Посвящаю всем девочкам, девушкам и женщинам, которых любил, и которые любили меня.Автор Да, я распутник, и признаюсь в этом. Я постиг всё, что можно было постичь в этой области, но я, конечно, не сделал всего того, что постиг, и, конечно, не сделаю никогда…Маркиз де Сад Глава первая 20 октября 1989, Городок
Была пятница, двадцатое октября. Третьи сутки серое октябрьское небо рассеивало над Городком влажную пыль, укрывало мутной кисеёй улицы, дома, редкие автомобили, унылых прохожих, весь грустный мир, уподобленный небесной палитре. В такое время хорошо закутаться пледом у теплой батареи, смотреть из окна, а ещё лучше читать о далёких островах среди тёплых морей.
Тихая радость у батареи мне не светила. Пришлось надеть тёплый свитер, завернуться в армейский плащ и топать в школу, где вечером назначена дискотека для старшеклассников.
Пятничные танцульки, как их называл директор школы, были моей новацией, с восторгом принимались учениками и вознесли славу пионерского вожатого на недосягаемую для других педагогов высоту.
Не раз я жалел о своём начинании, но отменить дискотеки не мог, поскольку чувствовал, как детская любовь в один миг смениться недовольством, а ещё хуже – равнодушием, что скажется на пионерской работе и подготовке школьных мероприятий.
На дискотеке я был организатором и диск-жокеем, а ещё следил за дисциплиной – выгонял особо ретивых пацанят из укромных мест, где они уединялись с девчонками. По директорскому распоряжению, на танцы допускались лишь ученики старших классов, но при безучастности руководства и моём молчаливом согласии, пробирались восьмиклассники, и ещё младше – в толчее не уследишь.
Мне неизменно помогала Химичка – Мария Ивановна, которую после окончания дискотеки провожал домой, каждый раз набивался на чай, но она не приглашала.
В тот дождливый вечер народу собралось – не протолкнуться. Школьный вестибюль качался в полохливых мотыльках зеркального шара. Сладко плакал «Ласковый май». Особо по душе школярам приходились медленные танцы, во время которых юные создания, улизнув из-под родительской опеки, несмело обнимали друг дружку, постигая такие запретные и желанные взрослые отношения.
Дискотека шла своим чередом. Я включал музыку, коротко рассказывал о новинках советской и зарубежной эстрады, предварительно вычитав об этом в журналах. Химичка топталась поблизости, наблюдала за поведением школьников, но более ревниво отслеживала мои поглядывания на гибкие фигурки старшеклассниц.
В половине девятого, когда танцы закончилась, зал опустел, а я с парой добровольцев складывал дискотечные принадлежности, заметил возле выхода восьмиклассницу Аню – Сашкину сестру.
Сашка в школе был личностью известной – председатель совета пионерской дружины. Я знал, что у него есть старшая сестра, даже приглашал её участвовать в нескольких концертах, но особого внимания не обращал: девочка как девочка, непоседливая хохотушка – как и все восьмиклассницы.
– Почему домой не идёшь? – спросил строго.
– Не с кем, – вздохнула Аня. – Сашка меня привёл, а потом с ребятами убежал. Обещал вернуться. И сапоги мои у него. У нас в переулке грязища – не пройти в туфлях. Я подожду. Сама по темноте идти боюсь.
Я чувствовал, как ей неловко. Знает, нельзя восьмиклассникам на дискотеки ходить.
– Сиди пока. Если не дождёшься – найду провожатых, – кивнул на двух старшеклассников, тащивших колонки в пионерскую комнату.
– Не захотят. Их девчонки ждут.
– Разберёмся. Ты пока сиди.
Через полчаса уборку закончили. Сашка не вернулся. Проводить Аню домой ребята отказались, смущённо намекая на неотложные дела.
Подумал я и решил провести девочку сам, а Марию Ивановну отправить с попутчиками.
Химичка насупилась, хотела идти со мной, но убедил, что глупо втроем тащиться по лужах: сначала в один конец – километра два, затем возвращаться домой – ещё четыре. К тому же дождь пустился, промокнет в дермантиновой курточке, а у меня плащ армейский. На том и сошлись.
Переться в такую погоду, да ещё на окраину, где жила Аня, мне не хотелось. Но как по-другому? Саму отпустить? А если случиться чего – проблем не оберешься. И так многие учителя дискотеки не одобряют, директора подначивают прекратить безобразие в школе.
Распрощались с Химичкой у школьных ворот. Мария Ивановна зыркнула недовольно, как показалось, ревниво. Было бы к кому? – к девчонке тринадцатилетней, которая по грудь мне недотягивает. В классе её Кнопкой кличут из-за маленького роста.
Пошли с Аней центральной улицей, затем разбитыми переулками, о которых я не догадывался, прожив двадцать лет в Городке. Шли молча, глядели под ноги.
Дождь расходился. Упругий ветер швырял в лицо колючую влагу. Включил электрофонарик, но жёлтое пятнышко и на метр не пробивало серую муть.
Аня шла впереди, я за ней. Мы брели как две одинокие сомнамбулы в промокшем мире, натыкались на колдобины и лужи, безуспешно обходили, попадая в ещё большие. Плащ мой намок, рюкзак набух. Я осторожно переставлял ноги, боялся оступиться на скользких кочках. Анин силуэт серым призраком мелькал на расстоянии вытянутой руки, мокро поскрипывал болоньей.
– Ой, мамочки!.. – призрак взвизгнул, провалился в темноту.
Кинулся поддержать – не успел. Чуть сам не грохнулся.
– Что случилось?!
– Упала…
Приблизил фонарик: девочка лежала в луже, загребала руками, пробуя подняться.
Наклонился, подхватил перепачканный холодной жижей комок.
– Ногу подвернула?
– Не-а… – отчаянно ответила Аня, замотала головой, попыталась соскочить.
– Сиди! – притиснул сильнее. – Нужно на сухое выбраться. Обними меня за шею – не удержу.
– Неудобно… – пробубнила девочка, но охватила капюшон, поерзала, устроилась на руке. – Там ещё сапожек…
Посветил фонариком: левый сапожек торчал из лужи. Прижимая Аню одной рукой, второй выдернул потерянную обувку.
– Куда теперь? Домой тебе далеко?
– Далековато… Но тут есть хлев, можно отряхнуться.
– Показывай!
Охватив покрепче слизкую ношу, тронулся в путь. Метров за двадцать, на противоположной стороне переулка, чернел остов заброшенного дома, а чуть поодаль, у самой дороги – деревянный сарай. Вокруг ни огонька, забор повален, спутанные останки бурьяна, сопревшей крапивы.
Подошёл, нырнул в разлом меж просевших брёвен. Нудная дробь в капюшоне смолкла. Посветил фонарем, огляделся, отыскал место посуше. Опустил Аню на прелую солому. Девочка походила на несчастного чертенка, в одном залепленном грязью сапожке. На второй ноге когда-то белые колготки по колено вымазаны серой жижей.
Я пристроил фонарь меж брёвен. Присел на корточки, разминая затекшие руки.
– Здесь давно баба Маня жила, – беззаботно сказала девочка. – А когда померла, то уже никто не приезжает. Мы тут в детстве играли.
Судя по Аниному голосу, приключение ей по душе – завтра будет что подружкам рассказать.
Сбросил намокший рюкзак, подобрал щепку, принялся чистить сапоги, превратившиеся в бахилы. И что дальше?
– А давайте костёр разведём! Погреемся, пока дождь не кончиться, – беззаботно продолжала Аня. – Мне нисколечко не холодно. В доме даже стёкла есть и диван.
Будь на её месте Химичка, может, согласился бы на костёр, диваном поинтересовался. А так… Нужно уходить. Сыро и неуютно. Пока шёл – разогрелся, но за несколько неподвижных минут холодные язычки пробрались под плащ, лизали озябшее тело.
Аня тем временем обулась, сняла курточку, развесила на проваленной балке. Осталась в легоньком свитере-гольфике и юбке. Присела на корточки, принялась собирать щепки.
– Костёр мы разводить не будем, – остановил девочку. – Домой тебе надо, заболеешь.
Аня не отвечала.
– Слышишь? Нужно идти, здесь холодно и сыро. До твоего дома далеко?
– Полкилометра – если по улице, а если через сад – вполовину ближе, – не прекращая поиски, отозвалась Аня. – Но погреться нужно, у меня сапожки промокли и колготки, ног не чувствую. Вот сейчас разведём…
– Не разведём! Снимай сапожки. И колготки.
– Что? – Аня подняла удивлённые глаза.
– Сапожки и колготки мокрые снимай – при такой погоде точно простудишься. Сунем их в рюкзак. Возьму тебя на руки, укутаемся плащом, так пойдём…
Аня с интересом посмотрела на меня. Не видел, скорее, почувствовал, как в синих её глазах блеснула тревога, затем любопытство. Губки тронула довольная, ели заметная улыбка.
– Ладно. Отвернитесь.
– Подожди! – остановил девочку, уже начавшую разуваться. Порылся в рюкзаке, нашёл вымпел от пионерского горна, расстелил на влажной соломе возле Аниных ног.
– Садись.
– Зачем?
– Помогу снять сапожки.
– Я мокрая. Он же вымажется. Это – пионерская святыня!
– Ничего с ним не станется, постираем. Разрешаю, как главный пионер в школе. Садись, солома грязная.
Аня зыркнула из-подо лба и плюхнулась на вымпел. Присел рядом, стянул сначала один сапожек, потом другой, стараясь не смотреть под задранную юбку.
– Теперь снимай колготки.
Отошёл, подхватил клок соломы, отёр запачканные руки. Сунул в щель под дождь.
– Я готова, – пискнул за спиной продрогший голосок.
Повернулся. Аня стояла на вымпеле, переступая с ноги на ногу, держала в руках грязные колготки.
– Сейчас согреешься.
Скинул плащ, повесил на гвоздь, стянул через голову шерстяной свитер, связанный мамкой для межсезонья. Протянул девочке.
– Одевай.
– А вы?
– Подними руки.
– Не надо, а как вы? Околеете же… – запротестовала Аня, но руки подняла.
– Согреюсь по дороге.
Я примерился, продел тонкие кисти в рукава. Сдёрнул обратно – Анин гольфик был насквозь мокрый.
– Так не пойдёт. Снимай всё и… юбку. Вон, бок в грязи.
Аня понурила голову, но спорить не стала – видно замёрзла. Уцепилась за края, стянула гольфик через голову, оставшись в белой маечке, облегавшей едва припухлые грудки. Принялась дергать боковую молнию на юбке. Та намокла, не расходилась.
Я уже не отворачивался, не до церемоний: хорошо, если на улице плюс пять, а она дрожит, зубы цокают. Да и я, оставшись в футболке, примёрз, голые руки пошли цыпками.
Присел, убрал её пальчики от молнии, рывком расстегнул, потом пуговку. Дёрнул юбку вниз. Та поддалась, приспуская за собой прилипшие трусы.
– Ой! – встрепенулась Аня, обеими руками вцепилась в резинку, натянула обратно.
Притворился, будто не заметил, однако подлый Демон разбужено шелохнулся, потянулся сладко.
«Нельзя!!!» – зло шикнул на него Гном.
Чертяка притих, но подловатое семечко, маленькое, как жало иголки, заронилось, укололо.
Стараясь не смотреть на дрожащую Аню, расправил свитер, продел руки. Девочка смиренно подалась, повела плечиками, высвободила головку. Раскатывая мягкую ткань по холодному телу, случайно коснуться пальцами упругой грудки под влажной майкой.
«Неслучайно…» – упрекнул Гном, насупился, почувствовал страшную перемену, которая ещё не случилась, но случиться обязательно.
Я не оправдывался. Знал, что неслучайно дотронулся. Чувствовал, как прорастает отравленное семечко, обращается колючим кристаллом, на котором проступает моя страшная Формула, неприменимая к этой девочке, но от того не менее реальная. Проступает, тянет щупальца, рождает невозможное желание того, чего желать НЕЛЬЗЯ!
Отступил на шаг. Аня, закутанная в свитер, зябко пританцовывала на пионерском вымпеле, глядела на меня.
– Так лучше! – сказал я чужим голосом, в котором проступили отливы щемящего обожания, невозможной жажды, прочих неуловимых оттенков, которыми дрожало моё пропащее тело.
– Сейчас уложимся и пойдём…
Присел на корточки, отвернулся, стараясь не глядеть в Анину сторону. Суетливо кинулся подбирать разбросанные вещи: вывернутую юбку с разъятой молнией, грязные колготы, спутанный комок гольфика, само прикосновение к которым уже дарило сакральную сладкость, ещё неизвестную, недопустимую сегодня утром, даже час назад, а теперь известную посвящённому.
Подобрал одёжки, сунул в рюкзак, стараясь разогнать липкий морок. Главное не думать, не переиначивать нашу случайную близость на свой лад. Я просто помогаю промокшей девочке добраться домой. ПРОСТО помогаю…
Закинул рюкзак на плечо, высвободил левую руку. Поддерживая высвобождённую полу, подошёл к Ане.
– Иди сюда, – подхватил под ледяную попку. – Хватай правой рукой за шею и устраивайся, а левой придерживай плащ, чтоб не расходился.
Аня обняла, прилипла. Я плотно окутал её свисающей полой, накинул капюшон, вторую полу завёл снизу, прижал, сцепил руки в замок. Мы оказались в коконе, отделяющем от влажного мира.
Когда уже шагнул к выходу, вспомнил, что забыл фонарик. Решил не возвращаться. Чтобы его забрать, нужно высвободить руку, разрушить кокон, потревожить приникшую девочку, впитывающую моё тепло. Я впитывал её холод и ощутимо подрагивал. Единственным желанием было скорее выбраться на улицу, занести Аню домой и возвратиться в келью. Отрешиться. Забыть.
Подлый, подлый Демон!
Выбрался на дорогу. Через сад не пошёл, опасался блудить незнакомыми хлябями. Из Ани сейчас поводырь никудышный – закутанная с головой, она лишь сопела, когда теснее прижимал, боясь уронить на очередной колдобине.
От эквилибристики по разбитой дороге распарился, даже вспотел. Дождь продолжал выбивать на капюшоне затейливые мелодии, которые отдавались шаманским бубном, помещали в иную реальность, сводили чувства к осязанию. Голым предплечьем чувствовал Анины отогретые бёдра, её горячее дыхание возле ключицы, даже губы – чуть разъятые, влажные.
И от того единения снова укололо мучительной искоркой. Демон шевельнулся, ударил хвостом, оглушил обалдевшего Гнома, заткнул Пьеро.
Сейчас я могу дотронуться до неё ТАМ, где нельзя. И никто не узнает, даже она.
Хочу ли? Раньше о том не думал, а теперь, после увиденного в сарае, после собирания её девичьих одёжек… Видимо да. Но не оттого, что ХОЧУ, а оттого, что НЕЛЬЗЯ, но СДЕЛАЮ. Прямо сейчас.
Как запутано и страшно!
Ещё НИКОГДА я ТАКИХ девочек не трогал. Детство не в счёт. Тогда я НЕ ЗНАЛ, что ЭТОГО НАСТОЛЬКО нельзя делать, а сейчас ЗНАЮ, но сделаю. И в этом нарушении есть самая сладкая сладость…
Притворно спотыкнулся и, вроде сохраняя равновесие, разомкнув руки. Вроде замыкая их обратно, сунул ладонь между Аниных ног, легонько вдавил пальцы в горячую ткань…
Одёрнулся!
НЕЛЬЗЯ!
Думать – одно, а совершить – совсем-совсем другое.
Горячая волна прыснула в голову, отдалась в висках!
Не знаю, почувствовала ли Аня. Если почувствовала – виду не подала. Только вжалась плотнее, ткнулась мне в шею, провела горячими губами по ключице. Видимо испугалась, что упадём.
Больше ТАК не делал.
Оживший Гном принялся зло выговаривать, что я больной Чикатило и меня нужно лечить. Пьеро заканючил, что мой поступок – стыд и позор, и если Аня ВСЁ поняла, то, как ей в глаза смотреть.
Лишь Хранительница молчала: не осуждала, не утешала – равнодушное отродье.
Потихонечку добрались до Аниного дома. Дождь притих, обратился влажной пылью.
Аня шепнула: возле ворот есть скамейка.
Потыкался в полумраке, раскидывая ноги, пытаясь дотронуться до неразличимой пристани. Спотыкнулся, едва устоял, придушил драгоценный груз, отчего почувствовал касание горячих губ под скулой. Нашёл.
– Вот и приехали. Осторожно становись.
Аня пошарила ногами, соскользнула с руки.
– Ой! Холодная! – взвизгнула, подалась ко мне и чмокнула в щёку. – Спасибо!
Сердце колыхнулось под горлом, забило дыхание, но виду не показал.
Что показывать: как я рад, или как возмущён, или поцеловать в ответ?
Невозможно и глупо! Она меня уже целует: ученица – учителя. И в правду, как теперь ей в глаза смотреть?
Разнял полы, высвободил девочку. Та присела на скамейке, пряча под нагретым свитером голые ноги.
– Подожди, сейчас обуешься и мигом домой…
Снял рюкзак, вытащил Анины сапожки, положил на скамейку.
– Встань.
Девочка поднялась. Я взял один сапожек, расправил.
– Держись за меня, обувайся.
– А одеться?
– Не нужно – одежда мокрая. Быстро перебежишь в дом.
– А что маме скажу?
– Так и скажешь.
Что скажет? Что её в сарае раздел двадцатилетний парень, а потом полуголую принёс на руках домой…
Одел сапожек на протянутую ногу. Взял второй, принялся натягивать. Аня не удержала равновесия, взвизгнула, рухнула на меня, ухватилась за шею, на миг повисла, обдала распаренным девичьим запахом. Почувствовал, как горячие губы ткнулись в шею, в щёку…
Нельзя! Нельзя нам в зажималки играть!
Увернулся, отстранил приникшую девочку, поставил на скамейку.
– Осторожнее, – буркнул под нос. – Доска мокрая.
Аня разочарованно засопела, но противиться не стала. Натянула второй сапожек.
Я трусливо закопошился, вынул из рюкзака остальные вещи, замотанные в курточку, подал девочке.
– Иди, – сказал, отступая от скамейки. – И, это… Маме постарайся объяснить. А больше никому не рассказывай, особенно в школе.
– Хорошо, – пообещала девочка. – Не переживайте, мама ругать не станет. Вам спасибо!
Аня спрыгнула, скрипнула калиткой и побежала к дому. Постучала.
Дождался, когда через минуту дверь отворилась. Услышал Сашкин голос:
– Ты чё голая?
– Пусти, дурак. Холодно!
– Ты где была? Я прибежал до школы – закрыто. По дороге домой тебя не нашёл! А это чей сви…
Свет в веранде погас.
Что там дальше случиться? Поймёт ли мать?
По дороге вспоминал сегодняшний вечер. Гном ворчал, боязливо посапывал. Да и сам я знал, что совершил прескверное. Но ещё более скверное могут придумать. И она… Особенно возле скамейки. Нельзя так. Нельзя!
Приплёлся домой уже за полночь. Знобило. Горячий душ не отогрел. Закрылся в келье, рухнул на диван.
В затухавшем сознании мельтешили обрывки сегодняшнего невозможного вечера: дождь, грязь, Аня, её горячая попка, мои бесстыдные пальцы и поцелуй у скамейки. Видимо бредил.
Глава вторая 21 октября 1989, Городок
Наутро проснулся совершенно разбитый: тридцать восемь и пять, горло заложило. Хорошо, что выходной, в школу идти не нужно.
Мама хлопотала возле меня, поила настойками, ставила горчичники, причитала о бестолковом сыне, умудрившемся промокнуть до нитки и вываляться в грязи. А я, восторженно-обречённый, лежал в скомканной постели, изучал узоры настенного ковра, перебирал вчерашний вечер.
В горячей голове рождались эфемерные живые картины, средоточием которых была девочка во мраке заброшенного сарая.
Я приближал, разглядывал грешную руку, своевольную, которая не побоялась дотронуться этими самыми пальцами. Сжимал смелые пальцы, даже касался их губами, чувствуя незримые Анины флюиды, хранящиеся меж папиллярных узоров.
Мне представлялось, что я влюбился, но это чувство, преломленное призмой выведенной Формулы, представало в ином свете, от чего щемило меж лопатками.
Дотянулся к полке, выбрал третий том «Большой медицинской энциклопедии», нашёл и вычитал, что у меня по всем симптомам ПАРАФИЛИЯ, психическое расстройство, а ещё: задержка в развитии, комплекс неполноценности и недостаток серого вещества в мозгу. Одним словом – урод! Как теперь жить? Утешало лишь отсутствие компонента насилия при желании удовлетворить патологическую страсть. Тем более ничего удовлетворять я не собирался.
Отшвырнул энциклопедию, достал дневник. Поставил дату, описал допущенный грех, подбирая слова, лишённые эмоций (чтобы лишний раз не мучить сердце). Затем добавил диагноз из медицинской энциклопедии. Внизу, красным карандашом, заглавными сантиметровыми буквами вывел: «НИКОГДА!».
Теперь – главное: прекратить ЛЮБЫЕ отношения с Аней. Кроме школьных. Изображать доброжелательное равнодушие. Между нами ничего не произошло. Ведь допущенное однажды может быть случайностью: рука случайно скользнула, случайно дотронулась. К тому же, она, вероятно, забыла, или не заметила. Это я тут размечтался…
Изморенный, провалился в липкий сон.
Под вечер разбудила мама.
– Как здоровье? Температура не упала? – присела на краешек дивана, приложила холодную руку.
– Вроде лучше. Горло болит, – вынырнул из липкого сна. – Дай попить.
Откинул одеяло – вспотел весь. Мама протянула кружку с компотом.
– Сразу не глотай, грей во рту.
– Что случилось? – Я взял кружку. Чувствовал – намеренно разбудила.
– Девочка к тебе пришла. Говорит – ученица, зовут Аня. Я сказала, мол, заболел и спишь, но ей передать что-то нужно, – рассказывала мама, наблюдая, как я мелкими глотками цежу компот.
Влажный ком застрял в горле! Поперхнулся, закашлялся, протянул маме кружку, чтобы окончательно не расплескать. Та подхватила полотенце, вымакала залитую грудь, потом одеяло.
– Видно, не очень хочешь с нею встречаться. Ладно, скажу, что спишь – в другой раз придёт, – мама насмешливо покачала головой.
– Нет! Пусть заходит!
– Не прибрано у тебя. Хоть поднимись – неудобно девушку лёжа встречать.
– Она не девушка. Ученица.
– Тем более – неудобно.
– Не на свидание же… – принялся оправдываться я, но мама понимающе улыбнулась, молча вышла.
Я поднялся (аж в голове закружилось!), пристелил диван, надел спортивки, футболку. Сел, откинулся на спинку. Непринуждённее – вот так, хорошо. Сердце покалывало сладкими иголочками: ПРИШЛА!
Не нужно нам встречаться. Узнаю, зачем пришла – пусть уходит!..
Хорошо, что пришла.
Эх, пропаду!
Оглядел келью – вправду бардак: на столе книги навалены, тетрадки, рулоны хронологических таблиц. Рюкзак среди комнаты…
Вскочил, зафутболил под стол, опять присел.
Дверь приоткрылась, заглянула мама, потом зашла Аня. Маленькая, смущённая. Прижимает пакет, в котором, как догадался, мой свитер.
– Принимай гостей, – улыбнулась мама, пропустила Аню в комнату. Прикрыла за ней двери.
– Здравствуйте, – робко сказала девочка.
Осталась у дверей, переступала с ноги на ногу. Вся в голубом: свитер, юбка, колготки , голубые ленточки в косах – под цвет глаз.
– Привет…
Голос выдался сиплым, испуганным – будто у мальчишки на первом свидании.
Собраться!
Как там у Карнеги?
Все теории напрочь заклинило!..
– Заходи, – дрожащей рукой-предательницей указал на стул.
Девочка несмело прошла в комнату, села, положила пакет на колени. Затем, будто вспомнив, переложила на стол.
– Я свитер принесла. Тот… – всё так же смущённо сказала. – Спасибо! Я в нём нисколечко не замёрзла.
– Не стоило заботиться, потом бы отдала.
– Нет! Словно чувствовала, что вы заболели. У вас температура. Бедненький. Вы из-за меня заболели! Теперь должна вас лечить, – защебетала Аня.
– Ничего ты не должна! – возразил я, понимая, что пропадаю.
– Должна! И…
– С чего ты взяла. Просто…
– …и вы можете попросить у меня, всё что хотите!
Аня подняла глаза, уставилась на меня немигающей синевой. Чувствовал (о, как я чувствовал!), что нелегко ей дается этот взгляд, в котором детская привязанность уступала место нарождавшейся девичьей жертвенности. Не отводила, прожигала.
Вот и влип! – подумал я, стараясь выдержать её глаза.
НЕЛЬЗЯ! Пусть уходит!
– Я с вашим свитером спала, потому, что он вами пахнет, – прервала гляделки Аня, залилась румянцем.
Ещё один шаг к невозможной пропасти!
Ошалелый Гном судорожно пытался найти выход из ловушки, зато Демон торжествовал, даже Пьеро обрадовался, растворял млеющее сердце в сладкой истоме.
Однако Гном победил:
– Пойми, Аня… – хрипло и беспристрастно начал подбирать нужные (лживые! лицемерные!) слова. – Я проводил тебя домой, потому что это… ну, мой долг. Потому, что я организатор дискотеки и отвечаю за посетителей. За всех. Как учитель. Вернее – пионервожатый. Я отвечаю за ВСЕХ пионеров. Ты пионерка?
Аня расстроено кивнула.
– Вот! Скоро станешь комсомолкой. Я провёл бы ЛЮБОГО школьника, который задержался допоздна, если бы у неё, у него… не было с кем идти домой. Любого, будь то ученик или ученица. Для меня все одинаковы. Все дороги. Всех люблю.
Девочка опустила плечи, насупилась.
Бедный Пьеро уже рыдал от моей несусветной лжи.
– Спасибо, что принесла, – сказал теплее. – Ты мне ничего не должна. Это мой долг. Дружеские отношения между учителем и учеником. Ты очень хорошая девочка. Мне вчера было очень приятно…
– Мне тоже.
– Ну, вот…
– Мы будем дружить? – Аня уставилась на меня.
– Мы уже дружим.
– Я не о том. О настоящей дружбе.
– Как?
– Будем встречаться, делится новостями… Как в пионеркой песенке, помните: нужным быть кому-то в трудную минуту…
– Конечно! Я всегда готов прийти тебе на помощь. Любому ученику.
