Сны о Риге (СИ) [Дэйнерис] (fb2) читать постранично, страница - 3

даже думается — уж не топочутся ли где-нибудь в подземельях кроличьи беспокойные лапки в белом зимнем пуху?

Мэлн чихает, ветер меняет тучи в сказания давних лет, снег ложится на упавшую клочочком ткани челку. Балт аккуратно спихивает белизну веничком бережливых пальцев, а пальцы холодные-холодные, пальцы болят и синеют трещинками-синячками, пальцы отдали свои варежки, натянули те на пальцы Кристапа, ни за что не разрешают снять, искренне радуются, что тем тепло.

Пальцы эти — дураки, и Белый тоже один сплошной дурак.

Ну дурак же, дурак-дурак-дурак, который потом болеет и все равно приходит — с чихами и красными воспаленными глазами — в несчастную школу: не потому что такой ответственный и примерный, как думает слезящаяся дура-училка, а потому что там Черныш, Черныш один беззащитен, Черныша оставлять нельзя, раз уж дал ему серьезное взрослое обещание. Черныша больше никто в целом свете не любит — значит, он должен любить так, чтобы весь прочий свет обзавидовался, Ренар верит в это даже сильнее, чем в Господа и душу.

— Нравится… — Мэлну стыдно, он не привык ни с кем играть, он не знает правил и так стесняется, так мнется, что хочет, чтобы прямо сейчас проехался по шпалам колымага-поезд, пыхтя углем и переваренным маслом, но рельсы заброшены, по рельсам давно ничего не ходит, и только воздух пахнет нестерпимой легкостью нынешнего, прошлого и грядущего белого снега. — Нравится мне всё. Только…

— Что, Кристап? Что «только»? Я что-нибудь делаю не так?

Кристап хочет озлобиться, ударить по таращащемуся на него лицу или столкнуть в сугроб за спиной — говорил же, чтобы не смел так часто называть его тем именем, которое на приютских бумагах, потому что женщина-мать вроде бы все-таки не мать, если это работает именно так, — но…

Не может, как и все последние недели, сделать даже этого, поэтому остается только поддержать незнакомый лунный карнавал, опустить глаза, высвободить руки, перебрать вязаными лапками снежное блестящее пуфло, мягкое, как накинутая на стул старушечья шаль из выщипанной кошачьей шерсти.

— Их же можно держать всего шесть, этих дурацких покемонов… Кто тебе разрешит таскать с собой все сто или четыреста?

Ренар в неожиданности хлопает ресницами, смеется пухлым воробьем, тянется к нему, и Кристапу верится, что этот клоун снова вот-вот вспорет себе кожу, как уже сделал год назад, прошлой зимой, в особенно холодном декабре, чтобы стучащий зубами, вышвырнутый на мороз и наказанный Мэлн смог вобрать в себя немного выпущенного тепла и продержаться до тех пор, пока сам он не придумает чего-нибудь получше, понадежнее да поважнее.

— Ну и что с того, глупый Кристи? Ну и что, что можно столько? Кого это волнует? Пусть все остальные держат себе по шесть, а я бы все равно держал и сто, и четыреста, и сколько угодно еще — правила, знаешь, они ведь для тех, кто хочет участвовать в этих глупых турнирах, а я не хочу. Я хочу цирк. Выступать. Дрессировать. Дружить. Семьей. Просто так. Для себя. Послушай, я тут в первый раз вдруг подумал…

— О чем…?

— Каким покемоном был бы ты?

Белый смотрит так серьезно, что Кристап против воли сбивчиво моргает, теряется, инстинктивно отползает назад и едва не сваливается с рельсов, отбивая затылок о железо, дерево и разбросанный вместо подорожника зимень-камень, вылепленный из капелек текилы да восхода не самым добрым, не самым лучшим, но одиноким и печальным мифотворцем.

— Не знаю… — бурчит, дуется, растерянно и стыдливо бегает взглядом по белизне, пока ловец рассвета ударяет в джамбе, и на старой-старой перемычке, где одно только мертвое шоссе и мертвые шпалы, снегиревым призраком разгорается алый светофоров свет, предупреждающий о вагоне, который никогда-никогда не приедет. — На кого я, по-твоему, могу быть похож…?

Ренар подходит к вопросу — молчаливый Кристап слишком редко их задает и каждый на вес двух недостижимых пакетов конфет — со всей заложенной в него ответственностью, с попыткой обязательно справиться лучшим образом, вытащить заблудившегося щенка из ивового болота и дать ему достойное, отпугивающее любого неприятеля, имя. Трет подбородок, растирает снова схваченные варежки-лапки, хмурится, думает. Наконец, покусавшись, выдает:

— На Чаризарда? У него похожий на тебя характер и…

Кристапу даже не нужно дослушивать, чтобы отрицательно мотнуть головой — ну какой из него Чаризард, какой ящер-переросток с огнем, обжорством и нравом таким гордым, что становится немножко тошно, немножко обидно, немножко жаль? Не смеши меня, Белый, никакой я не ящер, не огонь, не гордость, предавшая былую дружбу, не откормленное от нечего делать пузо.

— Нет. Не на Чаризарда. Я совсем на него не похож.

Ренар не тушуется, не отчаивается, даже особо не озадачивается, как будто заранее знает, что