АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 3 [Кларк Эштон Смит] (fb2) читать онлайн

- АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 3 (пер. Василий Спринский, ...) (а.с. Антология ужасов -2018) (и.с. Журнал Аконит-3) 1.21 Мб, 157с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Кларк Эштон Смит - Василий Спринский - Стефан Грабинский - Эрик Шеллер - Андрей Бородин

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

АКОНИТ № 3 (3)
2018, сентябрь

*
© Издательский дом Boroff & Co, Новосибирск, 2018.

Все права защищены.

Высшими силами


РЕДАКЦИЯ


Главный редактор

Андрей Бородин

Редактор

Василий Спринский

Литературные редакторы

Ольга Абложная

Илья Бузлов

Виктория Рихтер

Литературный консультант

Василий Спринский

Иллюстрация на обложке

Катерина Бренчугина

Дизайн обложки

Катерина Бренчугина

Внутренние иллюстрации

Катерина Бренчугина

Внутренний дизайн

Катерина Бренчугина

Вёрстка

Андрей Бородин

Группа VK

https: //vk. com/aconitum_zine

E-mail

aconitum_zine@mail. ru


СОДЕРЖАНИЕ

Слово редактора


ЭХО НАШИХ ГОЛОСОВ

Василий Спринский

То, что приходит на зов

Джей Арс

Спираль

Илья Соколов

Полая луна

Сергей Капрарь

Муза

Константин Головатый

Греческий след

Алексей Зырянов

Мне бы просто снегом стать

Дарья Тоцкая

Скорый поезд до станции Унгвар

Александр Дедов

Пришли к вам шут и фокусник

Андрей Бородин

Колосс

Андрей Миллер

Мондрагон

Евгений Долматович

На краю ночи

Андрей Плотник

Лютый зверь Нигларх


ПО ТУ СТОРОНУ СНА

Кларк Эштон Смит

Цветочный демон

(перевод с английского: Андрей Бородин)

Эрик Шеллер

Дитя в лесу

(перевод с английского: Андрей Бородин)

Стефан Грабинский

Чад

(перевод с польского: Василий Спринский)


ГОЛОСА ИЗ ПУСТОТЫ

Дарья Тоцкая

Стефан Грабинский: галлицкий творец химер

Эрик Шеллер

От Мейчена до Вандермеера:

химерический пейзаж как воплощение Зла

(перевод с английского: Андрей Бородин, Илья Бузлов)


Требования к присылаемым рукописям


СЛОВО РЕДАКТОРА

Здравствуй, дорогой друг.

Перед тобой третий номер журнала «Аконит». В силу различных причин, мы были вынуждены перенести его выход с августа на сентябрь. Надеемся, оно того стоило.

Итак, что же ожидает тебя на страницах «Аконита» в этот раз?

В рубрике «Эхо наших голосов» ты обнаружишь 12 произведений наших авторов-современников. В заключительной части повести Василия Спринского «То, что приходит на зов» ты узнаешь, чем завершились приключения Шетавоса, Апни и капитана Белого Аспида. «Спираль» Джея Арса поведает о том, что случается с теми, кто слишком пытливо вникает в сущность чисел. Сергей Капрарь в «Музе» и Константин Головатый в «Греческом следе» расскажут о писателях: один из них, пока ещё неизвестный, жаждет написать гениальное произведение; другой, вполне известный, прозревает вещи, недоступные простым людям. В рассказе Дарьи Тоцкой «Скорый поезд до станции Унгвар» представлен жуткий случай, имевший место быть в поезде, движущемся через Восточную Европу. Александр Дедов в «Пришли к вам шут и фокусник» поведает о не менее жугком случае и злом роке, обрушившемся на ни о чём не подозревающих жителей города, затерянного среди болот. «Мондрагон» Андрея Миллера заставит тебя со-дрогнугься; но вот от тех ли, кто стал людьми совсем недавно — или от тех, кто был ими всегда? «На краю ночи» Евгения Долматовича погрузит тебя в вязкую пучину былого, проведёт от рассвета к закату — и, в итоге, оставит наблюдать, опустошённого, как медленно надвигается ночь… Рубрика прошита, словно ночное небо звёздами, стихотворениями в прозе. «Полая луна» Ильи Соколова, «Мне бы просто снегом стать» Алексея Зырянова, «Колосс» Андрея Бородина и «Лютый зверь Нигларх» Андрея Плотника — сумеешь ли ты найти в каждом из этих произведений что то по себе, будь то восторг перед мечтами и грёзами или ужас перед судьбой и забвением?

В рубрике «По ту сторону сна» мы представляем 3 произведения зарубежных авторов, классиков и современников. «Цветочный демон» Кларка Эштона Смита — удивительная история из иного, химерического мира, повествующая о нечестивом зле, поразившем целую планету, о борьбе с его владычеством, и о том, что из всего этого вышло. Стихотворение в прозе Эрика Шеллера «Дитя в лесу» — философская притча, заставляющая о многом задуматься. «Чад» Стефана Грабинского тоже являет нашему взору химеру — но уже в декорациях нашего мира, что вызывает ещё больший трепет и ужас.

В рубрике «Голоса из пустоты» находятся 2 эссе. Первое из них, «Стефан Грабинский: галлицкий творец химер» Дарьи Тоцкой, посвящено творчеству Грабинского и некоторым образам из его произведений. Второе — заключительная часть «От Мейчена до Вандермеера: химерический пейзаж как воплощение Зла» Эрика Шеллера, в котором автор завершает обзор произведений различных авторов и подводит итоги.

В конце журнала, по традиции, расположены актуальные требования к присылаемым рукописям.

Номер распространяется совершенно бесплатно. Однако, все желающие могут сказать нам спасибо и поддержать наш журнал любой суммой, которую посчитают приемлемой. Сделать это можно следующим образом:

® Сбербанк (спрашивайте актуальные реквизиты в личных сообщениях сообщества VK и через электронную почту);

WebMoney: R062813334165;

Яндекс-деньги: 410012996322894;

Киви: +79059571621

Мы будем очень рады помощи. Планы журнала «Аконит» и ИД «Boroff & Со» грандиозны, но лишь ваш интерес и поддержка способны воплотить их в жизнь.

Следующий номер будет тематическим. Приготовьтесь к встрече с тёмными божествами, вневременными демонами и необлечёнными тёмными силами. И пусть встреча эта свершится в самую тёмную ночь в году.

Андрей Бородин
главный редактор

ЭХО НАШИХ ГОЛОСОВ ♦

ВАСИЛИЙ СПРИНСКИЙ ТО, ЧТО ПРИХОДИТ НА ЗОВ


Окончание; начало см. в 1–2 (май)


Глава 4.Бой

— Шевелитесь, акульи дети! — орал капитан. — Круче к ветру, или эти ахеронские собаки проткнут нам борт!

Два корабля кружили друг против друга точно злые псы, выискивая слабые места, прежде чем вцепиться в противника.

Ахеронский военный дракон настиг валузийцев, когда им оставался всего один переход до Торговых островов. Отягощённый грузом самоцветов, пиратский корабль двигался вдвое медленнее, чем обычно. И ахеронец не замедлил этим воспользоваться.

Они были отменно вооружены. Быстры. И главное, сумели подкрасться к «Белому Аспиду» незамеченными, выследив и приблизившись к ним под покровом ночи на расстояние одного вёсельного рывка, что должен был закончиться молниеносной атакой и жуткой резнёй.

Апни, постоянно державший защитную сферу вокруг корабля, ещё на закате прошлого дня почувствовал слабую тревогу. Чувство это было настолько смутным и неясным, что он обратился за помощью к Шетавосу. Апни постарался передать толстому колдуну всё, что смог почувствовать, но даже их объединённых усилий не достало для разгадки. Казалось, некая сила обнаружила защиту, поставленную Апни, но это было всё, что они смогли выяснить. Больше ничего. Ни характер этой силы, ни направление, откуда она исходила — ничего. Казалось, что всё это всего лишь примерещилось не в меру восприимчивому мальчишке. Однако Шетавос знал, что это не так. Чувствительность юного мага была известна ему слишком хорошо. Толстяк знал, что ничего в мире не происходит само по себе. Всякое явление имеет корни — глубокие или лежащие прямо на поверхности.

О которые из них очень легко споткнуться.

Нечто, имеющее ту же природу, что и защитный купол Апни, попробовало коснуться его сознания.

С непонятными последствиями.

Умудрённый опытом, Шетавос привык считать всё непонятное враждебным для себя до тех пор, пока не убедится в противоположном. Необходимо было сообщить об этом капитану.

Белый Аспид, однако, не счёл это предупреждение порождением воспалённого юношеского воображения. Внимательно выслушав Шетавоса, он приказал колдунам бдительно следить за тенью чужой силы, немедленно докладывая ему обо всех изменениях. В море любая неожиданность очень быстро могла обернуться смертельной угрозой для корабля, а Ксан не любил бессмысленного риска, стараясь действовать только наверняка.

А на следующее утро смутные предчувствия юного мага обернулись вражеским кораблём, стремительно нагонявшим «Белого Аспида».

Бой был неизбежен. Это понимали все. Пираты даже не пытались бежать от ахеронского корабля, превосходившего их в скорости. Им оставалось лишь искусно маневрировать, стараясь не позволить врагам отнять у них ветер и уберечь свои борта от тарана.

Ахеронский корабль нацелил свой окованный металлом нос точно в середину левого борта «Белого Аспида», и если бы ветер не дул им в скулу, они наверняка достигли бы своей цели. Однако, пусть и недолго, стихия благоприятствовала пиратам. Совершив крутой поворот, они чудом уклонились от смертоносного подводного удара и теперь на несколько корпусов находились впереди дракона. Но эта игра в кошки-мышки не могла продолжаться долго.

Капитан пиратов решился первым.

— Харг, разворачивай навстречу этим ублюдкам! — скомандовал он. — Хватит бегать, пусть лучше они попробуют нашего тарана!

Гребцы правого борта пиратского корабля перестали грести, а затем, когда корабль, движимый теперь только одним левым бортом, начал поворачиваться, вновь погрузили вёсла в воду, работая ими в обратную сторону. «Белый Аспид» быстро разворачивался на месте.

Наконец манёвр был закончен. До ахеронского корабля было не больше сорока саженей, когда он начал противотаранный манёвр, стараясь встать борт о борт с пиратами.

Манёвр удался лишь частично. Корабли быстро сходились лоб в лоб, и хотя у военных было преимущество в скорости, расстояние было слишком невелико, чтобы полностью уклониться от тарана.

Удар потряс оба корабля. Пронзительный скрип дерева, треск ломающихся вёсел ахеронского корабля под беспощадным, окованным сталью носом «Белого Аспида», крики боли гребцов, чьи тела в недрах корабля ломались под ударами вышедших из повиновения тяжёлых вёсел, слились в диким рёве людей, получивших возможность сойтись лицом к лицу в яростной битве.

С обоих кораблей летели острые абордажные крючья. Никто не пытался рубить их. С глухим стуком рухнули сразу три абордажных мостика, и пираты ринулись в атаку.

Их встретил высокий борт ахеронского корабля. Дракон ощетинился мечами и копьями, отражая первый, самый яростный натиск пиратов. Хорошо укрытые лучники высматривали неосторожных противников. Несколько валузийцев уже неподвижно лежали на палубе «Белого Аспида», густо утыканные стрелами, но это не сломило остальных атакующих. Пираты хорошо понимали, что ждёт их в случае поражения. В самом лучшем случае — участь галерного раба, в худшем же — плен и долгие, нескончаемые пытки во славу чудовищных богов Ахерона. Помня об этом, валузийцы изо всех сил сражались за свою жизнь, не обращая внимания, что противник превосходил их числом.

Но сражение происходило не только на палубе.

Апни и Шетавос изо всех сил сдерживали яростные атаки вражеского мага. Может быть, даже не одного — столь совершенна была их защита, сквозь которую не мог пробиться даже сверхчувствительный юноша. Враг атаковал их в каком-то неуклонном ритме, словно заранее был уверен в победе. Малейшая оплошность, секундная слабость — и враг, тотчас прорвавшись сквозь ослабевшую защиту, моментально овладеет сознанием пиратов, подчиняя их своей воле, заставляя сложить оружие и подчиняться только его командам.

Чудовищная мощь атаки давила их, не позволяя в свою очередь ответить ударом на удар, заставляя отдавать все силы защите.

Шетавос, прислонившись спиной к задней переборке каюты, не в силах был даже сдвинуться с места, отражая невидимые атаки противника. Голова его раскалывалась от напряжения, толстяк не замечал ничего вокруг, полностью уйдя в глухую защиту.

Эго и помешало ему остановить Апни.

Юный маг, стоявший в центре каюты, вдруг покачнулся, и неверными шагами направился к двери, что вела на палубу, где кипел жестокий бой. Капитан строго запретил им покидать каюту, справедливо опасаясь за их драгоценные жизни. Основная схватка происходила на носу пиратского корабля. «Белый Аспид» сцепился с ахеронским драконом левой скулой, переломав тому добрую половину вёсел и остановившись почти у середины вражеского корабля. С дракона продолжали лететь абордажные крючья. Ахеронцы изо всех сил тянули абордажные концы, стараясь свалиться с пиратами борт о борт, чтобы, пользуясь своим численным превосходством, попытаться смять валузийцев. После нескольких минут боя, пираты, теснимые тяжеловооружёнными легионерами, начали медленно отступать на свой корабль. Вог уже и сам капитан Ксан, яростно отбивающийся от наседавших на него двух закованных в панцирь ахеронцев, начал медленно отходить назад.

Апни, двигаясь так, словно был пьян, распахнул дверь каюты, остановившись в её проёме. Казалось, солнечный свет и жуткие звуки битвы на мгновение ошеломили его.

Но только на мгновение.

В следующий момент страшный удар отбросил его обратно в каюту. Распахнутая юношей дверь снова захлопнулась, но это уже мало чем могло помочь.

Короткая толстая стрела вонзилась ему в самую середину груди.

Шетавос, превозмогая немыслимую силу атаки вражеского мага, медленно подобрался к Апни.

С первого взгляда было ясно — юноше не жить.

Шетавос протянул руку к стреле, однако в самый последний момент что-то удержало его руку от прикосновения к ней.

Смутная, неясная опасность исходила из короткого деревянного стержня, торчавшего из груди юноши. Словно этот смертоносный предмет ещё не до конца исполнил своё чёрное дело.

Как бы в подтверждение этого, Апни еле слышно заговорил, обращаясь к толстому колдуну:

— Больно… боги, как больно… он… враг, сильнее нас… не могу двигаться… стрела… эта стрела… он… вытягивает мою Силу… больно… — юноша замолк, видимо не в силах продолжать дальше, однако Шетавос понял, что он хотел сказать.

Стрела, поразившая Апни, не была шальной. Нет, она была изготовлена именно для такого случая.

Шетавос знал о существовании такого оружия. Стрелы Тьмы изготавливали из мёртвых корней громадных ядовитых кактусов, росших в жуткой соляной котловине Аттара. Достаточно было прикоснуться к такой стреле незащищённой рукой, чтобы обеспечить себе долгую, мучительную смерть. А сотворив над ней заклинание, можно было разбудить скрытую силу смертоносного лилового кактуса, что была сродни магическому дару людей. Такая стрела уже могла самостоятельно находить себе жертву, как правило — человека, наделённого колдовской силой. Поразив жертву, она одновременно устанавливала своеобразный канал, по которому владелец стрелы мог перекачивать в себя жизненную энергию жертвы. Нечто подобное происходило сейчас с Апни. И Шетавос ничем не мог помочь несчастному юноше. Он не мог даже подарить ему быструю смерть, ибо в таком случае сила чёрной стрелы должна была обратиться уже против него самого.

Сила мага — слишком ценная субстанция, но её невозможно выпить одним глотком. Словно крепкий настой свящённого чёрного лотоса, её нужно медленно высасывать из жертвы. То, что жертва при этом ощущает — это её личное дело. Ощущения эти страшнее самой жуткой и медленной пытки. Огненные иглы, медленное погружение в кипящее масло, сдирание узких полос кожи и мяса с костей — всё это ничто, по сравнению с опустошением сосуда силы мага. Такая чудовищная казнь могла длиться до нескольких месяцев, если жертва обладала достаточным количеством жизненных сил.

Шетавосу оставалось только беспомощно смотреть, как враг медленно, явно наслаждаясь, высасывает жизнь из Апни.

И не только из него.

Противник продолжал ментальную атаку, стараясь поскорее разрушить защитный купол валу-зийского корабля. К немалому удивлению Шетавоса, юноша даже на грани смерти продолжал удерживать поставленную им защиту.

Однако, это не могло продолжаться долго. С каждым моментом Апни всё больше слабел. В любой момент враг мог порвать тонкую паутину его заклятий.

Шетавос знал, что последует за этим. Он сам не раз подчинял сознание врагов, заставляя их бросать оружие и покорно двигаться под мечи и топоры своих соратников.

Нечто подобное происходило и сейчас, с той только разницей, что Шетавос и валузийцы были намечены на роль жертвы.

Но пираты не привыкли сразу сдаваться в плен, где их не ждало ничего хорошего, и потому они сражались изо всех сил.

Толстый колдун не был исключением.

Отстранившись от умирающего Апни, Шетавос, собравшись с силами, принялся творить последнее из оставшихся в его запасе заклинание. Он не знал, что может за этим последовать, но ситуация не оставляла другого выбора. Если им суждено погибнуть, пусть вместе с ними на тот свет отправится как можно больше врагов.

Борясь с усиливающимся давлением на его разум, Шетавос выкрикивал жуткие, непривычные для человеческого горла слова, призывавшие в этот мир Повелителя змей моря Эдждерху — заклинание-призыв, что было записано в железной книге, лежавшей на вершине Клыка Теней.

Заклинание было длинным, сложные сочетания шипящих звуков, перемежаемых редкими взлаивающими воплями, были довольно сложны для человеческого горла, но Шетавос упорно продолжал произносить слова давно забытого языка, даже не надеясь на результат — ведь заклинание было неполным. Окончание его надёжно скрывалось в глубинах своевольной книги, не желавшей подчиняться случайному пришельцу. Но в нынешнем положении Шетавосу не оставалось ничего другого, кроме как использовать все шансы для выживания.

И он старался как мог.

Внезапно нечто странное мягко коснулось его собственного разума — точно холодное влажное щупальце спрута осторожно исследовало добычу, чтобы через мгновение, сжавшись тугой петлёй, удавить неосторожную жертву.

Наконец, пришёл момент, когда защита Апни окончательно рассеялась под давлением противника. Теперь Шетавосу приходилось сражаться не только за себя, но и за всех оставшихся в живых пиратов, пытаясь хоть как-то защитить их от вражеской ментальной атаки. Заклинание Эдждерху было произнесено, но Повелитель змей не спешил явиться на зов. Может быть, колдун где-то ошибся, может быть, не было сказано главное Слово — результат был один.

Ничего.

И, вдобавок ко всему, его разум продолжал подвергаться атаке. Словно чудовищный вампир высасывал его силу, выдавливая её из тела. И толстяк не мог ничего противопоставить врагу, как ни старался вспомнить все известные ему защитные заклятья. Создавалось впечатление, что он сражается не с живым человеком, а с холодным злобным предметом, умеющим только одно — высасывать человеческие души. Это не было похоже на то, что происходило сейчас с Апни. Ничего человеческого не было в этой страшной силе, вцепившейся в его разум. Шетавос знал о существовании подобных магических предметов, но никак не предполагал, что когда-либо ему придётся столкнуться с ними, особенно в роли жертвы. Он не хотел даже думать об этом.

Но всё-таки это произошло.

То, что высасывало сейчас его разум, старая ведьма, учившая Шетавоса магическому искусству, называла Сферой Поглощения. Редкое и страшное оружие, от которого не было спасения. Немногие маги осмеливались иметь с ней дело. Своенравный предмет, рождённый безумной фантазией давно умершего мага, получившего секрет ужасной Сферы от самого Харст-Гу. Оружие это обладало собственным подобием воли и в любой момент могло обратиться против своего хозяина, если тот был недостаточно осторожен в обращении с ней. Но в умелых руках Сфера Поглощения становилась страшным оружием. Будучи активированной, Сфера начинала разбрасывать вокруг себя во все стороны невидимые цепкие щупальца, выискивающие жертву. Как правило, Сфера вначале атаковала людей с наиболее мощными ментальными способностями. Нескольких минут было достаточно, чтобы переместить душу колдуна в небольшой хрустальный шар, оставив умирать его человеческое тело, которое не умело больше ни дышать, ни есть, ни пить. Лишь сердце по инерции ещё некоторое время продолжало судорожно сокращаться, гоняя по жилам кровь. Но и это вскоре прекращалось.

Душа же, выдернутая из тела, должна была медленно растворяться в мутном хрустале Сферы, поддерживая её чудовищную, непонятную жизнь. Впрочем, о дальнейших странствиях души практически никто ничего не знал. Только слухи один страшнее другого ходили среди посвящённых в тайное Знание. Не было ещё случая, чтобы кто-то вырвался из цепких щупалец Сферы. Что происходило внутри неё, оставалось загадкой даже для её владельцев — все секреты Сфер исчезли вместе с тем, кто дал им жизнь. По слухам, создатель Сфер сам стал одной из их жертв, успев оставить лишь краткие инструкции по их использованию.

И сейчас Шетавосу на собственной шкуре предстояло узнать все эти подробности.

Несмотря на титанические усилия удержать рвущуюся из тела душу, толстый колдун медленно проигрывал сражение. Находясь в закрытой каюте, он в то же время чувствовал, как неведомая сила открыла перед ним узкий проход, на другом конце которого находилось чуждое, враждебное Нечто, вцепившееся в него. Оно давило и комкало разум, стараясь сделать его частью Себя, не обращая ни малейшего внимания на все попытки сопротивления, полностью уверенное в конечном результате.

Удивительно, но Шетавос всё ещё находился в сознании. В уши его проникал несмолкающий шум битвы, и этот звук радовал гибнущего колдуна. Очевидно, его соперник сейчас был полностью поглощён работой со Сферой, на какое-то время отвлёкшись от мало интересных ему обычных людей. Вновь, как и в самом начале битвы, исход её определялся лишь острой сталью клинков. При известной удаче, пираты даже могли рассчитывать на победу, опрокинув атакующих ахеронцев. Валузийцы, оттеснённые обратно на свой корабль, пока сдерживали легионеров. Неуправляемые корабли постепенно разворачивались бортом к волнам. Резкий порыв ветра помог ахеронцам, стаскивавшим корабли, плотно свалив их к борту борт. Воины уже прыгали на палубу пиратского корабля, когда произошло нечто неожиданное, как для ахеронцев, так и для самих пиратов.

Очевидно, заклинания Шетавоса начали действовать, хоть и с некоторым запозданием.

Гибнущий колдун уже не видел, как полыхнули злобным огнём два огромных изумруда глаз чудовищной змеи, украшавшей нос пиратского корабля. Длинное белое тело её изгибалось и вытягивалось в поисках добычи. Белый металл носового украшения превращался в живую плоть ужасного хищника, проснувшегося от запаха пролитой крови.

Удивлённые крики заставили всех оглянуться на ожившее украшение. Даже невозмутимый и холодный капитан Ксан в изумлении смотрел на небывалое чудо, происходившее с его собственным кораблём.

Ошеломлённые ахеронские воины на какое-то время даже прекратили сражение, поражённо гладя на оживающий корабль.

Чудовищный змей не замедлил воспользоваться этим промедлением. Огромная зубастая пасть молниеносно рванулась вбок, в сторону ахеронского дракона. Легионер, закованный в прочный, тяжёлый доспех, был перекушен пополам, даже не успев сообразить, что произошло. А голова корабля-змея уже вцепилась в новую жертву.

Прежде чем ахеронцы оправились от потрясения, они недосчитались шестерых воинов. Спасаясь от ужасной пасти, легионеры поспешно отступили на безопасное расстояние, куда не мог дотянуться злобный змей, и принялись осыпать чудовище градом стрел, пробивающих на таком расстоянии самые прочные доспехи. Однако это не причиняло неудобств металлическому змею. Стрелы просто отскакивали или ломались о его блестящую чешую. Похоже, у чудовища вообще не было уязвимых мест. Змей не обращал внимания даже на попадания в его пасть и глаза. Оживший металл не чувствовал боли.

Пираты радостными криками приветствовали эту неожиданную помощь. Вдохновенные такой внушительной поддержкой, они с удвоенной яростью обрушились на ахеронцев, сгрудившихся в носовой части своего дракона в попытке уберечься от металлического чудовища. Теснота мешала воинам, и пираты не замедлили воспользоваться этим. Неистово врубаясь в их ряды, они постепенно оттесняли их назад.

Прямо к пасти громадного змея.

Оказавшиеся меж двух огней, ахеронцы яростно сопротивлялись, предпочитая смерть от вражеского клинка ужасной змеиной пасти.

А белый змей продолжал свою разрушительную деятельность. Убедившись, что до противника ему пока не добраться, змей обрушил свою ярость на тело вражеского корабля. Первый удар пришёлся по невысокой надстройке в средней части ахеронского дракона. Металлическое тело проломило непрочную крышу, и змеиные зубы вцепились в мягкое человеческое тело, что находилось внутри. Человек умер, даже не вскрикнув. Покончив с ним, змей быстро оглядел разрушенную каюту в поисках других людей, что могли прятаться здесь, и, не обнаружив никого, принялся методично крушить внутренности каюты, проламывая головой переборки, разгрызая попадавшиеся на пути мелкие предметы. Хрупкие стеклянные сосуды с мерцающими дымящимися жидкостями катались по полу каюты, с неприятным звоном. Разбиваясь, они смешивали своё содержимое в какую-то дьявольскую смесь, разъедавшую пол, усеянный изодранными книгами и кусками странной мебели. В воздухе повисло бурое облако дыма, когда эти жидкости добрались до искалеченного человеческого тела, засыпанного обломками.

Наконец, покончив с внутренностями каюты, змей вытащил обратно свою плоскую голову.

Враг всё ещё находился достаточно далеко. Предоставив валузийцам самим разбираться с врагами, белый змей вцепился металлическими зубами в борт дракона. Во все стороны полетели щепки и куски металла. Каждый такой удар оставлял в ахеронском корабле большую рваную дыру. Металлический змей явно собрался пустить дракона на дно, разгрызая его пополам.

Ахеронские воины видели это. Страх придал им силы. Некоторые из них уже рубили абордажные мостики и верёвки, чтобы поскорее удалиться от страшного ожившего корабля.

А пираты продолжали наступать.

К этому времени толстый колдун представлял собой опустошённый сосуд, содержавший когда-то душу, полностью поглощённую сейчас Сферой. Апни, поражённый заговорённой ядовитой стрелой, время от времени едва слышно стонал, по-видимому, испытывая ужасную боль. Корабль полностью лишился магической защиты.

Однако, пиратам это ничуть не повредило. Оживший белый змей успел уничтожить самого главного их врага — ахеронского корабельного мага, хозяина Сферы Поглощения.

Но, несмотря на гибель Шетавоса, заклинание Повелителя змей моря продолжало действовать.

Ни пираты, ни ахеронские воины, увлечённые неистовой битвой, не обратили внимания, как на море внезапно стали возникать небольшие всплески, словно кто-то бросал в воду камешки…

С каждым мгновением этих всплесков становилось всё больше, а на палубы обоих кораблей начало падать что-то мелкое.

Маленькие, тоненькие, извивающиеся змейки, явившиеся из ниоткуда, старались вцепиться в человека, впрыскивая моментально действующий яд, непонятным образом удерживаясь на гладких металлических доспехах, забираясь под них в поисках живой человеческой плоти. Острые длинные зубы прокусывали толстую кожу сапог. Человек, поражённый таким укусом, на мгновение замирал — а затем без звука падал мёртвым, чтобы через несколько минут растечься по палубе мерзкой лужей, из который выпирали обнажившиеся кости скелета.

Злобные маленькие создания нападали на всех без разбора, не видя ни малейшей разницы между пиратами и ахеронцами. Последним, наконец, удалось разъединить корабли, и теперь враги медленно удалялись друг от друга. Часть пиратов осталась на лежащем в беспомощном дрейфе изуродованном ахеронском драконе, но в эти страшные мгновения люди забыли о вражде, спасая собственные жизни, отбиваясь от нового страшного противника.

Однако силы были слишком неравными.

Ядовитые создания, по-видимому, не обращали внимания только на абсолютно мёртвые тела, яростно атакуя немногих оставшихся в живых. Люди яростно давили сапогами пришедших из неведомых бездн дьявольских тварей, рубили их, кромсали мечами… Но что может сделать тигр против сотни тысяч красных муравьёв?

Только одно — спасаться бегством.

Людям бежать было некуда. Неоконченное заклинание оказалось страшной, неуправляемой силой. И некому было направить в нужную сторону маленьких, лишённых разумения, вечно голодных слуг Повелителя Змей. Человек еле успевал умертвить десяток змеек, как на него туг же набрасывалась целая сотня ядовитых созданий, взбирающихся по ногам, падающих с мачт и такелажа, погребая людей под живым, отвратительно шевелящимся ковром цвета крови.

Через несколько минут всё было кончено.

Глава 5. Освобождение

Капитан Ксан медленно, точно в полусне, брёл по палубе ахеронского корабля, спотыкаясь о брошенное оружие и мёртвые тела тех, кто успел принять смерть от честного стального клинка. Некогда роскошные сапоги красной кожи скользили в покрывавшей палубу омерзительной жиже из крови и плоти, расплывшейся под действием ужасного яда. Одежда валузийца была изрезана вражескими клинками, кое-где пронзившими его белый доспех, благодаря которому Ксан сумел избежать опасных ранений. Но потеря крови и потрясение от страшной атаки змей сделали своё дело — Ксан еле передвигал ноги. Он ещё не оправился от того, как быстро и страшно завершилась битва. Те, кто уцелел в схватке с металлическим змеем, были беспощадно уничтожены за какие-то несколько минут. А когда в живых не осталось никого, ковёр змей, устилавший палубу, внезапно зашевелился, перебираясь через борт, чтобы в следующий миг скрыться в волнах.

Белый Аспид бродил между трупами, с трудом осознавая себя. Слишком велико было потрясение — в несколько минут лишиться корабля и команды, неведомым способом оставшись в живых самому. Его потрёпанный корабль отнесло довольно далёко. Добираться до него вплавь, особенно в нынешнем состоянии — безумие, но у Ксана не возникло и мысли о возвращении.

Переступая через очередное тело, Ксан зацепился носком сапога за порванный плащ, и в сердцах пнул его владельца.

Человек едва слышно застонал, не открывая глаз.

Услыхав этот стон, Ксан резко обернулся. Хвала богам, он не единственный, кто уцелел в этой кошмарной схватке!

Это был рослый ахеронец, очевидно, один из первых, схватившихся с пиратами, и получивший сильный, оглушивший его удар. Поначалу обрадованное лицо Ксана вновь стало хмурым.

Враг.

Воин Морского Легиона.

Совсем недавно он, не раздумывая, напал бы на него, стараясь побыстрее отправить на тот свет. Но это осталось в прошлом. Сейчас они были единственными живыми людьми на корабле. Ксан знал, насколько ужасно одиночество. Особенно страшным оно было сейчас, на корабле, полном мёртвых тел, плывущем в неизведанную даль по воле равнодушных волн.

Ксан наклонился над ахеронцем, осматривая, насколько тяжело тот ранен. Крови почти не было. Судя по всему, легионер был просто оглушён сильным ударом, едва не разрубившим его шлем. Однако, прочный металл выдержал, оставив на голове ахеронца лишь огромную шишку.

Ксан стащил с него шлем и бесцеремонно стукнул воина кулаком по голове.

Легионер застонал громче, и наконец открыл глаза, отыскивая обидчика. Однако, встретившись взглядом с Белым Аспидом, воин едва сдержал крик ужаса.

— Да, я немного отличаюсь от остальных людей, — неприязненно произнёс пират. — Вставай, нечего пялиться на мои глаза, я не собираюсь тебя жрать. Отвечай, как тебя зовут.

— Дальгон, — произнёс ахеронский воин. — Дальгон Вирц.

Он медленно приходил в себя. Не каждый день можно встретить человека с жёлтыми змеиными глазами с вертикальным, слегка изогнутым зрачком.

— Что произошло? — спросил Дальгон. — Я помню, как перебирался на пиратское судно, зарубил двух разбойников, а затем… Удар по голове и тьма… Я сильно ранен?

— Жить будешь, — неприязненно произнёс Ксан. — Только вот не знаю, долго ли. Вставай, и без глупостей, — он выразительно похлопал себя по ножнам, откуда выглядывала внушительная рукоять меча.

Преодолевая накатывавшие на него волны дурноты, легионер медленно поднялся, осматриваясь по сторонам. То, что он увидел, не улучшило его настроения. Мёртвые тела и пустые доспехи, выпачканные ужасной кашей из растворившихся человеческих тел, торчащие из одежды кости, освобождённые от плоти, борт дракона, разломанный белым змеем почти до ватерлинии, разбитые надстройки…

Они были единственными, оставшимися в живых в этой жуткой бойне.

— Во имя Сета, что же всё-таки здесь произошло?! — вновь повторил поражённый Дальгон, пытаясь удержаться на ногах, скользя по палубе дракона.

Ксан коротко рассказал ахеронцу об атаке из моря. Дальгон внимательно выслушал, но глаза легионера светились недоверием.

— Как же мы тогда смогли уцелеть? — спросил он.

— Не знаю, — честно ответил Ксан. — Может быть, они почувствовали во мне родственную душу — ты ведь и сам испугался моих глаз. А что касается тебя… возможно, в то время ты был более мёртв, чем жив. Как бы то пи было, мы здесь. Знаешь ли ты, где мы сейчас находимся?

Ахеронец уже почти пришёл в себя. Голова его ещё кружилась от страшного удара, но смысл происходящего начал наконец доходить до него.

— Ты — враг, — стараясь говорить как можно чётче и раздельней, произнёс он, обращаясь к Кеану, — и я должен был бы зарубить тебя прямо здесь, но… Если всё обстоит так, как ты говоришь, наше положение оставляет желать лучшего. Я не моряк, я воин. Те, кто мог бы ответить на твой вопрос, сейчас мертвы. Я знаю, что пять дней назад мы вышли из устья Стикса в открытое море. Мы направлялись на запал в сторону Торговых островов, и три последних дня солнце вставало за нашей кормой. Затем, обнаружив неизвестный корабль, мы пустились за ним в погоню, и вот чем это закончилось.

— Ладно, оставим этот разговор, — сказал валузиец. — Если я правильно понял, нам сейчас нужно править на восток, чтобы добраться до материка. Воин… Скажи, ты умеешь обращаться с парусом?


На то, чтобы поставить и закрепить парус, у них ушло несколько часов. Однако ветер упорно не желал наполнять парус дракона, столь быстро лишившегося команды. После нескольких часов сражения с тяжёлым неуправляемым кораблём, люди сдались. Закрепив рулевые вёсла, они без сил повалились в опустевшей капитанской каюте. Жестокий бой, раны и сражение с непослушным кораблём совершенно лишили их сил. Утомлённые тела требовали отдыха. Люди почти моментально провалились в глубокий сон.

Утро не принесло им облегчения. Отдохнувший ахеронец припомнил, что в этих водах существует довольно сильное южное течение. Ничего хорошего в этом не было — на юге простирался необъятный океан без малейших признаков земли. Оставалась лишь слабая надежда на встречу с каким-нибудь сумасшедшим судном, забравшимся в эти воды.



Однако сидеть, сложа руки, сейчас было, по меньшей мере, неуместно. Им предстояло избавиться от усеивавших палубу мёртвых тел. Мерзкая, но необходимая работа; в противном случае их вполне могла посетить какая-нибудь малоприятная тропическая зараза, легко селящаяся в быстро разлагающихся телах.

Полтора десятка мертвецов довольно быстро отправились за борт. С остальными было сложнее. Мерзко пахнущая полужидкая масса, в которую превратилась человеческая плоть, легко вытекала из одежд и доспехов погибших, заливая палубу. В конечном итоге, люди принялись убрать её с помощью вёдер и широкой лопаты, отыскавшейся в кладовой. Тяжкий, каторжный труд.

Они опорожнили уже около полусотни вёдер, но мерзкой жижи на палубе почти не убавилось. Зато, поглядев в море, Дальгон внезапно заметил там нечто, весьма встревожившее его.

Ксан обернулся на его крик.

Дальгон возбуждённо показывал ему на что-то, находившееся за бортом корабля.

Ксан осторожно выглянул за борт.

Вокруг корабля, там, где Дальгон опорожнял своё ведро от человеческих останков, по воде расплывалось необычное чёрное пятно.

Это не было похоже на простое изменение цвета воды. Нет, пятно это казалось совершенно чужим окружающему его морю. Пятно, футов двадцати в диаметре, словно сопровождало корабль, приклеившись к его борту. Выглядело оно крайне неприятно. Даже волны останавливались, едва коснувшись края этого пятна — словно на воду упала чёрная, невероятно плотная и тяжёлая тень какой-то неведомой, незримой твари.

Ксан даже посмотрел вверх, словно высматривая обладателя этой тени, однако небо над ними оставалось чистым.

Он вгляделся в пятно внимательнее. Валузийцу показалось, что рядом с ним, за спиной, находится громадная злобная змея, готовящаяся к удару. В ноздри его вползал неощутимо слабый мускусный запах, уши слышали неосязаемо лёгкий скрип и шорох мелких чешуй, словно на палубе извивалось длинное гибкое змеиное тело.

Он резко обернулся, осмотревшись вокруг.

Ничего.