Аня опустила глаза: не может взять в толк, как могу быть таким олухом, после сказанного ею, сокровенного.
– Я хочу с вами дружить ПО-НАСТОЯЩЕМУ, – обречённо выдохнула.
Нет силы дальше её мучить!
– Не могу… – ответил безысходно, с нежностью вбирая взглядом маленькую фигурку. – Пойми, Анечка, НЕ-МО-ГУ!
– Почему?!!
– Потому, что НЕЛЬЗЯ.
– Почему – нельзя?
– Если парень в двадцать лет, да ещё учитель, дружит с восьмиклассницей – так нельзя. Это плохо.
– Кому плохо?
– Тебе… Я могу причинить психическую травму.
– Чего?! – Аня недоумённо уставилась на меня.
– Ну… я порой могу вести себя по-взрослому.
– Ведите!
– Нельзя! Вчера, когда тебя нёс…
– Я ещё хочу, чтобы вы меня несли.
– Но это – нельзя. Это запрещено.
– Кем?
– Школой, – сказал первое, что пришло на ум. Сам ответа не знал. – Родителями. Законами. Обществом, наконец. Нельзя – потому, что – нельзя! Табу – называется. На уроках истории учили.
– Знаю. Это, когда обутым нельзя в священную пещеру заходить. Но причём тут пещера, и какое дело им всем до меня, до моей личной жизни? – зло сказала Аня.
– Табу – это НЕЛЬЗЯ. Без объяснения причин. Потому, что так нужно. Кому-то… Ты должна стать частью системы, быть гражданином, патриотом, хорошо учиться. В общем, так заведено – ИМ до всего есть дело. А личной жизни у тебя быть не может, потому, что ты ещё маленькая.
– Я что – не человек?!
– Человек, но маленький. Ты ещё не понимаешь…
– Я всё понимаю! Не надо меня считать дурочкой! Пионеры-герои в мои годы подвиги совершали, жизнь для родины не жалели – вы сами рассказывали.
– Подвиги совершать можно, и жизнью жертвовать, а дружить ПО-НАСТОЯЩЕМУ – нельзя. Такие законы.
– Глупые законы, – сказала девочка, глянула на меня с вызовом. – И вы глупый, если им верите.
Соскочила со стула, села возле меня, взяла мою руку своими ледяными.
– Ой, какой горячий! Вам лечиться надо, – защебетала. – Моя бабушка рецепты разные знала, а я в тетрадку записывала, про травки, как заваривать. Я завтра приду, возьму тетрадку…
– Не нужно завтра! А что маме скажешь?
– Мама понимает. Я рассказывала, как вы меня спасали. Она ничего плохого не ответила, только удивилась, что именно вы. Она вас знает – вы раньше к ней часто ходили.
– Я? К ней ходил?
– Ну да. К ней в библиотеку. Городскую. Она там заведующей.
– Как маму зовут?
– Аля… Алевтина Фёдоровна.
– Да, знаю… Ты её дочка?!
– Что-то не так?
– Наоборот…
1981 – 1989, Городок
Алевтину Фёдоровну, или АФ – как обозначал её в дневниках (а в Леанде называл по имени – Алевтиной), знал давно, с шестого класса, когда получил допуск во взрослую городскую библиотеку и прочитал «Рассказ о любви» Рэя Брэдбери. Мне тогда тринадцатый шёл.
Похожа на Аню – маленькая, хрупкая. «Предпервая Муза» – как называл её в дневниках последующих – объект отроческих желаний, где главным фетишом служили книги и всё, с ними связанное: оттопыренный вырез кофточки, в котором открывалась бретелька лифчика, когда Алевтина каллиграфическим почерком заполняла формуляр; её ноги, когда наклонялась к нижней полке, чтобы достать книгу; и я, заворожёно следящий, как поднимается край юбки, открывает углубление с обратной стороны колена.
В предсонных выдумках я не раз подходил, дотрагивался до того углубления, а потом осторожно, медленно запускал руку выше. Затем рифмовал эти стыдные желания, возбуждаясь до поллюций, заучивал наизусть и рвал, потому что показать никому не мог.
Я представлял, как попрошу разрешить мне дотронуться, хоть через одежду (и она разрешит!), но конечно, этого не делал. Зато она сама, чувствуя мои тайные желания, порой подходила ко мне, читающему за столом в отведённом уголке библиотеки, наклонялась, приобнимала за плечи, спрашивала, нравиться ли книга, или ещё что-то, и я впитывал её запах, лёгкое дыхание на своих волосах, угадывал плечами близость маленьких округлостей под тоненьким свитерком.
Однажды, будто ненароком, я прижался плечом к её грудям. Алевтина не сразу отстранилась, даже поцеловала меня в макушку. Последнее я для себя выдумал, а возможно, так было наяву.
Вычислив обусловленность подходов библиотекарши с моими уединениями, намеренно шёл в угол читального зала, садился, раскрывал книгу и спиной ждал приглушенного ковровой дорожкой цокота каблучков. Порой не дожидался. Но если посетители расходились, у нас начиналось тайное свидание (я так считал!). Не знаю, что думала при этом Алевтина – я тогда о книгах не думал.
Порой она садилась возле меня на соседний стул, и я мог украдкой разглядывать её колени, похожие на детское лицо с чёлкой, щёчками, ямочками для глаз и подбородка. Я очень хотел к ним дотронуться наяву и даже гладил в стыдных мечтах. Я всегда любил зиму, уютную для чтения, но в ту пору её разлюбил, поскольку Алевтина прятала коленки под тёплые колготы, сквозь которые личико не проступало.
Разлучаемые редкими посетителями, мы обсуждали писателей и мои стихи «для всех», которые я читал Алевтине. Она внимательно слушала, порою делала замечания, но больше восторгалась и говорила о великом будущем, если займусь поэзией.
Большая часть тогдашних стихов были тайными признаниями в любви, но Алевтина, как мудрая женщина, лишь улыбалась, не отвечала на признания странного мальчика, и дарила в дни рождений редкие поэтические сборники, подписанные лимериками. Я их вычитывал по буковкам, ища в бессмыслице сокрытый смысл. И находил. Но не более того: мне было тринадцать, ей – двадцать восемь.
Зато книжные новинки оставались безраздельно моими. Я допускался до распаковки бандеролей с новыми поступлениями и единолично овладевал нетронутыми страницами, пользуясь правом первого перелистывания.
Тогда, в благословенном начале восьмидесятых, я мечтал жениться на Алевтине, лишь бы подождала, пока закончу школу. Мне было совершенно безразлично, что она старше меня на пятнадцать лет и замужем.
Длился мой тайный роман, названный в дневниках «Библиотечным», четыре отроческих года, до «первой любви» в шестнадцать. После знакомства с Зиной я продолжал ходить в библиотеку, но реже – книги уступили место вздохам на скамейке, стихи поменяли адресата, как и предсонные фантазии.
Алевтина Фёдоровна поняла мои поредевшие визиты. Мы общались во время заполнения карточек, обсуждали новинки, доступ к которым у меня остался, но она чувствовала перемену, не расспрашивала.
Затем была армейская служба, которая напрочь выветрила детские стыдные мечты. По возвращению домой о библиотеке не вспомнил – столько книг в продаже появилось. Былая властительница мальчишеских грёз растворилась в счастливом прошлом. Всё проходит.
Однако возвращается самым неожиданным образом.
21 октября 1989, Городок
– … если поместить зубчик чеснока за щёку и не разжевывать, то можно выздороветь за час, – лепетала Аня, не обращая внимания на моё отсутствие, – а густой отвар плодов сушеной черники хорошо использовать при ангине для полоскания горла.
– Она меня помнит?
– Что? – не поняла Аня.
– Алевтина Фёдоровна меня помнит?
– Конечно! Говорила, что вы были самым лучшим её читателем. Вас даже грамотой общества книголюбов наградили.
– Наградили… Как она?
– Мама?
– Да.
– Никак. Вернее – всё так же: работает в библиотеке, нас воспитывает.
– Вас двое – ты и Сашка?
– Уже трое: два года как Галя родилась.
– И она ничего не говорила, когда узнала о вчерашнем вечере?
– Ничего плохого. Лишь улыбалась и головой качала, – утешала девочка. – Не переживайте, она на вас нисколечки не обиделась. Только расспрашивала, какой вы стали. И отпустила свитер занести. Так что вы не бойтесь: если мы подружимся – мама ругать не станет.
– Это она сказала?
– Ми ещё об этом не говорили… Я же не знала, согласитесь ли вы. Но чувствую – запрещать не станет. Вы согласны?
Ничего не ответил – что я могу ответить? Страшный грех обидеть эту женщину, обидеть её дочку. Гораздо страшнее, чем нарушить лицемерные законы, придуманные людьми.
– Вы не хотите? – обиженно прошептала Аня.
Я обнял девочку за плечи, притянул. Чувствовал, как от меня несёт потом. Уже хотел отстраниться, но не шелохнулся – сейчас это не важно.
– Мы будем дружить, – прошептал в макушку, – только это наш секрет. Большой секрет для маленькой компании…
– … огромный такой секрет, – мурлыкнула Аня.
– Да. Но ты должна меня слушать. Делать, как скажу. И никаких возражений! Поняла?
Девочка молча кивнула, потёрлась щекой о мою грудь.
– Встречаться будем в школе, при всех, чтобы никто не узнал. Поняла?
Опять кивнула, но едва-едва. Видно, не так представляла нашу дружбу.
– Это значит, что самой приходить ко мне не нужно. Поняла?
Едва ощутил, как дёрнулась щёчка – точно не понравилось.
– Умница! – сказал я, наклонился, поцеловал в косичку. – Тебе нужно идти домой, а то стемнеет. Маме привет передай.
– Рано ещё.
– Кто обещал, что спорить не будет?
– Я.
– Ну вот, исполняй, – я дотронулся губами пахнущего фиалками виска, легонько отстранил девочку.
Аня недовольно поднялась, расправила юбку, выжидающе посмотрела на меня, но возражать не стала.
– Пошли.
Взял за руку, повёл в прихожую. Помог обуться, одеть курточку. Отщёлкнул замок.
Аня, когда уже взялась открывать дверь, обернулась. Посмотрела на меня так тоскливо и обожающе, что не видержал, наклонился, поцеловал в прикрытый шапочкой лобик.
Аня охватила меня за шею, повисла, пригнула обалдевшую голову и впилась влажными губками в мои сухие и шершавые.
За спиной скрипнула дверь…
Резко выпрямился, отстраняя девочку!
Обернулся…
На пороге своей комнаты стояла мама и удивлённо смотрела на нас.
– Услышала, что Аня уходит, вышла попрощаться, – сказала мама. – Ты дочка Алевтины Фёдоровны Раденко?
– Да, – испуганно шепнула Аня.
– Похожа.
Тут уже я глянул на мать: откуда, мол, знает?
– Мы раньше часто на совещаниях в отделе культуры встречались, – пояснила мама, с насмешливым пониманием разглядывая неудачливых любовников. – Такая приятная женщина, всегда Эльдара хвалила. Она в городской библиотеке заведующей?
Аня кивнула.
– Ну вот, а я в Доме культуры библиотекарем. Земля круглая. Передавай ей привет.
Аня опять кивнула, подняла на меня испуганные очи.
– Ладно, кавалер, отпускай девушку домой, скоро стемнеет, – сказала мама, повернулась и пошла в комнату.
Аня приоткрыла дверь, выскользнула бочком, засеменила вниз по лестнице.
Нужно было объясниться с мамкой, а то доконает молчаливым укором. Зашёл к ней в комнату.
– Мам, ты не думай… – начал с порога. – У нас ничего не было. И быть не могло!
– А что тут думать, – сказала мама, – дело молодое. Только опозорят тебя на весь Городок да посадят за развращение. А так – ничего особенного. Это твоя девушка?
– Не девушка, ученица…
– Она тебе нравиться?
Кивнул обречённо, опустил голову. Как мне может нравиться восьмиклассница! Вернее, нравиться – но не матери же об этом говорить.
– Мала она для тебя, – сказала мама, нахмурилась. – Нравиться, значит жди. И, не дай Бог, испортишь её до совершеннолетия!
– Ты что!
– Знаю я вас, кобелей! Ладно, иди больной, ложись. Это с нею ты вчера вымок?
Опять кивнул.
– Вот видишь, а рассказываешь тут.
– Я провёл после дискотеки… Не отпускать же саму. Она сапожек в грязи потеряла, пришлось свой свитер отдать, а потом домой занести.
– Кавалер! – покачала головой мама. – А теперь это дитя втрескалось, как сейчас говорят, – я же чувствую. Я б тоже в её возрасте влюбилась, если бы меня такой красавец на руках носил. Всё, иди красавец, ложись. Готовься, сейчас принесу горчичники – будем припекать твоё грешное тело.
Глава третья 22 – 23 октября 1989, Городок
В субботу вечером хворь, казалось, отступила. Нечаянный Анин поцелуй в дверях разукрасил болезненный мир щедрыми мазками светло-голубого и темно-синего – надеждой и грустью.
После маминых горчичников, подкреплённых травяным отваром, замотался одеялом с головой, переместился в Леанду.
Закрылся в тронном зале, разглядывал витражами новых ощущений, надеялся на продолжение. Пьеро замирал в сладкой истоме, а Демон-искуситель был загнан в мохнатую нору за ненадобностью – любовь моя не допускала его похабных вывертов. Пусть ТАКАЯ любовь не предусмотрена медицинской наукой, но она, непредусмотренная, существует, даже если НЕЛЬЗЯ.
Я грустил, что Аня ушла, и жалел, что запретил ей меня навещать.
«Твой поступок верный…» – утешал Гном.
Но я жалел.
Я слабый влюблённый человек и не могу жить по правилам, даже очень важным, прописанным в энциклопедиях и кодексах. Я больной человек, меня нужно жалеть и лечить, а лучшей жалостью может стать Анин неожиданный визит, а лучшим снадобьем – её узкая ледяная ладошка на сопрелом лбу…
Затем в царстве Морфея пришли видения. Явился Анин образ: различался каждый волосок из рассатанной косички, просвеченный серыми лучами надвечернего окна; царапинка на мизинце, у ногтика; едва заметная штопка голубых колготок на правой коленке.
Я впитывал, любовался… Вдруг на ковре, подобно стене Валтасара, проявилась огненная рука, начала выводить страшные строки из злополучной энциклопедии, особо выписывая заглавными буквами, что моя любовь – не любовь вовсе, а противная ПЕРВЕРСИЯ.
Я распластался по скомканной простыне, испуганно замер – теперь доведётся отказаться от Ани!.. Морок разогнала Хранительница: взвилась, ощерила двузубую пасть, зашипела на огненную конечность – та, не дописав, втянулась дождевым червём, обдала на прощанье гарью.
В келью возвратилась Аня, которая оказалась вовсе не Аней, а Алевтиной Фёдоровной из детства. Склонилась надомною, юркнула под одеяло, погладила мягкой ладошкой внизу живота (как мечтал когда-то!), пощекотала Демона. Тот довольно заурчал, потянулся навстречу.
Мне стало стыдно: не знал кто это – Аня или Алевтина? Нельзя допустить, чтобы Аня ТАК… Страшная рука из ковра вынырнет, утащит, тыкнет в жёлтые медицинские страницы. Нельзя Ане! И Алевтине нельзя! Но под одеялом темно, а в темноте многое позволено. Значит – можно. Пусть гладит.
Проснулся липкий, с подушкой между ног, замотанный влажной, пахнущей травяным отваром простынёй. Скомканное одеяло валялось на полу. Проявились ночные видения – сладко замлело в животе. Подобрал одеяло, замотался, чтобы заснуть, разгадать, кто посещал меня ночью – Аня или Алевтина?
Уже почти воссоздал вчерашние образы, наполнил теплотой и запахом, даже ощутил шевеление нежных пальчиков в шерсти на груди, которые собрались двинуться ниже, но скрипнули двери, раздались приглушенные шаги.
Откинул одеяло, развернулся недовольно.
В комнате стояли мама и Юрка. Зыркнул на часы – время к полудню.
Мама поставила графин свежего компота на тумбочку, подправила постель, тихонько вышла. Юрка остался.
Поведать пришёл, – догадался я. Лучше бы после обеда или вечером. Такой сон пропадёт! Со временем ночные образы потускнеют, рассеются, и останется лишь пресное послевкусие.
– Проходи, – изобразил слабую улыбку.
– Заболел? – спросил Юрка. – Мать говорила, что ты в грязи вывалялся.
– Промок.
– А мне рассказывали: ученицу домой проводил, – уставился на меня Юрка. Плюхнулся на стул, положил на тумбочку пакет с яблоками.
– Кто рассказывал?
– Сорока на хосте, как всегда. Да ты не тушуйся, – понимающе подмигнул Юрка. – Они сами хотят. Только нужно осторожно… Расскажи.
– Что?
– Как у вас БЫЛО?
– Ничего у нас не было! Провожатых не оказалось. После дискотеки домой завёл. Дождь пустился. Она упала в лужу.
– А дальше?
– Занёс домой.
– Так завёл или занёс?
– Отстань. У меня с нею ничего не было. Она – ученица!
– Ну, насколько тебя знаю – верю. А вот у меня была одна ученица…
Юрка принялся рассказывать придуманную (или реальную – с него станет) историю с озабоченной школьницей. Ему бы эротические романы писать! И так расцвечивал, гад, с такими подробностями, что моё бедное естество напряглось, раздразненный ночными видениями Демон засопел плотоядно, зашевелился, желая и себе таких приключений.
– Ты деньги отдал? – перебил я Юрку, спасаясь от наваждения.
– Чего? – не понял тот.
– Деньги отдал за сигареты? Я свою долю вернул. Не забыл?
– Успокойся. Тут мне такое дельце подвернулось… – Юрка, переключился на более интересную тему. Начал подробно рассказывать об очередном фантастическом проекте, который обещал принести великие барыши предприимчивому дуремару.
Я молча слушал, довольный, что удалось прервать Юркины фантазии, потакавшие обратить полуночные видения в реальность. Никогда так не сделаю.
Никогда! – повторил я про себя. Гном недоверчиво нахмурился, а раззадоренный Демон лишь осклабился хитрюще. Всё равно не допущу! – пусть не верят и ухмыляются.
Юрка тараторил, размахивал руками, даже рисовал схемы на подвернувшемся листе. Я не слушал. Думал про Аню, наш вчерашний разговор, про запрет приходить ко мне. Лучше бы его она нарушила. Я взрослый, мне нужно так говорить, потому что ТАК НУЖНО. Только кому?! Мне, ей, маме, Юрке, соседке – тете Лиде? Может «Медицинской энциклопедии» или равнодушному миру?
И тут мне представилось, что Аня позвонит. Или придёт. «Позвонит» – подсказала Хранительница, уютной теплотой окутала сердце. Позвонит! Вот только Юрка…
Юрка уходить не собирался. Заметив, что слушаю его невнимательно, предложил в картишки перекинуть или в шашки – до вечера, мол, свободен, а так, со мной время проведёт, поддержит в трудную минуту.
Он должен уйти!
Но как сказать? Обидеться.
Гном недовольно зашевелился, осуждая надуманную подлость. Кто для меня Аня? – смазливая ученица, которая понравилась (в которую втрескался! – себе-то я могу признаться). А Юрка – друг детства. Пришёл, яблок принёс, разговорами забавляет, беспокоиться. И я хочу (ещё как хочу!) променять друга на бабу. Даже ни на бабу – на девчонку, с которой не то, что загулять – дружить нельзя. Вот бы Юрка поиздевался, узнав, о чём думаю.
Но Аня будет звонить (Змея беспричинно не проявиться) и Юрка должен уйти, как бы гаденько это не выглядело. Потом отстрадаю, а сейчас пусть оставит меня в покое.
Я сглотнул, закашлялся, страдальчески подкатил глаза. Благо притворяться особо не нужно – горло вправду обложило и в груди хрипит.
– Дай воды, – попросил я, протянул руку к тумбочке. – Итаблетки, вон те, в зеленой упаковке.
Юрка подскочил, сунул мне чашку, подал таблетки.
Переживает.
Я заглотнул белый кругляш, запил, отдал чашку обратно. Откинулся на подушку, хрипло задышал, изображая обречённую усталость.
Юрка присел на стул, смотрел на меня.
Он что, уходить не собирается?!
– Ты, наверное, иди, – прошептал я, закрыл глаза. – Мне подремать нужно, что-то прихватило.
Юрка молча поднялся, протянул холодную руку для прощания. Я ответил вялым пожатием.
– Не раскисай, – сказал Юрка, остановился в дверях. – Если чем помочь – звони. Таблеток принести или ещё чего. У меня с медичками блаты – ты меня знаешь.
– Спасибо. Пока есть, – шепнул я и отвернулся к стене.
Сволочь я! Не мужик – чмонюга. Так поступить с лучшим другом! Однако… Аня должна позвонить! Змея обещала.
Окликнул маму. Та зашла в комнату.
– Если кто позвонит – подашь трубку.
Мама посмотрела на меня, улыбнулась.
– Ученики должны звонить. Мы готовили выступление…
– Аня?
– Что?
– Аня позвонит?
– Нет! – выдохнул я. – Ученики. А может и она.
– Потому Юру спровадил?
– Он сам ушёл.
– Не лги, – спокойно сказала мама. – Ладно, если Аня позвонит – подам трубку. Для остальных – ты болен. Лечись.
Мне было страшно неловко, что хотел обмануть маму. Сколько раз убеждался: всё она знает.
С детства слышал, как маму за глаза называли ведьмой. Не все, лишь злые люди. Да и сам в такое не мог поверить. Ведьмы – это вроде Бабы Яги или гоголевской Панночки, которая летала в гробу в страшном фильме. А моя мама ласковая, добрая – со всеми приветлива, никому в помощи не откажет. Только подруг у неё никогда не было. Дед говорил, что Нина в него пошла –отшельника, в отличие от сына Бориса.
Как-то спросил маму о глупых пересудах. Та ответила: люди о многом говорят, и не всё в тех разговорах правда, но дыма без огня не бывает. Вот и пойми.
Ещё замечал: к маме порой приезжают незнакомые люди. Они уходят в её комнату и подолгу беседуют за закрытыми дверями. Всезнающий Юрка объяснил, что мама их лечит. Выходит она не ведьма, – решил я для себя, – а волшебница.
Лишь раз видел маму очень рассерженной. Вернее, не видел – чувствовал своей маленькой Змейкой, как вокруг неё кружатся невидимые упругие волны, холодом обжигают.
Мне тогда лет десять было. Играл с ребятами во дворе в ножички. К нам подошла тетя, которую называли цыганкой. Она в соседнем доме жила, без семьи, без детей. Тетя постояла возле нас, посмотрела за игрой, а затем подошла, страшно зашептала и положила костистую руку мне на голову.
Будто током ударило! Голова закружилась. Ощутил, как Змейка моя встрепенулась, безвольно замерла, собираясь выскользнуть в наложенную лапищу. Я запротивился, отскочил, провалился в липкий сумрак.
Не заметил, как тетка ушла. Никто не заметил.
Ребята меня на скамейку усадили. Потом, когда идти смог, домой привели, маме рассказали. Вот тогда почувствовал я мамины волны и услышал слова, которые она сказала тихо-тихо, но как отрубила. Сказала, что меня ОБИЖАТЬ НЕЛЬЗЯ.
Две недели болел, кушать не мог – съеденное наружу вылетало. Мама лечила меня травяными отварами, яйцами куриными по голове катала. А через месяц цыганка померла. Её в закрытом гробу хоронили.
Юрка, который всё всегда знал, по секрету рассказывал: у той тётки волосы выпали, а тело страшными синими волдырями пошло, как яблоки величиной. А ещё Юрка сказал, что это моя мама ей отомстила.
Я не поверил, разозлился на друга. Но для себя-то знал – Юрка прав. Меня обижать нельзя.
Позвонит или не позвонит? Весь мир обратился нетерпеливо-сладким ожиданием. О Юрке уже не думал, а мама поймёт. Она многое понимает. Давно бы сказала, если б оступился.
Убаюканная совесть притихла. Взамен нахлынули образы, навеянные Юркиными рассказами, разбудили Демона, добавили нетерпеливого зуда, и я, осмелелый, уже не был уверен, что никогда не поступлю, как брехал Юрка (или не брехал?). Я ЭТОГО уже хотел.
В прихожей задребезжал телефон. Знал, что звонит Аня.
Мама молча подала трубку. Вышла, плотно прикрыла двери. У меня понимающая мама.
Воркование невидимой собеседницы окутало сердце мучительным счастьем, и я, забывший о болезни и недавнем предательстве, обратился в слух.
Аня рассказывала о народных рецептах лечения простуды и о том, как скучает, хочет прийти, а я, испуганный Пьеро, отговаривал, ссылался на недомогание и гнусных микробов, которые сослепу летают по комнате и залазят в потайные щёлочки; лепетал о занятости подготовкой Дня Комсомола, о темноте октябрьских вечерних улиц, не предназначенных для прогулок маленькой девочки.
Аня мило сердилась и убеждала, что она «не маленькая». Затем вдохновенно, чуть картавя, читала свои несовершенные стихи, написанные вчера вечером о том, что Принц обязательно должен украсть Принцессу и увезти далеко-далеко, где они будут жить долго и счастливо, а ещё о Девочке, которая влюбилась в далекую холодную Звезду, но не может к ней дотянуться.
Я слушал Анин голос и млел. Своевольная рука, ведомая подлым Демоном, пустилась по мохнатой дорожке вниз, уже бесстыдно ТАМ поглаживала, находя особую прелесть в девичьих придыханиях и переливах непослушного «р».
Я выдержал. Навестить не позволил. Через час равнодушный автомат телефонной станции разорвал тантрическую связь. Аня больше не звонила, а я, доведённый до сладкого изнеможения, набирать её номер тоже не стал, боясь, что если услышу очередную мольбу прилететь и полечить, то не откажу.
Опасаясь соблазниться, позвал маму, отдал ей занемевший аппарат, который без Аниного голоса превратился в безучастную пластиковую коробку. Попросил выключить лампу.
Укутавшись спасительной темнотой, придумывал ответные стихи о Девочке с глазами цвета вечернего неба, пытался их запомнить, чтобы записать на свежую утреннюю голову. Раздразнённый смелыми рифмами, уцепившись за двойное толкование слова «губки», стыдливо вознёс молитву ветхозаветному Онану, вспоминая Юркино словоблудие, проецируя его в свою реальность. Лишь после экзекуции, отрезвев от ноющего желания, уже вечером, продолжил сочинять куплеты о молодых строителях коммунизма, призывая их вперёд, к новым успехам в труде и учёбе.
