Посреди серой мглы [Рута Шепетис] (fb2) читать онлайн

Рута Шепетис ПОСРЕДИ СЕРОЙ МГЛЫ

Эта книга предназначена только для предварительного ознакомления и не несёт в себе никакой материальной выгоды. Любое копирование и размещение материала без указания группы и людей, которые работали над книгой, ЗАПРЕЩЕНО! Давайте уважать и ценить чужой труд!

Оригинальное название: Between Shades of Gray by Ruta Sepetys

Переводчик и редактор : Алиса Фарисей

Вычитка: Катерина Матвиенко

Обложкой занималась Ксения Орлова.

Переведено специально для группы http://vk.com/translation4you

Посвящается памяти Йонаса Шепетиса

Эти карты находятся здесь для того, чтобы показать то огромное расстояние, которое пришлось преодолеть Лине и её семье. Они не претендуют на точное воспроизведение всех государственных границ и указанных мест.

День 1 — Каунас, Литва

День 3 — Вильнюс, Литва

День 4 — Минск, Беларусь

День 5 — Орша, Беларусь

День 6 — Смоленск, Россия

День 21 — Пересечение Уральских гор

День 30 — Омск, Сибирь

День 42 — Трудовой лагерь, Алтай

День 306 — Трудовой лагерь, Алтай

День 313 — Бийск, Сибирь

День 319 — Лагерь «Макаров»

День 320 — Берега Ангары

День 350 — Усть-Кут, Сибирь

День 380 — Якутск, Сибирь

День 410 — Пересечение Северного полярного круга

День 440 — Трофимовск, Заполярье

Воры и проститутки

1

Меня забрали в ночной сорочке.

Когда оглядываюсь назад, я понимаю, что предвестники беды были… сожжённые в камине семейные фотографии, зашитые мамой в подкладку пальто драгоценности, не вернувшийся с работы папа. Мой младший братик Йонас с его вопросами… Я тоже их задавала, но, наверное, отказывалась признавать очевидное. И только спустя время я поняла, что мама и папа планировали побег. Но мы не сбежали.

Нас поймали.

Четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года. Я переоделась в ночную сорочку и села за стол писать письмо двоюродной сестре Йоанне. Я открыла новый блокнот со страницами цвета слоновой кости и пенал, который тётя подарила мне на пятнадцатилетие.

В отворенное окно залетал вечерний ветерок, качая занавеску. Пахло ландышами, которые мы с мамой посадили два года назад.

Милая Йоанна…

В дверь не стучали. В неё лупили со всей силы — от этого грохота я подскочила на стуле. По ней били кулаками. Из нашего дома не доносилось ни звука. Я встала из-за стола и выглянула в коридор. Мама стояла возле стены лицом к карте Литвы в рамке. Её глаза были закрыты, а на лице такая тревога, какой я ещё никогда не видела. Она молилась.

— Мам, — позвал Йонас: сквозь открытые двери виднелись лишь его глаза, — ты не откроешь? Кажется, они сейчас выломают дверь.

Мама повернула голову и увидела, как мы с Йонасом выглядываем из своих комнат. Она попробовала улыбнуться:

— Конечно, милый, открою. Я никому не позволю выломать нашу дверь.

Стук её каблуков по деревянному полу отдавался эхом в коридоре, а край длинной узкой юбки колыхался чуть выше ботинок. Мама была изящная и опрятная, просто невероятно красивая, её необычайно широкая улыбка освещала всё вокруг. Мне повезло, у меня такие же волосы медного цвета, как у неё, и такие же голубые глаза. А у Йонаса — мамина улыбка.

Из прихожей доносились громкие голоса.

— НКВД! — прошептал побледневший Йонас. — Тадас говорил, что они его соседей куда-то повезли грузовиком. Они арестовывают людей.

— Нет. С нами этого не случится, — пообещала я.

Советской тайной полиции в нашем доме нечего делать. Я пошла коридором, прислушалась и выглянула из-за угла. Йонас был прав. Трое офицеров НКВД окружили маму. На них были синие фуражки с красным кантом и золотой звездой. У высокого офицера в руке были наши паспорта.

— Нам нужно больше времени. Утром будем готовы, — сказала мама.

— Двадцать минут — или вы вообще утра не увидите! — отрезал офицер.

— Прошу вас, говорите тише, у меня дети, — прошептала мама.

— Двадцать минут! — рявкнул офицер. Он кинул недокуренную сигарету на чистый пол нашей гостиной и растёр её о доски сапогом.

Нас ждала та же участь, что и эту сигарету.

2

Нас арестовывают? Где папа? Я побежала в свою комнату. На подоконнике появился свежий хлеб, под который кто-то подложил большую пачку рублей. К дверям подошла мама, а от неё не отставал Йонас.

— Но, мам, куда мы идём? Что мы сделали? — спрашивал он.

— Это недоразумение. Лина, слышишь? Нам нужно действовать как можно быстрее и собрать всё необходимое, но не обязательно дорогое для нас. Понимаете? Лина! Главное — одежда и обувь. Постарайся всё сложить в один чемодан.

Мама посмотрела в сторону окна. Быстро отодвинув хлеб и деньги, она зашторила окно.

— Пообещайте мне, что если кто-то будет предлагать вам помощь, вы откажетесь. Мы сами справимся. Ни родственников, ни друзей в это втягивать нельзя. Понимаете? Даже если кто-то будет вас звать — не отвечайте.

— Нас арестовывают? — начал Йонас.

— Пообещайте!

— Я обещаю, — сказал Йонас тихо. — А где папа?

Мама с мгновение молчала, быстро моргая.

— Он нас встретит. У нас двадцать минут. Собирайтесь. Быстро!

Спальня закружилась перед глазами. Голос мамы эхом раздавался в голове: «Быстро! Быстро!» Что происходит? На землю меня вернул топот моего десятилетнего братика, который бегал по своей комнате. Я достала из шкафа чемодан и, расположив на кровати, открыла его.

Ровно год назад Советский Союз ввёл войска в нашу страну. Потом, в августе, Литва официально вошла в состав Советов. Когда я стала жаловаться на это за столом, папа накричал на меня и сказал никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить ничего плохого о СССР. Он отправил меня в мою комнату. После случившегося я ничего такого вслух не говорила, хотя много об этом думала.

— Ботинки, Йонас, несколько пар носков и пальто! — кричала мама из коридора.

Я положила на дно пустого чемодана семейную фотографию в позолоченной рамке. Лицо смотрело на меня из снимка в счастливом неведении того, что случится дальше. Нас сфотографировали два года назад, на Пасху. Тогда бабушка ещё была жива. Если нас и вправду забирают в тюрьму, то пусть она останется со мной. Но нас ведь не могут посадить в тюрьму. Мы ничего плохого не сделали.

По всему дому раздавались грохот и топот.

— Лина! — Мама забежала в комнату с кучей вещей в руках. — Шевелись! — Она резко открыла мой шкаф и ящики комода, быстро доставая вещи и бросая их в мой чемодан.

— Мам, я не могу найти альбом. Где он? — в панике спросила я.

— Не знаю. Купим новый. Складывай одежду. Быстро!

В комнату забежал Йонас. Он был в школьной форме с галстуком, с портфелем. Белокурые волосы он аккуратно зачесал на одну сторону.

— Мам, я всё, — с дрожью в голосе сказал он.

— Нет-нет! — У мамы перехватило дыхание, когда она увидела, что Йонас собрался, словно на учёбу. Взяв себя в руки, она понизила голос: — Нет, солнышко, вещи нужно сложить в чемодан. Идём. — Мама потянула брата за руку в его комнату. — Лина, надевай носки и обувайся. Быстро! — Она кинула мне летнее пальто. Я надела его.

Обувшись в сандалии, я схватила две книги, ленточки, расчёску. Но где же альбом? Взяв блокнот, пенал и пачку рублей со стола, я сунула их между вещей, которые мы с мамой набросали в чемодан. Заперев все замки, я выскочила из комнаты. От сквозняка занавески качались над хлебом, что так и остался лежать на столе.

Я увидела своё отражение в стеклянных дверях булочной и на мгновение остановилась. У меня на подбородке осталось пятнышко зелёной краски. Стерев его, я толкнула двери. Над головой зазвенел колокольчик. В магазине было тепло и пахло дрожжами.

— Лина, рада тебя видеть. — Женщина поспешила к прилавку. — Чем могу помочь?

Я её знаю?

— Извините, я не…

— Мой муж — профессор в университете. Он работает с твоим отцом, — пояснила она. — А тебя я видела с родителями в городе.

Я кивнула.

— Мама просила купить хлеб, — сказала я.

— Конечно, — ответила женщина и полезла под прилавок.

Она завернула воздушный хлеб в бумагу и отдала мне. Когда я протянула ей деньги, женщина лишь покачала головой.

— Пожалуйста! — прошептала она. — Мы перед вами в неоплатном долгу.

— Я не понимаю… — Я снова протянула ей монеты.

Она не обратила на них внимания.

Зазвенел колокольчик. Кто-то зашёл в магазин.

— Передавай родителям привет! — сказала женщина, собираясь обслужить следующего клиента.

Вечером я рассказала про хлеб отцу.

— Это очень мило с её стороны, но в этом нет необходимости, — ответил он.

— А что вы с мамой для неё сделали? — спросила я.

— Ничего особенного, Лина. Ты уже все уроки сделала?

— Но ведь есть на то причина, почему она бесплатно дала мне хлеб! — не унималась я.

— Поверь, ничего такого мы не сделали. Просто нужно вести себя правильно, Лина, и не ждать за это благодарности или какого-то вознаграждения. Ну а теперь — возвращайся к домашнему заданию!

3

Такой же большой чемодан мама собрала и для Йонаса. Рядом с ним мой маленький, худенький брат казался ещё меньше; отклонившись назад, он еле поднял его двумя руками. Но на вес не жаловался и помощи не просил.

В доме послышалось, как бьётся стекло и фарфор, — что-то болезненно звякнуло, и эти звуки эхом разносились друг за другом. Мы нашли маму в столовой — она бросала на пол хрусталь и фарфор. На её лице блестели капли пота, а золотистые локоны спадали на глаза.

— Мама, нет! — закричал Йонас и побежал просто по осколкам, которые покрывали пол.

Я оттянула его, не дала схватить бокал.

— Мама, — спросила я, — зачем ты бьёшь такие красивые вещи?

Она замерла с фарфоровой чашкой в руке и посмотрела на нас.

— Потому что я их очень люблю! — Она бросила чашку на пол и тут же потянулась за следующей, даже не глядя на то, как разбилась предыдущая.

Йонас начал плакать.

— Не плачь, солнышко. Мы купим намного лучше.

Дверь открылась, и в дом вошли трое энкавэдэшников со штыками и винтовками.

— Что тут произошло? — глядя на битую посуду, потребовал объяснений высокий.

— Это случайно, — спокойно ответила мама.

— Уничтожаете государственную собственность! — взревел он.

Йонас притянул чемодан поближе, побаиваясь, что тот в любой момент может превратиться в «государственную собственность».

Мама посмотрела в зеркало в прихожей, чтобы привести волосы в порядок, и надела шляпку. Офицер НКВД толкнул её какой-то штукой в плечо так, что она ударилась лицом в зеркало.

— Буржуи, вечно зря тратите время. Сдалась тебе эта шляпа! — пробурчал он.

Мама встала и поправила одежду: разгладила юбку, ровно надела шляпку.

— Извините, — сухо ответила она офицеру, после чего поправила кудряшки и приколола на шляпку булавку с жемчужинкой.

Извините? Она в самом деле это сказала? Эти люди выгоняют её из дома посреди ночи, толкают — а она просит прощения? Потом она взяла то самое длинное серое пальто, и я вдруг всё поняла. Она играла с советскими офицерами — так аккуратно играют в карты, когда не уверены, что тебе сдадут в следующий раз. Перед моими глазами всплыла картинка, как она зашивала в подкладку драгоценности, документы и различные другие ценные вещи.

— Мне нужно в туалет, — сказала я, пытаясь отвлечь их внимание от мамы и её пальто.

— У тебя тридцать секунд!

Я заперла дверь и уставилась на своё отражение в зеркале. Я и представить себе не могла, как быстро всё изменится, померкнет. Если бы я только знала, то смотрела на себя дольше, чтобы запомнить. Ведь больше десяти лет после этого я не смотрелась в настоящее зеркало.

4

Фонари погасли. На улице стояла почти кромешная тьма. Офицеры шли за нами и подгоняли нас. Я увидела, как из-за штор в окне тихонько выглядывает госпожа Раскунас. Только заметив мой взгляд, она спряталась. Мама толкнула меня под локоть, чтобы я не поднимала головы. Йонасу тяжело было с чемоданом. Тот всё время бил моего братика по ногам.

— Давай! — скомандовал офицер по-русски. Быстро, всё время быстро.

Мы пересекли перекрёсток, направляясь к чему-то большому и тёмному. Это был грузовик, окружённый энкавэдэшниками. Мы подошли к задней части машины. Там люди сидели на своих вещах.

— Подсади меня, чтобы этого не сделали они, — быстро прошептала мне мама, дабы офицерам не представилось возможности притронуться к её пальто.

Я сделала, как она просила.

Офицеры забросили в кузов Йонаса. Он упал на пол, а сверху на него прилетел чемодан. Мне повезло больше — я не упала, но, когда оказалась в машине, какая-то женщина посмотрела на меня и закрыла рот рукой.

— Лина, милая, застегнись, — велела мама.

Я посмотрела вниз и увидела, что на мне ночная рубашка в цветочек. Лихорадочно разыскивая альбом, я забыла переодеться. Также я увидела высокую жилистую женщину с острым носом, она смотрела на Йонаса. Госпожа Грибас. Учительница из нашей школы, немолодая и незамужняя, одна из самых строгих. Узнала я ещё несколько человек: библиотекаршу, хозяина близлежащего отеля и нескольких мужчин, с которыми папа разговаривал на улице.

Мы все были в каком-то списке. Я понятия не имела, что это за список, знала только, что мы в него внесены. Как, судя по всему, и остальные пятнадцать человек, которые сидели рядом с нами. Офицеры захлопнули дверь грузовика. Лысый мужчина, что сидел передо мной, издал стон.

— Мы все умрём, — сказал он. — Иначе и быть не может.

— Глупости! — быстро ответила мама.

— Но ведь умрём, — стоял на своём мужчина. — Это конец.

Машина быстро, резко поехала так, что люди начали падать из сидений. Лысый мужчина вдруг вскочил, перелез через край кузова и выпрыгнул. Упав на брусчатку, он взревел, словно зверь в клетке. Люди в кузове начали кричать. Машина с визгом затормозила, из кабины выскочили офицеры. Они открыли кузов, и я увидела, как мужчина извивается от боли на земле. Подняв его, энкавэдэшники закинули съёжившееся тело обратно в кузов. Было видно, что одна нога у него повреждена. Йонас закрыл лицо маминым рукавом. Я тихо взяла его за руку. Он дрожал. Перед глазами у меня плыло. Я крепко зажмурилась, а после опять открыла глаза. Машина снова рванула вперёд.

— Нет! — кричал мужчина, схватившись за ногу.

Грузовик остановился возле больницы. Всем, похоже, стало легче на душе: сейчас Лысому помогут. Но не тут-то было. Энкавэдэшники ждали, когда женщина, внесённая в список, родит. Чтобы, как только перережут пуповину, и мать, и её ребенка забросить в кузов.

5

Прошло почти четыре часа. Мы сидели в темноте перед больницей и не могли никуда выйти. Мимо проезжали какие-то машины, в кузовах некоторых из них под сеткой тоже сидели люди.

На улицах начиналось движение.

— Рано мы приехали, — сказал маме кто-то рядом. Мужчина взглянул на наручные часы. — Почти три утра.

Лысый, лёжа на спине, повернул лицо к Йонасу:

— Мальчик, закрой мне рот и зажми нос. И не отпускай.

— Ну уж нет, ничего подобного он делать не будет! — сказала мама и притянула Йонаса поближе к себе.

— Дура. Ты что, не понимаешь, что всё только начинается? У нас ещё есть шанс умереть достойно.

— Елена! — донеслось с улицы.

В тени деревьев я разглядела притаившуюся двоюродную сестру мамы, Регину.

— На спине вам легче лежать? — спросила мама у Лысого.

— Елена! — снова позвали, в этот раз чуть громче.

— Мам, по-моему, она тебя зовёт, — прошептала я, не отводя взгляда от энкавэдэшника, который курил с другой стороны машины.

— Она меня не зовёт, — сказала мама громко. — Она сумасшедшая! Ступайте отсюда, оставьте нас в покое! — прокричала она.

— Но Елена, я ведь…

Мама отвернулась и сделала вид, что поглощена разговором со мной, при этом не обращая внимания на сестру. Возле Лысого в кузов приземлился небольшой узелок. Мужчина с жадностью схватил его.

— И это вы, добродетель вы наш, говорили о достоинстве? — сказала ему мама. Она вырвала из его рук узелок и спрятала у себя под ногами. Мне стало интересно, что внутри. Как мама могла обозвать собственную двоюродную сестру сумасшедшей? Ведь Регина так рисковала, когда пошла её искать!

— Вы жена Костаса Вилкаса, проректора университета? — спросил мужчина в костюме, что сидел чуть ниже от нас.

Мама кивнула, заламывая себе руки.

Я смотрела, как мама заламывает себе руки.

В столовой приглушённые голоса то становились громче, то затихали. Мужчины сидели уже несколько часов.

— Милая, принеси им кофейник, — попросила меня мама.

Я подошла ко входу в столовую. Над столом висела туча табачного дыма, которую не выпускали на улицу закрытые окна и задёрнутые шторы.

— Возвращение на родину, если получится, — сказал папа и резко замолчал, когда увидел меня в дверях.

— Не желаете ещё кофе? — спросила я, держа в руках серебряный кофейник.

Кое-кто за столом опустил глаза. Кто-то кашлянул.

— Лина, ты становишься настоящей юной леди, — сказал папин университетский товарищ. — И я слышал, ты очень одарённая художница.

— Так и есть! — сказал папа. — У неё неповторимый стиль. И она невероятно умна, — подмигнув мне, добавил он.

— Так значит, в мать пошла! — пошутил кто-то за столом.

Все засмеялись.

— Скажи-ка мне, Лина, — начал журналист, — что ты думаешь о новой Литве?

— Вообще-то, — перебил его отец, — этот разговор не для юных ушей, не так ли?

— Этот разговор для всех, Костас, — ответил мужчина, — и для детей, и для стариков. К тому же, — улыбнулся он, — не буду же я печатать это в газете!

Папа заёрзал на стуле.

— Что я думаю о советской аннексии? — Я с мгновение молчала, не глядя отцу в глаза. — Я считаю, что Иосиф Сталин — наглый агрессор. А также, что мы должны выгнать его войска из Литвы. Нельзя разрешать другим приходить на нашу землю и брать всё, что им пожелается, и…

— Достаточно, Лина. Оставь кофейник и возвращайся к маме на кухню.

— Но ведь это правда! — не отступала я. — Это несправедливо.

— Хватит! — отрезал отец.

Я вернулась на кухню, по пути немного задержавшись, чтобы подслушать, о чём они будут говорить дальше.

— Не поощряй её, Владас. Она очень упрямая, отчего пугает меня до смерти, — сказал папа.

— Ну что же, — ответил журналист, — теперь мы видим, насколько она похожа на своего отца, не правда ли? Настоящую партизанку воспитал, Костас.

Папа промолчал. Собрание закончилось, и гости по очереди покидали наш дом через некоторые промежутки времени. Одни через главный вход, другие — через чёрный.

— Ваш муж проректор университета? — спросил Лысый, всё ещё морщась от боли. — Ну, тогда его далеко повезли…

Меня словно ударили в живот. Йонас в отчаянии взглянул на маму.

— Собственно, я работаю в банке и видел твоего отца вчера вечером, — усмехнулся какой-то мужчина Йонасу.

Я поняла, что это неправда. Мама с благодарностью кивнула ему.

— Так, значит, видел его на полпути к могиле! — мрачно сказал Лысый.

Я была готова испепелить его взглядом: сколько же клея нужно, чтобы заклеить ему рот?

— Я собираю марки. Простой коллекционер, и они шлют меня на смерть, потому что я переписывался с коллекционерами из других стран. А сотрудника университета уж точно первым номером в список внесли за то, что…

— Замолчите! — вырвалось у меня.

— Лина! — остановила меня мама. — Немедленно извинись. Бедняге очень больно, он сам не понимает, что говорит.

— Я всё понимаю! — ответил он, не сводя с меня глаз.

Двери больницы открылись, и оттуда донеслись страшные крики. Энкавэдэшник тащил по лестнице босую женщину в окровавленной больничной рубашке.

— Мой ребёнок! Пожалуйста, не трогайте моего ребёнка! — кричала она.

Вышел другой офицер, в руках у него был какой-то свёрток. За ним выбежал доктор и схватил энкавэдэшника за одежду.

— Пожалуйста, не забирайте новорождённого. Ребёнок не выживет! — кричал врач. — Господин, умоляю вас. Пожалуйста!

Офицер развернулся и ударил доктора прямо в колено каблуком сапога.

Женщину подняли в кузов. Мама и госпожа Грибас подвинулись, чтобы роженицу можно было положить рядом с Лысым. Ребёнка передали снизу.

— Лина, пожалуйста, — сказала мама, передавая мне красного младенца. Взяв на руки свёрток, я сразу же даже сквозь пальто почувствовала тепло маленького тельца.

— Боже, мой ребёнок! — заплакала женщина, глядя на меня.

Ребёнок закричал и замахал маленькими кулачками. Его борьба за жизнь началась.

6

Банковский работник передал маме свой пиджак. Она набросила его роженице на плечи и отвела от её лица пряди волос.

— Всё хорошо, милая, — сказала ей мама.

— Витас! Они забрали моего мужа, Витаса! — выдохнула женщина.

Я посмотрела на раскрасневшееся лицо в пелёнках. Младенец. Ребёнок прожил лишь несколько минут, а в СССР уже решили, что он преступник. Я прижала дитё к себе и прикоснулась губами к его лбу. Йонас прислонился ко мне. Если они такое сделали с этим малышом, то какая участь ждёт нас?

— Как вас зовут, милая? — спросила мама.

— Она. — Женщина вытянула шею. — Где мой ребёнок?

Мама взяла сверток с моих рук и положила ей на грудь.

— Мой ребёнок! Мой маленький ребёночек! — заплакала женщина, целуя кроху.

Машина рванула с места. Она с мольбой в глазах посмотрела на мою маму.

— Моя нога! — стонал Лысый.

— Здесь есть медики? — спросила мама, по очереди всматриваясь в лица присутствующих. Люди качали головой. А некоторые даже не посмотрели в её сторону.

— Я попробую наложить шину, — решился банковский работник. — У кого-нибудь есть что-то прямое? Пожалуйста, давайте помогать друг другу.

Люди неловко завозились, вспоминая, взяли ли с собой что-то подходящее.

— Господин! — сказал Йонас. Он протянул небольшую школьную линейку. Пожилая женщина, впечатлённая тем, что я в ночной рубашке, заплакала.

— Очень хорошо, — ответил мужчина из банка и взял линейку.

— Спасибо, солнышко, — улыбнулась мама Йонасу.

— Линейка? Вы что, мне ногу школьной линейкой вправлять собрались? Совсем в голове пусто! — закричал Лысый.

— В данной ситуации это лучшее из того, что у нас есть, — ответил банковский работник. — А у кого есть чем перевязать?

— Пристрелите меня кто-нибудь! — орал Лысый.

Мама сняла с шеи шёлковый платок и дала банковскому работнику. Библиотекарша тоже развязала шарф, госпожа Грибас принялась искать что-то в сумке. Рубашка Оны спереди пропиталась кровью.

Мне стало плохо. Закрыв глаза, я пыталась думать о чём-нибудь другом — о чём угодно, лишь бы успокоиться. Представила себе альбом. Почувствовала, как рука сама пошевелилась. Образы, словно картинки из «волшебного фонаря»[1], задвигались у меня перед глазами. Наш дом. Мама завязывает папе галстук на кухне, ландыши, бабуля… Её лицо немного меня успокоило. Я подумала о фотографии, лежащей в чемодане. «Бабулечка, — подумала я, — помоги!»

Мы прибыли на какую-то железнодорожную станцию за чертой города. Вся она была забита такими же советскими грузовиками, полными людей. Мы проехали мимо какой-то машины, с кузова которой выглядывали мужчина и заплаканная женщина.

— Паулина! — кричал нам мужчина. — Не с вами ли наша дочка Паулина?

Я покачала головой.

— А почему мы за городом, а не на Каунасском вокзале? — спросила пожилая женщина.

— Может, потому что здесь нам будет проще найти родственников. Ведь на главном вокзале много людей, — ответила мама.

Говорила она неуверенно, словно пыталась убедить себя. Я оглянулась. Станция находилась в какой-то пустынной местности, вокруг стоял тёмный лес. Я почувствовала, как поднимается край ковра и огромная советская метла сметает нас под него.

7

— Давай! — закричал энкавэдэшник и откинул кузов.

Станция была забита машинами, офицерами и людьми с сумками. С каждым мгновением здесь становилось всё громче и громче.

Мама наклонилась к нам и положила руки на наши плечи.

— Держитесь возле меня. Если понадобится, хватайтесь за подол пальто. Нам нельзя потерять друг друга.

Йонас вцепился в мамино пальто.

— Давай! — закричал офицер и дёрнул какого-то мужчину из кузова так, что тот упал на землю.

Мама и банковский работник стали помогать остальным. Я держала младенца, пока спускали Ону.

Лысый корячился от боли, когда его сносили с машины.

Мужчина из банка подошел к энкавэдэшнику.

— У нас есть люди, нуждающиеся в медицинской помощи. Пожалуйста, найдите доктора.

Офицер и бровью не повёл.

— Врачи! Медсёстры! Нам нужна медицинская помощь! — закричал мужчина в толпу.

Энкавэдэшник схватил банковского работника и, приставив к его спине дуло винтовки, повёл прочь.

— Мои вещи! — закричал мужчина.

Библиотекарша схватила чемодан мужчины из банка, но не успела передать ему — тот уже исчез в толпе.

Остановилась какая-то литовка и представилась медсестрой. Она занялась Оной и Лысым, а мы все стояли вокруг них. Было много пыли. Босые ноги Оны уже покрылись грязью. Мимо нас ходили десятки людей, и все пытались не замечать отчаянных лиц друг друга. Я увидела девочку из моей школы — она вместе с мамой проходила мимо. Она подняла руку, хотела мне помахать, но мать закрыла ей глаза рукой.

— Давай! — заорал энкавэдэшник.

— Мы не можем оставить этих людей, — сказала мама. — Дайте нам носилки.

Офицер только рассмеялся:

— Так понесёте.

И мы понесли. Двое мужчин из нашего грузовика несли Лысого — а орал он, словно резанный. Я несла младенца и чемодан, мама поддерживала Ону. Йонас с трудом тащил остальные наши вещи, ему помогала библиотекарша.

Мы дошли до платформы. Там хаос просто стоял в воздухе. Разлучали семьи. Дети плакали, матери умоляли. Два энкавэдэшника волокли куда-то мужчину. Женщина его не отпускала, и её протащили несколько метров — только после этого смогли отбросить ударами ботинок.

Библиотекарша взяла с моих рук младенца.

— Мама, а папа здесь? — спросил Йонас, всё ещё держась за подол её пальто.

Я задавалась тем же вопросом. Когда и где эти советские офицеры схватили моего отца? По дороге на работу? Или, может, возле газетного киоска в обед? Я всматривалась в толпы людей на платформе. Были там и пожилые люди. В Литве старость всегда была в почёте, а сейчас наших старичков и старушек гнали куда-то, словно скот.

— Давай! — Энкавэдэшник схватил Йонаса за плечи и куда-то потащил.

— НЕТ! — закричала мама.

Они забирали Йонаса. Моего красивого милого братика, который выгонял тараканов из дома вместо того, чтобы давить их, который отдал свою линейку, чтобы перевязать сломанную ногу надоедливому лысому деду.

— Мама! Лина! — махая руками, вопил он.

— Стойте! — закричала я и кинулась за ними.

Мама схватила офицера за одежду и заговорила с ним на русском языке — чётко и быстро. Он остановился и принялся её слушать. Мама стала говорить тише, спокойнее. Я ничего не понимала. Офицер дёрнул Йонаса на себя. Я схватила брата за другую руку. Он тихо рыдал, а плечи его дрожали. На штанах у него появилось большое мокрое пятно. Опустив голову, мой братик плакал.

Мама достала из кармана пачку рублей, осторожно показала её энкавэдэшнику. Он протянул руку и, дёрнув головой, сказал что-то маме. Она сорвала с шеи янтарный кулон и сунула в руку энкавэдэшнику. Но ему и этого, кажется, было мало. Тогда мама, продолжая говорить с ним по-русски, достала из пальто карманные часы. Я знала эти часы. Маме они достались от её отца, и на их золотой крышке с другой стороны было выгравировано его имя и фамилия. Офицер схватил часы и, отпустив Йонаса, принялся кричать на других людей.

Вы когда-нибудь задумывались о том, сколько стоит человеческая жизнь? В то утро жизнь моего брата оценили не дороже карманных часов.

8

— Всё хорошо, солнышко. У нас всё хорошо, — уверяла мама Йонаса, обнимая его и целуя в заплаканное лицо. — Правда, Лина? У нас всё в порядке.

— Правда, — тихо сказала я.

Йонас, всё ещё всхлипывая, закрыл руками мокрое пятно на штанах — ему было стыдно.

— Не волнуйся, дорогой. Переоденешь, — сказала мама, ступая впереди, чтобы закрыть его собой. — Линочка, дай, пожалуйста, брату пальто.

Я сняла своё пальто и передала его маме.

— Ты его совсем чуть-чуть поносишь.

— Мама, а зачем он хотел забрать меня? — спросил Йонас.

— Не знаю, ласточка. Но сейчас мы вместе.

Вместе. И теперь мы стоим на платформе посреди нехорошей суеты: я в ночной рубашке в цветочек, а мой брат в лёгком голубом пальто длиной почти до пола. Наверное, вид у нас был смешной и нелепый, но никто на нас и не взглянул.

— Госпожа Вилкас, скорее! — послышался гнусавый голос госпожи Грибас, учительницы. Она звала нас к себе. — Мы здесь. Быстрее, потому что людей разделяют!

Мама схватила Йонаса за руку.

— Идёмте, дети.

Мы пробирались сквозь толпу, словно лодка сквозь шторм, неуверенные, потонем или удержимся наплаву. Вдоль платформы, сколько мне было видно, стояли красные деревянные вагоны. Они были сколочены как попало и грязные — в таких разве что скот перевозить. К ним направлялись сотни литовцев с вещами.

Мама вела нас сквозь толпу, то подталкивая, то увлекая за плечи. Я видела побелевшие пальцы, которые сжимали ручки чемоданов. Какие-то люди стояли на коленях и, рыдая, пытались перевязать развалившиеся чемоданы верёвкой, а энкавэдэшники топтались по их вещах. Богатые селяне и их семьи несли головки сыра и вёдра, в которых плескалось молоко. Мимо нас прошёл какой-то малыш с колбасой длиной с него. Он уронил свою ношу, и она сразу же исчезла под ногами толпы. Какая-то женщина зацепила мою руку серебряным подсвечником, мимо пробежал мужчина с аккордеоном. Я подумала о красивых вещах, которые сейчас разбитые лежали на полу нашего дома…

— Быстрее! — крикнула госпожа Грибас, махая нам рукой. — Это семья Вилкас, — сказала она офицеру с записной книжкой. — Они в этом вагоне.

Мама остановилась перед вагоном и стала внимательно всматриваться в толпу. «Ну пожалуйста», — молил её взгляд. Она искала нашего отца.

— Мама, — прошептал Йонас, — это ведь вагоны для коров и свиней!

— Да, я знаю. Вот это приключение нас ожидает, не так ли?

Мама подсадила Йонаса в вагон, и тут я услышала плач младенца и стоны мужчины.

— Мамочка, нет! — сказала я. — Я с ними не хочу.

— Перестань, Лина. Им нужна наша помощь.

— А кто-то другой не может о них позаботиться? Нам ведь тоже помощь нужна.

— Мама! — Йонас беспокоился, что поезд может тронуться. — Вы же садитесь, да?

— Да, дорогой, садимся. Возьмёшь вон ту сумку? — Мама развернулась ко мне. — Линочка, у нас нет выбора. Если можешь, постарайся не пугать брата.

Госпожа Грибас протянула маме руки. А я? Мне ведь тоже страшно. Или это не важно? Папа, где же ты? Я оглянулась на платформу, где царил ужасный беспорядок. Мне хотелось бежать и бежать, куда глаза глядят, пока хватит сил. Я бы побежала к университету и стала искать там папу. Побежала бы домой. Просто побежала бы — и всё.

— Лина! — Теперь мама стояла передо мной и взяла меня за подбородок. — Я понимаю. Это ужасно, — прошептала она. — Но мы должны держаться вместе. Это очень важно.

Она поцеловала меня в лоб и развернулась лицом к вагону.

— Куда мы? — спросила я.

— Я пока не знаю.

— Мы что, должны ехать в этих вагонах для скота?

— Да, но я уверена, что это ненадолго, — ответила мама.

9

В вагоне было душно, в воздухе стоял сильный запах даже при открытых дверях. Люди ютились где только можно, сидели на сумках. В конце вагона большие доски метра два шириной были прибиты как полки. На одной из таких полок лежала обессиленная Она, а ребёнок плакал у её груди.

— Ай! — Лысый ударил меня по ноге. — Аккуратно, девочка! Ты чуть на меня не наступила.

— А где же мужчины? — спросила мама у госпожи Грибас.

— Их забрали.

— Нам нужны мужчины, чтобы помочь раненому, — заметила мама.

— Нет их. Нас как-то по группам рассортировали. Они сейчас всё людей ведут и в вагон бросают. Есть какие-то пожилые мужчины, но у них мало сил, — сказала госпожа Грибас.

Мама оглянулась по сторонам.

— Давайте детей на верхнюю полку посадим. Лина, подвинь, пожалуйста, Ону на нижней чуть-чуть, чтобы ребята могли залезть наверх.

— Не глупи, женщина! — возмутился Лысый. — Освободите место, так к нам ещё больше людей напихают!

Библиотекарша была меньше меня ростом, но крепкая. Ей хватило силы, чтобы помочь мне подвинуть Ону.

— Я госпожа Римас, — представилась она Оне.

Госпожа… Так библиотекарша замужем. Но где же её муж? Наверное, там, где и мой папа. Ребёнок надсадно закричал.

— У вас мальчик или девочка? — поинтересовалась госпожа Римас.

— Девочка, — слабым голосом ответила Она и подогнула свои босые ноги, чтобы освободить ещё немного места. Ноги у неё были поцарапаны и в грязи.

— Ей скоро кушать пора, — сказала госпожа Римас.

Я оглянулась вокруг. Голова у меня была словно отдельно от тела. Людей в вагоне становилось всё больше, пришла и какая-то женщина с сыном моего возраста. Меня кто-то дернул за рукав.

— Ты готовишься ко сну? — спросила у меня маленькая девочка с белокурыми, почти перламутровыми волосами.

— Что?

— Ты надела ночную сорочку. Ко сну готовишься? — Она показала мне потасканную куклу. — Это моя куколка.

Ночная рубашка. Я до сих пор в ночной рубашке. А Йонас всё ещё в моём голубом пальто. Я совсем забыла.

Я стала проталкиваться к маме и брату.

— Нам нужно переодеться, — сказала я.

— Здесь сейчас очень тесно, чемодан нам не открыть, — заметила мама. — Да и нет где переодеться.

— Ну пожалуйста, — попросил Йонас, кутаясь в моё пальто.

Мама попробовала сместиться в угол, но толку от этого было мало. Она наклонилась и еле-еле открыла чемодан. Засунув в него руку, она стала искать что-то на ощупь.

Я увидела свой розовый свитер и комбинацию. Наконец мама достала моё тёмно-синее платье из хлопка. Затем принялась искать штаны для Йонаса.

— Извините, госпожа, — сказала она женщине, которая сидела в углу вагона. — Можно с вами поменяться местами, чтобы мои дети переоделись?

— Это наше место! — отрезала женщина. — Мы не пересядем!

Двое её дочерей уставились на нас.

— Я понимаю, что это ваше место. Мы на минуточку, чтобы дети не у всех на глазах переодевались.

Женщина ничего не ответила и сложила руки на груди.

Мама толкнула нас в угол, почти на ту женщину.

— Эй! — закричала та, выставив перед собой руки.

— Ой, я приношу свои извинения. Просто ради приличия. — Мама взяла у Йонаса моё пальто и развернула его, словно ширму, закрыв нас от других людей.

Я быстро переоделась и закрыла Йонаса ещё и своей рубашкой.

— Он уписался! — сказала одна из девочек и показала на моего брата.

Йонас замер.

— Ты уписалась, девочка? — спросила я громко. — Бедная!

С тех пор, как мы поднялись в вагон, температура в нём всё поднималась и поднималась. Моё лицо обволакивал сырой запах пота. Мы протолкнулись к дверям, чтобы немного подышать. Поставили чемоданы один на другой, а сверху посадили Йонаса — в руках он держал узелок от тёти Регины. Мама стала на носочки и попыталась выглянуть на платформу, высматривая там отца.

— Вот. — Какой-то седой мужчина поставил на пол небольшой ящик. — Становитесь на него.

— Большое вам спасибо! — поблагодарила мама и сделала, как он предложил.

— И давно? — спросил он.

— Со вчера, — ответила мама.

— А чем он занимается? — спросил седой мужчина.

— Он работает проректором в университете. Его зовут Костас Вилкас.

— Вилкас, значит, — кивнул мужчина. У него были добрые глаза. — Красивые дети.

— Да. В отца пошли, — ответила мама.

Мы все сидели на бархатном диване, Йонас — у папы на коленях. Мама была одета в зелёное шёлковое платье в пол. Её светлые волосы спадали блестящей волной на одно плечо, а изумрудные серьги сверкали на свету. На папе был один из его тёмных костюмов. Я выбрала себе кремовое платье с коричневым атласным поясом и такую же ленточку для волос.

— Какая красивая семья, — сказал фотограф, пока устанавливал большой аппарат. — Костас, Лина просто у тебя удалась.

— Бедная, — пошутил папа. — Будем надеяться, что, когда вырастет, станет похожа на маму.

— Ага, надейся, — ответила я.

Все засмеялись. Сверкнула вспышка.

10

Я посчитала: сорок шесть человек набиты в эту клетку на колёсах. А может, даже гроб. Я рисовала пальцами на пыли в передней чисти вагона, стирала рисунки, а после начинала снова.

Люди спорили о том, куда нас везут. Одни говорили — в НКВД, другие — в Москву. Я окинула всех взглядом. Лица смотрели в будущее, каждое по-своему. Я видела решимость, гнев, страх, смятение. У кого-то — безнадёжность. Они уже сдались. А я?

Йонас отгонял от лица и волос мух. Мама тихо разговаривала с женщиной, сын которой был моим ровесником.

— Вы откуда? — спросил у Йонаса парень с тёмными волнистыми волосами и карими глазами. В школе в таких часто влюбляются.

— Из Каунаса, — ответил Йонас. — А вы?

— Из Шанчая[2].

Без слов мы неловко взглянули друг на друга.

— А где твой папа? — буркнул Йонас.

