Двадцать веселых рассказов и один грустный [Мауро Корона] (fb2) читать онлайн

Мауро Корона Двадцать весёлых рассказов и один грустный

В память о моем друге Сильвио Филиппине, который жил печалью в радости

Перевёл J. Андрей Манухин

Предупреждение

Эта книга – плод фантазии её автора. Любые совпадения с реальными фактами или людьми совершенно случайны.

(обратно)

Необходимое пояснение

Устав читать и, тем более, писать печальные истории, я пообещал себе сочинить несколько весёлых рассказов – штук эдак двадцать. И вдобавок один грустный – чтобы, не дай Бог, не растерять навыки. Число «двадцать» было выбрано ради поэтичности, гармоничности и лёгкости произношения, не более. Могло быть и тридцать, сорок или пятьдесят – звучало бы так же хорошо, но тогда пришлось бы их все написать, а для меня это многовато. «Двадцать весёлых рассказов», напротив, показалось мне и достаточным количеством, и идеально подходящим названием, в то время как, скажем, «Двадцать три весёлых рассказа» резало бы слух. Можно сказать, внял голосу разума, который столь ценил Фернандо Пессоа. Взять хотя бы «Сто лет одиночества»: это круглое число, сотня, придаёт названию значительности, хотя в тексте лет гораздо меньше. И напротив, «Восемьдесят два года одиночества» – название совершенно немыслимое: сразу начинаешь спотыкаться. Так что Гарсия Маркес, бесспорный мастер ритма, просто раз-два – и добил годы до сотни.

Эти двадцать весёлых историй поведали мне в самых разных местах, от деревенских площадей до остерий, их непосредственные очевидцы. Я лишь чуточку обработал реальные анекдоты (а заодно придумал персонажам, за исключением Ичо, новые имена). Писал и радовался. Мне вообще нравится писать книжки: расскажешь историю – и вроде как жив. Писательство – настоящий спасательный круг, даже если пишешь только для себя. Боязнью чистого листа, от которой многих авторов бросает в дрожь, я никогда не страдал: раз уж сел и взялся за перо, весь сюжет, от начала до конца, уже в голове, в противном случае займусь чем-то другим. Кошмаров мне и без девственно чистых страниц хватает.

Эти двадцать рассказов я копил долгие годы. Наскоро записывал в блокнот и думал: «Наконец-то что-то весёлое, способное рассмешить, зацепить читателя...» Но в итоге всё пошло наперекосяк, и моя задумка с треском провалилась. Выяснилось, что истории эти – вовсе не весёлые. Да, среди них то и дело попадаются яркие эпизоды, способные заставить читателя усмехнуться, но, вглядевшись в суть происходивших событий, я обнаружил, что на самом деле эти строки переполнены тоской, унижением, одиночеством и отчаянием. Ни в жизни, ни в любви нет ничего весёлого. Сказать по правде, в них даже больше боли, чем в смерти. Самые циничные и при этом самые забавные шутки рождаются из горечи и опустошённости, которые Пессоа определяет как «физико-химическую трагедию под названием жизнь».

Комики, которые пытаются заставить нас смеяться, сталкиваются с тем, что делать это всё труднее, поскольку в мире вообще всё меньше смеха. Но стоит нам присмотреться получше, как мы понимаем: нас смешат глубоко несчастные, грустные люди. Вглядитесь в их серьёзные, нахмуренные, без тени улыбки лица. Мне на ум сразу приходят Лорел и Харди, Тото, Бастер Китон, Чаплин, Эбботт и Костелло – сплошь болезненные образы, настоящие столпы меланхолии. Из более современных – Вуди Аллен, Бениньи и многие другие, комики настолько печальные, что умудряются вызвать смех даже у тех, кто в жизни не рассмеётся.

Так что, увы, несмотря на название, «весёлые» рассказы – на самом деле отчаянно грустные. Их герои, маргиналы, булыжники, отбракованные строителями великолепного дворца Всеобщего Блага, пытаются обскакать судьбу на повороте, выбрав жребий, который считают чуть полегче других. И, смеясь, идут ко дну, так и не поняв, что их погубило. Они ничего не принимают всерьёз: ни свою жизнь, ни что-либо другое, и меньше всего – самих себя. Но всё, что они делают, идёт от души и радует другие, столь же бесхитростные души. Скорее всего, каждый из них понимает: ради тех крох, что бросает нам жизнь, не стоит пихаться локтями у кормушки.

В итоге, устав читать и, тем более, писать печальные истории, я не нашёл ничего лучше, чем сочинить двадцать ещё более печальных. С другой стороны, каждый таков, каков он есть. Пишешь ведь не то, что хочешь, а то, что можешь написать. Как сказал Борхес: «Что бы человек ни делал, он создаёт не что иное как собственный автопортрет».

Так что если и есть на этих страницах по-настоящему весёлая история, то лишь двадцать первая – та, что должна была стать грустной. Может, это потому, что самое интересное – жить вопреки, хохотать во все горло, когда надо бы плакать.

Пусть это и называют безумием.

Эрто, 26 мая 2012, два часа ночи

(обратно)

1 Носорог

К утру, когда пришло время резать свинью, забойщики были уже вдрызг пьяны. Всю ночь они, не сомкнув глаз, пили у тела погибшего товарища. На заре окоченевший труп, раздавленный рухнувшим стволом, оставили на столешнице, запалив по углам четыре свечи, а сами побрели на место. Их было восемь: Зуан-Волосач, Зуан-Огрызок, Кино Джант, Эрнесто Ростапита, Фульвио Сантамария (близнец Карло), Затворник и двое, чьи имена не стоит упоминания. Шёл снег. Точнее, валил – подобного снегопада и старожилы не припоминали. В такую погоду лучше сидеть себе дома. Вот только свинью всё равно нужно было забить. День заклания следует уважать, это святое: ни снег, ни дождь, ни ветер в расчёт не идут. Так говорил Затворник, урождённый Жан де Боно, брат Фирмина: своим прозвищем он был обязан тому, что весь год безвылазно просиживал дома и только в декабре месяце выходил, чтобы пустить свинье кровь. Любитель прихвастнуть своим статусом «официального забойщика», он явился, размахивая острым, как бритва, штыком, покачиваясь на ходу и бормоча что-то себе под нос. Оружие у него, разумеется, отобрали, пока не поранился.

– Хорошо сидит, – заметил Зуан-Волосач.

Затворник привалился к поленнице, выступавшей из-под навеса во дворе. Он сидел там, сунув руки в карманы, уже довольно долго, так что на шляпе успел вырасти сугроб. Кто-то скрутил папироску, прикурил и сунул ему в рот.

– Благодарю, – буркнул Затворник. От движения его губ папироса заходила вверх-вниз. Забойщик курил, по-прежнему не вынимая руки из карманов. Молча. Только разок прошипел: – Ножик верните.

– Попозжее, – ответил Зуан-Волосач, казавшийся трезвее остальных. – Ножик мы тебе вернём, но попозжее, а пока посиди чуток там, лады?

Под ругань и путаные команды, доносившиеся со всех сторон, они водрузили над огнём огромный котёл с водой и продолжили пить. На столе стояла здоровенная бутыль красного с краном сбоку, под который то и дело подставляли кружки. Вино лилось мощной струёй, давая багровую пену.

– Хватит пьянствовать, – сказал Зуан-Огрызок. – Пора уже её завалить.

– Ща завалим, – закивал Кино Джант, – завалим, не боись. Ох, а как бы я сеструху твою завалил...

Позади стола с бутылью помещался другой, побольше, куда свиную тушу водружали для потрошения и рубки. На нём рядком, по ранжиру, были выложены ножи, тесак и пила, чтобы вскрывать грудину. Из хлева периодически доносилось надсадное хрюканье. Несчастная тварь, если б она только знала! На том же большом столе лежала ещё блестящая металлическая труба сантиметров тридцати в длину, прикрытая тряпкой, – скотобойный «пистоль», профессиональный инструмент, бывший вооружением Ростапиты. Он представлял собой стальной цилиндр с подвижным поршнем и спусковым крючком снаружи. Холостой патрон двадцать второго калибра, взрываясь, загонял поршень в череп животного, и тот разлетался на куски – знай упирай ствол в кость и держи крепче. Эта штуковина, несмотря на название, не слишком похожая на пистолет, была гордостью Эрнесто Ростапиты. Он, и только он, занимался забоем скота. Следом подключался Затворник, который пускал своим штыком кровь и отрубал голову – всего раз в году, между первым декабря и Богоявлением. А после возвращался в свою берлогу, словно в остальные месяцы воздух был ему не нужен.

Откладывая по лире-другой, Ростапита наконец смог купить этот пистоль, который правильнее было бы назвать всеубойным, поскольку пару лет спустя с помощью этой штуки он угробил свою жену, хотя это уже другая история.

Пока же он им гордился и охотно предлагал свои услуги всем, кто в этом нуждался. За долю малую, само собой.

– Уж с трёх десятков забоев мне денежки принёс, – гордо заявлял он.

Обычно Ростапита отличался скрупулёзностью и профессиональной точностью, но в то утро он был не в лучших кондициях: как и остальные, всю ночь поминал покойника, предаваясь воспоминаниям и спиртному. Вот только взгляд его то и дело падал на прикрытый тряпкой инструмент.

– Моё, – ворчал он, – и в дело его пускаю только я.

Вода в котле постепенно закипала. Уровень вина в бутыли постепенно снижался.

– Пора, – объявил Сантамария.

Пошли вшестером. Если тащишь свинью, шестеро – в самый раз. Подошли к хлеву. Снег валил без передышки, крыша просела под его тяжестью. Двое приготовили оглоблю.

– Никогда не знаешь... – пробормотал Зуан-Огрызок.

Некоторое время в хлеву царил настоящий хаос. Слышались взрыкивания, звуки ударов, топот, крики и ругань. Наконец показались забойщики. Им всё-таки удалось побороть свинью, и теперь они тащили её за ноги. Ещё один обвязал ей вокруг шеи верёвку и тянул. Последний тащил за хвост.

– Да брось ты хвост, позорник! – выдохнул Сантамария.

Последний, а им оказался Зуан-Волосач, отпустил хвост и тоже ухватился за верёвку. Дело оказалось нелёгким. В свинье было двести пятьдесят кило, снегу нападало по колено, да и вино валило с ног, в результате один упустил-таки копыто – грязное, скользкое от помёта. Поскользнувшись, он рухнул лицом в снег, чертыхнулся, пнул свинью в брюхо, снова вцепился в копыто и принялся тянуть вместе со всеми. Они протащились мимо Затворника, сугроб на шляпе у которого вырос ещё вдвое.

– Готовься, – велел Сантамария.

– Всегда готов, – пожевав губами, буркнул тот. Потом, поднявшись, нашёл на столе свой штык и крепко сжал его в кулаке.

Ростапита, сдёрнув тряпку, прикрывавшую всеубойный пистоль, с гордостью оглядел свой смертоносный инструмент. Скоро настанет и его черёд. Он достал из коробки патрон, вставил в затвор. И в тот же миг предмет, бывший раньше лишь куском железа, ожил, начал излучать опасность.

– Поберегись! – проворчал Ростапита, обернувшись к остальным.

– Быстрее давай! – выкрикнул Сантамария. – Думаешь, легко её удерживать?

Свинья билась, дёргала рылом, взбрыкивала, надеясь вырваться. Должно быть, она поняла, что к чему, и от ужаса даже перестала визжать. Поговаривают, будто свиньи вообще чувствуют приход смерти и пытаются защищаться: лягаются, даже кусаются. Ну, а кому охота сдохнуть без боя?

Ростапита, взяв своё оружие, подошёл ближе.

– Готовсь! – шёпотом скомандовал он.

– К чему? – проворчал Зуан-Волосач. – Шевелись лучше, упустим!

Двое мужчин уселись на тушу, чтобы та лежала неподвижно. Четверо зажали копыта. Огромная голова, похожая на здоровенный пень, моталась из стороны в сторону. Это была единственная часть тела, которой свинья могла двигать – и двигала, будто говоря «нет». Ростапита, подойдя ближе, упёр своё оружие ей в переносицу.

– Крепче держите, – велел он.

Но удержать им было не суждено. Свинья с резким хрюканьем дёрнулась – всего на пару миллиметров, но именно в тот момент, когда Ростапита спустил курок. Похоже, почувствовав рылом холодную сталь, скотина окончательно всё осознала и вложила остаток сил в последний рывок. Поршень вонзился в твёрдый череп, но недостаточно глубоко, чтобы уложить зверюгу. Теперь свинья взялась за дело всерьёз. Перепугавшись неминуемой смерти, она превратилась в настоящего дракона и, одним движением освободившись от всего, что её удерживало, вскочила на ноги уже не с визгом, а с рёвом. Стальной цилиндр поршня торчал у неё посреди лба. Ростапита тщетно пытался его вытащить: тот застрял в кости, как арматура в бетоне. Свинья с яростью паровоза ринулась напролом. Взрывая сугробы, она понеслась в сторону церкви, а оттуда, размахивая стальным рогом, на полной скорости рванула по виа Сан-Рокко. От её рёва волосы вставали дыбом. Крупные снежные комья разлетались по сторонам и падали далеко позади.

Тем временем от дома священника поднимался мясник-профессионал Пьетро Паинье. Как всегда спокойный, сунув руки в карманы, он шёл проверить, что всё прошло удачно, а в случае чего и протянуть руку помощи. Смущать людей своим присутствием он не любил, однако процесс предпочитал проконтролировать. Пьетро Паинье был человеком флегматичным, его мало что могло заставить повысить голос или вспылить. В самых необычных ситуациях, смешных или драматических, он хранил олимпийское спокойствие и безмятежность как человек, который после семидесяти пяти кое-что понял.

Однако при виде летящей навстречу двухсотпятидесятикилограммовой свиньи со стальным цилиндром на носу даже он застыл на месте, не в силах поверить своим глазам: развернувшаяся перед ним сцена была совершенно сюрреалистичной. Впрочем, не потеряв окончательно присутствия духа, он лишь проводил взглядом зверюгу, которая, взметая снежные валы, направилась к «Ямам Штольфа», потом ракетой пронеслась по виа Сан-Рокко и с диким рёвом скрылась за углом дома Марморина.

Тем временем, преодолев первоначальное замешательство, забойщики уже планировали преследование. Кино Джант сходил домой за ружьём, старинной двустволкой двадцатого калибра марки «Сент-Этьен». Он зарядил оба ствола картечью и вернулся во двор.

Затворник, со штыком в руке и сугробом на шляпе, ожидал приказаний.

– Расслабьтесь, куда ей деваться? С такой дырой в черепе она далеко не убежит, – заявил Сантамария.

– Мощная зверюга, – возразил Ростапита. – Она так просто не сдохнет. Проклятая тварь! Дёрнулась в самый неподходящий момент!

Пьетро Паинье пробирался к ним, укрываясь от метели за церковной оградой, а дойдя до группы забойщиков, остановился, расставив ноги и по-прежнему держа руки в карманах.

– Парни, – произнёс он медленно, – меня глючит аль я видал носорога?

Потом он нацедил себе стаканчик. Но мужики были явно не в настроении смеяться или реагировать на подколки. Кто-то отпустил в его адрес грязное словечко, и разрозненной цепью, один за другим, они вышли под падающий снег, двинувшись на поиски зверюги.

Свинья же, пробежав всю виа Сан-Рокко, спустилась потом вдоль речки Фонтаны до самой часовни Беорчия. Там, на освящённой земле, она наконец свалилась и издохла, протянув рыло к церковным дверям, словно желала возблагодарить Господа за то, что тот избавил её от дальнейших страданий. Копыта были выброшены вперёд, а огромная голова зарылась глубоко в сугроб, откуда торчал только стальной рог. Не заметить такую тушу было невозможно, так что её вскорости обнаружили.

Ростапита заметно нервничал: прежде всего, из-за скомпрометированной репутации, но также и из-за оружия, принёсшего ему известность. Он опасался, что пистоль мог утонуть где-то в снегу, упасть в сточную канаву или, ещё хуже, сломаться. Но тот по-прежнему был впечатан в череп несчастного животного. Чтобы достать его из мощной, твёрдой, как камень, кости, пришлось с десяток раз дёрнуть изо всех сил.

– Такого больше не повторится, – не без некоторого смущения произнёс великий забойщик Эрнесто Ростапита, мысленно ища себе оправдание.

Поначалу свинью хотели перенести подвешенной на оглобле. Но туша оказалась слишком тяжёлой, и было решено разрубить её на куски на месте, а обратно дотащить корзинами. Когда все снова собрались под крышей, Ростапита заявил:

– Дефектный патрон. Один шанс из тысячи, даже меньше, и сегодня он выпал нам.

Затворник стоял чуть поодаль. Он так и не протрезвел, но штыка больше не выпускал. Потом вдруг вскинул руку, продемонстрировав своё оружие остальным.

– Эта штука, – сказал он с усмешкой, – всё делает без шума и пыли. И никогда не промахивается. Вот потому-то и нужно, как в былые времена, скотину ножом резать.

(обратно)

2 Благословения

Как-то после Пасхи от дома к дому, раздавая благословения, ходил престарелый священник. Так уж было в то время заведено, что благословляли и сами дома – теперь уж всё поменялось. Священнику помогали два алтарника, один с корзиной на спине, чтобы складывать приношения, другой с ведёрком и кропилом. Весь день они обходили округу, и старый, усталый дон Кино уже едва передвигал ноги.

Некогда был он молод, силён, мускулист, чем и пользовался: высокий, светловолосый, широкоплечий, даже шкафообразный, ладонь лопатой. Дрова на церковном дворе он по зиме колол в одной поддёвке. От разгорячённого тела валил пар, а дамы заглядывались из окон сквозь опущенные шторы.

– Ах, дон Кино... – вздыхали они.

Теперь он состарился и давно уже не брался за топор. Да и дамы больше за ним не подглядывали: они тоже состарились и, за неимением возможности прелюбодействовать, глядели теперь только в небо.

Священником он был справедливым: неустанный служитель Господа, а не какой-нибудь ханжа, тычущий в разные стороны обвиняющим перстом. Никого не осуждал, понимал: все мы люди. Если надо, мог на что-то и глаза закрыть, терпел, давал разобраться, из мухи слона не делал.

Как-то вдвоём с пономарём им пришлось разгрузить полные сани дров. Валил снег, нужно было спешить. Но от спешки всегда одни неприятности, и вот дон Кино по ошибке бухнул бревно прямо на руку пономарю. На снегу осталась кровь и ноготь большого пальца. Напарник, тряся рукой, чтобы унять боль, сперва изрыгал богохульства, потом удручённо опустил глаза.

– Простите, дон Кино, – пробормотал он.

– Ничего, – ответил священник. – Что вышло, то вышло. Это боль говорит, а не ты.

Таков был дон Кино: на мозги никому не капал, но уж если кто зарывался, вполне мог пустить в ход данное ему Богом оружие, то есть руки.

Раз один парень бросился на него топором: вбил себе в голову, что дон замутил с его женой. Возможность такая, конечно, имелась, да только доказательств никаких не было. Решив прояснить этот вопрос, ревнивец размахивал топором, проклиная священника и угрожая смертоубийством. Дон Кино лишь оглядел его и, сделав вид, что хочет успокоить, подошёл поближе. А после отвесил такую затрещину, что здоровяк рухнул, как подкошенный.

– Уймись! – сказал священник. – Не то придётся ещё разок тебя окрестить.

Вот каким был дон Кино в лучшие годы: крепким мужиком, способным держать в узде целую деревню чокнутых.

Но день, когда он обходил округу, раздавая благословения, был слишком далёк от дней его силы. Дон Кино устал и потихоньку начал искал хоть какую-то возможность облегчить свои труды, если вовсе не уклониться от них, но всё никак не мог найти.

Шестьдесят лет назад он был направлен в этот край лесов и лугов, звавшийся словом, на местном диалекте означавшим «крутой склон». А на крутом склоне, если вы не хотите упасть, приходится держать равновесие и прилагать немалые усилия, чтобы продвигаться вперёд.

Центральное ядро деревни окружали хутора, разбегавшиеся по склонам окрестных холмов и глядевшие оттуда, словно ласточкины гнезда. Хутора эти имели загадочные имена, часто с испанскими окончаниями: Пинеда-Сосновый, Прада-Луговой, Саведа-Зловонный, Спьянада-Ровный, а также Контрабас, Марсово, Уступ, Добрыйдень, Кобылы, Вилы и Толстухи. Обойдя на своих двоих все эти хутора, куда вели только каменистые тропы, кривые и неудобные, утомился бы любой, и уж тем более дон Кино, измученный старый священник. И ведь не только годы давили на его плечи: не без них, конечно, но с этим грузом справиться можно. Народец там, наверху, – вот что огорчало дона Кино. С каждым днём он все острее переживал горечь, разочарование, унижение и угрозы. За шестьдесят лет среди этих людей рухнула бы даже мраморная колонна – но не дон Кино. Некогда он был силён, теперь же ослаб и искал одного лишь спокойствия для своих членов, поняв, что в этих местах мир в душе возможен только через прощение.

Итак, будучи уже в преклонных летах, добрался он, наконец, до одного из самых высогорных хуторов, где надеялся завершить благословения этого дня. Чтобы не повторять восхождения, ему приходилось кропить святой водой два, а то и три дома сразу. По окончании трудов люди предлагали ему стаканчик вина, а после укладывали в корзину алтарника свои приношения. Это могла быть колбаса, полголовки сыра, пара яиц, пригоршня муки или ещё что, не в последнюю очередь дичь. Священник принимал дары с пониманием и благодарностью.

В те времена в подобных местах царила бедность, и даже служителям Господа доставалось не слишком много. Иногда приходилось и поголодать. Зимой они сами кололи дрова, которыми, к счастью, крестьяне снабжали их от всего сердца. Так и перебивались. Если добавить кое-какое возмещение за отслуженные мессы, свадьбы, крестины, миропомазания и первые причастия, священникам в горах обычно удавалось сводить концы с концами, хотя и не слишком легко.

Несмотря в возраст дон Кино выполнял свои обязанности исправно, а добравшись со своими благословениями до самых верхних домов, даже немного воспрянул духом. Ещё немного – и можно повернуть назад, нужно лишь доделать дело. Здесь склон, словно оправдывая название всей деревни, стал уже совершенно вертикальным. Проклятые хутора располагались так высоко, что легко могли бы болтать со звёздами; они лепились к скальным выступам, словно ласточкины гнезда к водостокам. А некоторые забирались и ещё выше, одиноко возвышаясь над острыми пиками, мрачными, как и их обитатели.

Одним из таких домишек было жилище Леопольдо Короны по прозвищу Лежебока. Внешне резкий и неприветливый, шестидесяти двух лет отроду, Лежебока священников не жаловал, хотя сердце имел доброе и честное. В церковь он не ходил, но когда служитель Господа раздавал благословения, не гнал его, давая честно отработать ту мзду, что будет ему после предложена. Лежебока знал, что в горах, этом царстве анархии, священнику приходится тяжко, и смеяться над этим не стоит. Он позволял тому окропить дом святой водой и осенить знаком креста, чтобы заработать свою плату, иначе приношения превратились бы в горькую милостыню, а унижать Лежебока никого не хотел, если, конечно, его к этому не вынуждали. Если же его всё-таки вынуждали, больших трудов стоило заставить его замолчать, особенно там, где дело касалось церкви и священников. Будучи богословом инстинктивным и острым на язык, он повергал в прах любого оппонента, наизусть цитируя им же самим придуманных святых.

В тот день дон Кино устал больше обычного и не имел никакого желания подниматься к одинокому дому Лежебоки. Но тут этот последний, будто ворон, показался на краю обрыва, где из-под утоптанной тяжести только-только начавшего таять снега уже пробивалась трава. Священник заметил его. Лежебока тоже увидел священника.

– Лежебока, – крикнул дон Кино, – я никак не могу к тебе подняться. Будь добр, позволь мне благословить твой дом отсюда.

– Не трудитесь, преподобный, в этом нет нужды, ступайте себе.

Священник, однако, подумал о приношении и возжелал выполнить свой долг, но решил, что делать это всё-таки будет издалека.

– Нет, Лежебока. Нужно, чтобы каждый дом был благословлён, особенно твой.

– Ах да, мой-то, ясное дело...

– Ну вот и договорились!

– Так поднимайтесь и благословляйте!

– Но я не смогу туда забраться! Я благословлю его отсюда, снизу. Благословения легко минуют семь стен, снег, ветер и дойдут до дома, я же – нет.

– Ладно, делайте как хотите, преподобный.

Услыхав такой ответ, дон Кино произнёс ритуальные формулы, взмахнул кропилом, поднял взгляд на гнездо Лежебоки, пробормотал «In nomine Patris», окропил воздух перед собой и тем завершил труды. Потом он сунул свой инструмент в ведёрко, сложил руки рупором, чтобы Лежебока лучше его слышал, и крикнул:

– Приношение можешь занести в дом священника, как будешь в деревне.

– Нет уж, преподобный, – отвечал ему Лежебока, – я лучше сейчас отдам. Погодите только, я мигом, - а сам неторопливо направился в кухню. Священник застыл в ожидании. Вскоре Лежебока вернулся, держа что-то под мышкой. Он наклонился к краю обрыва и сказал:

– Дон Кино, вы оттуда посылаете благословения, я же отсюда пошлю вам приношение, - и, вскинув над головой круг выдержанного сыра, что было сил бросил его прямо в священника. Сыр покатился по склону, моментально набрав скорость. На каждой кочке он подпрыгивал, будто кенгуру, и вертелся, будто ярмарочная шутиха. Священник и алтарники едва успели отпрыгнуть в стороны. Круг сыра пролетел мимо них быстрее ветра. Словно полная луна, катился он по направлению к Вайонту, что лежал в километре с лишним ниже по склону. Но туда ему не суждено было добраться: подпрыгнув на последней кочке, сыр распался на куски, ударившись о стену попавшейся на пути бревенчатой хижины. Дон Кино печально закусил губу, поняв, что с Лежебокой не ничего не поделаешь.

