Город на трясине [Йожеф Дарваш] (fb2) читать онлайн

Город на трясине

ГОРОД НА ТРЯСИНЕ (Воспоминания об освобождении Будапешта)

Я возвратился сегодня в Будапешт после не столь уж длительного пребывания на периферии. Не знаю, как это бывает с другими, но я сравнительно быстро отвыкаю от шумной сутолоки большого города, озаренного многоцветным мерцающим светом броских реклам и уличных фонарей, от суетливо-лихорадочного темпа городской жизни. И каждый раз, возвращаясь в большой город после даже непродолжительного — недельного или двухнедельного — отсутствия, как бы заново открываю его для себя, обнаруживаю что-то новое, доселе не замеченное. И, делая неожиданное открытие, неизменно изумляюсь: какой громадный, величественный город, полный кипучей жизни, до чего неповторимо прекрасен наш родной Будапешт! Мне довелось видеть много больших городов, широко известных мировых центров, но такой чудесный, как наша столица, вряд ли найдешь. И как она преобразилась, помолодела за последние годы! Будапешт похорошел не только благодаря новым жилым кварталам, вновь принарядившимся старинным зданиям, обилию яркого неонового света, роскошным витринам и все растущему потоку легковых автомобилей. Жизнь в столице становится день ото дня полнокровнее, кипучее, веселее, и люди становятся жизнерадостнее, бодрее.

И на этот раз я отсутствовал не больше двух недель, находясь всего лишь в каких-нибудь 120—130 километрах от столицы, в одной из глухих деревушек, затерявшихся в лесах Матры. И, несмотря на это, я вернулся в Будапешт из далекого далека́, если измерять расстояние временем. А соответствует оно двадцати восьми годам… Меня перенесла в прошлое и вновь вернула к настоящему отнюдь не какая-нибудь фантастическая машина времени, а мое писательское воображение. Я вернулся к нашим дням, оторвавшись от событий, которые найдут отражение в моем будущем романе. Там я пытаюсь воссоздать картину зимы 1944/45 года — осады Будапешта и освобождения его советскими войсками.

Резкий контраст, представившийся моему взору, почти не поддается описанию. Никогда картина не была столь впечатляющей, а эмоции, вызванные открытием нового, столь сильными, ошеломляющими.

Мои переживания, пожалуй, нетрудно объяснить.

За две недели, проведенные в лесной глуши, я мысленно воспроизвел в памяти, творчески переосмыслив, как бы еще раз пережил памятные события суровых дней, недель двадцативосьмилетней давности. Я как бы снова оказался в убогом темном подвале одного из домов на улице Барош вместе с людьми, для которых весь белый свет сузился до пределов этого мрачного и тесного подземелья. Немало натерпелись люди тогда, забившись в темный угол подвала или закуток для дров. Озабоченных обитателей подвала-убежища мучили тревожные мысли: на сколько варок осталось фасоли или гороха? Можно ли выйти во двор за водой? Будет ли сегодня облава? Дадут ли нынешней ночью уснуть голодные крысы? Куда угодила только что взорвавшаяся фугаска? Не иначе в дом по соседству… Оттого, видно, подвал закачался, словно утлый челн на зыбких волнах, а с отсыревших стен посыпалась какая-то странная едкая пыль, от которой люди задыхались. С исписанных листов бумаги на меня глядели их окаменевшие лица с глазами, выражавшими неподдельный ужас. Постепенно люди свыклись с нависшей над ними угрозой гибели, всюду подстерегающей их смертью…

И когда я вновь переживал все эти ужасы и воспроизводил их на бумаге, мне приходилось яростно спорить с моими героями, развеивая ложные иллюзии, разбивать их точно так, как я делал это в свое время и в самой жизни. Мне пришлось доказывать всю бессмысленность этих иллюзий, бесславно похороненных под развалинами города, объяснять, насколько несбыточны мечты, вынашивавшиеся в ту пору многими людьми даже там, в душных подвалах с крысами. Они лелеяли призрачную шовинистическую мечту о «тысячелетней Венгерской империи». Они упорно цеплялись за несостоятельную идею незыблемости до основания прогнившего строя, ввергшего нас, венгров, в этот кромешный ад. Они наивно воображали, что, выйдя из подвалов, смогут и впредь вести прерванный войной привычный образ жизни… Они строили столь же ложные, сколь и опасные иллюзии об «окончательной победе», о том, что вот-вот на выручку гарнизону осажденного города подоспеют немецко-фашистские войска… У многих в памяти еще живы тщетные надежды этих незадачливых мечтателей.

В своем уединении, снова и снова мысленно переживая тревожные дни осады Будапешта, я вдруг глубоко осознал: отнюдь не необходимость скрываться в сырых и темных подвалах, вовсе не лишения, не страх больше всего терзали меня, хотя это тоже было пыткой. Мои терзания усугублялись жгучим чувством стыда, страшными угрызениями совести: как мы, венгры, могли докатиться до края бездны? Жители огромного города, вся страна, целый народ! Неужели настолько глубоко проникла в сознание и сердца людей за двадцать пять лет своего господства растлевающая зараза хортистского режима? Каким образом удастся вылечить народ от этого тяжкого недуга? Правда, мало осталось таких, кто еще вынашивал призрачные мечты. Но зато куда больше уцелело горемык, которые ничего не понимали, ни во что не верили, впали в состояние апатии и духовно опустились в темные, мрачные подвалы. Как и чем удастся выманить этих поддавшихся унынию людей из их глубоких духовных убежищ?..

Не мудрено, что и сам я несколько пессимистически относился тогда ко всему происходившему вокруг, и в этом ведь нет ничего удивительного: в ту мрачную пору было еще мало людей, осмеливавшихся верить в грядущий рассвет. Но помнится, именно эта вера, эта страстная убежденность заставила меня взяться за перо еще там, в подвале, и приступить к работе над книгой воспоминаний, названной мною «Город на трясине». Вот почему в книге этой лейтмотивом проходит ожесточенный спор с безвозвратно канувшим прошлым во имя грядущего…

Но хватит об этом!

Я хочу рассказать о другом, и даже не о моем возвращении из мира той книги. Мне хочется поделиться впечатлениями еще об одном памятном возвращении в Будапешт.

Это было 13 февраля 1945 года. В тот день — было это двадцать восемь лет назад — благодаря очередному замечательному подвигу Советской Армии Будапешт был полностью освобожден от немецко-фашистских захватчиков. Я проехал в Будапешт из Дебрецена. В тот раз я отсутствовал тоже недели две. В день, когда я уезжал, в Буде еще кипел ожесточенный бой. А в Дебрецене? Там жизнь уже налаживалась, била ключом, обретала новые черты, новые краски. В резиденции временного Национального собрания — бывшем дворце финансового управления на улице Лайоша Кошута, где в невообразимой тесноте, в одной небольшой комнатке, размещался аппарат целого министерства, одни посланцы народа сменяли других. В барашковых шапках, в сапогах, в грубых башмаках, в бекешах сновали, спешили куда-то люди. Но теперь они, пожалуй, держались не так робко, как несколько недель или месяцев назад, когда обращались с просьбами к господам чиновникам комитатской или городской управы. На этот раз посетителями правительственных учреждений были рабочие фабрик и заводов, крестьяне — люди, прибывшие из городов и сел освобожденных районов страны. Они приходили, чтобы сообщить, что закипела работа, что созданы национальные комитеты на местах, чтобы узнать, как быть с фабриками и заводами, с шахтами и рудниками, с помещичьей землей. Управившись с делами, они непринужденно рассаживались в коридорах, на лестничных площадках и ступеньках и, достав из сумки или котомки скудную еду, неторопливо закусывали, оживленно делясь между собой новостями, рассказывая, как и что делается у них в родных краях… То было невиданное доселе, новое, подлинно национальное собрание страны!..

Возможно, оттого, что в памяти у меня еще свежи были яркие картины, полные кипучей жизни, Будапешт произвел на меня особенно угнетающее впечатление. Меня встретил мертвый город. Уже не слышно было грохота орудий, трескотни пулеметов, оглушительного уханья бомб. Но мертвая тишина не успокаивала. Напротив, она еще резче оттеняла ужасные картины разрушения. По пустынным, почти безлюдным улицам изредка пройдет одинокий прохожий, да и тот спешит поскорее выбраться из мертвого города. На самодельных, наспех сколоченных санках измученные, исстрадавшиеся люди тащили свой убогий домашний скарб… Горожане уходили из разрушенного города, чтобы вырваться из костлявых рук голода, спастись от подстерегавшей их опасности эпидемии. Но большая часть жителей продолжала укрываться в подвалах полуразрушенных сгоревших домов. Улицы представляли собой сплошные развалины, кругом громоздились руины, руины, руины, где попало лежали непогребенные мертвецы и скелеты лошадей, с которых изголодавшиеся люди содрали все съедобное… Дунай был еще скован льдом. А мосты, чудесные ажурные пештские мосты, варварски взорванные гитлеровскими фашистами, все до одного рухнули в Дунай. Пустынные набережные также были погружены в безмолвие: оттуда уже не доносился зловещий треск автоматных очередей нилашистских бандитов, до последней минуты зверски убивавших ни в чем не повинных мирных граждан. Огромный полуразрушенный город напоминал смертельно раненного исполина, безжизненно распростертого на земле. Но на обуглившихся, изрешеченных пулями и осколками снарядов стенах домов уже виднелись воззвания Коммунистической партии Венгрии: «Выходите из подвалов!», «Дружно приступим к расчистке руин!», «Восстановим Будапешт!».

…С тех пор минуло двадцать восемь лет…

Нарисованная мною картина кажется ныне столь неправдоподобной, что ее можно принять за плод писательской фантазии. Сейчас даже трудно поверить, что описываемые мною события разыгрались именно в этом городе, что пережиты они нашим, а не каким-нибудь другим поколением. Теперь я шагаю по нарядным улицам, смотрю на бурливый, неумолчный людской поток. И как смешны и жалки теперь пророчества реакционеров: «Даже через полстолетия здесь не возобновится жизнь…» До чего приятно видеть сейчас этот живой, помолодевший город! Но, признаться, я придаю больше значения не тому, что Будапешт действительно стал краше, чудеснее прежнего. Несравненно важнее, на мой взгляд, то, что, подняв из руин свой город, народ возрожденной столицы сам поднялся, преобразился, стал неузнаваемым. Особую значимость приобретает то обстоятельство, что задуманная писателем книга о временах почти тридцатилетней давности стала теперь уже историческим отчетом-исповедью, причем не только в том смысле, что ложные иллюзии уступили место реальному видению мира, но и в том, что отчаяние сменилось разумной верой, а разочарование и ощущение безысходности — новым, социалистическим сознанием. Даже трудности и заботы — и в наши дни пока еще неизбежные — теперь совсем иного свойства: они зиждутся не на зыбкой почве «города на трясине», а на прочном фундаменте уверенно возводимого здания лучезарного будущего.

Вечер 20 января 1945 года.

За последние три недели я впервые наконец выбрался на воздух, на улицу. Целых двадцать дней единственным и последним убежищем от устраивающих облавы жандармских сыщиков, осколков мин, от беспрерывного пулеметного огня и авиабомб служил мне темный и сырой подвал. И не только мне одному, но и всей семье. Жене — первому моему товарищу по скитаниям, двум нашим ребятишкам — дочке Жужике и сыну Мате. Бедные малыши весьма скоро познали горькую жизнь «скрывающихся куруцев»^[1]. Одной — три, другому — четыре с половиной года, а у каждого за спиной уже по десять месяцев бродячей жизни. Чуть ли не целый год переездов из одного конца страны в другой, из города в деревню, и опять в деревню, и опять в город, а здесь, в Будапеште, с одной чужой квартиры на другую. Перед глазами у меня до сих пор стоят их заплаканные лица, я словно наяву ощущаю, как ребята жмутся ко мне поплотнее, ища у меня защиты, как делали всегда, когда пугались незнакомых людей. И это у того, кто стал для всех притчей во языцех и только мог навлечь на них беду! В ушах у меня до сих пор звучат их плачущие голоса: «Папочка, когда мы поедем домой?..»

Домой… Дом… Книги, письменный стол и две детские кроватки в соседней комнате. Сейчас вместо всего этого темная и сырая подвальная дыра в полуразрушенном войной чужом доме, куда забросила нас судьба два месяца назад. Все, что у нас было, мы растеряли в нелегком бегстве от шпиков, преследовавших нас по пятам.

Вот она, улица Барош!.. Конечно, это она, я обосновался здесь, в подвале дома номер 41, среди крыс, справедливо обозлившихся на пришельца, вторгнувшегося в их владения. Прибудь я сюда издалека, вряд ли поверил бы, что попал по нужному адресу.

Сохранилась только половина дома с пьяной, скособочившейся крышей. Другая половина уничтожена взрывом бомбы чуть ли не до самой земли. Прямо передо мной на мостовой зияет огромная воронка. За ней вторая, третья. Пятиэтажный дом напротив, казалось, кто-то растягивал в стороны: штукатурка обвалилась, тяжелые железные жалюзи, закрывающие витрины магазинов, покореженные и разорванные на куски, сброшены на мостовую, во вздыбившихся стенах виднеются проломы, из которых над самым тротуаром свесились обломки мебели. Здание по соседству разрушено до второго этажа, а следующее — до самого фундамента, четвертое зияет своим обвалившимся подвалом, точно уродливо вспоротым желудком. Под обломками, очевидно, много трупов… Здесь не осталось ни одного уцелевшего дома. Переломленные, точно спички, балки, разбитые в щепки массивные двери парадных, сгоревшие квартиры, обвалившиеся стены… Я, точно в снег, иногда по самые щиколотки проваливаюсь в кучи рассыпавшегося пуха. Люди здесь нередко погибали не от взрыва бомбы, а захлебнувшись в воде, задохнувшись в дыму пожаров, либо были засыпаны в подвалах пухом распоротых подушек и перин, угольной пылью. Смерть собрала здесь богатый, разнообразный урожай, и страх перед нею был столь велик, что даже те, кто еще пока оставался в живых, не имели сил радоваться тому.

Низко-низко над самыми развалинами, точно небесный свод оказался разбитым, нависли мрачные черные тучи, похожие на отяжелевших орлов-стервятников с распростертыми крыльями. Над Бульварным кольцом поднимались вверх клубы черного дыма, расплываясь во все стороны длинными языками. Тихо, до безумия тихо… Штурмовики и истребители сегодня уже улетели на покой, пушки и минометы молчали, и лишь со стороны площади Калвина изредка доносился треск автоматных очередей. Вечер уже начал опускать свой занавес, чтобы положить конец сегодняшнему представлению и прикрыть мглою кошмарные декорации.

Я стоял и слышал, как бьется мое сердце. Временами оно замирало, но тут же резким толчком посылало в сосуды кровь, и это чуть ли не болью отзывалось во всем теле. Сердце у меня работало отлично. Теперь оно питалось тяжелыми впечатлениями последних дней войны; столь же болезненно воспринимали мы, прятавшиеся в глубине подвала, как бьется сердце земли, когда с утра до вечера прилетали самолеты и сбрасывали бомбы. Ужасно было сознавать, что каждый снаряд, каждая бомба может обернуться смертью, что придется умереть как раз тогда, когда на пороге уже стучится долгожданная свобода. Подвал ходил ходуном, точно утлая ладья, с пропитанных сыростью стен сыпалась штукатурка, дом над нами разваливался прямо на куски, и при каждой бомбежке казалось: вот он, последний удар сердца, вот-вот оборвется жизнь…

И все-таки я здесь, все-таки я живой.

Перелезая через развалины, ступая по пыльным обломкам, я, точно подвыпивший гуляка, пробираюсь к Бульварному кольцу. Спотыкаюсь об обрывки проволоки, наступаю на вывалившиеся внутренности разорванной на куски лошади, обхожу разбитые кузова сгоревших автомашин. Баррикада на углу была сооружена по приказу гитлеровцев задержанными на улице и выгнанными из подвалов людьми. Много дней работали они, согнанные в группы по сорок — пятьдесят человек, под пулеметным огнем. И вдруг не успели они глотнуть воздуха, как одна-единственная бомба воздвигла рядом перемычку, в два раза большую, чем та, которую они сложили своими руками.

У основания баррикады лежали трупы двух гитлеровских солдат. Одного из них я знал. Всего несколько дней назад они вчетвером или впятером расположились на нашем дворе. Один из гитлеровцев, долговязый парень со скуластым лицом и черными глазами, вел себя точно шаман. Он непрестанно что-то бубнил до появления на губах пены и визжал, потрясая кулаками: со стороны казалось, будто он беснуется и всех поносит, однако в действительности вся его речь состояла из жалких причитаний. Раз по десять на день он рассказывал, что дома, в Германии, у него умерли мать, отец и остальные родственники, в живых из всей семьи, кроме него, никого не осталось. Он побывал под Сталинградом, потом в Крыму, теперь попал в окружение в третий раз, но на сей раз чувствует, что живым ему отсюда уже не выбраться… Когда он говорил: «Я умру», в голосе его звучал какой-то животный страх. Низенький белобрысый солдат пытался его успокоить. Круглое конопатое лицо солдата выражало чванливую самоуверенность и спесь. Он постоянно твердил, что германские войска, посланные на выручку, уже прибыли, что Гитлер-де не оставит их в беде, победа им обеспечена, новое чудо-оружие вот-вот прибудет и через несколько недель русские снова окажутся за Карпатами. Говорил он все это, хихикая и присвистывая, — надувшийся германский петушок на мусорной свалке истории. А сейчас его труп лежит у моих ног и на его искаженном гримасой лице, казалось, застыл полный испуганного удивления вопрос: «Неужели возможно и такое?..»

Перекресток Бульварного кольца с улицей Барош похож на громадную груду развалин. Здесь два или три дня шел бой, после которого осталась одна каменная пустыня, как в Добердо, только поменьше размерами. Искореженные орудия, разбитые танки, горы кирпича, воронки, трупы людей и вокруг разрушенные дома. «Героические защитники столицы», сооружая баррикады, вытащили на улицы даже мебель из соседних кафе: повсюду валялись разбитые мраморные столики, стулья, кресла — точно кто-то специально накрывал здесь столы для безумной оргии опустошения. Несколько в стороне, на старой табачной фабрике, все еще полыхал пожар, и раскалившиеся фабричные стены зловеще светились в надвигавшихся зимних предвечерних сумерках. Нигде ни одной живой души, лишь на искаженных лицах мертвецов да на покрытых дымом и копотью обломках плясали мрачные отблески кроваво-красного пламени. Апокалипсическая сцена. Видимо, так же выглядела в свое время опустошенная Помпея. Да, это была новая Помпея — но где же тогда Везувий?

Неподалеку от меня шли несколько русских солдат. Кроме них и меня, поблизости больше не было никого. Может быть, еще вообще нельзя выходить на улицу? Я прошел мимо, они меня не остановили и даже не окликнули. Наблюдая за моей робкой, неуверенной походкой, они, наверное, думали, что я искал среди развалин кого-то из своих близких…

В стороне животом вниз лежал раздетый догола ребенок, подложив под щеку сжатую в кулак тоненькую ручонку, точно заснув. Его окоченевшее тщедушное тельце отсвечивало восковым блеском. Нилашисты вытащили его из соседнего дома, тут же раздели и пристрелили. До этого момента я перешагивал через трупы с каким-то странным безразличием, но здесь меня всего передернуло, я еле удержался, чтобы не повернуть назад и не броситься домой, в подвал, к своим детям. Я еще не знал, как выглядят другие районы города, но картина опустошения, представшая перед моими глазами во время этой короткой прогулки, достаточно ярко говорила об апокалипсисе Будапешта. Остался ли вообще хоть один целый дом, и сколько всего народу погибло? Этого я не знал. Но главным обвинением в моих глазах был этот трупик ребенка. Жизнь и смерть, преступление и невиновность, фашистские и нилашистские злобные убийцы и советские воины-освободители — кругом бушевало смешение столь крайних полярных понятий, оно бушевало и в моем сознании, я искал букву закона, под которую можно было бы все это подвести. Вглядываясь в небо, я хотел увидеть звезды, убедиться, что они по-прежнему есть и по-прежнему сияют, что на свете есть нечто неизменное, вечное, на что еще можно опереться. Но, кроме искр горевших вокруг зданий, ничего не было видно… Дым и тучи закрыли небо, я был наедине с этим хрупким трупиком. А вокруг лежал в руинах город…

«Нечего искать какого-то неизменного шаблона для своих суждений, — уговаривал я себя, — все меняется, рушится, а потом заново отстраивается. Взгляни на убитого мальчика, он тоже был надеждой и отрадой для своих родителей, как твои дети для тебя. Найди виновных и осуди их».

Я шел по Бульварному кольцу, которое было похоже на поле битвы. Мне вспоминался туманный октябрьский день двенадцать лет назад, когда я, еще не оперившийся юнец, задорный и робкий, впервые приехал в Будапешт. Моим кумиром был тогда Деже Сабо^[2], и я на все смотрел его глазами. Пешт в моих глазах был «преступным и развратным городом», который с изощренностью опытной сводницы расставил свои сети, чтобы поймать и проглотить нетронутую, невинную душу деревенского юноши… Это был «чужестранный» город, которому чуждо было все венгерское. Страна для него являлась жалкой колонией, и, будучи непримиримым противником эксплуатируемой деревни, он развалился вдоль берегов Дуная, точно ожиревший иностранный тиран… Казалось, даже простое любование его достопримечательностями граничит с позорным предательством.

Но потом город все-таки мне понравился, и мы с ним помирились. Странное дело: мне, выходцу из деревни, из крестьян, только здесь и удалось до конца познать деревню и наше крестьянство. Здесь я научился видеть в крестьянине не просто борющегося с нуждой бедняка, не олицетворение «природной силы» и «идеального здоровья», а особую социальную категорию, подчиненную требованиям определенных закономерностей. Социалистическое мировоззрение, которое я разделял, и рабочее движение, в котором участвовал, сформировали у меня новый взгляд на все. С моих глаз спала романтическая пелена привезенных из дома разрозненных представлений, в голове словно из отдельных кирпичиков сложилось единое прочное здание, и я понял, что можно и что именно нужно делать, чтобы помочь моим братьям по классу — крестьянам. Столица сделала из меня писателя, и именно здесь я по-настоящему понял, что я венгр.

Я узнал Будапешт. Не только бульвары, сверкающие своими витринами, но и темные окраины, где на подпольных сходках в бедных пролетарских клетушках, ветхих бараках впервые встретился с мужественными и сознательными рабочими. Познакомился с музеями, библиотеками, тюрьмами и тюремными камерами, с «народными кухнями», трущобами, населенными люмпенами, познакомился с пустым и бесцветным, лишенным народных традиций образом жизни мещанского сословия. И чем больше я узнавал этот город, тем больше любил — вместе с его дикими и непримиримыми противоречиями. Мне было известно, например, что архитектурный стиль здания парламента не имеет ничего общего с национальным венгерским стилем, но я уже без опаски признавался себе, что оно мне все-таки нравится. И когда весенней лунной ночью я, остановившись посредине моста Маргит, долго всматривался в силуэты старинных зданий королевского дворца, вырисовывавшиеся на фоне темного неба, глядел на ярко освещенную набережную Дуная и на огоньки, разбросанные по склонам гористой Буды, мне начинало казаться, что на свете, видимо, не так уж много городов, которые были бы красивее Будапешта…

И все-таки здесь меня никогда не покидало ощущение какой-то странной робости, а порой охватывало необычное, чуть ли не животное, чувство страха. Бежать, бежать отсюда, пока не поздно, пока не обрушилась серьезная опасность! Не раз мне казалось, что это всего лишь навязчивый кошмар забитого жизнью бедного крестьянского парня, который до самой своей смерти не поверит, что и он может жить в собственной квартире с электричеством, ванной и другими благами современной цивилизации. Мне казалось, что кто-то может появиться и прогнать меня. Может, это был своеобразный протест напряженной до предела нервной системы, протест против провалов, арестов и пыток.

Но сейчас при виде картины столь страшного опустошения я наконец понял, что причина моих страхов заключалась в другом. Мне всегда казалось, что этот город построен на зыбком месте, что в любой момент может разразиться землетрясение и на город обрушатся тяжкие испытания…

И вот такое землетрясение разразилось, разверзлись недра, заколебались горы — и что с тобой, красавец Будапешт, стало? Ты повергнут наземь и наполовину разрушен. Да, действительно, эти твои огромные дворцы, вереницы домов вдоль бульварных аллей, широкие проспекты, мосты, заводы и фабрики оказались воздвигнутыми на зыбком месте.

С этими словами я обращаюсь к трудовому народу Будапешта, к вам, поверженные в нищету соотечественники, к тем, кто, как и я, до конца испил чашу трехнедельной осады, чьи жилища превратились в груды обуглившихся развалин… Сейчас, не успев еще оправиться от пережитого ужаса, вы отсиживаетесь в глубоких подвалах, сидите в темноте, без электрического света и воды, сбившись в душных, темных помещениях. Возможно, вы еще не совсем отдаете себе отчет в том, что с вами произошло; может быть, радость по поводу того, что вы остались в живых, оказалась выше перенесенных испытаний; возможно, у вас сохранились еще скудные запасы еды и вы не задумываетесь над тем, что через несколько недель к вам с мольбой и слезами будут тянуть свои худые ручонки изголодавшиеся по куску хлеба ваши собственные дети. Но если вы уже прозрели, то спросите себя и друг друга: кто это сделал? Кто должен за все это отвечать?

Ответ найти нетрудно: венгерские нилашисты, гитлеровские фашисты и те, кто их пригрел. Те, кто вовлек нас в эту войну, абсолютно чуждую интересам венгерского народа, те, кто, после того как уже целиком сгорели Затисский край, все междуречье Дуная и Тисы, когда даже глупцу было ясно, что война проиграна, с дьявольским цинизмом принес в жертву Будапешт. Вы будете вершить над ними суд, но вершить отнюдь не в духе христианского всепрощения, а с болью кровоточащих ран, с беспощадной непреклонностью обманутых, ограбленных людей: ведь бывает момент, когда добродетель всепрощения равнозначна тяжелому преступлению.

Но потом вы оправитесь от потрясений и вынесете свой приговор, и наступят трудовые будни. Город — его дома, мастерские, заводы, школы, мосты — нужно восстановить, отстроить заново. Отстроить для себя, для своих детей и внуков. Вы должны очень внимательно следить за тем, как идет закладка фундамента нового Будапешта, чтобы опять не построить его на зыбком месте. Извлекая уроки из прошлого, не ограничивайтесь ближайшими датами. 15 октября 1944 года? 19 марта 1944 года? 26 июня 1941 года (день объявления Венгрией войны Советскому Союзу)? Нет-нет, надо смотреть в самый корень, ибо грехи тут застарелые, проступки и преступления серьезные. Все надо расставить по своим местам, взвесить еще раз случившееся, чтобы в будущем на головы наших детей и детей их детей не стали опять рушиться горящие крыши, проломанные стены.

Судьба этого города была уготована уже при его рождении…

Будапешт, тот самый Будапешт, который лежит сейчас полумертвым, без сознания, истекая кровью от многотысячных ран, родился в 1867 году. Отцом его была венгерская реакция, заключившая компромисс с Габсбургами, а родной матерью — тысячелетняя «счастливая Венгрия».

Подавив освободительную борьбу венгерского народа, озверевшая мстительная австрийская реакция двадцать лет правила Венгрией как своей провинцией. При этом прибегала к наиболее варварским и вместе с тем самым примитивным формам колонизации: как можно больше эксплуатировать экономически, беспощадно карать все прогрессивное, отовсюду вытеснять венгров и править страной через своих, присланных извне, чиновников. Разумеется, рано или поздно такая политика должна была потерпеть крах. Против нее восстали даже те слои венгерского населения, которые в свое время отнюдь не одобряли мятеж Кошута. Такая политика вынудила подавляющее большинство венгров перейти на позицию пассивного сопротивления. А это не сулило ничего хорошего Австрии. Из-за неопределенности внутреннего положения топталось на месте производство, венгры занимались саботажем, а тем временем обнаружилось, что нацменьшинства, проживающие в стране, которые были удачно использованы реакцией для нанесения удара в спину освободительной борьбе венгров, тоже не слишком благонадежны по отношению к императорскому двору.

А вслед за верхушкой венгерского общества, за помещиками-феодалами, большей частью все еще преданными Габсбургам, постепенно разорявшиеся средние слои населения начали понимать, что дальше так продолжаться не может. Тем более что в воздухе опять запахло не раз оправдывавшей себя в прошлом политикой Марии-Терезии и Иосифа II, характеризующейся заигрыванием и обещанием уступок крестьянству, с тем чтобы сломить сопротивление венгерского господствующего класса. На смену неприязни, пассивному сопротивлению пришел дух мудрого согласия. Вместо изгнанного Кошута образцом, олицетворением «мудрости родины» стал Ференц Деак^[3]…

Поражение при Кёниггреце сделало венский двор еще уступчивее, да и венгерский господствующий класс увидел, что представляется удобный случай заключить сделку повыгоднее. В результате на свет появилось компромиссное соглашение 1867 года. На его основе развернулась реставрация венгерского феодализма. И если целиком ликвидировать последствия освобождения крепостных оказалось уже невозможным, то, во всяком случае, был поставлен прочный заслон на пути дальнейшего укрепления крестьянства. Венгерский феодализм вышел из этого затяжного кризиса более сильным, чем был до 1848 года. Своими угодьями ему, правда, пришлось немного поступиться, но оставшуюся часть он прочно закрепил за собой как юридически, так и фактически.

К этому времени и Венгрия оказалась захваченной восходящим потоком бурно растущей мировой хозяйственной конъюнктуры. В консолидированную «колонию» обильно поступал иностранный, главным образом австрийский, капитал, прокладывались новые шоссейные и железные дороги, приводились в порядок и расчищались для судоходства реки, развернулась широкая индустриализация. На первый взгляд, для страны наступила счастливая «золотая эпоха».

Но это только на первый взгляд, ибо миллионам венгерских трудящихся пользы этот подъем принес мало. Подвизавшаяся на политической арене венгерская феодальная прослойка, чтобы обеспечить себе получение новых займов, закрывала глаза на прожорливость иностранного капитала. Огромные сделки и бесстыдная коррупция порой приводили к смене правительств, в то время как помещичье общество от этого только выигрывало. Джентри^[4], разбазарившие свои поместья, приобрели себе новую «родовую вотчину» в виде должностных окладов, сохранив при этом дух жестоких законов Вербеци, земских судов и палочных наказаний. А только что ассимилировавшийся средний класс, пропитанный немецким духом, и еврейская крупная буржуазия с прилежным усердием неофитов копировали все, что замечали у венгерского господствующего класса.

Феодальное ярмо и отсутствие демократических преобразований сильнее всего давили на крестьянство, которое в силу этого первым пришло в движение. Именно в это время могучим символом для венгерского крестьянства стало имя изгнанного из страны Кошута. С этим именем крестьянство связывало свои требования земли и свободы. Повсюду создавались кружки Кошута, крестьянство целиком перешло в оппозицию, а помещичья Венгрия для острастки усиленно обхаживала национальные меньшинства, пытаясь создать себе некую политическую базу из этого материала. На послабления и уступки феодальный режим не шел, волнение крестьянства нарастало и принимало все более активные формы. Крестьяне, прозрев политически, требовали земли, демократических свобод, равноправия и человечного обращения.

Ответом на эти требования явились произвол джентри на местах и усилившийся жандармский террор. Революционный подъем рос, но всей стране одно за другим вспыхивали волнения: в Орошхазе, Бекошчабе, Баттонье, Ходмезёвашвархейе, Зенте, Элемере, Надьудваре, Алпаре, Топоваре… Правительство со всей беспощадностью выступало на защиту режима. Оно потопило в крови все выступления, заставляя солдат стрелять даже в мирных демонстрантов, разгоняло земледельческие стачки. Венгерские крестьяне-бедняки праздновали тысячелетие основания государства, столкнувшись лицом к лицу с сорокатысячной армией штрейкбрехеров из числа словаков, румын и сербов, собранной в Мезёхедьеше…

Помещичья Венгрия огнями фейерверков отмечала юбилей «золотой эпохи», а шваб Ене Ракоши^[5] разглагольствовал о тридцатимиллионной Венгрии; предпринимались попытки огнем и мечом овенгерить нацменьшинства, у которых начало пробуждаться национальное самосознание; подогревалась ложная и неумная иллюзия создания «Венгерской империи», а тем временем сотни тысяч обездоленных, страдавших под помещичьим ярмом крестьян начали эмигрировать в Америку… Революционные волны, опять уйдя на глубину, умножались и крепли, чтобы в удобный момент вновь выплеснуться наружу.

Вот на этой зыбкой почве и был воздвигнут Будапешт — колониальная столица «Венгерской империи», витрина тысячелетия. Точно на раскаленной сковороде, срочно пеклась «вторая Вена»: вместо Пратера — Варошлигет с тенистыми аллеями проспекта Стефани, с кавалерами, которые, гарцуя верхом на лошадях, сопровождают своих дам в колясках, с парком аттракционов; вместо Бурга был построен крепостной дворец, вместо Ринга — Бульварное кольцо с множеством ночных кафе и кабаре, а вместо благодушного венского бюргера на залитых асфальтом проспектах появилась будапештская золотая молодежь с ее показным и фальшивым лоском… Это был Будапешт «доброго мирного времени». Он жил, торговал, обсуждал политические события, танцевал, любил и никоим образом не хотел замечать, что стоит на зыбком месте. Волнения жителей дальних сел, хуторов и поместий сюда не докатывались — да и как иначе? Зачем тогда существуют жандармы, полицейские приставы и вообще благородное земство?..

Столица была поражена на миг только тогда, когда в первые годы только что наступившего XX века словно из-под земли на политическую арену неожиданно вынырнул второй Будапешт — люд закопченных заводских окраин, который тоже потребовал для себя человеческих прав и свобод. Но и это показалось властителям нестрашным. Национальный феодализм и международный капитализм объединились и на этот раз, чтобы, отразив сперва волнения крестьянства, отбить атаку и посягательства «бродяг без роду и племени». Каким образом? Да по старому рецепту: был отдан приказ открыть огонь по колоннам демонстрантов. Зато не было приказа стрелять, когда в июле 1914 года буржуазный сброд прошествовал по улицам столицы, провозглашая здравицу войне…

Сохранение власти феодалов, слияние феодализма с капитализмом, финансировавшим войну, ложные иллюзии о возможности «Венгерской империи» — вот основные причины, которые с железной неумолимостью вынудили Венгрию, как составную часть Габсбургской монархии, вступить в войну на стороне гитлеровской Германии, представлявшей интересы оголтелого прусского милитаризма и унаследовавшей идеи Фридриха Великого, вступить в войну, которая была абсолютно чужда интересам венгерского народа. Словом, это было все то, на чем стояла Венгрия 1867 года.

Говорят, что Иштван Тиса^[6], представлявший интересы венгерского феодализма и помещичьей Венгрии, до последнего момента выступал против войны. Если это было действительно так, то это еще отчетливее подтверждает вышеуказанный тезис. Он выступал против войны, но в решающий момент все-таки не осмелился сказать «нет». Почему? Да потому, что открытый разрыв с Австрией подорвал бы компромиссное соглашение 1867 года, умалил руководящую роль феодализма, — словом, разрушил бы ту жизненную основу, на которой покоилась помещичья Венгрия. К тому же порвать с Австрией можно было, только опираясь на широкие народные массы, а феодализм на этот шаг никогда бы не пошел, так как опереться на трудовой народ для помещичьей Венгрии было равнозначно затягиванию веревки на собственной шее. Конечно, такая политика была бы подлинно венгерской, национальной, однако патриотическое рвение помещиков не выходило за пределы их земельных угодий и родовых поместий.

Точно так же невозможно было обрезать и пуповину, связывавшую феодализм с капитализмом. Капитализм как-никак финансировал государство и спасал погрязших в долгах крупных земельных магнатов отнюдь не для того, чтобы те бросили его на произвол судьбы в момент, когда ему захотелось заключить заманчивую сделку, заключавшуюся в развязывании грабительской войны.

И наконец, третья причина — иллюзорная мечта о создании «Венгерской империи». Ради этой нереальной и неумной иллюзии, ради создания государства «тридцати миллионов венгров» Венгрия 1867 года, осуществляя насильственное овенгеривание, проводила наиболее преступную и самую бесславную политику в отношении проживавших в стране нацменьшинств. Участники национального движения пробуждавшихся к самосознанию словаков, румын, сербов, несмотря на все уступки, воспринимали венгерскую государственную власть как своего поработителя. А сказать войне «нет» и порвать с Австрией можно было только в союзе с этими нацменьшинствами. Иначе могли повториться события 1848 года, когда Вена натравила нацменьшинства на нас. Не случайно стремление столкнуть нас с соседними народами было одним из главных средств, к которому неизменно прибегал в борьбе с нами германский империализм. Малые нации Дунайского бассейна были в его руках простыми пешками, которые он всегда использовал в своих собственных интересах.

Таким образом, становится ясно, что феодально-помещичья Венгрия, чтобы не покончить самоубийством, не могла поступить иначе, как только втянуть венгерский народ в войну. Иштван Тиса был солидным, дальновидным политиком. Он, несомненно, понимал, чем кончится война, и знал, что проигранная война будет означать конец помещичьей Венгрии. Потому-то он и тянул время. Так уж водится — если есть выбор, каждый предпочитает умереть завтра, а не сегодня…

По этой причине Иштван Тиса и выбрал войну, не смущаясь тем, что за каждый день своего существования феодальной Венгрии придется расплачиваться кровью тысяч венгров…

Так прошлое рождает настоящее, а настоящее — будущее, так возникают новые звенья в цепи преступлений… И когда вечером 20 января 1945 года человек, очутившись в центре горящего города, задыхающимся от гнева и ужаса голосом взывает к мщению, переворачиваются в гробу даже те, кто ушел из жизни двадцать пять, тридцать или даже пятьдесят лет назад. Ведь ответственность лежит и на них!

Вот так, с лозунга «Отомстим за престолонаследника! Долой Сербию!» и с провоенной демонстрации будапештского сброда, началась в 1914 году та ужасная пирушка, в ходе которой смерть закружила в жуткой пляске миллион несчастных венгров. Тогда еще не было слышно призывов: «Даешь тысячелетние границы!», «Долой большевистскую напасть!», «Защитим западную цивилизацию и христианскую культуру!». Тогда достаточно было провозгласить лозунг: «Отомстим за престолонаследника!» Разумеется, и это был один из этапов на роковом пути, приведшем к тому, что сегодня нам приходится восклицать: «Отомстим за Будапешт!»

Иштван Тиса ясно предвидел будущее. Война действительно была нами проиграна. Не в результате какого-либо предательства, а потому, что перевес сил оказался не на нашей стороне. Казалось бы, что поражение должно было похоронить феодально-помещичью Венгрию. Но маленький, предоставленный самому себе народ, окруженный кровожадными врагами, вряд ли мог после проигранной войны осуществить победоносную революцию. Поэтому и завершились поражением венгерские революции 1918 и 1919 годов. За империалистическую национальную политику «Венгерской империи» пришлось расплачиваться еще не окрепшей венгерской демократии и молодой пролетарской революции. Национальные меньшинства, обретя самостоятельную государственность, теперь уже без всяких понуканий со стороны Вены накинулись на нас, и, несмотря на весь героизм венгров, целую серию блестящих военных подвигов, особенно в Словакии, возрожденный и прикрытый демократическими одеждами алчный империализм в конце концов все же сокрушил нас. Конечно, этому способствовали саботаж и контрреволюционные действия венгерской реакции, сохранившейся в стране, а те, кто бежал за границу, объединились с нашими врагами. Честные люди называют это предательством, но сами беглецы полагали, что страна, где правят не они и где народ сам взял в свои руки право распоряжаться своей судьбой, отнюдь не является их родиной.

Революция потерпела поражение, и следом за всегда презиравшимися, обзываемыми лапотниками румынскими королевскими войсками в Будапешт тайком возвратились и представители феодальной реакции. Правда, пока еще не в своем прямом обличье. Ненависть масс к прежнему режиму, к феодально-графскому государству, ввергнувшему их в войну с ее невыносимыми страданиями, была столь велика, что пришлось вывести на сцену новых людей, в новой роли, в новых костюмах, а то, что они играли, называлось контрреволюцией. Игра эта была грязная и кровавая. Началась расправа над сотнями честных демократов, стойких революционеров, которые были казнены с садистской жестокостью. Тысячи рабочих и крестьян оказались за тюремной решеткой. Джентри, покинувшие свои села, конторы, чиновничьи кресла, превратились теперь в карателей. Вместо охотничьей шляпы они напялили себе на голову каску с журавлиными перьями, сапоги со шпорами, сохранив лишь символ своей помещичьей принадлежности: плетку или бич. Ими они избивали до кровавого месива крестьян-коммунистов. С рабочими, революционерами из числа интеллигенции они расправлялись по-иному, крестьян же пороли кнутом, как неверных, продажных, взбунтовавшихся рабов, которые предали своего господина. Господин ведь не станет бить хлыстом никакое другое животное, кроме своей же собаки…

В виде одного из главных пунктовпрограммы контрреволюции выплыл лозунг защиты расы. У джентри помоложе память о промотанных, прокученных, попавших в чужие руки родовых поместьях моментально отозвалась болью в душе, и лозунг защиты расы, под которой, естественно, подразумевалась не защита венгерских крестьян или рабочих, а травля другой расы, был осуществлен в виде массовых убийств, совершенных в Шиофоке и Орговани.

В контрреволюции участвовали почти исключительно джентри и представители швабского среднего сословия. Массовую базу для себя силы контрреволюции нашли прежде всего среди зажиточных слоев крестьянства, будапештской мелкой буржуазии и в чиновничьей прослойке.

Среди крестьянства пролетарская революция довольно ощутимо подорвала свои позиции негибкой и однобокой политикой в решении земельного вопроса. В результате неправильного, догматического толкования марксистского учения безземельные крестьяне причислялись к пролетариату, а тот, кто владел хотя бы клочком земли, безоговорочно относился к частным собственникам, то есть к представителям враждебного лагеря либо, в лучшем случае, к числу нейтралистов. Не учитывался и тот факт, что в силу своеобразия развития Венгрии из-за отсутствия демократических преобразований в стране венгерское крестьянство в своем большинстве представляло собою прогрессивную силу и могло быть использовано как союзник в борьбе против своего извечного врага — феодализма. Вместо того чтобы сразу раздать землю безземельному и малоземельному крестьянству, упор делался на внедрение крупнопроизводственных форм в сельском хозяйстве.

Контрреволюция попыталась воспользоваться этой ошибкой и в целях создания массовой базы заявила для виду, будто поддерживает требования крестьян о проведении земельной реформы. А против рабочего класса, изолированного таким образом от крестьянства, были приняты самые жесткие меры. Контрреволюционеры не удовлетворились тем, что уничтожили или бросили в тюрьму руководителей пролетарской революции, загнали в подполье коммунистическое движение. Они старались разгромить и другую организацию рабочего движения — социал-демократическую партию. На нее сыпались обвинения в предательстве, в сионизме. Контрреволюция разгромила типографию; двое сотрудников газеты «Непсава» товарищи Шомоди и Бачо были убиты.

Однако в конце концов феодальная реакция решила, что гастроли контрреволюционной «труппы» пора прекратить. Опасались, как бы членам «труппы» не слишком понравились политические подмостки и как бы они со свойственным джентри легкомыслием не наобещали чего лишнего. Пора было уже приводить в порядок хозяйственную жизнь, разрушенную в результате поражения в войне и революций, налаживать производство, заполучить новые рынки, заняться бизнесом. Ведь сколь бы ни был хорош контрреволюционный запал, сколь бы красивой барской забавой ни выглядела карательная деятельность «активистов», особенно расправы над коммунистами и евреями, в конечном счете рано или поздно нужно было возвращаться к «трудовым будням», так как бизнес, что ни говори, превыше всего.

Однако для нормализации всей хозяйственной жизни в стране, где уже не существовало Габсбургской монархии, требовались иностранные займы, а иностранный капитал с недоверием взирал на контрреволюционный хаос. Ему нужны были солидные, надежные партнеры, землевладельцы и капиталисты с прочным положением, а не суетливые джентри. Одним словом, надо было срочно завершить контрреволюцию, тем более что она успешно справилась с тем, что было ей поручено. Как говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уйти…

Прежде всего следовало урегулировать отношения с имевшими крепкие связи за рубежом наполовину запуганными, а наполовину обиженными крупными фабрикантами из числа евреев. Это оказалось не столь уж трудным делом. Стоило только предстать перед ними в виде ангелов консолидации и прошептать на ухо волшебные слова, милые сердцу капиталиста: «Порядок, безопасность, преемственность прав, свобода предпринимательства», как примирение тотчас же состоялось. Снова между феодализмом и крупным капитализмом был заключен союз, удалось достигнуть согласия и по еврейскому вопросу. Все это было скреплено печатью «христианской Венгрии» и названо «сегедской идеей». А затем Иштвану Бетлену^[7] было поручено реализовать эту договоренность и политически.

Лучшего выбора нельзя было и придумать. Бетлен приступил к делу с политической изощренностью, выработанной венгерским феодальным строем на протяжении своего тысячелетнего господства, и к тому же с некоторой долей трансильванской хитрости. Кое-кого из актеров контрреволюционной «труппы», прежде всего Гембеша и Экхардта, которые чересчур серьезно отнеслись к своей роли и не хотели замечать, что занавес уже опущен, а спектакль окончен, он ловкими ударами сбросил со сцены. С крестьянством дела обстояли потруднее. Вокруг Иштвана Надьатади Сабо^[8] за последние два года образовалось солидное массовое движение, которое объединяло, правда, главным образом довольно зажиточных крестьян (в это время появился термин «мелкий хозяин»), но тем не менее требовало себе места за политическим столом под лозунгом борьбы с феодализмом и проведения земельной реформы. Это был противник посерьезнее. Его следовало обезоружить с помощью хитрости, а не грубой силы. Прекрасная идея — организовать «историческое рукопожатие» крупных венгерских землевладельцев и крестьянства… И чтобы сделать это рукопожатие еще значительнее, еще торжественнее, надо произвести крестьянского лидера в министры, в «его превосходительство». Насколько хитрее поступил бы Вербеци, если бы предложил Доже бархатное кресло, а не заставлял его мучиться на железном тропе…

Иштван Надьатади Сабо принял протянутую ему руку, а также согласился занять бархатное кресло, своим именем, своим авторитетом оказав давление на крестьянство и прикрыв малокровную, незначительную земельную реформу, представляющую собою не то чтобы жертву, а просто постыдную подачку со стороны крупных помещиков, а если приглядеться внимательнее, то даже бизнес, так как они отделались от самых плохих земельных угодий, получив за них солидный выкуп.

«Ну, кто следующий?» — оглядел Бетлен сцену, вытирая руки после «исторического рукопожатия». Промышленные рабочие! Они и после поражения революции оставались серьезной массовой силой. К тому же, оглядываясь на заграницу, надо следить за сохранением хотя бы вывески демократизма. Естественно, промышленные рабочие в консолидированной буржуазной Венгрии должны иметь свою партию и организацию для защиты своих собственных интересов. Но не менее естественно и то, что рабочее движение в целом нужно заставить отказаться от мечты о какой-либо новой революции, ввести его в парламентские рамки… В результате с помощью продажных социал-демократических лидеров на свет появился известный (вернее, пресловутый) пакт, который обеспечивал социал-демократической партии кое-какие организационные права, однако в качестве компенсации требовал, чтобы партия отказалась от крестьянства, от организаторской деятельности на селе…

Великое произведение, таким образом, было создано, но его автор на этом не успокоился. Чтобы упрочить столь блистательно реставрированную власть, он насадил самую мощную за все времена бюрократию, начиная от министерств и кончая сельскими управами. Все местное самоуправление Бетлен низвел до уровня аппарата по проведению выборов и с его помощью принялся ломать хребет венгерскому народу. Бетлен создал «партию единства», в которой, как в хорошей лавке, можно было найти все: и земельного магната, и джентри, и фабриканта, и банкира-еврея, и поборника христианства, и буржуа, и кулака. Он развернул жестокую войну против политической принципиальности венгерского народа, прежде всего против рабочих и крестьян.

Введя для «политически незрелого» крестьянства систему открытого голосования, терпимо относясь и даже поддерживая самые наглые, самые неприкрытые злоупотребления, покупая голоса, подкармливая и спаивая своих сторонников, создавая новый безобразный крестьянский тип — платного вербовщика голосов, преследуя непокорных в административном порядке и пуская с аукциона имущество оппозиционно настроенных крестьян, доблестно действуя по принципу: когда надо — подкупом, когда надо — жандармским штыком, он произвел страшное опустошение в умах. Бетлен пытался низвести венгерские народные массы до уровня забитой, зажатой в тиски, страшащейся кнута и тянущейся за заработком кучки избирателей. «Подоспели бы какие-нибудь выборы, выпили бы как следует, да и деньжата завелись бы на селе», — говорит деревенский бродяга, герой новеллы Жигмонда Морица, написанной во времена Бетлена. Вот до чего опустились многие десятки, сотни тысяч представителей того народа, который еще недавно клялся в верности Кошуту и аграрному социализму, смело идя на жандармские штыки, так как жандармская оплеуха, штык и приклад либо устрашают, либо ожесточают; но деньги выборщиков, коррупция доводят человека до самого подлого состояния.

Задумываешься ли ты, пущенный по миру в своем собственном городе, превращенный в бездомного оборванца и голодного нищего будапештский рабочий, живущий своим трудом гражданин, над тем, что в твоем несчастье виноваты все пороки эпохи? А ты подумай об этом и не забывай! Ответственность за то, что некоторая часть венгерского народа, подобно политической шлюхе, легла в постель с фашистской «эпохальной идеей», поставившей под угрозу само существование нации, и что у этой части общества не хватило ни прозорливости, ни сознательности, ни смелости выступить в защиту подлинно народных интересов, в значительной мере несет вину режим Бетлена, пытавшийся восстановить помещичью Венгрию.

На этом же режиме лежит вина и за другое. Не только за разложение венгерского народа, создание сети шпионов и провокаторов в рабочем движении, за аресты, казни и зверское уничтожение стойких социалистов и коммунистов. Этот режим сыграл крупную роль и в формировании других факторов, которые привели нас к сегодняшней трагедии.

На внешнеполитической арене феодальная реакция разжигала и постоянно подогревала мечты о реванше, продолжала политику венгерского великодержавного империализма 1867 года. И здесь изменилась только вывеска: вместо слов «Венгерская империя» появился термин «Венгрия святого Иштвана»…

Вместо того чтобы с помощью разумной и реальной внешней политики взять под защиту интересы венгерского нацменьшинства, проживающего в государствах, отколовшихся от старой Венгрии, бетленовский режим своей реваншистской пропагандой только ухудшил его положение. Низкопробные ирредентисты из пекущегося об интересах венгерской нации среднего класса ежедневно рвали на себе одежды и посыпали голову пеплом, оплакивая трианонскую Венгрию. Они твердили другим, а потом и сами уверовали в эту свою ложь, что за пределами трианонских границ каждое слово, произнесенное по-венгерски, якобы карается тюремным заключением, что для венгров там не жизнь, а каторга. Им никак не хотелось взять в толк, что земельная реформа, проведенная в Чехословакии или Румынии, отдавая явное предпочтение основной нации, тем не менее предоставила венгерским крестьянам, проживавшим в этих странах, больше земли, чем ее было у крестьян в самой Венгрии, что не менее шовинистическая чехословацкая демократия дала венгерскому рабочему больше прав, больше свободы и больше хлеба, чем «сегедская идея».

И когда бедный Жигмонд Мориц после одной из своих поездок в Словакию осмелился заявить даже не об этом, а всего-навсего о том, что как-никак и там живут венгры и спокойно работают, а не только тоскуют, что там подрастает венгерская молодежь, более реально мыслящая, чем в самой Венгрии, его слова вызвали бурю, охватившую всю страну. Этот великий писатель, наиболее венгерский из венгерских умов, был заклеймен как предатель и решениями комитетских властей лишен всяких прав на венгерство.

Средний класс, который перед мировой войной грезил о «тридцати миллионах венгров», теперь погрузился в траур. Нашел он и своего Ене Ракоши в лице Ференца Херцега плюс Нандора Урманци, и стоило в Англии одному газетному королю произнести несколько слов насчет ревизии Трианонского договора, как средний класс тут же увидел их имена на троне Венгрии, возвысившейся до «времен святого Иштвана»… И за дымкой своего прекраснодушия средний класс, как и его предшественники, мечтавшие о «тридцати миллионах венгров», не хотел замечать, что прежде всего следовало бы создать человеческие условия для десяти миллионов венгров в своей собственной стране.

Впрочем, одна из задач официально инспирируемой, постоянно подкармливаемой реваншистской пропаганды как раз в том и заключалась, чтобы отвлечь внимание от необходимости решения внутренних проблем. Империалисты, прикрывшиеся вывеской ирредентизма^[9], искусно сыграли на трауре по Трианону, выхолащивая реформы, необходимость в которых назревала все сильнее. В ответ на требования проведения демократических преобразований, предоставления земли и прав подсунуть массам ирредентистские лозунги, в ответ на требование реформы с траурным видом, ссылаясь на «тысячелетие границы», произнести: «Трианон!» — это выглядело не так уж неуклюже.

Так ревизия превратилась в центральную, чуть ли не единственную проблему для прежнего венгерского политического строя. Дальнейший путь вырисовывался со всей определенностью: через несколько лет с помощью гитлеровского режима пристегнуть колесницу страны к Германии, вступившей на путь самого разнузданного империализма, и вместе с нею броситься в пропасть на верную гибель. Вместо поиска путей к примирению с соседними народами и к сплочению против германского империализма, угрожавшего независимости каждого из нас, мы позволили ему использовать себя в качестве пешек в игре. Так, германский империализм сначала осуществил раздел Трансильвании, затем тайком пообещал отдать ее всю целиком и нам, и румынам, а сам злорадно смотрел, как оба «претендента» посылают на верную гибель сотни тысяч людей к берегам Дона и за Днестр.

На площади Свободы в Будапеште мы поставили безвкусные памятники, вместо того чтобы воздвигнуть там величественный, красивый монумент в память об освободительной борьбе малых народов Дунайского бассейна и высечь на нем незабвенные строки из стихотворения Ади: «Скорбь венгра, валаха, славянина всегда будет единой скорбью». Тогда не лежали бы сейчас в развалинах городские кварталы вокруг площади.

Дворцовая гостиница в Лилафюреде. Домская площадь в Сегеде, институт ихтиологии в Балатонфюреде, раздувание престижа университетского обучения вместо широкого развития народного образования и проведения демократической культурной политики, рост числа иностранных туристов, посещающих Хортобадь, Бугац и Мезёкевешд, строительство «потемкинских деревень», показное «культурное превосходство», возведение венгерской отсталости в ранг ярмарочной экзотики — все это очень наглядно показывало действительное лицо бетленовской реакции. Новая эпоха, сверкающая фальшивыми и лживыми блестками, сдобренная отголосками трианонского траура. Этот мир необарокко, раболепного преклонения перед сословными и должностными авторитетами породил дух сплошного «Чего изволите?», создал новую форму, новый стиль общественной жизни, хотя и с прежним содержанием. Скачки, блестящая охота, барские пиры, волшебные замки в Лилафюреде, «избушки на курьих ножках» в окрестностях Буды на фоне жуткой народной нищеты — все это якобы служило интересам нации, так как давало возможность заманивать в Венгрию больше иностранцев, которые, поддавшись на эту рекламу, могли стать поборниками интересов венгерской нации, поборниками попранной справедливости… Ради «интересов нации» шли на укрывательство коррупции и грязных спекуляций. Что сказали бы за границей и что сталось бы с мрачной торжественностью трианонского траура, если бы вдруг выявилось, что в стране хозяйничает оголтелая армия спекулянтов, темная компания лиц, расхищающих общественное имущество? Даже уголовных преступников и фальшивомонетчиков обнаглевшее общественное мнение превратило в национальных героев, патриотов, которые-де любой ценой мстят теперь за Трианон…

Так все и шло как по маслу. С помощью превосходно отлаженной административной машины можно было держать народ в узде до той самой минуты, пока мировой кризис, разразившийся в 1928 году, не вскрыл загноившейся раны.

Ну а против него бетленовская хитрость была бессильна. Мнимое «культурное превосходство» взвалило на плечи страны несколько десятков тысяч оказавшихся не у дел бедствующих дипломированных специалистов — безработных пролетариев умственного труда. Возле остывших заводских труб, вдоль пустынных городских окраин бродили сотни тысяч безработных — одичавших, в лохмотьях, голодных и, разумеется, не получавших никакого пособия по безработице, поскольку это, как тогда утверждалось, вело к разложению, коррупции. В деревнях без работы и хлеба остались миллионы сельскохозяйственных рабочих и батраков. Они жестоко конкурировали между собой, готовы были сцепиться друг с другом, как только подвертывался случай немного заработать. Резко упавшие цены на пшеницу грозили гибелью значительной части зажиточного крестьянства. Ему было не под силу погасить кредиты, взятые для своих нужд, и уплатить беспощадно взимавшиеся налоги; не переставая стучал аукционный молоток, и мелкие хозяева один за другим пополняли ряды люмпен-пролетариата. Наряду с жандармом самой ненавистной фигурой на селе стал судебный исполнитель…

А какое же было предложено лекарство от всего этого? Принудительный умственный труд, бурда на «народных кухнях», сезонные работы на селе, меры по спасению крупных поместий и в довершение всего жандармская расправа в Бачке, чтобы взять под защиту существующий строй и судебного исполнителя.

Однако, несмотря на террор правящей верхушки, революционная волна распространялась, точно степной пожар, а запуганный, доведенный до грани разложения, гонимый нищетой народ вдруг осмелел. Социал-демократическая партия опять призывает к борьбе широкие массы народа, необычайно быстро растет влияние загнанного в подполье и теряющего тысячи своих участников коммунистического движения. Под тревожный колокольный звон буржуазной печати один за другим разоблачаются «коммунистические заговоры» среди интеллигенции и студенчества. Говоря словами Милотаи, снова «на селе появляются Марксы», и волнения крестьянской бедноты кое-где принимают революционный характер. В Балмазуйвароше жандармы огнем из винтовок разгоняют тысячи демонстрантов.

Грозный гул охвативших весь мир волнений, кошмарный призрак всеобщей экономической катастрофы породили неуверенность в кругах внутренней реакции. Она все еще судорожно хваталась за старые методы, ввела в стране чрезвычайное положение, расправлялась с коммунистами. Однако всего этого было недостаточно. В целях сохранения старого строя нужны были новые лозунги, новые имена и новое оружие. И реакция с головой окунулась в фашизм, причем сделала это на манер помещичьей Венгрии…

Всенародным ликованием встретила страна отставку Бетлена — этого деспотичного тирана. Вскоре, сменив пробравшегося на короткий срок к руководству умеренного реакционера Каройи, к власти приходит Гембеш^[10], а с ним «конституционный» фашизм. Он является в ореоле кометного сияния контрреволюционного радикализма, под приветственные вопли до смерти запуганных призраком революции среднего класса, чиновничьей прослойки и мелкой буржуазии. И разумеется, с молчаливого согласия крупнопомещичьей верхушки и класса капиталистов — ведь за политическими кулисами все уже ясно.

В результате этой ясности Гембеш публично пересматривает свою позицию по еврейскому вопросу, что, по сути дела, означало не что иное, как успокоительный жест по отношению к крупным капиталистам, на добрую половину состоявшим из евреев. А затем краснобайством пустых, никчемных 95 параграфов были прикрыты альфа и омега венгерской жизни — вопрос о земле, и феодализму тоже осталось только прочувствованно пролепетать цитату из Библии: «Это мой любимый сын, свет очей моих…» Радикальные лозунги, «местная революционность», ораторские гиперболы — все шло в дело: с их помощью оказалось возможным спустить паруса революции.

Важно было не говорить, а делать. А что касается дел, то здесь все шло нормально. Гембеш отнюдь не покончил, как обещал, с «перегибами капитализма» и согласился признать, что вопрос о земле нельзя решать с наскоку.

Другое дело — левые движения. Первоочередной задачей Гембеша было разгромить социалистические организации крестьян-бедняков, запретить народные кружки, беспощадно выбить «Марксов из деревни». Объяснение этому цинизму было такое: нельзя же допустить, чтобы международный марксизм заразил патриотически настроенное венгерское крестьянство! Он пытался терроризировать промышленных рабочих, обвиняя их в отсутствии патриотизма, грозил распустить профсоюзы, всеми силами поддерживал «патриотический» штрейкбрехерский, действовавший вопреки интересам рабочих «трудовой центр» Мартона и его подручных.

Приход Гитлера к власти, а также временный спад международного рабочего движения заметно облегчили задачу Гембешу. Радуясь, что встретил родственную душу, Гембеш сразу же потянулся к Гитлеру, принялся плести такую внешнеполитическую сеть, с помощью которой можно было бы привязать Венгрию к Германии, а отведенный ему жизнью остаток лет посвятил делу примирения двух ревнивых соперников — Муссолини и Гитлера, — а также подготовке создания оси Берлин — Рим. Он был первым, кто открыто вынес стране смертный приговор: «Место Венгрии на стороне Германии!» С помощью методов внутренней фашизации он и экономически все теснее привязывал Венгрию к Германии, причем для Венгрии эти «связи» означали полную капитуляцию.

Он охотно стал бы делать то же самое, что и Гитлер: подвергать все подряд ревизии; расправляться в расовой горячке с евреями; не только бросать социалистам в парламенте: «Вы исчезнете с политической арены!», но и осуществлять это практически, по доброму немецкому рецепту, с помощью убийств из-за угла, тюрем и концлагерей; не просто кричать на митингах: «Стране хватит одного умного человека!», но и на деле подрывать даже видимость конституционности. Действуя по принципу: одна партия, один вождь, он хотел встать во главе венгерского народа. И все-таки сделать всего этого Гембеш не смог. Преисполненный болезненного честолюбия и безудержной жажды власти, он, чтобы удержаться на месте, со многим был вынужден мириться, насаждал в стране дух преклонения перед немцами. Может быть, в нем говорила немецкая кровь? Символично и то, что умер он не дома, а за границей, в Германии…

Деже Сабо писал о нем после его смерти:

«Это был незначительный человек, обладавший звонким голосом и еще более звонкой амбицией. История хранит его имя только потому, что ему удалось сделать одно крупное дело: в союзе с немцами привести Венгрию на грань катастрофы…»

Возможно, Деже Сабо тогда и сам еще не подозревал, какую роковую правду он высказал.

Разумеется, виноват во всем был не только Гембеш. Соучастницей его преступления была вся феодально-капиталистическая реакция, которая, испугавшись революционных выступлений венгерского народа и стараясь удержать власть в своих руках, как за спасительную соломинку, ухватилась за эту ядовитую политическую пиявку. И Гембеш вернулся с политических задворок не один: он прихватил с собой, снова вызвав к жизни, целую плеяду контрреволюционных карателей, которые во времена Бетлена оказались не у дел. Упрямый Бела Мартон, гроза социалистов и евреев Ласло Эндре, Андраш Мечер с компанией и другие могильщики нации, крестные отцы нилашизма, немецкие квартирмейстеры — все они вслед за Гембешем прокрались обратно в политику. Политическая жизнь опять превратилась в арену свободной охоты для всяких тайных и полулегальных обществ.

Итак, над общественной жизнью Венгрии нависли черные тучи. Распоясавшиеся «петухи» — участники подозрительных заговоров, которые плелись средним классом, или члены боевых кружков «Орговань», авантюристы провинциального толка оккупировали главные фронты политической и культурной жизни. Сегодня Иштван Антал клянется в вечной преданности честному доброжелателю Байчи-Жилински^[11], а завтра он становится начальником службы печати при правительстве Гембеша. Журналист ограниченных способностей Михай Коложвари-Борча в один присест превращается в столп печати. Вышедший из среды золотой молодежи составитель передовиц легитимистского толка Иштван Милотаи начинает, подобно подсолнуху, поворачиваться лицом к новому солнцу — Гитлеру и одновременно к его бледной луне — Гембешу. Вслед за хвалебными выступлениями Гембеша в адрес Гитлера зараза лести начала проникать и на страницы печати…

Активизация деятельности тайных обществ была не единственным признаком все более усиливавшегося процесса разложения венгерского общества. Болезнь охватывала и глубинные слои. В устрашающих масштабах стали множиться секты — «неизбежные признаки немой революции» — безжалостно сломленного в своих устремлениях и лишенного возможности выбраться из нищеты бедного крестьянства. Обманутые крестьяне-бедняки, отстраненные от участия в политической и социальной борьбе или разочарованные в ней, искали спасения в библейском мистицизме. Они выражали свой беспомощный протест в мазохистских обрядах различных сект — субботников, трясунов, заклинателей — и в вере в потусторонний мир искали спасения от житейского ада. Массы людей хлынули туда, где еще недавно искали удовлетворения своих извращенных желаний лишь отдельные лица с больной психикой. Тысячные толпы душевно надломленных бедняков бесновались в ужасной пляске святого Витта, сбившись в покосившихся хибарах на околицах сел или на заброшенных хуторах солончаковой степи. В деревнях появились проповедники и разные шаманы. Народ тянулся к пророкам и, поскольку в жизни его политические и экономические выступления постоянно терпели неудачу, искал защиты против жандармских затрещин и прикладов в религиозном экстазе.

Вряд ли можно встретить на земле большего реалиста, более трезво мыслящего человека, чем венгерский крестьянин, но теперь он, уйдя от политической борьбы, стал искать спасения в мире мрака, тайных обрядов, устрашающих клятв. Вот почему в некоторых районах Затисского края быстро разрослось движение «косцов-христиан» во главе с Бёсёермени. Политический авантюрист и пройдоха, венгерский Распутин в миниатюре, Золтан Бёсёермени поднял и объединил тысячи безлапотных затисских бедняков, связал их воедино смертельной клятвой, и они у себя, в долине Кёрёша, уже ковали в страстном порыве штыки и кинжалы, точили косы, как вдруг на них обрушился удар властей.

Мне в жизни довелось видеть не много более потрясающих картин, чем картина судебного процесса в области Бекеш, на котором судили сотни этих несчастных, введенных в заблуждение крестьян. С высохшими лицами — одна кожа да кости, — задавленные нищетой, одетые в лохмотья люди стояли перед судом и с обреченным видом ждали, что с ними сделают. Они не понимали, в чем состоит их вина, поскольку хотели сделать всего-навсего то, о чем весьма просто говорилось в правительственной газете, которая, славословя Гитлера, заявила: «Необходимо следовать примеру немецкой революции, разгромить помещиков и арендаторов из числа евреев, ну и заодно, разумеется, и неевреев, поскольку их гораздо больше…»

Бедняги, они всерьез восприняли то, о чем никогда не думали ни Гитлер, ни его венгерские подражатели. За это им и пришлось теперь расплачиваться. Правители эпохи Гембеша, дополнившие террор демагогическими, фальшивыми и ядовитыми лозунгами, успешно завершили то, что в основном уже было достигнуто жестоким террором бетленовской реакции: перебили хребет самосознанию венгерского народа, абсолютно дезориентировали его, приглушили в нем память о Ракоци и Кошуте, путем соответственных противоядий ослабили силу его сопротивления, разложили его политически.

Деже Сабо оказался прав. Гембешу все-таки удалось совершить нечто «великое» — довести Венгрию до катастрофы.

За это и воздвигли ему памятник верные пособники.

И по той же самой причине группа мужественных венгерских демократов-коммунистов, как бы предупреждая о грозящей катастрофе, взорвала этот памятник в день годовщины смерти Гембеша — 6 октября 1944 года.

Все, что было после Гембеша, можно было уже уподобить сдвинутому с места возку, который, набирая скорость, мчится под уклон вниз, в пропасть, грозящую гибелью всей стране. Дарани, Имреди, Телеки — каждый из них взбирался на козлы, словно именно ему было предназначено остановить мчащийся возок. Во всяком случае, с этим связывали свои надежды консерваторы, опасающиеся всяких крайностей, однако в конечном итоге все они только еще сильнее подгоняли лошадей.

Мощь Германии становилась все ощутимее для Европы. Гитлер уже начал выпускать свои хищные когти. Прибегнув к страшному террору, он с большим перевесом в голосах одержал победу на выборах в Саарской области, порвал, точно простой клочок бумаги, международное соглашение о демилитаризованной зоне вдоль Рейна, с молчаливого согласия английской и французской реакции, прикрываясь убийственно лживым лозунгом невмешательства, помогал топить в крови молодую испанскую демократию. С помощью кровавых хмельных паров расистского мифа он растравил живущих за границей фольксдойче, чтобы тем самым подготовить аннексию, и в марте 1938 года обрушился на Австрию.

Теперь, подступив к границам Венгрии, германский фашизм стал еще сильнее. В части венгерских фольксдойче взыграла кровь их германских предков. Более того, «арийское сознание» начало пробуждаться даже у значительной части ассимилировавшихся немцев из среднего класса. Как ни говори, было бы неплохо оказаться членом подобной группы народов… И скрыто — пока еще только в глубине души — начал развиваться процесс диссимиляции.

Симпатии к Гитлеру у части среднего класса, мелкой буржуазии возрастали не по дням, а по часам: кое у кого восхищение этим «замечательным деятелем» пробудило расовое самосознание, а кое у кого — жажду подвигов, тягу к преследованию евреев, антисемитизму, заставляло учащенно биться сердца джентри и мелких буржуа. А поскольку все это легко увязывалось с иллюзорными мечтами о возможности, выступая на стороне могущественной Германии, сбросившей с себя цепи Версаля, разорвать и кандалы Трианона, то большего представителям среднего класса, пожалуй, и желать было нельзя… Оказалось, что наш сумасбродный средний класс, который всегда называл себя носителем исторического сознания нации, страдает хроническим расстройством координационных функций, не способен правильно ориентироваться, а его историческое сознание не идет дальше отмежевания от евреев. Он в своей значительной части всегда был преданным, примерным служакой, всегда вопреки интересам народа верно служил венгерской реакции, но теперь, заметив появление за пределами страны более сильного и могущественного господина, закапризничал и перестал слушаться.

Создаваемые одна за другой реакционные организации овенгерили свастику, заменив ее скрещенными стрелами. Они вербовали себе членов из рядов среднего класса и мелкой буржуазии. Вожаками этих организаций, множившихся не по дням, а по часам, становились бывшие армейские и жандармские офицеры, областные предводители, оплакивавшие старые сословные времена, опустившиеся графы, а за кулисами в качестве невидимых вдохновителей действовали испытанные контрреволюционеры, выдвинутые Гембешем на важные административные посты, типа Милотаи, Иштвана Антала, Андраша Мечера, Ференца Райниша и Ласло Эндре. Только с помощью гораздо более активной псевдореволюционной демагогии Салаши и его пособникам удалось привлечь на свою сторону люмпен-пролетариев, а также кое-где незначительные слои неграмотной, откликавшейся на любые радикальные лозунги, сбитой с толку крестьянской бедноты. Салашисты долго выглядели «недостаточно салонными» в глазах графско-джентри-мелкобуржуазных нилашистов. Конечно, считали они, обещать массам надо побольше, но играть с огнем все-таки не следует. Да и Гитлер обратил на них внимание в самую последнюю минуту, хотя до этого в них, собственно говоря, и нужды-то не было, так как и официальная венгерская реакция служила ему верой и правдой. Сотрудничать с «законной» контрреволюцией было надежнее, солиднее.

Феодальная реакция легко нашла способ поладить с нилашизмом. Можно представить себе такой ход мыслей: «Вы разжигаете антисемитизм, и мы разжигаем, вы восхваляете гитлеровскую Германию, и мы восхваляем, вы требуете проведения внешней политики дружбы с державами оси, мы ее проводим и вожжи из рук выпускать не собираемся, даже если нас вместе с возком понесет прямо в ад…» Паруса псевдорадикализма были обезветрены.

Более трезвому, бетленовскому, ортодоксальному крылу, главным образом из-за его тесных связей с крупным капиталом и боязни экономической силы германского империализма, не слишком нравилось такое «обезветривание», но еще более оно страшилось использовать свое влияние для создания демократического фронта, опирающегося на широкие народные массы. Вместе с народом, содействуя укреплению партий, представлявших подлинно народные интересы, да против нилашистов? Нет, этого не будет. Уж лучше попытаться играть в политическую игру «обезветривания» и попробовать убедить Гитлера, что здесь нет необходимости опираться на головорезов с нилашистским гербом: мы и сами в состоянии служить не хуже…

Характерно, что даже Бетлен, который выступал против Гембеша и его последователей, находясь на левом фланге феодально-капиталистической реакции, долгие годы вплоть до самого последнего времени ратовал за союз с Германией. Почему? Да потому, что это позволяло торговаться с Гитлером: не надо вмешиваться в венгерские внутренние дела, не восстанавливайте с помощью нилашистов народ против господствующего строя… Ведь гитлеровский фашизм пользовался испытанным методом германского империализма, — разумеется, в еще более изощренной форме: Габсбурги, когда им не хотелось уступать, натравливали на помещиков крепостных крестьян, а гитлеровцы — нилашистов. Рецепт, как мы видим, пригодился: реакция уступила и стала торговаться.

А торговаться с гитлеровцами было можно. «Так и быть, вашу власть мы трогать не будем, но для этого вам надо поступиться частью национальной независимости…» А тайком они, разумеется, продолжали поддерживать и нилашистов, чтобы при случае снова использовать их как средство шантажа.

Конечно, одно из непременных условий сделки состояло в том, что левые демократические партии или партии, выступавшие под демократическими лозунгами, должны были истребляться огнем и мечом. Правда, оно было абсолютно излишним, так как венгерская реакция и прежде делала для этого все возможное. Но теперь, чтобы избежать доноса со стороны нилашистов и не прослыть «негодницей» в глазах гитлеровцев, она старалась прыгнуть выше собственной головы. Дарани, пытаясь обезветрить нилашистские паруса, обрушил на страну кошмарные полчища садистов-жандармов, действовавших под вывеской «следователей по внутренним делам».

Эти следственно-карательные отряды, за которые стало бы стыдно даже средневековым инквизиторам, прочесывали деревни и города, точно ищейки, выслеживая коммунистов. Напав на след какой-либо коммунистической ячейки, они, не брезгуя самыми изощренными пытками, старались вырвать у арестованных признание, чтобы уничтожить всю организацию. Не обнаружив таковой, они прибегали к фальсификации, объявляя коммунистической деятельностью даже чтение марксистской литературы, и, прослеживая путь одной переходившей из рук в руки книги, арестовывали в крупных селах, городах и, естественно, в Будапеште сотни активных, тянущихся к свету, сознательных рабочих и крестьян.

Прежние методы допроса выглядели по сравнению с их садистской изобретательностью милой и безобидной игрой. Подошвы, превращенные резиновыми дубинками в кровавое месиво, отбитые почки, ногти с загнанными под них гвоздями, вздергивание на дыбу, доводящие до умопомрачения удары электротоком… Сразу резко возросло число лиц, которые, находясь под следствием, «по неосторожности» вываливались из окон верхних этажей либо, если не было окон, вешались, «когда их на несколько минут оставляли одних»… Подобными методами кончали с теми, кого в садистском остервенении уродовали настолько, что их уже было невозможно считать нормальными людьми. А перед судом, разумеется, с невинным видом клялись, что и пальцем не трогали никого из обвиняемых, что те давали показания без всякого принуждения, и «беспристрастный и независимый» суд, естественно, принимал их заверения как должное…

А что предпринимали легальные левые партии? Многие рядовые члены Социал-демократической партии из-за оппортунистической, предательской политики своих лидеров и вследствие физического и морального террора все больше деморализовались, партийные организации на периферии одна за другой распадались, наиболее стойкие объединялись в узкие секты, собирались небольшими читательскими группками на частных квартирах, чтобы затем подвергнуться репрессиям со стороны палачей. Был выдвинут соглашательский, трусливый лозунг: «Продержаться, сохранить связи, пережить трудные времена…»

Террору подверглась и Независимая партия мелких сельских хозяев. Было бы правильнее, если бы крестьянские массы, состоявшие в партии, заключив политический союз с рабочими из Социал-демократической партии и образовав единый демократический фронт, воздвигли заслон на пути правых и избрали не оппортунистическую тактику выжидания, а борьбу. Однако Экхардт и его сообщники, больше чумы опасаясь, как бы на них не навесили ярлык левых, сделали сногсшибательный ход — поддержали правительство в борьбе против нилашистов… Они даже отказались от участия в оппозиции, чтобы не мешать правительству в этой его «работе».

Не удивительно, что в итоге даже те крестьянские массы, которые шли за партией, потеряли к ней интерес, отошли в сторону или перешли к нилашистам, потрясавшим своими радикальными лозунгами. Крестьян в первую очередь интересовала земля. И на них уже не действовало, что Экхардт, поняв провал своей политики, снова начал разглагольствовать о необходимости проведения земельной реформы и даже заявил: «Если правительство в течение ближайшего года не представит парламенту предложенный мною законопроект о подготовке раздела трех миллионов хольдов земли, я выйду из руководства партии…» Сказано это было очень хитро, просто не верилось, что феодальная реакция пожертвует тремя миллионами хольдов земли, чтобы заплатить Экхардту гонорар за его лояльную оппозиционность, означавшую не что иное, как поддержку существующего правительства. Речь как раз и шла о том, чтобы не жертвовать ни одним хольдом…

Как всегда в самые тяжелые, решающие часы жизни нашего народа, в венгерской литературе появилась в этот период тенденция, свидетельствовавшая о лихорадочной агонии больного организма, о кошмарных, бредовых снах и судорожной тяге к жизни. В целом нельзя сказать, чтобы венгерская литература в эти годы с честью выдержала испытание. Казалось, что в растущей неразберихе, в идейно-политическом хаосе, распространявшемся, точно круги по воде, разум, подобно потерявшей чувствительность магнитной стрелке, заметался то туда, то сюда. Извечный порядок, положение стран света, север и юг, восток и запад, правда и ложь, гуманизм и бесчеловечность — все это потеряло всякое значение. Сильное притягательное и отталкивающее влияние чужеродного явления — гитлеровского фашизма — нарушило равновесие магнитного поля духовной жизни. Что стало с прямым и открытым призывом Петефи бороться за прогресс, с пророческой прозорливостью Ади, умевшего правильно ориентироваться среди опасностей, подстерегавших в феодальных джунглях? Лучшие люди долгие годы отсиживались в сложенной из слоновой кости башне «литературы, независимой от политики», и, будучи изгнанными оттуда ударами, потрясшими всю венгерскую жизнь, создали «новый духовный фронт», надеясь руками Гембеша провести земельную реформу, осуществить социальные преобразования и духовное обновление — построить новую Венгрию…

Измена, соглашательство, блуждание в потемках — вот что характеризовало литературную жизнь в первую очередь. Правда, из рядов рабочего класса поднялся наиболее крупный, наиболее стойкий и революционный венгерский поэт своего времени — Аттила Йожеф, но многим ли было известно его имя?

Затем из глубин венгерской действительности, из солончаковых затисских степей, из батрацких хижин, из сельских хибар, из окостеневшего крепостного мира задунайских поместий, более того, даже из рядов среднего класса, закружившегося в предсмертной пляске с фашизмом, все-таки вышли писатели — хотя их было немного, — которые пытались разобраться в сложившейся обстановке. А если и не пытались, то по крайней мере инстинктивно тянулись к свету и робко, нерешительно, забредая кое-где в тупик, все же пробивали дорогу в нужном направлении. Это были так называемые народники.

Выглядело все это чуть ли не как анахронизм. В момент, когда повсюду — в стране и за границей — как в политической, так и в культурной жизни главной силой, идеей, определяющей лицо эпохи, был фашизм, эти писатели шли совершенно иной дорогой, ориентируясь на полузабытое наследие аграрной демократии. Вместо нилашистской партии они создали «мартовский фронт», который выдвинул демократическую программу, и в противовес германскому проникновению и вновь ожившему венгерскому империализму культивировали дух примирения соседних малых народов.

Были, конечно, у них и чрезмерное увлечение романтизмом, и путаные, принципиально неправильные установки. Причем не только потому, что группа писателей, издавшая общую программу, сложилась из самых разнородных элементов, но и потому, что взгляды отдельных писателей представляли собою мешанину из самыхпротиворечивых теоретических концепций. В своем подавляющем большинстве это были бунтари и искатели, причем их деятельность относилась к периоду, когда самая варварская, самая темная реакция прикрывалась революционными фразами, а прогресс зачастую оказывался в загоне. Это, разумеется, не оправдывает, а только объясняет растерянность отдельных писателей.

Главная их трагедия состояла в том, что они в своем подавляющем большинстве не признавали, даже не хотели признавать, считали пройденным этапом революционность рабочего класса. А без этого в наши дни уже нельзя последовательно, без ошибок бороться за дело социального прогресса.

Их историческая роль была бы значительнее, если бы они сумели указать правильную дорогу бродившей в потемках и во многом еще заблуждавшейся интеллигенции, если бы кое-кто из них, делая вид, что находится между левыми и правыми, своим лозунгом «третьего пути» невольно не помогал распространению фашистской заразы и если бы другая их часть, выступив с резкой критикой, проявляя твердую принципиальность, оказала на первых порах нужное влияние, сохраняя единство всего лагеря и его четко выраженный демократический характер.

Но те, кто сумел до конца остаться чистым в грязном потоке фашизма, все-таки сделали большое дело. В период, когда левые, теряя сторонников, сдавленные на узком плацдарме, вели тяжелые оборонительные бои, а правые, сосредоточив огромные силы, штурмовали их позиции, эти люди, пусть даже не создав освободительной армии, все же сумели сколотить и послать на выручку отряд смельчаков из числа крестьян, интеллигенции и студенчества… И если все-таки не все венгры целиком покорились гитлеризму, если в истекшие годы все-таки имели место выступления в защиту независимости, если из рядов внутреннего Сопротивления вышли пусть не армии, а хотя бы отдельные герои, то немалая заслуга в этом принадлежала прогрессивным писателям.

Реакция обладает острым чутьем. Она попыталась обезвредить этих писателей уже в самом начале их деятельности, заранее предвидя все ее последствия. Уничтожение произведений, скамья подсудимых, тюрьма, преследования…

«1938 год станет нашим годом!» — провозглашали миллионы нилашистских листовок, отпечатанных на немецкие деньги. Феодально-капиталистическая реакция, взгромоздившись на козлы, яростно щелкала бичом, так называемая «левая» печать прятала свой испуг под маской ехидного пренебрежения — и все же 1938 год был их годом, годом нилашистов. Им удалось просунуть ногу в дверную щель и потом с каждым месяцем, с каждым годом приоткрывать дверь все больше, пока наконец, целиком ее распахнув, они не пропустили сквозь нее опустошительную нацистскую армаду.

«Обезветрить паруса» — таков был их лозунг. Сильнее всего нилашисты раздували еврейский вопрос. В самом деле, что стоило крупному помещику или фабриканту выгнать с работы несколько тысяч или десятков тысяч каких-то евреев? И вот был издан первый закон о евреях — «на строго конституционной основе» и с красивым названием: «закон по обеспечению равновесия хозяйственной жизни». Кость небольшая, но изголодавшимся волкам было пока что погрызть.

К этой воистину драматической картине, которая явилась первым действием кошмарных испытаний, обрушившихся на венгерских евреев, примешался и элемент трагикомизма. Закон был предложен тем самым Белой Имреди, который, как впоследствии оказалось, сам был выходцем из евреев.

Впрочем, на венгерской почве упоение властью, по-видимому, развязывало языки всем премьер-министрам. И Имреди, этот черствый и осторожный банкир, оберегавший «равновесие» народного хозяйства страны с помощью архиконсервативной финансовой политики, теперь вдруг разом на высоких и звонких тонах заговорил об «удивительной революции», хотя даже для контрреволюции случившееся отнюдь не было ни удивительным, ни новым. За дымовой завесой антинилашистских призывов опять свил себе гнездо гитлеризм. «Чудо-олень» галопом мчался вперед, но за ним гналась не жалкая кучка чистокровных венгров, распаленных охотничьим азартом, а германский империализм, с его холодным расчетом и алчностью.

И делал пока еще обманные ходы.

Одновременно с судетским вопросом на повестку дня встал и вопрос о Словакии. В случае если «мирная» угроза и вооруженный шантаж не дадут результата, гитлеровцы предложили венгерскому правительству вместе напасть на Чехословакию. Осторожная венгерская реакция робко топталась на месте. Впутываться в вооруженный конфликт ей никак не хотелось, и она поглядывала назад, на Англию и Францию, чтобы посмотреть, как будет встречен этот германский «народный» шантаж.

Однако все ее раздумья и осторожность были просто-напросто ни к чему. Она уже не в состоянии была отречься от своей двадцатилетней ирредентистской политики, от ревизионистской пропаганды, причем в момент, когда представилась наконец возможность для ревизии. Настроение общественности можно было, естественно, изменить, но только порвав со всем тем, что делалось на протяжении двадцати, даже тысячи лет, то есть со всей феодально-помещичьей Венгрией, и развивая внутренние и международные отношения на новой основе. Но ожидать этого от феодально-капиталистической реакции было бы наивно.

Поэтому, хотя и робко, пришлось бряцать оружием, и, когда жаркой осенью 1938 года после хинной пилюли мюнхенского сговора военная лихорадка, достигшая было кризиса, пошла на убыль, мы, пристроившись возле ног упоенной новой победой Германии, тоже протянули руку за причитающейся нам долей. Последовал первый венский арбитраж, по которому мы получили обратно часть Словакии. Чуть ли не всех охватила лихорадка расширения границ, у торжествующей страны в хмельном угаре кружилась голова — и если бы кто-нибудь осмелился в этот момент испортить праздник, поставив вопрос о том, чем же придется за все это платить, он наверняка был бы смят и растерзан.

Каждый был убежден, что платить не придется. Гитлер почитался за бога, носителя высшей справедливости, которому, мол, хочется хотя бы частично возместить Венгрии ущерб за миллион венгров, погибших в прошлой войне. Наиболее нетерпеливые ворчали по поводу того, что «пока» Гитлер не вернул нам всю Словакию. Характерно, что даже легальные левые отваживались перебирать антинемецкие струны только под новый мотив — они вели речь не о цене «подарка», а о том, что подарок просто маловат, и при этом упоминали Братиславу, Лигетуйфалу…

«Гусь должен быть пожирнее!» — считали эти левые или, по крайней мере, некоторые из них. Эта логика породила появившуюся в «Мадьяр немзет» пресловутую статью Тибора Экхардта, в которой Гитлеру предлагалась сделка: отдайте нам и Закарпатье, а мы станем для вас трамплином в захватнической войне против Советского Союза.

Однако Гитлер пока на это не пошел и не потребовал за Словакию ничего, кроме признания за венгерскими немцами права организовываться по законам фольксдойче. Словом, помимо нилашистов, еще одним троянским конем стал фольксбунд — очередное ущемление национальной независимости. Позже гитлеровцы опять не потребовали за Закарпатье и Трансильванию ничего, кроме присоединения к антикоминтерновскому пакту, предоставления большей свободы нилашистам и фольксбунду, развертывания пронемецкой пропаганды, — и все это для того, чтобы в будущем при необходимости предъявить счет. В ходе обоих венских арбитражей наше правительство предоставило немцам «открытый счет». Ликующая и торжествующая венгерская общественность даже не подозревала, что 19 марта и 15 октября 1944 года этот счет будет предъявлен к оплате, которая приведет к разорению и разграблению страны, обойдется в миллионы убитых, раненых и депортированных венгров, а полуразрушенный, испытавший ужасные страдания Будапешт тоже будет платой по этому счету.

«Удивительная революция» Имреди^[12] вскоре сомкнулась с нилашистским движением. Таким образом, потребовался новый кучер, чтобы обуздать обезумевших лошадей. Таким кучером оказался Пал Телеки, у которого мудрость гуманитарного ученого переплеталась с консерватизмом, реакционностью венгерского помещика-феодала с примесью довольно редкого в этом возрасте христианского пуританства. Но наиболее укоренившимся его идеалом была аристократическая Венгрия, а образцом ее правителя — образованный магнат, правящий своим народом точно заботливый отец. Соединить в брачном союзе кафедру и замок, править, поучать и, в первую очередь, при необходимости наказывать подданных, словно детей, — такова была его программа. Таким, как он, мог бы быть лет двести — триста назад добропорядочный венгерский аристократ…

Я принимал участие в подготовке «Выставки по изучению родного края и народа», которую осенью 1938 года от имени Телеки организовали его ученики. Выставка с ее народническим запалом оказалась настоящей демонстрацией против феодальной Венгрии и вызвала скандал на всю страну. И Телеки со слезами на глазах отрекся от своих учеников — помещик-феодал одержал в нем верх.

Таким был человек, занявший место кучера в повозке страны, чтобы в пламени вспыхнувшего тем временем пожара мировой войны попытаться сохранить нацию и — что в его глазах означало одно и то же — прежний государственный строй. Он, правда, был соучастником второго венского арбитража, но потом до него дошло, что цена такого крупного «приращения территории» может оказаться слишком высокой. Но самое важное — он был сторонником английской ориентации, даже, возможно, понимал, что Гитлер войну проиграет, и потому не хотел полностью связывать страну обязательствами. Трианон с помощью Гитлера еще можно было исправить за счет района Бачки. И Телеки, пока не был предложен новый подарок, срочно заключает договор о вечной дружбе с Югославией.

Но, увы, остановить посредине склона горы коней, несущихся все быстрее, было уже невозможно. Через несколько месяцев после заключения договора гитлеровцы обратились с предложением пропустить немецкие войска и вместе с Германией выступить против Югославии — в обмен на Бачку… Произошло это 5 апреля 1941 года, и в газетах появилось короткое сообщение:

«Премьер-министр Венгрии граф Секи Пал Телеки в результате неожиданного нервного припадка покончил жизнь самоубийством».

А через несколько часов сотни гитлеровских танков, тысячи автомашин уже двинулись на юг, заполнив весь будайский берег Дуная. Адская гитлеровская военная машина была пущена в ход, чтобы задушить свободу югославского народа. В воздухе гудели сотни фашистских самолетов, а по земле ползли танки, грохотали моторизованные артиллерийские соединения, тяжелые грузовики, в которых с холодной надменностью германских скульптурных изваяний сидели гитлеровские солдаты. Все это было похоже на кадры из немецкой кинохроники. Жители Будапешта, убаюканные легендой о непобедимости Германии, махали платками, кричали «ура», хлопали в ладоши, даже не подозревая, что приветствуют своих будущих убийц…

А на горе в Королевском замке стоял гроб с телом Пала Телеки. Неожиданный нервный припадок? Тогда шепотом передавали даже слухи, что он погиб от рук гитлеровцев. Обе версии были неправдой. Получив фашистский ультиматум, он, как при свете молнии, увидел пропасть, в которую неудержимо влекло Венгрию, и виноваты были в этом преступный эгоизм класса феодалов и он сам, всячески его поддерживавший. В политике он не был циником, на сделку с совестью пойти не мог и нашел спасение в самоубийстве. Может быть, этим он надеялся предотвратить надвигавшуюся трагедию?

В этом он заблуждался, как и во многом другом. В день его похорон венгерское оружие в Югославии уже было пущено в ход. Напрасной была елейная, полная самооправданий лживая аргументация в регентском манифесте, будто мы выступили с оружием не против югославского народа, а в защиту подвергшихся опасности наших венгерских братьев. Наши руки оказались в крови, и мы навлекли на себя гневный приговор.

Уже чуть ли не само собой подразумевалось, что, когда через несколько месяцев гитлеровская Германия коварно нападет на Советский Союз, с которым она заключила договор о ненападении, наша господствующая верхушка первой станет соучастницей этой захватнической войны. Какое имело значение, что среди наших соседей Советский Союз был единственным государством, к которому даже по Трианонскому договору мы не имели никаких территориальных претензий? Но в конце концов существует и идеологическая война — «священная война», новый крестовый поход против «большевистской заразы»… А поводом для вступления Венгрии в войну послужила спровоцированная гитлеровцами бомбежка Кошицы…

За политическими кулисами Бардоши оправдывал эту спешку тем, что нам-де необходимо опередить румын и словаков, чтобы таким образом заслужить особое расположение Германии. Неужели это и явилось подлинной причиной вступления в войну? Неужели это произошло потому, что венгерская реакция, которая до сих пор любой свой шаг предпринимала только под давлением со стороны Гитлера и его нилашистских наймитов, на сей раз, проявив необычное проворство, с головой погрузилась в войну? Вовсе нет! Это была та самая война, подготовка которой вполне пришлась ей по вкусу. Растущий и крепнущий Советский Союз — свободная родина трудящихся — на протяжении двадцати лет искушал, расстраивал все мечты венгерской реакции, и теперь она ретиво ринулась на помощь Гитлеру в надежде, что Германия уничтожит этого врага. Она не нуждалась ни в давлении со стороны Гитлера, ни в понуканиях нилашистов. В «святом и прекрасном» деле войны против СССР вся венгерская реакция выступала единым фронтом, и в этом ей не мешали даже те, кто ради своей собственной материальной выгоды с беспокойством пытался оградить национальную независимость страны от поползновений со стороны гитлеровцев.

И венгерские войска двинулись на восток, чтобы помочь союзной «великой Германской империи» уничтожить «власть сатаны», «родину антихриста». Пропаганда опять взяла на вооружение преступный и глупый лозунг: «Бастион Запада в борьбе с Востоком». «Оградить христианскую культуру и западную цивилизацию от большевистского варварства!» — кричала она во всю глотку, распространяя невероятнейшую ложь о положении дел в Советском Союзе в тот самый момент, когда гитлеровцы подвергали зверскому, варварскому опустошению цветущие земли Украины.

К сожалению, в некоторых частях венгерской армии фашистские варвары нашли себе верных сообщников. В истекшие двадцать лет наша армия была главным носителем контрреволюционного духа, удобной средой для восприятия гитлеровско-фашистской заразы, включая даже прививку ее наиболее звериных инстинктов. Передо мной лежит книга под заглавием «Военный дневник», изданная группой Зрини из ордена Витязя в 1942 году и отмеченная конкурсной премией. Автор одной из записей взводный Шандор Криштоф подробнейшим образом рассказывает, как он со своим взводом помогал гитлеровцам истреблять в селах евреев. Он описывает, какое наслаждение доставлял ему расстрел женщин и детей, пытавшихся спастись бегством, а в заключении воздает хвалу господу богу за то, что он, Шандор Криштоф, смог принять участие в уничтожении заразы.

Это не просто пример того, что пропаганда фашистских варваров превратила наших солдат в соучастников подобных зверских расправ. По-видимому, имели место десятки еще более страшных эпизодов. Потрясает самый факт — эта книга издана, и ей присуждена конкурсная премия. Не означает ли это крайнюю степень маразма? Вряд ли можно признать смягчающим то обстоятельство, что через некоторое время правительство Каллаи^[13] изъяло эту книгу из продажи.

Гитлеровская пропаганда, уже беспрепятственно распространявшаяся по всей стране, под знаком призыва к «священной войне» против Советского Союза кое-кого вдохновила на «славные подвиги». Пресловутый случай в Нови-Саде в январе 1942 года в Воеводине впервые показал, какими гнойниками покрыла тело нации фашистская зараза, какие омерзительные инстинкты всколыхнул венгерский империализм, когда он, прикрывшись ширмой «идей святого Иштвана», породнился с гитлеризмом.

В январе 1942 года садисты из группы следователей по внутренним делам устроили в Воеводине охоту за коммунистами и сербскими четниками. Они схватили и замучили до смерти сотни людей, особенно зверствовали в сербских селах Бачки. Однажды погранохрана в Обече доложила, что сербские четники открыли огонь по венгерским жандармам. До сего времени так и осталось неясным, соответствовало это действительности или нет. Во всяком случае, командир сегедского корпуса, немец по происхождению, генерал-лейтенант Ференц Фекетехалми-Цейднер предпринял против Бачки карательную экспедицию.