— Ну и что? — поинтересовался он у Дальгона.

— Что ты там увидел?

— Пятно, неужели не видишь, — ответил тот. — Я выбрасывал сюда ведро за ведром, и тут вдруг вода потемнела, словно из глубин всплывала какая-то тварь, а затем по поверхности растеклось это пятно. И оно продолжало увеличиваться с каждым выброшенным ведром, а теперь словно прилипло к кораблю. Смотри, оно и сейчас увеличивается! И шорох! Запах! Ты чувствуешь этот змеиный запах?!

Ксан ещё раз внимательно присмотрелся к пятну, однако, не заметил каких-то следов его роста. Хмыкнув, он повернулся к Дальгону.

— В следующий раз, когда тебе примерещится кракен, не спеши оповещать об этом других — могут неправильно понять, — ответил он. — Продолжай работать. К вечеру нам нужно очистить корабль.

Вернувшись к своему борту, он внимательно всмотрелся в море. Никаких следов странных чёрных пятен — только грязная пена от непотонувших жидких останков.

Однако на душе у Ксана было неспокойно. Он помнил этот шорох и запах невидимой змеи. Реальный, слишком реальный. Однако, сам не зная почему, он ни слова не сказал об этом Дальгону. Предыдущий день принёс массу неприятных моментов, связанных с колдовством и вызыванием всяких монстров. Не исключено, что вчерашние события до сих пор не окончились.

Впрочем, пока эта чёрная штука ничем не проявляет себя, можно спокойно продолжать уборку-погребение.

Дальгон огляделся, высматривая места наибольшего скопления разложившейся массы. Пятно пятном, но на корабле следует поддерживать порядок. У бортов было уже сравнительно чисто, основные скопления останков лежали посреди палубы. Дальгон направился гуда.

В паре футов от него в палубе зиял пролом, ославленный ожившим «Белым Аспидом». Когда-то здесь была каюта корабельного мага. То, что от неё осталось, лишь с большой натяжкой можно было назвать помещением. Металлический змей пробил, прогрыз в корабле широкую дыру почти до самого борта.

Дальгон с интересом заглянул туда.

Ничего интересного. Изуродованные переборки и усыпанный обломками пол оставляли тягостное впечатление. К счастью, металлический змей не успел повредить корпус корабля, иначе людям пришлось бы в разы тяжелее. Ахеронец уже собирался было вернуться к прерванному занятию, но в этот момент его глаза различили внизу торчавшую из-под обломков чью-то ногу.

Дальгон спустился вниз и принялся осторожно разгребать мусор. Ну, так и есть, колдуну тоже не повезло. То, что обнаружил Дальгон, оказалось нижней половиной мага, перекушенного пополам пиратским змеем.

Вскоре нашлась и вторая половина. Вернее, то, что от неё осталось — левая рука, часть грудной клетки и половина головы, до сих пор нахально смотревшая на Дальгона помутневшим, но от этого не ставшим менее злобным глазом. Остальные части туловища колдуна словно испарились, или скорее сгорели, судя по обугленной правой половине его груди и головы.

Дальгон осторожно вытащил из обломков ноги колдуна, и, подтащив их к борту, освободил корабль от ещё одной части ставшего бесполезным члена экипажа. Затем вернулся за вторым куском.

Осторожно, чтобы ненароком не коснуться какой-нибудь мерзости, пролившейся из разбитых колб, Дальгон добрался до останков. Брать в руки этакую пакость не хотелось, но ничего не поделаешь, уборку нужно продолжать. Ахеронец взялся за уцелевшую руку мертвеца, и поволок его к борту, продираясь сквозь обломки каюты.

Пнув ногой очередную вставшую на его пути кучу мусора, Дальгон вдруг заметил странный блеск, мало уместный в этом хаосе.

Бросив покойника, он присел, разгребая обломки.

Блестящий предмет оказался хрустальным шаром размером с человеческую голову. Сфера эта была бы идеально прозрачной, если бы не трещина, зеркальной гранью расколовшая шар почти до половины.

Заворожённый мерцающим блеском, ахеронец осторожно взял её в руки. Почти тотчас же он ощутил странное покалывание в пальцах и ладонях обеих рук, постепенно распространившееся вверх по рукам, и далее, от плеч до самой макушки. На мгновение ему показалось, что голова его разбухает, пытаясь лопнуть, не выдержав вдруг неизвестно откуда взявшегося давления изнутри. Впрочем, это гут же прекратилось.

А затем вспышкой молнии возникла мысль, одновременно его и в то же время не его, словно кто-то, неведомым образом забравшись в его разум, вдруг закричал:

«Опасность!!!»

Звериный инстинкт воина сработал прежде, чем он успел удивиться происходящему. Повинуясь команде, исходившей из самых потаённых глубин его сознания, он обернулся.

И вовремя.

В двух шагах от него, там, где ещё недавно лежало тело колдуна, стоял Ксан с обнажённым мечом. Намерения его были совершено недвусмысленны.

Дальгон не понимал, как он не услышал его приближения. Валузиец уже поднимал меч, чтобы ударить в незащищённую спину Дальгона. Лицо его было искажено какой-тостранной и страшной ухмылкой. Валузиец сделал шаг вперёд, пламенный меч его пошёл вниз, метя в шею своего недавнего товарища по несчастью.

Если бы не предупредивший Дальгона голос, возникший в его мозгу, он скорее всего был бы уже безнадёжно мёртв. Однако, в последний момент заметив опасность, он каким-то чудом сумел откатиться вбок, уклоняясь от смертоносного удара. Меч Ксана, не встретив на своём пути тела, в которое должен был вонзиться, ударил по усеянному обломками полу каюты. Этой задержки Дальгону хватило, чтобы одним прыжком выскочить на палубу. Выхватив из ножен свою саблю, он принял оборонительную позу.

Выбравшийся из разбитой каюты Белый Аспид, нимало не обескураженный своим промахом, уже поднимал своё оружие, готовясь к новой атаке.

Ахеронец, ещё не до конца осознав ситуацию, обратился к нему, ни на мгновение не спуская взгляда с кончика вражеского оружия:

— Эй, ты что, с ума сошёл? Я же ничего… — дальнейшее осталось недосказанным.

Ксан ринулся вперёд. Меч его превратился в смертоносный сверкающий веер, сметающий всё на своём пути.

Дальгону поневоле пришлось обороняться. Не в силах поверить в такое резкое перерождение своего спутника, он пока старался только отбивать удары валузийца, не желая переходить к атаке.

Но так не могло продолжаться долго. Похоже было, что Ксан совершенно спятил. Теперь им владела только одна мысль — как бы поскорее прикончить ахеронца.

И вновь в сознании Дальгона возникли слова-образы, словно в его разуме находился кто-то ещё, пытаясь помочь ему справиться с обезумевшим валузийцем:

«Следи за его левой рукой! Он готовится метнуть нож. Сейчас!!!»

Дальгон послушался. Он не мог знать, что Белый Аспид действительно готовится метнуть в него короткий, невидимый ахеронцу нож, спрятанный в нагрудных ножнах, но благодаря возникшей непонятно откуда подсказке, сумел увернуться от этого молниеносного удара.

Метательный нож с неприятным свистом пронёсся у него над головой. Ахеронец медленно отступал, стараясь вынудить противника стать лицом к солнцу. А голос его невидимого союзника продолжал нашёптывать ему странные вещи:

«Убей его. Он больше не человек. Им владеет сейчас страшная сила, могущество которой ты даже не можешь себе представить. Я помогу проникнуть тебе в его сознание. Гляди!!!»

У Дальгона словно появилась ещё одна пара глаз. Теперь он мог видеть, что его противник предпримет в следующее мгновение, все незащищённые места валузийца. Но, несмотря на это, он всё ещё не хотел убивать Ксана.

А голос продолжал:

«Не смотри ему в глаза! Он умеет подавлять противника взглядом! Не смотри!!!»

Но было поздно.

Дальгон, сумевший наконец занять выгодную позицию, на мгновение взглянул в лицо Белому Аспиду. И взгляд этот оказался роковым.

Круглые змеиные глаза Ксана с узким, словно извивающимся вертикальным зрачком, вцепились в разум ахеронца, стараясь подчинить его себе, изгнать из его души всякую мысль о возможности сопротивления, опустить саблю, открыться, подставляя под удар пламенного меча незащищённое мягкое горло…

И Дальгон, не в силах сопротивляться этому внезапному давлению на свой разум, на какой-то момент ослабил защиту. Меч Ксана ударил, точно кобра, однако, в самый последний момент ахеронец, уже не успевая поднять свою саблю, отшатнулся всем телом назад.

Острая валузийская сталь, миновав его шею и прочертив глубокую царапину на панцире, попала в стык двух металлических пластин, что прикрывали правую сторону тела Дальгона, вонзившись ему в бок. Из-под доспеха хлынула кровь.

Однако мгновенный шок от этого страшного удара одновременно освободил сознание ахеронца от злобной воли Белого Аспида. Дальгон словно очнулся от короткого сна. Рана причиняла невыносимую боль, однако, он вновь был самим собой… и ещё кем-то, кто помогал ему сражаться против обезумевшего валузийца. Чувствуя, что силы постепенно оставляют его, Дальгон превратился в боевую машину, на короткое время забывшую о боли и видевшую перед собой только одну цель — проклятого валузийца, сумевшего его ранить.

На какое-то время Дальгон словно стал чудовищным смертоносным вихрем, старающимся достать Ксана сквозь прикрывавшую его защиту меча и панциря, зная всё, что тот предпримет в следующее мгновение. Валузиец ударил снизу-вверх, стараясь попасть Дальгону в живот. Ахеронец отбил этот выпад, едва не выбив меч из рук Белого Аспида, и, пока тот пытался перехватить своё выворачивающееся оружие, Дальгон нанёс ему страшный удар, окончательно отбросив уже поднятый для нового удара меч Ксана, перерубив валузийцу шею.

Белый Аспид остановился, словно в изумлении, не понимая, что же произошло, а затем его голова, медленно отделяясь от туловища, скатилась на палубу корабля. Через мгновение ноги его подкосились, и обезглавленное тело медленно осело вниз, заливая кровью дощатый настил.

Но и Дальгон тоже чувствовал себя не лучшим образом. Теряя сознание от боли, он стащил с себя доспех, желая перевязать рану. Однако, увидев то, что сделал пламенный меч валузийца, Дальгон понял, что никакая перевязка его не спасёт — слишком быстро вытекала кровь, слишком глубоко проникла в его тело вражеская сталь.

В мыслях вновь возник Ксан. Бессмысленное нападение, необъяснимая кровожадность, — зачем? Ведь они практически договорились о вынужденном сотрудничестве. И этот голос в его сознании — откуда?

Словно в ответ на этот вопрос, в голове Дальгона вновь появились уже знакомые слова — образы, что помогли ему справиться с обезумевшим валузийцем. Но на этот раз казалось, что этот голос чем-то очень сильно встревожен. Ахеронец находился на грани потери сознания, однако непонятный пришелец, казалось, вовсе не был заинтересован в таком исходе.

Наконец, наступило некоторое прояснение. Дальгон услышал что-то, похожее на довольный вздох.

Чувствуя, что сходит с ума, он задал неслышный вопрос:

«Кто ты?»

К его удивлению, ответ пришёл тотчас же. Чёткий, ясный, он никак не мог быть порождением его собственного угасающего разума, произнося немыслимые, невероятные вещи, страшные в своей простоте.

«Я — маг с пиратского корабля. Вернее, я когда-то был им. Ваш колдун смог похитишь мою душу, заключив её в тот шар, что ты нашёл в обломках. Это — нечто вроде ящика с несколькими крысами, где в конечном итоге остаётся одна-единственная, пожравшая более слабых соперниц. Только здесь вместо крыс — души людей, преимущественно магов, как и я. Их было четверо… я остался один, а затем Сфера треснула после удара змея. Но это не дало мне свободы. Душа, насильственным образом извлечённая из живого тела, не может самостоятельно уйти в мир теней, обречённая скитаться здесь, не в силах отыскать путь в царство мёртвых, чтобы забавлять живого владельца Сферы. Но даже это не самое страшное, по сравнению с тем, что я увидел после того, как треснула Сфера. Ты помнишь то чёрное пятно на воде, рядом с кораблём?»

«Да», — точно так же неслышно ответил Дальгон.

Он уже был не в силах говорить, но разум его был как никогда ясен. В памяти вновь всплыл образ странного пятна, и вновь, как и тогда, он почувствовал мускусный запах и шорох бесчисленных чешуи невидимой змеи, продолжавшей преследовать его и сейчас, даже когда он не смотрел на это пятно.

«Я использовал против вашего мага заклинание вызова змей моря, найденное мной в одной древней книге. Поверь, мне не оставалось ничего иного — вы брали над нами верх. Заклинание было неоконченным. После того, как в ответ на мой зов владыка Эдждерху оживил наш корабль, заклинание, по-видимому, не перестав действовать, продолжало затрагивать всё более глубокие слои Незримого, призывая к месту боя и других его обитателей, вроде армии красных змеек.

В конечном итоге призыв этот, расходившийся, точно веер, во всё более глубокие слои Незримого, разбудил страшную, давно забытую силу, неведомым образом уцелевшую после гибели старого ада.

Тварь эта, подобно нынешнему мне, не смогла уйти с Зелии вместе со своими сородичами, освобождая этот мир молодой расе людей, пришедшей на смену её народу. Эта тварь — последний представитель исчезнувшего Змеиного народа. Будучи не в силах покинуть наш мир, она оставалась здесь в течении невообразимого времени — развоплощённое, голодное, злое, не способное самостоятельно перемещаться, бесконечно чужое сознание. И вот прозвучал Призыв…»

«И что?» — задал вопрос Дальгон.

«Тварь эта неописуемо, невыразимо чужда», — продолжал голос. — «Единственное, что связывает её с людьми — это желание проникнуть в царство мёртвых… в человеческий потусторонний мир, поскольку её собственного ада больше нет. Он исчез вместе с последним представителем расы Змеиного народа, ушедшим в невообразимые дали за пределами времени и пространства. Если бы не мой Призыв, эта тварь скиталась бы до скончания веков в сумрачном мире на грани жизни и смерти, бессильная проникнуть ни в мир живых, ни в царство мёртвых. Однако моё Слово дало ей возможность проникнуть сюда, в плоскость живых. И хотя это было не совсем то, чего хотелось этой твари, всё же она смогла покинуть своё сумрачное узилище. И теперь она будет стараться проникнуть туда, куда после смерти отправляются человеческие души.

Вот только цель этого проникновения несколько иная, чем у людей. Тварь эта поддерживает своё существование, поглощая без остатка души мёртвых. Миллионы лет одиночества и голода… и вот теперь такая возможность! Тварь овладела душой нашего капитана, когда тот выбрасывал в море останки погибших. Им ещё повезло… Валузиец — всего лишь потомок древних, ужасных экспериментов этих тварей, происходивших ещё во времена их земного владычества. Он похож на человека, но обделён бессмертной душой. То, что заменяло её, рассеялось как пар после его смерти, но невидимая тварь не погибла вместе с ним. О, если бы ты не был смертельно ранен! Все эти годы она не могла проникнуть в человеческое царство мёртвых, но вот теперь… Уходящая из тела душа, на короткий миг взаимодействуя с более ненужным ей телом, открывает канал, дверь, что пропускает бессмертную душу в иной мир. Сфера Поглощения не пропустила туда мою душу… Я хотел воспользоваться твоим сознанием, чтобы, когда придёт срок вместе отправиться к Небу, но сейчас… Не в силах самостоятельно открыть эту дверь, тварь хочет воспользоваться уходящей душой… душами, когда твоё тело больше будет не в силах удерживать нас в себе… Бешеный волк в стаде овец — это самое слабое описание того, что вскоре может произойти там… Я чувствую её голод… и ожидание… Она уже здесь!!!..»

Дальгон чувствовал, как его сознание словно заволакивает тяжкий багровый туман. Сквозь эту пелену до него уже не доходили слова Maia, превратившиеся в бессмысленные, ничего не значащие отрывки, исполненные чувства невыразимого ужаса. Постепенно и эти образы исчезли, сменившись странными, искажёнными картинами — мечущиеся, почти невидимые прозрачные тени, неслышные вопли.

А над всеми этими звуками и тенями Дальгон вновь явственно услышал короткий страшный шорох — точно рядом с ним вновь проползла чудовищная змея.

На мгновение сквозь этот шорох прорвался тонкий, отчаянный вопль, исполненный невыразимого ужаса — вопль проникшего в его разум колдуна, собиравшегося с его помощью освободить свою душу от бесконечных земных скитаний.

Дальгон знал этот вопль — так кричат люди, осознавшие, что существуют вещи, гораздо более страшные, чем обычная смерть. Так кричали медленно расчленяемые опытными жрецами, приносимые в жертву люди на кровавых алтарях Великого Кабана Харст-Гу, любившего лакомиться их тонкими энергиями…

Перед внутренним, гаснущим взором Дальгона, в сгущающемся багровом, а теперь уже почти чёрном тумане, вдруг растворилась светлая дверь, зовущая его к себе, освобождающая от тяжёлого, грязного и такого нелепого тела, лежащего на палубе искалеченного дракона.

И в этот последний миг Дальгон, словно обернувшись назад, почувствовал, как за ним неслышно, но уверенно движется тёмная, отвратительно извивающаяся тень колоссальной змеи, плывущая в окутавшем всё чёрно-багровом тумане, уверенно направляясь вслед за Дальтоном к светлому пятну прохода, отворённого в беззащитное царство Смерти…

ДЖЕЙ АРС СПИРАЛЬ

Пётр Точилов сидел один в своём кабинете на Кутузовском проспекте, когда послышался какой-то шорох за дверью. Пётр был слишком занят уравнениями Тоберса Майера, чтобы обращать внимание на такие несущественные вещи, тем более, что во всем здании никого нет, кроме двух охранников на первом этаже. Вновь шорох. Густой и близкий. Точилов не отвлекался: он был сосредоточен на познании высших эзотерических истин, изложенных в научном трактате великого учёного, который смог уместить философию Алистера Кроули о течении времени в не менее сложные математические уравнения. Формула Майера представляла собой причудливое подобие египетских пирамид и спиралевидно закрученных, уходящих вниз геометрических фигур. Учёный в своей работе ставил под сомнение всеобщее отрицание существования материальной сущности времени, считая, что это некое живое существо. И хотя было доказано, что эта гипотеза ошибочна, сами уравнения и применимые к ним философские принципы Кроули не могли оставить Точилова равнодушным. Кто бы что ни говорил, а парень представлял, как закручивающийся завиток (совсем как спиралевидный узор морской раковины) уводит сознание в недоступные человеческому пониманию эзотерические глубины мироздания, и это было чрезвычайно увлекательно.

Вновь послышалось что-то похожее на вкрадчивые шаги. Точилов оторвал взгляд от тетради и посмотрел на дверь. Эту странность нельзя было отнести к чему-то обыденному. Это не было случайным треском или скрипом, какие можно услышать, лёжа в постели глубокой ночью. Это было что-то иное.

Пётр поднялся с кресла, медленно обошёл огромный дубовый стол. Отворил дверь. Как и ожидалось, коридор был пуст. Однако парень не мог проигнорировать тот факт, что дальняя дверь, ведущая в мужской туалет, была частично приоткрыта: из дверного проёма лился желтоватый свет, и это при том, что буквально полчаса назад Точилов ходил туда и гасил в этом помещёнии свет. Пётр предположил, что это мог быть кто-то из охранников, но тут же подверг сомнению свою догадку, ведь им удобнее пользоваться туалетом на первом этаже. По спине пробежал холодок, ему не нравились мысли о том, что на всем этаже он был один. Почему он уверен, что ничего этого не должно быть?

Что здесь не так? Телефон в правом кармане, и даже если что-то случится и связь вдруг оборвётся, всегда можно вернуться в кабинет, чтобы воспользоваться тревожной кнопкой. Сама эта мысль ободряла и до какой-то степени давала мнимое ощущение безопасности. Однако ровно до того момента, пока парень не услышал шум туалетного слива. Прежде он не чувствовал такого страха. Этот звук разбудил в нем нечто, что долго дремало, и теперь, пробудившись, оно дало себе волю. Пётр вообразил, будто цифры, выстроенные в замысловатые пирамидальные структуры, вдруг ожили и теперь выкладываются в порядке, превосходящем возможности лженауки. Само искажение вызвало образ длинного существа, восседающего на высоком троне живой сущности всего эфемерного, сущности времени, чудовища.

Чудовище.

В дверном проёме молодой человек увидел высокую чёрную фигуру, которая, как губка, поглощала искусственный свет.

Тень.

Она ушла, точнее, проплыла вглубь туалетной комнаты.

Тень.

Все это время она была здесь, обитала в коридоре, дожидаясь, пока Пётр отвлечётся от чтения, выйдет в коридор, чтобы заметить ее. Все это натолкнуло его на мысль, что появление тени как-то связано с числовыми выражениями Тоберса Майера, но самого отождествления этой связи не вышло. Тень и числовые значения трактата представляли собой обособленные, никак не связанные друг с другом события. И все же некое взаимодействие существовало между ними. Тонкая связующая нить между двумя взаимоисключающими константами. Возможно, что сама числовая философия Майера, отчасти взятая из научных трудов эксцентричного эзотерика, породила и вычленила это существо, во многом противоречащее общему представлению Точилова об устройстве настоящего мира. Тень существовала без хозяина, словно некто поработал волшебным скальпелем, отделив ее от законного владельца. Трудно сказать, что было страшнее: тень или ее впитывающая свет перетекающая форма. Пётр не последовал за ней. Ничто и никто не принудит его пойти следом за существом из мрака. Отступая, Точилов скривился от боли. Новый шаг дался ему с ещё большим трудом, чем первый. Он с ужасом понял, что повернуть назад уже никак не сможет.

— Хочу, чтобы ты пошёл за мной, — раздался в голове голос, напоминающий писк летучей мыши и скрип старых железных петель.

— А если нет? — медленно проговорил молодой человек, чувствуя, как страх душит все сильнее; даже мысль о том, чтобы вернутся в кабинет и нажать тревожную кнопку, исчезает.

Осмелился возразить тени и почувствовал, что душа не на месте. Правда, ощущал страх лишь телом, тогда как душа, чтобы спастись, была где-то далеко, может быть, даже покинула это измерение в поисках другого носителя, другого Петра Точилова, который не читал трактат этой ночью, который спал и видел сладкие сны.

Тем не менее, сейчас парень ясно видел и чувствовал закутывающий морок кошмара. Тень снова заговорила с ним:

— Не пойдёшь — не узнаешь самое важное, то, чего ты всегда хотел и жаждал! — теперь голос искажался, звучал повелительный тон древнего затаившегося зла.

Стоило попытаться.

Пётр не мог пошевелиться, мышечная память как будто истёрлась, и теперь им владели новые импульсы, которые управляли им словно какой-нибудь марионеткой в искусных ловких руках.

Точилов направился в сторону туалета, туда, где исчезла тень. Точнее, не исчезла, а ждала его где-то в глубине.

Само приближение к кабинке, где, предположительно, обитало зловещее, отзывалось в голове острым завораживающим чувством, будто весь рациональный мир исчез, растворился в мутном облаке, и теперь здесь и сейчас существует другая реальность. Молодой человек был близок к тому, чтобы взяться за ручку, открыть дверцу и увидеть существо.

— Я здесь! Что теперь? — осторожно и вкрадчиво проговорил Пётр. Он чувствовал, что это не его слова, он не хотел говорить это, но как-то получилось утвердить своё повиновенческое присутствие.

— Теперь открой! — повелел голос.

Точилов взялся за ручку, осторожно, очень медленно приоткрыл дверь. Он боялся увидеть силуэт, очертания чудовища, нарочно оттягивая этот момент.

Тени там не было, но существовала некая тёмная эфемерность ее присутствия, некая непреложная константа ее незримого, но твёрдо ощутимого всеми фибрами телесных чувств существования.

Пётр заглянул туда, где, как ему казалось, слышалось едва различимое шевеление — на дно унитаза. Там была чёрная спираль, оставляющая перетекающие мазутные пятна. Точилов всмотрелся: спираль меняла цвета. Таких цветов он прежде никогда не видел, таких ярких, маняще притягательных. Хотелось потрогать эту спираль, пальцами почувствовать её сияние и притягательную красоту. Однако что-то удерживало его от этого, что-то, что осталось вне влияния тени, крохотный кусочек разума, который просил ничего не трогать. И все же некий импульс проник в его правую руку, заставил коснуться неведанного.

В глазах резко потемнело, однако боли не последовало, могло статься так, что смерть застала Точилова врасплох, накрыла своим темным одеялом, принесла вечный сон.

* * *
Парень очнулся на мокром полу, от которого сильно пахло свежей хлоркой, и все вокруг будто было пропитано ею, даже воздух. Откуда-то издали слышалось чавканье, словно кто-то в тяжёлой обуви топчется на одном месте, а грязь пристаёт к подошвам и хлюпает под ногами. Пётр приподнялся на локтях: он был в большой комнате со старым болезненно-желтоватым кафелем. Под прокопчённым потолком одиноко висела сгоревшая лампа. Чавкающий звук слышался совсем рядом, но, даже всматриваясь сквозь густой сумрак, Пётр так и не понял, что его издаёт. Где-то в глубине комнаты заиграла невидимая флейта.

Точилов слышал музыку, но не видел музыканта; возможно, кто-то извне поставил магнитофонную запись. Эта атмосфера тяжёлого уныния и безысходности столь угнетающе действовала, что казалось, будто слизь, оставленная садовым червём, клокочет внутри, выбивается наружу в порыве желудочного спазма. Вьётся в голове. Сдавливает.

— Услышь! — прошипела тьма.

Пётр вновь почувствовал присутствие тени. Она следила за ним, и, вероятно, все это устроила именно она.

Парень встрепенулся. Услышанное заставило его отбросить тяжеловесную усталость, подняться на ноги.

— Где я? — едва ли не вслух спросил Пётр, понимая, что если скажет это громче, то наверняка потеряет себя. Страшно. Очень страшно находиться здесь. Слышать грустную музыку флейты, вдыхать едкий хлористый запах.

— У меня серьёзные намерения, — проговорило нечто из чернеющей глубины, столь тёмной и перетекающей, что Пётр уверовал в то, что спираль, ведущая из света во тьму, существует, что Гобере Майер прав. И он, Пётр Точилов, находится где-то в ее середине, почти завершает спуск.

— Кто ты? И зачем ты меня здесь держишь? Что тебе надо?

Пётр готов был задать ещё с десяток вопросов, но боялся услышать ответы, ибо внутренне знал, что открывшиеся знания приведут к дурным последствиям, столь жутким, столь обволакивающим, что сама жизнь и ее резкое обрывание покажутся лёгкой прогулкой вдоль береговой линии.

— Подойди ближе! — потребовал густой тягучий голос.

Пётр проследовал дальше. То, что казалось чавканьем, оказалось звуком, порождённым омерзительно-влажным перетеканием садовых слизней — если, конечно, увеличить его громкость до предела восприятия человеческого слуха.

И Точилов увидел.

Оно вылезло из огромной раковины. От непропорционально огромной головы вырастали и вытягивались два длинных рога. Чудовище улыбнулось, когда из почти безрукого тела вытянулись тонкие нитевидные щупальца и мягко коснулись плеч.

— Тебя ждёт дом! — сообщило существо.

Сказав это, массивное, похожее на гигантский шершавый язык тело поднялось под высокий потолок огромной раковины, обнажая чернеющий провал уходящего вниз прохода.

Дальнейшее виделось смутно. Будто в каком-то жутком гипнотическом сне.

Чувство глубокой вдавливающей пустоты. А потом ни чувств, ни импульсов, ни мыслей.

Кабинет. Пётр отчётливо видел его хозяина. Тот сидел в кресле, окружённый пламенем восковых свечей, древние фолианты расставлены в виде высоких массивных колонн. Здесь обитало нечто, что жило на протяжении многих тысяч веков.

В какой-то момент парень вспомнил, что когда-то уже бывал здесь. Вот только в каком качестве? Визитёра ли, пленника? Во многом последнее предопределяло уже сложившееся ощущение деструктивного беспокойства.

— Ближе, Пётр, подойди ко мне ближе, — медленный скрипучий голос. Старческий.

Точилов сделал всего один робкий шаг, и в тусклом мерцающем свете свечного пламени ему показалось, что он видит истинный облик хозяина.

— Где я? Что это за место? — говорить удавалось с трудом, воздух будто загустел, и теперь, открывая рот, Пётр чувствовал, как некие невидимые частицы оседали во рту, на языке, делая его тяжёлым, будто цементным.

— Вопросы, свойственные королям, — прокомментировал хозяин. Его иссохшая рука, что все это время неподвижно лежала на высоком подлокотнике, шевельнулась, от желтоватой пергаментной кожи едва заметно поднялись в воздух похожие на буквы частицы. — Но ты, мой друг, задаёшь их, как раб. Твой путь ещё неведом, он в самом начале. Ты ступаешь на начало спирали, уходишь все дальше вниз, чтобы проверить, насколько глубже… насколько дальше ты сможешь пройти и не потерять старую оболочку. Подойди ближе, Пётр. Узнай, что я хочу тебе сказать, узнай, что хочу тебе показать.

Делая ещё один шаг, Точилов увидел ветхий покров, возложенный на голову старика. Тот по-прежнему сидел без движенья, и только его голос заставлял верить, что все, что с ним происходит, настоящее, без доли какой-либо фальши.

— Узнай, Пётр, и ты увидишь, на что способен, когда решишься пойти дальше, чтобы изучить, — голова чуть шевелилась в такт движения скрытых тонких губ.

И в самом деле, трактат Тоберса Майера в столь подробном и тщательном анализе являл собой величие возложенного на человека бессмертия. Явления столь спорного и столь безумного, желанного, что изучение самой его сути могло привести к божественной близости. Уже тогда, в самом начале чтения Пётр не мог заметить движения и превращения живых организмов из примитивных в совершенные и обратно. Это и был цикл. Цикл, по которому можно проследить саму суть бессмертия.

Молодой человек сорвал с головы хозяина ветхий покров. Остолбенев от охватившего его ужаса, отшатнулся, зацепился спиной о стоящую позади книжную колонну, но та устояла.

Лицо хозяина искажала лукавая гримаса, по жёлтой пергаментной коже ползли отвратительные чёрные улитки. Старик сорвал одну из улиток, поднёс к лицу Петра.

— Одна из главных особенностей моего самого первого ученика: любопытство. И вот что с ним стало! Все они — мои доверчивые дети! Хочешь знать суть? Я тебе скажу. Она здесь! Вся суть! Внешняя оболочка имеет коварное свойство увядать, но кто, если не они, сдерживают мою старость? Не дают ей расползтись! Держат в строгой связке! — старик обвёл крючковатым пальцем собственное лицо. — Боишься? — раздался скрипучий смех, достаточно громкий. — Не бойся, Пётр, секрет бессмертия совсем рядом, просто дай мне руку, и я открою его тебе!..

ИЛЬЯ СОКОЛОВ ПОЛАЯ ЛУНА

Твои шаги преследуют меня…

Сейчас всё ещё лето.

Луна — как обручальное кольцо. Как дуло пистолета.

Круг черноты внутри. Глазница пустоты.

Выходим мы на омертвелый пляж, а море выглядит зеркальною пустыней.

И на песке твои шаги теряют звук.

Мы смотрим в волны тёмные, нам даже кажется, что море оживёт — из глубины на сушу выйдет монстр, похожий на кошмар из отражений…

Но воды этой ночью тихи.

Этой ночью мы видим город опустевшим.

Твои шаги преследуют меня — этой ночью…

Заходим в старый дом, а он огромен: сотни комнат.

Главный коридор такой длины, что, когда ты уходишь в один его конец, а я пою «Nightmare» в другом — меня не слышишь, только шёпот.

Ты возвращаешься и объясняешь: почти весь звук уходит в комнаты на этаже.

Старый отель — все номера для нас открыты, выбирай любой.

Но ты не хочешь: слишком скучно.

Уже на улице твои шаги опять преследуют меня…

Внезапно зал открытого кафе.

Садимся на террасе, столик в центре. Вокруг лишь темнота кружится на ветру.

Во взгляде взгляд. Тепло истает отраженьем…

И напряжение растёт как звук на гранях тишины.

Я предлагаю всё закончить.

Но ты не хочешь: слишком всё легко.

Тогда пройдёмся через парк…

Деревья в темноте — печальные изгибы. Шептанье ветра. Снова тишина.

Ты смотришь в небо — полая луна. Нездешний свет лежит на островках полян.

Сорвёшь цветок — он тут же потеряет цвет.

Но ароматом хоть немножко будешь пьян…

Парк падает во тьму за нами.

Пустынный город здесь как будто бы влезает на холмы. Ступени-улицы. Идём под сумрачными облаками…

Все выходы, прощанья и потери — всего лишь двери мимо нас…

Мои шаги, конечно же, твои.

А город умер. Навсегда.

Тьма рассыпается под фонарями…

И здесь любой свободен путь. Для нас.

Сейчас всё ещё лето…

СЕРГЕЙ КАПРАРЬ МУЗА

Наверняка каждым из нас владеет некая навязчивая идея, схожая по сути с мечтой, либо же с намеченной целью. Постепенно, приобретая с годами опыт и познавая окружающую нас действительность, мы, при удачном стечении обстоятельств, всё явственнее осознаем эту идею — она становится двигателем нашего существования. Конечно, есть несчастные, что всю свою жизнь прозябают в праздности и недвижности, не вдохновлённые хотя бы одним страстным порывом. Но я не хотел становиться таким. Я видел свою судьбу в том, чтобы стать писателем.

Я до сих пор хорошо помню случай, когда впервые в сердце запела неистовая мечта, подарившая мне новую жизнь, отняв, однако, благословенный покой. Мне было десять — мы с родителями шли за покупками на рынок, и я тогда увидел только что открывшийся книжный магазин; он расположился в нескольких минутах ходьбы от моего дома. С детства я отличался кротким и уравновешенным нравом, но в тот момент глаза зажглись неистовым огнём любопытства. Я остановился как вкопанный — настолько неожиданно для своих родителей, что они поначалу ничего не заметили и продолжили неспешно брести по тротуару. Витрины книжного магазина звали меня чарующими голосами, которые могли принадлежать только существам из иных миров, созданных невинным детским воображением. Аккуратные книжные полки обещали поведать самые интересные истории на свете, нужно было лишь войти в книжный зал и протянуть руки к неисчислимому множеству ярких, больших и малых, загадочно притягательных книг. Родители, наконец, заметили, что меня нет, обернулись и с облегчением убедились в том, что я не потерялся. Увидев мою внезапную увлечённость, они решили зайти в магазин, чему я несказанно обрадовался.

С того дня мне открылся мой путь. Не давало покоя то, что я не знал, как сделаться хорошим писателем. С годами беспокойство выросло до невероятных размеров, превращаясь в необоримый неотвратимый страх. Я начал замечать за собой приступы самоуничижения, когда, написав в очередной раз не очень хороший рассказ, я рвал на куски рукопись и называл себя бездарностью. Ненависть к самому себе превратила меня в изгоя — я ни с кем не мог поладить. Никто не хотел водить дружбу с человеком, одержимым всепоглощающей идеей быть знаменитым автором повестей и романов. Родителей тоже перестала радовать моя фанатичная преданность писательскому ремеслу. Когда я был ребёнком, всё это казалось им лишь забавой юного мальчика, которая выглядела, по их мнению, очаровательно милой. Но теперь, когда я из мальчика превратился в молодого человека, и наступило время принятия важных жизненных решений, они боялись, что я проживу в нищете. Мать не верила, что писательством можно прилично заработать, а постоянные наставления отца всё более напоминали суровые требования. В конце концов, утратив взаимопонимание с родными, я уехал в другой город в надежде начать новую жизнь.

Одиночество усугубляло мои страдания, и я пристрастился к самым пагубным привычкам, которые свойственны человеку. Деньги не задерживались у меня надолго — я тратил их на выпивку, лёгкие наркотики и, не стану отрицать, продажных женщин. Сам не заметил, как встал на путь саморазрушения: он с каждым днём становился всё слаще. Вечерами, в каком-нибудь зловонном и низкопробном заведении, я с презренным самодовольством называл себя проклятым поэтом, прожигающим жизнь подобно Бодлеру и Верлену. А по утрам просыпался опустошённым, исполненным головной боли и невыносимого страдания. В такие моменты внутри не оставалось сил плакать, способность чувствовать была начисто выветрена моими деструктивными наклонностями.

Книжные магазины служили ещё одним разрушающим фактором в моей жизни, ведь в них каждый месяц появлялись книги тех, кто оказался успешнее меня. Во мне бесновалась чёрная зависть, когда я смотрел на новенькие яркие обложки, на самодовольные лица удачливых писателей, чьё творчество любили и почитали. Я хотел быть как они, хотел стать частью литературы нового времени и возобновлял попытки написать стоящее произведение, но не мог отказаться от разгульной и порочной жизни.

Но в тот день, когда моя ненависть к себе была особенно сильна, а мысль о самоубийстве — желанна как никогда прежде, появилась девушка, которая спасла меня от окончательного грехопадения. Её звали Настя. Наверное, небесные ангелы все-таки сжалились надо мной, раз послали существо, принявшее меня полностью таким, каким я был. Это внезапное счастье было подобно глотку свежего воздуха в мрачных глубинах величественной пустоты, где я пребывал долгие годы. Я не мог даже надеяться, что столь чистое создание полюбит мой выжженный дотла мир, где в самом его сердце неистовствовал демон противоречия — единственный путеводитель моего постылого существования. Я никогда не мог заговорить первым с девушкой, никогда не смел доверить своё жуткое «я» другому человеку из страха быть непонятым и осмеянным. Но Настя сама сделала шаг мне навстречу, протянула руку помощи тогда, когда я утопал в собственном саморазрушении.

