. — Жаль, ты не захотел поехать на медовый месяц в Италию, но к следующему лету обязательно поедем, хорошо?

— Хорошо, Андре, — Анри соскользнул с постели, стыдливо отводя глаза и чувствуя, как из него вытекает мужнина сперма, быстро надел халат и поспешил в ванную комнату, запершись изнутри.

А там с облегчением лег в ванну, наполненную горячей душистой водой с благовонными эссенциями и маслами, брезгливо смыл с себя все выделения и, расслабившись наконец, вспомнил с улыбкой Санковскую — какое счастье, что она согласилась его обучать. Если в его новой жизни останется балет, то она не так бессмысленна, как казалась.

К вечеру они выехали втроем на бал, хотя, судя по мрачному лицу Андре, он бы предпочел поехать на бал вдвоем без сводного брата, но Жорж лишь улыбался краешком губ, игнорируя недовольство Андре, а на Анри, сидящего напротив него в экипаже в элегантном вечернем темно-синем сюртуке и брюках в тон, в белой сорочке под сиреневым жилетом с малой серебристой звездой и крупным сапфиром в сером шейном банте, смотрел, как полагается родственнику, спокойно и доброжелательно. А Анри с любопытством глазел в окно, спрашивая время от времени, что это такое.

— З-зачем она это надела? — с испугом спросил Анри. — Я вижу язвы на теле в прорехах ее рубашки. И кроме исподнего на ней ничего нет, боже мой.

— Это вериги, мон шер, таких нищенок, как она, у нас называют юродивыми и очень почитают в народе. Они истязают себя во имя бога, — ответил с легкой улыбкой Андре, а Анри изумленно захлопал глазами.

— Разве бог не против самоистязаний? По-моему, в Библии было написано… — растерянно протянул Анри, провожая взглядом старую сгорбленную нищенку в одной почерневшей от времени и грязи рубахе с дырами, сквозь которые виднелись тяжелые цепи, протершие ее тело до страшных язв.

— Поверьте, Анри, в России свое отношение к богу. Мы, русские, неистовы в вере… и любви, — емко сказал Жорж и вдруг сверкнул глазами, а Анри поежился нервно и смутился.

— При императоре Николае, Анри, тему Библии не поднимай. Он, в отличие от своего предшественника, инославцев не привечает, — посоветовал Андре, нежно поцеловав руку Анри, а Жорж, усмехнувшись, добавил:

— Император Николай много чего не привечает, Анри, кроме военной муштры и жесткой дисциплины, за что русский народ прозвал его Николаем Палкиным…

— Не смей так об императоре, Жорж, — гневно вспыхнул Андре и Жорж лениво усмехнулся, поднимая руки в знак капитуляции, но посмотрел в глаза брату жестко и тоже гневно. Атмосфера в экипаже мгновенно накалилась и Анри стало не по себе: ох, до чего же русские темпераментны и вспыльчивы, а еще считают французов такими — французы друг друга глазами за политику не убивают, а спорят долго и со вкусом.

— Мгм, господа, а что это за здание, на французское больно похожее? — поспешно поменял тему Анри и оба брата послушно выглянули в окно, а Анри перевел дух.

— А, это бывший особняк генерала Ганнибала, а теперь там Енгалычевы живут, — ответил Андре. — Неплохо построен, да. Теперь так основательно немногие строят. Мы уже почти на месте, мон шер.

На балу Анри изумился контрастности нарядов омег и альф: первые были разнаряжены в пух и прах, сверкали драгоценностями, как рождественские елки, а вторые были одеты подчеркнуто скромно, темные сюртуки украшали только темными жебантами без ювелирных булавок, к тому же большинство предпочло явиться в мундирах, как и оба графа Матвеевых.

Но когда его представили императору Николаю, явившемуся на бал в старом потертом мундире с орденами, Анри моментально понял, откуда ветер дует в моде альф и скрыл усмешку, почтительно склоняясь в поклоне.

А потом с удовольствием отдался своей стихии — невидяще сиял глазами, умиротворенно растворяясь в привычных движениях, кружась в танце сначала с мужем, смотрящим на него горящими глазами, потом с Жоржем, тоже не сводящим с него глаз, а после и с другими кавалерами.

— Вы прекр-р-расно танцуете, — програссировал один из представленных Анри князей, имя которого для Анри сразу же кануло в Лету — слишком уж много ему было представлено, — вам следовало бы выступать в театре.

— Мой муж не выйдет в одном трико на сцену, — сухо отрезал Андре, придерживая вздрогнувшую руку Анри локтем. Безымянный князь насмешливо вздернул брови, откланялся и отошел, явно потешаясь над чопорным Андре Матвеевым.

***

Анри ожил, окунувшись с головой в бурную, яркую жизнь Петербурга. До полного изнеможения выкладывался у строгой Санковской, не жалеющей язвительного словца и хлесткого удара тонкой указкой для своих учеников. Анри терпеливо сносил и остроты, и болезненные удары по икрам или предплечьям, радуясь, что она прикладывает не только его, но и всех остальных, причем, на удивление, больше выделяя из них самых способных.

После занятий обедал дома с мужем, который приезжал со службы, провожал его до выхода, послушно подставляя губы для поцелуя, а потом садился за ужас кромешный — изучение русского языка, придуманного кем-то с настолько изощренно изуверским умом, что Анри бессильно стонал и жаловался посмеивающемуся учителю Смирнову:

— Это невозможно, невозможно понять, месье! А как же я выучу, если я не понимаю?

— У вас, у французов, язык, может, и легче, но тоже полон нелогичностей, — весело парировал месье Смирнов. — Вы часто перевираете грамматику только ради того, чтобы звучало красивее. И еще у вас есть выражение: понять сердцем, вот и понимайте сердцем русский, Анри. Нас иначе не понять.

— А-а-а, — по-стариковски вздыхал Анри и пытался открыть сердце русскому языку, но сердце упиралось, возмущалось и сердито топало ножками, а Анри старался вдуматься в смысл предложения: «Да нет, пожалуй» и запомнить его как вежливое, но не категоричное «нет», готовое к уговариванию, и рычал зло: - Merde!

А к файф-о-клоку приезжал со своей академии Жорж и, если смущенный Анри не успевал улепетнуть в свои покои, вытягивал его в малую гостиную, где они пили чай по-английски с русской и французской сдобой и разговаривали. Точнее разговаривал Жорж, обсуждая светские темы и литературные новинки, серьезными глазами контрастируя с легкой улыбкой и сообщая глазами другое, не пустовесное, наносное, а по-шекспировски опасное, жгучее. Анри отвечал лаконично, полыхал щеками и утыкался взглядом в чашку чая, к которому так и не смог привыкнуть, а сердцем млел и таял, чувствуя, что оно позорно и бесстыдно открывается совершенно не тому человеку.

— Жаль, что я не встретил вас раньше Андре, Анри, — однажды со страданием в голосе протянул Жорж, заглядывая ему в лицо. — Вы ведь чувствуете, как я к вам отношусь, не можете не чувствовать.

Анри заметался испуганно глазами по гостиной, нервно смял салфетку и залепетал:

— Не надо, Жорж, давайте сменим тему.

— Как хотите, Анри, — после паузы сказал Жорж.

По окончанию присутственных часов в особняк возвращался усталый Андре и все приступали к длинному церемонному ужину, за которым преимущественно молчали, а оба брата порой смотрели друг на друга остро и проницательно, будто фехтовали. А после ужина Андре утягивал Анри за собой в свои покои, торжествующе смерив побледневшего Жоржа насмешливым взглядом собственника. В спальне быстро и жадно овладевал Анри, нависая над ним алчным стервятником, добиваясь сильными толчками стонов и отнимая руки от рта Анри, которыми тот пытался приглушить стоны.

— Пой, мой птенчик, — рычал Андре, вбиваясь все быстрее и покусывая шею Анри.

И после водных процедур и смены одежды на вечерние туалеты Андре подставлял локоть Анри и вывозил его в светские салоны или на балы, наблюдая за ним благодушно и счастливо. А Жорж, все чаще их сопровождавший, стоял окаменевшим, застывшим истуканом рядом и прожигал Анри нечитаемым взглядом, от которого Анри таял все больше, преступно проваливаясь в запретное чувство. И с трепетом обсуждал литературные новинки в салонах, по какому-то загадочному совпадению, посвященные греху. В последнее время все горячо муссировали скандальную «Алую букву» американского писателя Натаниэля Готорна, показывающую сладость греха и его тяжелые последствия. Анри представлял себя на месте героини и кусал губы, смущаясь.