Сперва была прочесана так называемая Шайкашвидек. Четников искали в Жабье, Дюрдево, Чуроче и Сентиване. Под подозрением находился каждый серб, и, конечно, подозрительными заранее объявлялись все евреи. В этих селах тут же на месте было казнено около трехсот человек. Экономя патроны, палачи обезглавливали свои жертвы просто топором…

Но этого им показалось мало. Заявив, что четники пробрались в Нови-Сад, они провели облаву и там. Населению было запрещено появляться на улице; жандармы, воинские патрули обыскивали каждый дом. Специально подготовленные люди устроили ужасающее кровопролитие. Богатых сербов и евреев приканчивали, врываясь в их дома, беспощадно расправлялись с их семьями, все имущество подвергалось разграблению. Часть людей согнали на берег Дуная, мужчинам и женщинам приказали раздеться чуть ли не догола. Они были оттеснены на середину замерзшей реки и все до единого — и матери с детскими колясками, и еле передвигающие ноги старики — расстреляны. Затем во льду вырубили проруби, туда сбросили трупы убитых. В итоге за два дня было убито три тысячи пятьсот человек…

Помнится, передаваемые из уст в уста слухи об этих невероятных ужасах расползлись по всему Будапешту. Подавляющее большинство населения осуждало совершенное злодеяние, но не нашлось никого, кто осмелился бы публично выступить против этой зверской расправы, которая стала навечно позором для венгерской общественности. В парламенте не нашлось ни одного депутата, а на церковной кафедре — ни одного священника, который посмел бы во всеуслышание заявить, что венгерский народ не отождествляет себя с людьми, совершившими эти ужасные преступления, и не желает иметь ничего общего с Фекетехалми-Цейднером, Кароем Граши, Мартоном Зольди и их соучастниками в массовых убийствах. «Безумство храбрых» проявил только Эндре Байчи-Жилински — он направил правительству памятную записку протеста, но нилашисты и Райниш пригрозили, что прикончат и его как «изменника родины»…

Официальная общественная нравственность пала настолько низко, что обезумевшие злоумышленники, гнусные убийцы провозглашались национальными героями, а того, кто осмеливался выступить против, объявляли изменником родины. Даже Каллаи, защищаясь от обвинений мировой печати, квалифицировал карательную экспедицию в Нови-Саде как необходимую самооборону, назвал все сведения о ней сильно преувеличенными и признал только, что «могли иметь место достойные сожаления и осуждения перегибы, которых, однако, не всегда удается избежать в угаре разбушевавшихся страстей». В общем, он прибег к дипломатической фразеологии, вместо того чтобы от лица венгерского народа осудить преступников и их вдохновителей. Но тогда пришлось бы говорить и о тех, кто несет ответственность за «разбушевавшиеся страсти», посадив на скамью подсудимых рядом с Гитлером и его венгерскими наймитами также и представителей своего собственного класса феодалов.

Каллаи пообещал провести строгое расследование и проявил мудрость, достойную царя Соломона, в результате один из главных преступников, Фекетехалми-Цейднер, был втихомолку отправлен на пенсию, а другому, Карою Граши, пожалован чин генерал-майора… Это неплохая иллюстрация к пресловутой «политике качелей».

Только спустя полтора года — осенью 1943-го — новисадское дело снова всплыло на поверхность, когда этого потребовали интересы уже не справедливости, а внешней политики. В этом был какой-то циничный, дьявольский расчет. У порядочного человека пробуждалось скорее возмущение, чем надежда, что преступники все же понесут достойную кару. Попытки вписать в хитроумные рубрики политических расчетов извечные законы человечности и морали выглядели весьма нечистой игрой.

Каллаи устроил в парламенте и в верхней палате импозантное зрелище под названием «совесть нации возмущается», но, разумеется, и на сей раз это был лишь закрытый спектакль для избранной публики, прежде всего для представителей иностранной печати. И ораторы высказывали то, что им следовало бы высказать полтора года назад. Епископ Ласло Равас, например, назвал события в Нови-Саде одним из тяжелейших поражений венгров, и, к сожалению, он не преувеличивал…

Судебный процесс начался в весьма безрадостной атмосфере. По ходу следствия в числе прочего было выявлено, что главные обвиняемые являлись не просто инициаторами массовых убийств, но также и бандитами, грабителями и ворами, так как отобранные у несчастных жертв «в пользу государственной казны» огромные суммы денег, драгоценностей и другое имущество они разделили между собой в виде вознаграждения за хорошо выполненную работу. И все-таки их не арестовали. Они получили возможность вести свою защиту, находясь на свободе, так как дали офицерское слово чести, что не убегут, да и нельзя же, в конце концов, всякими там тривиальными тюремными историями подрывать авторитет армии, офицерского корпуса… Убийство, воровство, грабеж и офицерское слово чести — эти понятия могли оказаться совместимыми только в помещичьей Венгрии, где жандармы избивали любого батрака, укравшего курицу, заковывали его в кандалы, а преступники из среды господствующего класса вместо тюрьмы оказывались в санатории для нервнобольных, вместо обвинительного акта получали медицинское заключение, а вместо кандалов и тюремного надзирателя отделывались офицерским словом чести. Ведь среди «настоящих господ» негодяев и быть не могло. Среди них были только люди, допустившие ошибку или неожиданно оказавшиеся в состоянии нервного расстройства. И наивысшей гарантией у «настоящих господ» считалось честное слово…

А господина Фекетехалми-Цейднера, господина Граши и других господ отнюдь не смутило данное ими честное слово, и они на машинах светлейшего князя Албрехта сбежали от суда в Германию. Никто не потребовал от них ответа за нарушение офицерского честного слова, когда после 19 марта 1944 года они в качестве страдальцев и изгнанных национальных героев вернулись обратно в Венгрию, чтобы при Стойяи, а особенно при Салаши с еще большим рвением вновь играть ту ужасную кровавую драму, генеральная репетиция которой состоялась в Нови-Саде. Честь нации, многострадального венгерского народа, оказалась из-за них запятнанной, но своей чести они не потеряли!..

Таким образом, остатки венгерской независимости превратились в предмет купеческой купли-продажи. Столкнулись между собой две торгующиеся стороны: Гитлер и венгерская феодально-капиталистическая реакция. А чтобы дразнить правительство, предлагая все более высокую ставку, и шантажировать его с помощью всякого рода обвинений, вокруг них увивался подкупленный немцами провокатор-«маклер» — венгерские крайние правые, компания явных или тайных нилашистов.

Для каждого честного венгра, обеспокоенного судьбой своего народа и нации, самый больной вопрос тогда состоял в том, как положить конец этой торговле, грозящей гибелью всей стране. Как спасти еще не проданные остатки венгерской независимости и вернуть то, что было разбазарено нашими господами в ходе политического аукциона? Как остановить безрассудный и бешеный галоп, который, после того как мы стали соучастниками развязанной Гитлером захватнической войны, безусловно, должен был привести страну на грань катастрофы?

Ответ напрашивался почти сам собой. Объединить под знаменем национальной независимости и свободы все силы, выступающие против фашизма, гитлеровской Германии и войны. Создать такое массовое движение, которое будет достаточно сильным, чтобы повернуть официальную политику против гитлеризма; возможно, даже заменить старое правительство новым, способным вернуть Венгрию на путь независимости, и стать ему надежной опорой…

Как я уже сказал, ответ напрашивался сам собой, но чего стоит самый разумный, самый правильный план, если его невозможно осуществить? Легко выдвинуть лозунг борьбы за независимость национальную, но кто будет бороться и как? Как создать такое массовое движение в стране, где свободой слова пользуются только предатели дела национальной независимости, где многолетняя безудержная пронемецкая и прогитлеровская пропаганда окончательно разложила массы, оглушила и ослепила их своими крикливыми лозунгами и диким шумом! Стоило произнести слово «независимость» — и тут же тысячи лиц искажались в ухмылке, из тысячи человеческих глоток выплескивался рев: «Предатель! Продался, чтобы служить чужим интересам!» И люди, несчастная, ослепленная толпа, даже не воспринимая ни твоих, ни сказанных против тебя слов, была уже готова забросать тебя камнями. Можно было сколько угодно произносить имя Кошута, но и тогда тебе не удалось бы поднять тысячи и десятки тысяч людей на новую освободительную борьбу, зато нилашистские борзописцы вроде Фиделя Палфи из «Уй мадьяршаг» могли открыто поносить память Кошута и других национальных героев. Национальная независимость? Свобода? Гуманизм? Одни слова, пустые, безответственные слова, их стоимость была девальвирована, а золотое обеспечение их растранжирено и в буквальном смысле слова перепродано внутренними спекулянтами за рубеж. Невозможно было даже взвесить, что правильно, а что неверно, где правда и где ложь, так как эти понятия превратились в фетиш. Достаточно было про кого-нибудь сказать, что он подкуплен евреями, — и его уже считали живым трупом, прокаженным. Достаточно было назвать что-нибудь делом, состряпанным евреями, и каждый причастный к нему тут же становился врагом народа, изменником родины…

И все-таки не было иного пути, кроме как снова оживить в нашем народе то, что уже считалось умершим: боевые традиции венгерской свободы и независимости. Невероятно трудная задача, так как приходилось вести борьбу на два фронта. Левым сектантам (ибо, к сожалению, есть и такие), легко чувствовавшим «целесообразность новых терминов», необходимо было разъяснить — а сделать это путем разъяснения было необычайно трудно, — что речь здесь шла не о тактике, и даже не о новых терминах, а о том, что историческая миссия левых сил, прежде всего рабочих, как коммунистов, так и социалистов, состоит в том, чтобы в борьбе против господствующего класса, предавшего родину, открыто и гордо поднять знамя патриотизма и освободительной борьбы. А нашей интеллигенции, зараженной фашизмом и проникнутой безразличием к массам, оглушенным фашистской пропагандой, надо было на старых идеалах, на великих исторических примерах показывать, в чем состояли подлинно венгерские интересы и кто был нашим настоящим врагом…

Что касается борьбы левых сил, то она развертывалась значительно легче и успешнее. Оно и понятно — у колыбели зарождающегося движения за независимость стояли представители левого крыла, прежде всего коммунисты. Однако даже часть левых рабочих, пытавшихся отмежеваться от идей официального патриотизма, замаскированного под своеобразный «интернационализм», вскоре потеряла правильную ориентировку. Помнится, еще в последнем предвоенном году на страницах одной буржуазной газеты развернулась длительная и азартная дискуссия об отношении рабочих к «патриотизму». В ответ на свои статьи я получил массу писем от левых рабочих, из которых было ясно, что венгерский рабочий класс понимает свою историческую миссию, что левые рабочие, якобы не ведающие «ни роду ни племени», ни «патриотических чувств», бесспорно, будут играть решающую роль в борьбе за новую, свободную родину.

Таковы были обстоятельства, в которых часть левых сил выступила инициатором первой акции нового движения за независимость — нашумевшего в свое время возложения венков, породившего небывалую бурю.

31 октября 1941 года несколько прогрессивных писателей, ученых и деятелей искусства, представители демократических партий, вожаки ряда студенческих кружков на глазах многотысячной массы людей возложили на кладбище Керепеши венки к могилам Кошута и Танчича. Эта немая демонстрация, чествование памяти великих предков, должна была пробудить историческое самосознание венгерского народа, раскрыть ему глаза, показать, чему учит прошлое и чем угрожает будущее, к чему приведет панибратство с извечным врагом — немцами. Подавляющее большинство многотысячной толпы составляли сознательные, левые рабочие; интеллигенцию представляли только отдельные видные деятели культуры и несколько сот студентов. Пассивность масс поколебать пока не удалось. Гитлеровская армия, упиваясь своими победами, продвигалась все дальше к Москве, а в Будапеште весь средний класс и заодно с ним значительная часть многомиллионной массы устраивали облавы на евреев, умилялись, слыша мотив «Марика, моя дорогая», и млели в надежде на близкую победу. Только несколько тысяч рабочих, а также несколько сот студентов и представителей интеллигенции в мрачную годину духовного разложения и в момент, когда венгерская нация, не сознававшая приближения собственной гибели, отдавалась похотливым наслаждениям, в разгар бесчинств вооруженных отрядов полиции и тайных детективов все же осмелились почтить и отметить память умерших.

Мрачная символика заключалась в том, что движение, поставившее своей задачей спасти венгерскую нацию от гибели, развернуло свои знамена на кладбище…

Правые, разумеется, сразу почувствовали, чем здесь пахнет. Пламя этой кладбищенской лампадки еще только-только засветилось, а реакция уже ударила в набат, завопив о пожаре. Церемония возложения венков не нашла бы, пожалуй, сколько-нибудь серьезного отзвука, если бы на нее не откликнулся сам противник, пусть даже в форме грубых наскоков. Во всех своих газетах — начиная от «Уй мадьяршаг» и кончая «Вирадат» — реакция, включая клерикальную католическую печать, развернула широкую пропагандистскую кампанию, прибегнув к угрозам, клевете, обвинениям в предательстве, принадлежности участников церемонии к Коммунистической партии. Заговорила и «тяжелая артиллерия» в лице Милотаи. Он написал большую передовую статью «Октябрьские лампады» и, пугая призраком революции 1918 года, угрожал, что придет «новый октябрь», если со всей беспощадностью не сломить тех, кто зажигает лампады на могилах Кошута и Танчича.

«Открытая демонстрация против нашего великого немецкого союзника!» — вопили нилашистские листки, требуя, чтобы полиция занялась расследованием дела «поджигателей». Больше месяца на страницах газет не унималась буря, велась травля, делались открытые и скрытые намеки на «советских агентов Народного фронта». Райниш и его группа даже внесли запрос в парламент, требуя расследования дела Венгерского народного фронта, упоминая об измене родине, а сами тем временем, открыто предав свою родину, пытались пересмотреть историю. Они уже не довольствовались тем, что заглушили, умертвили в душе народа прежние, подлинные идеалы, они старались теперь их фальсифицировать.

Делали они это, правда, осторожнее, чем «брат» Фидель Палфи. Они не сбрасывали памятник с пьедестала, а пробовали перекрасить его в современные тона. Они не отрицали историческое величие Кошута, но всячески доказывали, что сегодня и он искал бы благополучия для Венгрии в ее переходе на сторону Германии и, будь он жив, вместо Дунайской конференции, сплочения малых народов для борьбы против экспансии германского империализма, несомненно, предложил бы Дарани, Имреди, Бардоши присоединиться к антикоминтерновскому пакту и тройственному союзу… Зато Танчича они не щадили, поскольку «красный» цвет было весьма трудно перекрасить в «зеленый». Как только они его не называли! И взбалмошным, сумасшедшим стариком, и осквернителем религии, безбожником, и анархистом, подстрекающим людей против церкви, — словом, инкриминировали ему все то, от чего с ужасом отворачивалась любая венгерская христианская душа. Не обвиняли его только в одном — в принадлежности к евреям…

Так или иначе, одного результата эта пропагандистская буря достигла: она припугнула осторожных и удержала в стороне от событий равнодушных. Но само движение независимости продолжало расти и крепнуть. На рождество вышел «независимый» номер «Непсавы», в котором была широко освещена прогрессивная интеллектуальная жизнь Венгрии; в журнале фигурировали Дюла Секоф, Эндре Байчи-Жилински, Ференц Эрдеи и другие. Это событие вызвало новую сильную бурю.

Теперь уже можно сказать полную правду: движение за независимость, первой акцией которого было возложение венков, возглавляла подпольная Коммунистическая партия Венгрии. Несмотря на двадцатипятилетнее преследование, многочисленные жертвы и жестокие лишения, она продолжала жить и бороться, хотя реакция после очередного ареста нескольких сот коммунистов сразу же крикливо заявила, что на сей раз с коммунистическим движением в Венгрии покончено навсегда. В новых и нелегких условиях партия научилась давать правильную оценку внутренним и международным событиям, не прибегая к политическому или тактическому маневрированию и соглашательству. Будучи глубоко правдивой, партия безоговорочно поставила себя на службу подлинным интересам венгерского народа.

По инициативе Коммунистической партии Венгрии прошло возложение венков и в октябре. Небольшая группа людей подняла на активные действия широкие массы общества, которые, возможно, были обеспокоены судьбой венгерского народа, внутренне готовы к вступлению в освободительную борьбу, понимали, что надо наконец что-то делать, надо помешать этому безрассудному маршу смерти, но либо проявляли робость и колебания, либо не знали, с чего начать. Многие из тех, кто в туманный октябрьский день пришел на кладбище Керепеши, — писатели, журналисты, ученые, представители различных партий — даже не подозревали, кто именно направлял их шаги. А если бы знали, то, возможно, не пришли бы. Подготовка рождественского номера «Непсавы» тоже была организована таким образом, что о том, кто и что напишет в газете, кое-кому было известно даже раньше, чем самому редактору… И когда в январе 1942 года в отдельном зале кафе «Савой» впервые собрались писатели, журналисты, артисты, ученые, чтобы в целях пробуждения духа независимости и освободительной борьбы создать Комитет по празднованию исторических памятных дат, опять-таки многие не подозревали, кто их туда пригласил. Помнится, например, многие недоумевали, что от них нужно Ференцу Фёльдешу^[14], почему в разговоре о писательских и научных планах он делал упор на необходимость более определенно формулировать свою политическую позицию.

Что это — «нелегальная подрывная работа»? Что ж, если активно добиваться осуществления правильно понимаемых национальных задач, рисковать ради этого жизнью, привлекать как можно больше видных людей, а через них — широкие народные массы значило проводить «подрывную работу», тогда так оно и есть. Коммунистическая партия может по праву гордиться такой «подрывной работой».

Движение за независимость всколыхнуло уже довольно значительные массы. В газетах и журналах демократического направления одна за другой стали появляться статьи и даже целые серии статей о великих традициях нашей освободительной борьбы, о национальном единстве и национальной независимости, о революционном союзе крестьянства, рабочих и интеллигенции. Под вывеской «литературных вечеров» в консерватории, театре комедии и в других местах состоялись самые настоящие массовые демонстрации. В рабочих организациях закипела новая жизнь, на периферии один за другим возрождались распавшиеся или разгромленные кружки Кошута. Погода истории потеплела. Наступление гитлеровской армии под Москвой захлебнулось, планировавшаяся полуторамесячная прогулка по России превратилась в затяжную войну. Гитлеровская армия впервые встретилась с настоящим противником, более того, уже стал намечаться решающий перелом в войне — то, во что верили, на что надеялись лишь немногие на Западе.

15 марта 1942 года Комитет по празднованию исторических памятных дат организовал возложение венков к памятнику Петефи. Предательское руководство социал-демократической партии решило обойти это торжественное событие и не допустить участия в нем рабочих. Призывы «Непсавы» к организованным рабочим не принимать участия в торжественном возложении венков, так как «следует опасаться нилашистских провокаций», не помогли. Когда мы, члены Комитета по празднованию исторических памятных дат, подошли к памятнику, вокруг нас в считанные минуты выросла многотысячная толпа. Рабочие, которые до этого группами по десять — двадцать человек прогуливались по близлежащим улицам и набережной Дуная, разом, точно по сигналу, заполнили площадь перед памятником. Детективы и шпики — а их было больше чем достаточно — потонули в людском потоке. Громко раздавались призывы, звучали строки из стихов Петефи. «Хватит нам быть рабами!», «Да здравствует независимая, демократическая, свободная Венгрия!», «Порвать с Германией!», «Верните домой наших солдат!», «Долой войну!» слышалось всюду на площади.

Удивительное и чудесное было зрелище! Многотысячная толпа во весь голос скандировала то, о чем до сих пор предпочитали молчать, а если и говорить, то иносказательно, полунамеками… Впервые за долгие годы люди сбросили с себя тяжелое бремя страха. Душу всколыхнула вера, что наш народ, чуть было не превратившийся в своего собственного могильщика, все-таки поднимется и двинется по пути Кошута и Петефи… Много говорится и пишется об ответственности перед обществом писателей, интеллигенции. С тех пор как я стал писателем, я особенно остро воспринимаю эту проблему. Идея искусства ради искусства, беспартийной литературы никогда меня не привлекала. Из слишком глубоких низов я вышел, слишком много лишений, мук, страданий, бедности, тянущейся к добру и красоте, видел, слишком многое испытал, чтобы когда-нибудь предпочесть поиск истины, справедливости голой абстрактной красоте. Но и у меня часто возникал вопрос: «Где граница ответственности писателя? Где межа, на которой он может остановиться и сказать: вот мой участок, моя вотчина, здесь я творю в меру своих способностей и честности, а то, что находится вне ее, за межой, уже не моя забота, не моя боль и радость?»

Мартовская демонстрация на многие вопросы дала мне ясный ответ.

В то ветреное мартовское утро площадь Петефи запомнилась мне как луч света, вдруг вспыхнувший в непроглядной тьме, в мире организованного с дьявольской планомерностью во всеевропейском масштабе разбоя и грабежа, массовых ужасов развязанной Гитлером грабительской войны, предсмертного крика тысячных толп, гибнущих в Нови-Саде, безответственного и коварного легковерия сотен тысяч одураченных людей в нашей стране, произвола палачей и доведенной до палаческого состояния толпы, в мире беспросветной свинцовой мглы. Даже в столице, где всегда можно было встретить добропорядочных людей и никогда не забывалось слово «справедливость», на ее узких улочках, в сумрачных доходных домах, точно густой, липкий туман, всюду лежал отпечаток леденящего могильного холода, судорожного страха, упрямого безразличия, везде таилось преднамеренное или непреднамеренное предательство. И только одна эта площадь, только она излучала какой-то свет, точно прожектор, неожиданно вспыхнувший в густом октябрьском тумане… Это был обнадеживающий свет, указывающий путь вперед. Вот что может дать встреча нескольких писателей с несколькими тысячами сознательных, стойких борцов! Неважно, кто и кого сюда привел, — здесь воссоединились интеллект и труд. Лица рабочих, казалось, светились каким-то внутренним светом; они осмелились говорить громко, красиво, искренне, на языке, от которого их почти совсем отучила многолетняя, насильственно навязанная им немота. И писателей не узнать! Они чувствуют прилив небывалых сил. «Писателю не пристало заниматься политикой! Писатель — это особый мир, у него особая конституция, особые законы!» Какая ерунда! Только бесчестные люди, глупцы, преступники могли не прийти сюда, могли испугаться масс, жаждущих правды.

У каждого в руках была брошюрка Комитета по празднованию исторических памятных дат, называвшаяся «По пути Петефи», у каждого на груди блестел значок с изображением Петефи.

«Идемте к памятнику Кошуту!» — прокричал кто-то, и огромная толпа, сдвинувшись с места, поплыла к зданию парламента. По пути она все разрасталась, заполняя узкие улицы; появились транспаранты с лозунгами, требовавшими свободы и независимости.

Когда колонна подошла к площади Франца-Иосифа, сотни полицейских бросились на нее из ворот управления полиции, избивая демонстрантов дубинками. Они окружили группу людей, подходивших к площади, и грубо затолкали их во двор управления. Люди, находившиеся в задних рядах, остановились, а затем стали быстро рассыпаться по близлежащим улицам. Но потом опять собрались — несколько тысяч рабочих, студентов, горожан — и дошли до памятника Кошуту. И вновь звучали призывы: «Долой войну!», «Долой фашизм!». Это был победный день. Хотя он и не принес нового 15 марта, не родил на свет ни нового Петефи, ни Кошута, не собрал революционных масс, которые в свое время освободили из тюрьмы Танчича, все-таки этот день был лучом света в тяжелом мраке многих лет. На улицах, где пестрели предательские лозунги нилашистов, обманывающих народ, прозвучали насущные требования венгров. В то время как на берегах далекого Дона сто тысяч венгерских солдат стояли на пороге бессмысленной смерти, здесь, на берегах Дуная, несколько тысяч человек громко требовали покончить с преступным кровопролитием.

В тот момент на мгновение мы поверили, что, быть может, все-таки удастся что-то сделать… И вероятно, удалось бы, если бы рядом с тысячами участников движения за независимость встали другие тысячи, десятки, сотни тысяч. Но они не встали. Движение за независимость было серьезным испытанием для всех венгров, и, к сожалению,выдержать его им не удалось. Духовное влияние борцов за независимость не могло распространиться широко. Задачи и цели движения понимали только тысячи, а не сотни тысяч человек. Это звучит не оправданием, а скорее — обвинением и приговором.

Сильнее всего откликнулась на призыв к борьбе за независимость сознательная часть рабочего класса. Крестьянские массы, многократно обманутые, сбитые с толку лживыми политическими программами, отброшенные в темноту прозябания и получавшие к своему хлебу идеи антисемитизма и германской военной славы, которые проповедовал «Венгерский курьер», не подняли даже головы, услышав имена Кошута и Петефи. Крестьянство забыло — его заставили забыть наши господа — смысл старого марта. А в пробуждении духа нового мира большинство крестьянства на основе доходивших до него сведений видело только праздничную кокарду… Оно продолжало заниматься своим обычным делом, невозмутимо принимало то, что приносила ему военная конъюнктура. Крестьяне только тогда на мгновение представляли себе весь ужас корчащегося в военных муках мира, когда им приносили призывное свидетельство или похоронку, когда война переступала порог их дома. Но и это они воспринимали как неотвратимый удар судьбы — вроде сильного града, падежа скота или опустошительной засухи.

А как же интеллигенция, средний класс, те, кто всегда считал и провозглашал себя носителем «национального сознания»? В своем подавляющем большинстве они были верными прислужниками, помощниками реакции, спасавшей себя и обрекавшей страну на верную гибель. Более того, наверно, среди них самым лучшим был слой, который представлял собой верного, послушного слугу, потому что другая часть верила и восторгалась гитлеровским фашизмом — «строителем цивилизации». Мечта о ревизии государственных границ частично сбылась. Втайне можно было даже надеяться, что потом, «после победы», венгерское знамя будет развеваться над вершинами Карпат… Антисемитизм, всегда подогревавший сердца представителей среднего класса, принес свои плоды. Кто же осмеливается сомневаться в победе Германии, в «нашей» победе? Только пораженцы, предатели родины… К тому же в мире, который наступит в случае поражения Германии, что само по себе просто невозможно, не стоит и жить. Наоборот, мы должны все наши силы напрячь для достижения победы…

Часть среднего класса, именуемого интеллигенцией, того самого среднего класса, который провозглашал себя носителем «национального сознания», не имея собственного классового сознания (он всегда заимствовал его, выступая в качестве передатчика чужих идей и опасных затей под разного рода фальшивыми лозунгами), обвиняла правительство в мягкотелости по отношению к евреям и аристократии.

Среди интеллигенции была также и другая группа, которая видела угрозу со стороны германского империализма, но и она не смогла выдержать испытание. Эта группа была по своему характеру антигерманской, в то же время и антисемитской. Представители этой группы считали, что венгры страдают между «двумя язычниками», и выбрали для себя «третий путь», по крайней мере об этом они заявляли в своих лозунгах. В действительности представители этой группы не только с удовольствием наблюдали за истребительным походом гитлеровцев и их наемников против одного «язычника» или ничего не предпринимали против этого похода, но своим пассивным поведением, отходом от движения за независимость способствовали росту и распространению в среде интеллигенции крайне правых идей. На различных банкетах и собраниях они заявляли о том, что включают в понятие венгерской нации промышленный пролетариат, что они готовы к союзу и единению с ним, хотя сами заранее делали это единение невозможным, и постоянно выдвигали на передний план еврейский вопрос. Под предлогом решения еврейского вопроса от сознательных рабочих требовали отказа от основных положений своего мировоззрения… Напрасно провозглашала себя эта группа социалистической, в действительности же ее «венгерский социализм» или «качественный социализм» таил в себе отвращение к трудящимся массам и упрямое утверждение руководящей роли среднего класса. К тому же эта группа не решилась войти в демократический фронт, может быть не такой радикальный в лозунгах, но реальный на деле. Эти люди противопоставляли проникновению «германского духа» некую романтическую «восточную ориентацию». Опасаясь за существование среднего класса, они содрогались при мысли, что германское духовное и тем более физическое господство непременно приведет к гибели страны, и видели только один выход: встать на сторону Советского Союза.

В общем, среди венгерских интеллигентов было сравнительно мало таких, кто, отбрасывая в сторону обвинения в предательстве и все опасения представителей среднего класса, ратующих за «третий путь», осмелился вступить на единственно правильный путь, провозглашенный в свое время Петефи.

Однако без вдохновляющей поддержки Коммунистической партии Венгрии даже эти люди не могли бы прийти к такому решению.

Любое выступление за независимость страны, медленно перерастающее в массовое движение, пугало реакцию, и она, в ответ на истерические требования нилашистов и крайне правых, под давлением гитлеровцев и — не в последнюю очередь — для собственного успокоения, приступила к беспощадному разгрому этого движения так же, как на протяжении тысячелетней истории страны она каждый раз подавляла любое народное движение.

А ведь в то время в кресле премьер-министра уже сидел Миклош Каллаи, которого именно для того туда и посадили вместо усердно прислуживавшего гитлеровцам Бардоши, чтобы вернуться на путь осторожной реставрации национальной независимости. Конечно, это решение было продиктовано отнюдь не опасениями за судьбу нации, так как более дальновидная часть реакции уже начала сомневаться в победе гитлеровской Германии. Блицкриг против Советской России не удался. Немцы не смогли захватить Москву, более того, в зимние месяцы 1941 года Красная Армия развернула мощное контрнаступление. Каллаи начал проводить свою политику балансирования.

В узком кругу реакционеры не без удовольствия сравнивали эту тактику со старой трансильванской политикой Мартинуцци и Телеки, когда в схватке Габсбургов и Османской империи Трансильвания хранила независимую венгерскую мысль, заключая сделки то с одной стороной, то с другой, не предавая, однако, венгерских интересов. Какое лживое и фальшивое сравнение! Речь шла теперь не о сохранении независимости Венгрии — ее уже давно продали. Осторожная в действиях реакция прикидывала, как она сможет в обстановке надвигающегося краха спасти свой капитал, сохранить буржуазно-помещичью Венгрию. Наши господа оседлали и перепробовали всех лошадей, пока они не передохли. Может, нужна контрреволюция? Что ж, мы готовы к ней! Фашизм? А отчего бы и нет? Но это будет наш собственный фашизм. Возврат к видимости демократии? Игра в либерализм? Пожалуйста. Мы это можем. Движение за независимость? Хорошо. Только возглавлять его будем мы. Наверно, они сделались бы и коммунистами, если бы могли ими стать…

Каллаи взял на вооружение даже лозунг о необходимости независимости и свободы, а Иштван Антал, обычно державший под уздцы каждую запряженную лошадь, уже вел разговоры и ломал голову над тем, как с разрешения власти организовать движение за независимость.

Старый исторический закон требовал (и примеры Бочкаи, Бетлена, Ракоци и Кошута свидетельствуют о том) проводить политику независимости, даже на таком полном чудес островке феодализма, каким была Венгрия, опираясь на широкие народные массы. Каллаи и его сторонники не хотели этого понимать. А ведь было ясно, что тот, кто действительно хочет встать против гитлеровцев и их армии, против их пособников, должен способствовать росту и развитию народного движения. Однако венгерские господа по-прежнему больше боялись народных масс, чем национальной катастрофы.

Качели судьбы сначала качнулись влево. Снова принялись за работу полицейские следователи и особые группы военной контрразведки, началась самая настоящая охота за людьми. Были схвачены и брошены в тюрьмы руководители движения за независимость, прежде всего коммунисты, сотни честных сознательных рабочих. Следствие тянулось месяцами в казармах Андраши, а затем в Шорокшаре, в тюрьме на горе Чилаг. Тюремные камеры были переполнены арестованными, превращенными побоями в калек, доведенными пытками до сумасшествия. Каждый день исчезали друзья, знакомые, и нельзя было узнать, где они и какова их судьба. Каждый вечер приходилось ложиться с мыслью: вдруг сегодня ночью и перед твоим домом остановится полицейский автомобиль?.. Число арестованных уже превысило несколько сот человек. Те, кому посчастливилось вернуться из тюремных застенков домой, никому ничего не говорили, уклонялись от встреч с людьми. Затравленный вид, постаревшее лицо и изуродованное тело свидетельствовали о том, что человек перенес.

Трудящиеся Пешта, социалисты и коммунисты, старые борцы! Помните вы эти месяцы — май, июнь и июль 1942 года, когда один за другим исчезали ваши друзья, коллеги, товарищи — с заводов, из мастерских, из редакций? Большинство из вас, будучи глухими и немыми, не слышало и не видело, что вокруг страдают и гибнут в мучениях люди. На фронте, в излучине Дона, за тысячи километров от родины, погибали двести тысяч молодых венгров — напрасная жертва. Несколько месяцев назад на фронт их провожали сам регент, премьер-министр, епископ, представители печати, радио, вся опьяненная кровью «общественность нации». Произносились высокопарные речи, что-де ради защиты Европы и всех венгров на земле они, как рыцари архангела Михаила, идут на фронт, чтобы одолеть «семиглавого красного дракона»… Их бросили на произвол судьбы, не послали помощи, пополнения и подкрепления, то есть реакция проводила свою политику независимости, разумеется и не подумав порвать с немцами или — больше того — выступить против них… В это же время в стране вовсю бурлила мирная жизнь. Будапешт сиял рекламами, бары и рестораны были забиты богачами, сколотившими на войне целое состояние. А в это самое время сотни тысяч венгерских солдат грелись у костров горящих городов в далеких русских землях. Вспомните же это!

Те, кого волокли на пытки и виселицы, знали, чем придется расплачиваться за все это. Шёнхерц^[15] и его товарищи попали на эшафот и умерли на нем как «предатели родины», а в своих последних словах перед смертью они провозглашали независимую, свободную Венгрию. Они хотели сделать так, чтобы не лежал в развалинах ваш прекрасный Будапешт, чтобы не были разрушены ваши заводы, а на месте ваших домов не оставались одни обгорелые стены. Ференц Вида и многие сотни других борцов были брошены в тюрьмы Сегеда, Ваца, Балашшадьярмата, Шопронкёхида, которые после ужасных пыток показались им чуть ли не санаторием. Они были осуждены на пожизненное тюремное заключение только за то, что не хотели, чтобы ваша родина стала ареной войны, чтобы не умирали с голоду ваши дети и бессмысленно не погибал бы миллион венгров. Ради этого они пожертвовали своей молодой жизнью, оставив своих стариков родителей, жен и детей.

Теперь же вокруг разрушения, смерть и страдания… Я не хочу сказать, что все это послано нам в наказание. Ведь среди нас было и есть много невиновных. Правда, и в Содоме не все были грешники, однако господь бог все-таки уничтожил его.

Я думаю о том, что пришлось вынести и пережить за многие годы не только тем, кто сидел в тюрьмах, но и их близким, оставшимся дома, старикам, женам, маленьким детям, оставшимся без кормильца. А среди тех, за кого погибли или томились в тюрьмах борцы движения Сопротивления, среди сотен тысяч и миллионов равнодушных нашлись очень немногие, кто хотел помочь им. Сейчас я вспомнил жену одного рабочего из Кёбани. Ее мужа и старшего сына арестовали и приговорили к нескольким годам тюрьмы, а она, больная, осталась одна с тремя маленькими детьми, без денег и куска хлеба. Сколько лишений пришлось ей вынести, чтобы их не выбросили из квартиры, чтобы хоть чем-то накормить детей, чтобы в нетопленой комнате пережить с детьми зиму… Нелегальная рабочая организация оказывала ей, как и многим сотням других нуждающихся, посильную помощь. Я много раз бывал у этой женщины, видел, как тяжело ей приходится, и ни разу не слышал, чтобы она в чем-то обвинила своего мужа или сына или пожаловалась на них…

Сотни тысяч жителей Пешта! Я не знаю, какое будущее ждет вас и с вами вместе меня и моих близких, а настоящее — дымящиеся развалины, неубранные трупы. Но, вероятно, все-таки в тех, о ком вы тогда не знали или не хотели знать, вы должны видеть героев и мучеников, истинных патриотов своей страны.

Военный трибунал при начальнике генерального штаба, этот чрезвычайный суд, представлявший собой злую насмешку даже над видимостью конституции, целыми группами истреблял истинных венгерских патриотов. Однако армия, как бастион контрреволюционного духа, как главный рассадник нилашистских идей, помогала гитлеровцам не только в этом. Втайне, без ведома правительства, проводившего политику балансирования, она не только перебрасывала на Восточный фронт новые дивизии, но и выполняла особые задачи, дабы заслужить признательность своего «великого союзника».

В армии регента, адмирала Хорти, которому войска присягали на верность, считали «старым боцманом», а правительство — компанией еврейских наемников. Армия требовала по-военному прямолинейной и открытой позиции в решении всех вопросов, — естественно, в контрреволюционно-фашистском духе, — а не какого-то дипломатического маневрирования то в одну, то в другую сторону.

Может быть, так думал не весь офицерский корпус, но весьма значительная его часть. Офицеры не любили гражданских политиков с их осторожностью и начисто отвергали гибкую политику. Армейские уставы спрессовали для них в своих параграфах, не терпящих никакого возражения и не требующих от них никакого мышления, всю всемирную историю. Они рассуждали так: идет война, которую развязали большевики и евреи, рвущиеся к мировому господству. Те и другие хотят уничтожить и Венгрию. Следовательно, нам нужно участвовать в войне на стороне борющейся за правду Германии. И мы победим или погибнем. Нет, мы не погибнем, мы должны победить! Следовательно, долой всякое лавирование. Все силы фронту! Заодно надо покончить и с внутренними врагами — с евреями и коммунистами, под какой бы маской они ни скрывались. А самое главное — долой всякую сентиментальность. Никакого гуманизма! Нужно сделать то, что Гитлер сделал в Германии, а затем в Польше и на Украине: уничтожить всех евреев.

Однако сделать это по рецепту Гитлера было нельзя, по крайней мере пока: все-таки существует конституция, и с ней нужно как-то считаться. В то же время представлялись великолепные способы для использования возможностей, заложенных в «конституционной форме». И фашиствующая часть хортистской армии, то есть та, которая отвергла гуманизм из принципа, полностью использовала эти возможности…

Какие же это были возможности? Ненадежные элементы можно было призывать для отбытия трудовой повинности. Чтобы из трудовых лагерей сделать лагеря смерти, надо только не мешать индивидуальной инициативе, изуверской жестокости и сведению личных счетов, не говоря уже о специально организованном садизме.

В такой обстановке весной 1942 года на Украину были отправлены эшелоны обреченных. На мобилизационных пунктах в Надькате, Ясберенье и других местах собрали евреев, профсоюзных руководителей, функционеров социал-демократической партии и вообще «ненадежных лиц». Пригоден призванный по состоянию здоровья или возрасту к несению службы или нет — на такие мелочи не обращали внимания.

Большинство начальников призывных пунктов посылало эти «трудовые роты» прямо в мясорубку. Во главе почти каждого такого пункта стояли офицеры, руководствовавшиеся чувством «патриотического долга» и без малейшего зазрения совести и излишней чувствительности выполнявшие программу истребления «внутренних врагов». Странно, но факт, что почти все начальники этих пунктов были немцами по национальности…

Конвоирам перед отправкой «трудовых рот» говорили, что из их подопечных никто не должен вернуться живым домой. Это гарантировалось подборкой конвоиров.

В большинстве случаев конвоиры оправдывали доверие. Их подбирали из унтер-офицеров, известных склонностью к садизму, из уголовников, чуждых всякой гуманности и сентиментальности. Уже в пути к месту назначения конвоиры грабили несчастных, обреченных на гибель людей. По прибытии на Украину их гнали проделывать проходы в минных полях под огнем противника. Конвоиры разворовывали деньги, выдаваемые для питания роты; людей не кормили; голодных, их заставляли работать до тех пор, пока они не падали замертво. За малейший проступок грозили наказанием вплоть до расстрела.

Так ужасы самой войны дополнялись совершенно особыми ужасами.

Оставшиеся дома — те, кто, несмотря ни на что, воспринимал мир отнюдь не через армейские уставы и не называл гуманизм и человечность вражеской пропагандой, — со страхом и даже недоверием встречали слухи о такой расправе с людьми. Значит, мы действительно были «заражены» гуманизмом, раз не хотели поверить, что люди способны на подобное варварство.

А в стране в это время по-прежнему проводилась политика балансирования. Отсутствие поддержки народных масс, которые могли бы стать опорой политики независимости, Каллаи пытался восполнить различными дипломатическими комбинациями и закулисной игрой. Ничего серьезного предложить западным державам он не мог и пытался заверить их в своих симпатиях только кокетливыми ужимками. Немцы и их верные слуги вроде Имреди, Райниша и нилашистов, как хорошие ищейки, внимательно следили за каждым шагом премьер-министра. Постепенно и он сам попал в такое трагикомическое положение, что, обладая властью, по крайней мере номинально, был вынужден прибегать к конспирации.

Большинство министров кабинета Каллаи, за исключением его самого и, пожалуй, Керестеш-Фишера, шпионило в пользу гитлеровцев. Собственно говоря, они даже и не шпионили вовсе, так как для посвященных их игра была открытой. Это напоминало, скорее всего, политические прятки — смертельные и кровавые прятки, поскольку ставкой в этой игре была судьба целой нации. Большая часть партии Каллаи в открытую дружила с Имреди и его сторонниками, а также с нилашистами. Командование армии откровенно саботировало его распоряжения: в то время как премьер всячески хитрил, стараясь придвинуть своих солдат, находившихся на Восточном фронте, поближе к границам Венгрии, начальник генштаба Сомбатхейи и его офицеры посылали туда новые полки без ведома Каллаи. Повсюду в министерствах сидели агенты фашистов. В министерстве иностранных дел такую роль играла дочь Андраша Ташнади Надя, председателя палаты депутатов, которая все известные ей дипломатические секреты продавала гитлеровцам. Более того, после 19 марта 1944 года выяснилось, что главный детектив, приставленный для охраны самого регента, ярый антикоммунист Петер Хайн также был платным агентом гестапо.

В стране было много фашистских шпионов. Видимо, гитлеровцы не вполне доверяли своим венгерским слугам, они буквально наводнили страну своими людьми. В то время в Венгрии проживало 15 тысяч имперских немцев, в основном в Будапеште. Напрасно осторожничал Каллаи: даже его мимолетные взгляды в сторону западных держав не могли остаться в тайне.

Обстановка в стране была странной. Венгерская общественность как слова Священного писания воспринимала все новые и новые заявления Каллаи о том, что «мы будем вместе с нашим великим германским союзником до окончательной победы», принимала всерьез пронемецкие статьи продажной официальной печати. Однако сами фашисты уже знали, что что-то в Венгрии не в порядке, как это бывает с любовницей, которая по-прежнему клянется в верности, а тем временем уже заигрывает с другим… Ведь до ушей агентов Гиммлера доходили не только дипломатические секреты, но и сплетни из светских салонов. А Будапешт всегда был городом сплетен. Даже то, что в политике делалось за самыми секретными дверьми, становилось достоянием нескольких сот или тысяч людей спустя пару часов…

Господин Брунхоф, пресс-шеф немецкой дипломатической колонии и одновременно руководитель СС, был отцом германской шпионской сети в Венгрии. Имредисты, нилашисты, правое крыло правительственной партии обсуждали с Брунхофом все вопросы, сообщали ему все политические новости, соревнуясь друг с другом, чтобы добиться его поощрения, получали от него необходимые инструкции. Он был главным дирижером, по его сигналу в палате депутатов вспыхивала заранее спланированная «буря негодования», а в комиссиях звучали выступления, прямо смахивавшие на предательские.

Длинные руки Брунхофа дотягивались до всего, а его уши слышали все. Собственно говоря, благодаря ему, а также германскому посланнику Гиммлер и Гитлер смогли стать господами в этой стране. Небольшой части венгерских министров и правительственных органов, которые оставались на стороне Каллаи, как уже отмечалось, приходилось работать по образцу конспиративных обществ. И это в стране, которой якобы управляли сами венгры! Никто не знал, кто — начиная от швейцара и кончая статс-секретарем, даже министром, кроме уже известных — является платным гитлеровским шпионом.

Случалось, например, и так, что секретные инструкции, посланные в венгерскую миссию в Швейцарии, попадали сначала не в Женеву, а в руки Брунхофа. Был случай, когда венгерская миссия в Стокгольме получила инструкции министра иностранных дел в искаженном виде. Разыгрывались десятки шпионских историй, весьма подходящих для детективных романов. Гестапо шпионило даже за своими людьми. Оно еще «уважало» венгерскую независимость и не арестовывало подозрительных, по его сведениям, лиц, но тесно сотрудничало с венгерской полицией и военными карательными органами. «Тесное сотрудничество», как это хорошо известно, в словаре нацизма означало требование полного подчинения германским интересам.

Имредисты и нилашисты открыто предавали родину. Они не только докладывали о маневрах Каллаи Брунхофу, германскому посланнику или непосредственно Гиммлеру — в парламенте или на заседаниях различных комиссий они публично выдвигали обвинения и говорили о таких вещах, за которые в стране, если исходить из венгерских интересов, полагалось бы привлечение к судебной ответственности или вынесение смертного приговора за шпионаж и предательство. Самое печальное состояло в том, что у значительной части венгерской общественности притупилось чутье, и это не давало ей возможности понять истинный смысл этих пронемецких речей. Действия, граничащие с предательством, выдавались за тревогу о судьбе нации…

На что же полагались Каллаи и его сторонники в такой обстановке? Надеялись ли они обвести фашистов вокруг пальца, время от времени прикладывая руку к сердцу и заверяя рейх в своей верности, чтобы потянуть время, которое могло принести им чудо? Может быть, они верили в свою армию? Разве они не знали, что большинство офицерского корпуса — нилашисты по убеждению или, по крайней мере, находятся под влиянием гитлеровцев? Вероятно, они ждали, что в один прекрасный день англичане или американцы (но, упаси боже, только не русские!) высадятся на территории Венгрии… Или же они надеялись просто на счастливую звезду господствующего класса — продержались же тысячу лет до этого, может, и сейчас продержатся… Ясно одно — в народ, в миллионы крестьян и рабочих они не только не верили, но боялись их больше, чем немцев. В декабре 1942 года министр пропаганды Иштван Антал созвал писателей на конференцию в Лилафюреде. На ней присутствовали многие члены кабинета, в том числе и премьер-министр Каллаи. С докладом выступил и начальник генштаба Сомбатхейи. Речь шла о вопросах, решающих для нации, о ее настоящем и будущем, о войне и мире. Более тягостное впечатление, чем реакционная ограниченность, отсутствие каких-либо концепций и политическая близорукость государственных мужей, производили трусость, лакейское угодничество и лесть подавляющего большинства присутствовавших на конференции писателей.

Каллаи, заядлый охотник, гуляка и джентри, сидел среди писателей с чувством чванливого превосходства. Подобно школяру, он бубнил по шпаргалке свой урок: «Интересы всех венгров требуют от вас…» Затем следовало то, чего, по его мнению, требуют интересы нации. Напрасно некоторые из нас пытались придать делу более серьезный оборот, хотели дать понять, что, вероятно, интересы данного политического строя, господствующего класса нельзя отождествлять с интересами нации, всех венгров… Намекали, что писатели не могут согласиться с тем, что «эту войну нужно довести до конца», что «сейчас важнее всего добиться внутреннего равновесия, обеспечить порядок в стране, так как если в решающий момент придется преодолевать анархию, как это было в 1918 году, то все будет потеряно». Каллаи даже не соизволил принять во внимание наши замечания. Он или не хотел понимать, или действительно не понял, на что именно мы намекаем.

С каким-то странным упрямством он повторял, что обсуждение вопросов, связанных с земельной реформой, национальной независимостью и ведением войны, сейчас совершенно излишне и даже вредно, так как это помешает планам политиков… О немцах он не сказал ни плохого, ни хорошего, движение за независимость обозвал подрывными акциями во имя чуждых интересов и все время твердил о каком-то «решающем моменте», когда «в полном единении с нашей боеспособной армией мы должны защитить и даже исправить наши границы». Осторожные замечания писателей о том, что путь, по которому идет страна, вряд ли правилен, он назвал писательским заблуждением, результатом мрачного мировосприятия. Каллаи говорил: «наша война», «наша особая война», с циничной улыбкой отмахивался от наших вопросов, словно говоря: «Положитесь на меня, желторотые птенцы!» Затем, когда ему надоело выслушивать всяческие замечания, он закрыл дискуссию.

Начальник генштаба Сомбатхейи был более тактичен и хитер. Он сказал, что ему понятно стремление писателей к индивидуальной свободе. Он часто употреблял выражение «решающий момент», неустанно повторял, что все будет в порядке, что мы выиграем «нашу особую войну», если ничто и никто не нарушит внутри страны порядка, дисциплины, единства и атмосферы доверия. Он не требовал от писателей безоговорочной поддержки, стихов и романов, прославляющих войну, он всего лишь просил, конечно, весьма категорично: если кто-то не может одобрять действия правительства, пусть хотя бы помолчит, разумеется, тоже в «интересах венгров». Странным было то, что подавляющее большинство писателей аплодировали ему.

Я помню, как вечером после дискуссии гулял вокруг дворца. Светила луна, сверкал снег, вокруг, как огромные сказочные сахарные головы, высились горы, а здесь внизу, в долине, здание дворца с его башнями, все в кружевах лепки, возвышалось под холодным чистым лунным сиянием, как волшебный замок. Род Бетленов выбрал неплохое место, знал, где и что строить. Я чувствовал, что словно брожу в сказочном мире, далеко от жестоких законов и грубой реальности жизни.

Будапешт уже бомбили, а здесь не было даже затемнения, яркий свет лился из всех окон. Казалось, что нет никаких трудностей, а проблем, которые некоторые из нас принесли сюда как тяжелый груз, вовсе не существует — с такой легкостью сняли их с наших плеч руководители страны. «Эту войну мы должны довести до конца!» «Мы в любом случае выиграем свою войну!» Те, кто рисовал себе ужасы грядущего опустошения страны и шел на смерть и в тюрьму, чтобы не допустить этого, просто ошибались! Ведь здесь же сидит Каллаи со своими министрами, которые так уверены в будущем страны. Они знают верные ходы. По-видимому, они правы. И большинство добропорядочных венгров, членов демократических партий, за них. Да и мы, писатели, в общем поддерживаем их… Зачем думать о худшем? Как красиво сияют освещенные окна замка в Лилафюреде! Будапешт только попугали, сбросив на него несколько бомб, а пока война дойдет до наших границ, произойдет какое-нибудь чудо… Обязательно произойдет…

И хотя Сталинград явился поворотным пунктом в войне против гитлеровской Германии, венгерское общественное мнение усомнилось в действиях фашистов только после катастрофы в январе 1943 года под Воронежем, где 2-я венгерская армия, сражавшаяся на Дону, была разгромлена Красной Армией и, бросая убитых, раненых и обмороженных, начала беспорядочно отступать.

Об этом можно собрать целый сборник документов, и каждый из них будет обвинительным актом против определенной части политиков, управлявших страной, и генералитета. Венгерские солдаты, вооруженные одними винтовками, были вынуждены воевать против советских танков. Значительная часть солдат даже в январе была одета в летнее обмундирование, хотя в Венгрии с большим шумом проходила кампания по сбору теплых вещей для армии: пышногрудые патриотки усиленно вязали теплые наколенники и пуловеры. Впоследствии стало известно, что все наиболее ценные вещи «уплыли» — начальники военно-хозяйственных ведомств пустили их в оборот. На тыловых складах лежали десятки тысяч зимних ботинок и меховых сапог, а во время отступления тысячи солдат отморозили ноги. Имеются письменные свидетельства о том, что начальники складов вели переговоры с гитлеровским командованием о продаже этой обуви.

Большая часть офицеров вела себя позорно и трусливо. Военная тюрьма на проспекте Маргит была заполнена «воронежскими беглецами» — офицерами. Усевшись в автомобили, они бежали до Киева, а то и до самого Будапешта. Гитлеровцы сбрасывали с грузовиков несчастных солдат, нанося им удары штыками и лопатами по рукам. Приказ командующего 2-й армией генерала Густава Яни, который не был опубликован в печати, стал приговором венгерскому офицерскому корпусу.

За решетку сажали не только дезертировавших офицеров. В течение многих недель в изолированных лагерях содержались целые части, которые с трудом добрались до дома, потеряв порой до трети и более половины личного состава. На фронт их провожали с цветами и музыкой, а сейчас вернувшихся домой ждали лагеря за колючей проволокой. Официально это называлось «санитарный карантин», но наши правители боялись распространения не столько тифа, сколько совсем другой «заразы». И это беспокойство не было лишено оснований, так как действительно каждый солдат, вырвавшийся из когтей смерти и добравшийся домой, был «бациллоносителем» ненависти к гитлеровцам и активным проводником антивоенных настроений…

Каллаи и его сторонники начали понимать, что надвигается беда, тот самый «решающий момент», когда под серьезной угрозой оказывается «наша собственная война», в которую они по-прежнему, как маньяки, верили. Они не хотели больше посылать солдат на Восточный фронт, а остававшиеся там части намеревались вернуть на родину.

Недоверие гитлеровцев к режиму Каллаи росло изо дня в день. Обстановка особенно обострилась в первые месяцы 1944 года, когда части победоносно наступавшей Красной Армии заняли Буковину и подошли к Карпатам. Гитлеровцы никоим образом не желали, чтобы в районе непосредственно за линией фронта политическая обстановка продолжала оставаться неясной. Это могло перечеркнуть их военные планы. Они хотели внести полную ясность в обстановку в стране. 12 марта венгерский консул в Вене сообщил в Будапешт, что на западных границах Венгрии дислоцируются пять немецких дивизий. Посланник в Загребе также доложил о концентрации войск в долине реки Мура.

Правительство с младенческой наивностью запросило германского посланника в Будапеште Ягова о том, что все это значит, но тот отказался отвечать на вопросы. Одновременно он передал «приглашение» Гитлера регенту срочно прибыть в его ставку. Хорти вначале колебался, словно надеясь, что за это время произойдет какое-нибудь чудо. Однако чудо почему-то запаздывало: не было ни англо-германского перемирия, ни высадки воздушного десанта англо-американских войск. Пришлось ехать к фюреру.

Для тех немногих, кто знал, в чем дело, потянулись тяжелые, полные волнений часы. Огромное же большинство ничего не знало и даже не подозревало. Вероятно, ничто другое не может столь ярко свидетельствовать о том огромном разрыве, который существовал между салонной политикой и миллионными массами. Народ, чья судьба решалась в те минуты, ничего не знал. Не замечал он и некоторых тонких отклонений печати и радио Каллаи от германской линии. Все происходило без его участия. «Политика независимости» Каллаи была подобна карточной игре в казино — в ней участвовали только господа. Если они замечали, что кто-то мошенничает, то поступали в таких случаях по правилам дворянского этикета.

Гитлеровцы и их пособники вели фальшивую игру, а венгерский народ о том ничего не знал — он был лишен возможности следить за событиями. Даже 19 марта он не знал, что за карточный стол сели новые игроки, стремившиеся замять скандал.

Даже демократические элементы, настроенные против Гитлера (я это хорошо помню), не хотели и не могли понять в те часы, к чему идет дело. В пивной «Хангли» и других «политических» кафе с утра до вечера в пятницу и субботу, а в некоторых домах даже ночью, сидели и ждали последних новостей журналисты, писатели, руководители различных левых группировок. Гадали, что будет, если все-таки Германия оккупирует страну, однако никто не хотел верить в то, что это может случиться. Болели за Каллаи, надеялись на чудо и еще на какой-нибудь компромисс, с помощью которого, возможно, удастся избежать кризиса…

А в это время в ставке фюрера шли переговоры Гитлера с регентом. Гитлер сообщил Хорти, что немцы не могут больше терпеть политику Каллаи и, чтобы раз и навсегда положить конец этому своеволию, они оккупируют Венгрию.

Хорти пытался протестовать и заверял фюрера в союзнической верности, но тот холодно отклонил все его заверения. Гитлер, настаивая на военной оккупации, требовал, чтобы регент не уходил в отставку, угрожая, что в противном случае в оккупации Венгрии примут участие румынские, словацкие и хорватские части. Неизвестно, эта ли угроза вынудила Хорти не противиться притязаниям Гитлера и, вместо того чтобы остаться пленником в Германии, вернуться домой «почетным главой государства» в сопровождении Везенмайера, полномочного представителя рейха, или вновь подействовал старый прием — натравливание малых дунайских народов друг на друга. Или же Хорти вспомнил о своем давнем позоре? Когда чехи и румыны помогли ему разгромить пролетарскую революцию в 1919 году и захватить власть, он считал это вполне допустимым. Но чтобы сейчас венгерская реакция из-за них потеряла свой трон? Нет, только не это!..

Очевидно, здесь проявил себя вечный оппортунистический дух реакционных классов: ради того чтобы остаться и выжить, можно было пожертвовать всем, даже честью и будущим целой нации. Так у реакции оставалась по крайней мере надежда, что можно будет опять захватить власть.

Но какова бы ни была настоящая причина этой сделки, ясно одно: 19 марта не прозвучало ни единого приказа о сопротивлении гитлеровцам. Этот день не родил героев. Никаких массовых выступлений не было. Вероятнее всего, сопротивление не увенчалось бы успехом, а приказ о нем также остался бы пустым звуком, не найдя отклика. Мы видели, что большая часть армии была нилашистской или пронемецкой. Движение за независимость было разгромлено, массы введены в заблуждение. Откуда могли появиться ярость и желание бороться за свободу? Ведь только немногие понимали, в чем заключается эта борьба за свободу и независимость, понимали преступный характер войны на Восточном фронте.

Самое позорное заключалось в том, что оккупация страны прошла в полной тишине, так спокойно, что многие ее и не заметили. Части СС, дислоцированные в столице, уже в ночь на воскресенье заняли важнейшие правительственные здания, однако даже в воскресенье в полдень лишь немногие знали о том, что же именно произошло. Те, жизни которых не угрожала никакая опасность, восприняли это событие с полным безразличием. Для них вообще не произошло ничего особенного; слово «оккупация» вряд ли значило что-то, ведь и до этого здесь были немцы — друзья и союзники. Некоторые даже были в восторге: наконец-то будет покончено с подрывной работой евреев, нелояльностью по отношению к славному союзнику, предательством венгерских интересов и чести!

Услышав о действиях гитлеровцев, я ушел из дому и целый день бесцельно пробродил по улицам. Жизнь большого города в это туманное воскресенье была такой же, как обычно. По улицам текла праздная толпа людей; смеясь и беззаботно болтая, жители Пешта гуляли по бульварам. Все выглядело так, как будто ничего не произошло. Только на улицах появилось больше танков, орудий, грузовиков с солдатами, которые в любой момент были готовы открыть огонь по жителям. Большинство равнодушно смотрело на передвижение войск, а если кто и останавливался, то из чистого любопытства. Некоторые, смеясь, весело махали солдатам в касках, мрачно застывшим у пулеметов. Наверно, если бы были цветы, их бросали бы гитлеровским солдатам… Я видел, что готовые открыть огонь немцы чувствовали себя неловко…

Мне было до боли стыдно, когда, глядя на невозмутимо праздничную пештскую улицу, я вспомнил старый газетный репортаж о захвате немцами Чехословакии. Когда немцы точно так же, с танками, орудиями, с установленными на грузовиках пулеметами, вошли в Прагу, стотысячные толпы пражан стояли на улицах и, рыдая, пели свой гимн «Еще будет у нас родина». И хотя они тоже не встали на пути танков, но, во всяком случае, они хоть знали, что потеряли родину, и оплакивали ее утрату.

Отряды гестапо, давно находившиеся в Будапеште, без всяких помех провели заранее подготовленные облавы. Арест «подозрительных» антигерманских элементов действительно походил на облаву, а не на подавление серьезного сопротивления. Сопротивление при аресте оказал лишь Эндре Байчи-Жилински. Когда рано утром нилашисты ворвались к нему в квартиру, он встретил их револьверными выстрелами. Его ранили автоматной очередью и схватили. В тот день, кажется, больше выстрелов не прозвучало. Почти вся столица считала естественным, что подданные чужой державы арестовывают тысячи венгерских граждан, загоняют их в подвалы гостиницы «Астория», бросают в камеры тюрем, хватают и бьют министров, генералов, депутатов парламента, политиков и писателей. Во всяком случае, не было ни малейших признаков того, чтобы кто-то считал это противоестественным. И так было не только в столице, но и по всей стране. Характерно, что даже те, за кем шла эта охота, прежде всего прятались от гитлеровских полицейских ищеек, но отнюдь не пытались возражать: «Не трогайте меня, я нахожусь в своей стране!» События 19—20 марта были восприняты как неотвратимый удар судьбы, а не как возмутительные действия, против которых нужно бороться…

Этот день был мрачным, полным позора испытанием для народа, утратившего свою внутреннюю свободу. Пример одного-единственного смелого человека, героя, стал как бы приговором для целой нации. Казалось, что взломали дверь в доме целой нации, жизни ее угрожали вторгшиеся бандиты, а защищался только один человек.

Еще раньше Байчи-Жилински уже указал нам на одно постыдное и печальное явление в нашей жизни, и в тот день оно обозначилось особенно ярко. Речь идет о страшной деформации сознания венгерского общества. Двадцать пять лет назад этот человек находился в правом лагере венгерской политической жизни, а за эти годы перешел в левый. Но неужели только он изменился за четверть века? Он-то действительно изменился, двигаясь упрямо, последовательно и честно в направлении, которое диктовали жизненные интересы Венгрии. Однако большая часть венгерского общества эволюционировала в противоположном направлении, куда ее толкала контрреволюционная реакция. Стрелки часов двигались в разные стороны, и, когда угол между ними составил 180°, пробил роковой час…

История нашего народа знает очень тяжелые, мрачные дни, которые не освещает даже сияние славы мучеников, потому что величие их подвига не уменьшает тяжести жертв. Но 19 марта нельзя отнести к таким траурным дням. В трагедии всегда есть что-то возвышенное, какая-то мрачная величественность. Вспоминая же события 19 марта, чувствуешь лишь гнетущее чувство стыда.

Мы обычно называем Мухи и Мохач самыми темными событиями нашего исторического прошлого. Упоминание о них вызывает прежде всего чувство горечи и досады, а не благоговейный трепет перед памятью о погибших. В 1241 году страна, правители которой погрязли в раздорах, разврате и междоусобной грызне, стояла на пороге опустошительного татарского нашествия и народ с безнадежным равнодушием взирал на приближающееся бедствие. Но все-таки нашелся один правитель, который бросил по стране клич и из дворянства, губящего родину своими раздорами, набрал несколько десятков тысяч воинов, для того чтобы в степи Мухи противостоять дикой орде, обрушившейся на страну. Мохач? Поражению венгров под Мохачем предшествовала своего рода «контрреволюция» — жестокое подавление восстания под руководством Дожи. В ходе карательного похода Вербёци было уничтожено примерно сто тысяч крепостных, и венгерское крестьянство, как израненная скулящая собака, уползло в сторону, затаив в душе месть и ожидая того часа, когда можно будет вцепиться зубами в ногу хозяина. Если бы эти сто тысяч убитых, распятых на крестах и посаженных на кол крестьян двенадцать лет спустя можно было выставить у Мохача и если бы вообще можно было поднять крестьян на борьбу против турок, так, как, например, Хуняди защищал с босыми крепостными крестьянами Нандорфехервар, тогда, возможно, исход Мохачской битвы был бы другим. Вероятно, тогда эта битва не осталась бы в нашей памяти мрачным памятником, не было бы стопятидесятилетнего турецкого гнета, да и вся дальнейшая судьба венгерского народа сложилась бы по-другому.

Пусть все это произошло именно так, но, во всяком случае, на поле битвы у Мохача проявил себя весь цвет феодальной Венгрии: и крупная феодальная знать, и высшие сановники, и придворные чины, и дворяне. Они, по крайней мере, выступили против опасности, угрожавшей стране, и вместе со своим королем полегли на поле битвы.

А 19 марта? Представители лагеря реакции, которая своим двадцатипятилетним правлением довела страну до этого позора, отчастиаплодировали новым завоевателям, отчасти трусливо притихли, спасая свою шкуру. На примере представителей правящих классов, которые попали в одну тюрьму и один концлагерь с теми самыми людьми, которых они недавно преследовали, мы видим горькую иронию судьбы, мрачный парадокс истории, а отнюдь не величие трагического поражения…

События 19 марта 1944 года во всей своей неприглядной наготе показали не только ничтожество господствующего класса, не только состояние отупения, слепоты и равнодушия, в котором пребывала вся нация, но и слабость демократических групп и партий, настроенных против гитлеровцев. Теперь стало ясно даже тем, кто убаюкивал себя иллюзиями, что нельзя уклоняться от борьбы, если они серьезно хотят добиться того, что прежде провозглашали на словах. Стало ясно, что говорить, писать, открыто выступать в стране, ставшей одной огромной тюрьмой, невозможно. За свободу нужно сражаться самим или же… ждать, когда ее кто-нибудь принесет нам.

Сражаться? Сразу же выяснилось, что за этим словом стоит меньше реальных сил, чем могло показаться. Сами левые довольно робко вели себя. Они в лучшем случаи создавали всевозможные секты и группировки, клубы, общества, собирались в салонах, пивных, кафе, помещениях партии и на частных квартирах, дискутировали, иногда распространяли листовки. Они отнюдь не занимались тем, что нужно было делать в первую очередь: организовывать и мобилизовывать на борьбу массы. Конечно, этому мешал террор правых. В этих условиях самой активной и целеустремленной силой по-прежнему оставалась Коммунистическая партия Венгрии.

Компартия в тот период действовала под названием Партии мира. 19 марта обстановка для Партии мира сложилась так, что в качестве руководящей силы подлинно национальной политики она должна была расширить базу антинемецкого движения в стране и вместе с другими партиями, также ушедшими в подполье, прежде всего с Социал-демократической и Партией мелких сельских хозяев (ПМСХ), создать единый демократический, антинемецкий, антивоенный фронт. Коммунисты искали контактов с этими партиями, но находили лишь отдельных руководителей, которые представляли их. Получилось так, что партии, ушедшие в подполье, превратились в действительно запрещенные партии.

Социал-демократическая партия в организационном смысле полностью развалилась. Она понесла большие потери — значительная часть ее руководителей и средних кадров была арестована. Те из руководителей, которые не были угнаны гитлеровцами или арестованы венграми, скрывались. Лишь в отдельных отраслевых профсоюзах теплилась какая-то искра жизни. Во всяком случае, в течение многих месяцев Социал-демократическая партия почти полностью бездействовала.

Положение Независимой партии мелких сельских хозяев было не лучше. Даже в период своего расцвета эта партия являлась прежде всего «партией для проведения выборов», а не боевым штабом массового движения.

Таково было положение левых сил после 19 марта 1944 года. Только Партия мира, позднее вновь переименованная в Коммунистическую, проявляла какую-то инициативу и оказалась способной на проведение некоторых акций. Члены этой партии изготовляли и распространяли листовки. Несколько социал-демократов и руководителей ПМСХ позднее принимали участие только в «дипломатических» мероприятиях по установлению контактов с Хорти и его сторонниками, склонявшимися к попытке заключить перемирие.

Не для укора, а, скорее, в порядке иллюстрации отсутствия опыта нелегальной работы следует рассказать один почти юмористический случай. Несколько членов одной запрещенной партии в середине лета 1944 года после долгих дискуссий решили издать от имени своей партии пропагандистскую листовку. Ее написали, отредактировали, отпечатали в типографии в селе. Оставалось только распространить эту листовку. Но в тот день в селе была свадьба. Пьяные парни затеяли драку, в ход пошли ножи, и тогда жандармы начали проверять дом за домом, разыскивая скрывшихся виновников драки. Лица, отпечатавшие листовки, боясь возможного обыска, спешно уничтожили весь запас и больше не занимались изданием листовок…

Представители Партии мира в начале мая приступили к переговорам с руководителями социал-демократов и Партией мелких сельских хозяев. В результате был создан Венгерский фронт, символизировавший сплочение демократических партий. В первых числах июня фронт обратился к венгерскому народу со следующим пространным воззванием.

«Мы обращаемся к нации в самый грозный час нашей истории. На нашу родину напали немецкие захватчики. На карту поставлены наша жизнь и свобода, само существование венгерской нации и судьба ее будущих поколений.

Ни угроза тюремного заключения, ни изгнание, ни даже смерть не в силах заставить нас отказаться от выполнения своего долга — открыть глаза нашему народу на истинное положение вещей…

Красная Армия освободила почти всю территорию Советского Союза и полна решимости гнать немецкого хищника дальше, продвигаясь навстречу войскам союзников, наступающим с Запада… Порабощенная фашистами Европа, народы которой поднимаются на борьбу за свое освобождение, превратилась в пороховую бочку для захватчиков.

То, что гитлеровская Германия проиграла войну, стало очевидно не только ее врагам, но и ее сторонникам. Поэтому немецкий хозяин перестал доверять даже Каллаи, своему верному прислужнику.

Оккупация нашей родины — признак не силы немцев, а их слабости…

Они захватили нашу страну, чтобы, превратив в груды развалин наши города, дотла разорив нас, ценой нашей крови удержать подальше от своих границ Красную Армию, вышедшую к Карпатам и уже вступившую на территорию Румынии.

Уже начинают сказываться первые последствия оккупации страны фашистской Германией. Из-за нее наши города стали мишенью для кошмарных воздушных бомбардировок. Под угрозой заточения в тюрьму наших рабочих принуждают к каторжному труду на военных предприятиях, обрекают на гибель под развалинами заводских корпусов и жилых зданий. Они грабят нашу страну, пожирают скудные запасы продовольствия, необходимые венгерскому народу. Наших дочерей угоняют на принудительные работы, наши школы превращают в казармы, учащуюся молодежь загоняют в трудовые лагеря. А чтобы никто и пикнуть не посмел, немецкие и венгерские гестаповцы изо дня в день хватают одного за другим руководителей рабочих, крестьян и мелкой буржуазии. Тысячи честных венгерских патриотов томятся в застенках, концентрационных лагерях или вынуждены скрываться от преследований…

Все 25 лет господства контрреволюции ее группировки, независимо от политических оттенков, становились предателями национальных интересов… Фашистские партии и группировки ревностно соревнуются между собой: кто из них поставит больше венгерской крови, пота, хлеба, того из них поработители больше вознаградят за их кровавые услуги.

Мы не можем сидеть сложа руки и безучастно взирать на то, как кучка фанатичных авантюристов и продажных ренегатов толкает нас к гибели вместе с немцами… Мы не можем мириться с тем, чтобы на предстоящей мирной конференции Венгрия оказалась на позорной скамье… Время торопит. В нашем распоряжении всего несколько недель, в лучшем случае несколько месяцев… чтобы вместе с югославским, польским, французским и другими порабощенными народами бороться за свою свободу. Предстоящее наступление против фашистской Германии предоставляет нам последнюю благоприятную возможность спасти свою родину.

Мы сознаем всю тяжесть ответственности каждого венгра перед историей, перед лицом всей свободной Европы за судьбы страны и спасение нации. Поэтому мы, загнанные в подполье демократические партии страны, предательски отданной на произвол чужеземным захватчикам, объявляем о новой освободительной борьбе, о новой народной войне. Создадим широкий боевой союз венгерских борцов за свободу — Венгерский фронт.

Программа Венгерского фронта: изгнание немецких захватчиков и их венгерских приспешников, заключение мира со странами антигитлеровской коалиции и закладка фундамента для строительства подлинно демократической, свободной Венгрии.

Ожидаемое с часу на час общее наступление союзников создает для нас… благоприятные возможности для открытого выступления против немцев и выхода из войны. Ни ничтожная банда террористов Стойяи, ни немецкая оккупация не смогут помешать нам в этом.

Рабочие! Венгерский фронт призывает вас к борьбе. Вы представляете самую значительную и сознательную организованную силу в стране. Рабочие — социал-демократы и коммунисты — уже многие годы борются против гитлеровского фашизма и словом, и делом… Теперь в борьбу должен включиться каждый рабочий. Иного выхода нет. Нельзя бездействовать. Авиабомба, повестка о призыве в армию, гестапо настигнут и покорных.

Рабочие! Вы производите военное снаряжение и боеприпасы, добываете уголь, водите паровозы и корабли. В ваших руках судьба фашистов и предателей родины! Не работайте на немцев! Отказывайтесь идти на военные предприятия! Работайте медленно, ведь вы работаете не на себя, а на гитлеровских бандитов. Выводите из строя оборудование, занимайтесь саботажем!

Крестьяне и сельская беднота! Венгерский фронт и вас призывает к борьбе. Не сдавайте продукты, доставляйте их непосредственно венгерским потребителям. Если это невозможно, прячьте или уничтожайте продукты. Лучше пусть никому не достанется, чем немцам! Укрывайте дезертиров и преследуемых патриотов! Боритесь за землю, за мир, за хлеб, за свободную человеческую жизнь!

Горожане! Венгерский фронт рассчитывает и на вас! Вы должны порвать с предательской фашистской реакцией и… стать в ряды борцов национального сопротивления! Используйте против немцев занимаемое вами положение в производстве, в торговле, в административном аппарате.

Работники умственного труда! Отказывайтесь быть пособниками, соучастниками этого преступного прогнившего режима. Вы — духовные руководители нации. Будьте в первых рядах борцов за нашу свободу!

В этот полный скорби и печали роковой час иноземной оккупации лица духовного звания, служители культа своим поведением, как мы надеемся, заслужат признательность своих прихожан, не бросят их в беде на произвол судьбы, думая лишь о собственном спасении, а, как и подобает истинным пастырям, хранящим верность учению Христа, разделят судьбу своей паствы.

Гонведы! Поверните оружие против немецких захватчиков! Переходите на сторону Красной Армии! Не проливайте свою кровь за немецкие интересы!

Долой немецких оккупантов!

Смерть предателям родины!

Да здравствует сепаратный мир!

Да здравствует Венгерский фронт!

Да здравствует свободная, независимая, демократическая Венгрия!

Партия мира,

Независимая партия мелких сельских хозяев, сельскохозяйственных рабочих и городских аграриев,

Союз двойного креста (легитимисты),

Социал-демократическая партия.

Прочитай и передай другому!»^[16]

С таким историческим воззванием выступил Венгерский фронт. Все положения этого документа были правдивы, он давал правильную оценку настоящего и довольно точно представлял будущее. Если бы предложения и боевой призыв Венгерского фронта приняли широкие народные массы, все пошло бы по-другому. К сожалению, лозунги о развертывании «новой борьбы за свободу» и «новой народной войны» не смогли поднять десятки тысяч людей на борьбу и поэтому привели к гибели сотни тысяч, а наша страна стала местом ожесточенных боев, в ходе которых многие села, города и наш красавец Будапешт превратились в печальные груды развалин.

Однако воззвание все-таки сыграло свою роль. Все, что было сделано за следующие полгода, вплоть до освобождения всей страны Красной Армией, явилось результатом усилий Венгерского фронта.

Сопротивление постепенно крепло. Несмотря ни на какие трудности, нашлось довольно много рабочих, которые саботировали, срывали производство и вопреки самым диким угрозам отказывались уезжать в Германию, не давали грабить заводы и демонтировать их оборудование. В результате пропагандистской работы Венгерского фронта крестьянские массы не поддавались уловкам фашистов, не бежали из родных мест от наступающей Красной Армии и не подчинялись приказам местных властей об эвакуации. Деятельность Венгерского фронта привела к тому, что к концу лета — началу осени в стране стали преобладать антинемецкие настроения, а события, происшедшие 15 октября, раскололи лагерь реакции. Хотя поднять венгерский народ на активную борьбу не удалось, безумному террору режима Салаши тем не менее противостояла молчаливая пассивность широких масс. Заслуга Венгерского фронта заключается и в том, что многие венгерские подразделения переходили на сторону Красной Армии. В последние месяцы войны в стране развернулось партизанское движение, участники которого проводили военные операции против гитлеровских войск.

Мы, разумеется, не можем отрицать того, что оказались карликами сравнительно со стоявшими перед нами большими задачами. За преступления, совершенные другими, и за свою собственную слабость мы расплатились страданиями, но то, что нам удалось сделать, вероятно, хоть в какой-то мере делает нас достойными дарованной нам свободы…

Очень скоро после 19 марта выяснилось, что Стойяи, Имреди, Ярош, Баки и им подобные являлись не только верными слугами, но и хорошими учениками гитлеровских фашистов. Они отлично усвоили преподанные им уроки и сразу же начали их претворять в жизнь.

Первый пункт: уничтожение евреев. И разумеется, не как-нибудь, а главным образом законным путем: нельзя же вдруг взять да и отказаться от древнего венгерского конституционного духа! Нужно издавать постановления, указы, один за другим, по возможности по штуке в день, чтобы народ ежедневно получал какое-то развлечение в виде душеспасительной инъекции антисемитизма. Ввести для евреев отличительный знак — желтую шестиконечную звезду. Лишить их права пользования радиоприемниками, чтобы они не могли распространять панические слухи. Закрыть и изъять у них магазины, мастерские, запретить им посещать места развлечений, выгнать их с рынков, ввести специальный вагон трамвая только для евреев. Определить часы, когда они могут выходить на улицу, запретить им поездки.

В то время по Будапешту прокатилась первая большая волна военной истерии. Буквально каждый день, ночью и днем, повторялись воздушные налеты. Свершилось то, чему ранее не хотело верить большинство населения: и к нам пришла война со всеми ее ужасами. Толпы эвакуируемых осаждали вокзалы; оставшиеся в столице искали возможности для бегства. Рестораны, бары, кафе были переполнены людьми, считавшими, что живут на вулкане. Это было время дикого разгула страстей и животных инстинктов. Правительство гитлеровских ставленников превратилось в кучу оголтелых садистов, и искусно замаскированные профашистские идеи Имреди казались теперь на этом фоне почти гуманными. Массы рабочих ждали своей судьбы отупело и безучастно.

Уже шел процесс переселения евреев в гетто. Распространялись слухи о расправах над евреями. Поезда депортированных и газовые камеры концлагерей в Польше вызывали всеобщий ужас. Шла дикая охота за скрывающимися евреями. Жандармские роты наводнили весь город по приказу Ласло Баки. С молниеносной быстротой распространялись истерические слухи о готовящихся громадных облавах и погромах. Разгорелся торг из-за имущества евреев, угнанных в гетто.

Иллюзия о Венгрии как единственном «мирном островке в безумной Европе» рухнула. Пламя войны все быстрее приближалось к государственным границам. В воздухе раздавался рев сотен смертоносных самолетов.

Возможность гитлеровской победы казалась далеким и несбыточным сном. А большинство венгерского общества, пробуждаясь ото сна, отнюдь не пыталось оглядеться по сторонам. Оно разочаровалось в том, чему верило до сих пор. И теперь еще больше, еще безответственнее хотело верить новой, самой беспардонной лжи.

Более трезвые рассуждали так: если бы Каллаи и его группа не занимались политикой лавирования, война не подошла бы так быстро к нашим границам, не было бы в стране немцев. Но теперь обратно уже не повернешь. Стоит немцам проиграть войну, как евреи вернутся на свои места и жестоко отомстят всем венграм. Следовательно, остается единственный путь: «Победа или смерть! Только вперед!»

Такие рассуждения подводили к выводу: необходимо провести новую мобилизацию и отправить на фронт новые части… Одурманенная, введенная в заблуждение часть населения пустилась в эти месяцы в дикий танец смерти под аккомпанемент лжи, истерии, безответственности, животной злобы, трусости, соглашательства и аморальности.

Гитлеровцы к этому времени с холодной расчетливостью делали свое черное дело, Постановления и указы, направленные против евреев, были приняты по их приказу, однако это не помешало им снять фильм об ужасах венгерского гетто и показать его в Швейцарии: смотрите, мол, как варварски расправляются с евреями в Венгрии… Депортацию они осуществляли с суровой деловитостью. Произведения искусства, ценности, собранные в подвалах резиденции гестапо на горе Шваб, вагонами вывозили в Германию. Поезда, нагруженные мебелью и другими вещами, везли как «подарки венгерского народа германским городам, пострадавшим от бомбардировок». Расходы по транспортировке узников записывались на счет венгерского государства — уж не хотят ли эти венгры, чтобы их бесплатно освобождали от евреев? Подобные методы применялись некогда и в Словакии.

Все это, разумеется, проходило за кулисами. Народ не понимал истинного смысла событий. Лживая официальная пропаганда ослепила его и ожесточила. Удивляться здесь нечему: двадцать пять, сто или даже тысячу лет господствующий класс воспитывал, приучал народ слепо следовать указке, А если кое-кто все же иногда пытался свернуть в сторону, всегда находились плетка, кнут, винтовка и штык, чтобы повернуть его на «правильную дорогу».

Голос Венгерского фронта был единственным голосом правды в злобной, самоубийственной сумятице тех дней. К сожалению, этот голос слышали немногие и еще меньше людей последовали за ним. Одна за другой появлялись листовки, разъяснявшие обстановку и призывавшие народ к саботажу и борьбе против фашистов. Все это происходило в условиях, когда была острая нужда в оружии, когда требовались смелые и самоотверженные бойцы, а этого не было. Трудно рождаются герои там, где общественное мнение усматривает смертный грех в следовании настоящей идее и где большинство людей трусливо и безразлично уходит в сторону от борьбы. Да и смелости отдельных героев оказывается явно недостаточно, если ее не поддерживает боевая решимость масс.

Один из выдающихся борцов Коммунистической партии Венгрии Эндре Шагвари пал смертью храбрых 27 июля. Когда гестаповцы ворвались на явочную квартиру, он застрелил троих, пуля четвертого оборвала его жизнь. Шагвари погиб как герой. Если бы за ним стояло боевое массовое движение, то его пример, вероятно, мог бы послужить сигналом к вооруженному восстанию. Но он остался только мучеником, погибшим за правое дело.

К середине лета настроение в стране значительно изменилось, что отчасти было результатом широкого распространения антигерманских листовок, а также деятельности Венгерского фронта. Опьянение преступлениями и ложью постепенно проходило. Внешне это походило на то, будто кончалось действие инъекции, сделанной гитлеровцами и нилашистами 19 марта. Все больше людей стало сомневаться в победе Германии; была прекращена депортация евреев, а оставшиеся могли чувствовать себя несколько спокойнее. Вокруг Венгерского фронта создавались различные нелегальные группы «свободных венгров», главным образом в буржуазных кругах и среди молодой интеллигенции. Зачастую в составе этих групп оказывались ненадежные, авантюристические элементы. Появлялось все больше антинемецких листовок и газет, отпечатанных на ротаторе.

Столь значительная смена настроений была вызвана изменением военной обстановки. Напрасно нацистская пропаганда долгое время твердила о том, что на западе, где построен Атлантический вал, союзникам не удастся высадиться на берег. Союзники, однако, не посчитались с «неприступными» оборонительными сооружениями и все-таки произвели высадку. Нашлись, конечно, и такие, кто и на сей раз увидел в этом немецкую хитрость — немцы, мол, хотят заманить противника в глубь страны, а затем разбить. Многие поверили в это, но, когда гитлеровцам удалось «заманить» войска союзников на значительную часть территории Франции, этим людям пришлось задуматься над происходящим…

А затем развернулось мощное наступление на Восточном фронте. Красная Армия прорвала фронт в Румынии. Румыния вышла из войны, а потом перешла на сторону союзников. Вслед за ней то же самое проделала и Болгария. К переговорам о перемирии приступила Финляндия.

Выход Румынии из войны создал совершенно новую обстановку в Венгрии, в первую очередь для правящих классов. Уже раньше, под влиянием высадки союзников на западе, начался определенный процесс переориентации в высших правительственных и военных кругах. Вновь по различным каналам началось дипломатическое зондирование за границей. Одновременно с этим внутри страны отдельные люди из непосредственного окружения регента начали искать контактов с различными антигерманскими группировками, прежде всего с Венгерским фронтом. Это были неуверенные и робкие попытки. Их предпринимали сын регента Миклош Хорти-младший и еще несколько человек из ближайшего окружения регента и из армии. Встречи, переговоры велись постоянно то с одним, то с другим лицом. Определенные круги реакции чувствовали неотвратимую гибель и торопились предпринять какие-то меры по спасению…

Высокопоставленные офицеры генштаба, сын регента, его адъютант, несколько доверенных лиц беспрестанно вели переговоры с кем только было можно — и с представителями Венгерского фронта, и с руководителями Союза венгерских патриотов, и даже с совершенно подозрительными группами. Они пытались вступить в контакт то с Югославией, то с Советским Союзом. Это были судорожные попытки найти выход из положения. Эти господа знали одно: нужно действовать так, чтобы остаться у власти. Они по-прежнему исходили не из интересов нации, а пеклись о своей судьбе. Выйти из войны? Да, это было бы самое лучшее, но как? Гитлеровские войска стоят в столице, нельзя поручиться, что венгерскую армию можно будет повернуть против них, а другой силы нет. Да, ведь есть еще рабочие! Венгерский фронт обещает, что сможет вооружить значительные массы рабочих, но кто даст гарантию, что они не выступят… против нас? А Советский Союз… Если бы английские или американские войска стояли у наших границ! И если бы эти немцы не проигрывали войну! Если бы помирились англичане и немцы, тогда бы…

Они с надеждой ждали прихода американцев… Только бы протянуть время до их прихода! Только бы не подошли советские войска!

На всякий случай они приступили к робким экспериментам на манер политики Каллаи — вместо Стойяи к власти пришло правительство Лакатоша.

В атмосфере этих робких поисков выход Румынии из войны прозвучал как взрыв бомбы.

Красная Армия обошла Карпаты. Рухнула еще одна иллюзия — советские войска не удалось остановить на линии Карпат. Крайне правые задыхались от восторга: наконец-то прояснился вопрос о Трансильвании! Румыния предала Германию, значит, вся Трансильвания будет наша! Вперед, до Карпат, пока не подошла Красная Армия! Хортисты более трезво подходили к этому вопросу. Они знали, что наступление — дело не такое простое, и колебались. Они не предпринимали ни того, чего хотели крайне правые представители «национального общественного мнения» и германское военное командование, ни того, чего требовали истинные интересы нации: немедленного выхода из войны вслед за Румынией.

После долгого раздумья было решено: венгерские войска вступают в Южную Трансильванию; объяснялось это не как территориальный захват, а всего лишь как шаг, продиктованный интересами обеспечения подходов к нашим границам. Одновременно продолжались поиски неофициального контакта с Советским Союзом, сопровождавшиеся, однако, усилением лживой антисоветской пропаганды.

В день выхода Румынии из войны Венгерский фронт через командира охраны регента направил Хорти следующий меморандум.

«…Следует немедленно перейти на сторону союзных держав. Взаимодействуя в военном отношении с Красной Армией, отбросить или разоружить дислоцированные у нас или отступающие сюда из Румынии германские войска.

Дискуссии о необходимости и неотложности этой задачи совершенно излишни. Подобным же образом не следует углубляться в военный и политический анализ обстановки. Ясно, что дальнейшее военное сотрудничество с немцами или выжидание стало невозможным. Вопрос, который необходимо решать немедленно, заключается в следующем: может ли венгерский правящий класс пойти на сотрудничество с Советским Союзом, войну с которым он начал с беспричинной злобой и по требованию Германии? Может ли этот класс сотрудничать с венгерским народом, придавленным режимом?

Поведение Советского Союза предельно ясно. Советские условия, предъявленные Румынии, вновь со всей очевидностью подтвердили, что Советский Союз не стремится ни к каким территориальным захватам, он не собирается изменять с помощью силы или без оной общественного строя других стран и готов сотрудничать и поддерживать также и капиталистические правительства, если они своим демократическим устройством и антифашистскими военными выступлениями доказали свои мирные и добрые намерения по отношению к Советскому Союзу и собственному народу. Если руководители реакционных правящих классов Румынии и Болгарии сумели перейти на сторону союзников, то и руководители Венгрии смогут найти способ сотрудничества с Советским Союзом даже в том случае, если это будет связано с отказом от некоторых привилегий. Ваши колебания уже привели к тому, что Трансильвания принесена в жертву. Дальнейшее промедление повлечет за собой в первую очередь вашу собственную гибель и, помимо этого, ужасные испытания для всей страны.

Позиция венгерского рабочего класса является не менее ясной. Для венгерского народа становится все более понятной срочная необходимость перехода на сторону союзников. Но народ, связанный по рукам и ногам, с посаженными ему на шею немцами, придавленный двадцатипятилетним реакционным строем, до сих пор мог отстаивать свои интересы только путем пассивного сопротивления, саботажа и отдельных изолированных боевых акций. Всего этого слишком мало в решающую для нашей родины историческую минуту. Ключи на сегодня еще находятся в руках правящего класса, прежде всего его военных руководителей.

Таким образом, рабочий класс, исходя из своих собственных интересов и интересов всей страны, заявляет о своем желании сражаться вместе с руководителями страны, с власть имущими против немцев. Рабочий класс надеется, что правящий класс также понимает свои жизненные интересы и примет участие в этой борьбе. Соглашение возможно только на основе учета взаимных интересов и полной искренности. Именно поэтому помимо немедленного разрыва с немцами мы хотим определить наши дальнейшие цели. Отношение рабочих к нынешнему правящему классу будет определяться не горьким опытом последних 25 лет, а тем, как придется вести борьбу против фашизма: вместе или же врозь.

Венгерский народ, в первую очередь венгерский рабочий класс, полон решимости, уничтожив фашистский террор, после 25 лет контрреволюционного правления создать и у себя на родине, как и во всей Европе, демократический строй. Только такой строй может послужить гарантией против возможного фашизма и политики военных авантюр.

На основании вышеизложенного становится ясным, что сотрудничество как с Советским Союзом, так и с рабочим классом вполне возможно и необходимо. Более того, необходимо именно это. Однако если венгерский правящий класс пожелает, чтобы сегедский режим остался у власти, тогда всякое сотрудничество будет невозможным. В этом случае приближающаяся к границам Венгрии Красная Армия и венгерский народ будут считать правителей страны такими же врагами, как и германских военных преступников.

Неотложной задачей нашей страны является избавление от немцев и проведение демократических преобразований. Советский Союз и его союзники, а внутри нашей страны — венгерский рабочий класс, крестьянство и та часть буржуазии, которой дороги интересы нации, выполнят эту задачу. Как это будет сделано (сравнительно легко или тяжело, с участием правящих классов или одновременно с их крахом), зависит от самих правящих классов.

Время торопит.

Мы выступаем с конкретными предложениями.

Нужно безоговорочно вступить в борьбу против немецких оккупантов. Если руководители согласны на эту борьбу, то без всяких предварительных соглашений и организационных мер они могут рассчитывать на нашу полную поддержку. Однако в интересах успешного исхода этой борьбы мы считаем важным завязать соответствующие политические отношения с руководителями страны. Самым главным внутренним условием нашего успеха мы считаем перевод всего Сопротивления на широкую народную базу. Ее отсутствие послужило одной из причин провала заговора против Гитлера в Германии. И наоборот, опираясь на народную базу, французы смогли обеспечить освобождение Парижа и других крупных городов. Таким образом, мы должны активизировать венгерских рабочих и крестьян, отвыкших за 25 лет от открытых сражений. Для этого необходимо:

1. Создать демократическое правительство с привлечением подлинных представителей рабочих и крестьян.

2. Немедленно прекратить деятельность германского и венгерского гестапо.

3. Освободить арестованных участников рабочего движения и борьбы против немцев.

4. Государственные власти не должны препятствовать организационной и агитационной деятельности, направленной на демократическую и антигерманскую мобилизацию масс.

5. Вооружить венгерских рабочих исходя из опыта восстания в Париже.

6. Главное условие успеха — военное взаимодействие с Красной Армией.

Демократическое преобразование правительства повысило бы не только боеготовность нашего народа, но и доверие к нему со стороны Советского Союза. С помощью военного взаимодействия мы сможем достичь того, что Советский Союз из нашего противника станет главнейшей опорой нашей борьбы за независимость».

За этим документом скрывалась уже не только пропагандистская, но и действительная сила. В то время Венгерский фронт, и прежде всего Коммунистическая партия Венгрии, начали выходить за свои прежние узкие рамки; складывались возможности для мобилизации на борьбу значительных масс рабочих. Антигерманские и антивоенные настроения внезапно охватили всю страну, особенно сильными они были среди рабочих Будапешта. Оживилась работа профсоюзов, рабочие стали действовать смелее, особенно после бомбежки заводов. Начались акции саботажа, аварии, поджоги. Рабочие Чепельского завода магнезитов, воспользовавшись ночным воздушным налетом, подожгли все наличные запасы магния на заводе. Росла готовность к боевым выступлениям. Таким образом, можно было вооружить хотя бы часть организованных рабочих. Демократическое преобразование правительства могло бы всколыхнуть в стране самые широкие массы.

Однако в ответ на это предложение Хорти заявил: нет!

Усилия германских и венгерских войск были тщетными: Красная Армия вступила на землю секейев, в Трансильванию. Десятки тысяч венгров, поднятые с мест немцами, ринулись на территорию собственно Венгрии. Они ехали в поездах, на телегах, шли пешком. Радио и печать, с одной стороны, призывали к выполнению долга, убеждали оставаться на своих местах, а с другой стороны, пропаганда расписывала в красках «большевистские ужасы», еще более взвинчивая панику, поощряя людей к бегству из родных мест. 10 сентября регентский совет высказался за выход из войны, совет министров на другой день проголосовал против. Все это было какой-то дикой пляской святого Витта, когда полностью отказали нервы, когда все заслонил страх перед расплатой за собственные преступления, накопившиеся за 25 лет. Упрямо цепляясь за власть, правящий класс не осмеливался взять на себя ответственность принять какое-то твердое решение.

Одна за другой, но независимо друг от друга, были направлены две делегации к русским. Они не имели официальных полномочий и были скорее проявлением частной инициативы, смешанной с авантюрой. Разумеется, такие делегации были и встречены соответствующим образом. Окружение регента знало о них и как бы не знало, хотело и как бы не хотело принять к сведению этот факт. Господа поступали так, как картежник, который чуть-чуть посматривает краешком глаза в сторону партнера, чтобы узнать, какая карта у него.

Уже весь Будапешт говорил о сепаратном мире, то есть о перемирии, об этом чирикали даже воробьи на проводах, но окончательное решение все не принималось. Политические и военные деятели, склонявшиеся к выходу из войны, проводили совещание за совещанием, беспрестанно анализировали обстановку, которая тем временем ухудшалась с каждым днем. Самый благоприятный момент, связанный с развалом фронта в Румынии, был упущен. Немцы постепенно начали приходить в себя. Они, естественно, знали все о венгерских планах и, поскольку во внешнеполитическом и стратегическом плане выход Венгрии из войны был бы для них роковым, решили предпринять необходимые контрмеры. Основные немецкие части, расположенные в Венгрии, концентрируются за Дунаем, танковые дивизии СС окружают Будапешт. Почти вся венгерская армия в это время находится на фронте. В Будапеште насчитывается всего 40 тысяч венгерских солдат, к тому же без танков и тяжелого вооружения. А немцы уже мобилизуют и свою «пятую колонну»: начинают вооружать замаскированные нилашистские отряды внутри «Боевого союза друзей Восточного фронта», а также членов фольксбунда в селах вокруг Будапешта. Немцы были готовы использовать последнюю козырную карту — готовые на все бандитские легионы Салаши. Об этом, разумеется, были проинформированы и сторонники Хорти. Но вместо того чтобы действовать без промедления, они все больше страшатся принять решение. Хотя министр внутренних дел Бонцош распускает «Боевой союз друзей Восточного фронта», но одновременно, следуя старой традиции, он наносит удар по левым силам — закрывает клуб профсоюза металлистов, который мог стать центром активизации рабочих.

Переговоры, совещания «информационного» характера не прекращаются ни на один день. Дорогое время уходит. Регент встречается с буржуазными политиками из числа руководителей Венгерского фронта, но и эта встреча имеет только «информационные» цели. Никакой политической подготовки, о которой говорил Венгерский фронт двумя неделями раньше, не ведется, хотя только такая подготовка явилась бы главной гарантией усиления антивоенных настроений в обществе и выступлений со стороны народных масс. Тайно, без шума, освобождаются несколько политзаключенных и интернированных, главным образом буржуазных политиков, однако лучшие борцы рабочего движения и движения за независимость все еще томятся в тюрьмах и лагерях; продолжает действовать не только немецкое, но и венгерское гестапо. Военные руководители обещают вооружить рабочих, говорят о необходимом для этого количестве оружия и боеприпасов, а когда заходит речь о том, чтобы посмотреть это оружие, они всячески уклоняются. Рабочие пугают их больше, чем немцы и катастрофа, грозящая стране… Что ж, они верны своей сути!

Руководители Венгерского фронта, прежде всего коммунисты, выдвигают новые и новые предложения. В Будапеште по мере возможности следует сконцентрировать крупные военные силы. Если военные смогут и готовы к отражению сил немцев, то пусть они делают это самостоятельно. Если же имеющихся у них сил недостаточно, то Венгерский фронт вновь и вновь напоминает: рабочие готовы помочь. Дайте только оружие. Уже есть договоренность с отдельными руководителями профсоюзов, можно мобилизовать значительное число людей, началась организация различных партизанских групп. После соответствующей военной и политической подготовки следует объявить о перемирии. Надо призвать солдат на фронте переходить на сторону Красной Армии. Гитлеровцы, видимо, начнут штурмовать город, но Будапешт в любом случае следует удерживать до подхода венгерских и советских частей с фронта.

Однако хортисты даже в тот момент не осмелились приступить к этому плану. Они боялись за Будапешт, за свой Будапешт… Но если бы даже после стольких упущенных часов страна вышла из войны, то тогда наш Будапешт не превратился бы в груду развалин, по всей стране не прокатился бы ураган войны и нация могла бы с большей честью предстать перед судом истории.

6 октября партизанская группа из Обуды организует взрыв памятника Дюле Гембешу. Многие увидели в этом не только выражение протеста и предупреждение, но и сигнал к действию. В городе нарастает волнение, накопившееся в течение последних недель напряжение ждет выхода. Ползут слухи один невероятнее другого: в Анкаре, Стокгольме, Москве уже идут переговоры о перемирии… Затем начинают говорить, что соглашение уже подписано. Роммель с двадцатью пятью свежими танковыми дивизиями приближается к Будапешту. Через несколько недель будет освобождена вся Трансильвания, потому что гитлеровцы-де применят свое чудо-оружие. А русские тем временем подошли к Сегеду.

