Очерки жизни и быта нижегородцев XVII-XVIII веков [Дмитрий Николаевич Смирнов] (fb2) читать онлайн

Д. Н. Смирнов Очерки жизни и быта нижегородцев XVII–XVIII веков

О книге и ее авторе

Друг-читатель!

Первый ли раз ты приехал на Волгу, к старым стенам Нижегородского кремля, или много раз бывал ранее, или живешь на одной из улиц древнего города, — остановись на крутом волжском берегу, взгляни вниз — и не оторвешь глаз от речного простора, от голубых заволжских далей.

Город на Волге стар и молод одновременно. Здесь семьсот пятьдесят лет назад руки русского человека поставили первый сруб — заложили город, которому суждено было сыграть крупную роль в становлении Российского государства.

Площади и проспекты, улицы и переулки, новые комфортабельные гостиницы и сохранившиеся кое-где стародавние двухэтажные, домики — все это близкое и родное, потому что с ними связана наша жизнь, этапы нашей истории. Здесь каждый камень говорит о мужестве и труде тех, руками которых созданы и величественный кремль, и другие памятники истории и культуры, и высокие дома, взметнувшиеся среди садов и откосов, и суда, сходящие сегодня со стапелей прославленного завода «Красное Сормово»…

Свыше миллиона горьковчан живут здесь, создавая все необходимое для жизни — от кирпичей для строительства до быстроходных судов, бороздящих простор двух русских рек, тысячелетия текущих у подножия Дятловых гор.

Город, видевший Ленина, давший стране Кулибина и Лобачевского, Добролюбова, Горького, Заломова, Свердлова, известен сегодня всему миру.

Много веков назад рука древнего летописца начертала строки об основателе града при устье Оки. Началась славная история города, ставшего ныне третьим городом Российской Федерации, награжденным в 1970 году орденом Ленина.

Семь с половиной веков… И каждое из столетий имело свои особенности, свой неповторимый облик.

При всем различии условий жизни и быта, в радостях и беде, в счастье и горе оставалось у нижегородцев незыблемое чувство любви к родной земле и к кормилице Волге.

Вдумайтесь в смысл сохранившихся и доныне легенд и сказаний — о русской девушке-нижегородке, сумевшей своим коромыслом разогнать отряд незваных татар, или о бессмертии вождя крестьянской войны Степана Разина, затаившегося будто бы в заволжских лесах, — в каждом из подобных сказаний— мечта о воле, мысль о бессмертии подвига во имя народа.

Из века в век рос город как военная крепость, как торговый и культурный центр Поволжья…

Памятен в истории нашей Родины XVII век — годы лихолетья, прихода в Москву польско-литовских захватчиков. Тогда по всей Руси были услышаны слова нижегородского земского старосты Кузьмы Минина: «Буде нам похотети помочи государству, ино не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, ино не пожалети и дворы своя продавати, и жены и дети закладывати».

По землям Нижегородского Поволжья с ненавистью к боярам прошли люди Кондрата Булавина, к устью Оки рвались отряды Степана Разина, смертью грозили насильникам пугачевцы…

Памятен городу XVIII век, когда по его улицам провезли в Сибирь закованного в кандалы Радищева, вспомним, что позднее среди восставших на Сенатской площади назывались и имена нижегородцев.

В условиях царизма всеми забытый умирал в нищете нижегородский самородок Кулибин, тосковал под неусыпным оком полиции Шевченко. Звучала над волжскими просторами печальная бурлацкая песня. Но было и другое… Николай Добролюбов, мечтая быть полезным Отчизне, писал: «Все, что я видел, все, что слышал, развивало во мне тяжелое чувство недовольства; в душе моей рано начал шевелиться вопрос: да отчего же все так страдает, и неужели нет средства помочь этому горю, которое, кажется, всех одолело?»

Пройдет несколько десятилетий, выйдут на главную улицу Сормова рабочие под красными знаменами, и демонстрация 1902 года взволнует всю Россию.

В героической борьбе с самодержавием почетное место принадлежит нижегородским пролетариям. В течение 1893–1900 годов великий Ленин пять раз встречался с марксистами Н. Новгорода; приезжая в этот город, помогал советами и рекомендациями в организационной работе, а в дальнейшем держал постоянную связь с нижегородскими корреспондентами «Искры».

Мы — наследники революционных традиций — любим свой язык, свою Родину, и мы вправе гордиться ее героическим прошлым. И если сегодня Горький стал мощным промышленным центром и городом большой культуры — в этом заслуга миллионов людей труда, которые имеют все основания ценить завоевания своих предков, знать и любить прошлое своего края, своей земли. Об этом чувстве законной национальной гордости говорил В. И. Ленин. Открывая книгу знакомыми ленинскими словами, мы хотим подчеркнуть, что интерес к прошлому нашего края есть частица нашей любви к Родине, и это сегодня определяет труд и борьбу советских людей.

XVII–XVIII века… Они представляются далеким-далеким прошлым, но в них лежат истоки патриотизма, освободительных устремлений народа, зачатки того, что в течение столетий сделало Нижний Новгород одним из крупнейших городов страны…

Предлагая «Очерки жизни и быта нижегородцев XVII–XVIII веков» современному читателю, мы хотели бы подчеркнуть их несколько особый и самобытный характер. Это — не исследование или научная работа, но по своему замыслу, композиции, задачам и целям книга, на наш взгляд, имеет право на самостоятельное существование — как некое дополнение к строкам истории. Эта книга дает живое и непосредственное представление о временах далеких, богатых бурными событиями, в которых наш народ проявил свои недюжинные силы, выражая стремление к жизни свободной и вольной, мужественно боролся за лучшую долю.

Автор книги — человек самобытного дарования, и мы считаем необходимым сказать об этом хотя бы кратко.

В недавно вышедшей книге писателя Леонида Кудреватых «Мои современники», в рассказе о Н. П. Смирнове-Сокольском, классике советской эстрады и замечательном книголюбе, приведен диалог:

«Встретив меня, Николай Павлович спросил:

— Ты знаешь, где живет Дмитрий Смирнов? Бывал у него?

— Какой Смирнов?

— Ну ваш нижегородский книголюб…

— Понятия не имею…

— Эх ты! — безнадежно махнул рукой Николай Павлович. — Сколько лет прожил в этом городе, а Смирнова не знаешь!»

Краевед, историк, литератор, книголюб, отдавший любимому делу — собиранию книг — фактически всю свою сознательную жизнь, — таков автор «Очерков». Его библиотека — редчайшее собрание уникумов и рукописей; свыше 800 названий украшают нижегородский отдел этой «частной» библиотеки, которую охотно навещают писатели и журналисты, ученые и работники искусства, краеведы и читатели, пытающиеся получить у Дмитрия Николаевича Смирнова ответ на нерешенный вопрос. Дело не только в том, что библиотека краеведа Смирнова редкостна, он сам — живая справочная книга по нижегородскому краеведению, энциклопедист, высокообразованный человек, энтузиаст, любящий Волгу и Керженец, землю, на которой построен Нижегородский кремль, исследователь, преданный славному прошлому Родины, ее замечательному настоящему.

«Очерки жизни и быта нижегородцев» являются итогом многолетних поисков автора, изысканий, размышлений, подробнейшего знакомства со старинными печатными книгами, документами, рукописями, со всем, что дополняет наше представление о прошлом родного края.

Книга написана с любовью к Нижегородскому Поволжью, его земле, с нескрываемым стремлением прославить величие нашей Родины, Волги, нижегородцев — будь то ратные подвиги наших предков, или их борьба за свободу, или их научные достижения…

Воспитательное значение подобной книги несомненно. Она пробуждает интерес читателя любого возраста к прошлому Родины, ее героям. Она славит талант и находчивость, жадный интерес к жизни и познанию мира.

Книга необычна по замыслу и выполнению. В ней нет места сухости изложения или текстуальной точности архивного документа. Способ подачи материала — максимальная оправданность гипотезы, некоторая поэтичность рассказа.

Книга сохраняет неповторимый «аромат» старины. Внесение в текст старорусских слов, сохранение характерных названий и прозвищ прошлого, постоянное стремление ввести в повествование пословицы и поговорки, предания и легенды былого придают книге живость, являются, на наш взгляд, неоспоримым достоинством.

Автор использует разнообразную и абсолютно необходимую литературу типа Летописей, Писцовых книг, материалов по истории раскола, полного собрания Законов Российской империи (25 томов), статистических материалов, сборников старинных бумаг из собрания П. Н. Щукина, 20 томов Древней Российской Вивлиофики, изданной Н. И. Новиковым в 1791 году, Указов Петра I и Екатерины II, Действий, Сборников и Протоколов заседаний Нижегородской Губернской Ученой Архивной Комиссии (18 томов, 48 выпусков), «Нижегородского летописца» А. С. Гациского, материалов нижегородских газет и других изданий, трудов десятков исследователей и краеведов, Ученых Трудов и Сборников архивных комиссий ряда губерний, а также работ горьковских историков профессоров Н. М. Добротвора и П. И. Шульпина, доцентов И. А. Кирьянова и К. Г. Селезнева и других.

Рассказанное им дается без уточнений и сносок, характер изложения сознательно беллетризован, а исторические факты подаются в виде очерка. В отрывках старинных записей и документов остается старинное написание слов, но для удобства чтения вносится современная пунктуация.

Отметим, что фрагменты повествования появлялись и ранее на страницах горьковской прессы (по преимуществу).

В работе Д. Н. Смирнова много нового материала, интересного в познавательном смысле, дающего тот небольшой «привкус» старины, какой уместен в сочинении подобного типа. Уже в первой части — это материалы о Пожарском, о «Куземке», судьбе Марины Мнишек, о службе стрельцов, данные «Писцовой книги», судовоярыжние обязательства, лингвистические «розыски» о происхождении терминов, письмо-челобитная XVII века, судьба печатника Аникиты Фофанова, данные о Болтине, первом русском мемуаристе, материал о Разине и разницах… Интересны по содержанию главы о Петре I и нижегородских корабельщиках, о раскольничестве, о просвещении в XVIII столетии, особенно о пугачевском движении в пределах Нижегородской губернии.

История сохранила имена нижегородцев, писавших о славном прошлом Поволжья. Мы и ныне с уважением вспоминаем имена Н. Храмцовского и А. Гациского, отца и сына Мельниковых, Н. Добролюбова и В. Снежневского, В. Короленко и М. Горького. Добрую память оставляют труды и деятелей нашего поколения, вносящих свою долю труда и таланта в дело краеведения. Хочется думать, что книга Д. Н. Смирнова по праву займет среди других подобных работ не последнее место.

С. ОРЛОВ

Чуждо ли нам,

великорусским сознательным

пролетариям,

чувство национальной гордости?

Конечно, нет!

Мы любим свой язык

и свою родину…

В. И. ЛЕНИН.

«О национальной гордости великороссов»

XVII ВЕК

Глава I

Низовская земля на пороге семнадцатого столетия. Древний город на Дятловых горах. Россия в начале XVII века. Нищета. Неурожай. Голод. Враги на русской земле. Нижегородское ополчение. Разгром захватчиков. Нижнепосадский староста Кузьма Минин. Князь Дмитрий Пожарский.

«Низом», «Низовской Землей», «Понизовьем» именуют древнерусские исторические источники область, расположенную по Волге южнее Ярославля и по нижнему течению Оки, входящую в бассейны рек Суры, Пьяны, Теши, Алатыря.

«Новгород Нижний», «Новгород Низовские Земли», «Нижний Нов-Град» — говорят документы, когда речь идет о городе, основанном князем суздальским Юрием Всеволодовичем на устье Оки в 1221 году.

Многое испытал понизовский край за первые столетия своей истории. Немало бед и радостей пришлось на его долю и после того, как он перешагнул за четырехсотлетнюю юбилейную дату.

Семнадцатый век для города и края богат событиями, запечатленными летописцами, сказителями, мемуаристами, путешественниками.

Начало века застает Нижний Нов-Град, служивший в XIII–XVI веках форпостом русских на Востоке, уже в значительном отдалении от государственных рубежей. Покорение Казанского ханства в 1552 году и присоединение Астрахани в 1556 году уменьшили стратегическое значение усть-окского городка, но ярко подчеркнули его экономическую важность для страны.

Первое впечатление, которое производил Нижний Новгород на переломе двух столетий, оказывалось далеко не в его пользу.

Иностранец Урух-бек,^[1] перебираясь в 1599 году с персидским посольством из Астрахани в Архангельск, поразился чрезвычайно унылым видом речных берегов и города. Утесы Дятловых гор, на которых расположился Нижний, явно обнаруживали признаки скорого разрушения. Глубокие овраги, выходившие жерлами к реке, струившиеся по их дну речки, бесчисленные родники, пробивавшиеся в толще глинистых обрывов, — все говорило о возможности оползней. Урух-бек отметил в дневнике, что многим жителям, вероятно, придется переносить свое жилье на другие, более безопасные места.

Путешественнику рассказали местное поверье: когда-нибудь горные ключи затопят весь город. По словам старожилов, овраги, перерезывающие город во всех направлениях, непрерывно растут, а береговые оползни катастрофически учащаются. С западной окраины, где в незапамятные времена строили свои хижины первые поселенцы, горожанам пришлось удалиться еще сто лет назад. Целая слободка с полутора сотней домов, лепившихся по откосу горы над Благовещенским монастырем, обрушилась вниз, образовав беспорядочный хаос из земли и бревен, смешанных с человеческими трупами. Остаток горного массива с тех пор носит название Гребешка.

В восточном предместье Города подобное же несчастье случилось в последних годах XVI века. Местный летописец пространно повествует об этом событии: «…лета 7105 года… (1597 год, 18 июня), в третьем часу нощи… В Нижнем Нове-Граде в Печерском монастыре оползла гора от матерой степи и прошла вниз под холмы, где монастырь стоит… Вышла та земля на Волгу сажен на 50, а инде и больши… И явились на Волге бугры великие: суды, которые стояли под монастырем на воде, и те суды стали на брегу на сухе, сажен двадцать от воды и болше. И после того как поникла гора, пошли из горы ключи великие…».

Средняя часть города также не порадовала глаз иностранца — два громадных пожара, случившиеся за последние пять лет, уничтожили добрую треть жилых строений. Во многих местах виднелись лишь пустыри с жалкими остатками обгорелых каменных очагов.

Пару лет спустя, издавая записки-воспоминания о своей поездке по Московии, Урух-бек, между прочим, выразил уверенность, что город Негена на реке Эдер (испано-персидская транскрипция слов Нижний и Ока) уже залечил свои раны. Но мемуарист, вообще благожелательно относившийся к Московии, ошибся в своих предположениях. Грозные политические события отодвинули на целый десяток лет полное восстановление из руин городка на слиянии Оки с Волгой.

Годы от 1601 и по начало 1612 были для Нижегородского края, как и вообще для всей страны, длительной порой глубоких потрясений.

Суровые испытания начались с 1601 года. Неурожаи и эпидемии резко сократили численность населения. Голод в России не обошел и Поволжье.

Нижегородский край уже двести лет славился плодородием почвы. Арзамасский уезд, вместе с Рязанским, считались житницею всего центрального, русского пространства. Сигизмунд Герберштейн, автор книги «Записки о Московии»,^[2] уверял, что в нижегородских землях нередки урожаи сам-20 и сам-30. Очевидцы якобы рассказывали, что под Арзамасом палка, брошенная с вечера на голую землю после вспашки, к утру зарастет травой.

И вот в таком благодатном крае население три года подряд испытывало величайший недостаток в хлебе.

Лето 1601 года оказалось исключительно сырым. Дожди лили так часто, что, по словам монаха-бытописателя Авраамия Палицына, «вси человецы в ужас впадоша». Хлеб уж наливался, но не зрел, стоял зеленый, «аки трава». В ночь после «Успеньего дня» (15 августа) ударил «мраз велий» и погубил всю полевую растительность. В эту осень и зиму, по свидетельству того же сказателя, народ еще питался «с нуждою» остатками, сохранившимися от предыдущего урожая. Весною хватило на посев, но семена, залитые дождями, не взошли, погибнув еще в земле.

Следующей осенью начался «глад великий… яко и купити негде… и покидаша отцы семьи свои… мужья жен своих… родители чада своя… мроша людие, как и в поветрие моровое не мроша…». Зима для сельского населения проходила в ужасных муках голода. Весною, борясь со смертью, люди набрасывались на что ни попало, «ядоша всякую листву, траву и мертвечину, и пси, и кошки…». Летом нередки стали случаи трупоядения и голодного бешенства.

В третью осень совершенно необходимо было посеять озимое. Но чем? Отчаяние овладело нижегородскими крестьянами. Купить зерно мало кому оказывалось по средствам: цена четверти ржи (8 пудов) достигла трех рублей, почти в сто раз превышая нормальную (15 денежек куль).

В столь страшное для крестьянского люда время ярко сказались противоречия между интересами состоятельных и неимущих. Хлеб в Нижегородском крае не попадал в руки тех, кому был нужен. Алчные люди, надеясь разжиться от продажи дорогого хлеба, прятали зерно на поле в ямах, засыпали землей и сажали мелкий кустарник. Через год «зернохранилища» покрывались молодой древесной порослью, делаясь совершенно скрытыми от посторонних глаз.

В соседние с Нижегородской областью места, где вдоволь уродились озимое и ярь (овес), отправлялись обладавшие залежными деньжонками скупщики-корыстолюбцы (слова «спекулянт» тогда не знали). Они привозили хлеб обозами из Хлынова (совр. гор. Киров) и верховий Камы.

У южных соседей Нижнего, в Арзамасском уезде, также не было недостатка в хлебе. Наживой занимались здесь землевладельцы из татарских мурз (дворян), которых в большом числе поселил в свое время под Арзамасом Иван Грозный. Татары, приезжая с хлебом на нижегородские сельские базары, произвольно устанавливали непомерно высокие цены: за крестьянскую лошадь давали оков (кадь в 6 пудов) ржи, за корову — немногим меньше.

Царь Борис Годунов, желая заслужить популярность у народа, принимал кое-какие меры для уменьшения голода. «Ведомо нам, Великому Государю, учинилось, что у всех богатых людей прошлых лет ржаного и ярового молоченого и в кладях немолоченого всякого хлеба много… а многие прожиточные люди и приказчики их, межь себя сговоряся… хлебною дорогою ценою обогатели… тот весь хлеб у себя затворили и затаили и для своих прибылей вздорожили в хлебе великую цену… Того ради повелели: хлебных скупщиков и тех всех людей, которые цену в хлебе вздорожили и хлеб затаили, сыскивать и впредь того смотреть и беречься и проведывать накрепко о закупном хлебе по всем городам нашего государства». Борис устанавливал предельную цену на продажное зерно и приказывал уездным воеводам выдавать неимущим людям хлеб из городовых осадных запасов. При обнаруживании «знатного» количества хлеба у торговцев велено было все целиком отнимать у них безденежно.

Царский указ обнадежил голодающее нижегородское селянство. Толпы уездных бедняков, проевших все имущество, потащились через силу под окна воеводской избы. Но местные начальники не смогли накормить даже первую тысячу явившихся людей: государевы закрома в Нижнем Нове-граде оказались пустыми.

Алчность захватила в свои цепкие руки и воеводу с товарищами. Таможенный голова, несмотря на запрет вывозить хлеб из Нижнего, с ведома городских начальников тайком отправлял неприкосновенные запасы вниз по Волге, по пути распродавая хлеб в свою пользу…

Отчаянные жалобы нижегородцев дошли до царя Бориса. Приказано было приближенному боярину произвести расследование.

Нижегородский воевода Ю. Нелединский на запрос Москвы ответил, что государев хлеб в Нижнем свято хранится, но со дня пасхи (вскрылась река) хлеб частично отпускается, согласно прежнему царскому распоряжению, бурлакам, сплывающим на судах.

Московский боярин, не доверяя местному воеводе, поручил проверку его действий духовным властям Печерского монастыря. 4 июля 1603 года пришла в монастырь грамота на имя архимандрита Трифона с братией: «Обыскать по христианской совести про таможенного голову Ивана Семенова, да про ларешных целовальников Сергушку Сидорова, Ганю Шеина, да про земского старосту Елю Краскова».

Требовалось выяснить — отпускал ли таможенный голова с товарищами хлеб из Нижнего по реке Волге и если отпускал, то сделал это не после посула ли и на скольких судах? Если взял посул, то от кого и сколько взял?

Монахи по-своему истолковали цареву грамоту. Изрядная толика монастырского хлеба была ими подброшена в казенный хлеб, спускаемый «на низ», и продана в пользу обители.

Много изворотливости проявили Трифон с братией, отвечая на каверзные вопросы московского боярина: «…таможенный голова с товарищами хлеб отпустили по прежним государевым грамотам, что кому велено купить для судового ходу, сметя по людям, сколько у кого людей на судне… А того, что голова с товарищами посулы взяли, — не слыхали и не ведают… Но слышали, что после Велика дня Иван Семенов клич кликать велел, чтоб хлеба из Нижнего на продажу никто не вывозил, но в то время суды из Нижнего на низ еще не пошли, а суда с отпущенным головой хлебом для судовых работных людей отправились после указа».

Со слезами отчаяния расходились голодные люди от пустых государевых хлебных амбаров…

Кто-то подал мысль идти скопом в престольный град Москву, просить помощи у «великого государя». Беднякам нечего было терять — дома голодных мужчин ждали голодные жены и дети.

Четыреста верст прошагали они до столицы, питаясь по дороге весенними побегами молодых берез и лип.

Москва встретила ходоков необыкновенным многолюдством. Сюда стекались, томимые голодом, русские люди из всех неурожайных мест. Все московские улицы и площади были до отказа заполнены людьми, расположившимися на земле, худыми, изможденными, одетыми в рубища.

Царь Борис являл свою заботу. В четырех церковных оградах близ Московского Кремля лежали груды серебряных денег. Приказано было оделять голодных людей по «денежке» в день на каждого.

На «денежку» в Москве можно было купить 1/3 фунта хлеба (приблизительно 140 граммов), но беда была в том, что хлеба на всех прибывших не хватало…

Трупы умерших от голода сотнями валялись на улицах. Царские приставы ездили по столице из улицы в улицу, подбирали мертвецов, завертывали в жертвуемые Борисом саваны, обували в царский же подарок — красные калиги (туфли) и на телегах возили за город в скудельницы — особые кладбища для несчастно умерших. За два года и четыре месяца в Москве было схоронено 127 000 трупов.

Лишь малому числу нижегородцев посчастливилось вернуться домой и рассказать своим семьям и близким о Москве, о царе, о саванах и калигах вместо хлеба.

Оставшиеся дома в свою очередь поведали прибывшим о пережитых страданиях, показали окрестные рощи с начисто ободранными стволами лип и осин. Единственной едой очень многих была истолченная древесная кора, из которой пекли «хлеб».

Нижегородские поместные дворяне после двух неурожаев бежали из усадеб в города, бросая на произвол судьбы дворовых людей.

Исключением, поразившим современников, явилось поведение нижегородки землевладелицы Ульяны Осорьиной.

Осорьины издавна числились в составе служилого сословия Нижегородского края. Муж Ульяны Георгий Осорьин, израненный в астраханских походах, умер в последний год XVI века. Вдове оставили в пожизненное пользование нижегородское поместье мужа — деревню Вочневу, где она и проживала в момент наступления голода. 72-летняя владелица, в отличие от алчных своих соседей и знакомцев, еще в первый голодный год кормила безвозмездно своих и соседних крестьян скопленными ранее запасами. В следующий год для той же цели распродала свое имущество. На третий, уже сама обеднев, ходила во главе оставшихся дворовых людей в лес собирать желуди, стебли и корни съедобных растений. Ульяна Осорьина умерла в 1604 году. Память о ней сохранилась в местных народных рассказах.^[3]

Памятный в русской истории голод 1601–1603 годов не прошел бесследно для народного сознания. Трехлетние страдания породили мрачные легенды и предзнаменования. Поговаривали о том, что в лесах бесились волки, кусая друг друга. По улицам городов якобы бегали лисицы необычайной окраски. Ураганы опустошали местности. В некоторых реках и озерах будто бы исчезла рыба. В иных лесах не видно было птиц. Летописец сообщает: «Пришла мышь малая из-за леса тучами» (саранча, редкая в нижегородских широтах). В конце 1604 года засияла на небе необычайно яркая комета. В Нижегородском крае она была доступна глазам даже среди бела дня. Исстрадавшимся, измученным людям Поволжья комета казалась грозным «знамением» свыше. «Быть беде», — толковали в народе.

Мысли всех направлялись к матери русских городов Москве и царю. Но Борис строил в Кремле роскошные дворцовые хоромы и неслыханной высоты колокольню.

Народ пока безмолвствовал, но в этом безмолвии чувствовались и гнев, и сила, готовая в любую минуту пробудиться к действию.

В 1603 году под Москвой вспыхнуло восстание холопов во главе с Хлопко. Войскам Годунова с трудом удалось его подавить. С конца 1604 года внезапно появилась и быстро разнеслась по стране удивительная весть: жив царевич Дмитрий и направляется с войском к Москве, собираясь сесть на трон предков.

Не имея сил для открытой интервенции, польская шляхта воспользовалась «услугами» самозванца Лжедмитрия I, выдав его за сына Ивана IV, якобы уцелевшего в 1591 году.

Нижегородцы оказались в затруднении, не зная, кого считать истинным царем.

13 апреля 1605 года Борис Годунов умер, и путь к Москве самозванцу оказался открытым — боярская клика торжественно встретила «царевича»-самозванца. Год царствовал в России польский ставленник «Дмитрий Первый», верой и правдой служивший интересам шляхты и папской курии крепостников. Но уже 17 мая 1606 года население Москвы восстало против захватчиков. Лжедмитрий был свергнут и убит. Используя стихийность восстания, два дня спустя влиятельная боярская клика, при поддержке военачальников, объявила царем своего ставленника Василия Шуйского.

В города, в том числе и в Нижний, была отправлена оповестительная грамота: «…праведным судом Божиим за грехи всего крестьянства богоотступник, еретик и чернокнижник беглый монах Гришка Отрепьев, назвавшись царевичем Димитрием Углицким, прельстил московских людей, был на московском престоле и хотел попрать христианскую веру и учинить латинскую и люторскую. Но Бог объявил людям его воровство, и он кончил жизнь свою злым способом…».

Нижегородцы приняли присягу новому правительству, которое, как казалось, сможет обеспечить стране спокойствие и мирный труд. Но правление Шуйского ничем не облегчило положения народных масс. Массовое народное движение, возглавленное И. Болотниковым, призывавшим в своих «листах» истреблять бояр и дворян, было подавлено Шуйским и его окружением. Неудача самозванца не помешала польской шляхте найти нового «претендента» на русский престол — Лжедмитрия II. И хотя его выступление оказалось неудачным, а сам он был убит в Калуге, захватчики не оставляли мысль осуществить свои преступные планы.

Пытаясь любой ценой сохранить свою власть, бояре и дворяне свергли Шуйского, решив в августе 1610 года тайно от народа призвать на русский престол сына польского короля Владислава. В сентябре 1610 года интервенты вошли в Кремль. Над русской землей нависла опасность иностранного порабощения. В это памятное время в Нижнем и произошли подлинно великие события, имевшие значение для утверждения силы и славы Русского государства.

Много раз в Нижнем собирались вместе посадские, торговые и военно-служилые люди и толковали о московских делах. В январе 1611 года нижегородцы от слов перешли к делу. Утвердившись крестным целованием (клятвой) с ближайшими соседями-балахонцами, разослали призывные грамоты по городам: «в Кострому, в Галичь и иные города», на Вологду, в Рязань, прося прислать в Нижний «для договору и о добром совете людей добрых изо всех чинов, сколько человек пригоже», и приглашая, «собрався с ратными людьми и с нами и с окольными городами сослаться, стати за… веру и за Московское государство… заодин».

Нижегородские воззвания имели успех. Откликнулось много поволжских городов, в том числе такие крупные, как Ярославль и Казань.

Из Рязани в свою очередь пришло приглашение встать под знамя рязанского, уже собранного, ополчения, которым руководил пользовавшийся боевой славой служилый дворянин Прокопий Ляпунов. Нижегородцам это было на руку, так как в Москву удобно было пройти через Рязанскую землю.

В первых числах февраля нижегородская рать (1200 человек) оказалась полностью снаряженной. Однако выступление задерживалось, ждали подхода отрядов от Казани, Свияжска, Чебоксар. Ополчение в полном составе, под началом старика воеводы А. Репнина, двинулось из Нижнего 17 февраля 1611 года.

К этому времени стало известно, что рязанские ратные люди уже подходят к Москве. Репнин повел войско кратчайшим путем через Владимир.

Под Москву нижегородцы и казанцы пришли в половине марта. Поволжские ратники соединились с рязанскими и владимирскими. Достигнуто было некоторое согласие и с казацкими частями бывшего Тушинского стана, которыми после бегства и гибели Лжедмитрия II распоряжались воеводы Трубецкой и Заруцкий.

Общего единения и дружбы среди отрядов, прибывших для освобождения Москвы, не оказалось. Среди казацких таборов бродило недовольство ополченским военачальником, храбрым, но вспыльчивым и гордым Прокопием Ляпуновым. Земский собор, собравшийся летом 1611 года, принял «приговор», требовавший возвращения в кабалу к феодалам всех крестьян, ушедших от помещиков, невзирая на заслуги в борьбе за независимость Отечества. Рязанский воевода был зарублен саблями возмущенных казаков.

Разрозненные отряды, лишенные искусного руководителя, не смогли выдержать напористо проведенной в первых числах апреля «кремлевскими» поляками вылазки. Побитые ополченцы разбежались по московским предместьям, а затем отправились по домам. Близ Москвы, заняв выжидательную позицию, осталась лишь казацкая вольница Трубецкого и Заруцкого.

С тяжелым чувством возвращались нижегородцы на родину, рассуждая в пути о постигшей ополчение неудаче.

Здравые мысли высказывал один из ополченцев — нижегородский гражданин русокудрый великан Кузьма, прозванный по отцу Мининым. Уже не первый раз участвовал он вместе с земляками в походах против иноземных захватчиков и внутренних изменников. Видели его с саблей и Балахна, и Ворсма, и Павлово на Оке. Дрался он не щадя сил в Москве близ Василия Блаженного, на Сретенке, на Лубянке.

Знал Кузьма всегда, за что дерется и почему побеждает. Так и теперь разумом и душой понимал причины ужасного поражения. Говорил Минин с тяжелым сердцем о боярах-двурушниках, продавших честь и совесть иноземцам. Возмущался служилыми дворянами, которые берутся за оружие только после получения поместья. Укорял монастыри, державшие под спудом громадные богатства в то время, как воинским ратям не хватает одежды и вооружения. Сурово обвинял казаков, готовых служить тому, кто больше даст. Указывал и на недостаточное число в бывшем ополчении начальных людей, хорошо знакомых с ратным и пушечным делом.

На родине возвратившиеся ополченцы приступили к своим постоянным посадским занятиям. Год подходил к концу (новый год начинался тогда с 1 сентября), предстояла смена всех выборных городских должностей.

Нижегородская нижнепосадская община избрала земским старостой только что возвратившегося из похода ополченца-добровольца Кузьму Минина. При его избрании был составлен общий приговор обычного в таких случаях содержания: «Посоветовав всем миром, излюбили есмя и выбрали к государеву делу и земскому в Нижнем Нове-Граде в Земскую Избу нижегородца же посадского человека в земские старосты Козьму Минина… ведать ему в посадском мире всякие дела и во всех мирских делах радеть, а нам, мирским людям, его, старосту, во всех мирских делах слушать, а не учнем его слушати, и ему нас надлежит к мирскому делу нудить…».

Новый земский староста приступил к исполнению своих обязанностей, не бросая своего мясного «рукомесла». Ежедневно Минин спускался с обрыва Часовой горы, где стояла его «животинная бойница», на Торговую площадь к «земской избе», помещавшейся около церкви Николы на Торгу.^[4] Здесь ждали его разнообразные посадские дела.

По роду своей административной деятельности ему также приходилось бывать и у воеводы в кремле, и на Верхнем базаре у верхнепосадского старосты. Везде «излюбленному посадскому человеку» приходилось сталкиваться с отголосками и отражениями общегосударственных событий тех месяцев, везде и всюду приходилось беседовать о катастрофически быстро ухудшающемся положении страны.

Особенно тяжелые переживания приходились на долю патриота земского старосты, когда в Нижнем получались редкие известия из Москвы, доставляемые «бесстрашными людьми» Родионом Моисеевым и Романом Пахомовым. Все собеседники сходились на том, что гибнет русская земля, нужны решительные меры…

Стал задумываться Минин: «На что же надеяться? К кому обратиться?»

Выдающийся ум избранника посадской людской массы подсказывал возможный выход из создавшегося положения: ведь не один он болеет душой за Отчизну, среди посадских много найдется таких же, как он, «болельщиков» и «страдальцев».^[5] Нужно объединиться «всем скопом», «всем миром», да войско и казну собрать, хорошего военачальника найти. Но вопрос в том — послушают ли? Ведь уж был случай: и деньги собрали, и под Москву ходили, да ничего не вышло…

Кузьма Минин оказался способным разобраться в тяжелых обстоятельствах момента. В конце концов у него возник план: обратиться к согражданам с предложением взяться за спасение земли предков по-новому, по его, Кузьмы, наметкам и указаниям, избегая ошибок прошлого.

Решив перейти от мыслей к действию, посадский староста начал разговаривать в земской избе с приходящими по делам посетителями на волнующую его тему. Излагая свои сокровенные думы, он убеждал каждого, что можно добиться успеха, если подняться не единицам, а всему народному множеству. Большинство собеседников при этом, по словам летописца, «в умиление приходить начаша», и лишь единичные люди «ругающеся отходяща». На вопросы, как практически подойти к делу, Кузьма указывал на необходимость в первую голову собрать казну и предлагал желающим делать пожертвования.

Вдохновенные слова Минина способствовали успеху добровольного сбора, сумма которого достигла 1700 рублей. Конечно, для серьезного похода этих денег было слишком мало, и Минин решил обратиться с воззванием ко всему населению города. В одно из воскресений, после церковной службы, он произнес короткую, но близкую народному сердцу речь.

До нас не дошел точный текст его речи, да и не мог дойти, так как никем не записывался. Минин произнес приблизительно следующее: «Если хотим помочь государству, то не пожалеем имущества своего, и не только имущества, но в случае нехватки и дома продадим или займем у имущих, отдав им в отработку жен и детей».

В изложении летописного сказителя, по всей вероятности монаха (среди которых и попадались чаще всего грамотеи), уснастившего мининскую народную речь церковнославянскими оборотами, эти слова приобрели нижеследующую форму: «Буде нам похотети помочи государству, ино не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, ино не пожалети и дворы своя продавати, и жены и дети закладывати».

Летописцы, упоминающие о Минине, единогласно свидетельствуют: «Речь его нижегородцам люба бысть».

Говорил ли Минин красноречиво? Едва ли. Откуда посадскому человеку знать приемы «красивой речи»? Он был, вероятно, неграмотен (позднее за него в случае нужды подписывались другие). Простая, безыскусственная речь земского старосты нашла отклик в сердцах слушателей по той простой причине, что соответствовала общему заветному желанию помочь Отечеству и земле русской.

Результаты патриотического обращения к горожанам не замедлили сказаться. Широкой волной потекли пожертвования. Деньги, ценности, домашние вещи приносились на площадь, а земский староста вел им счет и сдавал на хранение в соборные подвалы. Во время сбора отмечались трогательные сцены, многие приносили последнее, были такие, что снимали с себя на площади и отдавали на общее дело одежду. Пример малоимущих посадских людей повлиял и на богатых. Известен из летописей рассказ о богатой вдове, которая из имеющихся у нее двенадцати тысяч рублей десять отдала на ополчение.

После такого вступления предстояло найти подходящего человека, чтобы отдать под его начальство будущую рать.

Предлагая избрать военного руководителя, Минин обращался главным образом к массе, к посадским, к людям своего круга. Русская посадская община привыкла к самоуправлению и к выборному началу, но исключительно в своих пределах. Посадские, собирали деньги, отдавали их в казну, но в государственные дела не вмешивались. Власть над ними принадлежала воеводам или боярам, периодически присылавшимся на места. Минин впервые предложил принцип выборности военного начальника, что в русской практике было неслыханным и смелым.

Народная нижегородская молва сначала смутно, а затем твердо и отчетливо указывала те качества, какими должен обладать будущий вождь ополчения. Нижегородцы желали, по словам «Нового Летописца», иметь себе наставника «честного», «кому заобычно ратное дело», даже больше того, «кто б был в таком деле искусен» и вместе с тем «который в измене не явился».

Таким человеком, по общему говору, являлся выдающийся полководец — князь Дмитрий Михайлович Пожарский, лично не бывавший до того в Нижнем, но понаслышке через ратных людей хорошо известный большинству нижегородских патриотов.

Пожарские считались древним, но захудалым служилым родом. Об отце Дмитрия Михайловича — Михаиле Федоровиче Пожарском, прозванном «глухим», известно, что он участвовал при Иване Грозном в Казанском походе и Ливонской войне, за что получил в награду село Мугреево Суздальского уезда. Михаил Пожарский умер в 1588 году, оставив троих малолетних сыновей.

Средний по возрасту, Дмитрий, родился в 1578 году. По захудалости рода ему не приходилось рассчитывать на значительное место и быстрое продвижение по службе. К восемнадцати годам молодой Пожарский числился приказным стряпчим «с платьем», получая жалование двадцать рублей в год. В числе других дворян он подписал в 1598 году соборное определение об избрании в цари Бориса Годунова. Присутствовал Пожарский также при насильственной смерти Лжедмитрия и участвовал, имея чин дворецкого, в избрании «боярского царя». С воцарением Шуйского придворная жизнь стала тяготить его. Соперничество, хитрости, доносы, взаимное подсиживание царедворцев были слишком не по душе прямодушному и неискусному в интригах стряпчему-дворецкому.

Пожарский попросился на боевую службу. Случай представился в 1609 году, когда укрепившийся в Тушине второй самозванец серьезно угрожал Москве, а окрестности столицы были наводнены польско-литовскими бродячими шайками. Против последних был послан отряд под начальством Пожарского.

Под Коломной молодой военачальник обнаружил скоплявшиеся силы поляков, у села Высоцкого враг был настигнут, окружен и целиком уничтожен.

В том же году Пожарский с успехом выполнил второе поручение — разгромил у р. Пехарки (приток р. Москвы) крупный отряд атамана Салькова, против которого безуспешно выступал старый, опытный воевода Сукин. Эти два поручения обнаружили недюжинное военное дарование Пожарского, и в следующем году он был отправлен воеводой в город Зарайск под Рязанью.

В конце июля 1610 года Шуйский был низложен. 4 августа состоялось боярское постановление о Владиславе, а в сентябре поляки уже сидели в Кремле.

Зарайский воевода не признал боярского решения и отсиживался в своем городе до января 1611 года. За этот промежуток времени зарайцы не только успешно отбились от неожиданного нападения воровских казаков, но освободили от изменников несколько городов к югу от Рязани и Переяславля.

В марте 1611 года Пожарский пробрался с небольшим отрядом в Москву и расположился близ Сретенских ворот. Это было время, когда к столице стекались отряды первого ополчения.

Провокационное выступление поляков в день русского религиозного праздника Вербного воскресенья заставило Пожарского с зарайцами броситься на помощь избиваемым горожанам Китай-города. Жестокая сеча (в которой участвовали и нижегородцы) продолжалась два дня. Дмитрия Пожарского, всего израненного, ближайшие соратники вывезли из сражения, укрыли сначала в Троице-Сергиевском монастыре, а затем отправили в село Мугреево.

Залечивание ран продолжалось много месяцев, причем переломленная в голени нога срослась неправильно, и Пожарский остался хром на всю жизнь, получив прозвание «хромого».

В октябре, после решения нижегородцев о выборе Д. М. Пожарского своим вождем, в Мугреево явились посланцы из Нижнего Новгорода. В разговоре с депутацией, состоявшей из дворянина доброго Ждана Петрова сына Болтина и выборных от посадских людей, полубольной воин обнаружил осторожность и предусмотрительность. Он не сразу согласился ехать в Нижний. В одной из последующих его грамот северным городам читаем: «…и присылали по меня из Нижнего многажды…». Наученный горьким опытом первого земского ополчения, Пожарский хотел твердых гарантий и уверенности в серьезности намерений. Он указывал прибывшим, что боится измены и «поворота вспять».

Повторное посещение нижегородцев, сопровождаемых на этот раз настоятелем древнего нижегородского Печерского монастыря Феодосием, убедило воина-патриота согласиться принять на себя военачалие.

В Нижний Пожарский прибыл 28 октября 1611 года. Здесь, при обсуждении важных вопросов будущей стратегии и тактики, вновь подтвердились его блестящие полководческие таланты. Он решил идти в Москву не кратчайшим путем через Муром и Владимир, по сильно разоренным местностям и на видуу будущих противников, а кружным путем, через Кострому и Ярославль, собирая в дороге провиант и людское пополнение. Не менее важным было решение воздерживаться от выступления против казаков, стоящих под Москвой, чтобы не вести войну сразу на два фронта.

«Заводчик» всего движения Кузьма Минин был выбран «миром» в казначеи и распорядители денежной части уже начинавшего формироваться ополчения. Для обозначения новой должности Минина не нашлось даже подходящего слова в терминологии того времени, и он с начала до конца похода пробыл в звании «выборного человека всею землею».

С Пожарским Минин действовал все время в полном согласии, «в совете». В призывных грамотах, рассылаемых городам, имена обоих стояли рядом, и при нужде в подписи Минин доверял Пожарскому расписываться вместо себя: «В выборного человека всею землею в Козмино место Минино князь Дмитрий Пожарский руку приложил» (грамота из Ярославля на Вычегду). В важных случаях веское слово Минина всегда имело для руководителя рати немаловажное значение. В источниках не раз отмечаются совместные совещания Пожарского с Мининым. Например, в Плесе, перед отправлением в Кострому, Пожарский получил известие, что тамошний воевода Шереметев «тянет» к Владиславу и не хочет пускать нижегородцев. Во время совещания Минин настоял все-таки продолжать путь. Или, например, в Ярославле «…князь Дмитрий Михайлович и Козьма начали думать… как бы земскому делу быть прибыльнее» и т. д.

Ополчение выступило из Нижнего в конце февраля — начале марта 1612 года. Шли правым крутым берегом Волги на Ярославль.

Первым этапом пути была Балахна. «Балахонцы приняли их с великой радостью, — сообщает летопись, — даша на подмогу казны и отпустиша…» Далее войско миновало Юрьевец, Решму, Кинешму, Плес — везде к нему присоединялись патриоты, движимые единым порывом помочь государству. В Ярославле нижегородцы задержались почти четыре месяца, добиваясь возможно большего «соединения городов».

Подойдя к Москве, ополчение расположилось лагерем отдельно от казаков Трубецкого и Заруцкого. Пожарский и Минин имели все основания быть неуверенными в казацкой устойчивости, но ради лучшего успеха будущих военных действий нужно было привлечь казаков на свою сторону. Для этой цели Минин неоднократно посещал казацкий лагерь. Летописец рассказывает: «Козьма приде в полк князя Дмитрия Трубецкого и начати со слезами молити ратных о любви, да помогут друг другу».

Сохранились любопытные сведения, как отнеслись в Москве бояре и поляки к появлению вместе с ополчением в качестве чуть не первого лица простого посадского «мясника». Трубецкой, знатный боярин, кичившийся постоянно древностью рода, воскликнул: «Мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет!» Поляки в Кремле, получившие предложение сдаться, в своем заносчивом ответе писали: «Пусть хлоп пашет свою землю, поп знает церковь, а Куземки пусть занимаются торговлей — государству лучше тогда будет». Русские изменники, посылавшие из Кремля в Польшу донесения, иначе не называли Минина, как «Куземка». Такое пренебрежительное отношение к Минину показывает ярко, какое сильное впечатление произвело выступление на политическую арену талантливого выходца из народа.

24 августа 1612 года состоялось решительное сражение с поляками. Конечно, главная роль и общее руководство в бою принадлежали Пожарскому, но в критический момент, когда упорство поляков стало казаться непреодолимым, произошла удачная вылазка, решившая судьбу сражения.

Летописец рассказывает, как Минин, «неискусен воинским стремлением, но смел дерзновением», неожиданно подошел к Пожарскому и стал просить у него ратной силы, чтобы ударить на поляков. «Бери кого хочешь», — отвечал Пожарский. Минин взял три сотни воинов и во главе их смело ударил на стоявшие у Крымского брода^[6] конную и пешие сотни литовского гетмана Ходкевича (он только что подошел с воинским подкреплением для осажденных). Воины Ходкевича, застигнутые врасплох, кинулись врассыпную, давя друг друга. Видя такую удачу, остальные русские ополченцы, засевшие в ямах и канавах, оставили засаду и кинулись в свою очередь на бегущих поляков. Гетман потерял до 500 человек и отступил к Донскому монастырю. На утро он совсем ушел из Москвы.

Спустя некоторое время сдалась последняя группа поляков, отсиживавшаяся в Кремле, и 26 октября 1612 года Москва и вся народная Русь праздновали полное освобождение от интервентов. Непрошеные пришельцы получили заслуженный урок.

12 июля 1613 года избранный Земским Собором царь Михаил Федорович (1613–1645) пожаловал Кузьме Минину звание «думного дворянина», «велел ему быти всегда в Москве при нем, государе, безотступно и заседать в палате, думати о всяких делах, о чем государь расскажет и что царству Московскому надлежать будет».

В дальнейшем правительство Михаила давало Минину отдельные почетные поручения. Весной 1614 года по всему государству происходил сбор налога — пятины. В мае 1615 года «как пошел государь на богомолье к Троице-Сергию в монастырь, то на Москве оставил бояр… да Козьму Минина» («Дворцовые Разряды»).

Но дворцовые почести тяготили скромного посадского человека.

В оплату государственной службы Минин получал в 1613—14 годах жалование 200 рублей («а поместьем не верстан»). В 1614 году ему назначены в поместье из дворцовых земель Нижегородского уезда села Ворсма и Богородское, а в 1615 году Богородское с девятью окрестными деревнями пожалованы ему и сыну Нефедью в «вотчину» за то, что он, Козьма, «в Нижнем Нове-Граде и в понизовых городах, собрав денежную казну с Нижнего, и с понизовых, и с верховых, и с поморских, и со всех городов, и ратных всяких разоренных людей, подмогал, и ратные люди, бояры и воеводы и с ним и Козьмою, собрався под Москву к боярам же и к воеводам, кои стояли под Москвою безотступно, на помочь пришел и Московское Государство очистил…». Помимо земельных владений, Кузьма Минин получил в пользование дом казны в Нижнем Новгороде, на Соборной площади кремля.

Жизнь знаменитого нижегородца не была продолжительной. Из «Дворцовых Разрядов» известно, что ему (и двум другим лицам) в начале 1616 года дано было поручение съездить на следствие в Казанский уезд по делам казны. Сколько времени пробыл Минин в Казани, мы не знаем. «Столяров Хронограф» указывает, что следствие, по-видимому, было закончено, так как «сыскав», т. е. произведя следствие, следователи направились к постоянному месту своей службы.

В заключение «Хронограф» говорит: «…а Козьмы Минина едучи к Москве по дороге не стало».

Точная дата смерти Минина неизвестна.^[7]

Похоронен был Минин в своем приходе, за оградой Архангельского собора. В 70-х годах по повелению царя Алексея Михайловича прах знаменитого нижегородца перенесен в Спасо-Преображенский собор и заключен в каменную гробницу. До середины XIX века центральное место на гробнице занимала бронзовая доска со стихами:

Стихи завершались таким призывом:

Дмитрий Михайлович Пожарский и после взятия Кремля продолжал энергичную деятельность, защищая столицу от польского короля и других, еще не потерявших аппетит к чужому, иностранных хищников. Долее других в Вологде и Белоозере удерживались литовцы, прогнать которых стоило немало усилий.

С воцарением Михаила Романова Пожарский был награжден чином боярина и вотчинами, но постоянно проявлявшиеся у него скромность и неумение и нежелание участвовать в придворной борьбе за теплое местечко всю жизнь были свойственны выдающемуся полководцу. Бояре не могли простить ему «худородности» и на этой почве в первый же год царствования Михаила провокаторски втянули Пожарского в «местнический» конфликт, послуживший причиной удаления «строптивого» боярина. За отказ «объявить боярство» вновь пожалованному лицу Борису Салтыкову Пожарский был «выдан обиженному головой». Этот унизительный обряд состоял в том, что «обидчик» в сопровождении официальных свидетелей приводился на двор «обиженного» и должен был простоять некоторое время перед крыльцом, пока хозяин, стоя на крыльце, громогласно благодарит царя за оказанную ему «милость».

Дальнейшая служба вождя славного ополчения пошла вновь по военной и управленческо-административной линии. В 1615 году Пожарский был послан оборонять Орел, Волхов и Перемышль (на Оке) от шаек неуловимого Лисовского^[9] и выполнил это поручение весьма успешно.

В 1617 году он защищал Калугу от очередного появления в русских пределах королевича Владислава, все еще не оставлявшего надежд на захват московского трона. Исключительную храбрость и искусство проявил Пожарский в следующем 1618 году, когда Владиславу удалось добраться до Москвы и осадить ее. Полубольной воевода во главе немногочисленного гарнизона отстоял столицу, причем, по выражению царской грамоты, «на боях и на приступах бился не щадя головы своей».

В 1619 году князь Дмитрий Михайлович Пожарский был поставлен во главе Ямского приказа.^[10] Через четыре года ему поручено заведовать Разбойничьим приказом, в котором разбирались дела воровства, грабежа и убийств. В 1636–1637 годах Пожарский имел в своем ведении Судный приказ, а в 1638 году исправлял последнюю свою службу воеводой у засек Переяславля-Рязанского.

Смерть Д. М. Пожарского наступила на исходе 64-летнего возраста. Могила находится в Суздальском Спасо-Ефимьевском монастыре.

Освобождение Москвы еще не было венцом задуманного нижегородцами общенародного дела. Предстояло вырвать последние корни смуты, все еще гнездившейся в разных удаленных от центра уголках страны.

Казачий атаман Иван Заруцкий, сторонник Лжедмитрия II, разбитый воеводой Одоевским, бежал в низовья Волги, прихватив с собой в качестве «жены» пресловутую польку-авантюристку Марину Мнишек. В Астрахани у Заруцкого родились широкие планы. Бесшабашный атаман задумал ни много ни мало — призвать силы персидского шаха Аббаса, втянуть в дело и Турцию, поднять юртовских татар, ногаев, волжских казаков, стянуть к себе бродячие шайки черкас (казаков) и со всеми идти вверх по Волге к Нижнему, покоряя по пути города.

У него скопились большие средства: он ограбил Астрахань, завладел хлебным караваном, привезшим зерно с верховий, захватил каспийские рыбные учуги и ловли, соль рассчитывал достать по пути.

Вести о таких нешуточных приготовлениях дошли до московских властей. Очищение Астрахани поручили боярам-воеводам Одоевскому и Головину. Военная сила (несколько тысяч человек) должна была набираться, в основном, в нижегородском Поволжье. Нижний дал шестьсот человек, Алатырь — сто, Арзамас — сто, Балахна — пятьдесят.

Поплыли водой от Нижнего со вскрытием Волги. Иван Заруцкий не стал дожидаться в Астрахани московской рати. В середине мая ушел из Астраханского кремля на волжский проток Болду и пропал в степях. Долго искали его нижегородцы и москвичи и наконец нашли на реке Яике. Захваченные пленники — атаман, Марина Мнишек с младенцем-сыном (прижитым от тушинского вора), были торжественно провезены мимо Нижнего в Москву водой на стругах.

Расправа последовала немедленно. Ивана Заруцкого посадили на кол. Трехлетнего сына Марины, как «претендента» на русский трон, повесили. «Вориху Маринку» хотели сохранить для торга (обмена) с Польшей, но Марина вскорости умерла, заточенная в большую башню города Коломны на Оке.

Но и после расправы с Иваном Заруцким бесчинствовали в Среднем Поволжье остатки его полчищ. Одним из казачьих атаманов был брат казненного Ивана Заруцкого — Захар Заруцкий. Его разбил и уничтожил под Балахною только через два года воевода Борис Михайлович Лыков.

Глава II

Нижний Новгород в двадцатых годах XVII века. Кремль, посад и предместья. Посадский мир. Посадское тягло. Ремесло и мелочный торг. Вольный труд и кабальные договоры. Бурлаки, Белые городские слободы. Люди казенной службы: стрельцы и пушкари. Иноземцы, «Слободка нижегородских немцев и литвы».

Последующее десятилетие позволило в значительной мере сгладить беды, порожденные лихолетьем. Современные эпохе писатели не скупятся на витиеватые выражения своего удовлетворения: «…взошло солнце красное над землею русскою: высохла роса кровавая…», «…украсилась страна наша, аки финик, листвием…», «…держава отечественная, паки при летней теплоте и светлости, усмехнувшеся, процвете…» и т. д.

Быстро возродились города и уезды, обладавшие благоприятными экономическими условиями для развития.

К числу последних нужно отнести Нижний Новгород и Нижегородский край.

Внешний вид Нижнего двадцатых годов XVII века далеко уже не соответствовал мрачной характеристике, данной проезжим иностранцем в 1600 году. Горожане принимали энергичные меры к возобновлению и украшению города. Многое было сделано в 1618–1619 годах посланным из Москвы «благоустроивать» Нижний Новгород боярином Лыковым-Оболенским.

Всякий, кто в двадцатых годах века приближался по реке к старинному волжскому городу-крепости, поражался его красотой и живописностью расположения. Крепостные зубчатые стены красиво сбегали вниз по уступам горы, причудливыми зигзагами поднимались на другие, не менее крутые утесы. Круглые и четырехугольные башни подчеркивали грандиозность сооружения. Однако торчавшие кое-где в амбразурах пушки не позволяли зрителю забывать о грозном назначении крепости.

К тому времени Нижегородский кремль уже имел богатую событиями историю. Заслуженно гордились нижегородцы неприступностью стен кремлевских.

В двадцатых годах XVII столетия за нижегородскими стенами и валами, глубокими рвами и грозными башнями текла мирная, трудовая жизнь десятка тысяч разного пола и возраста людей.

После изгнания польско-литовских захватчиков в Нижнем Новгороде, как и во многих других городах, была произведена подробная перепись. По этой переписи мы можем более или менее точно восстановить внутренний вид кремля, посадов, городских предместий, получить ясное представление о составе, промыслах, занятиях населения, даже узнать места проживания, имена, прозвища, клички более половины всех горожан.^[11]

Из общего числа 1500 зданий города внутри кремля было около четырехсот. Среди них выделялись своей величиной и массивностью соборы, церкви, монастыри, числом свыше десяти. Главный собор Спаса-Преображения помещался в центре кремля; в некотором расстоянии от него располагались воеводский дом и съезжая изба — место совещаний воеводы с помощниками по управлению, приказными людьми. Поодаль, через площадь, стоял дом «бывший государев», пожалованный Кузьме Минину и сыну его Нефеду. В числе разных правительственных учреждений в кремле находились: губная изба для суда и расправы над преступниками, дьячья изба для канцелярского и письменного производства, две тюрьмы, «царский житный двор» для хлебных запасов и «зелейный двор» (мастерская для приготовления «зелья» — пороха).^[12]

Дома жителей в кремле грудились по узеньким уличкам, переулкам и тупикам, лепились по скатам, пригоркам и «вымлам» (начало оврага) весьма неровной местности. Центральные участки занимали большие дворы-усадьбы нескольких иногородних и местных знатных боярских родов (Пожарских, Лыкова-Оболенского, Шереметева, вдовы царя Елены Шуйской, Воротынского, Б. И. Морозова и других). Значительная часть мелких и средних построек занималась временными съемщиками-«дворниками». Хозяева дворов, проживая постоянно в торговой части города, заручались собственным жилищем в кремле «на случай осадного времени».

К кремлю примыкали Верхний и Нижний посады, где размещалась большая часть городских жилых домов. Нижегородское посадское население не было однородным, люди по установленному порядку делились на группы сообразно своей состоятельности и достатку. В переписях регистрировались плательщики налогов, и кто больше платил, тот считался в глазах казны и более уважаемым и почетным членом посада.

В «Писцовой книге» по Нижнему Новгороду, составленной в 1621-22 годах, пестрят имена «худых», «молодших», «середних» и «лучших» людей. «Худые» и «молодшие», как правило, пишутся уничижительными именами: Васка, Пронка, Федка, с кличками, если таковые у них есть. «Середние» — пишутся полным именем, иногда с фамильным прозвищем, иногда без него, но всегда с прибавлением имени отца: Гаврила Петров, Богдан Тимофеев, Семен Николаев. «Лучшие» — пишутся обязательно полным именем и отчеством и с прибавлением «сын такого-то»: Фома Семенов сын Голубков, Дмитрий Борисов сын Панкратов.

Классифицируя по этому вполне устойчивому признаку имена посадских людей в нижегородской «Писцовой книге», мы находим, что в Нижнем в 20-х годах XVII века имелось: богатых («лучших») людей 50, состоятельных («середних») немного более 150, менее зажиточных («молодших») около 400 и близких к бедности («худых») почти 500 человек. Эти люди входили в так называемое посадское тягло, были связаны круговой порукой в платеже податей и выполнении повинностей: каждый отвечал за всех, все — за одного. На 1620 год прямых налогов и сборов с Нижегородского посада полагалось собрать 300 рублей. Половина этой суммы приходилась на «молодших» и «худых» плательщиков. Принимая во внимание относительную ценность рубля в то время, нужно признать немалую тяжесть налогового обложения для каждого из «молодших» и «худых» нижегородцев.

Средствами к жизни у посадского населения были ремесло или мелочный торг.

На Верхнем посаде преимущественно располагались ремесленные мастерские. На Нижнем посаде шел торг.

Перелистывая «Писцовую книгу»,^[13] можно представить картину достатков, занятий и промыслов самых разнообразных слоев нижегородского посадского населения.

Вот перед нами — Васка-шерстобит, имеет «избенку» в переулке у Большой улицы (район здания Дома Союзов) на вымле (вымоина в земле, неглубокая яма). Перепись устанавливает: «Беден, и ему платить оброк (вместо тягла) по десяти алтын…». В соседях с Ваской проживают в своих «дворишках»: Ивашка Филипьев, солоденек (варит квас), платить ему, говорит «Писцовая», с дву денег (термин, определяющий ставку обложения)… Первушка, ветошник (собирает тряпье), худ, «платить ему с мортки» (с 1/8 копейки, минимальная высота обложения). Ратманка Герасимов, лошадиный пастух, «платить ему с денги (с 1/2 коп.), молодший». Среди этих полубедняцких избенок и дворишек помещается «двор с избой» посадского человека Мины Тимофеева, прозвищем Резвая Кобылка; платит он в казну «с алтына и дву денег», т. е. примерно в 8-10 раз более своих «шабров»; его переписчик именует «середним человеком»…

Каждая страничка «Писцовой» полна интересных сообщений.

На Шиловой улице, «позади церкви св. Георгия» (соврем. Музейный переулок), живут: Русинка-пономарь с сыном с Фомкою, имеют двор с огородом и садом, платят «с трех денег», середние. В соседстве ютятся по своим дворишкам Митка Федосеев, шапочник, «в тягле с деньги», да Максимка Гневашев, животинный боец, да Трошка Прощалыга, портной мастер, — оба «худые». В полном контрасте с ними высится тут же «изба во дворе» Дружины Харитонова, мельника, платит он в казну «с пяти денег», именуется «середним»…

За Шиловой далеко протянулась Спирина улица,^[14] названная по имени посадского богатея Михайлы Спирина. Здесь много владений зажиточных людей… «Двор Посника Володимирова сына Красильникова, платит с трех алтын и десяти денег, сказали: лучший человек»… «Двор с садом и огородом Василья, да Семена, да Луки Романовых детей Рогозинникова, в тягле со шти (шести) денег, середний». В числе других дворов записан «…двор Ондреяна Михайлова сына Спирина, в тягле с денги, сказали: обнищал и обдолжал, молодший» (очевидно, это — разорившийся сын основателя улицы).

На Печерской Большой улице (шла от совр. педагогического института на улицу Лядова) особенно много дворов мелких мастеров и ремесленников: «…дворик посадского человека Трофимки-извощика, в тягле с мортки, худ», «…двор Фетки Токаря, а у него сын Микитка, в тягле с полушки, худ», «…избенка ярыжного Афонки Кочета, беден», «…дворишко Шестака Ермолина, льняника, платит с денги, молодший»… Есть также кожевники, гончары, сетевязальщики.

На улице у Черного, или Поганого, пруда среди зажиточных попадаются и богатые люди: «Двор Семена сына Голубкова, платит с трех алтын, сказали, лучший человек», «…двор Степана да Томилы детей Рубцовых (мясники) — с осьми денег, середние», «…двор житничного ключника (хранитель государственных хлебных запасов) Федора Рясницына»…

Обильно населена ремесленниками местность на горе за Почаинским оврагом (ныне улицы Добролюбова, Урицкого и смежные). «…За Почайной дворы, к церкви и за церковь Жен-мироносиц идучи: двор Третьяка Андреева сына Луковника, в тягле с трех алтын, лучший человек», «…двор Степанки, дегтеря, с полушки, молодший», «…изба Игошки, деревщика, беден, платит оброк 12 алтын». Далее теснятся одна за другой избенки Матюшки-кожевника, Сенки-зеленщика, Оськи-сапожника и других.

Трудно перечислить все те разнообразные ремесла, которыми занимались нижегородцы, жители Верхнего посада. В тексте «Писцовой книги» мелькают бронники, жерновники, замочники, иконники, коновалы, квасники, крупяники, неводчики, оханщики (рыболовы), печники, плотники, полстовалы (валяли кошму), прядильщики, рогожники, рукавичники, серебряники, судоплаты (чинили лодки), чулочники, шапочники.

Нижний посад в свою очередь характерен чрезвычайно шумными, говорливыми «рядами», где в лавках, амбарах, шалашах, ларях, с полок, скамей и просто с земли посадские люди торговали всевозможными предметами потребления и обихода.

«Рядами» места нижнепосадской торговли назывались потому, что в каждой из многих линий лавок сосредоточивались однородные предметы торга. Существовали ряды: суконный (мужская одежда), колпачный (шапочный), ветошный, холщовый, щепетильный (галантерейный), женский (одежда), хлебный, мыльный, свечной, мясной, рыбный, соляный и другие.

«Писцовая книга» дает достаточное представление о величине и характере нижегородской торговли «в рядах».

Сенко Васильев «сидит с колпаками» в лавке с навесом. Климка-крупеник «торгует харчом» из ларя с полками. В трех шалашишках «сидят за рогожами» Савка Микитин, Онашка Солоницын, Якушка Пименов. В амбаре «о дву замках» продают глиняные горшки Исачка Лаврентьев и Онофрейка Максимов. Шесть лавочных помещений подряд принадлежат верхнепосадскому Ондреяну Михайлову сыну Спирину (который «обеднял», см. выше). Он отдает свои лавки «из найму», а сидят в них торговые люди, с москотильным, с мелким товаром. Упоминается в перечне лавок «анбаришка с палатми вдовы Фетиньи Алексеевские жены Галкина с сыном Олферкою», торгуют мать и сын коробьями. Имеется среди торговых предприятий и «сусленая изба» (очевидно, нечто вроде пивной), принадлежит она посадскому человеку Михалке Герешкину сыну Микитина (по месту проживания он записан пивоваром).

Ручное ремесло и мелкая торговля не давали возможности значительной части «худых людей» Нижегородского посада сносно кормиться. Одни теряли личную свободу, попадая на многие годы в ярмо подневольного труда. Других ожидало жалкое положение «ярыжных людей», принуждаемых обстоятельствами ко всякой работе, которую предложат. Задолжает «худой человек» многим, а рассчитаться нечем. Приходится идти к богачу, «лучшему человеку», и просить денег взаймы, чтобы расплатиться сразу со всей ватагой заимодавцев. Богач дает сравнительно большую сумму, но при этом составляется письменное условие, «служилая кабала», примерно такого содержания: «Се яз Петр Трофимов сын Федотов, да с своей женой Дарьицей Афанасьевой дочерью, да с сыном Прохором Петровым занял есмя в Нижнем Нове-городе у именитого гостя у Григория Дмитриевича Строганова двадцать рублей денег. А за те деньги нам, заимщикам, Петру с женой Дарьицей и с сыном Прохором у него, у Григория Дмитриевича, служить во дворе три года; всякое дворовое дело делать без ослушания и мотчания (проволочки). А полягут деньги по сроке (т. е. уплаты через три года не последует. — Д.С.), и нам, заимщикам, потомуж у него у Григория Дмитриевича служить по все дни…» (т. е. всю жизнь. — Д.С.). Такие «служилые кабалы» были весьма обычны в нижегородском быту XVII века.

Одинокому посажанину без знания ремесла приходилось плохо. «Писцовая книга» регистрирует множество людей, проживавших в Нижнем у городских домовладельцев под именем «захребетников», «подсоседников», «затыльников», «бобылей». Человек, потерявший связь с родными и близкими, часто даже не помнящий места рождения, пристраивался в семью оседлого достаточного жителя, соглашаясь на всякий домашний труд за кров и пищу.

Но и «подсоседничество» не было последней ступенью посадской бедности. Часть жителей Нижнего определяется в документах бытовым термином «ярыжные».

Ярыги, ярыжные, — это бесприютные бедняки, голь перекатная, босяки, одетые в рубище и вечно голодные. Не владея ремеслом, лишенные всяких перспектив на будущее, ярыги готовы были на любую черную (т. е. тяжелую и грязную) работу. Одни из них выполняли за мизерную плату мелкие поручения полицейского характера, получая от населения презрительную кличку «земских ярыжек», другие нанимались чистить конюшни, хлева и отхожие места, третьи отправлялись, обычно гурьбой, к местным судовым владельцам, предлагая свою грудь и мускулы, чтобы тянуть наполненный товаром струг против течения.

К концу XVII века ярыжные получили еще прозвание «бурлаков». Одновременно бурлаком стали называть всякого бесшабашного, бездомного, кормящегося случайным трудом.

Труд бурлацкий считался столь тяжелым, что сами ярыжные — бурлаки называли свою жизнь собачьей.

Тяглыми посадскими людьми не исчерпывалось население Нижнего Новгорода. Несколько категорий городских жителей находились в особых взаимоотношениях с государством.

За валом «большого острога» к городу с разных сторон примыкали вольные государевы слободы.

За Окой, в низине, лежала небольшая Кунавинская слободка. Пятнадцать домов в Кунавине населяли белые (не подлежавшие посадскому обложению) «государевы каменщики и кирпичники». Другие пятнадцать домов находились в собственности переселенцев с посада. Пребывая большую часть года в отлучке по «государеву строельному делу», кунавинцы каменщики и кирпичники почти не принимали участия в жизни города. Об остальных жителях слободки «Писцовая книга» говорит кратко: «…тягло тянут с нижегородскими посадскими людьми по невелику, а кормятся своим рукоделием»…

Крупные белые слободы находились при Благовещенском и Печерском монастырях. Населенные пришлыми людьми, отдавшими себя под покровительство «святых обителей», слободы были неприкосновенны для сборщиков государевых доходов. Промышляя ремеслом и торговлей, слобожане платили монастырям оброк значительно меньший, чем обязательные сборы с их соседей-посадских. В Благовещенской слободе проживало в двухстах дворах до 700 «трудников» и «крестьян». В Печерской монастырской слободе, которая делилась на малые слободки: Верхнюю, Никольскую и Подновскую, в 85 дворах насчитывалось до 300 обитателей, вносивших настоятелю монастыря по 7 алтын «с дыма».

Внутри города в разных местах располагались жилые слободки ратных людей «государевой приборной службы» — стрельцов. «Писцовая» говорит: «…под Егорьевской горою в бугре (район соврем. Волжской лестницы) слободка стрелецкая», «изба пятидесятника стрелецкого Минки татарина, изба черкашенина (казака) Дмитрия Петрова, избенка стрельца Богдашки балахонца, избенка стрельца Петрушки глухого», «Молчанки Яковлева», «Первушки Владимирова» (25 имен стрельцов)… К скату горы под Борисоглебской башнею прижималась вторая стрелецкая слободка, носившая название Подвигаловой.

Нижнему полагался гарнизон в пятьсот стрельцов, среди которых были рядовые стрельцы, десятники, пятидесятники и сотники стрелецкие. Всеми командовал пятисотенный голова из служилых дворян. «Огненным боем» заведовали пушкари и затинщики. Входы в крепость сторожили воротники.

Стрелецкие «сотни» набирались из свободного (не крепостного) населения путем «прибора» (отбора) подходящих к военной службе людей. Рядовые стрельцы должны были быть молодыми и «резвыми». Особенно ценилось последнее качество: если «резвым» стрелец не был, такого «метали» со службы вон, «прибирая» на его место нового. «В стрельцы ставка добра, да лиха выставка».

Служба стрельцов считалась пожизненной, отставку получали только инвалиды и глубокие старики; до середины XVII столетия она была также наследственной.

Жалования стрельцам давалось по три рубля в год деньгами и по шесть четвертей ржи и овса. Позволялось «прирабатывать» к казенному жалованию, торгуя мелкими изделиями собственного «рукомесла» с тем, однако, чтобы стоимость товара не превышала одного рубля. В «Писцовой» то и дело встречается: стрелец-гончар, стрелец-калачник, стрелец-обручник и т. д.

У пушкарей была отдельная, в два с половиной десятка домов, «Пушкарская слободка» у церкви Жен-мироносиц над Почайной. В переписи перечислены двадцать пять нижегородских пушкарей: Гришка Шеин, Дружина Фролов, Фетка Таратуха, Кондрашка Першин, Оска, Поспелка, Ортюшка, Соболька… Пушкари среди стрелецкой массы занимали особое положение. Артиллерия, по тогдашнему «наряд», была важнейшей составной частью русских ратей, на организацию ее обращалось усиленное внимание.

В 1621 году, при царе Михаиле Федоровиче, появился в военном быту особый «Устав ратный, пушкарских и других дел», касающийся военной науки. В Уставе артиллерии отведено самое видное место. Подбор людей для службы в «наряде» производился значительно строже прочих частей войска.

Прежде всего пушкари должны были быть «людьми добрыми», «из самопалов, ручниц и пищалей стрелять гораздыми». Затем при вступлении в должность пушкари принимали чрезвычайно строгую присягу и, кроме знания «огненного дела», обязаны были обладать известными моральными достоинствами. Статья 313-я требовала от пушкарей быть приветливыми, трезвыми — не пьяницами, не клеветниками, не лаятелями (ругателями). Запрещалось им «хвалиться или возноситься своею мудростью», предписывалось «никого не хулить и смуты своею похвальбою не чинить».

Немало заботы проявляет Устав и в отношении нравственности пушкаря. «…А буде случится, что который пушкарь имеет свою законную жену и детей, а похочет с иною в нечистоте пребыти и ее у себя блуда ради держати», то такого пушкаря «чина и службы лишать и от снаряда и от товарищей с бесчестьем отгонять».

Нижегородским пушкарям в 20 и 30-х годах XVII века не приходилось упражняться в своем искусстве, пушки и затинные пищали ржавели, лафеты гнили и разрушались. Безделье развращало людей, целыми днями резались пушкари в зернь и кости. Но с некоторой сдержкою. Устав ратных дел разрешал пушкарям проигрывать в азартных играх не свыше одной десятой годового жалования, уплата большего проигрыша запрещалась.

На века сохранились в русском обиходе присловия и поговорки, идущие от крепостных пушкарей XVII столетия, не прекращавших азартную игру и при отсутствии денег. «Играть на пушку» — значит делать ставку, не намереваясь оплатить ее в случае проигрыша… «Пушкарем» называют партнеры игрока, севшего играть, не имея денег…

К нетяглому городскому населению относились и нижегородские «государевы вольные ямщики». Слова «ям» и «ямщик» — татарские. «Ям» от «дзям» — дорога, ямщик — «ям-чи» — проводник. Путь между Москвой и Нижним делился на перегоны со станами, или «ямами», каждые 40–50 верст. На станах располагались «ямские слободы», жителями которых были исключительно ямщики. Ямщиком мог сделаться каждый охочий человек, но записанному в «ям» запрещалось без уважительной причины бросить гоньбу.

В Нижнем начало «яма» относится к 1598 году. Первые ямщики селились по улице, спускавшейся от церкви Ильи Пророка к устью речки Почайны. Вновь заводимые ямщицкие дома ползли вверх по горе, образуя Ильинскую улицу (начало современной Краснофлотской). В предсмутные годы число ямских дворов выросло до целой слободки. К моменту составления «Писцовой книги» в Нижнем числилось уже две ямские слободки. «…В Нижнем Нове-граде на Верхнем и на Нижнем посадах две избы ямских съезжих, да дворов ямских, которые гоняют ямскую гоньбу, и вдовьих, семьдесят один двор… От старых острожных ворот (угол современных ул. Краснофлотской и Воробьева) к новым острожным воротам («пять углов») в Ямской слободе дворы по обе стороны тое улицы»… Упоминаются в «Писцовой» и характерные имена-прозвища Ямщиков: Михайло Деньга, Федка Подхомутник, Никифор Коренников, Лева Голубятников (эй вы, голуби!), Степка Удалов, Андрюшка Бирюк, Шумилка Безносый, несколько Безпаловых, Глазковых (гляди в оба!) и т. д.

Обитатели нижегородских ямских слобод считались самым буйным и непокорным элементом населения. С гиком и свистом носились государевы ямщики по улицам, давя прохожих, не признавая авторитета городских старост и полицейских «ярыжек». Все многочисленные Безпаловы и Глазковы «со товарищи» были забубенными головушками и притом богачами. Не было промысла доходнее ямщицкого. Каждая поездка давала ямщику возможность привезти дешевого товара и продать его в Нижнем безданно, беспошлинно. Дореволюционные купцы Ильинской улицы в большинстве — потомки государевых ямщиков XVII столетия…

Особняком среди населения держалась группа людей, хотя и постоянных жителей города, но совершенно чуждых нижегородцам по происхождению, вере, занятиям и быту.

«Писцовая книга» говорит: «…Благовещенского монастыря на монастырской земле, у старого острога, вверх по берегу Оки слободка, а живут немцы». Мелькают чуждые русскому слуху фамилии: Шварт, Тритер, Вишерь, Барнарь, Гаткин, Косман, Флит, с перековерканными на отечественный лад именами: Морц (Мориц), Ян, Ганка (Иоганн), Вилим (Вильям) и т. п. Упоминаются и женщины: Еремеева Екатерина — «немка», Островская Марфа — «иноземка», Резвая Елена — «немка». Перечислив десятки имен, документ продолжает: «…а за старым острогом от устья Святого ручья, вверх по бечеве немецкое кладбище»…

В другой части города, ниже по Волге, вновь отмечается: «…за старым острогом от ц. Святых апостол Петра и Павла,^[15] по берегу Волги реки к Печерскому монастырю слободка нижегородских немцев и литвы». Опять перечисляются иноземцы: Даниил, Матвей и Михаил Флюверки, Христофор Стрик, франчюженин Карл, Адам Борейца, Индрик Мелярь, Крашевский, Ловецкий, Ляховский…

Впервые появились жители-иностранцы в Нижнем Новгороде в начале XVI века. Пленников присылало правительство партиями в понизовые города и обязывало гарнизонной службой.

В разгар Ливонской войны в Нижний прибыли 50 горожан Юрьева-Дерпта. Иван Грозный обвинил их в сношениях с бывшим магистром Ливонского ордена. Военные и гражданские иностранцы недурно устроились в месте ссылки, они привезли с собой лошадей, мебель и даже прислугу. Сосланные пользовались свободой передвижения и занятий. Правительство обнаружило в отношении к ним полную веротерпимость. При царях Федоре Ивановиче и Годунове в Нижний каждогодно приезжал для религиозного наставления своих бывших прихожан дерптский пастор.

Занятия «нижегородских немцев» в основном заключались в гонке спирта и пивоварении, на что выхлопотали они особые привилегии. Иные содержали корчмы, а двое-трое занимались ростовщичеством.

Часть ссыльных со временем свыклась со своим положением, обрусела, даже помогала нижегородцам во время интервенции.

Глава III

Территория Нижегородского края. Стрелицкий стан. Белогородъе. Жары. Городецкая, Заузольская и Толоконцевская дворцовые волости. Березополье. Закудемский стан. Южная часть Низовскои земли. Сторожевая черта. Служилые люди. Дворяне и дети боярские. «Верстание».^[16] Городовые воеводы.

Нижегородский край в 20-х годах XVII столетия представлял собой обширную территорию с обилием лесов в северной части, дикой степью на юге и многочисленными распаханными участками земли в центре. В административном отношении край делился на четыре самостоятельных уезда: Нижегородский, Балахнинский, Арзамасский и Курмышский, находившихся под общим управлением Приказа Казанского Дворца.^[17]

Часть Балахнинского уезда в треугольнике, образованном слиянием Оки с Волгой, называлась «Стрелицким станом», или «Стрелицей», позднее «Стрелкой». Селения этой — ближайшей к Нижнему Новгороду — местности: Гордеевка, Молитовка, Борзовка, Ратманиха, Козино, Копосово — имели от 5 до 20 дворов каждое и, страдая от ежегодных речных разливов, не обнаруживали стремления к росту.

Расположенная в 30 верстах от Нижнего Балахна насчитывала три тысячи жителей. При Иване Грозном город попал «в опричнину», в «смутное» время считался нижегородским пригородом, а с воцарением первого Романова был отдан в ведение Дворцового Приказа.

За Балахной начиналось «Белогородье» — обширная, густо заселенная полоса вдоль правого волжского берега. Кроме многолюдных слобод Василевой и Катунок, в Белогородье насчитывалось до двухсот небольших (в 3–4 двора) деревень.

Полуболотистая, полупесчаная низина к западу от Балахны, покрытая мелким лесом, носила название «Жары». Населены были Жары очень пестро: крупные, по 70–80 дворов, села Бурцово, Пурех («Макарий»), Юрино, Кубинцево перемежались с многочисленными мелкими деревушками, починками и заимками.

Левобережье Волги в пределах Низовского края вмещало «дворцовые волости»^[18]: Городецкую, Заузольскую и Толоконцевскую. «Дворцовые» деревни — большие и малые — тянулись длинными порядками по верхней террасе древнего берега реки, вплоть до «Сопчина затона».

С юга к Нижнему Новгороду примыкало «Березополье» — выжженное для земледелия, когда-то густое лесное пространство. К середине XVII века здесь уже почти не осталось лесов, о них напоминали только сохранившиеся названия селений: Дубенки, Вязовка, Елховка, Сосновка, Подсосенье, Ельня, Подвязье, Подъяблонное.

В Березополье насчитывалось немало крупных и средних селений. На Оке караулил переправу городок Павлов Острог. Отличались многолюдством села Ворсма и Богородское.

За Березопольем, охватывая среднее и нижнее течение реки Пьяны, лежала обширная, распаханная низменность, входившая в «Закудемский стан». Здесь наиболее важным считался городок-острожек Пьянский Перевоз; с ним у нижегородцев связывались довольно печальные исторические воспоминания о сражении на р. Пьяне с татарами в 1377 году.

Юго-западную окраину Низовской земли занимал Арзамасский уезд со станами Тешским, Ичаловским, Иржемским и Залесным.

Город Арзамас, начавший свое историческое бытие в незапамятные времена небольшим поселком мордовского племени эрзя, получил важное значение со времени похода ратей Грозного на Казань. Построенный в XVI веке деревянный кремль, снабженный «огненным боем» (пушками), с 200 хорошо обученными стрельцами, позволил Арзамасу сделаться опорным пунктом для всего юго-востока Руси.

В начале XVII столетия Арзамас играл немаловажную роль во всех нижегородских военных делах, событиях и походах.

За Арзамасом, в «Залесном стану», у начала ковыльной степи проходила южная защитная «сторожевая черта». Завал из срубленных и поваленных деревьев создавал непрерывную стену — «засеку» длиною (в пределах Нижегородского края) до 200 верст.

Свободный доступ с юга к Арзамасу (а значит, и к Нижнему) возможен был лишь в двух местах, через узкие проемы — «ворота». Близ селения Шатки находились «Шатковские ворота», у села Собакина — «Собакинские ворота».

Курмышский, соседний с Арзамасским, уезд раскинулся широко по долинам рек Алатыря и Суры. Плодородие почвы и удобные торговые пути содействовали быстрому росту присурских городков Курмыша, Алатыря, Василя. Процветали в глубине Нижегородского уезда и крупные промысловые села Княгинино, Лысково, Мурашкино.

Нижегородский край в целом обладал чрезвычайно благоприятными условиями для быстрого и всестороннего развития.

Однако Московскому правительству прежде всего предстояло закрепить внешнюю безопасность государства и привести в порядок расшатанную систему уездного управления края.

Оборонные обязанности в государстве несли всяких рангов «служилые люди»: «дворяне московские», «дворяне городовые», «жильцы», «дети боярские» и пр.

Слово «дворянин» ведет происхождение от Древней Руси. В те времена каждый самостоятельный князь имел свою военную дружину, жившую на княжеском дворе. Эти «дворяне», состоя на полном содержании князя, участвовали во всех его походах.

«Дети боярские» составляли такие же военные отряды при боярах, управлявших по назначению князя значительными городами.

Те и другие с ликвидацией феодальной раздробленности перешли на постоянную службу к Московскому Великому Князю, именуясь «служилыми людьми». Постепенно военная служба сделалась для дворян, детей боярских и их потомков наследственной и обязательной. В русском централизованном государстве образовалось обособленное от всех других «служилое сословие».

Служилый человек получал от государства денежное жалование и временно, для своего прокормления, еще поместье — участок земли, населенной крестьянами. Он должен был всегда быть готов к военному делу по первому зову правительства.

Иван Грозный в 1550 году из дворян и детей боярских выбрал 1000 человек «лучших», разделил на три статьи и отдал им земли «в поместье» в Московской округе. С тех пор московские поместники-дворяне стали считаться почетнее и выше уездных дворян. Из московских дворян исключительно при Иване и его преемниках пополнялись высшие придворные чины: бояре, окольничьи и воеводы; на долю уездных доставались младшие должности: стольников, стряпчих, вторых воевод. Такое же различие между московскими и уездными дворянами существовало и при наборе людей в государственное конное войско.^[19]

В первой половине XVIIстолетия все служилые люди состояли в ведении Разрядного приказа. «…Ведомы в том Приказе всякие воинские дела, постройка и укрепление городов, починка их стен, вооружения, также ведомы бояре, дворяне московские и городовые и дети боярские, кого куда случится послать на службу, на войну и на воеводство в города и во всякие посылки».

В Разрядном приказе велись «разрядные росписи», т. е. именные списки московских и уездных дворян и детей боярских, хранились особые книги, называвшиеся «десятнями», куда заносились сведения о служебной годности каждого. Существовали «десятни» нижегородская, арзамасская, владимирская и др.

При верстании в службу уездные дворяне распределялись на три статьи: «выбор», «дворовые» и «городовые». Первые две категории обязаны были являться для похода «конны, людны и оружны».

«Выбор» — это наиболее обеспеченные, хорошо снаряженные и обладающие военным опытом люди. Им отводились обширные поместья и давалось более крупное против других жалование. Как правило, при них находилось огнестрельное оружие и «подмога» — двое-трое, а то и более вооруженных людей из дворни. Назначались «выборные» в службу на рубежах и других отдаленных местах.

«Дворовые» — средние по своему достатку дворяне; им полагалось иметь хорошее холодное оружие и для «подмоги» одного человека. Поместья и жалование «дворовым» назначались в меньших размерах; служба их протекала в своем или соседних уездах.

«Городовые» — наиболее бедный слой дворян и детей боярских. Всем им платили небольшое жалование, давали скромное поместьице; служба (в мирное время) ограничивалась исполнением мелких поручений уездного воеводы.

Периодически, раз в два-три года, правительство делало проверку на местах численности уездных служилых людей, определяло размер жалования, «верстало» поместьями, освобождало от службы стариков, принимало в ряды войска «поспевших» к службе, «новиков». Специально посылаемый из столицы боярин-воевода осуществлял эти функции необыкновенно торжественно, в присутствии толпы зрителей из местного и окрестного населения.

В 1618 году такой «разбор и верстание» поручили произвести в Нижнем Новгороде заслуженному боярину Лыкову-Оболенскому. В помощь ему отряжен был дьяк Дементий Образцов.

За месяц до их приезда на нижегородском нижнепосадском рынке появились казенные глашатаи — «бирючи». Нацепив на палку вырезанного из жести гербового орла, бирючи громко объявляли царский приказ: явиться всем уездным служилым людям в город «однолично безо всякого переводу (самолично), без мотчания, огурства (отнекивания), лености и не отымаясь ничем».

С нижегородской торговой площади содержание указа перенесли в свои места пришлые люди. Нарочные гонцы от городских властей старались со своей стороны оповестить возможно большее число уездных дворян и детей боярских о неукоснительном царском повелении.

Мирно и спокойно проживавшее по своим сельским усадьбам служилое сословие всколыхнулось. Полагалось обязательно явиться в назначенный срок, и явиться в исправном виде. От этого зависело все. Только исправный дворянин и сын боярский сохраняли за собой поместье и денежное жалование, которое было необходимым подспорьем в хозяйстве служилого человека; иначе ему не купить ни коня, ни сабли, ни кольчуги, ни других военных доспехов.

Тщательно и торопливо готовились к «верстовому смотрению». Приготовляли ратную одежду и доспехи, чистили и приводили в порядок оружие, отбирали подходящих для похода подручных людей из крестьян и холопов. Каждому, кроме того, нужно было заблаговременно отыскать среди соседей поручителей за его исправную службу.

В назначенный день уездные служилые люди съехались в Нижний, где все уже было готово к «государеву разбору и верстанию».

В кремле, на обширном воеводском дворе, поставили стол, за которым сели: в середине Лыков-Оболенский, по левую руку от него дьяк Образцов, по правую — нижегородский воевода Борис Нащокин.

На столе перед московским боярином за короткий срок выросла куча «сказок», поданных служилыми нижегородцами. «Сказки» (справки) говорили о каждом: где живет, какую имеет семью, велики ли у него в настоящее время поместные земли и угодья, где служил ранее, в каких сражениях участвовал, у кого находился под начальством, не был ли ранен или в плену.

Сообщаемые сведения сверял с записями в привезенной из Москвы «десятне» дьяк Дементий. В проверке участвовали «окладчики» (послухи, свидетели), выбранные большинством присутствующих людей. Они всенародно клялись в том, что «про дворян и детей боярских будут сказывать правду, кто из них в которую статью пригодится, кому от старости и увечий государевой службы выполнить не мочно, — и про им про все сказывать истинно, другу не дружить и недругу не мстить, доброго по недружбе не хулить, а худого по дружбе не хвалить».

Один за другим появлялись верхом на конях нижегородские служилые люди, останавливаясь перед боярином.

Первым выехал Богдан Мирославов сын Приклонский — всадник на турецком аргамаке, в тяжелых и дорогих металлических доспехах, вооруженный «винтовальным карабином» (новинка тех лет) и курковой с насечкою пистолью. За Приклонским ехали трое слуг на крепких упитанных жеребцах, в железных кольчугах и при саблях. Сзади трусил пятый всадник с вьюком, где находился необходимый для похода провиант (сухари, толокно, соленое мясо, сушеная рыба). Богдан Приклонский числился по «десятне» как «выборный дворянин». В его поместье значилось 600 четвертей земли,^[20] а денежный оклад составлял 14 рублей в год.

Окладчики сказали: «…собою и службою он Богдан добр… в службу являлся в срок и не съезжал домой до роспуску». За ним был оставлен прежний поместный и денежный оклад.

Вторым подъехал столь же хорошо снаряженный, с двумя подручными Григорий Владимиров сын Жедринский. После краткого распроса его отпустили, назначив 550 четвертей поместья и 12 рублей годового жалования.

