Учительница французского (СИ) [kirillpanfilov] (fb2) читать онлайн

========== 1. Шахимат и калуа ==========

Я хотела сделать бутерброд с сыром, но снова получился бутерброд со всем.

Это потому что душа требует сказки и не довольствуется малым.

Мне бы сейчас хотелось пить расслабляющее калуа от «Перно Рикар» или любоваться на босоногих танцовщиц в разноцветных саронгах, но включать телевизор ради этого глупо, а ехать в Таиланд дорого. Поэтому остаётся ещё раз взглянуть на заснеженную автостоянку за окном и рассеянно уйти спать.

Утром картина за окном не изменилась, только стало чуть светлее.

Я решилась и пошла в школу.

1.

Школу я закончила семь с половиной лет назад. С трепетом я ждала того дня, когда мне не нужно будет идти в школу — совсем, когда можно будет забыть все имена и прозвища учителей, торжественно сжечь тетрадки и стереть из телефона номера одноклассников и особенно одноклассниц.

Так проходит мирская слава, мечты разбиваются о вторую пропущенную зарплату, я пишу тоскливое заявление по собственному желанию, искательно спрашиваю, ждать ли оставшихся денег в ближайшие пятьсот лет, и иду работать в свою же школу.

Шахимат. Я его вспомнила. Высокий неприятный голос, сам он — такой же высокий и чаще всего такой же неприятный; голос в нос, капризный; традиционное финальное «Вот и всё, шах и мат, господа» в случае аргументированной победы, причём «шах и мат» он произносил мягко в одно слово, мгновенно заслужив прозвище, похожее на имя арабской принцессы. «Принцесса»,— недоверчиво гоготали мальчишки из класса, когда умник Королёв рассказал про арабские женские имена. Второе прозвище за пять минут, это суметь надо. «Диезибемоль» он тоже произносил как неведомое заклинание, пару раз заменяя музыканта, бесконечно болеющего. Я бы от тоскливых гамм тоже заболела, но терплю, хотя класс по соседству. Ещё один учитель с прозвищем, которое мне запомнилось,— Зомбий Петрович, на самом деле Юрий Сергеевич, труд и прилежание, подвиг стамески и станки с зубовным скрежетом — всего раз я побывала в этом царстве ржавого металла и недотёсанных швабр. Зомбий Петрович появлялся из невнятной темноты в конце коридора, где частенько кого-то били, уныло нёс за воротник очередного провинившегося в учительскую. Сам тощ и бледен, силой обладал неимоверной, жилистой.

Крики чаек не такие противные, как свирепый гогот старшеклассников.

Моя предшественница ушла в декрет, и можно сказать, мне повезло.

С Шахиматом мне придётся делить закуток у кабинета; и неважно, что он преподаёт немецкий, а я французский — главное, не английский, поэтому можно вместе; мой кабинет рядом, но комната отдыха рядом с ним занята под кладовую. Клавдий Иванович на самом деле, «можно просто Клавдий», на удивление старомодно и мягко пожал мне руку, как будто даже галантно — я бы покраснела, если бы он её поцеловал; он меня не признал. Тогда я была немного пухлой и с хвостиками, сейчас почти стройная и с каре. А на такие мелочи, как глаза, курносый нос, несимметричные веснушки и ямочки на щеках, мужчины не всегда обращают внимание, хотя я считаю, что почти не изменилась. О, немного пухлой, поэтому тогда я перестала есть, заслужила больницу и гнев родителей, неприязненное восхищение одноклассниц и едва не пропустила экзамены.

Но делить с Шахиматом одну комнату — от голоса у меня сделается мигрень, лучше я буду наведываться в преподавательскую, проталкиваясь сквозь обезьяноподобных воспитанников. Ужасно, ужасно. Я тайком достала кусочек шоколадки и съела его, отвернувшись к окну. И пусть только шалопаи не полюбят французский. Не зря ли я надела юбку выше колен? Может, брючный костюм был бы уместнее?

2.

К несчастью, сразу десятый класс. Притихшие мальчишки недоверчиво смотрят на мои колени, девочки оценивающе изучают причёску и маникюр. Взгляды, прожигающие насквозь. Я рассказываю про акцент Жана Рено и Жерара Филипа, про сленг афрофранцузов и тяжёлые запахи Парижа — а потом цитирую Амели, страницу за страницей; про обязательную грамматику мы забываем, и я дипломатично перехожу с французского на русский и наоборот, и не слишком ярко выражаю недовольство, когда они путают артикли. Через сорок минут они с воплями убегают рассказывать остальным, какая я потрясающая. А у меня дрожат колени и влажные ладони, но я это умело скрываю за чашечкой кофе — Шахимат снова галантен, и у нас обоих перерыв почти на час.

Я чувствую, что горло приходит в порядок, а потом — слабость, словно пьяна, и чувствую, как теплеет в пальцах ног; я сбрасываю туфли, и я — босоногая таиландская танцовщица в ярко-розовом с золотым саронге — зачем мне вообще саронг? Я разматываю его, как длинную ленту, он улетает к масляным волнам, а в руках у меня огромная чаша с калуа, от неё жар, и во мне бессистемный трепет — на груди влажно блестит закат, огромный и тыквенный, и вкрадчивый высокий голос: «Я сразу понял, кто вы…» — «Принцесса?» — вскрикиваю я и мгновенно просыпаюсь. Вот что значит не выспаться перед первым рабочим днём и полдня бегать по магазинам в поисках нормального костюма.

— Кофе на вас всегда умиротворяющим образом действует? — спрашивает Шахимат. Я заливаюсь румянцем: надеюсь, его прозвище я не произнесла вслух.

— Не выспалась… — Я осознаю, насколько глупо это звучит вечером.

— Я могу вас подменить, у вас же один урок остался?

— Это будет неудобно, я же только первый день.

Он улыбается. Я уже не чувствую к нему неприязни. Ведь он не помнит, как ставил мне тройки.

Я проветриваю комнату; через несколько минут я отважно иду к пятиклашкам, мы читаем стихи, придумываем на ходу загадки и устраиваем маленький фестиваль. Завуч растерянно заглядывает на шум, но пятиклассник Вова встречает её таким трубным «Паррррдоне-муа!», что она понимающе кивает и тихо закрывает за собой дверь. Дети совсем не торопятся убегать в конце урока.

Через вьюгу и колюще-режущий снег я иду домой.

3.

…Снег начал сыпать с новой силой, и я сердито завязывала шнурок, отплёвываясь от колючих снежинок; ветер мёл параллельно скользкой земле, и машины выстроились в унылую пробку. Автобусы внезапно исчезли по всей планете. Шнурки на ботинке на левой ноге постоянно развязывались, и это выводило из равновесия больше всего. Я подхватила сумку и пошла дальше. Даже витрины магазинов, обычно яркие и радостные перед праздниками, сияли тускло, и обмороженные окна не звали внутрь.

Я прошла ещё несколько метров, с неудовольствием разглядывая тяжёлые снеговые тучи, мельком отметила, какая ледяная глыба свисала с крыши одного из домов, и чуть не споткнулась: шнурок развязался на правом ботинке. Только я присела завязать его, как ледяная глыба сорвалась и с ужасным грохотом раскололась на тысячу кусков метрах в пяти передо мной. Если бы у меня не развязался шнурок…

Ослабевшими пальцами я завязала его и осторожно обошла осколки. И остаток пути до дома опасливо поглядывала на крыши — из-за чего чуть не попала под машину, объезжавшую пробку прямо по тротуару.

Домой я пришла мокрая и сердитая от усталости. Едва заставила себя забраться в душ — он немного освежил меня, но сил всё равно не было. Я вытерлась и, голышом прошествовав в спальню, упала на диван и тут же уснула. Принцесса таиландская, победоносная и несчастная. Хорошо, что тетрадки пока не нужно проверять.

4.

Телефон резко выдернул меня из тёплых стран и ароматов кофейных ликёров — я чувствую запахи во сне тоже; одеяло было везде, только не на мне, и я завернулась в него, увидев, что звонят из школы: ничего особенного, общее собрание, нужно быть. Как стремительно ночь прошла, и почему-то первыми нашла носки. Стряхнула остатки сна, оделась в плюшевое и пошла варить кофе. До собрания два с половиной часа, до школы двадцать минут, но только если лето и тепло. Гимнастика, кофе, душ, книжка, завтра суббота, сегодня сделать последний рывок, зима выматывает силы, музыка в наушниках, и ветер не так слышно, и вот уже ворота школы. Жужжание голосов на собрании; про меня и мне — ни слова. Я недоумённо жду, пока все разойдутся, подхожу и спрашиваю, зачем мне нужно было обязательно (я выделяю это слово курсивом своим тихим внятным голосом) быть, если обо мне забыли? С прискорбием директор сообщает, что молодёжь не осознаёт важности дисциплины, и каждый должен быть в курсе всего, что происходит в школе. Я проникаюсь, согласно киваю головой, и едва директор (это женщина, но у меня язык не поворачивается говорить о ней в нежном женском роде) выходит, я пинаю кресло.

— Мебель — не спортивный инвентарь, портить имущество не нужно,— сообщает директор уже из глубин коридора; как можно было оттуда увидеть, не знаю, но кажется, ко мне уже неприязненно относятся.

Что ж. День, драгоценный день, когда можно было не просыпаться вовсе, пропал. Я хочу ещё раз пнуть кресло, но вдруг тут камеры слежения, и я тихо, бережно выхожу.

Кафе. Точно. Сейчас устрою гастрономический разврат. Ни одного молодого мужчины среди преподавателей я не заметила, всё сплошь дань традициям и ветераны; так что приглашаю себя сама. Или ограничиться кафетерием и скромным заварным пирожным, ловить ускользающий крем на лету и помешивать мутный кофе в пластиковом стаканчике? Это дешевле, но тоскливо. «Галдёж, хамство и экономия». Примерно под таким лозунгом работают все знакомые мне кафетерии в радиусе мили.

— Боюсь показаться навязчивым, но могу предложить выпить кофе в «Ля Буше»,— да, голос высоковат, но почему я считала его неприятным? Я сдержанно соглашаюсь, и Шахимат ведёт меня тайными тропами ко вполне респектабельному кафе. Странно держать под руку человека, который ставил мне тройки. Странно, но потом вкусно и очень вкусно, когда мы уже в тепле, и джазовые реинкарнации известных песен тихо за плечами наполняют воздух. Я пытаюсь заплатить сама, но Шахимат останавливает меня властным жестом. Всё это вызывает сомнения, но до чего же вкусные эти рулетики с мясом снежного краба! И десерт из горячего мороженого, и наконец-то калуа, но обнажённой я сегодня танцевать не буду даже в грёзах, несмотря на отчётливый хмель в голове где-то над бровями.

Он — Шахимат, а не хмель — предлагает пройтись, пока ветер утих; темнеет слишком рано, и снег искрится перед глазами, превращаясь в зону расфокуса, и привлекательными кажутся даже фонари. Чуть терпкий запах парфюма, «Артизан». Шершавый плащ — он слишком легко одет, я чувствую прилив беспокойства. Калуа постепенно выветривается из крови, и мы просто молча идём по застывшей набережной вдоль застывшей реки. Ржавый корабль, вмёрзший и напоминающий одинокий остров.

Шахимат берёт пригоршню снега.

Я улыбаюсь.

Каждое мгновение — как искорка снега, все видны по отдельности и сразу. Мягкая волна качает меня, но всё передо мной стоит твёрдо, как гранитный спуск к воде. Ко льду.

Берёт пригоршню снега.

Лепит снежок. Я улыбаюсь снова.

Он хочет поиграть со мной в снежки. Тонкими, прекрасными пальцами я набираю тёплый снег — почему он такой тёплый? — и жду атаки.

Меня не смущает, что Шахимат на двадцать или двадцать пять лет старше.

Шахимат размахивается и кидает снежок на середину реки.

Я в недоумении. Почему не в меня? Я хочу этого.

Ржавый корабль скрипит и заваливается набок.

— Меня ведь по-настоящему так и зовут. Шахимат. Я, конечно, далеко не принцесса, но имя моё вы откуда-то узнали.

Я вглядываюсь в его узкое лицо с южными чуть выдающимися скулами. Он такой высокий и тёмный.

Я шепчу:

— Шахимат…

5.

Медленно, медленно я закрываю за собой дверь и в нерешительности стою в прихожей. Соображаю, что снять ботинки было бы нелишним, расшнуровываю их, потом пытаюсь раздеться прямо в прихожей, но не нахожу, куда повесить самые трепетные части своего гардероба, поэтому иду в ванную и умываюсь.

Вечер закончился странно. Пришёл Зомбий Петрович, коротко кивнул мне, взял Шахимата под мышку и унёс куда-то. Я в одиночестве стояла на набережной, пока не пошёл снег, снег облепил меня тут же совсем неприлично, я побежала домой, едва не теряя ботинки на ходу, и пыталась собрать мысли в один флакон.

Я вымылась, отмыла от себя все странные воспоминания дня и пошла на кухню, но именно в этот момент всё стало чёрно-белым, и я, стоя в пушистом полотенце и босиком посреди кухни, горько заплакала, спрятав лицо в ладони.

Последний раз это было больше года назад, когда цвета вдруг пропадают, и я гляжу как в старый чёрно-белый телевизор, и это может длиться минуты, а может — недели. Это так печально, потерять всё тепло и всю красочность последних часов — за мгновение.

Когда-то это даже красиво, отливает гранёной изумрудной зеленью, но всё такое монохромное и сдержанное, даже синяк над правой коленкой — откуда он, господи, и вообще зачем это всё? Только утром ещё не было синяка.

Я сижу в уголке и пью чай. Он тоже чёрно-белый. На дне чашки чёрный, когда проливается каплями — светлый. Оттенков много, но они меня раздражают. Я швыряю от себя пустую чашку — точно рассчитанным движением, чтобы она покатилась по ковру и не разбилась; яростно тру глаза, от этого только темнее, я реву по-настоящему, не могу успокоиться и привыкнуть; и засыпаю прямо на кухне, на коврике. Просыпаюсь с головной болью, посреди ночи, и перед носом мои бледные коленки — во сне я жутко замёрзла, приобрела форму клубка и вполне закономерно проснулась с ярко выраженными желаниями; а синяк не синий, и не чёрный, а какой-то зеленоватый, и это меня повергает в буйное восхищение. Я разглядываю все свои чашки, и на память называю все коричневые оттенки своих волос, которые я теперь снова вижу. Я расслабленно смеюсь, и тут мне приходит в голову, что, во-первых, я помню, где живёт Шахимат — мы школьниками подглядывали и испытали разочарование от трёхэтажного общежития в рабочем районе, от прислонённого велосипеда с грязным мешком, а прямо над велосипедом — номер дома, отчётливо перед глазами; а во-вторых, что я проснулась, потому что жутко хотела в туалет.

Через полчаса, в предрассветной мгле, я совершаю безрассудный поступок: пешком иду к дому Шахимата. Мне, по крайней мере, хочется надеяться, что мгла предрассветная, уж больно она безрадостная.

6.

Ботинки у меня в руках, иначе они слишком громко стучат, и ноги в тонких колготках отчаянно мёрзнут на стылом полу. Даже коврик не спасает, он какой-то каменный, вековой. Шахимат и Зомбий Петрович вполголоса спорят, яростно, и пусть отсохнут мои уши, если это не старопортугальский язык. Я настолько поражена, что чуть не выронила ботинки. Ветер скрипит дверьми, я зябко повожу плечами и пытаюсь вникнуть в смысл. Португальский я учила как один из факультативов в университете, и перестроиться на средневековую речь непросто, но занимательно. Постепенно я понимаю, что Шахимат говорит про меня; правда, как про абстрактную симпатичную девушку, которую он пытается охмурить. Знал бы он, как был близок к цели, пока его не унесли, как французский багет свежим парижским утром. Зомбий Петрович его почему-то отговаривает, но у него такой непривычный акцент, что от меня ускользает половина слов.

Я стучу костяшками пальцев; оба мгновенно вскакивают, и — приятно осознавать, что я могу удивлять; впрочем, мои ноги тут же укутывают пледом, сажают в самое глубокое кресло и мастерски готовят слишком ранний завтрак. Выглядит это космически: Шахимат одно за другим подбрасывает яйца, а Зомбий Петрович на лету рассекает их пополам огромным тесаком, складывая скорлупки в свободную ладонь. Сковорода тут же, посреди комнаты, на какой-то подозрительной жаровне; специи Шахимат щедро сыплет из расписного кисета, и могу поклясться, что они разные. Из одного кисета — разные. Я ловлю себя на том, что любуюсь их движениями, приоткрыв рот.

— Ничего,— бормочет Зомбий Петрович,— застрянешь тут на пятьсот лет — и не тому научишься.

Пятьсот лет. На днях это число уже звучало. Да, зарплата, которую мне не видать, наверное. Не везёт мне с зарплатами, мы с ними по разные стороны баррикад.

Ветчина. Свежая и ароматная — чувствую запах за два с половиной метра, и мои ноги против здравого смысла уже согреваются, хотя плед совсем тонкий, а колготки вообще условные. Когда я начну следить за своим здоровьем?

И ещё свежий ароматный хлеб. Такой, с хрустящей корочкой, только что из печей, и у меня в голове образ средневековой германской матушки, пекущей хлеб на всю свою немецкую ораву; только бы молока не давали, я его терпеть не могу; но нет: крепкий чай, и туда ещё немного рома, и моим ногам совсем тепло.

Я благодарно жую и довольно жмурюсь.

— Почему всё так странно? — спрашиваю я. Умнее вопросов мне в голову не приходит.

— Тут у вас какое-то всё застывшее,— так же непонятно отвечает Шахимат.— Вот мы уже тут давно. Ещё тебя не было, и ничего этого не было.

— И учимся делать яичницу по-пиратски,— добавляет Зомбий Петрович.

— А вас как на самом деле зовут?

— Лисарасу, я баск.

Я киваю: очень приятно. Басков у меня знакомых ещё не было.

— Вы очень древний? — почему-то спрашиваю я.

— Семьсот пятьдесят четыре. Кажется.

Сейчас я готова поверить чему угодно.

— И вам, наверное, не меньше? — это я уже для Шахимата.

— Чуть поменьше. Но ненамного. Разница в возрасте, конечно, у нас с вами чуть больше, чем вы предполагали.— Он усмехается, но как-то грустно.

— А мне было бы даже любопытно,— слишком смело говорю я и тут же густо краснею.— Ну, то есть…

— Вот этим вы мне и понравились. Отсутствием ложных предпосылок и чувственной натурой.

— Опять охмуряете,— укоризненно рассмеялась я.— Мне сейчас слишком хорошо под одеялкой, на страстные подвиги меня уже не уговоришь.

— Вы бросаете ему неосторожный вызов, минья сеньорита,— заметил Лисарасу.— У Шахимата слишком много кровей намешано, и путь его устилает слишком много покорённых женских сердец и лон.

Я фыркнула.

— Ну вот теперь я из спортивного интереса буду первой, на кого чары не подействуют.— Помолчав, я добавила: — А вообще любопытно. Про вас послушать побольше.

— В понедельник,— серьёзно ответил Шахимат.— У вас семь уроков подряд, вы дьявольски устанете, я поведу вас в маленький погребок с отличными винами, напою и накормлю, и вы, задумчивая, будете слушать…

— …Его очередные сказки,— завершил Лисарасу. Когда я узнала его имя, он перестал мне напоминать посланца из склепа. Вполне обычный мирный баск возрастом в семь с половиной столетий.

Шахимат улыбнулся и протянул мне бокал:

— Это пунш. Не хочу, чтобы вы расхворались.

Мне нравились его старомодные обороты в речи.

7.

В детстве от утра до вечера целая вечность. Ясное летнее утро, можно бегать бесконечно всюду, до обеда успеть столько дел, сколько звёзд на небе не бывает. Проголодаться отчаянно, но не признаваться себе в этом. И вечер плавно уходит в ночь, и каждый день — бесконечен, словно смотришь на него с высокого утреннего холма.

Подрастаешь, и от утра до вечера три вздоха и две чашки кофе. Ничего не успеваешь, только пытаешься успеть. Ночь наступает, едва утро закончилось.

Но не тогда, когда чего-то ждёшь.

У меня не семь уроков, шесть. Последний отменили: весь класс уехал в театр, как в старые времена.

Выжатый лимон по сравнению со мной бодр и свеж. Но я упрямо хожу по коридорам и пустым классам, меловым и юрским, ожидая непонятно чего. Зачем мне это? Спина болит: весь день на каблуках; ноги хотят в ванну и массажа; ничего этого им всем не светит. Прошёл уже час. За окном темно, и я сижу в пустом классе с выключенным светом.

Не хочется ничего. Более того: совсем ничего. Уснуть бы прямо тут.

За плечо меня трогает сторож: и правда уснула.

Иду домой, понурая.

На полпути разворачиваюсь и едва ли не бегом — в рабочий район; дом 177, запыхавшись, на второй этаж, налево; пустые комнаты; даже дверь неплотно прикрыта. Словно давно, давно тут никто не живёт.

Я села на корточки и, не в силах сдерживаться, заплакала. Какая я наивная, доверчивая, пустоголовая и легкомысленная дурочка!

Я проработала в школе до лета, а потом устроилась переводчиком в одно издательство. На место Клавдия Ивановича ещё зимой взяли добрую Инну Германовну, а на место Юрия Сергеевича так никого и не нашли. Я до последнего ждала, что будет хоть какой-то знак, часто бывала у трёхэтажного общежития, но, конечно, ничего не дождалась.

Надеюсь, ученики будут хотя бы немного скучать по мне.

========== 2. Шахимат и брокколи ==========

Хочется завопить во всё горло, вскочить на голубую деревянную кафедру — почему урок французского в кабинете физики? — а потом разбежаться и упорхнуть в весеннее окно, элегантно помахивая руками и ногами.

Нет, туфли придётся сбросить, а это не укладывается в общую динамику сцены.

Я сижу и заполняю классный журнал, пока девятиклашки старательно пишут контрольную по неправильным глаголам. Я схитрила. Заставила их написать стихи, где рифмуются похожие глаголы. Пять глаголов в пяти временах — пятёрка. Десять глаголов — две пятёрки. Восполню все их пропущенные уроки и сама поразвлекаюсь.

На улице изо всех сил поют птицы, от желания вытаращив глаза, ветки прогибаются под гроздьями клекочущих ухажёров, коты немузыкально вторят им, дети за школой на стадионе вторят котам, детям никто не вторит, но даже сигналы машин на дороге какие-то неприлично весенние. Везде любовь и счастье.

А я заполняю классный журнал в кабинете физики.

1.