— В литовском войске. — Парень сделал паузу. — Он давно не появлялся дома.

Его мама была похожа на офицерскую жену, изящную и не привыкшую к грязи. Йонас болтал и дальше, мне не сразу удалось его остановить.

— А наш папа работает в университете. Я Йонас. Это моя сестра Лина.

Парень кивнул мне.

— А меня зовут Андрюс Арвидас.

Я кивнула в ответ и отвела взгляд.

— Как думаешь, они будут выпускать нас хоть на несколько минут? — спросил Йонас. — Тогда папа нас увидит, если будет на станции. Ведь сейчас он не может нас найти.

— Энкавэдэшники вряд ли хоть что-то будут нам позволять, — ответил Андрюс. — Я видел, как они били какого-то мужчину за то, что он пытался сбежать.

— Они называли нас свиньями, — заметил Йонас.

— Не слушай их. Сами они свиньи. Тупая свинота, — сказала я.

— Тише! Я бы такого не говорил! — сделал мне замечание Андрюс.

— А ты кто такой, полицейский, что ли? — спросила я.

Брови Андрюса взлетели вверх:

— Да нет, просто не хочется, чтобы вы попали в беду.

— Не надо нам беды, Лина, — сказал Йонас.

Я оглянулась и посмотрела на маму.

— Я отдала им всё, что у меня было. Солгала, сказав, что он слабоумный. У меня не было другого выбора, — шепотом рассказывала мама Андрюса. — Иначе нас бы разделили. Теперь у меня ничего нет.

— Понимаю, — сказала мама и взяла женщину за руку. — С нами тоже такое хотели сделать, хотя мальчику всего лишь десять лет.

Ребёнок Оны начал плакать. К маме подошла госпожа Римас.

— Она пытается накормить ребёнка, но почему-то не получается. Он не может взяться ротиком.

Часы тянулись, словно длинные дни. Люди стонали от жары и голода. Лысый жаловался на свою ногу, другие пытались обустроиться. Мне пришлось отказаться от рисования на полу, поэтому я стала царапать рисунки ногтем на стене.

Андрюс выскочил из вагона, чтобы сходить в туалет, но энкавэдэшник ударил его и забросил назад. От каждого выстрела и крика мы вздрагивали. Больше никто не решался покинуть вагон.

Кто-то заметил дыру размером с доску там, где сидела упрямая женщина с дочерьми. Они прятали её от других, как и то, что сквозь неё в вагон поступал свежий воздух. Люди начали кричать, требуя, чтобы они пересели. Когда их оттянули от того места, мы все по очереди воспользовались дырой в полу как туалетом. Хотя некоторые не смогли заставить себя справить нужду таким образом. От тех звуков и запахов у меня закружилась голова. Какой-то мальчик свесил голову из вагона — его стошнило.

Госпожа Римас собрала вместе всех детей и начала рассказывать им сказки. Ребята со всего вагона проталкивались к нашей библиотекарше. Даже дочери женщины, что всё время ворчала, отошли от матери и сидели, словно загипнотизированные волшебными сказками. Девочка с куклой прислонилась к госпоже Римас и сосала пальчик.

Мы сидели в кругу на полу библиотеки. Один из мальчиков помладше лежал на спине и сосал пальчик. Библиотекарша листала книжку с картинками и выразительно читала. Я слушала её и рисовала персонажей в блокноте. Нарисовала дракона, и сердце забилось быстрее. Он был словно живой. Я почувствовала волну его горячего дыхания, которая отбросила мои волосы назад. Затем я нарисовала убегающую принцессу с золотистыми волосами, тянущимися за ней по склону горы…

— Лина, готова идти?

Я взглянула вверх. Надо мной стояла библиотекарша. Все дети уже разошлись.

— Лина, ты себя хорошо чувствуешь? Ты так раскраснелась. Тебе не плохо?

Я покачала головой и показала ей блокнот.

— Ничего себе! Лина, это ты сама нарисовала? — Библиотекарша быстро потянулась за блокнотом.

Я улыбнулась и кивнула.

11

Солнце начало садиться. Мама заплела мои пропитанные потом волнистые волосы в косу. Я пыталась посчитать, сколько часов мы просидели заключёнными в этом ящике, и задавалась вопросом, сколько ещё часов нам предстоит провести в пути. Люди ели то, что взяли с собой. Большинство делились пищей. Хотя не все.

— Лина, тот хлеб… — начала мама.

Я покачала головой. Он и правда всё ещё лежит на моём столе?

— Я его не забрала, — ответила я.

— Ну что же, — сказала мама и понесла что-то покушать Оне. Она была разочарована — об этом говорили её поджатые губы.

Андрюс сидел, подтянув колена к подбородку, и курил сигарету. При этом смотрел он на меня.

— Сколько тебе лет? — спросила я.

— Семнадцать. — Он и дальше глазел на меня.

— И давно ты куришь?

— А кто ты такая, полицейский, что ли? — спросил он и отвёл взгляд.

Наступила ночь. В деревянном ящике было темно. Мама сказала, что нужно быть благодарными за то, что двери оставили открытыми. Хотя я не собиралась ни за что благодарить энкавэдэшников. Каждые несколько минут до нас доносился топот ботинок над вагоном. Мне не спалось. Было интересно, есть ли на небе луна, а если есть, то какая она. Папа говорил: учёные считают, что с Луны Земля кажется голубой. В ту ночь я была с ними согласна. Я бы нарисовала Землю голубой, отяжелевшей от слёз. Где же папа? Я закрыла глаза.

Что-то толкало меня в плечо. Я открыла глаза. В вагоне стало светлее. Надо мной стоял Андрюс и пытался растолкать меня носком ботинка. Он приложил палец к губам и мотнул головой в сторону. Я посмотрела на маму. Она спала, кутаясь в пальто. Йонаса рядом не было. Я стала оглядываться посторонам: где же он? Андрюс снова толкнул меня и махнул рукой вперёд.

Я встала и принялась пробираться к выходу, переступая через узелки других людей. Йонас стоял в дверях вагона, прижимаясь к косяку.

— Андрюс сказал, что час назад прибыл длинный поезд. Кто-то говорит, что там мужчины, — прошептал Йонас. — Может, там папа?

— А кто тебе об этом сказал? — спросила я Андрюса.

— Да ладно, — ответил он. — Идёмте искать наших отцов.

Стоя в дверном проёме, я посмотрела вниз. На горизонте только показалось солнце. Если папа в самом деле на этом вокзале, то мне хотелось бы его найти.

— Я пойду и расскажу вам обо всём, что смогу узнать, — сказала я. — А где тот поезд?

— Позади, — сказал Андрюс. — Только ты не ходи. Я пойду.

— Но как ты найдёшь нашего отца? Ты ведь не знаешь, как он выглядит! — резко ответила я.

— Ты всегда такая любезная? — поинтересовался Андрюс.

— Может, вам стоит пойти вдвоём? — предложил Йонас.

— Я и сама могу, — сказала я. — Найду папу и приведу его к нам.

— Это глупо! Мы теряем время. И зачем я вообще тебя разбудил? — сказал Андрюс.

Я выглянула из вагона. Охранник метрах в тридцати стоял спиной к нам. Свесив ноги, я тихо спустилась на землю и пролезла под поезд. Андрюс обогнал меня. Вдруг мы услышали крик — это прыгнул Йонас. Андрюс схватил его, и мы втроём нырнули под поезд в попытке спрятаться за колесом. Энкавэдэшник остановился и принялся оглядываться по сторонам.

Я закрыла Йонасу рот. Задержав дыхание, мы притаились за колесом. Офицер пошёл дальше.

Андрюс выглянул с другой стороны и помахал нам, чтоб мы шли за ним. Я последовала его совету. С другой стороны нашего вагона была надпись на русском языке.

— Здесь написано «Воры и проститутки», — прошептал Андрюс.

Воры и проститутки. В этом вагоне наши матери, учительница, библиотекарша, пожилые люди и новорождённый младенец. Воры и проститутки! Йонас посмотрел на надпись. Я взяла его за руку, радуясь, что он не умеет читать по-русски. Мне было жаль, что он не остался в вагоне.

За нашим поездом стоял ещё один эшелон красных вагонов для скота. Вот только двери там были закрыты на большие засовы. Мы оглянулись по сторонам и, избегая испражнений на путях, перебежали под другой поезд. Андрюс постучал в пол около отверстия, что служило им вместо туалета. Появилась какая-то тень — с вагона кто-то выглядывал.

— Как зовут твоего отца? — спросил меня Андрюс.

— Костас Вилкас, — быстро ответила я.

— Мы ищем Петраса Арвидаса и Костаса Вилкаса, — прошептал Андрюс незнакомцу.

Голова пропала с нашего поля зрения. Послышались звуки шарканья ботинок. Через какое-то время незнакомец снова показался.

— В нашем вагоне таких нет. Будьте осторожны, дети. Ведите себя очень тихо.

Мы бегали от вагона к вагону, избегая испражнений и стучась в пол.

Каждый раз, когда человек, который говорил с нами, уходил спрашивать о наших отцах, у меня внутри всё сжималось.

— Ну пожалуйста, пожалуйста… — умолял Йонас. А потом мы шли дальше. Незнакомцы просили нас быть осторожными и передавать привет их близким. Так мы дошли до седьмого вагона. Ещё один мужчина ушёл спрашивать, стало тихо.

— Ну пожалуйста, пожалуйста… — бормотал Йонас.

— Йонас?

— Папа! — Мы пытались не закричать. Послышался звук спички, вспыхнувшей от доски. Из отверстия выглянуло папино лицо. Оно казалось серым, под одним глазом у него был большой синяк.

— Папа, мы в том поезде, — начал Йонас. — Идём с нами!

— Тише, — велел папа. — Я не могу. И вам здесь быть нельзя. Где мама?

— В вагоне, — ответила я. Я радовалась встрече, хоть и ужаснулась, увидев опухшее, разбитое лицо папы. — Как ты?

—У меня всё нормально, — сказал он. — А вы как, как мама?

— И у нас всё нормально, — ответила я.

— Она не знает, что ты здесь, — сказал Йонас. — Мы хотели найти тебя. Папа, они вломились к нам домой и…

— Я знаю. Наш поезд будут прикреплять к вашему.

— А куда нас везут? — спросила я.

— Наверное, в Сибирь.

Сибирь? Нет, быть такого не может. Сибирь ведь на другом конце света. И там ничего нет! До меня донеслись слова папы, сказанные кому-то из мужчин в вагоне. Из отверстия показалась его рука, в ней было что-то скомкано.

— Вот, возьмите курточку и носки. Они вам понадобятся.

Изнутри послышались ещё какие-то звуки. Папа опустил нам ещё один пиджак, две рубашки и носки. А после и большой кусок ветчины.

— Дети, поделите и съежьте, — сказал папа.

Я с сомнением смотрела не ветчину, которую папа протягивал нам сквозь отверстие в полу, что использовали как туалет.

— А ну-ка быстро положили себе в рот! — велел папа.

Я разделила большой кусок на четыре части и дала по одной Йонасу и Андрюсу. Один взяла себе, а последний положила в карман платья — для мамы.

— Лина, вот это передай, пожалуйста, маме. Скажи, что в случае необходимости она сможет это продать. — С отверстия снова показалась папина рука: он протягивал мне своё золотое обручальное кольцо.

Я так и застыла, просто стояла и смотрела.

— Лина, ты меня поняла? Скажи маме, что это можно будет продать, если понадобятся деньги!

Мне хотелось сказать ему, что мы уже выкупили Йонаса за карманные часы, но лишь кивнула и надела кольцо на большой палец. Проглотить ветчину мне никак не удавалось — в горле стоял ком.

— Господин, — начал Андрюс, — а Петраса Арвидаса в вашем вагоне нет?

— К сожалению, нет, сынок, — ответил папа. — Здесь очень опасно. Возвращайтесь к своему поезду!

Я кивнула.

— Йонас!

— Да, папа! — заглядывая в отверстие, сказал мой брат.

— Вы очень смелые, что не побоялись сюда прийти. Держитесь вместе! Я знаю, ты хорошо позаботишься о матери и сестре, пока я не могу быть с вами.

— Позабочусь, папочка, обещаю! — сказал Йонас. — Когда мы увидимся?

Папа задумался.

— Не знаю. Но, надеюсь, что скоро.

Я прижала к себе одежду. По щекам заструились слёзы.

— Не плачь, Лина. Держи себя в руках, — велел папа. — Ты можешь мне помочь.

Я взглянула на него.

— Понимаешь? — Папа с сомнением взглянул на Андрюса. — Ты можешь помочь мне найти вас, — прошептал он. — Я пойму, что это ты… так же, как ты узнаешь руку Мунка. Но, пожалуйста, будь осторожна!

— Но… — неуверенно начала я.

— Я люблю вас, дети. И маме передайте, что её я тоже люблю. Скажите, пусть думает о дубе. Молитесь, дети, и я вас услышу. Молитесь за Литву. А теперь бегите назад. Быстро!

Мне в глаза словно песка насыпали, а в груди очень сильно жгло. Я сделала шаг и чуть не упала.

Меня подхватил Андрюс.

— Ты как? — беспокоясь, спросил он.

— Всё нормально, — ответила я, быстро вытерла глаза и освободилась из его рук. — Идём искать твоего отца.

— Нет. Ты же слышала, что сказал тебе отец. Быстро бегите назад. Передай маме его слова.

— А как же твой отец?

— Я просмотрю ещё несколько вагонов. Встретимся в конце поезда, — ответил он. — Только иди, Лина. Не теряй времени.

Я сомневалась.

— Ты боишься идти одна?

— Нет, не боюсь, — ответила я. — Папа сказал, что мы должны держаться вместе, но мы с Йонасом пойдём сами. — Я схватила брата за руку. — Мы же дойдём без Андрюса, да, Йонас?

Брат побежал за мной, спотыкаясь и оглядываясь через плечо на Андрюса.

12

— Стоять! — скомандовал кто-то.

Мы были так близко, почти добрались до нашего вагона. К нам приблизились ботинки энкавэдэшника. Я спрятала в кулаке палец с папиным кольцом.

— Давай! — закричал мужчина.

Мы с Йонасом вышли из-под вагона.

— Лина! Йонас! — звала мама, выглядывая из дверей.

Офицер навёл на маму винтовку, как бы говоря ей замолчать. А после принялся кружить вокруг нас, с каждым разом подходя всё ближе и ближе.

Я почувствовала, как ко мне прижался Йонас, и сжала кулак покрепче в надежде, что мужчина не заметит папино кольцо.

— Мы случайно уронили вещи в туалет, — солгала я, показав ему кучу одежды. Мама перевела мои слова на русский язык.

Офицер взглянул на носки, лежащие сверху. Схватив Йонаса, он принялся выворачивать его карманы. Я подумала о ветчине. Как я объясню, откуда она, если здесь все такие голодные? Энкавэдэшник толкнул нас с братом на землю и стал махать дулом винтовки перед нашими лицами, при этом крича что-то по-русски. Я съёжилась возле Йонаса, не сводя взгляда с дула. Закрыла глаза. «Пожалуйста, не надо…» Он ударил ботинком по гравию, и тот посыпался нам на ноги, а после выдал своё «Давай!» и показал на наш вагон.

Лицо мамы было серее некуда. В этот раз она не смогла скрыть от меня свой страх. У неё дрожали руки, она едва могла дышать.

— Вас могли убить!

— С нами всё хорошо, мама, — объявил Йонас. Его голос дрожал. — Мы ходили искать папу.

— Где Андрюс? — Из-за маминых плеч выглядывала госпожа Арвидас.

— Он ходил с нами, — объяснила я.

— Но где он? — спросила его мама.

— Он хотел найти своего отца, — сказала я.

— Отца? — Она тяжело вздохнула. — Вот почему он мне не верит? Я ведь говорила ему, что его отец… — Она отвернулась и заплакала.

Я поняла, какую страшную ошибку мы совершили. Нам не следовало оставлять Андрюса одного.

— Мы нашли его, мама! Мы нашли папу! — сказал Йонас.

Вокруг нас собралось много людей. Они хотели знать, сколько в том эшелоне мужчин и не видели ли мы их близких.

— Он сказал, что мы едем в Сибирь, — рассказывал Йонас. — И дал нам ветчины. Мы втроем поели, но оставили и тебе. Лина, дай маме ветчину.

Я достала из кармана её часть.

Она увидела у меня на пальце обручальное кольцо.

— Это на случай, если понадобятся деньги, — пояснила я. — Папа сказал, что ты можешь его продать.

— И чтобы ты вспоминала о дубе, — добавил Йонас.

Сняв с моего пальца кольцо, мама приложила его к губам и заплакала.

— Не плачь, мамочка! — попросил Йонас.

— Девочка! — закричал Лысый. — А что ещё ты принесла поесть?

— Лина, дай этот кусок господину Сталасу, — сказала мама. — Он голоден.

Господин Сталас. У Лысого есть фамилия. Я подошла к нему. Его ослабевшие руки были покрыты зелёно-фиолетовыми синяками. Я протянула ему ветчину.

— Но это для твоей мамы, — сказал он. — А что ещё у тебя есть?

— Вот это — всё, что он мне дал.

— Сколько вагонов в том поезде?

— Не знаю, — ответила я. — Может, двадцать.

— Он сказал, что мы едем в Сибирь?

— Да.

— Наверное, твой отец прав, — сказал он.

Мама потихоньку успокаивалась. Я снова протянула Лысому ветчину.

— Это для твоей мамы, — сказал он. — Проследи, чтобы она её съела. Я всё равно не люблю ветчину. А теперь оставь меня в покое.

— Он не хотел с нами идти, — объяснял Йонас госпоже Арвидас. — Они с Линой начали спорить, и он сказал, что пойдёт проверит ещё несколько вагонов.

— Мы не спорили, — вмешалась я.

— Если они найдут его на улице и узнают, что он — сын офицера… — Госпожа Арвидас закрыла лицо руками.

Седой мужчина покачал головой и принялся накручивать свои часы. Я чувствовала себя виноватой. Ну почему я не осталась, не настояла на том, чтобы Андрюс возвращался с нами? Я выглянула из вагона в надежде увидеть его.

Два офицера потащили по платформе священника. Руки у него были связаны, а ряса испачкана. За что священника? Да и нас всех — за что?

13

Солнце встало, и температура в вагоне быстро поднималась. Сырой запах мочи и испражнений окутал всё, словно грязное одеяло. Андрюс не возвращался, и госпожа Арвидас плакала так, что мне было страшно. От чувства вины я ощущала себя ужасно.

К вагону подошёл охранник и поставил ведро воды и ведро баланды.

Все бросились к тем вёдрам.

— Постойте! — сказала госпожа Грибас, словно к ученикам в классе. — Пусть каждый возьмёт по чуть-чуть, чтобы хватило на всех!

Баланда сероватого цвета напоминала корм для скота. Некоторые дети отказывались её есть.

Йонас нашёл то, что передала двоюродная сестра мамы, Регина. В свёртке было маленькое одеяло, колбаса и кекс. Мама раздала всем по маленькому кусочку. Младенец всё ещё плакал. Она так же кричала и извивалась, как и ребёнок, который по-прежнему ничего не ел, а цвет его кожи с розового стал каким-то красноватым.

Шли часы. Андрюса так и не было.

Мама присела возле меня.

— А как выглядел папа? — спросила она, разглаживая мне волосы и обнимая.

— Неплохо, — солгала я и положила руку на мамино плечо. — А почему нас забирают? Потому что папа работает в университете? Но это же бессмыслица.

Лысый застонал.

— Вот он, — прошептала я. — Он ведь не преподаватель. А простой коллекционер марок, и его везут в Сибирь.

— Он не простой коллекционер, — едва слышно ответила мама. — В этом я ни капли не сомневаюсь. Он слишком много знает.

— И что же он знает?

Вздохнув, мама покачала головой.

— У Сталина есть план, милая. Кремль сделает всё, чтобы воплотить его в жизнь. Ты сама это понимаешь. Он хочет присоединить Литву к Советскому Союзу, поэтому и вывозит нас на время.

— Но почему нас? — спросила я. — Они ещё в прошлом году вошли в Литву. Разве им этого мало?

— Не только с нами так поступают, солнышко. Думаю, такое же творится и в Латвии, и в Эстонии, и в Финляндии. Это очень сложно, — сказала мама. — Попробуй отдохнуть.

Я очень устала, но уснуть не получалось. Мне всё думалось, не едет ли сейчас в каком-то поезде моя двоюродная сестра Йоанна. Может, она там же, где и папа? Он говорил, что я могу ему помочь, но как, если мы в самом деле едем в Сибирь? Так я и задремала, думая об Андрюсе и пытаясь увидеть его лицо.

Мои ноги сами остановились возле этой работы. Лицо. Невероятно волшебное, не похожее ни на что из того, что мне доводилось видеть. Портрет молодого человека. Углём. Уголки губ на портрете поднимались, но, несмотря на улыбку, в выражении лица читалась такая боль, что мои глаза тут же застлали слёзы. Полутона в волосах были очень деликатно прописаны, но в то же время создавали чёткий контраст. Я подошла поближе рассмотреть, как это сделано. Безупречно. Как художнику удалось создать такие резкие тени, при этом не оставив нигде пропуска или отпечатка пальца? Что это за художник, кто изображён на портрете? Я посмотрела на надпись: Мунк.

— Барышня, не отставайте, пожалуйста. Это из другой экспозиции, — сказал экскурсовод.

Кто-то из учеников позже жаловался, но как можно жаловаться на то, что тебя водили в художественный музей? Лично я этой экскурсии ждала несколько месяцев.

Туфли экскурсовода цокали по половой плитке. Моё тело шло вперёд, хотя мыслями я осталась возле той картины и смотрела на то лицо. Я потёрла пальцы. Слегка, но уверенно. Мне не терпелось самой попробовать сотворить что-то подобное.

Позже я села за стол в своей комнате. Чувствовала, как дрожит в руке уголёк от движения по бумаге. От его шороха по коже побежали мурашки. Я прикусила губу. Провела средним пальцем по краю, растушёвывая жёсткую линию.

Не совсем так получилось, но почти.

Водя пальцем по пыли на полу, я написала эту фамилию — Мунк. Его картину я всегда узнаю. А папа всегда узнает мою. Вот что он имел в виду. Он сможет найти меня по нарисованным следам.

14

Когда я проснулась, в вагоне было темно. Я вышла в переднюю часть и высунулась, чтобы подышать. Волосы развеивал ветер. Вокруг моего лица неслась волна воздуха, и я глубоко дышала. Послышался хруст гравия. Я подняла голову, ожидая увидеть охранника. Но никого не было. Затем снова хрустнул гравий. Я опустила голову и заглянула под поезд. Возле колеса съёжилась тёмная фигура. Она протягивала ко мне дрожащую, окровавленную руку. Я отшатнулась, а после до меня дошло.

Андрюс.

Я оглянулась в поисках мамы. Её глаза были закрыты, она обнимала Йонаса. Я перевела взгляд на платформу. Энкавэдэшники маршировали на расстоянии примерно двух вагонов, при этом двигаясь от нас. Девочка с куклой сидела на коленях возле дверей. Я приложила палец к губам. Она кивнула. Пытаясь вести себя тихо, я свесилась с вагона. Сердце бешено колотилось в груди — я помнила наведённое на меня дуло винтовки.

Подойдя ближе, я остановилась. Где-то за платформой проехал грузовик, и его фары на какое-то мгновение осветили вагон. Андрюс смотрел в одну точку, лицо у него было синее, разбитое. Глаза опухли. Рубашка вся в крови, губы рассечены.

Я присела подле него.

— Идти можешь?

— Немного, — ответил он.

Я выглянула посмотреть, чем заняты часовые. Они стояли кругом и курили в четырёх вагонах от нас. Я едва слышно постучала в пол возле туалетной дыры.

Выглянула Ворчливая. Её глаза с ужасом распахнулись.

— Со мной Андрюс. Его нужно посадить в поезд.

Она остолбенело смотрела на меня.

— Слышите? — прошептала я. — Его нужно затащить назад. Ну же!

Женщина спряталась. В вагоне послышалось какое-то движение, и я оглянулась на часовых. А после перебросила окровавленную руку Андрюса через плечо и обхватила его за пояс. Мы встали и осторожно направились к дверям. Седой мужчина высунулся и дал нам знак подождать. Андрюс повис на моём плече, у меня аж колени подогнулись. Я не знала, как долго смогу держать его на себе.

— Давайте! — сказал седой мужчина.

Я передала Андрюса ему, и он вместе с другими потащил его в вагон.

Я оглянулась на часовых. И стоило мне лишь пошевелиться, как они развернулись и направились ко мне. В отчаянии я не знала, куда спрятаться. Схватилась за дно вагона, упёрлась во что-то ногами и так и повисла под поездом. Топот ботинок приближался, приближался, и вот он уже возле колеса. Я закрыла глаза. Они говорили по-русски. Вспыхнула спичка, осветив ботинок часового. Они тихо разговаривали. Руки у меня дрожали, я судорожно цеплялась за дно вагона. «Скорее». Руки потели, держаться становилось всё тяжелее. «Уходите». Мои мышцы горели. Часовые всё болтали. «Пожалуйста». Я прикусила губу. «Проходите!» Где-то залаяла собака. Часовые двинулись в ту сторону.

Мама и седовласый мужчина затащили меня в вагон. Я ударилась об открытые двери, судорожно пытаясь отдышаться. Девочка с куклой приложила пальчик к губам и кивнула.

Я взглянула на Андрюса. Кровь запеклась возле его зубов и в уголках губ. Челюсть опухла. Я ненавидела их — и Советский Союз, и НКВД. Я посеяла в сердце зерно ненависти и поклялась, что оно вырастет в могущественное дерево, а корни его задушат их всех.

— Как они могли так поступить? — спросила я вслух и оглянулась по сторонам. Все молчали. Как мы можем защищать себя, когда все напуганы и боятся даже слово сказать?

Говорить должна я. Я всё запишу, зарисую. Я помогу папе найти нас.

Андрюс задвигал ногами. Я взглянула на него.

— Спасибо, — прошептал он.

15

Я вскинулась и проснулась рядом с Йонасом и Андрюсом. Двери вагона были закрыты. Люди начали паниковать.

Из двигателей со свистом вылетал пар.

— Пожалуйста, не двигайтесь без особой нужды, — попросила госпожа Грибас. — Нужно, чтобы всегда был доступ к туалету.

— Госпожа библиотекарша, вы нам сказку расскажете? — принялась просить девочка с куклой.

— Мама, — захныкал кто-то из малышей, — мне страшно. Включи свет!

— Ни у кого фонаря нет? — спросил кто-то.

— Ага, у меня в кармане ещё и обед из четырёх блюд имеется, — буркнул Лысый.

— Господин Сталас, — сказала мама, — пожалуйста, не нужно. Мы все стараемся, как можем.

— Девочка, — распорядился он, — выгляни вон в ту дыру и расскажи, что там видно.

Я прошла в переднюю часть вагона и подтянулась.

— Солнце встаёт, — сказала я.

— Сейчас нам не до поэзии, — заворчал Лысый. — Что там происходит?

Паровоз снова свистнул, затем клацнул.

— Энкавэдэшники идут с винтовками по поезду, — сказала я. — Ещё какие-то люди в тёмных костюмах смотрят на вагоны.

Мы почувствовали, как поезд дёрнулся и тронулся.

— Повсюду на платформе лежат какие-то вещи, — заметила я. — И много еды.

Люди застонали. Станция была такая жуткая, пустая, словно застывшая, и при этом усеянная остатками того хаоса, который не так давно там господствовал. Везде валялась обувь без пары, виднелся костыль, открытая дамская сумочка, осиротелый плюшевый мишка.

— Отъезжаем от станции, — сказала я и вытянула шею, чтобы посмотреть, что впереди. — Там люди, — рассказывала я дальше. — И священник. Он молится. Мужчина держит большое распятие.

Священник поднял взгляд, махнул кадильницей и перекрестил наш поезд, который катил мимо него.

Он пришёл проводить нас в последний путь.

16

Пока мы ехали, я рассказывала обо всём, что видно из окна. О Немане[3], больших храмах, зданиях, улицах, даже деревьях. Люди всхлипывали, Литва никогда не казалась такой прекрасной. Цветы изобиловали невероятными красками на фоне июньского пейзажа. А мы ехали сквозь него, и на вагоне нашем было написано: «Воры и проститутки».

Спустя два часа поезд стал замедляться.

— Мы подъезжаем к станции, — сказала я.

— Что написано на знаке? — спросил Лысый.

Я подождала, когда поезд подъедет ближе.

— «Вильнюс». Мы… в Вильнюсе, — тихо проговорила я.

Вильнюс. Столица. Мы учили в школе историю. Шестьсот лет назад великому князю Гедимину приснился сон. Он увидел железного волка, который стоял на высоком холме. Князь спросил у жреца об этом сне, и тот сказал Гедимину, что железный волк — знак большого, прекрасного и могущественного города.

— Лина, можно с тобой поговорить?

Последние из моих одноклассников уже уходили. Я подошла к столу учительницы.

— Лина, — начала она, сложив руки на столе, — оказывается, тебе больше нравится общаться, нежели учиться.

Учительница открыла папку, лежащую перед ней. Мой желудок подскочил к горлу. В папке оказались записки с картинками, которые я писала одноклассницам. Сверху лежал рисунок с грецким ню и портрет нашего красавца — учителя истории.

— Вот это я нашла среди мусора. И поговорила с твоими родителями.

У меня задрожали руки.

— Я перерисовывала фигуру из библиотечной книги…

Она подняла руку, словно велела замолчать.

— Ты не только любишь общаться — более того, ты художественно одарена. Твои портреты… — она немного помолчала, вертя в руках рисунок, — завораживают. В них заметна не по твоим годам глубокая эмоция.

— Спасибо, — выдохнула я.

— Мне кажется, твой талант нам дальше развивать не по силам. Зато в Вильнюсе есть летняя программа…

— В Вильнюсе?

Вильнюс находится в нескольких часах езды от Каунаса.

— Да, в Вильнюсе. В следующем году, когда тебе исполнится шестнадцать, ты сможешь испытать свои силы и попробовать туда поступить. Если у тебя получится, то ты будешь учиться с самыми одарёнными художниками Северной Европы. Тебя это интересует?

Я приложила неимоверное количество усилий, чтобы проглотить волнение и выдавить из себя:

— Да, госпожа Пранас, меня это интересует.

— Я бы хотела тебя рекомендовать. Заполни заявку и приложи к ней примеры твоих работ, — сказала учительница, передавая мне папку с записками и рисунками. — И мы как можно скорее отправим их в Вильнюс.

— Спасибо, госпожа Пранас! — поблагодарила я.

Учительница улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Мне и самой приятно, Лина. У тебя талант. Тебя ожидает большой успех.

Кто-то обнаружил расшатанную доску за вещами в задней стенке. Йонас подполз туда и отклонил её.

— Что видно?

— За деверьями какой-то мужчина, — сказал Йонас.

— Партизаны! — воскликнул Лысый. — Они пытаются нам помочь. Привлеки его внимание.

Йонас высунул из-за доски руку и попробовал помахать партизану.

— Он идёт сюда, — сказал Йонас. — Тихо!

— Они отцепляют вагоны с людьми, — заметил мужской голос. — Делят эшелон на два.

Мужчина побежал обратно в лес.

В отдалении раздались выстрелы.

— Куда везут мужчин? — спросила я.

— Может, в Сибирь, — предположила госпожа Римас. — А нас — куда-то ещё.

Мне больше нравилось думать о Сибири, раз уж папу везут туда.

Звякал и скрипел металл. Поезд разделяли. А после послышался другой звук.

— Слушайте, — сказала я. — Мужчины!

Звук становился всё громче и громче. Они пели — во весь голос. Андрюс присоединился, и мой братик, и седой мужчина. И, в конце концов, Лысый тоже — все пели наш гимн: «Литва, отчизна наша, ты — земля героев…»

Я заплакала.

17

Голоса мужчин из тех, других вагонов, звучали гордо и уверенно. Отцы, братья, сыновья, мужья. Куда они едут? А куда мы — женщины, дети, пожилые и искалеченные?

Я вытирала слёзы носовым платком и позволила другим им воспользоваться. Когда мне его вернули, я задумчиво посмотрела на него. В отличии от бумаги, носовой платок без вреда переходит из рук в руки. На нём я и буду рисовать для папы.

Пока я обдумывала свой план, женщины в вагоне всё время возились с младенцем, который, кажется, никак не мог поесть. Госпожа Римас уговаривала Ону не сдаваться и пробовать снова и снова:

— Давай, милая, давай!

— Что там такое? — спросила мама в темноту вагона.

— Она, — ответила госпожа Римас. — У неё протоки закупорены, а в придачу ко всему она ещё и обезвожена. Ребёнок не может поесть.

Несмотря на все старания госпожи Римас, кажется, ничего не помогало.

Мы ехали день за днём, останавливаясь неизвестно где. Энкавэдэшники пытались сделать так, чтобы нас никто не видел, а спешить им было некуда. Мы с нетерпением ждали тех дневных остановок. Лишь тогда открывали двери, и мы имели доступ к свету и свежему воздуху.

— Один человек! Два ведра. Трупы есть? — спрашивали охранники.

Мы договорились выходить за вёдрами по очереди, чтобы каждый мог получить возможность выйти из вагона. Сегодня была моя очередь. Я мечтала о том, что увижу голубое небо и почувствую солнце на лице. Но перед этим пошёл дождь. Мы все собрались и принялись подставлять кружки и различную посуду, чтобы набрать дождевой воды.

Я закрыла зонтик и струсила воду на тротуар. Из ресторана вышел сударь в костюме и быстро отскочил от капель в сторону.

— Ой, извините, господин!

— Не переживайте, барышня, — ответил мужчина, кивнул и коснулся своей шляпы.

Из ресторана повеяло запахом жареной картошки и мяса с приправой. Вышло солнце, озолотив бетон и согрев мне затылок. Отлично — вечерний концерт в парке не отменят. Мама хотела собрать корзинку, чтобы мы вместе поужинали на траве под луной.

Вертя зонтик, чтобы застегнуть, я аж подскочила: на меня из лужи под ногами смотрело чьё-то лицо. Я рассмеялась: это же я! — и улыбнулась своему отражению. Края лужи блестели на солнце, и вокруг моего лица получилась красивая рамка. Вдруг на фоне моего отражения что-то изменилось, словно появилась какая-то тень. Я оглянулась. Из-за туч изгибалась дугой радуга.

Поезд замедлил свой ход.

— Быстро, Лина. Вёдра у тебя? — спросила мама.

— Да.

Я подошла к дверям. Когда поезд остановился, я принялась ожидать, когда же раздастся звук ботинок и бряцание. Двери открылись.

— Один человек! Два ведра. Трупы есть? — крикнул энкавэдэшник.

Я кивнула, готовясь выйти из вагона.

Охранник отступил, и я спрыгнула на землю, но поскользнулась на затёкших ногах и упала в грязь.

— Лина, как ты? — послышался мамин голос.

— Давай! — заорал охранник, а после выдал длинное русское ругательство и плюнул в меня.

Я поднялась и глянула вдоль эшелона. Небо было серым. Дождь не стихал. Раздался вскрик — и я увидела, как в грязь выбросили бездыханное тело ребёнка. Женщина хотела спрыгнуть за ним, но её ударили прикладом в лицо. Затем выбросили ещё одно тело. Смерть начала собирать свой урожай.

— Не стой, Лина, — сказал седой мужчина. — Поспеши с вёдрами.

Мне казалось, будто у меня лихорадка. Голова кружилась, ноги не слушались. Я кивнула и подняла взгляд на вагон. Оттуда на меня смотрели несколько лиц.

Грязные лица. Андрюс курил и смотрел в другую сторону. Синяки ещё не сошли с его кожи.

Из-под вагона текла моча. Ребёнок Оны кричал. Я видела мокрое зелёное поле. «Иди сюда, — звало оно. — Беги!»

«Может, стоит прислушаться», — подумала я.

«Ну же, Лина!»

— Что с ней? — донеслось из вагона.

«Беги, Лина!»

Вёдра выскользнули из моих рук. Я увидела, как с ними поковылял Андрюс. А сама стояла и смотрела на поле.

— Линочка, возвращайся, — умоляла мама.

Я закрыла глаза. Дождь стучал по моей коже, волосам. Я видела папино лицо, которое смотрело на меня из освещённой спичкой дыры в полу вагона. «Я пойму, что это ты… так же, как ты узнаешь руку Мунка».

— Давай!

Надо мной навис энкавэдэшник. От него несло перегаром. Он схватил меня под руки и забросил в вагон.

Вернулся Андрюс с ведром воды и ведром серой баланды.

— Надеюсь, ты хорошо искупалась, — сказал он.

— Что ты там видела, девочка? — спросил Лысый.

— Я… Я видела, как энкавэдэшники выбрасывали из поезда мёртвые тела. Прямо в грязь. Двоих детей…

Люди тихо ахнули.

Двери вагона захлопнулись.

— А сколько было тем детям? — тихо спросил Йонас.

— Не знаю. Они были далеко.

Мама в темноте расчёсывала мои влажные волосы.

— Мне хотелось бежать, — прошептала я ей.

— Могу тебя понять, — ответила мама.

— Можешь?

— Лина, ну как я не могу понять желание сбежать отсюда? Однако, как сказал твой папа, нам нужно держаться вместе. Это очень важно.

— Но как так они ни с того ни с сего решили, что мы какая-то скотина? Они ведь нас даже не знают, — сказала я.

— Мы знаем, кто мы, — заметила мама. — Они неправы. И никогда не позволяй им убедить нас в чём-то другом. Поняла?

Я кивнула. А также поняла, что некоторых уже переубедили. Я видела, как они с безнадёжными лицами заслоняются руками перед охранниками. Мне хотелось всех их нарисовать.

— Когда я посмотрела на вагон с улицы, все казались мне больными, — призналась я маме.

— Но мы не больны, — сказала мама. — Мы не больны. Скоро мы снова будем дома. Когда остальной мир узнает, что творит Советский Союз, этому положат конец.

Что, правда?

18

Мы не были больны, а вот другие — да. Каждый день во время остановки мы выглядывали из вагона и считали выброшенные тела. С каждым разом их становилось всё больше и больше. Я заметила, что Йонас отслеживает количество детей, ставит пометки камнем на половой доске. Я смотрела на эти пометки и представляла над каждой из них нарисованное лицо: волосы, глаза, нос, рот…

Люди прикидывали, что мы едем на юг. Тот, кого ставили в дозор возле дыры, выкрикивал, что написано на знаках и табличках, когда мы их проезжали. От дрожания вагона у меня затекли ноги. От вони отяжелела голова, а всё тело ужасно чесалось. Вши кусали над линией волос, за ушами, под мышками.

Мы проехали Вильнюс, Минск, Оршу, Смоленск. Города я записывала чернилами на носовом платке. Всякий раз, когда открывались двери и становилось светло, я добавляла деталей и знаков, которые папа распознает: наши дни рождения, а также «vilkas» — волк по-литовски. Рисовала я при этом только посредине, а вокруг изобразила много рук, которые касаются друг друга пальцами. Под руками я написала «передайте дальше» и нарисовала литовскую монетку. Если носовой платок сложить, надписей видно не будет.

— Рисуешь? — прошептал седой мужчина, накручивая при этом часы.

Я подскочила.

— Я не хотел тебя напугать, — сказал он. — И никому не скажу.

— Я бы хотела передать это отцу, — сказала я тихо. — Чтобы он мог нас найти. Думаю, мне удастся передать этот платок так, чтобы он в конце концов дошёл до него.

