Барон Одного Угла (СИ) [Аквитанская] (fb2) читать онлайн

========== Пролог ==========

Феод здешнего Барона — всего лишь некогда пыльный угол тронного зала. На этой маленькой, точно отмеренной территории расположились маленький замок и небольшой гарнизон солдатиков. Барон заседает в своем углу, когда король принимает просителей.

У Барона есть возможность наслаждаться со стороны этим действом. Усталым лицом короля, сжатыми в узкую полоску бледными губами, тонкими пальцами, отбивающими нервный ритм по подлокотнику. Король нетерпеливый, и под его холодной личиной прячутся ярость и жестокость. Барон знает это, пусть и не испытывал на себе.

Он переставляет солдатиков по карте своих владений, выбирает им генерала.

Барон уже полгода служит королю, но еще ни разу не видел его улыбки. Будто бы он призван развлекать не своего господина, а его двор.

Придворные любят Барона. Их пугает и смешит цвет его кожи — не проходило еще ни единого пира, на котором кто-нибудь не предложил бы его отмыть. Но Барон лишь улыбается, показывая свои большие зубы, и щурит теплые глаза. Дикарь в разноцветных лохмотьях и при титуле веселит знать, и он рад исполнять эту роль. Она отвлекает двор от того, что их король черств и холоден и посещает не все пиры в свою честь. Его больше заботят военные походы и псарни.

Придворные его не любят, воротят нос.

Барон улыбается, присматривается к молодому королю с каждым днем все внимательнее и однажды ловит ответный взгляд. У короля темный, тяжелый взор. Не все его выдерживают.

Барон выдерживал вещи и похуже королевского взгляда. Его тело до сих пор порой пронзает боль из прошлого.

В шумном зале свечи коптят, и полумрак висит в воздухе. Барон щурит глаза, вглядывается: он не может привыкнуть к этому недостатку света до сих пор. Там, откуда он родом, во дворцах света намного больше. Чтобы свет появился и в королевском замке, нужны окна шире. Но тогда и отопление лучше.

У Барона в голове почти начинают появляться планы.

Он и его циркачи — три карлика, смотрящиеся на его фоне совсем крошечными — забавляют гостей. Сегодня отмечается очередная победа, и король наконец-то сидит во главе стола.

Барон воркует с баронами и баронессами, пьет вино из горла, но глаза его почти всегда прикованы к королю. Тот подпирает голову кулаком и односложно отвечает сестре, затянувшей его в разговор. При дворе говорили, что они очень близки, но их никогда не видели вместе, кроме как на пирах.

Барон оказывается на подлокотнике трона в мгновение ока. Король никак не реагирует на его бесцеремонность, но шут замечает, как пальцы его, в душевном расстройстве бьющие по колену, сбиваются с ритма.

Барон заводит разговор с сестрой короля, и, кажется, юноша благодарен ему за избавление от этих мук.

Барон лишь улыбается. Он уже очень давно привык улыбаться.

Король же не улыбается никогда.

На следующий день Барон расставляет своих солдатиков по карте в тронном зале, и король, заставший его за этим занятием, смотрит на него укоризненно. Но молчит.

Барон, оправдываясь с неизменной улыбкой, говорит ему: «Мне просто показалось, что мои солдатики и ваши не так уж и отличаются друг от друга».

Вот только игрушки Барона не хоронят в сырой земле.

Король качает головой, приказывает ему вернуть все, как было, и уходит.

На следующем принятии просителей Барон ловит на себе чужой темный взгляд и не отвечает на него. Он занят увеличением окон в своем замке и расстановкой охраны.

Так продолжается еще год. Король держит шута при себе, но редко говорит с ним. Шут присутствует почти при каждом важном обсуждении с советниками, и это, безусловно, их раздражает.

Барон смеется и делает для себя выводы.

На своей родине он тоже был советником когда-то. Он много кем был, но нынешнее положение не расстраивает его.

Молодой король смотрит на него с каждым днем все пристальнее, и Барон впервые прячет улыбку, оставляет ее на потом.

У молодого короля нет жены. У молодого короля голодный, стыдящийся себя взгляд, который Барон видит иногда и у епископа тоже.

Барона будоражит перспектива этих затянувшихся переглядываний. За время его пребывания при королевском дворе в его постели успели побывать и женщины, и мужчины, прелестные в своем любопытстве, и король не может не знать об этом.

Барон помнит, что на родине он считался красивым мужчиной, но вряд ли в этом случае людей привлекает его красота — он достаточно умен, чтобы не строить таких надежд.

Короля же интересует не дикарская наружность Барона, и шуту требуется чуть больше времени, чтобы разгадать причины.

Король не берет его с собой на войну, хотя так поступают другие правители. Барон не расстраивается, он чувствует себя управителем в замке в отсутствии хозяина. У него есть немного времени отдохнуть и почитать в одиночестве — по легенде он не умеет читать. Перед легковерными придворными просто притворяться, что он сосредоточенно разглядывает непонятные буквы, стараясь выглядеть умным дикарем, но вот король вряд ли бы поверил его спектаклю.

После неудачного похода король возвращается разбитый, и шут совершает неожиданно-глупое открытие, когда тот хриплым и серьезным голосом интересуется его настоящим именем.

Они находятся в королевских покоях, и слуги только что ушли, поменяв окровавленные повязки.

— Фахим, милорд, — отвечает Барон. Он не видит смысла лгать.

— Фахим… — выдыхает король. Темные волосы резко выделяются на бледном влажном лбу и таких же белых подушках. — Есть кое-что, о чем бы я хотел попросить тебя, Фахим.

Открытие застает Барона, когда он держит короля за холодную руку, чтобы тот мог спокойно уснуть. Когда король лежит с открытыми глазами всю ночь и сжимает временами его ладонь так сильно, что трещат кости.

Это больше, чем любопытство.

Король доверяет себя ему, и Барона пробирает дрожь от этого осознания.

Когда рассвет занимается над королевством, а молодой король наконец засыпает, Фахим прикасается губами к его ладони и чувствует, как сердце сжимается от потока мыслей и чувств.

От власти, которую он ощутил в своих руках. От бездны ответственности.

От горечи неотвратимо зарождающейся привязанности.

========== До. Фахим ==========

У него не было особого выбора. Все было решено задолго до. Когда на твой дом нападают чужаки, когда неплодородная земля окрашивается в грязно-красный, когда веревка на шее жжется так сильно, что хочется плакать, выбор ограничивается лишь двумя крайностями.

Жить или умереть. Подчиниться или бежать.

У Айши были теплые руки и ласковый взгляд. Она чем-то напоминала маму, но теперь не было никакой семьи и места для подобных сравнений. Айша пахла специями и немного лепешками, а ее льняное платье вечно утопало в маслянистых пятнах.

Пусть еда была теплой, и так вкусно было есть руками плотную чечевичную кашу, вокруг обитали сплошь чужаки: чужой, трудный язык, трудные люди, которым ничего не объяснить, непонятная работа, требующая больше сообразительности, чем крепости рук.

Это не то, к чему он привык, но он был слугой господина Карама уже год, и это было лучше, чем стоять на раскаленных от полуденного солнца досках, истекать потом и мучиться от сухой глотки, пока совсем рядом снуют по невольничьему рынку покупатели и торгаши.

Они говорили, что ему повезло, что он ребенок. За талантливых детишек и женщин больше дают. Он не особо много тогда понял.

Мама называла его Ветерком. Почему-то эти воспоминания притупляли страдания от жары.

Айша звала его кое-как. «Эй, малец» или «птенчик» — это значило на странном языке детеныша птицы, что не очень ему нравилось.

Господин дал ему имя «Фахим», но это прозвучало лишь как набор звуков. Ничего не значащих.

«Ветерок» грел сердце и охлаждал разум гораздо сильнее.

Когда господин уезжал, Фахим проводил время на кухне рядом с Айшей. В такие дни она не кормила никого, кроме маленького, не просившего многого мальчика да пары слуг. Ученики господина Карама не приходили, когда он отсутствовал. Жены и детей у него тоже не имелось. Его поместье было скромным на вид, но в нем хранилось много ученостей — Фахим в то время не очень понимал назначения всех приспособлений и бумаг. Он не умел читать и писать, да и говорил все еще не очень хорошо.

Их общение с Айшей было односторонним — больше говорила она, чем он. Айша работала в доме господина еще с тех времен, когда тот был ребенком. Ей, кажется, было много-много лет, но выглядела она очень молодо. В родной деревне Фахима жило много стариков, но никто из них не походил на Айшу. Никто не был таким же живым, и никто и никогда так много не болтал. Кухарка рассказывала обо всем на свете — о соседях, о городе, в котором они жили, о бесчисленных маленьких кошечках на улицах и тех из них, которые иногда заглядывали на кухню. Фахим слушал, пусть и не всегда понимал смысла сказанного.

Фахиму нравилось учиться, узнавать новые слова, но тоска по дому не оставляла его еще долгие годы. Странные обряды здешних мест, здешние молитвы не значили для него ничего.

Он называл свое настоящее имя Айше; та не могла его выговорить, и Фахим отвечал, что оно означает «Прохладный ветер». На старческом лице кухарки появлялась счастливая улыбка, а в горящих молодым задором глазах — какое-то подобие гордости.

Господин никогда не спрашивал, как его звали до. Но, несмотря на это, господин был добр. По крайней мере, как говорила Айша, другие господа не такие. Фахиму не с чем было сравнивать, и он верил на слово.

У господина Карама было жесткое лицо, но мягкое сердце. Он никогда не злился, но его молчаливая строгость заставляла коленки Фахима трястись. Фахим помогал господину делать снадобья — упрямо пытался вчитаться в список трав, который отдавал очередному продавцу на базаре, и не мог понять ни слова, растирал коренья, грел воду, мыл бутыльки из мутного стекла, развешивал травы по длинным веревкам. Работа была спокойной, и в дни такого спокойствия господин Карам заговаривал с ним своим тихим голосом, поправлял, если Фахим делал что-то не так.

Господин называл себя аптекарем, но своих учеников он обучал не таинствам трав. Мальчишки, чуть старше самого Фахима, приходили к господину обучаться магии чисел и звезд — Карам ибн Хашим был невероятным человеком, знающим все на свете.

Как-то так и получилось, что со временем он остыл к целительству и отдал всего себя изучению небосвода, а Фахим остался со своими травами и бутыльками. Снадобья все еще покупали, и это было каким-никаким доходом; господин все еще делал заказы на ингредиенты и даже, в дни хорошего расположения духа, не погруженный в меланхолию и думы, обучал Фахима читать и писать.

В общем и целом, к своим пятнадцати годам Фахим был слугой, достойным своего господина. Он мог поддерживать его разговоры, обычно обращенные в никуда, развеивать грусть, когда руки Карама опускались, и он, в приступе отчаяния, грозился сжечь все свои труды или даже убить себя. Фахим прятал кинжалы и ножи, уводил господина прочь из библиотеки, грел успокоительные настойки, протирал телескоп и другие приборы, назначения которых он не знал.

На шестнадцатом году его жизни умерла Айша, а господина пригласил к себе во дворец молодой эмир Махмуд. Они переехали в новые покои довольно скоро, и тогда господин впервые заговорил об освобождении Фахима от рабства.

Стены мечети давили нестерпимо; Фахим не был глупым и давно знал местные обычаи, так непохожие на его родные. Всего одна фраза о Всевышнем и его пророке, повторенная трижды, — и Фахима не смогут сделать рабом боле.

Он и не чувствовал себя таковым последние годы. Господин учил его грамоте, практически подарил свою лабораторию — Фахим большего и не посмел бы желать.

Ему нравилось учиться. Эмиру Махмуду нравились звезды, а его мать страдала от болезни желудка, для лечения которой у молодого лекаря нашлись настойки. Такое положение вещей устраивало всех, кроме господина Карама, ибо душа его с каждым днем чернела все больше, а у Фахима впервые не обнаружилось лекарств, чтобы его излечить. Первые два года на службе у эмира пролетели незаметно, но в начале третьего года Карам ибн Хашим исчез, не оставив и следа. В его покоях все было на своих местах, как и днем ранее, и в итоге, после долгих безуспешных поисков ученого и признания его мертвым, помещение отошло во владение к Фахиму.

Но он так никому и не сказал, что в день исчезновения Карама из его покоев пропал и резной кинжал, который прежде Фахим прятал среди книжных полок. Кинжал этот когда-то господину подарил предыдущий эмир, но это было уже неважно.

Не было сомнений в том, что Карам не вернется, и Фахим впервые в своей жизни остался предоставлен самому себе. Вся удача, подаренная ему матерью, выразилась в его дальнейших годах. Фахим впервые учился улыбаться всем и каждому, располагать к себе людей знатных и нет — и к двадцати годам он был одним из тех молодых людей, которым рады в каждом доме.

Где-то среди бесконечных пиров, охот на птиц и приемов пациентов Фахим и познакомился с юным господином Гассаном, младшим сыном султана Аббаса. Он не помнил, как они познакомились, но при следующей встрече Гассан говорил с ним, словно со старым другом.

Вероятно, Фахим был слишком пьян, чтобы помнить это. Так или иначе, их дружба завязалась скоро — и теперь если Фахим и выходил в свет, то только по приглашению Гассана.

Дружба эта и стала причиной, по которой Фахим, не будучи таким уж и известным лекарем — скорее, известной «душой компании» — после впадения эмира Махмуда в немилость ушел служить во дворец султана. Освобожденный от тени своего прежнего господина, Фахим смог показать себя и свои умения, с каждым днем все больше развиваясь на лекарском пути. Он успешно лечил семью султана и удостоился чести наблюдать за здоровьем наложниц, вынашивающих детей.

Фахим был учеником, достойным своего покойного учителя.

Именно после этого он окончательно оказался втянут в бесконечный ворох интриг сераля. Его близкое знакомство с сыном султана и его отнюдь не благоверным окружением еще больше способствовало погружению в совершенно новый мир.

В его племени говорили, что прохладный ветер приносит удачу. Что он забирает с собой духов, задержавшихся на жаркой земле, и доносит послания с неба. Фахиму бы очень хотелось в это верить, потому что от каждого следующего дня он ждал — вот-вот, и послания с неба прекратятся, и его удачливость исчезнет, словно ее никогда и не было.

Но все шло своим чередом. Он знакомился с новыми людьми, выполнял свою работу, ездил на охоту вместе с Гассаном, и эта рутина лишь изредка прерывалась волнительными случаями, заставляющими Фахима еще долго приходить в себя.

Например, как в тот день, когда запыхавшийся секретарь недовольно произнес, что какой-то старик просится внутрь дворца, утверждая, что он учитель здешнего лекаря. Тогда Фахим в глубине души понимал, что это никак не может быть господин Карам, но что-то в нем возобладало над здравым смыслом. Возможно, это была надежда. Возможно, это были муки совести от того, что он занял место учителя.

Конечно же, когда старика привели во дворец, то в нем не нашлось ничего общего с Карамом. Старик трясся, обхватив худые плечи костлявыми руками, и смотрел на Фахима слезящимися глазами. Это оказался старый слуга, которого господин уволил вскоре после смерти Айши. Слуга был свободен, но теперь предстал перед Фахимом бедняком без крова и семьи.

После смерти Айши Фахим был рабом, а сейчас он уважаемый человек. В этом была своя несправедливость.

Фахим, поколебавшись мгновение, кивнул секретарю, говоря сбивчиво и хрипло: «Да. Да, это он». И все бы отдал, чтобы забыть выражение радостного неверия, появившееся на лице старого слуги после этих слов. Фахим обнял его, обхватывая худые плечи, а старик разрыдался, бормоча бесконечные благодарности.

Господина Карама почти не знали в столице, а если и знали, то не как лекаря, так что в обман поверили, не требуя доказательств.

Фахим чувствовал себя подлецом. Он дал старику денег, но поселить во дворце не мог: влияние его к тому времени еще не набрало той силы, которую наберет позже.

К тридцати годам он стал готовить яды, предпочитая не думать, сколько от них погибнет людей. Предпочитая не думать, погибнет ли от его яда сам султан, которому он все еще служил. Яды делались из-под полы, но за них хорошо платили, и Фахим клял свою алчность, не позволяющую довольствоваться теми деньгами, которые ему за работу миловал господин.

Он успел сменить много друзей, и, хоть господин Гассан все еще выказывал ему свое расположение, их отношения стали натянутыми. Фахим находил больше отрады в общении с младшей дочерью султана, Насимой, девушкой умной и образованной не по годам, но до несправедливого больной. Она почти не выходила из дворца, проводя дни напролет в гареме, и Фахим был рад составлять ей компанию в особенно тяжелые времена, когда ее мучили боли в груди и кашель. Снадобья лекаря успокаивали ее хворь, а его голос — ее разум.

Фахим не знал дружбы невиннее этой за все время в серале. Она помогала ему держаться на плаву, не погружаться окончательно в бездну случайных связей и бесконечной жажды влияния. Фахим был убежден, лекарь — это тот человек, который при желании может узнать любые тайны господ. По мелким следам меланхолии, отображающимся на лице, по дрожащим рукам. Нужна только внимательность. И доля учтивости, конечно же, ведь в болезненном бреду пациент может выболтать все что угодно, главное, не спугнуть.

Навряд ли господин Карам гордился бы им, но Фахим избрал свой путь, и лишь грустный взгляд понимающей все Насимы заставлял его уверенность чуть колебаться.

Так прошла еще пара лет стабильности, но на исходе своего тридцать третьего года Фахим познал потрясение за потрясением.

Возможно, первым предупреждением с небес стал пожар, разыгравшийся во дворце в начале апреля. Сгорело все левое крыло — то самое, где находился гарем. Напуганных девушек удалось спасти, но многие из них получили ожоги, а несколько даже сбежали, улучив момент. Фахим не знал, что с ними сделали, когда поймали, и поймали ли вообще. Он только помнил, как накануне наложница по имени Равия в слезах умоляла его помочь ей бежать. Когда он отказался, назвав ее ополоумевшей, она вытерла слезы и попросила, в таком случае, дать ей самый быстрый яд. Эта просьба была еще более безумной, и Фахим без слов покинул покои, злясь на то, что Равия притворилась больной, чтобы он пришел к ней.

Так или иначе, он не видел Равию среди тех девушек, которых ему довелось лечить. Их было с десяток — у кого-то ожоги были не такими уж и страшными, из тех, которые сойдут через месяц-два, но у других увечья безнадежно уродовали безупречную красоту. Таких прозвали «испорченными», но из жалости оставили в гареме, а у Фахима впервые болело сердце от бессилия. Он ничем не мог им помочь.

На время отстройки дворца весь двор вместе с султаном, его детьми и гаремом переехал в загородную резиденцию, и когда только начало казаться, что все наладилось, случились вещи еще ужаснее.

Фахим плохо помнил вечер до, но утро въелось в память уже навсегда — его разбудил испуганный до паники посыльный, так и не сумевший ничего сказать, кроме «идемте, идемте!», и Фахим, раздраженно запахнув халат поплотнее, поплелся вслед, минуя коридоры.

Чем ближе он подходил к знакомой двери, тем больше становилась тревога, а, увидев перед самым входом в покои хмурую стражу, Фахим и вовсе растерял последние остатки извечного покоя.

За дверью обнаружились нетронутые следы прошедшей бурной ночи: разбросанная одежда, пролитое тут и там вино, раскиданные подушки и следы семени, а посреди всего этого — распростертое тело господина Гассана, с чьего перерезанного горла давно перестала стекать кровь.

Фахим рвано вздохнул и обернулся обратно к стражникам, которые ожидали его в дверном проеме, будто бы это лекарь должен был объяснить, что тут произошло, а не они, упустившие убийцу из-под своего носа.

«Вы уже доложили султану?» — хмуро спросил Фахим, на что посыльный, все это время дрожавший в стороне и старавшийся унять слезы, быстро затараторил, что сразу побежал к лекарю.

Как будто бы он мог что-то сделать в этой ситуации.

Фахим осторожно обошел разбитое стекло на полу, еще раз огляделся, пытаясь определить, сколько в помещении было людей этой ночью — и не смог, ибо увидел лишь одежду Гассана.

Только потом он опустился у посмертного ложа и посмотрел на бледное лицо с закатившимися глазами.

Ему приходилось видеть лица мертвых.

Но никогда прежде он не видел лица мертвых любовников.

Они совсем не общались последние два года, и Фахим даже не мог предположить, кто из нынешних друзей Гассана мог это сделать. Сын султана всегда отличался своей развязностью, но никогда не проявлял склонности к ведению интриг, а в убийство по политическим причинам верилось больше, чем из ревности. Хотя с Гассаном никогда нельзя было знать наверняка.

Вскоре после его похорон скончалась и юная Насима, а вслед за ней и сам султан Аббас — оба из-за внезапных болезней, с которыми Фахим ничего не смог сделать. Это было поражением. Старший сын, сменивший отца на престоле, нанял для себя отдельного лекаря, оставив Фахима заниматься здоровьем гарема, и он прекрасно понимал, что это значит на самом деле. Когда не стало всех его покровителей, он лишился и своего влияния, в итоге став жертвой своей же гордыни. Стыд и отчаяние чуть было не привели его к необдуманных поступкам, но он вовремя смог взять себя в руки.

И переродиться. Фахим ибн Карам больше не боялся никого и ничего — ни впадения в немилость, ни последствий своих действий. Прохладный ветер звал его, направлял по пути и на этот раз указывал отправляться вперёд, не оглядываясь назад.

Главной ошибкой Фахима было то, что он пустил корни, задержался на одном месте. Таким, как он, нужно менять господ при первой же возможности — иначе у него появятся амбиции, иначе он обретет привязанности.

Единственная привязанность, которую он не сможет выжечь, заставить исчезнуть, останется в том времени, когда он думал, что может видеть духов предков, смотрящих на мирное племя свысока. То было вечностью в ее лучшем проявлении — нерушимыми воспоминаниями, которые невозможно изгнать из памяти.

А все остальное — временное.

Все остальное — неважное, ничего не значащее.

И остается лишь две крайности. Жить или умереть.

Бежать или подчиниться.

========== Акт I, сцена первая ==========

У Барона в голове звучит голос короля, зовущего его по имени. «Фахим-Фахим-Фахим» до бесконечности. Шут зажмуривает глаза, утыкается носом в подушку, пытаясь избавиться от назойливых мыслей. Король хвор душой и рассудком, а это именно то, что Фахим за свою жизнь так и не научился лечить. Он боится, что болезнь эта заразна.

Когда, неспособный уснуть, он открывает глаза, то видит у своей узкой кровати одну из его циркачей, сжимающую в руках принесенную с собой вышитую подушку. Из-под подушки выглядывает кувшин вина.

— Не спится, красавица? — по-доброму усмехается Фахим. Карлица хмурит свои светлые, почти невидимые, брови и забирается к нему на постель, усаживаясь поудобнее.

Ее зовут Тита, и она при дворе совсем недавно. По крайней мере, чуть позже их всех. Еще двое — Огюст и Рауль, возрастом, возможно, сверстники Фахима — были близнецами и держались особняком. Их больше любила принцесса, и они были рады развлекать только ее.

И если Фахим был любимцем короля, то Тита оставалась не у дел, оказываясь нужной только на приемах гостей. Все остальное время она предпочитала пьянствовать и сочинять похабные стишки.

Фахим понимал ее и жалел немного. Совсем немного, правда, ведь Тита была достаточно сильна, чтобы не нуждаться в чьей-либо жалости.

Она ее и не просила. Они не имели права просить, чтобы их жалели.

— Подмял под себя короля, Барон? — хмыкает Тита, выуживая кувшин, и Фахим не до конца понимает, зачем ей подушка — чтобы скрыть вино от стражи или чтобы лечь спать вместе с ним.

Они уже делали так, и ни разу в этом не было ничего предосудительного. Просто возможность уснуть, когда мысли о доме не дают покоя.

— Он сам себя подмял, — вздыхает Барон, откидываясь обратно на подушку. В маленькое окошко почти не проникает лунный свет, и комната опущена во мрак.

Он не так уж давно получил отдельные покои. Хотя, конечно, покоями это сложно назвать — так, каморка. У Титы не было и этого.

— Странно звучит, — недоуменно отвечает она.

— Я к тому, — вздыхает Фахим, — что он запутан и ищет поддержки.

— По нему незаметно, — Тита присасывается к бутылке и следующие мгновения слышны только звуки глотков.

— В этом-то и проблема.

Тита смотрит на него задумчиво, и Фахим треплет ее по лохматой голове, чтобы только перестала доставать его с глупыми расспросами. Она не любит, когда прикасаются к ее волосам.

Фахим хочет оставить все размышления на завтра.

Ему кажется, что все самое тяжелое только начинается.

***

Когда король называет его по имени, Барону Одного Угла до смешного не терпится называть его по имени в ответ. Церемониалы воспрещают, но разве шуту не дозволено чуть больше, чем остальным?

Король называет его по имени, только когда они одни. Барон поступает так же.

— Фридрих, — смакует он, подбрасывая и ловя небольшой кинжальчик. — Фредерик. Федерико. Фредрик.

Король вздыхает, отрываясь от написания письма — шут так и не смог определить, кому — и смотрит на Барона устало, одним своим взглядом приказывая тому заткнуться.

Шут расплывается в улыбке, прекращая играться с ножиком.

— Узнать бы, где ты всего этого нахватался, — бормочет король, возвращаясь к своей работе. Его спина устало сгорблена, а руки напряжены сверх меры. Фахим знает пару верных способов расслабиться, не теряя работоспособности, но вряд ли Барон, даже при всем своем положении, может позволить себе предложить их королю.

Когда Фридрих поднимается со своего резного кресла, то лицо его на мгновение омрачает судорога боли. Король хватается рукой за край стола, но очень быстро выпрямляется и уже более твердым шагом идет в сторону шкафа с бумагами.

— Позволю себе заметить, милорд, — заговаривает Барон со слабым неодобрением, — что вашему лекарю бы ишаков лечить, а не людей.

— А ты-то, видимо, лучше его разбираешься, — спокойно отзывается король, и в голосе его нет ни капли осуждения. Только вся та же усталость. Он роется в ящиках, выискивает что-то важное, но пока что неудачно.

Его слова, тем не менее, задевают Фахима.

— Травы, из которых этот пройдоха готовит свои хвалебные бальзамы, обычные сорняки, — говорит он, уверенный в своей правоте. — Мне известны более действенные методы лечения ранений. Тем более, если вас все еще мучает кровотечение…

— Я сомневаюсь, что придворный шут разбирается в целительстве лучше придворного лекаря, — все в той же манере отвечает король.

Барон склоняет голову к плечу, рассматривает чужую спину. Острые лопатки проглядываются сквозь льняную рубаху, приковывают к себе взгляд. Шут набирает в грудь воздуха и произносит:

— Как насчет спора, милорд? Если мой способ окажется лучше, вы прогоните этого шарлатана из замка?

И чутье не подводит Фахима: король не отказывается. Он уже доверяет шуту больше, чем любому лекарю. Это похоже на затянувшуюся игру, в которой с каждым днем шуту становится все более страшно оступиться. Чем дальше заходит вседозволенность, тем большая цена будет за нее взиматься в случае ошибки.

Фахим, хоть и уверен, что за свою жизнь научился разбираться в людях, не может точно сказать, разбирается ли он в одном отдельно взятом короле. Какие-то его действия кажутся лишь юношеской горячностью, другие же — решениями осторожного человека, успевшего узнать горечь предательства. Он слишком плохо знает короля и его прошлое, чтобы судить так скоро.

Фахим выигрывает спор и своими методами лечит короля намного быстрее, но, к досаде, старого лекаря тот не прогоняет. Доверие между шутом и государем чуть расширяется, и этого оказывается достаточно на данный момент.

Завеса неизведанного чуть приоткрывается, когда они стоят спустя несколько дней у военного стола, и король задумчиво трет только что заживший бок. Барон чувствует несказанное удовлетворение от своей маленькой победы и, не отрывая взгляда от карты, с улыбкой гладит края гладкого бруска дерева, обозначающего кавалерию. Король рассеянно следит за его действиями, но ничего говорит, только кусает губу изнутри, погрузившись в свои мысли.

— Почему вы не женитесь? — спрашивает Фахим, но к своему разочарованию не застает этим вопросом государя врасплох. Того вообще, похоже, трудно удивить.

— А почему я должен? — отвечает Фридрих, все так же глядя куда-то сквозь шута.

— Брак очень выгодное дело для таких высоких особ, как вы, — Барон улыбается, встречаясь взглядом с королем. Тот смотрит на него хмуро, словно недовольно, но шут уже давно уяснил для себя, что это нечто отличное от недовольства. Скорее желание защититься. — Королевству нужен наследник.

— Он не нужен мне, — голос короля спокоен, будто это решение было обдумано не раз и не два.

Фахим моргает, думая, что ослышался, но почти сразу же к нему приходит понимание, что только что он услышал настоящее откровение.

— Я рискну поинтересоваться… — впервые за эти почти два года шут чувствует себя неуверенно. — Что заставило вас принять такое решение?

И неуверенность еще больше ширится, когда король впервые на его памяти холодно улыбается, а сам Барон осознает, что врасплох тут застали именно его.

— Мой род проклят, и я не хочу плодить его, — отвечает Фридрих, и голос его полон такого колючего безразличия, что у Фахима по спине бегут мурашки.

И что в молодом короле было от юношеской горячности, а что от зрелой осторожности, становилось все труднее понять.

— Если это государство падет в грызне за власть после моей смерти, — продолжает король, — мне уже не будет до этого дела. А пока… я расширю его границы, как только смогу.

Фридрих почти любовно проводит ладонью по карте и вздыхает.

— Очень уж мне бы не хотелось, милорд, — недовольно говорит шут, отойдя от удивления, — готовить вам противоядия. Я бы все же настоятельно посоветовал бы вам жениться. От одной женушки не убудет. Вот вы бы знали, сколько наложниц содержат на моей родине…

— Твоей родине? — в голосе короля мелькает любопытство. Барон, правда, больше обрадовался, если бы король обратил внимание на другие его слова.

— Да, на юге. У одного господина, не поверите, было пять сотен наложниц. И то не предел, — Фахим уж точно не намерен раскрывать свое прошлое именно сейчас, и поэтому допускает в свой ответ столько же лжи, сколько и правды — в достаточной мере, чтобы оставить короля удовлетворенным.

— Я должен бы злиться на тебя за такое, Фахим, — король отрывается от карты и внимательно смотрит на Барона. — Но я не буду. И жена мне тоже не нужна. Спасибо за беспокойство.

У Фахима впервые не находится слов. Он все еще не может понять, глуп ли король настолько, чтобы пускать столь важные вещи на самотек, или же достаточно безумен для того, чтобы просчитать все наперед, зная, что не проиграет.

Свет из узкого окна настойчиво светит в глаза шута, и он терпит неудобство, не желая отворачиваться или закрывать глаза совсем.

Потому что человек перед ним впервые открыт настолько, насколько не был открыт никогда.

И, что самое главное, он и сам знает это. Колкая улыбка понемногу спадает с лица короля, он хмурится, будто борясь с собственными мыслями, и произносит гулко:

— Ты действительно можешь делать противоядия?

Фахим хмыкает, удивленный тем, что король выцепил из его слов именно эти.

— Для вас, милорд, я могу сделать все что угодно.

***

Фахиму не спится после этого разговора. Он бесцельно лежит на кровати, подтянув длинные ноги ближе к груди, и хмуро разбирает в голове все произошедшее.

Он стал шутом, прекрасно понимая, что на севере он не сможет проявить себя как лекарь — слишком редко здесь видели ему подобных, воспринимали как диковинку, не как человека и уж тем более образованного ученого. Все книги, которые он нашел в крошечной библиотеке замка, были сплошь религиозные. Лишь изредка попадались труды древних философов — но и те были ужасно переведены и представляли собой кривые отрывки.

Он стал шутом, надеясь на будущее участие в придворной и, может быть, даже политической жизни королевства, но в итоге… Двор короля Фридриха был уныл, его было легко развлекать, не нужно было изобретать ироничных сравнений и тонких намеков — они их не понимали. Эта игра была скучной для них, лишенной смысла, и вскоре Фахим перестал стараться.

С политикой все оказалось сложнее. Барон не может понять, пустоголов или умен был здешний король, говоря те слова в тронном зале. Неженатые правители очень ценный материал для союзов, бесплодные же — хорошая причина для свержения. Ни жениться, ни плодить свой род Фридрих не собирается. Очень самонадеянный юноша, в таком случае.

Фахиму отчего-то отчаянно хочется воцарить в этом варварском государстве порядок. Этому мешает сам правитель, у которого, видимо, уже есть далеко идущие планы по разрушению устоявшегося хода вещей. Либо планов у него не было никаких, и он действовал согласно своему сиюминутному хотению, заключающемуся в непрекращающихся военных походах и перекладывании государственных дел на плечи советников, вовсю пользующихся своим положением.

Фахим не может понять его мотивы, а влияния у него все еще не так много, чтобы как-то воздействовать на короля.

Шут вздыхает, потирая затекшую шею, и угрюмо смотрит на запертую дверь. Сегодня Тита навряд ли придет, она осталась в покоях сестры короля, леди Агнес. Они неожиданно сдружились за последнее время. Фахим рад, что жизнь Титы начала налаживаться, она заслуживала этого как никто другой. Огюст, Рауль и Фахим согласились развлекать двор добровольно — насколько было известно, близнецы еще при предыдущем короле залезли в карету принцессы, а что уж они там сделали такого, чтобы стать шутами, то было известно лишь леди Агнес. Возможно, причина была только в их росте.

Тита оказалась при дворе не по своей воле. Фахим помнит, насколько несчастной она была первые дни после того, как ее преподнесли в дар королю. Не то чтобы Фридрих особенно обрадовался такому подарку, но его сестрице нравилось собирать под одной крышей всяческих «уродцев». Она и Фахима уговорила взять на службу. После его спектакля на ломанном местном языке о прошении ему баронского титула и феода в виде угла тронного зала король не выглядел довольным, но он никогда не мог отказать своей сестре — и часто от этого страдал.

Фахим не знает толком до сих пор, что он делает в этой холодной стране, где нравы знати не лучше нравов торговцев на базаре. Всему виной его излишняя тяга к приключениям.

Так или иначе, но ему не хочется покидать здешний двор, не узнав до конца его обитателей. Не узнав самого короля.

Когда дверь в шутовскую каморку неожиданно открывается безо всякого привычного скрипа, Фахим разумно решает, что это припозднившаяся Тита. Но женщина, стоящая в дверном проеме, совершенно не похожа на карлицу. Одежда, расшитая золотой нитью, выдает в ней одну из леди, прибывших погостить в королевской резиденции. Барон тут же встряхивается, вскакивает с постели, отвешивает поклон и интересуется:

— Вам что-то нужно, миледи?

Женщина не отвечает. Барон осмеливается поднять взгляд и рассмотреть ее получше — в ночном сумраке это получается сделать с трудом, но шут различает улыбку на ее давно не юном лице.

Фахим моргает, ему неожиданно становится неуютно; по полу тянет сквозняком, и хочется поёжиться.

Женщина молча подзывает его к себе, и шут подходит и недоуменно выглядывает в длинный узкий коридор, освещенный всего одним факелом в самом конце. Не успевает он сориентироваться в темноте, как видит, что молчаливая леди уже стоит у факела и продолжает звать его за собой.

Они идут по коридорам замка мимо гобеленов, мимо окон и скучающей стражи, и Фахим слишком поздно обнаруживает, что они идут к королевским покоям.

— Я понадобился государю? — спрашивает Барон, правда, уже не надеясь на ответ. И он его не получает, а странная женщина продолжает идти вперед.

Она кажется ему смутно знакомой, но он не успевает вспомнить, где видел ее прежде.

Стражник у дверей в покои спит на посту, и женщина, оборачиваясь, заговорщически улыбается шуту и подзывает к себе своим тонким пальцем с серебряным перстнем.

Фахим неуверенно подходит к двери, молясь мысленно, чтобы это не было шуткой — он и так выставляет себя глупым последний год, а перед королем он не хотел бы быть таковым. Шут оборачивается, чтобы переспросить у леди еще раз, но не находит ее, упираясь взглядом в пустой темный коридор.

И просыпается.

Первое, что делает Фахим, проснувшись — проверяет дверь. Та оказывается запертой и убеждает его в том, что то был просто сон.

Но очень, очень реальный сон.

Мужчина возвращается к кровати, садится, подпирает голову рукой, зарывается пальцами в короткие волосы. Ему хочется вскочить тут же, и он делает это почти против своей воли. Вскакивает, отпирает дверь, выходит в коридор, освещенный всего одним факелом. Идет мимо гобеленов и стражников, окрикивающих его сейчас, но не окрикивавших его во сне. Подходит к королевским покоям, хмуро смотрит на задремавшего часового, прислонившегося к стене. И не может избавиться от нехорошего предчувствия, сдавившего грудь.

Фахим раздумывает пару мгновений, стучаться или входить без стука — король не запирает свои покои, но у каждого правителя свои причуды. Шуту не приходится принимать никакого решения в итоге, потому что, как только он осторожно кладет свою ладонь на крепкое дерево двери, та сама распахивается, и взору Фахима предстает удивленный король.

— Почему ты… — оторопело выдыхает Фридрих и, отодвинув шута в сторону, почти испуганно разглядывает коридор со всех сторон. — Ты не видел никого по пути? — шепотом, будто боясь разбудить стражника, спрашивает король. — Нет, конечно же, ты не мог.

Фахим, не менее растерянный, не знает, что и ответить, а король тем временем хватает его за руку и затягивает внутрь покоев.

Когда дверь захлопывается за ними, шут понимает, что у его государя гораздо больше тайн, чем казалось на первый взгляд.

========== Акт I, сцена вторая ==========

Фахим не может сказать, что когда-либо любил той любовью, что воспевают поэты-пустословы. У Фахима были друзья и любовники — часто бывало и так, что эти понятия соединялись в одном человеке, но никто еще не занимал его внимание безраздельно, не заставлял желать общения лишь с ним и желать лишь его.

Фахим знает, что это не изменилось и что изменить себя он не в силах. Он и не пробовал никогда, но бывало и так, что пробовали другие. Сцены ревности вызывали у него отвращение. Пренебрегать всем ради одного человека? Нет, Фахим такой жизни не хотел.

Теперь изменилось лишь то, что друзей у него значительно меньше, чем любовников. В числе приятелей он с уверенностью может назвать только Титу.

А еще есть король — замершая меж двух состояний бабочка, бесплодно хлопающая несформировавшимися крылышками. Королей нужно обхаживать, с королями нельзя так просто. Особенно с такими, как Фридрих. Как только Фахим начинает думать, что мысли короля легко можно прочитать по его лицу, тот опровергает это мнение своими действиями и словами. Казалось, прошло столько времени, шут столько наблюдал, отмечал черты характера, моменты силы и слабости, но это не дало ничего.

Видимо, на деле короля знает лишь сам король, и остается лишь ждать, пока он сам не расскажет о себе.

Фахим надеется, что это будет сегодня, ночью, когда мимолетный страх еще не успел сойти с молодого лица и кривит бледные губы в напряжении.

— Останься, — говорит король не просьбу — приказ. Шут замирает, вглядывается в черты его лица, точно обрисованные тенью от свечи. — Быть может, при тебе они не посмеют…

— Кто не посмеет, милорд? — растерянно шепчет Фахим, но король не отвечает, кажется, разговаривая с самим собой. Шут вспоминает свой сон, еще не успевший забыться, и как будто уже знает ответ на свой же вопрос. Он маячит на краю сознания, страшась оформиться в тревожную правду.

Фридрих прерывисто вздыхает: его грудь высоко поднимается вслед за вздохом, а кожа в разрезе рубахи покрыта испариной. Фахим отмечает это с тревогой, потирая замерзшие ладони — камин в покоях не растоплен, а осень на северенемилосердна к любителям тепла.

Было бы очень удобно объяснить поведение короля начавшейся лихорадкой, но сам Фахим-то болен не был. Более того, при всем холоде здешних мест он не заболевал еще ни разу. Хотелось бы оправдать все происходящее безумием, неожиданно охватившим их обоих.

— Сядь куда-нибудь, — успокоившись, вновь заговаривает король и осторожно, будто чресла его не слушаются, забирается обратно в разворошенную постель. Только теперь Фахим замечает, что все это время юноша держал в руке кинжал, который теперь вернулся обратно под подушку.

Шут беспомощно оглядывает покои и в итоге пристраивается на сундуке, накрытом оленьей шкурой, где он уже привык коротать время, когда король вызывал его к себе. Фридрих внимательно следит за ним, выглядывая из-под одеяла, натянутого почти до носа. Фахим не сдерживает взволнованного смешка. Король глядит на него неотрывно светлыми глазами, блестящими в неясном свете свечи, словно зверек, высунувшийся из своей норки. Шут сдерживает улыбку, пытаясь спасти себя от лишних вопросов, и, предотвращая их, спрашивает сам, но не о том, о чем на самом деле хотел бы:

— Насчет противоядий, милорд…

— Да? — король отзывается тут же, резко и немного нервно

.

— Мне думается, я слишком плохо знаю яды, которые используются в ваших землях… Для приготовления противоядия мне нужно знать сам яд. Из чего он сделан, из какого растения или, быть может, животного. На моей родине был очень распространен змеиный яд, знавал я даже человека, специально разводившего змей для этих нужд. Могу ли я посетить здешние леса?

— Разве что с проводником, — чуть погодя, отвечает Фридрих, и у шута мелькает напряженная мысль, не думает ли король, что он намерен сбежать.

Хоть Фахим и свободный человек, он сомневается, что на Севере это хоть кого-нибудь волнует. В этот раз он добровольно записался в рабы.

— Проводник так проводник, милорд… — Барон пожимает плечами, расслабляясь и откидываясь спиной на холодную каменную стену.

В молчании проходит еще несколько мгновений. Шут, чувствуя затылком неровность каменной кладки, почти засыпает, памятуя о прошедшей бессонной ночи, но слышит, как его окликивает по имени король.

— Да, милорд? — отвечает Фахим, с трудом разлепляя тяжелые веки и следом замечая, что единственная свеча только что потухла.

Фридрих колеблется, подбирая слова. Эта заминка и смешит, и волнует шута одновременно. От короля можно ожидать чего угодно.

— Недавно я слышал разговор служанок… — начинает он и вновь осекается. Фахим решает помочь ему:

— Обо мне, милорд?

— Да. Признаться честно, их слова удивили меня.

— Чем же? — шут смутно догадывается, о чем был тот разговор, и ощущает, как дремота спадает, уступая место любопытству.

— Они были очень воодушевлены, — отвечает король, все еще ходя вокруг да около. Фахим ловит себя на мысли, что Фридрих смущен, и прячет глупую умилительную улыбку за ладонью. — Мне захотелось даже показаться им на глаза и приструнить за отлынивание от работы, но я решил дослушать.

— Ах, милорд, вот так и раскрываются заговоры!

— Не думаю, что это был заговор, — голос короля вдруг становится более твердым и уверенным, а Фахим не перестает удивляться оттенкам его настроения. — Учитывая то, что они обсуждали, как хорош ты в постели.

— О, — выдавливает из себя шут, медленно осознавая сказанное государем, а затем издает странный звук, похожий то ли на кряканье, то ли на лорда Градхольма, поперхнувшегося элем. Фахим в очередной раз ошибся — король даже не подозревал о любовных похождениях шута. Либо подозревал, и этот разговор является частью какого-то очередного долгоиграющего плана.

Фахиму не очень хочется быть частью чьего-то плана, потому что у него есть собственная игра, которая прежде казалась хорошо продуманной. Вот только главный ее козырь оказался не так прост.

— Это не очень хорошо, Фахим. Многие из них замужние женщины, — прервав удивление шута, продолжает Фридрих. — Я не могу ручаться, что один из их мужей потом не придет, чтобы убить тебя.

— И что же, даже не защитите меня? — притворно изумившись, восклицает шут.

Король тяжело вздыхает, не оценив спектакля.

— В этом нет ничего смешного. Ты склоняешь бедных женщин во грех.

— И не только женщин, — цокает языком Фахим, посмеиваясь.

Фридрих не отвечает, и Барон как никогда жалеет, что свеча потухла, и нет возможности разглядеть лицо короля.

Впрочем, лицо Фахима король тоже не разглядит, и это хорошо. Фахим знает, что вид его во времена волнения и взбудораженного любопытства очень глуп: дрожащие в улыбке губы, сдерживающие смех, горящие и слегка слезящиеся глаза, крылья носа, расширяющиеся от слишком глубоких вздохов. В общем, за пьяного он сходил пару раз.

— И кто же из моих подданных?.. — вдруг спрашивает король, не озвучивая свои мысли до конца.

Фахим приятно взволнован этим разговором почти до урчания.

— Боюсь, милорд, я не могу вам сказать. Пекусь о вашем внутреннем покое. Знаете, как это бывает, услышишь, кто с кем спал, и начинаешь представлять… И сложно потом с человеком этим говорить, как ни крути!

— Нет, не знаю, — холодно говорит король, и Фахиму даже на мгновение становится стыдно. Только на мгновение. — Что же, я велю тебе больше не развращать моих слуг. Ты не за этим здесь.

Барон прижимает руку к сердцу и решает вбить последний гвоздь в крышку своего гроба:

— Стоит ли тогда огорчать вас тем, что мне удалось приятно провести время с парой ваших вассалов?

Фридрих не выдерживает и садится в постели, по-прежнему закутанный в одеяло. Фахиму и весело, и тревожно. Он впервые боится натолкнуться на королевскую немилость, ибо в данный момент предугадать действия и слова юного государя практически невозможно.

— Я не понимаю, как ты это делаешь? — спрашивает Фридрих, и в голосе его впервые за все то время, что Фахим его знает, звучит нетерпение и искреннее любопытство.

Шут уже усмехается, не скрывая.

— Что именно, милорд? Как я сплю с мужчинами?

— Нет! — раздраженно отзывается король, и Фахим замечает, как он мнет руками одеяло. — Я не понимаю. Что ты делаешь, чтобы они поняли твой интерес? Как ты понимаешь, что он взаимен?

Шут почти готов вскочить с этого треклятого сундука, осознав, в какое русло зашел этот ночной разговор. Русло это было интересным и в той же мере опасным. И все еще очень смешным.

Нет, конечно же, Фахим даже не смел надеяться в начале этих долгих переглядываний с королем, что все будет просто. Сегодняшняя ночь показала это как нельзя лучше — Фридрих вряд ли осознавал, как выглядят со стороны его пристальные взгляды.

И от этого все становится только заманчивее.

— Ну, знаете… — задумчиво тянет шут, замечая, что король уже взял себя в руки и смотрит на него хмуро и почти что недовольно. — Иногда достаточно одного взгляда. Иногда жеста. С совсем тугодумами необходимы слова. Я не из тугодумов.

— И, что же, ты ни разу не наталкивался на недопонимание? — недоверчиво продолжает расспрос Фридрих.

— О, милорд, такое бывало только в начале моего пути. Вот так вот пристанешь с грязными намеками к какому-нибудь красавцу, а он потом тебе рожу расквасит. К счастью, уже лет десять я таких ошибок не повторяю. Все дело в опыте.

— Мерзость, — бормочет король, отвернув голову в сторону окна.

— Вам бы поспать, а не забивать голову моими грешками, — вздыхает Фахим, понимая, что больше из этой беседы не выжать и что король окончательно расстроен и растерян.

— Я надеюсь, ты уяснил мой приказ? — Фридрих вновь переводит взгляд на него, и даже в полумраке видится его серьезная строгость.

— Не спать со слугами?

— И с вассалами.

— Так с кем мне тогда спать?

— Ни с кем.

Фахим издает нервный смешок и чувствует, как радостная волна предвкушения скользит вниз по позвоночнику.

Король, не ожидая ответа, укладывается обратно, надеясь урвать последние часы сна до рассвета.

Если все сказанное сегодняшней ночью не открытое заявление на свои права, то Фахим не знает, что это такое.

И впервые ревность только раззадоривает его интерес.

***

Крайне сложно уснуть после подобных волнений, но у Фахима получается. Он слышит, как дыхание короля на другом конце покоев выравнивается, и сам успокаивается, поудобнее устраиваясь на жестком сундуке.

Он просыпается так же резко, как и засыпает. В комнате все еще темно, но отчего-то каждая вещь хорошо видна и резко выделяется своими очертаниями.

Фахим поворачивает голову в сторону окна в надежде посмотреть, как скоро рассвет, и видит, что рядом с ним на сундуке сидит та самая женщина из сна. Он отшатывается в испуге и понимает, что не может отличить, что реально, а что нет. Женщина приходит к нему во снах уже второй раз за одну и ту же треклятую ночь, и это очень-очень странно.

Она улыбается, видя его замешательство. Фахим вскакивает на ноги, отходит на пару шагов и вновь разворачивается к старой леди, так, чтобы между ними было безопасное расстояние.

И видит самого же себя, в безумной позе пристроившегося на чертовом сундуке, подтянув под себя левую ногу и откинувшись на стену спиной, чтобы использовать каменную кладку как издевательское подобие подушки.

У Фахима все слова застревают в горле — хочется ругаться, но язык прирос к небу. Он оборачивается посмотреть на королевскую постель и находит на ней спящего Фридриха, совсем не потревоженного испуганными возгласами и беготней своего шута.

Старая леди смеется.

— Понимаю ваше смятение, друг мой, — говорит она, и Фахим резко поворачивает голову в ее сторону, в неверии тараща глаза.

В первый раз она и не думала заговаривать с ним, лишь таинственно улыбалась и подзывала своим дурацким пальцем.

Фахим злится и трясется от страха словно мальчишка.

— Но я все равно удивлена, что мы с вами можем поговорить без суеты и кидания ножами, — продолжает женщина. — Не всем доступна такая роскошь. Признаться честно, на моей памяти и памяти моих друзей по несчастью вы первый.

— Первый… в чем? — с трудом переваривая услышанное, переспрашивает шут.

— В общении с мертвыми, конечно же.

— Ага. С мертвыми. Почти понятно, — кивает Фахим, на деле больше занятый разглядыванием самого себя, в данный момент почесывающего нос во сне.

Отчего-то у него (бодрствующего? Или наоборот спящего?) тоже зачесался нос.

— К сожалению, никто другой не слышит нас, сколько бы мы ни кричали. В вашем случае, вероятно, дело в том, что вы сами не слишком-то и живы в данный момент.

— Я сплю.

— Вы спите. И в то же время нет.

— Отлично, — Фахим с трудом переводит взгляд обратно на старую леди. Та смотрит на него тепло и насмешливо. — А вы сами кто будете?

Шут беспокойно оборачивается к королю, переживая, что тот может проснуться, и у него вдруг возникает логичная догадка о личности женщины перед ним. Он смотрит на нее вопросительно, и она удивленно смеется и качает головой.

— Нет-нет, это не то, что вы подумали, — взгляд ее становится задумчивым, а улыбка грустной. — Я не его мать. Я и права не имею находиться здесь, но, понимаете, я чувствую ответственность.

— Ответственность?.. — спрашивает Фахим, поняв, что женщина не собирается продолжать.

— Ах, — горестно вздыхает она, положив ладони к себе на колени, и говорит так, будто ей очень тяжело даются слова, — понимаете, дело в том, что я стала причиной смерти прошлого короля. Я бы хотела как-нибудь уберечь от такой участи и этого бедного мальчика. Показать, что мы не желаем ему зла.

— «Мы»?

— Мертвые, разумеется.

— Потрясающе! — восклицает Фахим, уже не боясь разбудить короля и решив поддаться игре старой леди. Ведь если это всего лишь сон, то никаких последствий он иметь не будет, верно? — И как вы, позвольте узнать, собираетесь это показать? Молчаливые мертвые пугают куда больше разговорчивых, уж поверьте мне. Узнал этот факт благодаря вам.

— Вот для этого вы и нужны нам! — женщина воодушевленно хлопает в ладоши, и шут перестает понимать, что в таком цветочке его могло напугать. — Поговорите с ним. Скажите, что он не должен злиться на нас. Мы хотим как лучше. Вы посредник между нашим миром и миром живых. Не оставьте нас в беде.

— А мне-то польза от этого какая?

— Как можно проявлять корысть в таком деле!..

— Я не очень-то проникся вашей историей, миледи.

— Кошмар! Я полагала, что Господь пошлет нам на помощь человека более благородного…

Фахим смеется, окончательно войдя во вкус этой странной беседы и беря контроль над ней в свои руки.

— О, а вы не думали, что я могу быть посланником Дьявола?

Женщина возмущенно выдыхает и морщится брезгливо.

— Что и стоило ожидать от дикаря!

— Ну, знаете ли!.. — не выдерживает Фахим и вдруг чувствует неожиданную боль в теле. Реальность перед глазами смазывается, на мгновение перехватывает дыхание.

И он просыпается на ледяном полу королевских покоев, свалившись с сундука и растянувшись у самой королевской постели. Шута трясет, он прерывисто вздыхает, пытаясь унять сорвавшееся в бег сердце, и слышит сонный голос сверху:

— В чем дело?..

— Прошу прощения, милорд, — хрипло выдавливает из себя Барон, — дурной сон.

Он оглядывается назад, проверить, сидит ли все еще на сундуке та леди, и не обнаруживает ее на месте.

Ведь все происходившее во снах так и остается в них же, правда?

***

Утром Фахим, чувствуя себя разбитым сверх меры, плетется по коридорам замка, пугая придворных отнюдь не шутовским настроением. Приближается зима, и людей, спасающихся от холода, в помещении все больше. Фахим не уверен, что рад этому. Зима самое тяжелое время как на севере в целом, так и при дворе в частности. Лишенные летних забав, придворные становятся излишне капризными.

В своих мыслях шут не замечает, как набредает на покои леди Агнес. У резной двери с кольцом в виде пасти какого-то зверя с ноги на ногу переминается Тита. У противоположной стены стоит старенький стражник, опустивший голову на грудь и, кажется, задремавший. Фахим давно отметил для себя, что этот замок является оплотом сонливости и скуки. Удивительно, как еще какие-нибудь условные враги не взяли его штурмом, воспользовавшись дремотой воинов.

Тита смотрит перед собой, скрестив руки на груди, и будто не замечает подошедшего Барона. Ее оранжевое платье как всегда помято, тут и там на нем виднеются вылезшие ниточки, а подол в чем-то испачкан.

Фахим, ничего не говоря, становится рядом с Титой у стены и слышит приглушенные голоса за дверью покоев.

— Там король, — все же заговаривает карлица, но не поднимает взгляда на друга. — Ссорятся. Меня выгнали.

— О чем бы им ссориться? — бормочет шут и прислушивается к голосам. Поначалу он не может ничего разобрать, но потом различает из двух голосов голос Фридриха. Это почему-то вызывает в нем странное чувство отторжения, будто он совсем-совсем не должен был угадать этот голос.

«…я твой король теперь!» — доносится сквозь преграду. Фахим чуть хмурится, различая в услышанном непривычные оттенки гнева.

«И поэтому я должна подчиняться?!» — идет вслед не менее яростное.

— О чем они спорят? — спрашивает шут у Титы. — Ты слышала начало?

Женщина молчит, поджав губы. Барон хмурит брови сильнее и прислоняется ухом к стене. У него не самое лучшее предчувствие и, кажется, оно подтверждается. Ему не стоит подслушивать этот разговор, но он подслушивает, поддавшись своему неискореняемому любопытству.

«Ты обязан мне, Фридрих! Всем, что имеешь!» — голос принцессы срывается, и Тита заметно ежится, все отлично слыша. Она выглядит взволнованной и расстроенной, пусть и прячет это за недовольством.

«Обязан? Хорошо быть обязанным тем, чего никогда не желал!»

Фахиму становится неуютно. Он не должен находиться здесь и слушать это.

Голоса на какое-то время снова смазываются, с трудом различаются, но после вновь раздается разгневанный крик леди Агнес: «Ты лжец! Ты мог отказаться от трона, но не стал! Не говори мне теперь, что это не то, о чем ты мечтал!»

— Никогда не видела ее такой злой, — тихо вздыхает Тита, и Фахим гладит ее по голове в знак утешения. Она впервые не сопротивляется, подставляется под ласку, закрыв глаза.

Старый стражник, похоже, глуховат, раз не слышит ссоры господ. Или чересчур тактичен и нелюбопытен.

Шут вновь припадает ухом ближе к стене у двери и слышит обрывок фразы, сказанной королем: «…они бы разорвали тебя! И что бы ты делала сейчас? Рожала ублюдков Анбергам? Или Ланнгенам?!»

— Король договорился о помолвке, — говорит Тита, успокоившись. — Не думаю, что я правильно поступаю, сплетничая об этом с тобой.

— О помолвке? Чьей?

— Принцессы, конечно же.

Фахим вздыхает почти обреченно.

— Лучше бы о своей договорился.

— Ну, насколько я поняла из их криков, ему более выгодно выдать свою сестру замуж за союзного короля, чем жениться самому.

— Союзного? Не слышал раньше ничего об этом «союзном короле».

— Я ни хрена в этом не разбираюсь, Бароша, не спрашивай меня.

— Как скажешь.

Голоса становятся громче, будто их обладатели подошли ближе к двери, и Фахим предусмотрительно берет за руку Титу и отходит в сторону вместе с ней.

Она, уйдя в свои мысли, и не думает быть против.

«Ты мог бы позволить мне остаться здесь! Это все, чего я прошу! — голос леди Агнес уже не так зол, а больше расстроен. — И не говори ничего о том, как ты заботишься обо мне!»

«А ради чего я отсылаю тебя из этого проклятого места, по-твоему? Стой!»

«Не трогай меня!»

Голоса обрываются: дверь распахивается, и в коридор вылетает взъерошенная принцесса. Фахим старательно делает вид, что он просто проходил мимо (в чем есть доля правды).

— Пойдем, Тита, — даже не посмотрев в сторону шутов, сдержанно говорит Агнес и, не задерживаясь ни секунды, отправляется вперед по коридору. Карлица осторожно отрывается от стены и покорно следует за госпожой, не попрощавшись с Фахимом.

Тот тяжело вздыхает и решает пойти в другую сторону, в ту, откуда он как раз и пришел сюда.

Не успевает он пройти и пары шагов, как слышит позади голос короля:

— Фахим.

Барон медлит, сжимает губы в напряжении. Сегодня Фридрих открылся ему не с самой лучшей стороны, и он еще не знает, как реагировать на это.

Многое простительно молодости. Малое простительно королям.

Фахим разворачивается на пятках, широко улыбается, надеясь, что не сфальшивил, и отвечает:

— Да, мой король?

— Завтра утром я собираюсь на охоту, — Фридрих выглядит еще бледнее, чем обычно, а у его губ залегла жесткая складка. — Ты отправишься со мной. Соберешь ингредиенты для противоядий.

Шут удивленно моргает, но быстро берет себя в руки и отвешивает низкий поклон:

— Слушаюсь, милорд.

Молодого короля нет нужды бояться. Его жаль как человека. С него смешно как с правителя, ибо в каждом его решении сквозит неопытность.

И все же Фахим ловит себя на мысли, что всего на мгновение, не длившееся дольше секунды, он вновь почувствовал себя несвободным. Это мимолетное ощущение породило в его душе воспоминания, полные липкого ужаса и холодного принятия своего одиночества.

Нет, молодого короля не стоит бояться. В нем нет зла и ненависти, но не вышедшая на свет жестокость теплится под его кожей.

Фахиму остается только надеяться, что она не сведет короля с ума.

Потому что от безумия у него не найдется противоядия.

========== Акт I, сцена третья ==========

В королевском лесу царствует осень. Опавшая рыжая листва, еще не успевшая сгнить, покрывает опушки и тропинки, прячет последние грибы, растущие у подножий вековых дубов. Барона не покидает ощущение, что он уже был здесь, но это не могло быть правдой. Королевские леса строго охраняются от посягательств охотников и собирателей, и старым тропинкам и животным только и остается, что ждать очередного раза, когда король соизволит отправиться на охоту.

Фридрих любит охотиться — количество псов в псарнях говорит за себя. Фридрих любит охоту и войну, чисто мужские занятия, но Фахим ни разу не видел в нем той же бравады, что раз за разом встречает в поведении других знатных мужей. Если король и получает удовольствие, то не показывает его.

Но сейчас, ранним утром в окружении собак и лордов, он выглядит умиротворенным и даже счастливым. Вероятно, охота — единственное развлечение, за которое короля любят вельможи, так как других он им не представил.

Редкие пиры не считаются — устраивала их всегда леди Агнес.

Королевство Грофстайн не было похоже ни на одно государство Юга, где Фахим успел побывать. Люди в нем не умели веселиться, но всегда просили развлечений, и чем зрелищнее, чем больше красок и преувеличения было в них, тем лучше. Грофстайнцы не знали меры, в своей холодной серой стране они искали любое яркое пятно, способное их оживить.

Подчас это яркое пятно было кроваво алым.

Фахим немного тревожится, находясь среди стольких людей. И псов, конечно же.

Слишком поздно шут замечает, что король смотрит на него с нескрываемой насмешкой.

— Они здесь, чтобы ловить зайцев, а не шутов, Фахим, — заговаривает Фридрих и — шут не верит своим ушам — смеется. Не надломлено, а легко и весело.

Барон понимает, что ему просто никогда прежде не доводилось видеть короля в приятной для него обстановке. Во время приятных для него занятий.

Это преображение заставляет задуматься.

— Ну, знаете ли, милорд, — бурчит Фахим, дабы скрыть удивление, — может быть, я покажусь им более привлекательным. Я, между прочим, располнел за время, проведенное при вашем дворе!

Краем глаза он видит взгляды трех мелких лордов, обращенные в их сторону. Конечно же, что на королевской охоте, куда его отродясь не звали, делает шут? Шутит про неудачно пущенную стрелу?

— Брось, ты не… — не распознав иронии, отзывается Фридрих, но осекается, стоит его коню ткнуться ему мордой между лопаток. — Подожди, милый, скоро начнем.

Фахим даже не пытается скрыть улыбку.

Сегодняшний день хороший. Спокойный, настраивающий на здравые, размеренные размышления.

Фридрих дает ему в проводники молодого трусливого пса по кличке Смелый, и они оба смеются над выбором такого имени — его выбирали задолго до того, как узнали, что щенок до жути боится лошадей.

Король говорит «Присматривай за ним» перед тем, как отправиться глубже в лес и начать охоту, и Барон почти взволнован от того, что по этой фразе нельзя понять, к кому обращался Фридрих — к псу или к шуту.

Так или иначе, решает Фахим, по отдельности они оба потеряются, а так не будет скучно бродить по лесу в одиночестве.

Все оставшееся время его не покидает ощущение, что он знает эти тропинки на окраине леса. Что ходил по ним прежде. Он, кажется, даже отмечал для себя какие-то растения, потому что смог найти все нужное довольно быстро. Смелый вертелся у его ног, и его длинные уши почти мели листву по земле. Честное слово, Фахим еще не видел собак с такими длинными ушами. Наверное, это какая-то болезнь. Или его слишком часто тянули за уши в наказание.

К концу охоты маленькое лукошко в руках у шута наполнилось травами, а также грибами и корешками. Многие из них уже были знакомы Фахиму в прошлом, некоторые же он видел впервые и надеялся позже выпытать информацию о них у старого лекаря. Если уж тот не был годен на лечение короля, так пусть хоть послужит ветхим справочником.

***

Если и есть во всем королевском замке место, которое Фахим по-настоящему любит, то это именно кухня. Погружаясь в марево запахов и приятной суматохи, он будто возвращается в детство. Фахим любит служанок и слуг, их неприхотливую, правильную работу, и никогда не забывает о том, что сам когда-то был таким же.

На замковую кухню он в скуке захаживает при каждой возможности, и, что удивительно, до сих пор умудряется пугать некоторых кухарок, принимающихся остервенело перекрещиваться и бормотать молитвы. Его не задевает такое отношение. Если бы задевало, он бы не приходил на кухню снова и снова.

Он мало разговаривает с кухарками, хотя знает, как говорливы бывают люди за подобной работой. Эта необычная молчаливость берет начало в хмурой старшей поварихе, следящей за остальными женщинами, словно полководец за солдатами. Но и у поварихи тоже иногда бывает выходной. Как сегодня, например.

Сегодня Фахим, лучась довольством, выпрашивает на кухне для себя немного утвари, чтобы заняться созданием настоек и отваров, и долго не получает согласия. Кухарки переглядываются между собой, не понимая, что он от них хочет.

— Простите, иногда совсем не понятно, что вы говорите, — краснея, лопочет молодая служанка.

Фахим знает, что у него порой случаются проблемы с местным языком, но точно не в этот раз. Обычно он просто не знает некоторые слова, но говорит он достаточно разборчиво, чтобы его понял даже ребенок.

— Ну, может быть, котелочек? У вас не завалялось котелочка? — как можно более миролюбиво выговаривает Барон.

— Котелочки все под учетом, — уперев руки в бока, вступает в разговор самая старая из кухарок, сегодня, видимо, оставшаяся за главную.

— О, и нет ни одного неучтенного? Точно-точно?

— Нет. На кой тебе? — хмурится старушка, затягивая платок на затылке потуже, и поворачивается обратно к столу, чтобы продолжить работу. На Фахима она больше не смотрит, но это не значит, что разговор окончен.

— Ох, понимаете, — разведя руки в стороны, начинает представление Фахим, — один лорд попросил приготовить ему приворотное зелье! А у меня даже нет котелочка, в котором его можно сварить.

— Точно черт, говорила же тебе, — доносится громкий шепот с другого края кухни. — Как пить дать, черт! Ты только посмотри!..

Старушка прикрикивает на сплетниц и опять переводит взгляд на Фахима. Черты ее лица неожиданно разглаживаются, и вместо недоверия в глазах проступает поразительная веселость.

— Может быть, найдется один… Если скажешь, что за лорд тебя попросил, — говорит она, растягивая свои потрескавшиеся губы в шальной улыбке, и Фахим понимает — пусть она и не верит в его историю, она готова поддержать игру.

Фахиму определенно, определенно нравится эта женщина.

— Ну, знаете, есть тут один, лорд Градхольм… — тянет он, оглядывая кухню смешливым взглядом и видя, что все служанки внимательно следят за ним.

— Вот же шельма! — раздается удивленно.

— Тише ты!

Старушка громко смеется, отчего ее пышная грудь ходит ходуном.

— И кого же решил заарканить лорд Градхольм? — спрашивает она. — Нам вечно докладывают, как он недоволен нашей стряпней.

— Точно-точно!

— Тот еще ханжа!

Фахим сжимает трясущиеся губы, пряча широченную улыбку, и наклоняется ближе к поварихе.

— Не поверите, — шепчет он, пытаясь не засмеяться от того, как остальные кухарки навострили уши, — но саму леди Агнес.

Шут почти не соврал — он в самом деле пустил слух среди придворных, что способен варить зелья, а за лордом Градхольмом действительно заметен интерес определенного характера в отношении сестры короля.

— Неудивительно, — хмыкает старушка. — У миледи никогда не было недостатка в поклонниках. Я помню ее еще совсем малехонькой.

— Правда? — теперь Фахим по-настоящему заинтересован. — И короля, стало быть, тоже помните?

— О, даже лучше, чем принцессу, — кивает повариха и, обернувшись, кричит на женщин, чтобы те возвращались к работе. Кухарки бурчат, но принимаются каждая за свое дело. Сама старушка за все время разговора ни на секунду не отвлекалась от нарезки овощей. Орудовала она ножом так искусно, что Фахиму на секунду стало завидно.

— Почему лучше? — тем временем интересуется он, прислонившись к массивному столу, покрытому мукой и крошками.

— Он часто заглядывал к нам в детстве. И, что удивительно, продолжает и сейчас. Чудесный мальчик. Очень добрый, не то, что его брат.

— Матушка, не полагается так говорить о короле, — неожиданно шикает молоденькая служанка по правую руку от старушки. Все это время она отправляла нарезанные овощи в котел, где тушилось мясо, и, видимо, внимательно следила за разговором. — Я, между прочим, в детстве играла с государем и леди Агнес в прятки, но не говорю о них так, словно они мои соседи.

— Истории о детстве мои любимые, — влезает в разговор матери и дочери Барон. — Не поделитесь парочкой?

— Не буду я сплетничать, не надейтесь, — краснеет девушка.

— А я могу рассказать, — хихикает старушка.

— Мама! — вспыхивает дочь, но тут же устало махает рукой. — Ух, делайте, что хотите.

Шут улыбается, чувствуя приятное волнение. Как хорошо было бы узнать хоть что-нибудь о детстве короля! Ведь именно ранние годы говорят о человеке больше всего. Сам Фахим давно проследил, как все заложенное в нем в детстве отразилось на его дальнейшей жизни, и поэтому уверен, что ключ к разгадке личности Фридриха заложен в его прошлом.

— Вы говорите, его брат не был так добр? — вспомнив, о чем говорила кухарка, спрашивает Барон.

— Он был ужасен, сказать по правде. А уж когда стал королем, то стал совсем несносен.

— Год его правления и правда был очень тревожен, — кивая, подтверждает стеснительная девушка. — Пусть нам, поварам, и не довелось испытать его характер на себе, но мы слышали, как он был жесток к другим слугам.

— А в детстве был таким славным, — вздыхает старушка.

Фахим хмурится. Он слышал о предыдущем короле совсем немного — того звали Вильгельм, и он был старшим братом Фридриха. О нем мало говорили при дворе, будто стараясь забыть.

— И что же с ним стало? — шут ведет плечами, чтобы сбросить появившееся напряжение. Почему-то ему вдруг стало важно узнать обстоятельства смерти Вильгельма. Он даже не совсем понимает, для чего именно.

— Странная там штука. Говорят, столкнули его со стены. А кто именно столкнул, то непонятно. То ли его жена, то ли паж. Ну, да и не наше это дело.

Шут ощутимо вздрагивает и чувствует, как сдавливает виски от тревоги. Мог ли это быть Фридрих? Нет, с какой стати ему…

Вчерашняя ссора между королем и его сестрой издевательски вспыхивает в памяти. Фридрих злился: он не хотел такой жизни, но Агнес ему не верила. Была ли это зависть младшего сына к наследнику престола?

Подслушанные фразы коварны тем, что часто ведут к неправильным выводам, но Фахим вдруг волнуется еще больше, чем прежде. В каждой династии есть подобные истории, но в случае Фридриха почему-то отчаянно не хочется, чтобы это было правдой.

— Соглашусь, загадочно, — кивает шут. — Но такова уж доля у королей — не умирать в теплой постельке от старости.

— И поэтому им совершенно не завидно, — смеется старушка в ответ. — Не знаю, как чужим королям, но нашим со смертью не везет.

Поговаривают, будто их призраки до сих пор живут в этих стенах. Вот уж не хотелось бы так закончить свою жизнь.

— Призраки? — Фахим будто слышит свой голос со стороны.

— Да, гуляют тут.

— Прекратите, мама, это все сказки. Не пугайте достопочтенного Барона, — девушка внезапно улыбается шуту, и он слишком запоздало улыбается в ответ.

— Да, и правда сказки, — кивает женщина и, закончив работу, вытирает руки о подол платья. — Никто их не видал, только болтают, так что не забивай голову. А коли еще нужен тебе твой котелочек, бери тот, что висит вон на той стене. Только верни!

— Благодарю, прекраснейшая, — кланяется шут, улыбаясь.

Вот только тревога не исчезает, а только ширится.

Уже на пути в свою каморку Фахим вспоминает вчерашний сон.