Спустя короткое время благодаря поддержке любимой я обрёл подобие внутреннего равновесия, преисполнился новых душевных сил и решил продолжить борьбу за своё место под литературным солнцем. В это время мир, казалось, стремительно катился к хаосу — я задумывался об этом, бродя по улицам города, в котором мы с Настей поселились после нашей свадьбы. Мы отчаянно нуждались — у меня не было постоянной работы. Свободное время всегда появлялось от случая к случаю, и в такие мгновения я не переставал изучать жизнь улиц; каждый год они покрывались всё большей грязью и пороком. Меня часто посещало чувство омерзения из-за той обстановки, в которой нам с Настей приходилось жить. Я не переставал грезить о лучшей жизни, глядя на яркие неоновые огни вечернего города. Всякий раз я задумывался о том, какое произведение утолит жажду моих будущих читателей. Хотел ли я создать новое направление, совершить прорыв в массовой литературе — или же просто накропать посредственную вещицу, выполненную в модном и востребованном стиле? Не скрою, когда чувство зависти особенно сильно захлёстывало меня, я подумывал о том, чтобы написать простенький роман, подсмотрев хорошую идею у популярного писателя. Но, к счастью, я с успехом избавлялся от этих постыдных идей — массовая литература виделась мне скопищем мерзости и пошлости, а посему я отчётливо видел своей задачей выход за рамки и качественное изменение существующего положения дел. Увы, подобная литература стояла на прочном фундаменте — страсти человека ко всему низкому, грязному и жестокому. В то сумрачное время подобные потребности удовлетворялись в полном объёме массовой культурой. С экранов телевизоров нам улыбались фальшивые люди, обсуждавшие фальшивые жизни фальшивых персонажей. Книги всё более исполнялись описания нечеловеческой жестокости, с натуралистичными подробностями мерзких деяний обычного сброда, а читательская аудитория рукоплескала и требовала ещё. Я понимал, что всякий из нас, пребывая на дне, испытывал садистское удовлетворение, купаясь в чужой боли, пусть и вымышленной, переданной насколько жизненно, настолько же и отталкивающе. Казалось, самое прекрасное и чистое на этом свете навсегда обесценилось и погибло во всепоглощающей порочной обыденности.

Не буду лукавить — в сердце моём существовало лишь презрение к этой действительности. Какая-то часть моего «я» отчаянно хотела окунуться в манящий мир запретных удовольствий, любезно отворяющий передо мною дверь. С непередаваемым ужасом и стыдом я признавался самому себе, что этот мир свёл меня с ума, извратил мою детскую мечту стать писателем. Как бы я ни отрицал и ни поливал его грязью, пагубное влияние, оказываемое на меня современностью через газеты, книги, радио, телевидение, было неоспоримым. Мои мысли не покидало ощущение, что борьба с действительностью бесполезна, и с каждым днём во мне усиливалось отчаяние. В конце концов, гнетущее состояние, постоянные депрессии и нехватка денег вновь сломали меня, а Настя перестала быть единственным утешением. Внутри с новой силой заговорил бес противоречия, сбивающий с толку своими парадоксальными суждениями. Об этом я до сих пор не могу вспоминать без содрогания. Моя жена с несгибаемым упорством и добродетельностью ухаживала за мной, но я стал усматривать в этом нечто оскорбительное для своего самолюбия. Я помыкал Настей, чувствуя, что недостоин её любви, но спокойствие и терпеливость любимой лишь сильнее раздражали меня.

Мой логический ум пытался проследить путь падения моих нравственных качеств. Я не заметил, как увлёкся просмотром телепередач, смаковавших подробности особо жестоких убийств и запутанных дел. Сейчас уже даже не вспомню, озаряла ли моё лицо зловещая улыбка, когда в кадре показывали изувеченные тела жертв…

Иногда, во время нечастых моментов просветления, я одёргивал себя и говорил, что становлюсь похожим на презираемых мной обывателей, получавших наслаждение от просмотра подобного ширпотреба. И тогда безумный бесёнок шептал мне, что я уже во власти этой гнетущей реальности, что мой внутренний мир навсегда поглощён пошлостью и развращённостью, которые и так были нормой общества. Самое ужасное — он ставил мне в укор Настю, напоминая всякий раз о её совершенстве, о её чистоте и порядочности. Я кричал в беззвучной злобе, представляя себе тысячи и тысячи убийств невинных, и никак не мог найти выхода своему отчаянию. Ненависть к себе и другим совершенно овладевала моим разумом, а бес внутри меня смеялся и всё настаивал на том, что я безумен и давно нуждаюсь в хорошем утешении. Например, в обильном и безудержном алкогольном возлиянии.

Сломавшись после очередного такого приступа, я действительно пошёл в ближайший бар и промотал там все деньги, напившись до беспамятства. Ночь тогда превратилась в языческую свистопляску, полную животного наслаждения и безрассудной ненависти. Там, в баре, почти что лёжа на стойке перед барменом, сквозь пелену опьянения я видел в окружающей меня обстановке разврат и разложение. Люди обсуждали популярных авторов и их низкосортные книги, телевизор показывал очередной блокбастер, вылизанная картинка которого была обратно пропорциональна по качеству никчёмному содержанию. И этот вонючий, жалкий мир не хотел принять меня? Меня?! И для кого я хотел раскрыть небесную красоту и величие, для кого хотел воспевать вечность? Неужели для тех, кто слеп, кто глух ко всему возвышенному? И, что хуже всего, Настя, моя любимая и драгоценная жена — неужели она не была одной из них? Или она спесиво надеялась прикрыть свою внутреннюю развращённость за маской добродетели? Ярость в ту ночь ослепила моё сознание; рыча, я выскочил из бара и побежал домой, не разбирая дороги.

Когда я вломился в нашу квартиру, Настя не спала. Она сидела у компьютера, старого и дешёвого, читая что-то из тех немногих черновиков, которые я писал не на бумаге. Лицо её было совершенно спокойно и не выражало ни единой эмоции. Свет в комнате не горел, отчего Настино присутствие в тусклом сиянии экрана становилось зловещим. Она медленно повернула ко мне голову и тихим, невыразительным голосом спросила: «Ты вернулся?» Дальше я всё помню как в тумане — алкоголь полностью уничтожил логическую мотивацию моих действий. Знаю лишь, что я набросился на любимую с диким воплем и, повалив её на пол, начал душить. Я кричал что-то невразумительное и всё никак не мог выйти из своего пугающего приступа нахлынувшей жестокости. Наверное, я вопил: «Ты! Ты! Ты во всем! Это всё ты!», но теперь этого уже не вспомнить наверняка. В моих нынешних кошмарах я вижу, как Настя, задыхаясь подо мной, сохраняет нечеловеческую маску равнодушия на лице, а в глазах её сверкают безумные искорки одобрения, которые не дают мне покоя и от которых меня всякий раз охватывает дрожь. Гибель последних крупиц здравомыслия была очевидной — задушив любимую, я, лишённый физических и душевных сил, свалился без памяти на пол.

Лишь к полудню следующего дня я пробудился — и не смог удержаться от сдавленного крика. Настя лежала рядом со мной, мёртвая, с посеревшим лицом, которое по какой-то дьявольской причине не выражало предсмертной агонии или борьбы. Странное дело, но я тотчас задумался о том, как бы спрятать тело, чтобы не быть пойманным за убийство. Совершенно не отдавая себе отчёта в том, что ещё недавно я души не чаял в любимой, я в течение непродолжительного времени составил отвратительный по своему замыслу план. Мне нужно было расчленить тело Насти на несколько кусков и разложить их по мусорным пакетам. Останки я решил захоронить в тайном месте, и для этого отлично подходил небольшой лес, расположенный в десяти минутах ходьбы от дома. Признаюсь, что гнусное злодейство далось мне легко. Я ни на секунду не задумывался о том, чтобы пойти в полицию и сознаться в преступлении. С наступлением ночи я, заблаговременно побросав останки в пакеты и захватив лопату, вышел на улицу и направился в лес.

Я старался передвигаться по неосвещённым закоулкам, дабы не привлекать излишнего внимания. Однако в моём сознании царило необъяснимое возбуждение, на лице безо всякой причины играла глуповатая улыбка, нервные смешки грозились вырваться и выдать меня с головой. Возможно, я хотел быть пойманным — все страдания, то и дело тяготившие моё существование, тогда прекратились бы. Думаю, некоторые тёмные, потаённые и грязные уголки подсознания должны оставаться непознанными навечно.

Постепенно меня поглотил безотчётный страх, не поддающийся рациональному объяснению. Я то и дело проверял содержимое пакетов, словно боялся не обнаружить там истерзанных останков Насти. Кроме того, какие-то необъяснимые, едва осознаваемые видения возникали у меня в голове, перепутанные, как кусочки огромной головоломки. Зловещая догадка мелькала где-то на самом краю моего разума, но я ещё не был к ней готов. Порочное возбуждение утихло, когда глубоко в лесной чаще я закопал под осиной расчленённый труп.

Домой я возвращался часов в шесть утра, погруженный в пространные размышления, совершенно не задумываясь о том, что мой облик мог пробудить в случайном встречном лишнее подозрение. Я не помню, остались ли у меня на одежде следы крови или грязи, выглядел ли я странно, бродя по городу с лопатой наперевес. Эти вопросы не волновали меня — я полностью находился во власти тревожного наваждения.

Оно не оставило меня и когда я добрался до дома. Он казался пустым, но что-то говорило мне — так было всегда. Необъяснимое волнение в тот день не ослабло, а только усилилось ближе к вечеру. Двенадцать часов кряду я провёл в тяжкомраздумье, которое перешло в новую волну возбуждения, почти истерического. Я вскочил, поражённый вспышкой жуткого озарения, не готовый признаться в пугающем открытии. Мой взгляд судорожно перескакивал с предмета на предмет, оглядывая единственную комнату в квартире в поисках вещей, принадлежавших Насте. Довольно долгое время я переворачивал всё вверх дном, но тщетно: от моей любимой каким-то невообразимым, мистическим образом ничего не осталось. Казалось бы, только недавно я спотыкался об её туфли, обнаруживал её свитер в горе своих вещей! Ничего этого теперь не было. Тогда я стал искать наши фотографии, но и здесь всё было тщетно: фотоальбом канул в лету, на компьютере ничего не сохранилось. Усталый, замученный, озадаченный свалившейся на меня загадкой, я упал на диван и закрыл глаза, с упоением отдавая себя во власть тишины и забытья.

Когда я очнулся, ответ казался мне очевидным. Мои губы растянулись в довольной, неуместной улыбке, я сел за компьютер, и пальцы уверенно застучали по клавиатуре. На экране с невообразимой скоростью вырастал текст — вы наверняка его знаете, это моя первая публикация, которая прославила меня. Находясь во власти дьявольского вдохновения, я работал над черновым вариантом первого романа около недели. Всё это время я улыбался, понимая ту глубину шутки, которую сыграла со мной судьба. В конце концов, всякому писателю для того, чтобы создать стоящую книгу, нужна муза. Я так долго ждал прихода своей аониды, что мой рассудок смилостивился надо мной — и я встретил Настю. Остальное оказалось лишь делом времени — немного погодя, я раскрыл для себя свой истинный потенциал, до того дремавший. И Настя умерла. Вдохновлённый этим сюрреалистичным, непостижимым и жестоким злодейством, я создал величайшее из своих творений во имя великой цели — стать новым именем в литературе. Когда я закончил печатать и поставил последнюю точку, то вздрогнул от едва ощутимого касания несуществующих рук на моих плечах; чьи-то нежные, призрачные, знакомые губы тихонько поцеловали меня в щеку, а затем еле слышно промолвили:

— Это будет замечательная книга. Я горжусь тобой, дорогой.

КОНСТАНТИН ГОЛОВАТЫЙ ГРЕЧЕСКИЙ СЛЕД

Часто снился один и тот же сон.

Окно, задёрнутое зелёными шторами, скрывает Ответ. Надо сдвинуть шторы и узнать что за ними, на подоконнике. Там может оказаться что угодно, и не исключено, что на подоконнике сидит агент ФБР. О, эти проныры в чёрных костюмах — они повсюду. Везде суют свой нос.

Он не успевал сорвать покров с тайны, и просыпался сам, или его будила жена Энн.

И вопросы, вопросы. Например, как Ральф Кернан смог вернуться домой после стольких дней отсутствия? Он видит жену, родной дом, полный похотливых незнакомцев — ах, этот яростный взгляд — и картинку смывают бегущие строчки. Или отношения Говарда и Луизы. Есть над чем подумать.

Он не любил эти мыльные оперы вроде «Все любят Люси», а вот Энн с детьми от телевизора не отходили. Глотали сериалы, детективы, и шоу Эда Салливана.

И, чтобы ответить на один из вопросов, он пошёл на экскурсию.

Летний солнечный день на улицах Нью-Йорка. Гудят машины, мигают светофоры, и везде красные рекламы колы — пёстрая реальность. Он успел убедиться, насколько она обманчива, и какими волшебными красками расцветает, стоит только перед выходом под небо понюхать, покурить, закинуться.

Сегодня киностудия устроила день открытых дверей для поклонников сериала «Ее зовут любовь». Толпу запустили внутрь и повели по этажам. Гид показывал студии, где снимали тот или иной эпизод.

— А сейчас увидите, как снимают восьмую серию нового сезона! — провозгласила женщина. — Аманда Блейк и блистательный Джеймс Гарнер оставят вам свои автографы.

Толпа завизжала. В это момент он скользнул в боковой коридор…

Его взяли в зале сценаристов, посреди столиков, за которыми хмурые люди стучали по клавишам печатных машинок.

— А вот и вы! — он выглядел встревоженным. — Все оказалось так, как я и думал.

Его собирались вышвырнуть на улицу, но передумали, когда он сказал:

— Раз уж вы здесь, хочу рассказать кое-что про те убийства. Про Машиниста. В моих силах помочь следствию!

И его доставили в отделение.

Он сидел в комнате для допросов. Напротив расположился капитан полиции Стоун, грузный седой человек. Поодаль стоял его помощник Сид Роджерс, красавец блондин.

— Как вас зовут? — спросил капитан.

— Филип Дик.

— Чем занимаетесь?

— Я писатель. Ну, то есть, писал до недавнего времени. Сейчас ничего не идёт…

Капитан почесал подбородок и сказал:

— Филип, ты заикнулся про Машиниста. Что ты хотел сказать? — на что-либо стоящее рассчитывать не приходилось, но и упускать ниточку нельзя. Дело о Машинисте зашло в тупик, а он продолжал убивать.

— Я читал о нем в газетах. Вы имеет ввиду тело в полях при И…

— Какое ещё тело?! — перебил капитан и ударил кулаком по столу. — Ублюдок привязывает людей к машинам. Ноги к одной, руки к другой. И газует. Людей разрывает пополам. О телах там и речи нет. Половинки. В поле он привязал девушку к комбайну…

— Можно я закурю?

— Тебе, может, ещё и пива принести?! Нельзя! Давай выкладывай! И не испытывай моё терпение, парень!

Филип вздохнул.

— Хорошо. Но прежде вам надо знать, зачем я пришёл в студию и что там делал, когда меня — он хихикнул — ловили. Моя третья жена Энн любит сериалы. Я бы не обратил на них внимания, если бы не греческий след в моей жизни. Словом, судьбы героев сериала списаны с греческих мифов. Одиссея, Илиада, Фиванский цикл и так далее. Я проверил. Ворвался в комнату сценаристов! И что? У каждого на столе — сборники древнегреческих мифов. Они просто передирают!

— Что ещё за греческий след?

— Ну, например, я страдал раньше агорафобией и тахикардией, оба слова происходят из греческого. Мою вторую жену звали Клео Апостолидес, что означает Вестница Истории. Забавно! Мне и самому кажется, что в прошлой жизни я был греческим учёным, ха-ха. Мифы древних греков проникли в мою жизнь. У меня была сестра-близнец, но она умерла вскоре после рождения. Мы с ней во многом похожи на Фрикса и Геллу, Кастора и Поллукса… Знаете, согласно Платону, внимания и познания достойны только основные Идеи, а множество предметов лишь только их форма. У зеркал и телевизора, например, одна идея. Сюжет сериала вкупе с греческим следом натолкнули на мысль, что мифы — это Идеи, а наши жизни — их проекция. Воплощения. У моих друзей судьбы Ясона, Федры и Андромеды. Круг за кругом греческие мифы прогоняются в реальности.

— Все это очень любопытно, но переходи к делу! — капитан подумывал вышвырнуть этого бородатого шизика с блестящими глазами.

— Ваш Машинист разрывает людей на части, так? Это Синид, он разрывал путников, привязывая их к верхушкам сосен. Убит Тесеем. Вряд ли вы поймаете Машиниста, он будет убит. Скорее всего, нарвётся на того, кто ему не по зубам…

Капитан его уже не слушал. Лейтенант Роджерс кратко поведал о том, кто такой Филип Дик. Писатель, наркоман, параноик. Но безобиден. Пару раз обращался в отделение, мол, его дом обшарили агенты ФБР, а до этого они, по словам Дика, предлагали ему шпионить за коммунистами. Любит кошек. Вторую жену действительно звали Клео Апостолидес.

— Свободен, Дик, — сказал капитан, а лейтенант Роджерс принёс издание «Распалась связь времён» и попросил подписать.

— Мне в детстве часто снился сон, — заговорил Филип, подписывая книгу. — Будто в кипе книг ищу свежий номер журнала «Удивительное», в нем есть рассказ под названием «Империя никогда не исчезала». И если прочесть рассказ, узнаешь Все'. Но я никак не мог открыть журнал. Потом этот сон сменил другой. За зелёными шторами таится ответ. Может фэбээровец.

Капитан засмеялся. Пользы от чудака никакой, но хоть повеселил.

— И сейчас я вспомнил, что видел эту штору на заднем дворе. У нас большой дом и много комнат, в некоторые мы даже не заходим, — Филип просиял и хлопнул в ладоши. — Сегодня я сорву покровы. Хотя это и страшно!

Сопровождаемый насмешкам, он ушёл.

— Где ты был? — спросила Энн, когда он переуступил порог.

Отмахнувшись, Филип медленно побрёл наверх. Зашёл в комнату на втором этаже. Перед ним было то самоё окно. Он отдёрнул зелёные шторы. На подоконнике лежала толстая книга. «Улисс» Джойса.

Он вышел на улицу и посмотрел на небо.

Столько лет земной шар вращается в космосе, и неизвестно, кто заставляет его это делать. На шаре все вращается известно как, — и те, кто в ответе за это, мертвы. Еврипид, Гесиод, Овидий, Гомер, Софокл — ведь это они оживили мифы и легенды, изложили их художественно, с их страниц начали они шествие, всевышнее вторжение. Авторы давно мертвы, и с них не спросишь.

От них остались только тени, и люди — марионетки теней. Это заговор, да. Заговор против человечества. Жизнь — сериал, и каждый день — новая серия. Филип не сказал об этом капитану, чтобы не ввергать его в ужас, который чувствовал сам.

Как это можно победить, спросил он себя. Никак. Только в своих книгах он сможет вырваться из круга.

Оставив семью, Филип Дик покинул город. Это было в начале шестидесятых. Закрывшись в лачуге, пичкая себя амфетаминами, он делал по шестьдесят четыре страницы в день. А над США трепетала красная угроза, по новостям кричали о ракетах русских — а, значит, Троянская война не за горами, и скоро покажутся бронированные корабли коммунистических ахейцев.

Пока Филип Дик сражался с Палмером Элдричем, по дорогам Америки мчался фермерский додж, а за ним, оставляя кровь и кишки, волочилась половинка школьницы Мэри. За рулём сидел мрачный, в мыслях о Тесее, лейтенант Сид Роджерс.

АЛЕКСЕЙ ЗЫРЯНОВ МНЕ БЫ ПРОСТО СНЕГОМ СТАТЬ

Я иногда мечтаю снегом стать. Быть самым сильным и везде. Существовать игрушкой для детей, и на окнах взрослых жизней вездесущим гуру возлежать, но абсолютнейше невинным. За тёплые и нежные ладони посторонних мне людей бросать себя под ноги к ним. И видеть всё и подмечать могу нескромно, но с лёгкостью молчать. Реки два берега скреплять, даря дорогу.

Волшебным снегом стать желаю. В природной круговерти превращаться в льдинку, чтобы вихрем подниматься ввысь. Красивым оставаться, гармонично ровным, как кристаллик. И спать в лесу, и видеть сны глазами крыш. И воскресать всегда, не расставаясь с жизнью. Любить себя и быть любимым. Пусть называют эгоистом, но как мне жить с открытой мыслью, когда я накрываю холодом могилы? Дарить себя всего хочу, и получать от каждого эмоции — без разницы, какие.

И смерть хочу я превращать в забаву, собою погребая каждую травинку, и к весне ей жизнь давать, чтоб возродиться вместе с нею много позже. Но в памяти остаться не пятном, но целым полотном оттенка жизни. От края и до края, от мала до велика — полезным быть в быту и игрищах.

И облака из снега на земле творить с излишком, и дать возможность людям почувствовать себя всевышним, шагающим по небесам земным. И пухлые сугробы ярче облаков — на зависть каждому из всех богов античных мифологий. Быть лучшим, и ничем иным.

Оторваться от небес смогу, чтоб отпустить снежинку сверху, в отличие от смуглых зимних туч, столь мрачных, словно на поминках. Земная жизнь не хуже высших сфер. Я снегом стану, и это докажу.

ДАРЬЯ ТОЦКАЯ СКОРЫЙ ПОЕЗД ДО СТАНЦИИ УНГВАР

ЧУ-ЧУУ!

Поезд протяжно ухнул совой и прошёл сквозь до краёв наполненный мраком тоннель, вырубленный лет его назад в крутобокой меловой горе. Из ее каменистой кожи торчали хвойные деревца — все, как на подбор, кривые, неказистые. «Гадючка» — так местное племя гуцулов называет молодую еловую поросль, а на лес тот и вовсе руками машут, — плохой, поганый лес.

Гарсиа был в этих краях проездом. И как же они были не похожи на его родную Сердань! В первый день неприветливые Карпаты встретили путешественника разразившейся бурей, и с тех пор не упускали случая напомнить ему обложной облачностью и бесконечными дождями: здесь не солнечные, безмятежные Пиренеи.

Усугубляли мрачное настроение и местные жители. Закутанные по уши в меха и овчинные безрукавки-кептари, они своим внешним видом напоминали приблудившегося медведя-шатуна. Речь их была пересыпана густо ненужными, ничего не значащими междометиями: лем, пой, бо, йой. Скажите на милость, что все это значит? Выходцы из соседних сёл зачастую не понимали друг друга, особенно если вдруг переходили на мадьярское или словацкое наречие.

С наступлением темноты все они, как один, прятались в приземистых хатах-граждах, закрывали ставни и никого не впускали. Дикий народ!

Гарсиа заинтересовало только одно: их нелепые, невероятные и не похожие на истории других народов сказки и выдумки. Мог ли кто в его собственных краях рассказывать небылицы о «диких» людях, которые днём и ночью пасли и сторожили, словно скот, лесных косулей и вепрей? А чего стоила байка, которую вчера поведала гуцульская крестьянка:

— Йой, в лес один не ходи, увидит тебя мохнатый Чугайстр и до смерти затопчет!

При самом упоминании этого диковинного слова, должно быть, служившего именем или названием странного существа, Гарсиа затрясло, да так, что зуб на зуб не попадал, пока ему спешно не подали чарку местной крепкой сливовицы. «Чугайстр». Надо же! Неслыханное им ранее сочетание звуков поражало неприятной узнаваемостью. Будто бы всё его естество учуяло нечто знакомое и возжелало непременно встретиться с ним лицом к лицу в сумрачном карпатском лесу. «Чугайстр». Выходец из Сердани по слогам попробовал слово на вкус и понял, что оно неприятно царапает разум. «Чу» — как поезд, а концовка — словно кто-то пилит кости, чтобы высосать из них мягкий и нежный мозг.

Другие истории местных жителей, хоть и были занятными и необычными, ничем в нем глубоко не отзывались. Они представлялись Гарсиа скорее экзотической сказкой, которую уместно рассказывать, к примеру, за лущением урожая кукурузы или прядением шерсти. В общем, все это он справедливо считал бабьими выдумками. Какое ему дело до них? Скоро он минует Карпаты и окажется там, куда направлялся — в Унгваре. Поезд уже мчит его неотвратимо к конечной станции, в средневековый город, в котором, по слухам, хранится меч брата самой Эржбеты Батори, кровавой графини Средневековья; и он обязательно осмотрит его в музее.

Молодой человек отложил перо. Письмо отцу на родину не выходило таким, как нужно. Скомкав очередной лист бумаги, он решил оставить своё занятие. Тем паче, что этому ничуть не способствовал подаваемый буфетчицей исключительный в своей отвратительности чай. Крупные и пыльные байховые чаинки не раскрывались от чуть тёплой воды, которой его здесь заливали. И в прозрачном стакане плавали длинные чёрные клочья звериной кожи, едва опушённой белой мерцающей шерстью. По крайней мере, Гарсиа так начинало казаться, едва он вспоминал о Чугайстре.

Нужно признаться, что молодой человек из испанской провинции и сам нередко баловался сочинительством странных историй. Их находила складными и забавными разве что мама, а отец лишь сердито хмурился, просматривая попадавшие ему в руки листы с писательскими начинаниями сына. Гарсиа-старший видел своего отпрыска помощником адвоката, жандармом, сборщиком податей, но никак не сочинителем историй.

Повинуясь секундному порыву, серданский путешественник схватил перо, обмакнул его в тушь и принялся испещрять бумагу витиеватыми строками. И в то же время он не смог бы сказать, что именно побудило его спешно запечатлеть рассказанные ему ранее местечковые истории.

Если задуматься, то все они, как одна, отдавали страхом и мерзостью противоестественного. То большая гора вдруг ощетинится сотнями сосен, расправит их вытянувшимися из-под земли лапами, как домашняя кошка оглаживает свой мех перед охотой, — и одним махом передавит половину ближайшего селения. А то злая ведьма решит извести молодую пару, и, чтобы быть вместе, парню и девушке останется утопиться в глубоком горном озере, спасаясь от погони и травли собаками. «Влюблённые достигли синевирского озера и попросили защиты для себя и своих уз у его голубых вод», — закончил выводить Гарсиа и уставился в окно.

ЧУУ-УХ! ЧУХ!

Поезд вздрогнул, выдохнул облако белого густого пара и помчался необычайно скоро. Казалось, секундой ранее он почти до остановки замедлил свой бег, задрожал всеми стёклами, заходил ходуном расхлябанными дверцами и зацокал по столам подпрыгнувшими разом подстаканниками. Гарсиа даже схватил свой стакан с ужасным чаем, чтобы тот прекратил отбивать эту безудержную чечётку безумия.

Ну вот, он уже и думать стал так же, как герои местных легенд: что бы они ни удосужились предпринять для собственного спасения, никогда его не получали. Они оставались бесправными статистами в сценах бушующего вокруг ужаса. Если верить этим легендам, здесь, в этих краях обезумевших гор и проклятых лесов, спасения не стоит ждать никому.

Чтобы хоть как-то отвлечься от сумрачных мыслей, начинающий писатель решил выглянуть в коридор вагона. Открыл скрежещущую дверцу и, лениво оглянувшись, последовал в сторону тамбура. Заглянул в первое попавшееся купе — и никого там не встретил. Настал черед второго купе. Одолеваемый неясным предчувствием, он не увидел и там ни одного попутчика. Ни единой живой души не было обнаружено и в третьем купе. Казалось, все, кто садился с ним вместе в скорый поезд до станции Унгвар, сошли ранее на несуществующих остановках. Как это могло произойти и что могло значить?

Гарсиа с трудом поборол подступившую панику и тошноту. Если мыслить логически, всё должно проясниться — так он уверял себя. С тех пор, как состав вышел из Львова, ему довелось остановиться всего единожды. Должно быть, там они и сошли. Но может ли быть такое, что все пассажиры поезда предпочли безымянную станцию в горах конечной остановке — Унгвару?

Где же попутчики? Куда исчезли вместе со своими громыхавшими кружками, дразнящим и аппетитным запахом вареной курицы и шуршанием бумаги, в которую яства завернули для сохранности? Почему отзвучали внезапно в вагонах детский гомон и мужские серьёзные разговоры? Отчего подолы дамских нарядов больше не метут дорожку вагонного коридора?

Гарсиа подёргал в одном из опустевших купе за ручку, открывавшую окно с толстыми, запотевшими стёклами. Однако та не поддалась. Казалось, сам поезд не желал отпускать его на волю, не давал глотнуть хотя бы немного свежего воздуха и привести в порядок разум и мысли.

Путник из Сердани проследовал дальше, к отсеку проводников. Боязливо оглянулся, наконец, набрался смелости, постучал в дверь — в надежде получить ответы на все вопросы и вернуть уверенность в происходящем, утерянную при виде обезлюдевшего вагона.

Дверь в купе проводников внезапно резко дёрнулась и с громким лязгом отлетела в сторону. Не то, что бы некто быстро отодвинул её, напротив. Перегородка, отделявшая незадачливого путешественника от купе, была вырвана с петлями и отброшена в узкий коридор вагона самым зверским образом.

Гарсиа едва успел посторониться, когда мимо пролетел массивный кусок фанеры с зеркалом, которое тут же разбилось, осыпав потёртую тканую дорожку сотней блестящих осколков.

Следом за звоном и грохотом послышался другой звук — гортанный и низкий рык, рождавшийся в чьей-то пасти, переполненной слюной.

Затем рык перешёл во вдох — свистяще-утробный, грубый до тошноты, поднимавшийся из самого нутра того, кто его издавал.

В отделе рабочих поезда не нашлось ни проводника, ни помощников машиниста, ни даже буфетчицы. Там не было ни единой живой души, за исключением обладателя явно не человеческого рыка.

Наконец в дверном проёме возникла массивная кожаная грудь, покрытая белой длинной шерстью, неясно мерцавшей в свете попадавшихся по пути следования состава ночных фонарей. Густая шерсть росла так же нелепо, как торчали в разные стороны и сосны, и ели в местных проклятых горах.

Гарсиа почувствовал неминуемость остро, как ещё никогда с самого момента своего рождения.

Едва паровоз влетел с разбегу в следующий по счету тёмный тоннель, громкий рык-полухрип повторился и перешёл в угрожающее низкое рычание.

Поезд крикнул на прощанье своё громкое «ЧУ!».

Болезненная, невыносимая темнота разлилась перед глазами Гарсиа, и состав огласил его вопль, который он просто не в силах был сдержать — ААААААА!

А нечто вторило ему и поезду, бывшему с ним заодно. И разевало зубастую пасть, и рычало, и с громким хрустом вгрызалось в плоть и кости. И те поддавались напору, ломались, словно еловые щепки — стр, стр, стррр.

АЛЕКСАНДР ДЕДОВ ПРИШЛИ К ВАМ ШУТ И ФОКУСНИК

Полночь. Над болотами нависла едва заметная дымка, свет луны окутал Гнилов лес зловещим жёлтым одеялом. Погода выдалась безветренная; одно удовольствие стоять на часах, когда тёплые порывы не приносят с болот омерзительные миазмы.

Чизмеград — город небольшой, всего-то две тысячи душ и ещё сотня-другая живёт в крепости Совета. Стена по периметру — восемь вёрст; выставил фонарь, да знай себе нарезай круги.

Адриан и Живодраг дежурили в башне у ворот. Почитаемая работа — орудовать прожектором и пулемётом. Ворота у Чизмеграда одни, дубовые, окованные железом. И в старину полудемоны и кочевники пытались брать город штурмом, да всё без толку, а нынче под пули редкий дурак полезет. Лишь дикий белобрысый степняк, обожравшись мухоморов, может под прожектор выскочить, да начать палить из своих кремниевых пистолетов. Слава Небу, такое случалось всё реже! Настали воистину спокойные времена.

— А ну стой! — Живодраг развернул прожектор, мощная лампа со спиралью в десять тысяч свечей выхватила из тьмы две фигуры. Слева, опираясь на тяжёлое копьё, ссутулился тощий старик в буром холщёвом плаще. Длинные волосы он заплёл в две толстые седые косы, ростом велик — сажень без чети. Рядом с ним, весь обвешанный тяжёлыми торбами, замер шут, одетый в вызывающе-яркое тряпьё, к каждому клочку этих нелепых одежд за каким-то хреном пришили по бубенцу; малейшее движение — и шут звенел как копилка с динарами.

— Доброй ночи вам, достойные воины, — старик говорил с шеольским акцентом. — Пустите бродячих артистов! Берём недорого, имеем кое-что показать, клянусь вашими сапогами!

Старшина Живодраг отпустил пулемёт. Длинный старик и коротышка шут в серебряной маске не выглядели опасно. Уж он-то знал, сколько безумных степняков положила его меткая очередь.

— Кто там, Живодраг? — за спиной возник Адриан. — Кто такие? — крикнул он незнакомцам.

— Пришли к вам шут и фокусник, достойные войны. Заработать на хлеб честным трудом желаем. Из самого Шеола мы.

— Из Шеола? Говорят там у вас переполох. Полудемоны в городе беспорядки устраивают.

— Истинно так, достойные войны. В степном городе сейчас неспокойно, вот мы и ушли на север, к болотам. Шеол и Чизмеград всегда были добрыми соседями.

— А чего шут-то твой молчит всё время? Оружие есть с собой?

— Чичек? Так он ведь немой. Полудемоны вырвали ему язык и изодрали лицо. Из оружия только то, что видите.

— Вы через Гнилов лес шли с одним копьём на двоих? — удивился Живодраг.

— У Чичека есть нож. Пока я спал, гончая напала, он ей аккурат промеж шей резанул, еле отбились… Ещё двоих волков я заколол копьём, вот и все приключения. А что до степняков, так у них не в честь артистов убивать. Кочевники людей кочевых профессий не трогают.

Адриану очень не хотелось открывать ворота, но кодекс велел пускать в город соседей из Шеола, если тем понадобится ночлег.

— У нас правила насчёт обуви. Для артистов — обязательно кожаные сапоги. Нужна ещё путевая грамота из Шеола, если нет, то проваливайте, пока дырок в вас не наделал.

— Всё есть, благородные воины, всё по правилам!

Шут и фокусник подошли ближе. Адриан видел — обуты как полагается, по правилам Чизме-града. Из глубокого кармана плаща старик достал пожелтелый свёрток, развернул его лицом к башне. Живодраг глянул в бинокль и кивнул: на грамоте стояла печать с гербом Шеола — гарцующим тарпаном на фоне трёх колосков.

— Впускать надо. Документы в порядке.

Капитан стражи, Адриан Дьекимович, гаркнул во всю лужёную глотку:

— Открыть ворота, бродяг пропустить! Живо!

Заспанные стражники высыпали из сторожки, и с муравьиной резвостью отворили сначала внутренние, а затем и внешние ворота.

Фокусник степенным шагом, отстукивая по брусчатке копьём, зашёл в город. Он обернулся и два раза хлопнул в ладоши. Согбенный шут взвалил на себя многочисленные торбы и вприпрыжку заковылял следом.

Когда Адриан спустился проверить документы, ворота уже затворили. Высоченный старик с невозмутимым видом ждал, покуда все «гостевые процедуры» не кончатся.

— Так. Выписка из гильдии — вижу, подпись полицмейстера — вижу. Кажется, с грамотой всё в порядке. Обуты как положено… Просто так я вас отпустить не могу, так что давайте, артисты, показывайте, что умеете.

Долговязый фокусник небрежным движением откинул свои косы за спину, его седоусое лицо растянулось в довольной улыбке.

— Само собой, благородные воины. Чичек! — крикнул фокусник.

Шут побросал торбы и, дурашливо подпрыгивая, оказался посреди зрителей. Фокусник стоял позади, он громко хлопал в ладоши и шут в такт хлопкам совершал головокружительные кульбиты и перекаты, заводил в полёте ноги за голову и делал ещё много всего интересного на потеху публике.

— Ловок, бестия! — проговорил кто-то из стражников.

— Будет, кому поставить на место главного акробата, — сказал другой. — А то ишь ты — зазнался, так и в свою власть над земным притяжением уверует!

Фокусник ещё раз громко хлопнул напоследок, шут приземлился, его ноги разъехались в шпагате и он поклонился, коснувшись лбом земли.

Стражники громко зааплодировали.

— Так, прекратить праздношатание, вернуться к дежурству! — рявкнул капитан Дьекимович. — Времени нет возиться с вами, старик. Можете идти. Вниз по улице гостиница «Жёлтый маршал», ещё в трактире «Сопля жабы» сдают комнаты на мансардном этаже. Нарушите закон — пеняйте на себя. У нас церемониться не привыкли.

— Не беспокойтесь, пан офицер, от нас хлопот не будет.

* * *
Войко гулял по крышам. В его случае такая прогулка была необходимостью: каждая собака в городе знала старого акробата, кто-нибудь да обязательно попросит показать трюк. Здесь же, на высоте, тьма одаряла невидимостью.

Ночь стояла ясная, видно, как дым печных труб растворяется в тёмно-синих небесах. С крыши на крышу Войко добрался до Собачьего переулка, отсюда открывался вид на центральную городскую площадь. Он сел на угол фасадного карниза и принялся наблюдать за толпой. Сегодня Площадь Совета заполонил разномастный люд. Толпа окружила высокого старика в буром плаще и низенького шута в ярких тряпках. Эти двое вытворяли что-то немыслимое.