— Разумно, — заметил мужчина.

Он в этом путешествии относится ко мне хорошо. Но могу ли я ему доверять?

— Мне нужно дать это кому-то, кто поймёт, насколько это важно, и передаст дальше.

— Я могу тебе помочь, — сказал он.

Мы ехали восемь дней, а после поезд дёрнулся и стал замедляться.

Возле дыры-окошка в то время дежурил Йонас.

— Там ещё один поезд. Он едет в противоположную сторону. Остановился.

Наш вагон едва тянулся, всё больше теряя в скорости.

— Едем мимо него. Там мужчины. Окна в вагонах открыты, — продолжал Йонас.

— Мужчины? — переспросила мама. Она быстро пробралась к окну, поменялась с Йонасом местами и что-то крикнула по-русски. Ей ответили. Её голос стал энергичным, она заговорила быстро, набирая в грудь воздуха между вопросами.

— Бога ради, женщина! — сказал Лысый. — Может, вы отвлечётесь и расскажете нам, что происходит? Кто это?

— Солдаты, — ответила мама возбуждённо. — Они едут на фронт. Между Германией и СССР война. Немцы входят в Литву! — прокричала мама. — Слышите? Немцы в Литве!

Люди в вагоне воспрянули духом. Андрюс и Йонас весело заорали. Госпожа Грибас запела «Верните меня на Родину!» Люди принялись обниматься и кричать «ура».

Только Она молчала. Её ребёнок умер.

19

Поезд с русскими солдатами поехал дальше. Двери открылись, и Йонас выскочил с вёдрами. Я посмотрела на Ону. Она всё прикладывала мёртвого младенца ртом к груди.

— Нет, — цедила она сквозь зубы, покачиваясь со стороны в сторону. — Нет. Нет.

Подошла мама.

— О боже! Мне так жаль!

— Нет! — закричала Она, прижимая к себе ребёночка.

Мои сухие глаза наполнились горячими слезами.

— Ну и чего плакать? — сетовал Лысый. — Вы ведь знали, что так будет. Чем тут ребёнку питаться — вшами, что ли? Вы все — придурки. Так даже лучше. Когда я умру, то, надеюсь, у вас хватит ума меня съесть — конечно, если вам жить хочется.

Он и дальше что-то ворчал и злился. Слов было не разобрать. Я слышала только его голос, который словно бился в мои уши. Кровь пульсировала в груди, поднималась по шее к голове…

— БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! — закричал Андрюс и, пошатываясь, двинулся к Лысому. — Если ты, дед, сейчас же не закроешь рот, я тебе язык вырву. И тогда тебе эти советские ещё добренькими покажутся.

Никто ничего не сказал, никто не попытался остановить Андрюса. Даже мама. Мне стало легче, словно эти слова произнесла я.

— Ты же ни о ком не думаешь, кроме себя! — не унимался Андрюс. — Когда немцы выпрут советских из Литвы, мы тебя на рельсах оставим, дабы никогда больше не видеть!

— Парень, ты не понимаешь. Немцы не решат нашу проблему. Они создадут новую, — сказал Лысый. — Те чёртовые списки… — пробормотал он.

— Тебя никто слушать не желает, понял?

— Она, милая, — сказала мама. — Дай, пожалуйста, ребёнка.

— Не отдавайте его им, — умоляла Она. — Я вас очень прошу.

— Мы не отдадим его охранникам. Я обещаю, — сказала мама. Она в последний раз осмотрела маленького, проверила сердцебиение и дыхание. — Мы завернём его во что-то красивое.

Она всхлипнула. Я пошла к открытым дверям отдышаться.

Вернулся Йонас с вёдрами.

— Почему ты плачешь? — спросил он, залезая в вагон.

Я покачала головой.

— Ну что случилось? — не отступал Йонас.

— Малыш умер, — сказал Андрюс.

— Наш малыш? — тихо переспросил он.

Андрюс кивнул.

Йонас поставил вёдра и посмотрел на маму, в руках которой был спеленатый ребёнок, а после на меня. Присел, достал из кармана камешек и поставил на полу ещё одну отметку. На мгновенье братик замер, а затем принялся бить камнем по тем отметкам, с каждым разом всё сильнее и сильнее. Йонас так бил, что я испугалась, что он может сломать руку. Я сделала шаг в его сторону, но Андрюс остановил меня.

— Не трогай его, — сказал он.

Я неуверенно посмотрела на него.

— Лучше пусть привыкнет, — сказал Андрюс.

К чему привыкнет — к неудержимому гневу? Или к такой глубокой печали, словно из тебя вырвали сердцевину и скормили тебе же, только теперь из грязного ведра?!

Я посмотрела на Андрюса, его лицо всё ещё оставалось опухшим. Он заметил мой взгляд.

— А ты привык? — спросила я.

Мышца на его челюсти дёрнулась. Он вытащил из кармана окурок сигареты и закурил.

— Да, — ответил он и выпустил дым. — Я привык.

Люди обсуждали войну, говорили, что немцы нас спасут. Впервые Лысый молчал. Я думала, не сказал ли он про Гитлера правду. Не получится ли, что мы сменим серп и молот на что-то ещё похуже? Кажется, никто так не считал. Папа мог бы сказать наверняка. Он всегда знает обо всём, только со мной никогда об этом не разговаривал. А вот с мамой — да. Иногда ночью я слышала из их комнаты шёпот и бормотание. Я знала: это значит, что они разговаривают об СССР.

Я подумала о папе. Знал ли он о войне? Знает ли, что у всех нас вши? Что мы сбились в кучу, и среди нас — мёртвый младенец? Знает ли он, как я по нему скучаю? Я сжала в кармане носовой платок, представляя себе папину улыбку.

— Ну не двигайся! — сетовала я.

— А у меня спина зачесалась, — лукаво улыбнулся папа.

— Нет, просто ты хочешь, чтобы мне было сложнее! — поддразнила я, пытаясь уловить его ясные голубые глаза.

— А я тебя проверяю. Настоящие художники должны уметь уловить мгновение, — ответил папа.

— Но если ты не будешь сидеть спокойно, у тебя глаза получатся косые! — сказала я, наводя карандашом тень по краю лица.

— Они у меня и так косые, — ответил папа и свёл глаза к переносице.

Я засмеялась.

— Что слышно от Йоанны? — спросил папа.

— В последнее время — ничего. Я отправила ей рисунок того домика в Ниде[4], который понравился ей прошлым летом. Она мне даже не ответила. Мама говорит, что она рисунок получила, просто очень занята из-за учёбы.

— Так и есть, — сказал папа. — Ты же знаешь, она хочет стать доктором.

Я знала. Йоанна часто говорила о медицине и о том, что хочет выучиться на педиатра. Она постоянно перерывала мне рисование рассказами о моих сухожильях или суставах. А если я, к тому же, ещё и чихала, Йоанна тут же зачитывала мне список инфекций, которые к вечеру могут загнать меня в могилу. Прошлым летом, когда мы были на каникулах в Ниде, она познакомилась с парнем. Я каждый вечер ждала её рассказов с подробностями свиданий. Йоанне было уже семнадцать, она была мудрая и опытная, а к тому же имела книгу из анатомии, которая меня просто зачаровала.

— Ну вот, — произнесла я, заканчивая рисунок. — Что скажешь?

— А это что? — Папа показал на бумаге.

— Моя подпись.

— Подпись? Да это же какие-то каракули. Никто ведь здесь твоё имя не узнает.

Я пожала плечами.

— А ты узнаешь! — сказала я.

20

Мы ехали дальше и уже оставили позади Урал. Госпожа Грибас объяснила, что Уральские горы — это условная граница между Европой и Азией. Мы въехали в Азию, другую часть мира. Люди говорили, что мы направляемся в Южный Сибирь — может, даже в Китай или Монголию.

Три дня мы пытались втихаря вынести из вагона Ониного ребёнка, но всякий раз возле двери находился охранник. В вагоне стоял невыносимый запах разложения. Меня тошнило.

В конце концов Она согласилась сбросить мёртвого ребенка в туалетную дыру. Она стояла над отверстием на коленях, плакала и прижимала к себе свёрток.

— Да ради бога! — стонал Лысый. — Уберите его уже отсюда. Дышать нечем.

— Тихо! — крикнула на него мама.

— Не могу, — всхлипывала Она. — Его раздавит на рельсах…

Мама направилась к Оне. Но не успела и приблизиться, как госпожа Грибас выхватила у Оны ребёнка и с пелёнками выбросила в отверстие в полу. Я ахнула. Госпожа Римас закричала.

— Вот и всё, — сказала госпожа Грибас. — Такое всегда легче сделать постороннему человеку.

Библиотекарша вытерла руки о платье и поправила волосы, собранные в пучок. Она обняла маму и заплакала.

Йонас привязался к Андрюсу, почти не отходил от него. Всё время он будто сердился и был совсем не так мил, как дома. Андрюс научил его нескольким русским жаргонным словечкам, что я слышала от энкавэдэшников. Меня это бесило. Я понимала, что когда-то немного выучу русский язык, но эта мысль была мне ненавистна.

Как-то поздно вечером я увидела, как лицо Йонаса освещает огонёк сигареты. Когда я пожаловалась маме, что он курит, та сказала оставить его в покое.

— Лина, я каждый вечер благодарю Бога за то, что у него есть Андрюс, и ты тоже благодари, — сказала тогда она.

Мой желудок сам себя переваривал. Голодные боли возвращались с безжалостной регулярностью. Хоть мама и пыталась сделать так, чтобы у нас был чёткий режим, я иногда дремала днём. Как-то мои веки уже закрывались, когда я услышала крик в вагоне. Кричала женщина:

— Как вы могли? Вы что, с ума сошли?

Я села и принялась оглядываться: что же происходит? Над Йонасом и Андрюсом стояла госпожа Грибас. Я постаралась подойти к ним.

— Ведь это Диккенс! Как вы посмели! Вы превращаетесь в скот, за который они нас и принимают!

— Что случилось? — спросила я.

— Твой брат и Андрюс курят сигареты! — закричала она.

— Мама знает, — заметила я.

— Из книг! — Она сунула мне в лицо обложку.

— У нас сигареты закончились, — негромко сказал Йонас, — но в Адрюса остался табак…

— Госпожа Грибас, — сказала мама. — Я с этим разберусь.

— Советские арестовали нас за то, что мы умные, образованные люди. А курить страницы книг — это… Вот что скажете? — спросила госпожа Грибас. — Где вы взяли эту книгу?

Диккенс. В моём чемодане были «Посмертные записки Пиквикского клуба». Мне их бабушка подарила на Рождество, когда ещё была жива.

— Йонас! Ты взял мою книгу. Как ты мог?!

— Лина… — начала мама.

— Это я, — сказал Андрюс. — Я виноват.

— Да, ты виноват! — сказала госпожа Грибас. — Развращаешь этого мальчика. Как тебе не стыдно!

Госпожа Арвидас спала в другом конце вагона и понятия не имела о случившемся.

— Ты идиот! — закричала я Андрюсу.

— Я тебе новую книгу найду, — сказал он.

— Такую не найдешь! Это был подарок! — возразила я. — Йонас, мне эту книгу подарила бабушка.

— Извини, — сказал Йонас и опустил глаза. — Мне жаль.

— Ещё бы! — кричала я.

— Лина, это я придумал, — сказал Андрюс. — Он не виноват.

Я только отмахнулась. Вот почему мальчишки всегда такие дураки?

21

Недели. Я уже потеряла счёт времени в дороге. Перестала смотреть, как из вагонов выбрасывают трупы. Всякий раз, когда поезд трогался с места, за ним оставались на земле тела. Что подумают люди, если их увидят? Похоронят ли их, и в самом ли деле будут думать, что они воры и проститутки?

Чувство у меня было такое, будто я качаюсь на маятнике. Только меня заносило в самую глубокую безнадёжность, как маятник возвращался к каким-то маленьким радостям.

К примеру, однажды мы остановились сразу за Омском. Там стояла маленькая ятка. Мама подкупила охранника, чтобы отпустил её. А вернулась с полным подолом чего-то тяжёлого. В вагоне опустилась на колени и разослала юбку. Конфеты, ириски, леденцы, чёрная лакрица, целые горы жвачек и других сладостей радугой легли перед нами, скатываясь на пол. Яркие цвета — розовый, жёлтый, зелёный, красный — и для всех! Дети кричали и прыгали от радости. Я вкинула в рот жвачку. И тут же почувствовала вкус цитрусовых. Я рассмеялась, а Йонас смеялся со мной. Для взрослых нашлисьсигареты, спички и чёрный шоколад.

— Там не было хлеба или чего-то из серьёзной еды, — пояснила мама, разделяя эти сокровища. — И газет не было.

Дети с благодарностью обнимали маму за ноги.

— Глупая женщина. Ну и зачем нужно было тратить свои деньги на нас? — спросил Лысый.

— Потому что вы голодные и усталые, — ответила мама и протянула ему сигарету. — И я знаю, что вы бы сделали такое для моих детей, если бы они в этом нуждались.

— Ещё чего! — буркнул он и отвёл взгляд.

Через два дня, выходя с вёдрами, Андрюс нашёл овальный камешек, в котором блестел кварц и ещё какие-то минералы. Камешек ходил по рукам: все охали и ахали. Госпожа Арвидас в шутку прикладывала его к пальцу, чтобы было похоже на камень из драгоценного перстня.

— А вы что, не знали? — говорила она. — Я принцесса вагона!

Мы смеялись. Люди улыбались. Я почти не узнавала их. Я посмотрела на Андрюса. Всё его лицо озаряла улыбка — и он неузнаваемо менялся. Когда он улыбался, то выглядел ещё красивее.

22

Через шесть недель и три дня без еды поезд остановился. Двери не открылись. Лысый, который следил за нашим передвижением с помощью указателей, которые виднелись в окно-дыру, предполагал, что мы где-то на Алтае, на север от Китая. Я пыталась выглянуть в щель между досок, но на улице было темно. Мы принялись стучать в дверь. Но никто не пришел. Я подумала о хлебе, который тогда оставила на подоконнике — ещё теплом, рыхлом, только из печи. Сейчас бы хоть кусочек. Ну хоть маленький.

Желудок горел от голода, в голове стучало. Я соскучилась по рисованию на настоящей бумаге, по освещению, при котором хорошо видно. Меня ужасно утомило постоянное нахождение среди людей. Их кислое дыхание постоянно чувствовалось на всём теле, на локтях, коленях, на спине. Иногда мне хотелось просто растолкать всех, но это бы не помогло. Мы были словно спички в маленькой коробочке.

Поздним утром что-то щёлкнуло. Охранники открыли двери и сказали всем выходить. Наконец-то. От разительного дневного света я задрожала всем телом. На носовом платке написала «Алтай».

— Лина, Йонас, причешитесь! — сказала мама.

Она расправила нам одежду, что было совершенно бесполезно, и помогла мне уложить косу вокруг головы короной. От этого голова зачесалась ещё сильнее.

— Не забывайте: нам нужно держаться вместе. Не отходите, не разбредайтесь. Поняли?

Мы кивнули. Мама всё ещё крепко сжимала пальто под мышкой.

— Где мы? — спросил Йонас. — Нам дадут воды?

— Ещё не знаю, — ответила мама, поправляя свои волосы.

Она достала тюбик помады, которая немного подтаяла, и слабой рукой подвела губы. Йонас улыбнулся. Мама ему подмигнула.

Энкавэдэшники держали винтовки наготове. Солнце поблёскивало на острых штыках. Таким можно было проткнуть человека за полсекунды. Госпожа Грибас и госпожа Римас сначала помогли выйти маленьким детям, а за ними вышли мы. Андрюс и седой господин вынесли из вагона Лысого.

Как выяснилось, высадили нас не на станции, а в широкой и глубокой долине, окружённой лесистыми холмами. Дальше виднелись горы. Небо ещё никогда не казалось мне таким синим и таким прекрасным. От яркого солнца приходилось закрывать глаза. Я глубоко вдохнула и почувствовала, как свежий, чистый воздух наполнил мои загрязнённые лёгкие. Энкавэдэшники вывели депортированных из каждого вагона, чтобы те сели на траве группами на расстоянии не более десяти метров от путей. Нам дали два ведра баланды и воды. Дети тут же набросились на еду.

Впервые я увидела других пассажиров. Здесь находились тысячи людей. Неужели и мы так жалко выглядели? Толпы литовцев с потрёпанными чемоданами и набитыми сумками высыпали в долину, грязные, в серой, пыльной одежде, словно несколько лет прожили в канаве. Все двигались медленно, а у кое-кого и вовсе не хватало сил тащить свои вещи. Меня ноги не слушались, большинства людей тоже. Многие сгибались к земле под собственным весом.

— Нужно потянуться, прежде чем садиться, милый, — сказала мама. — У нас за последние недели мышцы, наверное, ослабели.

Йонас потянулся. Вид у него был, словно у грязного нищего. Его золотистые волосы прилипли к голове и сбились колтунами, губы были сухие и потрескались. Он взглянул на меня, и его глаза словно стали большими. Я даже представить не могла, в каком сейчас состоянии. Мы сидели на траве и чувствовали себя, будто в раю — по сравнению с полом вагона, трава казалась нам периной. Но дёргание поезда ещё не покидало моего тела.

Я смотрела на людей из нашего вагона. А они — на меня. Свет дня открывал лица незнакомцев, с которыми мы шесть недель делили тёмный ящик. Она, как оказалось, всего лишь на несколько лет старше меня. В машину возле роддома её вкинули в темноте. Госпожа Арвидас была привлекательнее собственной тени. У неё имелась очень выразительная фигура, гладкие тёмные волосы и пухлые губы. Госпожа Римас была низенькой с толстыми икрами, приблизительно маминого возраста.

Люди пытались общаться с другими группами, разыскивая родственников и друзей. Мужчина, который накручивал часы, подошёл ко мне.

— Можно мне одолжить твой носовой платок? — спросил он.

Я кивнула и быстро отдала ему платочек, свернув так, чтобы спрятать надпись.

— Спасибо, — поблагодарил он, промокнув нос. Он развернулся и пошёл посреди толпы людей. Я увидела: он пожал руку мужчине, которого, судя по всему, узнал — и передал ему платок, вложив в ладонь. Тот промокнул им лоб и положил в карман. «Передайте дальше», — подумала я, представляя, как платочек будет переходить из рук в руки, пока не дойдёт до папы.

— Елена, смотрите, — позвала госпожа Римас. — Подводы.

Мама встала и посмотрела над группами людей.

— С энкавэдэшниками кто-то есть. Они ходят между людей.

Андрюс зачесал свои волнистые волосы пальцами. Он всё время оглядывался, следил за охранниками, но не поднимая головы. Наверное, нервничал. Лицо у него зажило, но было желтоватым — синяки ещё не полностью сошли. Узнают ли они его? А вдруг вытянут из толпы и убьют просто у нас на глазах? Я подошла ближе, пытаясь заслонить его собой. Но Андрюс был выше и шире в плечах. Я видела острые лезвия штыков и чувствовала, как желудок сжимается от страха.

Она громко заплакала.

— Ну-ка тише, — велел Лысый. — Ты к нам внимание привлекаешь.

— Не плачь, пожалуйста, — сказал Андрюс, быстро переводя взгляд с Оны на охранников и обратно.

Группу из переднего вагона загнали на два подвода и повезли прочь. Я смотрела, как энкавэдэшники переходили от группы к группе. Выглядели эти люди странно — они точно были и не литовцами, и не русскими. Кожа у них была темнее, волосы чёрные, и в целом выглядели они взъерошенными, словно дикими. Остановившись возле ближайшей группы, они заговорили с энкавэдэшниками.

— Елена, о чём они говорят? — спросила госпожа Римас.

Мама не ответила.

— Елена!

— Они… — начала мама и замолчала.

— Что? — нетерпеливо спросила госпожа Римас.

— Они нас продают, — прошептала мама.

23

Я смотрела, как эти люди ходят между группами, осматривая товар. Они говорили им встать, покрутиться, показать руки.

— Мама, зачем нас продают? — спросил Йонас. — Куда мы пойдём?

— Елена, — позвала госпожа Арвидас. — Пожалуйста, скажите, что Андрюс — дурачок. В противном случае его у меня заберут. Андрюс, опусти голову.

— Нас продают группами, — сказала мама.

Я осмотрела нашу. В основном, женщины и дети, двое пожилых людей. Но был с нами и Андрюс. Несмотря на травмы, выглядел он сильным и крепким.

— А мы хотим, чтобы нас купили? — спросил Йонас.

Никто не ответил.

Подошёл охранник с тем мужчиной и остановились перед нашей группой. Все опустили глаза, кроме меня. Я не могла сдержаться — не сводила глаз с охранника, ведь тот казался хорошо отдохнувшим, чистым, сытым. Я видела, как мама покашливает в руку, осторожно пытаясь стереть с губ помаду. Взлохмаченный мужчина показал на неё и что-то сказал охраннику. Тот покачал головой и обвёл группу круговым движением. Мужчина снова показал на маму и сделал неприличный жест. Охранник засмеялся и что-то пробурчал. Мужчина осмотрел группу, затем показал на Андрюса.

Охранник подошёл к Андрюсу и прикрикнул на него. Андрюс даже не пошевелился. Мой желудок подскочил к горлу.

— Он бестолковый, оставьте его в покое, — сказала госпожа Арвидас. — Елена, скажите им.

Мама сказала одно слово по-русски. Охранник схватил Андрюса за волосы и поднял ему голову. Андрюс тупо смотрел прямо перед собой.

Она плакала и раскачивалась из стороны в сторону. Господин Сталас стонал и ворчал. Мужчина брезгливо отмахнулся и пошёл дальше.

Другие группы купили. Их погрузили на подводы и повезли через долину, где те пропали из виду в углублении возле подножья холмов. Мы допили последние капли воды и баланды, споря, нужно ли было, чтобы нас купили.

Кто-то заикнулся о побеге. Об этом немного поговорили, пока возле поезда не раздался выстрел, а за ним и крики. Девочка с куклой заплакала.

— Елена, — попросила госпожа Римас. — Спросите кого-то из охраны, куда везут людей.

Мама попыталась заговорить с охранником, но тот не обратил на неё внимания. В тот момент мне было всё равно, что происходит. Трава пахла зелёным луком, солнце воодушевляло. Я встала и потянулась.

Дети немного разбрелись, но охране, кажется, было всё равно. Энкавэдэшники ходили над вагонами, останавливаясь только для того, чтобы обозвать нас грязными свиньями и покричать, что мы без уважения относимся к поезду. Двигатель засвистел, готовясь отъезжать.

— Они сейчас за другими возвращаться будут, — сказал Андрюс.

— Думаешь? — спросил Йонас.

— Они не остановятся, — произнёс Андрюс, — пока не избавятся от всех нас.

24

Так прошло несколько часов, и солнце начало садиться. Осталось только две группы. Ворчливая топала ногами и орала, что из-за мамы наша группа кажется слабой и что сейчас нас всех, наверное, расстреляют.

— И пусть расстреливают, — заметил Лысый. — Я вам говорю, так даже лучше будет.

— Но они собирались сделать из нас рабов, — заметила госпожа Арвидас.

— От работы ещё никто не умирал, — обратилась Ворчливая к госпоже Арвидас. — Они, скорее всего, хотят, чтобы мы делали для них какую-то физическую работу, вот и всё. Поэтому первыми и забрали других — у нас ведь большинство выглядят слабыми. Я выросла в селе и руки испачкать не боюсь.

— Значит, мы выбираем вас, чтобы вы накопали всем нам корешков! — сказал Андрюс. — А теперь оставьте наших матерей в покое!

Мы с Йонасом лежали на траве и пытались размять затёкшие мышцы. К нам присоединился Андрюс, положил руки под голову и устремил взгляд в небо.

— У тебя уже лоб красный, — сказала я ему.

— Вот чего-чего, а обгореть я не боюсь, — ответил Андрюс. — Я не отворачиваюсь от охранников. Может, загорим, нас купят и погонят в советское рабство, как хочет та баба.

Йонас перевернулся на спину и лёг, как Андрюс.

— Только нам нужно держаться вместе. Папа сказал, что это важно.

— У меня нет выбора, кроме как оставаться с мамой. Удивительно, как у неё получилось аж сюда доехать вместе со мной, — сказал Андрюс, оглядываясь на свою мать. Госпожа Арвидас, покачиваясь, отгоняла от себя мух шёлковым платком. — Крепкой её не назовёшь.

— У тебя есть братья или сестры? — спросил Йонас.

— Нет, — ответил Андрюс. — Маме быть беременной не понравилось. А папа сказал, что раз уж родила сына, то больше им детей и не нужно.

— А мой папа говорил, что когда-нибудь у нас ещё будет братик или сестрёнка. Мне бы, наверное, хотелось всё-таки братика, — рассказывал Йонас. — А ты как считаешь, что сейчас происходит дома? Думают там о нас, задаются вопросом, что с нами случилось?

— Если и так, то спросить боятся, — ответил Андрюс.

— Но почему? И зачем нас забрали? — не понимал Йонас.

— Потому что мы в списке, — сказала я.

— А почему мы в списке? — спрашивал дальше Йонас.

— Из-за того, что папа работает в университете, — ответила я.

— Но ведь госпожа Раскунас тоже работает в университете, а её не забрали! — заметил Йонас.

Братик был прав. Госпожа Раскунас выглядывала из-за шторы, когда нас везли в ночь. Я видела, как она смотрела. Почему её семью не забрали? Почему они прятались за шторами, а не пытались защитить нас, не позволить нас вывезти? Папа бы так никогда не поступил.

— А вот чего Лысый в том списке — мне не понятно, — сказала я.

— Он ужасный.

— И жить ему не хочется, да? — произнёс Андрюс, глядя в небо.

— Знаете что? — сказал Андрюс. — Когда я вот так смотрю в небо, мне кажется, будто я лежу на траве дома, в Литве.

Что-то подобное могла бы сказать и мама — просто взять и добавить красок в чёрно-белую картинку.

— Смотрите, — продолжал Йонас, — это облако похоже на пушку.

— Вот бы она разнесла Советский Союз, — сказала я, проводя пальцами по траве. — Они этого заслуживают.

Андрюс повернул ко мне голову. Мне стало неловко от его долгого взгляда.

— Что такое?

— У тебя никогда рот не закрывается, — сказал он.

— Так и папа говорил. Лина, ты лучше поосторожнее, — заметил Йонас.

Дверь моей комнаты отворилась.

— Лина, я жду тебя в гостиной, — сказал папа.

— Зачем? — спросила я.

— В гостиной — НЕМЕДЛЕННО!

У папы раздувались ноздри. Он вышел из комнаты.

— Мама, что случилось?

— Лина, ты слышала, что сказал папа. Ступай в гостиную.

Мы пошли коридором.

— Ложись спать, Йонас, — велела мама, даже не глянув в сторону его комнаты.

Я оглянулась. Братик выглядывал из-за двери своей комнаты с широко распахнутыми глазами.

Папа был очень зол, и злился он на меня. Что же я натворила?

Я зашла в гостиную.

— На что ты растрачиваешь свой талант?! — Он ткнул мне в лицо какую-то бумажку.

— Папа, это же шутка… — попыталась объяснить я.

— Для ТЕБЯ это шутка, а для Кремля, думаешь, это тоже шутка?! Боже мой, какое сходство! — Он кинул бумажку мне на колени.

Я взглянула на рисунок. Да, сходство на лицо. Даже в костюме клоуна легко узнавался Сталин. Я нарисовала его в нашей гостиной; за столом сидели папа и его друзья, и они со смехом забрасывали клоуна-Сталина бумажными самолётиками. Папа и доктор Зельцер получились как две капли воды похожи на себя. А у журналиста мне не очень удался подбородок.

— Ещё такие есть? — потребовал ответа папа и забрал у меня рисунок.

— Ну, это было просто ради смеха… — залепетала я.

В коридоре в пижаме стоял Йонас.

— Пожалуйста, папа, не злись.

— И ты туда же?! — закричал папа.

— Ой, Йонас… — начала мама.

— Он в этом не участвовал! Я сама его нарисовала. А ему показала, потому что думала, что это смешно.

— Ещё кому-то показывала? — спросил папа.

— Нет. Я только сегодня вечером его нарисовала, — ответила я.

— Лина, — сказала мама, — это не шутки. Если бы кто-то из советских увидел этот рисунок, тебя могли бы арестовать!

— Да как бы они его увидели? Я ведь его выбросила.

— А что, если бы кто-то вроде меня нашёл его в корзине? Ветром его могло бы принести к ногам Сталина, — сказал папа. — Ты нарисовала, как твой отец и его друзья насмехаются над руководителем Советского Союза! Ещё такие рисунки у тебя есть?

— Нет, только этот.

Папа порвал мой рисунок и выбросил клочки бумаги в камин.

Андрюс всё ещё смотрел на меня.

— Ты этого хочешь? — в конце концов спросил он. — Чтобы Советский Союз распался?

Я оглянулась на него.

— Я просто хочу домой. И папу увидеть хочу.

Он кивнул.

25

Наступил вечер — и осталось только две группы. Большинство энкавэдэшников уехали на поезде. Осталось пять вооружённых офицеров с двумя винтовками. Литовцев было около семидесяти пяти, а советских только пятеро, но никто не решался и пошевелиться. Наверно, большинство из нас были ослаблены и уставшие. Трава казалась долгожданной постелью, роскошью. Я подмечала ориентиры и важные детали, чтобы нарисовать для папы.

Энкавэдэшники развели огонь и сварили себе ужин, а мы сидели и смотрели. У них были американские консервы, хлеб и кофе. После ужина они пили водку, курили и разговаривали всё громче и громче.

— О чём они говорят? — спросила я у мамы.

— Разговаривают о своём доме, о своих родных краях. Рассказывают о друзьях и родственниках, — ответила она.

Я не поверила и попыталась вслушаться в российские слова. Тональность и хохот были не такие, что можно было бы связать с разговором о семье. Она снова взялась за своё — стала раз за разом напевать «Нет, нет, нет, нет…» Один из энкавэдэшников поднялся и что-то рявкнул, махнув рукой в нашу сторону.

— Лучше я попробую её успокоить, — сказала мама и встала, — пока они не разозлились.

Йонас уже спал. Я накрыла его своим голубым пальто и откинула с его глаз волосы. Лысый храпел. Седой господин накручивал часы. Андрюс сидел с краю, подтянув колено под подбородок, и смотрел на охранников.

У него был мощный профиль и угловатая линия челюсти. Взъерошенные волосы падали сбоку на его лицо. Для таких волос бы мягкого карандаша…

Он заметил мой взгляд, и я быстро отвернулась.

— Эй, — шёпотом позвал он.

Я обернулась: что-то покатилось по траве и налетело на мою ногу. Это был тот искристый камешек, что Андрюс нашёл, когда выходил из вагона.

— Драгоценность вагонной принцессы! — с улыбкой прошептала я.

Он кивнул и засмеялся.

Я подняла камешек и собралась перекатить его обратно.

— Нет, это тебе, — сказал Андрюс.

Проснулись мы на рассвете. Несколько часов спустя приехала подвода, выбрала другую группу и повезла прочь. Тогда охранники погрузили нас в кузова двух грузовиков и повезли ущельем между холмами, где начиналась дорога. Все молчали. Мы были слишком напуганы, чтобы обсуждать, куда нас могут везти.

В машине я поняла, что любые попытки сбежать здесь попросту смешны. На километры и километры вокруг ничего нет. Ни человека в пути мы не видели, ни хоть какого-либо транспортного средства. Я подумала о мужчине с моим носовым платком, надеясь, что он передал его дальше и что моё послание на пути к папе. Прошло два часа, и мы увидели какие-то лачуги здесь и там вдоль дороги. Мы въехали в что-то вроде поселения, и машина остановилась перед деревянным строением. Охранники повыскакивали с криком «Давай, давай!» и другими приказами.

— Они говорят, чтобы мы оставили вещи в машине, — сказала мама, сжимая пальто под мышкой.

— Хотелось бы мне знать, куда мы идём, прежде чем покидать этот грузовик, — твёрдо произнесла госпожа Арвидас.

Мама поговорила с охранниками, а после развернулась к нам и улыбнулась:

— Это баня.

Мы повыскакивали из машины. Мама сложила пальто в чемодан. Охранники разделили нас на две группы: мужчины отдельно, женщины — отдельно.

— Несите меня, парни, — велел Лысый Андрюсу и Йонасу. — Придётся вам меня мыть.

Йонас так и застыл на месте. Андрюсу, судя по всему, стало противно. Я улыбнулась, отчего Андрюс разозлился ещё больше. Сначала мыться шли мужчины. Охранники собрали их на крыльце и принялись что-то кричать им в лицо, толкать их. Йонас оглянулся на маму, словно спрашивая: чего они хотят?

— Раздевайся, милый, — перевела мама.

— Что, сейчас? Прям здесь? — спросил Йонас, глядя на женщин и девушек.

— А мы отвернёмся, не так ли, дамы? — сказала мама.

И мы все отвернулись от крыльца.

— Нашли чего стесняться, — сказал господин Сталас. — От нас одни скелеты и остались. А теперь снимите с меня штаны, парни. Ай! Осторожно, нога!

Я слышала, как господин Сталас жалуется, а Йонас извиняется. До меня донёсся стук пряжки ремня, когда тот упал на деревянное крыльцо. Интересно, это Андрюса?

Охранники по-прежнему кричали.

— Он говорит, чтобы одежду оставили здесь: её обработают от вшей, — перевела мама.

До нас донёсся какой-то странный запах: то ли от нашей группы, то ли из бани. Закричал Лысый — уже в помещении.

Мама оглянулась и сложила руки.

— Мой милый Йонас, — прошептала она.

26

Мы ждали.

— Что там происходит? — спросила я.

Мама лишь покачала головой. На крыльце стояли три энкавэдэшника. Один снова что-то закричал.

— Мы заходим по десять человек, — объяснила мама. — Нужно пойти и раздеться на крыльце.

В первой группе были мы, госпожа Арвидас, Ворчливая и её дочери. Мама помогла Оне взойти на крыльцо. Я расстегнула платье и стянула его через голову, расплела волосы, сняла обувь. Мама стояла в лифчике и трусах, помогая Оне. Охранники тоже находились на крыльце и всё время смотрели на нас. Я колебалась.

— Всё хорошо, солнышко, — говорила мама. — Представь, как приятно снова быть чистой.

Она заскулила.

Молодой белокурый охранник закурил и отвернулся к машине. Второй энкавэдэшник всё смотрел на женщин, ухмыляясь и покусывая нижнюю губу.

Я сняла трусики и лифчик и стояла на крыльце, прикрываясь руками. Рядом стояла госпожа Арвидас, и её роскошные груди невозможно было спрятать за худенькой рукой. Охранник с золотым зубом — наверное, главный — прошёлся крыльцом, останавливаясь рассмотреть каждую из женщин и окидывая всех взглядом с ног до головы. Остановился он и возле госпожи Арвидас. Но она и головы не подняла. Он вертел языком зубочистку и, вздёрнув брови вверх, словно насиловал её одним лишь взглядом.

Мне стало противно, и я фыркнула. Мама резко обернулась ко мне. Охранник схватил мои руки и опустил их вдоль тела. Присмотрелся ко мне и улыбнулся. Протянув руку, он схватил меня за грудь. Я почувствовала, как кожу царапают его грубые ногти.

Раньше я никогда не оказывалась голой перед мужчиной. От прикосновения его грубой руки мне стало плохо — я внутри почувствовала себя грязнее, чем снаружи. Я попыталась скрестить руки на груди. Мама что-то крикнула охраннику по-русски и потащила меня за спину Оны.

У Оны внутренняя сторона бёдер и ягодицы были покрыты сгустками засохшей крови. Охранник закричал на маму. В ответ она лишь сняла с себя остальную одежду и обняла меня. Так нас и погнали в баню.

27

Поодаль стоял охранник. Он опустил половник в ведро и бросил туда какого-то белого порошка. Из душа брызнула ледяная вода.

— Нужно быстро мыться, — сказала мама. — Мы не знаем, сколько времени нам дадут.

Она взяла маленький кусочек мыла и принялась тереть им мои волосы и лицо, не обращая ни малейшего внимания на собственное тело. Я смотрела, как бурые потоки грязи текут вниз по ногам в сточное отверстие. Как бы я хотела, чтобы и меня смыло туда, прочь от охранников и унижения.

— Мойся дальше, Линочка, и побыстрее, — сказала мама и занялась Оной.

Я стояла и дрожала под холодной водой, пытаясь отмыться как можно лучше, в надежде, что по ту сторону стены нас не будут ждать охранники.

Я мыла маме спину и пыталась отмыть ей волосы. Госпожа Арвидас стояла под потоком воды, грациозно подняв руки, и ни на что не обращала внимания, словно сейчас мылась у себя дома. Воду резко выключили.

С другой стороны стены мы нашли свою одежду. Я быстро натянула через голову платье и почувствовала, как что-то ударило меня в бедро. Камешек, что подарил Андрюс. Опустив руку в карман, я принялась искать пальцами его гладкий край.

Мама пальцами зачёсывала мне волосы. Я взглянула на её мокрое лицо. С белокурых локонов на её плечи капала вода.

— Я хочу домой, — дрожа, прошептала я. — Домой…

Она выпустила из рук одежду и притянула меня в свои объятия.

— Мы будем дома. Думай о папе, о нашем доме. Они должны жить в наших сердцах. — Мама отпустила меня и посмотрела мне в глаза. — Если так и будет, то мы вернёмся!

Мужчины уже сидели в первом грузовике. Другая группа женщин и детей, когда мы выходили, стояла голой на крыльце.

— Ну как, милый, так лучше? — спросила мама, улыбаясь Йонасу, когда мы залезли в первую машину.

Она проверила чемодан и своё пальто. Йонас выглядел намного лучше — и настроение у него сейчас было более бодрое. Как и Андрюс, собственно. Его мокрые волосы блестели, а цветом напоминали мне пряную корицу.

— Ну вот, теперь мы чистые покойники. Что дальше? — заметил Лысый.

— Покойников в баню бы не пустили, — ответил седой мужчина и взглянул на часы.

— Ничего себе! Оказывается, под теми слоями грязи скрывалась блондиночка! — сказал Андрюс и, протянув руку, взялся за прядь моих волос.

Отшатнувшись, я отвела взгляд. Мама обняла меня.

— Что такое, Лина? — спросил Йонас.

Я не ответила, лишь подумала об охраннике, что лапал меня, и о том, что мне следовало сделать — дать ему пощёчину, ударить ногою, закричать. Засунув руку в карман, я сжала подаренный Андрюсом камешек. Сжимала я его как можно сильнее, словно хотела разломать.

— Как думаете, после бани нас ждёт обед из четырёх блюд? — пошутила госпожа Римас.

— Иначе и быть не может. А также кусочек торта «чёрный лес» с рюмочкой коньяка — а то и двумя, — засмеялась госпожа Арвидас.

— А мне бы хорошего горячего кофе, — сказала мама.

— Крепкого, — добавил Лысый.

— Ух, я никогда и не думал, насколько приятно быть чистым! — воскликнул Йонас, глядя на свои руки.

Все заметно воспрянули духом, кроме Оны. Она и дальше напевала. Госпожа Римас, хоть как старалась, но не смогла её успокоить. Когда в машину села последняя группа женщин и детей, главный из энкавэдэшников увидел, что Она встаёт, садится, дергаёт себя за волосы, и закричал на неё. Молодой белокурый охранник оказался возле кузова.