Третий служилый человек привлек к себе общее внимание. Им был заслуженный воин, «дворянин добрый» Ждан Петрович Болтин. Он только что вернулся с московского «осадного сиденья» («королевичев приход» зимой 1618 года), но, невзирая на усталость, горел желанием вновь послужить родине. Лыков-Оболенский хорошо знал его как сотоварища по московской обороне. Общим одобрением было встречено постановление «разборщиков» увеличить прежнее поместье Ждана Петрова сына Болтина до 650 четвертей, а годовое жалование до 16 рублей.

Четвертым «выборным» дворянином предстал «перед бояры» (воевода Нащокин тоже числился боярином) местный захудалый князь Роман Федорович Волховской. Кое-как в долг экипировался он в приличное «благородному воину» одеяние и снаряжение. С князем приехали на лошадях ногайской породы двое не очень казистых на вид и скромно вооруженных спутников. Из уважения к знатности рода и заслугам предков Волховскому оставили его прежние 400 четвертей поместья, но снизили жалование до 10 рублей в год.

За первыми четырьмя потянулись вереницей и другие нижегородские «выборные» дворяне. Среди них насчитывалось немало таких, которые уже много поколений «служили саблей государю». Особенно заслуженными считались роды Доможировых, Головиных, Ружениновых, Онучиных, Нормацких, Глядковых. Каждого нового всадника сопровождали двое-трое подсобных бойцов. Таких «лучших» служилых нижегородцев «разобрали» 18 человек. Им утвердили поместья в 300–400 четвертей, назначили жалование по 10–12 рублей.

В дальнейшем всему «выбору» полагалось ехать на Оку под Коломну в рать, подготовлявшуюся на случай нападения крымцев.

Вторая партия верставшихся из «дворовых» выглядела несколько скромнее. Под всадниками плясали низкорослые степные калмыцкие и кабардинские лошадки. Каждого воина сопровождал лишь один подручный. Большинство «дворовых» хорошо было знакомо присутствующим, так как их поместья были вблизи города: Мисюрь Соловцев владел сельцом Молитовкой, Афанасий Жедринский — деревней Гордеевкой, Федор Мостинин — Дубенками, Иван Варыпаев — Анкудиновкой, Копыря Доскин — старым городищем Доскином, Радислав Обухов — деревней Стригиной, Ефим Новокрещенов и Пинай Скорятин вдвоем — деревней Малышевой, братья Безделкины вдвоем — селом Карповкой, Осип Скрыпеев имел поместье около речки Кудьмы и т. д. В «дворовые» попало 36 человек; поместьями их поверстали в размере 100–150 четвертей, при жаловании 6–8 рублей.

Направлены они были в оборонную рать, стоявшую на Клязьме у Владимира.

Третью, самую многочисленную, группу составили нижегородские дети боярские, которым предстояло служить «городовыми», или «с городом». Все они явились к разбору пешими. Поместьями «городовых», которых набралось до двухсот человек, поверстали самыми малыми, по 50–80 четвертей, жалованием наделили не больше 6 рублей.

При «разборе» детей боярских иногда возникали споры и недоразумения. Про Гришу Арсеньева сына Ушакова окладчики сказали, что он «худ», т. е. беден и ленив; поэтому жалование ему убавили на два рубля; вместо шести рублей положили только четыре, да и те ему на руки не выдали, так как поручителей за себя он не нашел. Поместье за ним (деревушка Караваиха в четыре двора) было все-таки оставлено.

Десять дворян оказались «в нетях», т. е. отсутствовали. Семерых постановили разыскать и «поставить на службу», лишив жалованья и половины поместья. Троих, вторично не явившихся на смотр, «из службы выкинули вон». Приняли также десяток «новиков» из малолетних сыновей служилых дворян, тех, кому исполнилось 15 лет (до этого возраста они числились «недорослями»). «Новиков» поверстали небольшими поместьями отдельно от отцов.

По окончании разбора и верстания московские государевы посланцы уехали, но окладчики оставались в своем звании еще целый год. Дела у них было достаточно: требовалось наблюдать, чтобы «земля из службы не выходила».

Городовые служилые дворяне вместе с набранными отдельно гарнизонными стрельцами находились в мирное время в распоряжении местного воеводы.

Городовой воевода XVII столетия — лицо из знатного придворного круга (боярин, стольник, окольничий), назначаемый царем для управления областью или уездом.

Государство желало видеть в городовом воеводе человека, способного обеспечить порядок на вверенной территории, обязанного наблюдать за исправным поступлением податей и своевременно осведомляющего население о правительственных распоряжениях и мероприятиях. Для назначения воеводы требовался каждый раз государев указ.

Городовым воеводам не полагалось какого-либо определённого жалования, но «служба в городах» считалась наиболее доходной, «корыстной» (официальный служебный термин!) из всех служебных поручений. В Москве постоянно находилось много придворных чинов, просивших воеводских мест. Принцип назначения воевод в города десятилетиями оставался один и тот же. В воеводы попадали люди не столько даровитые, сколько — родовитые.

Правительство пыталось снизить вред от таких назначений. Срок пребывания воеводы в уездном городе ограничивался полутора-двумя годами. Населению предоставлялось право ходатайствовать об удалении дурного начальника или подавать челобитные о продлении срока службы понравившегося воеводы.

Однако первое, как правило, отклонялось, а второе случалось редко.

Находясь на своем посту, городовой воевода, пользуясь предоставленной ему огромной властью, притеснял, угнетал и обирал подопечных. Ни формальные требования властей «держать к людям привет, ласку и береженье», ни вороха жалоб, получаемых в московских приказах, ни надзор посылаемых царем сыщиков, ни обязанность строгого ежегодного отчета не уменьшали воеводских злоупотреблений. За столетие в Нижнем Нове-Граде сменилось до сорока воевод. Большинство, за редким исключением, оставило по себе дурную память: одни как настойчивые вымогатели, другие как отчаянные хапуги, третьи как пьяницы, насильники и казнокрады, а иные даже как явные преступники.

В 1619 году правительство назначило нижегородским воеводой боярина Петра Петровича Головина. При отъезде из Москвы ему вручили наказ, где после перечисления обязанностей кратко, но твердо предписывалось главной своей задачей считать приращение государственных доходов. В этом отношении воеводской инициативе давался широкий простор: «…делать все по своему высмотру, как будет пригоже и как тебя, воеводу, бог вразумит».

Боярин, долго ожидавший «хлебного» места, не замедлил с отъездом. В Нижний Петр Головин прибыл на исходе июня. Горожане, как полагалось в таких случаях, приготовили для нового воеводы и его приближенных обильные дары.

При встрече посадские поднесли на блюде «въезжее» — сто пятьдесят рублей. Крупные торговцы и церковные приходы доставили «въезжее» отдельно. Архимандрит Печерского монастыря Иов временно отсутствовал. Вместо настоятеля въезжее съестными припасами прислал монастырский казначей Савватий. В тот же день монах отправил архимандриту в столицу письмо-отчет: «…новому воеводе Петру Петровичу в поднос-почесть отправлено рыбы, теша белужья в два рубли, косяк белужий ценою в рубль, калуха в двадцать алтын, да осетр куплен за пятнадцать алтын… Дьяку воеводскому Василию Юдину поднесено в почесть на тафту четыре рубля денег, да ему же отдан осетр в двенадцать алтын. Да ему же (воеводе) отвезено запасу четверть муки пшеничной, четверть муки ржаные, четверть солоду ржаного и ячменного пополам…». Подьячий при воеводской избе также не остался без подарка, ему монах-казначей дал «рыбы свежие три щуки, ценою в 5 алтын четыре деньги»…

Прошла неделя после торжественной встречи, но боярин-воевода не принимался за текущие дела. Ежедневно обсуждал он с выборными от посадских людей условия будущего содержания его с женой, детьми и домочадцами.

Нижегородцы знали, что в наказе, данном сверху воеводе (наказ прочитан был вслух на площади), ничего не говорится о поборах с населения в пользу власти. Однако «повелось с изстари», что отцы и деды горожан всегда «ублажали» воевод съестными и другими припасами «в меру сил своих».

В конце концов начальник и подчиненные, поспорив до хрипоты, договорились. «Всядневные харчи» обязались доставлять Верхний и Нижний посады, даровую муку и зерно — «сошные крестьяне» из уездов, «пивные вари» и «винные браги» к воеводскому столу — монастырские слободки, конский корм — ямщики, дрова на отопление воеводского дома — ремесленники Кунавинской слободки.

Установив размеры «добровольного самообложения», жители отправились к своим занятиям, а воевода приступил к своему прямому делу.

Через месяц П. П. Головин спохватился, что забыл установить «праздничное», т. е. подношения, с которыми полагается горожанам «поздравлять» своего воеводу.

Собрались выборные от посадов и опять решили «всем миром»: «поздравлять» воеводу три раза в год добровольным приношением от посада: в Рождество — гусями, в «Велик День» — поросятами, в «Петровки» (летом) — бараниной.

Еще месяц прошел, объявил воевода по городу, что устраивает у себя на воеводском дворе пир-столование и приглашает к себе горожан хлеба-соли откушать.

Стали чесать затылки посадские: отказаться — обидится воевода, а пойдешь — неси каждый, по обычаю, «гостинец» хозяину. Мало того, после каждого такого воеводского пира полагалось посаду устраивать воеводе ответный стол.

Попировали нижегородцы, отплатили «за привет и ласку» ответным пиром, но спокойной жизни не обрели. Слишком часто посадские люди нуждались в воеводском расположении: у одного жалоба, у другого челобитная с иском, у третьего лошадь увели — надо найти. Все подобные дела решались в воеводской избе, а как пойдешь к такому воеводе, как Петр Головин, без подарка, без «почести», как он сам говорил. Пошла по народу молва: «Земля любит навоз, лошадь овес, а наш воевода принос», «Не ходи к нашему воеводе с одним носом, а ходи с подносом».

Прошел год, нижегородцы до тонкости изучили характер хапуги-воеводы. Все, от старика до малого ребенка, знали, что городовой начальник, кроме «взяток», «срыва» и «мзды», любит «благодарность», «подарки», «приносы», «посулы», «поклоны», не брезгует «щетинкой», «помазкой», «гостинцем», а с местной мордвы, чувашей, татар берет «хабару», «пешкеш» и «бакшиш»… Любит также, когда его поздравляют с новолетьем, масленицей, ледоставом, оттепелью, первопутком, порошей, прилетом грачей, жаворонков, «легким паром» (каждую субботу, после бани), Дмитриевской субботой (поминание умерших), Филипповым заговеньем и т. д.

Не один раз в году, ожидая подарков, праздновал воевода Петр Головин свое «тезоименитство». И всякий раз, держа под полой или в руках «подарки», хочешь не хочешь, стекались толпой «поздравители» на воеводский двор.

К концу двухгодичного срока службы Головина горожане стали задумываться и гадать о его преемнике.

Вскоре произошло довольно редкое в городских хрониках событие. Нижегородцы ходатайствовали об оставлении воеводы Головина в городе на повторный двухлетний срок! Люди рассуждали: «Кто его знает, каков будет очередной воевода? Этот только шкуру скоблит, а при другом-то, может быть, и голов лишимся… Как бы из огня да в полымя не угодить!»

Будущее показало, что они были правы. После Петра Головина попал в Нижний на воеводство именно такой, окольничий Иван Дмитриевич Плещеев, прозванный за свой физический недостаток «заикой».

Заика начал с того, что обманул московские власти. Борясь с незаконной воеводской наживой, правительство в 1623 году постановило наблюдать за тем, чтобы каждый воевода увеличивал свой достаток за двухгодичный срок не более как на пятьсот рублей. Для контроля предлагалось при отъезде из столицы воеводу с семьей тщательно осматривать, записывая и оценивая его имущество и деньги при себе.

Плут Заика перед отправлением (осенью 1624 г.) заручился многими пожитками и деньгами от своих благоприятелей и въехал в Нижний уже «богатым». Вскоре он потихоньку возвратил взятое и беззастенчиво начал наживать «свое». При будущем выезде из города он надеялся проскользнуть с «животами» (имущество), оцененными как раз в той сумме, на которую имел «законное право».

Туго пришлось нижегородскому населению. Горожане сначала применили разрешавшуюся законом меру борьбы с «дурными» воеводами. Ходили всем скопом на воеводский двор и «лаяли (своего начальника) позорною всякою лаею»…

После того как «лаянье» не помогло, настрочили челобитную:

«Великому государю и царю всея Русии Михаилу Федоровичу… Посадские твои нижегородские людишки челом бьют… Воевода твой, великого государя, Иван Плещеев нам, сиротам твоим, во всех делах твоих государевых чинит великие продажи, налоги и поруху… Ради своея бездельные корысти, на твои государевы службы посылает нас не по очереди… У твоего государева дела сидит сам пят с дядьями и с племянниками своими, не по твоему государеву указу и не по грамоте… Бранит нас воевода Плещеев ежечасно неподобною всякою скаредною лаею, а иной раз складывает особенным образом персты и сует нам, приговаривая: «Вот что только на мне и найдете!» Смилуйся, государь, пожалуй!»

Жалоба не помогла делу. Царь ограничился письменным внушением: «Ведомо нам, великому государю, учинилось, что ты воевода Иван Плещеев и приказные люди в Нижнем Нове-городе делаете наше государево дело не гораздо, с посадских людей емлете посулы, поминки и кормы многие, а приезжим людям чините на-сильства и убытки и продажи великие. Тебе б, воеводе Ивану и приказным твоим людем, от того корыстного безделья непрямоты и насильства отстать. А будешь ты, воевода, впредь такие непотребности чинить, и быть тебе тогда от нас в великой опале…».

Воевода Плещеев, получив «государево наставление», и в ус не дул. Два дня спустя пошел по нижегородским улицам с батогом в полтора аршина длиною и в палец толщиною и бил попадавшихся навстречу посадских людей, приговаривая: «Я, воевода Плещеев, всех вас из-под тиха выведу и на кого руку наложу, ему от меня света не видать и из тюрьмы не бывать!»

Еле дождались нижегородцы окончания срока воеводской службы Заики-Плещеева. Думали отдохнуть от такой напасти. Не вышло! Следующий оказался не лучше прежних.

Воевода боярин Василий Андреевич Коржбок-Столпина «изыскал» новый источник обогащения.

Годами сидевшие в местных кирпичной и земляной тюрьмах, промышлявшие разбоем и грабежами люди охотно согласились платить воеводе более или менее крупные деньги за временные отлучки по семейным и всяким другим делам. Партии не столь состоятельных преступников воевода отпускал под конвоем в уезд просить милостыню с условием дележки сбора пополам. Любил Коржбок-Столпина ездить в поле охотиться с собаками. В таких случаях брал с собой загонщиками тюремных узников. Кандалов и цепей при этом не снимали; именно их звон заставлял лесных зверей бежать напропалую, куда глаза глядят. Отпуск колодников на работу к горожанам с последующей уплатой денег в карман воеводы было самым обычным делом.

Короче сказать, тюрьма и ее обитатели сделались для воеводы «милей» жителей опекаемого им города. Недаром в первый же год пребывания Коржбок-Столпины в Нижнем кто-то сложил меткую поговорку: «Любит пес кости, поп — покойника богатого, а воевода Столпина — разбойника тароватого».

После каждого большого праздника Коржбок усиливал свои старания. В случае недовольства праздничным приносом посадского человека сажал его в тюрьму вместе с женой, детьми, родственниками. Затем брал выкуп отдельно с него самого, с жены, с каждого члена семьи. «Он не вор и не тать, а на ту же стать», — говорили обозленные люди, заплатив выкуп и убираясь подобру-поздорову.

Избавил нижегородцев от Коржбок-Столпины счастливый случай. Заболел тяжело воевода, решил, что «смерть приходит», нужно «позаботиться о душе». Призвал монахов, те совершили обряд «отречения от мира», дали новое имя и монашеский клобук на голову надели…

А воевода возьми да и выздоровей. Встал с постели и приказал возвратить себя «в мир», чтобы опять за «государево дело» приняться… Не тут-то было! В Москве узнали, патриарх настоял на законности «пострижения».

В 1634 году прибыл в Нижний на воеводство московский окольничий Василий Петрович Шереметев. С молодых лет известен он был при Московском дворе как человек большой по тому времени образованности, терпимо и благожелательно относящийся к людям разной национальности и веры. Симпатии образованного окольничего к московским «иноземцам» ни для кого не были секретом. Он посещал Кокуй (иностранную слободку), принимал у себя иностранцев, от которых позаимствовал полезное для домашней жизни и образования сыновей.

Адам Олеарий — немецкий ученый и путешественник, проживший в Нижнем три недели, отметил в своих записках^[21] общительный нрав городового воеводы, его любезность, гостеприимство, умение беседовать с посетителями.

На место новой службы Шереметев перенес весь свой московский домашний уклад жизни. Многое интересное, любопытное и поучительное увидели нижегородцы, которым удалось побывать в воеводском доме в кремле.

Свет в горницу (слова «комната» не знали) проникал через оконницы с прозрачными стеклами. До XVII века русские знали только слюду, которая не давала возможности что-либо видеть через окно.

На подоконниках цвели в глиняных горшках розы, цветы, впервые прибывшие в Россию в 1620 году с персидским посольством для подарка царю Михаилу Федоровичу.

В горницах среди русской мебели, т. е. столов, скамей и табуретов, стояли еще не виданные нижегородцами стулья (в русском понятии — табурет со спинкой) и шкафы (посуда и всякие вещи ставились на полки или укладывались в сундуки). Стены горниц имели матерчатые с цветными узорами шпалеры (обои). На стенах висели (неслыханная вещь!) парсуны (портреты) хозяина и хозяйки, а также листы фряжские и немецкие (картины). Последние изображали сюжеты, известные по библии, например «Самсон, раздирающий пасть льва» (об этой картине упоминает Олеарий).

В гостиной горнице находились удивительные для неискушенных нижегородцев предметы: «часомерие стенное с гирями», «яблоко большое неметцкое, писано на нем землемерие» (глобус), «трубка большая свертная окозрительная, смотрятся во что дальнее, а в нее смотря видится близко».

В комнате сыновей в числе других предметов были: камень «магнит», «стекло зажигательное большое» и «монастырек малый, а в нем ножик, ноженки, свайка, шильце и копейцо» (чертежная готовальня).

В спальне воеводской жены и дочери находились в изголовьях перин подушки (тоже заморская новинка) «с духом фряжских трав». Рядом с кроватью, на столике, можно было увидеть «зуботычку» (зубочистку), «уховертку» (для ковыряния в ушах!) и «свистелку». Последний предмет, заменявший колокольчик, назначался для призыва слуг.

На воеводском дворе среди обычных для средней России гусей и уток расхаживали «индейские куры» и «птица райская павлин», удивляя своим видом и оперением проходящих мимо жителей города.

По приемам управления новый воевода мало чем отличался от своих предшественников. Никаких заморских новшеств не вводил, предпочитая старинные, проверенные воеводской практикой, способы: при задержке податей — правеж, при неуплате — батоги, при открытом неповиновении — кнут и тюрьма. Об отъезде «просвещенного» воеводы в 1637 году на место новой службы в Казань никто не пожалел.

Глава IV

Нижегородское Поволжье — географический центр государства. Тип волжанина-нижегородца. Южнорусское трудолюбие и северорусская предприимчивость. О чем рассказывают Писцовые книги. Имена и прозвища нижегородцев. Умственное развитие и речь. Книга в быту. Переписчики книг. Штанба Никиты Фофанова. Предрассудки и суеверия.

Древнейшими обитателями обширных лесных пространств у стыка Оки с Волгой до основания Нижнего Новгорода были мордва и черемисы.

Славяне, явившиеся в эти места на исходе XII столетия, найдя благоприятные условия для жизни и деятельности, быстро освоили побережья обеих рек, продвигаясь постепенно в глубь территории. С XIV столетия заселение Низовского края русскими особенно усилилось, когда по призыву великих князей нижегородских сюда стали стекаться выходцы из Суздальского и других княжеств.

Переселение шло по двум направлениям: с юго-запада по Оке и с северо-запада по Волге.

В Новгороде Низовские земли уже с XVI века ясно замечаются результаты слияния нескольких славянских племен. Приднепровские жители, переселявшиеся сюда, привносили навыки земледелия и высокого ремесла. Переселенцы с севера были навычны в торговле и промыслах. Трудолюбие первых соединялось с энергией и предприимчивостью вторых. Столетия выработали тип волжанина-нижегородца — человека волевого, энергичного, умелого пахаря, отлично знающего ремесло.

Внимательное чтение нижегородской «Писцовой книги» XVII века дает нам возможность познакомиться с нижегородскими именами, а заодно и узнать множество интересных подробностей, характеризующих личный, семейный, а частью и общественный быт той эпохи.

У русского человека XVII столетия почти всегда имелось два имени. На восьмой день после рождения ребенку присваивалось священнослужителем имя какого-нибудь русского или греческого «святого». Следуя традиции, многие родители давали сыну выбранное по своему вкусу еще второе, «мирское» имя.

С бытовым именем, совершенно не употребляя церковного, значительная часть нижегородцев проводила детство и отрочество, вступала в юность.

Распространенным было в нижегородской жизни наделение сыновей порядковыми именами по мере увеличения семьи: Перша, Первуша, Первяк; Друган, Вторка, Вторуня; Треня, Третьяк; Четырка; Пятой, Пятунька; Шестак… вплоть до зарегистрированных в «Писцовой» Девятый, Девятка; Десятый.

Нередко родители давали имена не родившимся еще детям в зависимости от настроения матери, ее личных ощущений перед появлением на свет ребенка: Ждан, Неждан, Любим, Нелюбим, Важен (желанный) или Истома, Шумилка, Смирной, Пинай, Ворошилка.

Первое проявление в младенце черт индивидуальности служило часто основанием для бытового имени: Потешка, Безсон, Злоба, Незлоба, Замятня (непоседа, беспокойный), Копос (раздражительный, вспыльчивый), Молчан, Молчанка, Несмеян, Рюма (плаксивый).

Вырастая, большая часть юношей получала от соседей и знакомых в добавку к имени еще и прозвище, основанное на подмеченных чертах характера, поведения, привычках, способностях, физических недостатках или пороках. В разных местах города жили: Докука Короткий, Василий Долгий, Шестунка Глухой, Никон Волосатый, Семен Говоруха, Исачка Кривощек, Антон Кривопал, Кобылка, Истома Тряси Солома, Миша Стучи Брюхо, Иван Пересади Баба.

Встречаются меткие клички, заимствованные из животного царства или подсказанные собственной фантазией: Первушка Воробей, Силуян Ворона, Прохор Гусь, Герасим Жук, Мина Резвая Кобылка.

С течением времени обилие одинаковых имен-прозвищ стало вызывать неудобства («Глухих» в «Писцовой книге» числится 12, «Хромых» — 10, «Безпалых» — 7, «Безносых», «Сухоруких» и подобных им — по нескольку человек).

Потребности обихода заставили ввести в добавку к основному короткому прозвищу еще имя отца, деда, прадеда или название промысла, ремесла, занятия, географического места происхождения. Многие жители Верхнего и Нижнего посадов занесены в «Писцовую книгу» под такими расширенными в своем значении именами: Меншик Петров Гладкий, Шестачка Васильев Белоглазый, Семен Афанасьев Беззадый, Максим Сапожник, Вашка (Ивашка) Токарь, Гаря Рыболов, Нечаянка Заволский, Петрушка Балахонец, Дмитрашка Ногай, Федул Москвитянин.

К середине XVII века появились в посадских семьях еще родовые прозвания, или фамилии, которые переходили от отца к сыну, внуку и далее.

В первых годах столетия Вася и Гриша, дети Ефима, ремеслом красильника, именовались в документах: «Васка да Гришка Ефимовы красильника дети». После смерти отца их зовут окружающие: «Васка да Гришка Красильниковы дети». Через десяток лет бытует сокращённое: «Васка да Гришка Красильниковы». В «Писцовой» 1621 года есть «стрелец нижегородский Тарх», а в «Переписной» 1676 года читаем: «стрелецкий сын Елизарка Тарханов».

Таким переходным путем возникли из прозвищ почти все фамилии нижегородских посадских жителей. От красильника пошли Красильниковы, от Бирюка — Бирюковы, от Третьяка — Третьяковы и т. д.

Меткие, иногда даже хлесткие клички и прозвища, вместе с язвительными характеристиками начальников-воевод, доказывали уменье нижегородцев свободно пользоваться словом.

Современники подчеркивали отличительные особенности нижегородской устной речи: бойкость, замысловатость склада, часто неожиданные для собеседника словесные выпады. Народная молва утверждала, что нижегородец «за словом в карман не лазает, а коли чужое складное услышит, так из своего запасу еще добавит».

С внешней стороны речь волжанина-нижегородца гармонировала с его степенным обликом, лилась плавно и широко.

В Нижнем Новгороде скрещивались наиболее распространенные формы русской речи. Особенности, типичные для южной и северной групп русского языка, у стыка главнейших русских рек впитывались и растворялись друг в друге. «Оканье», приходившее с севера, и «аканье», спускавшееся с верхней Оки, в конце концов слились в характерном нижегородском, растянутом, певучем и слегка окающем говоре.

Нижегородская речь имела богатый словарный запас. Для обозначения одного какого-нибудь предмета или понятия нижегородец мог по желанию употребить, сплошь и рядом, десяток и более разных обозначений, определений или характеристик.

Говоря, например, о своей болезни, нижегородец высказывался: я болен, недомогаю, страдаю, недужен, немощен, нездоров, хил, скорбен, иссох… Подчеркивая оттенок цвета ткани, употреблял выражения: таусинный (темно-вишневый), червчатый (смесь багряного с синим), серо-горячий, жаркий, огненный, буро-багровый, мурамный (цвет травы), облакотный (цвет облака), объяринный (с отливом), рудо-желтый, темно-дымчатый, празеленый (иссиня-зеленоватый), светло-крапивный, маково-гуляфный (красно-розовый), светло-осиновый и многие другие.

Для обозначения масти лошадей в обиходе имелось до сотни определений.

Детально разработан был язык в сфере семейно-родственных отношений. Каждая степень родства, даже самого дальнего, имела свое обозначение, иногда зависевшее от возраста. Брат, брательник, братан, братанич — разные понятия. Сыновья одного отца — братья, но называли они друг друга: старший младшего — брательником, младший старшего — братаном. Братанич — сын от старшего брата. Сын от старшей сестры — сестрич. Сыновья от младшего брата или сестры — племянники. Под именем племянников, однако, разумелись и все другие младшие родственники мужского пола.

Богатый словарный обиход людей XVII столетия не весь перешел к последующим поколениям. Кое-что отброшено за ненадобностью, многое забыто, иное заменено иностранными словами.

Есть и такие слова-понятия, которые за триста лет видоизменились и хотя еще существуют, но приобрели иной, в некоторых случаях прямо противоположный смысл.

В XVII веке слово «лихой» означало — нехороший, дурной, а в наше время «лихой» значит удалой человек, бесшабашная натура.

«Хитрость» обозначала ум, догадку, расчет, разумное применение чего-нибудь, а ныне под хитростью разумеют уловку, лукавство, обман.

«Пресловутый» — эпитет XVII века — относился к людям знаменитым и прославленным. Теперь, в XX веке, назвать кого-нибудь пресловутой личностью — значит подчеркнуть неблаговидную репутацию данного человека.

Существовали в нижегородском обиходе XVII столетия и такие слова, как «халтура» (означало даровую еду на поминальных и других обедах), «беременная бочка» (наполненная товаром), «глухие животы» (спрятанное имущество), «гулящий человек» (свободный от крепостной зависимости), «разврат» (разрыв отношений с любым другим человеком), «страхование» (явление, наводящее ужас), «третьевание» (посредничество в споре).

Юридические сделки, имевшие в виду будущий лишний доход (пользу, процент), облекались в своеобразную форму: деньги давались «в рост», хлеб-зерно — «в присып», мед — «в настав».

Нижегородцы любили точность выражений. Говорили: «выпалил из ружья», но ни в коем случае не «выстрелил» — выстрелить можно было только из лука.

Распространенными местными пословицами и поговорками являлись: «Аз пью квас, а коли вижу пиво, не пройду ево мимо», «Береги белую деньгу (т. е. серебро) на черный день», «Он мне брат родной, да матки не одной».

Письменная речь нижегородцев XVII столетия известна по нескольким сохранившимся в архивах и напечатанным в разное время семейным и деловым письмам.

Стрелец, оторванный военной службой от семьи, пишет в Нижний «грамотку» из Астрахани: «…государю моему батюшке Дмитрию Констентиновичу сынишка твой Тимошка, благословения прося, челом бью. Здравствуй, государь, на многая лета. Жене моей Прасковье Ивановне с любовью поклон, и всем моим приятелям по великому челобитью. Да, пожалуйте, государи, не покиньте моего батюшка, и женишку, и домишка. По сем здравствуйте на многая лета. А про меня изволите ведать, и я октября по 29 число, дал бог, жив и здоров; в Астрахани в конных стрельцах, а жалованье дано полугодовое по пяти рублей, а хлебного по двенадцати четвертей; а сказано нам вечное житье; а жить худо — приволья никакого нет; лес всякий и дрова дорого купить, а у меня ремесла никакого нет, взять негде; одежа всякая дорога. А ты, жена, сама догадывайся; а я в Астрахани жить не буду. Аз, сам писав, челом бью…».

Нижегородец, боярский сын, служилый человек Афанасий Аристов, в тревожный 1609 год, находясь в Нижнем, но собираясь в поход под Арзамас, шлет весточку жене, проживающей временно в Москве: «От Афанасия Федоровича жене моей поклон. Аз в Нижнем здоров. Буду, солнышко, по тебя, как аж даст бог дорога поочиститца; а как с тобою увижусь, тогда и мысль будет, смотря по делу. Да и для того ныне не поехал, что дожидаемся с Лукою с Петровичем; как Арзамас государю добьет челом, и нам бы и Петру Микуличу поместье взяти, да с Лукою и буду вместе. Да вели, солнышко, ко мне отписати о своем пребывании; а чаю, едва живешь, не токмо что рухлядь, хоть и дворишко московский продай, чтоб тебе с голоду не умереть. А только кто из наших Аристовых, или меньшой дядя, или Абрам объявятся на Москве, и ты вели бить челом, чтоб тебя послали к себе в деревню… А грамотки из деревни мне писать не вели: ведаю яз твое житье и сам, а меня грамотка та в Нижнем не застанет…»

Нижегородский крестьянин письмом просит у помещицы Анны Ильинишны Морозовой для своего младшего брата разрешения вступить в брак: «Государыне, Анне Ильинишне, бьет челом и плачетца сирота твой Алешка Яковлев. Брат у меня, государыня Анна Ильинишна, не женат и девать некому, а женить мне ево мочи нет. Есть у тебя, государыня, в вотчине деревне Чагловой молодица вдова Аленка Песочинская. Умилостивись, государыня Анна Ильинишна, не запрети нам с тою молодицею говорить на словах полюбовно, авось она и похочет за брата моево; и похочет, только бы твоя милость к нам была и запрести бы ей от тебя, государыни, не было. Государыня Анна Ильинишна, смилуйся!»

Доведенные до отчаяния, крестьяне нижегородского вотчинника А. И. Безобразова шлют своему барину слезное прошение: «Государю Андрею Ильичу бьют челом сироты твоей нижегородской вотчины села Маликова крестьянишки: Гаврилка Захаров, Федька Артемьев, Савка Тихонов, Максимко Тихонов, Федька Васильев, Тимошка Федотов и все сироты твои. В нынешнем, государь, в 192 году (1684), Федор Михайлов сын Есипов (владелец соседнего поместья) мочью своею оттягал нашу землю в дву полях и с сенными покосами, близко до полупол (т. е. около половины), и разорил он, Федор, нас без остатку и заставил нас с жены и. ребятишки в мире шататься (кормиться мирским подаянием). Да мы же, сироты твои, озябаем без дров студеною смертью, покупаем мы, сироты твои, дрова дорогою ценою, великих государей (Ивана и Петра) Дворцовой Терюшевской волости, в деревне Романихе у мордвы, и ездим мы с дровами мимо вотчины стольника Степана Савича Нарбекова села Поляны, и Полянские крестьяне (по приказу Нарбекова) те купленные дрова у нас и секиры (топоры) отымают неведомо за что… Да божьим изволением всегда у нас хлебная недорода, поля наши всегда морозом побивает (конечно, крестьяне имеют в виду прошедший год. — Д.С.), и ныне у нас ни хлеба, ни дров, ни скотины нет, погибаем голодною и озябаем студеною смертью. Умилосердись, государь Андрей Ильич, пожалуй нас, сирот твоих бедных и беспомощных, своею государской милостью, воззри на нашу скудность и бедность, вели, государь, нам быть на оброке против нашей мочи, и вели, государь, у нас приказного (приказчика) Василья Маркова с приказу переменить, потому что ни с какое дело его не стало, ни с городовое, ни с домашнее. Государь, смилуйся!»

На это письмо написан был А. И. Безобразовым на имя приказчика Василия Маркова ответ, который может служить образцом письменного стиля нижегородского феодала-вотчинника XVII века: «…сыскать, все ли крестьяне ту челобитную писали, а будет скажут, что они про эту челобитную не ведают и не писывали, бить кнутом того крестьянина, который челобитную писал, нещадно, только лишь чуть душу оставить. Андрей Безобразов». Жестокость и бессердечие нижегородского вотчинника не требуют комментариев.

Эти и ряд других дошедших до нас памятников письменной речи нижегородцев XVII столетия говорят о том, что среди них было много людей грамотных. Правда, некоторые документы не имеют личных подписей. Но должно помнить, что собственноручная подпись на официальных бумагах в древней России не имела того значения, какое получила теперь, в XX веке. Для подписи челобитных, договоров, сделок чаще всего приглашался почтенный влиятельный человек (староста, приходский поп), который ставил свою подпись за грамотных и неграмотных, являясь одновременно надежным свидетелем совершающейся процедуры.

Известно также, что начиная с XV века и особенно в XVI–XVII веках книги скапливались в хранилищах, главным образом в монастырях. Многие книги, переписанные от руки, хранились у сельских жителей. Над такими книгами трудились тысячи знавших грамоту и умевших владеть пером людей; они предназначались еще большему числу читателей.

О степени распространенности книг в нижегородском быту дает представление та же «Писцовая книга», приводя длинные списки рукописных и печатных изданий, хранившихся в местных монастырях. Наряду с богослужебными руководствами в этих собраниях имелись: «Жития» и «Прологи» (биографии и жизнеописания примечательных в церковной истории лиц), большое число «Сборников» (выбранные места из разных сочинений) и многочисленные «Поучения», посвященные разным житейским и нравственным вопросам.

Широкой известностью пользовались сочинения местного «старца» Печерского монастыря Павла Высокого (умер в 1383 г.): «Како жить крестьяном», «Послание от отца к сыну» и другие. Павел Высокий, по оценке современников «философ велий», жил и писал в полном уединении, близ монастырского конного двора. С течением времени находившийся здесь поселок стал селом Высоковом.

Большинство монастырских книг в первой четверти XVII века было переписано от руки, но имелись в хранилищах и печатные книги московского, южнорусского (Почаевской лавры), литовского (в Вильне) изданий.

Имеется обоснованное предположение, согласно которому в книжных собраниях нижегородских монастырей имелись (но утрачены) книги «нижегородской печати»…

Тревожные годы начала столетия прекратили в Москве наладившееся было книгопечатание. «Государев Печатный двор» сгорел во время апрельского пожара 1611 года. Часть «государевых печатников» разбежалась. Энергичный и предприимчивый печатник-словолитец Аникита, по отцу Федоров, по деду Феофанов, перебрался в Нижний Новгород, захватив уцелевшие части сгоревшей штанбы (печатный станок). В Нижнем Никита Фофанов, как сокращенно стали звать Аникиту Феофанова нижегородцы, по преданию, сумел восстановить штанбу и отлить шрифт.

Талантливый печатник поселился на песчаных буграх левобережья Волги, несколько ниже села Бора. Здесь в лесу водилось хорошее дерево для печатных досок, а в речках Везломе и Ватоме добывалось железо, пригодное для литья букв. Заведенная Фофановым «друкарня», согласно бытующим местным преданиям, выпустила несколько церковных «Псалтырей» и «Часовников».

Михаил Романов,вступив в 1613 году на трон, приказал возобновить в столице прерванное польско-литовским нашествием книгопечатание. Фофанова спешно вызвали со всеми сделанными в Нижнем печатными «снастями» в Москву.

Нижегородская типография XVII века просуществовала около года. Память о ней сохранилась у нижегородцев в названии местности, где жил и работал печатник, — Фофановы горы…^[22]

Не одни религиозно-назидательные книги читали жители Нижнего. В руки грамотных горожан попадали и оригинальные произведения исторического, житейско-бытового характера и даже сатира.

Любители чтения не ленились переписывать прочтенные произведения, оставляя затем запись для себя или продавая желающим. Над списыванием книг трудились грамотеи и в посадских домах, и в монастырских слободках, и в поместьях служилых людей. Уже в начале столетия попадались люди, которые ничем другим, кроме переписывания книг, не занимались и сидели за работой по целым дням, снискивая себе тем пропитание. Короче сказать, к середине XVII века в Нижнем Новгороде, если не было «книжного рынка» в нашем смысле, то все же каждый желающий мог купить рукописную книгу по своим запросам и вкусу. Недаром в «Переписной книге» 1676 года числится даже переплетчик Ивашка Григорьев, живущий во дворе одной из городских церквей.

Без сомнения, больше всего переписывалось и распространялось книг своих нижегородских авторов или таких произведений, содержание которых имело отношение к родным местам, а значит, и вызывало особый интерес читателя-нижегородца.

Служилый «дворянин добрый» Ждан Петрович Болтин (упоминавшийся в первых главах) проявил себя недурным писателем. Составленный им «Хронограф» (летописная хроника военных походов, в которых принимал участие автор) является одним из самых подробных повествований о деяниях нижегородцев и арзамасцев в период «смутного» времени.

То, что написал Болтин, больше всего подходит под жанр мемуаров. С полной справедливостью Ждана Болтина можно считать первым русским мемуаристом. «Хронограф» его руки был любимейшим историческим чтением нижегородских посадских и служилых людей. Сделанные доброхотами списки «Хронографа» Болтина пережили намного своего составителя. Напомним читателю, что одним из них, «Столяровским», пользовался историк Н. М. Карамзин, другим — «Лобковским» — П. И. Мельников-Печерский.

Любима была читателями-нижегородцами в те же 30-е и 40-е годы века и рукописная повесть о нижегородской благотворительнице времен годуновского голода Юлиании Осорьиной. Автор повести — сын Юлиании, муромский и нижегородский служилый человек. Слог этой повести — полужитийного характера.

Из произведений чисто бытового характера внимание нижегородцев привлекала «Повесть о Савве Грудцыне».^[23] Сочинитель повести остался неизвестным, но судя по тому, что сюжет развертывается главным образом в городах и селах среднего плеса Волги, от Казани до Нижнего, и по Оке (Павлов Перевоз), то можно предположить, что он уроженец тех мест.^[24] Перед читателем проходит ряд любовных и путевых приключений купеческого сына Саввы, пренебрегшего отцовскими советами и подпавшего под влияние «беса».

Заканчивает жизнь Савва Грудцын «замаливанием грехов» в московском Чудовом монастыре.

Бытовали в Нижегородском крае, по всем вероятиям, еще распространенные в XVII веке в Среднем Поочье (Рязань, Муром, Калуга) «Сказание о Петре и Февронии Муромских»,^[25] поэма «Горе-Злосчастье» и сатирический «Сказ о Шемякином суде».

Интерес к книге и чтению свидетельствовал о значительной по тому времени культуре нижегородцев. В то же время их понятия о строении Вселенной основывались на учении, привнесенном культурными деятелями юго-западной Украины, учредителями первых русских общественных школ: «…видимый мир состоит из естества небес и естества стихийного. Небеса троякие: сперва небо эмпирейское, самое высшее и неподвижное, престол всемогущего Бога; затем — небо кристальное, один из поясов которого движется с неизреченною скоростью и движет прочие небеса с востока на запад; третий слой небес — твердь, на которой водружены звезды и планеты… Звезды движутся вместе с твердью; веществом они чисты, образом круглы, по количеству многочисленны, по виду кажутся малы, производят ведро и ненастье. Нижайшие из звезд — планеты, сиречь блудящие, ибо они ходят то по одному пути со звездами, то по противоположному. Земля ниже всех других стихий, окружена ими и составляет всего мира кентр (центр), внутри содержит ад и терзается временами трусом (землетрясениями) от заключенных в ней духов (газов)».

Географические познания нижегородцев о европейских государствах, вероятно, черпались из учебника «Козмографии», напечатанного в Вильне в 1628 году (по нему учились сын Михаила Романова царевич Алексей и дети некоторых бояр).

«…Царство державы Римские… Пространство Римское от моря Веницейского и до моря Немецкого; страна не сильно велика широтою, но зело многолюдна и грады имеет каменные твердые, человецы же мудры и многоучительны. Земля плодовита хлебом и скотом и виноградом различным изобильна».

«Королевство Французское государство преже сего бывало крещено от святых апостолов, а ныне заблудидися в злую веру Папежскую. Земля у них не пространна, но немцы те обрели острова богатые на море с каменьем драгим и бисером. Язык у них свой, а люди у них воинские зело храбры и во всей Европии храбрее их силою не обретается».

«Земля Германия, ныне от истинные веры заблудилася в Немецкую разную ересь. Короля у них несть, а разными ерцоги (герцоги) начальствует. Земля их людна и плодовита; а людей в ней больше купеческих нежели воинских».

«Островы Британские ныне нарицаются королевство Аглинское и Шкодское (Шотландское). Вера их прежде была благочестивая, а ныне в них ересь люторская и евангелитская. А бою и войны у тех королевств ни с кем не бывает, ибо они одни на островах жительствуют. В долготу земля их точию 500 верст и грады имеют каменные и села многие людны. Человецы же мудры и смышлены и к лечбам дохтуроваты».

Наиболее начитанные нижегородцы, вероятно, знали также кое-что из области естественных наук, так как еще в 1618 году в России появился и быстро распространился переведенный и изданный в Почаевской лавре энциклопедический учебник Транквилиона «Зерцало богословия».

В «Зерцале» вместе с другими сведениями даются понятия об «элементах». «…Огонь (первый элемент) есть вещество легкое, просветительное, гореносное, скороходное, согревательное, сожигательное, сквозь все видимое проходительное». «…Земля (четвертый элемент) есть вещество холодное, исполненное тьмы и черноты, и неподвижное. Она основана ни на чем…».

Некоторые любители чтения, весьма возможно, были знакомы с «семью мудростями науки»: грамматикой, риторикой, диалектикой, музыкой, арифметикой, геометрией и астрономией.

Торговых и предприимчивых посадских людей не могла не интересовать «пятая мудрость» — арифметика. К услугам их имелось рукописное пособие, рассматривавшее эту «мудрость» с разных сторон. Предисловие гласило: «Сия мудрость есть изыскана древними философы остропаримого разума; нарицается арифметика, сиречь счетная — арифмос по-гречески счет толкуется. Ею же состоится численная всякая мудрость: сим бо числом может числить всякий счет малой и великой, елико мощно постигнути человеческому разуму. И в морском плавании и в земном верстании арифметика наставляет и меру указует и на доли раздробляет; и к долям доли прикладывает, и из долей доли вынимает, и в доли раздробляет дотоле, доколе впросте недоуменное дело объявлено будет». В заключение автор предисловия, очевидно желая отвратить от изучения арифметики людей, к ней не расположенных, говорит: «Сего ради отъидите от меня все, иже меланколией обдержаны суть и у которых мозги с черной желчью смешаны, — моим ученикам достоит имети суптильный, чистый и высокий разум».

Старшего возраста нижегородцы черпали знания из печатных и рукописных книг, младшие поучались — за отсутствием школ — у подьячих и церковников.

Метод обучения для детей всех сословий был одинаков, прост, несложен и… длинен. На шестом году жизни ребенка сажали за букварь (печатный учебник, составленный в 1621 году патриаршим дьяком Василием Бурцевым). Год продолжалось усвоение азбуки. Второй год обучения посвящался изучению «Часовника». Через пять месяцев переходили к чтению «Псалтыря». Еще через три месяца прочитывали «Деяния апостольские». Наконец спустя полгода приступали к писанию чернилами на бумаге. На девятом году ребенка учили петь по «Октоиху» (нотная церковная книга). От «Октоиха» месяцев через восемь переходили к изучению наиболее трудных церковных песнопений, после чего к наступлению десятилетнего возраста весь курс основных «наук» считался пройденным.

Образование юного поколения, конечно, не было всеобщим и если давало некоторое умение «чести и писати», то никак не служило достаточным основанием для широкого развития интеллекта. Нижегородская жизнь XVII века характеризуется острой борьбой знания с невежеством, дедовского суеверия со свежими веяниями.

Еще «Стоглавый собор» при Иване IV указывал на вредность бытовавших повсеместно пережитков седой древности — кудесничества, волшебства, суеверий, предрассудков.

Широкие массы населения в XVII веке верили в сны, приметы, счастливые и несчастливые дни, в возможность влиять на судьбу человека. Распространено было гадание, т. е. разузнавание всякими способами своего будущего. Существовали многочисленные гадальные книги-руководства: «Зодей» (гадание по знакам зодиака, когда наблюдали, кто под каким знаком зодиака родился, и в связи с этим предсказывали счастье или несчастье в жизни), «Альманах» (гадание по ущербу Луны и погоде), «Шестокрыл» (гадание по счастливым и несчастливым для человека годам, месяцам, дням и часам), «Воронограй», «Куроклик» (гадания по крику воронов и петухов), «Аристотелевы врата» (гадание по рисованным от руки клеточкам), «Сносудец» (гадание по снам), «Трепетник» и много всяких других.

Распространено было убеждение, что любого другого человека можно «испортить», «заговорить», «сглазить», «приворожить» или «отвратить». Имелись и рецепты такой порчи, написанные в «волшебных черных книгах». Сам человек, части его тела, пища, питье, одежда, все предметы домашнего обихода «по черной книге» представляют богатый материал для волшебства. Всем таким предметам таинственная сила придается посредством особых приемов: «наговоров», «заклинаний», «заговоров», «нашептывания».

Вздорное суеверие подчас граничило с возможностью преступления; за помощью к «колдунам» обращались люди, желающие избавиться от ненавистного или опасного для них лица. Власти пытались бороться против всякого «волшебства» путем сыска, пыток и последующей строгой кары.

Героем характерного суеверно-криминального дела оказался дьячок нижегородского Печерского монастыря Семейка (Семен) Григорьев.

В начале марта 1628 года послали Семейку с каким-то делом из монастыря в воеводскую канцелярию в кремле. На Благовещенской площади, перейдя каменный мост на рву, в завороте Дмитровской башни, дьячок поднял с земли оброненный кем-то сверток, тщательно перевязанный накрест бечевкой.

Дома, в монастыре, дьячок развернул находку и увидел, что перед ним тетрадка с гадальными «рафлями». Рафля — разграфленный на клеточки лист бумаги. Каждая клеточка имела цифру, повторенную в перечне множества разнообразных случаев и действий.

Бросаемое на лист ячменное зерно определяло будущее.

Любитель всякого чтения, Семейка и ранее знаком был с рукописными произведениями подобного рода. Он даже являлся собственником подаренной ему когда-то знакомым каргопольским стрельцом писаной бумажки в шесть с половиной строк, учившей, как бороться с наводимой злыми людьми порчей.

Желая, очевидно, похвалиться находкой, Семейка показал рафли сперва монастырскому певчему Исихию, а потом и монаху — старцу Варсонофию. Последний, боясь закона, строго запрещавшего хранить гадальные книги, донес настоятелю монастыря. Ревностный слуга церкви счел своей обязанностью известить высшую церковную власть о замеченном в обители «недобром деле».

Вскоре был получен указ патриарха Филарета Никитича (отца Михаила Романова) препроводить к нему преступника дьячка Семейку и его еретические бумаги.

В результате отправилась в Нижний Новгород с патриаршим боярским сыном Алексеем Матовым грамота: «От великого государя, святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всеа Русии, в Нижний Новгород Печерского монастыря архимандриту Рафаилу с братией. Писали есте к нам, что в нынешнем 136 году марта в 29 день извещал тебе, Рафаилу, старец Варсонофий на церковного дьячка на Семейку Григорьева, что тот дьячок держит у себя книги недобрые, ересные, да приговору к борьбе полсемы строки; и по нашему указу тот дьячок Семейка по те тетрати распрашиван накрепко… И те тетрати гадальные, именуются Рафли, и письмо на столбце мы, патриарх Филарет всеа Русии, велели сжечь, а дьячка указали есмя послати к вам в монастырь. И как к вам ся наша грамота придет, а наш сын боярский Олексей Матов в Нижний прибудет, и вы б того дьячка взяли и велели сковать в ножные железа и быти ему монастырских черных службах год; а как год отойдет, и вы б о том отписали к нам на Москву».

Счастлив оказался Семейка Григорьев, что сам не занимался «волхвованием» по найденным у него «тетратям». Он отделался годом монастырских работ, тогда как людей, занимавшихся «гаданием», ждала неминуемая смерть на плахе.

Глава V

Домашний обиход нижегородца. Жилье и одежда. Яства и напитки. Нравы и обычаи. Запреты и развлечения. Скоморохи. За монастырской стеной. Штрихи уездной жизни. Крупнейшие вотчины. Лысково и Мурашкино — владения боярина Морозова. Переписка боярина с управляющими. Боярские «милости» и поборы. Промысловые занятия уездных жителей.

Путевые рассказы и зарисовки иностранцев-путешественников Олеария (1623) и Мейерберга (1676), побывавших в Н. Новгороде, дают некоторое представление о внешнем виде жилых домов нижегородцев в середине XVII столетия.

Городские избы (слово «дом» почти не употреблялось) строились преимущественно из лиственницы, в изобилии росшей в лесах Заволжья.

Высокий, четырехугольный, «клеткой» сруб заключал в себе одну «теплую» (отопляемую), две-три «холодные» горницы и «сени». Печь в теплой горнице, при отсутствии печной трубы, выходящей на крышу, топилась из сеней, дым при этом выпускался на волю через отверстия в стене.

Низ трехъярусной постройки, подклеть, предназначался для кладовой и сухого «подполья» (в особо холодную зиму в нем еще помещались лошадь и корова). На чердаке под крышей устраивалась девичья светлица, или терем, — постоянное помещение для детей и женщин. Небольшие оконные проемы в горницах затягивались у достаточных людей тонким слоем слюды, у бедняков — высушенной кожей сома. Состоятельные люди соединяли несколько домовых срубов вместе и получившиеся «хоромы» украшали по фасаду деревянной пестрой резьбой.

Внутренняя обстановка дома не блистала обилием или разнообразием мебели: в горнице стояли столы, лавки, скамьи (те же лавки, но со спинкой), стольцы (табуретки) и сундуки-укладки. О кроватях нижегородцы знали только понаслышке; ложем служила скамья с приставленной к ней лавкой.

На дворе при доме размещались амбары, хлев, курятник и «мыльница» (баня). Дворовая усадьба окружалась бревенчатым тыном, который в последние десятилетия века стал заменяться дощатым забором.

Огороды при посадских домовладениях засаживались капустой, луком, чесноком, редькой, морковью и репой. Со свеклой и горохом нижегородцы познакомились в середине столетия после наплыва украинцев на берега Волги. Картофель оставался неизвестным до XIX века.

У нижегородских богачей из торгового и служилого сословия, кроме огородов, имелись еще сады с яблоневыми, грушевыми, вишневыми и сливовыми деревьями. При каждом таком саде был пруд или прудик с рыбой.

Одевались нижегородцы подобно всем другим русским людям того времени. Бедняки носили зипун из толстой сермяжной ткани, средний слой населения — кафтан из нанки или грубого серого сукна. Более состоятельные сверх кафтана надевали еще сшитую из тафты или атласа ферязь.

Обувь состояла из лычных лаптей, заменявшихся, по мере увеличения достатка, кожаными сапогами. На головах торчал колпак (шапка) из валяного поярка, зимой — с подкладкой из ваты.

Женщины всех возрастов носили сарафаны: наименее состоятельные — из полотна, крашенины, китайки, богатые — из атласа, камки, стамеда. Девушки и молодицы, когда хотели принарядиться, надевали, кроме сарафана, цветную безрукавку, опушенную мехом, носившую название телогрейки или душегрейки.

Способы приготовления еды вырабатывались поколениями и, раз установленные, почти не менялись.

Каждому виду мяса строго соответствовала плодово-овощная или остро-пряная приправа. От этого правила не отступали. К говядине полагался чеснок, к свинине — лук, к зайцу — репа, к утке — слива, к гусю — моченые яблоки. Ко щам из свежей капусты требовался пирог с гречневой кашей, к кислым щам — пирог с соленой рыбой, к лапше — пирог с мясом, к похлебке из круп — пирог с курицей, к ухе — пирог с морковью. Без пирогов ели только холодные жидкие блюда: окрошку и ботвинью.

Любили нижегородцы рыбу во всех видах: жареную, вареную, печеную, сухую, вяленую, соленую и… сырую (только что пойманную!). Необыкновенно искусно варилась нижегородскими хозяйками уха: голая (без пряностей), красная (с шафраном), черная (с гвоздикой), белая (с перцем), желтая (с янтарным жиром стерляди), сладкая (из ершей), рыбацкая (с примесью крупы), пластовая, сборная и др.

Хлеб по будням употреблялся исключительно ржаной. Пшеничная мука шла на белый хлеб — калач, съедаемый в воскресенье и праздничные дни. Считалось в обычае приглашать соседа по улице в воскресенье «калача отведать». Иногда такое «отведывание» калача продолжалось столь долго, что вызывало последующее раскаяние. Отсюда родилась поговорка: «Теперь меня к нему и калачом не заманишь!»

Любимыми напитками нижегородцев являлись освежающий квас и опьяняющие мед, брага, зелено вино. Сквасить воду с мукой или сухарями и солодом умела любая хозяйственная нижегородка, но некоторые обладали еще секретом варить нижегородский квас из ягод можжевельника. Нижегородский можжевеловый квас XVII столетия — непревзойденный освежающий и подкрепляющий напиток, известный всей России. Бурлацкие договора, заключавшиеся в Нижнем Нове-Граде, имели зачастую обязательство нанимателя запасти для путины бочку с можжевеловым квасом.

Крепкий опьяняющий мед издавна был необходимой принадлежностью всякого нижегородского пиршества. За приготовлением домашнего меда наблюдал хозяин, а не хозяйка. Чтобы придать вареному меду опьяняющие свойства, прибавляли дрожжей или хмелю и оставляли неделю бродить. Готовому «ставленнику» можно было придать разный вкус. Приготовляли вешний, стоялый, обарный, красный, белый, с гвоздикой и особо крепкий «княжеский» мед.

С медом успешно конкурировало «зелено вино», в свою очередь делившееся на сорта: простое, пенник, полугар, боярское и двойное. Выкурка и продажа крепкого вина составляла привилегию государства, отдаваемую в XVII веке денежным людям на откуп. Частично разрешалась выгонка вина монастырям по тарханным грамотам и посадским людям для свадеб и семейных праздников.

Государевы винокурни и кабаки в Нижнем Новгороде с его уездом, отдававшиеся на откуп, перечислены в «Писцовой книге». «…Близь Ивановского мосту… по левой стороне, на старом таможенном месте, двор государев кабатцкой, а на нем хором: изба с горницею ниские, да изба на мшанике (т. е. на бревнах, проконопаченных мохом), да погреб с напогребицею…» Второй кабак стоял в переулке на берегу Оки между церквами Троицкой и Рождественской. Третий — «на Верхнем посаде, за Дмитровскими каменными воротами, против кузниц». Четвертый — в районе Ильинских улиц.

Кроме постоянных, существовали еще временные кабаки, открывавшиеся на день-два в переносных палатках при монастырях, соборах, церквах во время престольных праздников и других событий, вызывавших скопление народа.

Кабаки в те три дня в неделю, когда были открыты, наполнялись мелким городским и приезжим людом. Зажиточные горожане обычно осушали чарки зелена вина в домашней обстановке, задушевно беседуя с друзьями-приятелями.

Хождение «в гости» было в те времена единственным способом у пожилых людей скоротать свободное время.

Взаимные посещения происходили не «как бог на душу положит», а по заведенному отцами и дедами порядку. Человек «вежливый», т. е. знающий порядок, обязан был поступать, согласуясь с тем, как «делается у добрых людей». При взаимной «гостьбе» соблюдался известный «чин».

Старшие (по возрасту, сану, положению) вне особых торжественных случаев к младшим в гости не ходили. Являлись обычно равные к равным или низшие к высшим. Хозяин должен был уметь встретить каждого гостя по достоинству: человека сановитого — у крыльца, менее значительного — в сенях, а более низшего — в комнате.

В застольном разговоре принято было взаимно величать друг друга «государем», «благодетелем», «кормильцем», причем сполна выговаривать имя и отчество собеседника, а себя называть уменьшительным именем, прибавляя такие выражения: «прости моему окаянству», «дозволь моей худости», «кланяюсь земно тебе, государю моему» и прочие.

«Хороший» хозяин, желающий на славу угостить приятеля, вливал ему в рот вино чуть ли не силой. Напрасно гость, отнекиваясь, истово приговаривал: «Вижу, что много у тебя пива крепкого, меду сладкого, вина доброго, да ведь всего не выпьешь…» А хозяин свое твердит: «У себя живи как хочешь, а в гостях как велят!» Только тогда угощение считалось законченным, когда у хозяина и гостя уже не хватало сил подносить чарки ко рту.

Хмельные забавы нижегородцев в кабаках и дома мало беспокоили государственную власть, видевшую в водочном доходе средство для пополнения казны.

Зато во многих других случаях нравственность и поведение подданных подвергались весьма строгой и мелочной правительственной опеке.

Церковь была столпом и опорой власти, средством ее воздействия на психологию, чувства и мысли населения.

В 1636 году девять нижегородских попов, настоятелей приходов, писали патриарху Иоасафу I о творящихся, по их мнению, «беспорядках» в местной жизни: «…в храмах наших нижегородских, государь святейший архипастырь, зело поскору пение происходит и не по правилам святых отец… говорят голосов в пять, и шесть, и более (сразу) со всяким небрежением, поскору… Православные христиане, иже суть мирские люди, стоят в храмах божиих с бесстрашием и со всяким небрежением и во время святого пения беседы творят неподобные со смехотворением… Да пономари, государь, по церквам молодые без жен, да такоже многие по многим церквам поповы дети во время святые службы в олтарях бесчинствуют…» Одновременно попы жаловались на малое посещение паствой праздничных богослужений.

Спустя некоторое время нижегородский воевода князь Петр Долгоруков получил царский указ: «Ведомо нам учинилось, что в Нижнем Новгороде и в других городах и уездах мирских всяких чинов люди, и жены их, и дети их в воскресенье и господские дни к церквам божиим не ходят… И как к тебе ся наша грамота придет, велел бы ее не поединожды вслух по церквам и торжкам прочести и приказать, чтоб в городе, и в слободах, и в Нижегородском уезде всяких чинов люди, и жены их, и дети в воскресные дни и господские праздники к церквам божиим к пенью приходили и в церкви божией стояли смирно, меж себя никаких речей не говорили и слушали б церковное пение со страхом божием и со всяким благочестием внимательно…».

Указ «о благочинии в церквах» оказался началом правительственной заботы о «нравственности» нижегородцев. Следующее царское распоряжение касалось «неблагозвучных слов», частенько раздававшихся в торговых рядах Нижнего посада.

Указ царя Алексея Михайловича осуждал «неблагозвучные» выражения и предписывал местным воеводам следить, чтобы на городских сходбищах не допускалась громкая ругань.

Во исполнение указа переодетые стрельцы с батогами бродили на площадях среди толп народа и, заметив людей, употреблявших «срамные слова», обрушивали батоги на спину провинившегося. Это средство, однако, не искоренило брани, так как сами стрельцы в пылу служебного усердия не могли удержаться от произнесения «недозволенных» слов. После стрелецких расправ на площадях и пошло выражение «площадные слова».

Немалый переполох в нижегородских посадских кругах вызвал царский указ, полученный в конце 1646 года: «…от царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии в Нижний Новгород стольнику и воеводе нашему Даниле Ивановичу Лодыгину да дьяку нашему Глебу Патрикееву. Ведомо нам, великому государю, учинилось, что в Нижнем Новгороде в торговых банях парятца всякие люди мужики и жонки вместе и так делают как бы забыв страшный суд божий, и друг друга в телесном обнажении не стыдясь и родственного присвоения не берегучи; а на Москве и иных городах мужики и жонки парятца в особых банях, а не вместе. А в Нижнем Новгороде торговые три бани и можно в двух банях паритца жонкам… И как к вам ся наша грамота придет, и вы б в Нижнем Нове-городе в торговых в дву банях велели паритца мужикам, а в третьей бане паритца жонкам».

Не нравилась правительству тяга некоторых «вольнодумных» служилых людей к немецкому платью и польской стрижке волос.

«…Стольникам, и стряпчим, и жильцам, и московским и городовым дворянам указал великий государь свой государев указ сказать, чтобы они иноземных немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не постригали, також и платья, кафтанов и шапок с иноземных образцов не носили и людям своим потомуж носить не велели. А будет кто впредь учнет волосы подстригать и платье носить с иноземного образца или такое же платье объявится на людях их: и тем от великого государя быть в опале, и из вышних чинов написаны будут в нижние чины…»

Особую тревогу возбуждало у государственной власти появившееся еще в XVI веке и распространявшееся в начале XVII куренье или, по-тогдашнему, «питье» табаку.

В 1633 году патриарх всенародно «проклял» заморское зелье, а в следующем году последовал указ царя Михаила Федоровича: «…великий государь указал на Москве и в городах о табаке заказ (запрет) учинить крепкой под смертной казнью, чтоб нигде русские люди и иноземцы всякие табаку у себя не держали и не пили и табаком не торговали. А кто русские люди и иноземцы табак учнут держати или пити или табаком учнут торговати… и тем людям чинить наказание большое без пощады, а дворы их и животы имая продавати и деньги имати в государеву казну».

Указ повторен в «Уложении 1649 года», причем увеличено наказание: «пороть носы», «резать ноздри и ссылать в Сибирь».

В резкую, непримиримую форму облекла государственная власть борьбу подчас против совершенно невинных народных забав и развлечений. Многочисленные запреты действовали по согласию с иерархами церкви со ссылками… на «Священное Писание». Считалось, что мирская музыка, пение, танцы — действия «нечестивые», «бесовские».

Нижегородцы испокон веку любили веселье. Всякий церковный праздник (бывший и днем отдохновения от труда) начинался длинным «богослужением», заканчивался в домах, на улицах, на полях и лужайках, в городе и деревне народным весельем, массовыми играми молодежи, пением, хороводами, плясками под музыку свирелей, балалаек, домр.

Увеселения разнообразились в зависимости от времен года. В «светлую неделю» катали крашеные яйца, подкидывали друг друга на досках, взвивались на релях (качелях), сшибали лодыги (козны), вбивали в железное кольцо свайку (гвоздь).

В мае дружно «встречали весну», завивая березки парами, сплетая из цветов венки и «кумясь» с подружкой поцелуем через венок.

Под Иванов день (24 июня) вереницею ходили в луга для «встречи лета», прыгали через костры и возвращались домой, свистя в самодельные из липовых побегов дудки.

Осенью справляли пору «изобилия плодов земных», лакомясь лесными ягодами, яблоками, орехами, стручками дикого горошка.

Особенно весело проводила молодежь зимние святки (две недели между рождеством и крещеньем). Девушки и парни ходили «ряжеными» по улицам, надевали «хари» (маски), пели «колядки» (праздничные вирши, исполняемые нараспев).

Во все времена года любили нижегородцы уличные представления бродячих актеров-скоморохов. Скоморохи, по-иному веселые люди, бахари, потешники, смехотворцы, глумцы, шуты, шпыни, — типичное явление для России XVII века.

Людей, профессией которых было увеселять других, в нижегородской «Писцовой книге» перечисляется до десяти: «…от Пятницкого ручья вверх к ц. Пятницы, в горе… избенка Ондрюшки-скомороха, на церковной земле, сказали беден; избенка Артюшки-веселого; избенка веселого Сережки Девятого на церковной же земле», «У Пятницы же на монастырской земле дворишко веселого Смирки Иванова», «В Егорьевской стороне, по берегу реки, вверх к новому острогу изба стрельца Захарки-скомороха, место не тяглое». Были еще в Нижнем «Арсюшка Тимофеев скоморох с сыном», прибывшие из Смоленска («а из Смоленска сошли в разорение…»), да «Лаврентейка прозвищем Десятка Сергеев сын, волыношник, веселый; в распросе сказался родиной Ржевы Володимировой и отец-де его тоже был скоморох». Ютились где-то «в подсоседниках» еще Петька гудец-свирельник, Мартьянка-домрачей и скоморох из крепостных людей князя Дмитрия Пожарского Федька Степанов сын Чечетка.

Скоморохи обычно составляли ватагу в 15–20 человек и странствовали месяцев 7–8 в году, переходя из города в город, из села в село. Одни играли на гуслях, домрах, сурнах (трубы), гудках (ящик с натянутыми струнами), били в накры (род литавр) и барабаны; другие плясали; третьи показывали ученых медведей и собак (дрессировали животных в южных селах Низовского края). Среди ватаги обычно были еще шутники-потешники, умевшие говорить складно всякие прибаутки; метальники (жонглеры), «лицедеи» (актеры), которые, надев на себя «личины», обыкновенно уродливые и смешные, разыгрывали придуманные ими «действа»… Были и такие, что носили на голове доску с движущимися куклами; такие искусники обвертывали вокруг пояса кусок полотна в виде юбки, поднимали материю вверх над головой, так что лица не было видно, и приводили в движение куклы, приговаривая за них на разные голоса.

Эти невинные народные забавы и развлечения сделались предметом яростного гонения со вступлением на трон царя-святоши Алексея Михайловича.

Шестнадцатилетний самодержец начал с того, что сыграл свою собственную свадьбу, вопреки русскому обычаю, без веселья и музыки. Этим он хотел показать «пример» подданным.

Во второй год царствования царь обнародовал указ, запрещавший музыку, пляску, пение где бы то ни было, когда бы то ни было и по какому бы то ни было поводу.

На третий год им были запрещены повсеместно игра в карты, тавлеи (шашки) и шахматы, рассказывание сказок и загадывание загадок на вечеринках и посиделках, сбор грибов, орехов, ягод в воскресные и праздничные дни.

Православная церковь, со своей стороны, начала борьбу с «пережитками язычества», усматривая в хороводах древнее ритмическое хождение славян вокруг идолов, в прыганье через костер — языческое очищение огнем от грехов, в святочном колядовании — языческие заклинания.

Пресловутый, совместный царя и патриарха, указ 1648 года добавляет к прежним бытовым запретам новые: «…скоморохам по градам и селам не ходить… медведям, козам и сучкам не скакать и не плясать… людям всех чинов на молодой месяц не смотреть, в гром не купаться, по домам с серебра не умываться, олова и воску не лить, косматых шкур с рогами на себя не напяливать, на сборищах в ладони не бить… а которые люди от такого безчиния не отстанут и учнут впредь таких богомерзких дел держаться, и тем людям велено делать наказание — бить батоги; а которые люди от того не отстанут и объявятся в такой вине в третье и в четвертое, и тех велено ссылать в дальние городы за опалу».

Несколько лет действовал указ 1648 года. Но у повелителя «всеа Русии» не оказалось достаточно могущества, чтобы заставить народ отказаться от веселья, песен, плясок, качания на качелях или хлопанья в ладоши.

Патриарх Иосиф, ревностно помогая царю насаждать «добронравие» среди посадских и крестьян, мог бы найти лучшее применение своей энергии, заглянув за высокие стены подведомственных ему нижегородских монашеских обителей.

Девять монастырей (шесть мужских и три женских) числилось в первых годах XVII столетия в Нижнем Новгороде и еще четырнадцать было разбросано по разным уголкам Нижегородского уезда. К моменту переписи 1621–1622 годов большинство из них клонилось к упадку. Исключением являлись наиболее древние монастыри: Благовещенский, основанный одновременно с городом, т. е. в 1221–1222 годах, и Печерский, появившийся в 1328 году. Оба монастыря когда-то в древности представляли собою общины «удалившихся от мира людей», посвятивших себя аскетическому отрешению от мира. В XVII веке эти монастыри были крупнейшими феодальными хозяйствами с горстью обитателей в черных рясах, занятых главным образом хозяйственными вопросами, а побочно «молитвою» за себя и за каждого, кто это «дело» поручит.

Самое расположение построек, например, в Печерском монастыре, свидетельствовало о преобладании в монашеской жизни хозяйственных интересов. Около четырех монастырских храмов располагались двумя линиями дома игумена, келаря, казначея и кельи младшей братии. На отшибе внутри ограды теснились «людские» избы, трапезная, хлебная, поварня, пивоварня, квасоварня, житница, курятники, ледники. Отдельно за оградой стояли винокурня, скотный и конный дворы. Вокруг монастыря лепились по склонам горы Печерская, Никольская и Подновская слободки, жители которых являлись фактически хозяйственными подсобниками монашеской братии.

Нижегородский Печерский монастырь славился богатством. За триста лет существования много перепало ему богатых милостей от великих князей, потом царей и знатных, богатых бояр, жаловавших «своим нижегородским богомольцам» плодородные земли, населенные деревни, леса, богатые пушным зверем, рыбные ловли, сенные покосы, всякие угодья. В 1621 году во владении Печерского монастыря числилось около 6000 десятин пахотной земли и до 8000 с лишком душ крестьян. Весь XVII век не прекращалось приращение монастырских богатств.

Церковная власть уверяла верующих, что можно достигнуть небесного блаженства не только путем личной молитвы, но и при молитве других. Такое замаливание собственных «грехов» и «грехов» умерших родителей поручали неискушенные люди профессионалам-монахам. Конечно, за «доброхотное даяние».

О размерах таких доброхотных даяний свидетельствует «Вкладная книга Нижегородского Печерского Вознесенского монастыря»: «…дал вписи села Ликеева Иван Афанасьев сын Богданин лошадь — коня каря, по пятнадцати именех, — вписать в синодик (поминание), — за пятнадцать рублев».

«…Генваря в 28 день (1655 года) дал на поминок на сорокоуст старец Селивестр, что в мире был монастырской плотник Прокофей, по сыне своем «корову черную за полтора рубля…»»

«…Октября 22 дня (того же года) дала вписи нищая Пелагея Арзамасская по четырех родителей (отец, мать, дед, бабка), вписать в сенодики, — горшок медный 28 фунтов за рубль…»

Немало записано во «Вкладную книгу» и пожертвований от служилых помещиков и купцов:

«…156 году (1648) марта в 12 день дал вкладу Панфил Степанов сын Матюнин ожерелье женское жемчюжное за 60 рублей. И то ожерелье ссыпали, и жемчугу с него в вес 25 золотников, и низали тем жемчугом архимандричью шапку…»

«…184 году (1676) сентября в 20 день дал вкладу имянитый человек Григорий Дмитриевич Строганов по родителей своих на всякое монастырское строение лодью (судно для перевозки соли) в 34 сажени…»

Внутренний распорядок монастырской жизни регламентировался древним аскетическим уставом Иосифа Волоцкого (1500 г.), однако достаточно разбавленным последующими смягчавшими его нововведениями.

Монахи делились по привилегиям на разные группы.

Меньшую братию (это были те, кого принимали в монастырь без вклада) питали скудно, одевали скромно, лишали права иметь личное имущество. Средняя категория получала право на добротную одежду, носила не лапти, а сапоги, ей выдавалось некоторое месячное «жалование» и не запрещалось съесть в келье кусок-другой помимо общей монастырской трапезы. Высшая категория монахов, обладая отдельными кельями и прислужником-монахом имела право принимать со стороны приношения и подарки, которые составляли их личную собственность.

Младшая братия много трудилась, мало ела; средняя и высшая братия много «молилась» и чревоугодничала.

Из монастырского обеденного меню отнюдь не исключались изделия образцово поставленных винокурни, пивоварни, браговарни и квасоварни. Ежедневно подавались к столу хлебный квас и брага; в скоромные дни добавлялось пиво, а в воскресенье, «господни праздники» и «поминальные дни» каждый член братии имел право на объемистую «красовулю» горяча вина (красовуля — расписная деревянная чашка, употребляемая в монастырях за трапезой).

Чрезмерное употребление вина печерской монашеской братией (как и других русских монастырей) наконец обратило на себя внимание высшей церковной власти. Последовало общее распоряжение: «Указал царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии… Во всех монастырях хмельное питье, вино и мед и пиво отставить, чтобы от того монастыри в оскудении не были; а велено во всех монастырях про братию и в расход держать квас ячной и ржаной».

Пьянство было не единственным пороком монашеской братии.

Назначенный в новообразованную в 1672 году Нижегородскую епархию митрополит Филарет послал каждому настоятелю мужского городского и уездного монастыря грамоту: «…ведомо нам, преосвященному митрополиту нижегородскому Филарету, учинилось, что нашей епархии в монастыри приезжают богомольцы на праздники и кроме праздников молиться мужеский пол и женский, и будучи в монастыре на праздник жены и девы ночуют в кельях и обедают в кельях у властей и рядовой братии; и сие зело непристойно иноческому сану и неблагочинно, наипаче же грешно, ибо от того диаволи сети простираются ко блудному похотению и зело зазорно иноческому чину… И как к тебе ся наша, преосвященного митрополита Филарета, грамота придет, и ты б учинил в своей обители наказ крепкой, дабы женский пол отнюдь в кельях не находился и не пущать бы ниже самых своих сущих сродников, никаких женска полу ни жен, ни девиц, не токмо ночевать, но ни на мал час».

Высокие стены Печерского монастыря скрывали многое. Однако кое-что приобретало широкую огласку.

Героями монастырской полукриминальной хроники иногда оказывались высшие начальники обители.

Архимандрит Симеон (в мире Милюков) настоятельствовал в Печерском монастыре два года (1672–1674). Такого мздоимца и стяжателя не помнили даже убеленные сединами старцы, с юных лет жившие в монастыре. Уже после первого года хозяйничания Симеона, не знавшего разницы между своим и чужим, обманутые и обобранные им люди завалили жалобами Московский Патриарший приказ. Содержание всех жалоб было однородным: «…он, Симеон, велел казначею Симону купить горностаев, и он купил два сорока и шестнадцать горностаев на монастырские казенные деньги, дано за те горностаи 8 рублев двадцать один алтын, две деньги, взял Симеон горностаев к себе в келью, а денег за них не отдал», «По его, Симеона, приказу келейник Панкрашка дал рубль за две юфти сафьянов, а три рубля за них Симеон не отдал, а те сафьяны у него в келье…», «Из села Плесца привез крестьянин монастырский Тараська Дмитриев десять рублей дровяных монастырских казенных денег, и те деньги он настоятель взял себе же в келью. Приходил Тараська к нему в келью трижды за отпискою, и он ему отписки не дал, а бил его плетьми, чтобы отписки не просил в тех деньгах», «У строителя пустыньки села Кидекши 25 рублей взял, отписки не дал» и прочее и прочее.

Наконец патриаршая власть отозвала ненавидимого всеми архимандрита-стяжателя в Москву, но не наказала его, а напротив, сделала настоятелем виднейшего в Москве Спасо-Андрониева монастыря…

В то время как обитатели города были всецело погружены в свои городские дела и интересы, в уездах текла другая жизнь с присущими сельскому люду заботами, радостями и печалями.

Крестьянское население делилось на «государевых», лично свободных, «поместных», состоявших во временном владении служилых людей, и «вотчинных», закрепленных за отдельными собственниками. Наиболее многочисленной была третья категория.

В середине XVII столетия в Нижегородском крае числилось до двадцати крупных вотчин. На Оке села Богородское, Павлов Перевоз, Ворсма с окружающими их деревнями принадлежали князьям Черкасским; Избылец, Мещерская слобода и Чмутово близ Горбатова — князю Одоевскому. В Княгининском округе Воротынец, Кишкино с окрестными селениями были вотчиной стольника Головина. Арзамасская Выездная слобода являлась собственностью боярина Салтыкова.

Крупнейший нижегородский вотчинник боярин Борис Иванович Морозов владел землями в Арзамасском и Курмышском округах, его вотчинами были богатейшие многолюдные села Мурашкино, Лысково, Сергачи с тремястами прилегавшими к ним деревнями. «По благоволению царскому был силен боярин Морозов словом и делом», — говорит современник. Свои нижегородские вотчины получил боярин как награду за службу свою в качестве дядьки-пестуна малолетнего царевича Алексея после вступления последнего на трон в 1645 году.

Десять тысяч русских крестьян оказались в полном распоряжении корыстолюбивого до алчности и вместе с тем сурового и беспощадного к людям старика. В руках этого хозяина-деспота все его нижегородские владения сделались источником обильного «кормления», т. е. извлечения всеми путями и способами доходов от работы крепостного населения.

Начиная хозяйственное использование своих населенных земель, Морозов, проживавший неотлучно при царе, выбрал надежных приказчиков из своих московских холопов и послал их в Новгород Нижний. В «памятках», данных каждому будущему управителю, подробноперечислялись его права и обязанности перед хозяином. Заканчивались памятки категорическим требованием: «Во всем тебе, Поздей Внуков (или Корнил Шанский, Любим Асанов, Клементий Венюков, Кузьма Нагаев и т. д.), радеть и прибыли искать. Кто мне больше прибыли учинит, того я больше и пожалую».

Прибывшие на места приказчики объявили неприятную для крестьян новость: уничтожался прежний сбор с «выти» (окладная мера) и вводился оброк очень крупный — 14 рублей с семьи.

Кроме оброка, боярин потребовал с нижегородских крестьян присылать ему дважды в год — в ноябре и к Петрову дню обозы со всякой живностью. Письмо, полученное лысковским приказчиком Поздеем Внуковым в октябре 1650 года, содержало требование: «Со всех крестьян с дву вытей (т. е. с каждых 14–15 десятин) взять по гусю да по ососу (молочный поросенок) по доброму. А гуси бы иметь перед обозом свежие и не лежалые, с потрохами; а велеть бы гуси и потрохи везть бережно, чтоб дорогою не изветрили, да и перья, и пух, и крылья все прислать имянно; да взять бы со всех крестьян по курице с дыму, а имать куры добрые и старые, жирные, а молодых петухов и кур не имать; и велеть пластать и, натирая солью, пересушить. Да взять бы со всех крестьян с дыму по три яйца свежих, а не гнилых, и беречь их накрепко, чтоб не перегнили и не переморозя привезть ко мне. Взять с дыму по полугривенке (1/2 фунта) масла коровья и масло имать доброе, свежее и велеть в кади наливать, или набивать, как лучше, с солью, а соли б класть в меру, чтоб не добре было солоно, и масло б было чисто, не порошно (сорно) и подонья б не было…».

Перед июньским обозом приказчику прислан был приказ другого содержания: «…промышлять тебе в реке, в затонах, в заводьях и в береговых озерах рыбою, осетрами, стерлядями, лещами, линями, судаками большими, ездить за рыбою денно и ночно, а что будет в улове, то все в сады сажать;…а стерляди были бы больше аршина, и в аршин и без двух вершков, а меньше трех четвертей аршина не присылать; а лещи б тоже в аршин и без двух вершков, а линей в 3/4 аршина». К этому Морозов добавлял к сведению Поздея Внукова: «…а будет ты не станешь мне радеть и рыбою хорошо промышлять, и тебе от меня быть в большом наказании».

Крупных требований к своим «подданным» от боярина Бориса Ивановича было в году два, а мелких без числа…

Приказчику мурашкинскому Леонтию Грозе шел наказ: «Велеть бы тебе, Левонтий, изготовить нащипать своробориного цвету (шиповник) и велеть высушить и высуша прислать к Москве; изготовить цвету с осьмину» (два пуда сушеных лепестков!).

28 июня 1660 года отправилось морозовское письмо в Арзамас: «…От Бориса Ивановича Морозова в арзамасскую мою вотчину в село Знаменское человеку моему Григорию Рудневу. Как к тебе ся моя грамота придет и тебе б тотчас велеть во Пьяне реке на мой обиход раков ловить и из тех раков вынимать раковые жерновки; а чтоб изготовить раковых жерновок гораздо с лишком. И о том бы тебе порадеть, и что больше б жерновок наготовить, и ты б те жерновки прислал ко мне к Москве. И Смирному Гольцову в село Новое Покровское о тех раковых жерновках писано же, велено изготовить и ловить раки в реке Ваду…».

В годы 1655–1660 частенько давались Морозовым мурашкинским и лысковским приказчикам задания присылать вещи и предметы, не нужные самому боярину, но которые он по хорошей цене продавал в Москве. Среди таких предметов были выделываемые местными мастерами-крестьянами лысковское полотно и сундуки, мурашкинские рукавицы, тулупы и шапки и керженецкая (делаемая в селах по течению Керженца) деревянная посуда… «Велеть бы тебе, Поздей, собрать со всех вотчин с токарей деревянных судов, блюд и ставцов и братин и ендов и ковшей и ложек против прежнего… Да со всех вотчин собрать сто блюд сковородчатых красных (расписных) и на оловянное дело (способ окраски), да двадцать середних, да двадцать поменьше, особых, в каком дереве делаются, только бы они были на корельчатое дело (с узорами)…».

Тянули морозовские «подданные» назначенное им тягло, платили большой оброк, посылали обозы, выполняли многочисленные повинности, но подчас не выдерживали и посылали умоляющие прошения боярину.

Лысковские крестьяне в 1653 году «били челом» своему владыке: «Умилосердись, государь Борис Иванович! От твоего государева оброку большого прибавочного и изделья мы, сироты твои, оскудели и одолжили великими долгами, ныне нам твоего оброку платить невозможно, многие из нас, сирот, скитаются по миру…».

Мурашкинцы от себя писали: «…и нам, сиротам, твоего оброку платить нечем… Вели боярскую пощаду учинить на своем боярском оброке, чтоб нам в конец не погибнуть…».

Редко, очень редко боярин в ответ на такие просьбы сбавлял оброк. Большей частью на челобитных помечал: «На ком можно ныне взять, на тех имать, а на ком взять нечего, им дать сроку до зимнего пути». И тогда Поздей Внуков, Леонтий Гроза и прочая приказчичья свора должны были собирать оброк сполна «безо всякого переводу неоплошно…».

Приказчиков своих Морозов держал в строгой руке и нередко в письмах распекал за малое усердие или недостаточно тонкое выполнение щекотливых поручений.

Горе было тому крестьянину, который вздумал бы не повиноваться приказчику или, что еще хуже, отзываться непочтительно о самом боярине. В лучшем случае его ждали колодки и «железа» в погребе вотчинной конторы. А если приказчик отпишет хозяину, то «провинившийся» получит типичное морозовское наказание. Гнев помещика-изверга был тогда безграничен.

«1650 года, сентября 17. Грамота от Бориса Ивановича в нижегородскую мою вотчину в село Мурашкино, человеку моему Поздею Внукову. В прошлом во 158 году августа в 16 день писал ты мне, что села Мурашкина бобыль Миронко Иванов говорил-де на кабаке против меня невежливое бранное слово; и ты те изветные слова велел записать и прислал ко мне в отписке своей за руками, — та скаска передо мною чтена. И тебе б тово вора Миронку бить кнутом без пощады, чтоб иным воровать и незбытных слов говорить было неповадно; и, бив ево, Миронку, кинуть в тюрьму, и, держав его в тюрьме небольшое время, как кожа подживет, и, выняв, велеть в друго рядь бить кнутом же без пощады…».

Лишь смерть Морозова принесла облегчение людям.

Московские власти ежегодно присылали местным воеводам окладные списки, указуя, сколько и что именно следует собрать с населения деньгами или натурой. Пополняя государеву казну, не приходилось сидеть сложа руки ни горожанам, «тянувшим тягло», ни сельским жителям, «положенным в соху» или разделенным на «выти».

«Поместные» крестьяне знали только своего владельца; казенные и дворцовые волости, жители нерусской национальности имели дело с государевыми сборщиками — «совестными людьми» и «целовальниками».

Много труда затрачивал уездный житель, чтобы не попасть в «доимку» и связанный с ней воеводский правеж.

Черносошцы занимались хлебопашеством на выжженных от леса участках. В лесных деревнях, среди которых наряду с русскими было немало мордовских и татарских, жителям приходилось искать другие способы прокормления и уплаты податей. Главными занятиями лесных жителей были пчеловодство и охота.

По рассказам иностранцев, Московия XVI и XVII столетий изобиловала медом.

Англичанин Дженкинсон,^[26] бывший посланником при дворе Ивана IV, объехавший четыре раза страну, побывавший на Оке и Волге, уверяет, что в виденных им лесах пчелы пользуются каждым дуплом, чтобы отложить соты. Он сообщает легендарный рассказ, как некий крестьянин, опустившись в дупло огромного дерева, увяз в меду по самую шею. Бедняга оставался в таком положении два дня, питаясь только медом, пока наконец не избавил его от неминуемой смерти медведь, спустившийся задними лапами в то же дупло. Крестьянин ухватился за него руками и закричал во все горло так, что испуганный медведь выскочил из дупла и вынес крестьянина вместе с собою.

Я. Рейтенфельс (1672–1673)^[27] свидетельствует: «В Нижегородской области, особенно у мордвы в лесах, мед обильно сочится из утроб сосен, а медведи, привлекаемые сладостью, лезут для добычи вкусной еды на дерево, невзирая на укусы пчел и страх перед человеком».

Обилие меда вызвало в Нижегородском крае широкое развитие местного бортничества.^[28]

Государство отводило в лесах участки — «бортные ухожаи», которые передавало бортникам-пчеловодам в оброчное содержание. Съемщики обязаны были ежегодно платить по 1 пуду меда в срок на Семенов день (1 сентября), пчел разводить вновь и заботиться о новоделье, на перевод не пустошить пчел, в чужие бортные участки не ходить, лесу дельного (т. е. строевого) не ронять, сторонних людей в лес не пускать. Договор заключался письменный, при свидетелях; в случае гибели в лесу бортных деревьев с бортников взималась большая пеня.

Получив участок, бортник придумывал, для отличия его от всех других, особое клеймо — «знамя», попросту делал затесы на дереве.

Один из уцелевших в архивах договоров государства с нижегородским бортником имеет такое содержание: «Лета 7120 (1613) ноября в 30 день окольничий и воевода кн. Василий Андреевич Звенигородской да дьяк Василий Семенов дали на оброк в Куземинском ухожае в новодель (впервые) знамя «топор» заволжскому бортнику деревни Сошники Фомке Ондрееву для того: в нынешнем во 120 году бил челом он, Фомка, и сказал, чтоб ему дати в Куземинском ухожае меру: с верхней стороны межа Печерского монастыря вотчина, по Горелую гриву, а с нижней стороны межа на Ватомскую вотчину монастыря, по Синцову деревню да по Собчинский исток, а попереч — по Капустин Бор,^[29] знамя «топор», а оброку с него взяти четверть пуда меду да пошлины… И будет так, как Фомка бил челом, льготы ему дано на три года, а впервые ему тот оброк заплатить на срок на рождество Христово в 121 году, да вперед ему тем знаменем владети и оброк платити на тот же срок на рождество Христово с товарищи вместе…».

Кроме сбора медом, с бортников причитались еще в пользу государя пошлины деньгами.

Значительная часть жителей лесных деревень занималась звероловством и охотой.