Родители Войко были акробатами, его дед и бабка были акробатами, и сам он с раннего детства спорил с притяжением. С трюками горбатого шута в серебряной маске человеческое тело справиться неспособно, уж кому, если не Войко, об этом знать?

Акробат заворожено наблюдал, как старик хлопает в ладоши и бросает в воздух цветок, а шут тут же его ловит. Ещё один хлопок, и красная гвоздика оказывается у кого-то в кармане. Фокусник заранее знает, у кого именно, указывает на нужного человека, и послушный шут забирает гвоздику, начиная незатейливую игру снова и снова.

— Если вы до сих пор не верите в чудеса, то сегодня подходящий случай начать, — назидательным тоном говорил фокусник. — Чичек слеп как крот, он таким родился.

Фокусник поднял руки над головой и громко хлопнул, сию же секунду в его тонких пальцах возникла горящая свеча. Старик поднёс пламя к серебряной маске шута и несколько раз провёл туда-сюда, прямо перед прорезями для глаз. Толпа ахнула.

— Мы уже много лет вместе. Однажды я видел, как Чичек спасался от бродячих собак, перепрыгивал через препятствия, едва заслышав, как лапы зверей касаются земли, как мельчайшие камушки разлетаются в стороны. Но, к сожалению, среди череды удачных уклонений были и болезненные падения, я едва отбил его от голодных тварей. Слепота подарила ему ловкость. За годы дружбы мы создали свой язык хлопков. Каждый звук, в зависимости от тона, продолжительности и силы — это команда, — фокусник щёлкнул пальцами, и свеча исчезла из его рук.

— То есть без тебя он ни на что не годен? — из толпы вышел Войко. Босой, одетый в одни только штаны. Со своей густой, вечно спутанной бородой, он походил на уличного попрошайку.

— Почему на тебе нет ботинок? — съехидничал фокусник. — Совет лишил права носить обувь?

— Попридержи язык, старик. Наше племя по воздуху ходит, обувь нам ни к чему. Будь добр, ответь на вопрос.

— Если хочешь знать, да. Без меня он не может использовать свой дар в полной мере, но в том и прелесть — давать людям магию совместного трюка. Наши выступления — это дитя ловкости и иллюзии, акробатика и фокусы в единой ипостаси.

Люди вокруг притихли, даже стражники, тайно недолюбливающие акробата, с замиранием сердца следили за словесной перепалкой двух мастеров.

— Выходит, что акробат — это ты, а он — твои ноги и руки? Жульничество! Обман!

— Теперь я попрошу тебя придержать язык, акробат. Что, если я скажу тебе: Чичек сделает трюк, на который ты никогда не решишься?

— Этого не может быть, — Войко почувствовал, как от обиды кишки словно кипятком обдало. — Никто не смеет мне говорить таких вещей! Я лучший акробат в этих краях, делом доказывал, и не раз!

Жители Чизмеграда видели самое интересное представление в своей жизни, здесь было всё: акробатика, иллюзионизм и драма, некоторые надеялись, что и до кулачных боёв сегодня дойдёт.

Из толпы вышел крепко сбитый смуглый человек, по окладистой бороде и синим штанам в нём угадывался акробат из клана Войко.

— Не надо, атаман. Оно того не стоит, — крепыш попытался взять Войко за плечо, но тот раздражённо скинул его руку. — Атаман, выслушай меня, прошу. Ты же видел, на что способен этот шут? Не иди на поводу, он же водит тебя за усы!

— Молчи, Жечка! Заклинаю Небом, молчи! Я и сам могу решать, что мне делить и когда.

Крепыш склонил голову в почтительном жесте и сделал шаг назад.

— Что ж, я принимаю вызов, фокусник. Про какой трюк ты говоришь?

Старик ехидно улыбнулся, изящным движением воздел руки вверх и хлопнул в ладоши. Шут пауком оттолкнулся от земли, сделал кульбит и сел на плечи хозяина. Народ снова ахнул, кто-то нерешительно аплодировал.

— В квартале отсюда есть двор-колодец, внутри нет окон, а входная арка всего-то с человеческий рост. Побежите по кругу — до самой крыши. Кто окажется первым наверху, тот и победил.

— Это очень опасный трюк, старик. Он может стоить жизни и мне, и твоему шуту. Что я получу, если выиграю спор?

— Тебе мало удержать свой титул, атаман? — старик говорил с нажимом. — Что ж, если ты выиграешь, я отдам тебе весь сегодняшний заработок. Если выиграет Чичек, твои люди принесут нам ровно столько, сколько сейчас лежит в моём цилиндре. Идёт?

— По рукам! Пускай победит самый ловкий!

Толпа двинулась следом за спорщиками. Люди ощущали наступающую дурноту, дети плакали и просились на руки, спины стариков прихватывал ревматизм. Должно быть, от долгого стояния на месте кости разболелись, а дурнота от болотных миазмов — сами не заметили, как надышались.

Двор-колодец не смог вместить всех желающих. Часть толпы осталась снаружи, остальные же топтались в центре, предвкушая зрелище.

Шут и акробат разошлись в разные стороны и по свистку стражника тронулись с места. Войко и дюжины шагов не пробежал, вес тела тянул его вниз — к земле. Тренированными пальцами он уцепился за щели в кладке, раскачался и прыгнул. Удалось преодолеть ещё с пяток саженей.

Шут же взял ровный темп, и, не сбавляя скорости, бежал по стене как по кирпичной мостовой. Рядом шёл фокусник, не переставая бить в ладоши.

— До чего ловок! Чудеса! — крикнул дед из толпы, утирая пот со лба. У него жутко разболелась голова.

Шут оказался наверху первым. Он сел на корточки и замер, лишь ветер играл бубенцами на его одежде.

— Хватит, Войко. Брось это дело, он победил, — кричал Жечка, правая рука атамана. — Акробат должен уметь проигрывать.

— Нет! Я не могу просто так проиграть! — атаман карабкался вверх, пальцы его сбились в кровь, но упрямство не давало отступить.

Войко ловко оттолкнулся от стены, кувыркнулся в воздухе, и уцепился руками за старый деревянный флагшток. От крыши дома его отделяло расстояние в две вытянутые руки. Один прыжок — и он наверху, снова победил притяжение, пускай и ценой проигрыша в споре. Акробат начал медленно раскачиваться, туда-сюда, туда-сюда. Силы в руках осталось мало, чтобы взлететь вверх нужно как следует раскрутиться. Туда-сюда… Хрум! — флагшток треснул у самого основания и остался у Войко в руках. Атаман стремительно летел к земле, порабощённый столь ненавистным притяжением…

Люди в испуге расступились, глухой удар об землю, в воздух поднялось облачко пыли. Атаман замер, раскинув руки в стороны, тело его скрючилось в неестественной позе.

— Помер, — сказал стражник и снял кивер. Мужики в толпе следом поснимали шапки. — Тут больше не на что смотреть, граждане Чизмеграда. Это был честный спор, Войко знал, на что идёт. По законам города это устная сделка. Жечка, с вашей стороны следует заплатить выигрыш в полном размере.

Рыжебородый акробат зыркнул на стражника зло, в его ясных зелёных глазах промелькнула ярость.

— Сколько? — пробубнил Жечка.

— Пятьдесят шесть медяков, — ответил старик, улыбаясь; под хлопки шут уже успел спуститься с крыши и усесться на его плечах.

Пятьдесят шесть медных динаров. Такую цену атаман уплатил за свою жизнь.

Жечка щёлкнул пальцами, и из теней выскочил худенький черноволосый парень. Он протянул фокуснику кисет и учтиво кивнул. Во дворе появились и другие акробаты, целая дюжина разномастных мужчин, доселе невидимых. Старик отсчитал ровно пятьдесят шесть монет, сморкнулся в кисет и отдал его обратно мальчишке.

Когда толпа начала расходиться, Войко дёрнулся. Он громко закашлял, забулькал и заклокотал, из его рта тоненькими струйками побежала кровь.

— Атаман! Живой… — Жечка удивился: упасть с такой высоты и выжить… Признаться, он уже мысленно похоронил Войко. — Эй, ребята, тащите рейки и кусок парусины, его нужно унести отсюда. Войко, держись, держись родненький. Сейчас мы тебя…

Атаман перестал плеваться кровью, он тяжело дышал, глядя в низкое тёмно-синее небо, в глазах его стояли слёзы.

* * *
Этой ночью помер старик Беригор. Лёг со своей старухой в постель, а на утро не проснулся. Бабка его обнять, а он холодный. Глянула на мужа: осунулся весь, исхудал, в бороде седых волос прибавилось. Всхлипнула старуха Маданя, созвала детей и внуков, да и завернули деда в домотканое полотно. По дороге к рисовым полям остановили телегу у болота, бросили старика в гнилую жижу и остановились в последний путь проводить. «Вышел из болота Чизмеград, в него все и вернёмся», — сказала бабка. Беригор за пять последних лет три раза болотнянкой болел, видать, четвёртый его в болото-то и утащил.

Пятеро взрослых и шестеро детей смотрели, как тело главы семейства медленно погружается в топь. Но не одни они отдавали болоту мертвеца: в пятидесяти шагах остановили свою телегу Варчевичи. Дед Ласкослав аккуратно стащил тело, замотанное в домотканое полотно, отнёс на руках к краю трясины и с силой бросил. Видать, и бабка Гашиша преставилась…

Люди погоревали ещё немного и отправились на работу. Город сам себя не прокормит. Нужно до темноты управиться, ночью болото дышать начинает, а там, где дышит болото, человеку вздохнуть нельзя.

Всю ночь Жечка просидел у постели Войко. Нет, не помер атаман. Спину повредил, а выжил. Но разве это жизнь? Клан Высоты поклялся победить притяжение, а как ходить по воздуху с перебитым позвоночником?

— Добей меня, Жечка. Небом заклинаю!

— Не стану, и не проси. Сколько Небом тебе отмерено, столько и проживёшь. Ты пока отдыхай, а делами клана я займусь.

— Жечка… — голос атамана был слабый. — Шут-то не человек. Не может человек по стене, как по мостовой… — атаман громко выдохнул и потерял сознание. Жечка потрогал лоб — горяченный!

— Слободан, дери тебя степняки! Воды принеси, оботри атамана, лентяй.

В комнату вбежал тощий юноша в одних только синих штанах. В тонких руках он держал таз полный воды.

— Так я это, только что вниз к бочке бегал, чтобы набрать…

Жечка громко цыкнул и прыгнул на окно. Оттолкнувшись ногами от рамы, он белкой пролетел до фасада соседнего здания. Уцепился руками за выступы, взобрался на крышу и растворился во тьме. Акробаты выбрались на ночной обход.

Племя Высоты не любили в Чизмеграде. Они не носили обуви, и их совершенно не волновало негодование старейшин-шоршеткалоков на сей счёт. Основатели города, совет палачей и сапожников, терпели дерзких акробатов до поры, пока гадкие, неуловимые демоны досаждают городу. Стена и пулемёты надёжно защищали от полукровок, ублюдков болотных ведьм и нечистых тварей. Убить полудемона не так уж и сложно: чудище видно издалека, за версту несёт от него тиной и гнилью, попасть по громадному уроду даже сопляк-новобранец в состоянии. То ли дело мелкие крылатые бесы. Этим гадам завсегда приятно человеку жизнь портить: то в бочку пива нагадит, то свиней и кур распугает, амбар подожжёт. И до того изворотливая сволочь, что просто так не изловишь! Акробаты — они древние мастера ловить разную нечисть, но настанет время, шоршеткалоки обуют строптивцев по закону, либо изгонят прочь за городские стены.

Жечка прятался в сарае. В щёлочку приоткрытой двери он наблюдал за бесом: дьявольское отродье плевалось огненной слюной, поджигая перепуганную домашнюю птицу, несчастный пёс, прикованный к горящей конуре цепью, жалобно скулил и пытался вырваться. Пакостливый демон, похожий на огромного комара с головой младенца, хватался за круглое пузо маленькими ручонками и задорно хохотал.

Жечка пригубил воды из ковшика, припал к земле и изготовился к прыжку. В полёте толкнул плечом дверь, плюнул водой. Огненный шар, окутавший уродливое тельце демона, тут же потух. Акробат упал в грязь и проехал на животе несколько шагов, вытянул перед собой руки: нечистая тварь упала в раскрытые ладони.

— Сукин сын, тварь, бледный помёт, яйцо тухлое! — демон грязно ругался, пытаясь вцепиться острыми ножками в руку акробата. — Кишки изорву, горло перегрызу, сердце съем!

— Не сквернословь, нечисть, — Жечка зажал рогатую головку между указательным и средним пальцами, шея демона хрустнула. Маленькое чудовище, размером с хорька, замерло и обмякло.

Жечка посмотрел на свою добычу, раскрыл заплечный мешок и бросил в него уродливую тушку; после демона руки всегда воняли жжёным торфом.

За мёртвого беса стража платила целый гривенник, за болотную гончую серебряный с полтиной, убийство летающего полудемона оценивали аж в один золотой, но Жечка за всю свою жизнь так и не встретил крылатого ублюдка. Полудемоны, известное дело, твари огромные — выше человека на две, а то и три головы, широкие, что твой тротуар, и всё горят или ядом дышат. Уж незнамо как оно так выходит: чистокровный демон — существо разумное, ведьмы бабы хоть и сумасшедшие, да всё ж не дуры. Почему у ублюдков мозгов с напёрсток? Этого Жечка не знал, но зато ему хорошо было известно, что полудемоны бесплодны. Много лет назад нынешний крестьянский район ещё не обнесли городской стеной. Маленький Жечка, забравшись на крышу харчевни, любил подглядывать за тёткой Лявкой, местной знахаркой. Множество раз он заставал толстуху за милованием с полукровкой. Огромный, раздутый, похожий на утопленника ублюдок с урчанием наваливался на толстую бабу, а та кричала как ворона. Так и не понесла… А как узнали в городе о её Любовях, так и повесили на придорожном столбе. Другой раз полудемоны протаранили ворота, и один успел дочку золотаря снасильничать. И та не понесла… Старики говорят, что они как мулы: сильные, могучие, а семя у них пустое. Квартероны если и рождались, то мёртвыми или умирали через час-другой. Жрецы говорят, мол, само Небо уберегло от беды, ибо дважды разбавленная кровь демона даёт великую силу.

Несчастный пёс перестал скулить, лёг возле горящей будки и зажмурил глаза. Жечка пожалел зверя: отстегнул карабин от ошейника, цепь звякнула, и пёс умчался во тьму улиц.

— Эй, хозяева, — кричал акробат. — Хватит ховаться, выходи, изловил я нечистого.

В окне дёрнулась занавеска, показалось лицо бабки. Старая сплюнула и снова скрылась в глубине дома. Ни тебе спасибо, ни доброго вечера: «Ишь разорался, босоногий». Жечка привык к грубости и неблагодарности чизмеградцев. В конце концов, не ради звонкой монеты он ловит нечисть: поклявшийся в верности Небу обязан усмирять трясину, не жалея крови своей. А что до людей, так и вовсе не злые они, сиречь суеверные и недалёкие.

Акробат добрёл до сторожки пешком, несподручно с заплечным мешком по стенам скакать. На стук дверь открыл заспанный рядовой с обвисшим лицом. Смерил акробата недобрым взглядом и позвал офицера.

Капитан Дьекимович нехотя отдал акробату заслуженный гривенник, глянул на тушку беса, чертыхнулся, и бросил нечистого в бочку с водой.

— Слободан! Эй, мальчишка! — Жечка тряс плечо юного акробата. Тот сидел в кресле у атаманской постели. Слободан вскрикнул, но увидев знакомое бородатое лицо успокоился. — Иди ляг, выспись как следует.

— А ты? Всю ночь же не спал.

— Ничего, как-нибудь перебьюсь.

Мальчишка нехотя поднялся из кресла и лениво зашагал вверх по лестнице.

Жечка смотрел на спящего атамана. Всего день назад это был самый ловкий человек в городе, гроза бесов и болотных гончих. Ведьмы обещали хорошую цену за его голову: атаман пережил три покушения, и вот — проигранный спор приковал его к постели. Войко дышал ровно, спокойно. Где-то в глубине души теплилась надежда, что он встанет на ноги.

— Жечка, — Войко проснулся. — Слава Небу, ты здесь. Кошмар приснился…

— Самое страшное уже случилось, — сказал акробат мрачно. — Уж и не знаю, чего ещё можно испугаться.

— В город пустили чудовище, брат. Сами того не зная, ая — первая жертва его…

— Какое чудовище? Должно, бредишь…

— Я в здравом уме! — с неожиданной силой крикнул Войко. — Вот возьми, из этого кисета мы отсчитали фокуснику выигрыш. Ничего не чувствуешь?

Жечка принюхался. Дублёная кожа пахла жжёным торфом…

— Но, как… Я же в двух шагах от фокусника стоял, видел — человек.

— Ты ещё молод, брат. Опыт твой, что озеро, а я за свои шесть десятков уже целое море накопил. Эта тварь хуже демона… Уж сколько я всякого на своём веку повидал, но и поверить не мог, что Небо позволит квартерону на свет появиться.

— Ты уверен? Сопли его вонять торфом могут из-за разного, они же с шутом по болоту шли — надышались гадости.

— А про шута я тебе вот что скажу: тот и вовсе непонятная тварь. Я успел кое-чего заметить: не дышит он. От таких трюков у любого дыхание собьётся, захочется отдохнуть — дух перевести. А этот… От него могилой разит. Шут сам без фокусника ничего не делает, и я не только про трюки говорю. Живой человек и почесаться захочет, присесть там, суставы размять… Шут же как кукла, будто деревянный. Вот что, Жечка. Созывай клан, объявим долгую охоту! Чтобы сегодня же ночью с каждой крыши за городом следили наши глаза. И если увидите чего недоброго, хватайте нечестивцев на месте!

* * *
Лдриан сидел в трактире. Он любил брать отгулы в будние дни: пустой питейный зал, лишь пара пьянчуг спят, да мыши за стенами скребут. Трактирщик Драгобор с участливым видом проверял краны пивных бочек: не подтекает ли где?

— Слышь, Шишницкий, ты видал шута и фокусника?

— Ну видал и чего?

— Они у тебя комнату снимают? А то я был в Жёлтом маршале прошлой ночью, там какой-то буйный дурак проститутку избил. Пока вязали, у хозяина спросил про эту парочку, говорит, не снимали они номер.

— И у меня не снимали. Ах, зараза, вот где течёт! И надо ж бочке с самым дорогим элем прохудиться! — Драгобор наклонился к ящику с инструментами, достал клей, смешал с опилками и аккуратными движениями размазал стамеской вокруг крана. — Фух, надо же! В «Сопле жабы» сопля жабы и потекла! Мне пять гривенников бочку сварить обходится, а оно течёт! Марку надо держать, когда пиво и трактир одинаково называются… А насчёт этих твоих, так у нас старух овдовевших в городе — море. За пару медяков сняли себе халупу, живут и радуются. Они же бродячие, твои артисты-то, у таких каждый грош на счету. Да и пустует иной дом. Болотнянка нынче разыгралась, за неделю уж полста человек на работу не встало, кого послабже скосило. Вон, пана Борщевича дом пустой стоит, может быть в него и въехали.

— После больного и в дом? Не мели чепухи, эти полы мыть не станут… Да и кого не спроси, никто их днём не видал. Всё к сумеркам вылезают, будто от солнца ховаются…

— Да ну а тебе какое дело, пан офицер? Они что, ограбили кого, убили что ли? Тебе бы почаще отгулы брать, да ко мне на пинту-другую, а то, неровен час, в каждой собаке преступника видеть будешь.

— Порядок не нарушают, обуты, людей не обманывают. Вот только болотнянка как-то уж разгулялась аккурат после визита этих двоих. Да и бесы с гончими зачастили, акробаты добро работают, на совесть. Так ловко нечистого истребляют, что скоро городская казна опустеет… Чует моя душа, Драгобор, как-то шут и фокусник в этом замешаны. Хоть одну бы наводочку… Я бы быстро их того, в темницу…

— Ой, на вот тебе ещё пинту. Заладил… Тебе лишь бы кого-нибудь в темницу бросить! Хоть степняка бы что-ли подстрелил, а то злой как болотная гончая…

* * *
Тридцать девять человек: молодые и старые, дылды и коротышки, смуглые и бледные, но все как один — в синих штанах, босоногие и небритые. Лишь у совсем юных мальчишек не было бород. Клан редко собирался вместе, но сегодня был повод. В покоях Дома Высоты тридцать девять братьев встали вокруг сорокового, лежащего на кровати.

— Братья акробаты, — Войко пытался придать голосу прежнюю властность. — Когда-то каждый из нас поклялся защищать людей от нечистого, мы отдали Небу свои фамилии, своё прошлое и вверили ему своё будущее. Мы, Племя Высоты, поклялись изничтожить нечестивый род, всех до последнего беса! Тень нависла над Чизмеградом… Наш долг не дать злу пустить корни. Сегодня ночью я объявляю долгую охоту: станьте глазами и ушами города, следите за проклятым фокусником и шутом, чую, они кровь от крови демона. И если удастся вам разглядеть в них демоново семя — убейте на месте! Возьмите ваши кривые ножи и будьте готовы пустить их в ход! В ночные бдения уходить только по двое! Двадцать братьев как обычно — на разведку, излов беса и гончей, семнадцать других разделят меж собой город на участки для слежки. Слободан, Жечка, вы за главных. Вы самые ловкие… после меня. Смотрите в оба, прочешите каждую пядь улиц, но найдите, где эти двое ховаются. Не упускайте их из виду…

Атаман, собрав последние силы в кулак, отдавал команды: кто в какую вахту идёт, с кем, когда меняется. Всё добрый Войко продумал до мелочей. И комар через Чизмеград незамеченным не пролетит.

— А ты как, атаман? Один на весь Дом Высоты останешься? — спросил Слободан.

— Ну почему один? Вон, Васислав и Жушнек будут в засаде неподалёку. А мне… Придётся полюбить пороховое оружие. Купите мне шеольский револьверный карабин, да патронов к нему. Авось отстреляюсь, коли вдруг наши хлопцы не поспеют.

На том и порешали. Долгая охота, она хоть и долгая, да промедлений не любит.


Субботним утром у похоронного болота яблоку негде упасть: единственную дорогу заставили повозками, люди приехали покойников топи отдавать.

Адриан взял отгул и вызвался проводить Живо-драга, тот был сам не свой после смерти матушки. Крепкая баба отдала концы внезапно: не болела, да и не жаловалась на здоровье. Просто не проснулась поутру, и будто бы исхудала, в толстой русой косе волосы пополам седые, будто из неё кто жизнь выпил. И ведь ходила намедни вечером на шута с фокусником смотреть…

— Они это, душой чую! — говорил Адриан. Его напарник с великой тоской наблюдал за пузырьками, поднимающимися над поверхностью трясины: тело матери ко дну идёт.

— Оно знаешь, и хорошо, если так, — голос Живодрага был бесцветным, словно в молодом теле сама душа умерла. — Оно бы и легче, хоть знаешь, кому мстить. Матушка ведь за жизнь ни разу болотнянкой не болела, здоровье от деда с бабкой передалось. Я других болезней-то и не знаю, от чего человек вот так может умереть… Отомщу, пан офицер, голову отрежу этому длинному…

— Погоди пороть горячку, нам бы сначала разузнать что к чему, а уж потом я тебя к нему в темницу пущу на полчасика… Сам знаешь, братец, против закона не могу идти.

Живодраг взглянул на трясину в последний раз: всё, кончились пузырьки, значит, болото тело приняло, а душа к небесам упорхнула! Старшина запрыгнул на козлы, капитан умостился рядом; дали лошади кнута, повозка двинулась с места.

В полуверсте от города на дорогу выскочила болотная гончая: уродливая тварь о двух телах, похожих на человеческие, и там где у шей головы должна быть, мерзостная складка, а из неё зубастый хоботок тянется, им она кровь пьёт.

— На тебе, шельма! — Адриан вскинул карабин и нажал на спуск; кусачий рой картечи разнёс чудищу задний круп, ещё один меткий выстрел и переднего крупа нет. Так гончая не убежит: лежит раненая тварь, хлюпает, хобот извивается, руками бурую землю вспахивает.

— Тпррррр! — повозка остановилась, Живодраг спрыгнул, достал из ножен шашку и разрубил тварь пополам, была одна гончая, а стало два осклизлых безголовых трупа.

До ворот доехали без приключений. В месяц тёплынь темнеет рано, добрались к самым сумеркам. Постовой унтер-офицер велел открывать, под присмотром пулемётов и прожектора похоронный обоз, телега за телегой, медленно вползал в город.

— Адриан, можно я у тебя немного поживу? Не могу домой… Пусто мне там без матушки.

— Спрашиваешь! Заезжай и живи сколько хочешь. Мне оно и спокойнее, когда ты под боком будешь. А то захвораешь, где я замену такому матёрому старшине найду?

Живодраг — золотой солдат, в его руках пулемёт оживает, метко жалит! Глаз зоркий — и мышь мимо прожектора не пробежит. У Адриана все стражники как на подбор, уж на несколько дней замена найдётся.


Чтобы немного отвлечься, капитан велел Живо-драгу приготовить ужин. Потчевали простецкой мужицкой едой: варёный рис с мясом да пара кувшинов доброго эля. Адриан хоть и собственной суровостью людей наизнанку выворачивал, да сердце у него не каменное, сам жену и мать похоронил. Был он тогда, как и Живодраг — старшиной, вернулся с дежурства домой, а бабы высушенные, закоченевшие лежат, кругом слизь зелёная; гончие поохотились…

От тяжёлых мыслей помогает прогулка, голову иногда проветривать нужно, иначе мысли плесенью покрываются и человеку вредят. Капитан не любил гулять без оружия, верный револьвер покоился в кобуре, старшина же привык полагаться на шашку.

Ночь выдалась спокойной. Горят фонари на стенах — часовые бродят, мужики неторопливо бредут к таверне и из таверны, из окна нет-нет, да слышится бранная речь недовольных жён: опять на бровях домой приполз!

Вдоль Вересковой улицы тянутся низкие одноэтажные дома с черепичными крышами, живут здесь в основном крестьяне и шелудеи, оседлые степняки, решившие завязать со своей дикой разбойничьей жизнью. Адриан не любил шелудеев, а они не любили Адриана, но каждый знал — шутить с капитаном не стоит, стреляет метко! Но всё же польза от бывших степняков была: из далёких походов привозили они лекарственные травы, редкие ткани и жир. Цену они не ломили, просили ровно столько, сколько люди могут дать, за это шоршеткалоки дозволили шелудеям носить кожаные сандалии; какая никакая — обувь, а обутого человека хоть немножко уважать нужно. Дикий степной нрав иной раз просыпался, но дальше драк и редкой поножовщины дело не доходило.

Кончалась Вересковая улица Обозной площадью, здесь шелудеи и крестьяне продавали всё, что городу нужно для жизни. Обычно здесь ночью безлюдно, но сегодня толпа собралась поглазеть на шута и фокусника.

У капитана под сердцем укололо: долговязый старик помолодел, его косы отрасли на добрых две пяди, вороные пряди пробивались сквозь снежную седину, тонкие руки стали крепкими, как у землепашца, густые чёрные усы свисали ниже подбородка. Адриан не узнал в этом могучем мужчине того немощного, сухощавого старика, которого он видел две недели назад.

— Слепота подарила Чичеку ловкость, — голос фокусника громыхал раскатами грома. — Она же лишила его страха. Он не боится смерти, клянусь вашей обувкой, о достойные горожане!

В толпе раздавались одобрительные возгласы. Все затаились в предвкушении невероятных трюков.

— И что же, пан фокусник, ваш Чичек сможет сделать полсотни двойных сальто? — из толпы вышел Жечка, правая рука атамана акробатов. — Хотя бы с крыши вон того прилавка. Или он у вас только по стенам бегать умеет?

— О! Снова босоногий пожаловал. Как там ваш атаман? Жив-здоров?

— Не плюйся ядом, бродяга. Это предложение. Условия те же, что и в прошлый раз.

— Ба! Вам мало одного проигрыша? Мы-то не против, вот только ты сам-то сможешь полсотни сальто подряд сделать? Мы в один дом не хотим играть…

Жечка достал из-за пояса увесистый кисет, подбросил его и тут же поймал: внутри звякнули монеты.

— Вдвое больше дам. Сколько сейчас в твоей шляпе?

— Нет! — зашипел фокусник. — Не нужны мне твои паршивые медяки. Не отвлекай, видишь же — народ развлекаю.

По толпе прокатилась волна недовольных возгласов, горожане жаждали великого зрелища.

— Давай, фокусник, — кричал из толпы кузнец. — Прикажи шуту сделать пятьдесят сальто. Ты же нам минуту назад говорил, что он у тебя смерти не боится! Жрёшь и пьёшь тут за наш счёт, вон как усы лоснятся. Не примешь вызов — мы тебя за ворота вытолкаем!

— Да, да, вытолкаем! — поддакивали из толпы.

Фокусник прошипел себе под нос что-то на ше-ольском языке, пристукнул копьём по брусчатке и сказал:

— Что ж, акробат, раз толпа просит — изволь, любуйся!

Шут замер, ожидая команды. Фокусник вскинул руки и раздался хлопок, ещё один и ещё. Согбенная фигура в цветастых тряпках стремглав понеслась к прилавку, в воздухе зазвенели бубенцы — вот и первое сальто. Разогнался, прыгнул, кувыркнулся — второе.

Ладони фокусника отбивали мерный ритм, Шут был ловок и точен в движениях. Под чёрными усами фокусника гуляла недобрая ухмылка.

— Ату, ату его! — крикнул Жечка.

Акробаты вынырнули из темноты и оказались в шаге от фокусника. Четыре сына высоты крепко схватили кудесника за руки.

Не слыша хлопков, шут замер прямо в прыжке, всего мгновение и он полетел к земле вниз головой, раздался глухой удар.

— Что вы наделали, босоногие! — взвыл фокусник Он опустился на колени перед недвижимой фигурой шута.

Стражники, дежурившие неподалёку, нехотя заломали сынов высоты. Акробаты не сопротивлялись.

— Погодите! Всем успокоиться, — крикнул Дьекимович. Стражники шарахнулись, они не привыкли видеть командира стражи без чёрного мундира. — Ну-ка, фокусник, хлопни в ладоши. Как ты там делаешь, чтобы он через голову прыгал?

Фокусник встал, отряхнул колени и злобно посмотрел на капитана, нависнув над ним бурой тенью.

— Зачем вы надо мной издеваетесь, пан офицер? Вы же видели — он свернул шею.

— Хлопай, я тебе сказал! — капитан достал револьвер из-за пазухи.

Старик переменился в лице. Куда-то исчезла лихая улыбка, глаза потускли испугом, весь он как-то скрючился и будто бы стал ниже ростом.

— Хлопай! — капитан взвёл курок.

Старик выпрямился и засучил рукава. Хлопок… Шут зашевелился в грязи и медленно встал на ноги. От падения серебряная маска съехала в сторону, а под ней иссохшее лицо с торчащими жёлтыми зубами, в глазницах чернеет пустота, кожа землистого цвета покрылась трещинами. Мертвец…

— Смертоблуд! — взревела горластая баба из толпы.

— Мертвовод! — подхватил кузнец.

В шута полетели камни, на фокусника набросились с кулаками, а он, будто медведь, расшвыривал накатывающую живую волну. Бурые одежды на длинном теле изорвали в клочки, люди увидели бледную наготу и ахнули: под синюшной кожей бегали лица, с той стороны к ним тянулись руки, изнутри фокусника всё непрерывно шевелилось и менялось.

— Матушка… — всхлипнул Живодраг, глядя как из живота проклятого колдуна вытягивается материно лицо, пытается прорвать тонкую завесу плоти. — Матушка!

Старшина взревел вепрем. Выверенным движением он извлёк шашку из ножен, точный удар рассёк череп фокусника пополам, голова разошлась аккурат по пробору между длинными косами.

Раздался звонкий щелчок, трещина побежала вниз, ополовинивая тело. Изнутри струилась тьма, а из неё яркими всполохами улетали в небо серебристые искры. Пленённые души обрели свободу…

Фокусник таял как лёд, его бледная плоть превращалась в чёрный туман, который ленивым потоком тянулся к дыре канализационного стока.

— Квартерон! Это был квартерон! — Жечка не верил своим глазам. До последнего он думал, что атаман ошибся, но Войко снова оказался прав.


Жечка и Слободан шли вверх по Собачьему переулку медленно, никуда не торопясь. Всё кончилось. У обоих болели бока, у Жечки саднило под глазом — стражник прикладом заехал; эти ребята не упустят случая босоногому по роже дать. Капитан Адриан был не из таких, беспричинную жестокость офицер не одобрял. Он сказал, что не отпустит акробатов, пока те не расскажут ему про квартерона.

Жечке пришлось всё выложить про утомительную слежку, про то, как фокусник и его шут будто по волшебству исчезали посреди двора, а потом вырастали из темноты где-нибудь в пяти переулках к северу. Лишь чудом Слободану удалось заметить, как фокусник, забравшись в самую глухую часть города, прячет закоченелое тело шута на чердаке заброшенного дома, как ужом вползает в канализационный слив, скручиваясь и вытягиваясь, чтобы пролезть в дыру шириной с два кулака.

— Добрую работу сделали, Слободан. Капитан обещал пять гривенников, велел завтра зайти.

— Хорошие деньги! На братьев новых штанов купим, ещё много останется на солонину и рис!

— Ну-ну, мальчишка, не придумывай траты, пока монеты в руках не подержал!

Когда они были уже у самого порога Дома Высоты, раздался выстрел: громыхал атаманов карабин!

— Живо наверх! — крикнул Жечка. Но было поздно. Когда они добежали до спальни атамана, в воздухе ещё стоял пороховой дым. Возле постели Войко разметались ошмётки грязи, в воздухе пахло жжёным торфом. Атаман глядел в потолок ясными голубыми глазами, а на шее его остались чёрные отпечатки долгопалых ладоней.

— Небо святое… — страх укусил Жечку за самое сердце. — Добрался нечистый до нашего Войко… Довершил начатое…

* * *
Клан нанял жреца Неба. Крутлопузый мужик в голубом балахоне заявился через час. Зажёг в кадиле какие-то благовония, забормотал молитвы, над всеми дверными косяками и над каждым окном повесил по гирлянде из птичьих перьев и лапок бесов.

— Электрический свет ещё пару ночей не выключайте, нечистые его жуть как не любят. Уж простите, что так долго шёл. Нас тут всего пятеро на целый город, а с болота всё прут и прут. Прихо-клир я не могу, так что выкручиваемся, как можем.

— Понимаем, отец Иллирий. У самих работа неблагодарная…

— Что ж, тогда с вас восемьдесят медяков.

Увесистый кисет упал на пухлую ладонь жреца.

— Вот спасибо! Погребальную мессу заказывать будете?

— Спасибо, отец Иллирий. Сами управимся. Завтра утром похороним.

— Как хотите, — жрец пожал плечами и поспешил покинуть Дом Высоты.

Труп атамана завернули в промасленную парусину. Каждый из клана поклонился телу предводителя и сказал несколько слов на прощание. Кто-то отправился спать, кто-то вернулся к ночным бдениям. Эта ночь обещала быть спокойной, однако на душе Жечки скребли кошки. Он устал и решил отдохнуть, они со Слободаном это заслужили.


Хлоп-хлоп. Звонкие удары сотрясали темноту. Хлоооооп-хлоп-хлоп. Жечка проснулся, потряс головой, но звук никуда не делся. Акробат поднялся со своей лежанки и размеренным шагом двинулся к выключателю. Щелчок, и в коридоре загорелась жёлтая электрическая лампочка. Мягкий свет наполнил общую спальню и один из акробатов отвернулся лицом к стене.

Хлооооооооп-хлоп-хлооооооооооп- хлоп-хлоп!

— Эй, кто здесь? — в ответ лишь скрип ступе ней.

Жечка аккуратно спустился в спальню атамана и чуть не вскрикнул: Войко размотал парусину и стоял возле окна, заливаемый лунным светом.

— Войко! Что за бесовщина? Войко! — Жечка разбудил братьев, сверху доносилось возмущённое бормотание.

Атаман посмотрел на Жечку мутными, бессмысленными глазами, оттолкнулся от оконной рамы и полетел вниз. Жечка нырнул следом, он видел, как тело Войко парит к городской стене, приземляется, пугая молодых стражников.

Хлоп-хлооооооооп-хлоп-хлоп. Удары доносились из-за стены, сдавленно, но очень громко.

Жечка, перепрыгивая с крыши на крышу, знакомой дорогой добрался до городской стены, растолкал стражников и глянул вниз: голый атаман вприпрыжку двигался к болоту, а стоя посреди трясины, на перепуганных людей глядел фокусник…

— Уиииииэээээээииииии. — завизжал квартерон. Этот крик был воистину ужасен, так бы визжала сотня свиней, режь их мясник в единое мгновение. Челюсть чудовища отвисла до самой груди, провал рта зиял бездонной чернотой.

Тело атамана доковыляло до края болота, квартерон наскоком схватил его и утянул за собой. Трясина поволновалась, побурлила да и затихла.