Газеты полны душераздирающих описаний «большевистских зверств». Милотаи в «Уй мадярорсаг» предлагает нации «лучше честную смерть на поле боя, чем трусливую капитуляцию». Официально распущенный «Боевой союз друзей Восточного фронта» еще более открыто проводит свои организационные мероприятия, еще более вызывающе занимается пропагандой, чем до своего роспуска. Гитлеровские самолеты сбрасывают над городом листовки, призывающие к борьбе, всячески поносящие регента.

Я вспоминаю еще один октябрь, когда дни были так же наполнены невыносимой тревогой и напряжением, — октябрь 1938 года. Он был тоже очень теплый, тоже напоминал август. Его душная предгрозовая атмосфера возвещала о приближавшейся исторической буре. Мы находились накануне Мюнхена, накануне войны.

Каждый вечер люди ложились спать с мучительным чувством, что, наверно, утром прорвутся все плотины и шлюзы и на них обрушится шквал бомб, мин, снарядов. И в то же время все жили иллюзией, надеялись, что человечество не сможет пойти на такое самоубийство, что в конце концов все-таки верх возьмет здравый смысл…

С того времени мы усвоили, что путь разрушения и организованных форм уничтожения — более медленный, изощренный и жестокий, чем это нам представлялось раньше. Мы постигли и то, что гуманизм, победа здравого смысла — фальшивая иллюзия, если оружие попадает в руки организованных варваров, творящих зло из «идейных соображений».

С октября 1938-го по октябрь этого года каждый из нас был свидетелем лжи, видел зарождение многих преступлений и позорный крах многих иллюзий, почти каждый прожитый день служил уроком, однако сколько еще встречается людей, верящих в старые сказки!..

Октябрь дышит на нас жарой, и кажется, что мы ощущаем жар от приближающегося к нам огня войны: город во власти нервной истерии. Тихими прохладными ночами слышны тупые звуки орудийной канонады, доносящиеся с юго-востока. И все-таки никто не хочет верить, что завтра, или, может быть, послезавтра, или в любой другой момент сюда донесутся злобные порывы дикой бури. А в небе кружат утром, в полдень, вечером, ночью немецкие самолеты, разбрасывая листовки. Мы уже ходим по щиколотку в бумажках, смотрим на самолет, почти задевающий крыши… Почему, думаем мы, это происходит здесь, в Будапеште, в Венгрии, где находится резиденция венгерского правительства? Почему молчат зенитные орудия, почему не собьют они эту железную птицу, разбрасывающую пока только бумагу? Но если мы примем то, что написано на этих бумажках, на нас обрушится еще более разрушительный, чем до сих пор, поток снарядов и бомб. «Фронт национального сопротивления», — написано на листовках, но сквозь эти строки зияет оскал черепа — подлинного лица предателей родины. Каждая буква текста — это открытое предательство, каждое слово — кровавая угроза:

«Если потребуется, мы разрушим все деревни, все хутора на пути озверелых большевистских орд. Отравим все колодцы, сожжем все! У нас всех один выбор: победа или смерть!»

В нижнем углу каждой листовки бесстыдное клеймо предательства — печать нацистского ведомства пропаганды в Вене.

Уже и слепой мог видеть, что здесь замышляется. Немцы и их пособники — «патриоты» — едва ли стали бы изводить напрасно такое количество бумаги. Газеты по-прежнему расписывают «преступления красных». Гестапо уже не довольствуется простыми арестами и облавами, оно приступает к зверским убийствам.

Распространился слух, что наконец начались официальные переговоры о перемирии — венгерская делегация находится в Москве. Однако этому мало кто верит. По улицам движется все больше и больше фашистских танков. Некоторые мои коллеги писатели не выдерживают этого напряжения, этих безумных скачков от паники к надеждам и бегут в провинцию. Ждут прихода мессии, не думая о том, что, наверно, и им нужно что-то сделать ради нашего освобождения. Целыми днями они ловят новости по радио, изучают карту, высчитывают тот день, когда придет Красная Армия. Нилашисты и пронемецкие элементы притихли, а самолет по-прежнему рассыпает над городом листовки.

В воскресенье 15 октября в полдень внезапно обрываются передачи радио. Все ждут обычного объявления: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!», но диктор чуть дрожащим, неуверенным голосом произносит: «Сейчас мы зачитаем обращение его высокопревосходительства господина регента к венгерской нации». После небольшой паузы диктор читает дальше:

«С того времени как волей нации я был поставлен во главе государства, важнейшей целью венгерской внешней политики являлась хотя бы частичная ликвидация несправедливых положений Трианонского мирного договора путем его ревизии в условияхмира…»

Я проходил по улице и услышал голос диктора, доносившийся из открытых окон. Улица, заполненная по-воскресному одетыми людьми, сразу стала похожей на озеро с прожорливыми рыбками, когда им бросают крошки хлеба. После первых же слов диктора толпа на улице пришла в неописуемое волнение. Люди облепили открытые окна первых этажей.

«В момент начала нового мирового кризиса Венгрия руководствовалась не стремлением приобретения чужих территорий, у нее не было и агрессивных планов в отношении Чехословацкой республики, не путем войны хотела она возврата части ранее отнятых у нее земель… — продолжал читать текст обращения диктор. — Венгрия была втянута в войну против союзных держав вследствие нашего географического положения и германского давления…»

Я не думаю о том, сколько здесь лишних слов, сколько клеветы и обмана, хотя больше всего хотелось бы услышать: «Мир! Прекращение огня!» — только эти желанные слова. Я не думаю о преступлениях минувших двадцати пяти лет. Жизнь — это вечный спор памяти и забвения. Есть мгновения, когда, как бы трудно это ни было, нужно приказать себе забыть, не оглядываться назад — этого требуют насущные интересы настоящего и будущего. И вот настало именно такое мгновение…

«Сейчас каждому здравомыслящему человеку уже очевидно, что германский рейх проиграл эту войну. Правительствам, ответственным за судьбы своих стран, необходимо сделать надлежащие выводы, потому что, как сказал великий государственный деятель Бисмарк, народ не может принести себя в жертву на алтарь союзнической верности…»

Эти слова громко, отчетливо раздаются на улицах Будапешта, волны радио далеко разносят их. Везде, где понимают по-венгерски, слышат то, что раньше говорилось украдкой и только в самом узком кругу: немцы проиграли войну! Захват Польши, оккупация Дании, Норвегии, Бельгии и Голландии, разгром Франции, Югославии, нападение на Советский Союз, занятие немцами Киева, битва под Москвой, немцы на Кавказе, Сталинград… Какая кровавая дорога вела к тому, чтобы открыто, громко сказать: фашисты, душители свободы народов, подлые убийцы миллионов невинных людей, проиграли войну. Я смотрю на лица людей и убеждаюсь еще раз в том, что знал и раньше: пропаганда, распространявшаяся за эти годы, сделала свое дьявольское дело. На лицах большинства людей, слушающих по радио обращение регента, я вижу странное замешательство, как будто они не знают, как отнестись ко всему происходящему.

«Я с огорчением вынужден констатировать, что со стороны Германской империи уже давно была нарушена союзническая верность по отношению к нам. Уже долгое время вопреки моему желанию и воле все новые и новые венгерские воинские части бросаются в бой за пределами границ нашей страны. В марте, этого года вождь Германской империи именно в связи с моим настоятельным предложением об отзыве с фронта венгерских войск пригласил меня на переговоры в Клесхейм, где сообщил, что немецкие войска незамедлительно оккупируют территорию Венгрии…»

Почему все еще нужно ссылаться на союзническую верность и почему нужно «с огорчением» констатировать, что ее нарушили немцы, когда этот союз толкнул нас к катастрофе? Но ладно, послушаем дальше.

«Под защитой германской оккупации гестапо с помощью методов, практикуемых им и в других местах, взялось решить еврейский вопрос и решило его известным образом, противоречащим требованиям человечности…»

Почему так мягко, так дипломатично говорится о беспримерных массовых убийствах, проводимых нацистами и их венгерскими пособниками? Мы хотим резких, суровых слов о «наших союзниках» и о самих себе, хотим, чтобы с наших глаз была сорвана пелена многолетней лжи, чтобы все мы увидели, что стоим у самого края пропасти…

«В ходе немецкого отступления страна превратилась в арену грабежей и разрушений… Я получил достоверные сведения о том, что силы, придерживающиеся германской политической линии, в ходе насильственного переворота путем свержения назначенного мною законного венгерского правительства намеревались привести к власти своих людей, превратив тем временем территорию страны в арену арьергардных боев Германской империи…

Я решил защитить честь венгерской нации от посягательств бывшего союзника, который вместо предоставления обещанной надлежащей военной помощи намеревается полностью лишить венгерскую нацию ее величайшего достояния — свободы и независимости. Поэтому я поставил в известность здешнего представителя Германской империй о заключении предварительного соглашения о перемирии с нашими противниками и о прекращении с нашей стороны всяких военных действий против них…

Я соответствующим образом известил руководителей армии. Издан военный приказ, согласно которому воинские части, сохраняя верность своей присяге, обязаны подчиняться назначенным мною командирам. Я призываю всех честно мыслящих венгров следовать по благословенному пути спасения Венгрии…»

Большинство людей даже после этих слов оставалось стоять молча. На лицах отражалось какое-то нерешительное раздумье, как будто люди взвешивали смысл и ценность услышанного. Радости на лицах не было — было беспокойство.

Затем зачитывается военный приказ регента.

«Солдаты! Принимая во внимание соотношение противостоящих сил, я уже не ожидаю решающего, благоприятного для нас исхода в опустошительных боях, проходящих в центре нашей горячо любимой родины. Поэтому я принял решение просить о перемирии. Как верховный главнокомандующий вооруженными силами, призываю вас в соответствии с военной присягой с верой и безусловным повиновением выполнять мои приказы, отданные через ваших командиров. Наше дальнейшее существование зависит от того, как в этой тяжелой обстановке каждый из нас будет выполнять свой долг, насколько окажется дисциплинированным».

Я спешу по Большому кольцу, мне хочется видеть ликующие толпы людей. Ведь пришел настоящий праздник! Перемирие! Мир! Но мало кто открыто осмеливается выражать свои чувства. Я принадлежу к этим немногим. Мы, небольшая группа, хором скандируем: «Да здравствует сепаратный мир!» Большинство жителей столицы ведет себя нерешительно, неуверенно.

По радио передают марши. Трагикомично то, что звучат те же самые немецкие мелодии, и не просто мелодии, а военные марши, как и раньше. Может быть, просто под рукой не оказалось ничего иного. И этот факт становится символом. Он бросает тень на весь этот день, на весь Будапешт и, вероятно, на всю страну. Под рукой не нашлось ничего другого, не нашлось венгерского марша! Кто знает, может быть, наши музыканты и не написали настоящего венгерского марша? Ведь в течение ста, двухсот и кто знает скольких сотен лет мы мыслили немецкими категориями, а в последнее время уже и чувствовать начали так, как приказывали немцы…

Из домов с желтыми звездами вырываются на улицу евреи и начинают срывать с дверей ненавистные вывески и знаки. А рядом перед зданием какого-то германского военного учреждения стоят немецкие посты в полном боевом снаряжении. Солдаты стоят спокойно и недвижимо, будто ничего не произошло. Недалеко от них расположен венгерский сторожевой пункт.

Люди окружают венгерских солдат и объясняют им последние события. Перемирие! Мир! Радость вспыхивает в глазах солдат, но они не двигаются с места. Упрямо повторяют, что не получили никакого приказа. Конечно, приказу, как бы он ни звучал, надо подчиняться…

В небе появляется все тот же знакомый немецкий самолет и начинает разбрасывать листовки. Зенитные батареи по-прежнему молчат…

Вновь заговорило радио, повторяя текст воззвания. Текст тот же самый — ни слова больше, ни слова меньше. А ведь так нужно было бы еще что-то сказать… Вновь гремят марши. Потом передача прерывается: объявляется воздушная тревога в южных районах.

Тревогу объявляют только по-венгерски, по-немецки — нет. И этот маленький знак о чем-то говорит. Наконец-то какой-то сдвиг. Волнение на улицах нарастает, люди ведут себя смелее. Немецкому самолету грозят кулаками, а где-то начинает трещать автомат. Может быть, стрелять начали те самые венгерские солдаты, не дождавшись приказа…

Я чувствую, что если сейчас заговорит радио и помимо неоднократно повторенного официального заявления передаст еще что-то, — например, обращение с призывом к выступлению, — то это поможет преодолеть настроение нерешительности и колебания. Но, как видно, наши господа эту самую последнюю партию опять играют без народа, не оставив ему ничего иного, как заниматься догадками и пребывать в бездействии.

Дан отбой воздушной тревоги, вновь заговорило радио, повторяя воззвание и военный приказ регента. А затем опять звучат марши. Повсюду в городе мирно стоят рядышком немецкие и венгерские караульные, патрули. Только шум разъезжающих по городу немецких военных машин означает какую-то перемену. По Большому кольцу длинной колонной тянутся со скрежетом и ревом танки и орудия. Картина напоминает 19 марта: нарастающие толпы народа почти безразлично смотрят на это движение войск, некоторые приветливо машут солдатам. И не находится никого, чтобы дать по морде тому, кто приветствует немцев. Что это — трусость или подлость?

На улицах появляется все больше народу. Но воодушевления особого нет. Я слежу за лицами, словно пытаясь разгадать какой-то кроссворд. Разгадка кроссворда — общая разочарованность.

Опять объявляют воздушную тревогу в южных районах, но в этот раз и на немецком языке. Затем от имени начальника генерального штаба Яноша Вёрёша зачитывают приказ, в котором указывается, что перемирие еще не подписано, — следовательно, армия должна сражаться и дальше… Я на ходу вскакиваю в трамвай, будто надеясь, что так мне удастся уйти от надвигающихся на меня смятения и тревоги, сжимающих грудь. В трамвае человек в гражданском платье рассказывает своему соседу о воззвании регента. Рядом стоящий жандармский офицер грубо обрывает его: «Не распространяйте панических слухов, а не то немедленно передам в полицию». Гражданин в замешательстве пытается объяснить, что это не слухи, это передавали по радио. Жандарм начинает еще больше распаляться. Я ввязываюсь в их спор и встаю на сторону гражданина. В итоге офицер в гневе обрушивается на меня, требует наши документы и намеревается снять нас с трамвая. А весь вагон в это время молчит как могила. Как будто, кроме нас двоих, никто действительно ничего не слышал о воззвании регента…

Мы слушаем радио, все время с волнением ожидаем чего-то. А ничего не происходит, и это ужасает и гнетет больше, чем самые ужасные события. Гремят один за другим марши, иногда этот треск и вой прерывается, и тогда зачитывают приказ начальника генштаба. О воззвании регента теперь уже никто не вспоминает. Затем какой-то замогильный голос повторяет: «Генерал-полковник Берегфи, немедленно направляйтесь в Будапешт!» Кто же такой этот Берегфи? Кто его вызывает и зачем?

Вместе с моим другом направляюсь к одному из участников Венгерского фронта. Он ничего не знает, кроме того, что в первой половине дня прямо на улице гестаповцы ранили сына регента и арестовали его. Наверняка немцы подготовили путч, поэтому обращение регента было обнародовано в такой спешке. По плану его должны были опубликовать только в среду. Что будет теперь? Посмотрим. Может быть, армия… От нее зависит все, так как рабочие не получили никакого оружия.

Иногда звонит телефон. Кто-то сообщает, что в Городской роще собираются вооруженные нилашисты. Еще одно сообщение: то же самое наблюдается в Народной роще и Английском парке.

«Этого можно было ожидать, — успокаиваем друг друга. — Немцы так легко не позволят своему последнему союзнику стать неверным. Но погодите, вот наша армия…» Мы с надеждой произносим эту последнюю фразу, повторяем ее не один раз и объясняем друг другу, что, наверно, у окружения Хорти хватило ума хорошо подготовиться в военном отношении. Ведь они всегда ссылались на то, что в должный момент армия… Да и военный приказ регента содержал намеки на какие-то распоряжения. Словом, они, наверно, подготовили переворот! Наверняка подготовили.

Все это мы объясняем друг другу и, чем больше повторяем, тем меньше верим собственным аргументам. Наши господствующие классы за 25 лет не сделали ничего, что служило бы интересам нации. Неужели именно сейчас они способны сделать это?!

Наступил вечер, за окном смолк гул улицы, город погрузился во мрак. По радио упрямо громыхают медные трубы оркестра, разнося по-немецки твердые, рваные звуки марша. Внезапно передача прерывается, и торжествующим голосом диктор объявляет: «Сейчас мы зачитаем военный приказ Ференца Салаши…»

В квартире, расположенной над нами, начинают кричать, прыгать, плясать так, что на нас сыплется штукатурка с потолка. А из громкоговорителя льются высокомерные фразы, выдающие преступное недомыслие и циничное предательство родины. Наверху над нами после каждого предложения беснуются все сильнее. Чем больше глупости, лжи и злобы в каждой фразе, тем больше разгорается торжество и веселье наверху. Кто же они, эти люди? Впрочем, все равно. Мы сидим у радио побледневшие, безмолвные, избегая смотреть друг на друга. Господи, да все это можно было предвидеть заранее!..

Стены как будто раздвинулись, и перед нами встал весь дом, весь город. Одни задыхаются от бессильного гнева, другие орут от восторга, беснуются, как у нас наверху…

Тихими обезлюдевшими темными улицами я пробираюсь домой. На улицах всюду стоят вооруженные немецкие патрули. Везде царит устрашающая тишина. Может быть, она такая же, как в любое другое время, но сейчас я за этой тишиной чувствую притаившуюся смерть, разрушение. Если бы звучали выстрелы, стрекотали автоматы и пулеметы, бухали орудия, это был бы знак жизни. Иногда откуда-то с юго-востока, видимо из района Кечкемета, осенний ветер доносит неясный гул. И это, наверно, единственный обнадеживающий сигнал в этот полный ужасных предчувствий вечер…

Утром все-таки раздался грохот орудийных выстрелов, застучали автоматы, то тут, то там зазвучали винтовочные выстрелы. Что-то все-таки произошло? Телефон молчит, нет передач по радио. Предрассветный туман клубится в воздухе. Отсюда, с вершины Холма роз, весь город представляется огромным молочного цвета облаком. Сейчас вот прогремел орудийный выстрел со стороны Крепостной горы, затем с востока, и одновременно разносится слышный на километр скрежет и лязг танковых гусениц. Кто стреляет и в кого?

Рано утром я поднимаю всю семью, начинаем укладывать вещи. В чемодан только самую необходимую одежду — и пошли. Всего несколько дней назад в предчувствии надежд на перемены мы приехали сюда после скитаний в провинции, а сейчас приходится уезжать опять.

Люди идут на работу, как обычно, словно ничего не произошло. Даже бранятся из-за того, что не ходят трамваи и перекрыты мосты. Раздающиеся временами выстрелы не вызывают у них особых эмоций.

Что будет с ними, если они вовремя не придут в учреждение, на завод? Их скорее волнует именно это, а не те крупные события, которые происходят вокруг…

Я вспоминаю незабываемый очерк Ильи Эренбурга о Венском восстании. В то время как вооруженные рабочие на улицах из-за углов и импровизированных баррикад стреляли последними патронами в палачей Дольфуса, рядом сотни, тысячи равнодушных спешили на заводы и фабрики, спешили, чтобы не опоздать, чтобы не потерять из заработка ни одного пфеннига.

Мост охраняют немецкие солдаты, но вскоре появляются и венгерские солдаты, офицеры, унтер-офицеры, рядовые — все с нилашистской повязкой на рукаве. Потом приходят полицейские и жандармы, также с нилашистской повязкой на рукаве. Позже прибывают студенты с ружьем за спиной и нилашистской повязкой на рукаве. Еще через некоторое время приезжают грузовики, набитые стреляющими и орущими допризывниками. У всех на шапках череп, на рукавах нилашистская повязка.

Высокопоставленные венгерские офицеры разъезжают на автомашинах с нилашистским флагом. Проходит маршем колонна солдат — все с нилашистской повязкой.

Солдаты, полицейские, жандармы, допризывники, студенты, одетые в зеленые форменные рубашки рабочие — все с нилашистским знаком. Но кто это стреляет и в кого? Неужели опять группа честных и сознательных рабочих проливает свою кровь ради блага десятков и сотен тысяч равнодушно, а то и враждебно настроенных собратьев?

Раскаты пушек и перестрелка временами умолкают, потом раздаются вновь. К полудню все полностью прекращается. Мост снова открыт для движения. Жизнь в городе принимает прежний вид, и как будто ничего и не произошло — вот только нилашистские повязки мелькают всюду. Они у солдат, полицейских, жандармов, кондукторов и даже у почтальонов. Наступившую тишину нарушают лишь громыхающие грузовики с подростками, орущими песни, стреляющими в воздух, призывающими к еврейским погромам. На шапках у них изображение черепа. На стенах домов красуются плакаты с приказом Салаши. Его текст несется из громкоговорителей, призывая всех приступить к работе.

Очевидно, закончилось… Взятие власти сторонниками Салаши прошло гладко. Пожалуй, более гладко, чем он сам или же немцы полагали. Будапешт, значит, снова выдержал экзамен. Это еще трагичнее, чем 19 марта.

Стою в городском круговороте с женой и двумя маленькими детьми. Куда же теперь, в какую сторону, к кому?

Я боюсь воздушных налетов: всякий раз, когда нужно спускаться в подвал, меня преследует навязчивая картина того, как на нас обрушивается дом и мы гибнем в страшных муках. Сейчас же мне до боли хочется, чтобы прозвучали сирены и прилетели сюда тысячи самолетов и сбросили бомбы, обрушили огонь, чтобы уничтожить, стереть с лица земли всю заразу, которая только еще начинает распространяться. Гада нужно уничтожить в зародыше! Сейчас не до логических рассуждений наподобие того, что «невиновных больше, чем преступников», сейчас не до всем известных тезисов вроде того, что «народ ни при чем», сейчас заявляют о своем праве на существование стыд, гнев и горечь. Долой этот разбойничий порядок! Прилетайте, самолеты, падайте, бомбы, бушуй, море огня! Никаких оправданий тем, кто помог этой сатанинской банде!

15 октября, собственно говоря, путч совершили не гитлеровцы и не салашисты. Это попытались сделать сами хортисты. Это странно звучит, но это так. Пожалуй, впервые в истории Венгрии группа, стоявшая у власти, сама совершила путч. Но, как показали события, это вовсе не было каким-то чудом. Хорти и его сторонники сохраняли лишь видимую власть. Настоящими же хозяевами страны были гитлеровцы и их приспешники. Даже те небольшие остатки национальной независимости и свободы, о которых регент в своих воззваниях говорил как о неприкосновенном сокровище, были уже давно потеряны. Потеряны, поскольку жили лишь в сердцах немногих. У большей части населения вместо них появились равнодушие, лакейская покорность, глупость и злоба.

Иначе, как могло случиться, что армия, жандармерия, приведенные в свое время к присяге, столь легко ее нарушили и покинули в беде тех, кому они присягали? Безразлично, было ли это сделано из трусости и боязни противоречить новому главнокомандующему или же из-за слепой веры в Салаши. Может быть, приказы прежнего руководства выполнялись только из чувства долга, а вернее всего, из трусости. Во всяком случае, вряд ли какой-нибудь другой строй мог потерпеть крах таким образом. Не только армия не откликнулась на призыв своего верховного главнокомандующего, но даже созданные для поддержки режима различные легальные, полулегальные и секретные организации не стали на сторону своего вождя.

Нет нужды перечислять здесь все созданные на военной основе «верные регенту» общества. Режим, сторонники которого приходят к власти не в результате собственных усилий, а по головам других, который не имеет своих настоящих героев и мучеников, а лишь провозглашает ими своих слуг, неизбежно терпит крах при первом же серьезном испытании.

Такое случилось и с режимом Хорти. В 1919 году хортисты пришли к власти отнюдь не в результате собственной борьбы. Когда же нужно было бороться за сохранение власти, они проявили малодушие. Правда, была сделана робкая попытка удержать власть, но без должной решительности и серьезных намерений. И скорее всего, лишь для сохранения остатков престижа. Не удивительно поэтому, что лишь немногие откликнулись на призыв регента.

В действительности воззвание регента было отнюдь не воззванием, а только осторожным сообщением. В нем не указывался единственно правильный для нации путь. Оно лишь отразило страх руководящей группировки перед неразрешимой дилеммой.

Решение о выступлении подготовлялось в течение нескольких недель, но все время, видимо, с тайной надеждой, что удастся избежать его и особенно сопутствующих ему борьбы и риска. Именно по этой причине рабочим не давали в руки оружие, именно поэтому правители хотели все решить «между собой». Удивительно, что у хортистов все-таки хватило храбрости ворваться в здание радиокомитета и зачитать перед микрофоном воззвание регента. Однако этой порожденной безысходностью положения храбрости уже не хватило на то, чтобы после прочтения воззвания вывести из строя радиостанцию, так как нилашисты знали, что из этой же студии через несколько часов прозвучит приказ Салаши.

15 октября хортисты поистине выбились из предначертанной им историей роли, но после короткой интермедии было восстановлено их обычное состояние. Регент после гибели своей личной охраны отдал себя во власть гитлеровцев и подписал предложенный ему документ об отречении. Бывшего верховного главнокомандующего и вождя в течение нескольких часов поносили по радио. Таков был позорный конец его контрреволюционного режима.

Несомненно, что в это время уже большая часть армии считала войну безнадежной, такого же мнения придерживалась и значительная часть государственного бюрократического аппарата. И все же было очень мало людей, которые не присягнули Салаши. Тем, кто перешел на службу к Салаши, по душе пришлась и его игра в конституционность, и известие об отречении регента, и разговоры о «правовой преемственности». Все это послужило им своеобразным мостиком, по которому они ловко перешли через узкую пропасть.

15 октября провалилась не только попытка добиться прекращения огня. Этот день стал днем падения существовавшего 25 лет контрреволюционного строя, более того, он стал днем падения тысячелетнего венгерского феодализма.

Впоследствии, несомненно, будут обнародованы секретные бумаги, различные неопубликованные документы, которые и расскажут обо всех секретах закулисной игры 15 октября. Некоторые лица напишут мемуары, выступят с признаниями, а кто участвовал в круговороте тех событий, расскажет о том, что и как произошло. Многие впоследствии будут исследовать вопрос об ответственности, прольется свет на роль многих людей, а потом, естественно, последуют заключения: если бы, мол, этот тогда-то сделал то-то или не сделал того-то… Это будет впоследствии. А когда стоишь среди развалин опустошенного города, всякие «если бы» и «кабы» кажутся фальшивыми.

То, что произошло в жизни несчастной страны после 15 октября, было уже процессом распространения заразы, исходящей от разлагающегося трупа.

Ночью 15 октября нилашисты ворвались в дом по улице Непсинхаз, помеченный желтой звездой, из которого якобы стреляли в немецкого солдата, и уничтожили всех жителей этого дома. После этого провели облаву по всему району и обыскали все еврейские квартиры. Участвовали в операции штурмовики нилашистской партии, полицейские-нилашисты, хулиганы с площади Телеки, недавние уголовники, сопляки из легиона «Мертвая голова» и им подобные.

Грабеж называли обыском. Людей уводили во двор находившейся поблизости казармы пожарников и там расстреливали. В дальнейшем нилашисты начали стрелять в людей прямо на площади Телеки, среди многочисленных лавок и на улицах.

Кровь лилась, как в Варфоломеевскую ночь. Но ведь чем-то необходимо было оправдать это кровопролитие! «Они прятали оружие! Они стреляли!» — звучали обвинения.

Озверевшие от запаха крови и безнаказанного разбоя, вооруженные нилашисты и молодчики с эмблемой черепа на шапках носились на грузовиках по городу, стреляя по сторонам: они искали новые «очаги сопротивления». Но Салаши приказал им вернуться в казармы. «Верные нации» офицеры требовали, чтобы «предавший родину регент» был расстрелян. Еще день-два маршировали под бой барабанов подразделения молодчиков, после чего эти бандитские отряды были распущены. Евреям снова разрешили выходить на улицу. Словом, салашисты попытались сделать вид, что они во всем соблюдают законность, что-де никаких бесчинств не было, все делалось на законных основаниях.

А между тем с юго-востока все явственнее слышался гром пушек, а по ночам на горизонте, как далекие молнии — предвестницы приближающейся бури, уже видны были багряные блики бушующего огня. «Усилить борьбу против большевизма!» — и пропаганда изрыгала потоки несусветной лжи. Плакаты, листовки, радио, газеты взвинчивали общественное настроение. И это давало свои результаты. Вновь возросло число тех, кто хотел во что бы то ни стало победить. Хорти ругали точно так же, как после 19 марта ругали Каллаи. Говорили, что, если бы он не саботировал тотальную мобилизацию нации, русские не дошли бы до Карпат! Ну ничего! Мы еще им покажем! Салаши и его сторонники приказали полностью очистить от войск Кечкемет, Надькереш, Лайошмиже и другие города и села, находившиеся в районе между Дунаем и Тисой, чтобы гитлеровцы могли применить новое загадочное чудо-оружие, разрекламированное фашистской пропагандой.

Берегфи — теперь мы уже знали, зачем его в тот вечер призывали по радио, — на скорую руку подписал приказ о тотальной мобилизации. Конечно, вскоре выяснилось, что организовать призыв в армию в таких огромных масштабах невозможно. Приказ отменили.

Вообще салашисты в первые недели любой приказ оглашали дважды: первый раз — когда он появлялся на свет, второй раз — когда его отменяли.

Опять вспомнили про евреев. Целый городской квартал Будапешта превратили в гетто — гнездо нищеты, голодной смерти и эпидемий. Нилашистские газеты с гордостью сообщали о крупном успехе Хунгаристского государства: сделано то, что предательский режим Хорти считал невозможным, — создано будапештское гетто!..

Других «успехов» пока не было. В первые дни ноября фронт приблизился непосредственно к Пешту. Первоначальный политический успех, складывавшийся из поддержки крайне правых групп и различных нилашистских и полунилашистских фракций, а также симпатий довольно-таки значительных слоев среднего класса и мелкой буржуазии, за пару недель растаял. Те, кто в отчаянии слушал воззвание регента и как спасителя нации приветствовал Салаши, увидев, что не произошло ожидаемого поворота событий и нет никаких признаков того, что военная обстановка коренным образом меняется, вскоре стушевались. Они, естественно, не выступили ни против гитлеровцев, ни против нилашистов, а героическому сопротивлению предпочли (как более безопасное) бегство в Задунайский край.

Нилашисты, не располагая серьезной поддержкой в массах, превратились в террористическую организацию. В верхах Салаши и его правительство еще пытались вести игру в политику, дипломатию, в парламент, а внизу уже вовсю бушевал нилашистский террор.

Если бы историки попытались двухмесячное господство нилашистов расчленить на исторические периоды, то ноябрь, несомненно, нужно было бы назвать периодом коррупции и разбоев. Декабрь и первая половина января вплоть до освобождения были периодом убийств; этот период включал два этапа — организованных и анархических убийств… Но пока речь идет только о ноябре. Число нилашистских штурмовиков резко возросло: вооруженные отряды хунгаристов превратились в сборище люмпен-элементов, всякого рода отбросов уголовного мира. И хотя пушки грохотали уже под Будапештом, эти «славные» отряды предпочли широко пропагандируемой фронтовой героике «укрепление внутреннего фронта», что означало грабежи и мародерство.

Все происходившее в те недели было не чем иным, как диктатурой организованных преступников. Воронье торопилось завершить дележ добычи над начавшим разлагаться трупом издохшего режима…

События тех дней снова и снова со всей серьезностью и безотрадностью, свидетельствовали о развращенности, растерянности и беспомощности венгерского общества, о том страшном опустошении, которое произошло за минувшие двадцать пять лет в духовной жизни венгерского народа.

Я уже писал выше, что попытки Салаши представить пришедшую к власти клику как истинных руководителей страны потерпели явную неудачу. Хмель первых дней у тех, кто не был нилашистом, но был настроен прогермански и готов был заключить союз против победоносной Красной Армии хоть с самим чертом, вскоре улетучился. Правда, нилашистская пропаганда сделала все, чтобы описанием «большевистских зверств», превзошедшим в своей фантазии сочинения низкопробных бульварных писак, оживить и подстегнуть боевой дух населения. Но теперь уже не действовали никакие пропагандистские инъекции. Сопровождаемая все усиливавшимся громом пушек, нилашистская пропаганда рождала не мужество и стойкость, не готовность сражаться, а лишь ноющее чувство страха, летаргию.

Воззвание от 15 октября хотя и не привело к переориентации армии, но все же повлекло некоторое разложение в армейских кругах. Уже в первые часы, последовавшие после воззвания, разбежались целые воинские части. Даже после приказа Салаши число дезертиров продолжало расти. После того как был отменен приказ о массовой мобилизации, Берегфи и его сторонники попытались пополнить ряды армии за счет добровольцев, но, несмотря ни на что, число тех, кто не подчинялся приказу, росло день ото дня. Салашисты пытались предотвратить распад армии обещаниями прощения и амнистии тем, кто вернется в свою часть, а затем был подписан драконовский приказ о борьбе с дезертирами — смерть грозила даже их семьям. Находились, правда, и такие, кого угрозы, скорее всего страх, удержали от дезертирства. Однако становилось все очевиднее, что остановить Красную Армию невозможно, и по мере того, как число приказов о призыве в армию увеличивалось, число дезертиров и лиц, избегавших призыва, росло.

Возникло чуть ли не серийное производство фальшивых документов, свидетельств о непригодности к военной службе, фальшивых солдатских книжек, чистых бланков приказов, отпускных свидетельств. Во время облав сотнями задерживали тех, кто, даже не имея документов, предпочел бегство, связанное с риском быть расстрелянным, бессмысленной войне. По улицам разгуливали тысячи людей, в карманах которых были целые коллекции фальшивых документов. Каждый третий человек был работником военного предприятия с правом брони или дружинником противовоздушной обороны. Число мясников, пекарей, бакалейщиков — они не подлежали призыву — настолько увеличилось, что казалось, будто в городе не осталось людей с другими профессиями.

В конце ноября нилашисты попытались организовать добровольную эвакуацию населения Будапешта. Незавидная судьба постигла воззвание нилашистов, в котором они пытались уговорить население столицы покинуть город и переселиться за Дунай. Были районы, в которых никто не отозвался на воззвание, в других же в списки добровольных переселенцев внесли свои имена не более двадцати — тридцати человек. Добрая часть представителей состоятельных слоев и без воззвания покинула город. На запад двигались колонны автомобилей с имуществом нилашистов и правых руководителей, но простой народ, даже если он и верил официальной пропаганде и боялся прихода русских, с места не трогался.

Пассивное сопротивление, таким образом, принимало большие размеры; на активное же сопротивление, которое могло стать единственным спасением от ужасов и лишних жертв, очень мало кто был готов. Лишь немногие верили в победу, в возможность отражения наступления Красной Армии. Имели место иллюзии другого рода: «Будапешт будет открытым городом!», «Немцы не будут удерживать Будапешт!», «В конце концов, мы только союзники Германии, которая даже по политическим мотивам не посмеет поставить под угрозу уничтожения полуторамиллионный город!». Многие верили столь наивным заверениям.

Несбыточные иллюзии и тщетные надежды, как правило, появляются тогда, когда не хватает смелости, чтобы действовать. Малодушие является обычной почвой для подобных настроений. Кто боится страданий, но боится и жертв, могущих предотвратить или уменьшить эти страдания, тот ударяется в пессимизм. Большинство населения Будапешта боялось судьбы Сталинграда, но в то же время не верило в то, что гитлеровцы устроят здесь решающую битву, пытаясь изменить ход войны. Каждый понимал (об этом предупреждали грохочущие поблизости пушки), что теперь речь идет о сохранении самой жизни. Но так как за жизнь нужно было сражаться, то большинство предпочло забыть, отмахнуться от сталинградского примера и слепо поверить в иллюзию: немцы не будут удерживать Будапешт!

Так что наряду с массовым дезертирством из армии очень много было таких, кто подчинился приказам и пришел на призывной пункт, и только некоторые из числа скрывающихся ушли в партизаны. На призыв о добровольном переселении откликнулись немногие, но когда правительство стало планомерно эвакуировать в Задунайский край и Германию целый ряд учреждений, предприятий и институтов, то лишь немногие посмели не подчиниться такому приказу. Если и было какое-то сопротивление, то в основном со стороны рабочих промышленных предприятий.

После прихода к власти салашистов Венгерский фронт был преобразован в Венгерский национальный фронт независимости. К трем демократическим партиям, входившим в Венгерский фронт ранее, присоединилась Национально-крестьянская партия, отдельные члены которой и до этого принимали участие в организации внутреннего сопротивления. Венгерский национальный фронт независимости сделал выводы из событий 15 октября. До этих событий своей главной задачей фронт считал политическую подготовку выхода страны из войны, заключение соглашения о прекращении огня; теперь же первоочередной задачей была признана организация вооруженного восстания, мобилизация масс, и в первую очередь рабочего класса. Переворот 15 октября окончательно рассеял иллюзии у отдельных руководителей фронта и не в последнюю очередь способствовал пониманию того, что никакие переговоры и соглашения с политическими и военными руководителями не могут привести к серьезным результатам без организованной поддержки масс.

В изменившейся обстановке возможностей для ведения таких переговоров осталось не так уж много. Правильнее будет сказать, что после 15 октября стали возможны переговоры в другой плоскости. Политическое руководство в стране находилось в руках салашистов, то есть через них оно полностью сосредоточилось в руках гитлеровцев. На более низких постах, особенно в рядах чиновничьей бюрократии, было немало людей, которые хотя и присягнули Салаши, но в действительности оставались сторонниками Хорти. Видя неотвратимый конец, они, чтобы спасти собственную жизнь, были готовы к более смелым поступкам, чем до 15 октября. С их помощью можно было попытаться организовать прежде всего саботаж различных распоряжений, затормозить ход тотальной мобилизации, воспрепятствовать демонтажу заводов и фабрик, предотвратить грабежи в столице и еще не освобожденных районах страны, спасти рабочих от преследований и арестов. Эти попытки дали кое-какие результаты.

То, что под рождество кольцо замкнулось не вокруг совершенно пустого, эвакуированного Будапешта, частично и явилось результатом таких попыток.

В армии же сложилась обстановка, в результате которой большая часть кадровых офицеров заклеймила воззвание регента как постыдное предательство, в то время как меньшая часть была настроена несколько иначе: она стыдилась той трусливости, с которой венгерская армия уже второй раз в течение полугодия спасовала перед гитлеровцами. И так как эти люди оценивали события с военной точки зрения, они уже распрощались с иллюзиями: они знали, чем грозит каждый новый день войны, если ее не прекратить. Так что и среди высшего офицерства находились такие, кто, чтобы смыть позор 15 октября, был готов взяться за организацию вооруженной борьбы.

Руководители Венгерского национального фронта независимости, однако, не забывали уроков недавнего прошлого. Они начали организовывать партизанские группы и, пользуясь своими связями с солдатами и офицерами армии, доставали для этих групп оружие. В то же время они внимательно следили за изменявшейся обстановкой, предостерегали от возможных серьезных ошибок.

«Наибольшей опасностью, — писал в те дни нелегальный орган Коммунистической партии Венгрии газета «Сабад неп», — является прежде всего то, что значительные слои общества, особенно интеллигенция и офицерство, организацию вооруженной борьбы и расширение ее до масштабов всеобщей смешивают и отождествляют с организацией вооруженного путча. Они представляют себе дело так, что достаточно-де будет нажать кнопку — и по единому сигналу во всей стране в один и тот же момент вспыхнет восстание, поскольку необходимые для этого силы заранее втайне подготовлены, роли и боевые задачи точно и планомерно распределены, а все отряды предварительно вооружены.

Этот путь неприемлем, он в корне неправилен. Неправилен, поскольку основная ставка делается не на испытанные в боях силы, а только на условные силы; неправилен этот путь еще и потому, что трудно себе представить, чтобы тайное вооружение многотысячной массы народа, организация сопротивления на основе заговора ее не были бы своевременно обнаружены полицией. Всякий путч и заговор, таким образом, уже в принципе несет в себе свой смертный приговор и может привести лишь к напрасным жертвам.

Освободительная вооруженная борьба венгерского народа примет всеобщий характер не за счет организации путчей и заговоров, а в результате ежедневных вооруженных выступлений народных масс, сведенных в небольшие боевые группы.

Пассивное сопротивление приняло общенациональный характер. Пора переходить к следующему этапу! Пусть разгорится во всех ячейках общества — на предприятиях, в казармах, на фронте и в тылу, в городах и селах — активное сопротивление. Вставайте на путь организации боевых партизанских групп! Организуйте забастовки и небольшие боевые выступления! Через партизанскую борьбу — вперед к всеобщей национально-освободительной борьбе!»

Мелкие вооруженные выступления в ноябре и начале декабря действительно участились, особенно в столице и ее окрестностях. Были совершены нападения на колонны немецких военных автомашин и танков. В течение нескольких дней перед гостиницей «Астория», на Бульварном кольце, на улице Алкотмань, перед гостиницей «Вена», на бульваре Музеум, на улице Юллёи, в Обуде, Уйпеште, Ракошпалоте и у поселка Мария-Валерия в воздух взлетали гитлеровские грузовики, перевозившие боеприпасы и солдат. В окрестностях Пештуй и у Келенфёльда были взорваны железнодорожные пути. В конце ноября у чепельского железнодорожного моста партизанские группы одновременно в восемнадцати местах подорвали железнодорожное полотно. В Обуде несколько раз взрывали линию электропередачи.

Одно за другим следовали нападения на нилашистские центры, особенно в пригороде, был произведен взрыв и в нилашистском «Доме верности». Партизаны Уйпешта, пока у них не было оружия, употребляли самодельные палицы: к концу железной палки приваривали тяжелый железный набалдашник. У убитых нилашистов отбирали оружие: так появились у партизан первые винтовки. Один из отрядов подрывников произвел взрыв в городском театре во время торжественного собрания нилашистов. Был взорван также и книжный магазин нилашистов на улице Лайоша Кошута.

Все эти выступления можно было бы считать действительно успешными, если бы вслед за ними разгорелось массовое вооруженное сопротивление.

Группа здравомыслящих венгерских офицеров приступила к организации вооруженного восстания в армейских кругах, но в их среду проник предатель. 22 ноября вечером жандармский капитан нилашист Радо с двадцатью сыщиками ворвался в квартиру Вильмоша Тарчаи, отставного капитана генерального штаба, и по телефону от его имени обманом вызвал туда руководителей групп Сопротивления — офицеров и гражданских. В это же время вновь арестовали Эндре Байчи-Жилински, который был освобожден из заключения в день, когда регент обратился к стране со своим воззванием. Со времени своего освобождения Байчи-Жилински занимался организацией внутреннего сопротивления.

В течение двенадцати дней подряд нилашистские жандармы допрашивали арестованных, применяя зверские пытки. Из камеры пыток их доставили в чрезвычайный военный трибунал. Шесть руководителей были приговорены к смертной казни, но пересматривавший приговоры министр всеобщей мобилизации Эмиль Коварц троих помиловал. Смертные приговоры, вынесенные Яношу Кишу, полковнику Ене Надю и капитану Вильмошу Тарчаи, были приведены в исполнение.

Байчи-Жилински тогда еще не был приговорен. С ним разыграли комедию, так как он был депутатом Национального собрания: сначала его нужно было лишить депутатской неприкосновенности. А для этого Байчи-Жилинского из Будапешта перевезли в Шопронкёхид. Перед отправкой он еще смог переговорить с женой. Он сказал ей: «Перед будущими поколениями совесть моя чиста. С жизнью я уже рассчитался. Да и нет у меня желания жить после казни моих боевых товарищей, мужественных и стойких».

Нилашистские палачи приговорили его к смертной казни и 24 декабря, когда войска Красной Армии полностью окружили Будапешт, казнили во дворе тюрьмы в Шопронкёхиде.

На пештской стороне линия фронта в течение нескольких недель неподвижно застыла на подступах к столице. Изрядно испугавшись в начале ноября, нилашисты вновь приободрились, однако, когда советские войска форсировали Дунай южнее Будапешта и, описав огромную дугу, двинулись на север, чтобы окружить столицу, среди нилашистов вспыхнула паника. Их руководители, неоднократно твердившие, что ни в коем случае не покинут столицы, без лишнего шума переместили свои резиденции в Западную Венгрию. Началась эвакуация правительственныхучреждений. В спешном порядке проводились демонтаж и эвакуация заводов и фабрик, в армию срочно призвали рабочих, имевших до этого броню. Государственные ценности увозили на запад, десятки тысяч людей перекочевывали в Задунайский край, а потом в Германию. Все будапештские мосты были заминированы, вдоль набережной Дуная возводились противотанковые укрепления, оборудовались артиллерийские позиции, устанавливались проволочные заграждения, минные поля. Все крупные промышленные предприятия были заминированы. Ждали только сигнала для их взрыва, а жители Пешта все еще подбадривали себя тем, что немцы-де не будут оборонять Будапешт и сдадут его без боя.

Кто оказался посмелей, тот не подчинился приказу и не явился на призывной пункт, но серьезного сопротивления гитлеровцам оказано не было, хотя те уже начали сплошную эвакуацию городов и сел, находившихся по соседству с Пештом. Под угрозой расстрела население Юлли, Шорокшара, Дунахараста и других местечек должно было в считанные часы покинуть свои дома. По шорокшарскому и крепешскому шоссе с утра до ночи в течение нескольких дней двигался сплошной поток людей, изгнанных из своих домов. Многие из них толкали впереди себя самодельные тележки или детские коляски, нагруженные кое-какими вещами, поверх которых сидели маленькие дети.

И снова пример показал рабочий класс.

4 декабря утром на здании управы в Чепеле было вывешено объявление, требовавшее, чтобы рабочие всех чепельских заводов собрались в указанном месте вместе с родственниками для эвакуации в Комаром. Чепельцы несколько дней назад своими глазами видели, как гитлеровцы грабили и мародерствовали в эвакуированном Шорокшаре. Они знали, что то же самое ожидает и их дома: все, что они нажили своим трудом, будет расхищено фашистами, а им достанутся только страдания, бездомная жизнь и тяготы холодной зимы.

Рабочие сорвали объявления, толпой направились к зданию и потребовали отмены нелепого распоряжения.

Солдаты и полицейские, которые должны были разогнать толпу, встали на сторону рабочих. Тогда на грузовиках прибыли вооруженные нилашисты, но большая часть их даже не посмела сойти с машин. Дабы как-то успокоить рабочих, на собственной машине прибыл один из нилашистских вождей, но ему даже слова не дали произнести, забросали его камнями. Толпа немедленно освободила восьмерых рабочих, которые были арестованы нилашистами. Несколько жителей поселка подчинились было приказу об эвакуации, но все их вещи разбросали, а повозки перевернули.

Демонстрации продолжались и на второй, и на третий день. На сторону бастовавших перешли два ответственных чиновника управы. Нилашисты арестовали обоих. Народ стал требовать их освобождения. Вскоре разнеслась весть о том, что в Королевском лесу венгерские солдаты раздают оружие рабочим, а гитлеровцы отменили приказ об эвакуации.

Весть о чепельских событиях, хотя газеты о них молчали, приобрела широкую огласку и явилась примером для жителей других районов столицы, которые тоже отказались выполнить гитлеровский приказ об эвакуации.

Нилашисты чувствовали, что массы все больше и больше отворачиваются от них. Предчувствие конца они пытались утопить в оргиях и садистском угаре. Нилашистские центры, где проводилось все больше допросов, превратились в центры разврата и насилия.

Жандармские сыщики и подразделения нилашистского и фашистского гестапо преследовали группы Сопротивления. В «Доме верности», в Королевской крепости и других местах полным ходом шли заседания трибунала по привлечению к ответственности лиц, занимающихся «антинациональной» деятельностью. Для членов трибунала было вовсе не важно, совершил ли на самом деле арестованный то, что они квалифицировали как преступление. Они арестовывали известных политиков, общественных деятелей, которые не разделяли нилашистских взглядов. И как только стало ясно, что Будапешт вот-вот будет окружен советскими войсками, всех политических заключенных вывезли в Задунайский край.

В один из декабрьских дней рано утром ко мне заявился один из студентов колледжа Дьёрфи с разбитым лицом, серьезными ранами на голове и обеих руках. Я знал, что месяца два назад он был задержан гестапо, и вот теперь он все же стоит предо мной и даже чуть улыбается.

Студент рассказал мне, что он убежал из эшелона заключенных вместе с несколькими товарищами. Когда проехали Келенфёльд, они вырвали из стенки вагона несколько досок и выпрыгнули в темную ночь. Часовые обнаружили побег и открыли по ним огонь. Он не знал, что случилось с остальными. Его, во всяком случае, пули не задели, только вот ушибы получил, когда упал на землю. Всю ночь бродил, а теперь вот пришел ко мне, чтобы установить связь с какой-нибудь партизанской группой… С улицы доносился грохот пушек стоявшего около самой столицы фронта, иногда с треском разрывался снаряд. Вот взвыли сирены, и сразу же затараторили батареи ПВО, а этот парень, только что вырвавшись из объятий смерти, ищет связь, чтобы вновь включиться в борьбу. Было что-то обнадеживающее в том, что он появился здесь, и на какой-то момент я поверил, что все же найдется у венгров сила, которая хоть в последний момент, но сможет изменить судьбу целого народа.

Рождественский вечер в чужой квартире. Сжимаясь в комок, слушаем хлопанье разрывающихся мин и грохот снарядов. Прикидываем, куда же, на какую улицу только что упал снаряд, от взрыва которого чуть не вылетели стекла в наших окнах. Очевидно, ко всему можно привыкнуть, даже к игре со смертью. Я сидел бы более спокойно, если бы рядом со мной не было двух ребятишек. Они играли на полу в свои игрушки. При каждом сильном взрыве они вздрагивали и смотрели на меня: им казалось, если я рядом, то ничего страшного с ними не случится, Я видел это на их лицах, и от сознания ответственности становилось тяжело на сердце.

Вдруг один знакомый принес весть, что русские окружили Будапешт! Со стороны Буды они уже в Хьювёшвельде. Потом другой приятель сообщил то же самое. Артиллерийская канонада, во всяком случае, слышалась все ближе и ближе, а разрывы на улицах становились все чаще. Словом, началось…

Меня охватывает какое-то пьянящее чувство. Разумом я понимаю, что ведь еще ничто не кончено, более того, только сейчас начинается самое трудное. Раздающиеся сейчас взрывы — это лишь робкие предвестники того, что последует потом.

Всю ночь не могу заснуть, но слежу не за взрывами, а слушаю непрекращающийся гул машин на улице под нашими окнами. По-видимому, отступают в Буду…

Подходит к концу второй день рождества, гитлеровское отступление продолжается. Возможно, что они все же не собираются оборонять Будапешт и где-нибудь там, в Буде, готовятся к прорыву кольца окружения. В то же время по направлению к мостам двигаются только конные повозки: ни танки, ни пушки, ни грузовики за ними не следуют. В общем довольно тихо.

Число мертвых на улицах увеличивается. Нилашисты продолжают бесчинствовать — они ревностно выполняют приказ расстреливать на месте скрывающихся и подозрительных лиц, дезертиров, евреев и, конечно, разных левых. Улицы и площади стали местом казней.

Однажды утром воздушной волной меня сбросило с кровати. В окнах не осталось ни одного целого стекла. Оказалось, что гитлеровские фашисты взорвали чепельский железнодорожный мост. Минометный и артиллерийский огонь участился. Может быть, начался штурм города? Ничего не поделаешь — теперь нужно переселяться в подвал, в сырую, грязную, полную крыс нору, сидеть взаперти с сотней других людей. До сих пор я соприкасался в основном с людьми вроде меня — с ними у меня были общие мысли и надежды. Сюда же набилась черт знает какая публика — каждую минуту один хватает другого за горло, отвоевывая себе лучшее, более безопасное место. Так дерутся звери, запертые в клетке.

С удивлением обнаруживаю, что есть еще такие, кто упорно верит в победу гитлеровцев (в основном это состоятельные люди и торговцы, которые поднялись на гребне волны военной конъюнктуры). Они никак не хотят понять, что советские войска действительно окружили город, а если с трудом и сознают это, то все еще надеются на приближение деблокирующих немецких армий. В подвале самое громкое слово принадлежит им, большинство же молча поддакивает, тем более что издан приказ, согласно которому виновных в «малодушных заявлениях» надлежит истреблять на месте.

Один за другим появляются приказы о призыве в армию. Если бы все подчинились этим приказам, то в городе совсем не осталось бы мужчин. Жандармы, полиция, нилашисты устраивают на улицах бесконечные облавы: фальшивые удостоверения не внушают доверия, ведь почти каждый третий мужчина — дезертир. Нилашисты с таким усердием разыскивают скрывающихся, что обыскивают даже подвалы. Что ж, в этой последней игре нилашистов на карту поставлена их собственная жизнь. Вероятно, и они не верят в то, что дополнительные десять или двадцать тысяч солдат, которых они даже и вооружить не смогут, способны будут удержать Будапешт. Но стремление как можно больше людей втянуть в это кровавое действо и тем самым поделить ответственность с наибольшим числом его участников понятно. Жандармы же и полицейские со старательностью ищеек выискивают «преступников». Они и в самом деле верят, что те, кто не подчиняется приказам о призыве, являются преступниками. Верят и с усердием хороших сыщиков пытаются их изловить.

Трамваи уже не ходят, и пешеходы торопятся, бегут, прижимаясь к стенам домов, чтобы быть хоть немного защищенными от осколков снарядов. А здоровенные двуногие животные с металлической бляхой на груди, свидетельствующей, что ее владелец является жандармом, спокойно прогуливаются, впиваясь глазами в каждого мужчину. А ведь почти все они выходцы из крестьян! Наблюдая их в этой неприглядной роли, я вижу, что они стали безжалостными врагами народа, из которого сами вышли. С ними уже невозможно найти общий язык.

Всякий раз когда встречаюсь с ними, я боязливо проскальзываю мимо, сжимая в кармане фальшивое удостоверение. Придает смелости лишь то, что, даже поймав, сейчас они уже не смогут вывезти меня из этого полумертвого города.

Если не считать участившихся разрывов снарядов, в городе стоит тишина. Временами пролетает какой-нибудь самолет, но бомб не сбрасывает. Уже и сирены не воют. А кроме того, все население и так уже в подвалах. Но чего же ждут русские? Уже почти неделю длится это напряженное ожидание. Сейчас, именно сейчас настал последний момент для того, чтобы у нас здесь вспыхнуло восстание. Куда девались сладенькие иллюзии об «открытом городе» и наивные утверждения, что немцы не будут оборонять Будапешт?

Число трупов на улицах все увеличивается. Кто знает, падающие ли мины и артиллерийские снаряды убивают людей или нилашисты? Нилашисты во время этой временной паузы в боевых действиях все больше звереют от напряженности и ожидания, по ночам они наведываются в гетто и истребляют евреев, хотя там и без них смерть косит людей. Голод, болезни и нилашистские пули соревновались в уничтожении обитателей гетто.

В предновогоднее утро наступает конец глубокой тишине. Итак, начался штурм города. Мы в подвале. Гаснет свет, прекращается подача воды. Над нами трещит и качается весь дом: нам кажется, что отсюда мы уже не выйдем живыми. Некоторые не выдерживают ужаса, нагнетаемого темнотой и непрерывными взрывами бомб, и выбегают во двор, но рев самолетов, треск автоматов и пулеметов загоняют их назад в подвал.

Вечером, когда прекращаются налеты и бомбежки, мы поверить не можем, что живы. Весь двор в развалинах и усеян листовками. В этих листовках русские сообщают о том, что гитлеровцы подло убили советских парламентеров, которые следовали в штаб с предложением о сдаче города, дабы избежать ненужного кровопролития и сохранить Будапешт от разрушений.

Теперь мы уже чуть ли не ждем, чтобы завтра снова начался штурм города. Он и в самом деле начинается, длится целый день и продолжается на следующий.

Темноту еще можно кое-как вынести, тем более что в подвале мигает несколько керосиновых ламп, но к концу подходят наши запасы воды. Или мы умрем от жажды, или нужно где-то доставать воду. Выйти на улицу в поисках воды — почти верная смерть, но это все же лучше, чем смерть от жажды. Под свист пулеметных очередей мы (а таких набралось несколько человек) пробираемся на соседнюю улицу, где имеется колодец, и, когда счастливо возвращаемся в подвал с водой, нам кажется, что мы были где-то очень-очень далеко, на краю света.

Дни проходят словно в бреду. Мы уже почти не различаем дня и ночи. Ход времени мы чувствуем, пожалуй, только по тому, что крысы в основном почему-то ночью начинают громко пищать и прогуливаться у нас под ногами в поисках хлеба. Мы даже не знаем, стоит ли еще над нами дом, не превратился ли он в руины.

В одну из ночей приходят полицейские и у всех мужчин подряд проверяют документы. Мое фальшивое удостоверение не помогает — меня и еще нескольких человек отделяют от остальных.

Ведут нас в академию Людовика: там помещается вербовочный центр легиона хунгаристов. Так происходит вербовка: нилашисты, полицейские, жандармы хватают в подвалах сотни людей и доставляют их сюда. Нилашистские руководители и офицеры с повязкой на рукаве, распухшие от пьянства, проводят отбор доставленного «материала». Кто был солдатом или хоть как-нибудь умеет обращаться с оружием, сразу же получает винтовку и уже может идти в окопы, вырытые где-то на соседней улице. Того же, кто не умеет стрелять, на несколько часов отправляют в подвал для обучения.

Во двор академии согнано свыше двух тысяч человек. Царит страшная неразбериха. Под утро, присоединившись к одному из отправлявшихся на фронт отрядов, мне удается бежать за ворота.

На один-два дня наступает пауза в воздушных налетах, но теперь из-за нилашистских сыщиков никто не решается выходить на улицу. Никаких исключений ни для кого: все должны вступить в легион хунгаристов, воевать или строить заграждения. Пожалуй, в городе сейчас больше дезертиров, чем солдат. А хоть кто-нибудь ведет справедливую борьбу?

Таких людей немного, и действуют они не в самом городе, а на окраинах. Почти все они рабочие.

Довольно успешно действуют уйпештцы. У них мало оружия, и они почти голыми руками достают себе его. По ночам, переодевшись в военную форму, с фальшивыми документами, они группами ходят по городу. Чем попало убивают нилашистов, разоружают солдат и таким образом достают себе оружие и взрывчатку. Жители Уйпешта выводят из строя телефонные линии и тем самым нарушают связь. Гитлеровцы вынуждены будут вскоре покинуть город, но при отступлении намереваются взорвать водопроводную станцию, электростанцию, военные заводы и ряд других предприятий — партизаны срывают эти подлые намерения фашистов, в результате чего удается почти все спасти, Они бесстрашно и ловко проникают в нилашистские центры, освобождают политических заключенных.

Патриоты из Ракошпалоты пробираются к линии фронта и выводят из строя несколько фашистских батарей. Смелые акции совершают и партизаны Обуды и Кёбаньи: они спасают ряд заводов от взрыва, помогают продвижению частей Красной Армии. Саботаж осуществляется и на периферии; на улицах появляется все больше убитых нилашистов — это по ночам «работают» партизаны.

Однако все это результат героических действий немногих. В основном же население полуторамиллионного города в страхе и трепете забилось в подвалы.

Зенитные пушки ухают почти без перерыва. Вслед за взрывами зажигательных бомб вспыхивают пожары, огненные языки причудливой формы лижут небосвод, а над пожарами поднимаются клубы дыма от пальбы зениток. Но ни один снаряд в цель не попадает. Разве это противовоздушная оборона? Зенитные батареи — только приманка для самолетов, которые обстреливают и бомбят их. По ночам гитлеровцы перемещают зенитки на новые огневые позиции. Жители подвалов ругаются на чем свет стоит: завтра их район привлечет к себе внимание летчиков. И действительно, рано утром в небе появляются самолеты. Они делают два-три круга, обнаруживают гитлеровские батареи и начинают бомбить их.

Под землей в подвалах копошатся люди, из-за каждого пустяка громко ругаются между собой. Нервы у всех взвинчены до предела. Подвалы набиты битком. Люди сидят чуть ли не друг на друге. Здесь же играют в карты, спорят и слушают рассказы вновь прибывших. Говорят, что фронт проходит в нескольких кварталах отсюда и, возможно, через день-два удастся «проскочить». Состав слушателей смешанный, есть в их числе и фашисты, и нилашисты. Кто-то из последних опровергает утверждение пришедшего и кричит, чтобы тот не распространял панических слухов, что паникеров надо расстреливать. Другие слушатели вступаются за рассказчика. Спор разгорается. Разбушевавшиеся страсти приводят к ссоре. Каждая из спорящих сторон имеет своих сторонников. Ссора заканчивается взаимными угрозами.

В одну из ночей снова приходят полицейские и поднимают мужчин. Нас выгоняют на улицу расчищать дорогу от развалин. Нехотя поднимаемся. Мы еще не начали работу, как кто-то распространяет слухи, что приближаются наши «спасители», имея в виду гитлеровцев, которые утром пройдут по этой дороге.

Нилашистски настроенная публика сразу веселеет. Я тоже потихоньку радуюсь, но по другой причине. Я хорошо понимаю, к чему такая спешная расчистка, и жду своих спасителей — солдат Красной Армии.

Нилашисты все чаще устраивают облавы по подвалам. На что они надеются?

Кто-то из только что пришедших рассказывает, что нилашисты заставили воевать даже пятнадцатилетнего мальчугана, дали ему в руки винтовку и оставили одного на углу улицы. Мальчишка случайно спустил курок, и отдачей больно ударило маленького новобранца в плечо. Тот испугался, побежал домой и заявил матери, что на фронт больше не пойдет.

В последние дни штурма города мины падают совсем рядом с нашим домом.

По ночам на выходе из подвала я слышу звуки из громкоговорителя, раздается русская речь: это работает военная радиостанция русских. Я впервые по-настоящему чувствую, что наступает конец всем нашим испытаниям. Радостно слушаю доносящиеся издали голоса и считаю, сколько же еще часов осталось сидеть здесь, в подвале. Неожиданно обнаруживаю, что шум боя переместился куда-то в сторону, а это значит, что через несколько часов мы уже будем свободны.

И вот появилась армия-освободительница. Настал момент, о котором столько мечтали! Со слезами радости прижимаю к себе первых советских солдат. Вот они, эти люди, преодолевшие многие тысячи километров, чтобы принести венгерскому народу свободу и мир.

Рядом со мной жена и ребятишки. Жена плачет и никак не может успокоиться. Ребятишки не понимают, что происходит, но, видимо, хотят понять.

Трехлетний сынишка спрашивает меня:

— Это что за дядя?

— Русский дядя, солдат, — отвечаю я ему.

— А он какой, хороший? — спрашивает сын.

— Хороший, — отвечаю я.

Ребенок, довольный, успокаивается. И мы вместе с другими простыми людьми радуемся великому событию, очевидцами которого являемся.

И теперь, 20 января, я стою здесь, на Бульварном кольце, в сердце большого полуразрушенного города, как бы высматривая в развалинах преступления прошлого.

Со стороны площади Ракоци доносятся звуки музыки. От нее веет чистотой, она вызывает благоговение. Это музыка пуританских реформатских церквей. «Верши суд, господи, над виновниками, борись с моими врагами…» Звучит старый псалом, призывая бога вершить суд.

Подхожу ближе к площади. Вижу — хоронят. Свежевырытая могила среди оборванных кустов на изрытой бомбами площади, несколько человек стоят вокруг могилы и поют. Похороны на площади Ракоци? Что ж! Весь город — сплошное кладбище. Поразительно, скорее, то, что здесь вокруг могилы стоят люди и поют. Кого же они хоронят?

В руке у одного из мужчин вижу сколоченный из простой доски крест. На нем черными буквами написано: «Деже Сабо».

Деже Сабо! Одинокий странник, выразитель венгерского духа, рыцарь без страха и упрека, революционный борец, постоянно подвергавшийся преследованиям… Значит, и он оказался в числе тысяч мертвых, которых промчавшийся вихрь уничтожения оставил под грудами развалин?

С именем Деже Сабо была связана самая горячая пора моей молодости. Он был выдающейся личностью. И вот эта могила, гроб, имя на кресте, разрушенный город… Горящие и обугленные развалины придают Будапешту апокалипсический вид. И как раз сегодня хоронят Деже Сабо…

Здесь, у этой могилы, я чувствую, что на многострадальной венгерской земле что-то окончательно кануло в прошлое. Под руинами лежат не только тела невинных людей, женщин и детей. В руины превращен и господствовавший в течение целой эпохи политический строй — строй венгерской контрреволюции, который родился двадцать пять лет назад. Эти роды принял человек, которого теперь здесь хоронят.

Правда, он не хотел этого дитяти и, может быть, в колыбели удушил бы его, если бы мог предвидеть его преступное, гибельное для нации будущее. В течение двадцати пяти лет он иным и не занимался, как только предавал его анафеме, боролся с ним оружием проповеднического гнева, страшных проклятий и убийственного сарказма. Он не представлял себе, что Венгрия может стать троянским конем германского империализма. Он никогда не хотел, чтобы наш национализм перерос в плоский, дешевый ирредентизм, во имя которого можно втянуть целый народ в бессмысленную, преступную, служащую чужим интересам войну.

Он ничего не хотел из того, что случилось…

Со стороны Буды еще грохочут немецкие пушки, снаряды, как лиловые шары, пролетают над развалинами и исчезают в сгущающихся сумерках. Там еще идет бой, взрываются бомбы, рушатся дома, а в подвалах люди сжимаются точно так же, как мы два дня назад…

Я смотрю на руины и вижу на лице этого многострадального города признаки больших изменений. Я вижу во всем этом не только опустошение и свершение неотвратимого исторического возмездия, но и начало новой жизни, не похожей на старую, начало новой эры.

Я пришел сюда, чтобы, читая по развалинам, подвести итог прошлому, и теперь, когда я медленно бреду назад, мое воображение рисует обнадеживающую картину будущего.

И СЕГОДНЯ, И ЗАВТРА… Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Уже несколько недель, как окрестные поля освободились от снега. Промерзшая до корней деревьев почва тоже отошла, оттаяла. На дне канав и колдобин, там, куда не дотягивались солнечные лучи, еще стояла густая липкая грязь, и колеса телег, начавших свой привычный весенний путь с хуторов в село и обратно, то и дело вязли в ней по самую ступицу. Однако веселое солнце уже вовсю румянило пригорки, а теплый ветер с юга подсушивал корку земли. Да, это была уже весна, настоящая и неповторимая. И хотя ничто, казалось, не изменилось в раз и навсегда заведенном порядке вещей — крайние домишки все так же, как три недели или четыре месяца назад, жались друг к другу, робко прильнув к земле, все так же уныло свисали на покосившихся заборах отставшие доски, уцелевшие от огня печек, а иссохшие в солончаковой почве чахлые придорожные деревца, как унылая цепь солдат, все так же сутулились перед окнами, смотревшими на дорогу, — однако все здесь как-то вдруг, будто за одну только ночь, стало другим, новым, непохожим. По утрам уже горячие лучи солнца поднимали над сырыми полями легкий туман, и в его полупрозрачной белесой пелене вещи и предметы странно меняли свои очертания, казались другими. Дома и деревья будто увеличивались в размерах и тянулись вверх, к небу, как бы расправляя затекшие спины, а хуторки вокруг села, казалось, приковыляли на своих коротеньких кривых ногах поближе к околице, чтобы посудачить с земляками на дружеской весенней посиделке. Даже подгнившие, выщербленные плетни и изгороди, зиявшие дырами, как беззубыми ртами, и разметанные в непогоду соломенные крыши, которые еще вчера шептали о близком конце этого затерянного в захолустье деревенского мирка, сегодня тоже вдруг звонко заговорили о весне, призывая прилежные руки взяться за топор, лопату и грабли. Однако никто не отзывался на этот призыв, а из покосившихся домишек не спешили на улицу веселые люди с добрыми руками, готовые залечить печальные следы минувшей зимы…

Мужское население слободки, носившей название Сапожной, хотя там никогда не жил ни один сапожник, было сейчас озабочено другим — поисками работы на лето, чтобы прокормить себя и семью. Кое-кто мыкался по хуторам, спеша показаться знакомым хозяевам, чтобы они, упаси боже, не наняли бы кого другого на весеннюю страду, которая вот-вот должна была начаться. Другие толклись в селе, на базарной площади, в уголке которой издавна притулился рынок батраков. На этой «бирже труда», как в шутку прозвали ее завсегдатаи, с раннего утра собирались безработные зимой бедняки, сидели и ждали покупателя на свои рабочие руки. В полдень они расходились по домам — на обед или просто для того, чтобы соседи и знакомые не подумали, будто их женам нечего поставить перед ними на стол, даже тарелку супа, — а через час-другой вновь возвращались и ждали до вечера, чтобы завтра утром опять прийти сюда и начать все сначала…

В такое время, на пороге весны, не так-то легко было найти работу. Изрядно похудевшие мешки и опустевшие закрома выгоняли каждого мало-мальски годного еще на что-нибудь бедняка продавать себя хозяевам-земледельцам, и, хотя не многие из богатеев обходились без батраков, торговаться им не было надобности: живого товара хоть отбавляй. Об этом знали, но все равно бедняк батрак шел на «биржу», и удержать его от этого мог только судебный пристав или курносая с косой. Тот, кто хотел выжить, должен был идти на «биржу» сам и гнать своих домочадцев — в поисках заработка.

Пал Дьере, тот, что жил в предпоследней от края избушке, был одним из тех неимущих мудрецов, которые все на свете знают лучше других. Так вот прошлой весной он попытался было изменить этот древний порядок вещей. Он не пошел на «биржу», не стал наведываться к хозяевам-хуторянам, а вместо этого выстругал добела дощечку и, кое-как накалякав на ней черными корявыми буквами: «Здесь берутся за всякую поденную работу», прибил ее гвоздем над калиткой. Усевшись под окном, он стал ждать, что уж мимо такого объявления не проедет ни одна хозяйская бричка по дороге из хутора в село. Однако из его предприятия ничего не получилось. Все кругом только посмеивались, а такие же, как он, бедняки говорили меж собой, что бедняга Пали вконец тронулся, и его подзуживали:

— Слышь, сосед, ты эту вывеску лучше на шею себе повесь и сядь посреди дороги. Тогда уж наверняка каждый остановится.

Что же касается хозяев-хуторян, то они подумали иначе: если, мол, этот батрак ждет работы, сидя на завалинке, значит, она ему не к спеху…

После такого конфуза Дьере уже не рискнул продолжить свой эксперимент этой весной и отправился на поиски работы обычным способом, как и все другие мужики слободки.

В течение дня дома оставались только женщины с детьми да немощные, уже не годные для поденщины, старики. Впрочем, те из них, кого еще слушались руки-ноги, тоже вылезали из своих углов за печкой и ковырялись во дворе, дабы показать, что и они не напрасно едят тот скудный кусок хлеба, который дают им дети… Они брались то за лопату, пытаясь вскопать огород, то за молоток, чтобы залатать заборчик или починить что-нибудь во дворе. Правда, из этого обычно ничего не выходило и дело кончалось перебранкой, поскольку им уж не под силу было вогнать заступ на должную глубину и работа их подвигалась так медленно, будто они собирались потянуть ее до осени; забить толком в доску гвоздь и то не получалось, и они лишь постоянно мешались у всех под ногами. Однако это было все-таки лучше, чем выслушивать упреки от дочерей, сыновей или зятьев в том, что они, мол, сидят у них на шее и не приносят в доме никакой пользы…

Конечно, видимой пользы от такого стариковского усердия все равно было не много. Рушащиеся изгороди, проваливающиеся крыши, облупленные, голые стены, на которых от зимней сырости отставала и осыпалась штукатурка, продолжали пребывать в таком виде до самой осени, до той поры, пока не освобождались мужские руки, и тогда мужицкая сноровка плюс кое-какие деньжонки, оставшиеся от весенних и летних заработков, помогали привести все в порядок и кое-как залатать дыры, постепенно, одну за другой. Однако чаще бывало так, что и следующей весной опять выползали и топтались во дворе хлопотливые старики…

Женщины, остававшиеся дома, пытались кое-что подмалевать, хотя бы снаружи. До пасхи, праздника вселенского очищения и большой уборки, было еще далеко, но в Сапожной слободке один за другим уже белили известью фасады домов. Кое-где уже отковыривали замазку и растворяли настежь окна, оставляя их распахнутыми до самого обеда, чтобы проветрить комнаты и освежить застоявшийся в них за зиму воздух.

Итак, Сапожная слободка после некоторого раздумья окончательно обручилась с весной. Не находилось уже слушателей у прорицателя дядюшки Дюрки Заны, вещавшего беззубым ртом о скором конце света. «И спросили Иисуса, уже готовившегося к святому вознесению, его ученики: «Когда ты вернешься к нам на землю, Иисус?» И ответил им Христос следующее: «Пройдет до того времени тысяча лет, но не пройдет двух тысяч, ждите…» Теперь время это настало, это уж точно. А из чего это видно? Из того, что невозможно стало отделить зиму от лета, а весну от осени. Перемешалось все, — значит, ожидайте второго пришествия…» — бубнил дядюшка Дюрка, причмокивая губами. Зимой, когда рано темнело и нечем было заполнить длинные вечера, к этим невнятным рассуждениям доморощенного пророка, бывало, охотно прислушивались и молодые, и старики, собиравшиеся перекинуться словечком в том или другом доме. И тогда в глубине души у многих слушателей холодело все от ужаса. Так, в минувшем году с погодой и впрямь творилось что-то неладное: перед самым рождеством неведомо откуда налетел вдруг дождь и захлестал по соломенным крышам, а в небе грозно пророкотал гром; в середине марта зима еще крепко держала в своих ледяных когтях пустые поля. Однако к концу марта дружно, как всегда, задули теплые южные ветры и на крышах домов стал таять снег. Теперь в древние библейские сказки уже никому не верилось, да и как было верить — весна! И люди, уже не слушая старого Дюрку Зану, словно дождавшись наконец радостного сигнала, которого ждали долгие месяцы, все враз, толпой высыпали из домов на улицу, заполнили дворы и огороды.

Однако, поспешив на волю, люди не забывали прихватить с собой все свои горести и невзгоды, извечные неурядицы и семейную войну. Все кругом будто разом взбеленились: из одного дома вдруг опрометью выскакивала молодая хозяйка с растрепанной косой, громко причитая и плача навзрыд; из другого двора доносилась басовитая ругань самого хозяина, который клял всех и вся до небес. А ведь и в зимние месяцы, когда сама природа, казалось, умиротворяла все живое, накрывая снежным покрывалом поля и села, в домах тоже далеко было до мира и спокойствия. Зима не гасила бушующие страсти, а лишь загоняла их в тесные стены домов. Теперь же, словно забродившее весенними соками семя в земле, вырвались на волю и пошли в рост семейные неурядицы. Да и как им не быть, если в домах бедняков опустели мешки и закрома и в кухне у хозяек обитала одна лишь пустота? Пустота нищеты. Люди поневоле становились раздражительными и злыми. К началу апреля все, что запасалось на прошлогодние заработки, подходило к концу, и если перезимовать зиму еще как-то удавалось, то в это время заработать что-либо невозможно было еще нигде.

В большинстве случаев ни один из членов семейства ни в чем не был виноват, но поскольку накопившуюся досаду не понесешь к соседям, то ее срывали друг на друге. Зачастую даже трудно было понять, из-за чего вдруг вспыхивала ссора, только она — вот вам, тут как тут, и льются неудержимо обидные слова, и люди доходят до крика, порой вцепляются друг другу в волосы, а потом затихают и расходятся по углам. Расходятся, чтобы завтра повторить все сначала. Если в доме есть дети, колотят их: ведь это самое простое! Тетка Дьерене, к примеру, каждую неделю непременно гонялась по двору с большущим хлебным ножом за одним из своих мальчишек и кричала во все горло, угрожая его прирезать. Конечно, она никогда этого не сделала бы, только так кричала. Мальчишки уже давно не боялись ее угроз, хотя каждый раз удирали прятаться к соседям. Так сказать, из почтения к родителям.

Время от времени, однако, такие семейные скандалы и вправду кончались бедой. Так, например, два года назад случилось у Кардошей, чей двор стоял на углу улицы. Кардош поссорился со стариком тестем, который доживал свою жизнь в доме у зятя. Они сцепились из-за того, что старик, получив свою порцию хлеба к обеду, бросил кусочек собаке, хотя хозяйка уже кормила пса.

— Вам что, легко хлебом собак кормить?! — заорал Кардош. — Вы и на свой-то не зарабатываете, другие спину гнут!

Слово за слово, дальше — больше, и разъяренный Кардош выхватил из-под изголовья кровати деревянную поперечину да так хватил ею тестя по голове, что из старика и дух вон. Кардоша, разумеется, осудили. Однако такое решение суда даже жена покойного, тетушка Ковачне, сочла несправедливым, и, когда ее допрашивали в качестве свидетельницы, она с плачем умоляла судью отпустить зятя домой, потому как нет у них другого кормильца… Судья, однако, не внял ее просьбам и, осудив Кардоша на шесть лет, отправил его в тюрьму.

Подобные казусы случались, правда, редко. В основном угроза отправить ближнего на тот свет так и оставалась угрозой, а ссорившиеся обходились пинками, а то и одними словами.

Вот и теперь, едва лишь наступающая весна дала о себе знать, словно тоже следуя неписаному, но незыблемому закону природы, как на залитых весенним солнцем двориках вспыхнули ссоры и перебранки. Соседи, если у них в данную минуту царил мир, разумеется, с величайшим любопытством наблюдали за военными действиями в соседнем дворе. Удивляться же, по правде говоря, никто не удивлялся. Для всех жителей слободки все это было обычным делом, столь же естественным, как весеннее пробуждение, как яркая голубизна неба или теплые ветры. Не услышь они этих рассерженных выкриков и звонких ругательств, не почувствуй внутри себя такого же желания браниться, ссориться и воевать со своими домочадцами, быть может, тогда они поступили бы точно так же, как медведь, разбуженный в своей берлоге в светлую от множества горящих свечей ночь перед рождеством: подумали бы, что произошла какая-то ошибка, и, недовольно поворчав, вернулись обратно в свои сумрачные домишки.

Существовали, однако, и другие признаки того, что весна действительно наступала, а солнечные лучи и оттаявшая земля не окажутся обманщиками.

Одним из таких верных признаков в слободке считалось то, что многочисленные отпрыски семейства Берты, ютившегося в полуподвальной клетушке, которую они снимали у старого Дьере, начинали попрошайничать по дворам… Около полудня, когда хозяйкам приходило время собирать на стол и подавать домочадцам хоть что-нибудь под названием обеда, во дворе непременно появлялся кто-нибудь из представителей младшего поколения Берты — будь то Маришка, Шани, Пали или Ферко — и всегда немного смущенно, но с уверенностью в успехе произносил:

— Мама просила передать, не может ли тетя одолжить ей пригоршню муки…

Такая картина наблюдалась изо дня в день, с той лишь разницей, что малыши посыльные не всегда просили муку. Иногда они просили ложку топленого сала или одно яичко, щепотку соли либо стручок зеленого перца или капельку уксуса. Ассортимент менялся, но не проходило дня, чтобы кто-то из детей Берты не заглянул к соседям. В большинстве случаев, конечно, им говорили в ответ:

— Скажи своей маме, что у нас самих нету…

Если в одном дворе не давали ничего, они шли во второй, в третий и так по очереди обходили всю слободку. Но даже если детям отказывали везде, тетушка Бертане, их мать, нисколько на это не обижалась и всякий раз на следующий день отправляла кого-нибудь из детишек опять по тому же маршруту…

И что удивительно: попрошайничество у соседей начиналось только весной. До ее прихода то ли хватало собственных запасов, то ли удавалось перезимовать впроголодь, заменяя пищу сном, но до первых погожих весенних деньков дети Берты никогда не появлялись с просьбой одолжить что-нибудь из съестного. Впрочем, долги их никогда не отдавались. Стоило только солнцу глянуть по-весеннему, как буквально в тот же день кто-нибудь из малышей Берты открывал соседскую калитку. Таким образом жители слободки не нуждались в календаре, чтобы определить время года…

Что говорить, Бертам не раз крепко доставалось за их нищенство. Люди бранили их на все лады и в то же время так привыкли к этим визитам, что если вдруг случалось детям Берты не прийти, то всем их прямо-таки недоставало. Так, в одну из минувших весен маленькие попрошайки не появлялись у соседей дня два подряд. Соседи заподозрили неладное. Кто-то пошел навестить Берту и узнать, в чем дело. Подозрения оправдались: все члены семейства оказались больны! Накануне они наелись вареных кукурузных стеблей, и это варево так их раздуло, что едва не пришлось прокалывать им животы, как поступают с неразумными телятами, когда те объедятся зеленого клевера. В этом и была причина их двухдневного антракта. С тех пор стоило детишкам пропустить день-другой, как соседи, посмеиваясь, говорили:

— Ну, значит, опять силосом объелись…

Странно, но если бы в один прекрасный день эти детские головенки навсегда перестали мелькать за забором, жители слободки почувствовали бы себя явно не в своей тарелке: для полной картины весны детей Берты не хватало бы, как щебетания ласточек. И еще, наверно, потому, что не на ком тогда было бы выместить свою горечь и досаду, когда надоедало скандалить с близкими. А так, по крайней мере, было кого бранить, и это стоило тех нескольких пригоршней муки или ложки жира, которые они нет-нет да иной раз и давали попрошайкам, а потом сетовали:

— Интересно, что думают эти Берты? Что у нас жир бидонами стоит, а мука — мешками?..

Однажды вдруг распространился слух, будто жена Берты приобрела себе новый фартук, в другой раз говорили, будто она купила в лавке мясо, а за красным перцем для паприкаша опять послала ребятишек к соседям… Все эти слухи, разумеется, не соответствовали действительности, ибо где было Берте взять деньги на такие большие расходы? Соседи и сами знали, что это сказки, но все-таки судачили. Если же о злополучных Бертах просто нечего было выдумать и ничего не приходило в голову, то их ругали следующим образом:

— Что они, совсем спятили? Плодят ребятишек одного за другим…

Однако всякий раз, когда мать семейства готовилась рожать, жители слободки хоть чем-нибудь, но ей помогали: приносили немного продуктов, отдавали старые пеленки или еще что-нибудь. Потом, конечно, об этом не раз вспоминалось. Хозяйка Дьерене, у которой Берты снимали квартиру, никогда не закрывала рот от обилия слов; так, она высказывала даже такие подозрения, конечно, за глаза: мол, Бертане рожает без счету только для того, чтобы была причина просить помощи.

— Уж поверьте, соседка, она рада бы каждый день рожать двойню, — говорила Дьерене, ехидно улыбаясь. — Вот тогда бы они зажили припеваючи…

Подобные разговоры повторялись регулярно из года в год. Каждую весну. Вот и нынче тоже.

Однако не только пробуждение от голодной зимней спячки семейства Берты, не только звонкая ругань и семейные ссоры, выплескивающиеся из духоты домов во дворы, не только лихорадочные поиски поденщины, в погоне за которой люди безжалостно толкали друг друга, как при выстреле стартового пистолета… Не менее волнующей и достоверной приметой весны было и другое — пробуждение любви… Не то чтобы у бедняков Сапожной слободки возникало больше забот с этой неистребимой потребностью рода человеческого, чем обычно, в другие времена года, совсем нет. Просто, подобно тому как в теплом мареве полей вдруг будто вырастали дома, деревья и прочие атрибуты окружающего мира, резче и заметнее становилась извечная игра света и теней, так заметнее под весенним солнцем делалась и любовь. На зимних посиделках, домашних вечеринках или на танцульках в корчме любовные утехи и ухаживания парней за девицами как две капли воды походили на всю прочую зимнюю жизнь, заполненную полусонным бездельем, смутным ожиданием и бессознательной подготовкой к чему-то новому, что еще таилось вдали, скрытое холодным сумраком и густыми туманами. Зимой парни отпускали ядреные шуточки, могли позволить себе кого-то из девиц мимолетно поцеловать, прижать или ущипнуть. Эти проказы и прочие деревенские любовные забавы не очень-то одобряли ворчливые старики. Однако полусерьезные-полушутливые признания в темных углах, сказанные шепотом, никого ни к чему не обязывали. Теперь же, когда светлым весенним вечером, напоенным терпким ароматом проснувшейся земли, тот или иной парень осмеливался стукнуть в девичье окно, стены у соседей будто раздвигались либо становились прозрачными, как стекло, и десятки любопытных глаз жителей слободки следили за каждым шагом смельчака, будто высвеченного прожектором…

Казалось, будто животворные соки, забродившие в уже пробивающихся всходах и набухших почках тополей, переливались в человеческие сердца, наполняя их тайным смыслом. И покрасневшие от ветра, мелькавшие то во дворе, то на улице голые ноги женщин, хлопотавших по весенним делам, олицетворяли собой саму природу, вечно стремящуюся к обновлению, и волновали не меньше, чем зеленеющая травка. А на крошечных, похожих на ватные комочки, цыплят, попискивающих на расстеленных мешках в залитых солнцем, укрытых от ветра закоулках дворов, смотрели уже не как на средство получить несколько грошей, столь дорогих для бедняка безработной зимой, а как на желанных членов семьи, которых долго ждали и которых можно побаловать и понежить. Так было у всех. А в хлеву у Шандора Карбули, самого зажиточного обитателя слободки, на днях призывно захрюкала, заверещала свиноматка. В слободке никто не любил семью Карбули: немножко, пожалуй, просто из зависти, но главным образом за то, что члены этого семейства никогда не упускали удобного случая дать почувствовать остальным свое превосходство. В результате и знакомые, если предоставлялась такая возможность, старались им больше насолить, чем помочь. Однако сейчас, когда у Карбули произошло столь важное семейное событие, каждый встречный-поперечный считал своим долгом остановить на улице главусемьи, старого Карбули, и дать совет, куда — к какому борову и на какой хутор — лучше всего отогнать свинью, жаждущую потомства… Будто каждый почувствовал себя немного ответственным за то, чтобы это потомство оказалось здоровым и многочисленным…

Так жила Сапожная слободка, вытянувшаяся в ряд на самом дальнем конце села, встречая первые дни сияющей весны. Слободка походила на остров. С трех сторон ее охватывали плоские, как стол, пашни, вытянутые в длину полоски зеленеющей пшеницы, иссиня-черные квадраты, запаханные под озимые посевы ячменя и кукурузы, истощенные, высохшие пустыри с редкой лебедой, а среди них, будто ревнивые наседки, виднелись дальние и ближние хутора. С четвертой стороны слободка, как в стену, упиралась в замкнувшееся в своей дремучей извечной спеси «внутреннее» село. Этот длинный ряд сиротливо торчащих домов, стиснутых чужими, не принадлежавшими им, полями, невольно вызывал сравнение с узеньким беззащитным островком, над которым вот-вот сомкнутся волны враждебного моря, грозившего в любую минуту смыть и унести в пучину все живое. Правда, еще дальше, за околицей, на участке, выделенном управой для застройки, за последние годы выросли новые дома, еще более сиротливые. Они и вовсе казались одинокими скалами, отрезанными от мира злобно бушующей стихией, которая вымыла вокруг них и унесла в никуда податливую и мягкую почву.

Впрочем, слободка не только казалась, но и в самом деле было островом, обособленным и изолированным от остальной жизни села. Правда, кое-какие нити все же связывали жителей слободки с коренными обитателями села, протянулись они и на хутора, и даже в дальние, очень дальние поселения, однако это ничего не меняло: общность людей, связанных одной судьбой, на все наложила свой, свойственный только ей отпечаток. В домишках, жавшихся друг к другу, жили сплошь бедные люди. Условия и обстоятельства их жизни мало чем различались, а если и различались, то не настолько, чтобы кому-нибудь из бедняков удавалось выбраться из серого потока будней, захлестывавшего неумолимо и жестоко каждый день и каждый час. Иногда обитатели слободки кидались друг на друга, дрались и ссорились между собой, но никогда не искали защиты у закона. Все возникавшие неурядицы и распри они улаживали сами, не вынося сора из избы. Даже семью Карбули, год от году все больше выбивавшуюся в люди, они судили и осуждали по своим собственным законам. Все, что заносили сюда чужие ветры, что приходило к ним из хуторов и села, а также из других мест, далеких и близких, даже явления природы, — все приобретало в слободке как бы совсем иное, особое значение. Казалось, наступившая весна в других местах точно такая же, как в Сапожной слободке. Точно так же, как везде, южные ветры прогоняли холода, выше и глубже становилось небо, ширился горизонт. Так же, расправляя ветви, потягивались деревья и зеленела, кудрявилась трава. Так же, но не совсем так. Слободка жила в своем собственном, замкнутом и не понятном для постороннего мире, хотя мир этот и был подвержен веяниям и событиям того, другого, большого и общего для всех.

Весною жизнь в Сапожной слободке будто распахивалась настежь, как оконные рамы, расклеенные после зимы.

По обеим сторонам базарной площади, широко распластавшейся позади кальвинистской церкви с колокольней, и даже вдоль тротуаров сбегавшихся к ней улиц длинными рядами стояли брички и телеги. Лошади, не покидая опущенных постромок, жевали сено. В каждой бричке непременно восседала хозяйка, кутаясь в шерстяной платок или в мохнатую, вывернутую шерстью наружу овечью шубу. Хотя было уже совсем тепло и солнце грело по-весеннему ласково, неписаный закон моды обязывал хуторских красавиц и дурнушек одеваться только таким образом, а его предначертаний придерживались строго. Неподвижно и безмолвно сидели хуторянки в своих немудреных экипажах и походили на старинных рабынь, которые сторожили кибитку своего повелителя-киргиза, прибывшего сюда из необозримых степей, и которым было строго запрещено даже смотреть на снующих взад и вперед прохожих. Вожжи смотаны в клубок и повешены на дышло, кнут с длинным кнутовищем воткнут рядом с козлами, а женщинам будто все нипочем: сидят истуканами и смотрят перед собой невидящими глазами, ожидая своего повелителя, как тысячу лет назад. В их сгорбленных позах, застывших и неподвижных, было что-то от фанатической покорности и даже торжественности религиозного обряда. Женщина сидела, ждала, погруженная в себя и в свою шубу, и лишь на несколько мгновений изменяла своей монументальной неподвижности, когда ее муж и повелитель, раскрасневшийся, в расстегнутом пиджаке, из-под которого виднелась выпущенная поверх штанов рубаха, выйдя из дверей ближайшей корчмы, направлялся к ней, слегка покачиваясь на широко расставленных ногах, останавливался перед бричкой и протягивал высокий бокал с вином своей преданной половине. Все так же молча, как по обязанности, женщина-монумент выпивала вино, вытирала губы краем платка, а затем, запахнув у горла шубу, вновь принимала прежнюю позу, словно продолжая нести безмолвный караул, назначенный по чьему-то неведомому приказу. И сидела, не повернув даже головы, чтобы взглянуть на удаляющегося подгулявшего мужа, который с бравым видом — душа нараспашку — возвращался в корчму…

Из длинного ряда то и дело выезжала какая-нибудь бричка и поворачивала на дорогу, ведущую к хуторам. Базар, собиравшийся на площади раз в неделю, понемногу разъезжался. Случайные торговцы и перекупщики, продававшие всякую всячину прямо на земле из корзин и мешков, большей частью уже исчезли, и только аршинники, торгующие мануфактурой, шляпники, сапожники и прянишники продолжали торчать в ларьках, громко расхваливая свой товар. На «бирже труда», в дальнем углу площади, тоже еще толпилось немало желающих продать себя. Даже больше обычного, почти столько же, как в день Ивана Крестителя, когда батраки нанимались не поденно, а на всю летнюю страду. В базарный день сюда съезжались хозяева со всех хуторов, чтобы продать зерно либо скотину, закупить что нужно на всю следующую неделю, а также сделать всякие другие дела в селе — ну и заодно, если нужен поденщик, прихватить на «бирже» и его. Многие хуторяне к этому времени уже наняли себе работников, но каждый год — вот и нынче тоже — всегда находилось несколько хитрецов и выжиг, которые тянули до последнего дня. Другие давно уж и магарыч распили, а эти все тянули, чтобы нанять подешевле…

Конечно, они не боялись, что на их долю не останется рабочих рук: чего другого, а бедняков на «бирже» такая туча, что хватит еще на три поместья. Каких только душа пожелает! И сдельщиков, и сезонников. Сбившись в кучу, спина к спине, плечо к плечу, будто стремясь защитить друг друга, стояли они в уголке базарной площади и ждали. Держались вместе, пожалуй, больше оттого, что так было теплее и безопаснее. Шагах в десяти — пятнадцати от них взад-вперед прогуливались два жандарма, придерживая за приклады винтовки с примкнутыми штыками. В их обязанность входило наблюдать за порядком на всем рынке, но холодный блеск штыков и тесно сгрудившаяся толпа бедно одетых людей невольно порождали мысль, будто это группа осужденных, гонимых куда-то под охраной суровых стражников.

Толпа на «бирже труда» состояла из тесно сбившихся в кучку людей. Все, кто был здесь, на «бирже», разумеется, знали друг друга, но группировались еще и по слободкам, и даже по улицам, на которых жили. В каждой кучке имелось ядро — два-три человека, у которых получше подвешен был язык. Они-то и вершили суд над всем, что попадало в круг их внимания. Остальные помалкивали, попыхивая сигаретами или трубками и время от времени сплевывая табачную горечь. Впрочем, плевали все, даже некурящие. Некоторые, сплюнув, растирали плевок сапогом, как привыкли это делать дома, на своем дворе. Если им нравилось то, что говорили никем не избираемые вожаки, они поддакивали: «Верно! Так оно и есть!» — или просто согласно кивали головой и переходили к другой кучке послушать, о чем толкуют там, а затем возвращались к своим, на прежнее место.

Как рожь на ветру, волновалась, сжималась и вновь ширилась толпа ждущих работы людей. Усатые старики и молодые парни с гладкими, без морщин, лицами, обутые в сапоги или тяжелые рабочие ботинки, топтались на месте. Сгорбленные спины, опущенные плечи, повисшие руки, которые не знали, куда себя девать. Некоторые из молодых задирали друг друга, подталкивая локтями или схватившись за плечи. Неуклюжие и угловатые, в своих драных, заплата на заплате, грубошерстных армяках, в полупудовых сапожищах, они походили на резвящихся молодых медвежат. Их, видимо, мало интересовали рассуждения старших, и задерживались они только возле тех групп, где можно было поспорить, потягаться силой или просто позубоскалить, как, например, сейчас, среди жителей слободки.

В центре стоял пожилой худощавый крестьянин в рваном бараньем кожухе и высокой лохматой шапке, будто на дворе был не конец марта, а середина января. У него на согнутой в локте руке висели новые сапоги, связанные за ушки. Они-то и стали предметом всеобщего внимания. Каждый, кому не лень, корявыми заскорузлыми пальцами щипал, мял кожу на голенищах, пощелкивал и царапал ногтем по подошве, пробовал сгибать их и так и этак, между делом подзадоривая старика:

— Облапошили вас, дядюшка Киш…

— Право слово, вокруг пальца обвели!

— Разве это новые союзки? А передок? Ну уж нет…

— Новые-то, может, и новые, только хлипкие, из шейной кожи, должно быть…

— Подошва тоже дрянь! Порядочный мастер на стельки получше товар ставит…

— Красная цена им пять пенге, а вы десять отдали…

— Отнесите-ка их лучше назад, дядя Киш, пока не поздно. А то выкинет вас тетушка Юльча за порог вместе с сапогами…

Все эти страсти говорились с серьезным выражением лица, и дядя Киш тоже принимал их всерьез. Кудахча, как старая, общипанная наседка, он крутился на месте в центре толпы и сам без конца ощупывал голенища, мял союзки, пощелкивал по подошве то одного, то другого сапога, ковырял каблук, чтобы убедиться, не из картона ли он, и отражал словесные атаки, испуганно огрызаясь на каждое замечание:

— Отличные переда, зачем хаять? Десять пенге, не меньше… Почему хлипкие? Очень даже крепкие… Чистая кожа. Где ты видишь картон? Пятнадцать просил мастер. Ваша тетка Юльча и та не выторговала бы больше… Десять пенге, как отдать… Год проносятся, до весны выдержат точно…

— Выдержат, конечно, если босиком ходить.

— А сапоги в руках таскать, вот как сейчас…

— Неправда, они вполне до весны выдержат, — упрямо доказывал старый Киш, но по его дрожащему голосу было видно, что он лишь старается ободрить самого себя, а на деле чуть не плачет.