«Я стала причиной смерти прошлого короля», — говорила старая леди. Мать Вильгельма, судя по всему. Слишком стара для жены.

Она убила своего собственного сына? По какой причине? Из-за того, что он был излишне жесток со слугами? Чушь, он должен был сделать нечто более ужасное.

— Что за чертовщина творится в этом замке, — бормочет Барон, ставя котелок на узенький подоконник в своей комнате.

***

Леди Агнес утягивает его в танец, стоит только менестрелям заиграть первую веселую переливистую мелодию. Фахим совершенно не умеет танцевать и не умел никогда, но теперь он обязан уметь практически все, что заблагорассудится господам. Так что он всеми силами старается поспевать за принцессой, отбивающей по полу своими ножками такие прыжки, что шут взаправду беспокоится за свои собственные ноги. Благо, леди Агнес умеет танцевать и знает, что делает. Вокруг них кружится еще несколько пар: молодые гости, с которыми Барону еще не довелось познакомиться, а также Огюст и Рауль, веселящие двух пышных знатных дам — сестер, в свое время вышедших замуж за двух сыновей среднего феодала и теперь гордо носящих титулы графинь. Барон выпил с ними так много вина, что знал все подробности их личной жизни: от предпочтений в алкоголе до их воздыханий по молодым юношам. Он бегло интересуется у них их делами, пока идет смена партнеров в танце, но ничего не успевает услышать и вновь возвращается к леди Агнес. Та, раскрасневшись, улыбается как никогда прежде, будто и не было ее недавней ссоры с королем.

Сам Фридрих, в то время как идет танец, сидит за столом в окружении вельмож и тихо переговаривается с сидящим рядом с ним советником — герцогом Ротбергом, мужчиной извечно сосредоточенным и бесконечно бородатым. При дворе он занимается делами военными и всегда больше всех раздражается присутствием шута на советах. У Фахима уже даже не осталось сил досадовать на то, что такой хороший день отдыха Фридрих опять свел к обсуждению дел насущных.

Поэтому Фахим не досадует. Он только низко кланяется принцессе, когда танец заканчивается, и подставляет свой локоть для начала нового, более неспешного и требующего только подпрыгиваний. Ну, хоть на это он был способен.

— Вы, кажется, довольно легко перенесли идею о помолвке, миледи, — заговаривает Фахим, когда они проходят дальше всего от стола. — Вчера вы выглядели расстроенной.

— О, вы о той неприятной сцене, — добродушно отзывается Агнес. — За сегодняшний день я кое-что пересмотрела.

— И что же?

Девушка улыбается довольно искренне, чтобы не создалось ощущения, будто она притворяется. Фахим верит ей, но ему интересно узнать, что послужило причиной такой резкой перемены в настроении.

— Я просто подумала… — принцесса выжидает паузу, пока пары сближаются так близко, что их разговор можно услышать. Барон сгорает от нетерпения и чуть не спотыкается, но ему простительно — он ведь шут. Леди Агнес беззлобно смеется над ним, поддерживая и не давая упасть, и заканчивает: — Я подумала, что власть прельщает меня больше, чем моего брата. Поэтому расточительно будет упускать возможность выйти за короля, а не за какого-нибудь герцога.

Фахим удивленно приподнимает брови, увидев принцессу совсем под другим углом, и этот угол ему до безумия нравится.

— Сколько птичек в голубятне, столько же и у вас амбиций, миледи, — смеется он. — Не дайте вашим птичкам улететь.

— Я постараюсь, — улыбается она в ответ, и становится ясно как день: принцесса догадалась, что Барон не тот, за кого себя выдает. Так или иначе, он не успевает осмыслить это открытие, так как танец завершается, и Фахим замечает, как Фридрих подзывает его к себе.

Леди Агнес хихикает, видя это тоже.

— Что же, благодарю за танец, Барон, — она кланяется. — А теперь спешите на службу к своему государю.

От шута не ускользает, с какой иронией она произносит обращение к королю, но он слишком устал за сегодняшний день, чтобы делать хоть какие-нибудь выводы.

Даже издалека видно, что настроение Фридриха еще не успело испортиться. Фахим рад этому. Он всегда был чувствителен к чужим эмоциям, и поэтому так сильно боялся заразиться меланхолией. Тайны лечения этой болезни все еще были неведомы ему.

Когда король встает из-за стола и тихо говорит Фахиму отправляться за ним в покои, губы шута непроизвольно расплываются в улыбке. У него хорошее предчувствие. Возможно, именно сегодня им удастся поговорить как следует.

Уход монарха с празднества не остается незамеченным, и им в спины доносится голос, слишком знакомый Барону, чтобы спутать его с кем-то другим:

— Уже покидаете нас, милорд?

Фридрих оборачивается, выискивая взглядом говорившего и находя его тут же — это был лорд Градхольм, вставший со своего места и сжимающий в руке кубок с вином.

— Думаю, этот прекрасный вечер не станет хуже в мое отсутствие, — спокойно отвечает король. — Благодарю, что разделили со мной мою трапезу, друзья.

Фридрих обводит взглядом собравшихся и, чуть склонив голову, тут же разворачивается и следует по направлению к выходу из зала.

Фахим неслышно хмыкает и не удерживается от ответного громкого выпада в сторону Градхольма:

— Не понимаю, чего вы расстраиваетесь, милорд, ведь в этот прекрасный вечер в отсутствие короля у вас есть все шансы очаровать принцессу!

Граф, сидящий по левую руку от лорда Градхольма, взрывается хохотом и хлопает своего соседа по предплечью.

Кроме него никто не смеется. Лицо лорда покрывается красными пятнами, а его глаза злобно сверкают на Фахима. Мужчина готовится вот-вот разразиться гневной тирадой.

Шут хмыкает. Что же, теперь при всем дворе будет, о чем судачить всю следующую неделю.

Он нагоняет Фридриха уже в коридоре. Король идет неспешно и даже расслабленно, понемногу отпивая вино из кубка, который он взял с собой. В другой руке у него Фахим замечает кувшин, захваченный с пира, пока шут препирался с Градхольмом и еще парой лордов, вступивших в словесную перепалку.

Фахим готов поклясться, что леди Агнес смеялась громче всех, когда он упомянул, какие эпитеты для нее придумал лорд. «Сладострастная лань» была лишь началом из длинного списка, озвученного шуту в один из пиров, когда трезвым не оставался никто.

— Видно, мне стоит объявить о помолвке пораньше, чтобы уже избавиться от подобных идиотов, — тихо заговаривает Фридрих, когда видит, что Фахим поравнялся с ним.

— А с кем помолвка-то, позвольте спросить?

— Боюсь, я поспешил. До самой помолвки еще далеко, — вздыхает король. — Готфрид Бьернбург пока лишь выбирает из множества вариантов. Нам предстоит принять его послов. И принять хорошо.

— Бьернбург? — переспрашивает Фахим, вспоминая династии окрестных королевств. За полтора года он почти разобрался в них. Сложность представляло, по крайней мере, то, что их было около десяти. По сравнению с тремя султанатами на Юге это была сущая неразбериха. Северные королевства были самые раздробленные, центральные — коих было четыре — более-менее крепкие, но вечно стремящиеся к завоеванию как Юга, так и Севера.

— Из Хенланда, — кивает Фридрих. — Наш возможный союзник в этой затянувшейся войне. На время зимнего перемирия нам необходимо заключить как можно больше союзов.

— Всегда любил свадьбы, — ухмыляется Фахим и замечает, как король закатывает глаза, предчувствуя очередной разговор на тему «почему-король-не-женится». Но шут пока что не собирается заговаривать об этом.

— Рано радуешься. Тебе предстоит подготовить встречу послов.

— Кошмар какой. Так вот зачем я понадобился вам сейчас?

— Нет. Сейчас ты будешь исполнять свою работу.

— И что же я буду делать? — удивляется Барон.

— Развлекать меня, — без тени веселости или заигрывания отзывается король и вновь отпивает вино из золотого кубка. Фахиму даже становится неуютно от такой серьезности.

Так с ним не обращался никто из его прежних господ. «Так» — это не зная, что именно от него хотят.

Ведь прежде он никогда не был шутом. Его обязанности были четкими и понятными. А теперь он почти никогда не может угадать, что ему разрешается делать, а что нет. Для всех лекарей есть правила, для шутов же — нет.

Фридрих приказывает стражнику, стоящему у входа в покои, не беспокоить его до утра, и Фахим в очередной раз удивляется — раньше короля всегда могли разбудить посреди ночи со срочными посланиями, и он каждый раз принимал их со всей ответственностью.

Фахиму думается, что сегодня вечером намечается что-то необычное, и не ошибается — король оказываетсяразговорчив больше, чем обычно. Шут располагается на полу у кровати и в моменты особенного смеха прижимается щекой к перине. Он рассказывает о том, что творится при дворе — о том, что король знать не может, так как в обычное время не интересуется сплетнями. Фридрих в ответ хмыкает в кубок, отпивая все такими же мелкими глотками, и делится историями о тех временах, когда он еще не был королем: он рассказывает о каждом своем вассале, присутствующем сегодня на пире, но ничего не говорит о себе.

Кувшин с вином стремительно пустеет, и, пусть Фахим не выпил ни капли, он веселеет вместе с молодым королем.

— Признаться, милорд, — говорит он, чувствуя, насколько глупо он сейчас улыбается, — я думал, что знать не слишком вас жалует, но, видимо, вашего брата они не жаловали еще больше.

Фридрих, в очередной раз подливавший вина в кубок, осекается и проливает часть на белые простыни. Безрезультатно пытаясь стереть пятно пальцами, он вздыхает, не смотря на Фахима:

— Его жаловал только он сам.

Улыбка Барона тускнеет: он с тревогой замечает, что руки короля дрожат, непонятно, от выпитого алкоголя или от поднятой темы. Но шут уже не может остановить себя и задает следующий вопрос:

— А вы верите в это?

— Во что? — переспрашивает Фридрих, все так же глядя куда-то в сторону пролитого вина. У него с трудом получается держать голос ровно.

— В то, что его убили?

Юноша фыркает, почти смеясь, и заправляет лезущие в лицо волосы за ухо.

— Почем мне знать? Меня даже не было в столице в день его смерти.

Фахим чувствует небольшое облегчение. Если Фридрих говорит правду, это значит, что он не может быть убийцей Вильгельма. Если только он говорит правду.

Фахим понимает, что зря завел этот разговор, но его любопытство как всегда работает вперед его вежливости.

— А кто-нибудь видел, как его убили?

Фридрих делает слишком большой глоток и чуть не закашливается. Спустя мгновение он успокаивается достаточно, чтобы продолжить говорить. И говорить много.

— Агнес видела, — отрывисто начинает он, беспокойно зачесывая ладонью волосы назад. — Единственная. Ты спросишь, Фахим: почему же ее не подозревают? А все просто. Люди никогда не замечают то, что лежит на поверхности.

Он наклоняется ближе к нему, и Фахим замирает, смотря в лихорадочно блестящие серые глаза.

— Мы ненавидели его, Фахим, — шепчет король, и голос его дрожит, срывается. — Вряд ли в своей жизни ты ненавидел кого-либо так сильно, как мы с Агнес ненавидели Вильгельма. Этого никто не замечал. Ни наш отец, ни наша мать. Они жили в светлом неведении. И весь двор тоже. Однажды я был так зол на него, что собирался убить, но Агнес остановила меня. И вот что я тебе скажу: она не убивала его. Пусть и желала его смерти не меньше меня.

Гнев в его глазах сменяется испугом от собственных слов. Резко выпрямившись, он смотрит на свои руки и трет их, будто убирая невидимую грязь. Когда он наконец-то приходит в себя, то замечает, что вино в кувшине закончилось. Плечи его расстроенно опускаются.

Фахим только сейчас чувствует, как сильно у него сдавило грудь. Он впервые не находит слов. Вообще никаких. И поэтому король продолжает, но уже более спокойно:

— Я так много думал над этим, Фахим. Что с ним могло случиться. Но Агнес не говорит. Она видела, и она не говорит. Придумывает небылицы про жен и пажей.

Шут пытается что-то сказать, но Фридрих заговаривает снова, смотря в себя:

— У него были и жена, и паж. Но им не было смысла убивать его. Я не… Я не верю, что Агнес могла…

— Нет, конечно, она не могла, — быстро произносит Фахим, радуясь про себя, что голос его не подвел на этот раз. — Подобные грехи отображаются на людях, а леди Агнес чиста.

Фридрих издает смешок.

— Что за чушь ты только что сказал?

— Не знаю, — честно отвечает Фахим. — Пытаюсь вас успокоить, милорд.

Юноша смеется уже громче. Глаза у него блестят, грозясь пролить слезы, но этого не происходит.

— Прошу тебя, не успокаивай меня так больше. Это смешно.

Шут пожимает плечами, улыбаясь почти печально.

— Ну, что же, это моя работа — развлекать вас.

Фридрих ничего не отвечает, только задумчиво смотрит ему в глаза. Фахим чувствует, как у него бегут мурашки по рукам от этого взгляда.

— Что такой человек, как ты, делает здесь? — произносит король, и какая-то необъяснимая грусть таится за его словами.

Барон вновь пожимает плечами.

— Какой «такой», милорд? И где это «здесь»? На разные вопросы у меня есть разные ответы.

Король медлит, видимо, подбирая слова. Только сейчас Фахим замечает, что его лицо залито почти нездоровым румянцем от выпитого вина.

— Ты отличаешься от других, — все-таки отвечает Фридрих и неосознанным движением приподнимает кубок к губам, впрочем, вовремя вспоминая, что кубок пуст и что ни выпить, ни спрятать в нем лицо не получится. Фахим засмеялся бы в любой другой ситуации, но только не сейчас. Пьяных расстроенных юношей он наблюдал так часто, что давно для себя уяснил: любая неосторожная реакция может привести к обиде до гроба.

— О, так вы заметили это только сейчас, — он все равно не удерживается от нахальной улыбки, намекая на свой цвет кожи.

Фридрих вспыхивает так очаровательно, что шут даже не пытается скрыть свое наслаждение их разговором.

Но он все равно держит на краю сознания одну мысль, которая не приносит ничего, кроме тревоги.

— Ты же знаешь, я не об этом говорю, — король хмурится, производя впечатление капризного ребенка, недовольного тем, что в его игру никто не хочет играть.

Но Фахим знает, что он говорит не об этом, и именно это так сильно и тревожит его.

— Так значит, я, вроде как, особенный? — спрашивает он, не переставая улыбаться.

— Конечно же, ты особенный, — бурчит Фридрих и вертит в руках пустой кувшин, все еще досадуя, что он так быстро закончился. — Я прежде не встречал таких людей, как ты.

— Вы просто никогда не были на Юге. Там таких, как я, пруд пруди.

Король возмущенно выдыхает через нос, раздраженный тем, что Фахим опять сводит все к своей внешности.

Фахим делает это специально. Он справедливо решает, что пьяные признания будут неловкими для них обоих, но большую неловкость, конечно, будет испытывать король.

Он с великой вероятностью замкнется в себе снова после подобных неосторожных слов.

Фахим не может этого допустить.

— Боже мой, а я еще считал тебя умным, — ворчит Фридрих, и шут вновь смеется.

— Глупо ожидать великого ума от дикаря.

Король с громким вздохом падает на подушки так неожиданно, что Фахим подпрыгивает на месте. У него немного затекли ноги от сидения в одном положении. А еще пол ужасно холодный, что, разумеется, он замечает только сейчас. Ну, ничего, его шутовская каморка еще холоднее, так как не отапливается вовсе. В королевских покоях есть хотя бы камин.

— Они меня не беспокоят, когда ты рядом, — вдруг раздается тихий, уже полусонный голос со стороны подушек.

— Кто не беспокоит, милорд? — мягко отзывается Фахим.

— Мертвые.

Шут вздыхает. Конечно же, все дело в призраках, которые не являются никакой байкой. Фахим помнит просьбу старой леди. Она просила передать королю, что мертвые не желают ему зла.

Но они калечат его рассудок, заставляют чувствовать себя в опасности в собственном доме. Фахим не будет помогать им, пока они не оставят Фридриха в покое. А до того он будет рядом с ним, чтобы мертвые не смели его беспокоить.

Молодой король засыпает довольно быстро, и Фахим накрывает его одеялом, слыша в ответ сонное бормотание, которое сложно разобрать. Ночи в Грофстайне холодные.

Фахим чувствует нечто большее, чем то, что он ощущал, держа раненного короля за руку на протяжении всей ночи.

Тогда это была ответственность за доверие, дарованное ему монархом.

Сейчас же это ответственность перед юношей, чувствующим к нему то, чего сам Фахим никогда не испытывал. Это потребует от него гораздо больше сил и ума. Он не хочет причинять никакой боли. Он здесь, чтобы лечить.

Шут засыпает, положив голову на край кровати, и впервые за последний месяц не видит снов.

А с утра юный король не встает с постели, сраженный лихорадкой.

========== Акт I, сцена четвертая ==========

Фахим всю жизнь был уверен, что он по-настоящему всесилен. Ни одно бедствие, за исключением нескольких, не выводило его из расчетливо выстроенного равновесия. Равновесие это он всегда считал своей главной силой, своим ядром, на котором основывались все его успехи.

Поэтому, когда он просыпается от судорожного кашля у себя над головой, он не дает панике завладеть собой. Он проверяет состояние короля: осторожно приподнимает край рубахи, чтобы убедиться, что с недавней раной все в порядке, и чуть расслабляется, увидев, что никакого воспаления или гноения нет. Рубец на плоском животе уже побледнел, но из-за поначалу неправильного лечения приобрел вид уродливый, неровный.

Вздохнув, Фахим помогает королю лечь в том положении, в котором кашель будет не так силен и мучителен, и плотнее укрывает одеялом. Трясясь от озноба, юноша не приходит в себя, и это создает определенные неудобства. Фахим не имеет права ухаживать за королем. Если кто-нибудь узнает, что придворного лекаря не было с Фридрихом этой ночью, полетят головы не только лекарские и шутовские, но и еще чьи-нибудь.

Лихорадка может быть знамением болезни более страшной, и потому с ней нужно быть крайне осторожным.

Фахим с тяжелым сердцем выглядывает в коридор, находит взглядом стражника, устало опирающегося на стену напротив и рассматривающего что-то у себя под ногами.

— Эй, — тихо зовет его шут. Малец встряхивается, поднимает голову и недоуменно смотрит на Барона.

— Чего такое? — говорит, недовольно хмурясь. Барону хочется его треснуть за беспросветную тупость, отображающуюся на лице. Фридрих, видимо, очень неприхотлив в выборе стражи.

— Найди кого-нибудь из служанок, скажи им принести воды и полотенец. И еще одно одеяло. И растопить камин. Королю плохо. Я схожу за лекарем. И, — Фахим осторожно прикрывает дверь и стремительно подходит к пареньку, тыкая его пальцем в грудь, — не дай Бог весть о болезни разнесется дальше этих дверей, я тебе шею сверну. Служанке то же самое скажешь. Понял?

Стражник недоверчиво косится на него, а затем произносит медленно:

— Служанка, вода, полотенца, одеяло, камин?

— Да. И скажи кому-нибудь встать на пост, пока тебя не будет.

Паренек взволнованно вздыхает и кивает несколько раз. Он продолжает кивать и шепотом перечислять поручения, уже отойдя от своего поста и направившись дальше по коридору.

Путь Фахима лежит в другую сторону. Он проводит рукой по коротким волосам, заразившись чужим волнением, и бросает взгляд на дверь в королевскую опочивальню, надеясь, что за время его отсутствия не случится ничего плохого. В его бытность лекарем бывали и случаи, когда больной, ворочаясь на кровати, случайно падал с нее и сильно ушибался.

Поэтому Фахим торопится. Он не помнит точно, где находятся покои лекаря, и поэтому тревога его внезапно усиливается, отдаваясь сильной болью в груди. Он резко останавливается, опираясь рукой на стену коридора, и чуть ли не сгибается пополам, пораженно выдыхая.

— Ты осуждаешь меня за пристрастие к гашишу, а сам вечно пьешь эту штуку, — смеется Гассан, устраивая локти на столе и опираясь на сложенные ладони подбородком. Выглядит он счастливым, совсем не скажешь, что утром в пух и прах рассорился с матерью. — Видел бы ты себя со стороны, когда ее пьешь.

— Мак? — уточняет Фахим, не отвлекаясь от рисования одного из лечебных растений. — Он помогает уснуть.

— Тебе плохо спится?

— Меня мучают боли. Мешают спать.

Гассан недовольно хмурит свои тонкие темные брови, отчего его лицо приобретает совершенно очаровательное выражение.

— И ты говоришь мне это только сейчас?

— Не думал, что это тебе интересно, — пожимает плечами Фахим, окуная перо в чернильницу.

— Какого ты обо мне мнения? Я забочусь о своих друзьях. Если тебе нужен лекарь, мы можем найти хорошего.

— Я сам лекарь, Гассан, — смеется Фахим и от смеха делает неосторожную кляксу на бумаге.

— Ну, знаешь, как бывает. Иногда сам себя не вылечишь.

— Спасибо за заботу, но все в порядке, — улыбка трогает губы Фахима, и он поднимает взгляд на мужчину напротив.

Сын султана поджимает губы, но затем его лицо расслабляется, принимая свой обычный вид.

— Ладно, — мягко улыбается он. — Что я там говорил про того мальчика из Танисы?

— Что он привозит тебе гашиш и себя?

— Точно.

Воспоминание расплывается так же резко, как и появилось. Фахим бьет себя по груди кулаком, бормоча: «Не сейчас, дьявол тебя дери», и пытается выпрямиться.

Боли не тревожили его с того самого момента, как он ступил на северный берег. Может быть, он просто не замечал их за всей суматохой тех дней, но с такой силой они не ударяли, пожалуй, еще ни разу с того момента, как умер господин Карам.

Господин Карам научил его справляться с болью, научил ее переживать. Еще до рабства одолеть ее Фахиму помогал шаман его племени. Он почти забыл о ней в Грофстайне, но вот она настигла его снова, как незваная гостья в разгар празднества.

Добравшись, шут раскрывает дверь в комнату лекаря резко и с громким скрипом. Человек внутри вскакивает с кровати с удивленным криком.

Этот человек точно не старик лекарь. Слишком молод и напуган.

— Ты еще кто такой? — хмуро спрашивает Барон.

Мальчишка боится его, и Фахиму вдруг становится неприятно от этого осознания. Прежде он не придавал значения взглядам, обращенным на него на севере, потому как был достаточно умен, чтобы понимать их причины. Но сейчас ему почему-то обидно и ненавистно, до тошноты.

Вероятно, он все же поддался панике. Не настолько уж он и всесильный.

— Я Герберт, — тут же ошалело отвечает юноша, прижимая руки к груди.

— Сдалось мне твое имя! — Фахим срывается на раздраженный крик. — Где лекарь?

Он не помнил, как того звали. Помнил только, что он был стар и криклив до жути, защищая свои бальзамы и настойки. Они славно поругались после ранения короля, и Фахим не мог удержаться от того, чтобы доказать свою правоту.

— О-он… Ушел, — выдавливает из себя Герберт, прикрываясь руками так, будто его сейчас будут бить.

— Что значит «ушел»?!

— Да просто взял и ушел! — не выдерживает мальчишка. — Сказал, что не может больше так жить, и ушел с котомкой! Да знаю только я, что он у старухи Матильды. Не просыхает вообще никогда, старый хрыч.

Шут тяжело вздыхает, потирая переносицу. Его раздражение исчезает, когда он понимает, что несправедливо выместил гнев на этом юнце.

— Ладно. Ладно, плевать на лекаря, — говорит Фахим, вспоминая, что каждая минута на счету. — Он учил тебя чему-нибудь?

— Немного, — расстроенно отвечает Герберт.

«Значит, ничему», — устало понимает шут.

— Показывай, что у него в припасах.

В шкафчиках на стенах нашлись сушеные цветки ромашки, липа и мята, а также несколько растений, названий которых Фахим не знал на северном диалекте. На Юге их именования переводились как «бурый плод», «сон-трава» и «десять глаз». Остальные растения не имели пользы. Были еще настойки, надписи на которых Фахим не смог прочесть и решил не испытывать судьбу. Герберт стоял позади и благоразумно помалкивал, пока шут остервенело переворачивал содержимое лекарских шкафчиков.

Фахим ненавидел, когда в работе не было должного порядка.

***

Король приходит в себя всего три раза за день. В первый раз он цепляется руками за плечи склонившегося над ним Фахима, неожиданно крепкой хваткой утягивая его за собой на кровать и бормоча кучу несвязных слов о том, что вокруг слишком много мертвых. Герберт учтиво рассматривал пол опочивальни в этот момент. Утром проведать короля заходил его оруженосец, Альберт, высокий курносый паренек, такой же скромный и незаметный, как Герберт. Фридрих спал, и оруженосец, извинившись, поспешил покинуть покои.

Во второй раз, когда король очнулся, в покоях был герцог Ротберг, хмуро разглядывавший его и наверняка размышлявший о том, что делать, если юноша умрет. На севере лихорадка часто означает смерть, а смерть королей это всегда та еще морока.

Будто почувствовав эти невеселые думы, Фридрих очнулся. Он тяжело посмотрел на Ротберга, отчего тот ощутимо вздрогнул и по примеру Герберта потупил взгляд. После он вызвал Фахима на серьезный разговор. Герцог был немногословен, но ясно дал понять, что не желает видеть его рядом с королем.

Как будто Фахим собирался подчиняться кому-либо, кроме Фридриха.

— Я могу идти? — подает голос Герберт из своего угла. Над столицей уже нависла ночь, и покои освещал лишь один канделябр с двумя свечами.

Барон кивает. Лекарь должен находиться с больным всю ночь, но он не собирается мучать бедного мальчишку еще больше.

Стража до сих пор не нашла старого лекаря. Если не найдет, то Герберту придется занять его место, а Фахиму не останется ничего иного, кроме как взять себе ученика. У него уже были подмастерья в прошлом, но, по правде сказать, он всегда был никудышным учителем. Не таким терпеливым, как господин Карам, и не таким внимательным к другим людям. Фахим запросто мог кого-нибудь обидеть и заметить это только спустя долгое время.

С Гербертом будет тяжело.

Когда шут остается в покоях наедине с королем, он устало присаживается на край постели и смотрит на Фридриха. Тот больше не мечется по простыням и лежит спокойно, разве что дыхание его тяжело и прерывисто. Фахим вспоминает первый раз, когда сидел вот так вот рядом с больным королем, и осторожно берет того за руку, проводя пальцами по мозолистой коже. У него самого кожа мягкая, не истерзанная тяжелой работой, а вот руки Фридриха грубые на ощупь, пусть на вид и изящные.

Он весь такой. Под мнимой хрупкостью кроется великая сила, проявляющаяся в самые неожиданные моменты.

Фахим ловит себя на мысли, что восхищается юным королем, и тяжело выдыхает, пытаясь унять боль в груди. Она преследует его весь день.

Когда его ладонь сжимают в ответ, наступает третий раз, когда Фридрих приходит в себя. Он бездумно смотрит в зеленый балдахин над собой, а затем тихо говорит:

— В этой постели мой отец убил свою первую жену.

Фахим не знает, что ответить, и поэтому мягко спрашивает:

— Как вы себя чувствуете?

— Она приходит ко мне, — вместо ответа на вопрос продолжает король. — Не только из мести, но и потому, что здесь она погибла.

— Почему вы тогда не меняете покои? — Барон понимает, что больной разум цепляется лишь за единственно важное для него, и поэтому решает поддержать разговор.

А еще он понимает, что старая леди солгала ему о своих мотивах. Она здесь не для того, чтобы уберечь Фридриха.

А для того, чтобы сгубить.

— Не знаю, — Фридрих все еще не смотрит в сторону шута. — Я привык. Вильгельм здесь никогда не жил. Он не верил, что наш отец убил его мать. Говорят, ее забрала болезнь, но… — юноша тяжело вдыхает ртом. — Дай мне воды.

Напившись, он прикрывает глаза и засыпает. Для Фахима ничего не становится яснее.

Когда сон настигает его самого, он видит старую леди, сидящую на своем привычном месте.

Он спрашивает:

— Это правда, что вас убил ваш муж?

Старая леди смотрит на него, улыбаясь.

— Он отравил меня.

— Вы хотите мести?

— Я хочу справедливости, Проводник, — говорит она, склонив голову чуть набок. — Мы все хотим.

Ее голос больше не принадлежит ей. Это слова всех мертвых, заключенных в этом замке; Фахим понимает это, когда выражение на лице женщины сменяется на застывшую маску.

— Но вы подтолкнули к смерти своего сына, — возражает шут, стремясь отыскать правду. — Разве он был виноват в ваших бедах?

Маска дает трещину: взгляд старой леди наполняется болью, но улыбка не покидает бледных губ.

— В нем текла проклятая кровь. У него не могло быть иной судьбы. Мне… жаль, Проводник. Это не всегда в наших силах.

— Кто-то управляет вами? — Фахим хмурится, тяжело размышляя. — Или это просто сила проклятия?

Женщина тревожно теребит подол платья, перетирая между подушечками пальцев мягкую ткань, и смотрит куда-то в сторону от шута.

— Я могу показать вам, — произносит она в итоге.

— Так покажите.

Она выводит его из покоев, ведет все по тем же коридорам, мимо все тех же стражников и гобеленов, мимо его собственной каморки дальше по замку. Узкие лесенки и проходы приводят их к тронному залу, запертому на засов и охраняемому по обыкновению сонным часовым.

Леди замирает перед дверями и оборачивается к Фахиму.

— Что там? — спрашивает он.

Часовой смотрит в их сторону, проснувшись, но вряд ли видит. Чувствует холод, возможно.

— Я не могу зайти туда, но вы можете, — потерянно говорит леди и пропускает шута вперед.

Духам не нужны открытые двери. Фахим удивленно оглядывается назад, когда неожиданно легко проходит сквозь дерево, покрытое узорчатым металлом. Но ничто не сравнится с тем удивлением, которое он испытывает, развернувшись обратно к тронному залу. Совсем недавно здесь пировали и танцевали придворные, крепкие мужчины и румяные женщины, но сейчас от прежнего веселья не осталось и следа. Зал, погруженный во тьму, освещен лишь светом луны, пробивающимся через высокие узкие окна. Здесь больше не пьют и не смеются. Бесчисленные призраки, выстроившиеся в две линии вдоль стен, владеют этой печальной ночью.

На головах многих из них покоятся королевские венцы.

Старые и совсем юные; их взгляды тут же обращаются в сторону Фахима. Он испуганно замирает. Мертвые молчат, почти не шевелятся и только смотрят, смотрят, смотрят.

Барон зажмуривает глаза, но все равно видит. Чувствует их взгляды, оценивающе, изучающие. Когда он немного успокаивается, то вновь решается взглянуть на почивших королей. За их плечами стоят их жены, иногда — дети.

И Фахим понимает, что прямо сейчас, в этот момент, ему нужен всего один из них.

Он спрашивает, стыдясь своего дрожащего голоса:

— Кто из вас Вильгельм?

Но мертвые молчат.

— Он старший брат короля Фридриха… — беспомощно уточняет Фахим.

Из правого ряда раздается глухой старческий голос:

— Его не успели короновать. Он остался на месте своей кончины.

Фахим кивает:

— Благодарю. А где?.. — и не успевает договорить: мир перед ним размывается, и он просыпается, придавленный чужим весом.

Фридрих прижимается щекой к его голове, устроившейся на краю постели, и тяжело дышит. Его всего бьет дрожь, и, кажется, он плачет от бессилия.

У Фахима уходит два часа и две кружки снотворных отваров, чтобы успокоить короля. Тот больше ничего не говорит в бреду, лишь рыдает навзрыд и цепляется за ворот рубахи, не в силах вздохнуть. Засыпает он с трудом, на три раза удостоверившись, что шут не отпускает его руки.

Фахим надеется, что король не запомнит ничего из дней болезни. Не запомнит тех неосторожных слов, что говорил в отчаянии.

Фахим тоже постарается забыть.

***

Фридрих не встает с постели уже четвертый день — не самый большой срок в практике Фахима, но ощутимый для королевства. После первых двух дней, тяжелых и действительно опасных для жизни, болезнь стала понемногу отступать. Последние два дня король много спал, а не проваливался в обмороки, и жар уже не так сильно изводил его тело. Молодость брала свое.

Фахим не уверен, что пережил бы подобную лихорадку в своем возрасте.

Все эти дни, помимо ухаживания за королем, ему приходилось выдерживать на себе недовольство советников и леди Агнес. Всем хотелось справиться о самочувствии Фридриха и увидеть его, но Фахим взял на себя ответственность солгать, что король приказал никого не пускать в покои.

Герберт из чистой формальности приходил к Фридриху два раза в день. За эти два раза Фахим успевал научить его кое-каким основам лекарской деятельности. Он был рад вновь вернуться к делу всей своей жизни.

Даже если он все еще до смерти боялся возвращаться.

Он устало прижимается щекой к краю перины и вздыхает. Это был тяжелый день. Пусть с королем все и было в порядке, это не значит, что с его двором все так же. Пришло известие, что почти через месяц на грофстайнский праздник, посвященный приходу зимы, прибудут послы из Хенланда. Фахиму стоило больших трудов уговорить герцога Ротберга не высылать им в ответ вежливый отказ. Фридрих не обрадовался бы этому по выздоровлении.

Шут с каждым днем все больше понимает, насколько ужасна система управления Грофстайном. Здесь никто не знает своих точных полномочий, и все лезут не в свое дело.

Правда, он и сам такой же.

Сегодня ночью Фахим засыпает со знанием, что точно проснется в мире духов. Со временем он начинает понимать эти процессы и вспоминает, что и прежде испытывал нечто подобное. Когда засыпал, выпивая настои на маке. Когда курил с Гассаном гашиш.

Он вспоминает, что видел это и еще в более ранние годы, на своей родине. Брат его отца был шаманом их племени, и Фахим проводил много времени с ним, слушая его и помогая в ритуалах. Сейчас он не может возродить в своей памяти ничего, кроме белков чужих закатившихся глаз.

Иногда Фахим с трудом вспоминает родную речь. Он оправдывает себя тем, что прошло много лет, что он, возможно, последний, кто говорил на этом языке, но стыд затапливает, заставляет чувствовать себя жалким.

Когда он просыпается, то даже не смотрит на старую леди, сидящую на сундуке. Ему не жаль ее. Она мучает его короля, и он не видит смысла ей сочувствовать.

Сегодня Фахим выбирает иной путь. Покидает королевские покои, проходит через множество стен, чтобы наконец-то найти ответы.

Он выходит на крепостную стену и видит, как яростный ветер треплет ткань на флагштоках. Он не чувствует ни ветра, ни холода и впервые осознает, что действительно оторван от тела.

Фахим замечает его почти сразу же. Широкоплечего мужчину, сидящего на краю стены и прислонившегося к одному из ее зубьев.

Он тоже замечает шута, пусть и сидит спиной.

— О, это ты, Проводник, — говорит Вильгельм почти скучающе.

— Ага, это я, вроде как, — теряется Фахим. Он не знает, чего ожидать от этого призрака.

— Честно признаться, рад, что ты навестил меня. Ко мне никто не приходит. Все эти два года я здесь один. Вот, сижу смотрю на место своей гибели.

— Вы не можете… Уйти? Прогуляться по замку?

— Где уж там. Я обречен сидеть здесь. Ты ведь знаешь, Бог любит такое. Чтобы люди страдали.

— Ваша мать сказала, что я нужен вам… — Фахим вздыхает, пытаясь унять растерянность, и слишком поздно понимает, что попросту не может вздохнуть. — Что я должен убедить Фридриха, будто вы не желаете ему зла.

— Она солгала, — Вильгельм пожимает плечами, все еще сидя спиной к шуту. — Она всегда лжет. Но я тебе всю правду скажу, если хочешь.

— Это было бы замечательно.

— Ты нам нужен, понимаешь ли, потому что мы не можем уйти. А ты можешь нас увести. На небеса.

— Это все еще не очень объясняет вину Фридриха.

Призрак не отвечает, и Фахим решается сделать шаг вперед. Как только он делает его, Вильгельм вновь заговаривает:

— Они ведь и ко мне приходили. Мы их видели… С самого детства. Я и Агнес. Но когда ты надеваешь корону, они просто… звереют. Говорят, все дело в крови. На нас вина, потому что один из наших предков… где-то согрешил.

— И вы тоже, — догадывается Фахим и чувствует необъяснимую тревогу, будто бы он подобрался к чему-то, чего совсем не должен знать.

— Может быть, мой грех был в том, что я любил ее? Может быть, моя пытка состоит в том, что я больше не могу увидеть ее? Не могу покинуть это место. Нужно… Спуститься на три этажа, пройти вправо по коридору до ее двери с волчьей пастью… Открыть… Тот гобелен все еще там? Она вышивала его, сколько себя помню. Там рыцарь… Я всегда думал, что это я…

Вильгельм вновь замолкает, ссутулив плечи.

И Фахим понимает.

— Они ненавидели вас, — говорит он, и голос его дрожит. — Они хотели вашей смерти.

— Прошло семь лет, а она все еще меня ненавидит. Боже… Как можно быть такой упрямой… Она так сильно сопротивлялась… Ударила меня локтем по носу…

Мертвый уже ничего не слышит, погружаясь в свой бред, и шут прикрывает глаза, собираясь с мыслями. Вильгельм не опасен: он не может покинуть крепостную стену и навредить Фридриху, следовательно, тоже не может. Но Фахим все равно чувствует тревогу, стоит ему только взглянуть на спину почившего короля.

Ему даже становится плевать, кто на самом деле убил его. Может быть, он спрыгнул со стены сам. Может быть, это и правда был его паж.

Может быть, это была леди Агнес, мстившая за то, что произошло семь лет назад.

— Пойдемте, — говорит шут и смело протягивает руку мертвому. Тот оборачивается, глядя на него своими голубыми-голубыми глазами, и в облике его нет ничего схожего с Фридрихом и Агнес. Тяжелые, грубые черты и пшеничные волосы — ни капли изящества близнецов.

— Куда? — растерянно спрашивает Вильгельм, но руку принимает. Фахим вздрагивает от того, насколько ощущение чужой кожи реально. Он крепко сжимает широкую ладонь и тянет призрака за собой, отвечая:

— К вашим предкам.

Вильгельм слушается его. Мертвые слушаются его, и Барон понимает, что не может не использовать этот шанс.

Они идут вниз. Вильгельм бормочет не своим голосом:

— Не верь ему. Его устами говорит Дьявол. В нем столько же невинности, сколько и коварства…

— Как я могу снять проклятье? — перебивает его Фахим и только тогда понимает, что несвязные слова были обращены к нему.

— Не верь ему, Проводник. Его кровь нечиста. Он должен искупить вину… Приведи его к нам. Мы же одна семья. Он должен быть с нами.

Вильгельм стискивает его ладонь сильнее, и Фахим чувствует, как где-то в королевских покоях его сердце заходится очередным приступом боли.

Оно почти останавливается, когда они входят в тронный зал. Когда десятки мертвых глаз вновь обращаются на Проводника. Когда он видит, что на другом конце зала, скорчившись на узком троне, обхватив колени руками, сидит Фридрих.

И голоса его предков вторят Вильгельму. Зовут короля к себе. Фридрих не слышит их, но взгляд его безумен, устремлен в себя.

Вильгельм отходит в сторону, сливается с другими мертвыми. Барон ощущает, как тревога, темная, тошнотворная, затапливает его сознание. Не помня себя, он подходит к трону, опускается на колени, хочет прикоснуться, но не может. Король смотрит на него, и взгляд его понемногу проясняется, становится осмысленным.

Он шепчет хрипло:

— Фахим? Фахим, что ты делаешь здесь?

Фридрих не услышит, если он ответит.

— Фахим… Фахим, ты умер?

— Нет, нет, — бормочет шут, бесплодно пытаясь схватиться за чужие руки, но Фридрих не понимает.

И Фахим заставляет себя проснуться. Бьет по груди, туда, где живет его болезнь, и распахивает глаза, смотря на пустую разворошенную постель.

Почему он не услышал, как Фридрих проснулся? Почему королю вообще понадобилось спускаться в тронный зал в такое время?

Барон прерывисто дышит; голова кружится в волнении, мешая трезво мыслить. Он встает на негнущиеся, тяжелые ноги и, выйдя в коридор, тут же срывается на бег. Бежит мимо знакомых стен, подгоняемый необъяснимым ужасом. Будто произошло что-то непоправимое. Будто непоправимое обязательно произойдет.

У входа в тронный зал его останавливает часовой. Говорит: «Государь приказал никого не впускать». Фахим не представляет, что еще Фридрих мог приказать в бреду, и не хочет представлять. Кричит на стражника, что король болен, и тут же осекается.

Он ведь больше не лекарь. У него нет никаких прав ничего требовать.

Стражник растерянно хмурится и спрашивает участливо, не пьян ли шут. Фахиму хочется его задушить. Он сжимает кулаки в бессильной злости и понимает, что совсем, совсем не знает, что ему делать.

— Вы здесь? — шепчет он, отвернувшись к пустому коридору. Часовой осуждающе качает головой, поджимая губы.

И в этот момент гаснут факелы, погружая коридор во тьму. Эхом разносятся топот ног и крики. Фахим завороженно смотрит за тем, как хлопают оконные ставни, и с трудом верит своей удаче. Они действительно слушаются его, беспрекословно. Но эта удача не может быть вечной.

Сколько времени пройдет до того, как они поймут, что он не собирается помогать им? Что он на стороне короля? Фахим надеется, что как можно больше.

— Ты можешь проверить?.. — спрашивает шут, пытаясь изобразить испуг. Получается так себе, но вот стражник напуган по-настоящему.

— Это… Это мертвые? — шепчет он, не отрывая ошалелого взгляда от коридора. — Что-то похолодало.

— Дурной совсем? А еще говорит, это я пьяный. Ставни нараспашку. А вдруг воры? Или хуже того — восстание!..

Стражник мрачно смотрит на Барона, но в итоге сдается и отправляется на разведку. Когда он скрывается за углом, шут протискивается в дверь и тут же прижимается лопатками к холодному дереву, стараясь восстановить дыхание.

Он кричит мертвым, чтобы те убирались. Они покидают зал, смиренно опустив головы. Юный король пораженно следит за этим зрелищем, стискивая подлокотники трона, а затем поднимается на ноги, чтобы в следующий момент упасть, запутавшись в полах ночного исподнего.

Фахим подбегает к нему, опускается на колени рядом. Фридрих хватает его за локти, поднимает голову, смотрит болезненно, непонимающе.

— Что ты сделал? — спрашивает он, упрямо глядя шуту в глаза. Фахиму становится не по себе от этого взгляда. Король нездоров. — Что ты наделал, Фахим?

— Вам нужно вернуться в покои, милорд, — говорит шут, и голос подводит его, срывается на жалкие ноты. Ужас, прежде — всегда — заталкиваемый в самые дальние уголки сознания, проник наружу в одночасье. Разрушил все.

Фридрих хмурится, сжимает чужие локти сильнее; Фахим чувствует боль и понимает, что утром его ждут синяки.

— Я видел тебя, — дрожащим, почти гневным голосом произносит король. У Барона в горле встает неприятный ком.

Он так не хочет лгать, но он не может поступить иначе.

— Я здесь, Фридрих, перед вами. Мертвые не заберут вас.

Юноша смотрит на него еще пару мгновений, пока взгляд его не тускнеет, лишается яростного блеска.

— Ты обещаешь? — шепчет он. — Ты ведь даже не знаешь, о чем говоришь.

— Я сделаю все, что в моих силах. — Фахим не знает, действительно ли он лжет, говоря это. Он не любит обещаний. Они сковывают по ногам и рукам.

Фридрих разжимает крепкие пальцы, тянется выше, обхватывает чужое лицо. Фахим чувствует ледяные руки на своих ушах и накрывает их своими теплыми ладонями. Король выдыхает, и явственная дрожь проходит по его телу.

— Прости меня. Я так слаб, — он зажмуривается и невесомо прикасается губами к чужой щеке, притирается носом. — Ты не должен быть здесь, — движется ближе, касается коленями коленей шута. — Это место не для такого, как ты. Оно все убивает.

Фахим осторожно обнимает короля, прижимает к себе, словно дитя. Фридрих шумно дышит ему на ухо, почти касаясь губами:

— Почему ты здесь?

Барон размышляет всего мгновение. Он думает: в этом ему нет смысла лгать.

Он говорит:

— Мне стало интересно. Мне стали интересны вы. Кто же мог знать, куда это заведет?

И Фридрих смеется, и его смех горячим рваным дыханием ложится на ухо Фахима.

Смех этот скорее болезненный, чем счастливый. Фахим не уверен, что когда-либо делал кого-то счастливым.

Так или иначе, все его близкие люди давно мертвы.

Убитые. Убитые. Убитые. Самими собой и предателями. Ядами, созданными руками их друга.

Фахим не хочет думать об этом сейчас — бешеный стук чужого сердца под его руками помогает забыть. Он ловит этот звук пальцами, ощущает кожей. Фридрих дышит так, словно сейчас задохнется, и Фахим успокаивающе гладит его по груди, ведет рукой ниже, прижимаясь лбом к чужому лбу, целуя так, как никого и никогда не целовал.

Он хочет хоть кого-нибудь сделать счастливым.

Потому что…

Когда умирает дочь султана, Фахим видит в ней следы своего яда. Он видит посиневшие губы и почерневшую, загустевшую кровь. Его руки, сцепленные за спиной, дрожат, и он говорит, не помня себя: «Безусловно, болезнь госпожи развилась слишком стремительно. Мне жаль». В тот день все теряет смысл. Всего два месяца назад он потерял Гассана, а теперь платит за свою гордыню, лжет, понимая, что эта ложь не спасет его. Эта ложь не спасет Насиму.

Когда Фахим возвращается в свои покои, он разбивает колени о твердое сукно ковра, не чувствуя никакой боли, кроме той, что разрывает его грудную клетку, лишает дыхания, сдавливает горло, грозясь убить. Он стаскивает тюрбан с головы и глушит в нем надрывный вой. Никто не должен услышать его. Никто не должен знать, что он сделал.

В тот день Фахим упирается лбом в пол и впервые в жизни молится богу, в которого никогда не верил. Он просит прощения снова и снова, и снова, пока имя бога в сдавленных рыданиях не сменяется именем юной Насимы.

Фахим никогда не был всесилен. Никогда.

И вместе с ним прохладный ветер приносил лишь горе.

========== До. Агнес ==========

Когда на свет родились Фридрих и Агнес, в королевстве не было широких празднеств и гуляний за счет казны. В королевстве свирепствовала чума, лишавшая любой радости, но беда обошла столицу почти полностью.

Рождение здоровых мальчика и девочки при дворе посчитали чудом и божьим знамением, быстро позабыв о том, что зачаты они были бастардами. Их мать, Бенедикта, была любовницей короля добрые десять лет и стала законной женой лишь за полгода до появления на свет близнецов.

Незаконнорожденным был Густав, их старший брат. Когда Фридриху и Агнес исполнилось по три года, он покинул их, уйдя в монастырь. Густав всегда был тихим и болезненным мальчиком, не прижившимся при дворе. Он ушел из монастыря спустя несколько лет и стал священником в приходской церкви сначала в одном из феодов, а затем и в столице. Но то было гораздо позже.

Вильгельм был сыном прежней королевы. На одиннадцать лет старше, он воспитывался как наследник престола вдали от Фридриха и Агнес, и виделись они лишь по праздникам да когда их всех звал к себе отец.

Король Манфред был человеком благородным и по-веселому громким, но вот правителем слабохарактерным, подчиняющимся запросам вассалов и идущим на уступки почти во всем. По-настоящему он любил только свою вторую жену, но не свою землю и своих детей.

Фридрих его почти не знал. Фридрих и с матерью проводил не так много времени, чтобы запомнить о ней нечто большее, чем ее кроткий нрав и тонкие пальцы. Из родни он знал хорошо лишь Агнес.

Чудо, что у него имелись друзья. В те времена, когда у детей каждый сверстник считается другом, единственным другом юного принца была его же сестра.

Общество брата Агнес не любила и считала скучным. Фридрих не желал играть в ее игры, а она в его. Их не сближал тот факт, что они родились в один год и в один и тот же день.

Стоило им переступить порог шести лет, как их разделили в обучении и играх — и пусть оба прежде не могли найти общий язык, расставание пережилось тяжело, со слезами с обеих сторон и побегами из разных частей замка друг к дружке.

А потом Фридрих уехал к герцогу Ротбергу, чтобы когда-нибудь в будущем стать настоящим рыцарем. Он должен был учиться у рыцаря. И он учился.

Агнес признает, что они с братом совсем друг друга не знали.

На самом деле, она знала Вильгельма куда больше, чем Фридриха.

Вильгельм не любил их. Еще бы, ведь они были детьми женщины, по слухам сгубившей его мать. По слухам, ведьмы. Он искренне считал, что именно Бенедикта наслала на него проклятье, пока однажды Агнес не сказала ему, что видит мертвых тоже. Она плакала тогда, потому что Вильгельм накричал на нее, обозвал нехорошими словами. Он сказал, что лучше бы ее поскорее выдали замуж, тогда на одну проблему станет меньше.

Он стал навещать ее чаще. Они разговаривали о мертвых. О том, что он видит свою мать. Вильгельм рыдал, уткнувшись в колени десятилетней Агнес, и повторял, чтоустал, что не может спать.

Вильгельм не мог покинуть столицу надолго. Отец не выделял ему земли, говорил: это и так скоро станет твоим, а сейчас ты нужен мне здесь. Вильгельм злился. Агнес попадалась под руку.

Ей было нечем заняться в замке. Она вышивала, общалась со служанками и матерью, совсем немного читала. Чтение давалось ей тяжело. Она скучала по Фридриху, но в более поздние годы признавалась себе: она скучала не по нему, но по тому образу, что успела придумать в голове. Представляла, как брат вернется в сверкающих доспехах и заберет ее отсюда. Вышивала о нем гобелен почти три года.

Вильгельм приходил к ней и рассказывал о своей жене. Говорил, мол, ты, Агнес, не должна быть такой ужасной женой. Помяни мои слова.

Агнес кивала. Ей нечего было ему сказать. Она прекрасно знала, какой должна быть жена: об этом ей твердили каждый день. Поэтому она рассказывала Вильгельму, каких призраков встретила накануне в замковой кухне: целую семью из пяти человек. Они о чем-то спорили, но девочка, как и всегда, их не слышала. А они ее и не замечали. Зато заметила старая повариха, ворующая по ночам соль. Старуха отчитала ее, как какую-то крестьянскую дочку, и выпроводила вон.

Вильгельм сказал, что старуху эту нужно высечь. Агнес замотала головой, приговаривая, что не стоит, может, ей соль очень нужна, а принцессу она просто не узнала в темноте.

На следующий день она сказала матери, что к ней приходит Вильгельм. Бенедикта посмотрела на нее растерянно, спросила, почему служанки не рассказывали ей об этом. Агнес пожала плечами: «Наверное, он их запугал, матушка. Он приходит ко мне в плохом расположении духа и почти всегда плачет».

Она его не жалела. Ни в один из дней. Просто слушала, а говорила только о мертвых. Потому что не с кем было говорить. Матушка утверждала, будто ей все мерещится, а отец… Она не помнила, когда отец заговаривал с ней в последний раз.

Шла война. Замок был скучен и тих: ни пиров, ни смеха отца, ни слез Вильгельма. Агнес исследовала крыши, пугая птиц и служанок, получала нагоняи от матери, говорившей, что ей не пристало. Ей ведь почти двенадцать, скоро и замуж выходить. Агнес надувала губы, но не спорила. Переделывала гобелен, потому что вышел кривой. Вышивала цветы на подушках, колола пальцы, а потом засовывала их в рот. Наслаждалась последними днями детства.

Потому что Вильгельм вернулся с войны более разбитым, чем раньше. Потому что жена Вильгельма, по слухам, не могла понести. Потому что в одну из ночей после войны Вильгельм пришел к Агнес и взял ее силой. В первый и единственный раз.

Она не позволила ему больше. Говорила, что теперь он проклят сильнее, чем прежде, и он верил этому. Не прикасался к ней, но много смотрел. Когда они случайно виделись в замке, когда они встречались на крепостной стене как на ничейной территории.

Принцесса поджимала губы и смотрела в ответ, пытаясь скрыть обжигающий страх, рвущийся наружу криком. Она смотрела, потому что знала — Вильгельм боялся ее точно так же. Как ведьму. Как ту, что имеет над ним власть.

Она говорила о Фридрихе. О переписке с ним. Она говорила, что ждет, когда он вернется, и Вильгельм молчал, сжимая кулаки.

В шестнадцать Фридрих возвращается. В шестнадцать у него есть другие причины ненавидеть Вильгельма, отличные от Агнес. Фридрих рассказывает ей, что он в одиночку составил план взятия крепости, но все лавры получил Вильгельм. Он рассказывает ей, что брат не слушает его советов и неизбежно проигрывает битвы. Она рассказывает ему, что Вильгельм обесчестил ее четыре года назад. Что она не знает, кто ее теперь такую возьмет в жены. Она не плакала, говоря об этом.

Фридрих тогда ничего ей не ответил, а на следующий день ударил Вильгельма на виду у половины замка. Их повели к королю, но Агнес так и не узнала, что решили в итоге. Встретила их обоих у тронного зала, злых и расстроенных. Фридрих сказал Вильгельму, чтобы тот даже не думал прикасаться к сестре, а спустя несколько дней вновь уехал. Агнес знала, что война еще не закончена и что, скорее всего, брат помогает герцогу Ротбергу в эти дни. В эти дни от болезни умирает ее мать, а затем и отец.

Вильгельм становится королем на восемь месяцев и пять дней. Фридрих сражается за него на долгой войне, даже не вернувшись в столицу, чтобы дать присягу.

Агнес надеется, что жена Вильгельма не понесет. Агнес надеется, что Фридрих выживет, не падет под ударами вражеского меча, потому что она хочет видеть корону именно на нем. Ни на ком другом.

Вильгельм говорит ей, что мать приходит к нему каждую ночь. Что он не спал со своей женой уже четыре года. Что он устал. Что он хочет быть только с ней.

Агнес улыбается и говорит, что ему нужно сходить в церковь. Что в нем говорят бесы. Что он проклят.

От Фридриха приходит длинное письмо, где он пишет о том, что с ним было все эти годы. Он пишет, что его лучший друг погиб. Строки неровные, буквы танцуют, размытые. Он пишет, что любил его больше жизни и не знает, что делать дальше. Что он, наверное, проклят.

Агнес проводит все свои дни с двумя карликами-шутами. Они не заставляют ее смеяться, но с ними можно о многом поговорить. Они втроем шьют безумные платья и костюмы и бегают по всему замку, пугая служанок и знатных дам.

Она думает, что Вильгельм будет кричать на нее, когда она врывается в двери вместе с шутами посреди принятия послов, но он молчит и лишь смотрит тяжело, болезненно.

Он говорит ей, что ночью в тронном зале его ждут их предки. Что его ждет отец. Что он должен присоединиться к ним.

Они встречаются на крепостной стене в последний раз.

Фридрих становится королем. Фридрих полагается во всем на герцога Ротберга, как на человека, вырастившего его. Как на человека, заменившего ему отца. Агнес не вмешивается. Она не разбирается в политике.

Она ничем не лучше своих карликов.

Из далекого Кайнарского султаната прибывает мужчина с цветом кожи, который Агнес прежде никогда не видела. Она разглядывает его, сидя рядом с братом, и сердце ее вдруг начинает биться.

Она говорит шепотом: «Давай возьмем его. Если окажется проходимцем, в любой момент можно будет прогнать», а Фридрих хмурится: «Ты в своем уме? Думаешь, кто-то потерпит дикаря при дворе?»

Но соглашается. Безымянный дикарь широко улыбается и склоняет голову.

Агнес думает, что это будет забавно. Ей жаль, что всех людей королевства нельзя заменить шутами. Это решило бы многие проблемы.

========== Акт II, сцена первая ==========

Когда Фахим входит в душное помещение кухни, там полным ходом идет засолка мяса на зиму. И без того маленькое пространство заставлено бочками всех возможных размеров, и кухарки вертятся вокруг них, переругиваясь — то кусок слишком маленький, то соли слишком много, то поварята мешаются, путаясь под ногами. Один из них и в Фахима врезается, стоит ему переступить порог; он придерживает мальца за плечи и смеется, заразившись всеобщей суматохой. Мальчишка на несколько мгновений так и замирает, смотря на него и разинув рот, а затем ойкает и шустро выбегает из кухни по своим делам. Фахим провожает его взглядом, улыбаясь.

— Что-то нужно, господин шут? — интересуется старшая кухарка, перекрикивая гомон.

— Ах, — спохватывается Фахим. — Да вот, не могу понять, куда делся Его Величество. Но вы-то, милые дамы, наверняка знаете? Не можете не знать!

— Знаем-знаем, — кивает женщина, утирая пот со лба. — Забегал к нам младший конюший, сказал, что король взял коня с утра пораньше, да так и ускакал безо всякой свиты.

Улыбка пропадает с лица шута так же скоро, как и появилась.

— Что, прям так и ускакал?

— Прям так! Зачем о таком-то врать?

И правда. Незачем врать. Фахим хмурится, пытаясь собрать мысли в кучу, а затем благодарит кухарку и выходит с кухни на промозглую улицу. Под ноги бросаются местные собаки, решившие, что, раз он пахнет кухней, значит, несет что-то вкусное. Фахим запоздало треплет их по лохматым холкам и чуть не поскальзывается на слякоти. Весь замковый двор из-за осени превратился в болото.

Почти видится, как конь Фридриха ранним-ранним утром разбивает копытами тонкую пленку первого льда. Фахим начинает хмуриться сильнее. И чего он распереживался? Король довольно часто отлучался из замка в одиночку — на севере в этом не было ничего удивительного. Это на юге, таком далеком теперь, но все еще родном, ни одна сколь-нибудь важная персона не может путешествовать без свиты.

А вот в чем дело — этой ночью Фридрих был в бреду и так и не вышел из него до конца. Они с горем пополам вернулись в покои, и Фахим явственно чувствовал нездоровый жар, исходивший от юноши. Это был тот вид жара, с которым и не поймешь — вызван он все той же лихорадкой или безумием. Фридрих молчал всю оставшуюся ночь, пока не уснул, а Фахим никогда не умел читать чужие мысли. Что, если он перешел черту? Все неправильно понял, и Фридрих совсем не хотел, чтобы его утешали? Фахим уже ни в чем не мог быть уверен.

Возможно, юному королю просто нужно время побыть одному. Вне стен замка, где мертвые никогда не покидают своих постов.

Фахиму вдруг думается, что и ему нужно это время тоже. Поразмышлять. Составить новые планы. Все, к чему он стремился раньше, рассыпалось в прах, казалось теперь страшно глупым и нелепым. Ну что он вздумал делать? Стать правой рукой короля? Направлять его, манипулировать? Что за чушь — север устроен иначе, ему не пойдут столь тонкие игры. Здесь царит честолюбие иного толка, грубое, неопрятное, но более честное, чем у южан. А Фахим лишь самоуверенный глупец, шут, так ничему и не научившийся за свою долгую жизнь. Ему и остается только, что снимать сказочные проклятья и лечить искалеченные юношеские души. Жаль, что на деле он не умеет ни того, ни другого.

Эти размышления завели бы шута еще дальше, если бы он не очнулся, поняв, что оказался в тронном зале. Тяжелые думы всегда лишают его ног покоя.

Может быть, и король был ведом схожим порывом, когда очутился здесь этой ночью.

В зале предсказуемо пусто: через узкие высокие окна на каменный пол, устланный соломой, падает утренний свет, но быстро исчезает, скрытый осенними тучами. Фахим хмурится, разглядывая скромное убранство, будто впервые. Какой же север все-таки другой и как тяжело его понять. Вот какой умник придумал такие уродливые портьеры? Да, они спасают от оконных сквозняков зимой, но до чего мерзкий цвет! Не изумрудный, как бахвалится местная знать, а настоящий болотный!

Фахим шумно выдыхает через нос и спешит забиться в свой четко очерченный угол, зло скрестив руки и подтянув колени к груди.

Несмотря на почти два года, проведенные на севере, повальная бедность этих краев все еще раздражает. К этой новой жизни невозможно привыкнуть.

Ну кто просил Фридриха сбегать в тот самый момент, когда им столько нужно обсудить?

***

— Скоро Серебряница, — мечтательно чавкает леди Агнес, закинув себе в рот третий по счету капустный пирожок. А, может, и не третий — Барон не уверен, так как принцесса уже вовсю жевала, когда вошла в тронный зал вместе с остальными шутами. — Мне так жаль, что нам с Фридрихом пришлось уехать к дяде в прошлом году, и ты не отпраздновал с нами.

— Увы, — пожимает плечами Фахим. — Его Величество меня в то время не жаловал и вряд ли бы взял с вами в дорогу, даже если бы я попросил.

— Не мели чепухи! — восклицает Агнес. — Если бы ты попросил, обязательно взял.

— Кто знает, чего у короля в голове? Я вот не знаю, а гадать боюсь.

Фахиму и правда больше не доставляет удовольствия размышлять, о чем думает Фридрих. Это приносит только тревогу.

— А я знаю! — не унимается принцесса и с веселым задором пинает солому на полу, так, что она улетает на несколько шагов вперед. — Требуха!

— Смелое заявление, Ваше Высочество! — вступает в разговор один из близнецов-карликов, Рауль. Все то время, что принцесса жевала пирожки, а Фахим так и продолжал сидеть в своем углу, они увлеченно шили какие-то невразумительные бурые плащи, расположившись на одной из скамей у стены. Сидевшая рядом с ними Тита, наоборот, ничем не была занята и знай себе хрустела морковкой, наверняка сворованной с кухни.

— И все-таки я не понимаю, зачем мы здесь собрались, — вздыхает Барон, прерывая бессмысленный разговор о требухе в королевской голове.

Услышав это, леди Агнес тут же всплескивает руками и принимается воодушевленно ходить туда-сюда, еще активнее распинывая солому своими желтыми башмачками.

— Так вот, я и говорю: скоро Серебряница! А это значит, что приедут послы из Хенланда, — девушка назидательно поднимает указательный палец. — И в честь этого мы решили ставить пьесу.

— И поэтому вы всей оравой искали мою скромную персону по всему замку? — скептично хмыкает Фахим.

— Куда же мы без вас, господин Барон! И не так уж нам и сложно всей оравой побегать за вами.

— Говорите за себя, миледи, — ворчливо доносится со стороны Титы, но леди Агнес лишь отмахивается и продолжает:

— А вы тут сидите! Нет, я, конечно, понимаю, что вам нужно сторожить свои… — она очерчивает рукой пространство угла. — Владения! Но, в самом же деле, не время кукситься!

Фахим издает слабый смешок. Даже становится чуть полегче. Принцесса взбудоражена сверх меры; такой он не видел ее, пожалуй, никогда. И ведь верно говорит. Не время кукситься, думая о мертвых и живых королях. Время исполнять свои обязанности — веселить народ.

— Ну, так что за пьеса? — интересуется он, но угол покинуть не спешит. Лишь принимает позу более удобную, расслабленно вытянув ноги и опершись спиной на стену.

Леди Агнес довольно улыбается и, приподняв подбородок, провозглашает:

— Про грешницу-жену!

Слышно, как обреченно вздыхает Тита. Фахим заинтересованно приподнимает брови. Не то чтобы на юге не сочиняли историй про плохих жен, но от принцессы он ожидал чего-нибудь другого. Более героического, возможно.

— И что же она такого натворила?

Девушка фыркает так, что становится ясно — шут сказал какую-то откровенную глупость.

— Распутничала, что же еще!

— И то верно, — кивает Фахим. Что еще делать плохим женам? — И какова же мне уготована роль в этой чудесной пьесе?

И тут леди Агнес усмехается совсем не по-девичьи, по-лисьему хитро, будто только и ждала этого вопроса.

— А вы, достопочтенный Барон, будете играть самого Дьявола!

Фахим неуверенно смеется, не зная, как точно он должен отреагировать на такую новость.

— О, так значит, это я буду развращать жену?

— Никто не будет меня развращать! — вдруг визжит Тита. — На такое я не соглашалась!

Принцесса терпеливо вздыхает, остановившись посреди зала и прекратив раскидывать солому.

— Успокойтесь и выслушайте, — говорит она, — никто никого не будет развращать. Огюст будет мужем, Рауль — любовником Титы. Барон всего лишь будет науськивать одного убить другого.

— Да, именно так и надо производить впечатление на послов от вашего будущего жениха, — усмехается Фахим. — Пьесами о женах-изменницах.

— Так там же мораль!.. — вспыхивает девушка, взмахнув руками. — Не просто так!

Смущенная словами Фахима, она хмурится и продолжает невнятно:

— Мы попозже еще с вами обсудим сюжет… А мне еще нужно сходить к кравчему и камерарию, узнать, как обстоят дела с запасами… Огюст, Рауль, шейте плащи! А вам, Барон, мы сделаем рога! Будет прекрасно. А я пойду.

Фахим произносит из своего угла, пока она не успела уйти:

— Не перестаю поражаться вам, Ваше Высочество.

Леди Агнес останавливается, успев сделать лишь один шаг своей ножкой в башмачке.

— Почему это?

— Столько всего на себя взваливаете. Там, откуда я родом, этим занимаются по меньшей мере пять человек.

Принцесса недоуменно моргает, а затем вдруг выдыхает почти с облегчением.

— Ну, вообще-то этим должна заниматься королева, — неловко улыбается она и разводит руками. — Но ее пока нет. А я вожусь с оравой слуг и придворных с тех времен, как умерла моя мать. Может быть, на вашей родине, Барон, это и дело многих, но в Грофстайне почти все дела двора, не считая военных и судебных, лежат на женских плечах.

— Вот поэтому и поражаюсь, миледи, — улыбается шут в ответ. — Что бы мы без вас делали.

— Вам бы только льстить, Барон, — хихикает Агнес; только вот смущения в ее голосе уже почти нет, одно лишь кокетство.

Когда массивная дверь закрывается за принцессой, в тронном зале повисает тишина. Фахим вздыхает и спрашивает между делом:

— Так где мы возьмем мне рога?

***

В ту ночь ему впервые за долгое время снится мама. Это не ставшее уже привычным путешествие и не происки мертвых — это воспоминания, искаженные бредом сновидений. Мама такая же, какой Фахим ее и запомнил — теплые ладони, в которых умещался весь мир, и яркие красные бусы из волшебных камней. Она держит его на руках, прижимает к мягкой груди, пока тело его отца клюют коршуны.

Фахим не может помнить этого, он был слишком мал; но в детстве ему так часто рассказывали эту историю, что она приняла вид мнимого воспоминания. Так в его племени и хоронили мертвых — плоть должны съесть звери, прежде чем закапывать кости. Это была дань, которую они преподносили духам предков.

Во сне Фахим видит, как коршуны взмывают в небо, и от его отца и остается что голый скелет, почему-то одетый в султанское платье. Он не успевает осмыслить это — с рук матери его забирает дядя и уносит прочь. Фахим выворачивается, чтобы посмотреть назад, на маму, замершую на месте, с дрожащими плечами и волосами, заплетенными в тугие-тугие косы.

Дядя сажает его перед костром, дает какую-то свистелку в руки и приказывает вызывать мертвых. Фахим хмурится, не зная, что делать. Ему хочется позвать отца, но, когда он дует в свистелку, из нее не выходит ни звука. Дядя злится на него, взмахивая своими длинными руками. Медные браслеты на его запястьях звенят, ударяясь друг о друга, и Фахиму хочется спрятаться. Он свистит и свистит, но тщетно. Костер тухнет под порывом ветра, и во тьме он вдруг различает чужие мерцающие глаза. Это львица, понимает Фахим мгновение спустя, но не успевает и шелохнуться — кошка бросается на него, вгрызается в ноги, пытаясь утянуть за собой во тьму.

— Фахим! — кричит дядя, хватая его за руки и стараясь вырвать из цепких звериных клыков.

— Фахим! — кто-то тормошит его за плечо, и шут просыпается.

Фридрих смотрит на него испуганно, не убирая руки с плеча. Фахим рвано вздыхает, пытаясь прийти в себя.

— Ты кричал, — растерянно хмурится король. — Прости, что разбудил. Мне нужно, чтобы ты кое-что увидел. Вставай.

Фахим садится на кровати, облизывает пересохшие губы, понимая, что его мучает жажда. Дыхание не хочет приходить в норму.

Фридрих накидывает на его плечи темный плащ. Фахим вцепляется в него пальцами, ощупывая плотную шерсть. Плащ теплый и тяжелый.

— Ты в порядке? — спрашивает король, глядя с тревогой и легким смущением. Шут внимательно разглядывает его лицо, освещенное неярким лунным светом, но не находит ни единого признака недавней болезни.

— Это я у вас должен спросить, — отвечает Фахим голосом таким хриплым, что приходится откашляться. Кошмар не желал покидать его дурную голову.

— Нет нужды. Пойдем.

Фридрих берет его под руку и тянет прочь из каморки. Ноги Фахима заплетаются, но он идет следом, спускается вниз по лестнице, пересекает двор, обдуваемый всеми ветрами — приходится натянуть капюшон, потому что уши замерзают мгновенно. Король не оборачивается ни на секунду, уверенный, что шут не отстанет. Они проходят через ворота — Фридрих благодарит стражника, которому пришлось держать их открытыми — и ступают на деревянный мост. Подбойки на сапогах короля мерно стучат в такт его шагам, а вот башмачки Фахима не издают ни звука. Зато тут же промокают, стоит им ступить в осеннюю грязь, еще не успевшую подмерзнуть от ночного холода. Сделав еще пару шагов, он чуть не поскальзывается, но успевает ухватиться за плечо Фридриха. Юноша не возражает, даже придерживает его за локоть.

— Куда мы идем? — все-таки решает поинтересоваться Фахим.

Король отвечает не сразу: замедляет шаг, а затем и вовсе останавливается. Оборачивается, чтобы заглянуть шуту в лицо. Говорит, будто бы неуверенный в своих же словах:

— В церковь.

Что-то внутри Фахима обрывается. Он не понимает, зачем им идти в церковь в столь поздний час, практически незамеченными, если не считать стражника на воротах. Он хочет спросить об этом, но не успевает. Фридрих опережает его:

— Это не моя идея. Если хочешь знать, я не горю желанием впутывать тебя во все это.

— Но я уже пообещал вам помочь, — вспоминает Фахим. Король, похоже, тоже не забыл тех обещаний в тронном зале. Он крепче сжимает чужой локоть и отвечает, не смотря в глаза:

— Мне не нужны твои клятвы, Фахим. Не в этом. Это не шутки и не развлечение, которого ты ищешь в Грофстайне уже второй год. Я уже говорил тебе: это место не для таких, как ты.

— А я, по-вашему, способен только на шутки? — усмехается Фахим, чувствуя себя почти что оскорбленным. Фридрих поджимает губы, хмурится недовольно, но руки с локтя не убирает.

— Не передергивай. Я просто не хочу, чтобы ты пострадал.

Фахим удивленно моргает. Осенний ветер не прекращается, треплет плащи и капюшоны — Фридрих придерживает свой свободной рукой, упрямо глядя на шута.