– Негодяй! – выкрикнул он, – Ничем тебя не изменишь! Так пусть же ад будет тебе домом!

– А я уже там, дон Кино! Я уж, почитай, шестьдесят два года в аду живу...

Между тем вниз по склону в надежде до отвала наесться сыра неслись привлечённые ароматом кошки. Их было множество, но драк они не затевали: еды хватило на всех.

(обратно)

3 Мешки

И вот настало время перебираться на высокогорные пастбища. Их было четыре: Фонтана и плато Мелуццо, Ронкада и Бреголина.

Использовались они попарно: с июня по июль – первые два, в нижней части Чимольянской долины, в августе и сентябре – два других, расположенные выше, на отдалённом плато Бреголина. Хижины на пастбищах исправно принимали пастухов, пока двадцать лет назад последний из них не умер и на эти старые домики не опустились тишина и забвение.

В наши дни приют Фонтана, куда можно добраться на машине, на все лето становится агротуристической гостиницей, зимой же молчаливо наблюдает за снегопадами и прислушивается к завываниям ветра.

Приют на плато Мелуццо служит теперь убежищем для туристов, застигнутых внезапной грозой, или влюблённых, ищущих уединённое гнёздышко. Если же это гнёздышко занято, к ручке входной двери привязывают платок: в таком случае любовников никто не побеспокоит.

Реконструированный приют Ронкада превратился в удобный туристический лагерь, окружённый высокими пиками Торри-Постегае и Сан-Лоренцо. А в полностью переделанном Бреголина-Гранде расположился центр наблюдения природного парка Фриуланские Доломиты. И на всех мониторах, словно каменная ракета на вечной стартовой площадке, застыла скала Колокольня-в-горной-долине.

Последним пастухом здесь был Фермо Лоренци, фигура среди местных легендарная: вместе со своим коллегой Хватом он надолго останется в истории Вальчеллины. Высокий, подтянутый, широкоплечий, похожий на киноактёра, Лоренци занимался этим ремеслом с детства. Он и его братья, как и все их предки на много поколений, были пастухами. Белёным комнатам за закрытыми дверями они предпочли свежий воздух, пастбища, звезды или грозы над головой и часы, молча проведённые у огня в ожидании рассвета.

Пройти мимо приюта Фонтана не заглянув было невозможно: Фермо останавливал каждого – так велело ему имя^[1]. Друг или враг, ты обязан был зайти, поесть и выпить – как минимум стакан вина. А если ты трезвенник – тем хуже для тебя, выпить всё равно придётся.

Я видел людей, после первой же кружки-убийцы впопыхах выскакивавших наружу и блевавших прямо на траву. Но Фермо был непреклонен: ешь или пей. Или и то, и другое. Иначе не уйдёшь.

Как-то раз мы с Марио Пфайффером оседлали «ламбретту», чтобы добраться до Чимольянской долины и подняться на известную альпинистам всего мира скалу, Колокольню-в-горной-долине. Друг мой притулился на заднем сиденье с рюкзаком и верёвкой за плечами. У приюта Фонтана мы встретили Фермо.

– Стойте! – крикнул он, вскинув руку.

Зная его, я не должен был сбавлять скорости. Однако мне пришла в голову неудачная идея подчиниться. Сперва он налил нам рабозо, вина крепкого и плотного, словно масло. Вместительные кружки были наполнены до краёв. После пятой мы распрощались. Я попытался вывести мотороллер, но почему-то ударился лицом о землю. Марио рухнул рядом, пропахав носом траву. Фермо оглядел нас.

– Придётся вам здесь задержаться, – сказал он.

И мы остались в приюте, продолжая налегать на рабозо. А потом уснули.

Назавтра, с заплывшими глазами и мерзкой вонью изо рта, мы продолжили наше предприятие, которое удалось вполне неплохо, учитывая наши кондиции. Хотя пару раз пришлось всё-таки делать паузу, чтобы проблеваться.

Сколько подобных историй могли бы припомнить и рассказать те хижины и их окрестности! Они вспоминаются с ностальгией, ностальгией надвигающейся старости.

В день, о котором пойдёт речь, требовалось перенести припасы с нижних пастбищ на высокогорье: так сказать, кое-что дотащить. В кузов грузовика забрались двенадцать закалённых непростой жизнью в горах мужчин: крепкие ботинки, альпенштоки, скатанные одеяла и немного вина в рюкзаке. У приюта их уже дожидались штук сорок мешков, перевязанных бечёвкой и прикрытых брезентом.

Фермо отправился в путь ещё на заре: он станет дожидаться остальных в Бреголина-Гранде, помешивая поленту и переворачивая поджаренный сыр.

Тщательно выбрав себе чего полегче, волонтёры взваливали мешки на плечи и один за другим отправлялись в путь. С такой ношей им предстояло добираться до цели по меньшей мере часов пять. Среди этой группы выделялся болтливостью и налитыми мускулами дородный мужчина лет пятидесяти, которому не сиделось на месте, словно он не мог дождаться работы. Самоуверенность так из него и пёрла. Прикинув вес ближайшего мешка, здоровяк отставил его в сторону, сочтя слишком лёгким: ему хотелось взять самый тяжёлый и всем показать, что он – настоящая рабочая лошадка, а не какой-то там любитель. В отличие от остальных, его амбиции было непросто удовлетворить. Он хотел мешок потяжелее, а не полегче, так что по разу поднял каждый из них. Наконец ему удалось зарыться чуть поглубже, где ждала следующая партия груза, и найти то, что искал: здоровенный пластиковый мешок, прошитый джутом, чтобы не порвался. Мешок оказался достаточно тяжёлым и громоздким, и довольный здоровяк с кряхтением взвалил его на плечо. Он не мог не услышать металлического звяканья, но, разумеется, не стал интересоваться его источником – ему важно было лишь доказать, что он здесь самый сильный. И самый благородный. Так и отправился в путь наш крепыш, пошедший в поисках славы на неслыханные жертвы, но не проявивший при этом ни капли благоразумия. Левой рукой он сжимал горловину мешка; палка, которую он держал правой, лежала на плече, принимая на себя часть тяжести груза.

Видели, как он взбирается на обломанные скалы Сан-Лоренцо, с трясущимися от усталости коленями и огромным качающимся боталом на спине, всем своим видом напоминая страдающего в аду грешника, вечного Сизифа на пороге третьего тысячелетия. Он кряхтел, надрывался, на бровях повисли капли пота. Иногда нам встречаются люди, более других склонные наказывать себя, словно во искупление бог знает какой вины: благородные и самоотверженные души, не избегающие трудностей, не говоря уж о том, чтобы сжульничать, – это просто не в их природе. Наш герой был как раз из таких: добряк, но при этом простак и показушник: весьма опасная в повседневной жизни смесь. Ещё Хорхе Луис Борхес говорил, что даже добро может причинить вред, если оно не подкреплено разумом.

Здоровяк и его ноша пересекли распадок Сан-Лоренцо, пройдя мимо отряда бойскаутов, разбившего лагерь в ближайшей роще. Мальчишки предложили ему помощь, но он лишь покачал головой. Какого черта! Он хотел впахивать сам, иначе чего ради ухватил самый здоровый мешок? Размышляя таким образом, наш самопровозглашённый Сизиф потихоньку поднимался всё выше.

Лето было в самом разгаре, верхушки деревьев чуть покачивались под тяжестью кипящего воздуха. Измученные зноем цветы на плато Мелуццо печально склонили головы. С плато Ронкада, подгоняемый жарким дыханием июля, в долину спускался звон колоколов, приглушенный расстоянием и пустотой окружающего пейзажа. Серны и косули спасались от палящих лучей солнца под густым покрывалом листвы. Надеясь найти хоть какую-нибудь прохладу, они всем телом прижимались к земле и ждали вечерней тени.

Вокруг человека, медленно ползущего по склону под тяжким бременем своей ноши, нервно гудели пчелы. Казалось, им хочется проводить его или, может, чем-то помочь: вместо того, чтобы облетать цветы, они заинтересованно вились вокруг этого странного, на их взгляд, животного.

То была пора пастбищ, густых запахов лета, медлительной работы неразговорчивых пастухов посреди вечного одиночества залитых солнцем лугов, утопающих в безкрайней полуденной тишине. Невозможно было даже себе представить, что через несколько лет всё это будет стёрто с лица земли, исчезнет, не оставив следа. От прошлой жизни не останется даже воспоминаний. И только в памяти тех, кто знал и понимал тот мир, будут тлеть несколько слабых угольков.

Тем временем наш крепыш, оставив позади Сан-Лоренцо, уже взбирался по крутому склону Монферрара, что ведёт прямо к Бреголина-Гранде. Он частенько останавливался, опуская мешок на какой-нибудь камень или торчащий пень, чтобы легче было потом поднять, иногда делал глоток вина из фляги и снова шёл, покачиваясь под весом своего креста и время от времени матерясь.

Шаг за шагом, склон за склоном, поворот за поворотом преодолевал на пути к желанной цели, приюту Бреголина, этот вечный герой, любитель всякой тяжёлой работы, особенно бесполезной. Но сперва ему пришлось пройти мимо приюта Ронкада, где устроили привал его коллеги. Там ему предложили остановиться, однако он бесстрашно двинулся дальше, желая доказать, хоть никто его и не спрашивал, что не только силен, но и вынослив. В конце концов, измотанный своей тяжкой ношей и июльским солнцем, он сбросил свой груз на лужайке в углу пастбища, где был организован сборный пункт.

Тем временем подошли и те, кто отдыхал в Ронкаде: они были свежее и добрались куда быстрее. Все снова были вместе. Но прежде чем перекусить, Фермо потребовал распаковать мешки и разложить по местам принесённые запасы. Наружу были извлечены маслобойки, чаны для молока, фильтры, вёдра, лопаты, кирки без ручек, посуда, табуретки – в общем, всё, необходимое, чтобы управляться с семью десятками коров.

Когда очередь дошла до тюка крепыша, Фермо аж привстал от любопытства, пытаясь понять, что скрывается в этом огромном странном мешке из целлофана и джута: ведь в зависимости от содержимого ему ещё предстояло разместить припасы в соответствующих местах. Тот, кто принёс эту невероятную тяжесть, наконец отдышавшись, начал развязывать узлы. Покончив с верёвками, он встряхнул мешок прямо над ещё не вытоптанной коровами травой, и наружу со звоном посыпались разные интересные вещи. Впрочем, с пастушеским инвентарём ни одна из них не имела ничего общего: пустые бутыли и пузырьки, здоровенные консервные банки, в которых когда-то было филе скумбрии (некоторые – с остатками содержимого), куда более тщательно опорожненные пивные бутылки, обглоданные до блеска кости, остатки сгоревшей палатки, обручи от чугунной печки, пустые жестяные банки из-под разных вкусностей, пятилитровые канистры для оливкового масла, спрессованные, чтобы занимать меньше места, и, наконец, банки из-под пива, кока-колы, фанты и тоника; кроме того, пара носков, вероятно, сгоревших вместе с палаткой. В общем, мешок, полный пустопорожних вещей: во время сборов пастухи сложили мешки с мусором позади тех, что потребуются на пастбище. Разумеется, несчастный доброволец схватил один из них. Прочие носильщики знали об этом, но мешать не стали – слишком уж он был самоуверен.

В горах урок преподают молча.

Фермо ненадолго прикрыл глаза, потом снова распахнул их и произнёс:

– А теперь сложи-ка всё это обратно в мешок да снеси вниз, пока не поздно, мусора мне здесь и без того хватает.

Героический носильщик что-то забормотал, но пастух, не проронив более ни слова, многозначительно оперся обеими руками на черенок лопаты, и крепыш принялся заново наполнять мешок бесполезным хламом, который сам же и принёс. Потом он сделал несколько жадных глотков из источника, взвалил свою ношу на спину и покряхтывая удалился.

Фермо бросил ему вслед всего пару фраз:

– Да смотри, не вздумай свалить его в какой-нибудь овраг: уж я-то узнаю, коли он до долины не доберётся. Жульничество здесь не в чести.

И приверженец грубой, но неверно направленной силы потащил мусор в исходную точку, провожаемый заинтересованными взглядами скаутов. Они никак не могли понять, с какой целью в один и тот же день один и тот же человек у них на глазах таскает взад-вперёд один и тот же тяжеленный мешок.

(обратно)

4 Уловки

Маурицио Протти, более известный как Ичо, жил обманом. Нет-нет, он не был ни фокусником, ни шарлатаном, просто вечно находился на мели, а работы не искал. Пятидесяти двух лет от роду, крепкий, довольно высокий, несколько лет назад он получил наследство, но быстро всё промотал, чтобы не думать потом, как с ним управиться.

Осваивая ремесло выживания, в один прекрасный момент можно вдруг очутиться на улице без гроша в кармане. «Из князей в грязи», как говорится. Путь в канаву короткий и быстрый, а вот назад к звёздам вернуться непросто.

Крах Ичо случился мгновенно. Друзья-соседи, даже не обладавшие избытком фантазии, давно предвидели такой исход: если брать сено из амбара и не класть туда нового, оно рано или поздно закончится, а корова сдохнет с голоду – тут и к гадалке не ходи.

Для Ичо сено закончилось со смертью матери. Впрочем, он оказался способен на банкротство в манере совершенно кафкианской: даже свой ​​отель, легендарный «Дуранно»^[2], снёс в один миг с помощью не чего иного как динамита.

Потом он некоторое время перебивался редкими заработками, случайными, как сама случайность, что, в свою очередь, отдавало на волю слепого случая и всё его существование. Но какой-то момент остался совершенно один: без дома, без денег и без друзей, готовых протянуть ему руку помощи. Сердца людей третьего тысячелетия ожесточены не финансовыми кризисами, а лишь отсутствием любви и щедрости. Никто больше ничего не раздаёт даром, все держатся за своё, ведь тот, кто больше имеет, плачет меньше.

Ичо пережил инфаркт и не смог найти подходящую по состоянию здоровья работу. Ни пенсии, ни пособия по бедности ему тоже не полагалось.

Вот так и случилось, что он был вынужден жить обманом. Склонностей к воровству или грабежу за ним не замечалось – он был честным человеком, стремившимся играть и выигрывать по правилам. А может, просто знал, что если станет промышлять кражами, его тотчас же поймают.

Надо сказать, далеко не все его проделки были безобидными. Но на фоне легализованной преступности, продажных политиков разных мастей или ограблений банков, совершенных самими банкирами, для которых никогда не срабатывает сигнализация, найденный им способ выживания можно назвать гениальным, почти поэтическим: он всегда приносил несколько монет и позволял протянуть ещё какое-то время.

Просто чтобы вы могли осознать фантастические возможности Ичо, ниже я приведу несколько примеров. Не все, конечно: чтобы описать все, понадобился бы целый кубометр бумаги, а у меня его нет. Но вот вам кое-что для затравки.

Как-то я бы занят, поэтому дал Ичо денег, чтобы он дошёл до соседнего бара, «Джулия», и положил мне пятьдесят евро на телефон. Надо сказать, с некоторых пор он стал для меня кем-то вроде младшего брата, по-дружески взвалив на себя обязанности секретаря, водителя и помощника в мастерской, а когда я напивался, ещё и «телоносителя». Сколько раз мой дорогой Ичо (и это прилагательное – вовсе не ирония) вытаскивал меня из остерий, складывал пополам, подхватывал, словно чемодан, и запихивал в машину!

Однажды ночью, в Удине, это, возможно, спасло мне жизнь. Я говорю «возможно», поскольку, если напишу с полной уверенностью, то буду должен ему по гроб жизни, а он непременно этим воспользуется. Не стоит его слишком уж баловать.

В общем, в тот раз я дал ему пятьдесят евро для пополнения счета.

От моей берлоги до бара «Джулия» нет и тридцати метров. Поскольку идти недолго, Ичо скоро вернулся, но выглядел несколько подавленным, почёсывая башку и глядя в пол.

– Я должен тебе кое-что сказать, – пробормотал он.

– Ну же, что там случилось?

– Прости.

– Простить за что?

– Я задумался и ошибся, дал свой ​​номер вместо твоего.

Короче, он пополнил счёт своего мобильника, а не моего. Вот он, классический метод Протти. Но есть и другие.

Например, некоторое время назад он пришёл в бар «Звезда» в рваных, словно хохочущих во всё горло ботинках. Я удивлённо спросил:

– Ичо! Чёрт, у тебя что, не приличной обуви?

– Нет, – отвечал он смиренно, но без тени печали.

– Пойдём-ка в мою берлогу, – проворчал я.

Добравшись до заваленной всяким хламом дыры, помпезно называвшейся студией, я достал из клюва деревянной совы-копилки двести евро и отдал их ему.

– Иди и купи себе пару нормальных туфель.

– Спасибо, – отвечал он.

(У Ичо есть, как минимум, редкий дар говорить «спасибо».)

На следующий день он появляется в новёхоньких коричневых мокасинах.

– Стоят прилично, – говорит, – но я верну тебе сдачу.

– Не надо никакой сдачи, оставь себе, купи лучше выпивки.

Прошло несколько месяцев.

(Ичо ужасно невезучий, иначе он не очутился бы на улице, точнее, даже ниже – в сточной канаве.)

Сидим мы, значит, после обеда в баре «Звезда», попиваем кофе. Входит чувак чуть за сорок, высокий, одет хорошо – типичный такой мужчина в добром здравии и на хорошем месте. Завидев у стойки Ичо, тепло его приветствует. Потом опускает взгляд на туфли и восклицает:

– Блин! Сидят отлично, выглядят идеально! То, что надо! А как остальное? Подошло?

Я гляжу на Ичо. Тот жестом показывает чуваку, чтобы заткнулся, но уже слишком поздно.

– Ну-ка, ну-ка? – вмешиваюсь я, обращаясь к этому типу. – Что там за дела с туфлями?

И в конце концов мне удалось вытянуть из них правду. Новоприбывший, дальний родственник Ичо, живущий на озереБраччано^[3], из жалости к ближнему пару месяцев назад привёз тому кое-какой одежды, в том числе новенькие мокасины. Почуяв выгоду, Ичо купил у нашего общего друга Сильвио драные ботинки и разыграл спектакль. Поняв, что дельце раскрылось, он больше не проронил ни слова. Впрочем, я тоже вопросов не задавал, даже не спросил, куда он дел деньги.

Следующий обман оказался ещё более грязным.

После финансового краха Ичо некоторое время работал пастухом. Прознав об этом, одна дама из Порденоне попросила его поухаживать за пони её дочери, которая уехала учиться в Лондон. В течение года о нём нужно было заботиться, а в городе трудно найти конюшню, сено и инвентарь, подходящий для выполнения этой задачи.

Убеждённый существенным задатком и твёрдыми гарантиями зарплаты, Ичо с радостью согласился. Десять месяцев подряд двадцать седьмого числа, подобно любому уважающему себя работнику, он отправлялся в Порденоне и получал от дамы деньги на содержание лошадки.

Проблема возникла, когда дама решила навестить пони: оказывается, Ичо продал его паре туристов уже через неделю после получения. Небеса разверзлись! Посыпались угрозы судебных исков, мести, составлялись списки обид... Но этим дело и кончилось, поскольку ничем иным кончиться не могло. Ичо же нищий: что с него возьмёшь, кроме пустой комнаты, плиты, кровати и мокасин римского родственника?

Как-то мне надо было съездить в Удине, чтобы прочитать лекцию о возвращении человека к земле – не в смысле смерти, а в смысле фермерства. Поехали, как обычно, вдвоём с Ичо: Санчо Панса и Дон Кихот, Бим и Бом или, точнее, водитель и пассажир. На время передвижения по родным просторам я прикупил Telepass, чтобы облегчить путешествие и не терять времени даром на въездах и съездах со скоростных шоссе. Разумеется, устройство было у Ичо, поскольку и машину вёл именно он: мои-то права пожизненно просрочены.

Приехав в Удине, Ичо сообщил, что на окраине есть супермаркет, где продукты продают по таким низким ценам, что поверить невозможно.

– Придётся, конечно, постоять в очереди, – сказал он, – но такой возможностью грех не воспользоваться.

В общем, я дал ему сто евро, чтобы он постоял в очереди. Сам я был очень занят (подготовка к конференции и она сама отняли у меня добрых четыре часа), так что с Ичо мы увиделись только поздно вечером в ресторане, где был заказан ужин. Он был спокоен. По крайней мере, казался таковым. Я спросил, удалось ли ему затариться. Он ответил, что да, набрал полный багажник. Мы вернулись домой, и я сразу об этом забыл.

Месяца через два или три из банка приходит выписка по счёту за поездки по скоростным шоссе, и я осознаю, что там фигурирует съезд в Виллессе, который находится уже в Гориции. Но я не помнил, чтобы мы туда ездили. В то время я часто пил и потому много в чём не был уверен, так что позвал Ичо и поинтересовался, как в счёте мог всплыть съезд в Виллессе. Тут он включился на полную:

– Как это не помнишь? Мы же ездили в Градиска д'Изонцо!

Но я не помнил.

Он настаивал:

– Градиска, говорю же!

Хотя в то время я действительно часто напивался, но такого долгого путешествия забыть не мог. Из Градиска-д'Изонцо я точно не возвращался, здесь я его припёр:

– С трудом верится, малыш.

И правда, как всегда, вылезла наружу. Расставшись со мной в самом начале вечера, он взял сто евро и отправился играть в казино в Нова-Горице. И вдрызг проигрался! Как, впрочем, и всегда. Когда он снова объявился, мне даже в голову не пришло заставить его открыть багажник и посмотреть, есть ли там покупки. Хотя, думаю, я бы всё равно этого не сделал – как минимум из уважения.

А сколько раз он обжуливал меня, заставляя мучиться голодом! Как-то попросил сотню евро, чтобы набить угрожающе пустой холодильник.

– Верну, как только смогу, – бормотал он, прекрасно зная, что никогда не сможет отдать мне деньги – разве что купит билет моментальной лотереи и выиграет миллион. Испарившись с сотней евро в кармане, он до утра не отвечал на телефонные звонки. Я звонил – он не брал трубку. Чёрт, может, он умер? Но нет, не умер. Назавтра около полудня мы увиделись.

– С возвращением, – сказал ему я. – Заплати хотя бы за весь тот кофе, который я выпил с тех пор, как ты исчез, не сказав ни слова.

– У меня ни лиры, – честно ответил он.

– И что же ты с ними сделал?

Ответ был обезоруживающим и по-чеховски кратким:

– Двадцать – бензин, сорок – мотель, сорок – шлюха.

Ему пришлось доехать до самого Удине, чтобы найти хоть одну.

– Имею право, хотя бы изредка, – заключил он.

В этом весь Ичо.

Я уже потерял счёт уловкам, с помощью которых он выкручивался из самых разных ситуаций; было бы слишком утомительно перечислять их все. Я каждый раз помираю со смеху, поскольку это настоящие произведения искусства, а я – его страстный коллекционер.

Последний обман датируется этой зимой, холодной и совершенно бесснежной. Зимой 2011-12.

Поутру Ичо заявился в мою берлогу рассказать, что впустил в дом кошку, а выходить она не желает.

– Так оставь её, – ответил я, – будет тебе компания.

– И чем мне её кормить?

– Остатками со стола.

(Это я запамятовал: после Ичо никогда ничего не оставалось.)

Пару дней он не давал о себе знать, потом вернулся и сообщил, что у кошечки «тигровый окрас». Затем, чтобы меня окончательно разжалобить, добавил, что она беременна.

– Вот такое пузо, – заявил он, показывая руками нечто размером примерно с дыню. По этому поводу ему понадобилась материальная помощь, ведь кошке нужна особая пища. Поначалу я всякий раз давал ему немного денег, чтобы он мог купить будущей маме самое лучшее.

Так продолжалось несколько месяцев, потом я стал спрашивать, не родились ли котята.

– Пока нет, – отвечал он с ангельским выражением лица.

Между тем потребовалось ещё несколько евро на тефтели и прочие деликатесы, полезные для кошек во время беременности, а также различные консервы.

Он даже проявил изобретательность и взялся порекомендовать мне котёнка, как только их можно будет отлучить от матери.

– Самый красивый – твой, – говорил он.

Шли дни. Я то и дело спрашивал, не произошло ли счастливое событие.

– Пока ничего, – неизменно отвечал он.

К концу третьего месяца я поднял трубку и спросил у своего родственника из Тренто Луки Ломбардини, первоклассного ветеринара, специализирующегося на кошках, сколько у них длится беременность.

– Шестьдесят дней, – ответил он.

На следующее утро я отправился к Ичо, чтобы своими руками потрогать полный котят живот. Кошка в блаженной дрёме валялась на кровати,

– Может, они родятся сегодня, – заявил Ичо, помешивая десять литров варева из макарон, колбасок, овощей и других таинственных ингредиентов. Это он готовил обед.

Я подошёл к зверюге и аккуратно перевернул её на спину, разведя в стороны задние лапы. Из-под них бесстыдно выглядывали два кругленьких орешка, однозначно определяя половую принадлежность. Это был мальчик.

– Ты меня обманул! – зарычал я.

– Ничего подобного, – воскликнул Ичо. – Что я в этом понимаю, я ж не ветеринар! У него был раздутый живот, и я думал, что это беременность!

Такой уж он, Ичо: хотите вы того или нет, а он своего добьётся, не мытьём, так катаньем.

Последний свой номер он провернул в Чимолайсе, в баре «Роза», где ему удалось занять пятьдесят евро у бедной марокканки, ещё более безденежной, чем он сам. Как говорится, великая сила обмана! Никто не знает, чем он обосновал свою просьбу, факт в том, что vu cumprà^[4] дала ему денег в надежде получить их назад. И ведь, самое смешное, получила! Ичо всегда способен распознать тех, кто не в состоянии заплатить, и не пытается ими воспользоваться. Он знает разницу между имущими и неимущими. Так что он начал откладывать понемногу из той малости, что мог наскрести своими уловками. А накопив наконец нужную сумму, дождался, пока марокканка в очередной раз вернётся в страну, и при встрече вложил деньги ей в руку.