Природа не наделила меня слишком длинными ногами, поэтому приходится прибегать ко всему арсеналу женской хитрости: каблуки, тёмные колготки (на самом деле чулки, но об этом никто не знает), позы и неумеренная вера в себя. Когда вытягиваешь их под столом, кажется, что их даже много, и кто-нибудь проходящий с той стороны может о них споткнуться. От весеннего воздуха мысли мои вольные и чуть хмельные, хотя из напитков последнюю неделю был только кофе и изредка банановый сок.

Школьники разошлись, я читаю грамматические стихи и весело смеюсь. Хмурая учительница физики внимательно ходит неподалёку. Я не тороплюсь покидать отданное мне царство: пахнет мелом и застарелыми знаниями, но вид из этих окон самый солнечный.

Я потягиваюсь, поправляю блузку, которая в силу конструкции сильно льстит размерам моей груди, собираю листочки и отправляюсь восвояси. Последняя неделя в школе, позавчера уже звонили с новой работы, и я в эйфории или где-то неподалёку.

Директор неуверенно выговаривает мне по поводу длины юбок; я парирую:

— Вы сами говорили, никаких брюк, я только следую инструкциям, а инструкции не регламентируют длину.

Директор (это дама, почтенная — по крайней мере, ей такою хочется казаться) поджимает губы, но возразить нечего, поэтому она по пунктам излагает мне свои взгляды на образование, жизнь, нравы, политику и молодёжь, которая сейчас пошла. Сбежать неудобно (слишком высокие каблуки и врождённая тактичность), но тут я замечаю в отдалении надвигающуюся двухметровую тень, нескладную и громоздкую, но худую; в сочетании с неизменной синей курткой тень может принадлежать только Зомбию Петровичу, но я не могу поверить в это; Зомбий Петрович делает хитрые глаза и скрывается за поворотом, а я умоляюще гляжу на директора и топочу ножками — истолковать можно как угодно, но директор никак не истолковывает и на память зачитывает мне параграфы из последних постановлений гороно. Или как его там. Вырвавшись из цепких лап, я мчусь в сторону, где скрылся персонаж в синей куртке; вихрь листочков с неправильными глаголами окружает меня на очередном повороте, и вовремя материализовавшиеся Дашенька с Машенькой, аккуратные восьмиклассницы, всеобщие любимицы и мои сообщницы, помогают мне их собрать.

Разумеется, Зомбия Петровича я не нахожу. Он спрятался где-то за трубой батареи центрального отопления. При его комплекции это единственное объяснение, сердито думаю я; на воздухе покупаю берлинский пончик с клубничным джемом и стаканчик кофе с французской ванилью. После них пальцы будут липкими, но это мне тоже кажется весенним и приятным. Лучше всего скинуть наконец туфли и забраться на скамейку в центральном парке; где-то в обозримой близости маячит полицейский, тяжело вздыхает, но не находит в себе сил сделать мне замечание; а я только мечтаю стащить чулки, чтобы ноги уже начали загорать, но незаметно для всех это очень трудно сделать. Да и руки липкие. Остатком пончика я кормлю собаку с танцующей походкой, а потом ещё десять минут бегаю в поисках влажных салфеток. В такой день каждый пустяк кажется прекрасным.

2.

— Я не буду жаловаться,— сообщила я меланхолично.— Я переоденусь террористом и взорву школу. На каникулах, разумеется. Тогда надобность во мне точно отпадёт.

Директор смотрит на меня как на сумасшедшую, но подписывает заявление об уходе. Я тенью ходила за ней с этим заявлением почти неделю, но у неё находились дела поважнее, а последние три раза она убеждала меня, что я обязана остаться и положить свои молодые годы на алтарь общего обязательного образования, и если нет, то вечно гореть мне тусклой синей лампочкой в аду.

Разумеется, после всех этих телодвижений долгожданное чувство свободы не пришло, и вкус победы был подпорчен пересолёнными маслинками.

Однако я сказала напоследок фразу, плотно засевшую в голове:

— Ну вот и всё, шах-и-мат, господа.— Известно с чьим акцентом. В пустоту: директор уже ушла.

— Вы меня звали? — поинтересовался голос, немного высокий для мужского, но в целом приятный; я слишком круто развернулась на каблуках от неожиданности и чуть не свалилась, но Шахимат бережно подхватил меня и прочно установил на высоком бордюре. Так создавалась видимость, что мы говорим на равных.

— Вы… откуда? — пролепетала я, а потом, внезапно вспомнив, гневно спрыгнула с бордюра и с достоинством зашагала прочь.

Разумеется, Шахимат догнал меня и извинился.

— Я вас ждала, не уходила домой после тяжёлого дня,— с неподражаемой горечью говорила я ему, впрочем, смягчаясь.

— Честное слово, Кристина Робертовна, я думал, вы поняли, что это была шутка.

— Шутка? — возмутилась я.— И про возраст тоже шутка?

Шахимат кивнул, но как-то неуверенно.

— Почему вы тогда говорили на старопортугальском?

— Это наше хобби, мы с Юрием изучаем старые языки и разговариваем на них между собой, чтобы никто не понимал.

— Хилая отмазка,— отрезала я.

— Пойдёмте лучше в кафе. Я ведь обещал.

Я дала себя уговорить.

3.

— И всё-таки, почему вы так резко исчезли? Вы ведь жили в этом общежитии уже давно.— Этот вопрос я задала уже после того, как отведала десерт из шварцвальдской вишни. Вокруг реяли тени благосклонных официантов, шепчущих в самое ухо что-то про свежайшую осетринку и нежнейший балычок. Сладкое и немного острое армянское вино уже плескалось на донышке бокала.

— Если серьёзно — вы нас раскрыли. Нам показалось, что вы слишком уж настойчиво окружаете нас своим вниманием. Потом я, конечно, понял, что это скорее девичий интерес к импозантному и немного загадочному мужчине.

Я фыркнула, но возражать не стала.

— Но к тому времени мы уже переехали в пригород.

— Это было грустное время,— призналась я.— В моей жизни только начало происходить что-то интересное. И тут же испарилось.

— Вы ведь меня знали уже лет десять к тому времени,— поразился Шахимат.

— Больше. Но ёлки-палки, извините за мой старофранцузский! Школьнице позволительно увлечься стареньким преподавателем только в романах Набокова — и не надо на меня так смотреть, сами в два голоса говорили, что вам глубоко за семьсот,— в этот момент Шахимат повёл глазами вокруг, никто ли не слышал,— а сейчас я взрослая и самостоятельная девушка. Тогда вы для меня существовали только как учитель немецкого и, к несчастью, музыки, а сейчас — все эти разговоры, ухаживания…

— Грёзы про Таиланд, танцовщиц и калуа,— подсказал он.

Я поперхнулась. Я терпеть не могу, когда так пишут: «Я поперхнулась и изумлённо уставилась на него». Но я на самом деле поперхнулась, закашлялась, жестами показала, что меня не надо стучать по спине, отпила пару глотков «Воскеваза» и тогда только изумлённо уставилась на него.

— И после этого вы говорите о каких-то шутках?

— Я не умею читать мысли.

— Умеете.

— Нет.

— Да.

— Вы в блокноте нарисовали изящную фигурку полуобнажённой танцовщицы в саронге, а я случайно подглядел.

— Случайно, ага. А калуа?

— Вы неправильно произносите это слово, по-французски. А нужно с ударением на предпоследний слог: «калуууа».

— Калуууа,— я то ли передразнила его, то ли повторила, запоминая. Сама не знаю.— Только не уходите от ответа.

— Какая же девушка не мечтает о калуа? Загадочное и приятно пишется, и даже слышится.

— Обычно девушки мечтают о «Бейлиз» и «Джек Дэниелс»,— поправила я его.

— Девочки помоложе, им нравится сладкое и запретное. Я в курсе,— сообщил он с видом превосходства и с таким серьёзным видом, что я расхохоталась.— Осторожнее, не поперхнитесь снова.

— Обещаю,— я тут же закашлялась.

— Вы не держите обещаний.

— Кто бы говорил,— возмутилась я. Вино было вкусным, но пить нужно маленькими глоточками: язык немного пощипывает. Впрочем, мне всегда язык жжёт сказать что-нибудь такое, за что потом можно оправдываться.

Шахимат улыбнулся и налил мне ещё вина. Бестелесные официанты доставили мне что-то морское и хорошо прожаренное, а собеседнику моему преподнесли тарелочку с брокколи в имбирном соусе. Я удивилась немного, но не стала комментировать.

— Так вы не скажете, почему вы решили пропасть и затаиться?

— Нет,— твёрдо ответил он.

— Даже если я напою вас рисовым вином и сделаю вид, что дам вам себя соблазнить? — знали бы вы, как сложно далась мне эта грамматически простая фраза: коварное вино и слишком вкусные угощения.

— Вы же не дадите мне вас соблазнить,— с некоторой надеждой ответил Шахимат.

— Я как заправская девушка оставлю этот вопрос подвешенным в воздухе, мне можно.

— Вам всё можно, Кристина.

— О, уже без отчества.

— Обстановка не располагает к отчествам.

— Охмуряло несчастное,— заявила я, улыбнувшись.

— Как будто вам неприятно.

Я снова улыбнулась, чтобы не развивать тему, которую мне ужасно хотелось развить.

4.

Случилось страшное. Мне навстречу неумолимо шагали Дашенька с Машенькой. У них уже заранее были заготовлены слёзы на глазах:

— Как вы могли нас бросить?

Дурные вести разлетаются мгновенно, ясное дело.

Хуже того: за полчаса до того я стащила с себя чулки и уложила их в сумочку, чтобы прогуляться босиком по отмели на Нижней Банке — вода ледяная, и мои ноги по щиколотку были предательски более розовыми, чем привычно бледными. Это, как ни странно, чтобы освежить голову после разговора в «Таинственном погребке».

Мы договорились с девочками, что они приглашены ко мне на чай в субботу, и их лица сразу расцвели. На самом деле, было бы предательством бросить моих учеников насовсем.

Я пришла домой, включила музыку, разделась до состояния бразильской карнавальной танцовщицы — в тот момент, когда танцы становятся особенно жаркими — и принялась за уборку.

Не понимаю, как мне его голос мог казаться высоким. Скорее мягкий? Иногда резковатый, порой вкрадчивый, но высокий — нет, вряд ли. «Кристина, вы ведь не поверите, если я скажу, что я капитан межзвёздного корабля, заплутавшего во времени? Что я просто жду, пока придёт то время, когда я родился, а пока приходится коротать дни, ухаживая за молоденькими учительницами». У меня по рукам и ногам пробежали мурашки. Я представила тембр его голоса, как если бы он говорил по-французски. Околесицу всякую говорил, прошу заметить, просто чтобы меня развлечь. «Я знаю, кажется, четыре или пять десятков языков. И звать меня на самом деле Мигель, я в прошлом ещё и пират-корсар». Я тихо смеялась, чтобы скрыть смущение и другие неприличные ощущения. Особенно приятен тембр голоса как раз в нижней части диапазона. Мурашки совсем сошли с ума, и я накинула рубашку. Через час комнаты блестели, и я в самой замысловатой позе устроилась на диване, укутавшись в рубашку и укомплектовавшись книжкой. Правда, строчки читались через одну-две, наползали на мысли и поддавались им, так что я сварила бразильский же кофе и медитативно выпила его. Нельзя поддаваться весне настолько. Весна хороша и сама по себе.

5.

— Увольняетесь? — спросил Деревянко, заглядывая в комнату отдыха.— Ну-ну.

Я и не думала, что в школе у меня накопилось столько вещей. Чашка, электрический чайник, банка с кофе, журналы, ручки, два блокнота, полотенце, бальзам для губ, ложечка для обуви — терпеть не могу смятые задники у туфель,— книги, фоторамка без фотографии (весенний подарок), туалетная бумага, мятные леденцы, набор пластиковой посуды и что-то ещё. Появилось большое искушение раскрыть окно и вытряхнуть всё это наружу, и забыть тут же. А ещё лучше — кидаться в Деревянко, укрывшись за рукомойником. Не любила я его с младших классов и до окончания школы. Я кивнула ему, сдержав порыв.

— Послушайте, вы, кажется, учились у нас в школе?

И почему у всех физруков такая хорошая память?

— Некоторое время,— осторожно отвечаю я.

Одиннадцать лет — это ведь некоторое время, я не сильно лукавлю.

— А это не вы с Тепловой и Светлицыной заперли в шестом классе Любу Мишину в кладовке? А её вещи покидали за окно?

Я улыбаюсь и качаю головой:

— Не припомню такого.

Надеюсь, это прозвучало достаточно убедительно. Деревянко покачал головой и ушёл. Я вздохнула. Я совсем не любила эти воспоминания. Теплова и Светлицына действительно решили проучить Любу за постоянные доносы, хорошо напугали, но не более: через час попросили завхоза сходить за новыми моющими средствами, и он нехотя пошёл в кладовку, отругав Любу, что забралась куда не следует. Я присутствовала только для того, чтобы Теплова со Светлицыной меня не начали ненавидеть; они были идейными борцами, а сейчас обе замужем, одна в Бельгии, другая в Брянске. Да, и было это в седьмом классе, тоже весной.

Набив два огромных пакета до отказа, я вызвала такси, отвезла вещи домой, надела джинсы, курточку и кроссовки и отправилась гулять. Смешанное настроение: мне до предела надоела школа, но было грустно бросать тех учеников, которым было со мной по-настоящему интересно, и все эти воспоминания…

— Мне кажется, вы грустите,— сказал Шахимат, как обычно, появившись из нуль-пространства.

Я вздрогнула и сказала резко:

— А мне кажется, вы за мной следите.

— Я? — он выглядел растерянным.

— И дня не проходит, чтобы я вас не встретила — в самых разных местах.

Шахимат немного помолчал, но ответил:

— Если вам моё общество не очень приятно…

— Представьте себе, я иногда хочу побыть и в одиночестве.— Это была только отчасти правда. Школа и постоянное общение утомляли, но не до такой степени.

Шахимат приподнял шляпу и, ни слова не говоря, ушёл в сторону аллей.

Я стояла и смотрела ему вслед.

Парочка подростков иронически на меня посмотрели, проходя мимо, и что-то съязвили вполголоса, давясь смехом.

6.

С моей позиции весь путь Шахимата прослеживался великолепно, но на слежку я потратила почти четыре часа. Он словно никуда не торопился; словно намеревался прожить десять жизней, и пока неспешно смаковал только первую из них.

Он посидел на скамейке в аллее, потом прогулялся вдоль реки, не менее часа пил кофе на открытой террасе «Элюзиона», а потом пешком направился в сторону южных кварталов.

Я тихо следовала за ним, отставая на два-три дома.

Через полчаса неторопливой прогулки он начал забирать восточнее, направляясь в ту сторону, где находился мой дом. Я немного удивилась, но теперь старалась не выпускать его из виду ни на секунду. Апрельская улица, бар «Таверна», ещё два дома… Шахимат зашёл в мой подъезд; полминуты помедлив, я отворила дверь своим ключом — в подъезде не горел свет, и я не боялась того, что он меня заметит.

Лифт.

Я, вздохнув поглубже, бегу вверх, перепрыгивая через две ступеньки; четвёртый этаж, лифт останавливается, и я вжимаюсь в стену на пролёт ниже, стараясь не дышать. Шахимат оглядывается — он освещён тусклым светом из крошечного окна; достаёт из кармана ключ и отпирает дверь квартиры напротив моей. На ходу разувается и закрывает за собой дверь.

Тишина.

Стучит сердце.

Я могу дышать.

Поэтому я сажусь на корточки, прислонившись к стене, и жду минут десять. Стараясь не шуметь, поднимаюсь к своей двери, бесшумно отпираю её и просачиваюсь внутрь. Затаив дыхание, закрываю дверь.

Сбрасываю кроссовки и куртку. Джинсы. Падаю в кресло.

И позволяю себе длинное и замысловатое ругательство на французском языке.

Вслух и с выражением, конечно.

Я разглядываю свои ноги. Очередной синяк на бедре уже почти прошёл. Я поняла, откуда они берутся. Я слишком стремительно прохожу мимо учительского стола, слишком много страсти в моих движениях.

Душ.

Я нахожу самый короткий халат, тапочки, беру в руки полотенце для антуража и выхожу в подъезд; звоню в противоположную дверь.

Лёгкие шаги — я недоумённо слушаю их; дверь распахивается, и передо мной — ослепительная высокая блондинка с волосами длинными, чуть ниже пояса, с голыми ногами, в шортах и в очень, очень короткой майке. Я съёживаюсь под её проницательным взглядом и лепечу что-то вроде:

— У меня соль закончилась, а я… в общем, хотела одолжить немного.

Девушка очень внимательно смотрит на меня. И говорит:

— В следующий раз позаботьтесь, чтобы из квартиры хотя бы пахло готовкой. И халат чуть подлиннее, если можно. Вы знаете, я сначала на вас на всех ругалась. А сейчас сил больше нет. Я понимаю, Шахимат красивый. Но он же не единственный мужчина в мире. А вы уже четвёртая, кто за солью заходит, это только за неделю. И все в очень коротких халатах.

Она аккуратно захлопывает дверь. Тихо, но гневно.

Краска неумолимо заливает мне лицо.

А потом я едва ли не сгибаюсь пополам от смеха — я представила ситуацию глазами несчастной блондинки; не буду же я ей объяснять, что я хотела вторгнуться на запретную территорию и выяснить, зачем он за мной следит. Всё равно не поверит.

Хотя кого я обманываю.

7.

Шерлок Холмс из меня никакой. Совершенно очевидно, что лейтенантом Коломбо, Эркюлем Пуаро, Эрастом Петровичем и прочими Натами Пинкертонами мне тоже не стать. За дружеским чаем с Шахиматом и его длинноногой платиновой Верочкой я выяснила, что они живут напротив меня уже второй месяц. Меня уговаривали остаться, предлагали вслед за блинчиками с икрой всякие другие фаршированные перцы, голубцы и осетровых, но я жалобно смотрела и просила Верочку понять меня как женщина женщину:

— Тебе я всё равно не конкурент,— говорила я,— пощади мою талию.

Меня отпустили и даже поцеловали, не скажу кто, потому что лучше бы Шахимат, и я почти полчаса нетерпеливо ходила по квартире, переоделась в костюм и туфли, навела лоск и снова стала стучаться к соседям. Верочка открыла недоумённо; я пояснила:

— Я в центр собралась, а телефон не могу найти — я у вас не могла оставить его? — несчастным совершенно голосом.

Мы искали его втроём и, конечно, нашли; завалился за подлокотник дивана, на котором я сидела. Ну, то есть я нашла, конечно.

Отбежав от дома на порядочные два с половиной километра, я нашла уединённую скамейку и включила запись на диктофоне. Запись была глухая, сквозь вату — телефон с включённым диктофоном всё-таки лежал между диванных подушек,— но всё равно было слышно почти всё. «Всё нормально?» — её голос.— «Да. Очень естественно». — «Точно?» Пауза, потом её же голос: «Что не так?» — «Да не знаю. Она всё равно догадается, мне кажется». Сейчас его голос кажется даже низким, с лёгкой хрипотцой.

Ветер налетает, и по ногам у меня снова бегут мурашки.

Очень, очень долгая пауза, ещё несколько незначащих слов. Потом непонятное голосом Веры: «Всё, я в шкаф». — «Подожди до вечера. Ещё надо немного здесь побыть». — «Вернётся?» — «Не уверен, но лучше доиграй». Она сдерживает смех и кричит: «Не выключай, пожалуйста, я тоже буду!» — «Ладно!» — он подыгрывает. Ещё тишина, шаги, болтовня о погоде. И мой стук в дверь, и шумные поиски телефона.

Я пытаюсь догадаться, о чём я могу догадаться. И не хочу этого делать,поэтому иду к реке. И где потерялся Лисарасу? Никогда не любила школы — все беды от них.

Чёрт! Через час придут Дашенька с Машенькой, а у меня к чаю ничего нет, и в ванной трусы после стирки сушатся.

Я резко меняю маршрут и бегу в кондитерскую.

========== 3. Шахимат и эклеры ==========

Пётр Юлин терпеть не мог свою женственную фамилию и несчастья, которые обрушивались на него каждый день. В возрасте четырнадцати лет это обычное дело.

Он зашёл в комнату и с размаху кинул сумку с учебниками на кровать. Не слишком удачно: с тумбочки по соседству соскользнули все тетради и бурной рекой отправились на пол. Со стены упал задетый портрет музыкального кумира, а у сумки оторвалась ручка.

— Что сегодня? — спросила мама, заглядывая.

— Училка по французскому от нас уходит,— свирепо сказал Пётр.— Бросает нашу школу. Первый раз нормальная учительница, и то уходит.

1.

Это реконструированные события.

В некоторых случаях я знаю о Петре чуть больше, чем его мама. Потому что мне он рассказывает про мечту стать кораблестроителем, старается быть мужественным, читает свои стихи и разве что в любви не признаётся: одноклассники засмеют, если узнают. И ещё я теперь знаю, что он бегло говорит на латыни. Не всякие там простенькие «кво вадис», «аквила нон мускас каптат» и прочие «казус белли». А вполне, к примеру, бойко может объяснить, как пройти на Сенной рынок и купить там брокколи или полкило ветчины. И если вы догадываетесь, что брокколи в Древнем Риме называли чуть иначе, а килограммы изобрели чуть позже, то вы меня поймёте.

Очки, фамилия и нестандартные увлечения вообще составляли три главных несчастья в его жизни. По поводу фамилии его любимым аргументом был Ленин, которого никто не дразнил. Как назло, в классе было сразу четыре девочки по имени Юля, но ни одна не желала предъявлять свои права на обладание Петром. Это был ещё один повод предаваться унынию.

— Я бы не пришёл,— хмуро сказал Пётр,— потому что мы всем классом очень расстроились, когда узнали, что вы решили уйти от нас. Очень, очень расстроились.

Прозвучало убедительно. Я с любопытством смотрела на мальчика. Он не блистал великолепными познаниями во французском, всегда сидел на задней парте прямо под полкой с пыльными цветами. Поэтому его визита я ждала меньше всего.

— Я так подумал, что Кристин Робертовн у нас в округе встречается не так много. А просто Кристины иногда встречаются.

Я приглашаю мальчика пройти и сесть.

— Они разговаривали почти под моим окном. Я сидел и читал на балконе, ну и вот… Один голос был незнакомый, а второй ни с чем не спутаешь. Это Принцесса… Ну, Клавдий Иванович.

Я наливаю Петру горячий чай и достаю пирожные.

