Николай Анастасьев
МУХТАР АУЭЗОВ
*
Автор считает своей приятной обязанностью поблагодарить за бескорыстную помощь, оказанную в работе над этой книгой, и осуществление ее публикации казахстанских друзей и коллег — Мухтара А. Кул-Мухаммеда, Мурата Ауэзова, Диара Кунаева, Токена Ибрагимова, а также сотрудников Национальной библиотеки Республики Казахстан, Дома-музея М. О. Ауэзова в Алматы, Государственного историко-культурного и литературно-мемориального заповедника-музея Абая «Жидебай-Борили» в Семипалатинске.
© Анастасьев Н. А., 2006 © Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2006
Глава 1 НОСТАЛЬГИЯ ОБЕЛИСКОВ
Давно все разрешилось и в слова отлилось, с привычной легкостью найденные. Классик. Возрожденец. Энциклопедист. Основоположник. Давно все уплотнилось — в неколебимой глыбе мрамора, в торжественном звучании ораторий, в геометрии улиц и площадей, архитектуре театров и ученой сосредоточенности институтов, названных его именем, в исторической бесспорности музейных экспозиций, почете премий и наград. Даже литературным героям, как Дон Кихоту в Испании, поставлены памятники: всякий, кто направляется из Семипалатинска в Караул, наверняка на минуту притормозит на середине пути и подойдет к стеле, выросшей на том самом месте, где некогда казнили несчастных влюбленных, нарушивших суровый закон рода, — Енлик и Кебека. Давно все утихло; все страсти улеглись, и наступило неизбывное время триумфа. Ни на что не покушаюсь — ни на слова, ни на памятники, которые наше неразборчивое время склонно крушить с таким опасным остервенением. В конечном итоге все правильно. Классик. Возрожденец. Энциклопедист. Основоположник. Не вернее ли сказать — бесконечном? «Сотри случайные черты…» Случайные — конечно, но не пропустить бы неслучайных. Более полутора столетий назад вождь парнасцев, знаменитый Теофиль Готье написал поэтический диптих «Ностальгия обелисков», где в печальную перекличку вступают памятники, насильственно разделенные тысячами километров. Обелиск, сооруженный египетским фараоном Тутмосом Третьим, обращается из родных краев — в Луксоре — к собрату, увезенному тридцать четыре века спустя во французскую столицу (по-русски этот зов прекрасно воспроизвел в ту пору — начало 70-х — еще совсем молодой, лишь первые шаги в переводе делающий Григорий Кружков):О, если бы в Париж прекрасный
Перенестись я к брату мог,
Где, славой окружен всечасной,
Стоит он, строен и высок!
Толпятся перед ним зеваки
И разбирают по складам
Иератические знаки,
Рубцы, созвучные мечтам…
* * *
Оказавшись в самом начале 1956 года в Берлине, на съезде немецких писателей, Мухтар Ауэзов зашел навестить в больнице Анну Зегерс, которую знал по знаменитой ее, действительно превосходной повести «Седьмой крест» и которая знала его по «Абаю». Кто бы мог тогда догадаться, что маленькая эта некрепкая здоровьем женщина на долгих двадцать два года переживет бодрого, подвижного, никаких признаков недуга не выказывающего мужчину, которому земной жизни оставалось всего пять лет? Беседа текла неторопливо и на слух не обязательно, однако же не без умысла: не просто два писателя расспрашивали-рассказывали о житье-бытье, литературном и не только, — Восток и Запад с любопытством вглядывались друг в друга, при этом инициатива принадлежала Западу, что и понятно: все-таки Казахстан оставался еще для Европы страной далекой и экзотической, и хотелось понять, как могла вырасти на этой почве такая зрелая и от экзотики как раз практически свободная книга, как «Абай». А он уже начал свой поход по свету. В конце концов Анне Зегерс удалось разговорить гостя, тот, перестав поглядывать на часы и все более увлекаясь, ушел в свое, а значит и своего народа, прошлое. — Да-а, — протянула в какой-то момент Зегерс, — необыкновенный вы человек, что-то вроде справки, одна биография ваша — учебник истории. Откровенно говоря, я не думаю, что она сказала именно так, допустим «die Auskunft» «die Nachfrage», — есть в этих словах, как и в русском их аналоге — «справке» что-то уныло-канцелярское; скорее уж — «Ein Annalen Mensch» или «Ein Chronik Mensch», то есть «человек-летопись». А сопутствовавший Ауэзову сотрудник посольства в спешке как раз и перевел «человек-справка», откуда это сочетание и перекочевало в одно из публичных выступлений писателя. По его же воспоминаниям, он живо откликнулся на эту реплику своей хозяйки: — Да, меня можно бы счесть человеком-справкой, у которого между юностью и сегодняшним днем пролегли века. Я пришел из сложного и мрачного средневековья, даже не европейского, а азиатского. Три времени и теперь наступившее четвертое пролегли через мою жизнь, как разноцветные полосы судьбы — от темной до радужно-солнечной, оставив в сердце писателя свои особые приметы, свой настрой и образы, толпящиеся передо мной, когда я начинаю думать о жизни. Опять-таки вряд ли в больничной палате, в частном разговоре именно такие слова прозвучали — скорее это позднейшая обработка, рассчитанная на просвещенную консерваторскую аудиторию, — а рассказывал о встрече с Анной Зегерс Ауэзов как раз в Алма-Атинской консерватории. Но не в том суть. Примерно тогда же, то есть в феврале 1956 года, он написал статью, где фактически повторился и текст и контекст: «В некотором смысле, как мне кажется, я мог бы явиться человеком-справкой, у которого между отрочеством и сегодняшним днем лежат буквально века. По всему тому, что я видел, пережил, наблюдал, я пришел в середину XX века как бы из далекого, даже не европейского, а азиатского средневековья». И еще через два года: «За одну человеческую жизнь пройдены пути веков». И снова через те же два: «Каждая личная судьба казаха, таджика, узбека, туркмена, киргиза, имеющего от роду шестьдесят, пятьдесят, сорок пять лет, представляет собою чудесную эпопею, трагическое начало которой было в азиатском средневековье, а счастливое развитие уже в преддверии коммунизма». Что-то во всем этом смущает. Не чудеса строительства нового, не близость коммунистического рая, нет. Это все понятно, это ритуал, непременная риторика, чертополох времени, когда наступление рая было обещано в ближайшие двадцать лет. По-настоящему же, всерьез задевает некая видимая легкость, с которой произносятся-повторяются, а затем с энтузиазмом цитируются слова, за которыми стоит действительность перелома, колоссального по своим масштабам и последствиям. То огромное напряжение, от которого дрожит художественный мир, созданный гением Уильяма Фолкнера, те шекспировские шум и ярость, что царят в этом мире, изначально порождены крахом культуры американского Юга, которому он, порождение этой культуры, стал потрясенным свидетелем. Иное дело, что масштаб дарования позволил ему поставить местный по оформлению спектакль на подмостках всемирной сцены. В известном смысле Мухтар Ауэзов, фолкнеровский ровесник, оказался в том же положении, только драма была и страшнее, и исторически значительнее той, что случилась в Америке последней трети позапрошлого века. В корчах и агонии заваливалась конно-кочевая цивилизация, насчитывающая многие сотни лет. Это не просто смена экономического уклада, это не просто сдвиги в быту и поведении, это — экзистенциальная по своему характеру, под стать античному року трагедия, и вопрос лишь в том, способна ли она вызвать аристотелевский катарсис. Трагедия личная и трагедия народа, в особенности той его части, что с предельной остротою воспринимает революционные катастрофы, — интеллигенции. Тем более что здесь рождается страшный парадокс: национальная казахская интеллигенция сама же в пламени этого взрыва и возникла. Не будь эпохи перелома, не было бы ни Чокана Валиханова, ни Абая, ни, далее, Мухтара Ауэзова и интеллигентов его поколения. Эта трагедия и этот трагический парадокс слабо, да никак, собственно, не сказываются, не осознают себя в непринужденном скольжении фраз — «пути веков за одну человеческую жизнь», «прошел через три общественные формации: феодализм, капитализм и социализм», «мироощущение и воззрения человека, который некогда воспитывался в казахской юрте, а спустя полвека выступает как почетный гость и полноправный товарищ, скажем, на конгрессе немецких писателей в Берлине». Но она вполне осуществляется в книгах Ауэзова, прежде всего в «Абае». Хотя чаще всего уходит на глубину, а на поверхности господствует величественный покой.* * *
Вечные вопросы, обронил как-то Фридрих Ницше, ходят по улицам. Это правда. Иное дело, что вечность, бывает, оборачивается кровавым фарсом. К разряду таких вопросов явно принадлежит неизбывная тяжба между художником и властью — это еще Платон зафиксировал, удалив, как известно, поэта за ограду придуманного им идеального Государства. А по прошествии почти двух с половиной тысяч лет мексиканский поэт — нобелевский лауреат Октавио Пас с усталой мудростью вспоминал вехи этой всегда проигранной для художника войны: «Монархия крепнет… Учреждена Академия. Теперь за поэтами надзирает не только церковь, но и вставшее за преподавательскую кафедру государство. Еще несколько лет, и процесс стерилизации достигнет пика — провозглашен Нантский эдикт, иезуиты победили. Вот где ключ к истинному смыслу распри вокруг «Сида» и препон, поставленных Корнелю, вот откуда берут начало горести и беды Мольера, одиночество Лафонтена и молчание Расина — молчание, достойное большего, нежели простодушные ссылки на психологию и, на мой взгляд, ставшее символом духовной ситуации во Франции «великого века». Искусству стоило бы не искать, а бежать любого высокого покровительства, которое рано или поздно кончается упразднением творчества под предлогом мудрого руководства. Классицизм Короля-Солнце обесплодил Францию». Это XVI век, и это, стало быть, Франция. Однако же, как все мы прекрасно знаем, за названными именами и за указанными временами встают иные, в данном случае не названные: Данте, Пушкин, Чаадаев, Гюго, Оскар Уайлд — продолжителен и печален этот свиток. Все это, в общем, как ни горестно признавать, нормально. Поэт, пусть и не выходит он на магистрали и площади гражданской жизни, пусть маргинал он — обитатель притчеязычной башни из слоновой кости, — все равно раскольник и диссидент. Его «прирожденная судьба — говорить не то, даже говоря буквально то же самое, что любой вокруг» (Октавио Пас). За что же власти любить такого человека? Конечно, он ей только мешает, потому что истинные произведения, как говаривал Осип Мандельштам, никем не разрешены, — «ворованный воздух». И вообще никакой взаимной симпатии быть не может, даже общий язык найти трудно, ведь где государство, там эгоизм, а где поэт, там альтруизм; политика — искусство возможного, а поэзия — искусство невозможного. Это неизбывное противостояние может быть трагически-плодоносно. Флорентийский изгнанник написал «Божественную комедию», гордая жертва каббалы — «Тартюфа», а простершиеся над Россией «совиные крыла» Победоносцева питали энергию протеста, парадоксально способствуя тем самым пробуждению творческой энергии Серебряного века русской литературы. Но в условиях неразвитого, в колыбели задушенного гражданского общества и, напротив, забравшего неограниченную, тотальную власть государства та же самая коллизия оборачивается катастрофами личных судеб и терниями творчества. Таков, собственно, путь советской литературы, о чем написал в своей знаменитой книге «Сдача и гибель советского интеллигента» Аркадий Белинков. Скорее всего, он несправедлив к своему герою — Юрию Олеше. Факты фактами, от них автор этого яркого сочинения не отступает, однако помимо документа существует страдание души, и с ним, кажется, А. Белинков считаться не хочет. Он не сострадатель, он максималист: «Истинный художник — это все видящий и все понимающий человек, который говорит то, что он думает, и которого за это уничтожают. Юрий Олеша не был художником, которого за это уничтожают. Художник должен выстоять, не соблазниться, не испугаться сказать обществу, что он о нем думает, быть уничтоженным обществом». Да, понимаю, прекрасно понимаю: Аркадий Белинков имеет для такой беспощадности все моральные основания: сам он около тринадцати лет провел за колючей проволокой ГУЛАГа. И все-таки этот нравственный ригоризм, эта стреловидная прямота, отказ от малейшего компромисса смущают. Ощущается тут неудержимый революционный пафос, и вообще, как мне кажется, трагедия Белинкова сродни трагедии им же развенчанного героя, как и многих иных художников того поколения, что встретили 17-й год на заре зрелости; положим, сам он входил в лучшую творческую пору жизни уже в эпоху термидора и конечно же ненавидел и презирал тоталитарную власть Советов, но красивые иллюзии радикального преобразования мира оставались неизжитыми, что ощущается и в книге об Олеше, написанной в годы хрущевской оттепели. «Неестественный и противоречивый, разорванный мир должна была упорядочить революция, и жаждущий гармонии художник поверил в то, что пришло время упорядочить мир». Аркадий Белинков романтически верил в то же самое, между тем как революция — любая! — не упорядочивает мир, а разрушает его. «Прекрасна решимость, но плодотворна и творчески плодородна только оговорка» (Томас Манн), и потому счастливы народы, не имеющие истории. Да только где они? При всем при том Аркадий Белинков в своем диагнозе болезни был, разумеется, совершенно прав, хотя от правоты этой содрогается, и не в последнюю очередь потому, что она заставляет оглянуться на собственную, далеко не безгрешную, увы, жизнь. «Трагедия эпохи была не только в том, что шло методическое уничтожение талантливых и мыслящих людей, но еще в том, что неуничтоженных заставляли делать то, что запрещает делать человеческая совесть, что не позволяет делать честь, ум и талант». Эти слова имеют прямое отношение к пути и судьбе Мухтара Ауэзова. Еще один романтик революции, он тоже быт ею предан, и его она тоже гнула и калечила, свирепо покушаясь на внутреннюю свободу. Любой значительный художник — одинокий волк, хотя и без хищнического инстинкта, стаю он отторгает. Ауэзову — степняку в десятом или более того колене эта ничем не стесненная воля была, наверное, особенно дорога — императив творчества. Но как художника советского времени его постоянно окружали флажками, помещали в бригаду, союз, гильдию — в коллектив, одним словом. Как пишет тот же Белинков, это происходит «из-за круговой ответственности всех членов общества. Например, если Зощенко сделал что-нибудь, что не понравилось, то отвечал за это не один Михайл Михайлович, а все. Поэтому общество смотрело во все глаза, чтобы какой-нибудь его представитель, зазевавшись, не повредил как-нибудь всем». В 1929 году Мухтар Ауэзов написал лучшую, как мне кажется, свою вещь в малом повествовательном формате — повесть «Серый Лютый». Думаю, опубликовать ее удалось то ли потому, что времена еще были относительно вегетарианские, хотя уже и на излете (и не случайно на русском она появилась лишь тридцать лет спустя, в оттепельную пору), то ли скорее оттого, что не распознали современники тайные знаки повести, восприняв прежде всего точно переданный антураж, между тем как за гибельной историей ее героя — неприрученного волка встает путь самого художника, и следом за ней — путь художников целой эпохи. Да и не только современники — даже такой проницательный режиссер, как Таломуш Океев, сняв по этой повести, уже в 70-е годы, фильм, оставил в ней поэтическую дымку степи и гор, оставил — по контрасту — откровенную ярость клыка, но совершенно упустил потаенную метафизику судьбы. Трагедия потонула в экзотике. Как всякий значительный художник, Мухтар Ауэзов — человек тревоги и страсти, человек очарований и разочарований, но, как советский художник, он должен быть социальным оптимистом и общественником. Мы еще прочитаем страницы его переписки с редакторами, мы еще услышим строгие голоса, требующие повернуться в сторону современности, Сабит Муканов был на этой сцене далеко не солистом, целый хор образовался. К счастью, власть, принимая все новые и новые лики, только ломала художника — не доломала, только гнула — не согнула. Но и то правда, что случалось идти на компромиссы, совершать ритуальные жесты, виниться в несуществующих грехах, поступаться гордостью, а для восточного человека это особенно страшное испытание, произносить требуемые слова. Можно только вообразить, чего, например, стоило Ауэзову в кровавом 37-м году поставить в одном из публичных выступлений «Витязя в тигровой шкуре» выше «Божественной комедии», которая, оказывается, «носит отпечатки средневековой схоластической ограниченности идей и верований с их нетерпимостью». Или с беспощадностью, глубоко этому человеку чуждой, но тоже императивной, предписанной, отзываться о таких же, как и он, жертвах каннибальской культурной политики, скажем, замечательном поэте Шакариме, расстрелянном в 1931 году, или Сакене Сейфуллине, сгинувшем восемью годами позднее. И даже в эмиграцию случалось отправляться. Такой эмиграцией — внутренней — стало для Мухтара Ауэзова погружение в мир «Манаса», а затем казахского народного творчества. Пусть это увлекательное интеллектуальное путешествие обернулось крупными научными открытиями, а нужда превратилась в охоту и радость творчества, — изначально это было изгнание, поиск ниши, хрип уходящего от погони волка. Что же касается внезапного отъезда в Москву в начале 50-х и последующего пребывания в столице, то это, хотя звучит, конечно, чистым абсурдом, была эмиграция в буквальном смысле: жить дома, в Алма-Ате, не представлялось никакой возможности. На каком-то из поворотов путь Мухтара Ауэзова пересекся с русским писателем Александром Беком — в 1946 году он затеял (в соавторстве с Габитом Мусреповым) писать киносценарий по роману «Волоколамское шоссе». Быть может, импульсом послужила сама композиция, где роль повествователя отдана бесстрашному солдату, а впоследствии тоже писателю Баурджану Момыш-Улы. С ним Ауэзов был знаком еще раньше. В 1942 году он написал, в соавторстве с Альжапаром Абишевым, пьесу «Гвардия чести», посвященную ратным делам Панфиловской дивизии, и послал ее на отзыв Момыш-Улы, человеку, знающему об этих делах не понаслышке. Отклик должен был его обескуражить: «…современная война не является войной мушкетеров и пикетеров, и офицер Отечественной войны это Вам не рыцарь XVI века… В этой войне на поле боя скорее ум почитаем, чем черная сила (кара-куш), горячий азарт гладиатора — люди стали умом, уменьем воевать. Как же Вы могли допустить неосторожность с «Гвардией чести», слишком наивную доверчивость — получилось неестественное, печальное, несовместимое сочетание Вашего золотого таланта, полного художественной силы, беспредельно богатого, гибкого, маневренного, сочного и насыщенного разумной логикой языка, с невежеством, узким кругозором, недалеким умом Вашего соавтора. Куда Вы дели кроткого солдата, повинующегося, безукоризненно честного, бравого, отважного, простого вояку, а Ваш Толеген скорее клоун для сцены, чем солдат для поля боя. Я часто резок и груб с друзьями — это мои недостатки. Очень сожалею, что могу помочь только наказанием за Ваши оплошности». Реплика в сторону: по каким-то причинам и в этом случае казах, обращаясь к казаху, прибегает к помощи языка-посредника, честно, впрочем, об этом предупреждая: «Почему-то по-казахски не пишется — извините». Отсюда задевающие слух оговорки. Переводя в уме с казахского на русский, Баурджан не всегда находит нужные слова: не «кроткий и повинующийся», но, наверное, «скромный и дисциплинированный», и уж точно не «наказание за…», а «указание на…». Ауэзов, следует отдать должное — на прямоту не обиделся, и впоследствии у них с Момыш-Улы установились самые теплые отношения, Баурджан даже подарил аксакалу, перед чьим мощным даром художника — не просто жест восточной вежливости — действительно преклонялся, свой личный фронтовой браунинг. Быть может, и сценарий по «Волоколамскому шоссе» задумывался как нечто вроде дружеского послания. Если так, то ничего удивительного в том, что не заладился он, доброе, искреннее чувство не было обеспечено творчески. А «современная тема», особенно в том уродливом толковании, которое узаконила теория социалистического реализма, писателю и впрямь не давалась, и прямодушный Момыш-Улы в суде своем был прав. Подозреваю, внутренне Ауэзов с этим судом был согласен, и, напротив, лишь кривую усмешку и, хуже того, болезненный укол совести должны были у него вызвать чеканные формулировки государственной хвалы: «Пьеса «Гвардия чести»… является выдающимся произведением казахской драматургии. Управление по делам искусств при СНК КазССР приказывает: за создание высокохудожественного патриотического спектакля «Гвардия чести» об участии казахского народа в борьбе с озверелыми фашистскими ордами и за показ спектакля в день открытия нового сезона с посвящением пьесы XXV годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, объявить благодарность: Авторам пьесы «Гвардия чести» — драматургам Мухтару Ауэзову и Альжапару Абишеву». Но приходилось играть по правилам, старательно делая вид, что чисто кафкианский абсурд есть на самом деле безукоризненная форма здравого смысла. И вот сейчас станет понятно, зачем, собственно, понадобилось это несколько затянувшееся отступление от темы. В другом своем романе — «Новое назначение», — романе, имевшем долгую и печальную издательскую судьбу и увидевшем свет много лет спустя по смерти автора, Александр Бек описал убийственную траекторию судьбы человека, который, поднимаясь все выше по служебной лестнице, утрачивает в чреде компромиссов лучшие свои черты и в конце концов расплачивается за конформизм по самому безжалостному счету — самой жизнью. «Бедный Онисимов» (таково, по имени заглавного героя, первоначальное название романа) умирает от рака, но сама эта болезнь, как говорится в книге со ссылкой на медицинские авторитеты, развилась в результате того, что называется сшибкой — противоборством совести и железобетонного каркаса Системы. В борьбе этой, особенно если человек своими переживаниями ни с кем не делится, организм изнуряется, утрачивает естественные иммунитеты и гибнет. Скорее всего, никаких таких «сшибок» в терминологическом смысле не существует, все это просто законное лукавство беллетриста. Но что с того? Не бывает разве, что догадка художника освещает жизнь человека так, как не может осветить и объяснить ее наука? Иногда мне кажется, что болезнь (а это та же самая болезнь, что у вымышленного персонажа романа), разрушившая исключительно сильный, воздухом степи укрепленный организм Мухтара Ауэзова, так несправедливо рано, всего лишь в шестьдесят четыре года, убившая его, делала свое черное дело тайно и долго, поглощая клетку за клеткой все в той же «сшибке» человека, наделенного повышенно чуткой совестью художника, с действительностью, которая говорит на совсем другом языке и диктует совсем иное поведение.* * *
Не сохранились на памятниках, заретушированы были, покрылись благородной патиной и следы разломов, прошедших через всю судьбу художника — выразителя, хранителя и в то же время жестокого критика традиций национального мира казахов. Тут тоже улавливается четкий водораздел: есть драма потрясенного сознания, чреватая художественным открытием, и есть смрад, абсурд, позор. С самых первых самостоятельных шагов в жизни, а сделаны они были рано, но такое уж было время — время ускоренного развития и истории, и личных судеб, — и чуть ли не до самого финала над Мухтаром Ауэзовым опасно раскачивался… да нет, даже не дамоклов меч, в котором есть, что ни говори, античное величие, но просто мясницкий топор, который с каннибальским восторгом перехватывали друг у друга разные начальники, маленькие и побольше, готовые в любой момент опустить. Всю жизнь за ним шлейфом тянулись обвинения в «буржуазном национализме» (бредовые, помимо всего прочего, и тем, что о какой буржуазности применительно к истории казахов может идти речь? Сами ведь гиганты философской мысли советской эпохи с упоением развивали тезис о непосредственном переходе из феодализма в социалистическую стадию, минуя капитализм. Но кто тогда считался с логикой и здравым смыслом?). Еще в 1921 году какой-то секретарь то ли райкома, то ли исполкома, указывая, очевидно не без оснований, на «слабую марксистскую подготовку» молодого советского работника Мухтара Ауэзова (был в его жизни и такой этап), особо отметил, что «своими выступлениями (он) показал себя как человек, страдающий манией «национализма». Пока еще это слово забирается в стыдливые кавычки. Но скоро, совсем скоро от них избавится и зазвучит с мощью набата, переходя из служебной характеристики в текст обвинительного заключения по делу группы «буржуазных националистов», в которую входил и Мухтар Ауэзов, оттуда в доносы, далее в текст партийного постановления — по бесконечному кругу. Порою канонада умолкала, создавая иллюзию наступившего благополучия, но в какой-то момент машина внезапно вновь приходила в действие. К середине 30-х годов Мухтар Ауэзов, бесспорно, сделался первой фигурой в литературе Казахстана, известность его приобрела всесоюзный характер. К тому же это был самый репертуарный драматург республики. Но если зрительская любовь была верна и бескорыстна, то симпатия со стороны властей оказалась непрочной и недолговечной. По команде невидимого кукловода из репертуара театров изымаются, одна за другой, пьесы Ауэзова, и появляется на свет документ, достойный пера Сухово-Кобылина. Его стоит привести целиком: «Акт, г. Алма-Ата: Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что 27 ноября 1937 года в присутствии тов. Лебедева (уполномоченный по репертуару), тов. Ровель (зав. библиотекой театрального отдела) и тов. Страшковой (инструктор по кадрам) из библиотеки театрального отдела изъята следующая литература:… 12. «Алма Багында» — Ауэзов… 16. «Алма Багында — 4 экз. («В яблоневом саду», перевод на русский язык) — Ауэзов. Настоящий акт подписали: (Подписи)». Резолюция фиолетовыми чернилами: «…литература уничтожена (сожжена) в присутствии Лебедева театральный отдел Управления по делам искусств, Лосева». Следует все же быть признательными Системе, которая ничего не пускала на самотек и все запечатлевала на бумаге: исполнительская дисциплина ее пролетариев позволяет материализовать тени и проникнуть за кулисы театра абсурда. Ужас перед призраками велик и долговечен, зубы дракона, посеянные давно, не притупляются со смертью самого дракона. В 1955 году Министерство культуры Казахстана докладывает наверх: «Пьеса М. Ауэзова «Кобланды» в 1950 году при пересмотре фольклорно-исторических пьес была снята с репертуара, и сейчас ее восстановить нельзя, ибо до сих пор не определено, прогрессивен или реакционен эпос «Кобланды батыр» и действия главного героя Кобланды. Для того, чтобы работать над этой пьесой «Кобланды» и создать полноценное произведение, необходимо уточнить эпоху, личность самого Кобланды и ясно определить цель его действий, за что воюет и против кого воюет. Министерство культуры просит Вас дать указание Академии наук КазССР об уточнении характера эпоса «Кобланды батыр» и цель действия его главного героя (X. Байгалиев)». Вера в провиденциальную мудрость партии трогает до бесконечности, растерянность товарища Байгалиева вызывает искреннее сочувствие, однако же это сейчас этот крик бедной чиновничьей души воспринимается в духе анекдота или, пусть черного юмора — сейчас, да и в любой более или менее нормальной атмосфере, — но тогда это была жизнь и судьба поэта. Более того — жизнь и судьба всего первого поколения казахской интеллигенции (в европейском понимании этого слова), к которому принадлежал и Мухтар Ауэзов. Знаменитый английский историк старой классической выучки, автор двенадцатитомного труда «Постижение истории» Арнольд Джордж Тойнби, этот явный западник, но западник просвещенный, которому определенно близок вызывающий афоризм его соотечественника, еще более знаменитого — доктора Сэмюэля Джонсона («патриотизм — последнее прибежище негодяев»), писал так: «Как бы ни различались между собою народы мира по цвету кожи, языку, религии и степени цивилизованности, на вопрос западного исследователя об их отношении к Западу русские и мусульмане, индусы и китайцы, японцы и все остальные ответят одинаково. Запад, — скажут они, — это архиагрессор современной эпохи, и у каждого найдется свой пример западной агрессии». Тойнби верит или хотя бы надеется, что западная цивилизация не повторит гибельной судьбы прежних империй, но для этого ей придется отказаться от самодовольной уверенности в собственном совершенстве. Ее подтачивает эгоцентризм, и на самом деле спор идет не между социально-экономическими системами или религиями, но «между западной цивилизацией как агрессором и другими цивилизациями как жертвами». В самой постановке вопроса, пожалуй, угадывается некоторая экстрема, но в трудных поисках положительного разрешения многовековой тяжбы цивилизаций сам же историк, кажется, ее превозмогает. Европейскому эгоизму могут бросить вызов так называемые «маргинальные» культуры — окраина западной цивилизации. Естественно, тут возникает обоюдоострый вопрос, который Тойнби формулирует так: «Может ли кто-нибудь заимствовать чужую цивилизацию частично, не рискуя быть поглощенным ею целиком и полностью?» Как раз это роковая, без преувеличения, дилемма и встала перед казахскими интеллигентами первого поколения, и они занялись было на этом поприще работой умственной, и практической, и художественной — работой, рассчитанной на десятилетия или на века. Работой тем более тяжелой и одновременно чрезвычайно деликатной, что между степью и Западом оказалось поле — Россия, и к тому же, если следовать схеме Тойнби, именно она-то в роли Запада по отношению к степи и выступает. Наверняка на этом пути случались бы и свои провалы, и свои соблазны, прежде всего соблазн национальной замкнутости, «маргинальные» культуры тоже не имеют против него иммунитета, хотя последствия несопоставимы по масштабам с последствиями эгоизма имперского. Но судить об этом мы можем лишь гипотетически или в лучшем случае ассоциативно, с опорой на нынешнее положение, а тогда, уже в самом начале, деятельность пионеров была оборвана идеологическими погромами и расстрельными приговорами. По сути дела, все первое поколение казахской интеллигенции сгинуло, оставив в качестве носителей духа своего, идей, творческой энергии, которая получит волю не ранее начала 60-х, считаные единицы, правда, огромного масштаба — писателяМухтара Ауэзова, композитора Ахмеда Жубанова, ученых Алкея Маргулана и Каныша Сатпаева. Эту несчастную страницу в истории страны и жизненного пути Ауэзова мы в свой час перевернем, конечно, как и пройдем следом, который отчетливо тянется оттуда в наши времена с их благоприобретенными и унаследованными амбициями, искушениями, претензиями, столь сильно обострившимися при развале Советского Союза, и не важно, что серп и молот на красном фоне сменился триколором, а советский патриотизм плавно перешел в патриотизм великорусский или, с другой стороны, в идеологию местничества. Но пока, напоминаю, я всего лишь всматриваюсь в памятники и пытаюсь различить за отполированным фасадом трещины и прожилки. «Прогрессивен или реакционен» народный эпос — откровенная глупость, хотя и освященная авторитетом государственной власти. «Любование феодально-байскими пережитками» — иезуитское доносительство. «Буржуазно-националистические извращения в изучении творчества Абая» — удар дубиной по голове. «Я… несомненно, был идеологическим выразителем интересов чаяний байства и полуфеодальной верхушки казахского аула, как в прошлом, так и за время диктатуры пролетариата» — под пыткой души вырванное признание. Но ведь все это только идеология, политика, все это только жестокая игра и набор театральных масок, а за ними скрываются подлинность и труды самой жизни, мучительные противоречия культуры, лишаясь которых она, однако же, обрекает себя на немоту и энтропию. Оплотняясь в творчестве, эти труды и эти противоречия насыщают его исторически и философски. Вслед за Абаем Мухтар Ауэзов столкнулся с задачей поистине исторической — ему предстояло не просто написать художественную биографию великого национального поэта и даже не просто описать, найти словесный образ степного быта, пейзажей, всего человеческого устава жизни, — акустику слова народной мифологии, фольклора, предания ему предстояло перевести в форму письменной речи. Этот переход сопряжен с невосполнимыми утратами. Еще Гердер, а он много и плодотворно занимался мифологией в ее соотношении с литературой, писал: «Люди доверили свои легенды буквам, и умолк голос муз, которые, как дочери Мнемозины, в одиночку поддерживали и распространяли в живой форме сокровища человеческой памяти. Книги стали могилой эпоса». Быть может, еще сильнее веет могильным холодом в сферах не литературных, но музыкальных. В 1933 году в Алма-Ату для «шефской помощи местным кадрам» был направлен молодой выпускник Ленинградской консерватории Евгений Брусиловский. Предполагалось, что пробудет он в Казахстане два года, но сроки растянулись на долгие десятилетия, и вернулся он домой (или, наоборот, уехал из дома, биография ведь тут состоялась) только в 1970 году, получив на прощание такую записку от Габита Мусрепова: «Дорогой Евгений! Только сейчас я понял, что ты уезжаешь от нас навсегда. Уезжает один из немногих честных людей, и все струны лопаются одна за другой. Один Мухтар, с кем можно будет так откровенно и так честно поговорить, как с тобой». Случаен ли сбой во времени, когда грамматика так несчастно расходится с реальностью — записка отправлена, когда Мухтара Ауэзова уже девять лет как не было на этом свете, а автор ее все еще видит его рядом и впереди («можно будет…»)? Но это свой сюжет, я сейчас о другом. Евгению Брусиловскому, по собственному его признанию, повезло — он успел познакомиться и сблизиться с братьями Махамбетом и Наушой Букейхановыми, другими домбристами, «свято сохранившими в далеких аулах народную (вернее, ставшую народной) музыку, бесписьменное творчество их замечательных предков». А домбра — это историческая память народа, его дух, его счастье и несчастье. «В руках Курмангазы она пела о дерзких порывах к свободе и жажде вольной жизни, в руках Даулеткерея она негромко, солидно рассказывала о мудрости и красоте человеческого духа… и только Татимбет сочинял плавные, обычно медленные кюи с певучей, затейливой, извилистой мелодической линией, с философским умиротворением принимая и бесконечную степь, и кочевую жизнь». Махамбет был наделен могучим стихийным талантом, в игре на домбре сделался подлинным виртуозом, а то, что музыкальный грамотой не владел, так это не вина его, а беда, потому что «бесписьменность — социальное зло, а не показатель низкой музыкальной культуры». Говоря откровенно, я так не думаю — никакое это не зло, а просто иная форма бытования культуры. Скальды и ваганты, трубадуры и менестрели — славная ее эпоха. Иное дело, что кюйши — отдаленные родичи этих бродячих европейских поэтов-исполнителей — в отличие от них сильно задержались на исторической сцене и, возможно, воспринимали самое себя как некий анахронизм. Так или иначе, Махамбет изо всех сил стремился овладеть нотной грамотой и даже организовал небольшой оркестр казахских народных инструментов, из которого впоследствии вырос оркестр полноценный. В какой-то момент он решил, что готов продемонстрировать свои достижения профессионалу. «Махамбет, — вспоминает Евгений Брусиловский, — пришел ко мне в гостиницу торжествующий. Весь его камерный оркестр выучил ноты, и он в том числе. «Теперь я все могу сыграть по ноте», — гордо сообщил Маха. Тогда я беру четко переписанную запись его туркменского кюя, ставлю ее на пюпитр и прошу Маха сыграть «по ноте». Названия у записи нет. Махамбет внимательно всматривается в стоящие на пюпитре ноты и делает несколько безуспешных попыток найти эти ноты на домбре. Но метроритм кюя чертовски капризен и труден. Тогда он обиженным голосом заявляет: «Вы, Евген Горш (Евгений Григорьевич. — Н. А.), мне дали не казахскую ноту, и я поэтому не могу ее сыграть». Тогда я говорю: «Как же, Маха, это не казахская нота, когда это ваш туркменский кюй». — «Ай!» — радостно восклицает автор и начинает блестяще играть свой кюй, легко справляясь с капризной ритмикой и виртуозной трудностью кюя. «По ноте» он так свой кюй в жисть бы не сыграл. Музыка кюя давно жила и без нот. Да и довольно точная запись кюя все равно не могла передать одними нотами всю оригинальность звучания и неповторимое своеобразие характера музыки кюя. Что такое нота? Только знак». Мне ли, человеку со слухом весьма сомнительным, а уж в народной музыке казахов, во всяком случае со стороны ее построения, и вовсе ничего не смыслящему, комментировать суждения мастера? Сказано — «не в жисть не сыграл бы «по ноте», стало быть, так оно и есть. Только не зря ведь сам же композитор и музыкальный просветитель вспоминает, каких неимоверных усилий стоило строительство Казахского музыкального театра. Отделился он от театра драматического только в начале 1934 года и начал с постановки музыкальной комедии Мухтара Ауэзова «Айман-Шолпан» (кстати, будучи руководителем литературной части театра драмы, Ауэзов, поначалу во всяком случае, был тесно причастен и к формированию репертуара музыкального). Успех спектакль имел оглушительный, неизменно и на протяжении времени немалого собирал аншлаги, однако же музыкальный его образ удерживать в цельности было, как вспоминает Е. Брусиловский, чрезвычайно трудно — потому как раз, что «никто нот не знал, все актеры и хор учили свои партии на слух и без ведущего голоса в оркестре любой из их них мог в любом месте сбиться. Малейший намек на самостоятельную партию оркестра певца немедленно сбивал. Певцы, конечно, народные песни знали, но пели их свободно, не ограничивая себя определенным ритмом». Евгений Брусиловский, вскоре после премьеры сделавшийся музыкальным руководителем нового театра и как раз тогда сблизившийся с Мухтаром Ауэзовым, полагает это «типично национальной проблемой в профессиональном исполнительстве». Не смею опять-таки сомневаться, замечу только, что, принимая всякий раз вполне специфические формы — свои на сцене, свои в музыке, свои в литературе, — проблема эта перерастает рамки чистого профессионализма. Ма-нарбеку Ержанову, исполнителю одной из партий в опере «Кыз-Жебек», — романтического народного эпоса, переделанного для сцены Габитом Мусреповым, мешает, по словам автора клавира Евгения Брусиловского, дирижер. А писателю — буква, написанное слово, притом «помеха» эта, просто по условиям профессии, куда значительнее дирижерской палочки, навязывающей исполнителю тот или другой ритм. Естественно и понятно стремление придать похоронам легенды, передающейся из поколения в поколение, поминкам по эпосу торжественно-обрядовые очертания, естественно и понятно стремление если не удержать, то хотя бы реставрировать предание в его первозданной свежести. Собственно, это и означает сохранение и укрепление национального духа культуры. Да, погружение в стихию народного творчества было для Мухтара Ауэзова чем-то вроде внутренней эмиграции, но она счастливо отвечала внутренней потребности художника, рано осознавшего свою миссию. Еще летом 1927 года он, в ту пору студент-филолог, отправляется в экспедицию по аулам Семиречья, собирая образцы песенно-фольклорного творчества казахов. А незадолго до того успевает застать последнюю в истории Каркаралинскую ярмарку с ее прославленными айтысами — состязаниями акынов. Результатом этих путешествий стала объемистая статья «Казахское народное творчество и его поэтическая среда». В свое время она опубликована не была, и почему — понятно: здесь нет обрядовых ссылок на Маркса, более того, совсем нет идеологии — чистая наука с устрашающим призраком все того же «национализма» (да если бы и была, наверняка разделила судьбу в том же году написанного Ауэзовым учебника по истории родной литературы: едва отпечатанный тираж, не успев попасть в руки студентов, пошел (под нож). Лишь по прошествии долгих лет рукопись статьи обнаружилась в архиве, стала достоянием гласности, и знающие люди говорят, что и поныне не утратила она своего научного значения. Так оно, наверное, и есть, впрочем, судить не решаюсь, да и вообще, говоря по правде, задевает меня лично этот вполне ученый текст не систематизацией и анализом многоразличных песенных жанров — жар-жар, жоктау и т. д., — но ключевым тезисом: «Ни один значительный факт в жизни казаха не проходит для него просто так, не будучи отмеченным хотя бы давно устоявшейся традиционной формой поэтического слова. Несомненное, неколебимое, полновесное значение поэтического слова, унаследованное как устойчивая традиция от далекого прошлого казахов и до настоящего времени, для огромного большинства степного населения не потеряло… своего актуального значения». На мой слух, это столько же наблюдение добросовестного археолога, по крупицам собирающего свой материал, собирающего, сверяющего, перепроверяющего, сколько и догадка художника, интуитивно постигающего историю народа, историю чрезвычайно для него, поэта, вдохновительную, когда любое событие — не событие, если оно не удостоверено художественно. «Мальчик спешил домой. Он был готов на все, чтобы третий день пути был и последним. На ночевке в Корыке он затемно разбудил Байтаса… Возле урочища Такирбулак… В Есембаевом овраге…» — это самое начало «Пути Абая», будущий поэт возвращается из городского медресе в родной аул. Тем же путем провели меня, то есть провезли, конечно, со всеми удобствами директор Абаевско-Ауэзовского музейного комплекса в Семипалатинске и окрестностях города Токен Ибрагимов и его товарищ, тоже старый музейщик, Бекен Исабаев. Славные, совершенно влюбленные в свое дело и его героев люди, они, при всей своей несомненной просвещенности и городском опыте, почему-то сразу, даже именами своими словно нарочно зарифмованными, напомнили мне шолоховских станичников, старого Пантелея Прокофьича Мелехова, например, — то же достоинство, то же лукавство и тот же говор, только не с донским, конечно, а с казахским акцентом. Я им бесконечно признателен — они мне показали места, где прошло детство и Абая, и Мухтара Ауэзова, и по дороге оставалось только головой вертеть: каждый километр хранит следы того давнего, описанного в романе возвращения. В нем все — места, люди, даты — стоит на прочной жизненной основе. Но загадку, каковую представляет собой «Абай», это обстоятельство не только не исчерпывает, а, напротив, усугубляет, и в разгадке ее не помогут никакие, даже самые замечательные проводники. И состоит она как раз в том, что прошел Абай, каким его изобразил Мухтар Ауэзов, дорогой вымышленной и маршрут проложил не археолог, не землемер, а художник. Он чтит и любит традицию, вслед за героем своим он пытается проникнуть в суть ее и тем самым сохранить след, оставленный в мировой истории своим народом, — ведь без него и мир станет меньше. Но при этом он знает, и это тяжелое знание, дающееся опять-таки столько же опытом мыслителя, сколько и интуитивными прозрениями поэта, что традиция — сила, одновременно порождающая и принудительная. Она способствует развитию, но она же его и сдерживает, соблазняя незыблемостью канона и питая культовое высокомерие. Особенно если это уходящий пейзаж и если традиционной культуре приходилось даже не жить — выживать в чрезвычайно неблагоприятных для себя обстоятельствах. Такая культура склонна к творению всякого рода фантомов, она с упоением вглядывается в зеркало, не желая знать, что происходит за его гладко отполированной поверхностью. Многоликий Протей уступает место самовлюбленному Нарциссу. Мне кажется, молодой Ауэзов угадывал такую опасность, я даже по давней статье о песенном творчестве казахов могу это ощутить, а уж по прозе и драматургии тем более. Он опирается на почву, но от той же почвы и отталкивается, понимая, что мера зрелости культуры — это мера ее готовности к диалогу, а любой диалог — компромисс и даже в какой-то степени отказ от самое себя. Жестокий парадокс: писатель, чье творчество представляет собой, по существу, последовательную самокритику национальной истории и культуры, стал живой мишенью в объявленной борьбе с «национализмом». Но в том-то драма художественного сознания и мучительное откровение творчества и состоит, что такая критика может осуществиться лишь в национальных формах, на пространстве своего культурного наследия. И лишь тогда наследие становится достоянием культуры всемирной. Это засвидетельствовал опыт нового латиноамериканского романа, когда Мигель Астуриас, Гарсия Маркес, Марио Варгас Льоса и другие в экзотике «Пополь-Вуха» разглядели метафизику, что и позволило избавиться от глубокой провинциальности предшественников. Это засвидетельствовал опыт Уильяма Фолкнера, который в отличие от земляков-современников, попытавшихся взять культурный реванш за поражение в Гражданской войне, расслышал в истории американского Юга не сантиментальные мелодии, но грохот от взрыва самого Времени, ощутил и передал в живых картинах колоссальное напряжение на оси «личность — община». И это же засвидетельствовал опыт Мухтара Ауэзова, которому потому и удалось раздвинуть, открыть вовне, причем уже на самом историческом старте, границы родной литературы, что айтыс стал для него состязанием идей, рассеянных в мировой атмосфере, аул же — местом встречи столетий.* * *
В урочище Жидебай, у подножия Чингисских гор, в двухстах примерно километрах от Семипалатинска, на месте одной из зимовок владетельного мурзы Кунанбая Ускенбаева, а затем его сына Абая располагается теперь музей имени поэта. А неподалеку от него — небольшое беломраморное возвышение в форме правильного круга, посреди которого установлена четырехгранная пирамида. Надпись, высеченная на одной из граней, удостоверяет, что в этой точке находится граница между Европой и Азией. Кто замерял? Условность, конечно, таких вех, поднимающихся по косой вертикали вверх, вдоль Уральских гор к Карскому морю, много можно понаставить. Да, кажется, кое-где и есть. Однако же сомнительная со строго географической точки зрения эта неогороженная межа, межа — сход, бесспорна с точки зрения культурной. Верительной грамотой могут послужить художественные миры, созданные Абаем и в еще большей степени — Мухтаром Ауэзовым. В «большей» — не значит, конечно, что как мастер, наследник поднялся над предшественником, так даже вопрос ставить нелепо. Просто в XX веке мир стал гораздо теснее, границы, несмотря на все войны, горячие и холодные, и при всех патриотических соблазнах и фобиях, сделались совсем прозрачными. Степь продувается культурными ветрами с Востока и Запада, здесь скрещиваются лучи, идущие со всех сторон света, поэт степи — наследник и заложник самых различных традиций. Это великое благо, но это и неподъемное бремя, о котором тоже молчат памятники и посмертные оды. Как законному наследнику соборно понятой традиции Востока Мухтару Ауэзову должно было быть, и действительно было, близким представление о человеке как части некоего коллектива — рода, племени, общины. Личность, по сути дела, становится анонимом, даже если имя у него есть.Я — божие сиянье, райский сад,
И ангел я, и страж у райских арат.
Я — каф и нун, начало всей вселенной,
Сура Корана и ее аят.
Я — жизнь и смерть, я то, что ограждают,
И сам ограда, крепче всех оград.
В газелях прославленного азербайджанского поэта ХГУ века Сейидали Имадеддина Насими личность словно бы становится центром вселенной. Но это иллюзия: когда человек — всё и вся, то он же сам по себе, лишенный в этом всём опоры, — ничто. Он лишен индивидуальности, вернее она ему, Богу и Адаму в лице едином, просто не нужна, сила как раз — во всеобщности.(Перевод Н. Гребнева)
Я Богом сотворен, и сам я — Бог,
Святой огонь, святого духа слог.
Я книга судеб, спутник Джебраила,
Я — Исрафил, что протрубил в свой рог.
Свой поэтический опыт Насими удостоверил опытом жизни, встав под знамена харуфитов — людей Буквы и объявив себя человеком-богом. Впоследствии он принял мученическую смерть, а когда во время казни кто-то крикнул ему из толпы: «Какой же ты Бог, если бледнеешь, теряя кровь», гордо и презрительно ответил: «О невежда, ты не можешь уразуметь, что я — солнце любви на небосклоне вечности. А солнце перед закатом всегда бледнеет». Пройдет почти шестьсот лет, и Томас Манн в тетралогии «Иосиф и его братья», этом на тысячи страниц растянувшемся гениальном примечании к библейской легенде, художественно разъяснит суть ближневосточного мироощущения и самосознания, которые, собственно, и воплотились в древнем памятнике. В устах старого Елиезера, слуги Иакова, говорится там, местоимение «я» звучало чистейшей условностью, ибо «не имело достаточно четких границ, а было как бы открыто сзади, сливалось с прошлым, лежавшим за пределами его индивидуальности, и вбирало в себя переживания, вспоминать и воссоздавать которые следовало бы, собственно, если смотреть на вещи при солнечном свете, в форме третьего лица, а не первого». (Тут я себя ловлю на том, как трудно было порой следовать за фразой Бекена-аги, который в юные свои годы знавал Мухтара Ауэзова и рассказывал мне о встречах с ним; не в языке дело — вполне внятная русская речь, — а просто в медленном его, разбегающемся во все стороны и многие пласты в себя захватывающем повествовании постепенно утрачивается личное содержание личного местоимения третьего лица единственного числа. «Он» это вроде какой-то конкретный «он», и в то же время «его» — много, это «они», но различие особого значения не имеет. То есть понятно, говорит мой щедрый проводник о конкретном человеке, конкретных людях и конкретных событиях, но, видно, генетическая память человека Востока стирает границы между ними и переводит «идею индивидуальности… в тот же ряд понятий, что идея единства, целостности, совокупности, общности».) Закавыченные слова — возвращение к Томасу Манну. Вдохновенный реставратор восточного мира отношений и чувствований, сам-то автор тетралогии об Иосифе Прекрасном, — человек Запада, подчиняющий к тому же мифоисторическое свое повествование определенной цели — интеллектуальной борьбе с коричневым бедствием XX столетия. Близлежащая задача сходится с мировоззрением, лежащим за границами актуальности, и миф, будучи выбит из рук фашизма, одновременно утрачивает свою первозданную природу. «Я рассказывал, — поясняет Томас Манн в докладе, написанном по следам романа, — о рождении «я» из первобытного коллектива — Авраамова «я», которое не довольствуется малым и полагает, что человек вправе служить лишь великому — стремление, приводящее его к открытию Бога». То же превращение осуществляет за сто с небольшим лет до Томаса Манна, но через полтысячелетия после Насими великий автор «Западно-Восточного дивана». Иные стихи представляют собой свободный перевод из Гафиза, — так переводил самого Гете Лермонтов, — в других автор следует мотивам его лирики, порою в прямой диалог вступает («Прозвище»), однако же соблазнам архаического орнамента решительно противостоит и, вдохновляясь наследием иной культуры, сохраняет полную самобытность. Не знаю, читал ли Мухтар Ауэзов тетралогию Томаса Манна — на русском она появилась только в конце 60-х годов, уже после смерти писателя, — но Гете он читал точно и, более того, — переводил. Переводя же, ощущал, думается, некое, говоря словами самого же немецкого гения, избирательное с ним сродство. Ибо, будучи законным наследником традиции Востока, Мухтар Ауэзов и во взаимоотношениях с культурой Запада самозванцем отнюдь не был. Только с трудностями ему приходилось сталкиваться, каких не испытывали ни Гете, ни Байрон, ни, скажем, намного ближе стоящий к Ауэзову во времени Редьярд Киплинг. Люди Запада не ощущают перед духом иной (не чужой!) культуры бремени тех обязательств, что добровольно и даже независимо от собственного желания взваливает на себя человек, для которого эта культура является своей, кровной. При всем своем восхищении, при всей неподдельно пережитой близости к Гафизу, Гете вполне может написать так:(Перевод Н. Гребнева)
Они, Гафиз, называли
Мистическим твой язык.
Но где тот блюститель слова,
Что Слова ценность постиг?
Мистическим был ты для них,
Тебя, по-дурацки читавших,
В великом имени свой
Нечистый хмель увидавших.
Мистически чистый весь,
Ты ими всего лишь не понят.
Не набожный, ты блаженствуешь днесь,
И за это они твою славу хоронят.
Скорее всего, недалекие эти и глуповатые «они» — наследники суфиев — мусульманских мистиков-аскетов, стиравших грани между дольним и горним мирами и общавшихся со Всевышним напрямую. Хотя не факт, потому что Гете различал у суфиев исключительно «светлый взгляд на земные дела», который и позволяет им «все реальное очищать от тяжести». Впрочем, что гадать? — самое-то интересное заключается в том, что и суфиев, и Гафиза, отнюдь не чуждого мистики, Гете примеряет к себе, к своему мироощущению. Ауэзов себе такой свободы позволить не может: его Абай — Абай исторический, и «я» у него выделяется из родового сообщества куда мучительнее, чем лирические или даже исторические герои европейских писателей. Не потому, конечно, что «ответственнее» их относится к преданию и документально засвидетельствованному факту — просто это его предание, а факт — его почва. Трудности самоопределения и далее развития усугублялись еще и тем, что человек и писатель восточно-западный, Мухтар Ауэзов исторически просто не мог не стать одновременно человеком и писателем русским. Тот диалог между степью и Европой, что резонирует в его сознании и его книгах, осложняется участием России, русской литературы с ее, своим чередом, западно-восточной двуликостью. Мне кажется, двойственность эту Мухтар Ауэзов ощущал особенно остро благодаря так, а не иначе сложившейся биографии. В течение четырех лет он учился в университете Санкт-Петербурга (тогда он, конечно, назывался Ленинградом) и жил в этом городе-призраке, городе двойников и монументов, сухих рационалистов и визионеров, городе, где, сталкиваясь, перемешиваются воды разных культурных потоков и традиций и где четкие линии уходящих вдаль проспектов смутно напоминают горизонталь казахской степи. Недаром любимым писателем Мухтара Ауэзова сделался не Толстой, как легко было бы предположить, а Тургенев — безусловно, самый европейский из русских прозаиков. На сквозняке, как известно, легко простудиться, в лабиринте потерять дорогу, но теперь можно вспомнить о том, что старт, взятый на перекрестке, дает и огромные преимущества.(Перевод В. Левика)
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд, —
Но нет Востока, и Запада нет, — что племя, родина, род,
Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?
Хотя согнулся я под гнетом бытия,
«Я» выразился в «я», в душе его тая.
Начало светлое в непрочной глине плоти,
«Я», «я», — твержу я всем, но что же это — «я»?
можно смутно ощутить нечаянные переклички между XV веком и веком XIX, между фарси и английским (при посредничестве русского), между Востоком и Западом. Что поэзия угадывает, то наука аргументирует. Выдающийся русский востоковед академик Н. И. Конрад, рассуждая, подобно Арнольду Тойнби (с которым, кстати, у него была оживленная переписка, ставшая существенной страницей в интеллектуальной истории минувшего века), об опасных соблазнах европоцентризма, упорно отыскивает и находит общие черты между Западом и Востоком, хотя, конечно, проявляться они могут и по-разному, и в разные времена. Допустим, рационализм традиционно считают прерогативой сознания Запада, нашедшего свое полное выражение в картезианстве. Однако же «рационализм правомерно отыскивается в истории не только Запада, но и Востока, но отнюдь не обязательно, чтобы исходной точкой рационалистической философии в Индии или в Китае было бы положение cogito ergo sum». Равным образом традиционно считается, что любовная лирика и особенно эротические мотивы, восходящие к «Песни Песней», особенно пышно расцвела на Востоке; но, хоть и в иной поэтической форме, возникают подобные образцы и в Европе — у провансальских трубадуров. Мистика — это Восток, но визионерство в несколько контрабандном сочетании со схоластикой в высшей степени свойственно также и учению святого Фомы, оказавшего столь сильное и столь продолжительное воздействие на сознание Запада, в том числе и художественное. Нетрудно вспомнить и более поздние времена Европы, так нечуждые веры в мистические откровения: XVIII век, Эммануэль Сведенборг. Наверное, в этой связи и говорит Н. И. Конрад об угрозах не только евро-, но и азиацентризма, который может возникать как на Западе, где есть люди, которые «все еще считают, что свет вообще идет с Востока», так и на самом Востоке, где есть люди, которые, будучи преисполнены «вполне законной гордости многотысячелетней историей своих стран, огромным и всесторонним развитием в них культуры, перестают видеть то же, и ничуть не в меньших масштабах, и в других странах, прежде всего в Европе». Между тем «мания величия у нации столь же ложна, вредна и просто смешна, как и мания величия у отдельного человека». Написано это сорок лет назад, но, увы, актуальность мысли все не убывает… Есть у Н. И. Конрада статья, относительно небольшая и относительно частная по своему предмету, — о поэтическом наследии Алишера Навои. В ней автор между прочим вспоминает, какими именами были отмечены пять веков, с XI по XV, — Средневосточное, в его терминологии, Возрождение. Вот только некоторые из них. Ал Фараби — авторитетнейший на Востоке знаток Аристотеля, сумевший сделать то, что было так нужно, — помирить Аристотеля с Платоном, в новейшей его, неоплатонической, версии. Ибн Сина Авиценна, величайший в ту пору всемирный авторитет в искусстве врачевания. Наконец, Ибн-Рошд — не кто иной, как Аверроэс, восточный зачинатель той самой рационалистической мысли, которая, пережив по дороге головокружительные превращения, найдет расцвет в трудах Декарта, Спинозы и Лейбница. И недаром ему посвятил одно из важнейших, на мой взгляд, своих эссе-новелл Хорхе Луис Борхес, этот, как его называют, человек-библиотека, кому столь многим обязана новая латиноамериканская проза и кто вообще занимает одно из ключевых мест в мировой литературе современности. Кратко и потому очень схематически говоря, смысл этой новеллы сводится к тому, что невозможно постичь явление, оставаясь в границах самого этого явления, а также только своего времени и своих обстоятельств. Великий философ потому не сумел найти адекватного истолкования аристотелевским понятиям «трагедии» и «комедии», что замыкал себя границами ислама. Правда, тут же писатель себя опровергает: «Я почувствовал, что мое произведение насмехается надо мною. Почувствовал, что Аверроэс, стремившийся вообразить, что такое драма, не имея понятия о том, что такое театр, был не более смешон, чем я, стремящийся вообразить Аверроэса, не имея иного материала, кроме крох Ренана, Лейна и Асина Паласьоса». Иными словами, человеку тесно в своем времени, но и оторваться от него он не может, и пытаться понять его в отрыве от этого времени — затея изначально провальная. Таким образом, получается, что возрожденчество Мухтара Ауэзова — это не просто метафора и не просто указание на масштаб творческой личности. Это — проблема.(Перевод С. Пипкина)
* * *
И еще один, последний взгляд на обелиск в его соблазнительно-обманчивой неподвижности. «Эмма это я», бросил когда-то Флобер, и за последние сто пятьдесят лет признание это настолько затрепалось от бесконечного повторения, что как-то даже утратился его первоначальный смысл. А он прост: биография писателя в его книгах — читайте их, и все станет ясно. С теми же призывами не раз обращался и Владимир Набоков, о чем уже шла речь. «Единственно разумный, — говорил он, — и единственно художественный способ описать жизнь такого скучного человека, как я (чья единственно человеческая и занимательная особенность заключается в даре придумывать облака, башни, озера), состоит в том, чтобы проследить его развитие как писателя, начиная с самых первых туманных стихотворений и кончая повестью «Просвечивающие предметы». А впрочем, еще задолго до Флобера, и тем более Набокова, Пушкин советовал князю Вяземскому не печалиться по поводу утраты дневников Байрона — оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. А гений писателя — это конечно же его творения. Да и Гете, старший современник Пушкина, призывая в поисках поэта отправляться к нему на родину, имел, собственно, в виду то же самое: родина — книги. И слишком хорошо известно, что может случиться, если, пренебрегая этими советами, подглядывать в замочную скважину или подхватывать на лету кухонные сплетни, не говоря уж о чистом мошенничестве. Был, скажем, некто Руфус Грисуолд, которого Эдгар По, на беду свою, назначил душеприказчиком. Небесталанный литератор, но, как видно, большой мерзавец, Грисуолд злоупотребил доверенностью и в воспоминаниях своих представил По личностью дурной и порочной. При этом он не стеснялся прямого подлога — иные письма, полученные им от поэта, попросту переписывал в духе сотворенного им образа. Я помню об этих неприятных эпизодах мировой литературной истории, и я чту заветы классиков. Тем не менее вовсе уйти от личности писателя, целиком замыкаясь книжным миром, как видно, не удается, не получится, скорее всего, и далее. И дело здесь не просто и даже не столько в жанровых императивах, хотя понятно, что участие в серии «Жизнь замечательных людей» накладывает и некоторые обязательства, и некоторые ограничения. Дело также не просто и не столько в том, что Мухтар Ауэзов представляет собою иной, сравнительно с тем же Набоковым, тип сочинителя: это писатель-общественник и по самоощущению, и по характеру жизненного поведения. Та башня из слоновой кости, о которой, пусть с некоторым лукавством, мечтал Владимир Набоков, Мухтара Ауэзова привлекала менее всего. Я снова вспоминаю Аркадия Белинкова, его книгу о Юрии Олеше. Защищаясь от возможных упреков в небрежении художественными свойствами мира, созданного его героем, строгий биограф говорит, что было бы чистым снобизмом требовать анализа синекдох и метонимий там, где речь о судьбе сдавшегося и погибшего советского интеллигента. Откровенно говоря, даже рискуя прослыть, как выражается А. Белинков, «локальным интеллигентом», я так не думаю. Мне представляется, что судьбу художника, в особенности же такого, как Юрий Олеша, трудно восстановить и понять в отрыве от синекдох, метонимий и тем более метафор. И точно так же все эти тропы, только, разумеется, в просторном смысле, то есть «мир под переплетом», его магистрали, тропинки, перекрестки, людей, которые на них встречаются, невозможно понять в отрыве от того, что называется жизнью писателя уже не в художественном, но бытовом смысле этого слова. Как именно одна жизнь связана с другой, этого я не знаю и не узнаю, и никто, наверное, не знает и не узнает. Но связь явно существует, и хотя бы попытаться нащупать ее следует. Это если и не единственная, то, безусловно, главная причина, по которой я отклоняюсь в сторону внелитературных сюжетов биографии Мухтара Ауэзова. Из воспоминаний современников, знаменитых, не очень знаменитых, порою и вовсе не известных, встает иконописный облик. «Я вижу неизменно доброжелательное, мудрое и лукавое лицо человека, у которого возраст остался где-то позади, брошенным на пороге жизни» (Николай Погодин). «Мухтар Ауэзов был одним из самых обаятельных людей, каких доводилось мне встречать в течение моей жизни. Я не помню Ауэзова без улыбки, которая так шла его лицу, лицу бронзового Будды» (Илья Сельвинский). «Мухтар Омарханович был действительно обаятельным человеком. Он располагал к себе с первого взгляда. Был он одним из тех людей, к которым сразу проникаешься доверием и чувствуешь себя с ними легко, свободно, непринужденно… При любых обстоятельствах он оставался самим собой, простым, естественным и в то же время никогда не теряющим чувства собственного достоинства» (Олесь Гончар). «Я оборачиваюсь. Первое впечатление — вошел очень яркий человек. Молодое, совсем не похожее на другие лицо. Яркая улыбка. Яркий блеск больших, немного навыкате темных глаз. Яркой кажется даже одежда…» (Анна Никольская, переводчик первых двух книг эпопеи Мухтара Ауэзова об Абае). «Мухтар Ауэзов обладал такими замечательными чертами культурного человека, как точность, аккуратность, бережливость в отношении к рабочему времени» (Гайса Сармурзин, журналист, работавший некогда с Ауэзовым в Семипалатинском драматическом театре). «Был он задушевен, искренен и прост. Как он улыбался, если вдруг в его дом входил кто-нибудь из молодых. И какими щедрыми, добрыми словами одаривал он их, сравнивая то с «молодой порослью», то с «дуновением свежего горного ветерка». Общение с литературной сменой, с людьми, которые собираются посвятить свою жизнь труднейшему из призваний — искусству слова, — было для него частью писательского труда. И мы, незаметно пригреваясь у тепла ау-эзовского сердца, все больше и больше приобщались к его мудрости, привычкам, характеру и голосу» (Абдижамил Нурпеисов). Не сомневаюсь в искренности мемуаристов, не сомневаюсь, что именно таким запомнился им Мухтар Ауэзов — лучистым, ярким, прямодушным, сразу располагающим к себе человеком. Но это — как и с Автобиографией. Наверняка всё правда. Только, наверное, не вся правда. Правда парадного монумента, а не живого характера. Это можно понять по нечаянным оговоркам. Илья Сельвинский, скажем, вспоминает бронзовое лицо Будды. Но как раз улыбку Будды представить себе как-то трудно. Загадка — дело иное. Это можно понять по случайному, как бы вскользь брошенному, да и стертому, однако же многозначительному слову — «противоречивый» (А. Нурпеисов). Это можно понять по умолчаниям. Неужели Олесь Гончар действительно думает, что, выдавливая из себя признания в несуществующих грехах, публичным самобичеванием занимаясь, можно сохранять чувство собственного достоинства? А вот Евгений Брусиловский, знавший, пожалуй, Ауэзова ближе многих иных, набрасывает живой, то есть не юбилейный портрет: «Человек этот был обаятельного ума, энциклопедических знаний, высокой восточной культуры. Беседа с ним всегда была сочетанием полезного с приятным. Эта беседа была по-восточному нетороплива, слова точны и содержательны, не было и тени зазнайства или самодовольства. Но собеседник чувствовал себя недоучкой, пытающимся вести разговор «на равных». Внешняя уважительность тонко, в хорошем восточном стиле подчеркивала неравноценность собеседников… Он был человек легкоранимый, и малейшая неприятность могла вывести его из равновесия. Мелкий проигрыш в преферанс мог надолго испортить ему настроение». Пока все прекрасно, но, оказывается, ранимость способна обернуться нетерпимостью. Правда, тут случай особый — Абай. И тем не менее… Короче, по словам Брусиловского, в какой-то момент Ауэзов навсегда отвернулся от Александра Викторовича Затаевича только потому, что тому не понравились песни Абая. А кто такой Затаевич и как он оказался в Казахстане? До пятидесяти примерно лет этот человек вел более или менее размеренную жизнь чиновника при хорошем жалованье в Варшаве. Правда, нарушала порядок страсть к музыкальному сочинительству, не обеспеченная достаточными творческими дарованиями. Во всяком случае, Рахманинов, с которым он был знаком, помогать ему в издании его опусов под каким-то предлогом отказался. Что, впрочем, Александра Викторовича не особенно расстроило, он продолжал служить и сочинять. Но в 1914 году, с началом мировой войны, все перевернулось. Каким-то образом судьба забрасывает Затаевича в Оренбург, где он и встречает сначала Февральскую, а потом Октябрьскую революцию. Быть может, всемирные катаклизмы, нарушив покой и мирное течение жизни, пробудили в этом человеке и какие-то прежде дремавшие силы и интересы. Так или иначе, в возрасте уже весьма почтенном он становится музыкальным этнографом и издает один за другим сборники записей казахской народной музыки. Его имя громко звучит в мире, он переписывается с самим Роменом Ролланом, его усилиями казахский мелос становится частью европейской культурной жизни. Но вот песенное творчество Абая ему, к несчастью, не по душе, и в глазах Мухтара Ауэзова это не искупает всех его усилий на ниве просветительства — на той самой ниве, которая, казалось бы, должна этих людей сблизить. Да и вообще, кажется, от предрассудков любимой мысли, если говорить пушкинским слогом, Мухтар Ауэзов избавлялся нелегко и неохотно. Тот же Брусиловский вспоминает такую историю. Оказавшись на одном из первых представлений «Кыз-Жебек» и в целом спектакль одобрив, Ауэзов попрекнул его автора, зачем тот только свое имя в афише поставил, когда по справедливости должны быть указаны соавторы — казахские сочинители-исполнители. Разговоры в этом роде Брусиловскому приходилось слышать и ранее, удивило лишь то, что подобные суждения высказывает «столь просвещенный писатель». Молодого, тогда ему только-только тридцать исполнилось, композитора «заело», и он бурно заговорил в ответ, и смысл ретирады сводился к следующему. Уж кому-кому, а вам, дорогой Мухтар, прекрасно известно, как та или иная песня доходит до нас и сколько на этом пути у нее возникает авторов. Взять хоть «Гакку», которую вы сейчас слышали в «Кыз-Жебек». Кто автор этой песни? Ибрай? Но то, что он сочинил, судя по записи Затаевича, абсолютно не похоже на ту «Гакку», что исполняется в нашем спектакле. Когда песня не записывается и живет только в устном звучании, все зависит от памяти и вокальных возможностей исполнителя. В одном случае она звучит чудесно, в другом — поражает отсутствием вкуса. В подтверждение своей мысли Брусиловский сослался на близкий и, как ему, наверное, казалось, убийственный пример. Взять хоть вашу собственную пьесу «Енлик и Кебек», продолжал он, это ведь тоже народное творчество, однако нигде вы не пишете «по мотивам народной легенды», а просто ставите свое имя. Тут, скорее всего, Евгений Брусиловский немного погорячился. Действительно, существует масса бродячих сюжетов, например, легенда об астрологе-чернокнижнике XVI века Иоганне Фаусте. Она существует в народном предании, но также в литературной форме, и действительно никому не приходит в голову корить КристофераМарло, или Лессинга, или самого Гете за то, что они не ссылаются на оригиналы. Но в отличие от анонимного предания, будь то легенда о чернокнижнике, или о Лейли и Меджнуне, или о Енлик и Кебеке, у песни автор имеется, на что и указывает Мухтар Ауэзов. Правда, на мой непросвещенный вкус, даже имея в виду это немаловажное обстоятельство, в завязавшемся споре прав не писатель, но композитор. Любой художник — контрабандист, он берет чужое, где хочет, и присваивает его, вопрос лишь в уровне обработки. Одно дело — «Ромео и Джульетта» с ее опорой на полузабытого (уже в шекспировские времена) Луиджи да Порто, или «Пир во время чумы» — «маленькая трагедия», выросшая из эпизода вполне второстепенной поэмы Дж. Вильсона «Город чумы», наконец, «Пульченелла» Игоря Стравинского — изящная балетная стилизация по неаполитанским мотивам Джузеппе Перголезе и совсем другое — грубые и беззастенчивые подражания, несть им числа. Впрочем, в спор знатоков не вмешиваюсь, меня больше занимает усталый вздох мемуариста: «Так, полемически беседуя, я проводил Ауэзова до его дома на Артиллерийской улице. И все же, когда возвращался домой по ночной Алма-Ате, у меня не было ощущения, что я убедил Ауэзова. Вообще переубедить его в чем-либо было, мне кажется, очень трудно, если не невозможно. Он обладал трудным, тяжелым и неуступчивым характером». Точно так же, по всему судя, теми испытаниями, что выпали на долю, теми бедами, что, как сказал бы Фолкнер, не уставали с ним стрясаться, Мухтар Ауэзов обязан не только скверно складывавшимся здесь и сейчас обстоятельствам. Честно говоря, некоторое смятение испытывал я, читая небольшую книжку, даже не книжку, собственно, а несколько десятков небрежно переплетенных страниц, записанных со слов Мугамилы Ауэзовой, дочери писателя от первого брака — настолько не сходится этот рассказ со всеми моими представлениями о должном и правильном. Вот он, в очень кратком изложении. В 1917 году Мухтар Ауэзов женился на красавице Райхан, дочери Какена, дружившего с одним из сыновей Абая — Турагулом. Через три года брак распался, и при разводе, по-европейски говоря, судьи-бии вынесли приговор: сына, которому не было тогда и года (к несчастью, он умер еще в младенчестве), отдать отцу, дочь — матери. Не посмотрев, однако, на решение суда, Мухтар сел на коня, впереди себя посадил Мугамилу и ускакал в степь. Разлука растянулась почти на тридцать лет, много бед в себя вместивших, да и узнала давно уже не девочка, но почти двадцатилетняя девушка о том, что мать ее жива, только в середине 30-х годов, а затем еще десять лет ее пыталась разыскать — тайком от отца. В конце концов по счастливому стечению обстоятельств ей это удалось, но не зря, оказывается, хранила она эти поиски в секрете. Тут я передаю слово рассказчице, сохраняя в неприкосновенности ее русский — сколь по-восточному возвышенный, столь и простодушный, а местами просто неуклюжий. «Услышав о том, что я нашла свою мать и привезла жить к себе, отец, оказывается, не на шутку рассердился: «Кто рассказал ей то, что давно уже превратилось в сказку? Где нашла? Она считала свою мать умершей. Кто все это взбудоражил? Почему она принимает решение без моего ведома? Теперь я не верю Мугамиле…» Так отношения между мною и отцом на некоторое время охладели. Не стали общаться. Он глубоко обиделся и меня, невиноватую, посчитал за чужую. Это длилось долго. Затем, 19 мая 1952 года, я написала отцу письмо на 15 страницах, в котором высказала всю правду, обиду и боль. Ничего не стала таить. Письмо это сохранилось. Краткое содержание его таково: «Отец! В чем моя вина? Отчего ты вынес мне такой жестокий приговор? За что винишь меня? Ты же не был таким жестоким. Кто ожесточил тебя, чьим словам ты поверил? Подумай о моей прошедшей жизни. Кто воспитывал меня в Семипалатинске, Ташкенте, Алма-Ате? Кто был твоим самым близким человеком в дни, проведенные в тюрьме? Что испытала я тогда? Почему скрыл, что моя мать жива? Почему ты заставил страдать и ее, и меня? Наоборот, ты бы радовался, что я нашла свою мать, и сказал бы: ‘Ты всегда была сильной духом. Сама нашла свою дорогу. Стала взрослой’. У кого я должна была просить разрешения, чтобы взять к себе жить родную мать? У меня сейчас даже нет паспорта. Он остался у вас дома. Отправьте мне его. Я тоже буду жить по своему желанию. У меня есть дети. Дай мне волю». Такая вот история. Закончилась она, к счастью, миром, отец пригласил дочь с внуками к себе, и даже с Райхан после сорокалетней разлуки встретился и «говорил мягким, виноватым тоном, как бы прося прощения у матери». Ну да не о том речь. Дело, хотя и сделавшееся достоянием публики, интимное, семейное, стороннего вмешательства не допускающее, а уж суда тем более. Но ведь так трудно отделить писателя от человека, жизнь изображенную от жизни прожитой. Суровый летописец традиции, определенного образа жизни, складывавшегося веками, Мухтар Ауэзов был и его заложником — не только в литературе, о чем бегло шла речь, но и в быту. И эта мучительная, эта неизбежная раздвоенность тоже накладывает тайную мету на его путь в искусстве.Глава 2 КОРНИ
«Я родился 28 сентября 1897 года в семье кочевника-казаха Чингисской волости, Семипалатинской области, — Омархана Ауэзова. Как известно, до Великой Октябрьской социалистической революции территория и население казахских степей делились не только по административному признаку (уезды, волости), но и по родовому. Мои предки, выходцы из Средней Азии, еще в начале XIX века были причислены к племени тобыкты, из которого происходил и герой моего романа Абай Кунанбаев». Таким сообщением начинает Мухтар Ауэзов свою автобиографию, и уже в этой скучной, непритязательной анкетной справке угадывается некоторый шифр, закодированный знак будущей судьбы, которая началась на скрещении времен и развилке исторических дорог. Ведь даже стилистически, не говоря уж о содержании жизни, враждует с племенем уезд, либо волость, республика (будущая КазССР) отторгает жуз. А за границами, административными и государственными, угадываются разломы культуры, социальный непокой, конфессиональные страсти, языковое многоголосие — все то, что не отметишь даже на самой подробной карте. Вокруг аула Борили, где появился на свет Мухтар Ауэзов, расстилается на многие километры вокруг однообразный пейзаж — степь, окаймленная с трех сторон невысокими горами, складки которых напоминают створки казахской юрты. Вокруг аула Борили висит однообразный звуковой фон — свист ветра, унылый вой волков, блеяние овец, рев верблюдов, лошадиное ржание. Над аулом Борили всегда покачивается один и тот же свет — полуслепое солнце зимой, пронзительно-яркое летом. И жизнь здесь катится однообразно, кругообразно, движение без продвижения: зимовка — летовка, летовка — зимовка. В самом ритме прозы Мухтара Ауэзова уловлен этот медленный аульный быт, облик родного края — «грустной смуглой матери» — «Борили». «Тихая лунная ночь. С безоблачного светлого неба мигают тысячи далеких огней. Созвездия видны четко. Приметливый взгляд тотчас улавливает — наступил август. Самая пора теперь перекочевывать с далеких пастбищ поближе к осенним становищам». Но все вдруг меняется, и неподвижность, эпический покой переходят в голую, опасную скорость. «На вершине высокого холма показались всадники. Освещенные луной, они были отчетливо видны. Их становилось все больше и больше. Миг — и всадники, стуча соилами, черной тучей хлынули вниз. Было их не меньше сорока. А при табуне не наберешь и пятнадцати человек. Бешеным наметом, с гиканьем и воплями летели барымтачи. Испуганные лошади шарахнулись в сторону и понесли назад к аулам». Легко оправдать этот ритмический сбой сюжетно — рассказ про родовую вражду, с кровопролитием и убийством. Однако за преходящей, летучей реальностью здешнего, нынешнего сюжета встает, в чисто стилистическом облике повествования, иная, куда более грозная реальность — историческая. Там не племя против племени поднимается, — эпохи в диалог вступают, и мирным этот разговор заведомо быть не может. Кто-то, кажется, Честертон, сказал, что человеку тесно в своем времени, он жаждет дышать воздухом столетий. Сам-то он так и жил, различая, например, в очертаниях ближайшей водокачки контур кренящейся Пизанской башни. И при этом радовался необыкновенно, находя в самом этом сходстве гарантию сохранности памятника. Не надо, мол, нервничать, никуда не денется, не упадет. Вообще, надо сказать, этот писатель отличался замечательно светлым мироощущением. Уже на закате дней, пережив Первую мировую войну и совсем незадолго до начала Второй, он мог написать, допустим, так: «…я изобрел на скорую руку собственную теорию. Была она примерно такой: чтобы сильно радоваться, достаточно простого бытия. Все прекрасно в сравнении с небытием. Даже если дневной свет нам снится, это хороший сон. В нем нет неподвижности кошмара, хотя бы потому, что мы можем двигать руками и ногами… Если же это кошмар, значит и кошмары радостны». Это каким же запасом оптимизма надо обладать, чтобы переживать подобные чувства! Не всякому дано. Вернее, почти никому не дано. Умение жить разом во многих эпохах, конечно, великое счастье и редкостный дар, но одновременно — огромное испытание. Оно не миновало Мухтара Ауэзова, собственно, он был ему обречен. Ауэзов прекрасно знал, понимал, чувствовал аульный быт, это была его жизнь, со своими повадками, обычаями, предрассудками, хитростями, простодушием и коварством, радостями и бедами, говором и молчанием. Он дышал этим воздухом, он вырос со всем этим и пронес через годы. Я снова обращаюсь к воспоминаниям Евгения Брусиловского — с пониманием и сочувствием, ибо и сам, бывало, попадал в подобные, весьма неловкие, на мое европейское самоощущение, ситуации. Как-то он пришел к Ауэзову по делу. У того оказался в гостях поэт Ильяс Джансугуров. «Я вошел. Ауэзов и Джансугуров сидели, уютно устроившись в креслах, и оба сосредоточенно молчали. Как полагается в таких случаях, я внятно сказал: «Добрый день!» Ауэзов и Джансугуров повернулись, посмотрели и тоже что-то проговорили. Вероятно, это было «здрасьте». Ну что ж, я вошел в кабинет и присел. Помолчали. Мне стало неловко: пришел некстати, но уходить было уже неудобно. Выдержав солидную паузу, Джансугуров вполголоса сказал по-казахски три-четыре слова с вопросительной интонацией в конце фразы и умолк. После трехминутного размышления М. О. тоже сказал три-четыре слова на казахском языке с утвердительной интонацией». Следующий эпизод — в столовой. Те же и жена Ауэзова — русская, ленинградка. Она поддерживает с гостем светскую беседу, сам же хозяин по-прежнему в основном молчит, вместе с Джансугуровым. Наконец, тот откланивается. Ауэзов провожает его до двери и возвращается, но — «это был уже совсем другой Ауэзов — общительный человек, живой и интересный собеседник. Он очень содержательно рассказал о родовом строе дореволюционного Казахстана, и я ушел домой под большим впечатлением от этой беседы». Откуда бы такое мгновенное превращение? Откуда бы такая остраненность — «рассказал о…», словно и сам не тобыктинец, а, скажем, этнограф, ну, допустим, всеми почитаемый в Казахастане, замечательный путешественник и ученый, Григорий Николаевич Потанин, оставивший необыкновенно поучительные очерки природы и нравов казахов. А вот как раз оттуда. От того, что жил Ауэзов разом во многих временах и смешались в его крови разные потоки. Наверное, будь он просто уроженцем аула Борили, сделался бы хорошим бытописателем, кем-нибудь вроде казахского Помяловского. Но — не сделался. В автобиографии упоминаются только двое — отец Омар-хан и дед Ауэз, за ними — словно пустыня, ни имени, ни звука, ни истории. Даже Берды-Кожа, прадеда, виднейшего духовного миссионера, одного из блистательных деятелей своего времени, и того нет. Между тем казахи, да и вообще восточные люди родословной дорожат, родственное тепло ценят и на генеалогическом древе ни единой веточки не упустят. Вот они, разбегающиеся в разные стороны, — вверх, вниз, вбок — стрелки, линии, ответвления, стягивающие воедино степных вельмож, духовных и светских, — древний род Ауэзовых, восходящий, говорят, к близкому окружению самого пророка Мохаммеда. Впрочем, это, возможно, — легенда. Вообще, как не раз приходилось слышать и читать, по другому поводу, конечно, развелось сейчас немалое количество нобилей — хаджи, коже, чингизидов, тимуридов, — потомков самых сильных и самых славных. Чистое мошенничество, мол. Авантюра, преследующая сугубо эгоистические интересы. Охотно верю, ведь и в России сейчас стало как-то очень много дворян. Так то сейчас. Все переходит в собственную противоположность: раньше гордились пролетарским или крестьянским происхождением, теперь гордятся голубой кровью. Впрочем, нет, у кого действительно голубая, тот никогда не унизится до саморекламы. А вот самозванцы — дело иное. Но помимо небескорыстных игр существует реальная действительность. Не легенда, не слухи, но хроники и летописи удостоверяют родственные связи Ауэзовых с шейхом Бакшайышем-ходжой, жившим в ХIII веке на Ближнем Востоке. Увы! Это опять-таки сейчас можно изобразить генеалогическое древо — не знак доблести, не охранную грамоту, но научный документ. А в незабытые еще годы приходилось обрекать себя аскезе — таких родичей, как у Ауэзова, являть городу и миру было не принято, да и небезопасно. Более того, если верить свидетельствам близких, он был убежден, что несчастьями своими изначально обязан как раз явно не трудовому происхождению, — «род наш идет от халифов из окружения самого пророка Мохаммеда… Может быть, власти и в самом деле были напуганы тем, что в нас течет кровь священного Хазрета. Иначе зачем бы видеть во мне какого-то врага». Бакшайыш-ходжа — не просто крупный сановник, по легенде это правнук (впрочем, родственные связи, как и в кругу библейских персонажей, путаются) самого Ходжи Ахмеда Яссави, суфийского шейха и поэта-визионера, святого всех тюркских народов, который, достигнув шестидесяти трех лет — возраста пророка Мохаммеда, счел себя недостойным далее видеть свет солнца и спустился в подземелье, где и провел оставшиеся ему годы посюсторонней жизни в окружении учеников, каждодневно к нему спускавшихся. Тут же он был в 1166 году и похоронен, а через два столетия на месте его последнего упокоения по приказу могущественного Тимура начали возводить мавзолей, который впоследствии назвали среднеазиатской Айа-Софией и второй Каабой. Сколько уж столетий, презирая разрушительные ветры времени, тектонические сдвиги материи, живой и рукотворной, стекаются сюда паломники, а трехкратное посещение мавзолея Ахмеда Яссави считается равным хаджу в Мекку. Неузнаваемо изменился природный и исторический пейзаж. Нынешний Туркестан, просторный светский город, недавно отметивший свое тысячелетие, ничем не напоминает средневековое поселение, лежавшее на Великом шелковом пути. Ничем, кроме мавзолея, который, как и столетия назад, организует и городское, и вообще близлежащее пространство. Голубой купол его виден со всех сторон, за много километров до города. Он будто парит, плывет неторопливо в небе, явно превосходя свои реальные, если верить справочникам, тридцать восемь метров в высоту, приковывает к себе и не отпускает человеческий взгляд. Этот мавзолей и вбирает в себя огромность степи, и порождает ее, потому что считаные восемь гектаров монастырской земли на самом деле размыкаются во все пределы. У Ахмеда Яссави есть биография, опирающаяся на ясные и поддающиеся проверке факты. Он родился в Сайраме, невдалеке от Туркестана, и еще в детские свои годы привлек внимание шейха Баб-Арслана, который занялся его духовным воспитанием. После смерти первого своего наставника Ходжа Ахмед отравился в Бухару и, пройдя школу другого знаменитого шейха, Ходжи Юсуфа Хамаданского, получил «иршад» — право самому научать «путям познания истины», как ее понимали суфии. Вскоре после того он и выдвинулся в число самых уважаемых духовных лидеров тюркских народностей, обитающих в Центральной Азии, и получил прозвище Ата — отец. Но наряду с фактами существует, бросая и на них несколько загадочный свет, легенда. Народное воображение расцветило фигуру Ахмеда Яссави узорами совершенно фантастического свойства, и, как полагают некоторые востоковеды, его поэтические сочинения «Хикматы» стали плодом коллективного творчества современников и ближайших наследников. Нам ли вмешиваться в научные споры? Точно так же слишком самонадеянно — да и не к месту — было бы пускаться в рассуждения о суфизме, этом мистико-аскетическом направлении ислама, возникшем в XIII веке, а позже сделавшемся влиятельной и независимой теософской системой. Бесконечно упрощая, а также, ясно себе отдаю в том отчет, модернизируя, можно сказать, что заложено в ней высокое экуменическое начало. В этом вероучении нет агрессии, нет экстремы и, наоборот, есть стремление задавать вопросы, правда, такие вопросы, которые часто очень неудобны для государственной власти и официальной религии. Но разве не волей, энергией, пытливостью духа и ума таких как раз вопрошателей, независимо от того, какому Богу они молятся и молятся ли вообще, познаётся мир? Суфий стремится объединить материю и дух, мистику и эмпирею. Эту перекличку интуитивно уловили средневековые мастера — строители мавзолея Ахмеда Яссави, чьи имена любовно хранит история. Каким-то удивительным образом скользящая легкость дружит тут с мощью мраморной глыбы. Совершенно органично, например, выглядит огромный бронзовый котел посреди асханы — помещения для ритуальных трапез. По форме это перевернутый купол, прямо под которым он и стоит, и уже одна только эта зеркальность намекает на архитектурный принцип сочетаемости несочетаемого. Обращаясь к предметам вполне эзотерическим, суфии беседуют с пастухом и ремесленником. Будучи изначально продуктом элитарного сознания, эта система стала постепенно чем-то вроде народной религии. Суфии — рационалисты, но они же натуралисты. Первые суфии были монахами-аскетами (собственно, «суфи» в переводе с арабского означает «носящий шерстяные одежды», то есть власяницу), проповедовавшими полный отказ от земных благ, однако же по прошествии времени аскеза уступила место более свободному взгляду на мир, и уже Омар ибн-аль Фарид, поэт конца XII — начала XIII века, пел вдохновенный гимн вину как носителю высшей сущности бытия:«В чем природа вина», — раз спросили меня.