(обратно)

5 Америка

В начале восьмидесятых я махнул в Америку. Тогда казалось, да и до сих пор кажется, что каждый, кто хоть раз не побывал в Америке, Индии, Лондоне или Париже, – жалкий неудачник. Причина не важна, но побывать в этих местах следует обязательно – хотя бы для того, чтобы сбежать от собственных кошмаров, к которым ты, тем не менее, всегда с гарантией возвращаешься.

Чтобы заглушить в себе остатки наследственного патриотизма по отношению к родному местечку, которое и годы спустя можешь узнать по легчайшему запаху, ближе к концу скорбной зимы я решил, что и мне пришло время пересечь Атлантику. Но зачем? Разумеется, чтобы куда-нибудь взобраться. Ну, вы же в курсе: альпинисты, в массе своей, едут за границу, чтобы весело провести время, выпить, закусить и посетить музеи, художественные галереи или бордели... Нет-нет-нет. Ничего такого. Настоящие альпинисты покидают свои дома для того, чтобы задолбаться, простудиться, рисковать своей шкурой, страдать от холода, жажды и тяжелейших нагрузок. Сплошные проблемы, которые вполне можно найти, не отходя далеко от дома. Дома, к тому же, можно совместить всё это, и даже больше.

В ту пору итальянские скалолазы ездили в Америку, особенно в Калифорнию, поскольку именно там родился и достиг высочайшего уровня культ свободного лазания.

На старой доброй родине снаряжение для подъёма на скалы по-прежнему состояло из тяжёлых ботинок, мешковатых бриджей, верёвочных лестниц и неискоренимого страха. Из этого тупика не было выхода, а на тех, кто осмеливался думать о перспективах, смотрели как на осквернителей священного храма.

А там, на Западе, девчонки-малолетки в резиновых скальных туфлях делали штуки, о которых никто из нас даже помыслить не мог. Если, конечно, не считать Маноло. Он предвидел грядущие возможности лет на двадцать раньше остальных и, волшебник из волшебников, тотчас же их реализовывал. От него нас отделяла неприступная стена суровой инстины: он стоял на три ступеньки выше всех нас, вместе взятых, а потому и видел гораздо дальше.

Однажды, почувствовав себя в оптимальной форме (а после нескольких бокалов вина всегда чувствуешь себя в оптимальной форме), мы с Маноло решили, что в марте двинем в Америку. Цель – Калифорния, Йосемитский национальный парк. В этом земном раю, где полным-полно народу (и надоедливых рейнджеров), протянулась на добрую тысячу метров вверх отвесная гранитная стена, скала Эль Капитан. Поверхность этой стены настолько гладкая и неприступная, что руки сами к ней тянутся. Там, наверху, проходят самые сложные маршруты в мире – удержаться просто невозможно.

Мы выехали в первых числах месяца. Но сезон выдался неудачным: в Йосемити навалило снегу. Чуть выше по карте лежала Сьерра-Невада, и машины с лыжами на крышах так и сновали туда-сюда, создавая впечатление, что блаженные американцы вообще не работают, а только развлекаются.

Эта поездка, однако, совершенно меня обескровила. Мне с трудом удалось наскрести две тысячи долларов, а один доллар тогда стоил около тысячи лир. Половина ушла на перелёт туда и обратно, остальное на еду, салаты и йогурты – от них нас, наверное, будет тошнить до конца наших дней.

Уезжал я с чувством вины: дома оставались маленькие дети, денег в тот момент было кот наплакал, а зарабатывать пером я ещё не научился.

Приземлившись в Сан-Франциско после двенадцатичасового перелёта из Франкфурта, мы почувствовали себя жертвами кораблекрушения в мире хаоса и неизвестности. Зато к нам присоединился Ханспетер Айзендле из Випитено, выдающийся скалолаз, горный проводник и лыжный инструктор с лицом эльфа.

Первое, что мы увидели во Фриско, – огромные баннеры с надписью AVIS. «Черт, – подумал я, – здесь есть AVIS, можно стать донором^[5]!» Но это оказалась всего лишь компания, сдающая автомобили в аренду туристам, даже таким неопытным, как мы.

После нескольких попыток заикаясь объясниться на незнакомом языке, нам удалось заполучить «Понтиак 6000» с полным баком бензина всего за тринадцать долларов. На этом безразмерном космическом корабле мы отбыли в направлении Йосемити, конечной точки нашего маршрута, лежавшей на расстоянии примерно трёхсот километров.

Нет смысла перечислять все восхождения, совершенные нами за сорок дней, проведённых в этой прекрасной и сверхпопулярной долине: жителю Эрто, выросшему на безлюдных лесистых склонах, для законной гордости более чем хватило бы просто увидеть Америку и взобраться на скалы Эль Капитана.

Скобка открывается. А вот сами американцы мне не понравились: они любят прихвастнуть и вечно швыряются снежками, хотя обычно беззлобно; их рейнджеры выписывают слишком много штрафов, вызывая у меня определённый дискомфорт; наконец, они чересчур энергичны. Скобка закрывается.

До знаменитого парка нам удалось добраться только глубокой ночью. Валил снег, поэтому мы решили разбить палатку. Вокруг не было ни единой живой души. Но стукачей хватает везде: кто-то мигом предупредил рейнджера, и не успели мы забраться в спальные мешки, как появился всадник. Не желая слушать никаких доводов, он велел нам в три секунды свернуть лагерь. С подобным обращением смириться непросто, но мы подчинились. Потом этот парень заставил нас пройти в контору, где задержал всего на пару минут, прежде чем разрешил вернуться на старое место и снова разбить палатку. У нас было что ему сказать, но в подобных случаях лучше помалкивать.

В другой раз, часа в три утра, нас разбудила уже женщина-рейнджер – разумеется, тоже верхом. У них там вообще любят делать дела верхом, может, даже любовью на лошадях занимаются. Мы с Маноло спали в «Понтиаке», удобном и длинном, словно гостиная. Уставив луч фонарика в лобовое стекло, амазонка взвизгнула, будто обнаружила парочку маньяков-убийц. Мы поднялись выяснить, чего ей надо. В ходе оживлённой дискуссии всё прояснилось: оказывается, «Понтиак» наехал на белую разметку на асфальте, и рейнджерша разбудила нас посреди ночи, чтобы мы выровнялись. Маноло завёл машину и припарковал её по линии. Что касается меня, я бы с удовольствием припарковал её прямо в рейнджершу, но сдержал свой порыв: с полицейскими там не шутят – чревато. Вообще, глядя на неё, я чувствовал безграничное сострадание. Сострадание лошади, конечно.

Сколько же десятидолларовых штрафов, сколько же унижений я получил в этой демократической, толерантной Америке! И всякий раз вспоминал о наших эмигрантах, которые много лет назад, спасаясь от невзгод, отправились искать счастья на до отказа забитых кораблях-скотовозках. Они пели: «Господи, дай мне сто лир, я в Америку поехать хочу». Если бы только они знали! А потом, добравшись до места, ещё и в карантине сидели, как чумные.

Через несколько дней мы решили перебраться из Йосемити в парк Джошуа-три в калифорнийской пустыне Мохаве, где потрескавшиеся от солнца скалы высятся на фоне совершенно лунного пейзажа. К тому времени к нам присоединился ещё и Джанни Поццо, приятель-пожарный из Спилимберго. По дороге, уже ближе к вечеру, мы припарковали наш космический корабль на обочине, чтобы перекусить. Непростой это был автомобиль: сверхнавороченный, сверхкрупный, сверхбезопасный. Автомобиль, обладавший разумом – и изрядной толикой цинизма. Например, не пристегнув ремней безопасности, мотор нельзя было завести даже чудом.

Доев свой обычный салат с йогуртом и чёрствым хлебом, мы решили двигаться дальше. За рулём был Маноло, которого периодически подменял Ханспетер. Волшебник повернул ключ зажигания, но наш корабль молчал. Он попробовал ещё раз... и ещё... но все без толку: движок не подавал признаков жизни, отказываясь заводиться.

– Кто-то не пристёгнут! – возмутился водитель.

Однако проверка показала, что все пристёгнуты.

Тогда мы открыли капот и заглянули внутрь. Потрогали там, посветили здесь. Пространство под капотом напоминало чрево атомной электростанции. Огромный двигатель загадочно и нагло скалился, не давая нам двигаться дальше.

– Толкнём? – предложил я.

Мы упёрлись руками в стойки – всё равно что пытаться сдвинуть гору. Стоило волшебнику отпустить сцепление, мы падали носом в землю: резкое торможение, ничего не поделаешь. Печальное зрелище. Бензина у нас хватало: полагая, что пустыня будет такой, как в вестернах, мы наполнили про запас три канистры, не зная, что через каждые пятнадцать миль там есть заправка с баром и залом игровых автоматов. Наивные души, мы торчали посреди асфальтовой полосы между песком и небом, размышляя о том, чтобы выбраться из этой ситуации.

Наконец показался один из этих грузовичков, которые там называют «пикап». Мы его тормознули. Парень в ковбойской шляпе сразу же просветил нас, что до заправки всего пара миль.

– Круто! – раздался нестройный хор. Но не успели мы его поблагодарить, как пикап уже скрылся из виду.

Ну что ж, ноги в руки и вперёд.

Вчетвером, собрав все силы, мы принялись толкать наш космический корабль в сторону станции техпомощи: пятьсот метров – перекур, пятьсот метров – перекур. Пустынное солнце жарило в загривок, хотя был только апрель. Наконец в колышущемся над раскалённым асфальтом мареве показалась желанная заправка. Мы объяснили нашу проблему механику. Тот, тоже в ковбойской шляпе, залез на водительское место, повернул ключ, глянул на приборную панель, выбрался наружу и, обойдя машину сзади, хлопнул багажником. Потом с усмешкой оглядел нас и сказал, что можно попробовать завестись. Маноло сел за руль, повернул ключ, и двигатель взревел. Парень расхохотался. Эти машины не заводятся, если что-то не в порядке, сказал он. Багажник был плохо закрыт, вот движок и не запускался. Мы молча переглянулись.

«В Америке даже машины задалбывают», – подумал я. Потом сунулся в будку и взял себе пару пива. Чтобы получить что-либо, не произнося ни слова по-английски, которого не знал, я просто тыкал пальцем. С тех пор моё общение с янки происходило только на эртанском: никто ничего не понимал, но по крайней мере мы были в равных условиях.

Разумеется, через какое-то время нам удалось разузнать все секреты «Понтиака», но последний ход мы по собственной доверчивости всё равно позволили сделать ему.

В Сан-Франциско, прежде чем сесть в самолёт, который доставил бы нас домой, автомобиль нужно было вернуть в AVIS. О том, чтобы сдать его потёртым и грязным, не могло быть и речи, так что мы решили его вымыть и отполировать. На это ушло целых двадцать долларов. В прекрасном, сияющем снаружи и вычищенном изнутри авто мы прибыли на базу и с ключами в руках двинулись в офис. Там, развалившись в кресле, сидел напоминавший грузовик толстяк: живот размером с бочонок и традиционная ковбойская шляпа. Он начал было что-то бормотать, но, увидев ключи, жестом велел оставить их на столе, куда ленивым движением возложил ноги, и более не двигался, даже не моргал. И разумеется, не соизволил выйти, чтобы посмотреть, есть у нас машина или нет. «Вот задница!» – подумал я. Но в заднице-то оказались мы: только зря потратились.

До посадки оставалось ещё несколько часов, дело шло к полночи. Чтобы скоротать время, мы с Маноло взяли по мороженому. Своё он попросту проглотил: наверное, боялся располнеть (хотя глядя на своего друга, я не мог разглядеть на его лице даже костей черепа, там один жир!).

– Нужно отлить, – сказал Маноло.

– Где?

В аэропорту были огромные автостоянки, поднимавшиеся по спирали метров на сто, а то и больше.

– Давай там, – ткнул волшебник в одну из них.

Мы направились туда и битый час ходили вверх-вниз по этой спиральной кишке среди выхлопных газов сотен поднимающихся и спускающихся машин.

В конце концов я сказал себе: «Я родился в Эрто, краю лесов и рек. Там три реки и безграничные леса, а где кончаются леса, начинаются горы. И что же, спрашивается, я делаю здесь, в Сан-Франциско, бегая среди ночи туда-сюда по парковке в аэропорту?»

Я застыл от ужаса, честно. Это было какое-то безумие: меня затягивало в чёртову бетонную спираль! Я резко остановился, помотал головой и пошёл выпить ещё пяток пива. Так и закончилась поездка в США, которая, помимо разнообразных неприятностей, всё-таки принесла нам некоторое удовлетворение.

Маноло показал наглым американцам, что в Италии тоже есть люди, знающие, что такое рисковать жизнью, удерживаясь на одних только кончиках пальцев. Он покорил сотню маршрутов, больше чем кто-либо в мире, и сделал это без страховки. Когда он совершал восхождение, наступала тишина. В зоне подъёма паслось немало хвастливых и чересчур разговорчивых скалолазов, частенько попадались среди них и высокомерные грубияны, но при виде итальянца, поднимавшегося без помощи свисающего сверху троса, они замолкали. Переживая за друга, я даже не решался следить за ним взглядом: боялся увидеть, как он срывается со скалы и падает на гранитные глыбы величиной с фургон.

Как бы то ни было, американское приключение закончилась, пришла пора вернуться к родным стенам, в горы, где прошло моё детство. Мне хотелось снова увидеть свою деревню с её узкими улицами и покосившимися крышами, детей, друзей, пожилых родителей, пусть даже наши отношения были не такими уж безоблачными. В конце концов, после сорока дней отсутствия я хотел обнять любимых и чтобы меня обняли в ответ. Так что поутру взошёл на борт самолёта в аэропорту Сан-Франциско и вернулся.

Последний сюрприз, из тех, что развеивают все иллюзии, ждал меня уже в деревне, у самого порога. Я прилетел в Страстную пятницу и в три часа ночи постучал в дверь. Мне открыла сонная жена, но вместо того, чтобы броситься мне на шею, сказать «С возвращением!» или хотя бы «Привет!», только пробормотала: «Печка не фурычит».

И крестный путь начался сначала.

(обратно)

6 Хитрый вертел

Один мой близкий друг, десятью годами меня старше, некоторое время назад отошедший в царство теней, закончил дистанционные курсы при Туринской школе радиоэлектроники. Гения из него не сделали, но научили, среди прочего, как собрать радиоприёмник из тех деталей, что присылала из города школа, или смонтировать какую-нибудь электросистему, не вполне идеальную, но достаточно безопасную, чтобы не сжечь всю деревню. Он мог заменить лампочку, не вставая на стул, поскольку роста был высокого, и утверждал, что много раз был бит током (правда, без каких-либо последствий, но исключительно благодаря сухопарости). Диплом, полученный по почте, особенно заработать не позволял, поэтому друг вкалывал плотником, переведя всё, что работает от электричества, в разряд хобби.

Ремесло электрика он изучал (при помощи марок и конвертов) ещё в шестидесятые. В этой профессии есть серьёзный риск, поскольку работать приходится с силами, которые, словно будущее, до поры до времени никак себя не проявляют, а потом уже слишком поздно что-либо делать.

В начале восьмидесятых мой друг начал пить. Говорил, что из-за женщины, хотя, бывало, пил и раньше, безо всяких женщин, пусть и более умеренно.

У меня и нескольких моих приятелей вошло в привычку, заявляясь к нему, готовить жаркое, сбрызгивая его бутылочкой вина. Когда не было крольчатины или зайчатины, брали ягнятину или просто цыплёнка. В большой мангал засыпали грабовых углей, насаживали мясо на железный вертел, покоящийся на двух рогульках, и по очереди крутили рукоятку.

Когда мясо хорошенько прожаривалось, мы ели и пили прямо во дворе, болтая до глубокой ночи. Особенно пили. Уверен, еда была всего лишь поводом открыть шлюзы для всевозможных возлияний, заканчивавшихся колоссальным похмельем. Каждый приносил что мог, от вина до мяса. Мой друг-электрик, будучи организатором, вносил свою лепту, предоставляя дом, двор и мангал. На эти ныне забытые празднества частенько заходили желанные гости: Малыш и Мороз, сеттеры старого браконьера Берто, такого же опытного и хитрого, как его собаки. Все трое выживали только за счёт своих органов чувств, все трое знали, когда начнётся веселье: двое чуяли запах жареного, третий слышал радостный шум, что не особенно сложно, когда живёшь буквально в двух шагах. Завидев дым и заслышав голоса, Берто спускал собак, и те мчались подбирать объедки. Сам он, приходя, всегда брал себе кувшин вина, который выпивал в одиночку.

Для нас это был способ пообщаться, забыть о проблемах, повеселиться вечерком, а когда и до самого утра. Теперь таких сборищ больше нет: барбекю стало делом сугубо интимным, куда, как максимум, приглашают членов семьи, а вход разрешён только носителям той же ДНК. Никаких посторонних: смеются и плачут в своём узком кругу. А в те дни жизнь была иной: мы ходили друг к другу в гости, чтобы послушать рассказы, пересказать анекдоты, поесть за одним столом, выпить по паре бутылок и облегчить тяготы своих едва успевших притормозить на краю пропасти жизней. Участь Вайонта ещё стояла у каждого перед глазами – впрочем, такое не забывается.

Как-то раз, во время одного из таких празднеств под открытым небом, нашего электрика, крутившего ручку вертела, вдруг осенило. В тот день мы жарили ягнёнка, пожертвованного легендарным, но всё ещё работавшим пастухом, Джанкарло из Молина, уроженцем Каналь-Сан-Бово. Конец сентября выдался солнечным, на лугу чуть ниже дома нашего друга крестьяне косили отаву, траву второго за сезон укоса. Над головой пели сойки, в соснах раздавались трели зябликов, удод с торчащим хохолком, будто заправский часовой, застыл у ворот, повсюду жужжали пчёлы. Всё говорило о том, что зима ещё далеко. Но генерал Ледяное Сердце был на подходе. Он уже оглядывал долину с хребтов Борга, готовясь ударить по ней снегом и морозом. Зимы тогда переносились легче, ведь выдержать снегопад людям было не сложнее, чем крышам домов или ветвям граба. Вот только с годами крыши прохудились, ветви обломались, а у людей с наступлением холодов вечно ломит спину. От друзей, собиравшихся на те посиделки, не осталось даже теней, разве что нижеподписавшийся ещё ждёт своей очереди.

Однако эти рассказы задумывались как весёлые, так что меня, кажется, слегка занесло. Лучше сменим тему.

Итак, в тот день крутившего ручку Випако осенило (Випако – это сокращение от Витторио Паскуале, каковым и было имя электрика). Вращать вертел он никогда особенно не любил и ворчал, что устал, а потому нужно изобрести устройство, которое будет делать это за него.

– Сконструирую-ка я эту штуку сам, – заявил он.

Сказано – сделано: уже на следующий день работа закипела. Он пилил, скручивал и сваривал трубы и уголки, пока не получился прочный каркас. Потом съездил к старьёвщику в Лонгароне, чтобы добыть мотор от стиральной машины, который и установил на раме. С помощью шкивов и колёс Випако настраивал скорость вращения, пока не подобрал подходящую для вертела. На доработку ушёл месяц. Мужик он был медлительный: когда требовалась точность, скорость хромала. Да и нелегко через столько лет снова выловить остатки знаний, некогда полученных на дистанционных курсах Школы радиоэлектроники, но давно утопленных в вине. В конце концов всё получилось, хотя нам казалось чудом, что в подобных условиях он вообще смог завершить работу.

И вот пришёл день испытания. Начинался ноябрь, и воздух покалывал нос, словно булавками. Сидеть под открытым небом было уже не так приятно, но большой костёр из лиственничных поленьев согревал и тела, и души. Как только образовалось достаточное количество пышущих жаром углей, Випако разровнял их лопатой и гордо поставил сверху своё хитроумное изобретение. Мы глядели во все глаза.

Присутствовали Оттавио, Сепин, Жиль, Ян де Паоль и Джильдо. Малыш, Мороз и Берто должны были подойти позже, по мере нарастания запахов и громкости голосов.

Чтобы понять, как эта штука работает, мы начали с цыплёнка-гриль, выбрав старую курицу, к тому времени уже ощипанную и почищенную. Випако насадил её на вертел и закрепил в направляющих. Потом вытащил из кухни удлинитель, вставил вилку, нажал кнопку на панели управления – и устройство начало вращаться. Нам и не снилось, что вертел можно не крутить самому. Великий Випако злорадно потирал руки, не ожидая, впрочем, от своего создания подвоха. Во времена Школы радиоэлектроники кое-каких приборов ещё не знали, так что ему и в голову не пришло поставить в двигатель нейтрализатор. Но Випако забыл, что когда-то этот мотор был частью стиральной машины, и в один прекрасный момент командоаппарат вдруг без предупреждения включил режим отжима. Шкив обезумел и завертелся, будто пропеллер. Нависший над углями агрегат заплясал тарантеллу. Курица, визжа, вращалась всё быстрее и быстрее, пока не лопнула и не сорвалась с вертела. Она просвистела, словно бумеранг, сперва задев угол дома, а после приземлившись где в глубине свежевыкошенного луга. Мы переглянулись: было совсем не смешно. Смех пришёл позже. Кто-то выругался. И лишь одно существо внимательно наблюдало за событиями, чтобы успеть воспользоваться последствиями. Это был Малыш. Огромным прыжком он катапультировался туда, где завершила свой полёт курица. Но Мороз оказался проворнее: опередив товарища, он вцепился в добычу зубами и скрылся в роще. Вот тогда-то все и расхохотались – все, кроме Випако, который тёр нос, будто собираясь заплакать, но не плакал: это был его способ справляться с жизненными неурядицами.

Бедняга Випако! Не так уж много ему оставалось. Он был добрым и находчивым, а если что делал, то на века. Выходец из глухой деревни, Випако хотел доказать, что у него тоже есть талант, да так и не смог: слишком часто ему не везло, а с невезением никакому таланту не сладить. Зато у него был дар: никогда не сдаваться, стоять на своём, всегда находить в себе силы и желание работать, даже когда другой бы давно повесил нос. Таким был Випако, великая, но простая душа!

(обратно)

7 Счастливой Пасхи!

Мама Олимпио Ривы, которого все называли Олли, синьора за семьдесят, сверх всякой меры баловавшая своего единственного ребёнка и потому вконец его испортившая, была женщиной весьма благочестивой и на редкость преданной Деве Марии. Кроме того, она была предана Господу Богу и всем святым без исключения – возможно, даже тем, которых изобретал Лежебока. Короче говоря, это была дама нерушимых принципов, уверенная в себе и крайне религиозная.

Перед Пасхой и Рождеством она впадала в сомнамбулическое состояние, наполненное лишь сосредоточенными молитвами, и не выходила из него целую неделю, а в последние несколько дней до святого праздника, даже если они приходились на субботу или воскресенье, вообще закрывалась в коконе молчания и медитации, прорваться сквозь который не удавалось никому. Сквернословия, вульгарности или, ещё хуже, разговоров о сексе она не терпела, раз и навсегда заклеймив их «скоромностями». Что уж говорить о богохульстве! Такое, как и «скоромности», не прощалось никому.

А вот её сын Олимпио, напротив, вырос вовсе не ханжой (возможно, из подсознательного желания стать для матери позором). Но, вечно пребывая на мели, он, чтобы не разочаровывать старушку и, главное, извлекать максимум преимуществ из её материнской привязанности, вынужден был притворяться полным веры и благочестия, до которых ему было как до Луны. Церковь он посещал с тем же усердием, с каким выискивал на обочинах автострад доступных женщин. Пьянство и ругань в мгновение ока сменялись молитвами и притворной трезвостью в зависимости от расстояния, отделявшего Олли от матери. Время от времени он исповедовался, покорно принимал святое причастие, и всё возвращалось на круги своя. Одно крохотное признание – и грешник становится невиннее младенца: тот по крайней мере отмечен печатью первородного греха, от которой избавится лишь после крещения.

К своим сорока Олли обзавёлся хитро прищуренными глазками, обрамлённой редкими секущимися волосами лысиной и скособоченной походкой койота, вглядывающегося в даль в надежде заранее распознать опасность. Вечная боязнь материнского гнева висела над ним дамокловым мечом, заставляя вести двойную жизнь, где сменяли друг друга набожное и грешное, молитвы и ругательства, «Цветочки Франциска Ассизского» и путаны, вино и минералка. Он настолько досконально изучил технические аспекты, что старушка ничего не замечала и даже не подозревала о вовсе не ортодоксальных проделках сына. На каждый большой праздник тот являлся к ней в гости с подарком, каким-нибудь подходящим сувениром невеликой ценности, доказывавшим однако (или призванным доказать) его привязанность к ней и веру в Господа.

Как-то по случаю Рождества Олли подарил ей обувную коробку, набитую дешёвыми открытками с изображением святых, купленными за пару медяков на блошином рынке в Годега-ди-Сант-Урбано, что в Тревизо. В другой раз принёс пластиковое распятие с отломанными по локоть руками, подобранное возле разрушенного дома, заявив, что это «Христос подёнщиков», и она расплакалась, увидев, что святой покровитель работающих руками сам рук лишился. Когда же синьора спросила, что означают столь чудовищные увечья, Олли ответил: «Знаешь же, как говорят: от усталости руки отваливаются».

На Пятидесятницу он притащил ей картину темперой какого-то чокнутого алкаша из Валь-Мистроны с изображением апостолов, играющих в морру^[6]. Мама поинтересовалась, что же это делают двенадцать апостолов, выложив руки на стол.

