Не просто выжить... [Валерий Борисович Гусев] (fb2) читать онлайн

ВАЛЕРИЙ ГУСЕВ НЕ ПРОСТО ВЫЖИТЬ… Повести

НЕ ПРОСТО ВЫЖИТЬ… Повесть

Который день над лесом держалась белесая пленка облаков. Они медленно, но неудержимо темнели, превращаясь в грязные беспокойные тучи, и, опускаясь все ниже и ниже, наконец остановились, зацепившись за острые верхушки елей. Похоже, теперь они будут стоять здесь до тех пор, пока, пролив накопившийся дождь, снова не станут светлыми и легкими и смогут вновь подняться высоко над землей, чтобы, продолжая над ней свой вечный путь, раствориться в глубокой синеве неба.

Только не очень-то верилось, что пора эта придет. Дождь шел долгий: нескончаемый и густой, но такой мелкий, что не падал вниз, как ему положено, а висел в воздухе. Все кругом было мокро и холодно…

По бесконечному, казалось, болоту, заросшему низким кустарником и редкими больными соснами, брели три человека. Двое шли впереди, высматривая тропу, положив руки на карабины, висевшие на шее. Третий — Леня Коньков — сильно отстал. С огромным рюкзаком на согнутой спине, с палаткой и казанком в руках, он переступал тяжело, рывками, на каждом шагу проваливаясь почти до колен в густую грязь, ненадежно прикрытую ржавой травой, среди которой вспыхивали иногда, не радуя, а раздражая глаз, ярко-оранжевые цветы сибирских жарков.

Со всех сторон сумрачной пеленой окружал людей видневшийся вдали настороженный, но, в общем-то, безразличный к ним лес. Стояла глухая тишина. Только шелестела порой мокрая листва по одежде, противно чавкали сапоги, слышалось тяжелое дыхание.

Косой отогнул рукав ватника, посмотрел на часы с компасом — их он отобрал у Лени еще в одну из первых ночевок вместе с документами и деньгами, — огляделся, выбирая место посуше.

— Левее надо забирать, я знаю, — хрипло сказал Чиграш и выругался, как плюнул.

— Знаешь ты, — зло отрезал Косой, — как парашу выносить.

Шли еще с полчаса. Воздух настолько пропитался влагой, что даже комары и мошка, посчитав погоду нелетной, отступились на время, попрятались. Для Лени это было большим облегчением — ведь руки его были заняты, а прекрасный финский накомарник теперь тоже принадлежал Косому, украшая его грязную подлую голову.

Наконец им попался небольшой бугорок, покрытый твердыми кочками и мелким высохшим ельником. Леня едва доплелся до него, упал в жесткую траву. Полежал, собираясь с силами, перевернулся на бок и вылез из рюкзака.

Косой и Чиграш, прислонив к елке карабины, сели на свои полупустые сидора и свернули цигарки. Косой чиркнул спичкой, пустил густой пахучий махорочный дымок и сплюнул в Лепину сторону:

— Кончай ночевать, доходяга. Еще на хлеб не заработал, а уж завалился.

Леня с трудом, буквально со скрипом в суставах, встал и занялся костром, все время настороженно оглядываясь и стараясь не поворачиваться спиной к Чиграшу. Тот, ухмыляясь всей своей круглой, опухшей рожей, курил, наблюдая за его работой. Ему очень нравилось поймать момент и неожиданно пнуть Леню сзади сапогом, сбить его с ног, а потом, долго, сипло кашляя, смеяться. Это было его любимое и практически единственное развлечение, которое он мог придумать.

Костер, несмотря на сырость, хорошо разгорелся. Леня подвесил над огнем казанок и котелок для чая, подбросил пару сучьев и, отойдя немного в сторону, стал ломать мокрый лапник для палатки. Скоро он еще сильнее вымок, еще сильнее замерз и направился к костру — вроде бы взглянуть, не закипает ли вода. На самом же деле — чтобы хоть чуть-чуть ухватить живого тепла, остановить знобкую, изматывающую дрожь в теле. Косой, мрачно смотревший в огонь, понял эту хитрость, недобро поднял голову — Леня послушно вернулся к наломанному лапнику и принялся настилать его, сильно стряхивая оставшуюся на ветках влагу. Потом поставил палатку, бросил в нее одеяла и, опустив полог, задернул шнуровку.

Чиграш, развалившись у самого огня, задрал ноги. Леня стянул с него сапоги, размотал мокрые вонючие портянки и, расправив их, повесил на воткнутые возле костра колышки. Чиграш грел ноги, шевелил грязными пальцами и кряхтел от удовольствия.

Сейчас они будут ужинать, а Леня пока отдохнет, погреется. Позже, если ему что-нибудь оставят, он тоже поест…

Чиграш протяжно рыгнул, облизал и бросил ложку в казанок, неуклюже полез в палатку. Они задернули полог, поворочались, пошептались, и Косой, прерываясь зевком, сказал:

— Завтрак чтоб до света был, понял?

Ответить не нашлось сил. Леня вяло соскреб со стенок казанка пригоревшие остатки каши, допил чай, вымыл посуду и стал устраивать ночлег для себя. Хороший меховой спальник, к которому он привык за многие годы как к надежному другу, тоже забрал Косой, бросив ему взамен, как собаке подстилку, промасленный, драный брезент, в который прежде был завернут один из карабинов. Леня ухитрялся и стелить его, и укрываться им, пробовал даже натягивать у костра по северному способу, так романтично описанному его любимым Джеком Лондоном. И конечно же, несмотря на весь опыт бывалого туриста, отчаянно мерз по ночам.

Вот и эта ночь подобралась совсем близко к костру, словно хотела поскорее задавить его и полностью вступить во владение лесом и затерянными в нем людьми. Костер, угасая, сопротивлялся — шипел, потрескивал, иногда из последних сил всплескивал языками пламени, которые, вырвав из темноты то еловую лапу, блестевшую каплями, то темный бугорок кочки, похожий на застывшего зверька, тут же опадали, и становилось оттого еще темнее и тоскливее кругом. Поднялась было, пробиваясь между туч, красная луна, выглянула из-за сухого дерева и сразу же плотно прикрылась облаком, будто и ей стало холодно.

Леня сидел согнувшись, обхватив руками колени, докуривал брошенный Косым «бычок» (табаку, как и сахара, ему тоже не давали), смотрел на угли, привычно думал о своей беде, не веря в то, что с ним случилось, как не верят в длинный кошмарный сон, и безнадежно искал выход…

Детство и юность Лени Конькова прошли в деревне. На всю жизнь полюбил он окружавшие ее поля, где все лето деловито урчали тракторы, вольное колыхание трав на лугах, солнечные рощи, зовущие вдаль проселки, густо заросшие по обочинам бурьяном, прохладные, с запахом погреба овраги с бегущими по каменистому дну светлыми ручьями. Каждое утро он просыпался, предвкушая с замиранием сердца долгий счастливый день, каждый вечер от бегал на село встречать медленно бредущее стадо, жарко пахнущее дорожной пылью, травами, парным молоком.

Дом, где жила их семья, стоял на отшибе, на самом краю луговины, с трех сторон окруженный лесом, который стал для Лени с самых малых лет настоящим другом. Он был ему и близок и понятен, но оставался всегда загадочным, как не прочитанная до конца увлекательная книга приключений. За каждым изгибом тропинки ждало и неудержимо влекло ожидание открытия, каждое дерево шептало свою тайну; все кругом сливалось в необъяснимое очарование доброй сказки, когда воображаемая беда или страх лишь усиливает чувство безопасности и уюта, вроде как с замиранием сердца слушаешь страшную историю про колдунов и ведьм под боком у бабушки, на теплой печке.

Совсем мальчонкой Леня хорошо знал, под каким кустом свернуться, а с какого и когда лучшую ягоду взять, где прячется самый большой и крепкий гриб, кто шуршит в темноте листвой и какое дерево сохранит от дождя и другой напасти. Он как обезьяна лазил по деревьям, без всякой спасти, руками умел наловить рыбы в реке и точно, по-звериному, ориентировался в лесу, всегда зная, где, в какой стороне ого дом.

Однажды — ему было тогда лет семь-восемь, не больше — Леня заблудился. Его искали три или четыре дня. А когда наконец, уже отчаявшись, нашли — не столько обрадовались, сколько оторопели. Малыш спокойно сидел у костерка, у ладного шалашика с добротной подстилкой из лапника и сухой травы и деловито обжаривал нанизанные на прутики грибы, рядом стоял кривой туесок, наполненный про запас спелой черникой.

Леня благоразумно умолчал о том, что заблудился чуть ли не нарочно: заигрался, застала его ночь, и он устроился на ночлег, нимало не страдая от того, что ночует не дома, а в лесу.

Позже семья Коньковых перебралась в город. Леня, отслужив в армии, стал совсем горожанином. Но безотчетная тоска по вольной лесной жизни, тихой реке или темному озеру, по птичьему гвалту на рассвете, по свежему духу трав, хвои, живого костра не оставляла его, гнала из дому, заставляла брать в руки посох странника. Турист по призванию, бродяга по духу, Леня никогда не гнался за значками и разрядами, за килограммами в рюкзаке и километрами за спиной. Он сторонился больших и шумных групп, избегал знаменитых маршрутов определенной и запланированной категории трудности, отмеченных пустыми консервными банками и замусоренными кострищами, туристических слетов с песнями под гитару у общего костра и соревнований по ориентированию. Порой он даже уходил в лес один, не испытывая при этом тревоги, наслаждаясь одиночеством.

Его идеалом стал человек с котомкой: минимум необходимого снаряжения и максимум комфорта, создаваемого в пути и на стоянке своими руками.

Его сокровенной мечтой была жизнь Робинзона, наполненная одиночеством и трудом ради хлеба насущного и спокойного отдыха под надежным кровом.

Его целью была не сама дорога, а жизнь в лесу, в трудных, почти первобытных условиях, когда умение разжечь костер в любую погоду одной, а то и расщепленной вдоль спичкой, сготовить добротную пищу из «даров природы», устроить теплый и удобный ночлег составляло главную прелесть похода, радовало сердце, наполняло его тихой уверенной гордостью.

С насмешкой и скрытой ревностью читал он в газетах и журналах сенсационные отчеты о всяких полусамодеятельных, но обеспечиваемых за государственный счет экспедициях и экспериментах на выживаемость в «экстремальных» условиях. Их участники с плохо скрываемой хвастливостью говорили о высокой научной и гуманной цели своей авантюры, с фальшивой скромностью рассказывали о своем героизме, о мужественном, бодром преодолении искусственных трудностей, не забывая при этом сообщать о сопровождавших их вертолетах или судах (которые в это время не могли получить действительно занятые делом люди), о прекрасном снаряжении, оборудовании и специальном питании, доступном лишь космонавтам, о военных рациях на случай непредвиденной ситуации, о редких медикаментах, о постоянном контроле врачей за самочувствием самоотверженных героев.

Но с искренней завистью, с чувством уважения и солидарности узнавал Леня Коньков о тех, кто в самом деле случайно попадал в безвыходное положение и с честью выходил из него благодаря своему мужеству и хладнокровию. Они побеждали, зная, что никто им не поможет, никто не следит за ними и не станет их искать, чтобы вовремя проверить пульс, давление, вес и температуру тела, чтобы дать очередные рекомендации во имя сохранения жизненных сил.

И хотя Леня завидовал им, у него не было сомнения, что он с этим легко справится, преодолеет все трудности, если судьба забросит его на «необитаемый остров». Надо сказать, уверенность Лени была обоснованна. Во время одиноких странствий ему доводилось выходить из лесного пожара, питаться только «подножным кормом», добывать и хранить огонь первобытными способами. Но все это на грани игры в приключения, динамичной, напряженной, порой драматичной, но все же игры. А реального случая проверить себя все не было. Да и вряд ли Леня, если бы знал наперед, во что он выльется, этот случай, какой обернется страшной и жестокой стороной, ухватился бы за него…

Леня не был, как можно подумать, одинок. Был он, правда, застенчив и с новыми людьми сходился с трудом, но в своей компании чувствовал себя уверенно. Близкие по духу, проверенные годами друзья настолько безупречно притерлись друг к другу, что даже в критических условиях у них никогда не бывало срывов, вспышек раздражения и ссор, за которые потом пришлось бы стыдиться и которые тем самым рано или поздно привели бы к окончательному разрыву отношений.

Леня среди них был если не за главного, то за коренника. Без него не обходилась ни одна дальняя вылазка. И любили его не столько за опыт и практичность надежного, бывалого исходника, сколько за умение облечь любую ночевку в лесу в романтическую игру, забытую или осмеянную, но крайне нужную и милую уставшей от камня и бензина человеческой душе.

Нынешним летом они собирались в Сибирь. Весь год каждый на своей работе боролся за отпуск в июле. Лене было проще всех — он преподавал в техникуме и проблема отпуска у него никогда не стояла остро. Поэтому уже недели за две до предполагаемой даты отъезда он привел в порядок все свое простое и добротное походное снаряжение, заново вычистил и смазал ружье, запасся патронами, достал необходимые продукты, направил топорик и нож, словом, сделал массу приятных подготовительных дел, доставляющих, пожалуй, не меньшее удовольствие, чем само путешествие.

И все шло вначале хорошо. Они благополучно погрузились в общий вагон дальнего поезда, разбросали по полкам матрасы и спальники, отгородились от прохода казенным одеялом и ехали долго и безмятежно: с любимыми песнями, добрыми шутками и душевными разговорами, крепким чаем и домашними харчишками, предвкушая прелести предстоящего похода, переживая в мечтах у вагонного окна будущие приключения.

Первая беда настигла их где-то на полпути, когда одного из них сняли с поезда с приступом аппендицита и положили в больницу. Оставалось только порадоваться, что это случилось не в глухом лесу, вдали от людей.

Преодолев первые сомнения и растерянность, убедившись, что операция прошла благополучно, отправив подробное письмо родственникам заболевшего товарища, расстроенные и смятенные, они все-таки двинулись дальше вдвоем — слишком уж долго и сильно мечталось об этом путешествии, чтобы теперь, в самом начале, отказаться от него. Через два дня они сели на самый настоящий пароход с огромной трубой и плюхающими колесами и поплыли по большой реке.

С этим же пароходом второй Ленин друг отправился в обратный путь: в таежном поселке его догнала тревожная телеграмма о жене, затеявшей рожать задолго до положенного срока.

Но Леня не отступил, сошел на берег. При всей мягкости характера он обладал завидной настойчивостью, если не сказать упрямством. Цель была рядом, мечта требовала воплощения. Конечно, он хорошо понимал, что идти в тайгу одному — слишком большой, реальный и пеоправданный риск. Ничего, присмотрится, поищет — пристанет к какой-нибудь группе туристов — их сейчас много по тайге шастает, а нет — так напросится к геологам, найдет попутчиков.

Было раннее утро. Пароход долго фыркал и плескался, отчаливая, а когда он ушел, вокруг зашумела тайга. Только-только поднялось солнце, сверкая лучами в ветвях елей, искрясь чистой росой в траве и листьях. Сильно потянуло свежим, влажным и холодным с ночи речным воздухом, который почему-то на воде чувствовался меньше. Звонко и радостно где-то за пристанью закричал петух, застучал совсем рядышком дятел.

Леня огляделся. И прибывшие, и встречавшие, и провожавшие помахали вслед пароходу в ответ на его писклявый гудок и разошлись. Только у бревенчатой степы кассы, ярко освещенной солнцем, остались двое. Они сидели на скамье, сдвинув на нос кепки, покуривая, тихо переговаривались, с интересом разглядывали Леню, его добротное, сложенное у ног снаряжение: «безразмерный» рюкзак на жесткой раме с множеством набитых карманов, притороченный к его клапану меховой спальник, двухместную палатку, складной, не нашего производства, спиннинг.

Один из парней что-то шепнул другому, тот снова посмотрел на Леню долгим взглядом и кивнул.

— Эй, кореш, или ждешь кого? Попутчиков ищешь?

Леня подошел к ним, угостил московским табачком, присел рядом. Разговорились.

Новые зпакомцы назвались Саней и Ваней. По всему видно, бывалые, уверенные ребята, немногословные, обветренные, ладные в своих ватниках, перетянутых солдатскими ремнями, и крепких кирзачах.

— Мы прошлым летом покинутую избушку в тайге нашли. С книгами там, с иконами, с посудой деревянной, — неторопливо говорил Саня. Он держался старшим. У него было простое, приятное лицо, правда, его небольшие глубокие глаза не то чтобы заметно косили, но взгляд их, короткий и скользящий, было трудно уловить, он все время, не отвечая, уходил в сторону, вызывая чувство какой-то неосознанной тревоги. — Ну, сообщили об ней, как положено, кое-что с собой забрали ученым показать — они аж вздрогнули. И до сих пор дрожат. Подрядили лас ту избушку разобрать и на новое место поставить. Вот и ищем помощника потолковее. Вся любовь.

— Задание такое, — сплюнул Ваня, пухлый лицом и плотный телом, чуть глуповатый на вид. — А то давай и ты с нами. Провиант у тебя есть, другой припас тоже — в тягость не будешь, да и зашибешь чуток. Как?

Точнее они не могли попасть — у Лени даже под ложечкой захолодело, мурашки по спине побежали: такая удача после всех бед! Да и то сказать: одно дело — бесцельный, как ни крути, поход ради похода, и совсем другое — разыскать в глухой тайге монашеский скит, памятник седой старины, разобрать его, сплавить по неведомой таежной реке и вновь поставить где-нибудь на солнечном косогоре, положив начало созданию архитектурного заповедника! О таком мечтать — и то не решишься…

Лепя молча кивнул, мол, вся любовь.

— Ну и добро, — весело сказал Саня. — Скоро отсюда катер до Кочевого пойдет, на него и погрузимся, а дальше — лодкой по Нерге, ну а уж потом — на своих да на двоих, густой немеряной тайгою, не обессудь, — улыбнулся, глядя в сторону.

А Ваня доверительно наклонился к Лене:

— Ты нам только билеты на катер возьми, а? Понимаешь, прогуляли аванс, не утерпели, у Санька именины. И харчишками поделись на первое время, а там тайга-матушка прокормит, лады? У нас-то с провиантом негусто, вон оно все наше богатство, — и он кивнул на два сиротских допотопных сидорка, притулившихся у стены, поверх которых лежал длинный брезентовый сверток.

— Инструменты, — пояснил Саня, перехватив Лепин взгляд.

В пути по-настоящему познакомились, обговорили все детали, сдружились, и вскоре новые знакомые стали Леню звать Лехой, а сами позабыли, кто Саня, кто Ваня и называли друг друга просто — Косой и Чиграш. «Это у него вроде фамилия такая, чего не бывает, — пояснил Лене пухлый, бывший Ваня. — А у меня с детства прозвище осталось — голубей гонял, чиграшей я лучше всех любил».

Добрались до Кочевого, выгрузились.

Косой потянулся, расправляясь, сощурился на солнце, оскалил зубы в улыбке:

— Ну вот, вся любовь — главные трудности позади.

— Трудности только начинаются, — бодро улыбнулся в ответ Леня, не догадываясь, что в отношении себя он был, как никогда, прав.

— Ерунда. Здесь мы дома.

— Каждый кустик ночевать пустит, — добавил от себя Чиграш, посматривая по сторонам, и заржал. — Лучше, конечно, пупсик, а не кустик.

— Ты хвалился, что у тебя права на моторку есть, — обратился Косой к Лене. — Давай-ка их сюда. У меня тут старые кореша имеются, я у них лодку под залог возьму.

Подумать бы Лене: что же это за «старые кореша», которые такому надежному другу не могут на слово поверить и просто так лодку на время дать? Не подумал. С гордостью протянул удостоверение. Как весомый вклад в общее дело.

— Забирайте шмотки, — скомандовал Косой, — и тащите по реке вниз, там стойте, а я за лодкой пойду.

Косого не было до вечера. И весь день Леня занимался хозяйством: устраивал временный лагерь, готовил, чистил и мыл посуду и даже наловил к ужину рыбы. Чиграш откровенно бездельничал, но с Лени почему-то не спускал глаз, ходил по пятам — и за дровами и за водой. Сам же при этом ни колышка не вбил, ни сучка не поднял, ни ветки в костер не подложил. Только зачем-то засунул поглубже в кусты брезентовый сверток да одобрительно похмыкивал, наблюдая Ленино старание, глядя на его складную работу.

— Ты, Леха, молоток. И костер у тебя послушный, и харч готовишь добрый, и руки у тебя приделаны где надо. Вот поглядим еще, как ты ходишь, и цепы тебе тогда не будет. Видать, не ошибся в тебе Косой. Глаз у него на человека острый, наскрозь видит.

Леня краснел от удовольствия, от щедрой похвалы бывалого таежника и старался еще пуще. А насчет ходьбы он не сомневался. Все его друзья походники признавали, что ходить он умеет, пытались перенять его неутомимую «волчью рысь», когда ноги будто сами находят лучший, более удобный путь, как вырвавшийся на волю ручеек, и бегут лесной тропой, не только приспосабливаясь к ее неровностям, но и используя их для того, чтобы не терять, держать ровным и постоянным расчетливо выбранный темп.

За хлопотами день прошел быстро. Стемнело как-то сразу, лишь солнце опустилось за дальнюю кромку леса; лучи его еще бились, вспыхивали среди ветвей, а под деревьями уже стало темно и сыро.

Косого все не было. Леня сидел на берегу, смотрел, как тускло пока и лениво загораются в небе звезды, слушал, как журчит и плещет вокруг камней засыпающая река, чувствовал, как крепнет и становится острее запах нетронутого, дремучего леса и затухающего костра. В душе его нарастал и требовал немедленного выхода наивный восторг первобытного человека от ощущения свободы и единства с близкой, но всегда загадочной природой, от предвкушения неминуемых радостей равноправного общения с ней.

Леня вскочил, приложил ладони ко рту и заорал во все горло — рванулся и побежал его крик по притихшему к ночи лесу, радостно и полно отозвалось ему заскучавшее было эхо…

И тут же он получил такой пинок в спину, что чуть не свалился в воду.

— Чего ты орешь, придурок! — злобно зашипел Чиграш. — В тайге надо тихо себя держать. Чтобы самому все было слыхать, а тебя — ни-ни, понял?

Леня сначала немного обиделся, потом смутился, но, поразмыслив, решил, что хотя они еще и не в самой тайге, но Чиграш, конечно, прав. Он и сам не любил, когда горланят в лесу от избытка чувств или алкоголя.

Послышался тихий плеск, и появилась из темноты лодка. В ней, пригнувшись, сидел Косой, правя веслом.

— Ты, что ли, орал? — спросил он Леню, прижимая лодку к берегу. — Сейчас вот врежу веслом по башке — и вся любовь — заткнешься!

— Вы что, ребята? — растерялся Леня, вдруг ощутивший сгустившуюся вокруг него непонятную и от этого жуткую вражду.

— Ничего! Быстро грузиться! — скомандовал Косой.

— Да куда же в ночь-то?

— Все туда же, — отрезал Чиграш, разыскивая в кустах сверток. — Спешить надо. Дорогое нынче время, кто понимает.

«День простояли, — подумал Леня, — а в ночь спешить». Но вслух ничего не сказал. И хотя поднялась вдруг в душе непонятная тревога, кольнуло неясное подозрение, он стал послушно укладывать вещи в лодку, подсознательно ощущая, что именно сейчас, когда он стал это делать, кончилась его свобода, пропал он как человек и личность, потому что ни Косой, ни Чиграш не ощутили его внутреннего сопротивления, да и не было им до него дела, если внешнего отпора Леня не дал, да, видно, уже и не даст — сломался парень. Гнал Леня эту мысль от себя, заталкивал поглубже, мол, все еще неясно, вот как разберется он во всем, тогда и покажет себя, свой твердый и волевой характер, как уже было по раз в его мечтах о необыкновенных приключениях в дремучих лесах.

Леня закончил погрузку, и когда забирался в лодку, и ногу ему больно уперся какой-то невидимый в темноте твердый предмет. Он пошарил рукой — зазвенело — и вытащил цепь, одним концом прикрепленную тяжелым запертым замком к носу лодки, другим — к длинному стальному уголку.

— Что это? — растерянно спросил Леня.

Косой усмехнулся:

— Хозяин в тайгу ушел по ягоды и ключи забыл оставить. Пришлось кол выворачивать. Вся любовь.

— А… — протянул Леня, внутренне сжавшись, но показывая, что вполне удовлетворен объяснением.

Косой сбоку коротко глянул на него и добавил:

— Но беречься нам от чужого глаза всежки надо. В поселке не знают, что мы лодку с согласья взяли. Не ровен час — решат, что угнали, искать начнут…

Плыли всю ночь и все утро. Лодку вел Косой, даже в темноте умело обходя камни и коряги, минуя топляки, обнаруживая их звериным чутьем. К рассвету Леня немного успокоился, на него содействовало очарование ночного плавания по таежной реке с надежным и отважным кормчим, и все, что произошло накануне, стало казаться вовремя прервавшимся и уже далеким сном.

Пристали к берегу только в полдень — наскоро перекусить. Косой сильным гребком — задремавшего Леню при этом чуть не сбросило упругими ветками в воду — загнал лодку в прибрежные кусты так, что ее совсем не было видно ни с воды, ни с берега.

Место было нехорошее, низкое и сырое. Лагерь разбили подальше от берега, в густых зарослях, где было полно комаров. Лепя с гордостью нахлобучил свой финский накомарник с двойной сеткой из крупных ячеек — дышать в нем было свободно, а комар его не пробивал; надел и перчатки. Косой внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал, пошел на берег и, пока грелась вода для чая, почему-то не отрываясь смотрел назад, вверх по реке.

Потом он вернулся к костру, взял вспоротую банку тушенки и вдруг, привстав, застыл с ложкой у рта, прислушиваясь к чему-то, кинул беспокойный взгляд на костер (старанием Лени тот горел ровно, жарко, без дыма), на спрятанную в кустах лодку, переглянулся с Чиграшом. Где-то выше по реке гудел лодочный мотор. Звук его нарастал, приближаясь, прошумел совсем рядом и стал постепенно затихать. В берег заплескала поднятая моторкой волна.

Лагерь свернули быстро, Леня даже дожевать не успел, и снова пошли вниз по реке. И снова Косой сам вел лодку, был очень внимателен, зорко смотрел вперед, шарил глазами по берегам. И снова не остановились на ночевку.

Только близко к вечеру, словно для того, чтобы пропустить возвращавшуюся моторку, Косой подогнал лодку к стволу прибрежного дерева, опустившего длинные гибкие ветви с густой листвой к самой воде. В моторке сидели двое с ружьями и милиционер в фуражке. Косой пристально глядел им вслед и, когда они исчезли за поворотом, резко вытолкнул лодку на темную воду и налег на весла. Чиграш все это время будто ненароком придерживал Леню за плечо.

Шли еще ночь и почти весь следующий день. К вечеру Косой направил лодку в узкий приток с каменистым руслом и крутыми, как ущелье, берегами. Здесь он посадил на весла Леню, сам перебрался на нос и командовал, куда править. Временами, когда нарастало течение, Леня и Чиграш тянули лодку бечевой, то чавкая по илистой грязи и путаясь в прибрежных кустах, то хрустя сапогами по галечнику, а Косой, оставаясь в лодке, правил веслом.

Смеркалось, когда они наконец стали у берега, где было не так круто и можно было высадиться и выгрузить вещи.

— Приволоки сюда камней, — хрипло приказал Косой Лене. — Покрупнее, потяжельше.

— Зачем? — удивился Леня ненужной, на его взгляд, работе, против которой неистово бунтовало все тело, требуя немедленного отдыха.

— Лодку затопить надо. Пригодится еще.

— Так привязать, и все.

— Понимаешь ты! Один хороший дождь, и унесет ее — поминай как звали! А дождя не будет, так рассохнется.

У Лени не было ни сил, ни духа спорить, не было и желания заметить явную нелепость в доводах Косого. Он нагрузил лодку камнями, и тот, сильно накренив борт, затопил ее. Леня взял топор и стал делать зарубку на ближайшем дереве, чтобы заметить место.

— Ты что? Идиота кусок! — вконец озлился Косой. — И так найдем, замажь!

И тут еще Леня ничего не понял, вернее, не хотел понимать — боялся, прятал голову под крыло, предпочитая как можно дольше оставаться в неведении, иметь пусть и крохотную, но все же надежду, что все еще образуется. Но напрасной была эта надежда. Очень скоро все стало на свои места, сползли окончательно маски, распределились роли…

Произошло это на ближайшей ночевке, после первого же пешего перехода. Пока шли и потом устраивались на ночь, Лепя окончательно убедился, что его попутчики совсем не те люди, какими хотели ему представиться. Может, в чем-то и бывалые, но уж никак не таежники и не мастера. Что у них была за цель, он, конечно же, не мог знать, но зачем им нужен он сам, уже догадывался, и решил этой же ночью, не идя на открытый конфликт, как говорится, дать деру.

Но не успел.

Они сидели у костра. Косой курил. Чиграш хрюкал носом и плевался в огонь. Леня каждый раз при этом вздрагивал и морщился — для него костер был священен, он дарил и свет, и тепло, и уют. Каждый плевок Чиграша он словно ощущал на своем лице.

— Так, — сказал Косой, бросил в костер окурок. — Ну, Леха, будем знакомиться дальше.

Чиграш взял Ленино ружьишко, встал и оказался у Лени за спиной.

— Покажи-ка нам свои документы. Что ты за человек такой? В тайгу ведь идем.

Леня, почувствовав противный холодок в сердце, расстегнул карман штормовки и достал пластиковый пакет, перетянутый резинкой, где были его паспорт, охотничий билет и деньги.

Косой взял пакет, не торопясь развернул, посчитал деньги, сложил аккуратно в пакет, полистал паспорт и… бросил его в огонь.

Леня вскочил и тут же упал от сокрушительного удара в лицо. Приподнялся на враз ослабевших руках и получил еще два пинка по ребрам.

— Легче, — сказал Косой. — Он нам здоровенький нужен. Чтоб хорошо ходил и много носил. Вот что, парень, попал ты в хорошие руки и, если не будешь рыпаться, останешься цел и многому научишься, понял? Задача твоя простая — делать что велят и побольше помалкивать. И вся любовь. Дай-ка, Чиграш, его перданку.

Косой вынул из ствола патрон и, привстав, сильно ударил ружьем по ближайшей ели, а обломки зашвырнул в кусты. Чиграш заржал и сделал вид, что бросает патрон в костер, и когда Леня в испуге откатился в сторону, пинком вернул его на место.

Леня, хотя и был отчасти готов к чему-то плохому, все еще ничего не понимал и, кроме страха, ничего не чувствовал. Все, что произошло, казалось ему кошмарным сном. Больше всего хотелось в детской надежде крепко закрыть глаза, и будь что будет — может, проснешься, а может, и так беда минует.

— Дело твое, парень, худое. Бежать тебе некуда и жаловаться некому — тайга кругом. Здесь свой закон, здесь медведь хозяин, — продолжал Косой, выворачивая его карманы и вытряхивая вещи из рюкзака. Он отложил то, что ему понравилось, остальное отбросил в сторону. — К тому же наследил ты здорово, когда лодку крал. Дурной ты, оказывается, — лодка-то, между прочим, казенная, и сети в ней были колхозные, значит, совершил ты по просто кражу, а хищение соцсобственности. Да еще, как я слышал, права свои на моторку на берегу, где лодка стояла, обронил, растяпа.

— Прямо кино, — захлебнулся смехом Чиграш, пристегивая к поясу Ленин охотничий нож, с которого не сводил завистливых глаз еще на катере. — Я слыхал, ты и в магазине, парень, наследил здорово, приемник спер и еще чтой-то. Прямо бандит какой-то, а с виду приличный.

— Так что, если хочешь жить и жить на свободе, делай чего прикажут. Вся любовь.

— Хватит валяться, — добавил Чиграш. — Станови палатку как следует, отдыхать будем. Песню нам потом споешь. Про костер догорающий, про тропу там, про любовь. Мне сильно нравятся такие — в электричке слыхал.

Лежа на земле, готовый плакать от страха, унижения и бессилия, так невероятно вырванный из привычного места в жизни, Леня и не пытался собраться, взять себя в руки. Избалованный безопасностью, постоянной уверенностью в том, что и дальше все будет идти так же гладко, как и прежде, он не находил в себе даже капли мужества, чтобы воспротивиться той жестокой силе, которая вдруг стала на его пути, подчинила без особого труда, сделала из человека жалкого раба.

Леня приподнял тяжелую голову. Косой в это время разворачивал брезентовый сверток. В свете костра блеснул смазанный затвор карабина. Косой порылся в мешочке с махоркой, выгреб горсть патронов и, обдув их, вложил в магазин, приставил оружие к той самой ели, о которую он разбил Ленино ружье.

Леня вскочил, охнув от боли в груди, схватил карабин и, передернув затвор, дослал патрон в ствол.

Чиграш шарахнулся в сторону и присел. Косой даже не пошевельнулся.

— Ну, — сказал он спокойно. — Стреляй.

Леня вскинул карабин, направил его прямо в лицо Косого.

— Ну, стреляй, стреляй, — вроде бы давал он дружеский совет. — Сопля ты. Ведь даже этого не сможешь. Скажи: «Руки вверх!» — и веди нас в милицию.

Леня бросил карабин на землю и разрыдался.

— А теперь, — так же спокойно продолжал Косой, — подними ружье, поставь его на место, стань на колени и извинись. И скажи громко: «Я сопля».

Леня, всхлипывая, поднял карабин, обтер его и повесил на сучок.

— И все?

Чиграш опять оказался сзади, подождал немного и, схватив Леню за шею, стал гнуть его к земле, пока он не коснулся ее коленями.

— И все?

— Я сопля, — честно сказал Леня.

Так, в общем-то, просто, но страшно началось его рабство, которое он принял безропотно, без борьбы. Впоследствии, долго и трудно размышляя, Леня признался себе, что фактически началось оно гораздо раньше. Но вместе с ним начался и его долгий и трудный путь к себе…

Разбудила его обильная струя, злорадно пущенная Чиграшом на брезент.

— Еще раз проспишь — морду умою, — сказал тот, застегивая штаны.

Косой выбросил из палатки Ленины ботинки — он всегда забирал их на ночь, чтобы Леня не пытался бежать. А куда там бежать? У него даже патрончик из-под валидола с аварийным запасом спичек отобрали.

Леня все оттягивал и оттягивал решающий момент, убеждая себя, что без самого необходимого он, даже при всем своем опыте, пропадет в тайге, а здесь его худо-бедно, но хотя бы кормят, и, может быть, когда-нибудь что-нибудь произойдет, представится какой-то счастливый случай и все само собой решится, образуется к лучшему. Он не хотел признаваться даже самому себе, что равно боится как одиночества, так и возмездия в случае неудачного побега.

А в том, что возмездие будет очень суровым, возможно, даже крайним, он не сомневался. Спутники его оказались обыкновенными уголовниками. Чиграш освободился совсем недавно, а Косой, практически спившийся, по с сильной еще волей человек, срок свой, полученный за пьяную поножовщину, много не досидел, находился в богах, и его разыскивала милиция. Прислушиваясь к кратким, не всегда понятным разговорам, Леня узнал, что когда-то, еще в бытность рабочим геологической экспедиции, Косой нашел хороший самородок на притоке реки Лихой, но скрыл это и увел оттуда всю партию — поджег тайгу. А начальнику для полной гарантии посоветовал за кружкой спирта указать в отчете, что участок этот обследован полностью. Тот подумал и согласился, чтобы не провалить план и без того неудачного года. И сейчас в надежде «озолотиться» Косой и Чиграш упорно шли к этому месту, а Леня был нужен им только как даровая рабочая сила.

Все чаще со страхом он задумывался; а что же дальше? Что ждет его, когда золото будет найдено и намыто? Ведь знает он об их делах вполне достаточно, чтобы на основе только его показаний и при его, даже пассивной помощи Косой и Чиграш снова и очень надолго заняли свои еще теплые места на лагерных парах. Что и говорить, даже их действия по отношению к нему уголовно наказуемы, не считая ранее совершенных краж и угона лодки. Была, правда, у Лени слабенькая надежда, что в конце концов они отпустят его, запугав тем, что он тоже достаточно замаран, что он не только свидетель, но и активный соучастник. Может быть, именно для этого они часто напоминали ему о якобы утерянных на причале документах, которые он обронил, когда угонял лодку. Может быть, именно поэтому Чиграш, включая транзистор, дразнил Леню, говоря, что он мог бы выбрать «радио» и получше, побогаче да погромче. Может быть, поэтому они намекали на какие-то следы, будто бы оставленные им в каком-то магазине. Может быть… А если нет?

И Леня думал, ждал, понимая, что решать все-таки придется, и оттягивал это трудное решение. Все бессонные практически ночевки, все изнурительные дневные переходы, когда он тащил на себе тяжеленный рюкзак с припасами, Леня прикидывал, что и как можно сделать и какой из этого может получиться результат.

Идти ему становилось все труднее — накапливалась усталость, организму не хватало пищи, и он беспощадно требовал ее резкими болями в желудке, дрожью во всем теле; короткий беспокойный сон на холоде не восстанавливал сил, жестоко ломило суставы, кружилась, гудела и пухла голова, лицо и руки его были буквально обезображены комарами.

К тому же последние дни их путь незаметно для глаз, но ощутимо для ног и спины поднимался в гору. Местность сильно изменилась: становилась сухой и каменистой. Однажды Лене даже пришлось весь дневной переход нести еще и воду, потому что в намеченном для ночевки месте ее могло по быть.

Деревья, низкорослые и кривые, стояли здесь прямо на камнях, из последних сил цепляясь за них скрюченными корнями. Даже небольшой ветер легко валил их, и они лежали всюду — и на земле, и друг на друге, переплетаясь мохнатыми от лишайника корнями и ветками, многоруко цеплялись за одежду; в иных местах даже приходилось прорубать дорогу. Перелезая через поваленные стволы, путаясь в буреломе, Леня часто падал и мучительно тяжело вставал, стараясь сделать это возможно быстрее, чтобы не получить увесистый пинок, сопровождаемый злобными ругательствами — так поднимали в былое время изможденных кляч ломовые извозчики — кнутом и матерщиной…

Постепенно его мысли о побеге становились все более определенными. Практически же он еще ничего не предпринимал, понимая, что нужна очень большая осторожность, резкая неожиданность действий, иначе все будет напрасным и он только ускорит трагическую развязку. Пока же он изо всех сил старался не потерять ориентировку и тайком делал заломы веток, каждой ночью рисовал на пакете от сахара примитивную картину местности, наносил на нее пройденный путь, отмечал ориентиры, записывал, сколько верст пройдено за день. Он даже осмелился припрятать две оброненные Чиграшом спички, а на одной из стоянок вынул из Костра не сгоревший до конца пустой коробок и отломил от него кусочек «чиркалки». Но все это так, на всякий случай: без твердого решения, без определенного плана, без прямой надежды на побег.

Но самое главное — он впервые в жизни задумался о себе. О том, кем он был и кем он стал. И вывод был беспощаден: стал он, по сути дела, тем, кем и был, оказывается, всегда — слабым душой человеком, которого, как выяснилось, ничего не стоило подчинить грубой силе и без особого труда поставить на колени.

А ведь он и раньше догадывался об этом, о своей слабости, надежно упрятанной за видимым благополучием в отношениях с людьми, которое обеспечивалось лишь его уступчивостью и нежеланием доводить, когда была в том прямая необходимость, эти отношения до прямого конфликта, где неизбежно пришлось бы проявить твердость характера, которой у него не было. И он всегда находил тому достойное оправдание, прятался за искусственное добродушие, за мнимое нежелание «связываться».

Лотом он презирал себя, мучился стыдом проглоченного оскорбления, сделанными против совести уступками, искал и находил резкие и справедливые слова, решительные поступки и… успокаивался. Особенно мучил Леню тот случай, когда однажды ночью к его костру вышел странный чужой человек — небритый много дней, оборванный и грязный, в грубых, пробитых ржавыми заклепками ботинках, которые носят заключенные в лагерях. Он не был вызывающе груб и страшен, но насторожен до того, что его было жалко.

Леня, играя бывалого таежника, накормил его, напоил чаем, ни о чем не расспрашивая. Тот жадно поел, все время оглядываясь на черноту окружающего их леса, вздрагивая даже тогда, когда раздавался треск головешки в огне и вскрикивала спросонок птица в гнезде. Потом он поблагодарил Леню и попросил подарить ему топор: «А то совсем пропаду».

Леня отдал ему коробку спичек и продукты, убеждая себя, что он просто обязан помочь человеку в беде, что это первый таежный закон, нарушив который он навсегда покрыл бы себя позором, — а на деле он только прикрывал красивым поступком свою откровенную трусость. Ведь рядом находилось село, человек был гораздо слабее Лени и не стал бы сопротивляться, если бы тот решил сдать его в милицию, может быть, даже ждал этого, настолько был измучен скитаниями по лесу, в одиночестве, без пищи и огня, без надежды. Леня не сделал этого, только молча протянул ему топор, пожелал «счастливой тропы» и всю ночь не спал, опасаясь его возвращения и терзаясь тем, что он фактически вооружил отчаявшегося, загнанного и голодного человека, который, возможно, совершил тяжкое преступление и был теперь способен на любую крайность.

Леня постарался быстрее забыть эту встречу и никогда никому о ней не рассказывал, даже своим друзьям. А сейчас он с болью в душе думал о том, чем она обернулась, как отозвалась в его жизни…

Наконец после самого длинного и тяжелого перехода они вышли то ли к большому ручью, то ли к маленькой речке. Берега ее до самых круч были ровно засыпаны галькой, вода, легкая и прозрачная, довольно мурлыкала среди чисто вымытых камней, и этот непрерывный мелодичный звон не заглушал даже шум ветра в кронах высоких сосен. В другое время Леня порадовался бы, что набрели на такое красивое и уютное местечко, а сейчас все вокруг казалось ему чужим и враждебным, даже легкий говор воды и синее небо, будто все это, как и он сам, принадлежало Косому и Чиграшу.

Здесь они стали лагерем и стояли несколько дней. Косой сразу взялся за дело и с утра уходил к реке. Чиграш, если не помогал ему, оставайся приглядывать за Леней: валялся у костра и давал ему советы, что сделать, как и почему именно так, а по иначе. Впрочем, он быстро уставал от этого нехитрого занятия, оно надоедало ему, потому что Чиграш был так глуп, что, кажется, иногда и сам понимал это. Тогда он или злился и изобретательно срывал зло на Лене (выплескивал припасенную воду в костер, сваливал палатку, и приходилось снова натягивать ее и идти за водой, и разводить в мокрой золе новый огонь), или начинал рассказывать грязные истории про отношения с женщинами и про жизнь в заключении.

— Вот посодют тебя, — ехидно обещал он, — тогда сам все узнаешь. Мы-то чистые, а ты вор и грабитель, тебе много дадут, по большой статье. Наш советский суд к таким не имеет этого… снисхождения.

Леня заготавливал дрова, стряпал, мыл посуду, стирал и чинил их одежду. К полудню в сопровождении Чиграша он носил обед Косому. Чиграш при этом шел сзади, со вторым карабином наперевес, который они где-то по пути вынули из тайника, и всю дорогу шутил одну и ту же шутку: «Привыкай под конвоем ходить, бандюга».

Косой, судя по всему, былне очень доволен результатами. Он подзывал Чиграша и показывал ему что-то на ладони, перебирал пальцем, потом ссыпал в крышку котелка. Как-то Леня оказался поблизости и услышал его слова:

— Накололись мы, видать. На обратную дорогу не намоем. — Обернувшись, увидел Леню. — Иди отсюда! Чего лезешь, дохлятина, не в свое дерьмо?

Леня понуро отошел и, присев на камень, смотрел на тот берег, мечтая перебежать речку, длинными прыжками взобраться на склон и скрыться среди деревьев, несмотря на гремящие в спину выстрелы, разбрасывающие гальку под ногами. А там — тайга, свобода, жизнь… Так он и сидел, пока Чиграш не поднял его прикладом.

— Конец прогулке, в камеру шагом марш, руки назад, не оглядываться, — и, довольный, заржал. — Шаг в сторону — побег, стреляю без предупреждения.

Косой возвращался к вечеру, мрачный, раздраженный. И Лене в это время доставалось больше обычного, хотя он и старался изо всех сил угодить и не подвернуться под ноги.

После ужина Чиграш заваливался около костра, вертел и тряс приемник, а потом заставлял Леню «давать концерт по заявкам». И Леня рассказывал прочитанные книги, пел свои заветные песни, те, что легко щемили душу и у него и у ею друзей, когда они собирались в тесный кружок возле первою походного костра, чувствуя, как хорошо им вместе, как они соскучились друг по другу и по вольной лесной жизни, какую испытывают взаимную любовь и заботу. Он пел и плакал.

Чиграш тоже любил пустить слезу под добрую песню. Сам же он знал только одну — про самовары. Это была даже не песня, а какая-то приговорка, длинная и невеселая:

А дальше там шли чашечки, пышечки, ложечки, девочки до тех пор, пока Чиграш не набирал побольше воздуха и блаженно не выдыхал: «Самовары — пар!» Все. Вся любовь. Вся песня.

Леня терпеливо слушал, но, к счастью, Косой не давал Чиграшу долго музицировать и обрывал его где-то на «блюдечках»: «Заткнись, самовар».

После этого они забирались в палатку и заводили разговоры о «бабах» — вот бы сюда бы, да то, да это — и лилась вонючими помоями такая грязь, что впору было затыкать уши. Впрочем, Леня уже настолько очерствел, даже отупел от постоянных издевательств и унижения, что словами его было трудно пронять, чувствовал он только побои, да и то телом, а не душой.

Вздыхая, кряхтя по-стариковски, Леня ложился поближе к костру. Здесь, на долгой стоянке, он уже мог как-то позаботиться и о своем устройстве, разумеется, в самых скромных пределах: наломать побольше лапника, лишний раз умыться, сложить после ужина нодью, чтобы не очень мерзнуть ночью. Лежа у ее жаркого огня, от которого блаженно таяло тело, он смотрел в черное небо, где среди ветвей мерцали звезды, и снова мечтал о свободе. Пока не засыпал…

Но и во сне не приходил к нему покой. С душой его творилось что-то непонятное. Она будто отупела, потеряла чувствительность к унижению, и в непрерывном напряжении, в постоянном ожидании реальной опасности стала наполняться каким-то почти мистическим страхом, готовым вот-вот превратиться в неоглядный ужас.

Леня часто и беспричинно вздрагивал, резко оборачивался, во сие вскрикивал и мучительно стонал; он стал даже бояться леса, как дети страшатся темноты, чего никогда с ним не было прежде. Ему все время казалось, что кто-то стоит сзади, замышляя недоброе, следит за ним неотрывным завораживающим взглядом, что вдруг из-за куста или толстого ствола дерева покажется и скроется что-то страшное и омерзительное. Леня стал всерьез опасаться: а не сходит ли он с ума? И опасение это становилось все сильнее, тем более что уже несколько раз ему виделась в глубине леса какая-то жуткая старуха вроде седой косматой ведьмы. Вечерами он не отходил от костра, сидел, вглядываясь в мрачную темноту окружающего его недоброго леса, вскидывая голову от каждого шороха…

А дела их между тем шли все хуже. Золота не было. Кончались запасы. Косой нещадно бил из карабина все, что попадалось на мушку, но впрок заготовить не умели и поэтому не столько съедали, сколько выбрасывали.

Однажды, когда Косой свалил мараленка с влажными испуганными глазами и перерезал ему горло, Леня осмелился высказаться:

— Я его есть не буду.

— А тебе и не дадут, — заржал Чиграш. — Твое дело — сготовить.

— Может, ты и жарить его не будешь? — лениво спросил Косой, вытирая нож. — И свежевать? Может, ты сегодня в палатке спать ляжешь? И тебе еще и рюмочку поднести? И песенку спеть? Про самовары, а?

Леня отступил. И буквально тоже на несколько шагов. На всякий случай.

Вскоре они опять снялись с места.

— Надо поближе к прииску подбираться, — сказал Косой Чиграшу. — Нет здесь ничего, пусто. И где-нибудь в село найдем, харчишками разживемся, баньку посетим. Вся любовь.

— Разговеемся, — радостно подхватил Чиграш.

И снова потянулся долгий путь. Правда, он был легче для Лени, — он немного передохнул на стоянке, рюкзак его сильно опустел, к тому же шли они вдоль дороги, чуть заметной, но все-таки тропой.

В одном месте Леня даже услышал какие-то гулкие удары и веселые голоса людей. Он встрепенулся было, как собака, услыхавшая знакомый зов, сердце его сильно забилось. Он готов был сбросить осточертевший рюкзак и рвануться на эти живые голоса с отчаянным криком о помощи. Но Косой так взглянул на него, что у Лени задрожали и подкосились ноги.

— Шишкобои, — прислушиваясь, сказал Чиграш. — И бабы там есть.

И они резко свернули в сторону от тропы.

Шли долго, до вечера. И хотя весь день то там, то здесь слышались крики петухов, собачий брех, шум машин на недалекой дороге, Леня так и не решился воспользоваться удобным случаем. А на ночь у него, как обычно, забрали обувь да еще, как цепного кобеля, привязали к дереву. «Так мне и надо, — корчился Леня на сырой и холодной земле, — все, что угодно, можно из меня сделать — и лакея, и раба, и преступника. Сейчас говорят: молчи, подай, принеси, портянки постирай — и я молчу, стираю, делаю, а потом скажут: пойди укради, убей — и я пойду?» Не было ответа… Только снова на краю поляны показалась старуха и погрозила ему пальцем. Леня закрыл глаза.

Опять шли почти весь день. Обошли кругом какую-то деревеньку, присмотрелись, и Чиграш, взяв пустой рюкзак, пошел разживиться харчами. Вернулся уже в темноте. Издалека была слышна его довольная ругань, прерываемая иногда «самоварами и чайничками». Он притащил много всего, даже живую курицу. А ведь денег ему Косой не давал, берег их на самый крайний случай.

Утром снялись чуть свет, даже не выпив чая. Шли торопливо и быстро, стремились поскорее затеряться в тайге. И снова вышли к ручью, и снова Косой занялся промывкой. Место совсем было похоже на первое, но и здесь золота не взяли. Или не было его, или потерял Косой навыки, а может, просто не везло.

Но промывку Косой не бросал — никак не мог отказаться от надежды на старательский фарт. Лене же было приказано валить покрупнее лиственницы, собирать и варить сок, чтобы можно было набрать побольше «веры» и обменять где-нибудь на водку. Работа была тяжелая и вредная, да и ненужная. Куда денешься с этой «серой», кому ее здесь не хватает? Это не райцентр, не поселок с рынком, где можно было бы сделать выгодное дело. В общем, фирма терпела крах, и Леня с нарастающим ужасом ждал развязки.

Дальше шли без определенной цели. Тянуло их к людям, нужна была разрядка. И вот попалось на пути большое село, издалека в притихшей перед вечером тайге услыхали оттуда шум, музыку, веселье, ружейную пальбу.

— Свадьбу играют, — первым догадался Чиграш, облизывая губы. — Пошли погуляем. Скажем, что от своих отбились, поплутали в тайге-матушке — накормят, напоят, спать уложат и с собой дадут. Пошли, а?

— Вся любовь, — согласился Косой.

Чиграш снял телогрейку, стянул свитер и уселся на пенек.

— Ну-ка поброй меня, живоглот. Да поглаже. — И пошутил: — Одеколоном побрызгай.

Леня вздохнул, закатал рукава и стал намыливать его грязную бугристую морду.

После бритья Чиграш довольно осмотрел себя в зеркальце и сказал:

— Можешь. Теперь каждое утро будешь меня брить. Пошли, Косой, гулять.

Леню, как и в прошлый раз, привязали на длинной веревке к дереву. Привязали умело — перемещаться он понемногу мог, а освободиться было невозможно.

— Если орать будешь или кто рядом пройдет из местных, смотри — мы тебя сразу заложим за все твои хорошие дела, — предупредил Косой.

Ночью Леню разбудил тревожный звон набата в селе. Он приподнял голову — за лесом разгоралось зарево. Горело так сильно и ярко, что даже здесь стало светлее, резко легли на землю тени деревьев.

Леня прислушался. И скоро услышал их — они шли напролом, не таясь. Трещал под ногами валежник, шелестели кусты, разлеталась по лесу тяжелая брань. Наконец они вы налились к костру — злые, пьяные, побитые.

— Такую бабу из рук вырвали, — переводя дыхание, сокрушался Чиграш. — Почитай, в лапах уже держал. — Он приложил ладонь к черному синяку под глазом.

— Ты тоже… дурак. По-тихому не мог?

— Да не давалась.

— Ничего, они эту свадьбу долго помнить будут, — сказал Косой, стягивая с руки оторванный рукав телогрейки.

— А этого… мужика, ты, видать, надолго уложил. Если не насовсем.

— А чего лезет? Если ты такая хилая тварь, знай свое место, не высовывайся. Оклемается — я и врезал-то ему только раз. Правда, ногой. Правда, по печени. Ничего, долго нас не забудут.