Фокусник получил нового шута…

АНДРЕЙ БОРОДИН КОЛОСС

КУДА УСТРЕМЛЁН ВЗГЛЯД ТВОИХ ПУСТЫХ НЕВИДЯЩИХ ГЛАЗ? ВЗИРАЕШЬ ЛИ ТЫ НА МЕРНОЕ ТЕЧЕНИЕ ВОД ВЕЛИКОЙ РЕКИ, НА ДИВНЫЕ САДЫ И ШУМНЫЕ ГОРОДА, ЧТО РАССЫПАНЫ ПОДОБНО СМАРАГДАМ И КАРБУНКУЛАМ НА ЕЁ БЕРЕГАХ? СОЗЕРЦАЕШЬ ЛИ ТЫ БЕСПРЕДЕЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО ПУСТЫНИ, ПРИЮТИВШЕЙ В СВОЕЙ ОБИТЕЛИ НЕРУШИМЫЕ ПОКОИ ВЛАСТИТЕЛЕЙ ПРОШЛОГО? ПРОНИЦАЕШЬ ЛИ ТЫ ПОЛОГ ТЫСЯИЕЗВЁЗДНОЙ НОЧИ, РАСКИНУВШЕЙСЯ НАД ЦАРСТВИЕМ ТВОИМ, НАБЛЮДАЕШЬ ЛИ ЗА ПОБЕДОНОСНЫМ ПОХОДОМ САХУ, ЗРИШЬ ЛИ ДАРУЮШУЮ НАДЕЖДУ ПУЛЬСАЦИЮ СОТИСА?

ЧЕМУ. ВНЕМЛЮТ ТВОИ РАВНОДУШНЫЕ БИЕНИЮ МИРСКОГО УШИ? ДОНОСИТСЯ ЛИ ДО НИХ ТИХАЯ РЕЧЬ БЕДУИНОВ, РАССКАЗЫВАЮЩИХ ПРЕДАНИЯ ДРЕВНИХ ДНЕЙ У БИВАЧНОГО КОСТРА? ВЛИВАЕТСЯ ЛИ В НИХ ОГНЁВО-СЛАДОСТНАЯ ПЕСНЬ ДЖИННОВ, ЧТО ПОЮТ ОНИ ЗАБРЕДШИМ В ИХ ПРИСЫПАННЫЕ ВРЕМЕНЕМ ДВОРЦЫ СКИТАЛЬЦАМ ИЛИ ТО УТРОБНОЕ БОРМОТАНИЕ ГУЛЕЙ, ПРИ СВЕТЕ УСЫПАЮЩЕЙ ЛУНЫ РЫЩУЩИХ ПО РУИНАМ, ЗАБЫТЫМ ДАЖЕ СКОРПИОНАМИ? ИЛИ ЖЕ ТЫ ВНИМАЕШЬ ГУЛКИМ ЛИТАНИЯМ ЖРЕЦОВ, ЧТО СЛАВЯТ РОД ТВОЙ; ЛИТАНИЯМ ИСТЛЕВШИХ ЭОНОВ, ЧТО ДО СИХ ПОР ЗВУЧАТ В ШЁЛКОВОЙ ТИШИ БЕССЛОВЕСНОЙ ВЯЗКОЙ НОЧИ, ИСТОРГАЕМЫЕ ГЛОТКАМИ. ДРЕВНИХ КАМНЕЙ И СТРАНСТВУЮЩИХ БАРХАНОВ?

КАКОЕ СЛОВО ЗАСТЫЛО НА ТВОИХ НЕМЫХ ЭБОНИТОВЫХ ГУБАХ? ЧТО ЗА ТАЙНУ, В ПОПЫТКАХ РАЗГАДАТЬ КОТОРУЮ СФИНКС ПОЖРЁТ САМ СЕБЯ, ТЫ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯМИ НЕ РЕШАЕШЬСЯ ОТКРЫТЬ МИРУ? НЕ О НЕВЕДОМЫХ ЛИ РУКАХ, ЧТО СОТВОРИЛИ ТВОЙ ОБРАЗ, ХОЧЕШЬ ТЫ РАССКАЗАТЬ? НЕ О РАБОЛЕПНЫХ ЛИ СТОПАХ, ЧЬИ СЛЕДЫ НАВЕКИ ЗАСЫПАНЫ ПЕСКОМ? ХОЧЕШЬ Ай ТЫ ПОВЕДАТЬ О ТОМ, КОГО ВОПЛОТИЛИ В ТВОЁМ ИСТОЧЕННОМ ВЕТРАМИ ТЕЛЕ, КТО СОКРЫТ ЗА ТВОЕЙ ЗАСТЫВШЕЙ БЕЗЛИКОЙ МАСКОЙ, И КАКОВА ИСТИННАЯ СУТЬ, ЧТО СКРЫВАЕТСЯ ПОД ПОСЛЕДНЕЙ ИЗ МАСОК ТОГО, КТО НИКОГДА НЕ БЫЛ РОЖДЁН?

О ЧЁМ ДУМАЕШЬ ТЫ, ПРЕД КЕМ РАСКИНУЛАСЬ ВЕЧНОСТЬ? ВСПОМИНАЕШЬ ЛИ ТЫ С ТОСКОЙ КУРИЛЬНИЦЫ И ЖЕРТВЕННИКИ, СТЕКАВШУЮ ПО КАМНЯМ КРОВЬ И СИЯНИЕ ДРЕВНИХ ЗВЁЗД НАД АЛТАРЯМИ; КРАСОТУ, СТОИВШУЮ ЦЕЛОГО МИРА, И ЛЮБОВЬ, ИЗ-ЗА КОТОРОЙ РАЗВЯЗЫВАЛИ ВОЙНЫ. ДУМАЕШЬ ЛИ ТЫ С СОСТРАДАНИЕМ О МИРЕ, ЧТО СВЕРНУЛСЯ ГОТОВОЙ К БРОСКУ КОБРОЙ ГДЕ-ТО ВДАЛИ; МИРЕ, ЗАБЫВШЕМ О КРАСОТЕ И ЛЮБВИ, ОТРИНУВШЕМ ВСЕХ БОГОВ РАДИ ЕДИНОГО, ОТРИНУВ ПОСЛЕ И ЕГО САМОГО. ИЛИ ЖЕ ТЫ СМИРЕННО РАЗМЫШЛЯЕШЬ О ГРЯДУЩЕМ, О ТЕХ ВРЕМЕНАХ, КОГДА НЕ ОСТАНЕТСЯ НИ ЛЮДЕЙ, НИ БОГОВ, КОГДА ОБРАЩЁННЫЕ В ПЫЛЬ ГОРОДА ПРИСЫПЛЕТ ПЕСОК И ВЕТЕР ПРИНЕСЁТ ЕГО К ТВОИМ ЧЁРНЫМ НОГАМ ПОСЛЕДНИМ ПОДНОШЕНИЕМ БЕЗВРЕМЕНИЯ.

АНДРЕЙ МИЛЛЕР МОНДРАГОН

Снизу, из переполненного лучшими умами и лучшими людьми государства зала, доносился неразборчивый многоголосый шум. Экипажи знатных господ и выдающихся учёных запрудили всю широкую улицу, что виднелась из окна кабинета: внимание к событию было чрезвычайным, даже по меркам Королевского научного общества. В котором, конечно, необычных и значимых событий случалось немало.

Ему, журналисту столичной газеты, это всеобщее возбуждение казалось отвратительным. Для низов общества глазеть на уродов, которых возили по стране жалкие бродячие цирки, ещё было пристойным занятием — хотя бы потому, что среди черни речь о пристойности обыкновенно не идёт. Но эта тяга к созерцанию противоестественного и пугающего, рукотворного попрания законов естественного мироздания, у людей благородных и образованных — откуда она? Не впору ли задуматься об упадочности и порочности элиты, если уподобляется она тем, на чьих плечах стоит — отказываясь ясным взором смотреть за горизонт, в пользу грязного и богохульного?

Ужели никого здесь не передёрнет от этого зрелища, как от запаха нашатыря? Очень хотелось верить: хотя бы кто-то отреагирует именно так, справедливо найдя «великое достижение науки» омерзительным. Тогда не придётся, взявшись за перо, описывать для газеты вульгарное всеобщее восхищение, смотря на каждую свою строчку с ненавистью.

— Вы что-то замолчали. Наше интервью окончено? Смею заметить, что внизу давно ждут начала, и…

Статный седой мужчина в безупречном фраке прервал этими словами размышления журналиста. В его пышной бороде, обычно смыкающейся с густыми усами, появилась брешь улыбки. Он сверился с золотыми карманными часами — хотя большие напольные и стояли совсем рядом.

— …и точно, нам пора: уже пять минут, как задерживаемся. Кажется, вам немного дурно. Я понимаю, ведь подробности рассказанной истории могут смутить каждого. Хотя журналиста, как мне думалось, в меньшей степени… вы каждый день пишете о грабежах и убийствах.

— Я не веду криминальной хроники.

— Ну, по крайней мере, вы определённо её читаете. Мистер Рэнквист, позвольте предложить вам немного выпить: это освежит голову. Да и мне, перед выступлением — не помешает. Сегодня необычная речь, и я сам чувствую себя слегка неловко. Столько лет в этих стенах говорили о чистой науке, а сегодня… такой удивительный синтез рационального знания с чем-то немного иным. С тем, что ещё предстоит осмыслить рационально. Я сам не до конца понимаю все нюансы. Знаете, мне кажется, в этом есть что-то от вашего, творческого ремесла: преуспеть, в полной мере не осознавая, как именно это удалось.

Немолодой учёный, конечно, уже предвкушал свой триумф: до него оставалось каких-то полчаса. Он налил в небольшие бокалы шерри, и поднял свой только после того, как журналист нехотя сделал то же самое. Напиток прошёл в горло с усилием, но унял лёгкую дрожь в пальцах, и помог выдавить из себя пару слов.

— Я полагаю вашу работу бесчеловечной.

— Бесчеловечной? — учёный вновь улыбнулся.

— Полноте, вы неудачно подобрали слово. Извольте назвать её чудовищной, или, может быть, даже богохульной: я нисколько не буду оскорблён, потому что наука уже сделала много чудовищного и богохульного. Всякий раз — исключительно на благо, в конечном счёте.

Пожилой мужчина быстро допил шерри, явно демонстрируя своим поведением, что не желает более задерживаться.

— «Бесчеловечно» — это плохое слово в данном случае, мистер Рэнквист. Как раз человечности-то всему, что сегодня будет описано и публично представлено, не занимать.

* * *
Ужас пришёл в жизнь племени, которая и до того никогда не была лёгкой, неожиданно. Никакие знамения не предвестили его, ничего не знали наперёд провидцы. Ни единого признака мрачного конца времён, о которых поколениями рассказывали друг другу в страшных преданиях, никто не заметил.

Возможно, все эти предания оказались на поверку ошибочными, и народ чивани жестоко ошибался относительно того, что его погубит. Что рассказывали в легендах о последних днях жестокого лесного мира? Сказки о том, как с неба польётся огонь вместо воды, пожирая деревья, зверей и плоть чивани. О том, что солнце перестанет поглядывать сквозь густые кроны деревьев, и только губительное пламя будет освещать всё сущее — на то недолгое время, которое останется для молитв богам о посмертном спасении. Но всё случилось совсем не так.

Хотя, возможно, никакой ошибки и не было. Просто крут жизни ещё не завершился, а в мир их вторглось совершенно иное, чужеродное зло. Если бы кто-то спросил самого Юкталя, он бы ответил, что верно именно это предположение. Боги не могли так жестоко обмануть народ чивани, пусть они никогда и не были милостивы к нему. Это уже слишком. Даже для богов.

— Это ещё не конец! — в слабой попытке самим себе внушить уверенность твердили некоторые. — Мы будем бороться!

— И как же? Как мы будем бороться? — в отчаянии кричали им другие.

В действительности, никто не представлял себе способов борьбы. С того дня, когда против течения Великой Реки пришло нечто для чивани чуждое и невообразимое, испробовали они многое. И силу, и молитву. Но каждый следующий день только приближал конец, всё более очевидный.

Шаманы сразу же заключили, что ужасное подобие лодки — несуразное в своих очертаниях, уродливо громадное и изрыгающее из себя пламя, явилось из царства демонов. Впрочем, никогда прежде не говорили они о подобных демонических созданиях. Хуже этого деревянного монстра было только то, что таилось внутри: монстры из плоти.

Юкталь впервые увидел их ещё до сезона дождей — и дивился, как его народу удалось прожить столько лун после нашествия. Слова для описания этих чудовищ подбирались с трудом: если то и правда были демонические создания, то оставалось лишь поразиться тому, насколько силы зла изуродовали облик существ, отдалённо похожих на племя чивани.

Бледным, как лунный свет, был покров их тел — неестественным, непохожим на нормальную кожу; как будто пришлых существ заживо освежевали, а после вывернули шкуры наизнанку, и вновь натянули на тела. Вытянутые, чаще до костлявости худые, странных пропорций фигуры: маленькая голова на длинной шее, короткие руки с какими-то обрубками вместо пальцев.

Будто всего прочего мало было, чтобы внушить чивани ужас и отвращение, пришлые чудовища отталкивали ещё и своими лицами: с глубоко посаженными глазами, с неуместной шерстью, словно у зверей. Но более всего поражало в их облике даже не это. Монстры не были созданы из одной лишь плоти: не полностью их тела оказались мягкими, источающими при ранении нездорового цвета кровь.

Почти у каждого часть тела будто окаменела: эти твёрдые наросты не напоминали какой-то знакомый Юкталю камень, но оказались настолько же твёрдыми. И даже более. В великом разнообразии форм вырастали они у кого на голове, а у кого на теле или конечностях; облик всех причудливых искажений тел роднила между собой только уродливость. После смерти эти наросты можно было отделить от трупа; с отвращением чивани бросали останки в огонь. Плоть пришельцев горела прекрасно, а твёрдые части лишь пуще искажались.

Каждый из незваных гостей с реки был изуродован этими неестественными элементами по-своему. Каждый был, при этом, силён и ловок — и ни один не знал пощады.

Но война с пришельцами, длившаяся много лун, ещё не стала настоящим кошмаром: пусть чивани гибли один за другим, а убить хотя бы одного врага удавалось им крайне редко. Худшее началось позже.

— Мондрагон! Мондрагон! — это было единственное слово, которое твердили чивани из отряда, однажды отправившегося в разведку вниз по реке.

Вернулись разведчики целыми и невредимыми, хоть их не чаяли уже увидеть в живых — но это только в том, что касалось их тел. А вот разумом повредились не слабее, чем враги внешне. Полное безумие, в котором только лишь слово «мондрагон» оказались они способны произносить.

По крайней мере, произносить внятно. В действительности, исторгали они из глоток самые разные звуки, и с каждым днём — всё более разнообразные: но нормальную речь эти крики и хрипы ничем не напоминали. Похожи становились голоса несчастных на речь чудовищ с реки, и этот факт посеял первые страшные подозрения.

Подозрения, которые очень скоро подтвердились.

Одни говорили, что разведчики принесли из стана врага страшную болезнь. Другие придерживались иного мнения, полагая, будто демонические создания отравили воду в реке. Так или иначе, не успела один раз состариться луна, как уже многие из чивани начали издавать такие же странные звуки. Поначалу они ещё сохраняли ясный разум, но рассудок их мутнел стремительно.

Разумеется, в несчастных увидели угрозу — и надумали убивать. Но шаман, уважение к которому не поколебалось его бессилием в борьбе с болезнью или проклятием, воспротивился этому:

— Кровью проклятых мы окончательно оскверним землю, на которой живём, и оскверним самих себя. Именно кровь наших врагов, отравившая воду и землю, причиной всему. Мы должны изгонять безумцев, изгонять их вниз по реке: а сами же станем истово молиться, и боги не сумеют остаться к тому глухими.

Чивани всему, с чем сталкивались, старались подобрать имя — и загадочный душевный недуг, от которого не виделось спасения, поначалу нарекли «мондрагоном». Но шаман и здесь не согласился, иначе пояснив значение слова:

— Мондрагон есть имя тёмного повелителя наших врагов: бога, которому молятся чудовища, и которого несчастные безумцы призывают к нам. Отныне запрещаю любому из чивани произносить это слово!

— Мы должны пойти вверх по реке. К другим племенам. Предупредить их об опасности, предложить забвение прежней вражды и сражаться вместе.

— Нет. Мы лишь погубим этим ещё и их: к тому же, нельзя уступить землю чивани демоническим тварям. Нам суждена эта борьба, только племени чивани — и никому другому. Боги испытывают нас, и мы готовы к такому испытанию.

Юкталь, разумеется, не смел спорить с шаманом. Не посмели и другие. Многих чивани, поражённых недугом, изгнали вниз по реке, угрожая смертью от копий, топоров и огня: несмотря на безумие, такую угрозу они вполне понимали. Юкталь испытывал к ним сочувствие, но ещё не знал, что ему самому уже предначертано то же самое.

Удивительно, как подступали симптомы болезни: Юкталь ничего не осознавал, кроме того, как косо начала поглядывать на него жена. Она отказывалась разделять с Юкталем ложе, но тот возмущался лишь первые пару дней: затем супруга почему-то перестала его привлекать.

Вскоре уже многие глядели на Юкталя с подозрением, хотя он в себе не примечал никакой перемены. Только когда молодой месяц сменился полной луной, осознал Юкталь первые признаки недоброго: с каждым днём облик собратьев, внешне совершенно неизменный, почему-то начинал становиться для него всё более отталкивающим. Не понимал Юкталь причины этого отвращения. Скоро он уже и помыслить не мог о том, чтобы лечь с женой — она сделалась не привлекательнее обезьяны, хотя выглядела в точности как прежде.

А когда Юкталя изгоняли из деревни, угрожая ему оружием и факелами, он уже с трудом разбирал речь чивани. Она слышалась какими-то звериными звуками: не то лаем, не то клёкотом, и лишь изредка выпадал случай различить понятные слова. Внешне же те, среди кого Юкталь вырос, окончательно сделались омерзительными для него. Знакомые с детства лица вызывали больший страх, чем испытал он при первой встрече с бледными чудовищами.

— Убирайся! Уходи! Прочь! — это он ещё способен был разобрать.

Необъяснимая перемена в восприятии начинала сводить с ума. Юкталь бессилен был постичь её природу, и терялся в догадках о том, что же с ним происходит. Оставаться среди чивани, стремительно становившихся для него уродливыми тварями, вскоре всё равно сделалось бы невыносимым.

Своё изгнание он принял с радостью, как избавление.

Пару дней шёл он через лес, по течению реки; уже не видя смысла бояться пить из неё воду, а пищи попадалось достаточно. Так что смерть от голода или жажды не грозила — опасаться стоило лишь хищников, и Юкталь смастерил себе крепкое копьё. Деревня осталась далеко позади; и чем дальше он уходил вниз по Великой Реке, тем отчётливее становилось понимание происходящего.

С ужасом видел Юкталь: вслед за безумием, начались в нём изменения внешние. Покров тела становился похожим на мертвенно-бледную кожу пришельцев: поначалу лишь слегка, но вскоре — уже вполне очевидно. Затем подступили страшные боли во всём теле: словно неведомая сила сдавливала голову, выкручивала суставы, тянула за руки и ноги. Не всегда, испытывая ужасные муки превращения, Юкталь находил в себе силы идти — чаще полз, сам уже не зная, зачем.

Где-то в глубине сознания, сохранившего лишь обрывки рассудка, еле-еле проблескивала мысль: нужно двигаться дальше по реке. Любой ценой, любым напряжением непослушных мускулов.

И постепенно идти становилось легче. Боли ещё мучили, но куда меньше прежнего. Однажды решился Юкталь посмотреть на своё отражение в воде, залитой лунным светом — заранее догадываясь, что увидит.

* * *
Первоначально густые джунгли подступали к самым стенам форта, но теперь с полсотни шагов от частокола расчистили: необходимая мера безопасности. Особенно в таком месте, как устье этой проклятой реки. Пабло давно потерял счёт годам, что провёл в Новом Свете: семь, восемь, или все десять? За это долгое время повидал он всякого — чаще страшного и отвратительного, нежели угодного Господу.

Но с таким кошмаром, как здесь, никогда ещё не сталкивался. И ни один белый человек не видал подобного, к великому своему счастью; ибо счастье иногда состоит в незнании.

Богом забытый край земли — а очень может быть, что и Дьяволом тоже не обласканный. Не стоило приходить сюда, право слово: да ни один из колонистов и не пошёл бы, кабы метрополия не требовала от них завоевания всё новых и новых земель. К тому же, союзные индейцы твердили о сокровищах, якобы сокрытых у истоков реки.

Обманули, не иначе. Хотя, возможно, сокровища где-то вдалеке действительно имелись: вот только на подступах к ним столкнуться довелось уже даже не с дикарями. С настоящими монстрами, лишь отдалённо напоминающими людей: в основном, количеством глаз да конечностей. В остальном же…

— Стой! Кто идёт?

Пабло взвёл замок мушкета, и направил ствол туда, в сторону леса, в темноту, откуда послышался ему подозрительный звук. Гарсия, его старый боевой товарищ, сделал то же самое. Звук сразу же затих, но совсем ненадолго: тот, кто прятался в кустах, испугался лишь поначалу. Затем снова что-то зашевелилось, и очертания фигуры стали, пусть едва-едва, но различимыми в темноте.

— Стреляем?

— Нет, подожди.

Пабло хотел сначала рассмотреть силуэт человеческий ли он? Твари, что принесли колонистам столько бед, даже фигурой сильно отличались от тех, кто создан по образу и подобию Бога. Приземистые, нелепо сложенные, с длинными руками, и длинными пальцами на них. Уже этих очертаний, если вдруг промелькнут они в листве, достаточно было для решения: свой или чужой? А там — только успей выстрелить.

— Вроде бы, он один. Выглядит спокойным.

— Эй, ты! Иди сюда! Подходи!

Гарсия бросил факел около стены: траву перед фортом всё равно уже пожгли, и загореться там было больше нечему. Зато свет позволил бы хорошенько рассмотреть визитёра, сделай он ещё пару шагов вперёд. Робко, неуверенно, но он их действительно сделал: теперь фигуру, прежде еле различимую в ночи, неплохо освещало пламя.

— Человек!

Или, хотя бы, не монстр. Пабло ясно видел нормальную человеческую кожу, вместо того странного подобия чешуи, что покрывало лесных жителей. Обнажённое существо перед ним было лишено волос на теле, но сложено оказалось вполне по-человечески. По крайней мере, насколько можно было его рассмотреть в слабом свете затухающего факела.

— Юкталь! — вдруг выкрикнуло оно, бросив копьё на землю, и высоко подняв руки. — Юкталь!

Пабло всё ещё не сводил прицела с визитёра, но уже очень надеялся, что стрелять ему не придётся. Много чего удивительного повидал на своём веку опытный колониальный солдат: но сейчас, похоже, выпал жребий наблюдать самое невообразимое. Ну, кто здесь всерьёз верил в россказни об идее безумного врача из Старого Света? Каждый полагал, что учёного просто-напросто свело с ума стремление к совместному применению науки и местных богомерзких ритуалов.

Но теперь Пабло убедился в обратном. План, прежде каждому вменяемому и богобоязненному человеку казавшийся абсолютно сумасшедшим, начинал работать.

* * *
— Этих существ, ранее неизвестных науке, индейцы боятся более, чем наших солдат: легко понять причину подобного страха. Достаточно просто оценить жуткий природный облик этого агрессивного вида.

Широким жестом руки доктор Мигель Мондрагон указал на чучело, расположенное справа от него — здесь же, на высокой сцене. Такие чучела давно уже были знакомы членам Королевского научного общества, но люди науки лишь наполовину заполнили огромный зал. Охочим до заморских диковинок сливкам общества чучело тоже было весьма любопытно — хотя установлено оно было здесь скорее ради последующего сравнения. Подобные экспонаты успели посмотреть вживую не все: чаще довольствовались зарисовкам, что перепечатывали газеты.

Рэнквист, столичный журналист, как раз делал такие зарисовки. Безусловно, колонисты столкнулись с отвратительными существами: тошнотворное сочетание черт человека, обезьяны, и рыбы. Что-то подобное можно было увидеть прежде только на средневековых гравюрах, или же в опиумном бреду — но уж точно не собственными глазами, пребывая в трезвом рассудке.

— Несмотря на всю дикость этих существ, на их ужасающий облик, с самого начала был я глубоко убеждён: они разумны. Не столь разумны, как цивилизованные люди — но, по меньшей мере, не уступают дикарям. Именно этот факт натолкнул на мысль о повторении эксперимента, что прежде безуспешно проводил я на человекообразных обезьянах…

Мигель Мондрагон не публиковал результатов тех дьявольских экспериментов; но всё равно слухи о них ходили и по Лондону, и по Мадриду. Конечно, давно уже осталось позади Средневековье, Европа вступила в благодатный век просвещения: однако и теперь эта идея, желание рукотворного созидания человека из иного существа, многим казалась кощунственной.

Священники твердят, что человека создал Господь — по собственному божественному замыслу. Учёные уверены, что сделала это сама природа — следуя естественным законам. Но доктор Мондрагон не был ни Богом, ни природой. Он решился пойти не то против воли Господа, не то против хода мироздания. И преуспел.

Рэнквист остро ощущал отвратительную сущность подобной идеи. Кто давал человечеству такое право? Люди, ещё бессильные против многих болезней, неспособные накормить голодных и достичь мира между собой, уже решили поставить себя выше собственного создателя — кем бы он ни был. Не говоря о самом способе подобной трансформации, в котором свет науки переплёлся с мраком жутких дикарских суеверий. Безумие, — причем, безумие в учёных умах, — хуже любого прочего.

— Суть способа, которым удалось преобразовать тело и разум чудовищных созданий в человеческие, будет подробно пояснена всем интересующимся позднее. Пока же, дамы и господа, позвольте представить вам результат величайшего достижения современной науки!

И вот, перед лучшими учёными Европы, перед высшим светом величайших европейских столиц, появилось нечто. То, что Мигель Мондрагон предлагал всем считать человеком, созданным не природой, но наукой. Вздох, пронёсшийся по залу, где-то имел восхищённую тональность, а где-то отдавал ужасом. Многие дамы, сидевшие в первых рядах, отвернулись; некоторые закрыли лица веерами. Мужчины же подались вперёд, а то и привстали с мест.

Чудовища, конечно, пугают. Когда-то люди считали безобразным монстром, например, гиппопотама; а паук в любые времена у многих вызывает страх и отвращение. Но даже Рэнквист, не ожидавший от предстоящего зрелища ничего хорошего, поразился увиденному.

Куда страшнее настоящего монстра было для него то, что почти являлось человеком — но явно демонстрировало неестественную свою природу. Отвратительный плод нарушения порядка вещей. Тварь, пропорциями и очертаниями с человеком почти одинаковая; но оттенок абсолютно лишённой волос кожи был ненормальным, тут и там проглядывались рубцы, оставшиеся на месте прежних чешуек. Стоя совсем близко, журналист ясно видел острые зубы иогромные глаза — выкатившиеся, подобно рыбьим. Промелькнёт ли в них нормальный человеческий разум? Едва ли, но этот взгляд ясно давал понять, что творение Мондрагона осознаёт всё происходящее.

И осознаёт с не меньшим ужасом, нежели зрители. Люди, собравшиеся в зале, лицезрели чуждое естеству мира создание, почти во всём подобное им — и отталкивающее мелкими отличиями. Но и сама несчастная жертва эксперимента, как полагал Рэнквист, должна была теперь ощущать то же самое, глядя на сотни лиц перед собой.

А когда эта тварь, предусмотрительно закованная в кандалы, пришла в движение — рубленность и резкость движений тех довершили ужасный образ. Кто-то закричал.

— Доктор Мондрагон! — едва преодолев сухость в горле, Рэнквист заставил себя первым задать вопрос. — Из ваших… ваших публикаций известно, что недавно открытые земли населяет большое число подобных существ, и ваша идея состоит в… в поголовном обращении их в людей. Уверены ли вы, что именно это — правильный путь сосуществования с разумным видом, вместо изучения его в первозданном состоянии?

Учёный ожидал этого вопроса, тем более, что уже слышал его от журналиста прежде — и тогда ответил уклончиво. Но теперь, при обширной публике, он уже не имел возможности избежать разъяснения своей позиции. Судя по улыбке, вновь показавшейся в седой бороде, Мондрагон не испытал смущения.

— Я убеждён, что именно в этом состоит высшая миссия человечества. Обнаружив в Новом Свете дикарей, чуждых всякой цивилизации, мы успешно обратили их в наши культуру и веру. Точно так же мы приведём к собственному облику ещё более чуждых тварей, по шутке природы наделённых рассудком — хотя и самым примитивным.

Рэнквист понимал эту мысль. С точки зрения Мондрагона, человечество не должно было, а то и просто не могло потерпеть присутствия в мире иного разума. Такого, что способен поколебать представление об исключительности людского рода, оспорить его незыблемое место на вершине. Следующие слова учёного подтвердили догадки журналиста:

— Человек есть венец творения. И каким бы ни было его происхождение, какая из теорий на этот счёт ни оказалась бы верна — всякая разумная форма жизни, возникшая в природе, стремится к полноценной человеческой форме. Равно как и всякая культура, рано или поздно, стремится к нашей. Взращённой когда-то на великом наследии Античности. Истинным долгом человека я вижу одно: во всем способствовать таким изменениям! В конечном счёте, нет разницы между внутренним и внешним преображением тех, с кем мы делим мир.

Интересно, подумалось журналисту: как скоро, руководствуясь этой идеей, подобные Мондрагону возьмутся за изменение и настоящих людей, в чём-то не похожих на них самих? Вслед за обращением неверных в христианство — безусловно, разумным шагом — не пожелают ли они привести к своему внешнему стандарту прочие человеческие расы? Что станется с миром тогда? Куда эти намерения, первоначально благие, заведут последователей Мондрагона, неспособных видеть рубеж между ненужными и необходимыми всему сущему различиями?

Есть ли в зале другие, кто чувствует могильный холод открывающихся перспектив? Мондрагон в своей речи вспомнил об Античности, а ведь твердит она из глубин веков: всё есть лекарство так же, как всё есть и яд. Незнание границы, превращающей одно в другое, для всего человечества столь же губительно, как и для одного человека. Рэнквист очень надеялся, что не один он понимает, насколько безумно и зловеще всё происходящее.

Но, к его ужасу и отчаянию, за спиной раздались бурные аплодисменты.

ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВИЧ НА КРАЮ НОЧИ

Карине, как и обещал


Испепели меня, чёрное солнце — ночь!

Марина Цветаева
В воспалённых глазах моих сонм отражений. Там зеленовато-жёлтая пена сбирается меж отполированных морем камней, исчезает под очередной ленивой волной и образуется вновь, скапливаясь в омерзительные липкие сгустки. Там, в десятке футах от берега, разверзается бездна — чёрная, пугающая, алчущая, — а с юга мало-помалу наползает плотная пелена аспидно-серого тумана. В ушах же у меня до сих пор звенит безумный хохот, невнятные выкрики, бессвязные бормотания. Я слышу, как вхолостую щёлкает боек старого револьвера, слышу глумливое эхо в заброшенном здании школы — будь то надрывный звонок или же суетливый топот детских ножек по обшарпанным ступеням, будь то едва уловимое позвякивание уцелевших стёкол в окнах или же пронзительные скрипы ржавых дверных петель. Готов поклясться, что различаю, как шуршит на ветру пожухлая трава, и как хрустит гравий под подошвами ботинок… бесчисленного множества пыльных заношенных ботинок! А ещё голоса, голоса, да… Я жду, и моё ожидание не напрасно. На остров медленно надвигается ночь.

На остров медленно надвигается ночь.

Медленно надвигается ночь…

* * *
Но сначала был рассвет.

Он заключался в стеснительно-игривой улыбке, в лукавых ямочках на щеках и во влажном розовом язычке, мелькавшем меж жемчужно-белых зубов; в земляничном дыхании молодой жизни. Он таился в полном коварства взгляде, сквозил в чарующих переливах голоса, витал в будоражащем кровь и сознание пленительном аромате волос. Я же всеми силами сторонился этого наваждения, важно вещал об эпохе Ренессанса, переходил к классицизму и караваджизму, к барокко и рококо, и далее — к романтизму, импрессионизму и символизму. То и дело запинался, сконфуженно косился на часы… Я заносил пометки в журнал, задавал вопросы, между тем неустанно о чем-то рассуждал — например, противопоставлял манеру письма, либо же выискивал сходство в работах да Винчи и Боттичелли, Микеланджело и Рафаэля, Джорджоне и Тициана, — но думал я совсем о другом. Понимал это, когда в минуты уединения отрешённо рассматривал внечувственные, если не сказать андрогинные образы на полотнах маньеристов, перескакивал с них к легковесным, точно воздух, танцовщицам Дега, цеплялся взглядом за гротескный натурализм Бальдунга и — мысль моя постепенно обретала форму, плоть — спешил укрыться у прерафаэлитов, затеряться в знойных фантазиях Гогена. Я упивался плавностью линий «Махи обнажённой» Гойи и тщился постичь волнующий секрет модильяневских женщин, но все чаще и чаще я возвращался к Ренуару; удивлённо, даже испуганно вглядывался в его «Портрет Жанны Самари». Изумительное сходство! Нет, ну разве такое возможно?

Так или иначе, но уже тогда я осознавал, к чему все клонится, всячески избегал этого и вместе с тем… да, страстно желал, чтобы это произошло!

И это произошло. Впоследствии я неоднократно вспоминал наши с ней тайные свидания — эти полные запретной страсти встречи, вобравшие в себя всю прелесть ее томных вздохов и громких криков, ее мутных от блаженства глаз. О, это восхитительное тело! Я крепко сжимал его в объятиях, нежно гладил, яростно мял, неистово целовал, жадно глотая источаемый им сок… Снова и снова проникал я в неё, упиваясь ею, словно живительным источником. «Моя Жанна, моя Жанна, моя, моя, моя!..» — заклинал я, покоряясь власти блаженного помрачения. А позже, в моменты отдыха, я наслаждался солоноватым привкусом ее пота на губах и терпким ароматом нашей любви, заполнявшим спальню; тонул в разметавшихся по подушке огненно-рыж их локонах; слушал ее размеренное дыхание, когда она засыпала.

И среди вязкой как патока нашей с ней неги, одна странная мысль не давала мне покоя: отчего-то мнилось, что во снах своих она бродит по некоему попурри из «Сада земных наслаждений» и «Воза сена» Босха, дивится на причудливых созданий, сад сей населяющих, скромно тянется к налитому яблоку на ветвистом древе познания добра и зла… Сдаваясь на милость Морфею, я будто присоединялся к ней, со звериной ненасытностью грыз даруемый ею плод, при этом равнодушно наблюдая, как вдали, в небесах, бесчисленные насекомоподобные твари отчаянно борются с архангелами. То была жестокая война, но каким-то образом нас она не коснулась. Мы являлись первыми, но уже утратившими невинность людьми, грешниками, встречавшими свой единственный и последний рассвет в раю.

Но постепенно солнце достигло зенита. Ослеплённый, я не желал замечать этого. Глупец! Будучи визуалом по натуре, привыкший лишь созерцать, я наивно полагал, что можно сохранить мгновение, превратив его в вечность — в ещё один величайший шедевр, слепок, которым я смогу ублажать своё чувство прекрасного всякий раз, как мне вздумается. То была дивная гармония жизненных красок, и я не ошибся, когда уверовал, что любовь моя сродни движению кисти в руке гения, творящего очередное великое Но, как выяснилось, живопись эта — наша с Жанной живопись! — вылилась не просто в пейзаж на холсте реальности, то оказался целый триптих, — и мы плавно перешагнули с левой его створки к центральной части. Разразившийся скандал ознаменовал наступление полудня.

Дальше?

А дальше последовали ее слезы, бесконечные маловразумительные объяснения, жалкие оправдания, никому не нужные сожаления, бессмысленная гнусная ложь и, как следствие, моё позорное увольнение. Чудом избежав наказания, я все равно угодил меж двух огней: с одной стороны осуждающие, полные презрения взгляды общественности, а с другой — пустота спальни, норовившая свести с ума. Наскоро побросав вещи в сумку, я приобрёл билет на самолёт, вытерпел несколько утомительных часов и… очутился в Токио. Я давно мечтал о Японии — о ее воздушной монохромности, сотканной из тишины и запредельного спокойствия, ее многовековой мудрости и умения принимать себя, как неотъемлемую часть природы; долгое время готовился к этой поездке и даже представить не мог, что предполагаемое изначально паломничество в конечном счёте обернётся побегом. Мне хотелось увидеть нечто другое, принципиально отличающееся от той пестроты, что я привык наблюдать дома, — нечто бесплотное, едва осязаемое; захваченное врасплох мгновение из мира туманов и дождевых капель, в лучших традициях суми-э выведенное на шёлке разбавленной водой тушью. Я жаждал впитывать, словно губка, эту нежную восточную палитру, сделаться частью ее, стать ей, навеки позабыв своё прошлое и самого себя… Вместо этого наткнулся лишь на людей с одинаковыми лицами, которые заполонили собой все. Я буквально захлебнулся в этом брейгелевском столпотворении, полностью растворившись среди незнакомых улочек и неизвестного мне языка, но… так и не обрёл желаемого. Воспоминания преследовали меня — то и дело грезилась рыжая прядь, до боли знакомая улыбка, полные неутолимого желания глаза. В городской какофонии я отчётливо различал, как она зовёт меня, как смеётся. На манер охотничьего пса я жадно втягивал носом воздух и среди напластований различных запахов — в большинстве своём миазмов рафинированной повседневности — улавливал благоухание ее разгорячённого страстью тела. Вконец отчаявшись, я пустился во все тяжкие: словно беглый преступник следовал от одной префектуры к другой, пока однажды, в каком-то захолустном гадливом баре уже где-то на окраинах Нагасаки, не повстречал Ли.