– Считают, сколько стоит ужин, – ответил сын.

Он подшучивал над ней, но в то же время побаивался: верила она фанатично и, следовательно, представляла реальную опасность. Ещё и подозрительна была, что твоя куница: беда, если прознает об обмане, – станет непреклонной и склочной, а то и расходы урежет до размеров милостыни.

Случилось так, что приближалась Пасха. Накануне Олли по очереди совершал возлияния во всех окрестных барах и напрочь забыл купить матери подарок. Осознав наконец суть произошедшей катастрофы, он хлопнул себя по лбу и исповедался в этой печали своему верному молчаливому партнёру по выпивке, Остелио Хвосту.

– Принеси ей коломбу, – буркнул Остелио, – с коломбой никогда не ошибёшься.

– Так ведь нету, а магазины уже закрыты.

– Зато есть у меня, и я готов с тобой поделиться, я ведь сладкого не ем.

– Эх, хорошо бы, – голос у Олли дрожал от ужаса.

– Завтра утром занесу, – послышался ответ. – А пока давай-ка выпьем, домой я пока идти не готов.

И они пили, пока их не выставили из бара.

На следующее утро Остелио заявился к Олли с пасхальной коломбой в красивой синей коробке.

– Вот, – сказал он, – обвяжи лентой и сможешь сохранить лицо.

– Спасибо! – выдохнул Олли. – К десяти пойду с мамой на мессу, там ей коломбу и отдам. Ты меня от серьёзных неприятностей спас.

– Не благодари, – отвечал приятель, – лучше скажи, чего ради ты ходишь в церковь?

Сказав это, он иронично пожелал счастливой Пасхи, вышел на улицу и забился в первую же попавшуюся остерию.

Настало время мессы, на которой, разумеется, присутствовал и Олимпио. Он уселся на самом видном месте, чтобы все, включая маму, его заметили. Мужчины располагались на скамьях справа, женщины слева, поскольку в небольших городках, притулившихся к самым горным вершинам, до сих пор решительно не приемлют равенства полов. После службы все вместе вышли на церковный двор. Начались поцелуи, рукопожатия, поздравления и прочие приятности, повсюду были видны улыбки, слышались пожелания счастливой Пасхи. Олимпио обнял мать, поцеловал её в щеку, подобрал приличествующие случаю слова и пообещал зайти на обед.

– Не опаздывай, будут твои тётки, – проворчала синьора властно и, несмотря на полученное причастие, довольно сурово.

Около часу Олли вошёл в материнский дом с коломбой под мышкой. Там уже стоял непрестанный бубнёж – это болтали три приехавшие издалека незамужние тётки. Олли водрузил коробку на холодильник и состроил печальную мину.

– Принёс вам коломбу: больше ничего не было, даже шоколадного яичка, так что нормального подарка в этот раз, как ни бился, не нашёл, – соврал он самым покаянным тоном.

Мать ответила, что и так хорошо, ведь достаточно и безгрешных помыслов: вот приди он с пустыми руками, было бы несчастье! Сели обедать, но не раньше, чем хозяйка прочла общую молитву. Ели козлятину и другие вкусности. Родственницы привезли вина. Олли хотел было этим воспользоваться, но мать, этот цербер в юбке, всякий раз рычала:

– Не пей, Олимпио! Грех-то какой!

И Олимпио только молча думал: «Вот ведь зараза». Наконец подошло время сладкого.

– Давайте попробуем коломбу моего сыночка, – предложила синьора.

Одна из тёток проворчала:

– Но ведь есть ещё наша, открывай и её.

– Нет уж, давайте по одной, – едко ответила хозяйка. – И сперва ту, что принёс мой Олли, это так мило с его стороны!

Стол освободили от тарелок и водрузили на середину коломбу. Пока незамужние тётки усаживали свои массивные седалища, мать Олли открыла коробку и достала завёрнутую в бумагу сладость, поначалу даже не обратив внимания на обёртку. Впрочем, ей хватило одного беглого взгляда, чтобы свёрток полетел на пол: это были фотографии обнажённых женщин и мужчин с огромными пенисами в процессе извращённых соитий, половых актов и разврата всевозможных видов. Сладкая пасхальная коломба была кощунственно завёрнута в выдранные из весьма откровенного порножурнала страницы. Мать Олли, схватившись за край стола, истерически заголосила; её практически хватил удар. Сын был немедленно (и, разумеется, незаслуженно) обозван дегенератом. Красная, как помидор, она вопила и сыпала проклятьями, заодно включив в число грешников и сестёр, которые, разжигаемые видениями актов, для них недоступных, бросились собирать позорные страницы, чтобы скорее бросить в печь (впрочем, не раньше, чем хорошенько их рассмотрели). Родственницы хохотали, мать Олли – нет. Она грозила сыну всевозможными карами, бранила последними словами, а он лишь молча думал об ублюдке-приятеле, подарившем ему коломбу. Тот, на дух не перенося синьору, весьма своеобразно упаковал пасхальный подарок и запечатал коробку, чтобы никто не заметил подделки. Олимпио даже не пытался защищаться – что было бы бесполезно – и только раз пробормотал хнычущим голосом:

– Это всё он, я только принёс...

Но мать не хотела не только верить, но даже знать имя этого самого «его». Пасха закончилась катастрофой, а Олли научился никому не доверять и ни от кого не принимать «голубей в мешке».

(обратно)

      8       Издёвка

Гульельмо Кантона, известного также как Гельмо, егеря и лесники взяли на мушку уже давно. Его преследовали, поскольку он был мастером: не каким-то там браконьером, а экспертом-птицеловом, постоянно практиковавшимся в искусстве поимки, выкармливания и продажи всех видов птиц, без исключения. Но для этого занятия, как, разумеется, и для любой другой работы, нужны разрешения и полномочия – вещи бесконечно далёкие от мира Гельмо Кантона. Не то чтобы он был закоренелым преступником, просто не хотел утонуть в бюрократической трясине или обрасти хламом, подобно пернатым, пойманным зимой на птичий клей. Будучи существом свободным, хотя и несколько эксцентричным, он считал, что природа создана исключительно для использования человеком и удовлетворения его потребностей. А поскольку он как раз человек, пусть даже маленький и весь перекрученный, словно тростник на ветру, природу он попользует в хвост и в гриву.

Гельмо собирал всевозможные травы, корни, ягоды, дикие фрукты, грибы, ловил лягушек, форель, улиток, серн, косуль, зайцев, кекликов, тетеревов, куропаток, а также других птиц самых разных пород и размеров. По сути, он жил за счёт природы, продавая то тут, то там всё, что удавалось поймать. Без каких бы то ни было разрешений или лицензий: разрешения и лицензии – это для рабов. Маленькие певчие птички пользовались большим спросом на Сагра-деи-Осеи, Празднике птиц в Сачиле, проходящем в августе на протяжении уже почти 740 лет. Гельмо Кантон был человеком упорным и трудолюбивым, как червь, изо дня в день грызущий дыру в горе, оставляя на месте преступления одни только мелкие крошки. Ходившие его путями частенько обнаруживали в кустах останки убитого и разделанного оленя или серны, а то пустое и гладкое, словно миска, гнездо дрозда, снятое с ветки и избавленное от птенцов: на празднике в Сачиле фермеры и по сей день ценят маленьких дроздят на вес золота. Говорят, те из них, что дышали горным воздухом, обладают самыми приятными и самыми громкими голосами, а поют лучше других и с куда большим удовольствием.

Те же, кто случайно натыкался на следы этого браконьера по берегам речушек Вайонт, Месаццо и Вейл, находили ещё и лягушачью кожу, которую Гульельмо Кантон, он же Гельмо, как настоящий лесной хорёк, снимал прямо на месте, чтобы не тащить домой бесполезный мусор. В общем, так и промышлял этот одинокий и незаметный человек, плевавший на законы и запреты. Своих подвигов он никогда не превозносил и не хвастал ими – напротив, насколько возможно, старался скрывать свою добычу и заработки. Но, если вы вдруг не знаете, от тоски сидящие в клетке птицы принимаются петь, и этого трудно не услышать. Зависть тоже поёт в своей клетке – в людских сердцах. А среди тех, кто слышит пение птиц и зависти, попадаются крысы. Так в лесу завёлся шпион.

В один прекрасный день к Гельмо заявились лесники с ордером на обыск. Они изымали всё подряд, поскольку ничего законного, включая хозяина, в доме не оказалось. Правду сказать, семьи-то у Гельмо никогда не было: никому в округе не известная мать-одиночка бросила младенца сразу после рождения, а воспитывал его старый браконьер, день и ночь гонявший парня по лесам и горам. Вот он таким и вырос. Лесники впаяли ему здоровенный штраф, немного поувещевали жить по закону и ушли. Но чтобы удержать Гульельмо от его страсти, одного штрафа было мало.

Едва буря поутихла, он возобновил свою деятельность даже в большем объёме, чем раньше, ведь если действительно что-то любишь, не останавливаешься при первом же препятствии, а идёшь до конца, даже если в конце тебя ждёт смерть. И потом, теперь это было делом чести. Его осмелились наказать? Он обязан отомстить. Кто выстоит, тот и победит. В общем, одинокий браконьер продолжал брать от природы всё, что мог, стараясь действовать ещё более осторожно и внимательно. Но он допустил ошибку – классическую ошибку тех, кто слишком в себе уверен.

Больше всех других птиц этот неуловимый и загадочный человек любил кукушек. Несколько месяцев в году, с апреля по июнь, он целыми днями прятался на лесных полянках, слушая их ку-ку с макушек лиственниц. А как-то по весне решил одну выкормить. Новорождённого кукушонка, найденного сытым и довольным жизнью в гнездечёрного дрозда, Гельмо терпеливо и методично кормил молью, муравьиными яйцами и собственноручно приготовленной чудесной смесью из насекомых, вермишели и других ингредиентов, в том числе витаминов, которые покупал в специализированном магазинчике Паоло Пиполо в Маниаго: это месиво уже зарекомендовало себя незаменимым средством при вскармливании других птенцов.

Кукушонок, как то и положено природой, рос настоящим разбойником, непоседливым и озорным. Гульельмо выделил ему сухую и светлую комнату на втором этаже с видом на дорогу, где тот и провёл весну, лето, осень и зиму, пока не начал, как собака, следовать за хозяином, куда бы тот ни пошёл. Следующей весной, в начале апреля, птенец подал голос. Когда он куковал, в комнате тряслись стекла, орешниковые сони настороженно прислушивались, а другие птицы отвечали, каждая по-своему. Время от времени Гельмо выпускал кукушонка на волю, чтобы тот полакомился вишней. Потом птенец возвращался и усаживался человеку на плечо, а тот вносил его в дом, чтобы насладиться голосом взаперти. Так продолжалось до конца июня.

Но однажды лесники, приглядывавшие за домом, услышали из комнаты крик кукушки. Вооружившись ордером на обыск, они втроём снова явились к Гельмо, конфисковали нелегальную кукушку и выписали новый штраф, предупредив, что в следующий раз цифра станет куда более серьёзной (в те времена подобные преступления карались только штрафами, сегодня же для них предусмотрен уголовный процесс с головокружительной суммой залога). К счастью, никто не догадался заглянуть сарай, где на диете из моли, муравьиных яиц и пюре подрастали ещё по меньшей мере двадцать птенцов.

А Гульельмо Кантон замыслил отомстить.

Пролетел ещё год, снова пришла весна, снова закуковали кукушки. И одна из них снова пела в комнатке у Гульельмо Кантона: несгибаемый браконьер не собирался сдаваться под натиском закона. Своим очередным пленником он бесстыдно бросал вызов всем лесникам и егерям. У них ушло не так уж много времени, чтобы выяснить, что к чему: слухом земля полнится, люди ведь постоянно о чём-то говорят. Некоторые вот даже поют, как птицы. И с не меньшей лёгкостью заявляются с ...надцатым ордером.

Теперь их было уже четверо: двое лесников и двое егерей.

– На сей раз ты реально влип. Смотрю, решил, что самый умный? – с порога спросил один.

– Отпирай комнату, где держишь кукушку, – велел другой.

Всё это время, будто нарочно привлекая внимание, пернатая пленница голосила: ку-ку, ку-ку. Для виду Гельмо некоторое время посопротивлялся, но в конце концов был вынужден открыть. Стражи леса ворвались внутрь. Там, во весь голос демонстрируя свой талант, сидела на жёрдочке их добыча. Только это была не кукушка, а священная майна, чёрная птица с жёлтым клювом, иначе называемая индийским дроздом, та самая, что при должной дрессировке умудряется даже произносить слова. Гельмо купил её у Пиполо в Маниаго ещё птенцом, как только у него конфисковали настоящую кукушку. При помощи магнитофона он несколько месяцев изводил бедную птицу, пока та не научилась идеально подражать кукушке. Но этого мало: Гельмо надменно достал из кармана лист бумаги – сертификат на постоянное содержание нелегальных пернатых иммигрантов. На сей раз лесникам и егерям пришлось убраться несолоно хлебавши. Индийский дрозд, такой же нахальный, как его хозяин, проводил их насмешливым ку-ку, ку-ку, ку-ку. А Гульельмо Кантон с довольным видом запер дверь.

(обратно)

9 Дьявольская вендетта

И до, и после финансового краха мой друг, несгибаемый Ичо Дуран, известный также как Маурицио Протти, был «овечьим пастырем», то есть пастухом (разные есть виды пастырей, так что добавлять «овечий» нужно обязательно). В детстве он не испытывал недостатка в деньгах, однако ещё мальчишкой сбежал из дома, чтобы стать пастухом и жить на пастбище, под открытым небом, к полному отчаянию мамы Нины, обожавшей распущенного, но единственного сына.

Но тут уж ничего не поделаешь. В жилах Ичо течёт древняя кровь, генетически унаследованная от стародавних горцев, его предков и родственников, среди которых был и легендарный Фермо. Косари, фермеры и пастухи, люди, вырубленные топором, по весне, будто серны, нюхающие воздух, пробующие всё на вкус, словно давно покинувшие эти горы гадюки – Ичо из таких: проходя мимо «феррари», и глазом не моргнёт, а то и вовсе отвернётся, но стоит увидеть ягнёнка – не удержится, непременно возьмёт на руки.

Разными были пастыри стад, бравшие Ичо на роль помощника. Старые друзья, вроде Джанкарло из Молина с сыновьями, Франко, Мануэлем и Гульельмо, названным в честь деда: в этом роду все были пастухами. А ещё Валентино Фризон, прозванный Жирдяем, Иджино Пероццо, Анджело Патерно, Берто Фонтана, Серджо Джакела...

Последним представителям этого древнего и благородного ремесла сейчас грозит вымирание. В отличие от политиков и бюрократов, которые в реальной жизни ни на что не годятся, у выживших в буколическом мире доля тяжкая, они дорого заплатили за свой выбор. Люди, которые должны бы защищать то хорошее, что ещё существует и цепляется за жизнь в этих насухо выжатых и презрительно отброшенных цивилизацией горах, где в избытке только снег, сделали всё возможное, чтобы искоренить природу и обречь стада на верную смерть. Это кучка некомпетентных, но крайне расчётливых дельцов, которые и пальцем не пошевелят ради сельского хозяйства и скотоводства, зато позволяют, наплевав на ЮНЕСКО, размещать в самых красивых местах региона склады и гипермаркеты. Политика «силового захвата» рассматривает пастухов как назойливую помеху, вечную головную боль, потравщиков и грубиянов, не имеющих на эти земли никаких прав. Власти обвиняют их в незаконных выпасах, но и слова не скажут против кражи воды, бетонирования старых путей перегонки скота, защищённых государственными законами, и других легализованных злодеяний. Так что давайте хотя бы ещё несколько лет насладимся присутствием этих легендарных персонажей: скоро мы сможем увидеть их только в наскоро сварганенных рождественских вертепах.

Как-то Ичо попал в подпаски к пастуху-новобранцу, который никогда раньше в эту часть гор не забирался. Странноватый это был тип, краснолицый и весёлый, всегда готовый пошутить, хотя и не всегда по-доброму. Они поднялись на пастбища к югу от горы Лодина и в десяток катастрофически коротких переходов обогнули всю Чимольянскую долину, перемещаясь от одного кабака до другого, пока овцы разбредались вдоль бурного течения Челлины. Наконец они добрались до полуразрушенного горного приюта (его через много лет перестроил Альпийский клуб). Сентябрь подходил к своему печальному концу. Простыни тумана медленно выползали из долины, намереваясь повиснуть на острых краях скал. Моросило. Моросило каждый день, с утра до вечера. Осеннюю меланхолию можно было буквально потрогать руками: она запутывалась в редких грабовых рощах, но время от времени высвобождалась из их цепких когтей и направлялась дальше, до самого приюта, стремясь добраться до этих двоих, потерпевших кораблекрушение в тумане. Даже радостно потрескивавший в углу хижины огонь не мог разогнать сплин тех одиноких дней. Рядом с огромной горой весь остальной мир казался бесконечно далёким. Ночами по жестяной крыше печально и монотонно барабанил дождь, а овцы, чтобы вода не стекала по их бокам, сбивались в плотную кучу, становясь похожими на огромную глыбу мрамора. Вот она, пастушья жизнь: суровое и жалкое существование, обострённое страстью к одиночеству и желанием «идти наперекор» обстоятельствам.

Однажды утром, таким же дождливым, как и все предыдущие, напарник сообщил Ичо, что заметил у седловины Лодина белую точку и уверен, что это ягнёнок, заблудившийся в непогоду.

– Сходи-ка туда и помоги ему, пока он не провалился в какую-нибудь расселину, – завершил свою тираду напарник.

Ичо взял зонтик и с готовностью направился на поиски: животных он любил и, хотя день был буквально создан для одной из его обычных уловок, пребывал в хорошем настроении. На то, чтобы взобраться по крутому склону от хижины до места, где видели предполагаемого ягнёнка, ушло больше часа. Всю дорогу Ичо посматривал на белое пятнышко, то видя его совершенно отчётливо, то сомневаясь, видит или нет. Клочья тумана то наползали, то уходили прочь, пряча и снова открывая цель. В конце концов он всё-таки добрался туда, в край вечной печали, однако при ближайшем рассмотрении ягнёнок оказался всего лишь глыбой известняка. Ичо почувствовал себя глупым и наивным: вероятно, стоило сперва приглядеться получше, ведь когда подводит интуиция, всегда есть бинокль. Но проклятый туман всё запутал и усложнил. Он униженно спустился вниз: штаны вымокли, ноги замёрзли, сапоги бормочут хлип-хлюп, – сложил зонт и вошёл в полуразрушенную хижину. Напарник стоял у огня, разведённого на ржавом куске жести.

– Нет там никакого ягнёнка, – произнёс Ичо, – это просто камень.

– Ага-ага, – отвечал напарник, – эк я тебя уделал! Знал ведь, что это камень, видел его в бинокль! Живности там и в помине не было!

Ичо проглотил пилюлю, но ничего не сказал – верный признак того, что он задумал отомстить. Кто кричит и бранится, облегчает душу и со временем забывает обиду. Но тот, кто молчит, только и ждёт возможности нанести удар.

Через несколько дней напарник решил вернуться в долину, где по крайней мере была остерия. Устав от тумана и дождя, они спустились на Пинедскую равнину, рассечённую надвое прямым, как линейка, шоссе, и вместе со стадом расположились в виду дороги. Небо продолжало лить слезы, поэтому Ичо укрылся от потоков воды, усевшись под зонтиком. Любитель пошутить кутался в толстый плащ из серого сукна наподобие пончо, закрывавший его до самых пят. Но поутру он вдруг почувствовал сильную нужду, с которой никак не мог справляться долго. Поблизости не оказалось ни куста, ни дерева, ни живой изгороди, ни даже валуна – вообще ничего, за чем можно было бы укрыться, одни только пустынные заболоченные луга, и пастуху пришлось располагаться там, где был. Он спустил штаны и предусмотрительно присел под своим плащом, окружавшим и защищавшим его, словно типи – индейцев сиу. В этот-то момент небеса, помимо дождя, и ниспослали Ичо возможность отомстить.

Мимо проезжал автобус со школьниками. Заметив стадо, учитель попросил водителя остановиться, чтобы полюбоваться редкой буколической картиной, внезапно возникшей перед ними на промокшей Пинедской равнине. Процессия направилась к Ичо с расспросами, напарник которого замер под своим плащом, стараясь не обнаруживать своего присутствия. От школьников его отделяли примерно три десятка спасительных метров. Ичо же с усмешкой отмахивался от детских вопросов. Он решил не терять времени даром, а сразу покончить с проблемой, поэтому ткнул пальцем в сторону увенчанного шляпой типи и произнёс:

– Идите к нему, он тут главный.

Толпа школьников развернулась к пастуху, который, скрючившись под плащом, справлял свои надобности. Следующие три четверти часа его засыпали вопросами, а он, красный, как помидор, лишь бормотал в ответ первое, что приходило в голову, не имея даже возможности подняться. Наконец Ичо, растолкав юных любителей старинных профессий, подошёл к нему, поглядел сверху вниз и сказал:

– Ага-ага, таперича и я тя уделал.

Напарник из последних сил делал вид, что просто присел отдохнуть, но сдерживался с трудом, буквально истекая желчью. В конце концов молодёжь уехала, и злобный шутник всё-таки нашёл возможность закончить прерванное занятие. Не уверен, правда, что в священном спокойствии.

(обратно)

10 Тетерев

Это случилось давным-давно по весне, в мае месяце. В те времена на тетерева-косача ещё ходили в разгар токования (уж поверьте, нынче такая практика запрещена!). Самцов стреляли на самом любовном пике, когда они готовы запрыгнуть на самку, чтобы та отложила чудные яйца, из которых потом вылупятся птенцы. Можно сказать, охота для труса: представьте, что вас подстрелили в спину, пока вы занимались любовью! Очень жаль – не несостоявшейся интрижки, конечно, а потерянной жизни.

Но тогда, больше тридцати лет назад, подстрелить косача, пока он бормочет свою весеннюю песню, было обычным делом, даже если учитывать серьёзный риск быть пойманным. За поимкой как из рога изобилия сыпались судебные процессы и крупные штрафы. Но страсть сильнее риска: эти неповторимые эмоции даже в самом спокойном человеке пробуждают азартного игрока. Подкрад, тишина, мрачные тени, розовеющий рассвет, голоса ночных зверей заставляют сердце биться чаще. Простой выход на точку превращается в приключение, которое изменит всю твою жизнь. Особенно для ребятишек: уже лет с девяти-десяти они начинают проводить холодные апрельские и майские ночи в изнурительных походах, следуя за своими дедами, отцами и отцовскими друзьями, в тишине и холоде ожидая рассвета.

Мне шестьдесят два, я всякое видал, нажил горы ужасно болезненных воспоминаний, но стоит вспомнить, как в детстве ходил с отцом на тетеревиную охоту, или о легендарных браконьерах тех времён, меня охватывает меланочество, этакая смесь меланхолии и одиночества, с которой мало что сравнится. В такие моменты я вслушиваюсь в прошлое и обнаруживаю, что память о нём жива. Оно возвращается, чтобы ещё раз взглянуть на меня добрыми слезящимися глазами. Поначалу ради охоты мне приходилось чем-то жертвовать, и частенько я предпочёл бы отказаться, если б мог, но отец требовал, чтобы я ходил с ним. Позже эта практика начала мне нравиться, так что вскоре я и недели не мог провести без хотя бы пары выходов. Ночь, её волшебство, её тайны, её беспокойное очарование тянули меня в горную тьму, заставляя ожидать наступления дня у поляны, где токовали тетерева. Иногда что-то шло не так, и вместо птицы на крючок попадал я сам. В итоге меня трижды судили за браконьерство – плюс дважды за пьяный дебош, – хотя теперь, издалека, всё это кажется редкими ошибками молодости.

Но вернёмся к нашей весёлой истории.

Тогда, в мае, мой друг Зепп решил подняться на гору Борга, чтобы поохотиться на тетеревов. Он предлагал мне пойти с ним, но я предпочёл склоны Прадона, где было меньше риска нежелательных визитов. В принципе, большой разницы между ними нет, но подниматься на Борга – это как выступать в «Ла Скала», а на Прадон – как в никому не известном периферийном театре при полном отсутствии публики.

Видя, что я не горю желанием составить ему компанию, Зепп пригласил Оттавио, только и ждавшего повода пустить в ход свою винтовку. Они добрались до тетеревов, которые как раз собирались токованием встретить рассвет. Грохот выстрелов раскатился в утреннем воздухе, долетев и до Прадона. Занимался тёплый и тихий майский день – слишком чудесный, чтобы всё прошло гладко. И интуиция меня не подвела. Подстрелив самца с пятью загнутыми перьями, я как раз собирался пересечь Скале, чтобы встретиться с друзьями: пусть завидуют. Но нет, думаю: стоять, чую опасность. Собственно, так оно и оказалось. Егеря и лесники уже окружили Борга, чтобы поймать в свои сети Зеппа и старика Оттавио. Чего им ещё желать, кроме как захомутать эту парочку? Не то чтобы служители закона были такими уж некомпетентными простофилями, но на этой горе приятели мои знали каждый камень, каждую трещинку и, главное, бессчётные пути отхода. Так что они спокойно миновали раскинутые сети и повернули к дому.

С отрогов Прадона я с помощью бинокля «Сваровски» следил за манёврами джипов, мотавшихся туда-сюда. Тетерева я привалил камнями, остатками старого оползня, двустволку спрятал в расщелине и начал спускаться. Было уже начало одиннадцатого, и остерия «Пилин» бурлила: все обсуждали последние новости о браконьерах. Оттавио свою добычу заныкал и, естественно, никто не знал где. Зепп же, обладавший беззаветной храбростью и изрядной дозой дурости, свою, напротив, умудрился показать всем. Припрятав ружье, он вернулся домой и бросил тетерева прямо под кухонным столом. А вдобавок, будто этого было мало, оставил дверь нараспашку. Он как раз заваривал кофейник, когда к нему пришли. Разумеется, это были служители закона. Двое из них, затаив дыхание, углядели в бинокль, как он переступил порог с тетеревом в руках, и тотчас же бросились по горячим следам. На то, чтобы обнаружить под столом птицу, времени ушло совсем немного. Но дальше начался фарс.