Что же, слушайте все: это свет без огня;
Это взгляд без очей и дыханье без уст;
Полный жизни простор, что таинственно пуст
. . . . . . . . . .
Мне сказали, что пьют только грешники. Нет!
Грешник тот, кто не пьет этот льющийся свет.
Вообще, суфизм, как известно, породил выдающуюся лирику, обозначенную, помимо ибн-аль Фарида, такими мировыми именами, как ибн-аль Араби, Абу Хамид Газали, Нуриддин Абдуррахман Джами, Джалаладдин Руми, тот же Яссави. В этом есть высокая справедливость и даже неизбежность, наверное, — истинная поэзия и рождается из стремления к универсальной цельности, цельность же растет из терпимости и многообразия. «Лучший из вас не тот, который ради небесного пренебрегает земным, и не тот, который поступает наоборот, лучший из вас тот, который берет от обоих», — недаром это мудрое изречение приписывают самому пророку Мохаммеду (к слову, иные знатоки этимологию суфизма возводят не к арабскому «суфу» — шерсти, но к греческой «софии» — мудрости). Упорно пытаясь стянуть нити в единый узел, не устраняя противоречий, суфии-учители фатально упираются в проблему соотношения верха и низа, земного человека и Провидения, и решают ее примерно так: личность интимно причастна к Космосу, она представляет собою набросок Универсума, атрибуты совершенства рассеяны во Вселенной, и только душа человеческая собирает их воедино. «Аллах создал человека благородным конспектом, в котором объединились идеи Большого мира. Аллах создал человека копией, соединяющей в себе то, что есть в Большом мире» — так ибн-аль Араби изъясняется в философском трактате, а изящная газель полемически ведет эту мысль дальше, придавая ей бесспорность художественной красоты:(Перевод З. Миркиной)
Так, камни лобзая, пророк предстоял перед Каабой,
Как перед подобием чьим-то, неверным и слабым.
Что значит, сказал он, священная Кааба и Мекка
Пред истинным местом и высшей ценой человека.
Есть, наверное, какой-то высокий умысел в том, что родился Ходжа Ахмед Яссави именно в Туркестане и там же остался навсегда. Это место, где городская цивилизация переходит в Великую степь, оседлость в кочевье, именно не граница, межа, разделительная полоса, но место дружественной встречи. Здесь зачинается и устремляется на север и северо-восток, через пустоту степи и горные кряжи, кочевой, номадический суфизм, идеи коего воплотились в «Хик-матах» Ходжи Ахмада, этом отдаленном прообразе абаевых назиданий — «Гаклий». Их легко и свободно восприняли агузы-протоказахи, ведь их мировоззрение, выросшее из образа жизни, изначально имело необыкновенно предметный, чувственный характер. Пространство измерялось длиною кочевки, время — количеством дней или недель, потребных для одного перехода, юрта — образ опрокинутого на землю небесного свода и т. д. Так происходит одухотворение быта, так миг заполняется вечностью. Ходжа Ахмад Яссави замечательно владел народной поэтической формой с ее изощренной системой стихосложения, когда цельность произведения, помимо первых трех рифмованных строк внутри строфы (а-а-а), укрепляется перекличкой строк четвертых (b-b-b), и это создает у слушателя-читателя полное ощущение непосредственного общения с поэтом-проповедником.(Перевод З. Миркиной)
Прежней щедрости в народе нашем нет…
Правды шахов и визиров стерся след…
Отвергает бог дервишеский обет…
Для народа — время страшных бед, о люди!
Тот, кто был ученым мужем, знатоком,
Стал насильником, льстецом иль дураком,
Для дервиша правдолюбец стал врагом,
Посмотрите: этот гибнет свет, о люди!
Разве долго до скончанья света? Нет!
Раб Ахмад солгал ли это? Нет!
Сам ли пользы от совета ждет? О нет!
Уходя, народу даст совет, о люди!
Почти девять столетий спустя писатель и ученый Мухтар Ауэзов, ощущающий под ногами мощные пласты культуры, напишет: «Всякая религиозная пропаганда в виде голых догм степью совершенно не воспринималась, а все преподанное в поэтизированных формах, с каким-либо разумным стержнем, интригующей сюжетной динамикой воспринималось всегда открыто и легко, поэтому старательные опекуны степи из татарских мулл и туркестанских ишанов весьма разумно и умело использовали особенности психики степного населения, вдохновляя и щедро снабжая и материалами, и денежными средствами казахских поэтов-книжников, посвятивших себя составлению или переложению на казахский язык религиозно-героических былин». Правда, естественный демократизм народной поэзии, при всей своей привлекательности и плодоносности, может в то же время стеснять творческую фантазию художника. «Вращаясь постоянно в кругу отдельных канонических, застывших форм, — продолжает автор, — народная поэзия создает трудно преодолеваемый литературный шаблон, который часто препятствует вторжению свежей струи индивидуальных попыток, отклонений, отталкиваний от этого шаблона. Общенародность, общепризнанное господство только одних форм, при отсутствии более гибкого художественного чутья у массы любителей поэтического творчества, может служить серьезным тормозом к проникновению новых веяний, служащих необходимым толчком к дальнейшему развитию и обогащению формами и жанрами всей народной поэзии». Ученый наблюдает, взвешивает, судит. Поэт, стягивая противоположности и, если снова вспомнить Октавио Паса, говоря то же самое, но не так, творит из них гармонически-цельный образ мира. Трудность же, огромная трудность состоит в том, чтобы, смиренно отрекаясь от собственного «я», гордо ощущать его незаменимость. «Пусть кто-то что-то написал, неважен автор, суть важна». Это слова Абая.(Перевод А. Адалис)
К стихам стремятся смертные равно.
Но лишь избранника венчают славой,
Того, чьей мысли золотой дано
Блистать стиха серебряной оправой.
И это тоже слова Абая, а избранник — он сам, Поэт, не желающий отягощать речь мусором отживших речений.(Перевод В. Звягинцевой)
Мировоззрение номада не исторично, он лучше помнит заверенную преданием старину, нежели день вчерашний, он больше верит мифу и эпосу, нежели документу с печатью. Уже по одному этому художник, хранящий в своей генетической памяти мудрость и предрассудки поколений, художник, чьи корни уходят на неразличимую глубину времен, становится чем-то вроде миссионера, хотя самому ему этого лучше не сознавать, поэтический дар мельчает, живое слово рискует обернуться скучной моралью. В Борили сомкнулись день нынешний и давняя история, и именно Мухтару Ауэзову следом за Абаем было предназначено их соединить. В семейных романах и повестях XX века, вроде «Будденброков» Томаса Манна или горьковского «Дела Артамоновых», отчасти «Саги о Форсайтах» Голсуорси, описывается постепенное измельчание рода — кровь, некогда молодая и сильная, из поколения в поколение разжижается и сходит на нет. Но жизнь, бывает, спорит с литературой. При всех последующих превратностях судьбы Мухтару Ауэзову повезло — не прилагая к тому решительно никаких усилий, он унаследовал ценности, копившиеся веками. Повезло ему, конечно, и в том смысле, что появился он на свет по соседству с будущим главным героем всей своей жизни и, более того, стал близким его свойственником. Нурганым, одна из жен старого Кунанбая, отца Абая, была сестрой Ауэза, тоже личности незаурядной, в семье которого с самых ранних лет рос Мухтар. Да и родился он, собственно, под сенью Абая — тот почтил своим присутствием семейное торжество, устроенное Ауэзом по случаю появления на свет внука Мухтара. Впоследствии тот дружил с сыном Абая Турагулом и, более того, женился на Камиле, внучке великого поэта, дочери другого его сына, Магауи. А рядом жил Шакарим, тоже связанный с Абаем и, следовательно, Ауэзовым родственно, но прежде всего духовно, и есть высокая справедливость в том, что в Жидебае, на родине Абая, возвышается, образуя единый комплекс, мавзолей о двух башнях. Одна в честь Абая, другая — Шакарима. Попадаешь туда через подземный переход, выводящий к амфитеатру, лестница от которого вздымается уже прямо как бы к небу. Архитектура мемориала ясно отражает традиционные космогонические представления казахов. Как отразились они и в философской лирике, и религиозных трактатах Шакарима, человека, судя по биографиям, чистой души, несомненного интеллектуального мужества и душевной цельности. Он презирал времена, поставившие сиюминутную целесообразность выше морали, он истинно сострадал людям и, при всей своей надмирности отшельника-аскета, в начале 30-х годов, когда в Казахстане наступил глад и мор, прямо сказал власти, что он о ней думает. Ну власть с ним и посчиталась, замучив семидесятилетнего старика. Что бы ни случалось впоследствии говорить, Мухтар Ауэзов пронес через жизнь урок и этого подвижничества. Так смыкаются пути, так с первых шагов смутно проступают узоры судьбы. Но, для того чтобы она сложилась, нужно было пройти иные университеты. Удача сразу же явила противоположную свою сторону. Не в том дело, что по прошествии недолгого времени родословие придется утаивать, и вообще едва ли ни жизни будет оно стоить. Это абсурд и кровавый кошмар, а еще раньше, даже по молодости лет того не осознавая, Мухтар Ауэзов столкнулся с закономерностью — драматической и страшной. Благодарный и верный наследник традиции, он, и тут уж сказалось само время появления на свет, стал ее реформатором, а обновление — это всегда и неизбежно суровая критика, тем более мучительная, что судишь свое. Ко всему прочему, еще сложилось так, что уже в детские годы Ауэзов начал глядеть на себя как бы со стороны, знание, уходящее в колодец времени по вертикали, обогащалось горизонталью, на него наслаивались иные пласты, и близлежащие, и отдаленные. Дед Ауэз учил внука Мухтара арабской грамоте с пятилетнего возраста; по прошествии двух-трех лет он начал читать с ним стихи своего друга Абая, только что впервые отлившиеся в печатную форму. Это был первый, казахский, круг знания и культуры, тогда мальчик, лишь прикасаясь к письменности, воспринимал стихи земляка как чудесно закрепленные в слове, в самой его акустике окружающие цвета, запахи, пейзажи — родную природу, а также, смутно и интуитивно, исторический дух этих краев, предание, легенду, обряды. Все то, что в иной, неуклюжей, неотшлифованной форме слышал в пересказе старших и что было неразличимо растворено в самом аульном воздухе. Но уже в 1907 году, вслед за старшим братом Ахметом, Мухтар перебирается в близлежащий Семипалатинск. Проучившись год в медресе, он поступает, за счет казны, на земскую стипендию Чингисской волости, в пятиклассное русское училище. Это был двойной психологический шок. Во-первых, десятилетний мальчик попадает в город, где все, абсолютно все отличается от того, к чему он успел привыкнуть. Степь — малолюдный простор. Город — пятачок, на котором толпится куча народа, к тому времени в Семипалатинске жило более тридцати тысяч человек, и количество жителей стремительно возрастало, что и неудивительно, ибо к рубежу веков он сделался крупным торговым центром, через который железной дорогой, а больше по-прежнему караванами телег товары шли из России в Китай, Монголию, Центральную Азию и обратно. Степь — юрта, город — дом, и это конечно же не просто разная архитектура жилища, это несходный стиль жизни. И ритм совсем другой. В степи он определяется откочевками, которыми перемежается длительное пребывание на одном и том же месте. То есть четкий кругооборот движения и неподвижности. В городе же — суета, движения много, но лишено оно ясной меры, а покоя, остановки так и вовсе нет, даже молчание большой реки — Иртыша — то и дело нарушается скрипом пароходных колес и пронзительными гудками. Г. Н. Потанин, бывавший в Семипалатинске в 80-е годы XIX века, сравнивал его с Одессой «на нашей среднеазиатской границе». Действительно, ярмарка, где торгуют бухарскими шалями, китайскими товарами, скотом, могла немного напоминать одесский базар, только в отличие от черноморской лишена эта «Одесса» роскошной зелени и безудержного веселья, суета здесь скорее чиновная. Не зря другой путешественник, американец Джордж Кеннан, находил Семипалатинск местечком скучным и непривлекательным. И, наконец, вавилонское смешение языков — таким оно, во всяком случае, должно было показаться мальчику, выросшему в однородной языковой среде. В городе же помимо родного говорили на китайском, узбекском, калмыцком, татарском, но главным образом, конечно, на русском. Статистика, которая знает все, неопровержимо свидетельствует, что к началу прошлого века русских в Семипалатинске стало почти вдвое больше, чем казахов. И это был второй психологический шок — то ли свой дом — не вполне свой, то ли под своим надо понимать не что иное, чем язык, быт, ритуалы и так далее. Впоследствии, на протяжении всего столетия, страна и народ будут постоянно ударяться об эти вопросы, а что до времени они чаще всего звучали подпольно, неслышно, так с тем большим напором вырвались наружу в 91-м. Что представлял собой Семипалатинск в 1908 году — уже не в восприятии изумленного и долго в том состоянии пребывавшего ребенка, но во всей неумолимости фактов и цифр? Сначала, впрочем, обернемся назад. В конце XVI века империя, устремляясь на восток, дошла до истоков Иртыша и принялась энергично осваивать новые края. Амбиции военно-политические, державные перемешивались с интересами чисто экономическими, то одно выходило на передний план, то другое, и в любом случае, как водится, туземное население власть занимало только в той степени, в какой оно могло стать инструментом либо препятствием к достижению цели. Поначалу сложилась такая примерно ситуация. Русские впервые появились на Иртыше, потому что в районе Ямышевских озер (теперь окрестности Павлодара) обнаружились залежи соли. В 1654 году был обнародован наказ: «Взять на расход разным людям 70 пудов соли, к этому прибавку послать из нового рода на Таре на озере на Ямыш и велити соли привезти на стругах». Джунгарам, хозяйничавшим в этой части степи, появление чужеземцев, естественно, не понравилось. Начались военные столкновения, в которых самое энергичное участие приняли сыновья и внуки прежнего сибирского хана Кучума. Кочевники же казахи, называвшиеся тогда киргизами, оказались между двух огней. К тому же они постоянно отвлекались на внутрисемейные распри, враждуя то друг с другом, то с башкирами. Столкнувшись с сопротивлением, власть озаботилась строительством военных острогов и крепостей. Так, в 1718 году и возникла на низком берегу Иртыша, в пятнадцати верстах от нынешнего города, Семипалатинская крепость. Построил ее, следуя приказанию сибирского генерал-губернатора князя Гагарина, казачий атаман Василий Чередов. Постепенно крепость превратилась в одно из самых мощных и надежных русских военных укреплений в Сибири. В ту пору джунгары, упоенные завоеваниями на территориях Старшего жуза, двинулись дальше, в сторону Иртыша, что и побудило казахских ханов просить правительство о союзе в борьбе с общим противником. Наплевать было, конечно, великому Петру на судьбу каких-то азиатов-кочевников, но в попечении об интересах империи он велел князю Гагарину самым серьезным образом рассмотреть предложения орды и всячески споспешествовать ей «в борьбе против джунгарских владельцев». Переговоры, впрочем, ни к чему не привели, более того, очередная вспышка междоусобицы позволила джунгарам добиться новых успехов: захватив Семиречье, они окончательно добили казахов Старшего жуза. Это, впрочем, своя история, а мы возвращаемся в Семипалатинск. С ходом времени крепость, сохраняя свое военное первородство, превращается одновременно в административный и торговый центр. Особенно сильно сказался этот сдвиг с возникновением так называемой Татарской слободы, где селился торговый люд и устраивались ярмарки. На месте форпоста возник город, с улицами, домами, государственными учреждениями и всем, что положено иметь уездному центру, — а в 1782 году Семипалатинск этого положения и достиг. Еще семьдесят лет спустя Правительствующий сенат издал постановление, предписывающее «из частей, находящихся на левом фланге киргизской (то есть, естественно, казахской. — Н. А.) степи… и земель, занимаемых ныне киргизами, кочующими на внутренней стороне Сибирской линии по правую сторону Иртыша», образовать новую область с центром в Семипалатинске. Повышение административного статуса, понятно, повлекло за собой перестройку городского хозяйства и перемены в облике городская дума, вскоре появятся суд, казначейство, затем железнодорожный вокзал, по тротуарам деловито зашагает новый бюрократический люд, на базаре будет еще более шумно и оживленно. Иное дело, быт провинциального города, он вроде бы не соответствовал казенному рангу, да и вообще производил Семипалатинск впечатление глубокой провинции с ее тоскою и всеобщим убожеством. На это, правда, можно возразить первыми же строками «Записок из Мертвого дома». «В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной, много двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквями — одной в городе, другой на кладбище, — города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло… Климат превосходный; есть много замечательно богатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев. Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается много. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться. В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я…» Комментаторы в один голос утверждают, что, при всех расхождениях с действительностью (не 1–2 тысячи жителей, а гораздо больше, не две церкви, а одна, и еще мечети есть, и так далее), «городок» этот — Семипалатинск, и наверняка они правы. Как известно, освободившись с каторги в 1854 году, Достоевский именно сюда был определен рядовым Сибирского Седьмого линейного батальона и уволен в отставку в чине прапорщика лишь пять лет спустя, без права проживания в столицах империи. И здесь же были начаты и закончены «Записки из Мертвого дома», о замысле которых он сначала упоминает в письме к Аполлону Майкову от 18 января 1856 года, потом читает уже написанные главы П. П. Семенову-Тян-Шанскому (в Барнауле, где они встретились год спустя) и, наконец, совсем незадолго до отъезда сообщает брату Михаилу: «Эти «Записки из Мертвого дома» приняли теперь, в голове моей, план полный и определенный. Это будет книжка листов в 6 или 7 печатных. Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь. Интерес будет капитальнейший». Вот тут как раз самое время напомнить о композиции книги и о том душевном состоянии, в котором пребывал, подступаясь к ней, Достоевский. Композиция — несколько вступительных страниц от автора, и далее — текст оказавшейся у него рукописи покойного Александра Петровича Горянчикова, «поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем». И сразу же возникает острый контраст: вполне довольный собой и, главное, теплый и веселый городок К. — и оцепеневшая, заживо похороненная жизнь в Мертвом доме, общим описанием которого и начинается рукопись. «Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу расхаживают часовые…» Здесь все не так, как на воле. Там — полет, здесь — забор, там разомкнутая перспектива улицы, здесь — всегда замкнутые ворота, там — небо, здесь — только краешек. Таков, стало быть, литературный прием. Но он подкреплен еще и иной реальностью — душевной. Впервые с того самого момента, как 23 апреля 1849 года очутился он в одиночке Алексеевского равелина, Достоевский глотнул вольного воздуха. Что же удивительного в том, что невзрачный и пыльный городок чуть ли не садом ему показался, а главное — никаких стен, свободная даль расстилается во все стороны. Какой-то месяц назад, в феврале 1854 года, он писал брату: «Омск гадкий городишка. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран. Природы я не видал. Городишка грязный, военный и развратный в высшей степени». Да ничего подобного: и расположен Омск очень красиво, на слиянии Иртыша и речки Оми, и зноя угнетающего нет, а зелени, наоборот, немало, и жизнь течет небезынтересно, но только ничего этого каторжанин действительно не видит, и физически и, главное, внутренним взором: «…кандалы и полное стеснение духа, и вот образ моего житья-бытья». Но уже 27 марта, в первом же письме из Семипалатинска, направленном по тому же адресу в Петербург, говорится так: «Покамест я занимаюсь службой, хожу на ученье и припоминаю старое. Здоровье мое довольно хорошо, и в эти два месяца много поправилось; вот что значит выйти из тесноты, духоты и тяжкой неволи. Климат здесь довольно здоров. Здесь уже начало киргизской степи. Город довольно большой и людный, азиатов множество. Степь открыта. Лето длинное и горячее, зима короче, чем в Тобольске и Омске, но суровая. Растительности решительно никакой, ни деревца — чистая степь. В нескольких верстах от города бор, на многие десятки, а может быть, и сотни верст. Здесь все ель, сосна да ветла, других деревьев нету. Дичи тьма. Порядочно торгуют, но европейские предметы так дороги, что приступу нет. Когда-нибудь я напишу тебе о Семипалатинске подробнее. Это стоит того». Так и не написал, и остались только строки из вступления к «Мертвому дому», в которых главное — воздух и образ свободы: дичь сама натыкается на охотника. В Омске природы словно бы нет, и это дурно; в Семипалатинске ее тоже нет, и это хорошо, потому что голая степь лишь укрепляет ощущение наконец-то пришедшей воли. Но совсем иным должен был показаться он человеку, приехавшему сюда не из острога, а… ну, допустим, прямиком с Невского проспекта. Так оно, впрочем, и было в нашем случае. Где-то на излете первого года военной службы рядового Достоевского пригласили к здешнему стряпчему по уголовным и гражданским делам, по-нынешнему к областному прокурору. Естественно, это его сильно насторожило, однако все не только обошлось, но и сложилось наилучшим образом. Стряпчим оказался молодой еще, на двенадцать лет моложе гостя, но давний его, еще со времен «Бедных людей» и «Неточки Незвановой», почитатель, а также знакомый брата Михаила, барон из рода остзейских немцев Александр Егорович Врангель. Окончил он Царскосельский лицей, затем после нескольких лет службы в Министерстве юстиции попросил, из любви к археологии, естественнымнаукам и путешествиям, о назначении в Сибирь. Просьба была удовлетворена, и Врангеля определили на службу в Семипалатинск. Здесь он, используя служебное положение, немало помог Достоевскому, способствовал, в частности, тому, чтобы ему разрешили переехать из казармы в частный дом, а также сделался доверенным лицом в сообщениях с Петербургом. Посылая через него брату очередное письмо, Достоевский так изображает подателя: «Это человек очень молодой, очень кроткий, хотя с сильно развитым point d’honneur, до невероятности добрый, немножко гордый (но это снаружи, я это люблю), немножко с юношескими недостатками, образован, но не блистательно и неглубоко, любит учиться, характер очень слабый, женски впечатлительный, немного ипохондрический и довольно мнительный; что другого злит и бесит, то его огорчает — признак превосходного сердца. «Tres comme il faut». По прошествии лет А. Врангель напишет книгу воспоминаний о встречах с Достоевским в Семипалатинске, где, в частности, оставит такое описание места, сблизившего его с любимым писателем. Ощущение — будто жили они с ним совсем в разных краях. «Семипалатинск лежит на правом высоком берегу Иртыша, широкой рыбной реки, тогда еще не видевшей не только пароходов, но и паромов-то в нем не бывало… В городе была одна православная церковь, единственное каменное здание, семь мечетей, большой меновой двор, казармы, госпиталь и присутственные места. Аптека — даже и та казенная. Магазинов не было, кроме галантерейного, где можно было найти все — от простого гвоздя до парижских духов; о книжном магазине и говорить нечего — некому было читать». Словом, безнадежная глушь, а ко всему прочему — полно песка, дышать невозможно, летом жара в тени 30 градусов, зимой же — обжигающе-холодный ветер. Через двадцать пять лет, когда оказался в этих краях Абай, и через полвека, когда школяром здесь стал Мухтар Ауэзов, Семипалатинск мало изменился, разве что вырос. В состав города вошли окружающие его слободки, пароходы на Иртыше появились, и на улицах сделалось светлее, главное же, власти позаботились о том, чтобы было кому и что читать — школ стало больше, гимназии возникли, а в 1883 году открылись областной музей и общественная библиотека, немало способствовавшая, по свидетельству современников, пробуждению города от умственной спячки. В собрании ее были книги на разных языках, прежде всего на русском, и разного рода, прежде всего художественная, литература, однако же не только. Кеннан, скажем, был приятно удивлен, обнаружив на полках труды Бокля, Милля и особенно интеллектуальный бестселлер конца века — «Историю умственного развития Европы» Джона Уильяма Дрейпера. Надо признать, впрочем, что культуру и образование бюджет, современным языком выражаясь, финансировал по остаточному принципу. Благотворную роль в деле просвещения играли главным образом политические ссыльные, то есть противники власти, меценаты, общественные организации вроде «Общества попечения о начальном образовании в Семипалатинске», и местное отделение Императорского Русского географического общества. Особенно скверно обстояли дела с образованием детей кочевников-казахов. Для них в городе были открыты специальные интернаты, что, честно говоря, уже само по себе настораживает — гнилостным духом гетто веет. Но, судя по сообщениям вполне добропорядочных газет, ни жить, ни заниматься там не было решительно никакой возможности — «из Семипалатинска пишут о крайне дурном состоянии интерната, во главе которого стоит невежественное в деле воспитания лицо. Душная атмосфера комнат, плохое питание, дурная одежда, недостаток движения и воздуха — спутники интернатской жизни». Тут завязывается тугой узел, тут образуется источник будущих бед. Говорить об этом сложно, хотя бы потому, что, как заметил один очень просвещенный человек, стоит только прикоснуться к национальному вопросу, как непременно какую-нибудь глупость ляпнешь. Сложно, но уйти некуда, прежде всего потому, что для героя нашего этот вопрос очень скоро окажется не «вопросом», а проклятием всей судьбы. Ну а помимо того, никак не успокоятся наши государственники — «патриоты», с их воинственной ностальгией по былому имперскому величию России. Семипалатинск развивался как город космополитический. Поначалу здесь в основном оседали русские военные и «поселенцы», то есть ссыльные и татары, причем те и другие в своих слободках, но постепенно промежутки застраивались и границы стирались. Потом на постоянное поселение пришли казахи, и китайцы, и калмыки, и узбеки, словом, разноплеменный люд. Взаимоотношения колонистов и коренного населения складывались неплохо, по-видимому, на основе общего интереса. Более того, в 1760 году султан Среднего жуза Абулфаиз отправил в Петербург послов с просьбой принять его в русское подданство и дать разрешение вести торговлю в Семипалатинской крепости, каковое и было получено. Вскоре после этого сюда потянулись многочисленные кочевки Абулфаиза, а по прошествии недолгого времени в долинах рек Кылшакти и Шаркураган, расположились аулы Аблая-хана. Как водится, местная бюрократия ставила палки в колеса — первым казахским племенам, появившимся близ Иртыша, не только реку переходить воспрещалось, но и приближаться к ней больше чем на десять верст. Опять-таки нечто вроде черты оседлости. Однако это препятствовало нормальной торговле и играло на руку джунгарам, чьи позиции в степи правительство всячески пыталось ослабить. В результате появилось распоряжение царицы Екатерины, адресованное сибирскому генерал-губернатору: «Видев из рапортов, присланных от Вас генерал-прокурору князю Вяземскому, что некоторые из султанов и старшин киргиз-кайсацкой орды, при тогдашнем наблюдении ими доброго поведения, исполнении безоговорочно приказаний линейных начальников и ненарушенном сохранении верности и усердия к нам, изъявляют желание к переселению из дальних степей во внутреннюю российскую сторону, и по сему случаю предписываем Вам прошения объявленных киргизских старшин удовлетворять, наблюдая только, чтобы оные переведенцы поселены были в весьма близком один от другого расстоянии». Со своей стороны Аблай-хан поступил весьма дальновидно и мудро, согласившись с сюзеренитетом Циньского богдыхана при сохранении российского подданства. И волки сыты, и овцы целы: Аблай-хан добился того, что и Екатерина Великая, и Циньский двор признали его полновластным главою Среднего жуза. На то она и политика — искусство возможного, живи и жить давай другим. Так оно и продолжалось на протяжении почти всего XIX столетия, имперская власть сотрудничала с властью местной, мурзы, баи, бии кое-как договаривались с русским чиновничеством всякого разряда и охраняли друг друга: русские воинские команды сопровождали казахские караваны, казахи обеспечивали беспрепятственный проход через степные кочевья русских караванов. Иное дело, что, допуская туземцев к участию в рыночных делах, проливать на них свет знания власть не торопилась. Да, открывались новые школы и уездные училища, но в целях вполне близлежащих. Как бесхитростно гласит один документ 30-х годов позапрошлого века, «дети жителей, не получая достаточного образования, не могут обращаться даже к простым работам». Надо, следовательно, чтобы такая возможность была. Просветительские же усилия политических ссыльных, например Е. П. Михаэлиса, сыгравшего значительную роль в духовном становлении Абая, А. А. Леонтьева, Н. Я. Коншина, Северина Гросса и других польских активистов, оказавшихся в Сибири после поражения восстания 1863 года, значение, конечно, имели, и немалое, однако же по понятным причинам размаха приобрести не могли. Впрочем, даже и такая деятельность сильно настораживала власти. Скажем, в какой-то момент Абаю, чье имя уже громко звучало в степи, стали чинить прямые препятствия в общении с этими юными радикалами, которые могли через него оказать нежелательное воздействие на местные настроения и нравы. «Семипалатинский военный губернатор, — вспоминает дочь Михаэлиса М. Хотимская, — запретил им встречаться с Абаем, опасным и вредным для царизма человеком, над которым был уже установлен тайный политический надзор. Отец рассказал о том, как ссыльных — друзей Абая — после обыска у него в ауле выслали из Семипалатинска в отдаленные уезды и области». Коротко говоря, если в смысле коммерции Семипалатинск превратился в оживленный перевалочный пункт на пути из России в Среднюю Азию, Китай, Индию, то в смысле просвещения оставался полным захолустьем, а ведь что, казалось бы, мешало этому краю — география-то по-прежнему способствует — сделаться посредником на общемировом пространстве культуры. Мешали колониальные интересы короны. Более того, Россия Николая Второго и Победоносцева оказалась куда более близорука, нежели Россия их дедов и прадедов. Вместо того чтобы хоть как-то смягчить психологические тяготы перехода от кочевой жизни к оседлой (в своих собственных, эгоистических интересах смягчить), империя, напротив, принялась натягивать вожжи, что касалось, естественно, не одной лишь точки на карте, но всех окраин империи. В 1760 году Екатерина Великая приглашает казахов на Иртыш, полтора столетия спустя правительство принимает «Инструкцию о порядке определения государственного фонда в областях Акмолинской, Семипалатинской, Тургайской и Уральской», по которой имеющиеся на их землях «постройки киргизов не служат препятствием для изъятия». Государство узаконивает непрекращающийся грабеж. Как уверяет статистика, за двадцать пять лет (1893–1917) у местного населения было отнято 56 миллионов десятин земли. Тогда же примерно резко сдвинулись этнические соотношения: в тех же четырех областях славян, русских и украинцев, стало жить в пять раз больше, чем раньше, количество же казахов увеличилось всего на 15 процентов. Это не стихия, это политика, причем коммерческие ее последствия могли быть и весьма благоприятными. Та же статистика свидетельствует о том, что хлеба стало больше. Но какой ценой? Удар по генетической памяти нации был нанесен сокрушительный, пожалуй, даже сильнее, чем в героические годы освоения целинных и залежных земель. Цифры — скучная материя, но они убедительнее и честнее державной риторики. Право, ничего кроме брезгливости не вызывают рассуждения политиков и, увы, не только политиков о «подбрюшье России» и т. д. Все повторяется. Иные московские издания на рубеже XX–XXI веков тоскуют по тем же самым «министерствам окраин» (чистый Оруэлл, право), какие призывала учредить 120 лет назад газета «Новое время». «Нам кажется, — говорилось там, — что для политического заведования нашими окраинами должен быть устроен новый, совершенно особый орган в виде министерства окраин и при нем совет из министров и некоторых специально знакомых с окраинами России людей: генерал-губернаторов, посланников и т. д.». Государственный суверенитет, правда, есть, но ничего, уж если в Индийском океане собираемся омыть сапоги, то Аральское море, пусть иссыхающее, намного ближе. Действие рождает противодействие. В 1909 году появилась поэма «Пробудись, казах!». Автору ее, Миржакыпу Дулатову, вскоре предстояло приобрести немалую известность в степи. Он напишет первый на казахском языке роман («Несчастная Жамал»), выпустит несколько сборников стихов и не один десяток научных статей, но главным образом прославится как общественник, один из основателей политической партии «Алаш». Ранняя жертва репрессий, Дулатов погибнет в ссылке в 1935 году, и это будет конец крестного пути, начавшегося арестом и годичным заключением в крепости по приговору Семипалатинского окружного суда. Власть взволновалась не на шутку. «Написанная стихами, хорошим языком, брошюра «Пробудись, казах!» даже в переводе производит известное впечатление и по содержанию своему направлена к возбуждению недовольства… и заключает в себе грубое издевательство над священной особой государя императора, являясь в то же время проводником идеи панисламизма» — так пишет ротмистр Леваневский, помощник начальника Омского жандармского управления, прокурору Семипалатинска, требуя от того ордера на обыск квартиры и арест Миржакыпа Дулатова. Брошюра, памфлет — в определении жанра полицейский офицер, пожалуй, не ошибся, а что в поэтическую форму он облечен, так это дань традиции, казах-кочевник, привыкший к общению с жирши — сказителем, акыном, с куда большим доверием отнесется к стиху, чем к лозунгу. Сам же автор действительно преследовал цели скорее педагогически-просветительские, нежели чисто художественные. Только не «священная особа» его прежде всего интересовала, и уж вовсе не выступал он проповедником ислама: поэт-общественник взывал к чувству попираемого национального достоинства народа. В каком-то смысле 7 июля 1911 года— веха в истории казахской культуры: впервые поэта посадили за стихи. К несчастью, пример окажется заразителен, эстафета продолжится, только размах будет совсем иной, государственный размах… Ко времени появления первого, а особенно второго (1911 год) издания поэмы-памфлета Миржакыпа Дулатова, Мухтар Ауэзов уже вполне обжился в Семипалатинске. До середины дошел курс обучения в училище, впереди была учительская семинария. По воспоминаниям наставников, учился молодой человек отменно, неизменно выказывая и дарования незаурядные, и безупречное прилежание. «Замечательные способности, — вспоминает преподаватель училища Игнат Яковлевич Малахов, — умение правильно излагать мысли, исключительная память выделяли его из среды товарищей. Я не помню ни единого случая, чтобы хоть кто-нибудь из учителей посетовал, что Мухтар по его предмету отвечал слабо, к ответу он был готов всегда, а сочинения сплошь и рядом ставились в пример, вслух читались в классе». С таким же энтузиазмом пишет о своем ученике Василий Иванович Попов, преподаватель русского уже в семинарии. Всего четверо казахов учились в ней на разных курсах, и «особенно выделялся среди них Мухтар Ауэзов (а между прочим, остальные трое тоже украсят собою впоследствии интеллектуальный пейзаж Казахстана, — знакомые уже нам археолог — академик Алкей Маргулан, геолог — первый президент национальной Академии наук Каныш Сатпаев, а также драматург и публицист Жумахан Аймауытов, в соавторстве с которым Ауэзов в непродолжительном времени напишет едва ли ни первую свою статью об Абае. — Н. А.)… Отлично владея русским языком, он поражал нас и своей эрудицией в области его. В те времена с особенной страстностью дискутировался в среде русской передовой интеллигенции вопрос об упрощении русской орфографии. Мне как преподавателю русского языка пришлось по просьбе учащихся провести большую работу в этой области. Особенно ненавистны учащимся были «ять» и «фита». Что поразительно, так это то, что к этому проявили значительно больший интерес, чем учащиеся старших классов, первоклассники, особенно наиболее активная среди них группа хороших «забияк», среди которых был и Мухтар Ауэзов со своими дельными выступлениями и исследованиями». Помимо академических успехов выделялся юноша благородной внешностью, изысканными манерами, стройной фигурой и какой-то, по словам того же В. Попова, аристократической величавостью. А еще — спортсмен был незаурядный, и если бы с ранних лет не потянуло его к литературному творчеству, то, вполне возможно, стал бы футболистом. Во всяком случае, он играл за первую в городе футбольную команду «Ярыш», играл, говорят, сильно и, даже будучи защитником, голы забивал. Кое-что сходится. Действительно, с тех давних, выцветших, каким-то чудом сохранившихся фотографий строго глядит большеглазый, с пышной шевелюрой (увы, вскоре от нее мало что останется), точной лепкой черепа и необыкновенно изящными чертами лица юноша. Да, порода чувствуется, вполне можно поверить, что голубая кровь по жилам течет, поколения потрудились на выработку такого человеческого материала. И спортивные доблести подтверждаются документально. Но вот незаурядные успехи за школьной партой порождают некоторые сомнения. Упаси Бог, я никого и ни в чем не подозреваю, но и то надо иметь в виду, что вспоминаются события примерно полувековой давности, а главное, на мемуары неизбежно отбрасывает свет позднейшая слава героя. Но аттестаты выписывались, когда звездный блеск никого еще не слепил, и вот они-то как раз и свидетельствуют, что первые свои университеты Мухтар Ауэзов одолевал не так уж блестяще. Из отчета классного наставника 1-го класса Семипалатинской учительской семинарии за 1912/13 учебный год явствует, что он стал в своем выпуске первым, однако по русскому у Мухтара была твердая «тройка», да и по прилежанию — скромная «четверка»; блистал же он лишь в области несколько загадочных «дополнительных предметов» (физкультура, что ли?). Кажется, благодаря им он и вышел в победители. Впрочем, какое все это имеет значение, отличник, не отличник, хотя, откровенно говоря, есть в этих неуспехах или, скажем, не до конца успехах что-то симпатичное, по крайней мере живое, в противовес скуке красного, или какие они тогда были, диплома. Но задевает, естественно, иное. В этой несчастной отметке из школьного аттестата, о чем и говорить-то смешно, видится некое смутное, почти неуловимое отражение драмы сознания совсем еще молодого человека, готового погрузиться в мир иной культуры и иной истории. Его и тянет к ней, недаром, при всем почтении к деду Ауэзу и отцу Омархану, десятилетний подросток превозмог сопротивление старших и уехал учиться в Семипалатинск. Правда, в этом ему сильно помог брат отца Касымбек, который и сам некогда, не доучившись в медресе, перешел в русскую школу и благополучно ее окончил, сохранив благодарную память. Тянет и одновременно сдерживает что-то, и это «что-то» вовсе не — так говорится в «Автобиографии» — «патриархально-родовые пережитки и фанатические разъяснения мулл, вызывали недоверие к русской школе: многие считали, что она учреждена лишь для того, чтобы крестить казахских детей». Стариков, даже просвещенного деда могли смутить осудительные взгляды сверстников-аксакалов, недовольных тем, что такая семья поддается губительным новомодным влияниям, которые они связывали с именем Абая — тот тоже обучал детей в русских школах. Но мальчику-то что до «фанатизма» мулл и стариковского ворчания, тем более что скорее нарочитым оно было, нежели искренним. Когда никого вокруг не было, дед Ауэз с полным удовольствием слушал рассказы внука о школьных трудах и днях, заполненных главным образом чтением. Когда-то старый читал малому, теперь малый долг возвращает, со сдержанной гордостью отчитывается об успехах, пересказывает, например, строка за строкой «Хаджи-Мурата». Словом, если школа — это книги, язык, знание, то аульный мальчик полностью в нее погружен. Быть может, неведомо для самого себя, он готовится к оплате уже другого, исторического долга, — перед предками и перед современниками. Так или иначе, благодарную память о тех годах Мухтар Ауэзов сохранил надолго. «Русская школа, — рассказывал он, — была ласкова к нам, мальчикам-казахам, как мать. Чем старше мы становились, тем добрее взирала она на нас. Никто не ощущал в ее стенах глухой неприязни, потому и притягивала она своим нескрываемым радушием. Я обязан русской школе, так же, как русской культуре в целом». Тогда что же нарушало эту благодать? Семипалатинск, как бы ни вырос он за последние десятилетия, оставался в начале прошлого века городком невеликим, так что, если не по дороге в школу, то просто гуляя, Мухтар Ауэзов наверняка проходил мимо и, может, задерживался у дома, где не столь давно жил русский офицер Константин Иванович Иванов, и у дома небедного купца-казаха Анияра Молдабаева, и у казенных зданий — областного суда, Статистического комитета и у городской библиотеки… Ну, дом Молдабаева — вообще особое дело. Здесь, наезжая в Семипалатинск, останавливался сам Абай, а имя это кому из казахов, независимо от возраста и знания грамоты, в ту пору не было известно? Впоследствии Ауэзов и сам будет здесь жить месяцами, а хозяина изобразит в «Абае» под именем Данияра Кондыбаева. Что же касается иных адресов, то, может, рано обострившееся чутье будущего писателя сработало. Дом Иванова — это местопребывание Достоевского, они с товарищем по каторге Дуровым остановились здесь сразу по приезде в Семипалатинск. Статистическим комитетом, по существу, руководил Е. П. Михаэлис — ему тоже, под именем Михайлова, предстоит сделаться персонажем «Абая». В судебном присутствии находится служебный кабинет барона Врангеля. Библиотека носит имя Гоголя, и здесь хорошее собрание книг на русском языке. Собственно, все на русскую литературу и замыкается. Еще в Борили, только осваивая грамоту, прикоснулся к ней внук Ауэза — «Стихи были длинные, непонятные, в них то и дело попадались странные, непривычные, никогда не слыханные имена: Фошкин, Лермонтып, Крылоп, какие-то Татьян и Анегн». Теперь приближалось время расшифровки. Образуется парная, иногда и более сложная композиция, но опора остается неизменной — русская литература в ее связи с казахской степью. В Семипалатинске Достоевский, помимо «Записок из Мертвого дома», написал «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». В письме Аполлону Майкову от 18 января 1856 года он сообщает: «Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения, написал довольно, теперь все сшиваю в целое». Впоследствии «комический роман» распался на две обособленные повести, где так или иначе, особенно в «Дядюшкином сне», этой страничке «из мордасовских летописей», отразились впечатления писателя о провинциальном быте Семипалатинска. «Десять часов утра. Мы в доме Марьи Александровны, на Большой улице, в той самой комнате, которую хозяйка, в торжественных случаях, называет своим салоном. У Марьи Александровны есть также и будуар. В этом салоне порядочно выкрашены полы и недурны выписные обои. В мебели, довольно неуклюжей, преобладает красный цвет. Есть камин, над камином зеркало, перед зеркалом бронзовые часы с каким-то амуром, весьма дурного вкуса…» — так, наверное, выглядели гостиные местного света, может быть, в доме у Исаевых, а может быть, у Екатерины Иосифовны Гернгросс, жены генерала, одного из видных чинов Алатайского округа. Здесь же Достоевский начал работать над «большим романом со страстным элементом», который задумал еще раньше, на нарах. Осуществился этот замысел много позже в форме «Униженных и оскорбленных». Ничего этого ученик школы, а потом слушатель семинарии, скорее всего, не знал, во всяком случае, не знал подробностей. И уж точно не бывал в гостиных, вроде тех, где хозяйствовала Марья Александровна Москалева, несомненно, первая дама в Мордасове. Но воздух, что ли, такой был в Семипалатинске, несмотря на все песчаные бури, или ритм жизни особый установился — не внешней, конечно, какая тут жизнь, скучная и медленная на вид, — а жизни тайной, «страстной», по Достоевскому, — но даже любые мелочи, случайные встречи, тайные переклички могли и должны были насторожить восприимчивое сознание. Наверное, не знал Мухтар Ауэзов и того, что как раз в этом доме, у которого он сейчас на минуту остановился, познакомились полвека назад ссыльный писатель и блестящий офицер, адъютант при западносибирском генерал-губернаторе, подающий чрезвычайно большие надежды ученый, знаток языков, собиратель местного фольклора и исследователь «Манаса» Чокан Валиханов. Барон Врангель так описывает появление Валиханова в Семипалатинске: «Из немногих посещавших нас в последнее время помню, между прочим, заехал проездом, чтобы повидать Достоевского, молодой, премилый офицер-киргиз, воспитанник Сибирского кадетского корпуса, внук последнего хана Средней Орды… Валиханов имел вид вполне воспитанного, умного образованного человека. Мне он очень понравился, и Достоевский был очень рад повидать его». Кажется, барон даже несколько понижает меру взаимной приязни. «После Вашего отъезда я только ночевал в Вашем граде и утром на другой день отправился в путь. Вечер этот был для меня ужасно скучен. Расстаться с людьми, которых я так полюбил и которые тоже были ко мне благорасположены, было очень и очень тяжело, — пишет Валиханов Достоевскому по возвращении на службу в Омск, 5 декабря 1856 года, вскоре после встречи. — Мне так приятны эти немногие дни, проведенные с Вами в Семипалатинске, что теперь только и думаю, как бы еще побывать у Вас. Я не мастер писать о чувствах… но думаю… Вы, конечно, знаете, как я к Вам привязан и как я Вас люблю». Достоевский откликнулся буквально через несколько дней: «Вы пишете так приветливо и ласково, что я как будто увидел Вас снова перед собою. Вы пишете мне, что меня любите. А я Вам объявляю без церемонии, что я в Вас влюбился. Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам, и Бог знает, как это сделалось… Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей службой и вообще с обстоятельствами. По-моему, вот что: не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов. Напишите статью о Степи… Лет через 7,8 Вы могли бы так устроить судьбу свою, что были бы полезны своей родине. Например: не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который бы растолковал в России, что такое Степь, ее значение и Ваш народ относительно России, и в то же время служить своей родине просвещенным ходатайством за нее у русских. Вспомните, что Вы первый киргиз — образованный по-европейски вполне. Судьба же Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав Вам и душу и сердце. Нельзя, нельзя отставать; настаивайте, старайтесь и даже хитрите, если можно. А ведь возможно все, будьте уверены. Не смейтесь над моими утопическими соображениями и гаданиями о судьбе Вашей, мой дорогой Вали-хан. Я так Вас люблю, что мечтал о Вас и о судьбе Вашей по целым дням. Конечно, в мечтах я устраивал и лелеял судьбу Вашу. Но среди мечтаний была одна действительность: это то, что Вы первый из Вашего племени, достигший образования европейского. Уж один этот случай поразителен, и сознание о нем невольно налагает на Вас и обязанности. Трудно решить: какой сделать Вам первый шаг. Но вот еще один совет (вообще) — менее загадывайте и мечтайте и больше делайте». Все так оно и было. Достоевскому с его гениальным чутьем хватило одной встречи, чтобы распознать в Чокане европейца. Григорий Потанин, прославленный в будущем исследователь и путешественник, таким взглядом не обладал; зато у него было преимущество повседневного общения с Валихановым: они учились в одном кадетском корпусе. И Потанин подтверждает: «Как бы невольно для своих товарищей, в том числе для меня, он был «окном в Европу». «Из иностранной библиотеки к нам проникали уже Диккенс и Теккерей. Английскую литературу у нас пропагандировал… Чокан: он любил читать об Англии и английской жизни, а манере английских путешественников хотел подражать». «Чокан Валиханов принадлежал к числу тех исключительных натур, которые, как метеор, являются в наш мир только на короткий срок, чтобы своей оригинальностью скрасить жизнь более или менее тесного круга людей, приходивших с ним в общение. Он имел нежное сердце и острый ум. Натура нешаблонная, он сразу производил впечатление на нового человека… Из литературных имен наибольшее впечатление на него производили Байрон, Гейне, Лермонтов, с которыми у него было что-то родственное. Он был слишком европеец. Если бы у Валиханова была казахская читающая публика, может быть, в лице его народ имел бы писателя на родном языке в духе Лермонтова и Гейне».
Тогда Мухтар Ауэзов не знал, конечно, ни этой переписки — она будет обнародована только в 1922 году, — ни тем более потанинских воспоминаний, которые вообще сделаются достоянием сколько-нибудь широкой публики лишь в начале 60-х, когда их включат в пятитомное собрание сочинений Чокана Валиханова. Но если бы знал и прочитал, то, может быть, где-то на самом дне души, никому не открываясь, поставил себя на место Чокана. Тот ведь был очень молод — всего девятнадцать лет, — когда познакомился с великим русским, и так же молод был тогда, в семипалатинские годы, он, Мухтар, и таких же благородных кровей, как сын султана Чингиза Валиева, внук султана Валихана, правнук самого Аблай-хана, ну а главное, так же, как и Чокан, ищет дорогу, на которой можно послужить делу просвещения Степи. По прошествии долгого времени, в 1956 году, Ауэзов напишет статью «Ф. М. Достоевский и Чокан Валиханов», где, в частности, будет сказано: «Достоевский советует Чокану выступить с «просвещенным ходатайством» за свой народ… Поведать образованной России о своем народе, о его обездоленном положении — вот что, по мысли Достоевского, должно стать благородной задачей перед Чоканом Валихановым, первым казахом-просветителем и борцом за светлое будущее народа… В этих заботливых думах Достоевского о Степи сказалась светлая, благородная роль передовой русской интеллигенции в судьбе народов России… По мнению Достоевского, грандиозную роль в судьбе народа должен был сыграть творческий труд его лучших представителей: научно-исследовательские работы, художественные произведения, полно и разносторонне освещающие неведомый для культурных народов быт Степи — своеобразие ее жизни и судьбы минувших поколений». Конечно же Ауэзов держал в памяти блестящий и до обидного короткий — какие-то тридцать лет судьба ему отмерила — путь Чокана. Закончив кадетский корпус, он много путешествовал по Средней Азии и Казахстану, побывал даже, под видом родственника караван-баши, в таинственной и опасной Кашгарии, на юге Туркестана, где некогда был обезглавлен один агент тайной службы ее величества королевы Виктории, замаскировавшийся под мирного географа. Результатом этих поездок стали прекрасные этнографические работы, сделавшие Валиханову имя в науке и открывшие дверь в Императорское Русское географическое общество. Принят он был и в литературных кругах, познакомившись через Достоевского с Майковым, Яковом Полонским, кругом некрасовского «Современника». Ну и конечно наряду с европейской образованностью не мог не восхищать его гибкий и точный русский, ставший вторым родным. Сам он, Мухтар, так им не владеет, это даже по статье — она по-русски написана — можно почувствовать, однако же, положа руку на сердце, наедине с самим собою, можно признать, что и ему кое-что удалось сделать на ниве просветительства и художественности. И не в последнюю, между прочим, очередь потому, что рано в его жизнь вошла русская стихия. Ему близки слова Чокана: «Мы связаны с русскими исторически и даже кровным родством. Судьба миллионов людей, подающих несомненные надежды на гражданственное развитие, людей, которые считают себя братьями русских по Отечеству и поступили в русское подданство добровольно, кажется, заслуживает большего внимания и большей попечительности в таких решительных вопросах, которые формируются в шекспировское «быть или не быть». Тот же Георгий Потанин пишет о Валиханове: «Это необыкновенный феномен — киргизский юноша, офицер, пользовавшийся в местном русском обществе репутацией человека с блестящими умственными способностями и с благородным направлением мыслей… Чокан был киргизский патриот, но в то же время это был и патриот русский». Так в семипалатинской геометрии духа и просвещенности прочерчивается одна линия, соединяющая Степь и Россию, — Достоевский — Чокан Валиханов. Где-то совсем рядом тянется и другая. В ту пору Мухтар не предполагал еще, что пройдут годы, и Абай окажется в самом центре его жизни и пробудет там до самого конца. Но он уже двигался в его сторону, детское чтение, не столько чтение, сколько борьба с незнакомыми буквами, давно сменилось чтением-упоением. И уже не одни стихи захватывали, но и «Кара Соз» — то, что потом, в переводе на русский, скучно назовут «Словами назидания». Скучно, да и неточно, потому «черные» эти, если воспроизводить буквально, слова, никакое не назидание, не поучение, но рассуждение или, в европейской традиции, отмеченной именами Марка Аврелия и Паскаля, Ларошфуко и Монтеня — краткое эссе, афоризм, максима. У Поля Клоделя, прекрасного французского поэта, драматурга, католического мыслителя, а по службе дипломата, представлявшего свою страну не в одной столице мира, есть поучительное рассуждение о национальном самосознании и самооценке. Помимо всего прочего, то и другое основано на «некоей интуиции, некоем чувстве близости, позволяющем… осваивать опыт отцов и дедов так, что он становится собственной жизнью. Именно этот опыт, краткий или продолжительный, осознанный или бессознательный, именуем мы национальной традицией… Вход в этот высший суд национального самосознания, в этот словно бы постоянно действующий парламент, где заседание не прекращается ни на минуту, где к рассмотрению принимается любое дело и выносимые приговоры обжалованию не подлежат, называется языком». Но самое интересное начинается дальше. Оказывается, язык и все, что за ним стоит, — быт, привычки, способ мышления, — нуждается, чтобы достичь полноты, в стороннем взгляде. Монолог стремится к диалогу, внутренний круг размыкается во внешний. Лишь в этом случае можно «выделить особенное, типичное, а иногда неповторимое в искусстве, а также образе мысли и поведении, которое изнутри представляется естественным и неизбежным». Удивительно, как сходятся иногда мыслительные вершины, даже не подозревающие о существовании друг друга, — лишнее свидетельство органического единства всемирной культуры. Сходятся на пересечении путей, один из которых идет с Запада на Восток (эссе Клоделя называется «Взгляд на душу Японии»), другой — с Востока на Запад. «Родной язык — первое окно в мир, — начинает Абай, и тут же разворачивает посылку. — Знание чужого языка и культуры делает человека равноправным с этим народом, человек чувствует себя вольно, и если заботы и борьба этого народа ему по сердцу, то он никогда не сможет оставаться в стороне». В устах француза, живущего в самом сердце Европы и ощущающего за собою столетия просвещенности, рассуждения о диалоге языков кажутся естественными, ему нечего беспокоиться за самобытность, она удостоверена давно и незыблемо. Но в ином положении находится первый, по существу, настоящий просветитель народа, только пробуждающегося к художественному творчеству в современных его формах. Тут вроде бы естественна была бы как раз оглядка прежде всего на свой язык, свое наследие. Абай уходит от этого искушения и тем крупнее вырастает в наших глазах, тем значительнее кажется его творческий подвиг, особенно на фоне культурной истории, недавней и более отдаленной. Скажем, примерно в те времена, когда писал он свои «максимы» в далеких, если отсчитывать расстояния от Среднего жуза, краях, возникло общественное движение, назвавшее себя Ирландским Возрождением. Преследуя прежде всего цели гражданско-политические, оно выработало и культурную программу, основанную на восстановлении гэльского языка и национальной мифологии. Прекрасно, однако же сколько-нибудь серьезного творческого осуществления эти идеи не нашли, потому как раз, что патриотический пафос не был поддержан пафосом сообщительности, политическое противостояние метрополии — Англии обернулось враждой культурной, а это самоубийство. Движение, в гуманитарном своем изводе, превратилось в секту, что и оттолкнуло от него таких людей, как Уолтер Батлер Йетс, уже считавшийся в ту пору первым поэтом Ирландии, и молодой Джеймс Джойс, который скоро выдвинется в авангард ирландской, а далее мировой литературы. Та же судьба постигла многие годы спустя «негритюд», возникший в конце 50-х годов прошлого века на волне освобождения бывших колоний Великобритании в Африке, а затем литературу «черных мусульман» в Соединенных Штатах. Был когда-то совсем недурной поэт и драматург Лерой Джонс, потом он исчез и даже от имени отказался, а на месте его возник Барака — безудержный воитель с «белой Америкой», в том числе и с ее литературой. Достоинство Абая в том и заключено, что правда поэзии всегда в его глазах была выше факта политики. Он ведь не просто о взаимодействии языков и литератур печется, под «чужим» (надо бы, конечно, перевести — «другим») имеются в виду вполне определенные язык и культура. «Знать русский язык — значит открыть глаза на мир…» «Русская культура — ключ к осмыслению мира и, заполучив его, можно хоть немного облегчить жизнь нашего народа. Например, мы познали бы разные, но в то же время честные способы добывания средств к жизни и наставляли бы на этот путь детей, успешнее боролись за равноправное положение нашего народа среди других народов земли». Таким образом, поэтическая задача перевода на казахский русских классиков — Пушкина, Лермонтова, Крылова — становилась в глазах Абая задачей гуманистической. Но об этом нам удобнее, конечно, поговорить в ином месте, а сейчас возвращаемся к ученическим годам Мухтара Ауэзова. В трех минутах ходьбы от Иртыша и в десяти от учительской гимназии, на углу Соляного переулка и Большой улицы, жил Евгений Петрович Михаэлис. Улица с таким же названием упоминается в «Дядюшкином сне», так что, вполне возможно, снял он жилище по соседству все с той же «первой дамой Мордасова» Марьей Александровной Москалевой, хотя с Достоевским в Семипалатинске Михаэлис разминулся значительно — осел здесь в 1869 году, а Федор Михайлович получил увольнение с военной службы и разрешение отбыть в Тверь десятью годами ранее. В 1861 году двадцатилетний юноша, чрезвычайно увлекавшийся социалистическими идеями Чернышевского, был отчислен за участие в студенческих волнениях из Санкт-Петербургского университета и два года спустя сослан в Сибирь. Срок ему был назначен пятнадцать лет, но остался он здесь, уже добровольно, на целых полвека, до конца жизни. Впрочем, едва прибыв в Тару, первый пункт своей вынужденной сибириады, Михаэлис обратился к губернатору с просьбой разрешить ему работать, ибо желал быть «дельным членом общества». Разрешение, несмотря на то что вообще-то на политических ссыльных распространялось множество ограничений, было дано, и Михаэлис принялся энергично заниматься этнографией, археологией, естественной историей края, а также аульным бытом и фольклором. Постепенно он сделал себе некоторое имя в науке — труды его помещались в записках Академии наук и Географического общества. Помимо того он стал секретарем местного Статистического комитета, а позже принял самое деятельное участие в организации краеведческого музея и общественной библиотеки, деньги на которую дало местное купечество. Вот тут-то и познакомился Михаэлис с почти сорокалетним уже казахом — одним из первых читателей библиотеки, а было-то их в 1883 году всего чуть больше сотни. Книжный же фонд составлял, как говорят профессионалы, 274 единицы хранения, правда, не прошло и пяти лет, как эта цифра выросла до тысячи. Звали казаха Абаем Кунанбаевым, а о встрече и всем, что за нею последовало, в посвященной Михаэлису публикации Вестника Западно-Сибирского отдела Русского географического общества говорится так: «Е. П. Михаэлис — крупный работник Западно-Сибирского и Семипалатинского края открыл в Казахской степи крупный поэтический талант и лице казахского поэта Ибрагима (Абая) Кунанбаева, воспитанием которого Михаэлис занимался в течение нескольких лет. В результате казахский народ в лице Кунанбаева получил блестящего поэта, талантливыми произведениями которого, оригинальными и переводными, зачитывалась вся степь». Не говоря уж о суконно-чиновничьем языке, автор публикации явно увлекся, что, наверное, можно объяснить ее юбилейным жанром. Не открыл Михаэлис Абая, и воспитанием не занимался, и обязана Степь и весь мир появлением действительно блестящего поэта не педагогическим усилиям даже самого незаурядного и бескорыстного наставника, но природному таланту певца. Но что правда, то правда, действительно, именно Е. П. Михаэлис, по возрасту почти Абаев сверстник, всего четыре года разницы, немало способствовал огранке этого таланта, главное же — приобщению его к ценностям и самому духу культуры, прежде всего русской. Абай и сам это благодарно признавал: «Человек, который познакомил меня с произведениями самых известных русских писателей — Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Белинского, Добролюбова, Писарева, это Михаэлис, он сделал для меня больше, чем родной отец, открыл мне глаза на мир». Именно на мир, потому что и литература русская, и прежде всего язык сделались, помимо всего прочего, посредниками в общении со всемирной культурой. Джордж Кеннан поразился, услышав в Семипалатинске рассказ еще одного ссыльного, юриста А. Леонтьева, об «удивительном кочевнике, который не только часами просиживает в библиотеке, но и читает таких авторов, как Милль, Бокль и Дрейпер». Между прочим, так об Абае впервые услышали в далекой Америке — первым изданием книга Кеннана вышла в Нью-Йорке еще в 1876 году. Примерно через тридцать лет завсегдатаем той же библиотеки, которой в 1902 году было дано, по случаю пятидесятилетия со дня смерти писателя, имя Гоголя, сделался еще один кочевник, в жизни которого русская культура сыграла, быть может, роль еще более значительную, нежели в судьбе его великого предшественника. Это Мухтар Ауэзов. Много позднее он напишет: «Имея перед собой труды Чокана Валиханова, воспитываясь на абаевских переводах Пушкина и Лермонтова, на его оригинальных произведениях, появившихся благодаря глубокому восприятию высокой культуры русской поэзии, мы, наследники и продолжатели Абая, не можем не учитывать великий опыт русской литературы, вдохновлявшей и поднимавшей их творческий труд. Как прозаики, мы не могли не думать о том, как надо учиться на эстетических, художественных традициях Толстого, Тургенева, Чехова, Горького, Шолохова. Как драматурги, не могли не размышлять об образцах русской драматургии Островского, Чехова, Горького… Как поэты, мы не могли не учитывать лучших образцов русской поэзии — поэм Пушкина, Некрасова, Маяковского». Так русская литература открывала дверь и в собственный мир и в миры иные. Английский и немецкий, целиком поначалу занятые необъятными фигурами Гете и Шекспира, и главным образом вофранцузский: Бальзак, Стендаль, Флобер… Следы этих ранних знакомств отпечатаются очень быстро, в самых первых пьесах, позднее в прозе. Прежде всего в главном романе, и, наверное, читает Мухтар Ауэзов приметливо, уже складывающимся профессиональным глазом. И все-таки литература, прежде всего русская, это столько же сюжеты, характеры, композиционный строй, словом, мастерство, сколько и участливый собеседник, ненавязчивый наставник, равноправный партнер, готовый радостно приветствовать нового участника того всемирного диалога, в форме которого только и может существовать культура. В этом смысле молодому Ауэзову должны были быть сердечно близки обращенные к Чокану слова Достоевского, особенно если помнить о том, что далеко не всегда, к несчастью, был этот гений и провидец столь щедр в отношении «инородцев». И уж, конечно, выделял он глубокую мысль Абая: приобщение к миру русской духовности, русской литературы — это путь к равноправию, это мост на пути к другим народам мира. На протяжении большой части жизни Мухтар Ауэзов всерьез, профессионально занимался переводами, и внутренне эта работа всегда оставалась для него процессом обоюдным: перевоплощаясь в Гоголя, Тургенева, Чехова, он одновременно воплощает в них дух национальной культуры. По прошествии многих лет, то есть уже в пору мрамора, одна умная француженка, профессор Сорбонны Катрин Пужоль скажет об Ауэзове: «Он — человек-мост, который помирил воздушность устной культуры с формальными рамками письменности, человек-река, который перенес безмятежность сельского мира в городскую суету, человек-путь, который привел к суфийской духовности простых пастухов, верующих в свою звезду, человек-врата, который распахнул перед своим народом культурные сокровища, оставшиеся до него нераскрытыми». Еще можно бы добавить: человек-оркестр, который в партитуру мировой и, в частности, русской мелодии вписал ноты казахской музыки. Но все это впереди, а пока уже на самом старте ощущается тревожный разрыв в самом понятии русскости. Есть русская литература — вдохновительный урок мастерства, человечности, сострадания. И есть русская государственная политика, которая как раз совсем не заинтересована в просвещении своих окраин, менее всего озабочена национальным достоинством колониальных народов и вообще, как метрополии и положено, склонна видеть в них низшую расу. Одно слово — инородцы. Возможно ли, взывали к высшей власти чиновники — разработчики различных проектов системы имперского управления в степи, «возможно ли оставить дело образования киргизов в таком положении, в руках мулл, получивших как бы привилегию обучения их по-своему? Без сомнения, пора положить предел влиянию мулл, изъять от них киргизское юношество, ибо от этого зависит ослабление магометанства в степи и большая или меньшая степень успеха сближения киргизов с русскими». Сближение — какое хорошее слово, какая замечательная цель. Но разве допустимо основывать его на насилии, на эгоизме, на изничтожении давних традиций? Это уже не сближение, это поглощение. Мировая война с огромной силою ударила по всем. Лиха все хлебали, продовольственные карточки повсюду были введены, но в Казахстане норма снабжения мукой коренного населения оказалась ниже, чем у русских переселенцев. Сами-то они, русские эти крестьяне и городские рабочие, ни в чем не повинны, но людям с косыми скулами и узкими глазами от такой откровенной несправедливости становилось не только голодно, но и обидно. Обидно до боли, до ярости. Военным налогом облагалась каждая кибитка, но самым тяжелым, наверное, ударом стал царский указ от 25 июля 1916 года, которым предписывалось «реквизировать инородческое население империи, не несущее до сих пор натуральной воинской повинности». Иными словами, вопреки всем прежним обещаниям-заверениям, писаным и неписаным, на трудовой фронт призывались аборигены в возрасте от 19 до 43 лет. Возможно, и даже скорее всего, в том была жестокая необходимость: война есть война. Только и в роковые моменты, больше того, в такие моменты прежде всего власть должна сохранять выдержку. Не выходит, ну не получится просто в одночасье переменить психологию целого народа, сломать веками складывавшийся образ жизни и мысли. Об этом и говорили спешно собравшиеся на курултай видные люди нескольких казахских областей. Не в том просто дело, что указ обрекает на голод целые аулы, главное — он совершенно непонятен людям, и только «чрезвычайное миролюбие народа», как говорится в документе, отправленном на высочайшее имя, способно предотвратить кровопролитие. «Киргизский народ воинской повинности никогда не отбывал. Молодежь его массами, да еще в принудительном порядке, не призывалась никогда. Единовременная и спешная мобилизация 25 возрастов (19–43) поразила население». Тем не менее казахи не ищут каких-то особых привилегий — просто все надо делать по уму, справедливости и, между прочим, учитывая общий интерес: «Отсутствие работника-киргиза одинаково поражает хозяйство крестьянина, который, быть может, находится на войне». И далее составители «Протокола частного совещания казахов Тургайской, Акмолинской, Семипалатинской и Семиреченской областей об ущербе, причиненном сельскому хозяйству мобилизацией мужчин на тыловые работы» предлагают целый набор мер, способных хоть отчасти смягчить сугубо хозяйственные последствия царского решения и еще больше — вызванный им психологический шок. Это серьезный, вдумчивый документ, ранее пребывавший в одной из «запретных зон» истории, а ныне сделавшийся достоянием гласности. И люди, его составившие и подписавшие, были смелыми людьми. Но конечно же эмоциональное состояние народа, этот шок испытавшего, лучше передает метафора. «Около полудня в слепящем знойном небе над степью пронеслась одинокая туча. Она походила на сломанное обвисшее крыло дракона. А под тучей от земли до неба взвивался и раскачивался клиноподобный вихрь без грома, без свиста, устрашающе беззвучный. Когда туча была над лугами, срывались и взлетали ввысь травы, когда над рекой — ввинчивался в небо чудовищный сосок воды. Смерч прошел над ярмаркой, мгновенно вздув столбом песок, пыль и мусор, срывая крыши, ковры и кошмы, валя и расшвыривая прилавки, коновязи, повозки, унося во все стороны шкуры, ситцы и шелка, взметнув выше птичьего полета пятнистую мелькающую занавесь гребней, зеркалец, ниток и посуды. И пошел гулять далеко в степь, до Кегена, и дальше до Тукза, и там внезапно рассеялся и исчез». Это фрагмент из «Лихой годины», повести, как сказано в подзаголовке, «о бунте смирного рода албан» и посвященной как раз смуте 16-го года. Но до нее еще далеко — она увидит свет лишь в 1928 году, а пока молодой Ауэзов мучительно самоопределяется в разнозаряженных, беспощадно рвущих неокрепшую душу стихиях: благо русской литературы — бремя русского правления, не дающего развернуться гению народа. Что ж, если предчувствие не обманывает, если действительно, как все на то указывает, суждено ему стать писателем, то святой долг в том и состоит, чтобы, вслед за Чоканом, вслед за Абаем, уловить этот дух и, найдя слово, распрямить его. У Чокана, прав, к сожалению, Григорий Потанин, не было на родине читающей публики, потому писал он по-русски, но оставался при этом человеком Степи, и вот тут уже Потанин, может быть, не вполне точен. Чокан, говорит он, «стал русским писателем о киргизах, вместо того чтобы стать писателем для киргизов». Все-таки даже и безупречный русский Валиханова — это киргизский, то есть казахский, разумеется, потому что тема сочинения не безразлична его языку. Следующий шаг — и какой по размаху своему! — сделал Абай. Теперь его, Мухтара Ауэзова, очередь. Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь.