— Они говорили быстро, и не совсем на чистой латыни, поэтому я не сразу разбирал, но потом привык. Вы же понимаете, я не мог не подслушать — у нас в городе среди бела дня мало кто говорит на латинском.

— С сахаром?

— Да. Спасибо. И вот. Этот второй говорил про Кристину. Принцесса спросил: Робертовна? И тот, второй, ответил ему: она самая.

Речь мальчика была одновременно сбивчива от волнения и степенно-нетороплива. Я была предельно терпелива все последующие полтора часа во время его рассказа. В какой-то момент я думаю, что ему непривычно видеть меня в коротких шортах и лаконичной майке, поэтому он немного смущается.

2.

— Там дождь,— говорит Даша.— Пойдёмте гулять босиком по мокрому асфальту?

— Пойдём,— отвечаю я,— но только я с одиннадцати лет закаляюсь, и вообще я самурай в пятом поколении, а кое-кто заболеет и будет лежать с температурой, и мне как честной бывшей учительнице придётся приходить и ставить тебе горчичники.

— Ах, это так романтично,— смеётся Даша,— как учительница в девичьем пансионате девятнадцатого века.

— Вот именно.— В этот момент я чувствую себя старой и мудрой, хотя мне именно сейчас хочется прогуляться босиком по мокрому асфальту.

В общем, я поддалась уговорам. Начало июня, болеть причин никаких нет, потому что дожди тёплые и робкие; сестра Даши Маша улетела в город музеев, и Даша половину вечеров на неделе проводит у меня: мы степенно играем в шахматы, лепим из глины фигурки фантастических зверей и вынашиваем планы по завоеванию Шахимата, пьём экзотические сорта кофе и сбегаем из дома. Я не умею сидеть дома больше двух часов подряд, поэтому мы исследуем заброшенные часовни, гуляем по колено в воде по отмели и учимся фотографировать: приходил Пётр Юлин и сказал, что я выиграла в лотерею фотоаппарат. Я пыталась его убедить, что ни в каких лотереях я не участвую, потому что вечно проигрываю; но выяснилось, что лотерею проводил сам Пётр, она была анонимной и тайной, а единственной участницей, случайно выбранной из знакомых, стала я. Пришлось согласиться с доводами, в честь чего Пётр ушёл от меня, доверху наполненный чаем, тортом и счастьем. Да, поэтому мы учимся фотографировать. Это очень пригождается в работе шпионов и секретных агентов.

— Кристина Робертовна, посоветуйте мне.— Даша мягко идёт вдоль каменного парапета, стараясь не наступать в лужи: в тени они холодные. У неё в руках лакированные туфли, и она переставляет их по парапету в такт своим шагам, стараясь, чтобы каблучки стучали по-настоящему.

— Рассказывай,— улыбаюсь я.

— В общем. Меня настигло безумие. И мне нравится Юля.

— Юля — это Пётр Юлин? — отчего-то догадываюсь я. По интонации, наверное.

— Какая вы наблюдательная. Ну так вот да. А он гордый, ни на кого не обращает внимания. А на меня особенно.

У меня внутри бушует ураган противоречий, и я на краткий миг становлюсь непривычно серьёзной. С одной стороны, можно расставить все точки над некоторыми буквами, а можно отдать ребят течению, но тогда есть вероятность, что он так и будет думать, что он аутсайдер, а она так и останется в неведении о том, как ему хочется внимания; дело осложняется мной, но я ужасно надеюсь, что его внимание ко мне — не более чем привязанность ученика. Иначе что мне делать. (Я вспоминаю себя десять лет назад; кем я была? Да глупой дурочкой, которая всегда полагала, что только она лучше всех разбирается в ситуации, считала, что её презирают за полноту — небольшую, но всё же — и что она никому не нравится; в итоге скольких искренних людей я оттолкнула от себя?) Я выбираю относительно безопасный эвристический путь, и спустя некоторое время девочка понимает, что на ситуацию можно взглянуть ещё и глазами мальчика, едва выходящего из подросткового возраста, полного неуверенности, смятения, столкновений и смут. В её глазах загорается надежда.

3.

Четырьмя месяцами ранее было вот что.

Я стояла у расписания и изучала его. Без всякой определённой цели, но вскоре я запомнила его почти целиком. Такая привычка у меня была ещё с университетских времён; я помнила, когда, у какой группы какого курса какой предмет. Этим беззастенчиво пользовались не только все младшие курсы, но и порой преподаватели. Ассоль Леонидовна, учившая нас французскому, нередко прибегала в последний момент и, завидев меня, умоляюще кричала через весь холл:

— Кри-кри, деточка, где у меня сейчас?

— В триста седьмой! — кричала я в ответ, внутренне закипая. Мало того, что «кри-кри» — «сверчок» — да ещё и «деточка». Очевидно, она считала это «кри-кри» ужасно оригинальным. Я полыхала негодованием, но забывала об этом через пять минут. Однокурсники, зная о моей натуре, не рисковали повторять прозвище, а один из младших рискнул и получил памятную затрещину.

Я исследовала школьное расписание и внезапно увидела непонятное: «ОЧВ», у восьмого «В» класса. Только у него. Тогда ещё я не знала учеников по именам, поинтересоваться доверительно было не у кого, и у меня в голове нарисовалась соблазнительная расшифровка: «Основы чародейства и волшебства». Я пообещала себе правдами и неправдами побывать на загадочном уроке, но весна закончилась мгновенно, и я так и не выполнила обещание.

— Даша, раскрой мне секрет.

— А? — Даша приготовилась к самому интересному, выдавать мне сокровенные тайны.

— У твоего класса был предмет такой. «ОЧВ» в расписании. Что там было?

— А… Я и не знаю, учитель так ни разу и не пришёл, и нам на лишний урок геометрии заменили.

Загадки, как и мечты, должны оставаться в веках и множиться.

4.

Звонит отец Петра и требует вернуть камеру, обманом отнятую у сына. Я полна деликатности и благодушия — после бархатистого кофе и горячего душа с лавандовым маслом — но разгневанного родителя это не трогает. Искренне пытаюсь ему объяснить, почему фотокамера у меня, но он не просто не слушает — он не хочет слушать, только требует. Под конец я не выдерживаю:

— Игорь Иванович. Прежде чем обвинять во лжи других, разберитесь с собой. Не думаю, что вы можете назвать себя образцом честности. А камеру я, конечно, верну, но не вам, а сыну, которому она и принадлежит.

Игорь Иванович шумно сглатывает, сопит и бросает трубку. Разумеется, я немного узнала о сложной семейной ситуации Петра ещё в начале полугодия: к тем ученикам, кто замкнут и предпочитает одиночество, нужно проявлять повышенное внимание. Я снова чувствую себя ужасно взрослой, но усталой. Меня спасёт сэндвич, это я точно знаю.

Радио ворчит на английском языке. Единственный язык, который мне не даётся: жёванный и скомканный. Разве что в песнях Тома Джонса и Пола Маккартни он бывает красивым; но в песнях и китайский язык очень красив.

5.

Заявление об уходе я подала именно из-за этого — школа стала меня затягивать. Как радужное болото; я всё больший вкус стала находить в общении с учениками, в том, чтобы ежедневно придумывать трюки, приковывающие ко мне внимание. Сколько себя помню — рассуждаю я с высоты своего несерьёзного возраста — все всегда разбегались со временем. Всё хорошее заканчивается особенно быстро. Поэтому я боюсь этой школы, в которой мне неожиданно понравилось после семилетнего отсутствия. Ребята стали какими-то другими, и даже горшки с цветами на подоконниках никто не опрокидывает. Нет былого запала.

Я боюсь своей дружбы с учениками. Они все разлетятся в разные стороны, как только представится возможность: за рубеж, на работу, замуж, к детям, к скверным любовникам и печальным приключениям, а я снова буду пить кофе на своей крошечной кухне одна. Я боюсь всего, к чему меня притягивает, и чем больше привязанность, тем больше я хочу отдалиться. Хорошо, что хотя бы с учениками есть естественная дистанция. А Шахимат, ускользающий от меня снова и снова, притягивает и интригует; не исчезай он так внезапно, будь он в поле моего зрения постоянно, я бы подсознательно самоустранилась. Я такая умная, что всё это осознаю, и такая глупая, что никогда не прислушиваюсь к себе.

Сбросив туфли, я валяюсь на траве в парковой зоне и смотрю в небо. Облака стоят на месте, а стоит задуматься, как они уже на другом краю горизонта. Как это у них так получается, я не знаю. Глаза сами собой закрываются — свет слишком яркий, и я отдаюсь расслабленному настроению. Какое-то насекомое ползёт по ноге, я стряхиваю не глядя, но оно упрямо возвращается вновь. Терпеть не могу ползающих по мне букашек, поэтому тут же подскакиваю:

— Ой.

— Здравствуйте,— говорит Шахимат.— Вы будете смеяться, но я соскучился.

У него в руке сорванная травинка. Когда я раскрыла глаза, он не рискует щекотать ею мою коленку.

Шахимат выглядит подозрительно молодо, словно ему лет тридцать пять.

— Длинноногая блондинка успела утомить вас? — спрашиваю я, как всегда вежливо.— Здравствуйте!

Он улыбается и неожиданно признаётся:

— Вера — не моя спутница. Это просто хорошая знакомая, согласившаяся сыграть роль.

— Для меня?

— Для нескольких людей сразу.— Он снова улыбается, подлец.

Я поднимаюсь и подбираю туфли и сумочку. Мы спускаемся к набережной, и плитки нагреты солнцем так, что едва можно наступать, но в этом какое-то особое удовольствие. Я захожу в воду довольно глубоко — мой синий сарафан и без того короткий, но приходится ещё приподнимать краешек ткани, чтобы не намочить.

Шахимат терпеливо стоит на солнцепёке и ждёт меня. Лишь вдоволь нагулявшись и слегка поранив ногу о какой-то камень, я выхожу на берег, оставляя мокрые следы, немного окрашенные красным.

— Вы поранились?

— Нет, это тут цвет воды такой. Скажите, Шахимат, а куда вы меня хотите увезти?

— Это не я, это Лис… Погодите, вы откуда знаете?

— Нуууу, как вам сказать. Шпионская сеть, всё такое.

— Кристина Робертовна. И всё же?

— Тут на плитках горячо. Я пойду домой, вы не возражаете? Не увозите меня, пожалуйста, в ближайшие три месяца, я хочу съездить на море. Обещаете?

— А куда я денусь…

— Так куда вы меня собирались увезти?

Шахимат мнётся и в конце концов говорит, что месяца через три попробует мне рассказать. Я не против: терпение — не самая моя сильная черта, но деваться, как было справедливо замечено, и правда некуда.

6.

— «Она слишком необычная, словно не из этого времени»,— копируя голос Шахимата, чуть высокий, но с необычными модуляциями, сказал Пётр Юлин.— Вот так вот. И добавил: «И она рано или поздно догадается». Потом они молчали долго. Я думал, ушли. Но они просто сидели и, кажется, смотрели в одну точку. Тот, второй, сказал: «Тогда, может, увезти её?» — а вот что ответил Принцесса, я уже не понял. Что-то короткое и отрывистое, но задумчивым голосом. Мне кажется, я должен был вам это рассказать.

Пётр внимательно рассматривал пустую тарелку. Я спохватилась и достала эклеров.

— Эти ещё вкуснее,— проворчал мальчик.— Что же вы раньше о них не сказали. Кстати, вы знаете латинский?

— Немного,— кивнула я.

— Может, вам воспроизвести диалог на латыни?

— Я тебе и так верю,— я вздохнула.

Вопросов всегда больше, чем ответов. Почему так всё? Кто такой этот Шахимат? Я всё меньше верю в его истории.

Что же мне теперь делать?

Я решила тоже поесть пирожных. Пётр один явно не справится.

7.

Даша прибегает ко мне без предварительного звонка, я немного удивляюсь, но она влетает, чем-то ужасно возбуждённая, и, на ходу теряя босоножки, садится на диван и говорит:

— Мы придумали, где вас спрятать. У родителей есть дача, там есть всё, даже интернет, а вам же сейчас всё равно, из дома работать или нет? Правда? Я уже с родителями поговорила, они согласны, даже рады.

— Дашенька.

— Только не отказывайтесь! — Она смотрит на меня умоляюще.

— Дашенька. А почему ты решила, что меня надо куда-то прятать?

Девочка внимательно смотрит на свои загорелые ноги и смущённо говорит:

— Мне Юлька сказал.

— Что именно тебе Пётр сказал?

— Ну… Только не ругайтесь. Он вообще всё рассказал. Что вы в опасности. Шахимат строит козни. Я знаю, кто был вторым, я ему так и сказала! Это Зомбий Петрович, честное слово, они всегда парой ходят, как два сапога! Они хотят вас куда-то утащить.

— Дашенька, помнишь, я говорила тебе: пробуй ставить себя на место других людей.

Даша кивает как-то вопросительно.

— Вот ты на моём месте. Ты узнаёшь, что тебя хотят похитить. Будущий похититель особенно этого и не скрывает, ухаживает за тобой, внимателен к тебе чрезмерно. У него дома какой-то непонятный шкаф и исчезающая блондинка с волосами до… Ну в общем, по пояс. Я узнаю, что Шахимат — его настоящее имя. Или одно из имён. Он знает старинный португальский язык, пятивековой давности. Он умеет возникать всюду, где я нахожусь, в любое время дня и ночи. И самое главное: он сумел уговорить Самую Упрямую на свете Старушку, живущую напротив, сдать ему квартиру, да ещё так, чтобы она уехала восвояси на неопределённый срок.

Девочка смотрит на меня расширившимися глазами.

— Что бы ты чувствовала на моём месте?

— Странно и страшно,— отвечает она,— но до ужаса любопытно.

— Вот и мне до ужаса любопытно. Поэтому я пока не вижу серьёзной необходимости где-то прятаться. Но,— поспешно добавляю я, чтобы не расстраивать девочку,— я не отказываюсь от твоего предложения. Вполне вероятно, что в определённый момент мне потребуется укрытие.

Даша довольно улыбается и непроизвольно тянется за конфетой; хлопает себя второй рукой по ладони и невинно смотрит на меня.

— Я ничего не видела,— смеюсь я и сама разворачиваю ей конфету.— Кстати, а что это Юлька так с тобой разоткровенничался?

Даша, загорелая, умудряется покраснеть до корней волос:

— Я… В общем, я взяла ситуацию в свои руки. Напекла ему пирожков, и… Он предложил мне прогуляться вместе. Неслыханное дело. Мы гуляли, гуляли, даже немножко… в общем, мы обнимались, а когда мужчин приласкаешь, они становятся такие податливые, и все секреты рассказывают.

========== 4. Шахимат и бакарди ==========

Утром персикового цвета прямо посреди города около фонтана случайного путника ожидало сказочное: полтора десятка юных принцесс в пурпурных, золотистых, яшмовых и цвета шампанского платьях сидели на бортике и охлаждали уставшие ножки в воде. Повсюду рядом были разбросаны их туфельки, и негромкие нежные голоса звучали почти как тихая музыка. Где-то поодаль сторожили их покой юные джентльмены в белых рубашках и брюках глубокого синего цвета, почти все в галстуках, почти все сонные, но оживлённо беседующие. Такое бывает в конце мая иногда, под утро.

1.

Я пробираюсь сквозь густые заросли абрикосовых деревьев в поисках одной из принцесс. Её зовут Оля, и я не вижу её уже с полчаса, не меньше. По инструкции, мне бы тут же поднять тревогу, собрать всех взрослых или почти взрослых и методично прочёсывать местность. Но я не хочу нарушать волшебства утра после выпускного бала, где мне была отведена не самая завидная роль штатной дежурной, и ещё — я знаю, где может оказаться пропажа.

Оля в бледно-зелёном платье сидит на гранитном бортике и смотрит на зарождающийся день. Невысокий мост по левую руку нестерпимо сияет золотом — загадочное явление, он ведь просто из бетона и металла. Редкие облака подкрашены акварелью, а малахитовые туфельки рядом с Олей поблёскивают в такт плещущимся волнам. Одна туфелька опрокинулась набок, но девочка так увлечена зрелищем, что не слышит даже моих шагов. Я деликатно дотрагиваюсь до её плеча, и Оля вздрагивает; «вы меня напугали» — «извини, пожалуйста, я беспокоилась, куда ты запропастилась» — девочка глядит на меня добрыми сонными глазами и снова прикрывает веки. Я начинаю беспокоиться, и тут моё чуткое обоняние обнаруживает слабый аромат — судя по всему, чёрный ром, бакарди или что-то вроде этого; откуда его взяли, ведь все на глазах? Неважно; мне приходится взять девочку под мышки и под колени и уложить её на скамейку неподалёку — ещё свалится в воду; благо, она очень скромной комплекции. Я возвращаюсь за её туфельками и раздумываю, кто был тот принц на сером ишаке, кто напоил безотказную девочку; причёска и платье в полном порядке, беспокоиться вроде не о чем; я варварски предвкушаю, как лично заставлю искупаться в реке этого принца в полном облачении.

Я сажусь рядом, бережно укладываю голову девочки себе на колени и массирую поочерёдно точки на висках Оли и на её ладонях между большими и указательными пальцами. Относительно скоро девочка совсем приходит в себя, смущённая, поднимается, подбирает туфельки, и мы идём к классу; «только никому не говорите, пожалуйста» — и я с улыбкой киваю, а потом между делом интересуюсь про бакарди — Оля поражена, но говорит, что пила только «пепси», и напиток ей показался каким-то странным. Я, усталая после дня дежурства и бессонной ночи, шампанского и пустых разговоров, немного завидую: мне приходится соблюдать дресс-код и ходить в красивых, но, разумеется, неудобных туфлях, а девочка лишена этих условностей.

Дальше — дело техники; мы беседуем с доверенным лицом, Анной Ивановной, пышной и очень доброй, но при этом ужасно наблюдательной; за какие-то две минуты мы устанавливаем круг подозреваемых и сужаем его до Инессы; всё до неприличия просто: Серёжа Волков, её тайная страсть, сегодня всё больше смотрел на Олю в изысканном бледно-зелёном, нежном и волшебном, чем на Инессу в агрессивном рубиновом; и не только смотрел; оставалось только устранить соперницу, а лучше — выставить её в неприглядном виде; миссия провалилась, а Инесса на наши заключения лишь презрительно покривила губы: «а чего она лезет на рожон?» — моего педагогического таланта оказалось недостаточно, чтобы пояснить, кто именно лез на рожон. Анна Ивановна очень доброжелательно сообщает, что брат Инессы, скорее всего, не одобрит её поступок — её единственная болевая точка, потому что в глазах брата девочка стремится быть совершенной во всём, и спаивание противниц не входит в список положительных моментов. Инессин взор потухает, и мы понимаем, что конфликт в целом исчерпан.

Какие страсти. Мне бы так, а то всё ужасно спокойно и стабильно.

2.

Чуть раньше — конец апреля, но уже очень тепло, как в начале июня — я иду и любуюсь полуночными звёздами; натыкаюсь сходу на тихо дышащую скалу по имени Зомбий Петрович, он делает вид, что это не он, и ускользает на ночном трамвае, а я растерянно стою на рельсах и слушаю удаляющийся звон.

Надо освежить голову, и я по привычке спускаюсь к реке; нахожу, где поглубже, вешаю одежду на перила и плаваю в тёмной холодной воде, а когда возвращаюсь, прямо на ступеньках сидит девушка в лёгком сиреневом платье, опустив ступни в воду, и любуется звёздами — из деликатности, пока я не оденусь — хорошо, что я в купальнике, а не как задумывала; «здравствуйте, Кристина Робертовна!» — «Оля? Ты не поздно гуляешь? Привет!» — я улыбаюсь, не сразу признала её, и потом мы сидим рядом, и девочка — почти выпускница, с неземным спокойствием — делится со мной, что по тёплому времени часто приходит сюда. Прохладные гранитные плиты, умиротворение, красивые резные перила. Ей хватает трёх часов сна, а остальное время нужно чем-то занимать, и она мне рассказывает, на что похожи созвездия, если перевернуть их вниз головой. И ещё — что у класса концентрически-расходящаяся структура с семью ярко выраженными девиациями. И о тантрических разновидностях любви на расстоянии. Я заслушалась и пожалела, что редко общалась с девочкой раньше. Она всегда с чуть сонными глазами — как мне казалось, это немудрено с таким графиком; оказывается — нет, просто разрез глаз такой, томный.

Молодые учительницы вроде меня вообще частенько ощущают себя ученицей-двоечницей перед целым классом хитрых людей, которые что-то ужасно интересное знают, жаль, не по учебной программе; и где-то тут нужно находить точки соприкосновения, чтобы казаться мудрой и заслуживать доверия. Это стало получаться ближе к весне; до этого — вежливая заинтересованность, потом настоящая, и сполохи радости и восхищения, но не более; к марту дети стали по-настоящему считать меня своей.

3.

Чего боишься, то и происходит. В начале марта, к праздникам, я подготовила для ребят замечательный урок: все цвета радуги, палитры умиротворённые и кричащие, распечатала репродукции красочных фотографий и картин: утренний кофе с нежными розами, голландские натюрморты, пастельные зарисовки и глубокие портреты, босоногие девушки в разноцветных платьях, бегущие по лугу, и парочка снимков с пирожными всевозможных оттенков. Голова кружилась от многообразия цветов.

Переволновалась и стала видеть мир в градациях серого. Монохромное зрение у меня хорошее, много оттенков различаю. Но где те карминный, апельсиновый и индиго, которые я так люблю? Куда девались изумрудные и жемчужные оттенки? К школе я пришла подавленная. Очень печально видеть мир весной в туманном сером обличье. Но я же не обязана говорить об этом детям?

К шестому уроку голова раскалывалась от боли — попытки вспомнить, на какой репродукции какие оттенки, и по-русски казались неподъёмными, а по-французски…

Я сидела в преподавательской и тихонько лила слёзы; Анну Ивановну обычно слышно издалека, но у меня даже не хватило сил прекратить плакать, и хорошо, что уроки у меня уже кончились и можно было расслабиться: я уютно устроила голову на просторной груди добрейшей учительницы химии. Анна Ивановна гладила меня по голове, а я, всхлипывая, рассказывала ей о своей особенности.

— Кристина, знаешь, что мне сказала сегодня Наташа Якунина?

Я вопросительно смотрю на Анну Ивановну. Наташа — кажется, милая тихая девочка, старательная и одинокая.

— Говорит, стану художником и уеду в Париж. В жизни, говорит, не думала, что на свете столько цветов и оттенков. А ребята из девятого класса спорили, я сегодня в карминовой кофточке или ализариновой.

— А вы в тёмно-серой кофточке, залитой слезами.

— Точно. Скоро пройдёт, не плачь.