За выходные не поправился. Видно, целебная сила маминых отваров не пошла по назначению, а истратилась на воссоздание распутных картинок в магическом театре моего воображения.
В понедельник утром позвонил директору школы, непритворно закашлялся, рассказал о болезни. Тот разрешил долечиться, напомнив, что меньше недели осталось до Дня Комсомола, а там и годовщина Великой Октябрьской революции – торжественные мероприятия мне готовить.
Я пообещал успеть. Загнал Демона и раскисшего Пьеро в дальние пещеры. Вызвал ответственного Гнома, обложился райкомовскими методичками, принялся создавать вдохновенные речи об исторической роли верного соратника Партии. Но между строк всё чаще проглядывала мохнатая мордочка, воскрешала ночные образы, которые грубо попирали седьмую заповедь «Морального кодекса строителя Коммунизма», особенно насчёт нравственной чистоты.
Под вечер накатило пуще прежнего, писать уже не мог. Отложил незаконченный сценарий, рухнул на диван, старался заснуть, чтобы быстрее прошла ночь. Решил: даже если не выздоровею – всё равно пойду в школу. Мне НУЖНО её видеть!
24 октября 1989. Городок
Лишь забрезжило в окнах – сердечный Пьеро трепыхнулся, штрыкнул сладкой иголочкой: просыпайся, мол, пора!
Вспомнил вчерашние желания – сон рукой сняло. Подхватился всесильный и счастливый: хворь бесследно прошла, а будущая встреча раскрашивала октябрьское утро дивными красками, в которых недавняя робость поблекла, обратилась решимостью. Хотелось юркнуть в приоткрытую форточку, взлететь в дождливое небо и петь миру о своей радости.
Поспешно собрался, около семи вышел в серую муть, чем удивил маму, а затем и школьного сторожа, который не ожидал вечно опаздывавшего Эльдара Валентиновича раньше директора.
Но стоило зайти в школу, пройтись коридором к пионерской комнате, как решимость моя вмиг растаяла. Я уже не мог представить, как и где встречусь с Аней, что ей скажу. Заглянуть в класс перед уроками? – навязчиво. Ждать в пионерской? – глупо (вдруг не придёт!).
Однако уцепился за последнее боязливое намерение, которое не предполагало активных действий.
Первая десятиминутная переменка минула впустую. Аня пришла на второй. Не сама, помня наставления, а с одноклассницами, братом Сашкой и пионерским активом. Появление многочисленной ватажки обрадовало Гнома, который трусил от предстоящего общения наедине. Теперь можно вести себя как обычно, как полагается вожатому, занятому подготовкой скорого выступления.
Стараясь не смотреть на Аню, принялся обсуждать будущий концерт, распределять роли: отрезал от исписанных листов сценария куплеты, помечал номерками. Лучшие достались Ане и Сашке. Теперь я понимал режиссеров, которые отдают главные роли любовницам.
Аня поводилась как обычно: спорила и хихикала с подружками, задирала чопорных старшеклассников. Да только я чувствовал в той обычности такое необычное обожание, такую сладкую, ведомую лишь нам тайну, что бедный Пьеро совсем свихнулся и разбудил Демона.
Я боялся поднять глаза, даже повернуться в Анину сторону, опасаясь встретиться с нею взглядом (она поймёт! все поймут!).
Я затеял перепалку с капризной отличницей, которой не досталась роль ведущей, а сам подленько ждал звонка на урок.
Дождался! С облегчением выпроводил гостей, напомнив, что первейшая их обязанность: учиться, учиться, учиться. Избитая мантра не помогла – не удержался, поднял глаза на Аню, обжёгся на прощанье бирюзовым сиянием. Девочка улыбнулась, в стайке подружек с визгом выскользнула из пионерской.
На этот раз обошлось.
Не обошлось. Через пять минут дверь приоткрылась, появилось Анино личико, потом она сама – запыханная, довольная. Выглянула в коридор, протиснулась бочком, заскочила в пионерскую, прикрыла двумя руками тяжёлые двери.
Затем неожиданно, решительно, солнечным зайчиком кинулась ко мне, очумелому от счастья и страха, вросшему в стол. Обняла за шею, тронула щёку мягкими губами.
– А урок? – выдохнул я, невольно пытаясь отстранить девочку.
Если кто зайдёт!
– Вы за мной не скучали? – обижено спросила Аня, разрывая объятие.
Отошла, присела на скамеечку у стенки, разочарованно сложила руки на форменном переднике.
– Почему на урок не пошла? – спросил я, пытаясь угомонить бухающее сердце.
Девочка обиженно насупилась, опустила головку.
– Не сердись. Скучал. Но нельзя нам в школе встречаться. А если заглянет кто и увидит, что мы… обнимаемся – что тогда?
– Пусть видят! – решительно сказала Аня. – Я вас люблю! И мы поженимся… Только вы меня не любите! Я знаю.
Пьеро колыхнулся, затих. Гнома заклинило. Лишь Демон довольно заурчал, предвкушая, как ночные видения, нереальные, придуманные, могут обратиться явью, если только…
Дорогая моя, глупая девочка! Зачем так?! Я же умру теперь.
Неживым выбрался из-за стола. Подошёл к Ане, присел напротив. Взял её теплые ладошки. Поднял виноватые очи к обиженному личику, надутым губкам, грустным влажным глазам, которые не смотрели на меня.
А если кто зайдёт? – шепнул осторожный Гном.
Оглянулся на дверь – прикрыта. Нужно запереть на замок. Нет! Если кто придёт, станет ожидать под запертой дверью … Пусть лучше заходят. Не могу её выпроводить. Прости, Гном. Прощай разум.
– Я… Ты мне нравишься… – сказал сипло, нарушая мучительную тишину, в которой повис отголосок Таниного «я знаю…». – Но ты ещё маленькая. Сколько тебе?
– Тринадцать было на Покрову. Четырнадцатый уже, – ответила Аня.
– Вот видишь – всего тринадцать…
– Я читала, что раньше женились в тринадцать, даже в двенадцать. Эдгар По и Виржиния, например… Она даже была его родственницей.
– Ты читаешь ТАКИЕ книги?
– Я разные читаю. Не считайте меня дурочкой!
– Я не считаю. Но… то раньше было. Мир стал другим, и люди другими. Сейчас нельзя. Лишь после семнадцати. И учиться тебе надо, школу закончить.
– Я знаю. Ещё три года. А тогда мы поженимся? – уставилась не мигая.
Вот же!
Сердце йокнуло. Остановилось.
Тут не сбрешешь – враз поймёт. Нельзя играть с чувствами тринадцатилетней девочки – у них всё очень серьёзно, на всю жизнь.
– Зачем я тебе? – спросил обречённо, не зная, что ответить.
– Вы моя первая любовь!
– Мы лишь неделю дружим.
– Я давно вас люблю. Ещё с начала учебного года, когда увидела. У меня любовь с первого взгляда. Вы верите в любовь в первого взгляда?
– Не знаю.
– А я верю! И девчонки наши верят. Они тоже в вас влюблены, только боятся сказать.
– В меня?!
– Да! Но мне повезло, что тогда на дискотеку пришла, и меня Сашка оставил, и что дождь пустился, – смущённо откровенничала Аня. – Я вас не отдам! Они мне завидуют.
– Они знают?!
– Не-а! Я ничего не рассказывала. Я же обещала! – Аня подняла правдивые глаза. – Только догадываются. Я такая счастливая, и они чувствуют. Все враз дружить со мной начали, будто знают, что я ваша девушка…
Аня замолкла, опустила головку.
– Вы обиделись?
– За что?
– Наговорила тут… Только это правда. Вы сами учили, что пионеры должны говорить правду.
– Должны… – согласился я.
Верный Гном беспокойно покалывал, предупреждал, что в пионерскую комнату в любую минуту могут зайти, что скоро закончиться урок и залетит гоготливая орава, увидит, разнесёт по секрету всему свету.
Впрочем, сейчас это не важно. Чувствовал, как путаюсь в липкую паутину, и выбраться из неё без потерь станет невозможно. Самым верным (опять же подсказывал Гном) было бы оттолкнуть девочку, не создавать ей проблем, и себе не создавать. Себе – в первую очередь: если о наших обнимках узнают, то её поругают, почитают нотаций, а меня выгонят со школы.
Легко сказать: оттолкнуть! Вот, сидит она, грустная, доверчивая, пахнет девичьим запахом, теплыми ладошками мою руку сжимает, а нужно взять и разрубить – по живому, сокровенному. Так может сделать только владеющий собой настоящий мужчина, а я не настоящий, и не владеющий. Я влюблённый Пьеро.
– Пообещай до вечера пятницы вести себя «как все», – сказал обречённо, удерживаясь, чтобы не расцеловать девочку в преданные глаза.
– А в пятницу?
– Пообещай! Если нарушишь обещание – наша дружба прекратиться и…
– И мы станем чужими?
– Пообещай!
– Честное пионерское! А в пятницу?
– В пятницу вечером будет дискотека. Если получится, то проведу тебя домой.
– Честно-честно?! – обрадовалась Аня, высвободила ладошки, обвила меня за шею.
– Ты же обещала!
– Ой! – спешно забрала руки. – И даже если дождя не будет?
– Даже если не будет дождя, – улыбнулся я. – Если не нарушишь обещания.
– Не нарушу!
– А как ты ушла с урока?
– Антонина Петровна заболела. Директор попросил сидеть тихо и самим готовиться, – пояснила Аня. – Я вышла, как бы в туалет.
– Ладно, беги на урок, а то подумают…
– …что у меня живот болит. Я им так и сказала, – улыбнулась девочка.
– Всё, беги.
Аня потянулась, чмокнула меня в нос. Без оглядки шмыгнула из комнаты, мелькнув на прощанье подолом школьного платьица.
Обещание Аня почти сдержала. Каждый день после уроков мы репетировали торжественную линейку и танцевальные номера ко Дню Комсомола, который выпадал на воскресенье, однако мероприятие запланировали на пятницу.
Аня вела себя – как подобает визгливой восьмикласснице – насмешливо и беззаботно, не обращая особого внимания на требовательного педагога. Лишь порою, во время репетиций, ловил на себе её пристальный взгляд. А ещё на прогонке танцевальных номеров, в перерывах, она норовила присесть где-нибудь на столе или на спинке стула, забраться с ногами, и, вроде случайно, так поддернуть концертную юбочку и развести коленки, что бедные мои очи враз прикипали, будили Демона, который начинал похотливо урчать и желать недозволенного.
Я не замечал соблазнов. Притворялся, что не замечаю. Раздразненный нечаянными видениями и переливами её смеха, я покрикивал на пионеров, которые путали слова, или ещё по какому пустяку, лишь бы унять тёплую волну, заполнявшую сердце.
После репетиций я разлучал нас не только в пространстве, но и во времени: отпускал Аню пораньше, обязательно с попутчиками, чтобы девочка не надумала поджидать меня в укромном месте.
Так мы дожили до пятницы.
Глава четвертая 27 октября 1989. Городок
День Комсомола – праздник ответственный. Не годовщина Октябрьской революции, ясное дело, но готовились основательно. Администрацию школы заранее предупредили о высоком начальстве из райкома, из отдела образования, а ещё совхозные шефы пожалуют.
Это было моё первое мероприятие такого уровня. Директор, старый партиец, посоветовал расстараться, чтобы гости убедились, как в нашей школе комсомольцы перестроились, ускоряются, гласность приветствуют – по заветам самого Михаила Сергеевича. Возможно, от того моя карьера педагогическая зависит, даже жизнь последующая: заметят в райкоме Партии активного пионервожатого, продвинут по комсомольской линии, в номенклатуру включат.
Я не подвёл. Пионеры, вышколенные недельными репетициями, старались на славу. Вначале была торжественная линейка во дворе школы, затем никому не интересные речи гостей о верном соратнике Партии. Мои подопечные изображали внимание, дожидались своего выступления. После окончания официальной части перешли в актовый зал. Тут и началась музыкально-поэтическая композиция, а затем танцевальные номера. Я присел в первом ряду, следил за концертом, порой подсказывал, подправлял, но особого участия не требовалось – давно учено-переучено.
Аня, которой досталась роль ведущей, в форме, в белых бантах и гольфах – словно из обложки пионерского журнала – выразительно читала стихи, объявляла участников. Вдобавок так стреляла на меня глазками, что воодушевление от удачного концерта растворялось в липучем страхе, тревожном страхе-предвкушении, желанном, противном.
Прошлую ночь я так и не уснул. Не о выступлении беспокоился. О дружбе с Аней, или любви – как она напридумывала.
Когда первоначальный дурман прошёл, вернулись былые сомнения: какая у меня может быть дружба с восьмиклассницей? Подскажи, Хранительница! Молчит Змея, желает, чтобы сам этот ребус разгадал. А я не знаю, лишь догадываюсь. И догадки мои опасливы: ПРОСТО дружбы у нас не получиться – Демон вывернет на скользкую дорожку. Не поможет «Медицинская энциклопедия» и рука со стены не напугает. Лучше не начинать.
Аня, будто чувствуя мои сомнения, пуще прежнего красовалась со сцены: и так повернётся, и этак; пионерскую юбочку с боков теребит, звонким голоском декламирует, улыбается, глазками играет.
Но совсем уж невыносимое началось, когда после антракта на переодевание, перешли к танцевальным номерам. Аня по правую сторону сцены пристроилась, напротив меня, хоть должна была танцевать по центру. И такие непредвиденные кружилки устроила, такие акробатические выверты под «Чунга-чанга», что грешные мои очи не могли оторваться от её ног и всего, что открывалось под лёгонькой танцевальной юбкой.
Концерт закончился. Директор школы поблагодарил учеников, пригласил на вечернюю дискотеку. Второй секретарь райкома тоже порадовался подрастающему поклонению, и особо отметил организатора – то есть меня. Уже в учительской, на скромном банкете, лично рекомендовал пионерского вожатого делегатом на отчетно-избирательную комсомольскую конференцию в середине ноября: такие, мол, сознательные и активные нужны Партии. Директор довольно подмигнул – ему тоже зачтется.
Как удачно сложилось! Если бы не будущий вечер, не данное Ане обещание.
После банкета заскочил домой, переоделся и обратно в школу – готовить вестибюль под дискотеку. Около пяти начали собираться первые посетители, а через час зал наполнился: старшеклассники, пронырливые ученики средних классов, учителя, местная молодёжь.
В плотной толчее заметил Аню, которая танцевала в кругу девчонок-одноклассниц. В нарядном платьице, чуть подкрашенная, голубые ленты в косах. Видно, готовилась, помнила моё обещание, напридумывала заветного девичьего. А мне чем ответить?
После приглашения на комсомольскую конференцию (о, как довольно посапывал Гном!), пуще прежнего боялся нарушить удачные перспективы. Даже Демон помалкивал. Лишь сердечный Пьеро обиженно шмыгал носом, сжимал сердце острыми коготками, напоминал, что не такой я равнодушный к этой девочке, как хочется Гному.
Играя роль разудалого диск-жокея, я объявлял композиции, развлекал публику, пытался заглушить послебанкетное похмелье и подступавшую тревогу. Чувствовал: спокойная жизнь скоро закончиться. Я искал благовидный предлог не проводить Аню домой после дискотеки, и не находил.
Можно, конечно, задержаться в школе подольше, или сбежать через запасной выход. А ещё лучше, достойнее, по крайней мере, приударить за Химичкой, которая неотступно терлась возле меня, имея свои виды на этот вечер и мою персону. Вот только персона, сама того не желая, страдая и сомневаясь, понимала, что никуда от Ани не денется.
Под конец дискотеки в зал зашла Физичка, стала у двери под стеной, сложила руки на груди, зло зыркнула на меня. К Химичке ревнует. Пусть лучше к Химичке. Об Ане, надеюсь, не узнает.
Около восьми запустил прощальную мелодию. Недовольный народ потянулся к выходу. Аня поймала мой взгляд, кивнула на дверь, бесплотным призраком растворилась в толпе. Мы заранее условились после танцев встретиться во дворе, за хозяйственными постройками.
Спровадил Химичку, придумав неотложную встречу с друзьями. Разогнал помощников. Оставшись сам, намерено долго, больше часа, собирал аппаратуру, сматывал провода, паковал светомузыкальные фонари. Тянул время, чтобы все разошлись, а ещё подленько надеялся, что Аня не дождётся, уйдёт с подружками. Решил положиться на судьбу. Как будет – так будет.
Выждал, когда вестибюль, а затем и школьный двор, опустели. Попрощался со сторожем. Показно направился к центральным воротам. Замер в тени разлогого клёна, повернул к хозяйственным постройкам.
Ещё с вечера небо обложили серые октябрьские тучи, лишив ночной мир звёзд и луны. Два слабеньких стоваттных фонаря у центрального входа к заднему двору не доставали, растворялись во мраке грязно-жёлтыми пятнами.
Блуждая на ощупь, обошёл мастерские. Ани нигде не было. К лучшему – шепнул Гном. Но особой радости я уже не чувствовал.
Сам же того хотел – злорадно посапывал Гном, не обращая внимания на перетрусившего Демона, который уговаривал окликнуть девочку. Я не решался.
Можно было уходить. Однако Пьеро противился, подбивал ещё поискать, глянуть возле котельной – за сараем есть укромная скамейка, где старшеклассники курилку устроили.
Пошёл гравиевой дорожкой на кирпичную трубу, едва проступавшую на фоне беззвёздного неба.
Навстречу затопотало, взвизгнуло. Тёмная, пахнущая фиалкой тень, подскочила, повисла на шее, предано уткнулась холодным носом в щёку.
– Уже думала – вы не придёте! – радостно защебетала Аня.
– Тише! – подхватил девочку, осторожно поставил на гравий. – Услышат.
– Все разошлись. Я следила. Сторож даже калитку замкнул.
– Ты не ушла?
– Мы же договорились! – решительно сказала Аня. – Я бы вас хоть до утра ждала.
– Задержался…
– Так и думала. У вас столько забот. Я всегда вас буду ждать.
Девочка опять потянулась, пробуя обнять меня за шею. Я увернулся.
– Пошли.
– В наш сарай?
– Какой – наш?
– Там, где вы меня раздевали.
– Я тебя раздевал?!
– Ну, вы говорили, чтобы я разделась.
– Я говорил, чтобы ты сняла мокрую одежду, потому что могла заболеть…
Взял Аню за руку. Мы прошли за котельную, затем повернули (по дневной памяти, почти ощупью) на тропинку меж делянок юных натуралистов, за школьный сад, к хозяйственным воротам.
Гном тревожно заворчал: вот как Аня понимает наше приключение, как преподносит. Подумать только – раздевал! Чувствую, добром мои провожания не кончатся.
Но… она настоящая, верная («Желанная!» – подсказал Демон, тут же одернутый Пьеро), пахнет фиалками, любит меня искренне, без разрешения. Так могут любить лишь дети, а ещё в ранней юности, не растоптанной взрослой подлостью. И я хочу променять это чувство, прослыть хорошим парнем среди корыстных, продажных, разочарованных лицемеров, ненавидящих ближнего лишь за то, что он посмел нарушить их, такие же лицемерные, правила.
– А вам Мария Ивановна нравиться? – спросила Аня, когда мы подошли к воротам.
– Учительница химии?
– Да. Вы так ласково с нею говорили на дискотеке.
– Ты ревнуешь?
– Нисколечки, – сказала Аня. – Просто, она вам не подходит.
– Почему? – удивился я, не отпуская тёплую ладошку. Ревнует – по голосу слышу. Но Ане бояться нечего – Химичка ей не соперница.
– Она не красивая.
– А кто подходит?
– Никто не подходит, – решительно сказала Аня. – Потому, что вы – мой!
Вот уж…
Почувствовал, как заливаюсь колючей робостью. Гном, было, насупился (я – лишь свой!), но тёплой волной окутало сердце, до слёз умиляя влюблённого Пьеро, и даже Демона, который обратился осязанием, впитывал тепло девичьей ладошки, запотевшей в моей руке.
Ладошку отпустил. Подошёл к воротам, отыскал калитку. Та оказалась закручена тугой ржавой проволокой. Принялся на ощупь разматывать. Уже когда налапал концы и оставалось раскрутить пару петель, рука скользнула, острый излом полоснул по большому пальцу.
Резануло болью! Тягуче запульсировало.
– А-а!.. – нечаянно заскулил я.
– Что случилось? – испуганно встрепенулся Анин голос.
Девочка кинулась ко мне, вцепилась в рукав.
– Поранился.
– Ой, Боженьки! Покажите! – осторожно, легонечко подхватила мою руку, наклонилась. – Бедненький!
Поднесла кровоточащий палец к губам, прижала.
– Что ты делаешь! Он же грязный! – просипел, пробуя забрать руку, чтобы не зацепить раны.
– Он ваш, – шептала девочка, – самый лучший…
– Не нужно! Ерунда там, царапина. Заживёт.
– Может быть заражение!.. – участливо запричитала Аня. – Вы не знаете, а я видела по телевизору, что после укуса змеи яд нужно вытягивать. Дайте… – наклонилась, нежно охопила пораненный палец влажными губками, принялась усердно сосать, сплёвывать в сторону.
Укололо болью, но потом отпустило, сладко занемело от осязания горячего рта, шевеления язычка, влажного чмокания, которые Демон наделял почти реальными образами из Юркиных брехливых рассказов.
– Не нужно! Оставь. – Забрал руку.
Девочка выпрямилась.
– Вам больно?
– Нет. И так пройдёт.
– Вот же, забыла! – вздохнула Аня, принялась выворачивать карманы. – У меня платочек есть!
Достала проявившийся в темноте белый лоскут.
– Сейчас… Дайте руку.
Нехотя подал.
Девочка расправила платочек, легонько укутала палец.
– Спасибо, – пробубнил я, отходя от наваждения. Представиться же такое! Права «Медицинская энциклопедия».
Распутал остатки проволочных петель. Приоткрыл калитку, оглянулся. Крадучись ступил на улицу.
Никого.
Дёрнул Аню за курточку. Девочка протиснулась следом. Обратно завязывать калитку не стал – до понедельника потерпит, здесь никто не ходит.
«Кроме воров и любовников…», – шепнул Демон.
Поплутав вокруг школьного квартала, вышли на освещённую улицу. В десять вечера, да ещё в конце октября, Городок пустел. Редкие прохожие спешили по делам, не обращали на нас внимания.
Мы шли молча. Пахло осенью. Пораненный палец саднил, но, помня на себе шевеление Аниных губ, желал повторения. Не так палец, как Демон, навевающий размытые картинки, которые проявлялись сумеречными фантазиями и вводили в ужас беспомощного Гнома.
У котельной мы не выяснили: куда идём и зачем. По умолчанию, я провожал Аню домой (как обещал). Но при чем тут сарай, о котором толковала девочка? Тем более НАШ?
От догадок противный страх пощипывал, забивал дыхание, но я знал – никогда не поступлю, как шептал Демон. Даже если буду того хотеть. Даже если она захочет. Юрка говорил, что девчонки в Анином возрасте как пластилин – лепи, что пожелаешь. Но я не пожелаю ничего! В крайнем случае, мы поцелуемся, обнимемся по-дружески…
Почувствовал, как горячая ладошка охватила руку. Возвратился в реальность: оказалось, мы прошли центральные улицы, повернули в Анин переулок. Теперь можно особо не таиться – ни души на разбитой грунтовке, лишь по окраине брешут собаки да ветер шелестит в поредевших кронах.
Тучи немного разошлись, проступили редкие звёзды и окутанная влажной дымкой Луна. Я уже мог видеть Анино лицо и дорогу, которая за неделю подсохла, но хлюпающие колдобины, ещё проступали зеркальной чернотой. Особо коварные приходилось обходить по краю, под самым забором.
Протискиваться вдвоём было неудобно, но мы шли, не расцепляясь, будто боялись, что кто-то разлучит, помешает. Мы молчали, предвкушая щемящую неизвестность. Я не знал, что думает Аня, но догадывался.
Я не хотел гадать, что может произойти. А если произойдёт, не хотел знать, что будет потом.
Я прогнал недовольного Гнома в дальнюю пещеру, заключил в темницу, наложил печать немоты; до поры усмирил Демона – рычащую тварь. Я лишь тискал горячую ладошку, чувствовал ответное шевеление, перебирал её пальчики – хрупкие, податливые, на всё согласные.
Ведя тактильный диалог, переступая рытвины, обходя частые лужи, мы приближались к НАШЕМУ сараю.
Ещё метров тридцать.
Застыв перед очередной лужей, в которую неделю назад уселась Аня, я скорее почувствовал, чем услышал за спиной вязкое чавканье.
Думал – показалось, но ощутил, как вздрогнула Анина ладошка.
Ми разом обернулись.
Метрах в пятнадцати позади нас, в лунном свете шаталась размытая фигура. Фантом осторожно ступал, выискивая места посуше. Приближался.
Мы замерли, втиснулись в забор, давая дорогу нечаянному попутчику (свидетелю! – пискнул Гном из темницы) – пусть идёт своей дорогой. Тревожно защемило под сердцем нехорошим предчувствием – я знал, кто идёт.
Обречённо повернулся, заслоняя Аню. К нам приближалась Физичка!
И лишь теперь до меня дошло, что она тоже живёт в этом переулке, немного дальше, за Аниным домом. В сентябре к себе приглашала сценарий писать. Я гостевал у неё, потом сбежал. Я шёл к ней другим путём, окольным, потому сразу не догадался…
Первым желанием было подхватить Аню на руки, сигануть через забор или пуститься галопом к сараю (чтобы плюхнуться в первую же лужу! – заметил Гном). Нет, поздно. Будет ещё хуже. Если я узнал Физичку, то она узнала меня. И Аню.
– А я-то думаю, кто впереди топает, за руки держится. Может, влюбленные? – сказала Елена Петровна, подойдя к нам. – Вроде в переулке таких не водиться: всё семейные пары да школьники. Но молодёжь подрастает. Подрастает…
Физичка недобро зыркнула на Аню, наклонилась, подобрала под забором щепку, начала соскабливать из сапог налипшую грязь. В другой руке держала плетеную авоську с осенними полусапожками, в которых была на дискотеке.
– Вот же довели комуняки дороги. Как и страну! Скоро скинем большевистское ярмо – заживём как в Европе: и дороги и магазины…
Физичка знала, что говорила. Явно подстрекала. В сентябре директор назначил меня секретарём комитета Комсомола школы: «Кому, как не главному пионеру: инициативный, в армии служил – потянешь». Внесли кандидатуру на собрание первичной партийной организации, проголосовали. И сегодня второй секретарь райкома меня хвалил, на конференцию приглашал – Физичка слышала.