Глава 3 НАЧАЛО
1917 год, год исторический, год гаубиц и пулеметов, столько судеб порушивший, столько пообещавший и столько, как предстояло убедиться, не выполнивший, оставил глубокую мету и в частной жизни двадцатилетнего семипалатинского школяра Мухтара Ауэзова. Во-первых, он женился. Событие, положим, не такое уж великое, можно на нем и не останавливаться, но тут все дело в том, как разворачивались события. Оказывается, молодой человек, живущий в XX веке, стремительно проходящий уроки вполне европейской цивилизации и просвещенности, городской уже, по сути, человек, все еще прочно связан с традицией, складывавшейся веками. Прошлой весной Мухтар, приехав в Борили на каникулы, обнаружил, что дед Ауэз и старший брат Резак (то есть вообще-то не брат, а двоюродный дядя, но в большой семье, где, например, вдова по обычаю достается ближайшему родственнику, такие нюансы стираются) решили, что ему пора заводить семью. А как же, родители умерли, и теперь хозяин Большой Юрты — он сам. Намерения самого жениха в соображение не принимаются, и вот уже джигиты, как положено, готовятся выехать в близлежащие аулы на поиски невесты. Тут как раз приходит письмо от Турагула, внука Абая. Заслышав о сватовстве, он предлагает свои услуги. Есть, мол, у него хороший друг Какен, а у того — красавица дочь Райхан. И традиции чтит — воспитана правильно. «Днями отправляюсь на охоту, — продолжает Турагул, — на ночлег остановлюсь у Какена и, если семья не против, готов поспособствовать сватовству». Воодушевленные джигиты отправляются в путь, но в первый раз ничего не выходит — застеснявшаяся Райхан даже не показалась им. Турагул был смущен и возмущен: как это так, семеро приехали, такая честь, а им от ворот поворот. Единственное, что извиняет — суровые времена, действует призыв 16-го года, в душах смута, в жизни беспокойство. Тем не менее надо повторить визит, на сей раз осечки быть не должно. И действительно, обо всем сговорились, все обряды соблюли, калым выплатили, и Райхан сделалась невестой Мухтара. Летом следующего года справили свадьбу, уже через год появилась на свет дочь Мугамила, еще через год сын Чокан. Но семья не сложилась. Мугамила, оборачиваясь на долгую свою и печальную жизнь и стараясь понять, отчего все так вышло, находит беду в том, что между родителями не год или два, на которые Райхан была моложе Мухтара, пролегли, а века, отделяющие старину от новых времен. То есть слова-то, конечно, другие — вновь сохраняю их в неприкосновенности: «Мощнейший талант, высочайшая культура, ученый дар, среда общения моего отца — это ведь особое явление. Конечно, его духовные потребности, мечты и чаяния, небеса, куда он взлетел, были выше, чем у матери. Мама, хоть и родилось у нее уже двое детей, была всего лишь восемнадцати-девятнадцатилетней молодой женщиной. Мне кажется, отца не устраивали ее необразованность, неприспособленность к городской жизни. Хотя арабской грамоте она была обучена». Слова другие, но мысль та же, и, может быть, действительно все так и было. А может, развела их беда — ранняя смерть мальчика. Мугамила, до старости, судя по всему, сохранившая строй мысли и чувствований, которые не ей лично — освященному временем обычаю принадлежат, говорит так: «Мама скончалась в 1976 году у меня на руках. Она стеснялась людей, приходивших в наш дом, и перед своей кроватью повесила занавес. В свой последний день она по привычке умылась и прошептала: «Ей, Аллах! С самого детства Мугамила много страдала. Теперь пошли ей радостную жизнь. Я не могла лелеять и воспитывать ее. Так не дай теперь мне долго болеть и тревожить, не мучай меня, призови к себе сразу, о, Аллах!» Потом она легла в постель, опустила занавес и во сне уснула вечным сном. Я сама предала ее в объятья земли. И никого, кроме меня, рядом не было. Помню, тогда я мучилась: «Остался бы после нее сын Чокан. Будь он жив, народ бы знал, что скончалась жена Ауэзова, тогда не пренебрегли бы, бросили горсть земли в ее могилу, а меня, ведь я женщина, признавать не хотят». Что скрывать, ведь это правда». А может быть, правда не то и не это, а просто влюбился в другую, и новая семья сложилась тоже, увы, недолговечная. Так или иначе, однако за житейскими невзгодами одного молодого казаха мерцает целый национальный мир с его добром и злом, его традициями и его предрассудками, которые, переплетаясь неразличимо, и ощущение почвы под ногами дают, и жизнь, случается, калечат. Вот как вспоминает приезд из Ленинграда в Алма-Ату Валентина Ауэзова, третья жена Мухтара: «Никто из родных или друзей М. О. в Казахстане не приветствовал наш союз. Единственное поздравление, которое мы получили, было от… Турагула, внука Абая. Почему? Теперь, спустя полвека, думаю, что так проявилось вечное соперничество между байбише и токал, ведь ради меня М. О. оставил дочь Магавьи, как же было можно не порадоваться этому сыну Айгерим!» Байбише и токал — соответственно старшая и младшая жены, Магавья — сын Абая от байбише, и внук токал словно бы берет от имени ревнующей матери запоздалый реванш. Так мертвое, а выходит, не очень мертвое, хватает за ноги живое. Вот к этой трагической коллизии и обращается уже на самом старте своей дороги в творчестве Мухтар Ауэзов. Он не просто удерживает в рукотворном образе столь дорогой ему и столь немилосердный мир, и уж конечно не просто реставрирует с прилежностью архивариуса распад этого мира — финальную сцену вековой драмы мучительно переживает. Получилось так, что литературный дебют Ауэзова как раз и пришелся на этот роковой 17-й год. Еще три или четыре года Мухтар писал стихи и повествовательные миниатюры, одна даже, под названием «Ураган», сохранилась и включена в академическое, пятидесятитомное собрание сочинений, что осуществляется ныне в Алма-Ате. Но это так, разминка, пробы пера, для публики, даже самой узкой и непритязательной не предназначавшиеся и, если бы не дальнейший путь и прижизненная, не говоря уж о посмертной, слава, наверняка так и осевшие в домашних архивах. А настоящее начало обозначено драмой «Енлик и Кебек», — она-то и была написана в том году двадцатилетним юношей. На долю пьесы выпала совершенно фантастическая судьба, вот уже восемьдесят лет не сходит она со сцены, а если считать любительские представления, то и все девяносто. Честно говоря, в поисках исторических соответствий натыкаешься лишь на такие имена и названия, которые и произносить-то страшно. Это тем более удивительно, что в ту пору в Казахстане не только профессионального театра не было — драматургической формы не существовало. «Енлик и Кебек» — первая пьеса на казахском. А ведь абсолютно новое не воспринимается, оно попросту не узнается. Тут многое сошлось. Ну, во-первых, зрителю, хоть и не привык он к подобного рода представлениям, все-таки было за что зацепиться. Не напрасно вводит начинающий сочинитель в действие фигуру мудреца Абыза, схожего в чем-то с пушкинским Пименом, наставника, как сказано в перечне действующих лиц, рода табыкты, но главное — акына. Для того чтобы наладить связь с читателем, а также воображаемым пока залом, это ход безошибочный, уж акын-то — непременная принадлежность местного пейзажа. И не только вводит, но выпускает его на сцену первым, и не только выпускает, но сразу же передает кобыз, и акын горестно затягивает песню, известную всем, — песню народного печальника из старой легенды Асана-Кайгы, того самого, что, удрученный сумраком дней, провел всю жизнь в поисках Жер-Уюк, местного Эльдорадо, земли обетованной, да так и умер, не найдя ее.Передо мною мгла,
Кумай очертил мой круг.
От бед избавления нет, —
Одна лишь вражда вокруг.
Когда утешения нет, —
Как старцу в недуге жить?
Победы в грядущем нет, —
Как воин тогда проживет?
Коль нет опоры ни в ком, —
Как проживет народ?
Моя. Невеста. Кто она, милая,
Самое милое существо?
Я рыщу за ней миля за милею,
Не зная о ней ничего.
. . . . . . . . . .
Проснусь на заре с истомою в теле,
Говорю ей: «Доброе утро!»
Где она живет?
В палас-отеле?
А может быть, дом ей юрта?
Ромео.
Тибальт, возьми назад ты слово «подлый»,
Что кинул мне в лицо. Душа Меркуцио
Еще недалеко от нас витает
И хочет в спутницы себе — твою.
Ты, я иль оба — с ним должны пойти.
Мальчишка, здесь ты был с ним неразлучен —
Так будь и там!
А это меч решит!
Далее вендетта продолжается. Ромео убивает графа Париса, даже не зная, что он родич Меркуцио и жених Джульетты, и в наказание его изгоняют из Вероны. В «Енлик и Кебеке» эта убийственная тяжба воспроизводится так. Наслышанные друг о друге, Кебек и Есен встречаются, наконец, между ними вспыхивает свара, замешанная и на ревности, и на родовой розни, но расходятся они, мечей не обнажив. Однако уже после того, как влюбленным изгнанникам общество, устами биев, вынесло свой приговор, раньше его исполнителей является Есен, и разыгрывается кровавая драма. Есен. Я тайком ушел, чтобы насладиться поединком с тобой, Кебек! Моя звезда стояла против твоей с самого рождения. На мне дымится рана от любви к прекрасной Енлик. Я не успокоюсь, пока не убью тебя. Выходи на поединок. Кебек. Выхожу, Есен. Ты вправду герой, Есен! Бросаются друг на друга. Короткая и жестокая схватка. Кебек поражает Есена. Вполне шекспировская сцена. Перекликаются роли. Герцог принимает обличье старого акына: оба, оставаясь частью своего мира, становятся одновременно над ним и его, а стало быть, и самих себя, судят. Отзываются гулким эхом, через столетия и расстояния, речи.
Герцог.
Нам грустный день приносит дня светило —
Лик прячет с горя в облаках густых.
Идем, рассудим, обо всем, что было.
Одним — прощенье, кара ждет других.
Но нет печальней повести на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте.
Абыз. Ушли в другой мир, но ушли, обнявшись!.. Пройдут года. Забудется грозное имя Кингирбая, исчезнет из памяти мрачное имя Еспембета. Сгинут они, как тени нашей черной жизни. Но имена Кебека и Енлик вечно будут сиять народу, как эти две звезды на небосклоне. Их любовь сильнее ненависти. Мера интонационной близости такова, что, кажется, начинающий драматург, дописывая последние слова монолога, которым и вся пьеса заканчивается, то ли в памяти, то ли под рукой держал финал «Ромео и Джульетты». Ну и главное, конечно, — шекспировское противостояние: живое, норме не подвластное, человеческое чувство против принудительной силы сложившегося порядка вещей, мораль и традиции клана против личности, взыскующей свободы. Вот первая встреча молодых любовников из Вероны.
Джульетта.
Ромео, о зачем же ты Ромео!
Покинь отца и отрекись навеки
От имени родного, а не хочешь —
Так поклянись, что любишь ты меня, —
И больше я не буду Капулетти.
Ждать мне еще иль сразу ей ответить?
Одно ведь имя лишь твое — мне враг,
А ты — ведь это ты, а не Монтекки…
А вот решительное объяснение Енлик и Кебека, где прямо на наших глазах душа, в кровь себя обдирая, избавляется от тугих пут обычая, которым сама же — в том трагизм ситуации и состоит — воспитана. Стоит целиком воспроизвести этот диалог. Кебек. Чем оправдаюсь перед родичами? Никому не хочу зла. А все же подвергаю народ мой тяжким невзгодам: ведь не смеет же мужчина из рода тобыкты брать за себя девушку из рода найман!.. Конечно, не мне сеять раздор между тобыктинцами и найманцами… Но моя ли вина в том, что я люблю эту девушку? Что солнце меркнет, когда ее нет? Что вода становится горькой, когда ее нет? Столкнись я с Есеном из-за верблюда или пастбища, — видит небо! — уступил бы все, что ему нужно. Но разве могу уступить ему ту, которая и меня любит? Если бы посмел я отказаться за себя, но как откажусь от нее? Нет. Будь что будет — велик обычай предков, но велика и наша любовь. Входит Енлик. Енлик! Скажи, дорогая! Успокой мою душу: решилась ли ты? Енлик. Решилась, батыр мой! Открыто называю себя твоей супругой. Кебек. О счастье мое! Отныне вступаешь ты в мир, объятый четырьмя ветрами! Не страшно тебе, Енлик? Енлик (оглядывая горы и долины). Широкий мир… А я иду по узкой своей тропинке. Не завидуй мне, широкий мир! Земля родная, раздели со мной мою тоску и мои тайны. Мечтала уйти свободно, ласково проститься с родней. А ухожу тайком, как беглянка. Иду против обычая, без родительского благословения. Расплата — по самому высокому счету: жизнь. И вот тут у молодого Ауэзова намечаются некоторые расхождения с высоким образцом. Здоровому, радостному, молодому чувству двух веронцев противостоит косная традиция. Отчего затеялась вражда двух благородных семейств, которые упоминаются еще у Данте, никто уж не помнит, да и тяготятся ею здравомыслящие люди, вроде старика Капулетти, тем не менее прошлое упрямо тянется в настоящее, вербуя все новых партизан вроде Тибальта. На кого опереться в этом смертельном поединке? На властителя? Ну да, герцог Вероны обрекает изгнанию всякого, кто вольно и невольно подбрасывает дрова в костер застарелой вражды.
Бунтовщики! Кто нарушает мир?
Кто оскверняет меч свой кровью ближних?
Эй, топоры, дубины, алебарды!
Бей их! Бей Капулетти! Бей Монтекки!
Но что поделать, если я раба,
Владеет мной жестокая судьба.
Хотя недугом страсти болен ты,
Но ты мужчина, в страсти волен ты.
Куда захочешь, можешь ты пойти, —
Одни колючки встанут на пути.
Пойдешь ли в горы, побежишь ли в дол, —
Тебе не станет цепью твой подол.
Но мне бежать оковы не дают,
Освободиться не могу от пут!
Однако же всего интереснее и поучительнее сближения экзистенциальные. Восточное Возрождение, в отличие от Возрождения европейского, основанного на полном распрямлении личности, освобождении ее от насилия нормы и ритуала, сохраняет тесную связь индивида и окружающей его среды — социальной, психологической, духовной. Бунт веронских любовников — бунт разрыва, и это — героический подвиг души. Бунт Кайса-Меджнуна, тоже влекущий его к отпадению от родового закона, — как мы помним, под ударами судьбы, а вернее, людей, герой уходит в степь, где лишь ветер гуляет да звери бегают, — сочувствия не находит. Ибо внутренняя свобода, которую Восток тоже, конечно, ценит, вовсе не обязательно предполагает одиночество. Устами Науфаля — храброго воина и к тому же человека высокого и светлого умом, поэт наставляет Меджнуна:(Перевод С. Пипкина)
Наперекор обычаям, пойми,
Ты зверям другом стал, порвав с людьми.
Ласкаешь ты зверей, людей боясь,
Ужель тебе с людьми противна связь?..
Одной породы — люди все, поверь,
Природы разной — человек и зверь!
Оцепенели жители пустынь…
Решил отец, а с ним и весь народ…
Одобрил весь народ его слова…
И весь народ возрадуется наш…
С тонкой талией, с округлой, как яблоко, шеей,
Красотой своей Баян всех превзошла.
В теле ее нет изъяна, шелковисты ее волосы,
Длинные косы ее достигают колен.
Как бутон цветка ее рот, зубы, как жемчуг,
Не сотворена еще в мире девушка, подобная ей.
Дом, покидая, плачу я,
Слезы-алмазы трачу я.
Пышное белое платье на мне
Светится, как туман при луне.
…Не молчу. Молчанье я
Самым подлым счел грехом.
Страшно. Тьма стоит кругом.
Все преследуют меня.
* * *
Крот истории чаще всего не поспешает, но иногда время переходит с шага на бег, даже вдали от эпицентра всемирного взрыва. Февраль 1917 года отозвался и в казахском ауле. Однажды весной, по воспоминаниям одного тогдашнего школяра — земляка Мухтара Ауэзова, переступив, как обычно, порог гимназии, ученики так и застыли от изумления и страха: на полу валяется порванный в нескольких местах портрет царя. Звонок прозвучал раньше времени, и в класс буквально влетела учительница — Валентина Васильевна Покровская. Строгая, всегда в безупречно выглаженном костюме женщина, она нынче сама на себя не похожа: пенсне слетело с переносицы и болтается, готовое упасть, на шнурке, взгляд блуждает, волосы растрепаны. Не доходя до стола, Валентина Васильевна остановилась и, едва сдерживая волнение, срывающимся голосом заговорила: — Сегодня, ребята, большой день: царя скинули, нет больше Николая Второго, да и вообще царей-деспотов больше не будет, свободу народ получил. Занятия по такому случаю отменили. Можно только гадать, как принял эту весть, стремительно разнесшуюся по степи, Мухтар Ауэзов. Вообще-то в это время он писал, потом ставил первую свою пьесу, а вскоре после того, уже ранним летом, приехал на два дня погостить в аул к двоюродному племяннику Абая Умиртаю Акбердину, где, по свидетельству все того же школяра, устроил нечто вроде домашнего фестиваля, в который входила инсценировка какого-то комического рассказа, айтыс, само собой, джигитовка, вообще все, что положено. Ничто, никакие потрясения мира не могли, казалось, смутить душевного покоя молодого человека, впервые ощутившего себя художником, ничто не могло лишить его чистой радости творчества. Но за ровным контуром поверхности скрыто смятение, которое долго не мог он превозмочь и которое никому не показывал. Да и как могло быть иначе, ведь даже художники, целиком поглощенные внутренним своим миром, художники, уютнее всего чувствующие себя в пресловутой башне из слоновой кости, даже и они отзываются на тревоги мира. Ну а Мухтар Ауэзов смолоду был человеком общественным, хотя и прекрасно осознавал, что писательское дело, как многие годы спустя скажет в нобелевской речи Эрнест Хемингуэй, — дело частное и удача ждет одинокого. Тут предстоит отвлечься в сторону идей, которые до семинариста Ауэзова доносились смутно, но вскоре затронули глубоко, и людей, с которыми тогда он еще знаком не был (хотя имена наверняка слышал), а потом сблизился и судьбу разделил. Это идеи и люди Алаша. Выше всего они ставили духовную и национальную независимость Казахстана, обретению ее посвятили жизнь и, естественно, предлагали в этой связи какие-то новые формы гражданского самоуправления, некий набор преобразований в разных областях жизни — администрировании, просвещении, культуре. Потом налипнет много шелухи, наслоится масса лжи, призванной прикрыть преступление и убийство. Ложь эта окажется на редкость живучей. Не какие-то скорые на перо, но не чрезмерно обремененные умом и знаниями журналисты, а ученые мужи — авторы большого энциклопедического издания, в выходных данных которого значится, надо заметить, не тридцать седьмой, а восемьдесят седьмой год, авторитетно утверждают, что движение Алаш и его политическая форма — партия Алаш-Орда отличается буржуазно-националистическим, контрреволюционным характером, отражает классовые интересы баев-феодалов, наконец, проповедует идеологию панисламизма и пантюркизма. Это миф. До февраля 17-го года алаш-ордынцы были как раз не контр-, а, напротив, революционерами социал-демократического толка. Кое-кому даже марксизм в самой ортодоксальной его форме был близок, правда, потом наступило отрезвление. Но уж точно ничто не вызывало у них большей ярости, нежели самодержавный способ правления, ничто не вдохновляло так свято и бескорыстно, как идеалы свободы. Действительно, эти люди хотели быть выразителями интересов казахского народа и верили в то, что им это удастся. Им очень не нравилась колониальная неволя, их слух ранили, возмущали слова, вроде тех, что звучали порой с высоких трибун, например, думской. Депутат Второй думы Марков, заседая в Переселенческой комиссии, просто призывал обходиться с казахами, как в Америке обходятся с индейцами — лучшего эти наследники Чингисхана и Тамерлана, по его мнению, не заслуживали. Следует ли из этого, что алаш-ордынцы были националистами? А что такое национализм? Если это попытка избавиться от духовного гнета империи, не дать пропасть родной культуре и родному языку, то, наверное, были. Если это попытка вернуть избирательное право, которое было отнято у казахов в 1907 году, и тем самым превозмочь унизительное положение второсортного народа, то тоже были. Но если национализм — это высокомерие крови и презрение к другим, если национализм, как оно и есть, это ксенофобия, тогда нет, националистами эти люди не были, они с готовностью протягивали руку всякому, а русскому — в первую очередь. Правильно и хорошо писал в своей книге «Империя Кремля» (Кремля — этого великого лицедея и лицемера, который под видом идеологического изничтожения прежнего строя жизни унаследовал и даже усовершенствовал великодержавные замашки прежнего государства), так вот, правильно писал Абдурахман Авторханов, этнический чеченец, между прочим, что русский язык в нерусской среде нужен и даже необходим, но «только нельзя его изучать вместо родного языка, а наряду с другими языками — английским, французским и любым другим, и только по добровольному выбору». Вот и призывали люди Алаша своих соотечественников сделать выбор; не жалея сил, да и слов, порою обидных, говорили они, насколько отстали соотечественники-казахи от Европы, звали поскорее очнуться от спячки и «в просвещении стать с веком наравне». Какой уж тут национализм. В пору борьбы с «засильем иностранщины», когда «французскую» булочку спешно переименовали в «московскую» (точь-в-точь, как сто с лишним лет назад селения на севере Казахстана меняли прежние названия на Белоярское, Темноярское, Черноярское), их наверняка заклеймили бы безродными космополитами. Панисламизм — тоже легенда. То есть панисламизм как партийная идеология, как программа; что же касается индивидуальных крайностей, то они всегда бывают. Естественно, этим людям был чужд атеизм, тем более атеизм нетерпимый и воинствующий; естественно, они и сами оставались людьми верующими и еще более — учитывали, насколько глубоко проник народный ислам в общее сознание, психологию и обычаи степи. Задевали их, конечно, и попытки насильственной христианизации степи. Сохранился один красноречивый документ. Один казах пожаловался мировому судье на православного священника, оскорбившего его, правоверного магометанина, веру. Судья благоразумно решил в конфессиональные дела не вмешиваться и переслал жалобу в вышестоящую епархию. Там на нее была наложена следующая резолюция: «Дерзкий кляузник-киргиз забыл, что он живет не в Турции, а в России православно-христианской. Оставить без последствий». Тем не менее понятному чувству обиды воли они не давали. В делах религиозных, как и мирских, обнаруживалась открытая, не стесненная предрассудками и не терзающаяся всякого рода фобиями душа. Справедливости ради надо, впрочем, сказать, что в узком кругу казахских интеллектуалов выделилось на переломе времен два течения. Одна группа, как раз националистического толка, усматривала в мусульманской схоластике высшую, за пределами сомнения, истину. Казахов же и мусульман вообще ставила выше народов, исповедующих иные ценности. Ну а другие были воспитаны на идеалах европейской, в том числе, и даже в первую очередь, русской культуры, будущность казахов они видели в усвоении этого наследия и перенесении его на родную почву, религиозные же вопросы вообще находили предметом второстепенным. Называя себя, на русский манер, западниками, они-то — алаш-ордынцы — были подлинными плюралистами, то есть людьми диалога — межгосударственного, межкультурного, межконфессионального. Они никого не хотели отталкивать, они готовы были разговаривать со всеми, лишь бы вокруг и впереди сделалось светлее. Понятно, что как раз эта идея, как раз такой способ общения полностью чужды сознанию тоталитарному, сознанию, неуклонно верующему в то, что нравственность деяния определяется его соответствием революционной целесообразности. Инакомыслие же карается беспощадно и последовательно. Что и произошло в непродолжительном времени, и нам остается лишь печально склонить голову над могилами. Склонить и лишний раз подумать о том, что история не любит насилия над собой и мстит за клеветы. Это я к тому опять, чтобы не так сильно напрягали голосовые связки, поаккуратнее были в суждениях политики и мыслители-государственники. Так ведь и ветер недолго посеять, а бурю кому пожинать? Детям, внукам? Не хотелось бы им такой судьбы. История Алаш-Орды — и общественного движения, и политической партии, и деятелей — описана и осмыслена, хотя кажется, далеко не в полной пока мере. Даже не все документы вроде обнародованы. Но не нам опять-таки восполнять существующие пробелы; да и предмет слишком специальный, предмет для историков казахской жизни минувшего века, по которой прокатился он с таким же оглушительным грохотом, как и по истории иных народов и стран. Однако следует хоть бегло пролистать биографии тех, кто начинал путь неутомимыми работниками на ниве выпрямления, просветления народной жизни, а кончил мучениками. Этого требуют и справедливость и практические потребности книги о судьбе и творчестве писателя Мухтара Ауэзова. Следом за Чоканом Валихановым — поразительным одиночкой — пришло целое поколение национальной интеллигенции. Сложись история иначе, и они оставили бы ослепительно-яркий след прежде всего в художественной и научной — гуманитарной жизни страны. Алихан Букейханов, выпускник Омского технического училища и Санкт-Петербургского лесотехнического института, стал бы ученым-природоведом и этнологом, о чем недвусмысленно свидетельствуют даже те немногочисленные труды на русском языке, что остались после него («Историческая судьба Казахского края», «Родовая структура казахов Каркаралинского уезда» и т. д.). А может, сделался видным фольклористом, даром, что ли, успел он записать одну из версий «Козы Корпеш-Баян Сулу», а также принять самое активное участие в первоиздании Абая. Или теоретиком литературы, — как бы на полях других рукописей, совсем иным предметам посвященным, написал Букейханов статью «Что такое роман». Или переводчиком — между делом опять-таки перевел на казахский Толстого, Чехова, Короленко, Мамина-Сибиряка, Мопассана. Ахмет Байтурсунов не получил столь основательного образования, зато он наверняка бы продолжил начатый было путь ученого-тюрколога, педагога и поэта-баснописца. Кажется, примером на этом поприще оказался для него Крылов. Во всяком случае, еще в 1909 году он выпустил сдвоенную книгу — переводов из Крылова и собственных басен. Естественно, Байтурсунов тоже занимался Абаем, и он-то, наверное, в первую очередь и заставил его взглянуть на литературу широко, разбудил исследовательский ум. Потом Байтурсунов напишет подробный очерк короткой еще истории казахской литературы — первое сочинение такого рода в национальной культуре. Ну и, наконец, мог бы завоевать он громкую известность как реформатор казахской письменности. Жакып Акпаев, окончивший юридический факультет Санкт-Петербургского университета с золотой медалью, первый казах — магистр права, наверняка сделал бы блестящую карьеру адвоката. Халел Досмухамедов, еще один санкт-петербургский студент, также с золотой медалью окончивший Императорскую Военно-медицинскую академию, мог бы стать первоклассным хирургом, он, собственно, и практиковал несколько лет. Служил военным врачом в Пермской губернии, затем в 1 — м Туркестанском и 2-м Уральском русско-казачьих стрелковых батальонах, наконец, работал участковым врачом в Темирском уезде. Но все повернулось иначе, начала то ли навсегда оборвались, то ли возобновились много лет спустя, а продолжения были совсем другими. Всех этих литераторов, филологов, юристов, врачей, математиков, переводчиков, школьных учителей неудержимо потянуло в политику, а точнее сказать — в общественную жизнь. Интеллигенты первого поколения, они ощущали повышенную меру ответственности за судьбы соотечественников. Это были люди, как правило, блестяще образованные, безоглядно-смелые, чуждые эгоистического расчета, и это были люди практического действия, что в кругу революционеров-романтиков не так уж часто встречается. Незваными, но призванными ощущали они себя.Призванными построить национальную государственность, отстоять честь национальной культуры, достоинство языка, пробудить чувство внутренней свободы, без которой любые государственные институты останутся пустой формой. Приобщившись к политической борьбе еще в студенческие годы, когда он вошел в так называемую группу «Зарзаман» («Лихая година»), на которую очень косо посматривали власти, Алихан Букейханов в 1905 году вступил в кадетскую партию и тогда же создал нечто вроде ее казахского филиала, который и получил наименование Алаш. Начались тюрьмы и ссылки — сначала Павлодар, потом Самара. В промежутках между отсидками Букейханов успел побывать депутатом Думы, хотя оказался в Петербурге слишком поздно, уже перед самым окончанием сессии, и на трибуну подняться не успел. А вскоре после того Дума была царским указом распущена, во второй же созыв Букейханов не попал, ибо в числе 182 оппозиционных депутатов созыва первого подписал «Выборгское воззвание». После чего распоряжением Степного губернатора был, вместе с Жакыпом Акпаевым, лишен права участия в выборах. Лидер-революционер по натуре, боец по темпераменту, Алихан Букейханов ни на минуту не забывает о миссии — освобождение казахов. Воля степи, воля не просто в просторе и ветре воплощенная, но в духе и порядке жизни. В поисках единомышленников, с помощью которых можно было бы создать политическую партию, Букейханов завязал отношения с эсерами, и в 1914–1915 годах часто встречался с их лидером А. Ф. Керенским. Знакомство это даром не прошло. Вскоре после Февраля 1917 года, который Букейханов, как и его товарищи, встретил совершенно восторженно, он получил пост комиссара Временного правительства по Тургайской области и тут же начал осуществлять давно владевшие им идеи казахской автономии. Действовал Алихан с энергией необыкновенной. В конце июля того же 17-го года он проводит в Оренбурге Всеказахский съезд движения Алаш, формально объявивший о создании партии под тем же наименованием и избравший его председателем Исполнительного комитета. Затем, после Октября, собирает Второй съезд, на котором формируется правительство автономной республики Алаш с ним во главе. Иное дело, что само образование такой республики откладывается до лучших времен. Съезд, как часто бывает в переломные исторические моменты, раскололся. Радикальное меньшинство, составившееся, по преимуществу, из молодежи, требовало немедленного провозглашения автономии. Люди постарше, поопытнее, а главное потрезвее, предлагали сначала выяснить, как относится к этой затее некоренное население, то есть в первую очередь русские. Во главе этих, скажем так, умеренных как раз и стоял Алихан Букейханов, и в немалой степени благодаря именно его авторитету удалось кое-как с забияками договориться. В марте 1918 года он связывается по прямому проводу из Семипалатинска с предсовнаркома Лениным и наркомом по делам национальностей Сталиным, чтобы договориться, как реализовать решения съезда. Тогда казалось, что это вполне возможно, большевики объявили себя интернационалистами, приняли декларацию прав народов России. Переговоры действительно начались и поначалу даже имели некоторый эффект, во всяком случае, вожди большевиков приняли саму идею национальной автономии и согласились закрепить за нею предлагаемые границы. Но это был лишь мимолетный успех. Не могли стороны прийти к согласию, ибо разделяли их не какие-то позиции административного жизнеустройства, не пункты партийных программ, не мера самостоятельности периферии по отношению к центру. Их разделял принцип. Положим, некие смутные классовые мотивы в алаш-ордынской программе, в общем-то вполне эклектической, звучали: «Партия «Алаш» — сторонник справедливости, спутник бедняков, враг притеснителей. Используя все силы и мощь на благие цели, она направит народ». Но уже сама стилистика, менее всего напоминающая руководящий документ, свидетельствует о романтической одухотворенности тех мечтателей, что его сочиняли. Алихан Букейханов и его товарищи отвергали классовое мышление, пеклись обо всем народе, не только «трудящемся», и презирали диктатуру. Ну а советская власть исключительно на ней, как известно, и держалась. Потому ничего удивительного нет в том, что переговоры быстро оборвались. Перехватив идею автономии, большевики сразу же придали ей жесткий классовый характер. «Не отрицание Советской власти, а признание является очередной задачей советской власти, — наставлял наркомнац местных работников. — Необходимо только… чтобы автономия обеспечивала власть не верхам данной нации, а ее низам. В этом вся суть, и именно поэтому провозглашает Советская власть автономию Татаро-Башкирской территории, в этих же видах проектируется провозглашение автономии Киргизской территории, Туркестанского края и т. д.». Алаш-ордынцы идею национального достоинства понимали совершенно иначе и, быстро убедившись, что с советской властью ни о чем не договоришься, повернулись в сторону Сибирского правительства во главе с адмиралом Колчаком. «Силою штыков, — говорилось в обращении к нему от имени Алаш-Орды, — легко было захватить власть, но погубить дух народа, отнять от него идею, которой он живет, оказалось невозможным». Подпись под этим обращением неразборчива, ясно отпечатано только звание — «Председатель Алаш-Орда». Но по самой манере изложения легко угадать руку Алихана Букейханова. Так он, по природе своей человек середины, человек-строитель, неумолимой волею исторических обстоятельств оказался, вместе со своими последователями, втянут в истребительную междоусобицу. Пришлось ему, как ни ужасно было это сознавать и делать, идти против людей своей крови. Его собственный уполномоченный требует предать военно-полевому суду авторов разосланной по городам и аулам Тургайской области телеграммы, в том числе и казахов, на том основании, что они «стоят на платформе советской власти, призывают народ к спокойствию и работе по устраиванию новой жизни (под новой жизнью здесь подразумевается жизнь, построенная на социалистических началах, согласно декрету народных комиссаров)». Вот это и есть то, что называется кошмаром истории, не желающей считаться с лучшими побуждениями людей. Они собственными руками разрушают то, что даже не начали еще толком строить: общий дом казахов. Наверняка расчет состоял в том, что белое движение поддержит национальные устремления степи, но это была только иллюзия. Как подспорье в борьбе с большевиками — отчего бы и нет, милости просим. Но признавать автономию Алаша, как на том настаивали казахи, Колчак совершенно не собирался, и указом Временного правительства Сибири от 22 октября 1918 года правительство Алаш-Орда было упразднено. Печальный парадокс заключается в том, что полтора года спустя тот же указ был фактически продублирован Киргизским (то есть Казахским) ревкомом, к тому времени уже полностью взявшим край под свой контроль. Разница заключалась только в том, что осуществление нового декрета сопровождалось карательными мерами, правда, тогда еще не такими кровожадными, как десять и более лет спустя: людей «всего лишь» высылали. Больше того, революционный энтузиазм иных комиссаров, готовых вершить суд как можно более скорый, вызывал недовольство их же начальников, которым эта кавалерийская атака мешала в проведении правильной политической стратегии. Букейханова и еще несколько алаш-ордынцев особый отдел расквартированной в Семипалатинском крае 59-й дивизии арестовал, но это вызвало резкий окрик председателя ревкома: освободить, по политическим мотивам никого не преследуем. Но в любом случае 5 марта «Военно-революционный комитет по управлению Киргизским краем» постановил: правительство Алаш-Орды ликвидировать, руководителей его «впредь до более прочного устройства Советской власти в Киркрае изолировать от киргизских трудовых масс, все имущество алаш-ордынцев, как завещанное, так и частное, взять на учет». Так завершилась самая героическая пора жизни этого незаурядного человека. Потом, до середины 20-х годов, была издательская работа в Москве, но радости она не приносила — рутина, стесняющая неисчерпанную еще энергию души, которая никак не могла примириться с утратой красивых иллюзий. В 1927 году Алихан Букейханов возвращается в родные края и словно бы оживает, вновь обращаясь к научным и литературным занятиям, которые некогда давали такую славную пищу уму и сердцу. Но и эта, обещавшая стать светлой и прямой полоса жизни оказалась изломанной. Иные ветры уже поднимались над страной, задувая из центра на окраины. Вскоре Букейханова начинают преследовать, вызывать на допросы, заключать в тюрьмы, выпускать ненадолго и снова возвращать в камеру. А 27 сентября 37-го наступил конец: Алихан Нурмухамед Букейханов был признан руководителем мифической антисоветской организации, действовавшей на территории Казахстана, начиная с 29-го года, судим по 58-й статье и приговорен к высшей мере. Несколько раньше своего сверстника (оба они родились в 1870 году) заключил вынужденный договор с Советами Ахмет Байтурсунов. Газету «Казак», боевой листок казахских социал-демократов (будущих алаш-ордынцев), он организовывал вместе с Алиханом и редактировал вплоть до семнадцатого года, но уже вскоре после октября, когда зашли в тупик переговоры с Кремлем, вошел в состав того самого Казахского ревкома, который вскоре разгонит правительство Алаш-Орды. Отчего так случилось? Уж конечно, не стал Байтурсунов оппортунистом, и от идеалов молодых лет не отказался, и от товарищей не отвернулся. Ясно, что это был тактический маневр — он решил, что, опираясь на власть, даже самую циничную — а в коварстве большевиков у Байтурсунова убедиться было множество случаев, — опираясь на власть и даже входя в нее, можно достичь тех же самых целей, каких не удалось добиться ни дипломатией, ни боевыми действиями. Но тоталитарное государство в такие игры не играет и прекраснодушия такого не прощает. Стремительно начавшаяся было чиновная карьера — народный комиссар просвещения Казахстана, член Всероссийского и Казахского ЦИКов, столь же быстро и пресеклась. Байтурсунов стал, как в молодые годы, журналистом, затем университетским преподавателем, что было ему по нраву, но в покое мстительная власть его оставлять не собиралась. В 1930 году Байтурсунова арестовали впервые, вменив ему «контрреволюционную деятельность», выразившуюся в тот момент, как выяснилось при реабилитации, которой пришлось ждать ровно полвека, в «несогласии с… латинизацией казахского шрифта». Тогда ему был вынесен смертный приговор с заменой на десятилетнюю ссылку. Через некоторое время последовало досрочное, по инвалидности, освобождение, а 25 ноября 1937 года тройка УНКВД Алма-Атинской области вынесла убойную резолюцию: «…являлся организатором и руководителем к-p партии «Алаш» и ее вооруженных отрядов. В 1917, 1918, 1919 годах вел активную борьбу против Соввласти. После революции создал к-p подпольную организацию для свержения Соввласти и был одним из ее руководителей. Имел связи с руководителями к-p организации в нац. республиках, вошел в к-p центр. Был связан с басмаческим движением в Средней Азии. Оказывал активное сопротивление мероприятиям партии и Соввласти, систематически занимался а/с агитацией. После возвращения из ссылки установил связь с к-p тюркской народной партией и был в курсе ее к-p деятельности». Стандартное обвинение в шпионаже, в этом случае в пользу Японии, в обвинительное заключение, правда, не вошло. Единственное, что удалось следствию, так это выбить признание в том, что некоторое время назад «приходила незнакомая женщина и сообщила, что ее муж содержится в тюрьме за какое-то политическое дело, связанное с Японией». На что обвиняемый, поразительным образом сохранивший в обстоятельствах кафкианского бреда чувство юмора, ответил, что если японцы решат пойти войной на советскую власть, то мнения казахов на этот счет не спросят. На суровом фоне «к-p деятельности» этот эпизод показался слишком легковесным. Впрочем, и всего остального с лихвой достало, чтобы вынести расстрельный приговор. Он был приведен в исполнение 8 декабря 37-го года. Конец, неизбежный конец был один, но шли к нему алаш-ордынцы по-разному. Мухамеджан Танышпаев, первый (они все были первыми) казахский инженер-транспортник, тоже учившийся в Санкт-Петербурге, в рядах Алаша пребывал до конца, стал делегатом так и несостоявшегося Всероссийского Учредительного собрания, затем председателем правительства Кокандской автономии, а после амнистии, объявленной ВЦП Ком в 1919 году, преподавал и занимался практическим делом строительства магистралей, в частности, Турксиба. В конце концов он станет главным героем «дела», по которому как рядовой участник будет проходить и Мухтар Ауэзов. Упрямо и несгибаемо, до самого последнего момента не останавливаясь, шли вперед Джанша и Халел Досмухамедо-вы, участвовавшие вместе с Букейхановым в том памятном телефонном разговоре с Лениным и Сталиным. Большевики уже откровенно взяли верх, а Джанша с гордостью аристократа степи желает разговаривать лишь на равных. Увы! Сила таких претензий не признает, и уполномоченный реввоенсовета Четвертой армии с громким и неожиданным именем Мюрат рубит четко: «Для нас совершенно недостаточно одного лишь сочувственного отношения к нам, и мы считаем, что наши сторонники всеми доступными средствами должны противодействовать казакам и их сторонникам и тормозить их деятельность». Все те же немилосердные обстоятельства складываются таким образом, что общий противник оказывается посредником в невольной тяжбе союзников. В Центральном архиве Казахстана сохранился психологически убийственный документ: «Протокол заседания Военно-Революц. Комитета о переговорах с Досмухамедовым». Вот как он звучит — странновато по грамматике, но тогда было явно не до точности в выражениях, даже и бюрократической точности. «СЛУШАЛИ: В целях склонения на сторону советской власти уральских киргиз алаш-ордынцев во главе с Досмухамедовым, действующих на стороне белогвардейцев. ПОСТАНОВИЛИ: Дается право членам ревкома Байтурсунову и Тунганчину вести переговоры с Досмухамедовым от своего имени». Другие же, не только Ахмет Байтурсунов, но и, положим, Жакып Акпаев, человек изысканной интеллигентности, и даже внешностью, вплоть до пенсне на тесемке, напоминающий Чехова, искали возможности договориться с Советской властью. Более того, в июле 1917 года военно-полевой суд приговорил Акпаева к расстрелу за призывы к борьбе с правительством Колчака. К счастью, приговор в исполнение приведен не был и с окончательным установлением Советской власти в Казахстане Акпаев был освобожден из тюрьмы. До конца 20-х годов он занимался организацией системы судебных учреждений в Семипалатинской области и исследованиями адата — так называемого обычного права казахов. Пути разные, но конец у этих рыцарей национальной независимости и радетелей культурной самобытности казахов был один — ссылка, тюрьма, расстрел. Кажется, один только Мустафа Шокай, как и Акпаев, юрист по образованию, яркий политический мыслитель, знаток европейских языков, успел после падения Алаш-Орды ухать за границу. В эмиграции, сначала в Турции, затем во Франции, он выпускал на казахском журналы и вообще продолжал одиноко и отчаянно отстаивать интересы соотечественников, попавших под железную пяту Советской власти. С началом Второй мировой войны Шокай сразу же вступил в отряды Сопротивления, попал в фашистский концлагерь под Компьеном, бежал, оказался в Берлине, где и умер в 1941 году при обстоятельствах весьма неясных.* * *
В такой вот среде и в таких критических обстоятельствах оказался двадцатилетний Мухтар Ауэзов. Они, обстоятельства эти, никак не могли его миновать. Во-первых, события разворачивались совершенно под боком. Ауэзов учился в Семипалатинске, и тут же находилась резиденция правительства Алаш-Орды. Да и Уральск, где собирался областной съезд казахов, не за тридевять земель. Однако дело не в географии. В самый эпицентр событий неудержимо увлекал темперамент, отчетливо выраженный гражданский темперамент, главное же — на карте стояли национальная самобытность, культурное пробуждение Степи, словом, все то, к чему он, Мухтар Ауэзов, причастен кровно и неотъемлемо. Это — его призвание, и, кажется, за письменным столом, во всяком случае только за письменным столом, его не осуществишь. Да, конечно, разыскания, сверка вариантов, публикация стихов Абая — великое дело, дело национальное, и уже сейчас Ауэзов обнаруживает и свойства и склонности, которые впоследствии принесут ему репутацию крупнейшего ученого-текстолога. И занятия фольклором — а к нему Ауэзов тоже начинает подступаться — большое дело, и тоже дело не только просветительское, легенды укрепляют дух, достоинство и память народа. А о сочинении оригинальных вещей и говорить не приходится — по правде, это-то и есть занятие самое увлекательное, это такая игра, с которой ничто не сравнится, или, если угодно, такая «гибель всерьез» или такое «упоение в бою», выше которого тоже нет ничего. Но для всего этого нужны покой и сосредоточенность, а время спешит… подгоняет… свистит, как буран в степи… требует каждодневных решений, действий, баррикадных боев. Пройдет каких-нибудь десять — двенадцать лет, и в Чехословакии разгорится бурная дискуссия с ясно поставленной альтернативой: «Роман или репортаж». И участники ее склонятся к тому, что сейчас, когда в Европе, совсем не забывшей еще Марну и Верден, снова сильно запахло порохом, не до вымысла и метафоры. А еще через несколько лет, когда фашизм впервые покажет свои зубы в Испании, Жан-Ришар Блок, автор чрезвычайно популярного тогда романа «…и Компания», скажет с совершенной убежденностью: «Сейчас время военных корреспондентов, а не писателей. Время бойцов, а не историков. Время действий, а не размышлений». И тогда же примерно Эрнест Хемингуэй, этот непревзойденный стилист, выступит в Париже со своей знаменитой речью «Писатель и война», и прозвучат в ней, между прочим, такие слова (безымянно они были направлены против давнего товарища Хемингуэя, тоже превосходного писателя Джона Дос Пассоса, который отправился было, как и он, в Испанию военным корреспондентом, но так ни до Арагона, ни до Уэски не добрался): «…много спокойнее проводить время в ученых диспутах на теоретические темы. И всегда найдутся новые ереси, и новые секты, и восхитительные экзотические учения, и романтичные непонятые мэтры, — найдутся для тех, кто не хочет работать на пользу дела, в которое якобы верит, а хочет только спорить и отстаивать свои позиции, умело выбранные позиции, которые можно занимать без риска. Позиции, которые удерживают пишущей машинкой и укрепляют вечным пером. Но всякому писателю, захотевшему изучить войну, есть, и еще долго будет, куда поехать». При всей нравственной неотразимости, мысли эти далеко не бесспорны. Дело писателя — как раз слова, порядок слов, симметрия, равновесие, которую он возвращает в мир, охваченный агонией. К «случаю Ауэзова» это относится самым непосредственным образом, хотя ситуация, сложившаяся в казахской степи на рубеже 20-х годов, даже отдаленно не напоминает европейскую ситуацию следующего десятилетия прошлого века. Но дилемма — та же самая. Мухтар Ауэзов решает ее, быть может, мучительно, в пользу дела — практического дела.* * *
11 сентября 1933 года секретно-политический отдел Полномочного представительства ОГПУ в Казахстане направил на имя секретаря ЦК компартии республики Мирзояна докладную записку, где, в частности, говорилось: «Буржуазно-националистические круги, будучи заинтересованными в выращивании своих кадров, взяли под свое влияние школьную молодежь, уже представлявшую собой численно некоторое значение. Эта молодежь, пройдя школу джадидов, с последующим, по большей части, незаконченным образованием в татарской высшей школе (медресе), явилась первой массовой носительницей буржуазно-националистических идей в Казахстане. Своего апогея это движение достигло уже в революцию 1917 года, когда оно получило возможность организоваться в буржуазно-националистическую партию «Алаш». Идеи, питавшие тогда буржуазно-националистические силы, нашли свое отражение и в литературе, в произведениях буржуазно-национальных писателей и поэтов того периода: Байтурсунова Ахмета, Дулатова Миржикыпа, Карашева Омара, Жумабаева Магжана, Торайгырова Сулатан-Махмута, Кулеева Бернияза, Ауэзова Мухтара и т. д. Эта группа основных писателей, не приняв Октябрь, стали на сторону активной вооруженной борьбы против советской власти, в рядах партии «Алаш». Далее в этом полуграмотном послании, содержащем по замыслу авторов анализ «литературного творчества и литературных сил в Казахстане», а также «краткую историю борьбы на литературном фронте», Мухтар Ауэзов именуется «одним из вождей Алаш-Орды, остающимся на своих идейных позициях, сейчас при помощи связей ловко лавирующим в целях избежания полного разоблачения». Последняя фраза уже не плод вдохновенного интеллектуального творчества людей «с горячим сердцем, холодным умом и чистыми руками», но цитата из только что вышедшей тогда книги Сабита Муканова о текущей литературной ситуации в Казахстане — книги, стилистически да и по существу представляющей собою донос, только в открытой форме. Непонятно даже, зачем чекисты сопровождают свое обращение «наверх» пометкой «совершенно секретно». Входил формально Мухтар Ауэзов в партию Алаш или не входил, и вообще, связан он был организационно с Алаш-Ордою или не связан — дело темное. Сам-то он многократно и в разной обстановке повторял, что нет, не входил, не связан. Иное дело, участие в изданиях, близких алаш-ордынцам, — этот факт Ауэзов признавал, оговаривая, впрочем, что публикации эти — не политическая журналистика и даже не ученые записки, в которых извращенный и по-пролетарски натасканный ум может обнаружить «националистический уклон», но просто рассказы, не имеющие решительно никакого отношения к событиям, сотрясавшим в ту пору российскую жизнь в центре и по краям. Так оно и было, имеются документальные свидетельства в виде пожелтевших газетных полос и журнальных номеров восьмидесятилетней давности, и если, положим, «аполитичность» автору вменить еще можно, то «буржуазный национализм» — никаким боком. Но ведь имеются свидетельства и другие, разоблачительного, так сказать, свойства. Сохранились не только газеты-журналы, но и архивы, и содержатся в них два документа. Из одного следует, что 18 декабря 1919 года состоялось заседание Семипалатинского областного ревкома, на котором присутствовали, помимо его членов, посланцы «организ. «Алаш-Орды»: Ермеков, Ауэзов и Дюсембаев». Другой представляет собою список «организаторов Алашского конного партизанского полка, участников организации против Совет. Власти в 1918 г. и правительства восточной «Алаш-Орды». Под номером 8 в нем значится имя Мухтара Ауэзова. Правда, возникают недоуменные вопросы. В конце 1919 года Алаш-Орды как организации уже не существовало, зачем же нужно открыто размахивать поникшими флагами, ведь это, ко всему прочему, весьма небезопасно. Что же касается партизанского отряда, то тут вообще какая-то мистика: как можно одновременно и против Алаша воевать, и против «Совет, власти»? Но вот еще один голос, свидетельствующий о тех отдаленных временах, звучит он спокойно и весомо. «В декабре в Восточном Казахстане распалось правительство Алаш-орды. Члены правительства Мир-Азим Кадирбаев и Мухтар Ауэзов в марте приехали в Башкурдистан. Мухтар Ауэзов, уважаемый профессор, член академии наук Казахстана, скончавшийся 27 июня 1961 года, был настроен гораздо более пессимистично, чем во время нашей встречи в 1918 году. Я повторил Мухтару Ауэзову все, что говорил Иркабаеву, когда тот уезжал на Дальний Восток. Ауэзов, несмотря на то что по натуре своей он был человеком пассивным и спокойным, всерьез поддерживал идею продолжения борьбы в Туркестане. Посмотрев, как мы живем, он сказал: «Здесь хорошо, у вас все есть, как же вы уедете, бросив все?» В 1959 году, когда он был с советской делегацией в Нью-Йорке, он рассказывал казахским эмигрантам (мутаджирам) о своем визите к нам, охарактеризовав его как «вспышку молнии в темноте». Это фрагмент из воспоминаний Заки Валиди Тогана, обнародованных в Стамбуле в 1969 году и тридцать лет спустя переведенных с турецкого на русский. Надо тут вспомнить этого человека, некогда в России весьма известного и чтимого (под именем Ахмеда-Заки Валидова), потом сделавшегося парией и отщепенцем, а ныне застывшего в виртуальном мраморе национального героя башкиров и татар, так что один публицист-энтузиаст из Уфы поименовал его «первым президентом» Башкортостана. Пусть это будет чем-то вроде развернутого примечания к рассказу о жизни и творчестве Мухтара Ауэзова — оно здесь не чужеродно. Заки родился в 1890 году в захолустном башкирском ауле на Южном Урале. Домашние предания, из поколения в поколение передающиеся, сохранили образ беспокойной семьи, кочующей по Западной Сибири, Северному Кавказу, Кубани и постоянно ввязывающейся в разного рода политические события и военные раздоры. Со временем боевой пыл поостыл, и отец Заки, отслужив свой срок в Дагестане, неподалеку от штаба Шамиля, сделался сельским имамом и основал медресе, где учились двести шакирдов. Это был правоверный, хотя и не фанатичный мусульманин, воззрения и дух которого лучше, чем любое биографическое описание, передадут две строки Гете:Вам рай опишет мусульманин истый
Так, словно сам бродил по горним странам.
Глава 4 ВОСХОЖДЕНИЕ
В Ташкенте Мухтар в этот первый приезд пробыл недолго, всего несколько месяцев. Как явствует из полученной им справки, уже к 9 мая 1923 года он «выбыл из числа студентов факультета общественных наук Туркестанского государственного университета ввиду отсутствия в составе факультета избранной им специальности» — истории русской литературы. Пришлось перебираться на север, в Россию. Правда, отъезд состоялся не сразу. Еще два года назад в Казахстане была сформирована научная комиссия по изучению быта коренных народностей Туркестанского края — казахов, киргизов, дунган. Вошел в нее, а вскоре занял ключевое положение Абубекр Диваев, выпускник Оренбургского кадетского корпуса, некогда чиновник администрации туркестанского генерал-губернатора, а ныне крупный этнограф, историк и фольклорист. Он-то и организовал весной 23-го года очередную экспедицию по Южному Казахстану, рекрутировав молодого Мухтара Ауэзова, на которого обратил внимание во время одной из своих поездок в Ташкент (к слову, этот же самый Диваев передал в свое время рукопись «Манаса» Заки Валиди — вот еще одна нечаянная заочная встреча с ним Ауэзова). Помимо всего прочего, предполагалось специально командировать «особое лицо» в Чингизскую волость Каркаралинского уезда, где жили родственники Абая, «для сбора и приемки сохранившихся рукописей переводов работ Дрейпера, Льюиса и Спенсера, а также его оригинальных трудов — философских заметок и стихов». Вероятнее всего, этим «лицом» и был Ауэзов, хотя сведений об этом не осталось. Сам же он об этой экспедиции и своем в ней участии не говорит вообще, ни в «Автобиографии», ни в рассказах о работе над главной книгой своей жизни. Однако этнографическая живопись «Абая» изначально восходит именно к этому путешествию — первой серьезной научной поездке из многих, какие пришлось совершить впоследствии. Объяснение тут может быть только одно — спутниками Ауэзова были «враги народа» Далел Досмухамедов и Магжан Джумабаев. «Избавиться» от них задним числом, вымарать имена не позволяли честь и достоинство, а поведать о совместных трудах не было никакой возможности. Вот он и промолчал. В октябре того же 23-го года Мухтар Ауэзов оказался студентом факультета общественных наук (впоследствии филологического) Ленинградского университета. Прожил он во второй советской столице почти шесть лет, правда, небезвыездно, студенческая жизнь оказалась пунктирной. Иногда ненадолго, а порой и надолго отлучался Ауэзов в родные края, и не всегда по своей воле. Едва закончив первый курс, он, по настоянию органов просвещения в Казахстане, возвращается в Семипалатинск, где читает в местном педагогическом техникуме лекции по родной литературе (что впоследствии тоже обернется против него — националист!). Естественно, из университета его отчислили, и восстановиться стоило немалых усилий. Следует отдать должное, помогли местные власти, отправившие в Ленинград челобитную, мол, способный человек, перспективный работник, прервал учебу по нашей просьбе, много сделал для народного образования и журналистики (работу в техникуме Ауэзов совмещал с редакторством ежемесячника «Тан»), просим принять во внимание и т. д. Более того, государственную стипендию дали, восемьдесят рублей ежемесячно, на эти деньги, даже снимая квартиру, можно было прожить, если не роскошно, то безбедно. По крайней мере так это отложилось в памяти одной студентки того же факультета общественных наук Ленинградского университета. Вообще-то хотела она заниматься химией, но по правилам, тогда существовавшим, для поступления в высшую школу требовалось направление профсоюзной ячейки, в которой состоит либо сам абитуриент, либо его родители. В профсоюзе означенная девица, по молодости лет, еще не состояла, отец же ее, служивший в конторе лесопильного завода, был приписан к профсоюзу деревообделочников, которые по некой таинственной причине могли делегировать своих представителей только на факультет общественных наук. Так Валентина Кузьмина, благополучно сдав в 1923 году экзамены, стала студенткой-словесницей, а три года спустя поменяла фамилию, выйдя замуж за своего однокурсника Мухтара Ауэзова. Накануне свадьбы он рассказал невесте страшноватую историю, полагая, видно, что не вправе умалчивать о том, что может ждать ее впереди. Будто бы какой-то то ли факир, то ли знахарь, то ли предсказатель, оказавшийся в Семипалатинске, напророчил Мухтару такую судьбу: ждет его слава, женат он будет трижды, и последней жены, то есть как раз Валентины, не станет через три года после заключения брака. Сам же он умрет пятидесяти шести лет от роду, от последней из полученных им за годы жизни трех ножевых ран. Невеста, к ее чести, не испугалась, ответив, что, может, ей вообще долгая жизнь не суждена. А коли так, то сагре diem — лови мгновение, будем жить вместе. Валентина Николаевна Ауэзова восстанавливает по преимуществу студенческие времена, но за перо берется уже в возрасте преклонном, когда душевная усталость и переживания, скопившиеся за минувшие десятилетия, накладывают свою мету на воспоминания. Муж ее, которого уж давно нет на этом свете, и впрямь пережил мгновения всемирной славы. Но была не только сума, а и тюрьма, были те самые раны, что напророчил факир-шаман. Первая — арест 1930 года, вторая — год 1953-й, как раз когда исполнились прозвучавшие в пророчестве пятьдесят шесть. Тогда, пишет Валентина Ауэзова, он был близок к самоубийству, просил друзей достать какой-нибудь сильнодействующий яд, а год спустя писал жене: «В эти, только что минувшие, опасные, несправедливые годы я в мыслях особенно терзался за тебя. Вновь ввергнуть тебя в несчастье, вновь оставить обездоленной, горемычной с твоими детьми… чем пережить это, я готов был десять раз умереть, чтобы уйти из жизни, лишь бы сохранить относительное благополучие для вас…» А третья, и смертельная, как оказалось, рана — операция в московской больнице. И все-таки живая, победительная молодость, пусть и осталась она далеко позади, словно бы превозмогает беды, боли и утраты последующих лет. Стремительно и легко мелькают несмонтированные кадры. Впервые Мухтар появился на Университетской набережной в компании двух невысоких щуплых китайцев, Женя и Ченя, и все решили, что и он из Поднебесной, благо во внешности что-то общее есть. Подозрение усилилось, когда в руках у него оказалась газета, набранная непонятным шрифтом. Не иначе китайская, решил кто-то. «На что серьезно, терпеливо было разъяснено, что это арабское письмо, и пишется оно справа налево, а китайские иероглифы располагаются вертикальными столбцами». Помимо того, всеобщее внимание привлекала совершенно потрясающая фуражка с лакированным козырьком, торжественно покоящаяся на пышной шевелюре, с которой не начали еще собирать дань беспощадные годы.Кажется, не только в университете, но и во всем городе другой такой фуражки не было. Должное впечатление она произвела и в родных краях, во всяком случае, это было первое, что бросилось в глаза молодому тогда газетчику, а впоследствии беллетристу и одному из переводчиков «Абая» Николаю Анову, который познакомился с Ауэзовым в Семипалатинске летом 24-го года. «Мухтар, — вспоминает он, — был всегда великолепно одет, очень подтянут, с достоинством носил студенческую фуражку, явно гордясь ею». Помимо фуражки несколько легендарный оттенок приобрел еще один сюжетец, связанный со студенческими годами Мухтара Ауэзова. Шли занятия по церковнославянскому языку. Мухтар сидел в первом ряду и прилежно конспектировал лекцию. Несколькими рядами выше устроились его будущая жена с приятельницей, студенткой экономического факультета, неведомо как здесь оказавшейся. О чем идет речь она, естественно, понять не могла, неторопливое журчание профессорского голоса навевало тоску, оставалось лишь стрелять глазами. В какой-то момент взгляд остановился на известной уже нам шевелюре, и случайная гостья, угадав в ее обладателе человека степенного и основательного, заспорила с соседками, что, мол, если черкнуть ему пару строк, он ни за что не ответит. Вызов был принят, Валентина набросала несколько первых пришедших в голову строк и послала записку вниз по рядам. Решив, что адресована она лектору, Мухтар передал записку на кафедру, что вызвало у отправительницы легкую панику, ибо текст послания гласил: «Ваши волосы нам мешают». Юмор сомнительный, а профессор так и вовсе мог принять его за издевательство: у него-то как раз голова напоминала отполированный бильярдный шар. Потом, когда начался роман, жанр послания нашел дальнейшее развитие, по преимуществу в стихотворной форме. Ознакомившись с очередным его образцом, Мухтар только отмахнулся: ну что это за стихи, сплошные глагольные рифмы. И он был прав: «бежит-летит», «зевает-бросает», «живут-ждут». Шутки шутками, но университетские годы даром не прошли, именно тут окреп ум, изначально склонный не только к художественному, но и к научному творчеству. Записи фольклора — и те, отрывочные, что позади остались, и те, основательные и глубокие, которым еще предстоит осуществиться, обрели на Университетской набережной надежную основу. Поучиться было чему и, главное, у кого. Фонетику русского языка читал академик Щерба, грамматику — молодой, но быстро набирающий силу Виктор Владимирович Виноградов, церковнославянский — случайная жертва студенческого розыгрыша Сергей Петрович Обнорский, тоже будущий маэстро-академик. Что же касается истории и теории литературы, то мощное воздействие на умы начинающих филологов продолжал оказывать недавно скончавшийся Александр Александрович Шахматов, и все более уверенно утверждались на профессорской кафедре выпускники этого же, Санкт-Петербургского университета относительно недавние, Борис Эйхенбаум и Виктор Жирмунский. С последним Ауэзов по прошествии лет сблизится на почве занятий культурой Востока, к которой всерьез также прикоснулся впервые в университетские годы. Будучи студентом литературно-лингвистического отделения славяно-русской секции, он захаживал и на восточный факультет. Здесь лекции читали ученые поистине незаурядные — Бартольд и Самойлович. Тут твердый, вперед ведущий шаг вроде обрывается, дорога уходит в противоположную сторону и снова ведет на Урал, в ставку Заки Валидова. Он ведь тоже тесно общался с этими учеными, они и его наставниками были, правда, отношения с Александром Николаевичем Самойловичем, который вместе с Бартольдом не только поощрял научные начинания молодого тюрколога, но и всячески пытался оберечь его в 1914 году от солдатчины, впоследствии безнадежно испортились. Восемь лет спустя, когда Валиди порвал с большевиками и стал на сторону басмачей, Самойлович разыскивал его в Бухаре, но тот от встречи уклонился, подозревая, что профессор попросту шпионит за ним по заданию чекистов. Потом они все же дважды встретились. Один раз в Анкаре, затем в Берлине, и при последнем свидании Валиди не сдержался: ««Что вам еще надо, мой бесценный старинный друг Александр Николаевич? Русские утратили искренность. Вас, интеллигентов, одурманили идеей мирового господства и, таким образом, лишили вас воли… Как вы опустились до того, чтобы преследовать меня в Бухаре? Разве пошли бы на такое Василий Владимирович (Бартольд) и Игнатий Юлианович (Крачковский)?». Услышав эти слова, Самойлович побледнел и сказал, что не получал никаких инструкций для встречи со мной в Бухаре или здесь». Правда это или игра больного воображения вынужденного беглеца — кто теперь скажет? Известно лишь, что выдающийся тюрколог Александр Самойлович попал, вместе с другими, в страшную мясорубку 37-го года. Сейчас до этого еще далеко, и в кругу столь же блестящих коллег он преподает в Ленинградском университете. Удивительно ли, что такая школа и учеников порождала незаурядных? Вместе с Мухтаром Ауэзовым учился, скажем, Ираклий Андроников, и на долгие десятилетия растянется их ничем не омраченное товарищество. А когда одного не станет, другой напишет ему такую эпитафию: «Мухтар Омарханович вошел в нашу жизнь не только как замечательный писатель. Он — явление, он — великий символ нашей жизни, человек-легенда, мудрец нового времени, истинный поэт и человек. Человек — тонкий, душевный, благородный, бесконечно обаятельный, способный понять решительно все. В нашей литературе он — один из немногих — был мерилом, вехой, огнем, по которому можно было соизмерять собственное движение. А для меня лично Мухтар Омарханович дорог как человек, которого я узнал еще в юности, уважал и любил как друга и как старшего товарища, которым бесконечно гордился». Да, ленинградское пятилетие — хорошие годы, та недолгая и единственная пора в жизни Мухтара Ауэзова, которую хочется назвать безмятежной, чуть ли не счастливой. Он чувствовал, что способен на многое, он расправлял крылья, он внутренне готовился к подъему. И все-таки… все-таки не зря, быть может, рассказал он своей новой избраннице про услышанное некогда пророчество, про ножевые ранения. Тут стоит сделать некоторое отступление. Из аула Мухтар уехал совсем еще мальчиком и вроде бы сызмала сделался горожанином. Однако же что это за город такой — Семипалатинск? Он и сейчас насквозь продувается степным ветром, он и сейчас, особенно на старых окраинах, жмется к земле, а в начале прошлого века и вовсе сохранял дух юрты, совсем рядом с ним разбитой, дух кочевья, проникающий сюда без всякого сопротивления. Ташкент, конечно, дело иное, среднеазиатская столица. Но, во-первых, провел там Ауэзов считаные месяцы, во-вторых, миллионный ныне Ташкент тогда не был так уж необъятен и многолюден, а главное, это был Восток, место близкое и понятное по культуре, нраву, духу. Даже здесь было что-то неистребимо аульное, хотя и на свой лад, разумеется. Так что, по-настоящему говоря, по содержанию жизни Ленинград оказался для него первым городом, и каким! Все вокруг — русская литературная история, повсюду оживают призраки персонажей и их великих создателей, тем самых, что с юных лет смущали загадками мастерства и звали за собою в прекрасный и яростный мир литературы. Перпендикулярно к университету, на противоположной стороне Невы — Медный всадник. По диагонали — Дворцовая набережная, по которой любил прогуливаться Евгений Онегин. Если двинуться налево, в сторону Марсова поля, и пройти через него, попадаешь на Мойку, а тут как раз и дом, где жил Пушкин. Вскоре выходишь на Невский проспект. Это, конечно, в первую очередь Гоголь. Поворачиваешь назад и оказываешься в лабиринте переулков, которыми пробирался к дому старухи-процентщицы Алены Ивановны, пытаясь решить, что же он такое — тварь дрожащая или право имеет, бывший студент Родион Раскольников. Правда, в «Преступлении и наказании» топонимика зашифрована — С-й переулок, В-й проспект, К-й бульвар, но какой же это шифр, все так легко разгадывается — Столярный, Вознесенский, Конногвардейский — район Сенной. Вот и дом самого Родиона Романовича, на углу Гражданской (бывшей Мещанской) и улицы Пржевальского (бывшего Столярного переулка), неподалеку, на углу канала Грибоедова и Казначейской, живет Сонечка Мармеладова. Наверняка хаживал Мухтар этими маршрутами и гадал, быть может, какой же гениальной художнической интуицией надо обладать, чтобы позволить молодому человеку, идейному убийце, направляющемуся на кровавое свое дело, попутно рассуждать самому с собою о городской архитектуре: «Если бы распространить Летний сад и все Марсово поле и даже соединить с дворовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь». Повернувши же от Сенной направо и шагая параллельно Невскому, можно выйти к Московскому вокзалу, туда, где Анна Аркадьевна Каренина впервые заметила, какие у ее мужа некрасивые уши. Горизонталь проспектов и улиц незаметно перетекает в вертикаль времени, литературная история набирает ход и приближается почти вплотную к тому, что было буквально вчера. Скажем, к знаменитым средам в Башне, на углу Таврической и Тверской, где жил Вячеслав Иванов и где обычно в полночь, то есть уже на границе с четвергом, затевались философско-литературные беседы, длившиеся до самого утра. Впрочем, время насыщает вполне реальные пространства. Квартира Вячеслава Иванова, которая потому и называлась башней, что расположена была на верхнем этаже, в угловой части здания со скругленным углом, выходила на Таврический сад с его, как писал Иванов Валерию Брюсову, «лебединым озером. За парком, за Невой фантастический очерк всего Петербурга до крайних боров на горизонте». А этот сад — в двух шагах от улицы Декабристов, 14, где снимал квартиру наш герой, и по нему он едва ли не каждый день прогуливался, впитывая в себя «фантастический очерк» города. В Башне же, как известно, зарождались целые направления, которым суждено было обновить литературу и выдвинуть блестящие имена, бывшие у всех на слуху в те годы, когда Мухтар Ауэзов появился в Ленинграде. Впрочем, иные уже произносились шепотом. «Не забуду я одного разговора, — повествует один из участников сред-четвергов, московский гость Андрей Белый, — В. И. (Иванов. — Н. А.), очень-очень лукаво расхаживая пред Н. С. Гумилевым, — с иронией пускал едкости, что, мол, вот бы вы, Н. С., — вместо того, чтобы отвергать символистов, придумали бы свое направление, — да-с; и, подмигивая, предложил сочинить мне платформу для Гумилева; я тоже начал шутливо и, кажется, употребил выраженье «адамизм»; В. И. тотчас меня подхватил; и — пошел, и пошел; выскочило откуда-то слово «акмэ» (острие); и Иванов торжественно предложил Гумилеву стать «акмэистом». Но каково же было великое изумленье его, когда сам Гумилев, не теряя бесстрастья, сказал, положив ногу на ногу: — Вот и прекрасно: пусть будет же — «акмэизм». И стал, как известно. Разговор случился в феврале двенадцатого года, и уже через несколько месяцев Гумилев написал статью «Наследие символизма и акмеизм», где впервые были печатно изложены принципы новой школы. Само собою, рядом с насыщенной жизнью литературы были интриги, обиды, ссоры. Тот же Андрей Белый вспоминает, как ни в какую не пускала его к Иванову Зинаида Гиппиус: «Если поедете к Вячеславу, я этого вам не прощу». Между прочим, направляясь с улицы Декабристов в сторону Башни, Мухтар должен был проходить мимо другого памятника Серебряному веку, как раз салона Мережковских, находившегося в так называемом «доме Мурузи», на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля. Хозяева давно уже в Париже, у них там другой литературный салон, но горячий дух былых споров, в которых участвовали Александр Блок, тот же Андрей Белый, Николай Бердяев, Владимир Розанов, Сергей Дягилев, политики Керенский и Савинков, этот дух в 20-е годы еще не выветрился. Именно здесь, в «доме Мурузи», Мережковский описывал самое страшное в истории Петербурга наводнение, случившееся 7 ноября 1824 года, а Гиппиус, ощущая все великолепие столицы, все же творила образ страшного города:Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг!
