С портрета смотрит на меня... [Глеб Александрович Горышин] (fb2) читать постранично

Глеб Горышин С портрета смотрит на меня...

Незадолго до смерти, тяжело больная, мама попросила меня: «Принеси мне, сыночек, тетрадку и ручку, я целые дни одна, хоть запишу, что помню, может быть, отвлекусь». Она записала немного, но память ей подсказала то существенное, что стоит знать потомкам — о своих предках. Вот эти записи:

«Факты, о которых буду рассказывать, известны только мне и еще нескольким людям.

Начало войны. Я работала главным врачом женской и детской консультации, на Транспортном переулке, 5. Меня вызвали в райздравотдел и приказали, по совместительству, возглавить медчасть во вновь организующемся эвакопункте, в школе № 305, по Лиговскому проспекту, 66.

Школу, из которой только что ушли дети, надо было немедленно превратить во временное пристанище множества людей, хлынувших от опасности очутиться в оккупации ненавистного врага. И это временное пристанище буквально в несколько часов было организовано. Это могли сделать только ленинградцы.

Для того, чтобы описать состояние людей, оказавшихся на эвакопункте, надо написать сотни страниц. Я остановлюсь только на нескольких людях и эпизодах. Нам, медицинской части, было отведено два классных помещения в первом этаже школы, с партами, классными досками. Все остальное надо было сделать самим. И мы сделали: в одном из классов к вечеру того же дня был открыт врачебный кабинет, на втором этаже — палата. Я, конечно, не помню подробностей, откуда все бралось, но в палате уже стояли накрытые койки, а в кабинете (с пирамидой парт в углу) стоял шкаф с медикаментами, перевязочным материалом, процедурный столик и тумбочка с электрической плиткой, на которой в стерилизаторе кипятились инструменты.

Начальником эвакопункта был высокий, красивый, довольно молодой человек в военной форме (кажется, лейтенант), суровый, неразговорчивый. Нам он сказал: «Имейте в виду, если будет дан эшелон, в первую очередь отправим детей и стариков».

Дат я, к сожалению, не помню, но думаю, что это был конец августа — начало сентября 41-го года. Ленинград в это время уже бомбили, бывали артиллерийские обстрелы, пока не массированные. Помещение школы наполнилось людьми до такой степени, что если дежурного врача вызывали на третий или четвертый этаж, проникнуть туда было почти невозможно: на лестнице некуда было ступить. И невозможно описать человеческое горе. Прибегали дети, потерявшие родителей, обезумевшие матери в поисках пропавших детей.

Вот один из таких случаев. Милиционер привел к нам с Московского вокзала мальчика лет шести. Он едва держался на ногах и так дрожал, что не мог произнести ни слова. Мы завернули его в простыню, одеяло, накормили, потом общими усилиями помыли, уложили в постель, ребенок немножко успокоился. Он нам сказал, что его зовут Робиком, когда пришел в себя рассказал следующее (помню почти дословно): «В Оредеже, где мы жили, папа работал на железной дороге. Все побежали на станцию, и мы побежали тоже, с папой и с мамой. Там стоял товарный поезд. В него лезли все люди и мы тоже. У нас был с собой только мешок, чайник, а у меня сумочка. Поезд часто останавливался в лесу, потом снова ехал. Народу в вагоне было очень много, но все молчали, было тихо. Вдруг раздался сильный стук, наш вагон задрожал, кто-то отодвинул дверь, прибежал дядя и крикнул: „Минометный обстрел, все в лес!“ Все сразу бросились к двери и стали выпрыгивать, а стреляли очень сильно. Меня мама схватила за руку, и мы тоже выпрыгнули и побежали в лес. Я так испугался, что не понял сначала, что это была не моя мама. Мы долго бежали по лесу, потом очень устали и упали, и тогда я только понял, что это чужая тетя, а не мама. Когда стрелять перестали, мы пошли к поезду. Я плакал и звал папу и маму, но их нигде не было. В канаве у поезда лежало много людей, я ко всем подходил, смотрел, но это были чужие, или мертвые, или раненые. Тогда я пошел искать тот вагон, в котором мы ехали, но они были все разбитые и там ничего не было. Только в одном вагоне я увидел наш чайник, но он тоже был разбит. Я все время кричал и звал папу и маму. Потом меня взял на руки какой-то военный дядя, сказал, что мама и папа приедут следующим поездом, и я заснул. Когда я проснулся, другой военный дядя сказал милиционеру: отведи ребенка на эвакопункт (это слово Робик выговорил как-то по-своему). Меня дядя милиционер привел к вам. У вас папа и мама?» Мы сказали, что они скоро приедут, а пока ты поживешь у нас. Робик стал нам родным и близким, мы прятали его от начальника эвакопункта, боясь, что вдруг состоится отправка и ребенка увезут, а родители найдутся. Мы сами верили в это, так нам этого хотелось.

Наш Робик целые дни проводил на узком подоконнике, свернувшись калачиком, и смотрел в окно во двор, где был вход в школу, надеясь в потоке людей увидеть своих родителей.

На этот раз так, к счастью, и случилось. Родители, обыскав лес, потеряв надежду найти там своего Робика, отправились пешком в Ленинград. Примерно через неделю, измученные, истощенные, угнетенные тягчайшей потерей, родители