Фахим выдыхает. Башмаки безнадежно промокли, но ему плевать. В груди теплеет: забота юного короля льстит не меньше султанских подарков. И то, и другое было непросто заработать.

Но улыбается шут все равно почти грустно:

— Милорд, вам не обо мне нужно беспокоиться.

— Почему же это? — недоумевает Фридрих, все так же хмурясь.

Фахиму трудно объяснить все то безумие, что произошло всего за пару недель, и поэтому он начинает издалека:

— Я не уверен, что знаю, как в Грофстайне называют подобных мне.

Фридрих отпускает его локоть. Место захвата пульсирует еще несколько мгновений, прежде чем успокоиться.

— Колдуны. Мы называем их колдунами, — король говорит тихо, но напряженно. — Я бы сам не догадался, даже не помыслил бы… Говорят, что дети, родившиеся третьими по счету, могут бродить во сне. Проникать во все дома, преодолевая и замки, и стены… Их тело и дух отдаляются друг от друга.

— Ну, в общем-то, почти что так и есть, — усмехается Фахим в ответ. Он не уверен, каким он родился по счету — много его братьев и сестер погибли еще во младенчестве. — И именно поэтому вам не стоит тревожиться обо мне. Тревожьтесь о себе и леди Агнес — потому как мертвые желают вашей смерти.

— Я знаю, — кивает Фридрих. — Но это все еще не значит, что ты обязан решать эту проблему за нас.

— А как, простите, ее собрались решать вы? — вдруг возмущается Фахим, не успевая прикусить язык. Он не имеет права разговаривать так с королем, но не может сдержаться. — Целибатом? Это об этом вы говорили, верно? Что ваш род проклят. Вот только как вы можете быть уверены, что проблема решится со сменой династии?

Со стороны городишка, жалкого подобия столицы, выстроившегося вокруг замка, доносится лай собак. Фридрих молчит какое-то время, не отводя взгляда от Фахима, и тому вдруг становится стыдно за несдержанность. Это все старость говорит в нем, что же еще. Нечего ему горячиться, словно юнцу.

— Ладно, что ты предлагаешь? — спрашивает король так, будто бы только что боролся с тем, чтобы не начать новый спор.

— Полагаю, здесь не место для такого разговора, — уклончиво отвечает Фахим, в очередной раз поправляя чуть не слетевший капюшон. — Ведите и показывайте, что хотели. А там посмотрим.

***

Не было в Грофстайне более закрытого сообщества, чем духовенство. Фахим несколько раз видел епископа Петера на королевских пирах, но ему было запрещено заводить с ним разговор. Правила наверняка запрещали бы и смотреть на священнослужителя, если бы грофстайнцы додумались до этого. Не допускали шута и на праздничные службы в главном соборе. Потому-то он и удивился, что король потащил его в церковь — не решил ли тот обратить его в свою веру? На веку Фахима и без того было слишком много вер. Он совсем не горел желанием принимать еще одну.

На площади их встречает махина главного собора, резко выделяющаяся среди двухэтажных зданий столицы. Впрочем, собор все равно не был выше самых высоких храмов юга. Фахим одергивает себя в сотый раз за эти два года — нечего сравнивать. Север не так плох, как кажется. Нужно только привыкнуть.

У ворот собора мелькает низенькая фигура с зажженным фонарем в руках. Когда они подходят ближе, это оказывается один из священников. Фахим вряд ли встречался с ним раньше — это был не епископ или кто-то из его свиты.

— Слава богу! — восклицает мужчина, завидев приближение короля. — Почему так долго? Я весь закоченел.

— Успокойся, Густав, — лениво вздыхает Фридрих. — Шерсти на твоей рясе хватит, чтобы постоять на морозе.

— Ты хочешь поспорить о шерсти? — дразнится священник, и Фахим удивленно приподнимает брови. Такого панибратства с королем даже он себе не позволял. Разве что, иногда. Считаются ли поцелуи за панибратство?

— Нет, ничего я не хочу, — все так же устало отмахивается король. — Пойдем внутрь.

— Постой! — спохватывается Густав и делает несколько шагов вперед. Свет фонаря падает на его скуластое лицо с окладистой темной бородой, мешающей определить его возраст. Точно моложе Фахима, но старше короля. На бритой голове красуются какие-то символы, которые трудно разобрать в темноте.

— Ну чего еще? — раздражается Фридрих.

Густав впервые смотрит на Фахима, с видом, который можно назвать и смущенным, и испуганным, и недоверчивым. В свете фонаря трудно сказать.

— Ты же знаешь, мы не можем… — обреченно вздыхает священник, но быстро берет себя в руки, воодушевленно встряхиваясь и чуть ли не подпрыгивая на месте. — Однако я нашел мешок!

Фахим решает, что ослышался, но затем и правда замечает в руке Густава мешок. Не совсем большой. Как для висельников.

Фахим передергивает плечами, стоит только образу эшафота всплыть в воображении. Фридрих, тем временем, оборачивается к нему с выражением огромного раскаяния на лице.

— Нам надо будет закрыть тебе лицо, — объясняет он. — Так как ты не знаешь обрядов…

Шут сглатывает, не зная точно, тревожит его эта ситуация или злит.

— Конечно, — хрипло отзывается он. — Делайте, что хотите.

— Мне жаль, — вздыхает Фридрих. — Мы снимем его, когда дойдем.

— Разумеется. Как скажете.

Король поджимает губы, но не отвечает. Священник накидывает мешок на голову Фахима, и вместе с зрением скрадывается часть звуков. Он чувствует, как Фридрих берет его под руку и ведет за собой.

Шут смутно припоминает, что службы в северных церквях проводятся в полумраке, чтобы скрыть лик их бога. Такому дикарю, как Фахим, должно быть, и вовсе запрещено видеть алтарь. Сквозь мешок пробиваются свет фонаря и отдельные силуэты, но Фахим решает не сообщать эту новость священнику.

— Ступенька, — вдруг шепотом предупреждает Фридрих, наклонившись к его уху. Фахим вздрагивает: чертовы мурашки начинают бежать по его спине, и их хочется сбросить.

Вслед за ступенькой открывается дверь. За порогом в нос ударяют запахи: сладкая мирра и горелое масло. В храме холодно и тихо, и темно, темнее, чем снаружи, даже если приходится смотреть на эту тьму сквозь мешок, пахнущий сушеными белыми грибами.

— Так ты подумал? — заговаривает священник, в миг разрушив церковную тишину. — О том, что мы обсуждали?

— Я не могу, Густав, — тут же отзывается король. — Епископ Петер кормит с рук всех лордов южнее Хладной реки, и что я могу сделать? Потеряю их верность, если смещу его с должности.

Фахим прислушивается внимательнее, не забывая делать осторожные, неуклюжие шаги, поддерживаемый крепкой королевской рукой.

— Он вернется из своего путешествия к Серебрянице. У меня не так много времени, чтобы уговорить клир. Так что вся надежда на твое слово.

— Не так много времени? — возмущается Фридрих. — Густав, у тебя есть двадцать дней. За двадцать дней можно взять город, не то что сместить зазнавшегося епископа. Фахим, сейчас будем спускаться, осторожнее.

Фахим кивает, угукая из-под своего мешка, и все-таки чуть не спотыкается, когда начинает спускаться по лестнице, увлеченный развернувшимся разговором. Фридрих стискивает его локоть сильнее, и Фахим уже второй раз за эту ночь морщится от этой крепкой хватки.

— Почему это должен делать я, если это можешь сделать ты? С гораздо меньшими затратами во времени и силах, — недоумевает Густав.

Король вздыхает и — Фахим уверен — закатывает глаза.

— Послушай, что скажут люди, если я сделаю епископом своего собственного брата? — отвечает он. — Я и так дал тебе весь протекторат, который только смог.

Спуск заканчивается, скрипит дверь. Становится будто бы еще холоднее, и пахнет затхлостью. Перед лицом все еще видно только свет фонаря.

— Но я же тебя не как брата прошу, а как короля.

— Боже мой, Густав, ты вообще ничего не понимаешь в политике. Что ты будешь делать с епископским саном с такими познаниями?

Фахим вдруг смеется, но быстро делает вид, что закашлялся. У короля острый язык — жаль, что он редко его показывает, но это поправимо. Есть, с чем работать.

По крайней мере, становится понятно, почему эти двое общаются как старые друзья.

— Я боюсь, Его Величество нас не представил, — заговаривает шут, чуть повышая голос, чтобы было слышно из-под мешка. — Меня зовут Фахим, и мне сказали, что я колдун. Надеюсь, вы не ведете меня на костер.

— В Грофстайне не жгут колдунов, Фахим, — тихо поправляет его Фридрих, и в голос его вдруг прокрадывается смущение. — Так делают только у моря, и то по слухам.

— Ну, вот сейчас и проверим, колдун вы или нет, — неловко отзывается Густав и больше не произносит ни слова до места назначения. Видимо, бедный, совсем не знает, как говорить с дикарями. Мог бы хотя бы представиться в ответ.

Когда с головы Фахима снимают злополучный мешок, он моргает и трет глаза, чтобы привыкнуть к свету фонаря у самого лица, а затем оглядывается по сторонам.

Они в склепе. В круглом зале со всех сторон стоят каменные саркофаги с искусной резьбой, которую трудно разглядеть в темноте. На стенах висит столько разного оружия, что не для каждого Фахим знает название.

— Итак, королевская усыпальница, — вздыхает он, уперев руки в бока.

— Ты не видишь? — спрашивает Густав.

— Не вижу что?

— Мертвого.

Фахим хмурится, оборачиваясь к братьям. Те смотрят на него напряженно, и он понимает, что они и правда похожи — цветом волос, формой носа, какой-то необъяснимой волей, отражающейся во взгляде. Разве что, Фридрих выше почти на полголовы.

— Он не видит, Густав, — говорит король, и Фахим хмурится сильнее.

— Проверить, вижу ли я мертвых, вы могли и в замке, — отвечает он, допуская в свой голос обвиняющие нотки. — Но, да, я вижу мертвых лишь во сне и, нет, я не знал об этом до приезда в Грофстайн. Хотя, полагаю, этот дар был со мной с рождения. Зачем мы здесь, если все эти вещи можно было просто спросить?

Фридрих молчит мгновение, прежде чем произнести:

— В этом зале стоит призрак мужчины, отличающегося от мертвых в замке и вообще в округе. Мы предполагаем, что он не затронут проклятьем и задержался на земле по иным причинам. Мы… Надеялись, что ты сможешь с ним поговорить.

— И чем же он отличается?

— Он не выглядит… собственно мертвым. Как другие. Он даже не обращает на нас внимания. Возможно, он умер еще до начала проклятия.

Фахим моргает в недоумении. Что-то не складывается.

— Как вы видите мертвых в замке, милорд? — спрашивает он, чувствуя зарождающуюся тревогу.

Фридрих вдруг раздраженно выдыхает.

— Как мертвых, я же сказал. Гертруда… У Гертруды, которая вечно сидит в моих покоях, распухли лицо и шея от яда, губы черные-черные. У рыцаря на первом этаже нет головы. На Вильгельма… Даже смотреть невозможно, все переломано. Зачем ты вообще спрашиваешь, если и сам это видел?

— Милорд… — Фахим переводит дыхание, не зная, как объяснить. — Я вижу их как обычных людей. И разговаривают они со мной так же. Они называют меня Проводником, тем, кто может упокоить их души. Я, честно признаться, еще не знаю, как это сделать, но думаю над этим.

У Фридриха дергается бровь. Он смотрит на Фахима, почти не моргая, и молчит слишком долго.

Фахим, кажется, никогда не сможет понять, что на уме у этого юноши.

— Так, — вмешивается Густав. — Ты должен вернуться сюда во сне и поговорить с этим призраком. Быть может, он что-то знает о проклятии, если умер еще до него.

Фахим трет лицо руками, вздыхая. Голова гудит — он не видит в этом плане никакой логики. Хотя…

Нет, все равно упрямится:

— Возможно, он и знает что-то. Возможно, в этом есть смысл — откуда призракам, умершим после начала проклятия, знать, откуда оно взялось? Но я все же думаю, что мертвые в замке знают больше. Просто к ним нужно найти подход.

— Густав, я же говорил, что это плохая идея, — закатывает глаза король. — Этот призрак…

— Это не просто призрак, Фридрих! — взрывается священник. — Это епископ Александр! Самый мудрый человек за всю историю Грофстайна! Я так давно мечтал с ним поговорить…

— Ясно, можешь не продолжать, — обрывает его Фридрих.

Они ничего не добиваются. На Фахима вновь надевают мешок, и в молчании они втроем добираются обратно до площади. Избавившись от мешка, Фахим вдыхает долгожданный воздух и больше не сетует на холодную северную погоду. Зато здесь свежо.

Они прощаются с Густавом, и тот уходит в церковь вместе со своим фонарем. Фридрих провожает его взглядом, а затем оборачивается к Фахиму.

— Для Густава это лишь игра, — говорит он и берет руки шута в свои. Пальцы холодные, и Фахим вздрагивает от этого чувства. — Он не понимает. Я боюсь, и Агнес понимает не до конца. Все дело в том, что… Похоже, мертвым чем-то не угодила королевская власть.

Фридрих горько усмехается и опускает голову, так, чтобы волосы закрыли его лицо. Фахим сжимает его дрожащие пальцы в ответ.

— Вы думаете, что это игра и для меня тоже?

— Я не знаю. Но ты должен понять. Люди умирают. Мой отец не просто так убил Гертруду. И я… — Фридрих прерывисто вздыхает. — Я не знаю, сколько еще смогу оставаться в своем уме. Это намного сложнее, чем война.

— Милорд. У прежних королей не было колдунов на службе, — улыбается Фахим. — А у вас есть я. Может, в этом все дело.

Фридрих поднимает голову. В предрассветной тьме трудно понять его выражение лица, но Фахим вглядывается, пытается разобрать. Он будет пытаться до самой смерти, если понадобится.

Может быть, на этот раз ему и правда удастся спасти хоть кого-нибудь.

— Может, — тихо вторит его мыслям король. Он подается вперед, неосознанно, словно любовник, тянущийся за поцелуем, но замирает, задумчиво опуская взгляд.

Фахиму не хочется расцеплять их рук, согревшихся и успокоившихся от недавней тревоги. Он хочет продлить этот миг покоя как можно дольше.

Но им пора возвращаться. В замок, где мертвые оставляют свои посты лишь вместе с рассветом.

========== Акт II, сцена вторая ==========

Не любить мертвых Фахима обязывало мастерство лекаря, а прислушиваться к ним — позабытое во время рабства предназначение. Он не понимал шаманских ритуалов, но знал, что тоже овладеет ими, когда придет время — а оно так и не пришло. Стало слишком поздно. Он забыл свой родной язык, что уж говорить о песнях и танцах его дяди. Все, что ему остается — прислушиваться к своему сердцу. А сердце упрямо подсказывает, что затея с призраком епископа ничем хорошим не обернется.

Когда на следующую ночь Фахим возвращается в склеп, его все еще преследует запах грибов из мешка. В зале нет факелов, а у шута нет фонаря, но он и не нужен — силуэты саркофагов резко очерчиваются в темноте, на каменных надгробиях почти можно различить мелкие детали, вроде складки платья или рукояти меча. А, быть может, у Фахима просто разыгралось воображение.

Призрак епископа Александра все еще здесь. Да и куда он денется? Стоит у дальнего от входа саркофага, смотрит на Фахима задумчиво и будто бы недовольно. Шут передергивает плечами, рассматривая мертвого в ответ: темные одежды на нем — вероятно, красные, в темноте трудно понять — свисают до пола, старческое тельце тонет в складках, и лишь широкий золотой пояс обозначает настоящую худобу. За этот пояс можно было бы заправлять его седую бороду, если бы она была чуть-чуть подлиннее. Епископ был похож на чародеев, в которых рядятся на ярмарках в Кайнаре; только не хватает колпака и плаща с бесчисленными звездами на нем. Правда, такие чародеи смотрят на людей добродушно и весело, не то что этот.

— Здравствуй, Проводник, — тихо произносит старик, и Фахим уже не удивляется, что каждый мертвый в королевстве знает, кто он такой. — Ты не найдешь здесь то, что ищешь.

— Да я почему-то догадывался, — отшучивается Фахим, но не улыбается ни одним краем губ. — Но, все-таки, раз уж я здесь. Мне тут сказали, что вы какой-то неправильный мертвый. Похоже, что умерли до начала проклятия. Что же вас тогда тут держит? Наверняка какая-то интересная история. А у нас вся ночь впереди.

Епископ вдруг усмехается — морщины на его лице съеживаются еще сильнее, но делают его выражение добрее.

— Ночь и правда только началась, Проводник, — отвечает он и опирается рукой на саркофаг позади себя, будто бы ему действительно нужна была опора. Фахим, бывавший в обличье духа уже не раз, прекрасно знает, что никакая опора не нужна. Это все привычки из жизни, не исчезающие даже сотни лет спустя после смерти. — Подойди ближе, не стой на пороге.

Епископ говорит о склепе как о своем доме, и это заставляет Фахима издать нервный смешок. Тем не менее, он подходит ближе и бросает свой взгляд на последний приют одного из грофстайнских королей. Саркофаг выглядит старым, не таким пышным, как остальные. Лицо на посмертном изваянии практически неразличимо. Выделяется лишь меч, вложенный в руки королю — он не высечен из камня, а выкован из металла.

— Подделка, — проследив за взглядом шута, поясняет епископ. — Настоящий меч Илена утерян. Я не уследил. Быть может, если бы воры украли его ночью, я бы и припугнул их. Увы, днем мертвым нужно восстанавливать силы.

— Вы за этим здесь? Сторожить покой королей?

— Только одного, — мягко улыбается старик, теперь совершенно точно походя на южных звездочетов. — Я здесь за тем, чтобы встретить моего старого друга, когда он проснется.

Фахим хмурится, пытаясь разобраться в словах призрака.

— Но если он ушел в мир мертвых, то больше не вернется, — размышляет он. — А если не ушел, то должен просыпаться каждую ночь, разве нет? Как вы и мертвые в замке.

— Ты прав, Проводник, — кивает епископ. — Но только в том случае, если мы говорим о пробуждении души.

Шут пару мгновений моргает в недоумении.

— Подождите… Вы говорите… О воскрешении? — понимает он.

— В каком-то смысле, — вновь кивает старик. Он не отводит взгляда, но это не приносит неудобства — наоборот, под его взором Фахиму становится спокойнее. Он почему-то напоминает ему о дяде. Тот тоже всегда смотрел прямо в глаза, — Илен проснется, когда в нем будет нужда. Не знаю, радоваться мне или нет, что прошло уже больше трех веков, а он так и не пробудился. Я бы хотел поговорить с ним вновь, но его сон означает, что с королевством все в порядке.

— Ну, я бы не сказал, что все в порядке… — усмехается Фахим, немного ошарашенный историей о спящем короле. В нее совсем плохо верилось. Впрочем, недавно Фахим и представить не мог, что будет летать сквозь стены.

Епископ вздыхает и впервые опускает взгляд, посмотрев на свою костлявую руку, все еще лежащую на камне саркофага.

— У меня было не так много собеседников за эти годы, — начинает он издалека. — Но я знаю об участи, постигшей волчьих детей. Не все из мертвых привязаны к месту своей кончины, и иногда я навещаю бедолаг из замка. Они скованы цепями, разорвать которые я не в силах. Да и неведомо мне, как снять это чудовищное проклятие, мучащее и живых, и мертвых.

Фахим чувствует, что, пока он здесь, в его шутовской каморке у него пересохло в горле. Он спешно облизывает губы и спрашивает:

— Но, возможно, вы знаете того — или тех — кто его наслал?

Старик отвечает не сразу, будто бы раздумывая над словами. Хмурится, приоткрывает рот, но, видимо, в итоге говорит не то, что хотел:

— Подойди. Мне лучше показать. Если потренируешься, научишься так делать сдругими духами.

Фахим неуверенно делает шаг вперед, так, что между ним и призраком остается длина одного локтя. Неизвестность немного пугает. Мало ли что может сделать с ним этот старик.

Ничего плохого он, впрочем, не делает — лишь прикладывает ко лбу шута свою ладонь, большим пальцем чуть давя на переносицу. Ладонь шершавая и сухая, и Фахим не понимает, откуда взялось это чувство. Это воспоминание? Воспоминание самих мертвых о своей коже? Кажется, когда он держал за руку Вильгельма, то чувствовал что-то похожее.

— Прекрати думать о чепухе, — одергивает его епископ. — Расслабься.

Фахим пытается. Для верности закрывает глаза.

И видит. Чужими глазами. Женское лицо, обрамленное золотыми локонами. Немолодое, но сохранившее румяную красоту. В руках женщины факел, а во взгляде решимость, достойная самых храбрых воинов.

«Господин епископ, — говорит она; ее голос размывается в воспоминании, окончания проглатываются, — мне жаль тревожить вас. Но, боюсь, вы единственный знаете ответ на мой вопрос. Все свидетели того времени мертвы, а все мертвые молчат. Король мечтает о кладе своего великого предка, и я хочу быть той, кто найдет его. На мое счастье, я одна из немногих, кто может говорить с мертвыми. Поэтому я и пришла к вам. Не пугайтесь и не гневайтесь. Я не использую вашу помощь во вред».

Давление с переносицы исчезает, и Фахим пару раз моргает, приходя в себя.

— И что? — растерянно спрашивает он у призрака. — Вы сказали ей, где клад?

— Сказал, — хмуро признается епископ. — Не было ничего невероятного в этом кладе — сундучок с золотом да венец. Но они были важны для потомков как символы золотого века. Меч тоже был одним из них, но его украли намного раньше и так и не нашли.

Фахиму не важны истории о волшебных мечах. Он встряхивает головой в раздражении.

— Как давно эта женщина приходила к вам?

— Много лет назад, — расстроенно отвечает старик. — Сотня… Может, больше. Много воды утекло с того времени. Это все, чем я могу помочь. Эта женщина больше не навещала меня. Она была ведьмой — посильнее тебя, ведь ей не нужен был сон, чтобы говорить с мертвыми. Ты тоже научишься этому со временем, если хватит терпения. Нужно очищать разум от тяжелых дум, Проводник. Некоторые мертвые любят ими питаться.

— Вы тоже были колдуном, верно? — догадывается Фахим. — Так умничаете.

Епископ тихо смеется.

— Слабым. Только и смог, что удержать свою душу на земле. Но хватит. Не держи себя вдали от тела так долго. А то будет чревато.

Фахим кивает. Он понимает это. После ночных прогулок трудно проснуться. Если только не бить себя по больному сердцу — крайняя мера, которую лучше больше не использовать.

Он закрывает глаза, но мысли так и лезут в голову. Епископ почти ничем ему не помог — мало ли, какие ведьмы были в Грофстайне на протяжении истории. Не все же из них насылали проклятия на королей и их семьи. Тем более, дух этой кладоискательницы наверняка спокойно добрался до мира мертвых, и ищи свищи ее — не найдешь.

Разве что, только тех, кто ее знал.

***

Следующим утром Фахим кусает стащенное с кухни моченое яблоко, весьма довольный теплой погодкой на улице. Поразительно, как отличается его жизнь ночью и днем — днем кажется, что забот почти и нет. Утро чудесное, можно и отдохнуть чуть-чуть.

Размечтавшись, Фахим самодовольно выплевывает жесткую кожуру, чуть не попав в проходившего мимо сэра Ламберта. Тот проворно отскакивает, приземляясь между подсохшими лужами, и смеется громко, ничуть не зло. Его голубые-голубые глаза скрываются за веселым прищуром.

— В последний раз меня так чуть не оплевали на рынке в Веймаре, — в хорошем расположении духа хохочет он, встряхивая пшеничной гривой волос.

— В Веймаре не только оплевать, но и поколотить могут, — усмехается в ответ Фахим. Сэр Ламберт славный малый, без предубеждений и скромности — ему еще нет и тридцати, а он уже объездил полмира, только вот до юга так и не добрался, но отчаянно о том мечтает.

Рыцарь подходит ближе к бочке, на которой устроился шут, и опирается ладонью на оградку, отделяющую пустующий ныне свинарник от остального двора.

— И кто это тебя там поколотил? — спрашивает с неиссякаемым задором.

— А я разве сказал, что это меня поколотили?

Ламберт закатывает глаза, не прекращая ухмыляться. Ладно сбитый, как и все мужчины северных королевств, он был одним из первых, кто не сдержал своего любопытства в отношении Фахима. А потом уехал почти на год к западным границам. Фахим, в общем-то, не скучал. Но Ламберт все равно был славным. Из тех, кто не прячет взгляда после хорошо проведенной ночи.

— Все еще не могу поверить, что ты умудрился добраться до Грофстайна невредимым. — Он с наигранной дотошностью осматривает шута, будто выискивая какие-то скрытые повреждения, нанесенные ему в пути.

— Ну, меня пару раз ограбили, — пожимает плечами Фахим.

— Ха! Это ерунда. Главное, не прирезали. Чем дальше на север, тем больше пугаются, верно?

Шут не сдерживает лукавства в ответ:

— Возможно. Но при дворе короля довольно много бесстрашных людей.

— И Его Величество один из них, верно? — Ламберт расплывается в улыбке, и Фахим вдруг вздрагивает. Он решает пропустить этот намек мимо ушей и вместо этого спрашивает:

— Кстати о нем. Вас не взяли с собой в дорогу?

— Пф, «не взяли», — фыркает рыцарь. — Это, конечно, честь, но я не горю желанием ехать в Россдорф на похороны старика Анберга. Ух, что начнется-то — ни одного сына в живых не осталось. Его Величеству придется долго-долго мирить весь разношерстный клан, чтобы не перегрызли друг друга. Хотя за этим весело наблюдать со стороны, не скрою.

— Вы думаете, он задержится там до самой Серебряницы?

Это была не лучшая перспектива. Фахим успел отвыкнуть от долгого отсутствия короля.

— Вероятно, — пожимает плечами Ламберт. — Похороны — дело не одного дня, а уж когда на них присутствует сюзерен… Тут каждый попытается урвать его внимания.

Шут кивает, соглашаясь. Без Фридриха это будут тяжелые дни, наполненные тревогой за него и беспокойством. Фахим только-только унял свое больное сердце. Но он попытается не думать о плохом. Он это умеет, пожалуй, лучше всего.

— Поскорее бы весна, — тем временем вздыхает рыцарь, облокотившись обеими руками на ограду и мечтательно глядя на безоблачное небо. — Мы наконец-то вернемся на поля сражений.

Фахим согласно угукает. Он не грезит войной, но весной в Грофстайне и правда хорошо. Люди скидывают свое оцепенение и провожают зиму на празднике Таяния, полном огней и пирогов. Ко двору короля съезжаются сотни гостей, от которых можно узнать новости со всего королевства. А после Таяния собирают смотр войск и готовятся к войне. Нехитрый круговорот жизни в Грофстайне был предсказуем, но хранил в себе множество еще неразгаданных тайн. На юге жизнь текла совсем по-другому. Война там не зависела от времени года — разве что, была чуть-чуть ограничена разливами рек. И все праздники тоже совсем не походили на северные. Фахим признается себе, что в части его сердца все еще живет щемящая тоска по родине, но знает с пугающей уверенностью, что никогда не вернется. Так и умрет здесь, на севере, пополнив ряды неупокоенных. Не так уж и много ему осталось жить, с его болезнью и тревогами.

Фахим зажмуривается, ощутив резкую боль в переносице, и растирает больное место пальцами. Ни сворованное яблоко, ни теплое солнце больше не приносят ему утешения. Сэр Ламберт хлопает его по плечу, интересуясь, все ли в порядке, и шут торопливо кивает.

Когда он открывает глаза, ему хочется выругаться, по-северному грубо и по-южному громко. Во двор, таща за собой ослика, входит Густав и оглядывается — наверняка, в поисках Фахима. Оттянуть бы этот момент, да только шута не назовешь незаметным! И дело не только в цвете кожи, но и в цвете лохмотьев, в которые он одет — они были ярче любой другой одежды во дворе. Даром, что на них та же зелень, что и на королевском гербе.

Ламберт заинтересованно наблюдает за уставившимся на священника шутом и спрашивает насмешливо:

— Бедный служитель, что, успел тебе дорогу перейти? Таращишься, будто хочешь дыру прожечь.

Фахим моргает, встряхивается, переводя взгляд на рыцаря.

— От церковников мне не по себе, — шутливо признается он. — Вдруг насильно заставят отбивать колени в полуночных молитвах? Слышал, именно так в рыцари и принимают.

— Было дело, — соглашается Ламберт. — Ничего сложного, впрочем. Если исхитриться, можно даже поспать. О, а он идет сюда! Да вы точно знакомы.

Фахим терпеливо вздыхает и поворачивается в сторону Густава. Тот идет через двор, опустив свой взгляд под ноги, и тянет за собой сонного осла. Хватает времени, чтобы разглядеть его получше, чем ночью при свете фонаря: рисунки на голове оказываются затейливыми спиралями — символами, которые Фахим замечал когда-то на ладонях у епископа Петера. Значения их он не знает; они похожи на свернувшихся змей, и это всегда заставляет его отводить взгляд от епископских рук. Из других религиозных символов Грофстайна ему знаком лишь круг с крестом, который северяне всегда носят с собой в виде амулета. Это непонятные и туманные знаки, и у Фахима совершенно нет желания в них разбираться. Знакам он всегда предпочитал слова.

— Добрый день, отче! — громко приветствует священника Ламберт и, приложив правую руку к сердцу, чуть кланяется. Фахим позволяет себе лишь скупой кивок и еле сдерживает смешок, заметив, как точно таким же кивком Густав одаривает рыцаря, прежде чем нетерпеливо обратиться к шуту:

— Нужно поговорить.

Ламберт присвистывает.

— Видно, важное дело. Оставлю вас, если не возражаете.

Фахим еще как возражает, но молчит, вертя в руках недоеденное яблоко. Когда рыцарь уходит, косясь на двух необычных собеседников, он терпеливо вздыхает:

— Все дела с мертвыми я решаю ночью.

— Я понимаю, — кивает Густав. — Но я видел тебя сегодня и… Что ты узнал?

Фахим вздыхает, не зная, с чего начать. Он разглядывает носки своих башмаков, собираясь с мыслями, и начинает как можно более лениво:

— Почти ничего. Епископ рассказал невразумительную историю про спящего короля и показал воспоминание о ведьме, ищущей его клад. Как по мне, чепуха.

Густав не отвечает, молчит. Фахим в недоумении поднимает голову и натыкается на его растерянное лицо. Священник смотрит на него, чуть приоткрыв рот, и быстро моргает.

— Что такое? — раздражается шут.

— Ты… — лопочет Густав, все еще рассеянно моргая. — Ты точно его так понял? И то, и другое — легенды. Может, он просто решил их тебе рассказать?

Теперь и Фахиму становится неловко. Он хмурится в задумчивости и смотрит в сторону от священника, скользя взглядом по его бордовой робе.

— Ведьма сказала, что король искал клад Илена, — добавляет, надеясь, что это хоть чем-то поможет делу.

— Да. Как в сказке, — нетерпеливо продолжает Густав. — Ведьма искала приданое своей дочери и знала, что больше всего король мечтает о кладе Илена Великого. Поэтому она вызвала его дух и заставила отвести ее к кладу.

— Ну да. Только на самом деле она пришла к духу епископа Александра, — поправляет его Фахим, все еще чувствуя себя глупо. Теперь они, значит, будут обсуждать детские сказки?

— Потому что Илен Великий спит под горой Рот. Точно, — воодушевленно говорит Густав, видимо, не замечая неловкости шута.

— Я думал, он спит в своем гробу в склепе… — бормочет Фахим.

— Ну, — конфузится священник. — Это легенда.

Шут вздыхает, устало глядя на взбудораженного Густава. Тот вновь чуть ли не прыгает. Что за ребенок.

— Так как это все соотносится с проклятием?

Священник мешкает.

— Там все сложно, — признается он. — Вариаций легенды очень много. Где-то дочь ведьмы убивают, и она мстит за это королю. Где-то она сама убивает короля, а ее дочь потом кончает с собой. Где-то в этой истории появляется еще и принц. То есть. Ну. Иногда дочь ведьмы выдают за короля, а иногда за принца. Наша мать всегда нам рассказывала ту историю, где принц. Потому что король казался ей слишком старым.

— Ясно, — кивает Фахим.

Похоже, ему опять докапываться до всего самому.

***

Так проходит еще несколько дней. Фахим больше не решается на разговоры с мертвыми: даже когда его выкидывает на изнанку во сне, он тут же возвращается. Это тяжело контролировать, дух не слушается его так же, как тело. Просыпаясь утром, он думает, что хотел бы поговорить об этом с Фридрихом. Но Фридрих далеко, и от него никаких вестей.

Шуты вместе с леди Агнес репетируют пьесу. Изменений в сюжете почти никаких: разве что, Фахим настаивает на том, чтобы жена в итоге оказалась оклеветанной, а муж — одержимым. В конце должен прийти священник, прогнать Дьявола, и все станет хорошо. Грофстайнцам, может, и по душе смертоубийство и пьесы, где в конце торжествует зло, но для послов от будущего жениха это будет слишком.

После одной из таких репетиций, сняв импровизированные деревянные рога, Фахим решается спросить принцессу о легенде. Та не давала ему покоя все эти дни и ночи. Он мог не верить сказкам, но своим глазам и ушам верил всегда — воспоминание, показанное епископом Александром, было реально.

— О ведьме и кладе? — переспрашивает леди Агнес, быстро и аккуратно складывая их нехитрый театральный реквизит в одну кучу: тут и бурые плащи близнецов, и береты с гусиными перьями, и кинжалы, предназначенные для схватки между мужем и любовником, и под конец рога Фахима (то есть, Дьявола. Фахим пока своих рогов не имел).

— Да, — кивает он, присаживаясь на одну из скамей в тронном зале.

Леди Агнес задумчиво мычит, не отрываясь от дел. Теперь она пытается пришить на платье Титы оторвавшийся желтый цветок. Карлица смирно терпит, вытянув руки по швам и закрыв глаза. Боится игл, понимает Фахим. Он тоже их не жалует, пусть ему и приходилось пару раз зашивать раны. Все же, он был больше аптекарем.

— Есть такая сказка, да, — все-таки заговаривает принцесса. — Но я ее не очень люблю. Вот Фридрих в детстве ее любил слушать — особенно момент, где принц встречает дочь ведьмы в лесу. Мама всегда очень красиво ее описывала. А я больше люблю веселые истории, а не те, где все в конце плачут и умирают.

«Ага, — хочется сказать Фахиму, — поэтому вы придумываете пьесы, где все в конце умирают». Но вместо этого он интересуется действительно важным:

— А что сделала ведьма в итоге? То есть, как я понял, ее дочь убили, и за это она прокляла короля? А с ней самой что потом стало?

— Ох, нет, там все намного сложнее, — качает головой Агнес. — Ты, похоже, не знаешь всей сказки, вот и путаешься. Ты хочешь, чтобы я рассказала ее тебе?

— Нет-нет, — спохватывается Фахим. Хватит с него сказок. — Меня волнует часть, касающаяся проклятия.

— А, хорошо, — леди Агнес останавливается, чтобы откусить нитку от цветка. Тита тут же расслабляется, стоит игле покинуть ее подол.

Принцесса не заговаривает вновь, хмурит свои красивые темные брови, и Фахим вдруг понимает, что она единственная из ее семьи не знает, кто он. Не знает, что он помогает им снять проклятие. К нему приходит внезапное осознание, что он и не хочет, чтобы она знала. Эти тревоги не должны коснуться ее, стереть с лица ее прекрасную улыбку, утихомирить ее веселый нрав. Но сказанного уже не вернуть, и если Агнес догадается сама, то пусть. Она одна из самых умных женщин, которых Фахим когда-либо знал, и наверняка справится со знанием о его даре.

— Ведьма убила единственного сына короля, — наконец произносит принцесса, смотря куда-то сквозь подол Титы, все еще стоящей рядом с ней. — Но не знала, что ее дочь была влюблена в него. Та не смогла пережить горечь утраты и бросилась в реку. Так и ведьма потеряла свое единственное дитя. А проклятия и не было, как такового. Ведьму казнили, и она сказала перед смертью, что никому не дано будет познать такой же чистой любви, какую она испытывала к дочери.

— «Любовь никогда не будет приносить вам счастья, волчьи дети», — тихо поправляет ее Тита, и леди Агнес удивленно поднимает на нее свой взгляд.

— Ты тоже знаешь?

Карлица смущенно поджимает губы.

— Эту историю часто рассказывают на севере, — отвечает она, чуть склонив голову. Присмотревшись поближе, Фахим понимает, что Тита прячет за волосами покрасневшие щеки. — Пусть я родом и не из Грофстайна.

Агнес улыбается и берет ее маленькие ладошки в свои. Тита неуверенно и неумело улыбается ей в ответ, отчего ее лицо совершенно преображается, лишившись хмурости и дерзости.

Фахим кашляет, привлекая к себе внимание.

— Ладно, думаю, я погорячился, — заговаривает он, когда Агнес и Тита вздрагивают от неожиданности и вспоминают, что он все еще здесь. — Мне теперь решительно непонятно это проклятие. Наверное, мне стоит узнать всю историю с самого начала.

Агнес вздыхает, отпуская руки Титы.

— Вряд ли я достаточно хорошо ее помню. Думаю, вам стоит спросить Фридриха, когда он приедет, Барон. А сейчас бы я хотела попросить вас отнести этот список камерарию. Раз уж мы уже закончили с репетицией.

Она достает из мешочка на поясе небольшую дощечку и передает ее Фахиму. Шут берет ее и сжимает в кулаке, чувствуя укол разочарования. Ему хочется узнать все и сразу, без всякого ожидания. Но, увы, так в жизни не бывает. Если принцесса не хочет рассказывать ему что-либо, он не вправе ее заставлять.

— Хорошо, Ваше Высочество, — кивает Фахим без привычной улыбки.

Когда он выходит из зала, в нем не остается ни следа от того веселья, что творилось на репетиции всего полчаса назад. До Серебряницы шестнадцать дней, король приедет не раньше, чем через неделю. И что ему делать? Говорить с мертвыми? Не такое уж это и большое удовольствие.

За спиной Фахима скрипит дверь. Он оборачивается: Тита чуть приоткрывает тяжелую створку, но не может открыть до конца, не хватает сил. Фахим помогает ей, дергает за железное кольцо, и карлица протискивается в коридор. Отряхивает платье и уверенно смотрит на Барона снизу вверх. Он нервно усмехается.

— Что такое?

— Мне показалось, ты расстроился, — отвечает она, внимательно вглядываясь в его лицо. — Если хочешь… Пойдем до камерария, а я дорасскажу тебе сказку. Как у нас ее в Хенланде рассказывают.

Фахим не знал, что Тита родом из Хенланда, и поэтому лишь пораженно кивает. Тита никогда не рассказывала ему о своей родине. О том, кем она была до того, как ее подарили королю. Она была такой же рабыней, как был когда-то сам Фахим, и поэтому он и не смел спрашивать ее о прошлой жизни. Он знает, как тяжело бывает вспоминать.

Пока они ищут камерария по всему замку, Тита рассказывает ему, как умеет, с кучей пауз и волнения, но Фахим слушает ее как самого лучшего рассказчика на всем белом свете. Похоже, дети на севере и правда любят эту историю. Она длинная, но в сути в своей простая:

Жил да был король. Правил он славно, за что любящий его народ нарек его Добрым. Но вот беда: сыновья у него были так себе. Один глупый, второй трусливый, а третий просто младший. Первые два погибли, каждый без особой чести, и остался у короля лишь младший сын, такой же добрый, как его отец, но очень слабый здоровьем. И стал король его беречь. В то же время в королевстве жила ведьма, которая долгое время присматривала жениха для своей любимой дочери, но так и не могла найти достойного. Узнав о великой доброте принца, она решила, что уж он-то не сделает ее дочери ничего плохого. Но ведьма была бедна, и нечего ей было дать в приданое. Поэтому она обратилась к древним духам, ее единственным друзьям, и те поведали ей, что у доброго короля есть давняя мечта: найти знаменитый клад его великого предка. По счастливой случайности, духи знали, где захоронен этот клад. С этим знанием ведьма и пришла к королю, чтобы предложить сделку: она расскажет ему местонахождение клада, а он взамен должен выдать ее дочь замуж за принца. Король согласился, ведь он уже и не надеялся найти чудесные реликвии его прадеда: меч, острее всех мечей в мире, венец, украшенный тысячью изумрудов, и сундук, в котором никогда не кончается золото. Все шло хорошо, но в сердце короля закралось сомнение: достойна ли дочь ведьмы быть женой его сыну? Ведь он пообещал оберегать его, а от ведьм не жди добра. Вот уже прошло и сватовство, и вскоре жених и невеста должны были увидеть друг друга впервые. Но в день свадьбы оказалось, что король обманул ведьму: вместо его сына в церкви оказался сын его сенешаля. Ведьма разозлилась, но смирилась с этим — ведь сенешаль не последний человек в королевстве. Шло время, но весточек от дочери все не приходило, и ведьма решила навестить ее, на свою беду. Придя в дом своего зятя, ведьма ужаснулась: ее дочь держали взаперти, и ничего не осталось от ее прежней красоты, лишь серость и глубокая печаль, навсегда поселившаяся в светлых, чистых глазах. В ярости ведьма забрала дочь с собой, неся на своем пути лишь смерть и разрушение: каждая посещенная ими деревня страдала от болезней и голода, и древние духи наводили на жителей королевства кошмары. Прознав об этом, король объявил на ведьму охоту и сказал, что тот, кто убьет ее, получит его волшебный сундук с золотом. Все королевство сошло с ума. Ведьма с дочерью укрылись в лесах и долгое время прятались там. Ведьма думала, как отомстить, а ее дочь проводила все свое время у реки, немая и печальная. Так было, пока однажды на эту же реку не набрел принц, тот самый, обещанный ей давным-давно. Они не знали об этом, но все равно полюбили друг друга. Духи реки благоволили к ним и укрывали от взора ведьмы. Как было бы хорошо, закончись история на этом, но нет: ведьма решила отомстить королю самым простым способом — убив его единственного сына. Когда ее дочь узнала об этом, то бросилась в реку, и духи приняли ее, подарив тихую смерть. Погоня за обезумевшей от горя ведьмой длилась многие дни, но она не была всесильна — ее поймали и сожгли на костре. Перед смертью она прокляла род короля и его сенешаля: на то, что любовь никогда не будет приносить им счастья.

Тита говорит ему: это история о любви. О том, что мы не должны выбирать за тех, кого любим. Если бы дочери ведьмы и принцу дали встретиться раньше, если бы они влюбились раньше, то все было бы хорошо. Но ведьма прикрывала любовью свою корысть, а король видел в сыне лишь последнюю возможность его рода выжить. И король, и ведьма никогда не любили своих детей по-настоящему.

Фахим кивает. Может быть, и так.

А, может быть, каждый понимает сказки по-своему.

***

Младшую дочь герцога Анберга зовут Инга — два слога, славно перекатывающиеся на языке. Фахим пробует их, пока Фридрих умывается из бадьи у себя в покоях. Он вернулся прошлым вечером и практически сразу лег спать, изнуренный дорогой. Фахим не успел переброситься с ним даже парой слов.

Он чувствует себя хорошо, глядя на короля. Спокойно. С его шеи на спину стекают капли воды, скользят меж лопаток, и Фахим смотрит и смотрит, и отчаянно хочет не думать ни о чем, кроме чужой бледной кожи и двух родинок на пояснице.

Но не может. Он думает о дочерях ведьм и герцогов — об испуганном создании, которое он увидел вчера во дворе. Инга смотрела с ужасом не на него, но на все вокруг, как дитя, впервые оторванное от матери. Ей шел пятнадцатый год, как Фахим узнал позже.

И Фридриху предстоит выдать ее замуж. Вместо ее почившего отца, не оставившего сыновей. Фахим думает о дочери ведьмы — о том, как мало от нее зависело. Как мало зависит теперь от Инги. Печальная женская участь.

Об этом стоит поговорить, но не хочется рушить покой: неяркий утренний свет, пробивающийся сквозь тучи в небольшое окно, хорошую, правильную тишину, устоявшуюся между ним и королем, еле слышный плеск воды. Но Фахим видит, как напряжены плечи Фридриха, как движения его резки и отрывисты.

Поэтому он заговаривает:

— Я многое узнал, пока вас не было.

Король замирает, опустив ладони в воду. Прежде чем ответить, он полуоборачивается в сторону шута и устало улыбается.

— Я в тебе не сомневался.

Фахим теряется на мгновение. Чувствует себя юнцом, которого похвалил его старший товарищ. Это глупо и нелепо: он старше короля, намного старше, и не должен чувствовать себя так. Но само его положение, низшее положение, к тому вынуждает.

Фридриху всего-то и нужно, что лишний раз улыбнуться ему, чтобы сбить всю его дерзость и шутовство. Всего-то. Иным для этого нужно было встать на колени.

Фахим моргает и еле заметно хмурится. Не время думать об этом.

Он не говорит то, что узнал. Не хочет все портить разговорами о ведьмах. Ведь нельзя же так — нельзя им говорить только о мертвых, это обоих сведет с ума. Тем более, они так давно не виделись. Наверняка им есть, что сказать, помимо этого.

Когда Фридрих заканчивает с умыванием и садится перед Фахимом на постель, тот может только смотреть. На чужое тело, которое видел уже не раз. На шрамы, пересекающие грудь и живот. Самый безобразный, от недавней раны, все еще на месте.

Фахим чувствует себя уставшим. Ему не хочется улыбаться и шутить. Он сидит на своем сундуке и не смотрит королю в глаза.

Фридрих тяжело вздыхает, трет шею, отбрасывая назад влажные волосы.

— Ты даже не спросишь, планирую ли я жениться на Инге? — нервно усмехается он. Фахим поднимает взгляд, удивленный.

— А вы планируете? — спрашивает.

— Дядя Конрад настаивает, — пожимает плечами король. «Герцог Ротберг», кивает себе Фахим. Кто бы сомневался. — Если я женюсь на ней, мои дети будут иметь права на земли Анбергов.

— Но вы не хотите детей.

— Нет, не хочу.

Фридрих смотрит ему в глаза, без сомнений и смущения. Фахим думает: у короля никогда не было женщины. Он не может знать наверняка, но уверен, что прав. Удивительно, почему он не придавал этому значения раньше. У короля никогда никого не было.

— «Любовь никогда не будет приносить вам счастья», — Фахим повторяет слова, сказанные Титой, и с лица Фридриха слетает всякая тень усмешки. Он бледнеет, поджимает губы, больше не смотрит в глаза.

И Фахим понимает с болью, которую даже не пытается скрыть:

— Вы верите в это.

— Это всего лишь сказка, — резко одергивает его король.

— Вильгельм… — начинает шут и осекается на мгновение, замечая, как король дернулся при звуке этого имени. — Вильгельм сказал мне, что ваш предок где-то согрешил, в этом все дело. Вы думаете, это все из-за смерти ведьмы и ее дочери?

— Вильгельм вырос на тех же историях, — раздраженно выплевывает Фридрих. — Естественно, он пытался найти те же ответы, которые ищу я.

Фахиму жаль, что этот разговор причиняет королю боль. Но он не разберется со всем этим в одиночку.

— Я видел эту ведьму, — он говорит уверенно, пытаясь сбросить с себя уныние, охватившее его ранее. Королевские покои не переживут двух отчаявшихся мужчин. — В чужом воспоминании, но все же. Она искала клад Илена Великого.

— Это могла быть любая другая ведьма, наслушавшаяся тех же самых историй, — в голосе короля яд, и Фахиму от этого не по себе.

— Но у нас нет других зацепок, — пожимает плечами он. — Хотите или нет, но я буду искать ее. И ее дочь. И принца с королем тоже. Только дайте мне время.

Фридрих не отвечает. Смотрит на него напряженно, но постепенно расслабляется, чуть опускает плечи.

— Прости, — говорит он в итоге. — Слишком много всего навалилось, и я не хотел срываться на тебе.

— Ничего страшного, — слабо улыбается Фахим. Не так уж сильно король и сорвался. Некоторые правители в раздражении были гораздо хуже.

Фридрих зябко поводит плечами, на руках у него появляются мурашки. Пока он надевает рубаху, Фахим думает о тяжести их положения. О том, что они и поговорить не могут, не касаясь проклятия. Будто это тоже его часть — никогда о нем не забывать.

Король идет к камину, ворошит остывшие еще ночью угли. Принимается разжигать заново.

— День обещает быть холодным, — поясняет он. Видно: ему трудно говорить на отвлеченные темы. — А я не планирую покидать покои вплоть до вечера.

Фахим все понимает. Он встает с сундука и садится рядом с Фридрихом на шкуру у камина. У того дрожат руки, пока он разжигает огонь. Его хочется обнять, но шут не двигается с места.

Когда раздается первый треск огня, юный король набирает в грудь воздуха и произносит, смотря перед собой:

— Я скучал по тебе. Шутка ли — мы не виделись всего лишь две недели. Но я думал каждый день… Как же тебя не хватает, пока вокруг меня толпятся знатные остолопы.

— Что ж, — улыбается Фахим, глядя на Фридриха. На его чудесно покрасневшие уши. — Без вас в столице тоже особо нечего делать.

Король молчит какое-то время, сжав кулаки на коленях. От огня идет тепло, и Фахим неосознанно придвигается ближе.

— Эта сказка… — вдруг заговаривает Фридрих, и шут оборачивается к нему, застигнутый врасплох возвращением к теме проклятия. — Возможно, она о последнем короле из рода Илена Великого. Я думал об этом. У него не осталось сыновей, и не совсем ясно, что с каждым из них стало. После была жестокая война, победителем из которой вышел майордом короля, Хильберт. После войны должность майордома была упразднена. Большинство его функций перешли в руки к супругам королей. Я… Не знаю, зачем об этом говорю. Просто Агнес сказала мне, что из тебя вышел бы хороший майордом, и я все не могу выбросить это из головы.

— Майордом?

— Управитель двора.

— Хорошее повышение — от шута к управителю, — смеется Фахим.

— Этого не будет, — тут же отвечает король, не резко, но твердо. — Агнес просто не понимает.

— Что именно?

Фридрих смотрит на него, серьезно и напряженно, но также и неуверенно.

— Должность была упразднена не просто так, Фахим. Нередко майордомы учиняли заговоры и пытались захватить власть. Женщины же лишены прав наследования, и потому могут управлять двором без корысти.

— Вы же не думаете… — не веря своим ушам, выдыхает Фахим.

— Нет, нет, — тут же спохватывается король. — Просто… Ты должен понять. Это слабость, которую я не могу себе позволить. Это даже смешно: другой бы разозлился при одной мысли о том, что шут может стать майордомом, но я чувствую лишь сожаление. Я не могу себе этого позволить, Фахим. Это сделает меня еще более слабым в глазах подданных.

— Я понимаю, — кивает Фахим.

— Спасибо, — тихо отвечает Фридрих.

Его хочется обнять, но Фахим лишь придвигается ближе и протягивает ему свою руку вверх ладонью. Фридрих смотрит на нее пару мгновений, а затем устало улыбается. И кладет свою ладонь поверх, сжимает крепко.

Кожа все еще такая же грубая, как Фахим запомнил. Он будет помнить, сколько бы ни прошло дней разлуки.

А любовь, не приносящая счастья, пусть катится к черту.

========== Акт II, сцена третья ==========

У камерария Харольда огромный нос и столь большое же самомнение. Он мнит себя при дворе чуть ли не вторым после короля, но, конечно, ошибается — слушаются его, разве что, слуги, а остальным и дела нет. Фахим впервые знакомится с ним, когда ищет ключ в запертую библиотеку, а ключник посылает его за разрешением к камерарию — мол, библиотека приравнена к сокровищнице с казной, и даже королю нужно брать ключ только через Харольда. Чушь собачья, по-другому и не скажешь. Если так трястись над книгами, что никому не давать их читать, то чего удивляться, что в стране такой бардак? Нет, Фахим решительно не понимает северян, но черт с ними. Чтобы получить ключ от библиотеки, ему пришлось пообещать камерарию, что он сосватает его дочь к сэру Ламберту — будто заниматься ему больше нечем. Но все равно пообещал и даже поговорил с рыцарем, а уж в том, как их разговор развернулся дальше, он совсем-совсем не виноват.

Вот поэтому-то камерарий и смотрит на шута недовольно и зло, а Фахиму и остается что улыбаться как ни в чем не бывало. Что поделать, теперь все поручения Харольду принцесса передает только через Барона, и волей-неволей им приходится сотрудничать. Сейчас, например, шут пришел поинтересоваться, как обстоят дела с приданым — ведь до Серебряницы осталось четыре дня, а леди Агнес все еще не видела ни одного подарка гостям из Хенланда.

Харольд вздыхает терпеливо и медленно отодвигает от себя счеты, будто бы сдерживаясь от того, чтобы не запустить ими в Фахима. А потом говорит, что беспокоиться не о чем: он уже доложил королю, а принцессе знать о количестве ее приданого совсем необязательно, не по правилам это. Но раз уж ты, Барон, пришел, то сходи проверь, что творится в кладовых уже неделю — слуги жалуются, что каждую ночь там кто-то устраивает бардак, а виновного найти никто не может. Отхлестали уже не одного слугу, но всех же не отхлещешь.

Шут хмыкает в ответ:

— А вам поди хлестать слуг всласть, так чего я буду мешать, чего-то там расследовать? М?

Харольд стискивает челюсть, но рукоприкладство припасает на потом. Фахим думает: если камерарий когда-нибудь ударит его, то Фридрих это просто так не оставит. И даже не спасут страхи короля о демонстрации слабости.

— Дело твое, — цедит Харольд. — Но единственный ключ от библиотеки все еще у меня.

— Ох, не утруждайтесь, — закатывает глаза Фахим. — Я вам помогу, но знайте: делаю это не ради книг, а ради невиновных слуг! Так и запишите там у себя… Где вы там все записываете.

На том и расходятся. Фахим разузнает у слуг, что в кладовой творится какая-то чертовщина — такая, когда мешки и бочонки летают туда-сюда. Он сомневается, что мертвые в состоянии поднять что-то настолько тяжелое, но участливо кивает в ответ на восклицания одного из слуг.

Фахим никогда в своей жизни не пошел бы проверять запасы по ночам, но он уже пообещал, так что ничего не поделаешь. Тем более, если это действительно призраки, то уж с ними-то он всегда сможет договориться.

Вот только никак не может уснуть. Ворочается туда-сюда под шерстяным одеялом, прячет холодный нос под подушку, но сон все не приходит и не приходит. Сдается: вылезает из постели, закутавшись в одеяло, и плетется на этаж выше к камерарию. Живет тот совсем рядом с королевскими покоями — а, точнее, рядом с казной. Фахим стучится в его дверь раз, два, потом почти скулит: «Господин камерарий, откройте!».

Высунувшийся из-за двери Харольд в ночном колпаке зло выпаливает:

— Чего тебе надо, черт тебя дери!

— А ключ-то от кладовой вы мне не дали, — притворно жалуется шут. — Как же я ночью попаду туда?

— Я б тебе сказал, как!.. — почти кричит камерарий. А потом хлопает дверью и через пару мгновений возвращается с ключом. Резко сует его в протянутую ладонь Фахима и шипит:

— А теперь проваливай!

Фахим и не думал задерживаться. На сей раз он спускается вниз, с третьего этажа на первый, а оттуда — в подвал. Темень там была бы страшная, если бы не факелы на стенах. Впрочем, дальше по коридору, у самой двери кладовой, те отчего-то потухли — а, быть может, и не зажигались. Из-за этого Фахим с трудом нащупывает замочную скважину и непозволительно долго открывает дверь, в то время как одеяло на плечах не спасает его ноги в башмачках от холода и подвальной сырости. Нужно будет выпросить сапоги на меху. Или носки из собачьей шерсти. Да, будет хорошо…

Поначалу Фахим не слышит ничего. Свет дальних факелов лишь отчасти достает до кладовой, касаясь только порога. А дальше — темнота. Чуть привыкнув, шут, конечно, различает силуэты бочонков, мешков и сундучков, но больше ничего не видит. А потом кладовую сотрясает грохот. Фахим чуть ли не подпрыгивает от испуга и делает шаг в сторону от двери. Кажется, это один из бочонков, поставленных друг на дружку, вылетел из ряда и повалил вместе с собой все стоявшие выше него.

— А ну прекращайте! — преодолевая испуг, выкрикивает шут, стоит грохоту прекратиться.

— Ах! — раздается удивленный возглас из темноты. Фахим на мгновение даже не верит своим ушам, но затем голос заговаривает вновь: — Колдун!

— Колдун! — вторит ему другой голос, более звонкий, и Фахима вдруг ошарашивает осознанием.

Это дети.

— Господин колдун, не сердитесь!

— Я не сержусь… — все еще растерянно отзывается шут, держась одной рукой за стену кладовой. — Что вы здесь устроили?

— Мы ищем!.. И ищем… И все не можем найти… Ах! Что же делать!

— И что же вы ищете? — спрашивает Фахим, стараясь вглядеться внимательнее.

Возможно, он не видит призраков не из-за темноты, а из-за своего бессилия. Даже их голоса он слышит словно сквозь толщу воды.

— Что же мы ищем?.. — продолжает первый голос, мальчишеский.

— Что мы ищем, Ганс?.. — заговаривает второй ребенок, вероятно, девчушка. У детей порой совершенно неотличимые голоса.

— Хорошо, — вздыхает Фахим, беря в себя в руки. Когда он думал о «договориться с мертвыми» он не имел в виду «договориться с мертвыми детьми». Если иметь дело с призраками он наловчился, то иметь дело с детьми он никогда, никогда не умел. — Вас здесь двое?

— Трое! — выкрикивает Ганс. — Хрюндель просто молчун.

— Не называй его Хрюнделем! — возмущается девочка.

И, разумеется, они начинают спорить. Сливается это все в какофонию из звуков, и где-то в кладовой опять падает бочонок. Фахим прижимается к стене сильнее, надеясь, что ему ничего не прилетит в голову. Продолжается это безумие несколько минут, пока над его ухом вдруг не раздается четкое, не заглушенное так, как голоса детей:

— Проводник.

Он испуганно оборачивается в сторону двери, но ничего не видит. Факелы горят так же, как горели до этого; лишь сквозняк чуть-чуть колышет пламя.

— Не бойтесь, — повторяет голос. Юношеский, но уверенный.

— Да не боюсь я! — не выдерживает Фахим. — Просто не надо подкрадываться.

— Прошу прощения, — юноша смеется. — Но моих шагов вы бы все равно не услышали.

Шут возмущенно выдыхает через нос, но решает на это не отвечать. Вместо этого спрашивает:

— А вы кем будете?

— Меня зовут Ульрих, — отвечает призрак все с той же улыбкой в голосе. — Навещаю детишек, когда те шалят. Раз в десяток лет как начнут. А потом уходят искать свой клад куда-нибудь еще. В прошлый раз буянили в конюшнях.

Фахим кивает. Похоже, что они сами утихомирятся через какое-то время, и его участие тут не нужно. Тем не менее, он продолжает расспрашивать юношу, присев на один из мешков, тот, который в темноте казался наиболее устойчивым:

— Вы знакомы? В смысле… при жизни?

Он ощущает холодок у своего правого плеча, а затем с той же стороны раздается голос:

— Нет, я умер гораздо раньше. Но я люблю бродить по замку, наблюдать за его обитателями, живыми и мертвыми. Меня не терзает проклятье, но я не лишен причин задержаться на земле. Пусть это и не проклятье, но такая же несвобода.

— О, так вы как епископ Александр! — восклицает Фахим. — И тоже совершенно не знаете, как снять проклятье?

— Понятия не имею. Но проклятые вечно бормочут о жертвах.

— Еще бы они не бормотали. Гробят королевскую семью. Да и черт с ними. А вас-то что задержало? Незаконченное дело?

Призрак не отвечает, молчит. Фахим хмурится, вглядывается в темноту.

— Я не знаю, — через какое-то время заговаривает юноша. Звучит он расстроенно. — Но должна быть причина. Ведь если бы не было, меня было бы достаточно отпеть и похоронить по обряду. А так… Чего-то не хватило. Ведь и проклятых тоже всегда что-то терзает: не могут от этого отвязаться, как ни стараются. Иногда это привязывает их к месту смерти. Иногда, как этих детишек, заставляет бесконечно искать что-то, что они никогда не найдут. Короли в тронном зале… Там, потому что хотят видеть своих преемников.

— Это они сами вам сказали?

— Да. Вам бы самому с ними поговорить, они многое расскажут. Правда, не о проклятье. Мне жаль.

— Да ладно вам, — отмахивается Фахим.

Он упускает момент, когда дети затихают. Кажется, будто они внимательно слушают разговор взрослых, тоже удобно расположившись на мешках.

— Ульрих, — зовет Фахим. И думает: как же глупо он, наверное, выглядит со стороны. Разговаривает сам с собой в темноте.

— Да?

— Как вы умерли?

— Во сне. Ничего не почувствовал.

— И, что же, ничего не осталось незаконченного? Сколько вам было лет?

Призрак вновь усмехается.

— Пятнадцать.

— Самый возраст! — шут улыбается тоже, но чувствует тревогу.

Юноши пятнадцати лет не должны умирать во сне.

— Для чего самый возраст? — хохочет тот.

— Не знаю, там… — Фахим задумывается. — Для мечтаний о любви, о подвигах и славе… Ведь мечтал же?

Ульрих опять замолкает. Возможно, ему тяжело даются воспоминания. За многие годы они, должно быть, истлевают.

— Ох, — обреченно вздыхает юноша. — Вот зачемвы это сказали.

— Что не так? — не понимает Фахим.

Призрак вновь отвечает не сразу.

— Я ждал письма от Солвейг, а оно все не приходило. И как-то забыл за это время. А теперь понял, что ищу ее по замку. Но она же уехала, зачем мне ее тут искать? Вот дурак. Еще и умер по-дурацки.

— Так все-таки любовь, — довольный собой, кивает Фахим.

Любовь. Любовь. В пятнадцать лет Фахим знал об этом слове лишь из разговоров с Айшей. В его племени не говорили о любви. Долгое время ему казалось, что это удел богачей — так разбазаривать свое время. Ошибался, но в голове все еще сидит, колется.

Ульрих тяжело вздыхает.

— Как же мне жаль, — говорит он, и Фахим почти может представить его нескладную, худую фигуру, расстроенно опустившую голову. — И себя, и всех. Как же мне теперь… Даже если вы снимете проклятье, я так и останусь здесь.

Фахиму тоже вдруг жаль, до сжавшегося сердца. Но он не был бы собой, если бы сдавался так просто.

— Но я же могу найти ее. Солвейг, — имя тяжело выговорить, но он справляется. — Ведь если ты ищешь ее, то и она тоже.

Кажется, в темноте раздается всхлип.

Фахим мало знает о любви. Его забрали от матери, когда ему было пять, и единственное, что она оставила ему — это воспоминания, которые он придумал сам, чтобы перетерпеть боль от веревок и плети.

Он думает об этом, когда размышляет, почему не завел жены и детей. Ведь не в пристрастии к мужчинам дело, а в чем-то другом. В чем-то, что он никогда не может облечь в точные слова, но в чем всегда уверен. Это не распущенность и не ветренность — он умеет быть верным.

Как же заводить семью, когда все мысли только о карьере при султанском дворе? Как заводить семью, когда твои друзья погибают один за другим, а ты вынужден бежать за море под грузом грехов? И как он может осуждать короля за его выбор? Нет, как придворный все еще может, но как человек — нет.

Фахим думает о любви. Королю бы женщину полюбить, да стоит ли надеяться? Фахим-то самому себе не верит в таких вещах, как он может просить того же от других?

Ему двадцать. Он проходит мимо одной из комнат в сонном, накрытом теплой тишиной доме Абд-аль-Латифа, высокопоставленного офицера гарнизона Танисы, согласившегося приютить их в этот насыщенный на события день, и слышит протяжный стон, сорвавшийся в конце в смех. Доносится голос: «Вот так, да, давай еще. Тебя, видно, всему придется учить», и Фахим, к внезапному стыду своему, узнает голос господина Гассана.

Они знакомы уже около месяца, за который Фахим успел понять, что совсем, совсем ничего не знает о мире вокруг. Но он готов учиться.

Вот только он, кажется, совсем не был готов к тому, что, заглянув случайно в комнату, лишенную двери и прикрытую лишь легкими занавесками, он встретится с блестящим желанием и одновременно веселым взглядом своего единственного друга.

Фахим чувствует, как теплая волна возбуждения стремится вниз по животу, и страшно смущается этим. Его сердце заходится болью от волнения, и он клянет свое треклятое здоровье и самого себя.

Он думает, что, возможно, влюблен, и послушно заходит в душную комнату, стоит Гассану его позвать. Его любовник не против. Утром Фахим не может смотреть Абд-аль-Латифу в глаза.

Понимает позже — не слишком поздно, но достаточно, чтобы ощутить себя дураком — что нет, не влюблен. Гассан красивый юноша, с красивым, лишенным изъянов телом, отзывчивый на ласки и опытный. Но он сущий ребенок, с наивным взглядом на мир, добрый, но беспомощный. Он направляет Фахима в постели, но в остальное время перекладывает всю ответственность на чужие плечи. С ним тяжело в действительно серьезных делах. Фахим не уверен, что готов полюбить такого человека, но знает, что все равно привязан к нему всем своим заходящимся болью сердцем.

Он думает о любви. Это то, для чего на его родном языке не было слова.

***

Первый снег приходит за два дня до Серебряницы. Ему радуются так, будто видят впервые: леди Агнес выбегает на улицу, закутавшись в плащ с воротником из лисьего меха, и кружится на месте, совсем не переживая о том, что марает свои туфельки в еще не замерзшей грязи, обманчиво покрытой тонким слоем снега. Фахим передергивает плечами, смотря за этим, и не спешит спускаться по лестнице донжона. Агнес окликивает его, смеется счастливо, и от этого смеха в груди расцветает тепло. Север холодный, негостеприимный край, но женщины, видит Бог, женщины здесь солнечнее любой южанки.

После они в последний раз репетируют пьесу: леди Агнес, с мокрыми от снега волосами, взволнованно ходит туда-сюда по залу, вслух размышляя, все ли они учли и успели подготовить к празднику. Фахим заверяет ее, что списки перепроверены на сотни раз, а такую простую пьесу не завалит даже такой дурак как он. Принцесса бросает на него недовольный взгляд, и непонятно, из-за чего больше: из-за того, что он назвал ее пьесу простой, или потому что назвал себя дураком. И за то, и за другое Агнес вполне могла вступиться.

Посольство из Хенланда приезжает этим же вечером. Младшего брата короля Готфрида и его кузена, а также четырех слуг и десятерых воинов принимают по всем северным обычаям гостеприимства, включающим в себя кучу объятий, расшаркиваний и вина, а потом расселяют по гостевым покоям. Фахим так и не успевает поговорить с королем в тот день.

Ночью он вновь возвращается в кладовую, но уже в обличье духа. Дети — а их и правда трое, и третий сидит почти всегда поодаль — пытаются составить из бочек крепость, но у них это плохо получается: мертвым нужно прикладывать намного больше усилий, чтобы передвинуть предмет, чем живым. Но дети упрямы, и их души не отяжелены грехами; и бочки с трудом, но поддаются их воле. Фахим присвистывает и спрашивает, не хотят ли они помочь ему следующим вечером во время спектакля, и глаза ребятишек загораются восторгом так, будто они никогда не умирали.

Ульрих в ту ночь не появляется.

Серебряница начинается с гуляний на главной площади столицы. Славный — по меркам северян — город Майнбург принимает гостей со всего королевства. В начале зимы король всегда жалует своим вассалам новые земли и символическое имущество, а беднякам — хлеб, чтобы они могли прокормить себя зимой. На площади играют музыканты, и какой-то древний старик собирает вокруг себя толпу лишь потому, что выкрикивает похабные стишки. Фридрих смеется и шепчет Фахиму, что этого старика зовут Ингвар и что Серебряница в Майнбурге без него — уже не Серебряница.

А еще этот праздник в Майнбурге не полон без короля. В прошлом году, когда Фридрих и Агнес уехали к дяде, забрав с собой половину двора, Фахим и запомнил только о Серебрянице, что на нее пекут пироги с яйцом и распевают песни о божьих дарах. В общем-то, ему, как неверному, и пирог не полагался, но его тогда все равно накормили и даже пожелали доброй зимы.

После гуляний на площади все одним скопищем отправляются в собор на полуденную молитву, и Фахим остается у входа один. Лишь дворняги, живущие у церкви, вертятся у его ног, надеясь, что он угостит их пирогом, как это уже делали добряки с площади. Вот так вот и бывает: в церковь пускают всех, кроме неверных и животных.

Зато собакам рады на пирах. Вечером псы всевозможных расцветок и размеров устраиваются под столом рядом со своими хозяевами, ожидая, когда им достанется косточка или еще чего получше. Фахим почти привык. Вот и ушастый пес по кличке Смелый, совершенно непригодный для охоты, здесь, вертится рядом с королем и принцессой, пока те увлеченно беседуют с хенландскими послами. Помимо них, все остальные лица хорошо шуту знакомы: здесь собралось хотя бы по одному представителю от всех знатных семейств, а также духовенство во главе с епископом Петером. Фахим даже чуть-чуть волнуется и начинает понимать вчерашнюю встревоженность леди Агнес.

Когда с основными блюдами покончено, а все важные вопросы обсуждены, наступает черед их маленькой пьесы. Сцена нехитрая: невысокие козлы да доски на них, а позади на столбиках натянута желтая ткань, из-за которой Фахим не может перестать выглядывать, чтобы проверять настроение собравшихся. Все, вроде бы, веселы и расслаблены. Рауль шикает на него раздраженно и дергает за рукав, призывая вернуться за кулисы. Фахим тяжело вздыхает и возвращается. За кулисами, в узком пространстве между стеной и тканью, Огюст спешно пришивает вновь оторвавшийся цветок с платья Титы, а та сосредоточенно и хмуро повторяет свои реплики.

— Запомнил, когда выходишь? — вновь дергая Фахима за рукав, спрашивает Рауль.

— Ага, когда скажешь: «катитесь к черту!», — во всем этом волнении у него даже получается передразнить грозные интонации карлика.

Рауль кивает, хлопает себя по коленям, а потом в третий раз за вечер принимается успокаивать Титу.

Спустя несколько минут леди Агнес объявляет начало спектакля, трубадуры начинают играть положенную им музыку и напевать положенные песни, на сцену выходят Огюст и Тита, а какое-то время спустя и Рауль. Фахим отстраненно слушает их голоса со сцены, задумчиво трогая свой деревянный обруч с рогами на голове, и размышляет: солнце уже село. Мертвые здесь, пируют со всеми. И так каждый раз, каждый раз Фридрих и Агнес видят их. Осознание это почти удручает. Неудивительно теперь, что король на пирах почти не прикасается к еде.

Фахим зажмуривается, пытаясь отогнать эти дурацкие мысли. Со стороны сцены доносится звук удара — Огюст и Рауль скрестили деревянные мечи.

А дети тоже здесь? Ганс, Хрюндель и девочка, Брита? Они договорились, но кто знает, смогут ли они покинуть кладовую только потому, что об этом их попросил Проводник. Фахим все еще не знает всего, на что он может быть способен. Он даже не сможет их увидеть, когда они придут.