Побережье Оки славилось обилием белок, куниц и лис (свидетельство Герберштейна, побывавшего в России на исходе первой четверти XVI века). Меха этих зверей были любимы средними слоями населения. В лесах арзамасских и заволжских водились соболя, куницы и горностаи. Однако только куницы и горностаи являлись предметом свободного оборота: соболь подлежал обязательной сдаче государству. Казна продавала дорогой соболий мех иностранцам и русским богатеям (последним через Сибирский приказ). Соболя шли в продажу парами и сороками, рассортированные на добрые, средние и плохие («недособоль»). Сверх целых мехов продавали отдельно собольи лапки, брюшки, горлышки, хвосты. Готовый товар хранился в мешках из синей холстины. Чем теснее был мешок, тем считалось лучшим для сохранения меха.

Но как ни ценен был соболь, все-таки за восемь соболиных шкурок давали только три шкурки русского речного бобра. В XVI веке и в первых десятилетиях XVII бобр в изобилии водился в нижегородских речках с быстрым течением. Однако добыча одного охотника не превышала пяти-шести зверьков в год: бобра трудно было поймать.

Бобровые места — «гоны» сдавались охотникам-бобровникам в аренду. В таких случаях взимались оброк бобрами же или деньгами по оценке и пошлина в казну особо.

Бобры делились на настоящих (зрелые от 2-летнего возраста), ярцов (годовиков) и кошлоков (молодняк), а по цвету различались черные, черно-карие, карие, рыжие. Лучшими считались черные. Продавались десятками и юфтями (кожаная упаковка).

В «Приходной окладной книге Нижегородского уезда за 1620 год» при указании оброков с населения перечисляются многие места бобровой ловли не в очень отдаленном расстоянии от города: «Река Кудьма с среднего звена от Кривой заводи Ершовской вверх до речки Ройки и на падучих речках Шелокше и других… рыбная ловля и бобровые гоны».

«Речка Анкур (Ункор) и с падучими речками да речка Лакшица… бобровые гоны, оброку бобр карь, деньгами за бобра 16 алтын, четыре деньги, пошлин десять денег».

«Речка Дорогуча (близ Безводного)… бобровые гоны, оброку бобр карь».

«Река Керженец от устья вверх и до Макарьева Холую (совр. Верхний Красный Яришко) и на падучих речках и озерах… рыбная ловля и бобровые гоны… оброку два бобра черных, да бобр карь, да бобр ярец или деньгами 3 рубля 8 алтын и 2 деньги; пошлин 12 алтын с деньгою».

На особом положении считался обширный промысел на арзамасском озере Вад. «…Озеро Вад и река Вад и вниз по реке Ваду на 5 верст и в западных озерках… рыбные ловли, да бобровые гоны, да лебединые ловли… за бобровые гоны оброку бобр черн или деньгами рубль, за рыбные ловли оброку 15 алтын четыре деньги, за лебединые ловли оброку два рубля».

На болотистых притоках Волги выше и ниже Нижнего Новгорода существовал еще довольно распространенный промысел уездных людей, правда в первых десятилетиях XVII века уже клонившийся к упадку.

Берега Железницы, Черной (район Балахны), Везломы (против Нижнего), Ватомы, Нюжмы (ниже города), Сундовика, Рудни, Большой и Желтой Мазы (около Лыскова) богаты были железной (болотной) рудой. Добывание железа в этих местах существовало с незапамятных времен. Отжиг поднятой со дна речки или болота руды (бурый железняк органического происхождения) производился в печурках-домницах сыродутным способом. Полученная после обработки руды «крица» ковалась на «пруты». Прутовое железо шло на выделку в обычных кузницах простейших предметов обихода: гвоздей, топоров, копий, кос, кривуль (серпов) и прочего.

Тридцать девять кузничных заведений в Нижнем (по «Писцовой» 1621 г.) свидетельствуют о том, что обработка местного железа была распространена довольно широко.

Любопытные подробности о рудных месторождениях под Макарьевским монастырем и о процессе добывания железа можно найти в переписке вотчинника Б. И. Морозова со своими сельскими управителями.

В 1651 году лысковский приказчик доставил хозяину интересные сведения: «Добывают святого Макария Желтоводского иноки железо за Волгою по реке Мазе… руда железная от монастыря верст от семи и емлют ту руду в болоте; а руды много в болотах лежит в оборник (полосою) на верху местами, а не с одново (не сплошь) и выходит у них (монахов) из горна на сутки по семи криц и по восьми, а крица у них ставитца (обходится) по 4 деньги, а из крицы выходит по 4 прута железа… Прут такой купить по торговому по 8 денег; а железо де (покупатели) хвалят…».

Дело это показалось боярину прибыльным, и он не замедлил поручением приказчику: «…посылал ты села Старого Покровского (Наговицыно тож) крестьянина Ваську Кузнеца смотреть за рекою Волгою, на речке Мазе, как делают железо Макарьевского монастыря иноки, а мастера у них моей вотчины села Лыскова крестьяне Федька Бобер да зять его Степанька. А Ваське Кузнецу сказывал там мой крестьянин Федька Бобер, что еще есть Нижегородского Благовещенского монастыря вотчина село, слывет Разнежье и деревня при ней Разнежье же, тут же сказывают большую железную руду, а мастеров у них, у благовещенских монахов, нет, а руда-де лежит в стоячь человека, — емлют и кладут в анбар, а железо (из руды) делать у них некому, обыскали-де недавно. А ту Благовещенскую руду лучше Макарьевской хвалят, а мастеришки у них из Макарьевского монастыря крестьяне и делают железо худое. А при добром мастерстве здесь и промысел хороший будет. Велеть бы тебе то место для меня у Благовещенского архимандрита изоброчить, чтоб макарьевские крестьяне на то место не перешли… И тебе бы скорей взять у Благовещенского монастыря властей то место на оброк лет на 10 или болши и укрепиться с ними записьми… И завесть бы тебе рудное дело, взяв кузнецов добрых изо всех моих вотчин, и велеть на меня руду варить и железо ковать… А к тому делу дать бы тебе, сметя все по тамошнему делу человек десятков 5 или 6. А будет, чаю, у рудного дела прибыль большая, ино завесть к рудному делу и 100 человек».

Из дальнейшей переписки видно, что первая «домница» была вздута в декабре 1651 года. Через год была заведена и вторая. Железо морозовскими крестьянами добывалось в нижегородской его вотчине свыше десяти лет, вплоть до смерти боярина в 1661 году.

Пример монахов Благовещенского монастыря оказался заразительным. Крупный «железный» доход стал мерещиться и братии подмосковной, крупнейшей в те времена обители, Троице-Сергиевской лавры.

Лаврские владения в Низовском крае занимали большую часть треугольника, образуемого слиянием Оки и Волги. Ряд водоемов и речки (около двадцати), впадавшие в Оку, имели буро-желтую окраску воды, что указывало на присутствие железа. Это же подтверждали и самые названия речек (существующие до сих пор), — Ржавка, Гниличка, Черная речка и другие.

Монахи принялись добывать болотную руду, поселив монастырских «трудников» в нарочито для сего заведенной деревне Игумново. Однако железодобывание в этих местах не привилось. «Трудники» разбрелись в разные стороны, оставив по себе лишь память в сохранившемся на долгие времена названии селения Игумново.

Добычей и обработкой болотного железа исчерпывалась местная горная промышленность в первые десятилетия XVII века.

Глава VI

Купцы и промышленники. Рыбные караваны Григория Никитникова и Семена Задорина. Сурский овес и ячмень Степана Олисова. Камская соль братьев Строгановых. Волга — «большая дорога Руси». Макарьевское торжище. Челобитная. Нижний — «ворота» на пути в Азию. Проезд на Восток русских посольств. Проезд в Москву азиатских посольств. Иностранцы-путешественники в Поволжье.

Уже в первых годах XVII столетия широкий размах получили торговые операции нижегородцев. Кроме непосредственного товарообмена с соседними областями, Нижний Новгород приобрел известность и как складочный пункт для товаров, которыми обменивались Россия и страны Востока.

Крупнейшими предметами нижегородского торгового оборота являлись: рыба, соль, зерно, кожа, мед, воск и (со второй половины века) поташ и смольчуг. Оживленными были сношения нижегородцев с Казанью, Астраханью, Москвой, Вологдой, Архангельском, Соликамском (Соль Камская) и Сибирью.

Среди данных «Писцовой книги» 1621 года в перечне нижегородских посадских жителей попадаются «лучшие люди», которые торгуют «большими свалными товарами и на низ и вверх ходят судами и которые промышляют всякими товарами помногу…». Эти нижегородские предприниматели ворочали сотнями и даже тысячами рублей.

В 1621–1622 годах из 246 городских лавок насчитывалось около четверти (58) рыбных. Располагались они близ берега реки в соседстве с устьем речки Почайны. Прорези и садки с живой рыбой тянулись цепью по бечевнику на протяжении полуверсты. Сухая и соленая рыба хранилась в лавках и амбарах торговцев, а также на складах монастырей. Рыбный товар был с местных «исадов» (рыбных ловель), наиболее крупные из которых находились на Стрелице, у Козина, под Новой — по реке Волге, и на Оке — у сел Дуденева, Горбатова и деревни Низковой. Предметом крупных, оптовых оборотов была рыба привозная, «низовая», с астраханских ловель.

Крупнейшими нижегородскими рыботорговцами были гость Григорий Никитников, купец гостиной сотни Семен Задорин и посадский «лутчий» человек Антип Клементьев.

О размерах рыбного привоза из Астрахани в Нижний можно судить по сохранившемуся документу того времени: «…в 144 году (1636) вышло из Астрахани в Нижний Новгород у торговых людей в осеннем караване (т. е. только часть годового привоза) в семи стругах астраханской рыбы по 39 тысяч пудов… А в прошлом в 143 году вышло из Астрахани в Новгород Нижний у гостя Григория Никитникова и у торговых людей в осеннем и весеннем караванах астраханские учюжные рыбы в пятнадцати стругах всякой рыбы со 100 000 пудов…».

Упоминается неоднократно в документах и фамилия нижегородских рыбных купцов Задориных. До 171 года (1663) Семен Задорин и сын его Афанасий Задорин брали на откуп в нижнем течении Волги «Саратовские, Самарские, Чирлятовские и Курдюмские воды». А откупу им, Задориным — Семену да Афанасию, велено платить с тех вод «по сту рублев по семнадцати алтын, по 3 1/2 деньги да по пяти пудов по тринадцати гривенок (фунтов) с четвертью икры зернистой».

В больших размерах происходила в Нижнем оптовая торговля хлебом-зерном. Рожь, ячмень, овес поступали в Нижний Новгород из Курмыша, Алатыря, Арзамаса, где их закупали денежные посадские люди Яким Патокин, Иван Языков и Степан Олисов. Хлебный товар сплавляли Сурой из Курмыша и Алатыря на Волгу и Тешей из Арзамаса на Оку. Из Нижнего зерно продолжало путь на север в Верхнее Поволжье.

При тогдашнем гибельном бездорожье речной путь был единственным сносным способом доставки хлебного груза в разные места страны.

Солью торговали в Низовском крае несколько крупных промышленников. Рыбники Григорий Никитников и Семен Задорин разрабатывали астраханскую соль. В 1635 году такой соли доставлено в Нижний 400 000 пудов.

В еще большем количестве прибывала соль с Камы из Пермской области, где она добывалась богачами-солепромышленниками — «именитыми людьми» Строгановыми. Из «Писцовой книги» 1621 года видно, что в Новгороде Нижнем производили значительные обороты Максим, Никита, Петр и Андрей — сыновья знаменитых при Иване IV именитых торговых людей — Якова, Григория и Семена Строгановых.

Ими на вместительных «лодиях» (беспалубная барка) ежегодно привозилось соли до миллиона пудов.

Насколько велики были коммерческие операции Строгановых, видно из описи количества соли и денег, которые взяты со Строгановых в 1615 году по требованию правительства на жалование служилым людям: «…в Нижнем у прикащиков Никиты Строганова, Кайбыша Карамышева продано соли на 10 765 рублей, у Дорошки Исакиева соли на 824 рубля, у Юшки Ларионова соли на 653 рубля, у Максима Строганова — соли на 2221 рубль, у Андрея и Петра Строгановых соли на 5260 рублей…». Из этих денег было взято государством (заимообразно) 13 810 рублей (сумма примерно равная общему капиталу всех остальных нижегородцев).

Волжский водный путь в XVII столетии по праву считался крупной торговой артерией, связывавшей север и центр государства с его восточными окраинами. Сотни судов, поодиночке и караванами, бороздили Волгу в обоих направлениях с ранней весны до поздней осени.

Новгород Нижний занимал важное место во внутренней торговле страны. Другому же географическому пункту Нижегородского края выпало на долю сыграть выдающуюся роль при товарообменных сделках России с Кавказом, мусульманским Востоком (полностью) и с Европейским Западом (в некоторой мере).

Монастырь «Макария Желтоводского», стоявший на левом берегу Волги в 90 верстах от Нижнего, к середине XVII века насчитывал уже свыше двухсот лет существования. Основанный в 1434 году, он несколько раз разорялся татарами и лишь после покорения Казанского и Астраханского царств полностью возродился из руин.

Каменные стены «Макария на Желтых Водах» стояли как раз в том месте многоводной русской реки, где происходила встреча груженых судов, спускавшихся с севера (через Шексну) от Архангельска, с южными судами, поднимавшимися от Астрахани.

Вскрытие Волги в низовьях бывает в начале марта (по старому стилю). Вскрытие северных рек Двины, Сухоны, Шексны и верховий Волги происходит в конце апреля. Именно в район монастыря одновременно прибывали суда, спускавшиеся плавом по течению, и нижневолжские первые караваны, поднимавшиеся к верху мускульной тягой.

Встреча верховых и низовых групп судов происходила ежегодно около 25 июля — день памяти умершего когда-то основателя монастыря Макария.

Чтобы не тратить времени и денег на дальнейший путь, верховые и низовые люди стали обмениваться товарами здесь, на монастырском праздничном Торжке. И те, и другие повертывали вспять, нагруженные уже другими изделиями.

Так сам собою происходил каждогодно в конце июля съезд торговцев в Макарьевской подмонастырской слободе.

В 1641 году царь Михаил Федорович особым указом узаконил ежегодное (в течение месяца) «макарьевское торжище».

Предметом оборотов на Макарьевской ярмарке были главным образом товары дальнего привоза. Сибирь давала мягкую рухлядь (меха). Зарубежные восточные государства через своих и астраханских купцов присылали хлопчатую бумагу, сырой шелк, парчу, тафту, драгоценные камни, пестрые шелковые ткани, свалянные из татарской (верблюжьей) шерсти сукна и ковры. Из Архангельска привозили товары европейские купцы — англичане и голландцы. Через сухопутную границу попадали к «Макарию» купцы «свитцкие» (шведские), «чатцкие» (датские), «анбурцы» (гамбургцы) и «липецкие» (из Лейпцига).

Начиная со второй половины XVI столетия русская власть стала охотно пускать иностранных купцов в глубь страны для закупки пушнины, кожи, смолы, льна, пеньки, меда, воску. Но неизменно стремившийся захватить рынки западный капитал к концу века бесцеремонно начал ставить русских торговцев при всех сделках в самые невыгодные условия. У англичан и голландцев появилась тяга к торговле с Азией наряду с русскими купцами.

Различные льготы и преимущества, даваемые Иваном IV и его ближайшими преемниками иностранцам, в конце концов стали серьезно угрожать интересам внутренней торговли. Отчаявшись при царе Михаиле Романове добиться ограничения привилегий иностранных купцов, торговые люди тотчас при вступлении на трон его преемника (1646 г.) отправили в Москву обстоятельную челобитную.

Горячими словами описывали челобитчики козни, обманы и плутни, чинимые приезжими торговыми иноземцами: англичанами, голландцами, брабантцами (бельгийцами) и другими. Указывали на убытки, причиняемые казне. Сообщили, что англичане, подкупив думного дьяка Третьякова, добыли из Польского приказа грамоту, разрешавшую помимо Архангельска и Вологды торговать и в некоторых других русских городах. Пользуясь таким разрешением, англичане стали жить на российских просторах как у себя дома и торговать по своим английским повадкам. Отмечалось, что, если иноземный товар дешевеет, его держат и не продают до тех пор, пока он не поднимется в цене… Действуя «сообща», заезжие гости перестали продавать свои товары русским или менять у них на русские товары. И так оттерли русских купцов от многих промыслов. И такие убытки им чинят, что некоторые перестали ездить к Архангельску… Привозят они также под видом своих родственников других иноземцев (не англичан) и другие иноземные (не английские) товары под именем английских, чтобы на них не шло пошлины; притом стали привозить сукна, атласы и тафты сравнительно с прежними худого качества, так что в мочке их убывает уже не по два вершка, а по полуаршину и более… Купец-иноземец Петер Марселис, в компании с другим немцем, откупил ворванье сало у холмогорских и поморских промышленников, которые ходят в Студеное море бить зверя; мимо англичан и покупщиков эти промышленники не смеют никому продавать сала; а те платят за него полцены и даже четверть цены…

В заключение своего челобитья торговые люди просили, чтобы «аглицким, и анбурским, и бараборским (брабантским, т. е. бельгийским), и галанским, и датским немцам, гостям и торговым людям запрещено было приезжать к Москве и в поволжские города, а торговать им только «у корабельной пристани Архангельского города»».

Челобитчики указывали, что тогда иноземные товары в Московском государстве будут дешевы по-прежнему, «а мы, холопы твои и сироты, от тех промыслишков учнем быть сыты, и во всех городах будет тебе, государь, прибыль многая…».

На прошении этом в числе других подписались два нижегородца.

С июля 1649 года торговые привилегии западноевропейским купцам были отменены,^[30] на Макарьевскую ярмарку они перестали ездить. Зато нижегородцы гостиной сотни стали с большей для себя выгодой ездить в северные русские города Вологду, Устюг Великий и Холмогоры — Архангельск.

Волжский водный путь, эта «большая дорога» на Восток, выполнял не только торговые функции.

По Волге сплывали к Хвалынскому (Каспийскому) морю русские дипломатические посольства, направлявшиеся в соседние дружественные страны. Поднимались в обратном направлении представители азиатских государств. Видела Волга также немало любознательных путешественников, поодиночке и группами знакомившихся с русской страной или пробиравшихся удобным «судовым ходом» в незнакомые восточные земли.

Но следовать на Восток или пробираться с Востока на Москву означало посетить на пути Нижний Новгород. Здесь торговые люди обязаны были предъявить свои товары государственной таможне. Люди с официальными поручениями вынуждены были делать остановку, запастись провиантом, получить государеву охрану (пристава и детей боярских), а то и сменить суда на более приспособленные для дальнейшего плавания.

Короче сказать, при каждом проезде «чужих людей» нижегородцы два-три дня, а то и целую неделю принимали у себя в городе «гостей», обогащаясь разнообразными впечатлениями.

При простоте тогдашних нравов не существовало строго хранимых государственных, военных или дипломатических тайн. Персонал посольств не делал секрета — от кого, куда и зачем он едет. Горожане свободно посещали речные суда, расспрашивали обо всем проезжающих, особенно людей, прибывавших из-за Каспийского или Синего (Аральского) морей. На пристани, где досматривали иностранные товары, не было недостатка в толмачах (переводчиках).

Расходы по содержанию проезжающих посольств или отдельных официальных лиц на время остановок в городах возлагались на местные воеводства и попадали поэтому в «сметные списки государевых доходов и расходов» по данному городу. Например, по такому нижегородскому «списку на 129 год» можно видеть, кто из официальных чужестранцев проезжал через Нижний Новгород в 1620 году и чем снабжал их местный воевода.

«…По казанским отпискам (требованиям) выдано послам, которые отпущены из Сибири к государю и вел. кн. Михаилу Федоровичу к Москве, Лабинского государства, да Алтына царя, да Киргизские земли (послам) с людьми двенадцати человекам, да приставу, да провожатым семи человекам… всего кормов, да вина, да пива, да меду на 48 рублей шесть алтын».

«…Да послам Каракулы Тайши трем человекам (калмыки), да приставу, да провожатым даны 15 шуб бараньих, да рубахи, да сапоги, из Нижнего в дорогу до Москвы».

Еще даны были в Нижнем в тот год кормы:

«Бухарскому послу Едему, ехавшему с важным поручением от царя Имам-Кулы»;

«Кизылбашского (персидского) Шаха-Аббаса купчине (комиссионеру) Миркету-Сеиту…»;

«Кабардинскому Яным-мурзе Канукину…»;

«Кумыцкого Алдар-Мурзы Суркая Шелкавы послу Мамеделею с пятью его людьми и двумя подарочными русскому царю аргамаками»…

И так каждый год проезжали в Москву через Нижний Новгород и обратно в свои владения многие среднеазиатские и сибирские властители или их послы.

Особенно торжественно был встречен в Москве бухарский посол Едем, поздравлявший избранного боярами и дворянством царя Михаила Романова с восшествием на трон.

Через полгода, в ответ на это посольство, в Бухару к царю Имам-Куле был отправлен посланник Иван Хохлов. Русский царь благодарил бухарского, выражал свою приязнь и предлагал дружбу. Посольство Хохлова везло с собой в подарок «четыре добрых кречета со всем их нарядом и рукавицею» (для ловчего) и другие «поминки».

Множество злоключений претерпел в среднеазиатских ханствах Иван Хохлов, ранее чем возвратился на родину в 1622 году. Проезжал он через Нижний Новгород, и от него любознательные нижегородцы узнали много интересных новостей из политической и общественной жизни восточных соседей России.

В 1634 году через Нижний Новгород (в Ярославль) проезжал купец из Бухары Хозя-Такулай с товарищами от того же бухарского хана Имам-Кулы. Товар состоял из шелка, бязи, пестряди, кушаков, кафтанов, которые в Нижегородской таможне были описаны и оценены в 4892 рубля. С этой суммы полагалась пошлина 171 рубль 6 алтын с деньгою. Однако, желая поощрить на первых порах бухарский привоз, правительство Михаила Романова предписало нижегородскому воеводе пошлину не взимать.

Торговлю с Востоком поощряло и правительство царя Алексея. В годы его правления (1645–1676) значение России в международных делах значительно возросло.

В 1646 году из Москвы было одно за другим отправлено водным путем через Нижний (Москва-река — Ока — Волга) три посольства: первое — в Персию с послом кн. Козловским, второе — к бухарохивинскому хану (тогда одно лицо) с торговым человеком Анисимом Грибовым, третье — к индийскому шаху с гонцами Никитой Сыроежиным и Васильем Тушкановым. Все они имели целью известить ближайшие к русским границам азиатские государства о новом московском царе и сохранить дружелюбные отношения.

Особо широкий наказ получили отправлявшиеся в Индию Сыроежин и Тушканов. Им дана была «любительская грамота», в которой сообщалось, что лишь по случайным причинам не было до сих пор у России с Индией «ссылки», любви и обмена послами.

«А ныне мы, великий государь, слыша, что брат наш, великий государь, высокостольнейшего места и превысочайшие и прехвальные степени великосодержатель, Персидские и Ширванские земли начальник, Шах-Аббасово величество, с вами, великим государем с Шах-Джагановым величеством, в приятной дружбе, любви и ссылке состоит, — этому премного радуемся… И хотим мы, Великий государь и князь Алексей Михайлович всея Русии, с вами, великим государем, от нынешнего времени быти в братской, приятной и крепкой дружбе…»

Любопытные наставления даны были гонцам относительно того, какие они должны давать ответы индийскому шаху на возможные его вопросы.

Так, на вопрос шаха Джагана о возрасте русского царя приказано отвечать, что ему «семнадцать лет, только бог его, великого государя нашего, его царское величество, одаровал и украсил образом и дородством, и храбростью, и разумом, и счастьем, и ко всем людям милостью и благонравием, и всеми благими делами наипаче всех людей».

А если спросят послов об отношении России к пограничным государям, то отвечать, что турский салтан Ибрагим, и датский, и французский, и английский короли, и голландские штаты были в дружбе и любви с отцом государевым, царем Михаилом Федоровичем, и он, царь Алексей Михайлович, с ними в приятной дружбе же.

Увы, русское посольство до Индии не доехало по причине возникших в то время военных действий между шахами индийским и персидским за Хорасанскую область. Из Персии, где русские гонцы были встречены весьма гостеприимно, пришлось вернуться обратно в Москву.

Несмотря на то что попытка установить непосредственные сношения с Индией потерпела крах, царь Алексей предписал всем русским пограничным властям, особенно астраханским воеводам, оказывать индийским купцам, периодически приезжавшим в Астрахань, всяческое поощрение, ласку и бережение, чтобы к государской милости приучить их, а не отогнать.

Благодаря такому покровительству индийские купцы начали посещать Москву и поволжские города.

В январе 1650 года через Нижний Новгород проехали в Ярославль пять индийских купцов с большой партией товара. Из Астрахани отплыли они поздно осенью, почему водою добрались только до Саратова. После ледостава отправились «горою» по сухопутному тракту через Арзамас в Нижний Новгород. Здесь продали часть товара для оплаты таможенной пошлины. Нижегородцы покупали индийский кумач, индийские фаты бумажные, сафьянную юфть, шелковые платки. Остаток товаров индийцы распродали в Ярославле.

По Волге наладились оживленные сношения и с кавказскими странами.

Кавказ в начале XVII столетия состоял из отдельных царств и княжеств, часть которых находилась под владычеством Персии и Турции. Грузия, Карталиния, Кахетия, Мингрелия, Кабарда не раз обращались за помощью и покровительством к своей северной соседке России. Русские шли навстречу таким просьбам.

Русские посольства на Кавказ, посылаемые в разные годы XVII века, обычно следовали через Нижний Новгород, о чем мы знаем из сохранившихся воеводских донесений Москве.

Немало и ответных кавказских посольств появлялось в Нижнем, неизменно встречая радушное гостеприимство. Рассказами участников посольств пополняли нижегородцы свои скудные познания о жизни и быте народностей Кавказа.

Отчет царю («статейный список») посла Федота Елчина (нижегородца по происхождению), ездившего в Дадианскую землю (Мингрелию) в 1639–1640 годах, ценен особенно тем, что в нем вместе с официальным текстом нашли места впечатления русского путешественника от примыкающих к Черному морю прибрежных кавказских земель.

Елчина поразила бедность населения: «…мужской пол и женский ходят наги» (т. е. сквозь лохмотья просвечивает тело). «Хлебопашество неудобное: капаницами (мотыгами) пашут по горам и холмам, очищая небольшие участки от леса и камней». Описывает посол своеобразный местный способ убоя скота: «…а животину бьют всякую, повеся за ногу за заднюю на дерево, и вынет саблю и отрубит голову, а харавину (шкуру) снимет, да и кишки выкинет…». Обеденные столы (к которым привыкли русские) отсутствуют, их заменяют «долгие» доски, которые кладут прямо на землю. Вокруг этих досок дадианские жители садятся на землю, поджав ноги. Рассказывает наблюдательный Федот, что в Дадианской земле «виноградного питья добре довольно», что в Дадианскую землю из Олегукиной Кабарды (государство в северных предгорьях) путь тесен, горы непроходимые, а конной дороги отнюдь нет, а пеши ходят «с горем».

Летом 1660 года из Москвы водным путем отправлено было на Кавказ в Имеретию и Грузию большое посольство, вызвавшее ряд указов воеводам поволжских городов.

Один из таких указов выражает заботу о подарках, отправленных с послами имеретинскому и грузинскому царям: «…а при них послано к Грузинскому Теймуразу царю и к Меретинскому к Александру царю нашего жалования птицы пятнадцать кречетов со всем кречетьим нарядом, и на корм им дано с Москвы до Коломны на четыре дня, а от Коломны птицам корм имать от города до города. И как посланники наши в который город приедут и им, посланникам, от воевод давать в готовые суды кормщиков, и гребцов по подорожным, и провожатых, а птицам корм давать по голубю на птицу или на две птицы по курице на день, а в иные дни велети давати птицам корм, вместо голубей и куров, мясо баранье, переменяясь через день и через два, поговоря о том с посланники наши, а чтоб птицам в кормех нужи не было… да ино ж велеть давать и снег, где можно добыть, чтоб птицам в жаркие дни истомы не было».

Кроме официальных посольств, своих и зарубежных, немало видело Нижегородское Поволжье в XVII столетии и гостей из чужих стран, называвших себя путешественниками, оставивших свои впечатления о русских обычаях, русском быте.

Иностранцев влекла на Волгу надежда открыть короткий путь в Азию и слухи о богатстве побережий Каспийского моря.

«Путешественники» считали своею обязанностью вести путевые «журналы» и «дневники». По возвращении на родину каждый спешил обнародовать новейшие и достовернейшие сведения о русских, сопровождая свои сообщения пространными комментариями. Разошедшиеся в тысячах экземплярах по Европе «свидетельства очевидцев о России» давали иногда правильное, а чаще извращенное понятие.

Значительное место в иностранных записках уделяется описанию русской природы, но и здесь многие «свидетельства» достаточно анекдотичны.

Высказывания англичанина Дженкинсона о Нижнем Новгороде, с одной стороны, лестны, с другой — курьезны: «…хороший город, все дешево, люди приветливы, да и змеи не кусаются!..». Последнее наблюдение объяснялось обилием в местных водоемах ужей.

Сэмюэл Коллинз^[31] уделяет большое внимание вопросам ихтиологии, но его «сведения» способны вызвать улыбку: «…белугою называется большая рыба, похожая на осетра, но гораздо слаще вкусом и больше; ее мясо белее телятины и вкуснее мозгу. Белуга лежит на дне реки и глотает множество камней, невероятно тяжелых, чтобы противиться быстрому течению Волги. Когда течение ослабевает, рыба выбрасывает из желудка все или часть камней, и это позволяет ей подниматься на поверхность…».

Тот же Коллинз, кстати сказать проживший в России ряд лет (1659–1666), сделал и второй «вклад» в копилку русского острословия. В «Письме к другу» он пишет о южной Сибири: «…там целый день едешь полем (т. е. безлесным пространством), обросшим вишневыми деревьицами, которые не выше трех четвертей ярда (примерно полметра). Красные вишни, растущие на этих деревьицах, очень вкусны, но и очень кислы…». Без всякого сомнения здесь речь идет о клюкве! Не отсюда ли появилась на свет бытующая у нас в обиходе насмешливая фраза «развесистая клюква»?

Из иностранных путешественников долее всех пробыл в Нижнем Новгороде саксонский историк и географ Эльшлегер.

Адам Олеарий (литературное имя Эльшлегера) находился в составе голштинского посольства Бругемана и Краузе, получивших разрешение от Михаила Федоровича проехать через русскую территорию в Персию.

Будучи секретарем полугеографической, полуполитической экспедиции, Олеарий систематически вел путевой журнал и зарисовывал карандашом людей, пейзажи и жилые дома. У себя на родине в 1647 году издал объемистое «Описание путешествия в Московию». Несколько страниц книги уделил своему пребыванию в «городке на устье Оки».

Несмотря на холодок, сквозящий во всех высказываниях ученого немца по адресу «московитов», все же он не мог не отметить за время своего проживания в Нижнем (с 11 по 30 июля 1636 года) и кое-что лестное для местных жителей.

Олеарий сообщает, что нижегородцы вежливо и радушно, его встретили, воевода (В. П. Шереметев) вел «разумные» (!) разговоры. Балахнинские плотники прекрасно выстроили для посольства морской корабль — судно, никогда не виданное на Волге. Поразило Олеария местное лакомство — медовые пряники, искусно выпекаемые жителями села Городца на Волге.

Не мог не отдать он должного смекалке русских людей. Посольство сопровождал из Москвы молодой «пристав» — Алексей Саввич Романчуков. С помощью обладавшего познаниями в геодезии Адама Олеария Романчуков смастерил астролябию и самостоятельно производил в пути всякие земельные и водяные промеры. В Нижнем Алексей Романчуков с обрыва Егорьевской горы вычислил с помощью астролябии ширину Волги против села Бора. Результат был проверен практически спустя два года, при возвращении экспедиции через Нижний зимой, и оказался совершенно правильным. Тот же Романчуков, сопровождая посольство, выучился немецкому языку, которым свободнопользовался в нужных случаях.

В 1669 году находился в Нижнем Новгороде некоторое время голландец Ян Стрюйс — корабельный мастер на русском военном судне «Орел», построенном в Приокском селе Дединове и отправленном с несколькими наемными иноземцами на Каспийское море.

Стрюйс пишет в дневнике: «8 июня 1669 года приплыл в Нижний Новгород… Здесь можно дешево поесть и все легко достать, как-то: мясо, сало, рыбу, сыр и проч. За грош (две копейки) можно купить локоть полотна на морскую рубаху и за те же деньги столько рыбы, сколько не в состоянии съесть четыре человека. В Нижнем большие канатные дворы, где изготовляют тяжелые канаты и другие веревки. Начальник корабля Давид Бутлер заказал здесь снасти, блоки и якорь, получить их остались лейтенант Шак и старший боцман, которые должны будут догнать нас, когда все будет изготовлено… 13-го июня отплываем на парусах вниз по Волге».

Уехал корабельный мастер Ян Стрюйс на Каспий и пропадал там без вести о себе почти три года. Немало приключений пережил голландец за этот срок.

Корабль «Орел» сожгла казацкая вольница, сам Ян попал в плен. Некоторое время он жил в лагере предводителя народного восстания Степана Тимофеевича Разина. Многое пришлось увидеть пленнику: все виденное запомнилось ему накрепко. Бежав наконец, Ян Стрюйс вернулся на родину и в 1674 году выпустил в свет печатное описание своих мытарств.

Один из эпизодов в период его пребывания «в гостях» у атамана заслуживает внимания, так как рассказан им якобы под свежим впечатлением.

«…Атаман веселился, пил, бражничал… со своими старшинами. При нем находилась персидская княжна, которую он похитил вместе с ее братом. Упоенный успехами, победитель послал юношу в качестве «подарка» астраханскому воеводе Прозоровскому, а княжну принудил стать своей любовницей. Придя в неистовство и запьянев, он, обратившись к Волге, сказал: «Ты прекрасна, река, от тебя получил я так много золота, серебра и драгоценностей, ты отец и мать моей чести, славы… я до сих пор не принес ничего в жертву тебе… Не хочу быть более неблагодарным!» Вслед за тем схватил он несчастную княжну одной рукой за шею, другой за ноги и бросил в реку…»

Можно предположить, что распространенная песня «Из-за острова на стрежень» имеет в своей основе действительный факт.

Как правило, проезд иностранцев через Нижний Новгород совершался весной или летом, в период высокой воды.

Исключения бывали весьма редко.

Тот же Адам Олеарий на своем обратном пути из Персии в 1639 году прибыл в Нижний на исходе декабря. Знатный путешественник справлял вместе с нижегородцами религиозный праздник Рождество. В дневнике голштинца сохранились любопытные записи вроде следующих: мороз был такой, что горсть воды, брошенная в воздух, замерзала раньше, чем падала на землю, а некоторых людей приходилось вынимать из саней в виде замороженных статуй и затем оттаивать в теплой горнице.

Русская зима оказалась слишком суровой для заезжих гостей…

Глава VII

Предгрозье в Поволжье. «Грамотка» нижегородца Прохора Колбецкого. «Воровство» на больших дорогах. Атаман Барма. Женщина-предводитель Степанида Ветлужская. Азиатская «гостья». Столичные события 1648 года. Нижегородцы — участники «медного бунта» в Москве (1662 г.). Восстание крестьян под предводительством Степана Разина. Алена вор-старица.

К середине XVII века в стране росло общее, плохо скрываемое недовольство. Все труднее жилось отягощенным поборами и налогами посадским людям. Все резче выявлялось различие интересов разных слоев населения.

Людям посада, трудовому люду противостояли служилое сословие и церковь.

Духовенство, получив некогда от царей тарханные и жалованные грамоты, рьяно заботилось о приращении «во славу божию» Церковных богатств. Монахи усердно переманивали горожан в свои свободные от обложения слободы. Уменьшение тяглого населения в посадах вело к усилению податного бремени оставшихся плательщиков, возбуждая у них вражду к церковникам.

Крестьяне поместий, отданные в полное распоряжение дворян и детей боярских, бегут в города, стараясь поселиться на городских «белых», не вошедших в тягло, участках.

В свою очередь городовые, свободные от тягла «беломестцы» (ямщики, стрельцы, дворники) норовят заниматься беспошлинно торговлей и промыслами, разрешаемыми государством исключительно посадскому населению.

Служилые дворяне, нуждаясь в лишней земле, непрерывно воюют с черносошцами-крестьянами, оттягивая у них всякими способами пахотные земли и угодья.

Владельцы поместий, смежных с городскими землями, действуют в своих домогательствах нагло и бесцеремонно. Годами длилась тяжба Кунавинской слободы с пригородными помещиками: владельцем сельца Молитовки — Мисюрем Соловцевым и деревни Гордеевки — Афанасием Жедринским. Духов монастырь не жалел усилий, чтобы оттягать у того же Кунавина поселок Гривку. Печерский монастырь во что бы то ни стало желал присоединить к своим владениям самостоятельную Толоконцевскую пустынь — монастырек. Государевы ямщики пять лет спорили с городом, претендуя на выгонную землю близ деревни Караваихи.

Из центра страны в Низовскую землю в начале столетия бежало немалое число деятельных и предприимчивых людей, осевших крепко у стыка Оки с Волгой. Из Нижнего за то же время ушло в самарские и саратовские степи много разорившихся посадских горожан. На новых местах они занялись распашкой целины. Правительство, приводя в порядок расстроенное государственное хозяйство, постановило беглецов из посадов вернуть на старые места.

Противоречия между сословиями продолжали расти.

Взаимными врагами оказались: крупный и льготный вотчинник, средние и мелкие служилые дворяне и дети боярские и закрепленный при поместье крестьянин, посадские тяглые люди и вольные, не знавшие определенной оседлости «крепостные утеклецы». Кроме того, обострились противоречия внутри каждого сословия между людьми различного материального достатка.

Кое-где в глубине страны слышались заглушаемые на первых порах таинственные пересуды и ропот. Собирались по городским закоулкам кучки посадских бедняков и холопов, высказывая шепотком потаенное общее желание «убавить боярской спеси и толщи». Ширился, рос по стране стихийный протест против феодально-крепостнического гнета и эксплуатации. Все сильнее, заметнее становился он и в Поволжье.

30-е годы столетия ознаменовались в Нижегородском крае, как и везде в стране, крупными, необъяснимого происхождения, пожарами. Ходили слухи, что огненное бедствие — дело бродячей шайки поджигателей. Центральная власть разослала городовым воеводам и крупным монастырям предупредительные грамоты, в которых описывались приметы «зажигальщиков». Такую грамоту получил архимандрит Рафаил — настоятель Печерского монастыря.

«В прошлом в 138 году июня в 19 день послана тебе с братией заказная память и под памятью имена воров-зажигальщиков с приметами, которые зажигали в Москве и пошли по городам. И буде которые приезжие люди и прохожие учнут приходити в Печерский монастырь и буде они в те приметы посойдутся, таких людей велеть задерживать и в железа ковать…

А в нынешнем во 139 году, сентября в 4 день писали из Арзамаса воевода кн. Венедикт Оболенский да подьячий Макарий Чукарин, что пойман у них в Арзамасе вор-зажигальщик Митька Данилов сын торопченин и в распросе-де тот Митька сказал: «…пришел он в Арзамас из Нижнего и в воровстве и в зажигании на себя и на товарищей своих зажигальщиков говорил, которые зажигальщики зажигали на Москве и которые с Москвы посланы по городам зажигать, а послали-де их с Москвы черкас Пежегор и боярский сын Юрий Редриков. Да в распросе же зажигальщик Митька сказал, что Арзамас город они зажгли, а из Арзамасу идти им было зажигать в Нижний Новгород… А имена ворам-зажигальщикам написаны в арзамасской отписке: Салтыкова (крепостные) люди Мишка Микифоров — лицом румян, волосы и борода изчермна русы, голова посечена, на грудях мети. Гришка Васильев — ростом высок, собою тонок, бороду бреет, правая нога пробита из пищали. Андрея Голубовского люди: Ивашка Васильев, Васка Чюрван. Ефима Бутурлина люди: Федька Юдин, Степанко Иванов, подслеп, Мишка Степанов, Ондрюшка Белолик… И таких людей приводить в Нижегородскую Съезжую избу к воеводе Ивану Никифоровичу Трахониотову да к дьяку Богдану Поздееву…»».

Несмотря на наказ государя, «зажигальщиков» поймать не удалось.

Правящим московским кругам было от чего приходить в уныние. Сургутский казак Алешка Леонтьев, побывав в столице накануне похода под Смоленск (1632), так передавал царившее там настроение: «Был-де он, Олешка, на Москве и с Москвы приехал вскоре. А делается-де на Москве нестройно… разделилась-де Москва на трое: бояре — себе, а служилые дворяне — себе, а мирские всяких чинов люди — себе ж. А государь-де для того в кручине».

К 1641 году относится связанное с Нижегородским краем «происшествие», сильно встревожившее московских бояр и царя.

17 декабря думный дьяк Гавренев на заседании боярской думы передал царю Михаилу посыльную грамотку нижегородского сына боярского Прохора Колбецкого, адресованную из Москвы в село Малые Резанки Нижегородского уезда отцу, помещику Григорию Колбецкому. Грамотку перехватил в пути боярин Прозоровский, наблюдавший за поведением служилых дворян в столице.

В письме, довольно длинном, после строк о семейных делах шли столичные вести:

«…Сообщаю, что сейчас я в Москве со многими другими служилыми дворянами, на Рогожах стою… Здесь у нас смятенье великое между городами и Москвою… В народе говорят, что боярам быть от Земли (от ратных людей) побитыми… Из городов на бояр выбрали пятериков бить государю челом… Азов осажден от турских людей накрепко, и всего только пять казаков оттуда убежали и сейчас находятся в Москве… Служить в Москве трудно, и служба наша безконечная».

Сообщения в провинцию таких столичных «новостей» правительство сочло за «воровство» и подвергло отца и сына Колбецких пристрастному допросу.

Напрасно виновник этой следственной кутерьмы Колбецкий-сын утверждал, что «писал он грамотку так спроста мирскою молвою, а не с каким-либо умыслом или по подговору лихих людей…». Прохорку строго наказали, «чтобы другим неповадно было», а правительство стало спешно принимать меры оборонительного характера против возможных народных волнений.

«Береженого бог бережет», — сказал перепуганный нижегородский воевода Данила Иванович Ладыгин, получив в 1646 году приказ спешно привести в боевую готовность стены кремля.

Однако поручение оказалось сложнее, чем думал воевода. Пришлось ему вместе с дьяком пораскинуть мозгами, составляя осторожное донесение царю.

«…Государю царю и вел. кн. Алексею Михайловичу всеа Русии холопы твои Данилка Ладыгин и дьяк Глебка Патрикеев челом бьют… Написано нам, холопам твоим, велеть в Нижнем в городе по воротам, и по башням, и по стенам караулы держать, и к городу, и к острогу, и к народу, и к зелейной, и к свинцовой казне бережение держать великое, чтобы Нижнему городу, и острогу, и всяким городовым местам порухи никакой ни от кого не было…

А в Нижнем, государь, Новегороде у каменного города от Борисоглебской башни да по Зачатцкую Белую башню вся стена рушится, и через рухлую, государь, стену по сторонам Белой башни против Зачацкого монастыря изнутри города за город и из-за городу сквозь стену в город переходят люди. И по городовой, государь, стене зубцы иные обрушились, да и в иных местах по городовой стене кровлю погодою посорвало ж и кровельные доски изгнили. Да в Нижнем же, государь, Новегороде около посадов поставлены были два острога деревянные, и те оба острога развалились и сгнили без остатку, и острожные башни повалились, и рвы от вешней воды заплыли. И о том, государь, как ты нам, холопам твоим, укажешь».

Встревоженное правительство затребовало «смету» на починку укреплений.

Смету составлял крупный купец Семен Задорин. Ему такое поручение не было в диковинку: до этого он соорудил от своих щедрот три каменные церкви в Нижнем.

Кремлем занялись вовремя — со всех сторон начали поступать тревожные вести о начавшихся выступлениях «скопом» вотчинных крестьян, а кое-где также ясачных чувашей и татар.

Тяжко жилось в ту пору людям нерусской национальности. Мордва и татары, мари и чуваши, населявшие Поволжье, были вдвойне угнетены: тяжелейшему социальному гнету сопутствовал еще гнет национальный — такою была повсеместная практика самодержавных властей.

Испуганные вотчинники всполошились. Находясь большей частью в Москве, далеко от своих имений, они стали письменно требовать от своих приказчиков принятия строгих мер:

«…Москва, 1648 года, июня 11 дня. От Бориса Ивановича Морозова в Арзамасскую мою вотчину в село Богородичное и в село Знаменье и в село Рождествино и в деревню Кемары и в деревню Княж-Павлово с деревнями и с починками, людям моим Корнилу Шанскому, да Андрею Петрову, да Ивану Федотову и другим… Как к вам ся моя грамота придет, имейте глядение, чтоб крестьяне жили за мной по-прежнему… А будет в которой моей вотчине крестьяне учнут дуровать или какой завод заводить, и вам бы их смирять… и о том мне писать и нарочно ходока прислать, не замотчав, и их, крестьян, государь укажет усмирить».

Напряжение разразилось в Москве в июне 1648 года массовыми народными волнениями.

Люди «всяких чинов невежливым обычаем пришли к государеву дворцу и на дворе шумели», требуя «жестоким челобитьем» выдачи им для расправы главу правительства Б. И. Морозова и двух других бояр. В некоторых документах подчеркивается, что на боярина Б. И. Морозова «завод заводили и про смертное убойство говорили» арзамасцы, служилые люди Дмитрий Нетесов, Иван Исупов и Панкрат Нечаев.

Московские события 1648 года закончились убийством бояр Плещеева, Траханиотова и думного дьяка Назара Чистого.

Своего дядьку Морозова царь спас, «выплакав» (выражение современника) ему у народа вместо казни ссылку в отдаленный монастырь.

Отголоском столичных волнений 1648 года являются крестьянские волнения в арзамасских вотчинах Морозова. Некоторые подробности их известны по донесениям приказчиков ссыльному боярину.

В июле 1648 года у крестьян села Рождествена «почали быть думы свои и сходы», на которых «приговорили» разграбить приказчика Ивана Федотова, а самого его убить. Морозовский холуй Федотов успел бежать, но «клеть его с имуществом и хлебом запечатали», посевы его ржи и овса «приговорили миром пожать на себя», а скот его запретили пастухам возвращать ему, если вернется. Одновременно молодые крестьяне стали готовиться к уходу из вотчины. Приказчики доносили о них: «Дворов не строят, пашни под рожь не распахивают, да и готовые паханые пашни не убирают и хлеб сеять не хотят…».

Восстание в целом не удалось: поднялась молодежь, беднота и мордва, особенно притесняемая вотчинником. Пожилые и более достаточные крестьяне не примкнули и тем самым сорвали попытку избавиться от утеснений боярина. Последствием неудачных местных восстаний обычно были массовые побеги крестьян из поместий и вотчин.

Выбитый из привычной жизненной колеи, лишенный крова и пищи, не имея места, куда он мог бы податься, крестьянин шел в «разбойники», не теряя надежды на лучшую жизнь. Официальная терминология властей окрестила их действия «воровством», но удалые «разбойники» — люди, отнимающие имущество, но не проливающие крови, пользовались подчас даже сочувствием простого люда.

Государство не скупилось на меры борьбы с «воровством» и душегубством (смертоубийством). В последние годы перед «Уложением» (1649 г.) татю и душегубу на первый раз отрубали правую руку, на второй — левую ногу, на третий — левую руку… «Уложение» отменило это варварское расчленение живого человека на части, установив виселицу за татьбу и разбой и отсечение головы на плахе за смертоубийство.

«Ватаги» и «шайки» разбойников представляли собою крепко спаянные коллективы, руководимые выборным «атаманом». Держались участники разбойничьих отрядов друг друга крепко, жили всегда табором, товарищей не выдавали, даже под пыткой. Добыча, по установившимся неписаным правилам, делилась обязательно на пересечении двух дорог. Присяга на верность общему делу сопровождалась страшными клятвами: «Разрази меня на месте!», «Убей гром!», «Лопни мои глаза!», «Отсохни рука!» и т. д.

Наиболее удобными местами для разбойничьих засад были лес и река. В глухих лесных трущобах разбойники рыли обширные норы-пещеры и строили земляные городки. Там они хранили добытое имущество, отдыхали от своей беспокойной «работы», а в худой момент отбивались от карательных воеводских отрядов.

Предания сохранили память об очень многих нижегородских удальцах XVII века. Некоторые эпизоды из жизни этих полулегендарных лиц подтверждаются историческими документами.

«В Писцовой книге» Курмышского уезда по селу Мурашкину (1624–1626) значатся в перечне людей, проживавших в слободе выездных служилых казаков: Емельянко Федоров, да сын его Архипко, «да у него ж живет бобыль Матюшка Ортемьев сын, прозвище Барма…».

Этот Матвей Барма, после перехода села Мурашкина (1645) в собственность боярина Морозова, не выдержал тягот, наложенных новым владельцем, и ударился в бега. Ушел он, однако, недалеко. На берегах Волги, близ Фадеевых гор, облюбовал местечко, где с венца крутого утеса открывался широкий вид на окрестности. В соседнем глухом буераке разместилась на жительство собранная им ватага — полтора десятка таких же, как он, обездоленных людей.

Матвей Барма с товарищами караулил проходящие мимо купецкие суда и взимал «проходное». Если хозяин или приказчики не платили денег добровольно, их били кошками (плетьми) или хлестали горящими вениками. Барма и его компаньоны не имели огнестрельного оружия и не совершали, согласно преданию, убийств. Место, где они располагались, получило прозвание Бармина буерака или просто Бармина.

Не всегда налеты барминских молодцов на суда кончались удачей. Наученные горьким опытом, судопромышленники придумали запасать на время прохода через Бармино крупные камни. Нападавшие, подъезжая на лодке, старались зацепиться баграми за обнос струга. Судовщики бросали камни в лодку и часто успевали загрузить и потопить ее ранее, чем разбойники вскарабкаются на борт…

Нижегородская историческая хроника отметила несколько случаев участия в разбойничьих делах женщин.

Было в обычае у вольных молодцев иметь по селам и деревням возлюбленных, которые им сочувствовали и укрывали в случае розыска или погони. Иногда такие женщины знали места разбойничьих станов, бывали в них и даже жили там некоторое время. В разбойничьих городках на Фадеевых горах постоянно находились женщины: они готовили удальцам пищу, прибирали землянки, словом — вели хозяйство.

Случалось, правда редко, что женщины ездили вместе с удальцами на разбой, отличались особой проницательностью и храбростью. Вольная ватага общим голосом выбирала таких женщин предводителями.

При впадении реки Усты в Ветлугу, близ деревень Раскаты и Городище, находится шихан (холм) с крутым обрывом в сторону обеих рек. Название шихана — Бабья гора, потому что на нем триста лет тому назад жила баба Степанида с двенадцатью разбойниками, над которыми была атаманшей. С возвышенного места разбойникам удобно было следить за проходящими судами, а до них добраться было мудрено. Добытые богатства зарывались в горе. Десять лет Степанида наводила страх на окрестности.

Много сил положили нижегородские воеводы, пытаясь уничтожить ветлужское разбойничье гнездо. Пять последовательных набегов стрельцов, снабженных пушками, понадобилось, чтобы выбить из глубоких пещер дюжину отчаянных людей. Степанида покончила с собой, бросившись в реку.

В 1654—55 годах Нижегородскому краю пришлось пережить бедствие, которое еще больше способствовало распространению «воровства» на больших дорогах. Пришла на Русь азиатская гостья — чума. «Бяша мор зол на люди, — заносили в свои хартии монахи-летописцы, — не успеваху живые мертвых погребати…»

Бубонную болезнь русские люди XVII века именовали «лютой язвою», «черной смертью», «моровым поветрием», «трясовицей с пятнами». Очевидцы-современники не тратили много слов на определение ее признаков: «…жив, жив человек, а тут разгорится весь, пятнами пойдет, почернеет, начнет его корчить, тоска к сердцу подступит, и нет человека… в день, в два сгорит!» Врач-иностранец Сиденгам докладывал при царском дворе: «Болезнь сия состоит из корбункулов, затвердений в пахах и воспаления в горле».

Эпидемия распространялась по Нижегородскому краю с ужасающей быстротой. Бывали случаи моментальной смерти. Едет крестьянин в повозке полем и умирает вдруг, а лошадь доставляет окоченевшего покойника домой.

Правительство боролось против страшной болезни, как умело. В столице введена была своеобразная дезинфекция.

«Лета 7168 (1655) февраля в 1 день царь Алексей Михайлович указал: которые есть деньги в Приказах и что учнут впредь из городов возити, перемывать. Деньги золотые и серебряные и сосуды золотые, серебряные и медные заморные (т. е. которые соприкасались с больными людьми) мыть в реке текущей, а выносить на реку, не дотыкаючись (не дотрагиваясь) руками здоровых людей, которых бог пощадил от морового поветрия и больны не были, в каких сосудах возможно — и, поставя (погрузив) все в реку, где не глубоко, а только на ладонь или в пядь, и вымешать в сосудах нарочным деревом (веткой) на то бы сорванным и выкладывать (мытые деньги) в мытые сосуды и с немытыми не мешать. А платье заморное вымораживать и вытресать тех людей руками, которые в моровых болезнях уже были, а здоровым бы людям, которые в той болезни не были, к тому отнюдь ни к чему не касаться, покамест те рухляди вымыты и платье выморожено и вытрясено будет».

В провинции практиковались другие меры. Ставили «заставы крепкие» между городами. Наиболее важные дороги «засекали», т. е. перекапывали канавами и заваливали деревьями. На заставах велено было раскладывать огни. Зараженные дома в городах и селениях «обламывались и заваливались», около них в городах ставился караул, чтобы в оные дома никто не входил и из них никого бы не выпускали. Пища подавалась через ворота на жердях.

Верхом «распорядительности» центральных властей оказалось постановление — не носить умерших от чумы из домов на кладбища (тогда при каждой приходской церкви), а зарывать на том дворе, где больной умер. Народ, убежденный, что на дворах можно зарывать лишь псов, не желал подчиняться этому распоряжению. Нередко у дворов и даже в церквах происходили, дикие сцены, когда пристав со стрельцами силой вырывали гроб из рук возмущенной толпы.

Правительство требовало от местных воевод регулярных докладов о ходе эпидемии.

Нижегородский воевода сообщал в Москву:

«…Августа с 31 числа по ноябрь по 25 число померли: Благовещенья монастыря архимандрит Сергей, Спасского собору протопоп Конон, да соборных и приходских церквей попов 13 человек и дьяконов. Да всяких чинов людей померло 932 человека скорою болезнью с язвами ж, да два человека с язвами ж померли протяжною болезнию, 846 человек померли скорою болезнью без язв же, всего в Нижнем от морового поветрия померло всяких чинов людей 1836 человек… А в Нижегородском уезде во всех станех померло с язвами и без язв 3666 человек…».

Не только городским воеводам, но и мелким уездным чинам посылались детальные указания по борьбе с ужасной болезнью.

«…В Арзамасский уезд, память приставу Ивану Ножевнику. Писано тебе на Перевоз село, чтобы тебе недалеко от села Перевоза на мельнице заставу учинить да другую — под Тилининской мельницей и никого из села Перевоза никуда в здоровые места не пускать и из здоровых мест потому ж в село Перевоз не пропускать. А ведомо нам теперь учинилось, что из Перевоза старцы и крестьяне многие люди ушли и были в здоровом селе Ягодном. Сами ли они прошли самовольством через заставу, или ты их пропустил, ты того нам на Москву не пишешь и делаешь это не гораздо… Да, чтобы взять тебе в селе Ягодном дьячка и приехать к селу Перевозу и того села Перевоза попа и лучших крестьян человека четыре велеть выкликать и с ними бы тебе говорить через огонь, спрашивая, сколько в селе Перевозе померло мужеска полу и женска, июля по 17 число, и тебе велеть дьячку те речи написать через огонь или через реку Пьяну на иную бумагу по розну, поставя в три стаи, а первую записку велеть сжечь, а другую записку оставить у себя, а с той другой записки, списав на иную бумагу, прислать к нам на Москву нарочно с заставы со сторожем…».

Моровая болезнь свирепствовала год с лишним. Потом прекратилась.

Но новые испытания вскоре взволновали население.

Правительство, нуждаясь в деньгах, выпустило в добавление к существовавшим издревле в России серебряным еще медные деньги, принуждая брать их наравне с серебром. Это были своего рода медные кредитные знаки: чеканя новые монеты, правительство тем самым обязывалось обменивать их по первому требованию на серебро.

Первое время население охотно принимало медяки по цене серебра, но когда появилось в обращении такой монеты слишком много (ее тайком чеканили влиятельные бояре из своего металла), то ценность ее быстро упала. В 1660 году за серебряный рубль давали 10–11 медных. Сильное падение курса новых рублей отразилось на цене товаров — они вздорожали во много раз.

Пошли слухи, что во всем виноваты ненавидимые народом бояре Милославские, Ртищев, Хитрово, Стрешнев и другие.

Атмосфера накалялась с каждым месяцем, и наконец в июле 1662 года народное недовольство проявилось открытым массовым выступлением, получившим у современников название «медного бунта».

В событиях активно участвовали находившиеся в Москве нижегородские служилые люди, а один из них даже выступил в роли вожака движения.

25 июля в столице на Лубянке, у Стрелецкого приказа, оказалось неизвестно кем прилепленное воском «письмо» — воззвание с требованием казни царского тестя Ильи Милославского, его родственника Ивана Милославского и крупнейшего купца Василия Шорина. Все трое объявлялись государственными изменниками.

Собралась толпа и отправилась в Кремль требовать царского правосудия. Алексея Михайловича во дворце не оказалось. Стража сообщила, что он уехал в село Коломенское праздновать рождение сестры. Возбужденные люди поспешили в Коломенское (15 верст от Москвы). Толпой предводительствовали нижегородец Мартын Жедринский и москвич Лука Жидкий; последний нес в шапке бумагу, сорванную на Лубянке.

Подойдя к Коломенскому дворцу, толпа криками вызвала на крыльцо царя.

Нижегородец взял у Жидкого бумагу и подал царю, говоря:

— Прикажи, государь, вычесть это письмо перед миром, а изменников привесть перед себя.

— Ступайте домой, — ответил царь, — я сегодня же вернусь в Москву и в том деле прикажу учинить сыск и указ.

В толпе произошло некоторое смущенье, ближайшие участники похода, ухватясь за царское платье, за полы, за пуговицы, говорили: «Чему верить?»

Испуганный царь дал, по русскому обычаю, «на своем слове руку», т. е. проделал церемонию рукобитья перед толпой, выбрав для этого ближайшего к себе Мартына Жедринского.

Поверили в тот момент русские люди обещанию, но позднее им пришлось горько покаяться.

Через несколько часов прибыли в Коломенское присланные из Москвы отряды стрельцов и начали расправляться с теми, кто не ушел после «рукобитья» домой, а стал дожидаться царского решенья. Сотни людей были перебиты и переловлены; еще сотни утонули в Москве-реке. Захваченных, в том числе и Мартына Жедринского, отвезли в монастырь Николы на Угреше.

Возмездие последовало через три дня. При «распросе» Жедринскому «дано было на дыбе тридцать ударов». Спустя день «еще было дано сорок ударов».

Бояре приговорили казнить его.

«Тишайший» при утверждении приговора, по-видимому, вспомнил, что этому человеку он протянул свою руку, но не выполнил царского слова, поэтому он сделал пометку: «Велеть рука отсечь да сослать в ссылку».

Кроме Жедринского, в «Коломенском походе» участвовали и другие нижегородцы: Сидор Лапнинский, Михаил Артемьев сын Удасольский, Микула Харламов сын Орлов и Григорий Логгинов, по прозванью Волк. Все четверо были «биты кнутом» и отправлены в дальние города.

Московские события 1662 года послужили как бы прелюдией к восстанию Степана Тимофеевича Разина — вождя «мятежного крестьянства», как его назвал В. И. Ленин. Восстание началось на Дону, перекинулось на Волгу. Оно было ответом трудового люда на жестокость царских законов, на крепостнические акты царя.

Весной 1670 года стихийной лавой двинулись восставшие вверх по великой реке и в начале сентября подступили к Симбирску.

Отсюда отправились во все близлежащие местности разинские гонцы с «прелестными грамотами» (воззваниями), разъяснявшими цель прихода казаков внутрь страны. Нижегородский летописец свидетельствует: «…повсюду казаки прелестные своя разношася писания».

Народ встречал гонцов радостно и с волнением слушал грамотки Разина. Тот же летописец продолжает: «Воры и мятежники возмутили людей боярских (т. е. крепостных), прельстили их сатанинской прелестью…».

Быстро поднималось в народном сознании боязливо скрываемое ранее чувство ненависти к сильным и «владущим», а прелестные грамоты призывали: «Мстите теперь вашим мучителям, что хуже турок и татар держат вас в неволе».

Современный бытописатель не жалеет красок, рассказывая о событиях, происходивших на его глазах: «…умножался огонь ярости, гнев и свирепство воспалялись, всколебалась чернь на бояр… мир весь закачался…».

К середине сентября запылали очаги восстания во многих местах Нижегородского, Арзамасского и Курмышского уездов. «Отложились от Москвы» Василь, Курмыш, Алатырь, Лысково, Мурашкино (где были бревенчатые крепостцы-городки), Павлово, Ворсма с прилегающими к ним деревнями. Восставшие заняли важнейшие переправы на Оке и броды на Кудьме.

Нижегородский воевода Василий Голохвастов боязливо доносит в Москву:

«В Нижегородском уезде воры дороги все переняли и учинили по дорогам крепости, и засеки, и заставы крепкие и многолюдные; конных и пеших людей не пропускают, побивают до смерти. В Нижегородском уезде многие села и деревни выжгли и разорили, дворян, их жен и детей и людей их (приказчиков) побили, к Нижнему Новегороду подъезжают и всяким людем говорят с угрозами и воровские грамотки привозят, чтобы жилецкие (посадские) люди им город сдали и их встретили. Из тех воров два человека, приехавшие на посад с воровскими грамотками, мною пытаны накрепко и казнены смертью…».

Василий Голохвастов отсиживался за каменными стенами; более круто пришлось арзамасскому воеводе Леонтию Шайсупову, имевшему в своем распоряжении обширный, но не высокий, сравнительно недавно построенный бревенчатый «город» с несколькими деревянными же башнями. Леонтий, затворившись в «городе», послал гонца к царю.

«…Холоп твой Левка Шайсупов челом бьет. В Арзамасе, государь, город и острог большой, а стрельцов и пушкарей не много, а посадские люди безружейны и из них многие в розсылке, и я, холоп твой, опасен воровских людей и за малолюдством своим боюся всякого дурна, и о том, что ты, Великий государь, мне, холопу своему, укажешь».

«Ворами» называли царские воеводы разинцев.

Но сами восставшие думали о себе по-иному. В дошедшей до наших времен песне поется:

Московское правительство не сразу собралось с силами. Посланные в разные районы военачальники-воеводы Константин Щербатов, Данила Барятинский и Федор Леонтьев не оправдали ожиданий. Решено было объединить командование в одном лице. Выбор пал на семидесятилетнего опытного, хитрого и вместе с тем жестокого князя Юрия Алексеевича Долгорукова. Прозвище его было «Долгоруков-Чертенок». Дед Юрия Григорий Долгоруков за свой неукротимый нрав звался «Долгоруковым Чертом». Внук унаследовал характер деда.

Новый военачальник добрался до Арзамаса и, подсчитав наличие ратных людей, послал царю в Москву довольно унылое донесение.

«…Пущие заводчики здесь в воровстве те стрельцы да казаки, которые присланы от казака Стеньки Разина, из симбирской черты. Пущие заводы воровские нижегородские — это Лысково, да Мурашкино, да князя Михаила Алегуковича Черкасского села Павлово и Ворсма, да князя Одоевского село Мещерские Горы, да государева Терюшевская волость… — здесь воров умножается и ратных людей, которые идут к нам в полки, воры побивают и грабят. И от Шацка, Кадома и Темникова воровство большое ж. На таких воров малые посылки посылать опасно, а многолюдную посылку послать — и у нас людей мало: стольников объявилось в естях (налицо) 96 человек, а в нетях — 92, стряпчих в естях — 95, а в нетях — 212, дворян московских в естях 108, а в нетях 279, жильцов в естях — 291, а в нетях — 1508, всяких городов дворян и детей боярских зело мало в приездах…».

Разинцы между тем не дремали. Общее руководство повстанческими действиями в нижегородских местах Степан Разин поручил одному из наиболее деятельных своих соратников атаману Максиму Осипову. Максим известен был среди казаков особой храбростью.^[32] Как снег на голову обрушивался он в самые неожиданные моменты на отряды царских воевод.

В захваченных Лыскове, Мурашкине и Василе разинцы освободили тюремных сидельцев, сожгли переписку воеводческих изб, ввели народное управление. Мурашкинского воеводу Племянникова возмущенное население обезглавило. Лысковский и васильский воеводы успели скрыться.

Первые бои, происходившие в условиях растерянности уездных и центральных властей, оказались удачными для повстанцев. Но слабой стороной сражавшегося народа был недостаток вооружения: у казаков имелось некоторое количество ружей, копий, сабель и даже пушки, но крестьяне имели в руках только рогатины, топоры, луки и гири на веревках. Пополнение рати царского карателя Долгорукова хорошо снаряженными воинами лишало повстанцев всяких надежд на конечный успех.

Однако многие бои, несмотря на явное неравенство сил, показали доблесть и беззаветную отвагу разинцев, дравшихся за освобождение от вековечных насилий и гнета.

Под селом Черновским (Сергацкой округи) 15 тысяч восставших крестьян с двух сторон были охвачены отрядами воевод Щербатова и Леонтьева. Четыре раза бросались повстанцы в атаку. Подавляющее превосходство в артиллерии перевесило чашу весов в пользу правительства, но только после того, как половина народных бойцов была перебита.

Такие же кровопролитные схватки происходили около деревни Юсуповой (под Арзамасом), сел Кременок, Мамлеева, Поя и других.

Необыкновенно искусно защищались повстанцы у села Ключищи. Разбитые в открытом сражении, крестьяне перебежали за первый ряд своих укреплений, о которых пишет начальник карательного отряда воевода Федор Леонтьев в своем донесении правительству: «…За селом по большой дороге сделана на обе стороны засека крепка в длину на версту, а поперек на обе стороны той дороги в полуверсте укрылись воровские пешие люди со всяким ружьем…».

Засеки были разбиты правительственными пушками. «Воры» отодвинулись за вторую линию укреплений. «…Да воровские же казаки и крестьянские люди Большую Курмышскую дорогу всю перекопали и учинили великий ров, поделали шанцы крепкие, укрепили колодами и сделали дубовые большие надолбы…».

Выбитые и отсюда, повстанцы засели в своем главном стану — у сел Маклакова и Мигина. Они «притаились во дворех и гумнех». Чтобы их оттуда выжить, пришлось поджечь селение, и только тогда отпраздновал победу каратель воевода Леонтьев, когда «воров многих в тех селах сожгли…».

В конечном итоге главный начальник всех карательных войск князь Долгоруков мог чувствовать себя полным победителем.

Окрестности Арзамаса были приведены к повиновению и покорности.

С «благородным» рвением «Чертенок» начал расправу. Сотни виселиц сплошным забором окружили Арзамас… Иностранец, посол при дворе царя Алексея, Кунрад фон Кленк, непосредственный свидетель происходившего, пишет: «На это место страшно было смотреть, оно походило на преддверие ада. Кругом стояли виселицы; на каждой колыхалось по нескольку человек. В другом месте валялось множество обезглавленных тел, плавающих в крови. В разных местах находились посаженные на кол люди, из коих немало оставалось живыми до трех суток и слышны были их голоса. В три месяца от рук палачей погибло 11 000 человек…». Среди казненных была женщина, названная в документах того времени Аленой вор-старйцей, предводительница одного из отрядов восставших. О ней известно из сохранившегося допроса, произведенного поймавшим ее воеводой Долгоруковым. Под пыткой она рассказала:

«…меня зовут Аленою, родом я из Выездной Арзамасской Слободы, была замужем за крестьянином же, а как муж мой умер, то я постриглась в старицы и была во многих местах на воровстве и людей портила (т. е. колдовала и ворожила). В нынешнем году (1670) пришла я из Арзамаса в Темников, собирала с собой на воровство много людей и с ними воровала, стояла в Темникове на воеводском дворе с атаманом с Федькою Сидоровым и учила его ведовству».

Поскольку к разбойничанию Алены примешалось «ведовство», ее судили как еретицу и приговорили к «сожжению в срубе».

Этот вид казни применялся в сравнительно редких случаях. Небольшой четырехугольный сруб из бревен заполняли изнутри хворостом, который зажигался. Приговоренного ставили на край сруба, откуда он «кланялся» народу. По сигналу воеводы палач сбрасывал казнимого в середину пламени.

Алена вор-старица не далась палачу. Она сама прыгнула на пылающий хворост, успев крикнуть окружающей толпе: «Когда бы все воевали так, как я, — то не сдобровать бы боярам и воеводам!»

Жестокая расправа происходила везде, где только появлялись карательные отряды. Казни сопровождались разорением дома и хозяйства казнимого. Так, в селе Мурашкине, после разгрома его царским войском, оказалось всего 12 дворов, в которых кое-что еще осталось; остальные 394 двора были «позжены без остатку». Крестьянское имущество — скот и хлеб — беспощадно конфисковались.

События под Арзамасом имели решающее влияние на ход крестьянского восстания и в других районах Нижегородского края.

Атаман Осипов, собрав разрозненные отряды разинцев, пробовал удержаться в Лыскове, нападал два раза на Макарьевский монастырь, но неблагоприятные вести из Симбирска заставили его спешно покинуть нижегородские пределы. Оставшись без руководства, крестьянское движение начало затихать.

Ускользнувший от «Чертенка» небольшой отряд разинцев, захватив под Горбатовом на Оке перевоз, две недели успешно сопротивлялся царским войскам. В распоряжении повстанцев была единственная пушка. Лишь недостаток пороха заставил бойцов сдаться.

Несколько следующих лет южная часть Низовской земли казалась вымершей. Полусгоревшие леса, опустошенные нивы и брошенные деревни красноречиво говорили о неудачной попытке обездоленного народа добыть лучшую долю.

Царизму удалось погасить восстание, но не удалось связать крылья народной души, убить его жажду свободы. Пройдут года, и величайший поэт России А. С. Пушкин запишет народные песни о Степане Разине, назвав его «единственно поэтическим лицом русской истории».

Глава VIII

Трудовые будни нижегородских сел и городов. Балахонское Усолье. Арзамасские и сергацкие будные майданы. Кожевенные мастера села Богородского. Оружейники Павлова Острога на Оке. Нижегородские государевы каменщики и кирпичники. Строения XVII века в Нижнем. Кормовые и жалованные художники-иконописцы. Никита Павловец. Серебряных дел мастера.

Промысловая деятельность в уездах, влачившая в первых годах XVII века более чем скромное существование, к середине столетия оправилась, разрослась до значительных размеров.

Некоторые нижегородские изделия стали продаваться на очень отдаленных рынках страны и даже попадали за рубеж. Астраханские рыбаки пользовались кожаными сапогами и рукавицами нижегородской выделки. Москвичи не садились за стол без соли, добытой на балахонских промыслах.^[33] Английские и голландские торговые компании с нетерпением ждали партий смольчуга (селитры) и поташа, производившихся на юге Нижегородского края.

Балахна — один из древнейших городов Низовского края. Первые летописные сведения о ней относятся к XV веку, но предания говорят о существовании на ее месте когда-то, в незапамятные времена, булгарского городка.

Историки-лингвисты высказывают предположение, что имя «Балахна» дано выходцами с побережья Каспийского моря, увидевшими здесь бившие из-под земли соляные ключи, сходные с распространенными в прибрежных к Каспию Балаханах. На этой территории, богатой подземной солью, в конце XV века образовался поселок ссыльных людей из покоренного Иваном III Великого Новгорода. Новгородцы занялись солеварением, знакомым им по однородному промыслу в Старой Руссе.

Для защиты от постоянных набегов воинственных казанских татар правительница Елена Глинская приказала новоселам-новгородцам выстроить крепость. Событие было отмечено Никоновской летописью: «Лета 7044 (1536) почат град делати на Балахне землян усть речки Нетечи у Бабья озера».

При Иване Грозном Балахна вместе с волостью Узолой отошла в опричнину, с нее стали «имати всякие доходы на государский обиход и жаловать бояр, дворян и государевых дворовых людей».

В годы 1605–1608 балахонцы «зашатались» и даже «пошалили». Но эпизод этот вскоре был предан забвению.

Наступившее в 1620-х годах «умиротворение» страны способствовало необыкновенному расцвету традиционного балахонского промысла. О размерах добычи балахонской соли в тот период известно из «Писцовой» 1622 года и «Переписной» 1674 года. В первом случае зарегистрировано 72 предприятия, во втором — 86.

Для того чтрбы поднять на поверхность «соленую» воду, иногда находившуюся на большой глубине, приходилось долбить в земле скважину и вгонять деревянную трубу аршинного диаметра. Внутри полой«рассольной» трубы двигалась опускаемая и поднимаемая воротом бадья. Добытый рассол по специально сделанным желобам направлялся в деревянный резервуар — ларь, откуда по мере надобности брался в «варницы» (одну или несколько при каждой трубе).

Варница — бревенчатый сарай, крытый тесом, без окон, но с дырами в крыше. На полу — большая яма, выложенная изнутри кирпичом. Над ямой, в которой разводили огонь, привешивался на железных держалах испарительный ящик, или црен (большая чугунная сковородка). Сбоку возводился помост, служивший для сушки ежедневной порции («суточная варя»).

Право собственности на рассольную трубу и варницы при ней большей частью находилось в разных руках. Установка трубы требовала затраты больших по тому времени средств и рабочей силы, продолжалась 2–3 года и поэтому была редко доступна одному предпринимателю. Балахонцы соединялись в товарищества и заводили общую трубу.

Варницы же, не требовавшие крупных затрат, строились отдельно каждым членом товарищества. Пайщик имел в трубе, например, пятую часть и соответственно этому обладал правом на пятую часть добычи, которую и выпаривал в собственной варнице. По данным «Переписной книги» 1674 года, на 31 балахонскую рассольную трубу приходилось 86 варниц — следовательно, одна труба обслуживала в среднем 3 варницы.

Работники соляных промыслов — «варничные люди» — делились на несколько категорий. Среди них были трубники (трубные мастера), повары (солевары), подварки (помощники), водоливы, дровосеки, соленосы и солевозы.

Трубные мастера и повара являлись работниками высшего ранга и своими специальными знаниями резко возвышались над остальным работным людом. В Балахне, или Балахонском Усолье, существовали такие искусные солевары, что их нередко приглашали в другие солеварные районы. Когда Иверскому Валдайскому монастырю понадобилось произвести изыскание для постройки варниц и труб в Старой Руссе, то он вызвал мастера из Балахны. В той же Старой Руссе, выдавая привилегию торговому человеку Веневитову на устройство варниц, правительство поставило непременным условием, чтобы они были построены по образцу пермских или балахонских. Среди строгановских солеваров Пермского края середины XVII века встречается выходец из Балахны Соколов, который на реке Ленве построил соляные варницы.

Высокооплачиваемых мастеров в Балахонском Усолье было немного. Подавляющее большинство людей работало на подсобных операциях, получая мизерную плату.

Применялся на соляных разработках также труд детей (мальчиков) и глубоких стариков. Старые и малые подсчитывали количество поднятых бадей, делая отметки ножом на липовых прутьях.

В 1623 году государевы писцы отметили 1102 человека «соляных людей». «Переписная» 1674 года зарегистрировала 2815 человек — наивысшее число за весь XVII век.

Из писцовых документов видно, что наиболее крупными собственниками соляных труб были монастыри: подмосковный Троице-Сергиев, нижегородские Печерский и Дудин Амвросиев, а также местный балахонский, Покровский. За «великим государем», т. е. за казной числилось несколько труб, отписанных у разных владельцев за недоимки.

О собственниках варниц «Писцовая книга» 7182 года (1674) города Балахны говорит: «…на Балахне, на посаде, варницы соляные на бору, у рожества пресвятые богородицы, за балахонцы, за посадскими людьми, а с них государев оброк платят…».

Среди владельцев варниц сравнительно немного было состоятельных людей: Федор Боровитинов, Григорий и Ефрем Добрынины, Ефим Данилов, Зотей Лоушкин. Был «садовник» (владелец рыбных садков — ему нужна была своя соль) Иван Ерофеев. Большинство состояло из рядовых посадских жителей, часто родных братьев: «Ивашка Соколов с братьями», «Мишка Щуров с братьями», «Васка Иванов с братьями»…

Не брезговал получать соляный доход с собственной варницы соборный протопоп Вавилов. Даже знатные люди князья Д. М. Пожарский и И. А. Воротынский, прельщаемые хорошим доходом, имели по одной варнице у «Соли Балахонской».

В самых последних годах XVII столетия соляной промысел в Балахне стал сокращаться. Причиной упадка была конкуренция лучшей по качеству соли «пермянки» с Камы.

В период возникновения Нижнего Новгорода, в XIII веке, местность вокруг современных Арзамаса, Лукоянова и Сергача представляла собою лесные дебри, населенные охотничьими мордовскими племенами. Первые летописные сведения о появлении здесь русских относятся к середине XIV столетия, когда князь нижегородский Константин Васильевич, поощряя проникновение своих подданных на юг от Нижнего Новгорода, разрешил им селиться за реками Кудьмой, Пьяной и Сережей — «кто где похощет».

Источники XVI века говорят о некоем Ивашке Лукьянове, поставившем в верховьях Теши «мельницу колесо русское» и положившем основание деревушке Лукьяновой, или Лукояновой. При царе Алексее в этих местах были поселены группы литовцев и белоруссов, которые сохранили на продолжительное время характерные особенности своего национального говора, одежды и обычаев (еще в начале XX века крестьяне, жившие к востоку от Лукоянова, слыли «будаками», или «панами»).

Близ реки Пьяны, протекавшей причудливыми зигзагами по юго-востоку Низовского края, возникло примерно в то же время селение Сергеево, или Сергачиха. В одном из царских указов оно названо Сергачом, и это название закрепилось в обиходе.

Об Арзамасе как о новой русской крепости известно со времен Казанских походов Грозного.

«Тишайший» вел непрерывные войны, но одновременно он являлся рачительным и скопидомным «помещиком на троне». Заботясь о дворцовых доходах, царь предписал указом: «…в притешских и приалаторских лесах произвести розыск угожих мест, кой бы годились его, великого государя, на поташное и смольчужное дело…». Как следствие этого, в сельцах Лукоянове, Сергаче с близлежавшими деревнями и в окрестностях городка-крепости Арзамаса возникли многочисленные поташные заводы, по терминологии того времени — «будные майданы».^[34] Правительство всеми мерами поощряло добычу поташа и смольчуга, потому что оба этих химических продукта были одной из важнейших статей русского вывоза в Англию и Голландию.

Для успешного поташного промысла нужен был лес нескольких пород. Поташное производство состояло из ряда последовательных операций. Дуб и ольха пережигались в золу. Из золы, смешивая ее с водой, месили тесто, которым обмазывали сосновые и еловые поленья. Приготовленные таким способом дрова складывали в кучи — «буды», покрывая при этом каждый ряд поленьев новым слоем зольного теста.

Буда, имевшая величину небольшого крестьянского дома, поджигалась и пылала костром около полусуток, пока не получался новый продукт — поташ.

Людей на майданы, или «станы», требовалось очень много. На арзамасских, лукояновских, сергацких и барминских станах работало в общей сложности свыше трех тысяч человек. Основная часть рабочей массы набиралась царскими указами среди крестьян дворцовых селений и мордовских ясачных деревень. Немало было вольных хлебопашцев, из нужды на время порвавших с землей. Некоторая часть работников вербовалась добровольными соглашениями из окрестных помещичьих вотчин, главным образом из деревень Б. И. Морозова.

Все работающие делились на категории разной квалификации и оплаты.

«Поливачи» обмазывали поленья и посыпали («поливали») золою будный костер. От их уменья разводить зольное тесто целиком зависело качество поташа. Они получали каждый от 10 до 20 рублей годового жалованья и корм натурой: по десяти четвертей муки, одну четверть с полуосьминой круп, три пуда соли и осьмину толокна.

«Будники» были наиболее многочисленной на стану группой. На их обязанности лежало правильное устройство буд. Дрова в клетках должны были в известном порядке чередоваться породами деревьев. Интервалы между поленьями также имели немаловажное значение. Будники получали от 3 до 5 рублей в год и харчи.

«Воштари» (возчики) доставляли древесину с мест рубки, иногда отдаленных, и отвозили готовый продукт в амбары. Получали 3–4 рубля и такое же, как другие, продовольствие натурой.

Были еще «бочкари», «обручники», «колесники», «рубщики», выполнявшие различные виды работ за плату 2 рубля 50 копеек — 3 рубля в год и скудное пропитание.

Работному люду на поташных промыслах жилось тяжело. С апреля по ноябрь приходилось ночевать в землянках. Жар от постоянных костров был такой, что лопалась кожа на лице и руках. Укусы комаров, мошек и прочего «гнуса» выматывали душу. Отсутствие в большинстве случаев сносной питьевой воды вело к «нутряным» заболеваниям. Работать приходилось от зари до зари.

Нередки оказывались случаи бегства с этой будной «каторги». В одном документе, касающемся сыска беглых людей, читаем: «…работники (такие-то) на будные станы пришли 8 мая и, не дожив до отстою, с будных станов сбежали».

Чтобы держать в повиновении население будных майданов, в Арзамасе пребывал особый воевода «поташных государевых дел». В его распоряжении была подьяческая «канцелярия», дыба, виска и даже особый палач.

История запечатлела несколько крупных вспышек протеста будников против невыносимых условий работы. Именно здесь разинцы в 1670 году нашли первых своих сторонников. В работниках лукояновских и сергацких будных станов XVII века можно видеть первых представителей зарождавшегося нижегородского промышленного пролетариата.^[35]

Первыми поселенцами, давшими основание селу Богородскому (ныне город Богородск), явились опальные жители Великого Новгорода. Иван Грозный, разгромив в 1570 году «вольницу», часть новгородцев казнил, другую часть обратил в опричнину, а остальных расселил по разным местам государства. До 200 человек попали в Нижегородское Березополье и обосновались на проезжей дороге между Нижним и Муромом, в 40 верстах от первого.^[36]

До XVII столетия село Богородское принадлежало казне, а в 1614 году по жалованной грамоте царя Михаила Романова было отдано вместе с девятью окрестными деревнями в вотчину думному дворянину Кузьме Минину «за московское очищение да за его, козьмину, как сказано в грамоте, многую службу». В 1616 году Кузьма умер, вотчина перешла к сыну Нефеду, во владение которого и находилась почти шестнадцать лет.

О селе Богородском времен Нефеда Минина имеются в исторических источниках отрывочные сведения: «…стоит на четыре усада (т. е. порядка) домов, а меж усад и ключей пруд с заплотиной… в селе церковь пречистой богородицы, древяна с папертью… да в селе кабак да торг, а торгуют два дни в неделю, в пятницу да в воскресенье, а с торгу и с кабака сбирают деньги на вотчинника, на Нефеда Минина, люди его и крестьяне».

Кабак торговал на славу, так как богородчане не считались людьми безденежными — в селе процветал занесенный в свое время опальными новгородцами очень доходный промысел.

Великий Новгород с древних времен славился на всю Русь искусством выделывать кожу. Нижегородские потомки новгородских кожевников с честью поддерживали славу предков. Богородчанин-кожевник работал почти исключительно в одиночку, вернее с помощью семьи. Такой ремесленник имел вместительную «кожевенную избу», или «кожевню». Внутренность избы разгораживалась на три помещения: зольню, дубню и мастерскую.

Процесс выделки кожи состоял из нескольких последовательных действий. Две-три недели сухие шкуры домашних животных вымачивались в местной речке Рязанке или в специально устроенных водоемах, где накапливали воду весенних ручьев.

Второй операцией была длительная золка в большом деревянном чану с известью и поташом. Отзоленная шкура скоблилась тупым ножом и вновь мокла в мучном отваре 7–8 дней. После последней мочки кожи вытаптывались ногами на мостках у воды и «дубились» сухим или мокрым способом толченой ивовой корой. В завершение кожи смазывались жиром и просушивались в мастерской или прямо на улице.

Продукцию вырабатывали богородчане самую разнообразную: из коровьих шкур делали юфть для мужских сапог, из бычьей кожи — полувал для подошв, из конской кожи — шорный товар и, наконец, из бараньей и овчинной — для шитья голиц (рукавиц).

Мастерили рукавицы богородчане вместе со своими женами. Мужчины кроили и правили рукавицу, женщины сшивали. Это было довольно редким на Руси случаем, когда в ремесленном мужском труде принимали участие женщины.

После смерти в 1632 году Нефеда Кузьмича Минина, не оставившего потомства, село Богородское было объявлено выморочной вотчиной и взято в казну. Нижегородский воевода Василий Петрович Шереметев не упустил благоприятного случая и выпросил это богатейшее именье у правительства себе в подарок. В дальнейшем Богородское так и осталось в роду этого боярина.

Почти одновременно с Богородским возникло в Нижегородском крае, на той же дороге, значительное селение Павлов Острог. На этом месте с давних времен существовал перевоз через реку Оку, названный по имени первого перевозчика Павловым перевозом,

В начале XVII столетия при перевозе стоял острожок. Бревенчатые стены с четырьмя башнями по углам вмещали гарнизон в 45 стрельцов. Сравнительная безопасность от «лихих людей» позволила в скором времени образоваться вблизи острожка деревушке с сотней домов крестьян-хлебопашцев.

Спустя некоторое время местности присвоили официальное название Павлов Острог, а два порядка домов около крепости стали именоваться «пашенной слободкой».

Перепись, произведенная в 1618 году, обнаружила в остроге и слободке оживленную торговлю и развитое ремесло. Мелким служилым людям — стрельцам, пушкарям, затинщикам и прочим — за службу платили немного, но позволяли прирабатывать ремеслом и торговлишкой.

Одна за другой открывались предприимчивыми стрельцами «харчевные избы» для проезжающих, квасоварни, где угощали желающих пивом и брагой, лавки и прилавки с продажей всяких необходимых в дороге вещей. Нашлись среди стрельцов искусники шить одежду, тачать обувь, валять пуховые шляпы.

Слободские крестьяне быстро переняли деловые приемы и навыки у ремесленников-стрельцов. Очередная перепись обнаружила наличие уже двух слободок: «пашенной» и «непашенной».

В 1625 году павловские слободки вместе с острогом перешли от государства в собственность частного лица, боярина И. Б. Черкасского. В царской жалованной грамоте говорилось: «…мы, великие государи, боярина нашего князя Ивана Черкасского за то отца его и матери и его многое терпение (они были в опале) пожаловали в Нижегородском уезде селом Павловым Острогом с посадскими людьми и с деревнями, и с крестьянами, и со всякими людьми, и с пустошми, и с мельницами, и с лугами, и с перевозом, и с кабаком, и с бортными ухожаями, и с рыбными и звериными ловлями…».

Село Павлово на Оке сделалось типичной помещичьей вотчиной. Появились вотчинные учреждения, вотчинная администрация, заведены были новые порядки.

Черкасский был хозяйственным и оборотистым владельцем. Он понял, что наибольшие доходы потекут к нему в карман, если он предоставит крестьянам и посадскому люду видимость самостоятельности. Отделив для собственной надобности сто десятин запашки, он объявил подвластному населению: «Пашите, мастерите, торгуйте, как вас бог вразумит, только сиротства моего не оставьте» (другими словами — платите, сколько назначу). Взносов натурой боярин не установил. Все сборы были переведены на деньги.

Та часть павловского населения, которая обрабатывала землю, Платила «и за пашню, и за жниво, и за молотьбу, и за сенокос, и за столовый запас, и за свиное мясо, и за ососы особо, и за бараны, и за сыр, и за масло, и за прикащиков (т. е. на жалование приказным людям)…».