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк!
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
* * *
Мухтар прилежно учится, много времени проводит с книгой, пожалуй, именно в эти годы обнаруживается у него не только неистребимая склонность к чтению, но и дар читателя-систематика. Впоследствии это молчаливо засвидетельствует хотя бы библиотека алма-атинского дома — полки с томами русских классиков соседствуют со шкафами, где расставлены книги европейцев, рядом — Восток, далее — лингвисты: Потебня, Виноградов, Роман Якобсон… И он пишет, пишет много, напористо, увлеченно. Ясно определились научные интересы. В 1926 году студент-третьекурсник заключает с Наркомпросом Казахстана договор на издание уже написанной, на свой страх и риск, «Истории казахской литературы», и уже через несколько месяцев двадцатилистный том выходит из-под печатного станка. Это было первое сочинение в таком роде на родном языке, судьба его, правда, как мы знаем уже, оказалась печальной. Тогда же Ауэзов написал — по-русски — обширную статью «Казахское народное творчество и его поэтическая среда». Минувшим летом он много ездил по Семиречью, записывая аульных акынов и собирая по крохам, из самых разных источников, образцы местного фольклора. Железной дорогой тогда из Ленинграда в Алма-Ату было не попасть, пришлось ехать до Пишпека, не успевшего еще стать городом Фрунзе, и дальше подводами через Кургайский перевал. В этой поездке Ауэзов познакомился с Ильясом Джансугуровым, с которым так странно, так печально и судьбоносно пересекутся впоследствии их жизненные дороги, уводящие за предел жизни одного из них. Ильяса расстреляют в 38-м по приговору тройки как «японского шпиона». Жену его Фатиму, в которой дух педагога и просветителя удивительно сочетался с ослепительной красотою, высылают из Алма-Аты. С тремя детьми на руках она отправляется в Семипалатинск, затем в городишко совсем уж крохотный — Мерке. Вот тут-то Фатима, уже с началом войны, на которой гибнет ее старший сын-летчик, вдова «врага народа», по-прежнему изгой, лишенный права переписки, сближается с Мухтаром Ауэзовым, и у них в 43-м году рождается сын — Мурат. Теперь это видный ученый, дипломат, общественный деятель. Но все это еще далеко впереди, а пока пребывающий дома на каникулах студент целыми днями почтительно прислушивается к новому знакомцу, который, впрочем, всего тремя годами его старше. Да и было что послушать. Кто такой Ильяс Джансугуров? Родился он, как и Мухтар, в ауле, учился, и недоучился, в медресе, с юных лет бродяжил, перебиваясь случайными заработками, подхватывая на лету звуки степи, вдыхая ее ароматы. «Оказался я на обочине жизни в крайней нужде, ни копейки в кармане, ни одежды, ни пищи. Сам пеший. Нужда заставит искать выход. Обучал чьих-то детей. Это все происходило в 1913–1918 годах. В эти годы я бедствовал, как слепой мотылек…» — писал Джансугуров в «Автобиографии», составленной, когда ему еще и тридцати не исполнилось. Словом, что-то вроде степного Максима Горького. В какой-то момент ему попалось стихотворение, переписанное выцветшими чернилами на пожелтевшем листе бумаги:Птица года приносит нам лета красу.
Радость, песни, забавы — удел детворы.
Старики на завалинках смотрят, грустя
О далеких годах своей юной поры…
Цепи гор охраняют высокий аул,
Ставку хана Белой Орды.
Там сегодня кюйши чаровницу-домбру
Приласкал и настроил лады.
У казахов везде на устах Кулагер.
Не Ахан, Кулагер наш печальный герой…
* * *
1916-й — черная дата в степном календаре, год большого джута, только не природа со слепою беспощадностью набросилась на человека и творенье его рук, но словно история всею недоброю своей тяжестью навалилась на людей, заставив их, как скажет потом Мухтар Ауэзов, не коня на скаку поворачивать, а всю свою жизнь. 25 июня 1916 года царь подписал указ о мобилизации «инородцев» на тыловые работы. Подлежали ей мужчины в возрасте от 18 до 43 лет, и если говорить о казахах, то в число рекрутов должно было попасть около 400 тысяч человек. Указ произвел в степи, да и повсюду в Средней Азии, сильнейшее потрясение. Во-первых, это был обман, циничный и прямой обман, власть обещала не вовлекать своих подданных с окраин империи в военные действия, и теперь вот обещание нарушила. Патриархальное сознание доверчиво, оно больше внимает слову сказанному, нежели бумажному, которого оно чаще всего просто не понимает, и отказ от этого психологически надламывает человека. К тому же в этом случае нарушен был и закон писаный, который кое-кто читал, а большинство были наслышаны. Один аксакал твердо возразил уездному начальнику: людей не дадим! Есть с белым царем старый договор, что казахов в армию брать не будут. Там печать стоит, так как же так? Вы и договор нарушаете, царскую честь растаптываете. Во-вторых, массовый исход мужчин, находящихся в лучшем трудовом возрасте, обрекал степь голоду. Кому пасти скот, комузаниматься кочевьем? И в-третьих, это была тяжелая обида, отчего одним дают в руки винтовку и пулемет, а другим только пилу и тачку? Один раз обманули, обманут и в другой, волновался аульный люд. Наших джигитов не в тыл отправляют, а на границу с Германией, только в руки не оружие дадут, а лопату и заставят работать, как мужиков, под прицелом конных казаков. Столичный рескрипт вызвал немалый переполох и среди тех, кому по должности надлежало проводить его в жизнь. Чиновники колониальной администрации, не озаботившись вовремя сбором статистических данных, начали составлять списки призывников на скорую руку, естественно, быстро запутались и перепоручили эту работу выборным представителям местного населения — волостным начальникам и старшинам. Бюрократы же национальности не имеют: пользуясь отсутствием все той же статистики, да и просто метрических свидетельств, возраст призывников стали определять на глазок, составление списков открывало широкие возможности для личной наживы, и использовались они по полной программе. Это только подлило масла в огонь, начались бунты. 20 июля царь специальным указом отложил начало призыва «до сбора урожая текущего года», а еще через десять дней продлил отсрочку до 15 сентября. Но было уже поздно, бунты постепенно переросли в восстание, охватившее весь Казахстан и Среднюю Азию. Где-то оно принимало организованные формы, возникло даже нечто вроде органов местного самоуправления, под гордым названием ханств (например, ханство кипчаков в Тургае), но по преимуществу все-таки бушевала стихия, не разбирающая правых и виноватых. Восстание было подавлено, подавлено беспощадно, чему способствовало, конечно, военное время с его чрезвычайными законами. 19 июля генерал-губернатор Степного края Сухомлинов распоряжается предавать повстанцев военно-полевым судам и казням. Военный губернатор Семиречья Фольбаум направляет в адрес начальника одного из карательных отрядов телеграмму, одновременно грозную и отчаянную: «Считайте малейшую группировку киргизов уже за мятеж, подавляйте, наводите панику, при первых признаках волнений арестуйте хотя второстепенных главарей, предайте военно-полевому суду и немедленно повесьте… Ну поймайте хоть кого-нибудь из подозрительных и для примера повесьте». И действительно, военно-полевые суды действовали без устали, казни приобрели массовый характер, только в феврале 1917 года было расстреляно 347 человек. Спасаясь от преследований, казахи уходили в Западный Китай, но тут их ждали испытания не менее суровые — и национальный гнет пришлось пережить, и социальный, и просто бытовой. Еще на границе у беженцев отнимали скот. Иным детей приходилось продавать в рабство, чтобы с голода не умереть. Потом наступили времена еще более метельные — Февральская революция, Октябрьская, Гражданская война, однако же память о 16-м годе не стиралась, тем более что много оставалось тех, кто попал в эти жернова, и рассказы их, и песни, сложенные тогда, по степи гуляли. То и другое записал, и вместе с собственными воспоминаниями — а вспомнить, к несчастью, было что — и размышлениями о народном бедствии свел под одну обложку Ильяс Джансугуров. Называется это сборное документально-поэтическое повествование «Семиречье в огне». Сам он, молодой двадцатидвухлетний мужчина, батрачил в июле 16-го года в Капале Семиреченской губернии у волостного, отец со старшим братом перегоняли в Ташкент скот, получая за то у хозяев по пять рублей в месяц. Место удивительное, райское, можно сказать, местечко — изумрудная зелень долины, горы, где бегают архары и водятся барсы, лес, студеный родник Тамчибулак, дорога, бегущая куда-то вдаль. В ладу и мире живут люди разных кровей, культур, конфессий, — казахи, татары, русские, немцы, дунгане. Когда-то об этом крае возвышенно писал Чокан. И вот в одночасье раю этому наступил предел. Пришел и покатился из аула в аул слух: «Царь забирает молодых на работу». Где-то, говорят, народ восстал. Бунтуют и местные. «Мы видим множество всадников, уходящих в поход. Не имеющие своих, берут лошадей байских. На это их благословляют аксакалы… Тем, кто уклоняется от похода, приходится худо. Их связывают, бьют или убивают. Некто Келимбет отказался было воевать против русских. Его обступили двенадцать джигитов и забили дубинками насмерть». Бунт не щадит никого и оборачивается против своих, а дальше начинается самое страшное. Повстанцев встречают солдаты, и проливается большая кровь. «Пропал народ Маканши. Двести человек расстреляны. Солдаты творят расправу над уцелевшими. Грабят. Отбирают лошадей, коров, а из наших был разграблен аул Бейсемби-кажи. Люди с гор все ушли на Балхаш, упорхнули, как воробьи, а Бейсемби не смог упорхнуть. В его ауле шаром покати: все разграбили вчистую, даже семенной запас рассыпали и втоптали в землю». Правда, местным, кажется, пока ничто еще не грозит — волостной сунул толмачу уездного начальника две тысячи, и тот посулил протекцию. Увы! Уже назавтра приходит разнарядка: на тыловые работы забирают тридцать два джигита. Через какое-то время рекруты оказываются в городке, куда свезли вожаков восстания. «Коджахмета, Дханьая и еще двадцать человек убили в дороге. Мухамед-кажи пока еще жив, но он перенес страшные мучения, неслыханный позор. Его положили меж двух досок и 12 солдат сели сверху. Изо всех пор его тела выступила кровь. Так повторялось несколько раз. Говорят, в этой муке и умер». В конце концов аульчан посадили в поезд. Впервые в своей жизни увидели они эту железную гусеницу. Их провезли по всей России, доставили в Петербург, а потом, через Псков, в Ригу, где полгода, вместе с латышами, они укладывали железнодорожное полотно. В марте 17-го докатилась молва об отречении царя, а в июле, ровно через год после начала всех этих мытарств, люди из Капала оказались дома. Путь их, и туда и обратно, лежал через Семипалатинск, где учился тогда Мухтар Ауэзов. Совсем не исключено, видел он, как заталкивают в эшелон людей, и сверстников и тех, кто постарше, и уж точно знал о восстании и его убийственном исходе. Десять лет спустя Ильяс передал ему подробности — не только о мирном фольклоре разговаривали они тогда. Может быть, напевал, там в Каркаре, где они и встретились и где некогда лилась кровь, простодушную, по дымящемуся следу написанную, хранящую имена, подробности, запахи и кровавый цвет восстания песню Исанбека Сатимбекова, акына из рода албан. Песню-плач и песню-документ.Пали жертвой взятые в плен
И доставленные в Каракол.
Там могилу они нашли:
Вбили в землю осиновый кол.
Жайшибек и Турлыкожа,
Аубакир и еще Вилял.
Убежал удалой Узак,
Правда, с пулей горячей в ноге
Он до дома добраться смог.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься — а вокруг враги;
Руки протянешь — и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», — солги.
Но если он скажет: «Убей», — убей.
Под кожаными куртками бьются стальные сердца или сердца теплокровные, но теплотой своею словно тяготящиеся и тоскующие, как тот же Багрицкий написал, по «трехгранной откровенности штыка». А у героев «Лихой годины» измученные человеческие сердца, и это придает им обаяние индивидуальности, повесть же о революционном бунте становится повестью о судьбах людей. Мухтар Ауэзов реабилитирует отвергнутую и осмеянную психологию. Солдаты чапаевской дивизии, как изображает их Дмитрий Фурманов, — «одна семья!., их свела, спаяла кочевая, боевая, полная опасностей жизнь, их сблизили мужество, личная отвага, презрение лишений и опасностей, верная, неизменная солидарность, взаимная выручка». Персонажи «Лихой годины» даже больше, чем одна семья, это один род, за которым протяженная, одна на всех история, навыки жизни, традиции, но цепкая сила на Востоке ощущается с особенной остротой. Один растворен в другом, и в то же время каждый сам по себе. Разные имена — Жаменке, Узак, Аубакир, Турлыгожа, Тунгатар даны не зря, это не один лишь набор знаков в метрической книге, это свой характер и свой путь в жизни. Мифологическая эта безликость, растворенность, рассеянность в странном сочетании с резкой наводкой, с ясностью очертания и сотворенностью лика порождают художественный образ всей повести, где крупные планы постоянно перемежаются общими. Камера панорамирует обширное пространство ярмарки, потом останавливается на Сивом Загривке. Снова отъезжает на расстояние, откуда видно целое, но не различаются лица, слышны «плачи и причитания, моленья и заклинанья», но пропадает тонкий человеческий голос, и опять, в очередной раз выделяет в общем кругу отдельные фигуры. Точно так же все время меняется темп повествования. Оно может стремительно ускоряться. «Не задумываясь и не колеблясь, он выскочил из скалистых ворот. И словно рухнул по крутизне с утеса, не оберегая любимого коня, душой и телом положившись на его железные ноги, звериную ловкость и верность. И конь снес его под обрыв и легко, радостно угадывая, чего он хочет, помчал навстречу, наперерез бегущим детям и женам, без понуканий, без узды и без плети, быстрей волка, быстрей ветра… …Черные шапки с глухим, низким, будто подземным гулом перевалили через Зеленый холм, развернулись пошире, покрылатей, в одну минуту разгонялись и теперь уже с высоким раскатистым грохотом понеслись во весь опор, во всю мощь своих боевых коней вниз, на кучку спичечных коробков, которая называлась ярмаркой. Стена пыли до гор, до неба поднялась над степью. Хорошо шли кони, прирожденные скакуны, выкормленные не в конюшнях, а вольных диких косяках своих отцов, отобранных самой природой, на буйных травах Каркары! Эти кони любили и от роду знали такой ураганный, звериный, бездорожный гон, как будто наперегонки с волком, когда сам бог-всадник отдается тебе». Так могли писать и действительно писали и Серафимович, и Фурманов, и Всеволод Иванов, и Бабель, и, немного позднее, Николай Островский. Знакомый стиль, в ту пору его называли метельным. При такой скорости, как в окне автомобиля, слившегося с гладким полотном дороги, лишь мелькают лица, доносятся лишь обрывки фраз, главное — понять «коллективные стремления и общие переживания массы» (Серафимович), увидеть «черную толпу» (Фурманов). Кто спорит, у такого письма есть свои преимущества. Артем Веселый в этом стиле целую Россию, кровью умывшуюся, изобразил. Ауэзовское Семиречье, охваченное бунтом и тоже залитое кровью, — некоторая версия того же самого страшного образа. Вихревая скорость скачки, ржание коней определяют стилистический рисунок, который сам по себе, в кинематографической мгновенности вспышки, схватывает характер жизни на ее историческом переломе. «Окрестности Каракола наполнялись кровавым маревом и зловонием. Повсюду валялись неубранные, преступно брошенные тела убитых. Смертный грех всех народов и верований, грех убийства и грабежа растекался по селам и аулам, как зараза. Земля и скалы Алатау вопили, а человечьи сердца словно каменели. День и ночь шли в Каракол беженцы, ища крова и защиты. И днем, и ночью пригоняли в Каракол арестантов, смутьянов и душегубов. Маленькая тюремка глотала и глотала живых людей, подобно ненасытному обжоре…» Но тут как раз невидимый автор обрывает телеграфную стремительность речи и заканчивает совсем в другой стилистике: «…А маленькое селение поглощало людские реки, как та шелушинка проса, на которой аллах уместит весь бесчисленный восемнадцатитысячный мир в день всемирного потопа». А вот так в ту пору не писали, и дело тут не в специфической восточной метафоре. Метафору можно придумать и другую, с русским акцентом. Просто образ вздыбленной, опьяненной порывом в будущее страны такие овалы, такие плавные переходы отторгал. А в «Лихой године» самое интересное — как раз смена скоростного режима, эпические замедления, они раздвигают рамки события, происходящего здесь и сейчас. Только что, глуша друг друга, звучали воспаленные речи аульчан, только что народ, задыхаясь, волною гнева шел на власть, и вдруг… «Горы. Жгучее солнце, холодные воды… На западе могучий хребет, скалистые плечи его круты, а на груди — раздольные луга, белопенная речка… Над лугами сосновые, дремучие боры, похожие на насупленные мохнатые брови… За темной чертой хребтов и вершин ясно синеют леса и скалы дальних гор, а за дальними белеют над облаками уже седые головы, снежные шапки» — неторопливо, величавым достоинством разворачиваются картины природы, равнодушной к войнам людей. Только что доносится весть — «Восстала Аса!» — но вместо ожидаемого ужесточения тона, напротив, приходит акварельное смягчение в форме какой-то интерлюдии, обрывающей естественное развитие сюжета: «Щедра земля в урочище Асы, высоко в горах Алатау… Это продолговатая, глубокая, как колыбель, зеленая долина…» В такой художественной обстановке упруго раздвигаются время и место действия, оно действительно обретает историческую полноту, только не в примитивно-социальном смысле, и это накладывает резкий отпечаток даже на слитный образ массы, столь распространенный в литературе того времени. Это уже не людской поток, не конная лава и не мятежный вихрь. «Ехали молча, неторопливым шагом. Кони тянули головы к траве, словно паслись. И топот копыт как будто принтах. Он не гремел, а стелился. Ни крика, ни свиста, ни смеха. Лишь переглядывались исподтишка, мельком, как бы говоря: идем, идем! Но было в этом молчании, в этом покое небывалое грозное согласие, сила самой степи, самой земли». Это и есть — предчувствие эпоса. Как и финальная картина — исход народа: «Позади белый царь, впереди воля. Люди проклинали все, что было позади, но больше всего этот роковой час, в который уходили. И думали они о том, как вернутся, думали о том, что следом за зимой, пока не затмилось солнце, приходит весна… И лили, и лили слезы. Отчаяние погоняло, надежда вела». Конечно, в «Лихой године» все еще явно угадывается молодой Ауэзов. Орнаментальной его прозу не назовешь, но Восток, метафоры Востока, поэтическая его образность присутствует здесь неотменимо и органично. Положим, он и в этом смысле расправляет крылья, примериваясь к иным возможностям и испытывая иные пути. «Так и не услышали джигиты ни одного выстрела. Лишь кони услышали сбоку, правым ухом, ровную, мерную, частую стукотню, похожую на сердитый клекот, и не испугались ее. Но перед лавиной всадников повисли невидимые, остро свистящие нити». Тут Восток с Западом сходятся, «свистящие нити» — это Киплинг, которого Ауэзов к тому времени уже скорее всего читал, или даже Хемингуэй, по всей видимости, еще незнакомый. И все-таки в целом поэтическая речь Мухтара Ауэзова — голос Степи. Придумав обессмертившую его впоследствии Йокнапатофу, Фолкнер начал с неповторимых примет и только потом разглядел в них отражение примет всемирных, — жужжания пчел, неистового цвета глицинии и более всего, быть может, бессловесного труженика мула, одного вида которого достаточно, чтобы герои его, отлучившиеся было в чужедальние края, а теперь возвращающиеся, поняли: ты — дома. «Какому-нибудь Гомеру хлопковых полей следовало бы сложить сагу про мула и его роль в жизни Юга». Ну а в степи мул — это конь, и описывает коня Мухтар Ауэзов вдохновенно и неустанно. Да и вся система соположений, образность вся выдает. «Беседуя с жаром пророков, с достоинством козлов…» «Хорьки злобны, а лисы, пожирая курицу, улыбаются…» «Последний случай прыгнуть выше блохи…» «Гора… красавица с толстой черной косой на правом плече» — так Мухтар Ауэзов писал прежде, так пишет и теперь, только оттенков больше стало. Состав же красок не изменился. Даже отступление от норм фольклорной поэтики, требующей четкого соответствия сути человека его облику, писателю дается с видимым трудом. Допустим, мирза Ахан, насильник тринадцатилетней Газизы, уже всем своим видом вызывает явное отвращение — куцый рост, вдавленный нос, брезгливо распущенные маслянистые губы. Ну а ястребиный взгляд и могучая грудь батыра Калгабая зримо свидетельствуют и о душевной силе и благородстве. В «Лихой године» стереотип нарушается, однако же не разрушается; джигит он и есть джигит, батыр — батыр, пусть даже со смятенною душой. «В каменной груди у него (Узака) билось храброе сердце». Тут я возвращаюсь к давно оборванному ленинградскому сюжету. Конечно, в повестях и рассказах 20-х годов и под самой сильной лупой не различишь мраморной тяжести и нервных зигзагов, зимней тьмы и белых ночей европейской столицы России. Нет там ни малейших следов в этом роде, не будет и далее, и вполне может показаться, что проведенные там годы и впрямь отложились лишь благодарной безмятежной памятью, о чем пишет в своем мемуарном очерке ленинградский поэт, первый переводчик стихов Абая на русский Всеволод Рождественский. «Мухтар Ауэзов в моей памяти связан с тенистыми аллеями Алма-Аты и грядою снежных гор над этим своеобразным и удивительным для меня, северянина, городом. Проходя вдоль весенних журчащих арыков, мы вели долгие беседы, в которых столько интересного для меня было рассказано о Казахстане и где почти всегда слышал я теплое слово о моем родном городе на Неве». Можно не сомневаться, что и весеннее солнце ярко светило, и арыки журчали, и задушевные разговоры велись, и поминал добром Мухтар Ауэзов город, где относительно недавно еще учился. Но не стоит чрезмерно увлекаться ритуалом, столь ценимым на Востоке. А впрочем, не в этом дело, пусть даже нет никакого зазора между дружеской беседой или застольной здравицей и подлинным самоощущением. К тому же Ауэзов действительно любил Ленинград. Но это странная, раздвоенная, лермонтовская любовь, что, наверное, никак не проявлялось в быту, но угадывается в литературном образе, даже в самом расположении персонажей, в самом строении и ритме повествовательной прозы. Это проза с невидимым дном, в которой высокий покой, покой эпоса и мифа, постоянно дрожит от напряжения, готовый обернуться непокоем, и этот лад-разлад корнями своими уходит не только в историю степи, не только в степной воздух. Зачин почти всегда нетороплив и даже безмятежен. «Морозный безоблачный полдень. Солнце сияет так, что глазам становится больно. Совсем летнее солнце…» («Ученый гражданин»). «Теплый летний вечер. Робкий ветерок только еще родился и не в силах одолеть духоту. Чуть потускневшее, усталое солнце перевалилось за гору и медленно опускается в царство ночи. Его укрывают подкрашенные закатными лучами легкие кружевные облака» («На вершине холма»). «Безмятежными, вкрадчивыми шагами подходит ночь. Свежеет воздух. Сгущаются тени. Они ширятся, блекнут, теряют остроту очертаний и, наконец, сливаются с потемневшей землей…» («Кто виноват?») «Тихая лунная ночь. С безоблачного светлого неба мигают тысячи далеких огней. Созвездия видны четко» («Барымта»). «Задумчивая летняя ночь. Месяц льет на землю вековую грусть. Небо чистое, нет даже крошечного — в монету — облачка. Перемигиваются звезды — красноватые, зеленые, желтые. Небо будто всматривается, ждет: вот-вот начнет земля одну из своих былей» («Тени прошлого»). Из самых простых, повторяющихся очертаний складывается картина мира, прочность которого даже ночь нарушить не может. В ней нет угрозы и есть та удивительная сердечность, что почти одновременно почувствовали и в почти одинаковых словах передали два поэта-романтика, одного из которых Мухтар Ауэзов полюбил еще в юные годы, другого, может, вообще не читал, но, если бы прочитал, наверняка ощутил близость или скорее, как сказал бы веймарский олимпиец, избирательное сродство.(ТВС)
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…
(Михаил Лермонтов)
Ночь так нежна…
Свет медленно растворяется во тьме, тьма постепенно рассеивается, переходя в день, — этот круговорот и создает ощущение вечности. «Есть своя гармония в жизни аула» («Лихая година»). Но что-то сразу же настораживает. Потом возникает смутная догадка или вопрос: отчего этот высокий покой так безличен? Больше того, он словно отторгает человека, словно бы горы, степь, ночь, воздух, звон травы — сами по себе, а людям в этом гармоническом строе места не находится. Ведь такая связь даже классическому мифу соприродна, а в литературе, особенно в литературе XX века, с ее драматически выраженным субъективным началом, она проступает особенно резко. Событие и вообще мир, социальный, природный ли, словно утрачивают свою несомненность и независимость, растворяясь в человеческом переживании и управляясь велением одинокой души. Этот сдвиг замечательно ухватил Поль Верлен, а Борис Пастернак в переводе обнажил его до конца:(Джон Китс)
И в сердце растрава,
И дождик с утра.
Откуда бы, право,
Такая хандра?
О дождик желанный,
Твой шорох — предлог
Душе бесталанной
Всплакнуть под шумок.
Глава 5 ВЕК-ВОЛКОДАВ
Десятилетие подходило к концу. На самом излете его, сразу же по переезде в Ташкент, на Мухтара с женой свалилась большая беда. От острого желудочного заболевания умер их родившийся еще в Ленинграде первенец Эльдас. Рана эта так и не затянулась, саднила даже в дни самых больших радостей. И все-таки в смысле творческом 20-е годы прошли, можно сказать, удачно, грех жаловаться. Вскоре после поступления в аспирантуру Среднеазиатского университета Ауэзов был назначен ученым секретарем так называемой терминологической комиссии. Название скучное, но делом эта комиссия занималась нужным. В жизнь, а следовательно, и в языковую практику коренных народов входили совершенно новые понятия, и трудный этот процесс явно нуждался в каком-то упорядочивании. Собственно, аспирантом Ауэзов пробыл недолго, уже через год после поступления стал научным сотрудником и параллельно занимался преподаванием, ведя курсы по истории казахской литературы в Лесном техникуме и Алма-Атинском педагогическом институте. Работы, посвященные «Манасу», долженствующие сложиться в диссертацию-книгу, свидетельствовали о том, что в фольклористику и текстологию пришел незаурядный ученый, а вышедшие в Кзыл-Орде учебные пособия, русский букварь для детей-казахов, книга для чтения на русском для них же, — о том, что ученый этот наделен немалым просветительским даром. Тогда же, в 20-е годы, началось восхождение Мухтара Ауэзова к великому своему земляку Абаю. О романе-эпопее еще никак не думалось, не загадывалось, но, подобно трудолюбивому муравью, Ауэзов неторопливо откладывает про запас случайные, а чаще всего совсем не случайные находки. Ищет рукописные источники, записывает рассказы стариков, видевших и слышавших Абая, составляет и готовит к изданию первое собрание его сочинений, а как впоследствии выяснилось — строит собственную судьбу. Но главное — сложился и уверенно занял ведущее положение в только становящейся казахской литературе прозаик и драматург Мухтар Ауэзов. Правда, за пределами степи имя его еще мало что говорило, но оно и понятно. На русском его имя впервые прозвучало лишь в 28-м году, да и то не в лучшей своей форме предстал он перед иноязычным читателем: в сборник малоформатной прозы современных писателей Казахстана включен был самый первый его рассказ «Сиротская доля» (тогда он назывался иначе — «Беззащитные»), Между тем, оглядываясь назад из нашего далека, когда все давно уже устоялось, воды времени стерли следы конъюнктуры, направленческих и поколенческих споров, словом, всего того, что называется литературной жизнью, и осталась одна лишь литература с ее гамбургским счетом, можно уверенно сказать: такие вещи, как «Выстрел на перевале», «Серый Лютый», «Лихая година», выдерживают самые ответственные сравнения. Если кому-нибудь вдруг пришла в голову мысль издать антологию повестей и рассказов 20-х годов, появившихся на обширном пространстве тогдашнего Советского Союза, эти сочинения заняли бы в ней достойное место. И между прочим, лишний раз показали бы, что подлинный талант выше и направления, и поколения и тем более эстетической догмы. А впрочем, что хлопотать издали о задержавшейся славе? Мухтар Ауэзов лучше, чем кто-либо, знал: он — писатель, а раз так, можно пренебречь и знаками внимания, вернее их дефицитом, и холодком местной критики, и всякого рода уколами. Хотя уколы, надо признать, были болезненными, достаточно напомнить, что пошел под нож тираж «Истории казахской литературы», а ведь как весело отмечали в Ленинграде ее публикацию. Да и в Ташкенте дела складывались не столь уж гладко, хотя в этом случае возня шла за спиной Мухтара, может, он ничего о ней и не знал. Вместе с проектом приказа о назначении аспиранта Ауэзова научным сотрудником кафедры казахской литературы ректору Среднеазиатского университета Городецкому положили на стол анкету, из которой следовало, что еще в 21-м году соискатель выбыл из компартии. Обеспокоившись, ректор направляет депешу тогдашнему партийному лидеру Казахстана, а в недалеком прошлом одному из активных участников бессудной казни царского семейства, Голощекину: «…обращаемся с убедительной просьбой сообщить свое мнение о целесообразности использования Ауэзова в качестве научного сотрудника Университета». Времена на дворе стояли еще более или менее вегетарианские. С одной стороны, ректор, вместо того чтобы немедленно выбросить ренегата из стен вверенного ему учреждения, как наверняка поступил бы через каких-нибудь два-три года, отмечает, напротив, его заслуги: «Тов. Ауэзов является одним из наиболее крупных работников в области казахской литературы». С другой — на высоте остается и Голощекин. В Ташкент сразу летит телеграмма: согласны, пусть работает. Правда, следом за нею направляется письмо за подписью некоего Мартыненко, сотрудника Казахского краевого комитета ВКП(б). Настораживал уже один гриф: «Сов. секретно», а содержание так и вообще могло бросить густую тень на репутацию молодого ученого. Резолюция остается прежней — добро, с назначением согласны, но вот с какими оговорками: «На Ваш запрос на имя тов. Голощекина о характеристике тов. Ауэзова сообщаем следующее: тов. Ауэзов состоял в коммунистической партии, до вступления примыкал к алаш-ордынской организации. В своих литературных выступлениях т. Ауэзов определенно выражал свою буржуазно-националистическую идеологию. Только за последние годы отмечается некоторый сдвиг в его мировоззрении, дающий возможность судить о нем, что он отказывается от прежних своих буржуазно-националистических устремлений. Это обстоятельство, а также отсутствие казахских литературных кадров убеждает нас дать согласие на занятие тов. Ауэзовым должности научного сотрудника САГУ». Имейте, мол, в виду, кого на работу берете, человек ненадежный, за ним глаз да глаз нужен. Письмо помечено 21 февраля 1929 года, и по совпадению в тот же день состоялось заседание коммунистической фракции Казахского института просвещения, участники которого отстранили Ауэзова от преподавания и обратились в Наркомпрос Казахстана с просьбой подтвердить это решение. Оснований для него хватает. Читая курс классической русской литературы, он якобы заявил: «По нашему мнению, Пушкина можно толковать идеологически выдержанным писателем, а по мнению коммунистов — наоборот». В курсе родной литературы слишком много внимания уделяется творчеству Абая в ущерб современникам — Сакену Сейфуллину, Сабиту Муканову, Ильясу Джансугурову и другим. «Ясное стремление привить слушателям немарксистскую идеологию». Это, конечно, самая большая крамола. Документ-донос подписан одной из «жертв» идеологической невыдержанности Мухтара Ауэзова — Сакеном Сейфуллиным, и печальный парадокс, быть может, не какой-то одной судьбы, но целой эпохи, заключается в том, что по прошествии недолгого времени обвинитель превратится в обвиняемого. Может быть, со стороны Сейфуллина это была инстинктивная самозащита. Прекрасный поэт и в недавнем прошлом председатель Совнаркома Казахстана чувствовал, что над его головой уже сгущаются тучи. Тем более что еще в 1924 году он неосторожно посвятил сборник своих стихов «Домбра» находившемуся тогда в силе Льву Троцкому. Ныне же Троцкий отбывал ссылку как раз в Алма-Ате, и бдительных хранителей чистоты рядов это могло навести на всякого рода подозрения. Но коли так, заверение в лояльности не помогло — власть его не пощадит, как не щадила и других верных и бескорыстных служителей идеи. Вся эта дурная история, имеющая, к несчастью, бесчисленное множество копий, отразилась в знаменитых строках Бориса Пастернака:Я знаю, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже жертвы века.
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей власти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста, —
* * *
С клеймом «условно осужденного» Мухтар Ауэзов был принят на работу, даже на две работы: в литературную часть Казахского драматического театра и Алма-Атинский зооветеринарный или, как тогда его называли, скотоводческий институт — доцентом кафедры казахской и русской литературы, «с персональной нагрузкой и окладом 675 рублей в месяц». Вскоре появилось и еще одно, третье, место службы — Казахский педагогический институт, где Ауэзов оставался доцентом, а затем профессором до 1949 года. Потянулись странные, двусмысленные, колеблющиеся годы. С одной стороны, Мухтар Ауэзов входит в корпорацию ученых-педагогов, несмотря на сомнительное прошлое, ему доверяют воспитание молодежи. Одновременно он возвращается в театр как лицо, причастное к главному в театральном деле, — формированию репертуара. Да и вообще роль в становлении казахского национального театра Мухтар Ауэзов сыграл без преувеличения выдающуюся. Он ему дыхание, что называется, поставил, ворота в мир открыл, по-казахски заговорили русские, англичане, итальянцы. В этом смысле строка в штатном расписании — завлит — далеко не полно отражает реальное положение Ауэзова в театре. Рассказывают, Немирович-Данченко, отвечая на вопрос, какую должность занимает во МХАТе Павел Александрович Марков, имя которого уже при жизни сделалось легендой, пожал плечами: «Не знаю. Марков это Марков». Вот так и Мухтар Ауэзов. В Казахском драматическом театре он исполнял роль, на которую нельзя назначить и с которой нельзя снять, — роль Ауэзова. Только ему приходилось намного тяжелее, чем русскому ровеснику (Марков родился в том же 1897 году, что и Ауэзов), — не хватало той могучей опоры, что была у молодого москвича, пришедшего во МХАТ еще в 1925 году, в лице самих отцов-основателей, Станиславского и Немировича, мхатовских «стариков» — Качалова, Москвина, Книппер, Леонидова, а затем и актеров второго призыва — Хмелева, Ливанова, Тарасовой, Яншина, Андровской — продолжителен и славен этот перечень. Главное же — обделенность традицией, хоть сколько-нибудь сопоставимой с той, из которой вырос МХАТ и которая хранила его даже в годы самых тяжких испытаний и кризисов. Поначалу на сцену алма-атинского театра вообще выходили самодеятельные артисты, из круга которых выделялись и режиссеры. Соответственно и первоначальный репертуар имел ярко выраженную национальную, или, скорее, просто этнографическую окраску. Даже не сам репертуар, складывавшийся по преимуществу из ранних пьес Ауэзова, а его сценическая обработка. Внешнее действие спектакля, костюмы, сценография, жест явно подавляли внутреннюю драму героя и исторический ее смысл. Хотя непритязательный зритель, узнавая на сцене самого себя, встречал представления с полным восторгом. По-другому и других, не своих, авторов эти артисты, при всем своем природном даровании, играть, естественно, не могли. Молодой и в ту пору еще безвестный, дело происходило в 1945 году, Исайа Берлин записал разговор с полуопальным Александром Таировым, состоявшийся в Москве на одном дипломатическом приеме. Художественный руководитель Камерного театра считал, что «тогдашним артистам МХАТ не хватает образованности, чтобы понять, какими должны быть на самом деле чеховские персонажи: их общественное положение, отношение к вещам, танцы, произношение, вся их культура». Да, но кто же эти «тогдашние артисты»? А все те же Хмелев и Тарасова, а также Добронравов, Станицын, Топорков, Прудкин… Что же тогда говорить об энтузиастах, не освоивших даже азов актерского ремесла? Лишь в 1932 году, буквально за несколько месяцев до появления Мухтара Ауэзова в завлитовском кабинете, в театр пришли первые профессиональные режиссеры, главным образом русские. Но и они заметного следа не оставили, свой стиль у театра долго еще не мог выработаться, потому, быть может, что постановщики приходили, по существу, на один, много на два спектакля. Правда, одно, впоследствии оглушительно громкое имя впервые прозвучало именно в Алма-Ате: здесь поставил свой дебютный спектакль (по пьесе Бориса Чирскова «Победители») двадцатичетырехлетний Георгий Товстоногов. Впрочем, это будет много позднее, в 1947 году, когда Мухтар Ауэзов уже десять лет как оставит должность. Да, в глазах администраторов это была должность, строка в штатном расписании, служба, добросовестно исправляя которую «условно заключенный» должен доказать свое право на участие в социалистическом культурном строительстве. Сохранился забавный, впрочем, для своего времени вполне рутинный документ — выписка из протокола «Заседания штаба по соцсоревнованию совместно с дирекцией и профорганами цехов». Решение: «…по художеств, и адм. управл. цеху считать ударниками» четырех работников, в их числе и Ауэзова. Как ни странно, эта совершенно оруэлловская по духу своему резолюция отражает суть дела: Мухтар Ауэзов действительно был ударником, он отдавал театру огромное количество времени, энергии, он был щедр в расходовании таланта, художественного, а порой и чисто организационного. Из сохранившихся записей репетиций видно, как настойчиво, явно превышая как раз служебные полномочия, вторгается Ауэзов в ход, даже в технологию строительства спектакля. Конечно, он не был режиссером, и юношеский опыт постановки на импровизированной сцене собственных драматических сочинений вряд ли способен был компенсировать отсутствие профессиональной подготовки. Но штамп Ауэзов угадывал безошибочно и с повышенной чуткостью реагировал на любые попытки подменить психологию экзотикой. Чопан не должен скрывать души, юрта посреди степи не должна понижать температуры страсти. На этом Ауэзов стоял твердо. Некто Тогжанов, главный в ту пору театральный начальник всего Казахстана, четко указывает: «В этой пьесе одна опасность — она построена на вскрытии внутренних чувств людей… В пьесе мало действия, ее упор на внутренних переживаниях». Ну и что в этом плохого, вскипает Ауэзов, иное дело, что актеры часто фальшивят, не умея воплотить переживание в акустике слова и сценическом жесте. Великое дело — понимающий человек ставит на место невежду, тем более что, речь идет о собственной пьесе — «В яблоневом саду». Но надо иметь в виду, что за драматургом все еще тянется шлейф грозных обвинений и любой Тогжанов, в меру возможностей, всегда готов напомнить, что советская власть шутить не любит. Чрезвычайно ревниво относился заведующий литературной частью и к музыкальному оформлению спектаклей, всячески стремясь опять-таки к тому, чтобы домбра и кобыз сделались органической частью представления, а не концертным номером, призванным заполнить возникающие пустоты. Весь город прочесал Ауэзов, но нашел все-таки десять исполнителей, которые составили ядро первого в Казахстане театрального оркестра. Ну и главное, естественно, репертуар. Романтически звучит призыв Мухтара Ауэзова систематически заняться переводом классиков, русских и западноевропейских, — Пушкина, Островского, Лопе де Веги, Шекспира, Гольдони… Кто будет переводить и, главное, кто будет ставить? И все-таки в какой-то степени мечта осуществилась. Ауэзов сам, буквально на износ работая, переводит «Ревизора», «Отелло», затем, уже в начале 50-х, «Укрощение строптивой», но, скажем, «Проделки Скапена» и «Скупого» переведут другие, и сценическую версию «Евгении Гранде» тоже не Ауэзов сделает. Тем не менее — это вехи той дороги, в начале которой видна его плотная фигура, это он избавил казахскую сцену от провинциального духа. Иное дело, что в споре романтика и прагматика, все того же товарища Тогжанова и иных товарищей, которым нужно отчитаться за проделанную идеологическую работу, победил, естественно, прагматик. Репертуар казахского театра обогатился, увы, не столько Шекспиром и Мольером, сколько спектаклями на современную тему, с их натужным пафосом социалистического строительства, индустриализации, коллективизации и т. д. И вот тут разыгрывается подлинная драма — невидимая драма сознания. Перевод Шекспира, Толстого, Тургенева, Джека Лондона — императив созидательной воли художника. Перевод «Страха» Александра Афиногенова и даже таких крепких пьес, как «Мой друг» и «Аристократы» Николая Погодина, «Любовь Яровая» Константина Тренева, — заказ. В те же 30-е годы Мухтар Ауэзов одну за другой пишет оригинальные пьесы — «За Октябрь», «Айман-Шолпан», «Зарницы», «Схватка», «Каменное оперение», «В яблоневом саду», «Ночные раскаты», «Белая береза», «На границе». Они идут во всех республиканских театрах, по иным ставятся оперы и балеты, либретто для которых сам же автор и сочиняет, популярность его растет стремительно и неуклонно, власть не скупится на знаки внимания — Ауэзова включают в различные комитеты, жюри, делегации, — словом, весь джентльменский набор. И сам он производит впечатление человека вполне успешного, бодрого, жизнерадостного, ну и, конечно, как оно и принято на Востоке, изысканно-гостеприимного. В ту пору бригадный метод, успешно опробованный в промышленности и колхозном строительстве, быстро перекинулся на литературу. По огромной стране, напутствуемые самим Горьким, разъехались в поисках духоподъемных сюжетов и положительных героев группы писателей. Одна из них добралась до Южного Казахстана. В Чимкенте гостей пригласили на премьеру оперы «Кыз-Жебек» с неотразимой Куляш Байсеитовой в главной роли. Все на сцене было красиво и необычно — узорчатые ханские юрты, старики-аксакалы, степенно рассевшиеся кругом, отважные юные батыры, красавицы-аульчанки, скользящие в медленном танце и, главное, — загадочные звуки такой, казалось бы, простой и неприхотливой домбры. «Не знаю, что дошло бы до меня из этого праздничного зрелища на непонятном языке, — вспоминает по прошествии лет один из участников бригады ленинградский поэт Всеволод Рождественский, — если бы не мой сосед слева, невысокий, несколько плотный человек с темными курчавыми волосами, с глазами живыми, острыми и необычайно выразительными. Обычный пиджак сидел на нем ловко, даже элегантно, и только смугловатый цвет лица выдавал в нем уроженца казахских степей. Русская речь его была безукоризненно чистой и даже отмечена некоторым стилистическим изяществом. Он наклонился ко мне и шепотом спросил: «Вам, должно быть, не все понятно, что происходит на сцене? Позвольте мне быть вашим толмачом». Сказал он это так просто, по-дружески, что у меня до сих пор живут в памяти теплые интонации его голоса». Соседом этим оказался, естественно, Мухтар Ауэзов, с которым у Рождественского завязалось тесное товарищество, укрепленное, помимо всего прочего, недавним ленинградским прошлым «толмача». Да и другим участникам поездки этот славный казах сделался многолетним и верным другом, прежде всего беллетристу-маринисту, только что завоевавшему известность романом «Капитальный ремонт» Леониду Соболеву, с которым они, напялив брезентовые штаны и тяжелые сапоги, спустились в рудник глубиною в восемьдесят метров. Путешествие это двум средних уже лет грузноватым мужчинам далось нелегко, вернулись на поверхность, жадно хватая воздух и держась за сердце, но таковы уж были нравы — «инженерам человеческих душ» полагалось прикоснуться к глубинам (в данном случае — в буквальном смысле) народной жизни. Вскоре эта дружба приобретет отчетливый литературный оттенок, Соболев станет и переводчиком Ауэзова, и даже соавтором, и вот эта связка, пожалуй, не принесет ему того чувства близости, что испытал он в равно незнакомой им обоим, да и ненужной шахте. Хотя вслух о том никогда не обмолвится, напротив, одни лишь слова признательности прозвучат. А уж юные литературные дамы и вовсе влюблялись в этого неотразимо обаятельного человека. «— А вот и Мухтар! Я оборачиваюсь. Первое впечатление — вошел очень яркий человек. Молодое, совсем не похожее на другие лицо. Яркая улыбка. Яркий блеск больших, немного навыкате глаз. Яркой кажется даже одежда: короткое меховое полупальто, белые высокие бурки и круглая шапка с меховым околышем» — так вспоминает знакомство с Ауэзовым будущая переводчица «Абая» Анна Никольская. А потом Ауэзов водил ее по Алма-Ате и показывал северянке, тоже ленинградке, казахское небо и рассказывал легенду о «Железном коле» (Полярной звезде), к которому привязаны два коня (две звезды ковша Малой Медведицы), тысячелетиями, вечно кружащие вокруг него и не могущие остановиться, ибо гонятся за ними семеро разбойников, составляющих созвездие Большой Медведицы. Сказитель легенд был звездочетом, толкователем календарей, в которых годы называются по имени животных — год Барса, Коня, Зайца, а главный — год Мыши. За что такая честь? В незапамятные времена собрались двенадцать зверей. Решили они установить счет быстротекущему времени, разделив его на части по двенадцати земным годам в каждой из них. И этим двенадцати годам дать свои звериные имена. Тут начался у них спор: кому в этом счете будет принадлежать первый год. Верблюд кичился больше всех: «Я — самый большой, самый высокий, первый год должен быть моим!» Но звери не согласились. Проспорили весь день, наступил вечер, затем ночь. Тогда верблюд сказал: «К чему спорить? Станем все в ряд, повернемся на восток и будем ждать восхода. Кто первый увидит солнце, тот и даст имя первому году». Он рассчитывал на свой рост, потому и предложил такое условие. Звери согласились. Выстроились в ряд и повернулись к востоку. Только маленькая мышка не поняла верблюда, а может, просто не знала сторон света, и повернулась за запад. А там, позади зверей, тянулись огромные черные хребты с высокими снежными пиками. Приближалось время восхода. Звери, не отрываясь, смотрели в ту сторону, откуда должно было появиться солнце. И вдруг мышка запищала что было сил: «Солнце! Вижу солнце!» Звери обернулись на ее писк и увидели, что действительно первые лучи розовыми бликами играют на снежных вершинах. Мышка раньше всех увидела их. Так первый год стал годом Мыши. А верблюд в наказание за чванство вообще не получил своего года и был заменен не то змеей, не то драконом. Разве может быть непокой на душе человека, рассказывающего такие сказки? Умиротворенным мудрецом-аксакалом, Мухтаром-агой, — хоть и было ему в ту пору всего тридцать пять лет, показался он и юной московской комсомолке Зое Кедриной, занесенной в Казахстан волною энтузиазма, которая гнала людей ее поколения на стройку, будь то Днепрогэс, Магнитка, а в этом случае — Турксиб, еще одно слово — пароль времени. Познакомилась она с будущим героем своих критических сочинений в алма-атинской библиотеке, директор которой поручил ей, вместе с другими сотрудниками, подобрать нужную литературу для двух больших людей — Алимхана Ермекова и Мухтара Ауэзова. «Они ошибались, — внушительно сказал директор, — а теперь признали свои ошибки и должны работать, создавать новые труды, нужные народу. А наш долг — помогать им по мере сил. Ауэзов — замечательный писатель, надежда и гордость нашей литературы». Насчет ошибок Зоя до той поры ничего не знала, но дисциплинированно прочла «признательное письмо», которое, впрочем, тут же и забыла — достаточно было увидеть щегольски одетого мужчину «с внимательным взглядом очень темных глаз, широким смугло-бледным казахским лицом и неожиданным при этом четким арабским профилем». Он был прост в обращении, органически поэтичен, удивительно образован — подарок для романтической особы, столкнувшейся с незнакомым и таким волнующим миром. Потом идеалы молодости потускнеют, задор пройдет, а на склоне жизни Зоя Сергеевна и вовсе унизит себя участием — в качестве общественного обвинителя — в процессе Синявского — Даниэля, положившего начало необъявленному походу против интеллигенции. Зачем ей понадобилось это? Ведь, как говорил Александр Бек, много не дадут, а некролог испортишь. Если бы Мухтар Ауэзов дожил до этого гнусного действа, интересно, что сказал бы, как откликнулся на поведение человека, сделавшегося другом и совсем немало поспособствовавшего, это следует признать, нашему, русских, знакомству с его творчеством? Скорее всего — ничего, просто покачал бы головой с печальной мудростью человека, сильно битого жизнью. И еще — подумал бы, как калечит людей, даже самых крупных; ведь уже не скромный литературовед, но сам Михаил Шолохов, автор «Тихого Дона», нобелевский лауреат, публично сетует на то, что так мягко наказали «злобных антисоветчиков», все тех же Синявского и Даниэля, пусть радуются, что не обошлись по правилам революционной целесообразности, то есть не расстреляли, попросту говоря. Но все это — за чертою судьбы. А тогда, в 30-е, все, как будто, складывалось совсем неплохо. Или нет? Или это просто маска, продолжение игры, начатой «Заявлением»-покаянием? Театральную свою работу Мухтар Ауэзов сбивает в «Автобиографии» буквально в одну фразу: «Мною написано свыше двадцати пьес, показывающих различные этапы социалистического строительства в Казахстане». Откуда бы такая аскеза? В «Заявлении» автор бьет себя в грудь: «Характерные для моей прошлой литературной деятельности произведения, такие, как «Енлик и Кебек», «Каракоз», отражающие далекий от современной революционной действительности быт казахов, представляли собой по выбору тем сознательный уход от революционной тематики…» Теперь автор преисполнен решимости повернуться лицом к обновляющейся жизни и торжественно заверяет общественность в готовности «служить вплотную делу революции на самых ответственных, боевых участках культурного, идеологического фронта». Он и двинулся было в эту сторону, сочинив сразу по выходе на свободу пьесу, вполне красноречиво озаглавленную, — «За Октябрь». В основе ее лежат положения и персонажи фурмановского «Мятежа», только автор придает им национальную окраску и строит действие вокруг животрепещущей проблемы становления революционного самосознания казахов — рабочих и интеллигентов. Премьеру сыграли в ноябре 1932 года, публика осталась довольна, а надзиратели-идеологи еще больше: верный слову писатель сворачивает на правильную дорогу. Но радость оказалась преждевременной. Уже два года спустя Мухтар Ауэзов возвращается в знакомый, дорогой, интимно близкий ему мир, где не слышно революционных взрывов, никто не перековывается, нет ни рабочих, ни интеллигентов, ни землепашцев, а есть степь со своим порядком жизни, своим народным говором, пейзажами, традициями, в которых люди и коснеют, и одновременно, быть может, и сами себе в том не отдавая отчета, находят опору. Правда, теперь этот мир — впервые, да и в последний, кажется, раз, предстал у Мухтара Ауэзова в своем смеховом обличье. В 1934 году он написал комедию в стихах «Айман и Шолпан», позаимствовав сюжет из народной лирико-эпической поэмы, бытующей в пересказах с рубежа XXIII–XIX веков. На всякий случай, только садясь за стол, он защитился наперед заметкой в партийной газете: «Пьеса есть не инсценировка, а новое критическое освоение тематики» поэмы. Но это был, конечно, ритуальный жест и, по правде говоря, чистейшее лукавство — никакого такого «критического освоения» не получилось, да и не предполагалось. Замысел был совсем другой. Раньше Ауэзов мучительно, трагически порой обдумывал, переживал передающееся из поколения в поколение наследие, прежде всего затравленное, униженное положение женщины, теперь он представляет его в юмористическом облике. Никто не сходится в смертельной схватке, никто не предает и не казнит, никто не задумывается, как старый акын — наставник рода в «Енлик и Кебеке» над судьбами нации и истории. Все персонажи — и баи, и батыры, и женихи, и невесты, и те же акыны — вовлекаются в самый откровенный фарс с переодеваниями, подлогами, трюками и разоблачениями трюков, и так далее. Единственный «злодей» — предводитель рода, верный ревнитель старины Котибар, и тот выходит на сцену в шутовском колпаке, налет и пленение невест — отстраненная игра, а финальный вопль проклятия — чистое шутовство. Котибар (обезумев).Какое тяжелое бремя!
Что делаешь, подлое время?
Пустите! Я всех вас во прах!..
Глухой, равнодушный аллах,
Зачем так терзать перед всеми?
Что, если шутку с ним сыграть?
Снести его в роскошную постель,
Надев белье тончайшее и перстни;
Поставить рядом стол с едою вкусной
И слуг кругом, чтоб ждали пробужденья.
Узнает разве нищий сам себя?
…Сочтет все волшебством иль сном чудесным.
Берите же его. Сыграем шутку!
Песнь моя затевает игру
Над становьем сынов жетиру,
Так степной аргамак на ветру
Стелет хвост и летит без дороги.
Обладаем мы силой большой,
Овладеем мы мигом душой,
Гордым сердцем любой недотроги.
Мы сосватать невесту не прочь… —
Муж — повелитель твой, защитник, жизнь,
Глава твоя… —
Тенге.
Без боя нет мира, у нас говорят.
Пускай все решат не слова, а булат…
Ну что же ты медлишь, вояка? За дело!
Посмотрим теперь, какова твоя прыть.
Придется немного ее усмирить.
Девчонок в свой дом я тащить не позволю!
Ишь, прыткий! Со мною задумал хитрить!
Тенге? Это ты? Неужели!
Неужто она? В самом деле!.. (смеется).
Спасибо! Быстра ты, сестра,
Мы даже мигнуть не успели.
Всех разнесу! Растопчу!
Тысячу бед напущу!
Видели эту камчу?!
Девушек заполучу!..
Нас дедушка Ленин
На подвиг зовет:
Учиться, учиться,
Стремиться вперед.
Глава 6 ДОРОГА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ
«Мальчик спешил домой». Эти неброские три слова, которыми начинается эпопея «Путь Абая», были написаны в 39-м году, но звук имени, застывшие в неподвижности черты, неулыбчивый взгляд сфинкса, вбирающий в себя всю полноту степи и Чингисских гор, и то, что невидимо расстилается за их границей, голос, сохранивший юношескую свежесть и набравший с годами мощь и глубину, преследовали Мухтара Ауэзова с тех самых пор, как сделал он первые шаги по этой земле. И не просто потому, что состояли они с Абаем Кунанбаевым в отдаленном родстве, и не потому, что от Борили до Жиде-бая рукой подать, и даже не потому, что первые строки, что прочитал ему старый Ауэз, а потом заставил прочитать самого, — это строки Абая, который был еще жив тогда. К тому времени, как Мухтар родился, поэт-акын давно уже был в славе и почете, песни его передавались из уст в уста, их сам ветер переносил из аула в аул, из города в город, так что, явись Мухтар на свет в ином окружении, все равно Абая ему не миновать. Дело в том, что с самого начала он смутно ощущал, что стихи эти и песни — больше чем просто слова и звуки, при всей их красоте, за ними что-то скрывается, неясно мерцает, а что — пока непонятно и долго еще будет непонятно, хотя с переездом в Семипалатинск, где Мухтар, быть может, нарочно, а может, невольно повторял в течение долгих ученических лет маршруты Абая, туманности начали складываться в некую форму. «Я для тебя загадка, я и мой путь», — в этом признании поэта Мухтару Ауэзову чудился вызов, брошенный ему лично, и не принять его он не мог. Однако же не позволял себе поспешных ответов, оттого, не в последнюю очередь, что помнил другие строки Абая:Пока не знаешь — молчи.
Пока блуждаешь — молчи.
Шамси, Саади, Физули,
Хафиз, Навои, Сайхали,
Фирдовси, — юному поэту,
Великие, вы помогли!
Тогда же Абай тайком начинает ходить в местную русскую школу, и, наверное, уже в те детские годы возникла в неокрепшей еще, ищущей опоры и инстинктивно рвущейся в мир душе тяга к русской культуре. «Главное, — скажет он много лет спустя, будучи уже признанным вожаком народа, — научиться русской науке… Изучай культуру и искусство русских. Это ключ к жизни». Но не кланяться слабому перед сильным зовет соотечественников Абай, диалог равных — вот достойная даль, и вести его способен только знающий, только тот, кто не хочет жить в доме с закрытыми дверями. Россия — мост, Россия — дорога. «Русские видят мир. Если ты будешь знать их язык, то на мир откроются и твои глаза. Человек, изучивший культуру и язык иного народа, становится с ним равноправным и не будет жить позорно». До пророчеств-научений еще очень далеко. Пока подросток сам движется ощупью и оглядываясь по сторонам. К сожалению, ранние университеты оборвались. С годами стареющему Кунанбаю становилось все труднее удерживать в повиновении и тобыктинцев, и тем более иные вассальные племена, то и дело бунтующие против властителя. Сын был срочно отозван из города в Большую юрту Жидебая, и тут начались уж иные уроки — подготовка к положению главы рода, освоение беспощадной школы власти. Межродовые тяжбы решались в ту пору не царским судом, но по адату — обычному праву казахов. Кунанбай в таких случаях либо действовал хитростью, либо шел напролом, подавляя в соперниках волю к сопротивлению, Абай же больше полагался на слово. И у него получалось. Оказавшись в кругу испытанных судей-биев, он быстро завоевал репутацию красноречивого, изощренного оратора, способного одолеть в словесном турнире кого угодно. Человек, прикоснувшийся к книжной культуре, он в то же время владел культурой народной речи и умел, не заискивая, разговаривать с людьми на доступном им языке. Но не по душе ему были такие разговоры. То есть сам-то язык — гибкий язык акынов, язык жирау, язык дуэлянтов на поэтических состязаниях-айтысах, радость доставлял большую. Смущала цель. Отец был рожден для политики. Сын — для поэзии. Он еще в школе пытался писать, то «под Фирдоуси», то «под Хафиза», сочинял нечто вроде писем-посланий, импровизировал под аккомпанемент домбры, но, вернувшись в аул, оказался втянут в разного рода административные дела и раздоры, отторгающие поэзию и музыку. Тем более что в среде, к которой принадлежал Абай, такие занятия почитались не достойным степного аристократа шутовством. И вновь невидимая нить тянется к ареалу совершенно иной культуры: на американском Юге в эпоху, предшествующую Гражданской войне, плантаторы занимались политикой, выезжали на соколиную охоту, ухаживали за дамами в кринолинах. Писание же — удел черни, и если кому-нибудь из аристократов взбредет вдруг в голову сочинить стихотворение, либо новеллу, либо даже роман, то появлялись они под псевдонимом. Вот точно так же и Абай долго еще выдавал написанные или сложенные им стихи за творчество своих знакомых. В 1873 году он покинул Жадибай. Разрыв с отцом был порожден столько же психологической несовместимостью, не мог Абай ни принять, ни тем более усвоить его авторитарную манеру, сколько просто отвращением ко всему этому сутяжничеству, всей этой политической возне. У него другой удел. Абай возвращается к учебе, занимается народным творчеством, культурой Востока, русской классикой. Вновь, уже зрелым, тридцатипятилетним мужчиной начинает писать стихи. Но в какой-то момент дорога его, казалось бы, вполне определившаяся, вновь пересекается с делами общественными. Он знакомится в Семипалатинске с Михаэлисом, другими политическими ссыльными, и начинается наиболее насыщенная, но и самая трудная, наверное, полоса в его жизни. Эти молодые люди подогревают егоинтерес к русской литературе. Он уже не просто читает больше, он начинает переводить. Пушкин, Лермонтов, Крылов заговорили по-казахски языком Абая, а иные не только заговорили, но и запели. Перевод «Евгения Онегина», не весь, конечно, в отрывках, в частности, письмо Татьяны он положил на музыку. Почти шестьдесят лет спустя Мухтар Ауэзов напишет рассказ «Как Татьяна запела в степи», вошедший впоследствии в сложную романную партитуру «Пути Абая». Помимо того, русский становится языком-посредником. Абай переводит на казахский стихи Байрона из цикла «Еврейские мелодии» — «Душа моя мрачна…». Так возникает перекличка через годы и материки: Байрон — Лермонтов — Абай. А иногда не столько переводит в буквальном смысле, сколько пересказывает по давней восточной традиции «назира» сюжет, придуманный предшественниками, как бы расцвечивая вышитый ими ковер собственной вязью. Так «пересказал» он «Хромого беса» Лесажа, некоторые романы Дюма-отца, «Копи царя Соломона» Хаггарда. Потом, опираясь на эту стихотворную версию, один из сыновей поэта, Акылбай, напишет поэму «Зулус». Между прочим, абаевскую версию «Трех мушкетеров» Мухтар Ауэзов слышал самолично, в передаче друга поэта и философа, известного в степи сказителя Баймагамбета. Таким же образом «переложил» Абай и Пушкина, сведя его роман к переписке Евгения и Татьяны. Получился, таким образом, эпистолярный роман. Поэзия — прекрасно. Но эти же общественники и радикалы, борцы и свободолюбцы, искренне пекущиеся о благе народном, искренне ненавидящие насилие, упорно тащат Абая туда, откуда он только что вырвался, — в гражданскую жизнь. Они не просто открывают ему, во всей полноте, мир Толстого и Тургенева, Некрасова и Салтыкова-Щедрина, они его просвещают, с тем чтобы он далее открывал людям глаза на правду, клеймил предрассудки, изничтожал феодалов-баев. Чтобы он сам далее просвещал народ, ибо только просвещенные люди способны сопротивляться насилию и отстаивать свои права. Так Абай стал перед самым трудным выбором в своей жизни. Только что он написал, впервые обнаружив свое авторство, стихотворение «Лето», и хоть есть в нем капризный и глуховатый душевно бай, главное все же — великолепное торжество природы — «лето — солнечная пора!», совершенно равнодушной ко всяческим социальным расколам и несправедливостям. Решать эту дилемму Абаю придется все оставшиеся годы жизни. Одно дело — заступничество за слабых и сирых, Абай занимается им готовно и бескорыстно, выступая ходатаем за соотечественников перед чиновниками, присланными из Петербурга, да и междоусобицы решая. Никаких должностей у него нет, однако же именно к нему обращаются в трудных случаях, он становится чем-то вроде третейского судьи, неподкупного арбитра, чье последнее слово бесповоротно даже для недругов. Бесспорный авторитет Абая, как и его тесное знакомство с поднадзорными ссыльными, немало беспокоили колониальную администрацию. Имея в виду его необыкновенную популярность, на прямые полицейские действия семипалатинский губернатор и его сотрудники не решаются, однако же всячески отделяют Абая от Михаэлиса, Леонтьева и других, а также перлюстрируют корреспонденцию. «Имею честь просить Ваше Превосходительство, — обращается директор семипалатинского департамента полиции к Степному генерал-губернатору, — не отказать в распоряжении о препровождении мне в подлиннике задержанного Аркатской почтово-телеграфной конторой письма, отправленного из г. Кокчетава, Акмолинской области, 7 марта с. г. Кошегуловым на имя Ибрагима Кунанбаева». Разрешение было дано, правда, потом автор запроса характеризует Абая как «человека умного, не фанатика, благонадежного и не способного вмешиваться в какие-либо интриги мусульманских заправил». Этот самый Кошегулов, оказывается, всячески соблазнял Абая идеями панисламизма. Ну да не в том дело. Отстаивать права народные — святое дело, просвещать — тоже, даже противоправительственные разговоры можно вести, а уж сочувствовать судьбе гонимых — тем более, но ведь с поэзией это несовместимо. Или все-таки совместимо? Не только Абаю, всей мировой художественной культуре рубежа веков пришлось так или иначе отвечать на этот вопрос. Между тем подрастали сыновья Абая — Абдрахман, Акылбай, Магавья. Всех их он отправил учиться в русскую школу, а средний, Абдрахман, поступил потом в Михайловское артиллерийское училище в Петербурге. Но в отцовстве Абай был несчастлив. Еще в столице, с ее сырым и промозглым воздухом, Абдрахман заболел туберкулезом, несколько месяцев, почти всю первую зиму своих университетов, провел в лазарете, затем отправился в одесский военный госпиталь, далее на Кавказские воды. Училище Абдрахман все-таки окончил и даже был отмечен начальством. «Характера довольно ровного, добродушного и самостоятельного, — гласит выпускная аттестация. — Развитие и умственные способности хорошие. К службе относился в высшей степени добросовестно и принятые порядки, предъявляемые требования и приличия всегда старался соблюдать. С товарищами жил дружно, а с некоторыми даже очень близко сошелся. Благодаря своему некрепкому сложению и двукратным вследствие этого отпускам он немного отстал по строю от товарищей, но при его добросовестном отношении к службе он сумеет вознаградить упущенное и будет исправным офицером». С такой характеристикой Абдрахмана с охотою зачислили на службу в Ташкентскую крепостную артиллерию, затем перевели в звании поручика в Верный. Профессия ему по душе, он готовится к поступлению в Артиллерийскую академию, но неизлечимая по тем временам болезнь добивает его. Абай шлет угасающему сыну отчаянные поэтические послания:(Перевод А. Гатова)
Ты услышь, о Господь,
Вздох молитвенный мой.
Дай мне страх побороть,
Ниспошли мне покой.
Я не пишу, а слезы лью.
Ты видишь — в горести мой дом.
Иссякли силы, я стою,
Как перед смертным рубежом.
Что сказать, когда в тоске
Молкнет речь на языке?
Как писать, когда перо
Замерло в моей руке?
Молитвы не были услышаны, и когда Абдрахмана — Абиша в двадцатисемилетнем возрасте не стало, Абай написал поминальный лирический цикл, а потом, будто примирившись с неизбежным и философически угадывая в конце даже самого близкого человека обещание новых начал, — удивительное стихотворение, в котором смертная тоска превозмогает самое себя:(Перевод К. Липскерова)
Когда станет длинною тень
И закат прохладно багрян,
И путь, завершая день,
Шагнет за дальний курган, —
Запечалюсь я в тишине,
Овладеет вечер душой.
Вечерний сумрак в огне.
Жизнь — вся уже за спиной.
Средь пшеницы в поле — полынь.
Поле жизни мудро пройди.
Скажи печали: остынь!
Умри, как странник, в пути.
Я презрел познанье, юноша пустой.
Видел пользу в нем, но шел стезей другой.
Возмужал — наука из-под рук ушла.
Поздно к ней ты устремился, разум мой!
Но также очарованный странник, беспечный любовник, находящий пьянящую радость в женской красоте:(Перевод М. Петровых)
Белый лоб — серебро, чей тонок чекан,
Он глазами лучистыми осиян.
Гибок стан и высок.
Гнет его ветерок.
Ты бела, словно снег.
Ты нежна, как цветок.
Угадываются звуки старой поэзии, от самой Песни Песней до Фирдоуси и Низами. Абай, Некрасов степи, неуклонно и даже беспощадно обнажающий социальную несправедливость, ненавистник богатых и печальник бедных? Ну да, конечно, публицистическое начало его поэзии несомненно, гражданственный дух высок и насыщен.(Перевод М. Тарловского)
О казахи мои! Мой бедный народ!