Словно только для того, чтобы его успокоить, прямо перед ним раздается по-тихому заговорщическое:

— Господин колдун, мы здесь.

Фахим смотрит в пустоту и улыбается: тревога отступает.

— Молодцы. Помните, когда начинать?

— Ага, — отвечает Ганс. — Когда взмахнете руками!

— Да. Да, верно.

Он не знает, что делает. Это схоже с чутьем — приказывать мертвым, направлять их, будто дергая за невидимые нити. А они и ждут, ждут того, кто поможет им, даст цель. Даст смысл их существованию.

Рауль кричит: «катитесь к черту!», и Фахим спохватывается, выпрыгивает на сцену, раздвинув занавес в стороны.

Смеется весело:

— А катиться никуда не надо!

Раздаются возгласы гостей. Фахим продолжает, говорит-говорит-говорит свои дьявольские речи, резко взмахивает руками.

И факелы на стенах гаснут.

Гости шумят взволнованно, некоторые даже вскакивают с мест — их силуэты еле различимы в темноте.

Фахим говорит о свете и тьме, о том, как легко в заведомо греховных людях зажечь пламя гнева: на невинную жену, на соседа, которому давно завидовал. Фахим щелкает пальцами — в конце зала зажигается факел. И вот уже жена — изменница, а сосед — ее любовник.

Все гости поворачиваются в сторону огня. Только король смотрит на шута и качает головой, еле сдерживая смех. Фахим делает вдох перед новой репликой и хлопает в ладоши — ребятня поочередно зажигает остальные факелы. Он почти может представить, как это выглядит — они репетировали этой ночью. Как он сам не знает всех своих сил, так и призраки таят в себе много неизведанного.

Фридрих и Агнес смотрят наверх и о чем-то переговариваются. А затем король смеется, прикрывая лицо ладонью. Фахим смотрит на это и почти забывает говорить — впрочем, на это никто не обращает внимания. Все повскакивавшие с мест возвращаются обратно и принимаются взволнованно обсуждать произошедшее. Лишь епископ Петер молчит и хмуро смотрит на сцену, подперев голову рукой.

Спектакль кончается тем, что Дьявол забирает мужа с собой, а жена отправляется в монастырь. Фахим закончил бы по-другому, но леди Агнес стояла на своем.

Он спускается со сцены с колотящимся где-то в горле сердцем. Стягивает с себя рога, еще раз кланяется. Пока идет к королю, его несколько раз пытаются схватить за локоть и все спрашивают, спрашивают о колдовстве.

— Мог бы обойтись и без этого, — тихо говорит ему Фридрих, когда он наклоняется к трону.

— Милорд, но тогда бы эта пьеса была совсем скучной, — смеется Фахим в ответ с сорванным от пережитого дыханием.

— Эй, я все слышу! — доносится возмущение со стороны леди Агнес, сидящей по левую руку от короля.

Фахим вновь не сдерживает смех. Счастливый. Счастливый.

После такого представления, а еще после кучи съеденных яств танцевать вызываются лишь самые стойкие. Принцесса вновь вытягивает своего Барона в центр зала, постукивая каблучками на кожаных туфельках. Вместе с ними танцует кузен короля Готфрида, несколько рыцарей, а еще леди Инга, также вытянутая принцессой. Старая знать лишь воротит нос от танцев, считает их пошлым и даже еретическим увлечением, но леди Агнес плевать — на празднике, устроенном ей, танцевать должны все.

Фахим отвлекается, смотрит на короля и ловит ответный взгляд. Фридрих улыбается. Его прерывает епископ, но он все равно возвращается взглядом к Фахиму.

Восторг вырывается наружу очередным смехом. Фахим кружит леди Агнес и понимает: он может все. Он может все. Все, что захочет.

Король по обычаю первым покидает зал, желая гостям доброй ночи. Гости танцуют еще один танец, а затем разбредаются кто куда: кто в свои покои, кто обратно за стол, кто будить своих родственников, уснувших на лавке, а кто доедать оставшуюся еду. Фахим падает на трон, закидывает ноги на подлокотник. Леди Агнес, опустившаяся рядом, закатывает глаза, но все равно улыбается и пододвигает ему тарелку с гусиными ножками.

— Вы сегодня заслужили, Барон, — говорит она. — Представление было чудесным.

Фахим и не думает сдерживать улыбку. Он ест впервые за вечер и разглядывает полупустой зал совсем другим взглядом. Он наконец-то привык. Он хочет сделать это место своим домом.

Фахим не дожидается, пока леди Агнес уйдет, уходит первым. Радость толкает его вверх по лестнице, скорее, скорее. Он хочет увидеть короля. Он хочет поговорить с ним.

Останавливается на третьем этаже, чтобы перевести дыхание. Сердце стучит, стучит.

Голоса мертвых шепчут:

— Проводник, Проводник, Проводник…

Он отмахивается от них. Они лишь приносят тревогу.

— Проводник, скорее.

Фахим вскидывает голову, оглядывается. Ульрих.

— Скорее! Беда.

Беда. Это слово отрезвляет. Фахим спешит по коридору, и первое, что видит — двух мертвых стражников. Те сидят у стены рядом с королевскими покоями, шеи их свернуты набок, и кровь все еще течет из горла, медленно, медленно.

У Фахима кружится голова. Он опирается на стену, чтобы не упасть, и спешит к двери, распахивает ее настежь.

Видя Фридриха, сидящего на кровати с окровавленным кинжалом в руках, Фахим почему-то вспоминает Гассана. Он не может перестать их сравнивать, пусть Гассан и не был единственным его близким другом. Они оба дети, вот только сын султана оставался ребенком вплоть до своей смерти — а он был старше Фахима почти на два года.

Шут вспоминает, как успокаивал Гассана, когда того избил любовник. Принц плакал и бормотал иступлено: «Я убью его, я убью его, я убью его», пока Фахим обрабатывал его раны: разбитое лицо, покрытые синяками шею и бедра, сломанный палец на правой руке. Порою в пылу страсти мужчины забывали, кто они есть и кто перед ними. Фахим не любил таких и сам таковым не был. Он привык контролировать все аспекты своей жизни, в том числе и любовные.

Ярость Фридриха холодная, совсем не похожа на Гассана, кричавшего и готового уничтожить все вокруг. Молодой король поднимает взгляд на шута, замершего в дверном проеме, и Барон спрашивает, не узнавая своего голоса:

— В-вы в порядке?

Юноша, кажется, не узнает его сразу, смотрит отчужденно и задумчиво. В его взгляде нет страха и удивления, но вся его заторможенность говорит о том, что ему тяжело прийти в себя сразу.

Он даже не дышит, замечает Фахим с тревогой.

Труп нападавшего все еще лежит у ног короля, но на него уже никто не смотрит.

— Меня пытались убить, — все же говорит Фридрих, и голос его почти без эмоций, блеклый и потерянный.

— Нужно позвать стражу, милорд… — растерянно бормочет Фахим, вглядываясь в чужие черты лица. Король бездумно смотрит куда-то за его левое плечо. — Это может быть не единственный…

— Нет, он был один, я уверен, — Фридрих моргает, возвращая своему взгляду осмысленность. — Хорошо бы, чтобы об этом недоразумении не узнали наши гости. Иначе все полетит к чертям.

— Вы не ранены?

— Нет, нет, — юноша качает головой слишком долго, будто не может остановиться. — К твоему сведению, я могу за себя постоять. Пока не сплю, по крайней мере.

— Я беспокоюсь за ваше здоровье.

«И за вас самого тоже», — думает вслед Фахим.

Фридрих смотрит на него с такой болью, что ему сдавливает грудь. Фахим глубоко вздыхает и подходит ближе, когда король в немой просьбе протягивает к нему свою руку. Их пальцы переплетаются, и Фридрих чуть запрокидывает голову назад, чтобы заглянуть шуту в глаза.

Его правая рука все еще сжимает кинжал.

— То, что я наговорил тебе тогда… — начинает король, мучительно подбирая слова. — Я думал и…

— Вы были правы, — перебивает Барон, свободной рукой обхватывая лицо Фридриха. Юноша притирается щекой к ладони сильнее, не отводя взгляда. — Я действительно лезу не в свои дела.

— Нет, — совсем слабо отвечает Фридрих. — Нет, я не об этом, Фахим. Я о моих словах… Я хочу сказать… — он отводит взгляд и вздыхает, собираясь с силами. — Я хочу сказать, что это не слабость.

Шут замирает, услышав эти слова.

Он все еще не может избавиться от этого чертового страха, сковывающего по рукам и ногам. Страха за то, что причинит боль королю.

Узнавая слухи о Фридрихе и наблюдая за ним в первый год, у Фахима сложилось ложное о нем впечатление. Он наивно полагал, что король более холоден и силен.

Но льда в нем не было, лишь неуверенность и страх, а сила, таящаяся в глубине, искала помощи, чтобы выйти на свет.

Фахим с отчаянием и неверием, с радостью и гордостью осознает, что это именно он помог королю обрести себя.

Фридрих сжимает его пальцы сильнее, роняет кинжал на пол и освободившейся рукой тянется к шее Фахима, вынуждая того нагнуться.

Когда их лбы соприкасаются, король шепчет:

— Это было глупо с моей стороны. Думать, будто ты можешь… Как-то плохо на меня повлиять. Когда я увидел тебя сегодня… Там, в тронном зале. Когда я увидел, что ты делал… Я подумал: я не знаю человека более безрассудного. Но и удивительного тоже. По взмаху руки командовать мертвыми… Фахим, это власть, которая не снилась ни одному королю.

Фахим не знает, что ответить. Он выдыхает, понимая, что совсем рядом с ними лежит еще не остывший труп и что совсем скоро в покои может ворваться стража.

Он говорит:

— Мой король, вы заблуждаетесь. Моя власть над мертвыми — ничто по сравнению с вашей властью надо мной. Моя жизнь в ваших руках каждое мгновение.

— Нет, — Фридрих тихо смеется, и в уголках его глаз скапливаются слезы. Но не проливаются. — В том-то и дело, что у меня нет над тобой власти. В конечном итоге, ты делаешь все по своему хотению. И я не могу воспротивиться. Но это не слабость.

Шуту хочется спросить, что же это тогда такое, но король гладит его шею, мягко надавливает на затылок, чтобы аккуратно поцеловать, прижимаясь сухими губами.

Фахим открывается ему навстречу и вдруг понимает, что упустил что-то важное: что-то, что так и осталось между ними невысказанным. Оно покоится в мыслях Фридриха и не хочет выходить на свет.

Фахим не знает, кем он теперь должен быть для короля. Какую роль играть.

Поцелуй длится и длится; рука короля на его шее крепкая и теплая, но вниз по спине все равно отправляется строй мурашек. Фахим передергивает плечами, и Фридрих отстраняется, видимо, неправильно истолковав это движение. Они смотрят друг на друга секунду, две, затем юноша выдыхает так, будто до этого задерживал дыхание.

Может быть, так оно и есть. В самом деле, никто не учил его правильно целоваться.

Фахим даже позволяет себе смешок. Фридрих недоуменно хмурится.

— Что такое?

— Ничего, — качает головой шут. — Просто думаю, как же мне повезло встретить вас.

Юный король опускает взгляд. Произносит уверенно, но еле слышно, будто их могут услышать:

— Это взаимно, Фахим. Мне повезло, что ты решил присоединиться к моему двору. Я думаю… Я чувствую себя сильнее рядом с тобой. Я был бы рад, если бы ты оставался со мной и дальше.

Фахим понимает, что его ответственность стала еще больше в одночасье. Ему кажется, что все лежит на его плечах: все самочувствие короля, его уверенность и крепость духа.

Стоит Фахиму оступиться, он утянет за собой и Фридриха.

— Куда же я теперь денусь, милорд? — отвечает он и совсем несмело, не как привык, гладит короля по сухой щеке.

А затем наконец-то прибегает стража.

========== Акт II, сцена четвертая ==========

Фахим всю свою жизнь был уверен, что он по-настоящему всесилен. Ни одно бедствие, за исключением нескольких, не выводило его из расчетливо выстроенного равновесия. Равновесие это он всегда считал своей главной силой, своим ядром, на котором основывались все его успехи.

Поэтому, когда он просыпается от судорожного кашля у себя над головой, он не дает панике завладеть собой. Он проверяет состояние короля: осторожно приподнимает край рубахи, чтобы убедиться, что с недавней раной все в порядке, и чуть расслабляется, увидев, что никакого воспаления или гноения нет. Рубец на плоском животе уже побледнел, но из-за поначалу неправильного лечения приобрел вид уродливый, неровный.

Вздохнув, Фахим помогает королю лечь в том положении, в котором кашель будет не так силен и мучителен, и плотнее укрывает одеялом. Трясясь от озноба, юноша не приходит в себя, и это создает определенные неудобства. Фахим не имеет права ухаживать за королем. Если кто-нибудь узнает, что придворного лекаря не было с Фридрихом этой ночью, полетят головы не только лекарские и шутовские, но и еще чьи-нибудь.

Лихорадка может быть знамением болезни более страшной, и потому с ней нужно быть крайне осторожным.

Фахим с тяжелым сердцем выглядывает в коридор, находит взглядом стражника, устало опирающегося на стену напротив и рассматривающего что-то у себя под ногами.

— Эй, — тихо зовет его шут. Малец встряхивается, поднимает голову и недоуменно смотрит на Барона.

— Чего такое? — говорит, недовольно хмурясь. Барону хочется его треснуть за беспросветную тупость, отображающуюся на лице. Фридрих, видимо, очень неприхотлив в выборе стражи.

— Найди кого-нибудь из служанок, скажи им принести воды и полотенец. И еще одно одеяло. И растопить камин. Королю плохо. Я схожу за лекарем. И, — Фахим осторожно прикрывает дверь и стремительно подходит к пареньку, тыкая его пальцем в грудь, — не дай Бог весть о болезни разнесется дальше этих дверей, я тебе шею сверну. Служанке то же самое скажешь. Понял?

Стражник недоверчиво косится на него, а затем произносит медленно:

— Служанка, вода, полотенца, одеяло, камин?

— Да. И скажи кому-нибудь встать на пост, пока тебя не будет.

Паренек взволнованно вздыхает и кивает несколько раз. Он продолжает кивать и шепотом перечислять поручения, уже отойдя от своего поста и направившись дальше по коридору.

Путь Фахима лежит в другую сторону. Он проводит рукой по коротким волосам, заразившись чужим волнением, и бросает взгляд на дверь в королевскую опочивальню, надеясь, что за время его отсутствия не случится ничего плохого. В его бытность лекарем бывали и случаи, когда больной, ворочаясь на кровати, случайно падал с нее и сильно ушибался.

Поэтому Фахим торопится. Он не помнит точно, где находятся покои лекаря, и поэтому тревога его внезапно усиливается, отдаваясь сильной болью в груди. Он резко останавливается, опираясь рукой на стену коридора, и чуть ли не сгибается пополам, пораженно выдыхая.

— Ты осуждаешь меня за пристрастие к гашишу, а сам вечно пьешь эту штуку, — смеется Гассан, устраивая локти на столе и опираясь на сложенные ладони подбородком. Выглядит он счастливым, совсем не скажешь, что утром в пух и прах рассорился с матерью. — Видел бы ты себя со стороны, когда ее пьешь.

— Мак? — уточняет Фахим, не отвлекаясь от рисования одного из лечебных растений. — Он помогает уснуть.

— Тебе плохо спится?

— Меня мучают боли. Мешают спать.

Гассан недовольно хмурит свои тонкие темные брови, отчего его лицо приобретает совершенно очаровательное выражение.

— И ты говоришь мне это только сейчас?

— Не думал, что это тебе интересно, — пожимает плечами Фахим, окуная перо в чернильницу.

— Какого ты обо мне мнения? Я забочусь о своих друзьях. Если тебе нужен лекарь, мы можем найти хорошего.

— Я сам лекарь, Гассан, — смеется Фахим и от смеха делает неосторожную кляксу на бумаге.

— Ну, знаешь, как бывает. Иногда сам себя не вылечишь.

— Спасибо за заботу, но все в порядке, — улыбка трогает губы Фахима, и он поднимает взгляд на мужчину напротив.

Сын султана поджимает губы, но затем его лицо расслабляется, принимая свой обычный вид.

— Ладно, — мягко улыбается он. — Что я там говорил про того мальчика из Танисы?

— Что он привозит тебе гашиш и себя?

— Точно.

Воспоминание расплывается так же резко, как и появилось. Фахим бьет себя по груди кулаком, бормоча: «Не сейчас, дьявол тебя дери», и пытается выпрямиться.

Боли не тревожили его с того самого момента, как он ступил на северный берег. Может быть, он просто не замечал их за всей суматохой тех дней, но с такой силой они не ударяли, пожалуй, еще ни разу с того момента, как умер господин Карам.

Господин Карам научил его справляться с болью, научил ее переживать. Еще до рабства одолеть ее Фахиму помогал шаман его племени. Он почти забыл о ней в Грофстайне, но вот она настигла его снова, как незваная гостья в разгар празднества.

Добравшись, шут раскрывает дверь в комнату лекаря резко и с громким скрипом. Человек внутри вскакивает с кровати с удивленным криком.

Этот человек точно не старик лекарь. Слишком молод и напуган.

— Ты еще кто такой? — хмуро спрашивает Барон.

Мальчишка боится его, и Фахиму вдруг становится неприятно от этого осознания. Прежде он не придавал значения взглядам, обращенным на него на севере, потому как был достаточно умен, чтобы понимать их причины. Но сейчас ему почему-то обидно и ненавистно, до тошноты.

Вероятно, он все же поддался панике. Не настолько уж он и всесильный.

— Я Герберт, — тут же ошалело отвечает юноша, прижимая руки к груди.

— Сдалось мне твое имя! — Фахим срывается на раздраженный крик. — Где лекарь?

Он не помнил, как того звали. Помнил только, что он был стар и криклив до жути, защищая свои бальзамы и настойки. Они славно поругались после ранения короля, и Фахим не мог удержаться от того, чтобы доказать свою правоту.

— О-он… Ушел, — выдавливает из себя Герберт, прикрываясь руками так, будто его сейчас будут бить.

— Что значит «ушел»?!

— Да просто взял и ушел! — не выдерживает мальчишка. — Сказал, что не может больше так жить, и ушел с котомкой! Да знаю только я, что он у старухи Матильды. Не просыхает вообще никогда, старый хрыч.

Шут тяжело вздыхает, потирая переносицу. Его раздражение исчезает, когда он понимает, что несправедливо выместил гнев на этом юнце.

— Ладно. Ладно, плевать на лекаря, — говорит Фахим, вспоминая, что каждая минута на счету. — Он учил тебя чему-нибудь?

— Немного, — расстроенно отвечает Герберт.

«Значит, ничему», — устало понимает шут.

— Показывай, что у него в припасах.

В шкафчиках на стенах нашлись сушеные цветки ромашки, липа и мята, а также несколько растений, названий которых Фахим не знал на северном диалекте. На Юге их именования переводились как «бурый плод», «сон-трава» и «десять глаз». Остальные растения не имели пользы. Были еще настойки, надписи на которых Фахим не смог прочесть и решил не испытывать судьбу. Герберт стоял позади и благоразумно помалкивал, пока шут остервенело переворачивал содержимое лекарских шкафчиков.

Фахим ненавидел, когда в работе не было должного порядка.

***

Король приходит в себя всего три раза за день. В первый раз он цепляется руками за плечи склонившегося над ним Фахима, неожиданно крепкой хваткой утягивая его за собой на кровать и бормоча кучу несвязных слов о том, что вокруг слишком много мертвых. Герберт учтиво рассматривал пол опочивальни в этот момент. Утром проведать короля заходил его оруженосец, Альберт, высокий курносый паренек, такой же скромный и незаметный, как Герберт. Фридрих спал, и оруженосец, извинившись, поспешил покинуть покои.

Во второй раз, когда король очнулся, в покоях был герцог Ротберг, хмуро разглядывавший его и наверняка размышлявший о том, что делать, если юноша умрет. На севере лихорадка часто означает смерть, а смерть королей это всегда та еще морока.

Будто почувствовав эти невеселые думы, Фридрих очнулся. Он тяжело посмотрел на Ротберга, отчего тот ощутимо вздрогнул и по примеру Герберта потупил взгляд. После он вызвал Фахима на серьезный разговор. Герцог был немногословен, но ясно дал понять, что не желает видеть его рядом с королем.

Как будто Фахим собирался подчиняться кому-либо, кроме Фридриха.

— Я могу идти? — подает голос Герберт из своего угла. Над столицей уже нависла ночь, и покои освещал лишь один канделябр с двумя свечами.

Барон кивает. Лекарь должен находиться с больным всю ночь, но он не собирается мучать бедного мальчишку еще больше.

Стража до сих пор не нашла старого лекаря. Если не найдет, то Герберту придется занять его место, а Фахиму не останется ничего иного, кроме как взять себе ученика. У него уже были подмастерья в прошлом, но, по правде сказать, он всегда был никудышным учителем. Не таким терпеливым, как господин Карам, и не таким внимательным к другим людям. Фахим запросто мог кого-нибудь обидеть и заметить это только спустя долгое время.

С Гербертом будет тяжело.

Когда шут остается в покоях наедине с королем, он устало присаживается на край постели и смотрит на Фридриха. Тот больше не мечется по простыням и лежит спокойно, разве что дыхание его тяжело и прерывисто. Фахим вспоминает первый раз, когда сидел вот так вот рядом с больным королем, и осторожно берет того за руку, проводя пальцами по мозолистой коже. У него самого кожа мягкая, не истерзанная тяжелой работой, а вот руки Фридриха грубые на ощупь, пусть на вид и изящные.

Он весь такой. Под мнимой хрупкостью кроется великая сила, проявляющаяся в самые неожиданные моменты.

Фахим ловит себя на мысли, что восхищается юным королем, и тяжело выдыхает, пытаясь унять боль в груди. Она преследует его весь день.

Когда его ладонь сжимают в ответ, наступает третий раз, когда Фридрих приходит в себя. Он бездумно смотрит в зеленый балдахин над собой, а затем тихо говорит:

— В этой постели мой отец убил свою первую жену.

Фахим не знает, что ответить, и поэтому мягко спрашивает:

— Как вы себя чувствуете?

— Она приходит ко мне, — вместо ответа на вопрос продолжает король. — Не только из мести, но и потому, что здесь она погибла.

— Почему вы тогда не меняете покои? — Барон понимает, что больной разум цепляется лишь за единственно важное для него, и поэтому решает поддержать разговор.

А еще он понимает, что старая леди солгала ему о своих мотивах. Она здесь не для того, чтобы уберечь Фридриха.

А для того, чтобы сгубить.

— Не знаю, — Фридрих все еще не смотрит в сторону шута. — Я привык. Вильгельм здесь никогда не жил. Он не верил, что наш отец убил его мать. Говорят, ее забрала болезнь, но… — юноша тяжело вдыхает ртом. — Дай мне воды.

Напившись, он прикрывает глаза и засыпает. Для Фахима ничего не становится яснее.

Когда сон настигает его самого, он видит старую леди, сидящую на своем привычном месте.

Он спрашивает:

— Это правда, что вас убил ваш муж?

Старая леди смотрит на него, улыбаясь.

— Он отравил меня.

— Вы хотите мести?

— Я хочу справедливости, Проводник, — говорит она, склонив голову чуть набок. — Мы все хотим.

Ее голос больше не принадлежит ей. Это слова всех мертвых, заключенных в этом замке; Фахим понимает это, когда выражение на лице женщины сменяется на застывшую маску.

— Но вы подтолкнули к смерти своего сына, — возражает шут, стремясь отыскать правду. — Разве он был виноват в ваших бедах?

Маска дает трещину: взгляд старой леди наполняется болью, но улыбка не покидает бледных губ.

— В нем текла проклятая кровь. У него не могло быть иной судьбы. Мне… жаль, Проводник. Это не всегда в наших силах.

— Кто-то управляет вами? — Фахим хмурится, тяжело размышляя. — Или это просто сила проклятия?

Женщина тревожно теребит подол платья, перетирая между подушечками пальцев мягкую ткань, и смотрит куда-то в сторону от шута.

— Я могу показать вам, — произносит она в итоге.

— Так покажите.

Она выводит его из покоев, ведет все по тем же коридорам, мимо все тех же стражников и гобеленов, мимо его собственной каморки дальше по замку. Узкие лесенки и проходы приводят их к тронному залу, запертому на засов и охраняемому по обыкновению сонным часовым.

Леди замирает перед дверями и оборачивается к Фахиму.

— Что там? — спрашивает он.

Часовой смотрит в их сторону, проснувшись, но вряд ли видит. Чувствует холод, возможно.

— Я не могу зайти туда, но вы можете, — потерянно говорит леди и пропускает шута вперед.

Духам не нужны открытые двери. Фахим удивленно оглядывается назад, когда неожиданно легко проходит сквозь дерево, покрытое узорчатым металлом. Но ничто не сравнится с тем удивлением, которое он испытывает, развернувшись обратно к тронному залу. Совсем недавно здесь пировали и танцевали придворные, крепкие мужчины и румяные женщины, но сейчас от прежнего веселья не осталось и следа. Зал, погруженный во тьму, освещен лишь светом луны, пробивающимся через высокие узкие окна. Здесь больше не пьют и не смеются. Бесчисленные призраки, выстроившиеся в две линии вдоль стен, владеют этой печальной ночью.

На головах многих из них покоятся королевские венцы.

Старые и совсем юные; их взгляды тут же обращаются в сторону Фахима. Он испуганно замирает. Мертвые молчат, почти не шевелятся и только смотрят, смотрят, смотрят.

Барон зажмуривает глаза, но все равно видит. Чувствует их взгляды, оценивающе, изучающие. Когда он немного успокаивается, то вновь решается взглянуть на почивших королей. За их плечами стоят их жены, иногда — дети.

И Фахим понимает, что прямо сейчас, в этот момент, ему нужен всего один из них.

Он спрашивает, стыдясь своего дрожащего голоса:

— Кто из вас Вильгельм?

Но мертвые молчат.

— Он старший брат короля Фридриха… — беспомощно уточняет Фахим.

Из правого ряда раздается глухой старческий голос:

— Его не успели короновать. Он остался на месте своей кончины.

Фахим кивает:

— Благодарю. А где?.. — и не успевает договорить: мир перед ним размывается, и он просыпается, придавленный чужим весом.

Фридрих прижимается щекой к его голове, устроившейся на краю постели, и тяжело дышит. Его всего бьет дрожь, и, кажется, он плачет от бессилия.

У Фахима уходит два часа и две кружки снотворных отваров, чтобы успокоить короля. Тот больше ничего не говорит в бреду, лишь рыдает навзрыд и цепляется за ворот рубахи, не в силах вздохнуть. Засыпает он с трудом, на три раза удостоверившись, что шут не отпускает его руки.

Фахим надеется, что король не запомнит ничего из дней болезни. Не запомнит тех неосторожных слов, что говорил в отчаянии.

Фахим тоже постарается забыть.

***

Фридрих не встает с постели уже четвертый день — не самый большой срок в практике Фахима, но ощутимый для королевства. После первых двух дней, тяжелых и действительно опасных для жизни, болезнь стала понемногу отступать. Последние два дня король много спал, а не проваливался в обмороки, и жар уже не так сильно изводил его тело. Молодость брала свое.

Фахим не уверен, что пережил бы подобную лихорадку в своем возрасте.

Все эти дни, помимо ухаживания за королем, ему приходилось выдерживать на себе недовольство советников и леди Агнес. Всем хотелось справиться о самочувствии Фридриха и увидеть его, но Фахим взял на себя ответственность солгать, что король приказал никого не пускать в покои.

Герберт из чистой формальности приходил к Фридриху два раза в день. За эти два раза Фахим успевал научить его кое-каким основам лекарской деятельности. Он был рад вновь вернуться к делу всей своей жизни.

Даже если он все еще до смерти боялся возвращаться.

Он устало прижимается щекой к краю перины и вздыхает. Это был тяжелый день. Пусть с королем все и было в порядке, это не значит, что с его двором все так же. Пришло известие, что почти через месяц на грофстайнский праздник, посвященный приходу зимы, прибудут послы из Хенланда. Фахиму стоило больших трудов уговорить герцога Ротберга не высылать им в ответ вежливый отказ. Фридрих не обрадовался бы этому по выздоровлении.

Шут с каждым днем все больше понимает, насколько ужасна система управления Грофстайном. Здесь никто не знает своих точных полномочий, и все лезут не в свое дело.

Правда, он и сам такой же.

Сегодня ночью Фахим засыпает со знанием, что точно проснется в мире духов. Со временем он начинает понимать эти процессы и вспоминает, что и прежде испытывал нечто подобное. Когда засыпал, выпивая настои на маке. Когда курил с Гассаном гашиш.

Он вспоминает, что видел это и еще в более ранние годы, на своей родине. Брат его отца был шаманом их племени, и Фахим проводил много времени с ним, слушая его и помогая в ритуалах. Сейчас он не может возродить в своей памяти ничего, кроме белков чужих закатившихся глаз.

Иногда Фахим с трудом вспоминает родную речь. Он оправдывает себя тем, что прошло много лет, что он, возможно, последний, кто говорил на этом языке, но стыд затапливает, заставляет чувствовать себя жалким.

Когда он просыпается, то даже не смотрит на старую леди, сидящую на сундуке. Ему не жаль ее. Она мучает его короля, и он не видит смысла ей сочувствовать.

Сегодня Фахим выбирает иной путь. Покидает королевские покои, проходит через множество стен, чтобы наконец-то найти ответы.

Он выходит на крепостную стену и видит, как яростный ветер треплет ткань на флагштоках. Он не чувствует ни ветра, ни холода и впервые осознает, что действительно оторван от тела.

Фахим замечает его почти сразу же. Широкоплечего мужчину, сидящего на краю стены и прислонившегося к одному из ее зубьев.

Он тоже замечает шута, пусть и сидит спиной.

— О, это ты, Проводник, — говорит Вильгельм почти скучающе.

— Ага, это я, вроде как, — теряется Фахим. Он не знает, чего ожидать от этого призрака.

— Честно признаться, рад, что ты навестил меня. Ко мне никто не приходит. Все эти два года я здесь один. Вот, сижу смотрю на место своей гибели.

— Вы не можете… Уйти? Прогуляться по замку?

— Где уж там. Я обречен сидеть здесь. Ты ведь знаешь, Бог любит такое. Чтобы люди страдали.

— Ваша мать сказала, что я нужен вам… — Фахим вздыхает, пытаясь унять растерянность, и слишком поздно понимает, что попросту не может вздохнуть. — Что я должен убедить Фридриха, будто вы не желаете ему зла.

— Она солгала, — Вильгельм пожимает плечами, все еще сидя спиной к шуту. — Она всегда лжет. Но я тебе всю правду скажу, если хочешь.

— Это было бы замечательно.

— Ты нам нужен, понимаешь ли, потому что мы не можем уйти. А ты можешь нас увести. На небеса.

— Это все еще не очень объясняет вину Фридриха.

Призрак не отвечает, и Фахим решается сделать шаг вперед. Как только он делает его, Вильгельм вновь заговаривает:

— Они ведь и ко мне приходили. Мы их видели… С самого детства. Я и Агнес. Но когда ты надеваешь корону, они просто… звереют. Говорят, все дело в крови. На нас вина, потому что один из наших предков… где-то согрешил.

— И вы тоже, — догадывается Фахим и чувствует необъяснимую тревогу, будто бы он подобрался к чему-то, чего совсем не должензнать.

— Может быть, мой грех был в том, что я любил ее? Может быть, моя пытка состоит в том, что я больше не могу увидеть ее? Не могу покинуть это место. Нужно… Спуститься на три этажа, пройти вправо по коридору до ее двери с волчьей пастью… Открыть… Тот гобелен все еще там? Она вышивала его, сколько себя помню. Там рыцарь… Я всегда думал, что это я…

Вильгельм вновь замолкает, ссутулив плечи.

И Фахим понимает.

— Они ненавидели вас, — говорит он, и голос его дрожит. — Они хотели вашей смерти.

— Прошло семь лет, а она все еще меня ненавидит. Боже… Как можно быть такой упрямой… Она так сильно сопротивлялась… Ударила меня локтем по носу…

Мертвый уже ничего не слышит, погружаясь в свой бред, и шут прикрывает глаза, собираясь с мыслями. Вильгельм не опасен: он не может покинуть крепостную стену и навредить Фридриху, следовательно, тоже не может. Но Фахим все равно чувствует тревогу, стоит ему только взглянуть на спину почившего короля.

Ему даже становится плевать, кто на самом деле убил его. Может быть, он спрыгнул со стены сам. Может быть, это и правда был его паж.

Может быть, это была леди Агнес, мстившая за то, что произошло семь лет назад.

— Пойдемте, — говорит шут и смело протягивает руку мертвому. Тот оборачивается, глядя на него своими голубыми-голубыми глазами, и в облике его нет ничего схожего с Фридрихом и Агнес. Тяжелые, грубые черты и пшеничные волосы — ни капли изящества близнецов.

— Куда? — растерянно спрашивает Вильгельм, но руку принимает. Фахим вздрагивает от того, насколько ощущение чужой кожи реально. Он крепко сжимает широкую ладонь и тянет призрака за собой, отвечая:

— К вашим предкам.

Вильгельм слушается его. Мертвые слушаются его, и Барон понимает, что не может не использовать этот шанс.

Они идут вниз. Вильгельм бормочет не своим голосом:

— Не верь ему. Его устами говорит Дьявол. В нем столько же невинности, сколько и коварства…

— Как я могу снять проклятье? — перебивает его Фахим и только тогда понимает, что несвязные слова были обращены к нему.

— Не верь ему, Проводник. Его кровь нечиста. Он должен искупить вину… Приведи его к нам. Мы же одна семья. Он должен быть с нами.

Вильгельм стискивает его ладонь сильнее, и Фахим чувствует, как где-то в королевских покоях его сердце заходится очередным приступом боли.

Оно почти останавливается, когда они входят в тронный зал. Когда десятки мертвых глаз вновь обращаются на Проводника. Когда он видит, что на другом конце зала, скорчившись на узком троне, обхватив колени руками, сидит Фридрих.

И голоса его предков вторят Вильгельму. Зовут короля к себе. Фридрих не слышит их, но взгляд его безумен, устремлен в себя.

Вильгельм отходит в сторону, сливается с другими мертвыми. Барон ощущает, как тревога, темная, тошнотворная, затапливает его сознание. Не помня себя, он подходит к трону, опускается на колени, хочет прикоснуться, но не может. Король смотрит на него, и взгляд его понемногу проясняется, становится осмысленным.

Он шепчет хрипло:

— Фахим? Фахим, что ты делаешь здесь?

Фридрих не услышит, если он ответит.

— Фахим… Фахим, ты умер?

— Нет, нет, — бормочет шут, бесплодно пытаясь схватиться за чужие руки, но Фридрих не понимает.

И Фахим заставляет себя проснуться. Бьет по груди, туда, где живет его болезнь, и распахивает глаза, смотря на пустую разворошенную постель.

Почему он не услышал, как Фридрих проснулся? Почему королю вообще понадобилось спускаться в тронный зал в такое время?

Барон прерывисто дышит; голова кружится в волнении, мешая трезво мыслить. Он встает на негнущиеся, тяжелые ноги и, выйдя в коридор, тут же срывается на бег. Бежит мимо знакомых стен, подгоняемый необъяснимым ужасом. Будто произошло что-то непоправимое. Будто непоправимое обязательно произойдет.

У входа в тронный зал его останавливает часовой. Говорит: «Государь приказал никого не впускать». Фахим не представляет, что еще Фридрих мог приказать в бреду, и не хочет представлять. Кричит на стражника, что король болен, и тут же осекается.

Он ведь больше не лекарь. У него нет никаких прав ничего требовать.

Стражник растерянно хмурится и спрашивает участливо, не пьян ли шут. Фахиму хочется его задушить. Он сжимает кулаки в бессильной злости и понимает, что совсем, совсем не знает, что ему делать.

— Вы здесь? — шепчет он, отвернувшись к пустому коридору. Часовой осуждающе качает головой, поджимая губы.

И в этот момент гаснут факелы, погружая коридор во тьму. Эхом разносятся топот ног и крики. Фахим завороженно смотрит за тем, как хлопают оконные ставни, и с трудом верит своей удаче. Они действительно слушаются его, беспрекословно. Но эта удача не может быть вечной.

Сколько времени пройдет до того, как они поймут, что он не собирается помогать им? Что он на стороне короля? Фахим надеется, что как можно больше.

— Ты можешь проверить?.. — спрашивает шут, пытаясь изобразить испуг. Получается так себе, но вот стражник напуган по-настоящему.

— Это… Это мертвые? — шепчет он, не отрывая ошалелого взгляда от коридора. — Что-то похолодало.

— Дурной совсем? А еще говорит, это я пьяный. Ставни нараспашку. А вдруг воры? Или хуже того — восстание!..

Стражник мрачно смотрит на Барона, но в итоге сдается и отправляется на разведку. Когда он скрывается за углом, шут протискивается в дверь и тут же прижимается лопатками к холодному дереву, стараясь восстановить дыхание.

Он кричит мертвым, чтобы те убирались. Они покидают зал, смиренно опустив головы. Юный король пораженно следит за этим зрелищем, стискивая подлокотники трона, а затем поднимается на ноги, чтобы в следующий момент упасть, запутавшись в полах ночного исподнего.

Фахим подбегает к нему, опускается на колени рядом. Фридрих хватает его за локти, поднимает голову, смотрит болезненно, непонимающе.

— Что ты сделал? — спрашивает он, упрямо глядя шуту в глаза. Фахиму становится не по себе от этого взгляда. Король нездоров. — Что ты наделал, Фахим?

— Вам нужно вернуться в покои, милорд, — говорит шут, и голос подводит его, срывается на жалкие ноты. Ужас, прежде — всегда — заталкиваемый в самые дальние уголки сознания, проник наружу в одночасье. Разрушил все.

Фридрих хмурится, сжимает чужие локти сильнее; Фахим чувствует боль и понимает, что утром его ждут синяки.

— Я видел тебя, — дрожащим, почти гневным голосом произносит король. У Барона в горле встает неприятный ком.

Он так не хочет лгать, но он не может поступить иначе.

— Я здесь, Фридрих, перед вами. Мертвые не заберут вас.

Юноша смотрит на него еще пару мгновений, пока взгляд его не тускнеет, лишается яростного блеска.

— Ты обещаешь? — шепчет он. — Ты ведь даже не знаешь, о чем говоришь.

— Я сделаю все, что в моих силах. — Фахим не знает, действительно ли он лжет, говоря это. Он не любит обещаний. Они сковывают по ногам и рукам.

Фридрих разжимает крепкие пальцы, тянется выше, обхватывает чужое лицо. Фахим чувствует ледяные руки на своих ушах и накрывает их своими теплыми ладонями. Король выдыхает, и явственная дрожь проходит по его телу.

— Прости меня. Я так слаб, — он зажмуривается и невесомо прикасается губами к чужой щеке, притирается носом. — Ты не должен быть здесь, — движется ближе, касается коленями коленей шута. — Это место не для такого, как ты. Оно все убивает.

Фахим осторожно обнимает короля, прижимает к себе, словно дитя. Фридрих шумно дышит ему на ухо, почти касаясь губами:

— Почему ты здесь?

Барон размышляет всего мгновение. Он думает: в этом ему нет смысла лгать.

Он говорит:

— Мне стало интересно. Мне стали интересны вы. Кто же мог знать, куда это заведет?

И Фридрих смеется, и его смех горячим рваным дыханием ложится на ухо Фахима.

Смех этот скорее болезненный, чем счастливый. Фахим не уверен, что когда-либо делал кого-то счастливым.

Так или иначе, все его близкие люди давно мертвы.

Убитые. Убитые. Убитые. Самими собой и предателями. Ядами, созданными руками их друга.

Фахим не хочет думать об этом сейчас — бешеный стук чужого сердца под его руками помогает забыть. Он ловит этот звук пальцами, ощущает кожей. Фридрих дышит так, словно сейчас задохнется, и Фахим успокаивающе гладит его по груди, ведет рукой ниже, прижимаясь лбом к чужому лбу, целуя так, как никого и никогда не целовал.

Он хочет хоть кого-нибудь сделать счастливым.

Потому что…

Когда умирает дочь султана, Фахим видит в ней следы своего яда. Он видит посиневшие губы и почерневшую, загустевшую кровь. Его руки, сцепленные за спиной, дрожат, и он говорит, не помня себя: «Безусловно, болезнь госпожи развилась слишком стремительно. Мне жаль». В тот день все теряет смысл. Всего два месяца назад он потерял Гассана, а теперь платит за свою гордыню, лжет, понимая, что эта ложь не спасет его. Эта ложь не спасет Насиму.

Когда Фахим возвращается в свои покои, он разбивает колени о твердое сукно ковра, не чувствуя никакой боли, кроме той, что разрывает его грудную клетку, лишает дыхания, сдавливает горло, грозясь убить. Он стаскивает тюрбан с головы и глушит в нем надрывный вой. Никто не должен услышать его. Никто не должен знать, что он сделал.

В тот день Фахим упирается лбом в пол и впервые в жизни молится богу, в которого никогда не верил. Он просит прощения снова и снова, и снова, пока имя бога в сдавленных рыданиях не сменяется именем юной Насимы.

Фахим никогда не был всесилен. Никогда.

И вместе с ним прохладный ветер приносил лишь горе.

Комментарий к Акт II, сцена четвертая

Подписывайтесь на пабличек, если еще не, там выкладываются бонусы, которые здесь будут выставлены либо между актами, либо вообще после концовки)

https://vk.com/club164137332

========== Интерлюдия. Пути Господни ==========

Скорбная фигура Фридриха виднеется в глубине храма. Густав замирает, сделав всего два шага от порога, и задерживается взглядом на чужой спине. Брат молится у алтаря, преклонив колени, и в этот рассветный час в церкви больше не слышно ни единого голоса. Полумрак стелется по полу, утреннее солнце заглядывает лишь в маленькие окна под самым потолком, но дым от благовоний, возносящийся вверх, затеняет даже этот слабый свет.

Густав позволяет себе судорожный вдох.

Три дня назад Фридрих был коронован перед Богом здесь, в этом соборе. От лампад, освещающих его лицо во мраке, и переливающейся россыпи драгоценных камней на венце рябило в глазах. Фридрих зажмуривался от яркого света; от тепла огня его щеки краснели.

В начале всего была тьма. Во тьме был создан и человек, слепой, беспомощный. Чтобы человеку не было страшно во тьме, Бог создал звезды.

Но человек возжелал солнца.

Густав не решается подойти ближе, лишь ступает в тень нефа, не отрывая взгляда от алтаря, совсем слабо освещенного свечами. Тихая молитва Фридриха разносится по храму так, будто идет настоящая служба. Закроешь глаза — не отличишь от бормотания служителя. Густав так и поступает. Прислушивается, различает отдельные слова:

«…за грехи, совершенные и лишь задуманные…»

«…по воле Твоей…»

«…подари им покой, Господи…»

Фридрих на мгновение замолкает, и Густав открывает глаза, чтобы увидеть у алтаря епископа Петера. Юный король тоже замечает его, но вскоре вновь продолжает молитву, на этот раз еще тише. Епископ стоит в стороне, но молча наблюдает. Густав вдруг чувствует раздражение.

Третий день — священный. На третий день после рождения человек впервые пролил слезы скорби над смертью. На третий день король обязан молиться за мертвых.

Никто не вправе его прерывать. Густав сжимает челюсть, но остается стоять на месте. Когда Фридрих заканчивает молитву, епископ о чем-то тихо заговаривает с ним. Фридрих поднимается с колен и отвечает, почтительно склонив голову.

Густав ничего не слышит. В его ушах шумит кровь, заглушающая все остальные звуки.

***

У Господа на каждого свои планы. Так Густав говорит Фридриху на тринадцатый день после коронации. Это чуть ли не первый их разговор за всю жизнь, и сердце Густава неспокойно. Они братья, но почти никогда не общались.

Все, что когда-либо интересовало Густава — это книги. Это единственная причина, по которой он ушел в монастырь. Королевская библиотека наводила на него уныние: ни одного оригинала — копии, копии, копии. Знаменитая библиотека Оддо Мудрого была давным-давно разворована епископами. Столица ничего не могла ему дать, и Густав отправился к подножию горы Рот, где в стенах Терского монастыря рождались самые необыкновенные манускрипты на всем Севере. Туда стекались люди со всех королевств, и слышалась речь на всевозможных наречиях.

Но жизнь послушника оказалась для Густава слишком сложна. Прихватив с собой несколько книг, он вернулся в столицу, так и не приняв постриг.

Фридрих спрашивает, чего же хочет от него Господь. Они сидят напротив друг друга в маленькой келье Густава, совсем смешной по сравнению с пышными покоями епископа, и их колени почти соприкасаются. Голос брата не дрожит, но руки — да, и Густав берет их в свои, сжимает.

Господь никогда не заговаривал с ним, а он никогда не обращался к Нему чаще, чем положено по церковному канону. За эти тринадцать дней Густаву начинает казаться, что Фридрих молится больше, чем он сам.

Но он все равно отвечает брату со всей пылкой искренностью, на которую способен:

— Он хочет, чтобы ты стал Великим.

На тринадцатый день человек научился высекать искру во тьме. Господь разгневался на него, ибо искры эти были подобны звездам.

Человек спрятал искры в своих ладонях, и впервые почувствовал боль. Когда Бог увидел страдания человека, то сжалился над ним и позволил творить огонь везде, кроме неба.

Так человек стал подобен Ему.

Фридрих смеется.

— Меня учили лишь сносить головы на поле брани, Густав.

— В рыцарской присяге говорится совсем другое.

На тринадцатый день король молится за себя.

***

Фридрих рассказывает ему о шуте. Говорит, что не понимает, о чем Агнес думает. Только выставляет весь королевский двор на посмешище.

Агнес ходит в церковь лишь по праздникам, а Густав не появляется в замке. Они почти не видятся.

Бог создал женщину в тот же день, что и мужчину. Она не могла высекать искры, но отдавала свои волосы для костра. Она не была подобна Ему, но единственная знала пути во тьме.

Служителям церкви запрещен брак. Чтобы знать Пути, нужно либо быть женщиной, либо отказаться от нее. Как женщина выводит на свет дитя, так и священник указывает путь заблудшим.

На тридцать третий день Густав впервые видит, как Фридрих плачет. Это вновь рассвет, вновь алтарь. Плечи юного короля вздрагивают под темным плащом, голова опущена вниз.

С алтаря на юношу взирает крест, заключенный в круг — Смерть и Жизнь, Тьма и Свет соединены в этом символе. Тьма — для Бога, Свет — для людей, и круг — солнце, подаренное Господом, поделившее день на святое и мирское.

Это случилось на тридцать третий день после сотворения.

Густав садится рядом. Начинает молитву. Фридрих замолкает на мгновение, но вскоре плечи его расслабляются. Он продолжает вместе с братом.

На тридцать третий день король молится за всех живущих.

***

Фридрих рассказывает Густаву о шуте, и в полумраке кельи у него краснеют щеки. Вот только на этот раз рядом нет никакого жара лампад.

========== Интерлюдия. Во имя любви ==========

Ламберт закрывает глаза и вспоминает, как леди Алина касалась его уставших ног, будто бы в мгновение ока возвращая им всю утраченную силу. Сейчас его лодыжек касалась лишь проточная вода из ручья, но как приятно было обмануться! В военном лагере, разбитом у подножия холма, только и остается, что обманываться — ни одного женского личика.

Впрочем, Ламберт не жалуется. Походная жизнь его вполне устраивает, а прекрасные дамы на то и прекрасные, что живут лишь в мечтах.

Рыцарь успевает сделать четыре размеренных вздоха, прежде чем его покой наглым образом прерывают — справа от него раздается всплеск и возмущенное:

— Эдмунд!

Ламберт недовольно разлепляет веки, чтобы увидеть пажа лет одиннадцати, сброшенного в ручей другом-шутником. Шутник стоит здесь же, на берегу, и, весело улыбаясь, готовится дать деру тут же, как друг выберется из ручья.

— Я тебя сейчас прибью! — продолжает возмущаться паж в ручье, правда, не предпринимая никаких попыток выбраться.

Ламберт цокает языком. До чего же шумные мальчишки. Он в лагере только третий день, но уже успел насмотреться на их шалости вдоволь.

И как тут думать о сердечных делах? Вот паж зачерпывает рукой ила из ручья и бросает его в шутника — попадает на штаны, и малец орет так, будто его ранили в бою. Бросается в ручей и пытается измазать друга тоже.

Нет, здесь точно не до воздыханий о любви. Прошу простить, леди Алина, но тут самому не попасть бы под раздачу. Новые шоссы уж очень не хотелось бы марать.

А жаль. Денек был как раз для любви.

***

Во имя любви Ламберт уже пять раз залезал в чужие сады и три раза загонял лошадей. Все ради поцелуев украдкой и проникновенных писем. С замужними женщинами опасно ожидать большего. Но сердцу не прикажешь! Кто не испытывал дрожи желания, которое невозможно исполнить, тот, пожалуй, его не поймет. Трепещущее в вечном ожидании сердце — вот удел рыцаря, вставшего на путь прекрасной любви.

Ламберту двадцать, жизнь бурлит в нем, словно неспокойное море. Лето — бесконечные северные войны, исполнение долга вассала, зима — долгие пиры, веселье, любовь, любовь.

Воспоминания о любви помогают в походах. Ламберт закрывает глаза и вспоминает леди Элеонору — светлые волосы, золотящиеся на солнце, тонкие запястья, выглядывающие из-под рукавов платья, смех, точно перезвон колокольчиков. Подарила ему свой гребень в их последнюю встречу. Ах, как же этого мало… Только и остается, что мечтать, мечтать. Вспоминать сладкий изгиб бедра…

— Ты сдурел, что ли!

Ламберт хмуро открывает глаза, отрывая затылок от ствола дерева. По ломающемуся голосу и так можно было узнать нарушителя его спокойствия, но укоризненно посмотреть на мальцов все равно хотелось.

— Фефе, не трусь! Натягивай тетиву! — тем временем заливался соловьем второй мальчишка, Эдмунд, вставший у одного из деревьев и поставивший себе на макушку яблоко.

О, за два года на службе у короля Ламберт хорошо успел их запомнить — оруженосец герцога Ротберга и его самый младший из четырех сын. Оба вечно не знают, чем себя занять, будто им не надо присматривать за оружием и лошадьми.

— Я тебе сейчас знаешь что натяну!.. Я просто хотел по яблокам пострелять!

Ламберт вздыхает, надеясь, что вышло не слишком обреченно, и все-таки вмешивается:

— Чем это вы тут таким занимаетесь?

Эдмунд подпрыгивает на месте, отчего яблоко скатывается с его головы и пропадает где-то в траве.

— Сэр Ламберт! — удивленно восклицает он, но выходит так неубедительно, что становится понятно — мальчишки, видно, сочли, что он спит и ничего не заметит. Но зачем ему дневной сон, если в это время он может вспоминать легкость стана леди Элеоноры!

Оруженосец, тем временем, опускает лук и недовольно кривит губы. Он, быть может, и согласился бы на авантюру друга, если бы их не заметили.

— Вот уж смеху было бы, если бы вы при мне поубивали друг друга!

На самом деле, Ламберту до них нет дела. Ну, поубивали бы друг друга – ему-то что? Они не его оруженосец и не его сын. Вот своего оруженосца он бы ох как отхлестал за такое баловство! Но, к счастью, его оруженосец был тем еще тихоней. Был у него всего один грешок – он, словно самая настоящая сорока, имел страсть к воровству всяческой мелочи: пуговиц, женских гребешков, кошельков, полных золота… Последнее, правда, бывало лишь раз.

Тем не менее, в каждом походе, где принимает участие герцог Ротберг, Ламберт продолжает и продолжает сталкиваться с этими мальчишками. Проходит лето за летом; он наблюдает, как они взрослеют. У него нет никакого желания возиться с юнцами, но в какой-то момент Эдмунд решает, что к нему можно обращаться за советами. По всем делам, особенно – любовным. Ламберт смеется над ним и специально плетет всякую чушь. А мальчишка внимает, смотря горящими глазами.

Есть что-то неправильное в том, как Фридрих, сидящий с ними рядом у костра, не поднимает взгляда. Как морщится, стоит другу заговорить о его сестре. И вмешивается хлестко:

– Ты ее даже не видел ни разу.

А Эдмунд не теряется с привычным задором:

– Но вы же близнецы! Значит, она такая же красивая, как и ты.

Фридрих хмурится, но не отвечает. Ламберт смотрит на его поджатые губы и догадывается.

Это, верно, тот вид любви, который умирает на следующий день после того, как мальчик становится мужчиной.

***

Спустя три года, сопровождая епископа Петера в его путешествии в Эйдос, Ламберт понимает, что нет, не умирает.

Он знает мужчин, предающихся любви с юнцами – сложно устоять перед оруженосцем, когда вокруг ни одной женщины. Но в походах с Ламбертом всегда были воспоминания о его прекрасных дамах, а его собственный оруженосец не пробуждал ни единого желания, кроме как дать подзатыльник.

Он знает о трепетной любви к другу, когда вы оба юны и ничем не искушены – он переживал ее не раз. Но она умерла и не преследовала его долгое время.

Пока он не отправляется в Эйдос. Пока, среди всей впечатляющей свиты епископа, не вылавливает взглядом юного послушника. Русые волосы его милейше кудрявятся, так, что по пальцам проходит дрожь от желания прикоснуться. Кожа белая, чистая, будто беды юности обошли ее стороной. Ламберту на секунду кажется, что он сошел с ума.

Но нет, нет. Это все еще она. Прекрасная любовь. Когда достаточно лишь взглядов украдкой. Когда достаточно дышать одним с ним воздухом.

Ламберт прикасается к нему впервые на привале, когда замечает, что с непривычки послушник стер ноги в кровь. Последний этап паломничества они проходят пешком.

Рыцарь предлагает свою помощь, и послушник почти испуганно соглашается. Когда Ламберт прикасается к его ступням, то вдруг ясно понимает, что его желание взаимно. Вверх по ногам юноши идет дрожь, и он взволнованно сводит колени вместе.

Эта сладкая мука продолжается до конца путешествия. Ничего не заходит дальше волнительных прикосновений к рукам, а в Эйдосе их пути расходятся.

Прекрасная любовь живет еще полгода после разлуки.

***

Барон Одного Угла сводит с ума весь королевский двор, это трудно не заметить. У Ламберта уже давно не кружится голова от любви, и, кажется, он становится более честен перед собой. Барон никак не меняет его жизнь, в отличие от жизни короля. Быть может, Фридрих тоже станет честнее в своих желаниях. Быть может.

Во имя любви Ламберт когда-то обскакал все монастыри Грофстайна в надежде вновь встретить юношу, которому хватило одного взгляда, чтобы украсть его сердце. Не так уж давно это и было, если подумать.

В рыцарской присяге есть строчки о любви к Богу. Однажды вечером, сидя в церкви после проповеди, Ламберт спрашивает у отца Густава, какая же она все-таки, эта любовь.

Священник смотрит на него своими светлыми глазами, кажется, все понимая. Он был там, в этом путешествии в Эйдос, и то и дело бросал на Ламберта осуждающие взгляды. Совершенно точно это был он.

– Ничего сложного в этом нет, сэр Ламберт, – отвечает Густав, незаметно улыбаясь в бороду. – Любовь к Богу – это, прежде всего, любовь к себе.

Комментарий к Интерлюдия. Во имя любви

С окончанием второго акта, друзья! Третий, скорее всего, откроется не раньше, чем через месяц, но ожидание можно скрасить чтением бонусов и постов в паблике :)

========== Акт III, сцена первая ==========

Нужно иметь достаточно ума, чтобы понять, что Фахим не тот, за кого себя выдает. Он никогда не заслуживал мужчин и женщин, добиравшихся до этой простой истины. Снова и снова они находили маленькие, незаметные на первый взгляд крупицы самообмана, которые он прятал и охранял как самую большую ценность. Те, кто видел их под толщей смеха и бахвальства, по доброте душевной предпочитали подарить ему свою дружбу, не прося ничего взамен. Они всеми силами искали лекарство от его долгой лжи.

Юсуф приходит к нему после каждой смерти. Юсуфу — двадцать пять, и жизнь в серале еще не успела растоптать его доброе сердце. Он чувствует ответственность и хочет помочь. Фахим старше его на восемь лет, и все свалившиеся на него бедствия лишают его сил на всякое сопротивление. Юсуфу двадцать пять, он молод, красив и умен; ему давно бы найти другого покровителя или самому стать таковым, но он цепляется за Фахима, старого никчемного лекаря, только потому, что тот когда-то соблазнил его, еще совсем юного офицера султанской гвардии.

Он приходит к Фахиму после смерти Гассана, тихо отворяет дверь, ступает бесшумно. Фахим, сидящий к нему спиной, замирает в ужасе, перестает дышать.

— Все в порядке? — спрашивает Юсуф, и страх отступает, расцепляет хватку на сердце.

— Я ждал убийц, — отвечает Фахим. Обернуться нет никаких сил, мышцы спины окаменели. Он просидел в одном положении почти три часа.

Позади раздается усталый вздох.

— Так это правда. Господина Гассана убили.

— Вижу, слухи быстро разносятся.

— Я… Расставлял охрану в этом крыле. Решил проверить, как ты. Если хочешь, я могу остаться.

— Личная охрана? — Фахим усмехается. Получается жалко.

— Если тебе так проще.

Не проще, они оба это знают. Но Юсуф остается. На ночь, на две. Они видятся по старой привычке, в перерывах между бесконечной чередой дел. Проходит полный тревоги и усталости год. Умирают Насима и султан, и Фахиму вдруг становится совершенно плевать на свою дальнейшую судьбу.

Юсуф говорит ему однажды ночью, на третий день после султанских похорон:

— Меня казнят. Как только найдется кто получше на мое место — казнят.

Фахим закрывает глаза. Он не хочет этого разговора. В покоях душно; из открытого окна доносится стрекот сверчков.

— Тебя тоже, — продолжает Юсуф. Фахиму хочется позорно закрыть уши руками, скрываясь от этих жестоких слов. Правдивых слов. — Ты должен бежать. Ахмад терпеть тебя не может, а уж теперь, когда он заполучил трон, думаешь, оставит тебя в покое? Обвинит тебя во всех земных грехах.

— Хватит. Ты в своем уме?

— Это ты, похоже, свой растерял. Беги, пока есть шанс. Пока еще не все эмиры присягнули, и его положение не так устойчиво.

— А что же ты? — Фахим злится. Он в самом настоящем ужасе. — Останешься здесь? Ждать казни?

— У меня еще есть время. У тебя его нет. Ахмаду нужна гвардия его отца, пока есть вероятность переворота. Лекарь же, увязший в политических интригах, для него лишь помеха.

— Хватит. — Фахим все же хватается за голову. Прячется. Он не хочет ничего решать. Он хочет, чтобы все стало как прежде. Чтобы все были живы, а он занимался любимым делом.

— Ты же и сам знаешь, что это единственный выход.

Юсуф смотрит на него с болью и нежностью, и Фахим понимает, что это их последняя ночь. Он должен будет уехать, а его храбрый, сильный друг останется здесь.

И он никогда не узнает, спасется тот или нет.

Фахим просыпается со странным чувством беспомощности. Бездумно смотрит на зеленый балдахин над головой, не имея ни малейшего желания двигаться. В постели пусто, а камин давно прогорел. Фридрих всегда просыпается раньше и оставляет его одного. Фахим до сих пор не избавился от своей южной привычки просыпаться в полдень и еще ни разу не застал короля с утра спящим.

Холодно. Полог, который должен сохранять тепло внутри постели, все равно не спасает. Фахим прячет замерзший нос под одеялом, собирается с силами, чтобы встать и своровать один из королевских теплых плащей на предстоящий день. Сделав глубокий вдох, он отворяет полог, чтобы впустить внутрь немного света. Щурится. Смотрит на соседнюю подушку и улыбается.

Фридрих оставляет ему записки уже третье утро. Пишет, что будет делать сегодня, чтобы шут не искал его по всему замку. Фахим смотрит на лист пергамента несколько мгновений, перевернувшись на бок, и неприятное чувство, охватившее его после сна, наконец отступает. Когда-нибудь Фахим вспомнит, что пора в шутку пожурить короля за трату дорогих писчих средств на такие безделушки, как утренние записки, но пока он каждый раз забывает.

Сегодня на листе намного больше, чем несколько слов. Почерк Фридриха легко разобрать: даже незнакомые слова приобретают смысл. Буквы не изящные, но четкие, с острыми углами. Не большие и не маленькие. Приятные.

Начинает Фридрих без приветствий и заканчивает без прощаний:

«Ты пропускаешь всю северную жизнь, просыпаясь так поздно, Фахим. Скоро начнет темнеть ближе к пяти часам, и ты будешь засыпать и просыпаться во тьме. А я перестану сдерживать себя и начну будить тебя на рассвете.

Не ищи меня сегодня. Пишу это письмо еще при свете свечи — уезжаю на рассвете в Ланнбург. Зима — это время, когда король должен гостить у своих вассалов. Разберусь с податями и тяжбами и вернусь.

Те дети из кладовки, о которых ты говорил. Я их встречал в детстве. Покажи им королевскую сокровищницу: видно, они наслушались всяких небылиц от родителей, вот и ищут несуществующие клады. Может, это их успокоит. Хотя бы перестанут пугать кухарок.

Хочется разбудить тебя прямо сейчас, но не стану. Еще слишком рано, а ты всю ночь промучился кошмарами. Хотелось бы знать, чем я могу помочь. Ты столько сделал для меня, а я все еще ничем тебе не отплатил. Подарить тебе еще несколько часов сна — единственное, на что я сейчас способен.

Пожалуйста, не устраивайте с Агнес всякой белиберды от безделья. Лорды жалуются, что я не могу держать вас в узде. Я бы мог попытаться, но не хочу. Вы оба дороги мне, и я знаю, как много скуки вам приносит жизнь при дворе. Агнес — от того, что не может найти себе место. Тебе — в сравнению с твоей прежней жизнью на Юге. Но раз уж ты решил остаться, я бы хотел найти тебе занятие более достойное, чем шутки и пляски.

Поговорим об этом, когда я вернусь. Не скучай; твоя жизнь на севере не должна вертеться лишь вокруг меня и мертвых. Подоставай камерария расспросами о его дочерях, найди в замке парочку секретных проходов, спроси у Агнес, как она украсит свое свадебное платье. И, пожалуйста, береги себя».

Фахим чувствует себя маленьким и жалким. Он бездумно смотрит на буквы еще несколько минут после прочтения, а затем прячется под одеялом, скрываясь от всего мира и давя в себе позорное желание заплакать.

Мужчины, которых Фахим не заслуживал, всегда видели, что на самом деле он ощущал себя безмерно одиноким.

***

Следующей ночью Фахим вновь отправляется в подвал. Дети сразу оживляются, стоит ему произнести заветное слово «клад», и, бросив свои попытки открыть мешок с зерном, следуют за ним, словно утята за мамой. Без особых происшествий они добираются до королевской сокровищницы и попадают внутрь. За дверью — ничего особенного, сундуки да ящики. На стенах висят парадное оружие и щиты, но в целом все довольно скромно, не чета сокровищницам Юга. Северные королевства бедны; богатство не задерживается в них надолго. Его тратят в следующем же военном походе, а потом живут на награбленное.

Ганс смеется, снимает со стены какой-то кинжал с резной рукоятью, пытается вертеть им, взмахивать. Брита сосредоточенно возится с замком сундука, высунув язык.

Хрюндель жмется к ноге Фахима, вздрагивает. Фахим обнимает его одной рукой, взъерошивает густые непослушные волосы. Это будто бы все взаправду — их память настолько ярка, их разум настолько чист, что они дают ему ощутить даже такие незначительные детали.

«От тебя мало что зависит», — понимание такое простое и легкое. — «Духи показывают лишь то, что хотят и могут показать».

Фахим вздыхает рвано где-то в своей промозглой шутовской каморке. Это не его слова. Не он породил эти мысли и озвучил их в своей голове.

Хрюндель несмело выбирается из-под его руки и присоединяется к своим друзьям. Фахим вдруг ощущает рядом с собой тоскливую пустоту и не знает, что делать с этим чувством. Они не мертвые, это не только воспоминания, облаченные в одежду их хозяев, это нечто большее, что-то, что не сможет объяснить ни один церковник или книгочей. Это не отпечаток души, оставшийся в земном мире после смерти. Это и есть душа.

— Они погибли во время мора, — говорит Ульрих за его спиной. Фахим оборачивается. Худой, болезненный юноша смотрит на него печальным взором. Ульрих кутается в плащ, пусть и не может ощущать холода. Это первый раз, когда Фахим видит его, и странная тень узнавания мелькает где-то в его памяти. Призрак поджимает губы, нервно заправляет за ухо прядь пшеничных волос, спадающую на лоб.

— Проклятые все говорят, что ты должен что-то сделать, — продолжает он. — Что-то, что раньше делали здешние ведьмы.

— Я должен вас упокоить.

— Они считают, будто… — Ульрих морщится, не смотрит в глаза. Теребит пальцами крупную фибулу плаща в виде медвежьей головы. — Будто когда-то давно убили последнюю ведьму, и больше некому провожать их к Богу. Эта глупость так глубоко проросла в них, что они не замечают, что предают свою веру: ведь Богу не нужны никакие ведьмы, чтобы отправлять людей на небо.

— Но почему-то он их не забирает.

Видно, что Ульриху нечего ответить. Он опускает взгляд, глубоко вздыхает.

— Вы… Вы не нашли Солвейг?

Фахим растерянно моргает, застигнутый врасплох этим вопросом.

— Нет… Нет, это не так просто.

Он не искал. Он забыл. Это легко сделать, когда столько всего сваливается на голову.

— Вы должны найти ее.

Ульрих выглядит несчастным и забитым. Как и все мертвые.

Вот только на нем не лежит никакого проклятья.

— Я найду. Я же обещал. Ульрих…

— Да?

— Почему я должен знать, что дети погибли от болезни?

Юноша поднимает голову. Смотрит в глаза несмело, исподлобья, но серьезно, и говорит, веря своим словам:

— Потому что вы лекарь.

Мертвые не могут этого знать. Откуда мертвым это знать? Это может быть метафорой, убеждает себя Фахим, но все равно разворачивается к детям. Те давно отвлеклись на их с Ульрихом разговор и смотрели с вежливым интересом, каждый из своего угла.

— Вы правда лекарь? — спрашивает Ганс, опустив вниз свой кинжал. Тот выпадает из его руки, больше не поддерживаемый силой воли.

Фахим набирает воздуху в легкие побольше. Садится на корточки, чтобы быть на одном уровне с детьми.

— Да. Боязно?

— Еще чего! — фыркает Брита.

— Тогда идите сюда. Будем вас осматривать.

Они подходят к нему осторожно: боятся, волнуются. Фахим старается дышать ровно, держать свое сердце в узде. Он боится не меньше их. Осматривает языки, уши, подмышки, как делал сотни раз до этого. Дети, дергавшиеся поначалу, избегая прикосновений, под конец смеются от нечаянной щекотки. Будто он действительно мог их щекотать.

— Ну и чего беспокоит? Здоровые как быки.

Брита хихикает, смущенно чешет нос. Ганс озадаченно тянет:

— Так чего это… Как это… Тетя сказала же… Есть сундук, а в нем — дары божьи, что любую болезнь излечат.

— Вы их нашли. — Фахим улыбается, но в горле — комок, не задохнуться бы прямо во сне.

Дети смотрят на него, разинув рты. Переглядываются между собой. Не верят.

— Вы давно здоровы, — продолжает он. — Господь забрал вашу хворь и ждет вас в своих чертогах.

Хрюндель, маленький, пухленький, берет его за руку, смотрит в глаза. Крошечная ладонь теплая и мягкая; Фахим гладит ее большим пальцем и вдруг отчетливо понимает, что должен сделать.

Он смотрит в карие детские глаза в ответ, а затем закрывает их ладонью. Говорит:

— Не бойся.

Мальчик выдыхает. Ганс и Брита подходят к нему ближе, обнимают с двух сторон.

Ладонь в руке Фахима холодеет. Он зажмуривает глаза, поддаваясь страху, а когда открывает их, то видит перед собой лишь пустоту.

— Вы молодец, — говорит Ульрих. Фахим оборачивается, резко, все еще пораженный случившимся. Юноша улыбается, и ямочки на щеках вдруг совершенно преображают его изможденное лицо. — Осталось только понять смысл ваших действий, и вскоре проклятие будет снято.

«Глупости. Никакое это не проклятье. Было бы оно, детишки не успокоились бы так просто».

— Все в порядке? Проводник?

— Да. — Фахим моргает. Поднимается на ноги. — Да. Мне бы понять еще, что я сейчас сделал.

«Вот именно. Подумай, чего желают духи больше всего, и сможешь их освободить. Ни одно проклятье этого мира не смогло бы держать столько душ на земле. Здесь что-то другое».

Когда Фахим просыпается в своей промозглой каморке, тяжело дыша, теплая кровь из носа начинает заливаться в его открытый рот. Он глотает ее, чередуя с глубокими вздохами, кутается в подаренный королем плотный плащ, ищет, за что зацепиться, чтобы в голове не стучал набатом необъяснимый ужас.

И вдруг, в завывании ветра за стеной, Фахим слышит перезвон медных браслетов. Метель утихает, и на место ее приходит горячий суховей.

Он сходит с ума.

Он сходит с ума.

***

До самого возвращения короля Фахима не отпускает чувство неотвратимо надвигающихся перемен. После произошедшего в сокровищнице он спит почти весь день, измученный и обессилевший. Леди Агнес, обеспокоенная его отсутствием на ее традиционном обеде с шутами, приходит проведать его и уговаривает хоть немного поесть. Фахим бормочет сотни благодарностей и извинений, прежде чем вновь провалиться в густой, глубокий сон.

Так проходит еще несколько дней, и Фахим безмерно винит себя за то, что не смог выполнить ни одно из предложенных Фридрихом дел. Он даже не спросил Агнес о ее свадебном платье.

Фридрих возвращается рано утром, будит Фахима поцелуями и смехом. Фахим морщится спросонья, ежится — король только с улицы, холодный и припорошенный снегом, и в предрассветной тьме кажется очередным призраком. Но нет — шут тянет его на себя, и Фридрих запутывается в собственных ногах, падает грузно сверху, тяжелый и горячий. Фахим выдыхает в его приоткрытый улыбающийся рот, обхватывает плечи руками. Эта тяжесть приятная, ее не испортят даже чужие острые колени, упирающиеся где попало. Фридрих смеется между мокрыми, смазанными поцелуями, жмется ближе, под только согревшее одеяло, задевая ледяными с улицы руками кожу тут и там. А потом вдруг замирает. Фахим смотрит в его блестящие глаза и отсчитывает скорые удары своего сердца. Король отстраняется; давление на бедрах, горячее, дрожащее, исчезает.

Фридрих смущен и дышит тяжело, опершись одной рукой рядом с головой Фахима. Проходит одна секунда, две, Фахим насчитывает ударов больше, чем должно быть, а затем подается вперед, целует подбородок, чуть покрытый щетиной, проводит языком до губ. Фридрих крепко, почти болезненно, вцепляется ему в плечи и мелко вздрагивает.