– Что он здесь делает? – орал страж порядка, ухватив тетерева за хвост и вздёрнув вверх.

– Понятия не имею, его спросите, – отвечал Зепп.

– Не валяй дурака, я серьёзно! – блажил егерь. – Мы тебя в тюрьму упечём!

– Вы в моем доме, вот что серьёзно, – невозмутимо продолжал Зепп. – Есть у вас ордер, раз уж вы внутри?

Тут он выложил на стол топор.

Те двое завопили, что в присутствии тела жертвы преступления ордер не нужен, а значит, они могут действовать так, как сочтут нужным. Но Зепп пригрозил, что если они немедленно не уберутся, случится нечто ещё более серьёзное, поскольку это его дом. И добавил, что тетерева, о котором он, разумеется, не знал, наверняка кто-то подбросил, пока он был в другой комнате, и всё ради того, чтобы его подставить. Егеря ушли, унося с собой птицу, но логично, что дело этим не кончилось. Через несколько месяцев мой друг был вызван на суд в Беллуно в качестве ответчика по делу о тетереве, таинственным образом возникшем прямо под его кухонным столом. Тут фарс повторился. Разъяснив суду доводы егеря, судья начал допрос. Зепп отвечал односложно или расплывчатым «не помню». В конце концов судья, потеряв терпение, повысил голос:

– Слушай, не с неба же свалился этот тетерев!

– Нет, господин судья, иначе он был бы на столе, а не под столом.

– Прекрати эти шуточки!

– Да какие уж тут шуточки, когда речь об охоте!

– Тогда скажи, как тетерев попал к тебе под стол?

– Не знаю, может, он забрался в дом, пытаясь от кого-нибудь спастись...

– Что же, он забрался в дом, будучи мёртвым?

– Мог потом умереть, от инфаркта, потому как перепугался...

Остроты так и сыпались, судья перестал нервничать, и в какой-то момент даже показалось, что ему всё это доставляет удовольствие. Зепп, по-прежнему невозмутимый, отвечал с очень серьёзным видом, хотя в глазах его так и прыгали озорные искорки.

– Вы, дорогой синьор, должны объяснить этому суду, как под Вашим кухонным столом очутился тетерев! – призывал судья.

– Может, он напился: в конце концов, я сам частенько валяюсь под столом, и никто меня не трогает.

– Но не мёртвым же!

– Лично я – нет. Но он мог впасть в кому.

Казалось, в зале суда выступают клоуны, а не идёт процесс. Но судья всё же взял ситуацию в свои руки. Он пригрозил Зеппу суровой карой, если тот внятно не ответит на вопросы и не перестанет валять дурака. Надо сказать, что судье, несмотря на все провокации, даже нравились дерзкие ответы обвиняемого. Тот, в свою очередь, приняв перед началом для храбрости пять-шесть стаканчиков белого, всё время повторял, что о тетереве ничего не знал. В конце концов судья не выдержал и рявкнул:

– Хватит, в самом деле! Кто, по-твоему, принёс тебе тетерева, Бефана^[7]?

– Никак нет, господин судья, – флегматично протянул Зепп. – Дело ж не 6 января было...

На этом процесс закончился. Нашего друга признали виновным. Тетерев был найден в его доме, и анемичному общественному защитнику не удалось доказать, что кто-то его туда подложил. Кроме того, были свидетельства двух егерей. Когда судья закончил читать приговор, он взглянул в сторону обвиняемого и не смог сдержать улыбки.

Через несколько лет, хотя не так уж и много, Зепп в последний раз уселся за тот стол. Мы нашли его на лавке: ладони на столешнице, бутылка пуста, стакан опрокинут, а печальные глаза навеки застыли. Так он и ушёл, с протянутыми вперёд руками и пальцами врастопырку, выиграв у смерти свой последний кон в морру.

(обратно)

11 Надёжные дома

Я частенько вспоминаю своего друга детства, Мирко. Вместе с семьёй он покинул наш край ещё подростком, когда ему шёл только двенадцатый год: как раз вовремя, чтобы избежать позора Италии, который год спустя войдёт в историю под именем «катастрофа Вайонта». 9 октября 1963 года талибы с циничным любопытством направили свои самолёты к склону горы Toк, убив две тысячи ни в чем не повинных людей^[8]. Несмотря на то, что с момента геноцида прошло уже почти пятьдесят лет, эта трагедия по-прежнему острой болью отзывается в сердцах выживших.

Мы с Мирко были ровесниками и очень дружили, росли бок о бок, помогали друг другу в беде, – как, впрочем, и с Сильвио Карле, другим Карле и всей нашей бандой, большей части которой уже нет на свете. Мы были лучшими друзьями и росли, с надеждой вглядываясь в будущее. Потом жизнь, согласно предначертанной каждому судьбе, нас разделила. Шли годы. Время нас не щадило, многих моих друзей детства забрала смерть. Последним на сегодняшний день стал Сильвио, ушедший холодной январской ночью в возрасте шестидесяти двух лет. Возможно, он почувствовал, что эта синьора уже у порога, и открыл дверь, чтобы она вошла. Или, может, хотел подышать немного чистым воздухом долины, прежде чем лечь на диван, чтобы больше с него не встать.

Мирко тогда был парнем бойким, знал себе цену, а приказов и давления на дух не выносил. Бунтарь по натуре, он всегда дорого платил за своё упрямство, но нападки сносил молча, не огрызаясь. В ноябре 1962-го родители взяли его за руку и, прогуливаясь по опавшим листьям, объяснили, что в нашем краю нищета, поэтому им нужно собраться и уехать подальше. Но он так хотел остаться, что вырвал руку и убежал в лес. Его тут же поймали и с этого момента больше ничего не объясняли. Через неделю вся семья оказалась в Турине. Кругом неизвестность, хаос, ад: новая жизнь, новая школа, ни гор, ни лугов, ни ручьёв, ни леса. Сущий кошмар. Что делать? Единственное спасение – книги: он начал учиться, много читал. Тоску по далёкому дому, зажатому между других таких же деревенских домов, который видел, как он родился, рос, играл, по запаху свежего сена и поленницам дров, снегопадам и молчаливым зимам, краскам осени и бесконечной весне, Мирко топил в мире книг. Новая реальность была жестокой, но он принимал её без единой жалобы. И всё время размышлял, взвешивал за и против, пока наконец не решил, в чём его будущее:

– Я стану архитектором, буду строить маленькие домики, прочные, красивые, простые и уютные, как мой там, в горах, которые мне пришлось покинуть.

Так он решил для себя, и с тех пор изо всех сил пытался воплотить свою мечту: учился методично, сосредоточенно и успешно, закончил школу, естественно-научный колледж и университет, с отличием защитив диплом о тёплых объятиях, которыми дом должен встречать каждого, кто в нём живёт. Если вкратце, никаких заиндевелых мраморных катакомб и прочей показухи – только дерево, лучше всего лиственница, выросшая на каменистой почве и спиленная при убывающей луне, а если камень, то лишь для фундамента, не более того. Защитившись, Мирко открыл студию и стал проектировать дома, как в своей родной деревне. Да так ни одного и не продал: клиенты, особенно богатые, предпочитали катакомбы, а не уютные домики. Но Мирко не сдался. Рискуя в случае неудачи прикрыть лавочку, он продолжал делать проекты безумно простые, а потому добротные и практичные. Его лозунгом было: «Маленькие, основательные, ни единой скучной детали».

– Дома должны быть надёжными, – говорил он, стараясь убедить клиентов. Не в том смысле, что им придётся выдерживать землетрясения, бури или ураганы: имелось в виду благополучие, которым должен дышать дом. Именно такими были или должны были стать дома Мирко – тёплые жилища, которые не надоедают, а, напротив, порождают желание остаться в них надолго.

Его считали дураком, особенно когда в самый разгар неудач, разочарований и отсутствия заказов он открыл ещё одну студию – в Милане.

– Рисковые парни неудач не боятся, – заявлял он.

А ведь на дворе стояли восьмидесятые, когда повсюду царил яростный бетон и Милан можно было выпить^[9]: о дереве, камне и трезвом расчёте говорили тогда только безумцы.

Коллеги ёрничали, подкалывали:

– Сдохнешь с голоду!

– Дома не должны предавать хозяев, – бесстрашно отвечал он. – Они должны излучать надёжность. Даже через века тот, кто входит в такой дом, должен чувствовать себя уверенно. Дом не может прокиснуть, как йогурт, иначе проект, считай, изначально провальный.

Несмотря на непрестанное, словно у лосося, движение против течения цементного потока, ему удалось-таки построить парочку простых домов– по большей части, на окраине Турина, на холмах, но один – всё же на дальних подступах к Милану, который Мирко и собирался выпить. Теперь он мог свести концы с концами, что само по себе было победой.

Пока Мирко удалось извлечь из своей работы кое-какую прибыль, прошли годы. Потихоньку-полегоньку он превратился в суперзвезду, способную возводить даже соборы, и смог обратить на себя внимание. Отдельные богатеи, уставшие и отупевшие от роскоши, наконец открыли глаза и проинтуичили, или, проще говоря, унюхали кризис за несколько лет до его начала. Всё необходимое у них уже было: лисье чутьё, сообразительность, деньги, которые можно потратить, и время на раздумье. А ещё им было до смерти скучно.

«Никто так не томим скукой, как богачи, ибо деньги покупают время, а время имеет свойство повторяться», – утверждал Иосиф Бродский.

Итак, эти люди, богачи, стали сами искать Мирко, чтобы поручить ему строительство его любимых добротных крестьянских домишек. Таким образом за несколько лет он сам разбогател – и заскучал. А у людей чувствительных скука часто вызывает ностальгию. Мирко снова и снова принимался размышлять о родном городе, о домике, где родился сорок пять лет назад: он упорно копировал этот проект, повсюду предлагал его, и тот наконец окупился. Опять же, эти мысли навевали приятные воспоминания. Где-то там, в горном краю, Мирко ждал надёжный дом. Он знал это и хотел увидеть снова.

В июле прошлого года, а это был 2012-й, я сидел после обеда на залитой солнцем площади у остерии «Глухарь», которая раньше называлась «Пилин», и потягивал пиво. Тут у колокольни останавливается штука навроде космического корабля. Из неё выходит мужик в элегантном костюме – и прямиком к остерии. Чтобы его вспомнить, мне хватило и пары секунд. Это был Мирко: то же лицо, что и пятьдесят лет назад. Он же, напротив, вряд ли меня узнал. Я выгляжу старше своего возраста: дурные привычки, лишения, алкоголь и усталость отразились на мне сильнее, чем могли бы. Объятия, рукопожатия, подколки, пара кружек, разговоры за жизнь... До чего же безупречным стал его итальянский!

– Брось, – говорю, – не строй из себя крутого!

Я периодически что-то слышал о нём он – обо мне. Как-то раз даже пришёл на презентацию моей книги в миланском магазине «Фельтринелли», но видя, как меня обступили читатели в надежде на автограф, не решился подойти. В родной город Мирко заехал на пару дней: как раз хватит, чтобы покататься по округе и навестить старое жилище. Но этим мы занялись уже наутро, поскольку остаток дня пили и болтали. Я не мог снова не отметить безупречность его итальянского и манер. И, чтобы не отставать, тоже постарался правильно говорить на родном языке.

На следующий день мы направились к дому. Он был двухэтажным и располагался в переулке у виа Сан-Рокко – или, вернее, того, что осталось от виа Сан-Рокко. Когда Мирко, утирая слезы, рассказал, что все эти годы говорил со своим домом и верил, что тот в целости и сохранности, меня аж передёрнуло: вспомнил, что случилось пятнадцать лет назад с нашим другом Свалтом. Тот тоже приехал из «выпейМилана» навестить родное гнездо и на моих глазах полетел с третьего этажа прямо на мостовую: балки под ним треснули и обрушились. К счастью, обошлось без последствий. Я рассказал об этом Мирко.

– Ну уж нет, – ответил он, – мой дом меня не предаст.

Но я всё равно попросил его быть осторожнее. За прошедшие полвека эта заброшенная деревушка сильно пострадала от времени и сменяющих друг друга времён года, так что мысль побродить по старым домам не казалось мне здравой. Но он всё повторял:

– Не волнуйся, он – сама надёжность. Я теперь такие же строю.

Я сказал «лады», и мы вошли. Двери не было: за столько лет она рассыпалась в мелкую крошку, и это уже был знак. Но влюблённые знаков не замечают. Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж, где посреди комнаты стоял деревянный столб, поддерживавший крышу. У Мирко на глаза навернулись слезы.

– Я здесь родился! – зарыдал он. – И рос здесь до двенадцати лет!

В отличие от моего друга, я восторга от возвращения домой не чувствовал, поэтому не стал входить в это полутёмное помещение, а остановился на пороге. Хоть я и не архитектор, но знаю, что могут сделать с остовами заброшенных домов объединённые усилия снега и дождя. Они, словно древоточцы, без устали вгрызаются в одряхлевшие тела и поражают внутренние органы, оставляя фасады чистыми и здоровыми. Мой друг прошёлся по комнате, где шестьдесят два года назад впервые увидел свет и где этот свет лишь по счастливой случайности не погас навсегда. Потом, расставив ноги в позе немого восхищения, оперся плечом о столб, и старое, изгрызенное червями бревно мигом переломилось под его тяжестью, как палочка гриссини. Мирко, потеряв равновесие, свалился на пол. Крыша содрогнулась, кое-где обнажив синеву неба, и со страшным треском обрушилась. Послышался звон битой черепицы, грохот расколотых балок. Всё это ухнуло на пол, провалившийся аж до первого этажа вместе с архитектором. Я только и успел увидеть, как Мирко исчезает под каменной лавиной. Уже второй раз я наблюдал практически ту же сцену. И снова пытался понять, почему не остановил незадачливого исследователя надёжных домов. Конечно, со Свалтом всё закончилось хорошо, но удача не имеет привычки поворачиваться к вам лицом дважды.

И всё же...

Я окликнул его.

– Вроде цел, – донёсся приглушенный ответ. Только двигаться Мирко не мог, поскольку оказался заперт в коконе из балок, спасших его от оползня. Не считая пары царапин, он совершенно не пострадал.

Я осторожно спустился вниз, всё ещё не веря в такой счастливый случай, и озаботился спасательной операцией. Через несколько минут мне удалось вытащить друга из паутины, чудесным образом спасшей ему жизнь. Всё произошло так быстро, что он даже не успел испугаться. Понимание пришло только вечером, после десятого стакана в «Глухаре», где он появился, весь облепленный пластырем.

– Надёжные, говоришь?! – ворчал я, не в силах забыть падающие балки.

– Что ж, придётся внести кое-какие изменения, – с невозмутимым видом произнёс он на своём безупречном итальянском.

Я оглядел его, до такой степени перепачканного известковой крошкой, что он казался гипсовой статуей, но ничего не сказал. Ведь Мирко прав: дома в нашем Богом и людьми забытом краю надёжны и безопасны. Не считая, разумеется, двух случаев, когда они оказались безжалостными к своим владельцам, вернувшимся из большого города, чтобы ненадолго погрузиться в воспоминания.

(обратно)

12 Навоз

Колеся по городам и весям, часто видишь приклеенные к дверям и воротам листки бумаги, одними и теми же словами объявляющие о скупке драгоценных металлов. «Куплю золото», –беззастенчиво выкрикивают буквы. «И серебро», – добавляют они в последнее время, словно неизвестные скупщики, не желая упускать выгоду, не брезгуют и рыбёшкой поменьше.

Один мой, скажем так, приятель, которого я знаю лет сорок, но вижу редко из-за особенностей его работы, некоторое время назад решил в корне изменить свою жизнь.

На протяжении тридцати лет он каждую весну уезжал из родной деревушки в Германию, прямо в оскаленную пасть городского хаоса, где производил и продавал мороженое. В деньгах у него недостатка не было. Как следствие, имелись и цацки, и гаджеты, и тачки, неизменные символы достатка и довольства. И это не считая домов, или, точнее сказать, вилл, разбросанных по всей округе, от гор до берега моря. Но счастливым он не выглядел – скорее, скучающим. Скучающим и усталым. Может, всё дело в том, что роскошь развлекает не так уж долго?

– Везёт вам, – жаловался он, – можете сидеть себе дома, а я уж которую весну в чужом краю встречаю.

Большая часть собеседников его просто посылала, меньшая, не столь нервная, отвечала что-нибудь вроде:

– Так бросай всё, возвращайся домой, кто тебя держит? У тебя денег, что гальки в реке! Можешь спокойно встретить всё весны, что тебе остались!

Он же упрямо продолжал уезжать, чтобы торговать мороженым, набирать вес и пополнять свои банковские счета.

Но вот приятель мой наконец сдался, продал дело и вернулся домой. Совсем я скис, говорит. Должно быть, это всё Германия – не деньги же. Правда, вернувшись, он сразу стал придумывать, на чём бы ещё подзаработать. Как вспомнишь, что денежки больше не капают, мысли сразу разбегаются, а в груди, словно снежный ком, готовый вот-вот превратиться в лавину, растёт беспокойство. Эту лавину, однако, можно направить на твёрдую почву, не дожидаясь, пока она с лёгким пуф поглотит всё вокруг, как это случилось с несгибаемым Ичо Дураном. И у бывшего мороженщика, который уже давно с интересом поглядывал на объявления о скупке золота, родилась идея – правда, не новая, а известная уже испокон веков: воспользоваться чужими придумками.

В ближайшем городке, примерно в трёх четвертях часа езды от деревни, он снял домик, на двери которого через какую-то неделю возникло объявление: «Куплю золото». С припиской ниже: «И серебро». Месяц спустя появилось новое дополнение: «И драгметаллы». В деньгах недостатка не было, но на сей раз его интересовали не просто купюры – хотелось чего-то более ощутимого. Поэтому через некоторое время, не удовлетворившись ходом дела, он добавил и новую приписку: «И бриллианты».

Узнав о этой затее, я сразу подумал, что мог бы стать его первым клиентом, продав своё обручальное кольцо. Но потом вспомнил, что много лет назад после семейного конфликта (в смысле, потасовки с супругой) выбросил его в Вайонт, посчитав, что истинная любовь сияет всегда, в отличие от её нуждающихся в полировке символов.

С тех пор, как мой, в кавычках, друг начал скупать золото, он обнаружил реалии, доселе ему не известные. Сперва – что цена вещей далеко не всегда сводится к жалким дензнакам. Затем – сколь ужасна жизнь множества бедолаг вокруг. И далее – самое важное: насколько сам он эгоистичен и циничен (впрочем, в этом он себе признаваться не хотел). За два года существования лавки, этого последнего пристанища отчаявшихся, он видел и глубочайшее падение морали, и полнейшую безысходность. Одна старушка, чтобы помочь безработному сыну, продала золотую цепочку, которую муж подарил ей полвека назад. Другая, не имея ни гроша за душой, принесла вещи покойной матери. Пока скупщик выкладывал украшения на прилавок, она рыдала и целовала их одно за другим. После явился человек с ожерельем, последним свидетельством распавшегося брака. Небрежно бросив его на прилавок, мужчина цинично просиял, словно был рад наконец избавиться от горьких воспоминаний. Заходили и юнцы-наркоманы на последней стадии ломки, пытавшиеся что-нибудь продать, чтобы заполучить свою дозу: от их товара за версту несло краденым. Но мой, в кавычках, друг скупал всё и у всех, не спрашивая ни документов, ни удостоверения личности.

– У золота нет ни носа, ни глаз, – говаривал он и добавлял: – А у меня – ещё и ушей.

Как-то пришла к нему одна старушка продать небольшой бриллиант. Из-за скудности пенсии и удорожания жизни она была уже едва ли не на последнем издыхании и охотно ухватилась за возможность выручить хоть немного. Бриллиант оказался подарком графини Джулианы Андреотти ди Пратаччо, хозяйки виллы на перевале Оппио, что неподалёку от Пистойи. В этом доме она служила десять лет ещё девушкой.

– А не жалко Вам? – поинтересовался скупщик.

– Нисколько, – отвечала та. – Есть такая песня: «Из бриллиантов ничего не родится, а в навозе растут цветы». Так что я не жалею.

Однажды этот мой дружок признался мне, что подкрутил весы, чтобы товар весил меньше, чем на самом деле. Приходили к нему теперь всё больше люди пожилые, а то и вовсе старики. Они продавали свои последние воспоминания, поскольку пенсии на жизнь не хватало, а грошовая индексация не могла угнаться за падением курса евро. Этим старикам не нужно было следить за тенденциями рынков – они и так понимали, что времена предстоят нелёгкие. Хотя, может, так всегда и было.

Как-то поутру на пороге возник мальчишка лет двенадцати с ожерельем в руке.

– Это мамкино, – заявил он. – Продать хочет.

– И где же твоя мамка?

– Да там, снаружи, стыдится зайти. Говорит, ожерелье можете взять, а деньги мне отдайте.

Скупщик поднялся и выглянул за дверь. Там, уронив голову на руки и всхлипывая, сидела женщина. Предложив ей войти, он услышал историю насилия и предательства, нищеты и жестокости. Но чтобы растопить сердце бывшего мороженщика, этого оказалось мало. Взвесив ожерелье, он сунул его в сейф, расплатился и выпроводил обоих. Всё это время мальчишка внимательно следил за его действиями. На мгновение их глаза встретились. В этот момент скупщик почувствовал себя куском, нет, даже целой кучей дерьма. Вспомнив безнадёжные лица людей, выкладывавших на его прилавок несчастные крохи золота, он вдруг почувствовал такой стыд, что решил завязать. Взгляд мальчишки ранил его, словно кинжал. Спустя несколько дней он прикрыл свою клинику по отмыванию золота и вернулся в горы.

Но без дела мой приятель сидеть не мог: страсть к изобретению новых способов заработка оказалась сильнее. И он придумал, чем заняться – на сей раз, однако, не марая рук жульничеством: купил тридцать дойных коров, арендовал старую пастушью хижину среди обширных цветущих лугов, нанял сыродела и стал производить сыр, масло и другие молочные продукты.

Зимой скотину держали в большом хлеву на окраине деревни, а летом выгоняли на высокогорные пастбища. Чтобы поднять продажи, приятель открыл агротуристическую гостиницу, и дело закипело. Цены он выставил невысокие, а в период кризиса это самый главный секрет успеха. Впрочем, вскоре обнаружилось, что есть ещё один продукт, производством которого ферма не занималась, но которого, тем не менее, становилось всё больше и больше: навоз. Вскоре вокруг хлева громоздились уже целые горы. Куда деваться? И вот ему в голову пришла очередная мысль – мысль о дерьме, но вовсе не дерьмовая.

На следующий день на шоссе неподалёку от гостиницы появился рекламный щит два на два метра: «Продаю навоз». Так за пять лет мой дружок прошёл путь от скупщика золота до продавца навоза. Владельцы пикапов, мотороллеров, моторикш, тракторов и тачек стекались со всей округи, чтобы прикупить коровьих экскрементов для удобрения полей, садов, теплиц и так далее. Он запрашивал всего два евро за центнер, поэтому быстро избавился от запасов навоза, с некоторым удовлетворением обнаружив, что навоз берут даже охотнее, чем молоко. Вот вам и дерьмовая идея! Обладая врождённой деловой хваткой, он всегда шёл до конца: так или этак, мытьём или катанием, но дожмёт обязательно. И до сих пор победа всегда оставалась за ним.

Но однажды он снова увидел тот же взгляд, что у давешнего мальчишки, – у старушки, пришедшей попросить немного навоза. И нужно-то ей было совсем чуть-чуть – так, пару грядок в огороде подсыпать. Поработав в молодости разносчицей, она и в шестьдесят по-прежнему носила за плечами корзину. Правда, платить за навоз она не хотела, в чём сразу и призналась.

– Деньжат у меня кот наплакал, может, сделаете мне подарок, а?

– Я товар задарма не раздаю, – ответил торговец.

– Так это ж не товар, это навоз! – возмутилась старушка.

Но тот был непреклонен:

– Раз я его продаю, он должен быть оплачен. Вот вещь, вот цена, и эту цену придётся заплатить.

Старушка вскинула голову, и взгляд этой морщинистой, много повидавшей женщины заставил его опустить глаза.

– Позор Вам! – воскликнула она. – Ведь это самая суть, начало и конец жизни! Разве можно за неё брать деньги? Как-то я продала Вам небольшой бриллиант, потому что дошла до полного отчаяния, и пока Вы расплачивались, напевала. Вы этой песни не знаете, а автор уже умер и не поёт её больше. Но миллионы других – не Вы! – эту песню знают и поют до сих пор, всегда будут петь. Вы же – невежда с короткой памятью, таким деньги давно все воспоминания стёрли. Так что повторяю: «Из бриллиантов ничего не родится, а в навозе растут цветы». Как можно платить за то, из чего растут цветы? Стыдно!

С этими словами она загрузила полную корзину навоза и побрела прочь.

На следующий день я ехал той же дорогой и снова увидел рекламный щит. Но вот надпись на нем изменилась. Теперь она гласила: «Раздаю навоз».

Эти слова расположились на самом виду, прямо в центре квадрата. Бывший мороженщик встал на путь исправления.