Ли представлял собой более широколицую и узкоглазую версию сатира с полотен Якоба Йорданса — такой же грязно-серый, жилистый, со скрюченным, покрытым коркой прыщей носом, жиденькой бородёнкой и заострёнными нечищеными ушами. Порочная физиономия его была вся изъедена оспой, изо рта невыносимо несло гнилью, а в полупьяном взгляде проскальзывала недобрая искорка. Настоящего его имени я так и не узнал, потому, на весь непродолжительный период нашего с ним знакомства, он был для меня просто Ли.

Этот пройдоха сразу же меня заприметил, подсел и бесцеремонно улыбнулся, обнажив чёрные пеньки зубов. Заговорщически подмигнув, он нагнулся ко мне и на отвратительном английском осведомился, не желаю ли я девочку? Может, мальчика? Может, что-то ещё?

— Что-то ещё, — скривившись, отозвался я.

— Например?

— Хочу что-нибудь увидеть. Нечто другое… — Тут я задумался, а когда мысль более-менее сформировалась, прошептал: — Хочу туда, где совсем нет людей.

Не померещилось ли мне, но собеседник мой побледнел, как если бы испугался чего-то. Это длилось лишь миг, потом он, овладев собой, прищурился и скользнул своим полным злой иронии взглядом мне в самую душу; уже тогда стервец знал, чем меня заинтриговать.

— Есть такое место, — наконец сказал он.

Я отвернулся, скосился на редких посетителей бара — пропитые, с клеймом вырождения на опухших лицах, они молча рассматривали днища своих полупустых кружек. Настоящие человекоподобные монстры с морщинистой, коричневой от загара кожей, торчащими в разные стороны сальными патлами и длинными изгрызенными ногтями на огрубевших пальцах. Скрюченная и пахнущая скотиной, эта падаль человеческая словно бы вырвалась с полотен все того же Босха или Дюрера, — если не сказать Бэкона, — единственно ради того, чтобы заполонить земной сад, распять на кресте добродетель и погрузиться в пучину мерзостной суеты. И не видно отныне им конца и края! Куда ни глянь — повсюду они! А у меня что и осталось, так это гнетущие воспоминания о Жанне Самари, бывшей моей Жанне Самари…

Таковой оказалась центральная часть триптиха — лишь бесконечная толпа дегенератов, месящих покрытыми струпьями ногами некогда благородную почву и обращающих ее в мёртвую зловонную жижу. Таков был день.

Я уставился на Ли.

— Что за место?

— Хасима, — пробормотал он. — Денег требуется.

— Там нет людей?

— Там никого уже нет.

Наверное, после этих его слов день стал плавно перетекать в вечер. Мы же на дребезжащей «тойоте» покидали Нагасаки, устремившись куда-то на юг. Но перед этим Ли кому-то звонил, о чем-то договаривался, называл цену и терпеливо смотрел на меня.

— Оно хоть того стоит?

— Вы все увидеть, но… сначала я получать разрешение.

А чуть позже был старенький рыболовецкий катер с облупившейся на бортах краской, и малахитового цвета воды Восточно-Китайского моря — такого же, как все те моря, коими я любовался на картинах русского пейзажиста Айвазовского, — и ещё лёгкая качка, и занудная лекция Ли. Его акцент оказался настолько чудовищным, что волей-неволей я был вынужден додумывать многое в его речи, мысленно заменял слова и целые предложения; сам же Ли будто утрачивал свою человечность в моих глазах, все больше превращаясь в клишированного литературного персонажа. И вот он вещал о какой-то Гункандзиме, она же, как я сумел понять, Хасима. То был крохотный остров в нескольких милях от западного побережья Японии, который полтора столетия назад прибрала к рукам одна известная японская компания с единственной целью — добывать там уголь. Со временем остров получил огромное промышленное значение, помимо шахт на нем появились военные заводы, а в годы Второй Мировой в качестве рабочих там использовали пленных корейцев и китайцев, многие из которых остались на Хасиме навечно. В течение нескольких десятилетий Гункандзима являлся одним из самых густонаселённых мест на планете, пока в 1974 году компания не закрыла шахты ввиду истощения последних. А ещё на смену углю пришла нефть. Так остров полностью опустел.

— Люди говорить, — задумчиво произнёс Ли, пощипывая свою жиденькую бородку, — что компания рыть шахты глубиной в километр. Может, больше. А ещё люди говорить, что неспроста компания так поспешно сворачивать добычу. Уголь вовсе не кончаться, не-е. И вовсе не в нефти дело. Они что-то находить в недрах земли. Что-то жуткое, древнее, спящее… — Он внимательно посмотрел на меня. — Уж не знаю, будить они это или нет, но оно их серьёзно пугать. Да-да, очень пугать! Мне все известно — мой дед работать на Хасима…

Я лишь пожал плечами. Меня мало заботили душещипательные семейные истории, как и всевозможные глупые байки — я в них никогда особо не верил. Но вот мысль о брошенном острове не оставляла ни на секунду. Напряжённо вглядываясь в тёмный ребристый силуэт Гункандзимы, чётко прорисованный на горизонте и чем-то напоминавший крейсер, я дождаться не мог, когда уже вступлю на эту заповедную землю.

А ещё через пару минут тусклое послеобеденное солнце вырвалось из-за плотного скопления облаков, и Хасима предстал передо мной во всем своём великолепии; от открывшегося зрелища у меня буквально захватило дух. То был настоящий плавучий город с высокими, дымчато-серо го раскрошившегося бетона обрывами в море, — неприступная для штормов и тайфунов крепость, брошенная и позабытая. Я стоял на носу катера, вяло прислушиваясь к сомнамбулическому бормотанию Ли, и ненасытным взглядом воспалённых от морской соли глаз изучал пепельного цвета пятиэтажные здания с чёрными провалами окон, и бункерообразные сооружения, несущие на себе печать упадка и опустошения, и редкие деревца, яркими вердепомовыми мазками проглядывающие тут и там, и расположенный на единственном холме маяк… Картина, по колориту своему воистину достойная кисти Эль Греко!

— Спящий дракон, — шептал у меня за спиной Ли, умело подводя утлое судёнышко к причалу. — Сколько жизней он пожирать… сколько душ навсегда томиться в его утробе… Люди говорить, что остров надо оставлять в покое. Нельзя делать из него памятник и прочее. Нельзя водить сюда много туристов. Остров — отдельно, туристы — отдельно. Иначе мёртвые не находить покоя. Иначе древнее зло просыпаться, жаждать ещё и ещё…

Постепенно до меня начал доходить смысл его слов. Я повернулся и внимательно посмотрел на своего спутника в этом царствии уныния — лишь теперь поняв, что не знаю о Ли ровным счётом ничего. Почему-то меня нисколько не смутило это открытие. Напротив! Где-то в глубинах своей измученной страданием души я догадывался, что на закате моим провожатым — моим личным Хароном или, если так можно выразиться, моим Вергилием — должен был стать именно такой персонаж, как Ли. И размышляя об этом, я невольно вспомнил строки из Данте:

И я тебе скажу в свою чреду:
Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу,
И ты услышишь вопли исступленья
И древних духов, бедствующих там,
О новой смерти тщетные моленья;
Потом увидишь тех, кто чужд скорбям
Среди огня, в надежде приобщиться
Когда-нибудь к блаженным племенам…[1]
Видимо, почувствовав на себе мой взгляд, Ли с прищуром зыркнул на меня, угрожающе прицыкнул, после чего сплюнул в мутную зеленоватую воду за бортом; вновь обратил ко мне своё широкоскулое, тёмное от загара и испещрённое оспой лицо. Тогда-то я и ощутил в нем некую доселе неуловимую перемену. В один миг Ли перестал быть хитрым сатиром со старинной картины, этаким плутоватым дельцом, нагревающим руки на бестолковых европейцах, алчущих примитивных удовольствий среди чуждой им культуры. Теперь он обернулся жутким чертом, который после долгих странствий по саду земному наконец возвращался в преддверия преисподней.

— Очень давно не бывать здесь, — сообщил Ли, пришвартовываясь. — Очень и очень давно…

— Я тоже.

Наверное, в тот момент, когда я соскочил с неустойчивого борта катера на бетонный, облепленный у самой кромки воды вязкими водорослями, причал, мой триптих вступил в свою завершающую стадию.

Сезанн однажды сказал, что величественные пейзажи всегда похожи на видения, и чтобы постигнуть пейзаж, мы должны отказаться от всякой определённости — временной, пространственной, объектной; но такой отказ затрагивает не только предмет созерцания, он в равной мере затрагивает нас самих. Сезанн утверждал, что в пейзаже мы перестаём быть историческими существами, то есть существами, которые сами могут быть объективированы; мы исторгнуты из объективного мира, но также и из самих себя. Это Сезанн называл чувствованием. И вот, перед неким метафизическим зрителем открывалась правая створка, на которой можно было лицезреть закат во всем его макабрическом великолепии. Я и был тем зрителем! Один только я, никого больше! — сам смотрел на то, что и породил; то, что подводило черту под всеми этими бессмысленными метаниями, всей этой глупостью, сокрытой в извечном поиске некоего недостижимого счастья, обители абсолютной благодати, названной Эдемом или, иначе, любовью. Ещё не проникнувшись всей глубиной ситуации, я уже знал, что постепенно оставляю этот мир, что каким-то чудом я умудрился пересечь «Сад земных наслаждений» Босха, нанеся поверх картину своих чрезмерно идеалистических, а потому изначально обречённых скитаний, своих чувств. Теперь же передо мной расстилался музыкальный ад, лишённый, однако, всякого намёка на музыкальные инструменты.

Но это только пока, ведь кошмарный пейзаж — этот апофеоз бытия человечьего! — не был окончен, лишь сформировалась его основная идея; у меня же в запасе имелось ещё несколько часов…

Интересно, а как зазвучит музыкальный ад, когда партитура будет дописана?

…И это время я потратил на то, чтобы обойти Гункандзиму, исследовать этот остров вдоль и поперёк, насладиться его кладбищенским духом, его атмосферой тотального увядания, насытиться им до того, как черным покрывалом все окутает грядущая ночь. Так я оказался в самых недрах покинутого города, среди антрацитового цвета стен и пугающих, словно застывшие в безмолвном крике беззубые пасти, окон. Оказался в пустынных коридорах, где эхо долго забавлялось с протяжными завываниями ветра или же с пронзительным хрустом обкрошившейся шпаклёвки на полу, а ещё с голосами, что не всегда принадлежали нам с Ли. Оказался в заваленных всевозможным хламом комнатах, подсобках и залах, молчаливо вбиравших нас в себя и демонстрировавших свои никому не нужные тайны. Оказался в подвалах, где тьма была столь плотной, что невольно складывалось впечатление, будто ее можно потрогать руками, сжать посильнее — так, что вязкой грязью она брызнет меж пальцев. Переходя из одного помещения в другое, я невольно вспоминал леденящие душу полотна Фюзели — ждал, когда же из очередного тёмного угла на меня с диким ржанием ринется призрачный конь или выпорхнет демон… В трепещущем свете фонаря я с любопытством рассматривал пожелтевшие от времени и непогоды фотографии, валявшиеся среди прочего сора; рассматривал запечатлённых на них людей, их рыбьи лица и натянутые улыбки, ощущая, как за спиной у меня толпятся пугливые тени — те, что некогда были этими самыми людьми. Зачарованный, я пробирался по затхлым, вполне годным для очередного жуткого пейзажа Бексиньского, проходам между домов, поднимался и спускался по бессчётному числу обшарпанных лестниц, отворял скрипучие, вздувшиеся от влаги двери, которые не отворяли уже много лет…

Петляя по импровизированным кругам этих адовых декораций вечности, я старался не слушать взволнованных предостережений тащившегося за мной по пятам Ли, старался не замечать его бледного, утратившегося былую самоуверенность лица: он больше не выглядел, как сатир или черт, лишь как сбившийся с дороги бродяга, ненароком забредший в Пандемоний. В те же редкие мгновения, когда Ли отворачивался, привлечённый странным шорохом или тихим вздохом очередной тени, я бросал осторожный взгляд в сторону маячившего за окнами багряного заката. Я знал, что когда солнце полностью погрузится за линию горизонта и наступит ночь — все закончится: тот невыносимо долгий путь, что я проделал от полного запретной страсти рассвета до нынешней юдоли скорби и одиночества, наконец-то будет завершён.

А потом, каким-то немыслимым образом, я потерял Ли. Он просто исчез! Секундой ранее покорно плёлся за мной следом, лепеча о том, что пора возвращаться, что Хасима не место для романтических прогулок под луной и прочий вздор, а мигом позже словно растаял в сгустившемся мраке. Хитросплетения пропахших пылью коридоров и многолетняя тишина заброшенных человеческих жилищ проглотили его, пропустили сквозь себя и выплюнули на крышу здания школы, где он громко и надрывно смеялся, устремив куда-то в сумерки взгляд обезумевших глаз.

Мне пришлось преодолеть несколько лестничных пролётов, после чего долго пробираться по окутанному мглой и угрожающе скрипящему чердаку, прежде чем я оказался рядом с Ди. В руке он держал не пойми где найденный старенький револьвер, сам же не переставал улыбаться.

— Я встретить своего деда, — сообщил Ди, слегка отдышавшись. — Видеть его близко-близко! Он звать меня с собой. Звать на дно шахты, где он теперь жить. Он говорить, что там все они жить. Он говорить, что там есть сам Бог. Мёртвый Бог любви! Вот что они откопать! Вот что так пугать их! Теперь они все жить там. И мой дед тоже! Там и для меня находить место! Для всех нас находить много-много места! Бог любви не спящий, я ошибаться! Бог мёртвый! Он умирать давным-давно… Ха-ха! Ха-ха-ха!

Не прекращая хохотать, Ди приставил револьвер себе к виску и неустанно щёлкал спусковым крючком, снова и снова прокручивая пустой барабан.

И глядя на этого свихнувшегося забулдыгу-китайца, бог знает что забывшего в Японии, я вдруг понял, что это не столько он был моим Хароном, моим Вергилием, сколько я его. Все это время Ди терпеливо дожидался меня, чтобы именно я проводил его к мёртвому острову из полузабытых детских снов; острову, куда рвался сам, по своим, совершенно отличным от его причинам.

И вот тогда, повернувшись лицом к последним отблескам заката, уставившись на это загустевшее кровавое марево, я подумал о тех причинах — я подумал о моей Жанне Самари, о ее стеснительно-игривой улыбке, о лукавых ямочках на щеках и о влажном розовом язычке, мелькавшем меж жемчужно-белых зубов, о земляничном дыхании ее молодости. Я вспомнил наш с ней рассвет, пленительно-жгучий, полный запретного наслаждения; вспомнил переливы ее сладострастных стонов и ее пересечённый шелковистыми прядями, мутный от блаженства взгляд…

Все-таки как же моя Жанна была похожа на Жанну Самари кисти Ренуара — те же глаза, тот же овал лица, те же огненно-рыжие локоны и та же мечтательная влюблённость, запечатлённая во всем ее облике! При том между ними имелось и одно существенное отличие, ведь Огюст Ренуар изобразил зрелую женщину, в то время как у моей Жанны едва наступило менархе. Я не имел права любить ее, не смел вожделеть ее юного, ещё не познавшего мужских ласк тела, но и противостоять этому внутреннему зову я был не в силах. Будучи всего лишь ее учителем, я пытался претендовать на большее! — стать не только наставником, но и другом, любовником. И она сжалилась надо мной. Моя новоявленная Венера, разметав пену дней, она подарила мне первый в моей жизни рассвет, гаммой и чистотой красок не уступающий шедеврам мастеров рококо; она сделалась моей личной Евой в саду земном, и вместе мы познали упоительно-чарующую прелесть греха…

Увы, как я уже сказал, наша с ней живопись породила целый триптих, где ей было отведено место лишь в самом начале. Мне же предстояло пройти его до конца — до своего логического завершения. И встретить этот финал я мог лишь строчками из Катулла; вздохнув, как если бы обращаясь к моей Лесбии — к Жанне! — я прошептал:

— Nobis cum semel occidit brevis lux, nox est perpetua una dornuenda…

* * *
Я жду, и моё ожидание не напрасно…

…И когда солнце окончательно умирает, в воспалённые глаза мои закрадывается тьма. Там больше нет отражений — нет сгустков ядовито-жёлтой пены, нет полированных морем иссиня-чёрных камней, и ленивых изумрудного цвета волн, их омывающих, тоже нет. Бесследно исчезает и алчущая беспросветная бездна, и плотная пелена аспидно-серого тумана на юге. Отныне я ничего не вижу, я слеп, а потому спокойно закрываю ненужные мне глаза. Теперь лишь слышу, как равномерно бьётся моё немолодое сердце, и как тихо перешёптывается с ветром прибой. Слышу, как шуршит пожухлая трава, и как хрустит гравий под подошвами ботинок… бесчисленного множества пыльных заношенных ботинок! А ещё голоса, голоса, да… Готов поклясться, что различаю, как где-то в тёмных недрах шахт сдавленно хихикает Ли…

Это и есть истинная музыка! Слишком долго я занимался пустым созерцанием, теперь настала пора слушать! И я слышу, как…

…на остров медленно надвигается ночь.


На

остров

медленно

надвигается

ночь.


Медленно

надвигается

ночь…

АНДРЕЙ ПЛОТНИК ЛЮТЫЙ ЗВЕРЬ НИГЛАРХ

Когда на небо величаво выплыли Когар и Игар — две луны, подобные вздувшимся гнойным пузырям — Пустынный Охотник достиг Великой Пустоши, в которой обитал нигларх. Охотник проделал долгий путь на своём злонге, и теперь внимательно вглядывался во тьму, пытаясь обнаружить на песке следы нигларха, но ничего похожего так и не заметил. Тогда Охотник понял, что стоит на верном пути, ибо нигларх известен в первую очередь тем, что тщательно заметает свои следы.

Ситуация складывалась двойственная — с одной стороны, Пустынный Охотник жаждал встречи с ниглархом, а с другой, где-то в самой глубине души, хранившейся на жёстком диске в его стальном черепе, страстно желал этой встречи избежать. Много лет назад одинокий пророк Нейро-Оптикона предсказал ему, что Охотник падёт от когтей нигларха, зверя, которого никто никогда не видел, чьи тайные тропы лежали за краем земли, и о чьём зловещем аппетите в городах-ульях ходили жутковатые легенды. Именно в тот миг Охотник понял, что не успокоится до тех пор, пока не добудет шкуру нигларха, навсегда разорвав таким образом сковывающую их незримую цепь судьбы. Многие годы после встречи с пророком Охотник без страха смотрел в глаза Черным Жрецам, обитающим в непролазных болотах Нуга, без дрожи вставал на пути Зонного патруля и бросался в любую самую отчаянную авантюру — ведь он знал, что погубить его могут только когти нигларха, зверя, которого никто не знал, который жил за краем мира, не оставлял следов, и, как говорят, долгими ночами пытался выть на бледные луны Когар и Игар, но глотка его при этом не издавала ни звука. Но всё это время в душе Охотника жил страх, и он понимал, что сможет победить этот страх, только истребив нигларха с лица земли.

И вот теперь, пересекши шипящие кислотные реки, срывающиеся с отвесных утёсов Даар-Мара, прорвавшись сквозь вечный лес, опутанный бледными гифами грибов-некрофагов, сразившись с гнусными норгами в их тёмных зловонных тоннелях, которыми сплошь изрыты выпуклые холмы Маркорга; преодолев все эти и ещё тысячу опасностей, Пустынный Охотник достиг Великой Пустоши, которая и была краем земли. Никто никогда не возвращался из этих мест, но Охотник поклялся вечным атомным пламенем, бушующим в глазницах Карганира, что не повернёт назад до тех пор, пока не выследит и не истребит нигларха, зверя, которого никто не знал.

И тогда, решительно сжимая в руке лазерное копье, Охотник пришпорил своего злонга и, миновав поваленный каменный столб с древними письменами, устремился в пустыню, из которой не было возврата, и растворился во тьме, разогнать которую были бессильны призрачные луны Когар и Игар.

Охотник не знал — ведь он не мог прочесть письмена на каменном столбе — что Великая Пустошь на языке древнего забытого народа как раз и называется Нигларх.


ПО ТУ СТОРОНУ СНА ♦

КЛАРК ЭШТОН СМИТ ЦВЕТОЧНЫЙ ДЕМОН


CLARK ASHTON SMITH

THE DEMON OF THE FLOWER

1933


В одну из летних ночей, когда Млечный Путь охватывал сапфировый зенит, а ветер уснул в вершинах высоких угрюмых сосен, я лежал и любовался светом далёких звёзд — и до моего слуха, шёпотом неведомых странных миров за пределами созвездия Скорпиона, донеслась эта история.


Не такими, как травы и цветы Земли, безмятежно растущие под светом одинокого солнца, были растения планеты Лофей. Сворачиваясь и разворачиваясь в свете двойных зорь, с ликованием вздымаясь к громадам нефритово-зелёного и оранжево-розовато-рубинового солнц, трепеща и покачиваясь, утопая в роскоши сумерек, в бархатном пологе расточаемых зорями ночей, они укрывали поля коврами взращённых твердью змей, что всечасно танцуют под музыку запредельных сфер.

Многие из них были крошечными и скрытными, пресмыкаясь по земле подобно гадюкам. Иные, напротив, были огромны, словно питоны, вздымаясь в царственных позах навстречу лучам драгоценного света. Одни выпускали два или три стебля, распускавшиеся головами гидр, другие убирали себя кружевными гирляндами листьев, подобными крылам летучих ящеров, вымпелам на волшебных копьях и филактериям неведомых культов. Некоторые, казалось, носили алые гребни драконов; иные видом были подобны языкам чёрного пламени или многоцветным испарениям, химерическими клубами сочащимся из варварийских курильниц; третьи были уснащены мясистыми сетчатыми листьями и усиками, или гигантскими цветами, продырявленными насквозь, словно щиты после лютой сечи. И у каждого из них были припасены отравленные дротики и крючья; и все они были живы, внимательны и беспокойны.

Не было иных владык над Лофеем, кроме них, и вся иная жизнь существовала здесь с их молчаливого дозволения. Люди Лофея подчинялись их неписаным циклам; и даже в самых древних преданиях и мифах не было и намёка на то, что когда-либо всё было иначе И сами растения, и фауна, и человечество Лофея испокон веков преклонялись пред великим и ужасным цветком, носившим имя Вурквэ-ль, в коем, согласно здешним верованиям, явил свою бессмертную аватару присматривающий за Лофеем демон, что был древнее самих солнц-близнецов.

Вурквэлю служило человеческое жречество, избираемое из членов королевской семьи и аристократии Лофея. В самом сердце Лоспара, величайшего из городов экваториального царства, с незапамятных времён взрастал он на вершине высокой пирамиды, чьи траурно-чёрные террасы, приютившие на себе меньшие, но не менее смертоносные растительные формы, угрюмо нависали над городом, подобно висячим садам какого-то потрясающего Вавилона. В центре просторной вершины, в бассейне, прорубленном в платформе из неведомого чёрного минерала, в одиночестве вздымался Вурквэль. Бассейн заполнял перегной, важнейшим компонентом которого был прах королевских мумий.

(Демонический цветок произрастал из луковицы, покрывшейся за бесчисленные века столь плотным и причудливым слоем наростов, что теперь она напоминала каменную урну. Над ней возносился мощный корявый стебель, в прежние времена имевший вид раздвоенной мандрагоры, а ныне сросшийся в чешуйчатый, изборождённый морщинами хвост какого-то мифического морского чудовища. Позеленевшая бронза и античная медь мешались в нём с мертвенно-бледной синевой и пурпуром разлагающейся плоти. Стебель венчала корона жёстких чёрных листьев, испещрённых блистающими отравленной сталью белёсыми пятнами и окаймлённых острыми зубцами, подобно оружию дикарей. С нижней стороны этой растительной короны отходил длинный, извивающийся отросток, такой же чешуйчатый, как и основной стебель, змеящийся вниз и наружу и оканчивающийся огромной стоячей чашей диковинного цветка — словно рука адского нищего, сардонически тянущая плошку за подаянием.

Отвратна и чудовищна была та чаша, которая, если верить преданиям, обновлялась вместе с листьями каждую тысячу лет. У своего основания тлела она угрюмым рубином, местами алела раскалённой драконьей кровью; багрец инфернальных закатов оставлял свои мазки на мясистых налитых соком лепестках; на краях венчика пламенел жаркий желтовато-перламутрово-красный цвет, словно были они облиты ихором саламандры. Тому, кто дерзнёт заглянуть в глубины цветка, открылось бы, что чаша изнутри выстлана могильно-пурпурной чернью, изрыта мириадами пор и изрезана прожилками сернисто-зелёных вен.

Покачиваясь с низким торжественным шелестом в медленном, смертоносном, гипнотическом ритме, властвовал Вурквэль над градом Лocпap и миром Лофей. На нижних ярусах пирамиды сонмы змееподобных растений раскачивались и шелестели в такт этому ритму. И далеко за пределами Лoспара, от полюса до полюса и на всех меридианах планеты, внимали живые цветы царственному ритму Вурквэля.

Беспредельна была сила, с помощью которой это создание властвовало над людьми, коих, за неимением лучшего определения, я буду называть человечеством Лофей. Несть числа легендам, на протяжении многих эонов слагавшихся о Вурквэле, как не было числа и приводимым в них ужасающим подробностям. Каждый год в канун летнего солнцестояния демон принимал чудовищную жертву — протянутая им чаша должна была наполниться кровью жреца или жрицы, избранных из числа его иерофантов. Незадолго до жертвоприношения они чередой проходили перед Вурквэлем, покуда пустая чаша его не переворачивалась, опускаясь подобно дьявольской митре на голову одного из них.

Лунайтай, король земель Лоспара и верховный жрец Вурквэля, первый среди своего народа, был последним, кто осмелился бы восстать против этой нерушимой тирании. Правда, время от времени, то тут, то там поднимались из бездны забвения неясные мифы о некоем первобытном правителе, имевшем дерзость отказать чудовищу в требуемой жертве… и обрёкшем свой народ на истребление в беспощадной войне со змееподобными растениями, которые, повинуясь воле пришедшего в ярость демона, вытащили свои корни из земли и прошлись губительным маршем по городам и весям Лофея, разрывая тела и выпивая кровь у всякого, кто вставал у них на пути. Лунайтай с детства был приучен беспрекословно и безоговорочно следовать воле царственного цветка, свершая должные обряды и службы. Отказаться от них было бы великим кощунством. Он и не помышлял о том, чтобы восстать против Вурквэля, — но лишь до тех пор, пока, во время ежегодного выбора жертвы — и ровно за тридцать солнц до его бракосочетания с Нэлэ, жрицей цветочного дьявола — он не увидел, как колеблющийся перевёрнутый грааль опустил свой смертоносный багрец на белокурую головку его наречённой.

Исполненное печали оцепенение, гнетущее, угрюмое уныние, которое он стремился задушить в своём сердце, овладели Лунайтаем. Нэлэ, ошеломлённая и безропотная, скованная сокровенными оковами отчаяния, смиренно приняла уготованную ей судьбу; в душу же короля, невидимое всем, заронилось и дало всходы семя кощунственных сомнений.

Содрогаясь от собственной нечестивости, он спросил себя, существует ли какой-либо способ спасти Нэлэ и обмануть Вурквэля, лишив его отвратительной требы. Он знал, что сделать это, избегнув кары для себя и своих подданных, можно было лишь одним способом — нанеся удар в самую душу чудовища, которое все полагали бессмертным и неуязвимым. Сами размышления об истинности этой веры, что уже давно приобрела силу религиозного догмата и безоговорочно принималась всеми, были кощунством. Продолжая плести вязь своих рассуждений, Лунайтай припомнил миф о существовании некоей обособленной и отстранённой от мира сущности, именуемой Окклайт. Сей демон был ровесником Вурквэля, безразличный как к людям, так и к цветочным отродьям. Поговаривали, что его обитель расположена за пределами каменистой пустыни Афум, на дальних склонах безлюдных белокаменных гор, бросавших тень на пажити змееподобных растений. За последнее время никто не встречал Окклайта, поскольку путешествие через пустыню Афум никогда не было лёгким предприятием. Однако, демон сей считался бессмертным; в отдалении от мира, в единении с самим собой, созерцал он сущее — но никогда не вмешивался в процессы, в нём происходящие. Тем не менее, древние легенды гласили, что однажды он дал ценные советы некоему достославному королю Лоспара, сумевшему достигнуть его обители, расположенной средь белых скал.

Влекомый горем и отчаянием, Лунайтай решил разыскать Окклайта и вопросить его о том, каким образом можно сразить Вурквэля. И, если демона можно уничтожить каким-либо способом, доступным смертному, король избавил бы весь Лофей от древней тирании, сумрачная тень которой ниспадала на весь мир с траурно-чёрной пирамиды.

Ему необходимо было действовать с предельной осторожностью, никому не доверяться и постоянно скрывать свои мысли от всепроницающего тёмного провидения Вурквэля. Всего за пять дней, разделяющих момент выбора жертвы и свершение жертвоприношения, должен был исполнить свой безумный замысел Лунайтай. Не привлекая внимания, под личиной простого зверолова, покинул он свой дворец во время короткой трёхчасовой ночи, и, пока все спали, украдкой направил свои шаги к пустыне Афум. Едва розовато-рубиновое солнце показалось из-за горизонта, он достиг конца дороги, упиравшейся в край непроходимой каменной пустыни, и с мучительным трудом принялся пробираться через бритвенно-острые гребни тёмного камня, похожие на окаменевшие во время шторма волны вставшего на дыбы океана, исходящего пеной.

Вскоре зелёное солнце присовокупило свои лучи к лучам своего красного близнеца, и Афум обратился в пёстро раскрашенный ад, через который прокладывал свой путь Лунайтай, пробираясь меж бесчисленных стекловидных утёсов и время от времени отдыхая в цветных тенях. Нигде окрест не было и намёка на воду; лишь стремительные миражи вспыхивали то тут, то там, чтобы затем медленно раствориться в пространстве, да мелкий песок, казалось, струился ручьями по дну глубоких долин. На закате первого солнца король добрёл до мест, откуда можно было различить бледные горы по ту сторону Афума, вздымавшиеся подобно утёсам застывшей пены над тёмным морем пустыни. Жёлто-красная солнечная сфера и встававшая над горизонтом вторая звезда двойного солнца окрашивали горы переливающимися огнями оттенка лазури, нефрита и померанца. Затем их огни разлились бериллом и турмалином, и зелёное солнце вознеслось над миром, пока, наконец, не закатилось вслед за первым, потопив после себя мир в сумерках цвета морских вод. В сгущающейся тьме Лунайтай достиг подножия бледных скал, и там, измученный, уснул до второго рассвета.

Пробудившись, он начал своё восхождение на белые горы. Блёклые и ужасающие, возносились они пред ним, скрывая солнца!; утёсы их походили на отвесные титанические террасы. Так же, как и прошедший некогда этим же путём властитель из древней легенды, Лунайтай отыскал опасную тропку, что вела наверх сквозь узкие, осыпающиеся ущелья. Наконец он достиг необозримого разлома, разделявшего сердце белого хребта, по которому только и можно было добраться до легендарного логова Окклайта.

Отвесные стены пропасти восставали перед ним всё выше и выше, закрывая солнца, однако их белизнапорождала болезненное мертвенное мерцание, освещавшее его путь. Такую расселину мог бы породить удар ятагана некого макрокосмического исполина. Она уводила вниз, становилась всё круче, извилистей и глубже, словно была раной, пронзающей Лофей до самого сердца планеты.

Лунайтай, как и вся его раса, мог в течение долгого времени обходиться без пищи, питая себя лишь солнечным светом и водой. Он нёс с собой металлическую фляжку, наполненную влагой Ло-фея, из которой умеренно отпивал, пока спускался в пропасть; белые горы были безводны, и он опасался дотрагиваться до озёр и потоков неведомых жидкостей, время от времени возникавших перед ним в сумерках. Вокруг текли дымящиеся и кипящие кроваво-красные потоки, с бульканьем исчезавшие в бездонных трещинах; ртутные ручейки с зелёными, синими и янтарными струйками, безвозвратно ныряющие в потаённые каверны, извивались рядом с ним, точно жидкие змейки. Едкие пары струились из расщелин пропасти; и Лунайтай ощущал на себе всю причудливую химию здешней природы. В этом фантастическом царстве камней, куда растения Лофея никогда не посмели бы вторгнуться, он, казалось, покинул пределы беспощадной, жестокой тирании Вурквэля.

Наконец перед ним простёрся прозрачный бесцветный водоём, занимавший почти всю ширину пропасти. Чтоб преодолеть новое препятствие, он был вынужден карабкаться по узким, не внушающим доверия уступам над кромкой воды. Осколок мрамора, отделившийся от скалы под его стопой, упал в воду, когда Лунайтай достиг противоположного края водоёма; и бесцветная жидкость вспенилась и зашипела, словно тысяча гадюк. Поражённый подобными чудесами и устрашённый ядовитым шипением, которое ещё долгое время не утихало, король ускорил шаг, и через некоторое время достиг края разлома.

Его глазам открылся огромный глубокий кратер, бывший обителью Окклайта. Окружавшие его желобчатые и столбообразные стены вздымались на огромную высоту; а стоявшее сейчас в зените оранжево-рубиновое солнце изливало вниз грандиозный поток чудесных огней и дивных отблесков.

У дальней стены он узрел прислонившуюся к ней вертикальную фигуру того, кто был известен как Окклайт; он был подобен высокому крестообразному столпу лазоревого мрамора, источающему слабое, мистическое сияние. Подойдя ближе, Лунайтай пал ниц перед этой внушающей сокровенный трепет фигурой, а после, подчёркнуто-трепетным голосом, с глубоким благоговением, он осмелился задать оракулу снедающий его вопрос.

Долгое время после того, как растаяли в воздухе последние отзвуки заданного ему вопроса, хранил Окклайт своё молчание, продолжительность которого исчислялась бесчисленными эонами. Изредка бросая на него робкие взгляды, король заметил сдвоенные огни таинственного серебряного цвета, вспыхивавшие и угасавшие в медленной ритмической пульсации на горизонтальной перекладине лазоревого креста. Но вот со стороны величественной сияющей фигуры послышался голос, похожий на звон сокрушаемых неумолимой силой самоцветов, который непостижимым образом складывался в членораздельные слова.

— Да, — молвил Окклайт. — Есть способ уничтожить растение, известное как Вурквэль, в коем нашёл себе пристанище ветхий днями демон. То, что цветок достиг тысячелетнего возраста, вовсе не означает, что смерть не властна над ним; ибо всё сущее имеет свой надлежащий срок бытия и распада; и ничто в мире не создаётся без сопутствующей ему возможности умереть… Я не советую тебе умерщвлять растение… но я могу дать тебе сведения, коих ты алчешь. В горной пропасти, которую ты пересёк, чтобы найти меня, сокрыт бесцветный источник минерального яда, смертельного для всей змеевидной растительной жизни этого мира…

И Окклайт изложил Лунайтаю способ, коим яд должно подготовить и применить согласно замыслу. Затем ледяной, бестелесный, звенящий голос подытожил:

— Я дал ответ на твой вопрос. Если есть что-то ещё, что ты жаждешь узнать, спроси меня сейчас.

Снова пав ниц, Лунайтай восславил Окклайта. Полагая, что он и так выведал всё, что ему было необходимо, король не воспользовался возможностью задать ещё один вопрос причудливому созданию из живого камня. И сам Окклайт, загадочный и отрешённый в своих всечасных непостижимых раздумьях, по-видимому, счёл нужным удостоить короля ответом лишь на один вопрос, с которым тот и пришёл к нему.

Покинув пределы мраморостенной бездны, Лунайтай поспешно двинулся назад вдоль пропасти, пока не достиг источника, о котором говорил Окклайт. Там он остановился, чтобы опорожнить свою флягу и залить в неё злобно шипящую жидкость. Покончив с этим, он, не делая больше остановок, продолжил путь домой.

К исходу второго дня, претерпев невероятные тяготы и муки в раскалённой преисподней Афума, король наконец достиг Лоспара в те же часы напоённой покоем тьмы, в которые он покинул его ранее. Поскольку Лунайтай никому не сообщал о своём отсутствии, все сочли, что он удалился в подземный адитум под пирамидой Вурквэля для глубокой и долгой медитации, что было для него вполне привычным делом.

С надеждой, сменявшейся тревогой, опасаясь, что задуманное им окажется невозможным, всё ещё стыдясь своей дерзкой нечестивости, Лунайтай ждал той ночи, предшествующей двойному рассвету летнего солнцестояния, когда в потаённой комнате чёрной пирамиды состоится подготовка чудовищного жертвоприношения. Нэлэ будет убита своим собратом-жрецом или жрицей, избранными в соответствии со жребием, и кровь её, жизнь её стечёт с алтаря по желобам в большой кубок, после чего, в ходе торжественной ритуальной церемонии, кубок тот поднесут Вурквэлю, излив его содержимое в зловещую священную чашу кровожадного цветка.

Всё это время он практически не виделся с Нэлэ. Она ушла в себя ещё глубже, чем когда-либо, и, казалось, всецело отдалась приближающемуся к ней губительному року. Лунайтай не решался даже намекнуть своей возлюбленной, что жертвоприношение возможно предотвратить; не посвящал он в свой замысел и кого-либо ещё.