— Ага! — злорадно хохотнул Чиграш. — Сено у них доброе было — враз занялось.

Он пошел к палатке за махоркой. Леня не успел откатиться в сторону, и Чиграш, споткнувшись о него, отбросил его ударом ноги. Косой пинком вернул его на место:

— Ты, тварь, тут еще путаешься!

И они набросились на него, словно именно он был виновен во всех их неудачах, в том, что им здорово досталось в селе. Они били его ногами, пинали, перебрасывали ударами как тряпичный мяч. Всю свою накопившуюся злость, на весь мир, на всех честных людей, на свою грязную, бестолковую, никому не нужную жизнь они вымещали на беспомощном и измученном человеке, который даже боялся кричать о помощи, молить о пощаде. Леня стиснул зубы, старался связанными впереди руками прикрывать голову, поджимал колени к животу и вдруг, когда уже стало угасать сознание, почувствовал, что он их не боится — все его существо наполнилось острой ненавистью, которая вытеснила, уничтожила страх…

— Сволочи, — сказал он разбитыми губами. — Ну, погодите, сволочи…

Очнулся он под утро, от холода и боли. И сразу увидел около затухшего костра свою старуху. Она сидела на корточках, ворошила прутиком угли и что-то бормотала, поглядывая в его сторону.

— Пошла вон, — сказал он шепотом, вздохнул, остро почувствовав боль в ребрах, и повернулся к ней спиной.

Утром Чиграш развязал его и, стегнув по спине веревкой, заорал:

— Подъем! Выходи строиться!

— Может, тебя еще и побрить? — жалобно съязвил Леня. Чиграш вытаращил глаза.

— Косой, гляди, у него голос прорезался. Пищить!

— Вот я его сейчас… подвешу, тогда попищит, — пообещал Косой, вылезая из палатки. — Сматываться надо отсюда, да живо. Этот дурак две скирды сена сжег. И окна в клубе побил.

— Вот гад зловредный! И нам из-за него пропадать. Вставай, зараза, развалился. Собирай шмотки.

Не созрел еще Леня для борьбы, да и сил не было: каждое движение, даже вздох отдавались болью во всем теле. Особенно плохо было пальцам на руках — они распухли и одеревенели, не слушались. Единственное, что он мог, на чем сосредоточился, — это не стонать, не показывать, что ему трудно. Весь внутри сжался в комок, словно изготовился. Правда, не знал еще твердо к чему.

— Похмелиться бы, — вздохнул Чиграш, выходя за Косым на тропу. — Ну уж до другого раза. Когда недоделанный наш снова магазин возьмет. Может, и нам поднесет по маленькой.

Они шли впереди, о чем-то переговаривались. До Лени доносились только отдельные слова: прииск, охрана, мать-перемать. Да он и не прислушивался. Весь нацеленный на то, чтобы пересилить боль, не думать о ней, он мечтал. Мечтал о том, как, вымывшись теплой водой, ляжет в чистую постель, зажжет торшер с зеленым абажуром, возьмет толстую книгу про путешествия и, не дочитав страницу, сладко уснет, а проснувшись, будет твердо знать, что все случившееся с ним просто дурной сон, который навсегда останется в прошлом, позабудется, а если и вспомнится когда-нибудь, то только для того, чтобы подчеркнуть, как теперь чиста, прекрасна и безопасна его жизнь. Но это само не придет; чтобы так стало, нужно что-то сделать, перешагнуть неясный еще порог, совершить трудный поступок. И никто за него этого не сделает. Свою жизнь надо заслужить самому. И только он один за нее в ответе…

Косой и Чиграш спустились по склону, пересекли высохший ручей и стали быстро взбираться по каменистой осыпи к вершине скалы. Леня сильно отстал, разбитое тело плохо слушалось его, каждый шаг отдавался болью в каждой косточке, в каждой мышце. По ногам били катящиеся сверху камни, которые вырывались из-под ног Чиграша. Он и вообще-то ходил плохо, как корова, а сейчас, видно, нарочно старался, чтобы побольше камней скатилось Лене под ноги.

— Догоняй, догоняй, — приказал Косой. — А то на веревке поведу.

Леня, по привычке восприняв окрик, заспешил, оступился, споткнулся, охнул. Рюкзак потянул его вниз, в сторону обрыва, он выставил неудачно левую ногу, и что-то в ней хрустнуло, рвануло огнем — Леня упал, покатился вниз и потерял сознание.

Первое, что он услышал сквозь звон в ушах, — бешеную ругань Чиграша.

— Ну все… конец котенку. Отходил за печку… спать. Скучно без него станет. Заместо кловуна был.

— Сломал, что ли? — наклонился к Лене Косой. — Или вывихнул?

— Так и так не ходок, — сплюнул Чиграш. — Обуза.

— Может, дернуть?

— Да ну его… Орать начнет. Недалеко ушли еще, сбегутся.

— Что делать будем? Знает он много.

До Лени еще не доходил смысл разговора — для него ничего сейчас не было на свете, кроме дикой боли в стопе.

— Да пусть валяется. Кто его здесь найдет!

— Знает много. — Косой снял с плеча карабин, передернул затвор. — Нас, видать, уже всерьез ищут. Могут на него набресть. Тогда хана.

— Ну смотри. Только за все за это, — Чиграш ткнул большим пальцем назад, за спину, — за это — нам срок, а за него — вышка. Смотри.

Леня видел, что Косой размышляет, и закрыл глаза. Ему не было страшно. В общем-то, он был уже готов к такому концу. Какая разница — шлепнет его Косой сразу или он, грязный, облепленный комарами, подохнет через несколько дней в тайге? И нога болеть не будет. И кончится страшный сон, от которого он так устал.

Леня лежал в самом низу осыпи, где было когда-то русло ручья. Солнце светило прямо в глаза. И прямо в глаза смотрела черная дырка давно нечищенного ствола.

Косой снова наклонился к нему, приблизил тупое, заросшее лицо с холодными спокойными глазами: они даже сейчас смотрели мимо человека, которого он хотел убить. Леня безразлично поймал его взгляд.

— По жилец, — сказал Косой прямо ему в лицо. — Сам сдохнет. И вся любовь. Пойдем.

Чиграш поднял рюкзак, подбросил его спиной, чтобы лег половчее. Косой вскинул за спину карабин, и они пошли вверх, не оглядываясь. Так просто, так спокойно, будто оставляли Леню на печке у любимой бабушки, которая и вылечит и присмотрит. И вся любовь.

Он смотрел им вслед, видел, как они взобрались наверх, как стали исчезать их ноги, спины, головы. И вот уже не слышно шагов, не дрогнет веточка. Только с самой верхушки скалы сорвался вдруг потревоженный камешек, звонко поскакал вниз, зацепил и стронул с места круглые голыши, которые обогнали его, разбежались по склону и, довольные, улеглись на новом месте.

И странно — Леня сначала почувствовал не страх, не одиночество, а только облегчение и спокойствие. Он снова закрыл глаза, ощущая веками тепло и свет солнца. Если бы не нога…

Ему хотелось только лежать. Он боялся пошевелиться, чтобы не вызвать ту сумасшедшую боль в ноге, которая мутила его сознание. Он забылся.

Леня очнулся, когда вместо солнца светились на небе звезды. Он замерз, и мелкая дрожь в теле вызывала такую же дрожащую боль в ноге. Стопу словно сжало тесным, горячим сапогом — грубо и безжалостно.

Он один. Они ушли. Они бросили его умирать. Но он пока жив и ужо свободен. Если бы не нога… Леня осторожно оперся локтями и сел, стараясь не шевелить больной стопой. Потом медленно и плавно потянулся к ней, развязал и вытянул шнурок. Передохнув, он попытался снять ботинок. Не вышло — наклоняясь к ноге, Леня сильно тревожил ее, и в глазах становилось темно от боли. Тогда он прижал здоровую ногу к больной, стал тихонько давить на каблук. Наконец ботинок сполз, и Леня в страхе взглянул на ногу. Она чудовищно распухла, носок на ней натянулся как покрышка мяча, но не было крови, не торчали обломки костей — видимо, вывих. Леня перевернулся на живот, повесил ботинок на шею и пополз. Кричать, звать на помощь он не решался. Косой и Чиграш могли быть где-то рядом, могли услышать его, вернуться, и тогда все, кончится его прекрасное путешествие.

Скорее, скорее отсюда, подальше от этих бандитов! Бежать, бежать хоть на четвереньках, ползти, катиться, карабкаться… Будь что будет — только не жизнь с ними, не смерть от них. Скорее к людям. Они спасут его, накормят, вылечат, схватят и посадят в тюрьму Косого и Чиграша, а Леня поедет домой к теплой ванне, к лампе под зеленым абажуром, к книгам и друзьям. И никогда больше, ни за что, никуда, ни ногой…

Он полз сначала вверх, волоча ногу, скользя и срываясь, обдирая руки и лицо, хрипя и задыхаясь. Потом он полз знакомой тропой, боясь потерять ее, сбиться с обратного пути, а главное, повернуть в забытьи в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Подобрав палку, он пытался идти, но это оказалось труднее, и он снова пополз.

Позже, когда все уже было позади, Леня так и не смог вспомнить подробности этого страшного пути. Единственное, что не оставляло его, что явственно, кроме боли в ноге, постоянно было с ним, — это его старуха. Она брела совсем рядом — до него даже доносило ее дурной запах, — изредка нагибалась к земле, что-то подбирала, недовольно ворча…

Ночью он отлежался в какой-то ямке, а утром снова полз, теряя последние силы, иногда просто извиваясь на месте, как разрубленный лопатой червяк.

И вот он услышал совсем недалеко собачий лай — деревня была рядом. Леня сверился со своей истершейся до лохмотьев картой, припоминая, как они шли, и понял, что может значительно сократить путь, если оставит тропу, которая уходила в сторону. Он двинулся напрямик, крича в надежде, что кто-нибудь бродит рядом, собирая ягоды или грибы или еще по какой надобности, услышит его и придет на помощь.

Он выполз почти на самый край леса. Впереди было светло — чистое место — либо вырубка, либо начиналось поле. Но путь ему преграждал овраг, заросший кустарником, крутой. По дну его тихо, неспешно журчал ручей.

Леня подобрался к самому краю и стал высматривать доступный ему спуск. Он лежал на животе, опираясь на локти, и смотрел вниз — и вдруг под ним бесшумно посунулась земля и целый кусок, видимо, подмытого дождем ли, паводком ли дерна медленно пополз вниз. Леня лежал на нем, как на санках, и вначале на мгновение зажмурился, ожидая неминуемого падения, но сразу же открыл глаза и, пытаясь затормозить, пока было можно, уцепился за ствол березки. Пласт земли развернулся, Ленина больная нога попала в развилку срубленного куста, в ней опять хрустнуло, рвануло, и стало вокруг темно, будто ударило по голове что-то очень тяжелое…

Их давно уже искали. Милиции было известно, что Косой — это беглый Владимир Худорба, а Чиграш — рецидивист Александр Рычков, что раньше они промышляли золотишком, что совершили ряд краж и угнали в Кочевом колхозную лодку, что спровоцировали драку на свадьбе в Локосове, где нанесли тяжкие телесные повреждения гражданину Петрову, который находится в настоящее время в критическом состоянии в больнице, что подожгли два стога сена, что по непроверенным данным к ним присоединился кто-то третий, что движутся они с какой-то определенной целью в направлении прииска, что вооружены и занимаются по пути браконьерством, и многое другое.

Неизвестно было только главное — где они сейчас и как их быстрее взять. Были приняты оперативные меры, оповещены геологи и охотники, рабочие прииска и рудника, водители. Но пока никаких сведений не поступало.

Не сообщал еще ничего и участковый, на которого больше всего надеялись. Он был хотя и молодой, но хваткий, толковый парень. К тому же местный, опытный таежник. Два недели он мотался по лесам и наконец радировал с геологической базы, что, похоже, вышел на след, но помощи пока не просил.

Лепя пришел в себя от того, что у него ничего не болело. Поламывало тело от старых и новых ушибов, привычно ныли застуженные кости, чуть дергало стопу. Но прежней боли в ней не было. Сначала Леня даже испугался — ему подумалось, что нога оторвалась совсем — просто он пока не чувствует этого, потому что находится в болевом шоке. Холодея от возможности нового (и уже последнего) несчастья, нового неминуемого взрыва боли, он приподнял голову и, готовый снова закрыть глаза и снова потерять сознание, взглянул на ногу. Но она была цела, на месте, и даже опухоль на ней заметно спала. Видимо, застряв между ветками и получив рывок от тяжести движущегося вниз тела, она каким-то чудом сама собой вправилась. Леня вздохнул и осторожно шевельнул ею — больно, но не той жгучей болью, от которой темно и горячо глазам, от которой хочется нечеловечески визжать и кусать себя за руки, а ровной, спокойной и затихающей, словно уходящей навсегда.

Он лежал, тяжело и блаженно дыша, будто вынырнул с большой и темной глубины, когда совсем уже не хватало воздуха и готова была разорваться грудь, лежал, глядя невидяще, как между ним и небом нежно колышется листва и сквозь нее брызжет в лицо солнце. Потом сел и опять пошевелил ногой. Она чуть отозвалась каким-то глухим и даже приятным зудом: мол, вот я — жива и почти здорова, не бойся. Все! Можно жить дальше. И такое вдруг облегчение обрушилось на него, что Леня сначала несмело улыбнулся, затем засмеялся, все полнее и полнее и наконец захохотал, захлебываясь; из глаз потоком хлынули слезы и потекли по щекам, попадали в рот, стекали по подбородку на шею. Они были холодные, и казалось, будто он стоит, подставляя лицо под свежий весенний дождь. Леня перевернулся на живот. Истерика, в которую вылились все минувшие беды, так бур-по трясла его, что все тело подпрыгивало и билось о землю.

И так же резко, как началась, она кончилась. Леня потихоньку, все еще боясь спугнуть свое счастье, подполз к ручью, долго и жадно пил, умылся и сел, оглядываясь. Все вокруг было прекрасно. Светило в синем небе солнце, шумели ветвями деревья, журчал своей чистой водой ручей и на весь лес каркала на самой верхушке ели большая ворона. И был он один, почти здоров и, главное, свободен. «Выберусь, — подумал Леня, — еще как выберусь-то».

Он поднялся и перебрался туда, где была погуще трава, и долго лежал, по-настоящему наконец-то отдыхая, не ожидая пинка, окрика, не думая ни о чем, пока не заснул. Солнце сильно грело, пробегал по оврагу ветерок, и потому комаров здесь было мало, и Леня проснулся отдохнувшим и совсем бодрым.

В первую очередь он стянул штормовку и вытащил рубашку из брюк. К своим походным рубахам Леня всегда подшивал снизу полосы из мягкой материи — так было теплее ночевать, к тому же рубашка не вылезала из брюк и не сбивалась на спине при ходьбе с рюкзаком. Леня оторвал эту полосу и, сняв носок, туго обмотал лодыжку. Потом снова натянул носок и осторожно всунул ногу в ботинок — нормально. Только шнурок пришлось продернуть лишь в две верхние дырочки, но это не беда, ботинок держался на ноге плотно, не болтался.

Леня встал и сделал несколько шагов, стараясь полегче опираться на левую ногу. Посошок бы еще — совсем хорошо бы стадо. Нашелся рядом и посошок — крепкий и легкий, с рогулькой на конце.

— Ну, в путь, странник божий, — громко сказал Леня и пошел. Сначала бодро и уверенно, а потом все медленнее, пока не остановился, будто раскрутилась в нем до конца какая-то важная пружинка, и долго стоял в тяжелом раздумье, опираясь на палку.

А куда же, собственно говоря, он идет? Конечно же, в деревню, к людям. Это единственный его путь. Выбирать-то не из чего. Он все им расскажет, и они помогут ему — положат в больницу, поймают этих подонков, а Лене потом дадут денег и харчей на дорогу и отправят его домой.

Но вдруг ему не поверят? Вдруг решат, что он заодно с Косым и Чиграшом — просто не поделили что-то либо стал он им обузой и они его бросили? А если и поверят, то не скажут ли: «Что же ты, парень, тебя били, над тобой издевались, а ты терпел? Кормил их, поил и обстирывал, помогал им красть и разбойничать, а теперь, как припекло, сам прибежал помощи просить? Что же ты за человек такой? Кому ты нужен? Себе только? Да и то вряд ли».

Может, и не так он думал, может, другие совсем были у него мысли, но что-то властно тянуло его совсем в другую сторону. Так бывает, когда побитый или жестоко обиженный мальчуган нет чтобы бежать домой за утешением, упрямо тащится за своими обидчиками и, размазывая грязные слезы, кричит им вслед: «Ну погодите еще! Вот я вам покажу!» — и яростно надеется на счастливый случай — отомстить.

Так или нет, жажда немедленной и расчетливой мести или что-то другое, более значительное, не давали ему внутренней свободы для легкого и короткого пути к людям.

Так или нет, но он один виноват во всех своих бедах. И не только в том, что позволял издеваться над собой, что прислуживал, потеряв человеческое лицо, по и в том, что, покоренный, не сделал даже попытки к своему освобождению, к тому, чтобы хотя бы косвенно помешать преступникам уверенно и безнаказанно идти своей черной дорогой.

Так или нет, по дальше он не сможет жить с этим пятном. Ведь главное — по просто выжить. Прожить в моральном бездействии отпущенные тебе годы. Если каждый будет молча покоряться злу, не расползется ли оно так широко, что с ним и не справиться?

И он пошел — без пищи, уставший до предела, истощенный, избитый и хромой, — пошел в ту сторону, куда ушли Косой и Чиграш. Зачем — он еще сам точно не знал, но ясно было одно — чем дальше он будет идти своим новым путем, тем скорее узнает, что его ждет, тем лучше поймет, что ему делать, как ему жить…

К вечеру Леня доковылял до того злополучного места, где его бросили умирать. С этого места он и начнет жить заново. И тут, словно подтверждая правильность его решения, нашла его новая удача, просто неслыханная в его положении, — он увидел свой брезент, брошенный за ненадобностью его бывшими хозяевами, причем даже с двумя привязанными к нему обрывками веревок. Теперь у него будет жилище. Дом!

Верно: детское живет в человеке до седых волос. И в Лениной душе, еще не остывшей от пережитого, взыграл старый друг Робинзон. Вернулась, правда, в ином качестве уверенность в себе, снова пришло доверие к лесу, навсегда исчезла грязная и грозная старуха. Тайга больше не пугала его, она опять стала ему верным другом, который даст приют, пищу, укроет, если надо, от вражеского глаза.

Леня стал готовить ночлег — основательно, с удовольствием. И не только потому, что крайне нуждался в настоящем отдыхе, что вновь вступал в свою детскую игру в приключения, но еще и потому, что готовился к борьбе, к настоящей — суровой и опасной схватке, где, кроме леса и походного опыта, не было у него союзников.

Он высмотрел уютное углубление под корнями упавшей ели, сплошь засыпанное сухой хвоей, и стал ломать лапник. Причем на этот раз он не просто стелил его, а втыкал ветки в землю частыми рядами, так, чтобы получился густой пружинистый матрас. Поверх него он положил сложенный вдвое брезент и снова стал закладывать его сверху лапником — часто, крест-накрест. Потом на случай ночного дождя наложил его и на корни ели.

Когда совсем стемнело, Леня затянул на голове капюшон штормовки, забрался между двумя слоями брезента, подобрал ноги, втиснул ладони под мышки и, предвкушая тепло и покой, чувствуя на себе приятную тяжесть и сильный запах еловых ветвей, медленно закрыл глаза. Покой пришел, и он заснул сильно и крепко, как зимующий в норе зверь. Краешком сознания он улавливал легкий шум ветра, но оттого, что согревшееся тело было теперь недоступно его холодному ночному дыханию, Лене стало еще уютнее и спокойнее.

Спал он долго и только дважды за ночь, не просыпаясь, приподнимал у лица край брезента, чтобы впустить под него свежий воздух.

Проснулся он разом — по сигналу хорошо отдохнувшего организма, который теперь свирепо требовал пищи.

Леня хорошо понимал, что главное для него сейчас — это окрепнуть, вернуть силы и постоянно их поддерживать. Иначе ему не сделать того, что смутно задумалось, и вообще не выбраться живым из тайги. Поэтому прежде всего он должен обеспечить себя в достатке пищей, причем пищей добротной, чтобы не просто поддерживать в себе вялый огонек жизни, а выполнять трудную и опасную работу.

В тайге он никогда не бывал. Жизни ее не знал, вернее, знал, но в основном по книгам и рассказам. Но ведь грибы — они везде грибы. И в ягодах он не ошибется, и шишки будет шелушить, особенно если повезет на кедровые, и корешки найдет съедобные, и травки. А потом можно будет и охотой заняться, рыбкой разживиться. Без хлеба и соли только трудно, да не беда, привыкнет.

Леня решил весь день посвятить отдыху, устройству и обзаведению хозяйством — ведь у него ничего не было, даже спичек. Те две штуки, что он когда-то припрятал, не годились, головки их искрошились и облезли. Значит, надо и об огне подумать. Но это — позже. Этой ночью он все равно костер разводить не будет. Во-первых, опасно, Косой и Чиграш могут быть еще недалеко, могут и вернуться — что им в головы взбредет, кто знает. Во-вторых, он сегодня в разведку пойдет. Нельзя их след терять, надо держаться к ним поближе, ловить удобный случай, чтобы посчитаться. Сейчас они где-то в той стороне, дня два еще там будут стоять, золотишко искать. Так что ночью он выйдет на них — посмотрит, послушает, а там видно будет…

А сейчас — жрать! Леня выбрался из своей норы, потянулся сладко, огляделся. Пуста была тайга на первый взгляд. По Леня знал, что полна она жизнью, надо только искать — все, что необходимо, найдешь. Он снова перетянул ногу — она совсем уже не беспокоила его — и выбрался наверх, внизу все равно среди камней ничего нет. И начал бродить, как собака, принюхиваясь, ловя сырой грибной запах. И вот они, родимые! Много было перестоявших, гнилых и червивых — кому здесь собирать. Но хватало и хороших. Леня складывал их в подол рубахи, а сыроежки жевал на ходу.

Через полчаса он вернулся к своему логову и только высыпал добычу — тут, кроме грибов, и брусника была, — как свалился от острой рези в животе. Леня не испугался: понимал, что это не отравление, а просто реакция отвыкшего от пищи желудка, который старался избавиться от нее. Его вырвало, и боль прошла. И снова захотелось есть. Леня напился из лужицы, стоя над ней на четвереньках, и бросил в рот горсть ягод. Долго жевал, сосал их и глотал только сок, выплевывая кожуру и косточки — позавтракал.

Сейчас бы еще шашлычок грибной! К обеду. Ничего, будет и шашлычок. Отдохнуть надо только немного. И Леня опять забрался в берлогу и всласть поспал, проснувшись опять же от голода.

Теперь нужен огонь. Для бывалого, знающего человека это не проблема. Как добыть огонь, Леня знал. Как-то в одном из походов он смастерил для экзотики индейский приборчик в виде маленького лука, испытал его, торжественно разведя костер, и хранил его дома, на полке, среди камешков, ракушек, сухих морских звезд и других памятных походных трофеев.

Так что опыт был, можно надеяться на успех, и Леня с жаром взялся за дело.

Вскоре он, гордый, как шаман удавшимся колдовством, сидел на корточках возле яростно трещавших в огне сухих еловых веточек и осторожно подкидывал в костер сучья потолще.

Потом он подложил еще хороших березовых дров, наломал веток черемухи, зубами стащил с них кору, нанизал грибы, обложил костер крупными камнями и, когда он жарко зардел углями, положил на камни сразу шесть шампуров.

Запах поджаривающихся грибов закружил ему голову, рот наполнился слюной, мелко задрожали пальцы. Но Леня терпеливо ждал — торопиться, рисковать ему было нельзя.

Наконец он снял готовые грибы, положил им на смену еще несколько порций и, обжигаясь, урча, стал обгладывать и обсасывать шампуры… Сейчас бы еще чайку, но сгодится пока и водица из лужи — не до жира.

Потом он развалился у костра, наслаждаясь теплом и сытостью, набираясь сил и мужества для еще одного важного и неотложного дела.

Все это время Леня сильно страдал от физической нечистоты. Обычно в своих походах он очень тщательно следил за соблюдением личной гигиены. Даже вкладыш в спальный мешок он стирал каждую педелю. И теперь его страшно раздражали грязная одежда и немытое тело. Да и вообще, в бой по старому обычаю надо идти в чистой рубахе. Поэтому, полежав еще немного, Леня снова навалил в костер побольше дров и прежде всего как мог тщательно, с песочком выстирал в бочажке всю одежду, все до нитки, кроме рубашки. Ему приходилось несколько раз бегать к огню греться, он чуть не в самые угли совал свои красные, занемевшие руки, но зато вскоре возле костра сушилась, исходя паром, вся его одежда. После этого Леня собрался с духом, выкупался сам, натираясь мочалкой из травы и комочком глины, сильно растерся рубахой, выстирал ее и тоже повесил у огня.

Вода была ледяная, Леню била дрожь, когда он сидел у костра, накинув на плечи брезент, но он был счастлив. Чувствовал себя чистым, сильным и легким, готовым на любые подвиги.

Когда одежда просохла, Леня стал собираться в путь. Он хотел засветло, чтобы не потерять след, выйти к предполагаемой стоянке своих врагов и, когда стемнеет, сделать разведку. Определенных целей у него не было — сначала нужно узнать их планы, а потом уже решать, что делать самому.

Сборы были недолги. Леня завалил угли камнями, сложил недоеденные грибы и свой зажигательный приборчик в брезент, перевязал веревки так, чтобы получились лямки, забросил за спину и закарабкался на осыпь, помогая себе посохом.

Шел он хорошо — быстро и ровно, легко, как призрак, — не хрустнет веточка под ногой, не зашелестит листва, не зря он так упорно вырабатывал шаг, учился ходить по-таежному: пригодилось-таки. На ходу Леня то подбирал шишку и вышелушивал из нее семена, то срывал ягоду и бросал ее в рот, то клал в мешок попадавшиеся грибы.

Со следа Леня ни разу не сбился — Косой и Чиграш, как всегда, не шли, а перли напролом, но главное — он довольно ясно представлял их маршрут и уверенно выдерживал правильное направление.

Скоро он наткнулся на недавнее кострище — видимо, здесь они перекусывали. Он порыскал вокруг — ничего съестного не нашел, но зато подобрал гильзу от винтовочного патрона и две пустые консервные банки — большую и маленькую. Леня обрадовался им, как не обрадовался бы и золоту. Теперь у него есть и кастрюлька, и чайник, и нож. Нужно только прикинуть, как получше использовать находки. Но это потом — сейчас надо скорее догнать Косого и Чиграша.

И он снова ровно пошел по тропе.

Леня шел так тихо, что издалека услышал звон ручья. Теперь нужно быть осторожнее вдвое. Впереди было открытое место, Леня обошел его и подобрался к берегу ручья… На той стороне в сумрачной глубине леса плясали на лапах черной ели отблески костра.

Он решил подождать, пока совсем стемнеет, но не дольше, иначе Косой и Чиграш завалятся спать и ему ничего не удастся подслушать.

Когда укрепилась настоящая темнота и ярче заиграл в ней огонь, Леня сложил в приметном месте свое нехитрое имущество и двинулся к костру, перебегая от дерева к дереву, прячась за их широкими стволами.

Последние десятки метров он на всякий случай полз, не спуская глаз с огня, с теней, которые мелькали возле него и иногда на мгновенье загораживали яркое пламя. Стали слышны негромкие голоса. Леня подобрался еще ближе, раздвинул мешавшие ему ветки и осторожно выглянул.

Косой сидел у огня. Чиграш топтался рядом, бренчал котелками — кашеварил. Леня опустил лицо вниз, чтобы отраженный глазами огонь не был вдруг замечен, и стал прислушиваться.

— Нет здесь ничего, — мрачно говорил Косой. — И никогда не было. Накололись мы.

— Пуще надо искать, — заискивал Чиграш, опасаясь Косого. — Давай день-два еще посмотрим.

— А жрать что будем? Харчи на исходе, а выбираться еще сколько.

— Не отощаем. К людям в случае чего выйдем, покормят.

— Дурак ты прямой, Чиграш. Сколько тебя знаю — ты ото дня на день только глупеешь. Куда нам к людям? Нас ищут по всей тайге. Только высунься — враз заметут. И, между прочим, за этого сучонка добавят. Статья такая есть.

Чиграш снял с огня казанок, обжегся, осторожно выругался. Они сели рядком, начали хлебать варево.

— Слышь, Косой, а если нам транспорт с прииска взять, а? Рискнем, не пустыми же возвращаться…

Лене было видно, как Косой не торопясь облизал ложку, подумал, глядя на нее, и врезал ею Чиграшу в лоб.

— Да ты послушай, — Чиграш потер лоб — либо побоялся обидеться, либо слишком был захвачен идеей. — Найдем этого доходягу — небось там и лежит, подбросим его на дорогу. Они остановятся, выйдут помощь оказать, а мы с двух стволов, а?

— В твоей башке хоть чуток ума-то есть или совсем без соображения? Нельзя им останавливаться, у них инструкция. По радио сообщат, и все.

— У них гуманизьм, — страстно, уверенно зашептал, срывая голос, Чиграш. — Не бросят умирать на дороге. Остановят, не бойсь.

Леня вдруг ясно представил себе, как его выволакивают из леса, истерзанного, с изуродованным, чтобы не опознали, лицом, грязного, потерявшего человеческий облик, и как приманку бросают на дорогу. Ну уж нет! Леня сжал кулаки и чуть не застонал от ненависти, захлестнувшей его мутной волной, смывшей остатки былого страха. Он вспомнил, как не мог когда-то выстрелить в Косого. Теперь, если надо, он разорвет его голыми руками.

Косой помолчал, подумал.

— Не пойдет. Да и где этого… искать? Либо уполз куда, либо протух уже — возись с ним, вонючим.

— Ну как знаешь — тебе решать.

— День-два еще здесь поработаем. Если не будет фарта, надо смываться. По дороге пару магазинов возьмем, потом в лодку. Там, внизу, где пошире, островок есть — одна трава, там нас искать не будут, отсидимся, пока шум стихнет — и в город. Вся любовь.

Когда они улеглись, Леня подкрался к самой палатке, но, кроме зевков, а потом храпа, ничего больше не услышал. Впрочем, он и так узнал вполне достаточно, чтобы действовать не вслепую, а наверняка.

В надежде, что у костра что-нибудь осталось, он осторожно приблизился к нему, готовый в любую секунду бесшумно исчезнуть в лесу, осмотрелся, но ничего не нашел. Даже топор они забрали с собой в палатку.

Леня так же беззвучно ушел, разыскал свои пожитки и смело развел огонь. Время у него есть, можно хорошо подготовиться к предстоящему. В одной из банок — большой, из-под компота, он сварил грибную похлебку, а от другой отломал крышку, сложил ее вдвое и решил утром смастерить из нее нож. Потом надрал с камней и с деревьев охапку сухого мха, завернулся в брезент и долго лежал без сна, обдумывая план действий. Главное, не обнаруживая и не подвергая себя опасности, загнать своих врагов на остров, предварительно измотав, напугав и обезвредив, а затем сообщить в милицию. Причем ни в коем случае не дать им поживиться грабежом.

Он думал долго, старательно, как полководец перед решающей битвой. Правда, у этого полководца был только один боец — он сам, но зато битый-перебитый — такому цены нет.

Утром Леня взялся ладить себе оружие. Крышку консервной банки, сложенную вдвое, он обстучал на камешке, направил, втиснул в расщепленный сучок и обмотал его куском шнурка. Нож — не нож, а какая-то пилка получилась.

Потом он сломал березку, погрел ее над огнем, чтобы немного подсушить и стал равномерно обжигать с двух сторон: лук должен иметь правильную форму — потолще в середине, потоньше по концам. На тетиву пошла бечевка от брезента.

А вот со стрелами пришлось повозиться. Лепя долго скоблил подходящие прутья, обсушил их над огнем, на огне же и заострил, а на один — самый ровный — надел гильзу и сплющил ее на камне. Эту же стрелу оперил.

Потренировавшись, чтобы освоить новое оружие и знать характер стрел — какую куда отклоняет в полете, какая дальше летит, какая точнее бьет, Леня сел в засаду у бочажка и подбил-таки первой же стрелой птицу. Что была за птица, он не знал, не видал таких, но, выпотрошив ее своим смешным ножом и облепив мокрой глиной, запек в углях и съел с удовольствием, запив целой большой банкой брусничного чая.

Ну а теперь за дело. Леня снова аккуратно прибрал и спрятал имущество, прикрыл угли золой и двинулся в путь, осуществлять первую часть своего замысла. Лук он повесил на плечо, стрелы засунул за пояс.

Леня знал, что сейчас Косой трудится у ручья, а Чиграш наверняка хлопочет в лагере. Он со звериной осторожностью подкрался ближе и стал наблюдать. Где-то неподалеку стучал топор, послышался треск, и к костру вывалился Чиграш, волоча за собой сваленную сухую лесину. Пока он шумно разделывал ее на дрова, Леня подобрался еще ближе и наконец разглядел то, что хотел увидеть в первую очередь, — карабин Чиграша висел на сучке, рядом с палаткой. Теперь надо терпеливо ждать.

Леня спокойно лежал в черничных кустах, жевал ягоды, слушал, как бормочет Чиграш про самовары.

И вот он взял казанок и пошел к ручью. Леня выждал, изготовился и, одним прыжком выскочив на полянку, сдернул карабин с дерева и скрылся в лесу. Он перевел дыхание и открыл магазин — четыре патрона. Ничего, вполне хватит для осуществления задуманного. А охотиться с ружьем ему все равно нельзя.

Леня переменил место — отошел немного дальше, но так, чтобы все слышать и ничего не пропустить, залег в ямку, прижав к себе карабин.

Вскоре вернулся Чиграш. Конечно, он ничего не заметил и спокойно продолжал заниматься своими делами.

Леня ждал. Ему было хорошо и совсем не страшно. В руках его было оружие, в сердце — злость и решимость.

Иногда он поглядывал в сторону стоянки, но в основном лежал на спине и смотрел в небо, слушал легкий шум деревьев и птичий щебет.

Чиграш снова было забубнил свои самовары и вдруг замолчал. Леня выглянул. Тот растерянно озирался, потом повесил казанок и заглянул в палатку, обошел ее кругом и побежал к Косому.

Леня ухмыльнулся, встал, забросил карабин за спину и быстро полез на дерево. Сейчас, когда они будут искать оружие, лучше, конечно, не попадаясь наглаза, быть рядом и следить, как станут развиваться события. Знать все — это теперь его главный козырь.

Сверху ему хорошо были видны палатка и костер, излучина ручья. И кругом — зелено-голубое лесное море, безбрежное и спокойное. С соседней ели на него удивленно смотрела белка. Леня подмигнул ей и чуть было не зачирикал как воробей, обманувший страшную кошку.

Вот они! Бегут. Впереди Косой с карабином, сзади боязливо пыхтит Чиграш. Лихорадочно переворачивают вещи в палатке, шарят в кустах, озираются. В воздухе висит приглушенная ругань — злая Косого, испуганная Чиграша. Косой не выпускает из рук карабин, вскидывает его на каждый шорох.

— Проспал, сволочь! — шипит он на Чиграша. — Выследили нас! На мушку взяли — вся любовь.

— Да я-то что? — нервно поглядывая по сторонам, оправдывается Чиграш. — Ты уж совсем… Да, может, это и не менты вовсе. Может, это кловун наш шутит. Оклемался и скрал ружье, шалит.

— Скрал… Сдох он давно, дубина. Все береглись, не шли на мокрое, а его, считай, мы порешили. Собирай барахло — смываемся.

Они торопливо покидали вещи в сидора, сорвали палатку, скомкали со и, не загасив костра, дернули в лес.

Леня соскользнул с дерева и осторожно двинулся за ними.

Напуганные загадочным исчезновением карабина, Косой и Чиграш в панике неслись по лесу, как обезумевшие лоси, стремясь поскорее оторваться от возможных преследователей. Поспешая за ними, Леня, однако, головы не терял, погоней не увлекался. Косой хитер и осторожен, он, подозревая слежку, не будет долго гнать вслепую, захочет разобраться в обстановке, сориентироваться и сбить со следа тех, кто идет по нему. Поэтому, зная, какого направления они будут неизбежно придерживаться, Леня рванул в обход, и, не таясь, побежал сначала по дуге, а потом наперерез, чтобы обойти их, опередить и вновь оказаться у них на пути.

Бежал он быстро, но сторожко и расчетливо. Важно было не только не упустить их, но и не попасть в засаду. Он дважды пересекал дорогу (здесь можно было бы подождать, остановить первый же грузовик, но об этом он даже не подумал), перебегал, разбрызгивая холодную воду, ручьи, спускался, взбирался, обходил и наконец нашел нужное и удобное место — почти голую неровную скалу — и залег за ней.

И вовремя! Не успел он еще отдышаться, как увидел, что невдалеке колеблются кусты, качнула верхушкой молоденькая елочка, взлетела какая-то вспугнутая птаха и на прогалину перед самой скалой стремительно, будто их вышибли, вырвались Косой и Чиграш. Они замерли на мгновенье, оглядываясь, свернули в сторону и, попетляв среди камней, залегли лицом к своему следу, словно загнанные хищники, подстерегающие ранившего их охотника.

Между тем ползущая по краю леса туча, похожая на огромную черную птицу, выбросила к ним свое крыло. Быстро, почти сразу, стало темнеть, вдали нехотя, но сильно не гремело. Тут же туча-птица крыло свое подобрала, успев только сбросить с него, как старые перья, немного капель дождя, и плавно полетела стороной, снова выпустив на небо солнце. И в воздухе, промытом этими сильными каплями, стало все так четко и ясно видно, будто специально для Лени, лежавшего на самом краю скалы.

Искушение было слишком велико, чтобы ему противиться. Его враги лежали прямо под ним — открытые, спиной к нему — и деваться, если что, им некуда. Косой напряженно смотрел вперед, сжимая шейку приклада, готовый защищаться и нападать. Чиграш уткнулся мордой в мох, казалось, даже не дышал.

Леня выдвинул вперед карабин, приложился и поймал на мушку сначала широкий зад Чиграша, а потом туго обтянутую прожженным ватником спину Косого. Если стрелять, то в него первого. Чиграша он не боялся — с ним, глупым и трусливым, Леня справился бы один на один.

Велико было искушение… И ведь, главное, наказания он скорее всего не понесет. Даже если найдут их трупы в тайге, проведут следствие — что можно доказать? Леня так запуган ими, так измучен, что вряд ли можно всерьез предположить, что он к этому причастен, что способен на убийство. А если все-таки докажут, то наказание будет не слишком суровым. Положим, он сделал попытку задержать преступников (он даже обязан это сделать) — не вышло, и, защищаясь, он убил их. Это всегда можно понять и по-человечески, всегда учитывает и закон. Положим, они даже сами напали на него — ведь, по сути, так и было — опасность вполне реальная, значит, и он мог всеми мерами защищать свою жизнь.

А совесть? Уж совесть-то его была бы чиста. Все, что они сделали, давало Лене полное моральное право на месть. Но только убив их, не падет ли он тем самым до их уровня, не станет таким же бандитом, смело стреляющим в спину?.. Леня с сожалением опустил карабин.

Долго лежали эти трое в лесу, выслеживая и подкарауливая друг друга. До темноты. Потом Косой и Чиграш поднялись и прошли внизу, совсем рядом со скалой — Лене даже слышно было их тяжелое дыхание и по-мальчишески очень хотелось гаркнуть неожиданно и громко, чтобы они подскочили…

Леня отпустил их на необходимую дистанцию и проводил до места ночевки.

Костер они, конечно, разводить не решились, что-то всухомятку пожевали и улеглись на расстеленной палатке. Лепя тоже устроился без особого комфорта — было голодно, холодно, неуютно. Напряжение этого трудного дня постепенно проходило, и он, прислушиваясь — не застали бы его врасплох или, чего хуже, не удрали бы в ночь, — с трудом удерживался, чтобы не заснуть крепко.

Но все было спокойно — ночь выдалась тихая: ничто не шуршало, не пищало, не стукало, и он даже благополучно подремал вполглаза и вполуха.

А со светом снова пошла погоня. Леня теперь держался вдали, предположение его оказалось правильным — шли они к лодке, так что вполне можно было не нюхать их след из боязни его потерять.

Так прошло два дня. Леня стал уставать. Понимая, как важно ему не ослабеть, быть постоянно в силе, он за это время дважды останавливался, когда был уверен в своей безопасности, и разводил костер, варил суп, заправляя его грибами и зеленью, главным образом борщевиком — это было практически единственное местное растение, про которое он знал, что оно годится в пищу.

И все-таки (теперь Леня с уверенностью мог это сказать) весь его прошлый, казалось бы, игрушечный опыт служил ему верную службу. Если бы не изнуряющая погоня, которая отнимала слишком много времени и сил, он вообще бы зажил припеваючи. А пока приходилось туго.

Но и врагам его было немногим легче — без костра, без охоты, в страхе. Леня как-то видел из-за дерева, что они на ходу жевали крупу. Он, правда, глядя на это, слюнки глотал, но и злорадство вполне простительное почувствовал.

Ничего, скоро по пути деревня будет с магазином. Тут он осуществит главную часть своего плана, оставит их без харчей, без снаряжения, напугает всерьез и будет гнать дальше неутомимо и безжалостно, как гонит волк оленье стадо.

Как стемнело, Леня вплотную подобрался к ним. Вначале прятался под елью, опустившей нижние ветки до земли, а позже, когда Косой и Чиграш улеглись, укрывшись палаткой, возле крохотного, чуть живого костерка (видно, совсем невмоготу стало без огня), бесшумно подполз еще ближе, прислушался.

Вначале было слышно ему только, как нудно и неразборчиво бубнит Чиграш. Косой же почти все время молчал, лишь изредка роняя два-три слова, из которых одно, по крайней мере, — мат.

— Ну, все, — вдруг резко сказал он, обрывая Чиграша. — Делать нам больше нечего — надо брать магазин. Харчей всего на раз осталось.

— А если сторож там? Чего с ним?

— Нам выбирать не приходится — так и так конец один: что в тайге, что в тюряге.

— По-тихому надо бы, может, обойдется еще.

— Как получится, — отрубил Косой, и было слышно, что он поворачивается на бок. — Часок-другой покемарим и пойдем.

Леня чуть выждал, отполз и пошел в деревню.

Дойдя до крайнего дома, он постарался хоть как-то привести себя в порядок, чтобы не вызвать подозрения, и пошел широкой улицей между домов, в которых давно уже не было огней и тепло и спокойно спали добрые люди.

Леня с трудом отогнал желание поднять их, стучать во все окна и орать во все горло. Но ведь ему могут не поверить, задержать, и мало ли что может случиться: Косой, если что, патронов жалеть не станет. И он шел на единственное пятно света, провожаемый рычаньем и лаем собак.

Вот и магазин. Леня постоял немного в темноте, осматриваясь.

Дом — бревенчатый, добротный. Задняя стена, по всей вероятности, глухая, за ней — не то кусты, не то огород. На боковых окнах — решетки. Значит, попасть в магазин можно только через дверь. На ней — большой висячий замок, а над крыльцом болтается жестяной конус с сильной лампой и вьются мошки.

На крыльце, в ярком свете сидит сторож, курит. Он в зимней шапке, в теплом пальто с поднятым воротником. Между колен — двустволка.

Леня вышел из темноты и не спеша пошел к нему. Сторож поднял голову, вглядываясь, прислушиваясь к его шагам. Леня кашлянул.

— Стой, — сказал сторож, вставая. — Степа, ты, что ли? Хватит гулять, спать иди — жена небось заждалась.

— Здравствуйте, — сказал Леня, подходя к сторожу. — Я не Степа.

Сторож встревоженно поднял ружье и щелкнул курками.

— Кто такой? Почему ходишь? — Это был крепкий старик с широкой бородой и, судя по всему, человек смелый и уверенный в себе.

— Я геолог, — поспешил Леня и опять кашлянул в руку. — Иванов моя фамилия. Вот приболел чуток, ребята меня к вам отпустили попариться. В крайнем доме остановился.

— Это в котором же дому? Под лиственницей? Где ворота с козырьком? — проверяя, спросил сторож, не опуская ружья.

— Нет, — спокойно ответил Леня — подходящий дом он себе присмотрел заранее, когда шел по деревне. — Напротив колодца, маленький, с навесом во дворе. Кобель там еще злющий, хрипатый какой-то.

— А… стало быть, у Васильевны? — все еще сомневался сторож.

— Не знаю, — так же спокойно сказал Леня, устало садясь на ступеньку крыльца. — Не познакомились еще. Она спросонок засуетилась, сразу баню побежала топить, а я к вам, за папиросами. Не угостите? А то в тайге махра да махра, а у меня горло болит.

Сторож, посчитав проверку законченной, сунул ружье под мышку, полез в карман за папиросами.

— Ну, поизносился ты, парень. Чистый бродяга, на бича похож. А худой-то…

— Были бы кости, — бодро отшутился Леня, с наслаждением закуривая, — а мясо нарастет.

— Оно и верно, — согласился сторож, усаживаясь рядом. — Дело твое еще молодое. Только бороду сброй. Что у вас за мода такая пошла?

— Да не мода — проще так, хлопот меньше, и комар не так жрет.

— Ага, — засмеялся старик. — Точно! Он, проклятый, в бороде путается.

Леня почувствовал, что момент настал, надо действовать.

— Не боязно вам так-то, по ночам одному? — спросил он. — Говорили нам, что в тайге трое каких-то шастают. Милиция их ищет. Участковый у нас на базе был, предупреждал.

— Как же — сообщали, обращались. Да оно дело такое — в тайге отродясь кто-нибудь да шастает. Она, матушка, любого либо схоронит, либо похоронит.

— Не знаю, как и сказать… Может, зря я всполошился…

— А что такое? — встревожился сторож. — Случилось что? Или видал кого? Ты говори, не сомневайся.

— Черт его знает… Вот подходил я к деревне вашей и по нужде с дороги сошел, в кусты. Слышу, двое прошли, тихо, но с разговором. Много я не слыхал, но два слова уловил: про магазин говорили, про сторожа. Ну кто в магазин-то на ночь попрется? А с другой стороны, может, это ваши кто, за водкой — мол, упросим сторожа, отпустит. Не заходили?

— Вон как? Ну ладно. Хорошо, что упредил. Мы их встренем, у нас, почитай, в каждом дворе по четыре ствола имеется.

— Осторожней только — народ, видно, отпетый.

— Справимся, не впервой. Не захватим, так отгоним. — Деду, судя по всему, не терпелось повоевать. — Ты вот что: в том вон доме в окошко стукни и Степке скажи, чтоб ко мне бежал, мы с ним населению поднимем. И иди себе, лечися, без тебя управимся.

Как Леня и рассчитывал, Косого и Чиграша в лесу уже по было. Леня разыскал свой топорик (большой они, видимо, взяли с собой), отошел в сторонку и подрубил березу, по не до конца, чтобы стояла до поры. Потом перенес к ней палатку, расстелил, лег на нее, прижав к себе карабин, и стал ждать. Ждать, когда в деревне злобно залают собаки, раздадутся крики и выстрелы, когда снова придет пора действовать самому.

…Они опять бежали. В бессильной злобе, в страхе, обгоняя, отталкивая друг друга, стремясь скорее скрыться в лесу.

И только они добежали до своей стоянки, чтобы подхватить барахлишко и бежать дальше, рядом вдруг раздался короткий стук, треск, зашумело так, будто упало дерево, и чей-то звонкий голос завизжал на весь лес:

— Здесь они, товарищ лейтенант, здесь! — и грохнул, и далеко покатился по верхушкам деревьев винтовочный выстрел.

Косой, обернувшись на его звук, не целясь, выстрелил тоже и врезался в кусты. Чиграш рванулся за ним. Они бежали, гонимые уже не страхом, а ужасом, сломя голову, не выбирая дороги, спотыкаясь о пеньки, падая, пробегая по инерции на четвереньках, вскакивали и снова бежали. Наверное, им казалось, что они в глухой западне, что деревьев в лесу стало вдруг больше, что они нарочно широко раскинули свои ветви, сильные и упругие, стараясь изо всех сил сдержать их панический бег, что все вокруг против них и, не зная жалости, словно в отместку за что-то, пытается их схватить и погубить.

Как только затихли вдали треск, и шорохи, и топот ног, Леня вышел из кустов, раздул костер и решил спокойно дождаться утра, собрать при свете брошенные в панике вещи. Теперь они, его враги, будут без оглядки лупить до того самого притока, где спрятана лодка. И ни в какую деревню больше не сунутся. И каждого куста будут бояться, от каждого звука шарахаться.

Когда развиднелось, Леня перенес к костру палатку и вытряхнул на нее содержимое сидоров, положил на нее же топор, нож, кружки и миски. Да, это было богатство. Особенно продукты. Ему достались сухари, соль в баночке, сахар и чай, немного крупы, несколько картофелин, табак и даже бумага на закрутку.

Леня разобрал захваченные трофеи, сложил в один из мешков то, что ему пока не нужно (лишний вес), и повесил на сучок, повыше. Потом состряпал отличный завтрак — с кашей и сладким чаем, выкурил подаренную сторожем папиросу и стал не спеша собираться в путь.

Прежде всего он брезгливо вывернул наизнанку свой спальник и выколотил его палкой, хорошенько вытряхнул, чтобы Косого духа в нем не осталось. Потом туго свернул его и связал вместе с палаткой, сделав из веревки лямку. Палатку он сперва хотел оставить, но пожалел, да и больно холодно стало по ночам, порой даже иней выпадал.

Леня оглядел стоянку — не забыл ли чего? — забросил за плечо палатку со спальником, на другое повесил сидор с припасами, на шею — карабин. В мешках не оказалось спичек. Пришлось опять положить угли в баночку, которую ранее Леня приспособил для этой цели: проковырял несколько дырок, подвязал веревочку вместо ручки и клал на дно, под угли, сырой мох.

Лепя затоптал костер и, размахивая своим «кадилом», снова вышел на «трону войны». Сил у него заметно прибавилось, уверенность в себе окрепла, в душе — спокойный, деловитый азарт расчетливой погони. Следующую акцию он наметил на болоте. К тому времени, через несколько дней, Косой и Чиграш, по всей вероятности, немного успокоятся, решат, что погоня наконец отстала, затерялась, а он им снова поддаст жару, насыплет соли на хвост. И так до самого конца, пока не возьмет их голыми руками. Иначе ему нельзя: что ни говори, но и его вина во многом есть, здорово им на руку его непротивление шло. Теперь, Леня, поправлял, что напортил. Поправляй сам, один, чтобы к людям прийти без темного пятна за спиной.

Чиграш шел молча за Косым. Он вообще помалкивал в последнее время — боялся. Боялся милиции, боялся тайги и голода, но больше всего — Косого. Он, как ни был глуп, хорошо понимал, что, как только станет обузой, Косой и его безжалостно бросит, руки помощи не протянет, плечо не подставит. Поэтому Чиграш изо всех сил пытался не отставать от него, тяжело пыхтел, стараясь не показывать, что устал и давно ужо идет через силу.

Положение их было — хуже не придумаешь. Жрать нечего, охотой не займешься, когда за спиной погоня. Правда, они сумели наловить рыбы в ручье, но есть ее пришлось почти сырой, да и без соли.

Они вконец одичали, оборвались, заросли грязными бородами, были страшны. В деревне теперь не покажешься — враз заметут. Оставалось одно — добежать до лодки…

А дальше что? Косой хотел спуститься ночью по реке. Добраться до мест, где о них еще не слыхали, и там добыть все, что нужно, — еду, одежду, припасы.

Но Чиграш уже в это не верил. У него болели покусанные собаками ноги, он сильно ослабел физически, так как совсем не мог переносить голод, и окончательно пал духом. По ночам он вскрикивал, будил своими криками Косого, получал тычок в бок и несмело оправдывался:

— Страшно вдруг стало, Вовик. Сон страшный привиделся. Старуха какая-то поганая. И Ленька с ней, весь костлявый и с ружьем.

Косой материл его, поворачивался спиной и снова засыпал. Он сильный был и сдаваться не собирался. И в мыслях того не было. Выберется. Все сделает, на все пойдет, но выберется.

Встретили как-то охотника. Тот не видел их, и Косой, долго целившись, все-таки не выстрелил — побоялся. Решили просто отобрать у него продукты, но и это не вышло — охотник не подпустил их близко, отошел, пятясь, подняв ружье, и скрылся в лесу. Плохо. Ой, как же плохо!

Где-то в начале болот у Чиграша пропали ночью сапоги. Косой не разувался с вечера, а Чиграш, жалея уставшие и больные ноги, снял обувь, а утром сапог уже не было. И эта пропажа вновь встревожила их.