— Оставьте её в покое, — сказала госпожа Римас. — У бедной большое горе.

Мама перевела её слова командиру. Она стояла и топала правой ногой. Командир подошёл и вытащил Ону из кузова. Она словно не владела собой — кричала, кинулась царапать его. Но она была намного слабее и меньше командира. Он бросил её на землю и зажмурился, мышцы его квадратной челюсти напряглись.

Мама решилась прыгнуть из машины за Оной. Но не успела. Командир достал пистолет и выстрелил Оне в голову.

Я тихо ахнула — и все тоже. Адрюс схватил Йонаса за голову и закрыл ему глаза. Кровь цвета густого красного вина разлилась под головой Оны. Её ноги выгнулись под неестественным, каким-то кривым углом. Одна нога была босой.

— Лина! — позвал Андрюс.

Я с удивлением взглянула на него.

— Не смотри! — сказал он.

Я открыла рот, но и звука не издала. Отвернулась. Молодой белокурый охранник смотрел на тело Оны не сводя глаз.

— Лина, смотри на меня! — просил Андрюс.

Мама опустилась на колени на краю кузова и смотрела на Ону. Я подошла и села возле брата.

Заурчал двигатель, машина тронулась. Мама села и закрыла лицо руками. Госпожа Грибас невесело цокнула языком и покачала головой.

Йонас склонил мою голову к своим коленям и гладил меня по волосам.

— Пожалуйста, ничего не говори охранникам. Не зли их, Лина! — шепотом просил он.

Тело Оны отдалялось и становилось всё меньше, меньше. Она лежала в грязи мёртвая, убитая энкавэдэшниками. А где-то в сотнях километров отсюда в траве разлагалось тело её дочери. Как её родные когда-нибудь узнают, что с ней случилось? Как кто-нибудь узнает, что случилось с нами? Я и дальше буду писать и рисовать при первой выпавшей возможности. Нарисую, как стрелял командир, как мама стояла на коленях, закрывая лицо руками, как тронулась наша машина и гравий из-под её колёс полетел на мёртвое тело Оны.

28

Мы въехали в местность с большим коллективным хозяйством. Группки ветхих избушек с одной комнатой представляли из себя убогое село. Тёплое солнце, судя по всему, явление здесь не частое. Все здания стояли перекошенные, а их помятые крыши свидетельствовали о суровой погоде.

Охранники велели нам вылезать из машины. Андрюс опустил голову и стал ближе к матери. Они принялись направлять нас к избушкам, которые, как я сначала подумала, должны быть нашими, но когда госпожа Грибас и госпожа Римас зашли в одну из них, оттуда выбежала какая-то женщина и начала спорить с охранниками.

— В этих избушках живут люди, — прошептал Йонас.

— Да, и очень вероятно, что нам придётся жить с ними, — сказала мама и притянула нас в свои объятия.

Мимо нас прошли две женщины с большими вёдрами воды.

Я не узнала в них никого из соседей по эшелону.

Нас пристроили к убогой хижине на далёком краю села. Её деревянные стены словно были выбриты многочисленными зимами со снегом и сильным ветром. Дверь оказалась кривой, рассохшейся и потрескавшейся. Сильный ветер мог поднять это жильё в воздух и разнести в щепки. Белокурый энкавэдэшник открыл дверь, крикнул что-то по-русски и затолкал нас внутрь. Приземистая алтайка, закутанная, словно капуста, побежала к двери и принялась кричать на охранника.

Мама повела нас в угол. Женщина развернулась и теперь закричала на нас. Рука, тонкая, словно соломинка, высунулась из-под платка, в который баба была завёрнута. Морщины превратили её широкое обветренное лицо в географическую карту.

— Что она говорит? — спросил Йонас.

— Что у неё нет места для грязных преступников, — ответила мама.

— Мы не преступники! — сказала я.

Женщина и дальше ругалась, размахивая руками, и плевала в пол.

— Она сумасшедшая? — задавался вопросом Йонас.

— Говорит, у неё на себя еды едва хватает и делиться с такими преступниками, как мы, она не собирается. — Мама отвернулась от хозяйки. — Ну а мы просто сложим свои вещи в этом уголке. Йонас, ставь свой чемодан.

Женщина схватила меня за волосы и дёрнула в попытке вытолкать за дверь.

Мама закричала на хозяйку по-русски. Отцепила её руку от моих волос, дала ей пощёчину и оттолкнула. Йонас пнул её по ноге. Алтайка посмотрела на нас узкими чёрными глазами. Мама ответила на этот взгляд. Тут хозяйка начала хохотать. Спросила о чём-то.

— Мы литовцы, — сказала мама сначала по-литовски, потом по-русски. Женщина принялась о чём-то трещать.

— Что она говорит? — спросила я.

— Говорит, что боевые люди — хорошие работники и что нам нужно платить ей за жилье.

Мама снова заговорила с алтайкой.

— Платить ей? За что? За то, чтобы жить в этой дыре, неизвестно где? — возмутилась я.

— Мы на Алтае, — сказала мама. — Здесь выращивают картошку и свеклу.

— Так здесь можно будет есть картошку? — оживился Йонас.

— Продукты выдают. Она говорит, что охранники присматривают за хозяйством и работниками, — объяснила мама.

Я вспомнила: папа рассказывал, как Сталин конфискует у селян землю, орудие труда, скот. Что он говорит им, какой они должны давать урожай и сколько им за это заплатят. Я думала, что это полный бред. Ну как Сталин может забирать то, что ему не принадлежит, то, что селяне всей семьёй зарабатывали всю жизнь? «Это коммунизм, Лина», — говорил папа.

Женщина кричала что-то маме, показывала пальцем и качала головой. А после и вовсе вышла из дома.

Мы оказались в колхозе — коллективном хозяйстве, и теперь я должна была выращивать свеклу.

А я терпеть не могла свеклу.

Карты и змеи

29

Избушка имела размеры примерно три на четыре метра. В уголке примостилась маленькая печь, вокруг которой стояли горшки и грязные банки. Возле печки под стеной лежал соломенный матрас. И никакой подушки, только старое стёганое одеяло. Два крошечных окошечка были сделаны из кусков стекла, слепленных чем-то между собой.

— Здесь ничего нет, — сказала я. — Ни раковины, ни стола, ни шкафа. Это она здесь спит? А мы где будем спать? А туалет где?

— И есть мы где будем? — спросил Йонас.

— Точно не знаю, — сказала мама, глядя на горшки. — Здесь всё грязное. Но ведь можно немного прибраться, не так ли?

— Ну, хорошо, что мы из того поезда вышли, — заметил Йонас.

Молодой белокурый энкавэдэшник зашёл в дом.

— Елена Вилкас, — позвал он.

Мама взглянула на него.

— Елена Вилкас, — громче повторил он.

— Да, это я, — сказала мама.

Они стали разговаривать по-русски, а после и вовсе спорить.

— Что такое, мама? — спросил Йонас.

Мама обняла нас с братом.

— Не волнуйтесь, милые. Мы остаёмся вместе.

Охранник крикнул «Давай!» и принялся махать рукой, чтобы мы выходили.

— Куда мы идём? — спросила я.

— Командир хочет меня видеть. Я сказала, что нам нужно идти всем вместе, — объяснила мама.

Командир. У меня в животе всё перевернулось.

— Я здесь останусь. Со мной ничего не случится, — сказала я.

— Нет, нам нужно держаться вместе, — принялся спорить Йонас.

Мы пошли за белокурым охранником между потрёпанных лачуг, пока не оказались возле деревянного здания, что было в гораздо лучшем состоянии, чем все остальные. Возле его дверей стояло несколько энкавэдэшников и курили сигареты.

Они искоса посмотрели на маму. Она окинула здание и охранников взглядом.

— Будьте здесь, — велела мама. — Я сейчас вернусь.

— Нет, — сказал Йонас. — Мы с тобой.

Мама посмотрела на охранников с их похотливыми глазами, а после перевела взгляд на меня.

Из двери вышел энкавэдэшник.

— Давай! — закричал он и потащил маму за локоть в здание.

— Я сейчас вернусь, — сказала мама через плечо, и дверь за ней захлопнулась.

— Я сейчас вернусь, — сказала мама.

— Но как ты думаешь?.. — спросила я.

— Думаю, ты просто очаровательна, — ответила мама и отступила назад, любуясь моим платьем.

— Хорошо, — сказал портной, втыкая булавки в свою атласную подушечку. — Всё, что нужно, сделано. Можете переодеваться, только аккуратно: там ещё не пришито, только подколото.

— Встретимся на улице, — сказала мама через плечо и покинула помещение.

— У вашей мамы прекрасный вкус в одежде, — заметил портной.

Он был прав. Платье получалось замечательным. Мягкий серый цвет оттенял мои глаза.

Я переоделась и вышла на улицу, где на меня должна была ждать мама. Но её там не было. Я окинула взглядом ряд цветных витрин — и не увидела её. Дальше по улице открылись двери — и вышла мама. Синяя шляпка подходила под её платье, что шуршало возле ног мамы, пока она шла. Неся два рожка мороженого, она улыбалась, а на руке у неё качалась сумка для покупок.

— У мальчиков сегодня свой день, а у нас — свой, — сказала мама. Её красная помада сияла. Протянув мне мороженое, она подвела меня к лавочке. — Давай присядем.

Папа с Йонасом пошли на футбольный матч, а мы с мамой утром отправились за покупками. Я лизнула ванильный пломбир и откинулась на спинку тёплой лавочки.

— Как приятно присесть, — выдохнула мама и взглянула на меня. — Ну вот, с платьем всё сделали. Что дальше на очереди?

— Мне нужны угольки, — напомнила я.

— А, точно, — сказала мама. — Угольки для моей художницы.

— Нужно было нам с ней идти, — сказал Йонас.

Братик был прав. Но мне не хотелось снова находиться возле командира. И мама об этом знала. Мне следовало пойти с ней. Теперь она была с ними один на один, без защиты, и виновата в этом я.

Я подвела Йонаса к краю здания возле грязного окна.

— Будь здесь, чтобы белокурому было тебя видно, — сказала я Йонасу.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Хочу подсмотреть в окно и удостовериться, что с мамой всё хорошо.

— Лина, нет!

— Будь здесь, — велела ему я.

Белокурому на вид было не многим больше двадцати. Именно он отвернулся, когда мы раздевались. Он достал складной ножик и чистил им ногти. Я пробралась к окну и привстала на носочки. Мама сидела на стуле и смотрела себе на колени. Перед ней на уголке стола примостился командир. Он листал бумаги в какой-то папке и что-то говорил маме. Затем, закрыв папку, положил её себе на колено. Я оглянулась на охранника, а после постаралась подтянуться повыше, чтобы было лучше видно.

— Лина, хватит. Андрюс говорит, что если будешь их злить, тебя пристрелят, — прошептал Йонас.

— А я ничего такого не делаю, — ответила я, повернувшись к братику. — Я просто хотела удостовериться, что с мамой всё хорошо.

— Но не забывай, что случилось с Оной, — сказал Йонас.

А что случилось с Оной? Неужто теперь она в раю со своим ребёночком и нашей бабулей? Или, может, её душа носится над эшелонами, над толпами литовцев и ищет своего мужа?

Такие вопросы скорее для папы. Он всегда внимательно относился к моим вопросам, кивал и обдумывал всё, прежде чем ответить. Кто теперь будет отвечать на мои вопросы?

Было облачно, но тепло. Вдали, за избушками, виднелись сосны и ели, между которыми простирались поля. Я огляделась вокруг, запоминая пейзаж, чтобы нарисовать его для папы. И задалась вопросом, где же Андрюс и его мама.

Некоторые здания были в лучшем состоянии, чем наше. Вокруг одного, к примеру, имелся забор, возле другого — небольшой сад. Я их нарисую — грустные и сощуренные, почти без единого пятнышка света.

Открылась дверь — и вышла мама. Следом за ней показался командир и, провожая её взглядом, остановился, прислонившись к дверному косяку. Мама сжала зубы и, подходя к нам, кивнула. Командир что-то крикнул ей от двери. Мама ничего на это не ответила и схватила нас за руки.

— Отведите нас назад, — обратилась она к белокурому энкавэдэшнику.

Тот и глазом не моргнул.

— Я знаю дорогу, — сказал Йонас и пошёл прямо по грязи. — Идите за мной.

— У тебя всё хорошо? — спросила я маму, когда мы отошли.

— Всё в порядке, — тихо ответила она.

У меня словно гора с плеч свалилась.

— Чего он хотел?

— Не здесь, — сказала мама.

30

— Они хотели, чтобы я с ними работала, — объяснила мама, когда Йонас привёл нас обратно к избушке.

— Работала с ними? — не поняла я.

— Ну, скорее на них… Переводила документы, разговаривала с другими литовцами, которые тоже здесь, — принялась объяснять мама.

Я подумала о папке в руках командира.

— А что тебе за это обещали? — спросил Йонас.

— Я для них переводить не буду, — сказала мама. — Я отказалась. Ещё они просили слушать, что говорят люди, и докладывать командиру.

— Стучать? — произнёс Йонас.

— Да.

— Они хотели, чтобы ты за всеми следила и докладывала им? — спросила я.

Мама кивнула.

— В случае моего согласия они обещали особенные условия.

— Свиньи! — выкрикнула я.

— Лина! Тише, — сказала мама.

— И они думали, что ты будешь помогать им после того, что они с нами сделали? — спросила я.

— Но, мама, может, тебе нужны особенные условия, — озабоченно сказал Йонас.

— Словно они сдержат своё слово! — резко произнесла я. — Они те ещё лгуны, Йонас. Ничего они никому не дадут.

— Йонас. — Мама гладила моего братика по лицу. — Я не могу им верить. Сталин сказал энкавэдэшникам, что литовцы — враги. Командир и все охранники смотрят на нас, как на людей второго сорта. Ты это понимаешь?

— Я уже слышал это от Андрюса, — ответил Йонас.

— Андрюс очень умный мальчик. Нам нужно поговорить, — сказала мама. И тут же обратилась ко мне: — Пожалуйста, Лина, аккуратнее с тем, что ты пишешь и рисуешь.

Порывшись в чемоданах, мы нашли то, что при необходимости можно было бы продать. Я взглянула на свои «Посмертные записки Пиквикского клуба». Страницы из шестой по одиннадцатую вырваны. На двенадцатой — грязное пятно.

Достав фотографию в позолоченной рамке, я залюбовалась папиным лицом. Интересно, где ещё носовые платки. Мне хотелось отправить ещё одну весточку.

— Костас! — сказала мама, заглянув мне через плечо.

Я передала ей фотографию. Мама ласково провела пальцем по папиному и бабушкиному лицам.

— Какая ты молодец, что взяла её. Ты и представить себе не можешь, как она меня поддерживает. Береги её, пожалуйста.

Я открыла свой блокнот, который тогда смогла взять. «Четырнадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года. Милая Йоанна…» — одиноко расположилось на первой странице начало без конца. Я написала эти слова почти два месяца назад, в тот вечер, когда нас забрали. Где теперь Йоанна, где остальные наши родственники? Что бы я написала теперь в этом письме? Рассказала бы я, что энкавэдэшники загнали нас в вагоны для скота и держали взаперти шесть недель почти без еды и воды? Написала бы я, что они хотели сделать из мамы шпионку? А о младенце в вагоне, о том, как застрелили Ону? Я слышала голос мамы, который предостерегал меня, напоминал об осторожности, однако рука двигалась сама по себе.

31

Алтайка вернулась и засуетилась. Поставила горшок в печку. Мы смотрели, как хозяйка сварила две картофелины и съела их с кусочками хлеба.

— Мама, — сказал Йонас, — а нам сегодня будет картофель?

Когда мы спросили у хозяйки, та ответила, мол, идите и заработайте.

— Если бы ты работала на НКВД, мам, тебе бы дали кушать? — спросил Йонас.

— Нет, мой хороший. Они бы кормили нас пустыми обещаниями, — ответила мама. — А это ещё хуже, чем пустой желудок.

Мама заплатила алтайке за одну картофелину, а после и за право её сварить. Это была какая-то бессмыслица.

— А сколько у нас осталось денег? — спросила я.

— Та почти нисколько, — ответила мама.

Мы попытались уснуть, прижавшись к маме на голых досках. Баба храпела на своей соломе. Её кислое дыхание заполняло маленькое помещение. Родилась ли она в Сибири? Знакома ли ей другая жизнь? Я стала смотреть в темноту и представлять, что рисую по её чёрному полотну.

— Открой-ка, милая!

— Не могу, я очень волнуюсь, — сказала я маме.

— Она ждала, когда ты придёшь, — сказала мама папе. — Уже несколько часов держит этот конверт.

— Открывай, Лина! — говорил и Йонас.

— А что, если меня не взяли? — спросила я, сжимая конверт у вспотевших пальцах.

— Значит, возьмут в следующем году, — заверяла мама.

— Пока конверт заклеен, мы не узнаем наверняка, — добавил папа.

— Открывай! — Йонас вручил мне нож для бумаг.

Я провела серебряным лезвием по складке на обратной стороне конверта. С тех пор как госпожа Пранас отправила мою заявку, я о ней только и думала. Учиться с лучшими художниками Европы. Какая возможность! Открыв верх конверта, я достала сложенный вдвое листик. Быстро пробежала глазами по тому, что было там напечатано.

«Уважаемая госпожа Вилкас, мы благодарим Вас за поданную Вами заявку на летнюю программу с изобразительных искусств. Отправленные работы производят сильное впечатление. С превеликим удовольствием мы предлагаем Вам место в нашей…»

— Да! Меня приняли! — закричала я.

— Я знал! — сказал папа.

— Поздравляю, Лина! — обнял меня Йонас.

— Мне аж не терпится написать об этом Йоанне, — сказала я.

— Отлично, милая! — подала голос мама. — Это нужно отметить.

— У нас есть торт! — сказал Йонас.

— Ну, я не сомневалась в том, что мы будем это отмечать, — подмигнула мама.

Папа сиял.

— Ты моя хорошая, у тебя Божий дар, — говорил он, взяв меня за руки. — У тебя впереди столько всего замечательного, Лина!

Услышав шорох, я оглянулась. Алтайка, кряхтя, побрела в угол и принялась мочиться в банку.

32

Ещё даже не рассвело, как до нас донёсся крик энкавэдэшников. Нам велели выйти из дома и выстроиться в шеренгу. Мы поспешили присоединиться к другим. Мой русский словарный запас пополнялся. Помимо «давай», я выучила ещё некоторые важные слова: «нет», «свинья» и, конечно же, «фашист». Госпожа Грибас и Ворчливая уже были на улице. Госпожа Римас помахала маме. Я искала Андрюса и его мать. Однако их там не было. Как и Лысого.

Командир прошёлся туда-сюда перед шеренгой, пожёвывая зубочистку. Глядя на нас, он что-то говорил другим энкавэдэшникам.

— Елена, о чём речь? — спросила госпожа Римас.

— Нас делят на бригады для работы, — объяснила мама.

Командир подошёл к маме и что-то крикнул ей в лицо. Вытащил из линии маму, госпожу Римас и Ворчливую. Молодой белокурый мужчина вытащил и меня и подтолкнул к маме. Он стал делить остальных людей. Йонас оказался в одной группе с двумя пожилыми женщинами.

— Давай. — Белокурый энкавэдэшник дал маме какой-то узелок из куска брезента и повёл нас прочь.

— Встретимся в доме! — прокричала мама Йонасу.

Как нам это удастся? Мы с мамой и до здания НКВД дороги не помнили. Нам Йонас показывал, куда идти. Наверняка ведь заблудимся.

Желудок переворачивался от голода. Ноги едва слушались. Мама и госпожа Римас шёпотом переговаривались по-литовски за спиной белокурого охранника. Через несколько километров мы оказались на какой-то поляне в лесу. Энкавэдэшник забрал у мамы брезент и кинул на землю, при этом что-то скомандовав.

— Он говорит копать, — объяснила мама.

— Копать? Где копать? — спросила госпожа Римас.

— Наверное, здесь, — сказала мама. — Он говорит, если хотим есть, то нужно копать. Наши продукты будут зависеть от того, сколько мы будем копать.

— А чем копать? — спросила я.

Мама спросила у белокурого мужчины. Тот пнул ногой завязанный брезент.

Развернув его, мама нашла там несколько ржавых лопат — такими работают на клумбах. Рукояток у них не было.

Мама что-то сказала охраннику, на что тот раздражённо рявкнул «Давай!» и начал носками ботинок бодать лопаты нам на ноги.

— Ну-ка разойдитесь, — сказала Ворчливая. — Я этим займусь. Мне и моим девочкам нужно кушать!

Она стала раком и начала копошиться в земле маленькой лопатой. Мы все последовали её примеру. Охранник сидел под деревом, следил за нами и курил.

— А где картофель или свекла? — спросила я у мамы.

— Ну, похоже, они меня наказывают, — сказала мама.

— Наказывают тебя? — удивилась госпожа Римас.

Мама на ухо рассказала ей, чего от неё хотел командир.

— Но, Елена, ты бы могла получить особые условия, — заметила госпожа Римас. — И наверняка дополнительные продукты.

— Нечистая совесть не стоит никаких дополнительных продуктов, — сказала мама. — Подумай, чего они могли бы там от меня требовать. И что могло бы случиться с людьми. Я на свою душу такой грех брать не буду. Потерплю со всеми.

— Одна женщина говорит, здесь в пяти километрах отсюда есть городок. А в нём магазин, почта и школа, — рассказала госпожа Римас.

— Может, мы могли бы туда ходить, — сказала мама, — и отправлять письма. Быть может, кто-то что-то слышал о мужчинах.

— Елена, будь осторожна. Твои письма могут подвергать опасности тех, кто остался дома, — сказала госпожа Римас. — Ничего не записывай, никогда.

Я опустила глаза. Я всё записывала, у меня уже собралось несколько страниц рисунков и описаний.

— Нет, — прошептала мама. Она посмотрела, как Ворчливая ковыряется в земле, и наклонилась к госпоже Римас. — У меня есть контакт.

Что это значит, какой «контакт»? Кто это? И война — сейчас ведь немцы в Литве. Что делает Гитлер?

Мне интересно, что же случилось в итоге с нашим домом и всем, что после нас осталось. И почему мы занимаемся этим глупым копанием земли?

— Ну, с тобой хозяйка хотя бы разговаривает, — сказала мама. — А нам досталась дикая баба, которая таскала Лину за волосы.

— Селяне не рады, — заметила госпожа Римас. — Однако они нас ожидали. Видимо, на днях в село по соседству привезли несколько машин эстонцев.

Мама перестала копать.

— Эстонцев?

— Да, — прошептала госпожа Римас. — Людей депортировали и с Эстонии, и с Латвии тоже.

Мама вздохнула.

— Я боялась, что так всё и будет. Это какое-то безумие. Сколько же людей они вывезут?

— Елена, наверное, сотни тысяч, — ответила госпожа Римас.

— Хватит сплетничать, работайте! — крикнула Ворчливая. — Я есть хочу.

33

Мы выкопали яму глубиной сантиметров с шестьдесят, когда машина привезла маленькое ведёрко воды. Охранник дал нам передохнуть. На руках у меня натёрлись волдыри. На пальцы налипла земля. Для воды нам не дали ни чашки, ни половника. Мы наклонялись, словно собаки, и по очереди пили из ведра, а белокурый охранник спокойно пил из большой фляги. От воды несло рыбой, но мне было всё равно. Колени у меня на вид походили на сырое мясо, спина болела от того, что несколько часов не разгибалась.

Мы копали на маленькой поляне, а вокруг был лес. Мама попросила разрешения выйти в туалет и потащила меня и госпожу Римас за деревья. Мы присели на корточки лицом друг к другу, подобрав платья, чтобы облегчиться.

— Елена, не могли бы вы передать мне тальк, пожалуйста? — спросила госпожа Римас, подтираясь листком.

Мы рассмеялись. Зрелище было очень забавное: сидеть в кружке, держась за колени. Поэтому, собственно, мы и хохотали. Мама так смеялась, что у неё несколько прядей волос выбилось из-под платка, которым она повязала голову.

— Нашего чувства юмора, — сказала мама, в её глазах от смеха заблестели слёзы, — они у нас не отнимут, не так ли?

Мы смеялись так, что аж в боку кололо. В темноте мигали фонарики. Брат Йоанны играл на аккордеоне игривую мелодию. Мой дядя, который от души причастился черничным ликёром, нетвёрдо выплясывал на заднем дворе домика, пытаясь наследовать наших мам. Он держал подол воображаемой юбки и качался во все стороны.

— Пошли, — прошептала Йоанна. — Прогуляемся.

Мы взялись за руки и прошли между тёмных домиков к пляжу. В сандалии набрался песок. Мы стояли на берегу, и вода хлюпала возле наших ног. Балтийское море при свете луны казалось совсем другим.

— Как луна блестит, словно манит нас к себе, — вздохнула Йоанна.

— Так и есть. Она зовёт нас, — сказала я, запоминая свет и тени, чтобы потом нарисовать. Я сбросила сандалии. — Пойдём.

— У меня нет купальника, — заметила Йоанна.

— У меня тоже. И что?

— Как «и что»? Лина, мы не можем купаться нагишом, — сказала она.

— Разве кто-то говорил о купании нагишом? — спросила я.

И вошла в чёрную воду прямо в платье.

— Лина! Боже, что же ты делаешь! — закричала Йоанна.

Вытянув руки перед собой, я рассматривала тени, которые отбрасывала на воду луна. Юбка невесомо всплыла вверх.

— Давай же, милая! — обратилась я к сестре и нырнула.

Йоанна сбросила ботинки и зашла в воду по икры. Лунное сияние плясало на её тёмных каштановых волосах и высокой фигуре.

— Присоединяйся, здесь так здорово! — сказала я.

Она медленно, очень медленно вошла в воду. Я подскочила и потянула её в море. Она вскрикнула и засмеялась. Смех Йоанны можно различить в любой толпе. В нём всегда была неукротимая свобода, и его луна покатилась вокруг меня.

— Ты сумасшедшая! — сказала она.

— Почему сумасшедшая? Это такая красота — мне аж захотелось стать её частью, — пояснила я.

— Нарисуешь нас вот так? — спросила Йоанна.

— Да, а картину назову… «Две головы, торчащие из темноты», — сказала я и брызнула в Йоанну водой.

— Я не хочу домой. Здесь всё такое совершенное, — произнесла сестра, делая в воде круговые движения руками. — Тихо, кто-то идёт!

— Где? — Я закрутилась, оглядываясь по сторонам.

— Вон там, за деревьями, — прошептала она.

Из-за деревьев на границе с пляжем вышли две фигуры.

— Лина, это он! Тот высокий. Это о нём я тебе рассказывала. Что я его в городе видела! Что же делать?

К берегу подошли двое парней, они смотрели прямо на нас.

— Как-то поздновато для купания, вам так не кажется? — спросил высокий парень.

— Вообще-то, нет, — ответила я.

— О, так вы всегда купаетесь ночью? — поинтересовался он.

— Когда хочу, тогда и купаюсь, — огрызнулась я.

— А твоя старшая сестра тоже всегда ночью купается?

— Вот у неё и спросите.

Йоанна под водой дала мне пинка.

— Вы тут лучше осторожно. Ведь не хотите, чтобы вас кто-то голыми увидел, — улыбнулся парень.

— Правда? Вы имеете в виду вот так?

Я подскочила и стала во весь рост. Мокрое платье прилипло ко мне, словно бумажка к растаявшей ириске. И принялась брызгать в парней водой.

— Сумасшедший ребёнок! — Он засмеялся и отошёл назад в надежде, что на него вода не попадёт.

— Пошли, — сказал его приятель. — А то ещё на встречу опоздаем.

— На встречу? Это ж какая может быть встреча в такое время? — спросила я.

Парни на мгновение опустили головы.

— Ну, нам пора. Пока, старшая сестра! — обратился высокий парень к Йоанне, прежде чем вместе с другом пойти дальше по берегу.

— Пока, — ответила Йоанна.

Мы так смеялись, что я подумала: «Наверное, родителям тоже слышно». Выскочив из воды, мы похватали свою обувь и побежали по песку к тенистой тропке. Вокруг нас квакали лягушки и пели сверчки. Йоанна схватила меня за руку, и я остановилась в тёмном месте.

— Только родителям не рассказывай!

— Йоанна, мы ведь мокрые с ног до головы. Они сразу догадаются, что мы купались, — заметила я.

— Нет, про парней не рассказывай… и о том, что они говорили.

— Хорошо, старшая сестра, не скажу! — улыбнулась я.

Мы побежали сквозь темноту и смеялись до самого дома.

Что же такого Йоанна знала о тех парнях и их встречу, чего не знала я?

Смех затих.

— Лина, милая, нам пора идти, — сказала мама.

Я оглянулась на яму. А что, если мы роем себе могилу?

34

Я нашла палочку и сломала её пополам. Села и принялась рисовать на твёрдой земле. Изобразила наш дом, сад и деревья, пока не пришло время возвращаться к работе. Я вдавила в землю пальцами маленькие камешки, и получилась дорожка к нашей двери, а крышу выложила палочками.

— Лучше нам подготовиться, — сказала мама. — Зима будет такая, которой мы ещё не видели. С сильными морозами. И без еды.

— Зима? — удивилась я, сев на пятки. — Ты что, шутить? Ты уверена, что мы здесь будем до зимы? Мама, нет!

Ведь до зимы ещё месяцы и месяцы. Я не могла думать о том, что буду жить в этой избушке, рыть ямы и прятаться от командира ещё несколько месяцев. Я бросила взгляд на белокурого охранника. Он смотрел, как я рисую на земле.

— Надеюсь, что нет, — сказала мама. — Но вдруг? Если мы не будем готовы, то, скорее всего, погибнем от голода или холода.

Мама привлекла к себе внимание Ворчливой.

— Метели в Сибири очень коварные, — кивнула госпожа Римас.

— Даже не знаю, как эти домики их переносят, — сказала мама.

— А если мы построим себе другие дома? — спросила я. — Можно сделать из колод что-то вроде этого колхозного здания, с печью и дымоходом. Тогда у нас будет возможность жить всем вместе.

— Глупая. Они не дадут нам времени ни на какую стройку, а если мы что-то и построим, то они заберут это себе, — сказала Ворчливая. — Копай давай.

Спустился дождь. По нашим головам и плечам застучали капли.

Мы открыли рты, чтобы поймать как можно больше воды.

— Это сумасшествие какое-то, — заметила госпожа Римас.

Мама что-то крикнула белокурому охраннику. Из-под навеса веток засветился кончик его сигареты.

— Он говорит, чтобы мы быстрее копали, — сказала мама громко, дабы перекричать ливень, который уже стоял стеной. — Мол, теперь земля мягкая.

— Сволочь, — ругнулась госпожа Римас.

Подняв взгляд, я увидела, как мой нарисованный домик тает под дождём. Палочку, которой я рисовала, отнесло прочь ветром и водой. Опустив голову, я принялась копать. Вгоняла лопатку в землю со всей силы, представляя себе, что передо мной не земля, а командир. Мне сводило пальцы, руки дрожали от усталости. Платье по низу обтрепалось, а лицо и шея обгорели на утреннем солнце.

Когда ливень утих, нас погнали обратно в лагерь; тогда мы были уже по пояс в земле. Желудок сводила голодная судорога. Госпожа Римас перекинула брезент через плечо, и мы шли вперёд, едва волоча ноги, а руки у нас онемели на тех лопатах без рукояток, которые мы сжимали почти двенадцать часов.

В лагерь мы зашли с тыла. Я узнала избушку, где жил Лысый — она с коричневой дверью, — и смогла проводить маму к нашей лачуге. Йонас уже ждал нас в доме, а вся посуда оказалась наполнена водой до краёв.

— Вернулись! — обрадовался он. — Я волновался, не заблудились ли вы!

Мама обняла Йонаса и расцеловала его в голову.

— Когда я пришёл, ещё был дождь, — объяснил Йонас. — Так я всю посуду из дома вытащил, чтобы набрать нам воды.

— Мой умничка! А сам пил? — спросила мама.

— Много! — ответил он, глядя на то, как печально я выгляжу. — Можете хорошенько помыться.

Мы напились из большой посудины, затем помыли ноги. Мама настояла на том, чтобы я попила ещё, даже если и чувствую, что больше не могу.

Йонас сидел на досках по-турецки. Перед ним был разослан один из маминых шарфиков. Посередине лежал одинокий кусочек хлеба, а рядом — маленький цветочек.

Мама взглянула на хлеб и на завядший цветок.

— В честь чего этот банкет? — спросила она.

— Сегодня я получил за работу хлебную пайку. Вместе с двумя женщинами делал ботинки, — улыбнулся Йонас. — Кушать хотите? Выглядите уставшими.

— Очень хочу, — призналась я, глядя на тот кусочек. «Раз уж Йонас заработал хлеб сапожничеством в помещении, то нам, наверное, дадут целого индюка», — подумала я.

— Нам всем дают за работу по сто грамм хлеба, — рассказал Йонас. — Нужно пойти и забрать свои пайки в колхозном управлении.

— Вот… вот это и всё? — спросила мама.

Йонас кивнул.

Триста грамм чёрствого хлеба. Это просто в голове не укладывалось. И ради этого мы столько часов копали. Они заморят нас голодом и, наверное, скидают в те ямы, что мы выкопали.

— Но этого же мало, — заметила я.

— Найдём ещё что-нибудь, — сказала мама.

К счастью, когда мы пришли, в деревянном здании командира не было. Нам дали карточки без выкрутасов и лишних разговоров. Мы пошли за другими работниками до здания рядышком. Там нам взвесили и раздали хлеб.

Мой дневной рацион почти вмещался в кулаке. По пути назад нас встретила госпожа Грибас за своим домом. Она жестом подозвала нас к себе. Руки и одежда у неё были грязными. Она целый день работала на свекольном поле. Её лицо исказила резкая гримаса, когда она нас увидела.

— Что они с вами сделали?

— Заставили копать, — ответила мама, отбрасывая от лица волосы, к которым прилипла земля. — Под дождём.

— Ну-ка, быстро! — Она подтянула нас к себе. Её руки дрожали. — Я могла попасть в беду, рискуя вот так ради вас. Надеюсь, вы это понимаете. — Она засунула руку в лифчик, достала оттуда несколько маленьких свёкл и быстро отдала их маме. После чего сунула руку под юбку и вытащила ещё две маленькие свеклы из трусов. — А теперь идите. Быстро! — велела она.

Я услышала, как в лачуге за нашей спиной что-то кричит Лысый.

Мы поспешили домой пировать. Я была так голодна, что мне уже было всё равно, как я не люблю свеклу. Было всё равно даже на то, что её принесли нам в чужом потном нижнем белье.

35

— Лина, положи это в карман и отнеси господину Сталасу, — сказала мама и дала мне свеклу.

Лысому. Я не могла. Вот просто не могла это сделать.

— Мама, у меня нет сил. — Я легла на доски, прижавшись щекой к дереву.

— Я соломы нам принёс, чтобы мягче было, — сказал Йонас. — Женщины мне сказали, где её можно взять. И завтра ещё принесу!

— Лина, быстро, а то скоро стемнеет. Отнеси это господину Сталасу, — велела мама, раскладывая солому вместе с Йонасом.

Я побрела к Лысому в лачугу. Большую часть её серого пространства занимала женщина с двумя орущими младенцами. Господин Сталас съёжился в уголке, его сломанная нога теперь была привязана к доске.

— Где тебя носило? — спросил он. — Голодом меня заморить хочешь? Ты что, с ними за компанию? Какой ужас. Ревут день и ночь. Я бы мёртвого ребёнка на этот дурдом променял.

Я положила ему на колени свеклу и собралась уходить.

— Что с твоими руками? — спросил он. — На них даже смотреть противно.

— Я целый день работала, — отчеканила я. — В отличие от вас.

— И что же ты делала? — спросил он.

— Ямы копала, — ответила я.

— Копала, значит? — пробурчал он. — Интересно. А я думал, они твою мамку взяли…

— Что вы хотите сказать? — спросила я.

— Твоя мать — умная женщина. Она в Москве училась. Эти чёртовы совдепы всё о нас знают. О наших семьях. Не думаю, что они бы этим не воспользовались.

Я подумала о папе.

— Мне нужно передать весточку отцу, чтобы он мог нас найти.

— Найти нас? Не говори ерунды, — буркнул он.

— Папа нас найдёт. Он сможет. Просто вы его не знаете, — сказала я.

Лысый опустил взгляд в пол.

— А ты его знаешь? — А после спросил: — А энкавэдэшники до тебя и твоей матери уже добрались? Между ног — уже или ещё нет?

Мне стало совсем мерзко. Я фыркнула и пошла из этого дома.

— Эй!

Я оглянулась на голос. К дому прислонился Андрюс.

— Привет, — сказала я.

— Выглядишь ужасно, — заметил он.

У меня уже не осталось сил придумывать какой-то остроумный ответ. Поэтому я просто кивнула.

— Что они заставили тебя делать?

— Мы ямы копали, — ответила я. — А Йонас целый день шил ботинки.

— А я деревья рубал, — сказал Андрюс. Он был грязный, но, кажется, охранники его не трогали. Лицо и руки у него загорели, и глаза от того казались ещё более голубыми. Я вытащила из его волос грудку земли.

— А где вы живёте? — спросила я.

— Где-то там, — ответил он, однако никуда не показал. — Вы копаете с тем белокурым энкавэдэшником?

— С ним? Шутишь. Ничего он не копает, — сказала я. — Стоит себе, курит и на нас кричит.

— Фамилия у него Крецкий, — рассказал Андрюс. — Командир — Комаров. Я ещё что-то попробую разузнать.

— Откуда ты всё это узнаешь? А о мужчинах ничего не слышно? — спросила я, подумав о папе. Андрюс покачал головой. — Здесь вроде село есть рядом, а там почта, — сказала я. — Не слышал о нём? Хочу письмо двоюродной сестре отправить.

— Они прочитают всё, что ты напишешь. У них и переводчики для этого есть. Так что будь осторожна в своих словах.

Я опустила глаза, вспомнив, как энкавэдэшники предлагали маме переводить. Наша личная переписка, значит, не будет личной. Любая приватность оставалась лишь в воспоминаниях. Она даже не порциями, как сон или хлеб. Я подумала, не рассказать ли Андрюсу, что энкавэдэшники хотели, чтобы мама для них шпионила.

— Вот, — сказал он и протянул руку. В ней лежали три сигареты.

— Ты даёшь мне сигареты? — удивилась я.

— А ты что подумала, у меня в кармане жареная утка?

— Нет, я… спасибо, Андрюс.

— То-то и оно. Это твоему брату и маме. Как они, всё нормально?

Я кивнула, колупая носком ботинка землю.

— А где ты взял сигареты? — спросила я.

— Достал.

— Как твоя мама?

— Хорошо, — быстро ответил он. — Слушай, мне пора. Привет от меня Йонасу передавай. И пузырями своими сигареты не размочи, — поддразнил он.

Я поплелась к лачуге, пытаясь проследить, в какую сторону пошёл Андрюс. Где же он живёт?

Я дала маме три сигареты:

— Это от Андрюса.

— Как любезно с его стороны, — сказала мама. — Где он их достал?

— Ты видела Андрюса? — спросил Йонас. — У него всё хорошо?

— Он в порядке. Целый день деревья рубал. Привет тебе передаёт.

Вернулась алтайка и принялась махать руками на маму. Они быстро поговорили, в основном употребляя слово «нет», а алтайка ещё и ногами топала.