Особо идейным комсоргом я не был, свёл работу к собиранию членских взносов с учителей и школьников, но злые слова зацепили. Хотел в ответ про «гнилую американскую демократию» ввернуть, которая эксплуатирует рабочий класс и всё прогрессивное человечество.
Осторожный Гном вовремя одернул: сейчас только с речами выступать, будучи застуканным в темном переулке с восьмиклассницей…
И тут мне представилось, что могло случиться, приди Физичка чуть позже, или мы раньше! Или калитка не была бы завязана проволокой… Если бы Елена Петровна услышала шорох в сарае, нас разоблачила, то оставалось бы одно из двух: или взять грех на душу, навести морок, или порешить её прямо там. А затем прятаться и дрожать всю жизнь…
Отпустил (отбросил!) Анину ладошку, сунул руку в карман. В голос же сказал подобострастно, примирительно:
– У России две беды – дураки и дороги, как писал…
– А на Украине три беды – дураки, дороги и Россия, – перебила Физичка, откидывая щепку в лужу.
Вот как! Ладно…
– Похвально, Эльдар Валентинович, что вы так обстоятельно печётесь о досуге учеников, вернее – учениц: на дискотеки приглашаете и домой водите, – ехидно заметила Физичка. – Настоящий пионерский вожатый! Нужно сказать директору, чтобы он вам премию выписал, а ещё лучше – в районный отдел образования сообщить, там премии существенней.
– Я сама попросила, – пискнула Аня. – Брат ушёл, мне самой страшно. Я просила…
– Восьмиклассникам вход на дискотеку запрещён! – Физичка уставилась на девочку. – Ты это знаешь?
Аня потупилась, молчала.
– Им директор разрешил. За хорошее выступление, – начал я, стараясь погасить размолвку. – Ладно вам, Елена Петровна, Ну, пришла на танцы в школу – всё под надзором. Это ж не Дом культуры, где пьяные…
– Вы что, телевизор не смотрите? – перебила Физичка.
– Не смотрю, знаете…
– Что с вами говорить, если вы даже телевизор не смотрите! А ещё идеологический работник, – Физичка осуждающе покачала головой. – Сейчас столько маньяков развелось. Затянут девочку, примером, в тот сарай, а утром обнаружат бездыханное тельце.
– Какие маньяки у нас в Городке? – возразил я.
– Маньяки есть везде! – сказала Физичка. – Если не явные, то тайные извращенцы.
Зыркнула на меня выпученными бельмами. Не выдержал, опустил глаза. Хорошо хоть темно.
– Ладно, благодетель, возвращайтесь. Мне с Аней по пути – сама доведу. А заодно спрошу у матери, как она дочку одну на танцы вечером отпускает.
Физичка властно взяла Аню за руку и они побрели вглубь переулка, растворяясь в лунном сумраке.
От пережитого колотило. Хотелось быстрее убежать домой, плюхнуть в тёплую ванную, всё смыть, не думать. Особенно о том, ЧТО могло произойти, приди мы с Аней в сарай раньше.
«Ничего…» – успокоил Гном. Досужие фантазии Демона. Лишь фантазии, возможные в распалённом воображении перед сном, под одеялом. Наяву я бы к Ане прикоснуться побоялся, будь то в сарае, в наглухо закрытой келье или на необитаемом острове.
Меня беспокоило иное. Сердце жгла нарождавшаяся искорка, светлая, колючая, которой боялся больше Демонских искушений. Но теперь нам придётся расстаться, потому, что иного выхода нет.
После разоблачения Физичка не утерпит, донесёт директору, а ещё хуже – педагогическому гадюшнику. Пойдёт молва, узнают в райкоме, не пригласят на конференцию. И накроется моя комсомольская карьера, даже не начавшись. Но не это главное. Права мама: выгонят меня со школы, не восстановлюсь в институте. Прощай, история!..
Уже повернулся, чтобы идти домой, но вспомнил о забытом в сарае фонарике. Тогда, в прошлую пятницу, когда сунул его в расщелину стены, разве мог предположить, что минувшая неделя вместит столько сомнений, стыдных желаний и глупую любовь, которой нельзя проявиться в этом мире.
«Потому, что НЕЛЬЗЯ!» – убеждённо повторил Гном.
Я с ним, в который раз, согласился: НЕЛЬЗЯ – если хочу жить, как жил, чего-то достичь, стать КАК ВСЕ, а не быть изгоем, место которому на страницах «Медицинской энциклопедии».
Фонарик торчал в той же расщелине. Равнодушная жестянка не ведала, что пришлось мне пережить за эти семь дней. И даже сарай, будучи нашим прибежищем в минувшую пятницу, не стал сегодня ни местом грехопадения (что вряд ли бы случилось), ни преступления (что тоже маловероятно). Это был просто полуразваленный сарай.
Не хотел об этом думать – дело прошлое. Вынул фонарик, огляделся, заметил на соломе рыхлый комочек – вымпел от пионерского горна. Подобрал и его. Пусть останется память о несбывшемся, которое не сбудется никогда.
Домой приплёлся совсем разбитый. Зато вечерняя прохлада развеяла надуманные страхи. Пьеро опять заканючил, разбередил сердце и моя невозможность казалась не такой уж невозможностью. Мама говорила: если нравиться мне Аня, то нужно подождать. А пока мы можем встречаться тайно, или не встречаться, лишь созваниваться. Бедная девочка, она тоже страдает! И любит меня – не зря Пьеро покоя не даёт.
Остановился возле дома, поднял глаза на Луну, которая окончательно избавилась от облачной пелены. Трижды перекрестился на силуэты Каина и Авеля.
– Господи, сбереги и защити рабу Твою Анну от наговора, зла и зависти…
«А ей же Физичка завидует, – подсказал Пьеро, – и ревнует».
Завидует и ревнует, – согласился я. Вряд ли бы Физичка так взбеленилась, если б я Сашку домой проводил. Выходит, есть способ её утихомирить, чтобы болтала поменьше – нужно с нею «закрутить роман». Пересилить себя и «закрутить». Даже переспать разок, превозмогая брезгливость. Ради Ани.
Глава пятая 28 – 29 октября 1989. Городок
Утром разлепил глаза – вспомнил вчерашнее и умер. Взаправдашним покойникам хорошо, им не нужно тащиться на работу. А мне придётся.
Вчера директор после банкета предупредил, что в субботу едет в областной центр на совещание, а потому собирает педколлектив на одиннадцать в школе. Учителя недовольно зашептались: кому охота в субботу выходить. Мне же тогда было всё равно. Я гордился приглашением на конференцию и опасался вечера. Как оказалось, не зря опасался. И теперь нужно идти пред Физичкины злорадные бельма, юлить, объясняться.
Сунул голову под подушку, отгородился от несправедливого мира. Вчерашние страхи нахлынули пуще прежнего: Физичка обязательно расскажет о нашей встрече в тёмном переулке, не задобрить её ничем. К тому же в дневном свете задуманный вчера отвлекающий «роман» представился не выходом, а извращением. Похуже моей перверсии из «Медицинской энциклопедии». Теперь любые отношения с Еленой Петровной, кроме вынужденно деловых, казались бредом.
Окончательно убитый такой догадкой, поднялся. Кое-как протёр глаза, натянул пропитанные вчерашним страхом манатки и побрёл в школу, к позорному столбу.
Директора не было. Зашёл в учительскую, присел в углу. Галдёж смолк, все уставились на меня: кто с интересом, кто с плохо скрытой неприязнью. Лишь трудовик подмигнул.
Запахло грозой. Холодея от дурного предчувствия, поднял глаза на Физичку. Та подобострастно кивнула, ехидно улыбнулась. Точно рассказала!
К счастью немая сцена длилась недолго – приехал директор. Полчаса Михайло Михайлович рассказывал о требованиях областного начальства по ускорению, гласности и перестройке советской школы, но я, ожидая судилища, добрую половину не разбирал. Решил: если начнётся – буду ВСЁ отрицать. Хорошо, что НИЧЕГО между нами не случилось. Главное – выгородить Даму сердца.
К черту! Какая дама?! Ведь она первая затеяла, дура малолетняя. Любви ей захотелось! Обо мне она подумала?! Я повёлся, но она же – первая. Если бы тогда не принесла свитер, сам бы не начал, не звонил. Даже, если б хотел – побоялся. Бог видел. Лицемерный мир, и я – дитя этого мира.
Совещание закончилось. Учителя начали собираться. От сердца отлегло – авось пронесёт. Возможно, показалось, что Физичка ехидно улыбнулась, когда зашёл?
Не пронесло.
– Михайло Михайлович! – пропищала Физичка. – Попрошу задержатся. У меня любопытное сообщение…
Злая реальность дрогнула, колючим обручем защемила сердце. Лицо штрикнуло горячими иголками.
Кажись, началось!
Учительская масса колыхнулась, затихла. Физичкины подруги глянули на меня (уже знают?), остальные с интересом уставились на Физичку.
– Что произошло, Елена Петровна? – озадаченно спросил директор.
Мегера поднялась со стула, обвела взглядом учителей, зло улыбнулась, кивнула в мою сторону.
– Вчера, после школьной дискотеки, в половине десятого вечера, я была свидетелем, как старший пионерский вожатый Яневский Эльдар Валентинович находился с восьмиклассницей Раденко Анной в частном секторе, на Новосельцах. Девочка мне призналась, что вожатый проводил её домой.
Директор облегчено вздохнул.
– Ну, проводил. Не самой же вечером по улице ходить.
– Как это – НУПРОВОДИЛ?! – вскинулась Математичка, старая дева страшной наружности. – Вы его покрываете!
– Полно вам. С чего вы взяли, что Эльдар вынашивал плохие намерения в отношении Анны?
– Он держал девочку за руку! – сообщила Физичка.
– Не за ногу же, – подал голос трудовик, обводя комнату похмельными глазами.
– Что вы себе позволяете, Иван Семёнович! – гневно шикнула Математичка, перевела глаза на меня, уже умершего, распластанного безвольной амебой по стулу. – Непедагогические ОТНОШЕНИЯ с ученицей отвлекли её от учебного процесса, нанесли ребёнку моральную травму, которая будет преследовать всю жизнь, вызывать отвращение к мужчинам, пагубно скажется на…
– Зачем вы так, – подала голос Химичка. – Эльдар Валентинович девочке добро хотел сделать, провёл домой. Сейчас столько бродячих собак развелось. Вот было…
– Знаем, какое добро мужики девчатам делают. Особо дурным малолеткам, – хохотнула Физичка.
– Тихий-тихий, только в тихом омуте черти водятся, – вставила учительница географии.
– Дискотеки эти давно запретить пора… – сказал ещё кто-то, но я, оглохший, не расслышал.
– Хватит! – директор хлопнул ладонью по столу. – Развели галдёж! Это школа или базар?
Все враз смолкли. Михайло Михайлович хмуро посмотрел на меня.
– Встань, Эльдар.
Я поднялся на ватных ногах.
– Не знаю, что там случилось, но больше такого не должно повториться, – сказал директор, изучая обгрызенный колпачок шариковой ручки. – Вряд ли Эльдар что-то предосудительное допустил – я его знаю. Как старший товарищ он проводил девочку домой, и правильно сделал. Но…
Михайло Михайлович поднял на меня глаза.
– … так не принято. Если ученице не с кем идти домой после вечерней дискотеки, значит, не нужно было приходить. Но если уж пришла… А ещё лучше – запретить посещать танцы ученикам восьмых, даже девятых классов. Елена Петровна, вы, как самая ответственная в нашем коллективе, возьмите это под свой контроль. Запишите в протокол.
Физичка недовольно кивнула – не понравились ей примирительные слова. Поняла, что показательного суда не будет.
Я тоже понял, немного расслабился.
– А ты, Эльдар, пойми. Советский педагог должен быть примером во всём. Вчера секретарь райкома Партии тебя хвалил, и заслуженно. Но для комсомольца, тем более, будущего коммуниста, необходим незапятнанный моральный облик. Прими к сведению и пообещай, что больше такого не повториться. И мы забудем. Даже в протокол не запишем. Так, Елена Петровна?
Физичка недовольно буркнула под нос, однако спорить не стала.
– Пообещай. При всех.
– Я что-то нарушил? – подал яосмелевший голос.
– Не упирайся, Эльдар. Дай честное слово, что такого больше не повторится, и разойдёмся, – шикнул на меня директор.
– Пусть при всех даст честное комсомольское слово, – сказала Физичка, привставая с места, – что никогда, НИКОГДА не будет иметь ОТНОШЕНИЙ с Раденко Анной в школе и вне школы, кроме определённых учебной программой и планом официальных мероприятий.
Директор вздохнул, посмотрел на Физичку, потом на меня. Недолюбливал он Елену Петровну.
– Вам станет от этого легче? – я уставился на Физичку, ощутив поддержку директора.
– Станет легче ВСЕМ! – отрубила та, сверля ненавидящими бельмами. – Обществу, в первую очередь, которое осуждает ТАКИЕ отношения.
– Ну, раз обществу… – развел руками.
– Не упирайся! – перебил директор. – Пообещай и разойдёмся. Я есть хочу, с утра ничего не ел. Имей совесть!
– Обещаю.
– Громче скажите, – настаивала Физичка. – И конкретно: ЧТО ВЫ ОБЕЩАЕТЕ?
– Я обещаю, что не обижу общество своим поведением, и не дам усомниться в здравом смысле его требований. Также я не дам повода для ревности престарелым, никому не нужным, неудовлетворённым женщинам.
– Что?! – округлила глаза Математичка.
– Я буду жаловаться в районный отдел образования! – заверещала Физичка, опрокинула стул. Тот затарахтел, грохнулся на пол.
– Всё! – вскочил директор. – Пятничные дискотеки запретить! Навсегда! Запишите в протокол. С Яневского в декабре снять премию. Полностью! Голый оклад ты у меня получишь, умник. Тоже в протокол запишите. И… если, не дай Бог, я увижу или услышу, что вы собачитесь между собой – это касается Елены Петровны и Яневского – или жаловаться друг на друга вздумаете, сор из избы выносить, то вылетите со школы. Оба! Последнее в протокол можете не записывать, но только вздумайте ослушаться!
Михайло Михайлович подхватил со стола портфель, вышел. Учителя молчали. Долго не раздумывая, выскользнул следом – от греха подальше.
Сначала хотел догнать директора, объясниться, попросить прощения. Уже было кинулся по коридору, но передумал – не в том он настроении. А что премию с меня сняли – это хорошо. Выпустили пар. Дёрнул же чёрт с Физичкой сцепиться.
Вышел на улицу. На душе паскудно: плакал обиженный Пьеро, насупился Гном. Я только что предал Аню. Хоть и прямо об этом не сказал, не пообещал, как Физичка хотела, однако знал, что между нами НИЧЕГО не будет. Второго позора я не переживу.
Только как Ане сказать? Единственная надежда, что Физичка вчера ей мозги вправила, и ничего говорить не придётся.
Приковылял домой. Закрылся в келье. Хорошо, мамы дома нет – не пришлось объясняться.
В родном мире стало ещё хуже. Моё предательство казалось грехом Иуды, предавшим доверчивую душу. Вернее, будущее предательство, ещё не совершённое, но неотвратное. Уже дребезжат серебряники, за которые продам Аню и куплю призрачное успокоение, удобную маску для выхода в свет…
Да пошли они все!
Назло не брошу. Будем встречаться, целоваться, ходить вместе в кино, в библиотеку, гулять вечерами. Назову Аню своей девушкой, будущей невестой. А если кто пикнуть вздумает, или слово плохое скажет, то так колдону – мало не покажется: слеплю куколку из воска по дедовым рецептам, да как штрыкну занозой отравленной в завистливое сердце! Они ещё не знают, с кем связались…
И что дальше?
Физичка не простит. Пока сконает в насланной порче, раструбит по Городку, до райкома Партии дойдёт, в область напишет. Исключат меня из Комсомола, выгонят со школы, опозорят. Пусть!
Но, если б я знал, чувствовал, что люблю Аню бесполой непорочной любовью, которая может ждать два года, и три… Себе-то я могу признаться, что чувства мои к ней всецело подтверждают циничную Формулу, выведенную прошлым летом. Не юной простотой она зацепила меня, не детским бескорыстием, а другим (недозволенным! невозможным!): наготой в обветренном сарае, горячим дыханием у ключицы, судорожным прижатием, когда моя грешная рука скользнула ей между ног. И знаю для себя, подленьким знанием-предчувствием, что смог бы сделать с нею то, что делал в детстве со своими бесстыдными подружками. Даже больше. И никто об этом не узнал бы…
Самобичевание прервал дребезжащий телефон в прихожей. Под сердцем шелохнулась Хранительница – звонит Аня.
Только не раскисать!
Не снимая трубки, протянул аппарат в келью, прикрыл двери. Набрался духу.
– Алло…
Началось со слёз. Потом Аня, икая и шмыгая носом, рассказала, что вчера Физичка допытывалась, в каких мы отношениях; и не обидел ли я часом, не обманул бедную девочку.
– Я ей ничегошеньки не сказала. И никогда никому не скажу, даже если что-то будет…
Только не раскисать! Не поддаваться млеющему Демону, сопливому Пьеро.
– К вам Елена Петровна домой заходила? – спросил равнодушно, будто о погоде в Африке.
– Нет. Хотела, но потом передумала.
– С мамой не говорила?
– Не-а. Лишь пригрозила, что на другой раз расскажет директору, маму в школу вызовут. И… – Аня запнулась. – … предупреждала, чтобы я с вами не дружила, потому, что вы можете меня, ну… Только я знаю, что вы не такой! А даже если…
– Ты маме о Физичке рассказала? – перебил Аню. Не было силы слушать её придыхания.
– Да. То есть, нет. Вернее – не всё.
– Как это?
– Я сказала, что Елена Петровна шла с дискотеки, и мы пошли вместе… К вам в гости можно?
Сердце остановилось, Демон завизжал, Пьеро радостно захлопал ресничками.
«Нет!» – твердо сказал рассудительный Гном.
– Нет… – повторил я.
– Почему? – обижено спросила Аня.
– Нельзя.
– Почему, нельзя? Я тут заметки для сценария написала, для концерта в честь Великой Октябрьской Социалистической революции, покажу вам. А ещё сценку инте…
– Нельзя! – крикнул в трубку, понимая, что соглашусь.
– Вы не хотите, чтобы я пришла? – всхлипнула девочка.
– Не хочу!
– Так вы меня нисколечки не любите? Даже чуть-чуть? – уже сквозь слёзы.
– Не люблю! – выдохнул я и положил трубку.
Только не скулить. И не думать о ней.
Кинулся на кухню, налил полстакана маминой клеверной настойки от стенокардии, выпил одним махом. Не закусывал.
Второй налил, до краёв – выцедил, сдерживая спазмы.
Так надо!
Посмотрел на портрет Пушкина. Нужно уметь сказать «Нет!», даже если очень не хочется! Это не его слова – поэт так не сможет. А я смог – сволочь мерзкая, бесчувственная!
Через пару минут злой мир-разлучник задрожал, поплыл. Отпустило.
Поковылял в келью, придерживаясь за стены, за дверной косяк, за книжные полки, за спинку кресла. Упал навзничь на диван. Завыл раненой собакой.
Пробовал заснуть – не мог: всё какой-то калейдоскоп стыдных картинок перед глазами вспыхивал, мерцал, менялся, путал хронологию, смешивал реальность и бред, дразнил налитую плоть, больно-сладко вдавливал в одеяло, проецировал возможное ещё недавно (а теперь совсем невозможное) на экран затухавшего сознания.
Проснулся ближе к полуночи. Мама чувствовала моё горе, не беспокоила.
Голова раскалывалась. Выпил полбанки рассола.
Только не думать об Ане – ОНА УМЕРЛА! Уехала! Растаяла бесплотным призраком, которого никогда не было наяву. Я её выдумал пустыми холодными ночами от тоски и безлюбовья …
Порылся в столе, нашёл первый номер «Нового мира» за этот год. До рассвета убежал в коммунальную квартиру, сотворённую Пьецухом в «Новой московской философии», где Чинариков утверждал: в природе нет добра, потому что добро бессмысленно с точки зрения личности. Вот так. Добро бессмысленно! – пульсировало в отравленном мозгу.
Следующий воскресный день не поднимался с дивана, чередуя липкое забытьё визитами к унитазу. Потом, уже вечером, насиловал мозг и глаза самиздатовской, напечатанной под третью копирку, толстенной копией «Уллиса», раздобытого где-то Юркой по случаю, и ничего в ней не понявшего. Я тоже мало что понимал в метаниях Леопольда Блума, но мысли запудрило крепко, и мерещившиеся сдернутые в сарае Анины трусики растворилась в Дублине 16 июня 1904 года.
30 октября 1989. Городок
Дожил до понедельника. По дороге в школу решил написать заявление и уволиться.
Сегодня же!
Уехать, завербоваться на БАМ, в арктическую экспедицию, к чёрту на кулички, только бы ЕЁ не встретить в коридоре.
Пробрался в пионерскую комнату, запер дверь. Уже после звонка на урок, крадучись, заскочил к шестиклашкам, пробубнил о культуре Древней Греции. Не опрашивал, оценок не ставил – побоялся идти в учительскую за классным журналом.
Школьная суета чуточку растормошила, увольняться передумал. Но как жить дальше?
А жить пришлось. Особенно на второй большой перемене, когда в пионерскую комнату с визгом завалила октябрятская ребятня, а за ней пионерский актив. Хорошо, без Ани.
Зато пришёл Сашка. Всегда говорливый, на этот раз Сашка молчал, лишь зыркал на меня недобро.
Я пытался шутить, обсуждал сценарий, но маска весёлого клоуна неизменно сползала, являя насмешливым зрителям испуганного Пьеро. Сашка постоял, поглядел на бездарную комедию и ушёл. Змея шепнула, что это Аня его послала.
От догадки (или подсказки) сладко заныло под сердцем, окатило стыдом. Во всей неприглядности представилось моё трусливое состояние.
Нет! нужно встретиться, поговорить, объясниться. Пусть все увидят! Она меня любит, она поймёт. И я люблю – теперь уже знаю. Даже если любовь моя объясняется страшной Формулой. Чёрт с нею!
Бедная-бедная девочка, никому её не отдам!
Дождался следующей перемены, меряя шагами пионерскую комнату. Лишь прозвенел звонок – кинулся в Анин класс. Не застал. Пошёл наугад по коридору.
Она стояла у окна с одноклассницами. Девчонки что-то обсуждали, похохатывали.
Решимость моя враз улетучилась. Залило горячей робостью. Подойти, отозвать Аню, или прямо там объясниться (глупость несусветная!) было выше моих сил.
Прошёл мимо на деревянных ногах, только и смог поздороваться дрожащим голосом. Аня отвернулась, а девчонки глянули, как на досадную помеху, и ехидно так процедили: «Др-р-асте».
Еле сдержался, чтоб не побежать за спасительный угол. Спиной чувствовал их презрительные взгляды и злой шепоток. Аня рассказала?!
Вернулся в пионерскую, закрылся на замок. Перебирал методички, пробовал писать сценарий, считал звонки на переменки, поглядывал на часы, ждал окончания шестого урока (по расписанию в восьмом классе сегодня шесть).
Перемучившись тоскою и стыдом, решил встретиться с Аней, поговорить, попросить прощения, в конце концов. Пусть узнают! Пошли они, советчики-доброжелатели, вместе с директором, Физичкой и райкомом Партии! В гробу я видел их отчетно-выборную конференцию – мне и без неё хорошо. А без Ани плохо…
Боже! как я мог предать эту доверчивую душу!
Теперь, если простит – на всё соглашусь. Пожелает встречаться – будем! Хоть в сарае, хоть у меня дома. Пожелает в кино или на взрослую дискотеку – пожалуйста. Захочет целоваться – хоть сто раз. Захочет большего… Лучше о том не думать.
Закончился шестой урок. Я вышел во двор. Встал обречённым столбом у входных дверей, принялся ждать, высматривая Анину фиолетовую курточку, синюю шапочку, косички с голубыми бантами – всё под цвет глаз, всё милое, которое не уберёг, которое могу потерять навсегда. Уже потерял.
Полчаса топтался у входа, продрог на сыром ветру – Ани не было. Потом она появилась в окружении все тех же подружек. Прошла мимо, на меня не глянула. Окликнуть не решился.
Пошёл в Сашкин класс, чтобы хоть что-то прояснить. Сашки не застал.
Так мне и надо!
Мавр сделал своё дело и может отправляться домой. Там есть спасение – мамина настойка от стенокардии.
Обречённо поплёлся коридором в пионерскую комнату забрать сумку. Заглянул в кабинет химии: Мария Ивановна сидела за столом, проверяла тетрадки.
Обиженный Демон шелохнулся, подсказал, что клин клином вышибают, потому можно с Химичкой вечером встретиться, пригласить в гости, или к ней напроситься – развеять злую печаль. После семидневного невнимания к её персоне, Мария Ивановна стала шёлковой. Стоит лишь намекнуть. Вон как головку повернула, улыбнулась приветливо, пошла румянцем.
Окинул взглядом претендентшу на роль клина: маленькие глазки, носик в конопушках, блёклые волосы, серый вытянутый свитер, растоптанные бесформенные сапожки… Решил не мучить ни её, ни себя. Кивнул и пошёл дальше.
Закрылся в пионерской комнате, тупо уставился в сценарий, но кроме завитков на полях ничего вразумительного изобразить не смог. Всё напоминало об Ане: вон, на том стульчике, она сидела, когда ушла с урока, а рядом, на корточках сидел я, держал её руки, опасался нечаянных гостей, хотел, чтобы она ушла. Если б сейчас вернуть тот день, мы бы заперлись и делали ВСЁ, что она пожелает – прямо под портретом стеснительного Владимира Ильича, перед стендом с пионерами-героями.
Поздно и глупо что-то менять. Аня на меня обиделась. Нужно принять и жить дальше. Зато о первой своей, неверной Зине, и думать забыл.
Дед говорил, что в любом событии, даже самом незначительном, радостном или грустном, есть скрытый смысл, оно для чего-то предназначено. Получается, недельные отношения с Аней были предназначены для того, чтобы забыть Зину?
Вот так – просто и ясно. И незачем жалеть.
Но почему на сердце так жутко? Сдавила его неведомая злая сила и царапает, терзает.
За окнами смеркалось. Не найдя выхода из замкнутого круга, решил идти домой.