Все, кто принимал участие в споре, продолжали сохранять серьезность, но остальные, стоявшие вокруг, уже держались за животы, давясь от смеха. Такой успех еще больше подзадорил насмешников, и они пустили в ход обычную в таких случаях тактику:

— А вам не холодно, дядюшка Киш? Вы так легко одеты, не по сезону…

— Вместо сапог надо было бы купить тулупчик. К лету в самый раз…

— Перестаньте! Сапоги ему тоже нужны, а то вдруг насморк подхватит…

Старик обрадовался, что наконец-то его, может быть, оставят в покое с сапогами, и тотчас ухватился за знакомую тему. Здесь-то у него были давно готовые и испытанные ответы, которые он пускал в оборот, по меньшей мере, раз сто. Вот и теперь он забормотал, как по нотам:

— Мерзну, любезные… Вы же знаете, я всегда мерзну… С тех пор как побывал в плену в Сибири, никак отогреться не могу…

Кто-то в толпе рассмеялся:

— Э-э, дядюшка Киш, уж не собираетесь ли вы нам опять про Екатеринослав рассказывать? Не выйдет, это не объяснение…

Старик совсем растерялся, затоптался на месте, готовый бежать с поля боя, и, жалобно причитая что-то непонятное, принялся опять постукивать и поглаживать свои злосчастные сапоги.

Те, кто поумнее, поняли, что хватили через край (старику явно было не до шуток), и начали урезонивать насмешников. Те было приутихли, но тут решили позабавиться со стариком собравшиеся вокруг молодые парни. Один из них подкрался поближе и ухватился за один сапог, стараясь вырвать всю пару из рук старика и убежать. Дядюшка Киш судорожно прижимал свою покупку к груди и изо всех сил сопротивлялся. Началась борьба, каждый тянул сапоги к себе. Парень нападал с хохотом, подбадриваемый смехом зрителей, а старик защищался с отчаянием, будто речь шла о его жизни. Однако силенок у него было маловато и успех клонился на сторону обидчика. Казалось, вот-вот парень отнимет сапоги, к радости гогочущих сверстников. Однако тут вмешались старшие и оттащили насмешника.

— Постыдись, сопляк! Со старым человеком такие игры разыгрывать…

— Играй со своими дружками, уж если так захотелось!

— Научили тебя уважать старость, нечего сказать…

Парень отпустил сапог и начал огрызаться. Дружки стали активно защищать его. Разгорелась злобная перепалка. Страсти накалялись, и дело наверняка дошло бы до кулаков, если бы в это время на площади не появился хозяйчик, которому требовались два поденщика для весенних работ сроком на месяц. Поскольку работа всех интересовала куда больше, чем потасовка, в том числе и ее непосредственных участников, драка не состоялась. Услышав обращение работодателя, все сгрудились перед ним. Тотчас же нашлись двое, кто принял его предложение, и, выйдя вперед, они начали торговаться об условиях. Остальные, однако, не отошли, а образовали вокруг них тесный кружок. Никто не вмешивался в разговор; это строго-настрого запрещал закон рабочей совести. Все просто стояли и ждали, чем кончится этот торг. Если не договорятся и разойдутся, вот тогда можно и другим вмешаться и попытать счастья. Однако до той поры полагается молчать.

Впрочем, начало переговоров не оставляло никаких надежд на то, что сделка не состоится. Когда оба кандидата запросили по десять пенге и мешку пшеницы натурой, хозяйчик покрутил головой, будто ему стал тесен белый отглаженный воротничок, но не высказал своего решительного «нет».

— Многовато будет, любезные, а? — вместо ответа спросил он.

Батраки ему не возражали и, не проронив ни слова, молча ждали, чтобы он назвал свою цену. Хозяйчик стоял перед ними, небрежно засунув руки в карманы и чуть покачивая своим упитанным крупным торсом. Возвышаясь над их тощими, иссушенными тяжелой работой фигурками, он, казалось, готов был в любую минуту раздавить, втоптать в землю своих противников. Однако он тоже стоял и молчал. Так продолжалось довольно долго, и могло показаться, будто они уже закончили торг и поладили между собой. Только искушенному было ясно, что за этим каменным молчанием идет сейчас жестокая дуэль и всякое лишнее слово, сказанное вслух, может только повредить.

Наконец наниматель заговорил. Тоном безграничного превосходства он спросил:

— С лошадьми обращаться умеете? — И нехотя добавил: — Пашню вам можно доверить?

Батраки молчали.

— Да и свеклу надо бы посадить… Делали это когда-нибудь, разбираетесь? А то посадите для папы римского… Так глубоко, что никогда не прорастет…

Он задавал свои вопросы вовсе не с целью проэкзаменовать кандидатов (такие премудрости известны и школяру), а только затем, чтобы что-то сказать, не молчать. Впрочем, он не стал дожидаться ответа и наконец решил выразить свое мнение по поводу их запроса.

— Ладно, сбросим по двадцать килограммов с мешка, а из наличных по два пенге с десятка. Вы ничего не скажете, я тоже, так будет справедливо. — И опять замолчал.

— Пусть остается как поначалу. Центнер пшеницы, десять пенге.

— Многовато, говорю.

— Меньше никак невозможно.

— Ну да, невозможно! Это только для вас невозможно.

Торг продолжался. Торгуясь, обе стороны не приводили никаких доводов, чтобы доказать свою правоту. Просто фехтовали словами, как рапирами, настаивая каждый на своем.

Люди, наблюдавшие эту сцену, уже не видели для себя смысла и дальше следить за спором и понемногу начали расходиться, возвращаясь к своим прежним группкам или образуя новые, чтобы продолжить прерванное времяпрепровождение. За это время ряды бричек и телег, ожидавших своих хозяев-хуторян, значительно поредели, а когда часы на колокольне пробили одиннадцать, потянулись к дому и завсегдатаи «биржи». Большинство, однако, еще не расходилось.

Теперь любопытные столпились вокруг группы людей из Сапожной слободки. Пламя жаркого спора, перекинувшись сюда, полыхало вовсю. Щупленький шустрый Берта, едва перебивавшийся с хлеба на квас со своим огромным семейством, излагал свои планы переустройства мира для лучшей жизни. Несмотря на то что в повседневной жизни Берта слыл простофилей и готов был угождать каждому встречному-поперечному, его постоянно обуревали всевозможные планы и проекты, причем только в мировом масштабе. Он не расставался с Библией и, о чем бы ни заходила речь, цитировал на память выдержки из Священного писания, выставляя их в качестве решающих и неопровержимых аргументов. Его оппоненты в споре, когда уже не знали, чем крыть столь авторитетные доводы, зачастую низвергали его подобным образом:

— Уж если вы такой ученый, употребили бы вашу библейскую мудрость на что-нибудь дельное или на что-нибудь такое, чем ваша милость могла бы заработать на свою ораву! Пошли бы вы, например, в попы или, еще лучше, в епископы…

Однако чаще всего они вспоминали старушку Харине, которая на старости лет, не в силах больше бороться с нищетой, отколола такой номер. Будучи кальвинисткой, она отправилась к католическому ксендзу и заявила, будто только теперь поняла, где подлинная вера. Не желая больше пребывать в грехе, она попросила наставить ее на путь истинный и обратить в католичество… Ксендз принял ее с искренней радостью, как заблудшую овечку, и, чтобы ей легче было ступить на путь истинный, снабдил прозревшую небольшой суммой денег. Тетушка Харине смиренно поблагодарила духовного пастыря и прямехонько направила стопы к своему кальвинистскому пастору. Ему она, как на духу, рассказала, будто ее душу хотят купить вероотступники-католики, и в результате тоже получила кое-что в руку, чтобы легче было противостоять великому соблазну. Эту операцию она проделывала много раз и, может, прожила бы безбедно не один год, но бедняку уж так на роду, видно, написано: только он немного выбьется из нужды, как и смерть за ним пожалует — тут как тут… И вот, когда собеседникам Берты слишком уж докучали его мудрые речи, они вспоминали о тетушке Харине и рекомендовали ему придумать нечто похожее. Тот никогда не обижался и при первом же удобном случае вновь выступал с каким-нибудь проектом, как осчастливить бренный мир.

На этот раз он носился с новой идеей: надо собрать всех беднейших крестьян села и организовать из них братскую общину во главе с попом, а потом отдать им в аренду все земли, принадлежавшие церкви, которые нынче арендуют местные богачи.

Слушатели только улыбались.

— А почему бы вам не действовать напрямик, дядюшка Берта? — спрашивали у него. — Пойдите к богатеям и скажите: отдайте, мол, заранее…

— Надо рассказать об этом проекте Йожи Мольнару. Он-то вам непременно сообщит кое-что о братской общине. Он знает…

Те, кто знал об этом, уже заранее давились от смеха. Охотник сбегать на розыски Йожи Мольнара тотчас же нашелся, благо его тоже видели здесь, на «бирже». Несколько минут спустя посыльный вернулся, степенно следуя за Мольнаром и оглядываясь с видом победителя. Йожи Мольнару, плотному мужичку очень маленького роста, на вид можно было дать лет за сорок, но он не походил на тощих и изможденных в этом возрасте бедняков-поденщиков. На его круглом лице под седеющими усами постоянно блуждала добродушная улыбка, будто ему всегда было весело. Мольнару наскоро изложили проект Берты и, не дожидаясь, пока он выскажется по этому поводу, начали торопить:

— Ну, дядюшка Мольнар, расскажите про историю с картошкой. Как это было?..

То, как это было, большинство присутствующих знали чуть ли не наизусть, но, предвкушая, что тут будет над чем посмеяться, примкнули к тесному кольцу, окружившему Мольнара и Берту. Мольнар, смекнув, в чем дело, ухмыльнулся в усы и в который уже раз начал рассказывать приключившуюся с ним историю.

— Работали мы тогда на сельскую управу, ремонтировали шоссе на Варарош. Как раз перед рождеством это было…

Короче, история вышла такая: сельская управа, нанявшая работников, расплачивалась с ними малой толикой денег и натурой — мукой и картофелем. Однако картофель оказался гнилым, никуда не годным. Дядюшка Мольнар возмутился и стал подбивать остальных не брать картофель и потребовать, чтобы его заменили. Помявшись немного, крестьяне согласились и отправились мостить дорогу. Но поскольку договаривались они о картофеле во дворе сельской управы, это не осталось незамеченным. Дорога была сильно разбита, работы хватало, но не успели они помахать лопатами и часу, как появился писарь.

— Мольнар! Отойдем-ка в сторонку! — позвал он. — Что вы там такое натворили? Сейчас же идите к господину секретарю управы. Он вас требует. Злой, как сто чертей!

Мольнар тотчас смекнул, откуда дует ветер, и, прежде чем предстать перед грозным начальством, заглянул к завхозу и обменял у него свою долю картофеля. Затем, зажав мешочек подмышкой, вошел в кабинет секретаря. Тот взглянул на него и заорал зычным голосом:

— Вы что себе позволяете? Бунтовать мужиков вздумали и думаете, это вам сойдет с рук? Сто чертей вам в глотку! Вместо благодарности за то, что вообще получил работу, он, видите ли, людей мутит. Признавайтесь, на что вы их подбивали?

Мольнар, разумеется, ни в чем признаваться не пожелал, а прикинулся дурачком: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Тогда секретарь сам выложил ему затею с обменом картофеля. Смиренно выслушав кипевшее от злости начальство, Мольнар вдруг вознегодовал:

— Как, неужели и в самом деле они отважились поднять шум? — И протянул свой раскрытый мешочек: — Взгляните, господин секретарь! Я пошел и тихо-мирно обменял все у завхоза. Зачем же, спрашивается, мне шум поднимать, если все картошины одна к одной?

Огорошенный секретарь вынужден был сменить гнев на милость и, поворчав, оставил дело без последствий.

— Вот вам и ваше братство! — Мольнар закончил свой рассказ и, ткнув большим пальцем в сторону Берты, добавил: — Своя рубашка ближе к телу! Все люди одинаковы. Продадут даже отца родного, если покупатель найдется. И за ценой не постоят, уступят по дешевке…

Но Берта не думал сдаваться.

— Пусть даже так! Значит, их надобно исправлять, наставлять на путь истинный! — Настало самое время переходить к Библии, и Берта пустился в рассуждения о том, что каждый смертный должен жить по заповедям Иисуса Христа и тогда все будет в полном порядке.

Один из присутствующих долго сопел, слушая разглагольствования Берты, потом, видимо разозлившись, кинулся в жаркий спор:

— Кого это вы собираетесь исправлять, меня, что ли? А зачем? Я человек добрый, не хуже других. Все люди хорошие. Всему виной проклятые деньги. Это они отнимают разум у человека! Вот что нужно уничтожить, так это деньги! И ликвидировать все имения. Тогда действительно все будет в порядке…

Тут не устояли перед соблазном и другие. Началась всеобщая дискуссия: каждый имел, что сказать по этому поводу. Некий Гелегонья, живший на самом дальнем конце села и слывший весьма начитанным человеком, заговорил о том, что когда-то, в глубокую старину, именно так и жили все народы, не зная ни денег, ни собственности. Никто не владел ничем в одиночку, а все было общим.

— Вот и теперь надо бы так сделать! — согласились многие, но нашлись и такие, кто возразил. Они считали, что ничего из этого не получится, потому как все люди разные и в первый же день перессорятся между собой. Ведь кто же согласится отдать свое в общий котел, если даже у него всего и богатства, что клочок под виноградником да лоскуток под просом?..

— Вот я пришел бы к вам и сказал: «Отдайте мне свой дом!» Что бы вы на это ответили? Отдали бы? — выкрикнул в ответ на слова Гелегоньи какой-то мужичок в выгоревшей на солнце шляпе.

— Нет, не отдал бы, — негромко откликнулся Гелегонья.

— Вот видите! — с победоносным видом заключил мужичок в шляпе и подмигнул. Многие засмеялись.

— Не отдал бы, — повторил Гелегонья. — А почему? Нету у меня дома, вот почему…

После такого ответа хохотали уже почти все. Ловко же поддел этот Гелегонья своего противника, ничего не скажешь! Когда шум и гогот наконец улеглись, Гелегонья продолжал гнуть свою линию:

— Нет, братцы, это не разговор. Речь вовсе не в том, чтобы отдавать последнее. Надо жизнь всем отмеривать одной меркой, а не разными…

Дискуссия закончилась столь же внезапно, как и началась, так как на площади появился какой-то торговец, которому требовались люди для заготовки дров. Тотчас же вызвались трое, среди них и книжник Гелегонья. После их ухода разговор спустился с заоблачных высот на повседневные неурядицы. Люди жаловались друг другу на свои беды, которых у каждого было предостаточно. Кто-то упомянул о том, что старый Ковач, самый богатый хозяин на селе, славившийся своей буланой упряжкой, на прошлой неделе позвал к себе батраков, которые каждый год у него пахали, сеяли и убирали кукурузу, и, не поведя бровью, объявил, что в этом году, поскольку осенью он опоздал посеять озимые из-за проливных дождей, они получат работу только в том случае, если согласятся отработать по два дня без всякой оплаты, за одни харчи… Вот он каков, этот Ковач с буланой упряжкой! А ведь если он такую подлость затеял, другие хозяева тоже не отстанут: ведь они всегда с его голоса поют. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней…

— На это соглашаться никак нельзя! — громко горячился один из молодых парней. — Никому нельзя, ни одному человеку. Надо всем договориться раз и навсегда: не будет этого, и точка!

Люди, стоявшие вокруг, смотрели на него с некоторым даже удивлением: что это, мол, он вдруг взвился? Однако никто не возразил ему. Просто об этом больше не заговаривали, будто и не было ничего такого, только сплевывали и неопределенно мычали что-то себе под нос. Кое-кто присоединился к другим группам, а двое или трое, приподняв шляпу в знак прощания, отправились по домам. Можно было даже подумать, что они дали тягу из предусмотрительности: если, мол, зайдет речь о чем-либо таком, можно сказать: «А нас там и не было, ничего не знаем…»

— Ну а у тебя самого-то как дела, Шандор? — спросил Берта молодого «бунтовщика». — Что будет с твоим домом?

— Хотелось бы этой весной подвести под крышу, но задолжал кругом, даже за участок еще двадцать пенге не отдал. Конечно, это не причина, можно строить и дальше, только задаром кто же будет мне помогать? А в одиночку стены выкладывать мне не под силу. — Шандор тяжело вздохнул и махнул рукой. — Еще упаду со стены с голодухи-то! — добавил он с горькой усмешкой.

Такие обстоятельства, и особенно неожиданный поворот разговора, вновь привлекли сюда охотников посудачить.

— Чудак ты, Шандор! Почему не приобретешь себе готовый дом, как твой сосед Карбули? — сказал кто-то. — По дешевке купил. Вот и ты таким же манером, по его следам…

Этот совет вызвал смех и развеселил всех. Люди вновь ожили, как всегда, когда кто-нибудь делал меткое замечание.

— И верно! Сосед Карбули знай себе записывает перерасход. А не дай бог, помрет старый Секе — все до филлера с родственников потребует. Наверно, целый гроссбух уж исписал, — подкинул хворосту в огонь еще один любитель пошутить. Оживление стало всеобщим.

— Хватит ему писанины еще на один гроссбух, в двух томах придется издавать. Не похоже, чтобы дядюшка Секе готовился сыграть в ящик. Он еще долго протянет…

Историю, приключившуюся с четой Карбули, обсуждали уже множество раз. Иногда даже упрекали их этим, но всегда, так или иначе касаясь в разговоре этого диковинного случая, люди от души смеялись.

Чета Карбули не принадлежала к числу аборигенов Сапожной слободки. Они поселились там всего лет десять — двенадцать назад, купив домик у одного из тамошних бедняков, дядюшки Балинта Секе. Купля эта, однако, произошла не совсем обычно. У Балинта Секе не было детей, и, состарившись, они с женой остались одни-одинешеньки. Старики жили бедно и голодно, всеми забытые и заброшенные. Поскольку дом свой им некому было оставлять в наследство, они подумали-подумали и решили хоть мало-мальски обеспечить себе старость. Среди родственников находились, конечно, желающие стать их опекунами в расчете унаследовать затем дом, но старики не соглашались: слишком много печальных примеров им пришлось наблюдать. Думали они, думали и надумали: надо продать дом кому-нибудь из посторонних, нездешних, но с таким условием, чтобы он обеспечил им и угол, и соответствующие харчи до самой их смерти.

В то время оба старичка казались такими слабыми и дряхлыми, что каждый при виде их подумал бы: «Ну годок еще протянут, от силы — два». Семейство Карбули, по-видимому, тоже рассуждало подобным образом и с жадностью ухватилось за выгодную сделку. Вскоре был заключен и договор, согласно которому Карбули обязались помимо бесплатной квартиры обеспечивать пожилую чету Секе и продуктами — ежегодно давать семь центнеров пшеницы, пять центнеров кукурузы и одного четырехмесячного кабанчика. За это после смерти стариков в собственность Карбули переходило все движимое и недвижимое их имущество, все без остатка, включая и то, которое, не ровен час, они наживут в последние годы жизни.

Все остались довольны, но вот беда: старики на обеспеченных хлебах вскорости оправились, встали на ноги, отъелись, покрылись жирком и отнюдь не обнаруживали желания переселиться к праотцам, будто назло расчетливым Карбули. Проходил год за годом, весна сменялась весною, и скоро получилось так, что Карбули на содержание стариков Секе выплатили больше, чем если бы купили дом по обычной цене, за наличные. Жену Секе, правда, схоронили восемь лет спустя. Умерла она тихо и спокойно, видно радуясь тому, что прожила последние годы своей жизни в сытости и тепле. Что же касается Балинта Секе, то он, отслужив панихиду по своей старушке, продолжал себе жить-поживать, получая сполна все договорные блага. А жители слободки, посмеиваясь в кулак, говорили Карбули, что старичок чудо как крепок и наверняка доживет до ста лет.

Видя подобное «упрямство» со стороны Балинта Секе, Карбули понемногу начали терять терпение и стали обращаться с долгожителем все хуже и хуже. Дело дошло до того, что они отказались выплачивать установленное договором довольствие. Однако старик не дал себя в обиду и, отправившись в село, подал на них в суд. Суд постановил: из-за плохого обращения Балинт Секе может поселиться в другом месте, а Карбули должны ему выплачивать с того момента не только содержание, указанное в договоре, но и арендную плату за дом…

Теперь старый Секе проживал в семье одного из дальних родственников, отдавая хозяевам весь свой доход, а те ухаживали за ним и кормили как нельзя лучше: ведь старик в любой момент мог их покинуть, а он проедал далеко не все, что ему причиталось из пшеницы, кукурузы и свежей свининки. Глава семейства Карбули решил утешиться тем, что стал досконально записывать в бухгалтерскую книгу все, что он выплатил несговорчивому старику, высчитывал, сколько он мог съесть, и надеялся тотчас после его смерти потребовать через суд вернуть ему перерасходованные излишки…

Вот на такой способ приобретения дома и подбивали теперь досужие люди Шандора Бакоша. Он не обижался на шутки и смеялся вместе со всеми.

— Что ж, бумага и карандаш у меня нашлись бы, писать и считать я тоже умею. А вот насчет прочего — хоть шаром покати.

На этом и закончился разговор о строительстве дома Шандора Бакоша. Все, пожалуй, уже и забыли об этом, когда Лайош Фаркаш, заводила всей строительной горе-артели Сапожной слободки, будто бы невзначай, мимоходом спросил Шандора:

— Ну, добрый молодец, и какой же ты хочешь построить дом?

— Небольшой, конечно. Комната да кухня. Была бы крыша над головой. Только своя собственная, от других не зависеть…

— По высоте, значит, аршина три с половиной, не больше… — Лайош Фаркаш начал прикидывать вслух, будто бы уже торговался с заказчиком.

— И то ладно. Лишь бы не набить себе шишек о потолок. Чем ниже, тем лучше тепло держится, — соглашаясь, поддакнул Шандор.

— Велик ли участок?

— Моя усадьба-то? Куда там! Десять на десять…

— Да, на таком плацдарме дворца не построишь.

— Это уж точно.

— Двора и того не выкроишь. Домик да нужник — только что и выйдет. Маловато…

— Купил бы побольше, даже с удовольствием. Только ведь и собака с удовольствием бы мясо съела, если б кто дал…

— Ну-ну, я ведь это не к тому сказал…

Фаркаш замолчал с таким видом, будто высказал все, что думал по этому поводу, и принялся разглядывать носок своего сапога. Казалось, его сейчас больше всего на свете интересовало, откуда вдруг взялось бурое пятно на кончике сапога: «В самом деле, откуда?..» Архитектор-самоучка даже нагнулся и потрогал сапог, словно раздумывая, сколько еще продержится старая потрескавшаяся кожа.

— Послушай, Шандор! — сказал он немного погодя, все еще не разгибаясь. — Хотел я тебе сказать кое-что…

— Говорите, дядюшка Лайош. Послушаю, время есть…

— Ты тут заикнулся насчет стен. Только бы, мол, весной под крышу подвести…

— Было дело. Поскорее стены выложить очень хорошо бы… Чтобы до осени просохли. Не хочется еще одну зиму за чужой дверью от холода прятаться. Надоело…

— Что ж, можно и подсобить, дело нужное.

Бакош молчал, набравшись терпения. Пусть старикан выскажет все, что задумал. Старших надо уважать.

— Видишь ли, у нашей артели все равно сейчас заказов не предвидится. Вот я и подумал: отчего мне не помочь Бакошу-младшему? Заплатишь потом, когда сможешь. Были мы с твоим отцом хорошими друзьями… Почему бы не подсобить и сыну, коли есть возможность? Так вот, я готов…

Щеки Шандора залил яркий румянец. Радость обрушилась на него так внезапно, как первый весенний гром. От охватившего его волнения парень затоптался на месте, поднимая то одну, то другую ногу, будто сразу тесными стали ему сапоги. Заплетающимся от счастья языком он только и пролепетал:

— Неужто поможете, дядюшка Лайош? Вот хорошо…

— Стены я тебе сам выложу. Ну а подсобников в своем семействе найдешь. Да и жена у тебя вроде крепкая. С лопатой справится?

— Еще как! Если потребуется, и матушка не откажет, придет. Только бы начать, а там дело пойдет. Сколько же нам у чужих людей по кухням ютиться?

— Ладно, заходи вечерком. Потолкуем, подумаем, когда начинать.

— Непременно зайду, дядюшка Лайош, непременно…

От переполнившей его радости Шандор не мог устоять на месте. В другие дни он торчал на «бирже труда» до тех пор, пока часы на колокольне не отзвонят полдень, и только тогда, словно отбыв положенное время на службе, вместе с другими бедняками Сапожной слободки отправлялся восвояси. Сейчас же его охватила жажда деятельности. Торопливо распрощавшись с коллегами по «бирже», Шандор направился к околице и, быть может, впервые за всю свою жизнь вдруг обнаружил, как далеко живут они от центра села. В другое время он преодолевал это расстояние не спеша, вразвалку, когда, сделав несколько шагов вперед, ощущал желание повернуть обратно и старался растягивать путь к дому, чтобы хоть немногим позже окунуться в ожидавшую его там атмосферу нищеты и безнадежности, которую время от времени прорезывали дикие вспышки злобы и отчаяния. Теперь все обстояло иначе, и он с удовольствием сбросил бы тяжелые сапоги, лишь бы поскорее добраться до своих. Интересно, какое выражение лица будет у матушки и Юлиш, когда он расскажет им о своей удаче? Впрочем, нет, он расскажет обо всем не сразу, а немного погодя. Переступив порог с мрачным, сердитым видом, будто еще не отошел от утренней семейной ссоры, сядет к столу, пододвинет тарелку с супом, возьмет ложку и только тогда, как бы между прочим, негромко скажет, обращаясь к женщинам: «Приготовьтесь послезавтра с утра месить саман. Начнем строиться…»

Ой какой тут поднимется ералаш! Шандор заранее улыбался, представляя себе последующую сцену радости…

— Бог в помощь, Шандор! — совсем рядом произнес мужской голос, выводя его из приятной задумчивости.

Это был дядюшка Михай Шюле, закадычный друг покойного отца Шандора. Парень уже слышал, что старика выпустили из сумасшедшего дома и он вернулся на днях домой. Шюле свихнулся года полтора назад. Его увезли в город, и с тех пор Шандор ни разу с ним не встречался. От неожиданности Шандор даже немного растерялся и забыл ответить на приветствие, однако старикан этого, кажется, не заметил. Он пошел рядом, переложив лопату с одного плеча на другое, и обычной своей скороговоркой поведал Шандору о своем житье-бытье:

— Работаю сейчас на сельскую управу. Прислали повестку, ничего не поделаешь. Все бы не беда, работа есть работа, только вот в полдень каждый раз домой приходится бежать. И все из-за этой козы! Понимаешь, купили мы на прошлой неделе козу, молоко нужно в доме, ничего не поделаешь! Вот теперь и мучимся. Раньше ее доил сам хозяин, вот она и привыкла. Только тогда молоко отдает, если штаны да сапоги увидит, а в юбке к ней не подходи. Тетке Розе приходится переодеваться. Наденет мой пиджак и брюки и идет доить. Вот мне и приходится домой бегать, ведь другой мужской одежды у нас нету, один костюмчик, что на мне. Я снимаю, жена надевает. Три раза в день доим. Дает полтора литра, иногда два. Но только чтобы штаны и прочее, иначе ни в какую. Такая уж у нее мания…

Неудача с козой занимала дядюшку Шюле до такой степени, что он мог говорить об этом всю дорогу. Напрасно Шандор пытался расспрашивать его о жене и детях, о том, как им живется (при встрече полагалось бы спросить об этом), старик пропускал его вопросы мимо ушей и вновь возвращался к истории с козой. Когда они дошли до угла улицы, где дядюшке Шюле пришла пора поворачивать к своему двору, он остановился и без всякого предисловия вдруг сказал:

— Передай, сынок, своей матушке, что сейчас и для твоего отца нашлась бы работа в управе. Если бы он не погиб на войне, наверняка бы нашлась, вместе бы работали…

Вымолвив эту странную фразу, старик повернулся и, не попрощавшись, побрел к дому. Встреча огорчила Бакоша, оживив грустные воспоминания о прошлом. Настроение у него испортилось, бодрая походка будто потеряла уверенность. Но не надолго. Стоило Шандору добраться до околицы и окинуть взглядом выстроившиеся в шеренгу, аккуратно побеленные домики Сапожной слободки, как он вновь повеселел. Выше голову, скоро и у него будет такой же — тут же неподалеку, на делянке, выделенной под новую застройку!

Подойдя к своей калитке, Шандор долго не решался войти во двор: никак не удавалось собрать расплывшееся, как луна, лицо в суровые, горькие складки. Он попытался сосредоточить мысли на том, что вчера жена высыпала из мешка последнюю горсть муки на галушки, затем вспомнил, что детям крайне необходимо купить одежду и ботинки, да и жене тоже, не говоря уж о старушке матери. Но и это не помогло, Если б еще вчера кто-нибудь рискнул перечислить ему одну за другой все эти дыры и нехватки, он наверняка вспылил бы в бессильной злобе на проклятую жизнь. А вот сегодня, когда ему хотелось разозлиться, ничего не получалось, хоть тресни… Наконец ему все-таки удалось согнать с губ непрошеную улыбку. Он толкнул калитку и, опустив голову, решительно направился в глубину двора, к флигельку, в котором ютилась его семья. Однако все его старания пропали даром: едва он подошел к крылечку и увидел дверь, распахнутую настежь, навстречу весеннему солнцу, мрачное выражение его лица опять сменилось улыбкой. И этому была еще одна причина. Уходя из дому спозаранку, он оставил женщин в таком возбуждении, что они, казалось, непременно съедят друг друга до его возвращения. Сейчас же они, по-видимому, заключили мир и сообща хлопотали возле печки, будто утренней ссоры и в помине не было. В первую минуту у Шандора мелькнула мысль: уж не опередил ли кто его с радостной вестью о начале стройки? Вполне могло случиться, что кто-нибудь из соседей раньше его явился на обед с дежурства на «бирже» и по дороге домой заглянул сюда, чтобы сообщить о предстоящем великом событии. Однако, потянув носом воздух, Шандор с волнением понял, что причина благодушия женской половины семьи совсем в другом. Запахи, струившиеся из открытой двери и заполнявшие двор, были не менее божественны, чем фимиам в католическом костеле по праздникам, и свидетельствовали о том, что в доме жарится не что иное, как ливерная колбаса.

Этого еще недоставало! Сколько радостных событий в один день! Шандор, уже не в силах совладать с распиравшим его восторгом, опустился у порога на четвереньки и бочком пробрался внутрь, подражая дворняжке. Не произнеся ни звука, он начал принюхиваться, обследуя все углы кухоньки, не преминув заглянуть и под подол хозяйке. Женщины смеялись, улыбалась дочка Розика, а пятилетний карапуз Шади, ухватившись за материнскую юбку, даже вынул изо рта большой палец и залился звонким смехом.

Жена Шандора легонько ударила его сверху по спине деревянной поварешкой и воскликнула:

— Брысь отсюда, негодник! Нету там никакой колбасы!

— Перестань, дочь моя, при детях! — укоризненно покачав головой, сказала старая Бакошне, однако и сама не могла удержаться от смеха.

Шандор же будто забыл, сколько ему лет, и, вновь превратившись в ребенка, продолжал крутиться на четвереньках и тявкать, копируя хозяйскую собачонку. Одобрение зрителей явно доставляло ему удовольствие, и он старался вовсю. Затем, поднявшись наконец с колен, насупился и с деланной строгостью спросил:

— Ну, добрые хозяйки, а теперь отвечайте: откуда взялось все это свинство, да еще жареное?

Жена Шандора, принимая игру, зашепелявила, подражая тетке Дьерене:

— Да вот, соседушка, принесла вам на пробу, как хорошим соседям по обычаю полагается. Осенью мы, видит бог, немножко задержались с поросенком, так и не закололи на зиму, но и теперь, видит бог, не поздно. Свининка теперь как раз в самый раз. А уж мы думали, околеет. Такая его, сердешного, летом чесотка одолела — страсть! Но ничего, отчесался, вылежался. И так славно отъелся! Только палить стали, а сало уж так и капает: кап да кап…

— Э-э, соседушка, что-то не верится, — возразила старая Бакошне. — Может, от дыма у вас из носу закапало, а вы подумали, что это сало…

Эти слова вызвали новый взрывсмеха. Шандор смотрел на своих домочадцев и не помнил, когда они еще так веселились. Из разыгранного перед ним спектакля он понял, что соседи Дьере зарезали наконец своего кабанчика и хозяйка, по старинному деревенскому обычаю, принесла соседям угощение на пробу. Надо полагать, бабушка ответила на это совсем не так, как только что, изображая сцену угощения: подобные шуточки уместны только среди своих.

— Однако когда мы сможем отблагодарить их тем же? — спросил Шандор и помрачнел. — Когда мы сами сможем купить поросенка и выкормить его как положено, ума не приложу.

— Ничего, к следующей зиме наскребем деньжонок, — бодро сказала старушка. — В долгу не останемся.

Удивительно, но даже обычно ворчливая Бакошне, которая при виде первого выпавшего снега сетовала на то, какая будет грязь, когда он растает, сейчас никак не хотела расстаться с хорошим настроением. Дразнящий запах жарившейся колбасы опьянял ее, будто чарка крепкой палинки натощак.

«А если б она узнала еще и про дом…» — подумал Шандор, но тут же сдержался, решив еще немного приберечь новость. Он расскажет об этом после обеда, так сказать на десерт, когда всеобщее возбуждение, вызванное предвкушением вкусного угощения, пойдет на убыль.

Наконец все уселись за стол. Когда хозяйка разложила на пять тарелок фаршированный ливер и домашнюю колбасу, выяснилось, что каждому досталось куда меньше, чем казалось поначалу.

— Да, особенно не объешься, — в сердцах заметила старая Бакошне. — Уж если так хорошо отъелся у них кабанчик, Дьерене могла бы расщедриться и на большее.

Во время обеда разговор шел о достоинствах, точнее, о недостатках того, что отправлялось в рот. Не то чтобы принесенное соседкой угощение пришлось им не по вкусу, совсем нет, а просто таков обычай. Чем бы ни угощал сосед соседа, блюдо принято было критиковать, а не хвалить, так уж заведено. Мать Шандора утверждала, будто начинка ливера получилась слишком жидкой и, кроме того, не хватает соли. Жена, напротив, считала, что соли в самый раз, а вот крови и хрящиков маловато. Выслушав Женщин, Шандор изрек окончательный приговор: обе они не правы, потому что главный недостаток ливера в том, что в нем слишком мало репчатого лука, а в колбасе слишком много паприки и совсем не чувствуется черный перец.

С едой, однако, покончили гораздо раньше, чем с критикой и перечислением недостатков. Трапеза завершилась точно так же, как иная панихида, когда собравшиеся почтить память усопшего почтенные соседи вдруг припоминают ему все грехи: того обманул, другого обвел вокруг пальца, мошенник, ну а в общем, хороший был человек, царство ему небесное. Вот и теперь, прежде чем встать из-за стола, глава семьи подвел итоги:

— Доброе было угощение, спасибо!

— Каждый день бы такое, даже в неделю раз и то неплохо, — добавила старая Бакошне.

Возражать ей никто не стал. В самом деле, очень даже неплохо.

Теперь настала очередь Шандора порадовать своих родных. Однако, как он ни старался оставаться при этом равнодушным, ничего, конечно, не вышло. Слишком уж долго терпел.

— Ну, бабоньки, готовьтесь! Послезавтра начинаем класть стены!

Эту долгожданную новость он сообщил именно теми словами, которые повторял про себя, торопясь домой с «биржи», но его физиономия сияла ничуть не меньше, чем лица женщин, готовивших неожиданно свалившийся с неба обед.

Эффект превзошел все ожидания. Женщины уставились на Шандора, разинув рты, будто увидели чудо, и не могли вымолвить ни одного путного слова, а только шептали:

— Так это… Так это…

Вероятно, им хотелось сказать: так это не слишком ли много для одного дня? Или, может: так это правда или им только кажется? Не дожидаясь, пока они придут в себя, Шандор слово в слово передал свой разговор с дядюшкой Фаркашем. Только теперь наконец женщины поверили, что он не шутит. Радость их поистине была безграничной.

— Не зря, значит, мне блохи ночью снились, — всплеснув руками, заключила старушка. — Гонялась я за ними, даже поймала трех. Блохи всегда к счастью снятся. Здоровенные, чуть не с ноготь величиной!..

— Значит, и мне такое же счастье привалило! — Шандор рассмеялся и начал шутливо почесываться, будто его и в самом деле кусали блохи.

— Так то же во сне, а не наяву, голова садовая! — пристыдила его мать, но и сама не удержалась от смеха.

Из угла, где в небольшом корыте, служившем колыбелью, спал Палко, самый младший член семейства, раздался плач. Юлиш подошла, взяла его на руки и дала грудь.

— Не плачь, букашка! Отец построит тебе красивый домик, лучше всех на свете, — сказала она.

Малыш, будто поняв, сразу же умолк и, счастливо причмокивая, принялся за свой обед.

— Я, пожалуй, пройдусь, взгляну на участок. — Шандор встал из-за стола и потянулся к шляпе. — Ну а вы, мелюзга, пойдете со мной?

Ребятишек не надо было уговаривать. Едва успел Шандор выйти из-за стола, как мальчик и девочка подбежали к нему и, уцепившись с обеих сторон за полы пиджака, встали на его огромные сапоги: Розика — справа, Шади — слева. Обняв детей за плечи и осторожно переступая, отец понес их к двери, а те весело смеялись, радуясь редкой ласке. На дворе Шандор взял детей за руки, и они направились в сторону пустыря, где были нарезаны участки под застройку. Пошли так, чтобы сократить путь и подойти к участку сзади.

Почти возле каждого дома в Сапожной слободке резвилась детвора. Многие ребятишки уже бегали босиком. Воздух, правда, уже прогрелся, и на солнцепеке земля стала теплой, но в тени промерзшая за зиму почва дышала холодом, который докрасна щипал голые ступни ребятни. Чтобы согреться, мальчишки вприпрыжку галопировали верхом на палках, скакали через канавы, играли в салочки, запускали бумажные змеи. Как и подобает в этом мире, за ними повсюду следовали, стараясь не отставать, такие же босоногие девчонки, не выпуская при этом из рук еще меньших по росту и более чумазых крохотуль, пока не научившихся самостоятельно ходить по земле. Девочки обнимали и нянчили своих меньших братьев и сестер совсем по-взрослому. Только это не всегда оказывалось им под силу, и они волочили свой живой груз по земле, но ни в коем случае не хотели выходить из затеянной мальчишками игры. Иногда, когда им приходилось бежать за далеко укатившимся тряпичным мячом или крайне необходимо было встать в круг игравших в «третий лишний», девчонки клали порученного их заботам малыша прямо на землю. Тот, разумеется, тотчас же заявлял протест и, заливаясь криком, тянулся ручонками к своей юной няньке. В таких случаях почти мгновенно распахивалась дверь или окно одного из домиков поблизости и мать, безошибочно распознав среди шума и криков, исторгаемых множеством детских глоток, голос собственного чада, издали грозила и кричала:

— Почему опять орет ребенок? Подними сейчас же, слышишь?

Команда незамедлительно выполнялась, и мать опять уходила в кухню, но в ту же минуту открывалась дверь в соседнем доме и другая молодая женщина с теми же словами выбегала на порог или за калитку.

— Эй, Розика, Шади, идите играть с нами! — со всех сторон звучали соблазнительные приглашения, но малыши, крепко-накрепко вцепившись в отца, на этот раз не удостоили даже взглядом своих всегдашних компаньонов. А когда те, возмущенные подобным поведением, стали в ответ высовывать язык и показывать ослиные уши, ребятишки с важным, полным спокойного достоинства видом отвернулись, будто не замечая, что их дразнят, и продолжали свой путь, гордые и счастливые, стараясь шагать с отцом в ногу и во всем ему подражать. Сам Бакош и то изменил походку. Сейчас он шел по улице с гордо поднятой головой и распрямив плечи, шел не как какой-нибудь бедный приживальщик, ютящийся по чужим углам, а как солидный и серьезный владелец собственного дома в Сапожной слободке. Дети крепко держались за его руки, но все равно чуть-чуть отставали, так что вся его фигура с отведенными назад руками и выпяченной грудью выражала устремленность и решительность. Любые трудности, ожидающие его впереди, будут преодолены! Под твердыми широкими шагами его ног, обутых в тяжелые сапоги, земля, казалось, даже вздрагивала и уважительно расступалась. Навстречу попадались знакомые, соседи, у калиток сидели или стояли старики. Шандор здоровался первый либо отвечал на приветствия, но ни на минуту не задерживался, делая вид, будто не замечает любопытства, скрытого в словах и взглядах соседей. А что, если и эти взрослые тоже, чего доброго, высунут ему вслед язык или покажут ослиные уши?..

На участке, маленьком как ладонь, ничего не было, если не считать нескольких капустных кочерыжек да полусгнившего стебля тыквы, оставшихся с прошлого лета. Шандор уже измерял свой участок и так и этак, но сейчас решил проделать все сначала. Сдвинув шляпу на затылок и подбоченясь, он постоял немного, раздумывая, в какую сторону направить свои стопы, затем слегка качнулся и двинулся вперед размеренной грузной походкой, отпечатывая каждый свой шаг. Сначала вдоль, потом поперек. Вернувшись к исходной точке, сдвинул шляпу еще дальше и опять погрузился в размышления.

Шандор немало раздумывал над тем — даже советовался с женой и матерью, — как ставить дом: фронтоном к дороге, которая со временем станет улицей, или боком к ней, одним окошком? И никак не мог решиться.

Он взглянул на окружающие поля, непроизвольно отметив про себя все движущиеся и неподвижные предметы. Вдали виднелись разбросанные по степи хутора. Зеленый ковер озимых всходов пшеницы подступал к ним вплотную, стелился под ноги. «Пора начинать прополку», — невольно подумалось Шандору. Буйные всходы пшеницы густой пеленой начали закрывать оставшиеся на поле сухие кукурузные стебли, вывернутые плугом из земли при озимой вспашке. «Если теперь не собрать, забьет их пшеница и топить печи до самой осени будет нечем». Он долго смотрел на пустые сиротливые полосы, оставленные на зиму под паром. На некоторых из них тут и там уже виднелись фигурки пахарей, начавших сев ярового ячменя и кукурузы.

Оттуда, где он стоял, хорошо просматривались огороды и задние дворы домов Сапожной слободки. Вот в одном из них появился седой сгорбленный старичок. Опираясь на палку, он вышел из дверей дома и, зажмурив глаза, подставил лицо солнцу, наслаждаясь ласковым теплом. Так стоял он несколько секунд, а затем засуетился по двору в поисках топлива. Он постукивал палочкой по каждому предмету на своем пути и, если считал его пригодным для очага, кряхтя и дрожа всем телом, медленно приседал на корточки, поднимал щепку или сухой корень и клал в полу своего порыжевшего армяка. Набрав с пол-охапки, старик скрылся в доме, а немного погодя вышел опять продолжать свой обход. Видимо, не сиделось, хотелось принести хоть какую-нибудь пользу семье… В другом дворе на пороге двери, ведущей в кухню, сидела пожилая женщина в длинной черной юбке и таком же платке. Расставив колени и наклонившись вперед, она вычесывала насекомых у кабанчика, растянувшегося перед ней на солнышке. Он с явным удовольствием подставлял старушке свое сытое брюшко и время от времени благодарно похрюкивал. Чуть правее за низеньким заборчиком какой-то старикан перекапывал огород. Белые с ярко-красными гребешками куры шли за ним следом, и, едва заступ выворачивал черный пласт земли, они облепляли его в поисках оставшихся зерен и червяков. Всякий раз когда попадался червяк, начиналась потасовка: куры толкались и громко кудахтали.

Повсюду люди, животные и птицы дружно приветствовали весну, соседей, друг друга. Мирная тишина царила над крышами домов. Где-то неподалеку гудел рой пчел, вылетевший ознакомиться с готовыми вот-вот распуститься почками, и этот гул был, пожалуй, самым сильным из всех других, смутно пронизывавших тишину. Казалось, льющее на землю свои лучи весеннее солнце сглаживает и умиротворяет все и всяческое зло.

Шандор Бакош молча созерцал эту приветливую пеструю картину, затем перевел взгляд на копошившихся рядом детей и глубоко вздохнул. Давно он не чувствовал себя таким умиротворенным и полным сил. Еще раз обмерив шагами свой участок в длину и ширину, он наконец решил ставить дом к дороге боком. Только так можно выкроить побольше пространства для двора. И уже следующей весной жизнь в этом дворе пойдет своим чередом, точно так же, как и во всех других. Потому что теперь у него будет дом, свой дом!..

У них, по правде говоря, когда-то был дом, и именно здесь, в Сапожной слободке. Тот самый, в дворовом флигельке которого они ютились теперь в качестве жильцов. Только его пришлось продать. Бакош-старший, отец Шандора, построил его за год до начала первой мировой войны. Разумеется, в долг. В те времена бедный человек еще имел право делать долги. И все было бы в порядке и они непременно бы расплатились, но отец погиб на фронте, а матушка, оставшись одна с двумя детьми, с трудом зарабатывала на хлеб. Где уж тут было погашать кредиты? Банк собирался пустить дом с молотка, и тогда Бакошне решила его продать. Она расплатилась с банком и, нанявшись батрачкой в соседнее графское имение в Шароше, перебралась туда с обоими сыновьями. Мальчики скоро подросли и могли уже работать сами. Работая втроем, они мечтали за пять-шесть лет собрать нужную сумму для покупки дома, пусть небольшого, но собственного. Однако все получилось иначе: прошло уже десять лет, а накопить ничего не удалось. Так планы и остались планами. Если что и изменилось в их жизни, так только то, что они постарели на десять лет. Шандор, старший из сыновей, женился, пошли дети, а денег на покупку дома так и не было. Еще через пару лет они решили оставить помещичий хуторок, где так долго трудились, и вернуться в Сапожную слободку, чтобы начать с того же, с чего начинали почти полтора десятка лет назад. Так и сделали. Только Ференц, младший сын Бакошне, с ними не поехал. Он женился на дочери одного из графских батраков-испольщиков и остался в имении.

Бакоши сняли флигелек у владельца их бывшего дома и ценой многих лишений и суровой экономии сумели наконец купить крохотный участок. Ну а теперь уже не за горами то время, когда здесь встанет дом…

— Торцом к дороге, только так, — повторил вслух Шандор, как бы соглашаясь с самим собой после того, как все было измерено-перемерено. Позади дома яма, из нее возьмут песок и землю для самана; немного в стороне — колодец. Яму потом постепенно можно будет засыпать и на ее месте разбить огород. По размерам огород будет невелик, но картофеля даст на весь год. Или, быть может, лучше посадить тыкву? Тыква любит насыпной грунт. Правильно: один год — картофель, другой — тыкву. Так будет лучше всего.

В голове Шандора роились мысли. Все казалось возможным и доступным. Даже выплывший было вопрос, на что и как он накроет крышей возведенные стены, не вызывал особенных тревог.

Вечером Шандор побывал у дядюшки Фаркаша, и они договорились окончательно приступить к делу послезавтра с утра. Однако для этого требовалась сухая основа, и Шандор обязался на другой же день накопать столько земли, сколько нужно для начала.

Когда он вернулся домой от старого мастера, домочадцы еще не спали и, не зажигая огня, сидели вокруг стола, дожидаясь его прихода. Шандор присел к ним и рассказал о своей договоренности с Фаркашем. Женщины слушали его с воодушевлением и время от времени смеялись, будто говорил он о чем-то очень веселом. Как видно, хорошее настроение, порожденное ливерной колбасой и доброй вестью о начале постройки, еще не иссякло.

— Послушай, Шандор! — вдруг испуганно проговорила старушка Бакошне, будто вспомнив о каком-то чрезвычайно важном деле, которое ей поручили, а она о нем забыла. — Ведь я не рассказала тебе самую главную новость! Или ты уже слышал?

— Не знаю даже, о чем речь.

— О том, какие у нас будут великолепные соседи!

— Уж не семья ли Берты в полном составе?

— Перестань, дурачок! — Мать махнула рукой и рассмеялась. — Богатый хозяин строит дом рядом с нашим.

— Кто же это? Не Ковач ли со своей буланой упряжкой надумал перебраться в слободку?

— Зачем ему? Хорват Берец, тот самый, у которого дочь выходит замуж за пастора.

— Это правда? Ты не путаешь? — с волнением в голосе переспросил Шандор.

— Правда. Уже заплатили деньги за участок.

— Так ведь у старика есть дом?

— Строит для сына, который женится на дочке Киша, торговца овцами…

— Здесь, у черта на куличках? Не могли найти места в селе?

— Удобно, как раз на пути к их хутору.

— Что ж, ладно… По крайней мере, будет с кем пошуметь, если скучно станет…

Он произнес эти слова с шутливой усмешкой, словно поставил точку на всем этом деле. Берец так Берец, что же такого особенного? О будущих соседях больше не заговаривали, но и сказанного было вполне достаточно, чтобы в глубине души как у сына, так и у матери поселилась какая-то смутная тревога. Их соседом будет один из богатеев села!.. Им стоило немалых усилий отогнать от себя мысли об этом, но тревога и волнение остались.

Шандор начал хвалить дядюшку Фаркаша:

— Вот действительно добрый старик! И справедливый…

— Кто, Лайош Фаркаш? — внезапно переспросила мать. — Когда-то бравый был парень. Ухаживал за мной — и это было, — добавила она после минутной паузы и, смущенная этим воспоминанием, тихо засмеялась. — Мы часто танцевали с ним на вечеринках. И на балах тоже…

Бакошне умолкла, ограничившись таким немногословным замечанием, но даже это случалось с нею редко. Она не любила вспоминать безвозвратно ушедшую молодость и заговаривала на эту тему, быть может, раз или два за многие годы. Да и то лишь в потемках, когда домочадцы сумерничали, вот как сегодня. И сразу же, будто устыдившись мимолетного воспоминания и не желая возможных расспросов, она встала и зажгла лампу над столом.

— Добрый вечер! — произнесли все хором, приветствуя вспыхнувший свет. Таков был обычай.

Маленький Палко проснулся в своем корыте и заплакал, жмурясь от света лампы.

— Погляди-ка, дочка, что там опять с ним! — сказала снохе старая Бакошне. Шандор ждал, что мать сейчас начнет свою обычную проповедь: вот, мол, ее детишки никогда не беспокоили родителей криком, а теперешние молодые мамаши просто не умеют воспитывать детей. Однако на этот раз обошлось, хотя эта тема была для старушки одной из самых излюбленных.

Молодая мать взяла на руки малыша и, легонько похлопав его по голенькому заду, спросила, будто он понимал ее слова:

— Что, букашка моя, кушать захотел?

Затем она расстегнула кофту и дала младенцу грудь. Маленький разбойник припал к ней с таким остервенением, что все засмеялись.

— Не будь таким жадиной! — в шутку прикрикнула на Палко Юлиш и зажала ему пальцами нос. Ошеломленный малыш выпустил сосок изо рта и вытаращил глаза, ставшие большими и круглыми, как медный грош.

Когда маленький Палко наконец насытился, мать, подстелив пеленку, положила его на стол и принялась с ним играть.

— Взгляни, отец, на эти ножки! Съем, съем! Ам! — Она по очереди брала губами каждый пальчик. — Посмотри на эти руки! И их съем! Обе, вот так!

Гордясь здоровеньким малышом, счастливая мать демонстрировала его прелести одну за другой, все без исключения. И ребенок тоже смеялся и щебетал что-то невнятное, поеживаясь от ласковой щекотки. Потом отец и мать по очереди говорили малышу всякие милые глупости. Шандор, желая его рассмешить, подражал разным животным и птицам: лаял, мяукал, кукарекал. И когда маленький Палко улыбался или приподнимал голову, прислушиваясь, родительской радости не было границ.

— Глядите, уже понимает!

Горящая лампочка особенно интересовала малыша. Палко то и дело поворачивал головку к свету, глаза его расширялись, и казалось, что в блестящих круглых зрачках отражается весь мир. Шандор снял с гвоздя цитру, давным-давно висевшую на стене без дела, и начал перебирать струны, наигрывая что-то веселое. Звуки музыки, видимо, очень понравились малышу, и он заливался смехом, поднимая к потолку руки и ноги.

— Лихой танцор будет! — промолвила старая Бакошне.

— И очень скоро, ай-ай! — И молодая мамаша с напускным гневом обрушилась на малыша: — Не спеши, негодник! Подожди еще лет двадцать, не меньше, слышишь? — Обратившись к Шандору, она не могла не похвастать: — Ну, что скажешь? Видел ли ты еще такого разумного ребенка?

— Весь в отца! — самодовольно хохотнул Бакош и ударил по струнам цитры.

— И в самом деле, не приведи господи! — заметила старая Бакошне. В тоне ее голоса вроде бы прозвучала нотка упрека по отношению к сыну, но она потонула в общем потоке семейной радости.

Ребенок, видимо утомившись, задремал. Мать бережно положила его обратно в корыто и отправила спать обоих старших детей. А взрослые продолжали сидеть вокруг стола, словно не желая расставаться с хорошим настроением. Обычно в такой час они тоже ложились, чтобы не жечь понапрасну керосин, а, пожалуй, еще больше для того, чтобы поскорее смягчить досаду и горечь, накопившиеся за день по отношению друг к другу. Сегодня же они не спешили, стремясь сберечь каждую минуту столь редкого семейного мира и согласия и до конца испить чашу нечаянной радости…

Бакош хотел сделать матери приятное и стал наигрывать ее любимую песню. И — о чудо из чудес! — сначала тихонько, вполголоса, а потом все громче и громче старушка запела:

Негромко повторив первую строфу, старушка продолжала:

Уставшая от жизни седая Бакошне была, конечно, уже слишком стара для того, чтобы всерьез переживать все перипетии неудавшейся любви, но пела она так хорошо и печально, что слушавшие ее молодые едва сдерживались, чтобы не расплакаться. В этой грустной мелодии, в чистом и печальном голосе Бакошне слились воедино и горькое сожаление о давно минувшей юности, и последнее прощание с ней. Шандор влажными от слез глазами смотрел на мать, чувствуя себя подростком, в котором лишь просыпаются чувства и понимание горя других. Слушая ее печальную песню, он будто только теперь до конца осознал тяжелую долю и боль одиночества, с которыми прошла его мать сквозь многие годы, наполненные лишь горестями и лишениями. Она никогда не говорила об этом, и только эта песня давала понять, сколь мучительна и глубока была ее рана, боль утраты, когда с войны не вернулся муж.

Солдаты-фронтовики, знакомые и соседи, не раз рассказывали всякие истории о минувшей войне, собравшись за стаканом вина в корчме или на вечерние посиделки. Шандор, тогда еще подросток, с замиранием сердца слушал о штурмах и атаках, отступлениях и наступлениях, об оторванных, летящих в воздухе руках и ногах и прочих ужасных вещах. Рассказы были настолько устрашающими, что люди со слабыми нервами, в особенности женщины, не выдерживали и уходили. Однако о том, каким ужасным бедствием является сама война, как множество людей из-за нее становятся несчастными на всю жизнь, лишенными радости и цели, Шандор по-настоящему узнал и понял не из рассказов бывших фронтовиков, а из печальных песен матери о несостоявшейся любви…

Однако в этот вечер даже грусть, навеянная горькими воспоминаниями, быстро улетучилась, прошла как бы мимоходом. Они спели еще несколько песен, а потом улеглись спать с радостным убеждением, что для них теперь начнется новая жизнь. И сонное кудахтанье наседки, прикорнувшей под широкой кроватью в ожидании нового потомства, прозвучало для них обнадеживающей музыкой…

2

В сумрачной тишине протестантской церкви, сквозь тусклые узенькие окна которой почти не проникал свет, слова обряда крещения звучали возвышенно, почти ликующе:

— Прими же, в мир входящий, имя свое от отца и сына и духа святого…

Капельки святой воды монотонно барабанили по краю жестяной вылуженной купели, чуть слышно вплетаясь в музыку слов пастора. Под свежевыбеленными сводами храма царила та особая атмосфера чистоты и святости, которая свойственна старинным кальвинистским мистериям. В тишине гулко и одиноко звучали слова обрядного текста, произносимого пастором. И лишь изредка слышались вздохи и покашливание нескольких стариков и старух, сидевших на задних скамьях. Впереди, на ковровой дорожке перед алтарем, стояла пожилая крестьянка в темном платке и время от времени, когда требовалось, поднимала над купелью младенца, лежавшего на кружевной подушке. Впрочем, сам «в мир входящий» был так укутан в пеленки, что его почти не было видно, и он заявлял о своем присутствии лишь слабым писком, когда брызги святой воды, которой кропил пастор, попадали ему на личико. Немного позади, в нескольких шагах от крестной матери, стояла акушерка, принимавшая ребенка. Поношенная, но весьма презентабельная шляпка свидетельствовала о ее высоком звании, а большие очки на носу придавали ей ученый вид. Держалась она достойно и даже торжественно, как человек, сознающий свою важную, если не главную, роль в происходящей церемонии. Отец новорожденного, сухонький невзрачный мужичок, вытянул вперед худую шею и судорожно прижимал к животу свою когда-то черную шляпу. Он полностью стушевался, стоя рядом с дородной матроной.

Церемония крещения закончилась, и ее участники медленно, но все так же торжественно направились к выходу. Шли гуськом: впереди с ребенком на подушке — крестная мать, за ней — пышнотелая акушерка, а последним, замыкая шествие, — счастливый отец. Впрочем, на его костлявом обветренном лице даже теперь признаки счастья не очень-то отражались. Скорее, смущенный торжественностью церемонии, он боязливо переступал сапогами с видом человека, попавшего в незнакомую обстановку и с тоской ожидавшего, что вот-вот кто-нибудь напомнит ему о старых долгах и потребует расплаты… Он старался как можно меньше привлекать к себе внимание, но, как назло, подкованные сапоги громко стучали по каменным плитам пола, а высокие своды потолка многократно усиливали этот звук, что приводило беднягу в еще большее замешательство. Втянув голову в плечи, он постарался ступать на внешний ободок подошвы, потом пошел на носках и в конце концов окончательно замедлил шаг, отстав от остальных. Когда же наконец эти коварные двенадцать — пятнадцать шагов остались позади и он подошел к двери, сорочка его была насквозь мокрой от пота.

На площадке перед входом в церковь толпилось десятка два старух, не упускавших возможности продемонстрировать свою набожность даже в будни. Изрядно вылинявшие темные платья, черные платки, из-под которых виднелись осунувшиеся, высохшие лица, и старчески медленные, неуклюжие движения делали их похожими на стайку унылых ворон. В руках старушки держали потрепанные молитвенники. Сложенными уголком платочками они беспрестанно вытирали глаза, слезящиеся не то от мелкого шрифта, не то от наплыва чувств. Разбившись на мелкие группки по три-четыре человека, они теперь начали переговариваться между собой с таким видом, будто поверяли друг другу великую тайну или сообщали из ряда вон выходящую новость, хотя все это было давным-давно известно и повторялось изо дня в день.

— Значит, и вы пришли, соседушка?

— Пришла, как видите…

— Как дома, все здоровы?

— Здоровы, слава богу, все потихоньку. А ваши?

— У нас тоже все так же…

— Что на хуторе, есть новости?

— Ничего особенного, все по-прежнему. А у вас?

— И у нас ничего, как обычно…

— Что ж, да благословит вас бог! Доброго вам здоровья.

— И вам тоже! Славься во веки веков!

Подобные диалоги происходили ежедневно, но каждый раз в них сквозило неподдельное любопытство: а вдруг что-нибудь случилось? Однако ничего не случалось или почти ничего. А если какая из старушек не появлялась в церкви, остальные ковыляли навестить ее и узнать, не отправилась ли она в лучший мир и не надо ли завтра или послезавтра служить по ней панихиду…

Мужчины, выйдя из храма, тоже останавливались, как заведено, перекинуться словечком. Вопросы были похожи — с той лишь разницей, что представители сильного пола вместо пустословия о здоровье обменивались мнениями о погоде, о ходе посевной, о рыночных ценах на скот и прочую живность… Покончив с этим, они прикладывали указательный палец к шляпе в знак прощания и направлялись по домам. Старики один за другим отделялись от группы мужчин, переминавшихся на паперти, и брали курс к домашнему очагу. И тут же из женской группы, не ожидая знака или зова, вслед за мужем выходила его прекрасная половина и присоединялась к нему, чтобы продолжить путь вдвоем. Они шли медленно, как люди, связанные на всю жизнь, но не рядом: мужчина шествовал впереди, а жена семенила следом за ним. Таков был на селе неписаный закон: женщина всего лишь женщина.

Трое мужчин из тех, кто сегодня, в будний день, посетил храм божий, были одеты еще по-зимнему — в вывороченные бараньи тулупы и островерхие барашковые шапки; остальные — в посеревшие от времени черные костюмы. Глядя на то, как они чинно и важно, выпятив грудь и распрямив плечи, шли, постукивая подковками по истертым плитам тротуара, вдоль приземистых, будто вросших в землю домов, сопровождаемые покорными, молчаливыми женами, можно было подумать, что они ходили в церковь вовсе не для смиренной молитвы, а просто так, чтобы по-приятельски перемолвиться с господом богом.

Они шли один за другим в степенном молчании, пока не исчезали за воротами домов, окружавших церковную площадь. Все они принадлежали к числу зажиточных, крепких хозяев, тех, кто составлял ядро «внутреннего» села. Состарившись под тяжким грузом трудов и забот, они тихонько доживали свой век в старых сельских домах и, будто решив погасить задолженность перед богом, поскольку в молодые годы их одолевала вечная погоня за наживанием добра, теперь посещали церковь при каждом удобном и неудобном случае. Из бедняков в будни в храм божий не заглядывал никто, даже немощные старики, ибо с их стороны было бы непростительно подобным времяпрепровождением лишний раз подчеркивать никчемность и бесполезность своего существования перед молодыми, которые и так-то даром их кормили и поили…

Когда все верующие покинули храм божий, молодой пастор наскоро пробормотал еще одну коротенькую молитву о том, чтобы и этот день по милости всевышнего был не менее плодотворен и обилен, чем все предыдущие, а затем сошел в зал и, подойдя к старой женщине, одиноко сидевшей на краешке предпоследней скамейки и, по-видимому, все еще беседующей с богом, осторожно взял ее под локоть:

— Пойдемте, матушка.

Они вышли через заднюю дверь и направились к дому пастора, расположенному в зарослях акации в двухстах шагах от церкви. Шли медленно и молча, погруженные каждый в свои мысли. Затем, будто очнувшись, старушка украдкой взглянула на сына, но, увидев, что тот не на шутку о чем-то задумался и не замечает ее взгляда, не стала его тревожить. Сделав еще несколько десятков шагов, она решила, однако, привлечь его внимание с помощью маленькой хитрости: притворно закашлялась, потом несколько раз тяжело вздохнула и замедлила шаг; весь вид ее говорил о том, что она внезапно ослабела и без посторонней помощи не может идти дальше.

— Вы устали, матушка? — Пастор, рассеянно поддерживавший ее под руку, остановился и, наклонившись, заглянул ей в лицо.

— Да, что-то ноги вдруг ослабели, — подтвердила она. Затем, помолчав немного, старушка высказала наконец то, что, видимо, очень мучило ее, но начала как бы невзначай. — Я видела старого Береца, он тоже был в церкви…

Сын, однако, никак не отреагировал на ее слова. Тогда она добавила:

— Сидел как истукан возле самой двери…

Пастор продолжал молчать, явно делая вид, будто не замечает стараний матери вызвать его на откровенный разговор.

— В тулупе явился… Весну пугать, что ли?

Она тихонько засмеялась собственной шутке, а потом, собравшись с духом, высказала все, что ее одолевало:

— Даже не поздоровался! Я ему первая: «Добрый день!» А он молчит как пень, даже бровью не повел.

— Наверно, он вас просто не заметил, — нетерпеливо прервал ее обиженную тираду сын.

— Или не пожелал замечать! Несколько раз на меня пялил глазищи-то! Сидит и смотрит, как сыч…

— Ну и бог с ним, матушка. Стоит ли из-за этого расстраиваться? Смотрит — и пусть себе смотрит.

— Да нет, я просто так сказала. — Смутившись, старушка опустила глаза. — Уж если видела… А тебе нынче и слова сказать нельзя, все не по-твоему…

Обиженно поджав губы, старушка покачала маленькой, как у птицы, головой и втянула ее в воротник старомодной кофты. До самого дома они не обменялись больше ни единым словом.

Войдя в свою комнату, пастор торопливо переоделся в обычный костюм, повесив черную сутану в шкаф, затем вышел из дому и направился в село.

Дойдя до перекрестка, он свернул на улицу, ведущую в «жирный квартал». Так местная беднота окрестила часть села возле церкви, где располагались усадьбы самых богатых хозяев. Улица была широкая и нескладная. Редкие дома по обе стороны, построенные в полном беспорядке, свидетельствовали об отсутствии единого плана застройки: один дом глядел на улицу всеми окнами, другой торчал боком, отступив в глубину двора шагов на двадцать. Только изгороди как по ниточке вытянулись в ровную линию, и это вносило хоть какую-то стройность в хаотическое нагромождение домов. Общий вид улицы еще больше портило то, что среди старинных приземистых домов с нахлобученной на окна крышей то там то здесь виднелись двухэтажные коттеджи, построенные в современном стиле — с широкими окнами и застекленными террасами.

С обоих концов улица расширялась наподобие веера. Когда-то, еще во времена крепостничества, здесь в убогих землянках ютились крепостные, которых поселяли сюда помещики. На этих импровизированных площадках, посреди вольготно раскинувшейся улицы, в промежутках между домами, выстроенными где попало, и протекала жизнь крепостного люда. Звякали колокольчики пасшейся на ближних лугах скотины, из амбаров и хлевов доносилась ругань измученных работой людей, слышались крики, смех и плач ребятишек, игравших тут же, в придорожной пыли. Безвозвратно ушло то время, и теперь на безлюдной улице и в закоулках царила тишина. По потрескавшимся от времени плитам тротуара уже не спешили каждый день по своим делам люди, лишь изредка ковыляли старик или старушка, направляясь в лавку или к соседям. Это была улица старых людей. Здесь доживали свой век, мерцая, как угасающие лампады, старики хозяева, передавшие сыновьям трудно нажитые земли и хутора, а вместе с ними — и каждодневные заботы. Только по праздникам и в базарный день, приходившийся на конец недели, проживавшее на хуторах младшее поколение наезжало сюда на громыхающих телегах и в рессорных бричках. Улица сразу оживлялась. Представители молодого поколения, казалось, оккупировали на время эти тихие дома и дворы и оживленно взад-вперед сновали с видом победителей.

Сегодня же здесь стояла обычная тишина. Лишь изредка где-то тявкала соскучившаяся от безделья дворняжка или мычала корова, которую оставили старикам родителям для присмотра и пропитания и которая тоже скучала в каменном хлеву в глубине просторного двора. Однако во всей этой, казалось бы, мертвой неподвижности не чувствовалось заброшенности или безнадежности. Привлекательные, ухоженные, аккуратно покрашенные дома, чистенькие палисадники, заботливо починенные изгороди, закрытые ставнями или завешенные кружевными шторами окна — все это, вместе взятое, производило впечатление скорее надменной замкнутости, чем печального безмолвного запустения. Казалось, даже сам воздух в этом квартале имел привкус грубости крепостничества, консерватизма мелкопоместного дворянства и хвастливого чванства новоявленных выскочек-буржуа — всего, что определяло стиль жизни «жирного квартала».

Дом семейства Хорвата Береца-старшего находился на самой середине улицы, обрамленной узенькими переулками. Это было старинное, вытянутое в длину каменное здание с подслеповатыми маленькими окошечками во двор и красивым ярким кирпичным фасадом в современном стиле, обращенным на улицу.

Пастор открыл калитку и, миновав палисадник, поднялся на парадное крыльцо. Внутрь дома вел длинный коридор, выстланный мозаичной плиткой. Шаги пастора гулко отдавались под потолком, однако из боковых дверей никто не выглянул, отчего дом казался вымершим. Это не смущало молодого пастора, и он уверенно шагал вперед, как человек, хорошо знавший внутреннее расположение дома. Наконец он остановился перед одной из дверей и без стука открыл ее.

С кресла, стоявшего перед большим трюмо, вскочила девушка. Лицо ее изобразило притворный испуг.

— Ах, Пишта, вы меня напугали! — игриво воскликнула она.

Пришелец, однако, ничего не ответил и, улыбаясь, показал большим пальцем через плечо, имея в виду дверь комнаты, располагавшейся через коридор напротив. Девушка со смехом помотала головой. Тогда молодой человек подбежал к ней, шутливо обнял и, взяв на руки, стал покрывать ее лицо поцелуями.

— Ну-ну, не увлекайтесь, пожалуйста! — кокетливо возражала она, делая вид, будто старается высвободиться из его объятий. — Этак, чего доброго, и во дворе услышат!

— Ну, и что же? Пусть слышат! Хоть во дворе, хоть у соседей — экая беда!

— Довольно, Пишта. Отпустите меня и будьте послушным. Сядьте вот сюда. Видите, как вы меня растрепали? А я, несчастная, целых полчаса причесывалась. Теперь надо начинать все сначала.

Надув губы, притворившись, будто сердится, девушка присела перед зеркалом. Когда она подняла руки, откидывая назад длинные волосы, легкая ткань кофточки плотно обтянула ее упругие, по-девичьи острые груди.

— А вы сегодня пришли позже, чем всегда, — сказала она, но, заметив в зеркале жадный взгляд пастора, пристально смотревшего на ее грудь, опустила руки и немного смутилась. — Не стыдно опаздывать?

— У меня были сегодня крестины. Однако намного я не мог опоздать, спешил со всех ног.

— Если я говорю, значит, так оно и есть. Вы опоздали, по меньшей мере, на четверть часа. Кстати, вы знаете, как я определяю, когда вы придете?

— Наверно, смотрите на часы.

— А вот и нет! Я слушаю, когда начнут звонить к обедне. Когда колокол умолкает, я начинаю высчитывать: вот сейчас начали петь гимн, теперь вы поднимаетесь на кафедру, произносите вслух молитву, потом сходите к алтарю, совершаете церемонию, затем снова все поют, заканчивают, вы идете домой, переодеваетесь и вот наконец направляетесь ко мне… Еще немного — и пожалуйста, вы здесь.

— Приятно сознавать, что у вас на счету каждый мой шаг! — Пастор весело рассмеялся.

— Ну уж полно! Вот и сейчас, например, я не знаю, где правда. Действительно ли вас задержали крестины или что-нибудь другое? — с легким раздражением в голосе продолжала девушка. — Быть может, вы успели по пути уже заглянуть на минуточку к Илонке Сабо и ее родителям?

— Я и сам теперь не знаю, где правда. Своим подозрением вы привели меня в полное замешательство. Давайте спросим об этом у вашего деда, тем более что он собственной персоной присутствовал на крестинах, хотя и держался в стороне.

— Если так, пожалуй, я лучше поверю вам на слово, — согласилась девушка, скорчив милую гримасу. — С моим дедом мы опять не понимаем друг друга. Еще, чего доброго, и от крестин откажется, и от того, что вообще был в церкви… Зол, как черт перед пасхой.

— Из-за чего же он на вас злится? Опять из-за меня?

— По-моему, это уже вошло у него в привычку. Сейчас у него другая причина — новый дом в Сапожной слободке. Вот из-за него он и бушует! Вернувшись из церкви, прямехонько проследовал во флигель и заперся там вместе с бабушкой. Бедная бабушка! Представляю, как ей сейчас достается. Со мной он справиться не может, вот и срывает зло на старушке, благо она всегда под рукой… Знаете что? Пойдемте гулять. А заодно посмотрим, как идет стройка. Согласны?

Теплый весенний день разлегся на крышах и стенах домов, на широкой немощеной улице, как довольный, плотно покушавший и разнежившийся ребенок. В расстегнутых пиджаках, а то и в жилетках люди сновали взад-вперед, взопрев от повседневных дел. Некоторые даже выпустили рубахи поверх штанов, и, когда игривый ветерок вдруг вздувал их парусом, можно было лицезреть желтоватую кожу запавших животов. На свободных от строек местах, на ничейной земле, босоногие и чумазые ребятишки ползали на пузе, рвали зеленую травку и собирали ее, кто куда, чтобы отнести домой на корм поросенку, гусям и прочим обитателям хлева. Возле некоторых домиков встревоженные наседки, привязанные за ногу к колышку, рвались к своим цыплятам. Бечевка их не пускала, и бедные матери отчаянно кудахтали, призывая к себе неразумное пискливое потомство. Убедившись, что цыплята не внемлют их жалобному зову, некоторые наседки прибегали к хитрости: они вдруг начинали издавать сигнал тревоги, будто предупреждая о парящем коршуне, и даже поворачивали голову набок, всматриваясь в небо. Крохотные, но уже непослушные создания, инстинктом почуяв грозную опасность, со всех ног бежали под материнское крыло, помогая себе на бегу маленькими, еще не окрепшими крылышками. Немного подальше, на лужке, пасся выводок зеленовато-желтых пушистых гусят. Их охраняла сморщенная бабка в темном платке. Скрестив руки на животе, она стояла, наклонившись над своими питомцами, и разговаривала с ними, как клуша с цыплятами, полная заботы и нежности. Неуклюжие гусята неумело и жадно пощипывали траву. Иной раз, когда травинка вдруг не выдерживала и обрывалась, гусята от неожиданности опрокидывались на спину, смешно помаргивая глазами. Поднявшись, они протягивали друг к другу клювики и, вероятно, обменивались впечатлениями, заявляя своим братьям и сестрам: «А я так и хотел!» Бабка, как видно, понимала их язык, так как каждый раз повторяла: «Не ври, не ври, постреленок! Совсем ты этого не хотел!..»

Пастор и Эва молча шли вдоль улицы, наслаждаясь всеми прелестями наступившей весны, несущей жизнь и пробуждение всему вокруг. Прохожие, попадавшиеся им навстречу, уважительно здоровались, приподнимая шляпы, или кланялись, а потом, отойдя на несколько шагов, оборачивались и смотрели им вслед.

— Послушайте, Эва, — негромко окликнул девушку пастор. — Нам нужно как-то решить наше дело…

— А разве мы сейчас не делаем этого, Пишта? — Эва бросила на спутника удивленный взгляд.

— Я не об этом. Ваш дедупорно противится нашему браку, вот о чем я хотел сказать…

— Ну и что же? Мой дед — старомодный, закосневший в своих предрассудках старик. Всю свою жизнь он упорно противится всему новому. Я уже говорила вам, его не нужно принимать всерьез. Он даже не хотел, чтобы я училась. Моего старшего брата дед тоже собирался упрятать на хуторе, едва тот окончил шесть классов начальной школы. Что бы ни пожелал сделать отец, дед всегда был против. Но все шло как полагается, вопреки его упрямству. Так будет и на этот раз, не беспокойтесь. Мне мог бы запретить выйти за вас замуж только мой отец, да и то, пожалуй, не смог бы, я не послушалась бы.

— Я верю вам, Эва. Но так обстоит дело, когда оно касается нас двоих. Однако существует еще кое-что помимо этого…

— Не будьте столь таинственны, дорогой Пишта! — с досадой произнесла девушка. — Что еще может существовать «помимо этого»? Говорите яснее!

— А то, что понемногу мы стали притчей во языцех у всего села. А я представляю здесь не только самого себя…

— Это вам так кажется! Никто ничего о нас не говорит. И вы по сей день ничего бы не знали, если б я сама не сказала вам об этом. Я жалею, что проболталась. Такая уж я дурочка. Ни за что бы не сказала, если б знала, что это вас так беспокоит.

— Вы не правы, Эва. Лучше мне услышать это от вас, чем от других. Поверьте мне.

— От других? Чепуха! Ничего вы не могли услышать!

— К сожалению, это не так. Уже слышал…

Девушка, вздрогнув от неожиданности, невольно посмотрела на своего спутника и ничего не ответила.

— Я встретил сегодня утром Дюри Сабо. Правда, он не сказал мне об этом прямо в глаза, но всячески намекал, что в селе поговаривают, будто ваш дед категорически против нашей свадьбы… Вы можете себе представить, как приятно мне было это слышать!

— Почему вас так трогают эти сплетни? Дюри Сабо, например, болтает языком оттого, что прочит выдать за вас свою сестру Илонку. Разве не понятно? Вы это отлично знаете и все-таки принимаете близко к сердцу. Если б не упрямство моего деда, нашлось бы еще что-нибудь. Наверняка выдумали бы, лишь бы позлословить…

Голос девушки звучал необычно резко, и в уголках ее рта обозначились злые морщинки.

Пастор обиженно взглянул на нее и продолжал, не повышая голоса:

— Вы не понимаете меня, Эва. Я смотрю на вещи отнюдь не под таким мелочным углом зрения, поверьте.

— Не преувеличивайте! Чему могут помешать эти мелочи?

— Я уже сказал, что представляю в селе не только свою собственную персону. Я опасаюсь, что все эти слухи и интриги лягут пятном на дело, которому я служу…

Девушка молчала, и пастор решился пояснить:

— Каким уважением среди прихожан может пользоваться пастор, если его не хочет принять в зятья богатая семья из-за того, что он вышел из бедной батрацкой семьи?..

— Я уже сказала, что мнение моего деда не имеет никакого значения. Для всякого серьезного человека это ясно как день. И с этим мы давно покончили, раз и навсегда. Вот только вы продолжаете переживать, как кисейная барышня…

Разговаривая, они миновали уже околицу села и подходили к началу Сапожной слободки. Некоторое время они шли молча. Тишину нарушали лишь звуки их шагов да иногда под ногами жужжал майский жук, случайно залетевший сюда с пшеничных полей и упавший с высоты, ослепленный солнцем.

Девушка почувствовала, что за молчанием пастора таится отнюдь не согласие с ее доводами, а нечто иное.

— Вам известен случай, который произошел с Фери Кордой?

— Нет.

— И вы ничего о нем не слышали?

— Не помню. Кажется, ничего.

— Вот видите! Никто о нем не говорит, забыли даже думать. А между тем два или три года назад это была самая большая сенсация. Все село раскололось на два враждующих лагеря, вот даже как!

— Тоже по поводу свадьбы? — Пастор невольно улыбнулся.

— Именно. Но там дело обстояло несколько иначе. Фери Корда, как только появился в селе и занял должность учителя, сразу же начал ухаживать за Шарикой, дочерью Киша Фекете. Конечно, в селе было немало семей, в которых имелись девицы на выданье и которые отнюдь не возражали бы, чтобы их зятем стал учитель. Естественно, отцам и матерям этих семейств не очень-то по вкусу пришлись намерения Фери относительно Шарики. Но это еще куда ни шло, им ничего бы не оставалось, как примириться с этим. Вот тут-то Фери и выкинул фортель. После нескольких месяцев ухаживаний за Шарикой он вдруг резко изменил курс, порвал с ней и буквально через два дня на третий обручился с Жужи Боллой. Тогда из дома в дом поползли слухи, что виной тому не столько внезапно вспыхнувшая любовь, сколько одно обстоятельство, подогревшее страсть учителя. Говорили, будто бы старик Болла, помимо приданого, пообещал Фери полностью обеспечить их житье-бытье в течение двух лет. Соответствовал ли этот слух истине, никто не знает, только родные Киша Фекете усиленно его распространяли. Могли ли они так просто простить учителю его измену? Конечно, нет. И они подняли целую кампанию против Фери. Распустили слух даже о том, будто он небрежно относится к своим обязанностям и плохо учит детей. Стали писать на него доносы начальству. Некоторые родители даже перевели своих ребятишек в другую школу. Против Фери началось дисциплинарное дело, приехала комиссия из города, но она не смогла предъявить ему каких-либо претензий. И все кончилось ничем. Прошло еще полгода, страсти улеглись, а теперь все давно уже и забыли об этом.

— Прекрасное утешение! — Пастор громко рассмеялся. — Спасибо за добрый совет. Теперь я знаю, как поступать.

— Опять вы за свое! Не будьте таким недоверчивым. Что бы я вам ни сказала, во всем вы видите только худшую сторону.

— Ничего подобного! — Пастор постарался обратить ее слова в шутку. — Напротив, я очень благодарен за великолепный пример. И я непременно им воспользуюсь, причем сейчас же…

— Каким же образом?

— Я тоже предъявлю особые условия. И поскольку я все же значу для села больше, чем школьный учитель, мне полагается просить не два, а четыре года полного обеспечения от семьи невесты.

— Принято, милостивый государь! — с напускной серьезностью воскликнула девушка. — Мы можем немедленно приступить к обсуждению деталей. Так что, когда мы вернемся домой, вы будете иметь полную возможность изложить ваши требования моему уважаемому деду. Уверена, что он тоже примет их с восторгом. Более того, он пообещает вам не четыре, а целых пять лет… казенного обеспечения!

Продолжая эту словесную дуэль, они подошли к строившемуся дому. Правда, смотреть тут пока было не на что: скрипучие телеги только подвозили кирпич, а в яме с известью, где мешали цемент, и в котловане под фундамент орудовали лопатами всего несколько работников. Мастер, руководивший строительством, хлопотливо сновал между кладками кирпича и вырытыми в земле ямами, выкрикивал советы, отдавал распоряжения и затейливо бранился. При этом он так энергично размахивал руками, словно дирижировал сводным оркестром. Заметив гостей, мастер поспешил им навстречу и после первых слов приветствия сразу же пустился в объяснения, что, где и как будет в новом доме. Он вытащил откуда-то целый сверток чертежей, разложил их на первой подвернувшейся под руку кирпичной кладке и, водя пальцем по загадочным линиям планов, старался облечь их в зримые очертания будущей «усадьбы», как он ее именовал. В этой «усадьбе» причудливым образом сочетались угрюмая массивность феодальных замков, затейливые и тонкие контуры рококо, рационализм современного стиля и даже греческий портик с колоннами, украшенными «для свежести» витыми спиралями, — одним словом, все, что радовало глаз подражавших помещикам крестьян-богатеев. Образцы творчества доморощенного архитектора, впрочем, кое-где уже украшали улицы окрестных сел, так что опыт он уже имел.

— Здание будет господствовать над окружающим ландшафтом! — Мастер широким жестом обвел Сапожную слободку и район новой застройки, где кое-где уже виднелись приземистые мазанки. — Конечно, здесь не центр села, но через несколько лет все кругом будет застроено. Здешними участками многие интересуются, а кое-кто уже заказал мне чертежи… Конечно, тем, кто ездит на свои хутора по этой дороге, очень даже удобно. Так что не сомневайтесь, соседи будут…

Пастор рассеянно слушал мастера, старавшегося вовсю, и взглядом обводил раскинувшуюся перед ним панораму. Домики и дворы слободки были открыты постороннему взору, как на театральной сцене с поднятым занавесом. Сквозь голые еще ветки деревьев виднелись далекие хутора.

В нескольких сотнях шагов от участка Берецев строился еще один дом — Шандора Бакоша. Бакоши уже выкладывали стены, но продвинулись вперед совсем немного — клали лишь третий или четвертый обвод. Работа шла медленно и мучительно, рук явно не хватало. Вчетвером строить дом — дело тяжелое. Старушка Бакошне на тачке подвозила землю от ямы, Юлиш лопатой бросала землю наверх, насыпая в дощатую форму, а Шандор и дядюшка Фаркаш по очереди ее утрамбовывали, делая очередной обвод. В данный момент они только что вынули железные болты, стягивавшие форму, и снимали доски, закончив очередной участок стены. Дядюшка Фаркаш стоял на узком гребне стены, опустившись на колени, будто благодарил помощников за то, что вот, мол, и еще один обвод осилили, молодцы! Движения старого мастера были медленными и тяжелыми, даже издалека было слышно, как он пыхтит от напряжения. Приложив к кромке отвес со свинчаткой на конце, он неторопливо проверил отвесность стены, а потом, будто не доверяя инструменту, прикинул еще на глазок, не выпирает ли и не просела ли где верхняя часть стены, затем взял в руки длинный, с плоским черенком мастерок и ловко, точными взмахами, отрубил замеченные кое-где неровности. Шандор в это время спрыгнул со стены, выхватил из рук матери тачку, бегом помчался к яме и через минуту вывалил к основанию стены здоровенную кучу земли, чтобы Юлишка со своей лопатой не стояла без дела.

Со стороны все это напоминало кадры из фильма, отретушированные и приглаженные. Расстояние скрадывало натужный ритм и тяжесть труда. Издали не были заметны судорожные от напряжения движения работавших, дрожащие от тяжести руки и ноги, стиснутые до боли в скулах рты. Картина стройки казалась мирной, спокойной и даже жизнерадостной, Пастор, осматривая окрестности, невольно остановил свой взгляд на этой стройке и долго, сосредоточенно наблюдал за работой, о чем-то задумавшись.

— Подойдемте взглянем на них, — сказал он девушке, когда они, простившись с мастером, направились обратно в село. — Надо поглядеть, какие «усадьбы» строят наши соседи…

Члены семьи Бакошей были весьма польщены визитом пастора и даже немного смутились.

— Когда думаете закончить? — спросил пастор.

— На этой неделе, — ответил Шандор. — Если только не помешает погода.

— Надо закончить, — добавил дядюшка Фаркаш сверху, не слезая со стены. — В понедельник меня ждет уже другая артель.

— Не женская эта работа. — Пастор покачал головой.

— А чем мы хуже поденщиков, ваше преподобие? Укладываемся в норму, будьте покойны! — шутливо откликнулась старая Бакошне.

— Только зарплаты не получим от хозяина, — смеясь, поддержала ее Юлишка.

— Почему не получите? Все сполна: шесть дней, да еще седьмой в придачу, — отозвался Шандор, входя в игру. — Только натурой, по семейному обычаю…

Дядюшку Фаркаша мало интересовал визит священника и его спутницы. Во всяком случае, они пришли в гости не к нему, а к Бакошам, и потому он продолжал свое дело, не обращая внимания на начавшийся разговор. Окончив выравнивать стену, Фаркаш перешел на другой угол и начал крепить форму болтами.

— Как здоровье вашей матушки, ваше преподобие? — спросила старушка Бакошне.

— Спасибо, здорова.

— Вы, ваше преподобие, нас еще и не знаете, — проговорил Шандор, переходя на более доверительный тон, будто желая сказать: «Не беда, господин пастор, мы ведь тоже не лыком шиты. Понимаем, что к чему…»

— Да, вы правы. Я не знаю даже вашей фамилии. В селе так много жителей… Не успел еще познакомиться со всеми.

Пастор переводил взгляд с одного члена семейства Бакошей на другого, тщетно пытаясь по лицам угадать или вспомнить, как же их все-таки зовут. Он явно находился в затруднительном положении.

— Вспомните хутор… Помещичий хутор. Золтаном его называли, — попробовала напомнить ему старая Бакошне.

— Хутор?

— Отец вашего преподобия был там у нас старшим, — пояснил Шандор, решив поставить точки над «и». — Помню, мне пару раз крепко от него досталось за то, что долго спал…

— Хутор, значит… Верно, припоминаю, — задумчиво проговорил пастор, все еще не уверенный в своей памяти.

— Вы, ваше преподобие, мало бывали дома, поэтому нас и не помните. А мы неподалеку от вас проживали — я и двое сыновей. Шандор из них старший.

— Как же все-таки ваша фамилия?

— Бакоши мы. Моего мужа звали Шандор Бакош…

— Что ж, будем знакомы. Желаю вам счастливо закончить ваш дом, — пожелал пастор, и они откланялись.

— Передайте наше почтение вашему отцу и вашей матушке. Мы их очень уважаем. Они наверняка нас помнят, — сказала Бакошне уже им вслед.

Неожиданный визит выбил их из привычного ритма работы. Взволнованные и польщенные, они долго не могли успокоиться, припоминая разные подробности, связанные с личностью пастора.

— Еще мальчиком он был умен, как взрослый.

— Помните, мама, когда он летом приезжал домой на каникулы, то и тогда от книжек не отрывался? Читал, наверно, днем и ночью…

— Очень любил кукурузную кашу из молодых початков. Его мать всегда ему посылала…

— Никогда не забуду, как он однажды угодил в купальню для поросят. Чуть было не захлебнулся, а в ней воды — свинье по брюхо…

Воспоминания, казалось, адресовались дядюшке Фаркашу, для которого пастор был новым человеком, однако на самом деле они сами получали от этого немалое удовольствие. А дядюшка Фаркаш, послушав немного, прервал эту забаву: его, что называется, подпирало время.

— Все это очень хорошо, но давайте работать. Шандор, подавай-ка мне доски!

Старая Бакошне, однако, не утерпела, чтобы не сказать хоть словечка в адрес невесты пастора:

— Красивая девушка Эва Берец, ничего не скажешь.

— Только слишком уж гордая, — добавила Юлиш.

— Как и все в их роду. Эти Берецы всегда были гордецами, все, как один.

— Говорят, старый Хорват Берец не хочет, чтобы господин пастор стал их зятем…

— Говорят те, которым этого самим бы очень хотелось. По-моему, это неправда. Старый хрыч должен только радоваться, если такой ученый человек, как господин пастор, женится на его внучке…

— Эй, Роза! — прикрикнул на старушку дядюшка Фаркаш. — Хватит рассуждать, пора за тачку браться. Да и тебе, Юлишка, тоже довольно лясы точить. В понедельник я брошу вас, так и знайте. Будут готовы стены или нет, все равно…

Все опять принялись за работу. Наверху без остановки чавкала и хлюпала трамбовка. Юлиш кидала лопатой землю наверх, а старая Бакошне, отдуваясь и пыхтя, подвозила землю в тачке, скрипевшей на все лады. Мужчины трудились с задором, даже с лихостью молодых парней, получая удовольствие от своей работы. Шандор так наловчился утрамбовывать и наращивать стену, будто всю жизнь зарабатывал этим на хлеб. И если требовалось освободить одну руку, он отлично справлялся другой, как заправский мастер. Для женщин, однако, роль подсобных рабочих была непривычна и тяжела, в особенности для Бакошне. Голова у нее кружилась, в глазах темнело, руки и ноги налились свинцовой тяжестью. Шестьдесят лет жизни, да еще такой, как у нее, не шутка! Когда ей приходилось без передышки оборачиваться с тачкой пять или шесть раз, наполненная до краев тяжелой глинистой землей тачка начинала вырываться у нее из рук, из стороны в сторону мотала старое изможденное тело; усталые руки старушки повисали, как плети, а проклятая тачка, казалось, вот-вот опрокинется. Пальцы деревенели и становились непослушными. Напрасно Бакошне сжимала их на ручках тачки, они решительно отказывались служить. Тогда она соорудила из веревки нечто вроде хомута на шею и привязала его к обеим рукояткам тачки. Однако ее так начало трясти, что глаза чуть было не выскочили из орбит. Старушка переменила тактику и умышленно пошла на самообман: насыпала тачку лишь до половины. Так стало немного легче, зато куча земли у основания стены, возле которой орудовала лопатой Юлиш, начала быстро таять. Невестке пришлось ее подгонять, поскольку на Юлиш сверху орал Шандор, негодуя по поводу того, что она не поспевает подсыпать под трамбовку.

— Повози-ка сама, если ты такая шустрая! — тихо огрызнулась старая Бакошне, едва не плача от бессилия и обиды и в то же время боясь, что Шандор услышит их перепалку.

Юлиш бросила ей лопату и взялась за тачку, однако и эта работа оказалась старушке не по силам. Она подбрасывала землю то слишком высоко, так что земля не попадала в форму, а летела мимо, то бросок ее оказывался слишком слабым, и земля сыпалась по стене обратно в кучу, упорно не желая попадать туда, куда следовало.

Наблюдая эту картину, оба мужчины наверху не произносили ни слова, но по их угрюмому молчанию чувствовалось, как накипают в них гнев и досада. Старый мастер как бы нехотя, чуть шевеля инструментом, разравнивал скудную порцию земли, попадавшую в форму, будто мешал ложкой опостылевшую безвкусную еду, и что-то ворчал себе под нос все громче и громче. Наконец терпение его лопнуло, и он сердито сказал:

— Этак мы до нового урожая не управимся… Не сдобное тесто месим, чтобы маком посыпать…

— Юлиш! — во все горло заорал Шандор. — Куда ты, к чертовой бабушке, запропастилась? Так нельзя дальше! Не работа, а детская забава какая-то!

Шандор кричал на жену, но было понятно, что жестокие, грубые слова упрека адресовались матери. Бакошне поняла это, как и все остальные. В другое время она не оставила бы обиду без ответа, но теперь, когда совместный труд требовал, чтобы каждый добросовестно выполнял свою долю, старушка от сознания своей немощности и бесполезности лишь втянула голову в худенькие плечи и, проглотив слюну, молча продолжала бросать землю, стараясь делать это как можно лучше. Однако все ее старания ни к чему не приводили. Тогда она стала подбирать сыпавшиеся с лопаты комья руками, пытаясь забросить их в форму.

Это было уж слишком даже для дядюшки Фаркаша.

— Эй, Роза! Уж не считаешь ли ты нас воробьями? Комочками швыряешься, как дитя…

Его слова прозвучали весело, будто бы в шутку, но за внешней шутливостью таилась злость. В самом деле, что это за работа? Шандор мгновенно спрыгнул на землю, выхватил у матери лопату и принялся насыпать форму сам. Когда же Юлиш подоспела с очередной порцией земли, он сунул лопату жене в руки и с тихой яростью в голосе произнес:

— Не отлынивай, иначе все ребра пересчитаю!

— Что же делать, если матушка не может справиться с тачкой?

— А я не могу нанимать батраков, да?

Старая Бакошне опять встала к тачке и продолжала свой каторжный труд. Ноги ее дрожали в изнеможении, голова шла кругом; предметы, люди и деревья сливались перед глазами в какой-то серый водоворот. Порой ей казалось, что она вот-вот упадет и никогда уже не поднимется. Но, пересилив слабость, старушка продолжала толкать тачку. «Только не сдаваться!.. Еще, еще немножко!» — твердила она про себя, стискивая зубы. Больше всего она боялась окрика сына. Боялась так, будто его бранные слова станут для нее смертным приговором. Только не это…

И все же случилось то, чего она боялась: колесо тачки наехало на какой-то твердый комок земли или осколок кирпича, тачка рванулась куда-то в сторону, Бакошне выпустила обе рукоятки, и тачка перевернулась набок, вывалив все содержимое на траву. Собрав последние силенки, старушка в ярости пнула ногой проклятую колымагу с одним колесом, затем села, вернее, плюхнулась на днище перевернутой тачки и в бессильной злости на свою беспомощность вдруг запела во весь голос:

Слезы текли по ее щекам, как у малого ребенка.

Остальные члены «строительной бригады» смотрели на нее как на полоумную. Шандор, уразумев наконец, в чем дело, скверно выругался сквозь зубы, затем схватил мастерок, поднял его над головой и, выпрямившись во весь рост на гребне стены, начал приплясывать в такт рыдающей песне матери…

В это время пастор и Эва были уже далеко. Они говорили о строящемся доме. Разумеется, о том, который строился на деньги Береца-отца. Пастор поддерживал разговор, скорее, из вежливости и рассеянно отвечал на замечания девушки. Он все больше и больше думал почему-то о другом доме — доме Бакошей. Только что увиденное никак не выходило из его головы. Их скрюченные от тяжкой работы тела, их изможденные лица так и стояли у него перед глазами. Их темные фигуры возле земляных стен и наверху, на гребне, с инструментами в руках, казалось, заслонили от него весь мир. Скованный этим видением, пастор отвечал на вопросы Эвы невпопад, и девушка смотрела на него с растущим недоумением. Решив, что эта тема его мало интересует, Эва заговорила о том, как они обставят свое будущее семейное гнездышко.

— Правда, Пишта? А ты как думаешь, Пишта? — заканчивала она почти каждую свою фразу, стараясь вовлечь его в беседу. Пастор, однако, слушал ее так, как слушают иностранца, когда не понимают его языка. Он смеялся, когда смеялась она, делал серьезное лицо, когда серьезнела она, и отвечал на все вопросы прилежно, преданно и только утвердительно:

— Да, Эва… Конечно, Эва… Разумеется…

Со стороны это казалось довольно странным, особенно когда он поддакивал явно невпопад.

Строившийся дом Бакошей продолжал стоять у него перед глазами. Затем в памяти стали возникать длинные каменные бараки для батраков на помещичьем хуторе Золтан, где прошли его детские годы. Вот и самая крайняя, ближайшая к конторе управляющего, потрескавшаяся и облупившаяся дверь, которая вела в комнату, где долгие годы жила их семья. Однако этому предшествовал долгий и трудный путь от рядового батрака, каким начал его отец, до старшего батрацкой общины, жившей и работавшей на этом хуторе. За это время они жили почти во всех клетушках длинного барака, пока наконец не добрались до самой крайней. Она мало чем отличалась от остальных, но так уж повелось на протяжении десятков, а может, и сотен лет, что именно в этой «квартире» проживал старший батрак. Причина была весьма простой: комната ближе всех находилась от домика управляющего, которому стоило только крикнуть в окно — и старший батрак тотчас же являлся на его зов. На отрезанном от внешнего мира хуторе обитатель этой клетушки был окружен почетом и завистью, ибо именно он распоряжался остальными батраками, был для них главным начальником, судьей и прокурором и если не самим господом богом, то, во всяком случае, его апостолом.