И думал, внутренне трепеща, ну почему не теплый, жизнерадостный, легкий Жорж его муж, а холодный, догматичный, жесткий Андре? И тут же корил себя за глупые мысли, мужа если и не полюбил, то проникся к нему глубоким уважением за почти год брака — Андре был поистине высоконравственным человеком, только, увы, совсем не его половиной.

Санковская же спустя полгода сказала Анри безапелляционно:

— Ну что ж, батенька, пора приступать к репетициям в театре. Плевать я хотела, что там ваш муж решил. Даже если не будете выступать, тренироваться там обязаны — любой танцовщик должен чувствовать сцену. Ясно? Не уговорите мужа — выгоню из студии!

Анри обомлел и закивал в жутком страхе, а дома вечером накинулся на удивленного Андре с таким эмоциональным накалом, что тот даже попятился изумленно, а потом ласково усмехнулся:

— Ну будет, будет, мон анж, если хочешь тренироваться в театре — тренируйся. Я против публичных выступлений, а не против занятий. Куда же ты? А отблагодарить меня?

И Анри благодарил страстно и почти счастливо, только радуясь не близости с обезумевшим от его страсти мужем, а разрешению ступить ногой в балетном пуанте на великую сцену.

Жорж за ужином вдохнул их свежесмешавшийся феромоновый запах и вспыхнул лицом, потупляя взор в тарелку, от чего Анри тоже вспыхнул нещадно, дрожащими руками беря столовые приборы и стыдясь очевидности произошедшего. Андре взглянул на брата недобро сузившимися глазами, но промолчал.

После ужина Анри переоделся и спустился вниз раньше Андре — он ждал письма от Санковской с расстановкой в предстоящей репетиции: Санковская, как любая творческая личность, обожала нагнетать обстановку и держала в секрете расстановку до последнего, оповещая всех письмами накануне первой репетиции спектакля. И наслаждалась выражениями лиц пришедших на репетицию танцоров: то убитых, то озаренных огромной радостью, одинаково быстро прикладывая сарказмом всех.

— Олег, для меня есть письмо? — приплясывая на месте от нетерпения, спросил Анри и ахнул, увидев заветный конверт. Надорвал его дрожащими пальцами, вытащил надушенную бумагу и быстро пробежал глазами, закричав от ликующей радости: — А-а-а-а!

Олег подпрыгнул несолидно на месте и покосился на Анри с неодобрением, а тот прижал к груди письмо и закружился по парадной, уплывая в торжествующем танце в малую гостиную. Заметив вошедшего туда Жоржа, Анри рассиял лицом и, ликуя, помахал письмом:

— Мне дали сольную партию! Вариацию, а не па-де-де{?}[(п.а. — PAS DE DEUX, Балетная форма, танец на двоих)] или па-де-труа{?}[(п.а. — PAS DE TROIS, Балетная форма, танец на троих)], Жорж! Санковская подает совершенно новую постановку спектакля «Король Артур» с двумя солистами, Нехлюдов будет выступать, конечно, а я зато буду попеременно с ним танцевать партию Джиневры! А-а-а!

— Рад за вас, — тихо ответил Жорж, темнея глазами и подходя ближе к прыгающему Анри.

И вдруг схватил за руку с письмом, дернул к себе и, застыв на долю мгновения над изумленным лицом Анри, со стоном впился ему в губы, продравшим Анри до озноба. Поцелуй с Жоржем был настолько не похож на поцелуй мужа, как не похоже жаркое солнце на свое мертвое изображение на картине неумелого художника. Анри ответил на поцелуй с пылом, которого не ожидал от себя и порывисто прижал к себе Жоржа за шею, ощущая, что весь охвачен огнем, но тут же опомнился и отпрянул, вытирая губы.

— Не смейте больше так делать, Жорж. Я — ваш зять, — прошептал он, сильно побледнев, а потом, не дожидаясь ответа, побежал в ванную комнату для гостей на первом этаже, где прополоскал рот водой и розовой водой и, для верности, опрыскал запястья и шею лавандовой водой.

И только после этого Анри прижался спиной и затылком к прохладной стене и мучительно простонал, скользя по ней вниз: поцелуй окончательно дал понять, что он совершил огромную, ужасную ошибку в жизни, выйдя замуж не за того. От одного лишь краткого поцелуя Анри повлажнел и потвердел так стремительно и сильно, как никогда не бывало с Андре.

Просидел он в ванной минут пятнадцать, пока Андре с мажордомом и слугами искал его по всему дому.

— Что с тобой, мон анж? — спросил Андре, когда бледный до синевы Анри вышел на зов из гостевых покоев.

— Я плохо себя чувствую, Андре, похоже, начинается мигрень. Извинись за меня перед графиней Аммосовой, я не смогу поехать к ней сегодня.

— Обойдется без извинений, — махнул рукой Андре, встревоженно обнимая Анри за талию. — Я тоже останусь с тобой дома, Анри. Сейчас отправлю за доктором.

— Не надо доктора, Андре, — вяло улыбнулся Анри, чувствуя, как жар, охвативший его, усиливается. — Мне просто стоит полежать и поспать.

В спальне он позволил себя раздеть, натянуть ночную сорочку и послушно выпил чай с малиной, в который русские почему-то верили как в лучшее в мире лекарство, а потом лег и укрылся одеялом, хотя хотелось открыть окно настежь и скинуть жаркое одеяло, а Андре потянул носом воздух и преобразился.

— У тебя началась течка, — прерывисто сказал он. — Боже, Анри, как долго я ждал.

Андре поспешно разделся, сорвал с Анри сорочку и навалился, быстро нащупывая потекший вход и удостоверяясь, что он прав.

— Аах, — томно застонал Анри, прикрыв глаза, когда муж жадно ворвался в него. И представил себе, что это не Андре, а Жорж яростно берет его, подчиняя, делая своим. И стонал от этого все громче, рывками подаваясь навстречу мужу, кусая и царапая его плечи. Сутки течки пролетели бурным сумасшествием с малыми прерываниями на еду и сон, Анри уже не стонал, а кричал и хрипел, наслаждаясь, а Андре по-сумасшедшему облизывал его лицо и шептал:

— Люблю, обожаю, жить без тебя не могу!..

Но через сутки Андре срочно вызвали к императору — на того было совершено неудачное покушение, одно из многих, и Андре с яростным стоном оторвался от томного Анри и уехал, а через час выслал со слугой сообщение, что приедет, к сожалению, только через три дня.

Анри, за час с лишним отсутствия мужа уже осатанел от пустого желания, изводившего его, и на сообщение злобно крикнул слуге, смущенно топтавшемуся в дверях спальни:

— Пусть тогда вообще не возвращается! — и повел носом, задыхаясь от возбуждения, — в открытую дверь из общей проходной пахнуло другими феромонами, более желанными и соблазнительными, чем мятные феромоны мужа: ядреной сосновой смолой, призывающей к себе волшебной сиреной.

Анри отправил слугу к дворне, накинул поверх голого тела шелковый архалук{?}[ (п.а. — красивый халат в восточном стиле)] и решительно пошел в сторону спальни Жоржа. И, зайдя в нее, скинул халат сразу в дверях, показывая свою юную красоту остолбеневшему Жоржу: бери, мол, я весь твой.

Целовать не подделку, а оригинал было слаще во сто крат, смотреть, любуясь, на красивое, исступленное в страсти лицо Жоржа, а не прикрывать глаза, представляя его, жадно гладить его плечи, грудь, бесстыдно нащупывать окаменевший от возбуждения член и направлять в себя, чтобы наконец отдаться полно, как мечтал, именно тому, кому хотел… — было невероятно волшебно.

— Я увезу, украду тебя, Анри. Ты мой, — стонал Жорж, вдалбливая его в постель. — Не отдам тебя никому.

— Не отдавай, — Анри тянулся к его губам, целовал страстно, влюбленно и задыхался от счастья.

Они не выходили из спальни оставшиеся два дня течки, а к концу второго дня приехал черный от новости Андре. Ворвался в спальню к ним, спящим в обнимку, стащил голого Жоржа с постели и ударил рукояткой пистолета по лицу, отправляя в беспамятство, а отчаянно закричавшего Анри укутал халатом и потащил в свои покои, торопливо шепча:

— Ты не виноват, Анри, не виноват. Он воспользовался твоим состоянием и поплатится за это. Не плачь, пожалуйста, успокойся.