— Елена, — представилась мама, показав на себя. — Лина, Йонас, — показала на нас она.

— Улюшка! — назвалась хозяйка, протянув маме руку.

Мама дала ей сигарету.

— Зачем ты отдала ей сигарету? — спросил Йонас.

— Она говорит, что это плата за проживание, — ответила мама. — Её зовут Улюшка.

— Это имя или фамилия? — спросила я.

— Не знаю. Но раз уж мы здесь будем жить, то должны обращаться друг к другу как полагается.

Я разослала пальто на соломе, что принёс Йонас. Легла. Мне ужасно не нравилось, как мама сказала «раз уж мы здесь будем жить…» — словно мы здесь остаёмся. Также я услышала, как мама сказала «спасибо», то есть поблагодарила алтайку. Я посмотрела и увидела, как она подкуривает одной спичкой с Улюшкой. Мама сделала две красивые затяжки, держа сигарету длинными пальцами, и быстро её потушила — тоже дневная норма…

— Лина, — прошептал Йонас. — Андрюс хорошо выглядел?

— Отлично, — ответила я, думая о его загорелом лице.

Прислушиваясь, я лежала в постели. Услышала во дворе тихие шаги. Занавеска отклонилась, и стало хорошо видно загорелое лицо Йоанны.

— Выходи, — сказала она. — Посидим на крыльце.

Я, крадучись, вышла из спальни на крыльцо дома.

Йоанна прилегла боком в кресле-качалке и покачивалась туда-сюда. Я села рядом на стуле, подобрав колени под подбородок и натянув на босые пятки хлопковую ночную рубашку. Кресло ритмично скрипело, а Йоанна смотрела в темноту.

— И? Как оно? — спросила я.

— Он замечательный! — вздохнула она.

— Правда? — удивилась я. — Умный? Не один из тех придурков, что пиво на пляж ходят пить?

— Ну что ты, — выдохнула Йоанна. — Он на первом курсе в университете учится. Хочет стать инженером.

— Хм. А у него подружки ещё нет? — спросила я.

— Лина, перестань искать в нём недостатки!

— Та я не ищу. Просто спрашиваю.

— Когда-то, Лина, кто-то тебе понравится — и тогда ты не будешь так его критиковать.

— Я не критикую, — сказала я. — Просто хочу убедиться, что он для тебя достаточно хорош.

— У него есть младший брат, — улыбнулась Йоанна.

— Правда? — Я наморщила нос.

— Вот видишь? Ты уже к нему скептически настроена, хотя ещё даже не видела!

— Я не настроена к нему скептически! И где же его младший брат?

— Приедет на следующей неделе. Хочешь его увидеть?

— Не знаю. Всё зависит от того, какой он, — ответила я.

— А пока не увидишь, не узнаешь! — поддразнила Йоанна.

36

Когда это случилось, мы спали. Я промыла свои пузыри и приступила к написанию письма Йоанне. Вот только очень устала и уснула. Как вдруг услышала, что на меня кричит энкавэдэшник и тащит на улицу.

— Мама, что происходит? — спросил Йонас.

— Говорят, нам нужно срочно явиться в колхозное управление.

— Давай! — закричал охранник с фонарём в руке.

Они становились раздражительными. Один из них достал пистолет.

— Да! — сказала мама. — Да! Дети, быстро! Идёмте!

Мы вскочили из соломы. Улюшка перевернулась на другой бок, отвернувшись от нас. Я взглянула на свой чемодан, обрадовавшись, что успела спрятать рисунки.

Других людей тоже выгоняли из домов. Мы шли вереницей по тропинке к колхозному управлению. Сзади до нас доносились крики Лысого.

Они согнали нас в самое большое помещение деревянного здания. Седой господин, который накручивал часы, стоял в углу. Девочка с куклой возбуждённо замахала мне рукой, словно встретила старую подругу, которую давно не видела. На её щеке темнел большой синяк. Нам велели тихо ждать, пока подойдут остальные.

Стена, сложенная из брёвен, была покрыта серой штукатуркой. В комнате много места занимал стол с чёрным стулом. Над столом висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Он сам назвал себя Иосифом Сталиным — стальным. Я смотрела на портрет. Он, казалось, тоже смотрел на меня. Он вскинул правую бровь, словно бросая мне вызов. Я смотрела на его густые усы и тёмные каменные глаза. На портрете он щурился почти с насмешкой. Это специально? Я задумалась о художниках, которые рисовали Сталина. Они радовались, что оказались рядом с ним, или боялись, что будет, если вдруг ему не понравятся их работы? Портрет Сталина доверия к себе не вызывал.

Открылась дверь. Прискакал Лысый на сломанной ноге.

— И никто из вас даже не подумал мне помочь! — кричал он.

Зашёл Комаров, командир, а за ним несколько энкавэдэшников с винтовками. Белокурый охранник, Крецкий, шёл последним и нёс стопку каких-то бумаг. Откуда Андрюс узнал их фамилии? Я оглянулась по сторонам, разыскивая взглядом Андрюса и его мать. Вот только их здесь не было.

Заговорил Комаров. Все посмотрели на маму. Командир замолчал и перевёл взгляд на неё, подняв бровь и вращая зубочистку языком.

Мамино лицо стало напряжённым.

— Он говорит, что нас сюда привели заниматься документами.

— Документами? — спросила госпожа Римас. — В такой час?

Комаров продолжал говорить. Крецкий поднял какую-то машинопись.

— Нам всем нужно подписать этот документ, — сказала мама.

— Что там говорится? — спрашивали все.

— Три вещи, — проговорила мама, глядя на Комарова.

Тот рассказывал дальше, а мама переводила на литовский язык.

— Во-первых, мы этой подписью даём согласие присоединиться к колхозу.

В комнате зашумели. Люди отворачивались от командира, который продолжал что-то говорить. Его рука непринуждённым жестом отклонила форму, показав всем кобуру на поясе. Люди развернулись.

— Во-вторых, — сказала мама, — этим мы соглашаемся платить военный налог — двести рублей с человека, в том числе и с детей.

— И где мы им возьмём двести рублей?! — возмутился Лысый. — Они и так украли у нас всё, что могли.

Люди снова зашумели. Энкавэдэшник с грохотом постучал дулом винтовки по столу. Стало тихо.

Я смотрела, как Комаров говорит. Он глядел на маму, словно ему невероятно нравилось говорить это именно ей. Мама замолчала. А после открыла рот.

— Ну, ну, что там? Что в-третьих, Елена? — спрашивала госпожа Римас.

— Мы должны согласиться, что мы — преступники. — Мама на мгновение замолчала. — И что наш приговор… двадцать пять лет тяжёлой работы.

В комнате закричали, зашумели. Кто-то начал задыхаться. Люди надвигались на стол, спорили друг с другом. Энкавэдэшники подняли винтовки, нацелившись на нас. Я так и сидела с открытым ртом. Двадцать пять лет? Мы будем двадцать пять лет в тюрьме? Значит, когда я отсюда выйду, то буду старше, чем мама сейчас. Чтобы не упасть, я протянула руку, разыскивая поддержки у Йонаса. Однако рядом его не оказалось. Он уже упал и лежал около моих ног.

Я не могла дышать. Комната начала сжиматься вокруг меня. Я падала, подхваченная глубинным течением паники.

— НУ-КА ТИХО! — крикнул какой-то мужчина.

Все оглянулись по сторонам. Это был седой господин с часами.

— Успокойтесь, — медленно проговорил он. — Истерика не поможет. В панике мы не в состоянии мыслить здраво. Да и детей это пугает.

Я посмотрела на девочку с куклой. Она вцепилась в мамину юбку, и по её побитому лицу текли слёзы.

Седой мужчина заговорил тише и спокойнее:

— Мы умные, достойные люди. Поэтому они нас и депортировали. Для тех, кто со мной не знаком, представлюсь: я Александрас Лукас, адвокат из Каунаса.

Толпа приутихла. Мы с мамой помогли Йонасу подняться.

Командир Комаров что-то закричал из-за своего стола.

— Госпожа Вилкас, прошу вас объяснить командиру, что я разъясняю ситуацию нашим друзьям, — сказал господин Лукас.

Мама перевела.

Крецкий, молодой белокурый охранник, грыз ноготь на большом пальце.

— Я никаких бумаг подписывать не буду! — заявила госпожа Грибас. — Ранее мне уже сказали подписать документ для регистрации на конференцию учителей. И в итоге я оказалась здесь. Это они так собрали список учителей на депортацию!

— Если мы не подпишем, нас убьют! — сказала Ворчливая.

— Я так не считаю, — запротестовал седой мужчина. — До зимы точно не убьют. Сейчас начинается август. Здесь много работы. Мы хорошие крепкие работники. Мы для них работаем в поле, на стройке. Им выгодно нас использовать, по крайней мере до зимы.

— Он прав! — согласился Лысый. — Сначала они из нас все соки выдавят, а потом поубивают. Кто хочет этого подождать? Лично я — нет.

— Они девушку, у которой был младенец, расстреляли, — зло бросила Ворчливая.

— Ону они застрелили, потому что она потеряла самообладание, — пояснил господин Лукас. — Она была не в себе. А мы себя контролируем. Мы умные, практичные люди.

— Так нам не нужно подписывать? — спросил кто-то.

— Нет. Думаю, нам следует вежливо сесть. Госпожа Вилкас объяснит, что сейчас мы не готовы подписывать документы.

— Не готовы? — спросила госпожа Римас.

— Я согласна, — сказала мама. — Мы не должны давать полный отказ. Но и демонстрировать истерик не следует. Становимся в три шеренги.

Энкавэдэшники держали свои винтовки, не уверенные, что сейчас мы будем делать. Мы же сели перед столом тремя равными рядами под портретами российских вождей. Охранники ошарашено переглянулись. Мы спокойно сидели. Мы вернули себе чувство собственного достоинства.

Я обняла Йонаса за плечи.

— Госпожа Вилкас, прошу вас спросить у командира Комарова, в чём нас обвиняют, — сказал седой адвокат.

Мама так и сделала.

Комаров сидел на краю стола, покачивая сапогом.

— Он говорит, что нас обвиняют согласно статьи пятьдесят восьмой советского уголовного кодекса за контрреволюционную деятельность против СССР, — перевела мама.

— За это двадцать пять лет не дают, — пробурчал Лысый.

— Скажите ему, что мы будем на них работать и делать своё дело качественно, но подписывать ещё не готовы, — сказал господин Лукас.

Мама перевела.

— Он говорит, что мы должны подписать сейчас.

— Я себе приговор на двадцать пять лет подписывать не буду! — сказала госпожа Грибас.

— Я тоже, — сказала я.

— Так что же нам делать? — спросила госпожа Римас.

— Мы здесь спокойно подождём, пока нас не попросят отсюда, — сказал господин Лукас, накручивая часы.

И мы принялись ждать.

— А где Андрюс? — прошептал Йонас.

— Не знаю, — ответила я. Я слышала, как Лысый спрашивал о том же.

Мы сидели на полу колхозного управления. Каждые несколько минут Комаров кого-нибудь бил рукой или ногой в попытке запугать и заставить подписать документы. Однако никто не поддавался. С каждым его шагом я вздрагивала. По затылку и спине стекал пот. Я пыталась не поднимать головы, боясь, что Комаров меня узнает. Если кто-то засыпал, его били.

Шли часы. Мы тихо сидели, словно школьники перед директором. В конце концов Комаров обратился к Крецкому.

— Он сказал, чтобы тот теперь сидел вместо него, — перевела мама.

Комаров зашагал к маме и схватил её за руку, выплюнув ей в лицо что-то похожее на устрицу. А после и вовсе вышел из комнаты.

Мама быстро вытерла слизь, словно ей было всё равно. А вот мне было совсем не всё равно. Я хотела собрать всю свою ненависть и выплюнуть её ему в лицо.

37

На рассвете нам сказали возвращаться к работе. Уставшие, но с ощущением облегчения, мы поплелись к своей лачуге. Улюшка уже куда-то ушла. В доме пахло тухлыми яйцами. Мы попили дождевой воды и съели кусочек хлеба, который отложила мама. Несмотря на все мои старания, платье как следует не отстиралось и было твёрдым от грязи. Руки у меня выглядели так, словно их долго жевал какой-то мелкий скот. А из пузырей вытекал жёлтый гной.

Я постаралась как можно тщательнее промыть язвы дождевой водой. Но не тут-то было. Мама сказала, что должны сформироваться мозоли.

— Просто делай, как можешь, милая, — сказала мама. — Двигай рукой так, словно копаешь, но сильно не дави. А я поработаю.

Мы вышли из дома строиться на работу.

К нам подошла госпожа Римас — на её лице читался ужас. И тут я тоже увидела это — тело мужчины возле колхозного управления. Его грудь была пробита палкой. Руки и ноги у него повисли, как у марионетки. Его рубашка была пропитана кровью, кровавая лужа разливалась под ним. Возле его свежих ран от пуль уже собирались хищные птицы. Одна из них клевала ему глаз.

— Кто это? — спросила я.

Мама ахнула, схватила меня за руку и попыталась закрыть мне глаза.

— Он написал письмо, — прошептала госпожа Римас.

Я прошла мимо мамы и посмотрела на бумажку, прибитую к палке, которая колыхалась на ветре возле мёртвого тела. Там было что-то написано и грубо набросан план.

— Он написал письмо партизанам — литовским борцам за свободу. Энкавэдэшники его нашли, — объяснила госпожа Римас.

— А кто им перевёл? — прошептала мама.

Госпожа Римас пожала плечами.

Желудок у меня опустился вниз: я подумала про свои рисунки. Почувствовала тошноту и закрыла рот рукой.

Белокурый Крецкий смотрел на меня устало и сердито. Из-за нашего протеста охранник не спал всю ночь. Он погнал нас на ту же поляну быстро, криком и пинками.

Мы пришли к большой яме, которую вырыли вчера. Вдруг я подумала, что в ней могли бы поместиться четыре человека. Крецкий велел нам вырыть ещё одну яму рядом. Я не могла забыть то мёртвое тело перед колхозным управлением. Его план представлял собой всего лишь несколько извилистых линий. Я подумала про свои рисунки, в которых были жизнь и боль — они лежат в моём чемодане. Нужно их спрятать.

Зевнув, я принялась откидывать землю. Мама сказала, что время пройдёт быстро, если разговаривать о том, что нас радует. Это, говорила она, придаст нам сил.

— Я хочу найти село, — сказала я. — Может, там можно покупать еду или отсылать письма.

— Как мы можем куда-то ходить, когда всё время работаем? — спросила Ворчливая. — А не будем работать — не будем есть.

— Я у хозяйки спрошу, — сказала госпожа Римас.

— Только осторожно, — заметила мама. — Мы не знаем, кому можно доверять.

Я скучала по папе. Он бы знал, у кого можно спрашивать, а от кого лучше держаться подальше.

Мы копали и копали, пока не подвезли воду. В машине сидел командир Комаров. Он прошёлся над ямами, присмотрелся к ним. Я не сводила глаз с ведра с водой. Волосы прилипли к лицу. Мне хотелось окунуть лицо в воду и пить. Комаров что-то крикнул. Крецкий засовал ногами. Комаров повторил свою команду.

Вдруг мама стала белой, как стена:

— Он говорит… чтобы мы залезали в первую яму, — перевела она, сжимая руками ткань платья.

— Зачем? — спросила я.

Комаров закричал и вытащил из-за пояса пистолет. Нацелил его на маму. Она прыгнула в первую яму. Ствол нацелился на меня. Я тоже прыгнула. Это продолжалось, пока все мы вчетвером не оказались в яме. Он заржал и дал следующую команду.

— Нам следует положить руки за голову, — перевела мама.

— Господи боже, нет, — дрожа, сказала госпожа Римас.

Комаров обошёл яму, не сводя с нас ствола пистолета. Он велел нам лечь. Мы легли рядом друг с другом. Мама схватила меня за руку. Я посмотрела вверх. За его большим угловатым силуэтом небо было чистое и голубое.

Комаров снова обошёл яму.

— Я люблю тебя, Лина, — прошептала мама.

— Отче наш, Иже еси на небесех… — начала госпожа Римас.

БАБАХ!

Он выстрелил в яму. На головы нам посыпалась земля. Госпожа Римас ойкнула. Комаров велел замолчать. Он ходил над нами кругами, бормоча, обзывая нас гадкими свиньями. Вдруг он начал сапогом сбрасывать в яму землю с кучки рядом. Ржал и бросал всё быстрее и быстрее. Земля сыпалась мне на ноги, на платье, на грудь. Он, бесясь, пихал ту землю, обсыпал ею нас, держа нас под прицелом. Если бы я села, он бы у меня выстрелил. Но если я не сяду, то он похоронит меня живьём. Я закрыла глаза. На моём теле тяжело лежала земля. И в конце концов она упала мне и на лицо.

БАБАХ!

Снова нам на головы посыпалась земля. Комаров дико ржал и бросал землю нам в лица. Мне засыпало нос. Я открыла рот, чтобы сделать вдох, но туда посыпалась земля. Я услышала, как Комаров смеётся, а затем судорожно закашлялся. Он смеялся и кашлял, пытался отдышаться — командир словно выдохся и ничего уже не мог. Крецкий что-то сказал.

БАБАХ!

И стало тихо. Мы лежали в яме, вырытой нашими руками. Послышалось приглушённое гудение отъезжающего грузовика. Я не могла открыть глаза. Почувствовала, как мама сжимает мою руку. Она была жива. Я тоже сжала ей руку. Затем сверху до меня донёсся голос Крецкого. Мама села и начала с отчаянием отбрасывать землю с моего лица. Помогла мне сесть. Я обняла её и не хотела отпускать. Госпожа Римас откопала Ворчливую. Та, громко отдышавшись, откашливала землю.

— Всё хорошо, солнышко, — сказала мама, покачивая меня в своих объятиях. — Он просто хотел нас запугать. Желает, чтобы мы подписали те документы.

Я не могла плакать. Даже говорить не могла.

— Давай, — тихо сказал Крецкий. И протянул руку.

Я с сомнением взглянула на его руку. Охранник протянул её ниже, и я схватилась за неё. Он взял за руку меня. Упёршись пальцами ног в землю, я позволила ему меня вытащить и оказалась возле ямы один на один с Крецким. Мы смотрели друг на друга.

— Вытащите меня отсюда! — закричала Ворчливая.

Я посмотрела вдаль, туда, куда поехала машина. Крецкий опять отправил нас копать. Остаток дня больше никто и слова не сказал.

38

— Что случилось? — спросил Йонас, когда мы вернулись в дом.

— Ничего, солнышко, — сказала мама.

Йонас смотрел то на маму, то на меня, пытаясь найти ответы на наших лицах.

— Просто мы устали, — улыбнулась мама.

— Просто устали, — сказала я брату.

Йонас провёл нас к соломенной постели. В его шапочке лежало три больших картофелины. Он приложил палец к губам, мол, удивляйтесь тихо. Братик не хотел, чтобы Улюшка забрала у нас картофель «за проживание».

— Где ты его взял? — шепотом спросила я.

— Милый мой, спасибо! — поблагодарила мама. — И, кажется, у нас ещё осталось достаточно дождевой воды. Сварим отличную картофельную юшку.

Мама вытащила из чемодана пальто.

— Сейчас вернусь.

— Ты куда? — спросила я.

— Занесу поесть господину Сталасу.

Я проверила свой чемодан, думая об убитом мужчине перед управлением. Рисунков никто не трогал. Дно чемодана держалось на застёжках. Я вырвала из блокнота все записи и рисунки, засунула под эту подкладку и застегнула дно на место. Буду прятать свои послания к папе, пока не найду способ что-то из них отправить.

Я помогла Йонасу поставить воду. Потом мне пришло на ум, что госпожа Грибас сегодня не могла дать нам свеклу. А картофель мама не взяла. Так что же она понесла Лысому?

Я прошла между домиками и быстро спряталась. Мама разговаривала с Андрюсом возле дома, в котором жил Лысый. Пальто у неё уже не было. Разговора я не слышала. Однако выглядел Андрюс чем-то озадаченным. Он аккуратно передал маме какой-то свёрток. Она взяла его и похлопала парня по плечу. Андрюс развернулся и собрался уходить. Я тут же спряталась за лачугу.

Когда мама ушла, я выглянула и принялась следить за Андрюсом, чтобы узнать, куда он пойдёт. Парень прошёл мимо ряда бараков. Я держалась на расстоянии настолько, чтобы видеть, куда он направляется. Он шёл на край лагеря, потом к большому зданию из колод с окнами. Остановился и оглянулся. Я спряталась за ближайшим домиком. Кажется, Андрюс хотел войти в здание из чёрного хода. Я подкралась поближе и спряталась за кустом.

Прищурившись, я посмотрела, что за тем окном. За столом сидело несколько энкавэдэшников. Я окинула взглядом здание. Нет, Андрюс не мог пойти к энкавэдэшникам. Я уже собралась идти за ним дальше, как вдруг увидела её. Госпожа Арвидас появилась в окне, в руках у неё был поднос со стопками. Её волосы были чистыми и хорошо уложенными. Одежда выглажена. На лице — косметика. Она улыбалась и ставила напитки перед энкавэдэшниками.

Андрюс и его мать работали на НКВД.

39

Мне бы радоваться в тот вечер картофельной юшке. Но из головы не шёл Андрюс. Как он мог?! Как он может на них работать? Или он там и живёт? Я подумала: вот я лежала в яме, а Андрюс — в кровати, в советской кровати. Я пнула ногой колючую солому и перевела взгляд на ржавый потолок.

— Мама, как ты думаешь, они нам сегодня дадут поспать? Или снова будут требовать подписать документы? — спросил Йонас.

— Не знаю, — ответила мама. Она повернулась ко мне. — Андрюс дал мне тот замечательный хлеб, что мы ели вместе с юшкой. Это такая смелость — он рисковал ради нас.

— О, он смелый, не так ли?

— Ты что хочешь этим сказать? — не понял Йонас. — Конечно, он смелый. Он нам еду приносит почти каждый день.

— У него такой вид, будто он хорошо ест, правда? По-моему, он даже набрал в весе, — заметила я.

— Вот и порадуйся за него, — сказала мама. — Нужно радоваться, что не все так бедствуют, как мы.

— Ага, хорошо, что энкавэдэшники не голодные. А то бы у них не было сил живыми нас в землю закапывать, — сказала я.

— Что? — спросил Йонас.

Улюшка закричала, чтобы мы помалкивали.

— Тише, Лина. Давай помолимся и поблагодарим за эту прекрасную еду. И за папу помолимся.

В ту ночь мы спали. А следующим утром офицер Крецкий сказал маме, что нам нужно присоединиться к другим женщинам на свекольном поле. Я была поражена. Мы, склонившись, пололи тяпками без черенков долгие зелёные ряды сахарных свёкл.

Госпожа Грибас напутствовала нас касаемо скорости работы. Она рассказывала, что в первый день кто-то опёрся на черенок тяпки, чтобы вытереть пот со лба. Тогда советские заставили их отпилить черенки. Я поняла, насколько тяжело было госпоже Грибас воровать для нас свеклу. За нами следила вооружённая охрана. Хоть и казалось, что они больше курили и травили анекдоты, но незаметно спрятать свеклу в бельё оказалось непросто. Она торчала, как ещё одна конечность.

В тот вечер я отказалась нести еду господину Сталасу. Сказала маме, что мне плохо и я не могу пойти. Мне не хотелось видеть Андрюса. Он предатель. Отъедается на советских продуктах, ест из руки, что душит нас изо дня в день.

— Я понесу еду господину Сталасу, — через несколько дней вызвался Йонас.

— Лина, сходи с ним, — велела мама. — Я не хочу отпускать его одного.

Я пошла с братом к дому Лысого. Рядом нас ждал Андрюс.

— Привет, — поздоровался он.

Я не обратила на него внимания, оставила Йонаса во дворе и пошла в дом отдать свеклу господину Сталасу. Он стоял на ногах.

— Вот ты где. Ну и где тебя носило? — спросил он, прислонившись к стене. Я увидела на его соломенной постели мамино пальто.

— Разочарованы, что я всё ещё жива? — поинтересовалась я, отдавая ему свеклу.

— Просто настроение плохое, — сказал он.

— А что, только вам одному можно злиться? Мне это всё уже осточертело. Я устала от этих энкавэдэшников, которые всёвремя над нами издеваются.

— О-ё-ёй! Да им всё равно, подпишем мы или нет, — сказал Лысый. — Ты что, правда считаешь, что им от нас нужно какое-то разрешение, подписи, чтобы делать с нами вот это? Сталину нужно сломать нас. Или ты не понимаешь? Он знает, если мы подпишем какие-то дурацкие бумажки, то мы сдались. То он нас сломал.

— А вы откуда знаете? — спросила я.

Лысый только отмахнулся.

— Тебе злость не идёт, — заметил он. — А теперь ступай.

Я вышла из дома.

— Идём, Йонас.

— Подожди, — прошептал брат мне на ухо. — Андрюс нам колбасы принёс.

Я скрестила руки на груди.

— По-моему, у неё аллергия на доброту, — сказал Андрюс.

— Нет, не на доброту. А где ты взял колбасу? — спросила я.

Андрюс посмотрел на меня.

— Йонас, оставишь нас на минутку? — попросил он.

— Нет, не оставит. Мама не хочет, чтобы мой брат ходил один. Только поэтому я и пошла с ним, — сказала я.

— Да ничего страшного, — произнёс Йонас и отошёл.

— Так вот чем ты сейчас питаешься? — спросила я. — Советской колбасой?!

— Когда могу достать, — ответил Андрюс.

Он вытащил сигарету и закурил. Андрюс казался крепче, руки у него стали ещё более мускулистыми. Он затянулся и выпустил дым вверх.

— Ещё и сигареты, — отметила я. — Ты спишь в хорошей кровати в том советском здании?

— Ты не представляешь… — начал он.

— Не представляю? Ну, выглядишь ты сытым и не измученным. Тебя посреди ночи не гнали в колхозное управление и не осуждали на двадцать пять лет. Ты им все наши разговоры пересказываешь?

— Ты считаешь, что я стукач?

— Комаров предлагал маме всё ему пересказывать. Она отказалась.

— Ты не знаешь, о чём говоришь, — краснея, сказал Андрюс.

— Не знаю?

— Нет, не знаешь и не представляешь.

— Что-то я не видела, чтобы твоя мать возилась в земле…

— Нет, — сказал Андрюс, его лицо было почти вплотную к моему. — Знаешь почему?

На его виске запульсировал сосуд. Я почувствовала его дыхание на моём лбу.

— Да, потому что…

— Потому что они угрожали убить меня, если она не будет с ними спать! И если она им надоест, они тоже меня убьют! Как бы ты себя чувствовала, Лина, если бы твоя мама стала гулящей, чтобы спасти тебе жизнь?!

Я так и разинула рот.

Слова сами выскакивали из Андрюса:

— А что бы мой отец почувствовал, узнав об этом? А мать что чувствует в постели с теми, кто убил её мужа? Нет, возможно, твоя мать может для них и не переводить, а ты представляешь, что было бы, если бы они приставили нож к горлу твоего брата?

— Андрюс, я…

— Нет, ты ничего не понимаешь! Ты и представить себе не можешь, как я себя ненавижу за то, что из-за меня мать вынуждена делать такое, и как я каждый день хочу умереть, чтобы освободить её. Но вместо этого мы с мамой используем свою беду, чтобы поддерживать жизнь других. Однако ты этого не понимаешь, не так ли? Ты слишком эгоистична и сосредоточена на себе. Ой, бедная, копаешь целый день. Да ты просто избалованный ребёнок.

Он развернулся и пошёл прочь.

40

Солома колола мне в лицо. Йонас давно спал. Выдыхал он с тихим свистом. Я же ворочалась и не находила себе места.

— Он старается, Лина, — сказала мама.

— Он спит, — ответила я.

— Я об Андрюсе. Он старается, а ты всякий раз не позволяешь ему делать добро. Далеко не все мужчины ловкие, понимаешь?

— Мама, ты не понимаешь, — сказала я.

Она не обратила внимания на мои слова и продолжила:

— Ну, я понимаю, что ты расстроена. Йонас говорил, что ты плохо повелась с Андрюсом. Это несправедливо. Иногда доброта бывает немного неуклюжа. Однако неуклюжая доброта более настоящая, чем поступки тех известных людей, о которых ты читала в книгах. Твой папа был очень неуклюжим.

По моей щеке скатилась слеза.

Мама слегка рассмеялась в темноте.

— Он говорит, что я зачаровала его с первого взгляда. А знаешь, что произошло на самом деле? Он хотел заговорить со мной и упал с дерева. С дуба. И сломал руку.

— Мама, это не так, — сказала я.

— Костас, — вздохнула она. — Он был таким неуклюжим, но таким искренним… Иногда у неуклюжести есть такая красота! Любовь, чувства ищут для себя выхода, однако порой получается не очень грациозно. Тебе это понятно?

— Хм, — пробормотала я, пытаясь сдержать слёзы.

— Хорошие мужчины часто бывают более практичными, чем красивыми, — подвела итог мама. — А Андрюс — и практичный, и красивый. Два в одном.

Мне не спалось. Всякий раз, закрыв глаза, я видела, как он мне подмигивает, как его красивое лицо приближается к моему. Запах его волос оставался вокруг меня.

— Ты не спишь? — прошептала я.

Йоанна перевернулась на другой бок.

— Жарко, не могу уснуть, — ответила она.

— У меня голова идёт кругом. Он такой… красивый, — призналась я.

Она хихикнула, засунув руки под подушку.

— А танцует даже лучше, чем его старший брат!

— Как мы смотрелись вместе? — спросила я.

— Как люди, которым хорошо, — ответила Йоанна. — Это всем было видно.

— Не могу дождаться завтрашней встречи, — вздохнула я. — Он просто само совершенство.

На следующий день после обеда мы побежали в дом причёсываться. Выбегая, я чуть не сбила с ног Йонаса.

— Вы куда? — спросил он.

— Гулять, — ответила я и пошла догонять Йоанну.

Я шла как можно быстрее, но не бежала. Пыталась не помять рисунок в руке. Когда у меня не получалось заснуть, я решила рисовать. Портрет настолько удался, что Йоанна предложила подарить рисунок ему. Она уверяла меня, что мой талант произведёт на него впечатление. Его брат поспешил к Йоанне, встречая её на улице.

— Привет, незнакомка, — улыбнулся он Йоанне.

— Привет, — ответила сестрёнка.

— Привет, Лина. Что это у тебя? — спросил он про лист в моей руке.

Йоанна бросила взгляд на палатку с мороженым неподалеку. Я обошла её, пытаясь найти парня.

— Лина, — сказала она, протянув руку, чтобы удержать меня.

Но было поздно. Я уже увидела. Мой принц обнимал одной рукой какую-то рыжую девушку. Они непринуждённо смеялись, по очереди откусывая мороженое. В животе у меня резко закрутило.

— Я кое-что забыла, — отступая, сказала я. Пальцы скомкали портрет в вспотевшей руке. — Сейчас вернусь.

— Я с тобой, — сказала Йоанна.

— Нет, всё нормально, — заверила её я в надежде, что со стороны не видно, как у меня горит шея. Попробовала улыбнуться. Уголки рта у меня задрожали. Я повернулась и пошла, пытаясь не заплакать. Однако остановилась, прислонившись к мусорному баку.

— Лина! — Ко мне подбежала Йоанна. — Ты как, нормально?

Я кивнула. Развернула портрет. Красивое лицо. Порвала его и выбросила. Отдельные кусочки выпали из моей руки и полетели на ту сторону улицы. Парни те ещё идиоты. Все как один — идиоты.

41

Приближалась осень. Энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. Если кто-то хотя бы оступался и падал, ему сокращали норму хлеба. Руки у меня стали такие, что мама могла обхватить их пальцами одной ладони выше локтя. Я не плакала. Иногда желание плакать меня переполняло, но слёз не было — только в глазах появлялось сухое жжение.

Трудно было представить, что где-то в Европе неистовствует война. У нас же была своя собственная война — мы ждали, когда энкавэдэшники выберут следующую жертву и бросят её в очередную яму. Им нравилось бить нас в поле. Однажды утром они поймали какого-то деда, который ел свеклу. За это охранник вырвал у него передние зубы плоскогубцами, а нас заставили на это смотреть. Раз за разом нас будили посреди ночи, чтобы мы подписали себе приговор на двадцать пять лет. Мы научились спокойно сидеть возле стола Комарова с открытыми глазами. У меня даже получалось не привлекать к себе внимание энкавэдэшников, сидя прямо перед ними.

Мой учитель рисования говорил, что когда глубоко вдохнуть и представить какое-то место, то можно оказаться там. Увидеть, почувствовать. Во время этих походов к НКВД я этому научилась. В тишине я цеплялась за свои увядшие мечты. И только под прицелом обретала надежду и позволяла себе желания из самых глубин души. Комаров считал, что пытает нас. Но мы убегали в покой, внутрь себя. И находили там силы.

Не каждый мог просто сидеть. Люди не находили себе места, нервничали, уставали.

В конце концов кто-то сдался и подписал.

— Предатели! — тихо сказала, словно сплюнула, госпожа Грибас, щёлкнув языком. Люди спорили по поводу тех, кто так поступил. Подписал кто-то и в первую ночь. Я возмущалась. Мама сказала мне, что стоит пожалеть тех, кого заставили выйти за рамки собственного «я». Однако я не могла их ни жалеть, ни понять.

Каждое утро, выходя в поле, я могла предвидеть, кто подпишет документы следующим. Их лица пели песню поражения. И мама тоже это замечала. С такими людьми она пыталась поговорить, работала рядом в попытке приободрить их дух. Иногда у неё получалось. Хотя в большинстве случаев — нет. Ночью я рисовала портреты тех, кто сдался, и писала, как НКВД их сломало.

Поведение энкавэдэшников укрепляло во мне чувство протеста. Чего это я буду сдаваться тем, что плюёт мне в лицо, кто мучает меня каждый день? Чего это я буду отдавать им собственное достоинство и самоуважение? Мне было интересно — а что же случится, когда мы останемся единственными не подписавшими документы?

Лысый стонал, что никому нельзя верить. Всех обвинял в шпионаже.

Доверие рушилось на глазах. Люди начали размышлять над скрытыми мотивами поведения других, сеять зёрна сомнения. Я думала о папе, о том, как он говорил мне быть осторожной с тем, что именно я рисую.

Ещё через две ночи подписала Ворчливая. Она склонилась над столом. Ручка дрожала в её узловатой руке. Я думала, что она, может, передумает, но вдруг женщина что-то написала и обрекла себя и двух своих девочек на двадцать пять лет заключения. Мы просто смотрели на неё. Мама закусила губу и опустила глаза. Женщина же принялась кричать, что мы все дураки, что мы всё равно умрём, так почему бы перед этим не начать есть? Одна из её дочек заплакала. В ту ночь я нарисовала её лицо: уголки её губ опустились от безнадёжности, а лоб был испещрён морщинами — она и злилась, и была растеряна.

Мама и госпожа Римас пытались узнать новости о мужчинах или войне. Андрюс пересказывал информацию Йонасу. На меня он внимания не обращал. Мама писала письма папе, хоть и не знала, откуда их можно будет отправить.

— Если б мы могли дойти до села, Елена, — говорила госпожа Римас в очереди за пайком. — Можно было бы письма отправить.

Тех, кто подписал себе двадцатипятилетний приговор, отпускали в село. Нас — нет.

— Да, нам нужно добраться до села, — сказала я, думая о том, чтобы передать что-то папе.

— Отправьте ту шлюху Арвидас, — сказал Лысый. — Она всё быстренько сделает. Сейчас она, наверное, и русский уже неплохо знает.

— Да как вы смеете! — возмутилась госпожа Римас.

— Отвратительный старикашка! Или вы думаете, ей хочется с ними спать? — закричала я. — От этого зависит жизнь её сына!

Йонас опустил голову.

— Вам следует сочувствовать госпоже Арвидас, — сказала мама, — как мы сочувствуем вам. Андрюс и госпожа Арвидас немало ночей подкармливали нас. Как можно быть таким неблагодарным?!

— Ну, подкупите тогда ту тупоголовую корову, что подписала, — сказал Лысый. — Её ведь можно купить, так пусть она ваши письма и отнесёт!

Мы все написали письма, и мама планировала отправить их своему «контакту» — дальнему родственнику, что живёт в селе. Мы надеялись, что папа поступит так же. Понятное дело, нам нельзя было указывать свои имена или писать о чём-то конкретном. Мы понимали, что НКВД прочитает наши письма. Поэтому нам оставалось писать о том, что мы живы и здоровы, хорошо проводим время, учимся полезным навыкам. Я нарисовала портрет бабушки и написала: «Привет от бабушки Алтай», а внизу поставила свою подпись. Папа, конечно же, узнает это лицо, мою подпись и поймёт, что значит «Алтай». А энкавэдэшники, надеюсь, не догадаются.

42

У мамы оставалось три предмета из столового серебра, которые она зашила за подкладку. Она взяла их с собой, когда нас депортировали.

— Подарок на свадьбу, — говорила она, держа их в руках, — от моих родителей.

Серебряную ложку мама предложила Ворчливой за то, чтобы та отправила наши письма и принесла всякую всячину и новости, когда пойдёт в село. Та согласилась.

Все ждали новостей. Лысый рассказывал маме о тайном пакте между Россией и Германией. Литву, Латвию, Эстонию, Польшу и другие страны Гитлер и Сталин поделили между собой. Я нарисовала, как они сидят и делят страны, словно дети играют в игрушки. Тебе Польша — мне Литва… Это у них игра такая? Лысый говорил, что Гитлер нарушил эту договорённость со Сталиным: Германия вторглась в Россию через неделю после нашей депортации. Когда я спросила маму, откуда Лысый об этом знает, она ответила, что понятия не имеет.

Что случилось с нашим домом, со всем, что у нас было, когда нас вывезли? Знают ли Йоанна и другие наши родственники, что произошло? Может, они нас ищут.

Я была рада, что Гитлер выгнал Сталина из Литвы, но что он там делает?

— Хуже Сталина быть не может, — говорил один из мужчин за столом в гостиной. — Он — воплощение зла.

— Здесь нет ни хуже, ни лучше, — тихо заметил папа.

Я за углом подкралась ближе, чтобы послушать.

— Но ведь Гитлер не будет нас выселять, — ответил тот мужчина.

— Тебя, наверное, нет, а нас, евреев? — спросил доктор Зельцер, близкий друг моего отца. — Вы ведь слышали, Гитлер заставляет евреев носить звезду на рукаве.

— Мартин прав, — сказал папа. — И Гитлер в Польше вводит систему гетто[5].

— Систему? Это так называется, Костас? Он в тех гетто запер сотни тысяч евреев в Лодзе и ещё больше — в Варшаве, — с отчаянием в голосе произнёс доктор Зельцер.

— Я не так выразился. Извини, Мартин, — сказал папа. — Я хочу сказать, что перед нами два дьявола и каждый из них хочет управлять адом.

— Но, Костас, невозможно оставаться нейтральным и независимым, — заметил кто-то.

— Лина! — прошептала мама, схватив меня за воротник. — Ступай в свою комнату!

Я не сопротивлялась. Мне уже наскучили постоянные разговоры о политике. Я слушала только ради развлечения, так как пыталась нарисовать выражения их лиц по услышанным словам, а не непосредственно глядя на них. И для того, чтобы нарисовать доктора Зельцера, я услышала достаточно.