И точно, скоро прошло. Всего через неделю, когда я уже и не ждала. На восьмое марта мне подарили серые мимозы и серые анемоны. И ещё несколько серых розочек. Чуть-чуть серых хризантем, гербер и даже одну серую орхидею. Детям я очень нравилась, это было видно.

А когда цветы основательно засохли, я увидела, какие они разноцветные и красивые. Даже мимозы разноцветные, чего я в жизни не видела. Я храню их до сих пор: расставила по высоким стаканам, устроила живой гербарий. И помню, какой цветок мне кто подарил.

4.

— Если честно, я за вами следила,— сказала Оля.— Вы уже не первый раз приходите сюда купаться. Я и не думала, что вы такая закалённая.

Девочка сидит, обняв коленки, и греет ступни ладонями. Вода на самом деле холодная, но мне иногда требуется такая встряска организма. Рядом лежит сумка с тетрадками, словно девочка и не заходила домой; об этом я спрошу попозже.

По ночной реке проплывает кто-то светящийся на узкой длинной лодке. Тихие всплески вёсел. Мы слушаем их, пока они не затихают, и только потом продолжаем разговор.

— Почему ты гуляешь среди ночи? Дома не сидится?

— Папа с мамой ругаются.

Очень лаконично и ёмко. Мои папа с мамой тоже всегда ругались, пока не решили это прекратить, но каким-то сомнительным способом. Теперь папа не знает, где мама, а мама не желает знать, где папа. Надеюсь, это сделало их чуточку более счастливыми.

Я делюсь с Олей бутербродом и чаем в термосе. Такого единения с полуночными звёздами я давно не испытывала. Про каждое созвездие у девочки есть своя история. Мне кажется, делиться фантазиями — это большее доверие, чем обнажаться.

А потом она меня спрашивает:

— А вы же на память тогда нам рассказывали про цвета и оттенки? Мне сказали, что иногда вы не различаете цвета. Это так удивительно…

Оля берёт меня за руку и ведёт к своему дому. Мы стоим недалеко от него в тени, свет окон куда-то мимо, и мы видим двоих очень и очень несчастных людей, запершихся в своих комнатах. Дом одноэтажный, приземистый, и я помню, что папу Оли тоже зовут Робертом. Как всё странно. Девочка попрощалась, вытерла босые ноги о половик около двери и вошла в дом. Я знала, что сейчас она закроется в своей комнате, будет есть чипсы и слушать музыку с закрытыми глазами.

Совсем как я когда-то.

5.

Ты дружишь с человеком много-много лет. Ну, как много. Ощутимый, весомый процент своих скромных лет. И внезапно понимаешь, что друг твой просто глуп. Суждения его поверхностны, опыт ничего не приносит, людям он доставляет только печальные моменты, но он твой друг, и ты защищаешь его даже тогда, когда он явственно неправ. И в какой-то момент понимаешь: а зачем? Что я получаю от этого человека?

Я сидела дома, грызла шариковую ручку и предавалась неутешительным размышлениям. Я только что выпроводила подружку, с которой мы неразлучны ещё со школы. В задумчивости, ругать себя или её, я наконец откусила колпачок ручки и пошла варить кофе. Эту ситуацию нужно было запить чем-то.

…Я сижу с ногами на кровати и слушаю, как Яна ругает своего мужчину. Всё так, как вечно бывает, даже тоскливо: он не всегда выносит мусор, не вешает одежду в шкаф и, самое страшное, оставил чашку с водой на журнальном столике. Я грустно слушаю Яну. Иногда я пытаюсь донести до неё мысль, что её мужчина немного устаёт на двух с половиной работах в тщетных попытках её порадовать. И что творческому человеку в целом простительно забыть чашку с водой на журнальном столике.

Жаловаться и искать советов по поводу отношений, конечно, подруги приходят ко мне, известному специалисту, у которой с мужчинами как-то давно уже не заладилось — то я не нравлюсь тем, кто нравится мне, то, наоборот, астрологический прогноз мешает очередной встрече, причём это не я зачитываюсь прогнозами. Но я очень хорошо впитывающая жилетка; я слушаю внимательно и чинно, угощаю сладостями и в целом поддерживаю. Но не сейчас. Сейчас во мне что-то закипает и, булькая, проливается наружу.

— Яна, ты остолоп. Вот приду и уведу его у тебя,— говорю я без тени иронии.— Ты зациклилась на себе, и тебе на самом деле всё равно, что с ним. Эгоистка ты чёртова.

Яна, горячая кавказская барышня, вскакивает, опрокидывает две чашки разом и обещает, что ноги её тут больше не будет; хлопает дверью так, что остаток пирожного грустно падает на бок.

Про вторую ногу, правда, она ничего не сказала. Так что, думаю, она ещё заглянет в гости. Но вот сейчас я пью кофе с ароматом турецкого мёда, и мне кажется, что я её больше не хочу видеть. Девяносто процентов наших с ней бесед — это её жалобы на жизнь, мужчин, продавщиц, неудобные туфли и начальника. Почему мне интереснее с моими детьми-девятиклашками, чем с ней?

6.

Я воткнула наушники в уши, включила Эрика Клэптона и ушла гулять по сомнительной мартовской погоде. Жизнь по-прежнему была чёрно-белой, но в эти периоды у меня всегда обострялось обоняние, хотя я на него, в общем-то, и так не жаловалась. Едва спустившись на улицу, я замерла от запаха осени. В марте аромат октябрьского дыма был неожиданным — где-то горят костры, сжигают листья. Я прикрыла глаза, наслаждаясь ощущением, и медленно пошла дальше. В наушниках играла неторопливая японская эстрада с французским привкусом. Отчётливо запахло свежей сдобой, и я открыла глаза. Неудивительно, что ноги сами привели меня сюда: булочная со странным названием «Подземка». Царство хлебных ароматов, которые лучше обходить стороной, чтобы не спустить все деньги на багеты и венские штрудели, которые будут черстветь, потому что съесть всё равно не успеешь.

Я купила сэндвич и слопала его прямо по дороге. Искусители чёртовы. Ведь совсем не хотела есть.

Снова включив музыку, я обошла все окрестные книжные. Иногда получается ни о чём не думать. Просто идти, наслаждаться свежим воздухом и любимыми композициями. И людьми вокруг, конечно. Полюбовавшись на девушку, тайком укравшую одну яркую книжку с полки, я вышла на улицу.

Армани. Этот аромат ни с чем не спутаешь, «Аква ди Джо» — «Вода радости». Сколько воспоминаний у меня с ним связано; не могу спокойно проходить мимо молодых людей, которые источают этот резковатый и одновременно притягательный аромат; что-то внизу живота нестерпимо сжимается; хорошо, что это всего лишь прохожие; хорошо, что с ними чаще всего элегантные спутницы.

Девушка с молодым человеком, взявшись за руки, идут куда-то по своим делам, и у обоих объёмистые рюкзаки. Там наверняка фотоаппараты, блокноты, немного провизии и горстка ненужного в целом добра. Я неправильная девушка, у меня с собой обычно очень маленькая сумочка, да и то не всегда.

Стайка мальчишек-школьников; от них такой сладкий аромат, словно у каждого за щеками по шоколадному батончику. Они шумные, как и все мальчишки. В возрасте до шестнадцати лет крайне важно кричать во всю глотку и хохотать так, чтобы стёкла дребезжали. Потом внезапно начинается взросление со всеми симптомами: влюблённость, мысли и планы.

Капельки дождя дотрагиваются до лица, только это не дождь, а мягко сгущающийся туман. Я достаю из сумочки компактный фотоаппарат — наконец-то купила — и делаю несколько снимков, как огни пятнышками расплываются в мягком ночном воздухе.

Электроскрипка. Любимая скрипачка, которая заставляет меня танцевать, где бы я ни находилась. Я снова прикрываю глаза и иду совсем не спеша. Почти ночь, людей на аллее совсем мало, и я засунула руки в карманы. И японский джазовый ансамбль. Тело жаждет действий, и мой шаг становится ритмичным. У меня в плеере сундучок со сказками.

И когда я раскрываю глаза и вижу зелёные огни аптеки и красный — вместо серого — сигнал светофора, а у девушки рядом — оранжевую куртку — я смеюсь и плачу от счастья; и эта девушка почему-то понимает, что мои слёзы радостные, и улыбается мне.

Я хочу подарить ей всю свою музыку за эту улыбку.

7.

У меня есть две фотографии, где Шахимат совсем рядом. Одна — ничего особенного, три учителя, девочки в передничках и чистой форме, мальчишки кто в чём получился; на второй он меня ругает за что-то; снимок случайный, кто-то из родителей сделал, а потом я его утащила, чтобы никто не видел, как меня ругают. До сих пор в коллекции, и хорошо, что не порвала, как собиралась.

На фотографиях, да и в январе, когда пришла работать в школу, Шахимат казался мне старше. Сейчас мы сидим вместе на небольшом плато на холмах, свесили ноги в пропасть, и он рассказывает мне про свою июньскую экспедицию — недельной давности. Это он так называет: экспедиция; на самом деле обычная поездка в Германию, обмен опытом; я смотрю на его профиль в вечернем свете и слегка недоумеваю — как будто он растёт обратно, в сторону молодости — скоро будет моего возраста. Влюблён он, что ли?

И что мне тогда со всем этим делать?

========== 5. Шахимат и банановое мороженое ==========

Люди по ту сторону стекла — в автобусе или в кафе — почему-то всегда считают себя невидимыми. Если надо что-то сделать незаметно от окружающих, хоть почесаться или поправить бюстгальтер под кофточкой, то обычно отворачиваются к окну. А ведь за окном гораздо больше зрителей. Некоторые из них очень внимательны.

В наушниках играет Изабель Жоффруа. Это грустно и красиво, как дождь.

Я люблю смотреть в окна. Иногда я иду мимо кафе, витрин и жилых домов и едва не спотыкаюсь, настолько увлечена тем, что происходит за стёклами. От этого зрелища меня могут отвлечь только запахи. Например, когда я почувствовала ароматы целых охапок роз, я поняла, что я дошла до центрального проспекта и что скоро в школах выпускные балы.

На входе в кинотеатр неподалёку висела афиша: «Двойное сердце». И почему-то вспомнила, как ещё в школе ходили слухи, что у Клавдия Ивановича два сердца вместо одного. Спрашивать никто не решался, тема казалась запретной, а потом просто забылось.

Накрапывает лёгкий дождь, но он никому не мешает.

1.

Не люблю болеть, но иногда приходится. Иду по улице, немузыкально хлюпаю носом, и всё это в тридцатиградусную жару. Очевидно, сквозняки. Единственное стихийное бедствие, которого я по-настоящему опасаюсь, при том, что ужасно закалённая. Не люблю болеть! Голова ничего не соображает, уши закладывает, всё раздражает, и я молчу про всё остальное, неаппетитное. Я пришла домой и сердито легла спать.

Всё было прекрасно: мы с Шахиматом совершили вылазку на природу; карабкались на какие-то холмы на вершину мира, и он деликатно подталкивал меня снизу вверх, когда силы заканчивались; Шахимат делился впечатлениями о поездке, я беззастенчиво загорала и фотографировала, а домой вернулась очень довольная и приятно измученная километрами, правда, истёрзанная комарами и с гудящими ногами. Распахнула все окна и двери, чтобы в квартире была хоть какая-то свежесть, и тут-то меня сквозняки и настигли, прекрасную и неодетую из душа. Великолепные начинания часто заканчиваются насморком.

Очень логично я рассердилась на Шахимата и не разговаривала с ним несколько дней. Потом за ужином подумала, что неправа, позвонила в квартиру напротив (одевшись вполне сдержанно), но никто не ответил. Позвонила на телефон — трубку взял неожиданно Юрий Сергеевич, он же Лисарасу, он же Зомбий Петрович, и глухим от волнения голосом сообщил, что Шахимат в больнице, и даже не в нашем городе, а увезли его в столицу, потому что случай редкий и даже любопытный, по словам врачей — стало плохо с сердцем.

С тем, что с правой стороны.

Я даже проснулась. Весь день ходила как варёная курочка в пикантном соусе, а тут сон как рукой сняло. Я постеснялась выспрашивать подробности, но Юрий Сергеевич по моему голосу понял, что я не знаю ничего; рассказал, что Шахимат от всех старательно скрывал, что у него два сердца, а не одно, что вынужден принимать специальные препараты уже много-много лет, что очень не любит обследования, но вынужден их проходить.

Я сидела на полу и шмыгала носом, боялась расклеиться и спрашивала, можно ли его навестить.

— Нет пока. Там всё не очень хорошо.

Я наскоро попрощалась, отключилась и разревелась по-настоящему. А когда умылась, привела себя в порядок и почувствовала, что голова, хоть и опухла от слёз, соображает лучше, подумала, что не узнала точно, где сейчас Шахимат, будет ли уместным поехать и помогать хоть как-то, и тысячу других мелочей; терзала Зомбия Петровича по телефону ещё полчаса, он уже не чаял отделаться от меня, поэтому был согласен на всё, и мы назначили на ближайшее время совместную поездку — всего несколько часов на поезде. Сразу, как станет известно, что мы можем помочь.

Уснула крепко, а проснулась совсем здоровой. Мне показалось нелепым болеть в таких обстоятельствах.

2.

Всю дорогу до Павелецкого вокзала я думала — с небольшими перерывами — почему я еду в другой город к человеку, который меня постоянно избегает, которого я постоянно избегаю, который вообще неясно зачем мне сдался, которого вряд ли я сумею даже навестить толком, которому я там в больнице совершенно не нужна — апельсинов с бананами принести? — и ещё думала, куда опять делся Зомбий Петрович. Но на то он и Зомбий Петрович, чтобы считаться мифом, сотворённым народным суеверием; основную информацию я из него уже вытянула, а дальше разберёмся сами.

Если, конечно, он сказал правду.

В поезде поначалу было скучно. Я забралась на верхнюю полку и сидела там, свесив ноги, пока подо мной не образовался какой-то молодой человек, вошедший на полустанке. Он бы, может, и не против был любоваться моими пяточками, но мне было неуютно. Я только спряталась под тонкое покрывало, как в купе начали разгадывать кроссворды. Разгадывали их ужасно непрофессионально. Мне пришлось вытащить наушники и подсказывать. Не знаю, что бы они там без меня делали. Меня упросили спуститься вниз и стали угощать вкусной курицей и тушёными овощами, варёными яйцами и копчёной колбасой, хрустящим хлебом, свежим чаем с зефиром и печеньями, шоколадом и грейпфрутами; потрясающе, сколько снеди берут с собой в поезд, даже если ехать пять или шесть часов. Я могла бы и не брать с собой ту скромную упаковку печенья, которую купила у самого вокзала.

Сыто отдуваясь, я полезла к себе наверх. После обеда это оказалось сделать сложнее. Мне казалось, я уже не буду помещаться на верхней полке, но я справилась.

Уснула, а пока спала, кто-то раскрыл окно, и меня снова продуло. Так что в Москву я приехала сопливая, недовольная и уже сомневающаяся в целесообразности. Не поездки, а вообще всего на свете.

3.

— Там в холодильнике,— сказал Шахимат,— лежит надкушенная пицца. Если я надкушу её ещё раз, ей уже не станет хуже, а мне станет лучше.

— Вы как хитрый и наивный ребёнок,— я рассмеялась, но достала ему пиццу и даже покормила. Никогда не кормила с рук ни одного учителя музыки; волнующее ощущение. Опасалась только чихнуть в неподходящий момент.

— Слушайте. Все великие люди мало жили, вот и мне что-то нездоровится. Лишь вредная еда меня и спасает.

— В вашем положении только такие шутки и уместны,— понимающе кивнула я.

— Это точно. Слушайте дальше. Я сейчас больной, и всё это может сойти за бред, поэтому можно смело рассказывать.

— Уже заинтригована.— Я уселась на стуле поудобнее — подвернув одну ногу под себя.

— Тринадцать лет назад у меня была подруга, и её звали Кристина.— («Так-так»,— подумала я.) — Я не знаю её отчества. Мы знали друг друга совсем недолго; правда, я успел узнать, что она приёмная дочь, так что даже если бы она и была тоже Робертовна… Впрочем, не сильно важно. Она была очень похожа на вас. Или вы на неё. Сейчас, когда я знаю вас взрослой девушкой, ещё похоже…

Шахимат разволновался, и я встала, поправила покрывало — он был накрыт почти до подбородка, и только трубочка, по которой поступал физраствор, тянулась от капельницы к его руке. И я слегка погладила его по руке. Мне нужно было делать вид, что я совершенно невозмутима — особенно после слов о приёмной дочери,— и я очень старалась.

Я снова села.

— Мы гуляли с ней как-то ночью в одном посёлке, где я тогда жил. Кристина нашла взарослях лопуха очаровательного котика и немедленно подружилась с ним. Ну, знаете, как у всех девушек бывает. На мой вкус — обычный кот, а для неё — предмет внезапной страсти. Она обещала взять его с собой. Он убежал, она за ним. Мы гуляли где-то у вокзала, там безлюдно по ночам и светло. Я прождал минут десять, и тут понимаю, что Кристина куда-то делась. Стал бегать по окрестностям, искать, звать. И не нашёл.

Я прикусила губу. Было сразу как-то много вопросов, но я молчала.

— Через час или полтора мимо ехал поезд. Огромный, какой-то нереально большой. И в окнах — целые гроздья детей. Все задумчивые. Лет по одиннадцать или двенадцать, но лица взрослые, внимательные. И среди них — Кристина, копия. Девочка, невероятно похожая на мою Кристину. То же лицо, те же волосы, даже блузка белая, как у неё, с похожим воротником. Но — лет на десять младше.— Шахимат помолчал и заворочался, удобнее устраиваясь на узкой койке.— Или на пятнадцать, кто вас разберёт. Вы не поверите. Я настолько сошёл с ума, что узнал, что это за громадный серебристый поезд, взял такси, приехал на станцию раньше, чем этот поезд, и следил за девочкой до того момента, пока она не зашла куда-то — домой, очевидно. По разговору с попутчицами я услышал, что зовут её действительно Кристина. Вы это были, как вы догадываетесь. Только не помните, это давно было… Потом я устроился в школу. А ту Кристину, свою подругу, так и не смог найти.

4.

Я сижу на лавочке в больничном дворике и ем банановое мороженое. Очень удачное решение во время насморка, но мне нужно чем-то заглушить пульсирующие внутри меня впечатления.

Мне нравятся больничные дворики. Обычно в них уютно, солнечно и тихо. Иногда, правда, ветер. Сейчас он выдувает из моих рук мороженое.

Я щурюсь на солнце и плотнее запахиваюсь в длинную рубашку. Я подумала, почему бы не носить длинную рубашку вместо платья, если уже есть шорты.

Бред это или не бред, но сон, в котором я гуляю по ночной дороге и ищу кота, а потом внезапно понимаю, что я стала маленькой девочкой, и поэтому возвращаюсь домой на огромном поезде,— этот сон я вижу почти каждый год.

Мимо меня проходит очаровательная девушка с аристократичными движениями, с волосами принцессы и в лёгкой накидке поверх платья, но без одной руки; у меня щиплет горло и нос, я оставляю недоеденное мороженое на лавочке и медленно иду на выход из больничного двора. Сторож рядом с будкой видит, как я сутулюсь, и делает мне замечание. Спина болит так, словно меня били.

5.

Четыре дня спустя я вернулась домой. Обратная дорога была скучной, если не считать того, что на поезд я чуть не опоздала; никто в вагоне не буянил, не пел песен и не любовался на меня тайком. Был только тихо пьющий пиво сосед, которому другой сосед, свесившись сверху, рассказывал всё. Настолько всё, что я взмолилась, и он приумолк.

Большой город утомил меня. Я сдалась под наплывом людей, машин, шума и скоростей, меня хватило меньше, чем на неделю. Не понимаю, зачем так жить — безвкусно, в пробках и не глядя. Я с наслаждением вышла на своей станции и до дома шла пешком — почти час от вокзала. Я подумала, что в Москве я почти не фотографировала — только потоки вечерних машин, и мосты, и девушку, загорающую в парке в купальнике без верха, и парочку лет семидесяти с леденцами на палочках. Достала камеру и сделала несколько снимков, почти не целясь — дома разберусь.

Пошёл мелкий дождик, и я подставила ему лицо. Стояла и мокла минут десять, наверное, пока он не кончился, а потом всё же зашла домой.

В почтовом ящике был конверт без обратного адреса, две местные бесплатные газеты и ворох рекламы. В конверте лежала обиженная записка от Дашеньки. Она соскучилась и по всему городу не может найти любимую учительницу. Я улыбнулась, взяла телефон и написала девочке сообщение, что я приехала, пусть приходит ко мне кофе пить. К чаю я попыталась привыкнуть с моими юными гостями, но так и не смогла.

Телефон зазвонил тут же, из трубки раздался восторженный вопль Дашеньки, которая обещала быть ровно через пять минут; я выторговала себе полтора часа на душ и отдых после дороги, наскоро привела себя в порядок и побежала в магазин за сладостями.

По пути мне встретился совершенно прямоугольный молодой человек в сером летнем плаще. Он был на голову выше меня, прямой, словно склеенный из картона; с ним под руку шла девушка неземной красоты, и её рыжие волосы сияли в лучах полуденного солнца, развеваясь на лёгком ветру. От девушки исходило такое сияние доброжелательности и дружелюбия, что я остановилась в тени дерева и долго любовалась ею.

6.

— Как Пётр поживает? — спросила я.

— Юлька-то? — переспросила Дашенька презрительно.— Его не вытащишь из компьютера. Он в нём живёт. Он в нём погряз. Пусть поскучает по мне, пропащий человек и неблагодарное существо.

Великосветскую беседу мы вели на крыше моего дома. Это была идея девочки, а я знала потайной ход на крышу через соседний подъезд. Пётр, незадачливый кавалер Даши, как-то восхитился, как красиво играет ветер с её волосами. Это был первый и последний комплимент, а значит, самый запоминающийся, поэтому Даша очень непоследовательно наслаждалась ветром и забиралась повыше, чтобы волосы были заметнее.

Кофе с круассанами на крыше — что-то немного французское, как мне и подобало; а девочка, вытянув загорелые ноги и прислонившись к загадочного происхождения кирпичной кладке, беззаботно рассказывала мне новости и школьные сплетни.

Я тоже разулась и разглядывала свои ноги. По ним было видно, сколько я хожу босиком. Я вспомнила, сколько раз я ловила взгляды Шахимата, которые он тайком бросал на мои ноги, пока мы гуляли, и на мою грудь, пока я загорала, укрывшись в высокой траве. Я загрустила, и Даша срочно решила меня развеселить, рассказывая, как требовала от одного молодого учителя объятий, а он краснел, но соглашался.