Несчастный и ослепший побрёл полутёмным школьным коридором. У дверей физлаборатории привиделась скрюченная тень – мерещилась Физичка.
И тут меня караулит, зараза!
Лишь когда налетел на мягкое, испуганно взвизгнувшее, понял, что Физичка не мерещилась.
– Какой вы стремительный! – пискнула Елена Петровна. – Вечно нас земное притяжение сталкивает.
– Извините, ради Бога! – выдохнул, опешив от неожиданной встречи. Только её мне не хватало.
– Вы даже о Боге вспомнили. Никогда бы не подумала: пионЭр, комсомолец, будущий комуняка – упоминает Бога всуе.
– Зачем вы так?
– А зачем вы обозвали меня в субботу на собрании?
– Я не конкретно вас. Я в общем.
– Расслабьтесь. Вы были правы. Я действительно никому не нужная и неудовлетворённая – и в прямом, и в переносном смысле, – Физичка нервно хохотнула, протянула мне ключ. – Помогите даме попасть в лабораторию.
Отказать не решился. Поставил сумку на пол, взял ключ, подступил к дверям, нащупал скважину.
– Подождите, – Физичка чиркнула спичкой, наклонилась ко мне. – Хоть бы лампочку вкрутили. Две недели завхозу говорю – никакой реакции. Не любит он меня. Никто меня не любит.
От Елены Петровны веяло хмельным духом. Она, что, в школе пила?! Никогда бы не подумал.
Отщёлкнул замок, приоткрыл дверь, отступил, пропуская хозяйку.
– Э, нет! Теперь вы мой спаситель и мой гость. Скажу вам по секрету, – Физичка потянулась ко мне, обдала бражкой, – у меня там, в тумбочке, за электрофорной машиной, припрятана бутылка «Посольской». Не Бог-весть, какое сокровище, но вечерок скоротать можно.
– Я не пью, – сбрехал. От одного упоминания об алкоголе в желудке противно булькнуло.
– Со мной никто не пьёт, но вы будете. Если женщина просит, тем более, неудовлетворённая.
– Я вообще не пью! – отмахнулся, ища глазами сумку.
– А со мною выпьете, потому, что я – ваш должник.
– Вы? – удивлённо поднял глаза на Физичку.
– Да. Я в пятницу испортила вам свидание, Эльдар Валентинович. Уж, простите.
– Вы не так подумали…
– Какое вам дело, что подумала глупая баба? Не бойтесь. Я понятливая.
– Я не боюсь. Между мной и Аней ничего не было, и быть не могло!
– Только не нужно лгать. Лучше проходите, пока нас тут вдвоём не застукали: донесут директору – обоих со школы выгонят. Скажут, что собачимся.
– Я серьёзно… – принялся оправдываться.
Не отводя настороженных очей от Физички, присел, нащупал на полу сумку. Уже было собрался шмыгнуть в сторону, но та властно взяла меня под локоть, подвела на ноги, втянула в лабораторию. Захлопнула дверь, закрыла на защёлку.
– Так-то лучше. Сейчас выпьем, может даже на брудершафт, помиримся.
– Я с вами не ссорился, – обречённо сказал, оглядывая лабораторию, по периметру охваченную сплошным столом, на котором громоздились физические приборы.
– Опять вы лжёте, – вздохнула Физичка, посмотрела, как на двоечника. – Не стойте, положите сумку и помогите даме накрыть стол. В тумбочке шпроты есть и хлеб – сделайте бутерброды.
Ослушаться не посмел. Отложил сумку, взял банку шпрот, открыл, принялся выкладывать на чёрствые ломти. Видно, Елена Петровна частенько тут выпивает: заметил на верхней полке пару пустых бутылок из-под водки, залапанные рюмки, откупоренную литровку заплесневелых огурцов, нарезанный хлеб на блюдце.
Повеяло вселенской тоской. Вот, никогда б не подумал, что жалеть Физичку стану, а пожалел. Говорят, жертвы любят своих мучителей – прям Стокгольмский синдром. Она мне всё испортила, разлучила с Аней! А может, спасла? Кто сейчас разберёт. Попробовал прикоснуться к Змее – Хранительница молчала. Знать, не важен ей ответ на этот вопрос.
Тем временем Физичка сполоснула над умывальником рюмки, достала из холодильника с препаратами ломоть сала, нарезала в тарелку. Расположила заготовленное на столе меж амперметров, рычажных весов и прочих цилиндров, придвинула два стула, предложила садиться.
На правах хозяйки скрутила колпачок «Посольской», разлила.
– Не сердитесь на глупую бабу, Эльдар Валентинович. То, что между вами и Аней ничего не было – дело временное. Неделька-две – и сложится.
– Не сложится, – понуро ответил я. Никак она не успокоиться!
– И правильно. Зачем вам с малолетками связываться – от них проблем больше, чем толку: ничего не умеют, болтают лишнее, перед подругами хвастают. Оно вам надо? – как говорят в Одессе. Я, можно сказать, вас от позора уберегла.
Возразить не хватило духу. Физичка права.
– Давайте за настоящих женщин! – подняла рюмку. – Взрослых и умных. Будь они неладны!
Откинулась, влила одним махом (видно, ей привычно), захрустела сухарём со шпротами. Я тоже выпил, пересилив отвращение.
– Открою вам секрет… – сказала Физичка, закусывая. – А почему мы «выкаем»? Давай на «ты». Договорились?
Я кивнул. Мне было всё равно. Я жалел бедную женщину, меня тошнило от запаха водки и хотелось домой, в свою берлогу, чтобы уединиться, пострадать сегодняшним горем среди вечных, верных книг, которые не обижаются на меня, не бросают.
– Так вот, я тебе скажу, что девчатам вообще учиться не нужно. Разве что в начальной школе, ну, в крайнем разе – в восьмилетке. Но в институтах не нужно. От этого только беда.
Физичка посмотрела мутными глазами – понимаю ли. Видно её разбирало, язык заплетался.
– Вот говорила мне мамка – учиться надо, чтобы человеком стать. Я училась. Ухажеров отгоняла, ночи над книгами чахла. Сначала в школе – золотая медаль, затем в институте – с красным дипломом физмат закончила. Стала человеком, Эль-дар! – Физичка пьяно скривилась. – Ну и имечко у тебя. Буржуазное. А ещё комуняка!
– Древнескандинавское, – сказал размазано, чувствуя, как пьянею. – Означает «Воин огня».
– Во-ои-н! – передразнила Физичка. – Так вот, Воин, выучилась я и стала человеком – как мамка хотела. ЧЕ-ЛО-ВЕ-КОМ, а не женщиной. Бесполым, серым, начитанным, никому не нужным человеком.
– Ну…
– Подожди, дай женщине кончить! – хихикнула Елена Петровна, пьяно подморгнула, стукнула кулаком мне по колену. – Ты же мною тогда побрезговал. Я знаю. Тебе… Всем вам, мужикам, свеженького подавай, простенького, глупенького. Чтобы глазками хлоп-хлоп, улыбалось, не противилось, жопкой виляло. Не грузило – одним словом.
– Не всегда.
– Всегда! Я других не встречала! Когда над книгами сидела, всё думала: выучусь, встречу принца такого же умного, как сама. И будем мы с ним долгими зимними вечерами книги читать, о Чехове говорить, о Бетховене, а потом в кровать, чтобы не заснуть полночи. Дождалась! Мне двадцать семь. Ещё три порожних года – тридцать стукнет. Кому я тогда нужна? Я и сейчас никому не нужна!
– Мужиков много одиноких, – вставил я. Физичкина истерика ужас как надоела. Тут бы в своих делах разобраться.
– Каких мужиков много? – шмыгнула носом Физичка. – Алкоголиков разводных, вонючих трактористов! Я не для того училась, чтобы им рубашки отстирывать да с вытрезвителей домой таскать. Я принца хочу! А принцев нет. Все принцы женились на простых и глупых. Им не нужны законы Ньютона. Им нужно, чтобы молчала, давала и улыбалась, а ещё готовила каждый день по три раза свежее.
Физичка уставилась на меня изучающе, подмигнула.
– У тебя много баб было? Ну, которых…
– Нет. Одна, – сказал правду. Если считать Зину и не считать распутного детства. Потом вспомнил о загулах в общежитии, но смолчал.
– Не бреши! Такой красавец – и одна! Мало верится. Ладно, всё равно не скажешь. Давай лучше выпьем, а то мне от разговоров в горле пересохло.
Опять наполнила стопки. Не чокаясь, выпила. Я лишь пригубил, но, перехватив осуждающий взгляд, глотнул до конца. Почувствовал, как из желудка поднимается горький комок. Принялся усиленно закусывать.
Физичка кивнула, придвинулась, уперлась круглым коленом мне в ногу. Шерстяная юбка задралась, открывая толстые ляжки. Попытался отслониться, но стул застрял ножкой меж досок рассохшегося пола – пришлось терпеть. Физичка наклонилась, разя перегаром, проникновенно зашептала.
– Была у меня подруга в институте – Верка. В одной группе учились, в одной комнате в общаге жили. Вернее, я в нашей комнате жила, а Верка всё больше по хлопцах кочевала. Наши заучки её не любили, шлюхой обзывали, а Верка улыбалась да знала своё. Нагулялась, окрутила профессора, замуж выскочила. Сейчас в Киеве живёт, двое деток. Жизнь удалась, а?
– Каждому своё… – сказал, пытаясь отвернуться, но не сильно, чтобы не обидеть.
– Да. Каждому своё. А теперь скажи, кто из нас прав: я – учёная, одинокая, бездетная, никому не нужная, или она – шлюха? А? Ты скажи! Правду. Только не скажешь… Все вы мужики такие. Одно думаете, а другое говорите.
Физичка опять посмотрела в глаза, утробно рыкнула, положила руку мне на колено.
– Так вот, Верка как-то сказала, открыла секрет женского счастья. Говорит: Ленок, – это она меня так называла. Ленок, говорит, мужикам не нужны твои дипломы, ум и твоя душа – учись сосать, говорит. Это правда?
Маслянистые глаза немигающе уставились на меня. Что-то пытался выдавить, но лишь нечленораздельно мукнул.
– Я так и не научилась. Даже не пробовала никогда.
Опять уставилась, цапнула рукой за колено, больно сжала. К чему она клонит?!
– Ну… не это главное…
– Не бреши. По глазам вижу, что брешешь. Испугался.
Я оторвал её руку, поднялся со стула, огляделся в поисках сумки.
– Пойду, – сказал, стараясь не смотреть на Физичку. – Нужно к урокам готовиться.
– Испугался. Я знаю – что испугался. Не хочешь, чтобы я тебе… – посмотрела зло, с прищуром. – Ты ж у нас гордый. Тебе старая корова не нужна. Лучше, пусть Анечка… Она тебе сосала?
– Вы с ума сошли!
– Сошла! Как тут не сойдешь. Знаешь, как воется зимними ночами в холодной постели?!
Физичка вскочила, отшвырнула мешающий стул. Уже думал – на меня кинется. Почувствовал, как Змея внутри шевельнулась. Физичка видимо тоже почувствовала невидимую угрозу, сникла, обессилено присела на столешницу, прямо в разлитое шпротное масло.
– Ненавижу их! Малолеток! – сказала сквозь слёзы. – Отнимают мужиков. А чем она лучше меня?
– Она верит в любовь и пишет стихи, – ответил глупо, по-детски, сдерживая отвращение, гнев, жалость.
– Это ненадолго. Я тоже писала. Пошёл вон, кретин! – зашипела Физичка мне в спину, и заплакала.
На ощупь, сумрачным коридором, вышел в зябкий вечер. На душе пусто. От выпитого тошнило. Не хотелось ничего – даже Ани.
Накрутил клубок – как теперь распутать? Зачем согласился выпивать с Физичкой? Думал помиримся. Вышло ещё хуже. Теперь она в отдел образования пойдёт, в райком Партии напишет жалобу.
Пусть пишет! Мне бы домой дотерпеть, до унитаза.
Мама упрекнула, что зачастил я с «этим делом», но не расспрашивала. И так всё знает – зачем расспрашивать. Хорошо иметь маму-провидицу. Думаю, если бы совсем уж не в ту сторону направился – предостерегла. А если молчит, значит жизнь идёт по плану. Какому-то неведомому, запутанному, дурному плану, который мне не дано разгадать.
Переложив ответственность на загадочный план, завалился туманить мозги «Уллисом».
Выныривая из Дублина в городецкую реальность после очередной непонятой фразы, безнадежно мечтал, что позвонит Аня, я обо всём расскажу, объясню. Она поймёт, простит. Мы помиримся и будем ПРОСТО дружить. Пусть даже непорочно и бесполо, пока она не закончит школу. Назло страшной Формуле!
Аня не звонила.
Может самому? А если не захочет со мной говорить? Судя по всему – не захочет. Или трубку возьмёт не она, а Сашка или Алевтина Фёдоровна? Пусть. Расспрошу об Ане, о причине её обиды.
Глупо. Им-то откуда знать. Хоть Сашка, видимо, знает – в школе волчонком на меня смотрел. И что его спрошу: почему Аня не здоровается? Бред! А если с Алевтиной поговорить? Пойти к ней в библиотеку, восстановить читательский формуляр.
Уцепился за надуманное, размечтался. И раньше хотел к Алевтине Федоровне в библиотеку заглянуть, когда узнал, что Аня – её дочка. Вернее, потому и не пошёл, что она – Анина мама. Но теперь пойду.
Отшвырнул перемятые серые листки «Уллиса», завалился спать, чтобы быстрее насупило завтра.
Глава шестая 31 октября 1989. Городок
Утром пробирался в школу задворками, через давешнюю калитку. В прошлую пятницу выходил из неё как любовник, а нынче возвращался как вор: таился, кутался в капюшон, опасаясь нечаянно встретиться с Аней или Физичкой.
Гном ныл, как больной зуб, ворчал и приказывал: «Если не образумишься, то придётся менять работу, даже уезжать из Городка…».
Я знал, что Гном прав, потому не спорил. Сам виноват, сам закрутил клубок благими намерениями, а теперь его петелечки прям по сердцу прошлись, по горлу, вздохнуть не дают.
Вот Юрка, перегулял с доброй дюжиной городецких дам, а сидит спокойно в киоске, торгует, никого не боится – всё ему, гаду, с рук (или с иного места) сходит. Разве что, какой особо рогатый муж по физиономии съездит – дело житейское. А у меня, что ни любовь – то страсти: недоразвитый роман с Зиной, недозволенный с Аней, да ещё Физичка прицепилась.
Говорил дед, что мы сами повинны в своих бедах. Может и так, только мне от того знания не легче.
Единственным спасением в запутанном клубке из вины и глупости, представлялась Алевтина Фёдоровна, которая поможет хоть малость распустить колючие петли. Потому, ожидая окончания уроков и не искушая судьбу, засел в пионерской комнате, писал сценарий к годовщине Октябрьской Революции, боялся лишний раз выйти в коридор.
Сценарий писался плохо, грешил банальностями, а то и откровенной похабщиной, где рифмой к «победе коммунизма» на ум приходила «клизма». Мысли растекались меж вымученных каракулей, лепились к будущему визиту. Вместо необходимых и очень важных здравиц родной Партии, больше думал, как встретит меня Алевтина (она всё знает – сердцем чувствую), какие слова ей скажу и какие вопросы задам, чтобы разузнать об Ане. А ещё думал, как бы так правдоподобно показать своё сожаление, чтобы Алевтина передала о нём дочке, или даже посоветовала не держать на меня обиды.
Однако вряд ли такое возможно. Столько лет прошло с последней нашей встречи, многое изменилось. Возможно, она говорить со мной об Ане не станет. Или примется вычитывать, пенять на невозможные отношения взрослого парня со школьницей. Всякое может произойти, потому бутылку портвейна захватил: посидим, выпьем – авось смягчиться.
После пятого урока на репетицию явились пионеры. Заметив в проёме дверей мелькнувший голубой бантик, уже, было, помер, но то оказалась не Аня.
Зато пришёл хмурый Сашка, принёс листочки с её текстом. Пробубнил, что сестра передумала участвовать в концерте – ей не интересно. И он тоже не участвовал бы, но, как председатель совета дружины, не может оставить важное пионерское мероприятие.
Гном злорадно шепнул, что скоро все разбегутся: если Аня подговорит подружек, поплачется о парнях-предателях, то останемся мы с Сашкой вдвоём, да ещё несколько пацанят сознательных. А какой пионерский концерт без бантиков, без пионерских юбочек – одно расстройство гостям и педагогам.
Репетицию не затягивал. Ушёл со школьного двора всё теми же задворками. Направился в районную библиотеку, которая находилась в центре, недалеко от райкома Партии.
Открыл высокую дверь. Повеяло книжным духом – словно в детство возвратился. Только и здесь чувствовался развал, который принесли горбачевские реформы: всё обветшало, обтрепалось – книги, полки, ковровые дорожки на давно некрашеном полу.
Поднялся на второй этаж. В дальнем конце книжного зала, за столом-бюро с читательскими формулярами, увидел Алевтину Фёдоровну.
Сердце боязливо ёкнуло! Издали это была всё та же Алевтина – маленькая хранительница большого Сезама, героиня детских стыдных выдумок. Но когда бесшумно подошёл, когда, почувствовав посетителя, она подняла глаза, за стеклами очков заметил притухшие глаза, седые волоски в аккуратно уложенной причёске.
Алевтина меня узнала: брови взлетели, высокий лоб пошёл морщинками. Не ждала.
– Доброго дня, Алевтина Фёдоровна, – поздоровался, стараясь унять смятение. – Решил записаться в библиотеку.
– Здравствуй, Эльдар, – испуганно выдохнула Алевтина, разглядывая меня через стёкла очков. – Какой ты стал… большой.
– Это вам, – вынул из сумки вино, поставил на бюро.
– Спасибо! – Алевтина растерялась, взяла бутылку, примеряясь, куда бы спрятать. Сунула под стол.
Сколько ей сейчас? Тридцать пять.
Годы её, почитай, не тронули. Главное, осталось то, едва уловимое дуновение податливости, даже обреченности, что бередило детские желания. Казалось: прояви тогда настойчивость, заупрямься – покорилась бы.
Я так и делал: проявлял и овладевал – но лишь в ночных фантазиях, пачкая простыни и книги, которых она касалась ещё днём и держала в руках потом, не ведая, что они прошли священную инициацию.
Близость Алевтины защемила. Со страхом почувствовал, как из замшелых глубин прошлого просочились детские мечты, тогда нереальные, невозможные, а сейчас такие же нереальные, однако…
Уловив ересь, Гном в ужасе округлил глазки. Но в те несколько мгновений молчаливого разглядывания, в свете её синих глаз, первоначальная причина визита подтаяла, утратила былую горечь, и я уже не знал, кого больше желает мой подлый Демон.
– А почему раньше не заходил? – спросила Алевтина. – Книги читать перестал?
– Не перестал. Сейчас столько в продаже появилось! И периодики мамка навыписывала на этот год: «Огонёк», «Новый мир», «Литературную газету».
– Значит, забыл, – спокойно сказала Алевтина. – Ты не стой, садись.
Взял стул, сел напротив. Из-за высокого бюро видел только её голову и плечи, но внизу, в проёме между тумб, замечал плотно сведённые коленки, обтянутые теплыми колготами.
– В институт восстановился? – спросила Алевтина.
– Нет. Думаю в следующем году. Сейчас в школе. Пионерским вожатым.
– Как личная жизнь? Не женишься? Девушку твою, кажется, Зиной зовут? – спросила Алевтина.
– Зиной. Только мы расстались ещё в начале лета.
– Не дождалась?
– Дождалась. Не сошлись характерами.
– Все так говорят. А какая любовь была! Ты даже книги закинул, в библиотеку не ходил. Тогда поняла, что мальчик повзрослел.
– Я книги не закинул. Пришла пора «первой настоящей», как тогда казалось. Помните, у Рождественского: «Есть такая станция – первая любовь. Там темно и холодно, я проверял…». Это про меня.
– Ты непостоянный, – улыбнулась Алевтина. – Сейчас девушка есть?
Задумался. Что сказать?
– Сам. Как Герасим без Му-Му.
– Такой видный парень – и сам? В школе три учительницы незамужние, в тебя повлюблялись, глазки строят.
– Кто вам сказал?
– Самый главный свидетель.
Знаю того свидетеля…
– Рано мне жениться, когда столько интересных книг, – отшутился. – Восстановлюсь в институте, закончу – а там посмотрим.
– А если честно?
– Что есть – не устраивает, а чего хочется – нет.
– Так уж нет?
– Скорее – нельзя, чем – нет, – вспомнил придуманные загодя слова.
– Это ближе, – сказала Алевтина. – Что у вас с Аней произошло?
Сердце трепыхнулось, замерло у пупка.
– Не бойся. Рассказывай.
Что рассказывать? Домашние заготовки рассыпались. Не предполагал, что первая спросит. Думал: сам начну, намёками, с подводкой.
– Аня на меня обиделась? – спросил, опустив глаза.
– Не знаю. Ничего не говорила, – Алевтина откинулась на спинку стула, сложила руки на груди, смотрела на меня. – Только проревела полдня в субботу, всё воскресенье и в понедельник, после школы. А когда я причину хотела узнать, то ответила, что это личное, оценок и уроков не касается. Ты её обидел?
– В смысле?
– Сам знаешь, в каком смысле.
– Нет! Даже не думал, – возмущённо соврал я.
– Тогда что случилось? Слышала, в последнюю неделю дружба у вас образовалась. После того, как ты её голую на руках носил.
– Не голую.
– В трусах. И в чужом свитере.
– В моём…
– Не важно. Другие родители уже в школу разбираться бы пошли, а то – и в милицию. Хорошо, отец не видел. У меня поначалу тоже такое желание возникло, но потом, узнав, кто её принёс…
Алевтина уставилась на меня.
– Она промокла. Я отогреть хотел.
– Верю. Потому и не пошла, хоть встревожила меня Анина любовь. В такие годы, да в такого красавца – как не влюбиться: на руках носит, к сердцу прижимает, слова умные говорит, дискотеки крутит. Все за ним сохнут, а он её выбрал.
Я отвёл глаза. Что говорить? Надо было девочку сразу домой отправить, когда пришла меня больного проведать. Смалодушничал. Ещё спасибо Физичке – как бы сейчас Алевтине в глаза смотрел.
После пятничного разоблачения, запершись в келье с «Улиссом», я понимал одной из своих личин, в которой правил Гном, что НИЧЕГО ТАКОГО с Аней не допустил бы. Зато второй, демонской вотчиной чувствовал – ВСЯКОЕ могло случиться. Стоило Ане прильнуть сладкими губками, и все мои зароки и запреты пошли бы прахом.
– Так что произошло? – спросила Алевтина.
– Я запретил приходить ко мне, после того, как Физи… Елена Петровна нас в прошлую пятницу вдвоём увидела. Когда после дискотеки Аню домой провожал.
– Так всё-таки провожал… – Алевтина покачала головой – Вот брехуха!
Липкое, противное слово растворилось в библиотечной тишине, заполнило зал, уцепилось за растрепанные книжные корешки. Бедная девочка! Опять её предал.
– Я боялся, что наши отношения могут повредить Аниной репутации, – суетливо пролепетал, обрывая паузу. – Её и моей. Разговоры пойдут.
– С каких это пор ты разговоров опасаешься? – сказала Алевтина. – Раньше другое мне тут рассказывал. В пятнадцать лет, когда глазки строил. Иду, мол, своей дорогой – пусть люди говорят что угодно.
Вот оно как. Выходит, замечала мои «глазки», хоть сам уже не помню. Было, смотрел украдкой, когда она нагибалась или приседала. Думал – незаметно.
– Жить в обществе, и…
– Ерунда! – перебила Алевтина. – Ты глупостями оброс. Как и все взрослые. Нас так научили: это – хорошо, это – плохо, туда не ходи, туда ходи. Но правильного и неправильного не существует. В том и беда нашего сумасшедшего мира, самый главный секрет. Ладно! Я тоже такая. А что Анька на тебя обиделась – верно сделала. Недостоин ты её.
Я удивлённо посмотрел на Алевтину.
– Да-да, недостоин. Если бы любил – на разговоры не глядел. А так… Рано ей. Догадываюсь, к чему бы привела ваша дружба.
Не выдержал, опустил глаза.
– Я тоже такой была, – сказала Алевтина, глядя поверх меня на книжные полки. – В тринадцать влюбилась в учителя – совсем мальчишку, только из института. Высокий, глаза синие, на тебя похож… Влюбилась без памяти! В тринадцать по-другому нельзя. Чувствовала, что ему небезразлична. Он сам говорил, когда несколько раз домой провожал. Украдкой провожал, таился, как ты. Поцеловать боялся, лишь за руку держал да стихи рассказывал. Какой я была счастливой! А потом кто-то ему нашептал, что знает о наших встречах. И всё.
Алевтина удручённо вздохнула, покачала головой.
– Что – всё?
– Всё, значит – ничего. Он воспитанным оказался. Как ты. На людей оглядывался: что, мол, скажут, что подумают. Даже здороваться со мною перестал. Боялся глаза поднять. А потом в другую школу перевёлся, а ещё через год – из Городка уехал. Больше его не видела. Когда подросла, то поняла, зачем он ушёл, благодарила, что не воспользовался влюблённой дурочкой. Зато когда замуж вышла – жалеть стала. И сейчас жалею. Может, жизнь по-другому сложилась, если б не оглядывался он на людскую молву. Только, хватит об этом. Не вздумай Ане рассказать!
– Не расскажу. Она со мной не разговаривает.
– И хорошо. Как мать, твой поступок одобряю. Поговорю с нею, попытаюсь объяснить, что ты не виноват, что так нужно. Сошлюсь на девичью честь, людские пересуды, будь они неладны.
– Может, мне в другую школу перейти?
– Не стоит, – сказала Алевтина – Аня на следующий год, в девятый класс, в Киев переедет, к тетке. Мы давно решили. После киевской школы легче в институт поступить. Правда, неделю назад она ехать в Киев отказалась, но теперь, думаю, согласиться.
Под сердце ужалила ревнивая иголочка. Пьеро обиженно надул губки, но верный Гном шикнул на страдальца: мол, какое мне теперь дело. Оно и верно – не войти в одну реку дважды.
Больше в тот день об Ане не вспоминали. Говорили о киевских новостях да книжных новинках. Посетителей не было, никто не беспокоил.
Ближе к вечеру Алевтина заперла входную дверь на замок, запечатала магической табличкой «Технический перерыв». Достала вино, выложила яблоки.