Фахим дает ему время. Гладит напряженную, застывшую спину, почти невесомо касается губами щеки. В каморке тихо и холодно; Фахим забирается руками под чужую тунику, обнимает теплую поясницу. Фридрих дергается от его прохладных пальцев, выдыхает.

И не говорит ни слова. Лишь дышит, дышит, дышит, а затем прижимается теснее, целует нетерпеливо. Фахиму кажется, что это все сон, мираж в полудреме, и он отдается этому ощущению без единой мысли в голове. Целует в ответ, притягивает за поясницу крепче, чувствует сквозь тонкую ткань чужое возбуждение. Фридрих дышит тяжело, толкается бедрами вперед раз, два, почти неосознанно, забывая о поцелуе, упирается лбом Фахиму в плечо. Внизу мокро и липко, и восстановить дыхание выходит далеко не сразу.

Сердце колотится как сумасшедшее, но Фахиму, окутанному дремой и теплом тела короля, спокойно. Он целует волосы Фридриха, все еще влажные и вьющиеся от растаявшего снега, спускается ниже, к шее. Фридрих не поднимает головы, смущенный и пораженный внезапным удовольствием.

И Фахиму вдруг тоже совсем-совсем не хочется ничего говорить. Он чувствует себя вновь живым, будто и не было этих болезненных дней. Проходит минута, две, Фридрих выдыхает тихо, не шевелясь:

— Мне нужно идти.

— Да… конечно, — отвечает Фахим и тоже не делает ни единого движения. — Я могу прийти вечером?

— Да.

Фридрих поднимаетсянеловко, на нетвердых ногах. Вздыхает растерянно. Поправляет перевернувшийся плащ, запахивается плотно. Фахим смотрит на него, не отрываясь, и не может заставить себя пошевелиться. Исчезнувшее с его бедер тепло отчего-то оставляет его тревожным и потерянным.

— Здесь так холодно, — вдруг заговаривает король. — Я думаю, мы можем переселить тебя в гостевые покои. По крайней мере, там есть камин.

— Прогоняете меня из моих чертогов? — усмехается Фахим.

— Если ты так хочешь мерзнуть…

Фридрих не смотрит на него, отводит взгляд. Что-то происходит, но Фахим не успевает спросить, что.

— Мне нужно идти. Епископ Петер пригласил меня к себе. Но к вечеру я обязательно буду. Не замерзни здесь насмерть. Пожалуйста.

— Не беспокойтесь.

Когда король уходит, Фахим долго смотрит на свои ладони, в предрассветном сумраке почти не видимые. Что-то грядет, неотвратимо и неизбежно, а он даже не может встать с постели. Спокойствие и радость, вихрем ворвавшиеся в его душу вместе с Фридрихом, так же быстро и испарились.

Днем он спрашивает Агнес о ее подвенечном платье. Она смеется, говорит, что еще не время: девушки на севере начинают шить платье после праздника Девятого дня, когда Андер женился на Фрейе. А Девятый день не скоро — только через месяц. Но как только Агнес придумает, что будет шить, то, конечно, дорогой Барон узнает об этом в числе первых.

Никаких секретных ходов он не находит, а камерарий отказывается говорить о своих дочерях и вовсе не пускает его за свой порог. Фахим фыркает самодовольно и напоминает, мол, вообще-то, он совсем не виноват, что сэра Ламберта не интересует женитьба…

Сапог, снятый с ноги камерария, чудом не попадает ни во что жизненно важное. Фахим лишь зловредно хохочет и отбегает подальше, пятясь спиной, а когда разворачивается, то по иронии судьбы врезается прямо в короля. Фридрих придерживает его за плечи и удивленно смотрит на застывшего в дверном проеме камерария.

— Харольд, что…

— Ваше Величество! — восклицает старик, растерянно, но не до конца скрыв остатки своей злости. — Отвадьте вашего шута подальше от моих покоев! И вообще, что-то у него слишком подозрительный интерес к казне!

— Да сдалась мне ваша казна! — хохочет Фахим, наполовину оборачиваясь к камерарию. — Мне больше интересно, чего это вы такого прячете за пазухой, что у вас вечно выпирает!

Харольд вспыхивает чистым багрянцем.

— Не твое дело, бес проклятый!

— Ну, право слово, Харольд… — вмешивается король, всеми силами пытаясь добавить в голос как можно больше снисходительного осуждения. Получается с трудом — губы так и норовят изогнуться в улыбке.

Фахим смеется и украдкой показывает камерарию язык, а у того чуть зубы не скрипят от злости.

Тем вечером король почти ничего не говорит. Лишь греется у камина, погрузившись в чтение, а Фахим сидит рядом, примостив голову на его плече и лениво разглядывая строчки текста. Книга о каких-то племенах и их нравах; переписчик славно постарался, вырисовывая вензеля, но вот слова разобрать такому неподготовленному читателю, как Фахим, почти невозможно. Поэтому он и не читает. Сидит да гадает, о чем же с ним хотел поговорить Фридрих. Какое более достойное занятие, чем шутки, хотел предложить.

Но Фридрих ничего не говорит. Тем вечером они засыпают в объятиях друг друга, а потом Фахим просыпается от женского крика.

И не сразу понимает, что происходит.

Его тормошат, грубо и отчаянно. Он открывает глаза и видит перед собой безумное лицо леди Гертруды, обрамленное взъерошенными светлыми волосами.

— Проводник! — кричит она со смесью облегчения и беспокойства, будто все это время думала, что он безнадежно помер.

— Что б вас черти драли… — зло бормочет Фахим, с трудом приходя в себя, но тут же исправляется: — Ох, прошу прошения, миледи… Но нельзя же так пугать…

Гертруда совсем неожиданно пропускает мимо ушей его брань. Все это время она крепко держит его за предплечья и, похоже, не собирается отпускать.

— Проводник… — выдыхает мертвая все с тем же безумным огнем в глазах. — Я слышала, что вы нашли способ… спасти нас!

— А я смотрю, вести в подлунном царстве быстро разносятся… — туго соображая, отвечает Фахим. Слишком рано. Слишком рано он вновь оказался в мире духов. Его тело и разум до сих пор не восстановились, а мертвые вновь выдергивают его из благодатного сна в свою обитель. — Слушайте… Давайте потом, не думаю, что я сейчас готов кого-то там спасать…

— Нет, послушайте!.. — восклицает Гертруда и вдруг умолкает на полуслове. Взгляд ее останавливается за спиной Фахима, пальцы крепче сжимаются на его предплечьях. Фахим шипит, словно ему действительно больно, и оборачивается.

Фридрих смотрит на них, будто впервые увидел призрака, неверяще и настороженно.

— Фахим, — говорит он, не отрывая напряженного взгляда от Гертруды, — что происходит?

Фахим выворачивается из захвата, потирает предплечья. Не знает, что делать. Король не услышит его, если он заговорит, а жестами и не объяснить толком. Разве что…

Фахим сосредотачивается. Делает вид, что прочищает горло. Говорит:

— Все в порядке. Просто Гертруда опять сбрендила.

И успевает получить ощутимый подзатыльник от бывшей королевы, прежде чем понять, что действительно заговорил. Но во сне. Он впервые слышит свой голос со стороны и удивленно смотрит на свое тело, мирно раскинувшееся на кровати.

Фридрих вдруг слабо усмехается.

— Вот теперь ты говоришь вполне понятно. А я боялся, что тебе придется научить меня понимать южный.

Фахим выдыхает растерянно; сердце его сжимается, нежно, радостно.

Гертруда и тут умудряется все испортить, вновь крепко вцепившись в его руки:

— Проводник!

— Господи боже, ну что?!

— Помогите мне. Избавьте от страданий и меня, и его.

Она говорит о Фридрихе. Осознание этого резко заставляет мысли Фахима очиститься от всякой шелухи.

Гертруда смотрит так, как никогда прежде не смотрела. Морок проклятья будто спал с ее лица, обнажил ее душу, потерянную и уставшую. Глаза ее в эту ночь сияют не безумием и гневом, но лишь отчаянием, чистым и искренним.

— Что я должен сделать? — спрашивает Фахим, понимая, что больше не может держать на нее зла. Не может. Еще ни разу он не менял своего мнения о человеке так часто. Север продолжает беспощадно переворачивать его жизнь верх дном.

— Отведите меня к моему сыну, — отвечает Гертруда со звонкой мольбой в голосе. Она смотрит прямо в глаза и почти не моргает. Будто забыла, как это — моргать. — Я хочу попросить у него прощения. Это все, что держит меня здесь. Я обещаю вам.

Если это не проклятье, то что?

«Обман».

Фахим дергается, почти незаметно. Переводит дыхание.

— Как я могу вам верить? Что держало вас здесь до смерти Вильгельма?

Она не отвечает, смотрит, будто не понимая вопроса.

— Я не знаю. Я не помню.

«Великая ложь».

— Прошу вас.

Виски сжимает тревога. Как он может ей верить, если больше не доверяет даже самому себе? Он слышит голоса, которых не должен слышать.

— Фахим, — доносится до него сквозь толщу мира духов, в одночасье навалившуюся всем своим весом, встревоженный голос Фридриха. — Фахим. Ты задыхаешься.

Фахим оглядывается на короля, резко, почти испуганно. Фридрих крепко держит за руку его тело, но смотрит лишь на дух, бесплотный, слабый.

— Успокойся. Дыши глубже.

Фахим дышит. Как может.

Он должен сделать это. Какой из него Проводник, если он отказывается помочь заблудшим?

— Куда ты? — спрашивает Фридрих, обеспокоенно наблюдая за тем, как дух Фахима поднимается с кровати.

Фахим берет Гертруду за руку, так крепко, будто она собирается тут же сбежать, стоит ему ослабить хватку, а потом оборачивается к королю.

— Вниз, — говорит отрывисто, не чувствуя в себе сил на большее.

Они идут в тронный зал. Все пути сходятся именно там.

— Я пойду с тобой, — тут же отзывается Фридрих, но все равно оглядывается на спящее рядом тело. Оно совсем не движется, лишь дышит уже почти спокойно. Король сомневается, не может решить, что важнее — уйти или остаться.

Рука Гертруды сухая и теплая, и совсем крошечная по сравнению с ладонью Фахима. Он сжимает ее крепче, почти до боли, но от женщины не доносится ни единого возражения.

Они спускаются в тронный зал. Фридрих идет за ними следом, прикрывая ладонью зажженную свечу; все происходящее в одночасье начинает походить на сон в полудреме, и Фахим то и дело оглядывается на короля: не исчез ли? Не оказался лишь миражом?

Не оказывается. Он здесь, единственное, что держит Фахима в мире живых. Единственный.

«Прекращай эту чушь. Сосредоточься».

Что-то грядет. Великие перемены в мире живых и мертвых. Фахим оглядывается на Фридриха в последний раз перед тем, как войти в тронный зал. В отсвете факелов король и сам кажется призраком, потерянно отстающим на несколько шагов. Тени, пляшущие на острых чертах его лица, походят на рисунки безумных зверей, что так любили рисовать в давно погибшем племени. Фахим видит его эхо даже в таких мелочах. Не может не видеть. Не принадлежащая ему память возрождается где-то в неведомой глубине его сознания, заставляет видеть давно утерянные вещи и слышать столь же давно утихшие голоса.

Это не чушь, и нечего сосредотачиваться.

Ведь как только Фахим войдет в тронный зал, к десяткам неупокоенных, отчаявшихся мертвых, единственным человеком, который сможет его спасти, станет Фридрих.

«Вперед, мальчик. Чтобы стать шаманом, нужно перенести много страданий. Но ты справишься».

Комментарий к Акт III, сцена первая

Заглядывайте в пабличек, где можно следить за процессом написания новых глав :) https://vk.com/public164137332

========== Акт III, сцена вторая ==========

В Кайнаре любили рассказывать, что северные короли чванливы и тупы и все без исключения страдают обжорством, присущим каждому варвару из холодных дремучих краев, где не признают никакой еды, кроме пережаренного мяса. В тех немногочисленных записках южных путешественников, осмелившихся посетить Север, красочно описывались жестокость королей, рубящих головы направо и налево без разбирательств о вине и правде, и их несусветная жадность. Короли Севера были готовы продать собственных детей, если за них заплатят хорошую цену, и неизменно прятали свои богатства на дне сурового ледяного моря.

Фахим читал эти книги. Смеялся и недоумевал, закатывал глаза и фыркал. Ну что за дураки эти северные короли, как они будут доставать эти бесконечно тяжелые сундуки из-подо льда? Как северяне терпят глупцов на троне, неужели не устраивают заговоров и переворотов? Будь Фахим из этих земель, давно бы подбил кого-нибудь из знати отравить такого бездаря, а потом посоветовал бы построить нормальных сокровищниц.

Это позже он узнает, что Сигурд Храбрый, третий король Грофстайна, был свергнут своим младшим братом Хрольфом. Не из-за жадности и глупости, но из-за желания обладать Майнбургом, тогда еще не ставшим столицей совсем молодого королевства. В одной из битв Сигурд лишил своего брата глаза, и тот получил закономерное прозвище. Никто из них не был жестоким более, чем обычно бывают мужчины, но почему-то на Юге об их противостоянии говорили как о ссоре двух недалеких безумцев.

Их не было в тронном зале ни в ту ночь, ни в сотни ночей перед ней. Им повезло умереть задолго до. Их кровь не была проклята.

Фахим читал множество историй о грофстайнских королях, собранных в бедной королевской библиотеке; он смеялся и вздыхал терпеливо, видя наивность как северных хронистов, так и южных путешественников, приукрашивающих и приуменьшающих в равной степени. В попытках описать несчастных королей они забывали о том, что те были такими же людьми, как и они сами, имеющими такие же слабости и странности — и уж точно не сильно отличающимися от султанов Юга, среди которых есть и жадные, и жестокие, и глупые без меры.

Они остаются людьми даже после смерти, и поэтому этой ночью в тронном зале идет пир, которому позавидовал бы любой живой. Это не безумие, но воззвание к земной жизни, которой больше нет, и загробному царству, которого они так и не обрели. Им обещали божьи чертоги, полные света и смеха, бездонных бочек с вином и бесчисленных яств, но после смерти они получали лишь боль, которую было нечем облегчить, и ложь, которой не было конца.

Короли и королевы, их дети и слуги смеются словно живые, до слез, до тени улыбки, до усмешки, спрятанной за вежливостью. Спектакль разворачивается безо всякой сцены: один из королей, старый и сухой, словно обломившийся в середине зимы сук, говорит тост, сжимая в тонких трясущихся руках серебряный кубок с вином, и остальные вторят ему со своих мест. Лишь одно место пустует в эту долгую ночь. Место во главе стола.

Мертвые смеются, пьют и едят пищу. И тут же замирают, стоит им увидеть короля.

Они ждали его. Они ждут его каждую ночь.

Фахим взволнованно оборачивается к Фридриху. Пытается взять его за руку — тщетно, но король улыбается, слабо и благодарно. Он бледная тень самого себя, с трудом скрывающая весь ужас, что проникает в него при первом же — пусть даже мимолетном — взгляде на мертвых.

— Делай, что должен, — говорит Фридрих, и Фахим понимает, что не может дышать. Что-то сдавило его грудь. На севере сказали бы, что его душит ведьма. Но дело в другом.

Сила мертвых бурлит и искрится, Фахим чувствует это всей кожей, которая сейчас не с ним. Они смотрят и ждут, и все хотят того, чего никогда-никогда не смогут получить.

Они думают, что смерть очередного короля освободит их, но это не так. Это великая ложь, и вера в нее…

— Не дает им обрести покой.

Фахим оглядывается, страшась того, что неизбежно увидит. Это то, к чему никогда не знающая прохладного ветра саванна вела его почти сорок лет, и он должен смотреть. Не может не смотреть.

Гертруда, растерянная и печальная, глядит на него в ответ, обняв себя дрожащими худыми руками, а за ее плечом смотрит строго, как всегда смотрел, мертвый шаман мертвого племени.

— Ты все такой же нетерпеливый, Обандайя. Годы должны были выбить это из тебя, но ты оказался упрямее.

Его голос всегда был похож на лай шакалов, грубый и высокий, режущий слух. Когда он кричал на Фахима в приступе ярости, в хрипе тонули окончания слов.

Терпение не было о нем.

Но, впрочем, он всегда говорил об ином терпении. О том, что было за пределами жаркой земли. О том, что требовалось, чтобы ее покинуть.

— Это потому, что ты никогда не объяснял мне, что я должен делать, — медленно отвечает Фахим, все еще не веря в происходящее. Что это? Дух? Или просто видение? Черты лица его размываются, не укладываются в памяти…

Ведь Фахим совершенно, совершенно не помнит его лица. Лишь браслеты и медные глаза.

И голос.

— С кем ты разговариваешь? — растерянно спрашивает Фридрих. Фахим усилием воли заставляет себя не смотреть в его сторону. Он смотрит лишь на дядю, боясь спугнуть видение.

— Ты был не готов. Для начала тебе нужно было научиться успокаивать тело и разум. Теперь ты уже никогда не научишься.

— И все-таки я что-то да могу, — отвечает Фахим, не скрывая своего раздражения. Из-за чего он злится? Из-за слов человека, который, скорее всего, просто часть его воспаленного разума?

— Духи делают с тобой, что хотят. Когда им нужно — вытаскивают к себе. Когда нужно — прогоняют. Проклятые так не делают. Проклятые не сомневаются и не имеют воли, а эти — словно заблудшие, кидаются из одной крайности в другую. И ты кидаешься вслед за ними, как болван.

— Ты продолжаешь твердить, что это не проклятье…

Мертвые гудят, шепчутся, возбужденные присутствием юного короля. Фахим зажмуривается, трет пальцами глаза. Голова раскалывается. Он не выдерживает, рявкает зло:

— Умолкните!

— Это не проклятье. Их обманули. Они остаются, ибо думают, что должны вершить справедливость.

— Это не правда… — вдруг испуганно произносит Гертруда. Ее печальное, уставшее лицо неожиданно искажает гримаса злости. — Это вы здесь лжете!

Дядя делает шаг ближе, берет ее за плечи. И ни на секунду не прекращает смотреть племяннику в глаза.

— Этот обман должен быть развеян.

— Легко тебе говорить, Всезнающий ты наш, — вновь огрызается Фахим.

Дядя не отвечает. Смотрит, не моргая, не отпуская Гертруду из своих рук.

— Развей обман, — повторяет он. — Дай ей то, что она действительно хочет получить. Забудь о проклятье. Не все, что кажется тебе волшебством, действительно является им. Достаточно подобрать убедительные слова, и духи поверят в любую сказанную тобой чушь. Это куда хуже проклятья. Обманывать духов — коварно и недостойно настоящего шамана, ибо они тянутся к нам, словно дети, потерявшие мать. Тебе нужно найти подлеца, который воспользовался их беспомощностью.

— Ты так уверен. — Злость исчезает так же резко, как и появилась. Фахим вновь чувствует себя ребенком, ничего не знающим, пытающимся казаться взрослее. Будто набедренная повязка ему велика.

— О, мой мальчик, — вдруг смеется дядя. — Я уже говорил тебе все это. Ты просто забыл.

Фахим не может дышать. Гулкое, ледяное отчаяние сжимает его больное сердце. Как много он забыл? Как много он должен воскресить в своей памяти, чтобы стать тем, кем он должен был стать?

Его предкам нечем гордиться. Его бедное, мертвое племя никогда не обретет покой.

— Фахим.

Голос Фридриха врывается в тягучую тревогу, прорывает ее, и где-то далеко в королевских покоях шут наконец-то делает вдох.

— Успокойся. Все хорошо.

Фахим оборачивается. Не может не обернуться. Фридрих улыбается ему так, будто не его хотят убить все духи этого треклятого замка. Будто не его здесь нужно спасать.

Может быть, Фахим слишком много на себя взял.

Соберись. Посмотри на нее.

Видение дяди исчезает. Фахим вновь остается один — нет, не один, но наедине со своими мыслями. Гертруда смотрит на него и ждет. Он подходит ближе. Берет ее лицо в свои ладони и говорит, откуда-то зная точно, что должен сказать:

— Скажи мне, как ты умерла?

Она молчит, беспомощно открывает рот. Хмурится.

— Вы знаете, Проводник. Меня отравили.

Пальцы Фахима скользят по россыпи поблекших веснушек на ее лице, по ее морщинам, и те будто стираются под его прикосновениями, обнажая то, что скрывается под ними.

Гертруда не была стара. Она чувствовала себя такой.

— Покажи мне. Покажи.

Фахим прижимает пальцы к ее холодному лбу, как древний дух епископа Александра научил его когда-то давно — кажется даже, что не в этой жизни.

— Покажи.

И Гертруда открывает ему свое лицо.

Ей нечем дышать. Горло сжимается, будто это чьи-то руки душат ее, не дают вздохнуть. Перед глазами все плывет, а виски давно мокрые от слез. Ей кажется, что на ее груди сидит ведьма.

Она не уйдет.

Женщина, которую ее муж предпочел, селит в замке своего сына-бастарда. Гертруда смотрит на него, на нее, на них, и не видит ничего, кроме уродства. Ей тошно. Она наследница великого рода и не за тем приехала в чужой край, чтобы ее здесь унижали. Эта женщина ее погубит.

Муж не смотрит на нее после рождения наследника. Гертруда прижимает своего сына к груди, пока может. Совсем скоро его у нее заберут.

Она рожает только дочерей. Манфред, мягкий и добрый, целует ее и говорит, что все еще впереди, но в глазах его таится ложь. Гертруда боится, что король найдет себе другую, и старается делить с ним ложе при каждой возможности. Ей почти двадцать два, и она боится, что так и не родит сына.

Ей пятнадцать, и её выдают замуж за сына короля. Он красив и весел, но отец предостерегает ее насчет его крови.

Говорят, в каждом Хловеринге сидит зерно безумия.

— Отец никогда бы не убил ее.

Вильгельм подходит совсем неслышно.

— Она была больна и бредила. Отец не стал бы убивать ее в ущерб союзу с Нортеном. Он был не настолько глуп. И жесток, пожалуй.

Фахим смотрит на него, затаив дыхание. Его ладони, все еще лежащие на щеках Гертруды, мокрые от слез.

Мертвая королева плачет, не скрывая голоса, некрасиво и громко.

— Ты так говоришь… — всхлипывает она, глядя на сына. — Будто я все придумала.

— Может, и не придумала, — пожимает плечами Вильгельм. Смотрит он на мать без всякой жалости. — Но отец уж точно тебя не травил. Сука Ротбергов могла бы — да только ей не хватило бы ума довести дело до конца.

— Хватит, — повышает голос Фахим, оборачиваясь к Вильгельму. — Мы здесь, чтобы ее успокоить.

— Я знаю.

В его взгляде нет ни безумия, ни отчаяния, будто разум вернулся к нему, стоило только покинуть крепостную стену.

— Есть ночи, когда мы вспоминаем, кто мы есть на самом деле, — будто прочитав его мысли, продолжает Вильгельм. — Но такие ночи наступают все реже. Чем дольше мы мертвы, тем меньше помним. Неудивительно, что она придумала себе столько врагов.

— Вильгельм…

— Хватит, мама, не плачь. Вспомни, кто ты. Чья кровь течет в тебе. Это кровь великих королей, чья слава не снилась ни одному грофстайнцу.

Фахим отпускает ее. Отходит на несколько шагов. Он не знает, что должен сделать, чтобы помочь ей. Возможно, ему и вовсе не нужно ничего предпринимать.

— Моя кровь не помешала мне желать смерти моему собственному сыну, — горько отвечает Гертруда.

— Брось. Ты же знаешь, бывают такие ночи, когда все, чего мы хотим — это покой. И, к сожалению, знаем лишь один путь достичь его.

Его взгляд обращается за плечо Фахима, и шут вздрагивает, понимая. Он оборачивается, чтобы увидеть, что Фридрих стоит все на том же месте, обхватив свои крепкие плечи руками, и смотрит на них троих неотрывно, почти со злобой.

Фахим подходит к нему, оставляя королеву с сыном наедине, и напряженные челюсти Фридриха чуть расслабляются.

— Не верь тому, что он тебе говорит, — глухо произносит юный король. Фахим почти смеется от того, что когда-то то же самое ему говорил Вильгельм.

— Отведи ее к мужу, — говорит он, не оборачиваясь, но зная, что Вильгельм — что все в этом зале — внимает его голосу. — Пусть они поговорят.

— И что он ей скажет? — усмехается призрак за его спиной. — Извинится за измену?

— Отведи.

Фридрих старается не смотреть на Вильгельма, но взгляд то и дело срывается, мечется. Фахим наклоняет голову в сторону выхода, кивает.

— Ты закончил? — растерянно спрашивает король.

— Нет, — качает головой Фахим и в ответ указывает на него рукой.

Фридрих сразу все понимает и возражает:

— Нет, я останусь.

Бледное лицо, напряженное и измученное, ничем не отличается от здешних призраков, и только упрямые глаза, видящие мертвых наяву, напоминают о жизни. Фахим смотрит на него и понимает простую истину: если не закончить это безумие — вызванное проклятьем или же эфемерным обманом, неважно — Фридрих не проживет долго. Он храбрится, но каждая ночь, проведенная рядом с мертвыми, подтачивает его разум, делает его слабее и уязвимее.

— Но почему же… — растерянно говорит Фахим самому себе. — Если это не проклятье, почему же королевская семья видит мертвых?

Но никто не отвечает ему.

Он находит взглядом Гертруду в другом конце зала, будто она знает ответ. Но ей не до его вопросов. На ее светлых волосах сияет корона, а руки, вложенные в ладони короля Манфреда, больше не дрожат. Фридрих тоже смотрит на них, склонившихся к друг другу и тихо переговаривающихся между собою, но не произносит ни слова.

Вернувшийся Вильгельм уверяет Фахима:

— Дай ей эту ночь, чтобы попрощаться. К утру ее душа упокоится.

— А что же ты? Ты бы хотел… освободиться?

Вильгельм склоняет голову набок, улыбается криво.

— У тебя не получится, Проводник. Грехи мои крепко держат меня на земле.

— Понимаю… — кивает Фахим. — Но ты не думал, что мучаешь не только себя, но и Фридриха с Агнес? Быть может, успокойся твоя душа, всем стало бы легче.

— Спроси у них, — усмехается Вильгельм. — Заодно можешь спросить, кому была выгодна моя смерть. Мальчишка, пытавшийся убить моего брата, оказался на удивление разговорчивым. Но и среди живых есть люди, которые знают больше, чем говорят.

Фахим отвечает не сразу: странная обреченность сковывает его тело, будто все, что он сделал, было бессмысленным, простым оттягиванием неизбежного. И в мире живых, и в мире мертвых происходят вещи, которые он не способен удержать под контролем: пока он пытается помочь заблудшим душам, при дневном свете вершатся дела, на которые он не в силах повлиять.

Кто доберется до юного короля первым?

— Лучше бы рассказал мне, где найти ведьму, которая вас одурманила, — все-таки устало говорит Фахим, в одно мгновение ощутив всю тяжесть своего тела. Словно ему на плечи вдруг посадили точно такого же располневшего шута.

— Тут я тебе не помощник. Никто ее не видел, а если и видели, то не знали, что это она. Послушай, Проводник, важнее то, что в этих стенах замышляется зло, никак не связанное с царством мертвых. Я могу…

— Фахим, — нервно, почти испуганно, зовет Фридрих. — Пойдем. Не слушай его.

— Попроси помощи у нас, — продолжает Вильгельм, торопливо и взволнованно. — Мы станем твоими ушами. Выведаем все тайны заговорщиков.

— Мне нужно подумать, — отмахивается Фахим, чувствуя, как начинает болеть голова. Лицо Вильгельма, грубое и бледное, расплывается перед глазами.

— Мы станем твоими ушами! — вскрикивает кто-то совсем рядом, и Фахим резко оборачивается, встречаясь с безумным взглядом какой-то старухи. Она улыбается и кивает-кивает-кивает, ожидая ответа.

— Мы станем! — вторит ей один из рыцарей при полном доспехе и бьет рукоятью меча по щиту. Грохот отзывается болью в висках. Фахим морщится, трет переносицу. Грохот превращается в непрерывный писк, свист, звон.

— Выведаем! — кричит кто-то в толпе, смыкающейся вокруг все сильнее. Руки призраков тянутся к нему, хватаются за одежду, будто желая сорвать ее поскорее, чтобы оказаться как можно ближе к ведьминской крови.

Все дело всегда в ней.

— Мы…

— Мы станем!..

— Попроси…

Он пытается вздохнуть в последний раз.

— Фахим!

Всегда в ней.

***

— …Нужно время, милорд. Он истощен и, похоже, ничего не ел последние дни. После пробуждения хорошо бы накормить его горячей похлебкой.

— Хорошо. Спасибо, Герберт. И… Мне жаль, что так вышло с твоим отцом.

— Ох, не стоит, милорд… Стоило догадаться, что его ночные похождения ни к чему хорошему не приведут. Я очень признателен, что вы разрешили мне остаться в замке, пусть от меня и не так много пользы.

— Брось, я уверен, все не так плохо, что бы там ни говорил Фахим. У него просто слишком высокие ожидания от северян.

В королевских покоях никогда не было так жарко. Пока пот заливается за шиворот рубахи, Фахим пытается сделать глоток воздуха и терпит поражение: в горле сухо и нет никакой возможности шевельнуться.

Его слишком сильно закутали.

Тело тяжелое и онемевшее, словно принадлежащее кому-то другому: на секунду даже кажется, что так и есть, но затем Фахим наконец-то делает первый несмелый вдох. Прохладный воздух врывается в его легкие, бодря и заставляя руки покрыться мурашками.

— Фахим…

Глаза слиплись и засорились; проморгаться не выходит, и Фахим тщетно пытается вытащить руки из-под тяжелого пухового одеяла. Спустя пару мгновений ему помогают, и прохлада наконец-то добирается до его разгоряченного тела. Он трет глаза и вглядывается в полумрак покоев.

— Слава богу… Ты очнулся.

Фридрих сидит на коленях рядом с ним, освещенный светом огня из камина. Кривые тени пересекают его взволнованное лицо, делают старше на вид.

— Сколько… Сколько я проспал? — хрипло спрашивает Фахим, ощущая, как ноют сухой язык и небо.

— Почти весь день. Уже стемнело, — отвечает Фридрих, прерывисто вздыхая. Его руки, опущенные на колени, мелко подрагивают. — Стоит ли так изводить себя, Фахим?

— Я… Мертвые выдергивают меня к себе в любой момент сна. Я пока что совсем не могу этого избежать. Этому нужно учиться.

Фридрих не отвечает, не смотрит в глаза, лишь сжимает челюсти крепче, пытаясь сдержать дрожь.

Он злится.

— Нет, — понимает вдруг Фахим. — Милорд, даже не думайте…

— Как я после этого могу разрешить тебе оставаться в замке?

— Я не соглашусь, — тут же отвечает Фахим, уже не обращая внимания ни на слабость, ни на сухую глотку. — Я останусь до тех пор, пока не вышвырнете меня силой.

— Забавно вышло. Ты все время твердил про грозящую мне опасность, а сам оказался в еще большей. Видит Бог, если бы я знал, чему ты себя подвергаешь, не позволил бы. Не позволил.

Фридрих не понимает, почему злится: он дышит тяжело и бегает глазами от рук Фахима до его лица, не зная, что делать с собой. Что делать с ужасом, который захватил его разум. Даже перед лицом собственной смерти он не был так испуган. Мальчишку, бросившегося на него в ночь Серебряницы, было легко убить, но призраки умерли слишком давно, чтобы им хоть как-то можно было причинить вред в ответ. Они убивали медленнее и изощреннее.

— Вы же знаете, что ваш запрет ничего не изменил бы. Ничего.

— Я отправил бы тебя прочь.

Фридрих сжимает руки в замок, крепко, намертво. Фахим смотрит на его красивые пальцы, искривленные холодной яростью, ищущей выход и не находящей его, и не знает, стоит ли ему, стоит ли прикоснуться к ним? Он лежит неподвижно, застигнутый врасплох чужой злостью и своим страхом навредить, все испортить.

— Фридрих, — говорит он на выдохе. Король удивленно вскидывает голову, не ожидая услышать свое имя. — Я знаю, что делаю.

— Прошлая ночь не выглядела так, будто ты знаешь, — уже спокойнее, но все еще холодно отвечает Фридрих.

— Верно. Но мои воспоминания о том, чему меня учили в детстве, возвращаются, и больше я не буду блуждать во тьме. Они всегда были со мной, просто я предпочел забыть.

Он все-таки касается напряженных рук Фридриха, накрывает их, сжимает крепко. Король опускает взгляд на их ладони.

Молчит.

Фахим чувствует боль, повисшую между ними, но знает, что для нее еще будет время. Как и для радости.

— Милорд, — зовет он и, дождавшись, когда на него посмотрят, спрашивает то, что хотел спросить с самого своего пробуждения: — Может ли быть так, что в вас течет ведьминская кровь?

— Что?

— Говорят, ваша мать была ведьмой.

— Нет, — растерянно отзывается Фридрих, будто вся его ярость вдруг испарилась. — Нет, то злые языки, Фахим, не верь им. Она не могла быть ведьмой. Она ничего не знала о мертвых в замке.

Фахим кивает. Оглаживает пальцами чужие почти расслабившиеся ладони.

— В любом случае, я хочу, чтобы вы знали, милорд… Вас не проклинали. Я понимаю, как это звучит, — спохватывается он, видя протест в глазах напротив. — Но это так. Понимаете, в чем дело… Сила, которая заставила бы целый королевский род видеть мертвых и одновременно вынуждала бы души задерживаться на земле, невозможна по своей сути. Я не могу представить ведьму или колдуна, имеющих такую сильную магию. Нет, похоже, все дело в случайности, в безумном совпадении.

— Даже если бы во мне была ведьминская кровь, — возмущается Фридрих, но все равно мягко, почти ласково сжимает ладонь Фахима в своей, — мертвые на благосклонны ко мне и все еще желают моей смерти.

— Потому что вы король. Разве мертвые доставляют проблемы леди Агнес? Вы спрашивали ее, как она видит их? Изувеченными до неузнаваемости или же словно живыми?

— Нет… — пораженно выдыхает король. — Нет, я не спрашивал. Я не знаю, как она видит их.

— А как вы сами видели их в детстве?

Фридрих замирает, приоткрыв рот. Он смотрит на Фахима, и в его глазах удивление смешивается с ужасом.

— О Господи.

— Вильгельм говорил, что мертвые звереют, стоит вам надеть корону. Вы и сами замечали это, но не придавали значения. Правда же в том, что мертвые хотят прекратить свои страдания и не видят другого выхода, кроме как умерщвление очередного короля. Но облегчение, которое следует за этим, недолговечно, и страх и боль вновь и вновь возвращаются к ним. Каждый раз они ищут виноватых и не находят их.

— Ты, что, защищаешь их? — непонимающе восклицает Фридрих. — После всего того, чего мой род от них натерпелся?

Фахим качает головой. Приподнимается и на корню пресекает все возражения короля, принявшегося удерживать его прикованным к подушке. Фахим отводит его руки в сторону, подползает ближе, чтобы заключить его лицо в свои ладони. Чтобы тот смотрел, не смел отвести взгляда.

— Они и есть ваш род, — говорит он, и Фридрих непонимающе хмурится в ответ, вновь делая свое юное лицо старше на несколько лет. — Вы король не только живых, но и мертвых. Когда мы поможем им избавиться от этой лжи, вы и сами станете свободным.

Фридрих вздрагивает. Жилка на его шее беспрестанно бьется, грозясь прорваться и расплескать кровь. Фахим отвлекается на нее, не в силах с собой совладать.

— Но я не перестану видеть мертвых, — тихо, почти шепотом заключает король, словно не было всех этих криков всего пару минут назад. — Если во мне и правда ведьминская кровь.

— Да. Скорее всего.

— И что же мы будем делать?

Фахим улыбается.

— Ничего не изменилось. Мы будем искать ведьму. Только на этот раз зададим ей совсем другие вопросы. А теперь, если вы не против… Я бы хотел выпить воды.

Тем поздним вечером король ведет его на замковую кухню, чтобы накормить. Очаг там еще не остыл, но в помещении уже нет ни единого поваренка. Фахим устало плюхается на ближайшую скамью и одним глазом смотрит за тем, как Фридрих роется в мешках и ящиках.

— На Юге вас бы сочли сумасшедшим, — усмехается шут.

— На Юге правители, видно, совсем неженки, раз ничего не готовят в походах, — ворчит Фридрих в ответ, кидая на стол репу из мешка. — Не то чтобы мне сейчас дают что-то готовить… Но пока ты оруженосец, особого выбора нет.

— Султаны Юга бывают разными. Некоторые, как и вы, проводят всю свою жизнь в сражениях.

Фридрих лишь хмыкает в ответ и пускается в подробный рассказ всех историй, которых он слышал о южных правителях. Под мерный стук ножа по столу Фахим чуть не засыпает, примостив голову на краю, но вскоре окончательно просыпается, почуяв запах еды. И правда, он не может вспомнить, когда последний раз ел.

— Больше такого не повторится, — бормочет Фахим, засовывая в себя первую ложку похлебки, и почти давится, когда видит, как Фридрих смущенно чешет нос.

— Брось. Мне совсем не сложно.

Видимо, Фахим совсем разучился принимать помощь. Он взвалил на себя ношу, которую не был способен вынести в одиночку.

— Спасибо. Мне очень жаль, что я так вас перепугал.

Фридрих качает головой.

— Все хорошо. Просто прекрати нестись сломя голову. У нас еще достаточно времени, чтобы во всем разобраться.

— Да. Конечно.

Хоть бы это оказалось правдой.

— И, кстати, Ваше Величество… Вам не говорили, какой вы красивый, когда не хмуритесь?

И Фридрих, конечно, хмурится.

Фахим смеется впервые за долгое время. Искренне.

***

У господина Карама всегда была дурная привычка засыпать в библиотеке прямо на каком-нибудь древнем талмуде. Обычно Фахим тушил все свечи, чтобы не случилось пожара, и оставлял господина досыпать в свое удовольствие. Но на этот раз в библиотеке светло и не горит ни единой свечи. Из открытых ставен по комнате разливается солнечный свет, и духота в воздухе так и кричит о хозяйствующей в городе середине лета.

Господин Карам сонно трет глаза, когда Фахим мягко трогает его за плечо, а затем слабо улыбается в свою темную бороду.

— Я заснул.

— Да, вы заснули, учитель, — улыбается Фахим в ответ, ставя на стол рядом с раскрытой книгой кувшин с прохладным щербетом.

— Ты всегда приходишь вовремя, — зевает лекарь и наливает напиток в пустой кубок.

— Нет. К сожалению, не всегда.

Господин Карам смотрит в ответ так, будто все понимает. Он всегда все понимал.

— Тебя что-то тревожит, мальчик?

Фахим разглядывает свои ноги, обутые в смешные золотые башмачки. Ему скоро сорок, а он все еще их носит.

— Мне кажется, я больше не знаю, кто я.

— Понимаю, — кивает господин Карам. — Не так-то просто разобраться, когда за жизнь столько всего перепробовал, верно?

— Но что-то же должно быть определяющим, разве нет?

— Разве?

Фахим не знает, что сказать. Теплые глаза господина смотрят пытливо и мудро, как всегда смотрели, и в них нет ни капли страшной меланхолии, отображавшейся в них в последние годы.

— Если я захочу вернуться домой, вы отпустите меня? — спрашивает Фахим, пытаясь сглотнуть мерзкий комок поперек горла.

Ему сорок, а он до сих пор ходит в рабах.

— Такие, как ты, погибают, если возвращаются, Фахим. Тебе уготовано лишь двигаться вперед.

Он смаргивает слезы. Комок ширится и ширится, разрастается до груди. Господин всегда говорит такие жестокие вещи, что от них хочется спрятаться и больше никогда не выходить на свет.

— Знали бы вы, как порой мне не хватает вашего совета. Как мне не хватает вас. Почему вы ушли?

Фахим стирает слезы рукавом, шмыгает носом, не в силах успокоиться.

Господин улыбается тепло, но без всякой жалости.

— Хочешь совета, мальчик? Вот тебе мой совет: приглядывайся к женщинам. Порой они хранят секреты, способные спасти целый мир. И не всем готовы их доверить.

В его глазах и пустыня, и безбрежная саванна в сезон дождей, и мраморные колонны дворцов.

Дядя всегда говорил маленькому Обандайе: сны — это то, чему шаман должен научиться верить в первую очередь.

Они никогда не бывают зазря.

Комментарий к Акт III, сцена вторая

Я вернулась (а на самом деле никуда не уходила), а это значит, что пора напомнить вам заглядывать в пабличек! https://vk.com/public164137332

========== Акт III, сцена третья ==========

— В последнее время мне снятся странные сны, — признается Фридрих однажды утром. Борзые и гончие всех мыслимых расцветок весело вертятся вокруг его ног, тычутся носом и скулят. Смелый на его руках загнанно прижимает уши к голове, а затем вновь остервенело принимается зализывать полученную прошлой ночью рану на розовом пузе.

— И чем же они странны? — мягко улыбается Фахим. Это хорошее утро. Морозное, но хорошее. После спокойных ночей всегда радостно просыпаться.

— В них есть ты.

— И правда странно, — смеется Фахим.

Фридрих лишь закатывает глаза и, прижав Смелого к себе покрепче, принимается ногами отпихивать надоедливых псов.

— Я серьезно. Это не похоже на обычные сны. В этих снах мы… просто разговариваем.

— О чем же?

Фридрих качает головой, смутившись.

— Неважно. Каждый раз о разном. Но меня беспокоит, что я все чаще не могу отличить их от яви.

Когда они выходят из псарни, притоптанный снег все еще не освещен рассветом. Двор темен и тих; в такой час все приличные господа еще спят. Короля сложно было назвать приличным в этом плане.

— И давно вам снятся эти сны?

— С той самой ночи, как ты упокоил Гертруду.

На пути в королевские покои им встречаются лишь несколько слуг, несущих дрова для каминов, и Фахим задумывается мимолетно, между мыслями о снах и завтраке: в какой момент он перестал замечать, что происходит вокруг него? Он не помнит, когда в последний раз разговаривал с кем-то, кроме юного короля — кажется, это была кухарка, которую он учил делать лепешки по кайнарскому рецепту. Он проводит с Фридрихом почти каждый зимний день, а если тот не обременен королевскими обязанностями, то и вовсе не покидает его покои. Весь мир сузился до теплой комнаты на третьем этаже донжона, и даже призраки больше не беспокоят его так отчаянно и часто. Он разговаривал с Ульрихом на прошлой неделе, не во сне, наяву: тот рассказывал ему небылицы о строителях этого замка, якобы замурованных в стенах, и вновь спрашивал о Солвейг. Фахиму нечего было ему ответить: прошел уже месяц с той ночи, когда ушла Гертруда, и больше никто не будил егодолгими ночами. Ему не хотелось возвращаться в мир мертвых.

Это был не его мир.

Он размяк. В Кайнаре, позволь он себе подобную слабость, давно бы валялся в сточной канаве.

— Быть может, это все близость полнолуния, — размышляет Фахим, когда они добираются до покоев. Смелый на руках короля принимается облаивать молодого слугу, совсем недавно пришедшего разжечь камин. Фридрих шикает на пса и прижимает ближе к себе. Слуга, на вид не старше короля, похоже, давно привык к подобным сценам, а потому невозмутимо заканчивает свое дело и сообщает, что совсем скоро будет завтрак.

В его тоне слышится плохо скрываемое недовольство: ведь совсем негоже господам вставать раньше слуг, от этого всегда одни проблемы.

— Или, быть может, это все зима, — продолжает начатый разговор Фридрих, когда слуга спешно уходит. Смелый, мягко опущенный на пол, тут же принимается обнюхивать все подряд. — Нет ничего хуже этого вынужденного зимнего безделья, вот и снится всякая чепуха.

— Неужели такова каждая ваша зима?

— Нет, — слабо усмехается Фридрих, устраиваясь на медвежьей шкуре перед камином. — В прошлые зимы со мной не было тебя. Но не подумай, впрочем, что теперь жизнь короля стала сильно веселей.

Фахим садится рядом, вытягивает ноги к теплу, улыбается почти по-кошачьи. Фридрих, мельком взглянувший на его лицо, фыркает.

— Дайте угадаю… — протягивает шут. — Все дело в бесчисленных Анбергах, спорящих с вами о своем наследстве.

Огонь весело трещит в камине, даря успевшей остыть спальне крохи своего тепла. Краем глаза Фахим замечает, что Смелый нагло устроился зализывать раны на королевской постели.

Впрочем, он его понимал. Перины там и правда были очень хорошие.

— Во имя всего святого, не напоминай, — возмущенно стонет Фридрих, откидываясь на спину и разметав руки по полу.

— Но мне интересно, как там обстоят дела! — восклицает Фахим, бесцеремонно хватая короля за голую лодыжку и сжимая сильнее, чем позволяют все давно позабытые приличия.

— Не-ет! — хохочет Фридрих и перекатывается набок, закрыв лицо руками и отчаянно дрыгая схваченной ногой. — Пощади! Хватит с меня разговоров о делах.

Фахим коротко смеется в ответ и милосердно отпускает лодыжку, чтобы вместо этого угрожающе нависнуть сверху, припечатав ладонью у самого лица короля.

— Вы ведь знаете, что я могу начать вас щекотать.

— Не посмеешь!

Откровенно говоря, Фахим и правда считал себя немного староватым для подобных игр.

— Вам так хочется проверить, куда может зайти мое коварство?

— Ладно-ладно, пожалуй, к такому я еще не готов, — сдается Фридрих, перекатываясь на спину. Они оказываются лицом к лицу, и Фахим в очередной раз засматривается на заправленные за уши темные пряди волос. Совсем недавно он узнал, что те страшно непослушные и вечно сбиваются в петухи, долго вычесываемые по утрам, и с тех пор неизбежно замечает больше, чем хотел бы замечать.

— Ладно, — повторяет король, переводя дыхание после смеха, и смотрит куда-то на потолок, собираясь с духом. В его серых глазах отражается пламя свечей — ставни на окнах закрыты, чтобы не пропускать холодный ветер, и в комнате нет другого света, кроме как рукотворного. Фахим вновь засматривается, но одергивает себя — пусть время и место и подходящие, он все еще не чувствует подходящим себя. — Ладно, дела обстоят вот так: если я женюсь на Инге, часть земель станет моей. Но не вся. Остальное разделим между ее дальними родственниками. Самое забавное, что они тоже страшно стары и почти все без наследников. Это затянется надолго. Возможно, мне и удастся в конечном итоге прибрать к рукам все их земли. Годам к сорока!

— Это было бы замечательно, — кивает Фахим, улыбаясь. Он старается улыбаться не слишком широко, но не выходит — какое-то странное счастье не желает уходить из его груди.

Это и правда хорошее утро.

Постучавшийся в дверь слуга прерывает их, и Фахим спешит отстраниться от короля. Они начинают завтракать в тишине; не успевшая остыть каша проваливается в живот приятной теплотой. Было сложно привыкнуть к северной еде, но Фахим привык. Ко всему на Севере привык. Правильно говорил господин Карам в том странном сне — ему уготовано двигаться лишь вперед. Он ко всему привыкнет, если понадобится: и к боли, и к унижениям, и к невкусной пище.

И даже к счастью, с которым он не знает, что делать.

— Вы говорили с ней? С Ингой?

Фридрих смотрит на него с таким неподдельным возмущением, что Фахим не удерживается от смешка.

Король и правда не любит говорить о делах, когда они остаются вдвоем, но все равно сдается, утыкаясь взглядом в плошку с кашей:

— Да, немного, на пирах.

— И как?

— Она оказалась довольно… начитанной девушкой.

— Северянки обычно не начитаны? — усмехается Фахим, и Фридрих, проглотив возмущенный вопль, мягко пихает его в плечо.

— Мне не с кем сравнивать!

— Ой ли? — Фахим наклоняется к королю как можно ближе, заглядывая в глаза.

Не остается ничего иного, кроме как вновь рассмеяться, увидев, как замечательно Фридрих умеет дуться. Он не может строить суровость слишком долго, только не с Фахимом. Фахим помнит, что раньше — в тот самый год, когда они еще не были по-настоящему знакомы — единственным чувством, посещавшим лицо юного короля, была скука.

Может быть, не зря Фахим стал шутом. Теперь-то уж точно нельзя сказать, что королю скучно проводить свои дни.

— Разве что, с Агнес. Она точно ни одной книги в жизни не осилила.

— Вам виднее, — пожимает плечами Фахим, не спеша отодвигаться. Фридрих не прогоняет его, и этого достаточно, чтобы окончательно расслабиться, привалившись к чужому плечу. — И все же, о чем вы разговаривали с леди Ингой?

— О… — растерянно протягивает Фридрих, не поднимая взгляда от почти съеденной каши. — Да так, об истории. О том, почему на гербе Ланнгенов такой уродливый олень.

Фахим улыбается широко, отправляя в рот последнюю ложку каши — и даже не страшно подавиться из-за теплого смеха, так и рвущегося из груди. Прожевав, он говорит совершенно искренне:

— Я рад, что вам все-таки есть, о чем поговорить. И рад, что вы в конечном итоге согласились на женитьбу.

Фридрих не отвечает сразу, в задумчивости обводя большими пальцами края тарелки. Он хмурится, борясь со своими мыслями, но все-таки произносит, немного запинаясь:

— Ты не… Разве это не ранит тебя?

Фахим сразу все понимает — как тут не понять? Они ни разу не говорили о том, что происходит между ними: слова висели в воздухе, неозвученные, робкие.

На Севере мужчины не говорят о любви. На Юге, впрочем, тоже.

— А должно? Женитьба — это ваш долг. Без этого никуда.

Фахим не кривит душой. Он уже признавался себе раньше: выбери король не его, это не разобьет ему сердце. Он слишком стар для такой чепухи как любовные муки.

— У тебя тоже не было семьи, там, на Юге, — Фридрих наконец смотрит на него, и лицо его полнится скорбью в изгибе бровей. Мгновения хватает, чтобы понять, что то не скорбь, а жалость.

Фахиму становится дурно.

— Это другое. — Он слабо качает головой, понимая, что совсем не готов к этому разговору. Эта горечь пробыла в нем так долго, что давно прогнила. Никому не стоит ее видеть. — Я, пожалуй, больше пекся о своей свободе. Ни одной женщине не пожелал бы быть моей супругой. Да и мужчине, впрочем. А у вас нет выбора.

— Мужчине? Разве на Юге?..

Фахим не рассказал Фридриху многого. Он хотел, чтобы его прошлая жизнь казалась королю чередой невероятных удач и совпадений, сопровождавшихся хитрой улыбкой и смехом.

Он не рассказывал ни о любви, ни о смерти — о тех вещах, что шли в его судьбе бок о бок.

— Нет-нет, это не то, о чем вы подумали. Однако никого не удивило бы, живи я с мужчиной. Но лишь из-за моего статуса. Во дворце, где даже сын султана проводил каждую свою ночь с мужчинами, такое не возбранялось. В городе или деревне — ну, что ж, возможно, и камнями закидали бы.

— И ты не поменял своего мнения? — Фридрих смотрит с непонятной тревогой. Из-за чего он тревожится? Что Фахим может уйти? Или что, наоборот, не захочет, если понадобится?

Он не знает, что сказать: сердце ноет и не хочет никаких ответов.

Фридрих, ждущий его слов, кажется совсем юным. Таким, каким Фахим увидел его почти два года назад в шумном тронном зале. Его хочется целовать, и целовать, и целовать.

Когда они познакомились, он был королем лишь месяц. Фахим застал почти все его недолгое правление. Пока недолгое, он надеется.

Он сглатывает, понимая, что в горле пересохло, и наконец отставляет пустую тарелку в сторону. Фридрих все еще держит свою в руках, вцепившись в нее пальцами и, кажется, совсем позабыв про остывший завтрак.

— Я обещал вам, что останусь с вами до тех пор, пока сами не захотите меня прогнать. И я все еще обещаю.

Все дело в ответственности, которой он не может пренебречь, а не в его собственных капризах. Он знает, что остается не из-за любви и не из-за собственного одиночества.

А, может быть, он просто слишком привык обманывать самого себя.

— Что-то изменится, если ты найдешь здесь жену? — совершенно серьезно спрашивает Фридрих. Фахим растерянно смотрит на него, на его тонкие губы, сжатые в напряжении, и наконец понимает, к чему весь этот разговор.

— Мне не нужна жена, милорд, — растерянность пробирается и в его голос тоже. Он хочет прикоснуться к королю, но внезапно не смеет. — Вы, видно… Вы, видно, не считаете любовь к мужчине серьезной.

На секунду кажется: скажи он «любовь ко мне», и все стало бы хуже — поэтому он не говорит.

Фридрих вновь отворачивается, замыкаясь, и, наконец заметив в своих руках тарелку, отставляет ее в сторону, чтобы следом подняться на ноги. Фахим потерянно смотрит на него снизу вверх, не в силах пошевелиться.

— Я не знаю, — устало говорит юный король, и сердце Фахима сжимается от жалости. Бедный мальчик, он и правда не знает, что ему делать, а старый дурак так и не поведал ему. — Объясни мне, как к ней относятся на Юге.

Фахим не спешит подниматься, а Фридрих не спешит смотреть ему в глаза. И грустно, и смешно: они зашли так далеко, но оба до сих пор не знают, какие для этого подойдут слова. Какое название.

— По-разному. Как я уже сказал, это считается прихотью дворцовой жизни. Но… Это не грех и не болезнь. К ней относятся как к развлечению.

Фридрих смотрит себе под ноги, почти бездумно, а затем произносит, отстраненно и тихо:

— На Севере говорят, что она проходит, когда мальчик становится мужчиной.

— И как вы думаете? Это правда?

Фридрих не отвечает. Фахим поднимается на ноги, и ему почти больно от того, что король неосознанно делает шаг назад. Они вновь смотрят друг на друга, и Фридрих наконец произносит, прерывисто вздыхая:

— Есть разница… между мужчиной и женщиной… которую я так и не смог познать.

Фахим скрывает улыбку до поры: ей не время и не место. Но он думает, что давно пора взять короля за руку, и делает это, чувствуя облегчение, не сравнимое ни с чем другим.

— Вам стоит искать эту разницу в себе, — произносит он, понизив голос достаточно, чтобы в совершенно пустой комнате его мог услышать лишь король. Тот глядит на их ладони и отвечает запоздало, будто его разум в одночасье накрыл туман:

— О чем ты?

— Ищите то, чего больше желает ваше сердце.

Фридрих недоуменно моргает, поднимая взгляд. Фахим никогда прежде не вглядывался в его глаза, но теперь вглядывается — и видит в обманчивом свете свечей каждую еле различимую крапинку. Его сердце сжимается не от боли, и пальцы спешат провести по чужой коже, задержаться на тонком запястье.

Впервые о нежности он узнал от Айши. Та говорила, что испытывает ее, когда бездомные кошки, частые гостьи на кухне, трутся своими пушистыми бочками об ее уставшие ноги. Фахиму казалось тогда это величайшей глупостью, еще одной прихотью оседлых людей, не знавших кочевья по саванне.

Спустя почти двадцать лет он с уверенностью может назвать глупцом себя.

Конечно же, это была нежность. Он знал десятки чувств: те, что из детства, он узнавал легко, с остальными же он всегда ощущал себя самозванцем, притворщиком, изображавшим то, что ему не принадлежит.

И он пугается на мгновение перед очередным вздохом: как много его милый, проницательный король понял о нем на самом деле?

Фридрих прикрывает глаза, морщится. Он не из тех людей, что любят слова, Фахим не осуждает его за это. Но есть дела, обреченные на провал, если не произнести нужных слов.

— Есть вещи, о которых я предпочитаю не думать, — наконец заговаривает король, чуть наклонив голову вперед, так, чтобы волосы закрыли лицо. — Когда я с тобой, я… признаться, забываю о том, какое бремя возложено на меня. Я бы прожил всю жизнь в этом сне, но стоит лишь на мгновение очнуться, и я не могу избавиться от вины. Я гоню ее, но она возвращается ко мне снова и снова. Ведь ты и сам знаешь: это не та жизнь, которую мне положено вести. Ты говоришь мне найти то, чего я желаю, но мне кажется… что это та правда, которую лучше не знать.

— Другим — быть может. Но перед самим собой вы должны быть искренни.

Фридрих поднимает голову, и Фахим не удерживается — заправляет ему за ухо прядь непослушных волос. Фридрих прижимает его ладонь к своему лицу и чуть расслабляется.

Слова его, сказанные следом, впрочем, далеки от радостных:

— Если мне уготована долгая жизнь, она будет полна страданий. Я буду самозванцем при всех правах.

— Почему вы так думаете?

— Это будет жизнь во лжи, Фахим. Как только я женюсь, все станет еще сложнее, чем есть сейчас.

Фахим кивает.

И осознает вдруг простую истину, отдающуюся в груди гулкой тоской: вот в чем дело. Все это время, все это долгое время он видел в чужой боли отражение себя.

— Так и будет, милорд, не стану вас обнадеживать, — говорит он, чувствуя, с каким трудом ему даются любые слова. — Но как… Как вы представляли свою жизнь до того, как стали королем?

Фридрих вздыхает и, отстранившись, присаживается на край кровати. Фахим на мгновение ощущает себя потерянным, пока не видит, что король протягивает к нему свою руку. Он принимает ее, но не садится рядом; одного знания, что он не покинут, оказывается достаточно, чтобы успокоиться.

Фридрих смотрит на него снизу вверх, не прячет взгляда.

Понимание ширится, становится глубже: как Фахим думал спасать его, если так и не смог спасти самого себя? Это он жил во сне все это время, закрывал глаза на правду. Не бедный король — тот лишь запутался в горестях юности.

— Как я мечтал провести свою жизнь? — с неожиданным пренебрежением фыркает Фридрих; лицо его становится жестче, растеряв прежнюю скорбь. — Я мечтал провести ее в дороге. В один день я понял, что у меня больше не осталось дома. Меня нигде ничто не держало. Жизнь, проведенная в сражениях, жизнь, где я, быть может, сменю не одного сеньора, казалась мне лучшим выходом. Я понимал, что вряд ли смогу осуществить эту мечту — долг перед семьей всегда держал меня крепко. Но тогда у меня был выбор. Никого не волновала моя жизнь. Я был бы свободен.

— И одиноки.

За всей его желчью пряталась все та же боль.

— Я больше никого не хотел любить.

Это была горечь, которую Фахим никогда не знал, как облегчить.

Он не хотел любить вовсе. Гассан понимающе хлопал его по плечу: и то верно, меньше проблем. Юсуф хмурился и говорил с тихим упреком: тогда хватит использовать людей, которые ее от тебя ждут.

Фахим не согласен с ними обоими. Дело не в проблемах и не в чужих ожиданиях.

— «Больше»?

Фридрих морщится — раздраженно и болезненно.

— Это долгая история и, поверь, не для этого утра.

Фахим кивает. Он и сам умолчал о многом.

Он думает: «Это потому, что на самом деле я не верил, что останусь здесь. Я не верил, что останусь с ним. В любой момент я был готов уйти».

Поэтому он спрашивает, зная, какой ответ услышит, но все равно страшась его:

— Вы поменяли свое мнение?

Фридрих улыбается мимолетно и вдруг протягивает свободную руку, чтобы коснуться ею груди Фахима.

— Как видишь. Я отдал свое сердце тебе.

Ладонь теплая и тяжелая; Фахим боится, как бы она не почувствовала его больное сердце.

— Вы должны быть осторожнее с такими словами, милорд, — говорит он, быстро проводя языком по пересохшим губам. — Не стоит ими разбрасываться.

— Я не разбрасываюсь, — строго отвечает Фридрих, и в его искренности нет ни единого сомнения. — Ты знаешь, что я честен с тобой. Я не говорил этого, но говорю сейчас.

— Мы говорили об этом во снах, — Фахим даже не спрашивает. Он почему-то знает.

— Ты сказал, что любишь меня.

Никогда в жизни он не говорил этого. Никому.

Но он говорил во сне. Он помнит. Ему приснился этот сон сегодняшней ночью — самой спокойной ночью, после которой всегда хорошо просыпаться.

— Да. Кажется, так я и сказал.

***

У каждой болезни есть причина. В жаркой, бескрайней саванне болезни приходили вместе со злыми духами и сглазами, а в каменных стенах кайнарских дворцов — вместе с обжорством и ленью.

О северных болезнях Фахим ничего не знал. Люди здесь крепче, но и наивнее во многом: словно дети, они не знают собственных тел.

— От боли в животе.

Герберт мучительно хмурится.

— Так подорожник же.

— Ну так показывай.

— Так кто подорожник не знает-то? Вот.

В травнике старика лекаря, разложенном сейчас на столе в его каморке, действительно был подорожник. На Юге его называли асер, и это было самым простым вопросом, который можно было задать начинающему лекарю.

— Хорошо. И что ты будешь с ним делать?

— Ну, подогреваешь сок и накладываешь припарочку. А коли опухоль, то надо потереть. Тятька мой еще делал от подагры мази.

— Неплохо. А если зубная боль?

В Герберте Фахим не видит себя. Мог бы — погрузиться в воспоминания об ученичестве, о склянках и пучках трав, представить себя со стороны таким же растерянным птенцом. Но нет. Герберт знает много, но страшится это показывать; Фахим же не знал ничего, но мнил себя мудрецом.

— Белена. Смешать с вином и подержать.

— Что именно у белены?

— Э… корень?

— Да, — кивает Фахим. — Записывай. На Юге белена называется йоскиам.

Герберт хмурится еще сильнее, хотя куда уж сильнее, и так и замирает с писчим пером в руке. Фахим диктует по буквам. Травник пополняется новым знанием. Господин Карам часто говорил, что в тот день, когда травник будет отложен на дальнюю полку, лекарь больше не будет иметь права никого лечить.

— И дальше записывай. Из белены приготавливают лекарство, которое называют септацием. Эйдосское название. Септаций используется для лечения ран и снятия боли. Я лечил им короля. Берется сок белены, воск, свиной жир, смола и масло. Все это кладется в котел и держится на медленном огне, постоянно помешивая, пока сок не загустеет. После этого лекарство должно остыть.

— Помедленнее, пожалуйста.

А еще господин Карам говаривал, что каждый уважающий себя лекарь должен владеть письмом не хуже хрониста. К счастью, господин Карам никогда не был на Севере и не видел здешних лекарей.

Пока Герберт морщил свой курносый нос, сосредоточенно записывая рецепт лекарства, Фахим успел поразмышлять еще вот над чем: какова же все-таки вероятность того, что ему придется иметь дело с ядами? Фридрих боялся не зря; пусть на Севере не было такого разнообразия ядов, как на Юге, опасаться было чего: взять хотя бы ту же белладонну.

— Записал?

— Ага.

— Ну тогда слушай дальше: нет ничего более коварного и одновременно полезного, чем полынь…

Бедному Герберту так и не удается узнать, что же такого коварного в привычной ему полыни — в дверь раздается стук, и в проеме показывается обеспокоенное личико леди Агнес, обрамленное двумя темными косами.

— Герберт, можно тебя… Ой, Барон, и вы здесь! — восклицает она, стоит ей только заметить Фахима. — А почему это вы не пришли ко мне на обед?

— Да как видите, миледи, — смущенно оправдывается шут, из-за утреннего разговора с королем совсем забывший о всяких обедах. — Мастер Герберт рассказывает мне о северных травах.

— А… да! — спохватывается горе-лекарь, нервно посмеиваясь и почесывая лохматый затылок. — Миледи, вам что-то нужно?

— Не совсем мне, — на удивление неловко отвечает Агнес, косясь на Фахима. Тот сразу же все понимает:

— Миледи, если я вас смущаю…

— Нет-нет, все в порядке. Просто… — девушка запинается, видимо, подбирая слова. — Леди Инга плохо спит. Но не только. На самом деле, она ходит во сне. Она сама никогда не обратится за помощью, а я беспокоюсь.

— Ох, — вздыхает Фахим. — Это все точно скорое полнолуние…

— Ромашка? — неуверенно спрашивает у него Герберт, сразу же перешедший к решению проблемы, а не к ее причине.

Фахим хмурится мгновение, рассматривая развешенные на веревках под потолком давно сухие травы, и бормочет:

— Нет… Надо что-то посерьезнее… У тебя есть?..

— Ах, кошачья трава! — воодушевленно восклицает Герберт, почти подпрыгивая.

Леди Агнес смотрит за этой сценой с нескрываемым любопытством.

— Точно. Надо будет сделать настой. Можно добавить мяту, если есть. Ну и ромашку, раз тебе так хочется.

Вечером, когда переволновавшийся за день Герберт дает леди Инге настой валерьяны и спешит покинуть покои, леди Агнес говорит Фахиму лукаво:

— Не знала, что вы так хорошо разбираетесь в снотворных.

Фахим усмехается тихо, чтобы не потревожить только что уснувшую леди Ингу, расположившуюся на кровати принцессы рядом с уже клюющей носом Титой.

— Моя жизнь на Юге обязывала меня разбираться не только в этом.

— Как интересно, — все так же хитро улыбается Агнес. — Но, похоже, этот разговор не для этого вечера. Вы пойдете?..

— Я бы предпочел остаться, если вы позволите, миледи. Ночные хождения могут быть опасны, а вы, я боюсь, не сможете правильно разбудить бедную девочку в случае чего.

— Хорошо, — мягко кивает принцесса. — Тогда я скрашу для вас это время, мой дорогой Барон. Если позволите.

Раньше Фахиму казалось, что Агнес совсем не похожа на брата — разве что, внешне. Но с каждым днем он замечал все больше. Их объединяла общая тоска.

Он смотрит на мирно уснувшую леди Ингу еще пару мгновений, прежде чем присоединиться к принцессе у разожженного камина. Бедная девочка вцепилась в подушку так, будто вскоре ее непременно отберут. Еще не оформившаяся тревога колет сердце; Фахим пытается осознать ее, пока пересекает покои, оглядывается: все на своих местах, каким и было день назад, когда он приходил на обед к леди Агнес.

Но никогда он еще не был здесь ночью.

— Что-то не так? — обеспокоенно спрашивает принцесса, заметив на лице своего шута хмурую задумчивость. Фахим переводит на нее взгляд, понимая, что время для шуток и смеха давно прошло.

— Я знаю о мертвых, миледи.

— Ох, — удивленно выдыхает Агнес. — Фридрих рассказал вам.

— Да.

Было бы слишком долго рассказывать правду, поэтому Фахим не стремится ее рассказать.

Ему важно узнать лишь одну вещь.

— Скажите мне… Сейчас вы видите кого-нибудь?

Агнес уверенно отвечает, даже не оглядывая комнату:

— Нет. Здесь уже давно не появлялось ни одного мертвого. Вы думаете, что это они мешают Инге спать?

Фахим пожимает плечами.

— Я лишь предположил. Но как же «давно» тогда вы не видели здесь мертвых?

— Многие годы, — отвечает Агнес. Взгляд ее обращается куда-то за плечо Фахима, и тот сразу же оборачивается. — Видите оберег над дверью? Его сделала моя бабушка. Мать отца.

Он не замечал его прежде, а сейчас корит себя за слепоту. Над дверью в покои принцессы все это время висел венок из давно засохших трав: в темноте, освещенной лишь огнем в камине и парой свечей по углам комнаты, Фахим распознает лишь остроконечные листья крапивы.

— Она дала мне его за пару дней до своей смерти. Мне тогда было всего двенадцать. Матушка страшно ругалась и грозилась выкинуть его — они с бабушкой никогда не ладили.

Леди Агнес улыбается почти печально, и ее бледное лицо в отблесках огня кажется прекрасней любой фрески в эйдосских храмах.

— Почему такого оберега нет в покоях короля?

— Бабушка… — Агнес вдруг морщится, и с последующими ее словами становится понятно, почему. — Предлагала Вильгельму, но он отказался. Фридрих, когда я предложила ему то же самое два года назад, отказался тоже. Сказал, что это богохульство.

Фахим фыркает.

— Что ж, это на него похоже.

— Да…

Они молчат какое-то время. Агнес хмуро вышивает узоры на своем подвенечном платье — изумрудные цветы на белом, щурится в полумраке, колется и ругается. И не выдерживает вдруг, признается:

— Я тоже ходила по ночам. И как раз прекратила после того, как бабушка подарила мне оберег. Он ведь не от мертвых, а от снохождения — переступишь за порог и проснешься. Но Инге он не помогает.

— Тогда, возможно, ваша бабушка просто хотела оставить вам что-то на память перед своей смертью.

— Возможно, — тихо отвечает Агнес.

Они сидят в тишине еще какое-то время, пока Тита не окликает леди Агнес раздраженно, напоминая о времени и призывая пойти спать.

— Вот видите, Барон, — мягко смеется принцесса. — Она из меня веревки вьет!

Когда леди Агнес, все еще тихо посмеиваясь, тушит последние свечи и укладывается спать, опуская полог кровати, единственным светом в покоях остается лишь пока не потухший огонь в камине. Фахим пытается разглядывать комнату еще какое-то время, размышляя, что еще важного он не замечал здесь все эти два года, но взгляд его цепляется лишь за Рауля и Огюста, мирно храпящих на сундуке у изножья кровати.

Сдавшись, Фахим поворачивается обратно к камину и впивается взглядом в огонь, обхватив колени руками.

Дядя говорил ему когда-то: если долго смотреть в огонь, то наверняка привлечешь к себе какого-нибудь духа — а уж доброго или злого, зависит от твоих помыслов. Помыслы Фахима в этот момент и не добрые, и не злые, и, наверное, именно поэтому он не чувствует никаких духов рядом с собой.

Он думает о том, что не знал своей бабушки. Или не помнил. Она не оставляла ему на память никаких оберегов и не хранила его сны. Этим всегда занимался лишь старый шаман с голосом шакала. Маленький Обандайя был отдан ему в обучение, когда отец погиб на охоте; внутренности буйвола, убившего его, показали, что его старший сын станет великим заклинателем — Обандайя был младшим, но единственным, кто выжил.

Он думает о женщине, бывшей когда-то в этом замке королевой. Он может найти ее, если пожелает, спросить, есть ли в обереге Агнес магия, и видела ли она призраков при жизни тоже. Знала ли эта женщина, родившая короля, что в ее внуках будет течь ведьмовская кровь; что, возможно, эта кровь передастся им именно от нее.

В маленьком Обандайе этой крови было совсем немного — как и в его учителе. Шаманы их племени не имели детей и не знали женщин; они и сами не были ни мужем, ни девой, и не волновались о своем теле — главным было другое. Они учились, долго и усердно. В них не было кровной силы, но духи их предков откликались, брали их в свои ученики, указывали тропы и пути по ним.

Фахим думает: в каком-то смысле бедные дети в этом замке и правда прокляты. Они наделены силой, о которой не просили, но которая вопрошает о своем с каждым годом все сильнее. Эта сила сводит их с ума.

Но и маленький Обандайя не выбирал, кем ему быть. Звериные потроха решили все за него, и, когда он попытался забыть о предначертанном на долгие двадцать лет, оно вернулось, чтобы забрать причитающееся.

Духам предков всегда нужно лишь одно — чтобы о них помнили.

— Барон!

Голос врывается в его мутные мысли, поддернутые дымкой сна.

— Вставайте!

Фахим открывает глаза и первым делом чувствует, что отлежал руку, а уже потом, что леди Агнес трясет его за плечо.