— И вы знаете,— сказала девочка,— кажется, я знаю о любви больше, чем он. Конечно, я не имею в виду платоническую любовь.

7.

К ночи я бродила босиком по прохладному песку у реки; заходила по колено в воду; бросала камешки, стараясь, чтобы они подпрыгивали на спокойной воде, как блинчики. Села на песок, ощущая, какой он прохладный до влажности, и разглядывала собственные ноги сквозь воду. С противоположного берега светили огни всех цветов.

Достала телефон — написал Шахимат. Бог весть почему, но написал на старопортугальском языке. Я хмурилась, но разобрала текст. Он писал, что скучает, что снова хочет любоваться моей красивой спиной и стройными ногами и что скоро приедет. Нескромные вещи, конечно, гораздо проще писать на иностранных языках. Из чего я сделала вывод, что португальский язык для Шахимата не родной, поэтому, припоминая сложные слова, ответила ему на латыни. Он мне на гасконском диалекте французского, только совсем уж неделикатно; я вспыхнула и строго, по-немецки, попросила его не забываться. В льстивых выражениях на польском языке Шахимат попросил извинения, и я от души, на своём убогом японском, ответила ему, что так и быть, прощаю. После этого он умолк. Что я наделала, подумала я с улыбкой и растянулась на холодном песке. И почти задремала, но вдруг телефон зазвонил. Я нахмурилась и взяла трубку; звонил Зомбий Петрович — в моей телефонной книжке он так и был записан.

— Шахимат пропал. Примерно неделю назад. Говорят, что мог сбежать из больницы, почувствовав себя лучше.

— Юрий Сергеевич. Я его видела своими глазами в больнице ровно четыре дня назад.

— Вы не могли его видеть. Я вам дал неправильный адрес больницы, нарочно. Извините, просто я не хотел, чтобы…

Раздались долгие гудки.

И сколько я ни пыталась дозвониться то до одного, то до другого, никто не брал трубку.

И на следующий день тоже.

И спустя три дня.

Через два месяца я бросила всякие попытки отыскать их следы, и в этот день запахло приближающейся осенью.

========== 6. Шахимат и кальвадос ==========

Я зачем-то купила китайский зонтик, французский словарь позапрошлого века издания и пару невидимых браслетов — на запястье и на щиколотку. Мне стало легче.

К ночи весь горячий шоколад был выпит, но настроение всё сгущалось; я вышла из дома и спустилась к реке. Зашла в воду по колено и любовалась медленно волнующейся чёрной гладью.

1.

— У вас с собой точно больше ничего нет? — не вытерпел таксист.

Я отрицательно покачала головой:

— Только книга сказок на португальском языке, зонтик и упаковка влажных салфеток.

— Это я не ем,— уныло ответил таксист. Его звали Рустам, и его размеры намекали на то, что ест он всё, включая салфетки. Мы с ним ехали уже четвёртый час.

«Ехали» — это я, конечно, сильно преувеличиваю. Сначала мы провалились в канаву и вдвоём толкали машину. От меня толку оказалось совсем мало, зато было весело. Мою обувь мы положили сушиться куда-то в потайные места рядом с педалью газа, а ноги мне бережно обогревала печка, включённая на всю мощь. Я сразу почувствовала себя по-домашнему, достала пирожки с капустой и разделила их справедливо, но не в ущерб себе.

Мы ехали от моей бабушки.

Не нужно смеяться, но я дожила до серьёзного возраста, однако не знала, бабушка мне эта по маминой линии или по папиной. Бабушка сама не признавалась и намёков не понимала, а я стеснялась спрашивать прямо. Из моих приездов она устраивала события довольно галактического масштаба, и первый час после первого обеда я отлёживалась, жалуясь вслух на раздувшийся живот; бабушка смотрела на меня с нежностью и кормила дальше.

После неудачного оврага на нас напал дорожный патруль. Они никак не могли поверить, что Рустам трезв, не имеет за плечами опыта нарушений, машина его цела, фары горят должным образом, все пассажиры в салоне пристёгнуты, лицензия на частный извоз имеется, а в багажнике не нашлось ни намёка на марихуану или оружие. Не знаю, как он их убедил в своей непорочности, но всего сорок минут спустя мы уже ехали дальше. Рустам деликатно выражался в сторону вполголоса, но потом оттаял и стал рассказывать про маленькую дочку и жену. Дочка уже умела ругаться на трёх языках, совсем как папа.

Именно в этот момент на нашем пути возник переезд.

В первые полчаса мы не отнеслись к преграде с должной серьёзностью. Рустам легкомысленно объяснил, что две оставшиеся дороги тоже сопряжены с оврагами, а запасной обуви нет, так что лучше подождём. Через час Рустам доел почти все мои пирожки, а ведь я взяла с собой немаленький пакет с провизией. Мне искренне хотелось довезти хоть часть гостинцев от бабушки до дома. Переезд был закрыт, а поезда всё не шли. Ещё через час я готова была толкать машину по колено в болоте из всех возможных оврагов, буераков и колдобин, лишь бы ехать вперёд. Но зато мы пропустили один поезд, так что наше ожидание было не совсем бессмысленным. Музыка в динамиках играла трагическая, что-то из Бритни Спирз, и капли дождя, депрессивно сползавшие по лобовому стеклу, навевали исключительно декадентские мысли. Живот Рустама как-то виновато урчал, но всё равно в такт музыке, так что я деликатно делала вид, что больше пирожков у меня действительно нет.

Ночь наступила внезапно. Через полчаса после полуночи шлагбаум на переезде открылся, и мы, не веря счастью и окрылённые надеждой, несколько натянуто засмеялись от радости. И правильно, что не верили: перед нами у железной дороги стояло ровно семнадцать машин, и сразу после девятой переезд закрыли вновь.

Телефон почти совсем разрядился. Надежды мои угасали, как угольки в сырой осенний день, и я написала своему новому длинноволосому другу, что, наверное, в четыре утра на Соловьиной горе меня лучше не ждать. Боюсь просто не успеть. Мой друг что-то ответил, но прочитать я не успела: телефон обречённо издал новый для себя звук и отключился в тот момент, когда блеснула молния. И загрохотал гром. Мне захотелось забраться с ногами на пассажирское сиденье, укрыться с головой и переждать эту несчастную ночь; на мгновение я задремала, а проснулась от того, что водитель явственно начал продвигаться к сумке, где ещё были тайные запасы вишнёвого, картофельного и грибного пирогов. Кажется, он что-то подозревал. Я блеснула глазами одновременно с разрядом молнии, Рустам принял смирную позу и больше о еде в эту ночь не думал.

Что я скажу завтра своему другу? Что я провела ночь с водителем такси, который шире меня ровно в три раза, а в обхвате вообще стремится к бесконечности? Что он девственно лыс, упирается макушкой в потолок, мастерски умеет сквернословить, маскируя неприличные слова под предлоги и междометия, и что я кормила его пирожками? Это намекало бы на близость, недостойную первой ночи сразу после знакомства.

Светало, когда мы доехали до города. В том месте, где чистое поле превращается в город, у машины Рустама умолк двигатель, и Рустам не нашёл причины этому ни с какой стороны. Мокрый и непривычно суровый до того, что мне хотелось погладить его по блестящей голове, он объяснил, что совесть не даёт ему взять с меня денег, но жена бы этого акта милосердия не поняла. Смеясь, я протянула ему щедрый ворох денег, и меня поглотило туманное утро. Мне предстояло пройти всего три километра пешком. Удивляюсь, как за эти полчаса я не уснула на ходу. Один раз я обнаружила себя на сырой лавочке у какого-то дома. Усилием воли я поднялась и добрела до дома. Едва не плача от усталости, вышла из кроссовок, непривычно разбухших от влаги, стянула всю одежду и заставила себя встать под душ. Пользуясь возникшей во мне искоркой бодрости, я добежала до постели и упала на неё, заснув ещё в воздухе на пути к подушке.

2.

Бледный до поэтичности юноша с волосами длиной с конскую гриву пригласил меня встречать рассвет. Он сделал это ещё четыре дня назад, и я морально готовилась все эти дни. Но путь из деревни на такси с беспечным Рустамом перечеркнул все планы: в четыре часа утра я только засыпала, а проснулась неприлично поздно. Тело ныло, словно я действительно провела бурную ночь накануне, а я ведь всего-навсего просидела несколько часов в машине, прижатая водителем к боковому стеклу.

Почувствовав, что глаза уже способны открыться, я сделала набедренную повязку из покрывала и босиком пошла в прихожую. Где-то там терпеливо дожидались меня пироги в большой спортивной сумке. К счастью, они оказались ещё живы, и я с удовольствием позавтракала прямо на пути в кухню, выпила холодного кофе и снова забралась в постель. В окно с распахнутыми шафрановыми шторами предательски светило солнце, словно никакого унылого дождя и не было всю ночь. Улица сияла и весело звенела трамваями, воробьи спорили о чём-то во весь голос, сами не понимая свой птичий язык, и я блаженно улыбалась солнечному свету. Я зарядила телефон, не вставая с постели, и мы, мило пошептавшись в трубку с моим длинноволосым другом — он был на работе,— договорились, что уж на следующее утро точно встретимся, и нам ничего не помешает.

Я выпила ещё кофе, на этот раз горячего, и села за переводы, одетая в шорты и легкомысленную рубашку на голое тело. Посторонние мысли не давали сосредоточиться, и настоящая работа началась ближе к вечеру, когда сияние дня не отвлекало. Я пообещала себе работать до полуночи, а потом немного выспаться перед ранней прогулкой. В два часа ночи спохватившись, что через полтора часа мне уже просыпаться, я героически, в тридцать минут закончила перевод и отослала его в издательство. Не раздеваясь, я прилегла на диван и, конечно, проспала. В шесть утра я подскочила с бьющимся сердцем. Мне снилось, словно мы с Рустамом собираем светящиеся грибы в глухом лесу под громкоговорители дорожно-патрульной службы. Я обнаружила в телефоне тридцать семь пропущенных звонков — и зачем я отключила звук? — и ещё двенадцать сообщений. В первых из них мой длинноволосый друг оптимистично ждал меня, потом спрашивал, где же я, отчаянно обещал уйти домой, оправдывал меня всеми возможными способами и желал спокойного утра. Я улыбнулась и стала спать дальше.

Как хорошо быть девушкой. Даже если делаешь глупости, тебя оправдывают, тебя же и не спрашивая.

3.

Трезво обсудив ситуацию в полдень следующего дня, мы выбрали утро встречи с субботы на воскресенье. Так меньше вероятности проспать и попасть в приключения.

Таким образом, у меня оставалась ещё пятница на работу, а в субботу я намеревалась сделать немного всякого по дому и отдохнуть в полную силу, чтобы к утру воскресенья быть готовой для рассветной романтики.

Первая часть этого плана удалась на славу. Я переделала столько работы, что сама не поверила. Это срочно потребовалось отпраздновать. Я позвонила моей верной Марине, которая всегда была готова поддержать меня в трудную минуту походов по магазинам и в кафе, и мы с ней отправились в «Ля Буше» — условно это кофейня, но я знаю ещё со времён зимних встреч с Шахиматом, что там подают самое изысканное вино из тех, за которые не приходится отдавать по четыре зарплаты разом.

Марина — в летнем открытом и одновременно вечернем до томности, с бесконечными ногами и черешневыми губами, глаза её влажно блестят в предвкушении отражения атак вероятных поклонников, и мы пьём венгерское полусладкое — оно такое мягкое и доверительно обволакивающее душу, что ночные огни за окном превращаются в размытые цветные пятнышки уже после третьего бокала, мы делаем серьёзные лица и вежливо едим курицу. Свежий воздух и прогулка вдоль реки по гранитной набережной немного освежают, но тело слишком заполнено счастьем от разговоров по душам, телефонов поклонников, вкусов и ароматов; я привычно разуваюсь, ощущая с удовольствием горячими ступнями свежесть гранитной плитки, а Марина героически продолжает идти на каблуках, правда, только первые триста метров, а потом всё равно следует моему примеру; мы сидим на ступеньках, болтая ногами в воде, и розовые звёзды на акварельно краснеющем небе уступают место светло-сизым оттенкам. По прохладной реке с дымкой тумана к нам приходит аромат свежего хлеба, и мы, повинуясь неизбежному, смеёмся над собой и ищем раннюю кондитерскую; всё так же босиком и в вечерних коротких платьях, мы пьём утренний кофе с горячими сладкими булочками, сидя в плетёных креслицах летнего кафе, которое ещё не открылось, и ветер с реки треплет над нами кораллово-розовую ткань тентов с заграничными словами.

4.

В школьном возрасте время кажется бесконечным и невероятно вместительным. Например, вполне можно бросить девушку, чтобы потратить два года на то, чтобы заняться спортом, чтобы через два года предстать перед ней обновлённым красавцем и обнаружить, что она уже встречается с другим, например.

Дашенька эффектно сидела на полу в своём коротком цветочном сарафане, поглощала черешню и с негодованием рассказывала мне про то, что когда она решилась повести Петра на пляж, тот внезапно сообщил, что берёт тайм-аут: ему требуется привести фигуру в порядок.

— Он совершенно не думает, что через год или два я устану ждать. А я взрослею, мне безумно хочется понимания и регулярных объятий, а его интересует только его фигура! Как девчонка, ей-богу.

Даша вся была перемазана в черешневом соке, даже коленки, и ораторское искусство её в этот день было необычайным. Я заметила, что ногти она деликатно накрасила неуловимо нежным оттенком, а глаза её были подведены и оттого ещё более выразительны.

Девочка злостно нарушала все финальные штрихи моего вчерашнего плана.

Я, конечно, проснулась очень поздно, по вдохновению убралась в квартире, и тут зазвонила Даша — едва я взяла звенящую трубку, как её звенящий голосок начал умолять меня разрешить ей ко мне прийти. Движения мои приобрели скорость ураганного ветра, и квартира блистала, а я побежала за угощением.

Я купила пирожные и черешню и зашла домой. Пахло старой фотографической техникой и кожаными чехлами из-под неё. А в туалете пахло табаком дорогих сигар. Словно кто-то тут жил без меня эти двадцать две минуты. Все эти запахи напоминали мне одного учителя немецкого языка и музыки, который предпочитал фотографировать на старую «Лейку» из вкусно пахнущего коричневого чехла, а если и курил, то дорогие сигары по четыре фунта стерлингов за штуку — он заказывал их из Англии, пижон. Память на запахи иногда работает очень неожиданно.

Даша примчалась уже через три минуты, и ещё через пять минут мы весело смеялись над чудесами ловкости, которые она проявляла, пытаясь вразумить непокорного поклонника и вернуть его на путь истинный, то есть к ней на кухню лопать пирожные. Поклонник, он же Пётр, он же Юлька, показывал характер, мучился с гантелями и срывался только в воскресенье, тайком поедая у Даши трубочки с заварным кремом, пока она мыла руки.

Не всё так плохо, подумала я, и мы отправились гулять и наслаждаться солнцем, парком, смешными собачками карманных форматов и трогательными парочками. Даша вооружилась фотоаппаратом, который весил больше, чем она, и деловито снимала всё, что удостаивалось её внимания. Я поедала вишнёвое мороженое, когда моя бывшая ученица, а ныне доверенное лицо, Оля в традиционном бледно-зелёном повстречалась нам на пути и, приветливо поздоровавшись, пообещала забежать ко мне вечером. Даша ревниво заметила, что некоторые проявляют неоправданную фамильярность с учителями. Но, постаравшись быть справедливой, созналась, что Оля в целом достойна дружбы со мной как со старшим товарищем. Я знала, что у девочек своеобразная дружба-соперничество: обе наперегонки занимались музыкой, графикой, плаванием, фотографией и, что удивительно, математикой летом, просто чтобы заслужить моё одобрение.

Когда Даша ушла, у двери плавно материализовалась Оля, и с ней, конечно, мы закончили беседы далеко за полночь. Стараясь быть честной и выглядеть виноватой, я написала длинноволосому другу, что встреча снова откладывается, и, проводив часам к двум ночи девочку домой, где её родители уже стихли, вернулась к себе и категорически уснула.

5.

На самом верху Соловьиной горы я подвернула ногу. Не сильно, но обидно. Оступилась, и нога под странным углом провалилась куда-то. Я хотела предстать перед длинноволосым другом в более выгодном свете. Вместо этого я с перепачканной штаниной доковыляла до него и села на холмик, поросший бурой травой.

Мой друг понял меня без слов. Мы даже не поздоровались ещё, а он уже аккуратно стянул с меня кроссовок и носок и стал массировать подвёрнутую щиколотку.

Мой друг был высокий и худой. И я не думала, что у него такие сильные руки. Я старалась не морщиться, когда он пальцами стискивал мне сухожилия, но потом по ноге разлилось такое тепло, что я сразу ожила. А всего пять минут назад готова была позорно сбежать обратно домой. Ну как сбежать… Доковылять.

И я дала волю своему обонянию. Оно отказывалось верить, что в свежем утреннем воздухе едва уловимо пахнет фотографической кожей — настоящей, коричневой, из какой раньше делали футляры для фотокамер,— и дорогим табаком. И ещё чем-то совершенно изумительным, что не смогла понять даже я, угадывавшая запахи за пятьсот метров.

Мой друг надел мне на ногу носочек и кроссовок, зашнуровал в правильном порядке и тогда уже поздоровался. Я вдохнула его запах снова, полной грудью, сказала:

— Привет!

И рассмеялась. До того мне было хорошо.

Его звали Влад. Он не представился мне полным именем, сказал, что этого достаточно. У меня несколько дней не выходила из головы мысль о Дракуле, но на румынского графа мой друг совсем не был похож. Слишком молодые и живые глаза.

Вокруг разливался розовый океан света, и мы сидели рядом и пили кофе из его термоса. Горячий, крепкий и уютный. Я достала из рюкзака два кусочка пирога, и с его кофе пирог был ещё вкуснее.

Влад не обнимал меня, а я сидела рядом, прислонившись головой к его плечу. Он сидел неподвижно, чтобы я не расплескала кофе из кружки. Он говорил не очень много, но часто улыбался. В эти моменты вокруг глаз у него собирались морщинки, и глаза тоже улыбались.

— Ты такой терпеливый со мной.

— Ты же всё равно пришла,— улыбнулся он,— я это знал. Ну, а терпения у меня много. Как говорят ирландцы, когда бог создавал время…

— …Он создал его достаточно,— завершила я, и мы оба поняли, что читаем одни и те же книги.

Несколько минут спустя он рассказывал мне о своих родных местах.

— У меня на планете,— говорил он,— пешеходные переходы есть под землей для тех, кто боится высоты, и над землёй — для тех, кто боится темноты, а кому не подходит ни то ни другое, то прямо по проезжей части, но в другом измерении.

Вечно мне попадаются чудаки и фантазёры, подумала я, но вслух улыбнулась.

— А где твоя планета?

— В моём воображении, конечно.

— Мог бы придумать адрес поточнее.

— Я бы сказал, но ты ведь забудешь. Я тебе пришлю оттуда подарок, и на посылке будет написан обратный адрес. Как соберёшься в наши края, заранее позвони, я встречу.

— Даже если я снова опоздаю на неделю?

— В космических масштабах это такие мелочи,— сказал он серьёзно. Подумал и добавил: — А уж в масштабах моего воображения и подавно. А теперь давай помолчим и посмотрим.

И в этот момент золотистое сияние стало разливаться по всей долине под ногами. Солнце, выглядывая из-за прорези в холмах где-то на горизонте, оплавило цветом розового золота сначала каждую крышу, а потом вообще всё. Бурая трава, до этого унылая и тёмная, пропиталась солнцем — цвет кальвадоса, сказал Влад, один в один «Отец Жюль», и аромат почему-то похожий,— я вдохнула поглубже; и правда, слабый карамельно-яблочный аромат.

Солнце прорисовало для меня каждую мелочь в долине под ногами. Я смотрела во все глаза, ошарашенная красотой и, конечно, настолько переволновалась, что краски потухли, а я стала видеть всё в привычной монохромной палитре. Которая, впрочем, в этот раз мне показалась гораздо богаче, чем обычно, не такой серой. Но куда ей до цветной…

Я снова прислонилась головой к плечу Влада. Запах кожаной куртки стал ещё ближе. Я прикрыла глаза и улыбнулась.

А когда открыла их, утро сияло всеми возможными красками. Словно после дождя, когда зелёный лес становится ещё более зелёным, а синее небо как будто умыли с детским мылом.

========== 7. Шахимат и мидии ==========

Есть запахи одновременно приятные и неприятные. Ужасный запах солёного супа с остатками овощей преследовал меня всю дорогу, пока я шла по улице Чистой, но этот же запах пробудил столько воспоминаний из детства, что я села прямо на траву у дороги, вытащила блокнот и стала записывать их. Потом поднялась, улыбнулась на взгляды удивлённых прохожих и пошла в сторону дома. Решила срезать дворами; две или три минуты плутала, не в силах понять, где я; пробралась сквозь кусты малины и увидела очень милый старый особнячок. На дверях висела табличка: «НИИСиМ. Факультет шпионажа и сыскного дела». И чуть ниже: «Приёмная комиссия».

1.

— Я ветчины купил,— признался Шахимат, поставив пакеты на стол,— и сыра. Немного зелёного вина, три упаковки печений и чуть-чуть винограда. Два персика. И мидии, потом сам приготовлю.

Он помолчал.

— Ещё карбонад, креветок, свежего хлеба, шоколадных конфет и других тоже. И апельсинов с грейпфрутами.

Я занималась фантастически увлекательным делом: сдавливала кожурки от мандаринов между большим и указательным пальцами и смотрела, как брызжут фонтанчики сока. Сам мандарин закончился уже двадцать минут назад. От моих манипуляций вся комната вскоре стала пахнуть новым годом.

— Я в институте пропадал,— сказал Шахимат новогодним голосом.— Не обижайтесь.

— Я и не обижаюсь, с чего вы взяли,— бесцветным голосом сказала я.— В каком институте? Вы же в школе работали…

— В институте сна и мысли.

На улице смолк жужжавший автомобиль, и несколько мгновений стояла абсолютная тишина. Потом загрохотал проснувшийся холодильник.

— Сна?

— Вздремни,— сказал Шахимат,— и пусть тебе приснится сон про то, как ты спишь и видишь, как во сне тебе снится, как ты заснула.

— Что? — я растерянно похлопала глазами, хотя цитату прекрасно узнала.

— Вы фантастически невежественная. И что я тут с вами делаю?

— Шахимат,— сказала я сердито.— Вы раньше были более учтивым.