(обратно)

13 Ручной тормоз

Как я уже упоминал, помимо вина Олимпио Риве нравились женщины: женщины непостоянные, меркантильные, которых не нужно завоёвывать или, того хуже, постоянно уверять в своей любви; женщины трущоб, дорожных обочин, заброшенных ферм, тёмных закоулков, тенистых садов и задних сидений машин – в общем, Олли предпочитал проституток и часто пользовался их услугами. Едва заполучив деньжат, он покидал деревню и первым же автобусом, а то и автостопом направлялся в бордель, которых знал множество. Он изучил их в совершенстве, один за другим, как грибник изучает грибные места, и навещал методично и регулярно. В регионе не осталось ни единого заведения, предлагающего секс за деньги, которое он бы не посетил. Иногда, хотя и очень редко, он менял область своих поисков, перемещаясь в Венето, столь же близкий, но менее изученный, а потому чреватый неудачами и потерей времени. Путешествовал Олли как правило в одиночку, за дополнительную плату занимая места, предназначенные для депутатов, едущих по служебной надобности, но если случалось выпить, смущение его проходило, и он не брезговал случайной компанией секс-браконьеров вроде него самого.

Нормальные отношения с женщинами Олли завязывал трудно: он был застенчив, неуклюж, далеко не Адонис, с отвисшим брюхом, да и вообще далёк от спортзала. Кроме того, он имел обыкновение закладывать за воротник, что не слишком-то хорошо влияет на матримониальные планы. Но причина отсутствия у него постоянной любовной связи крылась вовсе не здесь. Главной проблемой в этом вопросе являлась мать.Незадачливому отпрыску женщины, чья непоколебимость компенсировалась лишь верой, столь радикальной, сколь и беспощадной, думать о девушках не полагалось: в его жизнь они попросту не допускались. Будь её воля, Олимпио вовсе не выходил бы из дому, а до скончания веков прятался за мамашиной юбкой, словно цыплёнок за курицей. Эта церберша и слышать не хотела о каких-то там женщинах. Без сомнения, все они – злобные ведьмы и развратницы, только и мечтающие совратить её обожаемого сыночка. Так вот, пусть лучше держатся от него подальше! Пока Олли был молод и чуть более привлекателен, а главное, ещё не начал пить, ему случалось встречаться с девушками, имевшими на его счёт серьёзные намерения. Однако, от них пришлось отделаться – так собака стряхивает воду с шерсти после купания. Не исключено, впрочем, что при виде будущей свекрови они сбегали сами: по правде сказать, синьора денно и нощно следила за каждой, всё контролировала и всё за них решала, а частенько и попросту шпионила.

– Эта – нет, эта – ни в коем случае, эта – шлюха, эта не имеет понятия о чести, эта – дочь шлюхи, и бабка её давала всем подряд, эта вовсе никуда не годится... Вон! Все вон!

Какое счастье, что она находила утешение в вере! Убеждённая и истово верующая католичка – это настоящая катастрофа! Олимпио, несмотря ни на что, души в матери не чаял – и в то же время всем сердцем её ненавидел. А также до смерти боялся, поскольку по натуре был маменькиным сынком. Он старался как можно меньше ранить её чувства, но, согласитесь, иногда всё-таки хочется потешить плоть жирным окороком, особенно если привык обедать в одиночестве и всухомятку.

Как-то вечером дружеская компания в составе, если быть точным, трёх человек пригласила Олли в Удине, чтобы поразвлечься с доступными женщинами – доступными, впрочем, для них, но не для него, поскольку у Олли не было ни лиры. А когда в кошельке пусто, доступность превращается в труднодоступность.

– Мы за тебя заплатим, – с обычным высокомерием заявил Остелио Хвост.

– Тогда поехали, – ответил Олимпио, масляно блеснув хитрыми глазками. – Что за вопрос, раз ты платишь?

Хвост сел за руль своего знаменитого Simca 1000. Олимпио расположился на переднем сиденье, а задние оккупировали два пятидесятилетних пастуха из Валь-Мистроны. Олли так отчаянно трусил, что ни разу не открыл рта, даже не спросив, зачем они едут через какое-то овечье пастбище, а не прямиком к жидкой шеренге несчастных созданий, вынужденных торговать своим телом. Но четверо в машине хорошо знали часы работы доступных дам и так рассчитали время, чтобы иметь возможность по дороге останавливаться в различных остериях. В те дни можно было вести машину даже мертвецки пьяным, это с появлением алкотестеров халява прекратилась, хотя риск и тогда, и сейчас состоял лишь в одном: расквасить себе нос. В Диньяно они притормозили у Рико, где пропустили по стаканчику. Олли начало укачивать, но ясность ума он пока сохранял. Ещё разок остановившись у остерии «Там, у Морета» компания наконец прибыла на выбранное для разгула место в дальнем пригороде Удине, сразу за последними домами – словно на краю большой поляны. Это была чуть мрачноватая, совершенно безлюдная автостоянка вдоль идущего несколько под уклон шоссе, в верхней точке которой, у бетонной стены, их ожидал «мерседес»-универсал проститутки, дорого одетой дамы лет пятидесяти, непривлекательной, слегка помятой и до крайности вульгарной – идеальный тип женщины, чтобы удовлетворить четырёх простаков, плывущих по течению сексуального потока. Будучи завсегдатаями, они хорошо её знали и могли чётко выразить свои желания, не теряясь в присутствии красоток. У этих четверых там, в машине, и без того хватало проблем, а в области комплексов касательно секса они были поистине миллиардерами, так что проституток выбирали на излёте карьеры: уродливых, потасканных и старых. С такими приходишь к завершению легко, с красотками же того и гляди окажешься в ступоре от неуверенности и прочих сдерживающих факторов. При виде красотки у мужчин захватывает дух, но их хозяйство съёживается и повисает, что твой слизняк. А надо сказать, когда у тех двоих из Валь-Мистроны случались осечки, они становились буйными – им вообще ни на йоту не стоило доверять. Сексуальные неудачи пробуждали в них склонность к насилию и жестокости: красотку запросто могли придушить. А со старыми, уродливыми продажными женщинами осечек не случалось – должно быть, с ними парни чувствовали себя на равных.

В тот вечер они удовлетворяли свои инстинкты по очереди: сперва двое из Валь-Мистроны, потом Остелио Хвост, один за другим, быстро и аккуратно, кончали в салоне «мерседеса». Олли стоял в сторонке. Когда подошла его очередь, он выразил желание сделать всё на воздухе, в распахнутом багажнике: может, клаустрофобия замучила или просто не хотелось путаться в ногах. Куртизанка буркнула, что ей всё равно, и улеглась на спину. Хвост тем временем выбрался из машины и вместе с остальными отошёл в сторонку, ожидая, пока Олимпио закончит.

Через какую-то пару минут они услышали шорох и обернулись. Но вместо приятеля на них двигался сам «мерседес»: эта скотина Хвост, прежде чем вылезти из машины, снял её с ручного тормоза. Когда Олимпио приступил к сношению, автомобиль тронулся с места. Сначала он катился медленно, почти незаметно, потом всё быстрее и быстрее. Осознав это, Олли тем не менее решил не останавливаться и продолжил быстро, как кролик, двигать бёдрами. Он славился как смехотворно быстрый любовник: три движения – и готово дело, но на сей раз едва успел начать. Дорога, однако, шла под уклон, и это неизбежно превратило происходящее в фарс. Трое уже удовлетворившихся стали свидетелями незабываемой сцены.

Олимпио быстрыми короткими шажками, насколько позволяли спущенные штаны, пытался угнаться за автомобилем. Он скакал, судорожно подёргиваясь, словно марионетка, но своей добычи не бросал. Та же потихоньку отодвигалась от края, чтобы не выпасть из багажника. Впрочем, даже невысокая скорость «мерседеса» оказалась для занимаемой парочкой позиции чрезмерной, и Олимпио Рива, несмотря на всё своё рвение, был вынужден прерваться. Окончательно запутавшись в штанах, он шлёпнулся на четвереньки на асфальт, задрав задницу кверху. А оставшаяся в багажнике дама продолжала упираться руками и широко расставленными ногами в борта, пока машина не остановилась, едва не врезавшись в телефонную будку.

Олли поднялся с асфальта и с копьём наперевес двинулся вперёд, чтобы наконец получить то, за что заплатил и что на нескольких мгновений от него ускользнуло. Вот только дама решила, что с неё довольно. Она сказала «стоп» – и отказала. Что делать, правила были ясны с самого начала: вынул – до свидания, доступ закрыт. По крайней мере, пока не заплатишь снова. Но денег у Олли не было, а те трое, конечно, не выложили бы за него ни лирой больше.

– Да я мигом кончу! – пытался уговорить женщину Олимпио.

– Как-нибудь в другой раз! – оскорблённо прошипела она.

(обратно)

14 Водительские права

Эту историю я выкрал из коллекции своего друга, Пьеро Капорала (слегка, конечно, изменив и дополнив): а что, пусть люди знают.

Луиджи Канто, более известный как Джиджи, весь год разъезжая на скутере, был по горло сыт холодом, дождём, ветром и снегом.

– Купи машину! – предложил ему приятель, Рико Колфос по прозвищу Рикольфо, сам уже много лет крутивший баранку.

Канто перевалило за сорок, когда аргументы Рикольфо убедили-таки его сдать на права. Человеком он был простодушным и чистым, словно свежевыпавший снег, по которому ему так нравилось кататься на лыжах. На заднее крыло мопеда он приварил две петли и, отправляясь практиковаться в слаломе на курорты Беллуно, вертикально привязывал к ним лыжи. Кататься предпочитал в Невегале и Дзольдо-Альто, а Кортиной брезговал: по этой «жемчужине» циркулировали авто класса «люкс», и его мопед мог создать некоторую напряжённость. Шипованные шины позволяли Джиджи рассекать всю зиму, укутавшись, словно космонавт, включая и «дутые» перчатки.

Имел он, однако, подобно Олимпио и многим другим, привычку заложить за воротник. Припарковавшись в холодный месяц у бара, он входил и пристраивался пить, сняв лишь одну перчатку, чтобы удобнее было держать стакан и доставать из кармана деньги. Он потел и пил, пил и потел, словно медведь в берлоге. Потом выходил из бара, усаживался на своего стального коня и отбывал.

А внутри уже рекой текли ставки:

– Упадёт? Не упадёт? Ставлю пиво, что грохнется. Нет, кружку, что доедет.

Кто бы ни выигрывал, одни ли, другие, Луиджи Канто всегда возвращался целым и ни разу не получал серьёзных травм. Но настало время, когда он, устав от сырости и ушибов, всё-таки записался в известную автошколу в Маниаго, городе, где производят лучшие ножи.

За дело он взялся серьёзно: поначалу учился дома, потом стал ездить в долину, на родину клинков, бесстрастно пилотируя свой скутер, невзирая на дождь и всё прочее, что падало сверху, даже на камень, свалившийся однажды со скалы и сломавший ему мизинец.

– Он и без того был невелик, так что беспокоиться не о чем, – решил Джиджи.

Занимался он усердно и успешно, и вот наступил день экзамена. Сперва была теория, которую ему с некоторым усилием всё-таки удалось победить, потом вождение.

В день экзамена по вождению он явился в офис пораньше и был первым. Клерк вежливо попросил его посидеть в стоящей во дворе машине и подождать прибытия экзаменатора. Луиджи Канто повиновался: вышел на улицу и сел за руль. Он был несколько напряжён, но благодаря нескольким бокалам белого настроен решительно.

Вскоре появился господин в костюме и при галстуке, примерно тех же лет, что и Джиджи.

– Добрый день, – произнёс он, открыв дверь и усевшись на пассажирское сиденье.

– Здравствуйте, – ответил Канто.

– Поедемте? – спросил новоприбывший.

– Поедемте, – согласился Канто, заводя мотор. – Куда едем?

– Да мне все равно, смотрите сами.

И они поехали. Канто покружил немного по городу, стараясь максимально точно выполнять манёвры. Он останавливался у стоп-линии, пользовался поворотниками, уступал дорогу, при необходимости жал на клаксон – в общем, делал всё, что мог, лишь бы экзаменатор, сурово молчавший с ним рядом, убедился, что ученик дело знает. Так они кружили добрых десять минут, пока пассажир не тронул Канто за рукав и не произнёс:

– Простите, господин экзаменатор, но у Вас уже есть права, а у меня ещё нет, так что пустите меня за руль, мне нужно сдать экзамен.

Канто вздрогнул и припарковался прямо в клумбу.

– Позвольте, – пробормотал он, – Вы экзаменатор или кто?

– Нет, что Вы, я ученик. Я думал, Вы экзаменатор.

– Я тоже ученик и думал, что Вы экзаменатор.

Оказывается, клерк предложил второму соискателю, прибывшему в офис, то же, что и Канто. Он даже произнёс совершенно такую же фразу:

– Выходите на улицу, садитесь в машину и ждите.

Так небольшое недоразумение чуть не вылилось в нечто более серьёзное, поскольку оба, разумеется, были далеко не Шумахерами.

Некоторое время спустя Луиджи Канто всё-таки получил права, купил «пятисотый» фиат и вернулся к прежней жизни. Однако если в далёкий теперь день экзамена всё закончилось хорошо, то после дела не всегда шли гладко. В конце концов, в соответствии с законами, касающимися вождения в состоянии алкогольного опьянения, водительское удостоверение Канто вернулось туда, откуда появилось, – но не раньше, чем Джиджи пополнил нашу коллекцию рядом весёлых и трагикомичных эпизодов, случившихся из-за привычки пить за рулём.

Однажды он сел в машину и отправился в Пьянкавалло кататься на лыжах, но был несколько нетрезв и даже не заметил, что привязал лыжи поперёк багажника. Ну и поехал. И на первом же сужении дороги, в Монтебоско, оставил на асфальте и лыжи, и багажник, однако даже не остановился.

В другой раз он врезался в стадо овец, и к нему на колени, пробив переднее стекло, влетел до смерти перепуганный ягнёнок.

Как-то, собравшись купить цветы на могилу покойной матери, он не смог своевременно затормозить и въехал на машине в теплицу, уничтожив множество растений. Хозяйка, понятно, вызвала карабинеров. Канто пытался оправдаться тем, что его ослепил встречный автомобиль, но служители закона заметили, что в 11 утра ослепить кого-либо невозможно (в то время днём ещё не нужно было включать фары).

Был случай, когда он опорожнил трёхлитровую бутыль красного прямо на заднем сиденье автомобиля и выбрался из машины на четвереньках. Зато невредимым и пропитавшимся вином – как внутри, так и снаружи.

Приключений Луиджи Канто и его четырёхколёсного друга было так много, что они могли бы составить целый том. Но одно стоит особняком: однажды он собирался к мессе, но не нашёл места для парковки и въехал на своём «пятисотом» прямо в церковь через широко распахнутые по случаю шествия на праздник Успения Богородицы двери. Там его и повязали.

Джиджи больше не водит машину, не пьёт и не катается на лыжах: чем почтеннее возраст, тем больше у организма ограничений. О нём вообще мало что слышно, как будто сама жизнь хочет укрыть его от воспоминаний о прошлых геройствах. Теперь он только изредка читает какую-нибудь газету, поглядывает из окна на проезжающие автомобили и любуется закатами.

(обратно)

15 Как сшибить деньжат

Один мой друг работал водителем грузовика. Сейчас его уже с нами нет, как и многих других: мозаика друзей рассыпается слишком быстро. Впрочем, перечислять утраты было бы слишком грустно, да и какой смысл инвентаризировать отсутствующее – пустоты уже слишком многочисленны.

А когда-то место одной из этих пустот занимал Венанцио Лима, человек крупный во всех измерениях и добрый – той самой щедрой добротой, что так часто граничит с абсурдом.

Эти рассказы были задуманы как весёлые, хотя, возможно, ничего весёлого в них нет. Я лишь вспоминаю простых людей, никогда не купавшихся в лучах славы и тихо сошедших в мир иной. Таких, как Венанцио Лима, которого друзья называли Вена.

Работал он, как уже было сказано, водителем грузовика, жил одиноко, но денег имел в достатке и с удовольствием выпивал, когда не нужно было за руль. Несмотря на холостяцкое житьё, мозг ему выносили регулярно, поскольку было у него несколько сестёр – три, если быть совсем точным: две замужние, одна нет. Замужние надоедали реже – может, потому что браки их оказались счастливыми, но уж эта последняя, девица, с лихвой отрабатывала за всех троих!

Венанцио жил согласно ритму светового дня, как солнце, что встаёт с утра и садится вечером. Кончив работу, он заходил в остерию, где играл в карты и, если получалось, в морру. Говорил мало, больше слушал – редко встретишь тех, кто действительно умеет слушать, а он был в этом искусстве исключительным мастером. Если не находилось партнёров для игры в карты, он ограничивался тем, что наблюдал за играющими – молча, не раскрывая рта. Его отличительной чертой, как я уже говорил, была щедрость – добродетель по нынешним временам редкая, практически исчезающая, – и если он обнаруживал, что у какой-нибудь бедолага остался без гроша в кармане, обязательно давал ему несколько купюр. Давал просто так, не в долг. И ничего не просил взамен: не было в нём ростовщической жилки.

– Деньги даются, а не отдаются, – говорил он. И добавлял: – Это жена пусть отдаётся, не деньги.

Может, потому-то жены у него и не было. Хотя, зная его, Венанцио, конечно, и её бы отдал. Будучи щедрым по натуре, он тратил крупные суммы, раздавая деньги людям, которые в ответ даже ни разу не соизволили произнести слова благодарности. Но он не держал зла. При встрече те старались незаметно проскользнуть мимо, он же тепло приветствовал их, а если замечал в остерии, обязательно ставил выпивку. Дом его был похож на морской порт: люди приходили и уходили в любое время дня и ночи. Будучи в настроении, он готовил огромные кастрюли спагетти даже ради единственного гостя: минимум полкило, а то и больше – как раз его размерчик. Сколько раз я ужинал, а потом и ночевал у него, если, как обычно, не держался на ногах и не мог вернуться в деревню! Венанцио любил меня, поэтому, стоило оказаться на мели, то и дело совал несколько лир мне в карман или оставлял их на барной стойке – суммы не слишком большие, но крайне нужные. Этой-то щедростью без задней мысли сестры его и попрекали, особенно незамужняя.

– Только и умеешь, что деньги на ветер бросать! – вопила она. – Другие, если дают взаймы, имеют что-то взамен, и только ты один строишь из себя дойную корову! Голову включи, придурок! Уж лучше вложил бы денежки, купил бы себе что-нибудь: поле, лес, машину новую или грузовик!

Венанцио, до сих пор ездивший на стареньком «шестисотом» фиате модели Multipla зеленоватого оттенка, отвечал, что эта машина и без того божественна, как, впрочем, и грузовик. У него был красный «леончино»^[10], в котором возили всё подряд: гравий, доски, песок, огромные бутыли с вином, мешки с мукой... Венанцио относился к нему, как к человеку, и не раз говорил, что грузовичок всегда, в любой ситуации доставлял его домой, даже когда сам водитель лыка не вязал. «Леончино» знал наперечёт все остерии, перед которыми частенько скучал в одиночестве. В те дни было много таких простых и наивных людей, как мой друг, людей, очеловечивавших приборы и машины и расплывавшихся в улыбке, стоило только заговорить о «леончино» или «шестисотом». Факт остаётся фактом: несмотря ни на что, он жил спокойно и величественно, словно огромная лиственница, выросшая на осыпающемся гребне холма дней. Лишь одно ожесточало мягкое сердце Венанцио и омрачало его тихое существование, оживляемое только обильной выпивкой по выходным: встречи с сёстрами. Всякий раз они пилили его за бессмысленное мотовство и за ту серьёзнейшую, с их точки зрения, ошибку, что он не держал денег в банке или на депозитном счёте.

– Венанцио, денежки копить надо! – кричали ему.

– Поймите, – отвечал он, – я отдаю их тем, кому они нужнее, и точно знаю, что все мои деньги в целости и сохранности.

– Негодяй! Тупица! Идиот! – яростно отплёвывалась незамужняя сестра. – Деньги вкладывать нужно, а не на ветер пускать!

Брат угрюмо ворчал:

– Лучше найди себе мужика с хорошим концом, уж он тебя успокоит.

Но в один прекрасный момент он сдался. Это случилось жарким июльским вечером, в пятницу. Венанцио пил. И не в одиночку, а с группой бездельников, еду и выпивку которых оплачивал уже с самого утра. Дело было в остерии «Форель», где по пятницам подавали жареную рыбу. Сестра заявилась туда и с ходу начала его попрекать. Заметив, что под её яростным напором приятели-захребетники пали духом, девица обрушилась с удвоенным пылом на брата:

– Бросай ты этих дармоедов да иди домой, хватит им сосать твою кровушку!

– Оставь его в покое, Чутта, – вмешался хозяин, вываливший брюхо на стойку. – Пусть делает так, как хочет, ему не два года.

Ох, не стоило ему этого говорить!

Девица тут же перешла в атаку:

– Тебя ж устраивает, что они всё подчистую съедают, а? Ты ж на этом зарабатываешь, только успевай денежки подбирать! С болванами вроде Венанцио уже и два дома купил, и земли! Ты ж хитрый, деньги в рост пускаешь, а не задарма раздаёшь!

Вена слушал молча, и лишь когда Лючия, которую все звали Чуттой, выговорилась, проворчал, бросив на сестру убийственный взгляд:

– Ты права, деньжат надо бы посшибать...

С этими словами он порылся в кармане штанов, достал несколько купюр, примерно сто тысяч старых лир, вышел из остерии и сунул их под большой горшок с геранью, стоявший на постаменте у стены автостоянки. Потом он с неожиданной для человека таких размеров ловкостью прыгнул в свой «шестисотый», завёл мотор, врубил первую передачу, разогнался и понёсся, словно локомотив, прямо к цветочному горшку. Раздался такой грохот, что задрожали стекла, а форель в аквариуме повыпрыгивала из воды, как она частенько делает в горных озёрах, охотясь на мошкару.

Никто и понять ничего не успел, а Венанцио уже снова был в остерии – с разбитым носом, которым влетел в лобовое стекло, и мрачной усмешкой на губах. Он утёр кровь рукавом рубахи и, обернувшись к сестре, буркнул:

– Ну, вот и посшибал.

Девица поняла намёк и исчезла. А Венанцио Лима так и не изменил своего образа жизни, оставшись добрым и щедрым. Умер он в семьдесят от болезни, сожравшей его почти мгновенно, но оставил по себе хорошую память.

Что касается славного «шестисотого», то после долгих лет забвения на пыльном складе брошенных машин он оказался в руках Элио Пенны, страстного и скрупулёзного коллекционера старых автомобилей из Бардалоне, что в Пистойе.

(обратно)

16 Мелкая рыбёшка

На протяжении нескольких лет, может, десяти или около того, пока я был молод и у меня было много свободного времени, я получал лицензию на рыбалку, поскольку лицензия на охоту оказалась для меня под запретом: после трёх судов за браконьерство мне её просто отказывались выдавать. Зато мне нравилось, особенно летом, удить форель в текущем по одноименной долине неспокойном Вайонте, что струится, загадочно извиваясь, многие километры под острыми бритвами пиков Пино и Коль Нудо.

На рыбалку я ходил с друзьями: Зеппом, Карле, Рико, Эрнесто Галотой и другими. Иногда, если мы не были в ссоре, даже с отцом, но это заканчивалось быстро: мы сцеплялись, как только приходили на место. Бывало, рыбачили и на водохранилище, появившемся после возведения плотины, но после трагедии 9 октября 1963 года, когда две тысячи людей обратились в ничто из-за чужих амбиций и интересов, от него мало что осталось.

В наши дни каменистая гряда, неумолимо и быстро, словно огромный айсберг, обрушившаяся в водохранилище, торчит из воды на добрую сотню метров. Вода, некогда подпиравшая самую высокогорную плотину мира, почти иссякла. Сегодня, спустя пятьдесят лет после трагедии, в этом море хаоса остался лишь котлован, жалкий, всеми забытый и обречённый в скором времени совсем исчезнуть.

Мальчишкой я частенько ходил со стариком Челио рыбачить к самым истокам Вайонта. Вместо удочки этот браконьер с печальными глазами пользовался динамитом. В то время он топил жизнь в собственном Вайонте алкоголя и одиночества, утверждая, что она коротка и мы не должны терять времени. Должен признать, человеком он был непростым, закрытым, но мягким по натуре и в то же время циничным до жестокости, особенно в наиболее активный и прекрасный период, сравнимый разве что со взведённой часовой бомбой; период, который называется молодость. Есть совершенно особенные люди, которых помнишь с самого детства, а потом они умирают. Теперь мы сами стали стариками, но полузабытые приятные воспоминания о давно ушедших людях, похороненных в пепле времени, возвращаются к нам, словно порывы ветра взметают опавшие листья, обнажая корни. Этих людей нельзя коснуться, разве что рукой воспоминаний. Потом их место занимают другие, и, может, эти другие – уже мы сами. Жизнь в своём безжалостном круговороте всегда готова сбросить с доски фигуры и заменить их новыми. Но от некоторых друзей не так-то просто избавиться: они забираются в самые дальние, затянутые липкой пыльной паутиной уголки памяти, и лишь дыхание смерти может вытащить их оттуда. Челио – из таких.

Но вернёмся к форели.

Вскоре после катастрофы в долине Вайонта воцарилась анархия. Какое-то время здесь даже законы не действовали: можно было охотиться без лицензии, рыбачить и валить лес при помощи динамита, садиться за руль пьяным, играть в морру в барах, в драке пускать в ход ножи и тому подобное. Мы так долго дышали воздухом свободы, что, когда, пусть и потихоньку, снова начали сталкиваться с законами, не сразу поняли, что к чему. Потекли первые штрафы, а для тех немногих, кто поленился затереть номер на ружье, – и судебные процессы. Как ласточки весной, в горы стали возвращаться егеря и лесники с серьёзным намерением навести здесь порядок.