— Ну же! Инга ушла. Пойдемте.

Он подскакивает, словно узнав о пожаре. Леди Агнес, закутанная в плащ и растрепанная, оглядывает его с ног до головы, и, не сказав более ни слова, выбегает в коридор.

В коридоре холодно, но светят факелы. Фахим спешит за принцессой, то и дело спотыкаясь о неровный камень на полу. Когда Агнес неожиданно замедляет шаг, он чуть не врезается ей в спину.

— Что такое? — растерянно спрашивает Фахим.

Агнес на грани ужаса оглядывает совершенно пустой и безмолвный коридор, где лишь ветер с улицы врезается в закрытые ставни.

— Что… — выдыхает она, резко дергаясь в сторону. — Что происходит?..

Она идет дальше, будто забыв о Бароне, и то и дело обходит совсем пустые места. Плащ тянется за ней, оставляя полосы на грязном полу.

Живот Фахима скручивает в тревоге. Он не видит, но чувствует кожей: они идут сквозь реку мертвых. Их невозможно обойти, сколько ни старайся. Коридор короткий и узкий; ставни на маленьких окнах трещат, скрипят, и поди пойми — от ветра ли, или от толпы духов.

На первом этаже Инги не оказывается. Леди Агнес, тяжело дышащая от волнения, на секунду неуверенно оборачивается к Фахиму, а затем наваливается на тяжелую дубовую дверь, придавленную ветром. Они открывают ее вместе, плечом к плечу, и спускаются во двор, где стены крепости почти не спасают от ветра, поднимающего с земли выпавший снег, и свистящая вьюга будто бы доносит до тревожного разума невнятные слова, произнесенные на этом месте когда-то давно. Почти полная луна молча взирает на замковый двор с неба, чуть прикрытая тучами; когда-то, быть может, она так же смотрела на юную леди Агнес, бродившую во сне.

Они догоняют Ингу быстро: она не спешит, ступая босой по притоптанному снегу. Фахим придерживает за локоть тут же бросившуюся к ней леди Агнес и говорит, перекрикивая ветер:

— Не будите ее резко! Просто отведите обратно в замок.

Принцесса кивает и поворачивается к Инге; Фахим переводит на нее свой взгляд и понимает с кристальной ясностью: они опоздали.

Инга смотрит на них и не видит. Ветер треплет ее длинные светлые волосы, прижимает к телу ночную рубаху, очерчивая тонкий девичий силуэт. Она говорит без улыбки, но тепло:

— Здравствуй, Проводник.

И Фахим почти задыхается, растеряв все слова.

— Странное имя они выдумали тебе, — еле слышно в завывающем ветре продолжает голос, никогда не принадлежавший младшей дочери покойного герцога.

Леди Агнес оборачивается к Фахиму, спрашивает недоуменно:

— Она бредит?

— Боюсь, что нет, — серьезно отвечает Фахим. Он хмурится, делает шаг вперед, краем глаза замечая, что слева Агнес неуверенно следует за ним.

— Здесь мертвые, — говорит она потерянно. — Я вижу мою мать. О Господи.

Неудивительно, думает Фахим. Он еще не встречал призрака, способного вселяться в людей; она интересна мертвым, и они следуют за ней.

— Кто вы? — спрашивает он самозванку, принявшую чужое лицо.

Она улыбается. Голубые глаза, обращенные в себя, слезятся от ветра, темные ресницы слипаются, замерзая. Ее голос ровный, мертвый, отдающийся эхом в ушах.

— Я лишь гостья, забредающая сюда в поисках утешения. Мое время не вечно. Когда-то я считала это место своим домом, но теперь мое тело оберегают воды Майна. Они приняли меня, словно свое потерянное дитя. Но, к сожалению, теперь не желают отпускать. Ты знаешь… Ты знаешь. Я должна вернуться. Пожалуйста, Проводник, не мучай меня.

— Зачем вам Инга? — с внезапной злостью кричит леди Агнес.

— Ох, моя дорогая принцесса, вы знаете. Мы уже встречались с вами прежде.

Агнес отступает в ужасе, хватает Фахима за руку, не думая, что делает, и сжимает сильно, до боли. Фахим в ответ греет ее замерзшие тонкие пальцы, исколотые швейной иглой.

— Боже милостивый… — выдыхает принцесса. — Те ночи…

Инга ступает ближе — с каждым шагом боль от ее посиневших ног все сильнее отдается в сердце Фахима. Агнес не двигается с места, но, когда призрак берет ее за свободную руку, дергается, пытаясь вырваться, дышит мучительно часто. Но хрупкая Инга держит крепко, не отпускает.

— Ты стала сильнее. В тот день, когда ты запретила Вильгельму касаться себя, ты запретила это и любому духу вокруг. И твои ночные прогулки закончились.

— Нет… — хрипло выдыхает принцесса, и Фахим вдруг понимает, что она плачет.

— Хватит, — говорит он мертвой и сам поражается своему спокойствию. Бедная Инга обращает к нему свой невидящий взгляд, но отпускает Агнес. Та отдергивает свою ладонь с отчаянной злостью.

— Что вам нужно от Инги? — повторяет Фахим.

Он не успевает заметить, когда стих ветер. В ночной тишине раздается лишь тихий голос. Стены принимают его, как старого друга: над самым ухом Фахима кто-то шепчет: «Бедная девочка».

— Чтобы освободиться от вод Майна… Чтобы древние духи отпустили меня… Ты ведь знаешь, как коварны они бывают. Когда я доберусь до реки, быть может, Майн смилуется надо мной. Ее не тронула смерть ни одного короля, так, быть может, ее тронет чистая девичья душа.

Фахим не чувствует холода, но знает, что Инга с каждой минутой замерзает все больше. Им нужно торопиться.

Он так много хочет узнать — правильно дядя корил его за нетерпеливость. Она его погубит. Но есть вещи, о которых он не может не спросить:

— Так это вы обманули мертвых в этом замке?

Инга качает головой; голос над ухом шепчет: «Они совершили зло». Фахиму хочется отмахнуться, как от назойливой мухи.

— Вовсе нет, — отвечает призрак. — Это была не я. Тот, кого вы ищете, всегда был рядом. Но он любит прятаться… Вас огорчают мои загадки.

— Да, признаться, я совсем запутался. — Фахим не раздражен: он уже давно привык к туманным изъяснениям духов.

— Не сердитесь на меня. Мой разум беспрестанно ищет пути, и с каждым шагом я забываю все больше. Это увядание неизбежно.

— Вы хотите принести Ингу в жертву?

— Вовсе нет. Лишь предложить. Майн никогда не станет губить женщин.

— Вы хотели принести в жертву меня, — зло выплевывает Агнес.

— Милая, нет… — шепчет мертвая; юное лицо Инги искажает почти старческая горечь. — Я бы никогда не причинила тебе зла. Я надеялась, что ты поможешь мне: сила в тебе была так похожа на мою. Но ни в одну из ночей ты не услышала меня.

Агнес и сейчас не слышит. Она морщится так, словно эти слова причиняют ей боль, закрывается. Ее ладонь в руке Фахима твердая, как камень.

Голоса мертвых вокруг становятся громче, Фахим различает лишь отдельные фразы.

«Позовите его», — просит кто-то болезненно хрипло.

«Скорее!»

«Она снова уйдет…»

«Мы нашли ее».

— Солвейг, — имя срывается с губ так легко, что Фахим устало удивляется, как он не догадался раньше.

Возлюбленная Ульриха улыбается; по измученному лицу Инги, покрытому замерзшими дорожками слез, прокатывается последняя, прежде чем ее глаза закатываются.

— Агнес! — раздается за их спиной голос короля.

Фахим успевает подхватить обмякшее девичье тело, прижать к себе. Сердце бьется в груди как сумасшедшее. Смелый врезается лапами в его ногу и принимается облаивать Ингу.

— Что произошло? — взволнованно спрашивает подбежавший Фридрих. — Стража сказала мне, что Инга выбежала в метель.

Они закутывают Ингу в плащ, принесенный королем, и он бережно поднимает ее на руки. Девушка морщится, глухо стонет во сне.

— Все потом, — устало отвечает Фахим. — Сначала мы должны ее отогреть.

— Здесь куча мертвых, ты ведь знаешь?

— Да, да. Все потом.

Когда они поднимаются по лестнице, Фахим оборачивается, вдруг поняв, что Агнес не идет за ними. Она не двигается, глядя на место, где только что стояла Инга.

— Миледи! — окликает ее Фахим, и она неспешно оборачивается.

Что-то неуловимо изменилось в ней за эту ночь — а, быть может, просто обнажило то, что и так всегда было с ней.

— Ступайте. Мне нужно немного времени.

— Что же все-таки случилось? — взволнованно спрашивает Фридрих.

— Потом, мой король. Все потом.

Комментарий к Акт III, сцена третья

На всех парах движемся к концовке и не забываем заглядывать в паблик ;) https://vk.com/public164137332

========== Акт III, сцена четвертая ==========

Костлявые руки дяди держали крепко, прижимали к груди. Обандайя смотрел на пылающую огнем саванну и не смел вздохнуть. Ветер доносил запах жженой шерсти: вдалеке, у самого горизонта, с пронзительным криком неслась антилопа.

— Нет ничего опаснее, чем древние духи, мальчик, — сказал шаман, прижимая сухие, лопнувшие на жаре губы к уху своего ученика. — Ибо человеческие души понять легко, а пути природы нам неведомы.

— Но мы можем вызвать дождь! — воскликнул Обандайя, указывая крохотным пальчиком на небо.

— Мы можем лишь попросить, мальчик. Это совсем другое. Здесь будет нужна жертва. Духи никогда не отдают ничего просто так.

— Это как ты заколол быка в прошлую засуху?

— Да. Земля впитала его кровь, насытилась. Духи были довольны. Но они примут не любую жертву. Мы должны выбирать с умом.

— Так значит, никогда не было никакой ведьмы, — Фридрих не выглядел впечатленным в ту ночь, когда бедная Инга чуть не лишилась пальцев на ногах. Уставшим — немного, но он всегда выглядел уставшим.

— Ведьма была, но это не она повинна в проклятии, — возразил Фахим. — Помните женщину, приходившую к епископу Александру за приданым? Возможно, она искала приданое именно для Солвейг. Мы должны найти хоть какое-нибудь упоминание об этом в хрониках.

— Ладно, даже не стану ворчать, что все это время ты упорно доказывал мне, что нужно искать именно эту женщину. Так кто же тогда нас проклял?

— Ха! Жил да был король, и было у него трое сыновей: один глупый, второй трусливый…

— А третий просто младший, — удивленно продолжил Фридрих знакомые с детства слова.

— Так получилось, что принц из сказки всегда был под моим носом. Вы говорили, что у последнего короля из рода Илена Великого не осталось сыновей… Признаюсь, я не сразу придал этому значение.

Как и бедные дети из кладовки, Ульрих искал то, что никогда не смог бы найти. Может быть, именно поэтому он так любил наблюдать за ними. Он не был привязан к месту своей смерти, и от этого с каждой ночью забывал больше, чем другие мертвые. Он признавался, что даже с трудом вспоминает свое имя.

В Хронике Бернарда Терского про него было сказано: «Младший сын Илена Кроткого был немощен по болезни и скончался в 783 году шестнадцати лет от роду. Так ушел последний сын короля, и тот стал безутешен». Ни в одной из хроник не было указано имя Солвейг.

— Возможно, это потому, что хроника писалась уже при следующей династии, — предположил Фридрих, когда Фахим вернулся из библиотеки с потрепанным томиком.

— Возможно.

Густав, к которому Фридрих пришел за помощью на следующий день, подтвердил:

— Да, Бернард Терский писал по заказу короля Хильберта, но и при Илене велась своя хроника. И даже после его смерти — во время междоусобной войны, — ведь еще не было ясно, кто победит.

— Что же такого произошло, что принц обрек всех последующих королей на вечные страдания? — изумленно прошептала леди Агнес, устроившаяся в их небольшом кружке с зажженной масляной лампой в центре. Вокруг темнели стены склепа; Фахим бы лучше посидел у теплого камина, но Фридрих настоял на встрече с Густавом именно в церкви. Здесь было теплее, чем на улице, но все равно недостаточно.

До полнолуния оставался один день.

— Не знаю. В Хронике упоминается, что у принца была невеста, но не указывается ее имя. Да и говорится только то, что принц умер за день до своей свадьбы. И король Илен последовал за ним спустя месяц. Так и началась война.

— Так значит, это король что-то сделал с Солвейг? — хмуро спросила Агнес.

— Нет, ты что! — возмутился Густав. — Король Илен Третий был такой овечкой, что за него все делали его придворные. Не то что его великий тезка.

Епископу Александру, сторожащему саркофаг Илена Великого, наверное, было приятно.

— Вы не понимаете, — вдруг заговорил Фридрих. — Дело в крови.

class="book">— Всегда в ней, — эхом отозвался Фахим, и они встретились взглядами.

«786 года Хильберт из рода Вулфингов, что верно служил майордомом у почившего короля Илена, наголо разбил армию Ланнгенов на равнине Майна. Победил он, ибо право его было освящено Богом. Вот какое тому подтверждение: перед самой своей смертью король Илен сказал епископу Эдеру, что завещает свою корону Хильберту, и видели то еще пять человек».

— Один из сыновей Хильберта Доброго был нашим предком. Мы побочная ветвь, но все же — мертвые прекрасно знают о нашей крови.

— Что же он такого сделал?

— Я думаю, он убил ее, — сказал Фахим на удивление спокойно. Фридрих, не отрывавший от него взгляда в полумраке, слабо кивнул.

— У короля не должно было остаться наследников.

Агнес удивленно охнула.

— Но это ведь значит, что наша власть незаконна! Если Хильберт убил и Солвейг, и Ульриха… И, быть может, самого короля!

— Если кто-то из лордов узнает об этом, снова начнется война, — пробормотал Густав.

Тогда Фахим в последний раз взглянул на короля и не увидел в его глазах ни удивления, ни тревоги, лишь хмурую задумчивость. Возможно, кто-то уже знал. Перед тем, как убить короля, нужно знать, чем это оправдать. Фридрих не был стар или болен — остается лишь обозвать его самозванцем.

Фахим думает об этом в ночь перед полнолунием, когда бесплотно следует по коридорам замка в поисках Ульриха. Тот всегда находил его сам. Правильно говорила Солвейг: он любит прятаться. Быть может, он просто забывает, что должен найтись.

— Он убедил мертвых, что духи реки жаждут смерти королей, — еще пару месяцев назад Фахим не поверил бы, что скажет такие слова. Но он их говорил. — Хильберт что-то сделал с Солвейг, и ее душу защитили воды Майна. Но чтобы вернуть ее, нужна жертва — вот только неясно, какая именно.

— Говорят, в реке живут души утопленниц.

Король Хильберт был первой жертвой, отвергнутой рекой. Фахим смотрит на его сгорбленное старческое тело в углу тронного зала, где когда-то он сам расставлял своих деревянных солдатиков, и понимает: в ту ночь, когда была упокоена Гертруда, именно Хильберт произносил тост на призрачном пиру. Но сейчас он нем и глух, и глядит на Проводника невидящим тупым взором, как старик, забывавший каждый прожитый день сразу по его окончанию. Он не вызывает в Фахиме ничего, кроме жалости. Нареченный Добрым, он оказался одним из самых жестоких королей в истории Грофстайна, как часто это бывает.

Его сын Готфрид, сменивший его на троне, стройный мужчина с точеным лицом, говорит Фахиму только: «Оставь нас» и больше никак не реагирует ни на какие вопросы.

Никто из мертвых больше не знал Ульриха. Все, кто знали, давно радовались жизни в божьих чертогах.

— Мне снились странные сны, когда я бродила ночами, — призналась Агнес, когда они покинули церковь после разговора с Густавом. До того, как Фахим отправится искать Ульриха, тогда оставалось два часа. — Теперь мне кажется, что это были воспоминания Солвейг.

— Что же вам снилось, миледи?

Принцесса остановилась посреди погруженной в темноту городской площади, и Фридрих взял ее руку в свою, будто бы поняв, что именно она собирается сказать.

— Кажется, прежде чем убить, над ней надругались.

Фахим чувствует, как где-то в королевских покоях его горячего лба касается холодная рука Фридриха. Он спускается вниз, во двор замка, где прошлой ночью толпились встревоженные мертвые. Белоокая луна серебрит своим светом припорошенный снегом двор, где виднеется лишь несколько цепочек следов — то всего пару часов назад вернулся сам Фахим с королем и принцессой.

Ульрих задумчиво глядит на небо, сидя на перевернутом корыте, из которого еще осенью поили свиней. Фахим подходит к нему неслышно, не оставляя следов. Юноша не оборачивается, но слабо поводит плечом, обозначая, что знает о присутствии Проводника. Его тело под плащом такое же худое, каким Фахим запомнил его в прошлый раз.

Призраки могут меняться, если захотят, как превращались в ужасающих мертвецов для Вильгельма и Фридриха; как Гертруда мнила себя старухой в свои тридцать. Но Фахим знает почему-то: именно таким и был Ульрих при жизни. Ему нет нужды притворяться.

— Мне сказали, что вы нашли Солвейг.

— Она сама нас нашла.

Принц опускает голову, сложив ладони между колен.

— Почему она не пришла ко мне? — спрашивает он с печалью, пронесенной сквозь века.

Он не был похож ни на кого из своей династии. Иленинги, славящиеся своей медвежьей силой и крепостью, похоже, совсем выродились под свой закат.

Фахим не знает, почему Солвейг не может прийти, но знает другое: именно от этой разлуки они оба и искали спасение, принося в жертву королей.

— Ульрих, что ты помнишь?

Принц поднимает к нему свое лицо, совсем бледное в свете луны. Взгляд его блеклый, усталый; тонкие русые волосы спадают на хрупкие плечи.

— Нас решили поженить, — отвечает он тихо, неуверенно. — Солвейг с семьей уехала за приданым. Ее бабка обещала отцу найти клад, который он давно искал, бахвалилась своими знаниями… Я написал, кажется, сотню писем… Я… Почему она не вернулась… Она должна была…

— Она вернулась, Ульрих. Ты должен вспомнить.

— Откуда ты знаешь?

Фахим вздыхает, трет переносицу. Где-то в королевских покоях Фридрих наклоняет его голову вперед, потому что из носа начинает течь кровь. Он выпил, кажется, три кружки валерьяны, за неимением ничего лучшего, и впервые пожалел, что на Севере нет гашиша.

— В хрониках сказано, что ты умер за день до своей свадьбы. Ты помнишь, что случилось?

— Я умер во сне, — говорит Ульрих так, будто бы когда-то заучил эту фразу наизусть.

Может быть, так и было. Чтобы запомнить хоть что-то, он повторял это снова и снова, пока в голове не осталось ничего иного.

— Что случилось с Солвейг?

— Она уехала, — вновь повторяет юноша, потерянно глядя на Фахима со своего корыта.

— Нет, — настаивает Фахим. — Она вернулась. Вспоминай, Ульрих.

Он не отвечает, смотрит на Проводника до тех пор, пока взгляд не становится бездумным, обратившись в себя. Так проходит несколько мгновений, пока его лицо вдруг не искажает испуг.

— Нет.

— Что ты вспомнил? — обеспокоенно спрашивает Фахим.

— Нет! — Ульрих подскакивает с места, тяжело дыша, но Фахим успевает схватить его за руку.

— Скажи мне, Ульрих. Пожалуйста.

— Нет, — качает головой принц, сдерживая рвущиеся из груди рыдания. Фахим притягивает его к себе, обнимая, и Ульрих вцепляется в его плечи руками. — Это неправда. Я это выдумал. Я забуду сейчас же!

Луна над их головами ломается с треском, звонко обрушиваясь зеркальными осколками на сверкающий снег, и двор погружается в кромешную тьму. Ульрих тяжело и влажно дышит в плечо Фахима, а затем произносит:

— Они сказали, что она утопилась.

Отец в тот день смотрит по-радостному безмятежно, и Ульрих смущенно утыкается в свой завтрак. В их роду давно не случалось женитьб по любви, и матушка то и дело называет его самым счастливым из ее сыновей.

Хотя бы потому, что он единственный, кто выжил.

— Я бы хотела сегодня прогуляться до реки, — говорит Солвейг, сложив руки на столе и в нетерпении чуть привставая со скамьи. Все в семье давно привыкли к ее странностям — невозможно было злиться, глядя на ее доброе круглое лицо, обрамленное белоснежными локонами. — Собрать цветы для венков.

— Я могу пойти с тобой, — буднично предлагает Ульрих, и Солвейг звонко смеется.

— Ой, ты же знаешь, что нельзя! Потерпи еще три дня.

— Тогда мы можем дать ей провожатого, да, Илен? — интересуется матушка.

— А это обязательно? — дуется Солвейг. — Мой отец был королевским лесничим, я почти выросла в лесах! Мне совсем там не страшно!

— Ну, дорогая, негоже девице гулять одной, — журит ее королева, и Солвейг плюхается обратно на скамью, разочарованно вздыхая.

— Да брось, Фреда, — наконец заговаривает король. — Пусть насладится последними свободными деньками. Я дам ей своего пса.

— Спасибо, милорд! Вернусь до захода солнца, обещаю!

Во тьме Фахим слышит, как капли воды ударяются о мокрый пол.

— Ульрих?

В его руках пусто. Он испуганно оглядывается, но не видит вокруг ничего, будто внезапно ослепнув.

Никто не отвечает.

И тогда он слышит несущиеся на него издалека волны.

Аслог, прозванная ведьмой за то, что в свои пятьдесят выглядела излишне молодо, говорит ему совсем тихо:

— Будет война, мой мальчик. Я видела это во сне.

Ему плевать на чужие сны. Он не может ни дышать, ни плакать, забившись в угол своих покоев. Его болезнь, сжимавшая грудь в тиски, душит, выворачивает ребра наизнанку.

— Вы уезжаете, — он все-таки находит в себе силы заговорить.

— Я забираю ее с собой. Мы похороним ее дома.

Он не может плакать: если заплачет, непременно задохнется, и никто ему не поможет.

— Не уезжайте. Останьтесь.

Выглядела бы Солвейг так же, как своя бабушка, доживи она до ее лет?

— Будет война. Ее предвестники чувствуются в воздухе. Солвейг была первым.

Аслог, златокудрая и круглолицая, несмотря на свою красоту — а, может, именно благодаря ей, — пугала всех мужчин в замке. Нашедшая клад, утерянный много лет назад, она заслужила славу великую, но в той же мере опасную.

Но только сейчас Ульрих испугался ее по-настоящему.

— Как вы можете такое говорить?

— Мой мальчик, я скорблю не меньше тебя, но знание грядущего ужесточило мое сердце; я боле не имею права на слезы. Посмотри на меня.

Он не может, но все же смотрит. Аслог держит в пальцах маленькую склянку из цветного мутного стекла: пробка на ней имеет вид драконьей головы.

— У нас всегда есть выбор, мой милый Ульрих. Солвейг выбрала тебя, потому что знала, что ты сделаешь ее счастливой.

Он плачет, содрогаясь всем телом; слизь заполняет его горло, лишая дыхания.

— Я выбрала приехать сюда, даже зная, что потеряю здесь свою единственную внучку. Моя сила исчезнет с моей смертью, хотя должна была перейти к ней. Это был тяжелый выбор. Тебе предстоит не меньший. Ты должен будешь сделать его, когда настанет время.

Бутылек, теплый от чужой сухой ладони, греет его ледяные пальцы.

— Сейчас ты, быть может, злишься на меня. Но ты поймешь.

Фахим мучительно выкашливает из своей глотки речную воду, упираясь коленями в илистый берег; холод пробирается под мокрую одежду вместе с тошнотворным запахом тухлятины. Реки больше нет: все пространство вокруг вплоть до горизонта покрыто влажным илом, усыпанным мертвой рыбой и водорослями.

Он видит Ульриха вдалеке: тот лежит, обхватив голову руками, и не движется. Фахим поднимается, увязая ступнями в речном дне, и ступает вперед, с каждым шагом все быстрее, пока не срывается на бег.

Фридрих шепчет ему сквозь сон: «Возвращайся. Я прошу тебя. Возвращайся».

Но еще рано.

Фахим поскальзывается, падает, проезжаясь ладонями по липкому илу.

Хильберт говорит отцу, что теперь принц может жениться на его дочери. Все готово к свадьбе, и нет смысла откладывать. Ульрих не слышит, не хочет слышать: кровь в ушах стучит так, будто вот-вот прорвется наружу. Он смотрит перед собой неотрывно: бутылек в нагрудном кармане прожигает его одежду, жжет кожу.

Отец качает головой, предлагает подождать хотя бы год: не стоит нарушать траур, это богохульство.

Хильберт настаивает: принц может не дожить. Им нужен наследник.

Вот именно, думает Ульрих. Он не доживет.

Будет война.

Принц в его руках легкий, невесомый: сквозь плащ явственно чувствуются выпирающие ребра.

— Я не дожил бы до двадцати, — произносит он тихо. — Он хотел женить на мне свою дочь, чтобы потом стать регентом при моем сыне. Но все повернулось удачней.

— Ведьма предлагала тебе отравить его, — с трудом выговаривает Фахим, все еще тяжело дыша от бега.

— Это не вернуло бы Солвейг.

— Ты приходил к нему ночами?

— Каждую ночь. К старости он окончательно потерял рассудок.

Фахим отстраняется, смотрит на застывшее в ледяной ярости лицо.

— Другие мертвые спрашивали меня, зачем я мучаю его. Я рассказал им, что он самозванец, добившийся трона кровью невинных, и что каждый его потомок разделяет эту вину.

— Но и это ее не вернуло.

Ульрих опускает голову, горько кривя губы.

— Нет. Я ошибался. Я так устал, Проводник. Лучше бы я его убил.

— Ты не хотел прожить свою оставшуюся жизнь в муках, я понимаю это. Все хорошо.

Ульрих устало закрывает глаза, расслабляя плечи. Фахим берет его хрупкие руки в свои.

— Но никто больше не должен страдать из-за чужих грехов, Ульрих, — мягко шепчет он. — Ты согласен?

Бедный, измотанный принц слабо кивает.

— Я провожу тебя к ней, — говорит Фахим. — Я впущу тебя в свое тело, Ульрих. В полнолуние. Пожалуйста, найдись завтра, не вынуждай тебя искать.

Ульрих улыбается и отпускает его ладони.

— Хорошо, Проводник.

И с его словами луна возвращается на положенное ей место, а все реки этого мира вновь входят в свои русла.

Когда Фахим просыпается, он чувствует дрожь в обнимающих его руках.

— Господи… — громко всхлипывает Фридрих, когда Фахим отстраняется. Лицо короля все покраснело от слез, он закрывает его, вытирая глаза кулаками. — Господи… Никогда так больше не делай!

Он со злостью кидает в лицо Фахима влажным полотенцем и протяжно выдыхает.

— Прости меня, — Фахим честно-честно почти не улыбается, когда вытирает залитый кровью подбородок. Голова кружится совсем немного. — Это последний раз. Больше никаких отрывов от тела.

Король слабо толкает его в плечо, восклицая:

— Я чуть с ума не сошел! Забудь про этих дурацких мертвых. Я не могу на тебе жениться, но могу сделать тебя своей правой рукой. Всяко лучше, чем ты будешь заниматься этой чепухой!

— Хорошо-хорошо! — смеется Фахим.

— Не смейся!

Фахим тут же прекращает, но губы так и расплываются в улыбке.

— Ну хватит! Я серьезно!

— Все-все, не смеюсь, — усмехается Фахим, выставляя руки перед собой.

Фридрих вздыхает, успокаиваясь.

— Ты что-то узнал?

Фахим хмыкает.

— Я узнал, что вы имели в виду, когда говорили, что майордомы нередко злоупотребляли своей властью.

Король вдруг смущенно трет лоб.

— Ну, про Хильберта я так не думал… он же все-таки наш предок. Но вот как оказалось.

— Да, — кивает Фахим. — Вот как оказалось. А теперь давайте спать. Завтра будет долгий день.

***

— Свадьба? — недоуменно переспрашивает Густав. — Это что, какая-то шутка?

Фахим пытается быстрее прожевать рыбный пирог, набитый за щеки от жадности.

— Нет, не шушка! Я хошу, шобы ты их обвеншал!

— Фахим, прожуй сначала, — вздыхает Фридрих со скамьи. Фахим, устроившийся на троне с тарелкой пирога и крынкой молока, опасно пристроенной на подлокотнике, начинает жевать быстрее. Агнес, сидящая перед ним на скамье вместе с братьями, тоже запихивает в себя последний кусок пирога и восклицает с набитым ртом:

— Ш ума шойти! И хах мы это провернем?

— Агнес! — шикает Фридрих, и принцесса закатывает глаза.

Фахим запивает пирог молоком и передает крынку леди Агнес. Пока та пьет, он принимается объяснять:

— Очень важно найти то, чего больше всего желают мертвые. Я думаю, нам надо обвенчать Ульриха и Солвейг, так как они умерли незадолго до своей свадьбы. Но, судя по всему, они не могут встретиться из-за духов реки, сторожащих душу Солвейг. Поэтому нам нужно в каком-то смысле свести их насильно. Я впущу в свое тело Ульриха, а Солвейг…

— Ой, только не я, с меня хватило, — ворчит Агнес, вытирая молоко с губ рукавом платья.

— Я могу это сделать, — уверенно предлагает Фридрих. — Если ты объяснишь мне, как.

— О, это несложно. Наверное.

Фахим чешет затылок, понимая, что и правда не знает, как это сделать. Наверняка надо, чтобы дух был согласен в тебя проникнуть. Ну, ничего, они справятся.

— Так, ладно, и где мы будем их венчать? — спрашивает Густав, неуютно сидящий на самом краю скамьи.

— На Майне, — отвечает Фахим. — Нужно, чтобы это видели духи реки. И заодно я притащу всех мертвых из замка, чтобы они тоже увидели, что им не нужно больше приставать к королям.

— Ты уверен, что справишься? — с сомнением уточняет Фридрих.

— Да, вполне. Я буду в сознании, так что мне будет легче их контролировать, — заверяет его Фахим, а потом вдруг неуверенно хмурится. — По крайней мере, в теории.

Фридрих вздыхает, поворачиваясь сначала к Густаву, а потом к Агнес:

— Я же говорил, что у него никогда нет никакого плана.

— Как по мне, вполне себе план! — возражает Агнес.

— А кто-нибудь пояснит мне, с чего это духи должны отпустить Солвейг, если мы обвенчаем ее с принцем? — вставляет свое слово Густав.

Фахим вздыхает так, будто это должно быть очевидно всем, и отвечает:

— Все дело в обряде! Они согласятся с его силой.

— Когда Солвейг и Ульрих поженятся, их души будут принадлежать друг другу, — поясняет за него король. — Их никто не будет иметь права разлучить.

Фахиму и остается только, что удивленно кивнуть.

— Ладно, только чур я позову с собой сэра Ламберта, — сдается Густав. — Как-то тащиться ночью в лес лишь с одним человеком, владеющим мечом, мне не улыбается.

— Откуда там разбойники, Густав? — вдруг совсем по-детски возмущается Фридрих. — Вокруг Майнбурга нет никаких разбойников!

— Ой, а кто это ночью возит на лодках товары для черного рынка?

— Зимой?!

После всех споров и расспросов они все-таки соглашаются с планом Фахима. Ближе к вечеру, уже в покоях, пока шут примеряет меховые сапоги из королевского сундука, Фридрих спрашивает его:

— Так значит, он отравился?

— Да, — пыхтит Фахим, с трудом натягивая немного малую обувь. — Полагаю, он не видел больше смысла жить после того, как умерла Солвейг.

Когда король не отвечает, Фахим поднимает на него взгляд, чтобы проверить, в чем дело. Фридрих стоит на месте с прижатым к груди плащом, сминаемым длинными пальцами, и задумчиво смотрит себе под ноги.

— Что-то не так? — интересуется Фахим.

— Нет, — качает головой король. — Просто… Думаю, его можно понять.

— Да, думаю, можно.

Когда Фахим все-таки натягивает сапоги, Фридрих подходит к нему, чтобы надеть на него теплый плащ. Его жесткие пальцы застегивают под самой шеей Фахима фибулу в виде волчьей головы и задерживаются там на несколько мгновений.

— Если мое убийство действительно хотят оправдать этой историей… — растерянно заговаривает юноша.

— Хотите мое мнение? Мне кажется, нужно искать повод гораздо ближе. В ту ночь, когда я упокоил Гертруду… Вильгельм посоветовал мне спросить у вас, кому была выгодна его смерть. Кажется, эта тайна стала известна кому-то еще, помимо леди Агнес.

— Боже, — вздыхает Фридрих, устало опуская голову. — Ни дня без новостей. И почему ты молчал целый месяц?

— Я знаю, что вам неизвестна правда, а леди Агнес никогда не ее скажет — какой тогда в этом смысл? Вильгельм мог просто играться с моим любопытством, не более того.

Король кивает, прикрывая глаза.

— Хорошо. Но тебе все равно стоило сказать мне.

— Простите.

— Ничего. Мы разберемся с этим позже.

Когда Фридрих поднимает голову, на его лице больше нет ни капли растерянности, лишь холодная решимость.

— Для начала закончим с первой из бед, — говорит он, обхватывая лицо Фахима прохладными ладонями.

— Да.

— Будь осторожен, прошу тебя.

Поцелуй, который он дарит на прощание перед недолгой разлукой, кажется Фахиму слишком мимолетным. Оставшись один в королевских покоях, он грузно опускается на сундук, чтобы перевести дыхание, и глядит в раскрытое окно, сквозь которое в комнату проникает холод и совсем немного закатного мутно-розового света.

Как только солнце окончательно сядет, он должен будет спуститься в тронный зал, а после вместе с сэром Ламбертом и Густавом присоединиться к королю с принцессой, только что уехавшим к реке. Путь близкий, но из-за выпавшего снега не самый приятный.

Благо, с того вечера больше не было метели.

Фахим успокаивается, закрывает глаза. В эту ночь ему нужно быть сосредоточенным как никогда, отринув всю свою нетерпеливость, так ненавидимую дядей. Он должен вспомнить все, чему его когда-либо учили, а то, чему он так и не научился, восполнить своей удачей.

Епископ Александр советовал ему избавиться от тяжелых дум — что ж, значит сегодня его разум будет легче любого перышка.

Дорогу к тронному залу он может найти даже с закрытыми глазами — так много раз он спускался-поднимался по лестницам донжона. На своем пути он слышит шепот, доносящийся со всех сторон, но не может разобрать слов.

Из распахнутых ставен в тронном зале льется чистый лунный свет, не испорченный ни единым облаком; он расчерчивает пол на серебряные кривые полосы. Изумрудные знамена на стенах в полутьме кажутся совсем черными, и лишь белые волчьи пасти на них будто бы озаряются потусторонним светом. Фахим останавливается у входа, и тяжелая дверь с грохотом закрывается за ним.

Он вздыхает. Успокаивается, скрещивая руки за спиной. Полосы плывут перед глазами, становятся нечеткими. Лишь спустя мгновение он понимает, что различает в них чужие силуэты. В них не видно лиц, а одежда размывается в смазанных контурах. Пять, десять, двадцать призраков возникают перед ним; остальные исчезают, стоит им попасть на край его зрения. Он не может удержать в фокусе всех сразу: боль пронзает глаза изнутри, заставляет зажмуриться на секунду.

— Ты пришел, — голос Ульриха полон облегчения. Фахим открывает глаза и видит его призрак перед собой, дрожащий в воздухе, но узнаваемый даже в этой эфемерной дымке. За его спиной выстраиваются мертвые; некоторые из них любопытно выглядывают из-за его плеча.

— Да, я пришел, — губы Фахима против его воли расплываются в улыбке.

— Что… Что я должен делать?

— Иди ко мне.

Он протягивает руку, и призрак Ульриха неуверенно движется ему навстречу. Мертвые тянутся вслед за ним, словно привязанные.

Призрачная рука касается живой — Фахим чувствует холод, проникающий под кожу тысячью мелких игл, но в этом прикосновении нет боли, лишь небольшая дрожь. Когда мертвые соприкасаются с живыми, они привносят в их души часть загробного мира, но неизменно забирают ее обратно вместе с рассветом.

— Сегодня, — заговаривает Фахим, обращаясь ко всем призракам в зале, — я приглашаю вас пойти со мной. Этой ночью мы исправим несправедливость, случившуюся много лет назад. Признаю, это не облегчит участь некоторых из вас — но я обещаю, что многих. Вы увидите, что ваши страдания не были напрасны. Сегодня они наконец закончатся.

— Они пойдут за тобой, — говорит Ульрих совсем рядом с ним. — Они готовы были идти за тобой с самого начала, как когда-то давно пошли за мной. Я ошибался, но ты все еще можешь все исправить.

— Спасибо, Ульрих. Я знаю, ты устал, но обещаю — это твоя последняя ночь в этих стенах.

Фахим касается его лба — рука проходит сквозь дымку, но этого достаточно. Все это время он знал, как впустить в себя чужую душу; он уже делал это — глядя в чужие воспоминания, он делал их и своими тоже.

Вблизи он различает, как на прозрачном лице Ульриха трепещут белые ресницы, и закрывает свои глаза тоже. Делает вдох — сердце впервые за долгое время не болит, и дышится свободно и легко. Он чувствует, как Ульрих отзывается на эти мысли, вспоминая свою собственную болезнь — они понимают друг друга в этой беде, и оба не верят в моменты без боли.

Когда Фахим наконец открывает глаза, мертвые все еще стоят перед ним, но Ульриха среди них нет. Фахим говорит Вильгельму остаться за главного, пока его не будет в замке, и слышит в ответ хриплый смех.

Он спускается во двор. Густав, стоящий рядом с сэром Ламбертом и лошадьми, удивленно округляет глаза, стоит Фахиму только ступить на притоптанный снег. Он знает, что его за спиной идут мертвые — он чувствует их холод.

— У тебя и правда получилось, — говорит священник, и в голосе его больше нет ни капли извечного недовольства.

— По-другому не умею, — усмехается Фахим, беря лошадь под уздцы.

— Сумасшедшая семейка, правда, Барон? — заговаривает Ламберт, широко улыбаясь. — Когда отец Густав рассказал мне о всей этой мути, я, честно признаться, не поверил. Но пришлось!

— Да, я тоже сначала не поверил, — улыбается Фахим в ответ. На душе его спокойно: он знает, что все будет хорошо. Не может быть по-иному.

Они выезжают из ворот замка, и луна освещает их путь, лежащий за город и дальше, в лес, к месту, куда на великой реке Майн издревле приходят утопленники. Густав оборачивается всю дорогу, неверяще смотря на вереницу мертвых, следующих за ними, и в один момент не выдерживает, крича Фахиму:

— Вы опасный человек, Барон! Моему брату повезло иметь вас на своей стороне.

— Не сомневаюсь! — смеется Фахим.

Они прибывают на место ближе к полуночи. На берегу горит костер, разожженный королем и принцессой, но их самих здесь нет — их фигуры, слившиеся в объятии, виднеются вдалеке, на льду широкой реки. Фахим чувствует укол тревоги, и быстро спешивается, чтобы побежать вперед, оставляя позади и своего коня, и Густава с Ламбертом. Он спускается с утеса, погубившего не одного человека, забыв о всякой осторожности, поскальзывается на снегу и камнях, но не падает. Уже издалека он видит, что Фридрих сидит на льду, поджав ноги, и поэтому спешит добраться до них скорее.

— Что-то случилось? — кричит он, когда добежать остается совсем чуть-чуть.

Агнес оборачивается на его голос. Фахим добирается до них, тяжело дыша, и первым делом смотрит на короля.

— Все в порядке, — говорит он, поднимая лицо, и их взгляды встречаются.

Легкие Фахима горят после бега на холоде, но в этот момент они окончательно лишаются воздуха. Он смотрит на знакомые уже два года черты и вдруг узнает их заново.

— Ты… — пытается произнести он, задыхаясь, и Фридрих весело фыркает:

— Дыши, дурачок.

И Фахим не знает — правда не знает — чьи это слова: короля или же Солвейг.

— Давай я тебе помогу, — тем временем говорит Агнес, придерживая брата за плечи.

— Все в порядке, — повторяет он, отмахиваясь, но все равно опирается на нее, поднимаясь на ноги.

На одно мгновение вокруг них повисает тишина: не дует ветер, не воют волки в лесу, лишь полная луна освещает лед, серебря их лица. Фахим не отрывает своего взгляда от короля: он не может насмотреться, будто и правда не видел его долгие два столетия.

— Это так странно, — говорит Фридрих, неотрывно глядя в ответ. — Я чувствую себя… так странно.

— Да, — выдыхает Фахим.

Фридрих отвлекается, услышав сбоку голос подошедшего Густава; когда король поворачивает голову, Фахиму мерещится, что его волосы на секунду сверкают золотым.

Грудь сдавливает; он — или, быть может, Ульрих — думает, что пора вновь взять себя в руки.

Он оглядывается на Густава тоже. Тот осторожно ступает, боясь поскользнуться на льду, чуть позади него непринужденно шагает сэр Ламберт, а вокруг них толпятся души умерших. Это все гости. Гости на их свадьбе.

— Мы устроим пир после? — усмехается Фахим, поворачиваясь обратно к королю.

Фридрих коротко смеется в ответ.

— Разве это уже не будет тризной?

— Нет, ну шутки шутками, — встревает в разговор леди Агнес, пряча замерзшие руки в меховых рукавичках, — а я точно планирую завтра упиться вина и ужраться свинины, если у нас все получится.

— Так и сделаем, — соглашается Фридрих.

Подошедший Густав недоверчиво оглядывает их с ног до головы и уточняет:

— Все готово?

Фахим смотрит на короля и спрашивает его, понимая, что так будет правильно:

— Солвейг?..

Фридрих кивает.

— Да. Да. Я… Она готова.

— Хорошо, — тяжело вздыхает Густав; по его чуть трясущимся рукам видно, что он волнуется. — Тогда сядьте на колени, пожалуйста.

Фахим делает так, как ему сказали, вдруг понимая, что откуда-то знает, что будет после. Колени упираются в холодный лед, но ему плевать. Густав достает огниво, две свечи и маленькую черную лампаду из своей сумки, перекинутой через плечо, и передает по одной свече Ламберту и леди Агнес.

Из его действий пропадает неловкость и недоверие, а из рук — дрожь. Исполнение ритуала требует собранности и строгости, и Густав следует им безукоризненно.

— Сэр Ламберт, встаньте за женихом. Леди Агнес — за невестой.

Фахим смотрит на вставшую напротив него принцессу и улыбается ей. Она замирает с поднятой над головой Фридриха свечой, но улыбается в ответ.

— Бог создал женщину в тот же день, что и мужчину, — начинает Густав, тоже садясь перед ними на колени и опуская между ними троими еще не зажженную лампаду.

— Фрейя не была подобна Ему, но единственная знала пути во тьме, — вдруг произносит Фридрих голосом своим и одновременно не своим.

Фахим слышит, как вокруг поднимается мерный гул, но старается не обращать на него внимание. Фридрих поднимает руки чуть выше головы, и Агнес вручает ему свечу. Чиркает огниво. Серебряный свет луны прорезает теплый огонь, и Густав передает сестре горящую лучину, чтобы та зажгла свечу.

Тени от огня пляшут на лице короля, обманывают. Фахиму мерещится совсем другое лицо.

Он говорит, делая короткий вдох:

— И Андер всегда находил ее руку и не отпускал, пока она вела его по всем тропам мира.

Ламберт отдает ему свечу и зажигает ее; на секунду Фахим пугается, что воск обожжет ему пальцы, но все равно держит свечу перед собой крепко.

Солвейг перед ним не улыбается: смотрит серьезно, но не холодно. Свет от свечей погружает все вокруг во тьму, оставляя только их лица.

— Они поженились на Девятый день, но все так же блуждали во тьме, — продолжает Густав, доставая из сумки бутылек с маслом для лампады. — Звезды над их головами указывали им путь, который они не могли прочесть — то был путь, который Бог оставил им, дабы они всегда знали, как вернуться к Нему.

— Но Андер возжелал света большего, чем свет звезд, и высек первый огонь.

Гул мертвых становится громче, но приобретает связность: Фахим слышит плач и не может понять, радостен он или печален.

— Фрейя не могла высекать искры, но отдавала свои волосы для костра, — продолжает Солвейг и вдруг говорит ему шепотом: — Не смотри в темноту. Прошу тебя.

Но он смотрит. За ее спиной стоят женщины, которых он прежде не видел: их белоснежные платья покрыты речной тиной.

— Не смотри, — молит она.

Густав, заливавший в лампаду масло, поднимает взгляд и предупреждает тихо, но встревоженно:

— Нельзя прерывать обряд.

Фахим моргает, усилием воли переводя свой взгляд обратно на Фридриха. Король смотрит на него, и в его взгляде поселяются зерна страха. Он не знает, что за его спиной.

— Это было на Тринадцатый день, — продолжает Густав, пропуская в свой голос волнение, заставляющее говорить быстрее, чем того требует ритуал.

— Огонь обжигал пальцы до боли — так Бог наказывал своего первого сына, — Фахим тоже торопится, краем глаза видя, как фигуры утопленниц приближаются все ближе.

— Но Фрейя всегда залечивала любые его раны.

Они опускают свечи к лампаде; воск стекает вниз, капает на пальцы. Свечи задуваются, откладываются в сторону.

Фахим слышит, как Агнес тихо шепчет сэру Ламберту:

— Накиньте плащ. Кажется, поднимается ветер.

Шелестит ткань, скрывая их от взора луны; ветер врывается в круг, грозясь затушить огонь лампады, и Фридрих хватает ладони Фахима, задерживая их над светом. Густав давит им на плечи, призывая наклониться ближе, и произносит:

— И когда над ними воссияло солнце, они впервые увидели лица друг друга такими, какими их создал Господь.

Огонь не обжигает — он греет замерзшие пальцы. Ладони Фахима дрожат, но король держит их крепко. В воющем вокруг ветре слышится плеск воды, прерывающийся сразу же, стоит им произнести вместе:

— И это было прекрасно.

Ее руки такие же мягкие, как и в их последнюю встречу. Годы гулкой печали не изменили ее; годы бесплодных скитаний не изменили Ульриха тоже.

Их долгий сон оканчивается в эту ночь.

Он прячется за спиной брата, когда во двор замка въезжают гости. Маленькая девочка, его ровесница, спрыгивает с повозки, стоит ей только остановиться, и восторженно оглядывает высокий донжон.

Ее зовут Солвейг. После смерти отца ее привозят в столицу, чтобы воспитывать при дворе.

Им десять и, конечно, не идет речи ни о какой любви.

— Как младшему, мне, наверное, ничего не достанется, — ворчит Ульрих, пиная камешки у реки.

— А я думаю, тебе повезло! — восклицает Солвейг в ответ, повисая на ветке дерева. — Ты будешь делать все, что захочешь!

— Ой ли? Я вечно болею, и матушка меня никуда не пускает. Вот будет крику, когда она узнает, что мы с тобой сбежали к реке!

Солвейг лишь хохочет в ответ. Она проносит этот смех сквозь всю свою недолгую жизнь.

В их пятнадцатую весну они понимают, что любят друг друга.

В их пятнадцатую весну у Ульриха не остается братьев.

Фахим чувствует, как руки короля тянутся к нему, обнимают за шею; их губы соприкасаются в поцелуе второй раз за вечер. Он ощущается по-другому: как спасительная тень оазиса посреди пустыни; как маленький глоток воды после дня на невольничьем рынке.

Как встреча после долгой разлуки.

Фахим запускает дрожащие пальцы в волосы короля. Пламя лампады колышется от их дыхания.

Наконец-то, думает он. Наконец-то. Впервые в своей жизни он все сделал правильно.

— Ты… ты плачешь?

— Я не знаю, — смеется Фахим сквозь горячие слезы, текущие по замерзшим щекам. — Наверное, это все Ульрих. Точно он.

— Наверняка, — тепло улыбается Фридрих и почти невесомо гладит его по щеке.

Ветер наконец стихает.

— Мне жаль тебя, Фахим, — печально улыбается юная Насима в один из дней, когда во дворце решительно нечем заняться.

— Это почему же, госпожа? — весело удивляется Фахим.

Дочь султана пожимает хрупкими плечами, переставляя фигуру на шахматной доске.

— Ты настолько одинок, что проводишь свои дни со мной.

Фахим моргает, не зная, что ответить. Милая, добрая Насима всегда понимала его лучше него самого.

— Вовсе нет, — все же говорит он. Неубедительно.

— Когда-нибудь я умру, мой дорогой друг, и ни одно лекарство этого мира не спасет меня, — вздыхает она, накрывая его руку своей маленькой нежной ладонью. Фахим чувствует комок в горле, но пытается усмехнуться, перевести все в шутку.

— Значит, вот как вы оцениваете мои лекарские способности.

Насима отвечает ему серьезно:

— Я верю, что в один день найдется человек, который сможет позаботиться о тебе в дни страха и сомнений. Но ты знаешь, что это буду не я.

— Вы сводницей заделались, госпожа?

Она качает головой, и в ее улыбке наконец нет печали.

— Мне нет нужды ни с кем тебя сводить. Ты сам его найдешь, когда будешь готов. Поверь мне.

Комментарий к Акт III, сцена четвертая

Вот и конец третьего акта, а вместе с ним и истории Фахима :) Спасибо всем, кто читает!

========== До. Фридрих ==========

Дорогая Агнес,

Мы с тобою незнакомцы друг другу, и я не знаю, почему пишу именно тебе. Я мог бы написать леди Ядвиге, но не хочу тревожить ее раньше времени. Прости меня. Надеюсь, это письмо застанет тебя в хорошем здравии. Я должен писать тебе чаще. Раньше я не понимал, что должен, но теперь я знаю, как тяжело тебе пришлось. Как одиноко тебе было все эти годы.

Леди Ядвига была самой мудрой женщиной, которую Фридрих когда-либо знал. Она приняла его в своем доме как собственного — пятого — сына и никогда не скупилась на советы. Будучи княжной из далекого Аэра, румяной и широкобедрой, она принесла с собой в хмурый Грофстайн смех и суету, разбередившую сонных северян. Гросбург под ее хозяйственной рукой рос и процветал как торговый и ремесленный центр, преобразившись так, как и не снилось мрачной стылой столице.

Фридрих считал это место своим домом. Он покидал Майнбург с детскими слезами и тоской по матери и сестре, но с каждым годом, проведенным под крылом герцога Ротберга, все больше забывал их. Все приезды в столицу неизменно вызывали у него лишь тошноту и скуку. Эдмунд смеялся над ним не зло: ишь какой ты привередливый! Но дело было не в его капризах.

Он жил в Гросбурге с семи лет и почти не помнил жизни до. Эдмунд понимал его, но никогда не упускал возможности поддеть. Они были друзьями с самого первого дня своего знакомства. Хорошими друзьями. Правда хорошими.

Эдмунд был старше всего на год. Он пошел в мать русой копной вьющихся волос и веселым нравом, а в отца высоким ростом и шириной плеч, которые все больше и больше проявлялись с возрастом. Поначалу Фридрих завидовал.

О том, что он начал чувствовать позже, он предпочитал не думать.

Я был дураком. Прости меня. Прости. Наверное, мне станет лучше, если буду знать, что ты не держишь на меня зла. Я не могу терпеть, когда на меня кто-то злится. Я такой жалкий. Я такой Видишь ли, я по глупости своей думал, что знаю, где мой дом. Но, оказывается, никогда, никогда этого не знал.

Прости за чепуху выше.

Я пишу тебе из Эссена, где мы нынче гостим на пути обратно в Гросбург. Пять дней назад мы попали в засаду в лесу, и теперь влачим остатки армии домой.

У Эдмунда была привычка тащить Фридриха за собой во все передряги подряд с неизменной залихватской улыбкой — они сбегали из замка при первой возможности и все свои дни проводили вдвоем. Искали приключения на шумных улочках и в тихих заводях, взбирались на самые высокие деревья и крыши, ловили рыбу и воровали яблоки из садов. Их неизбежно таскали за уши и за них же приводили к порогу герцога с просьбами, чтобы господин лучше следил за своими сыновьями. В какой-то момент Фридрих и правда почувствовал, что у него нет иного отца, кроме дяди Конрада. Тот был кузеном его матери, которая с каждым годом все больше увядала в Майнбурге, но этот факт легко забывался в череде беззаботных счастливых дней. Даже если среди этих дней, помимо игр, были и такие скучные занятия, как уборка и таскание всевозможных вещей вслед за герцогом.

Фридрих никогда не жалел об этой жизни. Ни на один миг.

Для меня все как в тумане. Я не могу Агнес, я Нас окружили перед самой рекой, и отступать было почти некуда. Я ничего не помню. Наверное, я просто предпочел забыть.

Ты помнишь Эдмунда?

— Так мы едем на Серебряницу в столицу?

— Да, — пропыхтел Фридрих, вычесывавший уже пятую собаку. Та вертелась, не давалась в руки, но он крепко держал ее за холку.

Эдмунд даже не думал ему помогать, сидя в стороне на перевернутом ведре и шумно чавкая сочным осенним яблоком, от которого уже остался лишь один румяный бочок.

— Если я потанцую с твоей сестрой, ты не будешь против?

Фридрих раздраженно фыркнул, пройдясь щеткой по белоснежной спинке молодой борзой.

— Сколько раз за эти два месяца ты упоминал Агнес? Я не понимаю, чего ты добиваешься. Если ты думаешь, что я буду защищать ее честь, то не обольщайся — мне без разницы.

Эдмунд смотрел на него странно, не так, как в детстве. Они уже стали оруженосцами и побывали в своих первых боях, и юность неотвратимо брала в них свое, заставляя кровь кипеть от любой чуши: будь то ожидание сражения… или же женщины.

Эдмунд всегда шутил, что Фридриха волнуют лишь его собаки, за что не раз получал заслуженный пинок под зад.

Но все их настоящие драки остались в далеком детстве. Они подначивали друг друга и шутили, но всегда без какого-либо зла. Им нечего было делить: будучи младшими сыновьями с неясным будущим, им и оставалось только, что держаться друг за друга.

— Может быть, я жду от тебя кое-что, — ответил Эдмунд совершенносерьезно, и Фридрих от удивления даже прекратил вычесывать шерсть.

Друг не отрывал от него взгляда. Его карие глаза в полумраке псарни казались почти черными, и Фридрих вдруг понял, что боится этого взгляда.

Он много чего стал бояться в ту пору. Особенно своих мыслей.

— Тебе нужно меньше общаться с сэром Ламбертом, — медленно проговорил он, глядя Эдмунду в глаза. Голос не дрогнул, слава богу.

— Ты так думаешь?

— Тебе больше нечем заняться? — все-таки не выдержал Фридрих, отпуская вычесанную собаку и подзывая следующую. — Не знаю там, почистить коней? Проверить, все ли хорошо с подковами?

— Я хотел немного побыть с тобой. Мы стали совсем редко болтать.

С возрастом Эдмунд стал серьезнее. Он не оставил своего балагурства, но, будь на то нужда, всегда отставлял в сторону любые шутки. Фридрих даже немного жалел об этом. Раньше он всегда мог вывести друга из себя извечными серьезными разговорами, а теперь тот беспрестанно выводил его.

— Ты достал, — выплюнул он, и волна горячего сожаления тут же прошлась от живота к голове, заставляя сжаться все внутренности. — Иди займись чем-нибудь полезным.

— Ладно, — согласился Эдмунд и вдруг хитро улыбнулся. Совсем как прежде. — Но с твоей сестрой я все равно потанцую!

Не верится, что с той Серебряницы прошел всего год. Я помню, как нам было весело — нам втроем. Как я впервые в жизни не боялся танцевать, потому что вы поддерживали меня. Помню, как ты рассказала мне о своей беде. Эдмунд еле оттащил меня от Вильгельма. Кажется, все это было так давно.

Я надеюсь, у тебя остались хорошие воспоминания о нашем троюродном брате, потому что пять дней назад его не стало.

— Какой ты красотуля, — тихо засмеялся Эдмунд, легонько надавливая большим пальцем на лиловый синяк, налившийся на скуле Фридриха. Тот зашипел, отталкивая его руку.

— Очень смешно.

— Нет, а если серьезно, — продолжил Эдмунд, тем не менее, не прекращая улыбаться. — Ты повел себя очень храбро, пойдя против брата и отца. Я бы так не смог.

Фридрих поджал губы, смутившись, и в очередной раз за этот долгий день зацепился взглядом за ссадину, которую случайно оставил своим локтем на широком подбородке Эдмунда. Он чувствовал вину, а потом оправдывал сам себя: нечего было лезть оттаскивать его от Вильгельма!

— Это ты всегда первый лезешь в драку, а не я, — возразил Фридрих.

— Ну уж точно не со старшими братьями. Отец сослал бы меня куда подальше сразу же.

— Ого, так мне повезло, что я уже сослан куда подальше?

Эдмунд вновь рассмеялся.

— Завтра второй день празднеств, и я очень хотел бы вновь потанцевать с тобой и Агнес, — почти заговорщически прошептал он, хотя в маленькой комнатке, в которой их разметили вдвоем, больше никого не было.

Фридрих недовольно застонал, откидываясь на подушку. Пламя свечи задергалось от этого движения.

— Как же ты наклюкался.

— Я серьезно! — возмутился Эдмунд. — Твоя сестра очень хорошая. Я рад, что вы с ней смогли найти общий язык.

Фридрих уставился в потолок, моля Господа избавить его от друга-идиота, а затем спросил, не поворачивая головы:

— Ты ее любишь?

Эдмунд глупо моргнул, не ожидая такого вопроса.

— Э, нет, Фефе, — протянул он, устраивая локоть у него на животе. — Агнес не для таких, как я. Она скорее выйдет замуж за какого-нибудь короля! Зачем ей четвертый сын, пусть даже и герцога?

— И то верно, — согласился Фридрих. — Такой оболтус, как ты, ей точно не нужен.

— Эй!

Эдмунд возмущенно навалился на него всем своим немаленьким весом, придавив к кровати, и потянулся руками к давно знакомым местам для щекотки.

Фридрих тут же прижал ноги к груди, изворачиваясь, и завопил, будя как минимум один этаж донжона:

— Отстань уже от меня!

— А ты прекрати говорить как мой отец!

Я

У меня нет

Господи

Господи

— Ты в порядке?

Эдмунд не должен был так на него смотреть, потому что это всегда давало глупую надежду, сворачивающуюся где-то глубоко под сердцем.

— Да куда уж, — раздраженно отозвался Фридрих с кровати, оторвавшись от двухчасового разглядывания потолка. Он совсем не хотел злиться перед другом, но не мог сдержать себя: в нем накопилось так много клокочущей злобы, что она просила выхода. — Этот ублюдок теперь станет королем. Даже представить боюсь, что со всеми нами будет. Поскорее бы у него родился сын. Так хоть в случае чего я смогу его убить.

Эдмунд тогда впервые отвел взгляд, будто бы в сомнении, и Фридрих не мог не посмотреть на его лицо с жаждой, которой так отчаянно стыдился: он знал его черты с самого детства, но ему всегда было мало. Всю жизнь они делили одну комнату, одну постель, но и этого ему было мало тоже. Это изматывало.

— Мы можем уехать, — Эдмунд сказал это так тихо, что Фридриху показалось, будто он ослышался.

— Что?

— Ты не принесешь присягу Вильгельму.

— Ни за что. К чему ты клонишь?

Когда Эдмунд присел на корточки у кровати, Фридрих приподнялся, удивленно глядя на него.

— Мы можем подождать, когда нас посвятят в рыцари. Но отец может отпустить нас и сейчас. Мы просто найдем другого сеньора. Например, в Нортене.

— Ты с ума сошел.

Эдмунд горько усмехнулся, прикрыв глаза. Фридриху до боли хотелось прикоснуться к его длинным ресницам, но он никогда не сделал бы этого. В последние годы он старался не касаться друга вовсе.

У того на этот счет было свое мнение.

— Может быть, — ответил Эдмунд, беря Фридриха за руки. У него были большие, крепкие ладони, которые лучше управились бы с топором, чем с мечом. Фридрих на его фоне, должно быть, казался совсем маленьким, несуразным. — Я просто знаю, что у нас с тобой нет ничего, кроме друг друга. Мы ничего не потеряем, уехав, Фридрих.

Сердце билось так часто, будто вот-вот выпорхнет из груди. Больше всего на свете в тот самый момент Фридриху хотелось поцеловать Эдмунда.

И он сделал это.

Он был мне самым лучшим другом, Агнес. Видит Бог, я любил его больше жизни. Никто никогда не поймет меня так же, как он, никогда я не смогу больше Он знал, какой я на самом деле трус, но все равно любил меня. Какой я дурак, Агнес. Какой я дурак!

Я не могу спать. Господи, подари мне сон, это все, о чем я прошу.

Он пришел ко мне на следующую ночь, Господи, Агнес, Господи, он пришел ко мне, его еще не успели отпеть, и он пришел. Ты понимаешь?

После того поцелуя Фридрих, кажется, впервые в жизни молился так отчаянно, что от всех произнесенных слов пересохла глотка. Тьма скрывала его дрожащие руки, сомкнутые вместе.

Эдмунд не злился на него.

Эдмунд целовал его в ответ.

Я не могу остаться в Гросбурге, но я не могу приехать и к тебе, прости. Мы с Вильгельмом поубиваем друг друга, если окажемся рядом. За убийство короля меня обязательно казнят, но, клянусь Богом, я бы принял эту казнь с честью.

Я, должно быть, проклят. Я чувствую грязь под своей кожей, от которой мне уже никогда не избавиться. У нее привкус гнили.

Герцог Ротберг подошел к нему днем после отступления, положил руку на плечо, сжал крепко. На его лице было ровно столько скорби, сколько обязывало его положение.

Фридрих не плакал. Он не был научен плакать, и больше всего хотел наконец оказаться в спасительной тьме. В ней он мог открыть свое лицо, ибо его будет видеть лишь Господь Бог. Никто другой не смог бы подарить ему утешения.

Но тошнота подбиралась к горлу сразу же, стоило ему закрыть глаза, хоть на секунду оказаться в полной темноте. Он видел за сомкнутыми веками вещи, которые не должен был видеть, и слышал голоса, которые не хотел слышать.

В ту ночь, когда лагерь не мог уснуть, взбудораженный недавней битвой, он впервые за долгое время вновь увидел мертвых. Их стан тянулся вслед за армией, в спешке оставившей их на поле боя, и Фридрих не мог отвести взгляда. Свет костров, горящих вплоть до самого горизонта, тонул в прозрачной дымке: мертвые входили в огонь, пытаясь согреться, и их тела сворачивались, корежились, жались друг к другу в поисках еще большего тепла. Воины, из тех, кто остался жить, разговаривали между собой, не утихали, и их голоса смешивались в голове Фридриха в единый гул, нарастающий и убывающий, словно волны моря, которого он никогда не знал. Рыцари не видели в огне костров ни единой фигуры; они не знали. Никто, кроме бедного принца, не знал.

В ту ночь часть загробного мира навсегда поселилась в его душе, и более никому не в силах было их разлучить.

Господи, подари мне покой. Я готов сжечь сотни свечей, испепелить свои ладони до костей, как это когда-то сделал Андер, Господи, только дай мне

Эдмунд плакал впервые с того дня, как в девять лет деревенские шавки загнали его на дерево. Фридрих помнит тот день, потому что сидел на соседней ветке и смеялся: он не боялся собак и думал, что Эдмунд притворяется, чтобы его насмешить.

Эдмунд не притворялся.

— Я замерз.

Фридрих не испытывал ужаса. Горе, сжимающее его горло, было сильнее любого страха. Он почти не смог выговорить, ибо слова вырвались из глотки с жалким бульканьем:

— Конечно. Иди ко мне.

Эдмунд не был холодным, когда неслышно забрался к нему под одеяло. Не издалось ни скрипа, ни шороха: в палатке было темно и тихо, но Фридрих почему-то видел его лицо, будто оно было освещено светом нездешней луны.

— Я заблудился. Я думал, я тебя потерял.

Эдмунд размазывал слезы по щекам своими большими кулаками; его плечи тряслись от рыданий.

— Все хорошо. Тише.

— Я тебя расстроил.

— Господи, — выдохнул Фридрих. Его пальцы нежно, почти не касаясь, убрали тонкие светлые волосы с чужого лба. Влажные. Что-то кольнуло его прямо промеж ребер. — Как ты можешь меня расстроить?

Эдмунд, почти на полголовы его выше, уткнулся мокрым лицом ему в грудь, стиснул крепкими руками спину. Его длинные ноги вылезли из-под одеяла, свесились с краю; ступни были босыми, чистыми от какой-либо грязи, будто никогда и не касались земли.

— Ты был таким грустным. Все время. Это я виноват. Ты ходил в церковь каждый день, а я не знал, что делать.

— Нет, — прошептал Фридрих, обхватив его голову руками. Бездумный взгляд зацепился за приоткрытый вход в шатер. — Нет. Ты ни в чем не виноват. Никогда не был.

Полог был бездвижен, хотя Фридрих помнил, как еще совсем недавно бушевал ветер. Полоска белого света пробивалась сквозь щель, теряясь в темноте у самой постели.

— Мой дорогой друг, мне не за что тебя прощать.

— Я должен был с тобой поговорить.

— Все хорошо. Пожалуйста, засыпай. Все хорошо. Все хорошо.

Волосы Эдмунда под его руками были мокрыми; горло Фридриха сжалось в глухом рыдании.

Прежде чем проснуться, он увидел на своих ладонях кровь, освещенную мертвой луной.

Как ты можешь жить в том проклятом месте? Зная, сколь много в нем скверны? Я не вернусь, я не вернусь, я хочу покинуть вас всех. Моя милая сестра, ты единственная, кто мне не противен. Ты единственная осталась.

Могу ли я хоть как-нибудь тебе помочь? Прошу, ответь. Мне невыносима мысль о том, что я оставлю тебя здесь одну. Теперь, когда умерли наши мать и отец. Мы остались одни друг у друга.

С концом лета я отправлюсь в паломничество в Эйдос, к месту явления Господа Нашего. Я хочу взять тебя с собой. Вильгельм не отпустит тебя, но я помогу тебе сбежать. Я договорюсь с одним из рыцарей, моим давним другом. И еще я хотел бы взять с собой Густава. Когда ты в последний раз видела его? Он уже несколько лет ведает приходом в селе близ Гросбурга, и я вижу иногда его на праздниках в городе. Грезы о нашем путешествии успокаивают меня, приводят мысли в порядок.

Я не настаиваю. Понимаю, ты совсем не привыкла к дороге.

Фридриху было почти восемнадцать, когда умер Вильгельм. До конца лета оставалась жалкая неделя, в один миг, с одной оборвавшейся жизнью ставшая совершенно неважной. Что-то жалкое, слабое поселилось в нем: в этом чувстве не было ни чести, ни храбрости, которой когда-то в нем так восхищался Эдмунд.

Леди Ядвига, добрая, мудрая женщина, заменившая ему мать, смотрела на него с гордостью и слезами радости, обхватывая своими теплыми нежными ладонями его холодные от тошнотворной тревоги щеки.

— Какой ты красивый, — говорила она. — Мой мальчик.

— Простите меня, миледи, — шептал он в ответ, зная, что никто, кроме нее, не услышит. — Простите, что не уберег его.

— Ох, не смей говорить такое! — возмутилась она. — Господь отмеряет каждому свой час, а смерть в бою — лучшая из смертей. Хотя бы в этом мы, аэрцы, с вами похожи.

Фридрих заплакал бы, не будь вокруг так много людей, пришедших проводить его перед долгой дорогой в столицу. Каждый раз он оставлял свои постыдные слезы для благословенной тихой ночи, дарующей долгожданный покой.

В столице он лишился и этого. Гертруда, которую он никогда не видел при жизни, беззвучно плакала всю его первую ночь в отцовских покоях. Фридрих закрывал глаза в надежде стереть ее образ из своей головы — но он уже был высечен на обратной стороне его век и преследовал неустанно.

Мертвые узнавали своего короля и приходили к нему на поклон. Им не было дела до того, что он еще не был коронован.

Рано или поздно все, во что верил Фридрих, оказывалось ложью. Любая его наивная вера, любая влюбленность в какой-либо идеал — все это рушилось под натиском действительности. Под правдой, что он и предки его были прокляты и что потомки его будут прокляты так же.

Страшная правда открывалась перед ним с каждым заходом солнца все больше, оставляя после себя непрекращающийся гул, мешающий спать. Мертвые желали говорить с ним, но он не слышал.

Не хотел слышать.

Надеюсь на твой скорый ответ. Пожалуйста, расскажи, как твои дела, не утаивай ничего. Понимаю, как это выглядит: брат, от которого приходили весточки лишь по праздникам, просит от тебя внезапной милости. Но мне это очень важно.

— Вы же не вздумали нас покинуть?

Фридрих, сидевший на крутом утесе, отвлекся от разглядывания реки под ногами, где бурный поток унес не одну жизнь, и поднял взгляд на подошедшего сэра Ламберта.

— Ты следил за мной.

— Немного, не скрою, — весело сощурился рыцарь, сложив руки на груди. — Но не думали же вы, что побег короля с охоты останется незамеченным?

— Я еще не король.

— Но завтра станете им. Так что, мне вас героически спасать от смерти или как?

Фридрих вновь взглянул на воду далеко внизу, затененную склонившимися к ней серебристыми ивами, корни которых выглядывали из глиняного разреза обрыва. Здесь было хорошо, даже несмотря на дурную славу.

— Боюсь, не доставлю тебе удовольствия.

Ему вдруг захотелось по-глупому рассмеяться, но он сдержался. Это был бы сиплый, жалкий смех.

— Эх, а я надеялся, что после такого-то мне наконец пожалуют поместье! — притворно вздохнул сэр Ламберт.

Теплый осенний ветер ворвался в их разговор, донес до них далекий лай охотничьих собак и топот копыт. Фридрих закрыл глаза, вслушиваясь в этот звук, не имевший ничего общего с шумом, не дающим ему спать.

В тот день он впервые за долгое время по-настоящему ощутил покой.

И подумал на мимолетную секунду, полную глупой надежды где-то под сердцем: он жив. Он будет жить. Назло любым проклятьям. Это не будет просто, но он попытается.

— Будет тебе поместье, — он позволил себе усмехнуться, и, увидев, как просиял Ламберт, добавил: — Когда заслужишь!

Твой потерянный и вновь найденный брат,

Фридрих

========== Последняя интерлюдия. Искры ==========

Нерожденные дети под веками Аслог строят империи и рождают тиранов; их уста не извергают слов, а глаза не запоминают увиденное. Им сто, двести, тысяча лет — они рождаются не здесь и не сейчас, но Аслог вынашивает их как своих.

Вожди и короли приходят к ней за советом; их дружины и свиты дрожат на осеннем ветру, оправдываются холодом, но Аслог видит на их лицах страх. Он родом из глубины веков и знаком каждому, в чьих жилах еще теплится кровь — это страх неизведанного.

Она лжет им всем, будто ее взор видит на год-два, не дальше, а сама задыхается от тяжести еще не родившегося праха. Она видит, как умирают семьи и народы — как умирает и ее народ тоже.

В четырнадцать ее выдают замуж. Белокурая Аслог сжимает в руках ленты, пока ее голова утопает в душистых цветах; бабушка слепо тянет к ней руки, улыбается беззубо — и умирает на следующий день. Аслог становится единственной ведьмой в своем племени, и бесчисленные заблудшие души — живые и мертвые — стекаются к ней на порог.