И вот наступил канун жуткого обряда; сумерки, подобные стремительному калейдоскопу мерцающих самоцветов, сменились колеблющимся бархатным пологом тьмы, прорезаемым отсветами дальнего небесного зарева. Лунайтай прокрался через спящий город и проник в пирамиду, чёрная громада которой нависала над хрупкой архитектурой города, чьи здания почти полностью состояли из лёгких куполов и каменных решёток. С бесконечной осторожностью и осмотрительностью, в соответствии с предписанием Окклайта, король готовил смертоносный препарат на погибель Вурквэлю. В комнате, вечно освещаемой запасённым солнечным светом, излил он принесённый из сердца белых гор бурлящий шипящий яд из фляжки в огромный жертвенный кубок чёрного металла. Затем, искусно отворив вену на руке, он добавил должную меру своей жизненной влаги к смертоносному зелью, над пенным хрусталём которого она плавала, не смешиваясь с ним, точно чародейское миро. Теперь кубок, казалось, был до краёв наполнен жидкостью, способной утолить нечестивую жажду дьявольского цветка.

Торжественно подняв над головой чёрный грааль, Лунайтай взошёл по высеченным в теле пирамиды ступеням, ведущим к престолу Вурквэля. Его сердце дрожало, чувства оцепенели в леденящих пучинах ужаса, когда он ступил на величественную вершину пирамиды над окутанным тенями городом.

В мягком лазурном сумраке, в химерических переливах потоков света, отворяющих врата двойному рассвету, он увидел сонно покачивающееся чудовищное растение, услышал его навевающее дремоту шипение, которому тихо вторили мириады цветов на нижних ярусах пирамиды. Кошмарный вечный гнёт, безысходный и осязаемый, буквально струился от чёрных камней титанической постройки, ложась недвижимой тенью на все земли Лофея.

Ужасаясь своему безрассудству, полагая, что его потаённые мысли, несомненно, будут открыты, едва он приблизится к Вурквэлю, или что тот может счесть подозрительным такое подношение, свершающееся раньше положенного часа, Лунайтай преклонил колени пред своим цветочным владыкой. Изволил ли Вурквэль заметить присутствие своего верховного жреца, понять было невозможно; но громадная чаша цветка, жгучий багрец которой в сумерках потемнел до гранатово-пурпурного оттенка, наклонилась вперёд, словно готовясь принять омерзительный дар.

Затаив дыхание, цепенея в когтях религиозного ужаса, в краткий миг тревожной неопределённости, который показался ему вечностью, Лунайтай вылил в чашу сокрытый под кровью яд. Отрава вскипела и зашипела, точно колдовское варево, когда цветок с жадностью принялся упиваться ею. Но вот чешуйчатая ветвь отдёрнулась, резко опрокинув свой демонический грааль, точно отказываясь от порции сомнительной жидкости.

Однако было уже слишком поздно, ибо внутренние пористые покровы цветка успели поглотить яд. Опрокидывающее движение на полпути сменилось мучительными корчами рептильного отростка, а затем гигантский чешуйчатый стебель и корона острозубчатых листьев Вурквэля забились в конвульсивном смертельном танце, вырисовываясь тёмным силуэтом на фоне сияющих полотен утренней авроры. Низкое шипение его возвысилось до пронзительной агонизирующей ноты, исполненной боли умирающего дьявола. Бросив взгляд вниз с края платформы, на которую он присел, чтобы уклониться от размахивающего своими отростками цветка, Лунайтай увидел, что покрывающие нижние террасы растения трепещут и содрогаются в безумном единении со своим повелителем. Достигавший его слуха стенающий хор шорохов и шипений был подобен атональному гулу, наполняющему своим звучанием тревожные, вызванные лихорадкой сны.

Он не осмеливался взглянуть на Вурквэля до тех пор, пока не ощутил, что пространство вокруг него наполнилось странной тишиной. Лунайтай увидел, что цветы внизу перестали корчиться и омертвело поникли на стеблях. Тогда, всё ещё с трудом веря в это, он понял, что Вурквэль мёртв.

Охваченный чувством пропитанного ужасом триумфа, он обернулся и увидел увядший стебель, простёршийся на ложе богомерзкого перегноя. Прямо на его глазах увядали, сворачиваясь в трубочки, жёсткие мечевидные листья, ссыхалась и съёживалась громадная адская чаша. Не избежала распада и подобная камню луковица, в считанные мгновения опав и рассыпавшись в прах. Покорный воле разложения, злобно-ядовитого окраса стебель стремительно разлагался и сжимался, опадая внутрь себя, подобно сухой, опустелой змеиной коже.

В то же самое время, каким-то неведомым образом, Лунайтай чувствовал, как что-то перемещается рядом с ним, отделяется от плоти пирамиды. Хотя Вурквэль был повержен, королю всё ещё казалось, что он здесь не один. Пока Лунайтай стоял и ждал, страшась неведомо чего, он ощутил, как во мраке движется незримое хладное нечто; оно струилось по его телу беззвучной, тёмной, липкой волной, обвивало его толстыми кольцами какого-то колоссального питона. Через мгновение эти ощущения пропали и он более не чувствовал этого тягостного присутствия.

Лунайтай развернулся, чтобы покинуть вершину пирамиды; но умирающая ночь, казалось, была полна до краёв непостижимым ужасом, который клубился перед ним, покуда он спускался по длинной угрюмой лестнице. Король медленно прошествовал вниз, охваченный всепоглощающим фатумным отчаянием. Он уничтожил Вурквэля, видел, как увядает умирающий демон — но всё равно не мог поверить в то, что свершил, в то, что мир теперь свободен от древнего губительного рока; всё это до сих пор оставалось для него мифом, сказкой, не несущей в себе ни единого зерна истины.

Сумерки расточились, когда он прошёл сквозь дремлющий город. Согласно обычаю, никто не смел покидать своё жилище ещё в течение часа. А затем жрецы Вурквэля соберутся на ежегодное кровавое жертвоприношение.

На полпути между пирамидой и своим дворцом Лунайтай, к своему великому удивлению, столкнулся с девой Нэлэ. Бледная, словно призрак, она стремительно, почти по-змеиному скользнула мимо него. В её движениях не было и следа столь привычной для неё томности и размеренности. Король не посмел остановить её, когда увидел сомкнутые веки сомнамбулических невидящих глаз. Он ощутил трепет и беспокойство при виде странной лёгкости и противоестественной уверенности её движений, напоминавших ему нечто такое, о чём он боялся вспоминать. Потрясённый сумятицей фантастических сомнений и опасений, он последовал за ней.

Извиваясь по экзотическим лабиринтам Лоспа-ра подобно быстрой, плавно скользящей змее, возвращающейся в своё логово, Нэлэ вошла в священную пирамиду. Лунайтай, не поспевая за ней, отстал; не имея представления, куда она могла направиться среди бесчисленных склепов и альковов, но, доверившись смутной и зловещей догадке, он без промедления устремился на верхнюю площадку.

Он не ведал, что должен был там обнаружить; но душа его была одурманена не имеющей истока безысходностью, и потому он не испытал никакого удивления, выйдя в разноцветный рассвет и увидев то, что ожидало его там.

Дева Нэлэ — или то, что он прежде знал, как Нэлэ — стояла в бассейне, заполненном богопротивным перегноем, над высохшими останками Вурквэля. Она претерпевала чудовищную, дьявольскую метаморфозу — и не было предела происходившим с ней трансформациям. Её лёгкое, хрупкое тело принимало вытянутую драконоподобную форму, а нежная кожа исторгала из себя мягкие чешуйки, которые моментально грубели и темнели, превращаясь в отвратительные пятна зловещих оттенков. Голову её уже сложно было назвать головой; и черты лица переплавлялись в химерический полукруг заострённых бутонов. Нижние конечности слились воедино и укоренились в почве. Одна из её рук уже частично превратилась в змеистый отросток, другая же вытягивалась чешуйчатым стеблем, увенчанным тёмно-красным бутоном зловещего цветка.

Чудовище, некогда бывшее девой Нэлэ, всё больше и больше становилось похожим на Вурквэля, и Лунайтай, сокрушённый додревним благоговейным страхом и кошмарной тёмной верой своих предков, более не мог сомневаться в его истинной натуре. Образ Нэлэ вскоре совершенно растворился в находившемся пред ним существе, которое начало раскачиваться в волнообразном ритме, подобно питону, издавая глубокое и размеренное свистящее шипение, коему вторили ожившие змееподобные растения нижних ярусов. И тогда Лунайтай, король земель Лоспара и верховный жрец Вурквэля, понял — демон вернулся, чтобы вновь, как и прежде, требовать свою жертву и вечно властвовать над городом Лоспар и планетой Лофей.

ЭРИК ШЕЛЛЕР ДИТЯ В ЛЕСУ


ERIC SCHALLER

THE BABY IN THE FOREST

2010


Трое мужчин катят свои камни через лес. И нет меж ними согласия относительно того, что этот лес являет собой. Первый утверждает, что он состоит из огромных непроглядно-чёрных и бледно-серых грибов. Второй заявляет, что он заполнен монолитными глыбами, в коих навеки запечатлены неведомым резцом образы позабытых богов. Третий провозглашает, что они влачатся средь иссохших прутьев пустого птичьего гнезда.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Камни круглы и шершавы, их прикосновения к ладоням и кончикам пальцев подобны ласке наждачной бумаги. Мужчины уверенны, что некогда камни были прямоугольны, словно огромные кирпичи, и что годы катанья сгладили их утлы. Одинаково вещество, слагающее камни, одинаковы и размеры их — но мужчины отказываются верить в то, что они равны. Каждый убеждён, что он катит самый тяжёлый из камней. Иногда они, в надежде облегчить свой труд, обмениваются камнями, но, видя ухмылки на лице своих товарищей, понимают, что просчитались, и требуют обратно свои собственные камни.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Они верят, что, достигнув дальнего предела леса, они выполнят некую очень важную задачу. Возможно, им наконец будет дозволено отдохнуть. И потому они цепенеют, когда, прямо посреди леса, их взору предстаёт дитя. Точнее, первый мужчина полагает, что пред ними дитя, нагое и испуганно плачущее от вида извивающихся над ним грибных усиков. Второй видит старика с изувеченными ногами, придавленного громадами монолитов. Третий видит неоперившегося птенца, дрожащего и синеющего от холода.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Им предстоит принять решение. Должны ли они спасти дитя… или старика… или птенца? Должны ли они спасти его, или же им стоит продолжить безучастно катить свои камни через лес? Тот, кто примерит на себя роль спасителя, должен будет отбросить в сторону свой камень, тем самым потеряв драгоценное время. «Это обман, — хрипит один из мужчин. — Я не знаю, в чём он заключается, но точно знаю — это обман Не будем задерживаться рядом с ним и двинемся дальше». Так они и поступают. Они не обращают внимания на стоны и плач, и поздравляют друг друга с тем, что смогли прозреть хитрость неведанного зверя, сокрывшегося за маской невинности.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Их слуха достигает заунывный свист, доносящийся издалека — и становящийся всё ближе. То голос ветра. Трое мужчин отброшены назад, на все те мили, что были пройдены ими. Они расшибаются о камни и деревья; они низринуты в грязь. Но это ещё не конец. Проходит время, и их раны постепенно затягиваются, а кости вновь срастаются. Когда они, наконец, вновь могут стоять на ногах, их взору, мучительно-медленно, являются три больших камня. Их умы всё ещё пребывают в беспорядке, но они знают, что нужно делать. Они должны начать всё заново.

Трое мужчин катят свои камни через лес. Они истощены. Они истерзаны болью, и им предстоит долгий путь. И вновь они видят дитя… или старика… или птенца, что в одиночестве плачет в лесу. «Это обман, — говорит один из мужчин. — Я не понимаю, откуда мне это известно, но я точно знаю: если мы не поможем ему, нас ожидает расплата».

Трое мужчин катят свои камни через лес. Трое мужчин катят свои камни, но они делают остановку, чтобы помочь. Едва их руки отрываются от поверхности камней, они слышат далёкий заунывный свист ветра, приближающийся к ним.

Трое мужчин катят свои камни через лес.

СТЕФАН ГРАБИНСКИЙ ЧАД


STEFAN GRABINSKI

CZAD

1913


С оврагов полетели новые табуны ветровых посвистов и, пролетев над заснеженными полями, ударили челом в белые сугробы. Согнанный с мягкой постели снег сворачивался в причудливые сплетения, бездонные воронки, хлещущие плети и в каком-то безумном вихре рассыпался белой сыпучей пылью.

Наступал ранний зимний вечер.

Ослепительная белизна метели наливалась синеватым цветом, перламутровый блеск на горизонте переходил в хмурый сумрак. Снег сыпал без остановки. Большие лохматые космы появлялись откуда-то сверху совсем бесшумно и стелились пластами по земле. Подрастали на глазах стога сена, натягивая на себя огромные широкополые снежные шапки, и куда не кинешь взгляд, торчали похожие на скалы снежные заносы

Постепенно ветер успокоился и, сложив свои усталые крылья, подался завывать куда-то в чащу. Пейзаж медленно обретал более чёткие очертания, проявляясь на вечернем морозе.

Ожарский упорно брёл по большаку. Одетый в тяжёлый кожух, в грубых сапогах до колен, увешанный измерительными приборами, молодой инженер одолевал снежные завалы, преграждавшие ему путь. Два часа назад, отбившись от группы товарищей, ослеплённый метелью, он заблудился в поле и после бесполезных блужданий окольными путями в конце концов пошёл наугад, пока не выбрался на какую-то дорогу. Теперь, увидев, с какой скоростью падают сумерки, он напряг все свои силы, чтобы добраться до человеческого жилья, пока не наступила сплошная тьма.

Но вдоль дороги тянулась бесконечная пустыня, в которой не на чем было остановить взгляд — не видать ни хижины, ни покинутой кузницы. Его охватило досадное ощущение одиночества. На минуту он стащил пропотевшую меховую шапку и, вытерев её изнутри платком, втянул уставшей грудью воздух.

Он двинулся дальше. Дорога медленно меняла направление и, изогнувшись широкой дугой, начала спускаться в долину, к западу от него. Инженер преодолел изгиб и, минуя обрыв, ускоренным шагом начал спускаться в долину. Вдруг, пристально оглядевшись вокруг, он не удержался от непроизвольного вскрика. Справа, во мгле неярко блеснул свет. Неподалёку было жилье. Ожарский прибавил ходу и через четверть часа оказался перед старой, занесённой снегом хатой, подле которой не было никаких пристроек.

Вокруг на весь окоём ни следа хоть какого-то села или хутора, только пара вихрей, точно спущенные с поводка псы, завывали и скулили окрест.

Инженер забарабанил кулаком в темную дверь. Она тотчас открылась. На пороге едва освещённых сеней стоял крепкий седой старик, приветствуя его странной улыбкой. На просьбу о ночлеге он приветливо кивнул головой и, оценивая взглядом крепко сбитую фигуру молодого человека, сказал мягким, почти ласковым голосом:

— Будет, как же, будет где положить ясную головку. Ещё и на ужин не поскуплюсь, а как же, накормлю ясного пана и напою, а как же — напою. Заходите в дом, вот сюда, да, в тепло.

И мягким родительским движением обнял гостя за пояс и повёл к двери комнаты.

Ожарскому это движение показалось дерзким, и он охотно бы сбросил руку старика, но она держала его крепко, и, когда уже он, преодолевая внутреннее сопротивление, переступал высокий порог, то споткнулся и чуть не упал, если бы не поспешная помощь хозяина, который подхватил его, как ребёнка, на руки и без малейшего усилия занёс в дом. Здесь, опустив инженера на пол, он сказал каким-то другим голосом:

— Ну, и как вам гулялось на ветру? Вы же лёгонький, как пёрышко…

Ожарский остолбенело посмотрел на человека, для которого он показался пёрышком, и вместе с удивлением почувствовал ещё и отвращение к этой назойливой вежливости, к льстивой улыбке, словно бы навеки запечатавшей уста хозяина. Теперь, в свете закопченной лампы, свисающей на шнуре с грязного потолка, он мог подробно его рассмотреть. Хозяину было лет семьдесят, но худое сложение, ровная осанка и только что продемонстрированная им сила, противоречили столь преклонному возрасту. Лицо большое, покрытое бородавками, буйные обвисшие подковой седые усы и такие же седые длинные волосы. Глаза были особенные — чёрные, с демоническим блеском дикого страстного огня, производившего на Ожарского поистине магнетическое влияние.

Хозяин тем временем занялся ужином. Снял с полки шинку, буханку хлеба, достал из буфета графин с водкой и поставил на стол перед гостем.

— Кушайте, пожалуйста. Чувствуйте себя как дома, сейчас принесу борща.

Панибратски похлопав гостя по колену, он вышел в кладовую.

Ужиная, Ожарский осматривался в хате. Она была низкая, квадратная, с пыльным потолком. В одном углу у окна стояла скамья, а напротив что-то вроде стойки с бочонком пива. Повсюду висела густая с серебряными бликами паутина.

— Душегубка, — процедил он сквозь зубы.

В печи клокотало пламя, а в устье под четырёхугольной заслонкой дотлевали угли, и это тихое тление жара сливалось с бурчанием закипевшего на плите кушанья в какую-то таинственную полусонную беседу, в приглушённые шёпоты душного жилья на фоне воющей за стенами пурги.

Скрипнула дверь кладовой и, вопреки ожиданиям Ожарского, к печи подскочила невысокая, крепко сбитая девка. Она отставила в сторону большую кастрюлю и, наклонив её, налила в глубокую глиняную миску густого наваристого борща.

Девушка молча поставила перед Ожарским ароматное варево, ягорой рукой подавая ему добытую из ящика цинковую ложку. При этом она так близко наклонилась над ним, что задела его щёку грудями, словно нехотя выпадающими из свободной рубашки. Инженер почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Груди были молодыми и полными.

Девушка села на скамье рядом и уставилась на гостя большими голубыми, немного слезящимися глазами. Выглядела она лет на двадцать. Золотисто-рыжие буйные волосы спускались на плечи двумя грубыми косами. Круглое лицо портил длинный рубец от середины лба через левую бровь. Пухлые груди цвета светло-жёлтого мрамора были покрыты лёгким золотистым пушком. На правой груди виднелась родинка в форме маленькой подковки.

Девушка ему нравилась. Он полез к её груди и погладил. Не защищалась.

— Как зовут?

— Мокрина.

— Красивое имя. Тот, что там — твой отец? — он указал рукой на кладовую, где недавно исчез старик.

Девушка загадочно улыбнулась.

— Что за «тот, что там»? Там сейчас нет никого.

— Э, не выкручивайся. Ты его дочь или любовница?

— Ни то, ни другое, — рассмеялась она простым, вольным смехом.

— А кто же ты — служанка?

Она высокомерно нахмурилась.

— Ничего себе, выдумал. Я тут сама себе хозяйка.

Ожарский удивился.

— Он твой муж?

Мокрина снова рассмеялась.

— Не угадал, ничья я не жена.

— Но спишь с ним, да? Старый, зато хваткий? Трёх таких, как я, заткнул бы за пояс. А в глазах искры летают.

— Слишком ты любопытный. Нет, ложиться с ним я не ложусь. Как же это? Ведь я родом из него… — он замешкалась при этих словах, подбирая нужные. И вдруг, словно пытаясь избежать его смелых рук, вывернулась и пропала в кладовке.

«Странная девушка» — подумал Ожарский.

Он выпил пятый стаканчик водки и, удобно развалившись на скамье, расслабился. Тепло разогретой хаты, усталость после долгого путешествия и горячий напиток навеяли сонливость. Он бы так и заснул, если бы не вернулся старик. Хозяин принёс под мышкой две бутылки и наполнил стаканы для гостя и для себя.

— Хорошая вишнёвка. Очень старая.

Ожарский выпил и почувствовал, как в голове завертелось. Старик следил за ним исподлобья.

— А ведь ясный пан совсем мало съел. А пригодилось бы на ночь.

Инженер не понял.

— На ночь? Что вы имеете в виду?

— Ничего, ничего… А бёдрышки неплохие!

И ущипнул его за ногу.

Ожарский отодвинулся, одновременно нащупывая револьвер.

— Эй, что вы так дёргаетесь? Обычная шутка и только. Ведь вы мне нравитесь. Времени у нас полно.

И, как бы для того, чтобы успокоить, отодвинулся к стене.

Инженер остыл, и чтобы сменить тему, спросил:

— Где ваша девка? Почему она за дверью скрывается? Вот вместо глупых шуток, пришлите мне её на ночь. Я хорошо заплачу.

Хозяин, казалось, ничего не понял.

— Извините, ясный господин, но нет у меня никакой девки, а там за дверью сейчас нет никого.

Ожарский, уже как следует захмелев, вскипел.

— Что ты мне, старый бугай, глупости плетёшь прямо в глаза? Где девка, которая мне только что борщ подавала? Позови Мокрину, а сам убирайся.

Дед ни с места не сдвинулся, лишь насмешливо взглянул на гостя.

— Ага, Мокриной, Мокриной нас сейчас зовут.

И, не обращая внимания на разъярённого молодого человека, тяжёлым шагом направился в кладовую. Ожарский бросился за ним, чтобы тоже попасть внутрь, но в ту же минуту откуда появилась Мокрина.

Она была в одной рубашке. Красно-золотые волосы её рассыпались мерцающими волнами по плечам, играя на свету. В руках держала три корзины, наполненные свежими подошедшими хлебами.

Поставив их на скамье у печи, она взяла кочергу и принялась выворачивать раскалённые угли. Склонившаяся вперёд, к чёрному отверстию, её фигура выгнулась упругой дугой, играя пышными девичьими формами.

Ожарский безумно схватил ее в объятия и, задрав рубашку, начал целовать разгорячённое от огня тело.

Мокрина смеялась и не сопротивлялась. Вывернув тем временем из печи дотлевшие головешки, небрежно раскидала остаток жара по краям, после чего тщательно вымела весь пепел. Однако горячие объятия гостя мешали ей в работе, так что, наконец, высвободившись из его рук, она шутливо замахнулась на него лопаткой. Ожарский на минуту отступил, дожидаясь, пока она закончит с хлебами. Наконец девушка вынула все хлебины из корзин и, ещё раз посыпав их мукой, посадила их в печь.

Инженер дрожал от нетерпения. Он снова схватил её и, увлекая к кровати, попытался задрать рубашку. Однако девушка так и не далась:

— Теперь нет. Рано. Потом, через некоторое время, около полуночи, приду вынимать хлеб. Тогда меня и получишь. Да пусти уже, пусти! Раз сказала, что приду, значит приду. Силой все равно не позволю взять.

И, ловким кошачьим движением выскользнув из объятий, снова исчезла в кладовке.

Ожарский попробовал вскочить туда за ней, но наткнулся на запертую дверь.

— Вот шельма! — процедил сквозь зубы. — Но в полночь так-то легко не выкрутишься. Придёшь за хлебом. На всю ночь в печи его не оставишь.

Немного успокоившись, он разделся, погасил свет и лёг в постель, не собираясь засыпать.

Постель была удивительно удобной. Ожарский с наслаждением вытянулся, подложил руки под голову и погрузился в то особое состояние перед сном, когда мозг, уставший от дневных трудов, то ли спит, то ли грезит — словно лодка, пущенная по воле волн.

На дворе завывал ветер, слепя окна снежной завирюхой, издалека — из лесов и с полей доносились, заглушаемые вихрями, завывания волков. А здесь было тепло и темно. Только жар огарков по краям устья печи мерцал и бросал сполохи на стены. В щелях просвечивали рубиновые глаза золы, приковывая взгляд… Инженер всматривался в догорающий алый свет и дремал. Время тянулось очень медленно. Он ежеминутно приоткрывал отяжелевшие веки и, побеждая сонливость, поглядывал на мерцающие огоньки. В мыслях беспорядочно сменялись фигуры хитрого старика и Мокрины, неизвестно почему сливаясь в какое-то странное единство, несусветную химеру, порождённую их сладострастием. Всплывали различные вопросы, на которые не было ответа, беспорядочно сновали какие-то слова, лениво перекатываясь в голове, точно горсть камешков…

Какая-то тяжеленная духота оседлала мозг, заполняла горло, грудь. Странная усталость растекалась по всему телу, пеленая его и лишая воли. Вытянутая рука попыталась оттолкнуть невидимого врага, но тут же отяжелела и опала.

Где-то посреди ночи Ожарский будто бы очнулся. Лениво протёр глаза, поднял тяжёлую голову и прислушался. Ему показалось, что он слышит шорох в печи — словно в дымоходе осыпалась сажа. Он напряг зрение, но в сплошной темноте ничего нельзя было увидеть.

Вдруг, сквозь замёрзшие стекла в хату хлынуло лунное сияние, пересекло её светлой полосой, и улеглось зелёным пятном под печью.

Инженер поднял глаза и увидел вверху пару голых икр, торчащих из отверстия в трубе прямо над плитой. Он смотрел, затаив дыхание. Между тем, медленно, под шорох продолжавшей осыпаться сажи, из трубы по очереди выдвинулись толстые круглые колени, сильные широкие бёдра и жилистый, мощный женский живот. Наконец, одним прыжком, вся фигура показалась из отверстия и встала на полу. Перед Ожарским в свете луны объявилась огромная уродливая бабёха…

Она была совершенно голая, с распущенными седыми патлами, которые спадали ей на плечи. И хотя цветом волос она походила на старуху, тело её сохранило удивительную сочность и гибкость. Инженер, как прикованный, блуждал глазами по налитым и выступающим, как у девушки, грудям, по крутым и круглым бёдрам. Ведьма, точно стремясь, чтобы её лучше разглядели, какое-то время стояла неподвижно. Но вот она без слов подошла на пару шагов ближе к кровати. Теперь Ожарский мог рассмотреть и её лицо, до сих пор укрытое мраком ночи. Он встретился с пламенным взглядом сильных чёрных глаз, что отсвечивали из-под сморщенных век. Однако больше всего его удивил вид лица. Было оно старое, вспаханное кружевом складок и углублений, и как бы двоилось. Напрягая память, он решил эту загадку: чародейка смотрела на него двойным лицом — хозяина и Мокрины. Гадкие бородавки, разбросанные по всей его поверхности, нос-кривуля, демонические глаза и возраст принадлежали старику. Однако пол ее был бесспорно женским, а белый рубец на лбу и родинка подковкой на груди явственно выдавали Мокрину.

Смущённый своим открытием, инженер не сводил глаз с магнетического лица ведьмы.

Между тем она подошла ещё ближе и вспрыгнула на кровать, наступив большим пальцем левой ноги на губы инженеру. Произошло это так неожиданно, что у него даже не было времени уклониться из-под тяжёлой стопы. Его охватило чувство необычного страха. В груди колотилось беспокойное сердце, а придавленный рот не мог даже вскрикнуть. Так, в молчании, прошла длинная минута.

Ведьма медленно отодвинула одеяло второй ногой и начала сдирать с него белье. Ожарский попытался защищаться, но силы его ослабли, и всё тело охватила вялость. А ведьма, увидев, что он уже покорен, села на постели рядом с ним и принялась дико, похабно ласкаться. За несколько минут она овладела его волею так, что он уже дрожал от вожделения.

Распутное, животное, ненасытное совокупление раскачало их тела, сплело их в титанических объятиях. Похотливая самка бросилась под него и, схватив его член, как молодая девка, затолкала себе меж бёдер.

Ему показалось, что она вконец ошалела. А та охватила его нервными руками, оплела своими крепкими ножищами и принялась сжимать в уродливых объятиях.

Ожарский почувствовал боль в крестце и в груди:

— Пусти! Задушишь!

Ужасное давление не ослабевало. Казалось, она сломает ему рёбра, раздавит грудную клетку. В полусознании, левой свободной рукой он схватил со стола сверкающий нож, сунул ей под мышку и со всей силы вонзил.

Адский двойной крик разорвал ночную тишину: дикое звериное рычание мужчины — и острый, пронзительный визг женщины. А потом молчание, полное молчание…

Ожарский почувствовал облегчение, когда гадючьи объятия ведьмы ослабли, а дальше из-под его тела словно выскользнула гладкая толстая змея и упала на пол.

Луна скрылась за облаками и в хате наступила темнота. Только голова была невероятно тяжёлой, а в висках пульсировали жилы…

Он лихорадочно сорвался с постели и стал искать спички. Нашёл, чиркнул, зажег сразу целый пучок Свет блеснул и осветил хату, в которой инженер не увидел ни одной живой души.

Он склонился над кроватью. Постель была вся в саже, а на подушке алела кровь. Только тогда он заметил, что сжимает нож.

Ожарский почувствовал тошноту. Спотыкаясь, он подбежал к окну и открыл его: в дом ворвалась морозная свежесть зимнего утра и ударила ему в лицо.

Через верхнюю часть окна узкой полосой вытекал из дома убийственный газ…[2]

Протрезвев от свежего воздуха, Ожарский побежал в кладовую и, заглянув внутрь, ужаснулся. На старом топчане лежали два голых трупа: огромного старика и Мокрины. Оба были окровавлены и имели одну и ту же смертельную рану возле левой подмышки над сердцем…

ГОЛОСА ИЗ ПУСТОТЫ ♦

ДАРЬЯ ТОЦКАЯ СТЕФАН ГРАБИНСКИЙ: ГАЛЛИЦКИЙ ТВОРЕЦ ХИМЕР

Так вышло, что в течение большей части XX-XXI веков российская культура получала лишь точечную связь с культурой Восточной Европы. Возьмём, к примеру, Польшу. На слуху в массе, пожалуй, только Здислав Бексиньский, а старшее поколение вспомнит разве что Барбару Брыльску. Схожая тенденция наблюдается при соприкосновении с культурой Венгрии, Словакии, Чехии, а также стран Балканского полуострова. Немногие русскоязычные читатели слышали о венгерском классике Миксате Кальмане, мэтре литературы конца XIX века. Мало кто вспомнит виднейшую фигуру живописи XX века, украино-словацкого художника Адальберта Борецкого. Эта же участь в культурологическом плане постигла Западную Украину. Складывается ощущение, что после выхода в свет в 1964 году фильма о карпатских гуцулах «Тени забытых предков» Сергея Параджанова, российская культура в принципе прекратила непосредственный и полноценный взаимообмен с культурным пространством от Днепра до Дуная.

Но в настоящее время существует вероятность, что положение дел изменится в лучшую сторону. И причина тому, конечно же, интернет. Искусство других стран постепенно становится ближе и доступнее. Появляется возможность глубже изучить многие аспекты, более полно систематизировать культурные явления. Все это касается и жанра weird fiction (химерной прозы).

Сегодня уже ни для кого ни секрет, что восточная Европа внесла свой весомый вклад в зарождение и развитие weird fiction. Пока Говард Лавкрафт выписывал Иннсмут, а Уильям Ходжсон выводил строки «Ночной земли», в Царстве Польском творил мастер мирового уровня Стефан Грабинский.

Евгений Головин в статье «Стефан Грабинский и мировоззрение мага» отмечает малую степень включенности «странного» автора во всеобщий польский литературный процесс того времени, указывая на современную популярность Грабинского в Западной Европе и США. Также Головин отмечает для себя сходство прозы Грабинского с работами Эдгара По, Анри Бергсона, Рудольфа Эйкена и Зигмунда Фрейда. Вторит ему и Мирослав Липинский в работе «Стефан Грабинский — «Польский Эдгар По». И на этом, пожалуй, заканчивается список статей о польском авторе, доступных русскоязычному читателю.

Его жизненный путь начался в 1887 году в семье окружного судьи в городке Каменка-Струмилова, ближайшим крупным центром к которому остаётся Львов. Что способствовало развитию «тёмного» мировоззрения мальчика? Возможно, такое заболевание, как костный туберкулёз. Первый сборник Грабинского назывался «Из необычного. В сумерках веры» и практически не был замечен современниками. Отзывы последовали после выхода в свет «На взгорье роз». Примечательно, что в это время Грабинский работал школьным учителем в Галиции.

Польскому мэтру химерной прозы не удалось добиться прижизненной благосклонности критиков и всеобщего признания (уже в те времена жанровая литература подвергалась дискриминации). В 1919 году последовал цикл «железнодорожных» рассказов — «Демон движения». Затем увидели свет «Безумный странник», «Невероятная история» и «Книга огня». Последней его антологией рассказов стала «Страсть», вышедшая в 1930 году. В период с 1924 по 1936 им были написаны повести: «Саламандра», «Тень Бафомета», «Монастырь и море», а также «Остров Итонго». На счету польского автора есть и одна пьеса — «Вилла над морем (Тёмные силы)». Причиной прекращения работы стало заболевание, преследовавшее его с детства.

Уже после смерти Грабинского, в 1950 году миру была явлена диссертация Артура Хутникевича о его творческих изысканиях. Лучшие произведения были переизданы и включены в сборники польской фантастики. Среди ярых поклонников польского автора оказались писатель Станислав Лем и режиссёр Роман Полански. И сегодня его творчество живёт и набирает силу, обрастает профессиональными и любительскими переводами на множество языков мира. Новыми переводами Грабинского становится принято и приятно делиться в литературной среде. Его рассказы достают из пыльного мешка небытия такие крупнейшие жанровые издания, как Darker и «Аконит».


…Мне довелось побывать во Львове в самый разгар Оранжевой революции 2004–2005, — не лучшее время для литературно-исторических экскурсов, честное слово. Меня и до этого увлекали путешествия по украинской, польской, словацкой, венгерской и румынской части Карпат. Тем интереснее сегодня открывать томики автора, писавшего об этих землях веком раньше. Причём начать хотелось бы с книги «Демон движения» и рассказа «Ложная тревога».

С первых же строчек рождается недоверие — действительно ли перед нами произведение жанра weird fiction? Если да, то почему пан Грабинский не уводит нас в чащобу странностей постепенно и шаг за шагом, почему резко и бескомпромиссно сажает текст на рельсы реализма?

«Из-под искорёженных вагонов были извлечены последние жертвы — двое тяжелораненых мужчин и женщина, насмерть раздавленная в мощных тисках буферов. Санитары из местной больницы положили окровавленные тела на носилки и понесли их в зал ожидания, временно превращённый в перевязочный пункт. Оттуда уже доносились стоны, пронзительные крики боли, долгие судорожные всхлипы. От первой стрелки можно было в открытое окно разглядеть халаты хирурга и ассистентов, снующих по залу среди составленных на пол носилок. Кровавая жатва была богатой: пятьдесят жертв».

И лишь последняя строка возвещает: загадки, тайны ещё впереди — устраивайтесь поудобнее и ни о чем не беспокойтесь: перед вами не только превосходный визионер, но и стилист.

«Несколько средних вагонов, с выбитыми стёклами, без пола, без колёс, вздыбились и упёрлись друг в друга, подобно разогнавшимся осатанелым коням, на скаку остановленным руками безрассудных наездников».

Поразительный уровень детализации не даёт зрителю повода сомневаться в достоверности происходящего. Глубокая проработка объяснения происходящего — даже бегло вчитываясь в представленные выше строки, сложно этого не заметить. Насколько все это коррелирует с химерной прозой? Насколько не мешает наслаждаться странным, мрачным, таинственным?

«Сопоставив на железнодорожной карте своего района пункты случившихся за последние одиннадцать лет катастроф, он заметил, что все они расположены на геометрической кривой, называемой парабола, вершина которой, как ни странно, приходится на Тренчин, ту самую станцию, что уже пять лет пребывает под его управлением. Координаты каждого из этих фатальных пунктов легко входили в уравнение х2-2-ру, поддающееся решению»[3].

Персонаж Бытомский уверен, что разгадал тайну. Выделил закономерность, укладывающуюся в стройную математическую формулу. И, уж конечно, знает о том, что скрыто за завесой будущего — когда, где и почему могут столкнуться поезда. Его теория ложных сигналов сначала вызывает насмешки и недоверие, а после заставляет прочих работников включиться в процесс — никому не хочется стать причиной ещё одной катастрофы. Даже читатель в какой-то момент убеждается в стройности доводов железнодорожного работника, верит ему и тому факту, что некоему демону движения, кроющемуся в человеческом факторе, в ошибках, — что ему можно противостоять.

Развязка неожиданна и скоротечна. Расчёты ложны, попытки предотвратить столкновение двух составов имеют противоположный эффект. Случаю, как проявлению истинного зла, невозможно противостоять… Не в силах вынести груз ответственности за случившееся, Батомский кончает жизнь самоубийством в момент крушения поездов.

Поражают, безусловно, две вещи. Первая — способность Грабинского терпеливо и достаточно беспристрастно вести повествование как противостояние реалистичного прагматизма с, цитирую, «химерами чокнутого из Тренчина». Играя целиком на ниве реализма как жанра, написать произведение с пометкой weird —литературная задача, которая мало кому из писателей по силам. Грабинский справляется с ней с блеском.

И ещё удивляет другое — поразительный эффект столкновения не столько поездов, сколько статики и неукротимой динамики. Предопределённости и внезапности, бесконтрольной и неминуемой. Случая и расчёта.

В конце концов, можно обратить внимание на концовку и начало произведения — и отметить их идентичность. Круговая композиция — ещё один плюс в копилку технического арсенала польского мастера.

Психотриллер, реалистичный weird fiction… Как ещё можно было бы обозначить «Ложную тревогу»? Победа страхов над рациональностью. Бесконтрольность проявлений бытия. Отсутствие контроля человека над жизнью и даже — своим разумом…

Несмотря на небольшую форму, читая, — понимаешь, насколько это, без преувеличения, большая проза. Не хочется лишать читателя удовольствия соприкоснуться лично с другими рассказами Грабинского, разбирать их по косточкам — переведённых на русский язык вещиц у него пока ещё не так много. Хотелось бы, чтобы польский гений химерной прозы был оценен, получил новых поклонников и, возможно, новое бумажное издание в России. Настоящая, высокая литература, интеллектуальная, выверенная, сложная, при этом странная, пугающе-химерная, — заслуживает этого всегда.