Эта дверь, грубо сколоченная из толстых досок, так ясно предстала перед мысленным взором пастора, словно он только что переступил ее порог и, оглянувшись назад, увидел ее сломанную, кое-как перевязанную бечевкой деревянную ручку, которая была такой с того момента, как он помнил себя. Отец, бывало, берясь за эту ручку, каждый раз поминал всех святых, но так никогда ее и не починил. Через эту дверь проникал к мальчику свет жизни, а вместе с ним — и слова проклятий ее бранивших. Помнил он и другое — неясный шум, приглушенную ругань и топот батрацких сапог под окном на рассвете, позвякивание ведер, из которых поили скотину, сонное мычание коров на скотном дворе…

Пастор ясно увидел лицо своей матери, вечно озабоченное с тех пор, как она забрала себе в голову выучить его, своего меньшого, на священника. Она постоянно куда-то спешила, сновала по комнате или по двору, упрямо поджав губы. С таинственным, даже заговорщическим, видом она бежала через хутор то к местному учителю, пряча под фартуком мешочек с фасолью и десятком яиц, то к графскому управляющему, придав лицу выражение смиренного раболепия… Пастор вспомнил, как его провожали из хутора в город, в духовную гимназию… И вдруг — неизвестно по какой аналогии — перед глазами встала картина, которая врезалась в его память, хотя он даже не знал точно, когда этот случай произошел… Он вместе с другими детьми стоял на краю луга, раскинувшегося за конюшнями среди весенних, покрытых зелеными всходами полей. Луг был изрыт свежими норками сусликов и обрамлен колючей живой изгородью из акаций. Серое небо напоминало мыльную воду в корыте. Вокруг стояла тишина, лишь издали доносилось глухое ворчание хутора, живущего своей обычной жизнью. Батраки убивали лошадь, заболевшую сибирской язвой. Вооруженные дубинами и жердями, они окружили кольцом тощую клячу, которая едва держалась на трясущихся ногах… Люди словно завороженные застыли в нерешительности и страхе, а лошадь косилась на них страдальческим взглядом.

Пастор помнил, что спрятался за спинами стоявших кольцом мужиков. Сколько ему было тогда лет? Четыре или десять?.. Вытаращив глаза, он пристально смотрел на покачивающуюся от слабости клячу. Помнится, из норки в нескольких шагах от него вылез и уселся на задние лапки суслик, махнув передней, будто хотел сказать: этих людей, мол, сейчас нечего бояться, они как во сне…

И вдруг один из батраков поднял дубину и с размаху ударил ею лошадь по голове. Лошадь осела на задние ноги, совсем как суслик, только заржала пронзительно и жалобно. Тогда, как по сигналу, кинулись и другие мужики, с криками обрушивая на нее удары кольев и дубин. Они били и били клячу до тех пор, пока она окончательно не распласталась на земле. В течение нескольких минут можно было различить лишь глухие звуки ударов и рвущие сердце стоны и хрипение умирающего животного.

Одного из батраков стошнило: схватившись за живот, он отбежал в сторону. Другие же, чтобы подавить в себе чувство отвращения и жалости, орали во все горло. Управляющий топтался позади. Он тоже кричал и ругался последними словами, бессмысленно и безадресно, натравляя батраков на безответную тварь, и стегал себя по голенищу тонким стеком для верховой езды.

Дергающаяся в предсмертных судорогах кляча в кольце орущих, наскакивающих на свою жертву людей, потерявших облик от бессмысленной дикой ярости; бескрайняя серая степь вокруг с редкими стогами и притаившимися за ними убогими хатами батраков, а над всем этим — свинцовое небо, хмурое и безучастное, — вся эта картина вызвала в душе мальчика такой безотчетный ужас, что он, расплакавшись, с ревом бросился домой, к защитнице-матери… Вспоминая об этом случае потом, гораздо позже, пастор всякий раз думал, что тот детский ужас был вызван не жалостью к несчастной кляче, а внезапным ощущением реальной жизни, жестокой и бессмысленной… Подобные случаи приходилось ему наблюдать и раньше, и позже, но ни один из них не повлиял на его сознание с такой силой, как этот. Быть может, именно в тот момент он впервые почувствовал неосознанное еще желание вырваться из этой жизни, вырваться во что бы то ни стало. И теперь, спустя много лет, ему казалось, будто бегство, начатое еще тогда, на лугу, продолжается по сей день. Он все бежит и не может убежать…

— Идемте быстрее, сейчас дождь начнется! — Слова Эвы вывели пастора из глубокой задумчивости.

Ветер со стороны Тисы крепчал, его порывы усиливались и гнали темные дождевые тучи, хотя небо продолжало улыбаться, а его голубизна все еще казалась надежным предвестником солнечной погоды. Однако тучи наползали, заволакивали небосвод, а приблизившись, лениво замирали на месте, подобно сытым коровам, ожидавшим, когда же ловкие пальцы доярки прикоснутся к их набрякшему вымени. Ветер рванулся еще раз и принес первые тяжелые капли.

По мере того как учащался звук падающих капель, пастор и Эва ускоряли шаги…

Войдя в свой дом, пастор застал отца и мать в кухне беседующими с Анталом, его старшим братом. Квартира пастора состояла из двух просторных комнат, но он никак не мог отучить своих стариков от привычки проводить все свободное время на кухне. Они оправдывались тем, что не хотят пачкать полы и потому, мол, предпочитают придерживаться старого крестьянского обычая. Отец сидел на своем месте, в уголке за плитой, и занимался привычным делом — обдирал ивовые прутья, так как в последнее время пристрастился плести корзины. Брат Антал стоял посреди кухни, расставив ноги, в коротком пальто и шляпе, будто только что вошел или собирался уходить. Во рту у него торчала сигарета. Она уже догорела почти до пальцев, так что ему приходилось выпячивать губы, чтобы не опалить усы. Выбросить же было жалко, и он продолжал ею попыхивать.

— Хорошо, что ты пришел! — проговорил он вместо приветствия. — Я только что рассказал родителям, как Янош Варга, сельский башмачник, в позапрошлом году во время реформы умудрился получить шесть хольдов доброй земли. Но теперь его дела плохи, и он не прочь был бы отделаться от своей земли… Уступит за две сотни, как пить дать… Старик на грани банкротства…

Антал швырнул почти невидимый окурок сигареты на пол и растер его подошвой с таким надменным видом, будто избавил присутствующих от грозившей им неотвратимой беды. Пастор нехотя протянул ему руку:

— Ты похож на древнюю старуху, которая во что бы то ни стало хочет стать свахой. Что ни день — у тебя новые предложения, и все на одну и ту же тему…

Антала смутил неприязненный тон брата, но ненадолго. Он тут же оправился от смущения и ответил:

— Отчего же? Разве я своей выгоды хочу? Я могу арендовать землю и у других, на тебе свет клином не сошелся.

— Я уже говорил, что землю покупать не собираюсь. Нет у меня на это денег!

— Что ж, как будет угодно. Только другой такой удобный случай вряд ли представится…

— Пусть так, мне все равно.

— Ладно, разговор окончен.

— Почему ты не присядешь? — примирительно проговорил пастор, глядя на старшего брата. — И вообще, почему вы опять сидите в кухне, матушка?

— Отец со своими корзинками столько мусора разводит, прямо беда. Лучше уж тут…

— Ну хорошо. А ты хоть бы пальто снял и сел.

— Нет, я всего на минутку. Надо идти на хутор, пешком далеко.

Брат свернул новую цигарку, закурил и продолжал маячить посреди кухни с видом человека, который еще не все сказал.

— Отличную панихиду ты отслужил нашему соседу Гомбкете. Твоя проповедь всем понравилась…

Если Антал колебался, с чего начать разговор с младшим братом, чтобы высказать ему одолевавшую его мысль, он обычно вспоминал похороны Гомбкете, их соседа по хутору. Иштван отлично знал эту привычку брата и улыбнулся про себя. Неужели с тех пор, как проводили Гомбкете в последний путь, он больше ровным счетом ничего не сделал? Однако на этот раз у Антала, по всей видимости, была особая причина начать с панихиды. Не дождавшись ответа на свою похвалу, Антал продолжал:

— Только люди знаешь чему удивились? Как могла жена покойного пригласить на похороны его бывшую любовницу? Она даже послала за ней сына на бричке. Не хватало еще только, чтобы и она панихиду заказала…

— А ты уверен, что это не пустые сплетни? — спросил пастор. Он был неприятно удивлен.

— Нет, это не сплетни. Так оно и было. Все, кто знает эту женщину, видели ее собственными глазами. Я и сам ее видел, только не придал тогда этому значения, потому что не знал, какие у нее были отношения с покойным. Она стояла недалеко от гроба, у изголовья…

— Какой позор! — вздохнула старушка мать и взглянула на своего младшего сына с низенькой скамейки, на которой сидела возле плиты, будто ждала, что тот сразу же со всех ног бросится отсюда на колокольню, прикажет бить в набат и перед всем селом, собравшимся возле церкви, громогласно осудит нечестивых грешников. Однако этого не произошло, и она добавила: — Насмешка над самим господом богом! Нет, на такое только богатые способны…

— Поговаривали, будто жена Гомбкете давненько знала про грехи мужа, как и про полную телегу пшеницы, которую он привозил своей пассии каждый год. Знала, но молчала, потому что последнее время сама часто хворала, говорят, по-женскому…

— Что бы там ни было, но пригласить лиходейку к гробу покойного мужа — это, знаете, уж слишком… — Старушка продолжала негодовать, искоса поглядывая на пастора в ожидании, что он скажет по поводу столь неблаговидного поступка. Однако Иштван по-прежнему стоял молча, с видом человека, под ногами которого неожиданно разверзлась бездна.

Антал между тем, видя, что даже рассказанная им новость пропала даром, потоптался еще немного, мучительно дожидаясь хоть какой-нибудь реакции со стороны брата, но, так и не дождавшись, попрощался и ушел.

Иштван тоже направился было в свою комнату, но его остановил голос матери:

— А ту землицу надо бы все-таки посмотреть…

— Зачем? Ведь я уже сказал, что землю покупать не буду.

— Если сам не хочешь, надо бы Анталу помочь. Пусть станет наконец на ноги…

Пастор вздрогнул, как от удара, и с изумлением взглянул на мать:

— Я не понимаю вас, матушка! Зачем вы шепчетесь за моей спиной, вместо того чтобы прямо сказать, чего вы от меня хотите?

Старая женщина опустила глаза и, чтобы скрыть смущение, нагнулась и стала подбирать с пола обрезки прутьев и коры, старательно сгребая их в кучку, будто это было самым неотложным для нее делом. Однако, когда после длительной паузы она заговорила снова, в ее голосе зазвучали решительные нотки.

— Ни о чем мы не шептались. Это только сейчас пришло мне в голову…

— Сейчас? Конечно, только сейчас, — иронически заметил сын.

Мать не ответила на эту реплику и по-прежнему гнула свою лилию:

— И правильно! Довольно ему в холуях ходить, на других спину гнуть… Разве он не заслуживает самостоятельности? А сколько он нам помогал, пока ты в городской гимназии обучался… Вот я и подумала…

— Все это мне известно. Я готов помочь брату, сколько смогу. Но сейчас у меня нет таких денег, чтобы покупать землю. Да вы и сами это знаете, матушка, не хуже меня.

— Речь идет не о том, чтобы делать подарки. На, мол, тебе — это твое, прими и пользуйся с богом. Он выплатит долг, только пусть немного окрепнет, обзаведется…

— Но поймите же, мама, сейчас у меня просто нет денег. Не-ту!

— Тогда, может быть, стоит попросить в долг? Такой случай бывает раз в десять лет. Грех его упустить…

— У кого? Кто мне даст в долг? Я не могу бегать по селу в поисках денег. Подумайте, что скажут люди?

— А Берецы? Они-то могли бы дать…

Поймав на себе выразительный взгляд сына, старушка стушевалась, однако не отказалась от своей идеи и решила приобрести себе еще одного союзника в лице мужа.

— Конечно, не один Берец на свете. Но мы тут с отцом поговорили… Пожалуй, у них можно было бы занять…

Старый Денеш, сидевший в своем углу и тихонько занимавшийся своим делом, услышав слова жены, втянул голову в плечи, будто его неожиданно ударили по темени. Он никогда не принадлежал к числу борцов, и в семье первую скрипку во все времена играла жена. А после того как в прошлом году однажды ночью его ни за что ни про что до полусмерти избили пьяные хуторские парни и он несколько недель пролежал на койке почти без движения, старый Денеш притих окончательно. Робкий и безответный, он мирился с тем, что все в доме решала жена, и даже радовался, что ему ни о чем не нужно высказывать своего мнения. Вот и сейчас, слушая разговор матери с сыном, он молча, не поднимая глаз, плел свою корзинку, опасаясь лишь одного — чтобы его не вовлекли в спор в качестве свидетеля или союзника.

На последние слова матери пастор не ответил, с досадой махнул рукой, повернулся и ушел к себе, притворив за собой дверь.

— Я думаю, ты тоже мог бы вымолвить хоть словечко! — Старая Денешне принялась за мужа. — Только и дела, что сидит, молчит и плетет свою дребедень с утра до ночи. Больше мусору, чем проку…

— Ты бы помолчала! — отозвался старик, но протест его прозвучал так тихо и даже униженно, что не только не пресек агрессивности жены, но лишь сильнее ее раззадорил.

— Это ты умеешь: «Не говори… Отстань… Помолчи…» Ты намолчался за двоих! Не сегодня-завтра мне вместо тебя на улице с людьми здороваться придется или посулить им золотой, чтобы из моего муженька слово вытянули…

— Ты бы помолчала! — повторил старый Денеш.

Вся семья Берецев собралась в небольшом флигеле, стоявшем в глубине двора. Отсутствовала только Эва. Кроме старого Хорвата Береца с супругой здесь находился его сын, отец Эвы, тоже с женой, и еще одна пожилая пара, соседи по селу, которые, как и сам Хорват, не так давно «вышли в отставку» и сейчас пришли провести вечерок за приятной беседой. Младшие Берецы только что приехали с хутора. Они привезли на продажу откормленных орехами гусей, собираясь продать их оптом или в розницу завтра на базаре. С вечера они приехали не без некоторого расчета: будить гусей на рассвете там, на хуторе, невыгодно — они теряли в весе. А так можно набить им желудок еще десятком орехов — больше потянут на весах. Если мануфактурщик обмеривает в лавке, почему и другим не схитрить немножко? В торговом мире испокон веков существует некое молчаливое соглашение: не обманешь — не продашь. Обе стороны заведомо знают о хитростях своего контрагента, но закрывают на это глаза, ибо каждый верит, что все же он перехитрит другого, и это доставляет ему удовлетворение…

Огонек керосиновой лампы, поставленной на каменную доску, слабо мерцал в густом облаке табачного дыма: оба старика дымили трубками, не вынимая их изо рта. Казалось, даже слова неторопливой беседы тонули в этом дыму и, приглушенные, опускались к полу, не в силах сопротивляться.

Собеседники бормотали что-то себе под нос, невнятно и медленно, и так долго разжевывали каждое слово, будто разговаривали сами с собой. Остальные сидели неподвижно, словно приросли к стульям и не думали с ними расставаться до гробовой доски. Они терпеливо ждали, пока собеседник извлекал из себя необходимые словеса, но и после того, как фраза наконец изрекалась, выжидали, не добавит ли еще что-нибудь говоривший: жеребенок ведь всегда отстает от матери, так и слова от мысли. И только после долгой паузы начинали так же медленно составлять ответ. Каждое слово так тщательно обдумывалось и взвешивалось, будто собеседники определяли судьбу страны лет на двести — триста вперед.

— А мне доподлинно известно, — говорил старый Хорват Берец, цедя сквозь зубы слова и дымя зажатой во рту трубкой, — что отец Юльчи приходился двоюродным братом матери жены Ковача, владельца буланых коней. Другими словами, получается, что отец матери жены Ковача и мать отца Юльчи Бенедек были братом и сестрой. Вот откуда тянется их родство…

— Я всегда была уверена, — взяла слово соседка, — что Юльча приходится родственницей Ковачам по линии матери. У нас дома всегда так говорили, потому что и мы вроде бы ей родственники. Будто отец матери Юльчи и мать отца Ковача — близнецы. Ведь матушка Юльчи в девичестве носила фамилию Береш…

— Так-то оно так, но только это другие Береши. С ними и я в родстве состою, поскольку мой дядя Михай, брат отца, женился на младшей сестре отца матери Юльчи. Их внучка на прошлой неделе вышла замуж за сына Киша, у которых дом на холме. Но это тоже другая семья Берешей, уже третья. Мать отца Ковача была родной сестрой их старшего дяди. Иначе говоря, отец этих третьих Берешей приходился родным братом матери отца Ковача, так будет точнее…

По выражению лиц стариков соседей было видно, что это объяснение их нисколько не убедило, но они уже собирались домой, чтобы пораньше лечь спать, а на прощание не подобало вступать в спор с хозяевами дома. Вот когда старый Берец с женой придут к ним, вечерком, вот тогда можно будет вытащить на свет божий и продолжить этот спор, если, конечно, к тому времени не возникнет повода для распутывания еще каких-нибудь семейных связей. Вот тогда, естественно, правда окажется на их стороне. И правила приличия, и обычай гласят одно и то же: прав всегда тот, кто у себя дома.

Утешив себя такими мыслями, соседи поднялись и откланялись.

Хозяева дома проводили гостей до дворовой калитки и вернулись к детям. Младшая чета Берецев тоже собиралась лечь пораньше, так как завтра они хотели встать затемно, чтобы не опоздать на базар. Отец Эвы остался со стариками, чтобы отчитаться перед старшим Берецем о делах в хозяйстве. Он уже несколько лет хозяйничал самостоятельно, старый Берец давно переписал на него хутор и часть имущества, однако сын из уважения к отцу и в силу привычки продолжал посвящать старика во все дела.

— Ячмень хорошо взошел, вовремя. Мы попробовали в этом году сеять по более глубокой вспашке, чем обычно. Я даже не надеялся, что он так быстро взойдет.

Старый Берец сосредоточенно курил свою трубку и сидел с таким безучастным видом, будто сын обращался вовсе не к нему, а к кому-то другому.

— В этом году, пожалуй, надо сделать прививки свиньям немного раньше, чем в прошлом. — Заметив равнодушие старика, сын счел за лучшее переменить тему.

— Делай или не делай, — сердито отрезал старик, — не моя забота — твоя!

— Я понимаю… Я хотел только узнать, что вы, батюшка, скажете на это.

— Что скажу? А ничего.

— У вас болит что-нибудь?

— У меня? Ничего.

— Тогда почему вы сердитесь?

— Я? Сержусь? Нисколько. Только ты перестань каждый раз мне докладывать: это, мол, так, а то этак… Делай как знаешь. Что бы я ни сказал, все равно по-своему сделаешь… Старым дураком меня считаешь: выжил, дескать, из ума!

— За что вы так? За то, что я хотел посоветоваться с вами?

— Посмеяться надо мной ты хочешь, а не посоветоваться. Именно посмеяться. Вместе с твоей барышней Эвой. Так-то…

Старик все больше распалялся и дважды потянул из трубки, что было у него признаком крайнего волнения. Сын, видя такой поворот дела, встал со стула и начал громко смеяться, желая обратить все в шутку. Однако смех прозвучал неестественно.

— Вот видите, я и вправду смеюсь…

— Смейся над другими, а я тебе не шут гороховый… Вот, значит, чего я заслужил на старости лет! Хорошо же ты меня уважил, сынок! Был умен да хорош, пока имения на тебя не записал. До той поры твоя дражайшая половина, да и барышня тоже пылинки с меня сдували, такие танцы вокруг меня вытанцовывали — думал, ноги отвалятся… А теперь я для них просто старый дуралей!.. Вот как!..

Жена старого Хорвата давно уже ерзала в кресле, как потревоженная наседка в своем гнезде.

— Отец, успокойся… Что ты, батюшка! — пробовала она урезонить разошедшегося старика, нотого уже невозможно было остановить. Он не кричал, не размахивал руками, а выдавливал из себя слова, шипя, как разъяренная кобра, и это таило в себе такую скрытую угрозу, от которой, казалось, волосы поднимались дыбом.

— По крайней мере, не разбредайтесь врозь, покуда я жив. Я не хочу видеть, как все идет прахом! Все, за что я драл с себя шкуру, убивался всю жизнь!

— О чем вы, отец? Что идет прахом? Говорите же, во имя господа бога! Скажите, в чем наша вина?

— Этот дом, где я родился, им уже не хорош. Деду и отцу был хорош, а им, видите ли, не подходит. Им нужен дворец. Взять деньги и заложить землю, которая их вскормила! Вот что им нужно! Почему же ты не просил моего совета, когда шел в банк? Что скажешь? И я должен узнавать об этом от других? Позор! А почему? Потому что я старый дурак. Со мной можно советоваться только о том, когда прививать свиней! Или не так?

Сын стоял перед отцом бледный, низко опустив голову. По тому, как у него дрожали губы, было видно, что ему стоит немалых усилий владеть собой.

— Времена меняются, а вы, отец, упорно не хотите этого замечать.

— Меняются, говоришь? Верно, меняются. Мы в наше время прививки свиньям не делали, с нас довольно было лечебной травки да целебных корешков. А если меняются, зачем же ты спрашиваешь про эти прививки такого старомодного, выжившего из ума дуралея, как я? Что?

Берец-младший с досадой махнул рукой и направился было к выходу, но слова отца, как спущенные с цепи злые собаки, догнали его и впились в спину, не давая уйти.

— Ты присоединил к моему полю хоть одну борозду с тех пор, как получил свое? Нет. А вот залоговую квитанцию приобрел, это верно. Разве я не говорил, не долбил тебе каждый день: смотри, сын мой, земля — это такая скотина, которая сама себя съест, если ее постоянно не наращивать?.. Кто будет расплачиваться с банком? Может быть, господин пастор? Он гол как сокол. Вам его самого придется кормить… Но им, видите ли, в зятья нужен пастор! Чтобы не сапоги, а ботинки носил. Барышня-дочь, да еще господин-зять! Хотя какой, к черту, он господин? Нищий босяк, хотя и священник, прости меня, господи, за такие слова!

— Зачем вы, отец, опять вытаскиваете это дело? Мы уже решили.

— Они решили! А вот я — нет!

— Об этом не будем больше спорить. Хочу лишь сказать, что те, кто настраивает вас против пастора, сами были бы очень рады выдать за него собственную внучку! В нашем селе каждый был бы рад породниться с таким человеком.

— Значит, все сошли с ума! Почему, спрашивается, каждый не рубит дерево по себе? Почему не ищет пары в своем кругу? Нет, это добром не кончится. Это я тебе говорю! А если разобраться — кто он такой, этот ваш пастор? Никто. Его отец служил батраком у графа.

— Старая это песенка, отец. Теперь она вышла из моды. Важно не то, кем был у человека отец, а что из него самого вышло, кем он стал сам…

— Ну и кем же он стал? Деревенским попом? Впрочем, я не верю, чтобы и здесь все было чисто. Эту должность он наверняка получил не просто так. Дай срок, увидишь, выплывет наружу какое-нибудь мошенничество. Поверь моему слову! Хотя вы и считаете меня старым дураком, я еще кое-что соображаю. Вот уже семьдесят лет я смотрю на людей вокруг себя и не раз наблюдал, как все вокруг словно сходили с ума. Но это никогда не кончалось добром. Не кончится и на этот раз! Помянешь тогда мое слово.

В голосе старика уже не чувствовалось гнева, а, скорее, таился какой-то безотчетный древний страх земледельца перед новым железным веком, страх крестьянина, который только что освободился от крепостного ярма, но, почуяв ветер свободы, боится, как бы этот ветер не сдул и его с лица земли, а потому цепляется за нее, кормилицу, зубами и ногтями. В слепом ужасе перед будущим он хватается за себе подобных, за своих родных и близких, лишь бы удержаться на поверхности, лежит ничком на земле и не желает поднять глаза, не хочет принять другой уклад жизни, чем тот, которого он достиг ценой вековой борьбы и лишений, пройдя сквозь тысячи обманов и разочарований. Не хочет, ибо боится: стоит ему разжать руки и оторвать взгляд от земли, как он рухнет куда-то в бездонную пропасть или превратится в окаменевшую статую, подобно жене библейского Лота… Он видит тайную опасность и подозревает капканы и волчьи ямы для себя во всем, что непривычно, не укоренилось в подсознательных глубинах его натуры…

Сын стоял, беспомощно опустив руки, посреди этого потока страстей. Иногда он невольно раскрывал рот, пытаясь возразить, но тут же отказывался от этого намерения, понимая, что здесь бесполезны любые слова. Наконец сын повернулся и вышел из комнаты. Уже на пороге его догнали обрывки фраз:

— Растратили все… Нищими станете… Благородными побирушками… Проклятье ляжет на наш дом…

На дворе накрапывал дождь, а на душе у Береца-сына скребли кошки. В тоске он вытянул ладонь и растер пальцами холодные капли.

— Экая чушь! — пробормотал он про себя.

Где-то за его спиной, под навесом, видимо испугавшись чего-то, протяжно завыла собака. От этого тревожного, неприятного звука у него по спине забегали холодные мурашки.

— Замолчи сейчас же! — прикрикнул он на пса и добавил уже тише, словно про себя: — Беззубая падаль…

Он осмотрелся вокруг, ощупав взглядом длинный темный переход и старый приземистый дом, и уставился в темноту. Из-за двери, которую он только что притворил, доносилось отчетливое ворчание. Заунывный пронзительный голос невольно напоминал библейские проклятия и стенания пророков.

Берец-младший сплюнул и пошел в дом, где жена уже постелила постель. Пора спать…

Шандор Бакош стоял под навесом на крыльце их убогого домика и тоже вглядывался в темноту, прислушиваясь к журчанию воды, стекавшей по крыше. Дети и женщины легли. Наверно, спят уже. Ему же не до сна — то и дело приходится выскакивать во двор и присматривать, чтобы не украли доски и строительный инструмент. Конечно, он не торчит все время под дождем, и, пока он в доме, украсть их могут вполне, тем более что в такой кромешной тьме обнаружить пропажу можно только утром. Однако так уж заведено — присматривать. Кроме того, он все равно бы сейчас не уснул. Дождь, продолжавшийся вот уже третьи сутки, взвинтил нервы, и Шандор не находил себе места ни днем ни ночью. А что, если вода размоет земляные стены и они рухнут? Правда, их укрыли сверху досками и закидали травой, но если поднимется ветер и пойдет косой дождь, да еще надолго?.. Шандор вытянул перед собой ладонь, словно пытаясь определить по весу капель, долго ли еще собирается падать с неба эта проклятая вода.

В темной глыбе хозяйского дома, смутно маячившего впереди, открылась кухонная дверь. Это Мариш выпроводила своего ухажера. Удивительно! В семействе Вечери уже дочь на выданье, а хозяйка опять готовится рожать. Девяти детей как будто не достаточно. По вечерам, когда приходит время ложиться спать, они едва помещаются в тесном жилище. Младшие ребятишки из-за тесноты спят не в кроватях, а на полу, и каждый раз им стелют солому.

— Подстилка для поросят, — обычно говорил Вечери, втаскивая в кухню большую охапку свежей соломы. А по утрам повторял: — Ну вот, а теперь генеральная уборка…

Малыши каждую ночь мочились под себя, и однажды, когда солома вся вышла, наутро там было такое, что стыдно сказать.

Мариш и ее парень задержались у калитки. Парень тянул ее к себе, она сопротивлялась, и оба смеялись. Шандора, стоявшего поодаль, они в темноте не заметили. Впрочем, ему этого и не очень-то хотелось. Зачем мешать юности? Однако он с любопытством прислушивался к их любовной воркотне…

На какое-то время Шандор позабыл даже о дожде, о строившемся доме, обо всем на свете. Он слышал только, как шушукались в темноте молодые. Но парень скоро ушел, вернулась в дом и Мариш. Шандор опять остался наедине с темнотой, дождем и своими мыслями. Где-то в курятнике вдруг испуганно закудахтала курица. Видно, приснилось, что ей сворачивают шею, перед тем как нести на базар.

Шандор опять вытянул ладонь. Струйки дождя, казалось, становились реже. Набросив на голову рваный мешок, Шандор зашагал на свой участок, стараясь не поскользнуться на размокшей тропинке.

Стены стояли на прежнем месте. Правда, он ничего в темноте не видел и стал ощупывать их руками. Прежде всего проверил, на месте ли доски, которыми они закрыли стены сверху. Затем ощупал боковые поверхности стен: не подмокли ли? Огрубевшими ладонями он мог не ощутить сырости, и Шандор прижался к стене щекой. Масса плотно утрамбованной земли отражала удары его сердца. Казалось, стена дышала как живая. Щеки Шандора стали мокрыми и грязными. Дождь начал хлестать сбоку. Шандор повернулся и привалился к стене спиной, словно намереваясь защитить ее своим телом. Устроившись поудобнее, он поднял голову и стал всматриваться в непроглядную тьму. Нигде ни одного, даже слабого, огонька. Над полями нависла тишина. Лишь однообразно шумел дождь да время от времени со стороны невидимых в темноте хуторов доносился отдаленный собачий лай. Звуки едва пробивались сквозь дождевую завесу, и потому казалось, что хутора эти находятся чуть ли не на краю света. Сапоги его по самую щиколотку увязли в жидком месиве из грязи и глины, и переступавшему с ноги на ногу Шандору казалось, будто эта трясина все глубже засасывает его, смыкается вокруг поясницы, подбирается к груди…

Неожиданно его пронзила мысль: если не засыпать сухой землей хотя бы основание стен, вода их может подмыть — и все строение рухнет, рассыпавшись на куски… Шандора бросило в жар, пришлось даже снять шляпу. Щетина давно не бритых щек покрылась изморосью от непрерывно падающего дождя.

Он с усилием оттолкнулся от стены и с такой поспешностью шагнул в сторону, будто боялся захлебнуться в этой хлипкой жиже. Пошарив на ощупь в груде наваленных досок и инструментов, он выхватил большую лопату и принялся бросать землю к основанию стены. Шандор не видел даже своих движений и махал лопатой вслепую, машинально ориентируясь в темноте. Поскользнувшись раза два на размокшей куче, он почувствовал, что на лопату попадает больше грязи, тяжелой и вязкой, как расплавленное олово. Шандор остановился и опять прислонился к стене. Сердце его колотилось, готовое выскочить из груди.

Шандор неподвижно уставился в темноту, но ничего не видел. Однако в этой непроглядной тьме вдруг отчетливо, как никогда раньше, проступили контуры всей его жизни. Сменяясь, как кадры в игрушечном калейдоскопе, один за другим потянулись безрадостные дни. Новый день, новые заботы и беды, большие и малые. Нескончаемый поток будней, лишь изредка озаряемый вспышками надежд и мимолетных радостей. Жизнь его походила на узкую тропинку, по которой предстояло ему идти и сегодня, и завтра… Однако и эту тропинку закрыла сейчас непроглядная тьма. Шандор остался один на один со своим клочком земли. Вот он стоит на этой земле, а она, превратившись в жидкую грязь, засасывает, тянет его за собой в зыбкую трясину, уходит из-под ног, грозя неминуемой гибелью. Один-одинешенек, лицом к лицу со всем селом, со всей страной, где живут люди, которые говорят на языке его матери, но почему-то видят в нем только врага… Казалось, будто все эти враги собрались в бесформенную грязную массу в глубине обступившего его со всех сторон мрака, а возле него нет никого, кто бы прикрыл его, защитил, обогрел… Исчезли, смытые темнотой, приступки и сучки, хватаясь за которые он пробирался по узкой жизненной тропе в течение долгих лет, растворились и пропали куда-то Сапожная слободка и ее обитатели, его мать, жена и дети. Не осталось ничего, кроме беспощадного, щемящего сердце одиночества.

Шандор еще теснее прижался к стене, так что уже нельзя было понять, то ли он защищает от непогоды свой недостроенный дом, то ли сам просит у него защиты…

Очнувшись, он медленно двинулся в обратный путь, но, прежде чем уйти, заботливо приставил лопату к стене: пусть хоть она замещает его здесь, оберегает их будущее гнездо…

Неподалеку от крайнего дома Сапожной слободки мимо него прохлюпали сапогами две темные человеческие фигуры. Даже не различив их лиц, он мог бы сказать, кто они. Это Янош Фекете и его сосед Пал Ситаш отправились на какой-нибудь из ближайших хуторов воровать кукурузу из амбаров. Все жители слободки знали о том, чем они промышляют, чтобы приумножить свой хлеб насущный. Об этом часто поговаривали, встречаясь друг с другом, и осуждающе качали головами. Шандор даже не стал прислушиваться, чтобы узнать, куда они держат путь. Черт с ними! Не до них…

Уходя из дому, Шандор оставил свое семейство мирно спящим в тишине. Сейчас же, перешагнув порог, он замер от изумления. Все бегали, суетились и кричали, будто над ними огнем полыхала крыша. Однако все оказалось не так-то уж и страшно, просто у жены Вечери начались предродовые схватки. Старая Бакошне и Юлиш, обе полуодетые и взлохмаченные, метались по кухне в доме Вечери. Одна собирала в кучку и выпроваживала многочисленных детей, чтобы они не слышали душераздирающих воплей роженицы; другая торопливо пихала в плиту собранную с полу солому, чтобы вскипятить воду. Правда, несколькими днями раньше они поссорились с супругами Вечери из-за какого-то пустяка, как это часто случается с бедняками, запертыми в одном доме, и с тех пор даже с ними не здоровались, но сейчас это уже не имело значения. Кто же еще поможет бедной Вечерине, если не они? Мариш, старшая дочь, которая еще недавно пересмеивалась у калитки со своим ухажером, стояла у стены в одной рубашке и дрожала от страха.

— Мой муж… Где он? Он еще не приехал?.. С ним случилась беда… Ей-богу, случилась… — причитала Вечерине в перерывах между схватками.

— Ничего с ним не случилось! Успокойтесь, соседушка, — кротко говорила ей старая Бакошне. — Не успеете оглянуться, как он явится, и все будет в порядке… Только не волнуйтесь! — Увидев Шандора, застывшего на пороге, она тихо произнесла: — А ты беги за акушеркой. Чего стал? Не видишь, соседа все нет и нет…

Шандор повернулся, поправил на голове мешок, который не успел еще сбросить, и опять кинулся в темноту, пронизанную дождем.

— Бедняга Михай, он еще не знает, какая веселая ночка ему предстоит, — пробормотал он, шагая по направлению к селу.

Дядюшка Михай Вечери, их квартирный хозяин, был таким же, как они, бедняком, но отличался странностями. С тех пор как они его знали, он хоть и беден был, как церковная мышь, но всегда оставался самостоятельным хозяином и ни разу не нанимался на работу к другим — пахать, сеять или косить, — как это делали остальные бедняки. Занимался он тем, что объезжал рынки окрестных деревень, заглядывал на хутора и, скупая там кур, гусей и яйца, пытался выручить несколько жалких грошей, перепродавая их в собственном селе. Он вел такой образ жизни вовсе не потому, что чурался тяжелой работы. К тому же вояжерская деятельность сопровождалась немалыми лишениями: зимой и летом, в жару и непогоду, ночью и днем он постоянно находился в дороге и за многие годы не спал ни одной ночи целиком. Он плохо соображал в мелочной торговле, но упорно продолжал начатое дело, мечтая разбогатеть. А то, что, работая на других, он никогда в жизни этого не добьется, дядюшка Михай знал твердо. Правда, и своим промыслом он не добился богатства, но тут, по крайней мере, его не покидала надежда, что ему вдруг повезет. Он просто не мыслил своего существования без плохонькой лошаденки и потрепанной брички. Ведь если собственный экипаж еще не богатство, то, во всяком случае, его иллюзия… И Михай Вечери, как обладатель такового, чувствовал свое превосходство над другими бедняками.

Правда, в последнее время его претензии сникли, а амбиция поубавилась: он не мог держать лошадей, ибо своими безостановочными вояжами он загонял бедных животных до смерти. Кормить их овсом было ему не по карману, иной раз не хватало даже на ячменную солому. В результате у него одна за другой пали две лошади, прямо на дорого от одного хутора к другому. Тогда он предпринял эксперимент и купил более выносливого мула, но и это окончилось неудачей. В конце концов он приобрел осла. Все село смеялось над незадачливым коммивояжером, когда он отправлялся куда-нибудь в тележке, запряженной длинноухим упрямцем. Ребятишки бежали сзади, распевая слова известной песенки:

Впрочем, дядюшка Михай не обращал на это никакого внимания. Он восседал в своей тележке с длинным дышлом, к которому был привязан осел, с таким невозмутимым видом, что в конце концов люди привыкли к этому зрелищу и перестали смеяться.

Сегодня он, как обычно, ушел из дому затемно, чтобы объехать несколько хуторов и поспеть со своими трофеями к завтрашнему базару. Когда он въехал на своем экипаже во двор, к калитке подходили Шандор и акушерка из села, за которой тот бегал. Шлепая по лужам, дядюшка Михай принялся спешно разгружать тележку. Он выпряг печального, измученного, вымокшего под дождем ослика и при свете фонаря с помощью Шандора снял наконец с его спины перекинутые по обе стороны самодельные клетки с курами, шумно протестовавшими против неволи. Дядюшка Михай промок до нитки, устал и молча печально поглядывал себе под ноги. Сквозь тонкую сетку дождя из дома доносились стоны и крики роженицы, но будущий счастливый отец двигался с такой равнодушной медлительностью, будто они не доходило до его сознания.

— Тетушке Мари пришло время… — несмело заметил Шандор. — Акушерку я уже привел.

Дядюшка Михай промолчал и вместо ответа взял за уздечку своего осла, отвел его в стойло, привязал к яслям, подбросил в них несколько кукурузных початков и, взяв какую-то ветошь, попытался обтереть воду с запавших боков своего серого помощника. Крики женщины доносились и сюда. Измученная тощая скотинка приподняла было ухо, прислушиваясь, а затем скосила глаза на хозяина, будто спрашивая у него объяснения или оправдания этим непривычным звукам.

3

— Ситаш укокошил свою жену! — Эту новость с волнением и ликованием сообщил дядюшка Яниш, по прозвищу Воробей. — Пристукнул деревянной скалкой…

Дядюшка Яниш, собственно, имел вполне приличную фамилию: Янош Хатала. Он оставил ногу на фронте и, мрачнее ночи, вернулся домой из госпиталя на деревянной култышке. В течение нескольких месяцев он ни с кем не разговаривал, даже с женой. Работы не выполнял никакой, даже за какие-нибудь мелочи по дому и то не брался, а с утра до ночи просиживал в углу за печкой и широко раскрытыми глазами смотрел на уродливый обрезок ноги и на деревянный протез, валявшийся рядом. Есть он не просил и ел лишь тогда, когда жена ставила перед ним тарелку и втискивала в руку ложку. Наконец после нескольких месяцев молчания он заговорил. Первые слова, которые он сказал своей жене, были:

— Послушай, Роза, тебе нравится моя деревянная нога?

Теперь, встречая кого-нибудь из знакомых на улице, он сразу же задавал вопрос:

— Нравится тебе моя деревяшка?

А затем, не дожидаясь, что ему ответят, наклонялся к уху собеседника и, оглянувшись, не подслушивает ли кто, с таинственным видом, будто сообщал государственную тайну, громко шептал:

— Это не простая деревяшка. Тебе я могу сказать, но смотри не проговорись никому. Она сделана из самого лучшего королевского дуба. Будешь порядочным человеком — и ты получишь такую же…

Некоторое время спустя с ним произошло вот что. Однажды утром он встал с постели и как был, в исподнем белье, без протеза, запрыгал на одной ноге, выбрался на улицу и под смех соседей поскакал от двора к двору, крича в каждую калитку:

— Глядите, люди… Я стал воробьем… Я воробей, я воробей!

После этого его увезли в сумасшедший дом.

Через несколько лет он вернулся домой. Разум его как будто пришел в норму, но прозвище Воробей так и осталось за ним на всю жизнь. Младшее поколение, особенно ребятишки, знали и называли его только так, не подозревая, откуда происходит эта смешная и печальная кличка. «Вон идет дядя Яниш Воробей!» — кричали они.

От былого помешательства, казалось, не осталось и следа. Дядюшка Яниш разговаривал, суетился и хлопотал по хозяйству точно так же, как все нормальные люди. И все же он отличался от других своей неуемной тягой к всевозможным трагическим слухам. Без них Яниш Воробей, казалось, просто не мог жить. Именно к трагическим, ибо мелкие сплетни его не интересовали; но если в селе или округе случалось нечто чрезвычайное, от чего бросало в дрожь, он первым узнавал об этом происшествии и с ликованием потирал руки… На подобные события у него, можно сказать, был особый нюх. Запасясь новостью, он тут же пускался в путь, обходя не только все дворы Сапожной слободки, но даже дальние улицы, и, блестя глазами, без устали рассказывал, пересказывал, комментировал. Если же в течение долгих недель, а то и месяцев в округе не случалось ничего сенсационного, он призывал на помощь собственную фантазию. Однажды он поведал жителям села о том, что через пару дней наступит конец света, потому что наша планета столкнется с огромной, доселе неизвестной кометой, летящей из глубины Вселенной. Когда же столкновения не произошло, дядюшка Яниш провозгласил, что на днях непременно вспыхнет новая мировая война. Талант его в этой области был поистине неисчерпаем.

Узнав о событии в семье Ситашей, Шандор и его домочадцы сначала восприняли эту новость как очередной плод фантазии дядюшки Яниша, но, слушая его подробные и точные описания происшествия, изменили свое мнение: уж очень все походило на правду, тем более что за женой Ситаша водились кое-какие грешки.

Сделав короткий перерыв, все члены «строительной бригады», мужчины — не слезая со стены, а женщины — стоя внизу, с возрастающим любопытством слушали Яниша Воробья, не скупившегося на подробности.

По словам старика, Ситаш и его закадычный приятель Фекете накануне вечером отправились в свой очередной поход по хуторам, чтобы «подоить» чужие амбары, но их, видимо, спугнули. Дело сорвалось, и они заявились домой раньше обычного. Ситаш застал в своем доме какого-то парня, устроил скандал и проломил голову любвеобильной супруге…

— А ее полюбовнику? Неужто так отпустил? — живо спросила Юлиш. — Ему-то в первую очередь надо было ноги переломать. Не только жена виновата!

Шандор сразу смекнул, куда целит его собственная половина. Последние слова адресовались ему. Минувшим летом они вместе с четой Ситашей убирали урожай на Ченгеледской пустоши. Вот тогда-то Шандор чуть не согрешил с этой чертовкой Ситашне… Была она на редкость ветреной, непосредственной натурой и, к слову сказать, весьма собой недурна. Ну и получилось так, что она оказалась совсем не прочь позабавиться с Шандором… Ранним летним утром они и Ситаш, все вчетвером, готовились косить пшеницу, вымахавшую по самые плечи. Они крутили жгуты, а Ситаш задержался на хуторе, отбивая косы. Юлиш взяла грабли и пошла на откос, где они косили вчера, чтобы, как полагается, подобрать остатки. Находясь поодаль, она не видела мужа и Ситашне за готовыми скирдами. А те, утомившись, присели отдохнуть. Истома ночного сна еще давала себя знать, ласково пригревало утреннее солнце, а аромат спелой пшеницы, обрызнутой росой, одурманивал сильнее самых крепких духов, в вышине звенели жаворонки… Одним словом, Шандор и Ситашне без слов поняли друг друга… Но грехопадению не суждено было случиться: в ту самую минуту, когда они повернулись уже друг к другу, перед их глазами возникла фигура Юлиш с граблями в руке. Она с насмешкой в голосе громко спросила:

— Ну как, сорнячки мнете? Видно, жестки оказались для жгутов?..

Застигнутые врасплох, оба растерялись и пробормотали что-то невразумительное о том, что, дескать, из-за сильной росы трава еще сырая: надо немного подождать, пока просохнет. Однако провести Юлиш было нелегко. Она стояла, как статуя возмездия, издевательски посмеиваясь, и сдвинуть ее с места нельзя было никакой силой. От такого позора они готовы были провалиться сквозь землю, и щеки провинившихся пылали кумачом…

Несостоявшаяся проказа не прошла, однако, для Шандора бесследно. Взявшись за косу, он в сердцах так подналег, захватывая полосу, по меньшей мере, в полтора раза шире обычного, что Юлиш, вязавшая снопы, едва за ним поспевала. Но каждый раз, когда ей все же удавалось его нагнать, она подпускала шпильку: «Ох и велика же была поутру роса…» — или того хуже: «Шандор, пожалей себя, побереги силенки, еще пригодятся жгуты вязать!» Эти ее язвительные шуточки стегали куда больнее, чем открытые упреки.

Вот об этом-то конфузе и вспомнил Шандор, когда Юлиш, узнав сенсационную новость от дядюшки Яниша Воробья, еще раз повторила:

— Переломать бы ноги этому ухажеру той же дубинкой! Ишь повадились…

Чтобы подавить в себе поднимавшуюся волну стыда, Шандор прикрикнул:

— Эй, разболтались! А ну-ка за работу, сердечные! — Не удовлетворившись этим, он нагнулся и сердито бросил Юлиш: — Не будь как та старая баба, что языком работает, а руки под передник прячет! Живо!

Стройка продвигалась споро. Они выкладывали уже восьмой венец. Дождь, поливавший три дня, сильно их задержал, но, если все пойдет как сейчас, к вечеру они управятся. К счастью, непогода не причинила серьезного ущерба. Правда, конец наружной стены со стороны будущего двора получился немного кривоват, но старый Фаркаш успокоил Шандора, заверив, что никакой беды в этом нет. Не случалось еще такого позора, чтобы возведенная им стена рухнула. Поглаживая рукой стену, многоопытный мастер шутливо заметил:

— Свиной окорок тоже кривоват, а во рту тает…

Женщины, которым приходилось работать землекопами, основательно измучились. В особенности тяжело доставалось старушке Бакошне. Те немногие силенки, которые еще сохранились у нее после многих десятков лет батрачества, почти без остатка за эти несколько дней высосала тачка. И по мере того как стены будущего дома поднимались все выше, старушка становилась как-то все меньше, будто сжималась в сухой комок. Каждый день старил ее на год. Но сегодня она держалась стойко и даже подбадривала Юлиш. Только в самом начале стройки старушка тихонько постонала, повздыхала, даже пыталась забастовать, а потом сумела переломить себя и продолжала возить землю, стиснув зубы. Больше она не отставала от других, только как-то странно притихла.

А вот в последний день стройки повеселела даже она. И не удивительно: ведь то, что в течение стольких лет было только заманчивой мечтой, теперь стояло перед ее глазами, воплощенное наяву. И старая Бакошне чувствовала: скажи ей кто-нибудь, что нужно начинать все сначала и пройти еще раз весь этот мучительный путь, она, не колеблясь, согласилась бы, даже если это стоило бы ей жизни.

В предвкушении окончания строительства Шандор еще с утра сбегал в корчму за бутылкой палинки, и за завтраком они уже основательно к ней приложились. А теперь, когда опалубка была установлена уже для последнего, девятого венца, решили допить остатки. Первым получил в руки заветную бутылку, разумеется, старый мастер Фаркаш, как руководитель и главный инженер строительства. Прежде чем приложиться к ней, Фаркаш слегка покропил благословенным напитком главную стену.

— Стой, держись, пусть не коснется тебя ни молния, ни вихрь, ни земли трясение! — произнес он старинное заклинание и, отпив глоток, передал бутылку Шандору.

Бутылка пошла по кругу. От выпитой палинки настроение у всех поднялось еще больше. Радостные и счастливые, они начали дурачиться и шутить друг с другом без всякой видимой причины. Старый мастер лихо, молодцевато сдвинул шляпу набекрень, а порыжевший черный платок у старушки Бакошне задорно переместился на затылок.

— А ну-ка, Роза, давай станцуем! — крикнул ей, как когда-то в молодости, дядюшка Фаркаш. — Польку помнишь или забыла? Что, пройдемся?

— Прохаживайтесь по стене своей колотушкой! А я за вами с лопатой да с тачкой, так привычнее.

Однако, упершись в бок левой рукой, правой она сдернула платок, поправила туго заплетенную косу и встала в позу, поводя плечами и напружинив хрупкое, иссушенное годами и работой тело.

— А знаете, не так уж и мал наш домик! — возбужденно кричал раскрасневшийся Шандор. — Как посмотрю со стороны, не такой уж он и маленький…

— Не горюй, сынок! Если окажется мал, я тебе еще целый этаж надстрою, это точно! — отвечал ему Лайош Фаркаш. — Есть у меня такая задумка. Давно хочу всему селу показать, что дядюшка Фаркаш не только мазанки, но и двухэтажные дома из простой земли строить может! Докажу этому зазнайке инженеру, факт!

— Не променяю я свой дом! Ни на какой другой не променяю… — шумел Шандор, окончательно расчувствовавшись от палинки, огоньком разлившейся по крови, и показывая рукой на строящийся дом Берецев. — Вот даже на эти хоромы не поменяю! Пусть предложат — откажусь! Поверь мне, дядюшка Лайош, откажусь… Хоть и бедный я человек и нет у меня ничего, только вот этот домишко… Пусть! Зато я его своими, вот этими руками построил! Правда, дядюшка Лайош? Ну скажи, разве я не прав?!

— Прав, сынок, прав. Да пошлет тебе бог здоровье на долгие годы!

Сейчас важны были не слова, а то настроение и ощущение счастья, которое ими овладело. Говорили и кричали, не разбирая слов, лишь бы освободиться от напряжения, скопившегося за эти нелегкие дни, а глоток палинки всегда способствует этому. Мир возле этих еще не просохших стен казался им прекрасным, а лучи солнца — особенно ласковыми. Наверно, именно так светило оно всему живому, уцелевшему после сорока дней всемирного потопа… Над широко раскинувшейся равниной поднимался легкий пар, и, казалось, было слышно, как на зеленых полях шепчутся молодые побеги пшеницы.

Радовали глаз гладкие бордово-коричневые стены, а сверху, с их гребня, открывался чудесный вид на окрестности. Шандор и Фаркаш, забравшись наверх, чтобы снять опалубку, не могли устоять перед такой красотой и запели веселую песенку, пританцовывая и пристукивая себе в такт трамбовками. Старый мастер, словно помолодев лет на тридцать, начал выкидывать всякие кунштюки: то ходил по гребню стены, подражая канатоходцу и поддерживая равновесие трамбовкой в вытянутой руке, то вдруг с гиканьем перепрыгивал с одной стены на другую и выкидывал коленце чардаша, подыгрывая себе на губах. Иногда казалось, что он вот-вот свалится с высоты. Женщины веселились вместе с ним. Старушка Бакошне, отбросив лопату, хохотала до слез и, не устояв на ногах, присела на перевернутую тачку, съежилась в клубочек и сидела не то плача, не то смеясь…

Рабочие, занятые на стройке у Берецев, приветливо махали им руками, и ветер доносил их смех…

К вечеру, однако, семейный мир был нарушен. Они решили нанести визит к Карбули и покалякать о том о сем. Женщины, и особенно старая Бакошне, настаивали, чтобы Шандор непременно надел праздничный костюм и сапоги.

— Зачем это? Довольно того, что вы вырядились как на свадьбу! Кто я вам? Жених или сват?..

— Если один человек собирается просить другого об одолжении, он должен оказать ему и должное уважение. Так гласит пословица, — убеждала сына старушка.

Визит к Карбули они собирались нанести не от нечего делать, как это часто бывает зимой. Зима кончилась, кончились и посиделки. Бакоши хотели попросить у соседа два центнера пшеницы, чтобы, продав их, купить тес и черепицу для крыши нового дома. Хотя бы балки, потому что, имей они их, черепицу можно будет получить в кредит. Вот по этой-то причине женщины и старались облачить Шандора в парадный костюм.

— Не хочу. Может, вы заставите меня и поклоны Карбули бить? За что? За то, что у них в кармане больше, чем у меня?

— Говори, говори, нечестивец! Упрямому нищему вместо угощения — кнут!

— Я не нищий! Я только хочу попросить у него в долг. Разница!

— Тем более ты не можешь прийти к нему в рубище.

— Тогда идите вы, матушка, сами. Побелите щеки известкой для красоты и идите…

Так они препирались довольно долго. Однако женщины, как это уже не раз было доказано, лучше умеют обращаться со словами, чем мужчины, и в результате победа в этом словесном турнире оказалась на их стороне. Приодевшись, они вышли и направились к Карбули. Детей оставлять было не с кем, и их взяли с собой, так что по улице двигался целый караван.

У Карбули их встретили без особого восторга. Гости у них бывали редко даже зимой, когда свободного времени хоть отбавляй, так что посторонние не слишком часто переступали их порог. Естественно, неожиданный визит соседей теперь, в необычное для гостей время года, заставил их насторожиться: не иначе как с какой-нибудь просьбой. Из приличия, разумеется, им предложили сесть, и жена Карбули поспешила угостить детишек хлебом с вареньем.

Найти тему для разговора было не так-то легко, но старая Бакошне быстро взяла нужный тон и, как опытный дипломат, начала с похвал. Хвалила все, что только можно было, не забыв даже печку, которую так красиво и аккуратно побелили. Постепенно она перевела разговор на старого хитреца Секе, у которого Карбули приобрели дом за пожизненное содержание, и вместе с хозяевами побранили его. После такого маневра подобрел даже глава семейства и достал из комода тетрадку в коленкоровом переплете, в которую вот уже несколько лет записывал все выплаты Секе.

— Закон будет на вашей стороне, не сомневайтесь! — не моргнув глазом, заявила Бакошне. — Суд решит в вашу пользу. Это ясно как день. Потому как это справедливо. Об этом нечего и говорить!

Но говорить она продолжала, и с большим воодушевлением: какой, мол, умный человек наш сосед, что завел такую бухгалтерию; другому это даже не пришло бы в голову. Затем она подробно перечислила, какие это принесет им выгоды в будущем, отметила, что они разумно живут и хорошо хозяйничают…

Карбули и его жена принимали разглагольствования Бакошне с благосклонной улыбкой удовлетворенного самолюбия и гордости за самих себя. Они не поддакивали и не возражали, храня достойное молчание.

— Да, уважаемый сосед, вам поистине не приходится жаловаться на судьбу. Впрочем, и судьбе на вас тоже. Если представился такой случай, грех было его упускать…

— Тут дело не в случае, уважаемая соседка. Главное — во всем прилежание. Я за всю жизнь просто так, без дела, ни разу улицу не перешел. И всегда считал, что человек не языком должен работать, а руками. Тогда он чего-нибудь добьется…

— Верно, сосед, верно. Вы поработали на своем веку достаточно, поломали хребет, ничего не скажешь…

— Было дело, не скрою. И теперь, слава богу, не жалуемся. Конечно, есть в селе и у меня завистники, но такие же, как я, хозяева меня уважают. Недаром наш дом его преподобие господин пастор почтил своим посещением. Не хочу хвастаться, но такова истина. А если человек прав, ему таиться от других незачем…

— Истинно так, сосед. Вот и нас он посетил на днях. Приходил взглянуть, как мы новый дом строим. Господин пастор ведь давно нас знает. Мы, по правде сказать, ему дальние родственники. Правда, мы не любим набиваться, мы люди скромные. А он сам на днях нас посетил…

Шандор смотрел на мать с удивлением и досадой. Ему не по душе были все ее хитроумные маневры, но он не вмешивался и лишь иногда, когда она обращалась к нему за подтверждением, цедил сквозь зубы: «Да, матушка».

— Обходительный человек наш пастор, очень деликатный, — заметила жена Карбули.

— Однако я слышал, — вставил хозяин, словно гордясь своей осведомленностью, — что Берецы против того, чтобы принять его в зятья…

— В самом деле? Интересно, чем же они недовольны?

— Хотят для своей дочери более благородного жениха. Зазнались так, что ног под собой не чуют. Уж слишком стали разборчивы…

— Верно, верно. Совсем потеряли голову от своего богатства. Не знают, чего и пожелать…

— А между тем, как рассказывал мой отец, сам старый Хорват Берец в молодости был так беден, что землицу свою чуть ли не носом пахал.

— И все же мне не верится, чтобы Берецы были против его преподобия. — Жена Карбули огорченно вздохнула. — Радоваться надо такому зятю, а не противиться. Пастор есть пастор!

— Не верится? Вот и зря! Мне сказал об этом Шандор Береш, а он им близкая родня. Не знал бы — не говорил.

Шандор и Юлиш, слушая все эти никому не нужные пересуды, сидели как на иголках. Им хотелось получить ответ на свою просьбу и поскорее убраться восвояси. Ноги у Шандора сильно опухли от тяжелой работы, да и отвык он от праздничных узких сапог. Ступни его ног горели, как в огне, и причиняли такую боль, что на глаза готовы были навернуться слезы. Выставленный будто напоказ в этом парадном облачении, Шандор чувствовал себя глубоко несчастным. «Экая глупость», — досадовал он в душе на старую Бакошне.

Впрочем, она и сама была недовольна таким поворотом удачно начатого разговора.

— Ну а как ваш Пали? — спросила она. — Тоже, наверно, в холостяках нагулялся? За него-то всякая хорошая девушка пойдет, будьте покойны. И не из бедняков…

Заговорив о сыне Карбули, Бакошне опять схитрила: она давно уже слышала, что парень всерьез ухаживает за единственной дочкой Тимара, крепкого хозяина с десятью хольдами земли. Отец, однако, ничего не ответил на эту тонкую лесть и лишь самоуверенно улыбнулся. Помолчав немного, с важным видом сказал:

— Ничего, придет и его время.

— Верно, верно, — набожно вздохнула старая Бакошне. — Всему свое время. Вот и наш пришел черед под собственную крышу перебираться. Теперь уж скоро.

— Да, я видел, как вы строили свой дом. Что ж, дело доброе. Только под своей крышей сон крепок. Так ведь?

— Так-так, — поддакнула старушка.

Теперь наступила наконец очередь Шандора. Ему, как главе семейства, подобало поставить точку над дипломатией матери. Он не стал ходить вокруг да около, а сразу взял быка за рога.

— Вот как раз за этим мы и пришли к вам — насчет крыши… С ней у нас получается маленькая загвоздка.

Заметив, что любезное до сих пор выражение лиц у хозяев сменилось иным, гораздо более кислым, Шандор поторопился перейти Рубикон:

— Не могли бы вы ссудить нам два центнера пшеницы?

Хозяин медлил с ответом, и Шандор несмело добавил:

— До нового урожая… Только и всего.

— Видишь ли, любезный, дело в том… — Карбули сосредоточенно почесал в затылке. — Дело в том, что мы, пожалуй, не сможем вам помочь. Нам и самим-то едва хватит до нового урожая. Поистратились сильно. Мы ведь прикупили полтора хольда земли. Пришлось даже поросят продать, а ведь до половины откормили, такая жалость…

— Да мне только до урожая. Летом я и сам подработаю, вы же знаете. А с крышей до лета ждать никак нельзя…

— Да я бы охотно дал тебе, сынок, но видишь, и сами-то не очень…

— Ну что ж, на нет и суда нет…

Они поговорили еще немного, исключительно ради приличия, ибо добрым соседям не подобает сразу же сматывать удочки, однако разговор не клеился. Вскоре они вежливо попрощались и ушли.

По дороге к дому они шли молча, гуськом, в том же порядке, как в гости.

— Ну, матушка, — начал подводить итога Шандор, — теперь вы убедились, ради чего я вырядился как на ярмарку? Хорошо еще, что вы мне гусиный помет на шляпу не привесили вместо украшения!

— Не охальничай! Ты просто осел!

— Это уж точно! Дал себя уговорить, как сопляк! Явиться в полном параде, чтобы гнуть спину перед этим жадным старым пауком? Подумать только! Заранее можно было предугадать, чем это кончится.

— Не хватает еще только сказать, что это я одна во всем виновата!

— А что, может, я?

— Уж скорее ты, чем я. Ни слова не вымолвил. Нечего сказать, хорош! Сидит как пень и молчит.

— А ты хотела, чтоб я, по твоему примеру, им пятки лизал? Так, что ли?

— Теперь ты горазд рассуждать! А вот там, где надо, тебе хоть кол на голове теши — слова не добьешься.

— А что было мне делать? По-твоему, упасть перед ними на колени и умолять: подайте Христа ради? Мало того, что я вырядился, как жених?

— Выходит, всему причиной одна я?

— Нет, я! Может, я виноват в том, что вы пустили на ветер отцовский дом? Кто его продал? Наверно, опять я?

— Замолчи, безбожник! Это я-то на ветер пустила? Пропила или прогуляла? И у тебя хватает совести попрекать за это свою мать? Боже мой!

— Я не попрекаю. Говорю как есть. Был у нас свой дом, а теперь, спустя десять лет, мы имеем четыре голые стены, да и те без крыши. Черт бы их побрал вместе со всеми вами!

— Как ты можешь… Ты… ты…

Старая Бакошне не нашла даже подходящих слов и горько расплакалась от незаслуженной обиды. Внучата тоже скуксились и заревели во весь голос. Во дворах, мимо которых они шли, всполошились и залаяли собаки, одна за другой, разом, будто обнаружили крадущегося вора.

— Не смейте реветь! Еще нюни распустили, черт вас возьми! — Шандор буквально кипел от злости. — А вы, щепки, цыц, а то шею сверну обоим!

Испуганные дети в страхе замолчали, но старушка Бакошне продолжала всхлипывать и так расстроилась, что едва добралась до дома. Войдя в кухню, она села к столу, уронила руки и, не в силах совладать с собой, заплакала навзрыд. Потом вынула из-под кровати деревянный сундучок и начала совать в него свои скудные пожитки.

— Куда вы, мама? — спросила ее Юлиш. — Куда вы собираетесь на ночь глядя?

— Все равно, только бы не оставаться здесь, в этом доме…

— Да ведь ночь на дворе! Да и вообще зачем вы?..

— Уйду на хутор. Пойду к младшему сыну, авось не прогонит. Он не такой, как этот, будь он проклят! Воды из колодца для меня жалеет…

— Ступайте! То-то он вам обрадуется! — Шандор скривил губы в жесткой усмешке.

— Ах вот что? Тогда и он меня не увидит. Пойду куда глаза глядят. Я еще могу работать. За мой труд мне везде дадут кусок хлеба и угол за печкой. А здесь я больше не останусь ни одного дня, ни одной ночи!

— Ну и уходите! — заорал Шандор и с такой силой швырнул в угол свои праздничные сапоги, что от стены отвалился кусок штукатурки. Считая разговор оконченным, он бросился на кровать и отвернулся к стене.

Старушка Бакошне, не переставая плакать, перекладывала в сундучке свои вещички. Вынет, потом положит опять. Так она проделывала, по меньшей мере, раза три. Потом снова села к столу и, положив голову на руки, еще долго всхлипывала, что-то нашептывая про себя. Наконец огорчение и усталость ее окончательно одолели, и она задремала. Выбившаяся из-под платка блеклая, будто посеребренная инеем прядь волос тускло блеснула сединой в слабом свете керосиновой лампочки.

Вслед за Ситашем жандармы арестовали и его кума Фекете, и теперь он шел со связанными за спиной руками, низко опустив голову, между двумя унтерами, вооруженными винтовками. Он не хотел бы привлекать к себе внимания, но его жена поднялатакой крик, что на улицу высыпала чуть ли не вся слободка. Женщина плелась за мужем, держа за руки детей постарше, а самый маленький ковылял, цепляясь за ее юбку. Женщина не отставала от жандармов и во весь голос причитала:

— Куда вы его ведете? Мой муж ничего не сделал. Правда, батюшка, скажи же! Скажи господам жандармам, что ты не виноват. Куда же вы? Ой, не троньте его! Кто на хлеб детям заработает? Ой, пропаду я с ребятишками!

Пройдя сотню шагов, она вдруг резко изменила тон и, оборвав плач, заголосила, проклиная того, кто соблазнил ее мужа на преступление:

— Накажи его бог, окаянного! Подлец, мерзавец, мужа моего сманил!.. Отплати ему, господи, за наше горе!

Дети, напуганные криками матери, заревели с ней взапуски.

Таким образом, из домашней драки, вызванной ревностью, получилось крупное уголовное дело. Жандармы еще несколько дней подряд обходили дворы Сапожной слободки, многих допрашивали, кое-кого увели с собой, но вскоре выпустили на свободу. Не вернулись только Ситаш и Фекете.

Лишь немногие жалели арестованных. Злорадствующих было гораздо больше. Многие жители слободки давно уже втихомолку завидовали Ситашу и его куму, которые отважились улучшить свою жизнь за счет чужого добра. Что и говорить, немало людей радовались тому, что Ситаш и Фекете наконец попались. Однако этот случай сильно взбудоражил всю бедноту, жившую на окраине села.

Потерпевших не жалели: ни жену Ситаша, которую едва не убил муж; ни бедную Фекетене, оставшуюся без кормильца с тремя малыми детьми. Но все случившееся, вместе взятое, будто всколыхнуло мутный осадок, осевший на дне нищей и беспросветной жизни каждого, и заставило оглядеться вокруг себя. Если бы не арест Ситаша и Фекете, то какой-нибудь другой факт или случай рано или поздно стал бы причиной всеобщего возмущения и беспокойства, которые охватили слободку. Так случалось каждую весну, когда кончались холода и выглядывало солнце, словно и в душах людей сонливая апатия зимних месяцев сменялась бурлящим потоком разбуженных страстей, приподнятым настроением и обостренностью чувств.

Балинт Тежла, признанный «политик» Сапожной слободки, вновь приобрел популярность. Пусть на несколько дней или недель, что из того? Правда, большинство односельчан считали его пустомелей и называли карманным политиком, то есть способным лишь показывать кукиш в кармане. До некоторой степени они были правы, но при все том он действительно отличался искренней одержимостью. Правда, он с такой легкостью менял свои убеждения, как иной человек — сорочки, что его никто, собственно, не принимал всерьез. Во времена революции 1919 года он был уполномоченным сельской коммуны, после этого вдруг оказался выборщиком в реакционный парламент, затем стал одним из сторонников оппозиции, ратовавшей за возрождение идеалов революции 1848 года, а потом опять превратился в рьяного сторонника правительственной партии. В конечном счете он потерпел фиаско повсюду и оказался никому не нужным, так как ему уже никто не верил. В последние годы Тежла превратился в великого возмутителя спокойствия, его даже несколько раз забирали жандармы, но потом отпускали. Находились и такие, кто утверждал, будто он шпик и провокатор.

Заветной мечтой Балинта Тежлы было стать депутатом сельской управы, но этому так и не суждено было осуществиться. Однако он продолжал постоянно хлопотать по каким-нибудь общественным делам, — например, собирал подписи под петицией с требованием, чтобы и в Сапожной слободке сделали кирпичные тротуары или установили там десяток керосиновых уличных фонарей. Он положительно не мог обходиться без политики, без общественной деятельности, не важно, во имя чего. О том, чтобы получить работу, он и не помышлял, и его семья жила в нужде и бедности. Когда-то, правда, у него имелось несколько хольдов земли, но и они исчезли в результате бесплодного политиканства. Ходил он чуть ли не в лохмотьях. Сквозь дырявые штаны сзади просвечивали подштанники, однако карманы были всегда набиты газетами; и если ему удавалось заполучить кого-нибудь на пару слов, то он тотчас же доставал газету и начинал с пеной у рта что-то доказывать…

Теперь, после ареста Ситаша, у него нашлось много слушателей. Правда, все они останавливались, выслушивали его версии, а потом шли своей дорогой. Однако выслушивали до конца.

Прибегали и к другой уловке: ради забавы они сталкивали Тежлу и Берту, и тогда, ко всеобщему удовольствию, разгорался великий спор. Тежла излагал политические доводы и прогнозы, а Берта призывал следовать библейским заветам, щедро уснащая их своими проектами. Теперь, однако, над ними никто не смеялся…

Тем более что всем не давали покоя более насущные проблемы. Из отрывков разговоров, сплетен и слухов стало известно, что вокруг ожидавшейся женитьбы пастора на дочери Береца-сына назревает некий конфликт. И все упорнее господствовало мнение, будто уже не только старый Хорват, но вся семья решительно возражает против этого брака.

Вскоре грянул гром и над женой Ситаша, вокруг которой давно собирались грозовые тучи общественного осуждения. Молодая Ситашне, наперекор слухам об ужасном ее избиении, уже через неделю встала с постели и, не снимая с головы повязки, начала сновать по двору и селу, как ни в чем не бывало. И опять поползли разговоры и пересуды о том, будто парень, из-за которого Ситаш проломил жене голову, по-прежнему посещает ее по ночам. Главным источником этих слухов была Дьерене, соседка Ситашей справа. Военные действия между обеими женщинами начались, собственно, еще несколько лет назад. Виновницей этого стала какая-то обнаглевшая курица, забравшаяся в чужой огород, и с того злополучного дня обе соседки вредили друг другу как только могли независимо от того, была на то причина или нет. Жена Ситаша после ареста мужа всем говорила, что именно Дьерене донесла на него в жандармский участок. Правда это или ложь — установить не было возможности. Дьерене, конечно, яростно протестовала против такого обвинения и, в свою очередь, утверждала, будто Ситашне сама рассказала жандармам о ночных похождениях мужа, чтобы его подольше подержали в тюрьме, так как боялась, что, выйдя на свободу, муж убьет ее теперь уже по-настоящему.

Дьерене рассказывала об этом каждому встречному-поперечному, и вскоре многие женщины, а также кое-кто из мужчин уверовали в ее клятвенные заверения и затаили против соломенной вдовушки недобрые чувства. Благодаря этому сам Ситаш в их глазах вскоре превратился в великомученика и до некоторой степени стал олицетворять их собственную горькую нищету и приниженность. Начали вспоминать, какой он был добрый и порядочный человек. Поговаривали даже о том, что вся эта история с воровством — выдумка, а если это и правда, то красть его заставляла стерва жена, а потом сама же выдала жандармам. Переспала, мол, и с ними, лишь бы избавиться от своего кроткого добряка мужа…

Однажды поздно вечером, когда Бакоши уже улеглись спать, их разбудил стук в дверь. На пороге стояла запыхавшаяся, взволнованная Дьерене.

— У Ситашне ночует любовник, — сообщила она, заикаясь от возбуждения. — Выследила я их, голубчиков. Пробрался, как вор, через огород — и шасть в дверь…

Стоя на пороге в рваном ночном капоте, растрепанная и всклокоченная, со сбившимся набок платком на голове, Дьерене при тусклом свете мерцающей коптилки напоминала фурию, жаждущую мести.

— Сколько можно терпеть этот позор? — шипела она. — Надо проучить этих бесстыдников, научить их уважать людскую мораль!

Юлиш тотчас была готова дать урок нарушителям морали. Выпрыгнув из постели, она начала одеваться, но Шандор грубо прикрикнул:

— Никуда ты не пойдешь!

— Почему это не пойду?

— Не твое это дело — вмешиваться во всякие глупости. Пусть занимается этим тот, кому это хлеб насущный…

Дьерене восприняла его слова как личное оскорбление и не осталась в долгу. Прищурившись, она ехидно заметила:

— Для мужчин это всегда глупости. А почему? Потому что они и сами не прочь принять в них участие… Уж я-то знаю…

— Знаете — и знайте на здоровье! Только моя жена не жандарм, чтобы за всеми присматривать! — Шандор повернулся к Юлиш и с еще большей злостью гаркнул на нее: — Ложись сейчас же! Ложись, пока миром прошу!..

Однако намек Дьерене подействовал на Юлиш, как на лошадь, которой сунули в ухо горящий фитиль.

— Мало, что живешь как нищая! Надо еще терпеть, когда у тебя под самым носом занимаются развратом! За волосы эту стерву — да протащить по всему селу!

— Ты у меня протащишь! И думать не смей! Смотри на себя, как живешь, а в чужие окна не заглядывай!

— Что, защищаешь свою ненаглядную? Тоже небось не прочь к ней под одеяло залезть?

— Чертова кукла! Если ты сейчас не закроешь рот…

— И не закрою! Работаю, тяну лямку, как последняя кляча, и что же? Против такой твари даже слова сказать не могу? Кто она тебе, эта стерва, что ты ее защищаешь? Вот я пойду и…

— Иди! Только тогда убирайся совсем! Ноги твоей больше не будет в доме. Это я тебе говорю!

Разбуженная скандалом, старая Бакошне уселась в постели и попыталась урезонить ссорящихся:

— У вас что, других забот нет? Ссоритесь из-за такой ерунды! — Старушка сердито кашлянула.

— Чтобы меня позорила собственная жена? Не допущу!

Дьерене злым взглядом окинула всю эту сцену, затем с оскорбленным видом повернулась к выходу, однако успела переглянуться с Юлиш. Та сидела на кровати с распущенной косой, опустив плечи, в одной ночной рубашке, из-под которой сильно выпирали острые ключицы. Старшие дети, спавшие на соломенном тюфяке, тоже проснулись. Розика широко открытыми глазами следила за этой необычной ссорой, тайный смысл которой ей был непонятен. Шади тоже начал хныкать:

— Мама… мамочка…

Юлиш встала. Ей казалось, что, уйди она сейчас с Дьерене, она рассчитается сполна со многими несправедливостями, с приниженностью в своей жизни, но у нее не хватило смелости.

— Замолчи! — зло прикрикнула она на Шади, и тот, испуганный, умолк. Юлиш подошла к нему, взяла на руки и села на кровать, повернувшись спиной к мужу и входной двери.

Дьерене удалилась не солоно хлебавши. Выбежав на улицу, она отправилась по другим соседним дворам. Ей все-таки удалось собрать группу из пяти-шести женщин, к которым примкнули и трое мужчин. «Карательный отряд» под предводительством Дьерене неслышно приблизился к дому Ситашей. Тихонько, без скрипа, открыли калитку; осторожно ступая, пробрались на крыльцо и спрятались в тени. Йожи Мольнар, непременный участник всех проказ, резко постучал в окно и прыгнул в сторону, чтобы выглянувшая Ситашне его не заметила. Внутри дома, однако, никто не отозвался. Подождав немного, Йожи повторил свой маневр.

Взрослые люди, собравшиеся под навесом в темноте, были похожи на притаившуюся в засаде кошку, когда она, вобрав когти, караулит мышь. На второй стук из дома наконец послышался несмелый вопрос:

— Кто там?

На вопрос никто не ответил. Люди теснее прижались к стене. Двое незаметно стали под окнами, выходящими на улицу, чтобы отрезать путь для отступления попавшемуся донжуану. Остальные продолжали пугать обитателей дома: стучали в окна, царапались в дверь и опять скрывались в тени. Очевидно, внутри дома уже догадались о готовящейся экзекуции и теперь на стук и прочие ухищрения отвечали молчанием. В доме не слышалось ни малейшего шороха.

Дьерене, сгорая от нетерпения, обуреваемая жаждой мести, готова была, казалось, снять дверь с петель, ворваться в дом и, вытащив негодницу во двор, разорвать ее на части. Однако остальные остановили Дьерене:

— Пусть пока повеселятся! А мы им устроим концерт…

Концерт получился громкий. Они стучали в окна, гремели ручкой двери, лаяли, кукарекали, а один из парней с успехом подражал мяуканью кошки. Наконец им наскучила такая игра, и они начали выкрикивать:

— Эй, хозяйка, твой муж вернулся, пусти в дом!

— Постели ему чистую постель!

— Выдели и для него местечко!

Видя такой оборот событий, Ситашне уже не могла притворяться спящей. Она приоткрыла окно и крикнула В темноту:

— Что вам надо?! Не стыдно по ночам людей тревожить, охальники? Есть ли у вас хоть капля совести? Так пугать одинокую женщину! Если я осталась одна, то, по-вашему, надо мной можно издеваться? Если не уйметесь, заявлю на вас жандармам. Будьте прокляты!

Она выпалила все это, не переводя дыхания, одним залпом. В том, как она кричала, посылая проклятия в темноту, стоя у окна в смутно белевшей рубахе, было что-то зловещее, похожее на заклинание злых духов. Однако на «духов» это не подействовало.

— Одинокая, говоришь? Неужто правда?

— Это ты охальничаешь, сума для каждого нищего!

— Донести жандармам хочешь? Мало тебе было мужа за решетку засадить, подлая?

— Впусти нас в дом! Вбр сидит у тебя под кроватью! Мы его выгоним и поймаем…

Ситашне не удостоила их ответом и захлопнула окно. Однако собравшиеся у ее дома уже настолько вошли в роль вершителей правосудия, что им казалось мало предать огласке грехи соломенной вдовы и выставить ее на позор. Они хотели сами совершить акт возмездия.

— Неужто мы до утра тут будем дожидаться? — забушевала опять Дьерене, и остальные ее поддержали. Они навалились на дверь и попытались снять ее с петель, однако дверь не поддалась. Тогда они стали колотить в нее ногами и кричать:

— Открой дверь, стерва!

— Лучше открой, а не то выломаем!

— Не откроешь — крышу подожжем, слышишь?!

По тону выкриков было ясно, что люди и впрямь готовы на все.

Шум и грохот, учиняемые отрядом Дьерене, разносились в ночной тишине далеко вокруг, и все окрестные собаки дружным хором присоединились к атакующим. Ожил даже дряхлый полуглухой пес Ситашей, запертый где-то в глубине двора. Лаять он уже не мог и так жутко завыл, что кровь стыла в жилах. Дрожащими лапами он царапался в дверь сарая, стремясь выбраться на волю, чтобы напасть на незваных гостей, а может, чтобы в страхе удрать куда-нибудь подальше от греха.

За дверью дома послышалась какая-то возня. Видимо, Ситашне не на шутку перепугалась, поверив, что эти сумасшедшие и впрямь подожгут дом. Она открыла дверь и, полуодетая, стала на пороге, будто только что соскочила с кровати.

— За это вы мне еще заплатите, я вам обещаю! Позову жандармов! Как у вас глаза не вылезут — такое безобразие учинять! — благим матом орала она.

Однако в ее голосе не было должной силы и уверенности. Женщина дрожала, как лист, готовая разрыдаться от страха, но на поборников справедливости это не произвело впечатления.

— Где твой хахаль, говори, стерва! — грубо и вызывающе бросил ей один из мужчин.

— Убирайтесь от дома! Нечего вам здесь искать!

— Кого ищем, мы найдем! Ты только впусти нас в дом!

— Нет у меня никого! — С этими словами хозяйка хотела было захлопнуть дверь, но один из охальников помешал ей.

— Дунай, возьми их! Ату их, Дунай, ату! — закричала Ситашне, надеясь, что ее бедный пес, завывавший так, что мороз по коже пробирал, выскочит из сарайчика и разгонит хулиганов. Однако они затолкали ее в кухоньку и всей оравой ввалились в дом. Кто-то чиркнул спичкой и, осветив комнату, заглянул под кровать.

— Вот он, бабник, здесь!

Несколько человек за ногу выволокли из-под кровати отчаянно брыкавшегося незадачливого любовника. Он оказался в одном исподнем.

Кто-то опять зажег спичку, чтобы рассмотреть лицо донжуана.

— Батюшки, да ведь это сын старика Балога! — воскликнул Йожи Мольнар, который хорошо знал всех жителей села.

— Этой бесстыднице понадобился сын хозяина!

— За него и мужа-то в каталажку упекла!

Заполучив в свои руки незадачливого ловеласа, отряд Дьерене сотворил над ним самосуд: с бедняги стащили подштанники, а женщины, участвующие в этой экзекуции, не упустили случая плюнуть на несчастного. В довершение всего полураздетого парня, как он ни упирался, как ни кричал, вытолкали в таком непрезентабельном виде на улицу, поддав ему в назидание по нескольку пинков под голый зад.

А на улице у каждой калитки стояли любопытные. К каждому окну прилипли жадные до скандала селяне. Жители хорошо слышали крики и, конечно, догадывались о случившемся. Они не вмешивались в ход событий, но зато с тайным злорадством слушали крики, стараясь ничего не пропустить. Когда же они увидели, как по скудно освещенной улице, пошатываясь, пробирался полураздетый парень, все схватились за животы и от взрыва их безудержного хохота, казалось, вот-вот сорвутся крыши с домов.

Одним из весенних событий в Сапожной слободке стала свадьба: младший сын дядюшки Лайоша Фаркаша Иштван женился на Этель Жотер. Семью Бакошей связывала с Фаркашами старая дружба, а за время постройки дома они еще больше сдружились со стариком Лайошем и потому получили официальное приглашение на свадебное пиршество. Старая Бакошне за день до свадьбы ушла в дом к Фаркашам, чтобы помочь хозяйке напечь колобков и пряников. Во всей слободке никто лучше Бакошне не умел печь колобки и плетенки. Преисполненная важности старушка сновала по кухне с таким видом, будто ее удостоили высокой награды.

В слободке Фаркаши принадлежали к числу более или менее самостоятельных хозяев, а сам старый Фаркаш, помогавший многим строить новые дома, был с односельчанами в таких отношениях, что те охотно одолжили ему и лошадей, и повозки, чтобы приглашенным на свадьбу не пришлось тащиться пешком в собор. Что правда, то правда: какая свадьба без лошадей? Тем более в Сапожной слободке! Конечно, среди тех, кто не попал в список приглашенных на свадьбу и вынужден был лишь издалека наблюдать за торжеством, нашлись ворчливые критиканы.

— Брать чужих лошадей, чужие повозки — какой срам! — злословили одни.

— Богатая показуха — нищая жизнь! — поддакивали им другие.

— Из грязи да в князи!

— Какая свадьба обходится без завистников? Без этого и счастья в семье не будет! — высказывались более добродушные.

Короче говоря, все шло, как подобает: утром состоялось гражданское бракосочетание, а после обеда — венчание в церкви. Часа в четыре свадебный поезд из пяти повозок подкатил к дому невесты. Кстати, из церкви до дому ехали не ближайшей дорогой, а сделав внушительный крюк, как того требовала старая традиция (пусть как можно больше народу полюбуется на свадьбу!), чтобы брак был счастливым…

На первой повозке важно красовались два свата в разукрашенных шляпах и с белыми полотенцами через плечо. Они даже не сидели, а стояли, обняв друг друга за плечи одной рукой, а в другой каждый из них держал по бутылке вина, к которой они то и дело прикладывались и во все горло орали песни. Увидев толпу любопытных жителей слободки, сваты приветственно им замахали и пропели:

А когда их повозка поравнялась с домом Ситашне, они, решив подсыпать ей перцу, пропели:

Невеста была чудо как хороша! В белом подвенечном платье с фатой, украшенной венком из белых цветов, раскрасневшаяся от радости и волнения, она была похожа на только что распустившийся бутон розы. А рядом с ней важно восседал счастливый Пишта Фаркаш в черной паре.

В следующей за молодыми повозке сидели два шафера, а за ними катили девушки с венками на головах и парни.

Когда свадебный кортеж остановился перед домом жениха, встречать молодых высыпали родственники и гости. Впереди всех стояла старая Фаркашне. Она первая поцеловала невесту, а затем дружка продекламировал полагающиеся в данном случае слова невесты:

Выслушав эту просьбу, тетушка Фаркашне распахнула ворота. Только после этого начиналась настоящая свадьба. Из самой большой комнаты заранее вынесли всю мебель, расставив вдоль стен столы. Вынесли отсюда на конюшню и кровать старика Бенке вместе с ним самим. Это был отец Фаркашне, которого год назад разбил паралич, и с тех пор старик не мог самостоятельно подняться с постели. Сейчас этот дом был целиком отдан веселью. Молодые, их дружки и подружки в венках уселись со своими ухажерами за стол, и им тотчас же принесли огромный фигурный калач в виде ключа и вино. Первый кусочек отломила от калача молодая, а затем протянула мужу: с этого момента она становилась его послушной рабой. Затем по очереди калач попробовали все остальные. Наконец гости уселись за столы и выпили за здоровье молодых и за их счастливую жизнь. Старый Фаркаш светился радостью. Он подсел к дружкам, чтобы выпить с ними. Он уже, видно, не раз заглядывал на дно бокала, так как чересчур громко говорил:

— У меня ведь пятеро детей… Этот — самый младший… Всех на корень поставил… Уж меня никто не может осудить… Всех их воспитал честными людьми…

Все, казалось, забыли про молодых, а если и не забыли, то, по крайней мере, делали вид, будто не обращают на них внимания, чтобы они наконец могли хоть поговорить друг с другом. Молодые и в самом деле ни на кого не смотрели, а, взявшись за руки, тихо беседовали.

В это время в кухне вовсю пекли и жарили, так как с неотвратимой быстротой приближалось время ужина, а паприкаш только недавно поставили в печь на свободный огонь. В кухне всем верховодила старая Фаркашне. Она сновала из угла в угол, направо и налево отдавая распоряжения, а когда выдавалась свободная минутка, останавливалась в углу и начинала плакать от радости, однако тут же, вытерев глаза, говорила уже кому-то из женщин:

— Выньте из банки соленые огурчики и положите на тарелки.

К вечеру гостей понаехало еще больше. В комнате стало тесно. Росла гора подарков: кто принес кастрюлю, кто — сито, кто — несколько тарелок.

Затем появились музыканты и сразу же заиграли «На нашей улице свадьба». Настроение хозяев и гостей поднялось еще больше. Пришло время разных потешных игр и чудачеств. Девушки в венках потеснее прижались к своим парням, оберегая их от молодых бабенок.

Один из парней потихоньку стащил большую куклу, испеченную из теста, и, усадив ее себе на колени, под общий хохот вдруг выпалил:

— Молодуха родила!..

Когда же принесли ужин, дружка жениха поспешно выложил на стол несколько дырявых кастрюлек, старое корытце, в котором обычно дают воду курам, и потрепанные домашние тапочки. Все это он украдкой насобирал в доме невесты, когда приезжали за постельным бельем. Правда, дружку и его товарищей здорово там пристыдили. Им не хотели отдавать белье до тех пор, пока они не отгадают три загадки. Особенно коварной оказалась третья загадка: «Четверо держат, двое смотрят, двое слушают, один роет и один крутит-вертит. Что это такое?» Парни чуть ли не битый час отгадывали эту загадку, пока не додумались, что это всего-навсего свинья. А пока они ходили вокруг дома невесты, ломая голову над загадкой, то и насобирали весь этот хлам, который попался им на глаза, решив хоть таким образом отомстить родителям невесты за их головоломку.

Сейчас же все это старье они выставили на стол перед невестой. Все от души смеялись, когда дружка жениха пропел лихую частушку:

Все так хохотали, что дружка с трудом закончил частушку. Молодая сильно покраснела и стала похожа на только что распустившийся цветок мака. Опустив глаза, она в замешательстве тихонько дернула мужа за руку. Дружка жениха уже собирался пропеть еще какую-то частушку, но молодой супруг оборвал его:

— Перестаньте, дядя Михай!

Жених был человеком несколько иного склада, чем Михай, принадлежавший к более старшему поколению. Иштван и женился как человек: у него и приличный черный костюм, и красивые штиблеты… А эти старинные традиционные фокусы-покусы ему совсем не нравились. Правда, до сих пор он терпеливо и молча сносил их, не желая нарушать общего праздничного настроения, поскольку на свадьбах теперь, собственно говоря, больше веселится не молодежь, а те, кто постарше…

«Пусть бесятся!» — поначалу думал новоиспеченный супруг, но сейчас он решил, что дружка хватил через край. Кроме того, ему хотелось показать своей супруге, что он в состоянии защитить ее. Выпитое вино прибавило ему смелости, и он настойчиво повторил:

— Перестаньте, дядя Михай!

Дядя Михай с изумлением посмотрел на молодожена и, приняв его слова за шутку, махнул рукой:

— Сейчас жених не имеет права голоса!

Окружающие поддержали его:

— Жених, не хочешь ли жмых?

— Сейчас мы гуляем, а не ты!

— Забыл, что ты уже не холостяк? Тогда чего же командуешь? Ничего, со временем привыкнешь!

— Михай, сыпь свои частушки! Жарь смелее! Давай и про жениха!

Дружка прокашлялся, прочищая горло, и хотел было пропеть новую частушку, но Иштван остановил его. Сжав руки в кулаки и покраснев как рак, он произнес:

— Дядюшка Михай, я же сказал: прекратите это!

— Вот глупый! — засмеялся дружка. — Ведь это всего-навсего шутка!

Однако он не стал упрямиться и быстро убрал со стола все старье. Не прошло и нескольких мгновений, как аппетитное чавканье гостей заслонило неприятный инцидент. И все-таки общее настроение было несколько подпорчено. Дядюшка Михай явно обиделся на жениха и перестал делать то, что положено было дружке. Новое блюдо подали на стол без традиционной частушки. Дядюшка Михай забился в угол на кухне и молча сидел там.

— Бросьте, Михай! Не будьте таким обидчивым! — пыталась как-то успокоить его старая Бакошне.

— Зачем тогда приглашали дружкой, если мне и рта раскрыть нельзя?

— Такая пошла молодежь. Ее ничем не развеселишь. Не обращайте на них внимания. Они уж такими и останутся, какие есть…

Однако дядюшку Михая эти слова не тронули. Бедная старушка, перепугавшись, как бы им не стать посмешищем у всего села, решила призвать на помощь Лайоша Фаркаша, а тот в свою очередь попросил выйти на кухню самого Иштвана:

— Выйди-ка на минутку! А то дядя Михай совсем нос повесил.

С грехом пополам общими усилиями нарушенный мир был восстановлен. И нужно сказать, вовремя, так как ужин подходил к концу. Неожиданно появился дружка невесты и стал извиняться за опоздание гостей невесты. Хозяйка начала накрывать им на стол, а остальные гости пошли танцевать. Невесту ни на минуту не оставляли в покое. Ее то и дело приглашали танцевать, причем больше старики, чем молодые.

Лайош Фаркаш, обхватив свою старушку за талию, так закрутился в танце, что ее черная юбка взлетела колоколом. Затем он пригласил на танец молодуху.

Очень скоро от шарканья и притоптывания сапогами и туфельками по земляному полу в комнате поднялся такой столб пыли, какой обычно бывает на дороге, когда по ней промчится повозка.

— Подождите! — крикнул старый Фаркаш музыкантам и, подойдя к столу, за которым сидела невеста, хриплым голосом запел:

Этель больше никто не обижал. Она сидела рядом с мужем, вцепившись в его руку. Ее мамаша, расчувствовавшись от песни, начала всхлипывать. Вслед за ней разревелись и другие женщины. Радость и печаль слились в этот миг воедино: причина для радости и слез была одна и та же… И старые и молодые хотели здесь на время забыться. Женщины плакали от радости, а мужчины громко кричали, так как горло им нет-нет да перехватывали спазмы.

Казалось, каждодневные нелегкие заботы и беды остались сейчас за порогом этого маленького домика с низкой крышей, поджидая своих веселившихся хозяев всего в каких-нибудь ста шагах отсюда на маленьком клочке земли…

— Гуляй! Веселись! Раньше смерти не помрем! — выкрикивали беззубыми ртами старики.

И наряженная в белое молодая супруга, и супруг в черной паре, услышав эти возгласы, заулыбались во весь рот, а вместе с ними — и все гости.

Больной старик Бенке, про которого, казалось, все позабыли, лежал в темном хлеву на старой кровати и беспрестанно кряхтел. По соседству с ним стояла коровенка и шумно вздыхала, будто вспоминала лучшие дни минувшего, а затем принялась тихо пережевывать жвачку.

Громко пели гости. Печально плакала скрипка. Приглушенный шум торжества доносился и сюда. Беспомощный старик, услышав долетевшее в хлев пение, видимо, вспомнил свою давно ушедшую молодость, так как прослезился и, едва ворочая плохо подчинявшимся ему языком, чуть слышно простонал в темноте:

— Ма-а-ать… А… ма-ать…

Он звал свою жену, вместе с которой прожил пятьдесят лет. Они трудились с ней не покладая рук, воспитали десятерых детей. Она уже давно покинула его, уйдя в тот далекий мир, откуда нет возврата.

А в доме тем временем разливались новые песни:

Бакоши были вне себя от радости. Только что к ним забегала на минутку тетушка Фаркашне. Она сообщила, что муж ее, работающий сейчас на хуторе, велел Шандору немедленно собирать свои манатки и ехать в его строительную бригаду, так как один из его работников свалился с лесов и сломал себе ногу. Несчастного увезли в сельскую больницу на повозке, которая на обратном пути заедет за Шандором.

Да и как было не радоваться такому известию? Теперь до самого лета, а то и до поздней осени у Шандора будет работа, на которой можно неплохо заработать. Ведь сам Фаркаш говорил, что у него полно заказов. А раз будет работа, значит, не нужно будет ходить по людям и клянчить денег взаймы, значит, еще до жатвы можно будет покрыть крышу и переселиться в свой дом. Летом совсем не важно, что в доме еще не вставлены оконные рамы и не навешены двери: тепло — не замерзнешь. Самое главное — чтобы стены как следует просохли, а уж все остальное можно и осенью доделать. А если все пойдет гладко, то, возможно, Шандор навсегда закрепится в бригаде Фаркаша.

Обо всем этом успели переговорить Бакоши, ожидая повозку, которая должна была заехать за Шандором. В последние дни Бакоши пребывали в ужасном состоянии: мука у них вся вышла и есть было нечего. Работы тоже никакой не предвиделось, да если бы что и подвернулось, то Шандор все равно не смог бы взяться за нее из-за строительства дома. Собственно, дома еще не было, а лишь одни голые стены, какие обычно остаются после пожара. Все семейство Бакошей жило в постоянном страхе: как бы не налетел ураган, не начались бы весенние ливни, которые могли мигом уничтожить все их труды.

Шандор бегал то к одному, то к другому, но ни денег, ни муки взаймы ему никто не давал. Он дошел до того, что не хотел даже смотреть на этот недостроенный дом, а ведь еще совсем недавно все свободное время Шандор проводил на участке, с любовью ощупывал руками сырые стены и мысленно планировал, когда и что именно он сделает здесь еще…

Потеряв всякую надежду, он перессорился с матерью и женой, обвиняя их в том, что это они втянули его в такую стройку.

— Чтоб он завалился, проклятый! Тогда хоть забот больше не будет! Бедняку суждено, видать, околевать под чужой крышей!.. — ругался он.

В такие моменты Шандор мог сказать самые обидные слова. Женщины со своей стороны тоже набрасывались друг на друга. Не было ни одного дня, когда бы старая Бакошне не доставала свою плетеную корзину и не начинала собираться, приговаривая, что больше здесь не может ни часу оставаться, уж лучше она уйдет на хутор к другому сыну. Само собой разумеется, никуда она не уходила.

Однако стоило только вновь появиться надежде, как от былых ссор не осталось и следа. Женщины быстро помирились и, усевшись рядышком, вновь начали строить планы и молить бога о том, чтобы в ближайшее время он не посылал дождя на землю, пока они не покроют крышу.

Старая Бакошне сразу же побежала к соседям попросить календарь, чтобы узнать, какая предполагается погода. Она листала календарь и, с трудом разбирая ослабевшими глазами буквы, чуть ли не по складам читала стишки о народных поверьях, а затем, обращаясь ко всем, продолжала:

— «Во второй половине апреля возможны дожди и грозы, а накануне дня святого Дьердя возможен град величиной с голубиное яйцо…»

Шандор не верил ни в какие прогнозы в календаре и, посмеиваясь над матерью, заметил:

— Все нужно делать так, как делал дядюшка Кунош. Тогда все будет в полном порядке!

Жил на хуторе старик бедняк по имени Кунош. Бог обидел его разумом. Грамоты старик не разумел, и по этой причине молодые парни подчас потешались над ним, разыгрывая старика.

Однажды, когда у дядюшки Куноша был выходной, он стал собираться в село, где не был почти целый год. Ребята решили его надуть. Поскольку старик совсем не умел читать, они вынули календарь и сказали, что в тот самый день пойдет ливень с градом.

Дядюшка Кунош молча выслушал предсказание и, подумав немного, сказал:

— Покажите-ка мне то место, где написаны эти ужасные слова!

Ему показали, зная, что он все равно ничего не поймет. Старик несколько секунд молча разглядывал загадочные для него слова, а затем вдруг резким движением вырвал из календаря листок, смял в руке и, сунув в рот, проглотил.

Не успели присутствующие сообразить, что к чему, как старик, как ни в чем не бывало, спокойно заметил:

— Теперь мне никакая опасность не страшна, разве что желудок расстроится!

Шандор шутил с матерью, но в глубине души и сам ужасно боялся того, как бы природа не разрушила все его надежды…

Правда, сейчас у него не было времени долго раздумывать над этим, так как перед домом остановилась повозка и возчик позвал Шандора.

— Ну смотрите, берегите тут новый дом! — крикнул на прощание Шандор жене и матери, а затем наказал ребятишкам: — Ведите себя хорошо, чтобы на вас никто не жаловался.

С этими словами он распрощался с домашними.

Не успела повозка доехать до развилки в конце улицы, как тетушка Дьерене уже стучала в дом Бакошей.

— Соседушка, я принесла вам немного соли, — проговорила она, хотя в это трудно было поверить. — Юлишка, куда это твой муженек поехал? — спросила она тут же.

— За ним дядюшка Лайош Фаркаш прислал, позвал в свою бригаду.

— Вот и вам счастье подвалило! Этим трудом тоже можно деньги зарабатывать. Пройдет немного времени — и мы встанете на ноги. — В голосе ее звучала зависть.

