Мишель [Дмитрий Николаевич Голубков] (fb2) читать постранично, страница - 2

суковатую палку («никаких тростей-костылей ваших знать не желаю»), усаживается в громоздкий дормез. Ее почтительно поддерживает седенький лакей — свой, тарханский.

— Да полегше, полегше, олух царя небесного! — резким молодым голосом командует бабушка. Увидев внука, яснеет лучиками частых морщинок и говорит, покачивая головой, как бы с укоризною: — Мишинька, а денек, денек-то каков? Не хуже, чем у нас в Тарханах… Ну, живее, живее — к обедне опоздаем…

Он с кузинами пристроился на линейке — и покатили, смеясь, подскакивая на колдобинах и выпуклых узловатых корнях, припорошенных сосновой хвоей.

Дорога выбежала в поле. Весело и редко зеленела на пригорках ярь. Жаворонок повис в самой середке неба, исходя радостными сверкающими трелями. Грустно пахла большая старая ива, осыпанная реснитчатым светло-серебряным пухом. И долго еще вслед за линейкой незримым облаком летел этот светлый, мерцающий запах, словно чье-то ласковое благословение.

Он замер. Он явственно ощущал в себе появление чьей-то новой, еще неведомой ему души, и таинственные голоса что-то нашептывали ему. И этот шепот переходил в тихую, еще невнятную, настойчиво подбирающуюся к горлу мелодию…

Его младенчески розовые, разжатые губы беззвучно шевелились, точно он беседовал с кем-то. Большие темные глаза были неподвижны, как у слепого.

Катенька, глядевшая на него в упор, едва сдерживалась, чтоб не расхохотаться. Склонясь к подруге, она что-то зашептала ей, указывая глазами на Мишеля.

— Не надо… Ох, не могу, право! Придумщица, не надо! — тихо возражала Сашенька, а сама, не в силах бороться с озорным искусом, тоже едва удерживала смех.

На паперти, у понурого вяза толпились калеки и ребятишки, которых в церковь не пускали. Гулко билась оземь и гнусаво причитала растрепанная баба с опухшим белоголубым лицом. Маленький горбун с надменной, как почти у всех горбунов и карликов, посадкой головы выкликал трещащим альтом:

— Пра-ашу! Пок-корнейше пр-рашу! Подайте сир-рому, ще-др-рые га-аспада!

Но более всего поразил юношу слепой солдат. Он стоял, прислонясь спиной к вязу, и стыдливо, словно пряча, держал в иссохших руках ветхий кивер. Бескровные губы слепца подергивались беглой судорогой, будто он презрительно насмехался над собственным убожеством. Изжелта-седые космы окружали бронзово блестящую шишковатую лысину.

В церкви было душно и скучно. Катенька откровенно зевала, невпопад крестилась и рассеянно озиралась по сторонам. Но вот она перехватила огненный взор рослого, добротно сколоченного офицера в красном гусарском ментике с золотой вязью — самолюбиво усмехнулась и небрежно склонила головку так, чтобы тонко подкрученный локон упал точно посередине плеча, повернутого к гусару.

И злое, мучительное чувство зависти к этому статному, каменно-красивому великану обуяло Мишеля. Он порывисто вздохнул и, сжав зубы, стал незаметно пробираться к выходу.

Выйдя на паперть, он зажмурился от небесного исступленного блеска и, расправив сутулые плечи, пошел к слепому солдату, все так же стоящему под изуродованным давней грозой вязом. Он несмело приблизился к нищему и осторожно положил в его продавленный кивер тяжелый медный алтын.

— Спаси Христос! Спасибо! — глотнув слюну, сипло молвил солдат. Неумело улыбнулся лиловыми пересохшими губами и добавил. — Намедни барышня тут проходила. Камень замест хлеба подала. Господь с ней! Я не в обиде. Ко всякой обиде приучен. Обвыкся.

— Кузен! Мишель! Где же вы? Гляди, Сашенька, он с нищим! Новая фантазия, ха-ха!

Катенька стояла на широком крыльце, легкая и белопрозрачная в своем воскресном наряде, как первая весенняя бабочка.

— Идите же скорей, кузен! Несносный фантазер! Вас grande mére обыскалась! Едемте живей!

Бабушка, ворча, рассаживалась в дормезе. Он опять поехал с барышнями.

Лес, недавно очнувшийся от зимней спячки, дышал влажной свежестью. Снизившееся солнце, забредшее в рябой, тускло свинцовеющий стволами березняк, сочным сверканьем разбрызгивалось по деревьям, стекало на уз-костеблую маслянисто-зеленую траву. Внизу, в глубоком овраге, забитом ольховой мелочью и сухим ельником, высилась неистово прямая, рослая ель. Ее космато-черные, как размазанная сажа, ветви мрачно темнели на светлом небе. У ее подножья белыми волнами билась черемуха, протягивая ей свои пышные грозди, словно стараясь умиротворить одинокую гордячку. Но ель, охваченная нежным небом и этими белыми ласковыми цветами, одиноко и гордо маялась средь низкорослого мелколесья, словно чья-то неприступная и неприкаянная душа.

Он жадно смотрел вокруг. Что-то пробормотав, вынул смятую тетрадку, пристроил ее на прыгающем колене и начал писать. Как сквозь сон, доносились до его слуха обрывки фраз, тихое хихиканье:

— Ты буфетчику уже сказала?