Анри успокаиваться не желал, кричал с ненавистью, чтобы Андре отпустил его, вызвал Жоржу врача, что никто им не пользовался, он сам выбрал Жоржа, что любит Жоржа, что брак его с Андре был ошибкой. Но Андре дрожал губами и сжимал его крепче, а потом все же вызвал доктора, чтобы тот дал Анри снотворное.

Проснулся Анри с тяжелой головой, будто выпил накануне бутылку скверного анжуйского, он привстал, застонав, на постели, а Андре, сидевший в кресле неподалеку, встрепенулся.

— Пить хочешь, мон анж?

— Д-да, — Анри сжал свои виски, сморщившись. — Что вчера было? Голова болит ужасно.

— Ничего, — твердо ответил Андре, — забудь, пустяки.

Анри вдруг вспомнил все и вскочил в одной ночной сорочке, подбегая к мужу.

— Где Жорж? Что с ним? Ты не убил его? Это я во всем виноват, Андре!

— Не неси чепухи, мон анж, — сухо сказал Андре. — Жорж жив и отбывает прямо сейчас в новое место поселения. Внук конокрада, сын раба, посмевший замахнуться на святое — на институт брака, получит по заслугам. Выгляни в окно, Анри.

Анри, похолодевший от слов Андре, откинул дрожащей рукой тяжелую бархатную завесь и вскрикнул от ужаса: обритый наголо Жорж стоял в одной рваной рубахе и брюках во дворе, широко расставив ноги и держа скованные кандалами руки перед собой, а по обе стороны его стояли два конвоира.

— Отпусти его! Отпусти сейчас же! — истошно закричал Анри, поворачиваясь к мужу: — Что ты делаешь, Андре? Он — твой брат!

— Именно потому, что он мой сводный брат, он и не умер, — желчно ответил Андре. — Но умрет, если ты будешь настаивать на том, что ты его любишь. Ну, Анри, хочешь, чтобы он остался жить?

— Да, — прошелестел онемевшими губами Анри.

— Тогда полюбуйся им напоследок. Жорж Матвеев с сегодняшнего дня не является графом Матвеевым, я аннулировал отцовскую вольную. Так что на каторгу едет крепостной мужик Георгий, скорее уж, Егор Матвеев, вор, посмевший обокрасть своего хозяина. А ты, мон анж, останешься со мной навсегда до самой смерти, согласно клятве, данной у алтаря. Попробуешь совершить глупость, например, сбежать к нему, то приставленный к нему человек все же его убьет.

Анри повернулся к окну, впиваясь сумасшедшим взглядом в обернувшегося вдруг к окну Жоржа, будто почувствовавшего, что Анри на него смотрит, провел рукой по стеклу, гладя лицо Жоржа через расстояние, покачнулся и упал в обморок.

На другой день Анри поехал в театр, как обычно. Смотрел на Санковскую без прежнего трепета твердо и решительно, и, улучив момент, когда они остались тет-а-тет, сказал ей:

— Хочу выступить, мадам Санковская. Вы не могли бы держать все в секрете до самого выступления?

Она изумленно улыбнулась, саркастично распустив свои тонкие морщинки, и довольно кивнула:

— Л-люблю гадкие сюрпризы, батенька. Дерзайте.

И Анри дерзнул. Двигался яростно, бешено, прыгал выше, чем обычно, крутился демоническим дервишем в фуэте, срывая аплодисменты труппы и технических служащих театра. А дома сдержанно улыбался пытливо смотревшему на него Андре и послушно отдавался, грызя себе губы в ненависти.

Андре улыбался после ласково и шептал:

— Все наладится, Анри, забудь Жоржа, как страшный сон. Тебе в течку показалось, что ты полюбил, такое бывает в чувственной горячке.

Анри тоже улыбался, но слегка зловеще, и молчал, укладываясь на сон, а отворачиваясь от мужа, молча шевелил губами в молитве, прося бога, чтобы смилостивился над Жоржем, уберег его от болезни и смерти.

Театральная премьера балетной постановки «Короля Артура» привлекла весь двор, включая императора Николая. Андре с Анри тоже намеревались быть там в своей ложе, но Анри ласково попросил мужа отпустить его за кулисы, чтобы прочувствовать премьеру вместе с танцорами, тот, счастливый ласковому обращению, нехотя согласился.

Все балерины и балеруны танцевали в необычных для балета масках, а не только гриме — публика заинтригованно шепталась, предчувствуя необычную концовку, и отмечала особую грацию танцовщика, исполнявшего партию Джиневры. Тот двигался особенно пластично, отчаянно страстно, увлекая за собой зрителей в мир несчастной женщины, которая влюблена в юного Ланселота, но страдает, будучи отданной суровому королю Артуру.

Светловолосый танцор своими блестящими и порывистыми фуэте и арабесками вызывал слезы, тоску по любви, которой многие из зрителей были лишены, публика скоро завздыхала со всхлипами и зашуршала платьями и сюртуками, вынимая носовые платочки.

И под самый занавес под звук нагнетающих напряжение фанфар все танцоры скинули одновременно маски, а светловолосый танцор, солирующий в центре, развернулся в финальном повороте фуэте, встал в шестую позицию, сорвал с себя маску, поднимая горящий ненавидящий взгляд в ложу, где сидел напрягшийся граф Матвеев, и разорвал на себе платье Джиневры, обнажая голый торс, где карминовой краской от самых ключиц до пупка была нарисована жирная алая буква.

Публика разом ахнула и замолчала, потрясенная открывшейся перед ними трагедией, залорнировала бешеное в своей ненависти лицо юного Анри Матвеева, не сводящего взгляда со своего мужа Андре Матвеева, побелевшего от горя и страдания.

***

Екатерина Санковская — не выдуманный персонаж, а известная русская балерина. Вот кратко о ней из Википедии:

Родилась 11 (23 по новому стилю) ноября 1816 года в Москве. В девять лет поступила в московскую театральную школу, где уже во время учёбы участвовала в спектаклях и балете. По окончании учёбы Санковская была принята в Московскую императорскую труппу и продолжала совершенствовать своё мастерство — обучалась у французской преподавательницы Фелицаты Ивановны Гюллень-Сор, которая в 1836 году повезла свою ученицу в Париж для продолжения обучения[1]. Во Франции они видели выступления Марии Тальони и привезли в Москву партию Сильфиды из репертуара этой артистки. По драматическому классу Санковская училась у М. С. Щепкина.

В 1837 году Екатерина Санковская стала первой русской исполнительницей заглавной партии в балете «Сильфида» композитора Жана Шнейцхоффера[1]. Интересно, что в этом же году партию Сильфиды на петербургской сцене исполняла итальянская балерина Мария Тальони[2]. В 1846 году Екатерина первой из московских танцовщиц отправилась в заграничное турне, которое стало успешным. В декабре 1854 года Санковская последний раз выступила на московской сцене.

***

«Алая буква»

Уроженец Сейлема, Готорн воскрешает в книге образ жизни и нравственный облик своих предков-пуритан середины XVII века. В центре его внимания оказываются вопросы нетерпимости, греха, раскаяния и благодати.

Главная героиня — Эстер Прин — в отсутствие мужа зачала и родила девочку. Поскольку неизвестно, жив ли муж, xанжески настроенные горожане подвергают её наказанию за возможную супружескую измену — она была поставлена к позорному столбу и обязана носить на одежде всю жизнь вышитую алыми нитками букву «А» (сокращение от «адалтер» - adulter).

Для мужа, вернувшегося в Новую Англию в момент гражданской казни Эстер, главным преступлением жены становится её отказ назвать имя отца ребёнка. Само обстоятельство, что муж жив и вернулся, они решают хранить в тайне. Мучимый жаждой возмездия неизвестному обидчику, он выясняет, что Эстер воспылала страстью к молодому священнику. Чувство вины подтачивает душу священника, он носит алую букву под одеждой и чахнет. Общество решает, что при нём должен находиться врач, а это и есть муж, обуреваемый жаждой мести. В драматическом финале романа священник признаётся в преступлении и сам становится у позорного столба. Муж кричит ему, что это — единственное место, где священник может спастись от мужа. В финале романа оба умирают.

========== Часть 3 ==========

Анри стоял, тяжело дыша, слыша свое прерывистое дыхание в гробовой тишине, не сводя победоносного взгляда с мужа, зная, что своим поступком ударил гордеца наотмашь, выставил рогоносцем в глазах лебезящего перед ним, и недолюбливающего его света, подорвал самое святое для Андре — нравственные устои.

И, насладившись болью и нарождающейся ответной ненавистью в глазах Андре, Анри дождался, когда публика отомрет и взорвется бешеными аплодисментами, снимая перед его твердостью шляпу, резко поклонился и ушел первым за кулисы, где его встретила хлесткой пощечиной ярящаяся Катрин Санковская.