Ее мужу тридцать. Она успевает родить ему трех сыновей и дочь, прежде чем его время окончится; с каждым годом она забывает его лицо все больше. На его лице — походы и набеги, и соль морей, которую она не хочет запоминать. Ее сыновья погибают один за другим; их жены льют слезы, до которых ей нет дела.

Ее дочь выходит замуж за вождя. Она блеклая тень своей матери и знает это; Аслог любит ее как свою единственную кровь и ни каплей больше. Вождь их племени водит дружбу с чужим королем, и мужья и сыновья здешних женщин сражаются отныне под чужими знаменами; добыча добра и обильна, но под сердцем Аслог зарождается горечь. Ее зять с честью охраняет королевские леса от любых посягательств.

Ее дочь отдает последний вздох с первым криком своего дитя.

Аслог видит в глазах Солвейг бескрайние леса и бурные реки, чьи воды уносят беспечных путников, оступившихся на камнях. Она видит смех и слезы, и будущее, которого у них обеих нет.

Они умирают, и наследие их — лишь путеводные руны на древних камнях. Их народ, бросивший быстроходные корабли ради королевских лесов, встречает закат на пятый день после смерти Солвейг. Аслог скачет в их дом так скоро, как только может, но знает умом, что ни в одном из миров она не успеет.

Их дом охвачен пожаром — или так только кажется от застилающих взор душ умерших, и Аслог закрывает глаза, чтобы впервые не видеть. Она убеждает себя, что не видит, но вновь лжет.

Под ее веками — умершие вожди и неродившиеся короли. Она знает их участь: некоторые проживут долгую, бесцельную жизнь, пожирая собственных жен и детей, другие сойдут с ума, прижимая к груди свою гордыню.

Он будет не из тех и не из других. Искра, промелькнувшая на небосклоне, чтобы вскоре погаснуть — вот и вся его судьба.

Аслог знает. Она вынашивала его как своего.

========== Занавес. Таяние ==========

Весна вползает в Грофстайн медленно, неохотно: к началу марта и не думает теплеть. Королевский замок остается погруженным в сонную дремоту вплоть до самого кануна праздника Таяния. Даже Агнес и ее шуты лениво досыпают последние спокойные деньки перед неизбежным отъездом в Хенланд.

В конце зимы в своей постели тихо умирает камерарий Харольд, и его оказывается некем заменить. Агнес устраивает переполох: на пороге война, а казной никто не заведует! Фридрих смеется над ней по-доброму и уверяет, что все под контролем. При дворе обязательно найдется человек, способный заменить камерария, а пока что вполне можно разделить его обязанности между несколькими людьми. Он не переживает. Он напереживался на всю жизнь вперед: такие мелочи, как пустующее при дворе место, больше не выведут его из равновесия.

До Таяния остается неделя, когда Фридрих пробирается в комнату Фахима ранним-ранним утром: несмелое весеннее солнце только начинает окрашивать восток в бледно-розовый, а в коридорах замка привычно можно встретить лишь слуг. Когда-то давно, в той жизни, которую он вспоминает со светлой тоской, он так же встречал слуг в замке дяди по утрам — но тогда он и сам был почти слугой.

Ставни, не открывавшиеся всю зиму, под его руками распахиваются с протяжным визгом несмазанных петель, и с кровати позади раздается недовольное ворчание. Обернувшись, Фридрих видит, что Фахим полностью скрылся под одеялом от проникшего внутрь утреннего света. В небольшую гостевую комнату, отданную ему во временное владение вместо пыльного угла тронного зала, постепенно проникает свежий прохладный воздух, разгоняющий застоявшийся дух зимы.

— Вставай, — улыбается Фридрих, подходя к постели. Холмик одеяла уместился у самого края — Фахим всегда сворачивается в комок, когда спит спокойно; лишь кошмары вынуждают его ворочаться с бока на бок. Он рассказывал, что привык спать так еще с тех времен, когда был рабом: ему приходилось ютиться на одной лежанке с другим слугой, и тот всегда отпихивал его на самый край.

— Вставай, — повторяет Фридрих со смешком и приподнимает край одеяла, обнажая босые ступни, которые тут же сильнее прижимаются к туловищу, прячась от холодного воздуха.

— Не-ет, — глухо доносится из-под одеяла.

— А я принес поесть, — хитрит Фридрих.

— Потом… Я еще посплю…

Фридрих запускает руку под одеяло, мягко поглаживает теплую лодыжку.

— Нет, Фахим, у нас много дел. Уже завтра уезжать.

Бормотание под одеялом совершенно невозможно разобрать, и Фридрих ловко сбрасывает сапоги, чтобы забраться на постель и плюхнуться на Фахима сверху. Тот недовольно кряхтит, но головы не высовывает.

— Я совсем не слышу, что ты говоришь!

Под одеялом тяжело вздыхают, а через мгновение наружу высовываются макушка, сонные полуприкрытые глаза и очаровательный нос с едва различимым шрамиком, наверняка полученным когда-то в детстве.

— Я спросил, почему мы должны уезжать, — бормочет Фахим; со сна его акцент, заставляющий проглатывать окончания, слышится более отчетливо.

— Потому что мы отремонтировали летний дворец, почему бы и не переехать? — отвечает Фридрих, не спеша слезать с Фахима.

Тот с трудом вытягивает ноги под чужим весом и переворачивается на спину.

— Столько мороки, — ворчит он, смотря в потолок. Фридрих разглядывает его лицо, примечает упавшую ресничку на щеке и сдувает ее, отчего Фахим морщится и переводит на него недоуменный взгляд.

— Разве на Юге нет летних дворцов? — как ни в чем не бывало спрашивает Фридрих.

— Есть, но переезжать туда-сюда вслед за султаном мне никогда не нравилось. Я, знаете ли, домосед.

— Это не прихоть, Фахим. На равнине и смотр войск проводить удобнее. Просто никто не торопился чинить крышу во дворце, вот мы и не переезжали.

— Ладно-ладно, я почти смирился, — говорит Фахим и приподнимает голову, чтобы оглядеть комнату. — Вы не принесли поесть.

— Я тебя обманул.

— Ну что за коварный король правит этим королевством! — Фахим падает обратно на подушку и левой рукой взъерошивает волосы на голове Фридриха. Тот не сопротивляется, лишь смеется заразным грудным смехом, то и дело срывающимся на высокие нотки.

— Какой вы счастливый, прямо до неприличия.

Отойдя от смеха, юный король видит, что Фахим мягко улыбается, перебирая пальцами его волосы.

— Почему бы мне не быть счастливым?

— Я бы жутко волновался на пороге войны.

— Нечего волноваться, все будет хорошо. А если не будет — у меня приготовлено завещание. К слову о нем. Ты помнишь, что я оставляю тебе все ключи? Мы перевозим часть казны с собой.

— Да, да, — ворчит Фахим, недовольный разговорами о делах. — Мне надо пересчитать все сундуки, чтобы потом, когда вернемся на зимовку, ничего не пропало.

— Да. А еще тебе надо обойти конюшего и кравчего и до вечера доложить мне о том, все ли готово к переезду. А представь, что будет, когда уедет Агнес! Мы с ума сойдем следить за всем.

— Я уверен, леди Инга справится.

— Может быть…

Фридрих умолкает: разговор о женитьбе ставит его в тупик. Вновь и вновь, и не перестанет, пока Инга не станет его женой. Его больше не пугает и не отвращает мысль о свадьбе — но что-то все равно беспокоит.

— У тебя волосы отросли, — просто для того, чтобы что-то сказать, произносит он. Пальцы касаются небольших темных кучеряшек на голове Фахима. Они на удивление мягкие.

— Да, нужно будет сбрить. Если дать волю — вовек не расчешешь, — сетует Фахим и добавляет уже тише, почти шепотом: — Вас что-то тревожит? Так резко поникли.

— Нет, просто… — Фридрих понимает, что нет смысла лгать. Только не его милому другу. — Я вдруг понял, что не смогу защитить ни Ингу, ни тебя, пока буду на войне.

— Разве нам что-то угрожает?

— Ты знаешь, Фахим. Не притворяйся, что нет.

Фахим переводит взгляд на потолок, будто бы в задумчивости, и через какое-то время отвечает:

— Меня могут выгнать — это верно. Тот же конюший обещал меня высечь, что уж говорить о почившем камерарии. Но вы даете мне ключи от казны, и это должно сдержать порывы особенно недовольной дворни. Что до леди Инги — при ней ее мегера-нянюшка, а почти все мужчины уходят на войну. Что может случиться?

— Многое, Фахим. Но, к сожалению, уже поздно об этом беспокоиться.

— Я бы предложил вам не тревожиться вовсе.

Когда в комнате становится совсем холодно, Фридрих встает, чтобы закрыть ставни, но перед тем на мгновение выглядывает во двор. Со второго этажа донжона видны суетящиеся внизу слуги и сэр Ламберт, что-то недовольно обсуждающий с кузнецом.

— Уже все проснулись.

— Все готовятся к переезду.

Обернувшись, он видит, что Фахим уже сел на постели и пытается найти завалившиеся под кровать башмаки.

— Я, кстати, кое-что тебе все-таки принес. Тебе пошили новую котту. Хватит уже ходить в обносках.

Фахим смеется, натягивая обувь.

— Ну наконец-то! Может, так и правда дойдем до того, что вы пожалуете мне титул!

— Это вряд ли.

Его смех не дает Фридриху погрузиться в собственные тревоги. Он смотрит на Фахима и чувствует, как в груди растет счастье, позабытое, но возрожденное вновь.

Эта любовь не греховна и не опасна. Господь тому свидетель.

В ту самую ночь, когда Майнбург вздохнул полной грудью, сбросив с себя бремя древнего проклятия, Густав сказал серьезно:

— Мы сделали что-то неправильное.

Под кожей Фридриха еще чувствовалась чужая холодная кровь, а губы горели от недавнего поцелуя, когда он ответил:

— Нет, Густав. Это единственное, что мы сделали правильно.

Они возвращались в замок молча. Фридрих ощущал в себе жар, который было некуда деть: он походил на привычную злобу, но не был ей, и поэтому Фридрих подгонял коня так сильно, как только мог, ускакав далеко вперед. Волнение кипело в нем, просило немедленных ответов на сотни родившихся вопросов. Но если бы он остановился и начал задумываться, то это было бы хуже в сто крат.

Воспоминания о Солвейг в его мыслях рассыпались на части, плыли чернильными пятнами: ее боль и ее счастье становились его, как будто они превратились в единое целое. Это не было грехом, колдовство не было грехом, пусть оно по всем заветам и удел женщин; той ночью они с Фахимом указывали пути заблудшим и сами находили дорогу домой. К себе. К друг другу.

В его покоях было тепло и тихо: в камине потрескивали угли, разожженные около двух часов назад, и сквозняки из щелей еще не успели остудить воздух. Фридрих не помнит, как он скинул плащ и сапоги, и остальную одежду. Когда туман выветрился из головы, он обнаружил себя на краю постели в одной нижней рубахе, замершего взглядом на узких длинных ступнях. Его обувь, одолженная Фахиму вечером, оказалась тому малой именно из-за широты ступней. Фридрих, признаться, не понимал, почему вообще задумался об этом.

Он устал и потерял счет времени. Когда до его слуха донесся тихий скрип двери, он разглядывал свои острые колени, совсем немного прикрытые рубахой.

На плаще Фахима еще была изморозь, не успевшая растаять в холодных коридорах донжона. Он замер, стоило двери за ним закрыться, и посмотрел на Фридриха таким взглядом, что тот сразу понял: не у него одного в эту ночь путались мысли.

— Я думал, вы уже легли спать, — тихо сказал Фахим. На его лице не было привычной улыбки, и от этого что-то в груди оборвалось.

— Не смогу уснуть, даже если попытаюсь.

Сердце билось быстро, словно у загнанного на охоте зайчонки. Фридрих поджал замерзшие на ногах пальцы, потер ступни одна о другую. Фахим обратил внимание на это движение и сказал:

— Вы простудитесь. Залезайте под одеяло.

— Густав что-то сказал тебе?

Фахим поднял взгляд. Он все еще не сдвинулся с места, и это раздражало.

— Только то, что не знает, как теперь можно венчать вас с леди Ингой. Но я считаю, что это все чепуха.

— Он боится за мою душу. Раздевайся, не стой у порога.

Фахим кивнул и медленно снял плащ, аккуратно свернул его и положил на сундук. Туда же последовали снятые сапоги. Фридрих не знал, откуда в нем взялось это нетерпение, но он весь извелся к тому времени, как Фахим сел на кровать рядом и взял его за руку, переплетя пальцы.

— А вы не боитесь?

— Чего? — переспросил Фридрих, потеряв нить разговора.

— Не боитесь за свою душу? — сказав это, Фахим поднял их сцепленные ладони и, поднеся к губам, поцеловал.

Фридрих рассеянно ответил:

— Нет… Нет. Господь избрал меня быть королем, несмотря на все мои грехи. Мне больше нечего бояться.

Фахим улыбнулся ему устало, но искренне, и во всем мире не осталось вещи прекраснее.

В ту тихую ночь, когда мертвые прощались с миром живых, Фридрих целовал Фахима так отчаянно, будто им вот-вот предстояла разлука. Но это было не так и никогда уже не будет. Ни одно проклятие, мнимое или настоящее, не разделит их души надвое, не утянет за собой в бездну. Фридрих познал эту уверенность, стоило первым словам клятвы, им не принадлежавшей, быть произнесенными, и укреплял ее в себе с каждым неловким, поспешным прикосновением к чужой теплой коже.

Фахим смеялся тихо и говорил не торопиться, и Фридрих слушался его, чувствуя мелкую дрожь в ногах, не похожую на страх или усталость.

Долгая ночь оканчивалась для мертвых, но живым предстояло еще сотни ночей, больше не омраченных болезненными кошмарами.

***

— Епископ Петер не приедет на Таяние.

— Что? — Фридрих отрывается от обеда, чтобы взглянуть на Густава, сидящего слева от него.

Брат кашляет в кулак, не поднимая головы. Рыцари, в этот час делящие с ними один стол, делают вид, что не слышат этого разговора.

— Он куда-то уезжает. Кажется, в Эссен.

— И зачем ему уезжать в Эссен, если все мои вассалы должны быть здесь?

Краем глаза Фридрих замечает, что Фахим, сидящий напротив, внимательно следит за ними. В отличие от других придворных, у него никогда не было привычки вежливо притворяться, будто ничего не происходит. Он не прижился при дворе, но ему это было и не нужно.

По крайней мере, в новой одежде он выглядит как человек его положения, а не как попрошайка. Красная котта с длинными рукавами подпоясана кожаным ремнем с серебряной пряжкой, и теперь на поясе Фахим носит кошель, а уж что он туда такого важного положил, Фридрих не узнавал.

Густав, тем временем, тяжело вздыхает после небольшой заминки — будто он не хотел отвечать на вопрос брата.

— Думаю, в этом нет тайны. Они готовятся к выборам архиепископа.

Фридрих моргает, застигнутый врасплох.

— И когда же?

— В начале лета.

Фахим присвистывает.

— У тебя есть на этот счёт свое мнение? — обращается к нему Фридрих.

— Нет, но, как по мне, это очень удобное время. Пока вы будете на войне, вы в случае чего не сможете его сместить.

— Не думаю, что в этом есть корыстный умысел, — возражает Густав. — Решение провести выборы в первом месяце лета принималось соборно.

— Но даже на соборные решения можно повлиять.

— Так, — одергивает его Фридрих. — Мне не нравится, какой оборот предпринимает этот разговор. Густав, у тебя есть что сказать еще?

— Вообще-то, — говорит Густав, наклоняясь к нему и понижая голос, — я кое-что узнал… У меня есть все основания полагать, что епископ Петер получил феод от кого-то из лордов Нижних земель.

— Это серьезное обвинение. — Фридрих косится на рыцарей и ловит взгляд сэра Ламберта, который тут же отворачивается и спрашивает что-то у своего соседа.

— Учитывая славу тамошних сеньоров, — шепчет Фахим, но так, чтобы его можно было услышать.

— Тот вопрос мы закрыли.

— Закрыли ли?

Фридрих недовольно поджимает губы, не понимая, почему Фахим начал перечить ему прямо сейчас. Их разговор уже невозможно скрыть: собравшиеся за столом притихают, и то и дело раздается неловкий кашель, поэтому Фридрих извиняется:

— Друзья, мне жаль отрывать вас от трапезы, но я прошу вас покинуть зал. Слуги принесут обед в казармы, если в этом будет нужда. Сэр Ламберт, сэр Грегори, останьтесь.

Ламберт удивленно приподнимает брови, а седоволосый Грегори, старый друг отца Фридриха, невозмутимо вытирает жирные губы рукавом и сосредотачивается на предстоящем разговоре. Всегда собранный, он вызывал в Фридрихе заслуженное уважение; именно он допрашивал рыцаря, чей оруженосец пытался убить короля в ночь Серебряницы.

Рыцарь был казнен, у его сюзерена — отняты земли; вопрос был закрыт. Они никак не могли выяснить, участвовал ли кто-либо ещё в заговоре: все лорды Нижних земель в один голос говорили, что ничего не знают. Всех не перепытаешь и земли просто так не отберешь. Если они не прибудут на майские сборы, у Фридриха будет повод объявлять им ультиматумы, но до тех пор в этом не было нужды.

— А теперь серьезно. Густав, что ты пытаешься мне сказать?

— Видимо, отец Густав пытается сказать, что епископ Петер может быть причастен к заговору против вас, — вновь встревает Фахим, и Фридрих кидает на него раздраженный взгляд.

Фахим лишь разводит руками, усмехаясь.

— Мы обнаружили, что именно оттуда к нему приходит часть денег, — наконец заговаривает Густав.

— Мы?

— Мы, — кашляет сэр Ламберт. — Проникли к нему в покои и нашли бумаги. Перед самым отъездом из Майнбурга.

Фридрих теряет дар речи.

— Вы… что? Какое право вы имели рыться в чужих вещах?

— Нам нужны были доказательства, — упрямо отвечает Густав. — Я давно заметил за епископом странную роскошь, никак не связанную с его доходами или подарками от тебя. Но никак не мог понять, откуда же он берет эти деньги.

— Я лично посылал епископа разобраться с лордами Нижних земель. Это было мое поручение — успокоить их. И теперь ты говоришь мне, что на самом деле он вступил с ними в сговор?

— А на Севере вообще можно служить нескольким господам? — интересуется Фахим.

— В редких случаях, — почти огрызается Фридрих, недовольный всем развернувшимся разговором. — Не в случае епископа.

— Вот именно! — восклицает Густав и собирается продолжить свои яростные излияния, но его прерывает сэр Грегори, на которого тут же воззряются все присутствующие:

— Мне кажется, мы упускаем самое важное. Есть ли смысл епископу Петеру участвовать в этом сговоре? Даже если его подкупили — допустим. Но он сам был одним из первых, кто поддержал вас, милорд, когда вы взошли на престол. Он был первым, кто принес вам клятву.

— Он всегда говорил, что возлагает на меня большие надежды, — хмурится Фридрих.

Фахим громко усмехается, привлекая к себе внимание. Его локти стоят на столе, ладони сложены вместе, будто в молитве. Он смотрит Фридриху в глаза, не прекращая тонко, непривычно улыбаться.

— Возможно, епископ Петер узнал что-то, что сделало вас в его глазах великим грешником.

— Если ты о той древней истории с Хильбертом… — возмущается Густав.

— Нет. Я вовсе не о ней.

Фридриха будто окатывает ледяной водой: холод, сковавший спину, так и просит передернуть плечами, но он сдерживается, не движет ни единой частью тела, и от этого напряжения его начинает мелко потряхивать.

Совладав с собой, он серьезно спрашивает Фахима:

— Почему ты так весел?

— Я не весел, мой король, — отвечает он. — Я зол. Мы не приблизились к правде ни на шаг, а ваша жизнь все еще висит на волоске.

Она всегда там будет, хочется ответить Фридриху. Пока корона отягощает его голову, ничего не прекратится. Это будет вечной борьбой.

Но хватит убегать. Он поговорит с Агнес.

***

Летний дворец его отца просторнее и светлее, чем донжон в Майнбурге: он строился не для оборонных целей, а для отдыха и пиров. Близость леса сделала его излюбленным местом для охоты, и в детстве Фридрих часто приезжал сюда, пусть и мало что помнил. А потом в одну особенно снежную зиму крыша не выдержала и проломилась прямо посередине обеденного зала; отец начал хворать, и не было речи ни о какой охоте — так и остался дворец полузаброшенным. Вильгельму, когда тот стал королем, было совсем не до его починки.

После стылого сонного Майнбурга здесь дышится свободнее и легче. Пусть снег еще не сошел, на равнине теплее, чем в столичных холмах: с юга дует теплый ветер, предвещающий Таяние.

Фридрих поднимается на второй этаж дворца по деревянной скрипучей лестнице, стараясь подавить в себе то и дело вспыхивающее волнение. Предстоящий разговор его совсем не радует.

Есть вещи, о которых они с Агнес молча договорились не вспоминать. Как самые близкие друг другу люди, они понимали, что есть тайны, которые должны быть запрятаны в самых дальних уголках. Иногда эти тайны хранились у сердца. Иногда — в сундуках за семью замками.

На первый стук в дубовую дверь не отзываются. На второй раздается звонкое «Иду!»

Фридриху хочется, чтобы не шла.

Агнес на пороге румяная и веселая, а за ее спиной виднеется светлая макушка леди Инги, сидящей на кровати.

— Я бы хотел поговорить с тобой наедине, — произносит Фридрих так, чтобы только сестра смогла его услышать.

Улыбка на лице Агнес чуть бледнеет, но не исчезает совсем. Она оборачивается назад, говорит, что скоро вернется, и выходит в коридор. Перед тем, как закрывается дверь, Фридрих успевает поймать серьезный взгляд леди Инги и слабо кивает ей в приветствии.

Агнес выглядит потерянной вне своих покоев. Не зная, куда деть руки, она сцепляет их в замок перед собой.

— О чем ты хотел поговорить?

— Не хочу, чтобы нас кто-нибудь услышал. Пойдем.

Она скрывает свое волнение, как может, но Фридрих видит. Они заходят в пустующие покои на том же этаже: внутри полумрак и прохлада отступающей зимы.

Агнес присаживается на застеленную постель, подготовленную для кого-то из гостей, и терпеливо смотрит на брата. Она не торопит его; ей и самой бы собраться с силами.

— Ты скоро уезжаешь.

— Так ты пришел со мной попрощаться?

— И это тоже.

Фридрих не знает, как он должен себя вести, мнется у двери. Агнес, озаренная косым лучом солнца из окна, продолжает неотрывно глядеть на него.

— Ты знаешь, зачем я пришел.

— По правде говоря, нет, — отвечает Агнес спокойно. Она держит спину прямо, руки на коленях, но даже такая поза выглядит расслабленной.

Фридрих отводит взгляд, разглядывает кованую решетку на окне, чтобы собраться с мыслями.

— В последний раз, когда Фахим разговаривал с Вильгельмом, тот сказал ему… Узнать, кому была выгодна его смерть. Мы не стали придавать этому значения, потому что ты знаешь… Много всего случилось.

Агнес не отвечает слишком долго, и Фридрих в тревоге вновь смотрит на нее. Когда они встречаются взглядами, сестра произносит:

— Я поняла тебя.

В ее голосе — растерянность, так непохожая на привычный заливистый смех.

— Ты же знаешь. Я не просил бы тебя, если бы это не было важно.

Она впервые за эти минуты опускает взгляд, прежде чем сказать:

— Я уезжаю скоро, так что… — хмурая складочка появляется между ее бровей. — Думаю, ничего страшного, если я тебе расскажу. Мне уже ничего не будет грозить.

— Грозить? — оторопело переспрашивает Фридрих. Ему вдруг становится больно лишь от одной мысли, что кто-то мог угрожать Агнес, а он ничего с этим не сделал.

— Незадолго до тех событий в Майнбург приехал Карл. Ты помнишь Карла?

— Наш кузен?

— Да. Но он приехал не просто так. Он приехал именно ко мне. С письмом от дяди Конрада, —Агнес поднимает на него свой взгляд, и Фридриху становится все кристально ясно, будто он давным-давно знал эту правду, но предпочитал ее не замечать. Однако он дает Агнес закончить. — Оно было скреплено печатью, так что оно точно было от него. В нем все былонаписано. Рассказаны причины и последствия. Видишь ли, он как-то узнал, что Вильгельм собирался развестись с женой под предлогом ее бесплодия. А потом женился бы на принцессе из Вейбхена — и стал бы вассалом другого короля.

— И ты поверила? — Фридрих не злится; ему больно и жаль, бесконечно жаль, что все эти беды происходят именно с ними.

— Не сразу, — уклончиво отвечает Агнес и поджимает губы. — Я думала, что понимаю ход мыслей Вильгельма — я думала, что раскусила его. Несколько дней потратила на то, чтобы выяснить, что же он собирается сделать на самом деле. А потом поняла, что нужно было просто спросить. И он ответил мне.

— И что? — нетерпеливо спрашивает Фридрих, сжимая ладони в кулаки за спиной.

— Это было правдой. То, о чем писал дядя.

Фридрих выдыхает через нос. Агнес отсаживается в сторону на кровати, оставляя ему место, но он не принимает ее предложение.

— Ты знала, что я не готов был стать королем — не тогда, но все равно согласилась, — напряженно говорит он, глядя в пол. Деревянные доски размываются перед глазами. Все было правдой — все, во что он не хотел верить.

— Я себе хотела помочь.

Фридрих зажмуривается, пережидает резко нахлынувший шум в ушах.

— Сядь, пожалуйста.

Он бредет к кровати, не помня себя. Опускается на мягкую, проседающую под его весом перину. Агнес берет его за руку, заглядывает в глаза.

— Ты злишься на меня?

— Нет, — ответить оказывается просто: он и правда не злится. Не на сестру. — Ты все сделала правильно. Он бы тебя никогда не отпустил.

Холодная ладонь Агнес дрожит, по ее щекам бегут слезы. Фридрих не успокаивает ее — не может успокоить, лишь сжимает ее пальцы сильнее.

— Я надеялась, что дядя все тебе расскажет.

— Он не рассказал.

Ворох мыслей в его голове заглушает тихие всхлипы Агнес. В ушах — звон колоколов в день его коронации. Обряд оммажа. За спинами тех, кто приносил ему клятвы, были кинжалы — и он до сих пор не знает, у кого именно.

Может статься так, что у всех.

Комментарий к Занавес. Таяние

Все еще агитирую вас подписываться на паблик, если еще не, там куча всяких бонусов, раскрывающих сюжет :) https://vk.com/public164137332

========== Занавес. Майские поля ==========

— Я иногда совсем тебя не понимаю.

Фридрих закутался в плащ сильнее, бросил на Эдмунда короткий взгляд. Не ответил.

Эдмунд фыркнул.

— Чего ты злишься?

— Ничего.

Заходящее зимнее солнце совсем не грело. Ветер на крепостной стене трепал плащ и волосы, но Фридрих, непонятно кому на зло, не торопился вернуться в тепло.

Эдмунд его не осуждал. Он всегда был рядом и не страшился ни холода, ни плохого настроения друга. Он все понимал.

— Мне снилась моя мать.

— Ох… Мне жаль.

Фридриху хотелось плакать, и страшнее всего, что не от недавних известий о смерти матери — а от ненависти к себе. К своему равнодушию. Ему ни до кого не было дела. Иногда он думал: может, ему и на Эдмунда плевать, а все, что он делает — так это тешит самолюбие, выставляя себя главным страдальцем во всем Грофстайне.

— Ты знал о том, что мой род проклят?

— Ты про эти сказки о безумии? — усмехнулся Эдмунд, но осекся, увидев серьезное лицо Фридриха. — Брось. С тобой-то точно все будет в порядке.

— С чего ты взял?

— Потому что вы с Агнес — самые нормальные в этой семейке.

Фридрих не знал, что ответить. Это был глупый разговор и не следовало его начинать. Он винил себя за каждое ненужное слово, вновь и вновь, на протяжении многих лет. Любая неосторожная мысль, посмевшая быть неидеальной, вызывала в нем тошноту. Он не имел права быть слабым.

Но чувства рвались из его груди, сколько ни сдерживай: и однажды, Фридрих знал, он будет рыдать, как никогда в жизни, и кричать до потери голоса.

Но не в тот день. Он почти сдался, когда Эдмунд взял его за руку, чтобы поддержать; он почти позволил себе разорваться на куски. Ладонь Эдмунда была теплой — всегда была, даже на ледяном ветру. Фридрих закрыл глаза, сжал челюсти, прикусывая щеку. Он умел сдерживать себя — до того дня, как ударил Вильгельма на Серебряницу. Кажется, с той минуты все пошло под откос.

Их последняя зима была холоднее всех предыдущих.

Агнес не плачет, когда они расстаются. На ее голове — серебряный обруч в мелких изумрудах, губы — изогнуты в ничего не значащей улыбке, под стать случаю. Фридрих целует ее щеки и шепчет на ухо:

— Отныне только ты вправе властвовать над своей судьбой, сестра. Не забывай об этом.

Агнес смеётся дерзко, но тихо, чтобы никто в шумном, наполненном людьми дворе не заметил.

— Я всегда помнила об этом, Фефе. Помни и ты.

Она уезжает вместе с внушительной процессией из воинов и слуг. Вместе с ней Тита, но не Огюст и Рауль — те остаются, чтобы королевский двор не превратился в пристанище печали. Повозки и кони оставляют в снегу следы, наполняющиеся талой водой, и Фридрих не может поднять взор, не может взглянуть на Агнес в последний раз. Она уезжает, но остается в его памяти с улыбкой на губах, говорящей о победе над любыми врагами, что ждут их на долгом-долгом пути.

Эта дорога не будет простой — и Фридрих не знает, о чем он думает больше: о весенней распутице или об их с сестрой судьбах, отныне разъединенных, но все ещё общих.

С того дня время убыстряется, теряет свою сонливую размеренность. Тает снег, а вслед за ним всходит первая трава — предвестница похода на запад.

— Вы волнуетесь, — говорит Фахим за завтраком, в день, когда в летний дворец должен приехать герцог Ротберг. Они одни в покоях, но в горле Фридриха встает комок: он так и не сказал Фахиму о том, что узнал. Решил, что так будет лучше. Он не хочет советов — не сейчас, когда он должен быть столь решителен, как не был никогда прежде. Не тогда, когда любое сомнение приведет его к краху.

Поэтому он отвечает уклончиво:

— Скоро поход. Как я могу не волноваться?

Фахим смотрит так, будто понимает. Но не переспрашивает.

Когда во дворец приезжает дядя Конрад, Фридрих чувствует, как сложно ему удержать злость, запертую в груди, словно неприрученный зверь в клетке. Но он соблюдает все обряды гостеприимства, как хозяин, которым он никогда не хотел быть. Он ждет вечера, когда им выдастся время наедине — когда рыцари, приехавшие вместе с герцогом, разойдутся кто куда.

В главном зале полумрак. Фридрих выстукивает нетерпеливый ритм по подлокотнику трона. Свеча перед ним трепыхается от каждого вздоха, тени скачут по темным пятнам въевшейся грязи на дубовом столе. Свет факелов на стенах не дотягивается до входа в зал: дверь тонет во тьме, превращая каждого открывшего ее в незнакомца. Первым из зияющей темноты выходит долговязый Альберт, и Фридрих позволяет себе чуть расслабить напряженную спину.

Альберту — восемнадцать; он стал оруженосцем Фридриха в день его коронации. Но вот, что крылось во всех клятвах и присягах на самом деле — ими не купишь дружбу, и сколько Фридрих ни старался, не мог заставить себя проявить хоть каплю теплоты. Не чувствовал в себе сил. После смерти Эдмунда еще долго не чувствовал.

Альберт кивает в приветствии и быстрым шагом подходит к столу, ставя на него принесенные с собой письменные принадлежности.

— Довольно трудно раздобыть хороший пергамен после того, как камерарий скончался, — тихо бурчит парень, будто извиняясь.

— Все в порядке, Альберт, — Фридрих позволяет себе улыбку, и оруженосец смущается, не ожидая снисходительности.

Фридрих вздыхает, нехотя открывая крышечку узорчатой чернильницы, и переводит взгляд на чистые листы перед собой. Сегодня ему предстоит написать много, много писем.

— Сядь, не мельтеши.

— Д-да, милорд.

Альберт неловко усаживается на скамью чуть поодаль от короля. Длинные ноги не умещаются под столом, и он вертится еще несколько мгновений, пытаясь устроиться поудобнее.

— Наточи перо. Плохое.

— Прошу прощения, милорд. Не заметил сразу.

— Ничего страшного.

Фридрих почти дописывает первое письмо, когда вновь раздается скрип двери. Альберт тут же вскакивает и отходит к стене, склоняя голову. Фридрих не удостаивает вошедшего даже приветствием, не то что подъемом на ноги.

— Садитесь, дядя.

На герцоге Ротберге белая котта и голубое сюрко поверх, подпоясанное крепким ремнем. На пряжке — медведь, символ его рода, жившего в Грофстайне задолго до прихода к власти Илена Великого и его сыновей. Гордые Ротберги несли свои знамена поколение за поколением, не унижаясь ни перед кем.

Фридрих ведь и сам был наполовину Ротберг. Может, именно от предков матери ему и досталось упрямство.

Дядя садится рядом, бросает взгляд на начатое письмо. Фридрих закрывает его рукой.

— О чем ты хотел поговорить? — спрашивает герцог, поднимая серьезный взгляд на лицо племянника. Фридрих глядит в ответ, сам не зная, что надеется увидеть: быть может, насмешку. Но дядя смотрит строго, как всегда смотрел.

Чтобы решиться, хватает одного вздоха: Фридрих достает из-за пазухи сложенное письмо с обтрепавшимися краями и кладет его на стол перед дядей.

— Объясните мне, что это.

Герцог Ротберг берет письмо мозолистыми пальцами, раскрывает его со слабым любопытством, которое вряд ли заметил бы человек, не знающий его. Но Фридрих замечает. Герцог подносит пергамен чуть ближе к свече, чтобы осветить буквы, написанные собственной рукой. Фридрих разглядывает его лицо с затаенным гневом, сладко сжимающим сердце, и радуется, действительно радуется, когда видит ту же ярость в дяде.

— Как…

— Она не сожгла его, — торжествующе говорит Фридрих.

Альберт, чувствующий неладное, тревожно спрашивает:

— Милорд, мне выйти?

— Нет, — отвечает Фридрих.

— Да, — почти в тот же миг говорит герцог Ротберг.

Юный король усмехается горько:

— Что же такое, дядя? Альберт ваш племянник, неужели он не должен быть посвящен в дела семьи?

— Эти дела его не касаются, — строго отвечает герцог, не глядя в сторону оруженосца.

— А-а… То есть, его брата, убившего короля, они касались, а его самого нет? Останься, Альберт. Но если хоть что-то сказанное этим вечером выйдет за пределы этого зала, я отрежу тебе язык.

— Что… Милорд… — ошарашенно выдыхает Альберт и делает шаг вперед от стены, погруженной во тьму. — Разве Карл…

— Нет. Твой брат убил короля по приказу герцога Ротберга, а затем был отправлен в монастырь, чтобы не сболтнуть лишнего, — произносит Фридрих, но его слова предназначаются отнюдь не бедному оруженосцу. — Вот только он все равно проболтался.

— Откуда ты знаешь? — хмурится дядя.

— Первую часть — со слов Агнес. Как чудесно вы все устроили, дядя — церковники решили, что это было самоубийство и не стали устраивать пышных похорон. Никто не стал разбираться, что же там случилось, а Агнес запутывала всех еще больше сказками про пажей и жен. Бедный Карл, он наверняка и не мог помыслить, чем это для него обернется. Откуда я знаю, что он проболтался? Я не знаю, дядя. Но кто-то раскрыл эту тайну и решил убить меня, посчитав виновником всего этого балагана.

— Это не мог узнать никто из Нижних земель… Неужели мы обвинили невиновного? Или их подговорили совершить покушение? Они не додумались бы сами, — задумчиво произносит герцог, опустив взгляд на свои руки, которые все ещё сжимают роковое письмо.

Фридрих вдруг чувствует досаду. Дядя выглядит так, будто ему плевать на его злость — он не злится в ответ, не тревожится. Будто король ничего ему не сделает. Надо же, размышляет над тем, кто мог задумать измену королю — будто бы не был таким же изменником.

— Вы, видно, не осознаете своего положения.

Герцог непонимающе смотрит на него.

— Мне не нужны ваши советы, дядя, — спокойно поясняет Фридрих, но его горло сжимается от гнева. — Вы подвели меня к эшафоту и ни на секунду не устыдились. Посвяти вы меня в свои планы, и всего этого можно было бы избежать.

— Избежать чего, мальчик? Покушений?

— Если бы я знал, я бы все исправил. Обелил бы свое имя.

— Никто бы никогда не догадался, — в голосе дяди наконец появляются рычащие нотки. — Тебе и так не нужно было обелять себя.

— Никто, кроме церковников.

— О Господи, — восклицает Альберт. — Так вот, почему все судачат о епископе Петере!

— О епископе? — удивляется герцог, переводя взгляд с Альберта на Фридриха. — Ты думаешь, это он?

— Он отказался приехать на Таяние, хотя должен был вести праздничную службу. Вместо этого он уехал в Эссен — видимо, встречаться с тамошним епископом. Откуда он мог узнать об убийстве? Я думаю, что Карл исповедовался своему аббату, а тот не стал держать его исповедь в секрете. Вам нужно было отправлять его дальше от столицы, дядя. Намного дальше.

Но ни одно произнесенное слово не колеблет собранности герцога Ротберга. Он и правда не чувствует стыда. Верит, что все сделал правильно.

— Ты знаешь, что нужно делать, Фридрих. Отошли ему письмо, пусть приезжает.

— Как раз писал, когда вы вошли. И напишу всем епископам Грофстайна — пусть только попробуют замыслить измену, и я пошлю в их владения свои войска.

— Не так резко. Лучше бросить тень на епископа Петера — найди, в чем его обвинить.

— Если они все в сговоре, не поможет, вы знаете. Остается действовать лишь силой меча.

— Не перед походом на запад, мальчик.

Фридрих злится. Нечего разговаривать с ним, как с ребенком. Или именно этого дядя и добивался? Наставлять его во всем, когда станет королем — до тех пор, пока в голове Фридриха не останется собственных мыслей.

— Что же мне тогда делать, дядя? Вы хоть понимаете, перед каким выбором я оказался? Все, кто прибудет на майские поля, могут замышлять измену вместе с епископом. Я не могу доверять никому из них, кроме вас — и то, потому что знаю, что я нужен вам живым, в отличие от них. Скажите, вы так и планировали до конца жизни навязывать мне свои решения? А что же потом? Чего вы хотели добиться, сделав меня королем?

Дядя качает головой, смотрит в сторону, на свечу. Ее отблеск трепещет в его серых глазах.

— Если бы Вильгельм заключил союз с Вейбхеном, они наверняка раздробили бы королевский домен — как я мог это допустить? Издавна Ротберги претендовали на часть равнины Майна. Мы бы стояли на пороге междоусобной войны.

— И теперь мы все равно оказались перед ней, — говорит Фридрих, чувствуя, что злость, копившаяся в нем много дней, вдруг испарилась. В нем осталась лишь усталость. И в дяде Конраде тоже. Они оба не знают, что им делать.

— Прошу прощения, милорд, — вновь заговаривает Альберт. Фридрих поворачивает к нему голову. Юноша подходит ближе, беспокойно сцепив руки перед собой в замок. — Позвольте…

— Да, говори, Альберт.

Он вздыхает, собираясь с силами.

— Просто я подумал… Может, вам стоит сделать вашим вассалам более выгодное предложение, чем сделал епископ Петер. Когда они все соберутся на майские поля.

***

— Его звали Эдмунд, — говорит Фридрих, не поднимая взгляда от подписанных указов, разложенных на столе в покоях.

— О ком вы? — тревожно спрашивает Фахим из-за его спины. Фридриху больно — Фахим беспокоится за него, а он молчит, прячет правду, будто это защитит их обоих.

Не защитит.

— О моем друге.

Фридрих опирается обеими ладонями о гладкую поверхность стола, опускает голову.

— Что-то случилось? — продолжает спрашивать Фахим, но не подходит ближе, и Фридрих зажмуривается, прежде чем обернуться.

Он так не может.

— Иди сюда.

Фахим растерянно моргает, стоя у противоположной стены.

— Что происходит?

— Не спрашивай. Иди ко мне.

Когда Фахим подходит к нему, Фридрих хватает его за руки и притягивает ближе. Носки их сапог упираются друг в друга — следующий шаг превратился бы в объятье.

Но Фридрих смотрит в глаза Фахиму и говорит, сдерживая отчаяние:

— Что бы ни произошло перед моим отъездом, пообещай мне, что не будешь просить взять тебя с собой.

— Разве я собирался? — недоумевает Фахим.

— Пообещай мне.

Во взгляде Фахима, обычно теплом и веселом, появляется волнение. Он спрашивает вновь, понижая голос:

— Что происходит?

Фридрих целует его, не в силах ответить. Фахим гладит его по спине, успокаивая, и Фридрих вдруг понимает, что плачет: соленые слезы скатываются по его щекам, попадают на их соединенные губы. Юноша отстраняется в стыде и прячет лицо за сжатыми кулаками. Теплые ладони все ещё касаются его дрожащих плеч, пальцы вырисовывают маленькие круги на лопатках.

Фахим ничего не говорит, и Фридрих думает с болью в груди, что не заслужил, совсем не заслужил его терпения: пусть на него кричат, упрекают за жалкий вид, он поймет. Но если Фахим и осуждал его когда-либо, то точно не за слабость — они видели друг друга в моменты печали и радости, успехов и неудач, любви и страсти — им нечего скрывать друг от друга.

— Фридрих.

Он отзывается, убирает руки от лица. Фахим смотрит на него с нежностью, от которой все внутри переворачивается.

— Сколь ни желало бы мое сердце всегда быть с вами, — услышав эти слова, юный король начинает плакать сильнее. Но не прячется, позволяет вытереть свои слезы широкими ладонями, — я знаю, что я нужен здесь. Встретить вас, когда война закончится. Сохранить ваш дом.

— Северные лекари ужасны, Фахим, — сипло произносит Фридрих, но они оба знают, что эти слова не стоит воспринимать всерьез. — Как же я буду без тебя?

Фахим смеётся.

— Как вы были без меня все эти годы?

Никак, никак. Тоскливым призраком, ждущим непонятно чего.

Он боится, он до дрожи боится всего, что ему предстоит — и впервые в жизни признается в этом прежде всего себе. Сегодня его ждет ещё одна маленькая война под крышей собственного дома.

Но Фридрих никогда не хотел быть его хозяином. Его домом должна была стать дорога, а не холодные стены замка. Он не хотел ни семьи, ни детей — не зря Эдмунд говорил, что это ему стоило стать монахом, а не Густаву.

Он не должен был стать королем, и ответственность, пришедшая вместе с венцом на голове, сыграла с ним злую шутку — сколько бы он ни храбрился, он лишь копил в себе страх и тревогу, которые в одночасье вырвались наружу горькими слезами.

— Если что-то случится, когда я уеду — спасай себя и леди Ингу. Плевать на казну и реликвии — спасайтесь вдвоем. Бегите в Гросбург. Я встречу вас там.

— Вы думаете, что-то случится?

Фахим серьезен, и его руки на щеках придают Фридриху сил. Слезы больше не душат его горло, когда он произносит:

— Я думаю, они планируют совершить переворот этим летом.

Тем вечером в летнем дворце шум голосов путает мысли. Фридрих идет в главный зал с легким головокружением, но сохраняя твердый шаг и держа спину под изумрудной мантией прямой.

— Епископ Петер не приехал, — произносит он, встретившись в холле с Густавом. Не спрашивая, утверждая.

Виноватый вид брата говорит сам за себя.

— Что ж, у него было две недели. Больше поблажек не будет.

— Я бы его казнил, — ворчит Густав.

— Меня сожрут живьем, если я это сделаю.

— Разве за измену не полагается смерть?

— Говори тише, — морщится Фридрих, завидев в другом конце холла лорда Градхольма, спускающегося по лестнице. — Никто никогда не казнил епископов. Меня и так обвиняют во всех грехах.

— Ты же понимаешь, что бескровный путь приведет к провалу.

— Я понимаю, Густав, — мягко соглашается Фридрих. — Но даже если я погибну, я хочу, чтобы вы все остались в безопасности. Для этого я должен обеспечить пути отступления.

— Ты не погибнешь! — горячо восклицает брат. — Оставь это уныние сейчас же. Я готов отправиться на войну с тобой вместо епископа — и, чем черт не шутит, даже возьмусь за оружие, как служители древности, если понадобится!

Фридрих вдруг смеётся, не зная, что ему чувствовать: благодарность или смущение за чужую пылкость.

— Ты нужен мне в столице, Густав, — отвечает он, натянуто улыбаясь. — Ты должен будешь… Фахим?

Он отвлекается, заметив Фахима, выглядывающего из-за двери на улицу и беспокойно подзывающего его рукой.

— Милорд, вы мне нужны, — шепчет он, чтобы не привлекать слишком много внимания. На его удачу, в холле перед главным залом ещё не так много людей, чтобы поднялся переполох.

— В чем дело?

— Пойдёмте. Это срочно.

Король хмурится и оборачивается к брату.

— Ступай в зал, Густав. Я скоро подойду.

Фахим скрывается за закрытой дверью. Когда Фридрих выходит во двор, ему в лицо бьёт теплый ветер. Не успевшие высохнуть лужи идут рябью.

— Что случилось? — повторяет он, глядя на Фахима. Тот отмахивается и идет в сторону маленькой каменной пристройки, где находится кухня.

— Какого черта… — бормочет Фридрих.

Внутри тепло и пахнет пирогами с рыбой. Фридрих вдыхает запах полной грудью, но чуть не закашливается, увидев, что посреди кухни один из слуг уложил на большой стол какого-то мальчишку, лицом вниз, прямо посреди приготовленных блюд. Кухарки и поварята толпятся у дальней стены, взволнованно глядят из-за спин друг друга. Мальчишка дергается, но его крепко держат за скрученные руки.

— И что здесь такое творится? — громко произносит Фридрих. Слуга вздрагивает и оборачивается в его сторону.

— Милорд! — тяжело дыша, восклицает он. — Этот гаденыш пытался что-то подмешать в еду!

Фридрих замирает.

— Пытался или подмешал?

Слуга смущается.

— Подмешал, но мы убрали…

— Свяжите ему руки.

— Мы даже не знаем, что именно он сделал с едой, — тихо произносит Фахим, пока кухарки ищут веревку. Фридрих хмурится мгновение: внешне спокойный, внутри он заходится удушающей тревогой.

— Дадим испорченную еду собаке, — с трудом выговаривает он. — Если она умрет, казним мальчишку.

Горе-отравитель издает жалобный вопль. Фридрих подходит к нему быстрым шагом и, дернув за связанные запястья, скидывает на пол. Мальчишка с грохотом падает на колени, задев стоящее рядом ведро с очищенной рыбьей чешуей.

— Кто тебя послал?

Ему не больше пятнадцати. Кривит пухлые, искусанные до крови губы, смотрит в пол, стараясь не заплакать. Острые плечи проглядываются сквозь поношенную рубаху в неумелых заплатках.

— Мне заплатили… — скулит мальчик. Фридрих чувствует себя прескверно, когда бьёт его наотмашь по лицу.

Кухарки удивленно ахают, прикрывая лица руками.

— Вопрос был другой.

Юнец плачет, сотрясаясь всем телом.

— Мы тебя пощадим, если расскажешь правду.

— Я… милорд, я правда… — мямлит он сквозь слезы, от которых все его бледное лицо покрывается красными пятнами. — Я-я просто служка при церкви в Мюльдорфе…

— Мюльдорфе? — уточняет Фахим, и Фридрих отвечает, не оборачиваясь:

— Деревушка под Майнбургом. Епископ отвечает и за нее в том числе. За все церкви в нашем домене. И в Нижних землях тоже.

Дверь на кухню раскрывается, впуская внутрь ветер, а затем раздается беспокойное:

— Милорд, все вас обыскались!

— Альберт, ты как раз вовремя. Позови сэра Грегори, будь добр. И передай лордам, что я скоро буду.

Оруженосец ошалело переводит взгляд с короля на пленника, а потом на испуганных кухарок, но вскоре приходит в себя и выскакивает обратно на улицу.

Когда сэр Грегори уводит служку, чтобы посадить его в клетку на заднем дворе, Фридрих успокаивает кухарок и говорит им продолжать свои дела. Они с Фахимом выходят во двор, чтобы скормить отравленную еду старушке Белой. Фридрих чувствует слабость в коленях, когда она лижет его ладони горячим языком.

Фахим смотрит на него почти так же, как она. Преданно и жалобно.

— Вот, о чем вы говорили, когда просили меня об обещании.

— Ты знаешь, что так будет правильно.

— Я знаю, — говорит Фахим, и голос его срывается. — Но неужели я смогу спать, зная, что вам угрожает? Это казалось таким далеким — разговоры об ядах. Вы, северяне, ничего в них не смыслите: ни в рецептах, ни в незаметном их применении. На юге отравитель не попался бы так легко. Но это не уменьшает моей тревоги. Я не смог бы защитить вас от вражеского меча, при всем своем желании — а теперь не могу защитить даже от того, в чем сведущ лучше всех!

— В лагере со мной всегда будет охрана.

— Милорд… Что же нам делать… — Фахим прикладывает ладонь ко лбу, почти задыхаясь. — Вы уедете завтра…

— Послушай меня, — обрывает его Фридрих, — и пойми — ты первый и единственный, кому я скажу это: больше нет никакого вопроса об удержании трона. Его нет. Одно лишь заботит меня сейчас: выжить и спасти тебя и Ингу. Ты ведь знаешь, что без меня они сделают тебя рабом, а над Ингой — надругаются. Я не могу допустить этого, но и отменить поход не могу тоже.

Фахим не отвечает. В его взгляде боль и страх сливаются воедино, и Фридрих чувствует их как свои. Ветер во дворе щиплет глаза.

— Прости меня. Прости. Но помни — мы связаны так, как никто в этом мире, а потому всегда найдем друг друга, где бы ни оказались.

— Вы правда верите в это? — горько усмехается Фахим, давя непролитые слезы.

— Конечно. Во что же мне ещё верить?

Они возвращаются в зал молча. Тем вечером Фридрих приказывает Густаву и сэру Ламберту возвращаться в столицу с отрядом, чтобы взять епископа Петера под стражу. А потом — привезти его на суд в лагерь под Ланнбургом, где армия остановится через четыре дня.

Когда пир заканчивается, Фридрих находит в псарне мертвую старушку Белую.

========== Занавес. Пожар ==========

Слова молитвы даются легко. Фридрих произносит их, не споткнувшись ни разу. Колени на ступеньке перед алтарем давно не ноют. Руки, сцепленные перед грудью, не немеют.

Он привык.

— …Прости их, Господи, за грехи, совершенные и лишь задуманные, ибо не ведали несчастья своего, да только обращали взор свой на солнце, когда должны были глядеть во тьму.

От благовоний не кружится голова. От полумрака вокруг не устают глаза.

Вот только сердце болит так, будто чья-то рука, схватив покрепче, хочет вырвать его из ребер.

— По воле Твоей, Благодетель, мы все ступаем по земле и несем завет не сходить с пути.

Прошло всего три дня с коронации. Шестьдесят семь — с гибели Эдмунда.

Во Фридрихе не осталось иных слов, кроме молитв.

— Прости тех, кто сбился, Господи, подари им покой, Господи…

Он осекается, краем глаза замечая, что кто-то встал в тени алтаря. Это, должно быть, епископ Петер.

Фридрих закрывает глаза, чтобы не видеть его багровых одежд, почти черных во мраке храма. Цвет, что должен был стать солнцем, в церкви превратился во тьму.

— …Ибо ищут они Твоей любви так же, как ищет ее каждое дитя Твое, заблудшее и найденное.

В горле сухо. Он хотел помолиться за Эдмунда в конце, но теперь не смеет. Говорит чушь, которая тут же забывается.

Когда он заканчивает и поднимается с колен, епископ Петер перед ним вежливо улыбается. Тени от неяркой лампады на алтаре искажают его улыбку, делают печальной. Епископу почти пятьдесят — возраст выдают темные волосы с залысинами и проседью. Он служит в церкви Майнбурга, сколько Фридрих себя помнит.

— Я очень рад видеть вас за молитвой, милорд, — произносит епископ спокойным, серьезным голосом безо всякого заискивания. — Не так много простых горожан посещают нас столь часто, что уж говорить о королях.

Он имеет в виду Вильгельма, понимает Фридрих, но это сравнение не льстит ему. Он бы не хотел вспоминать о Вильгельме вовсе.

— Это моя обязанность, Ваше Высокопреподобие, — отвечает он тихо, сцепив руки за спиной. — Если король не будет молиться за всех живых и всех мертвых, кто же за них помолится? Вы ведете нас по Пути, мой же долг состоит в том, чтобы этот путь осветить.

— Вот поэтому я и благословил вас три дня назад совершенно искренне, — мягко говорит Петер.

Фридриху неловко. Он знает, что в последние дни лжет многим, но лгать епископу ему кажется неправильным.

— На самом деле… — неуверенно начинает он, опустив взгляд под ноги. — Я чувствую, что прихожу сюда лишь за тем, чтобы предаться слабости.

— Отнюдь. Молись каждый король столько, сколько молитесь вы, и мир под солнцем стал бы чище от скверны.

Фридрих так не считает, но не смеет спорить.

На тринадцатый день Густав говорит ему: Господь хочет, чтобы ты стал Великим. Ужас сковывает его тело, не дает вздохнуть. Фридрих кивает, но не верит.

Мир под солнцем не станет чище от скверны, пока он не очистит самого себя.

— Никаких вестей от сэра Ламберта?

Лицо Альберта, неловко держащего руки перед собой, выглядит так, что Фридрих сразу понимает: никаких. Он отворачивается в досаде, чтобы не наговорить лишнего. В покоях, отведенных ему в Ланнбурге, глазу решительно не за что зацепиться: голые стены и только над темным камином — уродливая голова оленя.

Фридрих чуть задирает голову, чтобы уставиться на эту мерзкую голову с перекошенной челюстью, и хмуро бормочет:

— Прошла неделя, что они там устроили?

Через полчаса ему нужно будет спуститься на обед к лордам. Потом проверить, как дела в лагере. После — поговорить с дядей о приближающейся осаде крепости. Фридрих раз за разом повторяет все нужные дела в голове, будто они могут разбежаться, если он не будет держать их достаточно крепко.

— Гонец так и не вернулся, милорд. Всякое говорят. Не думаю, что стоит верить этим слухам.

— И что говорят?

Альберт отвечает не сразу.

— Что… Будто видели дым над столицей.

— Дым? — Фридрих оборачивается. Альберт почти одного роста и возраста с ним, но мнется, как мальчишка.

— Как я и сказал, это всего лишь слухи, милорд.

— Мы должны послать еще одного гонца. Завтра нам уезжать из Ланнбурга. Им придется нагонять нас.

Альберт кивает, как болванчик, глядя себе под ноги.

— Ты говорил с отцом? — вдруг спрашивает Фридрих.

Оруженосец удивленно вскидывает голову.

— З-зачем? — оторопело спрашивает он.

— Твой отец — владелец этих земель. Когда в последний раз ты говорил с ним?

— Давно… — морщится Альберт. — Отец не очень меня жалует.

— Ты раньше не говорил мне, — удивляется Фридрих.

Альберт жует нижнюю губу и тоже поднимает взгляд на оленью голову.

— Вы не спрашивали, милорд.

— Что его не устраивает в тебе?

— То, что я служу вам.

Фридрих хмурится, не понимая. Он знал герцога Ланнгена не так хорошо, как мог бы — они виделись на коронации, потом пару раз разговаривали на майских полях, но во время всех походов их войска сражались в разных местах, что уж говорить о мирном времени. На все праздники герцог отправлял в столицу своих сыновей, а сам Фридрих бывал в Ланнбурге лишь дважды, прошлой весной и этой зимой. Это не было удивительным: они соблюдали все обязательства по отношению друг к другу и не скупились на взаимные дары. Отец Альберта был гордым, волевым человеком, прошедшим множество битв: следы их навсегда остались на его лице. Фридрих уважал его, однако никогда не искал близкой дружбы. Герцог не стремился к ней тоже.

Но о том, что он был им недоволен, Фридрих слышал впервые.

— Разве не он отправил тебя служить мне?

Альберт качает головой, чешет лохматый затылок.

— Нет. Это дядя Конрад настоял. Они с отцом… не очень ладят. Но дядя что-то пообещал ему, чтобы тот согласился отправить меня в столицу.

Фридрих недовольно хмурится, не зная, что ему сказать. Как много герцог Ротберг успел натворить за его спиной? Черт возьми, это правда, что он не был готов стать королем, но разве он не имел право знать?

Альберт продолжает за него, неожиданно набравшись смелости:

— Милорд, вы правда считаете, что лорды могут что-то предпринять?

— Они не могут, Альберт, они уже предпринимают, — устало отвечает Фридрих. — Вот только я не знаю, кто именно. Поговори с отцом. Не раскрывай всей правды, просто выскажи свои опасения. Возможно, у нас получится узнать что-то от него.

Альберту не нравится эта идея. Он морщится, но не может ослушаться приказа.

— Что тебя беспокоит?

— Милорд, я… — вздыхает оруженосец. — Я, признаться… Боюсь того, что грядет.

— Нечего бояться, — резко говорит Фридрих и почти жалеет о своей строгости, когда видит, что Альберт опечалился еще больше. — В случае чего… Дядя Конрад не даст тебя в обиду.

Альберт вдруг фыркает, позабыв о скромности.

— Вот уж кому я не хочу больше доверять свою жизнь! Только не после того, что он сделал с Карлом.

— Ты правда не знал?

— Откуда мне было знать! — возмущается оруженосец. — Я младший несмышленыш, разве меня кто-то будет посвящать в такие дела? Карл не возвращался больше домой — я не видел его все эти два года.

Фридрих кивает и говорит мягче:

— Прости. Мне жаль, что все обернулось так. Но ты поговори с отцом все равно. Только не говори о Карле.

Альберт поднимает взгляд, смотрит серьезно, и Фридрих почти забывает, что перед ним не один из равных ему рыцарей, а всего лишь оруженосец.

— Я теперь служу только вам, милорд. Конечно, я никому не раскрою ваших тайн. Клянусь.

Вечером Фридрих видит в коридорах замка вдову Вильгельма. Высокая белокурая женщина останавливается, заметив его тоже, и смотрит молча, тяжело. Фридриху кажется, что она хочет заговорить с ним, и поэтому он чуть кланяется ей в приветствии.

Луиза молчит, поджимает бледные губы. Она вся бесцветная, исхудавшая, лишенная прежней красоты. Неловкая сцена затягивается.

Фридрих почти ничего не знает о ней; они никогда не произносили друг другу ни слова. Луиза была младшей сестрой герцога Ланнгена, но Фридрих и не подозревал, что после смерти Вильгельма она уехала именно в Ланнбург — в прошлые годы он не встречал ее ни на одном из пиров. Все знали, что она была несчастлива в браке: бесчисленные выкидыши лишили ее здоровья, превратили в тень, которая долгие годы бесплотно ступала по коридорам королевского замка. Говорили, на похоронах Вильгельма она не проронила ни слезинки.

— Леди Луиза, — все-таки заговаривает Фридрих, понимая, что вдова так и не скажет ни слова. — Я могу чем-нибудь помочь вам?

— Помогите себе, милорд, — холодно отвечает Луиза, и Фридрих вздрагивает. — Пока еще не поздно.

— О чем вы?

— Мы с вами оказались в схожем положении, Фридрих. Нами обоими владеют силы, которые мы не вольны подчинить себе, — ее голос, почти злой, срывается на хрип. — Но вы мужчина, а я женщина, и в этом разница. Ваша воля может совершить невозможное, а моя обречена на унижение.

Грудь сдавливает в тревоге. Фридрих делает шаг ближе.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — взволнованно отвечает он. — Если вас кто-то обижает, позвольте вам помочь.

Луиза улыбается, печально и колко.

— О, вы и в самом деле ребенок, как о вас и говорят. Не переживайте о женщине, дни которой сочтены. Лучше приглядитесь к тем, кто вас окружает.

— Вы о вашем брате?

— О нем. И о многих других мужчинах, охочих до власти.

Она уходит, не сказав больше ни слова. Фридрих остается посреди темного коридора один, с ширящимся в груди чувством, что уже ничего нельзя исправить.

Герцог Ланнген не говорит Альберту ни слова.

Он даже не пускает его на порог своих покоев.

***

Фридриху снятся странные сны. В них он забывает все имена, которые когда-либо знал: остается лишь одно единственное, спрятанное в ночной тишине.

— Фахим.

— Да?

— Ты вновь привел меня к морю.

Фахим в этих снах не смеется. В нем — покой и усталость, которых он никогда не показывает днем. Улыбка его — незаметный росчерк пера на пергамене. Он мягко смотрит на Фридриха, пока с ночного берега южного моря доносится плеск волн.

— Куда мы отправимся сегодня? — спрашивает юный король, глядя на далекий горизонт, сливающийся с темным небом.

— Я не знаю, — отвечает Фахим. — Я не помню, чтобы приводил вас сюда.

Полная луна высится над их головами точно так же, как в ночь свадьбы Ульриха и Солвейг.

Фридрих улыбается, опуская взгляд. Мелкие камешки под ногами чувствуются через подошвы сапог.

— Что-то не так?

— В прошлый раз ты сказал, что мы прибыли домой.

Фахим вздыхает, волнуясь.

— Ох, кажется, я помню. Это тот самый сон.

— Да. Это был он.

Фридрих улыбается шире, показывая зубы, и сам не понимает, чему так рад: с того сна прошли месяцы, а его сердце все еще бьется быстрее, стоит только вспомнить.

Фахим разворачивается спиной к морю, и рукав его рубахи еле ощутимо задевает ладонь Фридриха. Звук волн вдруг исчезает, и спустя мгновение вместо его успокаивающего шелеста вокруг нарастает гомон десятков голосов.

Фридрих поднимает взгляд и щурится от резкого дневного света. Перед ним — узкая улочка с рядами торговых лавок, заполненная людьми в незнакомой одежде.

— Фахим? — зовет Фридрих, но никто не откликается. Он делает осторожный шаг вперед, и его тут же подхватывает людской поток.

— Фахим!

Фридрих оглядывается по сторонам, но в толпе нет ни единого знакомого лица. Он проходит мимо холмиков ярких специй, мимо корзин, до краев наполненных незнакомыми фруктами всех возможных цветов и форм, и даже на мгновение забывает, кого же он здесь ищет.

Вспоминает, когда наконец-то видит у входа в переулок знакомый затылок. Расталкивая прохожих, Фридрих забегает за угол и тут же закашливается от хлынувшего в легкие дыма. Проморгавшись, он видит перед собой вовсе не узкий проход между домами, а большой зал, укрытый полумраком. Весь пол усеян цветастыми подушками, на которых устроились мужчины и женщины, весело переговаривающиеся и слившиеся в объятиях. И чем больше Фридрих приглядывается к ним, тем больше понимает, что в сплетении их тел нет ни капли приличия.

— Фахим? — неуверенно зовет он, с трудом оторвав тревожный взгляд от совсем юной девушки, взобравшейся на колени к старику.

От сладости в воздухе кружится голова. Благовоний слишком много — наверняка для того, чтобы скрыть более неприятные запахи.

Фридрих пробирается через зал, выискивая среди мужчин Фахима, но не видит его ни на одной из подушек. Лишь пройдя дальше, к противоположной стене, он находит его на широком подоконнике. Фахим спит, неудобно свернувшись на крае, и видеть его таким оказывается столь привычно, что почти вызывает боль.

Это, должно быть, тоска.

Фридрих садится перед ним на корточки, заглядывает в лицо. Фахим морщится во сне, и Фридрих не удерживается — осторожно гладит его по голове, проводит пальцами по напряженному лбу. Фахим что-то недовольно бормочет, причмокивая, а затем немного расслабляется. Фридрих рассматривает его лицо и понимает, что что-то в нем не так — оно моложе, чем он помнит.

— Фахим, — зовет он, улыбаясь. — Зачем ты уснул? Мы только начали говорить.

Фахим невнятно отвечает, не открывая глаз:

— Так вы, значит, все-таки пришли…

Улыбка Фридриха чуть дергается: Фахим ждал кого-то другого. Все дело в его тоне: он никогда не говорил так с Фридрихом.

— Конечно же, я пришел. Как я мог не прийти? — все равно отвечает он.

Фахим открывает глаза, и удивление в них мимолетно, почти незаметно — он узнаёт Фридриха, но ожидал увидеть не его. Фридрих понимает, кого, когда слышит за спиной мужской голос:

— Ты решил напиться, Фахим? Не зачастил ли? И даже нашел себе компанию! Милый мой, даже не пытайся, от этой пьяни ничего не дождешься.

Фридрих оборачивается и видит перед собой молодого смуглого мужчину с широкой-широкой улыбкой. На нем дорогая, незнакомая одежда с длинными черными полами, расшитыми драгоценными камнями, и высокие темные сапоги с золотыми узорами цветов. Фридрих засматривается: мужчина красив странной, южной красотой, темными глубокими глазами и волной густых волос, спадающих на плечи. Золотые перстни на его пальцах будто бы забрали себе весь свет тусклых свечей в борделе, чтобы отразитьего в глаза смотрящих.

Такое богатство на Севере могли позволить себе лишь короли, и то не все. Фридрих вот не мог.

— Господин Гассан… — выдыхает Фахим, пытаясь встать с подоконника, но лишь заваливается вперед. Фридрих подхватывает его, не давая упасть, держит крепко за плечи.

— Ага, я, — ухмыляется незнакомец и без всякого стеснения тоже опускается на корточки рядом, перед этим расстегнув нижнюю пуговицу на одеждах. — Радуйся, что я пришел тебе помочь. Хотя, видно, тут и без меня справляются.

Он бросает хитрый взгляд на Фридриха.

— Господин… — вновь лопочет Фахим, и Фридрих хмурится, совсем не понимая, почему он звучит так печально. — Господин Гассан, вы…

— Да что ты заладил? — возмущается мужчина и шлепает Фахима по колену. — Лучше скажи: ты остаешься или тебя отвести домой?

Фридрих вдруг чувствует себя лишним, не в силах произнести ни слова.

А потом Фахим начинает плакать. Без всякого к тому предзнаменования: его плечи в одно мгновение резко задрожали, и из глаз тут же полились горькие слезы.

Гассан смотрит на него растерянно, хлопая длинными ресницами.

— Ты чего? Сладкий, чего ревешь?

— Простите меня… — хнычет Фахим, задыхаясь. Фридрих молча гладит его по спине. Гассан смотрит теперь на них обоих, как на сумасшедших, а затем поднимается на ноги.

— Эй, ну хватит, — неубедительно злится он. — Не могу терпеть, когда мужчины плачут.

Фахим шмыгает носом и выдает:

— Да ты сам вечно плачешь…

Гассан недовольно хмурится, уперев руки в бока.

— Я, вообще-то, другое дело!

Фридрих фыркает, давя смех, и Гассан тут же обращает свое недовольство на него:

— Что смешного?

— Пусть поплачет, молодой господин. Некоторые раны не исчезнут, если их не оплакать.

Фахим даже на секунду перестает выть. Фридрих поворачивается, чтобы увидеть в его глазах благодарность. И немного любви.

— Ладно, плачь, раз уж тебе разрешил… А кто ты, собственно, такой?

Фридрих медлит с ответом, не зная, что сказать. Фахим вдруг крепко берет его за руку и произносит хрипло:

— Он мой муж, Гассан.

Фридрих смущается и, наклонившись, шепчет:

— Так вот, кто мы друг другу? Супруги?

— Скажете, нет? Ваш брат подтвердит.

Гассан удивленно присвистывает.

— И как долго ты намеревался от меня скрывать?

Фахим смеется сквозь слезы.

— Гассан, я никогда ничего от тебя не скрывал.

— Я должен был догадаться!

— Нет… нет… — качает головой Фахим. От прежнего смеха не остается и следа. — Это я должен был догадаться, что кто-то хочет тебя убить.

Лицо Гассана тоже темнеет.

— Не глупи.

Фахим зажмуривается в скорби, которую нечем облегчить.

— Когда я увидел тебя мертвым, я по дурости своей подумал, что тебя зарезал какой-то ревнивый идиот.

— Какого же ты обо мне мнения…

— Я думал: Гассан, он всегда был неразборчив в мужчинах.

— Ты!.. — кричит Гассан, но не договаривает. Лицо его краснеет, ноздри расширяются от возмущения.

Люди в борделе разом замолкают. Фахим открывает глаза.

— Я мог предотвратить все еще тогда.

Гассан сжимает руки в кулаки. В его глазах сверкают злые слезы.

— Ничего ты не мог! — рявкает он и, не сдержавшись, начинает рыдать. — Ничего! Прекрати быть таким самолюбивым даже сейчас! Это было мое дело. Мое! Ты был занят своим величием и не замечал, что происходит под самым носом… Ну и плевать! Не нужна мне была твоя помощь!

Фахим выглядит совершенно пришибленным этими словами. Его губы дрожат, когда он произносит:

— Ты не просил, но разве я не должен был? Ты был когда-то мне другом, Гассан, разве я не должен был отплатить тебе за эту дружбу?

— Заткнись. Ничего ты не должен был, — отвечает Гассан сквозь зубы. Слезы текут по его щекам, но ни на мгновение не уродуют красивое лицо. — Хватит жалеть себя. Ты не ответственен за каждого зарезанного мальчишку на свете.

Фахим молча закрывает лицо трясущимися руками.

— Давайте выйдем на улицу, — тихо предлагает Фридрих.

Ночной воздух прохладный и свежий. Гассан встает у стены, вытирая лицо широким рукавом. Фахим садится на землю на противоположной стороне узенькой улочки. Тишина длится и длится, а затем Гассан устало произносит:

— Тебе не помогут никакие слова мертвых, Фахим, пока ты не простишь самого себя.

Фридрих, замерший между ними посреди улицы, смотрит на воспоминание, рожденное чужим сном, и видит в нем больше, чем хотел бы видеть.

Оно создано болью и горем, ставшими лишь сильнее от одиноких ночей.

— Не помогут, — соглашается Фахим, бездумно глядя перед собой. — Я не призрак, чтобы меня можно было успокоить обычными словами.

— Но я все равно прощаю тебя, друг мой. Хоть и не за что прощать.

— Хотел бы я не быть таким дураком, — говорит Фахим, утирая слезы. — Но, похоже, это моя судьба — носить шутовские одежды.

Фридрих садится рядом с ним, чтобы обнять, уткнуться холодным носом за ухом. Полная луна высится над ними, как когда-то давно, в другой жизни, а теплые волны южного моря вновь омывают далекие берега.

