Память земли [Владимир Дмитриевич Фоменко] (fb2) читать постранично

Память земли

Часть первая

Глава первая

1

В декабре 195* года в донском хуторе Кореновском гуляли свадьбу. Еще не выпившие и потому чинные гости стояли в кузове мчавшейся полуторки. Они степенно держали украшенные бумажными розами четверти с вином, невестину зеленую подушку и невестино трюмо, в котором, будто на экране, когда рвется лента, мелькали то глаза и носы едущих, то вдруг далекое небо с зимним солнцем, окошко, вылетающие из дворов собаки.

Невесту — беленькую, русоволосую Любу Чирскую — оттиснули от жениха, она стояла между чьими-то плечами и спинами и, стараясь держаться весело, смотрела на незнакомые лица. Хоть и родилась здесь, она была чужой в хуторе. С детства жила в районной станице, кончала там десятилетку, потом техникум, оставалась в райцентре даже на каникулы, зарабатывая себе на одежду, а своей единственной родственнице — старой деве, вечно болезненной тетке Лизавете — на прожитье.

В станице же познакомилась с Василием Фрянсковым. Случайно была с ним в кино, а год назад, когда он вдруг прислал ей с военной службы письмо и фотокарточку, стала отвечать, все больше думать о нем. Люба много читала, знала, что в мире существует любовь — чудесное всесильное чувство, такое, как у Веры Павловны из «Что делать?», как у Вали Борц из «Молодой гвардии». Люба давно была готова к совместной борьбе и собственным жертвам, к преданным, полным любви словам, которые открыто, без колебаний скажет еще неизвестному ему. С того дня, как она получила от Фрянскова письмо и его фотографию (суровый воин в шинели и в пилотке), она на вечерах в техникуме отказывала ребятам в танцах, ходила с необыкновенным ощущением, что на свете есть человек, который живет для нее и для которого живет она… Сейчас ей хотелось протиснуться ближе к Василию, улыбнуться ему или — еще лучше — чтобы он улыбнулся ей, но ее зажимали, в грудь больно упирался чей-то острый локоть, а в плечо — повязанная лентой бутыль водки.

Жених, Василий Фрянсков, крупный, глазастый, с крутыми, квадратной формы, скулами, стоял впереди, возле кабины. Полхутора было его родней, вино, надавленное с осени в каждом дворе, не все еще было выпито, и народ, довольный случаю погулять, справлял свадьбу пышно. Любе свадебная суматоха была радостна и в то же время совершенно непонятна. Как это вдруг из-за них двоих все едут по хутору и громко — прямо на улице! — говорят о том, что всегда было нетронутым, только лишь их — ее и Василия, о чем Люба ни за что не решилась бы сказать даже самой близкой подруге.

Снег на горбыле улицы, возле углового дома Фрянсковых, был сдут до земли. Грузовик, треща скатами по смерзшимся острым колеям, на всем газу пролетел мимо взвизгнувших женщин, с шиком затормозил в сантиметре от крыльца. Задние пассажиры навалились на Любу, Люба уперлась в передних, прямо над перилами замер парующий радиатор.

Люба видела: на ступенях стояли встречающие. Они, едва знакомые ей люди, уже ее родственники… Четкие, как в объективе аппарата, они словно застыли на крыльце. Отец Василия, тяжелоскулый, с крошечными, точно у сомика, глазками, был выбрит и свежеподстрижен в парикмахерской, на пиджаке — медали «За оборону Кавказа», «За победу над Германией». Здоровенными, неловкими в таких делах руками он держал поднос, уставленный налитыми доверху рюмками водки.

Мать Василия в летнем, «в цветочки», платье, с потным, несмотря на мороз, лицом — видно, только от печки — стояла рядом. Здесь же, в пионерских галстуках и начищенных ботинках, круглоголовые, коренастые Гришка и Ленька — младшие братья Василия — и с ними Любина тетка Лизавета.

Позади — явившийся со своей старухой дед Василия, отец хозяина дома, Лавр Кузьмич Фрянсков. Он без одной ноги, но лихо стоит на ореховой, зеркально отполированной деревяшке собственной искусной работы. Родоначальник кряжистой породы Фрянсковых, Лавр Кузьмич тоже скуласт и ширококост, но сухонький, низкорослый, бойкий, как малец.

Люба знала: Лавр Кузьмич специалист на все руки — столяр, шорник, скорняк и даже выделывает птичьи чучела, а главное, он прибауточник, умеющий говорить в рифму. Он беззуб, шепеляв, и это ему явно нравится: разговор получается забавней. От него на людях всегда ждут шутки, и он, сгорая от нетерпения показать себя, стоял будто весь на пружинах. Ворот гимнастерки в сверкающем неотряхнутом нафталине, реденькие усы гвоздиками кверху.

— Эх! — слышит Люба, говорит он бабке. — Васька-то подкатил как марша́л.

— Чего? — переспрашивает та.

— Васька, говорю, как марша́л!

— А?

— Черт тебе ухи зажал! — ловко ударяя на рифму,