Мы разместились за тем же бюро. Алевтина произнесла тост за нашу встречу в год Земляной змеи – утешительницы.
Покровительница года утешила. После третей рюмки давешние проблемы утратили густоту. Мы откровенничали, вспоминали прошлое. Пятая рюмка – «За книги, библиотеки и библиотекарей!» – уже привела меня к заключению, что молодая Алевтина тоже была неравнодушна к юному читателю. С пьяной смелостью сказал об этом.
Она догадку подтвердила и заметила: любые действия с её стороны могли быть расценены как развращение несовершеннолетних. Я же в ответ признался, что с удовольствием поддался бы развращению. Больше того, неизвестно, кто б кого развращал, поскольку в ту пору я уже имел сакральный опыт и мог стать более искусным растлителем молодых девушек, чем скромная библиотекарша.
Мы оба посмеялись такой замечательной, но несбывшейся возможности, особенно, когда я напел из Пучевой, что всё ещё будет, и слюняво поцеловал Алевтину в зарумяненную щёку.
Уходил вечером заново влюблённый, обожающий чудесную (так и сказал!) Алевтину Фёдоровну. Уходил с авоськой новёхоньких, только из упаковки, нелистанных книг, и обещанием заходить каждый день.
Уже дома, немного развеяв сладкий дурман, полистал злосчастную «Медицинскую энциклопедию», а затем «Сексопатологию». С пьяным восторгом убедился, что моя перверсия гораздо разнообразнее, чем думал до встречи с Алевтиной, потому как простирается она в мрачные глубины, где обитает Демон, где желаю не только Аню, но и Алевтину, а лучше – их обеих. И если первое – нельзя, потому, что нельзя, а третье – из области ненаучной фантастики, то второе – вполне возможно.
Ноябрь – декабрь 1989. Городок
С того визита в библиотеку началась моя двойная, вернее – тройная жизнь.
В первой жизни я ходил в школу, преподавал историю, готовил торжественные линейки, утренники и вечера. Дискотеки оставались запрещёнными, но мне уже было без разницы, поскольку нынешние желания простирались в иную реальность.
В первой, витринной жизни, я читал книги, практиковал уединённые спиритические сеансы, участвовал в заседаниях бюро райкома Комсомола, куда меня избрали после иудиного отречения от Ани. К чести Физички, сор из школы она не вынесла. Городецкая общественность так и не узнала о моих несовершённых грехах.
Во второй, тайной жизни, я заходился ревностью к Ане. Казалось бы, какое мне дело до восьмиклассницы, которую сам отвадил? «Ничего путного с нею не сложилось бы!», – заклинал Гном. «Тем более, дружишь с её мамой…», – напоминал Пьеро. Однако неисповедимы были желания моей многогранной личности, в которой сначала хотел разобраться, но потом оставил затею ввиду неисполнения. Я принимал происходящее как данность, а она, эта данность, щедро дарила сомнения неуспокоенному сердцу.
После откровений с Алевтиной Фёдоровной, молчаливая ненависть Ани ко мне прошла, сменилась равнодушием. Никаких, даже деловых отношений, между нами не случилось. Она, как и прежде, игнорировала школьные мероприятия. Когда мы случайно сталкивались в коридоре или на школьном дворе, Аня нарочито официально здоровалась, называя меня по имени-отчеству. Но это было не самым страшным.
Гораздо ужаснее терзали сердце коварные перемены в Анином облике. Её школьное платьице чудесным образом сузилось и теперь плотно облегало точёную фигурку, а длина подскочила сантиметром на пятнадцать и едва прикрывала попку.
К тому же, до меня доходили школьные сплетни, возможно намеренно доносимые, что Аня флиртует со старшеклассниками, зажимается с ними по углам, каждый вечер ходит на свидания, а по выходным – на дискотеку в Дом культуры, где тусуется отвязная городецкая молодёжь.
Невольно поглядывая на девочку в школе и ревниво внимая пересудам, я не находил места, не спал ночами. Воображение рисовало стыдные виденья по Юркиным сценариям с Аней в главной роли. О! какие это были видения: яркие, со звуком, запахом и цветом, даже вкусом – вязким, чуть солоноватым.
Я скулил ночами и страшно жалел, что не решился переступить черту, когда она, эта черта, мягко-податливая, сама ложилась под ноги. А кто-то, более решительный, черту переступит и будет жить дальше, радоваться, а не стыдливо возносить молитвы ветхозаветному персонажу, а затем царапать до утра стихи, посвящённые недоступным бугоркам и впадинкам развратной нимфы.
Героиней моей третьей жизни, ещё более таимой, потому, что не вымышленной, была Алевтина Фёдоровна. Шифровал я эту жизнь от всех, даже от Юрки, хоть он нашёл бы определённую прелесть в моих инцестуальных побуждениях.
Вынужденный визит в библиотеку обернулся воскрешением страстей книжной юности. Если не считать пьяного бреда в ночь после встречи с Алевтиной, первоначально они проявились смутным желанием, заведомо невыполнимым, словно к дикторше в телевизоре. И не будь обречённой привязанности к Ане, умноженной чувством вины, возможно б минула меня беда. Но теперь, на радость Демона и ужас остальных персонажей Зоопарка, мать и дочь соединились в один образ, переплелись в больном воображении и являлись двуединым объектом вожделения.
Всё молчаливей и грустней становилась осень, но в мойущербный мир пришла весна. С началом ноября зачастил я к Алевтине Федоровне. Каждодневно, после уроков, будто исполняя обряд, шёл в библиотеку. Чувствовал, как Алевтина ждала моего прихода. Постепенно её деловые костюмы и платья стали наряднее, теплые колготки сменились капроновыми. Да и сама она похорошела.
Первую неделю ми сидели через бюро, беседовали. Зачастую о книгах или невиданном бардаке, который творился на просторах когда-то великой Страны. Порой, окольными путями, полунамёками, я расспрашивал об Ане, но получал такие же окольные ответы, в которых сквозили ревнивые нотки. Не желала Алевтина говорить о дочке. Только и выведал, что Аня шитьём занялась, юбки по моде телевизионной кроит да гулять бегает, а под окном свистуны свистят, на свидания зовут. Лучше бы того не знать.
На следующей неделе, в день падения Берлинской стены, мне, удалось выманить Алевтину из-за стола по причине просмотра альбома репродукций Древнеримской живописи. Во время обсуждения и экскурсов в мифологию, мы сидели на сдвинутых стульях, положив альбом на колени: на мои, и на её. Мы прижались плечами, затем бёдрами. Алевтина пахла простенькими духами и стиральным порошком, который раздавали бюджетникам как гуманитарную помощь (маме тоже, потому и определил).
Смущённая Алевтина сначала пыталась отодвинуться, затем смирилась. Поняла, что я не намерен увеличивать дистанцию.
Правой рукой, по которую сидела Алевтина, я медленно, чтоб не спугнуть, легонько охватил её за талию, выщупал под шерстяным платьем поясок колготок. Поглаживая левой рукой глянцевые формы древнеримских богинь, пальцами правой, синхронно, как бы случайно, прощупывал упругую ленту пояска и возле него, не решаясь опуститься ниже.
Алевтина не отталкивала, будто не чувствовала. И лишь когда я, вроде поправляя съехавший альбом, коснулся внутренней стороны её бедра и подал руку немного вверх, вскочила со стула, вспомнив, что у неё в запаснике есть альбом репродукций «Искусство Возрождения» московского издания семьдесят седьмого года.
В тот день больше ничего не случилось. Алевтина принесла новый альбом, положила мне на колени, но сама ушла за бюро, сославшись на необходимость заполнить несколько формуляров, отложенных с утра.
Встречи продолжались, приобретали форму обряда, нарушаемого редкими будними посетителями. Мы сначала говорили на окольные темы. Я спрашивал об интересных книгах, или Алевтина сама предлагала альбом огромных размеров. Затем я шёл на «своё место», она приносила альбом, осторожно опускала на мои колени, подсаживалась на соседний стул, соблюдая дистанцию. Мы начинали рассматривать книгу, но поскольку Алевтине приходилось наклоняться, чтобы обсудить иллюстрацию или цитату, то постепенно она пододвигалась. Книга ложилась на колени обоим.
После ритуального воссоединения, умные речи замолкали. Начиналась молчаливая игра под шелест страниц и копошение под ними. Мои руки становились напористее, но допускались лишь до определённых границ.
На третьей неделе визитов я достиг заветной детской мечты и потрогал её ТАМ (правда, лишь через двойную преграду). Как и полет Гагарина, первое касание длилось совсем не долго, но стало началом к покорению неизведанного пространства, потому как Алевтина почувствовала, где я дотронулся, однако не сразу убрала мою руку и даже чуть развела колени.
Несомненно, мои ощущения оказались не столь восхитительными, как если бы случись семь лет назад, но это была победа. По такому случаю я ввёл «День трогания» в перечень памятных дат Леанды, и посвятил хвалебную оду достижению недостижимого.
Путь к звёздам был проложен. Постепенно оказалось доступным пространство под платьем, исследуемое легкими касаниями. Становилось забавным состязанием, когда она ловила коленями мою руку, будто взаправду зажимала, не допускала выше, но не удерживала, обречённо расслабляла ноги, порывчато сопела, отворачивала голову, отдавалась на волю победителя. А я неотвратимо шёл до конца, где, дотронувшись, замирал на время, пытаясь вжаться плотнее, почти чувствуя горячую мягкость.
Порой от резких движений альбом фиговым листком падал на пол, являя смущённым любителям живописи бесстыдную длань меж разведённых ног под задранным платьем. С молчаливым пониманием книга ложилась на место, всё начиналось сначала и, при благоприятных обстоятельствах, длилось до закрытия библиотеки.
Осязая Алевтинины тайны, я прикрывал глаза, перемещался в прошлое. Представлял себя тринадцатилетним читателем, который пришёл за книгой и смог увлечь молодую библиотекаршу за книжные полки, властно усадить на колени и нырнуть смелой рукой под подол. А она, скромница, исходила стыдливым румянцем, но не смела отогнать настойчивого мальчика, который награждён грамотой районного общества книголюбов.
Чудным в наших играх был обет молчания, не нарушаемый по такому же молчаливому согласию. Ни Алевтина, ни я, в реальном мире не вспоминали, что происходит после того, как очередной альбом ложился на колени.
Лишь однажды, во второй половине ноября, Алевтина запретила мне приходить несколько дней. Не послушал, пришёл, но был отослан с отчаянным упреком: «Я же просила!». Сначала даже обиделся, не получив привычную порцию эндорфинов. Однако до меня дошло, или Гном подсказал, почему женщины раз в месяц не допускают любовников.
А именно Алевтининым любовником я себя считал. И особо сладко понималось, что пасусь под юбкой у ЧУЖОЙ жены, о которой мечтал с отроческих лет, осуществляю заветные желания. И она ДАЁТ мне трогать там, где нельзя трогать никому, кроме мужа. А мне можно!
Порою представлял, что это Аня. И что мы сидим у меня в келье, а ещё лучше – в школе, в пионерской комнате. И у неё там, под платьицем, всё так же устроено, только маленькое, упругое, ещё никем не троганное, оставляющее на счастливой руке такой же запах.
Моё завоевание подъюбочных пространств со временем натолкнулось на непреодолимый Рубикон. Любая попытка проникнуть за грань пояска колготок пресекалась вскакиваниями беспокойной библиотекарши в поисках новой книги. Затем она возвращалась смущённая, не смотрела на меня, садилась на место и с покорностью отдавалась проискам моих блуждающих рук. Но лишь до Рубикона.
Сначала наш тактильный роман я понимал как естественный путь к НАСТОЯЩЕЙ победе. Да только под конец ноября он завёл в тупик. Вроде безобидные игры обращались неприятной тяжестью внизу. И шёл я вечерами домой как плохой наездник, набивший причинное место, согнутый, на разведённых ногах.
А дома не читалось. Пребывая во власти Демона, будто одержимый, я отбрасывал книгу, метался по келье, падал на диван, приглашал в надуманную реальность Алевтину вместе с Аней. Измывался над ними, пока не наступал липкий финал, метивший невинные книги, конспекты и даже Гомера, глумливо смотревшего на страдальца.
Обладание Алевтиной превратилось в навязчивую идею, почти манию, в заветный Карфаген. И меня не занимало, что она – тридцатипятилетняя замужняя женщина, мать троих детей. Демон правил бал в моей порочной личине. Душа уже чувствовала колючие язычки адского пламени, сладковатый дым горящей плоти, но… Карфаген должен быть разрушен!
Начался декабрь. Рубикон оставался недоступным. Пересмотрев альбомы репродукций, мы садились за бюро и заполняли формуляры: я на стул, Алевтина мне на колени. Под прикрытием огромного стола ареол действий расширился, формуляры заполнялись криво, дрожащим почерком, но Карфаген стоял.
Однажды, увлёкшись исследованием, я нечаянно зацепил браслетом часов капроновые колготки – дефицит неимоверный. Пока распутывал, пустил широченную стрелку до колена. Алевтина лишь хихикнула в кулак да махнула рукой. Зато потом встречала уже без колготок. Видимо снимала до моего прихода – не шла же по морозу с голыми ногами.
Последствия досадной истории добавили интима в наши отношения, поскольку главная преграда исчезла. Теперь я чувствовал нежный бархат внутренней стороны её бедер и даже теплоту упругой тайны, которая оставалась тайной: стоило мне изловчиться и чуть просунуть пальцы, ощутить мягкую курчавость, как Алевтина тут же вспоминала об очередной нелистанной книге, убегала в подсобку.
Отчаявшись, я принёс ей стихи, написанные Дантовской терциной, где недвузначно намекал, что пришла пора презреть условности. Алевтина восхитилась образностью метафор, даже попросила на память, но волнообразный перехлёст рифмовки не смог растопить ледяное сердце Хранительницы Книжного храма.
Прошли две недели декабря. Мне предстояло готовить новогодний утренник для младших классов и вечернее представление для старших, а ещё выступление школьников в Доме культуры. Да только, в свете новых желаний, таланты мои враз отшибло. Лишь хватило вдохновения переписать избитые стишки о весёлой зиме. Раздал школярам, репетиций не проводил, дожидался окончания уроков, чтобы сбежать в библиотеку.
Дети чувствовали моё состояние, не резвились, как обычно, не шутили. Для них я превратился в непонятного скучного взрослого, которого необходимо слушать, но заветные тайны ему не доверишь, потому как не поймёт.
Аня участвовать в концерте отказалась, однако приходила на репетиции, тихонько стояла в стороне. Порою чувствовал её изучающий взгляд, полный недоумения.
Я не смог подойти к ней, заговорить, хоть Пьеро нашёптывал, что ледяное сердечко подтаяло. Да только Гном бурчал: то потепление – обычная ревность. Аня знает (не может не знать!), что зачастил я в библиотеку; она замечает (не может не замечать!) перемены, которые случились с мамой. И чувствует девичьим чутьем, чем вызваны перемены. Боялся представить, что твориться в её сердечке от того понимания.
Здравомыслящий Гном взял верх. Однажды, в предновогоднюю субботу, когда не нужно было идти в школу и нельзя в библиотеку (субботние визиты АФ запретила ввиду многих посетителей), а заоконный мир укутался белой мглою, оттеняющей темень моих мыслей, порочные желания предстали во всём неприглядном свете. Будто со стороны взглянул на них и ужаснулся.
Чем я лучше Юрки, который шастает по замужних и не замужних? Он хоть не притворяется, что пылает нежными чувствами.
А я – лицемер! Появился нежданно, свёл с ума порядочную женщину. Может, не совсем счастливую, но славную, по-девичьи наивную. Говорил как-то Юрка, что соблазнение женщины – дело быстрое и крайне простое, а соблазнить замужнюю и вообще – легче лёгкого. Только зачем?
Добьюсь своего, а дальше? Что смогу дать ей кроме торопливого соития в подсобке или в укромном уголке меж книжных полок? Замуж её не возьму. Вот и получается: поглажу приблудного котёнка по свалявшейся шёрстке, угощу колбасным обрезком, наиграюсь и выброшу за дверь.
На прошлой неделе встретил в гастрономе мужа Алевтины Фёдоровны – не знал, куда глаза деть. Он подошёл, поздоровался, начал об Ане расспрашивать, о делах пионерских. Зачем ему? – подумал. А потом дошло: он догадывается о моих похождениях в библиотеку. С виду обычный дядька, хоть и выпивает, говорят, и подгуливает, жену поколачивает. Мало ли горя в кошачьей судьбе – у многих так. Мне он чего плохого сделал? А я его дочку голой на руках носил, у жены под юбкой шастаю, оправдывая непотребство юношеской любовью.
Только ещё хуже мои ночные фантазии. Дед говорил, что мысли не безобидны: подумал – создал образ, всё равно, что наяву совершил. На астрале нет особой разницы. Потому если посчитать все придуманные сцены с Алевтиной и Аней в главных ролях, и желания порочные, даже неисполненные, то выходит – я пропащее Юрки.
И так мне гадко стало от тех раздумий. Опустился на колени перед иконой Спасителя, помолился. Не полегчало. Осуждающий лик прожигал душу.
Как теперь жить дальше?
Дотронулся Хранительницы – молчала.
Кинул монетки, записал, посмотрел в И-Цзин – гексаграмы путались, давали противоречивые ответы об ожидании, и о том, что всё впереди.
Начертил спиритический круг, спросил покойного отца. Тот ответил, что я лишь на пути к главному. Как – на пути? Эти страсти и боль – не главное? «Не главное…» – повторил отец, нанизывая буковки на острие иголки.
Намаявшись, решил сам разрубить гордиев узел. Завтра же.
Однако после обезболивания цветаевскими рваными рифмами, понял – так не сделаю. Аню уже оттолкнул, Алевтину Фёдоровну не смогу. Жаль её, бедную, поверившую, самую лучшую библиотекаршу в моей жизни.
Глава седьмая Новогодняя ночь 1989 – 1990, Городок
Новый, девяностый год, встретил с мамой и Химичкой.
После выступления школьников в Доме культуры, когда до магической двенадцатки оставалось меньше часа, собрался тихонько раствориться в предновогоднем сумраке.
Жизнь не сложилась: Аня весь вечер строила глазки Ваньке из одиннадцатого; Алевтина Фёдоровна, которая была в зале, даже не смотрела в мою сторону, ворковала с мужем, примостившим на коленях младшенькую Галю. Я лишний на этом празднике жизни.
Окинув прощальным взглядом неверную Аню и равнодушную Алевтину, двинулся к выходу за сценой. Тут меня окликнула Мария Ивановна, весь вечер неотступно ходившая следом.
Подступила, решительно взяла под локоть и сказала, что никуда не отпустит. От Химички несло алкогольным духом. Уже начала праздновать – догадался я, потому не спорил. Лишь предложил пойти ко мне, а ни к ней, как предлагала Мария Ивановна.
Это решение Гном подсказал: нельзя обижать хорошую девушку, как и дурить ей голову, давать надежду. От созерцания Неверной и Равнодушной на праздничном вечере, сердце моё было разбито обидной ревностью. Теперь стоит пузырькам шампанского расковырять укромную норку, где заточён Демон – быть беде. И так накрутил узлов, навязал узоров, ещё Химичку впутывать – уже слишком. А дома мама, незнакомая для Марии Ивановны обстановка – хоть как-то убережёт от греха.
Мохнатый гад, напротив, обиженно подначивал, что девушка как раз ожидает такого поступка. Отмахнулся от Демона. Расчётливый Гном – мой советник в эту ночь, и в последующую рождественскую неделю. Я решил поставить окончательные точки в глупых романах, стать Эльдаром Расчётливым, отбросить амурные бредни и взяться за учебники, чтобы летом сдать экзамены в институт. Тем более, обе мои Музы, кажись, образумились.
Задумка относительно Марии Ивановны, почитай, удалась. В чужой квартире, пред мамиными очами, Химичка смутилась. Особенно после того, как обнаружила, что на правой ноге прорвались капроновые колготки и норовливый большой палец с неподстриженным сероватым ногтем, поминутно вываливался наружу.
Но праздновать победу было рано. Лишь только мама ушла к себе в комнату, а мы с Химичкой перебрались в келью – Демон вновь подал голос. Блеклые черты Марии Ивановны, зачарованные всполохами ёлочной гирлянды, обрели манкость. Девушка захмелело плюхнулась на диван, поддёрнула платье и я, вымученный Аней и Алевтиной, представляя, что это кто-то из них, уже, было, поддался: присел рядом, положил руку Химичке на колено. Она запрокинулась на спинку дивана, прикрыла глаза, изготовила некрасивые тонкие губы…
Спасла мама. Постучала в дверь, не ожидая разрешения, зашла. Не глядя на нас, открыла шкаф, взяла наугад простынь. Не оборачиваясь, вышла. Она видимо не предполагала, что мы так быстро перейдём к дивану, или предполагала – потому зашла. Она многое знает, моя необычная мама.
Несколько ударов сердца мы сидели неподвижно. Затем Химичка ожила, принялась смущённо натягивать на колени задранное платье.
Я поднялся, окинул взглядом Марию Ивановну: остроносый профиль, сутулые плечи, кривой палец, вылезший из прорехи. Она хороший человек, верный друг – пусть такой и останется.
Не желая обидеть гостью, бодро затараторил о случайностях, которые отводят нас от разного рода поступков. Предложил совершить паломничество в сказочную новогоднюю ночь, которая совсем не похожа на вчерашнюю, и которая исполняет желания.
Желания Химички явно не вязались с гулянием по городу, но спорить не стала. Не поднимая головы, принялась засовывать непослушный палец в колготину, зло поддёргивая со щиколотки – мол, ей теперь всё равно.
Пробуя развеселить девушку, затолкал её на кухню, упросил выпить на брудершафт бокал шампанского, затем второй, затем следующую бутылку. До той поры, когда мы в обнимку выпали из парадного в морозный сумрак, все печали прошли.
Мы дружно смеялись над глупыми снежинками, которые так косо летят и не желают ловиться ртом. Я чуть потискал Марию Ивановну, чем добавил радости и так уже радостному пьяненькому девичьему сердцу. Возле центральной ёлки мы играли в снежки, затем целовались в щёчку: «Как друзья!» – дурашливо пищала Химичка.
Затем мы отправились бродить Городком. Обошли центральные улицы, поздравляя с Новым годом встреченные компании, исходившие девичьим визгом, бенгальскими искрами и вселенской любовью. Мы гуляли заснеженным парком, прокладывая двуногие тропинки по белой целине.
Запыханная Химичка рассказывала о Белой лошади, покровительнице наступившего года, а ещё о примете: как встретишь Новый год – так его и проведёшь. «Потому, – говорила Химичка, – мы целый год должны ВМЕСТЕ допьяна пить шампанское, ходить улицами и целоваться в щёчку».
Я соглашался, обещал, а сам думал, как бы хорошо было пойти сейчас к Алевтине Федоровне и Ане, поговорить за новогодним столом. Сказал бы: шёл мимо – решил заглянуть.
Только Неверная и Равнодушная меня не ждут. У них свои заботы.
Начало января 1990, Городок
Два праздничных дня не выходил из Леанды. Смотрел «Песню года», повторы «Новогодних огоньков» и сочинял слова, которые скажу Алевтине Фёдоровне.
Я выдумывал прощальный монолог, подобающий нашему расставанию, даже записывал, в надежде заучить. Но слова, впрямь по Тютчеву, были всё лживые, распадались, теряли смысл и обращались уже не тем, что хотел сказать. К тому же, если Алевтина перебьёт или задаст вопрос, то моя стройная система обратится банальным лепетом.
Замучившись составлением бестолковых шарад, решил положиться на случай. Главное – нам нужно расстаться, а ещё важнее – чтобы Алевтина поняла. Я так не хочу её обижать.
В первый рабочий день, третьего января, пошёл в библиотеку. Посетителей не было.
Заулыбался, как обычно, но сел не на «своё место», а примостился у стеночки, на одиноком табурете, который подставляли, чтобы достать книгу с верхней полки. Алевтина Фёдоровна виду не подала, принялась расспрашивать о впечатлениях новогодней ночи.
Пряча липкую робость, я затараторил о выступлении школьников в Доме культуры, упомянул Химичку, с которой встречал Новый год, а затем бродил улицами.
Алевтина насмешливо заметила, что с молодыми учительницами в новогоднюю ночь не по улицам нужно ходить, а в уютной комнате на диване телевизор смотреть, или без телевизора, но на диване.
Улыбнулась своим словам, подмигнула. Заметил: ревниво подмигнула, неравнодушно.
Защемило у меня под сердцем печалью, любовью-невозможностью. Я б от неё с того дивана никуда не ушёл, не топтался бы перед Рубиконом, не смотрел издали на недоступный Карфаген. И почему-то кажется, поступи я так – не противилась бы, смирилась…
Нельзя. Уже нельзя. Решил и скажу.
Настроился, даже набрал духу для смелости, но Алевтина будто чувствовала.
– Почему такой серьёзный? – спросила тревожно. Голос дрожал.
– Я вас на концерте видел. С мужем и младшей дочкой, – замявшись, взболтнул глупость. Причём тут концерт и дочка? Нам нужно расстаться!
– Видела, как пялился. Не стоило при людях, – Алевтина опустила глаза. – Мы с тобой, вроде как…
Зарумянилась, отвернула голову, так и недосказала запретного слова: «любовники».
– А тобой интересовались… – чуть помолчав, сказала Алевтина уже другим голосом, загадочным.
– Кто?!
«Милиция… – скукожился Гном. – Физичка нажаловалась, напридумывала? Но почему АФ так спокойно говорит?».
– Вернее, интересовались твоими стихами.
– Не последними ли? – облегчённо вздохнул я.
– Нет, конечно. Те лишь мои, – улыбнулась Алевтина. – Ранние твои показала.
– Откуда они у вас?
– Переписала. Ещё тогда. На память.
Не думал, что те несовершенные рифмовки кому-то нужны.
– Как в детстве – в «Заветную тетрадку». У тебя была «Заветная тетрадка»? – спросила Алевтина.
– Да.
У меня была. Там, с двенадцати до шестнадцати – все строчки о ней – неразгаданной Библиотекарше, которая так и осталась неразгаданной. А теперь хочу её бросить. Но по другому никак нельзя. Только хуже будет, если не достанет решимости.
– И кто сей загадочный читатель? – спросил витиевато, отгоняя противный страх.
– Читательница, – поправила Алевтина. И рассказала.