Жестким усом небритым прикрыл ты рот.
Кровь на правой щеке, на левой — жир…
Где же правда? Твой разум не разберет.
Но он же — бескорыстный ценитель словесного узора, бегущий всякой актуальности и влюбленный в красоту созвучий:(Перевод С. Пипкина)
Коран с хадисам славны вязью слов,
В них мысль узорно вплетена в реченья,
Когда б не рифмы, не соблазн стихов,
Пророки бы молчали без сомненья.
Наставник, учитель народа? Естественно. «Не для забавы я слагаю стих…» — в разном оформлении камертоном звучит эта максима в стихах Абая. Но полемически опровергают ее строки и звуки, которые пишутся и извлекаются, словно бы как раз для забавы — пейзажная лирика, времена года, цокот копыт, стремительный полет беркута. Припоминается Томас Манн, оборачивающийся своим чередом на столь ценимого Абаем Гете: «Тяжкая жизнь? Я художник, то есть человек, который хочет развлекаться, — не надо по этому поводу напускать на себя торжественный вид. Правда, все дело в уровне развлечения: чем он выше, тем больше тебя поглощает это занятие. В искусстве имеешь дело с абсолютным, а это тебе не игрушки. Но все-таки, оказывается, это игрушки, и я никогда не забуду нетерпеливых слов Гете: «Когда занимаешься искусством, о страдании не может быть и речи». Иные стихи Абая безыскусны, как бы оголены, как у Омара Хайяма, как у русских акмеистов, мысль освобождена от какого бы то ни было поэтического оформления, устремляясь от поэта к читателю со стреловидной прямотой.(Перевод В. Звягинцева)
Будь язык мой прям и строг,
Лейся правдой этих строк, —
О язык мой, о пыл стихов,
Недоступен ты для глупцов!
Не ради забавы по кругу бегут
За стрелкою стрелка: жизнь — в беге минут.
Минута — и жизнь человека прошла!
И доли минуты тебе не вернут.
А далее ритм сбивается, утрачивает плавность и, напротив, обретает тревожную четкость метронома:(Перевод А. Глобы)
Это вор-часы! Тихий шаг, зоркий взгляд
Твою жизнь сторожат…
Время — пряди тумана вдоль гребней гор… —
Жаркой жалостью к страждущим наделен,
Ты работай для блага людских племен!
За любовь к любимым созданьям Творца
И тебя, словно сына, полюбит Он.
«Победить не дано человеку… Даже и сразиться не дано. Дано лишь осознать на поле брани безрассудство свое и отчаянье; победа же — иллюзия философов и дураков» (Уильям Фолкнер. «Шум и ярость»). Но это — естественный диалог столько же поэтов, сколько традиций, а также времен; в конец концов, жизнь поко-262 ления, к которому принадлежит Уильям Фолкнер, была взорвана двумя войнами, равных которым человечество не переживало. Разумеется, Абай — трагический поэт. Но он же — поэт радости и любви, любви земной, плотской.(Абай)
Яркий рот — сладкий мед,
Блеск зубов — словно лед.
Потерял я покой,
Взгляд живой сердце жжет.
Та же неизменно протеическая натура. Абай меняет лики, меняет маски. То юношей беспечным и влюбленным предстанет, то отжившим свой век стариком:(Перевод М. Петровых)
Дорогой долгой жизнь водила.
Осталось лишь одно — могила.
То товарищем и собеседником всем и каждому, то посторонним, чей язык никому не внятен:(Перевод Л. Озерова)
Чужим я чувствую себя средь стариков,
Не нахожу с детьми своими общих слов,
От сверстников, хотя б они родными были,
За тридевять земель я убежать готов.
То поэтом, чья речь течет с эпической медлительностью («Смертна природа. Человек же не умрет…»), то взволнованным лириком («Как весенней порою шумят тополя!»). Порою поэзия Абая даже напоминает некое драматическое действо, многоголосый спектакль, особенность которого, однако же, заключается в том, что это театр одного актера, только он разные роли играет и в разные костюмы облачается. Может быть наблюдателем картин рождения или умирания природы, может истцом в суде, может мудрым, все понимающим отцом («Магиш, родная, не плачь…»), может — безутешной вдовою («Создатель! Сколько горьких слез…»). Такая поэзия — подлинное испытание для переводчика: как передать все это колеблющееся многообразие и в то же время сохранить ощущение единства? Надо сразу сказать и уж после к этому не возвращаться: русский Абай бесконечно далек от оригинала. Есть, конечно, работы достойные, рукою мастера выполненные, — Мария Петровых, Всеволод Рождественский, Михаил Зенкевич, Вера Звягинцева. Но это исключение, по преимуществу же переводы выдают неразвитый слух и недостаток поэтического чувства: многоликость оборачивается монолитом, овал — углом, диалог — монологом, а Протей — Нарциссом. Иными словами, Абай бесконечно упрощается. Мастерство и правда — в этом цель певца… — не просто корява речь переводчика, она еще и скрывает, прагматически скрадывает дорогу, ведущую к этой «цели». Хотя по существу все правильно. Поэт действительно складывает единый мир из разного строительного материала, а уж как это у него получается — тайна. Мир единый по времени — прошлое, иногда и предыстория, легенда, миф, предание смыкаются с настоящим, образуя общий поток Времени. И мир единый в пространстве, то есть, поэт Востока, Абай не испытывает никакого стеснения, оборачиваясь совсем в иную сторону.(Перевод О. Румер)
Как сердцу горе перенесть?
В тяжелом сердце слов не счесть.
Пусть слушает, в ком сердце есть!
Душа все выплакать готова.
Уже печали вызрел плод,
Огонь в груди шумит, и вот —
Оно зашевелилось, слово.
Нам стойко терпеть велят
Все муки, — как терпит слон,
Как лев или как Сократ
Премудрый, или Платон
А в «Гаклиях», особенно в 27-м Слове, этот образ укрепляется — Сократ ставит Творца выше художника-мастера, будь то сам Гомер или Софокл. «Кто же, по твоему, — обращается Сократ к своему ученику Аристодему, — заслуживает большего восхищения, — художник, делающий изображения, у которых есть только облик, или Создатель, сотворивший человека с живой душой и всепостигающим разумом?» Вполне может показаться, что, как и Ницше, Абай готов уподобить Сократа гигантскому циклопическому оку. Оку, «в котором никогда не сверкало прекрасное безумие художнического вдохновения». Но раз возникнув, эта иллюзия тут же и рассеивается, как раз потому, что Творец в глазах Сократа, каким его представляет Абай, и есть прежде всего художник, правда, художник, созидающий рациональную и упорядоченную гармонию. «Если все происходит не от разума, то от чего? Каковы законы, по которым создан прекрасный мир?» Абай, конечно, испытывает к просвещению, науке, знанию куда большее доверие, нежели Ницше, что и понятно: в великой Степи просто не успел еще не только укорениться, даже возникнуть скепсис европейского человека, разочаровавшегося в позитивном знании. Недаром Мухтар Ауэзов назвал своего героя «ясным приверженцем критического разума». Как всякий крупный поэт, Абай мучительно ощущал свое одиночество. В «Восьмистишиях» оно высказалось прямо:(Перевод К. Липскерова)
Велика семья,
Широка родня, —
Одиноким быть нет причин.
Велика семья,
Но не понят я.
И живу средь людей один.
Как могила шамана, я
Одинок — вот правда моя!
В других стихах оно же, чувство это, уходит на глубину, а в «Гаклиях» оборачивается старой, неизбывной контраверзой: поэт-толпа, или еще шире: человек-толпа. Проклятие одиночества и ничтожество популярности. Это тоже, если опускаться на глубину, сократовские противостояния. 37-е Слово — вереница афоризмов, и вот как звучат некоторые из них: «8. Кто дал Сократу яд, кто сжег Жанну д’Арк, кто распял Христа и заставил Магомета прятаться от преследований в трупе верблюда? Толпа. 11. Одинокий человек — мертвый человек. Горе его окружает. Все, что плохо в нашем мире, у толпы, но все забавы и веселья тоже у нее. Кто вынесет первое? Кто проживет без второго? 14. Успех и счастье пьянят человека: из тысячи лишь один в счастье сохранит разума достаточно, чтобы не предстать перед людьми нагим». В свое время Кьеркегор видел в Сократе, этом «живом мыслителе», истинного борца с тупой и нерассуждающей толпой, которая с ним и поквиталась; как видно, представление это близко и Абаю, однако же в этом случае он не столько оглядывается стихийно, в протеическом своем духе, назад, в недавнее европейское прошлое, сколько вперед заглядывает, виртуально протягивая руку замечательному испанскому философу-эссеисту Ортеге-и-Гассету, который достиг совершеннолетия как раз в год смерти Абая. «Восстание масс» — книга о катастрофическом упадке индивидуального достоинства и подмене его формами массового мышления, об исчезновении общества и чудовищном разбухании государства, о наступлении века самодовольных недорослей и интеллектуальных варваров внутренне чрезвычайно близка ходу мысли Абая. Доживи он до эпохи торжества Советов, и наверняка согласился бы он с Ортегой: «Происшедшее в России исторически невыразительно и не знаменует собой начала новой жизни. Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции. Общих настолько, что нет ни единого изречения, рожденного опытом революций, которое применительно к русской не подтвердилось бы самым печальным образом. «Революция пожирает собственных детей»; «революция начинается умеренными, совершается непримиримыми, завершается реставрацией» и т. д. и т. п.». Не угадал Ортега только троглодитского объема пожираний, хотя, с другой стороны, обнаружил прорицательский дар: эссе написано в 1930 году, когда лезвие топора, предназначенного для массовых казней, еще только затачивалось. Это был год ареста Мухтара Ауэзова. А до фашистского мятежа в Испании оставалось пять лет. И уж точно Абай кивнул бы тяжелой головой, услышав такое рассуждение Ортеги: «Цивилизация — это прежде всего воля к сосуществованию. Дичают по мере того, как перестают считаться друг с другом. Одичание — процесс разобщения. И действительно, периоды варварства, все до единого, — это время распада, кишение крохотных сообществ, разъединенных и враждующих». Он ведь и сам неустанно повторял нечто очень похожее, только, естественно, совершенно иными словами. С таким вот человеком и ждала Мухтара Ауэзова встреча, сначала предназначенная, а потом и назначенная, самим собою определенная, свидание, растянувшееся на годы, свидание, ради которого он жертвовал столь многим. «Вплотную, как биограф, — вспоминает Мухтар Ауэзов, — я занялся собиранием материалов о жизни Абая уже после 1930 года. К сожалению, в это время из людей, лично знавших его, в живых осталось лишь несколько стариков. И все же мои записи рассказов, услышанных непосредственно из уст современников Абая, начиная с 1933 года, стали появляться в печати». Что-то здесь не сходится, и, вероятно, это не сбои памяти. Мемуарный очерк «Моя работа над романами об «Абае» появился только в 1959 году. В то время, хоть морозы и сменились оттепелью, по-прежнему считалось, что «дотюремные» сроки Ауэзова (сам факт отсидки, естественно, стыдливо скрывался) — это едва ли не сплошная чреда ошибок и увлечений националистического свойства, и лучше о них вообще не говорить. Вот писатель, возможно по инерции уже, и следует правилам игры, и всего лишь скользит по тем временам, поспешая вперед, за черту, отмеченную 32-м годом, когда его выпустили на свободу: «Довелось мне беседовать с женами Абая — Дильдой, умершей в 1924 году, с любимой его женой Айгерим, которая умерла в шестьдесят лет в 1918 году. Знал я людей и более молодых, тоже слышавших много рассказов о жизни того времени от самого Абая». Между тем 20-е годы — это пора бури и натиска, это время озарений, это путешествия по стране Абая, освоение этой страны и вполне осознанная подготовка к главному делу жизни. Своим чередом, и этих времен начало уходит за календарную чертудесятилетия. В «Автобиографии» 1950 года Ауэзов вспоминает, как досаждал ему дед, заставляя что ни день читать Абая, да еще на арабском, даже жертвой судьбы себя и других внуков старого Ауэза называет. Что ж, наверное, и впрямь лил он горькие слезы, принужденный сидеть над книгой, вместо того чтобы вольно играть с любимцами-ягнятами. Не случайно вспоминает он именно эту печаль и эти детские утраты — теперь, переступив возрастную черту, за которой кончились земные сроки Мухтара Омархановича, я хорошо это понимаю. Но двадцать с лишним лет назад, когда ни о каких концах не думалось, и о том, чтобы писать автобиографии тоже не думалось — не тот возраст, да и имени пока нет, так что не по чину, — он вспоминал те дни по-иному: «Дед смотрел на окружающий мир глазами Абая, то есть глазами поэта. С самых детских лет чувствовал я, какое воздействие оказывает на всех, кто меня окружал, старших, взрослых, мудрый наставник — Абай. За одну зиму и одно лето я выучил наизусть почти все сочинения великого поэта». Потом — Семипалатинск, с его опытом уже иного чтения, когда детская непосредственность сменяется и умственной пытливостью будущего исследователя, и уроками мастерства, которые берет молодой человек, в котором просыпается художник. Стих течет легко, непринужденно, и в то же время — какая огранка.(Перевод Л. Озерова)
Как тонки очертанья точеных плеч!
Туг и свеж этих юных грудей шафран.
Безупречен налив этих двух плодов,
И маняще упруг тростниковый стан.
Как удается грузному этому, с насупленными бровями и неулыбчивым взглядом старику, — конечно же старику, в тринадцать все, кому за тридцать, кажутся стариками, — который, по виду судя, и слова должен ронять медленно и весомо, извлекать из своей домбры такие легкие, стремительные звуки? и так свежо переживать красоту? Но порой в этой речи, в этой музыке слов появляются какие-то странные диссонансы, запинки, сбои — неужели это одна и та же рука, один и тот же голос? И возникает смутное пока желание обратиться не к книге, но к тем, кто слышал собственными ушами, — а ведь они здесь, рядом. Такое любопытство знакомо ученым, таким путем идут фольклористы и текстологи. В 1914 году Мухтар Ауэзов попадает на первый литературный вечер Абая — он прошел там же, в Семипалатинске. Сколько впереди у него таких вечеров — и поэтических, и научных, которые он сам будет организовывать, в которых сам будет участвовать на первых ролях, но пока — скромный семнадцатилетний гимназист просто сидит в тесном, душном зале и слушает, как со сцены напевают стихи Абая на музыку Абая. Никого в кругу исполнителей он не знает, но некоторые имена кое-что говорят. Есть среди них люди, которые знавали Абая и записывали вслед за ним его строки, а музыку — запоминали. Что было дальше — известно. Война, революция, упоение скоростями общественной жизни. До науки ли, до поэзии? Хотя строгий взгляд Абая молодой Мухтар Ауэзов ощущал на себе в любые времена и при любых обстоятельствах. Он будто бы сам с собою заключил контракт, только исполнение обязательств откладывается. Но вот затих пулеметный лай, вот как охватил мгновенно Ауэзова, так и прошел пыл социального реформаторства — началась пора творчества, которое все больше и больше проникало на территорию Абая. Для начала Ауэзов положил перед собою два имевшихся на тот момент издания стихов Абая, 1909 и 1916 годов. Второе — полнее, здесь семь ранее неизвестных стихотворений и одно из Слов, в полном виде. Составил эту, оренбургскую, книгу некто Самат Абишев, как видно, трепетный почитатель Абая, но человек непрофессиональный. Впрочем, тогда профессионалов и не было, скорее торопливые энтузиасты. «Здесь представлены творения, — комментировал он выпущенный им сборник, — пока не известные широким слоям населения, более того, нигде доныне не печатавшиеся. Я решил издать все, что оказалось под рукой». Судя по всему, «под руки» попали не устные версии, а тексты, неизвестно кем записанные и уже поэтому требовавшие тщательной проверки. Помимо того, перепутанными оказались строфы даже известных ранее стихов, в результате чего, например, совершенно сбился ритм одной замечательной баллады (то есть баллады не в строгом смысле: три строфы, восемь или десять строк с определенным порядком рифм, но по той оголенной скорости, какая свойственна балладе уже у ее истоков, уходящих в провансальскую лирику XIV–XV веков).(Перевод М. Тарловского)
Беззаботные, с пира на пир торопясь,
Мчались далями ветра вольней;
На сафьяновых седлах узорная вязь,
Перья филина в гривах коней.
Горе ждет? Не дождет!
Ищет смерть? Не найдет!
Вперед!
Вот тогда-то Ауэзов и понял, что ждет его впереди долгая, на годы, несуетливая работа текстолога. Он с благодарностью будет опираться на предшественников, прежде всего на пионера — Мурсеита. Твердая дата его рождения неизвестна, судя по всему, он был моложе Абая на десять — пятнадцать лет. В 1896 году Абай вдруг сам попросил Мурсеита записывать отныне его строки. Но только новые, естественно, а все то, что было напето ранее, Мурсеит знал с чьих-то слов либо не знал вовсе. Автографов же практически не осталось. Три письма, только и всего. Потому неудивительно, что в рукописи Мурсеита есть не только зияющие пробелы, но и чужие стихи. О датах и говорить не приходится — нигде не проставлены. Между тем списки существуют, и надо их искать. Чем Ауэзов, не откладывая дела в долгий ящик, и занимается. Чтобы установить авторский подлинник, а к сочиненному однажды, как вскоре обнаружится, Абай не возвращался, предстояло повторить путь, которым стихи, некогда и где-то напетые, проникли в юрты, растворились в воздухе и сделались частью жизни. А он, путь этот, долог и извилист. Некоторые следы, правда, видны отчетливо. Кокпай, младший товарищ Абая, один из любимых его учеников. После ухода Мастера он неустанно трудился, чтобы собрать воедино рассыпавшиеся по степи жемчужины, и щедро поделился своими находками с молодым Ауэзовым, чувствуя, видно, что появился человек, близкий и соразмерный Учителю духом, подлинный наследник. Но таких удач мало, и Ауэзов терпеливо и упрямо разъезжает по аулам, ближним и дальним, встречаясь со всеми, кто слышал Абая, даже людьми, не такими уж ему близкими, например, когда-то юными, а ныне сильно постаревшими, землячками Абая, которые, выходя некогда замуж, в качестве приданого увозили с собою его песни и стихи, ими тщательно переписанные со слуха или с того или другого списка, бог весть как оказавшегося в ауле. Естественно, жадно ловил он каждое слово учеников Абая, тех, кто еще в живых остался. Это ведь они заучивали наизусть его песни, они их и собирали и записывали, они же потом и исполняли. Как это происходило, Ауэзов годы спустя опишет в романе: «Мухамеджан вытащил из кармана письмо, написанное Кишкене-муллой, и развернул рукопись Абая. — Стихи это — большого русского акына Пушкина. Это письмо девушки по имени Татьяна джигиту, в которого она была влюблена. Абай-ага только что перевел стихи на казахский и сам сочинил к ним музыку… — Поставив в конюшню продрогшего коня, Мухамеджан вернулся в комнату и с улыбкой остановился на пороге. Лампа, стоявшая раньше на печке, была теперь на столе. Все акыны, вооружившись карандашом и бумагой, наклонились над столом, переписывая стихи Абая». Но до романа еще далеко, а пока Ауэзов просто сличает, вчитывается в выцветшие строки, атрибутирует, расшифровывает непонятные места, и сразу же предает гласности результаты своих непрекращающихся разысканий. Он словно чувствует, что хоть текстология — дело медленное, ему надо спешить. В 1921–1922 годах Ауэзов публикует в журналах «Абай», «Тан» и «Шолпан» несколько ранее неизвестных, а теперь обнаруженных стихотворений и Слов. Тогда же на страницах «Шолпана» появляется статья Ауэзова о поэтическом наследии Абая. Это первое критическое сочинение на эту тему, с которого и можно отсчитывать начало новой литературоведческой дисциплины — абаеведения. Складывалось оно и в ходе тех лекций, что читал в те же годы Ауэзов на литературном факультете Казахского педагогического техникума. К 24-му году наметился крупный прорыв. Приближалась двадцатая годовщина смерти поэта, и было бы неплохо отметить эту дату изданием собрания сочинений, пусть пока неполного, но все-таки представительного. Само собой, предполагалось провести юбилейные вечера, собрания, празднества и так далее. Собственно, в большой степени именно для участия в этой работе Ауэзов прервал на время учебу в Ленинградском университете и вернулся на родину. Тут он был сразу избран членом учрежденного еще в 1902 году Восточно-Сибирского отделения Русского географического общества, затем вошел в совет Семипалатинской его секции. В этом качестве Ауэзов и взялся со всею энергией молодости за координацию дел, связанных с абаевским юбилеем. И тут ему в полной мере пришлось столкнуться с железной хваткой нарождающейся бюрократии. Вчерашние анархисты и бунтари, презиравшие бумагу и рассчитывавшие на кавалерийскую атаку с хода, вдруг превратились в добропорядочных клерков. Завязалась оживленная переписка в треугольнике: Географическое общество — Академцентр — Наркомпрос, в ходе которой предмет утратился и большая часть энергии ушла в свисток, то есть в проставление дат и входящих-исходящих номеров. Положим, 27–29 декабря 1924 года в Семипалатинске все же состоялись литературно-музыкальные вечера, посвященные годовщине смерти Абая. Мухтар Ауэзов и еще несколько ученых свои доклады прочитали, однако событие это сколько-нибудь значительного внимания не привлекло и вообще было как-то смазано. Судя по всему, власть пребывала в некоторой растерянности. С одной стороны — крупнейший поэт и просветитель, гордость народа. С другой — пусть даже отколовшийся от своей среды, но сын крупного феодала, да и вообще, отмечая памятную дату такого человека, как бы ненароком не впасть в страшный грех буржуазного национализма. Лучше, надежнее — не отметить, но отметиться, допустим, газетной передовицей, еще двумя-тремя публикациями в периодике. Что и было сделано. О такой же барьер споткнулся и по-настоящему большой проект — не докладу и не юбилейному вечеру чета. До сих пор считается, что первое полное собрание сочинений Абая появилось в 1933 году, что формально соответствует действительности, об этом четко свидетельствуют выходные данные. Но на самом деле книга была подготовлена к изданию уже в 1924 году, то есть могла выйти в свет как раз к юбилейной дате. В большой степени Ауэзов опирался на издание 1909 года, сильно ему помог Кокпай, сам Шака-рим, не чинясь и не давая почувствовать разницы в возрасте, часами просиживал с молодым ученым, строка за строкою продвигаясь по тексту. Процентов сорок общего объема книги Ауэзов реставрировал и привел в порядок по воспоминаниям исполнителей стихов-песен Абая. Да и ранее публиковавшиеся вещи ему удалось избавить от искажений, какие неизбежно возникают, когда песня, нигде и никем не записанная, вольно гуляет по свету, передаваясь из уст в уста. Восстановил он, например, отыскав сорок четыре затерявшиеся строки, поэму-притчу «Масгут», в которой молодой джигит предпочел любовь богатству и власти, а потом стал жертвой взбесившейся толпы. Конечно, ни мелочная бюрократическая возня, ни конформистские инстинкты чиновников и издателей не отвратили Мухтара Ауэзова от дела, которое он уже тогда осознавал как Дело. Он и в Ленинград захватил с собою и там у себя, на улице Декабристов, обрабатывал записи, сделанные во время поездок и встреч 1923–1924 годов, и, наезжая домой в летнее каникулярное время, продолжал трудиться, как крот. И труды эти даром не пропали. Состоявшееся издание 1933 года полнее, богаче и точнее несостоявшегося, почти десятилетней давности. Оно, как говорят люди знающие, вполне соответствовало уровню филологической науки того времени. Тогда же, в 24-м году, Мухтар Ауэзов принялся за жизнеописание Абая. Тут он тоже пионером не был. Существовала биография, написанная тем же Кикитаем Исхаковым, только зияла она пустотами еще большими, нежели собрание поэтических сочинений. При этом Ауэзов не упускал ни единого случая благодарно поклониться предшественнику и сказать, насколько обязана ему вся новейшая культура Казахстана. Поклониться публично, но с самим-то собою лукавить нужды не было, он прекрасно понимал, что перед ним только набросок. Да и как иначе? Дневников нет, и писем тоже, и воспоминаний, и печатных свидетельств, основа только одна — рассказы очевидцев. К тому же в этом кругу Кикитай полагается прежде всего на самого себя. Это можно понять: рядом с дядей прожил он не год и не два. И Мухтар Ауэзов отправился знакомым путем. Снова медленно течет речь и состарившихся Дильды и Айгерим, и Турагула, и Кокпая, и того же Кикитая, и известных в своем краю учеников Абая, и, напротив, совершено безвестных земляков, коим за семьдесят, а кому и за восемьдесят. Однако цепкая память удерживает какие-то черты, черточки, мелкие события, анекдоты, из которых и складывается жизнь человека. Ауэзов терпеливо и неустанно ведет записи. Это путешествие растянулось на всю жизнь, дорога то на неразличимую глубину уходила, то пробивалась наружу. И в тридцатые, и в сороковые, и в пятидесятые годы ученый-писатель повторяет уже пройденные абаевские маршруты, прокладывает новые, и всякий раз возвращается не с пустыми руками. Он уверен, что многое еще не найдено, что старателей ожидают новые открытия, и так оно, между прочим, и оказалось, — уже после смерти Мухтара Омархановича давний его университетский товарищ, а ныне почтенный академик Алкей Моруглан обнаружил в Омском архиве важные материалы, проливающие свет на взаимоотношения Абая с колониальной властью. Находки, разговоры, библиотечные бдения, догадки складываются в строки биографии. У нее оказалась долгая и запутанная судьба — целое интеллектуальное приключение. Вообще-то книга была готова к 1927 году, но постигла ее участь полного собрания сочинений Абая. Она тоже увидела свет лишь в 1933 году, причем со шрамами — следами автоцензуры. Семь лет спустя, накануне 95-летия поэта, появляется вторая версия. Еще через пять, к столетнему юбилею — складывается третий вариант, а в 50-м, в связи с изданием академической «Истории казахской литературы», четвертый, и последний. Впрочем, и к нему автор возвращался, всякий раз включая его в переиздания своих сочинений в несколько ином виде. Сам он уверял, что от раза к разу биография, по его словам, «улучшалась и углублялась». Но верно ли? И на самом ли деле Ауэзов так считал или то было продолжением старой, навязанной ему игры? Ну да, конечно, биография становилась все полнее и достовернее, а поскольку это столь же изложение фактов жизни, сколько и анализ поэтического мастерства, то и глубже, значительнее в плане проникновения в духовный мир и мастерскую художника. Но одновременно из нее что-то уходило, утренняя свежесть, что ли, непосредственность, легкое дыхание. «И чем случайней, тем вернее…» — Борис Пастернак пишет о том, как слагаются стихи, так ведь и труд Мухтара Ауэзова в его изначальной форме — художественная биография… Не в том смысле художественная, что автор дает волю фантазии, к этому он тогда не стремился, смутно предчувствуя, а может, даже не предчувствуя пока дали романа, а — стилистически. Ту, первую, биографию писал поэт. А главное, даже в самом первом издании нет той внутренней свободы, с которой эта книга писалась. И далее границы ее становились все уже. Да и что удивительного? Ведь года не прошло, как автор вышел из тюрьмы. Между тем работу он в свое время затеял труднейшую, и не просто потому, что не было у Ауэзова того, на что опирается любой биограф — документов. Трудность состояла еще и в том, что жизнь Абая, начиная с определенного момента, совершенно неразделимо слита с его песенной поэзией. Разумеется, так всегда бывает. Даже самые убежденные затворники, вроде Владимира Набокова, который оберегал свою, как говорят американцы, privacy трепетно и яростно, и они внутренне связаны в творчестве с линией судьбы. Так то внутренне. У Абая же заверяется в стихах, причем заверяется едва ли не документально, как раз календарь жизни.(Перевод П. Шубина)
Наконец, волостным я стал…
Близок съезд! Эта весть, как гром…
Средь худших — племя Тобыкты,
Гнездо интриг и клеветы.
Там зависть черная царит,
У многих алчно взор горит.
В безделье полном жизнь влача,
Они бросаются толпой
На уцелевшего еще,
Оставшегося «богача».
Как, кстати, эти кавычки понимать? Уж не намек ли на то, что кулаки это никакие не кулаки, не вражеский элемент, не мироеды, а просто умеющий работать на земле люд? Но с другой стороны — крупнейший, да что там говорить, единственный, по существу, национальный поэт. Отодвинь в сторону — кого предъявить городу и миру? Да и на посмешище себя выставишь. По прошествии лет деятели из Министерства культуры Казахстана дисциплинированно попросят старших товарищей «определить, прогрессивен или реакционен эпос «Кобланды батыр» и, соответственно, можно ли возобновлять на сцене пьесу Мухтара Ауэзова «Кобланды» или лучше воздержаться. По поводу наследия Абая таких запросов не поступало, и на тех этажах, где все решается, было определено, что в целом оно прогрессивно, однако же необходимо это обстоятельство должным образом, то есть курсивом, подчеркнуть. Лучше бы, конечно, поручить эту задачу человеку с белоснежной биографией, и вообще-то такие имеются, но вот беда: никто даже отдаленно несопоставим с Мухтаром Ауэзовым как знаток творчества классика, как мыслитель, как художник. И приходится скрепя сердце доверять дело государственной важности личности несколько сомнительной. Впрочем, если надо, всегда остается возможность поправить. И в свое время действительно поправили, да так, что человек едва на ногах удержался. Но до этого еще далеко, а пока Ауэзов продолжает подъем по тропе, ведущей к Абаю. 9 октября 1936 года он получает письмо от своего недавнего знакомца Николая Чуковского, оказавшегося год назад в Казахстане в составе все той же группы ленинградских писателей во главе с Леонидом Соболевым. «Дорогой Мухтар! Редакция ленинградского журнала «Звезда» поручила мне обратиться к тебе от ее имени с просьбой. Нам здесь известно, что ты работаешь сейчас над книгой об Абае. «Звезда» хотела бы поместить в своем пушкинском номере, который выйдет в январе 1937 года, какие-нибудь материалы о влиянии Пушкина на Абая и о первых переводах пушкинских стихов на казахский язык. Убедительная просьба прислать в редакцию «Звезды» к 1 ноября с. г. отрывки на эту тему из твоего романа или статью. Размер безразличен». Откуда Николай Корнеевич узнал о литературных планах Мухтара Ауэзова, не совсем понятно. То ли от него самого, то ли, скорее, уже в Ленинграде на глаза ему или кому-нибудь попался июньско-июльский выпуск журнала «Литературный Казахстан», где между прочим сообщалось: «Мухтар Ауэзов готовит к изданию свой новый роман «Телькара». По-казахски это значит «вскормленный двумя матерями» — такое прозвище прилипло к Абаю, которому второй матерью стала бабушка Зере». В заголовке был, впрочем, запрятан и второй смысл: Ауэзов видел в своем герое-поэте наследника двух культур, казахской и русской. Так или иначе, журнальная хроника сильно опередила реальный ход событий. Быть может, у Ауэзова и в самом деле уже было что-то написано об Абае в беллетристической форме, но в таком случае в какой-то момент выяснилось, что даль свободного романа он различал еще неясно. Или, может, обнаружил, что написалось не то, о чем думалось. Такая гипотеза возникает при чтении одной газетной заметки уже послевоенных лет, где Ауэзов впервые реставрирует историю сочинения романа. «Сначала я написал биографию Абая, — вспоминает он, — но при этом не переставал думать о том, что мне нужно воспроизвести на художественном полотне эпоху Абая. И чем больше я думал над этой проблемой, тем яснее проступала одна идея. Эта идея заключалась в том, чтобы по мере сил воспроизвести процесс организации общественной мысли прогрессивной части казахского народа через продолжительную поэтическую и просветительскую деятельность Абая. В нем, как в фокусе, сосредоточились и сложные противоречия исторической эпохи, и вдохновенные жизнеутверждающие порывы, которые таил в себе казахский народ». На дворе 49-й год, стужа, послевоенные иллюзии, если не более счастливой, то хотя бы более свободной жизни, рассеялись. Великую победу народа узурпирует власть, не желающая ни с кем делиться ее плодами, напротив, подавляющая любые проявления духовной и интеллектуальной самодеятельности. Над головой Мухтара Ауэзова, хоть и получил в этом же самом году высшую по тем временам литературную награду — Сталинскую премию, снова начинают сгущаться тучи. Вот он и старается разогнать их строевой риторикой: «процесс организации», «прогрессивная часть» и т. д. Но в ритуальной речи сохраняется существенная мысль: задумана эпопея. А шел, по всему судя, Ауэзов к этому замыслу через форму, скажем, психологического романа о крупной исторической личности, вроде тех, что писали, положим, Андре Моруа или Стефан Цвейг. Их персонажи тоже, конечно, не в историческом вакууме плавают, и воздух эпохи тоже есть, но эпического размаха нет. Творческая задача другая, не нужен им этот размах. А Мухтару Ауэзову — нужен. Много лет спустя, вспоминая уже на закате жизни, как писался роман, и с благодарностью оборачиваясь на предшественников, автор скажет, что одновременно стремился избежать их просчетов. «Скажем, обращаясь к изображению жизни Байрона у Моруа, который описывает взаимоотношения поэта с его сестрой Августой, сделавшиеся в свое время предметом сплетен и причиной травли Байрона аристократией, я раздумывал о том, как нужно относиться к подобного рода биографическим фактам, в какой мере и целесообразно ли вообще отражать их в художественном произведении». Положим, та драма, о которой вспоминает Ауэзов, была не только «предметом» и «причиной», но и могучим источником поэтического вдохновения, породившим гениальные стансы к Августе. Об этом, собственно, Моруа и пишет. Но в полемике даже не двух писателей, но художественных идей, жанровых форм, нет смысла искать справедливости. Тут у каждого своя правда, и у автора «художественных биографий», какие сочинял Андре Моруа, и у автора эпопеи, какую написал Мухтар Ауэзов. И уж если говорить о французах-современниках, то ближе всего ему Ромен Роллан — и любовью к музыке, и интересом к Востоку. Но главным образом — духом-дыханием, эпическим по своей глубине. «Жана-Кристофа» Ауэзов читал и перечитывал. Но при всем при том жаль было ему расставаться с первоначальным замыслом, не хотел он утратить лирической стихии и уж ни за что не мог позволить себе предать Абая — музыканта и поэта, а ведь превратить личность как раз в безликий фокус, растворить неповторимые, таинственные черты в четком контуре эпохи, это и значит — предать. Предстояло найти, нащупать линии скрещения, предстояло увидеть в личности историю, сохранив при этом в полной неприкосновенности самого человека, который может быть и крупнее и интереснее породившего его времени.(Перевод П. Каробан)
* * *
Весной 1937 года журнал «Эдибиет майданы» представляет читателям новое сочинение Мухтара Ауэзова — «Как запела Татьяна в степи». Уже два месяца спустя оно появляется в русском переводе. Что это было? Рассказ, то есть некое самодостаточное произведение со своей поэтикой, сюжетом, кругом персонажей? Или глава из романа, слухи о котором ходят в читающей среде, пересекают границы степи и доносятся до столиц? Конечно, глава, уверенно скажет читатель, хорошо помнящий, что если не считать эпилога, именно этим сюжетом, повествующим о том, как переводил поэт письмо Татьяны Онегину, завершается первая часть книги. Конечно, рассказ, живо возразит знаток творчества Мухтара Ауэзова и укажет, во-первых, на то, что на последнем листе рукописи этой же самой книги ясно значатся годы работы над нею: 1939–1941; во-вторых, что не раз впоследствии, когда не только первая часть, но и вся эпопея была завершена, текст этот, под разными названиями («Песня Татьяны», «Письмо Татьяны», «Как запела Татьяна в степи») появлялся и в периодике, и в антологиях малоформатной прозы, причем на разных языках мира. Наконец, в-третьих, в академическом двадцатитомном собрании сочинений классика он фигурирует как самостоятельное произведение. Правы будут оба — любитель и знаток. Писал в 1937 году Мухтар Ауэзов рассказ, который виделся ему неотъемлемой частью большого полотна. Хотя точного места, которое займет это повествование, опирающееся на общеизвестный факт поэтической биографии Абая, еще, скорее всего, не представлял. А когда нашлось оно, это место, выяснилось, что надо дописывать, раздвигать повествовательные рамки, кое-что, напротив, убирать. Все это, между прочим, знатоку прекрасно ведомо, он ведь наверняка с похвальной дотошностью сравнивал рассказ с финальной главой первых двух книг романа — «На вершине». Так что пусть не лукавит. Да и не в жанровых гранях дело. В эти годы Абай сделался для Мухтара Ауэзова не только пламенной, но и одной-единственной страстью, так что сочинительство, научные розыскания, всякого рода общественные акции и даже бытовые хлопоты — все сплелось в общий клубок. Он готовит к юбилею Абая доклад о его литературном окружении (знать бы, что тяжелым бумерангом прямо в висок ударит его это выступление годы спустя), он отбирает вместе с другими эскизы для участия в конкурсе на лучший портрет поэта, он печется о несчастной судьбе потомков Абая. «Слушали, — гласит протокол одного заседания в Союзе писателей Казахстана, — заявление т. Ауэзова о наследниках Абая Кунанбаева. Правнуки казахского классика Абая Кунанбаева мальчик Жоши и девочка Газель Мугавины находятся в настоящее время в весьма тяжелом положении. Они — внуки Магавьи, умершего еще при жизни Абая в 1904 году. Магавья сам был крупным поэтом. Отец этих детей Жагфар Магавин был учителем сельской школы и на этой педагогической работе умер в 1934 году. Мать их умерла в 1936 году. Эти дети в 1937 году были устроены в Каскеленский детдом. Сейчас заведующий детдомом отказался от них, не проверив, что они действительно являются сиротами». Этот канцелярский документ, благодаря которому, впрочем, не поломались две жизни, — девочку с мальчиком устроили в хорошую школу и назначили государственную пенсию, помечен июнем 1939 года, когда план романа уже вполне сложился и Мухтар Ауэзов засел за стол. Но взывая к помощи, он наверняка вспоминал одного из персонажей «Биографии», вышедшей шесть лет назад, а также юношу, почти подростка, еще шестнадцати не исполнилось, который оказался вместе с другими родственниками и учениками Абая в доме одного мелкого семипалатинского торговца, а оттуда перекочевал прямиком на страницы того самого рассказа, который сейчас, подобно ручью, смешивает свои быстрые воды с плавным течением реки. «Здесь был и любимый сын Абая — Магаш, которого звали теперь уже полным именем: Магавья… Он был юношески худощав, с нежным, несколько бледным лицом, открытым лбом, тонким прямым носом. Среди других он выделялся не только приятной наружностью и изяществом, в нем чувствовался образованный человек. Несмотря на молодость, он держал себя непринужденно и говорил смело». И не только, быть может, вспоминал, но и тайно тосковал по той свежести, по тем тонким акварельным линиям и туманным неопределенностям, которые поэтически организовывали те, уже позади оставшиеся строки. Теперь их приходится дополнять новыми. К Абаю-бию являются соперники, один у другого то ли украл, то ли не украл скотину, надо рассудить. «Снова бесконечные препирательства, — с досадой подумал Абай. — Где истина, где ложь?.. Есть ли конец таким тяжбам и таким тяжущимся? Опять нужно копаться в грязи. Пока добьешься истины, узнаешь правду, измотаешься… Отвлекли опять… Где Пушкин и где тончайшая нежность чувств Татьяны? Где ее прозрачная истина, идущая из правдивого сердца?.. Истец в погоне за своим скотом. Упрямый вор, живущий чужим добром. Бесконечная муть запутанной жизни… Где же твой голос, Татьяна?» Все правильно, так и должно быть, сам могучий Абай, этот Моисей великой Степи, Абай-Авва-отче, видел в себе друга народа, позволительно ли в рассказе о нем сдвигать ударения, подменять поэта-хазрета виртуозом-формотворцем? К тому же теперь это не только о нем рассказ, но и о времени. Да, правильно, и все-таки жаль, что нельзя… пусть, не с Александром Сергеичем, но с Абаем — Дедалом, Абаем — мастером слова и музыки присесть хоть на полчаса и упоенно послушать. А тогда было можно. В рассказе нечетко выдержан сюжет, плывут лица, не обязательно звучит бытовой говор — все это заменяет образ мучительно рождающегося стихотворения. «И снова шепчут его губы какие-то слова, а смягченный взор все чаще устремляется к двум вершинам Акшокы. Но сейчас этот взор не видит окружающего. Это взор мысли. Взор глубоко взволнованной души поэта. Пальцы торопливо перебирают струны. В прошлую ночь, ложась спать, он смутно улавливал отдаленно звучавшие и гаснувшие звуки, а сейчас так быстро пришли они в его память и так легко начали ложиться в струны его домбры. Он попробовал тихо, но внятно вторить им голосом… Стыдливая тайна Татьяны еще робко, еще неуверенно начинает звучать в напеве домбры. Еще строка… Еще… То облокотясь на подушку, то откидываясь от нее, он торопливо понукает домбру. Парные струны тихо рокочут, порой лишь резкий звук выходит за нужный, уже отысканный предел». Конечно, Пушкин, прочитанный Абаем, больше на него похож, чем на себя. Восток, с его традициями даже не столько поэтического, сколько всего жизненного лада, вторгается в стихию русской речи, адаптируя ее к говору, привычному в степи. Поэт-переводчик знает это. «Он сравнивает казахское письмо Татьяны с письмом, написанным по-русски. Порой не так, как у Пушкина: Татьяна говорит иногда слишком обычными словами. Но это — невольная дань ее новым слушателям». Тут, между прочим, Абай неявно и, может быть, невольно ввязывается в давний спор о художественном переводе, о том, какая точность выше — буквальная или поэтическая и где предел переводческой свободы. А скорее даже не сам Абай, а Мухтар Ауэзов — со-творец его жизни. Никаких следов сомнений, какие испытывал подлинный Абай, переводя Пушкина, да и других мастеров, не осталось, да, может, и не было их вовсе. Но художник XX века, когда перекличка культур многократно усилилась, романист, который до конца жизни тайно вздрагивал, читая по-русски иные фрагменты своей гибкой, а в переводе обструганной, как телеграфный столб, прозы, замечательно угадал, что эти сомнения могли и даже должны были быть — во всей своей многослойной сути. Да, пушкинская Татьяна изъясняется «слишком обычными словами», но в том и состоит гений поэта, что именно из них творит он высокую поэзию. Но он живет в иной среде, она к такому языку в поэзии непривычна, она саму поэтичность, музыку стиха — а ведь это у Пушкина главное — иначе воспринимает, так что непосредственная верность оригиналу может обернуться двойным предательством. Перед слушателями и перед русским поэтом. Приходилось иметь в виду и удивительные особенности даже бытовой речи людей великой Степи. С ними в свое время столкнулся первоклассный стилист, человек, наделенный абсолютным слухом на звучание слова, Юрий Казаков. Переводя «Кровь и пот», роман-эпопею Абдижамила Нурпеисова, ближайшего литературного наследника Ауэзова, он постоянно смущался чрезмерно цветистой речью персонажей, даже самого низкого звания. Ему очень не нравилось, вспоминает Нурпеисов, «когда какой-нибудь мой рыбак или пастух говорил умно и красноречиво. Относил все это он за счет моей писательской незрелости». Как будто верно, и кто бы не поморщился, услышав восклицание этого самого пастуха: «Над страдальцами навис рок!» Но, оказывается, все не так просто. «Со своей стороны, — продолжает Нурпеисов, — я старался объяснить своему несговорчивому переводчику, что в силу… исторических обстоятельств всякий кочевник, независимо от своего социального положения, все свои природные способности, какими он был наделен от рождения, вкладывал в искусстворечи, оттачивал его всю жизнь, ибо человеческое достоинство степняков не всегда и не везде оценивалось по богатству и знатности рода, а больше по искусству красноречия». Риторика — реванш души за тяготы жизни, за горести и обиды. А может быть, и не только души: «Степняка, — по словам того же Нурпеисова, — когда он в пути, когда разъезжает из аула в аул, кормит в основном его язык». Но если так, если такова повседневная речь аула, то разве примет он, в буквальном переводе, уже самое начало прославленного письма:Я вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать…
Ты — мой супруг любимый,
Богом указанный мне,
Но меня не избрал ты другом,
Оставил одну во тьме…
* * *
На пути к роману было еще несколько остановок: в 1939–1940 годах алма-атинские журналы печатают еще несколько рассказов, в центре которых оказывается Абай, — «Возвращение», «В вихре», «В дебрях». Впрочем, то были уже не рассказы, а продолжающийся путь, первые главы романа, уже вполне выстроившегося в сознании автора. Недаром они впоследствии, попав под одну обложку, и название первоначальное сохранили, и текст, и органику внутренних сцеплений. Писатель и сам воспринимает их как часть целого. Оказавшись в декабре 1939 года в Москве, где заседал юбилейный комитет по празднованию пятисотлетия калмыцкого героического эпоса «Джангир», он шлет телеграмму журналистке Гайше Шариповой — одной из своих переводчиц на русский: «Телеграфируй можешь ли ближайшие дни выслать для московского журнала отрывки Абая Нужны третий четвертый пятый отрывки первой главы Приветом Мухтар». Не получив, видно, ответа, Ауэзов настаивает: «Отрывки необходимо выслать хоть двадцать пятого Отправь адрес Соболева Приветом Мухтар». Так в сюжетную канву вплетается еще одно имя, и доброе знакомство, завязавшееся четыре года назад в Казахстане, переходит в тесное и продолжительное литературное со-294 дружество. Чья это была инициатива, теперь не скажешь — спросить некого, а документов не осталось. Не исключено, конечно, что первый шаг сделал алмаатинец. Соболев — это авторитетный посредник в диалоге с русскоязычной аудиторией. Ведь, хоть знакомство уже и состоялось, какие-то рассказы переведены, обманываться не надо, Мухтар Ауэзов остается не только казахским писателем, но и писателем для казахов. Теперь появляется возможность прорыва, крупного, значительного прорыва. И все-таки психологически трудно допустить, что такой духовно опрятный, повышенно чуткий человек, аристократ по духу и по крови, художник, знающий себе цену, сам предложил совместную работу. Хотя бы потому, что такое предложение могло быть воспринято как просьба об одолжении, тем более что имя у Соболева было. Он сделал его себе романом «Капитальный ремонт», замеченным самим Горьким, и к тому же удачно, ко времени и к месту — с трибуны I съезда писателей — сказал фразу, рассчитанную на одобрение свыше и действительно оцененную по достоинству, — партия дала нам все права, отняв только одно, — писать плохо. Что-то в этом роде. Так что поддержка Соболева, в любом качестве, допустим, толкача, а переводчика тем более, роль сыграть могла, и немалую. Но именно поэтому просить не хотелось. Так что, скорее всего, Ауэзов благодарно принял протянутую руку. Ну а Соболев, в свою очередь, руководствоваться мог разными мотивами. Во-первых, они с Мухтаром Ауэзовым действительно сблизились во время той двухмесячной поездки по Казахстану. Во-вторых, почему бы не помочь собрату-писателю, тем более что он так щедро принимал тебя дома, в Казахстане? Это будет достойный жест признательности. К тому же речь идет о явлении в литературе, да и духовной жизни Степи незаурядном. Это стало ясно, когда были прочитаны первые же рассказы, увидены на сцене спектакли по пьесам Мухтара, а долгие разговоры в поездках по местным городам-весям только укрепили это впечатление. Но могли быть, увы, и соображения не столь бескорыстные. Леонид Соболев рано понял, что чисто творческих дарований отмерено ему скупо, а опыт жизни — морской опыт — фактически издержался в первой же книге. Писать дальше не о чем — и действительно, ничего сколько-нибудь заметного он больше не написал, хотя и получил в 1942 году свою Сталинскую премию за сборник рассказов «Морская душа». Это был человек карьеры, который старался рассчитывать возможные последствия своих действий, и следует признать, у него это недурно получалось. Все оказалось при нем — лауреат, Герой труда, секретарь одного писательского союза, председатель другого. Даже сам Никита Хрущев, обрушившись всей своей державной мощью на хрупкую, беззащитную женщину с несильным, но чистым поэтическим голосом — Маргариту Алигер, выдвинул в качестве положительного героя массивного, под стать вождю, Соболева. Мол, писатель беспартийный, но настоящий, в отличие от Алигер, коммунист. Нельзя сказать, будто успехам Леонида Сергеевича сотрудничество с Мухтаром Ауэзовым поспособствовало в значительной мере. Но, мягко говоря, не помешало, это точно. Выдавая очередной знак доблести, власть всякий раз вспоминала его вклад в развитие многонациональной советской литературы, в частности, перевод классического произведения казахской литературы — романа «Путь Абая» (первую книгу — в соавторстве с А. Никольской и Т. Нуртазиным, вторую — только с Никольской, третью — в одиночку, а к четвертой, уже сделавшись литературным генералом, он касательства не имел). Так что, затевая это предприятие, Соболев, возможно, преследовал отдаленные стратегические цели, к литературе в общем-то отношения не имеющие. Так или иначе, альянс состоялся. Хороши или дурны оказались его результаты — одним словом не скажешь. Наверное, если бы не бульдозерная энергия переводчика, наше знакомство с Мухтаром Ауэзовым отложилось бы на неопределенный срок. Но в то же время совсем не исключено, что это отложенное знакомство открыло нам автора «Абая» во всей его художественной полноте, представив вместо бледной копии многокрасочную картину. Увы, Леонид Соболев, хороший друг, сочинителем был неважным. Он широко пользовался тем самым правом, которое, по его же словам, партия у писателей отняла. «Работать над переводом этого романа, — вспоминает он, — было для меня настоящим наслаждением. Выразительность и пластичность образов, яркость и афористичность языка, глубокая поэтичность — все это превращало в радость кропотливый труд поиска нужных слов и оборотов». Вполне вероятно, так оно и было, жаль только, читателю этой радости разделить не дано. Да и откуда взяться ей, если, пытаясь передать свои чувства, мемуарист, судя по всему, не слышит, как неприятно скрипят повторяющиеся окончания: ность-ность-ность. Откуда ей взяться, если, рассказывая о путешествии, которое ему самому кажется фантастическим, он фатально не находит хоть сколько-нибудь свежих слов и вполне довольствуется стилистикой газетной передовой — противоречия раннего периода строительства социализма… важнейший стимул… неограниченные возможности… усовершенствование мышления… Какая уж тут «яркость и афористичность языка». Эти словесные блоки одолеваешь, как бетонную стену, и в какой-то момент просто возопить хочется: «Доколе?» Но тут есть одна этическая тонкость. Когда эпопея Мухтара Ауэзова, которого уже десять лет как не было на свете, готовилась к изданию в двухсоттомной Библиотеке всемирной литературы, Абдижамил Нурпеисов, автор превосходной вступительной статьи к этой публикации, как раз и заметил, что неплохо бы все же пройтись по переводу. И услышал такое возражение: но как же, ведь Мухтар Омарханович авторизовал нынешнюю версию. И это правда. Отчего так получилось? Ведь Ауэзов был не только чрезвычайно чуток к звучанию слова, но и занимался проблемами художественного перевода как исследователь. Он самым тщательным образом законспектировал «Введение в теорию перевода» А. Федорова, а в его рабочем блокноте сохранились карандашные записи-цитаты. «Чем более перевод нам кажется не переводом, а непосредственным самобытным произведением, тем он превосходнее» (Тургенев). «Маршак сделал Бернса русским, оставив его шотландцем» (Твардовский). Словом, не мог не слышать Ауэзов, как тяжело дышит, как скучно изъясняется по-русски его Абай. И все же — согласился. Что ж, слабости бывают и у крупных людей. Не всегда, выходит, истина дороже друга-Платона, случается и наоборот. Остается надеяться, что когда-нибудь все же появится перевод «Абая» (как, кстати, и самого Абая), хоть сколько-нибудь адекватный оригиналу. Но это дело будущего, а мы пока возвращаемся в прошлое. Оно полно неожиданностей. В конце 1939 — начале 1940 года московский журнал «Литературный критик» публикует в двух номерах обширную статью, а вернее бы сказать, научное исследование «Эпос и фольклор казахского народа», за двумя подписями — Мухтар Ауэзов и Леонид Соболев. Можно представить себе, как сотрясались от хохота стены академических институтов, да и писательских гильдий. Публикация распадается на несколько частей-сюжетов, в которых рассматривается история возникновения, поэтика и музыкальное оформление свадебных песен, сказок, легенд, пословиц, загадок, героических былин, лирических бытовых поэм. Словом, предстает во всем своем жанровом многообразии народная культура степи. Ну что знает обо всем этом и что способен понять вчерашний морской офицер, оказавшийся по «горьковскому призыву» в литературной шеренге? Может, заключительный аккорд ему и принадлежит, чувствуется в нем комиссарская поступь: «Традиция певца-импровизатора, владеющего обширными запасами фольклорных памятников, выдвинула после Октябрьской революции группу талантливых акынов, создателей революционного советского фольклора казахского народа». Но «беташар» — песня при встрече жениха и невесты, «костасу» — песня прощания — да ему и слов-то таких не выговорить. Зачем же понадобился Мухтару Ауэзову такой соавтор? Дело опять-таки гадательное, но правдоподобной кажется такая версия. Автор статьи — не только фольклорист, но и просветитель, даже популяризатор, не только этнограф, но и художник — строитель национальной культуры, стремится к диалогу с аудиторией, не замкнутой кругом интеллектуалов-соотечественников, да и вообще одних лишь специалистов. «Литературный критик», едва ли не идеальная платформа для такого диалога. Издание это, конечно, не массовое, однако же и не на одну лишь ученую элиту рассчитанное. Друг Леонид берется отредактировать перевод, завершить его трибунной нотой, а также поспоспешествовать публикации. Дальнейшее понятно — то ли редакция предлагает напечатать статью за двумя подписями, то ли, в знак благодарности, эту идею выдвигает сам Ауэзов. Комизм ситуации состоит в том, что с тех пор она воспроизводится в многочисленных сборниках с неизменной пометкой: «В соавторстве с Л. Соболевым». Лиха беда начало. 18 октября того же 1940 года Казахский репертком выпускает Акт приема спектакля «Абай» в Казахском академическом театре драмы. «Просмотрено (следует список должностных лиц) Авторы — М. Ауэзов, Л. Соболев. Постановщик — А. Ток-панов. Художники — Черномский и Ходжиков. Муз. оформление — А. Жубанов. Замечания, сделанные при просмотре: 1. Отшлифовать образ Жиренше таким образом, чтобы бий не получился таким же, как Караменде в пьесе «Енлик и Кебек». Бий должен быть хитрым, умным и сильным противником Абая. 2. Предложить театру до 2 ноября с.г. заменить исполнителей ролей жены Абая, а также Азимхана и Долгополова. 3. Примечание: Спектакль «Абай» с исправлениями замечаний, указанных в первом пункте, разрешить к постановке с 19.10 с.г. по 5 ноября, с 6-го ноября разрешить только при выполнении замечаний, указанных в п. 2. (Подписи)». Никак все же не могут простить Ауэзову «идеализации патриархальной старины». Есть, действительно есть в кругу персонажей давней уже, но по-прежнему вызывающей сильные идеологические подозрения пьесы, почтенный старец-бий Караменде, взывающий к добру, справедливости, чести, пытающийся мудрым словом остановить племенную вражду. «Вы, родичи, с налитыми кровью глазами и вздыбившейся шерстью, что вы творите? А окинули вы взором завтрашние распри, завтрашние беды, которые принесут вам чужаки, завоеватели? По-вашему выходит, надо пролить кровь сородича, который отважен душой и превосходит любого из вас силой и удалью? Или хотите вы пролить кровь и слезы согбенных старцев и малых детей и вашего и нашего рода?.. Бедный народ мой, неужели тебе суждено быть растерзанным в этой смуте?» Ну да, эти пацифистские речи и должны смущать стальные сердца вчерашних комиссаров, а ныне вершителей судеб культуры. К тому же бий — это почти что бай, он не может быть другом и заступником народа, как Караменде. Жиренше, конечно, не таков, но акценты все же расставлены без должной четкости, недостаточно подготовленный зритель может обнаружить в его речах не одну лишь косность и человеконенавистничество. Любую двусмысленность следует устранить. Ладно, претензии понятны, но странно, как мог навлечь их на себя столь опытный уже соцреалист и литдеятель, как Соболев. А он, скорее всего, ни при чем, в данном случае соавторство — уже не просто загадка, но чистый бурлеск. Во всех справочниках говорится, что пьеса написана на русском языке, первопубликация ее, правда, в отрывках, состоялась в феврале 1940 года на страницах «Литературной газеты». Несколько раньше другая газета, алма-атинская «Казах ада-биеты», напечатала ее перевод на казахский. Концы упрямо не связываются. Во-первых, непонятно, как удавалось работать вместе литераторам, разделенным в пространстве не одной тысячей километров, а ведь после 1935 года один не появлялся в Алма-Ате вовсе, а другой, направляясь в 1939 году в Ленинград, лишь на неделю-другую задержался в столице. Истории мировой словесности такие эфирные связи неизвестны. Далее, каким это образом перевод сделался достоянием публики прежде оригинала? Почему премьера, весьма успешная, кстати сказать, состоялась сначала на казахском? И пошел спектакль по сценическим подмосткам республики тоже на казахском. Лишь год спустя, под самый конец 41-го, возникла русская театральная версия пьесы. В очередном акте приема говорилось: «Трагедия личной жизни и творчества Абая сочетается с прогрессивной его деятельностью среди учеников и масс, в гущу которых он нес свое творчество — яркое, протестующее и полное ненависти к старому, отживающему миру». Вот эту лексику, да и направление простодушной мысли, один из соавторов принял бы (да наверняка и принял) с полным удовлетворением, второй — вряд ли; по счастью, правда, ничего такого в пьесе «не сочетается», и ненависти к истории в ней тоже нет. Ясно, что написал «Абая» Мухтар Ауэзов на родном языке, а потом, но тут уже начинаются догадки, сам же перевел на русский, а Леонид Соболев просмотрел перевод, возможно, какую-то правку внес, хотя, верится, честно говоря, с трудом. «Только заблудившийся в беззвездной ночи кружит по степи и возвращается к старому следу… Сказано: пусть птенец ушибется о ветви, но пусть постигнет полет…» — автор «Капитального ремонта» таким языком явно не владеет. Что же до причин этого удивительного союза, то скорее всего Ауэзов как раз и рассчитывал таким образом ввести в страну поэта будущего переводчика романа, с которым пьеса связана не только именем заглавного героя, бывает, реплики совпадают дословно: «Перекочевала моя Кааба из Мекки на запад…» Время действия пьесы, как обозначено оно во вступительной ремарке, — «девяностые годы XIX века», место — «Чингистауские степи возле Семипалатинска». Но на самом деле и десятилетие спрессовано в несколько недель, а то и дней, последних дней жизни великого поэта, и степь сведена в точку — аул Абая. Вот на этом пятачке времени и пространства разыгрывается драма, которая вмещает в себя всю состоявшуюся уже судьбу художника и, более того, катастрофу исторического масштаба. Ученые назвали бы ее цивилизационным сдвигом. Сюжет, правда, эту драму выдать не торопится. Пересказать его несложно. Завязка: обезумевшая от ненависти толпа собирается предать зверской казни влюбленных — юного акына, ученика Абая — Айдара, и Зуру, нарушившую обет вдовства. Сразу же возникает низкий ропот, грозящий раз-300 решиться катастрофой: «Из-за занавеса нарастающий гул, топот погони, крики: «Лови! Держите! Айдара вяжи». Так оживают давние тени — легенда о Енлик и Кебеке материализуется вновь, и на сей раз нити, тянущиеся в другую эпоху и другую культуру, обнажаются со всей откровенностью. Только приобретает эта перекличка несколько комический, можно даже сказать, ернический характер. Это явный признак новой драмы, решительно не считающейся с жанровыми перегородками и легко смешивающей разные языки. А впрочем, и Шекспир не называл «Ромео и Джульетту» трагедией. Такой вот обмен репликами происходит в одном казахском ауле. Кокпай. В некоем городе под названием Рим было два нежных цветка, Ромей и Жульет. Но у рода Манытеке была с родом Копетеки вражда, не ступи ногой. Ханикей. Отстань, ври в другом месте! Кокпай. Так вот, Ромей умыкнул Жульет, и род Копетеки начал вражду с родом Манытеке… Ханикей. Пошел ты со своими сказками, у нас дело! Кокпай. Постой, дай досказать. И был суд, под названием инквизиция. И вот одна снова приходит к Жульет и говорит; «Жульет, милая, вернись, и суд пощадит Ромея…» Ханикей. Молчи, шайтан, о чем заговорил! Кокпай (быстро). Жульет, дура, поверила, а того Ромея все равно повесили. Наверное, любимый ученик Абая и, стало быть, несмотря на молодость, человек образованный, помнил, что печальные события происходили не в Риме, а в Вероне, и инквизиция тут ни при чем, и «Ромея» не повесили; но ему нужен был водевильный тон и понятный аудитории язык, вот он — поэт — его и нашел. А нужен — для контраста. Действительно, тучи рассеиваются, расправу удается предотвратить, назначается третейский суд, и он, устами старца Сыртана, выносит милосердный приговор: «Пусть те двое собаки негодные, но пусть живут». Тяжба разрешается какими-то пятью десятками верблюдов в качестве компенсации за обиду. Увы, свет, едва разгоревшись, тут же и меркнет. Избежав ритуальной казни, гибнет от капли яда Айдар. Так в пьесе возникает еще один культурный слой — пушкинский. Айдара отравляет его соперник, тоже акын, причем акын, претендующий на духовное лидерство, на место Абая, — Керим. Историю «Мацара» и «Салгери» пересказывает тот же шутник-Кокпай. Абай добродушно отмахивается: «Ну, Кокпай, удружил же ты Пушкину! И халат, и малахай напялил, сам его не узнаю!», — но кончается дело плохо. А потом, следом за сыном, чью раннюю смерть пережить не может, уходит и сам Абай. Однако же не бурное начало и не печальный финал образуют поле духовного напряжения пьесы. Она написана в послечеховские и послестринберговские времена, когда событийной динамике приходят на смену невидимые и неслышные сдвиги, происходящие в душах людей и в истории. Когда огромную роль приобретают замедления в ходе действия, да и само-то действие становится до некоторой степени условностью, когда, коротко говоря, драмы в жизни превращаются в драму самой жизни. Ключевой момент пьесы — суд, поединок, в котором сталкиваются испытанный бий Жиренше и сначала лицемерный Керим, а потом и сам Абай. Надо полагать, именно эта продолжительная сцена, по сути дела весь второй акт, и вызвала беспокойство бдительных цензоров, распорядившихся «отшлифовать образ Жиренше». Насколько можно судить, указанию этому автор не последовал, разве что, человек уже богатый печальным опытом общения с властью, внес, чтобы доложить — «замечания учтены!» две-три поправки. А так все осталось, как было, в частности, монолог Жиренше — один из самых убедительных в пьесе, без него все заваливается: «Вражда двоих — беда двоим, вражда многих — бедствие народу. Почему же не знает кары тот, кто породил вражду многих? Скажете, времена изменились? Нет, не изменились: так же восходит солнце, так же восходит луна. Скажете, законы обветшали? Нет, не обветшали: дети ваши зовутся волчатами, жены зовутся женами, а не суками. Скажете, народ изменился? Нет, не изменился: предок мой — казах, родовой мой клич — тобыкты, сын мой — казах. Но сегодня вырвали из рук невесту, завтра вырвут из объятий жену. Но сегодня надсмеялись над трауром, завтра будут топтать все святые обычаи. Что же остается мне, как не ринуться на того, кто вздувает пожар среди народа? Пусть погибнут двое презренных, чтоб был здоров остальной народ». Как легко было бы признать, что устами старого бия говорит варварский, отживший свое, стесняющий свободную волю и чувство обычай? Ну да, так оно и есть. Но только за обычаем этим, за всем уставом жизни, и с тьмою ее, но и со светом тоже, действительно века, и тяжесть их каким-то одним волевым жестом, решением, указом не убрать. Это долгая, мучительная и кровавая полоса перехода из одного духовного и общественного состояния в другое. Это продолжительная и тоже кровавая тяжба правды замкнутой, стесненной — и потому в конечном итоге неправды с правдой общечеловеческой. Мука этого крестного пути таится в самом композиционном строе пьесы. Абай находит аргументы в споре со своим соперником и побеждает его. Но ведь гибнет победитель, уходит под звуки торжественного реквиема и одновременно с тревожным, неразрешенным вопросом на устах: Абай. Конец, ты близок… Солнце, небывало яркое солнце… благословенный свет!.. Кажется мне, таким я видел тебя, когда впервые раскрыл глаза на мир… Вижу тебя и опускаюсь в могилу… Какой свет, как имя ему? Жизнь? Естественно вплетаются в экзистенциальную тему пьес раздумья о миссии поэта. «Поэт не ведет на поводу ни род, ни друзей. Он идет с народом, в этом его сила…» «Будь не внуком предков, а сыном человечества…» Пока это заметы на полях прожитой жизни, заметы-заветы наследникам, тем, кто близок не по крови, но — «трудом и душой». Скоро жизнь эта начнет разматываться назад, завершившийся путь вернется к своему началу, и не будет еще никаких заветов, и наследников не будет, а будут — труды собственной души, и пьеса, как и рассказ о запевшей в степи Татьяне, сольется с руслом романа. Он увидит свет на языке оригинала летом 42-го, через три года в Москве будет опубликован русский перевод. Так, приближаясь к пятидесяти, Мухтар Ауэзов, если и не до конца еще осуществляет дело жизни, то во всяком случае делает на этом пути широкий и уверенный шаг. Кажется, вот-вот наступит время триумфа. Скоро, увы, обнаружится, что это совсем не так, что ждут его за поворотом не только лавры и почести, но и новые испытания и новые драмы, но пока на небе не видно ни облачка, и вообще возникает ощущение, что судьба словно возвращает долги, компенсируя утраты и унижения, которые пришлось претерпеть ранее. Десятилетие, ограниченное примерно тридцать пятым и сорок пятым-сорок шестым годами, было, в общем, для Ауэзова счастливым временем. Это может прозвучать кощунственно, ведь такая истребительная война прогрохотала в эту пору сначала по Европе, а потом по Советскому Союзу, и хоть до Алма-Аты не доносился смертельный свист шрапнели, рев самолетных моторов и лязг танковых гусениц, хоть не устилали степь миллионы трупов и не было здесь братских могил и фанерных памятников — этого мрамора двадцатилетних лейтенантов, сюда тоже и похоронки приходили, и плач вдов повсюду слышался, и любая семья сидела на голодных пайках военного времени. А ведь казахи, как и соседи их — киргизы, узбеки, — принимали еще и беженцев из Москвы, Ленинграда и других городов Центральной России. Какое уж тут счастье, пусть даже лично Ауэзова и самых близких его людей война пощадила. Но с пронзительной точностью выразился один из персонажей пьесы Михаила Рощина «Эшелон»: «Будь проклята война — наш звездный час». Мухтар Ауэзов вполне мог бы примерить эти слова к себе. Дело даже не в том только, что — так уж получилось — появление «Абая», поистине звездный миг жизни писателя, совпало по времени с самыми страшными месяцами войны, когда все висело на волоске — бои шли в Сталинграде. И не в том, что написалась в ту же пору проходная, но, видно, внутренне необходимая для писателя романтическая пьеса о войне «Гвардия чести». И не в том, что одарила она его дружбой с таким ярким человеком, как Баурджан Момыш-Улы, о котором они с Габитом Мусреповым даже пьесу писать затеялись, уже и договор заключили, но потом что-то не вышло. Война, может и неосознанно, сделалась для Мухтара Ауэзова, как и для современников, экзистенциальным испытанием сущностных, то есть творческих сил. На фронте он так ни разу и не побывал, хотя и порывался. «Сейчас у нас в союзе, — пишет в июле 1943 года Ауэзов своему доброму знакомому, очеркисту Павлу Кузнецову, — поговаривают о поездке группы писателей в Москву для устройства литературных вечеров. Не очень большой охотник я до таких гастролей, но если будет возможность оказаться на фронте, — поеду». И даже у бойцов тыла, как тогда говорили, Ауэзов был нечастым гостем — раз или два выступал вместе с другими писателями перед шахтерами Караганды. Но с трагедией, которую сначала предчувствует, а потом переживает страна, таинственно связана вся его работа художника, ученого, педагога. В том же письме, где говорится о возможности фронтовой командировки, разговор больше идет о предмете сугубо мирном — поездке в Семипалатинск на слет акынов. «В области сейчас стал известен ранее почему-то забытый, очень крупный старый акын Толеу. У него замечательная генеалогия, до шестого колена все предки — известные акыны. А мать — знаменитая Куандык, она состязалась с Абаем и была его возлюбленной. Она же описана в первой книге моего романа. Так что в лице старика Толеу я встретил сына своей героини». Стихия романа не отпускает своего творца, но это значит, что не отпускает его сама жизнь, потому что напряжение мысли и напряжение слова порождены и многократно усилены катаклизмом истории. Сейчас Мухтар Ауэзов еще и потому переживает свои звездные минуты, что национальное, патриотическое чувство, изначально ему соприродное, то чувство интеллигента, который помышляет судьбу своего народа в единстве с мировым целым, теперь может высказаться свободно, не страшась навлечь угрюмые подозрения все в том же «буржуазном национализме». Туповатые и опасливые чиновники, конечно, подстрахуются на всякий случай. «Не историческая личность, а герой эпоса, Кобланды (скажут они) должен всеми своими деяниями быть созвучен нашей эпохе, и в этой идейно-художественной актуальности для нашей современности должна заключаться главная цель и задача пьесы и спектакля». Соответственно, разрешат постановку «драмы-сказания» об исторических событиях и персонажах XII–XIII веков лишь «условно», предписав драматургу до конца освободить Кобланды от примет как раз исторической личности. Ну, а потом, когда острая нужда в произведениях «патриотического звучания» — чиновников всегда интересует лишь близлежащая польза — минует, возьмут свое условное согласие назад, вплоть до выяснения меры патриотичности, а также положительности легендарного героя. Но Ауэзову сейчас нет дела до этих аптекарских мер и этих оговорок, и он не «использует» историю, волоча ее, как упирающегося мула, в сторону современности, он органически ощущает ее непрерывающийся неровный ход и видит в Кобланды отдаленного предшественника, как сам говорит, нынешних героев. Точно так же его занятия историей народного творчества питались в эти годы не только любопытством ученого-гуманитария, а работа педагога — не только пафосом просветительства и симпатией к молодежи. Это был, по внутреннему ощущению, — нравственный долг перед соотечественниками. В эти годы Мухтар Ауэзов читает в Казахском педагогическом институте курс отечественной литературы, занимается с аспирантами, по-прежнему участвует в терминологической комиссии, становится сотрудником академического Института литературы и языка, где сразу же входит в состав авторов первого тома словаря казахского языка, а вскоре становится во главе сектора фольклора, рецензирует учебник по истории Казахстана, продолжает заниматься «Манасом»… Энциклопедическая эта, огромная по масштабам своим работа находит признание. Мухтар Ауэзов становится профессором, затем академиком и членом президиума Академии наук Казахстана, которую возглавляет давний и закадычный его друг Каныш Сатпаев, получает первую в своей жизни правительственную награду — орден Красного Знамени, выданный, правда, по странному поводу — в честь 22-й годовщины образования Академии наук СССР. Все это, конечно, и славно и лестно, однако же самой большой наградой Ауэзову стали не дипломы и орденские планки, но возникшая близость, душевная и профессиональная, с яркими людьми, оставившими весьма заметный след в русской и европейской культуре. У него завязалась оживленная переписка с Виктором Максимовичем Жирмунским, человеком, уникально соединившим в своем сознании и филологических трудах Восток и Запад. К сожалению, сохранились лишь письма, шедшие в одну сторону — в Алма-Ату, сначала из Ташкента, куда Жирмунский эвакуировался во время войны, потом из Ленинграда. По ним видно, что имя Ауэзова давно было им замечено и ценимо. «Многоуважаемый тов. Ауэзов! — начинается 4 мая 43-го года эпистолярная история. — Простите, что, не будучи с Вами лично знаком, я позволяю себе обратиться к Вам за консультацией… Вопрос, меня интересующий, касается «Алпамыс». Известна и у казахов эпическая поэма о Ядгаре, сыне Алпамыса. Для работы над «Алпамышем» и «Идете» мне очень нужно вышедшее в Алма-Ате издание «Батырлар» 1939 года. Нет ли какой-нибудь возможности приобрести эту книгу в Алма-Ате?..» Ауэзов книгу нашел и переслал в Ташкент, о чем можно судить по одному из следующих писем Жирмунского: «Многоуважаемый тов. Ауэзов! Давно уже не писал Вам по интересующим нас обоих вопросам. Вашу работу о «Манасе» я в свое время прочитал и извлек из нее немало, особенно о сказителях. Посылаю Вам со своей стороны узбекский «Алпамыс» с небольшим моим предисловием…» Неудивительно, что Жирмунский живо откликнулся на просьбу академиков Сатпаева и Мещанинова представить Мухтара Ауэзова к присвоению степени доктора наук, минуя рутинную процедуру защиты. Рекомендацию он написал самую лестную. А со временем, после личного знакомства, переписка становится уже не просто разговором коллег, но общением добрых друзей, которых, впрочем, неизменно связывают профессиональные интересы. Любопытна многозначительно повисшая фраза в одном из последних писем Жирмунского, в котором он приглашает Мухтара Ауэзова принять участие в издании цикла книг по эпосу, предпринимаемом Институтом мировой литературы в Москве: «Вероятно, Вы знаете, что многое переменилось и в методологических установках…» Легко представить себе, каким грузом лежали на плечах «установки» прежние. Оба они — и Виктор Максимович, которому, при всех академических регалиях, долго не забывали его «формалистическое» прошлое, и тем более Мухтар Омарханович — это бремя остро ощущали. В том же 43-м году, что положил начало знакомству Ауэзова с Жирмунским, он получил письмо от другого петербуржца-ленинградца — Виктора Шкловского, с которым, наверное, познакомился в Алма-Ате или в Ташкенте, где тот был в эвакуации. «Дорогой друг мой, Мухтар! Уезжаю, не успевши увидеть Вас. Буду писать об Абае. Но у меня нет Вашей рукописи. Я знаю Ваш роман только в отрывках. Я верю в него, потому что я хорошо знаю Ваш сценарий. Вы мне много объяснили о судьбе Вашего народа. Встретимся мы или не встретимся — я Вас не забуду и предлагаю Вам мою дружбу. Вы хорошо и по-своему думаете. А человеку, который по-своему думает, — трудно. И ему может понадобиться друг. Желаю Вам счастья. Виктор Шкловский». Получателю письма не знать ли цены своей мысли и своего слова? И ему ли, человеку, которого много обманывали, а, случалось, и предавали, отталкивать протянутую руку? Ну а упрямый, обидчивый, агрессивный, а главное бесконечно талантливый и верный в дружбе Виктор Борисович Шкловский не просто на словах ее предложил — перевел «Гаклии», собранные Ауэзовым. И еще один раз напомнил о себе громкими именами оставшийся позади, но незабытый Ленинград. Еще до войны, в 1938 году, Ауэзов написал либретто к опере А. Зильбера «Бекет» и вскоре получил от него письмо, где, рассказывая о том, как продвигается работа над клавиром, композитор между прочим сообщает: «Были у меня Тыняновы и Каверины — и текст, и музыка понравились. Тынянов чрезвычайно заинтересовался Казахстаном, очень хочет с Вами познакомиться; приезжайте, Мухтар, это на редкость интересный человек, знакомство с ним обогащает; в этот мой приезд еще ближе сошелся с ним разговорами о Казахстане и Кюхельбекере; можно считать, что Тынянову принадлежит честь открытия этого поэта, который впервые печатается через сто лет». Встреча так и не состоялась, десятилетней давности заочное знакомство, когда студент-филолог Мухтар Ауэзов слушал блистательного лидера ОПОЯЗа, в очное так и не перешло. Но, может быть, это беглое упоминание побудило его перечитать и «Кюхлю», и «Смерть Вазир-Мухтара», а впоследствии открыть «Пушкина» и соположить эти книги со своим «Абаем». Ну да, все неизбежно возвращается в одну и ту же точку — и ученые штудии, и преподавание, и новые знакомства, даже несостоявшиеся. Вскоре после появления романа Ахмед Жубанов, в ту пору первый казахский композитор, принимается в сотрудничестве с Латифи Хамиди за партитуру оперы по его мотивам. Мухтар Ауэзов пишет либретто, в конце августа опера включается в постановочный план будущего, 1944 года. Премьера Алма-Атинского театра оперы и балета имела шумный успех у зрителей и отличную прессу. А уже через месяц после того как принимается к постановке опера «Абай», Мухтар Ауэзов заканчивает работу над сценарием фильма под тем же названием. Ставить его должны режиссеры Григорий Рошаль и Ефим Арон. Алма-Ата в военные годы стала чем-то вроде советского Голливуда — сюда эвакуировались главные киностудии страны, «Мосфильм» и «Ленфильм». Здесь снимали Сергей Эйзенштейн и Всеволод Пудовкин, братья Васильевы и Иван Пырьев, Фридрих Эрмлер и тот же Рошаль. Словом, сама атмосфера, в какой начиналась работа над «Абаем», обещала удачу. Даже неизбежная бюрократическая процедура со всеми ее входящими-исходящими не могла обескуражить. Все, от актеров до осветителей, работали с каким-то юношеским задором. Может, дело было еще и в общем ощущении начала своего, национального, кино. Можно было бы, конечно, таким началом счесть еще в 38-м году появившийся фильм «Амангельды», снятый по сценарию Беимбета Майлина, Всеволода Иванова и Габита Мусрепова ленинградским режиссером Моисеем Левиным. Левин вскоре встретится с Ауэзовым на съемочных площадках другого фильма о казахах — «Райхан». Но обе картины были сделаны на «Ленфильме», а «Абай» — дебют только что образованной казахской киностудии. 3 октября 1943 года сценарий читается в кинокомитете Казахстана и в сопровождении одобрительной рецензии направляется в Москву. Там его быстро утверждают к производству, и он возвращается в Алма-Ату. Но местное начальство не проявляет должной расторопности, и директор киностудии обращается непосредственно с секретарю ЦК партии Шаяхметову. А как же иначе, ведь все помнят завет Ильича — «из всех искусств важнейшим является кино». «Киносценарий «Абай» обсуждался в ЦК КП(б)К дважды, мнение товарищей, участвовавших в обсуждении сценария, было положительным. Несмотря на это, мы до сих пор не имеем указаний от ЦК и Совнаркома о запуске в производство фильма «Абай». Данный фильм киностудия намечает выпустить к 100-летнему юбилею великого поэта и просветителя Абая. Киносценарий «Абая» утвержден Комитетом по делам кинематографии, и теперь дело только за тем, чтобы получить от Вас указание о запуске сценария в производство. Просим убыстрить утверждение и дать соответствующее указание». По некотором размышлении руководящие инстанции просьбу уважили, указание (непременно письменное, напоминает в очередной челобитной директор студии) было дано, но с оговорками: ввиду того, что фильм не рядовой, он задумывается как важное юбилейное мероприятие, в сценарий необходимо внести существенные изменения. Какие — можно догадаться, вариант, уже прошедший московские фильтры, местным деятелям показался недостаточно торжественным, и, более того, порою возникает ощущение, что Абай отдвигается куда-то в тень, а крупным планом даются совсем другие персонажи. Действительно, трагическое звучание фильма с самого начала определялось не столько судьбой поэта, сколько угнетающей силою традиции аменгерства, лишающей женщину свободы выбора: согласно этому обычаю, вдова автоматически становится женой ближайшего родственника своегопокойного мужа. Иными словами, завязка пьесы «Абай» разворачивается в действие фильма «Абай». В целом идет оно по сценической канве, так же, как и в драме, остро сталкиваются здесь верный ученик Абая Айдар и ученик-предатель, этого, правда, зовут теперь не Кермом, а Шарипом. И как ранее, сальерианская зависть, что испытывает он к своему более молодому и удачливому сопернику, осложняется мотивами соперничества иного, вечного и внеличного. Обычай против индивидуальной воли, заповеди ислама против нового устава жизни. Действительно, юбилейной такую коллизию не назовешь. Какие-то поправки в сценарий были внесены, и желанное разрешение было, наконец, 10 июня 1944 года получено. Но возникли новые проблемы, в решение которых по-прежнему замешаны большие люди. «Учитывая, что картина «Абай» будет основной и ведущей картиной Алма-Атинской студии, я прощу о вынесении специального постановления СНК КАЗССР, — обращается ее директор к председателю правительства. — Особо считаю нужным оговорить необходимость предоставления в распоряжение Алма-Атинской киностудии для постановки картины «Абай» значительной части актерского состава Казахского театра драмы». Это, правда, собьет график работы театра, очередной сезон откроется позже обычного, но что поделаешь? Дело крупное, государственное, оно и жертв требует немалых. И жертвы приносятся. 15 августа выходит постановление Совнаркома Казахстана за № 458. «В целях успешного проведения съемок кинокартины «Абай» Совет Народных Комиссаров Казахской ССР постановляет: для обеспечения натурных съемок кинокартины «Абай» представить в распоряжение киностудии на срок с 1 августа по 1 ноября актерский состав академического театра драмы, согласно приложению». А в приложении девять пунктов, один пункт — один актер. Но чудные дела в подлунном советском мире творятся. В то самое время, буквально в дни те же самые, когда, обеспечивая максимально благоприятные условия съемкам юбилейного фильма, вовсю работает, государственная машина, когда в торжественной обстановке проходит премьера оперы «Абай», когда роман под тем же названием признается «исключительным явлением в общественно-культурной жизни Казахстана», а Ауэзов выдвигается на главную литературную награду страны — Сталинскую премию, в отдел пропаганды ЦК партии приходит письмо из Союза писателей. Сообщается в нем следующее: «В октябре 1944 года в доме Партпроса, на собрании писателей председателем Союза писателей Казахстана Мукановым был сделан доклад на тему: «О некоторых вопросах построения истории казахской литературы». Собрание подвергло критике писателей Ауэзова М., Кенжебаева Б., Исмаилова Б., Жумалиева X. и др., допустивших в своих историко-литературных трудах ошибки, выразившиеся в идеализации старины, забвении до некоторой степени вопросов классовой борьбы, популяризации некоторых произведений, противоречащих принципу дружбы народов». Хорошо хоть — «до некоторой», а то не орден вручать впору, а назад, за решетку или в трудовой лагерь отправлять, пусть там исправляют свои «ошибки». И все-таки, правильно оценивая стратегические перспективы, авторы сообщения — все тот же неукротимый Сабит Муканов и некто Д. Снегин, — ошиблись тактически. Сейчас, в преддверии столетия Абая, с которого уже навсегда были сняты всякого рода подозрения и признан он бесспорным классиком национальной культуры, именем его названы бульвары, проспекты, театры и институты, Мухтар Ауэзов был власти нужен. Нужен в хорошей творческой форме и в хорошем настроении. Потому власть его и ласкала. Товарищам мягко указали на несвоевременность критики, а письмо положили под сукно. До времени. Меж тем съемки фильма подходили к концу, и 22 сентября 1945 года в Москве состоялся просмотр сразу двух версий — казахской и русской, а еще два месяца спустя появилось заключение художественного совета при комитете кинематографии, подписанное председателем Иваном Большаковым и его заместителем Иваном Пырьевым. «Кинофильм «Абай», поставленный режиссерами Г. Рошалем и Е. Ароном по сценарию Г. Рошаля и М. Ауэзова, — удачное художественное произведение о выдающемся представителе казахского народа Абае (Ибрагиме) Кунанбаеве. Достоинства фильма состоят также в том, что он выразительно показывает национальные особенности Казахстана, культуру, обычаи и быт страны. Оценивая фильм в целом как удавшийся и нужный, художественный совет рекомендует его к выпуску на экран». Даже по этим скупым строкам чувствуется, что фильм — так себе. Произведение не «выдающееся», даже не «значительное», не «крупное», всего лишь — «удачное». Зрительский прием тоже оказался прохладным, фильм прошел незаметно и скоро был забыт, да так прочно, что биографические справочники даже не поминают его в кругу работ Григория Рошаля. В чем же дело? Режиссер — талантлив, он это уже доказал и еще докажет такими фильмами, как «Петербургская ночь», «Семья Оппенгейм», «Хождение по мукам»; сценарист, хоть фигура это в кинематографе зависимая, — незаурядный писатель и лучший в стране знаток творчества Абая, артисты — краса и гордость казахской сцены. Заглавную роль (как и в спектакле) сыграл давний, с 1922 года, когда встретились они впервые в Каркаралинске, друг Мухтара Ауэзова Калибек Куанышпаев, роль Шарипа — Шакен Айманов, новый премьер драматического театра. Но фильм был, видно, загублен в тот самый момент, когда высказали свои руководящие пожелания «товарищи». Тут самый что ни на есть звездный состав бессилен. Начать с того, что в переложении на русский речь поэта зазвучала трибунным выступлением революционера, почти большевика, предчувствующего «надвигающуюся бурю». А ведь перед самым выходом на экран фильм был переименован, зрителю предлагалось послушать «Песни Абая». Какие уж тут песни, сплошной барабанный грохот. К тому же усилия постоянно удерживать Абая в кадре, ценою ослабления всех иных сюжетных линий, привели к тому, что фильм утратил стилистическое единство. Эта ранняя неудача словно предопределила позднейшую экранную судьбу книг Мухтара Ауэзова. Режиссура есть, исполнительство есть, отличные операторские находки случаются, особенно в фильме Болота Шамшиева по «Выстрелу на перевале», а художественная энергия уходит в изображение пейзажа да динамику внешнего действия. Что же касается «Абая», то с ним и вовсе ничего в кино не заладилось. В какой-то момент Ауэзов вступил в переписку с режиссером Игорем Луковским на предмет съемок трехсерийной картины, но так ничего из этого и не вышло. Уже много позже, через тридцать пять лет после смерти писателя, молодой Ардак Амыркулов сделал фильм, который кто-то из рецензентов в Казахстане назвал хронофагом, остановившим на несколько лет развитие национального кинематографа. Поколения меняются, а удачи все нет. Может, это просто случай несовместимости, может, язык кинематографа отторгает язык эпопеи. В конце концов и «Война и мир» с блистательной Одри Хэпберн — Наташей Ростовой и «Тихий Дон» с совершенно неподрожаемым в роли Григория Петром Глебовым и Элиной Быстрицкой — грешной красавицей Аксиньей, наконец фильм того же Григория Рошаля по трилогии Алексея Толстого — все это не более чем яркие, остроумные, талантливые, какие угодно, но киноиллюстрации к литературным полотнам. Положим, в ту пору Мухтар Ауэзов уж никак не задумывался о будущих экранных злоключениях своих книг. Он даже и о «Песнях Абая» особо не думал, спокойно пережив неуспех. Сейчас — иные заботы. Прежде всего завершение второй и, как тогда думалось, последней книги романа. Новые главы появляются в периодике одна из другой — «Перед бродом», «В песне», «Взгорьями», «Наставник поэта». Но композиция сложилась еще не вполне, жизнь героя упорно отказывается вмещаться в очерченные ей беллетристические рамки. Впрочем, как удостоверит впоследствии автор, к началу 46-го года роман в первой редакции был закончен. Далее надо просматривать корректуру перевода «Абая» на русский. Московское издательство торопит, но главное, торопит неудержимо надвигающийся юбилей поэта, который совпал с годом Победы. Вот он-то отвлекает от письменного стола, а уж от переживаний по поводу незадавшегося фильма — тем более. Создается правительственный комитет по проведению абаевских торжеств, Ауэзов, естественно, входит в него, и начинается череда иногда нужных, а чаще совершенно ненужных заседаний, в ходе которых утверждается, например, список встречающих почетных гостей из Москвы. Человек обязательный, Ауэзов на эти заседания ходит, и поручение встретить в аэропорту и препроводить в отведенную резиденцию тех, кого распишут, принимает покорно, но боже мой, как же вся эта возня и видимость дела мешает заниматься делами невыдуманными. Их много, неподъемно много для одного, уже совсем немолодого человека. Во второй половине 1944 года предстоит прочитать в Кзыл-Орде доклад на тему «Абай — классик казахской литературы», написать о нем краткий биографический очерк и, наконец, выпустить очередным изданием полную «Биографию». В марте следующего, уже юбилейного года — доклад в Институте языка и литературы «Абай и русские классики». В июне — брошюра о жизни и поэзии Абая для массового читателя. В августе — выступление на юбилейном пленуме писательского союза. Тогда же поездка в составе группы писателей по абаевским местам. В октябре — литературный вечер в филармонии, на котором Ауэзов читает отрывки из второго тома «Абая». А помимо того, в юбилейный год спектакль и опера идут по всей стране, иногда даже замены происходят, скажем, в Караганде вместо «Укрощения строптивой» играют «Абая», всюду, конечно, не поспеешь, по по многим сценам Ауэзов ездит. Смотрит спектакли, что-то говорит, что-то, вспоминая, возможно, свой юношеский режиссерский опыт, советует…Всему, однако, приходит конец. Отзвучали юбилейные литавры. Прошли премьеры. Опустели банкетные столы, накрытые по случаю тех же премьер, получения степеней и званий, избраний. Хозяином застолий Ауэзов всегда был щедрым, а теперь и возможности появились — не одни лишь дипломы и не один лишь почет приносят звания. Можно возвращаться к науке, литературе, педагогике, и уж теперь свободно, без оглядки заниматься своим делом. Сказано ведь с высокой трибуны, что «Абай» — вершина, что это в подлинном смысле первый казахский роман, созданный в лучших традициях мировой литературной классики. А теперь — еще и писатель-академик. Кто ж решится одергивать и наставлять? Все это были иллюзии, конечно. В Москве грянуло людоедское постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», в Алма-Ате оно откликнулось своим, не менее грозным, под порядковым номером 39… …Но о печальном — дальше, а пока вернемся назад, в благополучный и особенно радостный для Мухтара Ауэзова 42-й, когда увидела свет первая книга «Абая». Нижеследующее можно счесть литературоведческой интерлюдией в книге о жизни писателя.