— Я дойду, дойду, — испуганно заверял Чиграш Косого, который не смотрел ему в глаза. — Портянками обмотаюсь, обвяжу их и пойду. Не отстану, не бойсь.

Косой ничего не сказал, только закинул карабин за спину и пошел.

Погода заметно портилась. Становилось все холоднее. Часто моросил дождь. Над болотами поднимались туманы.

И однажды вечером Чиграш, присев под деревом, увидел вдруг Ленино привидение. Оно выплыло из тумана, плавно прошло мимо и снова исчезло в тумане. Чиграш вскочил, придерживая штаны, и отчаянно завизжал.

Косой не стал разбираться, что к чему, и одним прыжком скрылся в лесу. Чиграш догнал его только в середине болота, на островке.

Они шли теми же местами, что и раньше, только в обратном направлении. И хотя Лене в его неустанном преследовании тоже приходилось очень нелегко и сам он почти не отличался от тех, кого безжалостно гнал по лесу, был так же измотан, страшен и дик, — порой легкая торжествующая улыбка трогала его обветренные и потрескавшиеся губы. Он весь, как в теплой воде, купался в сладостном чувстве осуществляемой мести…

Главной его заботой оставалась пища. Добывать ее приходилось на ходу, от случая к случаю. И Леня эти случаи никогда не упускал. Он знал — вся его сила сейчас в еде (как полопаешь, так и потопаешь) и в полноценном отдыхе. Все время, что он был вынужден затрачивать на добычу и готовку еды и на сон, Леня наверстывал ходом.

Крупу он тщательно разделил на равные порции и увязал их в тряпочки, расходовал бережно, строго придерживаясь установленного рациона, на каши не тратил, варил только суп, добавляя в него все, что попадалось по пути за дневной переход, — зелень, коренья, словом, витамины, в надежде хоть как-то компенсировать недостаток белка. По-прежнему выручали грибы.

Несколько раз ему попадались лоси, но Леня не стрелял их. Зачем? Много с собой не возьмешь, а губить такое большое животное из-за куска мяса у него не поднималась рука. На второй или третий день погони он подстрелил зайца, рассмеявшись над тем, что подбил двух — обеспечил себе ужин и завтрак и еще больше подстегнул Косого и Чиграша, которые наверняка слышали его выстрел.

Днем Леня останавливался только на чаепитие. В заварку он добавлял листья брусники и смородины. К чаю — один сухарь и один кусочек сахара.

Было тяжело телу, но легко душе. Как ни странно, все тяготы этой дикой гонки не ложились на него бременем, которое хотелось бы поскорее скинуть. Напротив, отними это сейчас у Лени — и вся его жизнь лишится цели, весь он обмякнет и обрушится грудой тряпья, как огородное пугало, из которого выдернули палку…

Так он шел, вернее, бежал, осуществляя свой план, верша свой праведный суд. И он ни на мизинец не сомневался в успехе. Он точно знал, чем все это кончится, что ждет его врагов, каким будет их конец.

Одного он только не знал. А именно того, что в их игру вступило еще одно действующее лицо, что третьим звеном в их зловещей цепочке стал участковый, который так же неутомимо идет по лесу, прикидывая, как ему одному всех их половчее задержать и доставить куда положено.

Но и участковый еще не во всем разобрался. Почему, например, они идут врозь? Почему один из них заходил в село и предупредил сторожа? Почему были брошены сапоги — ведь без обуви в тайге то же самое, что без спичек. Много было еще вопросов. Но главный сейчас: куда они бегут?

Участковый развернул карту, стал размышлять, стараясь предугадать, куда неудержимо стремятся эти трое — двое с карабинами и один босиком? Скорее всего идут они вот к этому притоку. Видимо, там они спрятали похищенную лодку и собираются спуститься по реке. Значит, надо, срезав путь, выйти туда раньше их и, смотря по обстоятельствам, либо задержать их самому, либо взять в помощь людей.

Участковый сидел у костерка, ворошил угли, думал. А совсем недалеко от него так же сидел у костерка Леня. А еще подальше — корчились в какой-то ямке, на островке среди болота, пытаясь согреться, Косой и Чиграш, поджимавший под себя босые, израненные ноги. И разделяла их тайга, и связывала одна ниточка, на которой всего два узелка — страх и долг…

Чиграш все больше отставал от Косого, с трудом ковыляя на разбитых ногах, обернутых рваными тряпками, в которые превратились рукава его телогрейки.

Косой все реже останавливался, поджидая его, шел теперь не оглядываясь, сдерживая сильное и все растущее желание покончить с нытьем Чиграша одним выстрелом. И наверное, это вскоре случилось бы, но тут им выпала удача — наткнулись на павшего, видимо, подраненного лося, еще почти не тронутого ни зверьем, ни птицей. Забыв осторожность, они прямо у туши развели костер и жарили и ели несвежее, затхлое мясо, рыча, обгладывали кости, утирали грязными руками грязные рты.

И здесь же завалились спать, не думая об опасности, одурманенные сытостью и усталостью. Ночью они опять ели, а под утро Косой тихо встал, отрезал от туши здоровенный кусок, обвязал его, забросил за спину и пошел дальше, ступая осторожно, без шума, не оглядываясь.

Чиграш чихнул от солнца, проснулся, сел, кряхтя, и стал перематывать на ногах тряпье. Потом он огляделся и, не подозревая, что Косой ушел совсем, подобрал обрезок мяса, сунул его в угли и раздул их, подложив немного дров.

Он поднес кусок ко рту и вдруг встревожился. Вскочил, охнув, хотел позвать, по не решился, только махнул рукой и сел, заплакав в грязные ладони.

Когда он отплакался и поднял голову, напротив него стоял Леня. Стоял спокойно, держа карабин наперевес, чуть опустив ствол. И молчал.

Чиграш икнул и отпрянул назад, наткнувшись спиной на ствол дерева.

У Лени вдруг на секунду дрогнуло сердце — так он был жалок и слаб, этот Чиграш, так похож на голодную изможденную собаку, еще недавно злобную и жестокую, а теперь совсем не страшную, вызывающую только брезгливую жалость. Но это быстро прошло, и Леня поднял карабин.

— Не надо, — прошептал Чиграш. — Нельзя.

— Что, худо тебе? Некому тебя кормить, некому твои вонючие портянки стирать, некому «поброть», да? И поиздеваться ты ни над кем не можешь. И морду никому не набьешь, и пинка не дашь. Плохо твое дело, а будет еще хуже.

— Не надо, — опять попросил Чиграш. — Не убивай. Косой и то меня пожалел.

Лепя отступил немного назад и бросил ему веревку, отвязанную от палатки. Чиграш закрылся руками как от удара.

— Обмотай ноги и завяжи узлом, — сказал Леня.

Чиграш сначала не понял, потом обрадовался, усердно закивал головой и начал обматывать лодыжки веревкой.

— Спички есть?

— Зачем? — опять испугался Чиграш, заподозрив что-то недоброе.

— Дрова колоть, — усмехнулся Леня. — Давай сюда.

Чиграш порылся в карманах и бросил ему почти полный коробок.

— Теперь мордой вниз и руки назад. — Леня, брезгливо морщась, потому что сильно воняло то ли Чиграшом, то ли тухлым мясом, обвязал ему запястья, нарастил веревку и привязал ее к дереву.

Чиграш снес все безропотно и только хлопал глазами. Леня помог ему повернуться на бок. Снял с его пояса свой долгожданный нож.

— Лежи здесь. И не ори.

— Сдохну я тут. Не жалко тебе? И отвечать придется.

— Не сдохнешь. Не жалко. Не придется.

И тут Леня немного дал сбой, не выдержал суровой роли мстителя. Он расстелил палатку, перекатил на нее Чиграша и укрыл его свободным краем.

— Пустил бы ты меня. Не уйду, матерью клянусь. Куда мне бежать — босому да голодному?

— Нет уж, полежи, подумай. Попробуй, как на цепи сидеть и на диете. — Леня вынул из сидора фляжку с водой и сухарь, положил рядом, на палатку.

— Парень, как же я пить буду-то? Только мучаешь меня…

Об этом Леня не подумал. Пришлось связать ему руки спереди, чтобы мог открыть фляжку и поднести ее ко рту.

— Ну, вся любовь, — сказал Леня. — Будь здоров. Скоро вернусь.

Чиграш посмотрел ему вслед и вдруг крикнул:

— Косой к лодке бежит. Там его лови.

— Знаю, — не оборачиваясь, бросил Леня. — Все сам знаю.

Косого он нагнал уже к вечеру и, таясь в кустах, долго наблюдал, как тот бродит по воде в поисках лодки, видно забыв место, где она затоплена. Потом он вылез на берег и стал искать Ленину зарубку на дереве. Разыскав ее, подобрал длинный шест и снова полез в воду.

Все это время Леня надеялся, что Косой хоть на минуту выпустит из рук карабин — повесит его или приставит к дереву. Но Косой ученый теперь был и оружие все время держал при себе, а когда начал поднимать лодку, забросил ого за спину.

Леня видел, как он, нагибаясь, окунал руки в воду до плеч, вынимал из лодки камни, все время настороженно поглядывая по сторонам, как подсунул под нее шест, напрягся и поставил на борт, вылив из нее добрую половину воды, и снова положил на киль, как покопался в носовом багажничке и достал жестяной черпачок и полностью осушил лодку, как сел в нее, приладил весла и поплыл к реке, все время шаря глазами по берегу, словно чувствуя, что за ним кто-то наблюдает.

Леня, так и не дождавшись удобного момента, чтобы обезоружить Косого, проводил его тоскливым взглядом.

Ну что же, план есть план, и, как все планы в мире, он потребовал корректировки с учетом изменившихся обстоятельств. И Лепя пошел вдоль притока, не теряя Косого из виду. Здесь было довольно хоженое место, заметная тропа, которая к тому же не повторяла все изгибы речки, а срезала их, и Леня не очень отстал от лодки. Один раз он даже обогнал Косого и, выскочив на берег, едва успел лечь, заслышав скрип весел в уключинах.

Где этот остров, на котором собирался отсиживаться Косой, Леня не знал даже приблизительно. Поэтому очень важно было не отстать от него, убедиться в том, что он действительно спрятался там, и действовать по обстановке. Может быть, даже позвать людей на помощь.

В тот раз они плыли здесь весь день, потому что шли против течения, на тяжело груженной лодке. Теперь весь путь занял два часа. И к вечеру, выйдя к реке, Леня увидел мелькнувшую впереди лодку, которую Косой загонял в прибрежные кусты. Здесь он, по всей вероятности, будет ждать ночи и по темноте пойдет до острова.

Леня набрал в казанок воды, ушел поглубже в лес, развел костер, поужинал и забрался в спальник.

Встал он, едва забрезжило, даже птицы еще молчали. Выпил оставшийся с вечера чай и сразу же отправился в путь. Тропа, добежав до реки, исчезла. Идти опять пришлось дремучим лесом — сырым от близости реки, заваленным буреломом, сильно заросшим травой. Обходя завалы и бочажки, Леня все время старался не упускать из виду реку, иногда подходил к самому берегу и осторожно осматривался. В общем-то, он не так опасался нечаянной встречи с Косым, который наверняка далеко опередил его за ночь, сколько боялся пропустить этот самый остров.

К полудню река стала заметно шире, а берег, которым шел Леня, выше и все поднимался, лес на нем сильно поредел, стал суше. И уже выбирая место для ночлега, Леня, взобравшись на самый верх длинной скалы, которую плавно огибала внизу река, увидел вдали, на самой ее середине, густые заросли травы, вроде осоки. Даже отсюда было видно, что она высокая и сухая. На острове не было ни единого деревца, и, конечно же, он в полном смысле был необитаем.

Леня стал готовиться к последнему этапу. Сделать оставалось немногое — «запереть» Косого на острове и сообщить об этом людям.

Он подобрал два хороших бревнышка, сделал на их концах кольцевые зарубки и, спустившись к реке, связал их в плотик. Опять поднявшись на скалу, Леня нашел укромное местечко, невидимое с реки, почти пещерку, развел костер, положив в него толстых березовых полешек, чтобы к его возвращению были хорошие жаркие угли.

Пока он возился, совсем стемнело, и Леня долго стоял на краю скалы, прижавшись к стволу дерева и разглядывая остров, где под легким вечерним ветром длинными волнами колыхались чуть видные в сумерках дикие травы. Наконец ему показалось, что он различает в глубине его неясный свет костра (Косой, видимо, запасся дровами на берегу и привез их в лодке), а еще дальше на противоположном берегу мерцали два-три огонька далекой деревушки.

Леня спустился к реке, разделся, оставшись только в ботинках, вынул на всякий случай оставшиеся два патрона из карабина и, засунув их за отворот своей вязаной шапочки, туго натянул ее на голову. Потом он, внутренне ахнув, вошел в воду, положил одежду и карабин на плотик и, толкая его перед собой, поплыл к острову.

Вода была ледяная до ужаса, особенно почему-то холодно было шее, ее как будто стянуло стальным обручем, перехватило горло так, что с трудом дышалось…

Рассчитал он правильно и, используя силу течения, благополучно добрался до верхнего конца острова и выбрался на берег. Здесь он быстро, с трудом сдерживая стук зубов, оделся, снова вложил патроны в магазин и, дослав один в патронник, пошел краем острова, ища, где бы Косой мог спрятать лодку.

Идти было плохо — трава шумела от его движения, шуршала под ветром, громко хлюпала под ногами вязкая илистая жижа. Поэтому Леня держал карабин наготове и часто останавливался, прислушиваясь.

Было темно, блестела только, отражая звезды, застывшая справа река, и Леня чуть не пропустил то место, где Косой вытаскивал лодку: трава, измятая широкой полосой, идущей прямо на берег, уже снова начала подниматься. Сам Косой, конечно, забрался поглубже, и Леня без особой опаски пошел этой полосой. Лодка была недалеко, но прежде чем браться за дело, он все-таки решил убедиться, что Косого рядом нет, да и вообще было бы неплохо знать, где он расположился.

Пройдя к середине острова, Леня остановился и долго вглядывался в его темную глубину, пока не нашел светлое пятнышко догоравшего костра.

Нужно было бы подобраться поближе, но Леня не стал рисковать и вернулся к лодке. Стащить ее в воду оказалось не просто — она плотно всосалась в мягкую землю, да и вообще была тяжела для него. Хорошо, что Леня предусмотрительно пригнал сюда плотик.

Он приподнял сначала нос, а потом корму лодки и подсунул под них бревнышки. По ним, как по каткам, лодка довольно легко сошла на воду. Леня бросил в нее карабин, разобрал весла и поплыл обратно, на свой берег. Все, теперь Косой будет сидеть на острове, пока его оттуда не снимет милиция, — Леня знал, что плавать он не умеет, а здесь наверняка не найдется ничего подходящего для переправы.

Свой костер Леня застал как раз таким, как рассчитывал, — в нем жарко рдели крупные угли — и быстро обсушился и согрелся возле него.

Предстояла первая спокойная ночь. Враги его больше не потревожат, они надежно изолированы, и что-то им сейчас снится?..

Вдруг хрустнула нечаянно под чужой ногой ветка, и к костру вышел человек. Леня сначала вздрогнул и схватился за карабин, но тут же, увидев, как блестит в свете костра лакированный козырек фуражки, разглядев погоны на широких плечах, бросился к участковому как к родной маме.

Тот отступил на шаг и ловко, как в кино, вскинув пистолет, сказал:

— Стоять! Руки вверх!

Участковый сбился, запоздал немного и потому многого не знал. Он не знал, что связанный Чиграш валяется сейчас в лесу, проклиная Леню, свою незадачливую судьбу и бросившего его Косого, что сам Косой сидит на острове, окруженный холодной, глубокой и быстрой водой, что сделал это стоящий перед ним паренек с дрожащим подбородком — изможденный, но не побежденный.

Они просидели у костра всю ночь. Участковый внимательно слушал Ленин рассказ, задавал нелегкие вопросы и нет-нет с острой жалостью смотрел в его смертельно усталые глаза.

К утру они обо всем договорились, решили, как будут действовать дальше, и участковый ушел, оставив Лене все свои продукты. Вернулся он только вечером.

Дождавшись полной темноты, они тихо спустились к реке и сели в лодку. Участковый греб — без плеска, изредка легко приподнимая весла над водой, давая бесшумно сбежать каплям с лопастей и снова тихонько погружая их в воду.

— Значит, все ясно? — шепотом спросил он Леню. — Особо не высовывайся — не надо, чтобы он тебя узнал, почаще перебегай и побольше стреляй.

Опустив на минуту весла, он передал Лене горсть патронов. Лепя вложил три штуки в магазин, а остальные сунул в карман.

Так же беззвучно они причалили к острову и сидели в лодке почти до утра. Комаров здесь, на ветерке, не было, да их и вообще сильно поубавилось, и заметно ленивее они стали. Спокойная была ночь. Плыла она над рекой голубым туманом, сонно всплескивала где-то у берегов, сверкала чистыми, почти осенними, звездами.

Говорить было нельзя, и Леня застыл в каком-то приятном, немного грустном оцепенении, будто прощаясь с чем-то навсегда. Очарованный спящей тайгой, которую он, в сущности, как и проглядел за всеми своими бедами и суетой. Леня остро, до щемящей боли в сердце чувствовал к ней какую-то неясную, почти сыновнюю благодарность. И вовсе не за то, что она кормила и укрывала его, а за что-то гораздо более важное и значительное…

Едва посветлело небо на востоке и выше поднялся над рекой туман, начав медленно и незаметно таять, как добрый сон перед хорошим пробуждением, участковый тронул Леню за рукав, сошел на берег и оттолкнул лодку.

Лепя, чуть касаясь веслами воды, направил ее, подхваченную течением, к нижнему краю острова, пристал там и тоже сошел на берег. Он не боялся, был спокоен и только хотел, чтобы быстрее все закончилось.

Весь расчет был построен на том, чтобы провести операцию в неясном еще свете утра, чтобы перед Косым мелькали только тени, чтобы он не мог стрелять прицельно, чтобы думал, будто их много, а не всего-то двое, из которых один — слабак Леня.

И вот подошла пора. Подняв карабин, Леня выстрелил в воздух и сразу же побежал по шумящей траве к центру острова. Не успела окрепнуть после первого выстрела тишина, как он снова грохнул и снова побежал, приближаясь к тому месту, где должен быть Косой.

Упав в траву, Леня до боли в глазах пытался рассмотреть, что там, впереди, но ничего пока не увидел.

— Сдавайтесь, Худорба! — услышал он с той стороны измененный мегафоном голос участкового. — Вы окружены, а Рычков задержан. Сдавайтесь! Не усугубляйте своей вины!

И тут Леня увидел его: Косой вскочил и, пробежав немного, упал, огрызнувшись выстрелом. Трудно было Лене подняться, но трудно было только на мгновенье. Он выстрелил, опять коротко перебежал в сторону Косого, бросился на землю и пополз, чтобы снова возникнуть перед ним уже в другом месте.

Первая пуля, выброшенная карабином Косого, прошла далеко — он бил на авось, брал на испуг, стремясь зачем-то прорваться к берегу. А вот теперь он уже целился — то в одного, то в другого Леню, которые появлялись и исчезали перед ним. Стрелял уже не затем, чтобы уйти — он понял, что это безнадежно, — а затем, чтобы убить.

Это была опасная игра. И казалось, она идет уже давным-давно, с первых дней человечества.

Но всему приходит конец. Перезаряжая карабин, Леня увидел, что Косой бежит прямо на него, увидел настолько близко, что различил его пустые глаза и взгляд куда-то в сторону, мимо всего.

Леня заспешил, уронил патрон, стал зачем-то подбирать и обдувать его, вместо того чтобы загнать в ствол другой. Ушли секунды, и Косой уже рядом, так рядом, что слышно, как тяжко шуршат сапоги по траве, слышно хриплое дыхание и бешеный стук сердца. И тут Леня понял, что Косой не видит его, и плотнее прижался к земле. Пусть бежит, никуда он не денется, некуда ему деваться…

Леня, словно земля толкнула его снизу, отбросил карабин и резко встал во весь рост. Косой шарахнулся в сторону и первый раз за все время прямо взглянул ему в глаза. На миг что-то изменилось, дрогнуло в его лице и опять стало на место — он повел стволом и остановил его против Лениной груди. Но тут метнулась сбоку тень, карабин Косого взлетел вверх, а сам он, взбрыкнув ногами, тяжело брякнулся оземь, и участковый оказался на нем, заламывая и вкладывая в кольца наручников его руки.

Стало опять тихо. И в этой тишине послышался далекий комариный звон моторной лодки.

Леня поднял свой карабин, а участковый фуражку. Он отряхнул ее, заботливо осмотрел и надел франтовато, немного набок.

— Вставайте, гражданин Худорба. Пошли.

Косой медленно, неловко поднялся и пошел к берегу. Участковый шел сзади.

Когда они проходили мимо, Леня изо всех сил врезал Косому ногой по заднице.

— Да ладно тебе, — только и сказал тот примирительно, опять глядя куда-то в сторону, мимо всего.

Участковый чуть заметно и одобрительно, с пониманием, кивнул и отвернулся, будто ничего не видел.

Они вышли к лодке и все трое устало сели на ее борта. Из-за поворота выскочила моторка и помчалась, вздыбив зеленые усы, прямо к ним и почти вся выскочила на берег, о который весело заплескалась поднятая ею волна. В моторке приехали охотинспектор и двое здоровых мужиков с ружья ми.

Леня объяснил им, как найти Чиграша. Они пересели в гребную лодку и поплыли на ту сторону, к притоку. А Леня и участковый, усадив Косого, пошли на моторке в поселок.

Над тайгой вовсю играло солнечное утро. Начинался новый день.

Недели две Леня пролежал в больнице. Туда к нему каждый день приходил следователь, заглядывал участковый и всегда что-нибудь приносил — то кулек орехов, то сверток домашних пирогов.

С Косым и Чиграшом Леня встречался еще не раз — на очных ставках, а потом и на суде. Теперь они были совсем другие — подмигивали ему, заискивали и откровенно унижались, а Чиграш даже дошел до того, что стал просить Леню, мол, вспомни, это я все говорил Косому, чтобы не убивал тебя, когда ты ногу сломал, и шутил с тобой по-дружески, и табачком делился, помнишь?

Леня же, когда становилось совсем невмоготу и противно, вспоминал то чудесное утро, которым завершил он наконец долгий и трудный путь к себе, мечтал о своей новой встрече с тайгой. Уже на равных. Он это право честно заслужил, потому что навсегда понял: важно не просто выжить…

КЛАДОИСКАТЕЛИ Повесть

Осенней ночью семнадцатого года

В городе было темно, холодно и страшно. В наступающей ночи вдруг вспыхивали сухим хворостом винтовочные выстрелы, стучали, захлебываясь злостью, пулеметы, изредка гулко бухали орудия, озаряя багровыми вспышками черное небо и глухо зашторенные окна верхних этажей.

Тянуло по улицам дымом — не тем уютным, от печей и самоваров, который помнился старожилам домовитой Москвы, а пугающим, тревожным дымом сгоревшего пороха, гарью догорающих пожаров, противной вонью тлеющих на мостовых когда-то важных государственных бумаг, выброшенных из департаментов, присутствий и участков.

По Тверской, замусоренной, с битыми фонарями и витринами, с закрытыми наглухо подъездами, мчался, треща открытым выхлопом, громоздкий легковой «адлер-лимузин» с кузовом лакированного дерева, с багажной сеткой на крыше. Пока он выбирался из города, объезжая опрокинутые рекламные тумбы, его дважды останавливали невесть какие патрули, темные люди выскакивали на шум мотора из подворотен, бросались наперерез, размахивая револьверами, пытались остановить машину и, словно вспугнутые кряканьем клаксона, шарахались в стороны, стреляли вслед.

Шофер, в крагах, в фуражке со спущенными наушниками, спрятав лицо в большие авиаторские очки и поднятый воротник кожанки, наглухо застегнутой и туго подпоясанной, шевелил усами, ругался сквозь зубы и зло скрежетал рычагами. Изредка он оборачивался к сидящим в кузове двум женщинам — под вуалями, укутанным в манто, прижавшимся друг к другу, — ободряюще что-то кричал им через стекло и сам пугался темных пятен их глаз, когда они, пытаясь услышать его, открывали бледные лица. Машина, завывая уставшим от непривычной гонки мотором, словно из боя, вырвалась из города. Шофер зажег уцелевший слева на кузове фонарь, и в узком конусе света замелькали не то капли дождя, не то хлопья снега…

Парадные ворота старинной подмосковной усадьбы, за которыми смутно виднелся дом с пугающей чернотой в окнах, были распахнуты — одна створка, почти сорванная, косо повисла, другую мотал холодный осенний ветер, и она зловеще скрипела петлями. Шофер повернул машину у самых порот и повел ее вдоль высокой ограды. Мостовая здесь кончилась, и «адлер» тяжело запрыгал по проселку, изрытому глубокими следами тележных колес, затем скользнул в черный туннель дубовой аллеи.

По крыше кузова, по стеклам заскребли низкие ветки, натрещали, ломаясь, словно пытались ворваться внутрь. Узким каменным мостом машина осторожно перебралась через овраг, снова нырнула в темноту аллеи и, обогнув дом, по широкому кругу, мощенному мелким кирпичом еще в восемнадцатом веке для неповоротливых карет, подплыла к подъезду и, как усталый корабль, пристала к нему, замерла под его узорным навесом.

Старшая из женщин, не дожидаясь, пока шофер откроет дверцу и поможет ей выйти, соскочила с подножки и, прижимая к груди маленькую черную сумочку, нервно прислушивалась к шуму старых лип английского парка.

— Стучи, — резко сказала она, и подбежавший шофер забарабанил кожаными кулаками в дверь.

В щели сразу же появился желтый свет, забрякали засовы, будто за дверью стояли и с нетерпением ждали их.

— Матушка! Приехали наконец! И Настенька с вами! Вот радость-тов такую ночь! — управляющий Илья Лукич, держа в дрожащей руке свечу, освещавшую его красные щеки, взъерошенные и торчащие бакенбарды, обильную лысину в седых волосах, преданно и тревожно смотрел на княгиню. — Я схожу с ума в этой неизвестности! Телефонный аппарат не действует. От князя нет ни вестей, ни указаний. Люди разбежались, а кто остался, тот пьян и безобразен.

— А это к чему? — кивнула княгиня, снимая перчатки, на громадное кремневое ружье и саблю, прислоненные к высокому, почти до потолка зеркалу в резной дубовой раме.

— Арсенал, матушка, воюю на старости лет. Вчера, средь бела дня, какие-то варнаки пытались взломать двери. Я выпустил собак, они их застрелили и стреляли в окно нижнего этажа — разбили вашу любимую вазу, что старый князь привезли из Персии, и каминные часы с колесницей от Винтера. А потом бросали камни и кричали всякий вздор. Тогда я зарядил фузею и выставил ее в разбитое окно…

— Электричество не работает? — перебила его княгиня. — Или боитесь включать? — Она подошла к зеркалу, уронила на его полочку перчатки и приподняла свечу. Казалось, она что-то хочет сказать своему неясному отражению. Глаза ее блестели, щеки были по-прежнему бледны, по рука тверда — язычок свечи колебался только от легкого сквозняка из наружной двери. — Подайте наверх, в круглую гостиную, свечи и соберите там чай.

— Слушаюсь…

— Подождите, еще не все. Завтра упакуйте в рогожи библиотеку князя, его коллекцию оружия, что в кабинете, и снесите, на чердак, что ли…

— В каретном сарае, матушка, есть укромное местечко, сухое и чистое. Там и схороню, не беспокойте себя.

— Да, и найдите кого-нибудь свести лошадей в деревню. Об остальном я после распоряжусь. Не раздевайся, Настенька, здесь очень холодно.

— Да что же это! — вновь всполошился Илья Лукич. — Что же вы, барышня, в туфельках, зябко ведь. Идите скорее в зал, пока чай соберу, — я, как чувствовало старое сердце, камин растопил, сейчас валеночки принесу, не то совсем застудитесь, горе нам будет. Идите, идите скорее.

Настенька, уставшая от пережитого в дороге, благодарная за эту стариковскую ласку, легонько обняла его и поцеловала в лоб. Старик заплакал.

— Смотрите-ка, барышня, — растроганно всхлипывал он, — и цветочки ваши сохранил, как вы наказывали. Они все время, как господа в город съехали, в той вазе стояли, что эти ироды разбили, — так я их снова собрал, все целехоньки.

Настенька взяла с полочки под зеркалом лежащий рядом с перчатками княгини высушенный букетик, аккуратно перевязанный ленточкой, и поднесла его к лицу, вдыхая горьковатый аромат давно ушедшего лета. Ей живо вспомнилась прохлада свежих звездных ночей, приятный холодок росы на плечах и лице, когда она прогуливалась по засыпающему парку, сплошной стрекот кузнечиков, яростный хор лягушек в пруду, запах ночных цветов, бесконечное небо над головой и радостно сияющий в его вышине месяц… Она собрала этот букет у реки и почему-то долго не могла с ним расстаться. Заботливый Илья Лукич высушил цветы и снова связал их в букет. И теперь они лежали на полочке, будто ничего еще не случилось.

— А что же его светлость? Здоров ли? — нерешительно спросил управляющий, смешно моргая глазами и утирая слезы. — Не будет сегодня?

— Он арестован, — ровно произнесла княгиня.

— Господи! — Илья Лукич отступил назад, попятился, крестясь, и толкнул саблю — она с грохотом упала на пол. Все вздрогнули. — Простите, матушка. — Он, кряхтя, нагнулся и снова поставил саблю в угол, качая головой. — Такой достойный человек!

— Потому и арестован, — сухо отрезала княгиня. — Позовите Ивана, пусть внесет вещи и ждет меня здесь. А вы отправьте их наверх. Настя, не раздевайся, пока не согреешься.

Потом они сидели у камина, протянув руки к огню, молчали; потом, немного согревшись и так же молча, не раздеваясь, при одной свече ждали чай в круглой гостиной — подъемник из кухни не работал, и управляющему пришлось дважды подниматься наверх по лестнице с самоваром и подносом.

После чая княгиня, открыв саквояж и кофры, осмотрела их содержимое, сняла с пальцев кольца, расстегнула браслет и медальон, подержала их над саквояжем и словно уронила в его темное, широко раскрытое сафьяновое брюхо.

— Настенька, никогда и никому ни слова об этом, ты поняла?

Настенька, дрожа, кивнула, глядя, как княгиня бережно укладывает в саквояж связку писем.

— Это самое дорогое — письма князя ко мне. Здесь они все, даже те, что он писал мне еще до нашего венчания…

Снова, кряхтя и вздыхая, поднялся Илья Лукич, он принес два серебряных семисвечника и поставил их на край стола.

— Оставьте нас, — сказала княгиня. — Вы больше не нужны.

— Прощайте, матушка, благослови вас бог. — Он попятился к лестнице и издалека быстро крестил Настеньку. — Прощайте, барышня.

Княгиня встала, выпрямилась и смотрела ему вслед, пока не затих скрип ступеней. Сейчас, при свете свечей, она особенно была похожа на тот портрет, что, неоконченный, висел в кабинете князя, — высокая, прямая, властная и решительная.

— Настенька, позови сюда Ивана.

Настенька взяла один из подсвечников.

— Тетушка, мне страшно одной.

— Мне тоже, деточка, иди.

Настенька (сердце ее билось так, что вздрагивали свечи в чашках канделябра) спустилась вниз и, пугливо озираясь, пошла через темный зал. Ей казалось, что в тени колонн кто-то прячется и хочет напугать ее, и когда вдруг забили часы и по всему дому разнесся их медленный, какой-то поминальный звон, она тихо вскрикнула и остановилась. Замирая сердцем, она испуганно осматривала весь зал — рояль, мебель в чехлах и люстру в кисее, свое отражение в бесчисленных зеркалах в простенках, блики на паркете от свечей, тяжелые, чуть вздрагивающие шторы на балконных дверях, и ей становилось уже не страшно, а грустно. Она любила этот старый уютный дом, здесь она родилась, здесь скончалась ее матушка, здесь прошло ее детство и началась юность…

Часы пробили двенадцать и долго еще гудели, словно не все успели сказать своим старым боем. Настенька вздохнула, позвала Ивана и снова поднялась наверх.

Княгиня, будто очнувшись от тяжелого сна, молча посмотрела на нее, на вошедшего следом шофера.

— Иван, возьми вещи, ключи от подвала и жди нас внизу. Мы идем следом. Присядем, Настенька. — Княгиня обвела глазами стены гостиной и достала из сумочки платок…

Шофер стоял у входа в подвал.

— Илья Лукич у себя? Спит?

— Молится, — усмехнулся шофер, отпирая дверь. — Я его запер. Осторожнее, ваша светлость, ступеньки крутые.

Из двери дохнуло холодом и затхлостью.

— Дай Насте руку.

Они стали спускаться винтовой лестницей. Настенька все сильнее дрожала от пронизывающей сырости.

В подвале, где издавна складывалось все, что уже отслужило свой век или вышло из моды и что было жалко выбросить, потому что каждая вещь напоминала что-нибудь хорошее или была особо любима кем-то из семейства, княгиня, придерживая подол платья и высоко подняв канделябр, пошла впереди и шла спокойно и уверенно, как в зале при ослепительном свете электричества. Настенька было задержалась у корзинки со своими игрушками, которые хорошо помнила и по которым, случалось, еще грустила, но тетушка обернулась, покачала головой, и она послушно догнала ее.

За поворотом, под крутым и низким сводом, княгиня остановилась. Иван с трудом, в три приема отодвинул в сторону тяжелый, с мраморной доской и овальным мутным зеркалом умывальник, за которым открылась в стене ниша и в ней — стальная дверца.

— Это еще прадед предусмотрел, кажется, во время пугачевского бунта, — пояснила княгиня, вставляя в скважину большой ключ и с усилием поворачивая его.

Дверца ржаво заскрипела и отворилась. Княгиня брала из рук Ивана вещи и, стараясь не смотреть на них, укладывала в холодный железный ящик.

— Здесь все наше прошлое, — тихо, опустив голову, словно прощаясь с ним, сказала она. — Посмотри, Настенька. — Она открыла маленький, красного дерева футляр и вынула из него золотую ласточку, усыпанную блеснувшими брильянтами. — Это я берегла для твоей свадьбы. Надеюсь, не напрасно.

Настенька положила на ладонь золотую пташку со стремительно раскинутыми крыльями.

— Тетушка, давайте оставим ее, на счастье.

— Нельзя, девочка, нельзя.

Княгиня задула свечи в подсвечниках и опустила их внутрь ящика. Настенька зачем-то бережно положила туда и свой засохший букет. Тяжело хлопнула дверца, княгиня повернула ключ и убрала его в сумочку.

Шофер придвинул тазик с раствором и несколько кирпичей и при свете коротенького огарка заложил нишу, размазал по стене цемент, притер его пылью и придвинул на прежнее место умывальник.

— Настенька, не забудь, — еще раз сказала княгиня, — никто и никогда не должен знать об этом. Иван, мы пойдем в машину, а ты выпусти Лукича, пусть закроет за нами. Да накажи и ворота как-нибудь затворить…

Машина мчалась в город. Снова были темная дорога, холод и страх. Снова запах гари, стрельба и злобные крики. Где-то у Петровского замка опять вышел на дорогу патруль. Иван резко вывернул в сторону, объезжая его. Раскатисто вабили винтовки. В машине вдруг что-то заскрипело, она стала снижать ход. Ударил откуда-то сбоку еще один выстрел, и шофер уронил разбитую голову на руль. «Адлер» завилял и, уткнувшись в тротуар, остановился.

Сзади нарастал топот тяжелых сапог. Машину окружили и задергали ручки дверец бородатые солдаты с винтовками со штыками, и один из них, с красной повязкой повыше локтя, увидев убитого шофера, сказал, вроде бы сожалея:

— Сразу надо было остановиться, как вам приказывали. Выходите, барышни, машину мы забираем.

— Но нам надо домой, — строго сказала княгиня. — Сейчас ночь.

— Ладно, — с виноватым дружелюбием согласился солдат с повязкой, видимо старший. — Федор, отвези бывших господ до ихнего дома и сейчас — обратно.

На Тверской, в подъезде, Настенька сразу же лишилась сил и чувств. Она долго была больна, и все, что произошло в ту ночь, стало казаться ей страшным сном, который много-много лет она хотела, но так и не смогла забыть.

Князь бежал из-под ареста. Он заскочил на минуту домой — небритый, в чужой одежде. Княгиня была готова, словно ее предупредили заранее. Они исчезли. Позже каким-то образом стало известно, что им удалось благополучно перейти границу. И больше о них никто и ничего не слыхал.

Настенька осталась в Москве. Тогда она еще не знала, что той незабываемой ночью в последний раз побывала под крышей родного, любимого с детства дома. В восемнадцатом году в нем устроили тифозную больницу, потом — санаторий для чахоточных, затем усадьбу занял уездный уголовный розыск, и, наконец, ее отдали под санаторий для трудящихся. И все эти долгие годы старый дом преданно хранил тайну своих бывших хозяев.

Весенним вечером, в наши дни.

Он бесшумно притворил за собой тяжелую дверь, заложил в ручку обрезок трубы, включил фонарик и стал осторожно спускаться по лестнице. Камни ее почти развалившихся, когда-то полукруглых ступеней шевелились под ногами, холодно постукивали: казалось, кто-то, таясь, идет следом. Тут и там ржавые, разогнутые прутья перил неожиданно преграждали путь, цеплялись за одежду, словно хотели то ли помешать ему, то ли предостеречь.

Несмотря на предусмотрительно надетый под куртку свитер, его слегка знобило. Но вовсе не от холода и сырости промозглого, липкого воздуха.

Когда лестница сделала полный оборот, он с некоторым облегчением почувствовал под собой твердый пол подвала и ужо увереннее пошел длинным сводчатым помещением. Здесь громоздились старые садовые скамьи, составленные одна на другую, стояла на львиных лапах грязная поколотая ванна, в которую были сложены лопаты и грабли, валялась на боку испорченная газонокосилка, жалась к стене стремянка, заляпанная краской. Все это как живое шевелилось под прыгающим лучом фонарика, меняло очертания, угрожающе двигалось.

Вздрагивая от звука своих шагов и шума, глухо доносившегося сверху, от резко возникавших по стенам теней, он свернул в боковой проход и остановился около высокого прямоугольного зеркала в тяжелой деревянной раме на массивной подставке в виде широкой полки, опирающейся на резные столбики. С зеркала бахромой свисала пыль, углубления резьбы были сплошь забиты давнишней грязью, и только кое-где можно было, приглядевшись, разобрать то деревянный листок, то бутон или розеточку раскрывшегося цветка.

Поставив на полку сумку, он рукой в перчатке зачем-то провел по стеклу. В очищенном этим ненужным движением секторе смутно отразилось его бледное лицо с настороженными и тревожными глазами. Он чуть усмехнулся дрогнувшими губами, словно надеялся увидеть отражение своих далеких предков.

Осторожно отодвинув зеркало, он поставил его так, чтобы оно скрывало его со стороны входа, достал из сумки звякнувшие инструменты. За зеркалом была кирпичная стена, сырая, в плесени и пятнах.

Наверху гремели танцы: ритмично бухала музыка, слаженно, как специально дрессированные лошади, топали танцоры. Можно было работать.

Он приставил зубило к стене, в паз между кирпичами, и стал постукивать по нему молотком, выбивая узкую цементную полоску. Было неудобно — фонарик, подвешенный за его спиной к зеркалу, давал все время вздрагивающую тень, он щурил глаза от летящих крошек цемента и кирпича, сильно стучать не решался и, когда вдруг прерывалась наверху музыка, застывал с поднятым молотком, терпеливо дожидаясь нового ее взрыва, — но дело тем не менее спорилось.

Вскоре кладоискатель просунул в образовавшуюся щель короткий ломик с плоским концом и сильно нажал на него, выламывая из кладки кирпич, — тот треснул и упал на пол. Побежал было наискось по стене, но снова затаился испуганный паук, в свете фонаря показавшийся ему особенно большим, мохнатым и противным.

Он отложил инструменты, достал сигареты и, вздохнув, присел на какой-то чурбачок, словно ему не хватало решимости взглянуть в узкий пролом. Он умышленно медленно курил, с силой сдерживая нетерпение, потом раздавил окурок, резко поднялся и, сняв фонарик с зеркала, взглянул за пробитую кирпичную перегородку, готовый и к горечи неудачи, и к радости успеха.

То, что он увидел там, не обещало ему пока ни того, ни другого. За перегородкой была неглубокая пустота, а там еще что-то, похожее на стену, по гладкую и рыжую. Он просунул в щель ломик и ударил — раздался чистый, чуть дребезжащий металлический звук, а за ним легкий шорох осыпающейся ржавчины. Он начал быстро выламывать соседние кирпичи, пока не образовалось достаточно большое отверстие, чтобы увидеть в нем металлическую дверцу вмонтированного в стену стального ящика, вроде сейфа. Ключевина его была плотно забита грязью и ржавчиной, в нее не вошла бы даже булавка.

Наверху стихла музыка. Пора уходить — сейчас будет традиционный, завершающий танцы белый вальс, который все равно никто не танцует, и отдыхающие начнут расходиться по своим комнатам; можно попасться кому-нибудь на глаза.

Он быстро заложил отверстие кирпичами, замазал пазы грязью и придвинул к стене зеркало.

Выбравшись из подвала, он так же тихо, как открывал, притворил дверь и, прислушиваясь к смеху и возбужденным голосам в зале, задвинул засов и запер его замком, почистился и, незамеченный, прошел в свою комнату. Там он сунул под кровать сумку с инструментами, осмотрел себя в зеркале и спустился в холл, к телефону.

— Это Гусар, — сказал он тихо в трубку. — Тут у меня некоторые осложнения. Мне нужна помощь…

ГЛАВА 1

Гонорар был большой. Двадцать семь рублей с копейками. Женька никогда еще не получал таких, Он перебивался убогими информашками в ведомственном журнале, составлял библиографии и рекламные тексты на третью полосу обложки, получая за них редкие семь-восемь рублей. Поэтому двадцать семь рублей, да с копейками — это событие, возможно знаменующее собой переход в обойму удачливых корреспондентов, пока еще без имени, но уже с заработком. Это первый шаг в большую журналистику, в центральную печать: броские, горячие репортажи, интервью у модных и недоступных знаменитостей, взрывные газетные подвалы, беспощадные фельетоны, путь к сердцу читателей, лавина писем, разбуженные страсти. И вершина всего, конечно же, международная пресса: корреспонденции из экзотических уголков планеты, комментарии с места великих мировых событий, рауты, приемы и обеды в посольствах, визитная карточка на двух языках, международные водительские права, постоянная аккредитация на выставках — деньги и слава…

Конечно же, такое событие не должно пройти незамеченным, не должно потеряться в буднях. Получив деньги, Женька позвонил Маринке.

— Привет, глазастая. Вчера в «Вечерке» писали, что у тебя самая тонкая талия в Москве.

— Врут, — деловито отрезала Маринка. — Или что-то напутали. Я знаю, по крайней мере, еще две тоньше моей. Ты где пропадаешь? Я даже соскучилась немного.

— Я тоже. Сейчас приеду, ладно? У меня приятные новости.

— Опоздал, — она грустно засмеялась. — Я уже — чемодан собрала.

— Надолго? И куда теперь?

— Недели на две, на три. Минск, Ленинград, Вильнюс… Женька словно на экране видел, как она склонила голову, как упали от этого ее легкие волосы на плечо, как она прижимает им трубку к уху и трогательно, по-детски старательно загибает свои длинные пальцы, чтобы не сбиться. Это было так прекрасно и почему-то печально, что у него будто что-то шипуче взорвалось внутри и побежало по йогам и рукам горячими мурашками.

— Слушай, скорей бы тебя в солистки переводили, что ли.

— И что тогда?

— Получать будешь больше, за рубеж ездить — я бы тогда на тебе женился.

— Дурак, — сказала Маринка и положила трубку.

Женька смущенно послушал короткие злые гудки, вздохнул — сначала огорченно, а потом облегченно (мол, образуется) и помчался к своему старшему другу Вальтеру — пожаловаться на Маринку и похвалиться гонораром.

Вальтер, не имея собственных детей, покровительствовал Женьке почти как сыну — поучал, подсказывал, помогал деньжатами и, пожалуй, единственный в Москве, читал и хвалил его материалы, складывая их в особую стопочку и держа на виду. Женька был по-детски горд этой дружбой, искренне благодарен за нее и любил Вольдемара Альбертовича преданно, с закрытыми глазами, как может любить только мальчишка, выросший без отца и страстно ищущий пример для подражания.

Преуспевающий адвокат со сложной клиентурой, Вальтер поражал и привлекал его своими знаниями и опытом, легким ироничным цинизмом, уверенностью и умением общаться с людьми любого возраста, положения и воспитания, романтичностью профессии и завесой таинственности, которая скрывала большую часть его жизни.

Что касается добропорядочных кругов Юстиции, то в них о Вальтере отзывались со сдержанным презрением, не говорили вслух, но подозревали в нем не совсем чистую совесть и не очень чистые руки. Женька об этом, конечно, не знал, но если бы ему и сказали, все равно бы не поверил.

Вольдемар Альбертович готовился к очередному процессу. В просторном халате, с дымящейся трубкой в руке, он открыл Женьке дверь и проводил его в кабинет. Он всех встречал на пороге своего дома в халате и с трубкой.

— Что случилось, Жека? Опять влюбился? Запомни, друг мой, что любовь — это вечный источник конфликтов, увлекающий к преступлению. — Вальтер кивнул на лежащую на столе копию обвинительного заключения.

Женька плюхнулся в кресло и засмеялся.

— Неужели гонорар получил? Какое совпадение — я тоже. — Вальтер поднял крышку бюро и, открыв один из многочисленных его ящичков, вынул пачку четвертных билетов в банковской упаковке.

Женька смущенно фыркнул.

— Я не хочу тебя обидеть, а только даю очередной бесплатный урок: никогда не считай достигнутое пределом своих возможностей. Запиши это для себя. И вообще — ты бы завел в своей рабочей тетради постоянную рубрику «Как сказал Вальтер». Будет очень полезно. Через год в твоем распоряжении — материал для книги афоризмов. Можешь издать ее под своим именем и не ссылаясь на первоисточник — авторским самолюбием я не страдаю. Назвать ее можно было бы «Сентенции одинокого философа». Ну, подумай. Тебе моей мудрости на весь век хватит.

— Это как же? — обидчиво удивился Женька. — Вашей мудрости за год — мне на всю жизнь?

— Ты слышал, милый, о таком коэффициенте — год за три? Так вот, Вальтер живет такой жизнью, что счет ведется еще крупнее — один к десяти. Но вернемся к нашим миллионам. Как же ты думаешь распорядиться своим прекрасным капиталом? Купишь матушке косыночку? Кстати, как она? Здорова? Весела?

— Ма? Ничего. Раскопала какой-то новый пасьянс в вашей книге. «Узник» называется. Уверяет, что его придумал какой-то наследный принц, заточенный не то в Бастилии, не то в Бразилии, и что за двадцать лет заточения он у него ни разу не сходился. А у Ма — по четыре раза на дню.

— Узнаю обворожительную Мари. Сделай ей хороший подарок за неизменный оптимизм. Я помогу тебе в этом. Сегодня вечером мы размножим твои деньги моим любимым способом: по принципу один к десяти, — Вальтер, блестя лысиной, снял трубку настоящего старинного телефона. — И ты сможешь подарить своей Ма… ну, конечно, не норковое манто, но швейную машинку, по крайней мере. — Он сделал знак, чтобы Женька помолчал. — Таксопарк? Диспетчер? Ах, это ты, лапочка? Прости, не узнал, категорически приветствую, обнимаю твои узкие плечи. Найди-ка мне моего Вовика. Да, его. Минутку так минутку, — подмигнул Женьке. — Жду, жду. Благодарен, весьма благодарен. Да, да, на квартиру, детка. Жду, целую.

Вальтер положил трубку.

— Так вот, Жека, пора тебе приобщаться к светской жизни. Ну как ты живешь? Ты — рыцарь по происхождению, кавалер по воспитанию, романтик в душе! Стыдно! Суетишься, как воробей на помойке, хрумкаешь, как мышка в углу, свою сухую корочку. Какая-то убогая мелочовка вместо постоянных доходов, перекрывающих все мыслимые и немыслимые расходы, все нелепые, по милые прихоти твоих девчонок… А сами девчонки? Пресные, без шарма, без особых претензий, благодарные тебе до слез за жалкий пучок сена из государственного цветочного магазина, за грошовую бижутерию ко дню ангела… Довольно! Довольно, я говорю, мечтать о подвигах, сидя у камина. Шляпу на голову, шпагу на бедро, пистолеты за пояс — и на коня! Сегодня гусарим. Для начала за ломберным столом.

— Это как? — ошарашенно вытаращил глаза Женька.

— В игорный дом поедем.

— Куда, куда?

— Не в буквальном, конечно, смысле. Содержание игорных домов, да будет тебе известно, еще в прошлом веке каралось денежным взысканием, а при рецидиве — и тюремным заключением. С тех пор мало что изменилось в пользу истинных игроков. В Монте-Карло или Лас-Вегасе нам тоже ничего не светит — там даже моих капиталов хватило бы только на вечер. — Вальтер вынул из манжет запонки, бросил их на стол и заменил другими. — А поедем мы, мой юный друг, в очень приличный дом, со старыми добрыми традициями. Там, в этом прибежище тепла, света и невинного азарта, великие мира сего коротают вечера за ломберным столом, в дружеской беседе. Давай-ка сюда свои капиталы… — Вальтер забрал мятые трояки и брезгливо сунул их в витую раковину, вынул из бумажника с золотыми уголками две, словно только что отпечатанные, сиреневые бумажки и отдал их Женьке, пояснив:

— Меньше никак нельзя — произведешь дурное впечатление. Теперь покури, пока я оденусь, вот хорошая «гавана». — Вальтер вышел в другую комнату, дверь которой была закрыта тяжелыми, зелеными с золотом шторами.

Женьке очень нравился кабинет Вальтера, расчетливое убранство которого не только отражало вкус хозяина, но и вселяло в посетителя уверенность в том, что только здесь он может быть спокоен и уверен в благополучном будущем, здесь без особого труда будут решены все его сложные, порой трагичные проблемы.

Старая кожаная мебель, ласковая, как доброжелательная хозяйка, своей добротностью подчеркивала, что ее обладатель — деловой, знающий человек, но не сухой и равнодушный, а понимающий надежды, чужую боль, позор унижения и, главное, способный и искренне желающий помочь. Помочь немедленно, повинуясь не только долгу, но и сердцу.

Женька, как и любой посетитель, чувствовал себя здесь спокойно и уютно. Словно все это — и глубокие кресла, в которые прячешься словно в крепкую раковину, защищающую человека со всех уязвимых сторон, и из которых торчат только нос и коленки, и картины старых мастеров на стенах, и сабли на коврах, и веселые безделушки, и мерно, глухо стучащие напольные часы темного резного дерева, — все это существует именно для него, для его душевного и физического комфорта. Словом, обстановка, терпеливо, расчетливо и внимательно создаваемая хозяином дома, верно служила всем его целям.

Вальтер задерживался. Женька не знал, что в спальне у него есть еще один телефон, по которому хозяин говорит сейчас именно о нем, и если бы Женька случайно в эту минуту снял трубку, он, возможно, избежал бы в ближайшем будущем многих серьезных неприятностей. Но Женька блаженно пускал голубоватые кольца дыма, предвкушая интересный вечер, благодушествовал в радужных перспективах, поерзывал от нетерпения начать новую жизнь, вызванного пламенной речью адвоката, и ни о чем плохом не думал…

Гулко ударили высокие напольные часы, и их величавые удары подхватили другие, во множестве висевшие в комнате. Весь этот перезвон длился довольно долго, пока хриплая, но шустрая кукушка не подвела пунктирную черту. Вальтер вышел из спальни с последним затихающим звуком, одетый в настоящий смокинг и с массивной тростью в руке.

Такси ждало их у подъезда — черная, чисто вымытая машина с радиотелефоном. Шофер Володя — с усиками и баками — весело распахнул дверцу, поддержал адвоката за локоть и скользнул за руль.

— На Арбат, Вольдемар Альбертович?

— Туда, милый, туда.

— Музыка не беспокоит, не сквозит?

Вальтер устроился поудобнее, сдвинул набалдашником трости шляпу на затылок.

— Как ты живешь, Вовчик? Не шалишь больше?

— Что вы, Вольдемар Альбертович, на всю жизнь запомнил.

— И что же ты запомнил? — строго спросил Вальтер. — Наверное, что нельзя брать чужое, тем более силой, тем более женщину? Да?

Володя обернулся к нему и, весело блеснув зубами, ответил:

— Запомнил я вот что: кому я обязан своей свободой и незагубленной молодостью. Сейчас за квартиру хлопочу, жениться решил. Поможете?

— Жениться-то?

Володя захохотал:

— Нет уж, тут я сам справлюсь! Еще как!