— Ты что натворил, щенок? — прошипела она, сверкая злыми глазами. — Одно дело — дать щелчок своему надутому мужу, другое дело — угробить себя! Ты ведь понимаешь, что ты опорочил в первую очередь себя, Анри?

— Мне плевать, — холодно отрезал Анри, не обидевшись, впрочем, на пощечину, даже в своем отчаянном положении почувствовав, что Санковская искренне за него переживает. — Спасибо за возможность выступить, Катрин, думаю, мой дебют станет и последним моим выступлением.

— Ох, вздорный мальчишка, — тяжело вздохнула Санковская и вдруг крепко его обняла. — Жаль, Анри, жаль. Ты мог бы стать лучшим европейским балеруном, куда там до тебя Тальони.

Домой они с Андре возвращались в полном молчании, Андре, похоже, даже смотреть на него не мог, глядел омертвело в вечерние сумерки, а Анри, коротко и равнодушно взглянув на мужа, спокойно ехал с закрытыми глазами, отдыхая от физического и нервного перенапряжения.

В особняке Андре отрывисто распорядился, чтобы ему застелили в гостевой спальне, и ушел в нее, не пожелав Анри спокойной ночи, на что Анри только высокомерно дернул плечом и ушел в их общую спальню, где принял ванну, выпил на ночь бокал Шато Икем под тартинку с сыром, помолился за Жоржа, сказав громко вслух, что он теперь отомщен, и лег спать.

Несколько дней они с мужем не разговаривали, а Анри целыми днями читал книги, не выезжая ни в свет, ни к Санковской, зная, что его будут дергать или светские львицы, или его однокашники с досадными расспросами.

А к воскресенью мрачный Андре, постаревший, казалось, лет на пять, сказал за завтраком сухо, нервно постукивая ножом по куполу яйца:

— Мы с тобой послезавтра отбываем в Семиречье, Анри, на войну с Кокандским ханством. Я беру несколько частей в свое командование.

Анри индифферентно пожал плечами: в Семиречье так в Семиречье. И после обеда написал Санковской, что желает с ней проститься перед отбытием, а через час получил от нее ответ, что она ждет его в своей квартире над студией.

Анри выехал тотчас же и по дороге задумчиво смотрел на ландшафт вокруг, вспоминая с горечью, что когда-то летом ехал по этой же дороге и надеялся, что станет в этом городе счастливее. Санковская встретила его в дверях, смахнула с бобрового воротника тающие снежинки — весна выдалась, на редкость, промозглой и холодной, почти зимней, и процитировала грустно:

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

К Talon помчался: он уверен,

Что там уж ждет его Каверин.

Вошел: и пробка в потолок,

Вина кометы брызнул ток,

Пред ним roast-beef окровавленный,

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Стразбурга пирог нетленный

Меж сыром Лимбургским живым

И ананасом золотым.*

— Простите, мадам, я не настолько хорош в русском, понять смог только частично, — растерянно захлопал глазами Анри, а Санковская поманила его рукой за собой, величаво ступая вперед и говоря:

— Это, батенька, наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин о прекрасном и пылком молодом человеке, когда-то упустившем свой шанс на любовь из-за своей заносчивости и предубежденности. Не берите в голову, я часто цитирую классиков. В балетной школе, знаете ли, не приводилось много читать за экзерсисами, так что наверстывала позже. Ну, Анри, куда же вы едете?

— В Семиречье, — с трудом проговорил странное название места Анри, скидывая пальто с шапкой и передавая их горничной, а Санковская, прошедшая к дивану у малого сборного мозаичного столика, замерла и порывисто развернулась к нему.

— Что?! Ваш муж с ума сошел, Анри? Там же война! И насколько я знаю, положение наших войск весьма тяжелое.

— Ну, думаю, Андре разберется и наведет порядки, — желчно ответил Анри. — Он умеет, поверьте, Катрин.

— Скажите ему, чтобы оставил вас здесь. Там не место слабым омегам, не владеющим оружием, — резко сказала Санковская, наклоняясь к нему корпусом: — Наступите уж на горло своей гордости, Анри и скажите!

— Нет, Катрин, поеду с ним, согласно клятве, данной у алтаря, — Анри слабо улыбнулся ей и добавил чистосердечно: — Мне совершеннейше все равно, Катрин, где быть и как быть. Не беспокойтесь обо мне, мне приятна ваша забота. О, чуть не забыл, принес вам маленький подарок в честь моей глубокой благодарности, — и выложил на стол бархатную коробочку, из которой Санковская вынула крошечные золотые пуанты с бриллиантовой обмоткой и тоже слабо улыбнулась. И, поблагодарив, мудро переключилась на другие темы, а на прощание крепко обняла и сказала:

— Береги себя, Анри, я буду за тебя молиться. Давно уж танцоры не заставляли чувствовать меня живой, Анри. Пиши, если что-то понадобится.

— Хорошо, спасибо, Катрин. Берегите себя, — Анри бережно поцеловал её сухую костлявую руку и вышел.

До Семиречья добирались сначала в тяжелом дормезе с печкой, а потом, когда дороги совсем ухудшились, пересели в крытые сани с тяжелой медвежьей полостью, под которой Анри, закутанный по уши, все равно зяб и проклинал российские дороги и климат, абсолютно не приспособленные для жизни.

С Андре, мрачно смотревшим вперед, Анри не разговаривал — не о чем было. Так и ехали двумя молчунами, каждый в своем горе.

Добрались наконец до лагеря спустя долгих три недели пути, за которые Анри полностью вымотался и исхудал. Встретивший их в лагере худой некрасивый офицер в очках изумленно вытаращился на Анри, здороваясь с ними, и протянул:

— Что же, граф, мужа с собой притащили-то? Я же писал вам, что тут крайне опасно из-за военных действий и бушующей в соседних селениях чумы.

— Мы вместе до гроба, — язвительно пыхнул Андре, подавая руку изможденному Анри, чуть не упавшему при выходе из высокой повозки, в которой они ехали последнюю неделю — по приближению к лагерю стало значительно теплее, даже жарко.

— Понятно, — сухо кивнул офицер и представился Анри: — князь Иван Елецкий, к вашим услугам, месье.

— Анри… де Конти Матвеев, — ответил после паузы Анри, заметив краем зрения, что Андре злобно вспыхнул при его старой фамилии — дразнить мужа ему совершенно не хотелось, но носить его фамилию — тоже.

Разместили их, к удивлению Анри, не в походном шатре, а во вполне удобной просторной избе — князь пояснил, что им пришлось эвакуировать мирное население из-за военных действий, поэтому сейчас офицеры живут в домах, а солдаты — в шатрах. И после того, как слуги занесли их вещи, пригласил их в баню.

Анри с удовольствием помылся, переоделся в чистое, слегка поклевал еду и свалился без задних ног от усталости на приготовленную постель.

Проснулся только через полтора дня и почувствовал себя значительно лучше, хотя все тело ломило, будто его долго били. Помывшись в медном тазу, Анри оделся, вышел из-за ситцевой занавески, которая прикрывала небольшой альков с кроватью, поздоровался с денщиком Андре, Степаном, и подсел к столу, где под холстиной лежал немудрящий завтрак: коврига хлеба и кусок сыра. Анри проглотил один кусок хлеба с сыром без аппетита, запил кипяченым молоком и вышел в село, превращенное в военный лагерь.

— Доброе утро, граф, — улыбнулся ему князь Елецкий. — Показать вам наши владения?

— Доброе утро, князь, — Анри равнодушно пожал плечами. — Спасибо, буду рад.

Пока князь показывал ему село и окрестности, Анри большей частью молчал, только вежливо кивая, лишь изредка спрашивая, для чего им та или иная вещь — в русском селе он оказался впервые.

— Тут все не совсем русское, — честно сказал князь. — Но станет русским, надеюсь. Видите, вместо русских печей турецкие печки, а во дворах тандыры стоят — наши солдаты пообвыклись и пекут лепешки не хуже местных. Предупреждаю вас, сырым здесь ничего не есть, воду кипятить перед питьем, чума — опаснейшая штука, Анри, ой, простите, граф.

— Можете называть по имени, я не против, — Анри подставил бледное лицо теплому солнцу и посмотрел на старую раскидистую смоковницу: — Надо же, скоро плоды созреют, а совсем недавно мы ехали в санях по снегу. Удивительная у вас страна.