— Я не Шахимат.

2.

Шахимата я увидела в парке.

На груди у меня висела сдержанных размеров камера, но снимать сегодня не хотелось, и я пожалела, что взяла её с собой: ремень натирал шею. Ощущение было, что из одежды на мне только фотокамера, больше ничего.

Я шла в легчайших майке и шортах и в сандалиях, ела банановое мороженое, а пахло мне осенью. Кострами, хмурыми сырыми ветками и слегка непропеченной картошкой. Конечно, пахло только костром издалека, а остальное мне рисовало воображение, и в солнечный день с лёгким ароматом свежести с реки осени ещё совсем не хотелось. Я села на первую попавшуюся скамейку, по привычке сбросила сандалии и прикрыла глаза, отдавшись солнышку. И ровно через полминуты услышала знакомый голос.

Знакомый голос проходил по соседней аллейке и даже не глядел в мою сторону. У меня было большое искушение догнать его и дать хорошего пинка. Я проглотила остатки мороженого, схватила сандалии и побежала к голосу.

— Кафедра графического волнения.— Мне понравилось, как это звучит, и я остановилась. — Когда мы видим сны, в них за долю мгновения могут пройти годы. Мы во снах оживляем события и людей из прошлого, порой из будущего. Чем не путешествия во времени… Вот мы в институте… Да, ты права. Да.— Кому он это рассказывает? Я нахмурилась.— Здравствуйте, Кристина Робертовна.

— Ой.

— И всё равно здравствуйте.— Он чуть насмешливо смотрел на меня. Экран телефона уже был тёмным.

— Ладно. Здравствуйте.

— Вы слышали мой разговор?

— Нет… Да. Частично. Про кафедру и про путешествия во времени.

— Этого достаточно. Я к вам зайду вечером.

Он развернулся и быстро пошёл по дорожке прочь.

Да что с ним такое? Я недоумённо смотрела ему вслед. Потом вспомнила, что сандалии всё ещё держу в руках. Медленно вернулась к скамейке, чтобы обуться, но тут подошла чёрно-белая кошка и стала тереться о мои ноги. Я запустила руку в её шёрстку и погладила за ушами и по спине. Кошка подозрительно взглянула на меня, но позволила погладить. Я предавалась этому душесогревающему занятию, когда вдруг услышала голос:

— Рядом с вами свободно?

Не отрываясь от кошки, я из самой неудобной на свете позы посмотрела снизу вверх на вопрошающего. Очень, очень странный мужчина, в светлом, но замызганном, с большой головой и женскими маленькими руками.

— Ну да, как видите.

Интересно, что было бы, если бы я сказала, что занято.

Мужчина представился как Энди и сообщил, что он музыкант из рок-группы, а в честь сегодняшнего большого церковного праздника он хочет сделать мне подарок. Я тут же напряглась, готовая сбежать с низкого старта при первой возможности. Энди милостиво хочет разрешить мне его сфотографировать, а потом, если фотография выйдет удачной, купить её у меня. Кроме того, его интересовали мои познания в астрологии. Но тут он отвлёкся на собаку, пробегавшую мимо, и я тайком всё-таки улизнула.

Я вспомнила, что эту скамейку называют скамейкой для странных людей. Интересно, я странный человек?

3.

— Я не Шахимат. Я его старший брат-близнец. Меня зовут Фаруд.

— Брат-близнец, но старший? — Я сегодня мастер задавать важные и своевременные вопросы.

— На шесть минут старше. И есть ещё Саруман, он на четыре дня младше Шахимата.

— На четыре дня? — Тут я уже удивилась по-настоящему.

— Он двоюродный брат, но похож так, словно родной.

У меня пересохло горло. Я сглотнула, поперхнулась слюной и закашлялась. Фаруд внимательно смотрел, как я дрожащими руками хватаю чашку с водой, пью, а потом вытираю слёзы. Когда кашляю, всегда слёзы на глазах.

…Я сидела на полу и слушала корейскую музыку. Рядом — синяя пиала с чаем. Не в руках, а на полу. Я протянула руку, взяла пиалу, но поставила её на место. Песня звучала вновь и вновь: я записала её на кассету восемь раз подряд. Я так и не могла расстаться со старым кассетным магнитофоном, который мне подарили на шестнадцатилетие. Я уже несколько раз разбирала и чинила его своими руками, не всегда удачно. Но по ночам я слушала на нём сербское и итальянское радио, а днём иногда ставила кассеты. И ещё россыпь конфет в разноцветных фантиках — тоже прямо на полу, у ног.

Светало, и Фаруд ушёл всего полчаса назад. Мидии, кстати, он так и не приготовил.

4.

После ночных разговоров частенько хочется что-нибудь сжечь. Переписку, мосты и всё остальное.

— Вот я и удивился, почему она смотрела на меня глазами, совершенно меня не узнающими,— сказал он. Фаруд? Шахимат? Я не знаю. Во мне слишком много прохладного грузинского вина, а ладони и ступни слишком холодные, чтобы голова хорошо соображала.

— В коротком светло-зелёном сарафане. И босоножках.

Как я.

Нацуко. Почему Нацуко?

Эта девушка назвалась ему Нацуко. Я помню героиню японского мультфильма, которую так звали, и ещё у любимого художника есть такая модель. С нежным лицом, любит спать и, как я, ходить босиком, даже в длинных юбках. С ней самые любимые картины.

Шахимат брал чашку с чаем странно, тремя пальцами, осторожно дул на неё, и его губы в этот момент выглядели задумчиво, словно он собирался что-то сказать, но в последний момент передумывал.

Он ушёл под утро, оставив меня наедине со мной. И с пустыми мыслями.

Шахимат встретил мою двойницу. Это было так странно, что я не могла ему поверить. И я не верила ему, что у него есть братья. Мне всё это казалось какой-то нелепой игрой.

5.

Пять лет назад небо было голубее, пирожки с картошкой вкуснее, а деревья выше. Последнее я выяснила опытным путём, ударившись макушкой о ветку дерева в парке. Кажется, раньше я забиралась на это дерево с трудом. Я ни разу не замечала тут старого особнячка и факультета шпионажа. Ручка на двери была прохладной, и я долго в нерешительности держалась за неё, пока она не согрелась.

— Заходите, Кристина Робертовна.

Я вздрогнула и обернулась. За спиной стоял симпатичный студент с юношескими наивными усами, в руке портфель, на носу очки, а причёска — как после крепкого и сладкого сна.

— А вы откуда… меня знаете?

— Это же факультет шпионажа,— улыбнулся он и раскрыл передо мной дверь.

Я поблагодарила и вошла. Внутри было просторно и уютно одновременно, как всегда в университетах. Сдобная старушка-вахтёрша, лучисто морщинистая, вязала что-то полосатое. Кивнула мне и пододвинула для автографа тетрадочку, где уже было вписано моё имя. Меня стали одолевать смутные сомнения, но любопытство было всё равно сильнее. И если на первом этаже мрачноватые кабинеты, пронумерованные в случайном порядке, слабо заинтересовали меня, то на втором этаже в «Аудиторию им. Э. П. Фандорина» я даже осторожно просунула голову. Пусто, чисто, в стиле японских школ, и солнце гуляет по партам. Рядом была кафедра методов Дойля. Не решилась заглянуть: пахло математикой.

Дверь деканата была распахнута, и внутри развевались на свежем ветру прозрачные занавески, а за столиком с компьютером сидела молодая рыжеволосая девушка — в весеннем коротком бежевом платьице, загорелая уже с головы до ног, в босоножках с такими тонкими ремешками, что мне сначала показалось, что она вовсе босиком. Она тут же улыбнулась мне, вскочила и подвинула стул, чтобы я села.

Я пыталась понять, что я хочу у неё спросить. Как поступить на факультет? Есть ли у Шахимата братья? Где продаются такие миленькие бежевые платьица и босоножки? Ничего не приходило в голову. Внезапно меня осенило:

— Вы ведь отправляете студентов на практику? Мне нужен такой студент.

Дело решилось в считанные минуты, как ни странно. Мне дали небольшую анкету, рыжеволосая девушка сбегала куда-то и принесла заверенную пачку документов на вымышленное имя, согласно которым в моё полное владение на месяц поступал некий Вениаминов Иван Витальевич. Главное, не перепутать, подумала я, где там Веня, Ваня и Виталий. Рыжеволосая, светящаяся в лучах солнца по коридору насквозь, стремительно увлекла меня за собой в приёмную, мягко шагая в невидимых босоножках; я старалась не влюбиться в её фигурку и смеющиеся глаза; в приёмной сидел давешний студент с усами и в очках. Вихрастый и очень серьёзный. Почему-то мне захотелось засмеяться, но я сдержалась.

— О. Так это вы. Я Вениаминов, Иван Витальевич,— представился он, протянул было ладонь для рукопожатия, но тут же смутился и засунул её в карман.— Можно просто Ваня. Имя все всегда путают, так что я не обижаюсь.

— Ну что вы, Ваня,— сказала я мягко.— Как вас можно перепутать.

— Тогда приступим.— Он поддёрнул брюки и сел, указав мне на место на скамейке рядом. Мы сидели в пустой аудитории, нас овевал ветер в распахнутые окна, и я думала: какой такой Шахимат, когда можно просто пойти загорать и есть манговое мороженое? Но отступать было поздно. Как говорят французы: достал вино — изволь пить.

Я рассказала всё. Про двойницу, про братьев, про дверь напротив и временную длинноногую блондинку, двойное сердце, калуа, уроки немецкого и музыки, про босоногих тайландских танцовщиц и старопортугальский язык, баска и поезд времени. Иван старательно и быстро записывал.

— Вы что-нибудь знаете про кафедру графического волнения?

Я ответила, что слышала про неё однажды в летнем парке. Иван растолковал мне, что это самая важная кафедра в институте, и Шахимат («как вы его называете», добавил он) работает там уже лет десять, не меньше. Надежда забрезжила во мне, как обычно, где-то в районе пола. Когда я волнуюсь перед чем-то важным, у меня начинает покалывать в районе щиколоток, и мне безотчётно хочется совершать танцевальные движения.

— Но мне давно этот Шахимат кажется подозрительным,— доверительно проговорил Иван вполголоса. И пообещал через неделю предоставить первые результаты.

6.

Лето катилось к закату, если верить календарю, а если верить погоде, то где-то рядом располагалась Африка, повернувшись ко мне экватором; поэтому днём мы с Дашенькой спасались у реки и соревновались в легковесности одеяний, благо, что от жары все плавились и не очень остро реагировали на нашу красоту; вечерами верная Марина караулила меня у подъезда и вела в «Ночное кафе», окружённое прохладной водой; благословенные пруды и немного реки позволяли глубоко за полночь вести неторопливые и умные разговоры и вдохновляться напитками и тёплым жареным рисом с овощами. Спать получалось с рассветом, часа по четыре, но и этого казалось много. В промежутках между этими безусловно важными делами я ухитрялась работать: переводила книгу про любовные отношения в жизни пчёл и опасности для пасечников в брачные периоды их подопечных. Книга была такой смешной, что я работала с удовольствием, а поэтому вдвое быстрее обычного.

Чаще всего я болтала с подружками, когда звонил Иван. Это могло быть днём или ночью. Я срочно придумывала причину и мчалась к нему в секретное кафе, о котором никто из моих не знал. Скромное название «Парадайз Кисс» располагало к доверительному общению, но Иван старался казаться строгим и официальным. Он каждый раз приносил мне письма, распечатки разговоров, копии авиабилетов, и если честно, меня это запутывало всё больше. Получалось, что Шахиматов уже семь или восемь, по самым скромным подсчётам. Такими темпами от них скоро нельзя будет протолкнуться, и в каждой официантке я буду подозревать переодетого Шахимата.

Однажды, перебирая копии телеграмм и заказных писем, я увидела розовый листок с нарисованным полупрофилем — моим. Сентиментальный Иван оказался очень хорошим художником. На портрете на мне было не очень много одежды; я списала это на авторское видение.

7.

— Нацуко, кажется, не существует в реальности,— задумчиво молвил Иван.— По крайней мере, в нашем городе. Никаких следов. Он зачем-то пытается сбить вас с толку.

— Замести следы,— понимающе кивнула я.

— Пустить по ложному следу.

— Запутать и перехитрить.

— Прикидывается невинным.

— Овечка пушистая.

Лингвистические упражнения в такую жару приятнее, чем гимнастические. Не представляю, как Иван ходит в брюках и всегда белоснежной рубашке с галстуком. Это талант. Мне кажется, даже в одном галстуке было бы жарко, и не поймите меня неправильно.

— Погода сегодня хорошая,— смущённо проговорил Иван,— и если бы вы согласились со мной выпить чашечку кофе, то есть две, но вы вряд ли согласитесь, извините, давайте снова к делу, в общем, вот что я выяснил.

Я рассмеялась и сказала, что вообще-то не против чашечки кофе, даже если это выходит за рамки официального общения и не будет сопровождаться очередной пачкой документов.

— Так что вы выяснили, к слову?

class="book">Сияющий Иван ответил:

— Шахимат один. И он не совсем Шахимат. Но при этом Шахимат. В нём есть немножко других людей, которые на самом деле жили в прошлом. Или будут жить потом. Это сложно, но вы соберитесь с духом. Шахимат — очень самоотверженный человек. Я бы, наверное, так не смог.

Студент замолчал и побарабанил пальцами по столу.

— Я пока не уверен. Это мои предварительные результаты. Но он подарил свой мозг институту. Не в прямом смысле, конечно. Но они там занимаются такими штуками… Как бы это сказать. В него заселяют других людей. Я не знаю, как — какие-то их методы, вероятно, медицинский гипноз; но заселяют. Их мысли, образ жизни. Привычки, языки, воспоминания. Поэтому он живёт разными жизнями одновременно. Это не очень похоже на раздвоение личности, потому что он всё равно Клавдий Иванович, но он живёт столькими людьми, что иногда путается. Недавно у него появилось два брата — это уже современники того Шахимата, который на самом деле жил более семисот лет назад. Оба товарищи с характером. Он их терпит и даже расхлёбывает, что они успевают натворить. Его на всех хватает, представляете.

Ноги мои все в мурашках так, что юбка шевелится. Мне срочно нужно чем-то согреться.

— Пойдёмте пить кофе, Ваня. На сегодня хватит.

Иван с готовностью вскакивает, и я беру его под руку.

По дороге я обещаю написать про него книгу, где он будет великим сыщиком.

========== 8. Шахимат и мандариновый чай ==========

Если обложка мне не нравится, то я даже не стану раскрывать книжку. Я прохожу мимо них, оранжевых и зелёных с чёрными буквами «О», заполненными белой пустотой. Мимо невнятных и невзрачных, на которых неумелая обложка спрятана снимком от безвестного фотографа, не потрудившегося пролистать книгу. Я как на собеседовании по ту сторону стола: встречаю по одёжке. И открываю первую страницу. Если я не влюбляюсь в первые же строчки, то ставлю книгу обратно на полку. Если влюбляюсь, то должна убедиться, крепка ли моя любовь. Открываю посреди, наугад. Если и там всё хорошо, то я уже никому не отдам эту книгу. Я не маньяк, я не готова выносить половину книжного магазина каждый раз; я ограничилась всего пятью и по пути к кассе гадала, как их уместить в плотно упакованный багаж. К вечеру мне нужно будет сесть на поезд и прожить в нём двадцать четыре часа.

1.

Сто тысяч лет назад, в девятом классе школы, мне нравился один мальчик. Его звали Виктор. Со всеми я изображала мизантропию и дурной характер, а с ним у меня пересыхало в горле. Вопреки мифам о мужчинах, они не все поголовно дураки, ничего не замечающие. Виктор дипломатично подарил мне шоколадку и спросил, буду ли я с ним гулять. Не знаю, какая селёдка вильнула хвостом в моей голове, но я решила показать себя во всей красе и довольно надменно объяснила, что я мизантроп, эгоист и очень избалованная девочка.

— Ну ладно,— сказал он и спокойно пожал плечами.— Нет так нет. Поищу другую.

Было бы враками сказать, что с тех пор я умница и веду себя так, словно я — это просто я. В тот момент я возненавидела весь свет и отдельно Виктора. Я довольно глупо смотрела, как он уходил от меня в закат навсегда. Я обвиняла всех, кроме себя. Через несколько недель, перечитывая свой же дневник, я отчётливо осознала, какая я дурочка с большой буквы. В выпускном классе мы с Виктором, впрочем, премило танцевали вместе, напились сладкого вина и, кажется, целовались, но потом очень быстро выветрились друг из друга, едва поступив в университет. Я настолько поумнела к выпускному, что поблагодарила его за своевременный урок. Он выпил ещё бокал шампанского и ответил, что спать хочется, а ещё весь вечер веселиться. И ушёл в ночь. Серьёзный был молодой человек, и иногда я по нему скучаю.

Дашенька в незначительном, но цветастом платьице по своему обыкновению сидела на полу, вытянув на полкомнаты загорелые ноги, и внимательно слушала меня. Выводы она сделала совершенно верные:

— После третьего бокала шампанского даже старые враги кажутся вполне симпатичными. Но я всё равно вас поняла. Будь собой, не изображай из себя невесть что, потому что люди поверят. А вдруг, если я буду изображать умницу и красавицу, люди как раз и поверят?

— Ты хочешь, чтобы я тебе опять наговорила приятных вещей.

— Конечно, Кристина Робертовна! Вы мой кумир, я ведь сто раз говорила.

— Двести.

— Ну, пусть двести,— миролюбиво согласилась она.— Зато я теперь знаю, куда я буду поступать.

— Куда?

— На факультет шпионажа, конечно. Если есть хоть маленькая вероятность, что вы там будете преподавать, то я не могу упустить этого шанса.

— Буду. Уже договорились, как приеду, бумажки подпишу.

— Отлично. Я буду ходить и задирать нос, что вас знаю, и мне все будут завидовать.

— Почему это тебе все будут завидовать?

— Потому что в вас все повлюбляются, уж будьте уверены,— пожала плечами девочка.— И будут просить меня устроить с вами свидание.

— Ну, в школе что-то за мной толпы поклонников не ходили.

— Ага, ага,— покивала Дашенька.— Ни Принцесса, ни Зомбий Петрович. Вообще ни разу и никто. И охранник краснел, когда вы мимо проходили. И мальчишки на партах ваше имя пишут раз в полчаса. До сих пор, прошу заметить, в летнюю практику. Потом стирают и снова пишут. Как барышни в девятнадцатом веке. И директриса вас терпеть не могла, а это главный показатель.

— Хватит меня смешить! — Я улыбалась так, что болели скулы.

— Да я просто заранее скучаю. У вас поезд уже через час, да?

— Да, пора уже собираться. Беги домой.

Девочка вскочила с пола.

— Кристина Робертовна, можно, я вас обниму?

— Как будто я хоть раз говорила «нет»,— я снова улыбнулась.

Дашенька крепко обняла меня, не глядя нащупала ногами босоножки в полутёмной прихожей и, помахав мне рукой, ушла.

2.

Буду учить их мимикрировать под французов, подумала я, устраиваясь на своём месте в середине вагона. Благо, с французами я знакома не понаслышке. Я была очень удивлена, когда меня пригласили работать на факультете шпионажа и сыскного дела — преподавать французский язык. И многозначительно пояснили: настоящий французский, а не по учебникам. Раздолье; и смутные опасения, смогу ли я. Но опасения жили во мне секунд шесть: авантюризм победил.

Я расправилась с постелью и полотенцами, поставила сумку вниз и тут же заварила себе кофе. На сутки с лишним нужно приучать себя к растворимому. Я взбила кофе с сахаром, капнув туда горячей воды, и добавила какао. Кипяток из титана, по ощущениям, был градусов под двести, и я опасалась расплескать ароматный кофе на голые пятки пассажиров. Почему-то люди в поездах всегда длиннее или толще, чем лавки, и компактные исключения вроде меня крайне редки.

Соседи, заворочавшись от аромата кофе, сначала настороженно принюхивались, а потом стали инстинктивно разворачивать шуршащие пакеты с курицей, яйцами и пирожками, повально наливать чай и раскладывать редиску с помидорчиками. В вагоне воцарились уют и гастрономическое умиротворение. Проводницы сердито бегали по вагону и ворчали, что кипятка на вас не напасёшься, а потом все туалеты займут. Я заметила, что проводницы сегодня не из тех, на кого хочется любоваться.

Свет в вагоне выключили раньше, чем я дочитала восьмую главу в книге про учительницу французского. Я сердито засопела и пошла за чаем. А что ещё делать, так рано спать я не привыкла. Проводница материализовалась из небытия и ещё раз напомнила о пользе экономии. Я упрямо налила горячей воды и, купая в ней пакетик с чаем, на ощупь отправилась обратно. Путь от моего места до титана с кипятком занимал тридцать два шага, я успела это выяснить ближе к полуночи. Обратно гораздо быстрее, потому что приходилось спасаться от внимательных проводниц. Меня в красных шортах и белоснежной маечке оказалось очень легко запомнить.

Надо мной проживала очень милая семнадцатилетняя девушка с бесконечными ногами, изящными руками и строгим личиком. Она взяла с собой в дорогу ботанический атлас и плюшевую собачку. Напротив — широкий в талии усатый мужчина, папа этой самой девушки и ещё одного беспокойного молодого человека лет девяти. Молодой человек успел два раза чуть не свалиться с верхней полки на усатого папу, но невозмутимый папа вовремя заталкивал его обратно наверх. Время от времени он снабжал детей едой в специально упакованных пакетиках — чувствовалась заботливая женская рука, или даже две, собиравшие всех в дорогу. Пока ещё не все заснули, я любовалась на девушку-соседку, прекрасную и высокую, как гладиолус, и на молодого человека, который слишком часто ходил за чаем мимо наших мест.

3.

В полуночной темноте в проходе возникла старушка. Она терпеливо тащила на выход огромную тяжёлую сумку. Первым моим порывом было вскочить и помочь ей, но внезапно я помимо своей воли подумала, что как-то очень спать хочется, и где вообще мужчины в вагоне, и осталось ей совсем немножко до выхода.

Спустя четыре минуты старушка возникла в том же направлении, но с другой сумкой, поменьше. Бедная, набрала тяжестей, медленно подумала я, задрёмывая и стыдясь того, что не встаю и не помогаю. К третьей сумке я пересилила себя и помогла донести вещи до выхода. Что можно было везти такого тяжёлого, как не слитки свинца и чугуна, не знаю, но сумка оказалась не последней. Пока я спускала поклажу на перрон полустанка, старушка принесла ещё одну сумку, средней тяжести. В точности такую, какая была у меня. Я не поверила. Но, спуская сумку вниз, запустила пальцы в боковой карман и нащупала свой паспорт. Вот же неугомонная старушка. Я не знала, сколько поезд будет ещё стоять на полустанке, поэтому забросила свою сумку назад и скорее кинулась к проводнице, пока хрупкое создание отправилось за очередной добычей. Проводницу я еле добудилась, и мы успели конфисковать у старушки все вещи (кажется, даже её собственные) и оставили на перроне.

