Прощай, лес, прощай, дуброва... [Юрий Александрович Фанкин] (fb2) читать постранично, страница - 2

раз, осчастливленные “зелепупышками” из колхозного сада, какой-нибудь новой, солнечно сияющей “медалью”, – золотой пуговицей железнодорожника или просверленным полтинником, отчеканенным в честь “мужика с кувалдой”, – пастухи доверчиво протягивали ребятам вытертые до воскового блеска черенки кнутов.

Но можно ли с одного раза, с первой потачки ублажить и насытить ребячью прорву? Повозят огольцы тяжёлые кнуты по дернистой земле, обстрекают друг другу ноги конскими нахвостниками, а потом, почёсывая покрасневшие лодыжки, с новой силой принимаются за своё:

– Минь, дай махорки!

– Гринь, дай семечков!

Смолит по-настоящему только Миня, а мечтательный Гриня лишь дурака валяет: пускает себе в чистое небо сизые колечки, словом, забавляется. Но и Гриня, стараясь ни в чём не уступать Мине-курильщику, с охотой набивает душистую махру, как и калёные семечки, безо всякого разбору и отлички, в свои бездонные карманы. Везёт тому, кто сумеет подластиться к Грине ласковым телёнком: тот получит в одной горсти не только махру, но и калёные семечки. Вот лишь одна неудобица: потом приходится подолгу копаться в сыпучей горке, отделяя махру от семечек, словно сорный куколь от доброго зерна.

Однако не всегда делают пастухи мелюзге потачку. Бывает, тащатся Миня с Гриней по деревне за своим пёстрым стадом, словно глухонемые, привычно зыркая сморёнными в жаре глазами, и, кажется, никакая сила не прервёт их солидного движения. На какие только уловки не пускаются обескураженные огольцы: кричат, свистят и даже пытаются наступить голыми пятками на неудержимо ползущие кнуты.

На крайние случаи у наших пастухов заготовлены и почти безотказно действуют испытанные “страшилки”: вдруг резко вскинет голову Гриня, словно ретивый конь, готовый с места рвануть в карьер, закатит обморочно глаза и хрустко застрекочет зеленоватыми от лугового щавеля и горлюпы зубами – кажется, он с неистовой злобой грызёт капустную кочерыжку, а Миня… Что Миня? – он нахлобучит купеческий картуз на самые глаза и, коряча ноги, словно корова на осенней грязюке, подтянет к себе кнут с таким пронизывающим шорохом, что по тощим ребячьим спинам прокатывается волной мурашливый ознобец: “Ща-ас!..”

Вот и сейчас никак не могут докричаться ребята до важно шагающих пастухов. Надрываются, бедные, из последних сил:

– Гри-инь!

– Ну Минь, а Минь?

Наконец, потеряв терпение, кто-то из коноводов гнусаво и весело заводит известную “дразнилку”: “Гриня – бык, корове – тык, она – брык”.

– Ты-ык! – с радостной надеждой подхватывает мошкариный хор. – Ты-ык!..

– Бры-ык! – довольно дружно, как один человек, заключают все и, притворно топоча, спешат к Грине, чтобы показать ему “рожки”.

Бодливо озирается Гриня, подёргивает плечами: видать, все-таки добралась надоедная мошкара до живого места. Вот уже и лицо скосорылил… Ещё чуть-чуть, и… Гриня с пугающим криком “арря”, названивая блескучими “медалями”, словно коровьими колокольцами, кубарем скатывается в зелёную лощинку, чтобы разнять двух бодливых коров.

На проезжей дороге остается один Миня.

– Ми-инь, ну, Ми-инь?

– Чё жалко-то?

Молчит Миня, косит зорким глазом не столько на ребятню, сколько на племенного быка Забрухая: похоже, немало доставил ему сегодня хлопот рыжий бугай; вот и теперь, поднимая в стаде пёструю шерстистую волну, Забрухай пытается перебраться с правой стороны на левую – судя по всем замашкам, хочется быку нырнуть через Агашин проулок к свекольному полю, уж так хочется, что чёрные, будто измазанные сажей, ноздри выворачивает от нетерпения.

– Ми-инь! – тоскливо звенит редеющая мошкара.

И вдруг – как желанная находка, как красная косынка, брошенная на рога Забрухая:

– Минь, а Минь, а у Гриньки-то кнут длиннея!

– Длиннея! Длиннея! – радостно голосят белоголовые преследователи. – На целый метр длиннея-а!

Нахмурился Миня, зыркает на осаждающих его враженят с нескрываемой обидой и недоверием: уж сколько раз они с Гриней, на спор, при всём честном народе замеряли свои кнуты и какими только способами не мерили: и раскоряченными до боли пальцами, и растяжистыми шагами, и плотничьим жёстким “метром” – вот разве что до бригадировой “шагалки” дело не дошло! – и всегда, при самом пристрастном замере, Минин кнут, пусть на вершок, оказывался длиннее; правда, Гриня, не желая мириться с поражением, – и, разумеется, не без помощи добросердечных советчиков, – не раз прицеплял длиннющий нахвостник к сыромятному ремню, но и Миня, как говорится, был не промах: тоже знал подход к пышному лошадиному хвосту.

– Длин-не-е-е-я-а… – надсадно тянут оживившиеся враженята. Этим бесконечным, тончающим с каждой секундой растягом они словно хотят подтвердить всю победительную длину Гринькиного кнута.

– … а-а-а…

Обескураженный Миня с жутким шорохом подтягивает к себе свой смолёный, потолстевший от пыли кнут, – преследователи, не переставая голосить, на какое-то мгновенье цепенеют, – делает крупный шаг