Население «непашенной» части села — ремесленники и торговцы — платили «за всякое изделье», и за «торг», и за «отъезды».

Всего сбора получал И. Б. Черкасский до 200 рублей в год. Как усилил он эксплуатацию населения, видно из того, что до перехода Павлова к вотчиннику сумма всех годовых государевых взиманий с пашенных и непашенных людей не превышала 50 рублей.

Особое внимание обратил Черкасский на стрельцов, которые целиком поступили в его распоряжение. Времена стояли мирные, нашествий ниоткуда ожидать не приходилось. Пушкарям, затинщикам и воротникам занятий по своим специальностям не было. Но умелые руки большинства стрельцов пригодились боярину.

Еще до Черкасского стрельцы-искусники умели не только починить сломанный курок или переменить ложе, но и смастерить целое ружье, фузею, даже винтовальный карабин. Обеспечив таких «умельцев» купленным в Москве металлом хорошего качества, предприимчивый боярин-вотчинник начал выпускать из 20 павловских кузниц «ручницы» (ружья) и «пистоли». За последующие пять лет вотчинные оружейники достигли высокого мастерства. Применяя железо, сталь, медь, серебро (для насечки), они добились красивого, даже изящного вида своих изделий. Неплохо делали бывшие стрельцы также броню, кольчуги, шеломы, мисюрьки, секиры. И. Б. Черкасский, проживая постоянно в Москве, снабжал находившиеся в его ведении воинские части снаряжением, сделанным руками павловских стрельцов.

При его преемнике Я. К. Черкасском и сыне последнего М. Я. Черкасском слава павловских оружейников возросла еще более. Иностранец фон Кленк в своих «Записках» (1676) отметил, что наилучшее в Москве вооружение он видел в полках, подчиненных князю М. Я. Черкасскому.

К концу XVII столетия уже не одно поколение мастеров сделалось известным далеко за пределами села. Особенно прославилась фамилия Бронниковых, изделия которых (броня и кольчуги) предпочитались ратными людьми всем другим. Долгое время не забывались местными жителями имена «Мишки кузнеца ствольного», «Фильки самопального мастера», «Дениски ложного дела мастера» и «Юрки замочного (для ружей) подельщика».

Во второй половине XVII века железников-оружейников села Павлова иногда вызывали в Москву, к дворцу, и поручали им ответственные работы. Книги «Дворцовых Приказов» сохранили нам имена нескольких таких выдающихся мастеров. «Нижегородец (павловец) Сенька — замочный подельщик» упоминается в отчете «Государевой Оружейной Палаты» за 1656 год. «Нижегородец Ортемий-оружейник в 1663 году… сделал пищали, стволы длиною 2 аршин и болши». «Гришка павловский — дворцовый кузнечного дела мастер» в 1668 году «изготовлял всякое резное железное дело», в 1686 году «переделывал великих государей место серебряное большое, которое поставлено в Грановитой Палате».

В последние десятилетия XVII века начали появляться на русских базарах первые павловские поделки предметов житейского обихода — косы, складные ножи, топоры и замки к амбарам.

Кто-то из нижегородских воевод конца XVII века в своем донесении правительству назвал Павлово на Оке «знатным русским селом». Это прозвание осталось за бывшим окским перевозом на долгие времена.

Во всех городах и городках Нижегородского края имелось довольно значительное число ремесленников, не входивших в посадское тягло и свободных от воеводской опеки и суда. Такими ремесленниками были «записные государевы каменщики и кирпичники».

Московское правительство, производившее обширные работы церковного, гражданского и оборонного характера, нуждалось в постоянном притоке свежих рабочих сил. Одна Москва и ее окрестности не могли дать нужного количества строителей. Все уездные, или так называемые «городовые» люди, владевшие уменьем возводить каменные здания или обжигать глину, считались состоявшими на «государевой службе». Они освобождались от местных податей и сборов, могли жить, где и как хотят, при непременном условии являться по первому зову на работу в Москву или любой, назначенный им город.

К моменту составления переписи 1622 года в Нижнем числилось государственных каменщиков и кирпичников около ста человек. Часть из них проживала в Кунавинской слободке. «Писцовая» перечисляет дворишки каменщиков Федотки Андреева, Сенки Микитина, Данилки Богданова, Ивашки Лаврентьева, Родки и Васки Афанасьевых… Тут же рядом избенки кирпичников Ивашки Захрепина, Ефимки Иванова, Прошки Алексеева, Васки Исаева, Матюшки Денисова.

В Кунавине жила, однако, меньшая часть нижегородских строителей. Большинство предпочитало ютиться в подмонастырских Благовещенской и Печерской слободках. А были и такие, что избрали свое местожительство против города за Волгой, в вотчине думного дьяка Ивана Грамотина (район совр. Толоконцева и бывших селений, входящих ныне в округу города Бора).

Ежегодно весной в день Благовещенья полагалось нижегородским каменщикам отправляться на казенных подводах в Москву. Срок явки кирпичникам был позднее — в Егорьев день (23 апреля). Горе тому, кто не отправится вовремя: городские власти обязаны были отослать такого насильно и «в железах». Мало того, особый правительственный указ гласил: «…а буде каменщики и кирпичники учнут хорониться, то жен и детей их сыскивать и метать в тюрьму, покамест мужья и отцы их не объявятся».

Каменщики и кирпичники не чурались своей профессии, они любили ее, но их отпугивали тяготы четырехсотверстного путешествия с оплатой харчевых потом, в Москве. Скудное вознаграждение за труд в столице и разлука с семьями, действительно, приводили иногда к побегам.

Во второй половине столетия ежегодная обязательная явка строительных мастеров в Москву была отменена. Остались периодические вызовы, повторявшиеся примерно каждые 3–4 года. Нижегородские каменщики и кирпичники могли спокойно отдаться работе в родных местах. История сохранила нам кое-какие штрихи из их деятельности.

Каменная и кирпичная кладка зданий происходила обычно в летний сезон, начинавшийся с момента просыхания земли и кончавшийся с наступлением осенних заморозков.

Материал для фундамента и стен приготовлялся кирпичниками вперед за год, чтобы глина могла достаточно просохнуть, «устояться», как тогда говорили.

Славилась хорошими кирпичниками, кроме Нижнего, еще и соседняя Балахна. Для построек нижней части города удобно было доставлять именно балахонский кирпич водой на судах.

Каменщики (кладчики кирпича) являлись по обычаю со своим инструментом: долотами, кирками, деревянными лопатками и кулаками (молотками). Для спайки кирпичей подготовляли известь в творилах (ямах), готовую массу разносили в кошелях и ночвах (лотках). В нужный момент появлялся приглашаемый со стороны «подвязчик», или «подвязного дела мастер». Он руководил возведением при каменных постройках деревянных лесов. Гвозди при постройке лесов не употреблялись. Бревна и доски связывались чаще посконными и черемховыми (из ветвей черемухи) веревками, реже — «ужищами лычными».

Мастеров «деревянного дела» давал соседний Костромской уезд.

Главным объектом нижегородского каменного строения в XVII веке были церковные здания. «Писцовая книга», перечисляя в 1622 году 27 нижегородских церквей, 24 из них называет деревянными. Только три каменные церкви — две соборные и одну монастырскую — имел тогда Нижний Новгород.

В течение XVII века большая часть деревянных храмов была заменена каменными. При этом в большинстве случаев новый храм строился пятиглавым, а колокольня — с шатровым верхом.

Начали нижегородцы с поправки своей древнейшей Михайло-Архангельской церкви, находившейся в запущенном состоянии. «Стоит без пенья, ветха, верх развалился». Работами руководил «государев каменных дел мастер» Лаврентий Возоулин. Сняв в 1628–1630 годах остатки разрушенной круглой главы, Лаврентий Возоулин покрыл стены церкви восьмискатным шатром и увенчал последний маленькой главкой. Зодчий сохранил древнюю колокольню и четырехугольную сторожевую башенку, ненужную как звено обороны в XVII столетии, но ценную по историческим воспоминаниям.^[37]

«Великие государи» (царь Михаил и патриарх Филарет), довольные искусством Лаврентия Возоулина, поручили ему построить в Нижнем взамен старого новый соборный храм Спаса Преображения.

На этот раз деятельным помощником Лаврентия оказался его пасынок Антипа Возоулин, получивший от царя звание «государева подмастерья каменных дел».

Нижегородские каменщики и кирпичники, которым для подсобных работ прибавили 300 человек посохи (сменные люди от населения), рьяно принялись за дело. Однако многочисленные помехи затянули строение собора почти на пятнадцать лет. Недостаток денег и военные события заставляли неоднократно прерывать работу. Только в 1655 году в новом соборе началось богослужение.

Вновь построенный храм, имевший своим прототипом московский Успенский собор, удивлял необыкновенной красотой и пропорциональностью отдельных частей. В церкви, построенной Возоулиными, были четыре огромные круглые колонны, подпиравшие своды и арки основной каменной массы. В алтаре четыре квадратных столпа поддерживали алтарные своды. Пять больших, покрытых зеленой черепицей куполов-луковиц венчали здание.

Добротность работы нижегородских каменщиков и кирпичников позволила храму всю вторую половину XVII века, т. е. почти пятьдесят лет, простоять, не требуя ремонта и поправок.

В 70-х годах в этом соборе произошло знаменательное событие. Сюда перенесен был из могилы при Архангельском соборе гроб с прахом Кузьмы Минина.

Одновременно с соборными каменными работами предполагали начать в Печерском монастыре давно намеченное строение каменных церквей, взамен разрушенных при катастрофе 1597 года.

При монастыре в слободках проживало достаточное число казенных каменщиков и кирпичников. Казалось, задержки с рабочей силой не должно быть. Однако появилась неожиданная помеха. Нагрянуло очередное требование на уездных каменщиков, на этот раз нужных правительству для постройки крепостных стен в Вязьме.

Нижегородским каменщикам не хотелось бросать начатую стройку. Монастырские власти отписали царю, что никаких каменщиков в монастыре нет, и успокоились. Строители же переселились на временное жительство за Волгу, в деревни думного дьяка Грамотина. В грамотинской вотчине уже отсиживалось, находясь в таких же условиях, своих везломских три десятка каменщиков. Ежедневно «беглецы» переправлялись через реку для работы в монастыре, возвращаясь домой с закатом солнца.

Не тут-то было! Проведала Москва и не замедлила указом: «…в Нижний Новгород воеводе нашему Ивану Прохоровичу Воейкову да дьяку нашему Третьяку Копнину… В нынешнем в 139 году (1631) апреля в 9 день приказано вам было наших старых каменщиков и кирпичников, которые живут в монастырских слободах да за Иваном Грамотиным, сыскать и за поруками выслать к нам на Москву для нашего в Вязьме городового дела… А вы их по сие, 4 мая дня, к нам к Москве не присылали и о том не писывали и тем нашему Вяземскому городовому делу учинили мотчание и поруху великую…».

Испугался воевода Воейков, взял отряд стрельцов, отыскал «уклонявшихся от царского дела» каменщиков и кирпичников, отправил всех без промедления в Москву.

Приостановилась кладка фундамента новой церкви. Хитрые монахи — архимандрит Рафаил с братией, однако, не впали в уныние. Выписали себе сорок государевых каменщиков из слободы под костромским Ипатьевским монастырем. Костромичи также находились под угрозой государева вызова и, рассчитывая «ухорониться», быстренько сплыли по Волге на работу в Печерский монастырь.

Но только два месяца проработали спокойно в Печерах пришельцы. Еще более строгий указ пришел к воеводе в Нижний: «…в нынешнем, в 139 году, июня в 30 день писал нам с Костромы каменных дел мастер Друганка Дикарев: что-де Ипатского монастыря каменщиков сорок человек ныне в Нижнем в Печерском монастыре делают каменное дело. И как вам ся наша грамота придет, вы б послали приставов тех, в Печерском монастыре каменщиков сыскав, и с записьми и с поруками к нам на Москву их всех окованными в железа прислать. А буде вы тех каменщиков тотчас нарочно с приставом не вышлете, и мы для того велим в Нижний послать нарочно дворянина добра на многих подводах и прогонов велим доправить на вас вдвое».

Остались окончательно без мастеров монахи. Но через год закончились все работы в Вязьме — нижегородские каменщики и кирпичники вернулись домой. Соборный храм Вознесенья в Печерском монастыре, постройкой которого руководил тот же сын Лаврентия Возоулина, Антипа Возоулин, был закончен в 1632 году.^[38]

Внутри собора талантливый зодчий воздвиг два массивных столба, на которых покоились своды. С западной и южной стороны пристроил крытые железом паперти-галереи. Рядом с храмом тянулась ввысь трехъярусная каменная колокольня с шатровым верхом.

В том же Печерском монастыре нижегородские каменщики и кирпичники воздвигли в XVII столетии еще две каменные церкви (также уцелевшие до сих пор) — Успенскую (1648 г.) и Св. Дионисия (1649 г.).

Замечательный по архитектуре соборный храм Благовещения сложен нижегородскими каменщиками в 1649 году в Благовещенском монастыре. Вторая монастырская церковь, построенная в том же столетии, носит название Сергиевской. Из нее проведены были подземные ходы в пещеры Гребешковской горы. Закрытые со всех сторон подземные кельи предназначались инокам, желавшим «уйти в затвор».

Несколько других каменных церквей было возведено в Нижнем в XVII столетии.^[39]

Строили «государевы каменщики и кирпичники» также «хоромы» — здания для людского жилья. Такой дом был доступен лишь очень богатым людям.^[40]

Близко к казенным каменщикам и кирпичникам по правовому положению стояли люди, называвшиеся «государевыми кормовыми и жалованными иконописцами и живописцами». Различались среди них «московские» и «городовые».

Иконописцы писали масляными красками иконы на холсте и досках, живописцы расписывали церковные стены аль фреско, т. е. водяными красками по сырой штукатурке.

Нижегородские писцовые документы XVII века перечисляют десятки людей «иконописной» профессии: «…за городом на посаде, в приходе церкви Георгия страстотерпца во дворе… иконописец Бориска Марков», «Во дворе (рядом) иконописец Андрюшка Марков, у него детей Васка, Петрушка да Стенка», «За двором в избе вдова Татьяница посадского же человека Григорьевская жена Душаткина, у нее зять Стенка Иванов, иконописец», «В приходе церкви Сергия Радонежского дом гостиной сотни Ивана Михайлова сына Городчанина, а на дворе живет иконописец Оружейной Московской Палаты Петр Афанасьев, у него детей Ивашка Большой, да Ивашка Меньшой десяти лет», «В приходе церкви Варвары великомученицы… во дворе посадский человек Андрюшка Лукоянов иконник, да у него дети Гришка да Мишка», «В приходе церкви Богоявления господня во дворе митрополичий иконописец Логинка Иванов…»

Профессия «писания» икон, одна из древнейших на Руси, отличалась от всех других своеобразными, только ей присущими чертами. Иконописание требовало не только уменья, но и доли таланта, страстности, увлеченности художника.

Общие требования к живописцам, вынесенные еще в середине XVI века Стоглавым собором, предусматривали прежде всего «благочестие» богомазов. «…Подобает быти живописцу смиренну, кротку, благочестиву, не празднославцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убийце, но хранится паче всего чистоту телесную и душевную…». От иконописца требовалось в их повседневной жизни избегать всякого «зазора и бесчинства» и «с великим тщанием» исполнять порученную работу, руководствуясь примером древних русских живописцев.

Общность между иконописцами особенно вызывалась специфическими условиями их творческой работы. Как повелось исстари, в создании каждого религиозно-художественного произведения принимало участие несколько человек. Один делал рисунок, другой писал лица, третий — фигуры, четвертый — окружающую обстановку (стены храма или пейзаж). Отсюда выработались узкие специалисты: знаменщики (рисовальщики), лицевщики (лицо), доличники (тело до головы), травщики (фон картины).

Рядом с профессиями иконописцев стояли ремесла серебряников, позолотчиков, медников, оловянишников, басменников (делали украшения на ризах икон), алмазников, резчиков по дереву и металлу, горшечников (приготовляли цветные изразцы для украшения церковных стен и куполов). Эти ремесленники вместе с каменщиками, кирпичниками и художниками-иконописцами участвовали в возведении и отделке нижегородских церквей.

В описании построенного в 1632 году Вознесенского собора Печерского монастыря подробно упоминается об их вкладе в общую работу.

«…Между местных икон столпы резные, витые, позолочены. Над царскими вратами в каждом ярусе по два резных, витых столпа, а по сторонам от тех столпов между иконами столпы точеные с яблоками и кудрями, позолочены. Иконостас между образами расписан красками и посеребрен. Под куполом церкви медное паникадило; на нем шандалы в четыре яруса, снизу привешено строфо-камилово^[41] яйцо и кисть шелковая с золотом. Стены собора расписаны по известке красками. В алтаре над престолом резная из меди сень, на железных подвесах. Сверху балдахин, около коего восемь херувимов живописных, а над балдахином корона с крестом деревянная вызолочена».

Главы этого храма, как и многих церквей на Верхнем и Нижнем посадах, сложены были из зеленых изразцовых плиток. Такие же изразцовые плитки-кафли украшали наружные стены Спасо-Преображенского собора, Благовещенской церкви и некоторых других. Внутренние стены Преображенского собора в 1692 году нижегородские художники-живописцы сплошь расписали фресками разнообразного содержания.

Далеко бежала слава нижегородских иконописцев. Нередки были случаи, когда их вызывали на работу в Москву или давали поручение выполнить срочный заказ на месте.

В январе 1668 года царь Алексей Михайлович получил просьбу от своего приятеля вселенского патриарха Макария: «…бьет челом богомолец твой Антиохийский патриарх Макарий. В епархии, государь, моей, во градах Антиохии и в Дамаске, суть четыре церкви. И в тех, государь, церквах от многих лет иконы местные обветшали, а иконников добрых мастеров у нас нет. Милосердый государь, пожалуй меня, вели в свое царское богомолье в мои соборные церкви дать от себя образа добрым письмом, чтоб в тех церквах твоему царскому величеству была в наших странах вечная похвала и слава».

По царскому распоряжению эта работа возложена была на нижегородских иконописцев Бориса Маркова с товарищами. Царский посланец подьячий Алексей Соловаров привез указ в Нижний. Заказ был выполнен в срок. 5 июня образа были доставлены из Нижнего начальнику Оружейной палаты боярину Богдану Матвеевичу Хитрово, в ведении которого находились государевы иконописцы, а последним отнесены в царские хоромы.

Однако этот эпизод с написанием икон для восточного патриарха оказался для нижегородцев далеко не оконченным. В октябре Алексей Михайлович был «побеспокоен» челобитной:

«…бьют челом холопи твои нижегородские иконописцы Бориска Марков, да Петрушка Афанасьев, да Ондрюшка Марков… Велено нам, холопам твоим, написать иконы… и мы, холопи твои, те иконы написали и послали к Москве в Оружейную Палату. Писали мы те иконы шесть недель и три дня, а твоего государева жалованья поденного корму нам, холопам твоим, не дано…. Царь государь, смилуйся, пожалуй!»

Оружейная палата по приказанию царя расследовала дело и выяснила, что «…поденного денежного корму доведется им на те дни дать Борису Маркову на 43 дни по 3 алтына и 2 деньги на день, всего 4 рубля 10 алтын, Петру Афанасьеву да Андрею Маркову по 2 алтына и 5 денег человеку на день — обоим 7 рублей 9 алтын 2 деньги».

Подсчитать-то подсчитали, а с уплатой задержали. Только через полгода челобитчики получили заработанные деньги.

Несколько нижегородских иконописцев сделаны были за свое искусство «жалованными царскими мастерами», получавшими постоянное годовое «жалование» в отличие от других, получавших только «корм и поденные деньги» во время работы. Одним из наиболее известнейших таких «жалованных мастеров» был Никита Павловец, происходивший из крепостных крестьян владельца села Павлова на Оке князя Черкасского. О Никите Павловце сохранилось немало сведений в архивных документах Московской Оружейной палаты:

«…В нынешнем во 176 году (1668) генваря в 10 день по именному вел. государя указу взят вновь в Оружейную Палату в иконописцы для его государевых приказных и верховых иконописных дел после смерти боярина князя Якова Куденетовича Черкасского человек его иконописец Микита Иванов сын Павловец для того, что прежние иконописцы Степан Рязанец от многих иконописных дел устарел, а Федор Козлов болен, а Симон Ушаков с товарищи беспрестанно у государевых дел, и теми людьми дел великого государя делать не мочно. А наперед сего он, Микита, иконного воображения в письме свидетельствован ими же жалованными иконописцами, и по их свидетельству он, Микита, в иконном художестве мастер… Окладу ему положить денег 18 рублев (в год), хлеба 20 четей ржи, овса потому ж да поденного корму по 2 алтына в день… И то государево жалованье Миките выдать на нынешний на 176-й год сполна, опричь корму, для того что он, Микита, взят к Москве неволею на вечное житье и двора у него своего нет, и завести нечем».

Через три месяца последовал второй указ:

«176 году апреля в 22 день. По именному вел. гос. указу боярин и оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово приказал дати его вел. гос. жалование в приказ иконописцу, который взят в Оружейную Палату, Нижегородского уезда села Павлова Миките Иванову на дворовую покупку семьдесят рублев».

В дальнейшем творческая деятельность художника Никиты Павловца оказалась весьма разнообразна. Талантливый уроженец села Павлова написал десятки икон, многие из них представляют собою уникальные образцы религиозно-живописного искусства.

В 1667 году Никита Павловец с учеником Филиппом Павловцем и с «товарищи» расцвечивали (раскрашивали) 1072 места (рисунка) в Царственной Книге, которая «писана в лицах».

Правительство Алексея Михайловича отмечало мастерство Никиты многочисленными наградами. Например, в 1670 году ему выдано с Казенного двора «сукно доброе кармазин, тафта виницейская добрая ж и камки куфтерю пять аршин…».

Умер Никита в 1677 году, похоронен в монастыре «Макария на Желтых Водах».

Из нижегородских мастеров «серебряного дела» прославился необычайно искусной работой крестьянин патриаршего Благовещенского монастыря Иван Леонтьев. В 1635 году он привез в Москву прекрасно сделанную и затейливо украшенную серебряную братину. Патриарший приказ приобрел братину и оплатил Леонтьеву путевые и другие расходы, всего 4 рубля 13 алтын 4 деньги.

В Москве талантливому серебрянику дали пробный заказ — сделать в Нижнем два серебряных подсвечника, а сделав, прислать в Приказ патриарших дел.

Очевидно, Иван Леонтьев был выдающимся мастером, так как его затем поставили на постоянную работу в московском Успенском соборе. Через несколько лет он числится «золотых дел мастером». Записные книги Патриаршего приказа однажды отмечают крупную награду Ивану Леонтьеву за работу золотой братины «с кровлей и камнями».

Глава IX

Церковный вопрос. Нижегородцы — вожаки церковной оппозиции: Иван Неронов, протопоп Аввакум. Победа официальной церкви. Основатели первых заволжских скитов. Арзамасская старица Девора Нарышкина. Изуверы. «Морильщики». «Гробокопатели». «Самосожигатели». Последние десятилетия XVII века. Новая военная техника. Медицина в армии и в быту. Азовский поход Петра I. Посещение Нижнего Новгорода в 1695 году.

Централизация, проводившаяся в Русском государстве в XVI и XVII столетиях, охватывала также и религиозную жизнь пяти миллионов людей, регламентировала ее и направляла в соответствии с интересами господствующего класса.

Вторая половина XVII столетия характерна для общерусского, и в частности нижегородского быта, весьма сложными взаимоотношениями, с одной стороны, между духовными и светскими властями, а с другой — между церковью и мирянами.

На царствование сына Грозного Федора Ивановича падает учреждение в России высшего церковного чина — «превысочайшего престола патриаршеского», как выразился сам царь перед Церковным Собором и Боярской Думой.

Патриаршество придало небывалую силу и блеск высшему представителю духовной власти в стране, но вместе с тем создало как бы некоторую конкуренцию для власти гражданской.

Третий патриарх, отец Михаила Романова, Филарет, носил титул «великого государя»: правительственные дела он решал вместе с сыном. Были даже гражданские указы, подписанные одним главой церкви.

При шестом по счету русском патриархе выявились особенно ярко тенденции церкви к главенству в государстве.

Никита Минин, будущий патриарх Никон, родившийся в 1605 году, был сыном хлебопашца из села Вельдеманова Княгининской округи Нижегородского уезда. Детство будущего патриарха было безрадостным: отец, обремененный нуждой, лишившись рано жены, вступил во второй брак, взяв вдову с детьми. Мачеха без нужды всеми способами истязала пасынка. Мальчик убежал в соседний Макарьевский монастырь. Старцы приняли в нем горячее участие, вероятно рассчитывая на будущего дарового работника.

С течением времени, пройдя несколько ступеней монашеского «искуса», Никита Минин, в иночестве Никон, был отправлен в настоятели Кожеозерской обители. Здесь обнаружилась его способность к церковному красноречию. Слава о монахе-проповеднике добежала до Москвы. Царь Алексей сделал его архимандритом крупного столичного монастыря.

Начавшееся знакомство святоши-монарха с велеречивым монахом скоро перешло в дружескую приязнь. Дошло до того, что царь стал называть Никона своим «собинным» другом и требовать частого присутствия его во дворце.

В 1650–1652 годах Никон — новгородский митрополит. Несколько позднее покровительство царя привело к избранию новгородского митрополита главой официальной церкви.

На патриаршем посту развернулась со всеми своими противоречиями богато одаренная натура вельдемановского уроженца. Время патриаршества Никона — один из самых беспокойных, чреватых бурными происшествиями периодов в истории русской церкви.

По внешнему виду, описанному не один раз современниками, патриарх Никон был крепко сложенным, тучным великаном. Густые черные вьющиеся волосы, окладистая борода, широкий сморщенный лоб, выпуклые глаза, надменный взор и презрительный склад полных губ характеризовали его наружность. Красно-багровый цвет лица он старалсяуничтожать окуриванием серой перед выходом в люди.

Раздражительный, тщеславный, мстительный иерарх наводил панический страх на подчиненных. Горе было любому священнику или епископу, кто вздумал бы не выполнить его распоряжений с первого слова. Ослушника ждало строгое возмездие: ссылка в дальний монастырь или низвержение из сана.

Не легче было и зависевшим от него мирянам: лишение входа в церковь, запрещение «причастия», стояние «на поклонах» были по воззрениям и духу того времени очень ощутительными наказаниями.

Начало патриаршества Никона совпало с крупными событиями в политической жизни страны. Произошло воссоединение России с Украиной. Видя притязания панской Польши, татар и турок, украинский гетман Богдан Хмельницкий обратился за помощью к русским. Это произошло в феврале 1651 года, еще при патриархе Иосифе. Царь Алексей Михайлович предложил рассмотреть просьбу Хмельницкого Собору духовных и гражданских лиц. Собор, соразмеряя силы страны, постепенно восстанавливавшейся после тяжелых переживаний первой половины века, хотя и склонялся удовлетворить просьбу Хмельницкого, но медлил. В Москве боялись войны с Польшей. Начались длительные переговоры и пересылки гонцов из Москвы на Украину. В 1652 году гетман Хмельницкий прислал отдельное послание Никону, только что облачившемуся в патриаршую мантию. Никон, сочувствуя православным украинцам, угнетаемым католическими ксендзами, употребил всю свою энергию и красноречие, чтобы убедить гражданские правящие круги в необходимости помочь единоверцам. По настоянию Никона Алексей Михайлович в апреле 1653 года отправил посольство в Польшу с требованием прекратить насилия панов над русским населением. Поляки не приняли посредничества России. 8 января 1654 года свершилось в Переяславле историческое торжество воссоединения двух искусственно разъединенных частей единого целого.

Примерно в эти же годы патриарх, с полного одобрения царской власти, приступил к реформам, имевшим целью укрепление церковной организации.

По выписанным из Греции древним религиозным манускриптам исправили тексты богослужебных книг, с помощью и советами «восточных» патриархов произвели унификацию церковных обрядов, подчеркнув отличие православия от католицизма.

Одновременно Никон проделал еще одну значительную работу. Часть отобранных им из монастырских хранилищ древних исторических хартий (хартия — рукопись, свертывающаяся в трубку) и древние греческие хронографы, в которых были сообщения о России, дали возможность составить обширный сборник самых разнообразных летописных сведений. Несколько напечатанных томов этого сборника, получившие позднее название «Никоновской летописи», служат драгоценным вкладом в русскую историографию.

Карьера нижегородского деятеля, успешно совершившего путь от курной избы до кремлевских палат, кончилась после того, как он стал претендовать на исключительное положение в государстве, считая свою власть, как «поставленную от бога», выше власти царя, «поставленного от людей».

Придворные бояре разъяснили царю, что его рясоносный любимец мечтает о роли, которую играли в те времена на Западе римские папы, и, по всем признакам, намеревается ввести в России такой же порядок.

Отношения между монархом и главой церкви испортились. Русское самодержавие XVII века вступало в столкновение с не изжитыми еще нигде в Европе, в том числе и в России, притязаниями церкви на преимущество духовной власти перед светскою.

Никон прекратил исполнение патриарших обязанностей, но не желал формально сложить с себя сан. Принудить же церковника силой «перестать считать себя патриархом» светская власть не имела юридического права. Началась своеобразная «война», длившаяся шесть лет.

При значительной роли религии в жизни людей того времени такое положение создавало большие неудобства, «сеяло соблазн среди верующих».

Узел разрубил в 1666 году Собор вселенских патриархов, отрешив Никона от патриаршества и вернув его в монашеское состояние. Так закончилось первое и последнее в России открытое столкновение церкви с государством.

Начатое Никоном дело исправления богослужебных книг встретило сочувствие среди большинства духовенства и народа, понимавших недостатки русской церковной жизни.

Но нашлись люди, увидевшие в реформах Никона «великий грех», посягательство на незыблемые религиозные устои.

Началась долгая борьба. Реформы Никона раскололи верующих на «раскольников», или староверов, и сторонников Никона — «никониан».

В этой религиозной войне выделились фигуры вожаков, отдавших себя целиком защите исповедуемых ими принципов.

Жизнь нижегородца Аввакума Петровича дает нам яркую картину борьбы того времени.

Образ Аввакума издавна привлекал интерес и внимание выдающихся деятелей нашей страны. Вера Николаевна Фигнер в очерке «Александр Михайлов» сообщала о предсмертном письме народовольца из тюрьмы: «В мужественных прочувственных словах письма Михайлова, смотревшего так же твердо на предстоящую смерть, чувствуется что-то особенное, ему одному присущее, чуется что-то от протопопа Аввакума, который сожжен при преемнике «тишайшего» Алексея Михайловича на костре…».

Лев Толстой читал вслух «Житие протопопа Аввакума», готовясь к работе над романом из эпохи петровского времени.

И, наконец, общеизвестно, с каким интересом относился к своему «земляку» Аввакуму А. М. Горький. Как свидетельствует В. А. Десницкий, «особенно увлекал его пламенный агитаторский пафос неистового протопопа, с одинаковой неустрашимостью выходившего на единоборство и с медведем, и с Никоном-патриархом, и с царскими немилостивыми воеводами. Восторженно цитировал слова Аввакума о его любви к «простому русскому языку», которым он так великолепно пользовался в своем «Житии», в своих многочисленных посланиях».

Аввакум родился в 1620 году в семье священника села Григорова Нижегородского уезда и был мальчиком на редкость способным и впечатлительным.

Двадцати двух лет Аввакум женился и получил место священника в приволжском селе Лопатицы. От всех прихожан он с одинаковой строгостью требовал нравственной жизни, посещения храма и соблюдения постов. Он не боялся самим властям бросать в глаза смелое укоризненное слово.

После одного резкого столкновения с сельским начальством Аввакум с женой и маленьким ребенком отправился в Москву искать защиты. Благодаря покровительству земляка, протопопа Казанского собора Ивана Неронова, скоро вернулся опять в Лопатицы.

Недолго, однако, пробыл он здесь. На этот раз произошла крупная ссора с прихожанами, раздосадованными его обличениями. Пришлось перебраться в город Юрьевец-Поволжский, где он получил место протопопа (главного священника). В этом городе попытки Аввакума влиять на нравственность прихожан закончились нападением на церковный дом толпы с дрекольем.

Темной ночью бежал Аввакум в Москву. Здесь вошел в кружок лиц, собиравшихся около прославленных в столице церковных деятелей — Неронова и Вонифатьева.

Чередуясь в проповедях с Нероновым, Аввакум поучал москвичей крепко стоять за церковную старину. Его слова западали в сердца слушателей. Он говорил простым народным складом, и в каждой его фразе звучала убежденность.

Начались церковные исправления Никона. Горячо восстали Аввакум и Неронов против никоновской «новизны».

В 1653 году патриарх издал распоряжение креститься тремя перстами, а не двумя. Неронов произнес против «троеперстия» горячую проповедь и был за нее сослан в далекий монастырь.

Аввакум продолжал борьбу, начатую Нероновым.

Однажды после приходского собеседования он был схвачен и с цепью на шее отвезен в подвал Андроньева монастыря. Первые дни узнику не давали пищи. Он мог умереть с голоду, если бы не помощь его почитательницы, известной боярыни Федосьи Морозовой.

Через месяц Аввакум был сослан в Тобольск. Местный архиепископ ласково принял Аввакума и дал ему приход.

Проповеди ссыльного попа вызвали чей-то донос в Москву.

Вскоре пришло приказание состоять Аввакуму священником при русском военном отряде, посылаемом на Амур. Этот поход был сплошным мучением для протопопа, ехавшего с женой Настасьей Марковной и малолетними детьми. К голоду и прочим трудностям дороги присоединились еще издевательства и побои со стороны воеводы Афанасия Пашкова, командовавшего отрядом.

Пока Аввакум совершал свое далекое и тяжелое путешествие, Никон, главный гонитель протопопа, лишился возможности влиять на церковные дела. «Тишайший» пожелал смягчить участь Аввакума и позволил ему вернуться в Москву.

Радостно ехал Аввакум домой. Он думал, что с уходом Никона исчезнут из русской церкви и все патриаршие нововведения. Оказалось не так: рассорившись с Никоном, царь все же оставил в силе произведенные им реформы.

С удвоенной силой начал обличать неугомонный протопоп «никонианскую ересь», убеждая людей крепко держаться единственно правого, по его словам, «древлего благочестия». Не довольствуясь выступлением по церквам, Аввакум подал царю несколько письменных просьб, убеждая отменить Никоновы «новшества», восстановить старину, простить пострадавших за старую веру.

После одной из таких невежливо составленных «просьб» Аввакума отправили в Мезень и велели там ждать, когда его позовут на суд «вселенских патриархов».

Решение по аввакумовскому «делу» состоялось в июле 1667 года. Патриархи предали новоявленного еретика «проклятию», а гражданские власти сослали в северный городок Пустозерск (близ устья р. Печоры). Там Аввакума бросили в деревянный сруб, врытый в землю.

Почти 15 лет высидел бывший протопоп в этой ужасной тюрьме. На клочках бумаги, бересте, листьях царапал он и отсылал, тайно от стражи, слова утешения и ободрения своим оставшимся в Москве многочисленным друзьям и почитателям. Некоторые из его «посланий» сохранились до позднейших времен.

В 1681 году Аввакуму вздумалось напомнить о себе новому русскому царю Федору Алексеевичу. Все еще не сломленный страданиями, земляной сиделец грозил «страшным судом» и «геенной огненной» давно умершему Алексею Михайловичу, а его молодого сына убеждал вернуться к старым церковным порядкам.

Это было последним делом Аввакума в защиту «старины».

«За великие на царский род хулы» этот железный, несгибаемый фанатик вместе с несколькими сторонниками был сожжен живым на костре 14 апреля 1682 года.

Аввакум был фанатическим приверженцем того, что уже отжило свой век и не могло быть возвращено. Однако возглавляемый им раскол питался еще и другими соками. Религиозное движение отражало и глубокое недовольство правительством угнетаемых слоев населения. Народные массы, становясь на сторону «старой веры», выражали одновременно свой протест против феодального гнета, прикрываемого и освящаемого церковью.

Достаточно вспомнить текст «Жития», чтобы убедиться в справедливости сказанного. По словам Аввакума, царь «восхотел бог быти». Автор «Жития» обличает «гордых», строящих свое благополучие за счет угнетенного народа, он не щадит и «пастырей» церкви: «Сии бо волцы, а не пастыри, душегубы, а не спасители: своими руками готовы неповинных крови пролити».

Полная победа господствующей церкви над идейными противниками не возбуждала сомнений. О ней красноречиво говорили гарь костров, обагренные кровью раскольников плахи и набитые до отказа тюрьмы.

Но дух людей «старой веры» остался непобежденным. Стремление к протесту, в самых разнообразных его формах, овладело людьми, отвергавшими новшества. Раскольники устремились в места, где можно было укрыться, сносно пропитаться и молиться по старым книгам. В Нижегородском крае такими местами были верховья речки Узолы, Линды, Керженца и лесные дебри, окружавшие Балахну и Арзамас.

Первыми староверами-поселенцами на пустынных болотах вдоль Керженца оказались монахи смоленского Бизюкова монастыря Ефрем Потемкин и Сергей Салтыков. Ими в 1657 году основаны две раскольничьи обители близ деревни Ларионовой (соврем. урочища Смольяны и Шарпан Семеновского района).

Монах Дионисий из Шуи привел с собою в нижегородские пределы группу набранных по дороге крестьян; они застроили малыми починками и заимками берега речек Кезы и Козленца.

Усиленный приток поселенцев в прикерженские места начался после усмирения восстания в Соловецком монастыре (1674 г.). Беглецы из Соловков Арсений, Софонтий, Онуфрий построили первые дома существующих до сих пор селений Деянова, Пафнутова и Хвостикова (окрестности города Семенова).

В арзамасских местах первыми раскольницами-поселенщицами оказались женщины.

Боярыня Авдотья Петровна Нарышкина (родственница матери Петра I), скрываясь от преследования правительства, с группой своих единомышленниц жила долгое время в 40 верстах от Арзамаса, на берегу большого озера. В заведенной ею монашеской общине она настоятельствовала под именем старицы Деворы. Арзамасские власти покровительствовали знатной староверке.

При Федоре Алексеевиче ей разрешили беспрепятственно вернуться в столицу. На месте скита Деворы после ее отъезда в скором времени возникло существующее по сию пору селение Старая Пустынь.

Наиболее фанатичным из староверов бегство казалось бессмысленным. Они рассуждали: «От судьбы уйти нельзя, каждому уготовано место на этом и на «том свете». Нечего бояться будущего, наоборот, следует его приблизить…».

Среди людей «древлего благочестия» стали возникать секты морильщиков и гробокопателей, готовящих себя к добровольному самоубийству. Морильщики замуровывали себя в амбарах, а гробокопатели ложились в гробы и приказывали себя закапывать в землю.

Верхом раскольничьего изуверства явилось довольно распространенное в 70-х годах XVII века «самосожигательство».

«Нижегородский Летописец» повествует: «…в том же 7180 году (1672) в Нижегородском Закудемском стану во многих селах и деревнях крестьяне в церкви божии не ходили, и пения церковного, и таинств не принимали, и во всем от раскольников развратилися, и многие по раскольничей прелести с женами и с детьми на овинах пожигались…».

Этот вид массового самоубийства совершался обыкновенно по наущению бродячего изувера-фанатика, который, добившись успеха в одном селении, переходил в другое.

Самоистребление огнем, появившись впервые в Княгининской и Мурашкинской волостях, перешло затем на левобережье Волги.

За 28 лет число «добровольно» сгоревших нижегородцев перевалило за две тысячи: среди них были мужчины и женщины, взрослые и дети.

Последняя четверть XVII столетия протекала в стране в напряженной военной и политической обстановке. Не были до конца улажены взаимоотношения с Польшей. В южной части государства не прекращались столкновения с крымскими татарами. С юго-запада надвигалась грозная опасность: Турция обнаружила недвусмысленные намерения отхватить кусок русской территории. Правительству четырнадцатилетнего Федора Алексеевича приходилось быть начеку.

Нежданно-непрошено явились турецкие регулярные войска, и в 1678 году исконно русская Подолия с Каменец-Подольским и частью правобережной Украины оказались во власти султана Магомета IV. Политический горизонт закрылся грозными тучами.

На исходе января 1680 года в Нижний Новгород пришел царский указ:

«Ведомо нам, великому государю, учинилось, по письму гетмана Ивана Самойловича, и по вестовым письмам, и по распросным речам перебежчиков, что Турский Салтан сбирает великие свои войска и непременно хочет по весне приходить под Киев, да по его ж салтанову веленью Крымский Хан со всеми своими и с Белогородскими ордами собрався, из Крыму ныне вышел и стоит на урочище на Каланчике, и хочет, случившись с изменником с Юраской Хмельницким,^[42] приходить к Малороссийским и Украинским городам… И как к вам ся наша грамота придет и вы московского чина людям, и копейщикам, и рейтарам, и всяких чинов ратным людям, нижегородским поместчикам и вотчинникам всем до одного человека сеи наш указ о нашей, великого государя, службе в Нижнем сказали, а в Нижегородском уезде во всех станах и в волостях посыльщикам своим велели сказывать с большим подкреплением, чтоб они одноконечно к службе совсем были наготове, безо всякого переводу, и о высылке своей в полки бояр наших и воевод ожидали нашего, великого государя, указу…».

В Нижнем началась подготовка к походу. Особенно много работы досталось на долю павловских и нижегородских кузнецов, а также балахнинским плотникам. Павловцы мастерили нововводимые в армии ружейные замки с кремневыми курками. До того выстрел производился поднесением зажженного фитиля. Нижегородские кузнецы ковали рогульки, или «чесноки» (по-украински «волчец»). Этот, чисто русской выдумки, снаряд состоял из трех, иногда из четырех острых железных шипов, соединенных так, чтобы, как его ни бросали, один шип всегда торчал острым концом вверх. «Чеснок» (острая приправа к кушанью!) служил для засыпания им рвов, бродов, лесных троп, но более всего при встречном нападении неприятельской конницы.

Балахонские плотники показали свое искусство в постройке необходимых при степных передвижениях «гуляй-городков». Гуляй-городок — большой дубовый без дна, но закрытый с четырех сторон ящик на колесах. Помещавшиеся внутри воины передвигали ящик в любом направлении, стреляли через стенные отверстия, оставаясь в то же время неуязвимыми для неприятеля.

К этой войне вообще готовились очень тщательно и вводили разные новшества.

До середины XVII столетия русские воины сражались врассыпную, кто как умеет. Теперь же приборных людей учили иноземным приемам боя, правильному строю и групповым общим действиям. Пехотинцам, обученным иностранными офицерами, присвоили название «солдат». Конница — дворяне и дети боярские — также получила другую, более стройную организацию и новое название — драгун и рейтаров. Вместо прежних «головы», «полуголовы» и «сотника» появились «полковник», «полуполковник» и «капитан».

В поход отправилась (через Москву) по-новому снаряженная и по-новому обученная русская рать. При полках были чугунные, (взамен медных) пушки, кремневые карабины, гранаты или ядра с дробом (свинцовые осколки), 3000 пар пистолетов с ольстрами (кожаные чехлы при седле), мастера для немедленной починки сломанного в бою оружия, осадные (для крепостей) мастера, подкопщики и прочие.

Наибольшею новинкою была передвижная, следовавшая за полками аптека с несколькими учеными лекарями. Среди таких лекарей были и нижегородцы.

Медики — уроженцы Нижегородского края — начали появляться в Москве с 30-х и 40-х годов XVII века, т. е. ранее чем окончили курс первые ученики школы Аптекарского приказа (основана около 1650 г.).

Начальствовали над Аптекарским приказом с 1630 по 1650-й год сановитые бояре, обладавшие крупными вотчинами в Нижегородском крае. И. Б. Черкасский (начальник в 1630–1643 гг.), Ф. И. Шереметев (1643–1645), Б. И. Морозов (1645–1649), видя нужду армии в знающих врачах, действовали в интересах вверенного им казенного места обычными для всех вотчинников способами: отдавали крепостных мальчиков в науку хорошим мастерам.

Десятки юношей из села Богородского (при Черкасском), села Кадниц (при Шереметеве) и Лыскова (при Морозове) были привезены в Москву учиться медицинскому «ремеслу» У проживавших в столице врачей-иностранцев. Через несколько лет из смышленых крестьянских юношей выходили недурные «лекари» (лекарь по тем временам, в основном, хирург). Первые русские «ученые лекаря» при войске были, по крайней мере на одну треть, нижегородцы.

С 50-х годов в «Школу лекарских учеников» стали набирать для обучения врачебным наукам детей стрельцов.

В трудную для государства минуту, в 1654 году, когда лекарей не хватало, взяли в Аптекарский приказ к медицинским делам нижегородского посадского человека, сына местного стрельца Лучку Салтыцкого. Попал Лучка Салтыцкий не в ученики лекарской школы, а прямо в лекаря, так как слыл он в своем родном городе искусным врачом-практиком. С ним произошел казус: его стали с лекарской службы требовать обратно в посад для отбывания тягла. Понадобился царский указ, чтобы Нижегородская посадская община исключила его из числа своих членов. Признанный официально казенным лекарем, Лучка в дальнейшем преуспел. О нем имеются кое-какие сведения и в позднейших документах.

В 1662 году лекарь Лука Салтыцкий, находившийся при посольстве, отправленном в Кизылбаши (Персию), в челобитной царю Алексею Михайловичу писал: «А в Кизилбашех-де, государь, многие есть травы и коренья и зелья, чего в наших странах нет. И, будучи в Кизилбашех, я, Лукашка, хочу тебе, великому государю, служить делать масла, и водки, и балсамы (бальзамы), и иные лекарства, которые пригодятся в твои, государь, аптекарские запасы».

Царь разрешил Салтыцкому купить «корень хины двадцать пудов — добро (с походом), а купя тот корень, привезть к Москве».

Лекари, сопровождавшие военные части в походах, имели при себе набор хирургических инструментов, среди них были «пила чем кость перетирать, клещи да шуруп чем пульки вынимать, клещи чем пальцы отнимать».

Обычно с войском отправлялись все наличные в столице лекари. Они добросовестно, не щадя сил, оказывали помощь раненым на поле сражения. Труднее приходилось воинам, отвезенным в тыл, но окончательно еще не вылеченным. Остававшиеся в Москве несколько медиков Аптекарского приказа обслуживали нужды царского двора. Находящемуся в столице раненому воину ничего более не оставалось, как униженно умолять царя:

«Бьет челом холоп твой бедный беспомощный арзамасец Федька Кузьмин сын Бутурлин. В нынешнем, государь, 172 году (1664) был я на твоей, великого государя, службе в полку боярина и воеводы кн. Ивана Семеновича Прозоровского, и как, государь, был бой с польскими, и с литовскими, и с крымскими людьми в Карачевском уезде и на том бою меня, холопа твоего, ранили из лука и пробили ногу навылет да подо мною же коня убили… И ныне я, холоп твой, по отпуску приволокся к Москве и от тое раны лежу на смертной постеле, а лечить меня, холопа твоего, некому и для лечбы мне дать нечего… Милосердный государь! пожалуй меня, холопа своего бедного, вели, государь, меня от тое раны лечить».

Царь уважил слезную просьбу арзамасца — разрешил пользоваться московским врачом и царской аптекой.

Лекарства добывались с большими трудностями. Сложные медикаменты выписывались дорогой ценой из-за рубежа, травы и лекарственные растения собирались внутри страны. Большое число сборщиков трав — «помясов» — обслуживали московские и походные ратные аптеки. Государство набирало травников главным образом из местных людей, славившихся искусством распознавать полезные для здоровья растения. Всем государевым помясам предписывалось жить в Москве и ездить в уезды по нарядам Аптекарского приказа.

Из нижегородцев-помясов прославились своим искусством отец и сын Мухановские. «1663 года, апреля 18. Грамота от царя… (и проч.) в Нижний Новгород воеводе нашему Дмитрию Ивановичу Плещееву да дьяку Миките Наумову… По указу нашему, великого государя, велено нижегородскому посадскому человеку Омельке Мухановскому быть в Аптекарском приказе в лекарях и травщиках и жити ему, Омельке, на Москве. И ныне тот Омелька Мухановский отпущен в Нижний для зборки трав, и цветов, и кореньев. И как к вам ся наша грамота придет, то велели бы есте Омельке с детьми збирать травы, и цветы, и коренья, а для збору велели бы дать ему работников, сколько человек пригоже, и велели бы есте ему травы и коренья збирать с великим радением, во время. А что каких трав, и цветов, и кореньев он, Омелька, зберет, и вы б под те травы, и цветы, и коренья велели дать подводы, на чем те травы, и цветы, и коренья мочно поднять и привезть к Москве…».

Собирала семья Мухановских в нижегородских полях, лесах и лугах «чечуйные травы с цветом и кореньем», «чемерицу черную», «осокорные шишки», «цвет своробориный» (шиповник), «ягоду землянику», «яблоки дубовые» (желуди), «цвет кубышек белых», «можжевеловые ягоды».

В 1664 году Емельян Мухановский в Москве «волею божией умре». На лето 1665 года послан был собирать нижегородские цветы и травы сын Емельяна Ерошка (Ерофей) Мухановский, названный в указе водочных настойных дел мастером…

Бахчисарайский мир 1681 года закончил русско-турецкую войну; по этому миру за Москвой остались восточные области Украины и Киев. Несколько десятков плененных изменников-казаков отряда Юраски Хмельницкого были сосланы на житье в Нижний Новгород.

Пятилетие — от 1682 по 1687 год — период бурных династических перемен в стране, вызванных смертью бездетного царя Федора Алексеевича. После ряда стрелецких волнений, соединенных с интригами царевны Софьи, на русском троне прочно укрепился младший сын Алексея Михайловича — Петр. В 90-х годах XVII столетия двадцатитрехлетний монарх был озабочен обеспечением безопасности государства от набегов крымских татар и поисками выхода к морю для вывоза за границу хлеба, кожи, сала и мехов. Решением обеих проблем явились знаменитые Азовские походы (1695, 1696 гг.).

Большая часть имеющейся армии, состоявшая из «стародворянской» конницы и казаков, отправилась на юг сухим путем, а так называемый «новый строй», т. е. полки Преображенский, Семеновский и Лефортовский, проделали водный путь Москва-Ока-Волга-Дон. Флотилия, вышедшая из Коломны в апреле, состояла из 150 стругов с ратными людьми и 40 стругов с артиллерией, состоявшей из 104 мортир и 44 голландских пищалей.

В Нижний Новгород суда прибыли 16 мая, после месячного плавания, в состоянии, весьма далеком от удовлетворительного, о чем свидетельствуют письма Петра из Нижнего. Князю Ромодановскому царь писал, что некоторые струги отстали в пути из-за течи, другие — по причине плохого управления кормщиками, часть солдат в дороге хворала, а иные умерли. Адмиралу Виниусу сообщается, что «ветры задержали в Дединове два дни, да в Муроме три дни». Нижегородская остановка продолжалась около недели, так как понадобилась перегрузка войск и боевых припасов (16 тысяч пудов пороха, 14 тысяч бомб и 9 тысяч ядер) на суда большей грузоподъемности и приспособленные для плавания в волжских водах.

Останавливался Петр в этот свой приезд в Нижнем на Почаинском съезде в каменном доме торгового человека гостиной сотни Ефима Чатыгина (дом уцелел до наших дней — Почаинская улица, № 27).

Часть своего времени царь употребил на поездку в Чернореченский затон на Оке. Здесь приказал начать постройку деревянных судов, годных для плавания на реке и на море. Вызванные из Коломны и Дединова мастера научили местных жителей строить корабли. Позднее, в XVIII и XIX столетиях, этот промысел достиг здесь большого развития.

Из Нижнего военная флотилия отплыла 22 мая. Дальнейший путь прошел благополучно. Но поход 1695 года в целом закончился неудачей: Азов не был взят.

Лишь через полтора года, построив в Воронеже грозный флот, Петр овладел азовским ключом к Черному морю.

Эта победа окрылила русских людей…

Для царя Петра последние три года XVII столетия были временем тщательного анализа военных неудач и временем упорной учебы.

Петр побывал в Англии и Голландии, прожив в каждой из этих стран по году. Он изучал судостроение, навигационное дело, градостроительство, науку управлять людьми и многое другое.

Гениальный ум впитывал в себя любое знание, если оно могло помочь ему в осуществлении его замыслов преобразования России.

За рубеж поехал жаждущий образования молодой человек. На Родину вернулся зрелый, готовый к разносторонней деятельности государственный муж.

XVIII ВЕК

Глава I

Петровские реформы. Ломка традиций. Смена летосчисления. Новое платье. Уничтожение терема. Сговор перед свадьбой. Война бороде. Солнечное затмение в Нижнем 1 мая 1706 года. Лавина монарших предписаний. Двойная ширина ткацких станов. Запрет мостов через широкие реки. Кара ослушникам указов.

К концу XVII столетия назрела объективная необходимость социальных преобразований в России. Экономически страна значительно обогнала Польшу, Пруссию, Иран, султанскую Турцию. Централизованное Российское государство значительно опережало феодально-раздробленные страны Запада: Германию, Италию и другие. Но страны, в которых уже к этому времени произошли буржуазные революции, — Нидерланды (Голландия), Англия — ушли вперед в развитии производительных сил, промышленности, торговли, флота, в сфере культуры.

Петр I (1672–1725), русский царь с 1682 года, выдающийся деятель и полководец, сделал многое, чтобы преодолеть вековую отсталость России. Его реформы шли навстречу требованиям самой жизни, интересам экономики и политики. Значение прогрессивной деятельности Петра I подчеркивали в своих трудах Маркс, Энгельс и Ленин. Но они же отметили, что политика Петра была направлена на возвышение класса помещиков и развивающегося купечества. Потом и кровью оплачивал русский мужик преобразования.

Достигнув к исходу XVII века двадцатисемилетнего возраста, Петр I проявил себя мудрым правителем, осознавшим необходимость перенять достижения западно-европейской культуры. Живя в Голландии и Англии, он много видел, многое понял, многому научился. В дальнейшем Петр одной из своих задач считал постепенное приобщение страны к европейским знаниям и культуре.

Путь по ступенькам прогресса оказался, однако, довольно трудным и болезненным. Приходилось ломать устоявшиеся представления о правильности и незыблемости старинных «божественных» и монарших установлений.

Это убеждение, подкрепляемое верой в то, что «деды-то не глупей нас были», весьма характерно и для бытовой нижегородской жизни второй половины петровского царствования.

Первое, что на рубеже столетий сильно затронуло верования и традиции нижегородцев, была реформа календаря.

В XVII столетии русская хронология вела счет лет «от сотворения мира». Одним из наиболее важных дней в году считался первый день сентября: начинался новый год, или, по-старинному, новолетие. Кончались полевые работы, уплачивались годовые оброки, дани и пошлины, завершались договоры и сделки между всякими посадскими, торговыми и сельскими людьми.

1 сентября, называвшееся также днем Семена-летопроводца, отмечалось в Нижнем Новгороде торжественной религиозной церемонией — молебном на лучшей в городе Благовещенской площади.^[43] Пушкарям и затинщикам на кремлевских стенах поручалось, удалив из орудийных дул накопившийся сор, произвести «со всякою опаскою и бережением» праздничные выстрелы.

Многие из зажиточных нижегородцев в конце XVII века еще соблюдали приурочиваемый к 1 сентября обряд «сажания на коня и пострига» сына-первенца. Вся семья участвовала в этой церемонии. «Кум» и «кума» выводили семилетнего «крестника» на двор, где отец дожидался с объезженным конем, на которого и сажал первенца. Кум водил коня под уздцы, а отец придерживал сына рукою. Выстриженные на темени мальчика волосы передавались матери, зашивавшей их в ладанку.

Как и всегда, торжественно отпраздновали нижегородцы очередной «от сотворения мира» 7208-й год.

Осень прошла в полном спокойствии, но зима принесла с собою неожиданный сюрприз. 15 декабря пронеслась по городу тревожная весть: прибыли из Москвы царевы посланцы с удивительным указом. Прибежавшие на Торговую площадь Нижнего базара люди окружили бирючей, читавших вслух бумагу с печатью: «Великий государь царь и вел. князь Петр Алексеевич указал объявить всем. Ведому ему, государю, учинилось, что не только во многих европейских странах, но и в народах славянских, как-то Валахи, Молдавы, Сербы, Долматы и Болгары, года исчисляют после праздника Рождества в седьмой день спустя, т. е. с генваря 1-го числа». Далее давалось и некоторое объяснение нового летосчисления: «Того ради указывает великий государь впредь лета вычислять в приказах и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего генваря с 1 числа… А в знак того доброго начинания в Москве и по городам на домах и воротах учинить некоторое украшение от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых. Да января ж в 1-й день, в знак веселья, поздравлять друг друга с новым годом и столетним веком. По улицам в ночи с первого по седьмое число генваря огни зажигать из дров, хвороста или соломы».

Царский указ был принят жителями Нижнего Новгорода как посягательство на освященный древностью порядок. «Как наш государь мог переменить солнечное течение?» — говорили многие. Даже настоятель Михайло-Архангельского собора глубокомысленно изрек: «В переносе новолетия с Семена дня на Васильев день (праздновался 1 января) вижу всесовершенное благочестия ниспровержение».

Кто знает, до чего дошел бы ропот, если бы новое петровское распоряжение не вытеснило из умов нижегородцев мысли о календаре.

В феврале 1700 года царские бирючи у воеводской избы в Нижнем вновь объявили народу царскую волю: «…всяких чинов людям, московским и городовым жителям и помещиковым крестьянам, которые живут в Москве для промыслу, кроме людей духовного чину и пашенных крестьян, — носить платье немецкое верхнее Саксонское и Французское, а исподнее, камзолы и штаны, и сапоги, и башмаки, и шапки немецкие же. И женскому полу всех чинов, а также попадьям, дьяконицам и стрелецким женам носить платье, бостроги, и юпки, и башмаки немецкие ж. А Русского платья и Черкасских (казацких) кафтанов, и тулупов, и азямов, и штанов отнюдь никому не носить, и мастеровым не делать, и в рядах не торговать».

Это распоряжение поразило нижегородцев не столько неожиданностью, сколько своею категоричностью. Вопрос о необходимости изменения русского платья поднимался не однажды и ранее. Иностранцы, наблюдая русский быт второй половины XVII века, отмечали неудобство национальной одежды во многих отношениях. Она дорога и непрактична: длинные полы стесняют движения.

Петр, насмотревшись за границей на короткие кафтаны, блузы и куртки, задумал радикально изменить отечественное одеяние. В ноябре 1699 года, на пиру в Грановитой палате, царь с ножницами в руках обходил столы и обрезал у присутствующих слишком длинные полы и рукава. Через несколько месяцев появился в провинции знаменитый указ.

Желая скорее популяризировать нововведение, правительство распорядилось поставить по городам, в том числе и в Нижнем Новгороде, на перекрестках улиц деревянные манекены — подобие человеческих фигур, — одетые по указанной форме. Это произвело еще больший «соблазн».

Деревянные болванчики были приняты за «кумирских богов» (идолов), о которых нижегородцы слышали еще от дедов.

Большие толпы собирались у церкви Николы на Торгу и близ воеводской избы в кремле (сгорела в начале XVIII столетия), где были выставлены «кумиры». Горячие головы высказывали предположение, что царь и бояре перешли в «басурманскую веру» и теперь всех заставят поклоняться идолам.

Более трезвые и рассудительные, возражая против «немецкой» одежды, указывали на ее непригодность для русского климата. «Наша матушка-зима не потерпит кургузого кафтана».

Поговорили, поговорили нижегородцы между собой да и решили… не исполнять царского распоряжения.

Не тут-то было! Через полгода пришла добавка к указу: «…буде кто после сего его, великого государя, указу станут носить русское платье и с тех людей в воротах (городских) целовальникам брать пошлину — с пеших по 15 алтын и две деньги (50 копеек), а с конных по два рубля».

Положение для горожан становилось затруднительным, но и тут находились смельчаки, которые все-таки не расставались с привычной одеждой. С такими приказано было поступать круто: ставили среди улицы на колени и обрезали полы в уровень с землею. Это была казенная мера длины французских и саксонских кафтанов.

Правительство понимало необходимость коренных изменений в быту. Следующая петровская реформа касалась одной из важных сторон семейно-брачной жизни.

Для русской женщины XVII века считалось неприличным появляться в мужском обществе и принимать участие, например, в пиршествах и увеселениях. Для женщин существовал только свой домашний круг: общество мужа, отца и родственников.

В доме каждого не только богатого, но и достаточного русского было особое отделение — терем, обычно в верхнем этаже дома, под чердаком или прямо на чердаке. Здесь жили женщины и дети. Из терема женщины выходили только на двор гулять и по праздникам за пределы двора — в церковь.

Жених в первый раз видел лицо невесты только накануне свадьбы. Да и то на короткий момент. Она подавала гостям, среди которых находился жених, с поклоном на подносе вино. Совершив этот обряд, немедленно удалялась опять на свою половину.

В 1702 году царским указом предписывалось: за шесть недель перед свадьбой быть «обручению». Жених и невеста должны познакомиться и до «венчания» часто видеться и разговаривать Между собою. Окончательное совершение брака допускалось только с обоюдного согласия.

Настал конец русскому женскому затворничеству! Молодежь обоего пола радовалась, но… настала очередь печалиться взрослым мужчинам, особенно старикам. В 1703 году царь-реформатор объявил войну… бороде. Той бороде, которая в известном смысле была исторической и религиозной реликвией.

Древние славяне брили подбородки, оставляя усы. Ношение бороды началось на Руси с XIV–XV веков. В XVII столетии бороды носили повсеместно, этого требовал обычай. Бороду растили, холили и берегли. Нередко борода отращивалась ниже пояса. Тогда ее складывали в мешочек, носили за пазухой…

Царский указ повелевал: «…для славы и красоты государства брить бороды и усы всех чинов людям, опричь духовного звания, церковных причетников, извощиков и крестьян».

Прочитав распоряжение о брадобритии, нижегородцы стали в тупик. Всего каких-нибудь двадцать лет назад высшая церковная власть признавала русскую бороду неотъемлемой принадлежностью взрослого мужчины. При царе Федоре Алексеевиче патриарх Иоаким проклинал «еллинский, блуднический, гнусный» обычай брадобрития. Иоаким лишал права входить в церковь не только тех, которые брили бороды, но и тех, которые с бритыми людьми общение имели. Преемник Иоакима Адриан издал красноречивое послание против бритья бород, «еретического безобразия, уподобляющего человека котам и псам». Послания духовных иерархов казались нижегородцам убедительнее распоряжений гражданской власти.

Собираясь сопротивляться «еретическому» указу, горожане решили посоветоваться с митрополитом Исаией. Гурьбой отправились на архиерейское подворье с вопросом: «Как ты велишь? Приказывает нам начальство бороды брить, а мы готовы головы наши за бороды положить. Лучше нам пусть отсекутся наши головы, чем бороды обреются». Митрополит дипломатично ответил: «Чада мои! Поступайте как совесть велит, но памятуйте, что отрезанная борода еще может вырасти, а голова, снесенная прочь, уже не прирастет…».

Часть людей последовала совету митрополита, но большинство оставалось в раздумье.

Петру донесли, что нижегородцы правдами и неправдами стараются уклониться от исполнения приказа. Последовало тайное распоряжение воеводе Леонтьеву. В один из праздничных дней церкви, переполненные молящимися горожанами, были окружены отрядами стрельцов. Солдаты схватывали каждого бородача, выходящего из храма, и тут же молниеносно отхватывали усы и бороду.

В толпе народа послышались крики, вопли. Остриженные поднимали с земли клочья волос и прятали их на груди, жены голосили, дети визжали.

Крупное событие иного рода произошло в Нижнем Новгороде 1 мая 1706 года.

Предстоял большой церковный праздник. К нему нижегородцы усиленно готовились, считая этот день датой основания крупнейшего местного Вознесенского Печерского монастыря. Как всегда, устраивалось народное гулянье у монастырского села Высокова.

В 1706 году к этому дню готовилсь не только жители, но и городские власти, получив особое указание от правительства. Царь Петр, зная, что 1 мая 1706 года произойдет видимое в средней части России полное солнечное затмение, принял меры для широкого оповещения населения. До этого все астрономические явления в стране происходили неожиданно, наводя часто страх и уныние на людей.

Петр писал своему соратнику Ф. А. Головину: «Господин адмирал! Будущего месяца в первый день будет великое солнечное затмение. Того ради изволь сие поразгласить в наших людях, что когда оное будет, дабы за чудо не поставили. Понеже когда люди про то ведают преже, то не есть уже чудо».

В «С.-Петербургских Ведомостях» 10 апреля появилась печатная заметка. «Изъявление о затмениях. Нынешнего 1706 лета четыре затмения явятся: два на солнце и два на луне; которых два затмения на луне и единое на солнце под нашим горизонтом, аще чист воздух, усмотрены будут… Затмение на солнце предстоит маия в 1-й день. Сие затмение, когда солнце на большую часть помрачится у нас, с великим удивлением и страхом больше дву часов видимо будет».

Газетное сообщение не получило большого распространения в провинции. Единственный экземпляр «Ведомостей» получался в Нижнем воеводой Леонтьевым. Попытка устного разъяснения не привела ни к чему: воеводе народ не поверил.

Обескураженный градоначальник решил устроить грандиозное гулянье в самый момент затмения. Благовещенскую площадь уставили каруселями и балаганами. Воздвигли помосты для песенников и музыкантов. Военная команда должна была показать воинские эволюции и примерное сражение. Пушкарский мастер приготовил фейерверк с бенгальским огнем, который собирался запалить на Поганом пруду (позднее — Черный пруд).

С утра 1 мая по улицам начали ездить конные рейтары с трубами и во всеуслышание объявляли, что после обедни имеет быть военный парад, а затем увеселения с музыкой и потешными огнями. К 11 часам дня площадь наполнилась народом. У Дмитровских ворот показалась рота мушкетеров в треуголках, напудренных париках и с развернутым знаменем. Пришли и спешенные рейтары с ярко блестевшими на солнце алебардами.

Отошла обедня, зазвонили колокола, появился на площади воевода со всеми чиновными людьми и дал знак начать празднество. Грянули трубы, зазвенели бубны, завертелись карусели, песенники затянули песни, и вся площадь пришла в движение. Рота мушкетеров стала во фронт, рейтары тоже, оба отряда выстроились один против другого. Прапорщик, принявший команду над мушкетерами, вышел вперед и громко скомандовал: «Мушкеты на плечо!» Солдаты взяли ружья на плечо. Толпы народа замерли в ожидании. «Пли!» Грянул холостой залп, окутав дымом всю площадь, оглушив всех.

Когда черезнекоторое время дым рассеялся, народ был поражен: свет солнечный как бы померк. Все инстинктивно подняли глаза кверху и ужаснулись — солнце покрывало какое-то черное кольцо… С каждой минутой свет угасал: вместо дня наступала ночь.

Страх обуял суеверных людей. У большинства мелькнула мысль, не начинается ли сейчас «светопреставление», о котором им с детства твердили набожные старухи и попы в церквах. Многие упали плашмя на землю и с плачем и воплем поднимали руки к небу… Свет потух, на небе показались звезды, с чердаков и колоколен вылетели стаи летучих мышей…

И когда вновь засияло солнце, площадь была пуста: люди разбежались по домам, пораженные происшедшим. Фейерверк на Поганом пруду не состоялся, никто не пришел его смотреть. Несколько дней население Нижнего не могло успокоиться.

После 1707 года петровские реформаторские указы потекли в провинцию лавиной. Один из таких указов вновь был связан с «одежной» реформой. На этот раз речь шла об обуви. Петр требовал, чтобы русские люди носили «немецкие» башмаки на ранту без железных гвоздей и подковок.

Нижегородцы протестовали: иностранная обувь не подходила к местным условиям. Нагорный берег Волги глинистый: в сырую погоду рантовые башмаки без железного подбоя скользили и быстро изнашивались. Нижегородские чеботари продолжали подбивать сапоги и башмаки скобами и гвоздями, благо, в этих железных предметах не было недостатка в крае, известном еще с предыдущего столетия своим скобяным производством.

Решив подавить подобное «своеволие», Сенат издал указ, имевший в виду, в частности, и нижегородцев, в котором запрещалась продажа в рядах сапожных гвоздей и скобок: «…а кто из купецких людей будут держать у себя в лавках такие скобы и гвозди — те будут сосланы на каторгу…».

Сильную неприятность принес сельскому населению Нижегородского края указ об обязательном двойном увеличении ширины холста, выделываемого на домашних станках. Льняной холст и полотно скупались внутри страны и вывозились за рубеж. Заграница требовала широкого полотна, а Петр был заинтересован в экспорте.

Беда оказалась в том, что в тесных крестьянских избах станок двойной ширины не умещался в простенке между окном и углом, т. е. на месте, которое мог отвести ему, не стесняя себя, хозяин жилья. Широкий станок требовал особого, светлого помещения, а специально построить такое помещение в большинстве случаев было не по силам крестьянам.

Результатом петровского указа явилось сильное сокращение крестьянского ткачества и нехватка сурового полотна даже для собственного употребления.

Нижегородский край — место широко распространенного льноводства — ждал отмены «ткацкого закона» ровно 30 лет! (отменен императрицей Елизаветой).

Следующий указ царя вызвал всеобщее недоумение. Петр I в своей преувеличенной страсти к мореплаванию запретил (в 1715 году) «перегораживать» Неву, надеясь, что отсутствие мостов приучит любезных подданных к передвижению с помощью шлюпок, весел и парусов. Подобная мера была распространена и на все большие реки Европейской России.

В Нижнем Новгороде существовал в первые годы XVII столетия плавучий настил, заменявший мост, но его пришлось, по распоряжению губернатора Измайлова, сжечь. Хотя со смертью Петра это запрещение перестало действовать, все же наплавной мост через Оку в Нижнем не был восстановлен. Весь XVIII век нижегородские купцы и мещане «учились мореходству», переправляясь в заречное Кунавино на лодках и самодельных плотах.

Некоторые правительственные распоряжения имели особое значение. Особым «Плакатом 1719 года» устанавливались для всех «проезжие грамоты» (паспорта), без которых никто не мог отлучиться с места своего жительства далее тридцати верст. Отныне всякий проезжий и прохожий по дорогам без паспорта признавался «гулящим человеком» и подлежал задержанию.

Были и такие правительственные распоряжения, которые принимались населением с полным одобрением. Петр, познакомившись в Прибалтийском крае с местной обработкой полей, писал нижегородским властям: «Понеже в здешних местах, как в Курляндии, Лифляндии, также и в Пруссах, у мужиков обыкновение такое, что хлеб снимают вместо серпов малыми косами с граблями, что перед нашими серпами гораздо спорее и выгоднее, так что средний работник за 10 человек сработает. Того для сыскали мы здесь таких мужиков, чтобы обучали наших, из которых посылаем к вам в Нижегородскую провинцию четверых и в Арзамасскую провинцию шесть человек с такими косами и прочими инструментами. И когда они у вас явятся, тогда определите их в хлебородных местах, чтобы в оных местах наших русских мужиков обучали. А пока они там будут жить и обучать, велите им давать пропитание и к тому давать денег по полтине на месяц каждому и квартиры, где жить». С «учителями» прислали 6150 новых кос.

Из рапорта-отчета камер-коллегии видно, что эстонцами обучено 4279 нижегородских и арзамасских крестьян.

По случаю того, что в Москве в 1701 году сказался недостаток в дровах, Петр распорядился учить русских людей «пилованию дров». Во все уезды, близкие к Москве, в том числе и Нижегородский уезд, посланы были образцовые ручные пилы и мастера-пильщики. Указ постановлял: «…впредь дрова готовить на продажу и на подряд и про себя торговым и всяких чинов промышленникам и работным людям девять сажен топоровой рубки, а десятую сажень пилованную… Чтоб в два года люди в таких дровяных пилах изготовились и пилованию дров научились».

К этому же времени относится появление в Нижегородском крае первых пильных мельниц (лесопилок). В древней России распиловка бревен на доски и брусья не производилась. «Тес» тогда буквально обозначал доску, вытесанную топором. Бревна кололи на части, употребляя клинья, а затем топором сглаживали шероховатости. Вместо «пилить» говорили «тереть» бревна.

Механический способ распилки строительных материалов Петр заимствовал из Швеции. Отсутствие дубовых лесов на севере России вызвало постройку «пильных мельниц» в центральной части страны.

С самого начала XVIII столетия встречаются упоминания о казенных пильных мельницах в Алаторском уезде, на р. Пьяне, в Вадской и Сергачской волостях Нижегородского края. С этих мельниц доставляли пиленые материалы к «шмаковому делу, которое делают на верфи в Казани». С них же несколько позднее предписывалось «возить в С.-Петербург пиловальные доски на корабельное строение и на пушечные станки».

Общей чертой всех петровских указов была их необыкновенная строгость — предписывалось во всех случаях выполнять без рассуждения, под угрозой сверхстрогих наказаний и кар. В этом отношении изобретательность русского царя не имела предела. Смерть, каторга, конфискация имущества грозили даже за незначительные проступки.

Однако преобразования Петра имели огромное значение для роста национальной культуры. Строгость петровских указов с годами забылась, а польза от нововведений осталась, в чем убеждались русские люди последующих десятилетий.

Глава II

Реформы и тяготы. Крестьянские волнения в Нижегородском Поволжье. Дело о «воровских» надписях в Нижнем. Булавинцы около устья Оки. Набег на Балахну. Северная война. Дни празднования побед. Пленные шведы в Нижнем. Участие нижегородцев в общегосударственных стройках. Слюзное и корабельное дело. Новая столица на Неве. Вызов в Петербург нижегородских умельцев.

Проводимые самодержавным царем реформы требовали напряжения всех сил страны. Экономический рост России осуществлялся за счет притеснения народных масс. Повинности и поборы всем своим бременем ложились на крестьянство.

Петровская инициатива в выжимании денег была неистощима и изобретательна. Указ за указом получали нижегородские земские, таможенные и кабацкие начальники. Из столицы требовали денег, денег, денег… Указы сопровождались характерными для Петра угрозами: лишить жизни или сослать на вечную каторгу. Нижегородцы, как и жители всех других российских городов и сел, отдавали имущество, деньги, хлеб, иногда расставаясь с последней шубенкой. Нередко для взыскания недоимок приходилось направлять в села воинские команды.

Основные подати — подворная и лошадная (подводы) — тонули в массе бесчисленных мелких сборов и взиманий. Где бы ни находился плательщик, везде к нему протягивалась рука государственного сборщика, именуемого в высших сферах «прибыльщиком».

Сельский житель, не выходя из дома, платил за печную трубу, за домашнюю баню. Платил за кожаный хомут, за дубовую телегу и за дубовые колеса и ободья. На улице платил за место у водопоя, за стирку белья у деревенского пруда. Около речки платил за ловлю рыбы, за прогон плотов, за покупку лодки. Отправляясь в соседнее село, крестьянин должен был захватить, из дому несколько грошей (двухкопеечников): предстоял платеж у каждого речного моста, у каждой переправы.

Особенные хлопоты переживал крестьянин, когда в базарный день отправлялся в город. Сборщики торговых налогов и пошлин останавливали крестьянский воз задолго до городского рынка. Не имея иной раз возможности заплатить немедленно, крестьянин клялся, что внесет деньги на обратном пути. «Прибыльщик» выдавал квитанцию, оставляя в залог крестьянские рукавицы. Следующие брали опояску, нательный крест… Последний сборщик у городской заставы снимал у мужичка шапку. И торговал крестьянин на базаре простоволосый и полураздетый.

Правительству было известно о тяжелом положении народа.

Главный российский «прибыльщик» Курбатов докладывал Петру: «От правежей превеликий обходится всенародный вопль, а паче в поселянах яко не точию последнего скота, но и наибеднейшие домишков своих лишаются». Выдающийся русский публицист той эпохи Иван Посошков, автор «Книги о скудости и богатстве» (1724), свидетельствует: «Во поборах за гривну из человека хотят душу вытянуть, а что многие тысячи людей погибают, того нимало не смотрят». Однако правительство не ослабляло финансового гнета: все новые и новые обстоятельства требовали усиленного пополнения государственной казны.

На усиление крепостнической эксплуатации народ ответил массовыми выступлениями, ознаменовавшими начало XVIII века.

Осенью 1707 года началось крестьянское восстание на Дону и в Слободской Украине, постепенно приближавшееся к Волге. Восстание начали казаки, их поддержали тамбовские, воронежские, Козловские крепостные. Возглавил восстание Кондратий Булавин, провозглашенный атаманом Войска Донского.^[44] Он рассылал всюду «прелестные грамоты» с призывом посадским, торговым и всяким черным людям «побить бояр, прибыльщиков и немцев». «…Нам, казакам, — говорилось в воззваниях, — до черни дела нет, нам дело до бояр и до тех, которые неправду делают, а вы; голытьба, все идите к нам со всех городов, конные и пешие, нагие и босые — будут вам кони, ружье, платье и денежное жалованье!»

К началу 1708 года восстание распространилось на области среднего течения Волги и нижней Оки. 27 мая в Нижнем впервые появились «воровские надписи». На кирпичах Дмитровской башни левкасным мелом было начертано крупными буквами: «Быть бунту, что и в Астрахани». Такие же надписи появились в кремле, на заборах домов Приказа монастырских дел и стрелецкого головы.

Воевода Никита Кутузов немедленно принял «меры» — поставил около каждой надписи для ее сохранности пару стрельцов и послал донесение царю. Через две недели пришел ответ: «Никита Кутузов, человек ты недалекого ума, допустил в сем деле немалую оплошку!» Тут только понял воевода, что полмесяца горожане беспрепятственно читали призывы к «бунту».

В Нижний был прислан другой воевода, Иван Леонтьев, со строгой инструкцией: «Будучи в Нижнем, во всяких государственных делах поступать с осторожностью. О меловых надписях проведывать тайно, с радением и, буде они не стерты, велеть стереть и караул свесть, а что по проведыванию сего явится, о том писать…».

Пока шла переписка о надписях, события разрастались. В середине июня из Нижнего послали вверх по Оке целовальников для приема от рыбных ловцов и подрядчиков государевой рыбы. Верстах в десяти от Благовещенского монастыря на казенный струг напали вооруженные люди, отняли 79 стерлядей, а целовальника и приказчиков убили. Спасшийся второй целовальник сообщил, что нападавшие называли себя людьми Кондратия Булавина.

В конце июня балахонский бурмистр земских дел^[45] Ларион Гусельников донес, что на Волге, меж городов Балахны и Нижнего, и выше Балахны, до Юрьевца, по воде и на сухом пути люди разных волостей и помещиков бунтуют: «…стоят многими станами человек по 20, и 30, и по 40, по 50 и больше, со многими ружьями… Струги останавливают и разбивают, разграбили многих богатых балахонских посадских и торговых людей…».

В июле под самым Нижним Новгородом был обнаружен большой отряд булавинцев. Предводительствовал отрядом атаман Гавриил Старченко (он же Гаврюша, или Ганька Старчонок). Булавинцы ходили по деревням, распустив знамена, с барабанным боем. К ним присоединилось несколько восставших пригородных селений. Повстанцы разоряли богатые вотчины, бедняков не трогали и открыто грозили войти в Нижний «распустить тюрьму». Упорно носился слух, что сам Булавин близко и скоро явится «поубавить боярской спеси и купецкой толщи».

Правительство поставило на дорогах столбы с объявлением, в котором сулилась награда за поимку «вора Кондрашки». Население равнодушно относилось к казенным посулам. Собравшись тайком, наиболее храбрые решали «земли не пахать, хлеба на государеву казну не сеять, никуда не отлучаться, ждать, когда Кондратий Афанасьевич придет и всех мирских ворогов по лбу хватит».

У Гаврюши Старченко не хватало силы на то, чтоб овладеть Нижним. Булавинцы всем скопом двинулись на Балахну. Местный воевода Деулин, панически боясь прихода Кондратия Булавина, к тому же отягощенный тучным чревом, не дождался народного суда. Его постиг неожиданный паралич, отнялись руки, ноги, а через день, узнав о вступлении булавинцев в город, воевода «отдал богу душу»… С той поры пошла гулять по Руси поговорка о человеке, внезапно пораженном апоплексическим ударом: «Кондрашка хватил!».^[46]

События на Волге в 1707–1708 годах происходили в разгар русско-шведской войны. Жизненно важными обстоятельствами Россия принуждена была начать войну. Старинные русские земли у Балтийского побережья находились во владении Швеции. Страна нуждалась в выходе к морю, без этого невозможно было здоровое развитие экономики.

Заручившись союзниками — Польшей и Данией (имевшими в свою очередь территориальные притязания), — Петр потребовал от шведов возврата исконно русского достояния. Получив отказ, приказал войску перейти границу.

Царь Петр обладал расчетливостью, волей и энергией. Он знал, что отечественный флот — это, в сущности, ботики, на которых дети учатся плавать, что организованная им армия — пока еще толпа ребят, обученных военному строю. Но он знал также, что война исторически необходима для России, поэтому и решился на выступление.

Война началась для русских неудачно. Шведы разбили под Нарвой (19 ноября 1700 г.) русскую армию, которая лишилась многих воинов и всей артиллерии. Но тяжелый урок не прошел даром. «Нарва, — писал К. Маркс, — была первым серьезным поражением поднимающейся нации, умевшей даже поражения превращать в орудие победы». Петр тотчас же начал собирать и обучать новую армию, строить укрепления. Одновременно разослал по городам указы прислать церковные колокола.

Такой указ был получен в Нижнем Новгороде. Нижегородцы горячо принялись за сбор меди. Толпы народа помогали спускать на канатах тяжелые колокола и разбивать на куски, годные к перевозке. Один только Печерский монастырь дал 450 пудов лому, а по общему сбору металла для пушек Нижегородский край оказался в России на первом месте.

К исходу 1701 года в Москву на Литейный двор было доставлено почти 10 тысяч пудов колокольной меди. За зиму выплавлено 100 осадных пушек, 143 — полевых, 12 мортир и 13 гаубиц. Из восьмисот пудов нижегородских колоколов отлито было примерно 15–20 артиллерийских орудий.

Четыре года воевали петровские рати на прибалтийских равнинах, освобождая от иноземного владычества русские города. И нижегородцы принимали в этих походах самое непосредственное участие, отдавая свои жизни, талант и умение делу победы России.

Нижний Новгород остро переживал все перипетии военных действий. Вместе со всей Россией нижегородцы бурно праздновали «викториальные дни». Их было немало. Наступил день 27 июня 1709 года, когда произошло решающее сражение Северной войны — Полтавская битва, закончившаяся полным разгромом врага.^[47]

В итоге Северной войны Россия вернула свои старинные земли на Балтике, стала могущественной державой.^[48]

Каждое очередное взятие старинного русского города сопровождалось ликованием. Вспоминали их старинные названия. Шведские Ревель, Дерпт, Нотебург, Ямбург, Нарва, Везенбург… — ведь это славянские Колывань, Юрьев, Орешек, Ямы, Ругодив, Раковер!

В дни празднования побед на перекрестках городских улиц горели смоляные бочки. Дома и заборы украшались зеленью. В окнах выставлялись освещаемые изнутри транспаранты. И до поздней ночи гремело веселье на площадях.

В один из январских дней 1710 года жители Нижнего Новгорода увидели прибывшую под конвоем толпу беспорядочно одетых военных людей. Это были шведы, взятые в плен под Полтавой. В Нижегородском крае предписано было разместить тысячу человек: девятьсот солдат в сельской местности и сто офицеров в городе.

Инструкция воеводе Леонтьеву предписывала пленных «держать за крепким караулом, чтобы никто какого дурна не учинил и никуда не ушли, в карауле у пленных быть нижегородским солдатам, скольким человекам пристойно. Полоненников поставить на дворах у посадских и всякого чина людей человека по три, по четыре, а по одному особно не ставить».

Вместо указанных в инструкции сотни шведов под надзор воеводы Леонтьева поступило 109 человек. Лишний десяток «душ» составляли… жены и дети некоторых офицеров. Выяснилось, что, предполагая «легкую победу над русскими», кое-кто задумал обосноваться на плодородных землях Украины.

Размещенные по разным домам шведы быстро освоились. Они пользовались сравнительной свободой, им дозволялись отлучки в город с караульным солдатом. Через год всякий надзор сняли.

Большинство пленников нашли для себя занятия. Один точил и собирал деревянные стенные часы, другой мастерил парики, третий вышивал золотом и серебром женские головные уборы, несколько человек учили дворянских детей танцам… Десять полковников и поручиков занялись трактирным промыслом: в Нижнем появились заведения на манер шведских «австерий» и «гербергов».

Так продолжалось до 1716 года, когда вдруг обнаружилось, что пленники сумели организовать тайную переписку с родственниками в Швеции. Большая часть шведов немедленно была отправлена в казанскую тюрьму. В Нижнем остались 30 офицеров.

5 марта 1717 года Петр дал приказ поручику гвардии Хованскому: «Ехать тебе в Нижний и в Казань и там, арестантов шведских сысков, призывать в нашу гражданскую службу в Коллегии, и ежели которые из них не похотят, то обещай им некоторую награду».

В Нижнем оказалось двое шведов — Отто Стерн и Шандрик Друмант, изъявивших желание не только служить, но и перейти в русское подданство. Через воеводу отправили прошение царю: «…велите, государь, нас крестить в православную веру и прикажите нас вашему словесному языку научить… а служить нам, где вы укажете».

Правительство просьбу удовлетворило: Отто Стерна переименовали в Александра, а Шандрика Друманта в Петра. В награду «за восприятие веры» им было выдано: первому 6 рублей, а второму 4 рубля и «провианту 3 четверика».

Пленные шведы пробыли в Нижнем до Ништадтского мира (1721 г.), после чего были отпущены на родину.

Длительная война не отвлекала внимания правительства от внутренних дел. Петр энергично приводил в исполнение давнишний замысел соединения каналами русских рек.

Овладение Азовом открыло путь к Черному морю. В Воронеже строили корабли. В Туле изготовляли оружие. Остро чувствовалось отсутствие сносного сообщения этих городов со столицей.

Географические исследования показали, что верховья Дона, Упы, Шати, Оки близки между собой. Петр начал строительные работы на Иван-озере в Тульском крае. Одновременно осуществлялась попытка соединить Волгу с Доном через речку Камышенку.

Царь строгими указами собрал на работы людей из всех мест страны. Немало нижегородцев и арзамасцев попало на «государево карабельное и слюзное (шлюзное) дело». Петровские наборные комиссары сваливались в селения как снег на голову. Брали из крепостных крестьян: одного пешего с 5 дворов, одного конного с 50 дворов. На каждого взятого крестьянина составлялся акт, подписанный управителем или доверенным помещика. Один из таких актов гласит: «…марта в 12 день Арзамасского уезда стольника Якова Григорьевича Левашева вотчины его приказный человек Самойло Федотов. Принял я, Самойло, к четырем дворам пятый двор села Арбузова у Алексея Михайлова сына Патрикеева в доимку на Камышенку, а с тех пяти дворов государя моего (помещика) идет крестьянин Гараська Михайлов сын Сунозин, в том я, Самойло, ему, Алексею, и расписку дал…».

Собранные на слюзное или корабельное дело люди получали мешки, «чем земля носить», топоры, заступы и деревянные лопаты, конным давали лошадей, «телеги добрые», ужища (веревки) и топоры. Тех и других снабжали запасами еды на семь месяцев.

Бывали случаи, когда забирали людей, знающих какое-либо ремесло. Из документа, помеченного 1701 годом, видно, что из Нижнего Новгорода, Арзамаса и Касимова отправлено «к слюзному делу» 540 плотников и 60 кузнецов «со всеми плотничными и кузнечными снастьми».

Даточные наборы поспешно отправлялись в назначенные им места. В случае промедления арзамасские и нижегородские воеводы получали строгие напоминания «чинить государев указ без мотчания» и строго смотреть, «чтобы никто в избылых не был».