Поезд тронулся. Бабушка одиноко и покорно стояла на пустом и узком перроне, и мне было по-дурацки жалко, что из её авантюры ничего не получилось.

4.

Наконец, глубоко за полночь, я засыпаю, и мне снится сон, который я вспоминаю потом в деталях, как вспоминают любимый фильм.

Я сижу голышом на своей полке в вагоне, закутавшись в простыню. Свежий ветерок из поднятого окна шевелит мне волосы и остужает ноги, на которые не хватило белой простынки. Вагон почти пустой, и передо мной, как на лекции, ходит Шахимат с указкой и кусочком мела, а за ним классная доска. Он говорит мне что-то и рисует на доске формулы, которые не имеют отношения к его речи — это просто для развлечения. Он читает лекцию на латинском языке, но слова я запомнила на русском; не знаю, как так вышло. Шахимат выпил слишком много рома, и его язык заплетается. Чтобы это не было так заметно, он и перешёл на латынь:

— В нашем мозге хранится вся информация, которая только может быть. Обо всех фактах прошлого, настоящего и будущего. Обо всех вещах и людях. В нас живут миллионы других людей, и иногда их можно разбудить в себе. Но вся эта информация — как замороженные фрукты в холодильнике, закодирована специальным образом. Эта информация не пригодна к использованию, пока крестики и нолики не сложатся в нужную картину. Ассоциации, сны, прочитанные книги — всё делает своё дело. Иногда нам снится то, что будет, мы просыпаемся и удивляемся. Иногда видим во снах фантастику, которая для кого-то — реальность. Во снах мы можем говорить друг с другом, если находим способ, и иногда просто приходим во сны друг к другу. У нас в мозгу уже всё есть. В человеческой голове так плотно всё зашифровано, что можно восемь раз уместить всю информацию подряд, и ещё место останется. Из-за того, что там всё так плотно, мы и не находим ответы сразу на все вопросы.

Шахимат, как и в моём школьном детстве, любит ходить из угла в угол, пока что-то рассказывает. Он быстро шагает по вагону из конца в конец, и мне очень сложно следить за ним — приходится вертеть головой так, что простынка постоянно сползает с плеч и коленок, и Шахимат наконец замечает:

— Кристина, вы что, голая? Немедленно вон из класса! Простыни сдать в гардеробе! — до ужаса знакомый высокий голос.

Он распахивает для меня вместо двери окно, но слишком сильно, поэтому сам вываливается наружу, в тёмную ночь, и я, вздрогнув, просыпаюсь.

Все мирно спят. К счастью, я немного одетая и даже укрытая покрывалом. Освещение тусклое, под потолком себе под нос. Девушка-соседка чувствует себя как дома, потому что её босая нога свесилась с верхней полки, и я испытываю непреодолимое желание её пощекотать. И не удерживаюсь, конечно. Девушка вздрагивает, убирает ногу и пытается рассмотреть в полумраке, кто это. Я уже мастерски прикидываюсь спящей, но со второй верхней полки раздаётся тихий смешок. Я сама едва сдерживаю смех и изобретательно посапываю в совершенно расслабленной позе. Через полчаса, впрочем, я снова отправляюсь за чаем. Во тьме я вижу на чашке соседки бордовый подтёк. Это значит, что она любит красный чай, но не любит мыть за собой посуду. А утром я сижу у себя на покрывале, поджав ноги, мы все вместе играем в карты, и девушка незаметно пытается меня пощекотать, не зная, что я не боюсь щекотки. Это моя секретная суперспособность.

Мы проезжаем станцию Гремячий Ключ, и я пытаюсь вспомнить, откуда у меня в голове это название и почему оно кажется таким знакомым. Следующий полустанок называется Ключищи, а потом — Малые Ключики, и это нас всех смешит.

Мы несёмся на такой скорости, что телефон совершенно не ловит сеть. Быть вне связи забавно и немного пугает, особенно когда поезд начинает издавать такие звуки, словно оперный хор привидений бродит по пустому замку и пробует голосовые связки. В один момент связь неожиданно появляется, и мне приходит сообщение с неизвестного номера: «Сегодня меня забрало счастье». Я не знаю, как к этому относиться, поэтому мы наперебой придумываем историю, когда телефоны решают поговорить со своими владельцами, но пишут всякую чепуху.

Девушка — Юля — угощает меня мандариновым чаем и изумляется, узнав, что мне не семнадцать лет: она говорит, что я выгляжу, как её ровесница. Я оставляю ей свой адрес и приглашаю в гости.

5.

Я люблю поезда за то, что они меня привозят туда, где встаёт солнце; или нежный вечер заливает улицу медовым цветом; или в ночи восторженно вопят цикады и сверчки; привозит в моменты, которые я пробую на вкус, а остальные при этом спят или бегут по делам.

Я вышла из вокзала и села на лавочку в сквере неподалёку. Приземистое и красивое здание с надписями на трёх языках было золотисто-розовым от огромного оранжевого солнца; небо расступилось, и облака осели на горизонт; деревья, звенящие на ветру зеленью, были апельсиновыми на просвет. И все люди — загорелыми по-мексикански, в красную медь и бронзу. Резные деревянные лавки, оправленные в нагретый ажурный чугун. Бордовая трава, пробивающаяся между плитками дорожек в сквере. Город встретил меня так тепло, как только мог.

Я выключила телефон. За секунду до того, как погас экран, я увидела, что мне пришло какое-то новое сообщение. Но решила быть сильной и не поддаваться любопытству. Положила телефон в сумку и включила второй, номер которого никто не знал. Нашла небольшой отель совсем неподалёку, познакомилась с приветливым юношей-администратором и тут же отправилась в душ. Стоя под прохладными струями воды, я старалась выбросить из головы вообще всё. Шахимата. Работу. Девушку-попутчицу по имени Юля. Своих учеников. Это сложнее всего. Студента-сыщика. Платежи, которые я забыла сделать перед отъездом. Зомбия Петровича. Менеджера в издательстве. Невкусный кофе на одной из утренних промежуточных станций. Влада (я поморщилась). Прямо так, по пунктам: вспомнить и выкинуть из головы, чтобы не мешало.

Раз в год, иногда чаще, я отправлялась на несколько дней в Другой Город. Каждый раз он был новым. Я ничего не читала о нём заранее, только узнавала про вокзалы и гостиницы. Мне не нужны были достопримечательности — я знала, что на месте в центре города я узнаю всё. Я не хотела встречаться с людьми из этого города, с которыми я переписывалась или которых знала случайно. Мне нужен был только город и его незнакомые жители. Город мог быть маленьким или большим. У каждого был свой вкус и аромат. У каждого было своё понятие простора и ширины улиц. В каждом по-своему относились к остановкам, билетам, кино, ночному распорядку суток, туалетам и надписям на стенах. В этом городе все автобусы оказались жёлто-зелёными, а трамвай был только один, ходил по центральной улице с раннего утра до полуночи, а потом затихал устало и чуть обиженно. Ему хотелось юных и прекрасных девушек, но его населяли днём сварливые старушки, догадалась я.

Плескалась вода, и я пошла на запах — услышала её я, конечно, гораздо позже, спустя четыре улицы, а аромат воды я всегда ощущала издалека. В этот раз я взяла с собой и фотоаппарат. Я вспомнила, как измучила консультанта в магазине, когда выбирала себе фотокамеру. У меня оказались настолько непривычные для него представления о том, какая должна быть камера, что от отчаяния мы рассматривали даже глубоководные модели ядовито-голубого цвета. Но остановились на очень компактной и очень чувствительной. Мне наказали беречь её от пылинок, кружащихся в воздухе, и от завистливых взглядов свадебных фотографов. Я послушалась, а ночами перелистывала скопившиеся снимки. Ночью и утром фотоаппарат снимал акварельно, а вечерами золотисто. День он мог превратить в Ренуара, если мы с ним сходились во мнениях.

Я нашла спуск к реке, разулась и села так, чтобы пальцы ног едва касались поверхности воды. Свежий вечерний ветерок пытался взъерошить гладь небольшой реки, и тогда брызги доставали до моих колен. Я придерживала подол синего короткого платья, смотрела на огни на противоположном берегу — двадцать метров от меня — и впитывала запахи выпечки и тихую музыку откуда-то из кафе.

Мимо прошла взволнованная стая подогретых молодых людей, но меня они не заметили. Кажется, факультет шпионажа благотворно влиял на меня. Через несколько минут я встала, взяла босоножки за кожаные ремешки и тихо пошла вдоль реки. Остановилась и сфотографировала одинокого молодого человека, классически ждущего с тремя небольшими розочками под светящимися часами. Судя по его спине, ждал он уже долго. Я обулась и прошла мимо — тротуар был только один.

— Девушка!

Я обернулась.

— Это вам,— он протянул мне цветы.— И доброго вечера. Только по Добровольской не ходите, там сейчас шумный бар. Лучше по Радиационной — это чуть левее,— он показал рукой.

Я улыбнулась и сказала:

— Спасибо.

Он кивнул и вскоре скрылся за поворотом. Я нашла улицу со странным названием — она действительно оказалась тихой и приятной. У стены стоял велосипед с пустой корзинкой на руле. Я рассматривала свои цветы в свете неярких фонарей. Стащила целлофановую обёртку, чтобы ощущать цветы руками. Его избранницу звали Сельмой, была она из Швеции, и сейчас поезд уже деловито уносил её в родной Мальмё, например, поэтому юноша не мог дозвониться, думала я, чтобы цветы не пахли разочарованием. Хоть цветы и не были мне предназначены изначально, но подарил он их искренне, поэтому их и не хотелось выкидывать.

Светать начало совсем рано, и я отправилась в отель.

6.

Я не могла уснуть. Было очень жарко, я сняла с себя всю одежду; я вспомнила сон про лекцию Шахимата; мне в мысли лезли сообщения, которые я не прочитала; мне представлялось, как студент-шпион, узнав, где я, лезет ко мне в комнату по водосточной трубе, а Влад караулит со стороны улицы, перекрыв все выходы; я промучилась час, приняла спасительный душ и отправилась на поиски круглосуточного бара. Он нашёлся в трёх минутах от отеля. Я вообще очень удачно выбрала место. Не считая хмурой девушки-администратора, которой я сдала ключи, мне нравилось всё: никаких вопросов, чистота и тишина.

Заказав лёгкий коктейль, я села у самого окна и стала смотреть на пустынные улицы, залитые предутренним светом. Проехала поливальная машина. Я любила её звук уже много лет, и тут он мне показался приятным и родным. Пробежала деловитая собака, высунув язык. В баре играла тихая фортепианная музыка. Только спустя десять минут я поняла, что музыка живая: в недрах бара, в полутьме, сидел человек и играл что-то незнакомое и спокойное. Лица его не было видно. Мне принесли коктейль, и я тянула его из трубочки целый час, не хмелея, а только успокаиваясь. Когда я уходила, музыкант всё ещё играл.

Я вернулась в отель, кивнула девушке-администратору, пьющей кофе, разделась в номере и мгновенно уснула.

7.

Только на пятый день мысли о людях моего города забились в уголок и дали мне спокойно наслаждаться моим временным местом обитания. Я встала рано утром, прошлась по безлюдным улицам и спустилась к реке. Было свежо, и поэтому я надела рубашку и джинсы вместо привычного открытого платья. Я шла, иногда фотографировала, улыбалась флегматичным ранним рыбакам и уступала дорогу сосредоточенным спортивным девушкам, устроившим утреннюю пробежку.

Перекусив в кондитерской «С маком», я взяла пару рогаликов с собой, вышла на улицу и столкнулась нос к носу с Зомбием Петровичем. Он несколько мгновений смотрел на меня, а потом по своему обыкновению сделал попытку улизнуть. Но я схватила его за рукав:

— Вы за мной следите, да? Почему я даже в чужом городе…

Но тут он очень ловко выскользнул из куртки и торопливо пошёл прочь. Я в сердцах швырнула куртку на газон, и упала она как-то подозрительно тяжело.

— Телефон! — крикнула я вслед.— Телефон хотя бы заберите.

Я подняла куртку и протянула её Зомбию Петровичу. Он взял осторожно и неожиданно проговорил:

— Я не нарочно, честное слово. Но я металлический, вы же помните, а у вас внутри магнит, очевидно.

Я улыбнулась:

— Вы же у мальчишек вели, это они про вас так говорили.

— Ну да.— Он вдруг тяжело вздохнул.— Но вообще я сбежал. Честно. Я устал от него.— Я поняла, от кого.— Он себе выбирает персонажей с очень тяжёлым характером, а сказывается всё на ассистентах.

— Вы тоже там работаете?

— Ну да… Взял отпуск, отдохнуть. Уехал туда, где гарантированно никто меня не знает.— Он выглядел одновременно и несчастным, и забавным. Я достала из кармана рогалик в бумажном пакетике и вручила Зомбию Петровичу. Потом неожиданно для себя обняла его, развернулась и быстро зашагала по улице Седых Фонарщиков.

Завтра утром уже обратный поезд, а мне требовалось провести этот день наедине с городом.

========== 9. Шахимат и запах полыни ==========

За окном дождь шумел бескомпромиссно, и так грохотало, что я сидела с выключенным светом, укрыв ноги синим пледом, и ждала, пока хотя бы немного стихнет. В окно было видно, как в свете ночных фонарей струи дождя разбиваются о подоконник на миллионы осколков. Телефон мигнул и погас. Пришло сообщение от Даши: «Я ушла из дома». Я попыталась дозвониться, но телефон уже был выключен. Я знала, куда она может отправиться, поэтому не особенно волновалась. Потом очень похожее сообщение пришло от Оли. «Я решила уйти из дома. Не могу больше. Собираю вещи…»

Да что это за дождь такой, подумала я, и беспокойно сделала себе Очень Тонкий Бутерброд. Но ингредиентов снова оказалось слишком много, поэтому бутерброд получился толстым.

Через несколько минут я всё-таки дозвонилась до обеих девочек.

1.

Двери отделения банка раскрылись, и мне навстречу вышла невысокая девушка с азиатскими чертами лица. Сначала я обратила внимание на рост — на полголовы ниже меня; потом на губы — тщательно прорисованные, идеальной формы и в меру пухлые — настолько, чтобы уже могли сводить с ума, но не казаться вызывающими; потом на аромат… Когда она прошла мимо меня, я оказалась в нежнейшем облаке её аромата, едва сладковатого, вечернего, беспокоящего — как будто язык и нёбо ощутили начинку конфеты, клубнично-вишнёвую, растворяющуюся в коктейле цвета заката. Шахимату бы она тоже очень понравилась; я ощутила беспричинный укол ревности.

Нацуко; ей бы пошло это имя.

Девушка достаёт телефон, проходя мимо меня; ждёт, пока возьмут трубку; и говорит негромко:

— Привет, Султан. Это Нацуко. Я сегодня только вечером буду работать.

Я останавливаюсь и смотрю ей вслед. Не преследовать же её? Я чувствую себя глупо.

У Нацуко очень мягкий и нежный голос.

2.

Подруги — чуткие существа. Когда рассказываешь об очередной напасти, они с готовностью встают на твою сторону и морально, хоть и заочно, уничтожают обидчика полностью. «Да он вообще сволочь!»

Мужчины в этот момент непонятно зачем пытаются рассуждать логически или, хуже того, молча стараются решить ваши проблемы делом, никак не поддержав словом.

Марина — девушка в восьмой степени, цвет цвета девичьего, самый сок женственности, таинство и откровение в одном флаконе. Она в жёлтом и прозрачном, босая, сидит на краю фонтана, хохочет от щекочущих брызг и рассказывает, как её зовут замуж на все четыре стороны, а она всем четырём отказывает. На локте алая царапина, а на коленке синяк — вчера разговаривали с Третьим. Кажется, его зовут Ибрагим, и это она ещё легко отделалась.

Мы пьём кофе, которое нам почему-то безвозмездно подарил кофейный автомат — с французской ванилью — и лелеем планы, как всегда коварные, но радужные.

Когда толпа зрителей — всё больше мужчин и юношей — уменьшается, мы вполголоса обсуждаем ситуацию со школьницами. Марина предлагает ехать вместе. Я предлагаю ей оставаться на связи и вызывать подкрепление, если что. Марина обещает подготовить свой чемоданчик с боеприпасами, складную пещеру и карманный комплект выживания в условиях обратной стороны Луны.

3.

Я решила зайти в книжный магазинчик, в котором не была сто лет и два месяца. Он находился в полуподвальном помещении и назывался «Путь в никуда». Владелец его, мужчина с плотным животом и кудрями до плеч, был человеком с юмором. На входе — небольшой зал, где стояло несколько стеллажей, а за кассой обычно скучала девушка с недопитой чашкой кофе. Зато за занавеской было ещё три зала, в которых можно было жить: там пахло старыми книгами, португальскими кораблями и дорогим вином. Полки с книгами уходили в перспективу, теряясь во мгле. Я так и не обошла все залы.

В этот раз меня что-то насторожило. Вместо привычной скромной вывески я увидела сияющие буквы «Все книги». Из помещения доносилась музыка. Я, немного помедлив, вошла. Музыка в книжном магазине была почти оглушающей. Здесь всё переоборудовали: вместо перегородок я увидела огромный сверкающий зал, залитый светом; музыка время от времени прерывалась жизнерадостным мужским голосом в записи: «Все книжные новинки! Успей купить! Семьдесят пять оттенков сиреневого! Новые приключения гоблинов в Пекине! Третья часть Алисы в стране чудес!»

Я в нерешительности остановилась.

— Вам чем-нибудь помочь?

На меня налетели сразу трое консультантов, но первой успела девушка с горящими глазами.

— Да,— сказала я.— Позвольте мне самой выбрать что-нибудь.

— С удовольствием,— восхищённо воскликнула девушка.— Давайте я провожу вас в отдел новинок. Вот он, совсем рядом с вами!

Так не бывает в книжных магазинах, подумала я. Только в книжных обычно люди говорят вполголоса, а консультанты ведут себя скромно и ненавязчиво.

— Я справлюсь,— я попыталась улыбнуться. Не получилось.

— Давайте я покажу вам…

Я развернулась и вышла из магазина. Ещё один уголок моего города умер для меня.

4.

В общем, я долго сдерживалась, но решила поехать. Обе девочки написали мне, что они на даче у родителей Даши; держат военный совет, как поступить дальше. Я деликатно спросила, стоит ли мне приехать. Удивилась, когда мне сказали, что пока не надо, но не стала настаивать.

Вечером я не выдержала, вызвала такси и очень туманно объяснила, где находится дача. Таксист, к счастью, понял, я бросила на заднее сиденье рюкзак с необходимыми вещами, а сама села рядом с водителем.

Мне казалось, я точно запомнила описание, когда Даша искала для меня временное убежище. Но дача казалась пустой и необитаемой.

Хуже того — таксиста я уже отпустила, и он тут же умчался.

Я обошла дачу кругом. По карте всё совпадало, вплоть до раскрашенной куклы Барби вместо мини-пугала на заднем участке.

Я совершила преступление: открыла одно из окон на первом этаже и забралась внутрь; хорошо, что у меня хватило ума надеть рубашку, джинсы и кроссовки. Внутри было не просто пусто: я заглянула на кухню и в ванную и сразу же поняла, что тут никого не было с прошлого года. Впрочем, это было ясно и по запущенному саду. Я озадаченно присела на табуретку и стала советоваться сама с собой. Денег в кармане было ещё достаточно; я позвонила в службу такси снова, но мне сказали, что в такую даль время ожидания — почти полчаса. Всё это мне начинало не нравиться.

Через сорок минут я позвонила в службу такси уточнить, как дела. «Прогнозируемое время ожидания — тридцать минут». Я вздохнула и вышла на улицу. Тоже через окно, разумеется.

Неизвестно почему, но я просто пошла по дороге в обратную сторону, беспечно подумав, что в телефоне у меня всё равно есть навигатор, а значит, не пропаду. До вечера было ещё далеко, но небо как-то подозрительно хмурилось. Ни Даша, ни Оля, ни даже Марина не брали трубку.

5.

— Вороны так по-дурацки кричат,— засмеялась девочка.

Я коснулась губами её лба, чтобы пощупать температуру. Ничего критичного, немного повышенная. Но никаких криков ворон я не слышала. Вокруг была предгрозовая тишина, и мне нужно было найти любое место, чтобы мы не попали под ливень.

Закаркали вороны. Я удивлённо поглядела на девочку.

— У меня перед дождём почему-то слух обостряется,— объяснила она.

Я снова звоню Марине. Она снова не отвечает.

И я снова звоню Оле. Её телефон по-прежнему отключен.

Мы с девочкой направляемся в сторону небольшой рощицы. Уже падают редкие капли, а небо стало совсем тёмным. Я время от времени гляжу в экран, но на нём всё без перемен.

— Сейчас она вам позвонит,— и девочка успокаивающе проводит мне ладошкой по плечу.

Наконец звонит телефон; я хватаю трубку; в этот момент становится нестерпимо ярко от вспышки молнии, и телефон выключается прямо у меня в руке.

Гром грохочет так, что Даша зажимает уши ладонями, а я не успеваю.

И наступает чёрно-белая тишина.

Зато отчётливо пахнет полынью. Горький и приятный запах.

6.

Даша доела шоколад и облизала пальцы. Я бы хотела точно так же сделать, но стеснялась. Даша улыбнулась мне и достала из рюкзачка влажные салфетки.

Гроза закончилась удивительно быстро. Мы выбрались из густых ветвей, дошли до дороги и пошли по обочине.

— Кажется, я знаю, где её искать. Тут есть такое заведение…

Через километр я наконец-то вижу то, о чём девочка мне пыталась втолковать. Небольшое приземистое здание. На входе висит табличка: «Белый кролик. Придорожное кафе».

То, что всё черно-белое, не слишком мешает. В такую погоду краски природы не такие уж привлекательные. А вот то, что я слышу девочку через слово, ужасно мешает. Правда, отлично слышу, как она непрерывно кашляет. Я непроизвольно нажимаю на уши ладонями, потом пальцами, но звуков не становится больше.

Я спускаюсь по ступенькам вниз, оступаюсь и с размаху лечу куда-то вниз; испугаться я не успеваю, потому что тут же больно ударяюсь локтём и коленом, а потом слышу дыхание. Достаю фонарик и сразу же вижу Олю.

