Березы в ноябре [Николай Сергеевич Плотников писатель] (fb2) читать постранично

Березы в ноябре

Серое сухое ненастье, высокое стальное небо, бесснежные поля, бурьян на меже. И час за часом мысли: "Прав или не прав? Прав или не прав?" В сером, бегущем за окном, в суровом холоде — две точки, два зрачка — это ее такие вдруг незнакомые глаза, когда я ответил упрямо: "Да — поеду!"

И я еду, а она осталась, но все смотрит и ждет чего-то, хотя всякому ясно, что я прав. Я все ей объяснил. "Хорошо, — сказала она, — но я все равно не понимаю. Ведь я совсем другая, городская. Скажи просто: ради меня ты можешь хоть раз не ездить, а пойти со мной на концерт?"

Вместо ответа я нагнулся, чтобы ее поцеловать, но она отклонилась так спокойно, так четко, что я почуял беду. "Ну и не надо!" — сказал я зло и весело, а она только смотрела и сейчас смотрит сквозь поля и рощи, и будки, и дачки, красивая, непонятная, чуть побледневшая от обиды. А чем я виноват? Ничем. "Так-так, — подтверждают железные удары под пятками, — так-тра-тата-так, обычная-так-история-трататак, обычная-типичная-тара-татак…"

Засосало под ложечкой совсем невыносимо.

— Сигареткой не угостите? — спросил я попутчика-напарника Анатолия Ивановича.

— Пожалуйста, я думал, вы не курите…

— Да, не курю, со скуки побаловаться.

Я врал: вторая неделя, как бросил, а вообще-то, смолил с восьмого класса. Динка, лайка моя, потянулась за мной из-под скамейки.

— Лежать! Место! — крикнул я грубо и вышел в тамбур.

В тамбуре грохотало, кидало и было голо, пусто, пованивало паровозной гарью, туалетом. И стало совсем паршиво, потому что от сигареты закружило голову и так захотелось поцеловать Аню, что я даже скривился как дурак. "Ни-ког-да, ни-ког-да", — повторяло-громыхало на стыках. Я растоптал окурок, глянул на убегающие перелески и вернулся в вагон. Ничего мне не нравилось: ни погода, ни сигарета, ни попутчик. Правда, без него все равно я никуда бы не поехал: не знал ни мест, ни самой охоты по белке. Попутчик был какой-то хиловатый, интеллигентный, старообразный. Свел нас сосед сестры по садовому участку Сергей Павлович. "Ладно, пусть только места покажет", — думал я. Динка опять рванулась ко мне. Анатолий Иванович нагнулся и почесал ей за ухом. Она лизнула его в нос.

— Лежать! — крикнул я, но она опять подпрыгнула и неожиданно лизнула его в нос.

Пассажиры засмеялись, а я покраснел, дернул за поводок, загнал Динку под скамейку.

— Сколько ей? — спросил Анатолий Иванович.

— Одиннадцать месяцев. Хочу вот по белке поставить. Вам Сергей Павлович говорил?

— Поставим. Только белки мало.

— Почему?

— Нет шишки — нет и белки.

— А у вас, он говорил, тоже лайка. Что ж не взяли?

— Кобель. Дерется в деревне. Да я у Максимыча возьму сучку.

— Белки мало, что ж там есть? — спросил я.

— Рябчик попадается.

— Рябчики мне ни к чему, — сказал я небрежно.

("Ты едешь, чтобы убить какого-то несчастного последнего рябчика, — сказала Аня. — Зачем тебе это?" — "Совсем не чтобы убить!")

Мы с ней дружили с первого курса. Вот уже третий год, но чтобы так разойтись — не думал я, нет, не представлял.

"Дело обычное", — простучали колеса, и я им повторил еще и еще раз, а они — мне. Динка вытянулась из-под скамейки и понюхала ногу толстой дамы, а та ноги подобрала под себя, ойкнула.

— Она не кусается, — сказал я и приготовился.

Но дама, хоть и в каракуле, не завелась, спросила только:

— Это что же, собачка вам белку ловит?

— Ловит, — сказал я.

Дама посмотрела недоверчиво.

— Ловит и хозяину носит, — сказал какой-то дядька в плаще и кепке.

— Носит, обдирает и в магазин сдает, — сказал другой дядька, и все засмеялись.

— Две белки — и бутылка, — добавил первый.

— Третья — и закуска, — подхватил второй.

— Ну, поехали! — сказала дама. — Вам только про бутылки и разговор!

Она так это сказала, что все заулыбались, потому что поняли, что никакая она не дама, а очень даже русская и добрая женщина, а каракуль на ней — искусственный и делу не помеха.

— Нам через одну слазить, — сказал Анатолий Иванович.

Мы успели на местный автобус на Новоселово, и еще стоял тот высокий стальной день, когда мы ехали по узкой шоссейке через сосновые боры и березовые прогалы. Потом пошла ель — черная, старая, а потом ржавые осоки в пойме речушки, километровый столб: двенадцать. Анатолий Иванович постучал водителю:

— Высадите нас здесь.

— Зачем? — спросил я. — Нам еще, вы говорили, двадцать ехать.

— Здесь лучше, я ходил, — ответил он, вытаскивая свою котомку.

Мы стояли на мостике. По черной воде плавали блеклые листья, пойма в побуревших ивняках шла на юго-восток. С двух сторон пойму провожали могучие еловые леса. Они темнели сквозь прозрачный березняк опушек, по краю которых мы пошли вверх по течению заросшей речушки. Мы шли в серое и по серо-желтой траве, уходили по шоссе в тишину, холодную, неподвижную, с привкусом вялой листвы, ольхи, осины и спящего муравейника под старой