— Ну, напиши мне там на бумажке: какой район, число душ и прочее. Попробую.

Машина остановилась в одном из арбатских переулков у старинного особнячка с колоннами и балконом, с красивой лепниной и окнами фонарем.

Вальтер вышел и, постукивая тростью по асфальту, пошел к подъезду, бросив на ходу:

— Запиши за мной.

Жизнерадостный Володя опять засмеялся и хитро спросил:

— Округлить, Вольдемар Альбертович?

— Как обычно. Но не зарывайся, знай меру.

— А когда подать?

— К двадцати трем. Но смотри, курящих пассажиров не брать, чтобы в салоне чужой махоркой не воняло, — не люблю.

Поднявшись на второй этаж, они остановились у тяжело обитой двери с неразборчивой медной табличкой, и Вальтер, опираясь на трость, подышал немного.

— С той поры еще не сняли — хозяину нравится, — пояснил он, кивая на табличку и протягивая руку к звонку, тоже какому-то чудному — его надо было крутить, по звон, раздавшийся за дверью, был вполне современным — мелодичным, щебечущим и интимным, щадящим нервы хозяев.

В квартире послышались звонкие шаги, защелкали замки — на пороге стояла симпатичная девица в коротенькой юбке, в белом передничке и кружевной наколке.

Вальтер поклонился и протянул ей шляпу. Она кивнула ему, вежливо улыбнулась Женьке и пошла по коридору, приглашая за собой.

В большой комнате с темными картинами на обитых материей стенах, с темными шторами на окнах и дверях главной мебелью был камин со всем, что ему полагается: на мраморной полке — каминные часы с пастушкой и подсвечники, над ней, между двумя длинными мечами без ножен, — обтянутый черной кожей и обитый стальными полосами щит, по обе стороны каминной решетки — кочерга, шпицы, совочек и еще какие-то непонятного назначения предметы. Низкий абажур с кистями над большим овальным столом под зеленым сукном и на многих резных ногах бросал яркий свет на мелки и карты, пепельницы, коробки с табаком и сигарные ящички, бокалы с вином, на зажженную свечу для раскуривания трубок и сигар?

Вокруг стола, на стульях с высокими спинками, вольно, без пиджаков, с ослабленными узлами галстуков, но при жилетах, расположились несколько мужчин, трое из которых — известный актер-комик, ученый с мировым именем и маститый писатель — были Женьке хорошо знакомы. Правда, знакомство это было односторонним: он часто видел их на телеэкране, на фотографиях в печати, слышал о них много сплетен, они же не только не знали его имени, но и, конечно, не подозревали о его существовании.

Хозяин, розовый и полный, встал из-за стола и подошел к ним, издалека протягивая Вальтеру обе руки. Другие приветливо обернулись и кивали, улыбаясь. Вальтер представил Женьку.

— Что, Вольдемар, — улыбнулся хозяин, — готовишь юную смену? Вы что же, молодой человек, тоже по юридическому кончали?

— Пот, — усмехнулся Женька, не теряясь. — Гиена пора.

— Приятно, приятно, — хозяин потер руки, давая попять, что оценил шутку. — Располагайтесь, мы сейчас закончим роббер и присоединимся к вам.

Женька устроился в уютном уголке, сбоку от камина. Девица в наколке поставила перед ним бокал вина и настоящие бисквиты. Хозяин ласково потрепал ее по щеке и наклонился к Женьке:

— Запомните, юноша, в этом доме играют непременно в старинные игры, не пьют сухих вин и водки, а только старое, теплых тонов красное вино, и сюда не приводят женщин. Сонечка — исключение.

Он присоединился к играющим, и в воздухе, над столом, среди струй и волнистых колец ароматного сигарного и табачного дыма вновь поплыли, ныряя и всплывая, загадочные слова: покер, пас, флеш, блеф, карэ, мягко падали на стол карты, глухо стучали донышки бутылок.

Женька тянул вино, курил, осматривался. Он чувствовал себя свободно, ему здесь нравилось, хотя и казалось все каким-то ненастоящим, даже камин, в котором потрескивали два больших березовых полена.

Наконец игроки бросили карты, разминаясь, походили по комнате и собрались у камина, обсуждая нюансы оконченной партии.

Потом известный комик исполнил свою новую интермедию, известный учёный поделился своими личными, отличающимися от официальной точки зрения соображениями в отношении возможных контактов с внеземными цивилизациями, а известный писатель рассказал о своих ближайших творческих планах и прочел наизусть наиболее удачный отрывок из нового романа.

— Ну, еще по бокалу бургундского — и на коней, господа, — сказал хозяин дома и повернулся к Женьке: — Попробуете, юноша? Рискнете? Вы, собственно, какие игры знаете? Что предпочитаете?

Женька опять усмехнулся и стал загибать пальцы:

— Девятка, Акулина, подкидной, очко и этот… забыл… по очень интересный.

— У!.. — разочарованно и с чувством снисходительного превосходства протянул хозяин. — Если бы не столь солидная рекомендация достопочтенного Вольдемара, Сонечка давным-давно указала бы вам на дверь, а может быть, и выкинула бы вслед вам на лестницу вашу шляпу. Но тем не менее попробуем. Лиха беда начало. Ловите свое счастье, благосклонное к новичкам и невеждам, делайте ставки.

Женька сел за стол, и ему вкратце объяснили правила игры, обещая помогать по ее ходу советами. Вальтер не играл; он пристроился рядом и, как опытный водитель новичка, направлял Женьку подсказками по извилистому и неожиданному пути. Он все время наклонялся к нему и то одобрительно кивал, то значительно цыкал и недовольно хмурил брови.

Вообще-то Женька побаивался карт и ждал, что все будут ловить его, новичка, попытаются воспользоваться его неопытностью и обдерут как липку да еще заставят играть в долг. Но ничего этого не было. Очень скоро он освоился, не заметил, как увлекся, и стал свободно пользоваться терминами игры, понимая их смысл и значение, сам уже записывал мелком, сам пользовался щеточкой и даже отваживался спорить, испытывая симпатию к своим партнерам за дружескую снисходительность и благодарность за помощь, не обижаясь на мягкое подшучивание над его неизбежными ошибками.

Женьке импонировал сам процесс игры, дающий возможность поразмышлять, накапливать информацию, анализировать ее и предугадывать ход противника; ему нравилось обмениваться с партнерами новыми словами, которые он перебирал, как ребенок только что подаренные игрушки, и старыми, ничего не значащими шутками, которые давали необходимый отдых голове и очищали ее для очередного решения. А когда он в конце концов еще и оказался при вполне приличном выигрыше, то не удержался и подмигнул хозяину дома. Его поздравили с дебютом, а известный ученый, поглаживая академическую бородку, даже похвалил:

— Азартен, батенька мой, азартен. Но для начала и принимая во внимание юный возраст — очень, очень неплохо…

Все это было приятно, но краешком сознания Женька все время видел себя со стороны, будто он на сцене играет какую-то роль и чем-то сам себе не правится — то ли собственным исполнением, то ли самой ролью, то ли своими партнерами.

Прощаясь, хозяин дома шепнул ему:

— В нашем кругу есть еще одно правило: не разглашать наших собраний, не хвастаться выигрышем и не жалеть о проигранном. — И уже громко, для всех: — И не ухаживать за Сонечкой.

Женька согласно кивнул, шутливо щелкнул, как поручик, каблуками и, галантно склонив голову, поцеловал Сонечке руку.

— Ты произвел недурное впечатление, — сказал Вальтер, пыхтя садясь в машину. — Но имей в виду, это только первые твои шаги на пути в свет. Правда, сделал ты их довольно успешно.

— Но и не один к десяти, — сказал Женька, — как вы обещали.

— Ну нахал! Скажи спасибо, что не продулся для начали в пух и прах. И вообще пойми — деньги в картах не главная цель, их можно достать и другим, более простым и эффективным способом, да и не одним. За что я люблю карты? Это прежде всего благородная игра ума, психологическая борьба. Это поединок, испытание силы духа, умение победить не столько противника, сколько самого себя, свои слабости. Карты дают мне возможность почувствовать мощь моего мозга, пустить в ход его скрытые и неистощимые резервы; я наслаждаюсь способностью свободно ориентироваться в тысячах возможных комбинаций, умением искать и предлагать контрмеры на каждый шаг, каждое движение противника, выявить слабые и сильные его стороны, разобраться в его психологии и, наконец, поставить его на колени, восторжествовать над ним. Если я посижу с человеком за одним роббером, я уже буду знать о нем все: каков он в деле, дома, с женщиной, как поведет себя в острой ситуации, на скамье подсудимых, при вынесении приговора. Вот как-то я с одним прокурором играл. А через некоторое время столкнулся с ним в одном процессе. Так я заранее знал, как он будет поддерживать обвинение, какую предпочтет стратегию и выберет тактику, на что сделает упор… И что ты думаешь? Правильно! Я выиграл, потому что построил защиту на слабостях своего оппонента, выявленных за карточным столом. Так что дерзай, Жека, — добавил Вальтер, вылезая из машины. — Я позвоню тебе.

Женька сделал попытку вернуть ему взятые для игры деньги, по Вальтер хлопнул дверцей.

— Не обижай меня, мне сегодня было хорошо. Володя, забрось нашего юного гусара на квартиру, а потом зайди ко мне на минутку.

Женька вернулся домой полный новых впечатлений, долго не мог уснуть, но спал потом легко и весело. И всю ночь ему снились то лукаво улыбающийся джокер в шутовском колпаке и башмаках с бубенчиками, то Сонечка в наколке и без ничего.

ГЛАВА 2

Мария Михайловна (Ма для Женьки, Мари для близких и друзей дома) была несчастная женщина. Муж бросил ее неожиданно и безжалостно: без упреков и объяснений он ушел из дома, оставив «совместно нажитое имущество» и пятилетнего Женьку, женился на другой женщине и завел других детей…

А ведь начиналось все так хорошо. Был стремительный гусарский роман во вкусе прошлого века, были сильные чувства, было, казалось Мари, все для глубокого, романтического и долгого счастья. Будущий Женькин отец, молодой и красивый, с первого взгляда полюбил юную воздушную Машеньку и увел ее «из прекрасной семьи». Трудяга, реалист с каплей романтики в крови, он почему-то решил, что Машенька именно та девушка, которую он мечтал всю жизнь нежно и трепетно носить на руках. Так, собственно говоря, и случилось — Ванечка взял ее на руки в загсе и почти шесть лет Машенька безмятежно, в мечтательном безразличии мурлыкала у него на груди.

Странная получилась пара, странной сложилась и ее семейная жизнь. Спящая красавица, легкий цветок, бережно взращенный любящими родителями, Машенька абсолютно ничего не могла, не умела и не хотела делать. Правда, ей удавалось одеться по фигуре и причесаться к лицу, но тем и ограничивалась ее повседневная полезная деятельность. Да, и еще она читала — до одури, до полной потери чувства реальности. В ее хорошенькой головке причудливо, но вполне благополучно переплетались сюжеты и образы всех прочитанных книг, желаемое и действительное, неясные мечты и волшебные грезы. Может быть, именно поэтому она без конца роняла посуду, мыла пельмени и макароны, и если даже случайно не пересаливала суп, он все равно выкипал до дна; у нее всегда убегало молоко и сгорали котлеты, она забывала в магазине продукты и теряла деньги. Она так волновалась, пришивая пуговицы, словно переходила на красный свет оживленную улицу. И тем не менее пуговица так и не находила своего места, и костюм Ванечки кособочило как на пугале. Как она вырастила Женьку — это загадка до сих пор.

И такая странная жизнь тем не менее шла и много лет не менялась вопреки надеждам отца и мужа. Он возвращался домой с работы всегда веселый, усталый и голодный.

— Машенька, собирай скорее ужин, не то я съем тебя, а Женькой закушу.

Машенька приходила в ужас, прижимала тоненькие пальчики к вискам:

— Боже мой, как ты не вовремя, у меня опять начинается мигрень. — И с голубым или розовым томиком Машенька отправлялась на диван, обтянув голову полотенцем, Женька — на улицу, а Ванечка — к плите, корыту, раковине.

Он терпел, потому что любил их по-настоящему: как мужчина — жену, как отец — сына. Он ждал и надеялся, что Машенька наконец проснется, отбросит свою дремотную безмятежность и станет сыну матерью, ему — подругой, в доме — хозяйкой.

Но надежда эта таяла, медленно, но необратимо. Невинное поначалу мечтательное безразличие становилось злостно расчетливым. Утром, уходя на работу, Ванечка жалел Машеньку, которая обматывала полотенцем голову и страдальчески хмурила бровки, едва открывала глаза; вечером, приходя домой, он заставал ее на диване, рядом с которым набиралась стопочка прочитанных за день книг.

И случилось то, что не могло не случиться. В один прекрасный день Ванечка забежал домой, переоделся, сунул в карман бритву и зубную щетку, прижал на мгновение к себе Женьку… и больше его не видели.

Мари, убитая горем и обидой, оскорбленная и растерявшаяся, надолго пала духом и, по сути дела, так и не оправилась от этого удара. Стремясь найти утешение и опору в жизни, она, как теперь говорят, «зациклилась» на своем дворянском происхождении, пристрастилась к пасьянсам и занялась воспитанием Женьки. Он должен был воплотить все ее неясные мечты, она приумножит те его достоинства, что получил он по крови, разовьет те качества, что дала ему природа.

Примерно тогда же вновь объявился Вальтер. В свое время он настойчиво, но без особого успеха ухаживал за Мари и теперь рассчитывал взять реванш, правда, совсем иного качества и содержания.

Вальтер правильно оценил обстановку, умело подыграл Мари в ее желании сделать из Женьки джентльмена и обещал в том свое содействие. На Женьку в ту пору он видов не имел. Вальтера больше интересовали фамильные ценности, о которых постоянно и туманно намекала Мари. Приглядываться к нему он стал позже, когда сама Мари обратила на него его внимание. «Посмотри, как он изящен, умен и красив. Как держится! Он должен занять место в обществе, достойное его происхождения. Друг мой, позаботьтесь об этом. Уповаю на вас».

Вальтер отреагировал мгновенно. Это соответствовало его планам. У него уже была очень солидная клиентура, он брался за самые безнадежные дела — и преуспевал. Популярность его в определенных кругах росла. Успех нужно было закреплять. Вальтер многих держал в руках, многие ему помогали в щекотливых вопросах. Пора и этого мальчика прибирать к рукам. Мари его неплохо подготовила. Он действительно неглуп, обаятелен и остроумен, вызывает не только симпатию, по и, что особенно важно, доверие. Он легко нравится женщинам, хорошо воспитан, коммуникабелен, честолюбив. В общем, парень с клавишами — такой, если немного с ним поработать, легко станет послушным исполнителем и будет иметь успех в выполнении самых деликатных поручений.

И Вальтер взялся за Женьку, причем самым примитивным путем — стал готовить почву для заурядного шантажа. Правда, делал он это с удовольствием, ему самому нравилась его роль — искушенный метр, нет, лучше — мудрый Мефистофель вводит юное чистое существо в жизнь, цинично и иронично оценивает в ней самое бесценное, учит, наставляет, идет на некоторые жертвы и наконец «пожирает» плоды трудов своих.

Словом, началась у Женьки красивая и бурная, светская, по словам Вальтера, жизнь. Они очень сдружились и все свободное время проводили вместе. «Набирайся впечатлений, знаний, опыта, — говорил Вальтер, — готовься к тому, чтобы от своей худосочной журналистики уйти на добротную писательскую стезю. Газетная работа — это так, на скудный прокорм, а один «бестселлер» обеспечит легкую жизнь до старости — твоей и твоих внуков».

Успешное приобщение Женьки к радостям светской жизни, естественно, пришлось по нраву Мари. Узнав, что они собираются на бега (про карты оба пока благоразумно умолчали), она пришла в восторг и сказала, что безумно рада этому:

— Во-первых, потому, что видела сегодня во сне острую саблю, а по Задеке это сулит несомненную удачу в делах. Во-вторых, как говорили древние, главное различие между благородными и низкими людьми состоит в том, что одни садятся в седло, а другие ходят. И уж если ты, Эжен, сам не ездишь верхом, то, по крайней мере,посмотри, как красиво это делают другие. Недаром французы убеждены в том, что нет на свете прекраснее зрелища, чем танцующая женщина, клипер, идущий под всеми парусами, и скачущая лошадь…

— И верная карта, — добавил с улыбкой Вальтер.

Но Мари уже вошла в роль и строго обрезала его:

— С каких это пор карты стали зрелищем, друг мой?.. А в-третьих, не годится юноше забывать о буйной славе своих предков. Твой прадед в свое время просадил на бегах столько, что пришлось закладывать фамильное серебро и продать парадные портреты. Идите и наслаждайтесь! Не смотреть же вам эти ужасные игры в мячи и шайбы. А я вас жду на чашечку кофе и рассчитываю, что вы поделитесь своими впечатлениями.

Заботливый Вовчик отвез их на ипподром, вежливо высадил, справился, «когда подать» машину, и пожелал удачи. Проталкиваясь среди возбужденных людей, занимая место на трибуне, оглядывая соседей, Женька незаметно для себя проникся предчувствием радостного праздника. И это ожидание не обмануло его — был праздник: яростный, полный силы и красоты бег лошадей, острота ощущений, неистовый порыв азарта, когда захваченные им люди, будто бы сами нещадно погоняемые всадниками, стремительно рвались к заветному финишу, торжествуя, обгоняли соперников, испытывая чувство свободного полета во сне. А какое неизъяснимое очарование таили в себе даже сами клички лошадей, какой таинственной музыкой они звучали: Монсеньор, Романтик, Аметист, Ассоль…

Направляемый твердой рукой Вальтера, Женька и здесь быстро нашел свое место, свой интерес — будто вернулся туда, откуда выходил на минутку, и был радостно встречен старыми, заскучавшими по нему друзьями. У него и здесь появилась масса новых знакомых — интересных, неожиданных людей, которые видели смысл и интерес жизни далеко не в самоотверженном труде на благо общества и которые легко приняли его в свой круг.

Кстати, здесь он был свидетелем, как его сосед, истово скачущий на скамейке и сильно потраченный мужичок в мятой шляпе и с веревкой на шее, затянутой петлей вместо галстука, что, по видимому, означало какой-то символ, вдруг выиграл, судя по всему, кучу денег. Он вскочил на ноги и, принимая завистливые поздравления, заорал о том, что купит теперь патент и откроет шашлычную. Забегая вперед, сообщим, что этот «счастливчик», бывший актер, сошедший с круга, ни в этот раз, никогда ранее и вообще в жизни ничего не выигрывал. Он просто честно служил Вальтеру, отрабатывал свой старый долг и добросовестно и убедительно разыграл красивый «этюд», видимо, специально для Женьки.

Совершенный дилетант, Женька до этого дня не знал даже разницы между бегами и скачками, конкуром и выездкой, не говоря уже о тонкостях и секретах, доступных лишь посвященным. Но с помощью Вальтера Женька очень скоро освоился: стал свободно разбираться в лошадях — какие хорошие, какие плохие, какие серые, а какие темные; знал по именам и прозвищам наиболее надежных жокеев и наездников, их нравы, привычки, суеверия и даже любимые цвета.

Все это было ново, захватывающе, поучительно. Продолжая «курс обучения», Вальтер знакомил Женьку с интересными людьми, вводил в какие-то неофициальные клубы «по интересам», где можно было «потрогать» живую знаменитость, дал возможность послушать несколько шумных судебных процессов. В зале суда Женька еще более почувствовал его силу («Вальтер может все») и по свежим впечатлениям написал и опубликовал в центральной печати несколько очень хороших, на его взгляд, очерков на правовые темы. Правда, в родном журнале, где работали в основном солидные люди, этот его успех был встречен холодно. За спиной Женьку стали обидно называть «Суд и быт», а главный редактор Федотыч ядовито предложил на пятиминутке ввести в журнал рубрику уголовной хроники и назначить Стригина ее репортером.

Вальтер, узнав об этом, только посмеялся: «Завидуют. Не обращай внимания, им так никогда не написать — замшели, поганками обросли. А тут нужно задорное перо, свежий ум».

В общем, Женька, как самодовольно признал его покровитель, успешно приобщался к жизни «света». Все шло прекрасно. И лишь изредка некая малость — легкая тень легкого облачка — смущала Женьку: растущие долги Вальтеру. Карты скоро изменили ему, проигрывал он теперь гораздо больше, чем выигрывал и имел на руках, садясь за зеленый стол. Вальтер легко, радушно, всегда с какой-нибудь веселой приговоркой ссужал ему необходимые суммы. Поэтому беспокойства постоянного у должника не было.

Правда, в последнее время Вальтер стал брать у него расписки — векселя, как он говорил. Но делал это тоже шутливо, дружески, словно продолжал приятную им обоим игру в юного гусара. Обычно он при этом сажал Женьку за стол в своем кабинете, давал авторучку в виде гусиного пера и диктовал ему, напоминая каждый раз, что сумму надо ставить прописью, а в скобках — цифрами. Потом Вальтер брал «вексель» за уголок двумя пальцами, внимательно прочитывал и, помахав листком в воздухе, будто просушивая чернила, бросал его в шкатулку карельской березы, на крышке которой были художественно вырезаны лапти, клюка и котомка, обрамленные вязью «Для горькаго дня» — понимай так: от сумы не зарекайся.

Женька улыбался, брал деньги, благодарил и тут же забывал об этом. Он был уверен, что так или иначе все образуется само собой, что Вальтер всегда будет добр к нему и заботлив. Почему? — вот об этом Женька не думал. А что тут думать, когда и так все прекрасно. Будущее, судя во всему, не только улыбалось ему — оно радостно смеялось навстречу, готовя все новые и новые щедрые дары. Женька даже писать, как ему казалось, стал лучше и, пожалуй, уже накопил такой богатый и разноцветный жизненный материал, что ему ничего не стоит сесть и выдать «роман века» — разом поправить дела и заодно прославиться. А не это — так что-нибудь другое обязательно случится и избавит его от долгов.

Но «светская жизнь» все-таки требовала некоторых жертв. По итогам квартала Женька, один из всей редакции, не получил премии, и никто ему не посочувствовал, восприняли как должное, потому что он сильно запустил свои дела и сотрудникам пришлось подключаться к ним, чтобы вся редакция не осталась без прогрессивки. Женьку это абсолютно не тронуло, подумаешь, мятая тридцатка; он теперь жил совсем другими, более высокими категориями.

По-настоящему же тревожило его совесть только то, что он почти совсем перестал видеться с Маринкой. Но Женька оправдывался перед собой тем, что ему некогда, что Маринка в последнее время стала какой-то вялой и равнодушной к его успехам, что совсем не радуется его звонкам и не ждет встречи. Он звонил ей все реже и реже. Его стал раздражать ее постоянно грустный голос, однозначные, бесцветные ответы, подозрительная занятость делами. В глубине души его это вполне устраивало — все равно для Маринки по оставалось времени, да и получалось, что он ни в чем не виноват, ведь она сама не хочет его видеть. Ну а уж если она его разлюбила, то тем более нет его вины в том, что он, стремясь заполнить тоскливую пустоту в сердце, увлекся другой…

ГЛАВА 3

Ее звали Викторией. В хорошую минуту Вальтер называл ее «моя ласковая стерва». Она была молода, несомненно красива, бесспорно оригинальна и по-своему умна: немного интуитивного чутья плюс малость хитрости и умения выбрать единственно верную манеру и способ общения, чтобы добиться своей цели.

Она, надо признать, чуточку баловалась наркотиками, немножко шалила с иностранцами и вообще вела несколько антиобщественный образ жизни. Но все это, пока не появился Вальтер. Он увидал ее впервые на одном из игрищ уважаемых работников торговой сети, где Вика лихо отплясывала на столе, одетая только в клетчатые гетры для аэробики и ленточку на голове. Вальтер здраво оценил все ее достоинства и сразу понял, что в это же качество сумеет перевести, поработав над ней, и все ее недостатки.

Он железной рукой оборвал «порочащие ее связи», заботясь о ее безупречной репутации в своих, разумеется, интересах и взял под свое покровительство.

Одно время Вика была его любовницей и даже рассчитывала стать его женой. Пожалуй, даже настойчиво рассчитывала. Но Вальтер грубо указал ей место, и отношения их окончательно определились как чисто деловые, с редкими интимными нюансами. Но Вика этого, конечно, не забыла и не простила.

Несколько позже, решая жилищный вопрос, Вика временно вышла замуж, и их связь почему-то прекратилась, так и не возобновившись в прежнем качестве после Викиного развода. Но дружба их не угасла, если, конечно, можно назвать этим словом столь откровенный симбиоз. Вальтер, как и прежде, использовал ее в своих делах, «отстегивая» при благополучном их завершении определенное вознаграждение. Он даже помог ей при случае приобрести садовый участок и построиться. Это будет, говорил Вальтер, оставляя себе дубликаты ключей, тихий уголок, где после горячих боев за торжество справедливости я буду отдыхать у камина, вкушая прелести скромного семейного счастья, которыми обделила меня судьба.

Вальтер использовал Вику только в самых крайних случаях, при решении самых деликатных проблем; берег ее как самый крупный козырь при очень большой ставке. А Вика, внешне покорная и готовая на любую услугу, была полна к нему лютой ненависти и терпеливо ждала своего часа, своей мести.

И вот Вальтер снова позвонил ей.

— Слушай, Витя, — сказал он. — У меня есть один прекрасный мальчик…

— Удивил, — рассмеялась Вика. — У меня…

— Не перебивай. Дело очень серьезное. Он нужен мне со всеми потрохами. И как можно скорее. Возьмись за него всерьез. В долгу не останусь, ты знаешь. В икре будешь купаться.

— Не хочу купаться в икре, — шутливо испугалась Вика.

— В субботу мы будем у тебя. Целую руки, обнимаю твои нежные плечи.

В пятницу Вальтер позвонил Женьке на работу:

— Я не разбудил вас, поручик?

Женька очень обрадовался ему, потому что некому было пожаловаться на полный разлад с Маринкой, не от кого было получить совет или утешение.

— Нет, я уже полчаса как не сплю, — с готовностью поддержал он шутку. — Мне вообще сейчас не спится.

— Редкая, а потому особенно обидная неудача на амурном поприще? — угадал Вальтер. — А ведь я тебя предупреждал. Но старик Вальтер тебе и поможет. Он добр. Он тебя вылечит.

— Когда? — безнадежно спросил Женька.

— Завтра.

— Хорошо бы. А что за лекарство?

— Везде и во все времена единственным лекарством от неудачной любви была другая любовь. Завтра я представлю тебя такой пряной и терпкой на вкус женщине, что ты забудешь все на свете и даже захочешь жениться на ней.

В результате хорошо проведенного (не без участия Вальтера) развода Вика получила однокомнатную квартиру в старом доме «в пределах Бульварного кольца» и обставила ее в полном соответствии со своей ролью и местом в обществе. Здесь, в своем доме, она не знала поражений. Здесь каждая мелочь играла на нее, как вся труппа играет на приму или вся команда на наиболее результативного игрока. Правда, если бы не хозяйка, любой здравомыслящий человек пришел бы в ужас от смешения стилей, вкуса и безвкусицы. Все прочие уже уходили отсюда, шатаясь от впечатлений…

Вика встретила их просто, по домашнему, в шортах и настоящих деревянных сабо; она была похожа в них на породистую длинноногую лошадь и так же звонко стучала копытцами по лакированному паркету. Этот стук, особенно когда он зарождался там, далеко на кухне, и, нарастая, приближался к гостю, заставлял сладко и грустно замирать сердце, обещая ему что-то пусть мимолетное и недолгое, но чудесное, как чужая волшебная сказка.

— Я не шокирую вас голыми ногами? — спросила она Женьку, садясь в кресло и закуривая длинную черную сигарету в длинном деревянном мундштуке.

— Немного непривычно, — сознался Женька. — Но ваши глаза производят более сильное впечатление.

— Браво, поручик! — похвалил его Вальтер и обратился к Вике, поигрывая соломинкой в бокале. — Что я говорил?

Вика засмеялась:

— Как вас понять, Женя? Не так уж красивы мои ноги или так прекрасны глаза?

— Вы слишком мало знакомы, чтобы правильно решить этот вопрос, — опять вмешался Вальтер. — Это только той женщине, которой больше печем похвастаться, хвалят ее глаза или волосы. Что же касается меня, я убеждён: если у женщины красивая попка, ей любая прическа к лицу.

— Разумеется, — нисколько не смутилась Вика. Ей и не такое приходилось слышать.

— Тем не менее, мне почему-то приятно смотреть на вас, когда вы рядом. Гармония красоты и молодости. А знаешь, Витя, ведь наш Женька весьма благородного происхождения. Он князь в каком-то немыслимом колене. До самого Рюрика.

— Это заметно, — приняла подачу Вика. — Это заметно во всем. И не скрою, очень приятно. Надеюсь, мы будем дружить, насколько это, конечно, возможно между мужчиной и женщиной и при моем-то характере.

— Не пугай его, Витя. Он, по-моему, нормальный мужчина и вовсе не стремится к дружбе с тобой.

— Почему же? — сказал Женька. — Я считаю женскую дружбу более надежной и цельной, чем мужская…

— Правда, при одном непременном условии, — перебил его Вальтер. — Стороны должны пройти предварительную стадию любви или хотя бы влюбленности. Кстати, о любви. Можно мне позвонить?

Он вышел в прихожую и скоро вернулся, недовольный.

— Что такое? — привстала Вика.

— Не надо было звонить самому — это урок.

Женька тоже встал. Ему очень не хотелось уходить.

— Нет, нет, — умоляюще сказала Вика. — Вы не покинете меня?

— Конечно, Жека, посиди. Я освобожусь и заеду за тобой.

Вика закрыла за Вальтером дверь и, вернувшись, села на тахту, над которой висела афиша с портретом эстрадного кумира и его автографом, сделанным будто малярной кистью и обыгрывающим имя хозяйки дома: «Победительнице от побежденного!»

— Садитесь рядом. Давайте проведем весь этот вечер вдвоем, в этом уголке. Мне все надоели, они какие-то несвежие. Я даже телефон выключила. Мне почему-то приятно с вами. И спокойно. Даже хочется — а это редко со мной бывает — сделать вам что-то хорошее. Правда, сегодня я не очень интересная собеседница, но постараюсь, чтобы вы не скучали со мной…

Потом она спела ему что-то грустное на хорошем английском языке; потом она танцевала для него в коротеньких шортиках и босиком; потом они танцевали вместе; потом Женька сел в кресло, а Вика примостилась рядом на полу, положив голову ему на колено и ласково и загадочно смотря ему в глаза, и они курили одну сигарету по очереди… Словом, когда за ним заехал Вальтер, Женька был уже готов.

— Да, — только и сказал он, садясь в машину и пытаясь уловить запах Викиных духов на своей щеке, по которой она, прощаясь, интимно провела душистой ладонью. — Да, трудно пройти мимо такой женщины.

— За чем же дело стало? — ободряюще улыбнулся Вальтер. — Ты почти обаял ее. Я видел, как она на тебя смотрела. Вперед, гусар!

— Нет, я знаю свои силы и не обольщаюсь. Такую женщину мне не покорить.

— Не родилась еще женщина, которую нельзя было бы покорить. И способов для этого много. Я подскажу тебе самый простой и быстрый — сделай ей подарок.

— Вы с ума сошли, — оскорбился Женька.

— Ничуть. Нужно только правильно соотносить качество и стоимость подарка с предметом внимания. И, соблюдая приличия, обязательно прилагать к подарку цветы. И вообще (это тоже можешь записать), взять женщину за деньги — в этом есть даже что-то романтичное, особенно когда она недостаточно расположена к тебе, чтобы отдаться по велению сердца.

Из дома Вальтер снова позвонил Вике.

— Ну что? — спросил он тревожно.

— Можно было бы и не спрашивать, — устало ответила Вика. — Зачем он тебе? Хороший ведь мальчик.

— Потому и нужен, что хороший.

— Ну разве что…

— Ты мне не нравишься.

— Переживешь… А я — тем более.

— Когда вы встречаетесь?

— На следующей неделе. А что? Неужели ревнуешь?

— Глупости. Хочешь в сентябре в Варну? Тогда пусть он тебе подарит свою фотографию. Желательно, покрупнее — тринадцать на восемнадцать.

— А если у него нет? Он не похож на тех, кто ходит в фотоателье, сделав предварительно укладку и нацепив новый костюм.

— Вот уж это меня не касается. К среде фотография должна быть у меня. Целую руки и обнимаю плечи.

Вальтер и Женька неторопливо шли по Бульварному кольцу к изуродованному реконструкцией Арбату.

— Зайдем сюда? — Вальтер указал тростью на вход в ювелирный магазин. — Выберем подарок твоей (он со значением усилил это слово) Вике. Я субсидирую. Или сюда: можно начать с французских духов — это ее слабость, я знаю. Зайдем?

Женька пожал плечами.

— Девушка, — обратился Вальтер к продавцу. — Какие духи вы хотели бы получить в подарок?

Девушка со значком ученицы правильно поняла его и, оглянувшись, достала из-под прилавка изящный флакончик.

— Восемьдесят рублей.

— Это нас вдохновляет, — успокоил ее Вальтер, вертя в пальцах флакон и оглядывая полки. — Подарок должен быть не только хорош, но и дорог. Мой принцип (Жека, запиши): булочки — от Филиппова, ветчина — от Елисеева, духи и тряпки — от Диора. А что это такое красивое в уголке? Лак для волос?

— Дезодорант «Юлия».

— Очень мило! Жека, у тебя нет случайно знакомой девушки по имени Юлия? Изумительные ассоциации возникнут в твоей голове, когда ты, нежно целуя ее грудь, будешь шептать ее имя! Прекрасно! Девушка, мы берем духи и банку этой жидкости от пота, чтобы бросить ее под первый же самосвал в порядке протеста по приговору.

Они снова вышли на улицу и пошли дальше. Вальтер был очень в духе. Он выступал важно, щурился от низкого солнца, задиристо поглядывал на встречных. На сгибе локтя у него висел аккуратно свернутый плащ, а правой рукой он играл своей тяжелой резной тростью из хорошего темно-коричневого дерева. Рукоять ее была сделана в виде змеи, злобно вцепившейся в собственный хвост.

— Зачем она вам, Вольдемар Альбертович? — спросил Женька, которого эта трость давно интересовала — уж очень необычный был у нее вид.

— Женя, это не клюка немощного инвалида, — укоризненно, с наигранной обидой ответил Вальтер. — Это оружие джентльмена.

— Ничего себе! Дубинка — оружие джентльмена!

Они вошли в подъезд, и Вальтер осмотрелся.

— Все дело в том, кто мой враг. Иного и дубинкой хватить незазорно. А для другого — смотри!

Вальтер взялся за рукоять — что-то чуть слышно щелкнуло, и в руке его, блеснув в солнечных лучах, падавших через стекла двери, оказался длинный тонкий клинок.

— Здорово! — восхитился Женька. — Шпага!

Вальтер постучал клинком по перилам — он тонко и хищно запел.

— Это, друг мой юный, не простая шпага. Она неожиданно появляется, молниеносно разит и так же неуловимо исчезает. — Он вставил в трость клинок, и тот защелкнулся с легким, певучим звуком. — Запомни: каждый человек должен иметь такое скрытое жало. Нельзя быть беззащитным против общества. Нельзя прощать оскорблений, кем бы они ни наносились.

— А вы не боитесь? Могут ведь наказать.

Вальтер засмеялся и стал подниматься по лестнице, постукивая тростью по ступеням.

— Шпагу я обнажу лишь в крайнем случае, защищая свою жизнь или честь. И тут я буду беспощаден. Мой принцип (это ты запиши, как обычно) — лучше валяться на нарах, чем в яме. Лучше убить, чем быть убитым. К тому же эта штука надежно спрятана. Никто не отгадает ее секрет. — Он остановился на площадке, опять оглянулся. — На, попробуй. Я даже подскажу тебе — все дело вот в этой бронзовой медальке на шее змеи. Действуй.

Женька взял трость, нажал на медаль, попытался ее сдвинуть, приподнять краешек, повернуть вокруг оси…

Вальтер улыбнулся, забрал трость, повернул на пальце перстень и обхватил рукоятку — и снова что-то щелкнуло, и клинок наполовину вышел из ножен.

— Вот так! Сдаешься? Секрет прост и гениален, как все простое. Нужно взять рукоятку так, чтобы к медальке прижалась печатка перстня — он стальной, а в ножнах — магнитный запор. Вот и все. Раньше там был пьезоэлемент, достаточно было потереть медальку — и запор срабатывал. Но мне показалось ненадежным такое устройство, и я попросил его переделать на магнитное.

— Кого попросили?

— Благодарного клиента. — Вальтер пошел наверх. — Очень, благодарного. Ему грозил серьезный срок за изготовлен не холодного оружия…

— И вы…

— Да, я сумел убедить граждан судей учесть при назначении наказания моему подзащитному направленность его умысла, доказать, что мой клиент творил произведения искусства, а не изготовлял холодное оружие.

Вальтер остановился у двери с табличкой, покрутил звонок, прислушался:

— Стучит, Сонечка каблучками стучит. Радуется. Но до Вики ей далеко, верно, поручик? Ах он поручик, ах злодей! Все-то он успевает…

В кабинете следственного изолятора они сидели за обычным канцелярским столом как добрые друзья или сослуживцы: демонстративно уверенный в себе адвокат Вальтер и даже не пытающийся скрыть свой страх подследственный — гражданин Хромов А. М., который через некоторое время станет подсудимым, а затем и осужденным.

— Ознакомился, Вольдемар Альбертович? — с робкой надеждой спросил Хромов, глядя, как адвокат листает блокнот с выписками по делу и над каждой страницей удрученно качает головой и хмурит брови. — Очень плохо?

Вальтер тонко играл, Хромов, не скрываясь, боялся.

— Хуже не бывает. — Вальтер захлопнул блокнот и положил на него сжатые в замок руки. — Не буду тебя утешать. Ты мужик твердый — держись. Срок тебя ожидает серьезный. Очень серьезный.

— И ничего-ничего нельзя сделать? — Хромов, полный и туго обтянутый свежей кожей, несмотря на то, что уже почти два месяца находился под следствием, на глазах начал худеть и сморщиваться, будто из него выпускали воздух. — Неужели совсем ничего?

— Год-два я смогу тебе срезать, тут есть такие детальки; время нахождения под следствием тоже учтут… Но это пустяки в сравнении со всем сроком. Ерунда, капля. Дать поды?

— Не надо…

— Тебе сейчас… — Вальтер приподнял крышку блокнота, глянул в него. — Тебе сейчас пятьдесят четыре… — Он цыкнул зубом. — Многовато. Новую жизнь уже не начнешь. Даже если до нее дотянешь…

Хромов сжал руками голову, словно пытался удержать то, что стремительно выходило из него вместе с надеждой, потом вдруг схватил Вальтера за кисть. Казалось, он сейчас бухнется на колени и будет целовать его руки.

— Помоги, Вольдемар, ну помоги! Ты ведь, я знаю, все знают, все можешь. Помоги! Я отплачу, стократно отблагодарю. Твоим буду навсегда и во всем. Хоть надежду подай — ведь не выдержу!

Вальтер легко разжал его руку, встал, прошелся, пожевал губами, скрывая непонятную улыбку.

— Надежда есть. Вышел я, точнее, выхожу на одного хорошего парнишку, который видел тебя в одном месте как раз в те часы и в тот день, когда было совершено преступление. — Он значительно посмотрел на Хромова и, убедившись, что тот понял его, продолжил: — На твое счастье, он тебя запомнил, потому что несколько раз за вечер подходил к твоему столику прикуривать и ему очень понравилась твоя французская зажигалка-пистолетик. Помнишь? Это было за городом, в «Седьмой версте». Он еще спрашивал, где можно такую достать…

— Господи, конечно, помню! Я, правда, хорош был до того, что подарил ему эту зажигалку. Конечно, помню: черненький такой, невысокий, в галстуке птичками… правильно?

— Нет, ты действительно хорош был. Или с кем-то его путаешь. Он совсем не такой. Он высокий, стройный, я бы сказал, изящный. Глаза — голубые, волосы — светлые, чуть вьются, ямка на подбородке. Как он одет, ты, конечно, забыл, а лицо… — Вальтер положил на стол фотографию, и Хромов склонился над ней. — А лицо — вот оно. Посмотри внимательно. Узнаешь?

— Он! Конечно, он! Еще бы не узнать. Такой симпатичный парень. И сразу видно — порядочный. Этот врать и отказываться не станет — как было, так и следствию и суду покажет. Верно? Очень симпатичный.

— Понятно, что симпатичный, — добро улыбнулся Вальтер. — Из тюрьмы тебя вытащит, а точнее, жизнь тебе спасет. Если я его найду, конечно. Но это будет очень трудно…

— На сколько трудно?

Вальтер неопределенно пошевелил пальцами.

— На несколько… Потом уточним… Когда расходы окончательно определятся.

Хромов кивнул, давая понять, что все уяснил, запомнил и сделает, как советует и настаивает всемогущий Вальтер.

— Мне, видимо, разрешат свидание с Алисой. Я ей передам, где взять и сколько. Телефоном не пользуйся, она сама тебя найдет. А за зажигалкой, не посчитай за труд, съезди к ней сам, ладно? Она в вазочке, что на телевизоре.

Адвокат и подследственный пожали друг другу руки, и Хромов, вновь наполнившийся и тугой, как мячик, отправился в сопровождении конвоира в свою камеру.

Л Вальтер брезгливо улыбнулся. Судьба Хромова не волновала его, каждый получит свое: преступник — срок, адвокат — вознаграждение, по дело ведь не в деньгах — Женька ему был нужен.

— Жека, не помнишь, как-то весной мы проводили время в милом загородном ресторанчике в таком русском стиле, с русской кухней? Помнишь?

Женька с интересом рассматривал неприличный журнальчик, небрежно брошенный Вальтером на стол (подарок благодарного клиента), но тем не менее почувствовал в голосе адвоката какое-то несвойственное ему напряжение.

— Не очень. А что? Это ведь давно было, где-то в апреле, да?

— Нет, еще раньше — в марте. Шестого марта. Накануне женского дня.

— Вы путаете, Вольдемар Альбертыч. Уже деревья все распустились, все зеленое вокруг было. Это я хорошо помню.

Вальтер нервно прошелся по комнате, потирая голую макушку ладонью, потом сел напротив и, подавшись вперед, твердо посмотрел Женьке в глаза.

— Нет, это было именно шестого марта. Ты вспомни — там еще через столик от нас сидел такой забавный дяденька, полненький, будто надутый. — Вальтер откинулся на спинку кресла, не сводя глаз с Женьки. — У него пальцы вот так торчали, во все стороны, потому что очень толстые. Вспомнил?

— Не-а, — легко, беспечно не согласился Женька, инстинктивно стараясь не показать возникшей вдруг не то тревоги, не то неловкости.

— Он тебе еще зажигалку хотел подарить. Вот эту. — Вальтер бросил ему на колени маленький изящный пистолет.

— Нет, совершенно не помню. Честное пионерское.

Вальтер, который только что вел разговор мягко, добродушно, вдруг буквально на глазах затвердел, напрягся.

— Вспомни, Евгений, это очень важно. Подожди курить. Этому забавному человеку, который никого и никогда, даже кошки, не обидел, грозит длительное тюремное заключение, которое он вряд ли выдержит. Так роковым образом сложились для него обстоятельства. И только ты его можешь спасти. Если вспомнишь, что видел его шестого марта в ресторане «Седьмая верста» от двадцати до двадцати трех часов…

— Нет, — взмолился Женька, краснея, избегая его неумолимого, требовательного взгляда. — Честное слово, не помню.

— Я знаю тебя уже много времени за истинно благородного человека, — сурово сказал Вальтер, вставая. — В наш век это большая редкость, особенно в твоем легкомысленном и неблагодарном поколении. Именно поэтому я горжусь дружбой с тобой, уверен, что в трудную для меня минуту ты не станешь малодушно отказывать мне в помощи, не унизишься до предательства. Не дай мне разочароваться. В мои годы, поверь, это не просто горько, это непоправимо.

— Да я сделаю для вас все, что угодно! — Женька тоже вскочил и прижал руки к груди.

— Вот и сделай, — резко оборвал его Вальтер и, толкнув в кресло, положил руки на подлокотники, тяжело навис над сжавшимся как котенок Женькой. — Сделай. К тому же для тебя это не менее важно.

— Почему это?

— Почему? Ты и этого не хочешь попять? — Вальтер выдвинул ящик стола и, достав сколотые скрепкой ксерокопии Женькиных «векселей», перелистывая их, стал щелкать костяшками допотопных счетов. — Посмотри.

Женька, криво улыбаясь, подошел к столу, взглянул на итог… и ахнул:

— Не может быть!

— Проверь, — не обиделся Вальтер.

Женька мотнул головой, пытаясь сбросить с лица эту кривую улыбку, которой ему было стыдно.

— Неужели так много?

— Да не так уж много для человека с хорошей памятью. Вспомни: шестого марта, весенний вечор, ресторан «Седьмая верста», второй столик от эстрады, зажигалка… И ты не только разделаешься с долгом чести, но и оставишь кое-что для себя. И сможешь стать счастливым обладателем почти недоступной Вики.

— Нет, — с трудом выговорил Женька. — Я не могу. Это нечестно.

— А что честно? — визгливо заорал, сорвавшись, Вальтер. — Что честно? Брать деньги у любовника мамочки и проигрывать их в карты? Оплачивать своих… девок из моего кармана? Делать долги, зная, что отдавать их не с чего? Это честно? Это благородно? Негодяй!

— Не ругайтесь, — тихо, по твердо сказал Женька, вдруг собравшийся от его истеричного крика. — Все равно я не могу. Я отдам вам деньги, подождите только, я заработаю и отдам. Продам магнитофон, еще что-нибудь. Не бойтесь… Но этого — не могу.

Вальтер вдруг обмяк и добродушно рассмеялся. По лицу его побежали от глаз веселые морщинки. Он смеялся все громче и неудержимее, сбрасывая мизинцем слезу со щеки.

— Ах, черт возьми его совсем! Узнаю гусара! Молодец, Жека! Горжусь тобой. Ты нрав — честь превыше всего, особенно и шип бессовестный и бессердечный в своей безнравственности век. Это не женщина: честь можно продать, но потом ни за какие деньги ее не выкупишь. Только постарайся избавиться от своей старомодной наивности и доверчивости, вообще свойственной благородным русским людям. Неужели ты всерьез мне поверил? Нет, милый князь, это была просто жестокая, но необходимая проверка на честность. Я хочу поручить тебе весьма щепетильное дело и теперь знаю — тебе его можно доверить.

ГЛАВА 4

После разговора с Вальтером у Женьки была первая в жизни бессонница. Его даже не так напугало предложение адвоката лжесвидетельствовать перед законом, доверенным лицом которого тот являлся, и огромная задолженная ему сумма, как резкая перемена в обращении. Только что мягкие и заботливые руки тетешкали его как дитя и вдруг, превратившись в жесткие лапы, они сжали ему горло. Женька понимал, что Вальтер теперь не выпустит его, что он лишь на мгновение ослабил хватку, чтобы дать ему перевести дыхание и подумать. Женька понимал и то, что единственная возможность вырваться из этих хищных лап, иметь право навсегда порвать с Вальтером и впредь держаться от него подальше, — это рассчитаться с пим и как можно скорее.

По где взять деньги? Сумма долга огромна. Если даже он продаст кое-что из своих вещей, все равно он не погасит и десятой его части. На Ма рассчитывать тоже не приходится, да и стыдно ей признаваться в глупости и легкомыслии. Хотя вполне возможно, что она одобрительно отнесется и к карточным долгам — это благородно, это хорошо вписывается в ту систему воспитания, которую она наметила для Женьки. Но дальше этого дело не пойдет, помочь ему Ма не сможет.

Правда, у нее сохранились кое-какие вещички из прошлого, а где-то в старых чемоданах на антресолях прячется ящичек с дуэльными пистолетами прадеда. Но об этом и думать нельзя. Нельзя лишать Ма последнего утешения.

Где же достать денег? Если даже написать роман, так до гонорара роса очи выест. Да и Вальтер долго ждать не станет, опять какой-нибудь торг начнет. И тогда уже будет еще труднее от него отделаться, тот рано или поздно поставит его на кривую дорожку. На ту самую, которая кончается обычно железными воротами. Это Женька, слава богу, тоже понимал.

Утром, измучившись от бесплодных раздумий, от пустоты и тоски в сердце, Женька вдруг позвонил Маринке. Он не говорил с ней уже, наверное, недели три. И когда ему самому стало плохо, он вдруг пожалел ее и осознал, насколько мерзко вел себя и с каким достоинством, без упреков и жалоб, Маринка отошла в сторону, лишь только почувствовала, что стала ему ненужной. И стыдно, и горько.

— Привет, ясноглазая, — сказал он таким фальшиво бодрым голосом, будто сам себе плюнул в лицо.

— Привет. Что это ты?

— Соскучился, длинноногая и безупречная.

— Женя, не говори больше так…

Он растерялся.

— И про твою топкую талию?

— Про талию особенно. Тем более что у меня теперь ее вовсе нет.

— Что же ты так?

— А это не только я, это и ты…

— Как? — Женька еще ничего не понял, но похолодел.

— Как? — переспросила Маринка. — Как обычно.

— Что ты хочешь сказать?

— Женя, ты, честное слово, как маленький.

— И давно?

— Да тебе-то какая разница? Не волнуйся — я не собираюсь делить с тобой ответственность. И на алименты подавать не буду. И в твой профком не пойду. Не звони мне больше никогда. Пока.

Женька тут же перезвонил. Сначала долго не снимали трубку, а потом загудели частые гудки и гудели все время, пока он звонил. До вечера. А потом опять безнадежный длинные гудки в холодной пустоте телефонной трубки.

Вот и еще один долг. Докатились, Евгений Иванович. Мало того, что вас хотели купить, вы, оказывается, еще и негодяй.

Ма уютно сидела в креслах; колени ее были укрыты любимым мохнатым пледом, поверх которого лежал раскрытый толстый том.

— Ты голоден? Вот яблоки, конфеты. Свари себе кофе, если хочешь. Правда, ни молока, ни сливок нет, но ведь ты все равно пьешь черный. Послушай, как прелестно пишет: «…Сердце его живо и радостно дрогнуло и устремилось навстречу. Казалось, он сам готов был сделать шаги вперед, но… «Нет, — сказал он против воли, неприятным голосом, — по своему обыкновению я не понтирую в собрании. Особливо после такого скверного обода». Шеншин равнодушно удивился, в глазах его сверкнуло недоумение и тут же пропало. Он засмеялся, щелкнул пальцами и, поклонившись кивком, вежливо, но небрежно, отошел назад. Лермонтов едва не сделал шаг ему вслед, покраснел и сильно закусил губу, стиснул перчатку…» Какой тонкий и точный психологизм, Женя! Какая пластика, какое ровное благородство языка!

— А кто это? — Женька с такой силой грыз яблоко, что ему щипало глаза.

— Право, не знаю. Тут нет начала. И конца тоже. Но я люблю такие книги: они будят воображение, дают простор мысли. Да, а как твои успехи у Марины?

— Никак. Мы поссорились. — Женька подбросил вверх конфету и попытался поймать ее открытым ртом. Она больно ударила его по губе и упала на пол.

— Что ты делаешь, Женя! — поморщилась Ма. — Подними ее. И не вздумай съесть. Помиритесь. Вы часто ссоритесь и всегда миритесь.

Нет. На этот раз навсегда.

— Неужели так серьезно?

— Ужасно, — сказал Женька, ползая по полу в поисках конфеты.

— Но бери ее в рот. И не грызи ты так яблоко. Возьми нож. Ну и что будет дальше?

— Переживу, — сказал он спокойно и холодно, снова почувствовав, как щиплет глаза. И понял, что не переживет — такая холодная, яростная тоска разлилась в сердце…

Несколько дней Женька не мог прийти в себя. Из самоуверенного и находчивого молодого человека он превратился в растерянного мальчишку, который нашкодил по глупости и теперь не знает, что делать, как поправить положение, не нанеся ущерба своему самолюбию и гордости, без меры развитых в нем Ма и Вальтером.

Все, что было ясно и прекрасно до этой поры, вдруг обернулось другой и вовсе нежданной стороной — стало страшно, жестоко и грязно.

Но, помучившись, потерзавшись, Женька довольно скоро обрел прежнюю уверенность, нахальство и уважение к себе, утешившись тем, что уж если он так переживает из-за Маринки, если он не уступил Вальтеру, значит, он все-таки честный и хороший человек, ему можно верить, его нельзя не любить.

И не все еще потеряно. Не стреляться же, в самом-то деле. Просто он ошибся по молодости, приобретая жизненный опыт, и нужно только взять себя в руки, побольше работать, чтобы скорее рассчитаться с Вальтером, и настойчиво добиваться восстановления прежних добрых отношений с Маринкой. Она наверняка его любит. А если любит, то простит. Они поженятся, родят, Женька напишет книгу, и все будет хорошо. Еще лучше, чем прежде. Теперь он поумнел, многому научился, на него можно положиться, его можно уважать.