У неё есть племянница – Оксана, на два года старше Ани. Живёт в соседнем райцентре, там учиться в школе. Ещё осенью наведалась к ним в гости. Рассекретничались о любви, о безответных парнях, которые не могут понять девичьего сердца. Тогда, в опровержение расхожего мнения, Алевтина дала Оксанке тетрадку с моими стихами.
Оксана уехала домой, тетрадку увезла. А когда перед новогодними праздниками вновь навестила, то рассказала, что стихи ей понравились. Не только ей, но и всей её компании с вычурным названием «Клуб одиноких сердец». Возглавляет компанию, как водиться, Сержант Пеппер – учитель английского языка из Оксанкиной школы, по имени Игорь, и по замысловатому отчеству – Виленович.
Дальше Оксана рассказала, что Клуб у них не простой, а элитарный. Входит туда местная «золотая молодёжь», но «золотая» не в смысле денег, а в смысле культурных запросов. Как правило, занимаются члены Клуба подготовкой различных школьных мероприятий, кавээнов, дискотек, поэтических вечеров и тому подобных забав для подрастающего поколения. Но главным удовольствием в Клубе есть общение, поскольку все его представители – личности неординарные, под стать Сержанту Пепперу, который у них сродни духовного поводыря и Дона Карлионе в одном флаконе.
Кроме самого Пеппера, центрами вращения в Клубе являются две старшеклассницы, танцевальные примы, по которыми вздыхает вся школа, а также мужская половина благородного собрания – Оксана и Таиса. Девочки, в свою очередь, безнадёжно влюблены в Сержанта Пеппера, который, в свою очередь, женат.
Члены Клуба, как правило, собираются дома у Пеппера, поскольку его законная супруга, тоже учительница, доведённая востребованным мужем до равнодушия, перешла в другую школу, где отдельно живёт в общежитии.
Крутой бульон приправлялся тем, что Оксанка была дочерью высокого чиновника из райкома Партии, отличницей и будущей медалисткой, а Таиса – дочкой местного священника, настоятеля храма – отца Гавриила.
После знакомства с творчеством неизвестного пиита, Пеппер загорелся желанием подготовить «Вечер поэзии», взяв за основу мои стихи, и лично познакомиться с талантливым самородком, кропающем в одинокой экзальтации самобытные вирши о неразделённой любви. И теперь, как говорила Оксана, Сержант Пеппер хочет пригласить меня, предложив почётное членство в Клубе.
Алевтина рассказывала. Я слушал, упиваясь больше интонацией, чем смыслом. Мне льстило внимание, которое проявили неизвестные одинокие сердца и их Поводырь, только иная печаль терзала сердце. Я не отчаялся произнести задуманное и боюсь, так и не отчаюсь. Потому, что люблю этот голос, который совсем не изменился с поры книжного детства. Потому, что его нельзя любить, и придётся уйти без прощания.
Слова журчали, переливались, исходили то восхищением, то надеждой, то гордостью за меня, осенённого Эратой. Но я знал – никакого не осенённого, а трусливого распутного сатира, который не может защитить свою любовь, даже не в силах сказать прощальные слова, спасая бедную женщину.
Я сидел на низком табурете, смотрел на Алевтину, умилялся её умилению, а сам подглядывал в проём между тумбами стола, где видел её ноги под шерстяным зимним платьем, видел бедра, обтянутые теплыми колготами, уходящими в подъюбочный сумрак, где уже никогда не буду.
Расстались тепло, обнялись на прощанье. Алевтина потянулась, отчаянно коснулась губами моей щеки, чего раньше никогда между нами не случалось. Поцеловал в ответ.
Когда уходил, уже знал, что к Пепперу не поеду. Одинокое сердце должно страдать в одиночестве, а не в Клубе себе подобных.
А ещё знал: больше в библиотеку не приду.
3-5 января 1990. Городок
Моей уверенности хватило на полчаса – пока шёл домой. В келье вернулись былые страхи: чем больше о том думал, тем явственней представлялось, что порядочные люди так не поступают. Достаточно начудил – теперь хоть уйти нужно по-человечески.
К тому же, не на Луну собрался. Рано или поздно пересечёмся на улице или в универсаме – как потом в глаза смотреть. Тем более, пятого января у неё день рождения, исполниться тридцать шесть. А Юрка, будто нарочно, привёз мне перед Новым годом в подарок свежайшее «белое» издание Анны Ахматовой, составленное из семи поэтических книг. И теперь уже окончательная капля, переполнившая чашу: Ахматова – любимая поэтесса Алевтины, которую она почти всю знает наизусть, как и я Рождественского. Порой мы состязались: кто больше прочтёт по памяти.
Уцепился за спасительную Ахматову. Решил, что пятого пойду к Алевтине, поздравлю. Она, как водиться, пригласит за стол по такому случаю. Мы выпьем, я осмелею и скажу о вынужденном расставании, сославшись на подготовку в институт. Этой придумкой и успокоился.
Четвёртое января перетерпел, а пятого нарядился, захватил подарок, бутылку кагора, купил по дороге девять хризантем и пошёл в библиотеку.
Всю дорогу вспоминал придуманные вчера поздравления, как всегда запутался. А ещё, отгоняя мерзкий страшок, всё более щемящий по мере приближения к заветному зданию, входил в образ милого друга, который идёт поздравить уважаемую (не больше!) женщину с днём рождения.
Не знаю, удался ли мой образ, но Алевтина непритворно обрадовалась, искупала лицо в хризантемах, а когда развернула обёртку на томике Ахматовой, то взвизгнула от восторга, как девочка вымечтанной кукле.
Была Алевтина в сером платье, с глубоким декольте, в котором, под золотым кулоном Козерога, проступала ложбинка меж приоткрытых грудей. Раньше этого платья не видел, как и кулона, потому догадался, что нарядилась Алевтина для меня, поскольку иных гостей, вроде, не предвиделось (сразу бы сказала, во избежание сюрпризов). К тому же была она без колгот. Ждала?
«Ждала…» – подсказал Пьеро, умилённо закатив глазки. «Ждала!» – согласился Демон, кивнув на голые колени.
Откуда знала? Мы же словом не обмолвились прошлый раз, не говорили о дне рождения.
– Я знала, что ты придёшь, – сказала Алевтина.
Подошла к бюро, положила книгу. Высвободила цветы из целлофана, поставила в вазу, наполненную водой.
Она и о цветах знала?!
– Знала, – ответила Алевтина, чем окончательно заворожила. – Женское чутьё. Но ты сначала не хотел приходить. Так?
Я кивнул, опустил глаза.
– Ничего страшного – так и должно быть. Не стоит об этом.
Алевтина взяла со стола подаренную книгу, осмотрела, даже понюхала (как я!).
– Ах! Ахматова! Всю-то ты меня знаешь, Эльдар: мысли потаённые, желания. Никто меня так не знает, как ты – ни дети, ни муж. За это тебя люблю.
Раскрыла книгу, пробежала глазами пару строчек, затем захлопнула, по памяти зачитала:
– Оба мы в страну обманную
Забрели, и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?..
Не размыкая губ, улыбнулась, глаза повлажнели. Тихонько, сдавленно продолжила:
– Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного…
Голос дрогнул. Уголки синих, как у Ани, глаз наполнились слезами. Капелька сорвалась, покатилась, оставила блеснувший от подслеповатого окна след. Затем вторая – по другой щеке.
– Дальше помнишь? – Алевтина прищурилась, сдерживая слёзы. Отложила книгу на бюро.
Я помнил, но не признался. Повертел головой.
– Не покину я товарища и беспутного и нежного… – уже всхлипывая, промолвила. Бросилась ко мне.
Охватила за шею, прижалась. Некрасиво, с подвыванием, зарыдала – маленькая, несчастная. Обнял её за плечи, погладил по голове, бессвязно зашептал, как ребёнку.
От моего воркования ещё больше разревелась.
– Думаешь, я не чувствую, что тебе в тягость? – шмыгая носом, лепетала Алевтина. За всхлипами слова размазывались, проступали отрывисто, непонятно. – Что нужно тебе – не могу… Не могла. Ты понимаешь? У меня муж, трое детей. Я никогда, веришь, никогда… Даже не могла допустить! Ты давно бы перестал приходить, но тебе меня жалко. Да?
– Нет.
– Не лги! – зарыдала. – Ты думаешь, я беспутная? Я никогда такой не была! Ни с кем. Кроме тебя…
Ничего не ответил. Обнимая вздрагивающие плечи, силился найти слова, которые утешат, успокоят. На ум приходили банальности – не мои, вычитанные, – а потому ненужные. Лучше молчать.
Я уже жалел, что поддался уговорам Пьеро и пришел, но мелодрама предполагала финал, потому глупую роль нужно играть до конца.
Притиснул Алевтину, тронул губами мокрую щёку.
– Наши отношения заведомо обречены на страдание, – сказала Алевтина. – Я понимаю. Ничего не нужно было начинать.
Отстранила меня, пошарила в ящике стола, взяла платочек. Тихонько высморкалась.
– Я тебя отпускаю, – произнесла еле слышно, не поднимая головы, аккуратно складывая платочек. – Вот мы сейчас выпьем, потом ты уйдёшь. И больше не придёшь.
– Я приду.
– НЕ-НА-ДО! От этого лишь больнее станет.
Опять высморкалась, села за стол. Я придвинул ближайший стул, опустился, решительно развернул Алевтину к себе лицом. Взял её ладони.
– Не смотри на меня так близко – я старая и некрасивая, – шмыгнула носом, вымученно улыбнулась.
– Вы самая красивая, – соврал я.
Она и вправду была некрасивой: тушь потекла, оттенила морщины, серые бороздки пролегли по щекам, на кончике носа проступила мутная капля, сорвалась, упала в ложбинку меж грудей.
– Можешь смотреть, не притворяться. Мне всё равно… А почему ты мне «выкаешь»? – Подняла глаза.
– Потому… – залепетал, силясь придумать что-нибудь правдоподобное.
– Не «выкай». Сейчас я – Алевтина. Для тебя – Алька. Понял? Тем, кому лазают под юбку – не выкают.
Повела плечами, отстранилась, посмотрела на меня.
– Что молчишь? Правда глаза колет? – сказала отчаянно. – Впрочем, правильно делал – я сама хотела. Только ты несмелый. Вот, мы сейчас выпьем, а потом… – не договорила, отвернула голову.
Я не понял. Затем понял!
Из норы взвизгнул Демон, но тут же замолк, слипся, растворился в тягучем противном ужасе, который искорками-иголочками охватил сердце.
Алевтина заметила или почувствовала.
– Я так ХОЧУ. Это мой подарок САМОЙ СЕБЕ в день рождения – сделать давно желанное. Лишь раз. Больше такого не будет. Потом ты уйдёшь. Обещаешь?
Я кивнул. Что было делать? Убежать? Приняться отговаривать?
Сбывались детские мечты. Но лишь страх и стыд вместо радости победителя, который достиг, снискал, «уломал» – как говорит Юрка. Единственное, что чувствовал к этой женщине – жалость.
Знал, что нужно утешить, объясниться, но от неожиданности забило дыхание: как несчастная рыба, выброшенная на берег, я шевелил губами – звуки растворялись в липкой немоте.
Я уже её не хотел: жертвующую, покорённую. «У тебя, банально, не встанет, как летом, с Зиной…» – брезгливо подсказал Гном.
– Оба мы в страну обманную забрели, и горько каемся… – думая о своём, промолвила Алевтина, возвратила в реальность. – Пошли, выпьем за моё здоровье.
Решительно поднялась со стула, взяла меня за руку, как сонного ребёнка повела в подсобку: маленькая, сутулая, едва достававшая мне до плеча.
Праздничный стол был устроен из небольшого фанерного плаката, который продолжал призывать к победе Коммунизма. Он занимал всё свободное пространство крохотной комнатки, заставленной аккуратно сложенными стопками списанных книг, наглядной агитации и бумажного хлама. Возле стола втиснуты два плотно прижатые табурета.
«Где тут она собирается делать себе подарок?» – недоверчиво подметил Гном.
– Садись, – сказала Алевтина, чувствуя моё состояние.
Я послушно сел.
Она молча вынула из бутылки пластмассовую пробку, налила до краёв две граненые стопочки пахучего самогона. Я вспомнил, что на столе, в книжном зале, осталось вино, но перечить не стал – происходящее казалось сном.
Закончив приготовления, Алевтина села, подняла рюмку.
– Тостов мне не надо. Сама скажу, – промолвила, наблюдая, как я неуклюже, дрожащей рукой взял свою.
– Я хочу выпить за то, что судьба подарила мне эти два месяца. Счастливых. Которых у меня не было пятнадцать лет. И ещё за то, чтобы мне хватило силы оборвать помешательство, вернуться обратно. Пока не случилось беды.
Стремительно чокнулась, надхлебнула. Затем, брезгливо морщась, мелкими глотками высосала до дна.
– Ну и гадость!.. – выдохнула Алевтина, зажмурила глаза. Наслепо ухватила из блюдца бутерброд.
Я выпил, поставил рюмку на стол. Принялся закусывать. Самогон как самогон, только крепкий. А она же говорила, что совсем не пьёт… Хочет упиться, чтоб сделать обещанное? Не надо мне такой жертвы.
– Зря вы так. Водка хорошая, – промычал сквозь разжеванную гренку.
– Опять «выкаеш»! Я же просила… Алька! А ну скажи!
Я замялся. Даже в самых похабных фантазиях так её не называл. Было в той «альке» что-то пренебрежительное, доступное. Бедная, бедная женщина…
– Чего замолк?
– Не могу.
– А под юбку лазать мог? – глумливо сощурилась Алевтина, превращаясь в Альку. – Колготки порвал… Ты знаешь, сколько они стоят?
– Я верну…
– Что ты вернёшь! Мальчишка! Мне ещё мужики колгот не рвали, а ты – порвал. Хоть будет что вспомнить… Как меня зовут?
– Алька… – нерешительно сказал я, опустив глаза.
– Молодец! – Алька-Алевтина кивнула. – Так вот, молодец, о чём мы с тобою говорили?
– О водке. Хорошая она у ва… у тебя.
– Алкоголь хорошим быть не может по определению. Эта гадость – одно из самых страшных открытий. Помимо людей алкоголь в своих корыстных целях используют ломехузы.
– Что?
– Не «что» а «кто». Ло-ме-ху-зы. Жучки такие. Паразиты. Проникают в муравейник, откладывают яйца. А когда муравьишки узнают чужака, то ломехуза выделяет особое вещество, которое муравьи тут же слизывают и впадают в состояние эйфории. Пьянеют. Как я сейчас.
Алька отложила недоеденный бутерброд, вытерла губы салфеткой.
– В результате в муравейнике происходит разброд. А ломехуза проникает вглубь муравейника и съедает личинки. Это я читала. Я много читаю. Мне только и остаётся читать.
Женщина стремительно пьянела: глаза заблестели, речь размазалась.
Взяла бутылку, снова наполнила рюмки.
– Ты закусывай. Там ещё бутерброды есть. А вот огурчики солёные. Закусывай, – подала тарелку.
– Спасибо.
– Закусывай, опьянеешь. Я, вот, совсем пьяная. Но ещё буду! Я хочу опьянеть! У меня сегодня поминки по любви. Давай!
Алька подхватила рюмку, снова, не чокаясь, выпила. Зажмурилась, понюхала краюшку хлеба, захрумтела огурцом. Я тоже приложился, взял бутерброд.
– Ты мой змей-ис-скуситель… – размазано сказала Алька, – приведший к грехопадению.
– Ещё не приведший.
– Давно приведший. Ещё тогда, лет восемь назад. Когда в библиотеку стал ко мне ходить. Но ты книги больше всего любил, а я тебя полюбила.
Подняла мутные глаза, оттенённые серыми разводами протекшей туши, уставилась с вызовом.
– Ты маленький ПЛОХОЙ мальчишка, который свёл меня с ума. Лет тринадцать тебе было, как Ане сейчас… Я прикоснуться к тебе боялась.
«Ну и зря!» – буркнул захмелелый Демон. Краски стали ярче, стены нашей норки раздвинулись, страх уходил, проступало желание.
Я смело обнял Альку за талию, притянул к себе. Она вжалась, положила голову мне на плечо.
– О таком нельзя рассказывать. Знаю… Но с завтрашнего дня мы станем чужими. Это как умереть. Так что можно. Сегодня нам можно ВСЁ…
На полуслове замолкла, обречённо подняла глаза. Почувствовал, как её рука легла мне на бедро. Сначала несмело, по чуть-чуть, но затем решительно продвинулась к набухавшему естеству. Но не охопила, остановилась у самого края, – лишь пальчиком коснулась, чуть придавила. Палец не убрала.
– Знаешь, а я – шлюха! Не наяву, а вот тут – в голове, – Алька свободной рукой стукнула себя по лбу. – Порой такого хочется, чего у меня никогда не было. Но не со всеми – с тобой. Я твоя шлюха.
Алька заурчала. Уже не таясь, наложила пальцы, сжала властно, больно.
– Что ты со мною делал: трогал, лапал, щупал, тискал, обжимал, давал волю рукам? Видишь, сколько знаю слов, когда даме лезут под юбку… Я же начитанная, – Алька захмелело шмыгнула носом, но пальцы не расслабила.
– Не обращай внимания. Я пьяная. Почти мёртвая. Мне сегодня можно! Да?
Я кивнул. Демон пробуждался, обретал силу.
Притянул Альку к себе. Уже не сдерживаясь, пододрал и так съехавшее платье, сунул руку под подол, дотронулся к горячей промежности, собрал в горсти.
Женщина сладко потянулась.
– Вот так… – выдохнула. – Ты маленький шкодник… Нельзя ТАМ тётю трогать… А почему ты за два месяца дальше не полез? В трусы? Знаю – хотел. Ох! как хотел – я чувствовала.
– Так вы же…
– Не «ВЫ», а «ТЫ», – Алька оторвала руку от закаменелого приапа, стукнула меня кулачком по ноге, положила руку обратно, принялась поглаживать сквозь джинсы – Не давалась? Но ты же мужчина! Взял бы, наклонил, поддёрнул юбку, уткнул головой в книжную полку и делай своё мужское дело. Ты не мужик – ты ра-з-ма-з-ня! Только, я всё равно тебя люблю, потому, что ты мой маленький читатель – пьяно потянулась, уткнулась носом мне в щёку, но не поцеловала – отстранилась.
– Наливай!
Я высвободил руку из-под платья, налил стопки. Мы выпили.
– Вот, что мы сейчас с тобой делаем? – серьёзно спросила Алевтина, будто отрезвев от очередной дозы.
– Ну… – запнулся я. – Празднуем день рождения… твой.
– У-у, – мотнула головой Алевтина. – Ответ не правильный. А что будем делать?
Я молчал. Не озвучивать же того, что озвучивать не принято.
– Не знаешь? – хитро прищурилась. – Мы «любимся», чтоб ты знал. На украинском: кохаємося. Слово-то, какое хорошее, а?
– Замечательное! – Обнять её за талию.
– Подожди! – Алевтина отстранилась. – Я серьёзно говорю. Вот, смотри. В каждом из нас сидит что-то такое, стыдное, о котором никому не расскажешь, которое нужно таить. От себя – в первую очередь. Я права?
– Да.
– Потому что, если оно вырвется, то, люди осудят: родня там всякая, муж-дети, знакомые, прочие советчики. И тогда жизнь пропащая… И душа сразу в ад покатиться. Так?
– Ну…
– Подожди, дай закончить. Так вот, без этого, стыдного, о чём самой себе признаться боюсь – куклой становишься. Заводной куклой Машей, которая шагу не может ступить без заводской инструкции. А порою так хочется ступить… Если б ты знал! – Алька посмотрела на меня.
– Я знаю.
– Ты меня хочешь? Или УЖЕ не хочешь?
– Хочу.
– А я тебя люблю! И буду любить всегда!
Она резко встала, толкнула ногой табурет. Тот опрокинулся, разметал стопку книг.
Алька присела на корточки у моих колен. Дрожащими руками принялась расстёгивать джинсы. Ремень застопорился в петельке, не поддавался. Мне бы помочь, но словно заколдованный, мигом протрезвевший, лишь отрешённо наблюдал. Только и хватило силы вжать живот, ослабить пряжку.
Всё когда-нибудь сбывается, если очень хотеть. Сейчас сбывались мои детские мечты, но радости особой не чувствовал. Было стыдно.
Как я могу пользоваться слабостью бедной женщины! Но оттолкнуть сейчас – выйдет только хуже. И сидеть мумией глупо.
Протянул руку, дотронулся груди, легонько сжал в горсти.
Этого мало!
Запустил руку в декольте, поддел бюстгальтер, охопил ладонью небольшую дряблую грудку. Потискал.
И этого мало!
Раздвинул платье на плечах, сдвинул бретельки, дёрнул вниз мягкую, отороченную кружевными завитками чашечку, высвободил грудь на волю. Она стыдно повисла: молочно-белая, в голубых прожилках, в некрасивых бледно-розовых растяжках, с кофейной пупырчатой ареолой, увенчанной пуговкой твёрдого соска. Вынул вторую. Принялся разминать, пощипывать. Захотелось впиться ногтями, чтобы Алька взвизнула…
Демон нетерпеливо зарычал, вдохнул новую силу до боли налитому приапу, скрюченному в тесных джинсах, не вызволенному неумелой женщиной, которая… которая старше меня на пятнадцать лет и на семь младше моей матери.
От ужасной догадки чуть было не убрал руки, не оттолкнул. Но Демон удержал: «Сегодня день её рождения…», и я, выходит, – Алевтинин подарок. Она сама того хочет. САМА! Я не виноват.
«Гнусное самоутешение…» – прошептал Пьеро, брезгливо скривил губки, но и он понимал, что прервать этот ужас – лишь навредить хорошей женщине, которая призналась в любви. И как ей не легко это далось, как страдала она и маялась, и сейчас мается, затуманившись отравой.
Вспомнил, как Алевтина на концерте меня не замечала, как ворковала с мужем, поправляла дочке съехавший бантик. Как хлопала, когда первоклашки шепеляво желали исполнения желаний в наступающем году. А теперь…
Теперь наши потаённые желания сбылись. Только почему так с души воротит?
Почему романтика обратилась безобразием?
Почему моя бессмертная возлюбленная из детских грёз – зачарованна, околдована, с ветром в поле когда-то повенчана – сидит на корточках, как порочная женщина из стыдного журнала, болтает обнажёнными некрасивыми грудями, не таится, не сводит ноги?
Почему так настойчиво пальцами, даже зубами, пробует расстегнуть заклинивший ремень, чтобы добраться до того места, которым заканчивается романтика, какими бы высокими рифмами и девичьими мечтами она не начиналась?..
Ремень поддался, щёлкнула пряжка.
Настойчивая рука расстегнула пуговицу, затем молнию. Притронулась.
Сейчас…
На окраине затухавшего сознания едва слышно тренькнул звоночек.
Я смутно проявился в окружающем мире, насторожил ухо: в книжном зале раздавались шаги, приглушённые ковровой дорожкой.
Перехватил руку Алевтины, придержал. Женщина недовольно подняла мутные глаза.
– Кто-то ходит в зале… – вязко пролепетала, будто просыпаясь.
Вскочила, заправила груди, одёрнула платье. Я тоже привстал, дрожащими руками принялся застёгивать джинсы.
– Я забыла закрыть двери на замок… – сдавлено выдохнула Алевтина. Поднесла руку ко рту, укусила палец.
Уставилась на меня, будто ища спасения – бедная, затравленная.
Я кивнул. Страх уходил, обратился холодным спокойствием.
Просыпалась Хранительница. Я уже знал, что сделаю. Тоже, что сделал бы с Физичкой, наведайся она в сарай в недавнюю октябрьскую ночь.
Моя уверенность передалась Алевтине. Она прикрыла глаза, обречённо выдохнула, ещё раз поправила платье и вышла в книжный зал.
Я огляделся, поставил на место опрокинутый табурет, поправил тарелки, прислушался: в зале проворковал мужской бас, в ответ заискивающе защебетала Алевтина. Узнал: это был Михаил Павлович, или просто Павлович, или Завклуб – предпенсионного возрастадиректор местного Дома культуры. Если б он пришёл на десять минут позже…
Дверь подсобки скрипнула, отворилась. Зашла Алевтина, за ней – Павлович. В отличие от мигом протрезвевшей, бледной женщины, был он хорошо навеселе, исходил морозным румянцем.
– Вот тут мы скромно отмечаем, – будто извиняясь, лепетала Алевтина. – Да вы проходите, садитесь. Ещё стул принесу.
Она исчезла в дверях, затопотала по залу, будто спасаясь от предстоящего застолья втроём и склизких, виноватых оправданий перед нечаянным гостем.
Павлович тем временем недобро глянул на меня, протянул руку.
– Здоров будь! – прищурился. – А я-то думаю: кто в подсобке, шебуршит? Может, Фёдоровна полюбовника завела. А то всегда такая неприступная.
– Я поздравить пришёл…
– Ну и ладно.
Павлович сел, достал из расстёгнутого тулупа бутылку покупной «Столичной», поставил на стол. Порывшись в кармане, извлёк полукольцо домашней колбасы, завёрнутое в газету. Откинулся на книжный штабель, хлопнул ладонями по коленях.
– Угощай, хозяйка! – обратился Павлович к Алевтине, которая вернулась со стулом и пыталась втиснуть его меж плакатом и книжными штабелями.
Я подхватил, помог пристроить. Женщина бочком присела.
– Ишь, какой внимательный, – сказал Павлович. – Джентльмен. Ну и правильно. Сейчас джентльмены перевелись, всё кооператоры без чести и совести. Тоже присаживайся, выпьем за здоровье…
– Мне идти нужно, я ненадолго забежал.
Угроза прямого разоблачения, вроде, минула. Но уж очень неуютно мне было в присутствии Завклуба. Он догадался. Сейчас вопросы начнет задавать, в глаза смотреть. Нужно уходить от греха подальше. И неудачливой любовнице моей проще станет, если уйду.
– Садись! – настойчиво сказал Павлович, пододвинул табурет. – Полчаса дела не решают, а день рождения раз в году.
Уже думал отказаться, но Гном шепнул, что препираться сейчас – лишь давать повод к лишним подозрениям.
– Не стесняйся. Без меня, видно, был не таким робким, – язык у Павловича заплетался – Вон, на хозяйке лица нет, растрёпанная вся, заплаканная… Говорят, частенько сюда ходишь, да подолгу книги читаешь.
Павлович уставился на меня, потом перевёл взгляд на Алевтину. Та ещё больше побледнела, опустила глаза.
– Да что вы говорите, Михаил Павлович.