Людская масса, работавшая на «Ивановском слюзном деле и перекопной работе», была разбита на партии по тысяче человек. Каждая «тысяча» имела «надзирателя». Работающие в официальных бумагах именовались «деловцы», реже — «работники» или «работные люди».

Подробные наказы давал воевода своим подчиненным — «тысячникам». Вот один из таких наказов тысячнику Федору Ивановичу Аристову: «…и тебе бы тех деловцев расписать в сотни, а сотни на десятки и в каждом десятке быть десятнику из людей добрых и лучших. Тебе тех работников по очереди своей понедельно на работу наряжать, чтобы половина пятьсот человек работала в неделю шесть дней, а другая б половина работала в неделю четыре дни для льготы». Через неделю порядок менялся. Особый пункт инструкции предупреждает: «…взятков, посулов, поминков у деловцев не брать, и для взятков к ним ничем отнюдь не приметываться, и по насердке ни на кого лишних работ не накладывать».

В случае, если деловцы «сбегут или залежат» (заленятся), им полагались плети, а надзирателю «вечное разорение безо всякие пощады…».

Исполнялся ли наказ или нет, в обоих случаях нижегородским деловцам жилось несладко. Земляные работы были изнурительны, а корму, захваченного из дому, не хватало. Смена приходила два раза в год. К ее приходу налицо оказывалось только две трети предыдущей партии. Остальные числились в бегах или находили вечный приют на холмах, окружавших Иван-озеро.

Тридцать четыре шлюза были готовы к началу 1705 года, затем размах работ стал стихать. В дальнейшем «Ивановские наборы» не производились.

На севере страны у Петра были другие предприятия. В пустынных, топких местах близ устья Невы в мае 1703 года началось строительство города. По мысли царя, ему предстояло быть портом для европейских кораблей, приходящих в Россию. Возвести город на болоте казалось всем фантастической затеей. Но Петр от своих намерений не отступал.

Первые два года на стройке работали только преступники и ссыльные люди. Именно к этому времени относится петровский указ воеводам прислать «добрых воров» из местных тюрем, «поскольку в оных зело нужда есть». Петр требовал две тысячи воров. На Нижний Новгород по разверстке пришлось 45 «воров». Такого количества «воров» в городе не нашлось, было послано 30 человек, остальные остались «в доимке».

В 1707 году Петру стало недостаточно «окна в Европу», он задумал сделать строящийся город столицей государства. Размеры работ были значительно увеличены. Последовал указ о ежегодном наборе по России 40 тысяч людей. Установлена была «доля» на каждый город и распределены сезоны работ. Нижний Новгород обязан был давать 1000 людей «третьей смены», работавшей в августе и сентябре.

Отныне каждогодно 1 июля на Ивановском поле за городом^[49] собиралась толпа крестьян с котомками и подожками. Всем им предстоял месячный пеший путь от Нижнего до будущей столицы (1000 верст). После молебна и напутствия воеводы (с 1709 года — вице-губернатора) сермяжная ватага пускалась в путь. Людей сопровождал провиантский обоз, надзиратель из дворян и воинская команда «на случай».

Тяжелая участь ждала нижегородцев у берегов Невы. Недаром говорили о тех местах: «С одной стороны море, с другой — горе, с третьей — мох, с четвертой — ох!» Два месяца люди жили на сухоядении, копали, носили землю, вбивали сваи, мостили, строили… Ночевали в шалашах и наскоро сбитых дощатых избушках. Часто случались неожиданные подъемы невской воды. Тогда «жилища» уносились разбушевавшейся стихией. Приходилось обматывать избушку веревками и привязывать к дереву.

Тогда, в случае наводнения, «дом» всплывал наверх, как буек, и тем сохранялся.

«Нижегородская работа» (официальное название) кончалась к Покрову, т. е. к 1 октября. Однако далеко не всем нижегородцам выпадала участь вернуться в родные места. Сырой, гнилой климат и тяжелый, непосильный труд сводили в могилу около половины всех работающих.

Тысячеверстные нижегородские «прогулки» продолжались до 1718 года. В дальнейшем натуральная рабочая повинность была заменена денежным оброком.

Строительство города в устье Невы подвигалось вперед быстро. Через пять лет после начала работ в городе насчитывалось уже тридцать улиц. Первоначальные постройки были исключительно деревянные, иногда обмазанные глиной, еще реже оштукатуренные. Каменное зодчество требовало знающих мастеров, которых пока недоставало.

Не отлучаясь со стройки, Петр послал московским властям указ: «Понеже здесь, в Петербурге, каменное строение зело медленно строится от того, что каменщиков и прочих художников сего дела достать трудно, — того ради надлежит вам послать знатных (знающих) людей в города переписать и выслать бывшего Каменного приказа каменщиков и кирпичников».

В Нижний Новгород командировали Канцелярии каменных дел подьячего Кириллова и архитектора каменных резных дел мастера Маркова. Посланцы разыскали в Нижнем 15 и в Балахне 20 «казенных» каменщиков.

Все они были отправлены в Петербург с женами и детьми для постоянной работы. Им полагалось жалованья по 12 рублей в год и на хлеб по 10 рублей.

Но значительной части новоприбывших мастеров нечего было делать. На всех не хватало строительного материала — кирпича и камня. Петр по-своему разрубил узел: запретил по всей России возведение каменных домов, даже начатые в городах постройки не позволил закончить. Весь выделываемый в стране кирпич и строительный камень поневоле отправлялся в новую столицу. Только через семь лет (в 1721 г.), когда количество каменных домов в Петербурге удовлетворило Петра, он разрешил закончить в провинции начатые и брошенные стройки…

Теперь в новой столице были дома, но не было жителей. Добровольно ехать никто не соглашался. Люди не хотели жить в месте, где зимой и осенью по суткам стоят туманы. Полетели по городам петровские указы: выбрать купцам из своей среды людей к отправке на постоянное жительство в столицу, да не «ничтожных», а из «первостатейных и средних — лучших людей», «добрых, прожиточных, имеющих торги и промыслы, отнюдь не убогих, не старых и не бессемейных». Из Нижнего Новгорода был отправлен «добрый и прожиточный» Григорий Плешков с шестилетним сыном Иваном.

В Петербурге всех купцов-переведенцев поселили на Мойке и Фонтанке. Через два года группа переведенцев, видя недостаток надзора, вновь разъехалась по своим местам. Последовал указ Сената: «Ныне из переведенцев многие, покинув в Санкт-Петербурге домы свои, разъехались собою без указу. Того ради оных всех переведенцев, сыскав, выслать вновь с женами и детьми на житье в С.-Петербург, бессрочно, под страхом потери всего их имения и ссылки навечно в каторгу».

Для начавшей развиваться столичной промышленности потребовались хорошие мастера разных специальностей. Нижегородский край издавна славился искусными ремесленниками. Правительство Петра неоднократно вызывало поодиночке и целыми группами нижегородских умельцев.

При Адмиралтействе в 1715 году учреждался Канатный, или Прядильный двор. Царь знал нижегородские канатно-прядильные заводы, доставлявшие снасти русскому флоту. Он послал указ нижегородскому вице-губернатору Путятину: «Понеже надобно в Санкт-Петербурге в адмиралтейство на Канатный двор прядильщиков пятьдесят человек года на два, того для то число прядильщиков, сыскав в Нижнем Новгороде и в других городах своей губернии, вышлите в Питербурх немедленно, дав им на проход подможные деньги по чему пристойно. Петр».

В третьем случае правительству нужны были хорошие мастера-железники для обучения на казенном заводе производству воинских ружей. Послано было требование в Нижегородский край «найти молодых ребят, которые кузнечному и столярному делу навычны».

Такие «ребята» легко отыскивались в Павлове на Оке — районе развитого кузнечно-слесарного ремесла. Пятьдесят молодых слесарей были отправлены на Охтенский в Петербурге завод. В течение последующих трех лет их обучали «ствольному, замочному и ложному делу, фузеям и пистолетам». Научившись оружейному делу, они остались работать в Петербурге, постепенно заменяя своих учителей-иностранцев.

Глава III

Городовая и губернская реформы Петра. «Присутственные места». Чины новые — порядки старые. Царевы рекруты. «Лоб» или «затылок». Судьба нижегородца Сергея Григорьева. Война с Персией (1722–1723 гг.). Путь Петра на Каспий. Посещение Нижнего Новгорода. Указ о реформе судостроения. Балахна — столица деревянного судостроения.

Народное недовольство в стране, а также стратегические и финансовые соображения заставили Петра безотлагательно приступить сначала к областной, а затем к городовой и служебно-управленческой реформам.

Деление государства на уезды, характерное для Московской Руси, было отброшено. Единицей территории стала «губерния», разделенная на «провинции». На первых порах (в 1708 году) появились четыре приграничные губернии: Азовская, Ингерманландская, Смоленская и Киевская. Пятая губерния, Казанская, в которую временно вошел Нижегородский уезд (с 1709 по 1714 год), появилась вскоре после булавинского движения в Поволжье.

К 1710 году общее число новоучрежденных губерний достигло восьми,^[50] а провинций — тридцати. С начала 1714 года Нижегородская провинция получила права самостоятельной губернии. В губернию вошли города — Нижний Новгород, Арзамас, Балахна, Василь, Муром, Юрьевец-Поволжский, Гороховец, Алатырь, Курмыш и Ядрин.

Городовая и служебно-управленческая реформы происходили одновременно. Вся структура центрального, областного и городского управления, все служебные места и должности были переделаны Петром по иностранным, главным образом прусско-шведским образцам. Во главе губернии стоял губернатор. В его руках была сосредоточена не только гражданская, но и военная власть.

Нижегородцы тонули в океане новых слов и понятий. Исчезли из речевого обихода столетиями существовавшие и всем известные бояре, окольничьи, стольники, воеводы, московские жильцы и дети боярские. Появились непривычно звучавшие «губернатор», «вице-губернатор», «президент», «префект», «бургомистр», «ратман», «асессор», «аудитор», «инспектор» и даже совершенно неудобопроизносимый «лангевдинг» (должность, близкая к воеводе). Пришлось нижегородцам узнать о существовании нового начальства: «министров», «потентатов», «канцлеров», «камергеров», «герольдмейстеров», «рекетмейстеров», «полицмейстеров», «прокуроров».

Эти важные «персоны» находились не в привычных русским людям Приказах, Думах, Земских, Губных, Конских, Кабацких и других избах, но в каких-то неизвестных «Канцеляриях», «Коллегиях», «Герихтах», «Конторах», «Комиссиях», «Сенате», «Синоде».

В новых правительственных местах не писали, вершили, приговаривали, становили и решали, как полагалось раньше в русском государстве, но «трактовали», «апробовали», «баллотировали», «конфисковали», «кредитовали», «апеллировали»; отсылали в пакетах «рапорты», «акты», «ордеры», «проекты», «промемории», «инструкции». Услышали нижегородцы о таких вещах, как «вакансия», «формуляр», «абшид», «тариф», «акция», «аренда», «вексель», «амнистия», «ассигнация», «виктория», «медаль», «нация». Все эти понятия своей новизной и кажущейся таинственностью внушали уважение, иногда граничившее с безотчетным страхом. С тревогой думали о неведомом «обер-ландрихтере» или «провинциал-фискале», которых царь в указе сулил прислать в Нижний.

В связи с городовой и административной реформой изменился и внешний облик Нижнего Новгорода, чему много способствовали еще громадные пожары 1711 и 1715 годов. После второго пожара, истребившего добрую треть города, обратились в пепел Воеводская изба,^[51] Съезжая изба, Губная изба,^[52] Дьячий и Панской дворы, Кабацкая изба, Конская изба, таможня.

Вместо сгоревших зданий, по приказу правительства, построили другие, но все они имели иной вид, иные названия и предназначались для совершенно новой служебной деятельности.

В соседстве с Архангельским собором возвели каменное здание для «вице-губернатора» (гражданский начальник). Против Никольских ворот (после пожара заделанных) построили каменный дом «обер-коменданта» (военный начальник). В центре кремлевской площади появилось большое каменное здание «Губернской канцелярии». Рядом расположились: «Надворный суд», «Камерирская контора» (финансовые дела), «Крепостная контора» (современная нотариальная контора). На Нижнем базаре обращало на себя всеобщее внимание громадное, новое, из кирпича, здание «Магистрата» (учреждение, ведавшее всеми горожанами, исключая благородных и знатных).

Во всех этих новозаведенных «присутственных местах» началась, предписанная «инструкциями» и «регламентами», деятельность. С нею очень быстро освоились новые «чиновники», одетые в заморские мундиры, треуголки и со шпагами на боку, но очень долго не могли привыкнуть нижегородские посадские и ремесленные люди, просители, ходатаи и челобитчики, именуемые в инструкциях «клиентами».

Установив для средних и высших чиновников «Табель о рангах», т. е. служебную лестницу окладов, чинов и наград, Петр временно оставил для младшей канцелярской братии, не имеющей чинов, старые приказные названия «дьяков» и «подьячих». Он лишь разделил их на группы: старые дьяки и подьячие, средняя статья и младшая статья. С течением времени дьяк официально стал именоваться «секретарем», а подьячие трех статей — «канцеляристами», «подканцеляристами» и «копиистами». В быту термин «подьячий», для обозначения мелкого чиновника, сохранился до самого конца XVIII века.

Все канцеляристы-подьячие получали за службу годовую плату деньгами и хлебом: первая статья — 60 рублей и зерна (рожь и овес) 30 четвертей; средняя и младшая статья — соответственно 40 и 20 рублей, зерна — 20 и 10 четвертей.

Столь мизерное жалованье определяло и направление «служебных интересов». Все канцеляристы-подьячие, находясь на государственной службе, не столько стремились работать, сколько «заработать». Весь день скрипели перья в канцеляриях, лился бумажный поток отношений, отзывов, меморий, промеморий, а голодные канцеляристы в это время изобретали и обдумывали способы «пропитания». Стоило показаться у дверей новому посетителю, как у канцеляристов начинали чесаться ладони в предчувствии возможности извлечь что-либо из карманов пришедшего.

«Доходы от дел», попросту говоря взяточничество, достигло в петровское время в нижегородских казенных служебных местах ужасающих размеров. Бездну хитрости, выдумки и изворотливости обнаружили преемники и потомки «государевых приказных» XVII века в первые же годы существования новых петровских учреждений. От мелких канцеляристов не отставали в вымогательствах с клиентов и вышестоящие чиновники всех рангов, вплоть до губернских и провинциальных властей.

Для лучшего управления и сбора доходов провинции делились на «доли» в 5536 крестьянских дворов каждая. «Долей» управляли «ландраты» — чиновники с большой властью. Каждый из ландратов был одновременно администратор, судья и сборщик податей в своей «доле». Помощником ландрата и его заместителем в случае отсутствия являлся «земский комиссар» с целой сворой более мелких должностных лиц. Эта провинциальная администрация как бы соперничала с губернскими учреждениями по части бессовестного обирания населения.

Петр, конечно, видел взяточничество и преступные проделки больших и малых чиновников на местах.

На первых порах он пустил в ход словесные убеждения. Первый из выпущенных им по этому поводу Указ гласил: «Надлежит обретающимся в Сенате, Синоде, в Коллегиях, в канцеляриях и во всех судных местах всего государства судьям и пришедшим пред суд чинно поступать, понеже суд божий есть, проклят всяк, творяй дело божие с небрежением. А ежели кто противно сему поступит и учинит какое бесчинство, тот наказан будет по бывшим прежде указам».

Идя дальше по этому пути, Петр предписал иметь в судейской комнате на столе перед судьями «зерцало», напоминающее о важности места и «святости» законов. «Зерцало» — трехгранная зеркальная пирамидка с надписями по всем трем сторонам. Суть надписей сводилась к следующему: «Нигде в свете нет такого пренебрежения к законам, нигде не играют в законы точно в карты, прибирая масть к масти, как у нас было и отчасти есть…». Или: «Те, кои тщатся всякие мины чинить под фортецию правды, зело аркебузированы будут…», т. е. наказаны.

Узнав, что многие судебные и другие дела вершатся обходным путем, тайно, не в казенных местах, а где придется, Петр через Сенат издал распоряжение: «Повелеваем всем в делах обретающихся, дабы отнюдь никаких дел, выписок и прочего приказного дела в домах не делать и челобитень не принимать ни в домах, ни на улицах, нигде, кроме приказов своих. Також запрещается приказным людям по утрам ездить по дворам для поклона или дел».

Взяточникам (по официальной терминологии «хищникам») были адресованы указы от 27 декабря 1714 года и от 21 мая 1720 года.

Указ 1714 года подтверждался указом 1720 года «О хищниках и о прочем». «Известно ему, великому государю, учинилось, что возрастают на тягость всенародную и умножаются для лукавых приобретений и похищений государственных интересов великие неправды и грабительства, и тем многие всяких чинов люди, а наипаче крестьяне приходят в разорение и бедность… Того ради великий государь еще раз указал объявить всенародно: кто дерзнет сие чинить, то весьма жестоко на теле наказан, имения лишен, шельмован и из числа добрых людей извержен будет…».

Правда, желая во что бы то ни стало создать крепкое чиновничье сословие, Петр разрешал наказывать телесно только низшие категории чиновничества, да и то пороть «с сохранением чести», т. е. не снимая одежды с провинившихся.

Первое десятилетие деятельности нового петровского чиновничества показало непрерывный рост служебных преступлений, корыстолюбия и мздоимства. Непрерывно текли жалобы обижаемых людей, адресованные правительству, в Сенат и непосредственно царю.

В слезной челобитной крестьяне Мурашкинской волости Нижегородского уезда описывали «обиды, налоги и всякие взятки» коменданта Василия Мерлина и подьячего Ивана Долгова. Комендант живет с ними, пишут крестьяне, «землею смежен», а потому он постоянно вмешивается в их хозяйство и берет себе взятки, отобрал у них хлеб, который они принуждены были смолоть и на своих подводах отвезти ему в Арзамас. Взял овес с житного двора, который припасен был на семена, берет с них «кормовых денег по 72 рубля в год без указа». «Вместо праздничных баранов» требует себе по полтине за барана, за привоз назма (навоза) — по полуполтине с выти. Требует подвод в страдную пору не только для себя, но и для «неведомо какой старицы из Арзамасского монастыря, которая не знаемо зачем ездит к нему, коменданту».

Не менее грустная повесть заключается в повторном (!) челобитье крестьян Дворцовой Толоконцевской волости Балахонского уезда. В этом прошении выборного челобитчика крестьянина Петра Архипова и других была изложена жалоба на подьячего Лариона Овчинникова, обвинявшая его во многих взятках и в разорении, а также на старост, целовальников и сборщиков, которые за время с 1710 по 1714 год требовали с населения в казну излишние деньги.

По государеву указу прислан был из Казани для розыска в Толоконцевскую волость капитан Авдей Радищев, он обнаружил на подьячем взяток до 680 рублей, а на старостах и сборщиках за 711-й и 712-й годы сверх законных 705 рублей.

Однако, очевидно спевшись с подьячим, капитан не закончил расследования и укатил в Казань, захватив с собой непроверенные книги. Вновь пришлось обобранным жителям Толоконцевской волости писать по начальству, требуя настоящей проверки мошенников-сборщиков, упрашивая и умоляя, «дабы им, волочась, во всеконечном разорении не быть и в рознь не разбрестись».

И эта повторная челобитная не увенчалась успехом. Как известно, в 1714 году Нижегородский край был выделен из состава Казанской губернии. Это дало повод казанским властям отмахнуться от отчетов по нижегородским территориям, утверждая, что все нижегородские дела утеряны. А без казенных книг нельзя было в Толоконцевской волости сосчитать вороватого подьячего Лариона Овчинникова и его покровителя капитана Авдея Радищева.

Такие и им подобныежалобы на злоупотребления чиновников поступали в правительственные места буквально изо всех углов Нижегородского края.

Ревизия, произведенная в 1723 году, рисует яркую картину «мздоимства» и «лихоимства», а также якобы менее преступного с точки зрения законности «кормления» чиновников.

Комиссар Лысковского дистрикта (района) Мокеев «показал на себя «добровольных» харчевых приносов в три года на 60 рублей». Комиссар Воротынского дистрикта Лопатин брал при выдаче отписей, т. е. квитанций в уплате податей деньгами по 10, по 20 и по 30 копеек с каждой. В Терюшевском дистрикте комиссару Ленивцеву крестьяне передавали «благодарностей» всего деньгами 61 рубль да всякого харчу и хлеба на 30 рублей. Балахонский комиссар князь Волховский показал, что брал по «малому числу харчевые приносы, которые приносили ему в честь, а не из-под неволи», но его подьячий сознался, что по приказу своего начальника перебрал с уездных людей 104 рубля «подмоги к жалованью». Подьячий Городецкого комиссарства Попов велел (не уведомив даже своего комиссара) собирать лишние деньги с крестьянских бань и с ульев, «кто что даст в честь», и перебрал таким образом примерно рублей с пятьдесят.

Петр I, выведенный из терпения непрекращающимися злоупотреблениями и воровством губернских чиновников, стал готовиться к суровой и беспощадной войне с «хищниками». Сгоряча царь объявил в Сенате о намерении издать указ такого содержания: «Если кто и на столько украдет, что можно купить веревки его повесить, тот без дальнейшего расспрашивания повешен будет».

Умный сенатор Ягужинский почтительно, но настойчиво говорил, что монарх в этом случае может остаться без подданных…

Проект не привели в исполнение. Петр придумал другое: выбрал лучших и надежных, по его мнению, гвардейских солдат и послал во все губернаторства надзирать за действием должностных лиц.

По Нижегородской губернии эффект получился сногсшибательный. Гвардейцу-ревизору удалось уличить в злоупотреблениях и воровстве самого начальника губернии вице-губернатора Ржевского.

Петр не любил полумер. Ржевского схватили и доставили в столицу. Сенат тотчас занялся таким крупным делом. Сенатор Семен Салтыков изготовил доклад о «неисправах» в Нижегородской губернии, допущенных местным вице-губернатором. «Роздал он без указу собою предписание комиссарам, которые были при сборах, — о требовании с уездных людей дров, подвод, счетчиков, разсыльщиков, караульщиков и пр., и таких излишних сборов собрано в десяти комиссарствах 13 300 рублей. Да в Дворцовых семи волостях явилось сверх указанных лишних сборов 18 250 рублей. А всего перебрано им, Ржевским, лишних денег с уездных людей 31 550 рублей». «Того ради в Сенате определено, покамест означенное дело следствием окончится, до тех пор оного Ржевского не токмо в Нижний, и никуда с С.-Петербурга не отпускать».

Однако Сенат напрасно торопился, Петр не дал делу Ржевского дальнейшего хода. Особые обстоятельства заставили царя в тот момент подыскивать подходящего человека для важной секретной мйссии. Именно Ржевский казался Петру подходящим для такого поручения. Вор был прощен.

В течение последующих трех лет злоупотребления на местах увеличились еще более. Обер-прокурор Мякинин, докладывая однажды Петру о своих мерах в борьбе с растущими хищениями крупных и мелких чиновников, закончил доклад вопросом: «Обрубать ли одни сучья или положить топор на самые корни?» — «Руби все до тла!» — сказал Петр.

Сказал, но не привел в исполнение. Ему понравился подсказанный кем-то проект: привлечь к борьбе с злоупотреблениями добровольных помощников из народа. Последовал указ, публично вызывавший всякого желающего доносить о взятках и злоупотреблениях в казенных делах. «…А кто на такого «злодея» подлинно докажет, тому за такую его службу богатство того преступника движимое и недвижимое отдано будет, а буде он достоин будет, дастся ему и чин его. Сие позволение дается всякого чина людям от первых даже (по знатности) и до земледельцев».

На такие обличительные сообщения давался пятимесячный период в году — от октября по март.

Указ, обещавший алчным на деньги людям быстрое обогащение, не остался бесплодным. В Нижегородской губернии первым откликнулся на него отставной подьячий Степан Багаев. Он сочинил и отправил обстоятельное обращение в Сенат: «…в Нижнем и Арзамасе от подьячих Григория Малькова, Ивана Максимова, Федора Караулова и Ивана Озеренского в сборах великого государя в денежных владениях и неокладных доходах и в других государевых делах воровство великое, от чего означенные подьячие получили богатство немалое, а уездным людям чинят тягость и разорение… И буде великий государь повелит в вышеозначенных городах оных подьячих в приходе и расходе с 1704 по нынешний 1714 год счесть, то сыщется за ними, подьячими, денежной казны, которой они ныне корыстуются, с 10 000 рублей и больше».

Прошло несколько месяцев. Дела «добровольца-расследователя» оказались не в блестящем состоянии. 17 июля 1714 года Багаев доносит в канцелярию Сенатского правления: «Нижегородский губернатор Андрей Измайлов волею божиею умре, и по смерти его он, Степан, в счете арзамасских подьячих помощи и сущего надзора ни от кого не имеет… но Мальков, Максимов, Караулов и Озеренский, надеясь на сущее воровство свое и на великое богатство, ни во что вменяют (требования ревизора) и даже похваляются беспрестанно смертным убийством его, Степана Багаева».

Струсивший «ревизор» испрашивал себе в помощь от Сената «молодых подьячих добрых двух и четырех солдат» «для бережения и опаски». «Подкрепление» было послано. Однако пройдохи-подьячие не дремали. Новому губернатору Путятину поступило неожиданно от подьячих утверждение, что Багаев — беглый крестьянин арзамасского помещика князя Ф. А. Голицына. Путятин с военной командою поспешил к дому Багаева с целью арестовать «беглого». Но Степан Багаев, захватив книги и документы, бежал.

Через некоторое время из Сенатской канцелярии пришло уведомление: «Степан Багаев здесь, в Москве, со всеми приходными и расходными книгами». Беглым оказался какой-то другой Багаев (совпадение фамилий хотели использовать доки-подьячие). Максимов, Караулов и Озеренский (Мальков умер), узнав о неудаче с «отстранением от дела» Багаева, поспешили скрыться. Сенатской канцелярии ничего более не осталось, как «сочинить» (термин той эпохи) новый указ: «Велеть всем нижегородским ландраторам тех беглецов сыскивать накрепко, а покамест сысканы будут, дворы их и пожитки отписать на великого государя и запечатать до указу…».

Дворы опечатали, а владельцы их как в воду канули…

Так и кончилось ничем дело по раскрытию преступлений четырех нижегородских и арзамасских подьячих. В связи с таким финалом и Степан Багаев остался с носом, не получив лелеемого в душе чужого «движимого и недвижимого».

Случаи раскрытия чиновничьих мошеннических проделок обычно делались известными лишь ограниченному кругу привлеченных к делу лиц. Народ, в широком смысле слова, знал о них только понаслышке.

Но бывали в нижегородской общественной жизни первых десятилетий века события, касавшиеся если не всех одновременно, то очень многих жителей города, села или деревни, в которых, при тогдашнем малолюдии, все более или менее знали друг друга. Это были сначала редкие, а потом повторявшиеся ежегодно, даже два-три раза в год, петровские рекрутские наборы.

Военная повинность русских людей в XVII столетии выражалась в обязанности «служилого сословия» являться «конными, людными и оружными» по первому требованию правительства. Перед самым началом XVIII века к этим ратным силам прибавлялись еще «даточные люди», призывавшиеся особо и притом не из всего населения, а только из крепостного крестьянства.

Петр сделал военные наборы регулярными, привлекая к поставке солдат все сельское население и низшие слои городского (точнее — всех, плативших подушную подать).

В первое десятилетие XVIII века нет еще определенных правил для набора людей: нет постоянного числа призываемых, нет указаний, как раскладывать на население военную повинность. В одних присылавшихся в Нижний царских указах велено «набирать столько-то человек», в других — с «такого-то количества душ», в третьих — «с такого-то количества дворов». В 1705 году требовалось «с осмнадцати дворов одного человека», в 1706 году — со ста дворов по одному человеку, в том же 1706 году еще раз — с пятидесяти дворов одного.

Но какое бы количество людей ни отнимали от дома, от сохи, от родителей и близких — по всем нижегородским селам и деревням стоял стон и плач великий. Неограниченный срок службы с ее тяжестью вселял ужас. Человек, уйдя солдатом из родных мест, пропадал на всю жизнь. В деревню возвращались только старики, калеки и увечные. В солдаты боялись идти еще и потому, что они подвергались в казарме бесчеловечному обращению и не каждый день бывали сыты.

Набор рекрутов в Нижнем происходил по раз установленному Петром порядку. Никакого поголовного осмотра и выбора годных для армии людей правительство не производило. Отбирать рекрутов предоставлялось крестьянскому «миру» и крестьянским начальникам в государственной деревне, помещику в своей вотчине, городским властям среди мещан и ремесленников. Отобранные рекруты доставлялись в «рекрутское присутствие» для осмотра и приема. Лиц, стоявших на рекрутской очереди, задолго до набора держали взаперти, а на медицинский осмотр в губернском городе их привозили с караульными.

Рекрутам при наборе выдавалось вперед двухмесячное жалованье — один рубль. Сейчас же по выдаче целкового в правую руку на левой накладывалось клеймо, или, как тогда говорили, «пятно». «Пятнали» людей особые, обученные этому делу мастера. В коже тыльной части ладони, у большого пальца, острым шилом накладывали четыре отверстия, образующие крест. Ранки натирали порохом, после чего зажившее место надолго сохраняло рисунок. Клеймение русских рекрутов производилось систематически восемь лет, а затем было отменено.

Но вместо клеймения придумали другое средство, чтобы опознать при побеге. Принятому при наборе (признанному годным) немедленно выбривали на голове, повыше лба, квадратную площадку. Людям, забракованным при наборе, тут же выбривалась такая же площадка на затылке около шеи. Цирюльник со своими инструментами присутствовал на осмотре призванных людей и быстро приступал к действиям после возгласа члена приемной комиссии: «лоб!» (годен) или «затылок!» (не годен).

В нижегородской губернско-административной практике отмена клеймения рекрута вызвала довольно значительные злоупотребления, сделавшиеся затем предметом некоторого правительственного внимания.

Боясь ответственности за рекрутские побеги, местные власти придумали ни много ни мало как заковывать отправляемых на службу рекрутов в кандалы или запирать в колодки. После прихода второй такой партии в Москву Сенат занялся расследованием, которое и запечатлено было в его «приговорах» за 1714 год: «А в нынешнем 1714 году отправлены из Нижегородской губернии с отводцем Михаилом Доможировым рекрутов 604 человека, которые приведены к Москве не по указу, а в колодках. Офицер Доможиров в Канцелярии Сенатского правления показал: тех рекрут он в Нижнем принял по приказу ландрихтера Тимофея Кутузова у подьячего Григория Малкова в колодках, и в чем принял, в том и вел».

Малков, привезенный арестованным в Сенат, оправдывался тем, что урядники в уездных местах получили рекрутов уже забитых в колодки и таких доставили в губернский город. Притянутый к ответу нижегородский вице-губернатор князь Путятин сообщил, что рекрутов набрали и заперли в колодки еще до разделения Нижегородской и Казанской губерний по приказу казанских властей, которые числились старше нижегородских. Казанские военные власти к тому времени сменились и выехали в другие места службы, а новые офицеры резонно заявили, что за прежних они не ответчики.

В конце 1714 года Сенат констатировал, что «по оному делу виновных не найдено», и постановил «предать дело руце божьей».

Другое рекрутское дело, показывающее печальную судьбу молодого нижегородского солдата Сергея Григорьева, рассматривалось в Сенате в 1715 году. В доношении стряпчего Мерлина написано, что он вел из Нижегородской губернии в С.-Петербург рекрутных солдат десятого набора (1714 г.) 1003 человека и одиннадцатого набора (1715 г.) 338 человек. «…Идучи дорогою и по приезде в С.-Петербург бежало в разных числах 10 набора 403 человека, 11 набора 124 человека, да два человека умре. За тем в остатке ныне налицо из бывших 1341 всего 815 человек».

Конечно, приняты были все меры отыскать беглецов. Но пойман был один-единственный рекрут нижегородский крестьянин Григорьев. На допросе он сказал: «Зовут меня Сергеем, из вотчины я Нижегородского уезда Троицы Сергиева монастыря, деревни Перовой… В прошлом 1714 году апреля в первых числах оный вотчины старец Прохор Спесивцев, который живет для надзирания той монастырской вотчины, отдал меня с 20 дворов в рекруты в Нижнем коменданту князю Якову Львову без мундира. И по приеме был я в Нижнем недель с 12, а из Нижнего послали меня с другими рекрутами всего человек с 1000 в С.-Петербург. Шли мы с отводчиком Мерлиным до С.-Петербурга недель с 5, а пришед в С.-Петербург, поставили нас по лазаретам у Малой Невы, и в тех лазаретах я, Сергей, волею божией заболел и лежал недель с шесть. А как от болезни освободился, жил в тех лазаретах еще недели с две, а в полк меня никуда не определяли и мундир не выдали. Из тех лазаретов от голода я, Сергей, бежал в ночи один и, переехав через Большую Неву в лодке, тою же ночью пошел лесом и хотел идти по-прежнему в Нижний Новгород, в дом свой… Пришед в Копорский уезд, кормился христовым именем по чухонским деревням недель с десять, а в Филиппов пост на 5-й неделе (середина декабря) пришел в вотчину светлейшего князя Меньшикова в Гостилицкую мызу к кабацкому целовальнику ради милостыни. Оный целовальник стал у меня спрашивать, откуда пришел и чей человек, и я сказался ему посошениным (т. е. человеком, набранным с сохи для государевой работы). Но целовальник сказал, что у посохов раскатов (крепостные сооружения) людей не бреют — знатно, ты-де беглый рекрут».

Сергей Григорьев был задержан и отправлен в С.-Петербургскую губернскую канцелярию.

Большой рекрутский набор 1721 года состоялся при серьезных политических обстоятельствах.

Предстояла война с Персией, и правительство заблаговременно подготовляло армию для размещения внутри страны, откуда хорошо обученные и снаряженные регулярные войска намечены были к отправке в дальний поход.

Каспийский поход Петра состоялся весною 1722 года.

Походу предшествовали обширные приготовления. По всему Поволжью шла постройка судов для перевозки десанта на персидские берега. Намечалось, что от Рыбинска и Ярославля сплывут до Нижнего 274 струга с пехотой, артиллерией и амуницией, а далее вниз будут спускаться вместе с построенными в Нижнем и Казани уже 442 судна.

Коннице и казакам предстояло пробираться в Персию сухим путем. Царь со свитой решил плыть Москвой-рекой и Окой до Нижнего, где назначено было соединение его флотилии с остальным караваном. Постройка в Нижнем судов и заготовка военного снаряжения, начатая с осени 1721 года, была поручена «генерал-маеору» Григорию Юсупову. Специальный приказ царя объявлял: «Ехать тебе в Нижний и там строить пятнадцать гекботов, которым чертеж тебе вручается, и оным делом зело поспешить надлежит, дабы как возможно ранее оные поспели, а именно чтобы семь конечно, кой час вода вскроется, пущены были, также и достальные, чтобы не далее мая… того ради дается тебе полная воля для сбирания плотников, которых надлежит быть по сту человек к каждому судну…». Через некоторое время последовал второй указ, увеличивавший первоначальное поручение еще на двадцать судов.

В течение зимы Петр присылал в Нижний многочисленные письменные распоряжения, регулируя работы в мельчайших деталях.

Узнав о начавшихся желудочных заболеваниях среди кораблестроителей, Петр прислал Юсупову распоряжение: «Господин маеор! Понеже в Нижнем рыба дешева и зело много, того ради объяви указ всем пришедшим и которые вновь придут воинским людям, дабы ундер-офицеры и солдаты в неделю два дни вареную рыбу ели, а прочие дни печеную, понеже от печеной мыту (расстройства желудка) не будет. Также чтобы офицеры накрепко смотрели, дабы как в варении, так и в печении на огне довольно доваривали и выпекали, чтобы сырости не осталось… Также запретить рыбы свежие белужину и сомовину… Сие гораздо крепко содержать, ибо на офицерах жестоко спросится, ежели люди заболят». Указ заканчивался советом употреблять возможно больше уксусу (любопытный прием врачевания тех лет!).

Суда царской флотилии подготовлялись зимой в Котельниках под Москвой. Трудились русские мастера, приспосабливая суда к длительному плаванию монарха со свитой.

Лично для царя (он брал с собой в поход жену Екатерину) были построены «речное судно, да верейка, да полубаржа». Верейка и полубаржа были обтянуты красным сукном и зеленой тафтою с желтыми снурками. Над скамьями палубы устроен был зондек (соврем, тент).

Отплытие в «низовой поход» состоялось в середине мая. Царскую чету сопровождала многочисленная свита. Любопытен ее состав: француз-живописец Каравак,^[53] рисовавший в пути членов царской семьи, а также виды и планы понизовых местностей; при иностранце — русские для приучения мастерству: «гравировальных дел ученик Семен Матвеев, инженерный кадет Иван Пленин да солдат Андрей Коровин». Ехали с Петром и отечественные ученые для научной работы: овчарный мастер Михаил Радунский с учеником Мишей Дементьевым для изучения овцеводства, зверовщик (зоолог) Иван Семенов для составления коллекции приречной фауны, иноземец садовник Дидрих Стриблин для ознакомления с местной флорой и с тем, что можно извлечь из нее на пользу России.

Не забыл Петр взять с экспедицией и типографский станок, которым заведовал обрусевший валахский господарь Кантемир (отец будущего русского писателя Антиоха Кантемира). Царь намеревался распространять среди персиян печатные листы. Для развлечения взяли в поход, кроме чужеземных плясунов, шутов и арапов, еще русских гудошников Алексея Сороку, Якова Олончанина да бандуриста украинца Данилу, одетых в темно-зеленые суконные кафтаны с золочеными пуговицами и пышными шелковыми кистями.

Императрица Екатерина не рассталась также со своими любимыми собаками, которые доставили всем немало хлопот. Сохранились записи, сделанные на этот счет в плавучей кабинетной конторе человеком, именовавшимся русскими людьми приходорасходчиком, а царем — на иностранный лад — «бухгалтером»… «Мая 16 дня. В Коломне посадской вдове Ирине Семирядкиной за поросенка, которого загрызла царская собака Левик, дана полтина»… «Мая 28 дня, в Нижнем, баронов Строгановых человеку Максиму Гремзалову за две свиньи, которых затравили царские собаки, дано два рубля».

Плавание продолжалось одиннадцать дней; к 26 мая вся многочисленная вереница судов прибыла в Нижний Новгород. В этот приезд Петр остановился в доме «именитого человека» Григория Строганова.^[54]

Строгановы, имевшие в Поволжье крупные склады уральского железа и пермской соли, построили в Нижнем Новгороде перед самым приездом Петра две богато украшенные церкви своеобразного стиля.^[55]

Осмотру города и беседам с властями были посвящены два первых дня пребывания царской семьи в Нижнем. В соборе, в подземелье, царь подошел к гробнице Кузьмы Минина и, склонившись до полу, произнес: «Здесь лежит избавитель России». 30 мая Петр торжественно праздновал в доме нижегородского бургомистра Якова Пушникова день своего пятидесятилетия, совпавший с днем пятисотлетия Нижнего Новгорода.

Отдав дань гостеприимству нижегородцев, царь принялся за текущие дела. Прибыв на место строительства десантных судов, первым делом распек строительное начальство за плохую работу, некоторые администраторы попробовали знаменитой петровской дубинки. Успокоившись, царь приказал недостроенные десантные суда кончать, приняв во внимание его указания.

Особую заботу проявил Петр в отношении торгового судостроения. В Нижегородском крае издавна постройка судов производилась в Балахне и окрестностях, в устье Керженца на Волге и в Черноречье на Оке. Суда страдали одним недостатком — обшивка скреплялась железными скобами, без конопатки. Постоянная течь не позволяла использовать нижегородские суда на море. Петр не медля обнародовал подробный указ: «Кто имеет всякого чина люди у себя суда, на которых возят всякие товары в низ, оные бы люди такие суда объявляли в Нижнем в Губернской Канцелярии немедленно, понеже оные суда будут клеймить погодно, дав сроку возить товары два года, а как два года пройдут, те суда все изсечь». «В оные два года делать людям суда такие, которыми бы можно ходить и на море для возки товаров, а именно эверсы и новые романовки и иные морские суда с полной оснасткою морскою. Лес на суды всегда рубить с ноября месяца, и чтобы меньше года после рубки не делали, а особливо доски, хотя бы двухгодовалые, а что более, то лучше, дабы высохли. А когда высохнут и выконопачены будут, то не токмо рассохнутся, но еще от воды разбухнут и конопать сдавят. А со скобками отнюдь не делать… Делать оные суда не образом только, но делом, чтобы были крепки и добрым мастерством».

Распорядившись продолжать работу в трех традиционных нижегородских местах судостроения, Петр приказал построить в Нижнем Новгороде еще верфь с геленгом (эллинг) для оснастки судов. И тут же дал дополнительные распоряжения: «К оному строению надлежит прислать из Адмиралтейства мастера судового, также блокмахера, мачтмахера, боцмана и пятнадцать человек матрозов». «А для надзирания над оным строением выбрать в Сенате доброго человека, не манца и чтоб не ниже рангом был майора». «Мастерам быть на жаловании казенном, а работникам на верфи быть непременным (не сменным, а постоянным) мачтовым, парусным, блоковым и содержать оную верфь Комиссару, а для лучшей верности в продаже и в покупке материалов и жалования и прочих денежных расходов при том быть Вице-Губернатору да по два из посадских погодно».

О производстве якорей для нижегородских «новоманерных» судов указ последовал в другое время. «Великий государь указал послать из якорных десятников С.-Петербургского Адмиралтейства добрых дву человек, одного в Нижний, в Городецкую волость в вотчину сенатора господина Стрешнева, где есть большой завод якорный; другого на Тихвину в Мстеры и с ними по одному кузнецу и дать им пятно с таким указом, чтобы никто никаких якорей не продавал без их пятен и чтоб они в потребу государевых верфей тамо в обоих местах сие дело основали».

Дав нижегородцам еще ряд мелких указаний по «новоманерному судостроению», Петр отплыл к Макарьевскому монастырю, продолжая свой «низовый поход»…

Последующие годы показали живучесть судостроительного промысла на Чернореченских и особенно на Балахнинских верфях. Балахна уже в исходе первой четверти XVIII века могла по праву назваться волжской столицей деревянного судостроения. Не раз она с честью поддерживала свое звание. Особенно отличились балахнинцы вскоре после окончания строительства Вышневолоцкого канала. Правительство заказало в Новгородской губернии (поблизости от канала) местным верфям ряд морских судов — тялок — для провода в столицу. Однако эти суда вышли неудачными, часть их на пробах перевернулась. Сенат постановил передать заказ в Балахну. Более 40 тялок балахнинских мастеров, выстроенных, несмотря на новизну дела, в короткий срок, были приведены водой к устью реки Тверцы. Здесь по приказанию Петра, нагруженные воинскими снарядами и порохом, они были отправлены через новый канал в Петербург. Князь Голицын, сопровождавший суда, по приходе на Неву отметил в рапорте царю прекрасные качества балахнинских судов.

Реформа государственного аппарата, создание регулярной армии значительно подвинули Россию на пути прогрессивного развития и укрепили ее положение среди других держав Европы.

Глава IV

Бытовые штрихи тридцатых — сороковых годов. Первая ассамблея в Нижнем (1734 г.). Учреждение полиции. Различные заботы стража «благочиния». Жизнь под опекой. Надзор за семейной моралью. Публичные проклятия врагам веры и самодержавия. Тюрьма и плети как средство «воспитания». Самодурство императрицы Анны Ивановны. Нижегородцы и карнавал «ледяного дома».

Предпринимая широкий круг преобразований в промышленности, экономике, военном деле, в сфере культуры, Петр отнюдь не лишал дворянства его классовых привилегий. «Русское самодержавие XVII века с боярской Думой и боярской аристократией, — указывает В. И. Ленин, — не похоже на самодержавие XVIII века с его бюрократией, служилыми сословиями, с отдельными периодами «просвещенного абсолютизма»». Но суть российского самодержавия осталась та же: преобразования, проведенные Петром I, почти не затрагивали интересов значительной массы населения России — крепостного крестьянства.

Развитие просвещения и науки было в XVIII веке бесспорно значительным. Именно в годы правления Петра I были созданы школы математических и навигационных наук, инженерная, медицинская школы при корабельных верфях, Морская академия. Еще при жизни Петра I было принято решение об отправке экспедиции В. Беринга, на закате дней своих — в 1724 году — Петр утвердил устав Академии наук. В Петербурге основаны обсерватория и Аптекарский огород (Ботанический сад), открыта Кунсткамера (музей естественных наук и древностей) и т. д.

Небезынтересно на частном примере убедиться в том, как были восприняты петровские новшества в центральных губерниях России, в Нижегородской губернии в частности.

Одним из любимейших детищ царя в последние годы его жизни были заимствованные на Западе ассамблеи. Ассамблеями Петр стремился преодолеть замкнутость домашнего обихода россиян, приобщить их к новой форме общественных развлечений.

В 1718 году появился составленный лично монархом указ. Из него нижегородцы узнали, что «ассамблея — слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно; обстоятельно сказать — вольное в котором доме собрание или съезд; делается и не только для забавы, но и для дела, ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, где что делается, притом же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, следуют пункты…». В «пунктах» указывалось: по заводу (инициативе, почину) чиновных в городе лиц надлежит регулярно собираться вместе людям обоего полу, всех возрастов. Молодым в таких случаях танцевать, старым — разговаривать, желающим — курить, пить пиво, играть в шахматы и шашки. Хозяева не встречают и не провожают гостей. Каждый волен приходить и уходить, когда хочет (в промежуток от 5 до 10 часов вечера), только при приезде и отъезде «всех присутствующих общим поклоном почтить должен».

Ассамблеи быстро привились в обеих столицах, но в провинцию проникли лишь в 30-х годах века, уже при Анне Ивановне.

В Нижнем Новгороде первая ассамблея была устроена в 1734 году. Инициатором ее было местное «чиновное лицо», губернский провинциал-фискал (прокурор) Дмитрий Пирогов. Богатый чиновник имел дом «о пяти покоях», три из которых отвел под устраиваемое «вольное собрание». Конечно, петровский «пункт» о свободном приходе каждого желающего им не был соблюден. На первую нижегородскую ассамблею оказались приглашенными: «благородные», чиновники, офицеры; из горожан — купцы с семействами и начальные мастеровые люди (т. е. хозяева ремесленных предприятий).

Первые два часа веселье не налаживалось. Старики и пожилые люди кое-как разговаривали между собою, но молодежь сидела, словно набрав воды в рот, хотя многие умели танцевать (их научили этому ранее приезжие иностранцы). Танцы происходили в полном молчании, и, закончив круг, пара, не раскрыв рта, расходилась в разные стороны. Нижегородские девицы первых годов XVIII столетия еще недалеко ушли от своих предшественниц, о которых в середине предыдущего века известный Григорий Котошихин писал: «Московского государства женский пол природным разумом простоват и на разговоры не смышлен».

Явившиеся на первую ассамблею молодые нижегородки были в непривычных для них платьях. Затянутые в крепкие корсеты, с огромными на юбках фижмами, в башмаках на высоких, в вершок, каблуках, с пышно взбитой и обильно припудренной прической, они умели сделать несколько па и кружиться в танце, но не знали, как им встать, сесть и обращаться с партнером…

Юноши находились не в лучшем положении. В Петербурге в то время уже была издана книжица «Како пишутся комплементы разные». Но в Нижний она еще не попала.

Правда, для обучения русской молодежи принятым на Западе правилам общения существовало вышедшее в свет в 1719 году довольно распространенное печатное издание «Юности честное зерцало». Из него нижегородцы знали, что следует весьма почитать родителей, «разговаривая с ними, шляпу в руках держать и перед ними не вздевать, возле них не садиться, и прежде оных не заседать, при них в окно всем телом не взглядывать, ходить не с ними в ряд, но немного уступая позади оных… Без спросу не говорить, а когда и говорить им случится, то должны они благоприятно, а не криком, и ниже с сердца или задору говорить, не якобы сумасброды… За обедом неприлично руками и ногами по столу везде колобродить, но смирно ясти. Вилками и ножиком по тарелкам, по скатерти или по блюдцу не чертить, не колоть и не стучать… и не избоченясь сидеть».

Все это и многое другое усвоили молодые нижегородцы, но в «Зерцале» ничего не говорилось, как обходиться с девицами на ассамблеях. И — сидели в «покоях» Дмитрия Пирогова юные нижегородцы и нижегородки смиренно и чинно, молча смотря друг на друга.

Спас положение столичный гвардейский прапорщик, случайно находившийся в Нижнем на посылке (в командировке). Он связал носовыми платками кисти рук у десятка пар танцующих и повел их общей вереницей под музыку через все комнаты дома. Началось бурное непринужденное веселье…

Но ассамблеи не получили в Нижнем широкого распространения. С каждым последующим собранием редел круг танцующих пар. Мужья не позволяли женам отходить от себя, а матери не разрешали дочерям танцевать с «незнакомыми».

Неутомимый в своем реформаторстве, Петр I ввел в столицах специальным указом новый юридический институт — «полицию», которой дал право регулировать если не все, то очень многие стороны личной и общественной жизни.

Регламент Главного Магистрата подробно перечислял функции российской полиции. «…Оная споспешествует в правах и правосудии; рождает добрые порядки и нравоучения; всем безопасность подает от разбойников, воров и обманщиков; непорядочное и непотребное житие отгоняет и принуждает каждого к трудам и честному промыслу».

Столь широкая программа требовала и широких полномочий. Господа полицейские скоро воспользовались суммой прав и привилегий в интересах господствующего класса. Полиции разрешалось регламентировать посещение горожанами церквей и зрелищ, расходы обывателей, их одежду, выезды и семейные празднества; собрания в частных и общественных домах, цены на товары — словом, не было такого уголка в «партикулярной» и общественной жизни нижегородцев, куда бы петровская полиция не могла сунуть свой всемогущий нос.

Предписывалось беспрекословно подчиняться требованиям полиции. Мало того, по Регламенту, «пороки полицейских служителей должны сокрыты быть, дабы публика доверенности к ним не лишалась, чего ради и проповедники церковные да не дерзают в проповедях своих в осуждение полиции или ее служителей разглашать». Одновременно предусматривалось введение тайных полицейских агентов для наблюдения.

В 1733 году полиция появилась в губернских городах.

Нижегородский «фундаментальный подпор человеческой безопасности» с 1742 года поручили капитану Метревелеву, произведенному в «полицмейстеры». Под начало Метревелева дали двух капралов, четырех унтер-офицеров и восемь нижних полицейских чинов — «хожалых».

Деятельность полиции началась с устройства на концах улиц рогаток и решеток, при которых каждую ночь назначались дежурить караульщики из местных жителей. «Стража» вооружена была грановитыми дубинами и трещотками. Строжайше предписывалось «палочному караулу» под страхом смертной казни (!) спешить на помощь каждому обывателю, подвергшемуся нападению злоумышленников и вызывавшему отчаянными криками караульных.

Давным-давно канули в лету городские палочные караулы, но и по сие время обижаемый на улице человек вопит громко, как может: «Караул!!»

В Нижнем введение рогаток и караулов вызвало ряд печальных и комических инцидентов. Ильинская «решетка» отделяла центральную часть города от «ямских слобод», располагавшихся по трем Ямским улицам. Ямщики, имевшие особое от города «самоуправление», сочли для себя необязательным служебную повинность при рогатках и не выделяли очередных караульщиков.

Городской квартирмейстер Баранщиков забрал несколько ямщиков в полицию. Толпа в сто ямщиков, предводительствуемая ямским управителем прапорщиком Кучинским, пришла «выручать своих». Своевольная ямщицкая ватага ворвалась с дубьем в помещение полиции, избила капрала, унтер-офицеру проломила голову и «захватила в плен» квартирмейстера. Несчастного Баранщикова держали два дня в Ямской слободе закованного в цепях и в цепях же водили на показ людям по Большой, Малой и Третьей Ямским улицам.

Городские полицейские силы справиться с ямщиками не могли. Лишь после случившегося в Ямской слободе большого пожара, когда сгорело 10 домов, Губернская канцелярия разрешила полицмейстеру Метревелеву усмирить ямщиков солдатами местного гарнизона.

Борьба с «вулканусом», как официально именовалось пожарное бедствие в правительственных актах, составила вторую важную обязанность новой полиции.

Пожары, «красный петух» или, по-петровски, «вулканус» (Вулкан в мифологии — бог подземного огня), издавна составляли страшную по своим последствиям беду для русских городов. Способов избавления от этого зла никто не знал. Принимались кое-какие меры в целях предупреждения бедствия.

Эти меры целиком перешли в XVIII век. Полиция запрещала жителям пользоваться домашними кухнями в летнее время, с мая по август, предписывала устраивать на огородах и пустырях временные кирпичные очаги. На комнатные, русские и «голландские» печи накладывались висячие восковые печати, которые неминуемо таяли в случае попытки развести огонь. В Нижнем не разрешалось в летний период по ночам освещать свои квартиры. Петр в 1723 году не остановился даже перед подтверждением старого постановления из «Уложения» 1649 года: «…чьим небрежением от кого учинится пожар, и тому от государя быть казнену смертью».

Для тушения пожаров предписывалось иметь при каждом доме кадь с водой, крюк, багор и парус или кошму. Радикальное средство во время больших пожаров было одно: разрушали вокруг все соседние строения, чтобы образовалось кольцо пустого пространства.

Лишь в 1727 году магистрат додумался заставить жителей чистить печные трубы и следить за их состоянием. Полицейская канцелярия взяла на себя наем и содержание печников и трубочистов; последние получали с горожан по копейке с каждой печи.

Нижегородская полиция не стяжала себе лавров в борьбе с «вулканусом». Громадные пожары 1728, 1735, 1737 и 1741-го годов надолго остались в памяти горожан.

Метревелев с помощниками, следуя указанию Регламента насаждать «добрые порядки и нравоучения», объявил войну… народным играм и развлечениям — хороводам, городкам, кулачным боям.

Здесь полиция неожиданно нашла себе союзника в лице Синода, который от себя возбудил перед правительством ходатайство о запрещении повсеместно в России скачек, ристаний, народных плясок, кулачного боя и других, по его выражению, бесчинств. Однако Правительствующий Сенат посмотрел на это дело иначе и в особом указе (11 июня 1743 г.) разъяснил, что «подобные общие забавы в свободные от работы праздничные дни… служат для народного полирования, а не для какого безобразия…». Кулачные бои получили в Нижнем право на законное существование.

Происходила «кулачная забава» на льду Оки в пространстве между Нижним базаром и Кунавинской слободой. Район «боя» строго соблюдался: не дозволялось преследовать противника, ступившего со льда на правый или левый берег.

Самые яростные бои между добрыми молодцами города и Кунавина происходили в конце зимы, на «масленичной неделе». Традиционная русская масленица вообще сопровождалась у нижегородцев катанием, разгулом. Это были дни, когда обычаем разрешалось есть до пересыта (т. е. до икоты), пить до перхоты, петь до надсады, плясать до упаду…

Полиция не вмешивалась в нижегородские «ледовые побоища», но обязательно присутствовала и наблюдала, чтобы сражающиеся в пылу увлечения не пускали в ход ножи, кистени и каменья и не бросали песок в глаза. С теми, кто клал в рукавицы медные пятаки, расправлялись совместно свои и чужие драчуны.

Масленичный кулачный бой картинно запечатлен в поэме «Масленица» неизвестного автора того времени.

Кулачные бои в Нижнем под надзором полиции продолжались весь XVIII век. В дальнейшем они происходили на окраинах города, без позволения властей.

Под полицейский контроль попали обывательские свадьбы. «…Лица, имеющие чины ниже 5 класса (т. е. фактически почти все население Нижнего), не имеют права приглашать на свои свадьбы более 24 лиц. Пирование не может продолжаться более трех дней. Угощение гостям не должно превышать одной двадцатой доли взятого приданого и вообще обходиться более 300 рублей…»

После свадьбы обыватель ощущал еще большую о себе «заботу»: одной из обязанностей полиции было наблюдать за крепостью брачной жизни. В полицейских инструкциях предписывалось «с пути сошедшему указывать путь» или в некоторых случаях настоять, чтобы «муж прилепился к своей жене».

Особый надзор был за тем, чтобы все жители города по большим праздникам посещали церковные службы, а в «великом посту» исповедовались, сообщая священнику о своих прегрешениях и проступках.

Правительство видело в посещении людьми церквей средство воспитания. В церковный ритуал вводились, по инициативе правящей власти, торжественные добавочные церемонии. Одна из них, особенно эффектная, происходила в Нижнем единожды в год. В городском соборе священнослужители при большом стечении народа громогласно «проклинали» врагов веры и императора, предавая анафеме «супостатов», — в их число наряду с Гришкой Отрепьевым, Ивашкой Мазепой и иже с ними попал и… Степан Разин.

Религиозное ханжество императрицы Елизаветы, дочери Петра I, привело к предписанию «святейшему Синоду» придумать и читать в церквах особые молитвы по поводу «посещающих» отдельные губернии природных бедствий. В 1749 году для нижегородских церквей была сочинена молитва по случаю скотского падежа, а в 1752 году — сразу две молитвы об избавлении садов и огородов от насекомых, истребляющих цветы и листья.

В 1721 году был отменен старорусский «правеж» — способ «выколачивания» денег с задолжавших людей. Тогда нижегородский обычай выработал своеобразную меру получения долгов с неисправных плательщиков. Лавочник, в большинстве случаев неграмотный, отпускал товар в долг, делал зарубки на дощечке-бирке. Напоминая о долге, торгаш грозился «срезать зарубки». Если в конце концов уплаты все-таки не следовало, то кредитор срезал зарубки и тем получал право в воскресный день у церкви сорвать с головы должника шапку (у женщин — платок). С этого момента неисправные должник или должница, как «опростоволосанные» люди, лишались «чести», и им никто в городе более не верил в долг.

С разорившимися купцами и ремесленниками поступали по-другому. По указу 19 июля 1736 года «О партикулярной отработке долгов» несостоятельные купцы и мещане отдавались в «зарабатывание» землякам, пожелавшим принять их, которые за них выплачивали в год по 24 рубля. Несостоятельный должник должен сам был приискать себе «господаря» (хозяина), иначе его отдавали в казенную работу на Балахнинские соляные варницы с выплатой только 12 рублей в год.

Такое отрабатывание долга приводило к зловещим курьезам. Нижегородский купец Осип Телицын, разорившись, остался должен разным лицам 2482 рубля 50 копеек. Из этих денег Телицын 420 рублей 50 копеек перевел долгом на сына Николая. Оба нашли себе господаря — местного же мещанина Петра Вагина. По заключенному с Вагиным условию Телицыны обязывались находиться в зарабатывании: сын — 17 лет 10 месяцев и 3 дня, а его отец (которому уже пошел сороковой год) — 85 лет и 11 месяцев (!).

В другом случае мещанин Иван Андреев Бударин не смог уплатить 2892 рубля 76 копеек, и приисканному им на себя господарю Нижегородским магистратом выдан был владенный указ, по которому Бударин поступает к нему в работу «на 120 лет, 6 месяцев, 11 дней и 10 часов», с подпискою, «дабы он без воли господаря (купца Якова Иванова Поздеева) никуда не отлучался, а если отлучится или сбежит, то сослан будет в каторжную работу безо всякого зачету».

Власти и полиция быстро творили «суд и расправу» с непокорными. Так было при Петре I, так было и при его преемниках.

Характерным зданием города была тюрьма.

В Нижнем она находилась в кремле, у Ивановской башни, вблизи бывшейГубной избы XVII века. Бревенчатое одноэтажное здание, окруженное высоким частоколом, имело единственную комнату, общую для мужчин и женщин. Наиболее важные преступники сидели в колодках и цепях. Заключенные должны были содержать себя на свой счет. У кого не оказывалось родственников, тем приходилось туго. Скованные попарно несколько человек на одном пруту, узники ходили по городу и протягивали руку за подаянием.

Колодки и цепи не всегда предупреждали побеги. Полицмейстер Афанасий Татищев подал мысль отмечать лица преступников клеймом для легчайшей за ними слежки. Совет приняли к исполнению.

Введенное в употребление клеймо состояло из надписи В.О.Р. Острыми иглами накалывали на лбу и щеках три буквы, натирали порохом и зажигали. Когда Афанасия Татищева спросили, как быть, если преступник впоследствии окажется невинным, он цинично ответил: «Прибавьте спереди еще две буквы Н.Е.». Так и делали.

Тюремных сидельцев за проступки не били. Существовало наказание куда более сильное. Нарушителей внутреннего порядка кормили… соленой икрой. При цене на икру две копейки за фунт наказание не было для казны слишком дорогим, но при лишении человека питья смиряло в короткий срок буяна.

Застенок, палач, дыба, виска, кнут — все эти предметы были необходимой принадлежностью русского судебного розыска в XVII и XVIII столетиях.

Застенок представлял собою площадку на дворе, огороженную стенами. Центральное место занимала дыба — два столба с перекладиною, в которую ввинчивалось кольцо. При дыбе постоянно находились «хомут шерстяной, к коему пришита веревка долгая, кнутья ременные и тиски железные».

Различали три стадии пытки. Подвешивали в хомуте на воздух с вывихом членов и битьем кнутом. Раздробляли пальцы рук и ног тисками. При малых результатах двух первых способов приступали к третьему: «наложа на голову веревку и просунув кляп, вертят так, что пытаемый изумленным бывает. Потом простригают волосы на темни до кожи и на то место льют по каплям холодную воду, отчего оный так же в изумление приходит».

Все эти «операции» при розыске, а равно и приговор «бить плетьми» совершал «палач», или «заплечный мастер». В каждом большом и малом русском городе полагалось быть своему городскому палачу.

Мало было охотников занять эту презренную должность. Правительство предписывало: «В заплечные мастера брать из посадских людей, которые волею своею в тое службу быть похотят; а буде охотников не будет — из посадских людей велеть выбирать из самых молодших или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палача не было…».

Выбранный таким образом городской палач (он же «кат») считался среди жителей отверженным человеком, которого все боялись, ненавидели и презирали, как поганого. Жили заплечные мастера в особых караулках отщепенцами, под постоянным наружным висячим замком и с казенной охраной. По базарным дням выпускались с караульщиком на Благовещенскую площадь собирать с возов дань: «кату — плату».

Экзекуции обычно происходили на площади у церкви Иоанна Предтечи. Трехконечная плеть как орудие наказания в середине XVIII века сменила употреблявшийся раньше более страшный двухконечный кнут.

Женщинам удавалось ускользнуть от сечения. Закон, свято соблюдавшийся, гласил: «Если при публичном наказании девушки или вдовы плетьми в толпе находится мужчина, желающий на ней жениться, то она выдается ему свободной от экзекуции». Такие мужчины не были редкостью среди зевак на Ивановской площади. Однажды пять пар нижегородцев ушли со зрелища публичной казни молодоженами.

Правления императриц Анны и Елизаветы, длившиеся около трети столетия, — одна из наиболее мрачных страниц российской жизни XVIII века.

Многочисленные дворцовые перевороты не меняли сущности самодержавной власти. По словам В. И. Ленина, «перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой».^[56] Частые дворцовые перевороты, заговоры, интриги, фаворитизм превращали жизнь правительственных кругов в кипящий котел. Монархи не доверяли министрам, министры — друг другу, правительство — народу. Подозрения рождали страх. Страх заставлял искать везде крамолу, чтобы ее уничтожить. Следили явно и тайно, лично и через шпионов и соглядатаев.

Особенно преследовалось неуважение к личности монарха.

Горе было тому, кто в присутствии недруга, хотя и не нарочно, ронял на пол монету с портретом императрицы. Клеветнику стоило только донести, что монета брошена с умыслом, и немедленно начиналось строжайшее следствие.

В царствование Анны Ивановны считалось, например, что шептанье двоих людей означает «злой умысел», и шептавшихся тащили в Тайную канцелярию. То же бывало и с теми, которые при губернских торжествах не выпивали большого бокала крепкого вина за здравие монархини. Людей привлекали к ответу за «непотребные разговоры», за «непристойные слова», за «непригодные речи»… Стоило любому произнести вслух «слово и дело!», и власть была обязана расследовать, по какому поводу сказана эта фраза. Для разбора всех присутствующих отправляли в Тайную канцелярию. «Что самое легкое в России?» — загадывали загадку русские люди 30—40-х годов XVIII века. — «Попасть в Тайную канцелярию». «Что самое трудное?» — «Выбраться из нее!..»

Навсегда остались памятны для нижегородцев случаи, когда пресловутое «слово и дело» оказывалось началом длительных страданий ни в чем не повинных людей.

В последних годах царствования Петра I на работы у Боровичских и Ладожских порогов попал по вольному найму нижегородский посадский житель Семен Сорокин. Это было время, когда волжане, отправляясь на «государевы работы», слагали свои, пережившие века, песни:

Пять лет проработал Семен Сорокин на порогах. Хорошо потрудился, мастером стали его величать.

После смерти Петра I работы на каналах продолжались неторопливо, кое-как. Имея мало работы, попросился домой и мастер Семен Сорокин. Местные власти не отпускали — «нету приказу от начальства». В 1731 году Семен послал прошение в Сенат.

Здесь Семен допустил такую оплошку, что навеки закаялся обращаться к начальству с какими-либо письменными просьбами.

Описывая длительную свою работу, он упомянул, что начал ее при покойном императоре. Но вместо слов «Петр Первый» написал в прошении «Перт Первый». Сенаторы немедленно передали эту «официальную бумагу» для расследования в Тайную канцелярию.

Восемь лет длилось расследование. Канцелярия допытывалась: «Не с умысла ли какого он так написал? Своею ли волею послал челобитную? Не подослал ли кто его? Не научил ли кто? Сообщников не было ли? Знал ли кто об этом?..»

Наконец 28 июля 1740 года Сенат, получив из Тайной канцелярии пухлое дело несчастного дорожного мастера, вынес решение: «Учинить Сорокину за ту вину, в страх другим, наказание плетьми»…

Одной из обременительнейших повинностей нижегородского населения в царствование Анны (1730–1740) и Елизаветы (1741–1761) было удовлетворение прихотей постоянно скучавших императриц. То и дело поступали местным губернским властям требования найти и прислать ко Двору редкого зверя (например, марала), редкую птицу (например, белую ворону) и т. д. Губернатор отдавал распоряжение по селам и деревням, а население, теряя рабочие дни, сбивалось с ног в бесплодных поисках.

16 декабря 1736 года в Петербурге был объявлен Сенату словесный указ Анны Ивановны о том, что в царские зверинцы нужны лоси, зубры, олени, которых и повелено во всей стране ловить и доставлять в столицу.

Лосями и оленями издавна славился лесной Нижегородский край. Поэтому царское требование касалось в первую голову нижегородцев.

В результате массовых облав, на которые сгонялось поголовно все население заволжских лесных деревень, оказались пойманными и отправлены в Петербург 60 живых лосей и оленей. Позднее узнали, что звери потребовались для инсценировки «настоящей» охоты в императорских парках. Все шестьдесят животных застрелены из ружья «порфироносной Дианой», как льстиво называли на охотничьем празднике Анну Ивановну иностранные посланники и дипломаты.

Самодурству «порфироносных» особ, кажется, не было предела.

Не одних птиц и зверей отправлял Нижегородский край для царского развлечения. Бывали случаи, когда для утехи и тщеславия венценосцев, своих и чужих, требовались живые «диковинные» люди, а именно люди очень высокого роста — «великаны».

Отобрав нужных людей, начальство направляло их в гвардию, посылало в особо трудные заграничные походы, а иногда и «дарило» на чужбину.

При Елизавете в 1760 году вернулся к себе на родину в Балахну один из таких «подаренных» чужеземному монарху людей и рассказал историю своей нелегкой жизни.

Звали его Василий, прозвищем — по месту рождения — Балахонцев. Военную службу начал двадцатилетним парнем при императоре Петре. Король прусский Фридрих-Вильгельм собирал великанов в свою гвардию. Находясь в мире и дружбе с Петром, выпросил себе «в честь» от русского царя 50 самых великорослых русских солдат, которые оказались много больше ростом, чем его собственные «великаны». Стал просить вновь и получил от русского самодержца еще 75 людей отменного роста.

Король был очень доволен, думая, что люди подарены ему навсегда. Но Петр считал, что посылает русских солдат на чужбину временно, и каждые два-три года обменивал находящихся в Пруссии солдат на других таких же высоких, но более молодых. Последний такой обмен произошел в 1724 году, незадолго до смерти Петра. В последней партии попал за границу и Василий Балахонцев, оставивший в Балахне жену и малолетних детей.

Преемники Петра потребовали возврата русских солдат, но получили от нового прусского короля Фридриха II отказ.

Только Семилетняя война (1756–1763) положила конец страданиям русских на чужбине. Русская армия, завладев Берлином, освободила от неволи соотечественников. Все уцелевшие ветераны, с трудом уже произносившие русские слова, возвратились в родные края. Разыскал свою семью и Василий Балахонцев…

Нижегородская хроника первой половины XVIII века отмечает еще несколько характерных общественно-бытовых событий и происшествий, надолго удержавшихся в памяти живых свидетелей и их потомков.

В 1740 году Анна Ивановна, вечно окруженная шутами и шутихами, надумала женить любимого шута князя Михаила Голицына на любимой шутихе калмычке Анне Бужениновой. Свадебное пиршество для «молодых» готовилось в нарочно для этого построенном изо льда дворце на Неве, против царской резиденции.

Мебель, утварь, картины и вообще все до последнего предмета было сделано изо льда. В ледяных каминах пылали ледяные дрова, облитые минеральным маслом (нефтью). У парадного входа ледяные пушки стреляли ледяными ядрами. В этом «ледяном доме» царские шут и шутиха должны были провести брачную ночь.

Перед свадьбой императрица придумала устроить на льду небывало грандиозный карнавал-шествие при участии представителей всех народностей государства.

Начальникам губерний полетели приказы, один из которых — тот, что получил нижегородский губернатор, гласил: «Указываем, для некоторого приуготовляемого здесь маскарата выбрать в Нижегородской губернии из мордовского, чувашского, черемисского народов каждого по три пары мужеска и женска полу пополам… и убрать их в наилучшее платье со всеми приборы по их обыкновению, и чтоб при мужском поле были луки и прочее оружие, и музыка, какая у них употребляется, а то платье сделать на них от губернской канцелярии из казенных наших денег».

Вскорости по капризу императрицы девять семей нижегородской мордвы, чувашей и черемисов (марийцев) были доставлены в Петербург.

Свадебный карнавал, устроенный 28 января 1740 года, представлял весьма занимательное зрелище. Одетые в национальные одежды, люди ехали на лошадях, ослах, быках, волах, коровах, козлах, собаках, оленях, лосях, медведях, свиньях, играя на всевозможных музыкальных инструментах. Нижегородцев везли медведи.

Впереди шествия медленно ступал слон, имея на спине палатку с «новобрачными»…

История с участием нижегородцев в карнавальном шествии «ледяного дома» имеет характерное окончание.

Костюмы для поволжских народностей, сшитые на казенный счет, должны были после карнавала поступить в личную собственность участников. Однако канцелярия Монетного Двора потребовала обратно мелкие серебряные монеты, «одолженные» ею для украшения национальных мордовских и чувашских одежд.

Впрочем, деньги эти так и не поступили в казну — их разворовали дворцовые чиновники, что и сделалось предметом последующего громкого следственного дела.

Оставшуюся от маскарада мягкую рухлядь отправили в канцелярию конфискации для распродажи, но кое-что пригодилось самой императрице. Она через два месяца «почила в бозе», и страусовые перья, торчавшие на головах маскарадных лошадей, употреблены были на траурные украшения при ее погребении…

Царский карнавал кончился, погасли свечи, и снова тьма окутала бескрайние просторы Российской империи.

Глава V

Политика преемников царя-реформатора. Первая мануфактура в Нижнем. Конный завод в Починках. Правительство Елизаветы и «суконный вопрос». Помещики в роли предпринимателей. Суконная фабрика графини Толстой. Полотняная фабрика графа Головина. Помещики-винокуры. Ремесленная и торговая деятельность в уездах. «Знатные нижегородские села». Баташевские шахты и домны. Крепостные мастера-изобретатели.

Нижегородская экономика первую треть века складывалась неблестяще. Население уменьшалось в числе, беднело, промыслы и торговля не развивались. Напрасно призывало правительство нижегородцев заводить «мануфактуры» и «фабрики», обещая многочисленные льготы и привилегии. Посадские и торговые люди жаждали отдохнуть от непрерывных наборов, сборов и повинностей.

Преемники преобразователя несколько ослабили финансовый гнет, но не оставили усилий развить русскую промышленность. Один из правительственных указов 30-х годов обещал всякому новому предпринимателю из купцов в числе разных привилегий освобождение от посадского тягла и городских служб.

Предложение пришлось по душе нижегородскому купцу Якову Пушникову. Торговую карьеру свою Яков Пушников начал с молодых лет. Будучи городским целовальником, пускал в оборот доверенные ему на хранение деньги. За семь лет нажил некоторый капитал, «забыв» рассчитаться с наследниками умершего за это время знакомого, который доверял ему свои деньги. По судебному делу вышел оправданным, так как в свое время не дал заимодавцу денежной расписки. В 20-х годах века он был городским бургомистром (тем самым, который принимал в своем доме проезжавшего на Каспий царя Петра).

Якова Пушникова увлекла заманчивая мысль сделаться нижегородским фабрикантом. 7 января 1734 года он явился в Московскую контору коммерц-коллегии с заявлением о желании завести в Н. Новгороде суконную фабрику и шелковую ленточную мануфактуру. В прошении указал, что при фабрике будет иностранный мастер и русские ученики. Контора коммерц-коллегии дала разрешение на условиях: «Сделать ту фабрику и мануфактуру своим коштом, на работу принимать людей «с паспортами», иностранцу учить русских подмастерьев». Добавлялось, что выделанные товары ему, Пушникову, продавать беспошлинно десять лет. Особым пунктом он освобождался от всех городских налогов и обязательных служб. Ему предписывалось только дважды в год присылать отчеты о ходе дела и образцы сработанного товара.

Через год коммерц-коллегия, не получая отчетов, запросила Пушникова о состоянии новых предприятий. Новоявленный «фабрикант» отвечал, что суконной фабрики еще не завел «за неотысканием к той суконной фабрике мастера», а шелковую фабрику начинает «делать», обзаводясь понемногу всем необходимым для производства.

Правительство удовлетворилось объяснением и некоторое время не беспокоило фабриканта.

В 1736 году коллегия прислала асессора Алексеева проверить фактическое положение дела на пушниковских фабриках. Московский чиновник обнаружил, что у Пушникова суконной фабрики «и в произведении нет», а ленточная «не действительна, ибо начальных станов, материалов и сделанных товаров явилось самое малое число». Налицо оказалось восемь работающих учеников и мастер Асессор Алексеев занес их в список и повез его в Москву. Однако в Москве не удовлетворились перечислением неведомых людей, хотели иметь при этом образцы товара. Послали ревизором майора Стягова.

В присутствии нижегородского губернатора Волынского состоялось обозрение сарая, именовавшегося Пушниковым «фабрикой». Расспрошены были мастер-иностранец и ученики. Мастер оказался «шведской нации» и ранее служил при московских фабриках. Из учеников — два нижегородских посадских жителя, два соседних городов мастеровые, уволенные «за непотребство» (т. е. за дурное поведение), а два беглеца от помещиков и два местных малолетка 12 и 13 лет. «Фабрику» распустили, а Пушникова затребовали в Москву. В дороге незадачливый предприниматель скончался. Перед коллегией предстали вдова Настасия Ивановна и сын Петр. Решение коллегии последовало через год: «Подложного фабриканта нижегородской ленточной мануфактуры Якова Пушникова из фабрикантов исключить. Вдову Настасью и сына Петра Лушниковых от содержания шелковой фабрики уволить, возвратив обоих в первобытное состояние». Так бесславно закончилась история первой нижегородской мануфактуры.

Продолжительная война 1735–1739 годов (против Турции в союзе с Австрией) вскрыла печальное состояние русской конницы.

Правительство императрицы Анны решило поправить дело, издав особый указ: «Известно всем, коим образом до сего времени при нашей кавалерии употребляемые лошади, по породе своей к стрельбе и порядочному строю весьма неспособны, и такожде за малостью в нужных случаях такую службу показать не могут, какой от порядочной и доброконной кавалерии ожидать надлежит; а также рослых и добрых лошадей из чужих краев доставать великое иждивение и труд требуется и не всегда возможно. Того ради указали мы в пристойных местах учредить конные заводы».

Устроение конных заводов поручили кабинет-министру Артемию Волынскому. В Кабинете положено было выбрать удобные места в дворцовых и ясашных дачах.^[57] Одно такое весьма пригодное для разведения лошадей место нашли в Нижегородском крае — ясашное село Починки (Рождественское тож).

В XVII столетии и первые десятилетия XVIII в этих местах казна на будных станах добывала поташ. Тысячи крестьян работали на казенном промысле. Постепенно, с вырубкой лесов, поташная добыча падала и в 30-х годах прекратилась совсем. Освобожденное от поташной повинности население занялось земледелием.

Решив основать в Починках конный завод, правительство возложило на приписанных к поташной конторе крестьян обязанность содержать и обслуживать предприятие.

Двести лошадей, в числе которых были датские производители, прибыли в Починки.

Находясь на границе лесов со степью, Починковская волость изобиловала тучными пастбищами. Трава заливных лугов росла по пояс человеку. Первые же приплоды показали высокое качество новой конской породы. На нижегородских лошадях русские гвардейцы начали походы Семилетней войны, побывали в Берлине…

Далеко неслась слава починковских коней. Нередко офицеры высших рангов группами приезжали из столиц выбирать среди двухлеток будущих строевых лошадей. На придворных манежных каруселях починковским верховым коням присуждались первые призы.

Все знали, все хвалили починковских лошадей. Но мало кто тогда интересовался жизнью тех, чьи руки выхаживали и воспитывали прославленных скакунов.

При учреждении завода крестьян обязали платить, кроме обычных налогов, еще оброк на содержание завода, сначала 40 копеек с человека, потом 60, затем 70, и наконец сумма взноса дошла до 1 рубля 60 копеек с человека. Помимо денежных сборов починковцы обязаны были доставлять заводу бесплатно и в немалых размерах рожь, овес, ячмень, сено. Существовали также разные виды конюшенных работ, которые население выполняло партиями по очереди.

Но властям казалось, что бывшие будники мало работают. Представился случай, и начальство привлекло население Сергацкой округи (в которую входили Починки) к выполнению дополнительной трудовой обязанности. Весной 1758 года пришло губернское предписание — отправить партию «сергачей» на строительство соляных судов в Нижний.

Старики, собравшись на сход, толковали: «В прежние времена предки наши за боярином Б. И. Морозовым жили, он шкуру скоблил… Потом царям Алексею да Петру много лет поташ гнали… Затем мы от того поташного дела отменены и препоручены платить подушные деньги 1 р. 70 копеек с души… Ныне платим целых три рубля, да на лошадей ее императорского величества работаем, тут что-то неладно, не так, не по правде».

Крестьянские начальники — «судья» (уполномоченный от коммерц-коллегии) и земский староста разъяснили, что «губерния» действует на основании полученного «указа», который поступил в Нижний.

Семьдесят семь переписанных в реестр починковцев двинулись в путь. В Сергаче к ним присоединились еще набранные работники, и в партии оказалось до тысячи человек. Чем дальше шли рабочие, тем больше нарастало недовольство и тяга к сопротивлению.

По приходе в Нижний все от переклички отказались, требуя печатный указ. На корабельной верфи шкипер Чернов объявил, что указ таковой имеется у главного командира, статского советника Нальянова. Отправились в канцелярию по постройке судов. Нальянов показал указ Сената, писанный от руки. Толпа заволновалась, требуя печатного указа. Водяной начальник категорически объявил, что печатного указа нет и не будет. Шум продолжался. Шкипер Чернов стал угрожать карами. Люди, махая дорожными подожками, подступили к Чернову и Федотову. Подканцелярист убежал, а шкипер отбился имевшейся при нем шпагою.

Работники посовещались между собою, и добрая треть из них во главе с починковцем Новожениным отправилась домой. Шли стройно, дружно, в пути объявляя себя то работным войском, то работной армией. Новоженин предложил круговую поруку — стоять дружно, никого не выдавать, если придется, то отвечать всем. Дали своеобразную клятву: положили на землю лутошку (молодая липина, с которой снята кора), и каждый прыгал через нее, в то время как грамотный Новоженин отмечал имя в списке.

В Починки вошли тайно, ночью, и спрятались по закоулкам, подкарауливая начальников. Поймали старосту и побили за «то, что напрасно послал их на суда и тем привел к разорению». Искали судью, намереваясь убить «за то, что ворует и продает их». Судьи случайно не оказалось в Починках, он избежал смерти.

Собравшийся сход одобрил работных людей и выбрал ходоков бить челом на судью в Петербург… но не успел послать. Нагрянула воинская команда из Нижнего. Пятнадцать починковцев были приговорены к ссылке в Нерчинск на каторгу. Так, задолго до пугачевского движения в крае нижегородские крестьяне пробовали бороться со своими поработителями.

Починковский конный завод продолжал процветать. В 1762 году он был передан Управлению конной гвардии. «В передаточной ведомости» показан наличный заводский состав: 134 жеребца, 55 меринов, 469 кобыл, 22 подъемных.

Починковский конный рассадник существовал и позднее, доставляя «кирасирских» лошадей в гвардию и «драгунских» — в армию.^[58]

Правительство Анны посадило кавалерию на русских коней. Правительство Елизаветы поставило целью одеть солдат в русское сукно.

Задача оказалась нелегкой. Казенные суконные фабрики могли удовлетворить только часть потребности. Купеческие фабричные предприятия возникали медленно, предпринимателю было трудно найти рабочие руки. Основать регулярно действующую фабрику возможно было только дворянам-помещикам, обладавшим правом на даровой крестьянский труд. К ним и обратилось правительство, гарантируя прием в казну значительной части фабричной продукции.

Восемь помещичьих суконных и полотняных фабрик возникло в Нижегородском крае около середины века и действовало до 80—90-х годов.

Первой по времени явилась суконная фабрика графини С. А. Толстой. 64 ткацких стана помещалось в специально выстроенных зданиях в пяти ардатовских деревнях: Елизаровой, Яковлевке, Дивееве, Силеве и Князь-Иванове. 420 работников являлись «собственностью» графини, и еще 400 она нанимала со стороны, то есть платила окрестным помещикам за право пользоваться трудом их крепостных. Работа на графской фабрике проходила по Регламенту, изданному еще императрицей Анной. Эти правила для работающих (в извлечении) гласили:

«Фабрику отпирать и запирать от 1 марта по 1 октября в работные дни после полуночи точно в четыре часа, каждый работник должен в показанное ему на фабрике место для работы являться. В десятом часу обедать ходить, в двенадцатом часу паки на работу приходить. После полудни в девятом часу с работы сходить. В генваре, феврале, в октябре, ноябре и декабре для пользования короткими днями обедать только один час, а именно после полуночи от одиннадцатого до двенадцатого часа. Кончать работу зимой в осьмом часу. В каждую субботу сряду после полуночи в двенадцатом часу работу сложить…».

«Кто из мастеровых или работных людей фабричному содержателю или другим на фабрике начальникам своим непослушен или противен явится и грубыми ругательными словами дерзостно их касаться будет, то, смотря по вине, наказывать телесным наказанием или сбавкой денег, пока не исправятся. А ежели кто начальников своих дерзнет рукою, то при всех фабричниках наказывать их жестоко кошками и полгода кормить одним хлебом с водою».

Эти пункты Регламента графиня-фабрикантша соблюдала неукоснительно. Но, кроме того, ввела дополнительно еще свои собственные правила. Например, ей не нравился параграф, говоривший о плате денег работникам. Графиня кормила своих и чужих крепостных, но считала лишним дополнительно вознаграждать их за труд.

Так продолжалось несколько лет, пока Сенат особым указом не разъяснил, что «фабрики и заводы должны служить источником заработков подлому народу (т. е. низшего сословия людям), а не в ущерб ему».

Скрепя сердце помещица, посмотрев, как у людей делается, положила мастеровым мизерную плату, на которую нельзя было даже сносно одеться.

Вновь издал Сенат общий указ: «Понеже поныне очень срамно видеть, что большое число мастеровых и работных людей так ободрано и плохо одеты находятся, что некоторые из них насилу и целую рубаху на плечах имеют… Того ради фабрикантам накрепко повелевается той некрасоте народа упредить и вышеупомянутым людям всех суконных фабрик, всем сплошь рваную одежду на известное число годов, для различения от других, по усмотрению своему вскоре сделать».

Сребролюбивая аристократка в конце концов решила, что ей «невыгодно» содержать фабрику. Она нашла «дипломатический» выход из положения. Сдала свои фабрики-мастерские в аренду вместе с крепостными работниками нижегородским купцам Бородину и Веревкину. Оба предпринимателя имели также суконные фабрики в Москве и, платя арендную плату графине, в дальнейшем присоединяли ардатовскую продукцию к московской.

Полотно (коломянку и равендук) выделывал в своей вотчине селе Воротынце граф Н. А. Головин. Фабрика располагалась во многих приусадебных постройках. Среди них были: восемь ткацких светлиц, разматывальная светлица, лощильный сарай, сновальный покой, четыре кладовых амбара и три сушильных светлицы при мытне.

Работники набирались принудительно из четырнадцати графских селений Нижегородского уезда и из Заволжья. Работало в среднем триста человек на 200 станах. Система труда, применяемая графом, могла быть без всякой натяжки названа потогонной. Работали сколько сил хватит. Мало того, если работник по «слабосилию» не смог выполнить «урок», его обязан был заменить брат или ближайший родственник. Это называлось работать «брат на брата».

Машинной частью (т. е. станками) руководили выписанные из-за границы немец и француз. В приказчики и надзиратели работ граф выбирал наиболее угодливых и жестоких по характеру дворовых. Девять лет (фабрика основана в 1764 году) длилась помещичья рабочая каторга.

Самодержавное правительство зорко охраняло права и привилегии власть имущих. Внутренняя политика царизма неизменно обеспечивала права дворян. По крылатому выражению Александра Герцена, крестьяне уже тогда превратились в полную «крещеную собственность» помещика. В 1760 году дворяне получили право ссылать «некоторых» крестьян на каторгу. Плети и ссылки, продажа людей, проигрыш крепостных в карты, обмен людей на собак, произвол и жестокость были системой и повседневностью быта.

В 1774 году раскаты пугачевского грома (см. главу IX — Д.С.) докатились и до Воротынца. Посланец Емельяна атаман Аристов с отрядом казаков прибыл в Воротынскую вотчину Головина. В соседней деревне Семьянах атаман собрал жителей и объявил: «Всех начальников, от которых обиды терпите, государь (якобы император Петр III) приказывает вешать!»

Крестьяне доставили из Воротынца зверя-управителя Алексея Татеева с женою Анастасией, барского холуя приказчика Андрея Киреева и обоих иностранцев. Все они были повешены на воротах домов.

Через день пугачевцы и семьянинцы отправились в Воротынец. Фабричные люди встретили посланца Пугачева хлебом-солью. Расправившись с ненавистными надзирателями, толпа разгромила помещичью фабрику, разделила выработанное полотно и сожгла господский дом. Часть крестьян и фабричных ушла с Аристовым. Приехавший из столицы граф нашел одни развалины.

О дальнейшем повествует сохранившийся документ Васильского уездного суда. Граф заявляет, что после десятилетней эксплуатации он не намерен дальше «за убыточностью» содержать в селе Воротынце вотчинную фабрику.

Остальные нижегородские суконные и полотняные предприятия мало чем отличались от фабрик Толстой и Головина. У князя Грузинского работало в Лыскове 500 мужчин, у князя Голицына в Пеле Хованской — 160 мужчин и 180 женщин. Путешественник академик Паллас отмечает в Арзамасе фабрику китайки (хлопчатобумажная ткань). «Роспись фабрик и заводов ведомства Мануфактур Коллегии на 1775 год» сообщает о фабрике кумача и александрийской пестряди в Арзамасском уезде.