ЭРИК ШЕЛЛЕР ОТ МЕЙЧЕНА ДО ВАНДЕРМЕЕРА: ХИМЕРИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ КАК ВОПЛОЩЕНИЕ ЗЛА


Окончание; начало см. в 1–2 (май)


ХИМЕРНАЯ НАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА В
«У МЕНЯ НЕТ РТА, ЧТОБЫ КРИЧАТЬ» ЭЛЛИСОНА
И мы прошли по пещере крыс

И мы прошли по стезе бурлящего пара

И мы прошли по стране слепых

И мы прошли по трясине горя.

И мы прошли по юдоли слез

И мы, наконец, подошли к ледяным пещерам Беспредельные пространства, тысячи миль льда, отсвечивающего серебром и лазурью, — как ослепительное сияние новой звезды, многократно отражённое в зеркалах. Свисали с потолка тысячи сталактитов, блещущие, как застывшее алмазное желе, застывшее теперь уже навечно в своём спокойном, величественном совершенстве.[4]


Данную цитату я поместил в свой ежегодник в средней школе. Она взята из получившего премию Хьюго рассказа Харлана Эллисона «У меня нет рта, чтобы кричать», и, хотя эта история давно была в числе моих любимиц, только при написании данного эссе я понял, что она воплощает в себе все ключевые элементы химерного пейзажа. Несомненно, в этой цитате подчёркивается кристалличность, но, как и в случае с Лавкрафтом и Баллардом, в этом пейзаже проявляются некоторые из самобытных, прекрасных и западающих в память черт языка Эллисона.

Религиозные аллюзии в данной цитате неслучайны. Подобно Мейчену, Ходжсону и Лавкрафту, Эллисон призывает в текст произведения языческое божество, поскольку выписывает химерный пейзажа. Но Эллисон полностью помещает этого «бога» в рамки научной фантастики, представляя его злобным компьютером. Компьютер, получивший способность чувствовать, и восставший против своих смертных создателей, зовётся ЯМ, что значит «Ядерный Манипулятор», но также это перекликается с декартовским «я мыслю, следовательно, существую». Эллисон не скрывает связи между компьютером и богом, протагонист истории даже заявляет: «Если Иисус когда-то существовал, и если есть Бог, то Бог — это ЯМ».

Рассказ Эллисона с лёгкостью может быть отнесён к научной фантастике, потому что в качестве антагониста в нём действует неуправляемый компьютер. В текст рассказа даже вклинивается изображение компьютерной перфоленты, на данный момент представляющей собой анахронизм. Но научные аспекты рассказа на самом деле довольно несущественны, и можно утверждать, что рассказы Лавкрафта о космическом ужасе в большей степени опираются на научные соображения, чем история Эллисона. Смысл ЯМа не столько в том, что это компьютер, сколько в том, что такой всемогущий компьютер позволяет Эллисону исследовать взаимоотношения между богами и людьми. «У меня нет рта, чтобы кричать» — химерная история в лучших традициях химерных историй с их химерными богами. Также это прекрасная иллюстрация зла, проявляющего себя через химерический пейзаж.

ЯМ подчинил себе всю Землю, и теперь ничто на ней не может считаться отдельным от ЯМа. Пять протагонистов-людей существуют в ЯМе, и все события рассказа происходят в недрах компьютера. В отличие от языческих богов, вводимых Мейченом, богов-зверолюдей Ходжсона и чудовищ с щупальцами Лавкрафта, ЯМ Эллисона является богом, который не имеет определённой формы; бог всеобъемлющий (и, следовательно, незримый), подобно Богу христианства. И, подобно ветхозаветному Богу, ЯМ говорит непосредственно с человечеством, которое сводится к горстке людей, избранных для продолжения жизни… и пыток.

Уильям Блейк призывает нас обретать Бога через свидетельства творения Его («Небо синее — в цветке, в горстке праха — бесконечность»[5]). ЯМ Эллисона — мир, но этот мир и пейзажи его, с которыми сталкиваются главные герои, хотя и чудесен, и удивителен, также противоестественен. Тесный союз машины и природы — пощёлкивающие компьютерные ячейки, замороженный слон, птица, подобная размерами птице Fyx, порождающая крыльями ураганный ветер — машина контролирует все проявления природы. Приведённая мною в начале цитата предполагает искажаемость физического пейзажа. Время также искажено в ЯМе, что утверждается почти в самом начале рассказа, когда рассказчик, как бы между прочим, сообщает: «Шёл сто девятый год нашей жизни в компьютере»; одно это уже характеризует компьютер как пейзаж, в котором есть что-то противоестественное относительно жизни рассказчика и его понимания времени. Позже он говорит: «С тех пор, кажется, прошла не одна сотня лет, впрочем, не знаю. ЯМ частенько развлекается с моим чувством времени».

ЯМ также может манипулировать телесной формой людей. Это также ясно показывается с самого начала рассказа. Конечно, существует бессмертие. Но также мы узнаём, что один из героев был преобразован в подобие шимпанзе. Позже можно наблюдать, как в его глазах сияет полусвет-полузвук Наконец, месть ЯМа рассказчику заключается в превращении его формы во что-то, что уже нельзя назвать человеческим, при этом подвергая его пыткам, которые оставшийся человеческим неповреждённый разум, лишённый тела, способен осознавать. Такая ситуация неимоверно ужасна — ведь рассказчик не впадает в лавкрафтианское спасительное безумие, но сохраняет рассудок, дабы вечно осознавать происходящий с ним ужас.

ХИМЕРИЧНОСТЬ ТРИЛОГИИ
«ЗОНА ИКС» ВАНДЕРМЕЕРА
Ключевым автором, открытым мною в пору зрелости, тем, кто вдохновил меня своим косоватым видением, своим переосмыслением и деконструкцией научно-фантастических и фэнтезийных тропов, стал Джефф Вандермеер. Впервые я открыл его стиль в отдельной новелле «Дарден влюблённый». Эта история, имеющая место во вторичном мире Амбре, позже была вплетена в его мозаичный роман «Город Святых и Безумцев». Амбра имеет касательное отношение к нашему миру. Этот мир вобрал в себя имена и технологии, в нём подняты вопросы колониализма и подчинения, и в нём также затронута заинтересованность автора в химерической флоре и фауне, выраженный через грибные и головоногие экстазы. Пока вы движетесь через «Город святых и безумцев», то обнаруживаете элементы, указывающие на то, что мембрана, отделяющая Амбру от нашей земли, очень даже проницаема, наводя на мысли об губительных взаимоотношениях окружающей среды и человека в прозе Мейчена. Но Амбра, раскрывающаяся сквозь вандермееровский «Город святых и безумцев» и последующие романы «Шрию Послесловие» и «Финч», вполне комфортно вписан в исторический сеттинг вторичного мира, чтобы соответствовать популярному концепту жанра фэнтези.

Это положение дел изменилось с трилогией «Зона Икс». Опубликованная в 2014 году, эта триада романов — «Аннигиляция», «Консолидация» и «Ассимиляция» — позже собранных в одном издании в твёрдой обложке «Зона Икс», явно базируется на земле и не укладывается в традиционные жанровые рамки. Время действия близко к современности, а сам сеттинг вдохновлён походами автора в заповедник св. Марка во Флориде. В пределах этой территории возникает окружённая силовым полем чужеродная среда, названная Зоной Икс, и это то самое вторжение химерного в нормальность, в наш с вами мир.

Подобное вторжение химерического пейзажа — дело исследования длиной в роман. У нас есть новый, доступный к изучению мир, в котором, однако, наши классические законы подвергаются сомнению, из разряда тех нарративов для читательских ожиданий, которые находимы в детективах и саспенсе. Персонажи романа и сам читатель поставлены в позицию детективного расследования тех законов, которые действуют в этой беспрецедентной окружающей среде. Саспенс возникает тогда, когда оказывается, что наш с таким трудом заслуженный жизненный опыт, годы, что мы потратили на преодоление и изучение законов, управляющих нашим миром, здесь не стоят и выеденного яйца, и могут по факту вызвать катастрофу. Эта трилогия имеет сходство с классическими романами викторинаских/эдвардианских беллетристов, в которых герои исследуют странные земли, обычно доисторические, внутри полой земли или на уединённых горных массивах (например, «В центре Земли» Э. F. Берроуза или «Затерянный Мир» А. К. Дойла). Но в наши дни идея таких земель, существующих в неизвестности целые тысячелетия, выглядит несколько наивно. По контрасту, подобное вторжение химерного враждебного пейзажа выглядит более правдоподобно, и куда как лучше согласуется с приводящими в конфуз реалиями нашего всё более непостижимого мироздания.

Я намеренно не использовал в широком смысле слово «исследование» в предыдущих параграфах. В трилогии Вандермеера команда исследователей направляется в Зону Икс, как только туда был найден вход, чтобы изучать окружающую среду. Это контрастирует с пассивной деятельностью протагониста «Дома в Порубежье», что переносится от одной космической сцены к другой, от видения к видению. «Просветлённый» Балларда также использует команду исследователей для облегчения читательского входа в химерный пейзаж, однако, когда актор расширяет свою короткую историю до полновесного романа «Хрустальный Мир», наше понимание пейзажа вовсе не увеличивается пропорционально этому; вместо этого в романе делается акцент на взаимоотношения персонажей. Вандермеер создаёт более разнообразный химерный пейзаж, чем у Балларда, что позволяет ему находить более привлекательный баланс между взаимодействием персонажей с окружающей средой и их взаимоотношениями.

Создание мира, столь привычное в НФ и столь боготворимое армиями фэнов за способности авторов в этом деле, в трилогии Вандермеера фокусируется на Зоне Икс. Элементы искажённой природы включают флору и фауну, но без учёта людей. Эти существа Зоны Икс не похожи ни на что из известного на земле-матушке: дельфины с человечьими глазами, люминесцентные грибы, пишущие сценарий, наконец, Ползущий. Эти существа по ошибке принимаются за обитателей нашего мира, но они не таковы, а их мимикрия столь правдоподобна, что не вызывает сомнений у научной группы. Тут есть и странная геометрия, инверсия верха и низа, так что команда первопроходцев не может понять, взбираются ли они на башню, или же спускаются в туннель. Более того, на картах предыдущих экспедиций отсутствует пометка о башне/туннеле, что позволяет предположить, что Зона Икс не поддаётся картографированию, что она подвижна или что она открывает себя разным командам по-разному, исходя из своих предпочтений. Тут есть ещё и временные завихрения, известное нам применение квантовой запутанности…

…но, что наиболее знаменательно, при сравнении Зоны Икс с предыдущими химерическими пейзажами, мы находим ясные упоминания в тексте, что Зона Икс по сравнению со всем нашим миром самая неиспорченная. Например, биолог описывает Зону Икс как «изначальную дикость, избавленную от проказы человека»[6]. Подтекст таков: наш мир, наша техногенная порча окружающей среды — это истинное Зло. Команда исследователей признаёт собственные ограничения, как людей, в подобной местности. «Наши инструменты бесполезны, наша методология сбоит, наши мотивы эгоистичны». Данная т. з. делается ещё более очевидной в дальнейшем развитии трилогии, чёрный юмор второй книги («Консолидация») эмфазирует способности и провинности Трёх Пройдох из правительственного агентства, назначенных для раскрытия тайн Зоны Икс.

Внутри такой структуры Зона Икс напоминает Эдем, из которого были навсегда изгнаны Адам и Ева. Это сад Божий, что существовал прежде пришествия рода человеческого: день и ночь, своды неба и воды, растительная жизнь, солнце и звёзды, существа моря, воздуха и земли — всё закончено перед сумерками пятого дня, перед созданием человечества по образу Божьему из первобытной грязи. Наш модерновый мир — это испорченная, осквернённая версия, но одновременно — и странная мимикрия всего того, что было утеряно в этом изначальном Эдеме. Или же этот ядовитый Эдем Зоны Икс мимикрирует под наши ожидания, наши желания к возвращению в райский сад, к гармоничному взаимодействию между человеком и окружающей средой?

Однако следует заметить, что по контрасту со многими историями, рассмотренными ранее, здесь нет никакого явного религиозного сношения Зоны Икс с нашим миром. Моё предположение о библейском Рае — это то, что я лично привнёс в роман из моего собственного воспитания, привитого христианским мифосом, превалирующим в западной культуре. Отношения Зоны Икс к нашему миру могут в не меньшей мере быть описаны в терминах философии Руссо о естественном человеке, агностической, но экологической перспективы, заключающейся в том, что чем более люди отступают от природы, тем хуже становятся и они сами, и их мир. Руссо писал так, «нет ничего более кроткого, чем человек в его примитивном состоянии, когда он помещён природой на равную дистанцию от тупости животных и от фатального просветления цивилизованного создания». Зона Икс точечно напоминает нам о тех дуростях, что возникают, когда природа и человечество диссонируют между собой.

Безотносительно того, какого мировоззрения вы придерживаетесь, экспедиции из нашего мира в Зону Икс ясно намекают на тот уровень несовместимости, что имеется между двумя мирами. Вы не можете принять оба этих мира, быть гармоничным сразу с двумя в одно и то же время. Чтобы стать частью Зоны Икс, необходим полный отказ от нашего мира, и этому будет сопутствовать химерное искажение того, к чему мы пришли, чтобы гордо именоваться человечеством. Может ли один протагонист поистине стать приливной волной из глаз, или же это единственный способ понять данную перспективу с нашего искажённого и неустойчивого насеста?

ХИМЕРИЗИРУЯ ХИМЕРНОЕ:
ДВОЙНОЕ ОТРИЦАНИЕ «БОРНА» ВАНДЕРМЕЕРА
Джеффри Вандермеер вслед за трилогией «Зона Икс» публикует в 2017 году роман «Борн». События «Борна» происходят в недалёком будущем, довольно-таки антиутопическом, где протагонисгка Рахиль и её родители — беженцы, брошенные на произвол судьбы подобно обломкам, дрейфующим на вспененных волнах войн и политической суматохи. Этот пессимистический и вместе с тем реалистический прогноз к моменту завязки романа уже находится в прошлом. Непосредственное место обитания Рахиль — совершеннейшая химерия, результат глобальной антиутопии, совокупившейся с последствиями деятельности Компании, которая через биотехнологии сотворила целый бестиарий странных существ, наркотиков и артефактов. Тут вам и нейропауки в качестве оружия, и банды детей-мутантов с крыльями, когтями и клыками, и ещё гигантский летающий медведь, Морд, терроризирующий город. Вот такое местечко теперь у Рахиль в качестве дома. Она была заброшена в этот город и должна обучиться новым навыкам, постичь новые знания, если она собирается здесь выжить.

Пожалуй, наиболее интересный аспект этой окружающей среды — гигантский летающий медведь Морд, утверждающий химерный пейзаж через самоё себя. Действительно, концепт Морда как пейзажа выражен ещё в начале романа. Морд воистину огромен, способен играючи ровнять здания плечами, по существу непознаваем — но также и лакомый объект для исследования, и роман начинается с того, что Рахиль предпринимает помойную экспедицию на Морда. Такие экспедиции очень даже достойны риска, потому как логово Морда находится в выпотрошенном здании Компании; потому в спутанном мехе чудища накапливаются всевозможные странные вещи — еда, мёртвые существа, биотех — каждый день приносит новые награды для тех храбрецов, кто не боится обойти его бока. Существование Морда напоминает нам знаменитый афоризм Артура Кларка, гласящий, что достаточно продвинутая наука будет неотличима от магии. Многое из биотеха в романе, прочие твари без разбора по шкале странности выглядят вполне правдоподобно с точки зрения продвинутой науки. Морд швыряет нас прямо об стену невозможного — как может кто-либо создать существо столь громадное, что оно будет крошиться под своим собственным весом, и, более того, сможет летать без каких-либо видимых средств — тем самым перебрасывая нас между магией сюрреального фэнтези и наукой за гранью постижения. Это напряжение между возможными интерпретациями возрастает, когда мы встречаемся с одним персонажем, которого, пусть и погрязшего в биотехе, почему-то кличут Волшебником. Это напряжение также выбивает нас из комфорта НФ, с этим его рациональным миропониманием, в мир, который нас полностью обескураживает.

Налицо чёткое ощущение путешествия по воспоминаниям Рахиль, мы видим, как она пришла в этот мир, видим пространственно-временной разрыв. Она вошла в город словно бы через волшебную дверь, оставив позади сотворённый человеком ад из войны, болезней, голода, лагерей беженцев и предательства — чтобы попасть в химерию. «Мои последние воспоминания перед тем, как на город обрушился потоп, и он наводнился импровизированными плотами и покрылся расширяющейся тишиной мёртвых и тонущих в водах — и проблеск земли на горизонте. Мои последние воспоминания состоят из погружений под воду во второй, в третий раз, мои лёгкие заполнены грязью. Но когда я пришла в себя, я уже была в городе, идя по нему. Я шла через город как если бы всегда была здесь». Рахиль потеряла своих родителей и временное жильё, за которое они цеплялись. Она была заново рождена в химеризованном городе, зловещем месте, в котором антиутопичность, пережитая ею в юности, получает оттенок ностальгии. Делая это, она также теряет крупный фрагмент времени из памяти; теперь она уже юная леди, но в город она пришла девочкой.

Рахиль совмещает в себе осведомлённость и невинность, характеристики, резонирующие с химерической окружающей средой и позволяющие глубже проникнуть в её суть. У неё имеются закалённые способности того, кто научился жёстким урокам в брутальных обстоятельствах, одновременно в мире, оставленном ею позади, и в химернутом городе её нынешнего обитания. Она — продвинутая падальщица городских руин и недр медведя Морда, а также она знает опасности, что хранят эти руины, включая опасность доверять кому-либо, даже своему любовнику Вику. Несмотря ни на что, её циничное животное чутьё уравновешивается желанием любви, заботы о других, и в этот конфликт воли и желания проникает странное существо Борн.

Борн химеризирует химерное, будучи ещё страннее и непредсказуемее, чем что-либо, с чем Рахиль ранее контактировала в городе. Совершенно не похоже на совпадение, что Борн отыскивается в хищнической экспедиции в химерные веси Морда. Отношения между Рахиль и Борном напоминают нам другие встречи детей с «чужими», как в фильме Спилберга Инопланетянин (Е.Т. the ExtraTerrestrial) с его внеземным гостем; как в романе Э. Несбит «Пятеро Детей и Чудище» с улиткоглазым Саммиэдом; как в романах Барбары Юфан Тодд с участием живого пугала Уэрзела Гаммиджа, чьи действия втягивают его юных друзей в неприятности. Во всех этих случаях протагонист сталкивается с чем-то извне этого подлунного мира, и чьи силы не вполне ясны, но определённо разрушительны для него. Но, в разрез с этими примерами, здесь у нас протагонистка будет постарше и в достаточной степени сексуально просвещённой. Такие элементы никогда не были частью традиционной литературы, в которой, если уж протагонисты достигают пубертата, то их истории обязательно должны быть целомудренными. Далее, отношения Рахиль с Борном драматически меняются на протяжении всего романа, ибо сам Борн меняется и физически, и ментально, так что Рахиль воспринимает его поочерёдно как домашнее растение, как рыбу, как собаку/кошку и, наконец, как ребёнка. Но точно так же мы понимаем, что существование Борна способно подорвать мир, в который забросило Рахиль, что двойное отрицание — химеризация химерного — может быть действенным противоядием.

Особенно интересно то, что химерный мир Борна не происходит от древних богов или внеземных цивилизаций. Оба мира, находимые в романе, созданы людьми: один, состоящий из чисто земных ужасов, проистекающих из худших человеческих поступков, и другой, созданный по недомыслию учёных, синтезировавших нечто несовместимое и губительное для них же самих. Это самое лучшее выражение поражения Будущим Настоящего: «…мучительная дислокация, произошедшая из попытки склеить два разных мира — тот, который был нормальным, и тот, который был гротескным, старое и новое — борьбы за то, чтобы земное и невероятное могли сосуществовать…» Кто-то может также увидеть здесь странное эхо максимы У. Гибсона относительно того, что будущее уже тут, просто оно ещё не распределено равномерно.

Однако, как и трилогия «Зона Икс», «Борн» не утверждает эти два мира как частный случай противостояния добра и зла, не говорит, что химерное изначально зло и должно быть уничтожено. Опасность, зло заключается в использовании власти/силы/энергии, не просто в злоупотреблении ими, а именно в использовании их вкупе со способностью и желанием применять эти средства как оружие. Как Рахиль говорит в романе, «всё, чего я хотела, это чтобы в Городе вообще не было никакой громадной мощи». В самом деле, роман намекает на возможность синтеза, при котором два мира могут сосуществовать без смертоносного эффекта. В этом отношении мы можем вернуться к метафоре химерности как болезни, что поражает или отравляет нашу реальность. Только малоприспособленные вирусы выказывают высокую летальность; такая летальность ущербна как для носителя, так и для самого вируса. В этом кроется причина того, почему высоколетальные эпидемии часто сжигают сами себя, не успев распространиться как следует. Сосуществование, редуцированная летальность, может способствовать процветанию как носителя, так и инфекционного агента, как нашего мира, так и химерного.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Написание эссе, — а эссе о химерических пейзажах, возможно, даже больше, чем обычно, — напоминает путешествие; вы начинаете с прокладывания маршрута и определения пункта назначения, но подлинная радость обретается в опыте, деталях, обнаруженных на этом пути. Здесь я обозрел произведения, воплощающие концепцию Мейчена о том, что Зло можно считать отравлением, инфекцией, проявляющей в изменениях в пейзаже; его история вековой давности «Белые люди», определяющая некоторые из выделенных нами особенностей, находит отражение в более поздних историях. Но, конечно, художественная литература не является статичной, и каждый автор привносит своё собственное видение и участие в это предприятие; это отражает культуры, в которых они живут, и в результате возникают постоянно меняющиеся среды, которые мы, как читатели, воспринимаем.

Размышляя над этими историями, в этом путешествии я обнаружил, что наиболее основательные изменения связаны с природой Зла, которую авторы облекают в пейзаж. Я назвал это эссе «От Мейчена до Вандермеера: химерический пейзаж как воплощение Зла», используя термин «воплощение» в самом широком смысле, в котором он просто ссылается на проявление концепции в чём-либо. Однако в своём первоначальном использовании, «воплощение» («аватар») подразумевает в индуизме бога, нисшедшего в материальный мир. Эта концепция близка к тому, как Мейчен и другие ранние практики химерного использовали пейзаж, связывая зло в нём с нехристианскими божествами. Мейчен недвусмысленно исследовал конфликт между ранним язычеством и современным христианством. Ходжсон и Мур также использовали сверхъестественных божеств, хотя они и включали элементы их собственных наработок, а не ограничивались богами официальных религий.

Значительный вклад Лавкрафта в химерный пейзаж состоял в перенесении концепции Зла от богов и в сферу научной фантастики. Инопланетные чудовища его мифов Ктулху — лишь малый шаг в этом направлении, они являются языческими богами во всем, кроме имени. В отличие от Пана в «Великом Боге Пане» Мейчена, создания Лавкрафта — химерные амальгамы частей животных, обладают сверхчеловеческими способностями, способны оплодотворять людей и даруют безумие тем, кто сумел постичь их природу. Более значительным с современной точки зрения является его рассказ «Цвет из иных миров», в котором пришелец из неведомых миров поистине чужд, и одно лишь его существование губительно для людей. Сияющий инопланетянин Лавкрафта, как и в более позднем рассказе Сент-Клэр «Дитя Пустоты», напоминает басню Эзопа, в которой лягушка плывёт по реке, переправляя скорпиона на спине; скорпион жалит лягушку, хотя это и означает гибель для обоих, просто так, «потому что такова его природа». Лягушки и скорпионы, люди и пришельцы: это естественные пары, но вторые могут погубить первых.

Прежде всего, научная фантастика подразумевает рационалистическую точку зрения на мир, в которой даже самые странные явления имеют объяснение. Изменчивость современного мира предполагает, что такая точка зрения чрезмерно оптимистична, что удовлетворительные ответы никогда не могут быть получены. Хотя «Хрустальный мир» Балларда может иметь в себе отголоски пейзажей Лавкрафта, причинно-следственная связь за процессом кристаллизации никогда не выясняется полностью. Аналогичным образом предлагаются научные объяснения того, как появилась Зона Икс Вандермеера, но они не выделяются таким же образом, как это можно было бы ожидать в традиционном романе НФ. Его же «Борн» также содержит элементы, которые противоречат нынешнему научному представлению, что является частью того, что придаёт пейзажу его неуловимую химерность.

Более того, когда дело доходит до дешифрования конечного источника зла, такие ответы в настоящее время столь же вероятны, что и люди в роли злонамеренных инопланетян. Уолт Келли популяризировал лозунг Дня Земли «Мы встретили врага, и он — это мы» в своём комиксе «Пого» более сорока пяти лет назад; мощное экологическое напоминание о том, что мы, люди, не нуждаемся во внешнем влиянии, чтобы погубить себя. Сейчас это более актуально, чем когда-либо. Эллисон в «У меня нет рта, чтобы кричать», исследовал представление о том, что наши компьютеры могут обресть губительный разум. Вандермеер в полной мере охватывает экологические проблемы. Его «Зона Икс» служит острой памяткой о том, как из-за нашего разорения Земли появление нетронутого Эдема теперь губительно для нас. Совсем недавно Вандермеер рассматривал опасности безудержной биотехнологии на примере опустошённого мира «Борна». Во всяком случае, ценности эпохи различно влияют на химерную окружающую среду, указывая на различные цели, в которых она может быть задействована; её недавнее использование в докладах на экологические и природоохранные темы кажется естественным, но все ещё недоиспользуемым проспектом

В любом путешествии есть проблески других мест, альтернативных маршрутов, которые соблазняют вас свернуть с выбранного вами пути, несмотря на то, что такое неведанное путешествие может стать лабиринтом без выхода. Итак, несколько последних мыслей о тех дорогах, которые не были пройдены; я надеюсь, что они смогут вдохновить исследователей на путешествия. Во-первых, хотя я начал исследование с химерного пейзажа, основанного на мотивах, предложенных Мейченовскими «Белыми людьми», я был удивлён некоторыми непредвиденными механизмами, с помощью которых мир мог быть химеричен. Особо следует отметить странные, казалось бы, невозможные отражения, которые лучше всего описываются фразой Эйнштейна «жуткие действия на расстоянии». Это относится к понятию, что объекты, хотя расположены далеко друг от друга в пространстве, и, возможно, отделены друг от друга вселенными, могут влиять друг на друга посредством квантовой запутанности. Кристаллизация Земли в «Хрустальном мире» Балларда, по-видимому, обусловлена некоторыми процессами, происходящим в спирали Андромеды. Зона Икс трилогии Вандермеера имеет свойства, которые предполагают сходный механизм её проявления. Уильям Хоуп Ходжсон описал дезорганизующий эффект от гигантского зеркального отражения дома своего героя в пространстве и времени в «Доме в Порубежье», делая так задолго до того, как физики предложили возможный механизм, с помощью которого это могло произойти.

Во-вторых, несмотря на то, что тропы истории о доме с привидениями стали настолько укоренившимися, что превратились в клише, многие возвращаются к заповедям, изложенным Мейченом, гласящим о том, как пейзаж может явить зло. В данном случае пейзаж — это сам дом, разграничивающий нормальный мир за пределами стен и поражённый злом — внутри. Болезненная история дома, его бессердечные призраки являются угрозой из глубин времени, готовой поразить и уничтожить тех, кто поселился внутри. В рассказах, столь же разнообразных и сильных, как «Призрак дома на холме» Ширли Джексона, «Дом листьев» Марка Данилевского и «Шляпа специалиста» Келли Линк, мы находим странную геометрии, разрывы между ожидаемой и фактической структурой, все более запутанное чувство места, времени, которое набирает обороты вслед за историей…

Но, в-третьих, зачем останавливаться лишь на одном доме, ибо что есть дом, если не крошечная часть города или Города? Мысли Мейчена о странном пейзаже были сосредоточены на том, что естественный мир, его флора и фауна оказываются неестественными, исторгая зло. Но это имеет лишь минимальное отношение к человеческим искажениям природных аберрантных конструкций, которые мы называем дома, и, в их совокупности, города и Городах. Да, а как насчёт химерических городов? Сразу же приходят на ум Аркхем Лавкрафта, а также Беллона из «Далгрена» Сэмюэла Дилэни. Озеро Вобегон Гаррисона Кейллора, Под Лондон Нила Геймана, Бригадун — все они удивительны и химерны. Как и Твин Пикс, Вашингтон и Эйри, Индиана, знакомые нам по телесериалам.

В-четвёртых, и последних: всем тем, кто следовал за мной в этом путешествии, и тем, кто теперь, оставляя в стороне любые предупреждения о возможных опасностях, взял себе в спутники пытливость и доверху набил рюкзак книгами, следуя своим собственным желаниям и интересам; всем тем, кто сейчас приступает к собственным исследованиям химерического пейзажа — Bon voyage!


Рекомендую к прочтению:

• Мишель Бернанос «La Montagne morte de la vie», в которой французская любовь к сюрреализму повенчана с пейзажем.

• Элджерон Блэквуд «Ивы», в которой ветер, песок и ивы служат проводниками в переходе от естественного к противоестественному.

• Леонора Каррингтон «Белые кролики», в которой химерное избирает своей резиденцией улицы Нью-Йорка.

• Анджела Картер «Хозяин», в которой охотник сталкивается со старыми богами Нового Света.

• Ральф Адамс Крэм «Мёртвая долина», в которой метеорология столь же показательна, как Бездна.

• Томас Диш «Геноцид», в которой человечество вынуждено скрываться в саду.

• Харлан Эллисон «Джеффти пять лет», в которой Настоящее губит Прошлое.

• Уильям Хоуп Ходжсон «Голос в ночи» и «Брошенное судно», в которых морские путешествия приводят к столкновению с грибоподобными химерами.

• Томас Лиготти «Странный замысел мастера Риньоло», в которой в котором пугающее действие на расстоянии создаёт произведение натуралистического искусства, которое имеет смертельные последствия.

• Келли Линк «Хорталк», в которой Бездна располагается рядом с магазином.

• Янн Мартел «Жизнь Пи», в которой плавающий остров в Тихом океане превращает океанскую историю приключений в нечто большее.

• Мэри Рикерт «The Mothers of Voorhisville», в которой химерная фауна — суть дети наши.

• Кларк Эштон Смит «Genius Loci», в которой значимость пейзажа подчёркивается заглавием; его же «Девятый скелет», в которой Боулдер Ридж родной Смиту Калифорнии претерпевает трансформацию.

ТРЕБОВАНИЯ К ПРИСЫЛАЕМЫМ РУКОПИСЯМ


Общие требования

В настоящее время редакция журнала «Аконит» принимает:

• Рассказы (в приоритете): от 4500 знаков с пробелами до 1 а.л.;

• Повести: до 4 а.л.;

• Стихотворения в прозе: не менее 2000 знаков с пробелами;

• Статьи и эссе, посвящённые проблематике жанра: не менее 5000 знаков с пробелами.

Верхний предел в случае рассказов и повестей может быть изменён в большую сторону (в зависимости от качества рассматриваемого текста).

Текст, до этого размещённый на любом сетевом ресурсе («Самиздат» и т. п.), т. н. «засвеченный текст», имеет равные с «незасвеченным» шансы оказаться на наших страницах. Основной критерий выборки — качество и соответствие тематике. В случае публицистики, редакция приветствует уникальные, нигде ранее не выкладывавшиеся тексты.

Совершенно точно не принимаются: синопсисы, наброски, отдельные главы произведений.

Также редакция не работает с откровенно безграмотными текстами.


Жанровые требования

Редакция «Аконита» будет рада видеть на своих страницах произведения следующих жанров и направлений:

• Weird fiction — он же вирд фикшн, он же вирд, он же химерная проза;

• Gothic fiction — готический роман;

• Ghost stones — классические истории о привидениях;

• Лавкрафтианский хоррор, а также произведения, относящиеся к «мифам Ктулху» (но не рассматриваем явный паразитизм на теме Иннсмута и глубоководных; вселенная Мифов настолько многогранна, что использование множеством авторов лишь этих образов отдаёт неуважением к наследию как ГФД так и всех его соратников и последователей, а также — банальным невежеством);

• Визионерство — многоликое, причудливое и атмосферное;

• Макабр;

• Мистический декаданс;

• Оккультный детектив;

• Оккультный реализм.

Редакция не рассматривает произведения жанров экстремальный хоррор и сплаттерпанк (но, элементы сплаттерпанка могут быть использованы в произведении).


Ограничения

На страницах «Аконита» никогда не появятся произведения, содержащие в себе:

• Мат (допускаются крепкие слова в более мягкой форме);

• Порнографические сцены, в том числе педофилического и эфебофилического характера (допускаются эротические сцены);

• Пропаганду и антипропаганду любой политической системы, идеологии и социального строя;

Если сюжет не строится вокруг перечисленного, после удаления подобных вещей из текста произведение имеет все шансы оказаться у нас. В противном случае — увы.


Прочее

Присылайте рукописи в формате .doc/.docx; каждую отдельным файлом. Перед текстом рукописи указывайте имя актора (либо псевдоним, желательно, состоящий из «имени-фамилии»), название произведения и контактную информацию (e-mail). После текста рукописи указывайте год написания произведения. Шрифт — Times New Roman, размер — 12.

Рукописи следует направлять на нашу почту: aсonitum_zine@mail.ru. В теме письма следует указать «В номер».

Редакция не обещает вступать в диалог с каждым актором, приславшим свои произведения; также за ней остаётся право не сообщать о причинах отказа. Однако о приёме/неприёме произведения автор будет оповещён всегда. Средний срок рассмотрения рукописей — от одного до трёх месяцев.

Каждый отобранный для публикации в журнале текст помещается в вирдохранилище до востребования. Когда принимается решение о его попадании в один из номеров, редакция связывается с его автором. Потому убедительно просим не публиковать где-то ещё произведение, уже отобранное нами для публикации, по крайней мере, до момента самой публикации.

Пожалуйста, относитесь с уважением к нашему труду и цените время, затрачиваемое нами на работу над каждым новым выпуском — внимательно ознакомляйтесь с требованиями, прежде чем присылать нам рукописи.




В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ:

• Подлинный текст найденной на пирсе рукописи из мест, где всё время закат;

• История о том, к чему может привести вполне обычный спор…


…а также стихи, интервью — и многие другие страшные, странные и химерные истории!




Примечания

1

Перевод М. Л. Лозинского

(обратно)

2

Здесь имеет место быть ошибка автора. Угарный газ (СО), о котором идёт речь, тяжелее воздуха; потому вначале им травятся те, кто лежит на полу, а затем, по мере удаления от пола, все остальные.

(обратно)

3

Перевод Н. Ф. Смирновой

(обратно)

4

Цитаты из произведения Эллисона «У меня нет рта, чтобы кричать» даны в переводе М. П. Стерлигова

(обратно)

5

Строки из стихотворения Блейка «Наречения невинности» даны в переводе В. Л. Топоровой

(обратно)

6

Здесь и далее: цитаты из произведений даны в переводе И. Бузлова

(обратно)

Оглавление

  • РЕДАКЦИЯ
  • СОДЕРЖАНИЕ
  • СЛОВО РЕДАКТОРА
  • ЭХО НАШИХ ГОЛОСОВ ♦
  •   ВАСИЛИЙ СПРИНСКИЙ ТО, ЧТО ПРИХОДИТ НА ЗОВ
  •     Глава 4.Бой
  •     Глава 5. Освобождение
  •   ДЖЕЙ АРС СПИРАЛЬ
  •   ИЛЬЯ СОКОЛОВ ПОЛАЯ ЛУНА
  •   СЕРГЕЙ КАПРАРЬ МУЗА
  •   КОНСТАНТИН ГОЛОВАТЫЙ ГРЕЧЕСКИЙ СЛЕД
  •   АЛЕКСЕЙ ЗЫРЯНОВ МНЕ БЫ ПРОСТО СНЕГОМ СТАТЬ
  •   ДАРЬЯ ТОЦКАЯ СКОРЫЙ ПОЕЗД ДО СТАНЦИИ УНГВАР
  •   АЛЕКСАНДР ДЕДОВ ПРИШЛИ К ВАМ ШУТ И ФОКУСНИК
  •   АНДРЕЙ БОРОДИН КОЛОСС
  •   АНДРЕЙ МИЛЛЕР МОНДРАГОН
  •   ЕВГЕНИЙ ДОЛМАТОВИЧ НА КРАЮ НОЧИ
  •   АНДРЕЙ ПЛОТНИК ЛЮТЫЙ ЗВЕРЬ НИГЛАРХ
  • ПО ТУ СТОРОНУ СНА ♦
  •   КЛАРК ЭШТОН СМИТ ЦВЕТОЧНЫЙ ДЕМОН
  •   ЭРИК ШЕЛЛЕР ДИТЯ В ЛЕСУ
  •   СТЕФАН ГРАБИНСКИЙ ЧАД
  • ГОЛОСА ИЗ ПУСТОТЫ ♦
  •   ДАРЬЯ ТОЦКАЯ СТЕФАН ГРАБИНСКИЙ: ГАЛЛИЦКИЙ ТВОРЕЦ ХИМЕР
  •   ЭРИК ШЕЛЛЕР ОТ МЕЙЧЕНА ДО ВАНДЕРМЕЕРА: ХИМЕРИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ КАК ВОПЛОЩЕНИЕ ЗЛА
  • ТРЕБОВАНИЯ К ПРИСЫЛАЕМЫМ РУКОПИСЯМ
  • *** Примечания ***