– Это не я, это люди… – начал Завклуб, но тут уже я не выдержал.
– Я готовлюсь восстановиться в институте, где учился до армии – сказал, чеканя каждое слово, держа взгляд поверх его глаз, между бровей, как бы прожигая в затылок сквозь морщинистый лоб – «взгляд Василиска» называется. Это такая штучка, занятный приём. Тоже дед научил. В полную силу никогда им не пользовался – всё тот же дед застерёг. Но на уроках в школе помогало: глянешь на шкодника вертлявого – он и затихнет до конца урока.
– Я готовлюсь восстановиться в институте, – повторил тем же тоном. – Потому хожу. Чтобы не таскать книги домой. Готовлюсь здесь.
Павлович замолк, боязливо уставился на меня, отвернулся, опустил голову. Вот так! Нечего тут в гляделки играть, разведчика строить. Ещё бы треугольник на бесстыдную морду наложить, да мыслеформой переполненного мочевого пузыря огреть. Ладно, пусть остаётся сухим – не чужой: с отцом вместе работали, дома у нас не раз бывал. Первый раз – прощается, – есть такая детская поговорка.
Комнатку накрыла вязкая тишина, лишь табурет скрипел под грузным Завклубом. Алевтина, переводила взгляд то на меня, то на поникшего Павловича, то опять на меня.
В глазах тревога и удивление. Не знала меня ТАКОГО. Пусть не знает.
– Давайте выпьем, – я разорвал немую сцену.
Без приглашения взял со стола принесённую «Столичную», принялся отвинчивать золотую головку.
– Давайте-давайте, – ожила Алевтина. – Сейчас закуски подложу.
Потянулась к сумке, начала выгружать припасы.
Аттракцион удался. Теперь нужно не касаться скользких тем. Да и Павловича не мешало бы со ступора вывести – совсем сморщился, бедный.
– Хороший вы концерт к новогодним праздникам подготовили, – сказал я Завклубу, поднял наполненную рюмку. – Эстрада на уровне, и номера с клоунами удались, особенно, на темы «Перестройки». Чувствуется рука.
– Стараемся, – буркнул Павлович, покосился на меня из-подо лба, взял рюмку. – Давай, Алевтина, за тебя. Добрая ты женщина, душевная. Такие уже редкость. Будь здорова!
Чокнулся с Алевтиной, со мной. Выпил, смакуя. Принялся закусывать.
– А что это ты, Эльдар, так глянул, что всё внутрях похолодело? – опасливо спросил Завклуб.
– Вам показалось, Михаил Павлович. Вы спросили: почему хожу в библиотеку – я ответил.
– Недобрые глаза. Ох, не добрые. Как у матери.
Горячая волна вновь окатила сердце – недовольно шевельнулась Змея. Перехватил тревожный взгляд Алевтины – боится, что не сдержусь. Ещё ей скандала недоставало, и так измоталась.
А Завклуб лезет на рожон! Не дождётся. Первый раз – прощается, второй – запрещается, а на третий…
Я взял бутерброд покрупнее, сунул в рот – принялся усиленно жевать, показывая, что спорить не намерен. Украдкой глянул на Алевтину: бледная, скукоженная. Играет роль гостеприимной хозяйки, улыбается, а в глазах тоска.
Павлович больше не занимал. Предупредительная Алевтина завела разговор о политике – лакомство подвыпившей интеллигенции: вспомнила недобрым словом Горбачёва с Бушем, саммит на Мальте, Нагорный Карабах.
Я жевал, слушал, порою вставлял что-нибудь глупое об окончании холодной войны, а сам думал: как ЗАМЕЧАТЕЛЬНО сложилось. Теперь можно уйти и больше в библиотеку не приходить – Алевтина сама просила. И совесть теперь успокоиться, не станет мучить, и чувство вины отойдёт – она сама так решила.
Сидели до ранних январских сумерек. Затем Павлович предложил Алевтине подвезти домой – им по дороге. Та с облегчением согласилась. Я чувствовал, как она, бедная, не хочет оставаться со мною наедине; даже радуется в душе, что не согрешила в порыве нежности.
Они уехали на старенькой «Копейке», а я неспешно побрёл домой: опустошенный, пьяный, свободный.
Судьба без моей помощи потянула нужные ниточки, размотала клубок. Всем стало хорошо.
Глава восьмая 6 – 9 января 1990. Городок
Утром первой меня встретила похмельная тоска. Под сердцем щемило: не всё так здорово, как вчера, в алкогольных парах, напридумывал.
В мутном зеркале воспоминаний проявилась беспокойная Алевтина, которая пальцами-зубами пыталась расстегнуть непослушный ремень; проявлялись её некрасивые груди, которые двуедино болтались в такт шевелений; проявлялось, как я их разминал деревянной рукой, хотел больно ущипнуть, но не решился.
Во власти утренней налитости я уже жалел, что НИЧЕГО у нас не случилось, что припёрся Завклуб, который зло шутил, строил правдивые догадки и чуть не довел до греха. Однако Гном, запутавшись в завитушках похмельной боли, попискивал: «Хорошо, что пришёл, поскольку случись ЭТО – жизнь потекла бы в иное русло, в холодную бездну, из которой нет возврата».
Гнома перебил Демон, оглушил мохнатым хвостом, запричитал: «Нужно во что бы ни стало овладеть проклятым Карфагеном! нужно его разрушить!».
Я лихорадочно уцепился за демонское желание, взялся мудрить, придумывать, где бы подловить Алевтину – хоть в библиотеке, хоть в подворотне. При этом не мычать уже, не телиться, а наклонить, уткнуть головой в книжную полку, как сама хотела, пододрать платье… Чем больше размышлял о том под довольное Демонское сопение и щемящие судороги закаменелого приапа, тем мерзостнее становилось на душе. Уже слышал, как со скрежетом расходятся створки адских ворот, куда раскалёнными баграми тянут мою пропащую душу.
Стало невыносимо паскудно, запекло раскаяньем.
Упал на колени перед иконой Спасителя, трижды пролепетал Покаянный псалом. Мне было жаль Алевтину и себя, и наш бестолковый роман, который ни к чему бы путному не привёл. А ещё жаль, что все ниточки, связывающие с Аней, оборвались.
Затем накатила вина. Я уже знал, что опять пойду в библиотеку, увижу ЕЁ, расспрошу, утешу, извинюсь. И ещё много-много чего, потому как жить с этим, недосказанным, не смогу.
Остаток субботы и воскресенье превратились в ожидание. В субботу она работала, но не пошёл – в выходной постоянные посетители. И позвонить в библиотеку не отважился по той же причине. А домой тоже не позвонишь – трубку может взять муж или Аня. Хуже, если Аня. Что спросить: как дела у мамы?
В понедельник Аня сама позвонила.
– Эльдар Валентинович? – холодно переспросила девочка.
– Да… – узнав голос, рухнул на табурет.
– К маме в библиотеку больше не ходите.
– Почему?
– Не ходите и всё.
– Что случилось?
– Отец ругается. Он против вашей дружбы. Вчера скандалил.
– Из-за меня?!
– Да.
– Что он говорил?
Аня не ответила. Дышала в трубку.
– Ей плохо?
– Да. В библиотеку к маме не ходите. Я вас прошу. Она вас… Она к вам очень хорошо относиться. Но, не ходите.
– Расскажи…
В трубке щелкнуло, заныло короткими гудками.
– Алло! Аня!..
Ей не о чем со мной говорить.
Положил трубку. Спотыкаясь, поплёлся в келью, рухнул на диван.
Так и должно быть – каждому по делам его! Я приношу боль и страдание, тем, кто меня любит. Как прокажённому, мне нельзя к людям.
Я больше тьма – чем свет. Я должен сгинуть в этой тьме, в норе, в пещерах, в дальнем монастыре, утратив имя и название.
Но к Алевтине схожу. В последний раз.
В полубреду дождался ночи. Перечитал «Врата рая» – тягучую повесть Анджеевского в одно предложение. Гигантская суперфраза длилась-длилась, обволакивала, рождала догадки, оглашала приговор: чем одержимее тянусь я к любви и добру, тем глубже вязну во зле. Мои врата Рая обращаются входом в ад.
Во вторник, девятого января, с утра побрёл в школу. У школьников каникулы, но дома умру, как издохли мои населенцы – Гном, Пьеро и Демон, обессилев от взаимных упрёков. Лишь Змея тихонечко урчала, успокаивала: нынешние метания – суть томление духа, лишь путь, уроки; главное – впереди. Издевалась, гадина.
В школе засел в пионерской комнате, пялился на стенды, комкал Анин платочек в бурых пятнах – реликвию из прошлой жизни. В сотый раз строил догадки: что могло случиться с Алевтиной? Вспомнил, как месяц назад Аня на уроке ко мне пришла, сидела на том стульчике. А я – гордый, унылый козёл. Кто мог знать, что так обернётся?
Поставил на проигрыватель скрипучий диск Антонова. Бесконечно сдвигал иголку на единственную песню, в которой лирический тенор не жалел ни о чём, в отличие от меня, жалеющего о бесславном конце, но ещё пуще – о бездумном начинании.
В обед пошёл в библиотеку. К тому времени уже нехотя. После медитации в зашторенной пионерской, где мои страхи-мухи разрослись безобразными слонами, единственного хотелось – раствориться, убежать от всех в те края, где меня никто не знает. Однако шёл. Единственного просил у Бога (или не у Бога; кому теперь служу, после совершённых безобразий?), чтобы Алевтина находилась на работе, чтобы там кроме неё никого не было.
Бог (или кто иной) меня услышал. Алевтина сидела за бюро: одинокая, растрёпанная. Почувствовала шаги, подняла голову.
– Добрый день…
– Ты зачем пришёл?
– Я не мог не придти. Мне вчера звонила Аня.
Алевтина замерла, уставилась на меня опухшими глазами. Заметил плохо запудренную ссадину на правой скуле.
– Это из-за меня? – выдохнул я, заливаясь стыдом.
– Что она говорила?
– Чтобы не ходил к вам… Скандал был.
Глаза Алевтины потускнели, на реснице блеснула слезинка, сорвалась, пробороздила щёку. Женщина вздрогнула, уткнулась лицом в сложённые на столешнице руки. Не сдерживаясь, разревелась.
Подошёл, опустился на колено, охватил Алевтину за плечи.
– Уходи, Эльдар! Не н-надо! – пытаясь высвободиться, плакала Алевтина. – Увидит кто – только хуже будет.
– Что у вас случилось?
Она подняла заплаканные глаза, шмыгнула носом.
– Меня муж избил.
– За что?
– Павлович рассказал о тебе. Выпивали они в субботу, там и рассказал. Муж возвратился злой. – Алевтина захлопала глазами, сдерживая слёзы. – Пришёл, сразу ко мне кинулся, давай трясти и выпытывать, что у меня с тобой было. А у нас ведь ничего не-бы-ло…
Уткнулась мне в плечо, задрожала, опять заплакала:
– Когда меня Павлович подвозил – спьяну начал приставать. Мол, знает, что у нас с тобою «отношения», но готов молчать, если… Ну, понимаешь. Такое мне сказать! – подняла заплаканные глаза. – Он и раньше приставал, но тогда я давала понять, что «не такая». А теперь, он считает, что «такая»…
– Я его убью!
– Оставь. Уже не надо. Больше никогда, ни с кем, у меня ничего не будет. Я решила, – сказала Алевтина, вытирая платочком глаза. – А побил меня муж заслужено – я ему в душе изменила. И телом была готова. А что этого не произошло – случайность. Или судьба.
– Причём тут…
– Молчи! Не даёт мне судьба прикоснуться к тебе. Не дала. Значит, так надо. Сначала я была рада, что у нас в пятницу НИЧЕГО не вышло. Пришлось бы врать – а я не умею. Но сейчас жалко. Даже не будет что вспомнить кроме объятий тех стыдных.
Алевтина подняла глаза, попыталась улыбнуться. Боль сквозила в том подобии улыбки.
– Зато жалеть не будете, – сказал я, удерживая слёзы. В горле разрастался колючий комок, пробирался щупальцами в нос, покалывал.
– А я б не жалела! Чтобы не случилось – не жалела. С тобой ЭТО можно. Раньше было можно.
Она потерлась щекой о моё плечо, вытерла мокрый след.
Я теснее прижал Алевтину, погладил коленку, потеребил подол. Демон утробно заурчал, оживил субботние желания, рассыпал живые картинки поверженного Карфагена. Такую – побитую, обиженную – я ХОТЕЛ её больше, чем в субботу, чем всегда!
Послать бы всех к чертям, закрыть входную дверь на замок, затянуть Алевтину-Альку в подсобку. Даже если не захочет. Сама же говорила, что не мужчина я – размазня. Вот и стану на последок мужчиной.
Уже не колеблясь, решительно сунул ладонь под платье, ущипнул бедро.
Женщина вздрогнула, недовольно посмотрела на меня.
– Ну что ты делаешь! – убрала мою руку. – Я ж не каменная. И так начудили. Всё закончилось и больше не вернётся. Не хочу, чтобы возвращалось… Уходи! Уходи от нашей семьи. От меня, от Ани. Нас судьба во времени развела. Значит, так нужно.
Я молчал. Тоже не хотел повторения пройденного. Даже боялся. У нас нет будущего, так зачем мучить её и себя.
Мы сидели до вечера, говорили. Алевтина успокоилась, слёзы высохли. Расставались как старые друзья перед долгой разлукой, на прощанье обнялись. Когда уже повернулся и пошёл к выходу, услышал за спиной:
– Спасибо тебе за эти два месяца.
Обернулся. Она стояла возле бюро: маленькая, сутулая, некрасивая, так мною и не познанная. Почувствовал, что сейчас опять расплачется. Нужно уходить – сам разревусь.
– Вам спасибо. Вы моя Первая настоящая Любовь. Ею навсегда останетесь.
– Иди! – еле слышно прошептала Алевтина, уже сквозь слёзы. – Прощай!
Не дожидаясь пока выйду, кинулась в подсобку. Хлопнула дверь.
Сердце рванулось за ней, но удержался. Мне было нестерпимо стыдно за пятничное желание разодрать её некрасивые груди, за субботние видения поверженного Карфагена и сегодняшний свербёж овладеть плачущей, несчастной женщиной. Но ещё страшнее мучили брехливые слова о настоящей первой любви, которая была лишь первым моим желанием.
Опять подтвердилась моя страшная Формула.
Хотелось выть от тоски и своей низости.
Побрёл к выходу, уже не унимая побежавших по щекам горячих капель.
Закрыл входную дверь на ключ – пусть выплачется. У меня был «свой» ключ от библиотеки, – как-то Алевтина дала, на всякий случай. Теперь тот случай наступил. Исполнив прощальную миссию, ключ стал мне без надобности. Нужно в школе Ане отдать, если она захочет со мною говорить.
Вот и ВСЁ. Хорошо, что пришёл. Точки проставлены. Александр Македонский разрубил узел. Очередное действие пьесы закончилось, актёры отыграли роли, устали. Можно опускать занавес и расходиться по домам, зализывать раны, готовиться к новому представлению. Вся жизнь – калейдоскоп. Главное не цепляться.
Говорил Дед: нельзя серьёзно относиться к жизни – она того не стоит. Нужно просто жить.
Январь 1990. Городок
Следующие дни привыкал ПРОСТО жить. Без Алевтины. Разбитое сердце замироточило рифмами о тленности подлунного мира, где всё проходит – и любовь, и страсть.
Я как заклятие повторял вечную истину, но у меня не проходило.
Напротив, сомнения, словно надоедливые мухи, пощекотывали совесть: зачем мне сдалась замужняя женщина? Разбил ей сердце, лишил покоя, да ещё ославил напоследок. Не любил же – так, отголосок детской влюбленности, замешанной на желании прикоснуться к недозволенному.
Чем больше размышлял, тем явственнее находил подтверждение своей циничной Формуле любви, согласно которой основой мужского влечения к женщине есть желание обладать ею; не она сама, не её духовный мир, а само желание. А где высшие побуждения души? Где трепет влюблённого сердца?
«Трепет обязательно – куда без трепета, – соглашался Демон, кивая на Пьеро, – но, в первую очередь – желание, на котором построен мир. Иначе прекратиться род людской, потому как на высоких побуждениях далеко не уйдёшь – до первой размолвки».
Подтвердил мои догадки Юрка, который пришёл поздравить с минувшим днём рождения – мне пятнадцатого января двадцать один исполнилось. Кроме мамы, учеников да коллег по школе (особенно Химички), никто не поздравил. Под словом «никто» обиженное сердце подразумевало Алевтину и Аню, от которых больше всего ждал весточки.
В тот день, возвратившись со школы, сидя в келье, а потом застольничая с мамой на кухне, прислушивался к телефону, ожидал звонка. Не дождался. Какое им теперь дело до меня, и мне до них? – пора привыкнуть.
Зато Юрка добавил цвета в мой унылый мир. Он только из Киева приехал. Мы пили принесённый импортный коньяк за здоровье именинника и за прекрасных дам, которые, после ритуальных ломаний, говорят «дам», или молчат, но дают, – авторитетно заявил Юрка.
Набрав достаточный градус, мы уселись на диване. Юрка рассказывал, что Киев потихонечку сходит с ума: «Рух» рулит, водки нет, но все пьют, а кандидаты наук на рынке торгуют бельём.
Я притворялся, что слушаю, поскольку проблемы блаженных незалежныков меня не занимали. А вот взаимоотношения (взаимосношения – как говорит Юрка) с прекрасным полом, особенно замужним – очень и очень. Об этом спросил его окольными путями.
– Знаем-знаем, – хитрюще сощурился Юрка. – В замужней бабе есть свой кайф. Даже больший, чем в свободной. Знаешь, почему?
Я отрицающе покачал головой.
– Как же, если сам… – не уточнил. Почувствовал – на грубость нарвётся. – Замужняя притягивает именно своим замужеством. Тем, что ради тебя будет хитрить, брехать мужу, искать встречи, натянет новые трусы и будет давать каждый раз как последний, в самых неожиданных местах.
Юрка глянул на слушателя, с чувством продолжил.
– А потом, дома, крадучись, будет застирывать тобой заляпанное платье, целовать мужа использованными губами, да исполнять супружеский долг тобой обхоженной василисой. Или вообще откажет, сославшись на головную боль.
В точку, гад, подмечает. Сам о том думал, трогая там, где нельзя. Только Юрка не переживает – от чистого сердца по замужним ходит. Говорит: заслуженно козлам рога наставляет, раз не уберегли жён. А я-то, вроде, по любви, но, всё равно, о том думал. Знать и вина моя неизмеримо больше.
– … вот у меня, была одна – недоступная, мужа любила, – тараторил Юрка. – Так знаешь, чем её взял?
– Не надо!
Юрка зыркнул на меня, затих.
– Лучше о делах расскажи. Чем сейчас зарабатываешь?
– Спирт «Рояль», «Сникерсы». Но самое прибыльное…
Так-то лучше. Ему б эротические романы писать – возбудителю полуночных фантазий. Потом неделю заснуть не смогу. К тому же, все мои пути одним махом отрублены. Александр, блин, Македонский – мастер «умелые руки».
А ещё от Юрки узнал, что слухи о моих похождениях в библиотеку ему донесли знакомые, со ссылкой на Завклуба, который своими глазами видел…
Тут уже я не утерпел! Решил отомстить. Да так, чтобы каждая слезинка невинной страдалицы Алевтины чесалась, покоя не давала. Даже указ Леанды издал по такому поводу, для очистки совести.
Дождался Дня Гекаты. В полночь погасил верхний свет, зажёг свечу из чёрного воска, поставил в углу кельи. Уселся на диван, и, как учил дед: вытянул перед собою обе руки, прикипел к ним глазами, пытаясь осязать обе сразу. Чувствуя лёгкое помутнение, покачал ладонями одновременно-разнонаправлено, пока сознание не растворилось в сумрачной пустоте. Легонечко, чтобы не разбудить приспанный рассудок, вызвал образ Завклубовой задницы: толстой, обрякшей, с просиднями, в мелких грязных цыпках. Уцепился за одну цыпку, приблизил, увеличил, будто микроскопом. А сам извернулся, обратился стафилококком, юркнул по торчащему, покрытому роговыми хлопьями бревну волоска прям в мешочек, в луковицу, в сальную железу. Зашебуршил, чтобы зачесалось, побеспокоило. Вот уже и огромная лапища приблизилась, поелозила траурным серпом обломанного ногтя, потревожила цыпку. Ещё и ещё раз. И ещё. До тех пор, пока она, болезная, не проявится ярко-красным конусом, облегающим гнойную головку. И разбухнет, разрастётся, чтобы ни присесть, ни портки натянуть. Нечего хороших женщин обижать: первый раз – прощается, второй – запрещается, а на третий раз – не пропустим вас!
Зимние каникулы окончились. С радостью освобождённого выпорхнул на свободу, в школу. Выгреб запущенное за два месяца, принялся обновлять стенную газету, оборудовать стенды. Задумал два торжественных концерта ко дню Советской армии и празднику Восьмого марта. Завалился журналами, методичками, пробовал писать сценарий – лишь бы задурить голову бестолковой суетой. Но писалось вязко, неинтересно. Непокорные мысли возвращались в заколдованный мир недавнего прошлого.
В первые дни после каникул Аню не встретил, хоть и знал, что она в школе. Выходило – избегала меня. О причинах думать не хотел. Как спасительную мантру, умную молитву, твердил: «Какое мне дело до неё? Какое мне дело? Нет никакого дела!». Мантра не помогала.
А ещё ключ от библиотеки. Не отданный, он жёг внутренний карман. Выложил на стол, но и там он глаза мозолил, как магнит притягивал, казнил минувшими страхами. Не выдержал, убрал в ящик стола, в самый угол, за канцелярскую рухлядь. Потом отдам, когда рана коркой затянется.
Прошла неделя, Аню не встретил. Рана мироточила. За пару бессонных ночей додумался нарушить зароки и сходить в библиотеку. Но тут произошло событие, сумевшее вырвать меня из липучей паутины.
Ко мне приехал сержант Пеппер с приглашением в «Клуб одиноких Сердец».
Был Пеппер личностью эпатажной: сухопарый джентльмен, предпочитающий чай вместо кофе; такой себе Englishman in New-York, внешностью и повадками похожий на Стинга.
– Юноше, обдумывающему житьё, решающему, делать жизнь с кого, скажу, не задумываясь, иди к нам! – начал он Маяковским с порога.
Этого оказалось достаточно, чтобы понять, как ему удаётся собирать у своих ног россыпи разнообразных нимф. К тому же особого шарма Пеперу придавал кожаный байкерский прикид – диковинка в нашем захолустье. Само его прибытие на шикарной «Яве-350» по январскому бездорожью, указывало на отчаянную ненормальность, которая завораживает неокрепшие девичьи сердца и является предметом наследования юношей, втайне мечтающих походить на него.
– По всей округе собираю жемчужины, – говорил Пеппер, развалившись на диване и прихлёбывая чай. – В Клубе имеются великолепные экземпляры. Но особая прелесть – Тая и Оксана.
Я слушал, поддавшись обаянию гостя. В сердце зрела уверенность, что Пеппер и есть та спасительная нить Ариадны, которая выведет меня из проклятого лабиринта. Спасибо Алевтине – будто чувствовала.
– Оксана твои стихи хвалила, мне тоже нравятся. Думаю, дополнишь наш Клуб. Будешь придворным поэтом, с положенным вниманием, – заключил Пеппер.
Я без раздумий согласился. Договорились встретиться на следующие выходные, двадцать первого января. Как раз они задумали выездное заседание в лес, посвящённое Международному дню объятий, рождению Пьера Бомарше и первому выходу в свет «Бедных людей» Достоевского. Наполнено живут, всеохватно.
Через несколько дней Пепер самолично прибыл за мной на «Яве», прихватив запасной мотошлем. Я укутался потеплее и километров тридцать ветрился за уверенной кожаной спиной, наполненный новыми надежами, не обращая внимания на игольчатые снежинки, которые норовили забраться под пластиковое забрало.
В зимнем лесу пахло весною. На потайной поляне, подальше от посторонних глаз, члены Клуба собрались послушать провинциальное дарование. Пеппер меня представил, затем присутствующих, особо отметив Оксану и Таису, которую называл Таей. Девчонки, на правах хозяек, заключили гостя по обе руки, провели на почетное место, возле самого Главы, примостились рядом.
После ритуальных тостов и печёной картошки, под одобрительные аплодисменты я проходил испытание – читал стихи и главы из поэм. Высокое общество одобрительно кивало. На экзистенциальных нотах, рождённых безлюбовьем, девчонки прослезились.
Единогласным голосованием меня приняли на должность Придворного поэта, со встречным предложением написать гимн Клуба, который будет исполняться на официальных сборах, а также в других торжественных случаях.
Как на меня, взрослого, поначалу это показалось глупой игрой (Юрка точно бы посмеялся), но, после пережитых бурь, именно такой игры хотело сердце. Разуверенный, обожжённый, я бросился в эту игру, как в горное озеро, пытаясь уйти с головой в его целительные воды.
Первый блин не оказался комом. Вдохновлённый благодарной публикой, кроме обещанного гимна написал поэму «Пеппер и К», которые презентовал на следующем заседании Клуба в начале февраля. Пеппер загорелся желанием подготовить по моим стихам праздничный концерт, посвящённый Международному женскому дню. Что ещё надо непризнанному поэту?
На том же заседании случился разговор с Таисой, где она выпытывала грустного Пьеро о вселенской печали, отражённой на бледном лице, а затем предложила сходить к отцу – местному священнику – на душеспасительную беседу. Я отмахнулся.
Во второй мой приезд Таиса подарила брошюрку Феофана Затворника, в которой святитель писал, что юношеский возраст – время особенно тяжелое. Переживший юность, как переплывший бурную реку, оглядывается назад и благодарит Бога: опыта ещё нет, взыграние страстей особенно сильно; нет доверия к авторитетам и голосам советующих, ты один на один с врагами. Спасти может лишь самоотречение от мирской суеты и низменных страстей, которые, как в омут, затягивают душу.
Точно про меня писал Феофан! Я твёрдо решил стать священником и семнадцатого февраля девяностого года, во Вселенскую мясопустную субботу, поехал к отцу Гавриилу.
Конец второй части 21.01.2013 – 12.02.2016
(редакция 23.09.2017)
Киев
Обратная связь:
oin-yas@meta.ua
oleg888serafim@gmail.com
Последние комментарии
1 день 31 минут назад
1 день 5 часов назад
1 день 13 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 16 часов назад
3 дней 3 часов назад