Мой брат и дальше работал с сибирячками в швейной мастерской. Он им нравился. Йонаса и его славный характер любили все. Женщины посоветовали ему сделать тёплую обувь на зиму. Когда он откладывал остатки себе, они смотрели в другую сторону. Йонас учил русский язык намного быстрее, чем я. Он многое понимал в разговорах и даже использовал жаргон. Я же просила его переводить. Я терпеть не могла русский язык.

43

Я полола рядом с мамой на свекольном поле. Передо мной появились чёрные ботинки, и я подняла взгляд. Крецкий. Его жёлтые волосы были с одной стороны зачёсаны на пробор и спадали через лоб. Интересно, сколько ему лет. Выглядел он не намного старше Андрюса.

— Вилкас, — сказал он.

Мама взглянула на него. Он затарахтел что-то по-русски, да так быстро, что я ничего не поняла. Мама опустила взгляд, а потом снова подняла его на Крецкого. И закричала, обращаясь ко всем на поле:

— Они ищут того, кто умеет рисовать!

Я застыла. Они нашли мои рисунки…

— Кто-то из вас рисует? — спросила она, приложив руку козырьком к глазам и осматривая поле. Что же мама делает?

Никто не ответил.

Крецкий прищурился и перевёл взгляд на меня.

— Они дают две сигареты тому, кто скопирует им карту и фотографию…

— Я это сделаю! — быстро сказала я, уронив тяпку.

— Лина, нет! — Мама схватила меня за руку.

— Мама, понимаешь... папа, — прошептала я. — Может, так мы что-то узнаем про мужчин или про войну. Да и я немного отдохну от работы на поле.

Я подумала, что дам сигарету Андрюсу. Мне хотелось извиниться перед ним.

— Я пойду с ней, — сказала мама по-русски.

— НЕТ! — закричал Крецкий и схватил меня за руку. — Давай! — потянув меня прочь, орал он.

Крецкий тащил меня со свекольного поля. Держал так, что рука болела. Только поле оказалось позади, как он меня отпустил. Мы молча дошли до колхозного управления. Между лачугами к нам шли два энкавэдэшника. Один нас заметил и что-то крикнул Крецкому.

Он взглянул на них, затем на меня. И резко изменился.

— Давай! — закричал Крецкий и дал мне пощёчину.

Щека заболела. От неожиданного удара скрутило шею.

Два энкавэдэшника приближались, следя за нами. Крецкий обозвал меня фашистской свиньёй. Те засмеялись. Один из них попросил спичку, и Крецкий ему подкурил. Энкавэдэшник наклонился лицом ко мне. Пробормотав что-то по-русски, он выпустил мне в лицо длинную струю дыма. Я закашлялась. Он ткнул зажжённым кончиком сигареты мне в щёку. В щербине между его передних зубов виднелись коричневые закопченные пятна. Губы у него потрескались и покрылись сухой корочкой. Он отступил, смерил меня взглядом и кивнул.

Моё сердце выпрыгивало из груди. Крецкий засмеялся и хлопнул того охранника по плечу. Другой энкавэдэшник поднял брови и показал пальцами неприличный жест, а после рассмеялся и пошёл в поле. Щека больно пульсировала.

У Крецкого опустились плечи. Он отошёл и закурил.

— Вилкас, — позвал он и, покачав головой, выпустил дым из уголка рта.

А после засмеялся, схватил меня за руку и потащил к колхозному управлению.

И на что я только согласилась?

44

Я сидела за столом в колхозном управлении. Помахала руками в надежде, что они перестанут дрожать. Карта лежала передо мной слева, а фотография справа. На карте была Сибирь, а на снимке — какая-то семья. Лицо одного из мужчин на фото было обведено чёрной рамкой.

Энкавэдэшник принёс бумагу и коробку с хорошим набором карандашей, перьев и прочих принадлежностей для рисования. Я погладила их пальцами — мне бы их для моих рисунков. Крецкий указал на карту.

Карты я в школе видела, но они никогда не были мне так интересны, как эта. Я смотрела на Сибирь, поражённая её размерами. Где мы? И где папа? Я рассматривала её внимательно. Крецкий нетерпеливо постучал кулаком по столу.

Пока я рисовала, надо мной стояло несколько офицеров. Они листали свои бумаги и показывали что-то на карте. В их папках к документам были прикреплены и фотографии. Я смотрела на места, обозначенные на карте, чтобы запомнить их. Потом себе зарисую.

Большинство офицеров ушли, как только я закончила карту. Крецкий просматривал свои документы и пил кофе, пока я рисовала мужчину из фотографии. Закрыв глаза, я вдохнула. Кофе пах удивительно. В комнате было тепло, как дома на кухне. Когда я открыла глаза, на меня внимательно смотрел Крецкий.

Он поставил свою чашку на стол и наблюдал за тем, как я рисую. Я смотрела на лицо того мужчины: пусть оно оживает на моём листе. У него были ясные глаза и тёплая улыбка. А губы спокойные и расслабленные, а не сжатые, как у госпожи Грибас или Лысого. Я задавалась вопросом, кто он такой, не литовец ли часом. Пыталась сделать такой портрет, на какой бы смотрели его жена и дети. Где этот господин, почему он так важен? Чернило с ручки ложилось очень ровно. Мне бы такую ручку. Когда Крецкий отвернулся, я уронила перо себе на колени и наклонилась ниже над столом.

Для волос я нуждалась в какой-то текстуре. Окунув палец в чашку Крецкого, я взяла на подушечку немного кофейной гущи и капнула ею на тыльную сторону другой руки, а после растёрла. Затем крупинками аккуратно придала волосам коричневого цвета. Почти. Я наклонилась и немного провела по краю мизинцем. Получилось аккуратное округление. Отлично. Послышались шаги. Передо мной появились две сигареты. Я дёрнулась и оглянулась. За моей спиной стоял командир. Когда я его увидела, по моим рукам и затылку побежали мурашки. Придвинувшись к столу, я попыталась спрятать перо. Он поднял брови, блеснув из-под губы золотым зубом.

— Готово. — Я пододвинула к нему рисунок.

— Да, — кивнув, сказал он. И посмотрел на меня, двигая зубочисткой.

45

Я шагала между домами в темноте в тыловую часть лагеря, пробираясь к зданию НКВД. До меня доносились голоса из-за тонких стен. Крадучись, я быстро шла между деревьев, пряча в кармане ручку и сигареты. Остановилась за деревом. Барак энкавэдэшников в сравнении с нашими лачугами был просто как гостиница. Ярко горели керосиновые лампы. Компания энкавэдэшников сидела на крыльце, играя в карты и передавая по кругу фляжку.

Я спряталась в тени за зданием и услышала плачь и шёпот на литовском языке. Завернув за угол, я увидела сидящую на ящике госпожу Арвидас, она приглушённо рыдала, а её плечи дрожали. Перед ней на коленях стоял Андрюс, держа её за руки. Я подошла ближе, и он резко оглянулся.

— Чего тебе, Лина? — спросил Андрюс.

— Я… госпожа Арвидас, у вас всё хорошо?

Она отвернулась.

— Лина, оставь нас, — сказал Андрюс.

— Я могу чем-то помочь? — спросила я.

— Нет.

— Ничего не могу для вас сделать? — не отступала я.

— Да иди уже! — Андрюс поднялся и повернулся ко мне.

Я застыла на месте.

— Я пришла, чтобы дать тебе… — Я засунула руку в карман в поисках сигареты.

Госпожа Арвидас оглянулась на меня. Тушь с её глаз стекала на кровавую ссадину, что горела на щеке. Что они с ней сделали? Я почувствовала, как сигарета ломается в моих пальцах. Андрюс всё так же смотрел на меня.

— Извини, — я запнулась. — Извини меня, правда, мне очень жаль…

Я быстро развернулась и побежала прочь. Образы в моей голове истекали кровью, перетекали из одного в другой, искажённые от скорости: Улюшка скалит жёлтые зубы; Она лежит в грязи, и её мёртвый глаз открыт; охранник выдыхает дым в моё лицо через сжатые губы — Лина, прекрати — разбитое лицо папы, которое выглядывает из дыры; мёртвые тела над железной дорогой; командир протягивает руку к моей груди. ПРЕКРАТИ! Но ничего из этого не прекращалось.

Я бежала назад к нашей лачуге.

— Лина, что с тобой? — спросил Йонас.

— Ничего!

Я не находила себе места в доме. Я ненавидела этот лагерь. Почему мы здесь? Я ненавидела командира. Ненавидела Крецкого. Улюшка сетовала, топала ногами и требовала, чтобы я села.

— ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ, ВЕДЬМА! — закричала я.

И принялась рыться в чемодане. Рука наткнулась на камешек от Андрюса. Схватив его, я хотела бросить его в Улюшку, но вместо этого сжала в попытке разломать. Сил на это не хватало. Поэтому, засунув камешек в карман, я схватила бумагу.

За домом нашлась полоска света. Взяв ворованную ручку, я занялась рисованием. Рука двигалась короткими, словно царапинами, штрихами. Я отдышалась, и штрихи стали более плавными. На бумаге постепенно возникала госпожа Арвидас. Её длинная шея, полые губы. Рисуя, я думала про Мунка, про его идею, что боль, любовь и отчаяние — это звенья бесконечной цепи.

Дышала я уже медленнее. Оттенила её темные каштановые волосы, которые красивым изгибом ложились на лицо, огромный синяк и ссадину через щёку. На мгновение остановилась и оглянулась, проверяя, нет ли кого рядом. Нарисовала размытую слезами тушь. В её полных слёз глазах изобразила командира, который стоит перед ней, сжав руку в кулак. Я рисовала дальше, глубоко дышала и встряхивала руками.

Вернувшись в нашу лачугу, я спрятала ручку и рисунок в чемодан. Йонас сидел на полу, нервно дёргая коленом. Улюшка храпела на соломе.

— Где мама? — спросила я.

— Ворчливая сегодня пошла в село, — сказал Йонас. — Мама пошла её встречать.

— Но ведь уже поздно, — заметила я. — И её всё ещё нет?

Я дала той женщине свою гравюру на дереве, чтобы она отправила её папе.

Оказавшись на улице, я увидела идущую в мою сторону маму. Тепло одетая и в сапогах, она широко и радостно улыбнулась, когда увидела меня.

К нам подбежала госпожа Грибас.

— Быстро! — сказала она. — Скорее всё прячьте. НКВД всех сгоняет подписывать документы.

У меня не было возможности рассказать маме о госпоже Арвидас. Мы спрятали всё в избушке Лысого. Мама обняла меня. Она очень исхудала за последнее время, платье висело на ней, а под поясом платья выступали кости.

— Она отправила наши письма! — радостно прошептала мама.

Я кивнула в надежде, что носовой платок уже прошёл сотни километров и опередил почту.

Не прошло и пяти минут, как энкавэдэшники ворвались в наш дом и заорали, что мы должны пройти в управление. Мы с Йонасом пошли вместе с мамой.

— Как карты рисовались? — спросила она.

— Легко! — ответила я, подумав об украденной ручке, что сейчас лежала в нашем чемодане.

— Я не была уверена, безопасно ли это, — сказала мама. — Но, наверное, я ошибалась.

Она обняла нас.

Вот именно, мы были в безопасности. В безопасности в пасти ада.

— Тадаса сегодня отправили к директору! — рассказал за ужином Йонас. И засунул в свой маленький ротик огромный кусок сардельки.

— За что? — спросила я.

— Потому что он говорил про ад, — с полным ртом ответил Йонас, и по его подбородку потекла юшка.

— Йонас, не разговаривай с полным ртом. И куски поменьше бери! — сделала ему замечание мама.

— Извини, — всё так же сквозь сардельку пробормотал Йонас. — Очень вкусно!

Он дожевал.

Я тоже откусила от сардельки. Она оказалась тёплой, с вкусной солёной корочкой.

— Тадас рассказывал одной девочке, что ад — это самое худшее место, и оттуда никогда не убежишь!

— А почему это Тадас вообще завёл разговор про ад? — спросил папа и потянулся за овощами.

— Потому что его папа сказал, что, когда Сталин войдёт в Литву, мы все там окажемся.

46

— Называется оно Турочак, — рассказывала нам на следующий день мама. — Стоит на холмах. Село небольшое, но там есть почта и даже маленькая школа.

— Школа? — заинтересовалась госпожа Грибас.

Йонас взглянул на меня. Он спрашивал про школу ещё с начала сентября.

— Елена, вам нужно сказать им, что я учительница! — сказала госпожа Грибас. — Детям в лагере необходимо ходить в школу. Нужно здесь сделать что-то типа школы.

— Она письма отправила? — спросил Лысый.

— Да, — ответила мама. — А в качестве обратного адреса указала адрес почты.

— И как мы тогда узнаем, что нам кто-то написал? — спросила госпожа Римас.

— Ну, дальше будем что-то давать тем, кто подписал документы, — скривилась госпожа Грибас. — И они будут проверять, есть ли нам почта, когда будут идти в село.

— Она говорит, что встретила женщину из Латвии, муж которой сидит в тюрьме под Томском, — рассказала мама.

— Ой, Елена, может, там и наши? — Госпожа Римас приложила руку к груди.

— Её муж написал, что проводит время с многими литовскими друзьями, — улыбнулась мама. — Но она говорит, что письма были как-то странно и непонятно написаны, а многие фразы и вовсе зачёркнуты.

— Ну естественно, — подал голос Лысый. — Там ведь цензура. Той латышке нужно осторожно писать. И вам тоже, а не то получите пулю в лоб.

— Вы когда-нибудь уже перестанете? — не удержалась я.

— Это правда. Ваши любовные послания могут их убить. А что о войне слышно? — спросил Лысый.

— Немцы взяли Киев, — сказала мама.

— И что они там делают? — спросил Йонас.

— А что, как ты думаешь, им там делать? Они людей убивают. Это ведь война! — ответил ему Лысый.

— И в Литве тоже? — спросил Йонас.

— Глупенький, неужто ты не знаешь? — ответил Лысый. — Гитлер убивает евреев. А литовцы, быть может, ему в этом помогают.

— Что? — спросила я.

— Что вы хотите этим сказать? Гитлер выгнал Сталина из Литвы, — сказал Йонас.

— Но героем он от этого не стал. Наша страна обречена, или ты не понимаешь? Нам всё равно умирать, хоть в чьих руках мы будем, — говорил Лысый.

— А-ну перестаньте! — закричала госпожа Грибас. — Я этих разговоров не выдерживаю.

— Хватит, господин Сталас, — сказала мама.

— А что Америка, Британия? — спросила госпожа Римас. — Наверное, они нам помогут.

— Пока ничего, — ответила мама. — Но, надеюсь, скоро это произойдёт.

Это были первые новости о Литве за многие месяцы. Мама приободрилась. Несмотря на голод и волдыри на руках, она просто светилась. Ходила чуть ли не вприпрыжку. Надежда подпитывала её, словно кислород. Я думала о папе. Правда ли он где-то в сибирской тюрьме? И вспоминала ту карту, что рисовала для НКВД, а после то, как Сталин с Гитлером делили Европу. Вдруг я подумала: если Гитлер в Литве убивает евреев, то как же там доктор Зельцер?

Возможность переписки дала пищу бесконечным разговорам. Мы узнали, как зовут родственников, знакомых, коллег других людей — всех, кто мог бы написать. Госпожа Грибас была убеждена, что письмо может написать её молодой сосед.

— Нет, не напишет. Он, может, вообще не замечал, что вы там живёте, — сказал как-то Лысый. — Вы ведь не из заметных.

Госпожу Грибас такие слова не порадовали. Мы с Йонасом потом из этого повода посмеялись. Вечером мы лежали на соломе и придумывали забавные сценарии любовного романа госпожи Грибас с её молодым соседом. Мама говорила, чтобы мы перестали, но иногда я слышала, что она тоже втихаря посмеивалась вместе с нами.

Холодало, и энкавэдэшники подгоняли нас всё больше и больше. В какой-то момент они даже увеличили нам пайки, потому что хотели построить ещё один барак, пока не выпадет снег. Документы мы подписывать отказывались. Андрюс и дальше со мной не разговаривал. Мы сажали картошку на весну, хотя никто не хотел верить, что мы пробудем в Сибири до конца холодов.

Советские заставили маму проводить занятия в смешанном классе, где были алтайские и литовские дети. В школу разрешалось ходить лишь тем детям, чьи родители подписали документы. От мамы требовалось преподавать на русском языке, хотя многие дети его ещё плохо понимали. Госпоже Грибас учить детей не разрешили, и её это очень расстраивало. Ей говорили, что позволят помогать моей маме, когда она подпишет бумаги. Госпожа Грибас и дальше отказывалась, но вечерами помогала маме разрабатывать планы уроков.

Я была рада, что мама может работать учительницей под крышей. Йонаса теперь отрядили рубить дрова. Выпал снег, и каждый вечер мой брат возвращался замёрзший и мокрый. Кончики его обледеневших волос просто отламывались. У меня суставы сводило от холода. Я не сомневалась, что кости у меня внутри леденели. Когда я потягивалась, они издавали резкий трескучий звук. Когда мы грелись, в руки, ноги и лицо заходили болезненные зашпоры. С холодами энкавэдэшники становились всё раздражительней. Улюшка тоже. Она требовала платы, стоило ей лишь захотеть. Несколько раз я буквально вырывала свой паёк из её рук.

Йонас платил Улюшке щепками и дровами, которые воровал на работе. К счастью, работая с двумя сибирячками, он сделал себе крепкие ботинки. Русский язык он тоже быстро выучил. Я нарисовала своего братика с серьёзным выражением лица.

Меня отрядили носить на спине по снегу двадцати пяти килограммовые мешки с зерном. Госпожа Римас научила меня отсыпать оттуда понемногу, раздвигая иголкой нитки мешковины, а потом незаметно сдвигая их обратно. Мы быстро учились подбирать объедки. Йонас каждый вечер крадучись ходил рыться в мусоре, который выбрасывали энкавэдэшники. Тараканы и червяки никого уже не пугали. Два движения пальцем — и в рот. Иногда Йонас приносил свёртки с передачами от Андрюса и госпожи Арвидас, которые те подкладывали в мусорку для нас. Но, если не считать редких подарков от Андрюса и его мамы, мы превращались в падальщиков, которые питаются гнилым и грязным.

47

Как и предвидел Лысый, мы могли каждый раз подкупать Ворчливую, чтобы та проверяла для нас почту, когда идёт в село. Два месяца мы за нашу плату не получали ничего. Мы мёрзли по своим лачугам, греясь лишь надеждой на то, что в конце концов заветный конверт придёт и принесёт новости из дома. Температура держалась далеко ниже нуля. Йонас спал возле печки, каждые несколько часов просыпаясь и подбрасывая туда дрова. Пальцы на ногах у меня онемели, а кожа потрескалась.

Госпожа Римас первой получила письмо — в середине ноября, от дальней родственницы. Новость об этом разлетелась по лагерю мгновенно. В её избушку набилось чуть ли не двадцать человек, чтобы послушать информацию из Литвы. Госпожа Римас пошла за своим пайком и ещё не вернулась. Мы ждали. Пришёл Андрюс. Он протиснулся ближе ко мне. Раздал всем из карманов ворованное печенье. Мы старались говорить тихо, но в такой толпе волнение лишь нарастало.

Я развернулась и нечаянно задела локтем Андрюса.

— Прости, — извинилась я.

Он кивнул.

— Ты как? — спросила я.

— Хорошо, — ответил он. В лачугу зашёл Лысый и стал жаловаться на тесноту. Люди потеснились. Меня вдавили в курточку Андрюса.

— Как твоя мама? — спросила я, взглянув на него.

— Хорошо — насколько это вообще возможно, — сказал он.

— Что ты делал в последнее время? — Мой подбородок практически упирался ему в грудь.

— Деревья в лесу рубил. — Он поёрзал, глядя на меня сверху вниз. — А ты?

Я чувствовала макушкой его дыхание.

— Мешки таскала с зерном, — ответила я.

Андрюс кивнул.

Конверт ходил по рукам. Кто-то его целовал. Он пришёл к нам! Андрюс провёл пальцем по литовскому штемпелю и марке.

— А ты писал кому-то? — спросила я у Андрюса.

Он покачал головой.

— Мы ещё не уверены, что это безопасно, — объяснил он.

Пришла госпожа Римас. Люди попытались расступиться, но было слишком тесно. Меня снова вжали в Андрюса. Он схватил меня и держал, чтобы нас не завалили, словно домино. Нам удалось удержаться на ногах, и он быстро меня отпустил.

Госпожа Римас помолилась перед тем, как открыть конверт. Как и ожидалось, некоторые строчки были зачёркнуты жирным чёрным чернилом. Но прочитать можно было достаточно.

— У меня два письма от нашего друга из Ионавы, — прочитала вслух госпожа Римас. — Это, наверное, мой муж! — воскликнула она. — Он в Ионаве родился. Он жив!

Женщины обнялись.

— Читай дальше! — закричал Лысый.

— Он пишет, что он и некоторые его друзья решили посетить летний лагерь, — прочитала госпожа Римас. — Говорит, что там прекрасно, — продолжила она. — Прям как сказано в сто втором Псалме.

— У кого под рукой Библия? Посмотрите сто второй Псалом, — сказала госпожа Грибас. — Это что-то значит.

Мы помогали госпоже Римас расшифровать письмо. Кто-то шутил, что толпа греет лучше, чем печка. Я украдкой посматривала на Андрюса. Он был крепкий в кости, имел сильный взгляд и в целом очень пропорциональное тело. Складывалось впечатление, что он иногда мог бриться. Его кожа обветрилась, как и у всех нас, но губы у него не были тонкими и потрескавшимися, как у энкавэдэшников. Его тёмные волнистые волосы в сравнении с моими были чистыми. Он посмотрел вниз, и я отвела взгляд. Я и представить себе не могла, насколько грязной выгляжу или что он увидит в моих волосах.

Вернулся Йонас с маминой Библией.

— Скорее! — торопили его. — Сто второй Псалом.

— Есть! — сказал Йонас.

— Тихо, пусть читает!

— Господи, услышь молитву мою, и вопль мой да придёт к Тебе.

Не скрывай лица Твоего от меня; в день скорби моей приклони ко мне ухо Твоё; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня.

Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня.

Сердце моё поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой.

От голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей…

Кто-то ахнул. Йонас замолчал. Я схватила Андрюса за руку.

— Продолжай, — сказала госпожа Римас, заламывая себе пальцы. Завывал ветер, и стены ветхого дома содрогались.

Голос Йонаса дрожал.

— Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах.

Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле.

Всякий день поносят меня враги мои, и злобствующие на меня клянут мною.

Я ем пепел, как хлеб, и питьё моё растворяю слезами.

От гнева Твоего и негодования Твоего, ибо Ты вознёс меня и низверг меня.

Дни мои — как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава.

— Скажи, чтоб он перестал! — прошептала я Андрюсу, уронив голову ему на курточку. — Пожалуйста.

Но Йонаса не останавливали.

В итоге Псалом закончился. Ветер бросался на кровлю.

— Аминь, — сказала госпожа Римас.

— Аминь, — отозвались все остальные.

— Он голодает, — сказала я.

— И что? Все мы голодаем. Вот и я тоже иссох, как трава, — сказал Лысый. — Ему не хуже, чем мне.

— Он жив, — спокойно сказал Андрюс.

Я взглянула на него. Конечно. Он так хотел, чтобы его отец был жив, пусть даже голоден.

— Да, Андрюс прав, — сказала мама. — Он жив! А ваша родственница, наверное, ему написала, что и вы тоже живы!

Госпожа Римас принялась перечитывать письмо. Кое-кто вышел из дома. Среди них был и Андрюс. А за ним пошел Йонас.

48

Это случилось через неделю. Мама говорила, что замечала некоторые признаки. Но вот я — нет.

Госпожа Грибас отчаянно махала мне руками и пыталась бежать ко мне по снегу.

— Лина, скорее! Там Йонас… — прошептала она.

Мама говорила, что заметила, как изменился цвет его лица. Но ведь он у всех изменился. Под кожу нам заползла серость, а под глазами пролегли тёмные канавы.

Крецкий меня не отпускал.

— Ну пожалуйста, — умоляла я. — Йонас заболел!

Неужели один раз помочь нельзя?!

Он указал на кучу мешков с зерном. Поблизости бродил командир, кричал и бил ногами работников, подгоняя их.

Надвигалась метель.

— Давай! — кричал Крецкий.

Когда я вернулась в избушку, мама уже была там. Йонас лежал на своей соломе почти без сознания.

— Что с ним? — спросила я, опустившись рядом на колени.

— Не знаю. — Мама отвернула калошу штанов Йонаса. На ноге были какие-то пятна. — Может, какая-то инфекция. Его лихорадит, — сказала она, приложив руку ко лбу моего брата. — Ты не замечала, какой он в последнее время был уставший и раздражительный?

— Честно говоря, нет. Мы все сейчас уставшие и раздражительные, — сказала я и посмотрела на Йонаса.

Как я могла не заметить? Его нижняя губа была вся в язвах, а дёсны казались фиолетовыми. Руки и пальцы обсыпало красными пятнами.

— Лина, сходи за нашими пайками. Твоему брату нужно хорошо питаться, чтобы это перебороть. И попробуй найти госпожу Римас.

Я шла сквозь темноту, борясь с метелью, ветер бросал колючий снег мне в лицо. Энкавэдэшники мне три пайка не дали. Сказали, что раз Йонас упал на работе, то свой паёк он не заработал. Я пыталась объяснить, что он болен, но они только отмахивались.

Госпожа Римас не знала, что это за болезнь, госпожа Грибас тоже. А тем временем Йонас, кажется, всё больше терял сознание.

Пришёл Лысый и стал над Йонасом.

— А оно заразное? Больше ни у кого таких высыпаний нет? Паренёк может стать для нас всех ангелом смерти. Несколько дней назад девочка умерла от дизентерии. Может, это оно. Бросили её, наверное, в ту яму, что вы выкопали, — сказал он.

Мама велела ему выйти.

Улюшка кричала, чтобы мы вынесли Йонаса прочь на снег. В ответ мама крикнула, что, раз та боится заразы, пусть сама идёт ночевать в другое место. Улюшка попёрлась куда-то из дома. Я села возле братика, прикладывая охлаждённый снегом компресс ему ко лбу. Мама тихо говорила с ним, целовала ему руки и лицо.

— Только не мои дети! — шептала она. — Боже, пожалуйста, убереги его. Он такой маленький. Он так мало ещё видел в этой жизни. Пожалуйста… лучше меня забери… — Мама подняла голову. Её лицо болезненно скривилось. — Костас?

Поздно вечером пришёл с керосиновой лампой господин, что накручивал часы.

— Цинга, — объявил он, взглянув на дёсны Йонаса. — Запущенная. Зубы синеют. Не волнуйтесь, она не заразная. Но лучше найдите парню чего-нибудь витаминного, пока у него органы окончательно не отказали. Он недоедает. И может в любой момент оставить нас.

Мой брат стал образом из сто второго Псалма, он «иссох, как трава». Мама выбежала из дома просить о помощи, а меня оставила с Йонасом. Я прикладывала ему ко лбу компрессы. Положила под руку камешек от Андрюса и рассказала, что искорки в нём лечебные. Рассказывала разные истории из нашего детства, описывала наш дом — комнату за комнатой. Взяла мамину Библию и молилась Богу, чтобы он смилостивился над моим братом. От тревоги меня тошнило. Я схватила бумагу и принялась что-то рисовать для Йонаса, такие картинки, от которых ему могло стать лучше. Когда я рисовала его комнату, пришёл Андрюс.

— Давно с ним такое? — спросил он, опускаясь возле Йонаса.

— С сегодняшнего вечера, — ответила я.

— Он меня слышит?

— Не знаю.

— Йонас, ты выздоровеешь. Вот мы только тебе сейчас поесть и попить найдём. Держись, дружище, не сдавайся, слышишь?

Йонас лежал не двигаясь.

Андрюс вытащил из-под куртки что-то завёрнутое в тряпку. Там оказалась маленькая серебристая жестянка. Из кармана брюк Андрюс достал ножик и принялся открывать им банку.

— Что это? — спросила я.

— Это ему нужно есть! — сказал Андрюс, наклоняясь к лицу моего братика. — Йонас, если ты меня слышишь, открой рот!

Йонас не двигался.

— Йонас, — позвала я, — открой рот. Это тебе поможет.

Мой брат приоткрыл губы.

— Молодец, — сказал Андрюс. Окунув лезвие ножа в жестянку, он вытащил оттуда сочный тушёный помидор.

Мне аж челюсти свело. Помидоры! У меня потекла слюна. Только помидор коснулся рта Йонаса, как губы у него задрожали.

— Да, правильно, жуй и глотай, — сказал Андрюс. А после обратился ко мне: — Вода есть?

— Да, дождевая.

— Пусть попьёт, — велел Андрюс. — Ему нужно всё это съесть.

Я просто не могла отвести глаз от тех помидоров. Сок стекал с ножа Андрюсу на пальцы.

— Где ты их взял? — удивлялась я.

Он с отвращением посмотрел на меня и сказал:

— Да вот в магазин на углу сходил, знаешь такой? — Он смерил меня взглядом и отвернулся. — А где, по-твоему, я бы их взял? Украл, конечно же.

Он закинул последние кусочки помидоров моему брату в рот. Йонас выпил сок из жестянки. Андрюс вытер нож и руки о штаны. Я почувствовала, что тело просто наброситься готово на тот сок.

Вернулась мама с одной из сибирячек, с которыми Йонас сапожничал. На их головы и плечи намело толстый шар снега. Женщина подбежала к моему брату, что-то быстро рассказывая по-русски.

— Я пыталась объяснить ей, что случилось, — сказала мама. — Но она настояла на том, чтобы самой пойти посмотреть.

— Андрюс принёс консервированных помидоров и накормил ими Йонаса, — рассказывала я.

— Помидоры? — с изумлением повторила мама. — О, спасибо! Большое тебе спасибо, милый, и маму от нас поблагодари!

Сибирячка начала что-то говорить, обращаясь к маме.

— Есть чай, который его вылечит, — перевёл Андрюс. — Она проситтвою маму собрать для него ингредиенты.

Я кивнула.

— Андрюс, сможешь ещё немного побыть у нас? — спросила мама. — Я знаю, что Йонасу с тобой гораздо лучше. Лина, ставь воду на огонь — будем варить чай. — Мама наклонилась к моему брату. — Йонас, я сейчас вернусь, солнышко. Я пошла за чаем, который тебя вылечит.

49

Мы сидели молча. Андрюс смотрел на моего брата и сжимал кулаки. О чём он думал? Злился из-за того, что Йонас заболел? Или из-за того, что его мать спит с энкавэдэшниками? Или что его отец погиб? А может, он просто злился на меня.

— Андрюс!

Он даже не оглянулся.

— Андрюс, я полная дура.

А теперь оглянулся.

— Ты к нам со всей душой, а я… я просто дура. — Я опустила глаза.

Он ничего не сказал.

— Я поспешила с выводами. Я была глупа. Прости, что обвиняла тебя в слежке за нами. Мне очень жаль… — Он молчал. — Андрюс!

— Ну да, тебе жаль, — сказал он и взглянул на моего брата.

— И… и твою мать мне жаль, — ляпнула я.

Я схватила своё рисование и принялась заканчивать комнату Йонаса. Сначала я обращала внимание на тишину. Она нависала, тяжёлая, неудобная. А когда я продолжила рисовать, то меня поглотило это занятие. Я отвлеклась на то, чтобы как следует прорисовать мягкие, красивые складки на ковре. Письменный стол и книги тоже должны получиться как можно лучше. Йонас в своём столе и книгах души не чаял. Я тоже люблю книги. Боже, как же я по ним скучаю!

Я несла портфель аккуратно, чтобы не повредить книги. Нельзя, чтобы он, как всегда, болтался из стороны в сторону. Ведь там Эдвард Мунк. Я два месяца ждала, пока учительница получит эти книги. И они в итоге прибыли — из самого Осло. Я понимала, что родителям не придётся по душе Мунк и его стиль. Кое-кто называет его живопись «упадническим искусством». Но стоило мне увидеть репродукции «Тревоги», «Отчаяния» и «Крика», как я поняла, что просто обязана увидеть ещё. Его образы искривлённые, заломленные, словно изображены сквозь невроз. Они поразили меня до глубины души.

Я отперла дверь. Увидела на полу вброшенный почтальоном одинокий конверт и, подбежав к столику в прихожей, вскрыла его.

«Дорогая Лина!

С Новым годом. Извини, что я не писала. А теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно. Мама с папой ругаются. Папа постоянно злой и почти не спит. Ночью он наматывает круги по дому, а в обед ходит забрать почту. Сложил в коробки почти все книги — говорит, что они занимают слишком много места. Даже некоторые из моих учебников по медицине в коробку засунул. Не сошёл ли он с ума? Всё так изменилось после аннексии.

Лина, пожалуйста, нарисуй для меня тот домик в Ниде. Тёплые и солнечные воспоминания о лете помогут мне пережить холода до весны.

Пожалуйста, напиши, какие у тебя новости, о чём ты думаешь и что рисуешь.

Целую,

твоя двоюродная сестра

Йоанна»

— Он рассказывал мне о своём самолёте, — сказал Андрюс, показав на рисунок через моё плечо. А я и забыла о том самолёте.

Я кивнула:

— Он его очень любит.

— Можно взглянуть?

— Конечно.

Я дала ему альбом.

— Красиво, — сказал Андрюс. Его большой палец упирался в край альбома. — А ещё покажешь?

— Да, — ответила я, радуясь, что в альбоме ещё осталось несколько зарисовок, которые я пока не вырвала.

Андрюс перевернул страницу. Я сняла компресс из головы Йонаса и пошла охлаждать его в снегу. А когда вернулась, Андрюс разглядывал собственный портрет. Я нарисовала его, когда госпожа Римас получила письмо.

— Странный угол, — тихо засмеялся он.

Я села.

— Ну, ты же выше. Вот я так тебя видела. К тому же, было очень тесно!

— Значит, мои ноздри ты хорошо видела, — сказал он.

— Я смотрела на тебя снизу. А сейчас угол будет другой.

Я сидела, наблюдая за ним.

Андрюс взглянул на меня.

— Отсюда ты выглядишь иначе, — заметила я.

— Лучше или хуже? — спросил он.

Вернулись мама и сибирячка.

— Спасибо, Андрюс, — поблагодарила мама.

Он кивнул, наклонился к Йонасу и, что-то прошептав, ушёл.

Мы побросали листья в кипяток, и спустя время Йонас выпил отвар. Мама осталась сидеть возле него, я же легла, но уснуть не могла. Всякий раз, когда я закрывала глаза, перед ними появлялась картина «Крик» — только с моим лицом.

50

Йонас выздоравливал две недели. Ноги у него дрожали, когда он ходил, а говорил и вовсе почти шёпотом. Тем временем мы с мамой слабели. Ведь нам приходилось делить свои два хлебных пайка на троих, чтобы прокормить Йонаса. Поначалу, когда мы просили, люди делились тем, что имели. Но когда мороз стал глубже заползать в избушки, щедрость замораживалась. Однажды я увидела, как госпожа Грибас отвернулась и тут же запихала в рот весь свой паёк, только его получив. И я не могла её в этом винить. Мне часто хотелось поступить так же. С тех пор мы с мамой не просили еду у других.

Несмотря на все мольбы, энкавэдэшники продукты для Йонаса не давали. Мама даже разговаривала с командиром. Но тот только рассмеялся и сказал что-то такое, что на несколько дней расстроило маму. Продавать нам уже было нечего. Почти всё, что имели, мы выменяли у алтайцев на тёплую одежду. Подкладка маминого пальто обвисала, тонкая, как марля.

С приближением Рождества настроение у нас улучшалось. Мы ходили друг к другу в гости и вспоминали святки дома. Без конца говорили про Кучес — наш сочельник. Договорились, что Кучес будем праздновать в домике Лысого. Тот побурчал и согласился.

С закрытыми глазами мы слушали описания двенадцати вкусных блюд, по числу апостолов. Люди покачивались из стороны в сторону и кивали. Мама рассказывала про вкусное маковое молоко и клюквенный кисель. Госпожа Римас заплакала, когда услышала про вафли и традиционное рождественское пожелание: «Дай Бог нам всем собраться и в следующем году».

Охранники грелись водкой и работой. Часто они забывали проверить, что мы делаем, и не желали выходить на морозный, кусающий ветер. Каждый вечер мы собирались послушать новый рассказ о праздновании Рождества. Мы всё больше узнавали о друг друге, кто о чём мечтает, какие воспоминания бережёт. Мама настаивала на том, чтобы приглашать на святки и Ворчливую. Сказала, то, что она подписала тот документ, не значит, что она не скучает по дому. Падал снег, трещал мороз, но и труд, и холод были терпимы. Нам было чего ждать — маленького ритуала, который облегчал наши серые дни и тёмные ночи.

Я начала воровать дрова для печки. Мама всё время волновалась, но я заверяла её, что веду себя аккуратно, а энкавэдэшникам лень лишний раз выйти на холод. Как-то вечером я вышла из дома Лысого за дровами. Тихонько зашла за дом, а услышав какое-то движение, и вовсе замерла. Кто-то стоял в темноте. Крецкий? Моё сердце пропустило удар… А может, командир?

— Лина, это я, — раздался из темноты голос Андрюса. Он чиркнул спичкой и закурил: его лицо на мгновение осветилось.

— Ты меня напугал, — сказала я. — Почему ты здесь стоишь?

— Слушаю.

— Но почему не зайдёшь? Здесь ведь та ещё холодина.

— В доме мне рады не будут. Ведь все такие голодные.

— Неправда! Мы были бы тебе очень рады. Сейчас как раз говорим про Рождество.

— Я знаю. Слышал. Меня мама просит ей эти истории вечером пересказывать.

— Правда? А я, если ещё раз услышу про клюквенный кисель, то с ума сойду! —улыбнулась я. — Поэтому и вышла за дровами.

— То есть ты хочешь украсть? — спросил Андрюс.

— Ну, наверное, да…

Он засмеялся и покачал головой:

— А тебе не страшно?

— Нет, — сказала я, — мне холодно. Хочешь прогуляться?

— Да нет, лучше я пойду в дом, — сказал он. — Спокойной ночи.

Прошло три дня — и госпожа Арвидас с Андрюсом присоединились к нам и принесли с собой бутылку водки. Когда они зашли, все замолчали. Госпожа Арвидас была в чулках. Волосы у неё были чистыми и накрученными. Андрюс опустил глаза и спрятал руки в карманы. Меня не беспокоило, что она одета в чистое и не голодная. Никто не хотел бы оказаться на её месте.

— Предлагаю тост, — сказала мама, поднимая бутылку к госпоже Арвидас. — За хороших друзей!

Госпожа Арвидас улыбнулась и кивнула. Мама немного отпила из бутылки и радостно сделала танцевальное движение. Мы все присоединились, выпивая по маленькому глотку и смакуя это мгновение. Андрюс прислонился к стене, смотрел на всех и улыбался.

В ту ночь я фантазировала, как бы папа присоединился к нам на празднике. Представляла, как он бредёт в снегу, что падает на Алтай, и приходит именно в Рождество с моим носовым платком в нагрудном кармане. «Папочка, скорее, — просила я его. — Пожалуйста, не задерживайся».

— Не волнуйся, Лина, папа скоро придёт, — сказала мама. — Он пошёл за сеном для праздничного стола[6].

Я стояла возле окна и смотрела на снег. Йонас помогал маме в столовой.