Другой распространенной формой приложения дворянских капиталов было винокурение. Гнать спирт из хлеба считалось выгоднейшим для «благородного сословия» делом. Устав о винокурении говорил: «Вино курить дозволяется всем дворянам и их фамилиям, а прочим никому». В Нижегородском крае винных дворянских заводов во второй половине века насчитывалось многие десятки.

Один из наиболее крупных, в селе Чмутово, близ современного города Горбатова, принадлежал дворянину Приклонскому. На завод шло зерно с крестьянских полей и дрова из леса помещика. Выработанный спирт ставился по подрядам в казну, сверх того доставлялся по контрактам водочным откупщикам.

…Нижний Новгород середины века представлял собою небольшой городок с весьма скромным биением общественного и экономического пульса. Довольно оживленной торговой деятельности нижегородцев по скупке-продаже хлеба, рыбы, соли не соответствовало малое развитие промысловых предприятий.

Четыре толокняных, три солодовенных, два пивоваренных и кирпичный заводики полностью исчерпывали городскую промышленность. Прошли 50-е годы. На запросы столичных властей следовали трафаретные отписки: «Замечательных фабрик и заводов на лицо не значится, жители упражняются в торговле и ремеслах».

Для Комиссии по составлению Нового Уложения (1767 год) городские жители написали наказ, в котором перечислили главнейшие препятствия, не дающие развиваться местной промышленности:

«Два больших пожара, 1753 и 1761 годов, опустошили город, сгорела половина городских зданий и на 50 000 рублей купеческих товаров. Мешает купеческой предприимчивости конкуренция соседей — слобожан и ильинских ямщиков. Первые свободны от налогов и городских повинностей. Вторые на казенных лошадях перевозят бесплатно товары и торгуют беспошлинно. Еще горше терпит купечество от сельских жителей, которые не хотят продавать свои изделия купцам, а норовят самолично торговать на городских рынках». Посадские купцы требовали, чтобы слобожанам и ямщикам запретили торговать, а крестьянам въезжать в город с чем-либо, кроме плодов земли.

Для полного и всестороннего развития нижегородской промышленности купцы считали необходимым еще одно условие, изложенное ими многословно и витиевато: «Не имея у себя людей дворовых, не можем достаточно поспешествовать в делах своих… Для прикащичьих послуг и как до общественных градских, так и партикулярных исправлений просим, чтобы в покупке у помещиков людей мужеска и женска пола милосердное учинено нам было удовольствие…».

Этого «удовольствия» нижегородские купцы не получили, хотя подобные просьбы изъявляли купцы и многих других губерний.

Все наблюдатели русской жизни XVIII века отмечают поражавшую их кипучую ремесленно-промысловую деятельность нижегородского крестьянства.

Француз де Бруин,^[59] швед Страленберг,^[60] немец Шторх^[61] говорят о расцвете нижегородских сельских ремесел еще в начале века. Академики Лепехин^[62] и Паллас,^[63] побывавшие в Нижегородском крае в 70-х годах, свидетельствуют о том же. Исследователи Вольно-Экономического общества 70—80-х годов многие примеры русской смекалки и одаренности черпают из жизни нижегородских крестьян-ремесленников.

На заседаниях Екатерининской Комиссии Уложения впервые был пущен в оборот термин «знатные нижегородские села». К таким относили: Городец, Катунки, Работки, Лысково, Мурашкино, Княгинино, Павлово, Ворсму, Выездную Слободу.

Депутаты Комиссии, в большинстве своем знавшие только крестьян-земледельцев, с интересом внимали речам нижегородских представителей: «Во многих наших деревнях и селах есть, заведенные местными жителями, мыльные, кожевные, прядильные, крупяные и солодовенные заводы. Есть села, где производят из железа и меди ножи, замки, разную утварь. В других селах мастерят мужскую и женскую одежду, обувь, шапки, рукавицы. В третьих выделывают шорный товар. В иных — точат из дерева посуду, ложки и другой щепной товар. В некоторых местах кузнецы куют цепи и тянут проволоку. В таких знатных селах живут много работных людей, бывают частые торги и ярмарки, на них сбывают жители свое производство и покупают нужное для себя».

«Нижегородским делам» посвятили несколько заседаний.

Начало промышленной деятельности большинства нижегородских «знатных сел» относится к XVII веку, а иных даже к концу XVI.

В XVIII веке необходимость усиленной ремесленной работы подстегивалась малоземельем (у помещичьих сел) и возросшими денежными требованиями правительства (в государственных экономических селах).

В XVII веке работа сельских ремесленников носила еще частично потребительски-обменный характер. Во второй половине XVIII века из огромной массы мелких ремесленников выдвигались предприниматели, организующие производство уже на капиталистических началах и создающие первые мануфактуры в России.

Наиболее известным по России нижегородским «знатным селом» являлась «слесарная столица» Павлово на Оке. Что первое и самое характерное отметили оба иностранца — де Бруин и Страленберг при посещении Павлова? — Стук!

Непрерывная стукотня била в уши всякому шедшему по сельским улицам. У каждого обязательно открытого (летом) окна сидели люди и стучали… Стучали молотком по металлу, стучали, стучали, стучали… Целый день разносился стук по селу. Стук был признаком работы. Вместо приветствия знакомые спрашивали: «Как стучите?» Была работа — говорили: «Постукиваем помаленьку». Нет работы — лаконично сообщали: «Стучать не приходится…» Железный молоток, клещи и зубило были обязательными предметами в каждом доме, в каждой семье.

Главными предметами павловской выработки в XVIII веке были замки и огнестрельное оружие. Первые изготовляли слесари, второе — кузнецы-оружейники.

Тула славилась внутренними замками. Павлово получило известность висячими замками, которые мастерились величиной от горошины до великанов полупудового веса.

Уже в первых годах XVIII века наметилось в замочном производстве разделение труда. Одни занимались исключительно ковкою и отливкою дужек, другие — изготовлением корпуса замка, пружин, ключей. Труд этот был весьма напряженным и изнурительным. Продолжался до восемнадцати часов в сутки. При обточке и полировке железных изделий летела металлическая пыль, наносившая непоправимый вред здоровью.

Но как ни трудна была работа по выделке замков, наиболее трудным в павловском быту оказывалась не работа, а… сбыт готовой продукции. Работник не мог бросить верстак надолго, а на павловских базарах и торжках постоянно чувствовался избыток предлагаемых к продаже замков. Оставался один путь — искать людей, которые бы взяли на себя сбыт замочного товара на стороне.

Такие «добрые люди» в Павлове не только нашлись, но и увеличивались в числе год от году. Выраставшие как из-под земли «благодетели» брали на себя все хлопоты по хранению, упаковке, транспортировке и продаже замков и даже принимали на себя все убытки (если таковые последуют), но при условии, что замочник получит за свои изделия ту сумму, которую он, скупщик, ему назначит…

И «благодетелями»-то оказались свои же братья-павловцы. Фамилии скупщиков XVIII века навсегда запомнились в Павлове. Ворожейкины, Щипакины, Воротиловы, Варыпаевы, Акифьевы, Митенины высасывали пот и кровь из своих земляков и наживали большие капиталы. Потомки их в XIX веке продолжали свою «деятельность», уделяя для успокоения совести некоторую толику богатств на постройку каменных церквей и звонниц с тысячепудовыми колоколами.

Работа павловских оружейников XVIII века происходила в несколько других условий. В первых годах столетия павловскими ружьями наравне с тульскими снабжалась петровская армия. Арсенал Оружейной палаты в записи за февраль 1706 года регистрирует «на лицо: ружей Тульских и Павловских с багинетами 4550 штук».^[64]

С годами производство павловских ружей росло.

К середине XVIII столетия искусство выделки ружей достигло такой высоты, что легкий сбыт всей продукции был обеспечен. Скупщики оставались в стороне — в них не нуждались. Несколько павловцев, складываясь, поручали одному из своей среды сбывать небольшие ружейные партии на Макарьевской ярмарке. Отсюда ружья расходились по всей России. Необыкновенную популярность приобрели павловские ружья на Украине, где стали вытеснять с рынка прославленную продукцию тульских заводов. «Павловки», мало уступая «тулкам» по качеству, стоили всего 2 рубля 50 копеек, т. е. вдвое дешевле цены, назначаемой туляками. В год павловцы выделывали до 3000 ружей.

Полемика по поводу павловских ружей произошла в Комиссии Уложения 1767 года между нижегородским депутатом Жеребцовым и тульским — Денисовым. Последний доложил высокому собранию о «незаконной» конкуренции павловских оружейников с тульскими. Денисов «негодовал» на то, что «павловские крестьяне, наделав ружей и других оружейных предметов, развозят их по городам и продают на ярманках за небольшую цену… а льстясь на это, не одни мещане покупают их, но они входят в употребление и в Малороссии, в козацких полках».

Конечно, этот «протест» не имел никаких вредных последствий для павловцев. Однако косвенным путем он причинил им некоторые хлопоты. О нем узнал не кто иной, как новый владелец села Павлова — граф Петр Борисович Шереметев. Крупнейшее на Оке село еще от начала XVII столетия находилось во владении князей Черкасских, никогда не бывавших в своих нижегородских вотчинах. Богатейший земельный собственник Алексей Михайлович Черкасский в 1745 году, выдавая дочь Варвару замуж за П. Б. Шереметева (сын известного петровского фельдмаршала), отвалил в приданое 70 000 (!) душ крестьян, в том числе и все свои нижегородские вотчины.

Избранник «богатейшей в России невесты» не замедлил обратить самое пристальное внимание на таланты своих благоприобретенных подданных. В скором времени павловские оружейные мастера были «осчастливлены» почетными заказами хозяина. Графская вотчинная контора извещала павловских сельских старост: «При сем посылается для образца ружье немецкое, которое отдать знатнейшим здешним мастерам и велеть против ево сделать четыре ружья и чтобы как стволы, приборы и ложи точно во всем против ево сделаны были, а на стволах и на замках подписать имена тех мастеров, кто будет делать».

Спустя некоторое время последовал второй заказ: «Сделать здешнему самому лучшему мастеру против присылаемого при сем двухствольного английского ружья одно такое ж двухствольное, а другое одноствольное с таковыми же точно украшениями и чеканкою, каковые значатся на вышеуказанном образцовом ружье, стараясь сколько возможно отделать оные самою чистою и соответственно во всем настоящему оригиналу работою».

Оба заказа были выполнены настолько хорошо, что копии от оригиналов возможно было отличить только по выгравированным именам крепостных мастеров. Первую партию ружей изготовляли: Попов, Овсянников Иван и Овсянников Афанасий. Английские ружья мастерили: двухствольное — Иван Круглов, одноствольное — Алексей Чертиков.

С этого времени хозяйские заказы потоком полились в Павлово. Крепостник-меценат излил на оружейников свою барскую милость — приказал освободить от годового оброка. Несколькими десятками скинутых рублей оплачивалось создание шедевров, поступавших в графскую коллекцию огнестрельного оружия.

Спустя полтораста лет граф С. Д. Шереметев издал печатный каталог сохранившихся «родовых вещей». Кроме вышеописанных, в нем значится «пара пистолетов XVIII века, на ручках гербы рода Шереметевых, на замочных досках помечено Иван Овсянников, село Павлово».

Село Безводное упоминается в исторических актах с давнего времени. По «Писцовой книге» 1622 года собственникомего значился дьяк Посольского приказа Федор Лихачев, награжденный за дипломатические заслуги правом писаться с «вичем» и земельными владениями на Волге.

В 60-х годах XVII столетия Безводное с окружающими деревнями числилось во владении боярина Прозоровского, которому оно досталось в приданое при женитьбе на дочери Лихачева. Иван Прозоровский, жестокий и бессердечный деспот, «кормился» на воеводстве в Астрахани и там приобрел столь недобрую славу, что в 1670 году, в момент овладения городом Степаном Разиным, по требованию народа был сброшен с верхнего пролета соборной колокольни. Сын воеводы — Борис каким-то образом избежал смерти, хотя и остался навсегда с парализованными ступнями ног.

Прозоровский-хромой в дальнейшем безвыездно жил в своей родовой нижегородской вотчине и весь остаток жизни продолжал «традиции» своего отца, тираня и истязуя подвластное крепостное население Безводного, Ликеева, Студенца и других. Следы его «управления» сохранились до XX века в названии присельской местности «Могилищи», где когда-то погребались многочисленные жертвы помещичьего произвола.

По смерти Прозоровского, который умер бездетным, Безводное отошло в казну, а в начале XVIII столетия пожаловано было князю Григорию Дмитриевичу Юсупову. Григорий Юсупов неоднократно посылался Петром I в нижегородские пределы для постройки местными работниками судов речного флота. Суда строились в Балахне и Черноречье, такелаж изготовлялся в Нижнем, а гвозди и цепи Юсупов решил ковать в своей новой волжской вотчине. Безводное с незапамятных времен было местом, где вытягивали железную проволоку и изготовляли из нее железные уды.

Присланные Юсуповым мастера обучили безводнинцев цепному и гвоздильному делу.

С проходивших уральских железных караванов приобретался сырой материал для ремесла. Железные бруски «тянули» до известного калибра, полученную проволоку резали на куски, придавая последним форму рыболовных крючков. Дальнейшая обработка состояла в загибе стержня, отбойке ушка и отточке жала. Весь процесс производства отличался примитивностью. Пределом механизации служил ворот, вращаемый людьми. Эта операция не требовала от участников ничего, кроме физической силы. Ее мог выполнять даже слепой. Это обстоятельство послужило причиной оригинальной особенности безводнинского промысла. Десятки и сотни слепых людей с поводырями стекались из всех углов Нижегородской и соседних губерний в Безводное. Небольшая плата и корм вполне удовлетворяла тех, кого случай, болезнь или грехи предков выкинули из общества зрячих людей.

После смерти Петра I цепной и гвоздильный промыслы перекинулись в заволжские селения, в так называемую Красную Рамень, а безводнинцы и сейчас мастерят цепи.

В глубине лесных дебрей, окружавших извилистую реку Пьяну, затаилось селение, ныне широко известное по всей нашей стране. Около бедноводного пьянского притока речки Сергачки появилось в начале XVII века три десятка избушек селения Сергеевки. Деревушка, упоминаемая в одной из грамот Алексея Михайловича под именем Сергача, принадлежала боярину Морозову и заселялась «наплавными» людьми, т. е. собранными по воле владельца из разных его поместий. В начале следующего столетия здесь еще работали будные майданы, заведенные давно умершим хозяйственным боярином.

Но не эти майданы сделали широко известными сергачские места. Славу селению Сергач (позднее город) и окрестным деревням создал своеобразный промысел, не имевший подражателей нигде в стране. «Медвежья потеха» была с незапамятных времен одним из любимейших развлечений русского народа. О медвежьих потехах упоминается в сказании о Луке Колоцком (XV век), который держал множество псов и медведей и ими «веселяшеся и утешашеся». Известны «забавы» Ивана Грозного, любившего смотреть схватку человека со зверем.

Начиная с XVII века необходимой частью праздничных развлечений и гулянок в России сделались медвежьи «представления». Скоморохи водили на цепи «ученых» медведей и разыгрывали остроумно придуманные пантомимы. Широко распространенное развлечение требовало большого количества «артистов». Их доставлял на всю Россию исключительно и монопольно Нижегородский край.

Первое «документальное» сведение о нижегородских «ученых» медведях относится к 40-м годам XVII века. Неугомонный проповедник и «блюститель» нравов протопоп Аввакум рассказывает в своей автобиографии о борьбе с «нечестивыми народными игрищами»: «Приидоша в село мое (Лопатицы) плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их и ухари и бубны изломал на поле един у многих. И медведей двух великих отнял, — одного ушиб и паки ожил, а другого отпустил в поле…».

XVIII век — пора полного расцвета «медвежьего промысла» в Сергаче и ближайших к нему селениях Ключеве, Ачках и Кладбищах. Жители этих деревень из поколения в поколение занимались дрессировкой медведей и хождением по градам и весям родной земли. Звери частью добывались в арзамасских лесах, а другие приобретались у местных охотников. «Наука» начиналась с того, что медведя приучали ходить на двух лапах. Мохнатому ученику надевали на задние конечности деревянные башмаки и ставили его на подогреваемую снизу железную плиту. Жар заставлял зверя держаться на задних «обутых» лапах. Затем его учили плясать, помещая на той же горячей плите, но без обуви, ударяя при этом в барабан. Мишка, обжигая подошвы, переступал с ноги на ногу и рефлекторно повторял это впоследствии при звуках барабана. Подобные методы применяли и при обучении медведя разным другим «шуткам». Обучение длилось около полугода, а по окончании «науки» в губу зверя продевали «больницу» (железное кольцо), чтобы укрощать его, когда он заартачится и перестанет повиноваться хозяину.

Перед походом медвежатник подыскивал себе помощника — «козаря». Это был малый от 14–18 лет, который нанимался за четвертую часть дохода. На обязанности его лежало бить в барабан, а в некоторых номерах программы преображаться в козу и выплясывать с медведем. Покидала «труппа» Сергач обычно осенью после Спаса Преображения (6 августа), а возвращалась после зимы к Петрову дню (29 июня). Шли на Арзамас, Москву, Смоленск и дальше в Белоруссию и западные губернии.

Появление дрессированного сергачского медведя в любом городе, селе, деревне возбуждало веселое оживление. Жители толпами собирались на улице или площади поглядеть на «медвежью комедию». Даже в столицах приветливо встречали сергачского мужичка-дрессировщика. «С.-Петербургские Ведомости» 1 июля 1771 года писали:

«Для известия. Крестьяне Нижегородской губернии привели в здешний город двух больших медведей, а особливо одного отменной величины, которых они искусством своим сделали столь ручными и послушными, что многие вещи к немалому удивлению смотрителей по их приказанию исполняют, а именно: 1) вставши на дыбы, присутствующим в землю кланяются и до тех пор не встают, пока им приказано не будет; 2) показывают, как хмель вьется; 3) подражают судьям, как они сидят за судейским столом; 4) вставши на задние ноги и воткнувши между оных палку, ездят так, как малые ребята; 5) как сельские девки смотрятся в зеркало и прикрываются от своих женихов; 6) как малые ребята горох крадут и ползут, где сухо — там на брюхе, где мокро — там на коленочках; 7) показывают, как мать родных детей холит и как мачеха пасынков убирает; 8) кто поднесет пиво или вино, с учтивостью принимают и, выпивши, посуду назад отдавая, кланяются…».

Газета перечисляет 22 медвежьих «номера». Заканчивается заметка похвалой вожакам за то, что у данных медведей, в отличие от показываемых иностранцами, зубы не вырваны и когти не отпилены.

Упоминают о нижегородских ученых медведях в конце XVIII века М. М. Херасков и Г. Р. Державин.

Юго-западная часть Нижегородского края, прилегающая к обширным муромским лесам, в середине XVIII века сделалась районом крупной железорудной промышленности. Начало добычи железа в этих местах относится ко времени Петра I. Муромские посадские Данила Железняков и братья Мездряковы, найдя в окрестностях села Ардатова хорошую руду, организовали близ речки Сноведи добычу ее из примитивно устроенных рудных ям. Первый опыт закончился неудачно: леса вокруг рудников кишели разбойниками, и неоднократные набеги последних заставили муромцев прекратить работу.

Более счастливыми оказались в 60-х годах XVIII столетия тульские «рудознатные мастера» Андрей и Иван Баташевы.

Опираясь на государственную покровительственную политику, братья выпросили для «деловой надобности» землю к северо-западу от речки Сноведи. Не обладая большими средствами, предприниматели обнаружили недюжинную сноровку. Приобретя в долг у заводчицы Демидовой-Даниловой ее уральские заводы, насильственно переселили в нижегородские пределы заводское приписное население, а пустующие здания и землю заложили в казну. Полученные 30 000 рублей пошли на первоначальный оборотный капитал.

Запруженные речки Выкса, Железница, Велетьма и другие создали спускавшиеся каскадом к Оке громадные водохранилища — источники энергии. Необъятные окрестные леса дали топливо для обжига руды. Три тысячи уральских «переселенцев» послужили почти даровой рабочей силой.

В короткий срок возникли заводы: Выксунский железорудный (1765 г.), Велетьминский железоделательный (1766 г.) и Сноведский прокатный (1770 г.). В 1773 году Баташевы взялись приготовить для армии пушки с полным припасом для них и в том же году доставили в Адмиралтейскую коллегию 154 орудия, не считая бомб и ядер. Построив в дальнейшем еще заводы в Илеве и на Верхней Железнице, Баташевы сделались постоянными поставщиками Черноморского флота. В 1780 году выксунским железом и якорями, доставленными водою на собственных судах, построенных в Досчатом на Оке, был оборудован порт в Архангельске.

Отдаленность Выксы от административных центров страны, а также весь комплекс отрицательных сторон помещичье-крепостного государства сделали «Нижегородский Урал» как бы государством в государстве.

Опираясь на покровительство сильных при Дворе лиц, действуя, где нужно, деньгами, а в других случаях хитростью и насилием, выксунские заводчики чувствовали себя маленькими царьками. Их деятельность, полная преступления, бесчинств и самого наглого попирательства человеческого достоинства, вошла в историю как одна из самых мрачных страниц русского предпринимательства.

Рудники, или, по-местному, «дудки», разрабатывались «караваном», требовавшим непомерных человеческих усилий и сопровождавшимся постоянными несчастными случаями в «цевках» (штольни-проходы).

Непокорных людей ожидала еще более изнурительная работа «при домнах», где особо провинившихся по хозяйскому приказу сталкивали как бы «нечаянно» в пылающее жерло печи. Подземелья заводской конторы были приспособлены для тайных застенков, и при позднейших переделках дома обнаруживались человеческие кости.

С соседями-помещиками Баташевы не церемонились. К неугодившему в чем-либо соседу отправлялась партия рабочих и на основе царского разрешения искать руду в любом месте взрывала «пробными» ямами двор, сад и поля «виноватого». К одному из наиболее упорных «противников» Андрей Баташев применил особо «утонченный» способ расправы. Пригласил к себе, якобы для примирения, а в его отсутствие несколько сот баташевцев разобрали усадьбу «врага» по бревнышку, выровняли местность, вспахали землю и посеяли рожь…

В 1788 году Баташевы разделились. Андрей перебрался в соседнюю Владимирскую губернию, а младший, Иван, остался владеть нижегородскими заводами.

Не применяя чрезмерной строгости старшего брата, он по необходимости предоставлял некоторый простор, а иногда и свободу инициативы тем, которые создавали ему его богатства.

Деятельность Выксы за период 1790–1799 годов достигла небывалой еще до того высоты. Народная русская одаренность и таланты развернулись в это десятилетие во всю ширь.

Пять искусственных озер-прудов, располагавшихся как бы лестницей, требовали особо крепких плотин. Такие придумал и осуществил на деле крепостной мастер Марко Терентьевич Попов. Одна из плотин была более четырех верст длиною.

При плотинах были устроены «вододействующие механизмы» — водяные мельницы, валы которых приводили в движение заводские механические устройства. Такие «пошвенные» мельницы (вода в них била под колеса) сконструировал и привел в действие другой крепостной мастер-изобретатель, сын предыдущего (!) Василий Маркович Попов. Когда позднее на Выксунские заводы приглашены были служить иностранцы-инженеры француз Трувеляр и англичанин Кларк, они, подивившись мастерству крепостного самородка, внесли в конструкцию колес лишь самые незначительные усовершенствования.

Некоторые части заводского оборудования на первых порах Иван Баташев выписывал из-за границы. В 1790 году крепостной слесарь Колынин, побывав в Петрозаводске на Олонецких заводах, увидел там русскую новинку — цилиндрические меха. Возвратясь домой, Колынин устроил, по памяти, такие же на Выксе, вполне заменившие иностранные.

Мастер Ястребов придумал в свою очередь меха, где балансы, укрепленные на полу, на подушках, не выше полуаршина, давятся внизу рычагом от водяного колеса и в то же время другим концом поднимают поршни. Все дивились простоте ястребовской выдумки!

Этот же Ястребов отличился еще при оборудовании проволочной мастерской, где сооруженные им чугунные верстаки имели клещи, действовавшие рычагами очень плавно и спокойно, без обычных тогда рывков и толчков.

Почти с основания заводов, целых двадцать два года, трудился крепостной мастер Трофим Осипович Жилкин (умер в 1800 году), назначенный братьями Баташевыми распорядителем всего заводского производства. Когда, при Иване Баташеве, появились на заводе инженеры-иностранцы, он заменял последних в случаях отлучки с завода.

Совершенно исключительную одаренность проявил мастер Максим Перфильевич Горностаев. По его наметкам и расчетам была устроена первая проволочная фабрика, переменен способ углежжения, введены в катальных (прокатных) чугунные цилиндры вместо железных. Упорно учась с молодых лет, Горностаев овладел с некоторою помощью заводских иностранцев тремя иностранными языками. Знания его оказались настолько совершенными, что он переводил много с немецкого и французского и некоторые переводы напечатал. Оставил изрядную библиотеку детям. И все это он совершил, будучи крепостным человеком Баташева. Лишь незадолго до смерти (умер в 1809 году) получил вольную от своего хозяина.

Тридцать первых лет жизни «Нижегородского Урала», несмотря на насилие, произвол и жестокость крепостников, свидетельствовали о высокой одаренности народа, выдвинувшего из своей среды целую плеяду талантливых изобретателей, чей разум и воля, желание прославить родину вызывают и сегодня нашу восторженную признательность и благодарность.

Глава VI

Суеверия и приметы в быту. Арзамасские впечатления академика Лепехина. Народно-бытовая медицина. Лечебные средства. Записи местного наблюдателя. Медики-дилетанты. «Бестужевские капли». Балахонский «алхимик» Ерофей Ерофеев. Городовой врач Никита Станщиков. Лечение «сумазбродных» людей. Чумная эпидемия 1771 года. Первая аптека. Детский приют.

Денис Фонвизин, автор бессмертной комедии «Недоросль», изобразил туповатого Митрофана — дворянского «недоросля», самое имя которого стало синонимом тупицы. Немало «Митрофанушек» проживало в дворянских семьях Нижегородской губернии. Народные же массы, задавленные и забитые «сильными мира сего», не получали и тех крупиц знаний, которые выпадали на долю незадачливого, ленивого барского дитяти.

Недостаток школ, книг, крайне тягостные условия существования связывали «крылья души народа». Предрассудки, суеверия, нелепые поверья были характерны для народного быта едва ли не на всем протяжении XVIII века.

Встречи на улице с попом, рыжим монахом, косым нищим, старой девушкой, с похоронной процессией, с пустой телегой или с человеком, несущим пустую корзину, предвещали неуспех дела, по которому человек вышел из дому.

Хорошо, если можно быстро вернуться обратно, переодеться в другую одежду и вновь пойти по тому же делу. Но если дом далеко, нужно тотчас и незаметно для встречного бросить железную булавку (или гвоздь) на мостовую, чтобы уничтожить «вредность» такого происшествия.

Путнику в далекой дороге грозит беда, если дорожную колею перебежит заяц. Необходимо не мешкая остановить экипаж и быстро обойти три раза лошадь с упряжью.

Ворон, сидящий на колокольне и каркающий, предвещает покойника с той стороны, куда смотрит. Если он сидит на крыше жилого дома и, каркнув, полетит к церкви, то в доме кто-нибудь умрет. Если же полетит от церкви или под гору — это хороший признак.

Если собака на дворе воет, подняв голову вверх, — жди пожара; если начнет выть, смотря в землю, случится дома беда; если при вытье царапает когтями землю — предсказывает зло на свою собачью голову.

Большое несчастье предстоит в случае, если воробей, галка, ласточка нечаянно влетят в комнату. Их необходимо немедленно поймать и свернуть шею, «чтобы несчастье обернулось на голову птицы, а не на хозяина дома».

Многое множество разных примет и «противоядий» должен был помнить пугливый обыватель, чтобы вовремя обезопасить себя от «зла».

По пятницам не следует начинать какое-нибудь новое дело, иначе все дела предстоящей недели будут пятиться назад… В ущерб луны нельзя стричь волосы и ногти — здоровья убавится… Нехорошо встать с постели левой ногой — удачи целый день не будет… Через порог не здоровайся и не прощайся — поссоришься… Не желай удачи рыболову, охотнику, грибнику — получится наоборот… За стол тринадцатый не садись — дурное к себе присадишь… Во время грозы и особенно градовой тучи некоторые суеверные нижегородские обыватели выбрасывали из окон на улицу или на двор сковороду, ухват, кочергу, косу, надеясь этим «утишить» грозу…

Рядом с приметами бытовали в нижегородской жизни вплоть до конца века многочисленные предрассудки, не имевшие решительно никаких логических оснований. Широко распространено было мнение, согласно которому употребление в пищу селедки (самой обыкновенной волжской селедки!) вредно для здоровья. Рыбу так и звали: «сельдь бешеная» или «сельдь-бешенка».

Остались в нижегородском быту и унаследованные от предыдущего столетия «наговор», «порча», «сглаз». Эти грубые суеверия бывали предметом судебного разбирательства вплоть до последних лет XVIII века.

В 1785 году в нижегородские губернские судебные места была прислана из села Спасского Васильского уезда крестьянская женка Федосья Антонова по причине найденных у нее нескольких высушенных лягушек. Узелок с остатками сухих лягушек обнаружил у Антоновой муж ее, писавший в прошении: «К чему таковые лягушки у нее были — не для ль какого вреда, неведомо». И так как он «имеет подозрение на нее в желании его умертвить по случаю несогласного с ним жития», то и представляет Федосью и лягушек на суд.

Обвиняемая женка заявила на допросе, что сушеные лягушки у нее хранились для лечения ломоты в ногах, а намерения причинить зло мужу у нее не было.

Эксперт, в лице штаб-лекаря земского суда, заявил, что «часть тех иссушенных лягушек давана была собаке в молоке и по содержанию оной трое суток запертою в особом месте никакого вреда и перемены не последовало». Посему Губернский суд постановил: «Означенную женку Федосью Антонову от суда и следствия учинить свободною».

В июле 1793 года в нижегородском Совестном суде производилось дело о дочери нижегородского ямщика Котовщикова, девке Лукерье, и солдатке Анне Матвеевой. Лукерья обвинялась в том, что, получив от солдатки три «навороженные завязанные узла», подкинула один из них под порог дома бобыля Благовещенского монастыря Фролова и «испортила» дочь его Авдотью. Другой «узел» она подкинула «по наущению той же солдатки» под порог жилья отставного солдата Старикова, который выдавал дочь свою Секлетею Данилову замуж за капрала Березлева. «И оная девка Авдотья и капральская жена Березлева, — заключает судебное следствие, — от того приходят в безумство». Вызванные в присутствие «потерпевшие» женщины показали, что у каждой из них болит сердце, «отчего и приходят они в безумство».

Суд постановил вызвать лекаря для освидетельствования «порченых».

Последний нашел у обеих обычную форму психической болезни. Лукерья Котовщикова и Анна Матвеева отделались полугодовым сидением в остроге…

В деревнях бытовал в период падежей скота суеверный обряд «изгнания коровьей смерти». Для предотвращения эпидемии считалось достаточным силами женщин «опахать деревню». После полуночи, перед рассветом, в крестьянскую соху впрягались восемь обнаженных женщин и с соответствующими причитаниями двигались, проводя борозду вокруг селения. Сзади шла толпа остальных владелиц коров, размахивая кочергами, косами, серпами, ухватами, надеясь «испугать и прогнать коровью смерть». При этом считалось обязательным для успеха «церемонии» полное отсутствие мужчин на улицах и за околицей. Такое условие трудно было соблюсти, поэтому, объясняли крестьянки, и не было «чудодейственного» прекращения коровьих эпидемий. Однако сила внутреннего убеждения была такова, что «опахивание» в некоторых нижегородских деревнях сохранилось чуть ли не до середины XIX века.

Суеверия, связанные с лечением животных и людей, особенна широко были распространены в южной части Нижегородского края.

Известный русский академик И. И. Лепехин, посетивший Арзамас в 1768 году, пишет: «…хотя город Арзамас снабден ученым лекарем, однако жители в болезнях своих полагают более надеяние на незаконно ко врачеванию рожденных, как-то: на старух, мальханиц, ворожей и прочая…», «…По утру весьма рано посетил нас один из чиновных отставных офицеров, о которого имени и чине благопристойность упомянуть не дозволяет. Он был человек пожилой и словоохотлив. Рассказывая многие свои странные (т. е. по разным странам — Д.С.) похождения… довел речь до наших врачей, при которой, если бы кто имел охоту, совершенно бы мог научиться злословию. Сколько он унижал наше трудами и порядочным учением приобретенное искусство врачевания, столько выхвалял покойной бабушки своей лечебник и неудобопонятную его пользу. Оказывая желание быть соучастником его премудрости, без дальнейшего прошения сей Брамормаз (средневековый врач-целитель — Д.С.) обещал нам открыть сокровенные тайны своего наследственного лечебника: и так пошли мы с ним за город по Алаторской дороге. Первою встречена нами была Плакун-трава, которую наш Иппократ (Гиппократ), пошептав не знаю что, сорвал и, остановясь, говорил: «Плакуном ее называют для того, что она заставляет плакать нечистых духов. Когда будешь иметь при себе сию траву, то все неприязненные духи ей покоряются. Она одна в состоянии выгнать домовых дедушек, кикимор и прочих и открыть приступ к заклятому кладу, который нечистые стерегут духи», — что последнее собственным своим утверждал примером, хотя он с приобретенным кладом столь беден, сколько можно представить себе бедность в совершенном ее виде… От чертей дошло дело до ворожей. Колюка, в великом множестве по пригоркам растущая, подала к тому повод: «Траву сию, — продолжал он, — должно знать всякому военному и проезжающему человеку. Дымом ее когда окуришь ружье, то никакой колдун его заговорить не может»».

И много еще других местных лечебных суеверий и примет узнал академик Лепехин от словоохотливого знахаря-арзамасца.

Способы самоврачевания болезней (результат почти полного отсутствия ученых медиков) вызывали пытливый интерес в широких слоях нижегородского населения.

Однако недостаток образования и общей культуры лишал людей возможности достигнуть каких-либо действительно ощутимых результатов. Надеялись больше на «божью помощь». Церковь услужливо шла навстречу пастве и «рекомендовала» кому, как и когда следует «молиться» при хвори.

Мало того, существовало печатное «Сказание, каким святым, каковые благодати от бога даны и когда памяти их». Читатель сего «Сказания» узнавал, что от болезни глаз помогает «мученик Мина Египтянин», ежели заболит голова — обращайся с молитвой к пророку Иоанну Предтече, специальность святого Артемия — грыжа, а при заболевании зуба нет лучшего врача, чем Антипа.

Не обошло «Сказание» и такие бытовые ситуации: «аще возненавидит муж жену свою неповинно» — молись великомученикам Гурию, Симону и Авиву; преподобный Мартиан спасает «от блудные страсти», а по вопросу длительного запоя лучшим советчиком может быть Вонифатий.

О действенности «наставлений» каких-либо свидетельств история не сохранила. Но даже и в те далекие времена здравый смысл народа торжествовал над суевериями. Старинные, дошедшие до нас бытовые поговорки — доказательство этому: «Доктор не бог, а помогает», «Доктор в святцы не залезает, а болезнь как рукой снимает», «Не дал бог здоровья — даст лекарь», «Бог-то бог, да и сам не будь плох» и т. д.

Народный практический трезвый ум искал более действенных средств и способов борьбы с болезнями. Рождается слабый недоношенный ребенок. Родители стремятся сохранить ему жизнь. Народная медицина XVIII века рекомендует прием, получивший широкое распространение в Нижегородской и Казанской губерниях. Младенца «запекают» в русской печи. Обмазав тельце сырым тестом, кладут на лопату и небольшое время держат в жару над пекущимися хлебами. Вынутый из печи ребенок остается согретым в своем «футлярчике» в течение нескольких часов.

Именно такой «операции» подвергся Гавриил Романович Державин при своем рождении в 1743 году. Сообщая об этом, поэт пишет: «Это было сделано для придания мне несколько живности».

Дети семи-восьми лет, проживавшие в бедных селениях Нижегородской губернии, довольно часто страдали разновидностью водянки с ее обычным признаком — распухшим животом. Взрослые, глядя на них, говорили: «Беда нашла на ребят, растут в брюхо». Бытующим названием болезни было «овечья одышка». Больного ребенка, закутав в овчинный тулуп, клали возле порога. Затем, набрав сколько можно более овец в избу, перегоняли всех через порог обратно на двор. Предполагалось, что животные, шагая через хворого ребенка, унесут с собой болезнь.

Способ лечения может показаться явно знахарским. Однако позднейшие исследователи-этнографы находили, что в нем есть нечто от приемов массажа.

Взрослые нижегородцы во второй половине XVIII века лечились разнообразными способами, выработанными народной практикой. Эти приемы народного самоврачевания не раз обращали на себя внимание серьезных наблюдателей крестьянской жизни.

Упомянутый выше академик Лепехин отметил в своих «Дневных записках» ряд употреблявшихся нижегородцами лечебных трав: «Настой Струйчатого Гулявника пьют от цинготной болезни; Сорочий щавель — от желудочной рвоты; Гулявник, или Рябинка, — хорошее средство от одышки; Коневый (конский) щавель разбивает кровь и мокроты; Черноголовник утоляет грудные болезни; Мать-и-Мачеха размягчает тугие опухоли; Кошачья мята уменьшает почечуйную болезнь; Золотник полевой помогает при боли в животе…».

Ученый-естествоиспытатель Паллас, проезжавший через Нижегородскую губернию вскоре после Лепехина, также занес в дневник местные способы лечения: «Из растений около Арзамаса, находящихся на гористых, лесом обросших местах, особливо примечания достойна Адамова голова, коренья ее подают помощь в долговременных болезнях… Пылодашная трава — ее собирают, сушат, толкут и смешивают с конопляным маслом. От сей мази пропадает болезнь — змеевик и быстро заживают всякие застарелые чирьи… Чемерица — корни ее выкапывают, подсушат, толкут и порошком посыпают раны для заживления… Царь-трава — служит для прогнания глист. Змеевник в сыром виде едят крестьяне от поноса…».

Особенно подробно и полно описал нижегородские способы борьбы со всякими недугами врач Ф. Лоевский, имевший возможность вести наблюдения 11 лет.

«При кашле — весною пьют березовый или кленовый сок с молоком; в другое время года взвар из овсяного или ячменного солоду. Еще помогает чай из трав: Душицы, Царского скипетра, Шалфея, все это употребляется с молоком или конопляным соком…

При кровохарканьи пьют сок из заячьей капусты или щавеля, жидкий холодный кисель из крахмала, квас, смешанный с толокном, и взвар из слив с изюмом пополам…

Средством при бельме на глазу считается желчь зайца, куропатки или щуки. Смешанная с сахаром, желчь пускается в глаз на ночь…

При внезапной глухоте в уши вливается каплями смесь сажи, золы, щелока, политых сливками. Сок, выжатый из Полыни, Болиголова и Прострела. Жир из печени налима. При неуспехе этих средств впускают в ухо дым из древесной серы, сквозь воронку над жаровнею… Хорошим средством против головной боли считается — втягивать в ноздри сок травы Будры (плющик, кротовник). Лекарств от золотухи много, лучшее — пить настой из цветов Трехцветной фиалки (Анютины глазки)».

Любопытен способ прекращения кровотечения из носа — неожиданно плеснут в лицо холодной водой или кто-нибудь закричит громко, чтоб больной вздрогнул и испугался (в современном понятии— вызвать нервный шок)…

Народные лечебные средства в большинстве случаев вырабатывались в результате коллективных усилий многих безвестных врачевательниц.

Но бывали случаи, когда творцом популярного медицинского средства являлось одно единственное лицо.

Представитель знатного служилого рода Алексей Бестужев-Рюмин родился в 1693 году. 15-летним юношей отправлен был Петром I за границу для обучения наукам. В совершенстве изучил всеобщую историю и ряд естественных наук, особенно химию. Состоя на службе по дипломатическому ведомству, исполнял должность резидента в Копенгагене. Посвящая свободное время занятиям медицинской химией, он открыл состав, обладавший выдающимися целебными свойствами. Новое врачебное средство было названо по латыни «Tinktura tonico-nervina Bestuscheffü», а в обиходе — по имени изобретателя — «бестужевскими каплями». Состав его (полуторахлористое железо+спирт+эфир) держался в секрете изобретателем. Бестужевские капли весьма успешно начали применяться при малокровии и расстройстве нервной системы.

Молва о новом чудодейственном лекарстве быстро распространилась по Европе. Во Франции его называли «золотой элексир», в Германии — «белый элексир», в Англии — «жизненный элексир».

Меньшее распространение, на первых порах, получили бестужевские капли в России. Изобретателю было не до них — он быстрыми шагами делал служебную карьеру. Дойдя до высшей ступени «Табели о рангах», граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин почти все царствование Елизаветы исправлял должность, Государственного канцлера (высший пост в государстве).

В разгар Семилетней войны его постигла опала. Лишенный чинов и орденов, Бестужев-Рюмин принужден был отправиться на житье во внутренние губернии. Он поселился в именье своего родственника Н. Д. Бестужева-Рюмина, в селе Кудрешках Нижегородской губернии. Здесь, в изгнании, Бестужев вновь занялся химией. Устроив большую лабораторию, он поставил выделку своих «капель» на широкую ногу. Все население губернии снабжалось лекарством безотказно; большие партии отправлялись в столицы.

Известность бестужевских капель выросла до больших размеров. О них сообщалось в журналах, их прославил неведомый карикатурист.

В XIX веке новые лечебные препараты оттеснили «золотой элексир» Бестужева на задний план. А в начале текущего столетия лишь очень старые врачи могли на память написать рецепт этого самого популярного в конце XVIII века на Западе и в России лекарства.

Сохранилась память и о другом нижегородском медике-изобретателе — балахнинце Ерофееве. Екатерининский фаворит граф А. Г. Орлов страдал неизлечимой болезнью желудка. Столичные врачи и поездки за границу не помогали. В отчаянии граф обратился к народным «лечеям».

Один из таких народных лечеев (лекарей), уроженец города Балахны Ерофей Ерофеев, неожиданно сумел спасти жизнь обратившегося к нему графа. Созданный Ерофеевым декокт из разных трав поставил умиравшего вельможу на ноги. Царедворец осыпал милостями и деньгами удачливого лекаря, рекомендуя одновременно болящим родственникам и знакомым. После исцеления другого вельможи, не менее известного графа Потемкина, Ерофей Ерофеев, фамильярно называемый всеми Ерофеичем, попал в столичные знаменитости. Придуманный им целительный состав, названный общей молвой «ерофеичем», получил широчайшее распространение. Помимо целебной силы, он обладал и приятным вкусом. Эти два качества сделали «ерофеич» притягательным напитком не только для хворающих желудком — любители выпить оказали напитку из Балахны преувеличенное внимание.

Через пять или шесть лет имя популярного декокта сделалось нарицательным. Крепкие спиртовые настойки, в которые входили ароматические травы, именовались, славы ради, «ерофеичем». Поэты, писатели, публицисты нередко использовали это слово, ставшее общеизвестным.

Державин в своих записках упоминает о «славном шарлатане Ерофеиче». Позднее Некрасов вставил в одно из стихотворений:

Граф Орлов сделал попытку разгадать секрет приготовления «ерофеича». Кое-что удалось выяснить. На петербургскую квартиру Ерофеича возами доставляли из Балахны разных наименований травы, собираемые близ Пырского озера стариками — родителями лекаря. Смеси разного состава (для разных болезней) приготовлял Ерофеич наедине. По усиленной просьбе графа Ерофеич сообщил свою тайну с условием не раскрывать до его, лекаря, смерти. (Рецепт уцелел в семейном архиве родственников А. Г. Орлова — графов Шереметевых).

Казенная, или научная, медицина в Нижнем, начиная со времени Петра и при его ближайших преемниках, делала медленные успехи. В Благовещенском и Печерском монастырях, где в XVII столетии были больничные здания, Петр приказал поместить армейские лечебницы, получившие официальное название «госпитали». При них числились военные лекари, которым разрешалось в свободное время «пользовать» горожан.

В 1737 году указом Анны предписывалось завести по городам «партикулярных» врачей и им платить годовое жалованье из сборов с обывателей. Кроме жалованья, магистраты обязывались отводить врачу бесплатную квартиру. Врачи должны были заготовлять медикаменты самостоятельно, получая за них плату от больных.

Для выполнения указа требовалось много врачей, но их негде было взять. Россия вела войну с Турцией, содержала большое войско и остро нуждалась в лекарях для армии. Медицинская канцелярия не только не могла найти ни одного врача для городов, но, напротив, по городам собирала всех годных к полевой службе.

Прошло пять лет, ранее чем последовало назначение городового врача в Нижний Новгород. 18 июня 1742 года прибыл сюда и вступил в должность немолодой уже врач Никита Иванович Станщиков. Это был воспитанник Госпитальной Хирургической школы в Москве, служивший затем много лет в Низовском корпусе. Нижегородский городовой магистрат очень долго подыскивал новоприбывшему врачу квартиру, жалуясь на бедность и отсутствие свободного помещения. В конце концов квартиру отвели, но ежемесячного жалования врач целый год не получал.

По его жалобе правительство распорядилось: «Взыскать с Нижегородского Магистрата жалования Никите Станщикову вдвое и лишнюю половину отослать на Гошпиталь в Главный Комиссариат… А пока Магистрат деньги не заплатит, держать магистратских судей под караулом в Магистрате без выпуску и впредь в скорейшей того жалования выдаче поступать по вышеписанному непременно…».

После такого «афронта» жалование Станщикову стали выплачивать аккуратно. Через два года горожане и врач сдружились. Это было редкостью в тогдашнем быту провинциальных городов. Нижнему Новгороду, как говорится, повезло — он получил русского врача, между тем как подавляющее большинство остальных российских городовых врачей были чистокровные немцы. Они ни слова не знали по-русски, да и не желали учиться русскому языку. Например, Арзамас в феврале 1754 года получил своего первого городского немца Христофора Шульца, который за шестнадцать лет пребывания в России так и не выучился языку приютившей его страны.

Ко времени врачебной деятельности Н. И. Станщикова относится и первое в нижегородской истории официальное вскрытие трупа. Еще петровское правительство объявляло: «Докторам предписывается чинить часто разобрание анатомическое трупам человеческим в палате, определенной на то в гошпитале. Которые будут болезни странные, тех отнюдь не пропускать без анатомии». В Нижнем при Петре не было «партикулярных» врачей; некому было и анатомировать мертвецов.

Указом 1746 года предписывалось: трупы всех скоропостижно умерших отсылать в каждом городе в «анатомические театры». Такой анатомический театр был построен Нижегородским магистратом на углу Варварской улицы и Гусева переулка, у решетки.^[65] На вскрытие полиция доставляла убитых, замерзших, утопленников, самоубийц и людей, умерших в одночасье. Вскрытие производил городовой врач. Протокол вскрытия очень кратко записывали полуграмотные полицейские чиновники: «…было осматривано неизвестное тело и опасных знаков не явилось, точию (только) по вскрытию усмотрено, что от пианства умре». Или: (о женском трупе) «…опасных знаков на теле не явилось, точию стара и дряхла, а по вскрытию усмотрено, что печенка попортилась, а сердце заросло хрящем, от чего и умре».

Пришлось врачу Станщикову столкнуться в своей практике и с пациентами, которых официальные акты называли умалишенными, «сумазбродными» и сущеглупыми людьми.

Еще царь Петр своеобразно о них позаботился: «Понеже как после высших, так и низших чинов людей движимое и недвижимое имение дают в наследие детям их, таковым дуракам, что ни в какую науку и службу не годятся, а другие, несмотря на их дурачество, но богатства для, отдают за оных дочерей своих замуж… Того ради указываем всех чинов людям, ежели у кого в фамилии ныне есть или впредь будут дураки, о таковых подавать известие в Сенат».

В Сенате умалишенных подвергали медицинскому осмотру, а затем значительную часть их отсылали в монастыри с указами: «Отсылается нижереченный (имя) к настоятелю Нижегородского Вознесенского Печерского монастыря в повседневные труды мукосеяния или хлебомесия под строгим надзором, пока придет в совершенное ума своего исправление…».

В сентябре 1723 года Сенат настоял перед царем на отмене такого способа обращения с психически больными людьми.

При Елизавете они состояли в ведении городского магистрата, который, получив в свое распоряжение (от родственников, от полиции) психически ненормального человека, постановлял: «Такого-то сумазбродца приняв, посадить под караул, а чтобы он как сам себе, так и другим не учинил какого дурна, а паче чем не уязвил, до того его не допускать и в том за ним смотреть караульным сторожам».

При городской тюрьме отводилось помещение, где «сумазбродцы» содержались бок о бок с преступниками на общем тюремном режиме и тюремной пище. Только в 1762 году правительство распорядилось завести в губернских городах особые приюты — «дольгаузы» для умалишенных. Первый дольгауз в Нижнем разместился в здании на дворе упраздненного Ивановского монастыря. В отличие от тюрьмы буйных больных содержали не в цепях и колодках, а… привязывали ремнями к постели. Всем вообще больным в дольгаузе полагались к обеду деревянные ложки и железная палочка-спица вместо вилки; салфетка пришивалась к скатерти, чтобы ее нельзя было унести. Порядок в двух спальных палатах (для мужчин и женщин) устанавливался госпитальный.

Население нижегородского «сумасшедшего дома», как называли его горожане, доходило в первые годы после основания до 40–50 человек. Число это имело тенденцию еще возрасти, если бы не одно страшное бедствие, которое, превратив в пустыри многие улицы города, положило конец усадьбе Ивановского монастыря и жителям дольгауза.

В 1770 году у России, победоносно воевавшей с Турцией (война началась в 1768 году), неожиданно объявился новый враг. В донесениях командующего армией враг этот именовался по очереди: прилипчивой горячкой, затем заразительной горячкой, наконец, злокачественной горячкой. Но ни разу в официальных рапортах новую «горячку» не называли настоящим, правдивым именем. То была азиатская, или бубонная, чума — одна из губительнейших болезней земного шара.

Болезнь распространялась с ужасающей быстротой от турецкой границы к центру России. В августе 1771 года она одновременно появилась в Московской и Нижегородской губерниях. Нижний Новгород никак не был подготовлен к ее приходу. Один городской врач на 30 тысяч населения, ни одной аптеки, полное отсутствие медикаментов…

Заболевания начались сразу и в разных местах города. Грозные бубоны (нарывы) появлялись у заболевших людей в пахах, на шее и под мышками; тело покрывалось синими пятнами. На второй день больной терял сознание. На третий день умирал. Триста нижегородцев умерло раньше, чем из Москвы прибыли казенные лекари. Врачи явились без лекарств — никто не знал, как лечить эту болезнь. Наскоро открытый в архиерейском доме лазарет наполнился чумными пациентами.

Лечебная помощь была сплошной импровизацией. На бубоны накладывались лепешки из муки, патоки и печеного лука. После вскрытия нарыва больное место мазали смесью из творога, чеснока, сала, воска и постного масла. Чтобы не заразиться во время лечения, доктора имели на груди мешочек с камфарою, а пульс щупали через табачный лист. Больных лечили, а здоровым предписывали соблюдать предохранительные меры: курить в домах ароматическими травами, обмывать два-три раза в день все тело холодной водой, носить исподнее белье, смоченное уксусом, и как можно чаще выплевывать слюну изо рта…

Но ни способы лечения, ни меры предосторожности не помогали. Люди мерли как мухи. Зараза переходила из одного дома в другой. Первое время запрещали заболевшим выходить из своего дома. Это не уменьшало эпидемию. Решили выселять из зараженного дома жильцов, а дом заколачивать. И это не принесло пользы. К тому же из пустого дома воры растаскивали мебель и одежду, распространяя заразу.Последовало правительственное распоряжение: сжигать такой дом вместе со всеми надворными постройками. Этой печальной участи подвергся и дольгауз в Ивановском монастыре, после того как сорок из пятидесяти «сумазбродных» людей сделались жертвой алчной азиатской пришелицы.

Эпидемия бушевала три месяца. За это время захворало и умерло около четырех тысяч человек. Первоначально их погребали в оградах приходских церквей, а когда не хватило места — открыли новые кладбища за городом. Так, в чумной год появились в Нижнем Новгороде обширные Петропавловское и Крестовоздвиженское кладбища.

Моровая болезнь прекратилась так же внезапно, как началась: «чудотворцем», видимо, надо считать тридцатиградусный мороз, неделю державшийся в январе 1772 года.

Чумная эпидемия 1771 года показала острую нуждаемость города в постоянной «вольной» аптеке в добавку к «казенной», находившейся при армейском госпитале. Добиться аптеки Нижнему Новгороду оказалось отнюдь не простым делом.

В царствование Петра I положено было иметь в Москве восемь вольных аптек. При Екатерине II дозволено было Медицинской коллегии «умножить число их в Москве и заводить таковые в других городах».

Нескольким русским губернским городам посчастливилось тотчас же открыть «свои» аптеки. Нижнему пришлось ждать около десяти лет — не было в наличии свободных аптекарей-фармацевтов. Объявления, делаемые ежегодно в немецких газетах, наконец увенчались успехом. В 1780 году изъявил желание переселиться в Россию только что получивший в Германии фармацевтическое образование пруссак Георг Христиан Людвиг Эвениус. Молодой «гезель» (начальное звание аптекаря) успешно прошел соответствующую проверку знаний в Петербургской Медицинской коллегии и получил право завести аптеку в Нижнем Новгороде.

Не так трудно было построить деревянный дом для аптеки, как добыть необходимое количество аптекарского товара. Аптечные снадобья того времени отличались большим разнообразием и замысловатостью состава. В аптечной практике, например, жиров употреблялось не менее десяти названий: сало псовое, сало диких котов, волчье, лисье, язвецовое, свиное, медвежье, говяжье, козлиное и змеиное.

Очень трудно было доставать такие аптечные препараты, как щучьи зубы, зерна ерша-рыбы, кабаньи и волчьи клыки, рога оленей (панты), заячьи лодыжки, можжевеловые ягоды, нефть, уксус, Эти продукты немцы-аптекари обычно выписывали из-за рубежа. Но однажды последовал указ главного русского архиятера (высшее лицо медицинского ведомства) с разъяснением, что многие аптечные припасы могут быть добыты в своем государстве купцами-комиссионерами при аптеках малыми средствами, но скорым неразумным способом. «Например, ежели требоваться будут заячье сало, лодыжки заячьи, волчьи и щучьи зубы и проч., то им, купчинам, о том осведомиться в ближних поместьях и господских домах или в монастырях…»

Первая нижегородская аптека начала функционировать с января 1781 года на Варварской улице. Интерес жителей возбудила не только внутренность помещения с полками, уставленными бутылками и склянками, но и наружный вид здания.

На подоконниках располагались громадные стеклянные шары-сосуды, наполненные цветными жидкостями. Это не было простым декоративным украшением. По таким шарам было легче ночью городским обывателям найти аптеку. Свет аптечной лампы, проходя через шары, отбрасывал цветные лучи на улицу, на которой не было фонарей.

Почти пятьдесят лет (умер в 1830 году) лично управлял аптекой популярный в городе немец «Егор Крестьяныч» (так переделали имя аптекаря). За это время он переместил аптеку в новый каменный дом на той же Варварской улице (дом сохранился — ул. Фигнер, 4) и воспитал двоих сыновей, из которых один впоследствии стал профессором Московского университета.

Печально было положение в середине XVIII века так называемых внебрачных, или «незаконных», детей. Петр I в свое время распорядился строить по городам дома «для сохранения жизни зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно и, стыда ради, отметывают в разные непристойные места». Начинание это осталось при ближайших преемниках Петра невыполненным. Екатерина II, подчеркивая, как всегда, свою повышенную «гуманность», занялась между всяких других дел и «детским вопросом». Для начала опубликовала указ: «Никому, кто только объявит незаконнорожденного младенца, в стыд сие не вменяется». Синод, не отставая от императрицы, в свою очередь обратился с посланием к прихожанам церквей, увещевая сохранять здоровье «несчастливо рожденных детей».

В Нижнем Новгороде забота о таких детях была правительством возложена на прокурора Бахметьева. На Верхнем базаре нашли свободный дом церковного ведомства, который архиерей согласился уступить за небольшую цену под приют для «зазорных» младенцев. Набрали штат служащих: восемь кормилиц и шесть «старых искусных в воспитании детей баб» (в обиходе — «бабушки»), Кормилицы и «бабушки» получали жалование 3 рубля в год и по полуосьмине хлеба. На содержание младенцев отпускалось по три деньги на день каждому (денежка равна полкопейке). С улицы к зданию пристроили будку: в ней очередная старуха должна была ночью принимать младенцев, не допытываясь имени матери. Дети находились в нижегородском приюте «зазорных» младенцев до пяти лет. Затем их отсылали в московский воспитательный дом.

Глава VII

Чему и как учились нижегородцы в XVIII столетии. «Арифметика, сиречъ наука числительная». Цыфирная и партикулярная школы. Греко-славяно-русское училище. Нижегородская семинария. Нижегородцы — студенты первого приема Московского университета (1755 г.). Домашнее учение и воспитание дворянских детей. Главная народная школа.

Долог и тернист был путь нижегородцев к науке и образованию.

Петр понимал «учение» лишь как приобретение разных технических и профессиональных знаний, гуманитарные науки его не интересовали. Нуждаясь в работниках для обслуживания флота, царь открыл в Петербурге и Москве школы «навигацкие», а в провинциальных городах приказал завести «цыфирные».

Одна из таких цыфирных школ появилась осенью 1718 года в Нижнем Новгороде. 66 учеников, набранных из посадских и солдатских детей, обучал «чтению, письму, цыфири и некоторой части геометрии» присланный из Петербурга учитель Михаил Крелов. При отъезде из столицы в провинцию Крелов был снабжен только что вышедшими тогда первыми русскими печатными учебниками. Пособием по главному предмету обучения была «Арифметика, сиречь наука числительная» Леонтия Филипповича Магницкого.

Два полных года школярам предстояло изучать аддицию, субстакцию, мультипликацию, дивизию (сложение, вычитание, умножение и деление). Вплоть до середины XVIII столетия «Арифметика» Магницкого была основным учебником в России для изучавших математику, астрономию, геодезию, навигацию. Как и «Грамматика» М. Смотрицкого, эта книга служила пособием для М. В. Ломоносова.

Другими учебниками были «Букварь словесно-российских письмен», «Феатр, или зеркало монархов» (пособие по истории) и руководство по географии — «Краткое земного круга описание».

Городские жители неохотно отдавали своих детей в цыфирную школу — им нужны были помощники в домашних делах, в ремесле, в торговле. Потекли в Петербург слезные жалобы из городов.

«…Посадские люди в 1720 году били челом, — говорится в Сенатском указе, — чтобы детей их насильственно в школы не имать». Сенат определил: «Посадских детей к науке высылкою в неволю не понуждать, в том отцам их и свойственникам убытков и утеснений не чинить, а принимать в учение таких, которые сами собою к той науке охоту возымеют».

В 1722 году Нижегородская цыфирная школа прекратила свое существование.

В это же время правительство открыло в Нижнем школу другого типа — для помещичьих, духовных и подьяческих детей. Эти сословия принуждались отдавать своих юнцов в учение под угрозою необычайной кары. Без свидетельства о прохождении полного курса школы молодым дворянам, церковничьим и подьячим детям запрещалось… жениться! Священнослужитель перед венчанием в церкви обязан был занести в церковные метрики сведения не только о звании, имени и возрасте жениха, но и о его школьном образовании.

Гражданская власть времен императрицы Анны, стремясь прибрать к рукам просвещение, школу, обратилась за содействием к священному Синоду. Церковное начальство поспешило с готовностью выполнить «монаршую» волю.

Нижегородская епископская кафедра ретиво принялась за насаждение школ. К середине 20-х годов Нижний Новгород украсился сразу тремя школами: Букварной, Славяно-Российской и Эллино-Греческой. Ученики набирались принудительно среди тех кругов населения, в которых епископ мог самовластно распоряжаться, т. е. из сыновей попов, дьяконов, дьячков и причетников.

Собранным со всех концов губернии 200 мальчикам произвели «разбор». 20 человек оказались «в чтении искусны и острой памяти» — их определили в старшую, Эллино-Греческую школу. 30 человек, «тугих на чтение и легкой памяти», зачислили в среднюю, Славяно-Российскую школу. Остальные 140 (десятерых забраковали), как неграмотные, попали в младшую, Букварную школу.

Одновременно с «разбором» подыскивалось школьное помещение. Это не было легким делом. Правительственное предписание гласило: «Школу в Нижнем строить не в городе (кремле), но в стороне, на веселом месте, где несть народного шума, ниже частых оказий (уличных происшествий), которые обычно мешают учению и находят на очи, что похищает мысли молодых ребяток и прилежать учением не пропускает». Впредь до постройки собственного здания наняли два дома рядом на Нижнем базаре, недалеко от городского магистрата.

Вторым делом было подыскать преподавателей. Качества будущих педагогов заранее детально определялись епархиальным начальством: «При заводимых школах иметь учителей умных и честных, которые б в книжном чтении были остры и разумны, и правоглаголение добре произносить умели, и ударение, просодию и препинание строчное безгрешно соблюдать могли. Да и детей бы учили не токмо чисто, ясно и точно по книгам чести, что. хотя и нужное, обаче еще недовольное дело, но учили бы честь и разуметь».

Отыскались наконец удовлетворяющие этим условиям люди: учитель русской словесности Тимофей Колосов и иеромонахи Авраамий, Сергий и Савватий. Им всем вменялось в обязанность «содержать учеников не яко подчиненных рабов, но яко братьев… обучать всегда тщательно со всяким благосклонным, нелицемерным и беспристрастным наставлением каждому искусству, насколько сами ныне умеют…».

Учебные занятия начались и происходили по методам, типичным для педагогики той эпохи. Устные уроки назначались до обеда, а письменные — после обеда, «дабы малолетним отрокам большой тягости не учинилось». Школьников тупоумных и ленивых сажали вперемежку с прилежными и способными, «дабы тупоумные и ленивые при добрых и искусных товарищах удобнее научиться могли».

Наказаний для непослушных было несколько степеней. «В первый и другой раз внушить словесно, чтобы впредь такой лености и пренебрежения и ослушания и преозорства не делал; а за третью вину при собрании прочих учеников смирить шелепами; и за четвертую и пятую вину — плетьми и тюремным арестом на неделю… А буде покажется детина непобедимой злобы, свирепый, до драки скорый, клеветник и непокорлив, то, хотя бы остроумен был, услать из школы, чтобы бешеному меча не дать…»

После нескольких лет учебы епархиальные власти вздумали проверить результаты новой школьной системы.

В Эллино-Греческой школе иеромонаха Савватия имелось два класса, в которых последовательно изучали «грамматику» и «пиитику». Из 48 учеников, поступивших за три года, курс греческой грамматики закончили 7, и они перешли к изучению пиитики. Уволено за тупостью 11, умерло 2, бежало 4.

В Славяно-Российской школе, бывшей первоначально в ведении Тимофея Колосова, насчитывалось 110 человек. Из них славянской грамматике выучилось 5, отбыло в другие епархии 36, за негодностью исключено 6. Оставшиеся 63 человека за смертью Колосова учились у вновь нанятого учителя Дмитрия Андреянова.

В Букварной школе, руководимой монахами Сергием и Авраамием, перебывало за те же годы 427 учеников. Все закончили учение и были назначены в разные места на причетнические должности. «Ныне налицо никого из них не обретается…» — заключили ревизоры.

Неутешительные результаты учебы навели местного архиерея на раздумья. В результате явился составленный им проект нового объединенного и расширенного учебного заведения. К двум прежним школам присоединялась еще третья, для более старших учеников — Славяно-Латинская. Проект одобрили, и с 1737 года в Нижнем Новгороде появилась семинария, имевшая целью, по мысли правительства, готовить миссионеров для Поволжья.

Синод, утверждая нижегородского архиерея начальником семинарии, потребовал, чтобы он относился к будущим миссионерам как «отец к детям». Епископ так и сделал: поместил «детище» в своем доме, на своем коште и под «отеческим присмотром». Некоторое время семинария «гостила» в кремле, в здании «митрополии», а когда был выстроен большой дом на земле вдовы бургомистра Пушникова,^[66] перебралась туда.

Новых учеников архиерей поселил в домиках, разбросанных по саду, окружавшему главное здание. В надзиратели к ним выбрал, как приказано ему было Синодом, людей «не вельми свирепых и не меланхоликов», которых назначил по одному на 18–20 учеников. Надзиратели, по-другому префекты, должны были смотреть за порядком, «…а всяк бы семинарист из избы своей без его, префекта, благословения не выходил и то с объявлением причины, куды и для чего исходит». Префектам вверялось и моральное воспитание семинаристов: «…стараться вперять в учеников благородное честолюбие, которым бы они, яко пружиною, были управляемы в поступках…».

Новичкам выдали три вида платья: полукафтанье — посещать уроки, камзол — для парадных случаев и сермяжный халат — для дома. Волосы запретили стричь, приказали плести в косу или завязывать в пучок. В дальнейшем надзиратель подвергался взысканию, если просмотрит на семинарских головах «висячие виски» и «алявержи».

Через несколько дней под надзором архиерея, префектов и помощников последних — аудиторов начали юные семинаристы учение. До того все они более или менее успешно прошли «букварное» и «грамматическое» учение в духовных гимназиях (заведены были в Лыскове, Балахне, Арзамасе, Юрьевце и Гороховце). Им предстояло теперь проникнуть в тайны философии, богословия, церковной истории, красноречия, патристики,^[67] литургии и т. д. Трудно перечислить все «предметы», которые синодальные иерархи признали необходимыми для волжских миссионеров!

Убоявшись премудрости, через полгода половина 14—15-летних мальчиков оказалась «в бегах». Епархиальное начальство всполошилось. Послали во все нижегородские церковные пятины^[68] заказчиков и рассыльных. Беглецов возвращали с трудом. Во многих случаях отцы укрывали сыновей. После «обыска» (опрос соседей) отца и сына доставляли в Нижний «в чепях».

Архиерей творил суд.

Сына подвергали в присутствии отца порке, а с отца взыскивали штраф.

Первый год семинаристы изучали «единый элементарь», т. е. общее введение в каждой науке. От учителей требовалось, «чтобы они сперва сказывали ученикам своим вкратце, но ясно, какая сила есть настоящего учения, например: логики, риторики, философии, и чего хощем достигнуть через сие или оное учение, — чтобы ученики видели берег, к которому плывут».

Второй год, в основном, был посвящен изучению латинского языка — «как латыню читать».

С третьего года большая часть семинарских лекций читалась по-латыни. Преподаватели, вызванные из Киева и Чернигова, привезли с собою рукописные латинские учебники. Чужие языки, мертвые и живые, вообще сделались обязательными в семинарской программе. Однако сменявшиеся довольно часто губернские архиереи старались делать упор на более знакомые им языки.

При епископе Иоанне Дубинском усиленно изучали греческий, при Дмитрии Сеченове — латынь, при Вениамине Пуцек-Григоровиче — снова греческий. Следующий начальник Феофан Чарнуцкий приказал обучать семинаристов французскому языку (после буржуазной революции 1789 года сей «новатор» оказался изгнанным). Еще один из епископов обучал лично сам древнееврейскому языку. Наиболее просвещенный из всех Дамаскин-Руднев ввел преподавание языков волжских народностей — татарского, мордовского, чувашского.^[69]

Изучение многочисленных наук поглощало большую часть дня. Свободные часы и перерывы между занятиями полагалось заполнять «упражнениями в играх честных и телодвижных». Во время обедов и ужинов особые чтецы «услащали» общий слух чтением «историй воинских» или «повестями о мужах, просиявших в учениях». По праздникам разрешалось кататься на лодке, но с запрещением переезжать на луговой берег Волги.

Старших и младших семинаристов держали в строгом повиновении. За важные провинности полагалось телесное наказание с градацией: в одних случаях — по-семейному, в сенях перед классом; в других — торжественно, на дворе, под колоколом (сзывавшем на трапезу). Сечение практиковалось «в две, в три и четыре лозы». Из других наказаний чаще других назначались: обувание в лапти (на день, на два, на три дня), прислуживание за обеденным столом, мытье кухонной посуды.

По закону кормить семинаристов полагалось за счет взносов от доходов местных церквей и монастырей. На деле те и другие всеми способами уклонялись от этого и частенько ученикам приходилось недоедать. Скудность питания заставляла наиболее бедных семинаристов (тех, которым не помогали родители) изощряться в способах зарабатывания денег. Они писали письма по просьбам неграмотных обывателей, читали и пели в церквах, произносили поздравительные стихи, речи и диалоги на семейных праздниках. Во время святок и в пасхальные дни ходили по домам со звездою и вертепом (райком), представлявшим «праздники».

Восемь лет впитывали в себя философские и богословские знания молодые нижегородские поповичи, а затем разъезжались: часть — продолжать образование в Московскую духовную академию, а другие — на места, в разные города Поволжья.

В последней четверти XVIII столетия Нижегородская семинария уже не была страшилищем для уездных «батюшек» и «матушек». В рассаднике поволжских миссионеров, при комплекте в 500 учеников, в некоторые годы бывало одновременно до 600.

Дамаскин-Руднев ввел в семинарский обиход новинку — «диспуты», во время которых разгорались прения по научно-философским вопросам, читались с кафедры оды и речи на разных языках. Диспуты привлекали много посторонних слушателей.

Дамаскин распорядился устроить в большом семинарском зале кафедру, по примеру хорошо знакомого по годам юности Геттингенского университета. Два места вверху и внизу занимались во время диспутов возражающим и отвечающим, или, как тогда говорили, «оппонентом» и «респондентом». На трех боковых стенках этой кафедры нарисованы были символические изображения богини Минервы (ум), Диогена с бочкой (мудрость), горящего светильника (просвещение).

Перед каждым диспутом разучивались хором канты (стихи). Студенты выпускного класса готовили речи на десяти языках (русском, церковно-славянском, латинском, греческом, древнееврейском, немецком, французском, татарском, мордовском, чувашском), «спорщики», обычно первые ученики разных классов, вели полемику.

12 января 1755 года правительство обнародовало указ об учреждении Московского университета. Его задачи определялись так: «Хранить небесный огнь науки и проливать благотворный свет ее в отечественном слове». По наметке идейного создателя университета гениального М. В. Ломоносова, университет должен был быть общерусским учебным заведением, т. е. заполняться студентами всех частей страны. К открытию, назначенному на 29 апреля, выяснилось, что целиком заполнены студентами только два факультета из трех.

Охотно поступали на юридический и философский факультеты дети дворян и разночинцы из состоятельных кругов, до того учившиеся в разных пансионах или дома. На медицинский факультет дворянские отпрыски не стремились, так как здесь при приеме требовалось знание латыни, предмета, неизвестного в помещичьих семьях.

Имея в виду, что в русских семинариях изучается латинский язык, университетское начальство обратилось в Духовное ведомство с просьбой предложить желающим семинаристам поступить в университет. Святейший Синод не замедлил послать по епархии предложение «отобрать достойнейших учеников для скорейших и полезнейших успехов в состоящем под императорским покровительством учебном заведении». Прибавлялось, что выбор должен пасть на обучающихся в классе риторики и философии «жития и состояния доброго и к наукам понятных и способных».

В Нижнем синодский указ был получен в мае. Рекомендовать подходящих для посылки учеников пришлось на долю преподавателя философии Тимофея Миславского. Он указал на двух лучших учеников семинарии: уроженца села Павлова на Оке Федора Орловского и сына дьячка села Сутяжного Сергея Малиновского. Начальство распорядилось сделать им экипировку на епархиальные средства. Казначей, отец Михаил, отпустил по десять рублей на каждого. Купил холста на белье — Орловскому 20 аршин, а Малиновскому (великому ростом) 30 аршин.

Нижегородцы прибыли в Москву благополучно, блестяще сдали приемное испытание и были зачислены студентами.

Жизнь юношей первого «вольного» приема, всецело отданных на Попечение университетского начальства, оказалась полна новых, неведомых ранее впечатлений. По университетскому регламенту студенты должны были «иметь доступ в образованное общество».

Для этого надо было иметь прежде всего приличное платье. Предписывалось одевать студентов Московского университета на казенный счет и так, чтобы их одежда «давала право на внимание к ним и хороший прием». Нижегородцев Орловского и Малиновского одели в зеленый суконный кафтан, камзол и штаны. Треугольная шляпа и шпага на боку дополняли костюм.

Жить пришлось в «студенческих покоях» под одной крышей с аудиториями. Каждому пансионеру полагались в общей комнате кровать с мочальным матрацем, деревянный стул и стол. В объявлениях, приклеенных на стены, предписывалось, «чтобы никаких Между студентами ссор и несогласий, также резвости, крику и шуму» не происходило. Провинности наказывались карцером, а в легких случаях — снятием зеленого кафтана и заменой его серым. Впрочем, серьезных шалостей на стороне почти не было: сторож у ворот никого не пропускал без разрешения инспектора.

Конечно, студенты придумали обход. Они вдруг стали необычайно «религиозны» и начали ходить к службам в дальние церкви. Этого «хождения» не могло не разрешить начальство, хотя и брало с них обещание, что они посетят только церковь.

Нижегородцы-студенты быстро освоились с новой для них жизнью и ни в чем — ни в науках, ни в шалостях не отставали от других. К сожалению, очень скоро одного из них постигло несчастье — он стал глохнуть.

Нижегородская семинария получила новый указ, где говорилось: «У студента Федора Орловского по его доношению и по осмотру лекарскому явилась в правом ухе болезнь, которая называется апостело аврис (нарыв в ухе); чего для он к учению не способен, а данные ему на проезд и на харчи деньги 12 рублей пятьдесят копеек в Московскую контору Синода от университета отданы, из которых половинное число денег, шесть рублей 5 копеек, с Орловского взысканы… Того ради велено оного студента за объявленною его болезнью обратно в Нижегородскую семинарию отослать, а на место его, Орловского, требовать другого».

После нового тщательного отбора Нижегородская семинария послала в Москву Иллариона Садовского. Юноша вполне оправдал доверие: начав занятия в середине учебного года, сразу же обнаружил большие успехи. Имя его появилось в списке отличившихся в ближайшем же публичном университетском диспуте.

17 декабря 1756 года блестящее московское общество присутствовало в Большом зале университета на студенческом философском диспуте. Руководитель диспута профессор «логики, метафизики и правоучения» Иоганн Генрих Фроман огласил перед публикой темы:

I. «Логика не есть навык и орудие к познанию прочих наук, но действительно наукою должна почитаться».

II. «Исправление разума есть начало исправления душевной воли».

III. «Нет рока, и он есть один вымысел ложных философов».

Участники диспута, шесть лучших по успехам студентов, обозначились в печатных афишках по именам с прибавлением названия места, откуда они родом. Защищали тезисы: Петр Дмитриев из Москвы и Егор Булатницкий из Киева. Опровергали тезисы: Антон Любинский из Ковны, Аввакум Рудаков из Переяславля, Иван Федоров из Суздаля, Илларион Садовский из Нижнего Новгорода.

Студенты первого приема Московского университета окончили курс наук весною 1759 года. На торжественном выпускном акте 29 апреля получили дипломы в числе прочих и нижегородцы Малиновский и Садовский.

Десятки лет семинария была в Нижнем единственным учебным заведением. Она давала, хотя и с некоторым специфическим уклоном, широкое образование, преимущественно детям церковников. Остальное население города и губернии училось и «образовывалось» домашними способами. Достаток и зажиточность определяли подход родителей к вопросу обучения своих чад. Нельзя сказать, что идеи педагогики того времени не проникали в помещичью среду. Нижегородские помещики, прозябая в провинциальной глуши, нередко выписывали для чтения книги и журналы. Получавшие «Ежемесячные Сочинения к пользе и увеселению служащие» могли в майской книжке за 1755 год прочитать призыв ко всем родителям «стараться об обучении детей своих пристойным наукам». В очерке «Правила воспитания детей» они находили рекомендацию обращаться с детьми ласково, с доверием и даже вступать с ними в разговоры и советоваться о делах. Не были забыты при этом меры воздействия: «В самых молодых летах суровый вид и малая розга могут более сделать, как напоследок наибольшие наказания. За ложь, упрямство и всякую умышленную злобу наказывать наижесточайше и в сем никогда не упускать». Тут же давался читателю совет внушать детям понятие о неизменности вселенной и «приятное воображение смерти».

Этого небольшого количества наставлений для нижегородских помещиков было вполне достаточно. Дворянские дети в усадьбах не засиживались. Закон обязывал дворян, приготовляя сыновей к обязательной государственной службе, обучать их, начиная с 8-летнего возраста, в гарнизонных школах, а затем в кадетских корпусах. Оставлять детей на возрасте дома и учить на свои средства разрешалось лишь владельцам не менее сотни крепостных душ. Такой помещик должен был позаботиться о приискании гувернера-воспитателя. Свои доморощенные русские учителя из дьячков, дьяконов или отставных военных мало чему могли научить входящих в возраст дворянчиков. Гувернеров приходилось добывать исключительно из-за рубежа. Одни выписывались через столичные учебные заведения и были вполне приемлемыми педагогами и учителями. Другие прибывали в Россию тем или иным путем в поисках заработка. Они колесили по всей стране от одного помещика к другому по билетам (рекомендациям). Это был худший сорт преподавателей, часто вообще непригодных к воспитанию. У себя на родине большинство из них имело профессию конюха, садовника, парикмахера и т. д.

Наилучшими гувернерами из-за границы были швейцарцы. Как известно, население Швейцарии смешанное. Различались три вида или «статьи» швейцарских гувернеров: «французской речи», «немецкой речи», «итальянской речи». Третьей статьи помещики не приглашали. Славой пользовались «швейцарцы французской речи».

С гувернером помещик обычно заключал письменное условие с перечислением обязанностей педагога. «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь в доме г-на… обучать сыновей его со всяким попечением и усердием, а именно, французскому языку с основанием и правописанием, арифметике и другим приличным наукам, как хронологии, истории древней и временной, географии и познанию сферы». Строго оговаривались привилегии гувернера: отдельная комната, жалованье, право обедать с семьей помещика, а не с прислугой на кухне, право на хозяйское вино и сигары и т. д. В очень редких случаях гувернер, помимо своих прямых обязанностей, уславливался давать уроки французского языка или танцев дочерям помещика.

Трудно было получить в то время какое-нибудь образование девушкам. Специальных наставниц-гувернанток среди семей нижегородских дворян середины XVIII века не насчитывалось и полдесятка. Единственным способом для помещика научить свою дочь чему-нибудь, сверх начальной грамоты, было отправить ее в столичный пансион (в Нижнем их не было). Это оказывалось доступным лишь состоятельным людям.

В столицах недостатка в женских пансионах не ощущалось. В 1757 году в «Петербургских Ведомостях» трое иностранцев — два француза и немец — объявляли, что принимают к себе девиц для обучения французскому и немецкому языкам и наукам совсем новым, легким и кратким способом, а жены их (учителей) могут обучить служанок мыть, шить и экономии. В 1758 году две француженки объявляли, что намерены содержать французскую школу для юных особ благородных сословий с преподаванием нравоучения, истории, географии, а также, ежели кто пожелает, арифметики, музыки, танцевания и доброго домостроительства.

Помещичьи сыновья и дочери прежде всего обучались французскому языку. Увлечение русского дворянства французским языком дошло во второй половине века до полной абсурдности. Юное помещичье поколение говорило по-русски более самоучкою и знало свой родной язык скорее понаслышке.

Поразительный факт: русская речь женщин того времени сочнее и богаче, чем разговор мужчин.

Вплоть до 70-х годов XVIII века правительство продолжало смотреть на учение как на придаток к государственной службе.

Казенное образование давалось будущим священникам (семинарии), будущим офицерам (гарнизонные школы и кадетские корпуса), будущим столичным чиновникам (училища при коллегиях). Но не было школ для девочек, крестьян и городских сословий.

Женщины не служили государству, а отношения крестьян и посадских жителей к казне не требовали служебно-профессиональных знаний. Грамоте же, думала власть, можно научиться и дома.

Впервые приступило к учреждению общеобразовательных школ в 70-х годах правительство Екатерины II. Проектируя общие для нескольких сословий школы, императрица полагала, что «с ними разнообразные в России обычаи приведутся в согласие, исправятся нравы, улучшится лиц состояние». Однако завести в городах школы оказалось делом нелегким из-за… сопротивления обучаемых. Стремясь сохранить и упрочить свои привилегии, дворяне говорили: «Лучше мы сами обучим детей дома, ведь в училищах они бог знает с кем будут якшаться!» Купцы говорили: «Научатся сыновья, отойдут от торговли, в чиновники пойдут, нам это несподручно!»

О крестьянских детях думали в последнюю очередь. 12 августа 1786 года появился «Устав Народных Училищ». Заводимые школы подразделялись на Главные и Малые народные училища. В каждом губернском городе полагалось одно Главное училище, в составе четырех классов с годичным курсом в каждом из трех низших классов и двухгодичным — в четвертом. Преподавателей в него назначалось шесть. Малые народные училища должны были существовать в губернских городах сверх Главного училища и по одному в уездных городах. Курс в них равнялся двум младшим классам Главных училищ, а число учителей — один на класс.

Директор Главного училища назначался начальником губернии. По указанию правительства директор должен быть «любителем наук, порядка и добродетели, доброхотствующим юношеству и знающим цену воспитания».

Через неделю указ получили в Нижнем Новгороде. Первым шагом начальника губернии было письменное распоряжение городовому магистрату: «Приступая к открытию здесь в городе Народного училища, предлагаю немедленно, описав всех купеческих и мещанских детей мужеска и женска полу от 6 до 12-летнего возраста, подать о них ко мне ведомость; а между тем приуготовить способный дом и помещение и все потребное — столы и скамейки».

В Нижнем, как видно из доставленной в Губернское правление ведомости, оказалось детей нужного возраста: мальчиков купеческих — 49, мещанских — 262, девочек купеческих — 26, мещанских — 240.

Получив сведения, губернатор пишет магистрату: «…предлагаю городовому магистрату, чтоб оный показанных в ведомости детей отцов собрав, узнал, кто из них соревнитель пользе государства и своей собственной, который охотно последует высочайшему предмету и отдаст детей своих для научения…».

«Соревнителей пользе государства и своей собственной» оказалось среди нижегородских купцов и мещан немного. Пять человек из купцов и четверо мещан добровольно согласились отдать детей в училище. Пришлось усердствующему начальнику переменить форму обращения с подопечным населением. Очередное послание в магистрат гласило: «Я, видев толь нечувствительные сердца отцов, которые с отвращением как бы смотрят на изливаемую обожаемой монархиней щедроту и не хотят, детей своих очистить разумом просвещения, за непременный свой долг почитаю, приобща к сему ведомость уже назначенных мною в ученики, предложить магистрату, чтобы оный приказал отцам детей тех явить непременно в училище сего сентября 22 числа поутру за два часа до обеденного благовеста… А ежели не будут представлены, тогда о непослушании их донесено будет ея величеству».

В конце концов в открытом 22 сентября 1786 года училище оказалось 29 учеников из купцов и 151 из мещан (все мальчики и ни одной девочки).

Шесть полагающихся на Главное народное училище преподавателей были набраны из окончивших университеты (Московский и Петербургский) и местную семинарию. Из них в первые же годы существования училища приобрели добрую славу П. Русановский, И. Ф. Тимьянский и Я. В. Орлов.

Для первого класса училища, согласно уставу, количество учебных предметов было минимальным: чтение, письмо, арифметика, рисование. «Детей же греко-российского исповедания учить катехизису, для познания… веры и толкованию десяти заповедей, ради вкоренения нравоучения всеобщего».

Чтение и письмо в первом классе и русскую словесность в следующих классах преподавал Петр Русановский. Учителю предстояло, после усвоения детьми первоначальной грамоты, читать вслух и толковать следующее обязательное пособие: «О должностях человека и гражданина. Книга к чтению определенная в народных городских училищах». Книга была издана в Петербурге в 1783 году. Но спустя несколько лет известия о падении Бастилии в Париже перепугали российское дворянство, и правительство распорядилось изъять из книги главу «О гражданском союзе», где рассказывалось о том, как произошли гражданские общества, а в заключение говорилось: «…бывали в древности народы, да и ныне еще такие есть, у коих многие особы о благосостоянии граждан своих пекутся, и ту же власть имеют, какую имеет в государстве монарх. Сии общества называются республиками…».

Арифметику преподавал И. Ф. Тимьянский. Учитель умел заинтересовать детей занимательными задачами из популярного тогда курса математики Ефима Войтяховского. Одна из них очень полюбилась юным нижегородцам: «Нововъезжей в Россию французской мадаме вздумалось ценить свое богатство в чемодане: новой выдумки нарядное фуро и праздничный чепец а ля Фигаро. Оценщик был русак, сказал мадаме так: богатства твоего первая вещь фуро в полчетверти дороже чепца Фигаро. В общем стоют по с половиной четыре алтына, но настоящая им цена только сего половина. Спрашивается каждой вещи цена, с чем француженка к россам привезена?»

«Либерализм» первого периода царствования «милостивой» Екатерины сказался на мерах взыскания за ребячьи провинности. Запрещены были все телесные и унизительные наказания. В инструкции, розданной учителям, они перечислялись подробнейшим образом: ремни, палки, линейки, розги; пощечины, толчки и кулаки; дранье за волосы, за уши, ставление на колени; все посрамления и честь трогающие устыжения, как-то: уши ослиные, колпаки дурацкие и названия скотины, осла и тому подобных.

Не более десяти лет продолжалось «цветущее» состояние заведенных Екатериной Главных народных училищ. Не сбылись слова императрицы-лицемерки, воображавшей, что созданные ее повелением школы «распустятся пышным цветом». Недостаток отпускаемых средств сказался очень скоро, а перемена монаршего «либерального» правления после Французской революции на самое реакционное довершило остальное.

Директору Петербургского Главного училища Козодавлеву было поручено обревизовать губернские школы.

По возвращении Козодавлев доложил высшему начальству, что курс губернских Главных училищ слишком высок для потребностей городского общества, почему только немногие ученики доходят до высших классов… Указывалось также и на недостаток учебных книг, покупать которые не могли содержавшие училища Приказы общественного призрения за отсутствием средств.

Глава VIII

Русская обличительная литература XVIII столетия. Документы. Записки современников. Рассказы старых людей. Крепостники: отставной елизаветинский фаворит — А. Шубин, деспот в семье — Л. А. Пушкин, «лесной царек» — П. А. Собакин, екатерининский вельможа — В. Г. Орлов, граф-кулак — Б. П. Салтыков, столичный щеголь и мот — Н. Н. Головин.

Русская литература, неизменно внимательная и чуткая к положению простых людей, не однажды поднимала голос негодующего протеста против самовластья крепостников, душивших дарование и таланты. Достаточно вспомнить широко известное творение А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», комедию Д. И. Фонвизина «Недоросль», сатиру Н. И. Новикова.

Быт и нравы нижегородских помещиков ничем не отличались от образа жизни дворян других губерний. Сохранившиеся до наших дней документы и воспоминания могут служить доказательством сказанному.

Волжское село Работки упоминается в исторических документах около середины XVI века. Здесь сделал остановку Иван Грозный, отправляясь зимой 1548 года во второй поход под Казань. Внезапно наступившая оттепель заставила царя прервать путь и вернуться домой. В XVII веке село Работки, числившееся во владении российских патриархов, — оживленная пристань на пути из Нижнего в Персию. Низовые караваны, поднимавшиеся вверх бечевой, здесь имели суточный отдых для бурлаков.

После отмены в России патриаршества Работки перешли в казну. Петр I, празднуя в 1709 году рождение дочери Елизаветы, подарил ей «на зубок» бывшее патриаршее село.