Юлиш сразу же почувствовала это, но нисколько не рассердилась. Она ужаснулась другому: кто-то чужой вслух выразил ее тайную надежду, в которую она еще и сама боялась верить. А вдруг злой дух, услышав об этом, разрушит все их надежды? И Юлиш громко начала жаловаться:

— Если что и заработает, все на уплату долгов уйдет! Себе ничего не останется. Хоть бы расплатиться с дядюшкой Лайошем!.. Дом-то без крыши стоит! А откуда ее возьмешь? Никогда нам не встать на ноги!..

— Бедняк только в могиле со всеми рассчитается, — решила помочь снохе свекровь. — Только там.

Дьерене, почувствовав, что двоих ей не убедить, решила перевести разговор на другое:

— Не знаем, что и делать с Бертами! С самой осени ни филлера нам не отдали, а ведь в долг брали. Хозяин мой как-то сказал: нечего, мол, нам жалеть их. А мне их жалко. Ну куда они пойдут? Мы-то быстро себе новых жильцов найдем. Вот вчера, к примеру, заходил к нам Мишка Жига, спрашивал, не сдадим ли им жилье.

— Уж не хотят ли они опять в селе пожить?

— Видать, хотят. Но уж кого-кого, а их-то мы не пустим под нашу крышу. Уж пусть лучше Берта остается!

— Ну и цыганистый же этот Жига со своим выводком! — всплеснула руками Бакошне. — Не успеешь оглянуться, а они, действительно как цыгане, уж на новую квартиру норовят переехать. Цыгане, да и только.

Вообще-то Жига считался старожилом Сапожной слободки, но в общей сложности его семья обитала в ней не больше нескольких лет. Свой дом Жига, как и тетушка Бакошне, продал сразу же после войны, как только вернулся с фронта. А долг в то время у него был такой, что и двух домов бы не хватило. Сначала Жиги ушли на хутор на поденщину, но через несколько лет вернулись в село и сняли угол в Сапожной слободке. Не успев как следует обжиться, они уехали в соседний город, устроившись там рабочими на кирпичный завод. Однако недолго задержались и там. Вскоре снова вернулись домой. И так раза четыре или пять.

Семейство Жиги объездило всю округу — все близлежащие села и города, а быть может, даже всю область, — однако через определенное время они все равно возвращались в старое гнездо. Так они и переезжали с места на место, бедные и униженные, будто гонялись за своим счастьем, которое никак не могли поймать. Порой судьба их так разбрасывала, что казалось, будто они уже никогда больше не соберутся вместе. Михай Жига, где бы ни побывал, повсюду оставлял своих детей: одного — свинопасом, другого — поденщиком, третьего — рабочим на заводе. Однако спустя некоторое время все они вновь собирались вместе. За их постоянное бродяжничество люди прозвали Жигу и все его семейство цыганами. Многие потешались над ними, не понимая, какая сила гнала их с места на место.

— Это уж точно, цыгане, — заметила Дьерене. — Семейство Берты тоже не из усидчивых, но уж так, как эти, они не бегают. Скажи, соседушка, разве я не права?

— Права, соседушка, права.

Добившись полного согласия, Дьерене пошла домой. По дороге она встретила Яноша, холостого сына Йожи Мольнара. Янош, как Дед Мороз в рождество, тащил на спине большой мешок.

— Для тебя год, что ли, кончился? — спросила она.

— Кончился, — мрачно ответил парень, делая широченные шаги.

Когда Янош вошел в дом, мать стирала белье. Не говоря ни слова, она опустила мокрые руки и, подобно великомученице, застыла в ожидании. Мать взглянула на сына, когда он бросил в угол мешок, и на ее глаза навернулись слезы.

— Отец ведь прибьет тебя, — тихо сказала она.

Парень стоял широко расставив ноги и опустив голову. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Убьет тебя отец, ей-богу, убьет, когда домой заявится…

— Пусть убивает. Я не буду прислуживать чужим людям.

— Ушел от хозяина?

— Не могу я больше, вот и ушел.

— Что же теперь будет?

Парень пожал плечами.

— Тебе лучше обратно уйти, пока не вернулся отец. Он к Боршам пошел, пшеничку просеять.

— Обратно я не вернусь! Даже если за мной с жандармами придут! С меня хватит!

— Я тебя не принуждаю, а вот отец…

— Я и ему скажу, что портянкой ни у кого не буду! Лучше уж я навсегда уйду из дома! С меня такой жизни довольно! Приличного костюма или сапог и тех у меня нет. Хожу оборванный, как цыган. Целый год все мной помыкают. Все только приказывают, дают самую грязную работу… Такого мне и родной отец приказать не может. Лучше сдохнуть, чем всю жизнь так жить! — Хрипловатый, по-юношески ломающийся голос парня дрогнул, в какой-то миг он чуть было не разревелся, но сдержался и, заскрежетав зубами, с еще большей злостью продолжал: — Какой прок от этой работы? На дешевую шляпу и то не заработал. На новогодний бал стыдно пойти. И за это я должен пресмыкаться перед другими, угождать им? С меня хватит, я твердо говорю!..

Последние слова он не проговорил, а выкрикнул, хотя мать ни словом не возразила ему, а лишь печально смотрела на сына. И будто спасаясь от ее взгляда, парень выскочил на кухню, громко хлопнув дверью.

Мать горько заплакала, прижимая край передника к лицу. Затем она тоже пошла в кухню и, налив сыну тарелку горячего фасолевого супа, молча поставила ее перед ним.

Янош успел съесть всего несколько ложек супа, когда появился отец. Увидев сына и его мешок с вещичками в углу, отец сразу же все понял.

— Так скоро кончился у тебя год? — выдавил из себя старик.

Мать быстро поставила тарелку с супом и ему. Отец сел на табурет, но есть не мог, так как горло ему перехватили спазмы.

Когда наконец оба поели, Мольнар спросил сына:

— Они били тебя? — Он спросил тихо, но в голосе его чувствовалось что-то страшное. — Они били тебя? — повторил он вопрос.

— Нет.

— Тогда почему же ты сбежал домой?

— Я не мог больше…

— Чего ты не мог?

Парень молчал.

— Ты что, оглох, что ли? Почему мне по два раза приходится тебя спрашивать, а? Чего ты не мог?

— Терпеть нищенскую жизнь.

— И поэтому ты вернулся домой?!

— Поэтому…

— Забирай свои манатки и немедленно возвращайся обратно.

— Я не пойду, — тихо, но твердо сказал парень.

— Не пойдешь? — не веря своим ушам, спросил отец. — И ты смеешь мне говорить, что не пойдешь? Как ты до этого додумался?

— Не пойду, и все! С меня хватит такой жизни! С жандармами и то не затащите!

— А я и не собираюсь звать жандармов, просто отвешу тебе такую оплеуху, что будешь лететь до самого хутора.

Яноша опять будто подменили, и он решительно выпалил все, что только что говорил матери. По тону его голоса чувствовалось, что он долго вынашивал эти слова и теперь они требовали немедленного выхода.

— Какая мне польза гнуть там спину? Одежды приличной и той у меня нет! Мне стыдно ходить с людьми. И за все за это унижаться? Быть у хозяина портянкой?

— Тогда почему ж ты не стал графом? Богачом? Тогда не нужно было бы прислуживать другим.

— Только потому, что я беден, не нужно на меня смотреть как на бездомного пса!

— Ну, хватит! Забирай свои манатки — и марш!

— Я не вернусь!

— Заткни свою пасть, щенок! Я старался всех вас людьми сделать! Может, мне и сейчас надо работать на тебя и кормить? А ты будешь валять дурака? Видите ли, у него нет приличной одежды! Может, у меня есть, а? Может, мы прокутили твой заработок? А? Черт бы тебя побрал!..

Отец встал из-за стола и подошел к сыну с таким лицом, будто собирался ударить его. Тетушка Мольнарне испуганно попятилась в дальний угол кухни. Ей хотелось крикнуть мужу и сыну, чтобы они не дрались и не скандалили. Ей казалось, что оба они, каждый по-своему, правы, но она не знала, как им это сказать, и потому лишь потихоньку всхлипывала.

— Убирайся отсюда!

— Никуда я не пойду!

Отец замахнулся, чтоб ударить сына. Парень побледнел как мел и, грозно выпрямившись, сказал:

— Не вздумай ударить, ато пожалеешь!

— Ах ты, щенок, ты еще угрожаешь? — заорал в гневе отец и ударил сына кулаком по лицу.

Янош дал сдачи, но потом не стал больше сопротивляться: пусть отец делает с ним что хочет. А разозлившийся отец отвешивал ему одну оплеуху за другой, бил ногами.

Тетушка Мольнарне с охами и ахами бегала вокруг них, заламывая руки.

Янош терпеливо сносил тумаки, которые обрушивал на него отец, а затем, стряхнув с себя старика, схватил мешок со своими пожитками и вышел из дома.

Отец еще несколько секунд продолжал колотить кулаками в дверь кухни и кричать:

— Чтоб ноги твоей здесь больше не было!..

Тетушка Мольнарне опустилась на табуретку и горько заплакала, а сам Мольнар так разошелся, что все бил и бил подкованными сапогами по стене кухни, пока не стали отваливаться куски штукатурки величиной с ладонь. Грохот стоял страшный.

Тетушка Мольнарне, словно спохватившись, с плачем выскочила из дома и побежала за калитку, чтобы посмотреть, куда пошел сын. Однако очень скоро она вернулась в кухню и присела на табуретку. Мольнар никак не мог успокоиться и нервно расхаживал взад-вперед по кухне. Спустя некоторое время старик спросил:

— Куда он пошел?

— В сторону хутора…

Мольнар ничего не ответил и продолжал молча ходить по кухне. Он как-то весь обмяк, сгорбился и даже состарился, а на лице застыло выражение печали. И лишь поздно вечером, ложась спать, он сказал жене:

— Завтра его хозяин поедет на базар. Приготовь нашему шалопаю чистое белье, я снесу…

Раньше от него ничего подобного и ждать было нельзя.

Угловой дом Кардошей напоминал ночлежку, и не потому, что был очень большой, а потому, что в нем ютилось много народу. С тех пор как с самим Кардошем случилось несчастье (его осудили), жена его, чтобы как-то свести концы с концами, стала пускать жильцов. Сейчас в доме жили две семьи: одна — вместе с хозяевами, а другая — в кладовке. Одни квартиранты приходились хозяевам, можно сказать, дальними родственниками. Глава этой семьи Михай Киш был у Кардошей приемышем, так как мать его умерла сразу после родов. Михай до сих пор величал тетушку Кардошне матушкой, и она, в свою очередь, называла его не иначе как «Мишенька, сыночек»… Разумеется, когда они не ссорились.

Жили они как одна семья. Как говорится, в тесноте, но не в обиде. И детишек укладывали в одной комнате, и даже хлеб держали вместе. Однако, разумеется, не всегда все обходилось без ссор и скандалов. Самые незначительные ссоры вспыхивали из-за того, что кто-то отрезал кусок хлеба не от своего каравая или брал жир для готовки не из своей кастрюли. Такие ссоры быстро затихали. Но однажды произошел довольно серьезный скандал. Начали его Киши, и не без причины: сына Кардоша Пишту однажды на рассвете нашли в кровати у их дочери Эржи. И Пишта и Эржи довольно просто объяснили эту историю. Пишта сказал, что ночью он вышел на двор, а когда вернулся, то спросонья перепутал кровати, которые стояли в ряд. Эржи сказала, что даже не заметила этого, так как очень крепко спала. Объяснение казалось вроде бы правдивым, однако стариков родителей оно почему-то не успокоило.

— Почему-то он не улегся в кровать к бабушке, — заметила тетушка Кишне. А ее муж, взяв в руки ремень, как следует вздул дочку, а потом заявил, что разговоры здесь делу не помогут и что, по его мнению, есть только один выход из положения — поженить Пишту и Эржи. Ни девушка, ни парень отнюдь не возражали против такого предложения, а вот старая Кардошне запротестовала:

— Пишта еще очень молод, — заявила она, исчерпав все прочие аргументы, и под конец сказала, что ни в коем случае не допустит этого брака. Более того, она даже заподозрила Кишей в том, что они таким образом хотят-де захомутать ее сына.

— Что такое?! — воскликнула возмущенная Кишне. — Уж не хочешь ли ты сказать, что я сама привела за руку твоего сына к своей дочери?

Случай этот произошел в самом конце зимы, и теперь почти каждую неделю между семьями вспыхивали ссоры. Однако к самой весне тетушка Кардошне размякла, будто на нее подействовала погода. Правда, основной причиной этого явилось то, что у Кардошей кончилась мука, а у Кишей в подвале стояло несколько мешков пшеницы… В конце концов мир и спокойствие снова воцарились в обеих семьях.

В задней части дома, в кладовке, которую пришлось несколько переоборудовать, поселилась одна бездетная супружеская пара. Они очень подходили друг к другу. Кроме их имен, о них почти ничего не знали, хотя они и жили в доме уже больше года. Несколько лет назад они поселились здесь, сразу же после свадьбы. На хутор оба они приехали из одного из соседних сел. Оба батрачили, оба были сиротами. Общая судьба сблизила их, и они поженились. На сбереженные деньжонки они купили кое-что из мебели и поселились в кладовой у Кардошей. Оба работали, а в свободное время редко показывались во дворе. Почти все вечера они просиживали в своей каморке вдвоем.

Однако спустя несколько месяцев после свадьбы они здорово поссорились. Правда, эта ссора была довольно-таки странной, так как никто из соседей не слышал ни ругани, ни криков. Но ссора действительно произошла, так как вскоре они распродали свои немудреные манатки и разъехались по разным хуторам, Однако спустя примерно год они вновь появились в слободке, как будто ничего не случилось, и опять стали жить вместе.

Вот какие квартиранты были у Кардошей. Второй статьей доходов у Кардошей стала плодовитая свиноматка. Два года назад ее купил уехавший на заработки Пишта. Правда, тогда это был всего-навсего крошечный поросенок. Сначала хотели откармливать поросенка на мясо. Свинка ела так много, что Кардоши едва успевали драть для нее кукурузу. Расти она росла, но совсем не жирела, будто заранее знала, какая ждет ее судьба, если она зажиреет. Словно разгадав планы своих хозяев, свинка вылезала из хлева и устраивала во дворе такие бега и игрища, что к тому времени, когда ее удавалось загнать обратно в хлев, она теряла приобретенные килограммы. Пришлось сделать загородку хлева выше, но и это не дало нужного результата, так как хрюшка приподняла своим огромным носом дверь и сорвала ее с петель. Пришлось озорницу привязать проволокой, однако и это не помогло: свинья никак не хотела жиреть.

Сам Кардош в то время еще был дома. Он решил поступить по совету стариков: выкопать глубокую яму, в которой нельзя было не только бегать, но даже пошевелиться. В таких ямах в старое время держали свиней, пока они не зажиреют.

Однако теща считала все эти попытки бесполезными и твердила, что свинку кто-то сглазил, а потому предлагала ее продать…

Кардош не верил ни в какие предрассудки, но идею о продаже свиньи поддержал. В ближайший базарный день свинью погнали на базар. Свинья вымахала огромная, только больно уж худющая. Однако покупатель на нее нашелся довольно быстро.

— У меня дома кабан никак не хочет жрать, — объясняла тетка, которая торговалась дольше всех. — Может, эта свинка его научит?..

Кардоши сразу же оживились и начали доказывать, что лучшей свиньи-учительницы не сыщешь во всем селе. После такого заверения стороны быстро сторговались. На вырученные от продажи деньги Кардош тут же на базаре купил хорошего поросенка на откорм.

А спустя несколько дней во дворе Кардошей появилась тетка, которая купила у них свинью. Тетка гнала свинью хворостиной и устроила во дворе шумный скандал, крича на всю улицу, что ее обманули, так как купленная свинья тоже не жрет, а ее собственная совсем отказалась принимать пищу… Тетка поносила Кардошей на все лады и в конце концов потребовала вернуть ей деньги, пригрозив, что в противном случае она подаст на них в суд.

— Это ваш кабан испортил нашу свинью! — набросились Кардоши на тетку. — Она у нас так жрала, что мы не успевали ее кормить: только поэтому и продали!

Они, конечно, ничуть не грешили против правды. В том, что их свинья была здоровой, покупательница могла убедиться еще на базаре, и потому Кардоши наотрез отказались вернуть обратно деньги.

— Идите к мировому, он рассудит! — крикнул тетке Кардош.

Однако отделаться от нее оказалось не так-то просто.

— Обманщики вы! — кричала она. — В купчую записали, что она у вас шестимесячная, а на самом деле ей не меньше десяти! Значит, вы и власти надули! Если не вернете деньги, всех вас в каталажку посажу. Я найду людей, которые докажут, сколько месяцев этой свинье!.. Я найду на вас управу!

Почувствовав себя разоблаченными, Кардоши решили уладить инцидент миром и договорились обменяться свиньями. В их хлеве снова оказалась здоровенная, но худющая свинья, забивать которую не было никакого смысла, хотя после рождества в доме не осталось ни капли жира…

Даже сам Кардош уже начал было думать, что эта свинья, наверно, и в самом деле заколдована, раз от нее избавиться и то нельзя. Стали советоваться, что же с ней теперь делать, и тогда тетушка Кардошне предложила подсадить к ней хряка: авось поросят принесет.

В Сапожной слободке было очень много детворы. Она попадалась почти на каждом шагу. Сейчас дети возвращались из школы. Девчонки шли степенно, декламируя друг другу стихи или же распевая песенки. Мальчишки, разбившись на небольшие стайки, бегали друг за другом, воинственно размахивая матерчатыми сумками с книжками, которыми они лупили своих противников; при этом попадало и девчонкам.

Янчи, младший сын Карбули, с печальным лицом плелся позади всех. Рядом с ним шел его старший брат Пали, однако, несмотря на его присутствие, Янчи все равно чувствовал себя ужасно одиноким. Янчи хотелось догнать мальчишек и поиграть с ними, но он не смел этого сделать, так как его никто не приглашал. А всего несколько месяцев назад он не разлучался с этой шумной ватагой. Отчуждение наступило после того, как отец Яноша отдал его осенью в реальное училище. И сразу же старые друзья отвернулись от Янчи. Они не только не хотели с ним разговаривать, но даже начали дразнить его. Янчи никак не мог понять, почему это произошло. В душе он, напротив, надеялся, что поступление в реальное училище поднимет его авторитет среди сверстников, и тайком вынашивал мысль о том, что теперь-то уж, играя в разбойников, его будут назначать не иначе как самим атаманом.

На самом же деле ничего подобного не случилось. Постепенно от него отвернулись даже самые лучшие друзья. Вот взять хотя бы Шани Мольнара, вместе с которым он сидел за одной партой. Раньше всегда они вместе шли в школу, вместе возвращались домой. Друг без друга их, бывало, и не увидишь.

А теперь однажды Шани сказал Янчи:

— Я не пойду с тобой.

Янчи в душе пытался хоть как-то утешить себя. Он делал вид, будто ему нисколько не хочется к мальчишкам, хотя его так и подмывало побежать за ними. Как было бы хорошо сбросить сейчас с ног башмаки и побегать по теплой, мягкой земле, попугать девчонок, потешаясь над их визгом и не обращая никакого внимания на их угрозы пожаловаться господину учителю!

Однако Янчи понимал, что мечтам его не суждено сбыться. Придав лицу строгое выражение, он важно зашагал рядом с братом, держа под мышкой новенькие учебники. Все Карбули обычно ходили такой важной поступью, словно хотели оторваться от земли и полететь по воздуху, при этом они так высоко задирали голову, будто гнушались смотреть себе под ноги.

Пали, например, имел обыкновение ходить ленивой походкой, махая при этом обеими руками перед собой, будто держал в руках косу. В слободке Пали так и прозвали за это Косарь Карбули. Жители слободки считали, что так ходить ему не составляло труда, потому что с детских лет он не знал тяжелой работы. Отец не посылал Пали на поденщину, и сын работал только дома. А ни для кого не секрет, что, когда человек работает на самого себя, он никогда не надорвется.

Пали Карбули хорошо знали все жители Сапожной слободки: он так красиво одевался, будто родился в богатой семье. Стоило только войти в моду сапогам с мягкими голенищами, собранными в гармошку, как Пали первым в слободке купил такие сапоги. Первым он начал носить и сорочки с крахмальными воротниками, а когда молодые парни начали носить панталоны и штиблеты, Пали моментально снял старый наряд и приобрел новый.

Сейчас как раз на нем были панталоны и штиблеты. Он так широко шагал, что младший братишка едва поспевал за ним, отставая шага на два. Может, это было и неплохо, так как Пали так размахивал руками, что казалось: попади ему кто под руки, он мигом того «скосит».

Поравнявшись с домом Борша, Пали демонстративно повернул голову в противоположную сторону, чтобы даже невзначай не взглянуть через низкий заборчик во двор. Высоко задрав голову, с гордой миной на лице он прошествовал мимо. Откровенно говоря, у него было больше причин стыдиться, чем гордиться. Видимо, он и сам это чувствовал и потому так важно надулся.

В течение нескольких лет он регулярно ходил к Эсти Борш, и все вокруг, не стесняясь, говорили, что они как нельзя лучше подходят друг к другу. И вдруг год назад Пали перестал туда ходить…

Семейство Борш всегда бедствовало, а в прошлом году бог будто еще больше прогневался на них: в хозяйстве подохла вся живность, к тому же заболел один из сыновей и за все лето не заработал ни филлера. В итоге зимой вся семья осталась без хлеба.

Старый Борш, чтобы семья не умерла с голоду, пошел в сельскую управу и нанялся на сезонную работу, за которую ему платили гроши.

Старик Карбули, который и до этого не особенно пытался понять своего сына и прочил ему лучшую невесту, терзал Пали до тех пор, пока тот не отказался от Эсти. Девушка была очень красивая: высокая, стройная, сильная. Когда Пали ухаживал за ней, ему завидовали многие парни. Однако он все же послушался отца.

Размолвка Пали с Эсти наделала много шума: в слободке только об этом и говорили. Девушка от стыда уехала в близлежащий городок и нанялась там прислугой, а ее старшие братья при встрече с Пали всегда старались поколотить его. Потом Эсти вернулась в село. Постепенно их история забылась, будто ее вовсе и не было.

Пали начал похаживать к дочери Тимара, у которого было десять хольдов земли. Вот почему теперь, проходя мимо дома Борша, Пали воротил нос в сторону, будто в этом доме его оскорбили.

Придя домой, Пали и братишка пообедали. Отец Пали на этот раз не встал, по обыкновению, из-за стола, а выразил желание побеседовать с сыном. Такое обычно случалось, когда старику в голову вдруг приходила важная мысль. Беседа проходила, как правило, так: отец говорил, а сын молча его слушал.

— Я слышал, — начал отец, — что сапожник Варга все еще пытается продать свой участок в шесть хольдов. Брат пастора торговался с ним, но они почему-то не договорились. Вот если бы мы не купили раньше свой участок, то могли бы что-нибудь предпринять…

Проговорив это, Карбули замолчал, но совсем не для того, чтобы выслушать мнение сына, а, скорее, чтобы переварить сказанное самим. Вообще он вел беседу только потому, что лучше соображал, когда высказывал свои мысли вслух.

Скорчившись, будто весь ушел в себя, он сидел на табуретке и производил впечатление человека, на которого свалились все беды и несчастья и который теперь боится заглянуть в будущее, так как оно не обещает ему ничего хорошего. На самом же деле у него не было никаких причин для печали.

Те, кто знал его еще в молодости, рассказывали, что он вступил в жизнь гол как сокол. Отец его был беднее бедного: всю жизнь проработал поденщиком. Ходила молва, будто он влюбился в дочку одного хозяина и девушке он тоже очень нравился. Узнав об этом, отец девушки вместе с сыновьями выставил Карбули с хутора.

Люди говорили, будто Карбули, уходя от хозяина, пригрозил ему:

— Вы у меня запомните этот день! Вы еще станете нищими, а Шандор Карбули разбогатеет…

И нужно сказать, что с молодых лет он начал упорно работать, тянул лямку, как бык, и собирал филлер за филлером. И даже когда его сверстники ходили по гулянкам, он продолжал работать. Злые языки говорили, будто, собираясь жениться, он сначала узнал, а не много ли невеста ест…

Правда, жена ему досталась бережливая, под стать мужу. Их первым приобретением был крохотный клочок земли, в который он вцепился, как клещ. Обрабатывал его, лелеял. Со временем прикупил еще клочок в полхольда, а затем — в хольд. Постепенно образовалась солидная полоса, и они поставили дом. Дела шли все лучше и лучше, и не мудрено, если скоро он вместе с сыновьями приберет к рукам весь хутор.

Разумеется, помимо трудолюбия ему еще и везло, так как за что бы он ни брался, все ему удавалось. Однако, несмотря на все свои удачи, он почему-то не чувствовал себя героем. И хотя он с сыновьями ходил по хутору с таким видом, будто добрая его половина уже принадлежала ему, в глубине его глаз пряталась какая-то затаенная печаль.

В округе их не любили. Правда, враждебно к ним никто не относился, более того, многие старались скорее заискивать перед ними в надежде получить деньги в долг или еще что. Однако они постоянно чувствовали себя здесь чужаками.

Карбули-отец пытался изменить такое положение. Так, прошлой зимой он послал в подарок целый мешок пшеницы семье Бартока, которая буквально голодала. Люди, разумеется, порадовались такому шагу, но решили, что, видимо, жадный Карбули уже начал выживать из ума. Никакого результата он этим, однако, не добился, разве что увеличилось число тех, кто приходил к нему просить в долг денег или зерна. А когда он им отказывал, его ругали еще больше, чем раньше.

Это, собственно, была его первая и последняя попытка пробить лед отчуждения, а поскольку это не дало желаемого результата, старик еще больше замкнулся в себе и стал с еще большим упорством карабкаться наверх, умножая свои приобретения. Как раз в тот период его сын и расстался с Эсти Борш.

И вот сейчас Карбули-отец сидел за столом в глубоком раздумье.

— Вот если бы мы раньше не влезли в это дело, то могли бы купить этот участок, — повторил он и посмотрел на сына, словно ожидая от него поддержки. — А ты что скажешь на это?

Пали пожал плечами.

— Так-то оно так, — проговорил он, чтобы хоть что-то сказать, и лениво развалился на стуле.

Отец немного помолчал, а затем осторожно спросил:

— А что нового у Тимаров? — Однако, увидев выражение лица сына, он тут же переменил тему разговора. — Не знаю, что стало с этим Мольнаром. То ему не так, то не этак. Все время ругается, ни на минуту рот не закрывает. Вот и сегодня утром говорит мне: «Почему бы вам не привязывать своих кур, коли вы за ними следить не умеете?» Мне иногда хочется уехать куда-нибудь из этого нищенского гнезда. Здесь, как ни старайся, все равно завшивеешь вместе с остальными. Все они нам завидуют, а сами и пальцем не хотят пошевельнуть, чтобы улучшить свое положение. Их не тревожат ни вши, ни грязь. Им все равно, лишь бы ничего не делать. Но уж другим спуску не дадут. Вот и этот Мольнар…

Старик начал говорить спокойно, но постепенно разошелся и даже встал. Голос его звучал все громче и громче. Казалось, этот разговор не имел никакого отношения к тому, с чего он начал. Старику, видимо, хотелось, чтобы и сыну передалось его негодование, однако тот довольно спокойно воспринял слова отца. Спустя минуту Пали встал и, потянувшись, сказал:

— Вот я ему разок покажу, тогда он сразу же перестанет болтать…

С этими словами Пали вышел во двор и, взяв лопату, начал убирать навоз. Поработав немного, он остановился, посмотрел на голубое небо, на зелень перед хутором, однако не яркие весенние краски волновали его. Мысли парня витали вокруг Эсти, и он не без испуга подумал: неужели правда, что Анти Бенке ходит к ней?..

Вскоре во двор вышел и отец. Старик принялся чистить хлев. Они работали молча, так как им не о чем было больше разговаривать. А кругом вовсю бушевала весна. Над их головами, над Сапожной слободкой и вообще над всей страной раскинулось по-весеннему высокое голубое небо, под которым, будто муравьи, копошились люди.

Яниш Воробей, стоя на коленях у своего дома, готовил участок под паприку.

Тетушка Вечерине сидела на завалинке и, распахнув кофту, кормила грудью малыша, который лежал у нее на коленях.

Бакоши, свекровь и невестка, копались на своей пшеничной делянке.

Тетушка Дьерене стирала бельишко.

Даже старый Бенке и тот вылез на весеннее солнышко, усевшись на завалинке. Рядом с ним сушился его соломенный матрац.

В семействе Берты рушили и жарили кукурузу. Вокруг жаровни толпились ребятишки, дожидаясь желанного лакомства, которое одновременно было для них и обедом.

Мольнары, Борши, Фаркаши, Кардоши, Фекете, Ситаши, Балоги, Бенке — все бедняки, жившие в Сапожной слободке, да и все село, а может, и все земледельцы страны копались в земле. Дотрагиваясь до нее руками, люди чувствовали приход новой весны. С ее приходом нищета и нелегкие заботы как бы отодвигались куда-то на задний план. Поденщики с тощими котомками за плечами, где лежало немного хлеба, разбредались в поисках работы. Сейчас они старались не думать о том, что хлеб у них скоро кончится, но не кончатся их беды и печали…

4

Старый Хорват Берец сидел у калитки перед домом на низкой скамеечке. Упершись локтями в колени, он курил трубку и смотрел на безлюдную улицу. Для посиделок еще было рано, стрелки часов только-только перевалили за полдень, а в такую пору, как известно, никто возле дома не сидит. Посидеть за ворота дома обычно выходят под вечер, когда после трудового дня людей тянет поделиться друг с другом мыслями. Чаще всего разговор заходит о старых добрых временах, так как теперешние, кроме неприятностей, ничего не несут…

Вечером, как только прогонят по селу стадо коров, одна за другой отворяются калитки и появляются старики и старушки со скамеечками в руках. Они направляются на посиделки к тому дому, до которого сегодня дошла очередь. Уж тут-то они перемоют косточки всем и всякому.

Старый Хорват вместе со своей супругой обычно регулярно ходил на такие посиделки, но сегодня ему не сиделось ни дома, ни во дворе. Утром он ходил смотреть, как идет строительство нового дома. Приковыляв на место, он увидел, что стены уже возведены и недалек тот день, когда его сельский «дворец» будет готов.

— Пусть дом будет не такой, как у всех, — наставлял мастера сын Хорвата.

Мастер заверил, что построит дом, какого ни у кого еще не было: с балконом, широкими окнами, о высокой крышей, украшенной безделушками.

Старик Хорват обошел весь дом, заглянул во все углы и выслушал объяснения мастера. Он не сказал ему ни слова о том, понравился ему дом или нет, а, все осмотрев, молча поплелся обратно домой.

С того момента старик потерял покой. Его охватило такое чувство, будто им грозит какая-то опасность, и, как верный пес, тихо поскуливая, он ходил по двору вокруг дома. Казалось, он и перед домом-то уселся раньше времени для того, чтобы первым встретить идущую к ним беду и отвести ее…

На церковной колокольне затрезвонили оба колокола, призывая прихожан к обедне. На улице там и тут показались старики и старушки с молитвенниками в руках, торопливо направляясь к храму божьему.

Вот отворилась калитка соседнего дома, и на улицу вышли старый Тот и его жена.

— А ты что, не пойдешь разве, сосед? — спросил Хорвата Тот.

Хорват молча покачал головой. Он уже несколько дней подряд не ходил в церковь, хотя до этого не пропускал ни одного богослужения, если не был сильно болен или не уезжал на хутор. Когда же болезнь не очень его одолевала, он все равно тащился в церковь, которая, по его мнению, помогала ему лучше любых лекарств. После смерти старого Ваги он даже стал запевалой в церковном хоре. У стариков уж так было заведено: пока не приходил священник и не начинал службу, они сами потихоньку пели. Начинал, разумеется, запевала, а ему подпевали остальные.

Голос у Хорвата был красивый и «со слезой», способный выразить внутренний душевный трепет. Кому же еще и запевать, если не ему? Его не выбирали запевалой. Все получилось как-то само собой: когда хор после смерти Ваги впервые собрался в церкви, все, будто сговорившись, посмотрели на Хорвата: «Запевай, мол!» И он запел, чувствуя, что им, пожалуй, довольны даже больше, чем его предшественником.

«Кто-то теперь запевает в хоре? — мысленно подумал старик. — Наверняка Михай Барна. Кто ж еще? Он всегда отличался, хотя и не очень отчетливо выговаривает слова».

Хорват хотел даже спросить у соседа, хорошо ли справляется Барна с обязанностями запевалы, но гордость не позволила ему сделать это. Недавно Хорват заявил при всех, что с сегодняшнего дня не будет больше ходить в церковь, а раз так, то ему не к лицу интересоваться и церковными делами.

А случилось это в тот самый день, когда он поругался с сыном. Правда, этот скандал начал не он. Произошло это в воскресенье, когда сын вернулся из села. По одному его виду старик сразу заметил, что сын не в себе.

Позвав отца в комнату, тот довольно грубо сказал ему:

— Знаете, отец, до сих пор я молча сносил все ваши дурости, но больше делать это не намерен! Если вы и дальше будете так помыкать мной, я не знаю что сделаю. Такое сотворю, что вам не понравится! Возьму и объявлю вас помешанным и потребую над вами опеки. Можете хоть полсела обегать…

Услышав столь грубые слова, старик сначала опешил, а потом начал бормотать что-то непонятное.

— Не притворяйтесь невинной овечкой, отец! — одернул его сын. — Я все знаю. Знаю, о чем шепчутся за моей спиной односельчане. Не сегодня-завтра все мы станем всеобщим посмешищем. Вы что, тронулись? Или от старости ум потеряли? Вы что, хотите всю нашу семью по миру пустить из-за своей дурости? Ну отвечайте же!

— Это вы хотите ее пустить по миру, а не я! Вы! Это вы все посходили с ума, а не я! Что бы с вами было, если б я иногда не давал вам по носу? Если б не я, вы давно бы спустили все нажитое. Вы только господ из себя корчить умеете, а больше ничего! И за все мое добро ты хочешь упрятать меня в дом умалишенных?! Может, вам стыдно перед друзьями-господами, что ваш отец — крестьянин? Хорошо бы от него отделаться, а? Не будет по-вашему! До тех пор пока вы меня в землю не упрячете, я всегда вам буду правду-матку в глаза резать! У меня есть на это полное право!

И хотя он чувствовал себя старым и немощным, Хорват понимал, что ему нужно атаковать, наступать на сына, а если понадобится, то на все село и даже на весь свет. Он кричал, стучал по столу, угрожал и успокоился только тогда, когда окончательно выдохся.

В ответ ему сын тихо, но угрожающе сказал:

— Меня ваши глупости нисколько не интересуют. Я их довольно наслушался. Я только хочу вам еще раз сказать: бросьте дурить! Я больше терпеть не намерен! Весной будет обручение, а осенью — свадьба! И точка! Нравится вам это или нет, а будет! — Сын вышел, громко хлопнув дверью.

После этого скандала старик почувствовал себя совсем одиноким, в окружении абсолютно чужих ему людей. Некому было даже рассказать о своем горе. Разве что жене, но она была старше его и более беспомощная и больная. Она все время умоляла его ради бога не вмешиваться в дела молодых. Пусть делают что хотят.

Старик еще больше замкнулся в себе, никуда не ходил, ни с кем не разговаривал. И чтобы хоть как-то выразить свой протест, так как говорить он уже не мог, вернее, его просто никто из домашних не хотел слушать, Хорват решил не ходить больше в церковь, хотя его, разумеется, никто и не принуждал туда ходить. Правда, после этого о нем в слободке стали распространять всевозможные сплетни, но старик мысленно на все махнул рукой. Пусть, мол, говорят!

И вот он сидел перед домом и слушал перезвон колоколов. В голове мелькнула мысль, что если вот сейчас встать и пойти в церковь, то он еще успел бы прийти вовремя. Нельзя сказать, чтобы Хорват был слишком верующим, что он не мог прожить без церкви и нескольких дней; просто там он целиком и полностью хоть ненадолго отдавался своим думам. Хождение в церковь со временем стало для него привычкой, которая доставляла ему столько же удовольствия, сколько любовь в молодые годы и работа в зрелом возрасте, когда все сделанное приумножало его состояние.

— Никуда я не пойду! — решил про себя старик и словно в подтверждение своей решимости даже стукнул каблуком о землю. Однако мысль о церкви крепко засела у него в голове.

«А чего мне, собственно, сердиться на пастора?» — думал он и тут же отвечал, что он на него вовсе не сердится. Более того, ему даже нравился новый пастор, который, не в пример своему предшественнику, с душой и тактом исполнял свои обязанности и появлялся на свадьбах и похоронах не только у богатых, но и у бедняков, не стесняя ни тех, ни других.

«В церковь не пойду, а до кладбища доплетусь», — решил наконец старик.

Он встал, вошел в дом, надел праздничное пальто и пошел, сунув под мышку молитвенник.

«Вдруг отпевают кого-нибудь из знакомых? Тогда почему бы и не попеть немного…»

Когда он подошел к церкви, колокольный трезвон умолк, его сменили звуки органа, а затем медленно вступил и церковный хор…

Постепенно весна кончалась и начиналось лето. Заколосилась пшеница, а кукуруза, словно юноша, становилась выше и стройнее. Пришла пора второй прополки. Мужчины и женщины вышли в поле. Вдоль дороги в тени кустов или деревьев играли маленькие дети. На берегах речек и прудов старики или дети пасли гусей, уток, поросят, время от времени приглядывая за младенцами под кустами. Другие мальцы собирали валежник на топливо. Короче говоря, все, кто мог самостоятельно двигаться, выходили в поле, чтобы хоть чем-то, да поживиться.

Лишь изредка по дороге проезжала телега в сторону села или хутора.

— Дядя! У вас колесо сломалось! — кричали вслед вознице дети.

— Дяденька, вы след от колес потеряли! — выкрикивали более остроумные.

А если в телеге ехала женщина, то мальчишки-озорники обязательно горланили:

— Быть дождю: баба лошадей погоняет!..

Озорничали смело, так как знали, что шалость им сойдет. Старики грозили им кулаками, и только…

Вот по дороге из хутора показались дядюшка Яниш Воробей и Кардошне. Они толкали тележку, груженную кукурузными бодыльями. У самого Яниша никакого скота и в помине не было, но он все же выпросил бодылья у одного хозяина и продал их Кардошне. Работать он не мог, а подобными комбинациями зарабатывал себе лишь на курево.

Толкать тележку было тяжело, и им приходилось отдыхать чуть ли не через каждые десять — пятнадцать шагов. Однако долго отдыхать они не смели, так как работавшие неподалеку от дороги люди, заметив их и втайне завидуя им, начинали подсмеиваться:

— Не спешите! До новой кукурузы до дома доберетесь!

— Эй, дядюшка Яниш, куда это ты бредешь с такой ладной бабенкой?

Они, как могли, огрызались, ворчали и плелись дальше.

Вскоре вслед за ними проехал на своем осле Вечери. Он вез с базара птицу, которая билась о стенки клетки. Вечери, понурив голову, шагал рядом с осликом, и по виду хозяина было ясно, что он недоволен базаром.

Солнце палило нещадно. Вот на дороге показались дрожки Хорвата Береца-младшего. Он ехал с сыном. Сытые лошади, блестя шерстью, легко катили дрожки. Бела с трудом их сдерживал.

— А ну, переведи-ка их на шаг! — крикнул Берец сыну. — Нужно поменьше их кормить, а то скоро повозку разнесут!..

Сказал он это так, будто сердился на коней, на самом же деле гордился ими и сидел с довольным лицом.

— С такими лошадками и в скачках можно участвовать! Что верно, то верно! — похвалил лошадей сын.

— По тысяче пенге дали бы за каждую лошадку. Фако в четверг продал свою пару. По девятьсот за каждую взял. Но они нашим и в подметки не годятся.

— Пали не очень-то разбирается в лошадях. У него сроду не было хороших лошадок.

— Так-то оно так, а вот все же его послали покупать лошадей для сельской управы.

— Вы же знаете, отец, почему так получилось! Чего теперь об этом говорить?

— Господин нотариус точно сказал, что сегодня вечером зайдет? — неожиданно спросил Берец сына.

— Пишта говорил, что он и к ним обещал наведаться.

— Ну посмотрим.

Берец немного помолчал, рассматривая посевы, раскинувшиеся по обе стороны дороги.

— Смотри-ка, у дядюшки Варо очень хорошая пшеничка!

— Говорят, — начал сын и хихикнул, — будто он все еще не разрешает триеровать зерно — боится повредить его. Дурит старик! А сын его по ночам все же триерует пшеничку по соседству.

— Оно и видно, что по ночам, а не днем: пшеничка-то у них похуже, чем наша. Видишь?

— Я думаю, это зависит от самой земли. А вот кукуруза у них намного лучше нашей.

— Может, и лучше, — неуверенно пробормотал Берец и, немного помедлив, спросил: — Послушай, Бела, а ты не думаешь, что нам следовало бы немного подождать? Не торопишься?

— Отстающих бьют… Дедушка у нас умный…

Отец вытащил из кармана серебряные часы. Откинув крышку, посмотрел на циферблат и даже присвистнул от удивления:

— Ого! Вот и до полудня дожили! А ну-ка погоняй лошадок, пусть бегут побыстрее!.. Дедушка умный, но и я не дурак.

Бела подхлестнул лошадей, которые, обрадовавшись, помчались во всю прыть. Берец одной рукой ухватился за скамейку, а другой придерживал шляпу, чтобы не слетела.

— Знаешь, что я сделаю? Приглашу-ка я как-нибудь нотариуса да прокачу его с ветерком на моих лошадках! Уж тогда в следующий раз он меня будет посылать на базар покупать лошадей!.. — Проговорив это, он, довольный, рассмеялся. Даже лицо и шея у него покраснели.

В маленьком домике царил прохладный полумрак. Старая Берецне завесила дверь и окна простынями, чтоб не залетали мухи. На улице уже начало смеркаться, мухи угомонились и не летали, а оба старика все еще сидели в темноте, не снимая с окон простынь. В одном из углов, громко жужжа, билась крупная муха, но старуха не обращала на это никакого внимания. Она сидела на низенькой табуреточке посреди комнаты и время от времени шумно вздыхала. Муж ее вытащил из кармана трубку, потом спрятал ее, затем снова достал, но забыл, что она не набита табаком.

— Они все еще торгуются, — пробормотал он наконец. — До тех пор будут торговаться, пока не проворонят и его, и землю…

Он несколько раз повторил эту фразу, будто все эти беды обрушились на них только сейчас.

— Как можно такое делать? Продать пшеницу на корню, когда она еще и не заколосилась! Да разве хороший хозяин такое сделает?! Пшеничка чем дольше лежит в амбаре, тем дороже становится! Всегда надо дождаться хорошей цены! Продать то, чего, собственно, еще и нет вовсе!..

— Только уж ты не вздумай им говорить что-нибудь! — перебила его старуха. — Пусть делают что хотят. Погубит их эта страсть к вечным покупкам. Но ты уж ничего не говори им!..

Казалось, оба они для того и забрались сюда, завесив окна и двери, чтобы отгородиться от внешнего мира. Эта комнатка с завешанными окнами была для них своим замкнутым мирком, где царили их собственные законы.

— Сделать такое!..

— Ради бога, ничего не говори им!..

Когда же не раз повторенные слова уже не стали служить им утешением, старики ударились в воспоминания.

— Помнишь, — начал старик, — что мы в третьем году делали с пшеницей? Это когда у Берке купили участок в десять хольдов?.. Полтора года держали урожай в амбарах, а когда на следующий год все выбил град, мы продали пшеницу по хорошей цене. Потом мы еще пять хольдов купили… Разве не так? Вспомни-ка, все так и было. Али забыл?..

Старушка кивала головой, а ее супруг все говорил и говорил о том, как удачно он тогда продал пшеничку…

Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге, широко расставив ноги, появился их сын.

— Уж не спят ли мои родители? — спросил он. — Что-то больно тихо у вас. Лучше б вы собирались в дорогу, а то ведь ехать пора.

Было решено обручение Эвы и новоселье отметить в один день. На торжество пригласили много гостей, а пока собрались только ближайшие родственники. Первыми приехали старики из старого дома и Эва со своими родителями. Вслед за ними приехал Бела со своей невестой, пухленькой Этелкой Киш. Сегодняшнее торжество было и их праздником, так как со временем этот дом переходил им по наследству. На девушке было дорогое вечернее шелковое платье, но оно всю ее так обтягивало, что имело вид дешевенького платьица, сшитого сельской портнихой. Рядом со стройной красивой Эвой Этелка казалась разжиревшей поварихой. Она, видимо, и сама чувствовала это и, чтобы как-то сгладить смущение, постоянно крутилась и вертелась. Может, это было и кстати, так как пока все бы страшно скучали, если б то и дело не раздавался ее смех.

Старик Берец со своей старухой сидели в углу и молчали. Старик несколько раз доставал из кармана трубку, намереваясь закурить, чтобы хоть немного отделаться от чувства неловкости, но стоило ему бросить взгляд на блестящий паркет, свежевыкрашенные стены и легкие кружевные занавески, как он смущенно убирал ее обратно. Старушка то и дело поправляла что-нибудь на невесте, стараясь придать ей салонный вид. Из-под платка старой Берецне выбивались серовато-седые волосы, а крохотный, величиной с грецкий орех, жалкий пучок сзади делал ее похожей на бездомную нищенку, хотя на ней и надето было черное шерстяное платье, сшитое специально для этого торжества. Старушка заново повязала платок, сдвинув его побольше назад, чтобы хоть спереди не казаться простой крестьянкой. Сидела она прямо, будто кол проглотив, и вымученно улыбалась.

Молодая Берецне сидела с непокрытой головой. Платье на ней было не то крестьянского, не то господского покроя. Супруг ее, Хорват Берец-младший, был при галстуке, но в сапогах. Зато их сын Бела был разодет как настоящий барин.

Скоро приехал жених со своими родителями. Родители жениха и невесты встречались впервые. Когда старики Денеши перезнакомились со всеми, они уселись в углу рядом со стариками Берецами. И хотя Денеши были значительно моложе стариков Берецев, но постоянный труд наложил отпечаток на их лица и как бы уравнял в возрасте. Сидя друг возле друга, они походили на братьев и сестер. Между собой они почти не разговаривали. Вновь прибывавшие лишь усиливали атмосферу отчуждения.

Хорват Берец-младший, чтобы как-то разрядить напряженную обстановку, наполнил стаканы вином.

— Сервус, высокоуважаемый господин, — обратился он к будущему зятю. — Незачем мне тебя на «вы» называть, раз ты вот-вот сыном мне станешь.

Гости выстроились друг перед другом. Приехал старший брат тетушки Берецне с женой и двумя дочерьми, затем семейство Киш, за ними учитель Корда со своими домочадцами, чуть попозже — сельский врач. Последним прикатил судья с супругой.

С приездом судьи все сели за стол. Прежде чем приступить к трапезе, Иштван встал и надел на палец Эвы обручальное кольцо.

Затем начался торжественный ужин. Домашние стали носить одно за другим различные блюда, одно лучше другого, будто это было не обручение, а сама свадьба. И разумеется, пили, опрокидывая в себя бокал за бокалом. Старики и те пили много. А захмелев, оживленно разговорились, и ледок отчуждения быстро растаял.

Судья сидел в центре стола и первым начал говорить, причем говорил он так, будто находился на политической сходке.

— У нас есть еще люди, — сказал он, — которые постоянно твердят о классовом антагонизме. Так вот сегодняшнее торжество является ярким свидетельством, что о таком антагонизме не может быть и речи. Вот перед вами сидит мой друг Пишта. Он родился в самой бедной семье, а стал тем, кем он есть. И в жены себе берет хорошую девушку из богатой семьи, потому что заслужил своим трудом и поведением. Вот здесь собрались духовные пастыри нашего села. И разве мы не можем, спрашиваю я вас, жить в мире и согласии с народом венгерской земли? Можем, так как классовые различия все больше исчезают… — И уже шутливо добавил: — Если кто не верит, пусть посмотрит на этот только что построенный дом, который ничем не хуже моего.

— Пусть так и будет, господин судья! — заметил Хорват Берец-младший и громко рассмеялся.

— Я хочу сказать, господин Хорват, — продолжал судья, — пусть тот, кто может, живет как можно лучше и удобнее. Есть люди, которые говорят: раз ты крестьянка, тебе незачем носить шелковое платье или шелковые чулки, незачем отдавать детей в школу. А я лично с этим не согласен…

— Господин судья прав.

— Я человек двадцатого века…

В таком духе и продолжалась беседа. И чем дальше, тем громче звучали слова, тем энергичнее становились жесты. Молчали только четверо стариков. Прижавшись друг к другу, они чуть ли не с испугом слушали оживленные разговоры.

А на улице, словно поддавшись молчанию стариков, установилась тихая-претихая погода. Во всех домиках Сапожной слободки уже давно все спали мертвецким сном, лишь в каком-то дворе неожиданно закукарекал петух, которому, видно, приснился рассвет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Старая Бакошне с раннего утра была на ногах и сновала по дому взад-вперед, как наседка. Правда, она никогда в жизни не встречала восход солнца в постели. За свои шестьдесят лет она так привыкла весь день крутиться, что даже теперь не могла жить иначе. Более того, теперь она вставала еще раньше и спешила босиком то в погреб, то на кухню, то во двор. Собственно говоря, весь дом держался на ней, и она не могла пожаловаться на недостаток работы, тем более что сегодня была суббота.

В первую очередь Бакошне проверила курятник, чтобы забрать снесенные яйца, так как если их вовремя не взять, то яичницу будет есть кто-то другой. Она даже знала, когда какая курица несется и какое яичко оставляет. Стоило только курице оказаться с яйцом, как Бакошне хватала несушку и немедленно водворяла ее в гнездо, поэтому почти никогда не пропадало ни одного яйца.

Собрав все яйца, она кормила кур и цыплят, причем давала им ни много ни мало, а ровно столько, сколько следовало. Едва она управлялась с курами, как проснувшиеся утки громко требовали завтрака для себя. Бакошне спешила к канаве и, нарвав там целый передник травы, смешивала ее с отрубями. При этом она вслух жаловалась на то, что отруби опять кончаются, а денег, чтобы купить их, нет. Подумав о деньгах, она сразу же недодавала уткам целую пригоршню отрубей.

«Пусть больше травы едят! — решала она про себя. — Или пусть идут на луг и питаются там чем бог послал. Как хорошо держать гусей! — рассуждала она дальше. — Насколько меньше хлопот, чем с этими несмышленышами. Гусь то там, то тут травки пощиплет, смотришь — уж и набил себе желудок. На будущий год, если будем заводить себе птицу, то только гусей!..»

Скота у них было мало. Ну да в будущем заведут! Дом и двор есть, можно и скот завести. Здесь ей никто не прикажет, хоть в дом кур пускай…

С такими думами старая Бакошне шла к колодцу за водой. Вернувшись домой, она на скорую руку побелила комнату, кухоньку и подвал. Стены хотя и не были очень грязными, но Бакошне никогда не упускала случая подновить побелку. Этим она всегда занималась по субботам, а стиркой — по понедельникам: без этого и неделя не неделя.

Во время побелки ей раза два или три приходилось выскакивать во двор, так как куры и утки, доев корм, подняли страшный гвалт. Она тут же разогнала их и начала кричать, будто они понимали ее:

— Кыш, кыш! Черт бы вас побрал, сбились в одну кучу, окаянные!

Она бегала по двору взад и вперед, поднимая с земли то веточку, то пучок соломы — все, что можно было сунуть в печку. Наклоняясь, она каждый раз охала и даже чуть было не упала — так у нее сильно закружилась голова, — однако, сделав несколько шагов, вновь за чем-то нагнулась и недовольно заворчала:

— И когда только кончится эта беготня! Хоть бы отдохнуть немного! Работаешь, работаешь без всякого отдыха — и так, видно, до самой смерти!

Проворчав эти слова, она уже спешила по двору дальше. Чтобы не оставаться одной со своими заботами, старая Бакошне разбудила Шади, не дав ему как следует выспаться. Больше в доме никого не было. Розику семейство Берецев забрало к себе: пусть, мол, пасет наших гусей, все при деле будет.

Дело было так. Однажды Берецы ехали по дороге мимо их еще строившегося дома и, остановившись, спросили у Юлиш, не отдаст ли она им девочку на лето, когда в школе кончатся занятия.

Бакоши охотно согласились, так как дома с уходом Розики становилось одним едоком меньше. Кроме того, Берецы ей и платьишко справят, и башмаки купят, а это значит, что ни о том ни о другом не нужно будет беспокоиться, когда осенью она снова пойдет в школу. Да и вообще, пусть девочка привыкает к труду.

Вот почему в доме сейчас была только старая Бакошне да Шади. Шандор и Юлиш ушли в поле жать пшеницу, а самого младшего они забрали с собой, так как его еще не отнимали от груди.

Проснувшись, Шади вскочил с постели и, как был в коротенькой ночной рубашонке, так и побежал в конец дома, уже освещенный лучами солнца.

Бабушка успела сунуть внуку в одну руку кусок хлеба, а в другую — длинную хворостину, наказав смотреть за курами и утками, чтобы они, чего доброго, не заклевали друг друга.

Малыш спросонья лениво пожевал хлеб, зевнул, потянулся, а потом начал сбивать ногой жучков, убегавших от преследовавших их уток. Затем стал наблюдать, как деловито снуют муравьи, таща на себе ношу, в несколько раз большую, чем они сами. Когда муравьи дотаскивали наконец свою добычу до норок, Шади отнимал ее у них и заставлял бедных насекомых начинать все сначала. Малыш так увлекся этой игрой, что даже сон прошел.

Бабушка же тем временем переоделась в выходное платье, которое, собственно, от повседневного отличалось только своим черным цветом. Уложив в корзину куриные яйца, она поплелась на базар, чтобы продать их, а на вырученные деньги купить свежего творога и сметаны: вечером, когда все вернутся с поля, она решила угостить их по-праздничному — напечь блинков.

Когда бабушка вернулась домой, солнце уже стояло высоко в небе. Шади она увидела за углом дома. Малыш забавлялся с муравьями. Видно, эта игра не надоела ни ему самому, ни муравьям. А тем временем предоставленные самим себе куры и утки вышли со двора, благо он не был обнесен забором, и направились прямо в огород Дьере, который с задворок тоже ничем не был огорожен.

Тетушка Дьерене, увидев вторжение, громкими криками и руганью, которая относилась уже не столько к птице, сколько к ее хозяевам, выгоняла кур и уток из своего огорода.

Старая Бакошне, кинув корзину с покупками, со всех ног бросилась загонять птицу к себе во двор, произнося при этом обычное свое ругательство:

— Черт бы вас всех побрал!..

Эти слова относились и к внуку.

— Сколько раз я тебе твердила, чтоб ты смотрел за птицей?! Сколько же мне нужно бегать? Минутки свободной не выберешь…

Шади, видно, не очень понимал причину возмущения бабушки, а на ругань он вообще не обратил внимания, так как давно привык к ней. Мальчик вскочил с земли, лишь когда бабушка вплотную подошла к нему и хотела ударить его хворостиной, которой только что загоняла во двор кур и уток.

Спасаясь от наказания, Шади моментально вскочил на ноги и убежал. Старушка еще громче начала поносить внука, крича, что даже такой сопляк и тот не хочет ее слушаться.

— В этом доме я как самая последняя служанка! Ношусь туда-сюда как угорелая, а скажешь слово — все равно тебя никто не послушает…

И старая Бакошне погнала птицу на выгон: пусть покормятся там. Она считала, что и скот, и птица бедняков должны вести себя соответствующим образом. И только кур-несушек Бакошне оставила в курятнике, так как им пришло время нестись.

— А ты ну-ка быстро иди сюда! — крикнула она внуку, который предусмотрительно стоял от нее на почтительном расстоянии. — Смотри не пускай их к пруду!..

Последние слова старушка сказала скорее для собственного успокоения.

Отдав распоряжения относительно птицы, она побежала к тетушке Вечерине спросить, когда та будет топить печь. Своя печка у Бакошей еще была не в порядке, и потому, когда хотелось что-нибудь испечь, приходилось обращаться к соседям.

Вечерине сказала, что печь топить будет сразу же после обеда.

— Ох, — засуетилась Бакошне, — тогда побегу разводить квашню!

Правда, она только что хотела постирать одежду сына и невестки, чтобы те, вернувшись с поля, могли переодеться в чистое. А тут, как назло, мешки еще не убраны, которые Шандор разбросал, уезжая в поле. Если их не убрать, вечером не оберешься упреков: «Чем, мол, ты целую неделю занималась?..»

«Боже мой, чем занималась? Бегала, работала, стирала, варила, убирала с раннего утра до позднего вечера — и все на ногах. Минутки свободной нет, и так до самой смерти…»

Бакошне поспешила домой разводить квашню. А когда развела, вспомнила, что в доме нет ни щепотки соли. Значит, нужно идти в лавку, а денег не осталось ни филлера: все на базаре истратила. В долг лавочник ей ни за что не даст, так как они и без того ему задолжали. Хоть бы яичко одно осталось, тогда бы можно было отдать его лавочнику.

И старушка побежала в курятник посмотреть, не снеслась ли пеструшка, а та сидела в гнезде с таким важным видом, будто высиживала цыпленка.

Бакошне растерянно остановилась посреди курятника.

«Что же делать? Того и гляди опоздаю! Соседка печь истопит, ищи тогда другую…»

— Пеструшка… Пеструшка… — беспомощно пролепетала Бакошне, словно подгоняя несушку.

Курица, как будто догадавшись, чего от нее ждет хозяйка, наклонила голову набок, покосилась на старушку и, попыжившись немного, спрыгнула с гнезда, оставив в нем теплое яйцо.

Бакошне несказанно обрадовалась и, схватив яйцо, побежала к лавочнику.

Перед заходом солнца с поля стали возвращаться первые повозки. Мужчины и женщины, парни и девчата ехали с песнями, радостно размахивая платками и шляпами, словно подгулявшие гости, возвращавшиеся со свадьбы. Все, кто оставался дома, высыпали на улицу, встречая своих.

Приехали и молодые Бакоши. Шандор нес на плечах мешок с зерном, а Юлиш — завернутого в платок ребенка. Убаюканный тряской, малыш мирно спал.

— Поесть бы надо, — проговорил Шандор, хотя ужин уже стоял на столе и он это видел, однако произнес эти слова, видимо, вместо приветствия.

Умывшись, все сели за стол. Шади поел еще до приезда родителей и теперь, сидя на полу, наблюдал за тем, как отец и мать брали худыми загорелыми руками жирные блины. Ели молча.

Во дворе тем временем в огромном котле грелась вода для купания, которое обычно начиналось после ужина.

В этот момент, громко стуча деревянной ногой, к ним зашел дядюшка Яниш Воробей. В субботу вечером он всегда заходил к Бакошам немного поболтать.

Бакошне пригласила его к столу. Она знала, что старику редко приходится лакомиться блинами.

— Не для меня такое роскошное угощение, — начал было отказываться старик. — Лучше собаке отдай. От нее хоть польза есть, а что толку от меня с моей деревяшкой?..

Всегда, когда его приглашали к столу, Яниш распространялся о своей полной бесполезности и со слезами на глазах принимал приглашение.

— Вы хоть с одной ногой, да вернулись с фронта домой! — стандартной фразой утешала старика Бакошне. — А мой бедный муженек совсем не вернулся.

Разумеется, беседа не всегда протекала так гладко. Часто из-за какой-нибудь мелочи разгорался такой спор, что старая Бакошне грозилась переломать Янишу здоровую ногу. Но сегодня был праздник — конец недели, — урожай обещал быть хорошим, и потому беседа текла мирно.

Поев, дядюшка Яниш попросил у Шандора закурить. Подойдя к котлу с водой, он прикурил от уголька и, скорчив гримасу, выпустил изо рта клуб горького дыма.

Шандор, плотно поужинав, поднялся из-за стола и, подойдя к котлу, уселся на землю. Молча свернул цигарку. Шади тут же подбежал к отцу и, усевшись у его ног, с благоговением уставился на него, видимо ожидая какого-нибудь ласкового слова.

Неугомонная Бакошне носилась с места на место: то подкидывала хворост в огонь, то тащила чистое белье, то несла в кухню воду, чтобы Юлиш смогла выкупать детей. Когда старушка крутилась вокруг котла и языки пламени бросали на нее свои кровавые отблески, она напоминала маленькую бабочку с обломанными крыльями.

Дядюшка Яниш считал своим долгом отблагодарить хозяев за угощение и, обращаясь к Шандору, начал хвалить его отца. Это он делал каждый раз.

— Каким замечательным человеком был твой отец! — начинал он. — А как он умел работать! Не удивительно, что его так любили все хозяева. Я-то уж знаю!.. Однажды мы с ним вместе убирали урожай. Поспорили даже, кто быстрее. Как сейчас, помню, по три круга сделали и все друг возле дружки шли. Остальные же далеко от нас отстали…

Шандор молча слушал старика, хотя тот уже не раз рассказывал эту историю.

— Слыхал? — прошептал старик, наклоняясь к Шандору. — Люди говорят, будто это лето не обойдется без войны… Забреют всех в армию… заберут, как бедного отца твоего в свое время забрали… В четырнадцатом году война тоже во время уборочной началась…

Об этом словоохотливый старик тоже уже неоднократно сообщал, и всегда точно с такой же таинственностью. Несмотря на это, его никто не перебивал и не останавливал. Вообще-то люди вокруг них, да и они сами, собственно говоря, жили так, что каждый божий день как две капли воды походил на предыдущий, а тот — тоже на предыдущий и так далее.

Видя, что никто ему не отвечает, дядюшка Яниш спросил:

— Ну, что дает хольд в этом году?

— Довольно хороший урожай. Копенок по двадцать с хольда возьмем, — ответил Шандор и пошел купаться.

Вскоре из кухни послышался плеск воды и громкое кряхтенье Шандора. Он любил мыться такой горячей водой, что потом до тела было больно дотронуться полотенцем. Вытеревшись, Шандор надел чистое белье и отправился спать.

Тетушка Бакошне, намаявшись за долгий день, сидела у котла прямо на земле, жевала блин и время от времени бросала замечания:

— В нонешнем году, может, и хватит хлебушка…

Одной рукой она держала блин, а другой растирала уставшие ноги.

Яниш Воробей, прищурившись, смотрел на догоравший под котлом огонь и молчал.

Кругом стояла такая тишина, что был слышен шелест листьев на деревьях, росших вдоль улицы. Вот прошумела крыльями птица, в соседнем огороде проквакала лягушка. Воздух был напоен ароматами спелого лета, а с высоты над уснувшей слободкой ярко светили звезды. Это были недолгие часы всеобщего отдыха. Через дверь летней кухни, завешенную мешковиной, доносилось ровное дыхание спящих.

— Умаялись, бедолаги, — по-матерински нежно, с теплотой в голосе проговорила старушка. Неожиданно блин выпал у нее из рук и она тихо заплакала: — Бедный отец, не дожил…

И она горько разрыдалась, несмотря на то что сегодняшний день был у нее одним из счастливых, так как сулил на будущее много хлеба.

Яниш Воробей молча слушал рыдания Бакошне, а затем встал и, не говоря ни слова, даже не попрощавшись, поплелся к себе домой. В ночной тишине еще долго было слышно, как он ступал по земле своей деревянной ногой.

На следующее утро Шандор встал поздно. Для чего тогда и дается рабочему человеку воскресенье, если не для того, чтобы хоть немного больше обычного поспать?..

Встав с постели, он вышел во двор босиком, в одной исподней рубахе и, взяв на руки малыша, сел на чурбан. У ног его уютно устроился Шади, не сводя с отца восторженного взгляда. В глубине души Шади завидовал братишке, лежавшему на руках у отца, так как теперь самому Шади почти не доставалось отцовской ласки. Шади попытался сделать что-нибудь, чтобы привлечь к себе внимание отца. Подобрав несколько комьев земли, он, не вставая с места, начал бросать их в кур, а затем встал и полез в открытое окошко. Ему уже почти удалось залезть на подоконник, но в самый последний момент одна нога у него соскользнула и, потеряв точку опоры, Шади шлепнулся на землю. Он быстро вскочил, потер ладошкой ушибленное место, но не заплакал.

Отец же лишь бросил на него недовольный взгляд и сказал:

— Перестань баловаться!

Услышав эти слова, мальчик сначала надулся и отошел немного в сторону, однако через минуту его обида улетучилась и, опять подойдя к отцу, он сам стал забавлять маленького братишку, Шади целовал его, щекотал ему ножки. Он видел, как играют с маленьким взрослые.

У Юлиш же и в воскресенье хватало забот, так что ей было не до отдыха. И хотя свекровь моталась по дому всю неделю, однако немало дел оставалось и Юлиш. И даже если бы по дому все было переделано, Юлиш все равно бы нашла себе работу, так как жена бедного человека никак не может позволить себе бездельничать даже в воскресенье. Едва она успела привести в порядок детишек, как нужно было готовить обед, а потом помочь свекрови заштопать мешки, с которыми та накануне не успела управиться (вечером их нужно было отнести на хутор).

Юлиш бежала то на кухню, то во двор и так же, как старая Бакошне, приговаривала:

— Ни минуты нет покоя, и так, видно, до самой смерти…

Шандор, поиграв с малышом, начал не спеша одеваться. И тут не обошлось без Юлиш: она подала мужу чистую рубаху, достала из шкафа выходной костюм, праздничные сапоги. Шандор собирался не в церковь, а всего-навсего к соседям, к Фаркашам, у которых сегодня собирались все поденщики, нанявшиеся на уборку урожая. Работать они начали еще с середины недели, а теперь им нужно было собраться и кое-что обсудить сообща.

Правда, весной они уже несколько раз собирались и все как следует обсудили. Каждый из них прекрасно знал, что именно он должен был делать, тем более что вместе они работали уже не первый год… И все-таки не мешает еще раз все обсудить, чтобы потом не было никаких недоразумений. Молотьба — кампания весьма ответственная, и ее нужно проводить, как важную военную операцию, по заранее разработанному плану; одержать в ней победу можно лишь тогда, когда рассчитан каждый шаг и все как следует согласовано. Особенно важно это сейчас, когда увеличилось число молотилок и на клин иногда приходится по пятнадцать — двадцать штук. Тут нетрудно и переругаться меж собой: ведь каждый хозяин заинтересован в том, чтобы его зерно как можно скорее оказалось в мешках и амбарах.

Порой споры перерастали в крупный скандал. Один такой случай произошел прошлым летом и у них в артели, когда они работали на ченгеледском участке. Правда, виноват в этом был сам хозяин. Они заранее договорились с ним, что обмолот будут производить на двух молотилках. Когда же дошло до дела, то хозяин вдруг заявил, что нанимает лишь одну молотилку. Разумеется, ни одна из артелей не собиралась уступать другой себе в ущерб, так как к тому времени во всей округе обмолот, можно сказать, был уже закончен, а тут еще предстояло обмолотить по крайней мере тысячу валков, уложенных в два стога. Работы там было не меньше, чем дня на три, да и подзаработать на этом можно было.

Вышло так, что вторая молотилка, работавшая до этого на одном из хуторов, закончила работу быстрее и на час раньше выехала на новое место, чем артель, где работал Шандор. Одну молотилку тащила старая машина, а другую — быстроходный трактор. Получилось так, что на хутор обе молотилки подоспели почти одновременно. Увидев друг друга, обе артели, не сговариваясь, устроили соревнование.

Поденщики со второй молотилки, чтобы ускорить ее продвижение, впряглись в нее сами и потащили. В результате им удалось прибыть на новое место работы первыми.

Артель поденщиков, где работал Шандор, отстала, и, чтобы догнать своих соперников, они решили ехать прямо по полю. Тракторист так и сделал. Однако молотилка сразу же застряла в мягкой пахоте. Как ни старался, как ни пыхтел трактор, как ни царапал землю задними колесами, а молотилку сдвинуть с места не смог, да и сам все глубже и глубже оседал в мягкую почву. Тогда все члены артели — и молодые и старые — начали толкать трактор и молотилку.

Трактор, проехав немного, опять застрял, причем вырыл под собой такую яму, что его с грехом пополам удалось вытащить лишь через полчаса.

А в это время вторая молотилка уже начала поглощать в своем ненасытном зеве сноп за снопом.

Неудачникам ничего не оставалось, как выбраться со своей молотилкой на дорогу и искать в округе хоть какой-нибудь небольшой обмолот.

Опоздавшие и словом не обидели поденщиков со второй молотилки, а вот хозяину-словоотстуннику, который втянул их в такую авантюру, они хотели ребра пересчитать. И пересчитали бы, если б он, увидев опасность, не спрятался в погребе.

Разозлило опоздавших и то, что опередившие их поденщики вдруг встали на сторону хозяина. Более того, те даже начали угрожать им, крича, что если они, мол, сами подобру-поздорову не уберутся из хутора, то их просто-напросто вышвырнут. Тут уж не хочешь, а будешь драться…

Даже самый мирный из пострадавших крестьянин Йожи Мольнар и тот не стерпел.

— Собака и та поумнее вас будет, — обратился он к «конкурентам».

Вот какие случаи бывали летом во время молотьбы. Но даже если дело не доходило до столь острых инцидентов, то с первого и до последнего дня уборки урожая шла ожесточенная конкурентная борьба. Вот почему и сейчас нелишне было еще раз как следует все обговорить.

Кроме того, в артели не хватало одного человека, восемнадцатого по счету, и нужно было решить, кого именно они возьмут. Не хватало Фекете. Он всегда работал в их артели, но на этот раз его арестовали и посадили в тюрьму за кражу.

Как только забрали Фекете, сразу же встал вопрос, кого они возьмут на его место. Людей, разумеется, было сколько угодно, но жена Фекете сразу же пришла в артель и умоляла никого не брать на место ее мужа, заверяя, что к осени, то есть ко времени обмолота, его уже выпустят из каталажки.

— Через трое суток он будет дома! — утверждала Фекетене. — На следующей неделе у него кончается срок. Уж тогда-то его наверняка отпустят!

Правда, эти слова она говорила артельщикам далеко не в первый раз. И хотя они уже перестали верить Фекетене, однако на место ее незадачливого супруга пока никого не брали, считая, что бедняга Фекете и без того достаточно наказан, чтобы его еще на целый год оставлять без хлеба…

А потом, кто знает, быть может, его и в самом деле вот-вот выпустят из заключения?..

Против самого Фекете никто в артели ничего не имел: мужик он был порядочный, свою работу всегда исполнял добросовестно, да и в артели состоял уж не один год. А несчастье, которое обрушилось на него, со всяким может случиться. И не только с бедняком, но и с богатым, только тогда это называют не воровством, а как-нибудь иначе…

До поры до времени артельщики не хотели никого брать к себе: новичок, мол, пока приживется, пройдет несколько лет. Однако и ждать Фекете они уже больше не могли и потому решили взять кого-нибудь вместо него.

Шандор не спеша оделся. Смочив волосы водой, причесался перед зеркалом и отправился на артельное собрание. По улице он шел не спеша, с чувством собственного достоинства, как человек, которому принадлежит вся улица.

Когда Шандор проходил мимо дома Вечери, тот крикнул ему через изгородь:

— С тех пор как стал домовладельцем, ты и носа к нам не кажешь. Не хочешь знаться с такими бедняками, как мы, а?

Шандор поздоровался с Вечери и, перебросившись с ним несколькими словами, пошел дальше.

Во дворе у Фаркашей собралась почти вся артель, не было только самого старшего, До его прихода говорили о том о сем, а в основном — об уборке урожая и о том, что обмолот в этом году, видимо, будет нелегким.

— Как следует придется поработать, это уж точно!

— А если до того времени еще дождичек прихватит, то закопаемся мы в соломе.

— Главное, чтоб намолот был хороший, тогда и солома не помешает.

— По семь-восемь центнеров с хольда возьмем по кругу.

— По крайним участкам вряд ли. Там пшеничка не такая уж хорошая, а вот овес и там вымахал.

Беседа текла неспешно. Свои мысли подкрепляли жестами. Затем стали вспоминать, в каком году в это время стояла точно такая же погода, когда был точно такой же урожай.

Дьере сидел прямо на земле, прислонившись спиной к стене. Сняв башмак, он демонстрировал свою ногу, которой он нечаянно наступил на косу и сильно порезал. Рана уже немного поджила, но разрез был очень глубоким. Стоило только кому-нибудь подойти к Дьере, как он тут же снимал башмак и, размотав грязный бинт, показывал пораненную ногу, объясняя, как именно это произошло. Рассказывал он совершенно бесстрастным тоном, будто речь шла вовсе не о его собственной ноге.

Ощупав со всех сторон опухшую ногу, он начинал не спеша забинтовывать ее, однако через несколько минут вновь показывал ее кому-нибудь другому.

— Никак не хочет заживать, паршивая, — объяснял он. — Не знаю даже, как буду работать…

— Подорожник надо привязать: здорово помогает…

— А лучше всего — свежего коровьего навоза! Быстрее всего зарастет…

— А еще лучше, соседушка, привязать листья волчьей ягоды. У меня в прошлом году тоже такое было. Привязал, а через трое суток как и не бывало…

Дав Дьере несколько полезных советов, перевели разговор на прежние темы. Дьере вскоре и сам позабыл о своей порезанной ноге.

— В двадцать третьем году было точно такое же лето, — проговорил он. — Я тогда работал у Неметов. Жена вязала мне снопы. Сколько же тогда сорняков было! Ну пропасть! В ту пору мы с хольда тридцать копен делали. Только уж солома была, скажу я вам, прямо как тростник…

Наконец пришел и старший артели. Жил он на окраине села, и все его не очень хорошо знали, тем более что он отличался довольно-таки замкнутым характером. Человек он был неплохой и со своими обязанностями справлялся хорошо. Что ни говори, а многие старшие артелей, какую ни возьми, были людьми хитрыми и при дележе заработанного хлеба всегда действовали так, чтобы им доставалось на несколько центнеров больше, чем остальным. Про этого же такое грешно было бы сказать. Да если бы даже за ним что и заметили, то никто и не пожаловался бы: все равно было бы бесполезно, так как он приходился родственником хозяину молотилки. Правда, он никогда не пользовался этим, однако и запанибрата ни с кем из артели не был. Короче говоря, он умел поддерживать в артели строгий порядок и железную дисциплину.

Вот и сейчас, стоило ему только появиться, как сразу же смолкли все разговоры. Артельщики молча окружили его.

— Ну так что надумали, люди? Кого возьмем в артель на место Фекете? — спросил старший.

У каждого из артельщиков была своя кандидатура: у одного — сын, у другого — зять, у третьего — свояк или кум. Наиболее авторитетным считалось слово Йожи Мольнара, а он предложил взять Михая Гелегонью, своего деверя.

Само собой разумеется, у тех, кто хотел предложить свои кандидатуры, сразу же нашлись всевозможные возражения:

— Уж больно он книжки любит читать. Он и на поле…

— Для него самое главное — политика…

— От него не будет проку. Как только начнет мешки таскать на горбу, сразу же выдохнется.

— Разве такой человек нам нужен? За него нам же самим и придется работать.

Мольнар начал горячо защищать деверя, перечисляя все его достоинства, в которые и сам мало верил. Так, например, Мольнар заявил, что его деверь не только по одному мешку, но и по два таскать может: один — на спине, а другой — под мышкой…

— Пустые — да! В это я еще могу поверить, — не без ехидства заметил старый Фаркаш.

Чтобы прекратить препирательства, старший артели решил наконец высказать собственное мнение:

— Подождите, люди! Так мы никогда ни до чего не договоримся. Напарником у Мольнара был Фекете, значит, Мольнару и выбирать. Если тот будет лодырничать, значит, ему самому придется тащить лямку.

— Мой деверь — сильный мужик! Нисколько не слабее меня, это уж точно.

— А он работал у машины?

— Каждое лето.

— А сейчас он почему не в артели?

— В прошлом году у них молотилка сломалась, а в нонешнем еще никуда не устроился.

После долгих споров в конце концов решили взять Гелегонью. Раз Мольнар предложил его, так тому и быть: сам пожалеет, если плохого работника выбрал себе в напарники.

Еще предстояло найти замену одной девушке, которая заявила, что выходит из артели.

Старый Борш предложил взять вместо нее свою дочь Эсти. Ее приняли без всяких споров. Эсти была здоровой, крепкой девушкой. Несколько лет назад она уже работала в артели, из которой ушла только из-за сына Карбули.

Обсудив еще кое-какие вопросы, артельщики разошлись.

Шандор, вернувшись домой, застал там гостей — младшего брата с женой и мать Юлиш. Они были на базаре и по пути домой зашли к ним.

Теща Шандора, худая, костистая старуха, сидела на стуле посреди кухни и была похожа на ведьму, оседлавшую метлу. Одета она была во все черное, даже на шее у нее висел черный шарф, хотя и на улице, и в доме было по-летнему жарко. Возле ее ног на полу стояла корзина. Достав из нее яблоко, старуха пыталась подозвать к себе маленького Шади, который лишь издали наблюдал за бабкой. Потеряв надежду заманить внука, теща ушла в комнату, где начала о чем-то шептаться с Юлиш.

— Эй ты, родственница, опять надумала рожать? — Шандор кивнул в сторону жены брата, у которой живот дорос уже до подбородка. — Не боишься, что у нас на крыльце родить придется?..

Женщина покраснела как маков цвет и в смущении начала теребить фартук.

— Нет, по нашим подсчетам, еще недели две ждать надо, — вместо жены ответил муж.

— Ну-ну, смотрите! В такую жару пшеничка и та созревает скоро…

Старая Бакошне спешно готовила обед: налила в большую кастрюлю воды, всыпала щепотку соли и бросила несколько картофелин, решив угостить гостей хоть тарелкой супа, раз уж они пришли…

— Что у вас нового? — спросил Шандор гостей.

— Ничего особенного. А вы слышали, какое несчастье случилось со стариком Габнаи?

— Ничего не слышали. А что с ним?

— Когда он быков запрягал, так один будто сбесился и пырнул старика в живот. Тот чуть было богу душу не отдал, до сих пор в постели лежит.

Все немного поохали.

— Ай-ай-ай, — несколько раз подряд произнесла Бакошне и, попробовав суп, бросила в него еще щепотку соли.

— Хороший дом у вас будет, — сказал брат Шандору.

— Хороший, если в порядке держать будем. У нас и малыш хороший, — проговорил Шандор и принес спящего Пали: — Посмотрите, какой ребеночек! Посмотрите хорошенько! Вот и у вас такой же будет.

Малыш проснулся и начал пищать. Услышав это, из комнаты стрелой вылетела Юлиш и набросилась на мужа:

— Зачем разбудил ребенка? Теперь мне опять нужно его укачивать! — Забрав кроху у Шандора, Юлиш дала Палко грудь.

Мать Юлиш вернулась из комнаты и, опять усевшись посередине кухни, начала приманивать к себе яблоком Шади. Тот наконец подошел к ней, но, выхватив яблоко, убежал в комнату.

— Какой пострел! — сказала старуха и улыбнулась.

— Вся беда в том, что он редко видит вас, сватья, вот потому и дичится, — утешила старуху Бакошне.

Они немного поговорили о том о сем, помолчали, потом вспомнили кое-какие житейские мелочи…

На дворе было по-летнему тепло. Сегодня, в воскресенье, жара никому не мешала. Шандор разделся до нижнего белья и, бросив на прохладный земляной пол кухни мешок, улегся спать.

2

Край неба порозовел, обещая скорый рассвет. Одна из копен, стоявших на поле, вдруг зашевелилась, а через секунду из нее кто-то вылез, стряхнул с себя солому и, накинув на плечи пальтишко, а на голову нахлобучив высоченную баранью шапку, зашагал к молотилке. В предрассветном полумраке тень мужчины казалась такой большой, словно это шагал не человек, а медведь.

Это был Михай Борш. Он шел будить своих артельщиков. Правда, для этого ему достаточно было громко крикнуть, однако по стариковской привычке он уже не мог много спать и потому считал за честь исполнять роль будильника.

Заглянув под молотилку, где спали артельщики, укрывшись рядном, он проговорил:

— Вставайте!

А затем, взяв в руки деревянные вилы, начал оправлять копну, чтобы потом удобнее было совать пшеницу в молотилку.

— Ребята, вставайте! — крикнул старший артели и, чтобы убедиться, что все проснулись, прошелся вдоль копны. Тех, кто постарше, он потряс за плечо, а кто помоложе — толканул ногой. Все они спали неподалеку друг от друга, укрывшись по плечи свежей соломой. Лежали так, как их свалила вчерашняя усталость, и так, чтобы утречком было удобнее встать и снова приняться за работу. Артельщики мигом поднялись из соломы и начали быстренько раздеваться, так как на ночь каждый из них натянул на себя все, что было под рукой, потому что ночи в поле стояли уже довольно прохладные.

Умываться они не стали, решив, что через несколько минут все равно запылятся как черти. Вот перед завтраком они плеснут несколько раз водой в лицо да помоют руки, а до этого жалко на умывание и время-то тратить. Одни только девушки, работавшие в бригаде, не упустили случая привести себя в порядок: они тут же повытаскивали маленькие зеркальца, хотя рассмотреть в них свои лица им не удавалось, так как еще не рассвело.

Не было и трех часов, когда затарахтел трактор, а вслед за этим над молотилкой поднялось облако пыли. Все громко закричали:

— За работу, ребята! За работу! На сегодня и ста пятидесяти центнеров не будет!..

Артельщики сразу же принялись за работу. Поднимая на вилы большие охапки пшеницы, они совали их в темную ненасытную пасть молотилки.

Первые движения работающих были медленными, так как люди еще полностью не проснулись, но с каждой минутой темп все усиливался и усиливался, и скоро солома пошла так густо, что двое артельщиков с трудом успевали отбрасывать ее.

Вскоре все так разошлись, что работали весело, почти играючи.

Йожи Ковач, второй человек после старшего артели, подобно полководцу на поле боя, громкими криками указывал артельщикам, куда и как класть, хотя они и без этого делали все быстро и ладно.

Старший артели тоже не стоял на месте: он то и дело прохаживался вдоль стога, краем глаза поглядывая, как идет скирдование соломы. Однако старший поглядывал так, чтобы никто не заметил, будто он-де интересуется работой Йожи Ковача.

«Пусть делает как хочет, — отмечал про себя старший. — Мне-то со стороны виднее, что стог получается кособокий, того и гляди, упадет. Да и основание у него такое широкое, будто решили укладывать башню какую. Ну да ладно, пусть делает, я ему ни слова не скажу… Вот когда стог завалится, тогда-то и скажу, как нужно было делать… А стог обязательно завалится: вот еще чуть-чуть его поднять — и он завалится. Кто понимает, тот сразу заметит…»

Старший старался совсем не смотреть на работавших, чтобы потом никто не мог его упрекнуть, будто он все видел, а ничего не сказал. Вот если бы они позвали его да спросили, тогда бы он объяснил им, как нужно класть по-настоящему. Конечно, если они попросят…

Закрыв глаза, старший зашел за стог, а сам, как охотничий пес, прислушивался, не позовут ли его. Но его почему-то никто не звал. Не выдержав, он вернулся на другую сторону, мысленно говоря самому себе, будто идет всего-навсего напиться воды. Правда, кувшин с водой стоял рядом с ящиком, где лежал инструмент, но старший, передумав, направился к колодцу, где была свежая вода, не то что в кувшине.

Дойдя до конца стога, он на миг остановился и, прищурив один глаз, внимательно осмотрел его.

— Кривой как есть, — неуверенно пробормотал он и пошел к колодцу.

Все дело в том, что всего несколько дней назад он сам был старшим стогометателем, а до этого он, считай, лет десять занимался этим делом. И расстался он с этим совсем не потому, что не справлялся, нет, конечно…

Просто ему сказали, что он уже стар для такой работы и уже не может…

Первым об этом заявил хозяин, у которого они тогда работали. Ему, видите ли, не понравилась его работа. Вот он возьми да и скажи: мол, стога очень низкие и чересчур длинные; этак все гумно можно ими загромоздить.

— Ваш шеф, видать, хорошие длинные колбасы умеет набивать, — поиздевался тогда хозяин.

Но если бы только этим и ограничилось дело! Так нет же, хозяин тут же начал ругаться, крича, что больше он с ними никогда не будет иметь дело, так как они-де не умеют как следует сметать стог.

Вот после этого-то артельщики и объявили ему свое решение и на его место поставили Ковача, а его, будто в насмешку, назначили метать полову.

Сначала он никак не хотел смириться с таким решением, даже грозился бросить работу и вообще уйти домой. Однако, увидев, что его угроза не достигла цели, молча принялся за полову. И начал работать, будто ничего не случилось, только с тех пор замкнулся в себе…

Работая на новом месте, он все время невольно вспоминал минувшие десять лет работы, вспоминал, где и когда метал он стога и какие похвалы слышал. Ведь он был лучшим стогометателем во всей округе! А теперь ему говорят, будто он уже не умеет этого делать. Он действительно немного постарел, его стала чаще мучить одышка, однако он готов еще хоть с кем посоревноваться: ведь чтобы сметать хороший стог, нужна не только сила, но еще и умение. Хорошим стогометателем нельзя сделаться: им нужно родиться. Сметать хороший стог труднее, чем построить хороший дом. Пусть теперь Ковач сделает хоть один такой стог, каких он метал сотни!.. Пусть попробует!

Старший мысленно утешал себя тем, что рано или поздно его все равно будут умолять вернуться на прежнее место. И именно не просить, а умолять, так как воочию убедятся, что ни Ковач, ни кто другой не сможет так справиться с соломой, как он. Вот тогда он им и скажет: пусть, мол, не делают из него дурака; куда его поставили, там, мол, он и останется.

Возвращаясь от колодца, он уже не думал о том, что артельщики его могут увидеть или даже заговорить с ним. Он готов был остановиться напротив стога, критически осмотреть его, а затем, взяв в руки вилы, поправить его на свой манер.

— Эй, дядюшка Михай, что скажете? Ну как, нравится вам стог?! — крикнул ему Ковач, стоя на самом верху. — Иди вы любите только длинные и тонкие копенки?! — Прокричав это, Ковач громко засмеялся.

Михай ничего не ответил и, пробормотав себе под нос какое-то ругательство, пошел к своей полове.

Тем временем солнце уже поднялось из-за горизонта, осветив белесое одеяло утреннего тумана. Увидев солнце, артельщики так обрадовались, что вмиг забыли о работе и затеяли игры, будто только для этого и собрались сюда. Парни и девушки перекидывались шутками, острыми словечками. К этой словесной игре сразу же примкнули и молодожены.

Пишта Фаркаш, например, настолько осмелел, что, подобравшись к одной из девушек, поцеловал ее. Девушка громко завизжала, к ней на помощь кинулись подружки. Они схватили Пишту и, хотя он отчаянно сопротивлялся, бросили его в солому. Одна из девушек предложила в наказание раздеть парня.

— Посмотрим, нет ли у тебя блох в штанах!.. — хохотала озорница.

Девушки с громким смехом и визжа от удовольствия стащили с Пишты брюки. Через минуту они наполовину стащили и исподники, однако в это мгновение парню с грехом пополам удалось наконец вырваться из цепких девичьих рук. Поддерживая одной рукой исходники, а другой брюки, Пишта со всех ног бросился бежать.

Артельщики, наблюдавшие эту сцену, покатывались со смеху и криками подбадривали озорниц. Даже семидесятилетний Шандор Бак и тот не остался безучастным: он так хохотал, что его большой живот ходил ходуном, а пуговицы на пиджаке, казалось, вот-вот все до одной отлетят с треском. Под мышкой у Бака была зажата литровая бутыль с палинкой. Вдоволь нахохотавшись, он предложил всем отпить из нее:

— Промочите немного горло-то!

— Ну, будем здоровы! — ответили ему, и бутыль пошла по кругу.

Все были очень довольны, что пить пришлось из горлышка, а не из стаканов.

Добрый глоток палинки еще больше взбодрил артельщиков, и они запели. Пели все: и те, кто метал стога, и те, кто обслуживал молотилку, и те, кто убирал полову. Пели, не обращая внимания на то, что в рот залетала пыль, а шум работающей молотилки заглушал их нестройный хор.

В семь часов молотилку остановили: настало время завтрака. У колодца вымыли руки и лица. Вытирались кто краем фартука, кто подолом рубахи.

Завтракали хлебом с салом, — разумеется, если у кого было сало. У некоторых, кроме хлеба, ничего не было, разве что луковица. И то хорошо: все же не пустой хлеб ели!

Настоящая работа началась после завтрака. О том, что она была настоящей, свидетельствовало хотя бы то, как они к ней готовились. Молодые мужчины и парни разделись до пояса, и не столько потому, что им было жарко, сколько потому, что сухая солома, забиваясь под рубаху, портила материю. И хотя жаркое солнце порой обжигало им кожу, а солома больно колола тело, стремление сберечь одежду было превыше всего.

Не раздевались только старики и пожилые: им не подобало ходить голышом. Разумеется, не раздевались и девушки. Всю голову и большую часть лица они закрывали платком, чтобы защитить их от пыли. Однако платок предохранял лишь от крупной пыли, а мелкая, как ни старайся, залезала повсюду: покрывала все тело, лезла в глаза и уши, и даже в легкие. Во время всего обмолота и несколько дней после него артельщики плевались сгустками пыли.

Так что работа до завтрака по сравнению с той, какая началась потом, была тихой разминкой. А теперь с каждым часом становилось все жарче и жарче. Пыль поднялась столбом, а темп работы все увеличивался и увеличивался, все сильнее подгоняя артельщиков. Постепенно стихли шутки — теперь было не до них. А если и выдавалась минута-другая передышки, то все бросались к кувшину с водой или же спешили к молотилке, чтобы собственными глазами посмотреть, как течет в мешки пшеничка. И тогда подставляли под золотой ручеек сложенные лодочкой ладони и, набрав в них зерна, старались определить его вес, любовались его цветом, а в довершение всего брали в рот несколько зерен и разжевывали их, чтобы почувствовать вкус свежего хлеба.

Молотилка работала вовсю, и старший артели едва успевал завязывать наполненные зерном мешки и подавать пустые.

Артельщики, работавшие у молотилки, с такой поразительной быстротой совали снопы в машину, что иногда казалось, будто она задыхалась. В такие моменты следующую порцию приходилось давать ей поменьше. А над молотилкой, над скирдами да и над всем хутором стояло густое облако пыли.

Эсти Борш работала на выгребке сбоя, которого было так много, что временами она прямо-таки не успевала очищать решетку. Густая пыль резала глаза, мешала дышать. До боли сжав зубы, девушка проталкивала сбой, но только она успевала протолкнуть одну пробку, как возникала новая. Попросить кого-нибудь помочь ей Эсти стеснялась и старалась справиться сама. Иногда ей казалось, что все ее старания напрасны и она вот-вот задохнется в этом непрекращающемся потоке сбоя.

Вдруг кто-то взял у нее из рук вилы и за несколько секунд очистил весь выход.

Это был Анти Бенке. Убрав пробку, он молча отдал девушке вилы и удалился на свое место. Он приходил ей помочь несколько раз, а ведь у него и самого работы хватало: солома все прибывала и прибывала, а стог все рос и рос. И все же он выкраивал минутку, чтобы помочь Эсти. Орудуя вилами рядом с ней, Анти ничего не говорил ей, лишь иногда плечом касался ее плеча, и это прикосновение для них обоих было красноречивее многих слов.

Один из артельщиков, работавший на вершине стога, начал перебранку с Ковачем.

— Я ж тебе говорю, чтоб ты не туда клал, скотина! — сделал ему замечание Ковач.

С этого, собственно, все и началось. Парень не стерпел обиды, и они схватились. Упав на солому, они барахтались в ней до тех пор, пока оба не скатились на землю. Большинство скирдовщиков, разумеется, встали на сторону своего товарища.

Оказавшись на земле, они начали размахивать кулаками и громко кричать:

— Что-то ты слишком заноситься стал…

— Мы тебе покажем!

— Осторожно, а то как бы тебе самому не попало!..

Ссора принимала угрожающий характер.

Между стогометателями и подносчиками соломы всегда возникали конфликты. Первые считали за честь метать высокие стройные стога — такие, чтобы они не были похожи на колбасу. Если стог оказывался не совсем удачным, то хозяин, как правило, винил стогометателей. Те же, кто подносил солому, всегда были заинтересованы в том, чтобы не носить солому издалека и не подавать ее слишком высоко.

На этот раз интересы этих двух групп артельщиков опять столкнулись, так как Ковач хотел сметать стог повыше.

В конце концов Ковач не выдержал и, толкнув парня, начал колотить его деревянными вилами. Несколько парней бросились выручать своего товарища. Вмиг все побросали работу. Даже старый Михай Борш и тот, схватив вилы, подбежал к дерущимся и закричал:

— Это не стог, а какая-то башня! Как на такую высоту подавать солому?!

Старик выкрикивал слова с такой ненавистью, будто ему хотелось сию же минуту разбросать этот стог. И он действительно подстрекал своих товарищей к решительным действиям. Их противники тоже кричали. Очень скоро ссора приняла всеобщий характер. Все уже забыли про тех двух виновников, из-за которых разгорелся сыр-бор.

Две враждующие группы артельщиков стояли друг против друга с таким видом и решимостью, будто хотели разорвать своих противников.

— Я сразу же понял, что это будет за стог! — продолжал кричать Борш. — Таких стогов в господских имениях и то не делают! На него аэропланомнужно солому подавать… Если Ковач такой высокий, пусть сам и подает солому!..

Ругаясь на чем свет стоит, примчался старший артели.

— Боже милостивый, что здесь творится! — воскликнул он. — Да вы что, с ума все, что ли, посходили? А ты замолчи, старый дурень! — набросился он на Борша, а затем полез на стог, чтобы разнять там дерущихся. — Вы цыгане или порядочные люди? Да вас после этого ни один хозяин больше не наймет!..

С грехом пополам наконец удалось восстановить спокойствие. Артельщики, повесив головы, разбрелись по своим рабочим местам, а спустя минуту опять заработала молотилка.

Вскоре все работали так, будто никакого скандала и в помине не было. А Ковач, как ни в чем не бывало, громко распоряжался:

— Клади сюда, Пишта! А ты, Фери, вот сюда! Еще немножко повыше, дружище!..

И если бы сейчас кто-нибудь напомнил этим людям, что всего несколько минут назад они готовы были убить друг друга, то его бы попросту избили или, по крайней мере, обвинили в грубой лжи. Казалось, горячие солнечные лучи словно спаяли этих людей, превратив их в нераздельное целое.

Лишь один старый Борш бормотал себе под нос, что он, видимо, навсегда распрощается с этой бандой. Правда, старик не раз говорил это…

Шандор кидал снопы. Солнце палило нещадно. От его безжалостных лучей негде было укрыться. Шандор буквально изнемогал от жары. За две недели, с тех пор как начался обмолот, он ни разу не болел и не чувствовал себя так плохо, как сейчас. А вот теперь ему казалось, что он не дотянет до обеденного перерыва, и не столько от усталости, сколько от жары. Через каждые десять минут Шандор подбегал к кувшину с водой, чтобы хоть немного освежить себя, но плохая колодезная вода не только не освежала, а скорее усугубляла общее состояние: от нее так пучило, что каждый раз, когда он поднимал вилы с большим пуком соломы, ему казалось, будто живот его вот-вот лопнет. Однако не пить он не мог, так как нужно было хотя бы смочить пересохшее горло.

Пот лил с него ручьями, отчего пыль превращалась в липкую грязь, которая до боли щипала разгоряченное тело и к которой мгновенно приставали колючие усики пшеницы и мелкие комочки, больно вонзаясь в кожу. От нестерпимой жары кружилась голова, а неумолимые солнечные лучи с каждой минутой все сильнее и сильнее проникали в мозг.

Чтобы хоть капельку освежиться, Шандор попробовал помахать перед лицом ладонью, однако воздух был настолько раскален, что никакого ветра не получилось. Хорошо бы укрыться где-нибудь в тени! Но где ее здесь возьмешь? Минутное облегчение наступало, лишь когда он прикладывался к кувшину с водой, однако чем больше он ее пил, тем хуже становилось его самочувствие. Он чувствовал, что если сейчас он не приляжет хотя бы на полчаса в тени, чтобы чуточку передохнуть, то наверняка свалится совсем. Но разве он может просить ребят, чтобы они разрешили ему отдохнуть с полчасика? Нет, конечно. Хотя бы из одной гордости. У каждого своей работы полно. Не хватает только, чтобы они еще и за него работали! На верху стога и двое справлялись, а тут, внизу, где работал он, и трое еле успевали. Попросить помочь ему тех, кто подносил солому, он тоже не мог, так как им и без него доставалось. Он даже крикнуть им не мог, чтобы они работали потише. Не мог хотя бы потому, что боялся — а вдруг кто-нибудь язвительно бросит ему:

— С таким работничком до рождества с обмолотом не управишься! А тот, кто не может, пусть лучше и к молотилке близко не подходит!..

Шандор до боли сжал зубы и решил, что скорее сдохнет, чем откроет рот.