— Так у нас будет двенадцать блюд. Целый день есть будем! — Он причмокнул губами.

Мама разравнивала белую скатерть на столе.

— Можно я возле бабушки сяду? — просил Йонас.

Не успела я возразить и сказать, что тоже хочу сидеть возле бабушки, как на улице появился тёмный папин силуэт.

— Идёт! — закричала я.

Схватив пальто, я побежала вниз по парадной лестнице и вышла на середину улицы. Тёмная фигура вдалеке ставала всё выше и приближалась в сумерках, под снегопадом. Из соседней улицы доносились колокольчики из конной сбруи.

Голос я услышала ещё до того, как смогла рассмотреть лицо:

— И что это за мудрая девочка стоит посреди улицы, когда так снежит?

— Только та, чей отец опаздывает, — поддразнила его я.

Стало видно папино лицо, раскрасневшееся на морозе. Он нёс охапку сена.

— Я не опоздал, — сказал он и приобнял меня, — а пришёл как раз вовремя.

51

Наступил Сочельник, и я целый день рубала дрова. Вокруг ноздрей у меня намёрз лёд. Я отвлекалась от работы воспоминаниями о Рождестве дома. В этот вечер никто не глотал свой паёк в очереди. Мы любезно здоровались и шли по домам. Йонас снова стал на себя похож. Мы вымыли головы растопленным снегом, почистили ногти. Мама подколола волосы и подкрасила губы. Подрумянила мне щёки свеклой.

— Возможно, и не идеально, но в этих условиях лучше и быть не может, — сказала мама, поправляя одежду и волосы.

— Достань семейную фотографию, — попросил Йонас.

У других людей возникло такое же желание. В домике Лысого собралось множество семейных фотографий. Я видела портрет госпожи Римас с мужем. Господин Римас тоже был низеньким, под стать своей жене. На фотографии она смеялась. У неё было совсем другое лицо, сильное. Теперь же она словно сдулась, как воздушный шарик. Лысый был по-особенному тих.

Мы сидели на полу, словно за столом. Посреди лежала белая скатерть, а перед каждым были ёлочные веточки и сено.

Одно место пустовало. Перед ним горела сальная свеча. В Литве принято оставлять свободное место за столом для отсутствующих или покойных членов семьи. Вокруг того свободного места люди разложили фотографии родных и друзей. Туда я аккуратно пристроила и нашу фотографию.

Я достала заранее припасённую еду и поставила на стол. Кое-кто принёс маленькие запасы, кто-то картофель, кто-то что-то украл. Ворчливая выставила какое-то печенье, которое, скорее всего, купила в селе. Мама поблагодарила её и засуетилась.

— Арвидас с мамой прислали вот это, — сказал Лысый, — на десерт.

Мужчина бросил что-то на стол, и оно тихо стукнуло. Люди ахнули. Я просто не могла поверить. Аж засмеялась от удивления. Это был шоколад. Настоящий шоколад! И Лысый его не съел сам.

Йонас весело закричал.

— Тише, Йонас. Не так громко, — сказала мама. Она посмотрела на свёрток на столе. — Шоколад! Как здорово. У нас здесь просто полная чаша получается.

Лысый выставил на стол бутылку водки.

— Ну ничего лучше не придумали! — поругала его госпожа Грибас. — Кучес ведь, а вы…

— Чёрт, ну откуда мне было знать? — буркнул Лысый.

— Может, после ужина, — подмигнула мама.

— Я в этом участвовать не желаю, — сказал Лысый. — Я иудей.

Все подняли головы.

— Но… господин Сталас, почему же вы нам не сказали? — спросила мама.

— Потому что это не ваше дело, — отрезал он.

— Мы столько дней встречались поговорить о Рождестве. А вы нам любезно предоставляли для этого свой дом. Если бы вы сказали, мы бы и Хануку отпраздновали, — сказала мама.

— Не думайте, что я не отмечал праздник Маккавеев, — сказал Лысый, подняв палец. — Просто я не болтал об этом, как вы, дураки. — Воцарилась неловкая тишина. — Я о своём вероисповедании не распространяюсь. Это слишком личное. Да и, честно говоря, маковое молоко — подумаешь, большое дело!

Люди неловко заёрзали на своих местах. Йонас засмеялся. Он очень не любил маковое молоко. Лысый засмеялся вместе с ним. Вскоре мы все истерически хохотали.

Мы несколько часов просидели за импровизированным столом. Пели песни и колядки.

После долгих маминых уговоров Лысый прочитал иудейскую молитву «Маоз цур»[7]. И в его голосе теперь не было привычной обиженности. Он закрыл глаза, а в словах его звенели чувства.

Я смотрела на нашу семейную фотографию на пустом месте за столом. Мы всегда праздновали Рождество дома: на улицах звенели бубенчики, из кухни доносились ароматы вкусных тёплых блюд. Я представила нашу столовую — тёмной, с паутиной на люстрах, тонким слоем пыли на столе. Подумала о папе. Что он делает на Рождество? Есть ли у него хоть крошка шоколада, чтобы положить на язык?

Дверь в дом резко отворилась. Вбежали энкавэдэшники и нацелили на нас винтовки.

— Давай! — закричал охранник и схватил мужчину с часами. Люди запротестовали.

— Пожалуйста, сейчас же Сочельник, — умоляла их мама. — Не заставляйте нас подписывать документы на Сочельник.

Охранники с криками принялись выталкивать людей из дома. Нет, без папы я отсюда не уйду. Я протолкнулась к другому краю стола, схватила фотографию и засунула её за пазуху. Весь путь до управления я прятала её там. Крецкий не заметил. Он стоял, не двигаясь, держал винтовку и смотрел на фотографии других семей.

52

На Рождество нас заставили тяжело работать. Я падала от усталости — ведь прошлой ночью не спала. До избушки еле ноги дотащила. Мама подарила Улюшке на Рождество целую пачку сигарет. Та сидела возле печки, грея пятки, и курила. Где мама взяли те сигареты? Я не могла понять, почему мама вообще сделала подарок Улюшке.

Пришёл Йонас с Андрюсом.

— Счастливого Рождества! — поздравил он всех.

— Спасибо за шоколад, — поблагодарила мама. — Мы были просто в восторге.

— Андрюс, подожди минутку, — попросил Йонас. — У меня для тебя кое-что есть!

— И у меня! — сказала я.

Я достала из чемодана лист бумаги и вручила Андрюсу.

— Может, не так уж и красиво, — сказала я, — но угол правильный. И ноздри меньше.

— Просто замечательно! — сказал Андрюс, рассматривая мой рисунок.

— Правда?

Его глаза заблестели и встретились с моими.

— Спасибо!

Я открыла рот. Но оттуда ничего не вылетело.

— С Рождеством! — в конце концов выговорила я.

— Вот, — протянул руку Йонас. — Он был твоим, потом ты подарил его Лине. Она дала его мне, когда я заболел. Я выздоровел, так что, наверное, он очень счастливый. Думаю, теперь твоя очередь владеть им.

Йонас разжал пальцы — там был искристый камешек. Он отдал его Андрюсу.

— Спасибо. Надеюсь, он и в самом деле счастливый, — сказал Андрюс, глядя на камешек.

— С Рождеством, — поздравил Йонас. — И спасибо за помидоры!

— Я провожу тебя домой, — сказала мама. — Хочу твою маму поздравить, если она сможет на минутку отвлечься.

Мы с Йонасом лежали на соломе в ботинках, закутавшись в пальто.

— А помнишь, мы когда-то спали в пижамах? — спросил Йонас.

— Да, и под пуховыми одеялами, — сказала я.

Моё тело проваливалось в солому, в покой. Я чувствовала, как холод от пола медленно заползает в мою спину, за плечи.

— Надеюсь, сегодня вечером у папы пуховое одеяло, — сказал Йонас.

— И я, — сказала я. — С Рождеством, Йонас.

— С Рождеством, Лина.

— С Рождеством, папа, — прошептала я.

53

— Лина! — В дом вбежал Андрюс. — Скорее, за тобой идут.

— Кто? — с удивлением спросила я. Я только что вернулась с работы.

— Командир с Крецким.

— Что? Почему? — встревожилась мама.

Я подумала о ворованной ручке, спрятанной в чемодане.

— Это… я… украла ручку… — произнесла я.

— Что? — нервничала мама. — Как можно было сделать такую глупость? Украсть у энкавэдэшников.

— Нет, дело не в ручке, — сказал Андрюс. — Командир хочет, чтобы ты нарисовала его портрет.

Я остановилась и взглянула на Андрюса.

— Что?

— Он же повёрнутый на своей персоне, — объяснил Андрюс. — Всё говорил, что хочет свой портрет в управлении, портрет для жены…

— Для жены? — удивился Йонас.

— Я не смогу, — сказала я. — Я на нём сосредоточиться не смогу. — Я взглянула на Андрюса. — Мне возле него нехорошо.

— Я пойду с тобой, — сказала мама.

— Он не позволит, — возразил Андрюс.

— Я себе руки переломаю, если нужно. Я не могу его рисовать…

— Лина, не вздумай! — крикнула мама.

— Со сломанными руками не поработаешь, — объяснял Андрюс. — А если ты не сможешь работать, то умрёшь от голода.

— Они знают, что у неё есть и другие рисунки? — тихо спросил Йонас.

Андрюс покачал головой.

— Лина, — Андрюс теперь говорил тише. — Ты должна сделать так, чтобы картина ему… льстила.

— Ты мне будешь рассказывать, как рисовать?!

Андрюс вздохнул.

— Мне очень нравятся твои рисунки. Некоторые из них очень реалистичные, а некоторые… ну, они искажены…

— Но я рисую, как вижу, — ответила я.

— Ты ведь понимаешь, о чём я, — сказал Андрюс.

— А что мне за это будет? — спросила я. — Я не буду это делать за хлеб или две измятые сигареты.

Мы поспорили о том, что просить. Мама хотела почтовых марок и семян. Йонас — картофеля. Я — отдельный дом и пуховое одеяло. Я задумалась над словами Андрюса и пыталась понять, как это — чтобы картина «льстила» Комарову. Широкие плечи — это сила. Голову немного развернуть, сделать акцент на мужественной линии челюсти. Форма — это вообще проще некуда. Её я очень точно смогу изобразить. А вот его лицо меня беспокоило. Когда я представляла, как буду рисовать командира, всё было просто, пока не доходила до головы. Перед моими глазами появлялся образ: чистая наглаженная форма, а из-под воротника выглядывают злые змеи или же череп с пустыми чёрными глазами, с сигаретой в зубах. Эти картинки были очень сильны. Мне просто необходимо было их нарисовать. Но я не могла — перед командиром не могла.

54

В управлении было слышно потрескивание дров в печи. В помещении пахло дымком. Я сняла варежки и погрела руки у огня.

Вошёл командир. Он был в чистой, без единого пятнышка зелёной форме с синим кантом. Кобура пистолета держалась на чёрном ремне. Я постаралась как можно быстрее всё запомнить, чтобы не было нужды лишний раз на него смотреть. Синие брюки, синяя фуражка с малиновой окантовкой. Слева на форме — две блестящие золотые медали. Ну и, конечно же, неизменная зубочистка танцевала в уголке рта.

Я пододвинула стул к его столу и села, жестом показав командиру, что ему нужно сесть. Он вытащил себе стул и опустился напротив, почти касаясь коленями моих ног. Я отодвинулась назад, сделав вид, будто ищу правильный угол.

— Пальто, — сказал он.

Я взглянула на него.

— Пальто сними.

Я не пошевелилась.

Он кивнул; его глубоко посаженные жгучие глаза смотрели сквозь меня. Он обернул кончик языка вокруг зубочистки и вертел ею туда-сюда.

Я покачала головой и потёрла руки.

— Холодно, — объяснила я.

Командир закатил глаза.

Я глубоко вдохнула и посмотрела на него. Комаров смотрел прямо на меня.

— Сколько тебе? — поинтересовался он, присматриваясь к моей фигуре.

Началось. Из-под его воротника поползли змеи и обернули его лицо, принялись шипеть на меня. Я моргнула. На плечах Комарова сидел голый череп, клацал челюстями и смеялся. Я потёрла глаза — и змеи исчезли. «Не рисуй змей». Теперь я понимаю, что чувствовал Эдвард Мунк. «Рисуй так, как видишь, — говорил он. — Даже если день ясный, а ты видишь темноту и тени. Рисуй так, как видишь». Я снова моргнула. «Я не могу, — подумала я. — Так, как я вижу — нельзя».

— Не понимаю, — солгала я и жестом показала, что ему следует повернуть голову влево.

Я набросала контур. Нужно начать с формы. Я не могла смотреть на его лицо. Пыталась работать быстро. Мне не хотелось проводить с этим человеком ни одной лишней минуты. Сидеть перед ним — это было что-то вроде лихорадки, которая никак не пройдёт.

Как я смогу делать это целый час? Сосредоточься, Лина. Змей нет.

Командир не был хорошим натурщиком. Он требовал частых перекуров. Я почувствовала, что смогу поощрить его сидеть дольше, если время от времени буду показывать, что получается. Он ведь самовлюблённый, погружённый в собственное «я».

Прошло ещё пятнадцать минут, и командир снова захотел курить. Он вытащил изо рта зубочистку и пошёл на улицу.

Я взглянула на портрет. Выглядел он сильным, мощным.

Вернулся командир. А вместе с ним и Крецкий. Комаров выхватил у меня рисунок, показал Крецкому и похлопал его по плечу.

Лицо Крецкого было обращено к рисунку, но я чувствовала, что смотрит он на меня. Командир что-то сказал Крецкому. Тот ответил. Теперь Крецкий говорил совсем не таким тоном, каким командовал, — у него был спокойный, молодой голос. Я не отводила взгляд.

Командир вернул мне рисунок. Обошёл меня медленными, ровными шагами. Взглянул мне в лицо и что-то крикнул Крецкому.

Я приступила к наброску фуражки. Это уже была завершающая деталь. Крецкий вернулся и вручил командиру папку. Комаров открыл её и пролистал бумаги. Посмотрел на меня. Что было в тех документах? Что он о нас знает? Может, там есть что-то про папу?

Я начала рисовать ещё усерднее. «Быстрее, — говорила я себе, — давай». Командир начал меня спрашивать. Кое-что я понимала.

— С детства рисуешь?

Что ему нужно? Я кивнула и дала ему знак немного повернуть голову. Он послушался и стал позировать.

— Что ты любишь рисовать? — спросил он.

Он что, хочет светскую беседу со мной вести?

Я пожала плечами.

— Какой любимый художник?

Остановившись, я подняла взгляд.

— Мунк.

— Мунк, хм. — Он кивнул. — Не знаю Мунка.

Красную полоску на фуражке нужно было детализировать. Но терять время мне не хотелось. Поэтому я просто её затенила. Аккуратно вырвав лист из блокнота, я вручила его командиру.

Он бросил папку на стол и схватил портрет. Прошёлся по комнате, любуясь собой.

Я взглянула на папку.

Она просто лежала на столе. Там наверняка что-то есть про папу, что-то такое, благодаря чему я могла бы отправить ему свои рисунки.

Комаров что-то скомандовал Крецкому. Хлеб. Он сказал Крецкому выдать мне хлеб. Но ведь мне должны были дать что-то большее!

Командир вышел. Я начала протестовать.

Крецкий показал на дверь.

— Давай! — крикнул он и махнул рукой, мол, иди.

Я увидела Йонаса, он ждал меня снаружи.

— Но… — начала я.

Крецкий что-то крикнул и вышел в дверь, что располагалась по ту сторону стола.

Йонас заглянул внутрь.

— Он сказал, чтобы мы шли к двери кухни. Я слышал. Там нам дадут хлеб, — прошептал он.

— Но ведь нам должны были дать картошку! — возмутилась я. Командир — лжец. Нужно было всё-таки нарисовать тех змей.

Я оглянулась в поисках блокнота и увидела на столе папку.

— Лина, идём уже, я есть хочу, — сказал Йонас.

— Ладно, — ответила я, делая вид, будто собираю бумажки. Схватила папку и засунула её под пальто. — Да, идём, — сказала я и поспешила к двери.

Йонас так и не понял, что я сделала.

55

Мы пошли к бараку НКВД. Сердце у меня билось аж в ушах. Я пыталась успокоиться и вести себя как обычно. Оглянувшись через плечо, я увидела, как Крецкий выходит из управления чёрным ходом. Он шёл в тени барака, и его шинель колыхалась над сапогами.

Мы прошли к кухне, как было велено.

— Может, он и не придёт, — сказала я: мне ужасно хотелось побежать домой.

— Придёт, — ответил Йонас. — С них еда за твой портрет.

Крецкий появился возле задних дверей. Буханка хлеба полетела на землю. Он что, не мог её в руки дать?! Неужели это так трудно? Я ненавидела Крецкого.

— Давай, Йонас. Идём, — сказала я.

Вдруг в нас полетела картошка. Из кухни донёсся смех.

— Вы что, по-другому дать не можете? — спросила я, сделав шаг к двери. Та закрылась.

— Смотри, их здесь несколько! — позвал Йонас и побежал собирать картошку.

Дверь открылась. Мне в лоб попала консервная банка и мусор. Послышались аплодисменты, по брови потекло что-то тёплое. На нас посыпались жестянки и мусор. Энкавэдэшники развлекались, обсыпая беззащитных детей недоедками.

— Энкавэдэшники пьяные. Быстро, бежим! Пока они стрелять не начали, — сказала я, пытаясь удержать папку под полой пальто.

— Подожди, здесь ведь есть еда! — крикнул Йонас, торопясь собрать всё с земли. Вылетел мешок и попал Йонасу в плечо, сбив брата с ног. Из-за двери послышались бодрые возгласы.

— Йонас! — Я подбежала к нему. Мне в лицо прилетело что-то мокрое.

На порог вышел Крецкий и что-то сказал.

— Идём, — сказал Йонас. — Он говорит, что мы воруем еду, и он об этом донесёт.

Мы засуетились, словно куры во дворе, оглядываясь в поисках того, что ещё осталось на земле. Я вытерла с глаз гниль, что в них попала. Гнилая шелуха от картошки. Опустив голову, я её съела.

— Фашистские свиньи! — закричал Крецкий и грохнул дверью.

Я насобирала всякого в подол, придерживая папку под одеждой. Взяла всё, что мне попалось под руку, даже пустые жестянки, в которых что-то осталось на дне. Левая часть моего лба пульсировала. Я прикоснулась к ней пальцами: там набухала большая мокрая шишка.

Из-за здания вышел Андрюс и взглянул на нас.

— Вижу, кое-что тебе за портрет всё же дали, — сказал он.

Я ничего ему не ответила, лишь принялась собирать картошку свободной рукой, отчаянно распихивая её по карманам.

Андрюс наклонился и помог мне поднять мешок, а после положил руку на моё плечо.

— Не волнуйся, — сказал он. — Мы всё соберём.

Я посмотрела на него.

— У тебя кровь.

— Ерунда. Всё нормально, — сказала я и вытащила из волос шелуху картошки.

Йонас подобрал хлеб. Андрюс взял большой мешок.

— Что там? — спросил Йонас.

— Мука, — пояснил Андрюс. — Я вам его донесу.

— У тебя рука болит? — спросил Андрюс, глядя на то, как я прижимаю её к боку.

Я покачала головой.

И мы молча побрели по снегу.

56

— Скорее, Йонас, — сказала я брату, когда мы отошли от здания НКВД на достаточное расстояние. — Мама, наверное, волнуется. Побеги вперёд и скажи ей, что всё хорошо.

Йонас послушался, а я замедлила шаг.

— У них есть папка на нас, — заговорила я, глядя, як фигура моего брата, отдаляясь от нас, становится меньше.

— На всех нас есть, — ответил Андрюс и поправил мешок на плече.

— Можешь мне помочь? — спросила я.

Андрюс покачал головой, почти смеясь:

— Ну не могу же я украсть папку, Лина. Это не помидоры какие-то. Одно дело пролезть на кухню, и совсем другое…

— Брать папку не нужно, — сказала я, остановившись возле нашего домика.

— Что? — Остановился и Андрюс.

— Мне не нужно, чтобы ты её воровал. — Я оглянулась и немного отвела в сторону полу пальто. — Она уже у меня, — прошептала я. — Лежала на столе у командира. Мне нужно, чтобы ты её положил назад, когда я прочитаю.

Андрюс ужаснулся. Он судорожно посмотрел по сторонам, удостоверяясь, что мы одни. И потащил меня за дом.

— Ты что, совсем уже?.. Хочешь, чтобы тебя убили? — прошептал он.

— Лысый говорил, что в тех папках всё про нас написано. Может, там есть и информация о местонахождении остальных членов наших семей. Вот здесь.

Я присела — из подола в снег попадала всякая всячина — и вытащила папку из-под пальто.

— Лина, так нельзя. Дай мне. Я назад отнесу.

Послышались шаги. Кто-то прошёл мимо, и Андрюс заслонил меня.

Он опустил мешок на снег и протянул руки к папке. Отодвинувшись от него, я открыла её. Руки у меня дрожали. Там были фотографии нашей семьи, какие-то документы. Сердце у меня упало. Всё было написано по-русски. Я взглянула на Андрюса, и он выхватил у меня папку.

— Ну пожалуйста, — умоляла я. — Скажи, что там написано.

— Ты в самом деле думаешь только о себе? Или просто такая дура?! Они ведь и тебя, и твоих родных поубивают! — сказал он.

— Нет! — Я схватила его за руку. — Ну пожалуйста, Андрюс. Может, здесь написано, где мой папа, и его можно будет найти. Ты слышал его там, в поезде. Я могу сделать так, чтобы он нас нашёл, смогу передать ему свои рисунки. Мне просто нужно знать, где он. Я… я знаю, ты можешь меня понять.

Он взглянул на меня и открыл папку.

— Я не настолько хорошо читаю по-русски.

Он быстро просматривал страницы.

— Ну что там?

— Студенты в академии…

Он оглянулся через плечо.

— Написано «художница». Это ты. Твой отец… — Он указал на какое-то слово пальцем.

— Да, что?

— Местонахождение.

Я пододвинулась к Андрюсу:

— Где он?

— Красноярск. Тюрьма.

— Папа в Красноярске? — Я вспомнила, как обозначала Красноярск на карте для НКВД.

— Думаю, это слово значит «преступление» или «обвинение». — Он показал что-то на странице. — А здесь сказано, что твой отец…

— Что?

— Не знаю этого слова, — прошептал Андрюс. Он захлопнул папку и засунул её себе под полу.

— А что там ещё написано?

— Больше ничего.

— А ты сможешь узнать, что значит то слово? Которое про папу написано?

— А если меня с этим поймают? — спросил Андрюс. Вдруг в его голосе послышалось возмущение.

Если его поймают? Что тогда с ним сделают?

Он развернулся и собрался уходить. Я схватила его за одежду.

— Спасибо! — поблагодарила я. — Большое-большое спасибо!

Он кивнул и высвободился из моих рук.

57

От еды мама была в восторге. Мы решили большую часть съесть сразу на случай, если энкавэдэшники надумают забрать её назад. Консервированные сардины были невероятно вкусными и стоили небольшой шишки. Масло от них шёлково стелилось на языке.

Мама дала Улюшке картофель. Пригласила её поужинать с нами. Она понимала: Улюшка с меньшей вероятностью побежит доносить о наличии у нас еды, если присоединится к пиршеству. Мне очень не нравилось, что мама делится с этой Улюшкой. Эта баба хотела выбросить больного Йонаса на мороз, не задумываясь воровала у нас, никогда не делилась с нами едой. Могла просто у нас на глазах есть яйца одно за другим. Но мама настаивала на том, что мы должны с ней поделиться.

Я волновалась, как там Андрюс, однако надеялась, что он сможет незаметно положить папку обратно. Но что то было за слово, которое он показывал? Что ещё за «преступление»? Я отказывалась думать, что папа сделал что-то плохое. Рассуждала над этим и так, и эдак. Госпожа Раскунас работала с папой в университете. Её не депортировали. Я видела, как она выглядывала из окна и смотрела, как нас увозят прочь. Значит, депортировали не всех, кто работал в университете. Почему папа? Мне хотелось сказать маме, что папу отправили в Красноярск, но не могла. Она будет чересчур волноваться, что он в тюрьме, и злиться, что я украла ту папку. И за Андрюса тоже. Я волновалась за Андрюса.

В ту ночь я вырвала ещё несколько рисунков из блокнота и спрятала к другим под подкладку чемодана. У меня осталось две страницы. Карандаш замер над чистым листом. Мама и Йонас тихо о чём-то разговаривали. Я вертела карандаш в пальцах. Нарисовала воротник. Начала сама вырисовываться змея и выгибаться вверх. Я быстро сделала набросок.

На следующий день я увидела Андрюса по дороге с работы. Вглядываясь в его лицо, я искала новости по поводу папки. Он кивнул. У меня расслабились плечи. Вернул. Но узнал ли, что значит то слово? Я улыбнулась ему. Он раздражённо покачал головой, но улыбнулся уголками губ.

Я нашла тонкий, плоский кусок берёзовой коры и принесла в дом. Ночью нарисовала по краям на нём узоры нашей народной вышивки. Нарисовала наш дом в Каунасе и другие символы Литвы. И подписала: «Передать в красноярскую тюрьму. С любовью от госпожи Алтай». После чего добавила свою подпись и дату.

— И что я должна с этим делать? — спросила Ворчливая, когда я к ней подошла.

— Просто передайте кому-нибудь из литовцев, которых увидите в селе, — сказала я. — И попросите передать дальше. Оно должно дойти до Красноярска.

Женщина рассматривала рисунки: литовский герб, Тракайский замок, наш покровитель святой Казимир, аист — наша национальная птица.

— Вот, — сказала я и протянула ей мятый кусок ткани. — Может, кому-то из ваших девочек пригодится эта нижняя юбка. Понимаю, что это немного, но…

— Да оставь это бельё себе, — сказала Ворчливая, не сводя глаз с моих рисунков. — Я передам.

58

Двадцать второе марта. Мой шестнадцатый день рождения. Мой забытый день рождения. Мама с Йонасом пошли работать. Никто из них об этом дне и не вспомнил. Хотя чего я ждала — шумного празднования? У нас почти не было чего есть. Мама всё, что могла, обменяла на марки, чтобы писать папе. Маме я об этом ничего не скажу. Она будет мучиться, что забыла. Месяц назад я ей напомнила о дне рождения бабушки. Она несколько дней чувствовала себя виноватой, корила себя: как она могла забыть о дне рождения родной матери?

Я целый день складывала дрова, представляя себе, как бы мы праздновали дома. Меня бы поздравили в школе. В моей семье бы все оделись в самую лучшую одежду. Папин друг нас бы сфотографировал. Мы бы пошли в дорогой ресторан в Каунасе. День был бы особенным и необычным. Йоанна прислала бы мне подарок.

Я подумала о своём предыдущем дне рождения. Папа присоединился к нам в ресторане поздно. Я рассказала ему, что Йоанна ничего мне не прислала. И от упоминания о моей двоюродной сестре он напрягся.

— Наверное, она просто занята, — сказал он.

Сталин забрал у меня родной дом и родного отца. Теперь он забрал у меня день рождения. Я возвращалась с работы, едва волоча ноги по снегу. Остановилась взять паёк. В очереди стоял Йонас.

— Иди скорее! — сказал он. — Госпожа Римас получила письмо из Литвы. И толстое!

— Сегодня?

— Да! — ответил он. — Не задерживайся. Встретимся у Лысого.

Очередь продвигалась медленно. Я думала о том, как госпожа Римас получила предыдущее письмо. Тогда у неё в доме было тепло и многолюдно. Интересно, придёт ли Андрюс?

Я забрала свой паёк и побежала по снегу к Лысому. Все сбились в кучу. Я увидела Йонаса, подошла и стала позади него.

— Я что-то пропустила? — прошептала я.

— Всё только начинается, — ответил брат.

Толпа расступилась. Я увидела маму.

— С днём рождения! — закричали все.

У меня в горле встал ком.

— С днём рождения, моя хорошая! — сказала мама, обняв меня.

— С днём рождения, Лина, — сказал Йонас. — А ты думала, мы забыли?

— Да. Я думала, вы забыли…

— А мы не забыли! — Мама прижала меня к своей груди.

Я искала взглядом Андрюса. Но его с нами не было.

Мне спели поздравительную песню. Мы сели и съели вместе наш хлеб. Мужчина с часами поведал историю о собственном шестнадцатилетии. Госпожа Римас рассказала, как делала для тортов масляный крем. Она встала и показала, как держала на бедре миску с кремом и работала венчиком. Масляный крем… Я вспомнила, какой он нежный и сладкий.

— У нас есть для тебя подарок, — сказал Йонас.

— Подарок?

— Ну, ленточку мы не нашли, но это подарок, — сказала мама, и госпожа Римас вручила мне какой-то свёрток, внутри которого я обнаружила пачку бумаги и маленький карандаш.

— Спасибо! Где же вы всё это достали? — обрадовалась я.

— Мы секретов не выдаём, — сказала мама. — Бумага в линейку, но ничего другого нам найти не удалось.

— О, это просто замечательно! — сказала я. — Пусть и в линейку.

— Будешь ровно рисовать, — улыбнулся Йонас.

— Тебе нужно нарисовать что-то на память о дне рождения. Это будет единственный такой рисунок. Скоро это всё останется только в воспоминаниях, — сказала мама.

— В воспоминаниях, ага. Хватит этих гульбищ. Идите уже. Я устал, — ворчал Лысый.

— Спасибо, что предоставили свой дом для моего праздника, — поблагодарила я.

Он скривился и махнул руками в сторону двери.

Мы взялись за руки и пошли к Улюшке. Я смотрела в серое морозное небо. Скоро снова будет снегопад.

— Лина. — Из-за домика Лысого вышел Андрюс.

Мама с Йонасом помахали и пошли дальше без меня.

— С днём рождения! — сказал Андрюс.

Я приблизилась к нему.

— Как ты узнал?

— Мне Йонас сказал.

Кончик носа у него покраснел.

— Ты мог зайти, ты ведь знаешь, — сказала я.

— Знаю.

— Узнал, что там за слово было написано? — спросила я.

— Нет. Я не поэтому пришёл. Я пришёл… дать тебе вот это.

Андрюс вытащил что-то из-за спины. Оно было завёрнуто в ткань.

— Поздравляю!

— Ты мне что-то принёс? Спасибо! А я даже не знаю, когда у тебя день рождения…

Я взяла подарок. Андрюс собрался уходить.

— Подожди. Присядь на колоду.

Мы опустились рядом на колоду возле дома. Андрюс неуверенно наморщил лоб. Я развернула ткань и взглянула на него.

— Я… я не знаю, что сказать… — запиналась я.

— Скажи, что тебе нравится.

— О, очень нравится!

Я ужасно обрадовалась. Это была книга. Диккенс.

— Это не «Посмертные записки Пиквикского клуба» — это ведь её я скурил, да? — засмеялся он. — Это «Домби и сын». Я больше ничего из Диккенса не нашёл.

Он подул на руки в варежках и потёр их. Его дыхание в холодном воздухе напоминало дым.

— Это здорово, — сказала я и открыла книгу. Она оказалась на русском.

— Вот теперь тебе придётся выучить русский язык, чтобы читать свой подарок, — заметил он.

Я притворно скривилась.

— Где ты её взял?

Сделав вдох, он покачал головой.

— Ах. Так что, вместе скурим?

— Можно, — ответил он. — Я пробовал немного почитать. — Андрюс сделал вид, будто зевает.

Я засмеялась.

— Ну, Диккенс вначале может казаться немного затянутым…

Я смотрела на книгу, что лежала у меня на коленях. Бордовый переплёт был плотным и гладким. Название вытеснено золотом. Это была прекрасная книга, настоящий подарок, отличный подарок. Вдруг меня накрыло чувство настоящего дня рождения.

Я взглянула на Андрюса.

— Спасибо! — Я приложила варежки к его щекам. Подтянула его лицо поближе и поцеловала. Нос у него был холодным. Губы — тёплые, и кожа пахла чистотой.

В животе у меня затрепетали бабочки. Я отклонилась, взглянула на его прекрасное лицо и попробовала вспомнить, как дышать.

— Правда, спасибо! Это просто удивительный подарок.

Андрюс сидел на колоде и не двигался.

Я встала.

— Двадцатое ноября, — произнёс он.

— Что?

— Мой день рождения.

— Буду иметь в виду. Спокойной ночи.

Я развернулась и пошла домой.

Начал идти снег.

— Только смотри, не скури всю сразу! — услышала я за спиной.

— Договорились! — отозвалась я через плечо, прижимая к груди своё сокровище.

59

Мы раскапывали снег и лёд, чтобы солнце достигло нашей грядки с картошкой. Температура только поднялась выше нуля, если верить термометру, который висел на колхозном управлении. Но, работая, уже можно было расстегнуться.

Мама забежала в дом, по её щекам разлился румянец, а в дрожащей руке она держала конверт — письмо от двоюродной сестры нашей экономки; там было зашифровано, что папа жив. Она раз за разом прижимала меня к себе, повторяя «да» и «спасибо».

О том, где он сейчас, в письме не упоминалось. Я посмотрела на морщинку на мамином лбу, которая прорезалась после того, как нас депортировали. Нет, нечестно скрывать это от мамы. Я рассказала ей, что видела папку и что папа в Красноярске. Сначала она рассердилась, что я так рисковала, но прошло несколько дней, и мама вся словно выровнялась, а в её голосе появились радостные нотки. «Он найдёт нас, мама, обязательно найдёт!» — говорила я ей, думая о берёзовой коре, что уже была в пути к папе.

В лагере все оживились. Что-то прислали из Москвы. Андрюс сказал, что среди посылок были ящики с какими-то документами. Охранники уехали, а вместо них приехали новые. Я хотела, чтобы и Крецкий уехал, так как смертельно устала всё время бояться, что он чем-то в меня бросит, но он остался. Я заметила, что время от времени они с Андрюсом разговаривают. Как-то раз, когда я шла рубить дрова, приехали машины с какими-то офицерами. Я их не узнала. Одеты они были в форму другого цвета, и им была присуща твёрдая походка.

После того как меня заставили нарисовать командира, я рисовала всё, что видела и чувствовала. Некоторые рисунки, как у Мунка, были полны боли, другие — надежды, мечтаний. Все они были точны и, наверное, считались бы антисоветскими. Ночью я читала по полстраницы «Домби и сына». Над каждым словом долго думала, всё время спрашивала у мамы, что оно означает.

— Это старый, очень правильный русский, — говорила мама. — Если учить язык по этой книге, то будешь разговаривать, как профессор.

Андрюс стал встречаться со мной в очереди за пайками. Я рубила дрова с чуть большим старанием в надежде, что так день пройдёт быстрее. Вечером я умывалась снегом, а также пыталась чистить зубы и расчёсывать спутанные волосы.

— Ну как, много уже страниц скурила? — послышался из-за спины его шёпот.

— Почти десять, — ответила я через плечо.

— Ну, теперь ты уже, наверно, почти выучила русский язык, — поддразнивал он меня, дёрнув за шапку.

— Перестань, — сказала я по-русски и улыбнулась.

— Перестать? О, очень хорошо. Значит, кое-что ты всё же выучила. А такое слово знаешь: красивая?

Я оглянулась:

— А что это?

— Нужно выучить, — сказал Андрюс.

— Хорошо, выучу, — пообещала я.

— Только у мамы не спрашивай, — сказал он. — Обещаешь?

— Хорошо. Скажи ещё раз.

— Красивая. Правда, это ты должна выучить сама.

— Выучу.

— Посмотрим, — улыбнулся Андрюс и пошёл прочь.

60

То был первый тёплый весенний день. Андрюс повстречался мне в очереди за хлебом.

— Вчера две страницы прочитала без чьей-либо помощи, — похвасталась я, взяв свой кусочек хлеба.

Андрюс не улыбался.

— Лина… — сказал он и взял меня за руку.

— Что?

— Не здесь.

Мы отошли от очереди. Андрюс молчал. Аккуратно он завёл меня за ближайший дом.

— В чём дело? — спросила я.

Он оглянулся по сторонам.

— Что происходит?

— Они людей перевозят, — прошептал он.

— НКВД?

— Да.

— Куда? — спросила я.

— Ещё не знаю.

Искры, что плясали в его глазах вчера, погасли.

— А почему? И как ты узнал?

— Лина… — сказал он, взяв меня за руку. Лицо у него стало таким, что я аж испугалась.

— Что?

Держа меня за руку, он произнёс:

— Ты в списке.

— В каком списке?

— Тех, кого перевозят. И Йонас, и ваша мама тоже.

— Они знают, что я брала папку? — спросила я.

Он покачал головой.

— А кто тебе сказал?

— Это всё, что мне известно, — произнёс Андрюс. Он опустил глаза и сжал мою ладонь.

Я взглянула на наши руки.

— Андрюс, — медленно сказала я, — а ты в списке?

Посмотрев мне в глаза, он покачал головой.

Я отпустила его руку и побежала между ветхих домов. Мама. Нужно сказать маме.

Куда нас везут? Из-за того, что мы не подписали документы? Кто же ещё в том списке?

— Лина, остынь! — сказала мама. — Успокойся.

— Нас куда-то перевозят. Мне Андрюс сказал, — выдохнула я.

— Может, домой, — предположил Йонас.

— Может, — сказала мама. — А может, в какое-то лучшее место.

— Может, к папе, — добавил Йонас.

— Мама, мы не подписали те документы. Ты не видела, какое у Андрюса было выражение лица, — сказала я.

— А где Андрюс? — спросил Йонас.

— Не знаю, — ответила я. — Его в списке нет.

Мама пошла искать Андрюса и госпожу Римас. Я же принялась наматывать круги по дому.

Доски пола скрипели — папа ходил туда-сюда по комнате.

— Лучше в Швецию, — сказала мама.

— Это невозможно, — объяснил папа. — Их единственный вариант — Германия.

— Костас, мы должны помочь, — сказала мама.

— Мы и помогаем. Они сядут на поезд в Польшу, и оттуда мы организуем им переезд в Германию.

— А документы?

— Готовы.

— Мне было бы спокойнее, если бы они были в Швеции, — сказала мама.

— Не получится. Германия.

— А кто едет в Германию? — крикнула я из столовой.

Стало тихо.

— Лина, я не знала, что ты здесь, — сказала мама, выходя из кухни.

— Я уроки делаю.

— Коллега твоего отца едет в Германию, — ответила мама.

— Вернусь к ужину, — сказал папа и, поцеловав маму в щёку, быстро пошёл к чёрному ходу.

Новость о нашем будущем переезде разгорелась в лагере — так от одной искры вспыхивает керосин. Люди то выбегали, то забегали в дома. Молниеносно распространялись слухи. Версии менялись ежеминутно, одна ужаснее и тревожнее другой. Кто-то утверждал, будто в лагерь привезут ещё энкавэдэшников. Кто-то говорил, что видел группу энкавэдэшников, которые заряжали винтовки. Правду никто не знал. Улюшка открыла дверь домика, о чём-то поговорила с Йонасом и быстро вышла.

— Она маму ищет, — сказал Йонас.

— Она что-то знает? — спросила я.

В дом забежала госпожа Грибас:

— Где ваша мама?

— Пошла искать Андрюса и госпожу Римас, — ответила я.

— Госпожа Римас у нас. Приводите маму к господину Сталасу.