— Это и ваша страна тоже, — хмыкнул князь Елецкий, смотря на него умными глазами сквозь очки. — Простите мое любопытство, Анри, но вчера я получил наконец припоздавшую почту и прочитал о вашей эскападе в театре. Не знаю, насколько вы понимаете опасность ситуации: мы тут рискуем жизнью ежедневно, нас то пуля может сразить, то чума свалить. Вам все же стоит вернуться обратно в Петербург. Я понимаю, что ваш муж зол, но не может же он не понимать, что привез вас на верную смерть.

— Может, — холодно ответил Анри и добавил сухо строки из Данте: — Sienna mi fe, disfecemi Maremma**.

Елецкий вздрогнул крупно и побледнел, но больше ничего не сказал, двинулся молча дальше пока не дошли до нескольких изб, помеченных красным крестом. Только тогда он показал на них рукой и пояснил:

— Вот наш лазарет-с, Анри. Если боитесь крови, лучше туда не заходить.

— Не боюсь, — спокойно ответил Анри. — Я вообще ничего не боюсь теперь, Иван, могу я к вам так обращаться? — и, дождавшись согласного кивка, продолжил: — Хочу быть полезным, что мне без дела сидеть. Я не медбрат, увы, но учусь быстро и руки пачкать не брезгую.

Елецкий посмотрел на него недоверчиво, но все же повел в лазареты, гордо добавив, что чума к ним не проникла, несмотря на то, что бушует к окрестностях. Анри смотрел на стонущих, мечущихся раненых с состраданием, ощущая, что в мертвой душе наконец за последнее время шевельнулось чувство, и, познакомившись со смертельно уставшим доктором Медлицким и его медбратьями Седовым, Келлером и Машуковым, получил от них белый передник в пол, засучил рукава и приступил к работе.

К полудню Анри вырвало, когда он впервые в жизни увидел ампутацию ноги без наркоза, но успел выбежать из лазарета на улицу, а после выпил воды, отдышался и храбро вернулся внутрь, заслужив одобрительные кивки медбратьев. Пообедал он с ними же в офицерской кантине{?}[(п.а. — cantine f., столовая, лавка, бар-кабачок)] через силу, когда строгий Седов ему буркнул:

— А ну ешь, а то сил не останется. Как помогать нам будешь иначе? А если, не дай бог, сляжешь, нам же больше работы.

И Анри, устыдившись, поел тушеных овощей с говядиной, а на десерт послушно пожевал кусок медовой лепешки. Смешливый Машуков наклонился к нему и зашептал:

— Ух, как наши офицеры гоголями заходили, на тебя засмотревшись. Будут рыть апроши при муже, поверь мне.

— Получат от ворот поворот, — холодно ответил Анри, отодвигая от себя тарелку и резко вставая. Если он согрешил однажды, это не означает, что теперь доступен для всех. Смерил презрительным взглядом удивленных офицеров, обедавших за соседними столами, и вышел.

— Ну что ты, я не хотел тебя обидеть, Анри, — сказал поспешно догнавший его Машуков. — Какой ты вспыльчивый, однако.

— Не будем больше об апрошах, — сухо отрезал Анри, возвращаясь к лазарету. — А ты иди обратно и доешь.

Доработав до ужина уже без позорной рвоты, Анри вернулся домой усталый, но довольный собой, и прошел сразу к своей постели за занавеской, чтобы снять с себя пропотевшую одежду и слегка обмыть тело в тазу, коротко кивнув сидевшему за столом мужу.

Переодевшись, Анри зажег масляную лампу и взял книгу из привезенных с собой, а спустя полчаса к нему заглянул Андре.

— Мне Степан сказал, что ты начал работать в лазарете, — удивленно протянул Андре, — тебе вовсе необязательно…

— Запрещаешь? — с отвращением спросил Анри, перебивая его. Тот сбился и замолчал, а потом ответил сухо:

— Нет, если хочешь, продолжай.

— Спасибо, господин, — иронически улыбнулся Анри и отвернулся в сторону вместе с книгой.

Дни полетели быстро, за целый день Анри уставал до дрожи в руках и ногах, а порой все же тихо блевал в приготовленную холстину от кошмарных видов, но второй рукой все же держал таз с хирургическими инструментами, заслуживая краткое «молодец» от Медлицкого. С медбратьями сошелся на короткой ноге и ходил вместе в баню в омежьи дни, но в общий офицерский шатер на вино и веселье ходить с ними отказывался наотрез, только саркастично хмыкая в ответ, когда они его звали.

Офицеры же начали роем кружить вокруг лазарета, томно сообщая, что у них то ногу тянет, то руку колет — Анри мрачно доставал хирургическую пилу и предлагал отрезать занедужившую конечность к чертям собачьим, сверкая при этом синими глазами так однозначно яростно, что, в конце концов, офицеры плюнули и отступились от красивого, но неприступного, несмотря на интригующие слухи о театральном выступлении, мужа графа Андре Матвеева.

В редкие выходные дни, когда наплыва раненых не было, Анри ложился в саду на гамак, растянутый между смоковницами для него Степаном, и читал запоем книги или писал за столом письма Манон, отцу, Жерару Реналю и Санковской, порой мучительно мыча от болезненной мысли о Жорже, который неизвестно выжил ли на каторге.

Не выдержав мук неизвестности, он написал Санковской с просьбой узнать о местонахождении и состоянии Георгия Матвеева, крепостного холопа графа Андре Матвеева. И когда писал эти строки, замычал уже от ненависти к мужу.

Через полтора месяца сад начал давать щедро свои плоды и Анри за чтением книги с удовольствием поедал ягоды, лениво выплевывая косточки прямо на землю и покачиваясь в гамаке. Однажды его с миской вишен в руках застал Андре и сильно побледнел, рванувшись к нему и выхватывая из рук миску.

— Что ты делаешь, Анри? Разве ты не знаешь правил лагеря — ничего термически необработанного не есть? Ты ведь можешь подхватить чуму и умереть!

— А разве не таким был твой план, Андре? — равнодушно уточнил Анри, смерив Андре презрительным взглядом и забирая миску обратно. — Мне, собственно, плевать — чем раньше смерть наступит, тем лучше. Уйди, ты мешаешь мне читать, а я устал после утра в лазарете и заслужил отдых, — снова углубился в книгу, закидывая в рот сразу две ягодки. Накануне он получил письмо от Санковской и зарыдал над ним: она узнала, что крепостной холоп Георгий Матвеев попросился с каторги на войну простым солдатом, которых, как пушечное мясо, пускали первыми на резню и смерть.

Андре хрустнул кулаками, постоял, тяжело дыша, около него и ушел обратно в дом, ничего больше не сказав.

Они вообще разговаривали, только если принуждали хозяйственные обстоятельства или пришедшие в гости офицеры, а в основном молчали. Анри привык к тишине дома, а порой ловил на себе полный муки тяжелый взгляд мужа и передергивался с омерзением. В любви Андре видел только личное, не понимал Анри, для которого отказ от любви заключал в себе отказ от всей жизни, свободы, легкого дыхания — всего, в чем для него заключалось счастье. А Анри не понимал, как можно любить внешнюю оболочку, не видя, не чувствуя того, чем дышит человек, и презирал Андре за его однобокость.

Жизнь в лагере не была полноценной, скорее сходила за выживание, чем за нормальное бытие, но Анри не жаловался: могло бы быть и хуже. По нему остаться без занятия в роскошном доме мужа в Петербурге заключенной навеки птицей было бы в разы отвратительнее. Так что он продолжал ухаживать безропотно за больными, отдыхал в редкие моменты в саду за книгами и ягодами и влачил свое жалкое существование, не заглядывая в будущее, которое ничего хорошего для него не припасло.

Через три с половиной месяца в лагере в ясный и погожий летний день Анри терпеливо вычищал деревянной палочкой белых червей из загноившейся раны глупого солдата, поздно пришедшего к ним с язвой, балансировавшего на грани гангрены, когда вдруг Анри стало плохо — его давно уже не тошнило, он привык к разного вида ранам, поэтому удивился дурноте. Отложил палочку с чашкой, привстал, шатаясь, со стула и с грохотом свалился на пол вместе со стулом.

Очнулся уже у себя в доме на своей постели и спросил слабым голосом склонившегося над ним доктора Медлицкого:

— У меня чума, доктор?

— Нет, Анри, — ласково улыбнулся Медлицкий. — Вы беременны. Я отправил гонца в пустоши к графу Матвееву, а вы полежите, вам стоит отдохнуть.

Бледный Андре прискакал в лагерь спустя почти час, сразу же забежал в дом весь в белой пыли и быстро откинул занавеску, за которой лежал Анри.