Работки первых десятилетий XVIII века — одно из наиболее добычливых по рыбе мест Нижегородского Поволжья. Отсюда посылали многопудовых осетров и белуг в Петербург своей новой владелице царевне Елизавете. С именем этой царевны (в будущем российской императрицы) тесно переплетается имя первого собственника этого весьма популярного на Волге села.

Молодой гвардейский прапорщик Семеновского полка Алексей Шубин обратил на себя внимание семнадцатилетней дочери царя. Екатерина I (Петра не было в живых) сквозь пальцы смотрела на завязавшийся роман между Елизаветой и красавцем гвардейцем. Увлечение длилось несколько лет и держалось молодыми людьми в тайне, как этого требовал придворный этикет.

Анна Ивановна (приходившаяся Елизавете теткою), вступившая на трон в 1730 году, следила за каждым шагом дочери Петра, видя в ней возможную претендентку на русскую корону. Заметив частое посещение племянницей гвардейских казарм, дружбу со многими офицерами и тайную связь с одним из них, приняла экстренные меры. Елизавету под благовидным предлогом удалили в почетную ссылку в Александров под Москвой. Приближенных «соперницы» разослали по разным тюрьмам. Алексея Шубина ждала особая судьба.

Тайное распоряжение императрицы предписывало отправить его в отдаленнейшие места Сибири и замести все следы. Приказание выполнили пунктуальнейшим образом. Шубина лишили имени, запретив под угрозой мучений сообщать кому бы то ни было сведения о себе. Кочуя по этапам, каждый раз под новой кличкой или номером, несчастный арестант побывал чуть ли не во всех тюрьмах России и наконец очутился где-то на Дальнем Востоке. Следы его затерялись…

Прошло около десяти лет. В ноябре 1741 года, в результате дворцового переворота, Елизавета сделалась русской императрицей. Она вспомнила о Шубине на следующий же день по воцарении. Но место заключения Шубина и имя его, как секретного арестанта, не были известны никому, даже сибирскому губернатору.

Три года продолжались безуспешные поиски. Елизавета Петровна, желая во что бы то ни стало найти своего возлюбленного, послала в Сибирь с неограниченными полномочиями генерал-лейтенанта Булгакова. Энергичный генерал, зная о боязни политических заключенных говорить правду, пустился на уловку. Вызывая каждого арестанта каждой тюрьмы к себе на уединенный разговор, восклицал: «Да здравствует наша новая императрица Елизавета Петровна! Не вы ли Алексей Шубин?..» И в конце концов в отдаленнейшем районе Камчатки один из заключенных произнес: «Я — Шубин…» Булгаков, предчувствуя награду, мчал свою «находку» десять тысяч верст в столицу сменными тройками, загоняя насмерть лошадей.

Через два месяца Елизавете доложили, что Алексей Яковлевич Шубин прибыл. Немедленно назначена была аудиенция. К торжественно сидящей в тронной зале Елизавете Петровне подошел давно и нетерпеливо ожидаемый ею друг сердца. Императрица взглянула… и отвернулась: перед нею стоял беззубый, дряхлый старик, с обезображенным сибирской оспой лицом.

Шубину официально и торжественно присвоили генеральский чин, пожаловали нижегородское село Работки с окрестными деревнями, а на ушко приказали скромно жить в сельском уединении. Старинное приволжское село равнодушно встретило нового владельца. Людям было безразлично, кому принадлежать: патриарху, царю или генералу. Во всех случаях от тяжелого труда одинаково напрягалась грудь, ныла спина и натирались мозоли.

Несколько лет наслаждался сельской жизнью отставной елизаветинский фаворит. Он вызвал с Камчатки свою сибирскую жену, на которой пять лет ранее его насильственно женила тюремнаяадминистрация. Камчадалка прибыла в сопровождении целой группы юных родственниц. Впрочем, жена скоро умерла, развязав Шубину руки для нового, более подходящего в его положении брака. Камчадалки некоторое время составляли гарем скучающего помещика, а затем повыходили замуж за парней соседней деревни Чечениной. Многие десятилетия чеченинцев дразнили «камчадалами».

Пушкины числятся среди служилых людей Нижегородского края с конца XVI столетия. В десятне 114 (1606) года указано денежное жалование разным нижегородцам-дворянам и детям боярским, в том числе сотенному голове Григорию Григорьевичу Пушкину.

Активно участвовали Пушкины в событиях «смутного» времени. Когда некоторая часть жителей страны, в том числе арзамасцы и ардатовцы, присягнула авантюристу Лжедмитрию II, правительство послало в Подмосковье и Нижегородский край воинские рати под начальством Григория и Сергея Пушкиных. Шайки перебежчиков князя Михаила Долгорукова были рассеяны под Арзамасом и Ардатовом, и тем самым Нижний Новгород был спасен от вторжения изменников — тушинцев.

Другой из нижегородских служилых людей — Иван Федорович Пушкин — выказал большую доблесть в годы, последовавшие за разгромом захватчиков. Как мы помним, польский королевич Владислав, сожалея о русском троне, явился в 1618 году под Москву подкреплять «свои законные права» силой. Некоторое время столица находилась в осаде. Русские люди дружно отстаивали город. Иван Федорович Пушкин распоряжался обороной одного из участков столицы и за то, что «в королевичев приход на Москву, не щадя своей жизни, на подступах бился и всякую осадную нужу и голод терпел», был пожалован нижегородским селом Болдином.^[70]

С этого времени Болдино — родовая вотчина Пушкиных. Во второй половине XVII столетия Болдином последовательно владели: сын Федора Пушкина, окольничий Иван Федорович, и внук Иван Иванович. Стольник Иван Иванович Пушкин умер бездетным в 1717 году. Он завещал имение ближайшему родственнику, Александру Петровичу Пушкину (прямая линия предков поэта). Новый владелец Болдина уделял селу много внимания и заботливости, стараясь обратить многочисленные пустоши в обрабатываемые земли.

Около 1722 года А. П. Пушкин женился на Евдокии Ивановне Головиной, дочери денщика Петра I. Брак оказался несчастливым. Евдокия Ивановна в 1725 году была убита своим мужем. Поэт пишет про своего прадеда, что он «в припадке ревности или сумасшествия зарезал жену, находившуюся в родах» («Отрывки из автобиографии»).

Сам А. П. Пушкин умер в тюрьме под следствием, оставив малолетнего сына.

Лев Александрович Пушкин (дед поэта) родился 17 февраля 1723 года. Будучи с детства записан в гвардейский полк, он к 1762 году дослужился до чина подполковника. Во время известного екатерининского «действа»^[71] Лев Пушкин остался верен царю, которому присягал, и попал в заключение. Поэт говорит в «Моей родословной»:

В крепости Пушкину пришлось пробыть около двух лет. Отпущенный без права продолжать службу, он отправился в нижегородские пределы, где и прожил помещиком села Болдина почти до самой своей смерти в 1790 году.

Помещик из него вышел суровый и властный. Хозяйственность и жестокость странно уживались в его характере. Он расширил деревенскую пашню и округлил имение, прикупив сельцо Кистеневку. С другой стороны, он выжимал все соки из крепостных, заставляя отдавать в его пользу чуть ли не весь урожай. Несчастным пахарям приходилось кормить свои семьи преимущественно зимней работой — плетением рогож и выделкой деревянных саней. Последний промысел (в нем болдинцы достигли значительных успехов) не давал покоя барину. Кроме барщины, он стал требовать еще и оброк, что противоречило русским законам того времени. Крестьяне протестовали. Иногда под окнами барского дома собиралась толпа и шумела. В конце концов помещик прибег к крутой мере: домовой конторе приказано было переселить 60 наиболее «строптивых» болдинских крестьян в Кистеневку, подальше от барской усадьбы. Выселенные образовали в Кистеневке два новых уличных порядка с характерными, придуманными барином названиями «Самодуровка» и «Бунтовка» (прежние улицы назывались Стрелецкая и Кривилица).

В своей семье Л. А. Пушкин был неукротимым деспотом. Женившись на шестнадцатилетней Марье Матвеевне Воейковой, отравлял ей жизнь, постоянно подозревая в кокетстве и нарушении супружеской верности. Для троих сыновей выписал иностранца-воспитателя. Мальчики (Николай, Петр и Александр) обучались у гувернера Меркади французскому языку, фехтованию, танцам и «хорошим» манерам. Уменье танцевать и «галантные» манеры домашнего учителя явились причиной драмы в семье болдинского помещика. Льву Александровичу показалось, что жена «заглядывается» на француза. Ревнивец (о котором внук замечает, что он «был пылкого и жестокого характера») расправился с «виновниками» самым варварским способом. Француза «приговорил к повешению», полчаса продержал привязанным на усадебных воротах, а затем подверг зверскому избиению. «Неверная жена» была заперта в подвальную комнату, где и пробыла «под домашним арестом» на хлебе и воде около года. Будучи освобождена по настоянию своих родственников, несчастная женщина прожила недолго.

«Иностранный подданный» послал жалобу в Сенат. Началось следствие, которое закончилось для тирана-помещика пустяками. В служебном формуляре дворянина Льва Пушкина отметили: «За непорядочные побои находившегося у него на службе Венецианина (т. е. подданного Венецианской республики) Харлампия Меркадии был под следствием, но по именному указу повелено его, Пушкина, из монаршей милости простить».

По смерти первой жены владелец Болдина женился на Ольге Васильевне Чичериной. Пылкость и жестокость преобладали в его характере по-прежнему. Не желая подвергаться мукам ревности, он повсюду, даже в деловые поездки, возил вторую жену с собой. Внук вспоминает: «…однажды велел ей (жене) одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась чуть ли не моим отцом…».

У Л. А. Пушкина от Чичериной было два сына: Василий (1767–1830), впоследствии известный поэт, и Сергей — отец гениального поэта. Дети от второго брака воспитывались в Москве, куда в 1788 году перебралось из Болдина на постоянное жительство все семейство Пушкиных. Сергей Львович Пушкин (1770–1848) никогда не заглядывал в свою нижегородскую вотчину. Сын его — Александр — трижды посетил родовые именья в 30-х годах XIX века. Знаменитая «болдинская осень» оставила неизгладимый след в русской и мировой литературе.

Лесное Приветлужье весь XVIII век считалось одним из наиболее отдаленных и глухих углов Нижегородского края. Непроходимые чащи, топкие болота и зыбучие пески заполняли все пространство от Нижнего до реки Ветлуги. Девять месяцев в году отсутствовал удобный путь из «губернии» во владения нижегородского помещика П. А. Собакина. Зимой дорога по снегу позволяла официальным лицам навестить по казенным надобностям владельца 12 000 душ, но чиновники избегали этого. Ветлужский помещик «не признавал» губернских властей. Самое большее, на что мог рассчитывать чиновник, — это быть допущенным в вотчинную контору для того, чтобы получить от управляющего запечатанный конверт с неизвестным (или известным) содержанием.

Губернские предписания в конторе принимались, но не исполнялись. Если чиновник в следующий приезд вздумал бы напомнить о предыдущей бумаге, то его лишили бы «конверта», и тем бы дело кончилось. Не существовало в губернии силы, которая могла бы бороться с «камергером двора ее величества» Петром Александровичем Собакиным. Он вел свое происхождение от брата одной из жен Ивана Грозного, Марфы Собакиной. Родовитый аристократ в 40—50-х годах XVIII века не побрезговал вступить в компанию с уральскими «купчишками»-горнопромышленниками и к концу столетия «считался» во многих миллионах. Придворное звание камергера не обязывало к постоянному пребыванию около царских особ в Петербурге. Собакин имел дом-дворец в Москве и жил на положении аристократа-миллионера, окруженный всем, что могла дать столица. Но таких, как он, в Москве было немало. Громадное тщеславие не находило удовлетворения. Раз или два в год богач отправлялся в свои приветлужские именья, чтобы три-четыре месяца пожить самодержавным «царьком» среди нескольких тысяч «подданных».

Для кортежа, состоявшего из 40–50 дорожных карет и дормезов, прорубались в лесах специальные просеки. В топких местах настилались временные дубовые гати. Костры из сваленных в кучи вековых пихт и лиственниц освещали путь ночью. Путешествие длилось от двух до трех недель.

Ветлужские владения лесного магната состояли из трех крупных сел — Богородского, Воскресенского, Владимирского — и двадцати больших и малых деревень.

Как средневековый феодал въезжал Собакин в свою главную резиденцию — село Богородское. Горела иллюминация, звонили колокола, палили пушки. Усадебная «артиллерия» была предметом особой гордости Собакина. В годы крестьянской войны под предводительством Пугачева правительство щедро раздавало старые армейские чугунные пушки помещикам для защиты от «внутреннего врага». «Черный год» миновал, пушки остались у помещиков для семейных салютов. Собакин скупил все пушки у своих нижегородских соседей и оказался владельцем довольно большого «арсенала». Ни одно семейное торжество не обходилось без орудийных залпов. Пушечные выстрелы отмечали также ежедневно полдень, барский обед (3 часа дня) и закат солнца.

По приезде барина начинался «охотничий сезон». К барской охоте располагало самое положение села Богородского среди необъятных «черных» и «красных» лесов. Медведи, лоси, олени не были в ту пору редкостью в этих почти еще не тронутых человеком местах.

Помещик не утруждал себя выездом куда-либо для поисков крупного зверя. Заблаговременно сооружались в 10–15 верстах от усадьбы звериные загоны. По специально устроенным в лесных дебрях коридорам, огражденным высоким частоколом, «добыча» пригонялась прямо на собакинский двор. Охотнику оставалось только, стоя на балконе, палить из ружья и подсчитывать трофеи. После «удачной» охоты устраивалось пиршество. На стол подавались сверхизысканные деликатесы: кабанья голова в рейнвейне, медвежьи окорока, лосиные губы, оленьи языки, заячьи почки.

В другие дни устраивалось «полевание» мелкого зверя — волков, лисиц, зайцев. Собакин держал псарню с семьюстами собаками, которыми необыкновенно гордился и которых холил и содержал не в пример лучше людей, за ними смотревших. На псовом дворе в избах-бараках скученно жили егеря, псари, ловчие, доезжачие, в то время как каждая собака имела отдельное помещение.

Полевание, или, как назвал эту охотничью забаву Собакин, «прохлада», проходило в присутствии приглашенных на этот случай гостей. 30–40 человек выезжали «прохлаждаться» на рассвете и возвращались поздно вечером.

Вдоволь натешившись охотой, помещик приступал к следующему, не менее для него интересному в период деревенской жизни занятию. Манией лесного царька было чинить «правосудие» на всей подвластной ему территории (пространство — 75 000 десятин; людей с семьями свыше 40 тысяч). В усадебной конторе регулярно велся «Дневной журнал происшествий». Методично и аккуратно заносились в книгу проступки, совершаемые крепостными в течение года. Суд и расправа происходили только в приезды барина и непременно в его присутствии.

Громадный сарай-манеж, разделенный перегородкой на две части, носил название «Храм юстиции». Переднюю часть помещения Собакин отделал в духе московских высших судебных учреждений, снабдив столом, покрытым красным сукном, зерцалом и портретами царственных особ. Задняя половина манежа по стенам увешана карательными приборами разных видов и степеней наказания (лоза, прутья, палки, кнуты). На полу располагались скамьи, «кобылы» и другие приспособления для экзекуций.

Суд происходил по трафарету. Приказчик докладывал вину крестьянина или дворового, барин брал на себя роль обвинителя, он же произносил приговор. Если подсудимый молчал все время, то судья (как рассказывали много лет спустя живые свидетели-старики) «поковыряет слегка своей барской тросточкой у нас в зубах, чтобы мы рот закрытым не держали… Иной же раз рот раскроешь, зубы вон выплюнешь да и заговоришь…».

Телесные наказания были необходимой частью всех «судебных решений». Но не они были главной целью помещика. Очень любил деньги Петр Александрович Собакин. К розгам, как правило, присоединял конфискацию всего или части имущества наказанного. И здесь действовал не произвольно, а по раз навсегда установленному порядку: половина шла в пользу барина, четверть делилась между односельчанами провинившегося и четверть хранилась у помещика впредь до исправления виновного. Однако последнее определялось только барином, и нередко «испытание» длилось годами.

В своем деревенском «судилище» Собакин действовал бесконтрольно и полновластно. Недюжинную юридическую изворотливость обнаружил он, когда ему самому пришлось в Московском суде выступать в роли ответчика.

Однажды в деревне самодур приказал одного из гостей, мелкотравчатого дворянина, зашить в медвежью шкуру и устроил нечто вроде показательной охоты на «зверя» своры своих меделянских псов. Пострадавший подал жалобу в Московский суд. «Камергер высочайшего двора» добился того, что в следующей судебной инстанции вопрос о поруганном человеческом достоинстве не обсуждался. Истец получил лишь денежное удовлетворение за порванный кафтан и истрепанный парик.

В другом случае Собакин ловко оттягал клочок земли у своего чрезвычайно бедного соседа. Обиженный, по незнанию законов, пропустил сроки обжалования. Поданное в высшие инстанции прошение попало в руки сенатора, известного Гавриила Романовича Державина. Державин «уговорил» Собакина заплатить добровольно сколько-нибудь разоренному им человеку. «Лесной царек» выкинул 3000 рублей, а затем подал ходатайство о награждении его чином статского советника за «благотворительность» (!). Сенатор Державин, по поручению правительства, разъяснил Собакину, что чины и ордена даются людям, не состоящим на государственной службе, лишь после крупных пожертвований на общую пользу, таких, например, какие сделали известные богачи Демидов и Шереметев. Скупой Собакин пожалел денег, и вопрос о награждении его чином заглох.

Однако Державин был не только сенатором, но и крупным поэтом. Случай с Собакиным вызвал появление державинской «Оды к Скопихину» (читай: Собакину. — Д.С.).

В 1799 году семидесятилетний владелец ветлужских вотчин женился на восемнадцатилетней польке Юлии Белинской и с тех пор до самой смерти не покидал Москвы. После его кончины наследники поспешили реализовать свои слишком отдаленные от столицы земли. Село Владимирское со знаменитым озером Светлояр купил князь Сибирский; Богородское и Воскресенское приобретены графиней Толстой, дочерью князя Г. А. Грузинского.

Екатерина II, путешествуя по Волге, подарила семье своих любимцев Орловых сто тысяч десятин земли в Поволжье. Младшему из стаи В. Г. Орлову достались обширные пространства в средней части Нижегородской губернии.

Владимир Орлов в двадцатилетием возрасте получил титул графа и был назначен президентом Российской Академии наук. Высочайшая прихоть, по недостатку у Орлова научной эрудиции, при полном отсутствии административных способностей, скоро привела к застою академической деятельности.

Потерпев неудачу в научной сфере, Орлов посвятил себя земельно-хозяйственным заботам. На этом поприще он добился несравненно большего успеха. В 90-х годах XVIII века сильно разросшиеся нижегородские владения графа заключали в себе 41 деревню с 1472 крестьянскими дворами и 8762 крепостными душами. Находясь в полуопале, бывший царедворец Орлов постоянно проживал в своем подмосковном имении Отрада, но часто и подолгу гостил в Симбилеях — крупнейшем селении нижегородской вотчины.

Барский дом в Симбилеях являлся типичным образцом дворянско-помещичьей архитектуры той эпохи. Большое каменное двухэтажное здание имело девять окон по главному фасаду. Бельведер в центре и боковые мезонины украшали его наружный вид. Со стороны двора виднелись под крышей антресоли. Анфилада комнат, натертый до блеска паркет и обитые полосатым штофом стены отличали парадные покои нижнего этажа. Комнаты бельэтажа и мезонинов вместо обоев украшались живописью, рисованной по штукатурке. Античные амуры, хлои, дафны чередовались с позднейшими «невинными» пастушкáми и пастушками. Полы второго этажа обтягивались кошмой, а поверх нее холстом, выкрашенным коричневой масляной краской, с разделкой на квадраты или параллелограммы (подобие современного линолеума).

Мебель тонкой работы крепостных искусников-столяров имела в каждой комнате свой стиль и цвет. Для кабинетов полагалась мебель красного дерева, для столовой — дубовая, для спален — карельской березы.

В ту эпоху увлечения русской знати европейской роскошью и порядками помещичий обиход в некоторых особо богатых аристократических усадьбах напоминал жизнь мелких монархов и курфюрстов Германии.

Не желая лишаться во время поездок в свои провинциальные имения привычных бытовых условий, граф возил с собою всюду семью и весь «двор». Полтора-два месяца в году 36 комнат симбилеевского дома, флигеля, службы и добрая треть крестьянских домов едва вмещали прибывших пятью обозами хозяев и слуг. Свыше 350 человек составляли «двор» графа Орлова. Среди высших придворных должностей в Симбилеях числились: министр (бывший до того управитель имения), вице-министры (старшие приказчики), герольдмейстеры, церемониймейстеры (придворная свита графа), мундшенки, обершенки, кофишенки (переименованные из старост, сотских и десятских).

При выездах графа сопровождали гусары, гайдуки, казачкú, арапы, карлики и скороходы. Последние, по-другому бегуны или скоробежки, были одеты в легкие куртки с цветными лентами-наколками на локтях и коленках, на головах у них красовались бархатные шапочки с перьями. Скороходов кормили легко, вернее держали впроголодь, «чтобы прытче бегали». Господа употребляли их вместо почтальонов, отправляя с разными поручениями в соседние усадьбы.

В графской кухне действовали перенесенные на русскую почву келлермейстер (начальник винного погреба), мундкох (начальник плиты), братмейстер (заведовал жарением мяса), шлахтер (варил супы) и кухеншрейберы (второстепенные поварские должности).

При личной особе графа состояли дворецкий, камердинер, чтец (граф был слаб глазами), стряпчий (дока для сношений с казенными местами), врач, брадобрей, парикмахер, гардеробщик, массажист, мозольный оператор.

В штат графини Елизаветы Ивановны входили: обер-фрейлина (главная горничная, она же барская наушница, передававшая дворовые сплетни), вице-фрейлина (помощница первой), русские мамы и няни (бывшие детские кормилицы, после окончания прямой должности — почетные среди дворни лица), экономка, ключница и большое количество горничных девушек. Среди последних выделялись «барские барыни» — любимицы, ездившие с графиней в одной карете и обладавшие правом сидеть в ее присутствии.

Особое место при графском «дворе» занимали должности, требовавшие специальных знаний и одаренности. Одни из таких должностей были целиком заимствованы В. Г. Орловым из придворного обихода немецкого герцога: «астроном», «поэт», «богослов». Другие являлись обычной принадлежностью богатых русских помещиков: живописец, архитектор, дирижер домашнего оркестра, музыканты, певцы. Граф отбирал на эти должности талантливых самородков из своих крепостных людей.

Крепостной капельмейстер управлял очень большим для провинции струнным оркестром. Прекрасно владея игрой на многих инструментах, подготовил значительное число оркестрантов из симбилеевской молодежи. Таким разносторонним музыкантом в вотчине Орлова был крестьянин Лев Гурилев, отец известного русского композитора Александра Гурилева (1803–1858).

Много и других талантливых русских людей, проявлявших выдающийся ум или способности, всю жизнь оставались в Симбилеях рабами помещика, который в любую минуту мог их оскорбить, ударить, подарить, продать, заложить, проиграть…

Три крепостных учителя преподавали графским дочкам рисование, гитарную и клавикордную игру.

В непрерывных празднествах и удовольствиях проходило пребывание московского вельможи в «провинции». Крез-аристократ считал прямой обязанностью принять, угостить и обласкать свою младшую братию — провинциальных дворян. Ряд званых обедов следовал один за другим. «Обеды» сменялись «банкетами» и «трактованиями». Между этими тремя понятиями, по придворному этикету того времени, была немалая разница. На парадном обеде прислуге полагалось быть одетой в специальную униформу, стол украшался живыми цветами. Во время банкетов лакеи могли быть в партикулярной одежде, стол украшался не цветами, а разными фигурами и атрибутами. Трактование — это вкушение пищи без затей. Отсюда в русском обиходе пошло выражение «трактир», «трактирный».

За парадным обедом граф любил щегольнуть гастрономией. На жаркое гостям предлагались обычно индейки-гречанки (т. е. вскормленные грецкими орехами). В январе у графа подавалась свежая земляника, в феврале — молодые огурцы, в марте — спаржа и артишоки. В качестве десерта фигурировала последняя московская новинка — «шалейное» блюдо (желе).

После обеда граф водил гостей в парк, где среди густых липовых и березовых аллей устроены были сюрпризные беседки и гроты. В глубине замаскированных зеленью уголков таились логовища прирученных животных (ланей, серн, газелей) или зверьков (енотов, барсуков).

Окраину парка занимал сооруженный крепостными художниками и архитектором «некрополь» (повторение такого же, какой существовал в Отраде). Вдоль дорожек возвышались символические изваяния и статуи в честь умерших родных и друзей графа. Затейливо-печальные надписи имели целью возбудить в зрителях мысли о бренности земного существования.

Наскучив обедами и банкетами, произведя ревизию финансовых дел симбилейских вотчинных управителей, граф со своим «двором» отбывал в подмосковную резиденцию.

После его отъезда население облегченно вздыхало. Мундшенки и обершенки вновь обращались в старост и приказчиков…

Село Выездная Слобода — старинный пригород Арзамаса. Иван Грозный в период Казанских войн поселил здесь, у переправы через Тешу, 60 казачьих семей, которые образовали «Государево дворцовое село, казачью Выездную слободу».

В 1635 году царь Михаил пожаловал слободу в собственность боярина Бориса Салтыкова. С течением времени надобность в военной службе выездновских казаков отпала. Население обратилось к мирным земледельческим занятиям.

В XVIII веке, постепенно переходя к разным представителям рода Салтыковых, село Выездная Слобода оказалось во владении графа Василия Петровича Салтыкова, дипломата времен Екатерины II. Посланник при дворе Людовика XVI, В. П. Салтыков был свидетелем казни французского короля на гильотине и возвратился в Россию, когда сношения с революционной Францией были порваны. Находясь не у дел, граф занялся устройством своих провинциальных имений, в том числе и села Выездного.

Двадцать лет хозяйничания в Выездной Слободе принесло эксдипломату громкую известность. В столице бывшие его сослуживцы по иностранному ведомству говорили, что Салтыков, несомненно, лучший помещик среди дипломатов. Провинциальные дворяне прибавляли, что он также лучший дипломат среди помещиков.

Трудно перечислить все приемы и методы, к которым прибегал владелец Выездного, чтобы выжать из имения наибольший доход. Недаром он получил по уезду кличку «графа-кулака».

К нижегородскому помещику В. П. Салтыкову вполне приложима характеристика дворян, данная некогда Посошковым (публицистом петровского времени): «…многие из помещиков говорят: не давай крестьянину обрасти, но стриги его, как овцу, до гола».

В. П. Салтыков был именно таким помещиком. Во взаимоотношениях с крестьянами у него применялась короткая формула: «Вынь и положь». Половина выездновских крестьян была переведена на оброк. Величина оброка не устанавливалась надолго. Барские соглядатаи из дворовых разведывали, что каждый селянин ест за обедом. И если оказывалось, что крестьянин посыгнее, чем раньше, стал питаться, тотчас же увеличивался оброк.

Помещик разрешал всякие отлучки из деревни жителям лишь при условии принесения на барский двор пяти-шести зайцев. Шкурки шли поймавшему, а заячье мясо попадало в людскую кухню. Даровой зайчиной помещик кормил дворню (крестьяне считали грехом есть зайца). Обязательный «охотничий промысел» был вообще одной из повинностей взрослых мужчин в Выездной Слободе. Кто не умел ставить западней и силков на дичь, тому приходилось откупаться деньгами. Медвежатникам поручалось добывать живых молодых зверей, которые затем выращивались в крытом загоне при помещичьем парке. Салтыков поставлял медвежье мясо в Петербург столичному торговцу Стриовскому. Гаспар Стриовский регулярно публиковал в «С.-Петербургских Ведомостях» (см., напр., № 94 за 1798 г.): «Ежели у кого из господ помещиков есть на продажу откормленные медведи, пусть благоволят дать знать Стриовскому по адресу: Вознесенская улица, дом № 165».

Вся мужская часть салтыковской дворни (женщинами распоряжалась супруга) обязана была в свободное время, находясь в прихожих комнатах, плести сети, невода, верши и прочие предметы рыбной ловли. Готовое изделие продавалось в пользу помещика на арзамасском базаре.

Владелец Выездного постоянно затевал всякие коммерческие предприятия. Прогуливаясь по своим владениям, он не замечал красот окружающей природы. Глаза, бегая по сторонам, искали путей к извлечению практической пользы. В живописных лесах вдоль Теши он видел только возможные бревна, дрова, доски. Пестревшие цветами луга пробуждали соображения о цене будущего сена. Быстро текущая речка рождала в голове проект о запруде на ней и постройке мельницы. Не тратя ни копейки, помещик обзавелся громадным пчельником. Он отправлял партию дворовых для добычи пчел в соседний липовый лес. Найдя в чаще дуплистое дерево с роем пчел, люди перепиливали ствол в двух местах, стараясь охватить пчелиное гнездо. Колоду переносили в господский сад, где за короткий срок скопилось до 350 природных ульев.

В приусадебной березовой роще Утешной граф разводил гусей. Соседнее Брехово болото (в котором будто бы разбойники топили убитых ими людей) отличалось необыкновенно жирным илом. Графские гуси считались на арзамасском рынке из лучших, а Салтыкова так и прозвали базарные торговцы «гусиным графом».

Венцом салтыковского промышленного прожектерства явилась реорганизация Слободы как бы в коллективную фабрику, юридически принадлежавшую дворянину-помещику, а фактически — нескольким его крепостным. Граф придумал: все выездновские крестьяне переходят на оброк, а добывают его, занимаясь такою же промышленною деятельностью, какою занимались купцы и мещане соседнего Арзамаса. Помещик разделил выездновцев на несколько групп, которых на первых порах снабдил заимообразно деньгами. Одни ездили закупать скот в Оренбургский край, другие заводили мастерские, дубили кожу, валяли коровью шерсть, топили баранье сало, варили клей из рогов и копыт.

В короткое время в Выездном появились 3 кожевенных, 2 свечно-сальных, 3 кошмовальных и 2 клееваренных завода. Юридическим владельцем их считался граф, все сделки совершались на его имя. Фактически заводами владели крестьяне-предприниматели, обязанные графу выплатой ссуженных денег и весьма значительными оброками, платившимися из прибылей.

Богател граф, богатели крепостные предприниматели, постепенно становившиеся кулаками-предпринимателями.

Беднела основная масса рядовых выездновских жителей. Уделом их оставалась работа в качестве наемников у владельцев хозяйств и заводов.

Полной противоположностью В. П. Салтыкову был нижегородский помещик, владелец села Воротынца Н. Н. Головин. Аристократ по рождению, он ставил целью своей жизни не стяжательство, а мотовство. «Щеголь и мот» — так определяли его натуру соседи помещики, что, впрочем, не мешало им выбирать графа Головина на почетные дворянские должности в Васильском уезде.

Дед Н. Н. Головина — петровский адмирал — получил за службу Барминскую волость на Волге (часть владений боярина XVI века И. А. Воротынского). Отец (упоминавшийся ранее полотняный фабрикант) считался в молодости первым русским масоном из знати. Но «внушение», полученное от начальника Тайной канцелярии И. И. Шувалова, навсегда удалило из его головы вольнодумные мудрствования.

Сибарит и бездельник, его сын, по моде того века, имел собственную «философию», которую и развивал в кругу близких знакомых и друзей. «Четырьмя основными правилами, — говорил он, — руковожусь я в своей жизни: религия — химера, рассудительность — порок, рассеянность — закон, мода — стихия». Из этих четырех «принципов» важнейшее влияние на него имел последний. Граф Николай Николаевич Головин был «столичный петиметр» с ног до головы. Суконный кафтан, а под ним шелковый камзол «изяшно» облегали его фигуру. Муслиновое кружевное жабо живописными складками охватывало шею. Узкие панталоны с завязочками ниже колена спускались в желтые сапоги с отворотами.

Особое внимание обращал щеголь-помещик на прическу. В парадных случаях, по примеру всех знатных бар, носил парик елизаветинского времени, обильно посыпанный пудрой. Волосы с затылка заплетались в косичку и прятались в кармашек, придерживаемый через шею черной лентой. В обычные дни домашний парикмахер сооружал по выбору графа современные эпохе модные прически: «ен кок», «а ля кроше», «а ля Титус», «а ля гильотин» (во Франции осужденным на казнь перед топором брили затылок).

В жилетных карманах щеголя помещались обычно двое часов на одной цепочке, в руках были трость и золотая табакерка или последняя новинка Парижа — лорнет. При прогулках в холодное время Н. Н. Головин носил «маньку» — род муфты, сделанной из соболя или меха белого цвета. Попытка Головина носить горностаевую муфту была пресечена вышестоящими властями, разъяснившими, что мех горностая (зверька, обычного тогда в нижегородских лесах) — исключительная прерогатива царствующих особ.

Вся жизнь «Воротынского петиметра» протекала в непрерывных развлечениях и удовольствиях. Он числился на придворной службе, фактически дела у него не было никакого, о нем не без основания говорили, что граф занят только тогда, когда выискивает способ сбыть с рук время.

В столице много таких же, как он, бездельников нуждалось в его обществе. Находясь в нижегородском поместье, он в свою очередь выискивал приятелей и собеседников.

Страстью его были выездные лошади и экипажи. Сорок экипажей и шестьдесят лошадей стояли в головинских усадебных каретниках и конюшнях. Каждый экипаж был предметом самоличной покупки графа, который ездил по городам Западной Европы, разыскивая оригинальные и принятые в светском обществе модные новинки. Каждая новая покупка предназначалась для особого выезда так же, как для каждого выезда была своя масть лошадей. Городские визиты (в Нижний и свой уездный Василь) Головин делал в необыкновенно высоком двухъярусном английском кабриолете. Подъезжая в городе к знакомому дому, изобретательный щеголь, остановив лошадь, здоровался и беседовал через окно второго этажа с хозяевами, оставаясь в экипаже.

Другим раритетом графской экипажной коллекции была парижская «кукушка». «Кукушка» — каретка о двух колесах; в нее вмещалось до четырех пассажиров, влезавших спереди около крупа лошади. Вход закрывался дверкой с приделанным сиденьем для кучера, возле которого могло поместиться еще двое пассажиров — «кроликов». При нужде на крышу «кукушки» карабкались еще два седока, получавших в таком случае кличку «обезьян». Обычно «кукушку» везла одна лошадь, но при полном комплекте пассажиров приходилось добавлять пристяжку.

Много было у графа и других причудливых рыдванов, дрожек, линеек, кибиток и возков.

Граф умел только тратить, но не добывать деньги. Доходов с именья (4000 душ!) хватило бы на покрытие всех расходов графской семьи (проживание в столицах, ежегодные поездки за границу, конюшня и экипажи), но… сиятельный помещик имел громадные долги! На уплату процентов приходилось делать новые долги. Задолженность росла как снежный ком. К уплате основного долга не принималось никаких мер. Быть по уши в долгах и не платить их не считалось у дворян-помещиков бесчестьем. Вот иметь «гнусный» (т. е. скромный) стол или «скаредную» обстановку в доме было предосудительно.

Именно безграничное мотовство графа Н. Н. Головина послужило темой для остроумного выпада в одном из сатирических журналов 90-х годов. «…В русском языке есть глагол «быть должным», но его граф Г. спрягает только в двух временах — настоящем и будущем (я должен, я буду должен). В прошедшем же времени у графа Г. глагол не спрягается, так как долгов он не платит, следовательно, формы «я был должен» для него не существует…»

Не один десяток лет продолжалась «беспечальная» жизнь на чужие деньги столичного мота, весельчака и празднолюбца. Умирая (на исходе второго десятилетия XIX века), он оставил имущества на 3 миллиона рублей (деревни, леса, дома в столицах)… и 7 миллионов рублей долгу разным лицам.

Граф Н. Н. Головин «прославился» при жизни. Его имение, нижегородское село Воротынец, получило всероссийскую «известность» после смерти графа. Наследники (жена и две дочери) отказались принять наследство, чтобы не платить долгов. Правительство «придумало» способ удовлетворить кредиторов. Целый год в «Сенатских Ведомостях» печаталось объявление, извещавшее о предстоящей грандиозной правительственной лотерее, в которой выигрышем будут нижегородские села Воротынец, Семьяны, Беляевка и ряд деревень в Орловской губернии, а также дома в разных городах и прочее. Цена билета определялась в 50 рублей.

Первые полгода продажа шла туго. Столичный банкир Штиглиц предложил (он за это получил баронство) каждый билет разделить на пять купонов по 10 рублей. Рискнуть десяткой оказалось много желающих, и к концу 1823 года все 170 000 билетов были разобраны. Розыгрыш состоялся в Петербурге при громадном стечении публики. Село Воротынец досталось пяти жителям города Одессы: врачу Стуббе, чиновнику Закревскому, купцу Серато, купеческой вдове Трюминой и унтер-офицеру Кириллову. Все пять одесситов, не зная, что делать с громадным имением, находящимся в тысяче верст от их жительства, немедленно уступили свои «помещичьи» права Удельному Ведомству, которое выплатило каждому из них по 200 000 рублей.

Фамилия Головиных навсегда выбыла из числа нижегородских уездных землевладельцев…

Глава IX

«Звери алчные, пиявицы ненасытные». Рабы и хозяева. Нижегородские беглецы. Дудкин-Кулага. Янькин Стан. Галактион Григорьев. Крестьянская война 1773—75 годов. Пугачевские авангарды в Нижегородском Поволжье, в Нижегородской губернии. Курмыш и Алатырь. Правительственный отряд в Арзамасском уезде. Зловещее «успокоение».

Ненавидя самодержавно-крепостнический строй, порожденных им «зверей алчных и пиявиц ненасытных» всей силой своего благородного сердца, великий русский писатель и революционный просветитель Александр Радищев, автор «Путешествия из Петербурга в Москву» (1789—90 гг.), поведал читателям о тягостной доле крепостного раба, лишенного волей законов самых элементарных прав. Но тот же Радищев, прозревая века, твердо верил в то, что народ-исполин рано или поздно сбросит кандалы, которыми опутали его крепостники и насильники: «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ… Не мечта сие… Я зрю сквозь целое столетие».

«Путешествие из Петербурга в Москву» по видимости касалось жизни лишь части губерний Российской империи, в действительности же книга охватывала широкий круг явлений, характерных для всей России, а факты, приведенные в ней, могли бы быть найдены и в Поволжье, в нижегородском быту в частности.

Общее количество населения Нижегородской губернии в середине XVIII столетия равнялось 550 000 человек, сельских жителей насчитывалось свыше полумиллиона.

Крестьяне как сословие не были однородной массой. Среди них различались по своему юридическому положению государственные и помещичьи (крепостные). Первые, перешедшие из XVII века черносошные, белопашцы, дворцовые, монастырские, имели некоторое самоуправление, выбирая из своей среды должностных лиц, действовавших затем под надзором казенных чиновников. Вторые, а их в Нижегородской губернии насчитывалось свыше трети, являлись частной собственностью дворян-помещиков.

Слово «человек» не употреблялось в отношении этой категории людей — они были «душами», точнее, «крепостными душами».

В обиходе говорили: «владелец (стольких-то) душ».

Власть «душевладельца» оказывалась по закону почти безграничной. Трудно назвать права, какие имели крепостные крестьяне. Гораздо легче перечислить права, которых они не имели. Они не имели права без разрешения владельца переходить от одного собственника к другому, переселяться из своей деревни в соседнюю, вступать в брак по своему усмотрению, приобретать недвижимое имущество, заключать договоры, писать документы, обязывающие к платежу денег… И ко всему этому крепостной крестьянин не имел даже права жаловаться высшей государственной власти на жестокого и самодурного барина!

Помещик мог продать свою «собственность» в любые руки, с землей или без земли, деревней, семьями или в одиночку. Проиграть, пропить, заложить, обменять на породистых лошадей и собак, о чем с такой страстью негодования рассказал А. Н. Радищев. Помещик имел юридическое право на обязательный крестьянский труд, на принудительные повинности и сборы в свою пользу. Имел право на суд и расправу (за исключением уголовных дел). Обладал, наконец, правом наказывать крестьян всевозможными способами по своему усмотрению, лишь с ограничением — не наносить увечий и опасных для жизни ран.

Какие же обязанности нес помещик по отношению к крепостным? Закон определял кратко: заботиться о продовольствии людей и остерегаться налагать такие повинности, которые ведут к разорению.

Была еще статья в законах, разрешавшая губернским властям брать в опеку имения жестоких помещиков, но подобные меры осуществлялись крайне редко, фактически почти не имели места.

К 60-м годам XVIII века сгущались тучи внутри российского самодержавного государства.

Тревожное настроение крестьян проявлялось настолько резко, что Екатерина, завладев троном, первым делом приказала объявить всем крепостным людям, что они должны беспрекословно повиноваться помещикам. Длинный манифест содержал в числе других строки: «…человеческие и божеские законы повелевают помещиков при имениях ненарушимо охранять, а крестьян в должном им повиновении содержать». Предписывалось это «наставление» целый месяц читать с амвона в сельских церквах, а затем повторять в храмовые праздники.

Игравшее в либерализм правительство Екатерины, создав «Императорское Вольно-Экономическое общество», несколько раз проводило обследования, чтобы выяснить положение крепостных «хлебопашцев». Результаты публиковались в «Трудах» общества обычно по губерниям. Помещались сведения и о сельских работах в Нижегородском крае.

В 1767 году обследователь Алаторской провинции (входила в Нижегородскую губернию) сообщает: «Крестьянин обыкновенно работает три дня на помещика и три дня на себя, однако некоторые владельцы во время хорошей погоды заставляют безпрестанно на себя работать, а как весь их хлеб собран, сено скошено будет в стоги, то уже тогда крестьянам дают на себя работать… Понятно, что вследствие этого крестьяне не успевают вовремя окончить свои полевые работы, и потому сено у них сгнивает, а хлеб осыпается…». «В результате, — заканчивает обследователь, — в здешних местах земледелие у некоторых крестьян против прежнего пришло в упадок по причине непрестанных работ и больших поборов господских».

В Арзамасской провинции так же, как и в Алаторской, одни владельцы заставляли своих крестьян работать по три дня в неделю, другие давали им только два дня свободных, третьи не отпускали их до тех пор, пока они не уберут весь помещичий хлеб.

Нелегко приходилось и государственным крестьянам. Работа не была принудительной, но бесконечные поборы больших и малых чиновников притесняли невыносимо.

Характерен отчет старосты небольшого населенного пункта Нижегородской губернии:

«Села Богородского Васильского уезда книга расходная старосты Фрола Антонова, что у него за 1781 год в мирской расход издержано».

«Когда был солдат да подьячий при высылке шнуровых книг, дано ему 15 коп.».

«Когда были сержанты и подьячий — объявляли не платить праховые деньги — дано им 25 коп.».

«Был солдат из подушного, уплачено ему 10 коп.».

«Был солдат да подьячий — спрашивали, кто куда отдал дочерей замуж, — обоим 25 коп.».

«На торгу подарков взято про солдата Семена Пряхина — квасу ведро и пирогов — 20 коп.».

«Когда был сержант Садилов с запросом о солдатских детях — 30 коп.».

«Когда был заседатель Максим Мякишев — дано ему 40 коп.».

«Был заседатель, требовал сказки о солдатках — дано20 коп.».

«Дожидались губернатора, взято вина и водки на 2 руб. 25 коп.».

«Капитану-исправнику Бухвалову поднесено 7 руб.».

«Когда был церковный правитель, тогда издержано 1 руб 50 коп.».

«Когда был заседатель из Большой дороги, взято про него вина и водки на 2 руб.». И так далее, и так далее…

Среди обездоленных, бесправных и приниженных людей ходили, написанные неизвестно кем сборники стихов, заключавшие в себе скорбь и мечту о лучшей жизни.

В числе помещичьих дворовых людей нередко попадались грамотеи, способные переписать для себя и для других запавшие в сердце строки:

Горькая доля «дворовых»^[72] нашла свой отзвук в печальных строках песни, порожденной продажей членов крепостной семьи в разные руки и угоном в дальние места:

У крестьян южных уездов главный враг — помещик. Север и северо-запад Нижегородского края за все время своей истории почти не знали помещиков. Их врагами являлись чиновники-администраторы. Лирика и песни государственных крестьян имели свои особенности. Таково, например, шутливое «Прошение в небесную канцелярию…», содержавшее и такие строки: «Не было б в сердцах наших боли, коли б не было рабской неволи! Когда-то с каждого жила по копейке с души сходило, а ныне головы да земские для нас мучители мерзкие. Известно всему свету, что от секретаря и приказных житья нам нету. А по их науке сотские-воры без конца делают поборы…».

Настроение угнетенных крепостных людей выражалось не только в лирических жалобах. Бывало, что жизнь крестьян у помещика становилась столь тяжелой, что был один исход — протестовать скопом, и волнение охватывало всю деревню, а то и целую вотчину. Массовые выступления и протесты особенно часто случались в Нижегородской губернии при Екатерине II.

Служебная переписка по таким делам попадала обычно в губернские архивы и сохранилась для потомства.

Одно из крупнейших крестьянских массовых выступлений произошло в ардатовских селениях Мечасове и Кузгороди. Земский исправник Федор Стремоухов доложил начальству, что крепостные князя Одоевского, «выходя из должного господину повиновения, начали бунтовать».

Губернские власти поспешили в имение Одоевского, где и нашли во дворе усадьбы большую толпу народа. Выяснилось, что причиной сбора является принесенное в Мечасово известие с ардатовского базара о том, что господские люди скоро будут свободны и оброков барину им не платить. Уговоры полиции разойтись не подействовали. Крестьяне расположились на траве, заявив, что будут дожидаться приезда владельца, чтобы объясниться с ним непосредственно.

Три дня просидели во дворе. Конечно, князь Одоевский и не думал показываться. На четвертый день явилась воинская команда и начала расправу. Первым схватили «возмутителя» крестьянина Петрова, распространившего взбудоражившее всех известие из Ардатова. Уездный суд получил предписание «поступить с Петровым по законам без всякого послабления и дело о нем решить в самой скорости». Судьи вынесли решение — наказать Петрова кнутом, вырвать ноздри, наложить клеймо и сослать на каторжные работы. Двести других из толпы (каждый второй) были перепороты и отпущены. Как видим, решили дело «без всякого послабления».

Другое крупное волнение крепостных крестьян произошло в селе Пое Лукояновской округи. Целую неделю барщинные крестьяне помещика С. Бутурлина, дружно согласившись между собою, не выходили на господские работы. Бутурлин поспешил с жалобой к губернатору…

Лукояновский уездный суд приговорил десятерых крестьян, «ослушавшихся оного их помещика Сергея Бутурлина в работах и в сборе положенных с них денег», к наказанию на теле: трех — кнутом, семерых — плетьми.

Постоянные притеснения помещика до такой степени раздражали крепостных, что иной раз один или несколько смельчаков решались на свой страх избавить товарищей от деспота. Так был убит своими крестьянами и дворовыми помещик села Линькова Макарьевского уезда Н. М. Куроедов. Крестьяне подстерегли ненавистного тирана-господина на мельнице, раздробили поленьями голову и сбросили тело под мельничное колесо. Участники расправы, будучи пойманы, единодушно показали: «…оное убийство ему, Куроедову, последовало за то, что он при жизни своей делал нам великие нападки, т. е. принуждал безвременно — рано и поздно — к работам и обирал у нас хлеб…».

Горбатовский уездный исправник Перхуров донес Нижегородскому полицейскому правлению о том, что живший в селе Арапове помещик П. Я. Зиновьев 21 мая 1788 года убит своими крепостными людьми во время поездки из села Арапова в деревню Гомзову. В расправе над извергом-барином принимали участие четыре крестьянина села Арапова и двое дворовых усадьбы Зиновьева. На состоявшемся вскоре суде фигурировали свидетельницы — «две женки и три девки», обесчещенные помещиком.

Выяснилось, что «женки» — жены двух дворовых, участвовавших в убийстве, а «девки» — две дочери и сестра араповских крестьян-подсудимых.

Суд не принял этого во внимание и всех участников справедливой мести покарал жестоко.

Убийства господ были крайним средством, к нему прибегали только сильные, волевые натуры, наперед согласившиеся идти под кнут и на каторгу. Большинство отчаявшихся людей выбирало другой путь — бегство.

В середине и во второй половине XVIII века нижегородские крестьяне убегали «на низ» (устья Волги), в Сибирь, на Кавказ, а то и в Польшу и Австрию.

Озабоченное постоянными побегами крепостных людей от своих владельцев, правительство не скупилось на заманчивые предложения. Указ 1755 года вызывает русских беглецов из-за рубежа, обещая прощение всех вин. Одновременно предписывается помещикам обеспечить «раскаявшихся» и возвратившихся крестьян семенами и «еменами» (первое — зерно для посева, второе — для собственного потребления).

Повторяла такие указы неоднократно и Екатерина II. Но посулы правительства большей частью не достигали цели. Помещики иногда были не прочь непосредственно войти с беглецами в добровольную сделку, чтобы любым способом залучить их обратно.

Один «смекалистый» нижегородский помещик прибегнул с этой целью к печати. В 1761 году он поместил такое объявление в «С.-Петербургских Ведомостях» (№ 97 от 4 декабря): «Коллежский советник Андрей Володимиров сын Удалов из покупного его Нижегородского уезда села Фроловского из деревень бежавшим людям и крестьянам от каких-либо несносных порядков, — а ныне где живут неизвестно, через сие дает знать свое намерение в пользу их и свою, чтоб они возвращались на прежнее свое жилище или б здесь являлись у него в С.-Петербурге; он будет принимать их со всяким к ним вспомоществованием… И содержаны будут впредь в добром порядке, без отягощения, и тем были б неизменно уверены».

Объявление вызвало ряд подражаний в том же 1761 году. Однако в номерах газеты последующих лет они уже не встречаются. По всем признакам, «хитроумные» душевладельцы напрасно затратили деньги на публикации!

Большим злом в русской жизни являлось право помещика по своему усмотрению сдавать своих «подданых» в рекруты или за провинности ссылать в Сибирь. Правом избавляться от нежелательных в деревнях «смутьянов и бунтовщиков» помещики пользовались очень широко. Крестьянина, сосланного в Сибирь, засчитывали господину как взятого в рекруты. Единственным ограничением для ссылки было условие: «…лишь бы люди были не старше 45 лет и годны к работе».

Закон разрешал помещику в таких случаях разлучать семьи; правда, он обязан был вместе с крестьянином отправить его жену, но малолетних детей мог оставить при себе; если же отправлял детей с родителями, то получал из казны по 10–20 рублей за мальчика, в зависимости от возраста, а за девочек — половину.

Партии ссыльных следовали в Сибирь по суху и водой. Начальным пунктом отправления для всей средней России был Нижний Новгород. Сюда доставляли русские помещики по зимам свой назначенный к отправке в Сибирь «живой груз». Весной закупались струги и барки и с открытием навигации сплавлялись по течению вниз вплоть до Самары. Отсюда пешим путем люди следовали дальше. А пеший путь от Самары до сибирских мест продолжался в среднем не менее двух лет.

Много случаев высылки нижегородских крестьян в отдаленные места Сибири зафиксировано в местных архивах. В 1782 году князь Георгий Вахтангеевич Грузинский продал село Катунки с деревнями за 150 000 рублей князьям Варваре и Дмитрию Цициановым.

Новые владельцы сразу же не поладили с жителями своих деревень, и в нижегородские губернские места посыпались от Цициановых просьбы вроде нижеследующей: «Ходатайствуем об отсылке крестьянина Леонтьева за непорядочные поступки и девки Матвеевой за чинимые грубости и огорчения — на поселение в Иркутскую губернию…».

На стороне помещика был царский закон, услуги регулярного войска, а хорошо поставленный сыск редко давал одиночке-беглецу возможность скрываться долгое время.

Многие, покорившись судьбе, терпеливо страдая, несли тяжелое ярмо беспросветного существования.

Но находились люди непокорные, свободолюбивые и предприимчивые: доведенные до отчаяния, они соединяли свою судьбу с теми, кого преследовал господский «закон», шли в леса, выходили с кистенем на большую дорогу.

Так называемое «разбойничество», бесспорно, являлось порождением преступного строя насилия и надругательства бар и чиновников над крестьянами.

Не было такого уголка в Нижегородской губернии, откуда бы не неслись тревожные вести: «Шалят!.. Пошаливают!..». Места, удобные для «шалостей», были известны всем: пешим и конным, всадникам и экипажам, одиночкам и обозам. В окрестностях Нижнего наиболее опасными для проезжающих считались: урочище Смычка (район современной Мызы), поле около деревень Утечиной и Грабиловки, лес близ села Кстова. Арзамасская провинция «славилась» Бреховым болотом и рощей у деревни Кудеяровки Лукояновской округи. Васильский уезд страшен был урочищем Стары-Мары, «Воровским долом» (у села Петровки), починком Рамза за речкой Ургою (приют разбойника Степана Рамзая). На Волге и Оке почти каждый остров, пустынный затон или крутой поворот реки служили убежищем вооруженных удальцов.

Соединяясь в ватаги, разбойники прежде всего выбирали сообща предводителя, или атамана. Особенно заслуженного предводителя называли «батюшка-атаман». Разбойники нападали на проезжавших купцов, отнимая деньги, подстерегали обозы с товаром, грабили и жгли селения, разбивали торговые караваны по рекам; вешали попадавшихся им в руки представителей власти, не щадили и указанных местной молвой ненавистных всем помещиков и богатеев.

Многое множество разбойничьих «подвигов» запечатлено в официальных документах. Немало рассказов, сказаний, преданий о нижегородских разбойниках XVIII века уцелело в местных архивах.

В 1744 году были начисто ограблены две крупнейшие вотчины князя Хованского и генерал-майора Шереметева в Суздальском и Юрьево-Польском уездах. Начался тщательный розыск. Один из пойманных, беглый рекрут Василий Федоров, дал безыскусственные, но яркие показания:

«От роду ему 27 лет, крестьянин он Нижегородского уезду, господ баронов Строгановых, деревни Монастырки. Тому с 5 лет отдан в Нижегородской Губернской канцелярии в рекрутные солдаты и в верной службе присягал, военной экзерциции деревянным ружьем обучался и с того города Нижнего Новгорода с такими же набранными рекрутами выслан в Белогородскую волость.^[73] И в Нижегородском уезде, прошед село Вязовку, в незнаемой (т. е. неизвестной ему по названию) деревне бежал и, сошед (скрывшись), жил на сибирских медных заводах.

В прошлом, в 1742, году весною с тех заводов его, Федорова, и прочих бурлаков сослали (выгнали, как беспаспортных), и пошел он в Нижегородскую губернию на реку Усту. Там сошелся с бурлаком Григорием Котельницким (т. е. родом из Котельнича), и пошли оба на реку Волгу. Пришли в деревню Фокину (близ Васильсурска) к крестьянину по имени Макар, а прозвища не знает.

В тот же срок пришли к Макару бурлаки Федот Тупенков, Григорий Маленький, Василий Воробьев, Степан Коза, Василий Матушкин, Степан Шмаков, Иван Кнут.

Все девять, согласясь, пошли на реку для разбоев. По пути, промеж деревень Подожгиной и Андреяновой (Балахнинской округи), в раменном лесу к ним пристали еще 13 человек: Матвей Соколов, Афанасий и Гаврила без прозвища, Семен Черный, Яков Судомойкин из Пуреха, Федор Кошкодавин — житель села Ландеха, Федор Толстов из Хохломы, Петр Семенов, из Корельской волости Иван, а других как зовут и отколь, не знает… Посоветовав, выбрали в атаманы Матвея Соколова, а в есаулы Семена Черного».

Первым пунктом действий была деревня Железова (той же Балахнинской округи). Здесь разбойники запаслись оружием. Отняли у двух крестьян «винтовки»,^[74] в деревне Лисиной раздобыли у крестьянина Степанова фузею, у крестьянина Ивана Шкуры пороху шесть зарядов.

«Придя затем в село Кромку (Макарьевской округи), разбили попа, взяли пожитки, и, спрашивая у того попа денег, есаул Черный бил его плетью».

Воротившись в Балахнинскую округу, близ села Катунок, пришли в лес. Федор Кошкодавин с пятью товарищами от них отстали, остальные продолжали действовать. Грабили главным образом помещиков и попов и взяли богатую добычу.

«…Близ мельницы Симачихи, — рассказывает далее Василий Федоров, — разбойник Федот Тупенок завыл по-волчьи, и на тот его голос пришли к ним из лесу еще десятка два прятавшихся в чаще людей…»

Всего набралось в отряде свыше сорока человек. Выбрали нового атамана Осипа Полетаева и есаула Ивана Шарова. Еще выбрали: старосту для веданья «добычей» Ивана Кнута, помощника ему Василья и двух огневщиков Степана Крутожопку и Михаила Паляну (для пытания огнем людей, не желающих добровольно отдать деньги).

Очередной налет произвели на помещичий дом, стоявший посреди большого села Пестяков. Помещик со старостами и приказчиками встретил разбойников ружейным огнем. Произошло настоящее сражение, с обеих сторон оказались убитые и раненые. Разбойники осилили. В помещичьем доме, в горницах, в чуланах и амбарах взяли денег в трех мешках 400 рублей, кроме пожитков и продовольствия.

На трех телегах увезли разбойники отнятое помещичье имущество в лес, за Калушкину пустынь, где и произошел «дуван» (дележка).

В дальнейшем отряд побывал еще в селе Воскресенском Сокольской волости (левобережье Волги), но пыл разбойников стал уже охладевать. Большинство из них почувствовало себя «богатыми» и не нуждалось в дальнейшем пролитии крови. Разбойная артель распалась, люди разошлись. Вскоре участник шайки Василий Федоров был пойман по делу ограбления помещиков Хованского и Шереметева и на допросе подробно рассказал о своей более чем трехлетней «деятельности»…

Около 1755–1756 годов из нижегородского поместья княгини И. Я. Голицыной, из деревни Отеревой (около Борисова Поля Нижегородского уезда) неизвестно куда скрылся молодой крестьянин Константин Васильев Дудкин. Несколько лет вольный молодец бродил по Волге-реке, познакомился с понизовыми бурлаками, забубенными головушками, и наконец очутился в Астрахани. В дальнейшем намеревался он пробраться на взморье, на ловецкие ватаги в тайные места, где, как ему стало известно, волжские атаманы набирают людей в отряды «гулять» по Верхней Волге.

На первых порах Дудкина ждала неудача. Его поймало астраханское военное начальство. На допросе он сказался человеком, «не помнящим родства», но после трехмесячного заключения передумал и объявил себя беглым рекрутом Степаном Кулагиным. Мнимого рекрута судили в астраханской военной комиссии и определили в солдаты в Самарский полк, где он прослужил тринадцать лет.

Но в это время нижегородская княгиня Голицына узнала, что ее крепостной Константин Дудкин, столько лет пропадавший без вести и уже считавшийся умершим, служит в Самарском полку под ложным именем. Она послала в полк доверенного приказчика. Дудкин-Кулагин не стал дожидаться помещичьих плетей и ловко скрылся в одном из бесчисленных ущелий Жигулевских гор. В первый же месяц своей независимости Кулагин сумел подобрать 12 готовых на все удальцов. Ограбление крупного самарского чиновника Торпакова доставило новоявленным разбойникам большую сумму денег. Это «дело» создало Кулагину широкую известность среди поволжской вольницы, за ним утвердился титул атамана и почетное между разбойниками название «батюшки». Поразбойничав с год в Астраханском крае, «атаман Кулага» направился вверх по Волге к родному Нижнему.

Пять дальнейших лет протекли в разбойничанье главным образом по нижнему течению Оки. Села Горбатово, Избылец, Подвязье, Дудин монастырь испытали набеги его отряда.

Кулагин-Дудкин умел привлекать к себе решительных и смелых помощников. Из последних приобрели громкую славу казанский семинарист Силантьев и совсем еще юный Федор Васильев, уроженец села Лыскова, «помещика Грузинского царевича Егора Вахтангеевича крестьянин».

После каждого крупного грабежа шайка «батюшки-атамана» Кулаги сплывала Волгой из пределов Нижегородской губернии, и на некоторое время молва о ней затихала. Никто не знал, где разбойники проводили зимы. Упорно держался слух, что некоторые селения верховий Керженца — Беласовка, Бараниха, Дорофеиха, Мериново, Взвоз — по зимам наполняются пришлым населением, но живали пришлецы тихо, спокойно, никому никаких беспокойств не причиняли. Губернским властям ехать для расследования в такую даль и глушь, конечно, не хотелось, да и поводов не было, так как определенных доносов не поступало. Весной, с вскрытием Керженца, незнакомцы обычно исчезали неизвестно куда, щедро уплатив за зимние квартиры…

Оборвалась деятельность атамана Дудкина-Кулагина совершенно случайно и вне нижегородских пределов. У посада Дубовка под Царицыном он неожиданно попался в плен местным властям и вскорости был повешен.

Следует добавить, что известность Константина Васильевича Дудкина-Кулагина была столь велика, что по всей тогдашней казенной канцелярской переписке он именуется «славным разбойником» — эпитет, которого не удостаивался никто другой из поволжских разбойников XVIII столетия.

Разбойники имели часто тайные симпатии некоторых, более других обездоленных.

Верстах в 12 от заштатного города Починки существовала во второй половине XVIII века роща, прозывавшаяся Янькин Стан. Вокруг были густые, едва проходимые леса. Здесь «гнездился» разбойник Янька (т. е. Яков) с многочисленною шайкой. Янька с товарищами выезжал перед базарами и ярмарками для разбоя на Большую Пензенскую дорогу, а в другие дни посещал господские усадьбы и сельских богатеев. Действиями своими он наводил ужас на весь уезд. Полиция не могла с ним справиться.

Чуть не в каждой деревне, в тех местах, где действовала разбойничья ватага, имелись избы-приюты, в которых могли на время укрыться переодетые «свои», «знакомцы», «странники», «нищие» и прочие. Провиант целиком доставлялся разбойникам в лесной стан доброхотами из местных жителей. Разбойники даже имели «находных» жен из тех же соседних деревень.

Простой народ уклонялся от поимки разбойника-удальца. Тем более что в тех глухих лесных местах Янька пользовался славою как великий «знатник», т. е. колдун и чародей. По уверению некоторых, ему ничего не стоило при погоне оборотиться в зверя или в мышь и скрыться…

Несколько лет действовала неуловимая шайка. Погубила Яньку хитрость сельских богатеев. У разбойников на стану жила женщина, здоровая и красивая, которая часто заезжала в Починки на базар для закупок. Женщину подговорили, дали ей бочку вина, с тем чтобы она предложила ее атаману с товарищами в виде подарка от лица будто бы всего починковского общества для снискания его милости и пощады от набегов. Женщина обещала, когда разбойники упьются, дать знать посланной из Нижнего военной команде, которая соберется к тому времени в лесу. Хитрость удалась. Обманутые разбойники, обрадовавшись вину и «дружбе целого города», начали пировать без всякой опаски. Нападавшие перерезали сонных и хмельных людей, причем атаману, как чародею, мертвому вбили кол в рот.

Особую славу заслужил в Нижегородском Поволжье полулегендарный разбойник Галаня, или Галанка. Для Галанки не существовало крепких стен нижегородского острога. Пять раз уходил из-под замка неистощимый на выдумки удалец.

Галактион Григорьев происходил из крестьян сельца Саблукова Прудищенской волости Васильского уезда. Прудищи вообще были местом, откуда часто выходили боевые разбойничьи атаманы. Саблуково, по преданию, получило имя от разбойника XVII века татарина Саблука. Село Прудищи одновременно именовалось Зверевом по прозвищу жившего здесь в первых годах столетия разбойника Зверя.

Галактион — Галанка Григорьев начал свою вольную «деятельность» на берегах реки Имзы, притока извилистой Пьяны. Со своими пятнадцатью удальцами он ходил, говоря его жаргоном, «в помещичьих домах псалмы петь», «на большой дороге с купцов подорожную пошлину сбирать». Приютом разбойникам служили многочисленные землянки в береговых обрывах Имзы.

Наиболее крупным делом Галани около Имзы было ограбление Крестомаровского монастыря. Стены обительские были высокие, ворота крепкие. Разбойники не решались ломиться в монастырь через ограду или разбивать железные ворота. Монахи, в случае тревоги, могли бы уйти тайным подземным ходом в лес. Галаня с товарищами решили проникнуть в монастырь хитростью. Знали они, что чернохвостники любят богомолок-женщин, дающих изрядный доход обители. Нарядились все шестнадцать человек в бабью одежду и обманули доверчивого привратника. Пробравшись хитростью за ограду, принялись действовать «обычным» путем: настоятеля и братию поджаривать на вениках, требуя выдать спрятанную свою и монастырскую казну… Все, что нашли разбойники ценного в монастыре, они похитили, деревянные строения перед уходом зажгли.

После такого случая Галане оставаться на Имзе нельзя было. Ограбили в соседнем Нижегородском уезде еще второй монастырь — Оранский — и ушли на Волгу. Здесь обосновались пониже Васильсурска в Фадеевых горах.

Слава Галани привлекла к нему десятки людей, желавших вступить под его начало. В лесу, прилегающем к Хмелевской Слободе, выстроен был целый городок — укрепление с земляными валами и чугунными пушками, снятыми с ограбленных волжских судов.

Дальнейшие разбойничьи «подвиги» Галани порой прерывались на год-два. Такие перерывы попадали на листы административно-судебной переписки.

В «Журналах Нижегородского Наместнического Правления» за 1781 год значится: «Посланный для поимки разбойников поручик Мавринский доносит, что в одном из присурских лесов захватил шайку разбойников в то самое время, когда один из них рубил саблей связанного мещанина Алферьева, самого злодея поймал, а прочие разбежались… А в допросе тот злодей показал, что он разбойничий атаман, беглый каторжник крестьянин Галактион Григорьев, прозвищем Галанка».

В тех же «Журналах» за 1782 год отмечено: «При сообщении Нижегородской Уголовной Палаты прислан для отправки на каторгу бежавший с нее вор, разбойник и смертоубийца Галактион Григорьев (Галанка), наказанный в Казанской Губернской канцелярии за разные чинимые им побеги, разбои и смертные убийства кнутом, с подновлением вырезания ноздрей и постановлением литерных знаков «вор»…».

Через полгода, в феврале 1783 года, Нижегородский уездный суд доносит в то же Наместническое правление, что назначенный к отправлению на каторгу «каторжный утеклец» Галактион Григорьев, он же Галанка, сделал заявление, что «товарищи его предположительно скрылись и поныне живут в состоящей от города Василя в 60, а от урочища Шумцы в 5 верстах, в непроходимом лесу сделанной избе, в коей и он с некоторыми зимовал и оставил куль муки. Оную избу он может указать и довезти до нее только по зимнему пути».

Повезли скованного Галанку в те места, а дорогой он скрылся. При тщательнейшем исследовании указанной Галанкою местности никакой избы там не оказалось. Через короткое время вновь начались «подвиги» Галанки в Нижегородской губернии.

В июне 1783 года балахнинский капитан-исправник сообщил наместничеству, что ночью 5 июня на плывшие из Ярославля купеческие суда близ Городца, пониже Нижней Слободы, напала партия в шесть разбойников, переехавших с луговой стороны. На другой день шайкой в семь человек, среди которых замечен известный каторжник Григорьев, там же ограблено второе судно.

Жалобы в наместничество не прекращались. Там напали на лодку и взяли товару на 155 рублей, в другом месте сделали нападение на почту… Общая молва указывала на Галанку.

«Карьера» Галанки кончилась совершенно необычным для разбойничьих атаманов способом — он умер от самой пустячной болезни. Товарищи похоронили своего главаря в лодке, где-то в потаенном месте Фадеевых гор. Каждый из разбойников счел долгом бросить в лодку какой-нибудь золотой предмет…

В конце XIX и в начале XX века искатели «кладов» изрыли значительные пространства горного берега Волги, ниже Васильсурска на 10–15 верст. Все они безусловно искали «золотую лодку» разбойника Галанки.^[75]

Казенная борьба с «разбойниками» началась еще с 40-х годов века. Директор каравана Лобратовский (ехал из Москвы в Сибирь) донес в 1744 году, что на него в продолжение всего волжского пути, а особенно на участке от Нижнего до Казани, чинимы были нападения от разбойников. Он едва проехал, отстреливаясь из пушек. До Нижнего на Оке он встретил на пути более 50 разбитых и пограбленных судов.

Правительство приняло срочные меры: отправило на Оку и Волгу крупные военные отряды. На воде устанавливалось постоянное плаванье вооруженных судов — гардкоутов, а на суше — сменные сторожевые посты и пикеты. Общее командование речными гардкоутами на участках Кинешма-Казань и Муром-Нижний поручили полицейскому полковнику Редькину.

Первое столкновение казенной команды с разбойниками не принесло лавров Редькину. В 30 верстах от Нижнего на Оке разбойники осилили гнавшуюся за ними полицейскую команду. В результате кровопролитной схватки на гардкоуте оказалось 27 убитых и 5 раненых. Потерпевший поражение гардкоут возвратился в Нижний, где Редькина ожидало новое тревожное сообщение.

Алаторская Провинциальная канцелярия сообщала, что вокруг города неспокойно, а в городской полицейской команде всего солдат 96 человек, из которых большое число стары, дряхлы и увечны, ружей нет — вместо них копья и рогатины, шпаг исправных также не имеется.

Редькин послал подкрепление, но было уже поздно. В ночь на 3 марта (1756 года) вошли в город Алатырь разбойники, разгромили провинциальный магистрат и захватили соляного сбора 950 рублей (очень большая по тому времени сумма).

Редькинская команда, нагнавшая их, опять была потрепана. Начальник «карательного отряда» уныло рапортует: «…и хотя тех злодеев несколько человек и пойманы и оные пытаны, однако та воровская шайка в конце еще не искоренена и оговоренные люди многие не сысканы».

Потерпев неудачу в столкновениях с крупными отрядами разбойников, Редькин начал поиски отдельных «злодеев» в прибрежных селениях Волги. Здесь он имел некоторые успехи, иногда в его руки попадали то шесть, а то и семь разбойников, случайно отбившихся от ватаги.

Тем не менее грабежи на реках продолжались как раз в районе действий гардкоутной команды полковника Редькина.

В ночь на 21 августа 1764 года караван, шедший с Камы с 30 000 рублями медной монетой, остановился для ночлега около села Фокина. Три тяжело загруженные коломенки сопровождало 13 солдат.

Дальнейшее видно из полицейского донесения: «…и той ночи была темнота, и погода с дождем, и ничего не видно было. На каждой коломенке на часах стояло по одному солдату. Ночью незнамо какая разбойничья партия, наплыв нечаянно на караван и взошед на первое судно, из имевшейся на нем денежной казны разбили две бочки и грабежом из них взяли 400 рублей…». Донесение заканчивалось кратко: «…разбойники неведомо куда скрылись…».

Редькин впал в уныние и готов был просить «абшид» (отставку). Неожиданную помощь оказал столичный начальник, задумав новый способ ловли преступников. «Дабы удобнее можно было таковых речных разбойников искоренять, приказываю всем посланным офицерам с командами своими, когда проходить будут купеческие суда в опасных местах, скрытным образом причаливаясь к ним, плыть крадучися вместе с ними и, в случае нападения воровских людей, стараться сим верным способом получить их в поимку». При этом предусмотрительно прибавлялось: «…но чтоб команды тем купеческим судам ни в чем обиды отнюдь не делали»!

Начальник хорошо знал натуру своих подчиненных, но напрасно положился на действенность своего предупреждения. Полковник Редькин выполнил только первую часть распоряжения. Он стал «причаливаться» к торговым судам и вместе с тем… вымогать подарки и взятки «за охрану». Судоходцам стали страшны не столько разбойники, сколько гардкоутные команды. Плач и стон пошел по затонам, пристаням и прибрежным селениям. При первой возможности суда удирали от «охраны»…

Семидесятые годы ознаменовались в истории России необыкновенно мощным и широким народным движением. Грозные события гражданской войны последней четверти XVIII века, несмотря на стихийность, неорганизованность движения, наивные царистские настроения, объективно были направлены против существующего самодержавного строя, подрывая его крепостнические основы.

Народное восстание 1773–1775 годов, потрясшее империю, стало последней крестьянской войной феодальной эпохи, крупнейшим движением крестьянства не только в России, но и во всей Европе.

Сигнал к массовому восстанию подали яицкие (уральские) казаки, давно уже раздраженные систематическими притеснениями правительства. Первая же искра нашла много горючего материала в разных местах приуральского края. Неожиданно быстро развившееся массовое крестьянское восстание, в котором деятельное участие приняли башкиры и калмыки, лавиной покатилось к центральным областям страны. Двор беспечно веселился в Петербурге. Блистательные вечера и балы, казалось, свидетельствовали о полном спокойствии в стране. И вдруг 15 сентября курьер из Оренбурга доставил известие, что на Яике появился человек, называющий себя императором Петром III, весь тамошний народ ему верит и вступает в его войско.

Екатерина почувствовала, что трон зашатался. Имя покойного Петра III было избрано отнюдь не случайно. Его насильственное свержение с престола порождало в народе слухи самого различного свойства.

Последующие сообщения оказались для императрицы еще тревожнее: в местностях, по которым движется «восставший из гроба монарх», народ свергает поставленных законной властью чиновников, не платит податей, уклоняется от повинностей, лишает жизни помещиков, делит их землю, сжигает их усадьбы.

Императрица, двор и министры растерялись. Воюющей армии приказано было спешно возвращаться в пределы России (на Дунае победоносно действовал Суворов), а пока приходилось надеяться на внутренние резервные войска.

Пока последние приводились в боевую готовность, Екатерина пробовала сыграть на «благоразумии» подданных. Один за другим печатались и обнародовались манифесты. Первые два сочинял новгородский митрополит, третий — сама императрица. Но царские уговоры и посулы не имели никакого успеха. События развертывались с поразительной быстротой. Население волжских городов и сел дружно присоединялось к отрядам повстанцев, руководимым талантливым вождем восстания Емельяном Пугачевым.

В конце ноября 1773 года правительство Екатерины II назначило командиром карательных войск генерал-аншефа А. И. Бибикова, предоставив ему обширные полномочия. Но воинские части, назначенные к отправлению вслед за Бибиковым, задержались.

В марте нижегородскому губернатору Ступишину последовал из Петербурга приказ об укреплении Нижнего Новгорода. Это не было легким поручением. В городе числился гарнизонный батальон неполного состава. Была также инвалидная команда в составе 138 человек, но она состояла из полукалек и стариков. 20 исправных чугунных пушек находились на гардкоутах для борьбы с местными «разбойниками». Впрочем, еще 42 сломанные пушки валялись в арсенале. Ими занялся «прапорщик фортификации и артиллерии» Иван Филонов. Он починил весь «огненный бой» в короткий срок, за что Екатерина позднее приказала перевести его без выслуги лет в следующий чин. После некоторой поправки развалившихся ворот у Ивановской и Дмитровской башен Нижегородский кремль показался Ступишину неприступным. Однако весной у губернатора появилась другая забота, о которой ой поспешил доложить начальству.

«…Из Соликамского уезда, из Дедюхина, из Нового Усолья и Соли Камской по вскрытии рек отправляется ежегодно соль на множестве судов до самого Н. Новгорода, где и отдается подрядчикам и развозится ими в верховые города. На оные же суда определяется великое число людей для провождения до устья реки Камы, а от сего места до Нижнего Новгорода почти вдвое их умножается…»

В дальнейшем изложении Ступишин ясно давал понять, что он не ручается за надежность этих людей, которых так много, что в случае каких-либо недоразумений невозможно будет с ними справиться.

Правительство решило усилить гарнизон Нижнего конными казачьими частями. Московский генерал-губернатор М. Н. Волконский прислал 200, по его убеждению, вполне надежных донских казаков. Однако в Нижнем вид казаков не произвел обнадеживающего впечатления, и весь отряд поспешили отправить в уезды. Позднее дополнительно прибыл эскадрон Бахмутского гусарского полка.

В июне общее положение из тревожного превратилось в угрожающее. Пугачев стоял под Казанью, от которой до нижегородских границ было рукой подать — менее двухсот верст.

Среди нижегородских помещиков началась паника. Дворяне бросали поместья на произвол судьбы и вместе с семействами устремлялись в губернский город под защиту каменных стен.

Выполняя указания правительства, А. А. Ступишин попробовал объединить для отпора «грозному» врагу землевладельцев южных нижегородских уездов. Приехав в Арзамас, собрал оставшихся на местах помещиков, держал речь, уговаривая создать боевые отряды из «преданных хозяину» дворовых людей или «нанять за деньги со стороны». Предлагал и старые чугунные пушки, обещанные военным ведомством.

Затея хотя и понравилась, но осталась без осуществления. Помещик Салтыков, положим, ухитрился завербовать несколько сот «наемников», но они, получив деньги, разбежались.

12 июля пугачевская армия завладела Казанью.

Через пять дней, отступая от подошедших к Казани крупных регулярных сил, Пугачев переправился на правый берег Волги. Спустя два дня он оказался в пределах Нижегородского края, вблизи городов Курмыша и Алатыря.

Разделив армию на две части, Пугачев левое крыло направил к Саранску Пензенской губернии, а с правым собирался устремиться к Нижнему Новгороду. На этом пути его ждало много союзников.

Еще в конце сентября 1773 года Пугачев направил свои манифесты башкирам и в казачьи станицы. Специально выезжал в Башкирию один из виднейших участников восстания — Чика-Зарубин. Уже в начале октября 400 башкир, вытребованных Рейнсдорпом в Оренбург для «подавления мятежа», единодушно примкнули к Пугачеву. В ноябре присоединился двухтысячный отряд Салавата Юлаева. Со всех концов тянулись к Пугачеву русские крестьяне, башкиры, татары и марийцы.

Начиная от приволжского Сундыря пугачевцы шли по области, населенной мордвой, чувашами и марийцами; елизаветинские и екатерининские меры по обрусению Поволжья привели к тому, что народы эти ненавидели русских попов и чиновников. Достаточно было посула Пугачева о веротерпимости, и уже одно это пробуждало стремление восстать против притеснителей.

Стратегическим планам Пугачева не суждено было сбыться. К тому времени сильные отряды казенных войск заняли все пути от Волги к большим внутренним городам. Повернув круто к югу, Пугачев изменил направление своего похода, но все-таки успел побывать в двух городах Нижегородской губернии.

О вступлении знаменитого Емельяна в нижегородский уездный городок Курмыш повествует донесение пережившего события начальника местной инвалидной команды:

«20 июля поутру, часу в 8-м пополуночи… Пугачев с немалою воровскою толпою вступил в город Курмыш с яицкими казаками и через реку Суру переезжали вплавь, и, того варварского нашествия боясь, из города многие живущие дворянство и граждане разбежались, а осталось малое число людей, и то чернь, и те останные граждане оного злодея Пугачева встретили со святыми иконами и с хлебом-солью…».

Инвалидная команда была захвачена и приведена на городскую площадь, где Пугачев, приказав строить рели (виселицы), чинил суд. Пощадив старика, начальника команды, Пугачев распорядился повесить нескольких наиболее ненавистных горожанам курмышских чиновников.

Для всеобщего сведения от лица предводителя восставших прочитан был «Манифест», в котором объявлялось:

«…повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместиях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет».^[76]

Из этих строк видно, что Пугачев и его соратники более четко, нежели в прошлом участники восстания Болотникова, Разина или Булавина, определяли свои стремления: отмену крепостной зависимости, уничтожение дворянства, отмену рекрутчины, денежных податей и поборов.^[77]

Пробыли повстанцы в Курмыше несколько часов и отправились дальше, оставив из отряда четырех казаков для надзора за порядком в городе.

После отъезда пугачевцев до 60 посадских жителей «записались в казаки». Каждого из них остригли на казацкий манер, «под айдар», снабдили саблей и ружьем. Новоиспеченные «казаки» образовали нечто вроде обычного в казачьих станицах «круга», который распоряжался в Курмыше целую неделю, вплоть до подхода правительственной военной силы.

К городу Алатырю пугачевская армия шла три дня, по дороге задерживаясь «для суда и расправы» в попутных деревнях и барских усадьбах. Прибывая в очередное селение, Емельян собирал крестьян и спрашивал: «Нет ли здесь у вас коштанов, мироедов и других каких съедуг? А если есть — мы их сейчас под застрехами отдыхать подвесим!..» Много ненавистных крестьянам помещиков, их приказчиков и сельских мироедов после ухода народных мстителей болталось на веревках под крышами и на воротах домов.^[78]

О подходе Пугачева к Алатырю жители узнали заранее. Воевода с товарищами, прокурор и все чиновники из дворян скрылись. Оставшиеся — мелкий посадский народ и церковники — приветствовали Пугачева колокольным звоном.

Пугачев распорядился раздать государственную казну народу, прекратить взимание денег за соль, все имеющееся налицо государево зелено вино спустить в реку Суру. В городе он пробыл один день и отправился дальше, захватив из военных запасов десять пудов пороху.

За Алатырем Пугачев переправился через Суру, удалившись с нижегородской территории.

В Нижнем весть о захвате «главным злодеем» двух городов губернии произвела удручающее впечатление. Ступишин послал срочного курьера в столицу с обширным донесением:

«Известный самозванец и бунтовщик Пугачев… произвел в обоих городах подобные своему зверству над обывателями, чиновниками и помещиками, им захваченными или приводимыми к нему взбунтовавшимися крестьянами, варварства… а также доставляемых новокрещенными татарами и чувашами священников и церковников убивал! Рассеявшись на многие партии по Курмышскому, Алаторскому, частью же Нижегородскому и Арзамасскому уездам, помещиковых, дворцовых и экономических крестьян привел в великое возмущение и неповиновение.

По получении сего известия я тотчас послал приводить взбунтовавшихся посадских и крестьян в прежнее их повиновение и послушание, партии солдат из состоящего здесь батальона и штатной роты: к Алатырю и в Курмыш — по пятидесяти человек. Но поелику обе команды пешие, то и не имел я большого успеха. Все же пойманы из сущих и нераскаявшихся мятежников пять человек, коих я, по исследовании, велел немедленно повесить. Трупы их, не снимая с виселиц, приказал укрепить на плотах и пустить вниз по Волге. Сие сделало в прибрежных жителях страх и обращение к послушанию, кроме отдаленных чуваш и татар…

Нахожу должным донести, что город Нижний положение имеет по всей губернии весьма важное потому, что хранится в нем: денежной казны до миллиона рублей, соли по берегу в разных местах до семи миллионов пудов, вина также вне кремля до четырнадцати тысяч ведер, а черни (народу), приходящей ежедневно на судах, многие тысячи. Все сие хранить без воинского подкрепления возможности не имею. В гарнизоне без командированных к усмирению бунтовщиков не более четырехсот рядовых, и те весьма ненадежны; а кремль в окружности своей имеет две версты и сто восемьдесят сажен. К обороне ж все, что силы человеческие могут изыскать, я ничего не упустил; но со всем тем не могу сказать, чтобы себя мог совсем обеспечить».

Далее в донесении перепуганного губернатора говорится, что 25 июляпойман в селе Фокине пугачевский посланец атаман Аристов, который «допрашиван был под жестоким истязанием и наконец, раскаявшись, дал великие показания, как сведущий о всех злодея намереньях…».

О казни Аристова Ступишин также сообщал императрице.

«Милостивый» ответ Екатерины губернатору не замедлил последовать:

«Господин Нижегородский Губернатор! Вчерашнее число получила я ваш пакет, из которого усмотрела разные злодейские похождения в вашей губернии. Строгость, которую вы нашлись вынужденным производить в нынешнем несчастном случае, опорочить никак не могу. Надеюсь, что вы с умеренностью или где нужно как по крайней нужде к таковым строгостям приступите. Показания злодейского мнимого полковника Аристова немалой суть важности, однако, надеюсь на благость всемогущего».

В тот же день Екатерина назначила нового начальника восточной армии — П. И. Панина, снабдив его неограниченными полномочиями. Это был уже четвертый по счету главнокомандующий. До него против Пугачева действовали А. И. Бибиков, Ф. Ф. Щербатов, П. М. Голицын.

Близкому нижегородскому соседу, московскому губернатору Волконскому императрица отправила экстренное письмо: «…Михаил Никитич! Известие о занятии Курмыша злодеями, к сожалению моему, получила вчерашнего числа вечером. Не сумневаюсь, что «они» стараются пройдти к Москве, и сумнительно, чтоб они пошли к Нижнему. Но думаю, что они прямо к вам пойдут, и для того не пропустите никакого способа, чтоб отвратить сие несчастье…».

В это время Пугачева уже не было в пределах Нижегородской губернии. Правительственные реляции говорили о его бегстве. Однако на деле это «бегство» скорее напоминало «нашествие». Весь юго-восток Нижегородского края наполнялся эмиссарами повстанческой армии. Знакомя население с указами «законного императора Петра III о вольности и правах русского народа», пугачевские посланцы отвечали самым заветным чаяниям и думам крестьянского населения. То тут, то там в селах, деревнях, хуторах, поместьях вспыхивали стихийные восстания. Люди собирались группами, вооружась рогатинами и копьями, переходили из селения в селение, сжигали барские дома, беспощадно расправлялись с каждым, кого имели основание считать своим врагом.

Губернская канцелярия была завалена слезными прошениями помещичьих управителей и приказчиков, хранивших дома и добро убежавших хозяев. В этих письмах подлейшее холопство и трусость сочетались с ненавистью к народному мстителю:

«…минувшего июля 28 дня, — пишет один приказчик, — явилась в Арзамасскую господина моего дворянина Шильникова вотчину в село Карауловку разбойничья партия крестьян человек с тридцать и дом разграбили, деньги и пожитки все побрали и уехали неведомо куда… Крестьяне господина моего в то время к поиске тех злодеев никакого старания не имели, но, как видно, будучи преклонны той воровской партии, чинили им вспоможение…».

Другой барский холуй «староста Антон Иванов» нижайше умоляет о помощи своей барыне: «Пришед из Арзамасского госпожи моей подпоручицы Кашкаровой вотчины, из села Лопатина, бывшие в одном для строения дому господского крестьяне Миней Иванов, Никита Рябов и Ларион Абрамов между собой имели разговор, чтобы господ своих ни в чем не слушать и ни в каком повиновении у них не быть… И крестьяне все к тому склонность проявили и госпожу мою в барском доме содержат взаперти и из дому никуда не отпускают и чинят ей всякое сопротивление…».

Такие жалобы Губернская канцелярия не оставляла без внимания, но мало чем могла помочь. Отправляемая из Нижнего «на место происшествия» партия солдат часто возвращалась домой с полпути.

Показателен и рапорт по начальству Ступишина: «Посланный здешнего гарнизону капитан Алексеев с пятидесятью человек команды в Курмышском уезде, под селом Хоршевашами, был атакован семьюстами чуваш четыре раза; однако, убив у них из пушек 12 человек, отогнал от себя. Мятежники, отошед от него не далее двух верст, расположились в лесу».

К исходу первой половины августа положение в Нижнем и в уездах особенно обострилось. В город стали прибывать с низовий Волги вышедшие оттуда весною бурлацкие караваны. Утомленные долгим путем бурлаки, сбросив ненавистную лямку, обнаружили повышенный интерес к ходившим по городу слухам.

Ступишин почуял опасность, и вскорости Екатерина прочла очередной губернаторский рапорт:

«Крестьянин Чернов в Нижнем мною повешен на берегу Оки в рассуждении таком, что в том самом месте, где он повешен, не только Нижегородской, но и других губерний бурлаков из разных жительств находилось и ныне находится для грузки соли великое множество; которые то видя, могут не только сами собою приходить в страх и познание, но и другим объявлять будут…».

В Арзамасском уезде положение многих помещиков и их семей сделалось критическим после того, как все пути оттуда к губернскому городу были заняты отрядами восставших крестьян. Для спасения жизни дворянам-землевладельцам, особенно тем, которые имели счеты со своими крестьянами, приходилось придумывать всевозможные увертки.