Не откладывая, Женька за традиционным завтраком с Ма выложил ей первую часть своего плана.

— Ма, как ты посмотришь, если мы с Маринкой поженимся?

— Салфетку сложи как следует. И не горбись. В трех, по крайней мере, ситуациях порядочный и воспитанный человек должен держаться прямо: в танце, в седле и под дулом пистолета… А уж за столом — во всяком случае. Что значит — поженимся? И почему с Мариной?

— Что это значит, тебе хорошо известно, Ма. А почему с Маринкой — извини, мне одному решать.

— Ты с ума сошел! Девица из кордебалета! В нашей-то семье! Не комкай салфетку… Ты соображаешь, Эжен? Да и что за необходимость? Проводи с ней время, если это тебе ТАК уж необходимо, она довольно миленькая для этого, я ничего не имею против. В лучших семьях всегда так было, в этом нет ничего дурного. Но только будь осторожен, ты понимаешь, о чем я говорю. Иначе тебе в самом деле придется жениться. Знаю я этих танцовщиц! Или у тебя уже действительно есть причина для такой мезальянсной партии?

Женька сначала был ошарашен, потом возмутился и взял ее тон:

— Да, мамам, вы можете гордиться мною. Как и положено молодому повесе, я соблазнил и обрюхатил юную дебютантку и через положенное время стану счастливым отцом. А она оставит сцену и будет давать нежно любимой свекрови домашние концерты!

— Эжен, как ты можешь! — Ма швырнула на стол салфетку, подняла пальцы к седым вискам и вышла из комнаты.

Прошло несколько месяцев. Женька безуспешно пытался поговорить с Маринкой, даже ездил к ней домой, но она его не впустила. Тогда он поехал к Вике и провел у нее ночь. После этого ему стало еще хуже, хотя Вика и была с ним очень ласкова, будто понимала, как ему плохо, и хотела по-своему помочь. Она вообще сильно изменилась в последнее время, стала спокойнее и проще, без «закидонов». И Женьке иногда становилось не по себе, когда он ловил ее странный, задумчивый взгляд…

С Ма они практически не разговаривали. С Вальтером он тоже почти не встречался, они говорили только по телефону. О долге он напоминал и вел себя так, будто между ними ничего не произошло, не было никаких черных пятен и даже легкого облачка в их отношениях: был по-прежнему и вновь добродушен и доброжелателен, подшучивал над Женькой по поводу его успехов у Вики и выступлений в печати.

Здесь у Женьки тоже ничего хорошего пока не получалось. Следуя принципу: «опыт у нас кое-какой есть, конъюнктуру мы знаем, курочка по зернышку клюет», Женька дошел до того, что журналистика постепенно потеряла для него вкус престижности и взамен приобрела интерес чисто меркантильный. Он уже не мечтал об острых темах, а хватался за все подряд, лишь бы опубликоваться и получить гонорар — любой, даже самый условный. Его печатали всеядные издания на последних полосах в рубриках типа «Обо всем понемногу», «Это интересно», «Занимательные факты» и подобных им.

Как бы то ни было, но однажды Женька вытряхнул из коробки, куда терпеливо складывал гонорары, все накопленное деньги и пересчитал их. У него опустились руки. Сумма по сравнению с долгом была ничтожна. Она даже была меньше не на сколько-то, а в несколько раз. А ведь недалек ужо тот день, когда Маринка родит, и он обязан будет помогать ей хотя бы деньгами.

Он попытался продать магнитофон и транзистор, по их даже не приняли на комиссию — модели уже настолько устарели, что не годились даже радиолюбителям на запчасти. Действительно, хоть банк грабь! Женька познал отчаяние. Голое, острое, беспощадное…

Но судьба вдруг вновь улыбнулась ему. Надежда пришла с той же стороны, откуда начались и все его беды, — от Вальтера.

Он позвонил Женьке вечером и сказал, что нужно поговорить о делах, что, кажется, он придумал, как ему помочь. Женька неохотно согласился, не ожидая ничего хорошего от этого разговора. У него даже мелькнула подлая мыслишка о том, что если Вальтер снова предложит ему какую-нибудь нечистую сделку, отказаться он уже не сможет.

С тяжелым сердцем поехал Женька к Вальтеру. Настороженно прошел следом за ним в знакомый уютный кабинет. С опаской присел на краешек кресла. Воз удовольствия, равнодушно выпил предложенный кофе.

Вальтер внимательно смотрел на него, скрывая улыбку. Потом вдруг подошел и дружески положил руку на плечо:

— Не журись, казаче. Ты еще помашешь вострой саблей!

— Да уж! Намахался.

— Вот это мне нравится. Нравится, что ты во всем винишь только себя. Это вселяет надежды. Я ведь тоже оказался в довольно сложном положении. — Вальтер снова сел в кресло и закурил, давая понять, что переходит к делу. — Предложили мне на днях чудную дачку — отказаться нет сил, давно она мне снится. Да ведь и на покой пора. Буду цветы выращивать, вечером самовар ставить и трубку курить. Но, понимаешь, раздал почти все расхожие деньги, а капиталец трогать не хочется — трудности…

— Ну да, — кивнул иронически Женька — ему терять было уже нечего. — У одного похлебка жидка, а у другого — жемчуг мелок. Беда обоим.

Вальтер засмеялся:

— Не беспокойся. Я не собираюсь взыскивать с тебя задолженность по дружеской ссуде. Напротив, хочу дать совет. И если ты серьезно последуешь ему, если будешь настойчив и упрям, то очень скоро не только рассчитаешься со мной, но станешь самым богатым человеком в России. Удивляюсь только — как тебе самому не пришла в голову эта простая идея? Уж я ли тебя не учил? Но прежде ответь: насколько серьезны ностальгические разговоры Мари о фамильных ценностях, запрятанных в подвале какой-то вашей бывшей усадьбы?

— Не знаю, — изумился Женька. — Никогда не интересовался.

— А напрасно. Если эти сокровища существуют, то по нынешним временам им цены нет. На все хватит и внукам останется, чтобы вспоминали тебя добрым словом, понял?

— Нет, — еще больше удивился Женька. — При чем здесь я?

— Ты разочаровываешь меня. В тебе, оказывается, нет ни на копейку здорового, разумного авантюризма. Встряхнись, Жека! Поговори с своей Ма, подумай, поищи, приди и возьми эти сокровища. В этом деле море романтики и океан практицизма. Я бы сам за него взялся, будь я немного моложе и имей на это хоть минимум прав. Реализацию беру на себя. В качестве вознаграждения ограничусь суммой твоего долга. Годится? По рукам?

Женька пожал плечами. Ему сейчас, честно говоря, было совсем не до старинных кладов, ему бы на лесосплав или вагоны на Сходне разгружать…

Вальтер достал из бара бутылку виски, налил в рюмки и бросил на стол маленький кружок почти красноватого цвета. Женька взял его в руки — золотая монетка царской чеканки,новенькая, благородно блестящая…

— Ты знаешь, сколько она стоит по госцене? Триста тридцать. А на рынке — все пятьсот. Ну-ка припомни, что говорила Мари о спрятанных ценностях? Она называла их?

— От Ма я почти ничего не слышал. И вообще ее воспоминания требуют определенной корректировки, в них много фантазии, да я и внимания на них почти не обращал. Кое-что бабушка говорила, но я тогда совсем пацан был. Запомнил только, что там была какая-то необыкновенная брошь в виде летящей ласточки, украшенная брильянтами, золотые эфесы парадных шпаг, подсвечники, столовое серебро и еще что-то…

— А червонцы?

— Наверное, тоже. Бабушка мне подарила на будущее шестнадцатилетие одну монетку, но она не сохранилась, возможно, были и другие. Да, еще как-то Ма упоминала об очень красивой диадеме — прабабушка на каком-то торжество во дворце в ней была, ее тоже спрятали…

— Жека, Жека, не стыдно тебе? Да кровь ли у тебя в жилах? Да голубая ли она, как уверяет Мари? — Вальтер взволнованно взялся за бутылку и снова налил себе и Женьке. — Выпьем за успех нашего святого дела.

— Вольдемар Альбертович, — неуверенно спросил тогда Женька, поддаваясь его жесткому напору. — Допустим, эти сокровища существуют и я разыщу их, мне тогда действительно положено получить двадцать пять процентов их стоимости? Или существуют какие-то определенные условия? Ограничения?

— Что?! Какие двадцать пять процентов? Ты что — с Викой поссорился? Совсем перестал соображать!

— Но это ведь не мое…

— Народное, что ли? — с ледяной улыбкой спросил Вальтер. — Дурачок, это все принадлежит тебе по самому древнему и святому праву — по праву наследования. Все — до камешка в самом маленьком колечке. Двадцать пять процентов! Стыдно, гусар!

Женька не больно-то обольстился предложением Вальтера. Не шибко верил он в существование этого легендарного клада, о котором практически не было никаких сведений, кроме глухих намеков и предположений. Но и сразу отказаться от возможности рассчитаться с кредитором ему, давнему и почти безнадежному должнику, тоже было неудобно. Что он мог предложить навстречу? Просьбу подождать, и только. Кроме того, было в этом деле опять что-то нечестное и нечистое. Тайком искать, найти и присвоить то, что тебе не принадлежит, сбыть его потом по каким-то темным каналам — это ужасно, это почти воровство. Но тем не менее…

ГЛАВА 5

И вот в одно прекрасное утро за традиционным завтраком Женька очень тонко, как ему казалось, подвел Ма к разговору о якобы замурованном в степе кладе.

— Ма, а где у наших славных предков дом был в Воронеже, на какой улице? Не помнишь? Бабушка Настя ведь тебе рассказывала.

Мария Алексеевна подняла одну бровь и опустила другую. Она очень любила беседы о давно минувшем — они помогали ей мириться с настоящим, легче переносить воспоминания о неприятных событиях, пережитых в не столь отдаленном прошлом, и меньше думать о неумолимом будущем.

— В Воронеже? — задумалась, переложила салфетку. — В Воронеже… Нет, ты что-то путаешь, дорогой. Не греми ложкой — ты не в трактире. В Воронеже… В Петрограде был дом, это я хорошо знаю. Была дача в Ялте. Два дома в Москве, один из них на Тверской. Подмосковное где-то было. А в Воронеже?.. Нет, не помню. Ты что-то путаешь.

— Ну как же, Ма! Бабушка говорила…

— Не греми ложкой. И когда ты наконец оставить эту плебейскую привычку пить черный кофе? Правда, все равно — ни молока, ни сливок в доме нет. Бабушка говорила… Может, она кого-то из знакомых имела в виду? А, собственно, почему ты спрашиваешь?

— Да так, интересно. А про семнадцатый год она тебе что-нибудь рассказывала?

— Очень редко и неохотно. Она не любила вспоминать это время. И осуждать ее за это нельзя. Ведь тогда мы потеряли все, что веками добывали и преумножали паши предки, — славу, величие, положение в обществе… и многое другое.

— Неужели так ничего и не сохранили? — хитро улыбнулся Женька. — И не передавали из поколения в поколение?

— Эжен, — она называла его так, на французский манер, когда начинала сердиться и хотела напомнить, что, как достойная представительница древнего рода, рассчитывает на большее уважение и имеет право требовать его. — Эжен, ты до сих пор не научился правильно вести беседу. Если тебя что-то интересует, спрашивай прямо, и мне будет легко и интересно отвечать. Так о чем ты? Конечно, есть вещи, нетленные в веках: гордость за своих предков, например…

— Ну а что-нибудь более существенное?

— Ах вот ты о чем! Так, мелочи… Жалкие крохи на память о былом — символы, реликвии — ничего материального, кроме дуэльных пистолетов прадеда, с которыми он защищал свою честь у барьера. Что ты улыбаешься?

— А помнишь, Ма, ты как-то говорила, что бабушка Настя и ее тетка-княгиня прятали в семнадцатом году в каком то подпале фамильные ценности? Это разве не в Воронеже было?

Ма печально улыбнулась.

— Наконец то в тебе проснулся интерес к истории нашего рода. Но это скорее легенда, чем воспоминание. Что-то об этом я действительно слышала, но должного значения никогда не придавала, как, скажем, не придают значения семейному преданию о традиционном призраке в родовом замке. Да, да, в семнадцатом… Мы тогда решили трудное время в Швейцарии переждать…

— Ма, а почему «мы»? Тебя ведь тогда еще не было.

— Ах, как ты похож на своего отца — столько бестактности в каждом вопросе. Ведь ты разговариваешь с матерью. И вообще, меня огорчает твое явное пренебрежение к славе предков.

— Прости, Ма, — сказал Женька, стараясь подделаться под ее тон. — Я обещаю впредь не огорчать тебя. Так что там, в Швейцарии?

— У нас там какая-то родня была. Кто-то за кем-то был замужем: за бароном — не то прусским, не то французским, не помню уже сейчас его имени, да, пожалуй, и не знала его. Ну, естественно, взяли с собой только самое необходимое, а ценности оставили в России, до лучших времен. Но вот где? Знаю только твердо — не в Воронеже. Видимо, бабушка придумала этот город, чтобы запутать след, сохранить тайну, возможно надеясь на счастливый случай. А поговорить о прошлом, вспомнить ей порой хотелось, но она опасалась родни — многие ведь, как и она, остались в России. Вот она, видимо, и придумала Воронеж. Не комкай салфетку. Ты поздно сегодня?

— Как получится, еще не знаю. Но если не в Воронеже, то где? Как ты думаешь, Ма?

— Почему ты так настойчив? Уж не надеешься ли разыскать этот клад? Напрасно — давно уж, верно, его нашли и где-нибудь что-нибудь на него построили, какой-нибудь гигант индустрии. — Она улыбнулась. — Правда, я тоже немного грешна. Помню, как-то сказала бабушке (я еще со всем девчонкой была) — давай откопаем сокровища и поедем в Ниццу или Париж. Она посмеялась и ответила, что это невозможно, потому что этот дом отдали в распоряжение уездного уголовного розыска, а в подвале, где спрятаны ценности, разместили его архив. Ты давно не видел Марину? Она звонила вчера.

— Ма, ведь вы тогда жили в Москве? И если бабушка знала про уголовный розыск, то вполне вероятно, что этот дом совсем рядом.

— Господи, оставь ты, пожалуйста, меня в покое. Своими расспросами ты доведешь меня до мигрени. — Ма прижала пальцы к вискам. — Надеюсь, ты передумал на ней жениться?

— Не беспокойся — она мне не пара.

— Я и так уж не понимаю — что ты в ней нашел?

— Ушки, глазки, ножки, зарплата приличная. Она ничего не просила передать?

— Не помню. Кажется, хотела вернуть тебе какие-то книги.

Женька еще несколько раз в разговорах с Ма затрагивал эту тему и сам не заметил, как увлекся. Правда, пока его интересовал вовсе не возможный положительный результат поиска, а сам его процесс. По журналистской работе он знал, что люди порой находят древние и старинные клады, иногда очень ценные и редкие, но такой случай представлялся ему еще менее вероятным, чем крупный выигрыш в лотерею или спортлото (тем не менее билеты он в последнее время покупал и карточки заполнял — с отчаяния). Здесь же его привлекала направленность поиска, сопоставление фактов, выявление истины.

Что ему стало известно? Не много. Но и немало, чтобы методом исключения найти искомое.

Первое: усадьба, где предположительно были спрятаны ценности, располагалась неподалеку от Москвы, в направлении тогдашнего Тверского тракта и сейчас, вполне возможно, находилась уже в черте города. Это значительно сужало круг поисков.

Второе: само здание стояло на холме, подножие которого огибала речка. Дом был окружен большим парком, состоящим из дубов и лип, в парке сохранился каменный мост через овраг, где протекал ручей, был пруд с островом, была беседка с Амуром. Здание строил, по всей вероятности, Воронихин.

Третье: на куполе дома изнутри был изображен небосвод с легкими облаками, на одной из стен сохранилась роспись, сделанная в год завершения строительства и запечатлевшая первоначальный вид усадьбы.

И наконец, четвертое: в двадцатые примерно годы здесь размещался уездный уголовный розыск.

Посоветоваться было не с кем, да и нельзя, и Женька отобрал в издательской библиотеке соответствующие альбомы и каталоги и засел за их изучение. Сперва он только рассматривал фотографии и рисунки, читал подписи к ним, незаметно подпадая под очарование старины, восхищаясь умением и талантом древних зодчих, даже чувствуя гордость, будто и сам был причастен к их творениям. Он перебирал и любовался, как красивыми морскими камешками, новыми, по существу, для него и очень звучными словами: ампир, барокко, тосканские портики, фронтоны и эркеры, пилястры и декоры. По с каждым днем они становились все более близкими и попятными ему, наполнялись глубоким, неведомым ранее смыслом и наконец он стал читать их как музыкант мелодию с потного листа и она зазвучала в нем чудесной, проникающей в душу музыкой.

Копаясь в книгах, делая выписки, Женька постепенно становился знатоком архитектуры старинных дворянских загородных усадеб, планировки парков, построения ландшафтов и порой забывал о главной цели поиска — настолько все это было интересно, ново, необычно. Он стал посещать другие библиотеки, завел картотеку, несколько раз в группах энтузиастов выезжал по выходным дням на реставрационные работы, потому что открывшееся ему положение дел требовало немедленных практических действий. Чем глубже он изучал вопрос, тем тревожнее становилось на сердце за судьбу памятников старины и тем более нелепой и необъяснимой казалась сложившаяся ситуация: почему нам не хватает средств на сохранение бесценного, по всеобщему признанию, достояния. Парадокс времени, парадокс жизни? Или безответственность перед прошлым и будущим? Ведь все это уже достигнуто нашими предками, это уже сделано и, значит, должно остаться с нами навсегда. Не приведет ли потеря того, что уже создано ранее, к потере смысла перспективного строительства, не рвем ли мы безответственно связь времен, не прерываем ли живую пить истории?

В конце концов накопленный и выстраданный материал вылился в большую проблемную статью. Ее заметили и поддержали читатели, она была одобрена специалистами. Даже Федотыч на редакционной пятиминутке отметил Женькин успех и намекнул на свое своевременно оказанное влияние «в процессе становления молодого журналиста Е. Стригина».

Женька в душе улыбнулся невинному тщеславию редактора, мимолетно подумав о том, что Федотыч, в общем-то, прав, говоря о недопустимости дилетантизма в работе, но, к сожалению, этот важный момент остался практически незамеченным для него — именно в это время поиски замкнулись на трех подмосковных усадьбах. Они подходили почти по всем параметрам, но в одной из них не было моста, в другой — пруда и Амура в беседке, а третья, где были и пруд, и Амур, и мост через овраг, находилась слишком далеко от города. Не удалось, конечно, установить, в какой из них располагался уездный угрозыск. Это обещал сделать Вальтер, но он пока молчал.

И вот почти случайно, в книге «Из истории русской усадебной культуры XVII–XIX веков», отпечатанной в вепской типографии «Глобус», Женька обнаружил такую фразу: «Справа среди деревьев парка угадывается скрытая за ними беседка, знаменитая своими прекрасно найденными пропорциями. Десять высоких ионических колонн несут кессонированный с внутренней стороны купол. В центре на пьедестале некогда стояла ныне утраченная статуя Амура. Беседка напоминает храм — настолько изысканны ее формы. По красоте и совершенству архитектуры она, бесспорно, лучшая в Подмосковье». Речь шла об усадьбе Рождествено, принадлежавшей когда-то Измайловым, Оболенским, Строгановым, Щербатовым.

Несомненно, это была она — рядом с Москвой, но Тверскому тракту, ее огибала речка Люторка, в парке был мост через глубокий овраг, правда, не упоминался пруд и остров и ничего не говорилось о куполе здания усадьбы, кроме того, что «во втором этаже устроен круглый купольный зал с большим световым отверстием наверху и с колоннами коринфского ордера. Стены зала облицованы искусственным мрамором».

Женька сделал по привычке выписку и закрыл книгу. Похоже, он недалек от цели. Странно, по это почти разочаровало его. И почему-то вовсе не хотелось идти дальше. Прежняя дорога была хороша — она дарила много неожиданностей и открытий, чистых радостей поиска, причастности к истории земли Русской. Теперь же предстояло покинуть благородный путь искателя и с тревожным нечистым волнением ступить на заурядную и нечистую тропу кладоискателя. Было в этой роли что-то недоброе, низкое; чем-то она походила на роль осквернителя древних захоронений, а то и просто — жулика, лихорадочно шарящего по полкам и шкафам покинутого хозяевами дома.

Но, как всегда, в минуту сомнения позвонил Вальтер и радостно сообщил, что угрозыск в двадцать седьмом году занимал усадьбу Рождествено, что сейчас в ней дом отдыха для артистов Москонцерта и что он возьмет туда Женьке путевку на двенадцать дней, в двухкомнатный «люкс».

— Управишься за этот срок? То то! Все паши страдания, Жека, происходят от несбывшихся желаний. Выхода два — иметь поменьше и поскромнее желания или неограниченные возможности для их удовлетворения. Скоро, друг мой, ты поймешь разницу. Запиши эту мысль. Она того стоит. Договаривайся на работе, смело бери за свой счет — фирма «Вальтер и компания» платит за все. Путевка с двенадцатого — торопись. — И он повесил трубку, словно ждал и боялся возражений.

Но взять отпуск сразу не удалось: Федотыч, как чувствовал, дал Женьке задание съездить к какой-то тете Маше, у которой узко много лет протекает потолок, а строители и хозяйственники никак не договорятся, кому латать крышу.

Ты с ней повнимательнее, подобрее, — сказал Федотыч. Это женщина не простая, в войну разведчицей была, потом в милиции служила, а сейчас одна осталась, и потолок у нее течет. Помоги, как полномочный представитель прессы. Сперва с ней поговори, а потом с начальством, от которого ремонт зависит. Если надо, письмо подготовь.

— Да знаю я, — отмахнулся Женька. — Пока.

Тетя Маша встретила его радостно, будто долгожданного гостя. Несмотря на трудную жизнь, а может быть и благодаря этому, она, видимо, была сильно отзывчива на доброе слово, на самое маленькое внимание, даже на обычную вежливость. Она вся светилась навстречу — глазами, молодыми зубами, морщинками возле рта и глаз: куда посадить, чем угостить, не дует ли у окна, не жестко ли сидеть, не слишком ли горяч чай?

Жила она, коренная москвичка, в коммуналке, с соседом — пьяницей и бандитом, которого боялся весь дом и не боялась одна тетя Маша.

В комнате ее, старой, московской, было как-то по-солдатски просто, по уютно. Печь в углу, тряпочный абажур над вязаной скатертью, диванчик с подушками и валиками, ручная швейная машинка. На стене, рядом с плакатом о 40-ле-тии Победы, висела под прозрачной пленкой ее старая военная форма — гимнастерка с орденом, пилотка и ремень, а под ними стояли латаные, но начищенные сапоги.

У Женьки оказались с собой конфеты и пачка печенья. Он положил их на стол.

— Вот хорошо-то! — обрадовалась тетя Маша. — Чай сейчас будем пить! Из самовара. Ну-ка, Женечка, тащи вон оттуда, из ящичка, уголечки. Сейчас вздуем. У меня ведь такая комната редкая, счастливая — с печкой. Я туда трубу приладилась выводить — чайком настоящим балуюсь. Только не выдай меня случаем, я ведь тайком. Вот хорошо. Вот и гость у меня. Теперь долго про это буду вспоминать. Как мы тут чай пили и беседовали.

— Тетя Маша, вы расскажите мне про потолок все по порядку: как течет, куда вы жаловались, что вам отвечали?

— А ну его, этот потолок! Да и не во всякий дождь-то он течет. Надоело уж людей беспокоить. Приспособилась — как сильно льет, я в другой угол перебираюсь, а туда тазик ставлю — нарочно купила. Только вот обои каждый раз отстают, ну я запас сделала, и чуть что — заново клею. Садись, садись. Попей чайку. Ведь после работы небось — устал, голодный. Садись вот здесь, уютнее.

После чая (Женька уже посматривал на часы) тетя Маша достала коробку из-под конфет с фотографиями. Она уж хотела взять все от неожиданного праздника — гость в доме!

— Вот! — с гордостью сказала она, сдвигая со лба очки и вглядываясь в пожелтевший снимок. — Орден мне вручают.

— А за что орден, тетя Маша? — заинтересовался Женька. — Расскажите, пожалуйста.

— Как за что? За золото. Я ведь радисткой в отряде была партизанском. Вот раз прислали за мной самолет, а паши той порой у немца обоз отбили с ценностями. Все там было: и картины дорогие, и иконы в окладах, ну всякая старинная редкость, и золото. Мы остальное все попрятали — там церковь была, так в подвал снесли и укрыли, а золото надо было в Москву везти — это в первую очередь. На самолеты, на танки. Ох и натерпелась я с ним тогда страху! Девчонка ведь совсем была. Самолет наш в пути подбили, сели мы на какое-то болото, немцы со всех сторон на нас, а я как квочка метаюсь — куда его девать? Растерялась. Миша, летчик мой, пулемет с самолета свинтил, лег под крыло, стреляет по ним, а мне кричит: «Беги, Машка, спасай золото, доставляй нашим!» Потом подальше отполз и самолет зажег, мол, нельзя оставлять, а на это золото мы сто таких построим, ты его только спаси. А я до сих пор все думаю: а людей мы разве на это проклятое золото построим, таких, как Миша? В общем, побежала я, как могла, все оглядывалась и в лесу все стрельбу слышала — сперва с пулемета, а потом — редкую, слабую — из пистолета… Вот… Дальше все пешком шла и по Мише плакала. И золото не оставила. Колясочку детскую по дороге подобрала, брошенную, уложила его, тряпьем прикрыла, так и спасалась.

— А что с летчиком? Погиб?

— Погиб, — вздохнула тетя Маша. — Только после войны уже. Миша из лагеря бежал, нашел меня, и мы поженились, а уж потом, в Москве, после войны его хулиганы зарезали. И я тогда в милицию пошла работать. В МУРе моя фамилия тоже на мраморной доске до сей поры висит.

Разделавшись с крышей и еще раз посетив тетю Машу, чтобы проверить, как начальник ДЭЗ сдержал свое слово, Женька намекнул Федотычу, что нашел хорошую тему и ему нужен творческий отпуск недельки на две. Федотыч неожиданно легко согласился, но дал попутное задание — написать о ходе посевной в районе и взять интервью у передового тракториста, который к тому же разыскал клад золотых монет. Надо сказать, чутье у Федотыча есть. Подозрительный становится к старости, подумал Женька.

Накануне отъезда Женька получил у Вальтера краткий инструктаж.

— Будь осторожен. Но держись в гордом одиночестве, но и не заводи близких знакомств: тебе потребуется часто оставаться одному, а от этих актеров журналисту так просто не отделаться. Не выделяйся, тебя не должны запомнить. Когда найдешь место, где спрятан клад, никаких действий, никакой инициативы. Она в данном случае наказуема.

Собственно говоря, отъезд — это слишком громко. Женька доехал на метро до конечной станции, а потом за десять минут добрался автобусом до места — пансионат находился на самой границе Москвы и области.

Женька вошел на территорию усадьбы через ажурные, но ржавые железные ворота. Слева находился флигелек поздней постройки, где была администрация пансионата. У крыльца две лохматые собаки поднялись и вежливо отошли в сторону.

Женька сдал свою путевку, оформился и получил ключ от номера.

— Подождите минутку, — сказала бухгалтер. — Сейчас дед Витя освободится и проводит вас.

Дед Витя — давно небритый старик с красным носом, в красной нейлоновой куртке и фирменных джинсах, заправленных в кирзовые сапоги, — вышел из кабинета директора и всем подмигнул.

— Втык давал начальник. За это дело, — он щелкнул пальцем по горлу. — То-то мне сегодня собака на сене снилась.

Они вместе вышли на крыльцо.

— Давай закурим, — предложил дед и уточнил: — Твои.

Женька достал сигареты, они сели на ступеньки. Впереди, в конце аллеи, виднелся среди деревьев старый дом. Отсюда он казался новым.

— Я тебя провожу, не бойся, — благодарно ворчал дед Витя. — Все тебе расскажу, по всем объектам проведу — хошь в бильярдную, хошь в библиотеку. А потом мы с тобой пива выпьем. Есть у тебя? Нет? Ну, достанешь. А сейчас вот иди пряменько по аллейке — как раз к заднему подъезду угодишь, там Степановну спросишь, она тебя на этаж введет. А я посижу еще, покурю.

Аллея, обсаженная старыми деревьями, была вымощена мелким красным кирпичом. В конце ее виднелся фонтанчик, построенный в тридцатые, видимо, годы, изображавший собой облупленного мальчика, удушающего в объятиях дельфина, в пасти которого торчала ржавая труба. Здесь аллейка разветвлялась и огибала фонтан широким кругом. Часть его уходила невысоким плавным пандусом под длинный крытый подъезд, тоже с ажурным навесом. Позже Женька понял, что этот круг был сделан, чтобы подавать к дому неповоротливые старинные кареты.

Прежде чем войти внутрь, Женька обошел дом. Как и положено, он стоял на холме, подножие которого огибала крохотная, вся в густых ветлах, речка. От нее по склону холма поднимался уже настоящий старый пейзажный парк, наверное, хорошо видный с балкона второго этажа, опирающегося на круглые колонны с капителями в виде классических гребешков застывших воли. Квадратный в плане дом имел еще по обеим сторонам полукруглые выступы — крытые застекленные балконы сразу на оба этажа. Дом венчал бельведер с тройными итальянскими окнами под сферическим куполом.

Издали дом казался почти новым. Но вблизи было обидно увидеть обвалившуюся местами штукатурку, завившуюся старую краску на рамах окон и на дверях, глубоко выцарапанные на колоннах разные слова. Двери с фасада были заперты, каменный пол открытой террасы засыпан прошлогодней листвой и сухими ветками, отпавшими с деревьев. А ведь здесь, наверное, когда-то пили вечерами чай и любовались видом парка в грустном свете заходящего солнца. По вечерней глади пруда скользила легкая лодочка с девичьей фигуркой на корме — в белом платье и шляпке с большими полями. Из раскрытых окон доносились звуки рояля и бой часов. Сонно чирикали птицы, трещали кузнечики и квакали лягушки. Ласточки чертили опаловое небо прихотливыми линиями стремительного полета…

И тут Женька подумал, что ведь это не чужие ему люди, а его собственные предки, родственники жили в этом доме, гуляли в парке и сидели в беседке над обрывом с книгой в руках, катались на лодке и удили карасей, ездили в экипажах, охотились, играли в карты и танцевали при свечах. И почему-то не хотелось думать о том, что они обижали дворню и на конюшне пороли людей…

С неизъяснимым чувством, близким к грусти, вошел Женька в старый дом.

В просторной прихожей, с деревянной вешалкой с барьером, оставшейся от старого времени, и высоким трюмо с бронзовой рамой зеркала, висела на самом видном месте застекленная табличка. Женька подошел поближе. В ней говорилось о том, что Рождествено — образец загородной усадьбы рубежа XVIII–XIX веков, что она охраняется государством, что усадебный дом построен, по всей вероятности, известным русским зодчим Воронихиным, воспитанным в семье Строгановых…

Вышла из своего закутка за вешалкой Степановна, как догадался Женька, взяла у него квиточек-направление и сказала:

— На второй этаж вам, молодой человек. Апартамент твой номер первый. Обод в тринадцать часов. В номере шибко не курить, и чтоб в двадцать три часа гостей женского пола не было. Отдыхайте на здоровье.

Пройди мимо большого зала с огромной бронзовой люстрой и расписанным военной атрибутикой потолком, Женька поднялся по дубовой лестнице, вроде бы винтовой, но с квадратными пролетами, отпер дверь и осмотрелся. Номер был обставлен по-современному, в нем был даже городской телефон и цветной телевизор — постаралась фирма Вальтера.

Женька поставил сумку в угол и сел в кресло. За окном раскачивались ветки старого дуба и синело между ними весеннее небо. Может быть, подумал он, когда-то в этой комнате его бабушка так же смотрела в окно на синее небо и колеблемые ветром ветки деревьев. Только она была здесь хозяйкой, а он забрался сюда как вор.

ГЛАВА 6

Несколько дней Женька осваивался, входил в коллектив отдыхающих, привыкал к распорядку и никаких разведывательных действий предпринимать не торопился. Не хотелось, но правде говоря.

Народ здесь подобрался веселый, легкий — в основном суматошная и безалаберная артистическая братия, в общем-то безобидная и простая, но с незначительными вывертами в плане причастности (действительной и мнимой) к большому искусству.

Днем обычно или разбредались по окрестностям, гуляли в парке и сидели с удочками на речке, либо выполняли план пансионата по реализации культурной программы, либо налетали на окраинные промтоварные магазины, где нет-нет, по удавалось оторвать что-нибудь остродефицитное и небывалое, что никаким путем нельзя было достать в городе.

Но вечерами, после ужина, все собирались в гостиной, где в центре под бронзовой люстрой стоял черный рояль, а по стенам — большие удобные кресла. Женщины приносили с собой вязанье, мужчины тяжело сопели над шахматными досками, кто-то, не маскируясь, откровенно дремал, деликатно всхрапывая, а из самого дальнего уголка, возле камина, где «тусовалась» молодежь обоих полов, доносились как шаманские заклинания — сьюты, бутсы, брейк-дансы, ньювейвы и прочие хэви метал рок.

Словом, интимный, семейный вечерок. Видимо, сама обстановка старого дома, его теплые степы порождали у людей это стремление к тихому уюту, к неспешным спокойным и доброжелательным беседам, которым нет места в обыденной жизни.

Иногда молодежь бунтовала и требовала танцев. И тогда сколачивали ансамбль (инструменты были), и до глубокой ночи подпрыгивала посуда в шкафах и бутылки с минералкой на тумбочках.

Иногда кто-нибудь подходил к роялю, играл и пел. Потом пели вместе. Потом в орбиту стихийного концерта вовлекались мастера оригинального жанра, рассказчики-юмористы, а то и жонглеры.

Но чаще всего приходила старушка библиотекарша Зоя, ставила на крышку рояля два больших канделябра с настоящими свечами. Мужчины чиркали спичками, гасился верхний свет, и Зоя весь вечер пела старинные русские романсы. Она, наверное, знала их все. Потому что за все время Женькиного здесь пребывания ни разу не бисировала и не повторилась.

А порой по особому распоряжению директора приходил дед Витя с охапкой березовых поленьев, сваливал их в камин, подмигивал всем и вытаскивал из карманов куртки бересту. И тогда смолкали речи, люди задумчиво смотрели в огонь и не спешили расходиться по своим комнатам. А наутро были особенно предупредительны и внимательны друг к другу…

Как-то вечером Женька заставил себя позвонить Вальтеру. У того завелась новая игрушка. Едва Женька набрал помер, что-то щелкнуло, и послышался знакомый, по какой-то неживой голос:

— Вам отвечает электронный секретарь адвоката Вальтера. Его сейчас нет дома. Сообщите, пожалуйста, кто вы, но какому вопросу, помер вашего телефона и время, когда вам можно позвонить…

Женька почему-то разозлился и, не став сообщать, «когда вам можно позвонить», бросил трубку.

Собственно говоря, докладывать Вальтеру было нечего. Кроме того, что Женька окончательно убедился в существовании клада и в том, что он находится именно здесь.

Произошло это почти случайно. Он разговорился с библиотекаршей Зоей (почему-то все, несмотря на возраст, звали ее именно так) и проболтался, что когда-то этот дом принадлежал его предкам.

Зоя всполошилась, захлопала глазами, забила крылышками. Она жила здесь очень давно, бережно вела и хранила историю усадьбы, собирала по крохам все, что имело к ней даже самое косвенное отношение, а тут, как же, прямой потомок князей под кровом дедовского дома, это трогательно и прекрасно!

Они потребовали от Женьки живого рассказа, преданий и воспоминаний, она раскрыла блокнот, но Женька, понятно, разочаровал ее:

— Я ведь сам недавно узнал об этом. В семье была не принята эта тема…

— Понимаю, — сочувственно вздохнула Зоя.

Ее энтузиазм и внимание были Женьке на руку, и грех ими не воспользоваться.

— Зоя Петровна, я читал, что прежде в усадьбе была беседка с Амуром, сфинкс какой-то каменный в парке, купол необыкновенный… Это так или я что-то путаю?

Она улыбнулась, счастливая и польщенная, довольная тем, что может поделиться накопленным.

— Все это так. Но сфинкса вывезли из усадьбы еще до революции — кому-то продали, Амур утрачен уже в наше время, а купольный зал мы реставрируем. Пойдемте, я покажу.

Зоя быстро разложила по столикам газеты, выключила свет и заперла дверь.

Они поднялись на второй этаж, прошли мимо Женькиного номера коротким коридорчиком и вошли в круглый зал. Он был в каких-то самодельных, шатких лесах, пол и колонны укрыты полиэтиленовой пленкой.

— Вот, видите, — она повела рукой над головой. — Купол начинается от этой круговой балюстрады, за ней скрыты окна, они освещают купол и создают иллюзию ясного неба.

Краски на куполе поблекли, появилась какая-то белесая пелена на них, но от этого впечатление только усилилось — казалось, будто над головой действительно голубые летние небеса, подернутые легкими облаками.

— Здесь была домашняя, не парадная столовая, для своего, интимного круга. В центре стоял круглый стол, сейчас он у краснодеревщика, а вот тут, между колоннами, были всякие козетки и банкетки, и лифт — по нему блюда подавали наверх прямо из кухни…

— Ничего себе! — удивился Женька.

— Да, да, не такие уж дикие были наши предки. В одной из комнат мы даже обнаружили что-то вроде стационарного пылесоса — такие коротенькие трубочки по углам у самого пола. Каким-то образом в них создается тяга и из помещения высасывается наружу пыль. Вообще говоря, Женя, — она понизила голос, — дом этот таинствен и полон загадок. Не говоря уже о том, что до сих пор не установлено, кто его строил, почему он так часто менял хозяев, здесь происходят загадочные вещи. Даже поговаривают, что в подвале видели привидение в белом и со свечой. А в сорок первом году сюда пробрался диверсант и попытался его взорвать. Он продолбил в подвале дыру в стене и, видимо, хотел заложить в нее взрывчатку, но ему помешали. Зачем он хотел это сделать? Это ведь не военный объект, правда?

На это был один ответ, но Женька, конечно, промолчал. Видимо, у кого-то с той стороны уже не хватило терпения ждать, он перебрался через линию фронта и попытался добраться до сокровищ. Значит, у него были точные сведения, был какой-то ориентир. И если он не смог добыть клад, видимо, получилась какая-то накладка. Ведь это серьезная зацепка, она может стать подсказкой. В Женьке заговорил азарт. Нужно найти способ поскорее пробраться в подвал, посмотреть все на месте.

Дед Витя по штатному расписанию числился истопником. Но прямые свои обязанности выполнял, естественно, только зимой, а в остальное время был на подхвате. Причем особой трудовой доблести не проявлял, незаметно отлынивая от всех поручений начальства, умело перекладывая их не только на персонал пансионата, но и на отдыхающих. Да еще с удивительным нахальством, представляя себя деятельным и незаменимым, занимался откровенным мздоимством.

Котельная, где дед втихаря пожинал его плоды, а порой и ночевал, перетрудившись за день, была в подвале дома. Но поскольку дед Витя умело соблюдал конспирацию, ключи от подвала остались только у него — все другие потерялись в разное время.

Как-то, когда дед заявился к Женьке за якобы обещанным ему еще по приезде пивом, он спросил его:

— А что, дедушка, правду говорят, что ты в подвале привидение видел?

— А то! Кажный день, то есть ночь, вижу. Вот как тебя — белая вся, только рука из белого торчит со свечой. А свеча — яркая, не колышет пламенем, не гаснет. Хошь посмотреть? Прям щас покажу. Не забоисси токо?

Женька не забоялся, и они, выбрав спокойное время, когда привезли нашумевший фильм, спустились в подвал. Дед Витя светил керосиновым фонарем, размахивал им и все шептал: «Не шуми, сейчас покажется, вон за тем углом».

Женька внимательно осматривался, но разглядеть стены за всем тем хламом, что накапливался здесь годами, ожидая отправки в ремонт или на свалку, было просто невозможно. Как здесь искать нужное место, как простукивать стены, если до них не доберешься, не подступишься?

— Я слышал, что какой-то враг здесь стену долбил, чтобы дом взорвать. Не знаешь, где это, заложили дыру или нет?

— Как не знать! — обрадовался дед, поскольку демонстрация привидения не состоялась. — Аккурат вот здеся, за энтим ларом. Видишь, сверху крюк железный вбитый — вот в самый раз под ним.

А что это за крюк?

Кто же ого знает. Вешали на нем что-то-нибудь. Их здеся два таких — энтот и вон тама, за зеркалом. — Дед махнул фонарем в другой угол, где прижалось к стене большое тусклое зеркало в резной раме и на массивной резной подставке.

Женька похолодел внутри. Вполне вероятно, подумал он, что именно крюк и был главной приметой. Тогда, в войну, человек, который пришел за кладом, выбрал не тот крюк. Возможно, он даже не знал, что их два, и начал разбирать стену под первым, который разглядел в подвале.

Женька взял у деда фонарь и подошел к зеркалу. В нем, тусклом и затянутом лохмами паутины, слабо отразился язычок пламени. Зеркало нетрудно будет отодвинуть от стены. Женька поднял фонарь повыше. Над зеркалом и вправду торчал из стены ржавый, глубоко вбитый для какой-то надобности крюк.

— Да нету ее тута, — досадливо признал дед.

— Кого? — вздрогнул Женька.

— Привидении этой. Не всякий раз она кажется. Может, день не тот, может, погода для нее неподходящая, а нету — и все, не позовешь ведь. Пошли отседа.

Они выбрались из подвала, и дед Витя, запирая дверь, заявил:

— Ну вот, парень, я тебе все показал, объяснение сделал, теперь давай мне рубель, что ли.

— Какой рубель? — опешил Женька.

— И хотя бы круглый — мне едино хорошо.

— Да зачем тебе? На водку?

— Грубиян ты. Я водку не пью. У меня от ей, как это… ну эта…

— Аллергия? — подсказал Женька.

— Вот-вот, она самая, — дед не решился повторить за ним трудное слово. — Проявляется: руки после нее дрожат, голова трещит, и кожа на носу, видишь, какая красная. Нет, водка не по мне. А вот пиво в самый раз: и по достатку, и по возрасту, и по должности.

— Хорошо, — вдруг решительно сказал Женька. — Будет пиво.

Вернувшись к себе, Женька тут же позвонил Вальтеру и, выслушав его «секретаря», мстительно заявил: «Гусар — Вальтеру. Необходимо срочно доставить объект — коробку чешского пива. Расходы ваш счет. Обнимаю плечи».

На следующий день, чтобы не томиться ожиданием, Женька, кстати вспомнив о поручении Федотыча, решил съездить в колхоз, побеседовать с тем самым механизатором, который отрыл кучу денег.

Нашел он его с трудом. Сперва Женьку направили на машинный двор — вроде там этот Михайлов — то ли ремонтируется, то ли техобслуживание проходит. Женька побродил по двору, и его поразил налаженный там порядок — разметка, навесы для техники с табличками: какие машины и чьи, чистота, асфальт и ранние цветочки на клумбах.

Потом Женька пошел в поле. Как назло, оно оказалось самое дальнее. Хорошо еще, что часть пути удалось проехать на попутке.

Михайлов, молодой парень в аккуратном комбинезоне и кроссовках, недовольно заглушил трактор. Они сели под березкой, на краю поля. Было тепло, хорошо пахло свежей, отдохнувшей за зиму землей; за поднятой трактором полосой бродили блестящие на солнце грачи, ссорились, перелетали с места на место, торопились выбрать червяков пожирнее.

Михайлов достал из сумки старый плащ, расстелил его и расставил на нем обед — бутылку молока, вареную картошку, соленые огурцы и квашеную капусту в банке, нарезал хлеб.

— Закусывай, пресса. Не стесняйся, не объешь. Так чего ты хотел спросить-то?

Поговорили о посевной, о хороших порядках в колхозе, которые установил новый председатель, выбранный голосованием из пяти других, о бригадном и семейном подряде, о других важных делах. Потом Женька спросил о найденном кладе.

— Да чего там — простое дело, — отмахнулся Михайлов, будто каждый день выкапывал из земли золото. — Деревню брошенную раскатывали, председатель надумал там коттеджи строить — больно место хорошее, чистое, зеленое и у реки; ну, ковырнул бульдозерной лопатой избу — она так и покатилась, а из-под бревен чугунок показался, глядь, а в нем монеты. Обрадовался, конечно, удивился. В контору снес. Милиция приехала, все записали, посчитали, оформили. Мне, значит, двадцать пять процентов положено.

— И что ты на них купил?

— На детский сад отдал, на мебель.

— Чего?

— Обыкновенно. У нас сейчас молодых семей много, а старики-то не больно хотят с внучатами сидеть. Председатель затеялся садик строить, а на оборудование средств не хватает. Вот я и отдал.

— Ну ладно, — сказал Женька, закрывая блокнот. — А теперь не для печати. Просто для меня ответь. Ты знаешь, сколько одна такая монета стоит хотя бы по госцене? Триста тридцать рублей. А на рынке ты мог бы за нее все пятьсот взять. Сколько их было в горшке? Сто пятьдесят? Ну, считай.

Михайлов немного растерялся.

— Так это ж не мое.

— А чье?

— Ну не знаю… Но не мое же. Да и зачем мне столько? Зарабатываю неплохо. И дом есть, и в дому все, что положено. Чудной ты парень. Сам-то разве бы утаил?

— Не знаю, — честно сказал Женька.

Съездив в город, Женька зашел в писчебумажный магазин и купил коробку пластилина. Одну палочку вынул и, завернув в листок из блокнота, сунул в карман, а остальные тут же выбросил.

Когда он пришел в пансионат, Степановна передала ему картонную коробку с чешским пивом и сказала, что приезжал какой-то таксист с усами и наказал вручить это Стригину и еще привет передавал — от кого, говорит, он сам знает.

Женька забрал пиво и стал ждать деда Витю. Долго дожидаться не пришлось — дед явился сразу после ужина, со своей персональной кружкой и двумя худыми воблинами.

Женька поставил на стол несколько бутылок и стал неторопливо искать открывалку.

— Куда она делась?

— Брось ты, парень, — нетерпеливо отмахнулся дед, доставая из кармана ключ от подвала. — Вот мы ее как, — и он ловко подцепил бородкой пробку, она отлетела в угол. — Не простой ключик, золотой. Другого такого нет. Раньше я эти пробки зубами срывал, теперя нечем, невпопад торчат: которые справа, которые слева, а друг над другом во всем роте не найдешь. Пей, гуляй, дед Витя.

После двух бутылок дед настолько увлекся, что Женька без особого риска сделал слепок с ключа, повторяя про себя: «Не простой ключик — золотой. И другой такой будет».

Деда еле удалось выпроводить — он уже нацелился песни петь. Женька дал ему еще бутылку с собой и запер за ним дверь.

Вальтер снял трубку сразу, будто ждал звонка.

— У меня тут неприятности, — медленно проговорил Женька. — Я ключ от номера потерял.

— Понял, — сказал Вальтер. — Утречком Вовчика подошлю. Он поможет.

Утром действительно подскочил улыбающийся Вовчик, забрал коробочку со слепком и вечером привез ключ и сверток, в котором был полный «джентльменский» набор профессионального взломщика: молоток, зубило, какая-то железяка, похожая на монтировку, и электрический фонарик.

Вежливо поинтересовавшись, чем он еще может быть полезен, Вовчик укатил, прихватив двух старушек, которым срочно понадобилось в центр.

Дождавшись, когда вовсю разыгрались танцы, Женька оделся потеплее и спустился в подвал. Намерение у него было простое: достать сокровища, если он их найдет, и сдать в милицию. Если ему выплатят часть их стоимости — хорошо, он рассчитается с Вальтером, если нет — обойдется как-нибудь.

Что произошло той ночью в подвале старинного дома, мы уже знаем из первых глав этого повествования. Женька вынул из стены несколько кирпичей и обнаружил за ней железный ящик, вскрыть который он, конечно, не смог бы.

Он снова позвонил Вальтеру.

— У меня тут некоторые осложнения. Мне нужна помощь.

— Какого рода? — о готовностью осведомился Вальтер. — Говори проще, я пойму.

«Конспиратор чертов», — выругался Женька про себя.

— Мне тут попался какой-то железный ящик, вроде шкафа…

— Понял. Значит, все получается?

— Похоже на то.

— Я поищу одного умелого человечка. Потом позвоню тебе и сообщу, как его встретить. Жди. Рад за тебя. Искренне рад.

Встретив у ворот усадьбы этого «человечка», похожего на обыкновенного слесаря-сантехника, с трепаным саквояжиком в руках, в плаще с поднятым воротником и мятой кепчонке, Женька незаметно провел его в помер во время тихого часа.

— В двенадцать ночи, — сказал тот, — Вольдемар будет ждать тебя у ворот, в машине. Товар передашь ему, а сам останешься здесь до конца срока. Понял? — и больше он не промолвил ни слова.

Ночью, лишь затих во сне старый дом, Женька провел его в подвал и показал пролом в стене.

Человечек натянул перчатки, быстро разложил свой саквояж, достал сперва какой-то острый крючок и поковырял им в забитой ржавчиной и вековой пылью ключевине. Потом стал вынимать и прилаживать то одну, то другую железку. Все это молча, беззвучно — ничто не звякнуло и не загремело. Только периодически, как заведенный, он все время оглядывался назад через левое плечо.

Затем послышался тихий, жужжащий звук дрели, потом тихий стук, а потом он большими ножницами, как консервную банку, стал взрезывать дверцу.

После этого он взял в руки что-то вроде гвоздодера с плоским раздвоенным концом и отогнул подрезанный прямоугольник, нагнулся, выпрямился, шагнул в сторону и прошептал, не выпуская ломика из рук:

— Гляди-ка!..

Женька наклонился к темному отверстию… И тут что-то страшно тяжелоеобрушилось ему на затылок. Он безмолвно и покорно упал лицом вниз.

Женька очнулся от холода и боли. Открыл глаза, не понимая, где он, не помня, что с ним случилось. Было темно. Нестерпимо болела голова и лицо, которое он разбил, падая.

Он потрогал затылок, почувствовал под рукой что-то мокрое и липкое. Достал зажигалку и с трудом чиркнул непослушными пальцами. В слабом свете увидел свою ладонь в чем-то черном и догадался, что это его кровь. Его знобило и подташнивало, он тяжело, с хрипом дышал, и ему все время казалось, что это дышит так трудно кто-то другой, за его спиной.

Женька протянул руку с зажигалкой к отверстию в стене — там было пусто. Только рядом, на каменном холодном полу, покрытом кирпичной крошкой, лежал высохший букетик цветов, стянутый серой от давности ленточкой. Он тут же рассыпался в пыль, когда Женька тронул его.

Подавляя стоны, он встал, приложил к затылку носовой ипаток. Потом побросал в саквояж разбросанные инструменты, через силу придвинул на старое место зеркало, выбрался из подвала и вышел на улицу.

Ночь была темная и сырая. Женьке стало немного легче на свежем воздухе. Он доковылял до ворот, выглянул — ни Мишины, ни Вальтера не было. Женька посмотрел на часы — почти три.

Он вернулся в свой номер и позвонил. Ни электронный секретарь, ни сам Вальтер ему не ответили.

Женька, как мог, привел себя в порядок, собрал вещи и прилег. Голова кружилась и все еще болела. После холодной воды сильно щипало ссадины на лице.

Он ни о чем не думал, ничего не пытался понять. И скоро забылся тяжелым сном, похожим на обморок.

Очнулся он под утро, еще раз сполоснул лицо и потащился в медпункт. Медсестра ахнула и засуетилась.

— С лестницы вчера упал, — объяснил Женька.

Она промыла ему рану на затылке и ссадины на лице, забинтовала голову и сделала какой-то укол.

— Вам надо в больницу.

— Вызовите мне такси, — попросил Женька.

— Какое такси? Нужно вызвать «скорую». Вас надо лечить. Я ведь вам оказала только первую помощь.

— Хорошо, если не последнюю, — мрачно попытался шутить Женька. — Закажите такси, я съезжу домой, а оттуда в свою поликлинику.

Когда пришла машина, Женька еще раз позвонил Вальтеру. Никакого ответа — только длинные пустые гудки.

ГЛАВА 7

Дополнят наш рассказ стажеры районного управления внутренних дел Сергей Оболенский и Яков Щитцов.

«Мы сидели в кабинете Якова и, скучая, просматривали какое-то старое дело, которое подсунул нам наш начальник для ознакомления и приобретения опыта.

В дверь постучали.

— Да! — радостно заорал Яков. — Можно! Можно! Входите!

Вошел симпатичный паренек с забинтованной головой и сумкой через плечо.

— Меня ваше начальство к вам направило. Я тут дел натворил…

— Охотно верю, — сказал Яков. — Рассказывайте.