— Что с тобой, Анри? — спросил он холодно, но все же встревоженно. — Доктор Медлицкий послал за мной, но детали не пояснил.

Анри, лежавший с изумленным видом и нежно оглаживающий живот, ответил не сразу.

— Я жду ребенка, Андре.

Андре покачнулся и привалился плечом к стене, а в черных глазах его вспыхнула надежда.

— Он… Анри, он — мой?

Анри посмотрел на него с изумленным презрением, иронически приподняв брови, и ответил честно, но жестко:

— Не знаю. Но, надеюсь, что нет.

Андре страдальчески промычал в свои ладони и вывалился за занавеску.

Анри еще долго баюкал живот и нежно улыбался, чувствуя, что у него теперь появилась причина жить. Веская причина, пока еще крохотная, но уже отважная и выносливая, удержавшаяся в нем, несмотря ни на что: нервные передряги, тяжелый путь до Семиречья, изнуряющий физический труд с утра до ночи. И заснул со все той же нежной улыбкой на лице.

А утром встал, помыл, весело фыркая, лицо, шею и грудь в медном тазу, с удовольствием съел привычный кусок хлеба с сыром, запил молоком и выпорхнул наружу навстречу яркому солнечному утру, поющему ему осанну.

Постоял немного на крыльце, ощущая, как поет душа после долгого мрачного подземелья, куда ушла на время. Спрыгнул длинным ассамбле на широкий двор, раскинул руки крыльями, встал на носок тонкой кожаной домашней туфли, как на балетную тапочку, и закружился в лихом счастливом фуэте, не видя никого и ничего вокруг, кроме неба и солнца, обещающих ему сияющее будущее.

Низкий заборчик не скрывал его от взглядов прохожих и постепенно вокруг дома Матвеевых собралась благодарная публика, с наслаждением и восторгом наблюдающая за блистательным танцем. А Анри как раньше взлетал в со-де-басках, кружился в фуэте, изгибался в длинных арабесках и ассамбле и воспевал оду крошечной жизни, зародившейся в нем.

Устав, он длинным протяжным движением, выкинув обе ноги доверчиво вперед и забросив руки за голову, покатился на траву спиной, чтобы отдохнуть. И вздрогнул, услышав аплодисменты. Поднялся смущенно и тут же помрачнел лицом: с крыльца на него смотрел печальный Андре.

Анри коротко поклонился зрителям и взбежал по ступеням, обходя мужа по кругу и заходя в дом, чтобы снова сполоснуться и переодеться.

Когда он вышел из-за занавески, завязывая на небольшом животе тесемки и улыбаясь своей мысли, что как же он умудрился не заметить растущего живота в своем отчуждении, Андре сказал ему тихо:

— Ты вернешься в Петербург, Анри. Если хочешь… можешь вернуться в Париж, я не против.

— С тобой? — холодно уточнил Анри, тот понурился и ответил:

— Нет, один. Ты свободен, Анри. Я распоряжусь насчет сопроводительной охраны для тебя до Петербурга, — и порывисто вышел из дома.

Вернулся Андре поздно ночью и не на своих ногах: его принесли в лазарет тяжело раненого, но все еще дышащего, его же офицеры и пояснили испуганному Анри, вскочившему на ноги и уронившему на пол корпию, которую щипал:

— Граф как с цепи сорвался, из осадного поста наблюдения выскочил под пули.

Доктор Медлицкий шикнул на них, прогоняя, быстро разрезал мундир ножницами и проскрипел зубами, сказав:

— Ну, тут я могу только камфору и морфий вколоть. Спасти невозможно-с. Что же вы наделали, Андре?! — и вышел с досадой за лекарствами, а Анри со слезами на глазах склонился над тяжело дышащим Андре и погладил его с состраданием по щеке, мгновенно поняв, почему тот бросился на пули.

Андре посмотрел на него ласково и обреченно, прохрипел с кровавыми пузырями на губах:

— Не надо морфия, хочу последние минуты своей жизни провести в сознании. Прости меня, Анри, я не должен был тебя покупать и брать против твоей воли. Ты теперь свободен, собака околела.***

— Тыменя прости, Андре, ты меня сильно любил, я знаю. Прости, что не смог полюбить тебя в ответ, — Анри, рыдая, вытирал кровь с его губ и нежно целовал в своем прощении все лицо, а Андре улыбался рассеянно и счастливо.

— Индусы верят в жизнь после смерти, Анри. Может быть, в следующей жизни я тебя встречу и ты меня полюбишь. Живи, мон анж. Живи счастливо и не поминай лихом.

Андре прожил еще долго — целый час и до последней минуты не сводил с Анри взгляда, а потом вздохнул глубоко, как человек, освобожденный от мук, и затих навсегда.

***

* А.С. Пушкин «Евгений Онегин»

** «Прошу тебя, когда ты возвратишься в мир и отдохнешь от долгих скитаний, — заговорила третья тень, сменяя вторую, — вспомни обо мне, я — Пия. Сиена породила меня, Маремма меня погубила — это знает тот, кто, обручившись со мной, подарил мне кольцо и назвал своею супругой». Строки из «Чистилища» Данте Алигьери.

Пия была сиенской дворянкой, чей муж, заподозрив ее в неверности, но опасаясь мести ее знатной родни в том случае, если он велит ее убить, увез ее в свой замок в Маремме, в расчете, что тамошние ядовитые испарения с успехом заменят палача; однако она не умирала так долго, что он потерял терпение и приказал выбросить ее из окна. Это точка зрения Сомерсета Моэма, в гугле можете не искать, не найдете других вариантов истории Пии де Толомеи.

***У английского поэта, драматурга и романиста Оливера Голдсмита есть хрестоматийно известная «Элегия на смерть бешеной собаки» — шуточное стихотворение о том, как человека укусила бешеная собака и все прочили ему близкую смерть. Но случилось чудо — так заканчивается стихотворение: «Укушенный остался жив, собака околела». Имеется в виду, что граф Матвеев хотел смерти Анри, но, в результате, умер сам.

========== Часть 4 ==========

Обратная дорога до Петербурга была легче и короче. Во-первых, потому что стояла хорошая погода, а, во-вторых, потому что путь до Семиречья, Андре, ярящийся на Анри, выбирал тогда кружной, тяжелый. Но, несмотря на удобство повозки, в которой Анри расположили на мягкой перине и подушках, ехал он с тяжелой душой, смотрел сквозь пелену слез на веселые зеленые рощи, могучие дубравы, сиреневые горы вдали и безумно, безумно до сильнейшей нравственной боли жалел, что Андре не встретил другого или другую в своей жизни — того человека, кто мог бы сделать его, достойного, умного, гордого, счастливым.

Часто разговаривал с его испепеленным прахом и просил прощения снова и снова, понимая, что никогда до конца не освободится от чувства вины — слишком глубокие оно пустило корни. Засыпал со слезами, просыпался в слезах от тяжелого сна, в котором снова видел просветленное лицо мужа перед смертью, и жмурился от невыносимой печали. Но когда через неделю пути Анри вдруг скривился от боли в животе, он испугался и запретил себе печалиться, а выполнить предсмертную волю мужа — жить счастливо. Поклонился сундуку, где в урне лежал прах Андре, и сказал тихо: «Отпускаю тебя, Андре, надеюсь, встретимся в следующей жизни, где я буду тебя любить».

Когда же наконец добрался до Петербурга, то был уже спокоен и на аудиенции с императором Николаем, к которому его вызвали сразу же после приезда, вел себя с достоинством и не проронил и слезинки, только печально кивнул, когда Николай сказал задумчиво:

— Мы все будем горевать из-за утраты великого человека. Андрею суждено было стать героем, очень уж был высоких моральных принципов, а вы молодец, Анри, что декабристом поехали за мужем на войну, не каждый бы муж на такое пошел.

Анри силился что-то сказать, но не смог, лишь подрожал губами, но император, видимо, не ждал ответа, посмотрел с сочувствием на его бледное тоскливое лицо и отпустил с миром. А на другой день графа Андре Матвеева похоронили с большими почестями на семейном кладбище Матвеевых.

Искать Жоржа Анри начал сразу же после похорон, чувствуя тонко, что Андре против бы не был, что благословил его на счастье с полным пониманием того, что без Жоржа Анри счастлив не будет. Мужу героя, естественно, дали добро на поиски единственного родственника и выслали из Военного департамента запрос в часть, где воевал Георгий Матвеев. И Анри приготовился ждать, а пока ждал, встретился с Санковской. Она улыбнулась ему, как родному, и крепко обняла.

