Неизбежность [Олег Павлович Смирнов] (fb2) читать постранично, страница - 3

около четырехсот километров. Так-то вот: четыреста. По солнышку, по безводью и бездорожью, с полной выкладкой. По Европе мы хаживали, по Азии еще не доводилось. Ничего, пройдем и Азию. Природа не главное для нас испытание. Главное — когда начнут стрелять. Не в Монголии, а южнее, в Маньчжурии. Кто? Да кое-кто. Военная тайна. Вообще-то говоря, до собственно Маньчжурии надо преодолеть Внутреннюю Монголию, километров двести — триста, не меньше. А Внешняя Монголия — это Монгольская Народная Республика, где мы имеем честь находиться. Так-то, ежели уточнить. Но ежели без уточнений: все, что лежит за границей, — Маньчжурия.

Слышу за спиной:

— Товарищ старшина, а правду говорят, что в Монголий зимой пятьдесят градусов? — Вопросом разражастся молчун Рахматуллаев.

То ли узбек забыл, что в эшелоне старшина уже рассказывал про это, то ли сам Колбаковский забыл, но сразу оживляется:

— Точно, товарищ Рахматуллаев, морозики жмут и за полсотни.

— Не могёт быть! Я делаю вот такие глаза! — Кулагин подносит к глазам большие и указательные пальцы, образующие внушительных размеров полукольца.

А старшина явно доволен тем, что к нему обратились: он не без основания считает себя крупным специалистом по Монголии, обо всем к ней относящемся рассуждает с непререкаемостью знатока, и ему не нравится, если о Монголии высказывается кто-нибудь другой.

Когда выгрузились в Баян-Тумэни, в роту пришел замполит Трушин:

— Хлопцы, вы знаете, кто руководитель Монголии? Маршал Чойбалсан!

— А как же иначе? — тотчас сказал Колбаковский. — Маршал Чойбалсан бывал не раз в Семнадцатой армии, я лично зрел. Вот как вас, товарищ гвардии старший лейтенант...

— И какой же он? — спросил Головастиков.

— Обыкновенный. Обличьем монгол то есть. Большой начальник. Маршал! Вождь! Понял, Головастик?

— Как Сталин у нас?

— Точно! — сказал Колбаковский строго и, вытащив расческу, принялся причесываться — любил то и дело шуровать ею и, кажется, именно от этого поплешивел, повыдергивал волосы.

И вдруг Логачеев сказал:

— Я тож видал маршала Чойбалсана, иху вождя. — Сплошь, вплоть до задницы, татуированный каспийский рыбак почему-то склоняет местоимение «их», и получается чудовищное: иху, иха и прочее.

Ему не поверили — присвистнули, засмеялись, закидали репликами: «Тю, с фронта в командировку приезжал в Улан-Батор?», «Его Чойбалсан вызвал, соскучился!», «Чаи с ним гонял?», «Какой там чай, они на кумыс да араку налегали!».

Логачеев, не смутясь, ответил:

— В Улан-Батор меня не вызывали, чаи не гонял. Водку тож не пил, и называется она не арака — архи... А Чойбалсан с монгольской делегацией приезжал на Западный фронт, а я на этом фронте всю дорогу... Дошло?

Ему опять не поверили. А ведь каспийский рыбак не врал!

— Ребята, — сказал я, — и у нас в полку побывал Чойбалсан. Делегация сопровождала целый эшелон подарков монгольского народа Западному фронту: скот, полушубки, валенки, сапоги, душегрейки и прочее... Мне выпало пожать руку маршалу!

Вижу, что и мне не верят. А было же: на опушке, посреди смоленских берез, меня выкликнули из строя, маршал Чойбалсан вручил меховую безрукавку (ее я потом отдал замерзавшему раненому, фамилию бойца этого теперь уж и не помню), и мы обменялись рукопожатием, сказали друг другу: я — «Служу Советскому Союзу!» и «Благодарю, товарищ маршал!», он — «Желаю боевых успехов!», по-русски сказал. Мне везло: с маршалом Чойбалсаном ручкался, с генералом армии Черняховским ручкался. А вы не верите, чертяки! Но никакой досады я не испытываю, о солдатиках думаю с ласковостью, немного снисходительной: вам-то не выпадало этакой чести!

Пора бы и привал, положено. Но привала комбат не объявляет — покачивается впереди батальона на коне, палочкой, на которую при ходьбе опирался, оберегая пораненную ногу, подгоняет лохматую малорослую лошаденку, кстати, монголка; этих выносливых, крепких лошадок нам в помощь фронту в изобилии поставляла братская страна, по коей мы вышагиваем в данный момент.

Я иду, жмурясь от солнца, оно бьет по зрачкам будто прямой наводкой; пот стекает со лба, с носа — прямо в рот: горько и солоно, как вода в озерце, которое мы повстречали на пути и к которому сбежались в надежде напиться; отплевывались затем четверть часа, так и не отплевались. Автоматный ремень режет, лямки вещевого мешка режут; спасибо, хоть скатки комбат разрешил везти на подводах; другие ротные командиры побросали на повозки и свои вещмешки, я ж из принципа тащу: как все в моей роте, так и я. Не принцип, а глупость? Не согласен! Но кто с тобой спорит? Никто. Сам с собой споришь.

Внезапно возникает мысль: а все-таки окончание железнодорожного путешествия (двадцать пять суток отдай) какой-то труднопереступимой чертой отрезало меня от прошлого; это прошлое после выгрузки на станции в Баян-Тумэни еще дальше отодвинулось, еще гуще заволоклось дымкой. Не забвение это, а прощание. Забыть я ничего не забуду, но попрощаться, может быть, навечно, надо. И с Эрной нопрощаться, и с Ниной — они чаще