Однако одного желания оказалось явно недостаточно, нужна была еще и сила. У Шандора кружилась голова, и он, естественно, сбивался с ритма и клал снопы не туда, куда нужно. А тот, кто работал рядом с ним в паре, ждал, конечно, чтобы ему подавали солому под руку. Шандор очень ослабел, голова у него шла кругом, сердце бешено колотилось, а живот готов был разорваться на части. Шандор с трудом стоял на ногах.

— Что с тобой, браток? — спросил его Гелегонья, которому он подавал солому. — Силенки, что ли, отказали? Что-то ты все время не туда подаешь?

Шандор с трудом поднял голову и улыбнулся, однако улыбка у него получилась такой вымученной, что Гелегонья подошел к нему ближе.

— Ну что, браток? Уж не заболел ли ты?

— Живот… от этой проклятой воды…

— Иди приляг на часок, — тихо сказал Гелегонья, внимательно вглядываясь в побледневшее лицо Шандора.

Шандор начал было отнекиваться, но Гелегонья взял его под руку и слегка подтолкнул:

— Лучше сейчас полежать часок, чем потом целую неделю. Я пока поработаю за тебя, раз нужно.

— Не надо, Михай. Я сам, только вот немного…

— Не говори так много, а лучше иди! Может, когда-нибудь и ты мне поможешь.

Шандор добрел до деревьев и лег в их тени. Отсюда до молотилки было далековато, и доносившийся ее шум убаюкивал. Положив голову на землю, Шандор уснул.

Когда настало время обеда, всех артельщиков, даже самых сильных, шатало из стороны в сторону. Они расположились в тени деревьев и, вытащив из своих котомок по краюшке хлеба и все, что у кого было, принялись жевать всухомятку, так как сегодня женщины не принесли им из села горячий обед.

Сидя друг возле друга, они казались одной большой семьей, в которой наконец собрались все от мала до велика.

Эсти Борш и Анти Бенке сидели рядом и, пока ели, молча смотрели друг на друга. Здесь почти каждая девушка имела своего парня, однако у Эсти и Анти были самые серьезные намерения. Об этом хорошо знали все, и потому им старались не мешать. Разве что беззлобно подшучивали:

— Да не смотрите вы друг другу в рот!..

— Может, они замерзли, раз так прижались?

— Прижались, чтобы ветер не продул…

— Они друг у дружки в тени, чтобы солнце голову не напекло.

После обеда многие артельщики прилегли немного отдохнуть, однако не успели они задремать, как раздался крик:

— Ребята, за работу!

И опять все начали работать.

Вечером, с наступлением темноты, молотилку остановили и артельщики собрались поужинать чем бог послал: кто — хлебом с салом, а кто — одной луковичкой.

Во время ужина к артельщикам пришел Пали Карбули, у которого по соседству находился небольшой участок земли.

«Как они тут с обмолотом покончат, так и до меня доберутся», — подумал он, а вслух спросил, когда они будут обмолачивать его зерно.

Пали принес с собой кларнет и решил немного поиграть артельщикам. Они охотно слушали его, а те, у кого был голос, подсели к нему и затянули песню.

Эсти Борш тоже подсела к поющим. Она сидела рядом с отцом, недалеко от Пали. Ее смущало то, что все наблюдали за ней, и она старалась придать своему лицу безразличное выражение, хотя в темноте никто ее лица все равно рассмотреть бы не смог. Сначала ей хотелось уйти отсюда, но она не смела сделать этого, чтобы никто не подумал, будто ушла она из-за Пали. А этот Анти, как назло, куда-то запропастился!..

Артельщики не спеша укладывались на ночлег в соломе. И только парни с девушками пошли на игрища поближе к хутору, где стояли уже сметанные стога. Вскоре оттуда послышались веселые крики и девичий визг.

И лишь одна Эсти осталась сидеть среди поющих, в нескольких шагах от Пали. Парень ни разу даже не взглянул в ее сторону, хотя чувствовал, что песня касается именно его. Ему хотелось встать и уйти, так как отец его давно уже лег отдыхать, но он боялся, что его уход поймут по-другому.

Вскоре Эсти и Пали остались вдвоем. Пали поиграл еще немного, а затем, опустив кларнет, наклонился к Эсти и как бы с удивлением спросил:

— А ты все еще здесь?

— Да.

— А может, ты и разговаривать со мной не хочешь? — Он робко засмеялся.

— Почему же не хочу?

— А так… после того, что произошло…

Вокруг них стояла тишина, лишь со стороны хутора доносились девичий смех и крики парней.

Вечернее небо было усеяно множеством ярких звезд, а на востоке показалась, будто раскаленная, тарелка луны. Вечер обещал быть тихим.

Эсти и Пали сидели в темноте друг против друга и время от времени обменивались редкими, ничего не значащими словами. Казалось, они оба осторожно, ощупью искали сближения, но в этот момент к ним подошел Анти Бенке.

Даже не поздоровавшись с Пали, он спросил девушку:

— Эсти, ты идешь? Я и тебе постелил…

Девушка немного замешкалась, будто не могла сразу встать, а затем поднялась и тихо сказала Пали:

— Спокойной ночи!..

Потом подошла к Анти, и они вдвоем не спеша направились к копне.

А в это время остальные девушки, взявшись за руки, ходили между копен и нараспев кричали:

— Юлиш!.. Ю-лиш!..

Они искали свою подружку Юлиш Кишфехер. Всем хорошо было известно, что за нею ухаживает моторист с молотилки. Видимо, и теперь они скрылись в темноте, подальше от глаз. Девушки звали Юлиш потому, что немного завидовали ей, и еще потому, что хотели показать: они-де не забыли о ней, а она пусть будет осторожна… Но так и не дозвались.

— Юлиш!.. Юлиш!.. — еще раз прокричали девушки.

И вдруг им навстречу из темноты выскочили несколько парней. Парни бросились догонять девушек, а догнав, начали обнимать и шутливо бороться.

Эсти и Анти шли рядом молча. Временами их руки касались, и они несмело взялись за руки. Анти ни словом не упрекнул девушку за прошлое. Он вел себя спокойно и уверенно, как и подобает победителю. Анти сердцем чувствовал, что это лето сблизило его с девушкой сильнее всяких слов. Да и сама Эсти тоже чувствовала это. Она взглянула на парня сбоку, но было так темно, что она увидела лишь силуэт стриженой головы да сгорбленную спину.

Эсти на миг закрыла глаза и сразу же увидела, как Анти слез с копны. На нем были короткие черные брюки, покрытые пылью. До пояса он был обнажен. Она вспомнила, как Анти подошел к ней, взял у нее из рук вилы и с улыбкой на лице начал отбрасывать полову. Он что-то тогда сказал ей, но из-за грохота молотилки она не расслышала слов, однако это было не столь важно, так как, увидев его улыбку, она сразу почувствовала себя лучше.

А сейчас Анти тихонько пожал ей руку.

В конце копны в соломе лежало человек десять артельщиков. Это были пожилые или же семейные люди, которые не пошли на гулянку и легли пораньше отдыхать. Они тихо разговаривали о том, что после обмолота, видимо, получат гораздо больше, чем в прошлом году. Правда, и поработать им пришлось побольше, каждый из артельщиков похудел килограммов на пять-шесть.

— Да, за каждый центнер пшенички по кило…

— Если б от меня зависело, то я бы и по десять кило давал…

Один из артельщиков говорил о том, что он где-то читал, будто уже изобрели такую машину, которая ходит по полю и сама и жнет, и молотит…

— А такой еще нет, чтобы она сразу же и муку молола, и хлеб пекла? И остается только руку протянуть, чтобы взять его?..

Все громко засмеялись, заметив, что это было бы совсем неплохо.

— Вся беда в том, — тоном ученого заговорил Борш, — что машин и теперь много. Только все они не только не суют бедняку в руку краюху хлеба, а забирают у него все, что он имеет. Вот когда я был мальчишкой, не было и в помине ни тебе жаток, ни тебе молотилок, но зато любой бедняк зарабатывал столько, что на всю семью хватало. Что правда, то правда…

— Правда совсем не в этом, дядюшка Михай, — перебил старика Гелегонья. — Машина — вещь хорошая. Зачем же тогда человеку ум дан, если не затем, чтобы облегчить свой труд? Вся беда состоит в том, что эти машины служат не рабочему человеку, а тем, кто его угнетает. Вот в чем вся беда!..

— Неправильно ты говоришь, браток. Уж не хочешь ли ты, чтобы у каждого была своя машина, которой он будет жать свою полоску, а? Если у каждого хозяина будет собственная машина, тогда и мы ему не понадобимся. В крайней случае нескольких человек он наймет… лошадей погонять…

— Я не это имел в виду, а то, чему учит социализм. Чтобы не было ни бедных, ни богатых! Чтобы не было богатеев, на которых бедняки спины гнут… Чтобы все равны были и сообща пользовались и землей, и заводами, и рудниками. Ну и машинами сообща пользовались бы, но не так, как сейчас, когда машины есть только у богатых, а они используют их против бедняков…

— От этих книг один только грех. И богатые и бедные всегда были и будут, — подытожил свое выступление Борш и повернулся на бок, чтобы поскорее уснуть.

Однако остальные артельщики на этом не успокоились и продолжали начатый разговор. Каждый высказывал свое мнение. Один говорил одно, другой — другое. Конечно, было бы неплохо жить так, как говорит Гелегонья, но разве так сделаешь?..

— Сколько раз я тебе говорил, свояк, — вдруг подал голос Мольнар, — что все это хорошо выглядит только в книжках? Хочешь, я еще раз расскажу тебе тот случай, который произошел в управе?..

Несколько человек засмеялись. Кто-то заметил:

— Ну и хитрец же этот Мольнар!..

Однако Гелегонью не так-то легко было сбить с толку. Со спокойствием, которому позавидовал бы любой проповедник, он ответил:

— А сколько раз говорил я тебе, свояк, что все это кажется невозможным до тех пор, пока все будут рассуждать по-твоему? Но далеко не все говорят так же, как ты. К счастью, разумеется.

— Ты, конечно, не так говоришь. Ну, может, еще десяток, может, сотня или тысяча… Но какое это имеет значение по сравнению с миллионами людей?

— У Христа было только двенадцать учеников. Правда, один из них оказался предателем… И все-таки учение Христа одержало верх!..

— Уж не решил ли ты, свояк, стать Христом?

— А ты сам-то, случайно, не рехнулся, свояк?

— Поумнеешь, когда мы уснем.

— Это уж точно, — из-под соломы пробормотал Борш. Это было так комично, что все рассмеялись.

— Ну, браток, тогда стели себе рядом с Боршем, — посоветовал кто-то Гелегонье.

Кое-кто из артельщиков продолжал потихоньку обсуждать затронутые вопросы…

Шандор лежал крайним у копны и смотрел на усыпанное звездами небо. Чувствовал он себя хорошо: от утренней усталости не осталось и следа. Прохлада освежила его, и ему самому даже не верилось в то, что еще сегодня утром ему было так плохо. Вытянувшись на мягкой соломе, он лежал на спине, уставившись взглядом в ночное небо. Ему хитро подмигивали звезды. Они были для него сплошной загадкой. Шандор слушал разговоры артельщиков и объяснения Гелегоньи. Правда, многого из сказанного Шандор не понимал, но интуитивно чувствовал, что Гелегонья, видимо, прав. Однако долго раздумывать над этим он не стал. Подложив натруженные руки под уставшую за день поясницу, Шандор потянулся. Он был доволен собой, доволен тем, что выдержал сегодняшнее нелегкое испытание, отчего у него появилась уверенность, что теперь с ним ничего не может случиться и он заработает свои шесть-семь центнеров пшеницы, а то, может, и все десять. Дом у него есть. Со временем как-нибудь и долг выплатит.

«Конечно, прав Гелегонья, еще как прав, — думал Шандор, — но только стоит ли сейчас так много говорить об этом? Все это так далеко, а совсем рядом есть вещи, которые утешают…»

В нос Шандору попала соломинка, и он громко чихнул.

— Будь здоров! — со смехом пожелал он самому себе и повернулся на бок, чтобы уснуть.

Тем временем с песнями вернулись с гулянки девушки, а вслед за ними пришли и парни. Вскоре все улеглись и, немного поболтав и похихикав, крепко уснули.

Много позже вернулась с гулянки Юлиш Кишфехер. Стараясь не шуметь, она тихо шла на свое место. Однако ее шаги все же услышал кто-то из парней и, будто спросонья, сказал:

— Собака вокруг бродит…

— Сожрет еще сало, — проговорил второй голос.

— Ударьте ее по ногам!.. — посоветовал третий.

Несколько человек тихо засмеялись, но скоро снова наступила полная тишина.

И только звезды по-прежнему светили в небе да луна немного сползла к горизонту, будто наклонилась над спящими, охраняя их тревожные сны.

Дорога вдали делала поворот, отчего напоминала русло высохшей реки. Толстый слой пыли, покрывавший дорогу, был похож на слой соды. По обеим сторонам дороги изредка попадались тутовые деревья, за которыми располагались огромные делянки кукурузы. Покрытые густой пылью листья давно ждали благодатного дождя. Нещадно палило солнце, и казалось, было заметно, как под его безжалостными лучами страдали растения. Лишь иногда откуда-то издалека налетал небольшой порыв ветра, поднимая в воздух густое облако пыли. И только это можно было принять за признак жизни среди безжизненной степи. А появление фигурок людей на дороге вообще воспринималось как некая шутка.

Однако люди и в самом деле шли: женщины и много-много детей. Они несли в руках плетеные корзинки или завязанные узелки и туго набитые вещмешки. Все двигались по направлению к хутору. Вся эта растянувшаяся по дороге процессия была похожа на толпу беженцев, спасающихся от вражеского нашествия и уносящих на себе свои скудные пожитки. Некоторые женщины несли за плечами завернутых в платки грудных детей.

На самом же деле это были не беженцы, а жены и сестры артельщиков. Они несли горячий обед: кто — мужу, кто — отцу, кто — брату. Они проделали путь в несколько километров и очень спешили, чтобы поспеть вовремя.

Еще издали можно было определить, что все они из Сапожной слободки. Дело в том, что во главе этой процессии шагал Яниш Воробей — единственный мужчина во всей толпе. Взяв на себя роль «полководца», он так широко шагал своей скрипучей деревянной ногой, будто измерял метром длину дороги.

Молодые женщины и подростки без особого труда поспевали за ним, а вот самые маленькие и самые старые то и дело отставали.

Дочка Дьере тащила узелок, где находилась кастрюлька с супом, почти по самой земле, отчего на дороге оставался след от супа.

Старая тетушка Боршне то и дело останавливалась и, поставив корзинку на землю, садилась на обочину и растирала гудевшие от ходьбы ноги. Затем она вставала и быстро семенила за ушедшей процессией, а догнав ее, снова садилась отдохнуть.

В конце концов одна из женщин сжалилась над старухой и забрала у нее корзинку, чтобы тетушке Боршне было легче идти. Это случалось каждый раз, и тетушке Боршне, собственно говоря, и незачем было ходить туда и обратно, так как ее корзинку или узелок все равно почти всю дорогу нес кто-то другой. Однако никто ни разу не сказал ей, что ей лучше остаться дома.

Откровенно говоря, всю еду, вместе взятую, запросто могли бы отнести артельщикам три-четыре женщины, а в другой раз это же могли бы сделать другие три-четыре женщины. Однако на это никто никогда бы не решился, и потому ходили все до единого, проделывая немалый путь из-за одной тарелки супа и теряя по полдня времени. Так поступали и в прошлом году, и несколько лет назад, и, видимо, даже несколько веков назад, отчего эта привычка превратилась как бы в обычай, который никто не решался нарушить.

Жена молодого Бакоша семенила возле дядюшки Яниша Воробья. Если б не существовало неписаного закона, согласно которому во главе группы женщин непременно должен был идти мужчина, пусть старый и даже на деревянной ноге, но все-таки мужчина, то Юлиш сама бы возглавила эту процессию, лишь бы только она поскорее двигалась. Не успели они пройти и половины пути, как ей уже хотелось поскорее оказаться дома. А теперь домой она попадет только поздно вечером.

«Боже мой, лишь бы только за это время там ничего не случилось! — со страхом думала она. — Может, нужно было послать обед со свекровью, а самой остаться дома?.. А я что сделала?..»

Вчера поздно вечером возле их дома остановилась повозка Хорвата Береца. Он вез дочку Бакошей к врачу. Бедная девочка пластом лежала на повозке и, сколько к ней ни обращались, никому не отвечала и, казалось, никого не узнавала. Хорват сказал, будто она наколола ногу на жнивье, а затем в рану что-то попало и она загноилась.

Юлиш уселась на повозке рядом с девочкой, а та, открыв глаза, никак не могла сообразить, где она находится и что с ней происходит. Юлиш взяла девочку за руку, погладила ее сжатый кулачок и со слезами на глазах начала причитать:

— Розика… девочка моя… это я… Розика… Разве ты меня не узнаешь?..

Хорват изо всех сил погонял лошадей. Время от времени он оглядывался и, будто оправдываясь, говорил:

— Из-за такой маленькой ранки такая беда… Наверняка она ее расцарапала еще больше… Моя жена сразу же забинтовала ей ногу… Мы ей говорили, чтобы она остерегалась… А потом нога начала опухать… Если бы ей не больно было наступать на нее, то она бы ничего и не сказала… Такая неосторожность!.. Ничего не попишешь! ребенок — есть ребенок!.. Ему не до осторожности…

Вскоре приехали к сельскому врачу, старому Бекшичу. Что он говорил Хорвату, Юлиш не знала, так как ее оставили на улице. Нервно расхаживая перед домом врача, она с трудом сдерживала себя, чтобы не побежать к мужу за помощью…

— На ночь положите на ногу холодный компресс… Ничего страшного, — сказал ей врач, окончив осмотр. — На всякий случай покажите мне ее еще завтра.

Всю ночь напролет Юлиш просидела у кровати дочки, то и дело меняя холодный компресс. Керосиновая лампа с подвернутым фитилем отбрасывала замысловатые тени на стены маленькой комнаты, отчего она походила на какой-то подземный склеп. Розика спала беспокойно, у нее был жар, она тяжело дышала и тихо стонала во сне. Храп старухи, сонное бормотание Шади и стоны Розики — все это сливалось в один страшный шум, который пугал сердце матери. Хотя доктор Бекшич и сказал ей, что ничего страшного с дочкой не будет, Юлиш все равно никак не могла успокоиться.

«Как жаль, что Шандора нет дома! Если б он был дома, тогда наверняка ничего бы и не случилось». Сердце Юлиш сжималось от страха. Ей хотелось выбежать на улицу и закричать во весь голос.

И вдруг — она и сама не знала почему — ей вспомнился стишок, который она слышала в детстве. Детишки тогда говорили, будто если прочитать этот стишок несколько раз, то все страхи исчезнут. И бедная мать до самого утра повторяла про себя этот стишок, отвлекаясь тем самым от пугающих ее мыслей…

Утром девочке вроде бы стало лучше. Она заснула и спала даже тогда, когда Юлиш понесла мужу обед в поле.

Только сейчас она вдруг вспомнила, что доктор-то еще и не был у них, а ведь обещал. Может, он пришел, когда она уже ушла из дома? На какое-то мгновение мысль о дочке отошла как бы на задний план, и Юлиш захотелось как можно быстрее оказаться около мужа.

Женщины шли торопливо, поднимая ногами дорожную пыль. Те, кто шагал босиком, шли осторожно, будто ступали по раскаленной плите.

— Вам лучше всех идти, дядюшка Яниш, — со смехом сказала одна из женщин.

— Это почему же? А ну-ка объясни мне.

— Горячая пыль жжет вам только одну ногу…

Старый Воробей что-то рявкнул, но его никто не испугался.

Процессия женщин, несущих обед, шагала уже по ченгеледской меже, когда им повстречалась группа людей: стариков, парней, девушек, которые несли вилы и мешки за плечами, отчего были похожи на солдат разбитой армии.

— Зачем вам нести дальше вашу провизию? — сказал один из стариков, когда они поравнялись. — Давайте мы все съедим. Стоит ли вам и дальше утруждать себя, а?

— Если вы хорошо заплатите нам за это…

— Вам мало того, что мы избавим вас от дальнейшего пути? Ну поможем донести до дома пустую посуду.

— Это для нас слишком мало.

Дядюшка Яниш Воробей встретил здесь своего хорошего знакомого.

— А вы разве уже закончили с обмолотом? — поинтересовался старик.

— Закончили.

— Довольно быстро.

— Нам и этого много было.

— Ну и разборчивы же вы!

— Кишка у нас тонка, не терпит много работы, — шутливо ответил Янишу его знакомый, а затем уже серьезным тоном добавил: — Бросили мы молотилку…

— Уж не сломалась ли она?

— Точно.

— А почему?

— Старый хлам: больше стоит, чем работает. На такой машине ни черта не заработаешь.

— А сидя дома больше заработаете?

— Больше — нет, а столько, пожалуй, заработаем. — Больше он ничего не сказал и, закинув свой узелок за спину, пошел догонять своих.

Старая Боршне, у которой в этот момент как раз забрали корзину, начала рассказывать о том, как однажды, когда она была еще молодой, понесла вот так же обед мужу в поле и по дороге встретилась с двумя бродягами. Они вышли из кукурузы и закричали, чтобы она отдала им обед, а то, мол, худо ей будет… Была она одна-одинешенька на всей дороге, так как запоздала с обедом, а остальные женщины тем временем уже ушли. Она так перепугалась, что не знала, как ей быть.

— А ты и не догадалась, что им можно было дать вместо обеда?.. — перебила Боршне бойкая на язык Михокне.

Все так громко засмеялись, что даже позабыли следить за тем, как бы не расплескать обед. Дядюшка Яниш Воробей и тот повеселел. Он даже остановился и, поставив корзину на землю, похлопал рукой по своей деревяшке.

— Вот чокнутая-то! — ответила Боршне насмешнице, но и сама рассмеялась.

Затем она рассказала, как бродяги съели обед, как пытались завести с ней шуры-муры, но, к счастью, в это время на дороге показалась повозка, и они спешно убрались в кукурузу.

— Мне так еще никогда не везло: я никогда не встречалась с такими бродягами! — жалобно сказала Михокне, и это вызвало новый взрыв хохота.

— Ты сумасшедшая! — опять заметила Боршне, словно для того, чтобы ее попросили рассказать еще что-нибудь. Она тут же села на землю и начала растирать свои ноги.

Рассказ Боршне так подействовал на остальных женщин, что они сразу же начали вспоминать истории, случившиеся с ними самими или с их знакомыми.

Одна из них, например, рассказала о том, как однажды хозяин предложил ей прокатиться на дрожках, а когда она захотела сойти, он нарочно ударил кнутом по лошадям. Те помчались как угорелые, а хозяин не хотел останавливаться до тех пор, пока она не «расплатится» с ним.

Другая рассказала о том, как за ней гнались бродячие цыгане, гнались долго-долго…

Под впечатлением этих рассказов скучная дорога, по которой они сейчас шагали, стала вдруг романтичной, полной опасностей, а росшая по обеим сторонам дороги кукуруза, казалось, полна бродячих разбойников…

Дочка Дьере, которая до этого плелась в самом конце процессии, таща тяжелую корзину, теперь догнала дядюшку Яниша Воробья и шла с ним в ногу. Да и остальные женщины сгрудились вокруг него, хотя он и ворчал, что от их ненужных разговоров они скорее идти не будут.

— А вас никогда не хватали бродячие женщины? Не требовали, чтобы вы отдали им обед? Не пытались насиловать вас? — спросила старика Михокне, вызвав своим вопросом всеобщее оживление.

Солнце тем временем высоко поднялось над горизонтом. Стояла нестерпимая жара. В воздухе — ни ветерка. Жалкие деревья, росшие вдоль дороги, почти не давали тени, и под ними нельзя было укрыться от жгучих солнечных лучей. Вот уж поистине женщины могли не опасаться, что их обед остынет по дороге. Они продолжали идти дальше, гремя посудой и неся жалкий обед для бедняков.

Под действием жары Юлиш уже не отдавала себе отчета в том, что именно подгоняет ее: то ли желание поскорее увидеть больную дочку, то ли желание вовремя принести обед мужу и накормить его. Она шла молча, мысленно повторяя про себя детский стишок, который в далеком, кажущемся теперь почти счастливым детстве охранял ее от всех бед и напастей.

Когда женщины подходили к хутору, обмолот шел вовсю. Артельщики, завидев их, махали им руками и шляпами, а если выдавалась минутка свободного времени, то подбегали к ним, спрашивали, что нового дома, с любопытством заглядывали в корзины и кастрюльки, а потом бегом возвращались на свои рабочие места и с такой энергией принимались за работу, словно только что отдохнули или выпили по стаканчику старого бодрящего напитка.

Шандор сегодня работал на верху скирды и потому не мог спуститься на землю. Он лишь помахал Юлиш рукой. Она улыбнулась ему и тоже в ответ помахала.

С большим нетерпением она ждала момента, когда он спустится вниз.

— Ой, как же мне тебя недоставало, муженек, — сказала Юлиш мужу, все лицо и одежда которого были покрыты толстым слоем пыли.

— Пришла? — спросил он и засмеялся.

— Пришла.

— Что нового дома?

Она торопливо сообщила о болезни дочери и попросила его пойти домой, сказав, что хоть доктор Бекшич и заверял ее, будто ничего опасного нет, но она почему-то очень беспокоится, как бы беды какой не случилось.

Шандор как стоял с корзинкой в руке, так и застыл на месте, будто его ударили чем-то тяжелым. Он весь сразу как-то сгорбился, а легонькая корзинка показалась ему тяжелой ношей.

— Тогда зачем же ты сюда пришла? Оставалась бы дома! А обед попросила бы принести кого-нибудь другого. И мать могла бы принести!..

Юлиш уставилась взглядом прямо перед собой и, будто не расслышав его слов, повторила:

— Тебе лучше сейчас же пойти домой… Прямо сейчас… вместе со мной…

— Но ведь и мамаша может там… — начал было Шандор, но, махнув рукой, осекся и, подумав, добавил: — Я ведь не могу уйти. Вчера до обеда не работал: плохо себя чувствовал. Нам до вечера нужно здесь все закончить, а вечером нас ждут в другом месте. — Затем сказал: — Вечером, так и быть, заскочу домой, а к рассвету вернусь. Что скажут артельщики, если я опять не буду работать? Сейчас нужно торопиться. Я не хочу, чтобы за меня кто-то другой работал… Кто захочет даром работать?..

Шандор проговорил все это очень быстро, будто пытался и самого себя убедить в том, что иначе он поступить не может.

Отойдя в сторонку от остальных, они уселись в тени. Шандор принялся за еду, а Юлиш начала рассказывать ему все по порядку.

— Ну и свиньи же эти Берецы, — сердито проворчал Шандор. — Лишь бы только больше не пришлось ехать к врачу, гонять лошадей и платить деньги! Для богачей жизнь бедняка ничего не стоит. Но если с дочкой что-нибудь случится, я просто-напросто сверну шею этому толстопузому! Это уж точно!

Остальные артельщики обедали группой. Они уже знали, почему Шандор с женой уединились, и потому никто не подшучивал над ними.

После обеда пожилые артельщики прилегли отдохнуть, а молодые, те, к кому пришли жены, уселись в некотором отдалении, чтобы побыть вдвоем.

Пишта Фаркаш направился со своей женой в кукурузу, сказав, что они, мол, хотят нарвать немного вьюнков для поросенка. Однако артельщиков такое объяснение отнюдь не удовлетворило, и они задорно кричали им вслед:

— Эй вы! Что, никак не можете дотерпеть до субботы, а?!

— Эй, Пишта! Кто за тебя будет работать после обеда?..

— А зачем вам корзина?..

— Ну и хорошо же живется вашему поросенку!

Молодая жена Пишты зарделась как маков цвет и уже хотела было повернуть обратно, но Пишта лишь махнул рукой: пусть, мол, говорят что хотят, коли у них нет другого занятия. И, взяв жену за руку, повел ее за собой в заросли кукурузы.

Через некоторое время старший артели громко закричал:

— Люди, за работу!

Женщины и дети, которые принесли обед, стали собираться в обратный путь. По дороге домой они нет-нет да и заходили в кукурузу, чтобы сорвать несколько початков и упрятать их в опустевшую посуду, или же пытались сорвать желтую тыкву, чтобы приготовить обед на следующий день.

И лишь одна Юлиш спешила домой, но ей было неудобно отделяться от остальных, и она тоже сходила с дороги…

Шандор подошел к спящему селу: ни огонька в окнах, ни шума. На улице ни души. Только шлепали его босые ноги по пыльной улице. Ночь была прохладной, однако пыль на дороге еще не успела остыть, и казалось, что идешь не по земле, а по теплой воде. Ночь выдалась на редкость темной.

Шандор с трудом мог разглядеть собственные ноги. До полуночи оставалось совсем немного. Он ускорил шаг, чтобы хоть несколько часов отдохнуть дома, на мягкой чистой постели. Освободился он поздно, так как с обмолотом они управились лишь после захода солнца. Молотилку сразу же повезли на другой хутор, а он пошел домой. Даже не помылся, решив, что сделает это дома, если, конечно, будет время, так как ему нужно было вовремя вернуться обратно в артель.

Дойдя до крайних домов Сапожной слободки, он свернул налево. Чем ближе Шандор подходил к дому, тем быстрее переставлял ноги, а последние десятки метров он уже не шел, а почти бежал. Сердце бешено колотилось, разумеется, не только от быстрой ходьбы.

Еще издалека он заметил слабый свет в оконце. Подойдя к окну вплотную, он заглянул в комнату и сразу же бросился в дом.

Юлиш с растрепанными волосами сидела на краю кровати, уставившись заплаканными глазами прямо перед собой в пустоту. Увидев мужа, она упала на кровать и расплакалась. Все тело ее содрогалось от беззвучных рыданий.

В углу на полу стояла керосиновая лампа с сильно подвернутым фитилем. К Юлиш подскочила Вечерине и тихонько постучала ее кулаком по спине, как это обычно делают с теми, кто подавился, а потом подала ей воды.

Старая Бакошне, закрыв лицо ладонями, сидела в другом углу на низенькой скамеечке, при этом она едва заметно раскачивалась из стороны в сторону и нараспев голосила. Она даже не взглянула на сына, но, заметив его, заплакала громче.

Полураздетая Розика лежала на простыне, постланной прямо на полу. Худенькие ручки и ножки девочки при скудном свете лампы казались обломками веточек. Светлые волосенки сосульками разметались по лбу. Глядя на спокойное полуулыбчивое выражение ее лица, можно было подумать, что девочка сладко заснула. Соседские женщины уже успели обмыть ее и наполовину обрядить в платье уходящих от нас в другой мир.

Шандор прислонился к стене и широко раскрытыми глазами смотрел на дочь. Ни говорить, ни плакать он не мог: так внезапно обрушился на него этот удар. Ему хотелось выбежать сейчас в темную ночь и закричать, завопить так, чтобы разбудить все село, всю страну, весь мир. Хотелось ворваться в дом соседа-богатея, выбить там все окна, разломать стены, чтобы кирпича на кирпиче не осталось… Однако он стоял и не шевелился, хотя даже стоять-то у него сейчас, можно сказать, не было сил.

«Достать бы два центнера пшеницы! Во сколько обойдутся похороны?.. — неожиданно мелькнула у него мысль. — А может, попросить у старшего артели, чтобы он авансом выдал два центнера пшеницы?.. — Потом мысли его перескочили на другое. — Скажу Берецу: пусть сам оплатит все расходы! Это из-за них на нас обрушилось такое горе… Только из-за них! А из-за кого же еще? Дали им ребенка, чтобы они смотрели за ним… И вот тебе результат!..» Мысли, набегая одна на другую, путались в голове.

Шандор подошел к жене и, подобно соседке Вечерине, постучал по ее спине, а затем тихо, со слезами в голосе сказал:

— Не плачь так!.. Ну нельзя же так…

Юлиш села на кровати. Постепенно ее рыдания сменились тихими причитаниями. Теперь уже можно было разобрать слова:

— Я этого не переживу… Моя Розика! Доченька моя дорогая! Что с тобой сделали эти изверги? Они даже били тебя, когда ты уже и ходить-то не могла… Бил сам Берец… Она сама мне перед смертью рассказала… И зачем мы только отдали ее в этот дом? Зачем? Зачем на свете бедняки живут, если они даже ребенка своего не могут по-человечески содержать? Это я виновата в ее смерти! Я! Это я согласилась отдать ее! Она ведь и не болела никогда… здоровенькая была, как цветочек… И вот тебе на!.. Я теперь жить не буду… Я повешусь лучше…

Юлиш опять упала на кровать, но у нее уже не было сил плакать навзрыд, и она плакала беззвучно, отчего все ее тело дрожало мелкой дрожью.

Шандор подсел к ней на край постели и смотрел на жену в полной растерянности. Затем перевел взгляд на мать и на соседских женщин, которые суетились возле Розики.

«Какие грязные у меня ноги», — подумал вдруг Шандор, случайно взглянув на свои босые ноги. Он даже пошевелил большими пальцами, отчего они громко хрустнули.

Соседи, обрядив Розику, накинули темный платок на висевший на стене осколок зеркала и, тихо пробормотав: «Спокойной ночи», разошлись по домам.

Не ушла только тетушка Боршне. Пододвинув к изголовью умершей табурет, она поставила на него керосиновую лампу, будто хотела посветить Розике, затем достала молитвенник и, встав на колени так, чтобы свет падал на книгу, вполголоса начала читать молитву.

Старая Бакошне задремала, сидя на низенькой табуреточке, однако и во сне она продолжала раскачиваться из стороны в сторону.

Юлиш, обессилевшая от рыданий и криков, тоже задремала на минутку.

В комнате стало так тихо, что было слышно, как потрескивал фитиль керосиновой лампы да шелестели страницы молитвенника, когда тетушка Боршне перелистывала его.

Шандор будто оцепенел. Ему хотелось рыдать и кричать, как его жена, чтобы хоть немного выплеснуть свое горе, но он не мог. Даже глаза у него были сухими. Единственное, что он чувствовал, так это сильное покалывание в глазах, словно в них попали горячие искры, да нестерпимый жар в груди.

Желтоватое пламя лампы освещало лицо мертвой девочки. Шандор смотрел на это личико с плотно закрытыми глазами, и его так и подмывало схватить на руки щупленькое тельце дочери, выскочить на улицу и обежать все село, всю страну, взывая о помощи.

«Помогите ей, помогите же!.. Потому что так не может быть! Не может! Помогите, кто виноват! Все виноваты, кто не поможет!..»

Какая радость может быть у бедняка, если не дети? Чему он еще может радоваться, если не им? Семья! Как он радовался этому дому! Радовался чуть большему заработку… И все потому, что больше достанется детям, семье. А вот теперь его маленькая дочурка с худенькими ручонками, которыми она так ласково обнимала его за шею, когда хотела что-нибудь попросить, лежит бездыханная…

Он смотрел на дочку, но даже если бы и закрыл глаза, то все равно видел бы перед собой бескровное личико Розики, освещенное желтым пламенем лампы. Он не хотел верить в случившееся… Не хотел верить, что все это никак нельзя изменить или поправить… А если так, то к чему сейчас слова? Он не мог кричать и плакать, как это делала жена, и оттого на душе у него было еще горше и тяжелее. Ему просто не хотелось больше жить…

Для Шандора в эти минуты уже не имело никакого значения ни то, что было, ни то, что еще может быть. Казалось, уже не существовало больше этого дома, которому он так радовался. Для Шандора в данный момент не существовало ничего на свете, кроме этой крохотной комнатки, до краев наполненной горем, как будто не было до этого минувшего дня и никогда не настанет снова утро…

Не известно, как долго бы просидел так Шандор, погруженный в себя. Все в нем кричало и шумело. В голове, казалось, стучала молотилка, хотя кругом стояла тишина. Жена и мать забылись в минутном сне. Спала и Розика. Только она заснула вечным сном. Она никогда не проснется, никогда не откроет глаз…

Старая Боршне время от времени выкручивала обгоревший фитиль, а затем снова склонялась над раскрытым молитвенником. Почти беззвучно она прочла все до единой молитвы, которые обычно читают над усопшим, а затем начала читать их сначала, временами бормоча вслух несколько строчек.

Неожиданно в кухне раздался плач маленького Палко. Он заплакал тихо, как-то несмело, но для Юлиш и этого было достаточно. Она мигом проснулась, встала и, шатаясь, как во сне, поплелась в кухню. Через минуту она вернулась в комнату с малышом на руках, села на край кровати и достала грудь. Малыш с жадностью прильнул к груди, и Юлиш постепенно успокаивалась, будто вместе с молоком матери малыш вбирал в себя и ее горе.

Малыш громко причмокивал и прерывисто сопел, а когда на момент он выпускал сосок изо рта, то сразу же начинал что-то лепетать, будто объяснял матери, зачем ему понадобился этот маленький перерыв…

Шандор не спускал глаз с ребенка, слушая его лепетание. Неожиданно в нем что-то дрогнуло, и по всему телу побежали мурашки. У него было такое чувство, будто он отлежал руку, а теперь кровь опять начала пульсировать свободно.

Лампа по-прежнему горела у изголовья умершей девочки, но теперь почему-то казалось, будто в комнате стало значительно светлее. И хотя ночь еще не кончилась, в окна уже стало заглядывать предрассветное небо.

— Вы уже заявили? — спросил Шандор жену.

— Мама уже ходила в управу. Еще утром. И у пастора была.

— Когда похороны?

— Послезавтра утром…

Шандор на миг задумался, как человек, которому сейчас надлежит сказать решающее слово…

Он подождал немного, словно подыскивая нужное слово, но, видимо, так ничего и не придумав, тихо и спокойно произнес:

— Тогда я сейчас пойду…

Юлиш с испугом уставилась на мужа.

— Куда пойдешь? — спросила она.

— Обратно на хутор…

— Сейчас?.. Сейчас, когда… А что же с нами здесь будет? Что мы будем делать без тебя? — И она снова заплакала.

От ее плача малыш, которого она держала на коленях, вздрогнул и захныкал. И вмиг как бы ожил весь дом. Проснулась старушка Бакошне. Услышав плач, она сначала подумала, будто они продолжают оплакивать умершую. Старушка вновь нараспев запричитала, раскачиваясь всем телом вправо и влево. Когда же она наконец поняла, почему плачет Юлиш, то моментально перестала стонать и хныкать и набросилась на сына, который в такой момент надумал идти на хутор на обмолот зерна.

— Это еще что за фокусы?! В доме мертвое дитя лежит, а он надумал идти к молотилке!.. Уж не рехнулся ли ты совсем?!

И она сразу же заохала, будто хотела этим сказать, что вот, мол, и этому человеку пришел конец: совсем с ума сошел-де… От этих охов и ахов Юлиш и лежавший у нее на коленях малыш снова громко заплакали.

И только старая тетушка Боршне по-прежнему продолжала читать молитвенник. Склонившись над лампой в своем черном платке, повязанном до самых глаз, она напоминала восточную гадалку, которая беседует с вызванными ею духами, никакого внимания не обращая на мирскую суету. Она ни разу не обернулась и слегка шевелилась лишь тогда, когда переворачивала страницы молитвенника.

Шандор молча стоял перед женщинами. У него был вид человека, который только сейчас осознал то, что сказал перед этим.

— Меня там ждут, — проговорил он наконец. — Скоро молотилку будут пускать. Опаздывать я не могу. А пропускать день — тем более… — А потом, словно спохватившись, что ему нужно чем-то подкрепить свои объяснения, добавил: — Сегодня мы должны обязательно закончить на хуторе… Там семьсот копенок…

— А с нами что будет? — снова спросила Юлиш.

— Вечером я вернусь домой и на похороны отпрошусь, а сейчас не могу. Столько не работать я не могу. Потеряю целый центнер… Обмолот нынче тяжелый: каждый человек нужен.

Пробормотав нечто вроде «прощайте», он вышел из комнаты таким, каким пришел: пыльный, босой, полураздетый.

На улице было темно, и, казалось, даже темнее, чем тогда, когда он шел в село, хотя по охлажденному воздухучувствовалось приближение рассвета. Шандор поежился от холода. Ноги зашагали быстрее: роса, выпавшая на землю, была такой холодной, что прямо-таки обжигала ступни ног. Несмотря на темноту, он видел, как из села по направлению к хутору спешили люди. Это были молодожены. Они хоть на несколько часов заскакивали к своим молодым супругам, а теперь спешили обратно в поле, туда, где они работали…

Шандор тоже спешил. Он не знал, который сейчас час, но интуиция ему подсказывала, что нужно торопиться. От усталости, бессонной ночи и, самое главное, от горя, которое так внезапно свалилось на него, у Шандора кружилась голова, и его шатало из стороны в сторону. Даже холодный воздух не взбодрил его. Шандору хотелось улечься прямо на пыльной дороге или же растянуться в придорожном кювете и заснуть так, чтобы забыть свое горе. Однако он пересилил себя и зашагал дальше. В ушах у него до сих пор звенел плач малыша, услышав который Юлиш сразу же очнулась, выбежала в кухню, а затем медленно вернулась в комнату с младенцем на руках. Этот детский крик будто вернул их обоих — и мать, и отца — к жизни…

С наступлением рассвета звезды в небе стали меркнуть в густой пелене тумана. Дома, деревья и дорогу тоже окутал туман. Шандор так хорошо знал дорогу, что смело мог идти по ней даже с закрытыми глазами. Однако теперь все словно изменилось вокруг, и Шандор шел неуверенно, чуть ли не на ощупь. За те несколько часов, когда он шел с хутора в село, все здесь изменилось. Так, по крайней мере, ему казалось. Другими стали дорожки и канавы. Деревья, казалось, стояли не на своих местах. Как-то совсем по-иному раскинулось над селом небо, а может, и сама земля вращалась теперь совсем в другом направлении…

Втянув от холода голову в плечи, Шандор быстро переставлял босые ноги, а когда на горизонте появилась бледная полоска рассвета, перед ним раскинулась местность, которую, как ему показалось, он видел впервые в жизни.

3

Время обмолота давно кончилось, но хлеба, заработанного артельщиками, не хватило и на несколько недель. Это и не удивительно, так как у большинства артельщиков были большие долги а, когда наступил день получения заработанного зерна, старший артели, разъезжая по домам, собирал все, взятое в долг.

Лето промчалось быстро, а вместе с ним улетучились и все надежды на лучшее будущее. А люди, как были, так и остались такими же бедными и несчастными, обремененными множеством забот, которые не убывали у них ни сегодня, ни завтра… Мир для них нисколько не изменился, лишь они сами постарели, и многие уже не надеялись больше, что им все-таки удастся ухватить за хвост синюю птицу удачи и хоть как-то улучшить свою жизнь.

Они снова вернулись в свои дома, которые покидали на лето, уходя на заработки. Несколько дней они отдыхали, испытывая чувство удовлетворения, как люди, честно сделавшие свое дело, а затем вновь пускались вдогонку за быстро бегущим временем, чтобы так никогда и не догнать его.

Были, конечно, и такие, кто не хотел мириться с самотеком и пытался как-то изменить свою жизнь. К числу таких принадлежало семейство Берты.

Берта этим летом довольно хорошо поработал сам, да и его взрослые дети тоже кое-что принесли в дом, так что после уплаты всех долгов у них осталось несколько центнеров пшеницы, которой вполне могло хватить до рождества или до Нового года.

Жена Берты так и рассчитывала, однако сам хозяин решился на довольно смелый шаг. Он задумал продать несколько центнеров зерна, а на вырученные деньги купить гусей, которых можно было откормить кукурузой, полученной за работу на ее уборке. Откормив гусей, Берта мечтал продать их. По его мнению, вырученная сумма не только окупит все затраты, но еще и даст внушительную прибыль, пустив которую в оборот, можно увеличить капитал настолько, чтобы позволить себе завести собственное хозяйство.

Сам по себе план был хорош, однако претворить его в жизнь оказалось не так-то просто.

Как только в кармане у Берты появилась сумма, какой он никогда в жизни не имел, голова у него пошла кругом. И не столько от радости, сколько от страха перед ответственностью. Покупку гусей он начал откладывать от одного базарного дня до другого, выжидая, что через неделю цена на них упадет. А денежки тем временем понемногу все текли и текли. Нищета, в которой они пребывали много лет подряд, настойчиво требовала от Берты сейчас, когда у него оказались деньги, пожить по-человечески хоть несколько деньков.

Сначала на радостях они позволили себе праздничный обед, потом еще один, потом еще и еще, пока не истратили почти половину денег. В результате оставшихся денег хватило на покупку всего лишь нескольких гусей.

Однако с этой покупкой им явно не повезло: через пару дней гуси начали дохнуть. Испугавшись, что такая же участь постигнет всех оставшихся птиц, Берты порезали их и съели.

Правда, тетушка Дьерене утверждала, будто гуси вовсе и не подохли, будто все это, мол, выдумка самих хозяев, которым нужно было придумать какой-нибудь благовидный предлог, чтобы съесть птиц. Однако верить словам тетушки Дьерене было опасно, так как она любила обо всех сказать что-нибудь плохое.

— Знаешь, соседушка, саранча и та столько не жрет, сколько гуси, — философствовала тетушка. — Для этих тварей самое главное — набить потуже животы…

Так печально окончилась попытка разбогатеть в семействе Берты.

Были и такие, кто после жатвы с обмолотом, когда до осенних работ оставалось еще несколько недель, принимался за ремонт собственного дома. Этот ремонт, как правило, ограничивался починкой повалившегося забора или же заменой нескольких сгнивших досок, а до ремонта худой крыши руки так и не доходили.

— Ладно, позже починим, — говорил в таких случаях хозяин, и так продолжалось из года в год.

В конце лета наконец выпустили из тюрьмы Фекете. Вернувшись в село, он каждому встречному-поперечному пытался внушить мысль о том, что он долго дома сидеть не станет и снова пойдет воровать, так как ему, мол, нечем кормить семью, поскольку его все лето продержали в тюрьме.

Однако, что бы ни говорил Фекете, все прекрасно понимали, что все это пустая болтовня: тот, кто собирается заняться воровством, никогда не кричит об этом на весь белый свет.

А вообще-то в Сапожной слободке стало своеобразной традицией: кто-нибудь из ее обитателей обязательно да сидел в тюрьме. Едва вышел из нее Фекете, как туда угодил Анти Бенке. Правда, попал он туда не за воровство, а по более приличному делу — за драку: проломил кирпичом голову Пали Карбули, который сказал ему что-то обидное. Однажды, встретив Анти на улице, Пали нарочно толкнул его. Завязалась перебранка. Не долго думая, Анти схватил валявшийся на земле кусок кирпича и запустил им в Пали.

Анти арестовали, но вскоре выпустили, так как дело прекратили.

Узнав об этом, Пали Карбули во всеуслышание заявил, что скоро он сам попадет на место Анти, так как при первом же удобном случае убьет его. Разумеется, к этой угрозе отнеслись как и к заявлению Фекете.

Все это были мелкие эпизоды, но никаких крупных происшествий за лето не случилось. Однако, когда лето кончилось, жителей Сапожной слободки охватило большое волнение, которое со временем не только не проходило, но все возрастало. Нищенское существование настолько подавляло многих обитателей слободки, что они довольно скоро забывали тех, кто уходил от них в загробный мир, даже близких родственников. Однако, вопреки этому, о смерти Розики Бакош не переставали судачить.

Об этом узнали все в округе в самый разгар летних полевых работ. Кто рассказал об этом первый — неизвестно. Может, соседки, которые обмывали и обряжали девочку в последний путь, а может, они только поделились со своими близкими и знакомыми тем, что услышали от самой Юлиш Бакошне. Как бы там ни было, а очень скоро все жители Сапожной слободки шептались и даже говорили в открытую о причине смерти Розики. Слухи росли подобно снежному кому.

Когда же закончился обмолот и все, кто работал в поле, вернулись в село, этот вопрос приобрел первостепенное значение.

Сначала говорили о том, что Хорват Берец сильно избил больную девочку за то, что она не могла пасти гусей, так как у нее болела нога. Эти разговоры передавались из уст в уста. Более того, к Юлиш по очереди стали приходить люди, чтобы услышать объяснение из ее уст. Каждому, кто к ней приходил, Юлиш рассказывала о том, что ей поведала дочка перед смертью. Таким образом, число соболезнующих росло с каждым днем.

Зашел к Юлиш и дядюшка Яниш Воробей. Он внимательно осмотрелся и спросил:

— Юльча, скажи, это правда, что Берец бесчеловечно избил невинное дитя?..

Юлиш сначала заплакала, а потом рассказала старику о признании дочки.

Старая Боршне этого признания девочки не слышала, так как ее пригласили в дом, когда Розика уже умерла, однако, несмотря на это, старушка, чтобы облегчить себе душу, не только поддакивала Юлиш, но и сама стала рассказывать об этом, добавляя кое-какие детали, рожденные ее собственной фантазией. Так умножалось число неопровержимых доказательств преступного поведения Береца.

— Я это и в глаза могу сказать толстому кобелю!.. — так, по обыкновению, начинала свой рассказ Боршне, но поскольку она никогда не отличалась особенной смелостью, то, разумеется, ее обещание так и оставалось обещанием.

Временами, когда старушка хватала лишку, Юлиш робко пыталась остановить ее, но та не только не замолкала, но начинала приводить такие доказательства, что, выслушав их, Юлиш и сама начинала верить в ее слова…

Старый Яниш Воробей до конца выслушал обеих женщин, а затем заковылял вдоль села, заходя во все дворы, где у него были знакомые.

Зашел он и к тетушке Дьерене. На следующий же день она побежала к Бакошам, чтобы уточнить кое-какие детали.

— Скажи, Юлишка… — начала она. — Я впервые слышу, что…

Отдохнув несколько дней, Шандор занялся домом. Сначала он обмазал стены снаружи и изнутри толстым слоем глины, а затем на этот слой положил второй слой глины, смешанной с половой. С каждым днем дом становился все лучше и лучше. И с каждым днем история смерти Розики распространялась все дальше и дальше. По вечерам Юлиш рассказывала любопытным соседям, собравшимся возле ее дома, историю смерти Розики, причем теперь она уже говорила довольно складно.

Юлиш обычно начинала свой рассказ с того, что она сердцем почувствовала беду еще тогда, когда дочка, попрощавшись с ней, села на повозку Береца и поехала на хутор. Затем Юлиш говорила о том, что за несколько дней до беды она видела вещий сон. Ей приснилось, будто к ее кровати подошел Хорват Берец, а в руках у него были волосы Розики. «Вот что от нее осталось, — сказал Хорват. — Остальное унес ветер…»

Дальше Юлиш начинала вспоминать о том, что было задолго до этого. А когда она наконец доходила до самого случая с Розикой, то голос ее уже не был плаксивым, а звучал назидательно, как у великомученицы, рассказывающей о своих страданиях. Юлиш уже не просто делилась своим горем, а излагала это в форме диалога, причем когда говорила за дочку, то, подобно артистке, копировала ее манеру говорить. Вот как все это выглядело.

— Мамочка, я тебе хочу о чем-то рассказать…

— Рассказывай, доченька…

— Только ты не говори об этом дяде хозяину, ладно?

— Хорошо-хорошо, я ничего ему не скажу.

— А то я боюсь, что он опять меня бить станет.

— Не бойся, больше он тебя бить не будет. Ну рассказывай, доченька…

— Вчера он меня сильно избил… Мамочка, а правда, что мне больше не нужно ехать на хутор?..

— Не нужно. Если ты не хочешь, то и не нужно.

— Я больше никогда не захочу туда ехать… Меня там всегда бьют…

— А за что тебя бил хозяин, Розика?

— Гуси у меня убежали в кукурузу… И он меня сильно избил… А я совсем не виновата… Я не могла их догнать… Вот он и побил меня… Только ты не говори ему, мамочка… А то он меня опять изобьет…

Стоял удивительно тихий вечер. Сгустившаяся темнота придавала словам Юлиш особое значение, отчего трагедия Розики воспринималась слушателями не как ее личная трагедия, а как страшный приговор их собственной судьбе…

На следующий вечер односельчане опять шли к дому Бакошей и опять слушали Юлиш, будто она говорила об их собственной жизни…

С каждым вечером увеличивалось число тех, кто слушал эти рассказы. Страсти разгорались…

Игра света и теней и та свидетельствовала о больших переменах в природе. Изменилось и настроение людей. Если весной появлялись новые надежды, то безрадостной осенью они исчезали. Даже солнечным утром до самого обеда в воздухе стояла какая-то почти невидимая пелена, сквозь которую пробивались солнечные лучи. Уже не было высокого чистого неба, а сама голубизна его казалась подернутой легкой дымкой.

Однако в один из таких дней после обеда на село хлынул по-весеннему обильный ливень, а в небе гремело так, будто наступил май.

На дорогах и улицах образовались лужи. В них плескались утки и баловались ребятишки. В это время со стороны хутора в соло ехали повозки, груженные мешками. Ливень их застал в пути. Колеса повозок вязли по ступицу, намокшие лошади казались особенно исхудавшими, а сами возницы, вымокшие до нитки, сидели, скорчившись, на передней скамейке.

— Там, выходит, тоже дождь был?! — кричали им односельчане, которые стояли возле своих домов и наблюдали, как проезжала через село бесконечная вереница повозок.

— Еще посильнее, чем тут, — отвечали возчики. — Кукурузные поля совсем залило водой.

Вслед за повозками шли промокшие крестьяне. И хотя дождь уже перестал, женщины закатали на голову верхние юбки, а мужчины накинули на головы пальто. Держа над головой что-нибудь из одежды, люди шли босиком, увязая по колено в грязи. Шли с хуторов, где они нанимались на осенние полевые работы: кто собирал фасоль, кто — лук, кто копал картошку.

Гроза прошла. Небо очистилось от туч и стало голубым. От мокрой земли поднимался пар, в воздухе пахло свежестью, и все это, вместе взятое, будило в людях весеннее настроение.

Во дворе Дьере неожиданно распахнулась калитка, и на улицу выскочили два маленьких поросенка, а вслед за ними — трое ребятишек. Дети погнали мечущихся из стороны в сторону поросят под тутовые деревья, росшие вдоль дороги, чтобы они могли полакомиться поздним тутовником, сбитым на землю дождем.

Не прошло и минуты, как, словно по команде, распахнулись калитки многих дворов и из них стали выбегать дети, женщины и даже мужчины. Все выгоняли со двора на улицу скотину: кто — грязную свинью, кто — гусей. Нашлись и такие, кто даже кур выгнал. Всю эту живность гнали под тутовые деревья полакомиться дармовыми ягодами.

Самыми непослушными оказались куры. Они почему-то никак не хотели понимать замысла своих хозяев. А для жителей Сапожной слободки сейчас самым важным было никоим образом не отстать от других. Правда, до сих пор еще никому не удавалось загнать кур под тутовые деревья. Но вдруг сейчас удастся?..

Детишки, женщины и мужчины, окружив скотину плотным кольцом, сами тоже то и дело наклонялись, чтобы поднять с земли крупную спелую ягоду и положить ее в рот, сдув с нее предварительно грязь.

Из села по направлению к дому ковылял дядюшка Яниш Воробей. Старик до нитки промок и по пояс был забрызган грязью, так как ему никак не удавалось ставить по очереди свою деревяшку и здоровую ногу на тротуарчик шириной в один кирпич. Если он ставил в грязь деревянную ногу, то из-под нее во все стороны летели брызги, а когда его собственная нога оказывалась в грязи, то он то и дело поскальзывался. Однако, несмотря ни на что, он шел быстро, будто его кто-то подгонял, а чтобы не упасть, он так размахивал руками, что казалось, это не руки, а настоящий пропеллер.

Возле дома Дьере он раскланялся с хозяином. Тот стоял на пороге в домашних тапочках, скрестив руки на груди. Стоял и наблюдал за тем, как ловко загнали детишки двух толстопузых поросят под тутовник.

— Ну и ливень же был, — заговорил с Дьере дядюшка Яниш, остановившись перед домом, и, не дожидаясь ответа, продолжал: — А знаешь, что я видел? Возле дома доктора стояла повозка Береца. С нее сгрузили мешков пятнадцать пшенички…

— У кого деньги есть, чего же не покупать?..

— Уж не думаешь ли ты, что господин доктор платил за зерно деньги?

— А может, лекарством расплачивался? Лекарство — тоже деньги.

— А может, он расплачивался ложью? Лживым показанием по делу Розики Бакош?..

Последние слова старика встревожили Дьере. Он даже переступил с ноги на ногу, облизал языком уголки губ, а затем с такой же загадочностью тихо спросил:

— А откуда вы это узнали, дядюшка Яниш?

— Слышал я кое-что… — Старик наклонился к Дьере, а тот даже вышел за калитку. — Поэтому я и промок до нитки, зато услышал кое-что. Я разговаривал с сынишкой Киша, который работает поденщиком.

— Ну и что же он сказал?

— Кое-что сказал… — ответил старик с достоинством и, наклонившись к уху собеседника, прошептал: — Скверные махинации тут творятся, дядюшка Пали, очень скверные!..

Проговорив эти слова, старик поднял свой узловатый указательный палец, а его густые лохматые брови поползли кверху. Не говоря больше ни слова, он, словно автор захватывающего детектива, пошел своей дорогой дальше.

У Дьере от любопытства перехватило дыхание. Он даже не смог ничего сказать старику вдогонку, только стоял и молча смотрел, как тот, прихрамывая на деревянную ногу, шлепал по грязи.

Не успел дядюшка Яниш скрыться из виду, как отворилась дверь и из задней комнаты вышел сначала Берта, а вслед за ним и его супруга. Они будто почувствовали нечто интересное, хотя слышать ничего не могли.

Тетушка Дьерене несколько дней сердилась на жену Берты из-за гусей и, случайно встречаясь во дворе, обменивалась с нею всего лишь несколькими словами. Сейчас же Дьерене, даже не дожидаясь, когда ее спросят, оживленно сообщила:

— Я всегда чувствовала, что тут что-то нечисто. Человек от одного укола стерней никогда не умрет. Даже если это ребенок. Когда я была девчонкой, то все время босиком ходила по стерне, ноги всегда в ранах были — и ничего, жива до сих пор. Вот так-то! А сейчас дядюшка Яниш рассказал, что Берец привез доктору Бекшичу целую повозку зерна. А за что, спрашивается? За что, а?

Тем временем дядюшка Яниш Воробей подошел к дому Мольнара. Там стояло несколько крестьян. Остановившись возле них, старик осмотрелся по сторонам и начал свой рассказ.

Дьере и Берта со своими супругами поспешили к дому Мольнара, чтобы из первых уст еще раз услышать о жестокости Берецев.

— Где же, спрашивается, бедняку искать правду?.. Если такие, как Берец, ходят на свободе и творят такие дела? Такое не должно остаться безнаказанным…

— Да, дело очень некрасивое, — поддакнула Дьерене. — Я всегда говорила и говорю, что человек от одного укола стерней никогда не умрет. Разве я не права, соседушка? — Она даже толкнула локтем тетушку Бертане. — Разве я не говорила, а?

— Тут все ясно, — заметил кто-то. — Ясно как божий день. За хорошие деньги всегда можно найти нужного свидетеля. Покажет, что хочешь… Даже то, что ребенок умер от укола стерней…

— А Бекшич денежки любит!

— И от пшенички не отказался!

— За деньги он выдаст любую справку…

— Богатею Берецу он ее и без денег даст. Ворон ворону глаз не выклюет. Уж конечно за бедняков у него сердце не будет болеть.

Постепенно люди стали собираться и возле других домов. Все жаждали услышать новость. Многие из них не слышали того, что говорилось в самом начале, но, узнав, о чем идет речь, сами высказывали свое отношение к случившемуся. Дядюшку Яниша уже никто не слушал. Собственно говоря, люди вообще не слушали друг друга: каждый говорил свое. Правда, никто из них не сказал открыто, что маленькую Розику до смерти забил Хорват Берец, но этого и не нужно было говорить, так как все думали именно так.

Наконец кто-то во всеуслышание предложил:

— Нужно обо всем этом рассказать Бакошам. Пусть хоть правду узнают.

Посудачив еще немного, односельчане по двое, по трое начали расходиться по домам. Позади всех плелся по грязи дядюшка Яниш.

Мальчишки с заляпанными грязью ногами и женщины в подоткнутых юбках гнали по дороге скотину домой.

В это время на окраине села появились два конных жандарма. Они тоже промокли. Видно, их тоже в пути застиг ливень, однако, несмотря на это, вид у них был довольно бравый, не то что у возчиков, сидевших на повозках, или у тех, кто добирался домой пешком. Лошади, на которых важно восседали жандармы, шли не спеша. На штыках винтовок играли солнечные блики.

Завидев жандармов, жители села будто почувствовали себя в чем-то виноватыми и спешно разошлись по домам. Те, кто только что собирался навестить Бакошей, чтобы рассказать им всю правду, быстро повернули обратно и, втянув голову в плечи, разбежались кто куда, словно боялись, что жандармы могут их окликнуть и остановить.

Один дядюшка Яниш Воробей, как ни старался, никак не мог поспеть за всеми. В спешке он поскользнулся и шлепнулся в грязь. Увидев старика, барахтавшегося в грязи, жандармы остановили лошадей и громко расхохотались.

Закат окрасил край неба на западе, лужи на дороге отливали золотом.

Вечером жители Сапожной слободки, будто сговорившись, собрались у Дьере. Из каждого дома кто-нибудь да пришел. Расселись кто на табурете, кто на скамейке, а кто прямо на земляном полу. От Бакошей пришли Юлиш и старая Бакошне.

Сначала разговор вели о мелких событиях минувших дней, но очень скоро перешли к главной теме.

Яниш Воробей уже в который раз начал говорить о своей встрече с поденщиком Береца. Старик дополнил свой первоначальный рассказ новыми деталями, но на сей раз его слушали не особенно внимательно, так как все это уже хорошо знали.

Затем решили послушать Юлиш. Она не заставила себя долго упрашивать. На этот раз в ее голосе уже не было той печали и отчаяния, с какими она говорила раньше. Однако это нисколько не поубавило пыла собравшихся, и они довольно бурно отреагировали на ее рассказ.

Юлиш вдруг вспомнила, что в тот вечер, когда они с Хорватом привезли дочку к врачу, ее попросили подождать в коридоре, а к доктору пошел Хорват и довольно долго о чем-то толковал с ним.

— Вот они тогда обо всем и договорились… — заметил кто-то, но на него сразу же зашикали: все хотели узнать, что Юлиш скажет дальше.

Собравшиеся остались бы еще больше довольны, если бы Юлиш расплакалась и тем самым подогрела бы их возмущение. Но Юлиш не заплакала. Зато несколько сердобольных старух начали слезливо гнусавить:

— Бедная Розика… Какая душевная была девочка…

— А какая послушная…

— Ее и бить-то никогда не нужно было. Мать только скажет ей, как она сразу же бежит это делать…

— Добрых всегда постигает самое тяжкое…

Тронутая участием, Юлиш расчувствовалась и заплакала. Потом заговорила старая Бакошне, но скоро и она расплакалась. К ним присоединилось несколько женщин. Правда, эти поплакали недолго и скоро перестали, а вот Юлиш и старая Бакошне никак не могли успокоиться.

— Пусть господь покарает виновных!..

— Господь?! Да он ведь заодно с богачами! — с ненавистью проговорила Кардошне. — Им и пастор родня…

— А господину пастору известно об этом злодеянии?

— Нужно сказать ему: пусть знает.

— Он и не поверит.

— Все равно надо сказать.

— Именно ему?

— Ему, конечно, а то и другому кому. Нельзя же потворствовать…

— Вон мой муж без всякого умысла ударил одного старичка по голове, так его сразу же осудили, — жалобно сказала Кардошне. — А здесь над малым дитем надругались. И безнаказанно. Разве так можно? Где же правда?

— Правду похоронили в тысяча восемьсот сорок восьмом году…

— Но что-то нужно сделать. Нельзя же так оставлять, люди!

— Жалуйся своей бабушке!

— У Береца еще есть пшеничка. Хватит для того, чтобы все было шито-крыто…

Чувствуя свою полную беспомощность, собравшиеся сначала старались прикрыть это пустыми фразами, а потом начали поддевать Юлиш:

— А муж твой почему не пришел? Он у тебя молчит, будто его это и не касается вовсе!

— Он должен что-то сделать.

— Кому же и спрашивать за свое дитя, если не отцу?

— Он должен искать правду, а не оставлять все так…

— Выходит, бедняк и слова не может сказать за своего ребенка?

И опять разговор зашел о Хорвате Береце.

— А этот ходит, как ни в чем не бывало, будто на душе и тяжести никакой нет.

— Таких извергов нужно убивать как бешеных собак!..

— Сжечь его хутор, да и только!

— Неужели на свете нет справедливости? Тогда давайте сами сотворим ее!

— Кому-то сказать надо бы…

— А чего попусту говорить? Правы те, у кого деньги.

И хотя разговор шел о Розике Бакош, на самом же деле все собравшиеся чувствовали, что речь идет об их собственной нелегкой судьбе…

Но если раньше все разговоры об их горькой доле оставляли их пассивными, то этот случай как бы вынес им всем свой жестокий приговор и взбудоражил их настолько, что они решительно настроились найти все-таки правду…

В одном из дворов запела девушка, затем где-то на задворках сердито залаяла собака. У дома послышались чьи-то шаги, затем стукнула дверь.

Это за Юлиш и матерью пришел Шандор. Пока женщины собирались, кто-то спросил Шандора:

— А ты что скажешь, Шандор, на это злодейство?

— На какое злодейство? Их на свете столько творится!

— Да я о Береце… Зерно доктору привез… Или ты ничего не собираешься им говорить?

— Здесь не говорить надо, а действовать.

— Ты и не скажешь, и не сделаешь ничего.

— А чьего ребенка Берец до смерти забил? — недовольно пробормотал кто-то. — Насколько мне известно — твоего!

— А кто это может доказать? Это так, одни разговоры, — ответил Шандор.

Все собравшиеся — и мужчины и женщины — дружно запротестовали:

— Все знают, что это правда. Один ты не веришь!

— Если докажут, поверю.

— А за что же тогда доктор получил пшеницу?

— От этого не откажется ни Берец, ни доктор. Они же видят…

— Может, и ты захотел получить несколько мешков?! — выкрикнул дядюшка Яниш. — Что-то ты упрямишься!..

— Старый дурак! — со злостью выругался Шандор. — Мелешь какую-то чепуху! И только потому, что я не болтаю без умолку? Как это у вас все легко получается! Подумайте лучше, что нужно делать для того, чтобы мир не был таким?..

С этими словами Шандор вышел из комнаты. Жена и мать молча последовали за ним.

Оставшиеся еще немного поговорили, перемыли косточки Шандору, высказали даже предположение о том, что он хочет, видно, и сам снюхаться с Хорватом. Правда, говорившие это и сами не верили в свои слова, но все-таки говорили, чтобы хоть что-то, да сказать. В конце концов все еще раз согласились, что надо что-то делать, а не сидеть сложа руки.

— Поджечь нужно дом у этого толстопузого богатея! — предложил дядюшка Яниш Воробей, выбивая зубами дробь, хотя вечер стоял довольно теплый.

— Нужно бы, — поддакнули старику многие, только в их словах уже не было той решимости, которая обуревала их до прихода Шандора.

В это время заплакал маленький ребенок на коленях у тетушки Дьерене, и она пошла укладывать его спать. И, словно по сигналу, все встали и начали расходиться по домам.

Эва и пастор сидели в комнате на диване. Забыв обо всем на свете, они мило болтали. Возле них валялись маленькие подушечки и помятое одеяло. И Эва и пастор были растрепаны и так раскраснелись, будто только что предавались любовным играм.

Девушка, лениво опустив на глаза длинные ресницы, что-то игриво щебетала. Она сейчас была похожа на малыша, которому вдруг надоело играть.

Иштван наклонился к девушке. Длинная прядь волос упала ей на лицо и щекотала нос, губы и подбородок. Она тихо засмеялась. Неожиданно он притянул ее к себе и начал покрывать поцелуями ее губы, шею и грудь.

Девушка чуть не задохнулась от смеха и сделала жест рукой: «Нет!.. Нет!..»

Внезапно дверь без стука отворилась и в комнату вошел Хорват Берец. Эва и пастор едва успели принять приличное положение и кое-как привести себя в порядок. Однако все их опасения оказались напрасными, так как Хорват, даже не взглянув на них, широкими шагами подошел к окну и, засунув руки в карманы брюк, посмотрел на улицу. Все это он сделал отнюдь не из деликатности, застав дочь целующейся с пастором.

В его походке и позе, в которой Берец застыл у окна, чувствовалось, что здесь он полноправный хозяин и ничто в доме не происходит помимо его воли. Все совершается только сообразно с его желанием…

Хорват долго смотрел в окно, а затем, не поворачиваясь, проговорил, обращаясь к молодым:

— Скотина тот, кто верит этим сплетням.

А поскольку молодые ничего ему не ответили, Хорват повернулся к ним и, подняв голову, сказал:

— Знаете последнюю новость? Болтают, будто я забил до смерти дочку Бакоша!.. — И он злобно рассмеялся. — Мол, я ее забил до смерти, а чтобы доктор не разоблачил меня, я ему как следует заплатил. Пусть, мол, только скажет, что у нее было заражение крови. Я, мол, потому и за похороны заплатил, и Бакошам дал два центнера зерна, чтобы они шуму не поднимали. Ну что вы скажете на это? Не пришлось бы вашу свадьбу справлять мне в кутузке, как убийце, а?

— Я и раньше говорила отцу, — сказала Эва, — чтобы он не вмешивался в это дело, так как Бакоши и все остальные расценят этот шаг не как благо, а как нашу прямую обязанность. А потом рано или поздно скажут, что помощь-то была мизерной…

— Не стоит на это обращать внимания, — заметил пастор. — Это самое лучшее. В таких случаях всегда кто-то что-то выдумывает. Один говорит другому, другой — третьему, ж каждый к услышанному добавляет что-то от себя. Все это ни больше, ни меньше, как бабьи сплетни. Надоест им болтать — перестанут. А если на это обращать внимание, то только себе хуже сделаешь.

— Я и не обращаю. Но ведь это возмутительно!

— А кто вам об этом рассказал?

— На базаре я встретился с Карбули, с нашим новым соседом, от которого я теперь никак не могу отделаться. Он и рассказал мне всю эту чепуху.

— С такими соседями надо жить в мире, — засмеялся Иштван. — И боже упаси сказать про них что-нибудь плохое.

— А я ничего и не говорю, да и не собираюсь. Человек он старательный. Вся беда только в том, что уж больно он лезет вверх.

— А кто вверху, тот ему не пара, да?

— Пара не пара, а он на своем клочке земли в несколько хольдов уже возомнил себя настоящим хозяином. Шляпу на голове и ту носит так, будто у него все пятьдесят хольдов. Слышал я, будто его сын увивается возле дочки Тимара.

— Уж это-то, папа, тебя действительно не должно беспокоить, — засмеялась Эва. — Уж не жалко ли тебе?

— Почему мне должно быть жалко? Мне не жалко, только из этого как раз и видно, как они карабкаются наверх…

— А разве это так плохо? — серьезным тоном спросил пастор.

Хорват покрутил головой.

— Это, конечно, не плохо, — вынужден был согласиться он. — Это, конечно, лучше, чем распространять сплетни о тех, кто не гол как сокол.

В дверь постучали. Вошел сын Хорвата Бела.

— Семейный совет? — спросил он.

— Замолчи! — оборвал его отец и тут же рассказал ему все, что слышал от Карбули.

— Нужно хорошенько прикрикнуть на них, чтобы они заткнули свои глотки.

— Тогда-то они уж наверняка подумают, что мы их боимся.

— Ничего не нужно делать. Поговорят-поговорят да перестанут.

— Ну и люди же у нас!.. — начал было свое Хорват, но сын не слушал его.

— Какую новость я узнал! — вдруг сказал Бела. — Наш друг Корда, оказывается, разводится с женой!

— Это правда? — удивилась Эва.

— Сегодня утром Жужи уже перебралась к своим родителям.

— Это еще ничего не значит. Она уже не в первый раз переселяется к ним.

— Однако на сей раз это, кажется, серьезно.

— Вполне возможно, — засмеялась Эва. — И все потому, что скоро кончится трехгодовая рента.

Пастор с беззаботной улыбкой слушал этот разговор, но последняя фраза испортила ему настроение. Он чувствовал, как у него все внутри закипает от злости. Он даже отодвинулся немного от Эвы. Девушка поняла это по-своему и шутливо набросилась на брата:

— Как ты можешь такое говорить в присутствии моего жениха?!

Бела засмеялся и, повернувшись к Хорвату, сказал:

— Оставим их одних, отец! Не будем им мешать. Я уверен, что в душе они нас обоих сейчас готовы послать куда угодно…

Молодые опять остались вдвоем, но настроение у Иштвана настолько испортилось, что он, поспешно попрощавшись с Эвой, пошел к себе домой.

Семья Хорвата уже переехала в новый дом, оставив стариков в старом. Правда, сначала и стариков хотели было перевезти в новый дом, чтобы они пожили там, пока Эва не выйдет замуж: нехорошо как-то было оставлять девушку в доме одну. И совсем не потому, что Берецы боялись за нее или же не доверяли господину пастору, а так, чтобы злые языки зря не болтали. Однако старики наотрез отказались переселяться в новый дом. Вот и пришлось Хорвату с женой жить в доме возле дочери, а дом на хуторе оставить без хозяина. Хорват утешал себя тем, что через несколько месяцев все будет иначе. Чего не сделаешь ради собственной дочери!

Дом Берецев был полностью готов. Более того, весь участок уже обнесли чугунной оградой. Лишь сад и двор не были еще приведены в порядок, но этим решили заняться весной.

За домом, всего в нескольких шагах от изгороди, раскинулось жнивье, а за ним — кукурузное поле.

Шли первые дни сентября. День выдался на редкость солнечный. На небе не было ни облачка, но солнце уже не пекло, как летом. В воздухе чувствовалось дыхание осени. Окошки домиков Сапожной слободки сверкали на солнце. В воздухе то тут, то там блестела паутина. Жнивье от упавшей на него росы казалось покрытым белой кисеей.

Стоило Иштвану взглянуть на раскинувшееся перед ним поле, как сердце его сжалось, и он зашагал еще быстрее.

Когда он свернул в Сапожную слободку, то увидел, что навстречу ему движется странная процессия. Возглавляла ее старая-престарая повозка, которую тащил облезлый осел. В повозке, подняв руки вверх, стоял возница и во все горло орал песню, а за повозкой с громкими криками и улюлюканьем бежала ватага ребятишек.

Когда повозка подъехала ближе, Иштван узнал в вознице Вечери. Он возвращался с базара. Торговля была, видимо, или очень удачной, или же, напротив, совсем неудачной, но Вечери сильно напился. Он то пел, то ругал бегущих за ним ребятишек.

На крик ребятишек из домов повыскакивали жители, чтобы полюбоваться редкостным зрелищем.

Заметив пастора, Вечери приподнял шляпу и закричал:

— Господин пастор! Благословите мою ослицу! Благословите мою Жофи… Другого имущества у меня нет. На ней все держится. Я же сам — полнейшая свинья… На Жофи все мое хозяйство и держится… Так благословите же ее, господин пастор!

Однако Иштван не только не остановился, а ускорил шаги. Односельчане при встрече с пастором степенно здоровались, а как только он проходил, тихо посмеивались за его спиной.

«А может, мне и в самом деле нужно было остановиться и поговорить с этим пьяницей?..»

Почти в самом конце Сапожной слободки пастор повстречался с Шандором Бакошем, которого он и не узнал бы, если бы тот не поздоровался.

— Это вы, Бакош? — окликнул Шандора пастор, когда тот уже прошел мимо. — Я вас совсем не узнал.

Шандор остановился и смущенно улыбнулся.

— Вы очень постарели с тех пор, как я вас видел в последний раз. Вот я вас и не узнал.

— Да… время идет. Все мы стареем…

Оба немного помолчали, не зная, о чем говорить дальше.

— Как живете? — спросил наконец пастор.

— Спасибо, что интересуетесь. Живем потихоньку.

— Вы хороший дом себе поставили.

— Там еще много чего доделывать нужно.

— Постепенно все доделаете, не расстраивайтесь.

Оба снова помолчали. Затем пастор подошел к Шандору и, взяв его за руку, спросил:

— Вы смирились с волей божьей?..

Шандор нахмурился, поджал губы и обжег пастора взглядом: тот задел еще не зажившую рану. Опустив голову, Шандор ничего не ответил.

— Вы должны смириться с волей божьей. И… не должны никого винить в случившемся. Ни самих себя, ни других…

Пастор чувствовал, что с Шандором сейчас нужно говорить как можно проще, по-мирскому.

— Я знаю, — продолжал пастор, — что в такие минуты человек многих считает виноватыми… в том числе и самого себя… а то и других… В горе он очень часто винит и тех, кто ни в чем не виноват…

— Я никого не виню, святой отец, — произнес Шандор таким тоном, что пастору ничего не оставалось, как прекратить свои наставления. В голосе Шандора прозвучало нечто другое, только не успокоение.

Пастора охватило какое-то смутное чувство тревоги. Он еще постоял немного, глядя на худого, изможденного крестьянина, все в котором было ему хорошо знакомо — от сапог со сбитыми носками до шляпы с лоснящимися полями.

Шандор в этот момент очень походил на своего отца, который в молодости был таким же худым. Походил он и на своих сверстников бедняков, живущих по хуторам. И хотя эта встреча могла бы произойти как встреча старых друзей, однако этого не случилось. Все в Шандоре казалось знакомым, однако что-то внушало тревогу.

Пастор постоял еще немного, будто ожидая, что в последний момент его вдруг осенит какая-нибудь мысль, но, так и не дождавшись, протянул Бакошу руку и, прощаясь, пробормотал:

— Не нужно ни на кого сердиться… Ни на кого…

Дойдя до околицы Сапожной слободки, пастор остановился и, оглянувшись, долго смотрел на покосившиеся во все стороны домики, которые, казалось, присели на корточки. И только дом Береца под красной крышей гордо возвышался над ними.

Пастор по очереди осмотрел все дома слободки, будто это были вовсе и не дома, а молящиеся прихожанки-старушки. Сколько раз он проходил вдоль слободки, но никогда не обращал внимания на подслеповатые окна этих домишек!..

Когда пастор подошел к школе, учитель Фери Корда выпустил учеников.

Прислонившись спиной к столбу, на который была навешена калитка, Корда, размахивая метровой линейкой, командовал:

— В строй! Все становитесь в строй! Первый класс — сюда, второй — туда, за ним — третий!..

Голос учителя был слышен даже в конце улицы. Заметив пастора, он закричал еще громче:

— Поздоровайтесь с господином пастором!

— Целуем ручки! — нараспев протянул хор детских голосов.

— А теперь — шагом марш! Раз-два… раз-два… Будьте молодцами! Тех, кто будет шалить, я запишу!

Спустя минуту он распустил учеников по домам и обратился к пастору:

— Святой отец, зайди ко мне на минутку, выпьем по стаканчику винца.

По лихорадочному блеску глаз учителя было видно, что он пропустил уже сегодня не один стаканчик.

— Я спешу, — начал отказываться Иштван.

— Чтобы выпить стаканчик вина, не так уж и много времени нужно, а?

— Я не хочу вина. И тебе тоже не советую выпивать во время работы.

— Я же на уроках не пью, а только на перемене… Ну зайди же! Брось умничать.

Взяв пастора за рукав, он потащил его в дом, но Иштван стал сопротивляться.

— Кстати, я тебе расскажу кое-что…

— Можешь рассказать и здесь.

— Здесь не могу…

— Ну тогда бог с тобой… Расскажешь когда-нибудь в другой раз.

И пастор пошел прочь. Однако учитель остановился прямо перед ним и наклонился так, будто хотел высказаться ему прямо в лицо.

Иштван отступил назад, так как от учителя несло винным перегаром.

— Дружище, может, я еще и не опоздал со своим советом. Не женись на дочери крестьянина! Даже на такой, которая училась не меньше учителя… Крестьянка, друг мой, всегда останется крестьянкой…

— На то господня воля… — робко попытался протестовать пастор.

И, пожав учителю руку, он тронулся в путь. Корда громко сказал ему вдогонку:

— Мне, к примеру, не очень-то повезло с его волей. Ко мне господь был не очень-то благосклонен…

Пастор почувствовал у себя во рту неприятный привкус, будто выпил вчера целый литр вина, а сейчас проснулся с тяжелой головой. Пастору было стыдно за Корду. А ведь еще совсем недавно он любил этого веселого, правда немного взбалмошного, молодого человека! И даже простил ему неудачную женитьбу…

Иштван знал, что Корда, как и он сам, происходил из бедной семьи. Сначала учитель начал было карабкаться вверх, но после первых же успехов у него закружилась голова. Затем, познакомившись ближе с жизнью, он разочаровался в ней. И вполне возможно, что сейчас он тайно встречается с Шари Фекете…

— Слабый человек, — пробормотал себе под нос пастор и пошел дальше.

Шандор, расставшись с пастором, тоже пошел своей дорогой. У него было такое чувство, будто сейчас, в этот момент, в нем что-то надломилось. Шандор даже самому себе не мог бы объяснить своего состояния. Возможно, ему хотелось поговорить с пастором по душам, а может, ему просто-напросто хотелось знать, что есть человек, который сумеет его понять…

Впервые такое же чувство он испытал в тот печальный день, когда хоронили Розику. Смерть дочки так сильно подействовала на него, что все, еще несколько дней назад казавшееся ему целью жизни, неожиданно превратилось в ничто…

Он стоял у гроба, как до́ смерти уставший путник, который всю жизнь стремился к тихой пристани, где можно отдохнуть, и вдруг в самый последний момент неожиданно понял, что все его старания были напрасными, что он глубоко заблуждался, так как попал в тупик, откуда никогда не выбраться.

Он стоял посреди двора с непокрытой головой. Нещадно пекло солнце, а вокруг стояли в трауре плачущие родственники, соседи и знакомые.

Все они смотрели на пастора, который произносил речь, однако смысл его слов не доходил до их сознания.

Шандор в тот момент почему-то вспомнил свое босоногое детство, когда он сломя голову бездумно носился по хутору, а потом ему припомнился тот вечер, когда к их строившемуся дому подошел пастор и по-дружески заговорил с ними. Еще тогда Шандор подумал, что, возможно, это и есть тот самый человек, который способен указать им правильный путь. И хотя это была лишь иллюзорная надежда, за которую, как за соломинку, хватается утопающий, однако, как бы там ни было, а Шандору очень хотелось подойти к пастору и рассказать ему все, что накопилось на душе.

Сделать это в день похорон Шандор не мог, так как прямо с кладбища он сразу же поспешил в артель, которая еще не закончила обмолота. Однако одно сознание того, что через неделю, а может, через две он подойдет к пастору и поговорит с нимпо душам, было для Шандора спасительной надеждой… Может, он никогда и не решился бы на такой разговор, но жить с надеждой на это было уже как-то легче…

Сейчас же, когда пастор остановил его посреди дороги и сказал ему несколько ничего не значащих слов, Шандор вдруг почувствовал себя обманутым.

«Видно, все господа одинаковые, — подумал Шандор и со злостью плюнул. — Не зря, видно, он ходит в дом к Берецу…»

Шандор подумал еще нечто нелестное о господах, а затем стряхнул с себя все эти думы, как промокший пес стряхивает дождевые капли.

Однако, миновав два или три дома, Шандор невольно вернулся к этим мыслям. «Ни на кого, значит, не нужно сердиться? Почему он не сказал прямо, что мне не нужно сердиться на Береца?.. Чтобы я не сердился на его будущего тестя? Зачем ему понадобилось говорить мне об этом?..»

Дело в том, что Шандор ни на кого и не сердился, несмотря на сплетни, которые во всеуслышание распространяли родственники и соседи. Может, только он один и не верил этим сплетням. Так, по крайней мере, было до тех пор, пока он не повстречался с пастором, который вдруг ни с того ни с чего начал убеждать его в необходимости смириться, и, по-видимому, не без цели, не без умысла.

«Выходит, все, что говорят люди, правда? Значит, правда, что, когда господином становится человек из бедной семьи, он гораздо хуже настоящего господина?..»

Подходя к дому Вечери, Шандор отвлекся от своих нелегких дум. Вечери сидел на повозке, уставленной клетками для птицы. В повозку был впряжен осел, а сам Вечери, как полководец, победоносно взирал на стоявшего на дороге дядюшку Шандора Бака.

Они крепко переругивались и уже оба были готовы перейти от слов к делу, ибо каждый держал в руке по здоровенной палке. Вокруг них, подливая масла в огонь, толпились мужчины, женщины и детишки. Жена Вечери с ребенком на руках бегала вокруг ругающихся и жалобно охала.

— Послушай ты, козел, чего это ты так разговорился?! — орал Вечери на Бака.

— Заткнись лучше сам!

Вечери помахал палкой. Казалось, он вот-вот пустит ее в ход, воспользовавшись своим преимуществом: как-никак он сидел на козлах, а его противник стоял внизу, на земле.

Невысокий коренастый Шандор Бак, скрипя от злости зубами, тоже готов был вступить в драку и уже махал палкой в опасной близости от Вечери.

К слову сказать, Шандор Бак отличался вспыльчивым нравом. Всего несколько дней назад он чуть было не избил бедняка Шюле. А произошло вот что. У Шюле была коза, и ей настало время подыскать жениха-козла. Старик привязал козу за веревку и пошел по селу искать ей пару. На улице он встретился с Йожи Мольнаром.

— Куда это ты ведешь свою козу, Михай? — поинтересовался Мольнар.

— На случку.

— И далеко?

— Слышал, на окраине есть у одного козел.

— Я знаю и поближе. Очень хороший козел.

— А где это, у кого?

— Да у Добнера…

Во дворе у Добнера колол дрова Шандор Бак, который нанялся к нему поденщиком.

Дядюшка Шюле затащил козу во двор.

— Вот, на случку привел, — объяснил он.

Однако дядюшка Шандор Бак заподозрил нечто плохое и, замахнувшись топором, выгнал старика со двора. Бак даже хотел ударить Шюле, если бы не возчик, заступившийся за старика.

После этого случая жители слободки долго подшучивали над Баком, — разумеется, за его спиной, так как шуток он не понимал и мог рассердиться еще больше.

А сейчас, завидев Бака на улице, Вечери с храбростью, свойственной только пьяным, прокричал ему: что, мол, там за казус вышел с козой Шюле? Это, собственно, и послужило причиной их теперешней ссоры.

Вечери так ожесточенно размахивал своей палкой, что Баку ничего не оставалось, как держаться от него на почтительном расстоянии. Бак тоже размахивал своей палкой, но с меньшим азартом.

Шандор Бакош присоединился к числу любопытных и стал наблюдать. Жена Вечери продолжала бегать вокруг повозки мужа и со слезами на глазах ругала обоих.

Любопытных тем временем становилось все больше.

— Этак они повыбивают друг другу глаза, — заметил кто-то.

Окружающие подошли поближе к ссорившимся, а затем, схватив Бака, отняли у него палку. Кто-то из жителей взял за поводья осла Вечери и завел его вместе с повозкой во двор.

Таким образом была ликвидирована угроза крупной драки в Сапожной слободке.

Через несколько домов от места ссоры Шандор Бакош повстречался с Ситашне. Она шла с луга, неся в подоле юбки свежую траву для скотины. Нижняя сорочка у нее была такой короткой, что белые ноги женщины виднелись выше колена.

Шандор с трудом оторвал взгляд от этой ослепительной, обворожительной белизны. Сначала он пристально рассматривал крепкие загорелые ноги Ситашне ниже колена, а затем его взгляд невольно скользнул выше, отметив, как постепенно пропадал золотистый загар и увеличивалась белизна.

— Трава-то сыплется, — с хитрой усмешкой проговорил он. — Задрала бы юбку-то повыше…

— Если я ее растеряю, об этом будет плакать мой поросенок, которому травы меньше достанется, а не ваш.

— Мой-то уж точно визжать не станет.

— Ну вот видите.

— А если я сам заплачу?

— Из-за травы?

— Ну хоть бы из-за нее…

— Не такой уж вы слезливый.

Шандор бросил на женщину вызывающий взгляд. Кровь вскипела в нем. Казалось, он даже почувствовал, как она ударила ему в голову. Было в этой женщине что-то волнующее, манящее. Она была далеко не красавица, однако все ее движения, весь ее вид, ее смех и даже то, как она сейчас стояла, расслабившись, немного с ленцой, действовали на любого мужчину одурманивающе. И совсем не зря сердились на нее бабы из села и слободки. Сердились на нее и мужчины, только совсем по другой причине. Они чувствовали себя перед нею бедными попрошайками, которые, однако, надеялись выпросить у нее хоть чуточку ее богатств. Когда же просьбы оказывались напрасными, они свирепели и были готовы избить ее…

Женщина обожгла Шандора взглядом и, немного замешкавшись, сказала:

— Ну чего же мы тут остановились? Пошли дальше, а то, чего доброго, кто другой начнет оплакивать потерянную мной траву.

— А кто же именно?

— Вам об этом лучше знать…

Они сделали несколько шагов, а потом Шандор спросил:

— А ты не боишься ночью спать одна, а?..

— А чего мне бояться? Я не из пугливых.

— Ну, раз ты такая смелая, я тебя как-нибудь попугаю. Постучусь в окошко… — Шандор смущенно засмеялся.

— А я оболью тебя водой из ведра!

Сверкнув белоснежными зубами, Ситашне повернулась и медленно пошла пружинящей походкой, как человек, уверенный в том, что за ним наблюдают.

Шандор и в самом деле некоторое время смотрел ей вслед, любуясь тем, как она покачивала бедрами. Затем он усмехнулся и потер ладонью подбородок, заросший жесткой колючей щетиной.

Дома Шандора уже ждали. Юлиш молча хлопотала вокруг него: помогла ему стащить сапоги, убрала грязную одежду. Она сновала взад и вперед с таким видом, будто ничего не случилось, однако по ее лицу было заметно, что она знает какую-то новость, которой ей очень хочется поделиться с мужем.

Старая Бакошне возилась на кухне с малышом, которому она рассказывала какую-то сказку, однако ее так и подмывало услышать, о чем там разговаривают молодые. Голова у нее была повязана черным платком, под которым, казалось, так и торчали навостренные уши.

В этот момент мимо дома проехали дрожки. Старый Берец с сыном направлялись на хутор. Откинувшись немного назад, Берец с таким видом держал вожжи, будто хотел, чтобы лошади не мчались, а буквально летели по воздуху.

Стоило только Шандору увидеть Береца, как в нем мгновенно проснулся инстинкт холопа и он невольно начал кланяться, однако Берец с надменным видом погрозил в его сторону кнутом.

— Чтоб вы сдохли! — со злостью прошипел Шандор, устыдившись собственного подобострастия.

До самого вечера Шандор бродил по дому, но даже поиграть с детишками ему не хотелось. Шади повсюду ходил за ним по пятам, но так и не дождался, когда отец заговорит с ним. Больше того, отец даже не взглянул на него.

Когда стемнело, Шандор совсем потерял покой: перед глазами у него стояла Ситашне, босая, с оголенными белыми ногами. Он опять видел ее белозубую улыбку, видел, как она, сдержанно засмеявшись, пошла, покачивая крутыми бедрами.

— Схожу-ка я ненадолго к Гелегонье, — сказал жене Шандор после ужина. — Потолковать мне с ним нужно. Может, еще и работенку какую-нибудь получу.

Шандор старался говорить беспечным тоном, однако, несмотря на это, ему казалось, будто Юлиш разгадала его мысли. Не смея поднять на нее глаз, он вышел из дома.

На улице уже не было видно ни одной живой души. Кругом стояла мертвая тишина.

Дойдя до дома Ситашей, Шандор остановился и, втянув голову в плечи, огляделся, будто шел воровать. Сердце бешено колотилось, словно хотело выскочить из груди, во рту пересохло, а язык, казалось, прилип к гортани. Шандор хотел было подойти к окошку и постучать, но ноги не слушались его: они будто приросли к земле. Он испуганно озирался по сторонам, словно из-за каждой подворотни за ним кто-то подсматривал. Какой-то внутренний голос приказывал ему поскорее убежать отсюда, однако Шандор продолжал неподвижно стоять на месте.

Глаза Шандора уставились на черный квадрат окошка на фоне белой стены. Вдруг ему показалось, что из окна на него смотрит сама Ситашне, смотрит своим странным проникновенным взглядом. Кровь прилила Шандору к голове и забилась в висках. Он несколько раз сглотнул слюну, как человек, которого мучит страшная жажда.

Однако он никак не мог набраться смелости, чтобы постучаться. В это время в голову пришла мысль зайти к дому с задов. Однако, дойдя до угла дома, он остановился. На какое-то мгновение Шандор вспомнил о Юлиш. Ему вдруг стало нестерпимо стыдно, и он решительно зашагал прочь от дома Ситашне. Будто освободившись от действия злых чар, он свободно вздохнул и вновь обрел способность мыслить спокойно. Шандор вспомнил слова, которые сказал Юлиш, уходя из дома, и почувствовал угрызения совести. Ему казалось, что и Гелегонье уже известно о его обмане. Этого тихого, спокойного человека Шандор любил и не хотел, чтобы тот плохо о нем подумал.

Шандор и сам не знал, отчего он вдруг пошел от дома Ситашне прочь: то ли оттого, что ему стало жаль Юлиш, то ли оттого, что не захотел использовать в своей лжи имя Гелегоньи. Только теперь Шандор уже не мог вернуться к дому Ситашне. Постояв немного, он посмотрел на поля, вернее, в темноту, которая их скрыла, и, повернувшись, зашагал в противоположную сторону.

Вскоре после того как Шандор вышел из дома, к ним прибежал Берта. Он так запыхался, будто за ним кто-то гнался по пятам.

Старая Бакошне уже стелила постель, собираясь лечь спать, а Юлиш, подсев поближе к сильно коптившей лампе, зашивала Шади штанишки.

— А где же Шандор? — спросил Берта, переступив порог.

— Нету его, только что ушел.

— А я-то бежал к нему! Думал, вместе сходим к слепому… Тот расскажет ему всю правду о Розике…

— Нету его дома.

Берта немного потоптался на пороге, а затем предложил:

— Тогда иди ты.

— Я? Одна?

— Там много народу будет.

— А что Шандор на это скажет?

— Ну как знаешь. Мое дело сообщить. Ты же сама как-то говорила, что хочешь сходить. Вот теперь можно.

Юлиш явно колебалась. Нахмурив лоб, она тыкала иголкой в край стола.

— Ты столько раз говорила, что хочешь спросить про Розику… Я вот и сказал…

— Мама, а ты что посоветуешь?

— Сходи, доченька. Вдруг услышишь правду?

— Тогда я пойду.

Юлиш быстро собралась, и они полем пошли к дому, где жил слепой Сенте.

Когда они подходили к калитке, в нее вошла старушка в черном платке, под мышкой она держала молитвенник. Можно было подумать, что она идет читать над усопшим.

Берта и Юлиш вошли вслед за старушкой.

В маленькой комнатенке было полно народу. Все тихо разговаривали.

На столе, потрескивая, горела керосиновая лампа. Ее скупой свет, с трудом пробиваясь сквозь закопченное стекло, едва разгонял полумрак. Сверху на стекло лампы кто-то положил корочку хлеба, чтобы увеличить тягу и вытянуть пламя от фитиля кверху. Время от времени кто-нибудь из присутствующих подходил к лампе и выкручивал побольше фитиль. На какое-то время лампа загоралась ярче, но вскоре пламя вновь оседало. В полумраке можно было рассмотреть лишь общие контуры лохматых крестьянских голов да покрытые платками головы женщин.

В комнатушке было полно пожилых мужчин и женщин, сидели даже на столе. Юлиш и Берте досталось местечко на кушетке, придвинутой вплотную к стене.

Сенте сидел в углу, прислонившись спиной к печке и положив подбородок на колени. Все тело у него тряслось, а лицо искажали гримасы. Старик был слеп и, кроме того, страдал падучей. Таким он вернулся домой с войны. Сенте вперил свой невидящий взгляд прямо перед собой. Временами он поворачивал голову в сторону говорившего, и тогда по его болезненному лицу, искаженному гримасами, пробегала робкая улыбка.

Вот он встал, потоптался на месте и тихо пробормотал:

— Братья, споем тридцать пятую молитву.

Он запел скрипучим старческим голосом:

— Господь, порази моих врагов!.. — повторили вслед за ним грубые мужские голоса.

— Господь, порази моих врагов!.. — вторили им безгубые старушки.

Когда молитва кончилась, Сенте, прокашлявшись, сказал:

— Братья! А сейчас послушайте и поразмышляйте над восьмой, девятой и десятой строкой шестой части книги пророка Яноша.

И он нараспев начал декламировать строки Священного писания, однако слова его звучали в тишине, как комья земли, падающие на крышку гроба. Вдруг лицо слепого задергалось еще сильнее, и, произнеся последние слова молитвы, Сенте широко раскрыл рот и закричал:

— Вижу!.. Я все вижу!.. Я вижу тех, кто убил господа… Вижу его учеников… Вижу Розику Бакош… Она в белом платье… В руках у нее белый цветок… Она передает матери привет… Говорит, что у нее уже ничего не болит… Просит не плакать и не печалиться о ней…

Юлиш не спускала широко раскрытых глаз со слепого старца. Внезапно она громко зарыдала, а вслед за ней заголосили и остальные женщины.