* * *
Если в несправедливо короткую жизнь Мухтара Ауэзова действительно уместилось три эпохи и был он человеком-справкой или, лучше, человеком-летописью, то главную свою книгу написал, бесспорно, человек-оркестр. «Абай», а впоследствии «Путь Абая» — такое общее название получат все четыре тома, составляющие эпопею, — это настоящая энциклопедия романных жанров. В подзаголовке к первому, 1942 года, изданию книги значится: исторический роман. Можно бы даже уточнить: документально-исторический, ведь едва ли не за каждым из персонажей стоит подлинное лицо, и даже имена, за небольшими исключениями, сохранились. Естественно, воображение не желает считаться с фактом, но до поры художник держит его в узде, себе предел устанавливает, действуя не как художник, но как биограф-старатель, по крупицам собирающий разрозненные сведения. Документов-то нет, приходится отыскивать стариков и старух, свидетелей тех давних событий, сопоставлять показания друзей, недругов, равнодушных, и из мозаики этой, в которой достоверность неизбежно сплетается с легендой, выстраивать некую ясную картину. Эту первую, «до-художественную» часть своей работы Мухтар Ауэзов сравнивай с «трудом запоздалого путника, который приходит к месту стоянки давно ушедшего каравана, находит последний тлеющий уголек угасшего костра и хочет своим дыханием оживить, раздуть этот уголек в яркое пламя». Расспрашивая давних очевидцев, Ауэзов услышал, между прочим, и такую печальную историю, к которой, хоть и боком, причастен был его герой. В блокнотной записи она звучит эпически — плавно и бесстрастно, наверное, и в устной лилась так же. Ауэзов умел сохранить на бумаге акустическую подлинность рассказа. Красавица Коримбала, дочь Сугира, крупного бая из рода бокенши, просватана каракесекам. В нее влюбляется молодой джигит из жигитеков Оралбай и похищает ее… Разгорается тяжба. Жигитеки похищают жену Шалгынбая. Бобек вяжет мать Ахана, жену Абди. Завязывается бой, Сугир убивает Мерея, а пику отдает Бейсембаю. Потом пошел гулять рассказ: «Как Сугир вонзил свою пику в Мерея и отдал ее Бесембаю». Каримбалу отбивают и увозят к каракесекам. Оралбай едет поодаль. У всех на глазах Каримбала с рыданиями прощается с ним. Базаралы вне себя от ярости. Из-за Каримбалы жигитеки оказались во вражде с бокенши». В истории этой, на слух человека стороннего, масса пробелов, да и Сугир, Шалгынбай, его похищенная (кем?) жена — кто это такие? Так это — стороннего, свои же знают всех и все, им разъяснять ничего не надо, за любым именем стоит жизнь и судьба, а любое событие связано с другим событием, и так выстраивается стройный, но страшный ряд. Потому слушателю, хоть и припозднился он и все уже случилось, ничего не надо уточнять. Пробелы заполняет если не личная, то генетическая память. О казахских Ромео и Джульетте Мухтар Ауэзов пишет смолоду, средневековый обычай, пробивающий толщу времен и безжалостно собирающий свою кровавую жатву, преследует его неотступно. Вот и в «Абае» он возникает, вырастая из подслушанной истории. Конечно, на пути от аульной юрты до письменного стола художника мелодический строй претерпел сильные изменения. «С каждым взмахом качелей лунный свет пробегал по их лицам, и песня звучала все большим ликованием… Коримбала и Оралбай пели не переставая. Все, что пережили их истомленные разлукой сердца, всю тоску, не передаваемую словами, они изливали друг другу в этих песнях. То один из них умолкал, слушая другого, то оба пели вместе, как будто не в силах расстаться. Опьяненные радостью встречи, они теряли рассудок, страсть овладела их волей и предопределяла будущее», — это лирическая проза поэта, но небесхитростный рассказ простого кочевника, она даже и не притворяется оригиналом. Точно так же, как и вся разветвленная сцена с ее большим внутренним напряжением, погонями, кровавыми столкновениями, юмором (юмором тоже!), вся эта сцена, в которой молодой пока Абай, плоть от плоти этого мира, одновременно страшного и прекрасного, проходит тяжелое испытание духа, — есть плод писательского усилия. По ней можно реставрировать путь превращения документального факта в факт художественный. Но любопытно было бы пройти и в обратном направлении, возвращаясь с вершины к подножию, восстановить историческую основу. Достоверны лица, документально прочна основа событий, подлинны пейзажи, несомненна этнография, от ритуалов до одеяния, от убранства юрт до быта кочевья, от народного празднества до судебной тяжбы. Драматически изображена траурная кочевка по смерти Божея. Высоким реквиемом звучит традиционный поминальный плач по усопшему, как в замедленной киносъемке плывет торжественная процессия. Сумрачное небо, темные одежды, скорбная песнь с ритуальными повторами: «Ой, родной мой!.. Брат мой!.. Утес мой недосягаемый!.. Опора моя!.. — конь без всадника…» Это одна из самых патетических сцен романа, осложненная еще и сильнейшим внутренним непокоем Абая и потому увиденная одновременно со стороны и изнутри, однако ж и она выросла из события, удостоверенного историей и запомнившегося, в частности, тем, что не был приглашен на поминальное шествие сам всесильный Кунанбай. А потом будет устроен ас — поминальные торжества, которым предстоит войти в молву и легенду. «О нем будут рассказывать были и небылицы не только все лето, но и осень и зиму…» Ас приобретет такую славу, что по нему будут определять возраст детей — и притом не только тех, которые родились в год поминок, будут говорить: «Он родился за пять лет до аса Божея» или «через два года после аса». Передаваясь из поколения в поколение, быль эта, обрастая все новыми подробностями, в конце концов найдет высшее воплощение — художественное. Она сильно оторвется от корневой своей основы, но память о ней тоже сохранит. Как по годовым кольцам определяют возраст дерева, так и по роману Мухтара Ауэзова натуралист восстановит природный мир степи, метеоролог ее климат, географ расположение кочевий, направление дорог, расстояние от аула до города, экономист — сдвиги от кочевого способа хозяйствования к оседлому, и даже законник найдет богатый материал по истории права и правоприменения. Один знающий человек разъясняет: «Приведенный в романе пример казни невинно осужденного Кодара и Камки якобы за кровосмешение показывает, что ага-султан (то есть старый Кунанбай. — Н. А.) применил сразу три вида наказания: смерть через повешение, сбрасывание с утеса и побивание камнями. Для усиления вины Кодара Кунанбай и окружающая его феодальная знать придают «преступлению» Кодара религиозный характер, обвиняя его в том, что «Кодар из мести Богу сошелся со своей снохой». Таким образом, тут скрестились три луча: адат — обычное право казахов, русское уголовное право, которому начиная с 1822 года было подсудно в степи любое государственное преступление, и шариат. Естественно, даже отдаленного представления о романном событии, оказавшем колоссальное воздействие на совсем неокрепшее еще сознание тринадцатилетнего Абая, этот комментарий не дает, да на то и не претендует. Но лишний раз напоминает о его исторической достоверности вымысла. Эта же самая сцена, если лишить ее грозных красок и абсурдно изломанных линий, словно сводящих воедино Иеронима Босха, Гойю с его «Капричос» и даже Пикассо, автора «Герники», эта сцена, расположенная фактически у самого входа в роман, сразу же четко расставляет иерархию величин и расслаивает степь натрое. Верхушка пирамиды — феодально-родовая знать, представленная здесь влиятельными биями, в чьих руках «судьбы тысяч семей племени тобыкты, вся сложная паутина родовых и племенных дел, вся бесконечная путаница отношений, все узлы, все связи, все ходы. В потайных карманах этих шести вожаков скрыты бесчисленные расчеты, невидимые повороты путей, тонкая сеть человеческой хитрости». Следующий слой — так называемые аткаминеры — волостные управители, аульные старшины, переводчики, судьи, словом, новый класс. Степная бюрократия. Поразительно все же, до чего вездесущ он и какой фантастической способностью мимикрии наделен, позволяющей стремительно приспосабливаться к любым условиям. Меняется оформление, но суть неизменна, как неизменны и приемы — подкуп, сговор, лицемерие. Елюбасы — выборщики, которых изображает Ауэзов в одной из сцен романа, написанной на основе событий съезда аткаминеров, действительно происходившего в Чингисской волости в 1888 году, неуловимо схожи с клерками и судейскими — мелким жульем с сильно развитым хватательным инстинктом, которые изобразили в «Позолоченном веке» Марк Твен и Чарлз Дадли Уорнер. Кстати, при всех колоссальных различиях, исторических, географических, прежде всего культурных, между великой Степью и Новым Светом, их неожиданно сближает одна особенность: приблизительно в одно и то же время в Казахстане прогибалась под напором новых времен укорененная в толще веков традиция, а в Америке — романтическая эпоха освоения новых земель, авантюры жизни на «границе» сменялись расчетливым веком капиталистического разума. И в обоих случаях к этим исключительно болезненным, хотя, конечно, по-разному и в разной степени болезненным, процессам пристраивались мелкие хищники. На Востоке — аткаминеры, на западе, как скажет один выдающийся американский социолог, — «праздный класс» — чиновничество. Ну и наконец, нижний слой, шаруа, безземельная беднота — пролетарии степи. На фоне белых, просторных, многостворчатых юрт особенно резко бросаются в глаза «стоящие на краю… черные, дырявые юрты, а порой и просто шалаши бедняков. Жайляу как бы нарочно выставляло их напоказ. Даже при первом взгляде на эти нищие юрты легко было понять, какой тяжелой нуждой придавлено к земле большинство семей каждого аула». Такие контрасты, эта жесткая графика приводят на память, если говорить о русской традиции, прозу Григоровича или Помяловского, а на Западе, скорее даже не Золя либо Гюисманса, но опять-таки американцев, Фрэнка Норриса и, следом за ним, Теодора Драйзера — старшего современника Ауэзова. Америка с ее бешеными скоростями и неукротимой энергией, и противостояния жизни обнажала острее и беспощаднее, чем неторопливая Европа. Трудность, однако же, состоит в том, чтобы за разладом жизни не упустить ее единства, ее общинного лада, который, при всех катаклизмах, при всей стремительности перемен, не может исчезнуть в одночасье. Мухтар Ауэзов с этой трудностью справился. Он изобразил расщепленный, но единый мир, в котором люди могут жестоко враждовать, но всегда друг друга понимают, с полуслова, даже непроизнесенного, ибо принадлежат одному и тому же преданию. Предание же, с его неизменной и неразменной, хоть и чудовищно обременительной ценностью ищет и находит человеческое воплощение. Самая цельная фигура повествования — Зере, бабушка Абая, мать Кунанбая. Мать всех, мать рода, «наша мать», объединяющая друзей и недругов, авторитет ее безусловен и неколебим, даже сам Кунанбай склоняет перед нею голову. И быть может, вернее, чем разрыв отца и сына, свидетельствует о том, что пошатнулся вековой устав жизни, уход старой Зере. В ту пору, когда появилась первая книга «Абая», в Казахстане не было еще развитой историографии, не было книг, хоть отдаленно сопоставимых с трудами Карамзина, Ключевского, Соловьева. В этих обстоятельствах литература словно брала на себя задачи, которые обычно решает историческая наука. Ведь даже чисто познавательная ценность «Абая» состоит вовсе не в фактической его достоверности. Это не свиток документальных свидетельств и не чреда живых воспоминаний, компенсирующих отсутствие таковых. Это философия национальной истории. На самом деле Мухтар Ауэзов пишет не лица и не события… впрочем, нет, конечно, и лица, и события он изображает, иначе — какая же это литература? — но стремительное или, напротив, неторопливое, вглубь и вширь, движение действия, насыщенного самого разного рода событиями. Вся эта многолюдная сцена, разговоры, тяжбы, погони, все это складывается в народную трагедию, каковой всегда является переход из одного духовного состояния и образа жизни в другое. Не напрасно же возникает на страницах романа и невидимо организует всю его сложную конструкцию нерасчлененный образ народа в том пушкинском смысле, который скрыт в финальной ремарке «Бориса Годунова». «Что такое — народ? Сила — при раздорах с соперниками, прах — когда сам в нужде. В битвах победа куется его руками, а при дележе в эти руки попадает лишь пыль от прогоняемых мимо награбленных стад… Так и гибнут люди, безвестные, безымянные, вот и теперь они усеют белеющими костями всю степь». Тяжелое это пророчество пластически подтверждается, усиливается картиной бурана, кружившего трое суток; и даже когда природа устала бунтовать, когда снег перестал метаться и из-за перевала выглянуло багровое солнце, все равно «неугомонный ветер… все еще не мог смириться до конца и нет-нет да вздымал упрямую поземку. Наконец и он затих, но в этой тишине мороз был только страшнее; казалось, воздух трещал от стужи». Это как раз и есть осязательная метафора перелома — не чьей-то отдельной судьбы, — самой жизни, истории. Правда, за горизонтом неясно мерцают очертания города с синими дворцами, в нем движутся легкие тени, доносятся чьи-то голоса. Призрачная эта легкость порождает тяжелый, напротив, вопрос: способен ли аул, не утрачивая себя, лучшего в себе, прорваться за свои границы и сделаться частью большого мира, брать, не кичась, и отдавать, не скупясь. Абай-просветитель всю жизнь мучился этой проблемой. Абай — герой романа — унаследовал это добровольное бремя. И это тоже философия истории народа, мучительно входящего в общий круг. Когда-то не почитаемый ныне Энгельс сказал, что из романов Бальзака можно узнать о Франции времен Реставрации больше, чем из трудов всех историков и экономистов вместе взятых. То же самое, естественно с географическими и хронологическими поправками, можно сказать об эпопее Мухтара Ауэзова. Исторический роман. Но не в духе Шатобриана или Вальтера Скотта, или внимательно читанного Ауэзовым лермонтовского «Вадима», даже не в духе Фенимора Купера, у которого рассказ о прошлом утрачивает романтический блеск, приключенческую отвагу и становится постепенно картиною действительности, герой же, при всей своей исключительности, включается в общий поток времени. Мухтар Ауэзов скорее движется опять-таки в русле, проложенном Бальзаком, его «Шуана-ми» с их жесткой социальной графикой. Иными словами, это роман не просто исторический, но социально-исторический. Характеры героев в немалой степени определены их общественным положением, динамика повествовательного действия ясно соотнесена с ускоряющимся движением дней, она резонирует подземные толчки эпохи, то и дело возникают массовые сцены, в духе ранней советской литературы, от «Железного потока» до «Разгрома». Взаимоотношения и психология персонажей неотделимы от их общественно-имущественного положения, а среда бытования — это со всею несомненностью среда социальная. Даркембай напоминает Кунанбаю о старинном обычае куна — возмещении за убийство. Но в свирепой и нервной схватке сходятся не просто добро и зло, справедливость и неправедность, как толкует их сложившийся за века свод правил. Тут богатство и нищета сталкиваются, а закон, расколовший степь на тех, кто имеет и кто не имеет, он в войлочных книгах записан, то есть в юртах старейшин. Остановленное мгновение — кинематографический кадр четко фиксирует эту непроходимую межу. Окружение Кунанбая, «и старшие и молодежь, все как на подбор были нарядно одеты. Особенно щеголяли и покроем, и новизной, и стоимостью платья горожане — купцы, имамы, халфе. Их белоснежные чалмы, чапаны и отороченные бобром шапки свидетельствовали о богатстве и довольстве. Рядом с этой нарядной толпой Даркембая мальчики, изможденные, страшные в своей нищете, казались еще более убогими. Лохмотья их были изодраны так, будто эти пленники тяжкой нужды перенесли побои и испытания». Эта картина — конспект пространных описаний лондонских работных домов и школ для бедных, мрачными коридорами которых проходим мы, читая «Оливера Твиста» и «Николаса Никльби». Весьма значительное место в сложной композиционной постройке романа занимают русские политические ссыльные. Это не просто дань «жизненной правде» и даже не просто школа просвещения, которую проходит Абай. С Михаэлисом, Долгополовым и другими в роман входит революционная стихия, которая скоро захлестнет всю империю, принеся с собою большие перемены и большие несчастья. В молодости Мухтар Ауэзов сильно увлекался романтической прозой раннего Горького; он и теперь, сочиняя «Абая», на него оглядывается, но только уже не на «Челка-ша», а скорее на «Фому Гордеева». Ведь Ауэзов пишет такую же выломившуюся из своей среды фигуру, какой оказался этот сын волжского водолива, поднявшегося наверх и сделавшего себе миллионное состояние. Только поэту-наследнику владетельного бая было труднее, чем его русскому современнику. одному тесно в купеческом мире, он с Яковом Маякиным ужиться не может, а другому — в мире, считающем свою историю не на года — столетия. Но дорогу проложил, безусловно, Горький, потом по ней пошли многие, например, другой, тоже близкий Ауэзову прозаик, — Джек Лондон, написавший своего изгоя — Мартина Идена. Недаром он, откликаясь как раз на «Фому Гордеева», говорил, что реализм Горького «более действен, чем реализм Толстого или Тургенева. Его реализм живет и дышит в таком мощном порыве, какого они редко достигают». Это, конечно, не так, но зачем искать справедливости в личных пристрастиях? Впрочем, не только в личных. Сказано это было в ту пору, когда Горький стремительно и словно бы беззаконно ворвался в мировую литературную атмосферу и действительно потеснил на время в читательском сознании Запада и Тургенева, и даже самого Толстого. На что уж далек от Горького Андре Жид, а ведь и он, прочитав автобиографическую трилогию, поразился: «Какая-то дикая поэзия и безнадежный лиризм проницают все произведение, поднимая его над уровнем простого реализма и не выводя в то же время из рамок действительности». Примерно то же самое можно сказать и об «Абае», только «дикая» поэзия прозвучала бы чужеродно, да и «безнадежностью» эпопея не дышит. Впрочем, тут тоже сказывается устройство зрительного аппарата, автор «Фальшивомонетчиков» видит то, что хочется видеть ему, что задевает струны в его душе. Социальный роман. Но также, конечно, — роман-биография, тоже почтенная жанровая разновидность, возникшая еще в начале XIX века (Пушкин с его «Арапом Петра Великого», еще раньше — тот же Вальтер Скотт, в одну пору с нашим гением — Вашингтон Ирвинг и Томас Карлайл) и в XX веке, когда Мухтар Аэузов входил в пору творческой зрелости, уже вполне развившаяся. Сочиняя его, Ауэзов столкнулся с двумя трудностями. Об одной мы уже часто говорили, но стоит все же наконец дать слово самому писателю. «Иной раз подумаешь, — вздыхает он, — что автору, пишущему в наше время книгу о Пушкине, легче, чем было мне, хотя дали, лежащие между его и моим героями, несоизмеримы. Ведь жизненный путь Пушкина благодаря множеству дневников, различных документов и материалов может как бы воочию предстать перед писателем. Дальнейшее всецело зависит уже от него самого. Мне же приходилось в немалой степени полагаться на своих рассказчиков, которые одни факты сообщали точно, а другие легендарно приукрашивали… Требовалось сопоставлять противоречивые порою сведения и всякий раз исследовать их самому, чуть ли не по всем правилам юридических и исторических наук. Наиболее достоверны данные, относящиеся к последним годам жизни Абая, когда он разрешил своим друзьям собрать в одну книгу его стихотворения. Таким образом, с 1885 года мне на помощь приходит сам Абай со своими произведениями, которые, начиная с этого периода, уже датированы». Но как раз тут писателя поджидает другая трудность, куда как неподъемная, право и историография здесь не соратники и свидетели-рассказчики тоже. Сохранились воспоминания о том, как Абай, к полному изумлению окружающих, не привыкших к таким сценам, появился в семипалатинской библиотеке, а потом сделался ее завсегдатаем. И Ауэзов пишет едкую сцену. Какой-то местный чиновник, увидев в дверях плотно сложенного казаха, нарочито повышая голос, обращается к соседке: «Удивительно… С каких это пор в Гоголевскую библиотеку стали пускать верблюдов?» На что Абай сдержанно отвечает: «А почему бы не зайти сюда верблюду, господин чиновник, если здесь уже сидит осел?» Вот и все, больше ничего не надо, характер готов. Есть многочисленные свидетельства того, сколь тесные отношения сложились у поэта с русскими политическими ссыльными, от Евгения Михаэлиса до Николая Коншина и Павла Лобановского, автора единственного портрета Абая, написанного с натуры. Возникают они здесь под своими или под вымышленными именами. Долгие беседы зимними вечерами с этими романтиками-народолюбцами составляют целый сюжет в эпопее. Можно спорить о том, не чрезмерно ли увлекся автор этим сюжетом; и не слишком ли сблизил своего героя с тем же Михаэлисом-Михайловым, а затем с Павловым, за которым стоит харьковский студент-медик и активный народоволец Нифонт Долгополов. А также — верно ли смотрит он на потрясения русской общественной жизни последней трети позапрошлого века, героями и жертвами которой и были эти люди. Бесспорно, однако же, что они и впрямь сыграли свою роль в духовной биографии поэта. Их можно было додумать, но додумать опять-таки с опорою либо на устные, либо даже на документальные свидетельства… Известно, скажем, что Мухтар Ауэзов с карандашом в руках читал воспоминания Н. В. Шелгунова, передающего, в частности, такую историю, слышанную им от князя Суворова, служившего в 1861–1866 годах военным комендантом Петербурга. Михаэлис написал на имя царя прошение о возвращении в Петербург, но по небрежности капнул на лист бумаги чернилами. Расплылась большая клякса. Возмутившись таким непочтением, царь велел перевести просителя из Петрозаводска, где он отбывал тогда ссыльный срок за участие в студенческих волнениях, в Сибирь. В несколько трансформированном виде эта история вошла в роман. Но ведь никто, никакой свидетель и никакой документ не могут объяснить, как из жизненного сора рождаются стихи, как человек становится поэтом, а жизнь подростка, потом юноши, входящего в пору зрелости, оставаясь равной самой себе, становится в то же время иной, не похожей на здешнюю, — превращается в жизнь поэта. И то, как приходит осознание Миссии, тоже никто бы рассказать не мог, — то ли это миг озарения, то ли результат долгого труда души. А может быть, и то и другое. Запечатлеть незапечатлимое — летучий дух, остановить нечто постоянно движущееся — такова была колоссальной сложности задача, и решать ее предстояло в одиночку и словно бы в первый раз, хотя предшественники, конечно, были. И в прозе, хотя скорее документальной, нежели художественной, — Л. Гроссман, автор книги о Достоевском, появившейся примерно тогда же, когда Аэузов подступался к своему роману, а если говорить о европейских образцах, то доктор Сэмюэл Джонсон с его эпохальными «Английскими поэтами» и столь ценимый Пушкиным Шарль Сент-Бев. В поэзии — Пастернак, Ахматова, Рильке, сам Пушкин, наконец: «Минута, и стихи свободно потекут». Прежде же всего приходит на ум художник, судьбой и почерком бесконечно от Ауэзова далекий, это Владимир Набоков. Он тоже написал роман о поэте, наиболее им самим ценимый в кругу своих русскоязычных произведений, — «Дар». Роман начинается как раз с попытки описать тайный ход пробивающегося к жизни, к словесной форме стиха. То есть в буквальном смысле начинается с описания опыта уже осуществленного — книги стихов, с вымышленной (кажется, самим героем-поэтом, Федором Константиновичем Годуновым-Чердынцевым на ходу сочиняемой) рецензией на этот сборник, которая, едва завершившись, соскальзывает в следующее поэтическое измерение — пока колеблющееся. «Мне еще далеко до тридцати, и вот сегодня — признан! Признан! Благодарю тебя, отчизна, за чистый… Это, пропев совсем близко, мелькнула лирическая возможность. Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты, как безумие… Звук «признан» мне, собственно, теперь и не нужен: от рифмы вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел рассмотреть при вспышке — а жаль. Счастливы? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин. Нет, нет, все улетело, я не успел удержать». Улетело — и вернулся повседневный сор: пирожки, кухмистерская, унылый осенний дождь, трамвайная остановка. Снова вернулись на мгновение, по какой-то ассоциации: «А странно — «отчизна» и «признан», опять вместе, и там что-то упорно звенит. Не соблазнюсь». Опять ушли, но позже, меряя шагами улицу перед домом, ключи от которого забыл, Федор Константинович вдруг почувствовал, как стронулось что-то с окраины души, «и уже не прежним отдаленным призывом, а полным близким рокотом прокатилось: «Благодарю тебя, отчизна…», и тотчас, обратной волной: «за злую даль благодарю…» И снова полетело за ответом: «тобой не признан…» Он сам с собою говорил, шагая по несуществующей панели; ногами управляло местное сознание, а главный, и, в сущности, единственно важный, Федор Константинович уже заглядывал во вторую качавшуюся, за несколько саженей, строфу, которая должна была разрешиться еще неизвестной, но вместе с тем в точности обещанной гармонией». И наконец, уже под утро, «спустя три часа после опасного для жизни воодушевления и вслушивания», поэт пробует на звук, на вкус написавшиеся стихи — кстати, гораздо менее интересные, нежели рассказ о том, как рождались они. Вот и в «Абае» герой пробивается к точному слову и точному звуку — и, более, чем что-либо иное, чем любые подробности судьбы, эти страницы и эти строки напоминают, что читаем мы роман — биографию художника. «Все вокруг покрыто светлой зеленью ковыля и розовыми метелками каких-то степных трав, по обочинам встают порой заросли чия. Покачиваясь от ветра, травы шепчутся нежными, тихими голосами. У каждой травинки свой голос… Может быть, и чий, обнимаясь с молодыми побегами, славит юность и новую весну?Вот он, чудесный близкого счастья взгляд!
Тайны души моей в страстных песнях звучат.
Ветер скользнул — и о той же тайне моей
Чия стебли шелестят, шелестят, шелестят…
Ты — наслаждение души.
Тело — пьянящий шербет…
* * *
Симфоническое многообразие жанров ищет и находит органичный ей стилистический образ. Он тоже постоянно двоится, троится, не желая застывать в сколь-нибудь четкой определенности. Может быть, крайний, беспощадный натурализм, какого не знала прежняя литература и очень полюбила новая. «Петля уже была накинута ему на шею. Четыре джигита быстро поволокли его к черному верблюду. На голову старика накинули мешок. Шесть человек едва сдерживали Кодара, изо всех сил прижав его к боку верблюда. Он хотел было выкрикнуть последнее проклятие, но внезапно почувствовал сильный толчок в спину: верблюд, поднимаясь, сильно толкнул его, — и тотчас что-то твердое, как железо, впилось в горло старика, сжало его, точно вытягивая душу, давя страшной тяжестью, как обрушившаяся скала. Мир рухнул и обвалился на него. Жизнь сверкнула перед его глазами последней вспышкой пламени — и померкла… Толпа молчала. …Кодар продолжал корчиться — смерть все не могла осилить его богатырского тела». Так описывал насильственную смерть Шолохов (сцена казни Федора Подтелкова и его товарищей, затем линчевание Ивана Котлярова). Так описывали войну Ремарк, Олдингтон, Дос Пассос. Но мгновенно, без всякого перехода, тяжелый натурализм уступает место воздушной лирике — все, или во всяком случае многое, зависит от точки обзора, и если мир увиден глазами поэта, то это, собственно, уже не мир, а метафора. «Лунная новь словно купается в молоке…» А ей на смену приходит — или в нее вплетается — публицистика — жесткая графика: то ли спор Абая с муллами, то ли его же состязание в красноречии с биями, то ли обращение Базаралы к обиженным племенам. Все это, говорит автор в рассказе о романе, «я передаю средствами устной народной публицистики, которыми очень богат казахский фольклор». Что ж, остается лишь в который уж раз пожалеть, что в переводе это чудное на наш слух сочетание — фольклор и публицистика — так и не осуществилось. Авторская речь может звучать ровно, строго, бесстрастно, как в путеводителе по музею или краеведческой брошюре: «Кочевья двигались рассеянной, растянутой вереницей, каждый аул отдельно. Верховых было совсем мало — на конях ехали лишь погонщики скота да несколько женщин. Все остальные — дети, старики, старухи — сидели на вьючных верблюдах. Было похоже, что эти аулы уже отослали табуны на зимнее пастбище, оставив лишь необходимых на зиму лошадей, — даже мужчины ехали на верблюдах-двухлетках или на волах». А может — остро, взволнованно, пряно, словно вбирая в себя не только говор, но и мироощущение векового кочевья: «Когда в холодную буранную ночь стучит в окно путник, весть, которую он несет с собой, обычно бывает холодна…» «Остаток моей жизни стал нынче коротким, как тропинка старого архара, не угнавшегося за табуном, — от водопоя до последнего логова в тесном ущелье», — угрюмый Кунанбай вдруг позволяет себе расслабленный и психологически вполне оправданный вздох: он отправляется в Мекку. Ритмически роман тоже странно нецелен, рваный какой-то, спотыкающийся ритм. То стремительно ускоряется он, под стать завывающей над степью метели, или ярости погони, или страшному напряжению боя. «Отряд Жумагула, уверенный в том, что противник далеко, скакал врассыпную. Балагаз пропустил Жумагула и Карпыка, а потом внезапно ринулся на них сзади. Нападающих оказалось трое против двоих. Березовые соилы и черные шокпары сделали всего два-три круга в воздухе. Сильные и ловкие, Балагаз и его товарищи в одну минуту сбили наземь обоих противников и ускакали, уводя с собой их коней». То, напротив, замедляется, почти останавливается порой, словно растворяя в себе человека и воплощая круговращение природы, загадочной и равнодушной к муравьиному копошению людей. «Кругом спокойная широкая степь — желтая, безмолвная, глухая. Жаркий солнечный воздух волнуется над ней и колеблется, рождая неясные очертания. Абай старается найти в голубоватой дали место своего аула, но мираж играет перед его глазами множеством видений. Точно наперекор человеку, который считает степь пустой и необитаемой, мираж заполняет даль странными существами и предметами». Опять-таки в самом названии глав предусмотрены, обещаны эти постоянные переходы. «В вихре» — и действительно текст нарочито клочковат, действие движется рывками, чувство бьет через край, люди и племена набрасываются друг на друга с бешенством урагана. «С криками: «Иргизбай!» «Иргизбай!», «Торгай!» «Торгай!», «Олжай!» «Олжай!» — весь отряд бросился за ним, растекаясь по склону, как пожар, бегущий по сухому ковылю. Вой, улюлюканье, топот коней — страшный, дикий, безудержный гул волнами понесся по долинам и горам». Но тут же вихрь и стихает и повисает над миром покой. «Закатный час. Сумерки сгущаются. Кажется, что ночь рождается во всех углах дома и, выползая оттуда, поднимается к потолку, нависая темным облаком… Солнечный день. Окрестные холмы уже покрылись снегом и дремали под белым пушистым ковром. Стройные сосны пригорода тоже утонули в снежных сугробах. Горы, покрытые лесом, казались Абаю стариками, надвинувшими на лоб белые шапки». Так начинается и продолжается следующая, третья глава — «В пути». Ауэзов вспоминает, как, «переводя» поэзию Абая на язык романа, он писал сцену орлиной охоты. «Весь этот эпизод — своего рода продленная лирическая пауза, прием психологического замедления перед изображением картины бурана, приведшего Абая в аул, где теперь живет первая любовь поэта, — Тогжан. Бурана, явившегося прообразом и предпосылкой душевной бури, пережитой самим поэтом». Нечасто взгляд изнутри бывает таким прицельно-точным. Действительно, трудность состояла не просто в том, чтобы написать картину охоты ли, когда черный орел стремительно падает на красную лисицу, бурана ли, грозящего гибелью людям; трудность состояла в том, чтобы найти психологический стык и его стилистический образ. И вот как это получается. Буранный вой вдруг обрывается, замедляется повествовательный темп, и вновь повисает пауза, правда, не столько уже лирическая, сколько напряженно-драматическая: «Неужели близится час, когда исчезнет всякая надежда на жизнь?.. Но почему тогда душа его странно спокойна, почему мысли о конце, о смерти не страшат его?.. Наоборот, что-то в нем упорно твердит: «Ну и пусть конец, пусть скорей приходит…» Вчерашние воспоминания, оборванные бураном, вновь всплыли в его мозгу: образ ласковой, как солнце, милой его бабушки Зере — и его Тогжан…» Вся эта сцена, столь мастерски сделанная, являет собою в некотором роде стилистический фокус всего романа. Вот так и течет его действие, то и дело меняя скорость и редко сохраняя направление движения. Порой оно топчется на месте, возвращается назад, чтобы потом вновь возобновить поступательный ход и опять затормозить, податься в сторону, отступить в очередной раз. Где-то году в 55-м, 56-м, Мухтар Ауэзов позвонил своему давнему, еще с семипалатинских времен, знакомцу, литератору Николаю Анову и предложил перевести на русский только что законченную четвертую книгу «Абая». Тот поначалу отказался (и правильно, между прочим, сделал) — боюсь, мол, текст слишком сложный. Но Ауэзов проявил настойчивость, приближалось его шестидесятилетие, он торопился к этой дате, и дело, увы, сладилось, в конце концов. Как ни странно, перевод первой главы автору, в общем, понравился, во всяком случае, он его принял, а вот русскоязычную версию второй — решительно отмел: лирически-взволнованный, остро-эмоциональный язык, воплощающий вечно смятенный дух поэта, превратился в бытовую лексику, сделался подобен «серой ремарке, это самое чуждое для меня». К тому же переводчик, не умея, по-видимому, передать тонкое, трудно уловимое, чрезвычайно насыщенное не только эмоционально, но и стилистически движение фразы, нередко просто обрубал ее. — Ради Бога, не переводите мой текст короткими предложениями, — взмолился автор. — Это ведь и в первой главе заметно. А я рубленых фраз не люблю. — Кажется, Анатоль Франс говорил, «самая красивая фраза — короткая», — блеснул эрудицией Анов. — Вам нравится Франс, мне — Бальзак. Фраза должна быть объемной, с придаточными предложениями. Они дают возможность автору добиться красочности и эмоциональности стиля, к чему я всегда стремлюсь. Оттенки, оттенки, все дорогие краски текста. Тут Ауэзов спохватился, обеспокоившись, возможно, что ретивый переводчик ударится в противоположную крайность. — Не упускайте, однако, и другой особенности прозы. Порою может быть текст нейтральный, обыкновенные ремарки, они, случается, целые страницы занимают. В этом случае пусть так и будет, красивостей следует всячески избегать. Пожалуй, от сочинителя «Таис» и «Сумерек богов» Мухтар Ауэзов отвернулся в целях скорее педагогических, его, не обязательно короткая, но всегда ажурная, ассоциативно насыщенная фраза не могла оставлять равнодушным автора книги о поэте. Но что правда, то правда, тяжеловесный, не всегда обработанный, но зато необыкновенно насыщенный синтаксис Бальзака был ему чрезвычайно близок именно своей полнотой. Оттенки, лирические полутона — это само собою, но главное — объем. Отсюда придаточные предложения. «Мы, — сказал как-то Фолкнер, имея в виду себя и Томаса Вулфа, которого считал лучшим американским прозаиком в своем поколении, — мы пытались втиснуть все, весь наш опыт буквально в каждый абзац, воплотить в нем любую деталь жизни в каждый данный ее момент, пронизать ее лучами со всех сторон. Поэтому романы наши так неуклюжи, поэтому их так трудно читать. Не то, что бы мы сознательно стремились сделать их неуклюжими, просто иначе не получалось». Фолкнер лукавит, конечно. Неуклюжесть всего лишь видимость, хотя читать действительно трудно, фраза, как змея, порывающаяся укусить свой хвост, ползет и извивается. А придаточных предложений еще больше, чем у Бальзака, который привлекал Фолкнера как раз тем, что на двухсотой странице у него продолжается ток той же крови, что побежала на первой. Мухтар Ауэзов упоен бальзаковско-толстовскими масштабами. Отсюда — и жанровый размах, и постоянные сбои ритма, и стилистическая чересполосица. Сохранилась рукопись романа с авторской правкой. После слов «в такой стадии, как у нас общественная борьба становится очень сложной, Ибрагим Кунанбаевич» фразу «он улыбнулся и снова замолчал», наказывает себе сочинитель, выбросить. А вместо нее вставить монолог Михайлова о своем положении ссыльного, занятиях статистикой и так далее. И растягивается этот монолог на десяток страниц. Вспоминается более или менее сходный сюжет, развернувшийся примерно тогда же, ну, может, на три-четыре года раньше, в редакционно-литературной жизни совсем другой страны — Соединенных Штатов Америки. Там в 30-е годы стремительно взошла звезда Томаса Вулфа. Правда, многие, даже весьма доброжелательно настроенные читатели, находили его безбрежные романы избыточно автобиографичными и вообще чрезмерно многословными. Скотт Фицджеральд, допустим, напоминал своему младшему товарищу, что Флобер многое убирал в подтекст, и этими уроками не грех воспользоваться. «Мсье Флобер убирал, вот он и запомнится тем, что не сказал, — сердито огрызнулся в ответном письме Вулф, — а Шекспира, Сервантеса и Достоевского будут помнить за то, что они сказали». Не правда ли, как напоминает эта перепалка обмен репликами между Мухтаром Ауэзовым и Николаем Ановым? Все же, случалось, Вулф пытался прислушаться к советам, особенно когда они исходили от его издательского редактора — знаменитого Максуэлла Перкинса, открывшего некогда того же Фицджеральда, а потом самого Хемингуэя. Он вычеркивал целые абзацы. Но взамен них появлялись страницы. А взамен страниц — главы. Мухтар Ауэзов терпеть не мог лаконичной речи, ему нужно было выговорить все, до конца, никакого подтекста, никаких «айсбергов» с их невидимыми, под водою скрытыми частями. Все плохие писатели обожают эпос, говаривал Эрнест Хемингуэй, как раз любитель айсбергов и, более того, автор целой доморощенной теории, с ними связанной. Теории, которая, надо признать, оказалась близка мировой литературе XX века в ее основном, наиболее полноводном потоке. Ее герои прекрасно, просто-таки великолепно молчат, но не любят говорить, ее создатели тоже предпочитают намек прямой речи. Но Мухтар Ауэзов дрейфует в другом русле. Он как раз создает эпос, вернее эпопею народной жизни, строит образ целого мира и, занимаясь таким строительством, не стесняется использовать технику и язык, которые многим казались устаревшими и негодными. «Ауэзов взял на себя поистине огромную социально-художественную задачу — познать, осмыслить эпоху народного бытия накануне крушения старого кочевого мира, осознать, кто мы такие, как и с чем мы пришли к новой жизни… В этом была не только его личная творческая потребность, но в этом сказалась и потребность казахского народа, вышедшего из недр прошлого, имея за плечами свою долгую, многострадальную, большую историю», — все верно говорит Чингиз Айтматов. Прав он и в том, что Ауэзов всегда «оставался вдохновенным поэтом и романтиком», и самая большая трудность как раз в том и заключалась, чтобы примирить в себе эпика с романтиком. Уже на самом входе в роман перед читателем-путником открывается не просто дорога, ведущая из города в аул, но огромная степь — «бескрайнее море, сказочное море». И едут по этой дороге — плывут по морю — не трое — мальчик и два его спутника, — но целый народ, община, со своей историей и нормами жизни, сложившимися за века. Здесь никому и ничего не нужно объяснять, здесь все друг друга знают, все говорят на одном языке и все — старые и молодые, бедные и богатые, честные и мерзавцы — образуют некоторый общий круг. Круг этот — род, община, превышающий в своем значении личность и даже словно бы стирающий ее. Это высший авторитет, с которым вынуждены считаться даже самые могучие, вроде Кунанбая. «Как бы ни был он силен и властен, есть еще судья, на которого приходится оглядываться. Этот судья — племя». И Большая юрта, большой дом, в котором он живет, — не просто его дом, это «дом всего племени». Здесь словно вдруг происходит, но это для нас, посторонних, а для своих — жизнь идет своим чередом. Положим, совершает хадж к святым местам Кунанбай. Где Мекка и где Чингисские горы? Но круг-мир устроен так, что и выходя за его пределы, свой остается внутри, его нет, он далеко, но он все равно — здесь. Потому и можно заметить просто между делом: «Кунанбай вернулся из поездки в Мекку, которая затянулась на четыре года, в конце минувшей зимы». Да если бы и на сорок четыре. Время в кругу — понятие условное, круг не знает, что такое «до» и что такое «после», все происходит одновременно и календарем не исчисляется. Это время актуально, оно обладает некоторыми приметами, по которым можно угадать, когда все же происходит действие; но оно же и всевечно. Оттого события перемешиваются. О том, что еще не произошло или не показано, говорится как о случившемся; а происшедшее — происходит не один раз. Именно так описана смерть Божея. В общем, «Абай» — это роман-миф или, как сказал бы Хорхе Луис Борхес, мифология окраин, без которой его проза так же немыслима, как и без изощренной игры интеллекта. Естественно, в столь фамильярном обращении со временем мифологическое мышление прежде всего и сказывается. Ибо разве знает миф членение на вчера — сегодня-завтра? Разве ведома его завершенность? Круговорот, повторяемость — вот его стихия. И коллективное сознание, и племенной суд, и безымянность — это тоже принадлежность мифа. А бывает, поэтика его обнаруживает себя и в каком-то точечном изображении. Мухтар Ауэзов назвал сцену охоты долгой лирической паузой. Но она до краев насыщена материей мифа, и не просто потому даже, что беркут по прозвищу Карашолак уподоблен легендарному Жанбауру. Сам эпизод изображен в мифопоэтической форме, Абай же, чьими глазами происходящее и увидено, словно остраняется, выступает неким древним сказителем, которому назначено закрепить в слове яркое сражение. «Красная лиса и черный беркут, бешено вертевшиеся одним пестрым комом на ослепительно-белом снегу, поразили его воображение. Он любовался этим, бессознательно повторяя: «Удача… вот так удача!..» — и вдруг увидел нечто другое: купанье красавицы, раскрасневшейся, сверкающей белым телом. Карашолак уже сбил лисицу с ног, придавил к снегу, терзая ее, плечи беркута мягко шевелились, подобно локтям купальщицы под черными волокнами волос, покрывающих ее спину… Губы Абая сами собой прошептали:…с купаньем красавицы схож этот миг…
Глава 7 В ОСАДЕ
Все складывалось хорошо в эти первые послевоенные годы. Летом 45-го первая книга «Абая» печатается в журнальном варианте на страницах «Октября», в конце года выходит в издательстве, и местная известность оборачивается признанием всесоюзным. А там подоспел и первый перевод на европейский язык — чешский. Рецензии опережают одна другую — «Литературная газета», «Известия», «Новый мир», «Звезда»… И какие рецензии! «Перед нами громадное культурное явление: я бы не побоялся назвать его великим», — пишет в «Литературной газете» Всеволод Иванов, человек вообще-то к чрезмерным восторгам не склонный. Издательство интересуется вторым томом, отрывки из которого уже появляются в казахских журналах. И не платонически интересуется — в октябре 1946 года из Москвы приходит договор. У автора отличное творческое настроение, пишется легко и свободно, и уже в следующем году он ставит точку, как тогда казалось, последнюю. Театральный репертуар — фестивальное торжество драматурга Мухтара Ауэзова. Нет сколько-нибудь значительной сцены в республике, на которой бы не шли его пьесы — «Абай», «Енлик и Кебек», «Айман-Шолпан», и даже многострадальный «Кобланды» увидел наконец свет рампы и, более того, удостоился государственной похвалы. «Ко дню славного 20-летнего юбилея Казахский Государственный ордена Трудового Красного Знамени театр драмы подготовил первый спектакль «Кобланды» по пьесе драматурга М. Ауэзова. Коллектив театра в результате большой, напряженной и трудной работы создал яркий запоминающийся спектакль, свидетельствующий о большой сценической культуре, воплощенной в образах и картинах», — говорилось в одном официальном документе. А помимо того, с неизменным успехом продолжали идти, в переводах Ауэзова, «Укрощение строптивой» и «Ревизор», не сходила с афиш опера «Абай». Тогда же Ауэзов поднимается на научный олимп — он входит в президиум Академии наук, и избрание это — не просто ритуальный жест и дань уважения писателю. Чем дальше, тем бесспорнее утверждается Мухтар Ауэзов в качестве лидера казахской филологической науки, и опять-таки послевоенная пора оказалась для него в этом смысле на редкость плодоносной. Он продолжает заниматься наследием Абая, готовит очередной вариант его «биографии», пишет статьи, посвященные фольклорному наследию и письменной литературе казахов. Они и теперь, по прошествии многих десятков лет, привлекают и свежестью мысли, и внезапностью ассоциаций, выдающих в авторе ученого-художника. Дома тоже были радость и покой. Окончила школу и поступила в Московский университет старшая дочь Лейля, которой предстоит сделаться заметной фигурой в гуманитарной жизни Казахстана, автором не одной книги, посвященной творчеству Мухтара Ауэзова, и верной, бережной хранительницей отцовского наследия. Долгие годы возглавляла она алма-атинский Дом-музей его имени. Росли сыновья, Эрнар, впоследствии крупный биолог, сделавший себе имя в науке открытием реликтовой чайки, и Мурад, ныне одна из наиболее ярких фигур в интеллектуальной жизни страны, руководитель Алма-Атинской Национальной библиотеки и неустанный старатель на ниве того, что скучно именуется международными культурными связями. Все хорошо… однако же где-то на самом дне души не утихает смутная тревога, в самом воздухе некоторая настороженность неясно ощущается, будто бы нынешние удачи преходящи, полоса везения может в любой момент оборваться, и лично от тебя это в последнюю очередь зависит, иные силы управляют течением жизни. В ноябре сорок шестого года в Алма-Ату приехала Мариэтта Шагинян. Прожила она в литературе долгую и довольно бурную жизнь. Начинала в атмосфере Серебряного века, была близка кругу Мережковских, написала книгу о поэзии Зинаиды Гиппиус и сама выпустила два сборника стихов. Октябрь 1917 года встретила с большим энтузиазмом, и в начале 20-х годов, под псевдонимом Джим Доллар, выпустила революционно-приключенческий роман «Месс-Менд, или Янки в Петрограде», сделавшийся, пожалуй, первым советским бестселлером… Потом свернула в сторону чрезвычайно популярной тогда «производственной» прозы («Гидроцентраль»), закончила же монументальной тетралогией «Семья Ульяновых», за которую, естественно, получила все, заслуженные темой и правильным ее решением, награды. Но до этого еще далеко, а пока Мариэтта Сергеевна, почти шестидесятилетняя, но по-прежнему энергичная и решительная женщина (она до самых преклонных лет крутой нрав свой сохранила), ездит по республикам, разбираясь в местных делах и, как тогда говорили, оказывая помощь местным литературным кадрам. В Алма-Ате она, естественно, встречалась с Ауэзовым, о чем свидетельствует хотя бы письмо, пришедшее через несколько месяцев в Алма-Ату из Москвы: «С большой благодарностью за Ваш чудесный подарок пишу Вам эти несколько строк. Жалею, что не удалось сказать Вам их лично. Книгу Вашу уже начала читать, и она мне с первых страниц крепко понравилась. Жму Вам сердечно руку. Мариэтта Шагинян». Наверняка читать эту записку было приятно, да, пожалуй, и лестно, все-таки не случайный человек в литературе пишет. Да и к филологической науке касательство имеет — год назад М. С. Шагинян защитила диссертацию, посвященную поэтическому наследию Тараса Шевченко, а, надо сказать, Ауэзов ко всяким научно-педагогическим знакам отличия относился с почтением. Мухтар-ага, вспоминает один из его молодых московских знакомых, «показал мне дипломы доктора филологических наук и профессора, только что полученные им в Высшей аттестационной комиссии. Ауэзов был явно доволен и гордился этими учеными званиями, доставшимися ему не только писательским трудом, но и кропотливой научной работой по абаеведению и казахскому фольклору». Словом, поговорить двум писателям-ученым было о чем, тем более что Шагинян совсем недавно выпустила книгу критических этюдов о Низами. Но по каким-то причинам знакомство, если не считать все той же благодарственной записки, продолжения не имело, да, может, оно и к лучшему. Вряд ли Ауэзов порадовался бы, попади ему на глаза отчет, ради составления которого гостья, собственно, в Казахстан и ехала. «Старое поколение, — говорилось в нем, — академик Ауэзов, Муканов и Мусрепов на ножах друг с другом. Выступая, критикуют друг друга, но никогда себя. Это острое отношение между главарями казахстанской литературы страшно отрицательно влияет и на писательскую среду, и на подготовку молодых кадров». Удивительно, но, встретив Октябрь 1917 года не в студенческом возрасте — почти тридцать, — Мариэтта Шагинян легко усвоила распространившуюся среди молодежи комсомольско-комиссарскую манеру выражения: книга крепко понравилась, главари литературы — явно из этого жаргона. Вернемся, впрочем, к документу. «Ауэзов, — говорится в нем далее, — автор прекрасного романа «Абай». Первая глава второй части, по-видимому, ошибочно ориентирует читателя на личность отца Абая, ее сильно критиковали на собрании. Держится Ауэзов замкнуто и несколько изолированно. На моем докладе ни Мусрепов, ни Ауэзов не были, один — под предлогом болезни, другой — отъезда». Действительно, эта глава — называется она «Перед бродом» — «ориентирует читателя на личность» Кунанбая — тот отправляется в Мекку, собирает перед отъездом родичей и друзей, происходит стычка с Даркенбаем, когда бывший ага-султан в очередной раз выказывает свой непримиримый, бесчеловечный нрав, и тут же острым контрастом всей сцене звучит лирическая нота прощания Кунанбая со старшей женой Улжан. Персонаж на глазах двоится, превращаясь из злобного одноглазого циклопа просто в старого усталого человека, да к тому же еще и любящего семьянина. Наверное, в этом и состояла «ошибка» писателя и, наверное, за это «сильно критиковали его» собратья-писатели. Что это была за встреча, что за доклад прочитала на ней московская посланница, непонятно, да и разве это имеет значение. А вот прием, какой встретило дома продолжение повествования об Абае, — дело иное. Видно, до Ауэзова шепоты, шорохи, кулуарные разговоры доходили, оттого и не пошел он на это самое собрание. Хотя странно вообще-то, окружают люди дисциплинированные, к центру прислушиваются с почтением, а ведь там, в главном литературном издании страны, ясно сказано: «Абай» — «быть может, единственный в мировой литературе роман о родовом строе кочевников, написанный человеком, когда-то принадлежавшим к одному из таких родов». Так откуда же эта недобрая, торопливая подозрительность, ведь вещь далеко не окончена, только первые главы печатаются. А может, он чего-то не знает, может, направление ветра переменилось или вот-вот переменится, и те, у кого обоняние хорошо развито — а есть, есть такие, — чуют приближение этих перемен? Неужели возвращаются прежние времена и снова придется начинать покаянные игры? Как будто нет, его включают в разные официальные делегации: в Баку, где он представляет казахскую культуру на праздновании юбилейной даты Низами, даже в Москву, на 800-летие города. Но кто его знает, эта власть лукава и коварна, разве раньше так не бывало, что пряник совершенно внезапно сменялся кнутом? И Ауэзов на всякий случай страхуется. Отвлекаясь от работы над «Абаем», которая текла так радостно и легко, он пишет, одну за другой, три вещи на «современную тему». Одной он давно, и не по конъюнктурным соображениям, занимался. Это либретто оперы «Тулеген Тохтаров» на музыку тех же Ахмеда Жубанова и Латыфа Хамиди, с которыми они делал «Абая». Заглавный герой — солдат-панфиловец. Ауэзов, сочиняя либретто, руководствовался каким-то полуосознанным чувством неловкости, может быть, даже вины, перед человеком, ставшим ему близким, — Баурджаном Момыш-Улы. Отзыв того на «Гвардию чести» драматурга саднил, хотелось оправдаться в глазах друга — боевого офицера. «Я не однажды имел возможность убедиться в музыкальности Мухтара Омархановича, — вспоминает Латыф Хамили. — Но пел ли он сам, — это я, несмотря на долгую дружбу с ним, не знал. И вот, наконец, мне посчастливилось услышать одну песню в его исполнении. Случилось это так: в 1947 году мы с Жубановым работали над нашей второй совместной оперой, «Тулеген Тохтаров», спешили закончить ее к тридцатилетию Октября. Ауэзов как автор либретто поддерживал с нами постоянную связь. Однажды зашел, веселый, оживленный, и говорит: — Слушай, Латыф, у меня к тебе большая просьба. Я вспомнил песню «Акылбай». Сейчас напою, а ты, пожалуйста, запиши — ведь эту песню уже мало кто помнит. А предавать ее забвению нельзя, непростительно. И Мухтар-ага запел. Его голос, казалось, проникал мне в самое сердце. Он был мягким, гибким, теплым, баритонального тембра. Я быстро записал мелодию и через некоторое время сделал ее обработку для голоса с фортепьяно». Потом эта песня, эскпромтом сложенная некогда сыном Абая, появилась на грампластинке и Ауэзов в шутку посетовал, что в выходных данных нет его имени. Ну, а опера, где были заняты лучшие артисты, в том числе Куляш Байсеитова, вызвала нешуточные споры. Одни не жалели восторженных эпитетов, другие, наоборот, кривились — ну что за музыка, просто попурри из народных мелодий. Либретто, правда, больше похваливали, ну да кто в опере обращает внимание на слова, даже если написаны они мастером? И все же эту работу Ауэзов делал по внутреннему побуждению. Во всяком случае, и по внутреннему. О сценарии «Большая судьба» того не скажешь. Это попросту восточная версия «Члена правительства», редкостно фальшивого даже по тем временам фильма, правда, с несравненной Марецкой в главной роли простой то ли скотницы, то ли жницы, словом, кухарки, которая теперь учится управлять государством. Экранного воплощения этот сценарий так и не обрел, чему Ауэзов был наверняка внутренне только рад. А тут к тому же выяснилось, что писать его было не нужно, то есть не сработал тайный замысел самозащиты. В отличие от «Большой судьбы», третье и последнее «актуальное» произведение, тоже приуроченное к славной революционной дате, состоялось. Это была пьеса «Стойкое племя», посвященная, как говорилось в одном официальном документе, людям социалистического животноводства Казахстана. Что ж, животных Мухтар Ауэзов знал и писал прекрасно — верблюдов, коней, волков. Но «тема» животноводства, тем более социалистического, ему явно не давалась. Спектакль был сыгран, прошел незаметно и так же тихо исчез из репертуара. Не вызвал сколько-нибудь живого интереса и рассказ на ту же «тему» и под тем же названием, хоть и включили его много лет спустя ретивые составители в наиболее полное пока, пятитомное собрание сочинений Мухтара Ауэзова на русском. Тут есть чудесные фрагменты, более всего, эпически мощная, а, может, точнее сказать, фольклорно-героическая сцена противоборства юной женщины и матерого волка. Но тем более фальшиво выглядит на этом фоне иная борьба — за выведение какой-то особенно стойкой породы овец. И эта публикация тоже не стала громоотводом. Потому что удар уже состоялся. Новый, 1947 год начался обескураживающе. Уже в первой половине января вышло постановление ЦК компартии Казахстана, осуждающее «грубые политические ошибки в работе Института языка и литературы АН КазССР». Говорилось в нем, между прочим, следующее: «В рукописи первого тома «Истории казахской литературы» (под общей редакцией М. Ауэзова) крупные баи-феодалы, бии — душители народных масс — Кенгербай, Караменус, Шорман и им подобные прославляются как народные мудрецы и защитники народа. Не получила также должного принципиального освещения антисоветская в прошлом литературная деятельность М. Ауэзова — одного из крупных современных казахских писателей, проповедовавших буржуазно-националистическую идеологию». Это было еще не распятие и даже не приговор, изгоев крупными писателями, да еще на партийных бланках, не называют. Но это первый звонок. В центре он прозвучал немного раньше, да и куда как громче сигналом к травле. Под конец редкостно засушливого лета 1946 года, 14 августа, обнародуется постановление не какого-то там республиканского, а главного партийного органа, кремлевского, постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Там тоже говорится о писателях, но крупными их не называют, совсем наоборот. Михаил Зощенко объявлен «подонком, мещанином и пошляком», Анна Ахматова — «полумонахиней-полублудницей». Так начался второй акт Большого террора, вновь пришли расстрельные времена, и, следом за преданной публичному поруганию Ахматовой, многие, слишком многие могли бы с горестной гордостью повторить: «Я была тогда с моим народом / Там, где мой народ, к несчастью, был». Отправились в ссылку Зоя Федорова, Людмила Добржанская, Татьяна Окуневская, Лидия Русланова, самая популярная, наверное, певица эстрады военных лет. 5 января 1948 года Сталин с ближайшими приспешниками был на просмотре оперы Вано Мурадели «Великая дружба», результатом чего стало постановление вполне погромного типа. А затем жертвами стали и Прокофьев, и Шостакович, и Мясковский — цвет не только советской, но и мировой музыки. Выяснилось, однако, что никакой это не цвет, а «антинародное, формалистическое направление». А через неделю после исторического прослушивания «Великой дружбы» в Минске был подло убит Соломон Ми-хоэлс, гениальный артист, режиссер и общественник, председатель Еврейского антифашистского комитета, и травля интеллигенции приобрела отчетливо антисемитский характер. Колокола гремели уже не только о формалистических изысках и эстетстве, но все больше о буржуазном национализме и сионизме. Погибли Лев Квитко, Перец Маркиш, Соломон Бергельсон, Зускин, великолепный исполнитель роли Шута в «Гамлете», еще до войны поставленном Михоэлсом, даже Ицик Фефер, сильно грешный перед своими же товарищами, предавший и оговоривший многих, не уцелел в этой мясорубке, где судили, вернее бессудно уничтожали просто за состав крови. А все в том же несчастливом для культуры январе, только следующего, сорок восьмого, года, «Правда» публикует печально памятную редакционную статью «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», положившую начало кампании борьбы с «безродным космополитизмом». Почему первый удар был направлен именно в эту сторону, почему именно театральная критика, а не литературная, положим, не музыкальная, почему вообще критика, понять трудно, да и какое это, собственно, имеет значение? Камень был брошен, и круги, все расширяясь и расширяясь, пошли по воде. Антипатриотами в одночасье сделались десятки ученых и художников с мировыми именами. Ломались судьбы, тяжелый урон несла культура. Пройдут годы, и в письме к очередному съезду писателей, до участия в котором его не допустили, Александр Солженицын горько скажет, что не защищали своих попавших в беду товарищей гильдии-союзы литераторов, а, напротив, только топтали их: «руководство Союза неизменно проявляло себя первым среди гонителей». К сожалению, так оно и было. Едва появилось в «Правде» убийственное постановление, как Александр Фадеев, тогдашний руководитель Союза писателей, рапортует лично Сталину о «националистических тенденциях», проявляющихся в сочинениях еврейских писателей. Но что говорить о литературных функционерах! — а ведь Фадеев, увы, и стал им, принеся в жертву Системе немалый литературный дар. Что говорить о функционерах, когда в злую свистопляску оказывались вовлечены подлинные мастера? Власть духовно калечила, превращая в своих сообщников и самых лучших, и самых чистых, только, может быть, недостаточно стойких. Еще в середине 30-х годов «Правда» обнародовала письмо тринадцати писателей, в том числе Николая Асеева, Семена Кирсанова, Иосифа Уткина, Владимира Луговского, — письмо-инвективу против Павла Васильева. «Пора — говорилось в нем, — принять более эффективные меры к искоренению «васильевщины» в нашей литературной жизни. Мы считаем, что достигнуть этого можно только путем принятия решительных и строгих мер, направленных против самого Васильева, показав тем, что в условиях советской действительности оголтелое хулиганство, определенно антисоветски заостренное, не может ни для кого сходить безнаказанно». Меры, как известно, были приняты. Сначала Васильева, а вместе с ним совсем молодого тогда, двадцатилетнего Ярослава Смелякова осудили к трем годам заключения, а сразу по освобождении Васильева вновь взяли под стражу и уже через месяц расстреляли. Наверняка авторы письма ужаснулись такому исходу, но равнодушная колесница тоталитарного государства сантиментов знать не хочет. В конце 36-го года оказался в опале твердокаменный и неприкасаемый, казалось бы, Демьян Бедный — была запрещена к показу его пьеса «Богатыри», которую ставил Таиров, один из бесспорных лидеров советского театра, хотя, с точки зрения властей, фигура не вполне надежная. Было выпущено соответствующее постановление. И вот как откликнулись на эту полицейскую акцию его же товарищи, среди которых были фигуры поистине мирового масштаба. Их реплики, подслушанные и доложенные куда следует вездесущими агентами НКВД, воспроизводит в своей книге «Сумерки» А. Н. Яковлев, державший в руках оригиналы шокирующих, совершенно убийственных документов и всякого рода записей, беспощадно свидетельствующих не просто о сумеречной — попросту удушающей атмосфере жизни тех лет. Станиславский: «Большевики гениальны. Все, что делает Камерный театр, — не искусство. Это формализм. Это деляческий театр, это театр Коонен». Мейерхольд: «Наконец-то стукнули Таирова так, как он этого заслуживал. Я веду список запрещенных пьес у Таирова, в этом списке «Богатыри» будут жемчужиной. И Демьяну так и надо». Луговской: «Постановление вообще правильное, но особенно ценно, это мотивировка. После этого будут прекращены выходки разных пошляков, осмелившихся высмеивать русский народ и его историю». Эйзенштейн: «Я не видел спектакль, но чрезвычайно доволен хотя бы тем, что здорово всыпали Демьяну. Так ему и надо, он слишком зазнался. Во всем этом деле меня интересует один вопрос, где же были раньше, когда выпускали на сцену контрреволюционную пьесу?» Академик Орбели, директор Эрмитажа: «Какие выводы? Постановление замечательное. Бить, однако, надо не столько Таирова, сколько Демьяна Бедного». Лишь двое, Юрий Олеша и Григорий Рошаль, с которым судьба скоро сведет Мухтара Ауэзова, пожали плечами в горестном недоумении: «Демьян заелся, Демьяну дали по морде. Сегодня ему, завтра другому. Радоваться особенно не приходится» (Олеша). «Ничего не понимаю. Не знаю, за что теперь браться. Оказывается, что вообще нельзя ставить никакой сатиры» (Рошаль). Станиславский — одна сценическая эстетика, Мейерхольд другая, Таиров — третья. Это известно, и такая полемика не только нормальна, но и плодоносна для искусства. И его убивает радость по поводу административных мер, направленных против оппонента, даже если это не удивительно талантливый и уже поэтому беззащитный Таиров, но и непробиваемый, обласканный властью, всегда честно ей плативший и потому совершенно обескураженный внезапной гримасой фортуны Демьян. Но не поднимается рука бросить камень — она безлична, эта радость, она навязана всем порядком жизнеустройства, при котором литературное дело (а также театральное, музыкальное и так далее) объявлено частью дела общепролетарского. По прошествии лет выражения переменятся, — талант, объяснят нам, является общенациональным достоянием. Но существо дела останется прежним, и тех, кто не согласен, отправят то ли за решетку, то ли в ссылку, то ли за кордон. Думал ли Всеволод Мейерхольд, этот гений театрального парадокса, что через три года он погибнет от пули в Лубянском подвале? Догадывался ли Сергей Эйзенштейн, этот реформатор мирового кинематографа, что под запрет попадет вторая серия его дилогии «Иван Грозный»? Предполагал ли всемирный авторитет в ориенталистике и потомок княжеского рода академик Иосиф Орбели, что сделается изгоем и мишенью злобных и бездарных плебеев в науке, бьющих без пощады и без промаха? От Москвы волны расходятся кругами и достигают самых отдаленных окраин советской империи. Окраска и состав воды всюду свой, разумеется. Допустим, в Казахстане, с его исторически недавно зародившейся традицией письменной литературы, затруднительно искать образцы формализма и буржуазного эстетства. Равным образом нелегко обнаружить здесь «безродных космополитов». Псевдонимов, как в Москве и Ленинграде, нет, все пишут под своими именами, и имена эти либо казахские, либо русские. Но понятно ведь, что прозаик Зощенко и поэт Ахматова, а затем театральные критики Юзовский и Гурвич, оказавшись в семантическом поле партийного постановления, тут же утратили и личностные свойства, и даже профессию, превратившись в нечто вроде пароля, шифра, легко разгадываемого, впрочем. Эти имена можно теперь брать в кавычки, писать со строчной буквы, подставляя под них любые, сопутствующие времени и месту явления. В Казахстане это, положим, «Кобланды», или «поэтическая школа Абая». А можно и просто, бесхитростно, как в былые времена, — «любование байско-феодальной стариной», «буржуазный национализм». Не сдаются старые упрямые призраки. Они материализовались в упомянутом постановлении ЦК компартии Казахстана, для которого появление первого тома «Истории казахской литературы» было только предлогом, не подвернись этого, наверняка нашелся бы другой. Надо же как-то реагировать на внятные сигналы из Центра, надо бороться, надо пресекать — не очень понятно что, да, собственно, оно и не важно, главное — доложить о принятых мерах. Игра идет по давно принятым правилам — сначала руководящий документ, потом — собрание, горячо его одобряющее. На нем выступил тогдашний республиканский партийный вождь Шаяхметов. Вновь сурово осудив «буржуазно-националистические» заблуждения писателя Ауэзова, он вместе с тем дал понять, что дорога к их преодолению открыта и «общественность» ожидает от него «крупных полотен на современную тему». Могучий стимул к продолжению работы над жизнеописанием Абая, конечно. Но кому-то такой тон разговора показался слишком либеральным. В непродолжительном времени главная партийная газета республики «Социалистик Казахстан» опубликовала статью Сактагана Баишева, явно выдержанную в стилистике постановления о «Звезде» и «Ленинграде», отредактированного, как подтверждают документы, освободившиеся от грифа «совершенно секретно», самим Сталиным. В статье этой Мухтар Ауэзов предстает последовательным, изощренным и не сдавшимся врагом советской власти. Кто такой этот Баишев? Типичный выдвиженец советской эпохи. В 37-м году он окончил Алма-Атинский институт марксизма-ленинизма. Через некоторое время возглавил ту самую газету, со страниц которой повел стрельбу на поражение Ауэзова. Защитил кандидатскую диссертацию на животрепещущую тему «Социалистическая индустриализация в Казахстане», потом докторскую, в том же примерно духе — «Победа социализма в Казахстане». А еще до этого мыслитель и крупный экономист Баишев, занявший к тому времени пост директора все того же Института марксизма-ленинизма, приобщился сонма бессмертных — стал академиком. Поразительно, но при обсуждении его кандидатуру поддержал Мухтар Ауэзо’в. «Это человек большой внутренней справедливости, он обладает необходимым для настоящего ученого качеством, — принципиальностью. Думаю, в лице Сактагана Баишева наша Академия получит достойное пополнение». Щедрый жест, ничего не скажешь, только, кажется, руководился в этом случае Мухтар Ауэзов не евангельскими заповедями, но неизжитым, хоть десять лет прошло и времена заметно переменились, страхом, пробужденным 47-м и последующими, еще более тяжелыми годами. Баишеву, впрочем, действительно можно было посочувствовать. Ведь всего восемь месяцев назад он, в качестве начальника управления по делам искусств при Совмине Казахстана, самолично подписал благодарственный приказ по поводу удачной постановки «Кобланды» в театре оперы и балета. А что еще огорчительнее — был в числе благожелательных рецензентов того самого тома «Истории казахской литературы», который теперь признан порочным. Хотя почему историко-литературную работу послали на отзыв специалисту по социалистической индустриализации, остается гадать. Необходимо срочно отмываться, а то можно с грохотом полететь со всех постов, и хорошо еще, если дело этим и ограничится. В таких драматических обстоятельствах соображения морали отступают в густую тень. Ну а Мухтар Ауэзов написал письмо Сталину. Напоминая о своей многолетней работе в литературе, театре, науке, он просит вождя, как высшего судию, «отца и друга советских писателей», оградить его от наветов, «ставящих крест» на всей работе писателя и ученого. «Легко приписать человеку вину, не давая ему возможности ни полемизировать, ни возражать, вдобавок еще человеку, у которого националистическое прошлое и которого легко обвинить в любых смертных грехах». Не поддадимся слишком легкому соблазну недоброй иронии. Посочувствуем лучше человеку, вдруг попавшему в беду и от этой внезапности совершенно растерявшемуся, что даже по стилистике обращения заметно. И еще грустно улыбнемся той наивности, с какой автор, перечисляя органы печати, благожелательно откликнувшиеся на первый том «Абая», ссылается, между прочим, на «Звезду». Бог ты мой, да ведь одно только упоминание крамольного журнала чревато было большой бедой: бдительная идеологическая стража вполне могла усмотреть приметы заговора, круговую поруку, связавшую «буржуазных эстетов» из Ленинграда и «буржуазных националистов» из Алма-Аты. Так что еще надо быть благодарным судьбе, что письмо не только до высокого адресата не дошло, но осело на самых дальних к нему подступах, растворившись в необъятной почте, ежедневно доставляемой в Кремль. А впрочем, кто знает, быть может, незаметный партийный чиновник, его прочитавший, оказался любителем литературы и дал понять «казахским товарищам», что с творческой интеллигенцией, при всей строгости, надо обращаться побережнее, особенно если речь идет о фигурах такого масштаба. А скорее этот человек в сером костюме фабрики «Москвошвей» просто хорошо знал не им, а наверху рассчитанный распорядок действий, предполагающий некоторую гибкость. Ведь и в Москве погромный 46-й год начинался как будто мирно и даже радужно: приглашение выступить с концертами было послано мировым знаменитостям Пабло Казальсу, Артуро Тосканини и, что самое удивительное, «невозвращенцу» Владимиру Горовицу. Михаил Ботвинник получил разрешение вызвать на матч за мировую шахматную корону другого «невозвращенца» Александра Алехина. Пудовкин и Эйзенштейн, хотя и подверглись запрету их последние фильмы, «Иван Грозный» и «Адмирал Нахимов», вошли в какой-то важный художественный совет, персональный состав которого утверждался на высоких этажах власти. Вот и в Алма-Ате отозвалась далеким эхомвизантийская эта политика. Мухтару Ауэзову напоминают о грехах, былых и нынешних. Но самому же дают возможность замолить их, переработка первого тома, в свете «исторического решения ЦК КП(б)К, подвергшего обоснованно резкой критике…», по-прежнему идет под его руководством. А драматические и музыкальные театры с полной охотой, подкрепленной, разумеется, благословением властей, ставят пьесы и оперы на его либретто. Мухтара Ауэзова призывают обернуться в сторону «современной темы», но никак не препятствуют, более того, поощряют продолжение работы над «Абаем». В декабре 1947 года Союз писателей выдвигает роман на соискание Сталинской премии, и, поколебавшись почти год, власть, в лице того же Шаяхметова, эту инициативу подкрепляет специальным постановлением: «Отмечая, что роман писателя Мухтара Ауэзова «Абай», повествующий о жизни казахского народа, отражающий середину XIX века, является выдающимся произведением казахской советской литературы, рисующим картины прошлого в плане социалистического реализма, что автору удалось создать яркий, правдивый образ основоположника казахской литературы, просветителя-поэта Абая Кунанбаева, Бюро ЦК КП(б) Казахстана постановляет: Рекомендовать роман «Абай» писателя Мухтара Ауэзова на соискание Сталинской премии по литературе за 1948 год». И на будущий год он эту премию первой степени получает. Казалось бы, теперь Мухтар Ауэзов прикрыт надежно, кто осмелится поднять руку на сталинского лауреата, первого казахского писателя, удостоившегося этой высшей в стране, именем Вождя освященной литературной награды. Ничуть не бывало. 