— Ну что ж, батенька, будем жить. Вернешься после родов в мою труппу, Анри?

— Нет, Катрин. Из уважения к памяти Андре выступать в России я никогда больше не буду, простите. Но, может быть, буду во Франции когда-нибудь… — Анри улыбнулся грустно и добавил: — Не думается мне сейчас о балете, Катрин, не до того.

— Не спрашивала тебя о том, что случилось с тобой, Анри. Я вообще-то в чужие дела не лезу, — Катрин раскурила пахитоску и с удовольствием пыхнула душистым дымом, — но, если хочешь, можешь рассказать. Невысказанное часто давит на сердце.

И Анри рассказал. Все, до единой крошечной детали. А потом они долго молчали и смотрели в окно на величавую серую Неву, отражающую такое же промозгло-серое небо.

Санковская протянула меланхолично:

— Понимаю тебя, понимаю твоего мужа, понимаю твоего деверя. Надо же, как спектакль про короля Артура идеально совпал под ваше положение. Невыносимое положение. Ну что ж, дорогой Анри, будем изгонять тоску-печаль по-русски — чаем, — и позвонила в колокольчик.

Ответ на запрос пришел через долгих три недели: из-за военного времени почта шла с перебоями, исключение делалось только для срочных донесений начштаба для императора и императорских указаний. Анри взрезал письменным ножом конверт и развернул дрожащими руками письмо, прочел и тут же мертво уронил руки с письмом себе на колени: Георгий Матвеев пропал при третьем сражении в том же Семиречье, где погиб его брат.

— Я плохо молился за тебя, Жорж, прости, любимый, — сказал Анри тихо и заплакал, прощаясь с Жоржем.

Из Петербурга в Женеву, где жила Манон, Анри уехал через три недели, за которые поставил управляющего следить за имением и землями, которые теперь принадлежали ему. Простился и с Санковской, и выпросил у императора Николая разрешение на амнистию крепостному холопу Георгию Матвееву посмертно или — случись чудо, и его найдут живым, — прижизненно.

Живот за это время резко вырос, выполз из-под грудной клетки наглой окружностью, заявляя о деликатном положении. Беременность Анри переносил легко и благодарил за это своего ребенка, который вел себя тихо, только иногда пинал крошечной ножкой папу в печень, напоминая о еде — Анри постоянно забывал вовремя поесть. Тогда Анри покаянно гладил живот и послушно садился есть, теперь его тело не принадлежало полностью ему, а служило драгоценным сосудом для нового человека и так уже настрадавшегося.

До Женевы добираться было приятно: только часть пути Анри ехал в дормезе, часто останавливаясь, чтобы размять ноги, а потом ехал в комфортном мягком купе, любовался пасторальными швейцарскими видами и предвкушал встречу с обожаемой сестрой, которую не видел год с лишним.

Манон, увидев его, замерла в изумлении, а потом завизжала, как сумасшедшая, подобрала бархатные юбки и побежала навстречу, мелькая тугими ножками в белых чулках.

— Анри, братец! Ты ли это? — Манон бросилась ему на шею и охнула, почуяв плотную округлость живота. — Ой, уже какой большой, Анри! Ты скоро станешь таким же толстым, как ма Барба.

— Воробышек, как же я соскучился! — Анри зарылся лицом в ее мягкие золотистые кудри и добродушно рассмеялся: — Ага и буду ходить уточкой. Ты так вытянулась, ма шери! Уже почти с меня ростом. И окрепла, поздоровела. Так я могу тебя забрать к себе?

— Доктор Курнарье посоветовал еще три месяца тут побыть, — лицо Манон вытянулось от недовольства. — Но я вполне здорова, очаги затянулись, дышу чисто, без хрипов. Упроси его меня отпустить, Анри!

Доктор Курнарье отпустил все же Манон при условии, что та будет приходить на осмотры каждые два дня, соблюдать железный распорядок дня, особую диету, гулять по часу ежедневно и принимать лекарства. Так что они попросили собрать ее вещи и побежали счастливые гулять по окрестностям.

— Я рада, что он умер, — сухо и желчно сказала вдруг Манон, когда они поднимались на невысокий холм. — Он купил тебя, как корову, Анри!

— Не надо так, Манон, — оборвал ее Анри, — Андре пострадал за это, пострадал очень сильно и пожертвовал собой ради меня. Не буду вовлекать тебя во все шекспировские глубины нашей семейной жизни, просто поверь на слово — граф Андре Матвеев был очень хорошим человеком, ему просто не повезло, что он полюбил меня.

— Прости, Анри, — Манон обвила его руками и просительно заглянула в лицо, однако невольно ощупав округлившуюся талию, не выдержала и прыснула: — Боже, Анри, ты такой пузатый! Как наша стельная корова Жужу в коровнике при пансионе.

Анри весело рассмеялся и в отместку взъерошил ей волосы, сорвав чепец и порушив прическу, которую Манон с недавних пор носила по-взрослому.

— Ах ты, ах ты! — закричала Манон, в ужасе, что с трудом уложенные пряди, развалились в неопрятную копну: — Шайсе! Ты у меня сейчас получишь! — и со зловещим хохотом бросилась щекотать Анри, изумившегося, что сестра выругалась по-немецки простолюдным словом.

Нахохотавшись и набесившись, они прилегли в теньке под раскидистым деревом на вершине холма и, держа друг друга за руки, как в детстве, смотрели в ласковое голубое небо, сиявшее им сквозь зелень листвы и резную вязь веток. А, проголодавшись, спустились вниз к пансиону, где пообедали, забрали вещи Манон и поехали в шале, которое Анри снял на время пребывания в Швейцарии.

Через два месяца к ним приехал отец, тоже решивший пожить в Швейцарии до родов Анри. Обнял его и Манон крепко-крепко, на Анри смотрел виновато и тоскливо, а после тихо сказал:

— Прости меня, Анри. Я хотел лучшего для тебя и Манон. А, когда до меня дошли слухи о твоем скандальном выступлении в театре, я понял, что ты сильно несчастен, не стал тебе об этом писать, хотел приехать, но вы тогда уже отбыли в ту дичь.

— Не будем об этом, папа. Все уже кануло в Лету, — спокойно ответил Анри, и отец поспешно добавил:

— Да, конечно, Анри. Ты еще молод, встретишь свое счастье и создашь семью…

— Нет, — холодно отрезал Анри. — Семья у меня уже есть, мне достаточно. Больше выходить замуж я не намерен, папа.

Отец только грустно кивнул и осторожно погладил его по напрягшемуся плечу, понимая.

Родил Анри легко и в срок, будто судьба решила стать к нему благосклоннее после перенесенных испытаний и пролила на его жизнь светлую полосу везения. Анри, все еще потный, красный, изможденный после родильных мук, бережно взял на руки теплое нежное тельце сына и улыбнулся его мутным темно-голубым глазам, пока что бессмысленно смотрящим на него в ответ.

— Ну, здравствуй, Поль Андре Жорж Матвеев, счастье мое.

Во Францию они переехали, когда Полю исполнилось три месяца и он прошел через трудный «четвертый триместр» с сопутствующими коликами, ночными криками и нестабильным сном, налившись жизненными соками, округлившись и превратившись в очаровательного розовощекого младенца с черными глазами, как у отца, и светлыми волосами, как у папы. Анри порой всматривался в него и гадал, чей же он сын: Андре или Жоржа? Но потом отмахивался от мысли: ему было все равно чей, любовь к сыну была огромной, безусловной, да и не осталось к Андре никаких негативных эмоций, только светлая печаль.

Манон уже исполнилось шестнадцать, она, счастливая от того, что теперь полностью здорова и может дебютировать в свете, радостно объезжала с отцом все модные лавки в поисках чулок, перчаток, тканей, гарнитуры, шемизеток, брошей, ожерелий, серег, эгреток, шляпок, шелковых шнурков для корсажа, китовых усов для корсета и прочего, и прочего, что составляет обязательную сбрую современной мадмуазель.

И к полугоду Поля Анри с отцом вывезли Манон в свет и представили ее двору в полном блеске и очаровании ее прекрасных шестнадцати лет. Манон сияла в изысканном платье травяного цвета, расшитом крошечными бутончиками роз, над которым долго препиралась с портнихой и белошвейкой, а на шутливые напоминания Анри о ее мечте быть представленной ко двору непременно в парчовом платье, как знаменитая мадам Монтеспан, фаворитка Короля-Солнце, стыдливо краснела и фыркала.