— Хотел государству клад передать, а его у меня украли.

— Да что вы! И много украли.

— Я в драгоценностях не очень разбираюсь, тем более в старинных, тем более что и не видел их толком, но, думаю, больше миллиона, если на деньги.

— Имейте в виду, я вам абсолютно верю, — с намеком заметил Яков. — И кто же его украл, этот клад?

— Жулик один, взломщик, профессионал. Мне его Вальтер подсунул, когда я стенку взламывал в подвале. Я думаю, это все подстроено было, они сговорились. А клад он, наверное, Вальтеру передал.

— Это который Вальтер? Не адвокат ли? — Мы переглянулись.

— Адвокат. Вольдемар Альбертович. Он меня уговорил этот клад разыскать, соблазнил деньгами, да я еще и должен ему кучу денег. Правда, я потом решил все государству сдать…

— За четвертую часть стоимости?

Парнишка опустил глаза:

— За двадцать пять процентов. А это его инструменты. Он там их бросил. — Он брякнул на стол сумку. — Здесь даже горелка газовая с баллончиками есть. Может, вы по ним его найдете?

— Вот что, — сказал Яков. — Чтобы правильно решить, кого нам и как искать, давайте поговорим по порядку, под протокол. Садитесь.

Паренек как-то облегченно вздохнул, уселся и начал рассказывать.

Когда Стригин закончил свой, полный драматизма рассказ, я повел его на перевязку и освидетельствование, а Яков отправился к начальству.

— И что ты об этом думаешь? — спросил Яков, вернувшись от Егора Михайловича.

— Фантастика! Ильф-Петров и Монте-Кристо! А что начальство?

— Указание такое: выехать на место происшествия и к вечеру доложить свои соображения по плану оперативнорозыскных мероприятий.

— Значит, верит…

— По-моему, у него есть какие-то данные. — Яков был озабочен. От его веселого настроения не осталось ни следа. — Михалыч намекнул, что если мы с тобой хотим успешно завершить стажировку и выйти на самостоятельную работу, то действовать надо очень решительно и результативно. Если подтвердятся некоторые данные, дело могут у нас в любую минуту забрать. Ну, поехали?

Осмотр места происшествия дал нам немногое. Эксперт-криминалист сфотографировал взломанный ящик в стене, взял пробы с его стенок и дна, обещая к вечеру представить предварительное заключение.

— Думаю, оно будет положительным. — Он протянул ладонь, и мы увидели горсть каких-то серых горошин.

— Что это? — спросил Яков.

— Жемчуг. Видимо, нить, на которую он был нанизан, истлела, и жемчужины рассыпались. Интереса они никакого уже не представляют, жемчуг «умер», но косвенно подтверждают предположение о том, что в этом ящике могли быть и другие ценности. Нетленные, так сказать. Я поеду в управление и надеюсь к вашему возвращению высказаться более определенно.

Мы опросили персонал пансионата, отдыхающих. Никто ничего, естественно, прошлой ночью не видел и не слышал. Только одна бабуля, известная в прошлом эстрадная певица, страдающая ностальгической бессонницей, заявила, что видела свет фар и слышала шум отъезжающей машины.

Когда мы вернулись в управление, Яков нетерпеливо позвонил эксперту, покорно воспринял его вполне объяснимое негодование и заискивающе попросил сообщить по телефону хотя бы самое главное.

— Ну? — спросил я его, когда он положил трубку.

— Вкратце так: пробы показали высокую концентрацию элементов золота и серебра… — Он посмотрел на часы. — В шесть нам надо докладывать.

Егор Михайлович в отставку, как грозился, не ушел. Сказал, что без его догляда мы совсем распустимся. Он нас принял, он нас и выпустит. Будет из нас толк — целиком его заслуга, ни с кем делить не надо, а если не оправдаем его надежд — сам виноват, видел, что ему за фрукты подсовывают. Один бесцеремонный Яшка чего стоит. Егор Михайлович даже, по-моему, его немного побаивался. Когда Яков, стукнув дверью, входил в его кабинет, начальник вздрагивал и начинал часто моргать. Но Яшку такие тонкости не смущали. Он уже считал себя достаточно опытным следователем, чтобы не уважать авторитеты.

— Курить можно? — спросил он, плюхаясь на стул.

— Ты, между прочим, один у меня в кабинете куришь. И пепел в цветочные горшки стряхиваешь, и окурки туда тычешь, а цветы вянут от этого.

— Поливать их надо, Егор Михайлович, — буркнул Яков. — А пепел — та же зола, удобрение.

— Ну, поучи меня, поучи. Вот Оболенский не учит, он сам учится. И нечего мне возражать. Докладывайте, что вы там надумали.

Яков изложил наши соображения.

— Значит, вы выдвигаете пока две рабочие версии: этот неизвестный взломщик передал добытые великим трудом сокровища адвокату — первая; и вторая — никому и ничего он не передавал, а оказался умнее и Вальтера и Стригина и сейчас дремлет на верхней полке плацкартного вагона в поезде Москва — Владивосток, так? Слабо.

Мы промолчали.

— А сам Стригин не вызывает у вас никаких эмоций? Об этом не думали?

Мы переглянулись.

— А других лиц, так или иначе причастных к похищению клада, вы исключаете вовсе? Например, шофера такси… как его, — он заглянул в бумаги, — Владимира Новикова. Ведь, судя по всему, он весьма в курсе дела. А не было ли сообщников у взломщика? И был ли он вообще как таковой? Несерьезное начало, ребята. Работайте сильнее. Особенно по Вальтеру. Есть на него кое-какие сигналы. Недобросовестный человек.

— Посадил дед репку, стал дед репку из тюрьмы тащить, да? — осмелел Яков.

Егор Михайлович уклонился от прямого ответа.

— Поднимите дела этого адвоката…

— За какой примерно период? — перебил Яков.

— Начните с нынешнего года и идите дальше, назад.

— В глубь веков?

— Да, — рассердился Егор Михайлович, — если понадобится, то и вглубь. И просмотрите параллельно информацию о кражах со взломом. Подчеркиваю — параллельно, во времени и в пространстве. Водителя такси допросить сегодня же. И построже, с доставкой в управление.

Началась работа. Сразу оговорюсь, что далее не буду подробно рассказывать обо всем, что пришлось сделать, а сообщу лишь те факты, которые были кропотливо выбраны нами из целого вороха информации, и те последующие драматические события, которые так или иначе привели нас к раскрытию преступления и к развязке этой правдивой истории.

Вот что показал водитель такси Владимир Новиков, ранее судимый:

«Адвоката Вальтера Вольдемара Альбертовича знаю. Он был моим защитником на суде. Меня тогда оклеветала одна гражданка.

Отношения между нами обычные — водитель и клиент. Никаких особых поручений его я не выполнял. Ах это? Да, есть у него знакомый парнишка. Кажется, вы правы — Евгений. Фамилии его не знаю. Вальтер об нем шибко заботится, вроде как об незаконном сыне, хотя вместе не живут.

По просьбе Вальтера отвозил ему в пансионат «Рождествено» какие-то вещи. Кажется, будильник и книги. Точно не скажу.

Больше ничего по заданным вопросам сообщить не имею».

— Видимо, здорово он обязан Вальтеру. Режь — ничего не скажет, пока у нас не будет достаточно фактов, — сказал Яков. — А что Стригин показывает?

— Вальтер фактически вытащил Новикова из тюрьмы. Обещал помочь с квартирой. Использует как личного шофера и человека для особых поручений.

— Силен Вальтер. Но почему он исчез? Не в его интересах скрываться.

— Я думаю, скоро объявится. И роль его в этом деле весьма туманна.

— Что у нас на него есть?

Я показал Якову собранный материал на Вальтера. Мы склонились над ним как прилежные ученики.

«Профессионально недобросовестен. Берется за «скользкие» дела. Имеет обширную клиентуру среди работников торговли, общественного питания, сферы обслуживания. Поддерживает связи с лицами, ранее осужденными и отбывшими наказание. Имеются непроверенные данные, свидетельствующие о фактах незаконного приобретения драгметаллов, антиквариата. Морально нечистоплотен».

— Силен Вальтер, — повторил Яков. — Прыткий мальчик, способный.

— Да, — согласился я, — на все способный. Только вот где он?

Яков вдруг ткнул пальцем в телефон:

— Сейчас позвонит, спорим? На твою ручку с электронными часами. А я поставлю против нее пачку сигарет.

Я не стал рисковать своей ручкой, на которую Яшка давно положил глаз, и правильно сделал — телефон зазвонил, повинуясь его неизящному жесту.

Яков терпеливо ждал и снял трубку только после пятого звонка.

— Следователь Щитцов, — назвался он.

— Это адвокат Вальтер звонит. Я хотел бы сделать заявление. Полагаю, вы давно этого ждете.

— Заезжайте, сказал Яков. — Адрес знаете?

Вальтер оказался солидным, знающим себе цену человеком и умеющим ее показать. Он поклонился, вручил нам свои карточки и важно сел у стола, закинув ногу на ногу, положив на колени трость.

Подробно излагать здесь содержание нашей беседы нет необходимости. Суть же заявления адвоката свелась вкратце к следующему. Как-то Вальтер в дружеской беседе за рюмкой вина шутливо поинтересовался у Стригина — верно ли, что в их семье существует предание о фамильных ценностях, запрятанных в семнадцатом году, — не предполагая даже, что мальчишка всерьез воспримет его слова. «Однако, испорченный воспитанием одинокой матери, авантюрист в душе, Стригин, видимо, увлекся поиском клада. К чему это привело — известно. Преступное легкомыслие молодого человека, а может быть, и его тайный умысел (в этом еще предстоит разбираться компетентным лицам), похоже, навсегда лишило государство огромных ценностей, представляющих собой не только значительное материальное, по и духовное достояние страны. Насколько известно, среди вещей, составляющих клад, были подлинные произведения прикладного искусства, созданные нашим великим русским народом, в ту пору бесправным и угнетенным».

— Где вы находились в момент изъятия Стригиным клада? — спросил Яков.

— Как я могу ответить, — изумился Вальтер, — если даже не знаю, когда это произошло? Стригин позвонил мне только вчера и сообщил, что клад, найденный им, похищен неустановленным лицом. Я сразу же принял решение поставить в известность органы милиции. Не скрою, отчасти из соображений собственной безопасности. Мне не хотелось бы оказаться причастным к этой грязной истории.

— Тем не менее это факт, — сказал Яков. — Вы принимали в ней довольно значительное участие.

Вальтер встал, оперся рукой на трость.

— Молодой человек, смею вас уверить, что знаю законы лучше вас, и не советую тратить силы и средства на фабрикацию доказательств моей вины. Перед законом я чист. Говорю это с полной ответственностью как его представитель. Самое большее, что мне грозит — общественное порицание за легкомыслие. Но и это лишь в крайнем случае.

— А как же тогда объяснить появление на сцене этого неустановленного лица, нанесшего Стригину легкие телесные повреждения и, по всей вероятности, похитившего найденные ценности?

— Понятия не имею. У Стригина вообще очень подозрительный круг знакомых. Поищите среди них. Там есть интересные с точки зрения закона личности.

— Значит, вы категорически отрицаете свое участие в этом деле? Показания Стригина противоречат вашей позиции.

— По-моему, я высказался вполне определенно по данному вопросу. К сожалению, взаимопонимание между нами не достигнуто и приходится констатировать, что моя добровольная помощь органам трактуется ими превратно, я бы сказал, произвольно. Судя по всему, вы предпочитаете искать преступников среди честных граждан, которые искренне стремятся помогать вам в поиске истины. Странная позиция. Считаю своим долгом объективно информировать о ней ваше прямое начальство.

Женька Стригин, легкомысленно попавший в круговорот таких незаурядных и опасных для здоровья приключений, казалось бы, должен был стремиться поскорее выбраться из него, предоставив уполномоченным на это людям проследить дальнейшее развитие событий, а когда надо, и должным образом пресечь их.

Так нет же! Поразмыслив, что стало у него входить в привычку, он признал себя кругом виновным и потому обязанным лично поправить все, что испортил, искупить свою вину перед всеми. Найти и задержать этого жулика, который подло трахнул его фомкой по голове, разыскать сокровища и брякнуть их на стол следователя Щитцова или его грозного начальника, потом жениться на Маринке…

Женькины победы на пути исправления прервал телефонный звонок. Звонил Вальтер.

— Что с тобой? Куда ты пропал? — встревоженно вопрошал он.

— Это вы пропали, Вольдемар Альбертыч…

— Что у тебя стряслось? — прервал его адвокат. — Что случилось? Ты здоров?

— Относительно, — сказал Женька.

— Приезжай быстренько, расскажешь.

Вальтер стремительно ходил по комнате. За ним взлетали со стола бумаги, шарахались по углам стулья. Он хватал телефонную трубку, когда раздавался звонок, и вновь бросал ее на рычаг.

Женька внимательно наблюдал за ним, сдвигая время от времени сползавшую на глаза повязку.

Внезапно Вальтер остановился против него и нацелил ему в грудь палец, как красноармеец на известном плакате:

— Ты! Легкомысленный, несерьезный человек. Тебе ничего нельзя доверить! Как ты мог быть таким неосторожным и доверчивым?

— Но ведь это же был ваш человек…

— Не преувеличивай. Он — твой сообщник. Где его теперь искать? И зачем ты побежал в милицию? И что ты там наговорил?

— А куда было бежать? Вас я не смог найти…

— Я оказался прозорливее тебя. Как только истекло положенное время, я понял, что произошло, и бросился за ним в погоню. Я объездил всю округу, я с ума сходил, не зная, что с тобой, жив ли ты. Потом я вернулся в усадьбу, с трудом проник в подвал — о боже, что я пережил!

Женька слушал эту явную ложь и думал, что Вальтер, если бы не задалась его адвокатская карьера, все равно не остался бы без куска хлеба с икрой — любой театр с радостью предоставил бы ему свои подмостки.

— Повторяю свой вопрос: что ты наплел в милиции?

— Ничего я там не плел. Рассказал все, как было.

— Чистосердечно оклеветал меня, так? Меня! Человека, который столько для тебя сделал! Я почти стал твоим вторым папой. Отечески опекал тебя, не жалея средств. Но теперь я понял, какую коварную змею пригрел на своей доверчивой груди. Ты нашел неплохой способ избежать уплаты долгов. Меня — в тюрьму, а себе — сокровища! Где они? Куда ты их спрятал?

— Это уж слишком, — сказал Женька, вставая. — До свидания.

Вальтер сразу остыл, будто его выключили из сети.

— Прости меня. Я столько пережил. Я так волновался из-за тебя. Не будем горячиться. Будем советоваться. Нам нужно выработать согласованную линию действий. Ведь мы с тобой оба под подозрением, как ни прискорбно. Из этого положения нужно с честью выйти. Да и про сокровища не след забывать. Так что же ты им рассказал? Припомни, да поточнее.

Изучая сводки происшествий за последний месяц, я ничего подходящего не нашел. Пришлось поднимать более ранние материалы. Меня интересовали нераскрытые кражи со взломом, произведенные вполне определенным способом. Однако ничего похожего так и не нашлось. Я пожаловался Егору Михайловичу. Он посоветовал мне поискать в области. «Мог бы и сам догадаться, — приправил он свой совет, — это ведь элементарно».

Я съездил в областное управление и в первый же час работы нашел, кажется, то, что мне было нужно, — кража в сельском магазине, где был вскрыт железный кассовый ящик похожим на наш способом.

Захватив с собой снимки места происшествия в усадьбе Рождествено и набор воровских инструментов, который доставил Стригин, я поехал в Раменский район.

Районный отдел располагался в старинном купеческом особняке — крепком, приземистом и даже уютном. Перед входом в него, с двух сторон дорожки, были разбиты два садика, с яблонями и вишнями. Они уже зацветали, вокруг них вились пчелы. Под деревьями, повесив китель на штакетник, возился с лопатой молоденький милиционер, напевая и насвистывая. Прямо пастораль какая-то.

— Хорошо живете, — сказал я ему. — По-семейному.

Он виновато улыбнулся.

— Это у нас такая форма порицания. Как проштрафишься в чем-нибудь, так начальник в огород шлет. — И с мальчишеской гордостью добавил: — У меня по огороду самый высокий коэффициент трудового участия, чаще всех здесь работаю. А вы к кому?

Я сказал к кому.

— Второй этаж, шестая комната, эксперт-криминалист Васильев.

Васильев, оказывается, уже ждал меня, видимо, Михалыч ому звонил.

— Так, давайте ваши снимки, — сказал он после взаимных рукопожатий. — Сейчас посмотрим сначала на глазок.

На его столе уже были разложены фотографии взломанного магазинного ящика. Он стал их сравнивать с моими, легонько помечая что-то карандашом.

— Инструмент вы захватили? Мы этот ящик изъяли, так что сможем провести сравнительный анализ. Заключение я вам вышлю. А пока могу сказать с определенной достоверностью, что рука, похоже, действовала одна. Манера весьма характерная.

Еще день работы с картотекой, со старыми делами, и я вышел на некоего Николая Худякова, неоднократно судимого, местонахождение которого в настоящее время было неизвестно.

Яков тем временем, работая по линии Вальтера, нашел среди его бывших клиентов несколько квартирных воров и взломщиков. Один из них был Николай Худяков, по кличке Слесарь.

Таким образом, наши поиски сошлись на одной точке. Но где она?

Егор Михалыч посоветовал изучить его связи в преступной среде (это элементарно, как вы сами не догадались).

Нам удалось нащупать десять человек, которые так или иначе были связаны с Худяковым в определенном плане.

Восемь из них после проверки отсеялись — двоих уже не было в живых, четверо стали на путь исправления, двое находились под стражей. Оставались Александр Сухов, по кличке Сухой, и Виктор Круглов, он же Немец.

ГЛАВА 8

В обшарпанной пятиэтажке с подпертыми балконами, в почти пустой однокомнатной квартире на последнем этаже сидели на кухне двое и мрачно пили водку. На грязном, непокрытом столе стояли полные и валялись пустые бутылки, нехитрая закусь на газете; торчали в столешнице с силой вбитые финские ножи, которыми, пожалуй, вспарывались не только консервные банки.

— Я эту суку Вальтера хорошо знаю, — говорил один, худой без меры, тяжело ворочая языком. — У него кусок из пасти не вырвешь. Он Коляху убрал. Видать, в дележке не сошлись.

— Погоди, Сухой, жалиться. Может, оторвался Коляха, а? С таким-то товаром. Затаился где и терпит, пока шум пройдет.

— Дурак ты, Немец! Какой шум-то? Об этом товаре только и знали, что мы с тобой да Вальтер с Коляхой. А Коляху теперь не спросишь. Нет больше Коляхи. Другое дело — товар где?

— Мальца этого надо пощупать, что у Вальтера шестерит. И девку его, — прищурился Немец. — Без них не разобраться, кто куда и чего прятал. Гут?

— Хорошо говоришь. Возьмем их обоих. Который да расколется. А нет, так за Коляху душу отведу.

— Ну и гут.

Нежданно-негаданно вновь напросился на визит Вальтер.

Якова это разозлило.

— Наверняка пакость какую-то приготовил!

— Или очень обеспокоен, — добавил я. — Хотя одно другого здесь не исключает.

— Вот помяни мое слово, сказал Яков, — когда-нибудь он вот так же сам придет сюда и здесь останется. Надолго. Будет только на суд ездить в наручниках. Спорим?..

Вальтер начал разговор с извинений.

— Я был тогда расстроен, встревожен этим событием, к которому так или иначе оказался причастен. В какой-то степени это оправдывает мою резкость, но тем не менее считаю своим долгом извиниться Перед вами за нее.

Яков чуть заметно усмехнулся и «шаркнул ножкой».

Вальтер уловил его реакцию и продолжил;

— Объективно говоря, вы тоже не были глубоко тактичны. Ваши предположения граничили с прямым обвинением в мой адрес. Согласитесь, я никак не могу признать себя вдохновителем этой авантюры и тем более соучастником. В доказательство тому предлагаю свою помощь и посильное участие.

С этими словами он вынул из кармана магнитофонную кассету и положил ее перед Яковом.

— Что это? — спросил тот.

— Это запись моего электронного секретаря (была одно время такая простительная старику блажь). Она вам многое подскажет. Но прежде дайте мне возможность кое-что полепить по существу вопроса.

Вальтер сел свободнее, закурил и продолжил:

— В первую нашу встречу, признаюсь, я не был с вами до конца откровенен. Поймите меня: я оказался не просто в двусмысленном положении, но более того — под подозрением. И поэтому кое о чем умолчал, а кое в чем не был объективен.

— Иначе говоря, — непримиримо заметил Яков, — дали ложные показания.

Вальтер снисходительно покачал головой:

— Скажем так: добросовестно заблуждался. Так вот, я действительно подсказал Стригину эту идею с кладом, преследуя при этом две благородные цели. Во-первых, мальчик в последнее время вел весьма рассеянный образ жизни, и нужно было своевременно переключить его деятельность на более безобидную и полезную обществу. А во-вторых, как следствие распущенности, он сильно погряз в долгах, что, согласитесь, могло толкнуть его на крайность. Здесь же он в случае успеха мог преподнести государству весьма солидную сумму, а за счет положенных двадцати пяти процентов вознаграждения поправить свои дела. Я подчеркиваю, что имел в виду именно эти цели. Никакой корысти, личного интереса у меня не было и не могло быть… Подождите, не перебивайте меня, пожалуйста. И вот, когда Стригин почти добрался до сокровищ и оставалось только вскрыть этот железный ящик, я порекомендовал ему в помощь одного большого в прошлом специалиста по таким делам, ныне ставшего на путь исправления и заслуживавшего полного доверия. Я ведь и сам как-то обращался к нему, когда потерял ключи от сейфа. Но чужая душа воистину потемки. Прослушайте эту запись, и вам все станет ясно.

Я вставил кассету в магнитофон и включил его:

«— Говорит электронный секретарь адвоката Вальтера. — Сегодня, двадцатого мая, до шестнадцати часов он будет находиться на заседании коллегии. Представьтесь, пожалуйста, и…

— Запиши, секретарь, и передай хозяину. Слушай, Вальтер, ты ведь так и не вспомнил меня. А ведь было у нас с тобой общее дело — обещал ты мне срок до условного скостить, а вместо этого на три года закатал. Так что пора пришла расчеты свести. Парнишечку свово прибери — он там лежит, отдыхает, а товарчик со мной поехал, в теплые страны, к морю-окияну. Чтоб ты сдох, чувырла!»

— Надеюсь, вы все поняли? — спросил Вальтер. — Вот вам разгадка исчезновения сокровищ, если они там, конечно, были. Найдите этого медвежатника, и все станет на свои места. Только уж я его защиту на себя не возьму.

— Ну хорошо, — сказал Яков. — Спасибо вам. Сведения очень важные. Как его зовут? Где проживает?

Вальтер развел руками.

— К сожалению, у меня никаких достоверных сведений о нем нет.

Как же так? — удивился Яков. — Доверяете человеку с таким сомнительным прошлым такое важное дело и ничего о нем не знаете. Несерьезно.

— Упрек, увы, заслуженный. Я вышел на него через своего коллегу, а он, к прискорбию, на днях скончался. Бывает же такое…

— Бывает и не такое, согласен, — вздохнул Яков. — Вы что же, даже фамилии его не знаете?

— Он представился как Иванов. А его ссылка на прошлое несостоятельна. В моей практике не было этого дела. Либо он путает, либо умышленно заметает следы. Но это уже ваша епархия. Теперь, если позволите, откланяюсь — дела не ждут. Желаю удачи, молодые люди. Рад и впредь быть вам полезным.

После ухода Вальтера мы еще раз прокрутили пленку. Голос на ней был какой-то нехарактерный, бесцветный.

— Через платок говорил, — заметил Яков. — У меня вообще недоверие к этим пленкам. Что хочешь из них можно делать. Захотел — записал, расхотел — стер. Помнишь, на днях я тебе такую демонстрировал?

— Слушай, Яша, а зачем это Вальтеру нужно? Давай подумаем. Алиби обеспечить?

— Не исключено. Калач он тертый. Бесспорно одно: либо он врет все…

— Либо не все, — перебил я. — Самая убедительная ложь та, в которой есть доля правды. Зачем ему алиби? Ну, подумаешь, подтолкнул парнишку, кое в чем помог по ходу дела. Криминала особого нет. Ведь не на преступление толкал.

— Ты прав. За этим может скрываться что-то очень серьёзное. Ну-ка вруби еще разок.

Мы опять прослушали запись.

— Подделка, — сказал Яков. — Явная. Тебе не кажется, что он фальшивит?

— Кто, Вальтер?

— Вальтер — само собой. Я говорю об этом — на пленке. На смешок в конце обратил внимание? Не злорадный, как должно быть, а какой-то, я бы сказал, легкомысленный, игривый. Надо эту запись Стригину дать послушать. Может, узнает голос, а? Ведь он окружение Вальтера хорошо изучил. Позвоии-ка ему.

Я позвонил Женьке, и он обещал через полчаса заехать в управление.

— А вообще, — сказал Яков, — Вальтер в любом случае хороший ход сделал. Как чисто преподнес — не себя выгораживает, не отводит подозрения, а нам помогает, истину ищет. И ведь как чисто: на пленку даже дата легла и время.

— Только почему он сразу с этой пленкой не вылез? Чего ждал?

— Причины могут быть разные. Например, не успел ее подготовить. Не знал, как развернутся события. Как мы себя поведем, в каком направлении искать будем…

— Предусмотрительный…

— А ты что, тоже его подозреваешь?

Я не успел ответить — приехал Стригин.

Он прослушал запись. Поправил повязку. Потер лоб.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнул его Яков.

— Еще разок, — попросил Женька.

— Голос знакомый, — наконец неуверенно сказал он. — Где-то я его слышал. Но где, чей он, не могу вспомнить.

— Но это не голос вашего ночного помощника?

— Кажется, нет. Да ведь я почти не разговаривал с ним. И потом голос на пленке какой-то глухой, неясный.

— Да, мы тоже обратили на это внимание. Видимо, говорил через носовой платок.

— А зачем? — удивился Женька. — Ведь от Вальтера ему не было смысла скрываться, он даже назвался ему.

Мы переглянулись. Конечно, он прав. Все это рассчитано не на Вальтера, а скорее всего на нас. И скорее всего самим Вальтером.

— Ну хорошо, — сказал Яков. — Ты прав. Вальтера до поры оставим в сторонке. Пока мы не найдем Худякова, нам его роль все равно не выяснить. Что будем с Немцем и Сухим делать? Наблюдать?

Я не успел ответить — зазвонил телефон.

— Тут ваш паренек помощи просит. Стригин по фамилии, — сообщил какой-то таксист. — С бандитами схватился. Выезжайте.

В Москве был ветер. Вика шла по улице, как парусный военный корабль — гордо и угрожающе. Волосы ее развевались за спиной черным пиратским флагом, легкий плащ надувался парусом. Наконец-то Вальтер у нее в руках, пришел долгожданный час мести. Да и почему ей отказываться от возможности безнаказанно обеспечить себя до конца дней своих?

Вика, как мы уже отмечали, была далеко не глупа. Не аналитик, конечно, но не хуже белочки звала, где орешек искать. Цепочку она проследила и быстро по звенышкам собрала: Женька проговорился, что ищет что-то — Вальтер ее на Женьку натравил — нашел что-то Женька, а оно пропало — Вальтер в хорошем духе тайком ездил к ней на дачу. Что еще надо? Все ясно. Сейчас она не то что крошки от пирога — весь его отхватит.

Но главное все-таки, что она сведет счеты с Вальтером. За тонкое издевательство, за годы унизительного рабства, за поганых мужиков, под которых он ее подкладывал, делая ее телом свои грязные дела.

Вика ненавидела мужчин. Всяких она повидала, всяких терпела. Были хозяйственники и артисты, юристы и торгаши, писатели и жокеи. Был даже какой-то самбист-каратист, который мог посадить Вику на ладонь и подбрасывать ее, как ребенка, без малейших усилий. Что он, кстати, частенько и проделывал. Вика даже немного увлеклась им по-своему: образец грубой силы и мужества.

И вот как-то ночью шли они темной улицей. И выскочил стремительно из подворотни взъерошенный кот, а за ним угрюмая личность вышла — с перепоя, с поднятым воротником плаща. Одну руку он держал в кармане, а другой схватил Вику за плечо.

— Ты, — сказал он ей непечатно. — Ты останешься. А ты, — это самбисту-каратисту, — уходишь.

Образец силы и мужества послушно ушел в темноту, даже слишком послушно, спортивным шагом, близким к бегу.

А Вика, не потеряв головы, выхватила свободной рукой из сумочки баллончик с лаком для волос и почти весь выпустила его в пьяную небритую морду, приправив угощение такими словами, что несостоявшийся насильник чуть было не покраснел со стыда.

Теперь Вика не только ненавидела мужчин за постоянную похотливость и неряшество, за готовность совершить блуд лишь бы с кем и где, но и презирала их за трусость. Небось и Женька такой.

Ничего, теперь пришла ее пора. Вика шла как стройный корабль и даже не заметила, что из полосы тумана скользнул другой пиратский бриг и, пройдя поперечным курсом, ударил из всех бортовых орудий.

У бровки стоял «уазик» со шторками на окнах кузова. Задняя дверца была открыта, и в ней сидел на корточках пожилой человек с папиросой в зубах.

— Девонька, порадуй огоньком, а?

Вика перебросила сумку, чтобы не мешала, за спину и, протянув к нему обе руки, чиркнула зажигалкой, загораживая ее ладонью от ветра. Тут же старик отпрянул в глубь кузова, сбоку мгновенно кто-то сжал ее запястья, рванул — и Вика влетела в машину. Дверца хлопнула, «уазик» сорвался с места. И никто ничего не заметил.

Очередная редакционная пятиминутка традиционно переваливала за свой второй час, когда дверь приотворилась и младший редактор Любаша, округлив глаза, поманила Женьку. Он извинился и пошел к выходу. Разомлевшие сотрудники с интересом провожали его оживившимися взглядами. Федотыч нахмурился, по остановиться не смог и продолжал бубнить о негибкой тематике и серых материалах. «Будем откровенны», — успел услышать Женька до того, как Любаша закрыла дверь и схватила его за рукав.

— Маме твоей плохо стало! Ей «скорую» вызвали! Сосед по этажу звонил. Говорит, пусть сейчас же домой едет, чтобы успеть.

Женька похолодел. Ма никогда не жаловалась на сердце. Видимо, что-то серьезное, если уж дошло до «скорой» и «надо успеть». Он схватил плащ и выскочил на улицу.

Такси, конечно, нигде не было, по Женьке повезло — у самого подъезда издательства стоял «уазик» — фургон с задернутыми шторками боковыми окошками. Водитель увидел его, перегнулся к правой дверце и опустил стекло:

— Тебе куда, начальник?

Женька сказал.

— Давай быстренько в салон. Впереди нельзя.

Женька подбежал к машине, дверца распахнулась, и он вскочил внутрь. Тотчас же она захлопнулась, «уазик» рванулся с места, а Женьку крепко схватили за руки, и на лицо вдруг упало что-то влажное, с резким запахом. Женька дернулся, забился, но его крепко держали, и он обмяк, сползая на пол.

Женька очнулся в незнакомой, почти не обставленной комнате. Он сидел на стуле, руки его были вывернуты за спинку и связаны.

Первое, что он ощутил, приходя в себя, был почему-то странно знакомый запах непривычных сигарет. Ему даже показалось на мгновенье, что он у Вики.

Женьку тошнило, кружилась и болела голова, особенно затылок. Из носа сочилась кровь, и он слизнул ее с верхней губы.

В комнате были еще двое. Один стоял поодаль, опираясь задом на голый подоконник. Лицо его было в тени, плохо видно, только выделялись большие и висячие собачьи уши, и потому оно казалось страшным, как в кошмаре. За его спиной Женька видел в окне купола церкви с крестами и верхушки деревьев вокруг пос.

Другой, худой и жилистый, наклонился близко к Женьке, пристально глядя ему в глаза. Он курил коричневую сигарету, которые так нравились Вике.

— Ну, врубился? — спросил он. Взял Женьку за подбородок и поднял его голову.

Женька промолчал.

— Врубился, — сказал тот, что у окна, ушастый. — Врубился, да не показывает. Хватит придуриваться!

Худой ткнул Женьку сигаретой в щеку. Боли он почти не почувствовал.

— Вот что, парень, будем говорить вежливо, но культурно. Времени у нас мало, а у тебя — еще меньше. Быстренько говори, где товар, который вы брали с Коляхой, умывай морду и мотай отсюда. Все понятно?

Женька кивнул.

— Ну?

— Не знаю…

Худой ударил его по щеке ладонью.

— А говоришь, все понял. Имей в виду, мы не шутим, не играемся с тобой. Народ серьезный. У нас, если что, недолго живут, но долго мучаются. Я могу, например, вырвать тебе печень, — он скрючил пальцы и, как щипцами, ухватил Женьку за бок, под ребром. Женька изогнулся, вскрикнул, в глазах потемнело от боли. — Закрой ему пасть!

Они не называли один другого ни именами, ни кличками. Но прекрасно понимали друг друга. Тот, что стоял у окна, достал из кармана широкий пластырь, с треском оторвал от чего кусок и ловко залепил Женьке рот. Женька изо всех сил, задыхаясь, засопел носом, забитым засохшей кровью.

— Гут? — услышал он. — Вводить?

«Чего они будут вводить?» — с новым страхом подумал Женька и по-детски зажмурился. Потом он услышал неровный стук каблуков и открыл глаза.

Перед ним, с ужасом и жалостью глядя на него, стояла Вика, которую ушастый грубо держал за плечо.

— Ну, теперь скажешь? Или мы будем развлекаться, а ты — смотреть, понял?

Женька отчаянно закивал головой.

Ушастый оттолкнул Вику к стене, подошел к Женьке и сорвал с его рта пластырь. Женька, морщась, облизал окровавленные губы — часть кожи с них осталась на ленте.

— Слушай сюда, парень, — сказал худой. — Очень плохо тебе не будет. Скажи только, где товар и Коляха? И мы отпустим тебя с твоей девкой. Где Коляха?

— Какая Коляха? — закричал Женька. — Честное пионерское, не знаю я никакой Коляхи.

Худой поднес к его лицу кулак. Чуть пониже средней костяшки на нем была слабая татуировка — буква «С» в квадратике, перечеркнутом клеточками, словно решетка в окне. Что-то зашевелилось в Женькиной памяти: тусклый луч фонаря, холод и сырость, скользящая в перчатку рука, на которой — синие буквы «Коля X.». Коля ха. Коляха!

— Не знаю я, где товар и где Коляха. Думаю, оба в одном месте.

Тут он снова получил удар. Но уже не ладонью, а кулаком в зубы, и такой сильный, что упал вместе со стулом. Корчась на полу, Женька, как ни странно, испытывал, кроме дикой злости, еще одно чувство — он очень боялся, что выглядит смешно перед Викой, беспомощно ворочаясь с привязанным к нему стулом.

Она стояла, прижавшись к стене, разметав руки, и что-то пыталась сказать ему глазами. Женьке показалось, что он понял ее. Он попытался увернуться от удара и завизжал:

— Все скажу! Все, что знаю!

Ушастый подхватил его за плечи и рывком поставил стул на ножки.

— Коляха помог мне вскрыть железный ящик и пошел к Вальтеру… — Женька говорил, стараясь не очень шевелить губами.

— Зачем?

— Тот ждал нас в машине, за квартал от места. Нужно было сказать, чтобы подогнал тачку поближе. Товар разный, не очень большой, по очень тяжелый.

— Что там было?

— Все. На любой вкус.

— И рыжье?

— В основном. На миллион по нашим деньгам.

— Дальше.

— Не вернулся Коляха. И Вальтер не пришел.

Они переглянулись.

— А товар где?

— Там же.

— Идиот!

Женька, как ни странно, обиделся.

— Почему? Я его перепрятал. Место падежное. И раз вопрос ставится так, я согласен войти в долю.

— Ишь ты! Деловой!

— Какой есть! — инстинктивно наглел Женька, пытаясь перехватить инициативу. — Без меня век вам товара не видать, и свободы тоже. Отвязывайте!

Они снова переглянулись. Худой достал нож и перерезал веревку.

— Ну, поехали? — спросил Женька, разминая руки.

— Мы-то поедем, — сказал худой, — а она, — он кивнул на Вику, — она останется. Вернее будет.

Ушастый принес мокрое полотенце и бросил его Женьке. Тот осторожно протер лицо.

— Чище, чище три. А то на побитого алкаша похож. Пошли.

Женька бросил на пол полотенце со следами крови и направился к двери. На пороге он оглянулся. Вика смотрела на него то ли с презрением, то ли с надеждой, а может, и с раскаянием.

Вышли они хорошо: в дверях взяли Женьку под руки и повели. Какой-то старичок, возившийся у почтового ящика, посмотрел им вслед и покачал головой: «Эк нагрузился молодой». А у подъезда — дверь в дверь — стоял знакомый Женьке фургончик. Все трое забрались внутрь. Здесь уже было совсем темно — окошки все зашторены, и даже водителя отгораживала занавеска.

— Ну и куда будем ехать? — лениво поинтересовался он.

— В уголовный розыск, — сказал Женька и быстро добавил: — Шучу!

Он уже знал, куда надо ехать и что делать дальше. И, похоже, догадался, где они находятся. Как-то Вальтер в добрую минуту проболтался, что имеет еще одну квартиру — резиденцию, горделиво назвал он ее — для приватных встреч и бесед с некоторыми клиентами. Место очень удобное, хвалился он, средоточие, так сказать, всех необходимых человеку благ — рядом церковь с кладбищем, библиотека, баня, рынок и пивная. Церковь Женька видел из окна, пивную ухватил краем глаза, когда его сажали в машину. Теперь главное — считать повороты и запомнить их направление, чтобы выручить Вику.

— В Рождествено будем ехать, — сказал он. — Знаешь?

— Я все знаю.

Ехали молча, настороженно. Женьку сильно прижали в угол, придерживали за руки. Он сидел, закрыв глаза; и мысленно фиксировал движение.

— Рождествено, — сказал наконец водитель, словно объявив остановку.

— Значит, так, — худой приоткрыл дверцу, — парень ты не очень дурной, поэтому не станешь делать глупости. Девка твоя у нас, где она, ты не знаешь — залог верный. Все понял?

— Понял. Водка у вас есть? Четвертинка.

— Мы сейчас тебе и шашлычок изжарим, — пообещал ушастый, — с твоего филея.

— Для дела нужна. Деду одному. Без этого не получится.

Худой взял у водителя бутылку, выбил пробку и отпил из горлышка. Ушастый повторил его маневр и вручил Женьке ровно полбутылки.

Женька повел их вокруг усадьбы, к оврагу, где, он знал, был пролом в ограде. Отсюда можно было незаметно подойти к задней двери усадьбы со стороны парка.

Здесь было совсем темно, и если бы его на всякий случай не держали за руки, можно было бы нырнуть в кусты…

Они вошли в темную подсобную комнатушку, где Женька рассчитывал застать деда Витю. Так и получилось: из дальнего угла ее доносился прерывистый храп, будто деда Витю беспощадно душили.

Женька чиркнул спичку и нашел выключатель. Дед Витя сбросил тулуп и сел почесываясь.

— А, это ты? — приветствовал он Женьку. — Привидению пришел смотреть? И гостей привел.

— Они из милиции, — сказал Женька. — Подвал надо осмотреть.

— Так опечатан подвал-то. Мандат есть у вас или как?

— Есть, — сказал Женька. — Все путем, — и протянул деду бутылку.

— В добрый час, — ответил дед Витя. — Я с вами не пойду. Теперь недосуг. Ты сам все обскажи. А сухой корочки хлеба нет ли?

Женька взял дедов фонарь, засветил его и повел свою конвойную команду к двери в подвал. И здесь он сделал первый за все время верный ход:

— Я первый войду.

— Ты средний войдешь, — поправил его худой. — Открывай.

Женька отодвинул засов, сорвав пломбу, и, чтобы не выдать своей задумки, вынул его совсем и поставил в угол.

Худой взял у него фонарь и осторожно вошел в дверь, ступил на первую ступеньку лестницы. В ту же секунду Женька сделал шаг в сторону, схватил за ворот ушастого и, отступив назад, изо всех сил ударил его ногой в поясницу. Тот влетел внутрь, натолкнулся на худого, и было слышно, как они загремели вниз по лестнице и зазвенел разбитый фонарь.

Женька захлопнул дверь, вставил и задвинул засов. Теперь ходу! Дед Витя долго их не продержит, надо успеть к Вике, а уж потом — в милицию.

Он пробежал хорошо знакомыми дорожками парка, потом по каменному мосту, потом оврагом выскочил на кольцевую дорогу и остановил такси.

Водитель был пожилой: он с некоторым сомнением осмотрел Женьку, но все-таки спросил:

— Кудапоедем?

— Сейчас подумаем. Помогите мне. Это очень важно. Вы видите, я не пьян. Вы хорошо знаете Москву?

— Как спою квартиру.

— Давайте сообразим. Мне нужно такое место, где рядом церковь с кладбищем, пивная и баня. Да, еще рынок.

— Красная Пресня, — уверенно сказал водитель, резко трогая с места. — Это там тебе навешали? Разбираться едешь?

— Навешали там. Разбираться буду после. Сейчас надо одну девицу от бандитов выручить. Она там осталась.

— Место-то узнаешь?

— Должен.

ГЛАВА 9

И они подъехали прямо к нужному дому, правда, далеко не сразу — поплутать-таки пришлось порядком. Женька выскочил из машины и бросил на сиденье визитную карточку, которую ему дал Оболенский.

— Будь другом, позвони по этому телефону и скажи, что Стригин просит помощи. Пускай сюда едут, в двадцать четвертую квартиру.

Дверь была, конечно, заперта. Женька стал звонить. И, конечно, ему не открыли. Он разбежался и ударился в дверь. Еще раз, еще!

На площадку выглянула соседка.

— Не бойтесь, — сказал Женька. — Так надо.

Она захлопнула дверь и стала звонить в милицию.

Наконец дверь ввалилась в прихожую, повиснув на одной петле. Женька вбежал в первую комнату — никого. В другой со стулом в руке стояла бледная Вика. Он схватил ее за руку и потащил к выходу. Вика нагнулась и подцепила с пола свою сумку.

Только они выскочили на площадку, как внизу гулко бухнула входная дверь, по лестнице загремел топот и послышались злые голоса.

Женька, не выпуская Викиной руки, бросился наверх. По пути он звонил в квартиры, но ждать, пока им откроют, было некогда.

Последний этаж. Дверь на чердак. Они остановились, прижавшись друг к другу, тяжело дыша, прислушиваясь.

— Здесь они где-то. Не могли далеко уйти, — это был голос худого. — Наверху посмотрим.

Вика зажала ладонью рот. Женька толкнул чердачную дверь — она дернулась, но не открылась. Пригляделся — в петли для замка вставлена и скручена проволока. Ломая ногти, он стал разгибать ее. Этажом ниже уже слышались шаги.

— Женя, — вдруг хрипло сказала Вика, — если все обойдется, приезжай ко мне на дачу. И забери себе садовую тачку. Запомнил?

— Ладно, — шепнул Женька, выдергивая из ушек проволоку. — В завещании только не забудь оговорить.

Он подумал, что после всего пережитого Вика немного не в себе, и не обратил на ее слова никакого внимания. Да и не до этого было — Женька тихо приоткрыл дверь, и они юркнули в темноту чердака.

Держась как малые дети за руки, они ощупью, спотыкаясь, пошли в глубь помещения, ища другого выхода, хотя и он мог быть закрыт снаружи. По пути Женька подобрал какую-то палку, за которую зацепился ногой.

Они затаились в уголке, когда вновь скрипнула дверь и вошли их неумолимые преследователи.

Худой чиркнул зажигалкой. И зря — огонек ее был слабый, свет не уходил далеко, но зато его самого было хорошо видно. Он медленно двинулся вперед, прикрывая лицо от света ладонью. Ушастый шел сзади, и в руке его что-то поблескивало.

Когда они оказались рядом, Женька, скрытый каким-то выступом в стене, крикнул Вике: «Ложись!» — и изо всех сил ударил худого по руке с зажигалкой. Вика плюхнулась на пол. Никогда ранее она не выполняла эту команду с таким нетерпением и готовностью. Лечь, закрыть глаза, зажать уши и ничего не знать до самого конца.

А Женька сражался. В полной темноте. Он наугад махал палкой и один раз уже кого-то достал. В этот миг распахнулась дверь и вспыхнули яркие фонари.

— Всем стоять! — раздался требовательный голос.

Бандиты рванулись бежать, слабо вскрикнула Вика, прокатился под крышей грохот предупредительного выстрела. Зажегся свет.

И все было кончено. Женька даже не понял как: ушастый и худой уже были в наручниках, Оболенский и еще какой-то сердитый парень их обыскивали. Еще двое «наших» стояли рядом с пистолетами в руках.

Вика пошевельнулась и стала подниматься.

— Что с тобой? — осторожно помог ей Женька. — Ранена?

— Нет, — проворчала она. — Кто-то в темноте на спину наступил. Отряхни.

На плаще ее, между лопатками, действительно остался след ботинка.

К ним подошел Оболенский.

— Целы? — улыбнулся он. — Везучие…

— Этого пария, который работал со мной в подвале, — торопливо сообщил Женька, — зовут Коляхой. У него на руке татуировка…

— Спасибо. Мы ужо вычислили его.

— Нашли?

— Пока нет. Но надежды не теряем.

— Молодцы, — похвалил Женька. К нему уже вернулось чувство юмора. — Везде успеваете. От души спасибо.

— Работа такая, — скромно потупился Оболенский, подыгрывая. И сменил тон: — Сейчас — по домам, по таблетке седуксена, а утром — в управление.

— Понял, — сказал Женька. — Жизнь продолжается. — И посмотрел вслед бандитам, которых повели на выход.

— Эй, эй! — закричала вдруг Вика. — Зажигалку мою у него отберите. Он у меня ее из сумочки забрал. Дрянь такая! — и наконец заплакала.

— Вот твоя зажигалка. — Женька поднял ее с пола. — Поехали, я тебя провожу. И не плачь — краска потечет.

Когда они спустились вниз, у подъезда взволнованный народ смотрел вслед отъехавшим оперативным машинам и творчески обсуждал событие.

К Женьке подошел водитель такси.

— Вы не уехали? — обрадовался Женька. — Вот кстати. Спасибо вам за помощь.

— Куда же я уеду, коль ты не заплатил. Выручил девицу? — Он одобрительно осмотрел Вику. — Молодец. Вкус у тебя есть. Такую и я бы в беде не оставил. Теперь куда? Или опять искать будем?

Женька поднялся к Вике и постарался хоть немного привести себя в порядок, чтобы не напугать Ма.

Вика пошла принимать душ, а его попросила сделать кофе.

Потом они сидели рядышком, пили кофе и курили. Говорить было трудно после всего пережитого. Хотелось скорее все это забыть.

— Может быть, ты останешься, — спросила Вика. — Куда тебе сейчас ехать?

— Спасибо, не могу.

— Мне страшно сегодня одной, — искренне сказала она. — Останься. Я прошу тебя. Я постелю тебе в кресле.

— Ладно, — сказал Женька. — Только Ма позвоню.

Он добросовестно старался подремать до близкого уже утра. Но ничего не получилось, он все время заново переживал последние события, и почему-то не давала покоя странная фраза, сказанная Викой о садовой тачке. Да и Вика часто вставала, набрасывала халат и уходила курить на кухню. Он присоединялся к ней, и они молча курили. Вика иногда, как в ознобе, передергивала плечами, неожиданно всхлипывала и как-то странно поглядывала на него. А потом настало утро.

Дав необходимые показания, Женька вышел из управления с сознанием частично выполненного долга. Теперь оставались пустяки — забрать сокровища и жениться на Маринке.

Но для этого (имеется в виду первое) необходимо подготовиться, и поэтому Женька поехал сначала домой. Там он принял душ, побрился и смазал губы кремом. А потом разыскал на антресолях прадедовы пистолеты и отложил тот, который казался покрепче. Порывшись в своих охотничьих запасах, Женька засыпал порох в ствол и забил его картечью. Пистолет, к счастью, был не кремневый, а пистонный, и ему удалось приспособить на затравочный шпенек обычный ружейный капсюль.

Женька положил пистолет в сумку и поехал к Вальтеру. Мало ему было приключений. Мало попало.

Вальтер встретил его несколько настороженно: от Женьки он уже имел сюрпризы, хватит. Нужно поскорее отвадить его. Насовсем.

Женька сел в кресло и поставил рядышком на пол сумку со своим арсеналом.

— Провел бурную ночку? — пригляделся к нему Вальтер. — Что-то у тебя боевых шрамов прибавилось.

— Вашими стараниями отчасти, Вольдемар Альбертыч. Сражался за честь дамы и за сокровища.

— Что касается дамы, это меня не волнует. А вот сокровища… Добыл?

— Почти. Собственно говоря, я за ними и пришел. Видите, даже сумку захватил.

— Спятил, милейший? Или хитришь? Делиться не хочешь?

— О разделе у нас и прежде договора не было, речь шла только о долге. А теперь и вообще вопрос так не стоит. Все, что вы хапанули моими руками, будет передано государству.

— Ну-ну. Ты сперва подельника своего Колюню найди…

— Ни при чем здесь Колюня. Мы сейчас с вами поедем к Вике на дачу, а оттуда вы пешком покатите тачку прямо в управление внутренних дел и добровольно сдадите ценности.

Вальтер банально разинул рот и выпучил глаза.

— Ах, Витька, Витька, — наконец простонал он. — Из шлюхи женщину сделал, положение дал… Отблагодарила!

Вальтер встал и прошелся по комнате, принимая решение. Не было выхода. Кроме одного, самого крайнего. А с Викой он уладит все проблемы. Брошечкой в виде ласточки.

Он словно машинально взял в руки стоящую в углу трость и снова сел в кресло.

— Женя, мне очень трудно начинать этот разговор, но…

— Не будет никакого разговора. Поехали?

— Подожди. — Вальтер чуть выдвинул клинок из ножей. — Не толкай меня на крайность. Мари не переживет этого. Ты оставишь ребенка без отца. Будет безутешна Вика. Ты убьешь их всех, понимаешь?

— Я многое понял. Я часто думал о ваших словах про этот клинок. И понимаю их теперь совсем по-другому. Да, в каждом из нас глубоко запрятано это жало алчности…

Вальтер усмехнулся:

— Ты уже можешь писать передовицы. Добавь еще для красоты слога — алчности, закаленной в трех ключевых водах эгоцентризма.

— Я бы так и сказал, если бы вы меня не опередили. Так вот, из-за этих проклятых денег я чуть было не потерял самое дорогое и главное в жизни…

— А саму жизнь ты не боишься потерять? — угрозы в голосе Вальтера не было. Было холодное равнодушие.

— Так мы едем на дачу? — благодушно спросил Женька, расстегивая молнию на сумке. — Нет?

Он вытащил пистолет, взвел звонко щелкнувший в тишине курок, направил ствол на Вальтера.

Вальтер усмехнулся — ребенок! — и обнажил клинок. Женька в ответ чуть приподнял пистолет, который смотрел теперь Вальтеру прямо в лоб и, не сводя с него глаз, левой рукой притянул за шнур телефон, ощупью набрал номер.

— Товарищ Оболенский? Это Стригин у аппарата. Я сейчас задержал еще одного опасного преступника, этого Вальтера. Как за что? За покушение на убийство, за похищение сокровищ. Приезжайте скорее, а то руки чешутся загнать ему пулю в лоб. Никакая не самодеятельность. Активная гражданская позиция. Борьба со злом. Вы ведь не можете с ним бороться без опоры на общественность. В ней — сила нашей милиции. Конечно, отвечу. За все сразу и отвечу.

Женька положил трубку и злорадно закурил сигару. Пистолет, длинный, неудобный и тяжелый, он опустил стволом на колено.

Вальтер, побелев до глаз, с ненавистью и страхом смотрел на него.

Женька подмигнул ему и потянулся к столу стряхнуть пепел. Он даже не уловил тот миг, когда Вальтер, резко выбросив снизу руку, метнул в него клинок. Женька выронил пистолет и тяжело упал на пол, будто хотел поскорее поднять его. Белый пушистый ковер стал медленно темнеть под его грудью.

Вальтер в бешенстве вскочил, вытащил из спальни чемодан и, вытряхнув содержимое, стал бросать в него все, что попадалось под руку, — деньги, ценности, бумаги; сорвал со стен несколько икон и кинжалов. Потом кинулся на кухню и похватал все, что было в холодильнике. Даже не закрыв его дверцу, он, бормоча: «Сволочь, сопляк, погубил мою жизнь», — выбежал из квартиры.

Женька открыл глаза и увидел Маринку. Она сидела рядом с ним в белом халате, заметно пополневшая и очень хорошенькая.

— Ну, добегался, пьяница и картежник? Не пора ли домой? К детям.