Все воспоминания, как бы болезненны они ни были, остаются живы лишь в человеческих душах. Власть их велика, но зыбка, словно песок. Пропусти сквозь пальцы — и увидишь, как быстро забывается важное, главное. Воспоминания уходят, оставляя после себя лишь следы пережитых чувств. Таких, как вина. Фридрих знает по себе: он обманывал себя годами — задолго до смерти Эдмунда, когда он бесплодно оплакивал свою любовь к нему, — но больше не может.

— Фахим, я не дам убить себя, — говорит он, зная, что не лжет. Единственное, что движет им, что дает ему жить — желание вернуться. Он никому не позволит его отобрать. — Я защищал свою жизнь столько раз, и ты думаешь, что я умру теперь?

Фахим обнимает его за шею, прижимает крепче.

— Может быть, я и правда так самолюбив, что хочу избавить себя от боли.

— Тебе не придется. Я буду здесь. Я всегда здесь. Неужели ты еще не понял?

— Нет, — расстроенно тянет Фахим, — я глупый и старый, и ничего не понимаю.

— Я нашел тебя за сотни верст. Я буду здесь, в твоих снах, каждую ночь, когда потребуюсь тебе. Это не изменится, сколько бы раз меня ни пытались убить, — я знаю. Потому что я люблю тебя, а значит — вернусь, сколько бы сил для этого ни потребовалось.

Фридрих и сам чувствует, что вот-вот заплачет, но сдерживает себя. Фахим в его руках дрожит, будто от холода, и Фридрих беспокоится — не спало ли с него одеяло во сне.

И не так важно, запомнит ли Фахим события этой ночи: растаявшие воспоминания оставят после себя чувство, что он не одинок.

***

Ночная сцена, представшая перед ним, походила на начало прибаутки: сэр Ламберт и шут, взявший себе титул Барона Одного Угла, сидели на пеньках и хлестали вино, передавая друг другу медный кувшин. И все это под окнами королевских покоев.

— Не понимаю, как ты не скучаешь здесь, в Майнбурге, — говорит сэр Ламберт. Его голос негромкий, но из-за тишины во дворе и открытых ставен Фридриху хорошо слышно каждое слово. Он недовольно смотрит из окна, незамеченный двумя повесами, но почему-то не спешит их прерывать.

В Майнбурге скучно не только пьяницам.

— Пока мне все здесь интересно, — отвечает Барон с улыбкой. Он все еще комкает слова, но его речь понятна, пусть и неприятна слуху северянина.

— Ох, я бы на твоем месте остался в Эйдосе. Здесь решительно не с кем поболтать по душам.

— Ну, как не с кем? Мы же друг друга нашли.

Ламберт смеется пьяно и заваливается вперед, почти соприкасаясь плечом с шутом. А потом кладет руку тому на колено.

Фридрих чувствует беспокойство и не может понять, отчего. Он хватается рукой за ставню, намереваясь захлопнуть ее, чуть что.

— Два человека на королевство, и те чужаки — это слишком мало.

Шут наклоняется к Ламберту и шепчет что-то, что Фридрих не может услышать: он вглядывается в лицо, почти невидимое в темноте, но и тут терпит неудачу. Ламберт, как назло, смеется.

Может быть, Фридрих тоже хотел бы посмеяться.

Бесстыдники.

— Уверен, что с твоим приходом все при дворе переменится, — говорит рыцарь весело.

Еще чего, думает Фридрих. Пусть только попробует — он его вышвырнет тут же! Видит Господь, он терпит Барона только из-за сестры. Содержать пьяницу и распутника — вот это честь для короля!

— Не знаю. Мне бы самому привыкнуть для начала.

Фридрих ничего не может с собой поделать: он злится и прекрасно знает, почему. Он не закрывает ставен, но отворачивается от окна, чтобы не видеть. И все равно слышит:

— Будете скучать, сэр Ламберт?

Фридрих опускается на пол и подтягивает колени к груди.

— Как можно не скучать по такому собеседнику, как ты? Слезных писем писать, впрочем, не стану.

В комнате темно, но через окно проникает свет луны.

— И не стоит. Давайте лучше расскажу вам…

Фридрих смотрит на старуху, скорчившуюся на его кровати. Он не может помнить ее — она умерла еще до его рождения. Но ему известно ее имя.

— Слезь, — резко говорит он из своего угла. Приглушенные голоса, доносящиеся из распахнутых ставней, сливаются в единое бормотание.

Гертруда не слушает его. Прижимает худые руки к голове, морщится, рыдая. Ее лиловое вздувшееся горло не издает ни звука.

На улице заливисто хохочет Барон. Фридриху хочется, чтобы тот заткнулся наконец. Он не может думать. Ему бы встать с пола и прикрикнуть на них из окна — ночь на дворе! Но ведь тогда они поймут, что он слышал весь их разговор. Смех да и только.

— Убирайся, — говорит он Гертруде. Та глядит на него гнилыми глазами, сжав в тонкой ладони покрывало. И вдруг перестает плакать.

— Чего уставилась? — огрызается Фридрих.

Она не ответит. Мертвые не говорят.

— Нет, все не так! Говорю тебе, у нас было как минимум три попытки! — громкое, будто под самым ухом. Веселое, будто их король в этот самый миг не хочет скинуть им сундук на голову.

Заткнитесь уже.

— Слезь, — повторяет Фридрих, поднимаясь на ноги. — Слезай! — кричит он, стягивая покрывало с постели. Ткань падает ему под ноги, но Гертруда остается лежать на месте, не отрывая от него цепкого взгляда.

Фридрих тяжело дышит, и непонятно, от чего больше — от ярости или от ужаса.

Стук в дверь приводит его в себя.

— Милорд? У вас все в порядке?

Горло сдавливает почти до боли. Он не может сказать ни слова.

— Д-да… А-альберт… Просто кошмар.

Оруженосец отвечает не сразу. Что он делает в коридоре в такой час? Разве он не должен спать в крыле для слуг?

Почему в этом замке никто не хочет спать?

— Хорошо. Простите, что потревожил вас, милорд. Спокойной ночи.

Альберт уходит, и Фридрих, прислушавшись, понимает, что голоса во дворе смолкли. Он осторожно выглядывает из окна и видит, что Барон и Ламберт беспокойно смотрят в его сторону. Ему хочется захлопнуть ставни тут же, но Ламберт опережает его:

— Милорд? Вы в порядке? Мы слышали крик…

— Я в порядке, — быстро отвечает Фридрих, и голос его позорно дает петуха. — А вы почему не спите? Ламберт, тебе завтра в дорогу!

— Да вот, собирались как раз! Простите, если разбудили вас.

— Идите уже. Разболтались тут.

Барон вновь смеется и тоже извиняется на своем корявом северном. А Фридрих вдруг понимает, что отчаяние, душившее его весь вечер, наконец отступило.

Когда он все-таки закрывает ставни и оборачивается, Гертруда все еще лежит на его постели, безутешная и уродливая. Он больше не злится на нее: поделом. Пусть валяется себе, а он ляжет спать на жесткую оленью шкуру на сундуке. И будет смотреть в стену.

Ему несложно.

Пошли они все к черту.

Готфрид Бьернбург выделялся из окружавших Фридриха мужчин, пожалуй, лишь своей молодостью. В нем не было особой стати и красоты; лицо его ничем не запоминалось, а волосы имели непримечательный мышиный цвет. Но казалось так ровно до того мига, как он начинал говорить.

— Я слышал, в Грофстайне нынче неспокойно.

Фридрих моргает, отрываясь от бездумного разглядывания тарелки перед собой. Они обедают в его шатре; кроме Альберта и слуги Готфрида здесь больше никого нет. Король Хенланда прибыл этим утром вместе со своей армией, чтобы обсудить дальнейший ход действий. Скоро он отправится к южным рубежам, перетягивать на себя внимание противника, пока Фридрих будет штурмовать крепость Виттельхайм.

Вот только Фридрих все утро думал не об осаде, а о том, как завидует своему зятю. Тот немногим его старше, но держится на троне крепко. Без всяких сомнений и кривотолков. Спокойный и вежливый, без капли беспокойства на лице.

Фридрих же два года боролся с самим собой и не заметил, как оказался у эшафота.

— Вы что-то видели по дороге сюда? — спрашивает он, всеми силами подавляя зарождающуюся тревогу.

— Мы добрались без происшествий, если вы об этом, — отвечает Готфрид с улыбкой на лице. Он приятен и говорит хорошо, словно учился у лучших правителей южного побережья. Те, по слухам, двумя словами могут заставить людей упасть перед ними ниц, и не от страха — от обожания. Дело даже не в словах, а в тоне голоса. — Или вы беспокоитесь о чем-то определенном?

— Кто-то уже вторую неделю перехватывает моих гонцов, — нехотя говорит Фридрих, сглатывая горькую слюну.

— На королевских землях? — удивляется Готфрид. Все так же вежливо, не допуская неуместных эмоций.

— В этом и проблема.

— Что ж… По крайней мере, я с уверенностью могу сказать, что мои люди не видели ничего странного. Вероятнее всего, на ваших гонцов устраивали засады в лесу. Скольких человек вы отправляли?

— Уже троих.

Готфрид задумчиво поджимает губы.

— Мы можем послать одного из моих людей, — после короткой заминки предлагает он. — Возможно, ваши недоброжелатели не посмеют навредить гонцу под знаменем Хенланда.

Фридрих вдруг чувствует острый стыд за себя. Так не должно быть. Он не должен унижаться из-за чужих ошибок. Он не мог ничего предотвратить, убеждает он себя снова и снова. Он не знал о делах дяди. Не знал о намерениях епископа Петера.

Он должен был догадаться давным-давно.

Но не мог. Не мог. Он думал лишь о себе. О том, как не развалиться изнутри. Как удержать себя в здравом уме.

Фридрих и сейчас думает об этом. Война кажется ему дурным сном, в котором его несет по течению. Он делает все так, как привык, как знает, как ему предписано поступать.

Его глупая роль в этой пьесе слишком затянулась.

— Я был бы благодарен.

— Не стоит, — улыбается Готфрид. — Мы же теперь семья.

— Да… — Фридриху неловко. — Все ли в порядке у Агнес?

— Полагаю… — его зять впервые спотыкается, теряет лицо. — Да. Не тревожьтесь. Мои мать и младшая сестра позаботятся о ней. Я мало что могу вам сказать, потому что, вы знаете, в Хенланде не принято… Жениху и невесте… Часто видеться до свадьбы.

Фридрих удивленно смотрит на окончательно заволновавшегося зятя, но быстро исправляется, пытаясь вежливо улыбнуться.

— Да, конечно. Мне достаточно знать, что она понемногу осваивается.

Агнес заслужила дом, где ее не будут преследовать призраки прошлого.

Фридрих не знает, заслужил ли он того же.

Они с Готфридом не успевают закончить обед — в шатер врывается глашатай со срочным посланием. Король Хенланда спрашивает, стоит ли ему уйти, и Фридрих отвечает мягко: «Нет нужды. Как вы и сказали, мы теперь семья, а от семьи не стоит держать тайн».

Глашатай приносит весть, что сэр Ламберт и Густав взяты в плен без всяких условий выкупа. Как мятежники, которые посмели пойти против церкви.

И именно в этот момент Фридрих окончательно понимает, что оказался в ловушке.

Неумолимое течение несло его вперед, и вокруг не было ни единой коряги, за которую он мог бы зацепиться.

В ночь перед осадой Виттельхайма ему снится Эдмунд. В этом сне Фридрих задыхается, потому что не может найти Фахима. Ему кажется, что сердце вот-вот остановится от ужаса: что, если Фахим попал в плен тоже? Где он? Его нет нигде: Фридрих не может дышать, он захлебывается водой, будто слезами, а потом чьи-то крепкие руки вытаскивают его на берег.

Эдмунд смотрит на него сверху вниз: его голова загораживает полуденное солнце, и светлая грива волос золотится от теплых солнечных лучей.

Фридрих выдыхает его имя и жадно ловит взглядом ответную улыбку.

— Дурак, — просто говорит Эдмунд. — Снимай одежду теперь, она вся промокла.

Фридрих подчиняется: садится на траве у речки, стягивает с себя прилипшую к спине рубаху. Теплый ветерок согревает замерзшие плечи и руки.

— Это ты где умудрился? — спрашивает Эдмунд, тыкая пальцем в уродливый шрам на боку. Фридриху давно не больно, но он все равно хватает друга за запястье.

И вдруг смущается.

— При Виттельхайме. Прошлым летом.

Эдмунд хочет потрогать еще, но Фридрих отводит его руку в сторону. Он вспоминает, как в одну из зимних ночей Фахим целовал этот шрам, крепко сжимая его бедра обеими руками. Фридрих тогда думал, что умрет от душного, горячего стыда, и прятал лицо за ладонями, чтобы не смотреть. Он и сейчас отворачивается, чувствуя, как краснеют уши.

Эдмунд посмеивается понимающе.

Это все неправильно.

— Ты ненастоящий, — говорит Фридрих, привалившись спиной к дереву на лужайке.

— Это правда, — признается Эдмунд, и взгляд его мягкий, добрый. — Я лишь воспоминание. Тень тени.

— Я так и думал.

— Ты расстроен?

Фридрих пожимает плечами. Он не думает, что Эдмунд теперь в силах его расстроить. Смерть накладывает свои ограничения на взаимоотношения с людьми.

— Нет, я не расстроен. Это хорошо… Хорошо, что он смог уйти. Умри он в Майнбурге, и никакие молитвы его не спасли бы.

Фридрих добавляет, ощущая, как больно сжимается горло:

— И меня тоже ничего не спасло бы. Видеть его… стало бы невыносимой пыткой.

Эдмунд подползает ближе, берет за руку. Его ладонь теплая и сухая, как Фридрих помнит.

— Ты сделал доброе дело. — Его улыбку Фридрих помнит тоже. — Ты помог мертвым. Солвейг хотела сказать тебе, но не сказала… Не успела.

— Что? — рассеянно отзывается Фридрих, слишком погруженный в тепло этого сна. — Откуда ты знаешь Солвейг?

— Я тень многих.

— И… и что она хотела сказать мне?

Он помнит Солвейг. Спустя месяцы она все еще живет в нем: юная, светлая, сильная. Иногда она снится ему, как отпечаток разделенных воспоминаний. Смеется и ведет куда-то, но сон каждый раз заканчивается раньше, чем они приходят в нужное место.

— Солвейг слышала о тебе. Ты снился ее бабушке. Все заканчивается, говорила она. Все заканчивается.

— Что заканчивается?

Теперь Фридрих понимает Фахима: разговоры мертвых были далеки от осмысленных.

Но Эдмунд улыбается и говорит, переплетая их пальцы:

— Наша история.

И у Фридриха наконец-то открываются глаза.

***

Виттельхайм сдается ему за четыре дня, но от этой победы в душе нет ни капли ликования: сэра Грегори смертельно ранят, и Фридрих остается без его мудрого совета.

Он говорит дяде на следующий день:

— Я возвращаюсь в столицу. Оставляю командование походом на тебя.

И дядя впервые за много лет не противится его решению.

Власть, которой у Фридриха никогда и не было на самом деле, рассыпается в его руках.

— Будь осторожнее с Ланнгенами, — говорит он на прощанье. — Я чувствую, что они ждут чего-то — нужного момента, чтобы напасть.

Фридрих почти не спит, хотя знает, что должен — недолгие часы забытья не приносят снов, и он не знает, не может узнать, что с Фахимом и Ингой. Захвачен ли летний дворец? Успели ли они сбежать?

Он отсылает письмо леди Ядвиге. Просит ее принять их, защитить.

Во всем мире не остается человека, который защитил бы его самого.

На подходе к Майнбургу к ним прибывает сэр Ламберт. На нем нет доспеха, и его сопровождают два всадника с церковными знаменами, хмуро глядящие из-под блестящих шлемов. Ламберт выглядит уставшим, но не отчаявшимся: одна из его рук безвольно висит вдоль тела, а вторая крепко держит поводья.

— Милорд, — говорит он, и голос его вдруг срывается. — Простите, что приношу вам дурные вести.

— Разве есть в наше время другие? — слабо улыбается ему Фридрих. Он рад видеть старого друга живым. Остальное не так важно.

— Хотелось бы, чтобы были, но… — рыцарь прикрывает глаза и вздыхает полной грудью, прежде чем продолжить. — Вчера в столице прошел церковный собор. Я был отправлен сюда, чтобы сообщить вам о его решении.

Фридрих моргает, не понимая, к чему это трагическое молчание. У него больше нет сил тревожиться из-за своей судьбы.

— Говори, — не выдерживает он.

Ламберт поджимает губы, а затем отцепляет со своего пояса кожаный футляр, перевязанный веревкой с сургучной печатью.

— Собор постановил отлучить вас от церкви, милорд. Мне было сказано передать вам копию эдикта.

— Ах, — только и говорит Фридрих и бормочет себе под нос, глупо улыбаясь: — Так вот, чего они все ждали. Церковного собора.

Сэр Ламберт тревожно смотрит на него, не понимая веселья. Фридрих смеется над его растерянным выражением лица.

— Ламберт, разве ты не понял? Епископ Петер подверг меня анафеме — теперь мои вассалы могут нарушить клятву с чистым сердцем! Не удивлюсь, если в скором времени мне нанесет удар в спину армия Ланнгенов. Их не остановят даже войска Вейбхена на их границах.

— Милорд, покайтесь в грехах, — отвечает Ламберт так, будто выучил эту фразу наизусть. — И тогда вас пощадят.

— Поздно каяться, — усмехается Фридрих. — Если они хотят войны, они ее получат.

Братоубийца. Мужеложец. Колдун. Обвинения, аккуратно выведенные в тексте эдикта, сыпятся на него, словно летний град. Но Фридрих не дает навредить себе. Он вырастил толстую кожу, которую не так легко пробить.

Босые ноги обжигает горячий песок. Он смотрит на далекий горизонт и не видит перед собой ничего, кроме безбрежной пустыни.

— Вот, как ты представляешь мой дом? — раздается рядом с ним мальчишеский смех. Фридрих поворачивает голову и видит перед собой темнокожего ребенка лет восьми, дерзко скрестившего руки на голой груди.

— Фахим? — растерянно спрашивает Фридрих. Мальчик морщит нос.

— Ну и имечко, — ворчит он. — Пойдем отсюда.

Мальчик шлепает босыми ногами по песку, уходя вперед, и Фридрих беспрекословно следует за ним, доверяя, как лучшему проводнику.

— Фахим, с тобой все в порядке? — спрашивает Фридрих, но мальчик лишь отмахивается.

Фридрих хмурится, глядя ему в спину, а затем чувствует, что голые ступни щекочет влажная трава. Он смотрит себе под ноги — и правда. Зеленые тонкие стебли достают почти до колен.

— Сейчас дожди, — говорит мальчик. Фридрих поднимает взгляд и видит перед собой равнину, утопающую в зелени. На горизонте виднеется несколько одиноко стоящих деревьев. — Всем хорошо. Когда начнется засуха, наступит время уходить.

— Куда ты меня ведешь?

— Ну ты и дурачок. Конечно же, к моим людям.

Они приходят к маленькой деревне. Крошечные глиняные домики с крышами, покрытыми оленьими шкурами, теснятся рядом друг с дружкой. Немногочисленное племя не обращает на гостя никакого внимания: каждый занимается своим нехитрым делом. Фридрих чувствует себя лишним.

— Ты родился здесь.

— Да.

Фридрих оборачивается и видит перед собой Фахима таким, каким оставил его в конце весны. От улыбки на его лице хочется плакать.

— Куда ты пропал? — тихо спрашивает Фридрих. — Я не мог тебя найти.

— Я почти не спал. Мы с леди Ингой бежали в Терский монастырь.

— Почему не в Гросбург? Я попросил леди Ядвигу…

— У леди Инги есть друг в монастыре. Она сказала, что там до нас точно не доберутся.

Фридрих фыркает раздраженно.

— Ты забыл, кто хочет меня убить?

— Терский монастырь не подчиняется епископу.

Фахим спокоен, будто и правда нет никакой опасности. Фридрих, глядя на него, и сам понемногу успокаивается.

— Я хочу вернуться к тебе, — говорит он устало, и Фахим обнимает его, грустно улыбаясь. Фридрих утыкается носом в его плечо и бормочет: — Меня отлучили от церкви. Я не знаю, когда мы встретимся вновь. Я не могу сбежать, бросить мое войско…

Руки Фахима на его спине сжимаются крепче.

— Я хотел… — он не договаривает. — Давайте присядем.

Они идут через деревню к одному из навесов, под которым можно спрятаться от жаркого солнца — или от дождя. Никто не останавливает их, и Фридрих спрашивает рассеянно:

— Это ведь твои воспоминания, да?

— То, что от них осталось, — отвечает Фахим.

Они присаживаются на сухую землю под настилом. Перед ними пробегает несколько детей, размахивающих палками, и Фридрих не может сдержать тоски по людям, которых никогда не знал.

— Я чувствую, что не вправе видеть это, — шепчет он, будто боится, что кто-то из племени может его услышать.

— Это не так, — твердо говорит Фахим. — Я хочу… Я хочу, чтобы эти воспоминания стали и вашими тоже. Десятки голосов живут во мне: их память — единственная драгоценность, которой я владею.

— Что ты имеешь в виду?

Фахим зажмуривается, будто перед прыжком в воду, и порывисто хватает Фридриха за руки.

— Я и не знал, как это важно, пока не оказался на Севере. Пока не встретил вас. Есть вещи, которые я обязан сохранить, потому что больше некому. Они все погибли, а тех, кто оказался в неволе, мы никогда не найдем. Если со мной что-то случится, память моих предков исчезнет. Мое племя останется неупокоенным так же, как мертвые в вашем замке.

Ладони Фахима дрожат. Фридрих сжимает их в ответ.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Фахим смотрит на него несмело, будто Фридрих и правда может отказать ему.

— Я хотел бы… Я был бы рад, если бы вы стали моим учеником. Моя память, память моих предков будет продолжать жить в вас после моей смерти.

— Ты, что, собрался умирать? — нервно смеется Фридрих. — Кажется, это была моя роль — вечно готовиться к смерти.

— Нет, — усмехается Фахим в ответ. — Я лишь говорю вам о том, что будет, если вы согласитесь.

— А что… — задумывается Фридрих. — Что до моих предков… Сможешь ли ты видеть их воспоминания тоже?

— Если вы поделитесь со мной.

— Ты же знаешь, я бы отдал тебе все, что у меня есть.

Фахим смеется, наконец отпуская свой страх. Фридрих щипает его за запястье и спрашивает:

— Что смешного?

— В вас говорит юность. Нет нужды отдавать все — вы должны оставить место для себя. Поверьте мне, однажды вы проснетесь с мыслью, что устали от меня, и я не хочу, чтобы вы испугались ее прихода. Потому что всем нам нужно время побыть наедине с собой. Я не хочу, чтобы вы отдавали все свое время мне.

— Что ты такое говоришь… — смущается Фридрих.

— Вы поймете, когда станете старше. Когда мы узнаем друг друга лучше. Нам многое предстоит узнать, но не бойтесь — у нас будет все время этого мира.

— Фахим…

Над деревней сгущаются тучи. Темные, почти черные. Что-то грядет.

— Фахим, дождись меня, прошу тебя, — быстро говорит Фридрих, ощущая, что его время заканчивается.

Гром над их головами разрывает тишину.

— Я вернусь. Я вернусь. Мы с тобой… Я обещаю! Мы отправимся успокоить твоих родных. Ты помог мне, и я не могу не помочь тебе.

— Фридрих, что происходит? — встревоженно спрашивает Фахим, тоже почувствовав неладное.

— Фахим… Фахим, я ни за что не умру.

Ливень ударяет по навесу из оленьей кожи с такой силой, что, кажется, вот-вот прорвется внутрь.

— Милорд! — раздается над самым ухом. Лицо Фахима расплывается перед глазами, и Фридрих хватается за его руки крепче, чтобы удержать видение.

— Фридрих… — голос Фахима звучит совсем тихо из-за хлынувшего дождя. — Ничего не бойся. Не бойся за меня. Я буду с тобой…

— Милорд! Проснитесь!

— Этот полоумный!.. — злой голос сэра Ламберта врывается в сон вместе с раскатом грома. — Густав!

— Мне нужно идти… Фахим…

— Все будет хорошо…

В один из домов ударяет молния, и Фридрих просыпается, тяжело дыша.

— Милорд, скорее, вставайте!

— Отец Густав…

— Этот сукин сын поджег столицу!

========== Эпилог. Фридрих ==========

Тогда, на льду замерзшей реки, перед тем, как уйти, Солвейг сказала ему: «Забудь, что эти олухи говорили тебе. Ты стал великим королем сегодняшней ночью. А войны — удел гордецов. Ты видел моими глазами, чего они стоят».

Первый стук в ворота остается без внимания. Фахим переступает с ноги на ногу, хмурится.

— Ты, что, волнуешься? — дразнит его Фридрих.

— Десять лет — немалый срок.

— Она тебя не съест. Только, быть может, из-за твоей бороды. Ее давно пора сбрить.

— Тебе не по нраву моя борода?

— Мне все в тебе по нраву. Но если ты не побреешься — побрею тебя сам.

На второй стук ворота наконец-то приоткрываются.

— Чего пожаловали? — хриплым, пропитым голосом спрашивает у них высунувшийся в щелку лохматый привратник.

— Мы друзья леди Инги. Она должна была предупредить о нашем приезде.

— Подож-ите немного…

Ворота закрываются. Фахим приподнимает брови в удивлении.

— Что за монахи пошли в наши времена?

— По-моему, привратники всегда были странными.

Проходит несколько тягучих, скучных мгновений, за которые Фридрих успевает немного подмерзнуть на осеннем ветру. Его конь тычется мокрым носом ему в ухо как раз в тот миг, когда ворота вновь открываются.

— Проходите, проходите! — улыбается им повзрослевшая леди Инга. Ее голова покрыта черным платком, концы которого спадают на коричневую шерстяную рясу. Несмотря на темные одежды, в ней не осталось ни капли траура, что она носила по отцу десять лет назад. — Не стойте на холоде. Очень рада вас видеть! Очень!

Фахим широко улыбается ей в ответ. Они отводят лошадей в стойла, а затем идут через внутренний двор монастыря к маленькой пристройке сбоку от главного здания. Фридрих помнит, что там была столовая.

Пусть и прошло целых десять лет с того дня, как он приехал сюда, чтобы забрать Фахима. Казалось, будто это было вчера.

— Как вы добрались? Все хорошо? — интересуется Инга, усаживая их за длинный пустой стол. — Сейчас я принесу вам поесть.

— Не торопитесь, мы совсем не голодны, — улыбается Фахим. — А добрались мы вполне сносно, спасибо за беспокойство.

— Ну уж нет. Вы мои гости, как я могу вас не накормить?

Фридрих, до этого молчавший, весело фыркает от их светского тона.

Инга все равно приносит им теплую еду и вино, а затем садится напротив, подперев подбородок ладонями.

— Вы совсем не изменились.

— А вы повзрослели, миледи, — озвучивает свое наблюдение Фридрих.

— Теперь я сестра, — мягко поправляет его Инга. — Все титулы отныне забыты. К слову о сестринстве — чуть позже я хотела бы показать вам нашу женскую обитель. В кельи, конечно, вам будет нельзя, но в скрипторий и сад — вполне.

— Я, честно признаться, — говорит Фахим, прожевав кусок тушеного мяса, — по вашим письмам совсем не верил в такое начинание — тем более на территории мужского монастыря. Но у вас получилось!

— Мы находимся в отдалении от мужчин, но мне, как настоятельнице, приходится бегать туда-сюда. Все-таки хозяйство у нас общее.

— Это чудесно, — улыбается Фридрих. Инга смущенно благодарит его, а затем спрашивает:

— Ну, а вы? Пять лет от вас ни весточки — и тут объявляетесь. Что-то случилось?

Фридрих переглядывается с Фахимом и, дождавшись его кивка, произносит:

— Агнес позвала меня на крестины своего ребенка. Сказала, что если не приеду к тому моменту, как он родится, она меня проклянет. И, знаете, мне кажется, она не шутила!

— Ох, это замечательно! Не проклятия, а ребенок… У нее сын?

— Да. Назвали Герхард, в честь деда.

— Чудесная новость. Леди Агнес приезжала к нам в прошлом году, но, конечно, тогда не было и следа, что она носит дитя.

— Никто не верил, что у нее будет второй сын. Первенцу уже семь, и после него не получалось понести снова.

— Это очень хорошо, что вы смогли повидаться. Но все-таки! Что же до вас? Пять лет назад вы прислали мне письмо с Юга, но после — ни строчки. Леди Агнес говорила, что вы осели в Аэре — это правда?

Фридрих неловко улыбается: правда, всё правда. И только собирается начать рассказ, как Фахим мягко останавливает его, положив ладонь на колено:

— Ешь, а то остынет.

— Ох, простите! — смущенно восклицает Инга. — Я совсем вас заболтала…

— Ничего-ничего! — успокаивает ее Фахим. — Я уже почти доел и готов вам все рассказать.

Фридрих поспешно засовывает в рот ложку с едой, чтобы успеть прожевать и вставить свое слово, если понадобится.

— Да, мы вернулись с Дальнего Юга, — между тем начинает Фахим, — с моим другом Юсуфом — я говорил о нем в том письме. Но потом наши пути разошлись: он отправился в Эйдос, а мы услышали, что в Аэре проблемы с кочевниками, и решили попытать счастья.

— Такое себе счастье, — с набитым ртом ворчит Фридрих.

— Нам хорошо заплатили, — не обращая внимания на его возмущения, продолжает Фахим. — У Фридриха была своя застава на границе и дружина — а я остался при дворе великого князя. Так прошло почти три года. Не могу сказать, что было скучно: меня несколько раз отправляли послом к кочевникам! У них очень необычные нравы. Представляете, они всадники, но едят конину!

— Какой кошмар! — ахает Инга.

— Фахим сгущает краски, — фыркает Фридрих. — Все не так плохо. Набеги порой сменяются у них довольно мирными намерениями. Один из ханов хотел выдать дочку за местного князя — но что-то не срослось, и они друг друга перерезали.

— И это я сгущаю краски? — усмехается Фахим.

Так, за историями и смехом, они заканчивают поздний обед. После Инга ведет их в сторону от мужского монастыря, по узкой тропинке между холмами. Справа от них высятся Красные горы, позолоченные осенней листвой. Тропинка выводит их к калитке, а за калиткой — сад с осыпавшимися яблоками и несколько небольших деревянных домиков, заменивших монахиням кельи. Инга сообщает, что следующей весной они планируют построить каменную часовню, а Фахим начинает расспрашивать ее о травах, которые они выращивают в саду. Фридрих молчит всю дорогу, разглядывая горные виды.

Он не знает, рад ли он вернуться на родину. Прошло почти десять лет с того дня, как он покинул эти места и больше не возвращался. Целый год он пробыл в Хенланде, думая, что еще может победить, собирал армию и даже выступил в поход весной. Но в Грофстайне шла война, в которой ему не было места. Королевству больше не нужен был грешник на троне.

Прежде, чем навсегда уехать, Фридрих сказал герцогу Ротбергу: «Это никогда не было моей войной. Вы грызли друг другу глотки за клочки земли, пока я пытался спасти свою жизнь — что ж, воюйте дальше, раз это то, о чем вы так мечтали».

Дядя не ответил ему ни слова, но Фридриху и не нужны были его слова.

Скрипторием оказывается один из домиков: внутри два писчих стола и ряд книжных шкафов, аккуратно заполненных свитками и несколькими книгами.

— У нас не очень много работы: я занимаюсь текстом, а сестра Лидия рисует маргиналии. Все главные тексты создаются в мужском монастыре. Мы пока что работаем только над одним.

— И что же это за текст? — интересуется Фахим.

Инга улыбается смущенно и идет к одному из шкафов, чтобы достать оттуда еще не переплетенные листы, заполненные идеальным книжным письмом. Она кладет листы на один из столов, и Фридрих с Фахимом подходят ближе, чтобы взглянуть.

— Два года назад епископ Густав заказал у нас трактат о мертвых. Мы собираем рассказы и сведения из хроник и богословских текстов. Я объездила больше пяти библиотек на всем Севере.

Фридрих морщится. Не очень-то он и хотел слышать о Густаве.

— Архиепископа так и не выбрали? — спрашивает он, хоть и видит, что Фахим вот-вот начнет расспрашивать о трактате.

— Выбрали, и уже давно, — отвечает Инга, немного сбитая с толку сменой темы. — Правда, он очень стар — и очень зависим от мнения Густава. Вы ведь знаете… После смерти епископа Петера многие служители стали вести себя осторожнее.

— Догадываюсь.

Смерть у епископа Петера была незавидная — он погиб в пожаре. И никто уже никогда не докажет, что не по случайности. Фридрих не хочет вспоминать о тех сумасшедших днях, когда он смотрел на пылающую столицу с другого берега реки Майн, и ничего не мог сделать. Ламберт кинулся туда той же ночью, оседлав первого попавшегося коня — даже несмотря на сломанную руку. А потом вернулся вместе с Густавом, кричащим бредни про очищающий огонь.

Самое ужасное, что нашлись люди, которые ему поверили: в пожаре погибли все соратники епископа Петера. А из горожан почти никто не пострадал.

Густав сказал тогда Фридриху, что ему помогли мертвые. Фридрих отослал его в Гросбург на следующий же день, не желая слышать ни единого слова.

К тому времени, как Густав смог организовать новый собор, чтобы вернуть Фридриха в лоно церкви, тот уже давно отправился на Юг.

— Многое изменилось, — произносит Инга с тоской в голосе. — С того дня, как погасло солнце.

— Да, мы видели, — взволнованно соглашается Фахим. — Мы были в Эйдосе, и люди вокруг с ума посходили: бегали и плакали. Страшно было смотреть.

— После затмения в Грофстайне стали твориться разные беды, будто до этого их было мало: неурожайный год, а вслед за ним — в предместьях Россдорфа объявился слепой старик с даром предвидения. Он много чего наговорил, но главное — что новый король родился и ждет момента, чтобы вернуться.

Фридрих фыркает презрительно.

— Сказочники. Сколько было этих «новых королей»? Я уже сбился со счету.

— А кто на троне сейчас? — спрашивает Фахим.

— Сын леди Луизы, — тихо отвечает Инга.

— Ну хотя бы он, — вздыхает Фридрих.

Он видел мальчика еще десять лет назад, после пожара и первых битв с вассалами: герцог Ланнген приехал с сестрой и ее малолетним сыном и объявил, что это — ребенок Вильгельма. Фридриху хотелось рассмеяться ему в лицо, но он не смог — не было сил. Леди Луиза устало смотрела на него, тонкими руками прижимая к себе двухлетнего мальчонку, и Фридрих понял все без слов. Вот, о чем она говорила ему в Ланнбурге — их обоих использовали, чтобы добиться власти.

И никто никогда не узнает, действительно ли она родила от Вильгельма. Никто, кроме нее самой и ее брата.

По крайней мере, если в мальчике действительно кровь Хловерингов, Фридрих мог за него порадоваться — его больше не будут мучать никакие проклятия.

— Быть может, мы сможем рассказать вам что-нибудь о мертвых? — тем временем предлагает Фахим, и сестра Инга вспыхивает от радости.

— Я была бы очень признательна!

Закат они встречают под яблоней в саду. Инга отправляется в мужскую часть монастыря, чтобы договориться о месте для ночлега, и оставляет Фахима с Фридрихом одних. Фахим берет одно из упавших яблок, осматривает его со всех сторон и, обтерев о край плаща, передает Фридриху.

— На. Только там червячок с одной стороны.

— Ничего. Спасибо.

Со склона открывается вид на равнину внизу, окрашенную закатным солнцем: на горизонте виднеется маленькая деревушка, в которой они останавливались прошлой ночью. Фридрих плотнее кутается в плащ и откусывает большой кусок от яблока. Оно сладкое, напитавшееся теплом ушедшего лета.

Может быть, остаться зимовать в Грофстайне — не такая уж и плохая идея.

Фридрих глядит на Фахима — тот смотрит в ответ и мягко улыбается. От его улыбки всегда становится тепло даже под осенним ветром.

class="book">Десять лет — большой срок, но Фридрих не чувствует его тяжести: годы шли своим чередом, и с каждым новым ему становилось все легче. Он узнавал Фахима лучше. Он узнавал лучше себя.

— Я никогда не говорил тебе, но раньше, еще когда мы почти не были знакомы, я очень злился на тебя, — произносит он, ощущая, как еще один камень падает с души.

— За что? — Фахим не удивлен и не встревожен: он будто бы давно это знал.

— За то, что ты улыбался, пока я только и мог, что плакать. Мне стыдно, что я был таким глупцом. Теперь я знаю, что тебе было не проще, чем мне. Жаль, что я не знал этого тогда.

Фахим нежно берет его за руку и переплетает их пальцы. Фридрих не прячет взгляда, хоть и сгорает со стыда. Нечего было больше прятать: он открылся весь. Уже давно.

— Ты не должен этого стыдиться, — улыбается Фахим. — Каждый справляется со своим горем, как может — мой способ не из самых лучших, пусть им и легко обмануть других. Ты не мог знать, что было у меня на душе, и не обязан был. Мы были незнакомцами друг другу и в разном положении.

— Но ты решил помочь мне, хотя сам страдал не меньше.

— Возможно, я просто хотел забыть свои беды. Не надо считать меня святым, Фридрих. Мы уже говорили об этом.

Фридрих помнит. Они говорили о многом и еще о многом поговорят. А когда их время закончится — будут помнить каждое сказанное слово. Их голоса будут звучать в шуме листвы и морском прибое, в вое суховея в степи и грозе над саванной — и никогда не умолкнут, пока их память не прервется.

Когда Инга вернется к ним, она спросит:

— Вы планируете остаться на зиму? Не боитесь, что в Грофстайне найдутся люди, желающие вам смерти?

И Фридрих легко рассмеется ей в ответ:

— Поверьте мне, смерть — меньшее, чего я боюсь.

Потому что нельзя бояться того, что больше не имеет над тобой власти.

========== Эпилог. Обандайя ==========

Когда Фахим покидал Кайнар, разбитый и не веривший, что когда-либо сможет жить, как прежде, Юсуф сказал ему на прощание: «Забудь эту землю и этих людей: они больше никогда тебя не примут, и потому нет смысла страдать. Дворцы и богачи забудут тебя, и ты забудь тоже».

Но как Фахим мог забыть? Даже приняв новую, чужую ему личину шута, он не мог: вина сидела в нем так глубоко, что ее нельзя было выдернуть без боли. Юсуф хотел помочь. Юсуф единственный друг, кто помог. Но Фахим ни на секунду не чувствовал, что заслужил спасение.

Переродиться — быть может, слишком громкое слово. Все, что он мог — выпросить себе угол и забиться в него, будто и нет вокруг ничего больше.

В Эйдосе жара и соль, и шумные рынки, полные вина и оливок. Эйдос — почти Юг по горячности сердец и обжорству богатых, дай только море переплыть. В Эйдосе звучат голоса на десятках разных языков, и никто не смотрит на чужаков как на прокаженных.

Они встречаются вновь на постоялом дворе в одном из портовых городов. Фахим не верит своим глазам, и от того замирает посреди зала: прошло почти пять лет, но Юсуф не изменился. Только отросшие волосы теперь непослушно вились, а в левом ухе сверкала золотая серьга.

— Что такое? — беспокоится Фридрих, осторожно придерживая его за локоть. Фахим моргает и переводит взгляд на него.

— Там мой друг. В конце комнаты. Он нас не заметил.

Фридрих кивает понимающе.

— Пойду договорюсь с хозяином о ночлеге.

— Хорошо.

Фахим остается совсем один со своей тревогой, прибившей ноги к полу: не подойти и не сбежать. Может, и вовсе не стоит Юсуфу видеться с ним? Фахиму достаточно знать, что тот жив и здоров. Но сердце тянется, и он сам не замечает, как оказывается рядом.

Фахим не успевает вымолвить ни слова — да и не смог бы. Юсуф поднимает взгляд, моргает удивленно. С его губ тихо слетает имя Фахима, а в следующий миг он вскакивает и обнимает его крепко-крепко. Фахиму кажется, что он задохнется: сердце стучит быстро, больно, и слезы сами текут из глаз, сколько ни сдерживай.

— Я так рад, что ты жив, — хрипит он почти неслышно.

— Я смог сбежать, — отвечает ему Юсуф, не размыкая объятий.

Фахим вдруг боится, что это очередной сон, от которого всегда печально по пробуждению. Юсуф отстраняется и говорит ему мягко:

— Успокаивайся. Все хорошо. Давай присядем.

Они говорят почти весь вечер. Юсуф — о побеге и жизни с пиратами, теми самыми, что когда-то увезли Фахима на Север; Фахим — совсем немного о том, что с ним приключилось за эти годы, но больше — о Фридрихе.

— Мы едем на мою родину.

— Ты имеешь в виду…

— Да.

Юсуф поджимает губы, хмурится.

— Ты же знаешь, что это опасно. Путь неблизкий, и через кочевые племена…

— Я знаю. Я бы хотел, чтобы ты отправился с нами.

— Фахим, я… — растерянно выдыхает Юсуф. — Тебе не кажется, что я буду лишним?

— Нет, Юсуф, — улыбается Фахим. — Нет. Мои предки будут очень рады познакомиться с человеком, что меня спас.

Это не оказывается сном. Юсуф действительно жив и отправляется с ними, неловкий и тихий. Фридрих первый заговаривает с ним, на смеси северного и южного, и с тех пор они всегда беседуют вечерами на корабле, идущем на Юг. Фахим притворяется, что спит, но в их разговорах нет ничего интересного: Фридрих лишь расспрашивает о том, что ждет их за морем.

В Кайнаре разгар весны, и отовсюду доносятся запахи цветущих садов. Фридрих рассматривает узкие улочки с восторгом ребенка и говорит Фахиму: «Это намного лучше, чем во снах».

На Юге Фахим чувствует лишь страх; он не может разделить чужую радость. Юсуф закрывает лицо платком и предупреждает, что им нельзя задерживаться в Кайнаре надолго.

Фахим и не собирается.

— Ты будто боишься, что я исчезну, — говорит ему Юсуф однажды, когда они отправляются на рынок вдвоем.

— Не исчезнешь, просто… — Фахим не знает, как описать свои чувства, и поэтому переводит тему: — Почему ты отправился с нами на самом деле?

— Ты попросил. Для тебя это важно. А я все равно сидел без работы — после затмения караван, который я должен был сопровождать, отказался отправляться в путь.

— А ты знаешь, почему для меня это важно?

Юсуф останавливается посреди шумной рыночной улицы, смотрит серьезно. Строгий и вечно собранный, как и полагалось быть офицеру гвардии, он всегда вызывал в Фахиме гордость. Лишь позже Фахим понял, что он не имеет никакого права гордиться. Юсуф не заслуживал такого ужасного друга.

— А ты думаешь, я не знаю? Ты хочешь искупить вину, — говорит Юсуф, и голос его вдруг такой холодный, что Фахиму становится страшно. — Но, боюсь, тебе не станет легче, если я скажу, что ты не виноват.

— Не станет, — тихо повторяет Фахим.

Юсуф такой же жестокий в своей честности, как и Гассан.

— Но я до сих пор беспокоюсь о тебе, пусть теперь и есть, кому беспокоиться еще.

Когда Фахиму выдается время наедине с Фридрихом, он спрашивает его тоже:

— Почему ты согласился, чтобы Юсуф отправился с нами?

И Фридрих вдруг улыбается. Мягко, нежно — как маленькому ребенку.

— Если бы Гассан был жив, ты тоже взял бы его с нами. Я все понимаю. Не беспокойся.

Фахим закрывает глаза, не в силах удержать подступающий к горлу ком.

— Я устал, — говорит он срывающимся голосом. — Я так устал.

— Я знаю, — шепчет Фридрих и, обхватив его лицо ладонями, целует закрытые веки. — Тише. Потерпи немного. Скоро все закончится.

Все заканчивается. Спустя месяц саванна перед ними — жаркая, на исходе сезона дождей. Скотоводы-кочевники на их пути говорят на языке, который никто из них троих не знает, но встречи эти безобидны и вежливы. В саванне они не встречают никакой опасности, кроме голодных хищников — но и те почти всегда сторонятся их, чувствуя силу.

Ночи над саванной дарят крохи прохлады, которой не хватает днем. Они хорошо подготовились, но жара все равно берет свое: Фридрих, вялый и сонный, почти засыпает прямо на лошади.

Со стороны могло бы показаться, что они бредут неизвестно куда, но Фахим чувствует, помнит пути домой — он видит их с каждым днем все яснее и яснее.

Ночи над саванной — звездные, светлые. В полнолуние они наконец-то находят то, что искали.

От деревни не осталось и следа. Все было разрушено, а трупы — давно растасканы зверьми. Прошло много лет, почти все тридцать, но Фахим возрождает в своей памяти людей и дома, будто он покинул эти места только вчера.

Юсуф остается в стороне, держа под уздцы их лошадей, но смотрит — пусть и не видит — с пониманием.

Лунный свет окрашивает сухую землю под ногами серым, и Фахим снимает сапоги, чтобы почувствовать ее босыми ступнями. Фридрих следует его примеру.

— Прошлой ночью мне снилась твоя мама, — шепчет он, будто боясь, что спугнет ночную тишину.

— Мне тоже.

Они разжигают огонь, и ни один зверь в саванне не смеет прийти на его свет. Искры от сухих веток устремляются ввысь, и дядя, вставший по правое плечо Фахима, ворчит недовольно:

— Опять все делаешь неправильно.

— У меня свои методы.

Фридрих смеется, звонко, весело. В нем нет ни капли тревоги, и это придает сил.

Фахим чертит круги вокруг костра босыми ногами: каждый следующий — чуть шире предыдущего, и к последнему кожа ступней саднит, содранная о сухую землю. Фридрих стоит между первым и вторым кругом и не отрываясь глядит на небо, где искры воссоединяются со звездами, словно разлученные во младенчестве сестры.

Фахим останавливается на краю седьмого круга, спиной чувствуя тепло костра.

— Враги ушли и больше не вернутся, — говорит он во тьму ночной саванны.

Мама, немая и прекрасная, выступает из лунного света, обхватив круглые плечи руками. Бусы из волшебных камней на ее обнаженной груди такие же, как в каждом из печальных снов. Фахим улыбается ей словно старой доброй знакомой.

— Пора вернуться домой, — продолжает он, и голос его сливается с криком ночных птиц, взметнувшихся с ветвей акации вдалеке.

Фахим слышит детский смех и вздохи стариков: его бедное племя выступает из тьмы вслед за мамой. Они жмутся друг к другу, словно спасаясь от холода, и все смотрят только на него.

Фридрих за его спиной подбрасывает ветки в огонь. Фахим слышит голос Юсуфа, подошедшего ближе: «Я, кажется, сошел с ума».

В полнолуние границы между мирами стираются, и любые, даже самые невообразимые, чудеса становятся возможны: достаточно верить и не закрывать глаза.

Фахим отступает на один круг назад, не отрывая взгляда от призраков.

— Когда-то давно духи неба сказали человеку явиться к ним вместе с приходом дождей.

Дядя выходит из-за его плеча и становится рядом с мамой. Берет ее руку, сжимает крепко и продолжает:

— Но человек не послушался их.

— Земля и небо были сухими, когда он пришел.

— И увидел человек, что все духи мертвы, — тихо произносит мама, и Фахим пересекает шестой круг. Жар костра становится все ближе, но он не боится.

— Он ушел и вернулся с дождями. Духи были живы и заняты своим делом, оплодотворяя землю под солнцем и под луной.

Он вглядывается в толпу мертвых и вдруг замечает то, чего не должен видеть: сердце его останавливается на краткий миг, а затем убыстряет свой бег.

— Фридрих… — вырывается из него слабое, беспомощное.

— В чем дело? — тревожно спрашивает Фридрих, подходя ближе.

Юсуф, осторожно обходя круги на земле, отвечает за Фахима:

— Госпожа Насима…

Это не может быть правдой: это все морок, рожденный полнолунием. Насима стоит перед ним такая, какой он увидел ее впервые, девятилетней девочкой с больными легкими. Она почти не могла ходить, не задыхаясь, и все свои дни проводила в серале. Игра в шахматы — единственное занятие, от которого она никогда не могла оторваться.

Она улыбается ему и кивает, произнося одними губами: «Все хорошо. Продолжай. Я здесь».

Фахим чувствует, что сердце вот-вот выскочит из груди, но слушается ее слов:

— Когда обитатели неба узнали, что человек увидел их мертвыми, они сказали ему, что он должен умереть тоже.

Он отступает назад все дальше и дальше, и мама с дядей первые делают шаг ему навстречу, переступая через круг.

— Духи отправили человека на землю, дав ему зеленый и сухой листья.

Фахим обходит костер, встает перед пламенем. Фридрих молча берет его за руку, сжимает крепко, до боли в пальцах.

И дядя договаривает за него, прежде чем навсегда скрыться в искрах, устремившихся к звездам:

— И так духи сказали людям на земле, что они должны жить и умирать.

Все заканчивается. Фахим зажмуривает глаза, сжимая ладонь Фридриха в ответ, держась за нее, как за единственное спасение. Треск веток в костре затихает, и все, что слышит Фахим — это свое тяжелое дыхание.

Когда он открывает глаза, то видит, как вдруг нахлынувший ветер тушит огонь и стирает круги, поднимая в воздух пыль.

Звезды на небе понемногу гаснут, уступая место рассвету, но Фахим знает, что они никуда не исчезают. Они всегда будут здесь, с ним, в его сердце и памяти. Все, кого он любил когда-то и кто любил его, остаются живы, даже умерев.

Прохладный ветер возвращается в саванну, и вместе с ним его сердце обретает долгожданный покой.

Комментарий к Эпилог. Обандайя

Спасибо всем, кто читал, буду очень рада отзывам.

Это заняло кучу лет. Я начинала писать в конце 11 класса, а теперь уже конец 4 курса) Но ничего не заканчивается: теперь я буду редактировать весь текст и постепенно выкладывать бонусные главы (и писать новые), так что оставайтесь с нами и не забывайте следить за обновлениями в паблике https://vk.com/club164137332

Спасибо всем ещё раз. Чуть позже соберусь с мыслями и напишу отдельный пост.

========== Интермедия: Оживите мертвеца (Густав, Ламберт) ==========

Комментарий к Интермедия: Оживите мертвеца (Густав, Ламберт)

#writober #writober2018

Не пугайтесь, я потихоньку начинаю выкладывать бонусы, буду примерно по одному-два в неделю. Если что, они до сих пор все есть в паблике в отдельном обсуждении) Но если вам будет удобнее читать здесь, то придется подождать.

Поздней осенью, когда земля еще не успела окончательно промерзнуть, а первый снег только-только выпал, с присоборного кладбища стали красть трупы. Никто и представить не мог, для каких целей, кроме чернокнижных, и расследование проводить не стали. Епископ Петер и вовсе сказал: пускай копают. Освободят место на кладбище, благо, тревожат лишь безымянные могилы.

Густав еле сдерживал ярость. Никто до сих пор не знал, в какой из могил похоронен епископ Александр — по легенде, он приказал похоронить себя под чужим именем, чтобы сберечь свой последний приют от вандалов. Потому что было что-то такое в его могиле, что могло бы их привлечь.

Теперь-то Густав понимает, зачем епископ это сделал — ведь если кто-то откопает его кости, то сможет управлять и его духом. А епископ должен сторожить сон короля.

В общем, дело было плохо. Сколько бы Густав ни дежурил на кладбище холодными ночами, воров застать он не мог. Когда же число выкопанных могил превысило три, он обратился за помощью к сэру Ламберту.

— И зачем ко мне? Разве не городская стража должна этим заниматься?

— Но вы же дали присягу перед Богом. Было бы странно просить кого-то иного.

Ламберт посмотрел на него так хмуро, как только мог, но согласился.

На самом деле, Густав просто не хотел, чтобы о его затее узнал епископ. А если бы он привлек к этому делу городскую стражу, это обязательно бы случилось.

Увидь его кто-нибудь из клира трясущимся холодной ночью на кладбище, только у виска покрутили бы. Его и так все-все считали странным. Только сэр Ламберт не относился к нему так, словно он был местным шутом.

— Чего трясетесь-то? С виду крепенький, даже не скажешь, что священник. Вы уж простите. Вы ж только за книжками сидите, а тело такое, будто целыми днями пашете.

Густав подул на заледеневшие руки и нахохлился.

— В отца пошел.

— А. Ну, это дело такое.

В первую ночь никто могилы вскрывать не стал.

Во вторую тоже.

На третью сэр Ламберт взмолился:

— Отец, вы, верно, надо мною шутите. Мы с вами сидим тут целыми ночами — не могу сказать, что так уж против вашей компании — но право слово! Вдруг они уже выкопали все, что им нужно?

Холодок прошел по спине Густава. А если и правда?.. Нашли кости Александра? Но нет, он видел его дух вчера перед рассветом. С другой стороны, черный ритуал еще мог быть не проведен…

На четвертую ночь расстроенный Густав рассказал рыцарю все, что его тревожит. И про мертвых, и про епископа, и про ритуалы. Ламберт не смеялся и не называл его сумасшедшим. Лишь поджал губы, а потом сказал:

— Боюсь, все намного проще. На Серебряницу всегда стараются сбыть ворованное. Видимо, им хватило денег, которые они выручили с предметов из могил.

Густав нахмурился: глупая обида сдавливала ему грудь и виски.

— Что такого можно найти в безымянных могилах? — возразил он.

— За вещи из безымянных могил не отомстят родственники.

Густав выдохнул. Кивнул. Еще чего, не будет он плакать перед рыцарем, словно ребенок.

И с чего он вообще взял, что епископ Александр нужен кому-то еще, кроме него?

— Не расстраивайтесь. Еще найдется повод погеройствовать.

— Не в геройстве дело.

— Неважно. Пойдемте лучше погреемся. Выпьем вина.

Густав поднял на него свой взгляд. Ламберт мягко улыбался при свете полной луны, прислонившись плечом к углу склепа.

— Хорошо. Пойдемте.

Он и не заметил за всеми расстройствами, как сильно замерз.

========== Интермедия: Мой ласковый и нежный зверь (Деймон!AU) ==========

Комментарий к Интермедия: Мой ласковый и нежный зверь (Деймон!AU)

#writober #writober2018

Деймон — проявление души человека в трилогии Филипа Пулмана Тёмные начала. Деймоны существуют отдельно от людей в форме животных и представляют сущность своих обладателей, наиболее яркие черты их характера.

Равия сворачивается вокруг шеи, когда чувствует опасность. Последний год на севере она ее не покидает. Фахим смеется: совсем дурная, что ли? А у самого в груди все сжимается. Улыбается на пирах, хорохорится; Равия прячет черную мордочку за ухом, говорит: «Я устала».

Ты ничего не делаешь, чтобы устать, хочется ответить Фахиму.

Они почти не разговаривают после смерти Насимы, а раньше болтали без умолку, обсуждали каждого при султанском дворе, шутили. Равия оборачивалась вокруг его ладони и ласково прикусывала пальцы.

Деймон короля — черный охотничий пес, высокий и худой — следит за ними неотрывно из-под ленивых полуприкрытых век. Стоит подойти поближе — гладкая шерсть на загривке чуть приподнимается. Равия шепчет отрывисто: «Боится».

«Нет, не боится», — впервые за долгое время отвечает Фахим, наблюдая за королем из другого конца зала. — «Он взволнован. Ты красивая».

«Прекрати».

Она заговаривает с деймоном короля после его ранения. Шепчется всю ночь. Фахиму даже завидно.

«Его зовут Людвиг», — сообщает после.

«Странно, что на севере не знают имени деймона короля».

«Это личное для них».

Людвиг тихий и осторожный. Во время лихорадки он прижимается к Фридриху как можно сильнее, прячет сухой нос в подмышке. Фахим касается его пару раз случайно и не может сдержать дрожь.

Равия хихикает, высунув острый язычок. Нельзя касаться чужих деймонов. Это кажется ей глупостью — в их племени не было таких запретов. Детишки лазили по лохматой львице вождя, обнимались с деймонами друг друга.

Деймон-коршун дяди любил мягко клевать Фахима в макушку, когда он делал что-то не так.

Равия хочет уползти к Фридриху на руки, свернуться вокруг запястий. Фахим придерживает ее за гладкую шейку. Не стоит.

Она заползает Людвигу на макушку, укладывается между ушей, свесив хвост на нос. Пес фыркает недовольно, смущенно.

Деймоны-змеи — не к добру, что на Юге, что на Севере. Их хозяева, верно, подлые люди. Долгое время Равия пряталась под тюрбаном, чтобы не подумали ничего плохого. Но совсем скоро и ей, и Фахиму стало плевать.

Мальчик из сна, пытающийся казаться мужчиной, смеется над ними, говорит: Эйу, Обандайя, вам нужно договориться друг с другом. Его деймон, обратившаяся красноклювым ткачиком, весело вторит: а то тянете друг друга в стороны!

Равия хохочет, свернувшись на коленях Фахима, а на следующее утро заговорщически шепчет Фридриху, устроившись на подушке рядом с его головой: «Ваше Величество, я совсем не против, если вы почешете мне шейку». Фахим страдальчески стонет и забирается под одеяло с головой, прячась от дурацких предложений своего деймона.

«Нет, такое только после свадьбы», — вдруг раздается спокойный голос Людвига.

Фридрих смеется и скрывается под одеялом вслед за Фахимом.

«Если вы думаете, что я до вас не доберусь, вы крупно ошибаетесь!» — восклицает Равия, но под одеяло не лезет.

Фахим с трудом выдыхает и нащупывает в темноте чужую ладонь.

Щеки болят от улыбки.

========== Интермедия: Сорок семь голов (Петер) ==========

Комментарий к Интермедия: Сорок семь голов (Петер)

#writober #writober2018

В Эйдосе соленый теплый ветер забирается под рясу, ласкает усталое заплаканное лицо.

В Эйдосе гробницы и реликвии, статуи и фрески, и роскошь, и унижение. Паломничество сюда — обязанность каждого епископа. Петер еще не епископ, но собирается им стать.

В Эйдосе слишком много света и негде молиться; но это родина епископа Александра, когда-то давно принесшего на Север из этих мест частицу Бога.

Именно здесь, на прибрежных скалах, обласканных южным солнцем и морской солью, Александру впервые явился Бог.

Именно здесь, средь шумной толпы, на месте святом и неприкосновенном для всех северян, казнят преступников. Петер не считает, но видит, что их больше сорока.

Закрыть глаза не получается; горло давит и саднит. Он не понимает языка эйдосцев и не знает, в чем вина несчастных: в мятеже или в колдовстве.

Епископ Бернард сжимает его плечо, наклоняется к уху: «Не смотри, сынок. Под светом солнца никогда не творится богоугодных дел».

У моря казнят ведьм, говорят на Севере. У моря живут дикари, не ведающие, что творят. У моря в единственный раз лик Бога явился человеку, и Петеру кажется на мгновение — всю его жизнь — что этот лик обратился к нему через сорок семь голов сразу.

========== Интермедия: Я не виноват (Фридрих) ==========

Комментарий к Интермедия: Я не виноват (Фридрих)

#writober #writober2018

Конец первого акта глазами Фридриха.

Сны превращаются в бред, горячий, обманчивый. Их невозможно терпеть, но они повторяются снова и снова, и снова. Фридрих просыпается, окутанный чувством невосполнимой утраты.

В покоях жарко; рубаха прилипла к спине. Фридрих садится, вдыхает-выдыхает раз, два, трёт слипшиеся ресницы взмокшими ладонями. В ногах тяжесть — Фахим, уснувший на полу, закинул одну из рук на постель. Это отрезвляет. Фридрих смотрит на голову шута, устроившуюся на краю перины, и дышать становится немного легче.

Но неясное, тревожное чувство не отпускает. Заставляет сердце биться сильнее. Гертруда в другом конце комнаты смотрит на него неотрывно и впервые не плачет надрывно и горько. Ее мертвое вспухшее лицо серьезно и холодно.

Оно будто предупреждает, что время пришло. Фридрих не знает, для чего, но все равно с трудом выбирается из постели, стараясь не потревожить сон Фахима, и на нетвердых ногах спешит покинуть покои. Камень на полу холодит босые разгоряченные ступни. Все тело Фридриха в этот момент состоит из жара, от которого не скрыться.

Он, кажется, слышит голоса, пытаясь спуститься по лестнице вниз: голоса, приглушенные и далекие, зовут его к себе, просят. Он поскальзывается на ступеньке и грузно падает на лестницу, ухватившись рукой за выступ в стене. Переводит дыхание. Голова кружится, и глаза слезятся не от горя и печали. Фридрих на мгновение прижимается лбом к холодной стене, чтобы унять жар.

Именно сегодня он должен сделать что-то важное, что окончит мучения и горе. Чувство потери — лишь предзнаменование.

Он не помнит, что говорит стражнику у дверей в тронный зал, и думает запоздало: что там охранять? Трон, корону?

Мертвых?

На нас вина, думает Фридрих. Мы где-то согрешили и продолжаем грешить. В тронном зале короли и королевы плачут и зовут его к себе, потому что только он может облегчить их боль.

Он путается в ногах, спотыкается. Подходит к отцу, бледному, погибшему всего лишь от язвы желудка — не чета другим мертвым, — и хрипло бормочет:

— Хоть кого-нибудь из нас предупреждали отцы? Или вы стыдитесь? Думаете, что ваших сыновей пощадят? Как наивно и глупо… Мертвым никогда не будет достаточно.

Отец не смотрит на него. Молчит. Ищет глазами кого-то, кого никогда не сможет найти.

Фридрих зажмуривается, выдыхает. В груди жарко и тесно. Никто не ответит ему. Он слышит лишь гул и плач, и бесконечный вой, и так будет до самой его смерти. Мертвые не остановятся.

Вина тянется за его предками, словно тяжелые кандалы. С каждым новым мертвым они прибавляют в весе, и теперь очередь Фридриха тянуть за собой эту неподъемную ношу.

Его бьет дрожь; он обхватывает плечи руками и в надежде согреться забирается с ногами на неудобный, жесткий трон.

Проклятая кровь поет, плачет, вопрошает о грехе, который он совершил.

Даже если он ни в чем не виноват.

========== Интермедия: Ведьма и тысяча бед (Агнес) ==========

Комментарий к Интермедия: Ведьма и тысяча бед (Агнес)

#writober #writober2018

Агнес знает, что есть вещи, ход которых невозможно изменить. Как солнце встает изо дня в день на востоке, так и мертвые неизменно просыпаются по ночам. Гости приезжают в замок и уезжают, но призраки остаются.

И если доведется гостю умереть в этих стенах, то, что ж, ему их больше не покинуть.

Агнес никогда не видела ведьм, но знает, что они единственные, кроме Господа Бога, кто умеет разговаривать с душами умерших. Лишь незнающие этого глупцы называли ее мать ведьмой. Та никогда не видела ни одного мертвого, кроме своих неродившихся детей.

И все же на нее легко было списать все беды королевства. Глупые. Глупые. Уже давно в этих краях не объявлялось ни одной колдуньи.

Агнес закрывает глаза; сердце стучит, не унимается, и невозможно уснуть. Иногда ей кажется, что она слышит голоса, но это, видно, всего-навсего ветер.

Она уже давно не бродит по ночам. Это ушло вместе с детством. Мертвые больше ничего не могут показать ей, не могут рассказать новых историй. Она знает их все наизусть, пусть ни одной и не довелось услышать по-настоящему.

— Тита, — тихо зовет Агнес в темноте. С другого конца широкой постели, которую она уже почти год делит со своими шутами, раздается шорох.

— Миледи?

— Я бы очень хотела быть ведьмой. Возможно, тогда бы я помогла всем несчастным в этом замке.

Тита молчит, не отвечает. Рассказы о мертвых все еще смущают ее и тревожат.

— Но разве не каждая женщина немного ведьма? — все-таки шепчет она. — Мы единственные, кто знает пути и может по ним провести.

Тогда бы мы, наверное, все давно сошли с ума, хочется сказать Агнес, но она не говорит.

Ей почему-то кажется все отчетливее с каждым годом, что дело не в ее матери, а в ней самой. Беды притягиваются к ней, будто это тоже часть проклятья.

Вот только узнать бы, узнать — не потянется ли за ней этот шлейф из тысяч бед, когда она выйдет замуж.

========== Интермедия: Духи в космосе (Обандайя) ==========

Комментарий к Интермедия: Духи в космосе (Обандайя)

#writober #writober2018

Когда в саванну приходит Большой Дождь, духи предков спускаются с высокого Неба, чтобы проверить, как их потомки пережили засуху. Обандайя высматривает их, но не видит.

Дядя говорит, что всему свое время. Нужно лишь чуть больше усердия. Обандайя старается. Смотрит в небо, смотрит на заболоченную саванну, на стада буйволов, толпящихся на горизонте, на звезды в ночи, далекие и молчаливые. И не видит.

По навесу из кожи газели, под которым собралось все его племя, барабанит полуденный дождь. Обандайя вытягивает худые ножки, подставляет их под воду. Он знает, что дядя смотрит на него укоризненно, но ног не убирает. Капли мерно стучат по голым ступням, щекочут. Обандайя смотрит на них и смотрит, и смотрит до тех пор, пока уши не начинает закладывать, а перед глазами не плывет, размывается. Ступни колет, а по рукам идут мурашки. Он оборачивается, вдруг испугавшись чего-то, и краем глаза видит лица: нездешних стариков и детей, мужчин и женщин, и знает, что где-то среди них — лицо его отца. Но это мгновение, быстрое и обманчивое. Моргнешь — и вот перед тобой вновь лишь живые, хохочущие, обнимающиеся во время дождя. Обандайя смотрит на свою мать, толкущую в ступке сладкие зерна, и на секунду видит в ней чужие черты. На секунду он ее не узнает.

Дядя хватает его подмышки, кружит. Обандайя визжит, взмахивает мокрыми ногами, смеется.

Папа-Небо строг к своим детям, но все равно отпускает их к Маме-Земле, когда приходит время. Вместе с дождем древние и совсем юные духи проверяют, готово ли их племя к засухе. Переживет ли оно долгие странствия по саванне.

Увидеть их тяжело, а дядя не объясняет, как.

Но Обандайя верит, что вскоре обязательно научится.

========== Интермедия: Молодой лев (Юсуф) ==========

Такие ночи всегда наводят на Юсуфа тоску. Когда не скрыться от голосов и смеха, и тошнотворного запаха кальяна, и тебя всюду найдет незваная рука непрошенного друга, обязательно закинутая на больное плечо.

Юсуф сбегает при первой же возможности. Жадно глотает ночной воздух, примостившись на первой попавшейся террасе. Ночь сладко пахнет цветами жасмина, уснувшими в дворцовом саду под стрекот цикад. Юсуф сжимает пальцами перила балкона и впервые за этот долгий вечер позволяет себе ссутулиться, расслабить плечи. Опустить голову хотя бы на мгновение. Тревога, сдавившая голову тисками, наконец-то отступает, и юноша выдыхает, еле сдержав стон облегчения.

— Вас, кажется, ищут друзья.

Юсуф оборачивается. От непрошенных собеседников не скрыться, таков уж Кайнар. Соизволил уйти из-за стола — значит, что-то замышляешь, в чем-то юлишь. Людям невдомек, что кого-то может тошнить от их улыбок.

— Подождут, — сухо отвечает Юсуф.

— Смело, — смеются за спиной. — Учитывая, что мы празднуем ваше повышение в звании.

— Не только мое.

Юсуф не хочет этого разговора. Трет ладони, сдерживая себя, чтобы не сжать их в кулаки.

Незваный гость встает рядом с ним, улыбается, опираясь на перила одним локтем. Юсуф не смотрит на него, тая в груди странное, непонятное чувство, ширящееся с каждым мгновением все больше и больше, будто вот-вот прорвет ребра и вырвется наружу то ли злым рыком, то ли рыданием.

— Не думайте, будто я не знаю, кто вы такой.

— Было бы странно, не знай вы, ведь нас представили друг другу всего пару часов назад.

Юсуф смотрит на свои ладони, большие, костлявые. Щелкает костяшками.

— Вы ведь знаете, о чем я.

Краем глаза Юсуф видит, как господин лекарь пожимает плечами.

— Если вам что-то говорили обо мне, смею заверить, большая часть того — лишь домыслы.

Из оставленной далеко за спиной комнаты раздается взрыв хохота. Юсуф морщится. Сердце отчего-то стучит, будто он только что опять подрался с кем-то из ребят.

— Вы не любите людей, — не дождавшись ответа, вновь заговаривает лекарь. Юсуф вдруг смеется, пораженный такой наглостью.

— Если человек уходит, значит, на то есть причины.

— Понимаю вас.

— Разве? По вам не скажешь, что вы сторонитесь общества.

— Не судите по наружности.

Юсуф раздраженно переводит взгляд на лекаря. Тот улыбается мягко, не показывая зубов. Юсуфа коробит от таких покровительственных улыбок.

— Вы привыкните, — продолжает лекарь. — Еще десяток таких вечеров, где одна половина мужчин попытается сосватать вам своих дочерей, а вторая — залезть вам в штаны, и вы привыкнете. Ко всему можно привыкнуть.

— Много вы понимаете.

Юсуф даже до сих пор не привык к жизни вдалеке от дома, хотя прошло уже… Прошло уже десять лет с того момента, как родители продали его в султанские рабы. Только затем, чтобы когда-нибудь он прославил их имя, пройдя по сотням голов.

Он не имеет права быть здесь, он, рожденный свободным, но золото его отца ослепляет любые глаза, даже самые упрямые.

Служить в гвардии султана — высшая честь для любого мужчины. Юсуф знает. Он не против.

Но что-то по-звериному дикое рвется из его груди, когда он думает о том, что проведет всю свою жизнь среди змей. Теперь, когда он закончил обучение, уже нет пути назад.

— Верно. Понимаю я немного. А вот знаю достаточно.

— И что же вы знаете? — вздыхает Юсуф. Это не скука, нечто похуже — нетерпение. Учителя всегда ругали его за торопливость, а он никогда не знал, куда девать ревущую в нем силу.

— Что, если вы не привыкните к этой жизни, она растопчет вас. И не помогут никакие презрение и злость. В один из дней вы обнаружите свою голову на плахе, потому что какому-нибудь злопамятному евнуху не понравится, как вы на него посмотрели.

Лекарь улыбается. В его голосе смеха и грусти напополам, и Юсуф совсем не знает, что ему ответить. Хочется скалиться и рычать, и впиваться ногтями в кожу своих стальных ладоней, но он лишь нервно складывает их в замок.

— Странный у вас способ соблазнить меня.

Лекарь смеется удивленно, глядит на Юсуфа широко раскрытыми глазами.

— Какого вы, однако, обо мне мнения! Нет, мой дорогой друг, соблазняю я совсем иначе.

— Ага, — невпечатленно отзывается Юсуф. И впервые за весь этот долгий вечер улыбается, слабо и устало.

Это позже он узнает, что Фахим такой же, как и он сам, притворщик, лгавший, что свыкся с новой жизнью, овладел всеми ее секретами, разгадал все жесты и слова, размотал все змеиные клубки. Но они оба в итоге запутались в них же, позволили задушить себя скользкими хвостами, не знавшими жалости. Сераль никогда не был истинным домом ни для кого из них.

Но в тот вечер Юсуф видел перед собой лишь мужчину, желавшего провести с ним ночь. И смело сказал ему нет.

— Что ж, — засмеялся тогда Фахим. — Вашей дружбы я ищу даже больше.