6 сентября 1949 года очередной начальник управления по делам искусств, а менялись они там, надо признать, часто, издает грозный приказ, предписывающий снять с репертуара всех казахских театров многострадальную пьесу о влюбленных, «Енлик и Кебек», и предупреждающий директоров и главных режиссеров театров, что «в случае повторения постановки этой пьесы к ним будут приняты меры вплоть до снятия с работы». Поводом к приказу стала несанкционированная постановка («протаскивание в репертуар», на чиновном языке) в Караганде и Гурьеве крамольной пьесы, в которой «идеализируется» образ бия Караменде, осужденный все в том же постановлении о грубых политических ошибках Института литературы и языка. Том давно вышел, готовится, и вновь под руководством М. Ауэзова, второй, а «ошибки» не забылись, оказывается. Правда, следом за окриком вновь шелестят ноты вкрадчивой ласки и поощрения. Ауэзов, между прочим вместе с автором приказа Ахметовым, входит (безусловный номенклатурный знак доверия) в Комиссию по присуждению государственных премий имени Абая и Джамбула. На театральной сцене играется премьера новой версии «Абая» в постановке Ш. Айманова. Литературный институт в Москве приглашает прочитать обзорный курс истории казахской литературы. Президиум Верховного Совета Казахстана награждает Ауэзова Мухтара Омархановича Почетной грамотой, почему-то «за выдающиеся заслуги в научно-исследовательской работе по изучению природных ресурсов Казахстана и использовании их в дни Отечественной войны на нужды обороны страны». Далее — награда общесоюзная. Всего лишь орден «Знак почета», но тем не менее. Наконец, явно с одобрения властей, Союз писателей Казахстана решает издать девятитомное собрание сочинений Ауэзова. Явно тут приложила руку партийная власть, недаром в ЦК направляется не только рапорт о принятом постановлении, но и подробное, по томам расписанное, содержание, входит в него и реабилитированная, видно, пьеса «Енлик и Кебек». Словом, как будто все снова наладилось, а иногда и поводы для настоящей радости случаются, к чиновничьей суете вокруг литературы никакого отношения не имеющие. Одним из таких поводов стало полученное им в начале 50-х годов письмо от Н. М. Чернышевской, внучки вождя русской революционной демократии, которому так поклонялся друг Абая Михаэлис, он же Евгений Михайлов. Слова она вроде расставляет дежурные, но какой автор останется равнодушен к хвале, тем более что за трибунной речью вдруг проступает человеческая интонация: «Глубокоуважаемый Мухтар Омарханович! С чувством глубокого волнения я читала Вашу прекрасную книгу «Абай». Мужественный образ отважного, талантливого и благородного сына казахского народа, созданный Вами, будет воспитывать и закалять советскую молодежь. Примите от меня, внучки Н. Г. Чернышевского, искреннюю благодарность за Вашу красивую, поэтическую и глубоко патриотическую книгу… Как директор Дома-музея Н. Г. Чернышевского на его родине, свыше 30 лет работающая над изучением его литературного наследия, я с особенным вниманием остановилась на тех страницах, где Вы пишете об идейном влиянии революционного демократа Н. Г. Чернышевского на творческий и жизненный путь прославленного деятеля казахской культуры Абая Кунанбаева… Обращаюсь к Вам, уважаемый Мухтар Омарханович, с горячей просьбой. Не откажите прислать на мое имя для Дома-музея Чернышевского Ваш портрет и, если можно, Вашу книгу «Путь Абая». В свою очередь посылаю Вам свою книгу «Чернышевский в Саратове» на добрую память. Я была бы очень благодарна Вам, если бы Вы ответили на это письмо и хоть кратко рассказали о Вашем личном отношении к Н. Г. Чернышевскому и его роману «Что делать?». Желаю Вам успеха в Вашей плодотворной литературной работе». Конечно, Ауэзов откликнулся, завязалась у них с Н. М. Чернышевской долгая, на годы, переписка. Только напрасно, оказалось, решил он, что все беды миновали. Примерно в середине 1952 года Динмухаммед Кунаев, впоследствии партийный лидер Казахстана, а тогда президент Академии наук, опубликовал весьма лестную для писателя-ученого статью «Чокан Валиханов в трудах Мухтара Ауэзова». Поводом к ней послужило участие Ауэзова в обсуждении сценария русского кинодраматурга Сергея Ермолинского о жизни этого яркого человека и незаурядного мыслителя. Но, как писал Кунаев, в выступлении своем Мухтар Ауэзов высказал интересные мысли не только о самом сценарии, но и о Чокане как ученом-просветителе общероссийского масштаба. Но что-то за полгода произошло, и то ли интрига некая затеялась, то ли ветер с противоположной стороны задул, но сценарий, летом считавшийся хорошим и правильным, зимой стал дурным и неправильным. 23 декабря 1952 года в другой партийной газете — русскоязычной — «Казахстанская правда» появилась статья двух авторов с характерным для тех лет названием «Против искажения образа Ч. Валиханова в сценарии «Валиханов». Говорилось в ней, между прочим, следующее: «На обсуждении сценария в Союзе писателей это порочное произведение получило незаслуженно высокую оценку. Выступивший первым редактор сценария М. Ауэзов вместо того, чтобы указать на недопустимые ошибки автора, фактически одобрил их. Он заявил, что сценарий «в истинном смысле слова является достойным творением», что «казахстанская общественность должна быть благодарна С. Ермолинскому»… Хвалебная шумиха, поднятая вокруг сценария «Валиханов» не может не вызвать удивления. Она свидетельствует о притуплении политической бдительности отдельных писателей». «Отдельный» это, стало быть, Мухтар Ауэзов. А еще через месяц уже не укол и не окрик — обухом по голове. И как всегда — внезапно. В 1952 году в Москве вышел небольшой критико-биографический очерк, посвященный творчеству Ауэзова. Принадлежал он перу Зои Кедриной. В то время она уже перебралась в Москву, но перед тем долгие годы провела в Алма-Ате, где была близко знакома со своим героем, а потом участвовала в переводе на русский «Абая». Книжка, надо признать, вполне средняя, и написана тускло, и мысль неглубока, и скучного пересказа куда больше, чем анализа. Но так тогда принято было писать. Сам факт появления монографии — признание общественного статуса и достоинства писателя. Как правило, такие сочинения проходили незаметно, позиция издательского плана, не более того. Но очерк З. Кедриной заметили, или, вернее сказать, он случайно пришелся ко времени в какой-то идеологической кампании, может, и политической игре, связанной с неизменно болезненными национальными отношениями. Нужен был отрицательный пример — вот и подвернулась под руку эта скромная книжица. Откликнулась на нее сама «Правда», да не стострочной рецензией, а большой, установочной, как тогда говорили, статьей, суть которой была заключена уже в заголовке — «Величание вместо критики». Героем ее, помимо Мухтара Ауэзова, сделался Сабит Муканов, тоже, на беду свою, удостоившийся недавно монографического исследования, вышедшего в Алма-Ате. Под луной, конечно, ничто не ново, но под луной советской, видно, ничто и не постоянно, и вчерашние безупречные бойцы на ниве идеологии сегодня могут утратить белоснежную чистоту риз. Вряд ли даже в самом дурном сне могло Муканову привидеться, что его подозревают в том, против чего он всегда страстно боролся, — в «буржуазном национализме». Но партиец предполагает, а располагает Партия, и сейчас Партии понадобилось, чтобы ее боец принял огонь на себя. Вообще-то автор руководящей статьи прав. Критика — это действительно не застольный тост, стилистикой которого и впрямь отдают оба очерка. Да только разве недостаток художественной взыскательности, дурной слух двух литераторов, московского и алма-атинского, смутил? Нет, конечно, речь идет о притуплении гражданской бдительности. Следовало вскрыть идейные заблуждения писателей. Критики же, выражаясь языком одной редакционной статьи той же «Правды», впали в идиотический грех беспечности, на что им строго и указано. На «сигналы» следует реагировать, и реакция не замедлила. Статья в «Правде» печатается 30 января. На следующий день ее воспроизводит «Казахстанская правда». Профессора, академика Мухтара Ауэзова увольняют «за буржуазно-националистические ошибки» из университета, затем из Института литературы и языка, где он много лет руководил сектором фольклора, какие-то карательные меры принимаются и по линии Академии наук. Ближайший выпуск ее «Вестника» открывается статьей некоего кандидата филологических наук С. Нурушева, в самом названии которой слышится грохот барабанов войны: «До конца искоренить буржуазно-националистические извращения в творчестве Абая». Само собой, главным виновником этих самых мифических извращений объявлен Мухтар Ауэзов, так и не сумевший «преодолеть свое явное преклонение перед стариной, освободиться от буржуазно-националистической идеологии». Естественно, не обходит автор своим хищным вниманием грехи молодых лет Мухтара Ауэзова — участие в «буржуазно-националистическом журнале «Абай» и связи с Алаш-Ордой. А уже в зрелые годы Ауэзов пишет «контрреволюционную пьесу», в которой славит «заклятого врага русского и казахского народов» хана Кене. И даже третью книгу об Абае (вышедшую на казахском под названием «Акын Ага» и при переводе на русский изрядно переработанную) Нурушев аттестует «националистическим романом», который по близорукости критики не получил достойного отпора. Не лучше обстоит дело и с научными изысканиями Мухтара Ауэзова. Все они «пронизаны серьезными политическими ошибками и извращениями». «Протаскивает», «маскирует», «клевета», «фальсификация», «сообщники», «разоблачить», «до конца разгромить» — лексика публикации в почтенном академическом издании звучит, как сводка с поля сражения. Впрочем, «nothing personal» — «ничего личного», как говорят персонажи боевиков при исполнении заказного убийства, — точно в такой же стилистике «громили» и «разоблачали» «безродных космополитов» столичные издания. Обвинительное заключение падает тяжело, как комья земли на крышку гроба. Еще в 32-м году, напоминает С. Нурушев, писатель сулил избавиться от своих националистических заблуждений, но «обещание, данное Ауэзовым, выполнено не было. Он не только не отрекся от своих ошибок, не только не исправил их, но еще больше усугубил». Вообще Мухтар Ауэзов оказался бенефициантом этой журнальной книжки — помимо статьи С. Нурушева в ней был опубликован доклад Малика Габдуллина на дискуссии по казахскому эпосу, также организованной по следам выступления в «Правде». Директор того самого института, который совсем недавно еще честью находил сотрудничество крупного ученого и писателя, спешит отличиться, а заодно и от себя, пригревшего, как выяснилось, замаскированного врага, отвести улар. Доклад его называется нейтрально: «О состоянии и задачах изучения казахского эпоса», но постепенно в центр выдвигается фигура Ауэзова и становится ясно, что главной среди этих задач является избавление от зловещего его влияния. А как же иначе? Ведь он поручает сочинение некоторых глав «Истории казахской литературы» разоблаченным впоследствии «врагам народа». И, может быть, нет в том случайности, ибо, скажем, известного «палача народов» Едиге Ауэзов именует богатырем и всеобщим любимцем. Вообще-то так оно и было, столетиями пересказывались легенды о Едиге, он давно стал героем национального эпоса не только казахов, но и татар, башкир, узбеков. И лишь в 44-м году высший авторитет в области народного творчества — ЦК ВКП(б) специальным постановлением осудил намерение татарских литераторов отметить пятивековой юбилей появления первой былины об этом герое. Нельзя сказать, будто Ауэзов пренебрег руководящим мнением, последние годы он просто молчал, лишь в одном письме, защищаясь от дежурных обвинений в национализме, напомнил, что еще в 43-м году скептически отзывался о пьесе «Едиге», в которой обнаружил какие-то исторические несуразности. Слова же, на которые ссылается докладчик, извлечены из совместной с Л. Соболевым статьи, опубликованной еще в сороковом, на страницах журнала «Литературный критик». Но кто считается с такими подробностями, когда речь идет о чистоте рядов, а также о собственной безопасности? Дело оборачивалось скверно. От таких публикаций до помещения, вроде того, в котором герой их провел в свое время больше двух лет, всего шаг. Московский гром оглушил, но до поры Ауэзов держался. Он готовился к дискуссии по эпосу, назначенной на 13 апреля. Ходил, как ни в чем не бывало, в Союз писателей и академию, где обсуждались проекты докладов, но больше сидел дома, набрасывая тезисы собственного выступления. Не хотелось, мучительно не хотелось снова каяться — пусть напоказ, понарошку, внутренне презирая и смеясь про себя над теми, кому ритуальные эти слова адресованы, — и все-таки произносить их. Все новые варианты ищет Ауэзов, вычеркивает фразы и целые абзацы, снова пишет, снова вымаривает — ничего не получается, ритуал он и есть ритуал, самодеятельности не признает. В конце концов, сохранились в тексте выступления и «признанные ошибки», и самокритика старых, да и недавних работ. «Они были националистическими и реакционно-пантюркистскими, и я осуждаю их, как совершенно чуждое и давно отвергнутое мною самим»… Как редактор первого тома «Истории Казахской литературы» «не сумел обеспечить правильную марксистско-ленинскую методологию исследования устного народного творчества» и т. д. Точно так же не хотелось и уличать недругов. Аристократы, а даже в самые тяжелые времена Мухтар Ауэзов хранил благородство осанки потомственной духовной знати степи, не опускаются до сведения счетов, тем более с мелюзгой. И все-таки пришлось напомнить, что «ошибался» не он один, но и те, кто сегодня с особенной, садистской какой-то яростью на него нападает. При всем при том Мухтар Ауэзов оказался едва ли не единственным участником дискуссии, который много говорил по существу дела. Большинство — изобличало, он — рассуждал. И, рассуждая, словно забывал о том, где находится и ради чего затеялась эта только по названию научная дискуссия, а так — чистая гора Брокен, с поправкой на местный ландшафт, конечно. Специалист оценит серьезность его мыслей, а неспециалист услышит речь ученого, 370 который и в осаде остается ученым, то есть независимой личностью. Ну что нам скажут орхонские и енисейские надписи и данные словаря Махмуда Кашгарского? Что знаем мы о Вилге Кагане, Кюль-Тегине, Тенью-Куке? Но вот контекст. «…Мы попадаем в очень знакомую сферу, стихию героического эпоса. И надо сказать, что эти памятники по своей идейной и социальной сущности являются произведениями архифеодальной идеологии. Здесь мы имеем дело с мощными, агрессивными феодалами, которые борются ради грабежа и подчинения себе соседних племен… Трудно проследить в них характерные черты даже военной демократии раннефеодального периода… И тем не менее, изучая казахский эпос в разных видах, в историческом плане, особенно с точки зрения поэтической формы, образно-речевой, стилевой природы, необходимо обращаться к орхонским надписям». То есть, в переводе на общепонятный язык, поэзия выше идеологии, даже очень плохой идеологии, а историческая правда выше любой конъюнктуры, даже самой актуальной. Разве ж могли найти отклик эти рассуждения, пусть и застрахованные ссылками на «мудрое учение товарища Сталина о языке». Никакой все-таки из Мухтара Омархановича ловкач — опять, как и в случае со «Звездой», он, желая оберечься, напротив, подставляется: великого вождя уже месяц как нет на грешной земле, и из Москвы ясно дают понять: пыл в славословиях умерить; но не все, видно, слышат? Со-брались-то ведь вовсе не за тем, чтобы об орхонских надписях говорить, собрались, чтобы клеймить и разоблачать, а также, кому положено, каяться. Явно невпопад прозвучало выступление Мухтара Ауэзова. Признание в ошибках показалось то ли недостаточным, то ли формальным, то ли даже издевательским. Особенно на фоне «орхонских надписей», которые как раз и свидетельствуют, что любитель их — неразоружившийся националист. Сам ведь признает — феодализм, так его не изучать, его клеймить надо. Атмосфера сгустилась еще более и разрядилась злополучным академическим «Вестником». Поняв, что дома защиты не найти, Ауэзов быстро набросал ответ — печальное и гневное слово человека, буквально загнанного в угол. Назван он в газетной стилистике времени: «Об одной попытке подменить критику шельмованием». Но публиковать этот текст автор, по крайней мере в первоначальном виде, скорее всего, не собирался, во всяком случае, на машинописи есть неизвестно кому адресованная авторская пометка: «Прошу ознакомиться, оставить у себя, но не показывать друзьям и знакомым, не читать им». Откуда бы такая партизанская осторожность? По Алма-Ате поползли слухи, что на свободе Мухтар Ауэзов догуливает последние дни. Естественно, они и до него доходили. Похоже, поставили на прослушку телефон. Хотя зачем? — он молчит. На улице, едва завидев, знакомые и полузнакомые поспешно переходят на противоположную сторону, а по этой, в некотором отдалении, следуют какие-то тени. Или это просто игра больного воображения? паранойя, не дай бог? Но факт тот, что вокруг образуется гулкая пустота, и вот она-то угнетает более всего, в этом одиночестве он, человек, привыкший как раз к широкому кругу общения, он, человек песни, попросту задыхается. Рядом осталась только молодежь, и она всячески уговаривает уехать в Москву, причем тайно, иначе могут не выпустить. В конце концов Ауэзов уступил настояниям, к которым и семья присоединилась, и в начале мая улетел-таки в столицу. Действительно, улетел конспиративно, с мерами предосторожности, не прямо, а с пересадками, словно уходил от погони. Может быть, так оно и было. Но все-таки — маловероятно. В это время еще не выпускали, но уже не сажали. Так что, скорее всего, Ауэзов просто истосковался по той среде, к которой привык за некороткие уже годы жизни. Она оттолкнула его дома. Ну, что же, возможно, столица окажется гостеприимней. Так оно и получилось. Для начала Константин Симонов, царедворец, несмотря на молодость, опытный и лукавый, предложил Ауэзову написать открытое письмо в возглавлявшуюся им тогда «Литературную газету». Тот ухватился за это предложение — появилась возможность объясниться не только и, собственно, не столько со всякими там нурушевыми, но с товарищами по писательской гильдии, а прежде всего, быть может, с многолюдной и благорасположенной, судя по почте, читательской аудиторией. Все необходимые слова («ошибки прошлого», «стараясь осмыслить статью в «Правде» и т. д.) были сказаны, а фактически взяты из готового уже текста, того самого, который автор просил «никому не показывать», кое-что пришлось опустить, например, совершенно естественные вообще-то ассоциации с нравами и вождями РАППа, прежде всего с Леопольдом Авербахом, но главными для автора письма были, по-видимому, несколько последних его страниц, где он рассказывает о содержании заключительной части тетралогии об Абае, близящейся ныне к завершению. По какой-то причине до газетной полосы письмо не дошло, хотя первые читатели — литначальство было довольно и даже освятило свое отношение официальным документом — постановлением секретариата Союза писателей: «Поручить «Литературной газете» напечатать статью о неправильном выступлении С. Нурушева в «Вестнике Академии наук Казахской ССР», № 4 за 1953 г., в котором автор вместо деловой критики писателя М. Ауэзова предпринял попытку политической дискриминации М. Ауэзова как советского писателя». Постановление датировано 2 июня, а три недели спустя, засобиравшись было домой — кто же теперь осмелится его тронуть, если главный литературный орган страны встал на его сторону, — Ауэзов посылает записку Симонову с просьбой напечатать письмо как можно скорее. «Необходимость в этом вызывается теми благоглупостями, которые нагромождают одна на другую нурушевы, не встречая отпора. А высказанное на страницах органа Академии выдается ими же как авторитетное слово самой науки. Идут обсуждения, перепечатки, пересмотры в программах вузов, школ. Получается, как у Суфи Аллаяра: «Порвешь одно покрывало — порвутся тысячи за ним». Вот почему очень и очень просил бы ускорения выхода статьи, чтобы хоть на дни уменьшить пытки на обнаженных нервах». Да, тяжело, видно, давалось Ауэзову невозмутимое поведение и неизменно приветливая улыбка. Но до чего все-таки простодушен он, до чего не искушен в закулисных интригах. Тогда «Литературная газета» выходила трижды в неделю, и коли все в порядке, то напечатать письмо, то есть выполнить постановление самого Секретариата можно было, если не в ближайшем номере, то через номер. Стало быть, что-то случилось. Стало быть, в кабинетах, где все и решается, публикация письма была сочтена нецелесообразной. Почему? На такие вопросы не отвечают, их даже не задают. Должно было сорок пять лет пройти, общественный строй смениться, чтобы строки эти стали достоянием гласности. Надо, правда, отдать должное обитателям других кабинетов — на улице Воровского (ныне опять Поварской), где в знаменитом Доме Ростовых располагался тогда, а, впрочем, и сейчас располагается Союз писателей. Операция «Открытое письмо» не удалась, но оставлять товарища беззащитным перед публикой, удержу в своих обличениях не знающей, тоже не хотелось. В Алма-Ату позвонил Константин Федин и с металлом в голосе заявил: «Ауэзов — член нашего писательского союза, и в вопросы, которые мы сами в состоянии решить, прошу не вмешиваться». Почему именно он, ведь руководили Союзом писателей Фадеев, Симонов и Сурков? А вот именно потому, что они — люди служивые, при должностях, им обращаться не с руки, на другой стороне провода могут воспринять звонок как официальное послание. Так оно, конечно, и было, но выглядеть все должно так, будто писатели действительно сами решают свои дела. И более удобной фигуры, чем Федин, тут не найдешь, — беспартийный литератор, несомненный авторитет и к тому же, наряду с Леонидом Леоновым, словно бы наследник самого Горького. По натуре своей человек чрезвычайно оглядчивый, что слишком явно сказалось в истории с публикацией, а вернее с непубликацией «Доктора Живаго», сам Федин на такой шаг ни за что бы не решился. Но когда за спиною вся мощь министерства литературы, каким всегда был Союз писателей, а может быть, и других министерств-комитетов-ведомств, словом, в ситуации беспроигрышной, отчего бы и нет? Разговор состоялся, и все же на всякий случай, от греха подальше, Симонов и другие посоветовали Мухтару Ауэзову задержаться в столице. Наверное, совет был не лишним, ибо неистовые ревнители никак не желали оставить его в покое, упрямо выискивая любую возможность досадить, хоть по мелочи. Так, через какое-то время алма-атинский Институт истории, археологии и этнографии, при поддержке Академии наук, вывел Ауэзова из коллектива авторов многотомной «Истории Казахской ССР». Словом, на год с лишним Мухтар Ауэзов стал московским жителем и профессором кафедры истории литературы народов ССР филологического факультета МГУ.* * *
Но тут надо вернуться на несколько лет назад. Бесстрастная библиографическая справка свидетельствует: первые главы третьей книги «Абая» публикуются на языке оригинала в апреле-мае 49-го года в журнале «Литература и искусство». В начале следующего появляется книга под названием «Акын-ага» — «Первый поэт», «Наставник поэтов», что-то в этом роде. Правда, сам автор не считает новый роман прямым продолжением прежнего. «Сейчас, — поясняет он в одном газетном интервью, — я пишу последнюю книгу романа о жизни Абая. Я ее не называю третьей книгой. Первая и вторая книги исчерпали свою тему — формирование личности и становление поэтического творчества Абая. Теперь же я рассчитываю показать Абая-мыслителя, Абая — главу поэтической школы, избравшего себе друзей в новом поколении, восприимчивого к русской культуре». Еще год спустя, в летних номерах, московский журнал «Знамя» печатает русскоязычную версию с уведомлением: главы нового романа Мухтара Ауэзова «Путь Абая» (это имя получит впоследствии вся тетралогия) выходят в Алма-Ате одновременно на казахском и русском. Однако же статистическая эта гладкость лукава. Смущает даже невинное на первый взгляд интервью. Отчего бы это Ауэзову вздумалось проводить столь четкую межу между первыми двумя книгами и продолжением, которое он, выходит, продолжением считать не хочет, демонстративно не желает. Но ведь нет никакой границы, любой даже самый поверхностный читатель это подтвердит. Отчего далее с таким нажимом говорит он о «друзьях в новом поколении», какой-то здесь намек есть, не очень, правда, пока понятно, какой именно. И отчего только к русской литературе восприимчив теперь Абай, Восток он позади, что ли, оставил? Кое-что прояснится, если вспомнить еще раз, что благополучные и даже успешные по всем внешним признакам годы на самом деле не были такими уж лучезарными. Ведь за постановлением 47-го года последовали еще четыре, осуждающие в той или иной форме «националистический уклон» писателя и академика Ауэзова. А о косых взглядах, усмешках, нашептываниях, сплетнях что и говорить. Их можно презирать, но шрамы на сердце все равно остаются. Вспоминает Исхак Дюсенбаев, работавший вместе с Ауэ-зовым над вторым томом «Истории казахской литературы»: «То было суровое время. Ауэзову приходилось трудно, редко выпадали у него мирные, спокойные дни. Мухтар-ага часто пересказывал такую притчу: «Давным-давно, в некотором восточном государстве долго правил один человек. И вот в пору, когда все вроде бы наслаждались миром и благополучием на земле, у правителя спросили: — Есть ли человек счастливее вас? — Тот ответил: — В жизни у меня было лишь четыре счастливых дня». Услышав это от Мухтара Омархановича, я едва не спросил его: «А много ли счастливых дней было в вашей жизни?» Но как бы туго ему ни приходилось, он никогда не сдавался, не падал духом, старался не показывать своих горестей. А если уж совсем становилось невмоготу, сажал в машину своего старого друга народного артиста СССР Калибека Кауншибаева, меня, сына Эрнара и, захватив двустволку, отправлялся за город. А возвратившись, негромко наигрывал на домбре или слушал по радио любимые народные песни. Однажды, чтобы утешить его, я привел арабскую пословицу: «Никто не тревожит бесплодны деревья, но швыряют камнями в тех, на чьих ветвях растут золотые плоды». Он грустно улыбнулся: — Пословица пословицей, ей нет дела до наших бед. Вообще, люди, видно, придумали легенды, сказки, пословицы те же, песни, чтобы утешить себя в минуту жизни трудную. Конечно, не стоит долго предаваться печали, даже если судьба обрушивает на тебя тяжелые удары. Что ни говори, а жизнь — удивительная штука, и если любишь ее, принимай со всеми неожиданностями и превратностями». Все так. Все так, но камнепад не очень способствует произрастанию золотых плодов.Казалось бы, в таких обстоятельствах самое благоразумное — маневр, жест, даже некоторое насилие над собою ради сохранения главного. А главным была — Книга. Так шахматист, спасая трудную партию, жертвует качество, фигуру, темп. И, в общем, Ауэзов такую именно стратегию и проводил. Не жил свободно, как должно жить художнику, но рассчитывал каждый шаг. Допустим, не раз и не два публично отрекался он от былых оценок поэтической школы Абая, называя, положим, любимого его ученика Кокпая реакционером и консерватором. Не трудно догадаться, какой душевной боли стоили ему эти признания, но, может быть, он хоть немного смягчал ее тем, что не только, а то и не столько себя оправдывает, сколько самого Абая хранит. Сейчас трудно поверить, но ведь в ту пору безумной борьбы то ли с космополитизмом, то ли с буржуазным национализмом, а впрочем, не важно, главное — борьбы, правофланговые ее начали снова посматривать на классика с некоторым подозрением, вменяя ему как раз неразборчивость в учениках — кого приблизил к себе? Тот же Кокпай пел гимн хану Кене, объявленному ныне «врагом казахского трудового народа», вот и приходилось отсекать Учителя от «мнимых», как теперь выясняется, последователей. Но иногда становилось совсем невмоготу. Наряду с поэтами и героями общественной истории объектом тотальной паранойи сделались и герои фольклорные. В лихие годы войны власть вынуждена была апеллировать к народному чувству, бессознательно опирающемуся на миф, легенду, предание, теперь же пошло возвратное движение, и эпос, сказочные его персонажи были объявлены вне закона как носители реакционных тенденций истории. Война с ними велась под лозунгами другой, глобальной, кампании, направленной против теории «единой, бесклассовой» культуры. Вот ее-то молчаливо и вспоминает Виктор Максимович Жирмунский, сообщая в письме к Мухтару Ауэзову о перемене методологических установок; он знал, что обращается к человеку понимающему, и Ауэзов действительно прекрасно его понял. В опасности оказался «Манас» — предмет давних научных изысканий Мухтара Ауэзова. 8 июля 1952 года в соседней Киргизии собралась конференция, которая, не исключено, задумывалась как судилище. Пригласили к участию Ауэзова. «Я еду, — пишет он жене, — я должен сказать, что думаю, хоть и знаю, чем это мне грозит». Дальше рассказывает молодой тогда Чингиз Айтматов, оказавшийся свидетелем этого драматического действа. Зал, в котором происходит собрание, забит до отказа. На площади перед зданием театра — тоже толпа народа. Поначалу происходит нечто невообразимое — следом за докладчиком, ясно заявившим, что советским киргизам и вообще советским людям «Манас» не нужен, один за другим ораторы с остервенением, с геростратовским восторгом крушат собственную историю, объявляя Манаса защитником классовых интересов богачей и, естественно, врагом трудовых кочевников и скотоводов. Но вот поднимается на трибуну невысокий, плотный, а скорее полный человек с сократовским лбом и усталыми глазами и негромко, без пафоса, не прибегая к ораторским приемам, начинает рассуждать как раз о народности древнего эпоса. Это героическая песнь киргизов, говорит Мухтар Ауэзов, возникающая в эпоху становления национального сознания народа и опирающаяся на еще более давние фольклорные, эпические традиции. Это — образ исторической и культурной памяти народа. «…Здесь получил свою многовековую обработку, шлифовку, становление и развитие литературный язык киргизского народа… Какой лингвист сможет решиться вычеркнуть из литературно-образной ткани колоссального произведения лексические, синтаксические, поэтические данные языка народа, не имеющего или почти не имеющего ни своих классиков, ни многочисленных произведений письменной литературы? Кроме того, здесь… отражены мифы, легенды, мудрые изречения, быт, общественный, экономический строй. Здесь же отражены многие этапы истории народа не только со времен калмыцко-киргизских войн XIV–XVIII веков, но и ранние — этапы монгольского нашествия и еще более ранние этапы разорительных для киргизов нашествий тюркского каганата, древнего уйгурского царства и т. д.». Наверное, Ауэзову скучно было повторять прописи, сделавшиеся, впрочем, таковыми благодаря его же многолетним занятиям, а также трудам предшественников и современников, того же В. М. Жирмунского. Но что делать, у него была ясная и по тем временам рискованная задача — реабилитировать киргизский эпос. Вопрос стоит жестко: «нужен советскому киргизскому народу «Манас» или нет?» И отвечает на него Ауэзов с полной определенностью: ««Манас» нужен советскому киргизскому народу как ценный памятник его прошлого». Сейчас, конечно, легко потешаться над такими контраверзами, но тогда это была — жизнь. Едва прозвучало это заявление, вспоминает Айтматов, как кто-то, сидевший в первых рядах, сорвался с места, подскочил к открытому окну и выдохнул, обращаясь к мгновенно замолкшей толпе: «Спасен!» То есть спасен, сохранен для людей «Манас». Только, к сожалению, не ошибся Мухтар Ауэзов в тех мрачных предчувствиях, которыми делился с женой. Именно после выступления во Фрунзе сжалось кольцо осады и вскоре, как мы знаем уже, ему пришлось стремительно покинуть Алма-Ату. Вдобавок к иным слухам кто-то вроде шепнул ему, чтобы он не ходил в Союз писателей: будто бы его там собираются отравить. А когда Ауэзов вернулся домой, передали (опять-таки, может, быль, может, легенда), что звонил симпатизирующий ему секретарь ЦК компартии Казахстана по идеологии Ильяс Омаров и советовал срочно лететь в Москву. Ну да оставим это. Мифы мифами, а факты фактами: работалось над продолжением «Абая» Ауэзову совсем нелегко, и трудности эти не имели, увы, никакого отношения к тому, что называют обычно муками творчества. Все чаще уезжает писатель подальше от Алма-Аты, то в какой-нибудь из кисловодских санаториев, то в Чолпан-Ату, на берег Иссык-Куля, где построил себе дачку, то в Москву. Даже там, в столичной суете, пишется лучше, чем дома. В конце августа 48-го года Ауэзов пишет жене, что новый роман вчерне закончен, но, судя по всему, «закончен» в уме, потому что тут же говорится: «…скоро, после первого буду записывать как подробный проспект книги». Впрочем, через месяц сообщает, что заканчивает и на днях высылает рукопись машинистке. Помимо всего прочего, отвлекает быт — гонорарные дела в разных издательствах, годичное почти сражение за право купить машину и так далее. Однако же в 50-м году книга выходит, кто-то быстро делает подстрочник, и Леонид Соболев приступает к переводу, договор на который заключен со «Знаменем». Прослышав об этом, алма-атинская литературная бюрократия шлет в Москву телеграммы, сообщая, что в Казахстане роман подвергся суровой критике, что, в общем, действительности не соответствовало, хотя и сказать, что встречен он был восторженно, тоже нельзя. Рецензенты, скажем так, ожидали, куда ветер подует, сопровождая похвалы оговорками, а от оговорок возвращаясь к сдержанным похвалам. В редакции, однако же, как пишет Ауэзов жене, на алма-атинские маневры махнули рукой и про роман сказали: «Книга говорит сама за себя, и в посторонних суждениях мы не нуждаемся». В общем-то так оно и было, но взамен «посторонних суждений» были высказаны собственные. Поначалу, правда, все шло гладко, казалось, нужна только некоторая стилистическая правка. В самом конце 50-го года Ауэзов получил из «Знамени» весьма ободряющую телеграмму: «Первую половину романа сделали. Получилось хорошо. Телеграфируйте варианты названия. «Путь поэта» не годится. Сердечный привет». Но затем на свет была извлечена сильная лупа и началась проверка романа на идеологическую благонадежность. Тогда-то и выяснилось, например, что автор как-то слишком либерально оценивает поэтическое окружение Абая, прежде всего Кокпая, благодаря которому, между прочим, удалось восстановить едва ли не треть текстов Учителя для издания 1933 года. Кокпай, уже на склоне лет, сам передал их Ауэзову. Помимо того, бдительным читателям в Москве показалось, что автор недооценивает меры воздействия, которое испытал его герой со стороны русских ссыльных-революционных демократов, да вообще эту сюжетную линию следовало бы усилить, в частности, крупнее дать фигуру Павлова, ставшего взамен Михаэлиса-Михайлова постоянным спутником Абая на жизненных его путях. Персонаж этот вымышленный, сам Ауэзов описывает его так: «Павлов… входит в роман в несколько ином виде, чем входил в 60-е годы Михайлов: Михайлов был народовольцем, непосредственным продолжателем деятельности Чернышевского. Оказавшись в Сибири в ссылке, он в известной мере оторвался от революционной среды и перешел на легальную деятельность. На смену ему появляется Павлов. Этот представитель революционной русской молодежи того времени мыслится мне как один из участников группы русских марксистов восьмидесятых годов». Но это уже позднейшее суждение, оглядка на давно законченную тетралогию, а пока Ауэзов терпеливо, хотя, надо полагать, без всякой радости выслушивает скучные речи своих редакторов. Слушает — сопротивляется. От него требуют вообще убрать из романа участников литературного круга Абая. Но тут он твердо стоит на своем. Нельзя оставлять героя в одиночестве, это нарушит и историческую и художественную правду повествования. Однако же портрет Кокпая Ауэзов действительно во многом переписывает. И фигура Павлова тоже оказывается теперь в фокусе чаще, чем в оригинальном варианте. Но и этого, оказывается, недостаточно. В апреле 51-го года редакция в очередной раз сносится с автором: «Уважаемый Мухтар Омарханович! На днях редакционная коллегия нашего журнала обсудила вариант Вашего романа «Отец акынов», отредактированный Ю. Б. Лукиным. Новый вариант выгодно отличается от предыдущего; многие пожелания редакции в рукописи уже реализованы. Несмотря на это, наша редакция считает, что и новый вариант романа не свободен еще от ряда существенных недостатков, которые Вам необходимо преодолеть в процессе подготовки рукописи к печати». О каких именно «недостатках» идет речь, можно догадаться по телеграмме, полученной Ауэзовым 29 июня: «Замечания Кожевникова первой части романа касаются трактовки Павлова. Исправляем сами согласуем с Вами. Вторую часть Кожевников прочтет второму июля немедленно телеграфирую. Целом отношение благоприятное. Привет Катинов». Катинов — человек маленький, передаточное звено, редактор отдела прозы. А вот Вадим Кожевников — главный редактор, от него все и зависит. Третьестепенный беллетрист, дебютировавший еще в конце 30-х годов, недурной и храбрый, кажется, фронтовой репортер, он сделал после войны стремительную карьеру, главным образом чиновную, но и литературную тоже. Во всяком случае, роман «Щит и меч» сделался бестселлером. Однако преуспеянием своим Кожевников обязан не той или иной книге, а был он, надо признаться, весьма плодовит, и не заслугам военного журналиста, а самому заурядному доносу. Василий Гроссман сдал в «Знамя» роман «Жизнь и судьба» — самое, наверное, крупное, беспощадное, честное произведение о войне, за которой, в толстовской традиции, встает и мир, советский мир со всеми его катастрофическими разломами. Прочитав рукопись, редактор испытал, надо полагать, нечто близкое к панике: такое не только печатать нельзя, такое поскорее забыть следует и вообще никому нельзя показывать. Делом этим должны совсем другие, не литературные, инстанции заниматься. И текст романа проследовал на Лубянку, о чем стало, впрочем, известно значительно позже, когда каким-то чудом сохранившаяся слепая копия романа попала на Запад, где он впервые и был напечатан. Ну а власть по достоинству оценила гражданскую зрелость писателя и редактора Кожевникова — звания и награды не замедлили. С таким вот человеком и пришлось иметь дело Мухтару Ауэзову. Как он впоследствии скрупулезно подсчитал, в текст рукописи было внесено общим счетом двенадцать печатных листов исправлений, так что обновилась она процентов на сорок. Ну а Кожевников, опубликовав роман, вернее главы из него, победно рапортовал на каком-то важном заседании: «Характерна работа, которую проделала вместе с Ауэзовым редакция, мы два раза вызывали его, и длительное время продолжалась работа над его книгой… Пришлось поднять огромный исторический материал и изучить его, прочесть классиков, найти в архивах массу исторических материалов о влиянии русских демократов и русской культуры на развитие казахского народа. Это была огромная кропотливая работа, мы подготовили весь материал для Ауэзова, и сцену потравы, когда приезжают русские переселенцы — мы достали целые кипы материалов из разных учреждений, из архивов, мы формировали представление о том, как они ехали, как их встречали…» Ну разве что сами роман за автора не написали. Чистая хлестаковщина, конечно, только без хлестаковской непосредственности. Ничего для Ауэзова «готовить» было, естественно, не надо, и «формировать представления» тоже неуместно. А лучше всего вообще бы не вмешиваться, но тут уж ничего не поделаешь — такие нравы. Увы! Какое-то время еще они только суровели, и когда роман — уже не «Акын-ага», но «Путь Абая» выходит в Алма-Ате, местная печать недовольно цедит: «Абая мы в основном видим среди байско-феодальной молодежи». Молодежь эта — все те же ученики Абая, никак они не дают покоя бойцам советского идеологического фронта. Но ладно бы еще печать, пусть даже партийная (хотя в степи слово «Казахстанской правды» весило примерно столько же, сколько слово «Правды» центральной на безбрежных просторах всей Страны Советов). Хуже то, что кривится местное начальство. Выступая с очередным докладом, секретарь ЦК Шаяхметов скептически отозвался о новой книге Ауэзова. При этом сослался он на прежний, еще 49-го года, ее вариант. Это дало автору повод обратиться с письмом вМоскву. Пошло оно по трем адресам — Георгию Маленкову, Михаилу Суслову, набиравшему тогда вес в качестве главного — после смерти Щербакова и Жданова — идеолога страны, и Александру Фадееву. В письме произнесены все положенные слова — «справедливые указания на ошибки», «принципиальная критика», «идейно-воспитательное воздействие на сознание масс» и т. д. Ауэзов знает, на каком языке надо говорить с корреспондентами такого рода. И знает, чем можно пронять твердокаменные большевистские сердца: «…Я решил ответить не только заявлениями, но делом, то есть своим художественно-творческим трудом на справедливые указания общественности… По признанию читателей, «Путь Абая» гораздо более, нежели роман «Абай», раскрывает и укрепляет исторические корни дружбы между великим русским и казахским народами, он развенчивает и зарождающиеся предпосылки казахского национализма. Роман должен был бы служить примером убедительного отрицания буржуазного национализма. Казалось бы, он должен был служить примером творческого исправления ошибок давнего и недавнего прошлого в отношении буржуазного национализма, и как таковой мог бы быть использован сейчас, в пору разоблачения этого национализма в республике. Между тем роман предан умолчанию в Казахстане. А в докладе первого секретаря ЦК КП(б) Казахстана тов. Шаяхметова, опубликованном в газете «Казахстанская правда», вместо должной справедливой оценки последнего, переработанного варианта, дана ссылка на первый вариант и сказано: некоторая идеализация личности Кенесары Касымова имеет место и в романе М. Ауэзова «Акындар Ачасы», напечатанном в 1949 году в журнале «Адебиет жана искусство». Говоря откровенно, никаким таким примером роман Мухтара Ауэзова, слава богу, не является. Автор явно вводит в заблуждение своих сановных адресатов. Но это был единственный способ передать словами невысказанную просьбу: утихомирьте вы местных деятелей, пусть поумерят пыл и дадут спокойно работать. Не получилось, к сожалению, хотя, не исключено, именно тогда Фадееву и намекнули, что неплохо бы Ауэзова как-то деликатно поддержать. Поддержка выразилась в целом ряде вполне благожелательных статей, а затем и предоставлении убежища в столице. Убежища, да и крыши. На протяжении почти двух лет, с недолгими перерывами, Мухтар Ауэзов прожил в 803-м номере гостиницы «Москва». До Моховой, где находился тогда филологический факультет МГУ, отсюда два шага. Знакомый с молодых лет воздух аудиторий, маленьких, но таких уютных, подзабытое уже немного, но близкое сердцу общение с молодежью, а главное — та атмосфера благожелательности, по которой он стосковался, привыкнув поневоле к угрюмой подозрительности. Приняли на только что открывшейся кафедре литературы народов СССР нового коллегу — известного писателя очень добросердечно, а когда завершились московские сроки, вот какое письмо получил почти сразу по приезде в Алма-Ату: «Ваше заявление об уходе сильно ударило по неокрепшей еще кафедре. Ведь Вы были ее моральной крепостью и гордостью. Одно Ваше имя высоко поднимало ее авторитет, внушало доверие нашему новому, но, к сожалению, не отстоявшемуся еще в умах многих делу». Это не просто признание в любви и не просто энтузиазм автора письма — совсем юной еще тогда преподавательницы, вчерашней выпускницы. Мухтар Ауэзов сразу сделался заметной фигурой не только на своей кафедре, где, по правде говоря, ярких людей, кроме него, просто не было, но и на факультете, а уж там-то собрался цвет русской филологической науки. Да, конечно, 1946–1949 годы безжалостно прошлись косою и здесь, возникли зияющие пустоты, особенно на кафедре зарубежной литературы, где, как нетрудно понять, бороться с «низкопоклонством перед Западом» было особенно удобно. Изгнанию подверглись прекрасный знаток культуры Возрождения, давно уже общепризнанный мэтр Борис Иванович Пуришев и относительно молодой тогда Александр Абрамович Аникст, лучший наш шекспировед. Но им еще, можно сказать, относительно повезло, они лишились только работы. А Леонид Ефимович Пинский, друг Бахтина, крупный знаток Рабле, потерял свободу, будучи приговорен к десятилетнему заключению и ссылке, откуда вернулся после XX съезда. А Исаак Маркович Нусинов, чьи интересы в науке простирались от творчества Пруста до творчества Шолом-Алейхема, потерял жизнь. Он был расстрелян как участник Еврейского антифашистского комитета. Утраты невосполнимы, и все же, когда на факультете появился Мухтар Ауэзов, там преподавали мирового калибра лингвист Виктор Владимирович Виноградов (как и Ауэзов, в прошлом узник ГУЛАГа) и блестящий пушкинист Сергей Михайлович Бонди, выдающийся исследователь Античности, человек, как-то совершенно по-детски влюбленный в ту зоревую эпоху европейской культуры и ее героев. Преподавали здесь Сергей Иванович Радциг, который однажды самым натуральным образом расплакался на экзамене, когда нерадивый студент не смог ответить на вопрос, что изображено на щите у Ахилла, и строгий теоретик литературы, прямой наследник школы Переверзева, Геннадий Николаевич Поспелов. Было, словом, с кем поговорить и на заседании ученого совета, и в тесном коридоре, и в сквере перед входом на факультет, где так славно дышалось, особенно весной и ранней осенью. А помимо всего прочего, и это было Ауэзову просто по складу характера особенно дорого, царила на Моховой некая трудноуловимая атмосфера братства, стирающая в какой-то степени неизбежную дистанцию между студентом и профессором. Времена были тяжелые, свинцовые, со смерти Сталина еще и полугода не прошло, и все же хранили эти коридоры и аудитории завещанный им и их обитателям дух легендарного ИФЛИ — Института философии, литературы, истории, где преподавали лучшие ученые и где учились блестящие молодые люди, исследователи и поэты. А. К. Дживилегов и В. Р. Гриб, Александр Твардовский, Давид Самойлов, Семен Гудзенко — все это ИФЛИ. А к иным слава пришла после войны, с которой они не вернулись, — Павел Коган, Всеволод Багрицкий… Их наследниками стали ныне всемирно признанные, а тогда, когда пришел на факультет Мухтар Ауэзов, всего лишь первокурсники — Андрей Зализняк, Игорь Мельчук, Михаил Гаспаров, Сергей Аверинцев. А вот Вячеслав Иванов был в 1953 году уже аспирантом, а через два года защитил кандидатскую диссертацию, за которую ученый совет факультета присудил ему докторскую степень, что не спасло его в близком будущем от увольнения за отказ присоединиться к многоголосому хору хулителей «Доктора Живаго», а также поддержку научных воззрений Романа Якобсона, находившегося тогда в безнадежной опале. Скорее всего, Мухтар Ауэзов присутствовал на той защите, о которой и сейчас, хоть полвека прошло, да и тема, надо признать, специфическая — «Индоевропейские корни в клинописном хетгском языке и особенности их структуры», — легенды рассказывают. Должен был присутствовать, из любопытства ученого, неизменно ему присущего, и потому еще, что Вячеслав Всеволодович, сын его близкого друга и известного прозаика Всеволода Вячеславовича. Есть у него поздний роман «Мы идем в Индию», в котором автор словно бы продолжает уже четверть века как завязавшуюся перекличку. Вступление к роману так и называется: «И тогда Мухтар сказал…» Вот оно: «Мой друг Мухтар Ауэзов, известный казахский писатель, вместе с другими представителями советской культуры собирался в Индию. И в те дни он зашел ко мне. Вспомнили поэтов, художников, писавших об индийском народе, искусстве, земле. Ну а затем говорили о родном Казахстане. Уже не кажутся песчаными, заброшенными улицы Семипалатинска; не только скалами известен Усть-Каменогорск; пароходы бороздят ежедневно пустынное озеро «Тысячи колоколов» — Зайсан; и шумят Джунгарские горы. Тогда Мухтар проговорил: — А не пора ли, Всеволод, рассказать этим молодым людям грустную и забавную повесть о том, как шел ты здесь, ища Индию? Я ответил: — Трудно. Многое забыто, а многое придется добавить из жизни других, чтобы образы моей юности стали убедительными и правдоподобными. Боюсь, что эти добавления покажутся чванством и хвастовством, да, да, хвастовством! Мухтар сказал: — Одному покажется, а другому нет. А в общем, почему бы не попробовать? — Попробовать, конечно, можно». По Индии Мухтар Ауэзов действительно путешествовал, и даже не один раз, хотя вовсе не обязательно, что перед отъездом заходил он к Всеволоду Иванову и что действительно состоялся у них такой разговор. Вполне возможно — беллетристика, прием. Но если заходил, то случилось это в январе или начале февраля 1955 года. И если на самом деле беседовали два писателя подобным образом, то сама тональность свидетельствует о том, что настроение у Ауэзова было хорошее. Оно и понятно. Он получал удовольствие от университетских будней — лекции, семинары, писание глав в учебник по литературам народов СССР. Но самое важное — он вернулся к своей главной книге. В Москве и «Москве» хорошо работалось. Прежде он никогда, пожалуй, не ощущал такой творческой бодрости, а то и задора, несмотря на далеко не юные уже годы. На рукописи сохранилась четкая авторская датировка — последнюю книгу тетралогии Ауэзов начал писать 28 сентября 53-го года, завершил 10 февраля 54-го. Меньше пяти месяцев, кажется, случай в истории мировой литературы небывалый. «В четвертой книге, — пояснял Ауэзов впоследствии, — основная идея цикла получает наиболее законченное воплощение. Арена борьбы Абая за сближение казахского народа с русской культурой перенесена в город. Столкновения происходят в чиновничьих канцеляриях русской администрации, в мечетях, на базаре, в домах за глухими заборами. Условия города определяют совершенно иной ритм повествования. В этом романе больше драматических столкновений между близко соприкасающимися социальными группами. Здесь вступает в непосредственный конфликт духовенство с прихожанами, городские купцы и степные баи с городской беднотой: лодочниками, грузчиками затона, рабочими боен и шерстомоек. Недавно пришедшие из степей и превратившиеся в еще неорганизованный, но все же городской пролетариат, эти последние представляли особый интерес для меня как писателя. Именно в их среде можно было наблюдать становление черт нового национального характера. Изображение своеобразного сочетания явлений городской жизни с неизжитыми отношениями феодального быта требовало новых красок и художественных приемов». И далее автор-Вергилий ведет читателя по темам, сюжетным линиям, чуть ни эпизодам своего романа, как раз на краски да ритм обращая особое внимание. Но заключительные две части этого грандиозного повествования нам еще предстоит прочитать, пока же обнаруживается некоторая странность. Увы, странность, уже сделавшаяся привычной в издательской судьбе эпопеи, а стало быть, и в жизни ее автора. Все как будто складывается наилучшим образом. Завершился путь, формально начатый пятнадцать лет назад, а по существу, тридцать пять или даже сорок, когда выпускник Семипалатинского педагогического училища еще не подозревал, что издаст он собрание стихов Абая, напишет его биографию, выпустит роман в четырех томах, но уже догадывался, что Абай станет его судьбою. Судя по всему, осада, в которой он оказался дома, снята. Столица не оставляет знаками внимания. Наступившая оттепель обнаруживает себя некоторым оживлением литературной жизни. Возобновляются старые журналы, открываются новые. И в редколлегии двух из них — «Иностранной литературы» и «Дружбы народов» — вводят Мухтара Ауэзова. По нынешним временам, событие ничтожное, но тогда на эту высокую должность назначали не где-нибудь — на Старой площади, в сером здании ЦК партии большевиков. И предшествовала назначению длительная бюрократическая процедура. 24 сентября 54-го года в Колонном зале происходит торжественное собрание, посвященное 50-летию со дня кончины Абая, и с докладом на нем выступает Мухтар Ауэзов. «Как никогда, именно в эти дни, — говорит он, — Абай стоит ярко освещенный и ясно понятный нам, вновь оживший. Так, мне кажется, происходит с небесными светилами в пору их максимального приближения к нашей планете, когда они лучше всего становятся видны людям. Подобно им, и все великие личности обретают бессмертие — спутники истории своих народов, светила-спутники поколений, наши дорогие предки, предки советских людей, этих достойных наследников всего лучшего в истории человечества, — становятся в дни их юбилейных дат по-особому понятными, трогательно близкими…» Даже дежурные слова, оказывается, могут растворяться в течении речи поэта. Во второй половине декабря, через двадцать лет после первого, собирается второй общесоюзный съезд писателей, и снова на трибуне Мухтар Ауэзов, вместе с Павлом Антокольским и Максимом Рыльским они представляют доклад о художественном переводе в текущей литературе. Докладчик на форуме такого масштаба, это само по себе бесспорное признание общественного статуса. С некоторым запозданием, но реабилитация происходит и дома. За несколько месяцев до всесоюзного собрался съезд писателей Казахстана, и на нем Ауэзов тоже сделал доклад о драматургии. Совершенно очевидно, что и в этом случае решение принималось не в двухэтажном особняке Союза, но совсем в другом, куда более внушительном доме. Теперь Ауэзова и в Алма-Ате включают в какие-то советы, правления, комиссии… Наверное, некое сложное чувство, в котором смешались удовлетворенное самолюбие, и горечь, и неостывающая обида, испытал он, получив в начале декабря 54-го года от тогдашнего президента Казахской академии наук Динмухамеда Кунаева письмо такого содержания: «Глубокоуважаемый Мухтар Омарханович! 15 ноября с.г. ЦК КП Казахстана принял решение о первом томе «Истории Казахской ССР», подготовленном к печати Институтом истории, археологии и этнографии. ЦК КП Казахстана создал комиссию в составе 35 человек для ознакомления в кратчайший срок с текстом рукописи и представления в письменном виде своих конкретных замечаний и предложений для улучшения текста книги. ЦК включил Вас как крупнейшего специалиста по литературоведению и филологии в состав этой комиссии». А в непродолжительном времени вернулся Ауэзов и в редколлегию этого почтенного издания, из которой был совсем недавно выведен послушным чиновничеством. Судя по всему, отстранение его академическим успехам института не способствовало. Справедливость восстанавливается понемногу, но шрамы заживают труднее, чем принимаются бюрократические решения. Впрочем, не дремлет, не теряет бдительности и бюрократия, литературная и партийная. Тут-то как раз и начинаются злоключения столь стремительно написанного четвертого тома эпопеи. Закончен он был, как мы помним, в феврале 1954 года, но вышел на языке оригинала лишь в 56-м. На что ушли два года? Да, автор сильно правил и рукопись, и корректуру. Вот лишь одна из помет-памяток самому себе на ее полях: «Дать широкое философское отступление об уходящей эпохе и уходящих ее людях, обогащающее и смерть героев, и джут в последней главе». Получилось в конце концов иначе, сильнее, наверное, и уж точно поэтичнее. Чувствуя приближение конца, Абай пересказывает старую притчу, в которой сплелись и мудрость, и загадка, и печаль, и радость, и неизбывность бытия. Вот она: «В безлюдной и бездорожной степи росло одинокое дерево. Оно жило многие месяцы, долгие годы. С надеждой и радостью раскрывало оно свои листья навстречу каждой весне… Каждый год цвело оно, и цветы опадали, а семена его ветер уносил в широкий мир… Много раз желтели, сохли и облетали его листья. Но дерево жило и плодоносило вновь и вновь. Но вот однажды молния ударила в одинокое дерево и расщепила его. Огонь опалил его ветви, уничтожил листья и семена. Поверженное, обугленное, сухое, оно обратилось к высокому синему небу: «Чем виновно я и перед кем? Разве я растило и сеяло зло и беду? Вот настала кончина моя, только ты было ее свидетелем, и к тебе мое слово. Ты видело и расцвет мой, и гибель мою. Необъятное, отвечай! Пусть я умру, но останется ли жить потомство мое? Взошла ли юная поросль от семян моих, которые ежегодно уносил ветер? Хоть одно из них прорастет ли на дне оврага, потянется ли к небу молодою своей вершиною и, когда придет срок, отдаст ли земле плоды свои? В каком краю и в какие времена зашумят листвою сады мои, осеняя цветущие луга? Будет ли петь на ветвях, от семени моего рожденных, сладкогласный соловей, воспевая вечное цветение? В тени садов моих созреет ли новая пора счастливой жизни?» А за притчей следует высокий реквием по Абаю, слова которого написал его ученик Дармен, а протяжный напев возник в измученном сердце Айгерим. Но ведь не вдруг придумал писатель этот заключительный аккорд, в котором траур и глубина скорби неуловимо сливаются с серебристым звуком надежды и свежестью. Перед тем как отказаться от этой затеи, довольно долго и терпеливо набрасывал варианты заказанного себе отступления, обращаясь к авторам самого разного толка, в том числе к известным теоретикам революционного насилия Бакунину и Кропоткину. И все же задержка издания связана была не только с плодотворными творческими затруднениями. С обычной бесцеремонностью выдвигала свои претензии цензура или ничуть не отличающаяся от нее редактура. История издания четвертой части на русском это вполне красноречиво подтверждает. Положим, первые главы «Казахстанская правда» публикует быстро — в марте — апреле 1957 года. Но далее ситуация зеркально меняется. Теперь уже не Алма-Ата, а Москва, видно исчерпав запасы либерализма в отношении Мухтара Ауэзова, удлиняет путь романа к читателю. Какое-то время рукопись просто лежит в редакции «Знамени», затем делается подстрочник, затем редакция заказывает перевод: осуществить его должна Вера Смирнова, довольно известный тогда литературный критик, никак не обнаруживший, однако, переводческого дара. И вот, по прошествии двух лет, 25 мая 1956 года, Ауэзов получает письмо от Вадима Кожевникова: «В. В. Смирнова не выполнила своих обязательств, рукопись нам не представила. И, в конце концов, в апреле с. г. отказалась от этой работы (перевода)… Что касается перспективы публикации Вашего романа в нашем журнале в будущем году, то она весьма неопределенна». В последней фразе и заключена как раз суть дела — редакция просто не хочет печатать роман в нынешнем его виде, а незадача с переводом — лишь удобная отговорка. И действительно — вскоре писатель получает целый перечень замечаний, направленных, само собою, на «усовершенствование романа». Касаются они, как нетрудно понять, «байско-бийского окружения Абая», «не до конца изжитого любования патриархальной стариной», не до конца опять-таки расставленными акцентами в описании революционных бурь, собирающихся над Россией и освежающих дух поэта и так далее. Ничего нового. В отчаянии призывает Мухтар Ауэзов стать арбитром в его споре с редактором журнала видного партийного чиновника — заведующего отделом культуры ЦК партии Поликарпова. Так, видно, от иллюзий и не избавился, все кажется ему, что если правда и существует, то искать ее надо на верхних ступенях властной лестницы. Ничего Поликарпов не ответил, но реакция его до писателя дошла: «Товарища Ауэзова мы уважаем, только ведь если вчитаться в его роман, то непонятно, зачем была казахам революция, они ведь, получается, и так при коммунизме жили». Насчет коммунизма Поликарпова явно занесло, а вот потребность казахов в революции — действительно вопрос… Только писателю было не до шуток. Стиснув зубы, он принялся за дело — сколь ненужное, столь и неизбежное. В конце концов одна глава («Во мраке») появилась все же на страницах февральского выпуска «Знамени» за 1958 год. Но, говоря откровенно, большого смысла в том уже не было, ибо тогда же вышла целиком вторая книга в ее русской версии, а буквально через несколько недель увидела свет вся эпопея. Вот и нам настало время ее прочитать, точнее дочитать. Пусть это будет еще одно, и последнее, отступление в литературоведческом духе.