Женька был еще очень слаб, глаза его затуманились влагой. Он смотрел на Маринку, и никогда еще она не казалась ему такой родной и нужной…

Вечером пришла Ма. Видимо, они с Маринкой уже виделись и здорово о чем-то поговорили, потому что Ма сказала, что, если бы не она, ему никогда бы не сделать такой блестящей партии.

Вальтер, несколько дней скрывавшийся на квартире своего приятеля, который находился в долгосрочной загранке, постепенно дичал. Он не выходил на улицу, не открывал окон, не умывался и не брился, чтобы шум воды в пустой квартире не привлек внимания соседей. В комнатах копилась тяжелая вонь.

Он подолгу стоял у дверного глазка, подглядывая и прислушиваясь, подпрыгивал от случайного телефонного звонка и однажды чуть не потерял сознание, когда кто-то ошибся квартирой и долго, тревожно звонил в дверь…

Наконец он сдался и, забрав свой чемодан, вышел на улицу. Во двор как раз въезжала черная «Волга», она остановилась около адвоката. На заднем сиденье были двое. Один из них, Оболенский, вышел из машины и придержал заднюю дверцу. Адвокат покорно и тяжело забрался внутрь, Оболенский сел с ним рядом, взвизгнули шины, и Вальтера увезли.

Произошло именно то, что предсказывал Яков Щитцов. Некоторые отклонения в деталях дела не меняли.

На первом же допросе Вальтер дал «правдивые показания, свидетельствующие о его чистосердечном раскаянии». Он признал, что нанес Стригину смертельную рану, находясь в состоянии необходимой обороны. О местонахождении сокровищ, похищенных Николаем Худяковым при соучастии Стригина, он, естественно, «ничего не знал».

Тогда Яков сообщил ему о необходимости провести очную ставку.

— С Худяковым? — чуть заметно усмехнулся Вальтер.

— Со Стригиным, — более откровенно улыбнулся Яков. — Кстати, Стригин вспомнил голос, записанный вами на пленку. Это бывший актер театра Смолинский, не так ли? Продумали и подготовились вы неплохо, гражданин Вальтер, но…

— Но если бы Стригин не оказался таким дураком…

— Он оказался, к счастью, гораздо умнее и порядочнее, чем вам хотелось бы. И не будем об этом спорить. Последний да сегодня вопрос: где труп Худякова?

Оперативная группа выехала на заброшенный песчаный карьер. Когда стали копать в месте, указанном Вальтером, скоро показалась рука с синей наколкой «Коля X.».

Незадолго до этого и неподалеку отсюда, на Викиной даче, в присутствии ее хозяйки, Стригина и понятых, Оболенский выкатил из сарая садовую тачку, снял с нее перевернутый таз и откинул полиэтиленовую пленку. И семьдесят лет не видавшие солнца сокровища радостно заблестели под его лучами.

Следствие по делу Вальтера шло еще долго. Женька за это время подружился с Оболенским и Яковом, стал своим человеком в управлении и активно освещал в печати работу правоохранительных органов.

С Викой он больше не виделся. Говорили, что она довольно скоро вышла замуж за Вовчика и хорошая получилась парочка.

Женька с Маринкой тоже поженились и съехались с Ма.

— Ну и как она? — спросил по этому поводу Оболенский.

— Смирилась, — улыбнулся Женька. — Вышивает монограммы на пеленках. Но поставила условие — если родится внук, назвать Рюриком, если внучка — Рогнедой.

— Ничего себе!

— Не страшно. Рюрика будем Юриком звать.

— А Рогнеду?

— Тоже маневр предусмотрели. Предложим в честь бабушки — Марией, или прабабушки — Настенькой. Не устоит.

В качестве положенной ему премии за найденный клад Женьке удалось выговорить натуру — он взял для Ма брошку-ласточку, а для Маринки — тоненькое колечко с бирюзой, которая, по преданию, приносит счастье в любви и прекращает ссору супругов.

Ма прослезилась и пошла к зеркалу. Маринка поцеловала Женьку и пошла на кухню.

Прошло время, уладило все, что можно было уладить. И жизнь шла своим вечным порядком.

Как-то ночью длинно и пронзительно зазвонил телефон. Женька вскочил, будто с нетерпением ждал этого звонка. Снял трубку.

— Москва? С Красноярском будете говорить. Одну минуту, соединяю.

— Женя? — раздался далекий мужской голос. — Я разбудил тебя, извини — не сообразил, что у вас еще ночь.

— Кто это? — спросил Женька.

— Это я — твой отец.

— Какой отец?

— А у тебя их два разве?

— Я думал, вообще никакого. Я думал, тебя либо во льдах давным-давно затерло, либо ты погиб при спасании на водах.

— Не сердись, Женя. Я обещал Маше не напоминать тебе о своем существовании. И держал слово. А сейчас твой фельетон прочел и не удержался. Это ведь ты писал, я не ошибся? Про начальника, который с государственного строительства перекачивал материалы на свое, дачное.

— Я, — признался Женька.

— Здорово разделал, молодец! Слушай, сын, приезжай к нам, а? Насовсем. Здесь дел хватит. Здесь и природа и работа для настоящих мужчин, на сто процентов. Тайменя можно такого нодсечь, что вдвоем не вытащить. А смородина прямо под окнами растет.

— Подумаешь, у нас на даче она тоже под окнами.

— Дикая смородина, чудак. Приезжай.

— Да ведь я не один.

— Неужели женился?

— Конечно. И сын у меня.

— Как жену-то зовут?

— Маринка.

— Хорошо. А сына?

— Рюрик.

— Вот здорово! У меня внук тоже Юрик. Приезжайте вместе. Дело всем найдется. А Маша как?

— Все так же. Юрику на зубок собрание сочинений Писемского подарила.

— Узнаю Мари, — засмеялся Стригин-старший.

— Заканчивайте разговор!..

— Девушка, еще два слова. Стригин с сыном говорит.

— Извините, Иван Михайлович.

— Женя, все, мы ждем и тебя, и Маринку, и Юрика. Маше — горячий привет.

Вот и вся история, где каждый ее герой нашел таки свой клад, может быть, и не совсем такой, на который рассчитывал, но уж, во всяком случае, тот, который заслужил.

ДЕТИ ШЕРЛОКА ХОЛМСА Повесть

Этой повести место не в кабинете ученого, а в комнате школьника, в час, когда с уроками покончено и скоро пора спать, а за окном зимний вечер.

Р. Л. Стивенсон. «Похищенный»

Началась эта жуткая детективная история обычным региональным конфликтом с нашими родителями. Поводом к нему послужил, как всегда, сущий пустяк. Папе понадобилось что-то в нашей комнате, и он сначала споткнулся об испорченный автомобильный домкрат, который Алешка притащил со свалки, а потом с верхней полки книжного шкафа почему-то упал кляссер с марками.

Вокруг папы еще порхали разноцветными бабочками марки, а мама уже бежала к нему на помощь. Они вообще очень дружные и всегда выручают друг друга в трудную минуту.

Папа, поджав ушибленную ногу, обирал с себя марки дрожащими пальцами, а мама зачем-то прикладывала ему пятак к макушке и кричала о том, что:

— …Это не детская комната, а какой-то склад травмоопасных предметов! Это не дети, а сущие разбойники, которые не жалеют своих несчастных родителей, которые, кроме детей, ничего не видят в жизни, и которые бесполезно отдают последние силы и средства их воспитанию, а также работе и напряженной общественной деятельности, и которые пятнадцать минут назад отказались от билетов на концерт несравненного Челентано ради счастья своих неблагодарных детей, которые подвергают их трудные жизни постоянной опасности!..

— …В доме, который построил Джек, — ляпнул невпопад Алешка.

Никак он не научится вовремя промолчать и виновато потупить глазки.

От этой наглости папа быстрее обычного пришел в себя и под стремительный Алешкин визг стал выносить на помойку с таким трудом накопленные травмоопасные предметы, а мама села красить глаза и губы. Короче говоря, они выпроводили нас к тете Ларисе — стричься на лето, перед дачей, а сами в знак протеста отправились на концерт Челентано. Что они только понимают в нем, несравненном?

И настолько родители устали от такой жизни, в которой одни дети, беготня по магазинам и общественно полезный труд, что забыли оставить нам ключи от квартиры. И вот с этого-то все и началось…

Поздно вечером, уже стемнело, мы сидели с Алешкой во и воре. Алешка все время поеживался от волос, попавших за шиворот во время стрижки, и расспрашивал меня о пиратах. Это его очередное увлечение после индейцев. Я рассказывал ему о Моргане, Бладе, Дрейке и Кидде и смотрел на наш огромный дом, за стенами которого каждый занимался своим делом у телевизора, и только мы, как дураки, мерзли и скучали во дворе.

Сейчас наш дом был похож на большой океанский лайнер, который медленно плывет в темноте. Над ним мерцали в черном небе звезды, на антеннах загорелись красные габаритные огоньки, окна светились разноцветными иллюминаторами, а белье на балконах трепал ветерок как сигнальные вымпелы.

Правда, на корабле все знают друг друга и всегда готовы прийти на помощь, а в нашем доме не сложился дружный экипаж. Никто ни с кем не здоровается к не ходит в гости, а на субботники по уборке и озеленению прилегающей территории выходят всего девять пенсионеров и девять их пионеров.

Мы с Алешкой живем здесь с рожденья — я уже тринадцать лет, а он только семь, но до сих пор под крышей дома своего знаем только одноклассников и ближайших соседей.

Издержки урбанизации, говорит папа.

— Родители пришли! — вдруг закричал Алешка. — Свет у нас зажегся.

— Это не у нас, — посмотрел я на окна. — У соседей. Считать разучился?

И тут вдруг сообразил, что никаких соседей не может быть в сорок первой квартире: они какие-то научные работники и всегда живут за границей. Но кто же тогда зажег свет? Может, жулики забрались? Это ведь совсем нетрудно — хозяева даже свои замки не врезали, а те, что строители поставили, так они во всем доме одинаковые, к ним любые ключи подходят. Мы тоже брали их у нижних соседей, когда у нас был один замок и от него все время терялись ключи.

Правда, в этой квартире нечего красть. Туда даже мебель не завезли. Тетя Оля, наш комендант — она все про всех знает, ей так положено, — говорила маме, что жильцы из сорок первой квартиры только холодильник на кухню поставили и человеческий скелет в коридоре, как экспонат. А зачем жуликам скелет? — у них и так проблем хватает.

Тут свет в окнах погас, и через некоторое время из подъезда вышел какой-то незнакомый человек с чемоданом и сел в машину. Когда она проезжала мимо нас, он чиркнул зажигалкой, закуривая, и осветил свое лицо с черной повязкой на глазу.

— Пряма пират какой-то, — прошептал Алешка и придвинулся ко мне. — Нападет еще…

— Нужен ты ему больно, — сказал я.

Но почему же в пустой квартире, где никто не живет, зажегся вдруг свет? Эта загадка долго, минут пятнадцать, не давала мне покоя. До тех пор, пока в ночной тишине не послышались дружные шаги. Особенно звонко стучали мамины любимые туфли и папин зонтик. Мама всегда велит брать ему зонтик, когда они отправляются куда-то вместе, — тогда наверняка не будет дождя.

И вот они идут рядышком, такие молодые и красивые, и держатся за ручки как мальчик с девочкой.

Тут Алешка завизжал от радости и бросился из кустов на дорогу. Мама вскрикнула и подскочила, будто ей под ноги метнулась чужая кошка. А потом стала кричать:

Это что за фокусы? Ночь на дворе, а они до сих пор не спят!

— А нам негде спать, — сказал Алешка. — Мы бездомные, как бедные пираты.

— Прелесть какая, — тихо сказала мама и взялась за сердце. Она, наверное, подумала, что мы сожгли, взорвали или затопили квартиру.

— Вы ключи нам не оставили, — успокоил ее я.

Мама виновато ахнула и начала быстро копаться в сумочке. Там все зазвенело, зашуршало и стало падать на асфальт. Мы с Алешкой все подобрали, и мама дала нам по бутерброду с икрой, завернутые в промокшие бумажные салфетки, но ключи так и не нашла и сказала папе:

— Господи! Стоишь и молчишь. Они же у тебя.

— Ничего подобного, — уверенно возразил папа. — У меня их не было и нет.

— Как же нет? — стала спорить мама. — Ведь ты же запирал дверь. Я тебе еще сказала: закрой на всякий случай только на нижний замок. Посмотри в карманах.

— И не подумаю, — категорически ответил папа. — Бессмысленно искать в карманах то, чего там не было и нет.

— Постриглись? — спросила мама, закрывая сумочку.

— Ага, — сказал Алешка. — На людей стали похожи. Тетя Лариса говорит: приходите еще. Мы завтра пойдем, ладно?

— Не слишком ли часто? — спросил папа. — У тебя на голове и так одни уши остались. — Папа тоже не любит стричься.

Мы поднялись на свой этаж, разбудили соседей и взяли у них ключ от нижнего замка. Папа поставил зонтик в угол и стал доставать сигареты — на пол упали наши ключи.

— Прелесть какая! — холодно прокомментировала мама. — Не было и нет.

Я опять спустился к соседям, снова разбудил их и отдал им ключ. А потом подошел к сорок первой квартире и позвонил. Конечно, никто мне не открыл. Но почему же там горел свет?

Вскоре я забыл об этой истории, потому что встали другие проблемы: нам раздали в школе дневники с годовыми оценками.

— Прелесть какая, — обреченно сказала мама, разглядывая наши отметки. И позвала папу.

— Ты думаешь, — сказала она ему, — принимать какое-то участие в воспитании детей, кроме уплаты членских взносов? — она имела в виду папину зарплату.

В трудную минуту мама всегда звала папу. Но толку от этого было мало. Папу мы не боялись, он воспитывал нас по телефону и был достаточно тактичным человеком, чтобы, придя вечером с работы, не поднимать нас с постелей для норки, что он всегда в качестве предупреждения обещал нам за завтраком.

И вот мама позвала его смотреть наши дневники. А сама пошла за валерьянкой. Папа разнервничался и сказал, что мы совершенно отбились от рук, стали неуправляемыми, совсем не думаем о родителях, которые замучены детьми, магазинами, работой и общественной деятельностью, что мы не моем посуду и не пылесосим квартиру и что теперь до самого отъезда на дачу мы будем сидеть дома и заниматься. Иначе достойными членами общества мы никогда не станем, а вырастут из нас такие разбойники, которые опозорят своих родителей, родной дом и родную школу…

Папа ужасно разнервничался. Мне даже стало немного жалко его. Ну что из-за таких пустяков расстраиваться? Я сделал вид, что очень переживаю, и шепнул Лешке два слова: «Баклажанная икра». Он тут же тяжело задышал, и глаза его наполнились слезами.

Дело в том, что он у нас самый травмоопасный член семьи. И это потому, что он все время задумывается и мечтает. И вот один раз он так размечтался за обедом, что намазал хлеб горчицей вместо баклажанной икры. А он ее очень любит и намазал на два пальца толщиной, да и откусил такой кусок, что не смог его сразу ни проглотить, ни вытолкнуть. И потом мама полчаса дула ему в рот. С тек пор стоит только шепнуть ему: «Баклажанная икра», как он начинает сильно дышать, часто-часто моргать и в его больших, маминых глазах появляются слезы…

Вот и сейчас он задышал, заморгал, и на его длинных ресницах повисли большие капли. Тут опять прибежала мама. От нее сильно пахло валерьянкой. И она, не разбираясь, переключилась на папу:

— Справился? Довел детей до слез!

Папа хлопнул дверью туалета — ушел курить, тогда мне стало жалко их обоих, и я взялся за пылесос. А Лешка принялся распихивать игрушки по ящикам. Но тут мама снова вспыхнула.

— Сколько нужно напоминать моим детям, чтобы они сняли наконец-то показания счетчика!

— Я, я сниму! — закричал Алешка, схватил табуретку и бросился на лестницу.

Когда он вернулся, мама заполнила расчетную книжку и задумчиво сказала:

— Прелесть какая. Оказывается, мы ничего не будем платить. Напротив, Мосэнерго сам задолжал нам сто сорок шесть рублей сорок копеек.

— О! — у Алешки от радости вскочил хохолок на макушке. — На два скейта хватит — и мне и Диме.

— Что вы сделали со счетчиком? — строго спросила мама. — Обратно крутили, чтобы на скейты сэкономить? Алексей, откуда ты взял эти цифры? С потолка?

— Со стены, — сказал я. — Там, рядом со счетчиком, чей-то телефон на стене записан.

— Да? — громко обиделся Алешка. — Пойди посмотри, если не веришь. Там еще табуретка стоит.

— Она мне не нужна, я не такой мелкий, как ты.

Лешка надулся, а я пошел, посмотрел и все понял — он немножко напутал, списал показания соседского счетчика, сорок первой квартиры. Но самое главное — диск его крутился. Медленно, но крутился…

Почему-то это меня встревожило. Вечером я даже вышел на улицу и посмотрел на окна загадочной сорок первой квартиры, где никто не жил, но зажигался иногда свет и работал счетчик. Окна были темные.

Я снова поднялся на наш этаж и посмотрел на счетчик — он медленно вращался. Что это? Просто утечка или включен какой-нибудь прибор? Например, холодильник. Но кто же, уезжая на несколько лет из дома, оставит включенный холодильник? Что у них там, у этих ученых, мамонт, что ли, свежемороженый?..

А через несколько дней эта загадочная квартира преподнесла новый сюрприз.

Мама послала меня отдать тете Оле мясорубку. И я подумал, раз уж она все знает о нашем доме и живет как раз под сорок первой квартирой, то уж о ней-то ей известно еще больше. И решил воспользоваться случаем, чтобы, соблюдая осторожность на грани конспирации, получить необходимую информацию.

— Теть Оль, — небрежно сказал я, отдавая мясорубку, — и что Добровольские вернулись, что ли? Вчера собака у них за дверью лаяла. Или кто-нибудь вселился к ним?

Тетя Оля очень удивилась:

— Никто к ним не вселялся и не будет. Они сами скоро приедут. К Новому году. Соскучились по родным снегам. А лает собака по кличке Атос в смежной квартире соседнего подъезда. Она боится одна оставаться дома. Посиди, раз уж ты зашел, с Олежкой, я быстренько за бельем сбегаю, ладно? Только не шуми, он спит.

Улизнуть было невозможно, да и за информацию надо платить. Поэтому я снял с полки томик Шерлока Холмса и сел на диван.

Было очень тихо: взрослые на работе, дети на южных морях и реках средней полосы, окно закрыто от уличного шума. Только Олежка деловито сопел в своей кроватке.

И вдруг… когда я дочитал до того места, как «…чьи-то крадущиеся шаги послышались в коридоре — шаги, которые, очевидно, стремились быть тихими, но гулко отдавались и нежилом доме», они и в самом деле послышались у меня над головой. Кто-то осторожно прошел через всю квартиру к двери. На мгновенье мне стало жутко, часто забилось и замерло сердце. В голову полезли всякие истории про привидения. Но я тут же бросился к окну, распахнул его и высунулся наружу изо всех сил.

Но единственное, что я заметил, — стоящую под козырьком нашего подъезда машину, и то не всю, а только часть ее капота. И услышал, как хлопнула дверца, взревел мотор — и она отъехала. Кто сел в машину, я, конечно, не разглядел.

Тут я окончательно убедился, что в сорок первой квартире происходит что-то нехорошее и опасное. Что делать? Посоветоваться было не с кем. Друзья мои уже разъехались по дачам и лагерям. Только мы с Алешкой сидели в Москве и ждали, когда папе дадут отпуск. Можно было бы рассказать ему об этой загадке, но он наверняка рассердится и скажет: мало тебе своих проблем, я могу добавить — сдай хотя бы посуду. Или обидится. Дело в том, что наш папа тоже когда-то в своем «суровом детстве» попробовал заняться частным сыском, и с ним случилась из-за этого какая-то смешная история, после которой его прозвали Шерлоком Холмсом. Папа очень не любит, когда ему об этом напоминают.

Можно, пожалуй, обратиться в милицию. Но что я им скажу? Что в нежилой квартире слышатся шаги? Что в ней иногда зажигается свет и вертится счетчик? Ну и что?

И тогда я поделился своими сомнениями с Лешкой.

— Ну, дорогой Ватсон, что вы об этом думаете?

Лешка, несмотря на мечтательность, иногда здорово и быстро соображал.

— Там пираты поселились, — сразу же брякнул он. — Живут себе и никого не боятся. Давай их поймаем и в милицию отведем! — Глаза его загорелись, и на макушке поднялся хохолок. — Давай, а?

И мы стали следить за сорок первой квартирой. По всем правилам мы установили наружное и внутреннее наблюдение — я прохаживался с учебником физики у подъезда, а Лешка, приставив табуретку к дверному глазку, наблюдал за объектом изнутри. Потом мы обменивались полученными сведениями и местом наблюдения, чтобы по очереди дышать свежим воздухом и чтобы Алешка мог повторять таблицу умножения.

Обстоятельства дола нам казались с каждым днем все загадочнее. В этой квартире не только включался свет — в ней появлялись посторонние люди. И чаще всех — тот самый дядька с повязкой на глазу, которого Алешка обозвал Пиратом. Все они приходили и уходили с большими сумками или чемоданами.

Алешка даже завел специальную тетрадь и каждый раз записывал в нее результаты своих наблюдений. Например: «Послевчера прихадила маладая рыжия тиотька з сумкой бис питнацати в полсиштова». Я так и не понял: «послевчера» — это позавчера или уже сегодня, и велел Алешке ставить в тетрадке даты. Для конспирации он на ее обложке написал: «Днивникк паблюдени за пагодой летом». Забегая вперед, скажу, что эта тетрадь сослужила огромную службу и теперь подшита в уголовное дело, и многие умные люди занимались ее расшифровкой.

Очень скоро мы убедились, что наши подозрения имеют под собой твердую почву и что паши детективные занятия — не такое уж безопасное дело.

Вот что произошло: Лешка нарушил инструкцию и проявил инициативу — подкрался к соседской двери и попытался разглядеть что-нибудь в замочную скважину. И тут на его плечо опустилась чья-то тяжелая рука.

— Что ты здесь делаешь? — спросил злой и грубый голос.

Лешка обернулся… Перед ним стоял Пират. У Лешки без всякой баклажанной икры дрогнули губы, по он, молодец, не растерялся и взял себя в руки.

— Там скелет стоит. Хочу посмотреть. Разве нельзя?

— Нехорошо подглядывать в чужую квартиру. Тебя этому не учили в школе?

— Нет, — сказал Лешка. — Меня арифметике учили и труду. Но все равно интересно. Никогда живого скелета не видел.

— А ты не боишься, что он выскочит да зубами лязгнет и костями загремит? — И Пират стал спускаться по лестнице, будто никакого отношения к сорок первой квартире он не имеет и попал на нашу площадку случайно — этажом ошибся.

Этот случай еще больше усилил наши подозрения. Мало того, что эти темные личности ходят в чужую квартиру, так они еще и стараются делать это тайком.

И мы решили провести следственный эксперимент. Я подстраховывал Лешку на лестнице, а он стал звонить в квартиру. В руке его была для отвода глаз авоська с двумя старыми газетами — у вас есть макулатура?

Лешка долго и старательно звонил в дверь, а я волновался на лестнице. Наконец не выдержал и выглянул из-за угла. Мне его даже жалко стало — вытянулся весь по диагонали, чтобы достать до звонка, коленки дрожат от напряжения, шортики перекосились, и сзади из них маечка хвостиком торчит…

Но никто на звонки так и не отозвался и дверь не открыл, хотя пять минут назад мы своими глазами видели, как в необитаемую сорок первую квартиру вошли двое парней. Если бы мы знали, что сейчас там, в пустой прихожей, они стоят у дверей, вспотевшие от страха, с пистолетами в руках… Но мы этого не знали и потому, обнаглев окончательно, решили произвести разведку. Попасть в квартиру не стоило труда — наш нижний ключ наверняка к ней подойдет.

Я постарался хорошенько обдумать все детали предстоящей операции, чтобы свести необходимый риск до минимума. Самое главное — чтобы нас не застукали на месте. Это вообще нездорово — без спросу, как жулики, забираться в чужую квартиру, а с другой стороны, если подозрительные люди, которые ее тайком посещают, и вправду занимаются какими-то темными делами и застанут нас, нам и подавно несдобровать.

Во-первых, рассудил я, проникнуть в квартиру нужно сразу же, как оттуда уйдут. Вероятность, что они вернутся, крайне мала, за время нашего наблюдения такого не случалось. И во-вторых, если все-таки кто-то из них вернется, его нужно будет перехватить и как-нибудь задержать. Тут нам без посторонней помощи не обойтись.

И я вспомнил о Рябчиках. Это Алешкины одноклассники, близнецы. Прозвали их так за конопушки и остренькие любопытные носики. Рябчики очень сообразительные ребята и неплохо учатся, потому что один из них хороший физкультурник, а другой — математик. Пользуясь своим сходством, близнецы получают друг за друга хорошие оценки. Отличить их можно только по зубам — у одного дырка вверху, у другого внизу. А у кого где, даже учительница не может запомнить. И на вид они такие простодушные, всегда рот до ушей, но кого хочешь заговорят. Словом, по всем статьям подходят.

И вот на следующий день, когда «тиотька з сумкой» осторожно вышла из квартиры, мы приступили к запланированной акции.

— Имейте в виду, доктор Ватсон, — строго сказал я Алешке, — что дело будет опасное. Суньте себе в карман свой армейский револьвер.

Алешка понял меня буквально и побежал снаряжаться.

Когда я вскоре вышел в прихожую, у меня ноги подкосились.

— Ты что, в цирк собрался? Или в школу на утренник?

Он нацепил на себя пояс с патронташем, две кобуры с револьверами, электрический автомат и засунул за пояс молоток. На голове его красовалась военная фуражка, которую подарил ему папин товарищ. Алешка вообще умел делать так, что ему все время что-нибудь дарят.

Он самодовольно вертелся перед зеркалом. Я надвинул ему фуражку поглубже, до самого подбородка и решительно сказал:

— Кончай свой маскарад или сдавай оружие! А то я пойду один.

— Нетушки! — Алешка завизжал так, что, если бы сейчас в сорок первой квартире кто-нибудь был, они бы все попадали.

В общем, мы поторговались и пошли на компромисс — взяли только по револьверу. И я еще надел тонкие мамины перчатки.

— Вызывай Рябчиков, — сказал я.

— Есть, — ответил Алешка и засел за телефон.

Найти Рябчиков не просто. Ребята они очень общительные и все время торчат у кого-нибудь в гостях. Но Алеша великолепно справился с заданием, и через десять минут наш дверной звонок разрывался в истерике.

Я открыл дверь. За ней стояли и улыбались круглыми мордашками оба Рябчика. Я придирчиво оглядел их и заставил снять шапки — они у них были разные, а по моему плану это не допускалось: сходство должно быть абсолютным. Ну, с зубами ничего не поделаешь, да и кто эту разницу заметит?

После этого, не вдаваясь в детали, я проинструктировал их и отправил во двор. Как выяснилось позже, предосторожность оказалась далеко не лишней. Только мы щелкнули ключом в двери чужой квартиры, как к дому неожиданно подъехал Пират. Мы считали его главарем, самым опасным и хитрым.

Но едва он хлопнул дверцей машины, как перед пим возник веселый круглолицый мальчуган с дыркой вместо зуба.

— Дядь, — сказал он невинно, — давай поиграем в утюг, — Как это? — растерялся Пират.

— Я буду в тебя плевать, а ты шипеть, ладно?

— Иди отсюда, двоечник, — разозлился Пират и, оглядевшись, направился по дорожке к подъезду. Тут же из кустов опять выскочил вроде тот же мальчишка и заорал:

— Дядь, давай в мячик играть! Я тебя буду по голове бить, а ты прыгать, — и скрылся в кустах.

Пират сначала шарахнулся в сторону, а потом быстро пошел к подъезду. Но едва он взялся за ручку двери, как она сама распахнулась и на пороге возник очередной Рябчик.

— Дядя! — завизжал он вслед Пирату, который малодушно вернулся к машине. — Ты будешь будильник. Я тебе ухо буду вертеть, а ты звенеть, ладно?

Пират ввалился в машину и рывком вывел ее со двора.

И вдруг у него за спиной вскочил тот же юный хулиган:

— Дядь, у тебя туалет в машине есть? Не могу больше! «Дядя» так резко затормозил, что Рябчик чуть не вылетел в переднее окно. Пират поймал его сзади за шорты и вышвырнул из машины…

Рябчики хладнокровно и самодовольно осмотрели оставшееся за ними поле боя и смирно уселись на скамейке, ожидая дальнейших указаний, готовясь к новым победам.

А мы с Алешкой тем временем приоткрыли дверь сорок первой квартиры, осторожно заглянули в щель… И тут же оба вылетели на лестничную площадку: в глубине коридора, прямо против двери стоял настоящий скелет в старой шляпе и скалил оставшиеся зубы, между которыми торчал сигаретный окурок.

— Прелесть какая, — решительно сказал Алешка (глаза круглые, хохолок на макушке торчком), — я туда не пойду. Чего я там не видел? Это нехорошо — по чужим квартирам шляться.

— Испугался? Эх ты!

Алешка сощурил глаза:

— А ты? Нет, что ли? Тогда иди один.

Отступать было некуда. Нельзя перед младшим братом оказаться трусом. Я решительно шагнул к двери.

— Ладно, — сказал Алешка мне в спину. — Я тебя не брошу. Только ты первый иди.

И мы пошли.

Я вошел первый, за мной протиснулся Алешка.

Скелет вел себя смирно и молча смотрел на нас. Больше в прихожей и коридоре ничего не было. Только на полу стоял телефон. Я сделал несколько шагов, и они гулко отдались в пустой квартире под потолком.

— Давай разуемся, — прошептал Алешка, — а то тетя Оля услышит.

Мы сняли обувь и заглянули в комнату. И вдруг на кухне раздался шум. «Попались», — мелькнуло в голове. Теперь будет!

И мы бросились было к двери.

— Это холодильник! Не бойся, — сообразил Алешка. — Пойдем посмотрим. Только иди бесслышно.

Мы сторонкой обошли скелет, держась за руки, и прошли на кухню. В ней тоже ничего не было, кроме холодильника, который вздрагивал и сердито бормотал. Я открыл дверцу: там была бутылка из-под водки, хлеб, огрызок колбасы и вспоротая банка каких-то рыбных консервов.

В квартире стоял тяжелый воздух и было страшно. Но нужно было осмотреть комнаты.

Мы осторожно приоткрыли дверь в одну из них — ничего, пусто. На лакированном полу лежит мужской носок, а на подоконнике в пустой консервной банке — окурок. Я хотел было «изъять» его как вещественное доказательство, но подумал, что это может показаться подозрительным, и только осмотрел его. Сигарета «Ява», докуренная почти до фильтра, на котором явственные следы французской губной помады. Все ясно: курила женщина, средних лет, рыжеволосая, нервная, с решительным характером. Размер обуви — тридцать шесть с половиной; на левой щеке — родинка, в правой руке большая спортивная сумка.

Больше в этой комнате ничего достойного внимания не оказалось, и мы перешли в соседнюю. Эта комната была далеко не пустая. Напротив, все ее углы были завалены вещами. Да какими!

Алешка, как завороженный, выпустив мою руку, подошел к картонной коробке из-под телевизора. Она до самого верха была заполнена модельками машин, и все не нашими, импортными. Машинки не были совсем новенькими, но вполне в приличном состоянии. Великолепная коллекция — от самых первых, еще с паровым двигателем, до самых современных, больше похожих на реактивные самолеты без крыльев.

— Вот это да! — наконец-то обрел Алешка дар речи. — На всю школу хватит. — И он присел перед коробкой.

А я стал рассматривать дальше вещественные доказательства. Слева от коробки с машинками были грудой навалены женские меховые шубы. Страшно дорогие, это я сразу понял. Соседка однажды приносила маме такую померить. Маме она очень подошла. А потом она спросила, сколько стоит эта прелесть, и принялась хохотать, услышав ответ. Она до этого один разтолько так весело смеялась — это когда Алешка, еще совсем маленький, сел в кастрюлю с тестом. А потом мама вернула шубу и стала красить глаза и ресницы…

Под шубами еще что-то было. Мне очень хотелось посмотреть, по я боялся — вдруг там груда окровавленных тел! В этой квартире всего можно ждать. Не квартира, а склад. Ворованного, это точно. Где-то крадут, а здесь прячут. Это дело известное.

Я оглянулся на Лешку. Он как шаман сидел над коробкой, осторожно перебирал машинки и что-то шептал им ласковое. Тогда я зажмурился на всякий случай и откинул одну из шуб… Лучше бы я этого не делал: изумленным глазам моим открылись такие сокровища — куда там Али-Бабе с его разбойниками! В упаковке и без там стояли друг на друге двухкассетники с компьютерными приставками, видеомагнитофон, маленький японский телевизор (я такой один раз видел в гостях у папиного товарища), какие-то электронные игры; аккуратными стопочками были сложены пестрые видеокассеты… Ничего себе!

Мне, как и тогда маме, захотелось смеяться и красить глаза. Я опустил полу шубы и перевел дыхание.

Лешка уже катал машинки по полу. Пора уходить.

— Давай еще поиграем, — нежненько попросил он.

— Ты что! Они в любую минуту могут прийти!

— Подумаешь! Скажем, что заблудились. И машинку попросим подарить. Давай?

— Соображаешь? Это же жулики!

— А чего они делают?

— Где-то воруют, а здесь прячут.

— А зачем? — Алешка спрашивал, а сам не выпускал из рук крохотную пожарную машинку с выдвижной лестницей и стволами-гидрантами.

— Потом продают.

— А зачем?

— Зачем, зачем! Чтобы на эти деньги купить себе другие вещи.

— А зачем? Скрали бы сразу что им нужно. И все.

Логично, ничего не скажешь. И ответить нечего. Но я от всех этих «зачем» уже вспотел.

— Пошли скорей. Дома объясню.

— Давай одну машинку возьмем себе, раз уж они жулики. Им и так хватит.

— Ты что! Нельзя чужое брать — это называется воровство, когда берешь чужое без спроса.

— А им можно?

— Им тоже нельзя. Их за это в тюрьму посадят, за решетку.

— Кто посадит?

— Кто, кто — милиция.

— А она не знает.

Это Лешка верно подметил. Я и сам уже подумал, что все-таки нужно сообщить в милицию. Эти вещи явно краденые.

Но тут Лешка снова отвлек меня.

— Ух ты! Какие картины красивые!

У противоположной стены стояли аккуратным рядком старинные иконы в блестящих металлических рамках, виноват, окладах, наверное, золотых и серебряных. В некоторые из них были вставлены красивые камушки, которые сверкали красным, зеленым и голубым.

— Это не картины, — сказал я, — это иконы. На них люди молятся. Они в церквах висят.

— И что там, в этих церквах, в бога, что ли, верят? — снисходительно удивился Алешка. — Доверчивые какие. Ведь говорят же им русским языком, что бога нет. Есть только светлый разум.

Я не дал Алешке вовлечь меня в несвоевременную, как это… теологическую дискуссию и потащил его за руку к двери. Он тянулся телом за мной, а душой оставался на месте, не отрывая глаз от коробки с машинками.

Не выпуская его руки и преодолевая заметное сопротивление, я вступил в туфли, вытащил Лешку за дверь и стал ее запирать.

— Стой! — вдруг заорал он так, что я подпрыгнул и выронил ключ. — Я, оказывается, обуться забыл.

Я уже начал сильно нервничать. Рывком распахнул дверь и подтолкнул Алешку. Он вошел в прихожую и стал, пыхтя, надевать кроссовки, путаясь в шнурках.

— Потом завяжешь, — сердито прошипел я. — Скорее!

И в это время зазвонил телефон на полу, рядом с Алешкой. Я не успел перехватить его руку, и Алешка снял трубку. Он и дома старается раньше всех подбежать к телефону, чтобы не пропустить что-нибудь интересное и быть всегда в курсе всех дел.

— Алло, — сказал он важно, — здесь Штирлиц. — И тут же сменил тон. — Сам не валяй дурака, сам — рыжая, сам сматывайся, — и бросил трубку, пыхтя теперь уже от возмущения.

Я не сомневался, что звонил кто-то из компании Пирата. Оставалась только одна надежда — может быть, он решит, что ошибся номером. Если так, то сейчас снова раздастся звонок…

И он раздался. Тут же.

Я успел схватить Алешку в охапку и потащил его к двери.

Захлопнув и заперев дверь, за которой все еще настойчиво и тревожно звенел телефон, я поставил Лешку на пол. Воспитывать его было некогда и не время. Поэтому я только спросил:

— Что он сказал? Дословно.

— Рыжая, не валяй дурака, сматывайся и два дня не кажи носа, — он сделал круглые глаза и поднял хохолок на макушке.

Дела… Кажется, мы насторожили эту темную банду. Разворошили осиное гнездо. Шерлок Холмс в таких случаях набивал трубку и два-три дня думал в клубах дыма. Но мы думать будем позже. Сначала надо получить информацию от наших агентов наружного наблюдения.

Я отправил Лешку домой — скоро должны были вернуться из магазинов наши родители, а сам спустился вниз, расспросил Рябчиков о ходе операции и поблагодарил их за службу, вручив по пачке малиновой жвачки.

На душе было тревожно.

Все остальное время до обеда мы думали: что делать? И пришли к выводу, что надо сообщить обо всем в милицию. Нам самим с этой бандой ни за что не справиться. А родителям мы ничего не скажем, не надо их травмировать.

— Они и так вертятся, как палки в колесах, — пожалел их Лешка.

— Белки, — поправил я.

— Никогда не видел белок в колесах, — заспорил он.

Я, правда, тоже и потому прекратил дискуссию, и мы пошли обедать.

По случаю выходного дня вся семья обедала в большой комнате, на сервизе и при салфетках.

За столом Алешка чуть не проболтался. Папа сказал, что вроде бы у него получается с отпуском, готовьтесь, собирайтесь и не забудьте взять с собой учебники и велосипеды. А Алешку как будто кто за язык дернул.

— Мы не можем сейчас ехать, — сказал он озабоченно, — мы сейчас одну тайну…

Тут я толкнул его под столом ногой. Но, видимо, слишком сильно. Не рассчитал. Он выронил ложку, и она упала в суп. Папа вытер лицо салфеткой и пристально посмотрел на него. Лешка покорно встал и пошел, оглядываясь, в нашу комнату.

— Правильно понял, — сказала мама. — И нечего оглядываться. Постой в углу, пока все будут обедать, и подумай о своем поведении.

И она с таким сочувствием посмотрела на папу, словно его обрызгали не обычным супом, а, по крайней мере, несмываемой краской.

Мне немного стало жалко Лешку, потому что все-таки я был больше виноват, но я хорошо знал, что он сейчас сядет на тахту с Шерлоком Холмсом и будет безмятежно почитывать его. А когда застучат каблуки маминых шлепанцев, он живо вскочит, воткнется в свой угол и будет понуро ковырять пальцем давнишнюю дырку в обоях. Мама до сих пор наивно не догадывается об ее происхождении и все время спрашивает папу, кто ее прогрыз.

Вечером мы опять чуть не прокололись из-за Лешки. Он уселся рисовать и дорисовался до того, что папа решил поглубже проникнуть в его духовный мир и попросил посмотреть рисунок. Лешка доверчиво, ожидая привычной похвалы, протянул ему листок. Я сунулся к нему и тут же зажал рот ладонью, чтобы не ахнуть.

Может быть, Лешка когда-нибудь станет хорошим карикатуристом. Ему очень здорово удается искажать в своих творениях действительность. Но на беду он так точно на этот раз нарисовал скелет в шляпе, меня с иконой и себя с пожарной машинкой, что даже папа на минутку призадумался.

— Что это? — спросил он. — Где ты это видел? Во сне, что ли?

Лешка, сообразив, что он натворил, колупал пальцем край секретера и был даже не в силах хотя бы кивнуть.

К счастью, его способность видеть совершенно дикие сны и долго их рассказывать в самое неподходящее время была нам всем хорошо известна. Однажды ему даже приснилось, что по комнате сами по себе расхаживают мохнатые дедушкины тапочки. Это был самый страшный сон.

Папа вздохнул и сказал:

— Да, пора вас отправлять на дачу.

Я понял, что медлить больше нельзя, показал Лешке тайком кулак, полюбовался на его высунутый в ответ смущенный язык и, сказав, что пойду проветриться, пошел в милицию.

Отделение милиции находится недалеко от нашего дома. Поэтому я не успел хорошенько подготовиться к разговору, понадеявшись на экспромт. Главное — сообщить все, что нам известно, но скрыть, что мы забирались в чужую квартиру. За это, уж точно, не похвалят. Могут даже в школу сообщить. И родителей травмировать.

Я скромно подошел к прилавку, за которым сидел у телефонов дежурный офицер. Он был очень молодой и красивый — кудрявый и с усами. Рядом на столе лежала его фуражка, которой он незаметно прикрывал какую-то раскрытую книгу.

— Здравствуйте, — сказал я. — Я хочу сделать заявление.

— Слушаю вас, — вежливо ответил он, надел фуражку и закрыл книгу.

Название ее я не разобрал, но рисунок на обложке показался мне знакомым — трубка, зонтик, лупа и револьвер.

— Вы знаете, — сказал я. — У нас в соседней квартире, где никто не живет, творятся странные вещи. Там вертится счетчик, включается иногда свет, появляются незнакомые люди. Они носят туда какие-то вещи. По-моему, очень ценные и, кажется, краденые. Видимо, там у них склад похищенного.

— Почему вы сделали такой вывод? — строго спросил дежурный.

— По некоторым косвенным признакам, — уклончиво ответил я.

Дежурный встал.

— Вы, молодой человек, — поучительно сказал он, — видимо, увлекаетесь приключениями Шерлока Холмса? Так вот позвольте вам в назидание процитировать его слова. — Он открыл книгу и прочитал: — «В таком колоссальном человеческом улье всегда возможны любые комбинации фактов, которые, будучи чрезвычайно загадочны, все же не таят в себе никаких преступлений. Нам уже приходилось сталкиваться с подобными случаями». Добавлю из своего опыта — и нам тоже. Не надо заниматься не своим делом. Предоставьте это профессионалам. Лучше побольше внимания уделяйте урокам и общественно полезным занятиям. За сигнал спасибо. Это говорит о вашей высокой гражданской сознательности. Всего доброго.

Когда я вышел на улицу, у меня горели уши от стыда и обиды. Хорошо еще, что Лешка не стал свидетелем моего позора. Это сильно подорвало бы как мой авторитет, так и его доверие к правоохранительным органам.

Ну ладно, подумал я, я все равно не оставлю этого дела и доведу его до конца, раз уж официальные лица отказываются от него. Этого требует от меня моя высокая гражданская сознательность.

От обиды у меня тут же созрел новый план. Крайне опасный. Но если удастся его осуществить, мы получим такие неопровержимые доказательства, что я пойду с ними прямо на Петровку, к знатокам.

Через несколько дней, осмелев, мы вновь проникли в сорок первую квартиру. Там почти все осталось по-прежнему, только исчезли некоторые вещи и появились взамен новые. Да еще скелет в коридоре оказался накрытым какой-то красивой длинной шалью до самого пола. Это и навело меня на одну мысль.

Чтобы победить врага, учит нас военная наука стратегия, нужно прежде всего узнать его планы. А как их узнать? Мне известен пока только один способ — подслушать. Не скажу, что я часто пользовался им, он носил исключительно случайный характер, но избавлял меня от многих неприятностей, давая возможность принять своевременные меры.

Я отлепил Лешку от коробки с машинками и вывел его в коридор. Затем осторожно снял со скелета покрывало и набросил его на себя.

— Похож? — спросил я Лешку.

— На кого? — удивился он.

— На скелет.

— Не очень. Костей мало. — И наконец-то понял. — Похож, похож! Только ты пониже.

— Потому что без шляпы. — Я сбросил покрывало. — Сейчас мы уберем куда-нибудь скелет, я стану на его место, а ты запрешь меня здесь.

— Зачем? — спросил Лешка глазами и хохолком на макушке.

— Чтобы подслушать, о чем они будут говорить, когда придут сюда.

— Ты что? А если они догадаются? Они тогда из тебя еще один скелет сделают. Что я тогда родителям скажу? Попадет ведь.

— А что ты предлагаешь?

— Давай я останусь.

Я, конечно, оценил его самоотверженность, по не пощадил самолюбия.

— Ростом не вышел.

— А куда мы скелет денем? Может, домой отнесем? В коридоре у зеркала поставим.

— А если мама раньше нас придет? Входит в квартиру, а перед ней скелет! С зубами…

— Думаешь, расстроится?

Расстроится… Какая наивная прелесть!

— О! Придумал! — обрадовался Лешка. — Давай за окно его вывесим.

— Чтобы вся милиция сбежалась?

— Еще придумал! На балкон положим. Здорово?

— Не здорово. Вдруг кто-нибудь из них выглянет?

Мы растерянно огляделись. Хороша квартира, а скелет спрятать некуда. Разве что в стенной шкаф.

Я распахнул его дверцу. Он был пуст. Одни полки. Но они были не прибиты. Я вынул их и поставил в угол шкафа. Стоп! А почему бы мне самому не спрятаться здесь? — гораздо надежнее. И хлопот меньше.

— Ну, все, — сказал я Лешке. — Иди домой и жди меня. Я вернусь.

Лешка вздохнул.

— А если не вернешься, можно, я тогда возьму себе твой транзистор?

Ничего себе напутствие!

Алешка еще раз печально посмотрел на меня, на машинки, значительно пожал мне руку.

— Звони, если что, — сказал он от двери. — Я приду на помощь.

Стукнула дверь, щелкнул ключ в замке…

Я присел на пол — что-то плохо держали ноги. Наша игра становилась слишком травмоопасной. Если это в самом деле жулики и они обнаружат меня в своем осином гнезде, то уж, конечно, мне несдобровать. Никто не даст за мою жизнь и дохлой сухой мухи.

Мне стало жалко себя, Алешку, маму с папой и этого лейтенанта в милиции, который из-за своей неопытности не принял должных мер по обеспечению моей безопасности и которому наверняка попадет за это по служебной линии. А потом его замучает совесть от сознания невыполненного долга, и я буду по ночам являться ему во сне…

Сколько я так просидел, не знаю. Знаю только, что, если бы ожидание продлилось еще хоть минуту, я бы с позором удрал из этой проклятой квартиры и навсегда захлопнул бы за собой ее дверь…

И вдруг что-то из области шестых чувств толкнуло меня снизу. Я вскочил, нырнул в шкаф и прикрыл за собой дверцу, оставив узкую щель, чтобы дышать и слушать.

В двери снова щелкнул замок. Потянуло сквозняком по ногам. Кто-то вошел в квартиру. Я еще немного надеялся, что это Лешка пришел за мной. Но это был не Лешка.

Послышались два тихих голоса — женский и мужской.

— Упрятали наконец эту костлявую образину, — сказала женщина, и было слышно, как она сбросила туфли. — Все равно я ее боюсь.

— Не туда ты, Райка, пужливая, — ответил мужской голос. — Ментов бойся, а не покойников.

Они прошли в комнату, но я хорошо слышал их разговор в гулкой пустоте квартиры.

Неладное чует мое сердце, — сказал мужчина, что-то передвигая по полу. — Какие-то шустрые ребята стали вертеться вокруг. Не заложили бы. Если эту нашу хазу откроют — всему делу конец. А тут одних игрушек на пять кусков.

Я понял, что он говорит о машинках.

— Да брось ты, Пират. Нормально все.

Надо же, как мы угадали!

— Рисковать не будем, толканем, что за неделю успеем, а остальное — к Федюне на дачу.

— Смотри, ты командир, тебе виднее, — ответила женщина и, помолчав, спросила: — А эти тряпки куда пристроить? Может, в шкаф убрать, чтоб не на глазах было? Не верю я Федюне твоему.

У меня подкосились ноги…

— Не надо. Забудем еще в спешке. На подоконник сложи.

Они еще повозились в комнате, видно, выгружали товар, обулись и ушли. И тут же опять защелкал замок. Я чуть не взвыл. Обнаглели совсем! Как к себе домой ходят.

Но это был Лешка. Он пришел выручить меня. С пистолетом и молотком. Реалист-романтик.

— Докладывай, — строго сказал Лешка, когда я упал на тахту в отчем доме.

— Это самые настоящие жулики, — сказал я. — И Пират у них главный, мы не ошиблись. Знаешь, сколько они наворовали? Одни машинки знаешь сколько стоят? Пять кусков!

— Чего кусков? — не понял Алешка. — Мяса?

— Денег, чудак!

— А зачем им куски денег? Целых не дают, что ли?

Видно, с меня стало спадать напряжение, и я начал хохотать. Алешка с готовностью присоединился ко мне, и мы с ним, задрав ноги, полчаса ржали как конь и жеребенок в конюшне. Потом я объяснил.

— Кусок на ихнем жаргоне — это тысяча рублей. Значит, машинки они хотят продать за сколько?

— За пять тысяч! — безошибочно выдал Алешка. Не зря он во дворе таблицу умножения учил. — Да кто им столько даст?

— Так они не одному будут продавать. Знаешь, сколько коллекционеров в Москве! А за остальные вещи они вообще, может, миллион получат.

— И куда они его денут?

— Спрячут, наверное. Зароют куда-нибудь.

— Зачем? — удивился Лешка такому неразумному помещению капитала. — Купили бы лучше что-нибудь. На миллион-то много можно накупить. Даже небось на мопед хватило бы.

— На две тысячи мопедов, — подсчитал я.

— Да, — задумался Алешка, — куда же их денешь столько? А давай за ними проследим и этот клад выкопаем!

— И дальше что? — сурово спросил я.

Алешка сразу сориентировался и резко переменил намеченный было меркантильный курс.

— Как что? В Фонд мира передадим. Чтобы не было войны. Годится?

— Надо в милицию идти.

— Спасибочки, — съязвил Алешка, — ты ходил уже.

— Мы в другое место пойдем. На Петровку. Там знаешь какие…

— Знатоки? А нас туда пустят?

— Нас — не знаю, а тебя наверняка не пустят. Дома посидишь.

— Да?!

— Да.

Алешка нагнул голову и засопел — все, теперь его ничем не возьмешь, уж я-то знаю.

— Ну, пожалуйста, Леша, прошу тебя, — словами мамы начал я.

По силе воздействия эти ласковые мамины слова равны только тем, которыми нас приветствует школьный физкультурник в начале занятий: «Равняйсь! Смирно!!» Но и это не помогло — Алешка еще ниже опустил голову и засопел так, что у него заходил живот под майкой, будто там надувалась волейбольная камера.

— Ладно, останешься в резерве главного командования, — пустился я на хитрость.

— Только не дома, — сразу раскусил ее Алешка. — Там буду командовать.

Мы оставили родителям записку, что пошли в библиотеку (положительные эмоции им не помешают), и отправились в МУР. По дороге Алешка поставил еще два условия — ехать в первом вагоне метро и купить ему жвачку. Едва мы вошли в вагон, он тут же набил жвачкой рот и, отыскав в стекле, за которым сидят машинисты, дырочку, прилип к ней и забыл обо всем на свете.

А я не забыл. Я волновался. И не знал, что самое трудное и опасное еще впереди. Почти рядом.

Дежурный на Петровке был совсем другой, чем в отделении. У него были усталые, будто сонные, но очень внимательные глаза. Сразу видно, что человек занимается серьезным делом. Он прервал мой рассказ, заглянул в какие-то бумаги, кому-то позвонил, и мне выписали пропуск и вежливо объяснили, куда идти.

В большом кабинете с селектором в полстола и с десятком телефонов меня принял и внимательно выслушал седой полковник. Он говорил со мной на «вы», и это мне очень понравилось.

Полковник сделал пометки в блокноте, вызвал к себе каких-то сотрудников, а потом связался с начальником нашего отделения милиции.

— Петр Иванович, здравствуй, дорогой. Соколов говорит. Прими мои соболезнования. — Он неожиданно подмигнул мне. — Как это с чем? В связи с упущенной возможностью получить поощрение по службе. А также и с реальной возможностью получить взыскание. Шучу? Какие шутки в служебное время? Конкретно? Помнишь нераскрытые квартирные кражи антиквариата, мехов, импортной радиотехники и др.? Да, у известных граждан, на твоей и смежной территориях. Так вот, раскрыли их. Как кто? Дети. Почему мои? Дети Шерлока Холмса, — полковник опять подмигнул мне. — А ведь у тебя, Петр Иванович, был шанс отличиться. Если бы ты лучше с населением работал, особенно с молодежью. Вот теперь благодари своего дежурного. Кто у тебя в среду дежурил? Шляпкин? Оно и видно, что Шляпкин. Где он сейчас? Ну-ка подошли его ко мне, я его повоспитываю немного.

В кабинет стали собираться люди. Полковник представил меня, поблагодарил, сказал, что мы с Алешкой очень помогли правоохранительным органам в раскрытии опасной преступной группы, и попросил подождать в приемной. Выходя, я слышал, как он говорил: «Наблюдение усилить, группу захвата…» — и тут пришлось закрыть за собой дверь. Как всегда, на самом интересном месте.