Во время, если можно так выразиться, бесконтрольной рыбалки форель меньше определённого размера не выпускали обратно в воду, как того требуют правила, а жарили прямо на месте: раскалив докрасна фольгу, вываливаешь на неё рыбу – такой нежнейшей подрумяненной форели завсегдатаям ресторанов в жизни не попробовать. Приносишь с собой бутылку масла, соль, перец – и банкетный зал готов. Плюс вино, конечно: его никогда не забывали. Несколько раз мы валялись вдрызг пьяными прямо там, на берегу Вайонта, не в силах подняться обратно в деревню. Для подобных оказий старина Зепп построил хижину, где можно было укрыться, а в самом худшем случае – даже провести ночь. Сколько раз я вспоминал те наши посиделки под открытым небом, скреплённые дружескими узами и оживлённые простыми и прекрасными вещами, придуманными на ходу!

В общем, как я уже сказал, когда в долину, словно зелень на выжженный косогор, начал возвращаться порядок, для нас это стало неожиданностью. Тем не менее мы продолжали свои шалости, самым наглым образом привлекая к себе внимание служителей закона. Кому не повезло, платили штрафы, остальные нет. Впрочем, со временем заплатили все.

Как-то раз я удил рыбу на остатках плотины вместе с Карле, Зеппом и Эрнесто Галотой. Эрнесто всегда придерживался жёстких моральных принципов, но некоторых вопросов это не касалось. Как и Гельмо Кантон, он брал от природы всё, что мог. Когда ловили лягушек, он вечно старался набрать целую тысячу вместо законных трёхсот. То же и с улитками, грибами, травами, олениной, форелью, женщинами и всем прочим, что только могло ему понадобиться.

– Хватит уже, Эрнесто! – уговаривал я его около трёх часов ночи, когда мешки уже были полны лягушек, а карбидный фонарь почти погас.

– Ещё немного, – отвечал он, но не мог сдержаться, и после этого «немного» наступало другое «немного», и так два, три, десять раз, пока я не посылал его к чёрту и не возвращался один.

Галота был старше меня и одевался по-стариковски, в вельветовую куртку и вельветовые штаны – казалось, он и сам сделан из вельвета. Зимой и летом на ногах у него были сапоги, а лысый продолговатый череп прикрывала вечная шляпа.

В тот день на озере, оставшемся от плотины Вайонт, мы зажарили и сожрали уже пару десятков форелей. Квота тогда была по пять рыбин на брата, и каждая длиной не менее двадцати двух сантиметров. Пять штук, пойманных Галотой, уже лежали в корзине, но он не желал сдаваться и продолжал закидывать удочку! Тех, что он вылавливал, мы мигом обжаривали на фольге и съедали, чтобы не оставлять улик. Но от одной улики избавиться не удавалось – от запаха.

– Хватит, Галота, в нас больше не лезет, – говорили мы по очереди.

Но Эрнесто не унимался. В тот момент закон был ему не писан: вытащив пять, хочешь шестую. А потом седьмую, и так далее. Он бодро снимал добычу с крючка и сворачивал ей шею, чтобы не дёргалась, – это наиболее эффективный способ. Тут на тропе появился инспектор рыбнадзора. За ним второй. Эрнесто Галота смекнул, что дело плохо, но времени скрыть следы преступления у него уже не оставалось: стражи закона были слишком близко. Тогда он, сделав вид, что хочет почесать голову, сунул форель под шляпу, натянул её поглубже и пристукнул для верности. Инспектор заметил фольгу на огне и понял, что здесь пекли рыбу, но решил закрыть на это глаза. Зато изъявил желание посмотреть лицензию на отлов той рыбы, что лежала открыто. Проверив всех по очереди, он добрался до Галоты. И едва тот достал оформленное по всем правилам разрешение, как рыба у него под шляпой забилась в предсмертной агонии. Сперва показался хвост, потом шляпа вдруг слетела с лысого черепа, упала на землю и, судорожно дёрнувшись, замерла. А поскольку руки великого Эрнесто Галоты были заняты документами, он не успел удержать свой чрезмерно подвижный головной убор и, таким образом, нарвался на штраф, которого долго и упорно добивался. И не на один: оказалось, что лицензия его просрочена – идеальный повод для новых санкций. Затем стражи закона решили посмотреть, что было на крючке, и обнаружили, что Галота ловил на опарыша, приманку строго запрещённую. Наконец, словно вишенку на торте, в протокол занесли, что он вооружился пятью удочками вместо разрешённых трёх. На этом, выписав четыре штрафа, инспекторы решили остановиться.

Вечером в остерии «Пилин», Галота, сопроводив свою речь отчаянной руганью, заявил:

– Да эта форель мне вышла дороже бочонка волжской чёрной икры!

Что называется, повезло по-чёрному.

(обратно)

17 Тугодум

Когда-то я познакомился и подружился с одним лесорубом, охотником и отчасти философом – человеком по натуре замкнутым, даже застенчивым, но резким и на редкость едким в суждениях, острым на язык, однако не чуждым деликатности. Эфизио Каналю было пятьдесят пять, но всем своим видом он показывал, что втрое старше, зато другие свои многочисленные достоинства, напротив, предпочитал не афишировать. Что же до недостатков, то к ним следует отнести неискоренимую страсть избавляться от всего, в чём Эфизио разочаровывался. Включая женщин. В момент, не задумываясь ни на секунду. Он вообще не признавал полутонов, смешения красок, переходов цвета: либо чёрный, либо белый. Даже от жены хотел избавиться: уж больно редкостной занозой в заднице была эта дамочка. Надо сказать, так случается не только с жёнами: уж будьте уверены, иные мужья – занозы ничуть не хуже. Большинство из них ревнивцы, собственники, закомплексованные, но при этом безумно тщеславные люди, часто склонные к насилию и мелочным придиркам. Кроме того, они интриганы, самовлюблённые упрямцы, завистники и бабники. Так чего же ради связываться с этими замороженным, но быстро тающим ворохом страданий, который зовут браком?

Мой друг, лесоруб и охотник, пошёл к священнику, который его венчал, и тихонько, на ухо, сообщил, что хочет «разжениться», то есть освободиться от брачных уз.

– Нет, это невозможно, – ответил викарий.

– Почему же нет? Как сделано, так можно и отменить: всё равно, что клубок разматываешь.

– Говорю тебе, это невозможно: брачный союз может разрушить только смерть.

– Так значит, мне нужно её убить?

– Нет, что ты! Успокойся, не делай глупостей. Если вы так друг другу надоели, просто живите порознь.

– И как я только не пытался от неё избавиться, даже с лестницы спустил. А она возьми да и обратно поднимись. Всё время возвращается, что твоя резинка: сколько ни тяни, только по пальцам получишь.

– Тогда и не знаю, здесь трудно сказать что-то определённое, – священник развернулся и пошёл прочь, что было куда проще.

Друг мой работал с утра до ночи, в одиночестве и спокойствии. Он был одним из первых, кто купил себе бензопилу «Дольмар», с полным баком весившую целых восемнадцать кило. Кудахтанье её мотора было слышно в горах в любое время суток – знак того, что там, высоко-высоко, валил лес Эфизио Каналь. После того, как они с женой разошлись, безо всяких, надо сказать, бумажек и адвокатов, он переехал в дом на краю большого луга, где дорога переходила в размытую колею, заканчивавшуюся у старой лиственницы. Райское местечко, но чуть далековато, а транспорта у Эфизио не было, если не считать его собственных ног.

– Купи машину, – советовали ему.

– У меня нет прав.

– Значит, сдай на права.

– Это не так уж просто, да и не создан я для учебы.

А поскольку всегда найдутся люди, готовые дать совет, даже когда их не спрашивают, кто-то предложил ему купить скутер.

– С ним тебе никакие права не нужны, – убеждал советчик.

Эфизио призадумался. В конце концов он решил, что парень прав, и стал копить на скутер. Ему сказали, что в Беллуно, конечно, есть пара магазинов, и неплохих, но лучший всё равно в Маниаго. Эфизио был отличным мужиком, но, как и любой нормальный холостяк или, тем более, разведённый, регулярно принимал на грудь. Не каждый день – только по воскресеньям, после недели работы бензопилой. Тогда его было легко найти в остерии, где он, пьяный в дугу, горланил песню собственного сочинения: «Я в лес хожу, хожу один, и возвращаюсь я один, как кукушка. Я лес рублю, а мой живот опять от голода поёт, как кукушка. Я в лес хожу, я лес рублю, но пуще леса баб люблю. Выкуси, кукушка!»

И вот наконец настал тот день, когда, соблазнённый непрошенным советом, Эфизио сел в автобус и поехал в Маниаго, в знаменитый магазин «Понтелло и Ко». Но войдя внутрь, он вдруг слегка засомневался, особенно когда продавец ни с того ни с сего спросил:

– А на велосипеде Вы ездить умеете?

– Конечно.

– Тогда и на скутере сможете, это даже легче: педали крутить не надо.

Эфизио купил себе «Гуцци» модели «Охотник», с дорожными сумками на багажнике, сразу решив, что туда можно положить рюкзак и бензопилу. Деньги он, по обыкновению, внёс сразу, наличными, лира в лиру. Продавец сказал, что при желании может оформить рассрочку, но Эфизио отказался:

– Я забираю скутер целиком, а не частями, так что и счёт оплачу целиком.

Это был первый из его дурацких принципов, но, как мы ещё увидим, далеко не единственный.

Продавец объяснил ему азы вождения, показал основные манёвры, потом заполнил все нужные бумаги, и дровосек уехал. По дороге он трижды падал. Была суббота, так что по пути Эфизио останавливался в остериях Вальчеллины. Он посетил их все, в нескольких задержавшись, поэтому упал ещё несколько раз и домой пришёл слегка побитым, хотя это были всего лишь ссадины, не более. В воскресенье он, как говорится, «обмыл» скутер, то есть поставил друзьям выпивку в честь покупки, но и сам напился сверх обычной нормы, так что по пути домой падал ещё четырежды. Добравшись наконец до своей хижины, весь в синяках и царапинах, но без серьёзных травм, он припарковал скутер в лиственницу и рухнул в койку.

На следующий день, в понедельник, Эфизио Каналь ещё до полудня сел в седло и поехал в Маниаго, в магазин, где всего два дня назад совершил свою покупку. Там он сразу же направился к продавцу.

– Я приехал вернуть скутер, – заявил он.

– Как? Что Вы имеете в виду? Что с ним случилось? Если не хотели покупать, надо было думать раньше: теперь я не смогу вернуть Вам деньги.

– А я и не сказал, что хочу денег, – проворчал Эфизио, – я сказал, что возвращаю скутер. И, повторяю, не прошу за него ни лиры.

Продавец был ошеломлён, но не настолько, чтобы не заметить на скутере нескольких вмятин.

– Простите, – сказал он, – не могли бы Вы объяснить, что случилось и с чего такое решение?

– Я обнаружил, что эта штука весьма неустойчива и склонна опрокидываться, если ей вдруг этого захочется, – ответил Эфизио с самым серьёзным выражением лица. А затем попрощался и вышел.

В другой раз мой отец убедил его купить ружье, вроде его собственного, «Магнума-300» с одиннадцатиграммовыми пулями. Удобная штука, если надо завалить слона, но для охоты на серн великовата: мой отец всегда был склонен к излишествам, особенно там, где не надо. Но проблема, которой поделишься с другом, кажется вполовину меньше, так что он убедил Эфизио купить не только «Магнум-300», как у него самого, но и цейссовский бинокль с креплением на ствол. Покупка снова была сделана в Маниаго, роковом для Эфизио городе, где тот и приобрёл ружье в знаменитой оружейной Коррадо Пьяццы (она работает до сих пор). Заплатил, как водится, наличными.

Первый выстрел из нового оружия случился в ноябре в долине Вайонта. Там были мой отец, Палан, Челио, Ота и Бортоль делла Тайя. Вдруг впереди, метрах в трёхстах, у самого приюта Карнье, замаячил самец серны. Эфизио торжественно достал своё оружие, выложил его на развилку дерева, прицелился и выстрелил. Животное рухнуло как подкошенное. Рухнул и сам стрелок: отдача бросила его на землю не хуже скутера, причём бинокль разминулся с бровью сантиметров на пять. Эфизио поднялся, утёр кровь, но говорить не мог. Собравшиеся, насколько могли, оказали ему помощь. С серной на плече и звоном в голове Эфизио повернул к дому, остальные продолжили охотиться.

На следующий день он снова был в Маниаго, в магазине Коррадо Пьяццы.

– Добрый день, – приветствовал его хозяин.

– Добрый день.

– Что новенького?

– Да вот пришёл вернуть ружье.

– Почему? Разве оно не в порядке? С ним что-то не так?

– Нет-нет, всё отлично, просто замечательно.

– Тогда что же?

– Ничего, я просто хочу его сдать.

– Я не смогу вернуть вам деньги, – обеспокоился Коррадо, – но могу обменять его на всё, что только захотите.

– Мне ничего не надо, даже шнурков для ботинок.

– Простите, – робко спросил Пьяцца, поражённый ещё сильнее, – но могу я по крайней мере узнать, почему Вам больше не нужно ружье?

– Потому после выстрела падает не только добыча, но и охотник.

С этими словами он попрощался и вышел.

Так он и сделал, старый добрый Эфизио Каналь, слишком гордый и слишком упрямый. И, пожалуй, несколько туповатый.

(обратно)

18 Нехватка места

Раз в теперь уже далёком ноябре на скалах Борга собрались охотники на зайцев. Этих робких и быстрых зверьков с вкуснейшим мясом часто бьют зимой, когда их шерсть белеет, словно снег, за что их и называют беляками. Встретить зайца в горах – дело обычное, хотя здесь они ещё более робкие и шустрые, чем их собратья внизу. Живут они в районе отметки тысяча восемьсот и знамениты тем, что, пугаясь, уносятся прочь огромными скачками. Зимний сезон заячьей охоты длится аж до мая. Ценится не только мясо, но и белоснежные шкурки, которые можно продать по весьма неплохой цене. Тщательно выделанные, они используются при изготовлении перчаток и шуб для девушек и замужних дам. До катастрофы Вайонта зимой в церкви частенько можно было увидеть невесту в шубке из зайца-беляка. А его передняя лапка, предварительно правильно высушенная и подаренная девушке, может помочь завоевать её любовь и убедить рано или поздно прийти в церковь в белой шубке под руку с дарителем. К счастью, так случается не всегда. Может, именно поэтому в наших местах всё больше встречаются не романтичные и галантные кавалеры, а женихи, годные разве что в качестве милостыни.

В то утро на голых скалах Борга, похожих на чудище из далёкой страны, разинувшее белёсые известняковые челюсти, готовые пожрать всё живое, их было пятеро: Челио, Бортоль делла Тайя, Зуан-Огрызок, Палан и Франческо Костантина. Вышли они до зари: безоблачное небо, пока ещё тёмное, обещало ясный день. Это было в ноябре, числа пятнадцатого, если быть точным, когда лучи солнца касаются деревенских крыш очень поздно, поэтому охотники освещали себе путь карбидными фонарями. Камни на склонах блестели, покрытые инеем, словно сахарной пудрой. Наступала зима, и это были её первые знаки. Солнце, ежедневно взбираясь по небосклону, ещё пригревало, но цветки страстоцвета уже пахли гнилью, перезрелые ягоды к разочарованию дроздов лопались прямо на ветвях, а внизу, в ущелье Вайонт, где вилась река, клубился дым из печных труб.

Занимался осенний рассвет, такой же, как и много лет назад. Полусонная долина пряталась в ладонях матери-земли, но народ уже поднимался на работу, а наступающая зима издалека наблюдала за пятью молчаливыми мужчинами, медленно взбиравшимися на скалы Борга. Даже собаки молчали, будто пытаясь сохранить дыхание на потом, когда они, вытянув шеи, помчатся по заячьим следам. Накануне вечером Бортоля делла Тайя в его доме на Кобыльем перевале навестил Челио.

– Сейчас уже шесть, – сказал Бортоль. – Как пойдёшь вниз, не забудь заскочить в «Пилин» и взять вина.

С этими словами он протянул Челио старый кожаный мех на два литра и деньги, чтобы его наполнить. Но расстались они лишь после того, как пропустили по паре стаканчиков и обсудили завтрашнюю охоту.

Челио сделал, как договорились: зашёл в «Пилин», попросил Кати наполнить мех, расплатился и отправился в койку.

Оба они, и Челио, и Бортоль делла Тайя, любили выпить. В последующие годы они напивались регулярно, пока не превратились в горьких пьянчуг, окончательно принеся свои потрёпанные жизни в жертву Бахусу.

Наутро, как уже говорилось, охотники вышли при тусклом свете карбидных ламп. Шли колонной: рюкзаки за спинами, винтовки на плечах. Челио был замыкающим. Он частенько спотыкался, один раз даже растянулся во весь рост, проклиная ночь, тёмную и плотную, словно сланцевая плита. Но вовсе не темнота была причиной его неровного шага: дело было в нём самом, в его усталости и несчастливой жизни. Идущие впереди молчали. Только когда Челио свалился, из-за узкого конуса света донёсся чей-то голос:

– Ce fèsto? (Ты что это там делаешь?)

– Nia (Ничего), – отозвался Челио, – ничего я не делаю.

И они продолжили подниматься столь же быстрым шагом. Осень молчала, молчали собаки, а после того случая затихли и их собственные голоса. До заячьих мест добрались, когда первые лучи солнца уже тронули скалы. Полусонный день откинул розовое одеяло зари и потянулся, уцепившись за вершины окружающих гор. Охотники принялись было делить зоны и задачи, но Челио давно всё для себя решил и выступил первым. Это заметили, только когда начались споры, кто куда идёт.

– Вечно он всё поперек делает, – проворчал Бортоль. – Хоть бы кого из нас с собой взял!

Не прошло и часа, как собаки что-то почуяли и затявкали – сперва тихо, потом всё более решительно, пока, наконец, лай не стал беспрерывным: они подняли добычу. Через некоторое время послышались выстрелы. Первая охота сезона началась, и пара-тройка попавшихся на глаза зайцев уже получила по пуле в живот. В те дни заячья охота часто оборачивалась настоящей резней: люди не довольствовались одной-двумя тушками, они хотели заполучить десять, двадцать или даже больше, если смогут. На охоту ходили, чтобы, продав свежатину, получить возможность содержать семью. То есть стреляли не столько ради еды, сколько ради избавления от нищеты. По крайней мере, раньше оно так было.

А на скалах Борга тем временем начинало припекать солнце, хотя в ноябре его обычно не слишком много. Охота продолжалась: собаки двинулись в сторону оскаленных зубов Скале, лугов Кармелии и Палаццы. Челио не показывался, но приятели слышали его выстрелы: этот негодяй возникал то здесь, то там, не пропуская ни одной стоящей точки – компанию он, конечно, любил, но предпочитал держаться от неё на расстоянии.

Примерно в два часа пополудни все собрались на перевале Валлон ди Бускада, чтобы перекусить. Явился наконец и этот хорёк Челио. Он шёл с двустволкой в руке и рюкзаком за плечами, серьёзный, будто услышал дурные вести, часто спотыкался, сбиваясь с шага, или, вернее, всё время менял темп, но, учитывая крутизну склонов, поросших высохшей травой, и утомительный день, это вполне можно было объяснить.Когда он присоединился к группе, Бортоль делла Тайя, всухомятку доедавший хлеб с сыром, срывающимся голосом протяжно и заковыристо выругался.

– Где вино? – рявкнул он. – Мог бы хоть мех мне отдать, прежде чем рвануть по своим чёртовым делишкам!

– Собака взяла след, – ответил Челио. – Пришлось бежать за ней, иначе с зайцем можно попрощаться. Ты и сам не хуже меня знаешь, что в таких вопросах «сейчас» значит «сейчас».

– Ладно, ладно, кончай болтать, просто достань уже мех, и в следующий раз я его понесу.

Челио присел в поросшей травой ложбине, похожий на муравья на ладони гиганта. Он положил ружье на землю, снял рюкзак и поставил его между ног. Бортоль делла Тайя, глядевший, словно ястреб на змею, поднялся, подошёл к сидящему на корточках другу и, дожёвывая хлеб с сыром, проворчал:

– Ну же, доставай мех, дай хоть глоток сделать!

– Спокойствие, – ответил Челио, расстёгивая клапан рюкзака, – только спокойствие.

– К чёрту спокойствие! – заорал Бортоль. – За целый день я не выпил ни капли, не считая чёртовой родниковой воды! Она, говорят, полезная, да только не для меня!

Так и сидевший на корточках Челио, не обращая внимания на нервно переминающегося Бортоля, закрывшего ему солнце, медленно открыл рюкзак, откуда достал нескольких аккуратно уложенных по внешней стенке зайцев. Затем потянулись прочие вещи: патроны, хлеб, салями, складной нож, носки, шерстяной свитер... На самом дне, то ли в качестве почётного гостя, являющегося последним, то ли, наоборот, выражая нежелание снова увидеть свет, лежал мех.

– Дай сюда, – выдохнул Бортоль, протянув руку. Челио подчинился.

Но едва Бортоль схватил мех, глаза его полезли на лоб: тот был не просто пуст, а выжат так, что внутри не осталось и самой малости воздуха. Там не было даже вакуума. Невозможно повторить слова, которые полились в этот момент из уст Бортоля делла Тайя: нет, догадаетесь-то вы легко, но вот повторить, пожалуй, не сможете.

В конце концов его удалось успокоить, но лишь после того, как Бортоль в порыве ярости пригрозил Челио заряженной двустволкой.

– Я хочу по крайней мере знать, какого чёрта ты вылакал всё до капли, – крикнул он напоследок, в упор глядя на этого ублюдка.

И Челио с мальчишеским простодушием, умело приправленным толикой откровенности, объяснил:

– Понимаешь, рюкзачок у меня совсем небольшой, и мех занял практически всё место, так что, не прикончи я вино, мне некуда было бы положить зайцев. А держать их в руках слишком опасно: так меня первый же егерь с биноклем издалека засечёт.

В долину они возвращались, добыв двенадцать зайцев. Челио подстрелил трёх и одного пожертвовал церкви.

(обратно)

19 Модный комбинезон

В начале восьмидесятых годов в Италии стали развиваться экстремальные виды спорта, а точнее, мода подниматься по замёрзшим водопадам. Это занятие, здесь тогда практически не известное, было очень популярно во Франции, но родилось оно в Шотландии, откуда его и завёз к нам франко-итальянский альпинист Вальтер Чеккинель. Сегодня у него много последователей, и их число с каждым годом имеет тенденцию увеличиваться. Для тех, кто не в курсе, а таких, должно быть, предостаточно, поясню: смысл в том, чтобы взобраться по льду при помощи ледовых молотков с острыми, зазубренными на концах клювами. Чтобы удерживаться на склоне, на ноги надевают специальные кошки, часто без пятки, а также пользуются костылями, которые втыкают в лёд, создавая упор. Первое правило скалолазания: опора на три точки, движется только одна рука или нога. Для большей безопасности в замёрзший водопад вкручивают льдобуры – длинные полые шурупы, которые сегодня делают из титана, лёгкие, надёжные, но безумно дорогие.

Восхождение по замёрзшей воде – спорт весьма увлекательный, но в то же время загадочный и странный, поскольку дело приходится иметь с весьма нестабильной материей. Зимой это твёрдое вещество, прозрачный кристалл, но стоит наступить оттепели – его ищи-свищи! По весне ледолаз может сказать: «Зимой я поднялся вон туда, на самый верх потока». И не только сказать, но и доказать. Это кажется невозможным, поскольку от блестящего ледяного горба не осталось даже следа – в отличие от костылей, которые, напротив, так и торчат в скалах, иногда в каком-то невероятном количестве.

Для восхождения на ледяной водопад не нужно воображения, которое просто необходимо при подъёме по скале. Движения повторяются в утомительном монотонном ритме. Расплата за это – холодок опасности, проникающий под костюм, словно раскалённая игла, и порождающий беспокойные вопросы. Чем кончится подъем? Надёжен ли этот лёд? Выдержит ли он вес моего тела или рухнет вместе со мной?

Те же вопросы, конечно, волнуют и обычного скалолаза, просто в гораздо меньшей степени. Камень – материал куда более надёжный. Если при восхождении случается несчастье, почти всегда виноват сам альпинист. Лёд же, напротив, вовсе не монолит, а застывшая жидкость, готовая сбросить ползущего по ней муравья. Конечно, скалы тоже бывают рыхлыми. Много лет назад я спросил у аса скалолазания, Джованни Баттисты Винацера из Ортизеи, в чём разница между крепкой и рыхлой скалой. Сам он был уже в преклонных летах и становился молчалив, потому, наверное, и ответил лаконично:

– Скала крепкая, когда она держит альпиниста, и рыхлая, если альпинисту приходится цепляться самому.

Руками он при этом изобразил, что пытается подхватить нечто падающее: более точного жеста я не видел никогда.

И на льду, и на скале опасность подстерегает на каждом шагу, при каждом движении. Некоторых это заставляет задуматься, стоит ли восхождение риска, который с ним связан.

Как-то раз два друга, один из которых позже погиб, упав с ледяной стены, отправились в уединённую горную долину, чтобы подняться на какой-нибудь водопад. Мороз стоял страшный, так что, несмотря на тёплую одежду и двухчасовой марш-бросок, по прибытии на место ноги и руки у них слегка задубели.

Это было в середине января. Долина тянулась с юга на север. Над впавшим в зимнюю спячку миром высился как будто перенесённый с другой планеты горный пейзаж. Кое-где, словно пена в замёрзшем море, виднелись обледенелые цветы. Деревья покрывали хлопья сахарной ваты, подо льдом что-то шептал небольшой ручеёк, а окоченевший снегирь встретил двух смельчаков негромким фить-фить. Водопадов было множество, выбирай – не хочу. Более того, ни на один из них ещё не поднимались, оставив, так сказать, девственными: никто ни разу не поцарапал их ледорубом или кошками – настоящая находка.