По арзамасским лесам прятались ранее убежавшие от злостных помещиков целые крестьянские семьи. Они годами жили в землянках, наведываясь украдкою в селения за пропитанием. Теперь они вышли на волю, разошлись по родным местам. В лесу ныне прятались их владельцы, жалкие, трепещущие от страха.

Не всегда удавалось крепостникам избежать справедливого возмездия. На глухих островках реки Пьяны скрывалось в зарослях несколько десятков арзамасских помещиков со своими пожитками и преданными дворовыми людьми. Неожиданный разлив Пьяны от дождей заставил тайных обитателей островков на глазах у местных жителей покинуть свои убежища. Они были переловлены и доставлены на крестьянский суд.

В середине августа правительство наконец собралось с силами. Представилась возможность с помощью прибывших из-за рубежа войск отправить к югу от Нижнего большой карательный отряд под начальством секунд-майора Мелина.

Участник правительственной комиссии, сопровождавшей карательный поход, чиновник Рунич вел путевой дневник. Из него мы узнаем некоторые подробности народного движения в окрестностях Арзамаса.

«…Найдя здесь (в Арзамасе) воеводу, старика Синявина, и весь город в страхе и унынии, мы, — пишет Рунич, — узнали от воеводы, что партия пугачевцев третьего дня разгромила починковской Конной Гвардии завод, в 100 верстах от города отстоящий; но куда сия партия от оного направила путь, о том они не имеют еще сведения… Отправясь из Арзамаса на заре, прибыли благополучно в Починки в 8 часов вечера. Здесь нашли конной гвардии ротмистра Павлова, которому поручен был в присмотр завод, у дома коего с копьями находилось некоторое количество заводских крестьян и при них полдюжины вооруженных рейтар. Павлов рассказал, что партия пугачевцев, в числе ста человек конников, напала на село и завод и что он с 6-ю человеками рейтар, с казною за час только нашествия сумел выбраться и скрыться верст за 12 отсюда, в лесу, где пробыв двое суток, возвратился опять к своему месту, собрал кое-как местных крестьян для охранения завода. Отсюда неприятель увел 60 лучших лошадей, но не смог причинить много разорения заводу и селению, ибо правительственный подполковник Муфель преследует пугачевцев по тракту в направлении к Саранску».

Тот же Рунич сообщает: «В сие несчастное время приехал в свою арзамасскую вотчину богатый дворянин, бригадир А. В. Салтыков. Узнав, что Пугачев где-то поблизости, он вздумал спасти себя и уехать в какое-нибудь тайное место и скрыться в оном, для сего и лошади уже были приготовлены. Но мужики, узнав о том, схватили его и, связав, посадили в телегу и с несколькими верховыми повезли стороною по Саранскому тракту, чтоб предать в руки Пугачеву. К счастью, — радостно восклицает дворянин Рунич, — их перехватил отряд Муфеля, освободил помещика и, пришед в салтыковское поместье, как сих, так и прочих участников строжайше наказал…».

Главный каратель граф Панин, тупой и жестокий, приступил к миссии, порученной императрицей, с истинно холопским усердием. Население тех местностей Нижегородского края, где происходили волнения, заплатило «за пугачевщину» потоками своей крови и окончательным разорением. Граф, ретивость которого всячески поощряло правительство, приказал прежде всего пересечь жестоко плетьми всех крестьян, так или иначе прикосновенных к событиям.

Одной такой мерой каратель не ограничился и тут же предписал: «У пахарей, негодных в военную службу, на всегдашнюю память их преступления урезать у одного уха». И этого ему показалось мало: от каждых трехсот человек один был повешен. Для вящего «назидания» граф повелел тела казненных похоронить группами вдоль проезжих дорог. Так возникли в южной части Нижегородской губернии «Панинские придорожные кладбища».

«Восстановив порядок», граф придумал еще предупредительную меру на будущее. В деревнях и селах, наиболее деятельно участвовавших в событиях, установили на видных местах рядом виселицу, колесо и глаголь (столб с брусом в форме буквы «Г»). Виселица олицетворяла обычную меру наказания за бунт. Колесо обещало более суровую кару — отсечение поочередно рук и ног. Глаголь напоминал о возможности быть повешенным живым на крюке за ребро.

Губернатор Ступишин поспешил представить в столицу список селений, нуждавшихся в таких «устроениях». В Нижегородском и Арзамасском уездах таких сел и деревень оказалось 97.

Наконец наступила в обоих уездах желанная Панину мертвая тишина, нарушаемая лишь воем бесчисленных волчьих стай, бродивших по опустевшим дорогам в поисках трупов.

Пугачев в скором времени был захвачен обманом в одной из казачьих станиц и, закованный в кандалы, в железной клетке в конце октября 1774 года провезен через Арзамас в Москву.

Русская императрица, освободившись от чувства страха за трон, приступила к разбору дел «девяти сортов обвиняемых». Полтора месяца длилось судебное следствие. Екатерина запретила подвергать пыткам Пугачева, но не из человеколюбия, а из боязни, что он умрет ранее окончания следствия. Ей хотелось насладиться казнью предводителя восстания, мнимого императора Петра III.

10 января 1775 года последовал приговор и расправа на Болотной площади Москвы. Суд определил Пугачева и его ближайшего соратника, атамана Перфильева, живыми четвертовать и затем отрубить головы. В последний момент правительство сделало «гуманный жест» — повелено было в первую очередь отрубить головы, а затем трупы делить на части… Руки, ноги, туловища и головы казненных выставили на шестах в разных местах Москвы. Атаману Чике-Зарубину позднее отрубили голову, троих сподвижников Пугачева повесили, двадцать высекли кнутом, одного наказали плетьми, одного (дворянина) лишили чинов и дворянства «с ошельмованием», другого — только чинов, и, наконец, многие были сосланы на каторгу или поселение. Казни шли повсюду, самодержавное правительство не жалело человеческой крови…

Приговор состоялся, «законность» восторжествовала, разбежавшиеся нижегородские дворяне-помещики возвращались домой, преисполненные живейшей благодарности властям за спасение.

Но никакие репрессии правительства не смогли погасить в сознании закрепощенных масс чувства глубокой симпатии и уважения к Пугачеву и его соратникам, пытавшимся разорвать вековечные цепи, отнимавшие у народа вольность.^[79]

Глава X

Дарования Российской земли. Поездка Екатерины II по Волге. Четыре приветствия и двести жалоб. Механик Кулибин. Нижегородские самородки-изобретатели. Часовой хитрец Семен Иванов. Кремлевские куранты. Нижегородская смекалка. Яранский плотник Леонтий Шамшуренков. Путешественник по трем частям света Василий Баранщиков.

Восемнадцатый век — век жестоких законов и насилия, крепостничества и рекрутчины, обездоленности и нищеты подавляющего количества населения — был в то же время и веком блистательной славы русского оружия, походов Суворова и Румянцева, появления огромного числа дарований. Именно в это время жили и творили Михаил Ломоносов и Николай Новиков, Александр Радищев и Гавриил Державин, Иван Крылов и Федор Волков, Иван Ползунов и Иван Кулибин… Жизнь, творчество, подвиг этих талантливых людей — свидетельство глубокой справедливости слов великого ученого и поэта восемнадцатого столетия Михаила Ломоносова о том, что

Богато было талантами и Нижегородское Поволжье…

Весною 1767 года Екатерина осуществила давно намеченную поездку «в Азию» — так она называла районы Поволжья, где проживало много чуваш, татар, марийцев. Целью путешествия было показать Западу, вернее западным дипломатам, «благоденственную» жизнь малых народностей по берегам знаменитой русской реки. Императрицу сопровождали австрийский, прусский, испанский, датский, шведский послы и несколько наиболее родовитых представителей русской знати.

Затея не принесла ожидаемых плодов. Неудачи преследовали императрицу со дня ее выезда из Петербурга. Намечалось, построив в верховьях Волги специальные суда, спуститься водою в Симбирск. До Волги еле тащились в рессорных колясках по сплошной грязи. В Твери Екатерина осталась недовольна построенными для похода галерами. В Ярославле сделалась свидетельницей открытой грызни между начальствующими лицами города. В Кострому попали ночью, и царицу никто не встретил.

В Нижегородском крае императрица наткнулась на еще большие неприятности. В село Городец прибыли вечером 18 мая и приняли решение: не сходя с судов, заночевать. Утром императрица отправилась в городецкий Федоровский монастырь и вернулась на галеру рассерженная: дряхлый архимандрит еле шамкал беззубым ртом, а братия заметно была навеселе.

Днем остановились в Балахне. Балахонский воевода Крапивин всеподданнейше донес, что «в крае третий год подряд неурожай, нет средств предотвратить дороговизну хлеба и возможный по сей причине голод». Походная канцелярия вручила воеводе секретный указ императрицы: «…по многим обстоятельствам видно, что прямая причина продолжающейся в государстве дороговизны хлеба доныне еще от правительства сокрыта… В сем рассуждении приказываем: чтобы вы, воевода города Балахны Крапивин, получа сей секретный указ и сам собою сообразя и слича все обстоятельства и состояние вашего места, по чистой совести и под присягою прислали свое мнение, отчего дороговизна в хлебе сделалась чувствительною и почему она с 1762 года год от году возрастает…».

Нижний Новгород встретил императорскую флотилию ружейными залпами, барабанным боем, колокольным звоном и красноречием духовных иерархов. Губернские и уездные жители поднесли «подарки»: 4 приветственных адреса и 200 жалоб. Адресам нашлось место на флагманской галере «Тверь», а жалобы попали в кабинетную галеру «Ржев», в дополнение к накопленным ранее 400 документам человеческого горя и слез.

Испортившееся настроение императрицы тотчас же ощутили местный губернатор и архиерей. Первому указали на неприглядное состояние городских улиц: «Город ваш ситуацией прекрасен, а строением мерзок», второго кольнули распущенностью Городецких монахов.

Однако, находясь в присутствии пяти иностранных свидетелей, Екатерина решила сделать хорошую мину при плохой игре: она пожелала публично разобрать одно поданное ей прошение.

Около середины XVIII века в Нижнем на Панской улице поселился, покончив с обширными торговыми делами, балахонский купец Осокин. Овдовевший старик души не чаял в красавице-дочери, восемнадцатилетней Насте. Одноэтажный со светелкой дом Осокина стоял на самом обрыве Волги. Нижнее помещение занимал хозяин, в светелке жила девушка с няней. Жили тихо, спокойно, выходя из дому лишь на базар и в церковь. Лелеял свою Настю купец Осокин и охранял от соблазнов, но пропустил, не заметил, как появился у дочери мил-дружок, его собственный приказчик Гаврила. Встречались молодые люди в светелке, в часы, когда старика дома не было. Охраняла свидания старуха-потворщица, нянюшка.

Но однажды зимой 1765 года возвратился купец домой не в обычный час. Первая нашлась нянюшка: подняла перину на девичьей постели и толкнула туда оробевшего парня. Поправили одеяло и встали перед дверью как ни в чем не бывало. Вошел старик, уселся на кровать и повел с дочерью долгий задушевный разговор. Наконец перекрестил старик свою дочь на ночь и отправился к себе. Когда замерли отцовские шаги, кинулись нянюшка с Настей к постели, подняли перину и замерли… Гаврила лежал мертвый.

Час прошел в оцепенении. Обдумывая горькое положение, пришли к мысли скрыть труп. Но куда и, главное, как вынести? Нужны сильные мужские руки. Решились подкупить за деньги верзилу Ивана, осокинского дворника. За 20 рублей согласился детина вынести труп в мешке на Волгу и сбросить в прорубь. Получив деньги, каких никогда в своих руках не держал, загулял Иван. Через две недели проспался, пришел домой и… попросил еще. Дали… И еще дали… И — еще. А там пошло… Когда однажды отказали, пригрозил Насте: «Открою все — на каторгу пойдешь…»

Началась для девушки жизнь, полная страданий и муки. Стыд и страх заглушали намерение открыть все отцу. А требования парня становились все более дерзкими. Когда отданы были все до последнего отцовы подарки, пришлось взамен денег дарить вымогателю свои ласки.

Прошел год, нянюшка умерла, еще горше пришлось бедной Насте. Прокучивая заработки в покровском кабаке, по-местному Облупе, спившийся вымогатель вызывал на пирушки хозяйскую дочь, заставляя ее плясать перед пьяными собутыльниками. Однажды, выждав случай, когда злодей с полдюжиной своих дружков, мертвецки напившись, свалился спать под кабацкими лавками, она выскользнула вон и, подперев лопатой дверь, зажгла с четырех углов Облупу. Дело было глухой ночью. Сбежавшийся народ нашел кабак, охваченный пламенем.

Наутро, растаскивая остатки бревен, горожане откопали в пепле восемь обуглившихся трупов. Около пожарища бродила простоволосая, с безумным взглядом, помешавшаяся женщина. Присудили Настю к кнуту и каторге, но приговор не приводили в исполнением что возьмешь с безумного человека? Временами сознание возвращалось к ней, и она тогда рассказывала окружающим о своей горемычной судьбе.

День приезда Екатерины II в Нижний как раз совпал с моментом такого просветления ума Осокиной. Кто-то из добрых людей написал прошение, другие вытолкнули ее из толпы к царской коляске… Прошение оказалось в руках императрицы.

Трудно сказать, чем именно руководствовалась в своем решении Екатерина, — возможно, что в присутствии многочисленных иноземных гостей и собственных подданных хотелось ей прослыть внимательной к просьбам подданных, но приказала она отменить первоначально вынесенный приговор. Губернатору Аршеневскому был отдан приказ: прекратить судебное преследование Осокиной, передав ее на попечение местных монахинь.

21 мая «высокая путешественница» посвятила приему нижегородских знатных, богатых и чиновных горожан, одновременно поручив губернатору представить себе «достойнейших» из обывателей.

В числе представленных императрице жителей был нижегородский мещанин Иван Кулибин — сын хлебопашца пригородного села Бора.

Петр Кулибин, записавшись при Елизавете в посад города Нижнего, открыл в мучном ряду хлебную торговлю. Первенца Ваню, родившегося 10 апреля 1735 года, небогатый мучник заставлял с юных лет сидеть при лавке и помогать ему. Мальчик питал отвращение к торговле. Однажды он, будучи двенадцати лет, вспомнив раннее детство и жизнь у борской речки Везломы, играючи, соорудил на ручье в Успенском овраге водяную меленку. Вертелось деревянное колесо, приводя в движение два жернова, вытесанные из камней, найденных в том же овраге. Зрители, большие и малые, обступя толпой детскую забаву, выражали неподдельное восхищение.

Проходивший мимо старик Кулибин, застав сына «не у дела», пинком ноги разрушил баловство и за вихры потащил непутевого Ивана «на место». Однако мальчик следующей ночью восстановил сооружение и торжественно притащил в лавку горсть смолотой из зерна муки.

Строгий отец, заметив способности сына, отдал его в учение дьячку приходской Успенской церкви. Спустя некоторое время Иван удивил окружающих новым искусством в механическом «рукомесле». Наискосок от усадьбы Кулибиных, располагавшейся по склону Успенской горы, стояла Рождественская церковь, сооруженная именитыми купцами Строгановыми. Установленные в верхнем ярусе колокольни сложные часы-куранты бездействовали уже более десятка лет.

Изумлению горожан не было предела, когда однажды с колокольни раздался громкий бой курантов, сопровождаемый мелодией русского гимна. Замысловатые музыкальные часы, сконструированные в свое время приезжим ученым-архитектором, разобрал, починил и пустил в ход пятнадцатилетний мальчик Кулибин.

Слава побежала по городу. Нижнебазарный торговец Микулин принес Кулибиным неисправные деревянные стенные часы и полушутливо сказал: «Почини, Ваня!» Юноша сумел исправить часы, а затем, имея перед собой образец, попытался сделать такие же новые. После нескольких неудачных попыток (детали он вырезал перочинным ножом) удалось получить вполне удовлетворительный «ходовый ярус». Сработанные часы не замедлил купить кто-то из соседей по улице.

Через полгода у Вани Кулибина была довольно обширная клиентура среди нижегородцев, нуждавшихся в ремонте стенных часов. Однажды купец Костромин доверил молодому часовщику для починки карманные часы, по-тогдашнему «луковицу». И «луковицу» починил смекалистый юноша. От заказов не стало отбоя. Уважение заказчиков возросло настолько, что юношу стали звать вместо Вани и Ванюши полным именем, а некоторые даже величали Иваном Петровичем.

Один из новых заказов заставил 18-летнего «Ивана Петровича» призадуматься. Перед ним были «часы с кукушкой». Этот забавный механизм привозили в Россию заграничные купцы.

Кулибин быстро разгадал секрет поющей кукушки. Через месяц в городе «куковали» многочисленные птички, сработанные руками часовщика-самоучки.

Соединяя занятия торговлей с часовым ремеслом, Иван находил еще время учиться. На его счастье, к этому имелись благоприятные условия. Петр I оставил технической науке в России довольно богатое книжное наследство: книги и учебники по физике, гидравлике, механике, оптике и прочие.^[80] Такие книги, конечно, попадали и в Нижний Новгород — центр речного судостроения. Особенно популярна была тогда в России книга, напечатанная в 1720 году в Москве «Осмь книг о изобретателях вещей». В этом обширном переводном с немецкого языка издании перечислялись и объяснялись мировые изобретения и открытия с прибавлением биографических сведений об их авторах.^[81]

В 1722 году вышла из печати в Петербурге и быстро разошлась по стране книга русского автора Скорнякова-Писарева «Практика художества статического или механического». В ней давалось много советов начинающим механикам. Определенно известно, что любимой книгой у молодого Кулибина была работа русского академика и профессора Георга Крафта «Краткое руководство к познанию простых и сложных машин, сочиненное к употреблению российского юношества» (издана в 1738 году). Это ученическое пособие было вполне по силам талантливому юноше.

Биографы говорят, что, одолев вступление в технические науки, молодой Кулибин пристрастился к чтению произведений находившегося тогда в зените своей славы гениального М. В. Ломоносова. Весьма возможно, что нижегородский юноша мысленно сравнивал свою судьбу с судьбой архангельского помора и черпал из биографии последнего полезные уроки и для себя.

С Ломоносовым Кулибина роднила и любовь к поэзии. Мечтательный юноша часами сидел на обрыве горы и любовался далями Заволжья. Впадая в лирическое настроение, излагал его на бумаге типичными для того времени виршами:

Мечтательность обычно ходит рука об руку с фантазией. Соединение их в характере Кулибина привело к зарождению у часовщика изобретательской жилки. Однажды он попробовал прорезать зубцы часового колеса новым своеобразным приемом «с боку». В другой раз заменил некоторые деревянные детали часов металлическими. Видя успех своих новаторских попыток, решил бросить ремонт сломанных механизмов и перейти к созданию новых.

Первой попыткой Кулибина в этой сфере было создание целиком металлических стенных часов. Хороших инструментов, годных для резки металла, у Кулибина не было. Собранные медные часы не пошли.

Через год случилось талантливому нижегородцу побывать по делам посадского общества в Москве. В свободное время бродя по улицам, он заглядывался на витрины часовщиков, а однажды, расхрабрившись, вошел внутрь мастерской и познакомился с хозяином. Приветливый москвич позволил новому знакомому наблюдать работу мастеров. В той же мастерской купил Кулибин подержанный резательный станок и лучковую пилу.

В Нижнем с помощью этих инструментов он стал успешно мастерить всякие металлические механизмы. Отец между тем умер, мучная торговля пришла в упадок, Кулибин женился, и пришлось серьезно подумать о средствах существования. Слава Кулибина, как лучшего в Нижнем часовщика, доставила ему довольно широкое знакомство среди местных зажиточных обывателей. Купцы Извольский и Костромин приняли в талантливом самородке некоторое, может быть не вполне бескорыстное, материальное участие, снабжая иной раз деньгами на покупку часовых материалов. Извольский, человек с налетом культурности, выписывал «Петербургские Ведомости», которые и давал на прочет приятелю-часовщику. В «Ведомостях» еженедельно помещались заметки о европейских технических новинках, изобретениях и открытиях.

Кулибин задался мыслью создать какую-нибудь техническую диковинку. Купец Костромин поддержал намерение, прибавив от себя, что хорошо бы такую вещь впоследствии поднести царственным особам и тем устроить свою судьбу. Порешили составить компанию на условиях: Кулибин выберет из газеты какую-нибудь иностранную техническую «хитрость» и осуществит ее, Костромин доставит материал и будет полностью содержать часовщика на свой счет за все время работы. Сделанный предмет будет совместно поднесен императрице.

Выбор Кулибина пал на яйцо с часовым механизмом, музыкой и «комедийным действом».

Подобные оригинальные игрушки делались тогда кое-где за границей, в частности в Нюрнберге.

Задача оказалась сложнее, чем предполагал самоучка-механик. Он знал, что он должен делать, но не знал, как он должен делать. Чем, какими способами и средствами грубые человеческие пальцы могут соорудить крохотный, с грецкий орех механизм, управляющий часовым ходом, театриком, музыкальным органом? Ведь вся игрушка не должна превосходить величиною гусиное яйцо! Московский станок и лучковая пила явно не годились для этой работы.

Два года пришлось Кулибину придумывать и мастерить для проектируемых часов одни только рабочие инструменты, не приступая к самой работе. Когда наконец на третьем году началось осуществление замысла, необходимость заставила изобретателя быть одновременно механиком, слесарем, литейщиком, скульптором и музыкантом. Без дневных перерывов и праздничного отдыха трудился Кулибин в своей мастерской, довольствуясь за сутки четырьмя часами сна. Да и ночью, просыпаясь, заносил грифелем на доску пришедшие на ум соображения.

Приятель Кулибина и Костромина купчик Извольский, как умел, «помогал» делу. Посещая по торговым делам Москву, аккуратно справлялся в «рядах» о технических новинках: если находил, то покупал и привозил домой. Нижегородцы толпами стекались к квартире Извольского посмотреть и пощупать никогда не виданные вещи: ручную зрительную трубку, садовый телескоп-рефлектор, настольный микроскоп и электрическую машину.

На Кулибина оптические приборы произвели сильнейшее впечатление. Отложив временно работу с яйцом, он превратился в механика-оптика: разбирал, собирал и вновь разбирал до последнего винтика все четыре фабрично сделанных предмета. А после того как изучил досконально, решил сделать такие же своими собственными руками.

Потребовавшие годовой работы подзорная труба, микроскоп, зеркальный телескоп и «электризация» ни в чем не уступали своим заграничным образцам. Много хлопот доставили мастеру состав металла для приборов и сплав стекла линз. Верхом торжества оптика-самоучки был момент, когда приглашенные друзья и соседи с паперти Успенской церкви увидели в его зрительные трубы далекий от Нижнего город Балахну.

Построив оптические приборы, механик вновь обратился к яичным часам. Еще год напряженной работы (теперь совместно с помощниками — учениками Шерсневским и Пятериковым) подвинул дело вперед, но не до конца. Часы оказались не готовыми к описанному выше приезду Екатерины в Нижний. Грозили рухнуть все надежды на «высочайшее покровительство».

Однако губернатор Аршеневский не мог упустить случая похвалиться своим усердным попечением о произрастающих во вверенном ему крае народных талантах. Посадский мещанин Кулибин вместе с телескопом, микроскопом, электрофором, неоконченными часами и сочиненной им стихотворной кантатой оказался перед царицей и сонмом блестящих царедворцев.

Надменная обычно Екатерина сделала вид, что сильно интересуется поднесенными подарками и «милостиво разрешила» мастеру по завершении работы явиться в столицу…

Через восемь месяцев часы-яйцо были закончены отделкой, потребовав от русского гениального самоучки около пяти лет напряженной умственной и физической работы. Создатель диковинных часов и его «меценат» купец Костромин в феврале 1769 года отправились в северную столицу.

Дальнейшая деятельность Ивана Петровича Кулибина, вплоть до последних годов XVIII века, проходила в Петербурге, где развернулись во всю ширь его поистине беспредельные способности. Одноарочный мост, самоходное судно, фонари, увеличивающие свет одной лампады в пятьсот раз, бездымные фейерверки и многие другие изобретения доставили нижегородскому мещанину-самоучке громкую славу. Несмотря на это, жизнь талантливого нижегородца не была легкой, царизм не поддержал его дарований, и умер он в Нижнем Новгороде в состоянии, близком к нищете, так и не успев расплатиться с многочисленными долгами.

Все тридцать лет столичной жизни И. П. Кулибин не порывал связи с родными местами, регулярно переписываясь с родственниками, жившими в селе Карповке, и с любимым учеником Пятериковым, занявшим его место часовщика в Нижнем Новгороде.

Примерно в то же время, когда начинал свою часовую работу в Нижнем механик-самоучка Кулибин, в Москве прославился другой нижегородец, мастер по ремонту часов Семен Иванов.

С начала 50-х годов боевыми курантами Спасской башни Московского Кремля заведовал часовщик, мастеровой Оружейной палаты медного дела Паникадильщиков. Любивший выпить Паникадильщиков частенько прерывал работу, оставляя часы без присмотра. Московская губернская канцелярия наконец уволила неисправного «мастерового» и стала подыскивать ему заместителя.

В 1753 году нижегородский крестьянин Семен Иванов подал в Сенат прошение, указывая, что часы на Спасской башне ходят очень неисправно; он может их исправить, если его определят к этим часам часовым мастером, и обязывается всякие починки делать из одного годового жалованья, которое прежним мастерам давалось от губернской канцелярии…

На сенатский запрос губернская канцелярия ответила, что жалованья уволенному за неспособность и пьянство Паникадильщикову определялось по 30 рублей в год.

Сенат предписал поручить кремлевские куранты крестьянину Семену Иванову за 30 рублей в год до будущего усмотрения.

Первые сведения о крестьянине Леонтии Шамшуренкове ведут к истории поднятия на звонницу Царя-колокола в Москве. Вылитый в ноябре 1735 года русским мастером Моториным, колокол-великан (12 327 пудов) надлежало вынуть из литейной ямы и передвинуть к Ивановской колокольне. Целый год усилий не привел к желанному результату. Наконец один из плотников, яранский крестьянин Шамшуренков, сделал простое, но оригинальное по идее предложение и был немедленно допущен к его осуществлению.

Но не судьба была царю колоколов украсить Ивановскую колокольню. 29 мая 1737 года возник в Кремле громадный пожар. В море пламени колокол, поливаемый водою усердных доброхотов из народа, треснул — от него откололся значительный кусок.

После пожара работы были прекращены, литейщики и плотники отправились по домам. Леонтий Шамшуренков вернулся на родину.

Новые сведения о Шамшуренкове появляются с 50-х годов XVIII века, когда он сидит уже не первый год в нижегородской тюрьме, задержанный как свидетель по делу каких-то яранских купцов, производивших мошеннические операции на винокуренных заводах.

Неграмотный Шамшуренков рукою соседа по заточению пишет в Правительствующий Сенат бумагу с предложением построить самоходный экипаж, который будет бегать и без лошади, управляемый «через инструменты двумя человеками, стоящими на той же коляске, а бегать будет хотя через какое дальнее расстояние и не только по ровному местоположению, но и к горе будет, где не весьма крутое место». Предлагая Сенату свою техническую выдумку, тюремный сиделец сослался на прежнее свое «художество» — план поднятия и перевозки Царя-колокола.

По запросу Сената Московская Артиллерийская контора дала справку, что действительно в октябре 1736 года плотником Шамшуренковым представлены были две машины «колокол из земли вынимать и по земле тащить», которые Артиллерийской конторой были признаны годными к подъему больших тяжестей.

Изобретателя «самобеглой коляски» привезли в Петербург, дали нужный материал для работы и кормовые деньги по гривеннику в сутки. Шамшуренков «коляску» сделал. Сенат определением от 5 ноября 1752 года признал ее годной для езды, выдал 50 рублей награды и… отправил изобретателя обратно в нижегородский острог.

Наступил 1753 год, а разбор дела яранских купцов еще не был окончен. Шамшуренков в апреле 1753 года пишет еще прошение в Сенат, предлагая новые изобретения. «Ныне еще могу для опробации сделать сани, которые будут ездить без лошадей зимой, а для пробы могут ходить и летом с нуждою, и ежели позволено будет, то еще сделать могу часы-верстомер, которые ходить будут у коляски на задней оси, на которых будет показываться на кругу стрелою до тысячи верст и на каждой версте бить колокольчики…»

Сенат, получив бумагу от Шамшуренкова, приняв во внимание уже сделанное им изобретение, вынес решение: «…оного крестьянина Шамшуренкова призвать в Сенат и спросить, во что оные сани и часы со всеми материалами станут?» Из ответа Шамшуренкова явствует, что сани обойдутся в 50 рублей, а верстомер в 80 рублей.

Далее всякие следы о Шамшуренкове и о его предложениях теряются…

Нижегородцы, жившие у большой реки, издавна были любителями путешествий. Исторические источники свидетельствуют, что еще первые русские поселенцы на устье Оки храбро углублялись в прибрежные лесные дебри. В XIV–XV веках вольнолюбивые ушкуйники, приплывая из далекого Новгорода на своих легких стружках, будили у местных жителей интерес к опасным, но захватывающим приключениям. В XVI–XVII веках проходящие мимо Дятловых гор караваны, спускавшиеся водой в «Хвалынь» — Персию, также направляли мысли нижегородцев на далекие страны.

Позднее, в связи с распространением в Поволжье отхожих промыслов и судоходных профессий, утвердился среди нижегородцев обычай при удобном случае побродить-постранствовать в чужих местах, «людей посмотреть, себя показать». Один из нижегородцев стал невольным путешественником и получил среди земляков весьма широкую известность. Мещанин Василий Баранщиков, родившийся в 1755 году в Нижнем Новгороде, рано лишился родителей, получил скудное образование и вместе с братьями «упражнялся в торговом промысле». Разъезжая с кожевенным товаром по провинциальным ярмаркам, Баранщиков в январе 1780 года оказался в Ростове и был там начисто обобран. Незадачливый купец отправился пешком в Петербург искать удачи и там нанялся матросом на русское судно, перевозившее мачтовый лес во французские города Бордо и Гавр. По дороге, во время остановки в Копенгагене, Баранщикова обманным образом заманили на другой корабль, плывший в Америку. Закованного в цепи «пленника» отправили на остров Пуэрто-Рико, где он пробыл около двух лет, работая на кухне испанского генерала.

Научившись кое-как говорить по-испански, он, к своей неожиданной радости, однажды был спрошен генеральской супругой: «Есть ли у тебя отец и мать и нет ли жены?» Опустившись на колени и проливая слезы, пленник догадался ответить, что имеет отца, мать, жену и троих малолетних детей… Сентиментальная генеральша помогла ему сесть на судно, идущее в Европу. У берегов Африки судно окружили тунисские пираты, и Баранщиков вместе с другими попал в плен. Его насильно обратили в магометанскую веру, и он стал собственностью губернатора в малоазиатском порту Яффа.

Пробовал несчастный путешественник удрать, но его изловили, и «был он больно бит шамшитового дерева по пятам палками и не мог ходить более месяца, но ползал». Тем не менее Баранщиков спустя год сделал вторую попытку бежать, и на этот раз удачно: помог христианин капитан греческого судна, стоявшего в Яффском порту. Разыскивая русского посла, который мог бы отправить его на родину, он оказался в Константинополе. Здесь ему пришлось жениться на турчанке, ревностно соблюдать все обряды, поступить на службу к султану. И все-таки однажды он убежал.

Долго странствовал беглец по Балканскому полуострову, побывал в Болгарии, Румынии, Польше и наконец прибыл в русский пограничный Васильевский форпост. Командир поста секунд-майор Стоянов через толмача прочитал испанский паспорт, сохраненный беглецом, и отправил соотечественника в Нижний Новгород.

После многолетнего вынужденного отсутствия, возвратился невольный путешественник на родину, но вместо заслуженного отдыха испытал в полной мере горечь «дыма отечества». Городовой магистрат, подивившись возвращению своего так долго пропадавшего сочлена, не преминул постановить: «Взыскать с мещанина Василия Яковлева сына Баранщикова неуплаченные подати и сборы за все время отлучки». Решение сопровождала угроза: «В случае неуплаты, отдать в казенную работу на Балахнинские соляные варницы».

Необходимо было срочно добыть денег. Баранщиков уехал в Петербург, и там ему помогли издать в виде книги рассказ о его семилетних странствованиях, который носил название «Нещастные приключения Василья Баранщикова мещанина Нижнего Новагорода в трех частях света: в Америке, Азии и Европе». Издание книги дало возможность многострадальному путешественнику уплатить долги магистрату, а свое имя навсегда запечатлеть в истории русской литературы.

Глава XI

Нижний в последние десятилетия XVIII века. Нижегородский кружок литераторов. Учитель Я. В. Орлов. Поэт Н. С. Ильинский. Памфлетист Я. П. Чаадаев. Начинающий писатель Г. Н. Городчанинов. Переводчик с французского Савва Сергиевский. Ученый библиограф и лингвист Д. С. Руднев (Дамаскин). Театрал-предприниматель Шаховской. Городской архитектор Я. А. Ананьин. Учреждение губернской типографии. «Государственный преступник» А. Н. Радищев.

Нижний Новгород на исходе XVIII столетия внешним видом мало чем отличался от всякого другого губернского города России. Те же пыльные, немощеные площади, улицы и переулки. Такие же обширные городские дома-усадьбы с пустырями, огородами, садами и палисадниками. Между отдельными владениями тянулись бесконечные заборы. Колодец на дворе и отдельная баня на задворках были необходимой принадлежностью каждого хозяйства.

В 1784 году все входившие в черту города дома располагались на сорока улицах, частью имевших название, частично безымянных. В последнем случае горожанин определял место своего жительства условным признаком: «на Нижнем базаре», «в Кунавине», «на Гребешке», «в Печерах», «у Решетки». Если хотел выразиться более точно, то еще прибавлял название своего прихода: «у Похвалы», «у Николы», «у Покрова», «у Троицы» и т. д.

Здания, в большинстве случаев деревянные (каменных на весь город было 25), возводились без фундамента, на подклетях из многолетних груботесаных сосен и лиственниц. Дома, построенные таким способом, имели на чердаке под крышей свободное движение воздуха и могли простоять лет пятьдесят без ремонта.

Горожане избегали каменного строения отнюдь не по причине дороговизны кирпича (глины в окрестностях было достаточно), но по убеждению, что жизнь в бревенчатых домах полезнее для здоровья.

Самое слово «дом» в обиходе средних и низших кругов населения не употреблялось — говорили: «двор», «изба». Намереваясь разойтись из гостей или с базара, присутствующие уговаривались: «пойдем ко дворам». Домами называли свои жилища только дворяне-помещики и чиновники. В бытовом лексиконе отсутствовало также слово «комната». Говорили: «покой», «горница». Слуги жили в «каморках» и «чуланчиках».

По данным 1790 года, в доме нижегородского вице-губернатора Елагина было 8 покоев «господских» и 3 «людских». У экономического директора (главный управитель над государственными крестьянами) Прокудина в доме числилось 12 барских покоев и 3 людских. У советника Уголовной палаты Пеля — 10 барских покоев и 5 для «людей».

Средние нижегородские чиновники, купцы и священнослужители владели домиками в два-три покоя с боковыми чуланами для прислуги. Остальное городское население — мещане, торговцы, ремесленники, канцеляристы — проживали в избах обычного сельского типа. В такой городской избе имелись: теплая «горница», холодная «светлица», сени и «повалуша» (общая спальня, куда в летнюю жару вся семья уходила на ночь). Каждое городское домовладение, как правило, окружалось садом и огородом.

Характерной особенностью нижегородских садов конца столетия было полное отсутствие в них березы, тополя, вяза, ели. Обывательский вкус предпочитал липу, клен, рябину, черемуху. В барских садах разводились ясень, лиственница,туя, конский каштан. Из плодовых деревьев и кустарников культивировались дикая яблоня, вишня, малина, огрыз (крыжовник). В огородах выращивались капуста, лук, морковь, репа, огурцы, но не картофель или томаты — овощи, о которых нижегородцы в те времена не имели понятия. Особенно славились огурцы пригородного села Подновья. Екатерининский вельможа-гурман Потемкин отправлял за ними из Одессы в Нижний экстренных курьеров.

Как и все волжане, любили нижегородцы мед: при многих садах были пчелиные заводы (слово «пасека» не было известно). Немало внимания уделяли разведению цветов. Совершенно обычные ныне цветочные растения в первой четверти XVIII века едва только начинали появляться в России, привозимые из разных стран света.

Петр I, ознакомившись в Голландии с туземными декоративными цветами, законтрактовал для России опытного садовода Гаспара Фохта, который успешно рассадил в петербургском Летнем саду маргаритки, пионы, тюльпаны и гиацинты. С середины XVIII века увлечение цветоводством стало проникать в русскую провинцию. В 70—80-х годах палисадники около домов крупных нижегородских чиновников и дворян-помещиков запестрели яркими красками гвоздик, анемонов, розмарина, георгинов и левкоев. Реже встречались куртины белых, красных и желтых роз, впервые завезенных в Россию из Персии при царе Михаиле Федоровиче.

Глядя на богатых людей, обыватель среднего достатка завел под окнами клумбы с геранью, шпорцами, ромашкой, ноготками, бархатцами и незабудками. Особую любовь завоевали у мещанина и ремесленника подсолнечник и шалфей. Подсолнечник попал в Европу из Перу вскоре после открытия Америки. В России начал выращиваться около середины XVIII столетия. Он так понравился русским людям, что вскоре сделался русским растением, а семена его превратились в лакомство. Шалфей привезен из Бразилии в 1740 году. Через каких-нибудь два десятка лет его уже сажали в великом множестве в садах всех русских губернских городов. Из шалфея, прибавляя к нему меду и пряностей, варили напиток — сбитень, который и разносили в медных чайниках для продажи на улицах, особенно в холодное время. Горячий сбитень считался в XVIII веке любимым напитком нижегородцев.

Внутренняя обстановка домов у зажиточных нижегородцев в третьей четверти века начинала носить довольно ярко выраженный отпечаток влияния столиц. В окраинных обывательских квартирах еще преобладали голые гладкоструганые деревянные стены. А в домах центральной части города зачастую можно было увидеть на стенах матерчатые шпалеры — обои. На окнах в таких домах вместо распространенных на окраинах холщовых занавесок висели атласные или плюшевые гардины. С потолка свешивались люстры, к стенам прикреплялись бра. Вдоль стен в парадных покоях ставилась вошедшая в моду мягкая пружинная мебель, среди которой выделялись затейливыми очертаниями диваны (трофеи турецкой войны) и кушетки (диванчик без спинки).

Отоплялись жилые помещения «русскими» и «голландскими» печами; последние, как правило, выкладывались из кирпича с широкими лежанками. В иных домах ставились, как в Англии и Франции, камины. Освещение домов варьировалось в зависимости от достатка владельца. Наиболее дешевый свет давали скрученные из ниток фитили, горевшие в плошке с гарным маслом. В домах среднего достатка употреблялись для освещения сальные свечи (но не восковые, что запрещалось церковью). Подставкой служила деревянная, треугольничком, рамка с гнездами для свечей. В последних годах века появились свечи-аплике (сало, налитое в восковой чехол). Квартиры состоятельных людей освещались заграничными новинками: аргандовой горелкой и лампой Карселя. Горючим материалом для этих предшественников керосиновой лампы XIX века являлись сурепное и рапсовое масла.

Характерной деталью уличного нижегородского пейзажа конца XVIII века были всегда плотно закрытые наружные окна домов. Это создавало впечатление полувымершего города. Обилие уличной пыли заставляло горожан проветривать жилые помещения исключительно через двери и окна, выходившие во двор.

Ненастье, сменявшее сухую погоду, приносило новое огорчение. На главных улицах преобладали кирпичные тротуары, на второстепенных — деревянные мостки. Городские правила «благоустройства» предписывали домовладельцам уличное земляное покрытие делать горбом; в сильный дождь вода стекала к домам, заливала тротуары и мостки. Жителям в ту пору приходилось ходить по середине улицы.

Грязь в городе весной и осенью была ужасающая.

Состоятельные чиновники присутственных мест ездили на службу верхом на лошади, а менее достаточные запасались двумя парами сапог. Одни хранились в канцеляриях и надевались во время работы, а в непромокаемых охотничьих сапогах люди приходили из дому или путешествовали по служебным делам.

В любой сезон года нижегородские улицы, кроме часов, когда чиновники шли на службу и домой, казались пустынными. Глаз не видел магазинов или лавок; почти совершенно отсутствовали вывески и объявления ремесленников. Торговля производилась исключительно в рядах по Рождественской улице (Нижний посад) и раз в неделю по средам на крестьянском привозном базаре. Всякие наружные вывески ремесленных заведений на стенах домов, воротах или заборах категорически запрещались еще со времен Анны и Елизаветы. Правда, последняя сделала исключение для необходимой в городском быту профессии — гробовщика. Но императрица поставила условием не изображать на вывеске эмблемы производства — гроб. Екатерина подтвердила распоряжение предшественницы, но добавила, что позволяет рядом с фамилией гробовщика рисовать красный сундук или большую шкатулку. Императорский указ 1780 года наконец разрешил всякие лавочные и ремесленные вывески, но все-таки с одним изъятием… не изображать картинно нижнего мужского белья. Распоряжение это в дальнейшем так и не было отменено.

Отсутствие в верхней части города бакалейных и съестных лавок возмещалось многочисленными бродячими разносчиками и продавцами всякой снеди. Круглый год обыватель мог, не отходя от дома, приобрести мясо, рыбу, дичь, молоко, масло, а также хлеб, калачи, сайки. Весною на лотках разбитных торгашей появлялась ранняя зелень, летом — ягоды, осенью — плоды, зимой — сушеные грибы, мороженая клюква, пареная груша. Страдающим от жажды предлагались, кроме сбитня, еще популярные «кислые щи» (напиток) и брага двух сортов: густая — брюходуй и жидкая — полосканец. Разноголосые крики и зазывания продавцов оглашали нижегородские улицы с раннего утра до позднего вечера.

Туго приходилось приехавшим в Нижний Новгород людям, если у них не было знакомых или родственников, у которых можно было остановиться. До начала 70-х годов в городе не знали гостиниц и меблированных номеров. Несколько постоялых дворов давали приют экипажам и лошадям. Пассажирам почтовых карет предлагалась для отдыха общая прокуренная, замызганная и заплеванная комната.

Вновь прибывшему человеку трудно было сносно утолить голод. Для «подлого народа» существовали черные харчевни, а к услугам «чистой публики» в середине XVIII века были только заведенные еще Петром I «австерии» — пивные с подачей холодных закусок.

Екатерина приказала построить в разных местах казенные герберги — дома для проезжающих. В гербергах полагалось иметь комнаты для ночлега и кухню с постоянным запасом провизии. Разбросанные по русским большим дорогам — трактам, эти заведения получили среди народа название «трактиров». Во многих из них не было помещений для ночлега, а только одна еда.

По справке Нижегородского Наместнического правления от мая 1787 года «О количестве гербергов, трактиров и кофейных домов», в Нижнем Новгороде оказались 7 гербергов и 3 трактира. О последних в сообщении коменданта сказано: «Первый состоит на Нижнем посаде, в Предтеченском приходе, содержится купцом Андреем Жуковым; в нем торгуют гданской (данцигской) и французской водкою, английским эльбиром и полпивом легким русского варения, красным и белым вином и съестными припасами; в трактире есть биллиард. Второй трактир принадлежит Федору Неудакину, третий — купцу Якову Стешову, торгуют в них теми же винами и закусками, что и в первом».

В эти «перворазрядные» заведения строжайше запрещалось впускать посетителей в «смурых и серых кафтанах, сибирских поддевках, армяках и тулупах». Для таких людей в Нижнем предназначались четыре (по числу районов города) здания, над входом в которые печатная вывеска гласила: «Казенный питейный дом». За стойкой их встречал целовальник, перед которым стояли открытые чаны с казенной водкой, а за спиной висели на крючках кружки-мерки, прикованные к стене длинными цепочками. Крючки, как и кружки, были разных размеров. Постепенно вошло в привычку «питухов» именовать порцию вина по крючку, на котором висела кружка: «Дай крючок в три копейки!», «Дай в пятак!» и т. д.

Солдат стесняла официальная обстановка питейного дома. Они предпочитали посещать вольные кабаки, их насчитывалось в городе до тридцати. Вместо печатных вывесок, которые все равно не могли прочитать неграмотные, над дверями кабаков красовались зеленые елки.

В 90-х годах кабаки и харчевни стали соединяться, получая облик трактира низшего пошиба.

Если прибавить к вышеописанным «заведениям» еще 35 церквей, 20 присутственных мест, 3 школы, военный госпиталь, почтовую станцию, теряющиеся среди сотен обывательских домов, утопающих в зелени, — то внешний вид Нижнего Новгорода в 90-х годах XVIII века будет обрисован достаточно полно.

Точного количества населения в Нижнем никто не знал. Подсчета жителей по роду занятий не производилось. Цифровые данные собирались только в отношении людей, владевших недвижимостью и записанных в «Обывательскую, книгу» 1784 года. Из всех числившихся по городу 1682 домовладений дворянам принадлежало 150, купцам (т. е. домовладельцам, занимавшимся также торговлей) — 407, мещанам — 188, чиновникам — 309, вдовам и сиротам — 177, церковным клирикам — 133, отставным солдатам — 318.

Казенная статистика регистрировала также всех, кто выправлял свидетельства на занятие торговлей и ремеслами. Таких набиралось до двух тысяч человек. В конечном счете домовладельцев, а также мелких и крупных предпринимателей оказывалось почти три с половиною тысячи, а с прибавлением к ним семей и лиц наемного труда общее число населения города достигало 11–12 тысяч человек.

В 70—80-х годах отчетливо обозначился круг горожан, потребности которых не ограничивались домашними, служебными или торговыми делами. Они считали полезным сообща проводить досуг, стремились приобретать знания помимо тех, которые требовались профессией, и не только копили умственный багаж, но и делились им с окружающими. Короче сказать, в Нижнем Новгороде появились интеллигентные люди. Слово «интеллигенция» не употреблялось в бытовом обиходе XVIII века, но оно ведет свое происхождение именно от того времени.

«Ученый пиита» середины XVIII столетия В. Тредиаковский (1703–1769) в трактате «Слово о премудрости» употребляет в ходе своих рассуждений множество ученых латинских терминов, которые предлагает заменить русскими понятиями. Он приводит ряд новых, придуманных им, словообразований: субстанция — существо, эссенция— сущность, идея — понятие, теория — умозрительность, практика — деятельность, мораль — нравственность и прочие. В числе других есть латинский термин intelligentia (интеллигенция), который поэт переводит словом «разумность».

Появление интеллигенции в Нижнем объяснялось рядом обстоятельств. Городовая и административная реформы вызвали переезд в Нижний некоторого числа старших чиновников из столиц, где они получили сравнительно хорошее образование в училищах при коллегиях. Дворяне, освобожденные от обязательной военной службы, поселившись в усадьбах или в губернском городе, в ряде случаев серьезно отдавались умственным интересам: читали и собирали книги, выписывали из столиц журналы и газеты. Наконец, основным ядром нижегородской интеллигенции XVIII века нужно считать преподавателей трех учебных заведений.

80—90-е годы XVIII столетия являются в нижегородской жизни периодом зарождения и процветания литературных и артистических дарований. В конце 70-х годов появилось громадное по тому времени здание на Благовещенской площади (позднее мужская гимназия). Дом назвали «Дворянским собранием». Раз в год происходили выборы на дворянские должности, а в другое время сюда приезжали веселиться. Но не только танцы и карточные партии устраивались в этом вместительном доме.

Дворяне и разночинцы, по уровню развития превышающие среднюю обывательскую массу, стали временами собираться в отдельной комнате для дружеского взаимообщения. Собрания не были регулярными; они происходили от случая к случаю и зависели от прихода в Нижний «тяжелой» и «легкой» почты из Москвы. Новинки книг, журналов, альманахов являлись тем магнитом, который заставлял людей собираться вместе.

В городе впервые возник Нижегородский литературный кружок, и наименование это крепко вошло в местный речевой обиход. Наиболее частыми посетителями кружка являлись: ардатовский помещик Я. П. Чаадаев (отец известных в истории русской словесности братьев Михаила и Петра Чаадаевых), уроженец Балахны, начинающий писатель, будущий казанский профессор Г. Н. Городчанинов, старший учитель Нижегородской Главной народной школы Я. В. Орлов, поэт Н. Ильинский и местный знаток французского языка, переводчик Савва Сергиевский.

Душою кружка и наиболее деятельным членом был преподаватель «истории натуральной, истории гражданской и географии» Яков Васильевич Орлов. Это был разносторонне одаренный человек. Еще во время прохождения курса в Петербургской Учительской семинарии получал неоднократно отличные аттестации: «Студент Яков Орлов — дарований и успехов похвальных». В слове «дарования» подразумевалось и наличие у студента поэтической жилки. Тотчас после учреждения Нижегородской Главной народной школы Орлова назначили преподавателем естественных наук, истории и географии. Завоевав талантливым преподаванием любовь учеников, он приобрел еще большую популярность среди горожан как поэт, откликавшийся на всякие злободневные события.

Именно Яков Орлов вместе с несколькими другими нижегородскими любителями отечественной словесности выхлопотал право собираться в дворянском доме, на собраниях был одним из наиболее активных участников, читал свои стихи, поднимал литературные вопросы, спорил до ожесточения. Кружок помог Орлову издать первую его книгу «Мое отдохновение для отдыху другим». Стихи Орлова — типичные образцы поэтического творчества той эпохи: слог, стиль, размер, ритм, темы характерны для поэзии второй половины XVIII века.

РАЗГОВОР С ЭХОМ НИЖНЕГО НОВГОРОДА

Конечно, современный читатель не найдет в этих стихах больших поэтических достоинств, если не перенесется мысленно в то время, когда они были созданы.

Не только стихи декламировал на собраниях Я. В. Орлов. Он любил поспорить о правильности и чистоте русского литературного и разговорного языка. Члены кружка по предложению педагога-поэта горячо обсуждали известные статьи писателя А. П. Сумарокова «О истреблении чужих слов из Русского языка». «…Восприятие чужих слов, а особливо без необходимости, — говорит Сумароков, — есть не обогащение, но порча языка. Честолюбие возвратит нас когда-нибудь с сего пути несумненного заблуждения; но язык наш толико сего заражен язвою, что и теперь вычищать его трудно, а ежели сие мнимое обогащение еще несколько лет продлится, так совершенного очищения не можно больше надеяться…» В другом месте писатель продолжает: «Правописание наше подьячие и так уже совсем испортили. А что до порчи касается языка — немцы насыпали в него слов немецких, щеголи — французских, прадеды наши — татарских, педанты — латинских, переводчики библии — греческих…».

Его поддерживал нижегородский учитель-поэт: «Зачем говорить нам «контраст», когда можно сказать — «противоположность»? Почему говорим «сентенция», а не — «поучение»? «Антипатия», а не — «отвращение»? «Фраза», а не — «речение»? «Монотонный», а не — «однообразный»? И многие русские слова, — указывал Орлов, — нами переиначены, исковерканы или употребляются не тогда, когда нужно. Исконное русское слово «лихой» ранее употреблялось для обозначения человека дурного, опасного. А ныне мы говорим «лихой человек» в смысле — «храбрый», «отважный». «Хитрость» нашими дедами определялась как ум, догадка, расчет, разумное применение чего-нибудь, а сейчас, в конце XVIII века, под «хитростью» стали разуметь уловку, лукавство, обман».

Особенно возмущался нижегородский «любослов» употреблением старых русских выражений «пошлый», «подлый», «мужик» в оскорбительном смысле. Эти слова, говорил он, не заключают в себе ничего позорного или уничижительного. «Пошлый» — на древнем русском языке значило — обыкновенный, обычный, как пошло (завелось) от старого. «Подлый» — низший (подол — низина)…

Остроумие молодого учителя (в 1793 году ему было 20 лет) создавало ему шумный успех в кружковых лингвистических словопрениях.

Яков Васильевич Орлов прожил в Нижнем Новгороде до 1809 года. Один год учительствовал в открытой с 1808 года губернской гимназии, а затем уехал в Петербург на кафедру русской истории в Педагогический институт. В последующее десятилетие выпустил в свет несколько исторических работ (компилятивного характера). Умер в 1819 году.

Другим поэтом в кружке был видный местный чиновник, советник Губернского правления Н. С. Ильинский. Переведенный на службу в Нижний в 1793 году из Пскова, Ильинский, кроме поэтического дара, обладал еще большими познаниями в русской истории. В Пскове он закончил труд о прошлом города и начал собирать материалы для биографий русских исторических деятелей, в первую очередь — Козьмы Минина.

В Нижний Ильинский прибыл с надеждой найти новые исторические данные к жизнеописанию выдающегося нижегородца. Посещение гробницы героя вызвало у поэта лирическое вдохновение:

Поэт-патриот был принят в литературном кружке с истинно нижегородским радушием и приветливостью. Несколько лет упорных изысканий и труда позволили Н. С. Ильинскому выпустить в свет книгу «Описание жизни и бессмертного подвига славного мужа, нижегородского купца Козьмы Минина, выбранное из исторических преданий». Это была первая печатная биография знаменитого нижегородца.

В последних годах века возникло у нижегородцев желание увековечить подвиг славного земляка установкой памятника. Ильинский подал мысль о всероссийском сборе средств на бронзовый монумент. Воззвание, разосланное по городам, сопровождалось написанными Ильинским стихами:

Деньги на памятник собирались несколько лет. Когда скопилась достаточная сумма, бронзовый монумент был заказан известному русскому ваятелю И. П. Мартосу.

Но Нижний Новгород так и не увидел на своей земле это выдающееся скульптурное творение. Украшая столицу после пожара 1812 года, правительство распорядилось памятник, приготовленный для Нижнего Новгорода, установить на Красной площади в Москве…

Острый памфлетист-драматург обнаружился среди членов кружка в лице ардатовского помещика Я. П. Чаадаева, гостившего каждую осень и зиму у своих родственников в Нижнем. Постоянный посетитель семейных домов высшего служебного круга, Чаадаев считался остроумным и в то же время крайне желчным человеком. Поначалу он ничем особенным себя не проявил, если не считать приписываемого ему авторства нескольких бойких стишков в альбомах местных светских дам.

Салонные мадригалы оказались ступенью к действительному призванию скучающего уездного помещика. Написанный им в 1794 году оригинальный обличительный памфлет произвел в губернском обществе настоящий, по выражению того времени, фурор.

Крупный чиновник, директор Государственной экономии Петр Иванович Прокудин, второе по значению после губернатора служебное лицо, вел в Нижнем роскошную, расточительную жизнь. Дом его славился единственным в городе «эрмитажем» (подъемный обеденный стол) на двенадцать кувертов, столовые сервизы варьировались в зависимости от парадности обеда (серебряный, фарфоровый, английский — аплике). Вместо десерта гости приглашались в зимний сад и лакомились фруктами с деревьев.

Поговаривали в обществе, что роскошь эта — результат наглого грабежа государственных крестьян, которыми Прокудин заведовал. Говорили, что жена чиновника, Феоктиста Даниловна, собственноручно хлещет по щекам сельских казенных управителей, если они запаздывают с приношениями. Ходил слух также, что сыновьям богатых крестьян, вхожих в дом Прокудиных, не приходится отбывать солдатчины.

Но какая бы молва ни ходила по городу, «экономическому» директору все было нипочем, он ничего не боялся. И меньше всего беспокоили его разговоры в литературном кружке. А там как раз и слышались угрожающие его благополучию речи. Да и от кого? От одного из тех, для кого он держал открытый стол.

Беда для Прокудина грянула неожиданно. Осенью 1794 года на прилавках московских книжных магазинов появилась небольшая, с виду ничем не примечательная книжечка с названием:

ДОН ПЕДРО ПРОКОДУРАНТЕ,

или

НАКАЗАННОЙ БЕЗДЕЛЬНИК.

КОМЕДИЯ, СОЧИНЕНИЯ КАЛДЕРОНА ДЕ ЛА БАРКА

С гишпанского на российский язык переведен

в Нижнем Новегороде

С указного дозволения. Москва. 1794.

То было время первого появления в России переводов иностранных авторов. Появление комедии, напечатанной университетской типографией, никого не удивило.

Впрочем, удивило двух-трех московских профессоров — знатоков зарубежной литературы. Все они согласно заявили, что такой комедии по заглавию или содержанию у знаменитого драматурга нет. Читатели насторожились, тщательно проштудировали книжную новинку и пришли к неожиданному выводу: московская университетская типография выпустила в свет не испанскую комедию, а необычайно ловко составленный памфлет, острием своим направленный против провинциального, но небезызвестного и в столицах крупного чиновника.

«Дон Педро Прокодуранте» — есть не что иное, как довольно прозрачный намек на директора экономии Петра Прокудина. Действие комедии происходит в городе Барселоне. Участвующие лица носят испанские имена, но читатель пьесы, нижегородец того времени, тотчас же мог узнать родную обстановку и найти среди «испанцев» знакомых лиц. По ходу сценического действия одно за другим выплывали наружу темные дела «дона Педро» — Прокудина и некрасивые поступки жены Прокодуранте — Дорфизы (читай: Феоктисты). Есть в комедии намеки на неблаговидные действия и других губернских чиновников.

Чета Прокудиных, конечно, тотчас же узнала в испанцах самих себя. Разъяренный Петр Иванович помчался в столицу скупать книгу, найденные экземпляры предавал огню, но… службу ему все-таки пришлось покинуть.

Члены Нижегородского литературного кружка благодарили своего собрата за полезную общественную деятельность. Ждали дальнейшего развития драматургических способностей талантливого памфлетиста, но ранняя смерть Я. П. Чаадаева в 1796 году (на 44 году жизни) лишила кружок одного из наиболее деятельных его членов.

Самыми молодыми и горячими участниками кружка были местные семинаристы — Григорий Городчанинов и Савва Сергиевский.

Первый был сыном балахонского купца-солепромышленника. Видя в Григории богатые умственные задатки, отец не возражал против его поступления в Нижегородскую семинарию. Два года изучал Григорий Городчанинов богословские науки, одновременно пробуя себя на литературном поприще. Первая повесть юного литератора «Добродетельный богач» была напечатана в Москве в 1791 году. Следующее произведение «Акростихи к творениям бессмертного Российского Стихотворца Ломоносова» нашло себе место в академическом журнале «Новые ежемесячные сочинения». Смерть отца вызвала «Надгробие моему родителю»:

Благодаря, очевидно, «влечению природы», Городчанинов из Нижегородской духовной семинарии перешел в Московский университет и кончил курс в 1797 году.

Дальнейшая деятельность Г. Н. Городчанинова оставила некоторый след в истории русской словесности, но совершенно не связана с Нижегородским краем.

Судьба Городчанинова, преподававшего двадцать лет словесные науки в Казанском университете и издавшего свои сочинения в пяти томах, печальна. Живой, впечатлительный, отзывчивый нижегородский семинарист превратился к зрелым годам в ярого ретрограда и сухого педанта. Поклонник пресловутого адмирала А. С. Шишкова, казанский «профессор Российской словесности» читал свои лекции при полупустой аудитории. Студенты (в числе которых был С. Т. Аксаков), коллеги-преподаватели и вся прогрессивная часть казанского общества отзывались о нем с пренебрежением и насмешкой. Григорий Городчанинов умер в Москве в 1852 году всеми забытый и отвергнутый.

Талантливый юноша Савва, по отцу Сергиевский, вступил в Нижегородский кружок литераторов вместе с первыми его членами и основателями. Савва учился в Нижегородской семинарии в тот период ее деятельности, когда в связи с пожеланием Екатерины II семинаристы усиленно изучали французский язык. Язык Вольтера и энциклопедистов понравился молодому Сергиевскому настолько, что через два года он мог не только читать, но и переводить французские книги на русский язык.

Во Франции в те же годы распространены были наравне с произведениями отечественных авторов и сочинения корифеев мировой литературы. В частности, завоевал громадную популярность Шекспир. Французские переводы попадали отсюда в другие государства. В России были знакомы с Шекспиром не столько в подлиннике, сколько по французским переводам.

Савва Сергиевский задумал и осуществил перевод с французского на русский язык пьесы «Король Ричард III». Начав работу в 1781 году, он закончил ее через два года. Трагедия, снабженная простодушно-курьезным заглавием, появилась в столичных магазинах в 1787 году:

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

РИЧАРДА III КОРОЛЯ АГЛИНСКОГО

ТРАГЕДИЯ ГОСПОДИНА ШАКЕСПЕРА,

ЖИВШЕГО В XVI ВЕКЕ И УМЕРШЕГО 1576 ГОДА.

ПЕРЕВЕДЕНА С ФРАНЦУЗСКОГО ЯЗЫКА В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ 1783 ГОДА.

ПЕЧАТАНО С ДОЗВОЛЕНИЯ УПРАВЫ БЛАГОЧИНИЯ

В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ 1787 ГОДА.

Работа Саввы Сергиевского была первым отдельным изданием пьесы великого английского писателя на русском языке.^[82] Как большинство переводов того времени, она отличалась архаичностью языка и излишним пафосом. Переводчик заявлял в предисловии: «Сия пиеса переведена литерально, сколько было возможно переложить на французский язык то, что в подлиннике есть смелого и отменного. Знающий язык Шакесперов не найдет, конечно, ничего безмерного в том образе, каким старание употреблено перенести его на Российский язык».

Молодой, но уже завоевавший известность русский литератор (впоследствии историк) Н. М. Карамзин сердечно приветствовал появление нижегородского перевода «Ричарда III» и в том же 1787 году опубликовал свой отклик («Поэзия») на это большое, по его убеждению, литературное событие:

Переводчик Савва Сергиевский в 90-х годах перебрался в столицу, получил вместо прозвища по отцу фамилию Крылов и успешно продолжал свою переводческую деятельность. В преклонных летах принял монашество и занимал крупные должности в Ярославской и Костромской епархиях.

Десятилетие 1783–1794 годов отмечается в деятельности нижегородских литераторов плодотворной работой ученого-языковеда, собирателя и описателя древних русских книг Д. С. Руднева.

Дмитрий Семенович Руднев родился в 1737 году. Получил образование в Московской духовной академии. Шесть лет провел в Геттингенском (Германия) университете, изучая исторические, философские и богословские науки. В это время, в дополнение к основным занятиям, еще перевел на немецкий язык древнейшую часть русской Несторовой летописи.

Возвратясь на родину со званием члена нескольких немецких ученых обществ, предпринял издание сочинений М. В. Ломоносова. В предисловии указал, что творения великого ученого издаются с целью, чтобы русские писатели, переводчики, а также и учащееся юношество могли «удобнее достать и для подражания в правописании и красоте слога всегда перед очами иметь самого лучшего российского писателя».

В 1782 году Руднев принял монашество с именем Дамаскина и вскоре был назначен на архиерейскую кафедру в Нижний Новгород. Разносторонне образованный человек, почетный член Российской Академии, Руднев-Дамаскин, являясь ректором семинарии, поднял преподавание в ней до небывалого ранее уровня. Вместе с учениками старших классов составил солидный двухтомный пятиязычный словарь волжских народностей. Устроил и расширил семинарскую фундаментальную библиотеку, прибавив к ней еще минц-кабинет (музей).

Семинаристы так любили своего сверхученого ректора, что в юбилейный, десятый год его служения поднесли коллективно составленный мадригал:

Любимым внеслужебным занятием Д. Руднева было чтение, разбор и описание старинных книг и рукописей. Он начал и закончил в Нижнем кропотливый и требовавший громадной эрудиции библиографический труд «Библиотека Российская, по годам расположенная, от начала типографий в России по нынешние времена» (т. е. от 1518 по 1785 год).^[83]

Рудневу-Дамаскину по праву принадлежит звание первого русского библиографа. Подробно описывая книги, автор «Библиотеки Российской» указывает, какие книги он читал досконально, какие — только просматривал, о каких получил сведения из других источников и где находится та или другая из наиболее примечательных книг. Ему доступны были государственные книгохранилища, общественные и частные собрания книг, он пользовался библиотеками: Патриаршей, Синодальной, Академии Наук, многих губернских семинарий, осматривал коллекции богатых раскольников.

В его описание входят преимущественно печатно-типографские книги, но упоминается и довольно значительное число рукописей: описано двадцать рукописей Нижегородской семинарии и одна рукопись Нижегородского Печерского монастыря.

С отъездом Руднева-Дамаскина в 1794 году на другое место службы Нижегородский кружок литераторов лишился одного из самых крупных членов.

Посещали «вольные собрания» нижегородских интеллигентов также любители-театралы и люди «приватных» профессий.

Городского публичного театра в Нижнем не было. Существовали труппы крепостных артистов при усадьбах богатых уездных помещиков. Иногда последние благоволили порадовать городскую публику театральными представлениями. Привезенные (обычно зимним обозом на санях) актеры и актрисы разыгрывали на временно сооружаемой в Дворянском собрании дощатой сцене различные феерии, балеты и оперы.

Наиболее талантливыми по игре и составу исполнителей считались труппы: заводчика Баташева при его предприятиях на Выксе, владельца ардатовского села Юсупова Н. Г. Шаховского и помещика села Лыскова князя Грузинского.

Завзятый театрал, Николай Григорьевич Шаховской любил посещать собрания нижегородских литераторов. Он иногда приводил с собой премьера юсуповской труппы Миная, разрешал ему часок дружески побеседовать с членами кружка, стараясь не замечать того, что крепостной раб сидит на стуле в присутствии барина. Шаховской обещал губернским ценителям театрального искусства перебраться когда-нибудь со всей своей труппой на постоянное житье в Нижний. Он выполнил свое намерение в 1798 году.

«Приватным художником» называли в Нижнем городского архитектора Я. А. Ананьина. Яков Афанасьевич Ананьин происходил из мастеровых людей. Время его рождения неизвестно. В 1744 году был учеником «Канцелярии от строения» в Санкт-Петербурге. В 1763 году на официальном испытании экзаменаторы — зодчие Растрелли и Кокоринов — признали его достойным звания архитектора. Некоторое время молодой зодчий служил где-то в глухой провинции.

С 1779 по 1793 год Ананьин состоял в должности нижегородского губернского архитектора. Дом Дворянского собрания был первым его детищем.

Широкие способности показал он в дальнейшем при составлении проекта городских торговых рядов (1782 года). Два двухэтажных, с подвалами и галереями, громадных каменных корпуса украсили Рождественскую улицу.

Деятельность Нижегородского кружка литераторов следует считать одним из факторов, способствовавших появлению в русской провинции книгопечатного дела.

Учрежденная в 1791 году Нижегородская губернская типография оказалась первой в Поволжье (вторая — Казанская — появилась несколькими годами позднее).

Чиновник Губернского правления, которому поручили организацию будущей книгопечатни, с трудом добыл подходящее к местным условиям оборудование. На отпущенную Приказом общественного призрения 1000 рублей приобрели в невской столице печатный стан с рамою за 300 рублей, набор литер за 560 рублей, мелких принадлежностей, чернил и прочего на 17 рублей. За провоз оборудования от Петербурга до Нижнего уплатили 93 рубля. Остальные 30 рублей пошли на покупку бумаги.

Нелегким делом оказался наем работных людей. После долгих поисков уговорили ехать в Нижний воспитанника Московского сиротского дома «типографского звания наборщика» Михайлу Петрова и бывшего при Московском университете тередорщика (печатника) Степана Ромодановского. Каждому назначили годового жалования 200 рублей с уплатою по третям. На месте, в Нижнем, наняли еще справщика (корректора) за 130 рублей и сторожа — за 22 рубля в год. В дальнейшем полагалось ежегодно для нужд типографии приобретать: сажи голландской, олифы, мац, к ним кожи, шерсти, гвоздей, шнура, масла деревянного — на 35 рублей, дров четыре пятерика на 48 рублей, свеч три пуда на 18 рублей.

Поместили типографию в угловой комнате первого этажа Присутственных мест в кремле. При открытых окнах шум, стук и скрип печатного станка достигал Благовещенской площади, заставляя нервных прохожих обходить это место стороною.

Первые годы нижегородский печатный станок выпускал исключительно афиши, плакаты, счета, ордера, объявления.

Очевидно, типографии приходилось работать немало, так как в последний год XVIII века весь шрифт оказался избитым и к дальнейшему употреблению негодным. Канцелярист Иван Виноградов в своем рапорте Губернскому правлению сообщает: «Имеющиеся при типографии разные шрифтовые литеры до 20 пудов все стерлись и к печатанию нарядов более в них надежды нималой впредь не предвидится… А на место оных купить надобность востребуется вновь новых, а именно: литерных прямых 11 пудов, к ним курзифных (курсивных) 3 пуда, циферных прямых — 7 и к оным также курзифных два с половиною пуда, и сверх того для титулов парагонных прямых полпуда, а всего 24 пуда…».

Книг, помеченных разными датами XVIII столетия, типография выпустила около десяти названий. Среди них две книги Н. Ильинского, «Мое отдохновение» Я. Орлова, «Словарь Юридический» (ч. I) Михаила Чулкова. Остальные печатные нижегородские издания представляли собой проповеди и приветствия.^[84]

Разрешенные в 1783 году «вольные» (частных владельцев) типографии в 90-х годах были запрещены.

Типографии казенные (Губернских правлений) должны были наблюдать, чтобы в выпускаемых ими изданиях не заключалось «ничего противного законам… или к явному соблазну клонящегося».

События буржуазной революции 1789 года во Франции породили в русских правительственных кругах тревогу, близкую к панике. Правящая власть, боясь занесения в Россию революционной «заразы», всеми средствами старалась задушить вольный дух. Борьбу с революционными настроениями в России Екатерина II приказывала местным правителям вести в тайне от широких кругов населения. Правда, это не всегда удавалось.

В сентябрьский вечер 1790 года разнеслась весть, что в Нижний привезли «страшного политического преступника». Немногие из горожан, имевших доступ в губернский дом, где содержался «преступник», могли видеть сидящего на стуле, закованного в ручные кандалы, бородатого, средних лет человека. Это был автор гуманнейшей и благороднейшей книги «Путешествие из Петербурга в Москву» Александр Николаевич Радищев.

Екатерина II жестоко расправилась с подданным, осмелившимся подать голос в защиту угнетенных. Сенат приговорил «сочинителя» к смертной казни. Императрица «смягчила» наказание, приказав отправить Радищева в отдаленнейший Илимский острог «на десятилетнее безысходное пребывание».

Никто из нижегородцев тогда не знал, что именно написал Радищев. Все экземпляры «Путешествия из Петербурга в Москву» были конфискованы еще в типографии. Пять-шесть пробных экземпляров попали в руки друзей Радищева, и все они, конечно, были тщательно спрятаны. Но было уже известно, что в своем сочинении писатель печалится о рабской участи русского крестьянина и жаждает скорейшего его освобождения.

Нижегородцы сочувствовали изгнаннику, как человеку твердого несгибаемого характера, подвергшемуся наказанию за свои вольные мысли.

Стояла ненастная, дождливая погода. Проезжий не имел теплой одежды, а впереди лежали перед ним еще многие тысячи верст пути. Кто-то принес зимний тулуп и набросил на плечи дрожавшего узника. Под покровом ночи курьер и жандарм помчали свою жертву в укутанном рогожею тарантасе далее по Казанскому тракту…

Кончался памятный восемнадцатый век…

В новое, XIX столетие нижегородцы вступили полные разнообразных чаяний и надежд. Тогда никто не думал еще, что осуществления этих надежд придется дожидаться еще весьма долго, что все XIX столетие окажется лишь преддверием тех, действительно исторических, революционных преобразований, которые произошли в России спустя столетие — в октябре 1917 года.

Примечания

1

Перс Урух-бек проехал через Московию в Западную Европу. В Испании переменил подданство и в следующем году с титулом дон Хуана Персидского возвратился на родину, подробно записав свои впечатления.

(обратно)

2

Сигизмунд Герберштейн (1486–1566) — немецкий дипломат и путешественник. В 1549 году им опубликована книга «Записки о Московии». Издана на русском языке в Петербурге в 1866 году.

(обратно)

3

Хрестоматия по древней русской литературе. Сост. Н. К. Гудзий. М., 1955, стр 245–250.

(обратно)

4

Церковь Николы на Торгу стояла на месте современного Дома моделей.

(обратно)

5

Старинные русские выражения, встречающиеся в летописях.

(обратно)

6

Вблизи современного Центрального парка культуры и отдыха им. А. М. Горького.

(обратно)

7

По некоторым данным, скончался Минин в марте-апреле 1616 года.

(обратно)

8

В начале XIX века решено было воздвигнуть памятник организаторам ополчения — К. Минину и Д. Пожарскому. Над проектом памятника и его осуществлением работал выдающийся русский скульптор И. П. Мартос. Но созданный им памятник, известный сегодня миллионам людей, был в 1818 году волею правительства установлен не в Н. Новгороде, а в Москве, на Красной площади. В Н. Новгороде в 1826 году поставили скромный гранитный обелиск в честь Минина и Пожарского — с фигурами гениев и славы. Автор — архитектор А. И. Мельников, рельефные изображения по рисункам И. П. Мартоса. Ныне прах К. Минина покоится в Архангельском соборе в городе Горьком. Отсюда, с Часовой горы кремля, открывается величественный вид на Волгу. Эти места стали ныне еще дороже горьковчанам: 8 мая 1965 года, в канун 20-летия победы советского народа над немецко-фашистскими захватчиками, зажжен негасимый огонь в память и вечную славу воинов —участников Великой Отечественной войны (Ред.).

(обратно)

9

Лисовский — польский авантюрист — неоднократно с отрядами наемников переходил русскую границу.

(обратно)

10

Приказ — учреждение, ведавшее той или иной стороной хозяйственной жизни Московского государства.

(обратно)

11

«Более половины» — потому что перепись учитывала полностью лишь мужчин от 12-летнего возраста и часть женщин, именно тех, которые жили самостоятельно, — вдовы, лекарки и пр.

(обратно)

12

Дореволюционные нижегородские историки предполагали, что «зелейная изба» стояла вне кремля. Автор не может с этим согласиться — ему кажется абсурдным предположение, что крепость могла обойтись без внутреннего производства пороха, например во время осады.

(обратно)

13

Конечно, автор имеет в виду не подлинную «Писцовую книгу» — та была в XVII веке написана на хартии, а перепечатку XIX века (РИБ, том XVII, СПб., 1898). До Октябрьской социалистической революции существовала копия «Писцовой», так называемая Сотная Грамота (1629 г.). Она хранилась в родской думе, теперь в Государственном архиве Горьковской области.

(обратно)

14

Улицу представим, проведя мысленно линию от домов под № 3 на ул. Минина к консерватории.

(обратно)

15

Местность внизу под Откосом.

(обратно)

16

Верстание — набор людей для военной службы.

(обратно)

17

Вся средняя часть Волги числилась в Приказе Казанского Дворца.

(обратно)

18

Волость — то же, что «власть», «владение». В XVII веке, кроме государственных, существовали еще населенные местности, находившиеся в личном владении царя или патриарха. Первые назывались Дворцовыми, вторые — Патриаршими волостями.

(обратно)

19

Стрельцы для пешей гарнизонной службы набирались особо и не входили в состав войсковой массы служилых людей.

(обратно)

20

Четверть равнялась полдесятине пашни в одном поле. При трехполье 600 четвертей равны 900 десятинам земли (около 1000 гектаров).

(обратно)

21

Олеарий (Эльшлегер) Адам (около 1599–1671) — участник шлезвиг-голштинского посольства в Москву (1634). В 1636 — 39 годах проехал через Россию в Персию. На русский язык переведено его «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно», СПб., 1906 (Ред.).

(обратно)

22

В XX веке название заволжских песчаных бугров сменилось на другое — Моховые горы.

(обратно)

23

«Повесть о Савве Грудцыне» — нравоучительно-бытовая повесть 2-й половины XVII века — рассказывает о человеке, продавшем душу дьяволу (Ред.).

(обратно)

24

До сих пор около Павлова на Оке сохранилось селение Грудцино.

(обратно)

25

«Сказание о Петре и Февронии Муромских» (XV–XVI вв.) — древнерусская повесть, объединившая черты жития с мотивами народного творчества; отразило острополитическую проблему своего времени — борьбу княжеской власти с боярством (Ред.).

(обратно)

26

Дженкинсон Энтони (середина XVI. в.) — английский купец и дипломат, неоднократно посещавший Русское государство, оставил описание своих поездок по России, в Персию и Среднюю Азию. (См. «Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке», пер. с англ. Ю. В. Готье. Л., 1937 (Ред.).

(обратно)

27

Рейтенфельс Яков — посол Рима в Москве с 1670 по 1673 год, курляндец по происхождению, автор «Сказания о Московии», Падуя. 1680 (Ред.).

(обратно)

28

Борть — колода для пчел, подвешиваемая на дерево, или дупло.

(обратно)

29

Названия местностей сохранились до сих пор.

(обратно)

30

«Торговая уставная грамота» (1653) и последовавший за нею «Новоторговый устав» (1667) ограничивали привилегии иностранцев: им разрешалась отныне лишь оптовая торговля в портовых городах. Одновременно многочисленные поборы с русских купцов были заменены единым налогом (Ред.).

(обратно)

31

Коллинз Сэмюэл (1619–1670) — англичанин, личный врач царя Алексея Михайловича, автор записок под названием «Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне» (1671), (Ред.).

(обратно)

32

Как указывает А. В. Клеянкин, «талантливый сподвижник» Разина Максим Осипов направился по дороге на Алатырь и Арзамас, имея целью дойти к зиме до Нижнего Новгорода… 16 сентября отряд М. Осипова, ставший к тому времени внушительной силой, подошел к Алатырю и с ходу завязал бой с гарнизоном воеводы А. Бутурлина. Момент благоприятствовал повстанцам: «государевы люди» из полка князя П. С. Урусова, находившиеся в окрестностях Алатыря, узнав о приходе разинцев, «с Олаторя отошли», ибо не были в состоянии ни в самом Алатыре, ни в ближних к нему селениях предотвратить восстание. «Утек из-под Алатыря» также думный дворянин и воевода Ф. И. Леонтьев. В ходе начавшегося боя «русские люди с черты», «мордва и черемиса и Алатырского уезду мордва ж и крестьяне… острожную башню зажгли и в острог вошли». Воевода Бутурлин пытался отсидеться в одной из церквей, но вспыхнувший в городе пожар настиг его и в «божьей обители». Город перешел в руки повстанцев и удерживался ими в течение 68 дней, т. е. до 23 ноября (А. В. Клеянкин. Разинские работники на Волге. — «Вопросы истории». М., 1969, № 4, стр. 143) (Ред.).

(обратно)

33

Нижегородская соль в Москве была дешевле строгановской камской или задоринской астраханской.

(обратно)

34

Память об этих ныне бесследно исчезнувших предприятиях сохранилась в названиях местных селений: Салдамановский Майдан, Силинский Майдан, Тольский Майдан, Мокрый, Березовый, Волчихинский, Винный, Крутой и др.

(обратно)

35

Мнение члена-корреспондента Академии наук СССР С. И. Архангельского.

(обратно)

36

Происхождение села от новгородцев подтверждается старинным наименованием богородских улиц, по новгородскому обычаю называвшихся «концами»: Горожанский, или Городной, конец, Удалой конец, Вотский, Гончарный концы и другие. Прежнее название одной из улиц «Валдай» — также новгородского происхождения.

(обратно)

37

В 1962–1963 годах здание Архангельского собора было реставрировано. Убраны чуждые памятнику архитектурные наслоения.

(обратно)

38

Храм, сохранившийся до нашего времени, представляет собою подражание соборной церкви Вознесенского монастыря в Московском Кремле.

(обратно)

39

Из частично сохранившихся в г. Горьком церковных построек того времени наиболее интересны в архитектурном отношении церковь Жен-мироносиц (1649 г.) на улице Добролюбова, церковь Успенская (1672 г.) в Крутом переулке и церковь Ивана Предтечи (1683 г.) в Скобе.

(обратно)

40

Три сохранившихся каменных здания: на Почаинской улице — № 27, на Гоголевской — № 52 и в Крутом переулке — № 7,— вероятно, закончены строительством не позднее 90-х годов XVII века.

(обратно)

41

Страусовое.

(обратно)

42

Юрий Хмельницкий — гетман правобережной Украины, ориентировавшийся на Турцию.

(обратно)

43

Ныне — площадь Минина и Пожарского (Ред.).

(обратно)

44

К. А. Булавин (около 1660–1708) был избран 9 мая 1708 года на общевойсковом кругу атаманом Войска Донского (Ред.).

(обратно)

45

В первой четверти XVIII века государственный чиновник по уездным делам (Ред.).

(обратно)

46

См. С. В. Максимов. Крылатые слова. М:, 1955.

(обратно)

47

«Карл XII сделал попытку вторгнуться в Россию, — этим он погубил Швецию и воочию показал неприступность России», — писал К. Маркс (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 17) (Ред.).

(обратно)

48

«…В Европе оставались лишь три державы, с которыми приходилось считаться: Австрия, Франция, Англия… И вот лицом к лицу с этими… тремя великими державами, раздираемыми вечными ссорами… постоянно стремившимися друг друга перехитрить, стояла единая, однородная, молодая, быстро возвышающаяся Россия, почти неуязвимая и совершенно недоступная для завоеваний». (Там же, стр. 20–21) (Ред.).

(обратно)

49

В конце XIX века на Ивановском поле разведен сад (соврем. Пушкинский сад).

(обратно)

50

Санкт-Петербургская, Архангельская, Московская, Казанская, Смоленская, Киевская, Азовская и Сибирская.

(обратно)

51

Стояла близ обелиска Минину и Пожарскому в кремле.

(обратно)

52

Находились около Дмитровской башни.

(обратно)

53

Каравак Луи (род. в конце XVII в., ум. в 1754 г.) — портретист, мастер батальной и декоративной живописи. Был придворным живописцем в России (Ред.).

(обратно)

54

Каменный двухэтажный, с мезонином, дом Строгановых стоит и сегодня в полугоре, над ул. Маяковского (Ред.).

(обратно)

55

Первая Строгановская церковь была построена в Гордеевке, вблизи Канавинской слободы. Каменное здание церкви, поставленной в самом конце XVII столетия, сохранилось до наших дней. Рождественская церковь возведена вблизи принадлежавших Строганову пристаней и соляных складов. Ныне в этой церкви один из филиалов Горьковского историко-архитектурного музея-заповедника (ул. Маяковского) (Ред.).

(обратно)

56

В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 37, стр. 443.

(обратно)

57

Казенные земли, отдававшиеся в пользование мордовскому населению, чтобы собирать с него ясак — налог (Ред.)

(обратно)

58

Конный завод в селе Починках Горьковской области существует и в настоящее время.

(обратно)

59

Путешествие через Московию Корнилия де Бруина; пер. с французского П. П. Барсова. М., 1873. Автор книги — живописец, род. в Гааге в 1652 году; Нижний Новгород посетил 5 мая 1703 года (Ред.).

(обратно)

60

Страленберг Филипп Йохан (1676–1747) — шведский офицер, пленен русскими в Полтавской баталии, автор книги «Историческое и географическое описание северной и восточной частей Европы и Азии» (1730) (на русском языке книга опубликована впервые в 1797 году) (Ред.).

(обратно)

61

Шторх Генрих Фридрих (1766–1835) — видный экономист XVIII–XIX столетий. Род. в Риге, с 1788 года жил в Петербурге, вице-президент Российской Академии, автор шеститомного курса политической экономии на французском языке (Ред.).

(обратно)

62

Лепехин Иван Иванович (1740–1802) — выдающийся русский путешественник, натуралист, член и первый непременный секретарь Российской Академии (1783–1802), автор «Дневных записок путешествия… по разным провинциям Российского государства» (тт. 1–3, 1771–1780, т. 4 — «Путешествия академика Ивана Лепехина в 1772 году», изд. посмертно в 1805 г.) (Ред.).

(обратно)

63

Паллас Петр Симон (1741–1811) — немец по национальности, русский естествоиспытатель, член Петербургской Академии наук, автор «Путешествия по разным провинциям Российского государства» (3 части — 1773–1788) (Ред.).

(обратно)

64

«Письма и Бумаги Петра Великого», т. IV, вып. I, стр. 3.

(обратно)

65

Район современной ул. Фигнер, близ роддома № 1.

(обратно)

66

Дом вдовы Пушникова находился точно на месте, где сейчас установлен памятник-бюст Кузьмы Минина (Ред.).

(обратно)

67

История жизни древних «отцов церкви».

(обратно)

68

Вся губернская епархия делилась на пятины (пятая часть) и десятины.

(обратно)

69

Дмитрий Дамаскин-Руднев (1737–1795) — русский академик, лингвист и этнограф, крупный представитель русской науки XVIII века (Ред.).

(обратно)

70

В «Моей родословной» Пушкина читаем: «Водились Пушкины с царями; из них был славен не один, когда тягался с поляками нижегородский мещанин» (Ред.).

(обратно)

71

Дворцовый переворот, организованный Екатериной II с целью удалить от трона своего мужа Петра III (Ред.).

(обратно)

72

Крепостные люди, составлявшие дворню, т. е. домашнюю прислугу в хозяйствах помещика.

(обратно)

73

Местность между современными Балахной и Юрьевцем на правобережье Волги.

(обратно)

74

Термин XVII–XVIII веков. Не смешивать с современной винтовкой.

(обратно)

75

О преданиях, бытовавших в середине XIX века, связанных с личностью разбойника Галанки, рассказывает П. И. Мельников-Печерский в романе «На горах».

(обратно)

76

«Пугачевщина». Сборник документов, т. I. М. — Л., 1926, стр. 41.

(обратно)

77

Пугачев, писал А. С. Пушкин в «Истории Пугачева», объявил «народу вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли» (Ред.).

(обратно)

78

«Восставшие вешали помещиков и приказчиков, управителей казенных и экономических волостей, чиновников в уездных городах. Кое-где в мордовских селениях были повешены и священники». Очерки истории СССР, XVIII в. М., 1956, стр. 230 (Ред.).

(обратно)

79

Это чувство современников талантливо запечатлел Александр Пушкин. Рассказ о привозе пленного Пугачева в Москву сопровождается характерной ремаркой: «Он был в оковах. Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его клетки: «Помните, дети, что вы видели Пугачева…»» (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч., АН СССР. М., 1938, т. 9, стр. 78–79) (Ред).

(обратно)

80

См. монографию проф. В. В. Данилевского «Русская техническая литература первой четверти XVIII века». М. — Л., 1954.

(обратно)

81

О популярности этой книги в Нижнем того времени свидетельствует наличие нескольких сохранившихся экземпляров в библиотеках г. Горького.

(обратно)

82

Академик М. П. Алексеев в статье «Первое знакомство с Шекспиром в России» пишет: «Многое неясно еще в истории возникновения этой любопытной книги, рукопись которой подготовлена в Нижнем Новгороде в 1783 г., т. е. еще до того времени, когда были напечатаны и игрались на сцене вольные подражания Шекспиру Екатерины II». Далее в той же работе исследователь объясняет и происхождение ошибки в дате смерти Шекспира: «Что касается хронологической ошибки в дате смерти Шекспира, допущенной на титульном листе перевода Ричарда III»… то она… имеет французский источник: это «Supplément au Grand Dictionnaire de Moreri (Paris, 1735) — первый французский справочник, в котором помещено краткое и неточное известие о Шекспире; автором его был аббат Гуже». — «Шекспир и русская культура», под редакцией М. П. Алексеева. «Наука». М. — Л., 1965, стр. 38, 39 (Ред.).

(обратно)

83

Рукопись частично напечатана в «Памятниках древней письменности», вып. XI, и в «Чтениях Московского общества Истории и Древности» за 1891 год, кн. I.

(обратно)

84

Полный список нижегородских изданий XVIII века напечатан в журнале «Русский Библиофил», 1912, № 2.

(обратно)

Оглавление

О книге и ее авторе

XVII ВЕК

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

XVIII ВЕК

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

*** Примечания ***