В приемной я поглазел немного по сторонам, потом выглянул в окно — может, разгляжу, чем занимается Лешка. Наверное, наменял мелочи и дует изо всех автоматов газировку, а потом мы как сумасшедшие будем выскакивать из метро на каждой станции и искать подворотню. Потому что туалет в Москве — самый большой дефицит и никакие спекулянты тут не помогут. Но Лешку я не увидел — окна выходили во двор. Там были только спины машин с мигалками и без мигалок. И пробежала за кошкой служебная собака, волоча на поводке проводника в форме. А за ним катилась его фуражка.

И тут кто-то у меня за спиной спросил: «Можно?» — и вошел мой знакомый красивый лейтенант из нашего отделения. Секретарша тут же пропустила его в кабинет, и он пошел туда очень гордый — думал, наверное, что его будут хвалить или дадут ответственное задание. Мне даже его немножко жалко стало. А когда он вышел, то еще больше. Фуражку он держал в руке, усики его опустились, он вздыхал и хмурился.

Почти сразу за ним вышли все, кто был в кабинете, и полковник спросил меня:

— Значит, они собираются через неделю перебросить свой склад в другое место, так вы поняли?

Я кивнул.

— Больше не проявляйте никакой инициативы и держитесь от этой квартиры подальше. Это очень опасные люди. Вот мой телефон на всякий случай. Алексею — привет и благодарность. Приглядывайте за ним.

С сознанием выполненного долга мы поехали домой. На душе было спокойно. Мы свой долг выполнили и передали дело в надежные руки, остальное — за ними. Можно готовиться к даче. Но вышло все совсем по-другому, и нам снова пришлось с головой окунуться в борьбу с жестоким преступным миром.

Вот что произошло. Несмотря на предостережение седого полковника милиции, я все-таки время от времени поглядывал в глазок на сорок первую квартиру. Не буду врать, что меня толкало к этому чувство долга, мне просто было интересно, как разовьются события дальше и как арестуют и поведут преступников в тюрьму. В кино я видел это часто, а вот в жизни не приходилось.

Когда я вытащил с балкона наши велосипеды и стал подкачивать камеры, вдруг что-то заставило меня бросить насос и подбежать к двери… И вовремя! Из лифта вышел Пират, огляделся и пошел было к сорок первой квартире, но вдруг повернулся и направился к нашей. В первое мгновенье я отпрянул от глазка, но потом сообразил, что с той стороны меня не видно, и снова приник к нему.

Пират подошел вплотную к двери. Я хорошо видел его искаженное стеклом глазка страшное лицо. Он смахнул с него повязку и смотрел на меня здоровыми глазами, и мне казалось, что он прекрасно меня видит. Мне стало холодно и неуютно, будто я был не в родном доме, а на палубе вражеского брига.

Пират поднял руку и позвонил. Я подпрыгнул — так жутко прозвенел над моей головой звонок. Но, разумеется, я не стал открывать дверь и ничем не выдал своего присутствия.

Но что ему у нас надо? Может, ему мало наворованного и он решил ограбить еще и нашу квартиру? Сейчас он еще раз позвонит и достанет отмычки. Что тогда делать?

Но Пират не стал доставать отмычки. Он еще немного постоял, прислушиваясь, нацепил свою черную повязку и пошел в сорок первую квартиру. Видно, просто проверял из осторожности, есть ли кто-нибудь у нас дома, опасался свидетелей.

Вышел он тут же, с двумя большими сумками. Я тогда, конечно, не мог догадаться, что Пират, видимо, почувствовав наблюдение, встревожился и решил не только благополучно смыться с награбленным барахлом, но и отделаться от сообщников. Он вызвал их всех в сорок первую квартиру и предоставил милиции возможность задержать сразу всю банду. Они мало что знали о Пирате, а уж где его искать — тем более, и не смогли бы ни выдать его, ни отомстить за предательство.

Все это стало известно мне позднее, а пока я понял только, что он решил удрать «с вещами», не дожидаясь назначенного срока. А ведь полковник не знает об этом!

Я быстренько набрал его номер и сообщил об изменившейся обстановке.

— Я в курсе дела, — успокоил меня полковник. — Не высовывайся из квартиры и брата не выпускай.

Высовываться я и не собирался, но и от двери не отходил. И скоро увидел, как из сорок первой квартиры стали выходить люди. Они шли парами. Странно как-то. Плечом к плечу. Я пригляделся и увидел, что руки их соединены наручниками. Они по двое входили в лифт и исчезали. Не увидел я только Пирата. Его, наверное, перехватили на улице.

Я высунулся в окно и стал смотреть, как преступников ловко сажают по очереди в машины. Они выскакивали откуда-то из-за угла, дверца распахивалась, и люди ныряли в них как скворцы в скворечники.

Все было тихо-мирно, по-семейному. Как на хорошо организованной стоянке такси.

И вдруг в дверь позвонили. Я подумал, что приехал наш полковник, и сразу же отпер. Какой-то бледный белобрысый парень сказал: «Я из милиции. Мне надо позвонить» — и быстро шагнул в прихожую и захлопнул за собой дверь.

Как ни странно, я сразу понял, что он врет, что он не из милиции, а из банды Пирата. Он, наверное, пришел позже других, понял, что происходит, и улизнул, надеясь отсидеться в нашей квартире, пока не минует опасность.

Белобрысый, настороженно прислушиваясь к тому, что происходит на площадке, набрал какой-то номер, сказал, что он на месте, и положил трубку.

— Ты один дома? Я посижу здесь. Мне будут сюда звонить. Мы проводим операцию по задержанию опасных преступников. — Он прошел в кухню, выглянул в окно и сел на табуретку у стола.

И тут опять позвонили в дверь. Я стоял с ней рядом и успел ее открыть. Белобрысый приложил палец к губам и показал мне глазами на что-то зажатое в правой руке. Это что-то был пистолет, черный и большой.

У нас с Лешкой неплохая коллекция игрушечного оружия. И есть очень похожие на настоящие пистолеты. Особенно те, что папе, как бывшему Шерлоку Холмсу, привозили в подарок из загранок его школьные друзья. Но этот был совсем настоящий — холодный и беспощадный. Я, открывая дверь, все время чувствовал его левым боком.

За дверью стояли теперь уже двое, очень похожих друг на друга молодых людей. Таких похожих, что даже правые руки они одинаково держали в карманах.

— У вас посторонних в квартире нет? — одними губами спросил тот, что был немного повыше.

Я понял, что Белобрысый на кухне не разобрал этих слов, и решился:

— Нет, — громко сказал я. — Родителей нет дома, но я сам могу расписаться.

Я увидел, как мгновенное недоумение в их глазах быстро сменилось пониманием. Толковые у них работают ребята. Второй сразу же протянул мне блокнот и ручку.

Я написал: «Он на кухне. У него пистолет». И сказал, чтобы слышал Белобрысый:

— Да не надо у нас ничего проверять. Газовые краны тугие, из духовки не пахнет, все в порядке, — а сам в это время читал, что он пишет в блокноте: «Твой телефон, имя».

И он сказал тоже громко:

— Вот здесь и здесь заполни.

Я «заполнил» и сказал: «Спасибо, до свидания» — и закрыл дверь.

— Кто это был? — подозрительно спросил Белобрысый и снова выглянул в окно.

— Газовщики, — небрежно ответил я. — Хотели плиту проверять, а я их не пустил.

— Молодец, парень, толково. Ты мне так понравился, что я еще немного у тебя посижу. — Он сунул пистолет в карман. — Может быть, потребуется твоя помощь.

«Как же, — подумал я, — разбежался!»

И еще я подумал: только бы не пришел сейчас Алешка. Или папа с мамой. Я-то уж как-нибудь выкручусь, а за них страшно. Что же делать? Парень он здоровый и с пистолетом. Мне с ним не справиться. А если наши придут?.. Трахнуть бы его чем-нибудь по башке. Я осторожно осмотрелся — как назло, после папиной чистки в квартире не осталось ни одного травмоопасного предмета. Кроме табуретки. Правда, он на ней сидит. А что? Выдерну из-под него, он свалится, а я его по башке. Выдерни попробуй — вон как расселся. Как дома.

Вдруг зазвонил телефон, и я схватил трубку.

— Не смей! — сказал Белобрысый.

И я, молодец, понял, что надо подыграть ему. Будто я верю, что он из милиции. И я сказал обидчиво:

— Вы же сами сказали, что вам будут звонить…

— Я сам. — И он взял трубку.

И даже мне был слышен в ней звонкий мальчишеский голос:

— Диму позовите!

— Кто его спрашивает?

— Сережа! Вы разве не узнали меня?

Белобрысый недоверчиво протянул мне трубку. Я изо всех сил прижал ее к уху и заорал: «Привет, Серега!» В трубке раздался уже совсем другой голос — тихий, уверенный, спокойный и очень мужской:

— Дима?

— Да.

— Ты меня понимаешь?

— Да. Но я сейчас не могу. Мы в той комнате полы лаком покрыли, а велосипед на балконе.

— Он угрожает тебе?

— Не очень. Но запах сильный. И все равно туда не пройдешь. Подожди до завтра.

Белобрысый слушал мои ответы и, ни о чем не догадываясь, одобрительно кивал.

— Не волнуйся. Ты молодец, — продолжал голос в трубке. — Контролируй ситуацию с телефоном. Понял?

— Конечно, — соврал я. — Мы их на дачу увезем.

— Мне нужно передать тебе одну вещь. Она маленькая. Через пятнадцать минут зайди в туалет, открой дверцу стояка — эта вещь будет там. Понимаешь?

— Понимаю, но не очень. Меня родители не отпустят. За тройки.

— Незаметно раздавишь ее, бросишь на пол, но только незаметно, и через две-три минуты уходи. Но обязательно не позже. Все понял?

— Ага! Будь здоров.

— Не бойся — мы рядом и в обиду тебя не дадим.

Я повесил трубку. Сейчас надо было вести себя как можно естественнее. Спокойно и доверительно.

— Это дружок мой Серега звонил — на великах зовет кататься. Ну, я наврал ему, что велосипед с балкона достать не могу.

— Правильно, — сказал Белобрысый и заглянул в глазок. — Вообще врать нехорошо, но иногда надо. Ты — молодец. Вырастешь, мы тебя в МУР возьмем. Нам толковые ребята нужны.

Я сделал вид, что прямо-таки растаял.

— Хотите чаю? — это я спросил почти с восторгом, будто предлагал ему тысячу рублей.

— А водки у тебя, случаем, нет? Папаша не употребляет?

— У него язва, он не пьет.

— Жалко, — сказал он.

Я не стал спрашивать: что ему жалко — что водки нет или что у папы язва? И так ясно. Но за язык меня кто-то тянул. И я спросил:

— А какой у вас пистолет? «Макаров»?

— Нет, — ответил он. — ТТ — не люблю табельное оружие. К этому привык.

— Можно посмотреть? — чего проще, думал я, ты только выпусти пистолет из руки, и я тебя тут же поставлю мордой к стенке.

— В другой раз, — ответил он. — На Петровке.

— Жалко, — сказал я. — Нельзя так нельзя. Ничего не поделаешь, я понимаю.

Я взял чайник, налил в него воду и поставил на конфорку. И пошел в туалет.

Белобрысый не сказал ни слова. Я тихонько запер за собой дверь и открыл дверцу стояка: прямо передо мной висела на ниточке какая-то ампулка — то ли из тонкого стекла, то ли из пластмассы. Я отцепил ее и дернул ниточку. Она тут же исчезла в дырке за стояком. Я сунул ампулку в карман, закрыл шкаф и шумно спустил воду.

— Порядок? — подмигнул Белобрысый.

— Порядок, — сказал я.

Теперь надо действовать. Мне опять стало страшно. Но тут я подумал, что вот-вот придет Лешка, и решился. Я еще не знал, что Лешка пришел давно, что оперативники перехватили его еще у подъезда и он сейчас сидит в машине и рассказывает благодарным слушателям свой очередной страшный сон про голубую собаку с крыльями и карманом на брюхе как у кенгуру, в котором лежит мясорубка. А маму тоже поймала у лифта какая-то незнакомая женщина и рассказывает ей, как она достала журнал «Бурда» и голубые тени для век…

Я приподнял крышку чайника и этой же рукой раздавил ампулу и уронил ее за плиту. Она до сих пор еще лежит там. До генеральной уборки.

И стал считать про себя секунды…

Когда я досчитал до ста пятидесяти, я сказал:

— Сейчас принесу печенье, — и пошел в коридор.

У меня вдруг сильно закружилась голова, и захотелось спать. И я уже забыл, что мне надо делать. Я остановился у входной двери и задумался. И прислонился к стене. И пополз вниз…

И тут в кухне что-то шумно упало, и прокатился грохот выстрела. Входная дверь распахнулась. Двое мужчин рванулись на кухню, двое других подхватили меня и вывели на площадку, и кто-то в белом сунул мне под нос мокрую ватку. Я чихнул, и все кругом прояснилось. Женщина в белом тревожно ощупала меня всего и спросила:

— Семью семь?

— Сорок семь, — сказал я.

— Молодец, — она кивнула головой и снова сунула мне под нос ватку с нашатырем. — Посиди немного.

Я сел на ступеньку, и меня тут же загородили чьи-то ноги в сапогах. Это был, наверное, наш участковый. В голове у меня было еще немного туманно, но я с интересом ждал, что будет дальше.

Но ничего особенного не произошло. Из нашей квартиры вынесли носилки. На них сладко спал, подложив ладони под щеку, мой белобрысый друг и «коллега» по уголовному розыску. Когда его проносили мимо меня, я едва удержался, чтобы не щелкнуть его по носу. Думаю, присутствующие не осудили бы меня за это.

Тут открылся лифт, и вышли из него мама и Алешка. Мама схватилась за сердце и сказала:

— Что случилось?

— Ничего особенного. — спокойно ответил участковый. — Не волнуйтесь. Ваши ребята задержали опасного вооруженного преступника.

— Прелесть какая, — вздохнула мама и села рядом со мной на ступеньку и положила голову мне на плечо. Алешка тоже сел с ней рядом. Так нас и застал папа.

Сесть ему было некуда — все места заняты, поэтому он посмотрел на нас, пригорюнившись, ничего не сказал и пошел домой. А мы за ним.

Не успел я еще рассказать родителям в самых красочных подробностях о наших приключениях, как позвонил седой полковник и спросил:

— Как вы себя чувствуете, Дима?

— Спасибо, хорошо, — ответил я, пытаясь отогнать Лешку от трубки, чтобы не подслушивал, и добавил деловито: — Как прошло задержание? Никто из наших не пострадал? И никто не ушел от ответственности, надеюсь?

— Вот об этом я бы хотел побеседовать с вами. Вы сейчас свободны? Тогда я пришлю машину.

— Машину? — переспросил я небрежно. — Ну что вы, зачем… — и скосил глаз на родителей.

Мама смотрела на меня со страхом, а папа с плохо скрываемым уважением и даже, мне показалось, немного с завистью.

— Затем, что время не терпит. Пират ушел, — сказал полковник и положил трубку.

Я умылся холодной водой, выпил стакан компота без ягод, и мама — удивительно! — не сделала мне за это замечания. Она всегда требует, чтобы мы доедали раскисшие, безвкусные ягоды, потому что в них «самые витамины».

— Я с тобой, — холодно сказал Алешка и поднял хохолок на макушке. — Полковник сам сказал: побеседовать с НАМИ, я слышал.

Я не стал объяснять Алешке эти тонкости обращения — бесполезно — и повернулся к нему спиной. Он тут же возник перед моим носом и завизжал:

— Как компот без ягод — так тебе! Как самое интересное — так ты меня отсылаешь!

— Я тебя не отсылал. Ты сам удрал с Рябчиками на помойку.

— А я и Рябчиков с собой возьму! — пригрозил Алешка, и я сдался, только предупредил, что его все равно в здание МУРа не пустят.

— Посмотрим, — спокойно сказал Алешка, засовывая револьвер за пояс.

Родители не сказали ни слова, только переглядывались испуганно, да папа время от времени колупал в стене дырку от пули и, наверное, вспоминал мамины слова: «Я за этими обоями сперва полжизни пробегала, а потом полжизни простояла».

Как я и предполагал, Алешке пропуск не выписали. Он остался у проходной. Но ненадолго. И явился, как всегда, кстати.

Вот что получилось. Когда Алешка слонялся около входа и уже успел сделать замечание какому-то дядьке за то, что он бросил окурок мимо урны, на него обратил внимание человек в штатском. Он пригляделся к Алешке и спросил:

— Что, брат, не пускают?

— Ага, — уныло согласился Алешка. — Как жуликов ловить — Алешечка, а как благодарность получить — не пускают.

— И каких же ты жуликов ловишь?

— Обыкновенных, которые вещи крадут. Полную пустую квартиру накрали. И повязки носят на глазах.

— Ну-ка пойдем со мной, — сказал человек в штатском, он был следователь прокуратуры и тоже занимался этим делом. — Такого ценного свидетеля — и не пускают. Сейчас мы им покажем.

— Документик предъявите, — потребовал бдительный ценный свидетель голосом нашего участкового. — А то мало ли что. Я вас первый раз вижу.

— А я тебя — нет, — сказал следователь, но удостоверение все-таки показал. Видимо, хорошо знал или сразу понял, с кем имеет дело. — Ты меня не помнишь?

Алешка удостоверение повертел, ноготком проверил, крепко ли держится фотография, и сказал: нет, не помню. А надо было бы вспомнить…

Положение тем временем осложнилось. Задержанные молчали. Пират скрылся. «Розыск затоптался на месте. Следствие зашло в тупик».

Чтобы получить новые данные, были приняты оперативные меры. Предусматривалось, в частности, более подробно допросить меня и получить таким образом новые факты, которые могли бы направить следствие в нужную сторону.

Прежде чем беседовать со мной, полковник распорядился вызвать инспектора по делам несовершеннолетних. Дела на меня, конечно, не завели, но он должен присутствовать при даче мною свидетельских показаний. Так, оказывается, положено, чтобы соблюдалась социалистическая законность и мои показания имели юридическую силу.

Инспектор оказался молоденькой девушкой, очень похожей на нашу классную руководительницу. Такая же маленькая, пугливая, она все время волновалась и краснела. Ей самой-то еще ходить за ручку со взрослыми…

Полковник стал меня подробно расспрашивать. Все внимательно слушали, переглядывались. Девушка-инспектор дрожащими пальцами прилежно записывала мои ответы в тетрадочку, а один лейтенант — на пленку.

Оперативная обстановка была такова. Пирату удалось скрыться. Причем с самыми ценными вещами. И где его искать, никто не знал. Остальные преступники, как я уже говорил, задержаны и рыжая «тиотька з сумкой» — тоже. Но они молчат и ни в чем не сознаются: «В квартире оказались случайно и предъявленные предметы (краденые вещи) впервые видим».

— И будут молчать, — сказал полковник, — пока мы не задержим Пирата. Тогда они сознаются и будут валить все друг на друга. Но вот где он, Пират?

— Боюсь, что он далеко, — сказал я. — Внизу его ждала машина.

— Какой марки, не обратили внимания? — спросил полковник.

— Не знаю, я ее не видел.

— А почему же вы тогда это утверждаете?

— Он за вещами два раза заходил. Не на тачке же он их увез.

— Резонно.

— Он и раньше приезжал на машинах, на разных.

— Номера их вы не заметили?

— Нет, и в голову не пришло.

— Жаль… — разочарованно протянул полковник. Ему стало грустно, я это заметил.

И в это время появился Лешка с револьвером за поясом. Его привел следователь прокуратуры.

— Я знаю номер, — сказал Лешка. — Машина была «пикап», а номер очень простой — из таблицы умножения: семьдесят семь — сорок семь. Буквы не помню. Честное слово.

— Вот это дело! — обрадовался полковник. — Пошли!

И мы пошли длинными коридорами в оперативный зал. Такой красоты мы еще не видели. На одной степе зала была огромная карта Москвы вся в мерцающих огоньках. На другой — много-много экранов, как у телевизора. И везде пульты, тумблеры, микрофоны и телефоны.

Полковник подошел к одному начальнику у пульта и что-то ему сказал. Тот защелкал кнопками, и мы услышали:

— Всем постам ГАИ, патрульной службе, постовым! Принять меры к задержанию легковой автомашины «Жигули-универсал» вишневого цвета, регистрационный номер 77–47, буквенная индексация не установлена. При задержании соблюдать осторожность: за рулем опасный преступник, возможно вооруженное сопротивление. Задержанного доставить на Петровку, в опергруппу полковника Соколова.

Сейчас же на экране замелькали улицы, машины и светофоры.

Лешка гордо огляделся, словно все это произошло по его команде. Собственно, почти так и было.

— Вот он! — сказал полковник и положил руку мне на плечо. — Смотри на центральный экран.

Я увидел широкую улицу. По ней мчались машины в несколько рядов. Они все время суетились, обгоняли друг друга, менялись местами, и я сначала ничего не мог понять. Вдруг изображение на экране стало быстро расти и почти весь его заняла багажная дверь пикапа с номером «Л 77–47 МО». «Пикап» опять, словно его выпустили, стал быстро удаляться, и я увидел, что сзади пристроился «Жигуленок» ГАИ, подает ему сигналы и оттесняет к тротуару. «77–47» послушно замигал и стал выбираться из потока машин.

— Ага, забоялся, Пират! — злорадно заорал Лешка. — Подмигалку сразу включил!

Из ближайшего переулка выскочила еще одна машина ГАИ и стала поперек. «Пикап» тормознул и оказался зажатым сзади и спереди. Машины еще двигались, а из них ужо выскочили на ходу «солдаты порядка», подбежали к «пикапу» и распахнули с двух сторон его дверцы.

Я успел только разглядеть, как дядька за рулем сунул руку за пазуху, и чуть не зажмурился — стало страшно. Теперь-то я хорошо понимал, каково стоять под дулом пистолета…

По его ловко схватили за руки и быстренько пересадили в свою машину. Она рванулась и исчезла, а за ней сразу помчался «пикап», за руль которого сел один из инспекторов ГАИ.

— Красиво взяли! — тоном знатока прокомментировал Алешка. — Молодцы ваши ребята.

Все засмеялись. И Алешка громче всех. Ведь это благодаря ему так быстро удалось задержать Пирата и обеспечить тем самым дальнейший успешный ход следствия. Но триумф Лешки оказался последним в этой истории. Дальше он потерпел фиаско.

Полковник пошел встречать задержанного и скоро вернулся. Опять озабоченный и грустный.

— Разочаровал ты меня, — сказал он Алешке. — Ты не двоечник, случайно?

— Не очень, конечно, двоечник, — сознался Алешка. — Но бывает…

— Так сколько же будет семью семь?

Алешка обрадовался: вопрос простой, ответ известный — и твердо выпалил:

— Сорок семь!

— А если подумать?

Молчание, а потом возмущение:

— Пятью пять — двадцать пять, так? Шестью шесть — тридцать шесть, так? Семью семь — сорок… семь. Нет, что ли?

Полковник был суровый и безжалостный человек. Он посадил Лешку за стол, дал листок бумаги и приказал ему складывать по порядку семь семерок.

Алешка пыхтел, как рассерженный паровоз, зачеркивал, проверял, а потом аккуратно положил карандаш и стал колупать пальцем край стола.

— Вот что получается, когда люди плохо учатся, — строго сказал полковник, — задержан невиновный человек, преступник убежал еще дальше и может совершить повое преступление, восемь машин зря гоняли по городу. Ты понял, Алексей?

— Понял, — прошептал Алешка, вставая. — Ябольше не буду.

— То-то же. Пойдем сейчас и вместе извинимся перед человеком, который спокойно ехал на дачу, а его ни за что задержала милиция.

И тут я вспомнил: дача! Федюнина дача! И сказал об этом полковнику.

Он сразу все понял и приказал следователю подключить в помощь областную милицию, сообщить ей правильный номер разыскиваемой машины и сделать словесный портрет Пирата.

— Пошли работать дальше, — сказал нам следователь, когда отдал необходимые распоряжения, и добавил Алешке, — только ты уж больше не ошибайся, ладно?

Когда Алешка был гораздо меньше, он очень любил делать всякие тайны, все время что-нибудь прятал, потом забывал, и мы всей семьей под его горькие слезы пытались разыскать какую-нибудь очень нужную ему ерунду вроде бумажки от конфеты и находили случайно и в самых неожиданных местах.

Как-то он гостил у бабушки с дедушкой и тоже там что-то спрятал. И, конечно, забыл. И вспомнил об этом, когда бабушка с дедушкой переехали на новую квартиру, а в их прежнюю уже вселилась другая семья.

Папа сказал: «Нечего незнакомых людей по пустякам беспокоить». Лешка устроил вой. Мама тогда сказала: «Нельзя травмировать ребенка равнодушием к его проблемам». И мы с ним поехали на старую бабушкину-дедушкину квартиру.

Даже мне Лешка не признался, что он там спрятал. Подозреваю, что он и сам этого не помнил.

Дверь нам открыл дяденька в пижаме. Он очень отзывчиво отнесся к нашей просьбе и сказал Лешке:

— Конечно, мальчик, конечно, забирай свой секрет.

Но когда он узнал, что Лешкин секрет запрятан на антресолях, то немного изменился в лице. А когда Лешка сказал, что нужно лезть в самый их дальний угол, дяденька стал как-то робко объяснять, что они только вчера уложили вещи на антресоли, и, может быть, можно отложить поиски… по тут он встретился с Лешкиными глазами и покорно пошел за стремянкой.

Когда с антресолей были сняты все чемоданы, узлы, коробки, лыжи и другие вещи и в прихожей негде было ступить, Алешка забрался наверх, посопел там и быстренько скатился на пол, зажав что-то в кулаке.

Дяденька в пижаме попросил его показать — что же такое важное он там спрятал, из-за чего пришлось столько трудиться в выходной день? Алешка воровато огляделся и, поманив его пальцем свободной руки, чтобы он нагнулся, разжал кулак.

На его ладони лежал битый-перебитый в давних боях оловянный солдатик…

— Ты далеко пойдешь, мальчик, — только и смог сказать хозяин квартиры.

— Да, — согласился Алешка, поняв его слова буквально, — на другой конец города. На метро.

Как нас не спустили с лестницы, до сих пор не понимаю. Видно, этот дяденька в пижаме очень любил детей. Впрочем, когда он пришел в себя, Лешка уже предусмотрительно смылся, а я стал извиняться и предложил помочь уложить вещи обратно на антресоли. Помощь моя была вежливо, но твердо отвергнута…

Так вот, следователь прокуратуры, который привел Лешку с улицы и с которым мы сейчас снова шли по коридору, и был тем самым дяденькой в пижаме.

Я-то его сразу вспомнил, но Лешке не стал об этом говорить. Чего зря травмировать ребенка.

А следователь все время на него поглядывал. Наверное, опасался новых трудностей, если уж Лешка снова встретился на его пути…

Наконец мы пришли в другой зал, поменьше, похожий на кинотеатр. В нем стояли рядами кресла и в стену был вделан экран.

— Чтобы найти нашего Пирата, — стал объяснять следователь, когда мы расселись по креслам и освоились в но-' вой обстановке, — нужно составить его словесный портрет — ведь мы его никогда не видели…

— Портрет словами? — удивился Лешка. — Как это?

— Сейчас поймешь. Давайте вместе вспоминать его лицо. Какое оно было — круглое или продолговатое?

— Круглое, — сказали мы в один голос.

Тут в зале погас свет, и на экране появился рисунок лица — без волос, без носа, вообще без ничего — только очертание.

— Такое? — спросил следователь.

— Почти такое, — тактично ответили мы, а Лешка добавил: — Только с глазами и с носом, и в повязке. И щеки были больше. Они даже висели вниз, как у соседской Альмы.

На экране оператор тут же добавил к контуру лица обвисшие сенбернаровские щеки.

— Так, — продолжил следователь, — а какие были у него глаза: узкие или круглые, большие или маленькие, добрые или сердитые?

— Мы только один глаз всегда видели, — сказал я. — Глубокий такой, маленький.

Лицо на экране получило один глаз, очень похожий на мое описание. Лешка хихикнул.

— Теперь брови. Густые или тонкие, прямые или дугой?

— Усатые такие брови, — вспомнил Лешка. — Под повязкой бровь торчком, а другая вниз висит.

Так дело и пошло. Мы вошли в азарт и загоняли всех сотрудников, которые с нами работали над словесным портретом Пирата. Без конца меняли ему носы, глаза, губы, складки на щеках и морщины на лбу. Доработались до того, что Лешка вдруг испуганно схватил следователя за руку и сказал: «Все, пошли домой. Получился Пират. Еще страшнее, чем в самом деле. Теперь сниться будет!»

Я тоже сказал, что получилось очень похоже. С экрана на нас зло, будто грозил расправиться, смотрел как живой Пират. Он, конечно, был не совсем уж такой, что-то было искажено, будто я смотрел на него как в тот раз через дверной глазок, но узнать его можно было без труда.

— А так? — спросил следователь, и с портрета исчезла повязка.

— Совсем не похож, — сказал Алешка. — Не ошибитесь опять. А то снова поймаете невиноватого человека, который ехал себе спокойненько на дачу.

— Вот для этого он и носил свою черную повязку на глазу, — пояснил следователь.

— Не понял, — деловито заметил Алешка. — Чтоб страшнее, что ли, быть?

— Нет, вот вы с Димой — свидетели, вы видели преступника. Мы спрашиваем вас: как он выглядел? Вы вспоминаете и говорите: у него на правом глазу была черная повязка, верно? И мы ищем человека в черной повязке, а он…

— А он уже давно ее снял, — догадался Алешка, — и выбросил на помойку.

— Верно. Но, кроме того, его и узнать без повязки будет трудно. И даже, когда мы его задержим, он станет отказываться — мол, преступник был в повязке, а я нет, значит, вы, дорогие граждане, ошиблись, отпустите меня, я не виноват.

— Ишь какой! — возмутился Алешка.

— Не беспокойся, этот номер у него не пройдет. Сейчас мы с этого рисунка — фоторобота — сделаем много фотографий — и с повязкой, и без нее — и раздадим их нашим сотрудникам и дружинникам. И никуда он не денется. Да еще наши коллеги из областной милиции установят: кто такой Федюня и где его дача. Понятно?

— Понятно, — сказал Алешка. — Лучше бы он бороду отрастил, а потом ее сбрил — тогда его вообще не узнать. Папа один раз бороду носил, я на карточке видел, совсем на человека не похож.

— И это не пройдет, — сказал следователь. — У нас есть такой прибор, вроде фотоаппарата. Он снимает в особых лучах. Сделает снимок и точно скажет: этот человек три дня назад сбрил бороду, а носил ее три года.

— Ловко, — согласился наконец Алешка. — Нам надо домой позвонить, а то родители всю валерьянку выпьют.

Тут же в зале было несколько телефонов. Следователь показал, по какому нам звонить, а сам стал разговаривать по другому с полковником. Потом он забрал у Алешки трубку, когда тот начал врать родителям, что нас оставляют здесь дежурить на ночь, сказал, чтобы они не беспокоились, что нас сейчас привезут на машине, и поблагодарил за то, что они воспитали таких толковых и сознательных граждан.

Ну а потом мы еще раз зашли к полковнику. Он тоже сказал нам большое спасибо и чтобы мы, если еще что-нибудь вспомним, даже самое незначительное, то сразу бы сообщили ему. Я сказал про Алешкин «Днивникк». Полковник очень им заинтересовался и попросил переслать с сотрудником, который будет сопровождать нас до дома. Лешка опять было загордился, но все-таки предупредил, что в его записях «знаки запинания» не везде получились на месте.

— Ничего, разберемся, — успокоил его полковник. — И не такое разбирали наши специалисты. Они могут даже на сожженной бумаге восстановить текст.

— Ого! — сказал Алешка, и мы еще раз попрощались и уехали.

Я очень устал — и от страха в квартире, и от всего нового, что мы узнали в МУРе. Поэтому дома, когда мы напились чаю, сразу лег спать и успел только подумать, какие утром станет Лешка рассказывать сны после такого тяжелого дня.

Утром папа сказал, что ему опять задерживают отпуск, и они ушли с мамой на работу. И сказали, чтобы мы «из дома ни на шаг, дверь никому не открывать и ни в какие следствия больше не лезть, никаких бандитов не ловить». Мы сказали, конечно, конечно, и поехали с Лешкой в зоопарк — я давно ему обещал покататься на пони и покормить белых медведей.

Мимо сорок первой квартиры мы прошли на цыпочках. Она была опечатана, и глаза бы мои на нее не глядели.

В зоопарке мы хорошо повеселились — пароду было мало, и мы обошли все клетки и вольеры и все хорошо видели. И нигде не толкались, только все время жалели зверей и птиц, что они в такую жару сидят в неволе, а не резвятся на своей любимой природе.

Потом мы объелись теплым мороженым и еще сходили рядом в кинотеатр на мультики. Там показывали «Шпионские страсти», и Лешка все время снисходительно хмыкал.

Когда мы вышли из кинотеатра, нас снова ждала черная «Волга».

— Никак без нас не могут, — сказал со вздохом Лешка и потребовал, чтобы ему разрешили ехать на переднем сиденье.

И мы опять поехали.

По дороге водитель подмигнул Алешке и спросил: «Побалуемся?» Побаловаться Алешка всегда готов. Поэтому он сразу согласился, хотя и не знал, что для этого надо делать. Тогда водитель включил синюю мигалку на крыше и сирену. И мы с воем помчались по городу со страшной скоростью, и все другие машины с уважением сразу уступали нам дорогу.

На этот раз нас привезли в городское управление внутренних дел. Розыск бандитов закончился, началось следствие по их делу. Поэтому опять потребовалась наша помощь — нужно было уточнить ряд деталей и провести опознание преступников.

Пирата задержали на Федюниной даче. Он сразу рванул туда из Москвы и до того, как город «закрыли», успел проскочить незамеченным. Но областная милиция приняла свои меры и через участковых инспекторов Федюнина дача была быстро «вычислена».

Участковый всегда должен знать все о своей территории, где он отвечает за охрану правопорядка и торжество закона. Он должен держать на примете всех подозрительных людей, всех хулиганов и лиц, ведущих антиобщественный образ жизни. Поэтому, когда один из участковых — старший лейтенант милиции Ратников — получил ориентировку, он сразу же сообщил, что на его участке живет пьяница и хулиган по прозванию Федюня и что к этому тунеядцу Федюне только что приехал какой-то гость из города на вишневых «Жигулях», которые стоят сейчас в сарае на соседней даче.

Вместе с группой захвата участковый пошел на задержание Пирата. Это было очень опасно. Он поднялся на крыльцо дома и сердито постучал в дверь. Остальные сотрудники милиции стали по сторонам двери и окон.

Долго никто не открывал. А потом кто-то спросил изнутри:

— Чего надо? Чего стучишь?

— Участковый инспектор Ратников. Почему вы до сих пор, гражданин Федюня, не привели в порядок дымоход? Нарушаете постановление моссовета.

Это была военная хитрость. В обязанности участковых входит проверка противопожарной безопасности, и Ратников решил на этом сыграть.

— Нету Фодюни. На станцию ушел, — сказал Пират, не открывая все-таки дверей.

— А вы кто такой? Почему находитесь в его доме в отсутствие хозяина?

— Сродственник. Погостить приехал.

— Ах, родственник! Тогда распишитесь на предписании, обязывающем привести в порядок дымоход. Иначе владелец дома будет привлечен к административной ответственности.

Пирату ничего не оставалось делать, как открыть дверь. Участковый подал ему планшетку, на которой лежал лист с каким-то текстом, и шариковую ручку. Пират протянул к ним руки и тут же на них защелкнулись наручники, а из бокового кармана его пиджака чья-то рука ловко выдернула пистолет.

Пират зарычал как дикий зверь и стал стучать головой в стену. Но это ему, конечно, не помогло.

Мы должны были участвовать в опознании. Есть такое следственное действие, объяснили нам. И предупредили меня об ответственности за дачу ложных показаний — так тоже положено по закону.

Потом в комнату вошли понятые — совсем посторонние люди. Они должны засвидетельствовать, что процесс опознания проходил в установленном порядке. Пришла и несовершеннолетний инспектор. А потом ввели пятерых довольно похожих друг на друга людей и посадили рядышком вдоль стены. Среди них был и Пират, он сидел вторым слева. Лешка, как его увидел, сразу нырнул за мою спину.

Следователь спросил меня:

Не знаете ли вы кого-нибудь из этих людей?

— Знаю, — сказал я и показал на Пирата. — Только не знаю, как его зовут.

— При каких обстоятельствах вы с ним встречались?

Я подробно все рассказал. Мои показания записывали. А Пират при этом так смотрел на меня, будто хотел укусить. Но я совсем не волновался — рядом со мной были сильные и смелые взрослые люди, профессия которых в том и состоит, чтобы не позволить меня не только укусить, но и даже обругать.

Потом в таком же порядке ввели женщин, чтобы опознать рыжую Райку. Правда, она оказалась вовсе не рыжей, а беленькой. Просто раньше носила такой парик — или для красоты, или для маскировки. Но мы-то ее все равно узнали, без заминки.

Пока оформлялись протоколы, мы сидели в соседней комнате. И следователь нам рассказал кое-что интересное.

Оказывается, преступная группа Пирата долго уходила от ответственности. Сотрудники уголовного розыска работали днем и ночью. Но преступники были очень хитрые и осторожные. Они совершали квартирные кражи у людей, которые много ездят за границу и привозят всякие редкие и дорогие вещи.

Как они это делали? Сначала рыжая Раиса под видом инспектора отделения вневедомственной охраны ходила по квартирам и вроде бы предлагала поставить жилье на охранную сигнализацию. Этим она делала сразу два дела: выясняла, не стоит ли квартира уже на охране и есть ли в ней ценные вещи. И никто ни разу не спросил у нее документы!

Потом бандиты начинали незаметно и постоянно следить за подходящей квартирой, чтобы выяснить образ жизни ее хозяев — сколько членов семьи, когда они уходят из дома и когда возвращаются домой. Узнавали номер телефона и другие нужные детали быта. И вот, когда преступники точно знали, что в квартире никого нет и долго не будет, они несколько раз звонили туда по телефону для проверки, а затем, если им не отвечали, нахально забирались в квартиру и быстро выносили из нее дорогие вещи.

Пират в кражах непосредственно не участвовал, он осуществлял общее руководство. И за углом дома ждал сообщников в машине. Они грузили в нее краденое, а сами, как честные люди, ехали налегке городским транспортом.

Пират был очень неглупый жулик. Он хорошо понимал, что нельзя торопиться с продажей краденых вещей. Ведь именно на этом попадаются многие преступники. Их или задерживают при попытке продать краденое, или они, получив за награбленное деньги, начинают ими сорить и пьянствовать в ресторанах и привлекают внимание общественности и милиции.

Пират хорошо все это понимал и не торопился с продажей. Но краденые вещи надо было где-то прятать. И вскоре Раиса разведала, что для этого очень подходит сорок первая квартира в нашем доме. Жильцов в ней нет, и они не скоро вернутся. Есть даже телефон и другие удобства. И вот все наворованное стали складывать в квартире, а когда вещей накапливалось много, Пират перевозил их на Федюнину дачу. Кстати, в момент задержания Пирата пьяница Федюня был дома. Он крепко спал за печкой и ничего не слышал, пока его не разбудили и не усадили сонного в машину.

Наконец, осуществив, как говорится, ряд оперативных мер, милиция вышла на след преступников. Это была очень трудная и кропотливая работа. Сотрудники уголовного розыска разговаривали с потерпевшими, проверяли всех их знакомых, а ведь это сотни людей, опросили всех жильцов в тех домах, где были совершены кражи. И даже в соседних!

И тут выяснилось, что незадолго до кражи в квартирах потерпевших всегда появлялась женщина, которая говорила, что работает во вневедомственной охране. Осторожно провели проверку работников этой системы и, конечно, такой женщины там не оказалось. Стало ясно, что «рыжая тиотька» была наводчицей…

— У нас сосед тоже был во время войны наводчиком, — врезался Лешка, чтобы похвастаться эрудицией. — Но это, конечно, не такой наводчик. Совсем другой. Он пушку на фашистов наводил, а она наводила на квартиру жуликов! Ее надо было сразу арестовать и посадить в тюрьму.

— Правильно, — сказал следователь. — Только это очень непросто. Как ее найти в таком большом городе, где миллионы женщин? Тогда мы составили ее фоторобот. Как это делается, вы уже знаете. И вскоре один дружинник ее опознал. И сообщил нам. И мы установили за ней наблюдение. А к этому времени другие наши сотрудники работали со следами преступников. Эти сотрудники даже скорее ученые, чем милиционеры. Они изучают следы и называются трассологами — от слова трасса, след. Вы, наверное, про Шерлока Холмса читали?

— Еще бы! — сказал Алешка. — Сколько раз!

— Так вот, Шерлок Холмс был одним из первых ученых-трассологов. И он всегда говорил, что невозможно совершить преступление, не оставив при этом следов.

— Даже если ноги сухие? — спросил Алешка.

Следователь незаметно улыбнулся.

— Даже если ноги сухие… Только ты не думай, что следы остаются лишь от ног. Преступник может оставить отпечатки пальцев, губ, следы зубов…

— Они еще и кусаются? — Лешка широко раскрыл глаза. По-моему, он только сейчас начал понимать, в какое опасное дело ввязался.

— Бывает, что и кусаются, — опять улыбнулся следователь, — когда их задерживают. Но необязательно. Одного жулика мы знаешь как поймали? Он ограбил квартиру, а когда уходил, взял в вазе яблоко и откусил от него. Яблоко ему не понравилось…

— Кислое было?

— Наверное… И он его бросил обратно в вазу. А на яблоке остался след зубов. Как мы говорим, характерный прикус.

— Понял! — обрадовался Алешка. — Как вы его схватили, то дали ему от другого яблока откусить и сравнили, да?

— Ну примерно так. Только посложнее.

— А какие еще бывают следы? — не отставал Алешка.

Он расспрашивал следователя так дотошно и слушал так внимательно, будто сам собирался совершить какое-нибудь преступление. Мне, по правде говоря, тоже было очень интересно, но я старался помалкивать, чтобы не казаться глупее, чем на самом деле.

— Следы бывают самые разные. Нужно только уметь их найти и понять. Этим занимается целая наука — криминалистика. Даже простой волос очень многое может рассказать о человеке. Например, какая у него прическа, сколько ему лет, мужчина он или женщина, какое у него здоровье, когда был в парикмахерской, что носит на голове и еще очень многое. Или запах. Каждый человек имеет свой запах. Сейчас мы еще часто используем служебно-розыскных собак, которые могут по запаху найти и самого преступника, и украденные вещи, даже если их закопать глубоко в землю. У собак очень сильный нюх. Но все чаще мы применяем и специальные приборы, которые «чувствуют» запах еще лучше собаки. И даже если человек просто подержал какую-то вещь в руках, прибор нам это скажет.

— Здорово! — восхитился Алешка. И тут же испугался. — Я ведь эти ворованные машинки тоже держал в руках!

— Верно. Но ведь ты этого не скрываешь. А преступник будет отказываться: в обворованной квартире я не был, эти машинки не брал и не видел. А мы проверим прибором и скажем: нет, гражданин такой-то, вот показания прибора, они неопровержимо свидетельствуют, что машинки побывали в ваших руках. Как вы это объясните?

— Случайным совпадением, — брякнул Алешка.

Следователь вздохнул:

— Ты далеко пойдешь. Я тебе это еще тогда предсказывал. Когда ты заставил меня всю квартиру перевернуть, чтобы солдатика найти.

— Я тоже вас сразу узнал, — признался Алешка, тоже вздохнув. — Еще на улице. Но решил не сознаваться. А потом понял, что бесполезно. С такими-то приборами…

В это время вошел один сотрудник и положил перед следователем протокол опознания, отпечатанный на машинке на специальном бланке. Следователь внимательно прочитал его и дал мне подписать. Там было еще много подписей, и Лешка тоже хотел расписаться, но ему не позволили.

Потом следователь стал рассказывать дальше:

— Преступники были очень осторожны. Они нигде не оставляли никаких видимых следов. Только в одной квартире мы обнаружили у двери перчатку. Жильцы сказали, что перчатка чужая. Значит, ее потеряли преступники. Мы запаковали ее в герметический пакет и теперь, когда вся группа задержана, сможем определить, кому она принадлежит и кто обронил ее в обворованной квартире. Это будет еще одной уликой. Но этого было мало. И мы стали разрабатывать другой след — почерк.

— А, знаю, — сказал Алешка. — Они написали что-нибудь и забыли на столе. Свою фамилию, например. А по почерку тоже можно отгадать человека. Даже если он писал печатными буквами.

— Это верно. Есть такая экспертиза, — согласился следователь, — графологическая. Она позволяет исследовать и почерк, и машинопись, и всякие документы, чтобы установить их принадлежность, подлинность или подделку. Даже если там все зачеркнуто. Но я говорю о другом почерке. Дело в том, что каждый преступник совершает преступление своим любимым способом. Вот, к примеру, квартирные воры — как они проникают в чужую квартиру? Каждый по-своему. Один под видом сантехника, другой взламывает дверь воровским ломиком — фомкой, третий подбирает ключи к замкам, четвертый просто выбивает дверь плечом и так далее. А вот банда Пирата действовала очень аккуратно и профессионально: отмычками. Это набор таких инструментов, которыми можно открыть любой замок. И мы начали искать вора с таким почерком. Составили программу для ЭВМ, и она нам выдала несколько подозреваемых лиц. Стали мы с ними работать, как говорится у нас, просеивать. Двое отпали сразу — они бросили свое воровское ремесло и стали честными людьми. Еще двое находились в это время в заключении. А у одного было алиби — это когда в момент совершения преступления подозреваемый находится в другом месте. Значит, он не виноват.

— Тогда у тех, кто сидит в тюрьме, — сказал я, — самое надежное алиби.

— Точно, — согласился следователь. — И остался у нас всего один подозреваемый — твой белобрысый друг. Мы стали изучать его окружение, образ жизни, заметили, что он часто встречается с Раисой Огоньковой, и вскоре обнаружили сорок первую квартиру…

— Значит, мы вам ничем не помогли, — надулся Алешка. — Зря старались?

— Помогли, очень помогли. Особенно твоя тетрадка с записями. Как только мы Раисе Огоньковой сообщили, в какой день и час, и в каком платье, и с какой сумкой она заходила в сорок первую квартиру, так она сразу поняла, что запираться бесполезно, и во всем созналась. Правда, сам Пират еще сопротивляется, говорит, что не знает никакой сорок первой квартиры и никогда в ней не был.

— Вот врун-то, — возмутился Алешка. — А еще чуть за ухо меня не схватил, когда я в скважину наблюдал.

— Но теперь ему не отвертеться. Вы его опознали, а кроме того, в сорок первой квартире преступники были менее осторожны и очень наследили — везде оставили отпечатки пальцев. И Пират в том числе. Ты знаешь, что такое отпечатки?

— Конечно! Мама говорит, они у меня на всех тетрадках и учебниках. И на обоях. Потому что руки грязные.

— Отпечатки остаются даже от чистых рук. Только их не всегда видно. Но наши криминалисты умеют их обнаруживать и делать заметными.

— А зачем?

— Вот смотри. — Следователь положил на стол сильно увеличенные фотографии пальцевых следов, на которых были сделаны какие-то пометки — кружочки, стрелки и галочки. — Эти отпечатки мы обнаружили в сорок первой квартире…

— Ничего себе лапки! — Алешка широко раскрыл глаза. — Великан какой-то! Такой один раз наступит, и все! Как же он в квартире поместился? И как мы его не заметили?

У следователя было профессиональное терпение. И он спокойно объяснил:

— Это пальцы Пирата. Мы их сняли специальной пленкой, сфотографировали и увеличили, чтобы удобнее было сравнивать. Видишь, отдельные места обведены кружочками? Это наиболее характерные детали рисунка на коже пальцев — папиллярные узоры называются. Они у каждого человека свои, понял? И вот Пират утверждает, что он никогда не был в сорок первой квартире. А мы обнаружили там на полу отпечатки именно его пальцев. Что это значит?

— А, понял! — обрадовался Алешка. — Он там на четвереньках ходил!

Мы рассмеялись, и следователь сказал:

— Довольно неожиданная версия. Нам это не приходило в голову.

Алешка немного смутился.

— Трудная у вас работа, — признался он. — Сколько всего надо знать. Но зато вам приборы помогают.

— Конечно, — согласился следователь. — У нас наука очень сильно развита. Но самые главные наши помощники — это такие сознательные и сообразительные граждане, как вы. Без опоры на общественность невозможно успешно вести борьбу с правонарушениями.

Прошло еще какое-то время, и маме позвонил один очень серьезный молодой человек. Он назвался референтом заместителя министра МВД СССР и попросил передать нам, чтобы завтра утром мы приехали в министерство. Пропуска нам заказаны. У входа нас встретят и проводят.

— Кого они там еще поймали? — безнадежно спросила мама. — Имейте в виду, что послезавтра мы выезжаем на дачу.

— Не волнуйтесь, — ответил референт. — Вас ждет приятный сюрприз.

На следующее утро мы поехали в МВД.

У входа нас действительно очень вежливо встретили и проводили к лифту, а потом ввели в кабинет какого-то большого начальника. Он был сравнительно молодой и совсем не важный. Он горячо и сердечно поблагодарил нас за помощь, оказанную в разоблачении особо опасной преступной группы, и вручил нам ценный подарок — портативный кассетник «Электроника». На нем была пластинка с гравировкой золотыми буквами: «Дмитрию и Алексею от МВД СССР».

Мы тоже тепло поблагодарили присутствующих за высокую оценку нашего вклада в работу правоохранительных органов и обещали и впредь действовать так же смело и находчиво.

И тут начальник представил нас еще одному человеку, известному советскому ученому и общественному деятелю. Его фамилию я действительно часто встречал в газетах. Это был высокий старый человек с бородой и лысиной. Оказывается, у него тоже было суровое детство, в котором он не всегда даже кушал досыта, а уж игрушек у него вовсе не было, кроме спичечных и папиросных коробок…

Я успел при этом дернуть Алешку за рукав, чтобы он не ввернул что-нибудь вроде «спички детям не игрушки» и не испортил назидательной речи старого ученого.

А он сказал еще, что потом, став взрослым, он, чтобы заполнить пустоту в душе, образованную суровым детством, начал собирать игрушечные машинки во всех странах, где бывал в научных командировках. Тридцать лет он собирал свою коллекцию. И вдруг нечестные люди похитили ее, и в его душе образовалась зияющая пустота. А мы с Алешкой вновь заполнили ее верой в людей и в торжество справедливости.

Алешка во время этой трогательной речи незаметно осваивал на прыгучесть шикарный кожаный диван в кабинете и подавал мне знаки присоединиться к нему и попрыгать вместе. Но я не стал. Потому что рядом с Алешкой сидел седой полковник и он тоже уже начал поневоле подпрыгивать, по мере того как Алешка увеличивал амплитуду своих прыжков.

Тут ученый стал говорить о том, какие мы прекрасные дети, какую глубокую признательность он испытывает к воспитавшим нас родителям и школе… Алешка при этих словах встал и, подойдя к столу, достал из кармана красную пожарную машинку. Он вздохнул — глубоко и прерывисто, поставил ее на край стола и еще ниже опустил голову.

— Что это? — спросил начальник. — Ответный дар?

— Это я похитил из сорок первой квартиры, чтобы поиграть немного, — сумрачно признался Алешка, не поднимая головы. — Я теперь хорошо понимаю, что чужое без спроса брать нельзя…

Все, довольные, растроганные, важно закивали головами. А Алешка почти все испортил, добавив:

— Все равно ведь найдут.

Но академик был до слез тронут этим благородным шагом и поступил не менее благородно: во-первых, сказал, что он все равно собирался подарить нам по машинке из своей коллекции по выбору, когда закончится следствие, а во-вторых, здесь же вернул Алешке пожарный автомобиль. Алешка спокойно сунул его в карман и пошел прыгать дальше. И полковник стал незаметно прыгать вместе с ним. Подозреваю, Алешка, хитрец, именно на это и рассчитывал: и совесть чиста, и не в убытке.

Словом, встреча прошла в дружественной обстановке и привела ко взаимному удовлетворению. А полковник пожелал нам на прощанье хорошо учиться, чтобы успешно ставить «знаки запинания», и приходить потом к ним работать.

А на следующий день с велосипедами, учебниками и родителями мы поехали на дачу. Ну а на даче однажды вечером вдруг… Впрочем, о том, что случилось на даче, я расскажу в другой раз…

Оглавление

ВАЛЕРИЙ ГУСЕВ НЕ ПРОСТО ВЫЖИТЬ… Повести

НЕ ПРОСТО ВЫЖИТЬ… Повесть

КЛАДОИСКАТЕЛИ Повесть

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

ДЕТИ ШЕРЛОКА ХОЛМСА Повесть