После удачного дебюта Анри с облегчением препоручил ее отцу, вывозившему с неменьшим удовольствием, чем у нее, на все балы и рауты, а сам с трепетом поехал в Опера Гарнье подавать прошение Марии Тальони о приеме в труппу.

Она приняла его благосклонно, распечатала рекомендательное письмо от Санковской, пробежала по строкам без особого интереса и отложила письмо в сторону, веско сообщив:

— Ну, слава о вас добежала до нас давно, граф. Только предупреждаю: свою сцену я не дам превратить в балаган. Никаких скандальных эскапад, вам это ясно?

— Конечно, мадам, — Анри почтительно склонился перед великой балериной и твердо пообещал: — Клянусь, никаких эскапад не будет, даю слово французского дворянина.

— Что ж, приступайте, граф, — Тальони лениво усмехнулась.

Жизнь приобрела устойчивые, мягкие очертания без страстных зигзагов и выплесков, но зато полная семейной радости и творческой подпитки. Анри терпеливо и без жалоб танцевал и выступал в кордебалете, не выпячивая себя и не требуя сольных партий, а после театра мчался домой, где целовал и прижимал к себе маленького Поля, сверкающего озорными черными глазенками и дергающего его за волосы.

И слушал с добродушной улыбкой Манон, взахлеб рассказывающую о своих успехах в свете и, показывая ему тайком от отца письма поклонников. Анри внимал ей с тихим счастьем любящего брата, но предупреждал не торопиться, не принимать поспешных решений, а если и понравится ей кто, испытать свои чувства временем.

— Куда спешить, Манон? Ты так юна, вся жизнь перед тобой. Если совершишь матримониальную ошибку, то последствия ее будешь расхлебывать все уготованное тебе богом время.

Манон затихала и прижималась к его плечу, предоставляя и свои локоны на растерзание Полю.

О Жорже Анри молился каждый день — сразу и за дарование тому жизни и, после тяжкого вздоха, за упокоение в смерти. Сам не мог объяснить, почему, даже спустя год со дня его исчезновения, так глупо надеется, что Жорж жив.

Отец смотрел на него с состраданием, вздыхал печально, а, когда праздновали первый год жизни Поля, робко сказал:

— Тебе бы тоже пора подумать о своем счастье, Анри. Ты не сможешь жить без любви, я ведь тебя знаю.

— А я живу с любовью в сердце, папа, — спокойно ответил Анри. — Ее хватит до конца моих дней, поверь мне.

И отец отступился.

К двум годам Поля Анри уже сделал себе имя на театральных подмостках Европы и уверенно танцевал сольные вариации, срывая бешеные овации. Обзавелся армией поклонников его таланта и внешности и получил несколько предложений руки и сердца, которые безукоризненно вежливо отклонил, чем вызвал еще больший интерес в свете. Молодой красивый и богатый граф Матвеев вел вдовую жизнь весьма нравственно, свежо и выгодно отличаясь от других балерунов и балерин, не скрывающих своих связей, и незаметно для себя стал модной иконой света.

Цвета, которые Анри предпочитал носить, моментально повторяли другие светские щеголи. Представьте себе, стоило ему при выходе из театра слегка примять шляпу, чтобы та не слетела от ветра, так модисты и модистки на другой же день начали придавать шляпным тульям вмятинки а ля граф Матвеев и распродавать свои творения, как горячие пирожки.

Меланхоличный взгляд его синих глаз тоже вошел в моду — на балах юные омеги вместо обычного живого стреляния глазами по сторонам теперь задумчиво смотрели вдаль, как Анри.

А, когда Анри прогуливался с Полем по Елисейским полям в сопровождении телохранителей, нанятых после того, как пара поклонников попыталась добиться его расположения слишком уж рьяно, за ними следовали благоговейно восхищенные зеваки и перешептывались на ходу.

Высоконравственный образ жизни, благодаря Анри, стал популярен в свете, потеснив недавние куртуазно-фривольные веяния свободной любви. Анри, узнав, что посодействовал этому переменчивому настроению публики, не поверил сначала, но после усмехнулся с легкой грустью:

— Андре бы понравилось.

И подумал, что Жоржу, наверное, тоже, хотя… тот был настолько полон жизни, страсти и любви, что выхолощенная жизнь Анри, пожалуй, не пришлась бы ему по вкусу и что он предпочел бы, чтоб Анри жил полно и любил кого-нибудь. Но после него, своего краткого, но острого погружения в счастье, Анри больше никого не хотелось и не любилось. Мечталось только о нем и порой, лаская себя во время безутешно-тяжелых течек, Анри тоскливо стонал:

— Ну где же ты, любимый мой? Даже если ты мертв, приди ко мне хотя бы во сне. Молю…

И Жорж пришел. Наяву. Повзрослевший, возмужавший с окладистой черной бородой, все еще яркими черными глазами, из которых сквозила острая тоска, хромой на одну ногу и весьма потрепанный судьбой.

— Здравствуй, Анри, — просто сказал он обмершему от неожиданности Анри, смотря на того жадными глазами. — Меня комиссовали по ранению, а благодаря тебе и амнистировали. Прости, что долго добирался. Хотел только увидеть тебя, если прогонишь — пойму.

Анри отмер, поняв, что перед ним не мираж, которого он отчаянно призывал, а живой Жорж, и порывисто бросился к нему на шею, быстро и мелко целуя все его лицо.

— Ты жив, ты жив, — повторял Анри, плача, оглядывая и ощупывая Жоржа: — Боже, как мне тебя не хватало, мон амур!

Жорж глубоко вздохнул с облегченным всхлипом и, подхватив Анри за затылок, поцеловал нежно и одновременно страстно, а потом сказал ласково, заглядывая в его глаза:

— Жив тобой, Анри. Во всех моих скитаниях я видел перед собой твое лицо и шел к тебе, дрался за шанс быть с тобой, моя вечная любовь.

Анри задохнулся от сильного чувства и потянул за собой Жоржа в покои наполнять свою выхолощенную недостаточную смыслом жизнь.

Жорж двигался в нем страстно, рычал от возбуждения и смотрел исступленно в счастливое лицо Анри, а после затяжных ласк целовал его долго и спросил:

— Ты согласен быть моим навсегда, Анри?

Анри поцеловал в ответ и просиял глазами однозначный ответ.

Анри даровал Жоржу свободу, вернул титул и через месяц они тихо поженились в парижской мэрии, а после обвенчались в православной церкви, на тот момент, единственной в Париже.

А на годовщину смерти Андре, которую ежегодно поминал Анри, они съездили в Петербург и посетили захоронение.

Жорж, поклонившись перед могильным холмом, тоскливо сказал:

— Прости меня, брат. Я виноват перед тобой, преступил закон.

Анри только молча поцеловал его в щеку и прижался виском к плечу, поддерживая.

Они остались в Петербурге ратовать за великое дело: освобождение России от дремучего пережитка — рабства.

Александр Второй, принявший правление у отца, при котором начался сбор рескриптов для облегчения доли крепостных крестьян, выслушал чету Матвеевых с большим вниманием, чем отец, и дал добро на подготовку реформы.

И 19 февраля 1861 года спустя долгих пять лет, в течение которых Матвеевы искали сподвижников, оформляли рескрипты, подавали реформенные планы, Александр Второй даровал большей части населения России свободу — неотъемлемое право любого человека при рождении.

— Поздравляю, мон амур, — Жорж улыбнулся Анри и нежно поцеловал его, — вот и свершилось! Ты пожертвовал сценой ради дела, я все жалею об этом.

— А я нет, — Анри ласково провел по его щеке. — Я живу полно, Жорж — тобой, Полем, преподаванием в балетной труппе. Чего еще желать? Я люблю, любим, мои родные живы, сын радует, а скоро появится и второй.

— Что? Второй? — Жорж изумленно захлопал глазами: — Ты?..

— Да, любимый, я жду от тебя ребенка, — Анри засмеялся, схватил онемевшего Жоржа за уши и шутливо их потрепал. — Ты не рад?

— Рад, — Жорж тоже счастливо захохотал, легко подхватил Анри на руки и закружил.

После отмены крепостного права чета графов Матвеевых уехала обратно во Францию, где родился их второй сын, которого назвали Александром в честь Александра Второго, Освободителя. Вскоре после родов Анри вернулся на сцену, вновь подтвердив славу самого одаренного французского балетного танцовщика.

А на вопросы, как ему удалось добиться и славы, и счастья, загадочно отвечал бессмертными строками Данте:

И дух в ответ: — Как я привык любить

Тебя, быв в теле, так люблю без тела.