Пробел [Клод Луи-Комбе Unknown Author] (fb2) читать постранично, страница - 3

сочинений и подталкивала к написанию некоей, вечно все той же, книги, способной завершиться (запнувшись на самой себе) только с моею смертью. Мне, в чтении и письме, нравилось прослеживать одни и те же слова, одни и те же ритмы фраз, одну без конца подхватываемую мысль, все ту же без конца повторяемую, несмотря на свою исчерпанность, историю. Из упорства, с которым глагол придерживался чистой тождественности, для меня проистекала своего рода неподвижность духа — иногда мне случалось называть ее скукой, тогда как она в равной степени была полнотой и блаженством.

Если я счел должным походя настаивать на определенном образе жизни и бытия, каковой в эпоху, о которой призвано свидетельствовать сие повествование, определяла по сути своеобразная обустроенность моего существования, то потому, что с тех пор я вроде бы понял: исключительное событие, ставшее отправной точкой моего приключения (покамест единственного и наверняка последнего приключения), оказалось до некоторой степени предуготованным моими чувствами и мыслью, так что вторжение в ход вещей иного, головокружительно фантастического порядка, о чем я намереваюсь дать по возможности точный отчет, на самом деле лишь физически проявило то, что духовно уже существовало, — ибо главная встреча с материей по сути не слишком отличается от любой встречи с людьми (с другим или с самим собою): в скудости пространства и времени она вершит то, что с самого начала разыскивалось в глубинах сердца (так что история — не более чем наивное, слегка непристойное и смехотворное проседание вечности).

Что же до вполне материальных фактов, которые один за другим обнаружили себя в тот момент моей жизни, я едва ли склонен преувеличивать их значение. Для меня эти факты далеко не столь значимы, как последовавшие за ними решения — или, скорее (ибо волюнтаристские отголоски слова решение плохо передают сущность моего опыта), как прогресс, или даже просто-напросто продвижение, достигнутое мною в дальнейшем на стезе пассивности. Добавлю все же, чтобы покончить со всеми предварениями, что состояние безразличия и бесчувствия, в коем я тогда пребывал, вовсе не являлось следствием какого-то кризиса, упадническим аспектом обманутого рвения. Хотя память не слишком полезна, когда дело касается весьма неопределенного течения моей истории и особенно юности, мне вряд ли удастся обнаружить у себя в прошлом смятение страстей или приступы энтузиазма, в которых пробили брешь жизненные реалии. По-моему, накануне того дня, когда произошло событие, я был точно таким же, как и всегда: бесцветным существом, укрывшимся от собственных желаний, в стороне от бередящих мир конфликтов. Я ничего не ждал, ни о чем не сожалел. Я без усилий и страданий довольствовался донельзя заурядной жизнью, что не исключало минимальных услад одинокой мысли и еще более одинокой плоти. Жил в бедности и безвестности, но, в общем и целом, соразмерно своим потребностям. И тем не менее присущее мне тогда сознание собственной ничтожности оставалось в высшей степени поверхностным. Я хочу сказать, что оно развилось во мне как бы за неимением, через изъятие, через серию отступлений, неявно соотносившихся с очевидной социальной данностью: я без удовольствия и горечи видел, что исключен из окрестной жизненной суеты, из сферы пребывающей для меня недоступной инаковости, отторгнут преизбытком движений и непрозрачностью обычаев. На той стадии моя ничтожность являлась отражением физической неспособности установить связь и включиться в дело. Я не мог и вообразить, что придет день, когда она, перевернув смысл, — в чем совсем не было моей воли, я всего лишь предоставил почву, которую возделывают и которая этому уступает, — сможет достичь глубин духовного опыта, пред лицом коего полностью потеряют все свое влияние самые элементарные привязанности, до сих пор позволявшие мне сосредоточиться на сиюминутных радостях и составлявшие смысл моего существования.

Не могу точно сказать, в какой день и час произошло событие. Я не вел дневника сиюминутных перипетий своих будней, как, впрочем, и мысли. Не раз и не два я сожалел, что не сохранил письменных следов стольких проведенных наедине с собой лет, не зафиксировал вехи в развитии своего внутреннего опыта, лениво положившись на банальную память, как будто еще не удостоверился, до какой степени та колеблется где-то на полпути между пустотой и путаницей. Но следить за настоящим, изо дня в день, по мере того как оно тонет в прошлом, — таким занятием, мнилось мне, руководит интерес к самому себе и вера в грядущее, коих я был напрочь лишен. Хотя глубже всего среди прочих во мне укоренилось желание бросить якорь в статике и вечной неизменности, я все же отчетливо осознавал, что целиком и полностью принадлежу мимолетному и гадательному. И осознание это, в зачатке погубив все мои поползновения к литературному творчеству и человеческой вовлеченности, категорически не давало