* * *
«Ни моря, ни мечты… Угасла даже малая радость, даже слабое утешение… Жизнь с ее горькой правдой, с ее жестокой борьбой снова властно звала Абая в схватку». Таков печальный, мужественный, а главное — открытый финал «Абая», и поскольку роман это исторический, постольку действие его, захватывая тысячелетние пласты народной жизни, происходит все же в определенным образом отмеренные и ясно обозначенные сроки. Можно полагать, и «схватка» развернется во всем своем драматизме на этом конкретном отрезке истории, на рубеже веков, в эпоху, чреватую колоссальными выбросами революционной энергии, когда развитие приобрело опасное для судеб человечества, и отдельных личностей с их судьбами, ускорение. Перефразируя слова Томаса Манна из вступления к «Волшебной горе», можно сказать, что действие «Пути Абая» — двух заключительных частей тетралогии происходит в такие сроки, с приходом которых «началось столь многое, что потом оно уже и не переставало начинаться». И действительно, наступивший век обрушивается со всей беспощадностью, уподобляя великую Степь и героя романа тому самому вековечному дереву, что спалила молния. Но поначалу катастрофическое столкновение это принимает некоторую обобщенную форму и даже, пожалуй, не угадывается как столкновение. Просто едет по осенней дороге Абай, а следом за ним группа всадников. «Ни унылая, серая погода, ни дорожная усталость, не мешала молодежи весело смеяться и перекидываться шутками. Все они были поэты, и хотя обычно сочиняли стихи дома с карандашом в руках, никто из них не отказывался сложить песню или стихотворение перед друзьями по-акынски — под напев домбры». Далее путешественники начинают перебрасываться шуточными эскпромтами, но вскоре дорожное это состязание обрывается при виде двух старых, почти сравнявшихся с землей могильников на вершине холма. Тайну захоронения раскрывает Абай: — Джигита звали Кебек, девушку Енлик… Жестокий родовой обычай принудил тех, кто жил в одно время с ними, убить их обоих. Убить лишь за то, что они любили друг друга. Их привязали к хвостам коней и вскачь поволокли по этой земле, пока жизнь не покинула их тела. Так велел закон рода сто лет назад. Так велит карать он и теперь, в конце XIX века. Страшный закон был и остается путами для джигита, петлей для девушки. Так сразу проницают друг друга две главные стихии повествования: историческая и поэтическая. Ведь говоря, что, всякий раз проезжая мимо этого места, он ощущает себя должником, Абай имеет в виду долг поэта не только перед двумя несчастными, но и перед народом, сложившим эту высокую и печальную легенду. В первых двух книгах изображен художник в юности, в двух заключительных складывается образ поэта в зрелые годы, когда многое уже пережито и осознано и когда с мучительной ясностью приходит мысль об извечном противостоянии поэзии и жизни. И стало быть, «схватка», в которую влечет его, это не одни лишь клановые либо классовые раздоры, — хотя конечно же и они тоже, — это столкновение красоты поэзии и действительности, в которой гармонии нет. Трагедия же — трагедия любого истинного художника — состоит в том, что сама-то эта красота растет из «горькой правды» действительности. Поэзия предстает как освобождающий дух и очистительная сила. — Аркан, который накинули на шею Енлик, задушил не только ее. Им задавлен отчаянный крик, не успевший вырваться в мир… Не пора ли хоть теперь поведать народу тайну этих двух могил? Нельзя ли голосом Енлик выразить тайну девичьего сердца, а устами Кебека — мятежный призыв мужественной души?.. Почему бы вам не создать стихи из того, что мы пережили сегодня? Ну, кто возьмется? Вызов принимает Дармен, единственное полностью вымышленное лицо повествования. Таким образом, он становится наследником Абая. Потом композиция совершит полный круг и замкнется притчей о поверженном дереве, которую уходящий наставник рассказывает именно молодому своему другу. Так возникает тема поэтической преемственности и, что еще важнее, с первых же шагов, с первых же музыкальных тактов очередной части симфонии налаживается цельность всей партитуры. Огромный мир эпопеи — это единый мир, где все существует и отражается во всем, и все со всем издали или вблизи перекликается, обогащаясь при этом новыми красками, а кое-какие и утрачивая: неумолимый закон движения. Те же песни звучат. Например, Песня Татьяны, сразу же возвращающая нас к тем моментам рассказа, моментам-монументам, когда она в нашем присутствии только заводилась в степи, а теперь же вошла в ее кровь. Ну и новые стихи слагаются, теперь они занимают куда больший объем повествования, чем прежде, определяя в немалой степени общий звуковой его тон и ритмику. Большинство стихов Абая даны в превосходных переводах Ярослава Смелякова. Когда роман готовился к печати в Москве, он только что вернулся из заключения, и, кажется, это была первая его, по освобождении, литературная работа. Те же, давно знакомые персонажи. Михайлов, скажем, участия в событиях уже не принимает. Место его занял Павлов, однако же он тоже принадлежит этому миру, растворен в нем, и случайное его появление — голос издали, письмо, на самом деле совсем не случайно. А иные возникают крупным планом, Базаралы, например. После ссылки, поясняет автор, реставрируя историю создания эпопеи, этот джигит вернулся в степь «уже политически зрелым человеком». И далее: «Абай, народный поэт, и Базаралы, воплощающий протест народных масс в действии, должны теперь идти рука об руку, заимствовать друг у друга силу, волю к борьбе… В дружеском союзе Абая и Базаралы как бы раскрывается подлинный характер пробуждающегося общественного движения угнетенных масс — союз критической мысли и революционного действия». Действительно, прежний Базаралы, в отличие от нового, не разбирался в классовой структуре общества и не стал бы рассказывать сородичам, что и в России есть свои баи, только зовутся они иначе — помещиками. И революционных речей тоже бы произносить не стал. А все-таки… все-таки как был он, так и остался стихийным бунтарем, искателем справедливости, мстителем за бедных, Робин Гудом степи. Слово его, природное слово, — по-прежнему призыв к бунту, стихия — по-прежнему неистовая сеча, а сам он — богатырь-батыр из фольклора, совсем не искушенный в классово-экономических категориях. «Базаралы, бледный, с искаженным от боли лицом, но все же размахивающий над головой шокпаром, казался живым призывом к мести. Зычный голос его, покрывавший и стук соилов, и топот копыт, властно раздавался над аулом, как звонкий клекот могучего орла», — этот застывший на мгновение образ куда убедительнее человека с тем же именем, что клеймит Кокпая, зачем тот так торжественно пишет о хане Аблае. Да, Базаралы близок дух революции, но вовсе не какой-то определенной, например, надвигающихся русских революций, а революции как таковой, потому что революция — это скорость, это возмущение и протест. А он — человек скорости и протеста. И, быть может, народ понимает его лучше, чем сам он себя понимает: «В глазах множества простых людей Базаралы был человеком, мстившим богачам за обиды, оскорбления и лишения». Вторая книга эпопеи, этой симфонии в слове, венчается колеблющимися, растворяющимися по всей степи звуками «Письма Татьяны», «Ответа Онегина», «Второго слова Татьяны». Русские мотивы отчетливо звучат и в последующих главах, по мере обретения зрелости Абай постигает сам дух русской литературной классики с ее обостренным чувством справедливости и сострадания к обездоленным. Он то и дело оборачивается на Пушкина, Толстого, Некрасова, Крылова, Салтыкова-Щедрина, Герцена, Чернышевского… Возникает и тень Лермонтова, но не «Героем нашего времени», не «Смертью поэта», не «Бородином» входит он в сознание Абая, но незаконченной юношеской повестью «Вадим». Это удивительно, ведь не может быть близок поэту, творчество которого растет из народного предания, из мифа с его универсальной конкретностью, образ человека без рода-племени, вне времени-пространства. Да, конечно, отразилась в этом повествовании пугачевщина, кое-какие приметы русского быта и русской речи есть, но вообще-то действие могло происходить когда угодно и где угодно, а героя звать как угодно. Вадим — условно-романтический персонаж, в духе молодого Шиллера. И поэтика ужасов, и безумные страсти, и все эти пещеры, где прячутся от гнева народного Борис Петрович Палицын и его сын Юрий, маски, переодевания, все это Абаю, как поэту и как герою романа, совершенно чуждо. Некоторые краски, правда, совпадают, во всяком случае, одной палитре принадлежат, тем более что действие у Лермонтова происходит в краях, не столь уж далеко от степи находящихся, Саратовской губернии. «Наконец, лес начал редеть, сквозь забор темных дерев начинало проглядывать голубое небо, и вдруг открылась круглая луговина, обведенная лесом, как волшебным очерком, блистающая светлой зеленью и пестрыми высокими цветами, как островок среди угрюмого моря» — этот колеблющийся свет, этот внезапно наступивший у Лермонтова покой вполне могут отозваться — и отзываются на страницах «Абая», в первых же строках третьей книги: «Осеннее небо пасмурно. Воздух пронизан сыростью. Холодный ветер усиливает резкую свежесть. Уныло чернеет голыми ветвями потерявшая листья таволга, краснеет пересохший тростник. Кивая облетевшими головками, колышутся под порывами ветра пожелтевшая полынь и ставший белесым ковыль. По поблекшей траве катится гонимое ветром перекати-поле. День только занимается. Обильная роса, рожденная холодной ночью, еще не просохла, ноги лошадей мокры, влажные копыта поблескивают в траве». Даже ритмическая перекличка есть, может, и не осознанная. И все-таки — разная литература. Так что же привлекло Абая в Лермонтове, отчего он его «часто перечитывал, особенно «Вадима»? А вот потому и перечитывал как раз, что увидел возможность оплотнить бестелесный и вненациональный дух протеста, заключенный в этой бесформенной оболочке. «Казахи должны знать об этом Вадиме. Отважный, упорный, смелый герой. Я задумал воспеть его в стихотворном дастане». Ну да, не переводит опять-таки Абай русского писателя, но пересказывает, примеряя в этом случае к вполне реальной фигуре — Базаралы. Они с Вадимом, которого нарисовал поверх лермонтовского оригинала Абай, одной крови, оба — мстители, только Базаралы, конечно, куда прочнее врос в землю, чем даже преображенный Вадим, за ним, как за всеми остальными, — родина и род. Стихийное, естественное, корневое начало упорно противостоит началу социальному, миф по-прежнему отстаивает свои позиции в борьбе с историей. В моменты самого острого напряжения стираются имущественные различия и различия в положении и человек остается один на один со степью, как, в иных случаях, один на один с белым безмолвием Севера (Джек Лондон) или с яростью вздыбившегося океана (Джозеф Конрад). А моменты эти те же самые, что и в юные годы Абая. Рассказ и тут сохраняет свою внутреннюю цельность. Да и не только внутреннюю — буран, в котором несчастный табунщик обороняет от разъяренной волчьей стаи отару байских овец, это тот же самый буран, в котором едва не погиб после лисьей охоты Абай со своими спутниками. «В тот самый миг, когда Иса решил было, что овцы спасены, из снежной пелены выскочила какая-то темная масса и все стадо испуганно кинулось врассыпную. Иса услышал лязг зубов, тяжелое дыхание и в ужасе понял, что это была стая волков. Бегущие с отчаянным блеянием овцы как будто молили Ису о защите. Пусть это стадо злодея Азимбая, пусть это овцы байские, но чем же они виноваты? Как можно отдать их на растерзание хищникам? Иса с детства находился среди этих мирных, — безобидных животных, и сердце его сейчас сжалось. Неожиданно для себя он в порыве нерассуждающей отваги с грозным криком кинулся на волков. Безоружный, одинокий человек встал против четырех сильных зверей». Этот застывший на миг образ выше и значительнее «злодея» (мироеда, надо полагать) Азимбая, не говоря уж о «байских овцах». Сходятся — расходятся персонажи, продолжаются, уклоняясь в новую сторону, прежние сюжетные линии, и даже отдельные эпизоды удваиваются и детали тоже. Правда, какие эпизоды и детали? Те, что вехами расставлены по всей поверхности живущего своей жизнью степного мира. Разгневанный свободомыслием и независимым поведением бедняка Сеита — бывшего аульчанина, а ныне городского грузчика, богач Уразбай вместе с приспешниками предает его нечеловеческой казни: закапывает заживо в яму. «Это было слишком даже для таких разбойников, как Кийкым, которые из буйного озорства шли на барымту и набеги, не раз полосовали людей кнутами, в драках разбивали головы и ломали кости. Теперь им стало не по себе от никогда не виданной страшной казни, которую они совершили своими руками. Отважный парень Сеит, в полдень зарытый в землю, до самой ночи безмолвно, у всех на глазах, терпел нечеловеческую муку». Смертные муки, испытанные стариком Кодаром, находят новое воплощение, и в хрипе спасенного в последний момент юноши слышен глухой удар. Это рухнуло оземь, хрустнув костями, сброшенное с утеса могучее тело Кодара. А кто такой Уразбай? Да тот же Кунанбай, только без его стати, без его мощи — лишь спесь, инстинкт хищника да жестокость остались. И засвидетельствована наследственность самым наглядным образом — Уразбай тоже одноглаз. Находит продолжение и легенда, с молодых лет волнующая воображение Мухтара Ауэзова, — легенда о казахских Ромео и Джульетте. В первой части эпопеи их зовут Абаем и Тогжан, во второй — Оралбаем и Коримбалой, а теперь вот Дарменом и Макен. И кара их ждет та же, что пала на героев предания, — один конец аркана на шею, другой — на хвост лошади. По жилам всех персонажей, оказавшихся в положении героев народного предания, течет одна и та же кровь. Кровь Енлик и Кебека. Миф с его любовью к повторяемости, мифологическая неподвижность мира, обычаи которого складывались в эпохи, теряющиеся в праисторической дали, продолжают властно воздействовать на стиль и внутренний ход повествования. И частные совпадения, или отражения, или повторы со всеми их смещениями складываются в некий общий порядок. Это сквозная, определяющая тема эпопеи, не тема, собственно, но содержание, — цепкая сила старины. Она ведь даже и на такого просвещенного человека, как Абай, властно воздействует. Умирает его младший брат Оспан, и не успевает остыть тело, как разгорается ожесточенная схватка за наследство. Вступает в свои права старинный обычай аменгерства — родственники женятся на вдовах, старшему брату достается старшая жена, вместе с нею Большая юрта, имущество, скот. Что же Абай? Он лишь сам отказывается участвовать в дележе, но ничуть не препятствует родичам. Правда, и это воспринимается как бунт и покушение на святыни. И такой вот спор заводится. — Времена меняются, меняются и обычаи. Если бы ты держался только за дедовские законы, — укоряет Абай старшего брата Такежана, — тебе пришлось бы пить кровь. Многие обычаи устарели и для нас негодны. — Что ж, выходит, мы говорим впустую? Брось, Абай. Твои слова лишь разрушают наше гнездо. — А чем они его разрушают? — по-прежнему спокойно возразил Абай. — Ты предложил разделить угодья и земли — разве я был против? Захотел получить скот — разве я возражал? Ты решил поделить жен — разве я остановил тебя? Ты хотел жениться по своему выбору — разве я запретил это или соперничал с тобой? Я и раньше на все соглашался и теперь молчу. Чем же я разрушаю наше гнездо? Иное дело, что на переломах время стремительно ускоряет свой бег и, бывает, десятилетия бросают вызов эонам. Ситуации, на вид неразличимо похожие, зеркально переворачиваются, мы обнаруживаем это, проходя путь с поэтом от юности к зрелости. Абай и Тогжан так и стали жертвами стародавнего обычая, закон рода оказался выше свободы любовного чувства. Оралбай и Коримбала возвышают голос протеста, но и им соединиться не дано, традиция подавляет бунт. А вот Дармену с Макен удается взять верх. Но для этого должна была совершиться революция. Затеялось целое «дело» Макен Азимовой, которая, как в некоторой растерянности замечает уездный начальник из русских, «борется за эмансипацию женщин Востока». А вернее бы сказать, борется за нее сын Абая — выпускник Петербургского артиллерийского училища Абдрахман Ускенбаев. Вот как раз на стыке этих двух поколений и происходит тектонический взрыв, когда частная семейная тяжба приобретает вдруг всемирный масштаб. Но взрывы требуют жертв и собирают кровавый урожай. Посеявший ветер пожнет бурю, и даже если неизбежна она, трагедия остается трагедией. В описании несчастно рано оборвавшейся жизни Абиша писатель документально точен. Все было так, как оно и описано в романе. Однако художественная логика выше жизненной достоверности, да и не нуждается она в ней. Вовсе не к биографической точности стремился художник, изображая эту стремительную судьбу. Смерть Абиша — жестокая расплата за то, что обычно называют прогрессом. Собственно, это и постигает Абай поэтически — стихи на смерть сына естественно растворяются в потоке эпической речи, придавая ей особое напряжение, красоту и смысловую точность:Я ушедшее замыкал.
Он глашатаем нового был…
. . . . . . . . . .
…Перед ним расстилалась ширь
Всех просторов и всех времен.
Крым, Россия, Кавказ, Сибирь —
Все пределы изъездил он.
Как комета с большим хвостом,
Появился он и исчез.
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
В дымных тучках пурпур розы
или
Отблеск янтаря,
* * *
«Хотя начавшаяся в этом году раньше времени зима приближалась к концу, все еще стояли лютые морозы. Обычно к середине марта в степи уже начинали чернеть проталины. А сейчас об этом нечего и мечтать. Непрерывно дующий белый буран продолжает сыпать снег, поверхность степи, словно вылизанная ветрами, однообразно гладкая, как яйцо. Начинался джут». И далее разворачивается протяженная финальная сцена эпопеи — одна из сильнейших во всем повествовании. Время словно останавливается на страшном холоде, и белое молчание подобно застывшему, бессильному вырваться наружу стону. Возникает пластический образ ужаса, приводящий на память Босха, — заледеневшие на ходу лошади: «Было страшно видеть, как мертвые, они стояли прямо, словно изваяния мартовской стужи». Тут тоже действует закон удвоения — джут подобен бурану, в который попадают Абай и его товарищи, возвращаясь с охоты домой. И экспрессия, и цветовая гамма, и хаос, в котором беспорядочно кружатся люди, кони, волки, и даже словесный строй — все совпадает. «Время шло, а путники все двигались вперед, стараясь не сбавлять крупной рыси. Разъяренный ветер со свистом бил порывистыми ударами. Им казалось, что они оглохли от этого непрерывного пронзительного воя, протяжного и угрожающего, будто стая степных волков перекликалась сквозь метель, ища укрытия или горячей крови. И это была родная степь Абая!.. Безлюдная, гудящая снежной пургой, она казалась ему безжалостной и жестокой мачехой» («Путь Абая», часть 2, глава «По рытвинам»). «Буран, воронками завивающий снег, заволакивает небо и землю, точно неведомые злые силы влекут все живое в бездонную белую пучину. Лишь мгновениями непрерывно льющийся снежный поток слегка редеет, и тогда становится видно землю на расстоянии дубинки от морды лошади… …Словно разъяренный дракон, стремящийся поглотить все живое, чем дальше, тем больше неистовствовал ветер. Свист, вопли и завывание наполняют воздух, словно празднуя торжество смерти, холодную гибель всего, что еще дышит. И рыжий жеребец неуклонно движется в отверстую пасть белой гибели» («Путь Абая», часть 4, глава «В гололедицу»). Но удвоение — не повторение, удвоение — наращение. Буран предстает вызовом человеку, испытанием его сущностных сил, способности, как сказал бы Фолкнер, выстоять и победить; джут — подобен Всемирному потопу, немилосердно пожирающему все живое. Люди беспомощно бредут по бездорожью — толпа мертвецов, «колеблемые тени всенародной беды». И слетаются на кровавый свой пир стервятники. Джут представляется автору олицетворением «гибели всего прежнего уклада кочевой степи, целой эпохи, уходящей вместе с Абаем и его близкими». Так оно и есть, ведь даже с наступлением весны, с началом половодья, не кончается беда. Умирает младший сын Абая Магаш, уходит Базаралы, и эта гибель как будто отнимает у поэта последние силы духа: — Кругом ограблен я жизнью! Стою одинокий, как могила шамана. Кто у меня есть и что мне осталось? Правда, тут же Абай словно отвечает на этот вопрос — притчей о дереве, что, предчувствуя гибель, разбрасывает вокруг себя плодоносные семена. А сама эта притча словно бы соткалась в воздухе простора, возникающего перед взором Абая: вокруг, куда ни посмотри, — обширная желтая равнина, пересеченная грядой гор, которые представляются поэту «исполинскими голубыми кораблями, пересекающими гладь спокойного моря». И еще она творится в беспокойном сне Абая, тоже обещающем продолжение жизни, не его собственной земной жизни, но — человеческого бытия. «Еще вчера он не знал, куда устремиться, но сегодня впереди чуть виднеется новый, неведомый берег. Что там: крутые неприступные скалы или прекрасная цветущая долина? Что бы то ни было, теперь перед ним распахнулся простор, и там, у небесной черты, сверкает далекий луч. Он будто манит Абая: приди… Иногда он кажется обманом — кругом, куда хватает глаз, беспросветная ночная мгла, холодная, темная муть. Но нет — там, вдали, за черной горой, чуть брезжит неясный свет». И своим чередом, зарождается и при виде беспредельной степной яви, и во сне, и в притче звучащая в эпилоге песнь Дармена — Айгерим: «В песне-плаче верной своей подруги Абай вступил в бессмертие. Песня Айгерим и произнесенные ее устами слова Дармена стали началом нового искусства, возникшего после Абая. Потому-то в этой песне и совершилось второе его рождение». В таком примерно духе комментирует финал эпопеи сам писатель: образ старого чинара, ассоциативно связанный с далеким берегом сна Абая, — проекция образа чинара молодого, коему уподоблен поэт в самом конце первой книги: «Слабый росток некогда пробивался в каменистой почве, потом вытянулся тонким стебельком — и одинокая жизнь зацвела на голом утесе. Теперь этот слабенький росток впитал в себя все соки жизни, окреп и стал стройным, сильным чинаром. Ни зима, ни морозы, ни дикие горные ураганы ему уже не страшны». Все правильно. Все правильно, только художественная картина, кажется, богаче и сложнее тезиса, при всей его безупречной точности. Цветение не отменяет и даже не превозмогает умирания, на что как будто намекает автокомментарий. Уход старины — неизбежность, но это катастрофическая неизбежность. Это обретение — утрата, а утрата — это боль. Абаю может видеться во сне «обетованная земля, о существовании которой он даже не подозревал», однако всегда она остается только горизонтом, достигнуть которого невозможно. Словом, «Путь Абая» — это путь, и кольцевая композиция эпопеи наилучшим образом выражает это пространственно-временное измерение — геометрию мифа.Глава 8 ПОСЛЕ АБАЯ
Завершая рассказ о работе над жизнеописанием своего героя, Мухтар Ауэзов говорит: «Первый этап моего труда, связанный непосредственно с жизнью и деятельностью Абая — гуманиста и просветителя и поэта, — закончен. Передо мною манящая дорога вперед. Но я решил теперь отказаться от принципа хроникальной последовательности и начать «с конца» — с романа о сегодняшнем дне духовных потомков Абая, передовых людей социалистического Казахстана и их борьбе за выполнение семилетки, за приближение коммунизма — эры, превосходящей лучшие поэтические мечты Абая». Что значит «первый этап», почему «но»? Дело в том, оказывается, что изначально, только еще приближаясь к Абаю, писатель лелеял честолюбивый, бальзаковского размаха замысел — семитомное повествование о том самом столетии, на протяжении которого его народ пробежал в своем развитии три общественные формации. Но потом написалась эпопея, хронологическая граница которой, естественно, совмещена с годом смерти поэта, и Ауэзов, минуя промежуточные звенья, решил сразу обратиться к последнему — книге о том времени, что протекает здесь и сейчас. Никто ему этого решения не навязывал, теперь, с публикацией всей тетралогии, за которой последовали многочисленные знаки литературного и общественного признания, и началось, на самом краю жизни, время триумфа, кому могло прийти в голову попрекнуть Ауэзова чрезмерным интересом к старине и, соответственно, небрежением к дню нынешнему? Прошли те годы. И никакой конъюнктуры тоже не было — писатель оставался честен с самим собою и своими читателями, ему действительно хотелось разглядеть и понять происходящее вокруг. Семилетка семилеткой, это всего лишь кажущаяся ныне смешной экономическая подробность хрущевской поры, но люди, воздух, скорость перемен — все это подлинная действительность, и художник не может быть к ней равнодушен. Или только уговаривает себя, что не может? Или это только честное, но все-таки заблуждение? 18 мая 1958 года Мухтар Ауэзов публикует в «Литературной газете», по-видимому, важную для себя, хотя и с дежурным названием, статью «Размышления об эпосе семилетки». И вот что мы в ней читаем: «Великое семилетие требует великой литературы, и кажется мне, что творческие поиски важно сегодня направить на создание эпоса семилетки». «Эпос семилетки должен быть эпосом не только по охвату событий, но и по силе и обаянию героев. Самой торжественной песни заслуживают люди, которые силою разума и чувств превзошли прославленных, любимых героев различных народов — Микулу Селяниновича, Фархада, Манаса, Тариэля». А три года спустя, за месяц до внезапной кончины, Ауэзов пишет еще одну статью — «Современный роман и его герой», в которой, по сути, развивает ту же мысль, только опираясь на собственный опыт, опыт писателя, обращающегося от истории к современности. Начинается она вполне откровенной метафорой. «После длительного пребывания в историческом музее — холодном хранилище ценных, увлекательных документов прошлого — человек вышел на широкий, едва строящийся проспект, весь залитый весенним солнцем. Что он почувствует? Что поразит его? Его ослепит солнце и согреет весеннее тепло. Потянет пройтись вдоль светлых домов и заглянуть в них. Дорисовать в воображении контуры еще только заложенного здания, познакомиться — нет, близко узнать людей, так энергично и слаженно работающих здесь. Подхваченный вихрем впечатлений, он будет спешить вперед и вперед, открывая для себя новые и новые краски, новые и новые детали, новые и новые сооружения. Потом, уже полюбив этот солнечный и шумный проспект, он повернет обратно, пристальный взгляд вберет в себя ранее не замеченные подробности, иногда, увы, портящие картину, затем…» В общем, все понятно. Писатель подстегивает себя, будоражит дремлющее воображение, которое так легко воспламенялось при взгляде в былое, убеждает — в первую очередь себя, — что окружают его богатыри. Он даже прежними героями ради них готов пожертвовать и былые страсти умерить: оказывается, великая Степь это всего лишь музей, пусть и прекрасный, в нем живой жизни нет… И что же? Наезжая в каникулярные летние месяцы 1954–1955 годов из Москвы в Казахстан, Мухтар Ауэзов в Алма-Ате надолго не задерживался — отправлялся в целинные хозяйства, только-только образующиеся тогда. По этим впечатлениям он быстро написал пространный очерк «Так рождался «Туркестан». Опубликован он был уже в 55-м, в самом конце года. Тогда же был сделан русский подстрочник и рукопись оказалась в «Новом мире». Судя по всему, автор был неравнодушен к этой новой своей вещи, тем более что «целинную тему» тогда начали осваивать едва ли не вахтовым методом, и менее всего хотелось Ауэзову выглядеть просто участником литературного десанта. Обеспокоенный задержкой с публикацией, он пишет в феврале 1956 года Константину Симонову, тогдашнему редактору «Нового мира». «…После своего отхода от исторической тематики, в связи с окончанием цикла романов об Абае и о прошлом казахского народа, для меня было бы немаловажным фактом творческое обращение к остросовременной, жизненно интересной теме. А ведь очерки, рассказы, даже и повести о целине пишутся многими и многими. Написав свою вещь летом, я до сих пор не ведаю, когда она увидит свет на страницах дорогого для меня, почтенного нашего органа. Нельзя ли, милый Константин Михайлович, Вам лично как-нибудь чуточку воздействовать на весь ход этого дела. Ведь весна на носу, пойдут уже новые вести с полей на этой же целине, и, естественно, ни одной живой твари не хочется состариться, оставаясь в скорлупе». В начале следующего года «Туркестан» был напечатан. Как прежде, автор уверенно владеет кистью пейзажиста, и те зарисовки, что сделаны были на ходу во время летних поездок, даром не пропали: «По-зимнему пасмурное небо не прояснялось, густо нависали свинцовые облака. Всюду, насколько хватало глаз, громоздились холмы, укрытые снежным покрывалом, а за ними тянулись к горизонту бескрайние белые степи — загадочные, холодные, чужие», — хорошо, а в оригинале, говорят, куда лучше — пластичнее и точнее по цвету, ритму, музыке; но и в переводе понятно — не сторонним взглядом увидено и в слове воплощено. Но, боже мой, куда исчезают и пластика и музыка, когда заводится речь о тракторах, трудовых коллективах, бензоколонках и так далее. Вообще-то проблема есть, тяжелая, даже мучительная проблема. Трактор, это ведь не просто некоторое количество лошадиных сил, это образ машинной цивилизации, ломающей привычный аульный быт и пейзаж. Конечно, начало 50-х — не рубеж веков, тем более не середина позапрошлого века, индустрия давно уже начала свое наступление на степь, и все-таки, как тогда говорили, «освоение целинных и залежных земель» знаменовало новое, мощное ускорение на дороге, ведущей из прошлого в настоящее. Но мало того, наступает не только промышленный молох, в масштабах, дотоле невиданных, идут люди иной культуры, иного языка, всей повадки жизненной другой. Когда-то Абай вдохновенно призывал казахов повернуться в сторону России, русского прогресса, русской просвещенности. И вот встреча состоялась. И обнаружилось, что свидание это, при всей его неизбежности, далеко не бесконфликтно. То есть сейчас это стало ясно вполне, но подземные толчки ощущались даже в ту пору, когда грохотали барабаны социалистического интернационала. Ауэзов как будто ощущает остроту положения, во всяком случае, в первых же строках очерка возникает сильный акустический образ: «Вокруг холодное безмолвие снежной пустыни, лишь трактор ДТ-54 с грохотом, скрежетом и лязгом черепахой ползет по безлюдной степи. Стоит на мгновение умолкнуть мотору, как наступает такая тишина, словно ты опустился под воду». Когда-то такое же — то есть феноменологически сходное — столкновение культур с мощной силой изобразил Уильям Фолкнер. На родной его Юг — страну особняков в колониальном стиле, пшеничных полей и табачных плантаций, негритянских хижин и дам в кринолинах наступает холодный промышленный Север. Образ родственный, только взамен трактора по улицам провинциального городка в штате Миссисипи проносится, распугивая кур и гусей, первый в здешних краях автомобиль. Между прочим, чем Ауэзов заканчивает, с того Фолкнер начинал — с современности. Но выяснилось, что гораздо интереснее и ближе ему не та, только что кончившаяся война, Первая мировая, с которой возвращается герой дебютного его романа «Солдатская награда», а другая, полузабытая уже, Гражданская, именно там лежат истоки всех событий, происходящих в мифическом королевстве с индейским названием Йокнопатофа, месте действия пятнадцати фолкнеровских романов. Иное дело, что прошлое это вовсе не прошлое, и вообще такой вещи, как «было», не существует — только «есть». Ибо если бы «было» — было, то исчезли бы горе и страдание, а без несчастий и бед нет жизни и нет личности, это еще Достоевский устами Парадоксалиста, человека из подполья, разъяснил. Случай Мухтара Ауэзова. Его прошлое мощно прорастает в наши дни, Абай и люди, его окружающие, воспринимаются как наши современники и останутся современниками для тех, кто будет после нас. Чего не скажешь о первоцелинниках из «Туркестана». Сильно начав, автор далее начинает рассказывать о том, как строился совхоз, с какими трудностями строители сталкивались, какие дела вершили, и чувствуется, как хочет он придать своему герою, некогда директору подмосковной МТС, а ныне руководителю целинного совхоза Строгову, черты того могучего батыра, что стоит перед его глазами, как стремится он дотянуть его до Манаса. Не получается. Ну скучен ему, внутренне не интересен хороший, наверное, и вполне самоотверженный человек Алексей Иванович. Об этом прежде всего язык свидетельствует. «В начале прошлой зимы Строгова пригласили в обком. От имени Московской партийной организации ему предложили поехать на целину. Трудностей не скрывали. Строгов быстро и молча обдумал предложение. Он понимал, как круто должна была измениться вся его жизнь, но, не выходя из кабинета, сказал: — Я согласен». Вялый ритм, чуждая лексика, нарочитый отказ от психологии. Абай, где ты? Где ты, Бахтыгул — степной Челкаш? Правда, оказался Мухтар Ауэзов в положении непростом. По-другому, конечно, чем прежде, даже в противоположном смысле непростом, но той полной внутренней свободы, какой взыскует художник, все равно нет. Верховная ласка может быть столь же или даже более обременительной, чем навет и стрельба в упор. Никто уже, как прежде Джумабан Шаяхметов, не требует «повернуться лицом к современности», никто — кроме самой современности, кроме сильно переменившейся жизни. В последние годы жизни Мухтар Ауэзов уже не просто писатель, да еще с сомнительным прошлым, он — государственный писатель. В 1958 году казахское литчиновничество, от которого немало в свою пору натерпелся автор «Абая», выдвигает эпопею на Ленинскую премию, которую год спустя Мухтар Ауэзов и получает. На него обрушивается лавина поздравлений, к которым он, что скрывать, неравнодушен. Да оно и понятно — почтальоны несут телеграммы от Леонида Леонова и Самуила Маршака, Вениамина Каверина и Виктора Жирмунского, Расула Гамзатова и Всеволода Иванова. И все-таки, быть может, самыми дорогими в эти апрельские дни были три по-солдатски лаконичных слова Баурджана Момыш-Улы: «Горжусь поздравляю радуюсь». А за два года до того, тоже на государственном уровне, с присуждением чуть не высшей в ту пору награды — ордена Ленина — в Алма-Ате отмечали шестидесятилетие писателя. Гости съехались со всей страны, театр оперы и балета, где проходило торжественное заседание, полон, юбиляр сосредоточен, сдержан и, пожалуй, немного смущен: медные трубы славы звучат во всю мощь. Вот только кто эту медь выдувает? Одно дело — Константин Михайлович Симонов. Он, привычно грассируя, может, и хватает немного через край, так ведь и повод каков, но у него есть на то нравственное право. Человек непростой, сильно нагрешивший все в ту же глухую пору борьбы с «безродными космополитами», а потом в грехах публично и с достоинством, не разрывая на груди рубаху, покаявшийся, он как раз по отношению к Мухтару Омархановичу всегда вел себя в высшей степени благородно. Но какие, интересно, испытывал чувства юбиляр, когда с трибуны его приветствовал Сактаган Баишев, ныне вице-президент Казахской академии наук? Что касается автора поздравительного адреса, то он-то, можно не сомневаться, никакой неловкости не испытывал. Такая уж это порода людей — менять цвет так же привычно и безболезненно, как хамелеонам. Одно дело — Павел Григорьевич Антокольский. Он здесь в официальном качестве — Российский союз писателей представляет, но какое это имеет значение? Ауэзов и Антокольский сблизились в месяцы, предшествовавшие писательскому съезду, когда, работая над совместным докладом о переводной литературе, имели полную возможность оценить и человеческие качества, и творческий масштаб друг друга. И сегодня поэт обращается к поэту, товарищ — к товарищу. Но кто открывает пространным докладом нынешнее собрание, кто говорит высокие и прочувствованные слова? «Мухтар Ауэзов — величина, соразмерная вершине Алатау, он стоит плечом плечу с великим Абаем. Жизнь, прожитая им, терниста, через многое пришлось ему пройти. Только с глубоководным морем можно сравнить освоенные им литературные жанры, созданные произведения искусства, многогранную деятельность на ниве критики, науки, педагогики. Такой непомерный груз не под силу даже мощному нару — крепкому одногорбому верблюду. А при этом, говоря откровенно, и сам Мухтар, и многие его современники, то есть все мы — старшее поколение, родились и росли в смутное время — на переломе веков, в пору жестоких схваток, когда новое рождалось в борьбе со старым. Поэтому в нашей жизни все было: мы заблуждались, вступали в острые конфликты, не все принимали и признавали сразу, искали свои пути, спотыкались и снова поднимались, горько сожалея о необдуманном поступке. Вместить все это в отведенное мне время, трезво проанализировать, оценить — дело трудное и неблагодарное. Удастся ли? — судить вам…» И далее Сабит Муканов, а это, конечно, был он, рассказал о жизненном и творческом пути юбиляра, о детских и юношеских годах, о романах и повестях, о научных сочинениях… Ни о «любовании стариной», ни о равнодушии к современной теме речи не было. Конечно, юбилейный доклад, жанр, мало располагающий к исповедальности, и понятно, что на публике Муканов не мог, да и не должен был говорить, что лично он поспособствовал тому, что жизнь сегодняшнего бенефицианта оказалась«тернистой». Но ведь Муканов писатель, а не функционер какой-то. Почему бы не прийти к Ауэзову до юбилейных торжеств, не прийти и не сказать: — Прости, Мухтар! Прости, если можешь. Я сильно виноват перед тобой. Но сам знаешь, какое время было. А я человек подневольный. Может, и надо было послать всю эту публику куда подальше, но — прости! — мужества не хватило. И закончить это гипотетическое покаяние можно было бы так: — Мне поручают сделать доклад на твоем юбилее? Не возражаешь? Если возражаешь, — откажусь. Но ведь не пришел Сабит Муканов к Мухтару Ауэзову, и не было такого разговора. И тогда не надо было ему вообще подниматься на трибуну — может, так лучше всего было бы. Конечно, приятно слышать, когда тебя поднимают до снежных вершин Алатау и сополагают с самим Абаем. Однако же, слушая это, не мог не вспоминать Мухтар Ауэзов 30-е, тюремные, годы и годы 40-е, когда не величальные, а совсем другие слова из тех же уст он слышал, и начало 50-х. Что с того, что и Сабит претерпел тогда за то же, что ему постоянно вменял, — за «националистические предрассудки», что с того, что оказался вместе с тобою отрицательным героем статьи в «Правде» — что с того, ведь даже общая беда не заставила его протянуть руку. Такие мысли омрачали торжество, хотя, конечно, и в собрании, и в застолье выглядел юбиляр гостеприимным и благодарным хозяином. И все-таки совсем иное дело — Семипалатинск, Борили, малая родина, куда съездил писатель на несколько дней перед столичными торжествами. Здесь тоже говорили добрые слова, но в юрте они звучали как-то совершенно иначе, чем в театре, в них было тепло землячества и совсем не слышался звон литавр. К тому же, проезжая по родным краям, то на старой летовке останавливаясь, то в местах, где зимовали, Мухтар Ауэзов возвращался в безмятежные годы молодости, словно и не было ни лихолетья, ни лицемерия, ни тайной зависти, ни явной вражды… И пусть скривит губы и упрекнет в сентиментальности тот, кто никогда этой благотворной ностальгии не испытывал. Премия, орден, юбилей… А следом и депутатство — еще один непременный трофей государственной славы. Правда, назначили Мухтара Ауэзова — конечно назначили, не выбрали же — депутатом республиканского, а не всесоюзного Совета. Да и награду, кстати, дали почти, но все-таки не высшую — не Героя Труда. Конечно, все это суета, никакого отношения к писательскому творчеству не имеющая, однако же такие тонкие, стороннему взгляду вовсе не заметные, разграничения показательны: видно, власть, вполне амнистировав Ауэзова, осыпав лаврами, все-таки на самую вершину решила не допускать. Что-то сомнительное в этом казахе все же оставалось. Тем не менее становится он участником различных комитетов высокого ранга, первым в ряду которых следует назвать Комитет по Ленинским премиям. Все то же копошение, конечно, хотя многие относились к этим медалям всерьез, полагая наличие оных знаком собственной писательской доблести, пропуском на олимп. Но чем, кстати, лучше Нобелевская премия? Политиканства ничуть не меньше, а как вспомнишь, что лауреатами не были Толстой, Чехов, Джойс, Кафка, Брехт, а были, наоборот, далеко не первостепенный французский поэт-символист Сюлли-Прюдом, и уж точно второстепенный прозаик из Сардинии Грация Делледа, то и вовсе престиж награды падает. Правда, среди нобелиантов есть, конечно, и выдающиеся, мировые фигуры, как, впрочем, и среди лауреатов Ленинской премии. Да, суета, но, надо признать, участие в ней Мухтара Ауэзова бывало порой плодотворным, и не просто потому, что лауреатский значок предполагал некоторые блага и послабления для своего носителя — и цензоры и редакторы вынуждены были считаться с лауреатским статусом писателя, или художника, или музыканта. Соломон Волков, в книге «Шостакович и Сталин: художник и царь» пересказывает такую легенду, популярную якобы в музыкальной среде. В Центральном комитете партии идет какое-то важное совещание, выступает главный тогда идеолог страны Андрей Жданов. Под модуляции начальственного голоса сидящий в зале Прокофьев постепенно начинает дремать. Его расталкивает сосед, оказавшийся Матвеем Шкирятовым — всесильным и страшным председателем партийной контрольной комиссии. Композитор сначала не обращает внимания на тычки, а потом взрывается: «Я — сталинский лауреат, а вы кто такой, чтобы делать мне замечания?» История, по правде говоря, малоправдоподобная, хотя бы потому, что партбосс ранга Шкирятова должен был не в зале сидеть, а в президиуме, да и вообще, что ему делать на совещании по музыке. В то же время некая реальная основа у этого мифа есть. В любой другой обстановке достаточно было сказать: «Я — Прокофьев». Да и говорить ничего не надо — все и так знают, кто это в мире культуры. Но в зале заседаний ЦК партии, или в другом начальственном кабинете, понимают именно такой язык: «Я — сталинский лауреат». Или ленинский. Так что не зря все же ценились значки. Но Мухтару Ауэзову удавалось превратить рутинную раздачу пирогов, ибо, как правило, давно уже было все решено, и не в зале заседаний премиального комитета, в повод для защиты достоинства литературы. Сохранились, например, стенограммы его выступлений при обсуждении премиальных перспектив книги Корнея Чуковского «Мастерство Некрасова». Вообще-то ни тогда, ни впоследствии Ленинских премий за литературоведение не давали (есть, правда, еще одно исключение — Михаил Борисович Храпченко, но, занимая пост академика-секретаря отделения литературы и языка союзной Академии наук, он считался как бы главным теоретиком литературы в стране). Словом, жанр и смущал в первую очередь членов комитета, а к тому же существует строгий количественный лимит. Книга Чуковского в него не укладывается, придется отклонять чью-то кандидатуру. А чью? Все люди достойные. Но с пламенной, даже по записи это легко ощутить, речью выступил Ауэзов: при чем тут жанры, при чем тут лимит? Речь идет о выдающемся явлении культуры, речь идет о труде всей жизни, я еще в 20-е годы, когда в Ленинграде учился, слышал от Евгения Максимова о находках Чуковского в этой области. Словом, премию дали. Как дали ее тогда же и Мусе Джалилю за «Моабитскую тетрадь». Тут, положим, ни у кого сомнений не было, но какова аргументация? Советская литература — литература многонациональная. Муса Джалиль — татарский поэт, надо наградить его, хоть и в этом случае придется отступить от канона: премии посмертно не даются. Ауэзов взорвался — мы не национальность отмечаем, мы высоты поэзии отмечаем, что это за подход?! Литература это литература, у нее единые критерии и один язык — совести и мастерства. Только искажать его не надо, колко добавил он, а то в оригинале у Мусы (а в отличие от всех остальных, читал Ауэзов «Моабитскую тетрадь» на татарском) сказано: «И жизнь моя была грустной песней, и смерть моя превратится в песню», а из перевода следует, что жизнь была как раз светлой песней, а смерть ее оборвет. Да, годы были, косметику и на почивших наводили, пытаясь навязать оптимизм любой трагедии. К слову сказать, председатель комитета Николай Тихонов, некогда весьма яркий поэт, ставший, к сожалению, как и Фадеев, общественно-литературным деятелем, на сей раз очень объективен в воспоминаниях, которыми поделился он с участниками юбилейного вечера, посвященного семидесятилетию со дня рождения Ауэзова. Жаль только, к этому времени он почти утратил уже дар живого слова. «Для такого рода общественной работы, носящей государственный характер (в Комитете по премиям. — Н. А.), Мухтар Омарханович был идеальным человеком. Кроме того, он имел преимущество перед другими товарищами. Он мог читать в оригинале произведения писателей наших советских азиатских республик. И тут он подавал пример нелицеприятного отношения к материалу. Для него не существовало иных критериев, кроме достоинств. Если их не было, если защита шла по линии важности темы или некоторого снисхождения, он делался беспощаден, его разборы становились строжайшим исследованием, и порой не оставалось камня на камне от попыток защитить произведение, не отвечающее высоким требованиям». Легко понять, что любви такие «разборы» не добавляют, особенно со стороны их объектов. Разговор на ту же тему затеялся, когда Мухтар Ауэзов, вместе с Анталом Гидашем и женой его Агнессой Кун, оказался в гостях у Всеволода Иванова на его даче в Переделкине. Продолжился он уже в машине, при возвращении в город. Каким-то образом спутником Ауэзова и Гидашем оказался редактор одного из московских издательств, заметивший, что, мол, «спускают» им некие нормы издания писателей их республик Советского Союза. В ответ на это, вспоминает Агнесса Кун, Ауэзов сказал буквально следующее: «Книги надо публиковать только настоящие, и нечего устанавливать какие-то там процентные нормы». И уже от себя добавляет: «Большой казахский писатель — Мухтар Ауэзов ценил свою литературу, знал цену и себе, и не терпел снисходительного доброжелательства к плохим книгам, будь они написаны и казахами…» В последние годы жизни Мухтар Ауэзов начинает довольно много ездить по свету, и это, между прочим, тоже еще одно свидетельство изменившегося его положения в общественной и литературной жизни. Заграничная командировка, да еще в составе какой-нибудь важной делегации, по тем временам — торжественный акт признания заслуг. Первая большая поездка состоялась еще в 55-м — полтора месяца путешествовал по Индии Мухтар Ауэзов в составе делегации деятелей культуры. Вскоре по возвращении он написал очерк, потом несколько раз к нему возвращался, что-то добавляя, что-то меняя в композиции. Публикаций было несколько, последняя — на русском — увидела свет лишь в 1973 году, через двенадцать лет по смерти автора. Прав, конечно, Тихонов, говоривший на том мемориальном вечере Ауэзова в московском Доме литераторов так: «Он не был бы автором эпопеи о великом Абае, если бы не чувствовал жизни проснувшихся и идущих к рассвету народов Азии». Переезжая из Дели в Агру, оттуда в Калькутту, Бенарес, Мадрас, Бомбей — всю огромную страну объездил, — писатель-путешественник жадно ловит взглядом черты меняющейся жизни и находит их. Индия становится для него в этом смысле чем-то наподобие зеркала, в котором отражается история собственной страны с ее уходящими в толщу веков культурными корнями, с ее недавним колониальным прошлым и ее стремительным броском в настоящее, ускоренным, как говорят, развитием. И все-таки подлинную свободу и живость обретает перо очевидца, когда он как будто забывает о задании, которое дал самому себе, еще только поднимаясь в Москве на борт самолета, и просто прикасается к незнакомым, но внятным душевно слоям культуры, не смытым водами времен. Кому интересна Агра как «город, известный своей обувной промышленностью, коврово-ткацкими фабриками, мастерскими по отделке мрамора»? Да никому, в том числе и самому Мухтару Ауэзову, предатель-язык опять безжалостно откровенен. Но чудесно, главное же, по-своему, — а ведь сколько чернил за столетия изведено, сколько красок ушло на живописные полотна — изображен мавзолей Великих Моголов — Тадж-Махал, особенно ночью, при редких бликах луны. А когда скрывается она за облаками, «круглые купола опять надевают коричневые шапки». Хорошо. И такой же задушевной проза становится, когда, наглядевшись на плотины, транспортеры и экскаваторы, глаз останавливается на проплывающей внизу пустыне, так похожей на родную степь. «Взошло солнце, и я увидел пески, унылые серые пески, и подумал о том, как достоверно описаны подобные места в эпосах Средней Азии. Изредка попадались покатые холмы, словно острова. А пески то скручивались в бурные спирали, то катились, как морские волны, мерными рядами. И не было им ни конца, ни края. Невольно возникала мысль, что это земля истратила свои силы. Старческий, изможденный, износившийся серый лик, полный душевной печали. Ни малейшего живого движения. Все живое спряталось в ожидании ночи». Читая такие строки, которые даже в переводе не утрачивают поэтического обаяния, думаешь о том, что давняя сказка, которой Мухтар Ауэзов открывает свои путевые заметы, таит в себе разные смыслы. Вот эта сказка, она стоит того, чтобы словами автора воспроизвести ее целиком: «Молодой джигит задумался однажды над тем, как живет, и захотелось ему узнать, как живут люди в иных краях, коротко ли, длинно ли время, велик ли, мал ли подлунный мир? Задумался джигит и потерял покой. Пошел он к одному старцу, который славился великой мудростью. Открылся ему во всем и просит совета, как узнать, коротко ли, длинно ли время, велик ли, мал ли мир? Старик со вниманием выслушал джигита. Молча отставил в сторону кумган с теплой водой, подготовленной для омовения, взял джигита за руку и подвел к большому казану с водой. «Окуни голову в эту воду!» Джигит без боязни и сомнения сунул голову в казан и тотчас увидел себя на другом конце света. Так началось это долгое путешествие по стране, которую он ранее не видывал и не знал, по земле, на которую прежде не ступала его нога. Удивительные представились ему люди, странны были их нравы, непонятен язык… В какие только переделки не попадает герой! На спине черной птицы он перелетает поднебесные горы, пересекает бездонные пропасти. И наконец спускается в подземное царство. Видит сказочные чудеса; были там и приятные встречи, были и такие, что вызывали отвращение. И вот, в один роковой день его жизнь повисает на волоске. В темной смрадной бездне сталкивается джигит со страшным драконом. Джигит в его железных лапах. Разверзлась огненная пасть. Джигит обессилел, помощи ждать неоткуда, и подумал он: «Пришла моя последняя минута…» И все же из последних сил рванулся прочь. Смотрит джигит и не верит глазам: где он? что с ним? Как легко у него на душе! Оказывается, он только что вынул голову из казана с водой. Старец сидит в тени дерева, рядом стоит кумган с водой для омовения, и вода в кумгане еще не остыла». Мухтар Ауэзов толкует эту притчу следующим образом: «Сорок пять дней длилась моя поездка в Индию, но как ни много довелось там увидеть, понять и почувствовать, кажется, прошло лишь мгновение и вода в кумгане еще тепла, как в той сказке про джигита и мудреца». Можно так, конечно. Но можно и иначе, а как именно, тоже словесность подсказывает, только не устная, а письменная, и не восточная, а западная. Герой раннего и лучшего романа американского писателя Томаса Вулфа «Взгляни на дом свой, Ангел» угадывает в себе дар писателя и в предчувствии будущих книг томится жаждой путешествий, рвется из душной провинции в мир больших городов, но в финале повествования ему является призрак недавно умершего старшего брата и наставляет: нет никаких городов, а есть только мир собственной души, и открытие этого мира, путешествие по нему — первое и последнее, лучшее и единственное. Потом слова эти будут высечены на могиле писателя, прожившего несчастно короткую, всего тридцать восемь лет, жизнь и похороненного в родном городке — Эшвилл, штат Северная Каролина. Попросту говоря, — большой мир обретает плоть только тогда, когда одухотворяется внутренним миром, душевным опытом художника. Таковы и маршруты Мухтара Ауэзова. Запад — Германия, Франция, Америка, Англия, куда он засобирался было, да так и не доехал, и Восток — Индия, где еще раз побывал, уже совсем незадолго до кончины, Япония — становились для него реальностью лишь в той мере, в какой он мог их «присвоить» себе лично. Все остальное — журналистика. В начале 1960 года Мухтар Ауэзов, вместе с еще тремя писателями — москвичами Леонидом Леоновым и Степаном Щипачевым и киевлянином Олесем Гончаром, совершил большое путешествие по Соединенным Штатам. Кажется, это была всего вторая поездка советских литераторов в Америку. Первая пришлась на 46-й год, в тот раз Новый Свет открывали Константин Симонов, Илья Эренбург и редактор «Красной звезды» генерал Галактионов. Но ситуация сильно переменилась. Тогда не прошла еще эйфория военной дружбы, удостоверенной встречей на Эльбе, теперь давно идет холодная война. Соответственно, придавалось этому визиту значение государственное. Все как положено. Собирается секретариат Союза писателей, слушается вопрос: «О направлении делегации советских писателей в США». Постановляется: «1. Принять к сведению, что в директивных инстанциях делегация утверждена в составе: т. т. Федина К. А. (руководитель делегации), Леонова Л. М., Твардовского А. Т., Ауэзова М. О., Гончара А. Т.». Твардовскому потом что-то помешало поехать, а Федина на ответственном посту «руководителя делегации» заменил Степан Щипачев. Энергично трудятся советское посольство в Вашингтоне и сотрудники МИДа в Москве. Почтенных, седовласых мастеров (только Гончар был еще относительно молод) партийное чиновничество, а также, как их тогда называли, «соседи»-чекисты наставляют, как учеников-шакирдов. Радовать все это не могло, и, в общем, целый месяц Ауэзов чувствовал себя скованно, ободряясь лишь в редкие минуты. Потом он написал небольшой цикл очерков «Американские впечатления», но даже в печать их не отдал. Они были опубликованы только через три года после смерти писателя. А на русский и вовсе не переведены. Что же так? Кажется, не одна лишь бдительная опека власти не дала ему вполне пережить совершенно новые для него, как и любого, впервые попадающего сюда европейца — а человека Востока тем более, впечатления. Маршрут получился интересный. Нью-Йорк — Америка, но и не только Америка, мегаполис, включающий в себя целый мир. Бостон — Новая Англия, края, где пилигримы взяли свой исторический старт в надежде построить страну будущего, Град на Холме и явить человечеству вдохновляющий пример справедливости и преуспеяния. Здесь стоит памятник Джону Уинтропу, который еще в 1620 году заключил вместе со своими спутниками — пассажирами парусника «Леди Арабелла» контракт — covenant — на строительство Града с самим Богом. Вашингтон — не глубокий Юг, куда еще в Москве выражал желание поехать Ауэзов, но все-таки Виргиния, традиции культуры, сложившейся в южных штатах Америки, здесь прочно укоренены. Фресно, Финикс — Дальний, а некогда Дикий Запад с его романтикой первооткрывательства — здесь, на пути к Тихому океану, разбивали свои лагеря старатели, здесь открывались салуны, здесь складывался целый стиль жизни «налегке», описанный в одноименной книге Марка Твена. Кстати, судя по отрывочным дневниковым записям Ауэзова, оказавшись в Финиксе, советские писатели остановились в гостинице, название которой дала популярнейшая в 80-е годы позапрошлого столетия новелла Westward. Но, увы, в принятом переводе на русский, энергия оригинала, к сожалению, утрачена, название воспрозводится описательно — «Вперед, на Запад!». Ну и наконец, Лос-Анджелес — это Голливуд. Словом, места интересные. Ауэзов оказался в Америке совсем не случайным пришельцем из далеких экзотических краев. Его здесь, по крайней мере в столицах, в просвещенной среде знали: первые две книги «Абая» были еще в 54-м году переведены на английский. А сейчас на дворе шестидесятый, герои эпопеи говорят на множестве языков, и, скажем, встречи в библиотеке конгресса и в Колумбийском университете — это встречи именно со всемирно прославленным автором. И Артуру Миллеру, и Лилиан Хеллман, собратьям-драматургам, принимавшим его со спутниками в Нью-Йорке, тоже имя кое-что говорит. Увы, не удалось встретиться с Уильямом Фолкнером, хотя при подготовке к путешествию такая встреча вроде планировалась. Жаль, наверняка нашли бы они общий язык. А через год обоих не станет. Как родились Ауэзов с Фолкнером в один год, так и ушли одновременно. Ладно, не состоялось одно свидание, но все остальное-то хорошо? Да нет, увы. Никак не складывались у Мухтара Ауэзова отношения с Америкой. С Индией, с Японией складывались, а с Америкой — никак. Страна, конечно, интересная, кто спорит, но далекая. Отчего же? А оттого как раз, что никак не обнаруживается здесь то, что всегда волновало воображение писателя Мухтара Ауэзова — драма столкновения прошлого с настоящим. Да и откуда бы ей, этой драме, взяться здесь, ведь Америка — страна без прошлого. То есть прошлое есть, но не свое — европейское, импортированное, и сразу растворившееся в могучем пафосе строительства невиданного будущего. Такой страна эта виделась даже до своего рождения.Все нужное давало бы природа —
К чему трудиться? Не было бы здесь
Измен, убийств, ножей, мечей и копий
И вообще орудий никаких —
Стоят небоскребы стоокие,
человеческих рук творенья,
как будто неровные строки
окаменевшего стихотворенья…
ЭПИЛОГ
…Двести шагов от кладбищеских ворот, шум квартала на городской окраине поглощается тишиной. Только поникшие на осеннем солнце деревья медленно шелестят желтыми ветками. Время от времени прикасаются они к мощному монументу из серого мрамора. В нижней его части — простая надпись: МУХТАР АУЭЗОВ. Наверху — врезанный в памятник бюст. Из полуприкрытых насупленных век глядит в какую-то, нам невидимую, даль тот, кто нашел здесь успокоение. Нет в его взгляде никакой умиротворенности. Есть скептическая мудрость и усталая печаль много повидавшего на своей дороге и много претерпевшего путника. Это тяжелый взгляд и это тяжелый памятник. Что ж, жизнь не щедра была к этому человеку на добро и много рубцов на душе его оставила. Авторы памятника точно и трезво передали эту муку пути. И все-таки был свет.Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Смотрел я на твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
Мухтар Ауэзов. Собрание сочинений в пяти томах. М.: Художественная литература, 1973–1975. Том 1. Рассказы и повести 1921–1947 годов. Том 2. Путь Абая. Кн. 1. Том 3. Путь Абая. Кн. 2. Том 4. Племя младое: Роман. Пьесы. Очерки. Том 5. Литературно-критические и публицистические статьи 1936–1961 годов.Ауэзов и архив: [Архивные материалы: статьи, переписка, отрывки из разных документов и воспоминаний, фотодокументы и др., взятые из фондов ЦГА РК на каз. и рус. яз.[/ Сост.: З. Ижанов, Г. Исахан, М. Сандыбаева и др. Алматы: АтамЗра, 1997.
Ауэзова Л. М. Исторические основы эпопеи «Путь Абая». Алма-Ата: Наука, 1969. Ауэзова М. М. Слово об отце: (Диалог-воспоминание). Алма-Аты, 1997. Ахметов З. А. Роман-эпопея Мухтара Ауэзова. Алматы: Санат, 1997. Библиографический указатель по творчеству М. О. Ауэзова / Сост.: М. М. Ауэзов и др. Алматы: Жибек жолы, 2005. Каратаев М. Мухтар Ауэзов: Заметки о творчестве. Алма-Ата: Жазушы, 1967… Кедрина З. С. Мухтар Ауэзов: Критико-биографический очерк. М.: Советский писатель, 1951. Культурные контексты Казахстана: история и современность: Материалы международного семинара, посвященного 100-летию М. О. Ауэзова / Сост.: А. Кодар, З. Кодар; Ассоциация по экологии культуры народов Казахстана. Алматы: Ниса, 1998. Кунаев Д. Мухтар Ауэзов и русская литература. Алматы: Рауан, 1992. Летопись жизни и творчества М. О. Ауэзова / Сост.: Л. М. Ауэзова и др.; Научно-культурный центр «Дом Ауэзова». Алматы, 1997. Лизунова Е. В. Мастерство Мухтара Ауэзова. Алма-Ата: Жазушы, 1968. Мухтар Ауэзов в воспоминаниях современников / Сост., вступ. ст. и коммент. Л. М. Ауэзовой. Алма-Ата: Жазушы, 1972. М. О. Ауэзову: Сборник статей к его шестидесятилетию. Алма-Ата: АН КазССР, 1959. Маданова М. X. Путь Ауэзова в страну Бальзака. Алматы: Ниса, 1997. Международная конференция, посвященная творчеству Мухтара Ауэзова. (ЮНЕСКО. Париж, 4 июня 1997 г.) / Институт развития Казахстана. Алматы, 1998. Мир Ауэзова / Сост. и ред.: М. Маданова, А. К. Машакова, Д. Кунаев, М. Салкынбаев. Международный клуб Абая, 2005 (Международные связи казахской литературы). Мухтар Ауэзов и всемирная литература: Материалы международной научно-теоретической конференции (21 сентября 2004 год) / Общая ред. К. Абдезулы; Каз. нац. ун-т им. аль-Фараби. Алматы, 2004. Мухтар Ауэзов и современная литература [Материалы юбилейных торжеств, посвященных 90-летию со дня рождения М. Ауэзова / Сост. Э. С. Тажибаев, Р. Д. Досымбекова]. Алма-Ата: Наука, 1989. Мырзахметулы М. Восхождение Мухтара Ауэзова к Абаю. Атматы: Санат, 1994. Нуркатов А. Мухтар Ауэзов: Критико-биографический очерк. Алма-Ата: Казгосхудлитиздат, 1958. Нысанбаев А. И., Тайжанов А. Т. Этнокультурные традиции в духовном наследии М. А. Ауэзова. Алматы, 1997. Омарханова Г., Азиев А. Лик гения: (Воспоминания о Мухтаре Омархановиче Ауэзове). Алматы, 2001. Певец народа: Высказывания писателей об Ауэзове, его творчестве: К 80-летию Мухтара Ауэзова / Сост., предисл. и примеч. Л. М. Ауэзовой. Алма-Ата: Наука, 1977. Рукописное наследие М. О. Ауэзова: [Научное описание рукописного наследия М. Ауэзова, хранящегося в его архиве). Алма-Ата: Наука, 1977. Тайжанов А. Т. Мировоззрение Мухтара Ауэзова. Алматы: Гылым, 1997. Творец вечных ценностей. Киев: Картел, 1997.
Aragon L. Litterratures Sovetiques. Paris, Denoel, 1955. Aragon L. Preamble Mouchtar Aooesov. La Jeunesse d’Abai. Paris, Gallimard, 1958. P. 7–18.
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ МУХТАРА АУЭЗОВА
1897, 28 сентября — родился в селе Каскабулак Чингисского района Семипалатинской области. 1908 — учился в медресе, на подготовительных курсах русской школы в г. Семипалатинске. 1909–1914 — учеба в Семипалатинском пятиклассном русском городском училище. 1915–1919 — учеба в Учительской семинарии в г. Семипалатинске. 1917— литературно-театральный дебют: любительская постановка пьесы «Енлик и Кебек». Деятельное участие в создании союза «Молодежь Алаша». 1918, 5—13 мая — на Всеобщем курултае (съезде) казахской молодежи в Омске избран членом центрального исполнительного комитета. Выпускает (совместно с Ж. Аймауытовым) научно-общественный журнал «Абай». 1919–1920 — заместитель председателя, затем председатель Семипалатинского губревкома. 1920, ноябрь — 1921, май — руководит казахским отделением Семипалатинского ЦИК. В Казахском театре поставлена пьеса «Байбише-токал». 1921 — работает в Семипалатинском облревкоме, с ноября — политический секретарь — член президиума ЦИК КазАССР. 1922 — студент Среднеазиатского государственного университета в Ташкенте. Публикация пьесы «Енлик и Кебек», рассказа «Сиротская доля» (в Оренбурге). Сотрудничество с журналами «Шолпан» и «Сана». 1923–1928 — студент филологического факультета Ленинградского государственного университета. Выходят в свет пьесы «Байбише-токал», «Карагоз», повесть «Лихая година», первое научно-исследовательское сочинение — «История казахской литературы». 1924–1925 — преподает в Семипалатинском учительском, затем педагогическом техникумах, выпускает журнал «Тан». 1927— повесть «Происшествие на Каращ-Караш». 1928 — аспирант Среднеазиатского государственного университета. 1927–1928 — подготовка к печати и публикация рукописного наследия Абая. 1929 — повесть «Коксерек» («Серый Лютый»). 1930, 17 сентября — арест по обвинению в организации подпольной борьбы против советской власти и подготовке вооруженного восстания в целях ее свержения, участии в национальной буржуазной организации «Алка» и др. 1932, апрель — приговор: условное лишение свободы сроком на три года. 1932–1934 — пьесы «Октябрь», «Айман и Шолпан», «Тартыс» и др. 1932–1938 — заведующий литературной частью Казахского академического театра драмы в г. Алма-Ате. 1934–1961 — преподавательская деятельность в Казахском государственном университете им. С. М. Кирова. 1942 — первая книга романа «Абай». 1945 — пьеса «Кобланды». 1946 — избрание в Академию наук Казахской ССР. 1946 — вторая книга об Абае. 1949 — Сталинская премия I степени за роман «Абай». 1950 — третья книга романа «Абай». 1951–1954 — вторая волна травли, публичные обвинения в «буржуазном национализме». Отъезд в Москву. 1953–1954 — профессор только что основанной кафедры литературы народов СССР филологического факультета МГУ. 1954 — возвращение в Алма-Ату, завершение романа-эпопеи «Путь Абая». 1955–1960 активная общественная деятельность — избрание в Верховный Совет Казахстана, многочисленные поездки по миру в составе делегаций деятелей культуры (Индия, Чехословакия, Япония, ГДР, США и др.). 1956— цикл очерков «Так рождался Туркестан». 1959 — Ленинская премия за эпопею «Путь Абая». 1960— начало работы над романом «Племя младое», оборванной внезапной кончиной автора. Завершенные главы опубликованы в 1962 г. 1961, 27 июня — смерть на операционном столе в Центральной клинической больнице Москвы. 1 июля — похороны в Алма-Ате.ИЛЛЮСТРАЦИИ
Мухтар Ауэзов — ученик пятиклассного городского училища.
Семипалатинск, 1911.
Аттестат об окончании полного курса обучения Семипалатинского городского училища. 1915.
Мухтар Ауэзов — (справа) с дядей Касымбеком Ауэзовым (крайний слева).
Футбольная команда «Ярыш». В третьем ряду второй справа — Мухтар Ауэзов. Семипалатинск, 1914.
Мухтар Ауэзов и Смагул Садуакасов. Семипалатинск, 1921.
Мухтар Ауэзов — студент ЛГУ с друзьями, М. Хабибуллиным (слева) и А. Маргуланом (справа).
Мухтар Ауэзов — студент ЛГУ. Ленинград, 1926.
Землячество студентов Казахской Республики в Ленинграде (Мухтар Ауэзов — в первом ряду второй слева). 1927.
Мухтар Ауэзов с дочерью Мугамилей. 1924.
Мухтар Ауэзов среди друзей. Семипалатинск, 1926.
Мухтар Ауэзов среди артистов и режиссеров Каздрамтеатра.
Алма-Ата, 1930-е гг.
Мухтар Ауэзов. 1946 г.
Мухтар Ауэзов среди преподавателей и студентов КазГУ им. С. Кирова. Алма-Ата, 1947.
На Пленуме СП СССР. Москва, 1948.
Мухтар Ауэзов в кругу родных. 1951
Писатели Казахстана на Втором съезде Союза писателей СССР (справа от М. Ауэзова — Александр Фадеев). Москва, 1954.
Мухтар Ауэзов в кругу писателей. Слева направо: Мехти Гусейн, Мухтар Ауэзов, Антанас Венцлова, Сулейман Рахимов. Москва, 1949.
Мухтар Ауэзов в кругу писателей. Москва. 1958.
В Алма-Ате, между заседаниями писательского съезда. Слева направо: Камиль Яшен, Мирзо Турсун-Заде, Мухтар Ауэзов, Леонид Леонов, Михаил Шолохов, Габиден Мустафин, Сабит Муканов. 1954.
Делегация из СССР на Четвертом съезде Союза писателей ГДР. 1955.
М. Ауэзов (справа), А. Сурков и Г. Мусрепов среди слушателей Высшей партийной школы. Алма-Ата, 1957.
Пребывание деятелей культуры в Чехословакии. Прага, 1956.
К. Е. Ворошилов среди ученых Казахстана. Алма-Ата, 1957.
Мухтар Ауэзов с сыновьями Муратом (в центре) и Эрнаром. 1958.
Мухтар Ауэзов и Берды Кербабаев. Москва, 1958.
Мухтар Ауэзов с читателями. Москва, 1958.
На всех языках.
На встрече в Союзе писателей СССР. Москва, 1959.
Мухтар Ауэзов с внуком Эльдаром. 1959.
Родные места Мухтара Ауэзова. Зимовка.
Депутатский билет М. О. Ауэзова. 1959.
Мухтар Ауэзов в кругу артистов и работников телевидения в дни присуждения ему Ленинской премии. 1959.
Мухтар Ауэзов среди писателей.
Слева направо: Мирсаид Миршакар. Камиль Яшен, Мирзо Турсун-Заде, Николай Тихонов. Москва, /959.
Н. С. Хрущев среди ученых Казахстана. Алма-Ата, 1961.
На могиле Мухтара Ауэзова. 1967.
Празднование 100-летия со дня рождения Мухтара Ауэзова. Выступает Президент Республики Казахстан Н. А. Назарбаев. Алматы, 1997.
Президент Республики Казахстан Н. А. Назарбаев на открытии Научно-культурного центра «Дом Ауэзова». Алматы, 1997.
INFO
Анастасьев Н. А. А 64 Мухтар Ауэзов. — М.: Молодая гвардия, 2006. — 449[15] с.: ил. — (Жизнь замечат. людей: Сер. биогр.; Вып. 1006).
ISBN 5-235-02930-5
УДК 821.512.122.0-94 ББК 83.3(5К)
Анастасьев Николай Аркадьевич МУХТАР АУЭЗОВ
Главный редактор А. В. Петров Редактор В. Г. Смирнов Художественный редактор Н. С. Штефан Технический редактор В. В. Пилкова Корректоры Л. С. Барышникова, Л. М. Марченко
Лицензия ЛР № 040224 от 02.06.97 г.
Сдано в набор 04.04.2006. Подписано в печать 04.07.2006. Формат 84х108/32. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная. Гарнитура «Таймс». Усл. печ. л. 26,04+1,68 вкл. Тираж 5000 экз. Заказ 63526.
Издательство АО «Молодая гвардия». Адрес издательства: 127994, Москва, Сущевская ул., 21. Internet: http://mg.gvardiya.ru. F.-mail.dsel@evardiva.ru
Типография АО «Молодая гвардия». Адрес типографии: 127994, Москва, Сущевская ул., 21.
Последние комментарии
13 часов 41 минут назад
17 часов 49 минут назад
18 часов 6 минут назад
18 часов 27 минут назад
21 часов 8 минут назад
1 день 4 часов назад