В то время на рынке как раз появились синтетические комбинезоны, полностью закрытые, водоотталкивающие, лёгкие и очень тёплые – идеальный выбор для минусовых температур. Двум друзьям ценой серьёзных жертв удалось накопить на эти новые комбинезоны, и они этим страшно гордились, при всяком удобном случае расхваливая преимущества чудесной синтетики. Но лютой зимой в середине января в горной долине мороз всё-таки выигрывал у новых технологий – пусть и совсем немного.

– Черт, холодно, – проворчал Джанкарло, хлопая друг о дружку одетыми в перчатки руками.

– Ага, – ответил не менее удручённый Альдо. – До костей пробирает.

Было ещё довольно рано, и они решили разжечь костёр, чтобы спокойно подготовить восхождение, не страдая от мороза. Топлива хватало: вокруг росли огромные сосны, у подножия которых валялось предостаточно тонких сухих веточек, годных на растопку, и это не считая лиственниц, сломанных лавиной горных сосен и прочих смолистых материалов, готовых вспыхнуть от одного взгляда. Снега намело немного, так что друзья легко нашли ровную площадку и занялись костром. Будучи экспертами в вопросах жизни под открытым небом, они разделили задачи: Альдо разжигает хворост, Джанкарло идёт за топливом. Альдо курил, и курил много. Едва костёр разгорелся, он, затянувшись неизменным «голуазом», принялся распаковывать верёвки и обвязки.

– Брось, – выговаривал ему Джанкарло, – зачем тебе этот яд?

– У тебя что, привычек нет?

– Конечно, есть.

– Тогда избавляйся от них, это тоже яд. Любые привычки – яд.

Перекидываясь колкостями, они, тем не менее, ценили друг друга и хорошо ладили, всю жизнь совершая восхождения только вместе. Когда Джанкарло сорвался с того водопада, запал у Альдо иссяк – по крайней мере, на время. Он ещё не раз ходил в горы, но ужасно терзался потерей лучшего друга. Поднимаясь вместе, мы с Альдо всякий раз заговаривали о нём. Уход Джанкарло наложил отпечаток и на меня, ведь нас тоже связывала дружба. Мне кажется, его любили все на свете: он был хороший человеком и верным другом, потому и врагов не имел.

Докурив сигарету, Альдо достал из рюкзака верёвку. То же сделал и Джанкарло. Мороз яростно кусал даже через полностью закрытый комбинезон из столь фанатично расхваливаемой ткани, и прежде чем приступить к восхождению, Альдо встал у костра погреть напоследок косточки. Чтобы пламя разгорелось посильнее, он схватил охапку хвороста и недолго думая бросил её в костёр. Та упала прямо в огонь. Языки пламени метнулись во все стороны, начав облизывать ноги Альдо. Это явно не входило в планы создателей ткани: всё равно что плеснуть в огонь чистого бензина. Джанкарло услышал только пуфф, а когда обернулся, увидел Альдо в одном нижнем белье: за какие-то три секунды на нём остались лишь сапоги. Он яростно хлопал себя по бёдрам, пытаясь оторвать прижарившиеся к ногам и рукам куски ткани. Джанкарло бросился на помощь. Управились они быстро, но выглядел бедняга Альдо просто ужасно. Впрочем, даже обожжённый в нескольких местах, он сохранил олимпийское спокойствие и изрёк:

– Что ж, эта ткань прекрасно защищает от холода. Но никак не от жара.

Тем и кончилось их восхождение.

Альдо, завернувшемуся в то немногое, что смог ссудить ему друг, пришлось, чтобы не замёрзнуть, мчаться домой галопом, и всё время этого позорного отступления Джанкарло над ним потешался. Впрочем, поводов для смеха оказалось маловато: следующие три дня его друг провёл в больнице.

(обратно)

20 Штраф

После смерти матери близнецы Фульвио и Карло Сантамария, пятидесятилетние холостяки, вконец обнищали. Старушка была для них всем: спасательным кругом, солнечным островком, где можно найти убежище от усталости и боли после кораблекрушения в ежедневно выпиваемом море вина.

Оба этих безжалостных и бессовестных браконьера были в своё время ещё и лесорубами, готовыми работать неделями без выходных, пока несколько лет назад Фульвио, мужик нервный и горячий, не бросил пилу со словами:

– Хватит! В наше хреново время тонна леса, чёрт её дери, стоит дороже барреля нефти!

И перестал ходить на вырубку – к страшному разочарованию брата, который, напротив, довольно долго не бросал работы. Продать лес удавалось не всегда, а всё, что братья зарабатывали, они пропивали. Карло ещё иногда, сам не зная зачем, покупал плюшевых собачек – поговаривали, что его комната набита ими доверху. Рассказывают, легендарные в некотором смысле братья Леньоле, жившие в тридцатые годы, оба по два метра ростом, жуткие пьяницы, после смерти матери превратились беспомощных младенцев. В росте наши современники им уступали, зато пили раза в два больше. Хотя Фульвио и Карло Сантамария больше не валили вместе лес, браконьерствовали они по-прежнему вдвоём: в этом деле разделить их не мог никто, даже смерть. Они всегда были вместе, как топор и топорище, даже ездили вдвоём на трёхколёсном «муравье» фирмы «Гуцци», настоящем музейном экспонате, который водили по очереди. Невысокие, коренастые, сильные, как быки, они были женоненавистниками до мозга костей и на женщин смотрели с тем же выражением, что и на налогового инспектора. Жили они в небольшом бунгало, протянувшемся, словно труба дымохода, вдоль торчащих позвонков хребта, что поднимается из долины Вайонта к скалам Борга.

Когда мать умерла, гроб свезли в деревню на санях, поскольку для транспорта этот район и по сей день практически недосягаем. Сама старушка в деревню не спускалась: последний раз её там видели лет за десять до смерти, на праздник Пятидесятницы. Увидев, как её сыновья затевают ссору с другими столь же чудовищно пьяными лесорубами, она поклялась никогда больше не появляться в этом проклятом месте и своё обещание сдержала. На следующее после драки утро она пыталась отмочить тёплой солёной водой синяки с лиц своих любимцев, те же, несмотря на боль, во весь голос распевали песни. Несмотря на возраст, мать по-прежнему держала их за малышей, а они ей это позволяли.

Многим, очень многим моим друзьям материнская опека испортила жизнь: вспомним хотя бы Челио, Венанцио, Олимпио, Випако, Зеппа, Жиля, Яна де Паоля, Джильдо. Списки несчастных, пострадавших от чрезмерной любви и заботы матерей, можно составлять часами. Фульвио и Карло Сантамария тоже не удалось избежать этого рабства: пока старушка была жива, они могли разве что ослабить его тяжесть при помощи вина, дарившего забвение. Умирала она долго, прикованная к своему дому, дымоходом протянувшегося вдоль горного хребта. Она отходила, а перепуганные сыновья умоляли:

– Óma sta ochì, Óma sta ochì... (Не покидай нас, мама, не покидай нас...)

Похороны матери стали для Фульвио и Карло началом пути на самое дно. Они работали и напивались, напивались и работали, чтобы иметь возможность напиваться. А в свободное от пьянок время охотились – единственная отдушина в череде жалких и бессмысленных дней на пороге нищеты и без каких-либо планов на будущее.

Когда Фульвио повесил свою пилу на гвоздь, его брат ещё несколько лет работал один, но потом сдался, окончательно приняв поражение. Они начали потихоньку распродавать имущество: сперва топоры, инструменты, «муравья», сарай в районе Понте-ди-Пино, потом поля, луга, леса... И через несколько лет спустили всё подчистую, оставив себе только оружие: пару двустволок и пару винтовок, купленных в оружейной лавке Пьяццы в Маниаго. От дома на горном склоне тоже остался лишь остов: в нём уже не было ничего, кроме неказистого стола, четырёх стульев, лавки, печи, двух кроватей да буфета с небольшим количеством посуды. Ружья братья прятали, патроны заряжали по одному, добычу меняли на хороший ужин и пару бутылок вина. Вот практически и вся печальная история близнецов Фульвио и Карло Сантамария.

Случилось так, что осенью Карло был пойман егерем за незаконной охотой на серн. Он, разумеется, сказал, что просто нёс добычу каких-то других людей, но назвать имена этих «других людей» не смог: вроде как, и это действительно правда, он никогда в жизни не раскрывал имени заказчика. В те времена в наших краях люди часто давали подобные «обеты молчания» и ничего никому не рассказывали даже под пытками. И, надо сказать, не раскаивались. Если же и появлялся изредка какой стукач, его жизни после предательства никто не завидовал: частенько такому человеку приходилось спешно покидать деревню. Теперь-то всё по-другому: округа так и кишит шпионами и доносчиками, в чём на своей шкуре убедился Гельмо Кантон. Что касается Карло, то у него конфисковали серну, записали имя и адрес да велели убираться подобру-поздорову.

А через некоторое время почтальон доставил ему роковое предписание об уплате штрафа, и не маленького: семьсот двадцать семь тысяч восемьсот лир. Карло совсем пал духом. Вскрыв конверт, он вздрогнул и побледнел. Ноябрь уже подходил к концу, холодало. Братьев запасли на зиму дров, пару свисавших с потолка колбас, немного муки и сыра. Печь дышала жаром, отчего в кухне вечно запотевали стекла, покрываясь поутру морозными узорами. Фульвио дремал на лавке, подложив под голову куртку. Карло же всё расхаживал вокруг стола, расстроенный и подавленный: это предписание стало для него весьма неожиданным и неприятным. В конце концов его болезненное сопение разбудило Фульвио.

– Эй, Карло! Что это у тебя? – пробормотал он, проснувшись и хлопнув брата по плечу. Глаза у него были красные, как у совы, и слегка навыкате, словно у раздавленного фурой барсука.

– Штраф пришёл.

– Что за штраф?

– Да за ту серну, помнишь?

– Что ещё за серна? Не знаю ничего ни о какой серне, отвали уже и дай поспать.

Он повернулся на другой бок, уткнулся носом в куртку и замолчал. Но Карло не сдавался:

– Вот он штраф, Фульвио! Целая куча денег, семьсот с хвостиком тысяч, и придётся платить.

Брат, закашлявшись, оглядел его совершенно пустыми после выпитой бутыли вина глазами. Проштрафившийся Карло не успокаивался:

– Что же нам делать? Не заплатим – проблем не оберёшься, ещё в тюрягу упекут...

– Эти могут! – проворчал его близнец, снова отвернувшись к стене.

Карло заковыристо выругался.

– Не говори так, – закричал он. – Это тебе не шуточки, всё серьёзно, придётся как-то платить!

Фульвио заторможенно, словно в замедленной съёмке, спустил ноги на пол, поднялся и буркнул:

– Дай глянуть.

Взяв предписание, он, не прочтя ни строки, скомкал лист, приоткрыл печную заслонку и, бросив бумагу туда, снова её закрыл.

– Ну вот, оплачено, - произнёс он, обернувшись к брату.

– Это всё из-за тебя! Да-да, вот увидишь, что теперь будет! – заскулил ошеломлённый Карло.

Нытье и причитания продолжались довольно долго, но Фульвио уже снова растянулся на лавке. С того момента почтальон регулярно приносил Карло новые предписания. Формулировка всегда оставалась без изменений, зато цифру накопившиеся пени непрерывно увеличивали. Карло всякий раз вздрагивал, а Фульвио бросал предписание в печь. В какой-то момент сумма перевалила за миллион лир.

И вот майским утром в деревне объявились сборщики долгов – два прилично одетых синьора. Повсюду распевали кукушки, в позвонки горного хребта барабанило своими лучами солнце, а небо сияло, будто начищенный таз. Не самый удачный день, чтобы капать людям на мозги. Но налоговым инспекторам и прочим надоедалам до лучших дней в году дела нет.

Братья оказались дома. Незваные гости постучали. Карло открыл дверь и впустил их. Ante litteram^[11] современных коллекторских агентств, осмотревшись, как можно аккуратнее изложили цель своего визита. Фульвио нацелил себе стаканчик вина и, не глядя на брата, буркнул:

– Ну что, ты их грохнешь или я?

Но сборщики долгов явно были не из тех, кто ради чужих денег пойдёт на самоубийство!

– Не шутите так, – сказал первый, – я всё-таки представляю здесь государство. Не лезьте, я сам с ним поговорю.

– Ладно, – согласился Фульвио, залпом осушив стакан. Потом рыгнул и, уставившись на сборщиков, добавил: – Да вы располагайтесь, берите, что хотите, кроме разве что вот этого, - тут он схватил бутыль и пару раз отхлебнул из горла.

Увы, то, что взять с близнецов нечего, стало ясно сразу. Не считая лавки, печи и стульев, доме был пуст. Сборщики долгов поглядели наверху – тоже ничего. Кроме баррикады из плюшевых собачек и двух не заправленных вонючих постелей по углам столь же загаженных комнат, всё находилось в полнейшем запустении. Удивлённые и униженные, они снова спустились вниз, где царило напряжённое молчание. Фульвио сжимал в кулаке нож. Увидев старшего из сборщиков, он вскинул руку над головой и нанёс резкий удар. На стол с глухим стуком упала колбаса.

– Присаживайтесь, – сказал он, – перекусите, колбаса вкусная. У нас их две, одна вот, другая у вас над головами.

Делать нечего: непрошеным гостям пришлось сесть за стол. В благоговейной тишине двое несчастных принялись за колбасу. Близнецы больше налегали на вино. Но целью сборщиков была конфискация, и вернуться с пустыми руками они никак не могли.

– А что, колбаса и впрямь неплоха, – сказал старший сборщик.

– Чудесная, – подтвердил его коллега, – и ведь есть ещё одна.

Фульвио понял намёк. Он поднялся и снова взмахнул ножом. Вторая – и последняя –колбаса упала на стол рядом с первой. Карло оторвал страницу от старой газеты, которую использовали для растопки, завернул колбасу и передал её младшему. На прощание они пожали друг другу руки.

– Вы уж не сердитесь, у нас ведь работа, – сказал старший сборщик перед уходом. – А чтобы вы поняли, что это за работа такая, я вам расскажу анекдот. Как-то раз, – начал он, – входит в переполненный бар детина двух метров ростом, видит на стойке половинку лимона, хватает его и изо всех сил сжимает. Потом оглядывает окружающих и говорит: «Десять тысяч лир тому, кто сможет выжать из этого лимона ещё хоть каплю». Все пытаются, но тщетно, лимон выжат насухо. Тут выходит старичок, худенький и невзрачный, и просит дать ему попробовать. Детина, смеясь, протягивает лимон. А старичок без видимых усилий сжимает его, и... кап, одна капля, кап, другая, кап, третья... Все в растерянности. Детина выкладывает деньги и спрашивает: «Простите, но как Вам это удалось?» И тот ехидно так отвечает: «Хе-хе, да я просто старый налоговый агент». И уходит.

С этими словами ушли и оба сборщика. А близнецы остались стоять, молча поглядывая друг на друга.

(обратно)

21, тот, который грустный Ослица

Нижеследующий рассказ печальный и потому короткий. Описания страданий вообще не должны длиться так же долго, как реальные переживания, навсегда оставляющие шрамы в наших душах. Боль, какова бы она ни была, угнетает и мучает человека до конца его дней. Сперва она раскалённой лавой проникает по венам в сердце, потом затвердевает, образуя корку, и уже не проходит. Из-за этого мы стареем, из-за этого множатся наши страдания. Как сказал Байрон: «Воспоминание о пережитом счастье – уже не счастье, воспоминание о пережитой боли – всё ещё боль».

Но вернёмся к нашей истории. Парня, который не отличается умом, не учится, не знает и не хочет ничего знать о реальной жизни и не обращает внимания на то, что ему говорят, частенько называют ослом. В школе учителя даже надевают отстающим на голову картонный колпак с длинными ушами. Я тоже носил такой, и это было довольно унизительно. Вообще, то, что не гуси или куры, а именно ослы являются символом низкого интеллекта, давно стало общим местом. И всё-таки это далеко не так: на самом деле ослы наделены высочайшим интеллектом и деликатностью. Недавние исследования, весьма серьёзные и глубокие, только подтвердили эту истину, воздающую, наконец, кесарю кесарево. Отныне дети, подростки и даже взрослые, которых называют ослами, должны считать это комплиментом.

Несколько лет назад, когда несгибаемый Ичо Дуран по природному своему призванию, а также по причине экономических неудач превратился в овечьего пастыря, он стал свидетелем одного душераздирающего эпизода. Несмотря на то, что Ичо лет на десять лет меня младше, я почерпнул у него множество историй, попавших в итоге на страницы этой книги, за что я ему бесконечно благодарен. В тот раз он вместе со своим стадом расположился на пастбище Лодина-Альта, которое, кажется, тянется до самого неба. Напарником Ичо был Джанкарло из Молина, потомственный пастух, породивший, в свою очередь, череду других пастухов. Это настоящее кочевое племя, вечно движущееся под открытым небом и никогда не глядящее под ноги. Пастух всматривается только вдаль, туда, где горы смыкаются с небом. Он настойчиво впивается взглядом в эту неровную границу: отвлёкшись на какое-то мгновение, бывает, упустишь какую-нибудь овцу, но на фоне неба она будет прекрасно видна, и её легко будет вернуть в стадо. Так что, как это ни парадоксально, в мире пастухов чем дальше вещь оставишь, тем проще её найти.

Должно быть, это случилось в сентябре, ближе к его концу. На великолепных пастбищах Лодина-Альта в чуть разреженном воздухе склоняли головы цветы, а ветер лохматил кроны лиственниц в лощинах. С Ключевого холма, названного так из-за множества сбегающих с него ручейков, тянуло холодом, и это означало, что лето кончилось. Овцы жадно подъедали невысокую травку пастбищ Валацца и Пьян-деи-Джаи, словно опасались, что ветерок с Ключевого вдруг унесёт её, оставив стадо без пищи. Пастух и собаки приглядывали, чтобы овцы не заходили слишком далеко, туда, где луга внезапно заканчивались отвесным обрывом, спускающимся аж до самого Чимолайса, родины Ичо, который как раз стоял на краю и глядел вниз. Тысячей метров ниже он видел здание гостиницы с баром и рестораном напротив, где его предки годами забивали скот, чтобы до отвала накормить клиентов. Видел, как сновали туда-сюда машины: одни парковались, другие застывали на пару мгновений и снова трогались с места. Ком подкатил у него к горлу. Всего несколько лет назад это принадлежало ему: дом, гостиница, всё остальное, что нынче стало чужим. Финансовый кризис, говорят знающие люди. А у Ичо был другой кризис – душевный, вызванный болью и невзгодами, которые представлялись ему чередой пропастей, в каждую из которых можно падать бесконечно. И за каждым таким падением скрывается тайная мука, причин которой не раскрывают никому даже на смертном одре. И свою тайну Ичо тоже унесёт в могилу.

Стадо в его путешествиях по пастбищам сопровождали четыре осла, среди них одна самка, в ту пору жерёбая, поэтому использовать её для транспортировки тяжестей было нельзя: ей хватало и того ценного груза, которую она уже носила. Ичо питал к ней особую привязанность, поскольку звали ослицу так же, как его мать, – Ниной. И не из горькой иронии: ведь мать его умерла, и звучание любимого имени помогало унять ностальгию – или, во всяком случае, делало её менее острой, пробуждая воспоминания. Это был знак теснейшей привязанности.

В тот сентябрьский вечер Ичо и второй пастух стояли на вершине утёса, поднимавшегося среди скал, словно в мрачных песнях. Периодически то один, то другой резко свистели, и собаки тут же кидались отгонять овец от края на безопасную и надёжную почву. На этих лугах было много вкусной травы, но за овцами приходилось всё время приглядывать, так что пастухи не ослабляли внимания, да и собаки делали что должно. Менее требовательные и, главное, менее жадные ослы довольствовались небольшой полянкой среди буков, где и дощипывали жалкие остатки зелени. Может, трава здесь потому казалась им такой сладкой, что они поглощали её вместе с корнями. Жерёбая ослица стояла в сторонке и почти не ела. Вдруг она обеспокоенно подняла голову: внутри неё возникло какое-то движение. Осознавая, что прошло уже двенадцать лун, время беременности закончилось и птенец готов выпорхнуть из гнезда, она была готова, ожидая только знака. И знак не заставил себя ждать. Почувствовав, что мир, внутри которого ему было так уютно, трещит по швам, ослёнок у неё в животе начал лягаться, реветь и рваться наружу. Его мать медленно пошла прочь. Оставив друзей, мирно щиплющих травку на поляне, оставив стадо, она покинула рощу, спустилась вниз по склону и устроилась в небольшой лощине между двух лиственниц, у самого обрыва: может, хотела проделать пресловутые «четыре упражнения для стимуляции родов» или просто побыть в одиночестве, вдали от любопытных глаз. В конце концов, любой акт рождения должен быть интимным, уникальным, ведь это перенос жизни от матери к ребёнку, выход из тьмы на свет, скромное чудо, которому не нужны зрители. Животные давно поняли это, в отличие от мужчин, помогающих своим партнёршам во время родов: в оборудованных по последнему слову техники клиниках, надев стерильные халаты и маски, они всё равно кажутся жалкими марионетками, испуганными, смущёнными и не находящими себе места.

Стоявший наверху Ичо заметил движение Нины. Он понял, что её время уже почти настало и, спустившись в лощину среди лиственниц, оказался в созданной самой природой родовой палате. Удостоверившись, что маленького ослёнка придётся ждать ещё не меньше часа, Ичо решил удалиться и вернуться, когда тот уже появится на свет. Через некоторое время он снова спустился вниз, чтобы проверить, не родился ли наследник. Тот лежал в невысокой траве. Мать ещё облизывала его, но было видно, что лежать ему надоело. Забавно вскинув зад, ослёнок поднялся на дрожащие копытца, поймал равновесие, но, попытавшись сделать первый шаг, тут же упал на землю. Он снова поднялся, на этот раз с большей уверенностью, но новые шаги привели лишь к новому падению. Только с третьей попытки, научившись контролировать свои силы, он все-таки пошёл, пошёл с энтузиазмом ребёнка, который вдруг обнаруживает вокруг себя природу, небо и землю, пошёл, как идут многие подростки, впервые видящие другую сторону жизни. Он сделал несколько шагов, первых своих шагов, прямо к обрыву и исчез за краем. Бедный ослёнок прожил чуть больше часа. Увидев, куда тот направляется, Ичо попытался перехватить его, но было уже слишком поздно. Ослица-мать издала отчаянный рёв, взглянула на край пропасти, снова заревела, разбежалась и прыгнула в пустоту. Она погибла вместе с сыном. И это был её сознательный выбор.

Ичо рассказывал мне эту историю много раз. Наверное, хотел, чтобы я её записал. Так что вот она.

Эрто, октябрь 2012

(обратно)

Об авторе

Мауро Корона родился в Эрто (провинция Порденоне) в 1950 году. Он автор книг «Полет куницы», «Голоса леса», «Пока кричит кукушка», «Капли смолы», «Гора», «В дереве и в камне», «Кисло и сладко», «Тень дерева», «Вайонт: что дальше», «Каменные призраки», «Собаки, серны, кукушки (и ворон)», «Снежная история», «Похожая песня», «Конец кривого мира» (премия Bancarella 2011), «Баллада об эртанке», «Как скала в потоке», сборников сказок «Истории древнего леса» и «Круговорот времён года».

(обратно) (обратно)

1

Fermo – останавливаю (ит.)

(обратно)

2

Гора во Фриуланских Доломитах, на границе регионов Венето и Фриули-Венеция-Джулия. Название схоже по звучанию с итальянским словом «несгибаемый».

(обратно)

3

Около 30 км от Рима.

(обратно)

4

Презрительное название африканских проституток на севере Италии, от «Vuoi comprare?» («Покупаете?» – ит.), единственной фразы, которую они произносят.

(обратно)

5

Аббревиатура Итальянской ассоциации доноров крови (Associazioni Volontari Italiani Sangue).

(обратно)

6

Игра, известная в Италии ещё с античности, в которой каждый из игроков по сигналу показывает некоторое количество пальцев, а для победы нужно угадать общую сумму.

(обратно)

7

Бефана (искаж. «Epifania», «богоявление») – в Италии сказочный персонаж, фея или ведьма, которая в ночь с 5 на 6 января приносит детям подарки.

(обратно)

8

Катастрофа в Вайонте является одной из самых крупных аварий в истории гидротехнического строительства. Ради ускорения работ и получения максимальной прибыли при строительстве не были учтены геологические условия. 9 октября 1963 года в чашу водохранилища за 45 секунд обрушился огромный горный массив. Оползень вызвал перелив воды через гребень плотины. Водяной вал, прошедший со скоростью 8-12 м/с по нижележащим территориям, имел высоту до 90 м. Было разрушено несколько сел и деревень, погибли все их жители. Автор сравнивает эту катастрофу с террористической атакой на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года.

(обратно)

9

От популярного рекламного слогана «Milano da bere» («Выпей Милан»). В переносном смысле означает эпоху максимального расцвета экономики и моды в Милане 80-х.

(обратно)

10

Небольшой грузовик, производившийся в 1960-е годы (прим. автора).

(обратно)

11

Предшественники (лат.)

(обратно)

Оглавление

Мауро Корона Двадцать весёлых рассказов и один грустный

  Предупреждение

  Необходимое пояснение

  1 Носорог

  2 Благословения

  3 Мешки

  4 Уловки

  5 Америка

  6 Хитрый вертел

  7 Счастливой Пасхи!

        8       Издёвка

  9 Дьявольская вендетта

  10 Тетерев

  11 Надёжные дома

  12 Навоз

  13 Ручной тормоз

  14 Водительские права

  15 Как сшибить деньжат

  16 Мелкая рыбёшка

  17 Тугодум

  18 Нехватка места

  19 Модный комбинезон

  20 Штраф

  21, тот, который грустный Ослица

  Об авторе

*** Примечания ***