Сначала мне кажется, что она без сознания. Я стою на коленях и встряхиваю её за плечи, едва осознавая, что делаю. Под ногами всякий мусор, и что-то больно впивается в мою коленку; но в этот момент Оля открывает глаза и улыбается. Говорит что-то, и я, сама себя не слыша, медленно отвечаю:

— У меня временно пропал слух, так что буду читать по губам, говори чётко.

Девочка старательно артикулирует слова, и я разбираю: упала, потеряла сознание, кажется, всё хорошо, нога болит. Я помогаю ей подняться, и через какие-то десять минут мы уже на улице; Даша, свернувшись комочком, сидит на самом пороге. Я хочу осмотреть Олину ногу, но слышу:

— Такси приехало.

И правда: рядом с заброшенным кафе тёмно-синяя машина с шашечками. Спустя мгновение я понимаю, что я слышу и голос Даши, и тихий стон Оли, когда она наступает на подвернутую ногу, и шум ветра.

На мгновение в голове мелькает злорадная, но несправедливая в целом мысль, что из мужчин-таксистов никто не решился ехать в такую глушь в грозу; это потому что за рулём очень молодая девушка. Таксистку я узнаю не сразу. В прошлый раз она была цветной и в коротком платьице; сейчас Нацуко чёрно-белая, в лёгкой куртке и в джинсах. Правда, аромат всё тот же, сладковатый, с клубнично-вишнёвым привкусом на нёбе: она выбегает из машины, и мы вместе бережно усаживаем девочек на заднее сиденье.

— В третью городскую?

— В третью городскую.

Эти фразы мы говорим с ней хором. И обе улыбаемся. Потом я сажусь на переднее сиденье, рядом с Нацуко.

Она едет так быстро, что я непроизвольно упираюсь ногами в пол, словно педаль тормоза в моём ведении. Но быстро привыкаю: ехать не так близко, дороги пустые, и скорость оправдана; правда, один раз нас немного заносит, и я краем глаза замечаю, как очаровательные губы Нацуко говорят что-то такое, не совсем приличное.

Я смотрю на девочек на заднем сиденье. Они обе спят. Это хорошо.

7.

Полуденное солнце заливает холл, где я сижу; зеркальный шкаф, я и операционная образуют равносторонний треугольник, поэтому в зеркальный шкаф я прекрасно вижу, что происходит в операционной. Похоже, такое преимущество есть только у меня: я одна на крошечном диванчике. Впрочем, не знаю, считать ли это преимуществом.

С другой стороны, игра разноцветных бликов на окне мне ужасно нравится, учитывая, что цветное зрение вернулось ко мне только час назад. И то не совсем.

В той самой комнатке, где стоит зеркальный шкаф, высокая, красивая и строгая медсестра велит молодому человеку раздеваться. Он немного смущается, но раздевается до трусов; медсестра молодая и равнодушная. Её напарница, пухленькая и добродушная, в операционной стерилизует инструменты.

— Подавайте,— велит хирург. Слово кажется мне смешным — словно блюдо на стол; я сдерживаю улыбку. Я не вижу хирурга, а только слышу. Он спрятался где-то в недрах операционной, но от его голоса трясутся стёкла в холле. Не исключено, что от страха. Хирург представляется мне могучим бородатым мужчиной с руками толщиной в полторы моих талии.

Молодого человека раскладывают на столе. Через две комнаты я слышу громогласный шёпот хирурга:

— Ничего сложного, обычная атерома. Полчасика, не больше, а то я уже есть хочу. Ввожу анестезию.

Хирург появляется в поле зрения — то есть в зеркальном шкафу. Невысокий мужчина, без бороды и даже без усов. Руки сильные, но вполне человеческих размеров. Он делает инъекцию и спокойно ждёт, пока анестезия начнёт действовать. Молодой человек на столе вроде бы спокоен, но поза всё равно напряжённая. Словно ему неудобно перед медсёстрами. Та, что пониже ростом и постарше, негромко переговаривается с ним, он так же неслышно отвечает.

Хирург делает надрез. У меня в голове это сопровождается звуком, словно канцелярским ножом разрезают вдоль картон.

— Не больно?

Ответ мне снова не слышен.

Я не выдерживаю и отворачиваюсь. Вид крови мне не неприятен, но мне кажется, что я подсматриваю за чем-то неприличным. Принимаю удобную позу и неожиданно для себя задрёмываю. Просыпаюсь только тогда, когда молодой человек с заклеенной сзади шеей, уже одетый, выходит в холл; внезапно я понимаю, что я его знаю.

— Кирилл!

Это мой бывший однокурсник. Он немного неловко поворачивается ко мне — всем корпусом, потому что шеей вертеть нельзя.

— Кристина? Привет! — Он улыбнулся мне своей обычной тёплой улыбкой.

— Поправляйся скорее,— говорю я.

— Да ерунда,— он снова улыбается.— Врач говорит, хотя бы до полудня полежать в палате. Но я столько не выдержу. Минут через десять домой сбегу.

До полудня ещё два часа, конечно.

Мы несколько минут болтаем о всяких пустяках, и он уходит: его ждёт девушка. А мне эта встреча кажется очень приятной, словно мне наговорили хороших слов.

Хирург, человек с исполинским голосом, уходит, потирая руки и напевая вполголоса «Я ехала домой…», за ним вприпрыжку бежит медсестра, та, что пухленькая; наконец, в холл выходит высокая, красивая и убийственно спокойная вторая медсестра; это моя Марина; она улыбается мне, и мы идём за кофе.

Я рассказываю ей про девочек. Ничего серьёзного, но пару дней лучше понаблюдаться. Марина обещает присмотреть за ними — они этажом ниже. И я знаю, что с девочками всё будет хорошо.

— У меня операция была,— говорит Марина,— пока ты звонила. Я только потом увидела звонок.

— Ты же говорила,— улыбнулась я.

Марина заговорщицки оглядывается, распахивает халат и сильно задирает футболку; прямо под грудью и чуть правее всё заклеено марлей и пластырем вдоль и поперёк.

— Вот же блин,— говорю я.

— Это я ещё легко отделалась,— с улыбкой говорит она.— Но Ибрагим уже в предбаннике. Надеюсь, не слишком скоро выпустят.

— Если что, я знаю, где тебя прятать.

8.

Когда выпьешь слишком много вина или немного абсента, то непроизвольно хочется вытянуть губы уточкой. Потому что они как будто немеют. И ещё немеют пальцы ног.

Я варю себе кофе, чтобы действие вина прошло. Мне хочется прогуляться — на улице тридцать четыре градуса, самое время надеть прозрачный сарафан и невидимые босоножки.

Я стою на кухне босиком в квадратах солнечного света; кофе пахнет так, что сразу становится хорошо. Я поправляю на себе футболку — длинную настолько, чтобы не казалось неприличным, если это единственная одежда на мне; почему-то мне кажется, что соседи из дома напротив одобряют тот факт, что я распахиваю шторы и окна настежь.

Звонит телефон — номер неизвестный, но почему-то я знаю, кто это.

— Привет,— говорит Шахимат.— Вам нужно было сразу со мной связаться. Нацуко вас едва нашла, два раза туда и обратно ездила.

========== 10. Шахимат и клетчатый плед ==========

В час небывалого жаркого заката я сидела на полу и медленно думала. У ног, в приятной близости, стоял стакан с оранжадом. На город свалились такие горячие дни, что можно было покрыться потом, пока моргаешь, а любое движение рукой ощущалось, словно меня окунули в кисель. Клубничный и ещё очень тёплый. Одежда была в какой-то другой комнате, я не помнила, в какой. Вся, без остатка; на одежду не хотелось даже смотреть. Но сейчас мне предстояло её найти и надеть. У меня намечалось очередное собеседование в институте. Я пошла и встала под холодный душ — четвёртый раз за вечер, хотя и понимала, что эта ничтожная полумера всего на несколько минут, до того момента, пока я не начну вытираться полотенцем.

1.

Я купила себе платье-невидимку. Оно было восхитительного почти шоколадного цвета, как в той рекламе (не помню, в какой), и цвет этот почти не отличался от цвета моего загара. По крайней мере, мне так казалось.

В подъезде пахло как в парной в мужской бане, и не надо спрашивать, откуда я знаю, как там пахнет; но этот запах хоть и тяжеловатый, но приятный, что редкость для подъезда. Что, впрочем, не отменяет того, что я уже через несколько шагов покрылась испариной от духоты.

Какое счастье, что я работаю дома без выраженного графика, а не в офисе с девяти до шести после потного автобуса.

Вечер вобрал в себя всё тепло дня; тепло — это мягко сказано; мягко настолько, настолько мягким бывает асфальт, когда термометр, смущаясь, показывает плюс тридцать шесть. Когда пересекаешь границу между тротуаром и дорогой, асфальт выдыхает снизу вверх весь накопившийся жар; если бы было холодно, то ногам было бы приятно; сейчас же они тонут в асфальте, проваливаясь на пару сантиметров, и два-три не сбритых волоска шевелятся от этого горячего дыхания.

Массивная дама, уборщица, очень широкими движениями вытирала шваброй ступени, потом схватила ведро и выплеснула воду на тротуар, прямо мне под ноги.

— Чёрт, как это прекрасно,— сказала я вслух, отпрыгивая.

Дама даже не повернула ко мне головы.

Маленькое происшествие взбодрило меня. Дальше я шла не такая вялая. И всё равно чуть было не врезалась в мужчину, который шёл навстречу, словно не замечая меня. Я увернулась в последний момент.

Пик моей уверенности в том, что платье действительно действует как шапка-невидимка, был достигнут, когда меня чуть не сбила машина. Я выразилась не так деликатно, как рядом с уборщицей.

Язашла перекусить в небольшой кафетерий на Малой Бисквитной — до собеседования оставался ещё час.

Через семь минут и сорок секунд за столик рядом со мной сел Шахимат. Он не обратил на меня никакого внимания, развернул газету и принялся за кофе. Я гадала, действительно ли я стала невидимой? Расслабилась и просто стала смотреть на него.

Шахимат был слишком чистоплотным: после летнего зноя и пыли его туфли безукоризненно блестели, а светло-бежевый костюм не имел ни одной складочки. Сквозь аромат кофе я чувствовала сдержанный аромат парфюмерной воды, очень мужской и приятной.

— Вы мне сегодня снились.

Странная затея, рассказывать кому-то, что он тебе приснился. Часто девушки делают такое, чтобы показать человеку своё небезразличие. Вроде так прямо не скажешь, а про сон можно — я же за своё подсознание не отвечаю, и мало ли что с того, что во сне мы с тобой сегодня занимались любовью; оно само приснилось, не виноватая я.

Эти мысли пронеслись у меня за долю секунды, и ещё я параллельно успела удивиться и вздрогнула, ведь я уже смирилась с тем, что он меня не заметил.

— Как?

— Здравствуйте, Кристина Робертовна.

— Здравствуйте. И всё же, как?

— Там был плед,— сказал Шахимат.

2.

— А плед был коричневый?

— Коричневый.

— Клетчатый?

— Конечно.

— И с бахромой?

— Разумеется, с бахромой.

— Значит, правильный был плед,— удовлетворённо сказала Дашенька.— Но как же в нём было жарко, наверное!

— Ещё бывают синие пледы,— заметила я.

Девочка основательно задумалась, накручивая прядку волос на палец.

— Пожалуй, да, они не уступают.

Она допила грейпфрутовый сок, вытерла усы и поставила стакан рядом с собой, потому что сидела по своей привычке на полу, вытянув голые ноги в сторону бесконечности. Я посмотрела на свои ноги. Мне они стали нравиться больше, чем в начале лета.

— Но знаете,— сказала Даша серьёзно,— обычно это девушки придумывают, что им снится кто-то, чтобы добиться внимания.

3.

Собеседование перенесли на следующую неделю. Студенты объяснили мне, что тот, кто должен был провести это самое собеседование, не захотел приезжать в такой дождь, потому что долго работал над новым типом грима. Что ж, своя специфика.

А дождь упал на город внезапно. На мне всё было таким тонким, что я не знала, как спасти телефон и документы, поэтому шла очень быстрым шагом (это надо написать большими буквами, потому что я была на каблуках), но всё равно промокла до нитки. Плюс был в этом один, но существенный: в институте меня тут же окружили студенты, уволокли в уютную тёплую аудиторию, принесли плед и полотенце — откуда они в институте? — причём плед клетчатый и с бахромой, а полотенце синее, размером с плед, и в руках у меня тут же оказался стаканчик с шоколадным кофе; в общем, как-то так сложилось за последние дни, что меня тут любили.

Внезапно появилась какая-то суматоха, все студенты испарились, а рыжеволосая красотка шёпотом позвала меня в святая святых.

— Приехал! — И я почувствовала, как она произнесла это с очень большой буквы.

Меня, чудесным образом почти высохшую, проводили в деканат; я смиренно остановилась возле сухого и задумчивого старичка за столом — но он оказался секретарём делопроизводства. Декан же ждал меня в следующем кабинете. Высокий и нескладный, он стоял у окна, засунув руки в карманы куртки.

— Здравствуйте, Юрий Сергеевич,— сказала я, почти не удивившись. Труднее было не назвать его Зомбием Петровичем.

Он кивнул мне и спросил бумаги. Я передала ему папку, и он невнимательно перелистал несколько документов.

— Вы приняты, конечно.

Я опешила:

— Нет, ну подумать только. Я дольше готовилась, чем собеседование проходило.

— Так в этом и смысл.

С этим я не могла спорить.

— Давно вы тут?

— Уже третью неделю. Именно как декан. А так, конечно, давно. Только это секрет.— В его жёстких чертах промелькнуло подобие улыбки. Я подавила в себе желание улыбаться шуткам начальства.

Мы ещё немного поговорили, и я засобиралась.

— Рогалик, кстати, вкусный был,— сказал Зомбий Петрович, когда я уже была в дверях.— Спасибо!

Я улыбнулась.

4.

— Я учусь фотографировать,— говорит Шахимат, и голос его по телефону в сумерках звучит загадочно.— Вы меня спасёте? Побудете моей моделью немного?

— Да,— говорю я,— конечно,— говорю я, а сама думаю, что надеть, и что волосы нужно немного подравнять, и куда девать синяк под левой коленкой, и что губы обветрены, и что нужно серёжки хотя бы день поносить, чтобы уши привыкли, и что на левой щеке едва заметный прыщик, и неплохо бы сходить к Алёне, которая занимается маникюром, и о боже, о боже, что же делать, не отказаться ли,— я приду, а когда? — И ещё блеск для губ купить, а то закончился, точно.

— Можно даже завтра, часа в три пополудни, вас устроит?

О ужас, конечно же, нет, я же всё не успею.

— Да, договорились,— говорю я,— в три часа, а где?

Шахимат диктует адрес. Я записываю. В домашних условиях. Значит, крупные планы. Я в панике.

В назначенный час я стою у двери и ужасно волнуюсь. У меня в планах развернуться, пока не поздно, и позорно сбежать. Я нажимаю на кнопку звонка.

За те восемь секунд, когда шаги Шахимата приближаются откуда-то из глубины, меня накрывает волна паники, но я успеваю с ней справиться. Делая вид, что всё просто отлично, я иду вслед за ним по какому-то бесконечному коридору. Шахимат отпирает очередную дверь в полутьме, в которой, кажется, притаились над головами летучие мыши, висящие на потолке велосипеды, а башни из старых закопченных кастрюль того и гляди обрушатся откуда-то сбоку, с комодов, пахнущих ветхими пальто и супом; неясный свет из окошек под потолком; я босиком, потому что разулась ещё в прихожей, три миллиона световых лет назад, и сомневаюсь каждый раз, делая следующий шаг; мы спускаемся по винтовой лестнице и выходим на улицу — и мои ноги пальцами тут же зарываются в мягком мелком белом песке; деревья влажно склоняются над нами, вдали шумит прибой, а шорты мои из лёгкой цветастой ткани трепещут на солёном ветру, и грудь как-то сладко напрягается от желания раздеться донага на бесконечном пляже.

— Как это? — спрашиваю я.

5.

Я живу в моей сумке. Там моё всё, и иногда даже томик стихов Пушкина и портативная фотостудия, если я считаю, что там слишком мало вещей. Встретить там неожиданные предметы можно, но сложно; ещё сложнее найти что-то нужное. Телефон звонит, и я даже примерно представляю, откуда идёт звук, но отыскать его в недрах сложно. В сердцах я встряхиваю сумку, и телефон показывается на поверхности сам собой. Звонок прекращается. Вызов с неизвестного номера, так что перезвонить я не могу.

Как люди зависят от чужого мнения. Сумка или телефон, если надо развернуться и пойти в другую сторону. Я взглянула в телефон, который несла в руке, и развернулась. Мне теперь не хотелось в кафе. Мне хотелось к Марине, и я пошла в больницу.

Увидев моё выражение лица, Марина тут же распрощалась с кавалером, который пришёл к ней с чудовищным букетом роз. Что вы там говорили о женской дружбе?

Она взяла меня за руку и потащила в винный подвальчик. Он как раз открывался в пять вечера. Вина мне не хотелось, но там и в самом деле почти до полуночи было тихо и спокойно.

— Он пропал,— сказала я.

— Принцесса твой? Твой персидский княжна? Шахимат, вот, вспомнила.

— Да…

Я выпила бокал слабенького прохладного «Кюве» почти залпом. В голове прояснилось.

— Он меня фотографировал. А потом как провалился. И дырки никакой в песке не было. А у меня одежда по всему побережью. Я думала, это море, кстати. А это он так сделал. И я потом все ноги сбила, пока туфли искала, и заблудилась, и меня в общежитии этом его чуть собака не искусала.— Я выпила ещё вина.— Жаль, фотографий не будет. Я там почти голая. Жалко же.

Марина потёрла кончик носа и тоже отпила вина.

— Я даже почти всё поняла. Но вот реально вообще никаких следов?

— Реальнее не бывает. Я как дурочка ходила с голой не скажу чем, ну, спиной, и искала, куда он мог запропаститься, когда его голос пропал.

— Голос?

— Он издалека мне говорил, как выгоднее сесть или встать.— Я фыркнула.— Как будто я сама не знаю. Делала вид, что его слушаюсь.

— А Зомбия не спрашивала?

— Боюсь,— честно сказала я.— Он мой начальник теперь. И декан. И вообще.

Разговор с Мариной ничего не прояснил, но успокоил меня. Я твёрдо решила поговорить с деканом. Как-никак, они друзья. Ну, по крайней мере, вместе готовили чудесную яичницу и поили меня пуншем.

6.

Уныло мне как-то. Надо бутербродик скушать. Я только было собралась в холодильник за продуктами, но в дверь позвонили. Пётр Юлин собственной персоной. Сколько я его не видела, а вид его загадочный нисколько не изменился.

— Кристина Робертовна. Только не волнуйтесь.

Разумеется, я сразу начала волноваться.

— Мне Даша рассказала, что Принцесса пропал. Но я видел, как его Зомбий Петрович унёс.

— В каком смысле «унёс»? — поразилась я.

— Под мышкой. В прямом. Я гулял по берегу реки, увидел, как Зомбий Петрович несёт Принцессу, как дверцу от шкафа при переезде. Потом поставил его на землю, пихнул локтём в бок, тот и очнулся. А потом они вызвали такси, и я за ним уже не поспевал.

— Ох. Пирожных хочешь?

— Вообще я на диете, но хочу, конечно.

7.

Я его видела ночью, а сейчас день, поэтому я его не сразу узнала.

Я никому не желала зла, слушала в наушниках Джексона и даже слегка подражала его походке, когда не было слишком людно; когда меня тронули за плечо на пустынной улице, я исполнила одно из лучших танцевальных движений — от неожиданности и наработанного мастерства, конечно. Тень материализовалась и смущённо поздоровалась. Вот по голосу я его и узнала. Тот давешний незнакомец из недавней поездки, что подарил мне цветы на ночной улице, не дождавшись своей девушки. Через полчаса мы сидели с ним в кофейне, и я лопала пирожное, потому что нервы последних дней давали о себе знать.

— Кстати, как ваша Сельма? — спрашиваю я после третьего коктейля — ещё через час после того, как мы обошли весь центр, и я сделала вид, что устала. После третьего — поэтому мне простительно не подумать о том, что имя его несостоявшейся девушке придумала я сама.— Она прислала вам весточку после того, как сбежала?

— Да… Уже из Стокгольма. Но откуда вы знаете, как её зовут?

Я почувствовала, как щёки порозовели. От коктейля, конечно. Я как-то мастерски ушла от ответа, но совершенно не помню, как. Зато очень хорошо помню вот что:

— Я тогда пошёл за вами. Вы мне очень понравились. Увидел, как вы заходите в отель. У меня там знакомый администратор есть. Узнал, как вас зовут. Это было несложно: вы одна были с цветами. Ну… И город ваш, конечно, тоже узнал. Только никому не говорите, а то моего друга уволят.

— Вот ужас,— рассмеялась я.— Шпионские страсти.

Шпионские. Я внезапно задумалась.

— Кстати.— Мой новый знакомый явно хотел загладить неловкость от того, что следил за мной.— У меня в этом городе есть ещё знакомые, может, повидаюсь с ними тоже, чтобы не слишком надоедать вам своим вниманием.

— А кто? — Я спросила без любопытства, потому что среди семисот тысяч жителей города вряд ли бы мы нашли общих знакомых. Разве только…

— Его зовут Клавдий. Мы как-то пересекались на одной конференции. Он старше меня, но просил его не называть по отчеству. Кристина… Вы в порядке?

— Клавдий Иванович, я так подозреваю.

Он подумал.

— Нет. Не Иванович. Клавдий Витальевич. Звучит так, словно он родился в середине прошлого века, но он всего на пять лет старше меня.

Я засмеялась и рассказала ему про Шахимата. Не всё, конечно, а коротко.

— Погодите,— озадаченно сказал мой собеседник.— С каких это пор Шахимат живёт в вашем городе? Он у меня в школе был учителем немецкого и музыки. Такой… С высоким голосом, не очень приятным. Мы его ещё Принцессой называли в младших классах. Клавдий Иванович — хорошо его помню. У него ещё дочка со странным именем, Нацуко или как-то так.

— Я сейчас приду,— сказала я,— минуточку меня подождите?

— Хорошо, конечно.— Он с тревогой посмотрел на меня, но не стал ничего больше спрашивать.

Я вышла в холл, а потом на улицу. Тихонько, чтобы меня не было слышно, прошагала знакомыми переулками. Спустилась к реке, разулась, села на прохладные плиты и опустила ноги к воде.

Звёзды уже зажигались на вечернем небе.