— Я слышу, что говорят другие… Настанет суд господень!.. Господь покарает всех злодеев… строго покарает… Судный день все ближе… Господь покарает тех, кто издевался над ним… Лишит зрения тех, кто ослепил меня… А Розика скажет, что ее хозяин…

И тут изо рта Сенте вырвался поток бессмысленных звуков. Старик забился в конвульсиях, на губах у него появилась пена. Еще мгновение — и бессмысленное клекотание перешло в плач.

К слепому подскочила жена и концом фартука вытерла ему лицо.

— Что сказала Розика?

— Что она сказала о хозяине?

— Что она хотела сказать?

Все присутствующие враз загалдели, повскакивали со своих мест и еще теснее столпились вокруг слепого прорицателя. Так толпятся возле смертного одра богача его наследники, жаждущие получить свою долю.

Однако жена Сенте и сам старик начали отмахиваться от любопытных:

— Отстаньте!.. Сейчас у нее нельзя больше ни о чем спрашивать… После, в другой раз…

В комнатушке воцарилась напряженная тишина, какая обычно бывает перед грозой.

Вся семья Гелегоньи ужинала вареной кукурузой: муж, жена и детишки — все держали в руках по кукурузному початку. От кукурузы поднимался густой пар. Они дули на початки и вгрызались в них зубами.

Хозяйка радушно предложила кукурузу и гостям.

— Ею и после ужина неплохо полакомиться, — уговаривала она гостей, которые попробовали было убедить ее в том, что они уже поужинали.

А когда гости все же взяли по початку, хозяйка заметила:

— Правда, немного твердовата, но зимой и не такую ели, не так ли?

— И с каких это пор ты не стала любить твердое, свояченица?.. — по обыкновению пошутил Йожи Мольнар, хотя ему было не до шуток.

Никто не рассмеялся, даже он сам, хотя в другое время Мольнар первым смеялся собственным шуткам. Сегодня он был явно не в духе, так как радоваться было нечему: сын его опять сбежал от хозяина, у которого работал, но домой не вернулся. Никто не знал, где он бродил и прятался. Уже целую неделю о нем не было ни слуху ни духу.

— Домой вернется — изобью сопляка, — повторял отец каждый день в течение недели. Сказал он это и сейчас, вгрызаясь зубами в початок вареной кукурузы.

— Вовсе и не изобьешь! — заметила жена Гелегоньи. — Рад будешь, что вернется…

— Изобью, еще как изобью, — повторил Мольнар, но уже без прежней уверенности.

— А пошто ты на дитя сердишься? Может, его хозяин виноват в чем, а? — спросил Гелегонья. — Паршивый мужик этот Сабо. Не больно-то долго держатся у него работники. Редко кто весь год проработает.

— Паршивый, — значит, паршивый. Я тоже бывал в работниках. Годков, считай, десять. И меня в работниках не паштетом кормили. Нашелся мне королевич какой! Но я ни разу от хозяина не бегал. Так пусть и мой сын будет таким же! По-моему, годок можно и на вилах посидеть.

— Ну и дурак же ты, сосед! — проговорил один из гостей и по-дружески похлопал Мольнара по плечу.

— От такого же слышу!..

Они препирались тихо и беззлобно.

— Почему ты хочешь, — не успокаивался Гелегонья, — чтобы твой сын жил так же, как ты? Пусть у них будет лучшая жизнь. И у них, и у всех.

— Собака тоже мясца хочет, если ей дадут.

— Человек не собака, — вмешался в их разговор кто-то из присутствующих.

— Со мной не раз обращались хуже, чем с собакой! — запротестовал Мольнар.

— То-то и оно! — воскликнул Гелегонья. — Вот это и нужно изменить.

— Изменить?! Ха-ха! Так было и так будет.

— Не будет, свояк. Если все бедняки на свете объединятся, они смогут изменить жизнь.

— Но почему-то большинство держит сторону правительственной партии. И чем человек беднее, тем усерднее он служит. Это факт.

— Не скажи! — заговорил один из стариков. — Когда у нас в девяносто первом году провозгласили лозунг «Свобода, равенство и братство!» и написали его на знаменах, господа страх как перепугались. Вызвали жандармов, чтобы те отобрали у нас знамена, но собравшийся народ прогнал жандармов. К нам, например, из города прислали целую роту солдат. Вот это было дело!

— Все равно ничего из этого не вышло. Не получили вы ни свободы, ни равенства, ни братства.

— И все потому, что народ тогда темный был, легко было с ним справляться.

— А теперь разве не так?

— Всем нужно учиться, ума набираться, — сказал Гелегонья и, взяв в руки потрепанную книгу, продолжал: — Вот эту книгу очень не любят господа. А почему, собственно, не любят? Да потому, что в ней написана правда о нас, бедняках.

— Господа хотят, чтоб бедняки всегда были такими темными и глупыми… Чтоб знали только то, что на одну ногу нельзя двух сапог натянуть.

— Когда в тысяча девятьсот девятнадцатом году здесь арестовывали коммунистов, — снова заговорил старик, — жандармы у каждого арестованного спрашивали: «А ты читать можешь, мать твою за ногу?..» И каждого, кто мог, сразу же сажали в тюрьму. Мой папаша, слава богу, не знал грамоты, а когда случилось это свинство, то сказал: «Я как раз хотел было выучиться грамоте, а теперь вижу: дело это опасное, и даже очень, раз за него человека в тюрьму сажают. Пусть уж грамота другим остается».

Все громко засмеялись, а потом начали вспоминать то, что было давным-давно. Затем стали говорить о настоящем, о том, что жизнь их рано или поздно должна измениться к лучшему.

Гелегонья полистал книгу, зачитал вслух несколько фраз, а затем вспомнил кое-что из своей жизни. Потом все стали рассказывать, как в детстве учились читать и писать…

Бакош почти все время молчал. Он давно не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Ему нравилось слушать и самого Гелегонью, и то, что он зачитывал из книги. Шандор внимательно слушал и других.

Собравшиеся так разговорились, что не заметили, что уже поздно. Жена Гелегоньи, уложив детишек спать, легла и сама, а мужчины все разговаривали и разговаривали.

Первым поднялся Мольнар. Взглянув на часы, он ужаснулся:

— Ух ты! Давно пора домой идти, а то жена и в дом не пустит!

— Ну старина, — засмеялся кто-то, — выходит, тебе попадет больше, чем сыну?

— Вполне возможно. У меня жена очень строгая. Сразу видно, из породы Гелегоньи.

— Ну хватит тебе жаловаться, — засмеялся Гелегонья. — Ты к ней имеешь подход.

Закрыв книгу, он аккуратно положил ее себе под подушку.

— Спрячь ее хорошенько, свояк, а то еще кто стащит. Где мы тогда прочтем о нашей правде?

Домой Мольнар и Шандор шли вместе. Все село давно спало. Месяц на небе начал клониться к горизонту. Ночь стояла прохладная и сырая. Холод забирался под рубашки. Шли молча. Каждый думал о своем.

Подходя к дому Ситашне, Шандор вдруг предложил:

— Разбудить бы веселую вдовушку…

Сказал он это в шутку, однако Мольнар принял все всерьез. Подкравшись к окну, Мольнар сильно постучал в него. Не удержался от такого искушения и Шандор: он тоже забарабанил по стеклу.

И вмиг оба со всех ног бросились бежать, как нашкодившие мальчишки. Отбежав немного, они так громко захохотали, что разбудили собак в соседних дворах.

Старая Бакошне возилась с ходиками, которые висели в кухне и только что остановились. В последние годы они стали часто барахлить: то вдруг ни с того ни с сего останавливались, то безбожно отставали. Оно и неудивительно, так как ходики достались по наследству еще ее матери.

Бакошне никак не хотела смириться с тем, что часы не ходили. Она долго возилась с ними, смазывая каждое колесико смальцем, однако часы не пошли, да и не могли пойти, так как жир мешал колесикам вращаться. Тогда Бакошне начала смазывать их по совету Дьерене керосином, доставая его гусиным перышком из лампы, а затем подвесила на гири еще какие-то железки. Все это не пропало даром: часы вдруг затикали и нормально ходили несколько недель.

Старушка была довольна и не без гордости показывала часы всем, кто заходил к ней на кухню. При этом она говорила:

— Старые они, правда, но я их сама починила.

Однако часы вновь закапризничали: то пойдут, то встанут. Но даже когда они ходили, все равно толку от них было мало, так как они все время отставали. И каждый раз когда нужно было узнать точное время, приходилось идти к соседям.

Однако Бакошне не сдавалась и не выбрасывала ходики, а, узнав точное время у соседей, производила следующие вычисления: «Если у Вечери сейчас три часа, а на моих только половина второго, то выходит… мои часы отстают на целых полтора часа».

По правде говоря, таким людям, как Бакошне, совсем не обязательно было знать точное время. Они вставали обычно на рассвете, даже тогда, когда у них не было работы. Для них это был неписаный закон, да и работали-то они отнюдь не по часам.

Старая Бакошне возилась с часами совсем не потому, что они ей очень были нужны: просто жалко было бросать их. Бедняк, собственно говоря, в непрерывном потоке серых, похожих один на другой дней только тогда и замечает бег времени, когда у него что-нибудь пропадает или портится. Видно, потому он так упорно и цепляется за всякую рухлядь. Будто ему гадалка нагадала, что, спасая эту рухлядь, он спасает тем самым и себя.

Когда часы остановились и после ремонта, Бакошне повесила на гирю топор, однако цепочка, на которой висели гири, не выдержала и оборвалась. Бедная старушка со слезами на глазах так и застыла на месте, не зная, что же ей теперь предпринять.

Вот в этот-то момент в дом вошел пастор. Однако старушка настолько была поглощена своим горем, что даже не ответила как следует на приветствие святого отца, пробормотав что-то невнятное. Придя в себя, она пригласила пастора в комнату и, вытерев стул фартуком, предложила сесть.

— Я тут был по соседству. Вот и подумал: не зайти ли поинтересоваться, как вы тут живете?

— Я дома одна. Сын в село уехал, а сноха к соседям ушла: хлеб нам нужно испечь, а своей печки у нас нет, вот и пошла…

— Я вижу, вы понемногу здесь порядок навели. — Пастор осмотрелся по сторонам.

— Живем кое-как, как бедняки живут.

— Все здоровы?

— Слава богу, здоровы.

— Это очень важно. Когда человек здоров, тогда все хорошо, а уж если нет, то и все остальное пойдет не так, как надо.

Так в течение нескольких минут они вели пустую беседу, и скоро им не о чем было говорить.

Старушка уже несколько раз повторила, что дома она одна и почему одна, а затем перевела разговор на поломанные часы.

— Вот ходики я тут починила. Старые они очень, никак не хотят ходить.

Пастор заглянул на кухню и с важным видом осмотрел часы, будто он в них что-то понимал.

— Цепочка порвалась, — сделал он заключение.

— Да, порвалась.

Пастор посмотрел в угол. Там в большом корыте, как в люльке, лежал малыш.

— Сын или дочка? — спросил он.

— Сын, у нас и большенький есть, он ушел с матерью… А вот дочки у нас нет…

Старушка произнесла эти слова без всякой задней мысли, но пастор воспринял их со значением. Слушая жалобы старушки, он мысленно подыскивал слова, которыми хотел объяснить причину своего визита. Он испытывал такое же волнение, как тогда, когда готовился произнести перед прихожанами свою первую проповедь. Он вспомнил, как он взошел тогда на церковную кафедру, как окинул взглядом сидевших на скамьях прихожан — мужчин с непокрытыми головами и женщин в платках, — и вдруг почувствовал какое-то странное оцепенение, из-за чего некоторое время не мог произнести ни слова. Здесь же он стоял один на один с растерявшейся от его прихода старой женщиной, но тоже чувствовал себя смущенным.

«Что мне, собственно, здесь нужно?» — подумал пастор, а затем вспомнил: утром к нему заходил Карбули поговорить о женитьбе сына, а затем он рассказал, что в смерти дочки Бакоша все в округе винят семейство Берецев. Разговоры об этом, сказал Карбули, не только не прекращаются, а все больше разрастаются. Больше того, злые языки говорят, будто в прошлом году Берецы чуть не забили до смерти свинопаса…

Все это Карбули сообщил как сельские новости. Время от времени он повторял, что этой болтовне не следует придавать никакого значения, и даже махнул рукой, однако сам Иштван внутренне содрогнулся от услышанного. И хотя вся эта история вроде бы и не имела к нему никакого отношения, но получилось как-то так, будто и он к ней причастен. Правда, имени его никто ни разу не упомянул, но всякий раз, когда говорили о Береце, наверняка подумывали и о нем…

— И многие верят в эти сказки? — спросил пастор у Карбули.

— Многие, если не все поголовно. Такой уж у нас народ: стоит только одному что-то сказать, как все повторяют, и уж тут их не остановишь никакими самыми вескими доводами.

— Ну вы-то хоть не верите?

— Нет, конечно. Но я сколько ни говорю, что это, мол, не так, никто меня и слушать не хочет. Глупый у нас народ, должен я вам сказать, святой отец. На них лучше и время не тратить. Конечно, вы можете с ними поговорить, но это бесполезно.

«Не следует тратить на них время», — мысленно уговаривал себя пастор, но никак не мог успокоиться. Немного подумав, он решил все же довести это дело до конца.

Вот и сейчас, когда он бесцельно ходил по маленькому крестьянскому домику, его охватило сильное волнение.

Наконец, повернувшись к старушке, пастор заговорил с нею напрямик, будто хотел спасти ее от значительно большего греха:

— Вы тоже верите в то, что якобы по вине хозяина… ваша внучка ушла в потусторонний мир?..

Старушка испуганно взглянула на него и, зажмурившись, поправила платок на голове, надвинув его на самые глаза.

— Я ничего не знаю, — пробормотала она. — Сына дома нет, снохи тоже… Мы сегодня хлеб печем, потому она и ушла… Я же ничего сказать не могу…

— А что говорит ваш сын? А сноха?

— Я не знаю. Ничегошеньки я не знаю, а их нет дома…

В смущении Бакошне не знала, чем бы ей заняться. Она сняла топор с цепочки на часах и вынесла его в коридор, а вернувшись, начала передвигать стулья и табуретки, причем делала все это так, чтобы не смотреть на пастора. Старушка кряхтела, гремела посудой, шумела, лишь бы только ее опять о чем-нибудь не спросили, хотя у нее был готов ответ на любой вопрос, какой бы ей ни задали.

— Старая я стала… очень старая… Наверно, мне лет семьдесят… и ничегошеньки-то я, старая, не знаю… Я плохо слышу… да и глазами стала слаба… — без умолку повторяла она.

Проговорив это, она подошла к корыту, взяла на руки спящего малыша, даже слегка встряхнула его, чтобы он заплакал, а потом начала расхаживать с ним по кухне, убаюкивая его.

Пастор растерянно стоял посреди кухни и уже собрался было уходить, но в это время вернулась Юлиш, ведя за руку Шади. Не дав молодой женщине опомниться от удивления, пастор сказал:

— Я пришел к вам не как судья, а как пастор, который обязан вселить в ваши души спокойствие и истину… — Однако, проговорив это, пастор почувствовал, что столь высокопарные слова вряд ли уместны в хижине бедняка, и продолжил уже другим тоном: — Поговорим откровенно. Я знаю, вы вините в смерти дочери Береца. Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить по душам, как подобает пастору.

Юлиш побледнела, глаза ее округлились. Шади испуганно спрятался за мать, еще крепче вцепившись в ее юбку.

На какое-то мгновение в кухоньке воцарилась тишина. Лишь плакал малыш на руках у старой Бакошне.

— Скажите откровенно, почему вы обвиняете Береца? У вас есть для этого серьезные основания?

Юлиш молчала, крепко сжав губы.

— Если есть, скажите мне.

— Мы знаем только одно: из дома девочка ушла здоровая, а вернулась больная и на другой же день умерла…

— Она умерла от заражения крови. Но ведь это вы начали говорить, будто хозяин до смерти забил ее?

— Мы ничего не говорили, святой отец.

— А кто же говорил?

Юлиш на этот вопрос не ответила, лишь водила босой ногой по земляному полу кухни.

— Кто же тогда об этом начал говорить? — повторил свой вопрос пастор. — Скажите кто?

Пастор говорил тихо, будто упрашивал, но Юлиш все равно молчала.

— Я сам разговаривал с доктором Бекшичем. Он сказал, что в рану попала инфекция и получилось заражение. Или вы и врачу не верите?

— Мы знаем только одно: дочку мы похоронили… И больше ничего не знаем…

Воспоминания о дочке расстроили Юлиш. Казалось, она вот-вот заплачет, но женщина взяла себя в руки. Юлиш молчала и неподвижно стояла на месте, как бы олицетворяя собой неодолимое упрямство.

— Поговорим обо всем спокойно, — сказал пастор. — Как друзья. Ведь я ваш пастор, а не жандарм. Я пришел не обвинять вас, нет… — Иштван опять заговорил тоном просителя. Произнеся несколько слов, он делал паузу, будто предоставлял возможность заговорить одной из женщин. Однако, убедившись в тщетности своей попытки, пастор вдруг поддался охватившему его гневу и закричал: — Что вы тут прикидываетесь невинными овечками? Мне хорошо известно, что вы каждому встречному-поперечному говорите о том, что якобы Берец подкупил врача. Откуда вы это взяли?! Разве вы не понимаете, что это может привести к большим неприятностям?!

От крика и угрожающего тона пастора обе женщины очень перепугались. Старая Бакошне, которая из-за глухоты не все разобрала, вообще ничего не могла понять и начала причитать:

— Милостивый создатель!.. Что-то с нами будет?.. Боже ты мой!..

Качая на руках ребенка, она быстрее заходила по кухне. Юлиш, не проронив ни слова, только еще больше съежилась от страха. Спрятав свои большие руки под передник, она продолжала стоять на месте, изредка бросая на пастора испуганные взгляды. Иногда казалось, что она вот-вот откроет рот и что-то выдавит из себя, но она только сильнее сжимала губы. В этот момент она, возможно, мысленно видела перед собой бессвязно бормотавшего слепого Сенте…

Пастор переводил взгляд с одной женщины на другую. Неожиданно он вспомнил почти совсем забытый случай, происшедший некогда на хуторе. По соседству с ним жила семья поденщика, жена которого каждый год находилась в положении: не успевала она одного ребенка отнять от груди, как у нее рождался следующий. Старший ребенок стал уже парнем-подростком и доставлял родителям много хлопот: он воровал все, что попадало ему под руку. Однажды из дома управляющего пропали часы. Подозрение сразу же пало на парня. Сказали отцу, и тот сначала по-хорошему стал спрашивать сына, не брал ли он этих часов. Однако такой разговор никаких результатов не дал: сын не сознавался, что это дело его рук. Он стоял, опустив голову, и молчал.

Тогда отец взял в руки веревку, вымоченную в воде. Парень уже не раз знакомился с ней и раньше. Он весь задрожал, но продолжал молчать. Отец еще раз по-хорошему попросил сына признаться, а когда тот опять не ответил, начал его бить мокрой веревкой. Он бил его по чему попало, зверея с каждым ударом, но сын так и не проронил ни слова.

Вокруг мужа и сына бегала растерянная мать и, заламывая себе руки, со слезами причитала:

— Боже милосердный… Что же теперь будет?.. Создатель, смилуйся…

Паренек не плакал, не кричал, лишь изредка как-то по-звериному скулил.

— Скажи, ты украл часы? — спрашивал отец в короткие перерывы между ударами, когда заносил веревку над несчастным. — Скажи, ты или нет? Скажешь — бить больше не стану…

Мать и сбежавшиеся на шум соседи тоже уговаривали паренька признаться, но он упрямо молчал.

В конце концов соседи вырвали парня из рук озверевшего отца и поплескали ему водой в лицо, но паренек и тогда не проронил ни слова, лишь смотрел на всех оцепеневшим взглядом…

Отогнав от себя воспоминания, пастор заговорил снова.

— Вам ничего не будет, только скажите мне, — попробовал он еще раз уговорить перепуганных женщин, но те продолжали молчать.

Потеряв всякую надежду услышать от них что-либо, пастор начал убеждать их в том, что они не правы, а под конец призвал их спокойно поразмыслить над его словами и, самое главное, верить ему…

Но разве они поверят?

Окинув взглядом обеих женщин и нищенскую обстановку их жилища, он понял, что ничего от них не добьется.

Он молча стоял перед ними, как боец, вышедший на бой, но в самый последний момент вдруг заметивший, что вместо меча в руках он держит палку.

У двери послышались чьи-то шаги. Это вернулся домой Шандор. Не заметив никакой напряженности, он с упреком обратился к жене:

— Почему вы не пригласили святого отца в комнату? — И сам открыл дверь.

Обе женщины остались в кухне.

— Мы здесь как раз беседовали о том, — после короткого молчания начал Иштван, — что пора кончать говорить… об этом печальном случае… о несчастье, случившемся с вашей дочкой… Нужно покончить с этим делом.

— Людей нелегко успокоить… но они постепенно успокоятся…

Пастор рассказал о цели своего визита. Шандор молча и с подобающим почтением выслушал его.

— Бабы всегда так делают… Блоху примут за вола… — проговорил Шандор и через силу засмеялся.

— Но слух этот распускают не только женщины. Уже все в округе говорят об этом…

— Видите ли… Люди любят копаться в чужих бедах, чтобы своих не замечать. Сейчас о нас болтают, потом будут о других. Так уж водится.

Дальше, что бы пастор ни говорил, Шандор только кивал головой. Пастор видел, что и с Шандором он добился не большего результата, чем с женщинами. Иштван понял, что ему так и не удалось перебросить мостик к сердцам этих людей.

— Ну, значит, договорились, — сказал пастор и встал.

— Пишта, чем ты занимался? — спросила Эва плаксивым тоном, когда он вошел к ней в комнату. — Отец очень сердится.

— На меня? Я ничего плохого не сделал.

— Папа видел Бекшича, и тот рассказал, что ты был у него и разговаривал по поводу дочки Бакоша.

— Я у него не был. Я с ним случайно встретился на улице. А что плохого, если б я и зашел к нему?

— Доктор сказал, будто ты ему не веришь, будто ты сам способствуешь распространению этой сплетни.

— По правде говоря…

— Я знаю, тут может получиться недоразумение. Пойдем скорее к отцу, пока он не уехал на хутор.

Взяв Иштвана за руку, Эва потащила его в заднюю комнату.

— Вот я привела «преступника»! — со смехом сказала она отцу.

Хорват Берец как раз натягивал сапоги, собираясь ехать на хутор. Он недовольно буркнул что-то в ответ и на шутку дочери не улыбнулся.

— Я никогда не думал, что вы, святой отец, можете мне в чем-то не доверять, — тихо произнес Хорват, словно забыв о том, что со дня обручения дочери он перешел о пастором на «ты».

— Я ничего плохого не сделал, — как бы оправдываясь, сказал Иштван.

— А зачем вам понадобилось ходить к Бекшичу? Я бы вам сам рассказал, как все было, не соврал бы ни единым словом.

— Не ходил я к нему. Я его совершенно случайно встретил на улице…

Хорват не стал выслушивать пастора до конца и перебил его:

— Все это выглядит так, святой отец, будто вы собираетесь вести следствие. Бекшич тоже говорил со мной со странным выражением лица. И не только он… Насколько мне известно, об этом говорит уже полсела.

— Я не собирался делать вам никаких неприятностей. Наоборот, я хотел сделать лучше, хотел положить конец всем этим сплетням.

— Ничего с ними не нужно было делать! Такой уж у нас народ: поговорят-поговорят, а когда надоест — перестанут.

— Мне казалось, лучше объяснить людям, что…

— Однако зачем было интересоваться этим у доктора? Меня это оскорбляет! Этот старый бородатый козел заварил такую кашу, что не успеваешь расхлебывать…

— Я не верю, чтобы он это сделал. А я только поинтересовался, как все произошло. Просто хотел знать из первых уст, только и всего.

— Нечего этим людям что-либо объяснять! — выпалил рассерженно Хорват. Он так покраснел, что казалось, будто его вот-вот хватит кондрашка. — Ну и народ у нас! Паршивый и темный! Лишь бы только языками болтать. Пусть болтают, мне все равно. Зависть их съедает, если у кого на одни подштанники больше, чем у них. Они места себе не находят от зависти! Чертовы бедняки! Они не стоят сожаления! Ни один из них! Гадкие, грязные людишки!..

Лицо пастора стало белым, как стена, а на скулах выступили багровые пятна.

— Не забывайте, что и я принадлежу к числу этих гадких, грязных людей, — тихо, но твердо произнес он, а вернее, выдавил из себя сквозь зубы.

Хорват на какое-то мгновение будто оцепенел, но, быстро оправившись от смущения, заговорил еще громче:

— А ты не забудь, что теперь принадлежишь к нам, к нашей семье. И даже если бы я был виновен в смерти этой девочки, если бы я убил ее… — Он с силой ударил себя в грудь и продолжал: — То и тогда тебе следовало бы защищать меня!

— Папа, ради бога! Что ты говоришь? — заговорила дочь. — И не кричи так громко! Люди услышат!

— Ну и пусть, пусть слушают! Кто услышит? Разве мы не одни? — И он вперил в пастора горящий негодованием взгляд.

В этот момент дверь в комнату отворилась и появившийся на пороге поденщик доложил:

— Лошади запряжены.

Хорват мгновенно успокоился и посмотрел вокруг так, будто только что очнулся от тяжелого сна. Быстро поцеловав дочь в лоб, он пожал пастору руку и вышел из комнаты.

Иштван был бледен как полотно.

— Не обращай на него внимания, Пишта, — умоляющим тоном произнесла Эва. — Папа очень вспыльчивый человек. Я это знаю… — Заметив, что жесткие складки, залегшие возле рта пастора, никак не расходятся, она продолжала: — На него не надо сердиться. Он очень чувствительный человек. Его любая мелочь может вывести из себя. А сейчас у него и без того полно забот. Торговые дела его сейчас идут плохо, поэтому он такой нервный. Да и этот случай очень его расстроил… Утром он вернется домой…

— Теперь уже поздно… — тихо и как-то безразлично сказал Иштван.

— Пишта, так нельзя!.. Право, нельзя! — Эва обняла его за шею и поцеловала. Она гладила его по щекам и уговаривала: — Пишта!.. Дорогой мой Пишта!.. Нельзя так!.. Пойми, нельзя!..

Как только пастор ушел от Бакошей, к ним с совком для мусора заявилась Кардошне:

— Юлиш, угольки горячие есть у вас?

— Уже нет, тетушка Мари.

— А я слышала, вы хлебы печете…

— Печь утром будем, сейчас только заквасили.

— Я уж всех соседей обегала, но ни у кого углей нет, а мне ужин готовить нужно.

— Мы можем дать вам одну спичку. У нас, кажется, еще останется на вечер.

— Если можете, дайте, ради Христа. Я вам как-нибудь отдам.

— Хорошо, тетушка Мари.

— Я никогда ни у кого в долгу не была.

— Я знаю.

— Я видела, к вам заходил господин пастор, — почти шепотом произнесла она. — Что ему от вас понадобилось?

Юлиш объяснила все по порядку.

— Ну и дела! — покачала головой любопытная старуха и, поблагодарив еще раз хозяйку за спичку, ушла…

— Ты только послушай, как дело-то обернулось, — начала рассказывать старуха дочери, вернувшись домой, — к Бакошам уже и господин пастор приходил. Интересовался историей с Розикой.

— Он, конечно, испугался, что и его впутают в эту историю?

Спустя несколько минут они рассказали об этом своим квартирантам, а те — еще кому-то. И пошел по Сапожной слободке новый слух, обрастая с каждым часом все новыми и новыми деталями.

Под вечер Шандор пошел к Фаркашам. Вместе с ними он нанялся ломать кукурузу на ченгеледском поле.

Старик Фаркаш, как главный подрядчик, утром сходил на участок, чтобы лично убедиться, когда именно нужно ломать кукурузу. В этом году из-за плохой погоды кукурузу посадили на две недели позже, а прохладное дождливое лето также притормозило ее рост, так что уборка урожая отодвинулась на более поздний срок. Слава богу, урожай обещал быть хорошим: вот уж сколько лет не было такой хорошей осени!

— В девятнадцатом году такое же дождливое лето было, — вспоминали старики. — С хольда можно взять по тридцать центнеров кукурузы. В среднем, разумеется.

— В этом году вряд ли столько возьмешь.

— Но по двадцать пять верных можно взять.

— Кукуруза-то будет, вот только свиней не будет. Кому скармливать ее?

— Бедняку всегда худо: и когда урожай хороший, и когда плохой. Когда много кукурузы, свиньи дорогие. Когда мало кукурузы, свиньи дешевые, но их нечем кормить. Так всегда и бывает.

Вот так сидели поденщики и вели между собой неторопливую беседу. Поскольку урожай кукурузы в этом году предвиделся хороший, наняться ломать ее было нетрудно. В последние годы крупные земледельцы брали на уборку урожая тех же поденщиков, что работали у них на прополке, получая вместо денег одно питание.

Шандор иего товарищи втроем нанялись убрать кукурузу с участка в двадцать хольдов. Они заранее рассчитали, что на каждую семью придется центнеров по двадцати. Разумеется, если все пойдет хорошо. А почему бы и не пойти?..

С надеждой на лучшее будущее приятнее было ждать, однако всем не терпелось поскорее приступить к работе. Все эти дни они слонялись без дела вокруг дома. Другой работы у них больше не было, а зима, до которой рукой подать, пугала бедняков.

Шандор особенно боялся зимы. И не только из-за хлеба, которого обычно не хватало до нового урожая. Откровенно говоря, боязнь будущего никогда не покидала его, и он уже как-то привык к ней, хотя привыкнуть к этому можно только так же, как цыганская лошадь привыкала к голоду, а потом взяла да и околела…

Самой большой бедой для Шандора было то, что у него не хватало нужных материалов, чтобы закончить строительство дома. Не было ни стекла для оконных рам, ни досок для пола, а ждать без этого прихода зимы было опасно. Правда, мать пыталась успокоить Шандора: мол, окна они могут заколотить и еще летом обмазать коровьим навозом, как это в свое время делали их предки, таким путем можно хоть в какой-то степени сохранить тепло. Однако это предложение матери Шандор счел просто за шутку.

Он решил во что бы то ни стало достать оконное стекло. Лучше продать часть кукурузы, но стекло купить. Все равно поросенка им в этом году вряд ли удастся завести. Придет время — будет и поросенок. Летний заработок незаметно утекал: основную его часть съел долг за пиломатериалы, необходимые для постройки дома, да и с Фаркашем нужно было рассчитаться. Короче говоря, дыр было много и все их необходимо было заткнуть. Хорошо еще, что Хорват одолжил два центнера пшеницы, без них едва ли хватило бы хлеба до осени. А хлеб у них в семье расходился так, будто едоков было человек шесть, не меньше. Правда, завтракали и ужинали в основном хлебом, а желудок требовал набить его. В середине прошлой недели Юлиш испекла два огромных каравая, а сегодня от них не осталось ни кусочка, и снова нужно печь.

Когда Шандор поздно вечером вернулся домой от Фаркаша, Юлиш как раз ставила квашню. Поставив корыто на кровать, она, стоя спиной к двери, просеивала муку.

Шандор, прислонившись к косяку двери, молча наблюдал за ритмичными движениями жены и ее плавно покачивающимися бедрами. Кровь в нем взбунтовалась. Он невольно потянулся, чтобы хоть куда-то деть свою силу, не дав ей взять верх над ним.

Квашня уже стояла на столе, распространяя кисловатый запах, который всегда придавал выпечке хлеба некоторую праздничность. В такой момент старая Бакошне ходила почти на цыпочках, занимаясь, в основном, детьми. Она раздела Шади и уложила его в постель. Шади раскапризничался и попросил воды.

— Сейчас нельзя, — зашикала на него бабка. — А то хлеб будет клеклый. Вот заквасим тесто — и попьешь.

— Муки у нас только на одну выпечку осталось, — сказала Юлиш, заметив мужа.

— Еще смелем, время пока есть.

— Ну, что сказал дядюшка Фаркаш?

— В середине следующей недели, пожалуй, можно будет ломать кукурузу.

Во дворе послышались чьи-то шаги. В комнату вошел Берта и попросил одолжить ему бритву.

— Моя полностью отказала: кто-то из ребят пробовал строгать ею палку, — объяснил он.

— Да, палка, конечно, не для бритвы.

— Мне до обеда в управу сходить надо, приглашали, а я, как назло, совсем зарос. Перепугаю там всех.

— Зачем же вызывают? Может, Антал чего напроказничал?

— Да нет! — засмеялся Берта. — Еще зимой я просил дать мне хоть какое-нибудь пособие на детишек. Вот они и вызывают.

— Быстро они управились.

— Я посоветовался с женой и решил заодно попросить помощь и на эту зиму. Как раз к будущей весне и получу.

— Ты бы малость потолковал там о любви к ближнему, — заметил Шандор. — Может, тогда бы быстрее дела пошли.

Однако на этот раз Берта не был настроен долго разглагольствовать.

— Брось дурить, дай-ка лучше мне бритву.

Шандор достал из шкафа бритву, а затем вытащил из-под подушки книгу, которую дал ему Гелегонья. Сунув ее под нос Берте, он сказал:

— Вот в этой книжке вся правда написана.

— Ну так и читай ее на здоровье, а я по-прежнему Библию буду почитывать.

Взяв бритву, Берта ушел.

Шандор же сел к столу так, чтобы свет от лампы падал на книгу, и начал читать.

Вскоре, тяжело вздыхая, улеглась мать Шандора, и только Юлиш еще гремела в кухне посудой. Скоро и она покончила с делами и молча села на табурет напротив мужа.

Шандор взглянул на уставшее лицо жены, и его охватило чувство любви к ней. Он тихо-тихо заговорил с нею, будто продолжил недавно прерванный разговор:

— Не будь всегда такой печальной… Подожди, скоро лучше будем жить… Не вечно же такая паршивая жизнь будет… И мы не вечно будем бедняками…

Дети уже спали. Спала и старая Бакошне. Временами она ворочалась и как-то нараспев тихо стонала.

— Придет время — и у нас будет земля, — продолжал Шандор. — Не будем так гнуть спину… Свободно, спокойно заживем. Вот увидишь…

Юлиш устало улыбнулась мужу и молча протянула к нему свои худые натруженные руки.

Шандор положил на них свои руки и сказал:

— Каждую зиму будем откармливать двух свиней, больших, жирных… кило этак на сто двадцать… Куплю тебе красивое платье, красивые туфли… Не нужно будет ломать голову, что есть завтра… Мы еще поживем хорошей жизнью… И этого времени не долго осталось ждать…

— Это все ты из книжки вычитал? — с улыбкой спросила Юлиш.

— Не только. Я знал это и без книги. Теперь же еще лучше знаю.

— Пошли спать. Отдохнуть-то надо.

Когда они легли в постель, то обнялись так горячо и страстно, будто это была их первая брачная ночь. А рядом с ними, на другой кровати, в квашне, укутанной одеялом, тихо подходило тесто для нового хлеба.

4

Старый Хорват Берец копошился во дворе. Сначала он принес воды для кур и вылил ее в корытце, затем метлой смел в одну кучу листья, слетевшие с тутового дерева, потом зашел в хлев и бросил в кормушку коровам несколько горстей сухой кукурузной крошки. Он расхаживал по двору взад-вперед, будто его преследовали дурные воспоминания. Останавливался он лишь на несколько секунд, чтобы выпрямиться и дать отдых постоянно согнутой спине. В такие моменты он смотрел в небо, будто искал там что-то, и глубоко вздыхал. А через минуту он опять суетливо сновал по двору. Своей беспорядочной беготней он напоминал жучка, который торопливо спешил по своим делам, но потом вдруг неожиданно останавливался на полпути и, сменив направление движения, снова бежал, боясь опоздать куда-то.

Старушка его суетилась на кухне, готовя обед. После того как молодые переселились в другой дом, они со стариком зажили еще тише, чем раньше.

Старый Хорват пытался уговорить жену взять в дом какую-нибудь молодую служанку, которая будет помогать ей по хозяйству, но старушка ни за что не соглашалась, заявляя, что не собирается бросать деньги на ветер и сама со всеми делами справится.

Неожиданно отворилась калитка и во двор вошел бедно одетый старик. Он громко поздоровался:

— Добрый день!

Хорват слышал скрип калитки, слышал, как поздоровался вошедший, однако он не прервал своей работы до тех пор, пока тот не подошел к нему. Старик остановился за спиной Хорвата и еще раз поздоровался:

— Добрый день.

— День добрый.

— Как работается?

— Потихоньку… А тебя какая нужда сюда привела, Иштван?

— Из-за кукурузного поля пришел…

— А что с ним? Насколько мне известно, скоро можно будет ломать кукурузу.

— Можно-то можно, но хозяин его не хочет держать свое слово.

— Как это «не хочет»?

— Не хочет платить нам, как мы условились.

— Но вы же договорились?..

— В том-то и дело. Вот я и пришел с вами посоветоваться.

— Хорошо, я с ним поговорю. Иди спокойно домой.

— Поговорите, пожалуйста.

— Хорошо, я скажу сыну. Я уверен, он просто забыл о договоренности.

— Заранее благодарен, благослови вас господь!

— Не за что. Иди с богом!

Хорват не проводил Иштвана и продолжал прерванную работу. Когда он собирался заглянуть в курятник, чтобы проверить, не снеслись ли куры, у ворот дома остановилась повозка.

Через минуту работник отворил ворота и во двор въехал сын Хорвата.

— Привезли зерно, — сказал он.

— Успели бы. Ведь мука у нас еще не кончилась.

— Мне все равно нужно было съездить в село. Вот заодно и пшенички захватили. Теперь неизвестно, когда свободное время выдастся. А позже пойдут дожди, дорогу развезет…

— Ну, раз привезли, сгружайте. В амбаре полная чистота и порядок.

Сын Хорвата помог работнику сгрузить мешки с зерном, а потом крикнул ему:

— Лошадей не распрягай! Сейчас поедем!

И пошел в кухню к матери. Хорват последовал за сыном. Хорват-младший, по обыкновению, начал рассказывать сельские новости. Говорил он быстро, как человек, которому хочется поскорее избавиться от неприятной обязанности.

Хорват немного послушал сына, а затем прервал его:

— У меня только что был Иштван Мучи. Он жаловался, что ты не хочешь расплачиваться с ним, как договорились раньше. В чем тут дело?

— Он правильно тебе сказал, — недовольно буркнул сын.

— Как это так?

— А вот так. Сейчас все за уборку кукурузы платят меньше, так почему, спрашивается, я должен платить по-старому, то есть больше?

— Потому что так было всегда! И я так платил, да и ты сам в прошлом году.

— А сейчас этому надо положить конец. Почему я для него должен сделать исключение?

— Хотя бы потому, что он тридцать лет на совесть работал у меня! Хотя бы поэтому!

— Он получит за работу то, что ему положено. Может, ему назначить теперь пожизненную пенсию, а? А когда он умрет, к нам явится его сын и скажет, что так, мол, и так, отцу моему платили столько-то… Потом дело дойдет до внуков. Пора положить этому конец, раз ж навсегда!

— Я с тобой не согласен.

— Отец, ты же ему никогда не обещал по гробовую доску платить по этим ставкам?

— Я ничего не обещал, но поступал всегда так. Иштван этого заслуживает. Он всегда хорошо работал, — упрямо стоял на своем Хорват.

— Пойми, отец, так не может продолжаться до скончания века. Так нельзя вести хозяйство. Каждый получает столько, сколько заработал. Подарков же мы не раздаем, не в такое время живем. Хозяйство есть хозяйство! Это, по-моему, и вам ясно.

Однако старый Хорват не только не успокоился, а еще больше разволновался: багровые пятна выступили у него сначала на лбу, а затем покрыли все лицо.

— Ничего мне не ясно! — громко крикнул он. — Кто больше работал? Ты или я?! Как ты ведешь хозяйство?..

Выкрикнув все это, он неожиданно замолчал, будто его ударили в грудь. Старик сразу как-то скорчился и, не проронив больше ни слова, вышел из кухни.

Сын некоторое время испуганно смотрел вслед отцу, а затем, будто оправдываясь, проговорил:

— Что я ему сказал? Только то, что Мучи не имеет права требовать большего… Но если отец уж так хочет, я могу, конечно, заплатить по-старому…

Однако отец уже не слушал его. Он шел не останавливаясь.

— Зачем ты с ним спорил? — плачущим голосом сказала мать. — Почему ты не хочешь сделать так, как он говорит? Он сейчас так расстроен.

— А разве я сказал ему что-нибудь плохое? Черт бы побрал этого старика Мучи вместе с его кукурузой! Из-за него и расстраиваться-то не стоит!..

Немного постояв в растерянности, Хорват-младший попрощался, сказав, что ему пора ехать.

— Остался бы пообедать, — предложила мать.

— Ждут меня там, мама. В селе много дел.

Сын вышел во двор и, пока работник готовил лошадей, огляделся по сторонам, чтобы попрощаться с отцом. Однако того нигде не было видно. Вот уж и повозка была готова, а Хорват-младший все стоял на месте, не зная, что же ему делать. Горло сжимали спазмы, которых раньше у него никогда не было. Хотелось громко позвать отца, как он звал его в детстве по вечерам, когда ему вдруг становилось страшно, однако его нигде не было видно.

Правда, чувствительность лишь на миг взяла над ним верх. Он быстро овладел собой и, сев в повозку, ударил по лошадям.

Когда старушка приготовила обед, она выглянула во двор и громко позвала:

— Отец, обед готов! Иди есть!

Она накрыла на стол, а муж все не шел и не шел. Сердясь и охая, она вышла во двор, чтобы позвать мужа еще раз, но того не было и во дворе.

— И куда только он мог запропаститься? — пробормотала себе под нос старушка, а затем снова громко прокричала своим дрожащим голосом: — Отец! Ты что, не слышишь, что ли?! Обед простынет!

Она немного подождала, но ей никто не ответил. Тогда она засеменила на верхний этаж: вдруг он прилег отдохнуть? Однако мужа и там не было.

— Отец! Отец! — звала она.

Старушка обежала весь дом, осмотрела двор и заглянула даже в хлев. Там наконец она и нашла мужа.

Он сидел на низкой скамеечке, обхватив голову руками.

— Ты что, оглох, что ли? Кричу, кричу, а ему хоть бы что! — проговорила она с легким упреком.

— Я ничего не слышал, — печально ответил он, поднимая на нее глаза.

— И как только можно доводить себя из-за какого-то пустяка? — продолжала она упрекать его. — Кем тебе приходится этот Мучи? Да никем. Хорошо еще, что ты из-за него в колодец не бросился!

— Чего ты городишь?!

— Я тебе, по-моему, побольше служу, чем этот мужик, но что-то я не замечала, чтобы ты из-за меня так расстраивался, а?

— Оставь меня в покое со своим Мучи!

— Тогда не сиди здесь с такой печальной физиономией!

— Как же мне не расстраиваться, если родной сын уже не хочет меня слушать? Смотрит на меня как на старого, ни на что не пригодного пса, который уже и слеп, и глух, и ничего не смыслит. Тебя это, может, и не волнует…

— Брось, отец! У сына столько забот и неприятностей, что нет ничего удивительного, если он порой и нервничает.

— Неприятностей, говоришь? Уж не я ли навязал их ему на шею?

— Я этого не говорю…

— Не говоришь?.. Он небось не очень бы опечалился, если б я подох. Да лучше ноги протянуть, чем такое видеть…

— Оставь, отец… — начала было старушка, но тут же замолчала, стоя возле мужа с опущенными руками.

Корова в стойле вопросительно поглядывала на них своими печальными глазами, будто молча сочувствовала.

Когда Иштван вошел в кухню, он сразу же понял, что родители говорили о нем. Едва он ступил на порог, как они моментально замолчали. Отец сидел в углу и, по обыкновению, плел корзину. Без этого, казалось, он не мыслил своей жизни. Весной, когда кончались ивовые прутья, он с нетерпением ждал наступления лета, чтобы плести что-нибудь из соломы. Когда же поспевала кукуруза, он мастерил из нее, и так весь год без остановки…

Антал сидел, прислонившись спиной к холодной печке, и скручивал цигарку. Мать, стоя за дверью, позевывала. Картина на первый взгляд была настолько обычной, что Иштван, как всегда, спросил:

— Вы что тут сидите, а не идете в комнату? — И, не дожидаясь, когда мать скажет обычное: «Не хватает еще сорить в комнате», он, обращаясь к брату, продолжал: — Ко мне утром заходил старый Сабо. С его слов я понял, что он намерен заключить с тобой сделку.

— Да, мы с ним, собственно, договорились, но я хочу, если можно…

— Я так и понял. Только советую тебе пока обождать. Положение таково, что я не намерен их упрашивать.

— А чего там упрашивать? В долг ведь берем или под проценты… — упрямо не сдавался Антал.

— Я и так не хочу.

— Тогда опять упустим эту возможность, как раньше…

— А разве нельзя обождать месячишко-другой? Вот сыграем свадьбу, — может, полегче будет? — вмешалась в разговор мать. Первый ее вопрос относился к Анталу, а второй — к Иштвану.

Антал с любопытством взглянул на брата. Иштван недовольно нахмурил лоб, но ничего не ответил матери.

Старушка от этого еще больше смутилась и опять начала зевать, слегка прикрывая рот правой рукой, которую она вытащила из-под передника. Однако старушка отнюдь не отказалась от своих нравоучений и, немного подождав, продолжала:

— Перед свадьбой такого делать не следует. Право же, не следует! Сейчас и других забот хватает… Перед свадьбой-то… — И, подойдя к Иштвану, она вдруг тихо спросила его: — Или, может, никакой свадьбы и не будет вовсе?..

Сын испуганно взглянул на мать, которая задала этот вопрос тихо, почти с подобострастием, однако в ее голосе ему почудилась и какая-то доля уверенности.

— Это почему же ей не быть? — проговорил он наконец.

Старушка на какое-то мгновение испугалась — то ли голоса сына, то ли собственной смелости. Она втянула в плечи маленькую, как у птички, голову и, покачав ею, замолчала. А потом улыбнулась, вновь становясь слабой, безвольной и подобострастной старушкой, какой она была не один год.

— Почему бы ей не быть? — еще раз спросил Иштван.

В кухне воцарилось напряженное молчание. Мать теребила руками край передника. Антал достал жестянку, в которой хранил табак, и сосредоточенно начал сворачивать цигарку, а отец, сидевший в углу, вдруг начал вслух пересчитывать количество сплетенных рядов.

— Люди такое болтают… — скорее не сказала, а простонала мать. — Вот и Анти слышал… Чего только не говорят…

— Много чего говорят. Болтают, да и только. Я просто так сказал маме…

— Ну так расскажи все снова.

— Ерунду всякую говорят. Я и сам-то из десятых уст слышал…

— Почему вы прямо мне не говорите?! — возмутился Иштван. — Что случилось? Болтаете за моей спиной, а когда я спрашиваю, лепечете бог знает что! Зачем это? Ну скажи, Анти, зачем это, а?

— Я ничего не болтаю! Только с тобой по-человечески и посоветоваться-то нельзя. — И он взглянул прямо в лицо Иштвану.

— Это почему же нельзя?

— Да потому что нельзя. Ты со мной так разговариваешь, будто я тебе и не брат вовсе.

— Это когда же я с тобой так говорил?

— Да всегда. И сейчас тоже. Скажешь: так, мол, и так, нельзя — и баста!.. С тобой ничего нельзя…

— Все, что было можно, я для тебя делал, а чего нельзя, того нельзя. Как тебе объяснить, что мне сейчас особенно осторожным нужно быть по отношению к Берецам? Или ты хочешь, чтобы я занимался только твоими делами?

— Я тоже как-никак помогал выучить тебя… — начал было Антал.

— К чему весь этот спор? — перебил их отец с несвойственным ему раздражением и тут же, будто опомнившись, опять начал про себя считать сплетенные им ряды, беззвучно шевеля губами.

Иштван сразу как-то сник. У него вдруг закружилась голова, будто он оказался на краю глубокой пропасти. Он закрыл глаза и, как бы согласившись со словами отца, сказал:

— Не будем сейчас говорить об этом!.. Потом… позже…

Мать, желая хоть как-то разрядить напряженную обстановку, заметила:

— Ничего плохого Анти сказать не хотел… — Однако тут же осеклась.

Снова стало тихо, лишь отец пересчитывал сплетенные ряды.

— Ну так что же все-таки говорят люди? — опять спросил Иштван. На этот раз в его голосе уже не было прежней настойчивости. Скорее всего, он спросил об этом лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.

— Разную чепуху. Что ты поругался с Берецем… и ходить к ним перестал… потому что якобы кто-то сказал, будто это старик забил Розику Бакош до смерти… Другие же говорят, будто, мол, и ты хочешь скрыть это… Кто болтает, что и свадьбы, мол, теперь никакой не будет… ни осенью, ни позже…

Последние слова Анти произнес несколько раз, словно подчеркивая этим, что все остальное его вовсе и не интересует.

Пастор стоял в растерянности, как человек, который никак не может понять того, что ему только что сказали.

Мать расценила молчание Иштвана как подтверждение слухов и, отбросив обычную боязливость и подобострастие перед сыном, заговорила быстро-быстро, будто хотела словами отогнать надвигающуюся на них беду:

— Люди всегда много чего болтают. Чего хотят, о том и сплетничают. Если одному бедняку удается выбраться из бедности, они готовы его задушить. Мол, почему он, а не мы? Зависть их съедает. Ради них и пальцем-то не стоит шевелить! Все сплетни о дочери Бакоша они для того только и придумали, чтобы нас угробить, чтобы поссорить тебя с Берецем. Они думают, что ты глуп и сделаешь так, как они хотят. Как бы не так! Каждый человек — кузнец собственного счастья, а завидовать другим нечего. На меня, к примеру, некоторые смотрят так, будто я собственными руками задушила их родного отца. Как-то на днях встретилась я с тетушкой Юлчей Бачи. Так она меня спрашивает: «Ну как, будет у вас осенью свадьба с богачом Берецем?» Спрашивает, а у самой такая кислая рожа, будто она пол-лимона откусила. «Будет», — отвечаю я ей. «Смотрите, не пришлось бы пожалеть», — говорит она мне. «А вам-то чего переживать?» — сказала я ей. Так вот взяла да и отрезала! Мне теперь в церковь и то идти не хочется: все на меня оглядываются. Не стоят эти люди, чтобы добро для них делать. Пальцем пошевелить и то жалко! Зависть их съедает. Ну и пусть завидуют! Пусть болтают что хотят! Пусть говорят, что свадьбы не будет, а она вот и будет!..

Опустив голову, она закрыла глаза и без умолку говорила. Она говорила с такой ненавистью и негодованием, что муж прекратил свою работу и испуганно уставился на нее, словно это была не его жена, а какое-то страшное чудовище. Иштван тоже слушал мать с возрастающей тревогой: он еще никогда не видел ее такой и, разумеется, не подозревал, что она способна на такие речи. Куда девалась ее боязливость? Только что он, закрыв глаза, хотел бежать отсюда куда глаза глядят, а теперь вот стоит и не может пошевелиться.

А ведь правы и крестьяне, которые обвиняют Береца, и Хорват по-своему прав…

— Все это глупости! Чего только люди не наболтают! — проговорил наконец Иштван, желая хоть как-то успокоить домашних, и вышел из кухни.

На околице села пастора вдруг охватило такое чувство, будто он оказался в совершенно незнакомой местности. Он даже остановился и осмотрелся: не заблудился ли он случайно? Улица, дома — все было ему знакомо: сколько раз он проходил мимо них! Сомнений быть не могло: это Сапожная слободка. И в то же время все как-то изменилось.

Пастор еще раз посмотрел по сторонам.

Что же, собственно, изменилось? Разве только то, что улица почему-то была пуста, хотя под вечер обычно люди выходят из своих домов, чтобы посудачить с соседями. Правда, вдалеке виднелось несколько человек, но, как только пастор стал приближаться к ним, они быстро укрылись в своих домах.

«А может, мне это только показалось, — мелькнула у него мысль, — и они разошлись вовсе не из-за меня?»

Иштван пытался успокоиться, но не мог. Он стал внимательнее присматриваться к улице. Через несколько домов повторилась точно такая же картина: при его приближении люди расходились кто куда.

«Но почему они прячутся от меня?»

Он оглянулся: не идет ли следом за ним кто-нибудь из местных властей — сборщик налогов или нотариус? Однако позади него никого не было.

«Значит, они убегают от меня? Раньше они так не поступали. Больше того, они частенько поджидали меня, чтобы поздороваться. А вот сейчас они избегают меня… Но ведь я не сделал им ничего плохого!»

Возле дома Кардошей стояла группа людей — трое или четверо.

«Если и эти сбегут от меня, — решил про себя Иштван, — дело плохо…»

Завидев пастора, и эти люди тоже засуетились и стали расходиться кто куда. Люди расходились не спеша, но так, чтобы нырнуть в калитку своего дома раньше, чем успеет подойти пастор. Некоторые из них даже зазывали домой детишек, беззаботно игравших на дороге.

Пастор с возраставшим недоумением следил за поголовным бегством от него жителей. И чем больше он это замечал, тем сильнее сердился. Казалось, поймай он кого-нибудь из жителей — наверняка отколотил бы.

Иштвану хотелось распахнуть калитку ближайшего дома и заорать на всю улицу так, чтобы все его слышали… Что именно, он и сам не знал, но обязательно заорать… Ему хотелось знать: что же, собственно, случилось с жителями Сапожной слободки?

«А может, все это чистая случайность?» Не понимая причины исчезновения жителей при его появлении, пастор снова и снова думал: «А может, я все же ошибаюсь? Умнее всего не обращать на это никакого внимания!»

И тут пастор увидел Карбули. Тот стоял возле своего дома. Пастору оставалось пройти три-четыре дома. Однако Карбули, еще издали заметив пастора, начал пятиться.

«Если он спрячется в доме, я разобью ему дверь ногами!» — решил про себя Иштван.

Карбули же явно растерялся: он уже взялся за ручку калитки, но пока еще не открывал ее. Он прислонился к калитке так, будто хотел раствориться и остаться незамеченным.

Иштван ускорил шаги и громко, тоном приказа поздоровался с Карбули, еще не дойдя до него.

Карбули повернулся к пастору, натянуто улыбнулся и сделал вид, будто только сейчас заметил его.

— Почему вы хотели скрыться от меня?! — не спросил, а буквально набросился тот на Карбули, подойдя к нему.

— Я не хотел… Зачем мне это?.. Я вас вовсе и не видел, святой отец… Я только… — Пожилой крестьянин окончательно смутился, речь его стала сбивчивой, как у школьника, которого уличили в очередной шалости.

— Но я же видел: вы хотели уйти, — уже тихо сказал Иштван.

— Я вовсе не…

— Послушайте, Карбули, я же вижу: тут что-то случилось. Пока я сюда шел, от меня сбежало полсела. И вы тоже хотели… А раз так, вы должны мне объяснить: что же случилось?

— Я ничего не знаю, святой отец!

— Господин Карбули! Вы человек здравомыслящий, верный сын нашей церкви. Насколько я знаю, в прошлом году вы даже намеревались стать пресвитером. С вами можно говорить откровенно. Говорите смело все, что вы знаете. Я вам обещаю: никаких неприятностей не будет.

Такое подкупающее заверение сделало свое дело. Карбули немного поколебался, будто взвешивая в уме все «за» и «против», а затем с трудом выдавил из себя:

— Да все из-за жандармов…

— Каких еще жандармов?

— Сегодня утром они были в слободке…

— Зачем?

— По делу Розики Бакош. Люди говорят, будто это вы, святой отец, прислали их к нам.

— Кто такое говорит?

— Люди говорят… Многие…

У пастора голова пошла кругом.

— А что нужно здесь жандармам?

— Я так слышал… будто они ищут тех, кто болтает, что якобы Берец забил Розику до смерти… и подкупил врача…

— И они говорят, что жандармов вызвал я?

— Да, говорят. А еще болтают, что вы были у Бакошей и пригрозили им, если они не замолчат… Нескольких человек уже вызвали в управу… Правда, может, их сегодня же и отпустят…

— Значит, говорят, будто это я?.. А что еще говорят люди?

— Еще…

Карбули опять стушевался и нервно завертел шеей, как гусь, которому для откорма насильно запихивают в горло кукурузу.

— Говорите, говорите, господин Карбули! Не бойтесь!

— А вы никому не скажете, что узнали это от меня? Я не хочу, чтобы обо мне судачили… Я здесь живу среди, людей и не хочу, чтобы…

— Будьте спокойны, я никому ничего не скажу!

— Люди говорят… будто вам, святой отец, заплатят, мол, за это…

Даже не попрощавшись с Карбули, пастор зашагал дальше. У него при этом было такое лицо, будто он хотел привлечь к ответственности весь белый свет.

— Пишта, что с тобой? Ради бога, что случилось?! — испуганно воскликнула Эва, когда он, с силой рванув дверь, вошел к ней в комнату.

— Этого… этого я не ожидал, Эва… Чтобы такое сделать!

— Что случилось, Пишта! Говори! Какая-нибудь беда?

— Чтобы вызвать жандармов против этих несчастных людей?! Как можно было решиться на такое, Эва? Вы этим погубили меня, понимаете, погубили!

— Как ты можешь говорить такое? Отец хотел как лучше! Просто он хотел положить конец всем этим глупым сплетням! Он очень сожалел, что рассорился с тобой… Никакой беды в этом нет.

— Боже мой! Да неужели вы не понимаете, что этим вы только еще больше разозлите народ?!

— Не беспокойся, Пишта! Уверяю тебя, что никакой беды в этом нет.

— Нет? По-вашему, это не беда, что вы мне все испортили? Подорвали и мой авторитет… и авторитет моего сана! Все-все испортили! Все!

Девушка стала бледной как полотно и с трудом сказала:

— Ты говоришь глупости! Какое отношение ты имеешь к этому цирку? Все это касается только отца.

— Но эти люди считают, будто это я, их пастор, заявил на них. Их пастор!.. Как я после этого буду смотреть в глаза моим прихожанам?

— Это неправда! Можно легко доказать, что ты к этому не имеешь никакого отношения!

— Неужели ты не понимаешь, Эва? Никакие доказательства тут не помогут. В глазах своих прихожан я уже их враг, сколько бы и как бы я им ни объяснял. Я потерял их доверие, и мне его больше уже не завоевать!.. Никогда!..

Проговорив эти слова, пастор как бы и сам только сейчас понял всю логичность своего умозаключения.

Девушка, возбужденная его словами, с трудом сдерживала себя.

— Не преувеличивай, Пишта! Ты всегда все склонен преувеличивать. Речь идет о простом недоразумении, и только… Скоро все слухи улягутся. Случались здесь вещи и похуже, в том числе и с пасторами. Никакой беды из этих разговоров не будет.

Иштван с удивлением смотрел на девушку, пытаясь понять ее.

— Эва, разве ты не понимаешь, что речь здесь идет не об обычном правовом деле и не о подозрении кого-то невиновного? Речь идет о человеческом доверии, а его, как Известно, вернуть трудно. Что я буду теперь делать с этими людьми?

— Боже мой, да то, что делал до сих пор! Будешь у них пастором. Будешь читать им проповеди, крестить их детей, отпевать умерших… Что там ты еще с ними делал? Ну не будь же ребенком!

«Действительно, а что я делал до сих пор? Делать это и дальше — только и всего! Читать проповеди, крестить детей, отпевать умерших… Неужели я больше ничего и не делал? А ведь я думал, что делал нечто большее. А что именно? Видимо, что-то такое… Но если бы я делал что-то большее, то односельчане не поверили бы сейчас каким-то сплетням обо мне… и не считали бы меня своим врагом…»

Мысль об этом как-то сразу погасила в нем и его возмущение, и отчаяние… Он уже не кричал, как прежде, а, обессиленный, сел на диван и закрыл лицо руками.

Эва присела рядом с ним и, обняв за шею, стала целовать его лицо, гладить волосы и приговаривать:

— Дорогой мой Пишта! Не будь таким чувствительным! Вот увидишь, ничего-плохого не будет! Помнишь, я ведь и тогда была права, когда дело касалось нашего брака, а? Я и сейчас не ошибаюсь. Успокойся! Может, отцу и не следовало бы делать этого, но ведь он хотел сделать как лучше. А может, и хорошо, что он так поступил. По крайней мере, теперь-то уж прекратятся все эти ужасные сплетни. Ты же останешься чистым, я уверена в этом…

Иштван неожиданно встал.

— Я пошел! — произнес он таким тоном, что девушка ужаснулась.

— Не ходи, Пишта! Ты не можешь идти в таком состоянии! — В отчаянии она повисла на шее Иштвана.

— Я пойду, Эва! Пусти меня!

— Не пущу! Ты никуда не пойдешь!

— Я не могу тут больше оставаться!

Пастор попытался освободиться из объятий невесты, но девушка не отпускала его. Она целовала его и с отчаянием в голосе говорила:

— Никуда я тебя не отпущу, Пишта! Никуда! Поедем немедленно к отцу на хутор. Я никуда тебя не отпущу, пока мы все не уладим! Я велю запрячь лошадей, или мы пойдем пешком? Послушай меня, Пишта!

Между ними началась настоящая борьба. Наконец Иштвану с трудом удалось вырваться из объятий девушки. Эва упала на диван и залилась слезами, а пастор выбежал из комнаты.

В большом зале сельской управы находилось несколько присяжных. Они покуривали свои трубки и вели неторопливую беседу. Работы у них всегда было немного. После обеда они все приходили в здание управы, садились вокруг большого стола и не спеша беседовали на мирские темы. Когда в зал вошел пастор, присяжные как раз говорили о том, как сильно испортились теперь люди, особенно бедняки крестьяне и поденщики. Работать-де они не желают, но жить хотят как господа. А уж если берутся за работу, то заламывают такую цену, что у хозяев волосы дыбом поднимаются. Что правда, то правда: раньше у них таких требований никогда не было! Испортился народ, да и только! Ах! Ах!

Присяжные с должным уважением поприветствовали пастора, и словами, и жестами давая понять, что они прекрасно знают, насколько он стоит выше их, и в то же время стремясь подчеркнуть, что это они подняли Иштвана так высоко.

Пастор с каждым присяжным поздоровался за руку, каждому сказал несколько слов, поинтересовался урожаем и только после этого спросил, здесь ли секретарь сельской управы.

— У себя он, в кабинете, — ответили ему.

Пастор постучался и вошел.

— Милости прошу, святой отец, — с подчеркнутой вежливостью спешно поздоровался с пастором Йенеи. — Прошу садиться. Чем обязан столь редкому счастью?

— Вряд ли это можно назвать счастьем, брат Бела!.. — с горькой усмешкой сказал пастор.

— Ну не будь таким философом. Уж не случилось ли какой беды?

— Весь вопрос в том, когда начинается беда.

— С женитьбы, разумеется. Но у тебя она еще не началась. Больше того, у тебя еще есть возможность избавиться от нее. — Довольный собственным остроумием, Бела рассмеялся, но, сразу став серьезным, продолжал: — Не нравится мне, когда такие молодые люди, как ты, по всякому поводу и без него начинают философствовать, как старики. Скажи, что с тобой?

— Со мной ничего. Но я бы хотел знать, что происходит с моими прихожанами?

— С твоими прихожанами? Ты их пастор или я? А раз ты, то тебе бы и следовало это знать.

— Я хочу спросить тех, кто вызывал в село жандармов.

— А! Ты имеешь в виду заговор бездельников из Сапожной слободки? — засмеялся Бела. — Э, дружище, этих прихожан ты лучше оставь себе. И надеюсь, они не все такие?

— Не шути, брат Бела. Скажи серьезно, что с ними?

— По-моему, я знаю не больше тебя. Все это не имеет к моим обязанностям никакого отношения.

— Но что-то ты, наверно, знаешь? Разве жандармы не сюда приводили крестьян?

— Сюда. Многих из них отпустили, а нескольких человек отправили в Ченгелед. Там их допросят. Я же говорю: это не мое дело! Ими занимается жандармерия.

— А что от них, собственно, хотят?

— Это ты, Пишта, должен лучше знать.

— Я? Откуда мне знать? Я к этой истории не имею никакого отношения и потому абсолютно ничего не знаю. А сейчас я самым решительным образом протестую против такого ведения дела!

Йенеи пожал плечами:

— А ты знаешь, какие сплетни ходят о вас? О Береце и о тебе? Все это дело надо поскорее кончать. А что бы ты сказал, если бы однажды ночью в твоем доме подожгли крышу, а? Опасные это люди, друг мой…

Иштван заерзал на месте.

— А это вполне могло случиться, — продолжал Йенеи, заметив, как сильно расстроился пастор. — Я слышал, взбудоражилось уже полсела. Кто знает, что им может взбрести в голову? Найдется один зачинщик и подобьет их на восстание против хозяев. Я слышал, в селе уже говорили об этом. Ты не считаешь, что в создавшейся ситуации лучшего, чем произошло, и не придумаешь? Даже с точки зрения…

— Но люди думают, что это я вызвал в село жандармов… Их пастор…

— И поэтому ты расстроился так? Глупости! В этом деле ты не пастор, а частное лицо. Отдели свою личную жизнь от служебной!

— До сих пор я, брат Бела, так и поступал, а теперь вижу, что так дальше продолжаться не может. Человек не может играть две роли, вернее, вообще играть хоть какую-то роль. Иначе нужно идти в артисты, а не в пасторы!

— Слишком трагично ты воспринимаешь все мелочи жизни. Пройдет несколько дней, и об этом все позабудут. Тем более что правда на вашей стороне.

— Я уже в этом не уверен…

Мысль об этом уже несколько дней зрела в голове Иштвана. И теперь, когда он в пылу беседы высказал ее, она испугала его.

Йенеи с удивлением взглянул на него:

— Не глупи, Пишта! Уж не хочешь ли ты этим сказать, что Берец действительно…

— Не хочу! Разумеется, не хочу! — энергично запротестовал пастор.

— Тогда я тебя не понимаю.

— Ты никогда не думал, что бывают положения, когда ложь может перерасти в правду?..

— Не думал. По-моему, ложь всегда останется ложью, а правда — правдой. Не понимаю я твоей странной философии. Я тебе только что говорил, что ты слишком много философствуешь. Очень многие люди погорели на этом! И ты туда же лезешь!

Все это Йенеи проговорил сухим, официальным, почта враждебным тоном, а сказав, встал, словно желая подчеркнуть этим, что с него довольно таких разговоров.

Однако Иштван не обратил внимания на слова Йенеи в продолжал говорить. И вовсе не потому, что пытался его в чем-то убедить. Иштвану хотелось самому получить ответ на мучивший его вопрос.

— По-моему, нельзя обвинять людей в том, что они так думают… Я хорошо знаю их жизнь. Сам жил среди них. Какая у них жизнь? Живут сегодняшним днем, перебиваются с хлеба на воду… И сегодня, и завтра… и так всю жизнь… Да такую жизнь и жизнью-то назвать нельзя… Скорее, это вымирание… Кто умирает старым, а кто — молодым… Разве кто-нибудь думает о том, чтобы помочь им? Они брошены на произвол судьбы, как какие-нибудь колониальные рабы… Ты их каждый божий день видишь у себя в управе, а я по воскресеньям — в церкви или на кладбище возле гробов умерших родственников. Но разве мы о них думаем? И разве удивительно, что, живя в таких условиях, они иногда начинают возмущаться? Будем же откровенны, когда речь идет о собственной шкуре! Слова, которыми они выражают свое возмущение, могут быть и несправедливыми, и даже лживыми — ну, например, как сейчас. Но ведь сама причина, вызвавшая возмущение, справедлива! А разве не это самое главное?..

Нахмурив лоб, Иштван с трудом подбирал нужные слова. Йенеи подошел к нему вплотную и спросил:

— Ты что, поссорился с Берецем? Или блажь какая в голову пришла?

Пастор непонимающе уставился на него, будто только что очнулся от тяжкого сна.

— Нет. Ни с кем я не ссорился, — пробормотал он и добавил: — Я только хотел бы примириться с самим собой.

— Я вижу, ты слишком близко к сердцу принял всю эту историю. Будет лучше, если ты поскорее с этим разделаешься. Попытайся обо всем этом забыть.

Пастор молчал. Он с отрешенным видом сидел перед Йенеи и походил на человека, который только сейчас понял, что они говорят на разных языках, хотя каждый из них стремится убедить другого. Он встал и быстро спросил:

— Как можно им помочь?

— Кому?

— Тем, кого забрали в Ченгелед?..

— Теперь все пойдет своим чередом. Сначала их там допросят, а потом, думаю, отпустят по домам.

— А нельзя ли позвонить туда, чтобы их сразу же отпустили?

— Нет. Я не имею права вмешиваться в это дело. Да и неумно это было бы, по-моему! А им этот небольшой урок отнюдь не повредит. Больше того, я и тебе советую ничего не предпринимать. А свою философию оставь при себе, а то ведь другие могут тебя понять иначе…

Все это Йенеи проговорил таким ледяным тоном, что Иштван понял: спорить с ним бесполезно.

— Тогда… — неуверенно начал было пастор, но, решив не продолжать, подал Йенеи руку и вышел из кабинета.

Присяжные, сидевшие в большой комнате, по-прежнему болтали о пустяках. Закончив судачить об испортившемся народе, они говорили о своих делах и перемывали косточки знакомым.

Один из присяжных стал рассказывать о чудачествах одного богатого крестьянина. Получив от отца хорошее наследство, он так умножил его, что к старости имел несколько сот хольдов земли и три собственных хутора. Несколько лет назад он раздал нажитое сыновьям, однако дух стяжательства настолько одолел его, что и в преклонном возрасте он никак не мог заставить себя сидеть дома сложа руки, как это обычно делали пожилые зажиточные крестьяне. Старик то и дело появлялся на каком-нибудь из своих хуторов, где он, как правило, ругался с одним из сыновей, а затем, разозлившись, возвращался в село. Однако уже на следующий день он ехал к другому сыну, особенно ему не сиделось дома во время жатвы и обмолота.

В это лето сыновья решили увезти старика на хутор и оставить там его без лошадей и повозки, чтобы он не мог оттуда никуда выехать. Однако старик долго просидеть на одном месте не смог и в один прекрасный день запряг в сани четырех волов (может, густая пыль на дорогах казалась ему снегом?) и выехал на другой хутор…

Эта история так развеселила присяжных, что они разразились громким хохотом.

Когда пастор проходил мимо них, кто-то крикнул ему вдогонку:

— Скажите, святой отец, а вам не приходилось кататься летом на санях?

Иштван от неожиданности остановился и задумчиво посмотрел на них, словно он и в самом деле вспоминал, катался ли он на санях летом. Постояв немного, он неуверенно произнес:

— Нет… Не думаю… — И пошел дальше.

А присяжные теперь смеялись уже оттого, что им так хорошо удалось разыграть пастора.

Иштван долго не мог заснуть.

Когда же наконец он забылся в тревожном сне, его разбудил сильный шум, будто над его головой били в тысячу кастрюль, а вслед за тем он услышал грохот падения тяжелого предмета на пол.

Вскочив с постели, Иштван зажег лампу.

Стекла в обоих окошках были разбиты, а на полу валялось несколько кирпичей. Повреждены были и рамы. Нетрудно было догадаться, что кирпичи бросали с большой силой.

Пастор выглянул в окно, однако ничего и никого не увидел, так как ночь стояла темная. И лишь в конце улицы слышались удалявшиеся шаги: судя по ним, убегали несколько человек.

Иштван примерно догадывался, кто бы это мог сделать.

В этот момент из соседней комнаты вбежала мать Иштвана. Вслед за ней вошел отец в исподнем белье. Остановившись посреди комнаты, они с ужасом уставились на погром. Полураздетые, они стояли перед сыном с таким видом, будто перед ними вдруг разверзлась земля. Старики дрожали — то ли от ночной прохлады, то ли от того, что увидели.

Вид у обоих был настолько перепуганный и жалкий, что Иштван не знал, что делать: то ли успокаивать старых родителей, то ли сожалеть о разбитых окнах.

— Ничего… все это ничего! — попытался он успокоить родителей. — Это случайно… По ошибке… По пьянке кто-то бросил.

— Нужно заявить в жандармерию, — тихо предложила мать, словно не расслышав слов сына.

— Я же говорю, ничего страшного не случилось. Какой-то пьяный перепутал дома, только и всего… Идите к себе и ложитесь спать.

— Разве теперь заснешь? А если они вернутся?

— Не вернутся, мама, не беспокойтесь.

Иштван деликатно вывел отца с матерью из комнаты. Оставшись один, он уселся на край кровати и уставился на осколки стекла, которые, как бриллианты, сверкали при свете керосиновой лампы.Сквозь разбитые окна в комнату врывался свежий осенний ветер. Иштван поежился от холода и, погасив лампу, нырнул под одеяло, однако долго не мог успокоиться. Он опять сел на кровати и уставился прямо перед собой в темноту. У него было такое чувство, будто он забрел в болото и никак не может из него выбраться: с каждым движением его все глубже и глубже засасывает трясина.

«Как я попал в нее? — лезли в голову печальные мысли. — Ведь я всегда думал, что у меня под ногами твердая почва… Как же такое могло случиться?..»

Он жадно всматривался в темноту в надежде увидеть хоть какой-нибудь просвет, но кругом была тьма…

Утром он собирался в церковь с таким чувством, с каким ленивый студент, сильно запустивший материал, идет на экзамен.

«Как же я теперь предстану перед своими прихожанами?»

Вечером он решил начать свою проповедь словами из Евангелия: «Ищите мира во всем…» А утром ему казалось, что он не может, не имеет права произнести эти слова с церковной кафедры, так как это будет ложью. Правда, в это время в церкви, наверно, будет всего-навсего несколько стариков да старух, которые, возможно, и знать не знают о том, что произошло ночью, однако это не оправдание.

«Отдели свою личную жизнь от служебной», — вспомнились ему слова Йенеи. Хорошо бы сейчас воспользоваться этим советом, но имеет ли он на это право?..

Пока Иштван завтракал, мать все время крутилась возле него, нашептывая ему на ухо:

— Нужно заявить в жандармерию… Плохие у нас в селе люди, завистливые, злые… Ради них и пальцем-то пошевелить не стоит… Нужно заявить в жандармерию…

Она упрямо повторила последние слова несколько раз, будто чувствовала, что настало время последнего, решающего боя, на который она и вдохновляла сына.

А когда на церковной колокольне зазвонил колокол и сын, облачившись в сутану, направился к церкви, она проводила его до самых ворот.

— Нужно заявить в жандармерию… — твердила она, семеня вслед за сыном. — Плохие у нас в селе люди, завистливые, злые…

На церковных скамейках действительно сидели всего лишь несколько старух. Они устало тянули слова молитвы, подпевая органу. Как только пастор взошел на кафедру, они с обычным благоговением уставились на него и, покорно сложив руки на коленях, внимательно слушали его проповедь.

Иштвану же казалось, что все скамейки в церкви заполнены мужчинами, женщинами, парнями и детишками, что здесь сидят все жители Сапожной слободки от мала до велика, и не только из слободки, но и голытьба со всего села.

А когда он произнес слова: «Ищите мира во всем…», на лбу у него выступил пот. Больше смотреть в Библию он уже не мог и лишь быстро-быстро, невнятно бормотал слова, словно хотел отгородиться ими от преследовавших его видений.

Кое-как закончив службу, уставший и разбитый, Иштван вышел из церкви с таким чувством, что больше он уже не сможет прийти сюда до тех пор, пока не примирится с самим собой, пока не обретет мира для собственной души. Но где? У кого? На это он не находил ответа.

Подойдя к своему дому, он увидел мать, а рядом с нею — секретаря управы и двух жандармов, которые рассматривали выбитые стекла и изучали следы под окном. Чуть поодаль несколько односельчан с любопытством следили за их действиями.

Увидев сына, мать, втянув голову в плечи, юркнула во двор.

— Ну вот видишь! — вместо приветствия сказал секретарь, отводя Иштвана в сторону. — Что я тебе вчера говорил?

— Что ты здесь делаешь, брат Бела? — холодно спросил Иштван.

— Что делаю? Ищу злоумышленников. Необходимо немедленно положить этому конец, и твердой рукой, а то начинается нечто нехорошее.

— Я тебя очень прошу, ничего не надо делать! Это мое личное дело, я его сам улажу!

— Это ты называешь личным делом? Брось валять дурака, Пишта! Да это, если хочешь знать, самый настоящий мятеж!

— Я протестую против любого вмешательства властей.

— Может, ты еще попросишь прощения у тех, кто это сделал? — с ехидством спросил Йенеи.

— Если бы это помогло, я бы так и сделал.

— Скажи, с тобой можно по-умному говорить? Неужели ты не видишь, что тут творится?

— Здесь со мной вообще нельзя говорить. Как ты мог вызвать сюда жандармов? Немедленно отошли их обратно! Прошу тебя, отошли! Ты видишь, сколько любопытных глазеют на нас? Через несколько часов об этом будет знать все село. А я этого не хочу! Пойми, я этого не желаю. Я протестую против вмешательства в мою личную жизнь. Я тоже хочу положить конец этой некрасивой истории!..

Говорил он быстро, задыхаясь, глаза его лихорадочно блестели.

Йенеи с удивлением смотрел на пастора, чувствуя, что спорить с ним сейчас бесполезно и даже опасно.

— Прекратите расследование! — сказал Йенеи жандармам. — Святой отец не желает этого.

Когда жандармы удалились, Йенеи, повернувшись к пастору, сурово проговорил:

— Я не хочу ссориться с тобой, тем более здесь. Только поэтому я и отослал жандармов. Однако имей в виду, что этим дело отнюдь не закончилось. В селе за порядок и спокойствие отвечаю я, и я вовсе не собираюсь потакать твоему всепрощению, как не собираюсь разделять твои более чем странные теории о мире и спокойствии. Сегодня они окна выбили тебе, завтра их выбьют мне, послезавтра они перевернут все село, а потом всю страну. Знаю я, что это такое. И тут уж никакие проповеди не помогут!

— А я несу ответственность за мир и спокойствие душ моих прихожан! И вовсе не намерен потакать твоим действиям…

Сказав это, пастор повернулся к Йенеи спиной и направился к дому.

— Ну это мы еще посмотрим! — со злостью бросил ему вслед Йенеи.

В комнате Иштван не нашел матери. Она, видимо, где-то спряталась. Сначала он хотел было найти ее, чтобы отругать за то, что она вызвала жандармов, а потом раздумал, решив не обижать ее упреками. Она ведь хотела видеть своего сына как можно выше и как можно дальше от бедности, хотела с его помощью вытащить из нищеты, в какой она прожила свою жизнь, всю семью.

Иштван понимал, что вся его ошибка заключалась как раз в том, что он и сам-то думал точно так же, как его матушка…

Сняв с себя сутану, пастор вышел на улицу и направился к Сапожной слободке, хотя, откровенно говоря, в тот момент он еще не отдавал себе отчета в том, куда именно идет. Быть может, к Эве, чтобы рассказать ей обо всем?.. Однако поймет ли она его?..

Когда он дошел до околицы, вчерашняя сцена бегства от него жителей повторилась. Только сегодня односельчане делали это более открыто и враждебно. Однако пастор, казалось, ничего не замечал.

Дойдя до дома Бакоша, Иштван вдруг остановился. Немного подумав, он вошел в дом. Дома были одни только женщины. Они встретили его недружелюбно, почти враждебно, совсем не так, как в прошлый раз.

— Где ваш муж? — спросил он у Юлиш.

— Да он… — начала было женщина, но тут же замолчала. Ее молчание было красноречивее слов. Казалось, она хотела крикнуть: «Там, святой отец, куда вы его упрятали!..» Однако, помолчав немного, Юлиш все же ответила: — Увезли в Ченгелед… в участок.

В голосе ее пастор не услышал ни жалобы, ни отчаяния. Юлиш сказала это таким тоном, будто была уверена в том, что жертва эта ими приносится отнюдь не напрасно. Пастор сразу же понял, что спрашивать или объяснять что-то не имеет никакого смысла.

— Ваш муж сегодня же вернется домой! Я сам поеду за ним. — Сказав это, пастор немного помедлил. Он, видимо, хотел услышать от женщин слова благодарности или одобрения. Однако те молчали и, крепко сжав губы, смотрели себе под ноги. Своим молчанием они как бы давали понять, что теперь уже поздно что-либо предпринимать…

Попрощавшись с женщинами, пастор вышел на улицу. Обычно, когда он делал визиты, его провожали до калитки, но на сей раз его проводили лишь до порога, да и то не столько из уважения, сколько по необходимости.

Выйдя за калитку, Иштван остановился, раздумывая, куда же ему теперь идти. Влево от него огромной серой змеей извивалась пыльная дорога на Ченгелед, справа виднелась черепичная крыша дома Береца.

«Эва наверняка ждет меня, — мелькнула у него мысль. — Она со вчерашнего дня ждет, чтобы поскорее закончилась эта скверная история. Может, и сейчас она стоит у окна и с тревогой наблюдает, в какую сторону я поверну?..»

Он уже хотел было направиться к невесте, как вдруг его осенило: ведь в этот момент вся улица наблюдает за ним — куда он пойдет и что станет делать…

Иштван повернул налево и пешком, как апостол, зашагал по дороге на Ченгелед.

Едва пастор вышел за околицу, как на повороте дороги показался тарантас Береца. Кровь ударила Иштвану в лицо. Глазами он уже искал убежище, куда бы можно было спрятаться. Иштван хотел даже укрыться в зарослях пожелтевшей кукурузы, росшей сбоку от дороги, но это была лишь минутная слабость. Пастор взял себя в руки и, как ни в чем не бывало, продолжал шагать по дороге, и даже более уверенно и твердо, чем раньше.

В тарантасе сидела Эва с отцом. Девушка первой заметила пастора и дернула отца за руку, в которой тот держал вожжи. Эва будто испугалась, что отец раздавит шедшего им навстречу путника. А когда тарантас поравнялся с Иштваном, она, не дожидаясь, когда отец остановит лошадей, на ходу спрыгнула на землю и бросилась Иштвану на шею.

— Какой… Вот ты какой!.. — проговорила она, смеясь сквозь слезы.

От смущения Берец то чесал в затылке, сдвинув шляпу на лоб, то трогал заросший щетиной подбородок, то бормотал какие-то ласковые слова лошадям. Затем он слегка покашлял и несколько раз открыл рот, как бы собираясь что-то сказать. Однако как-то неудобно было разговаривать, сидя в тарантасе, и Берец, намотав вожжи на крюк, слез на землю, подошел к Иштвану и подал ему руку.

— Не стоило пускаться в путь пешком, — проговорил Хорват примирительным тоном. — Дома разве не сказали, что мы заедем за тобой?..

— Разве мама тебе не сказала? — спросила и Эва.

У Иштвана будто ком в горле застрял. Он стоял посреди дороги, прижимая к себе невесту, пораженный столь неожиданным и хитрым примирением. Плач Эвы и ее смех сквозь слезы пробудили в памяти картины прошлого счастья, и на мгновение его охватила такая нежность к ней, что он уже не был способен что-либо возразить. Сейчас он был готов согласиться со всем, что ему говорили невеста и ее отец, готов был сесть в тарантас и вернуться вместе с ними в село. Однако перед его мысленным взором тут же встала вся Сапожная слободка с ее неказистыми домишками и подслеповатыми крошечными окошками, из которых на него смотрели десятки глаз…

«В слободке наверняка все уже знают о моем обещании жене и матери Бакоша. Что же они скажут, когда увидят, что я возвращаюсь в село в тарантасе их злейшего врага?..»

— Я иду в Ченгелед…

— В Ченгелед? — обиженным тоном спросила Эва, отстраняясь от Иштвана.

— Да, за односельчанами, которых увезли жандармы…

Эва и Хорват сразу как-то оцепенели и недоуменно переглянулись между собой, а прямо перед ними стоял пастор с нахмуренным лбом и крепко сжатыми губами. У него был такой вид, будто он подверг себя мучительной экзекуции.

Хорват Берец молча повернулся кругом и сел в тарантас. Эва с искаженным от горя ртом вскочила рядом с отцом и схватила его за полу пиджака, словно хотела предостеречь от какого-то несчастья.

— Папа, ну что ты!.. Не делай этого!.. — проговорила она и разрыдалась.

Здоровенный, всегда уверенный в себе Хорват в этот момент казался несчастным. Он переводил взгляд с дочери на пастора и обратно, словно измерял расстояние, которое их разделяло. Немного помолчав, он тихо, почти заискивающе сказал:

— Я только лошадей хотел развернуть… Сейчас поедем в Ченгелед!..

Девушка бросила на отца благодарный взгляд и, повернувшись к Иштвану, быстро сказала:

— Садись быстрее! Ну быстрее же!

Она схватила Иштвана за руку и потянула. Иштван растерянно сделал несколько шагов, но потом остановился, уставившись на свои ноги.

— Я пешком пойду. Один…

— Пишта, не умничай. Садись!

— Я пойду пешком. Один, — еще тише повторил пастор.

— Не делай этого, Пишта! Пора покончить с этим нелепым положением, в котором мы находимся.

Пастор ничего не ответил ей и молча окинул взглядом осенние поля, пыльную дорогу и высохшие кукурузные бодылья. Опустевшие поля и низкое небо над головой лишь усиливали охватившую его душу печаль и незримо приказывали ему идти дальше так, как он решил. Пробормотав нечто вроде благодарности, Иштван, покачиваясь, как во сне, двинулся по дороге.

Эва хотела было броситься за ним, но отец удержал ее, бросив строго:

— Садись в тарантас!..

Девушка беспомощно остановилась, протянув обе руки к Иштвану, а затем, повернувшись, разрыдалась и бросилась в тарантас, спрятав лицо в ладонях.

Отец тяжелой рукой погладил дочь по голове, а другой, в которой держал вожжи, так дернул лошадей, что те взвились на дыбы.

А пастор, ускорив шаг, шел по дороге не оглядываясь. Он шел как человек, твердо решивший выдержать бой.

Пастор прошел уже примерно половину пути, как вдруг увидел, что ему навстречу идет какой-то человек. Когда расстояние между ними сократилось, Иштван узнал в путнике Шандора Бакоша. Тот шел босиком, поднимая ногами густую дорожную пыль. Пастор почти с заискивающей вежливостью остановил его.

— Вас уж отпустили? — спросил он.

— Да.

— А сколько человек там еще осталось?

— Двое. Яниш Воробей и мой сосед Дьере. — Шандор с недоверием уставился на пастора.

Так они и стояли несколько секунд друг против друга молча. В душе у пастора творилось нечто невыразимое: ему хотелось говорить и говорить, хотелось растопить этот лед молчания, излить душу перед этим измученным бедняком, сказать, что у них, собственно, одна судьба, что им нужно идти по одному пути и что эта встреча на дороге отнюдь не случайна. Однако в этот момент пастор вдруг подумал, что ключ к душам людей отнюдь не в словах…

Осененный этой мыслью, пастор зашагал дальше, бросив через плечо остолбеневшему Шандору:

— Я приведу домой и тех двоих… Обязательно приведу…

Бакош недоуменно посмотрел ему вслед. Его, собственно, не очень-то интересовало заявление пастора. Больше всего Шандор радовался тому, что жандармы не нашли у него в доме книги, которую ему дал почитать Гелегонья. Он сейчас же зайдет к нему и скажет, что ничего страшного не случилось…

5

Пастор и Хорват Берец сидели друг против друга в церковной канцелярии с очень серьезным видом, соблюдая все приличия. Хорват то и дело копался в кармане брюк, отчего казалось, что он вот-вот выложит на стол туго набитый кошелек, а затем, как купец, приехавший на торги, накроет его сверху своей широкой мясистой рукой. На самом же деле Хорват держался скромно, а когда начал говорить, голос у него был тихий и усталый.

— Свое заявление я забрал обратно, — проговорил Хорват. — Теперь вы, святой отец, уже не можете обижаться на меня. Пришлось пресмыкаться… хотя этого и не следовало бы делать! — От волнения он несколько повысил голос, но вовремя сдержался и продолжал: — Но я все же сделал это…

— У меня нет к вам никаких претензий. Я просто не мог поступить иначе.

— Подумайте хорошенько, святой отец, не делайте несчастной бедную девушку… Да и себя тоже. И всех нас.

— Я никому не хочу причинять несчастья. Я только говорю, что нужно подождать. Подождать, пока зарубцуются раны… — Почувствовав, что его слова звучат несколько по-церковному, он добавил: — Нужно подождать. Время — лучший лекарь.

— Эва в этом не виновата, да и сам я не виноват. Я не мог допустить, чтобы на нас клеветали… — Голос Хорвата на миг окреп и стал таким же, как всегда, но Берец снова взял себя в руки и продолжал уже спокойнее: — Я ведь забрал свое заявление обратно. Забрал!.. — Последнее слово он произнес таким тоном, будто сделал собеседнику богатый подарок.

— Возможно, в этом вообще никто не виноват, — произнес пастор после некоторого раздумья. — Может, никто, а может, мы все виноваты, все мы… Но кто может это знать?

— Подумай хорошенько. — Хорват перешел на дружеское «ты». — Нельзя из-за пустяков ломать все…

— Я же сказал, что я не хочу ничего ломать. Просто надо подождать!

На лбу у Береца выступили крупные капли пота. Он вытер их большим клетчатым платком. Затем он так заерзал на месте, что стул под ним жалобно заскрипел.

— После свадьбы я сразу же перепишу на Эву десять хольдов земли, — скорее простонал, чем проговорил Берец и, взглянув на пастора, опять полез в карман за платком, которым принялся с таким усердием утирать пот со лба, будто хотел стереть им и только что высказанное обещание… — А что скажут родственники? Знакомые? Нам теперь и на улице-то стыдно показаться!.. — В глазах Хорвата сверкнули хитрые огоньки. — Да и для тебя это неприятно… из-за твоей должности… А как посмотрит на это твое начальство? Что повыше?

Все это Берец произнес тихо и спокойно, хотя в тоне его чувствовалась скрытая угроза.

Пастор окинул его ледяным взглядом, но промолчал.

Берец опять вытер лоб платком и тоном просителя сказал:

— Чего вы от меня хотите, святой отец?

— Ничего не хочу, кроме того, чтобы вы оставили это дело. Подождем!..

— Что же мне делать?.. Идти к этим несчастным и просить у них прощения? Что же делать? Идти к ним? Бить себя в грудь и объяснить им все?

— Нет, — сказал Иштван. — Я сам пойду к ним…

С этими словами пастор встал, словно сейчас же собирался идти к односельчанам…

В доме у Бакошей все суетились. Уже было поздно. В такое время пора было ложиться спать, а у них в доме собирались в путь. Вечером хозяин передал Фаркашу, что утром можно начинать ломать кукурузу.

Юлиш собрала Шандору еду в мешок. Мать Бакоша крутилась возле снохи, подавая ей то одно, то другое.

Собирались весело, почти по-праздничному, будто на свадьбу. Закончив сборы, Юлиш вынула из корыта спавшего там малыша и завернула его в платок, а потом в старое пальто, чтобы маленький не замерз. Они решили и малыша взять с собой: кто же его будет грудью кормить здесь без матери? Шади уже был в постели, но не спал, а сидел, следя сонными глазами за приготовлениями взрослых. На ресницах у него висели слезинки. Он тоже хотел поехать вместе со всеми в поле, но, сколько ни просил и ни плакал, его не взяли.

— Ну, можно выходить? — спросил Шандор. — Фаркаши наверняка уже ждут нас.

— Можно.

Шандор вскинул на плечо мешок. Юлиш взяла на руки малыша, и они вышли из комнаты. Юлиш с порога крикнула Шади:

— Смотри, чтоб на тебя не было никаких жалоб!

Шади сначала молча смотрел на отца с матерью, а потом тихо захныкал.

— Не плачь! — с улыбкой сказал ему отец. — Если мы тебя возьмем, то заставим там работать.

Юлиш вернулась к сыну и, погладив его по головке, утешила:

— Не плачь, моя милая букашка. Мы тебе принесем много вкусных початков кукурузы.

— Да уходите же вы наконец! — сердито прикрикнула на них старая Бакошне, хотя и сама то и дело вытирала глаза краем передника.

— Смотрите, чтобы дома порядок был! — сказал ей Шандор с нарочитой строгостью. — А то не получите кукурузы!..

— Хорошо, хорошо, неуклюжий! — засмеялась старушка и погладила сына по рукаву, чего никогда не делала раньше.

Распрощавшись с матерью и сынишкой, Шандор и Юлиш вышли на темную улицу.

В этот момент с другого конца Сапожной слободки до них донесся крик Пишты Фаркаша:

— Бакоши, идете вы или нет?!

— Идем! Идем! — громко крикнули Шандор и Юлиш в один голос.

С Фаркашем они встретились на углу улицы. Немного передохнув, двинулись в путь.

Кругом было темно и тихо. Вечер выдался удивительно теплый. Поденщики радовались предстоящей работе, верили в лучшее будущее, и от этого ночь не казалась им такой уж темной. Порой они спотыкались, когда нога попадала в глубокую выбоину от колеса или колдобину, но не обращали на это внимания и шли вперед.

Примечания

1

Куруцы — участники национально освободительного движения в Венгрии в конце XVII — начале XVIII века, ставившие своей целью освобождение страны от гнета Габсбургов. — Прим. ред.

(обратно)

2

Сабо Деже (1879—1945) — писатель и публицист, один из популярных писателей Венгрии в период между первой и второй мировыми войнами, идеализировавший уклад сельской жизни. — Прим. ред.

(обратно)

3

Деак Ференц (1803—1876) — видный государственный деятель и либеральный политик, выступавший в защиту прав среднего сословия. — Прим. ред.

(обратно)

4

Джентри — так в старой Венгрии называли средне- и мелкопоместных дворян, ставших служилым сословием, но по-прежнему претендовавших на особые привилегии. — Прим. ред.

(обратно)

5

Ракоши Ене (1842—1929) — реакционный писатель, журналист и политик, стоявший на позициях крайнего шовинизма. В 20-е годы выступал как ярый сторонник ирредентизма. — Прим. ред.

(обратно)

6

Тиса Иштван (1861—1918) — граф, реакционный политик, выступавший за сближение Венгрии с Германией. С 1903 по 1905 год — премьер-министр. В октябре 1918 года убит революционно настроенными солдатами. — Прим. ред.

(обратно)

7

Бетлен Иштван (1874—1947) — граф, крупный помещик. Во время венгерской пролетарской революции — один из вожаков контрреволюционных сил. С 1921 по 1931 год — премьер-министр. С 1920 по 1944 год — один из лидеров правящей партии, представлявшей блок крупных помещиков и магнатов финансового капитала. — Прим. ред.

(обратно)

8

Надьатади Сабо Иштван (1863—1924) — лидер Независимой партии мелких сельских хозяев, выражавшей интересы кулачества. С 1920 по 1924 год дважды был министром земледелия. — Прим. ред.

(обратно)

9

Ирредентизм — шовинистическое движение в буржуазной Венгрии, стремившееся к приобретению новых территорий под предлогом национальных или исторических прав. — Прим. ред.

(обратно)

10

Гембеш Дюла (1886—1936) — венгерский генерал, воинствующий шовинист и реваншист, сторонник тоталитарного фашистского режима. С 1929 года-министр обороны, с сентября 1932 года по октябрь 1936 года — премьер-министр. — Прим. ред.

(обратно)

11

Байчи-Жилински Эндре (1886—1944) — политический деятель, видный публицист. Как депутат оппозиции выступал в парламенте против фашизации страны и прогитлеровской политики разжигания войны. 22 ноября 1944 года был схвачен нилашистами и 24 декабря того же года казнен. — Прим. ред.

(обратно)

12

Имреди Бела (1891—1946) — реакционный политик. В 1938—1939 годах — премьер-министр. Проводил политику фашизации страны. В 1946 году казнен как военный преступник по приговору народного суда. — Прим. ред.

(обратно)

13

Каллаи Миклош (1887—1967) — реакционный политический деятель хортистского режима, крупный помещик. С марта 1942 по март 1944 года — премьер-министр. — Прим. ред.

(обратно)

14

Фёльдеш Ференц (1910—1943) — педагог, активный деятель подпольного коммунистического движения, один из инициаторов создания антифашистского Народного фронта. — Прим. ред.

(обратно)

15

Шёнхерц Золтан (1905—1942) — один из руководителей подпольной Компартии Венгрии, инициатор и руководитель борьбы коммунистов за создание Фронта национального единства. Преданный провокатором, З. Шёнхерц был схвачен фашистской охранкой и по приговору военно-полевого суда казнен 9 октября 1942 года. — Прим. ред.

(обратно)

16

Каллаи Дюла. Движение за независимость Венгрии 1936—1945. М., «Прогресс», 1968, стр. 202—205.

(обратно)

Оглавление

ГОРОД НА ТРЯСИНЕ (Воспоминания об освобождении Будапешта)

И СЕГОДНЯ, И ЗАВТРА… Роман

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

*** Примечания ***