Мы ждали. Я не знала, что делать. Паковать чемодан? Мы сейчас уезжаем? Или, быть может, Йонас прав? Может, мы едем домой? Но ведь мы не подписали. У меня перед глазами так и стояло тревожное выражение лица Андрюса, когда тот говорил, что мы в списке. Как он узнал, что в нём есть наши имена? И откуда знал, что его имени там нет?

Мама вернулась. В доме Лысого было не протолкнуться. Говорили всё громче и громче.

— Тише, — сказал мужчина, что накручивал часы. — Прошу всех сесть. Давайте послушаем Елену.

— Это правда, — начала она. — Существует список людей, которых будут перевозить.

— А откуда Андрюс узнал? — спросил Йонас.

— Госпожа Арвидас получила некую информацию. — Мама отвела взгляд. — Не знаю, как именно. Я в списке, и мои дети тоже. Госпожа Римас в списке. Госпожа Грибас, вы не в списке. Это всё, что мне известно.

Люди тут же принялись спрашивать: «А я?», «А мы?»

— Успокойтесь. Она уже сказала всё, что знает, — остановил их Лысый.

— Интересно, — произнёс господин с часами. — Госпожа Грибас не в списке. А она не подписала. Значит, речь идёт не о тех, кто не подписал.

— Ну пожалуйста, — умоляла госпожа Грибас, — не оставляйте меня здесь одну!

— Хватит разглагольствовать. Мы ведь ещё не знаем, что происходит, — сказал Лысый.

Я пыталась увидеть закономерность. Как нас отбирали для будущей перевозки? Но не видела. Психология сталинского террора, похоже, состояла в том, что никто не знал, чего ожидать дальше.

— Нужно быть готовыми, — сказал господин Лукас, накручивая часы. — Вспомните, как мы ехали сюда. А у нас сейчас и близко нет той силы. Раз уж придётся куда-то переезжать, то нужно подготовиться.

— Вы же не думаете, что нас снова загонят в те вагоны? — испуганно проговорила госпожа Римас.

Люди вскрикнули.

Как мы можем подготовиться? Еды ни у кого нет. Мы недоедали, ослабли. Продали и обменяли почти все ценные вещи.

— Раз уж это правда, и я не еду, то я подпишу, — заявила госпожа Грибас.

— Нет! Так нельзя! — сказала я.

— Перестаньте, — обратилась к ней госпожа Римас. — Попытайтесь рассуждать здраво.

— Я рассуждаю очень даже здраво, — сказала госпожа Грибас, глотая слёзы. — Если вы с Еленой уедете, я здесь буду практически одна. А если подпишу, то мне позволят учить детей в лагере. Хоть русский у меня и слабоват, но учить я могу. А когда останусь одна, мне понадобится возможность ходить в село. Туда меня отпустят только если я подпишу документы. Так я смогу писать вам письма. Вот как следует поступить.

— Давайте пока не принимать никаких решений, — сказала мама, поглаживая госпожу Грибас по рукам.

— Может, там какая-то ошибка, — добавила госпожа Римас.

Мама опустила глаза и зажмурилась.

61

Андрюс пришёл к нашему дому поздно вечером и разговаривал с мамой на улице.

— Андрюс хочет с тобой поговорить, — сказала мама.

Улюшка заговорила по-русски. Мама кивнула ей.

Я вышла. У дома, спрятав руки в карманы, стоял Андрюс.

— Привет. — Он ковырял землю носком ботинка.

— Привет.

Я бросила взгляд над домами. Ветер шевелил мои волосы.

— Теплеет, — наконец-то проговорила я.

— Да, — ответил Андрюс, взглянув на небо. — Идём прогуляемся.

Снег растаял, земля подсохла. Мы молчали, пока не приблизились к дому Лысого.

— Ты знаешь, куда нас повезут? — спросила я.

— Наверное, в другой лагерь. Кое-кто из энкавэдэшников, кажется, тоже едет. Они собирают вещи.

— Я всё думаю о папе и о том, что о нём было написано в той папке.

— Лина, я узнал, что значит то слово, — сказал Андрюс.

Я остановилась в ожидании ответа.

Он ласково отбросил волосы от моих глаз.

— «Соучастие», — объяснил он.

— Соучастие?

— Наверное, это значит, что он помогал кому-то, кто был в опасности, — сказал Андрюс.

— Разумеется, он так поступал. Но ты ведь не думаешь, что он совершил какое-то преступление, не так ли?

— Нет, конечно! Мы не преступники, — сказал он. — Ну, может, разве что ты — воруешь дрова, ручки, документы. — Он взглянул на меня, сдерживая улыбку.

— О, тебе следовало сказать: помидоры, шоколад, водку…

— Ага, и кто его знает, что ещё, — продолжил Андрюс.

Он взял мою руку и поцеловал её.

Мы шли, держась за руки, и молчали. Я замедлила шаг.

— Андрюс, мне… страшно.

Он остановился и взглянул на меня.

— Нет. Не бойся. Не давай им ничего, Лина, даже свой страх.

— Я не могу иначе. Я ещё даже к этому лагерю не привыкла. Я соскучилась по дому, по отцу, по школе, двоюродной сестре… — Я начала задыхаться.

— Тихо, — ласково сказал Андрюс и прижал меня к груди. — Следи за тем, с кем и о чём говоришь. Не теряй самообладания, ладно? — прошептал он.

Андрюс крепче сжал меня в объятиях.

— Я не хочу уезжать, — сказала я.

Мы стояли молча какое-то время.

Как я здесь оказалась? Как оказалась в объятиях почти незнакомого парня, которого уже не хочу потерять? Интересно, что бы я думала об Андрюсе в Литве? Понравился ли бы он мне? А я ему?

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — едва слышно прошептал он.

Я зажмурилась.

— Андрюс, нам нужно домой.

— Понимаю, — сказал он. — Идём.

Он взял меня за руку, и мы пошли обратно.

— Я буду тебе писать. Буду присылать письма в село.

Он кивнул.

Мы вернулись к нашей лачуге.

— Подожди, — сказала я.

Я вошла внутрь, забрала все свои рисунки, даже на маленьких бумажках, из-под подкладки чемодана, а также вырвала листы из блокнота, вышла из дома и отдала их Андрюсу. Портрет его матери с разбитым лицом выскользнул и полетел на землю. Оттуда на нас смотрели её заплаканные глаза.

— Что ты делаешь? — спросил он, быстро подобрав рисунок.

— Спрячь их. Береги их для меня, — сказала я, положив руки на кипу рисунков. — Я не знаю, куда нас повезут. Не хочу, чтобы их уничтожили. Здесь столько меня, столько всех нас… Найдешь для них безопасное место?

Он кивнул.

— У меня под койкой доска в полу снимается. Там я прятал «Домби и сына». Лина… — медленно произнёс он, глядя на рисунки. — Рисуй, не останавливайся. Моя мама говорит, в мире не знают, что с нами делает Советский Союз. Никто не в курсе, чем пожертвовали наши родители. Если бы в других странах об этом знали, то помогли бы.

— Я буду рисовать, — пообещала я. — И всё записывать. Поэтому ты для меня их береги. Спрячь.

Он кивнул.

— Только обещай быть осторожной. Не дури там: папки не воруй и под поезда не бросайся.

Мы взглянули друг на друга.

— Ну и книжек без меня не кури, ладно? — добавил Андрюс.

Я улыбнулась.

— Не буду. Как думаешь, сколько у нас времени?

— Не знаю. Это может случиться в любой день.

Я приподнялась на носочки и поцеловала его.

— Красивая, — прошептал он мне на ухо, прикоснувшись носом к щеке. — Уже знаешь, что это значит?

Он поцеловал меня в шею.

— Ещё нет, — ответила я и закрыла глаза.

Андрюс выдохнул и медленно сделал шаг назад.

— Передай Йонасу, что утром я к нему забегу, хорошо?

Я кивнула. На моей шее ещё чувствовалось тепло его губ.

Он пошёл прочь в темноте, пряча под полой мои рисунки, но оглянулся и посмотрел на меня через плечо. Я помахала ему. Он — мне. Его фигура становилась всё меньше и меньше, а после и вовсе исчезла в сумерках.

62

Они пришли перед рассветом. Ворвались в дом, размахивая винтовками, так же, как и десять месяцев назад. У нас были считанные минуты на сборы. Однако в этот раз я была к этому готова.

Улюшка встала с соломы и что-то крикнула маме.

— Не орите. Мы уходим, — сказала я ей.

Улюшка бросилась давать маме картофель, свеклу и другие запасы. Йонасу сунула толстую шкуру какого-то животного, чтобы тот положил в чемодан. Мне дала карандаш. Я просто поверить не могла. Почему она даёт нам еду? Мама попыталась её обнять, но не получилось — Улюшка оттолкнула её и куда-то потопала.

Энкавэдэшники велели нам ждать возле дома. К нам подошёл господин с часами. Он тоже был в списке. Госпожа Римас шла за ним, затем — девочка с куклой, её мать и целый поток других людей. Мы медленной процессией побрели к колхозному управлению, волоча свои вещи. Лица людей казались на несколько лет старше тех, с которыми мы прибыли сюда десять месяцев назад. Я тоже стала настолько старше?

К нам со слезами на глазах подбежала госпожа Грибас.

— За вами прислали. Вы едете в Америку. Я только что узнала. Пожалуйста, не забудьте меня, — умоляла она. — Не дайте мне погибнуть здесь. Я хочу домой!

Мама и госпожа Римас обнимали госпожу Грибас. Уверяли, что не забудут о ней. И я никогда её не забуду — и ту свеклу, которую она прятала для нас под юбкой.

Мы шли дальше.

Издалека доносились рыдания госпожи Грибас. Из дома вышла Ворчливая. Она помахала нам похудевшей рукой и кивнула. Дочки держались за её юбку. Я вспомнила, как она в поезде заслоняла дыру-туалет своим тучным телом. Она так похудела. Мои глаза искали Андрюса. Книга «Домби и сын» была в безопасности — в моём чемодане возле семейной фотографии.

Возле управления стоял большой грузовик. Рядом курил Крецкий с двумя энкавэдэшниками, а на крыльце стоял командир с каким-то незнакомым мне офицером. Они читали список фамилий, и эти люди забирались в кузов.

— Береги себя, Йонас! — послышался сзади голос Андрюса. — До свидания, госпожа Вилкас!

— До свидания, Андрюс, — сказала мама, взяв его за руки и расцеловав в щёки. — Береги маму, дорогой.

— Она хотела прийти, но…

— Понимаю. Передай ей привет от меня, — сказала мама.

Энкавэдэшники и дальше читали список.

— Ты мне пиши, Йонас, ладно? — попросил Андрюс.

— Обязательно! — пообещал Йонас и протянул свою маленькую ручку для рукопожатия.

— Береги этих двоих, хорошо? Мы с твоим папой на тебя рассчитываем, — сказал Андрюс.

Йонас кивнул.

Андрюс развернулся. Наши взгляды встретились.

— Увидимся! — сказал он.

Я не скривилась. Не издала ни звука. Но впервые за много месяцев заплакала. Слёзы вдруг потекли из сухих глазниц и быстрыми потоками покатились по щекам.

Я отвела глаза.

Энкавэдэшники назвали фамилию Лысого.

— Смотри на меня, — прошептал Андрюс, приблизившись ко мне. — И я тебя увижу. Просто думай об этом, о том, что я принесу тебе твои рисунки. Так и представляй, и я приду!

Я кивнула.

— Вилкасы, — позвал энкавэдэшник.

Мы пошли к машине и залезли внутрь. Я посмотрела из кузова на Андрюса. Он зачёсывал волосы пальцами. Двигатель завёлся и загудел. Я подняла руку и помахала Андрюсу.

По его губам можно было прочитать слова: «Я тебя увижу». Он кивнул.

Я кивнула в ответ. Кузов закрыли, и я села. Машина рванула вперёд. В лицо повеял ветер. Запахнув одежду, я засунула руки в карманы и вдруг почувствовала это. Камешек. Андрюс втихаря забросил его мне в карман. Я встала, чтобы показать, что нашла его. Но Андрюса уже не было видно.

Лёд и пепел

63

Всё утро мы ехали в грузовике. Дорога извивалась тонкой лентой между деревьев. Я пыталась думать о хорошем, как мама. Вспоминала Андрюса. Его голос ещё раздавался в моих ушах. Ну, по крайней мере командир с Крецким остались в прошлом. Я надеялась, что нас везут куда-то в сторону Красноярска, ближе к папе.

Машина остановилась возле какого-то поля. Нам разрешили сойти и справить нужду в траве. А буквально через несколько секунд энкавэдэшники начали кричать:

— Давай!

Узнав этот голос, я оглянулась. Крецкий.

Позже, под вечер, нас привезли к какой-то станции. На ветру скрипел потрёпанный знак. Бийск. Вся станция была заставлена грузовиками. Сцена была совсем не такая, как тогда на вокзале в Каунасе, когда нас депортировали. Тогда, в июне, мы все испуганно суетились. Повсюду была паника. Люди бегали, кричали. А теперь массы высаженных, серых людей медленно брели к вагонам, как уставшие муравьи к муравейнику.

— Слушайте все, далеко от дверей не отходим, — сказал нам Лысый. — Покажите, что вам тесно. Может, тогда меньше людей напихают и будет чем дышать.

Я зашла в вагон. Он оказался не таким, как в предыдущий раз, длиннее. Сверху висела лампа. Пахло кислым телесным духом и мочой. Я сразу почувствовала, как мне не хватает свежего воздуха и смолистого запаха из того, предыдущего лагеря. Мы сделали, как посоветовал Лысый, и столпились под дверью. Результат оправдал наши ожидания — две группы людей погнали к другим вагонам.

— Здесь грязно! — сказала госпожа Римас.

— А чего вы ждали? Мягкий спальный вагон? — ответил Лысый.

Прежде чем закрыть дверь, к нам затолкали ещё несколько человек. Залезли женщина с двумя мальчиками и старший мужчина. Потом зашёл высокий мужчина и нервно огляделся. Подсадили женщину с дочкой. Йонас толкнул меня под локоть. Девочка была жёлтой, словно лимон, а глаза у неё так запухли, что превратились в узкие щёлочки. Где она была? Мать заговорила с девочкой по-литовски:

— Вот ещё этот переезд — и будем дома, хорошая моя.

Мама помогла женщине затащить вещи. Девочка надсадно кашляла.

Нам повезло. В нашем вагоне ехало лишь тридцать три человека. В этот раз было место. Жёлтой девочке предоставили полку, чтобы спать. Мама настояла, чтобы Йонас тоже лёг на полку. Я села на полу, рядом с девочкой с куклой — только в её руках уже ничего не было.

— А где твоя кукла? — спросила я.

— Умерла, — ответила девочка с пустым взглядом.

— Ой…

— Её энкавэдэшники убили. Помнишь, они тётю расстреляли, у которой был ребёнок? Вот и мою Лялю тоже… Только её они подкинули в воздух и отстрелили ей голову. Словно голубу…

— Ты, наверное, очень по ней скучаешь, — сказала я.

— Ну, сначала очень скучала. Всё плакала-плакала. Охранник сказал мне, чтобы перестала. Я пыталась, но не получалось. И тогда он ударил меня по голове. Видишь шрам? — Она показала на толстую красную полосу на лбу.

Уроды! Она же совсем ребёнок.

— И ты тоже не могла перестать плакать? — спросила девочка.

— Что?

Она показала на шрам у меня над бровью.

— Нет, они бросили в меня жестянкой с рыбой, — объяснила я.

— Потому что ты плакала? — спросила она.

— Нет, просто для развлечения, — ответила я.

Она поманила меня пальцем ближе.

— Хочешь узнать большую тайну? — спросила девочка.

— Какую?

Она зашептала мне на ухо:

— Мама говорит, что все энкавэдэшники отправятся в ад, — и отклонилась. — Только никому не говори. Это секрет, ладно? А вот моя Ляля — она в раю! Она со мной разговаривает. Рассказывает мне всякую всячину. И хоть это тайна, но Ляля говорит, что тебе её можно рассказать.

— Я никому не скажу, — заверила я её.

— Как тебя зовут?

— Лина.

— А твоего брата?

— Йонас.

— А я — Янина, — представилась она и защебетала дальше. — Твоя мама так постарела. И моя тоже. А тебе нравится тот парень, который ждал возле машины!

— Что?

— Тот, который тебе что-то в карман положил. Я видела. Что он тебе дал?

Я показала ей камешек.

— Как блестит. Наверное, Ляле он бы понравился. Наверное, ты можешь дать его мне.

— Нет, это подарок. Лучше, чтобы он у меня побыл какое-то время, — ответила я.

Возле меня села мама.

— А вы видели, какой Лине жених подарок сделал? — спросила Янина.

— Он мне не жених.

Или жених? Я была бы только рада.

Я показала маме камешек.

— Вижу, он к тебе вернулся, — сказала мама. — Это хороший знак.

— У меня Ляля умерла, — сообщила ей Янина. — Она в раю!

Мама кивнула и погладила Янину по руке.

— Кто-нибудь, скажите, пусть ребёнок замолчит! — буркнул Лысый. — Вот ты, высокий, скажи: о войне что-то слышно?

— Японцы бомбили Перл-Харбор, бомбили… — сказал тот.

— Перл-Харбор? Они Америку бомбили? — спросила госпожа Римас.

— Когда? — уточнил Лысый.

— Несколько месяцев назад. Где-то на Рождество. На Рождество, — он нервно заговаривался, повторял слова.

— Значит, США объявили войну Японии? — спросила мама.

— Да, и Британия тоже. Британия тоже объявила.

— Ты сам откуда? — спросил Лысый.

— Из Литвы, — сказал тот.

— Это понятно, идиот. А сегодня откуда?

— Из Калманки, — ответил мужчина. — Да, из Калманки.

— Калманка, значит. А что это: тюрьма или лагерь? — спросил Лысый.

— Лагерь, гм, лагерь. Картофельные поля. А вы?

— Мы работали на свекольных полях возле Турочака, — ответила мама. — В вашем лагере были лишь литовцы?

— Нет, в большинстве своём — латыши, — ответил мужчина. И финны. Да, финны.

Финны. Я совсем забыла о Финляндии. Вспомнилось, как однажды к нам пришёл доктор Зельцер, искал папу. Советский Союз вторгся в Финляндию.

— Это всего лишь в тридцати километрах от Ленинграда, Елена, — сказал маме доктор Зельцер. — Сталин хочет усилить защиту на Западе.

— Финны будут вести переговоры? — спросила мама.

— Финны — народ сильный. Они будут воевать, — ответил доктор Зельцер.

64

Поезд катился вперёд. Этот тарахтяще-скрипучий ритм рельс просто пытал меня. Нас с Андрюсом разлучили, меня бросили куда-то в неизвестность. Металлическая лампа раскачивалась вверху, словно маятник, освещала пустые лица, раскидывала тени по вагону. Янина шепталась с духом своей погибшей куклы и тихонечко смеялась.

Жёлтая девочка кашляла и задыхалась возле Йонаса. Сплюнула кровь ему на спину. Мама быстро стащила Йонаса с полки, сорвала с него рубашку и выбросила в туалетную дыру. Но, похоже, толку от этого не было: мы все дышали одним воздухом. Вряд ли в слизи и крови, что попали на рубашку, содержалось больше заразы.

— Ой, извини, пожалуйста, — всхлипывала девочка. — Я тебе рубашку испортила.

— Да ничего, — успокоил её Йонас, обхватив себя руками. Пятна после цинги с него ещё не до конца сошли. На коже, которая туго обтягивала рёбра, оставались розовые точки.

Высокий — Повторитель — радостно разглагольствовал, убеждённый, что мы в Америку, в Америку… Я ни в чём не была уверена, кроме того, что ужасно хочу увидеть папу, Андрюса и родной дом.

В третью ночь я проснулась. Кто-то меня легонько расталкивал. Подняв веки, я увидела огромные глаза Янины. Над ней раскачивалась лампа.

— Янина! Что случилось?

— Это Ляля…

— Объясни Ляле, что сейчас нужно спать, — сказала я и закрыла глаза.

— Она не может уснуть. Говорит, что жёлтая девочка умерла.

— Что?

— Ляля говорит, что она умерла. Ты можешь глянуть, у неё глаза закрыты? А то мне страшно смотреть.

Я прижала Янину к себе, положив её голову себе на грудь.

— Тихонько. Засыпай.

Она дрожала. Я прислушалась. Больше никто не кашлял.

— Тихо-тихо. Засыпай, Янина. — Я ласково её раскачивала.

Я подумала об Андрюсе. Что он там сейчас делает в лагере? Быть может, смотрит на мои рисунки? Я засунула руку в карман и сжала камешек. Перед моим взором предстал улыбающийся Андрюс — он дёргал меня за шапку в очереди за хлебом.

Жёлтая девочка в самом деле умерла. Подтёки крови протянулись по её лицу от уголков рта до подбородка и так и засохли. На следующий день охранники выбросили её окоченевшее тело из вагона. Мать, рыдая, бросилась за дочерью. Прозвучал выстрел. Что-то тяжёлое упало на землю. Мать, которая скучает за ребёнком, их раздражала.

Ненавистная мне когда-то Улюшка спасла нас от голода в поезде. Мы питались тем, что она дала маме, и делились с остальными. Я нарисовала широкое лицо Улюшки и пряди чёрных волос вокруг, пытаясь, несмотря на движение поезда, выводить линии аккуратно.

От воды и серой баланды из вёдер никто не отказывался. Мы ели жадно, облизывая ладони и обсасывая грязные пальцы. Мама Янины часто спала. Я же, несмотря на усталость, никак не могла уснуть. Меня всё время будили грохот, шум и движение поезда. Я сидела и задавалась вопросом, куда нас везут и как сообщить об этом папе.

Янина потрогала Лысого за плечо.

— Я слышала, что вы еврей, — сказала она.

— Такое, значит, слышала? — ответил он.

— Это правда? — спросила Янина.

— Да. А я вот слышал, что ты — маленькая проныра, это правда?

Янина задумалась:

— Нет, я так не думаю. А вы знаете — Гитлер с фашистами могут убивать евреев? Мне мама сказала.

— Твоя мама ошибается. Гитлер уже убивает евреев.

— Но почему, за что? — спросил Йонас.

— Евреи — это такие себе козлы отпущения за все проблемы Германии, — сказал Лысый. — Гитлер считает, что ответ на всё — расовая чистота. Детям такого не понять.

— Так вам лучше здесь с нами, чем у немцев? — спросил Йонас.

— Ты думаешь, я бы это выбрал? Хоть под Гитлером, хоть под Сталиным — эта война нас всех погубит. Литва оказалась меж двух огней. Вы слышали, что тот мужчина сказал. Японцы бомбили Перл-Харбор. США, наверное, уже союзники СССР. Но довольно разговоров. Помолчите, — сказал Лысый.

— Мы едем в Америку, — говорил Повторитель. — В Америку.

65

Прошла неделя, и посреди ночи поезд остановился. Госпожа Римас увидела знак с надписью «Макаров». Нас выгнали из вагонов, и вокруг моего лица закружился воздух — чистый, свежий. Я вдыхала через нос, а выдыхала через рот. Охранники направили нас к большому зданию в сотне метров от нас. Мы вытащили свои грязные вещи из вагона. Мама упала на землю.

— Быстро поднимите! — велела госпожа Римас, оглядываясь в поисках охранников. — Раз уж они могут пристрелить мать, что плачет за ребёнком, то женщину, которую не держат ноги, — тоже!

— Со мной всё хорошо. Просто я устала, — уверяла мама. Мы с госпожой Римас поддерживали её. Йонас тащил наши вещи. Возле здания мама снова споткнулась.

— Давай!

Подошли два энкавэдэшника с винтовками. Мама двигалась слишком медленно.

Они шагали в нашу сторону. Мама выпрямилась. Один из энкавэдэшников сплюнул на землю. Другой взглянул на неё. У меня всё в животе так и упало. Крецкий! Он ехал с нами.

— Николай! — медленно сказала ему мама.

Крецкий показал в противоположную сторону и направился к другой группе людей.

Здание было огромным — какой-то гигантский сарай. Здесь, наверное, собралась тысяча людей. Мы так устали, что даже не разговаривали. Просто попадали на землю на свои вещи. Мои мышцы расслабились. Земля оказалась такой приятно устойчивой — словно подо мной кто-то выключил метроном. Уже больше не скрипели рельсы. Я обняла чемодан с «Домби и сыном». Было тихо. Мы легли на наши пожитки и уснули.

Начало светать. Я почувствовала, как дышит Янина, что примостилась возле моей спины. Йонас сидел на чемодане. Он кивнул мне. Я взглянула на маму. Она крепко спала, положив руки на чемодан.

— Она назвала его Николаем, — начал Йонас.

— Что? — не поняла я.

Йонас принялся ходить возле меня.

— Крецкого. Ты слышала? Вечером она назвала его Николаем.

— Его так зовут? — спросила я.

— То-то же. Я этого не знал. А она откуда знает? — нервно проговорил Йонас. — Зачем он с нами попёрся? — Йонас пнул ногой землю.

Пришли энкавэдэшники — принесли хлеб и несколько вёдер с грибной юшкой. Мы разбудили маму и стали искать в сумках чашку или миску.

— Они кормят нас, кормят, — говорил Повторитель. — Мы в Америке каждый день будем есть до отвала. Каждый день.

— Почему они дают нам еду? — спросила я.

— Чтобы мы работали, — ответил Йонас.

— Всё съешьте, ни крошки не оставьте! — говорила нам мама.

После еды охранники начали собирать людей в группы. Мама внимательно прислушивалась, а после слабо рассмеялась:

— Мы идём в баню. Можно будет помыться!

Нас погнали в деревянную баню. Мамина поступь стала крепче. Возле ворот группу поделили на мужчин и женщин.

— Жди нас, — велела мама Йонасу.

Нам сказали снять одежду и отдать её сибирякам на входе. От скромности не осталось и следа. Женщины быстро разделись. Они хотели помыться. Я, сомневаясь, опустила голову.

— Лина, быстрее!

Мне не хотелось, чтобы меня касались, глазели на меня. Я скрестила руки на груди.

Мама о чём-то спросила одного из сибиряков.

— Он говорит, что нам следует торопиться, потому что здесь все останавливаются и едут дальше. Сегодня ещё много людей привезут. Говорит, что латыши, эстонцы и украинцы уже проехали, — сказала мама. — Всё хорошо, милая, всё правда хорошо.

Мужчины на входе, кажется, ни на кого не глазели. С чего бы это? Наши иссохшиеся тела были практически бесполыми. У меня несколько месяцев не шли месячные. Никакой женственности я в себе не чувствовала. Более соблазнительно для этих мужчин выглядел бы кусок свинины или кружка пенного пива.

После душа нас всех с вещами посадили в грузовик и провезли несколько километров по лесу, к берегу Ангары.

— Почему мы здесь? — спросил Йонас.

По берегу были разбросаны большие деревянные сараи. А под лесом стояло огромное здание НКВД.

— Дальше мы поплывём по воде. Разве вы не видите? Мы направляемся в Америку, в Америку! — говорил Повторитель. — Поплывём Ангарой, потом Леной, а затем морем к Берингову проливу.

— Но ведь это несколько месяцев в пути, — заметил господин, который накручивал часы.

Америка? Как мы можем оставить папу в красноярской тюрьме? Как я буду передавать ему рисунки? А война? Что если другие страны станут союзниками Сталина? Я вспомнила лицо Андрюса, когда он говорил, что мы в списке. И что-то в нём подсказывало мне, что везут нас вовсе не в Америку.

66

Баржи задерживались. Мы ждали на каменистых берегах Ангары больше недели. Нас кормили ячневой кашей. Я не могла понять, почему нас кормят не только хлебом. Не от доброты же. Для чего-то мы им нужны сильнее, но зачем? Мы грелись, словно на каникулах. Я рисовала для папы и писала письма Андрюсу каждый день. Рисовала на маленьких бумажках, чтобы не так бросалось в глаза, и прятала в «Домби и сына». Какая-то эстонка заметила, что я рисую, и подарила мне ещё бумаги.

Мы таскали брёвна, но только для костра на ночь. Сидели возле огня, который приятно потрескивал, и пели литовские песни. Лесом катилось эхо — люди из-за Балтики пели о своей родине. Двоих женщин отправили поездом в Черемхов, чтобы помогли довезти до лагеря запасы для НКВД, и они отослали наши письма.

— Пожалуйста, не могли бы вы взять вот это в Черемхов и передать с кем-нибудь? — Я дала одной из женщин дощечку.

— Какая красота! Ты такие бесподобные цветы нарисовала. У меня дома во дворе рута цвела… — вздохнула она и посмотрела на меня. — Твой отец в Красноярске?

Я кивнула.

— Лина, пожалуйста, не питай больших надежд — Красноярск отсюда очень далеко, — сказала мама.

Как-то, погревшись на солнышке, мы с мамой зашли в Ангару. Бегали в воде и смеялись. Мокрая одежда прилипла к телу.

— Прикройтесь! — озираясь, сказал Йонас.

— Что ты хочешь сказать? — спросила мама, одёргивая мокрую ткань.

— Они на вас смотрят. — Йонас кивнул в сторону энкавэдэшников.

— Йонас, им это неинтересно. Ну взгляни на нас. Мы не так уж и роскошно выглядим, — сказала мама, выжимая из волос воду.

Я скрестила руки на груди.

— Ну, госпожа Арвидас их ведь заинтересовала! А может, ты ему интересна, — сказал Йонас.

Мама опустила руки.

— Это ты о ком? О ком?

— О Николае, — сказал Йонас.

— Крецком? — переспросила я. — А что такое?

— А ты у мамы спроси, — ответил Йонас.

— Йонас, перестань. Мы никакого Николая не знаем, — сказала мама.

Я взглянула ей в лицо.

— А почему ты называла его Николаем? Откуда ты знаешь его имя?

Мама посмотрела на меня, потом на Йонаса.

— Спросила, как его зовут, — ответила она.

У меня внутри всё просто оборвалось. Что, Йонас прав?

— Но, мама, он ведь чудовище! — сказала я, вытирая воду со шрама на лбу.

Мама подошла ближе, выкручивая юбку.

— Мы не знаем, какой он.

Я фыркнула:

— Да он…

Мама схватила меня за руку так, что боль отдалась в плечо, и процедила сквозь зубы:

— Мы не знаем. Слышишь? Мы не знаем, какой он. Он парень. Он просто мальчишка. — Она отпустила мою руку. — И я с ним не сплю, — резко бросила она Йонасу. — Как ты мог такое подумать!

— Мама!.. — запнулся Йонас.

Она пошла прочь, а я так и осталась стоять, растирая руку.

Йонас стоял, остолбенев от маминых слов.

67

Несколько недель баржи ползли на север по Ангаре. Потом мы сошли на берег, и несколько дней нас везли густым лесом в кузовах чёрных машин. Кое-где лежали огромные поваленные деревья — в ствол такого могла бы въехать наша машина. Людей не было видно. Нас окружал тёмный, непроходимый лес. Куда нас везут? Днём мы жарились на солнце, а ночью мёрзли. Волдыри зажили. Мы ели всё, что нам давали, и тешились тем, что нас не заставляют работать.

Машины прибыли в Усть-Кут на Лене. И снова мы ждали на барже. Берег Лены был в мелкой гальке. Шёл дождь. Навесы, на скорую руку натянутые над берегом, совсем не помогали. Я лежала на чемодане, защищая «Домби и сына», камешек, мои рисунки и семейную фотографию. Янина стояла под дождём. Девочка смотрела в небо и по-прежнему разговаривала неизвестно с кем. Крецкий скрипел ботинками, расхаживая туда-сюда по берегу. Кричал, чтобы мы не разбредались. Ночью он стоял, смотрел на серебряную лунную дорожку на Лене и двигался только для того, чтобы поднести к губам сигарету.

Мой русский становился лучше. Но до Йонаса мне всё равно было далеко.

Спустя две недели приплыли баржи, и энкавэдэшники снова завели нас на них. Мы поплыли на север, отплыли от Усть-Кута и оставили позади Киренск.

— На север плывём, — отметил Йонас. — Может, и правда в Америку?

— Что, без папы? — спросила я.

Йонас смотрел в воду. Он ничего не сказал.

Повторитель только и говорил, что об Америке. Он пытался нарисовать карту Соединённых Штатов, говорил обо всём, что слышал от родственников и знакомых. Ему было нужно в это верить.

— В Америке есть замечательные университеты, в так называемой Новой Англии. А ещё, говорят, Нью-Йорк — очень модный и современный город, — сказала Йоанна.

— Кто говорит, что Нью-Йорк модный? — спросила я.

— Мои родители.

— А что они знают об Америке?

— У мамы там дядя, — ответила Йоанна.

— А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, — сказала я.

— Судя по всему, родственник там у неё есть. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.

— Хм. А мне Америка не очень нравится. Им искусства не хватает. Ни одного хорошего художника американского не знаю.

— Ты меня лучше не рисуй! — сказал Лысый. — Мне своих портретов не нужно.

— Да я, вообще-то, уже заканчиваю, — сказала я, затеняя его конопатые щёки.

— Порви! — требовал он.

— Нет, — ответила я. — Но не волнуйтесь, я никому не покажу.

— Не покажешь, если понимаешь: так будет лучше.

Я взглянула на портрет. У меня получилась его оттопыренная губа и постоянно недовольное выражение. А на лице он не был некрасивым. Глубокие морщины на лбу придавали ему капризный вид.

— За что вас вывезли? — спросила я. — Вы говорите, что просто марки собирали. Но зачем человека депортировать за коллекционирование марок?

— Не суй носа не в свои дела, — сказал он.

— Где ваша семья? — не отступала я.

— Говорю же — это не твоё дело! — пробурчал он, подняв палец. — А если у тебя хоть немного мозгов имеется, то ты будешь прятать свои рисунки так, чтобы их никто и никогда не увидел, слышишь?

Рядом села Янина.

— Известной художницей ты не будешь! — сказал Лысый.

— Нет, будет! — ответила Янина.

— Нет, не будет. А знаешь почему? Потому что она не мёртвая. Хотя надежда какая-никакая есть. Америка, тоже мне!

Нахмурившись, я посмотрела на него.

— Моя кукла мертва, — сказала Янина.

68

Мы приблизились к Якутску.

— Вот теперь увидим. Увидим, — нетерпеливо говорил Повторитель. — Если выйдем здесь, то не поедем в Америку. Не поедем.

— А куда тогда? — спросил Йонас.

— На Колыму[8], — ответил Лысый. — В те лагеря, а может, и в Магадан.

— Ни в какой Магадан мы не едем, — сказала мама. — Прекратите такие разговоры, господин Сталас.

— Не на Колыму, нет, не на Колыму, — сказал Повторитель.

Баржи замедлили ход. Мы останавливались.

— Нет, не нужно, пожалуйста, — шептал Йонас.

Госпожа Римас заплакала:

— Я не могу быть в заключении так далеко от мужа!

Янина потянула меня за рукав.

— Ляля говорит, что мы не едем на Колыму.

— Что? — удивилась я.

— Говорит, что мы не туда. — Она пожала плечами.

Мы собрались над бортом. Кое-кто из энкавэдэшников сошёл на берег, Крецкий тоже. У него был рюкзак. Там их встретил какой-то командир. Мы наблюдали, как им дают инструкции.

— Взгляни, — сказал Йонас. — Энкавэдэшники что-то грузят на баржу.

— Так мы здесь не сходим? — спросила я.

Вдруг на берегу заговорили громче. Крецкий спорил с командиром. Я поняла, что тот говорит. Он приказывал Крецкому возвращаться на баржу.

— Крецкий хочет остаться там, — заметил Йонас.

— Вот и хорошо, пусть остаётся, — отозвалась я.

Крецкий махал руками, что-то доказывал, но командир показывал ему на баржу.

Мама вздохнула и посмотрела вниз. Крецкий пошёл назад к барже. Его не отпустили. Он плывёт с нами, куда бы мы ни направлялись.

Пассажиры радостно закричали и бросились обниматься — баржа отчалила от Якутска.

Прошла неделя, но бодрость духа сохранялась. Люди пели на палубе. Кто-то играл на аккордеоне. В толпу, расталкивая людей, влетел Крецкий.

— Вы что, сдурели все?! Так радуетесь, будто вас в Америку везут. Придурки! — закричал он.

Веселье стихло, люди принялись шептаться.

— Америка, Америка? — тихо произносил Повторитель.

Так куда же нас везут? Уже август. По мере продвижения на север холодало — словно сейчас был октябрь. Леса вокруг Лены редели.

— Мы пересекли Северный круг, — объявил господин с часами.

— Что? — встревожился Йонас. — Как так? Куда это нас завезли?

— Всё правильно, — сказал Повторитель. — Мы плывём к устью Лены, а там уже пересядем на большие пароходы к Америке. Пароходы.

Баржи останавливались за Северным кругом в Булуни. Мы смотрели, как большие группы людей сгоняли с баржи и просто оставляли на пустынном берегу, а мы отчаливали. И плыли дальше.

В конце августа мы доплыли до устья Лены. Температура опустилась почти до ноля. Ледяные волны моря Лаптевых били в борта баржи, пока она швартовалась.

— Давай! — закричали охранники и принялись толкать нас прикладами.

— Они нас сейчас потопят, — сказал Лысый. — Они нас сюда привезли, чтобы утопить и избавиться от нас!

— Господи милостивый, нет! — сказала госпожа Римас.

Энкавэдэшники прислонили к борту доску. Толкали детей, чтобы те скорее шли по доске и кричали на них.

— А куда спешить? — удивилась мама. — Здесь ведь ничего нет.

Она оказалась права. На этих берегах не было ни души, ни кустика, ни деревца — просто голая земля, берег и бесконечная вода. Вокруг нас были только тундра и море Лаптевых. Порывистый ветер бросал песок в рот, в глаза. Я прижала к себе чемодан и оглянулась по сторонам. Энкавэдэшники пошли к двум кирпичным зданиям. Где мы все здесь разместимся? На барже приплыло больше трёхсот человек.

Крецкий спорил с кем-то из охраны, повторял, что должен вернуться в Якутск. Нас остановил энкавэдэшник с сальными волосами и кривыми коричневыми зубами.

— Куда это вы собрались? — спросил он.

— К зданиям, — сказала мама.

— Они для охраны, — отрезал он.

— А где нам тогда жить? — спросила мама. — Где село?

Охранник сделал широкий жест руками и сказал:

— Вот это и есть село. И всё в вашем распоряжении.

Другой энкавэдэшник засмеялся.

— Извините? — спросила мама.

— Что, не нравится? Думаешь, ты слишком хороша для этого? Фашистская свинья. Свиньи спят в грязи. Знаешь такое? Но перед тем, как будете ложиться спать, достройте пекарню и сделайте рыбоконсервный завод.

Он пошёл на маму. Из-под верхней губы у него выглядывали ржавые зубы.

— Вы же фашистские свиньи, да? Противно даже смотреть на вас!

Он плюнул маме в грудь и пошёл прочь.

— Вы и грязь не заслужили! — оглянувшись, прокричал он.

Нам сказали носить кирпичи из баржи. Мы выстроились в ряд и по очереди спускались в глубокий трюм баржи, вынося оттуда как можно больше кирпичин за раз. Баржи разгружали десять часов. Там, помимо кирпичей, также были дерево, бочки с керосином, мука и даже маленькие рыбацкие лодки — это всё для энкавэдэшников. Руки у меня дрожали от усталости.

— Ляля говорит, что мы не поплывём в Америку, — сказала Янина.

— Без шуток. Тебе твоё привидение куклы говорило, что мы остаёмся здесь? — спросил Лысый и указал на знак, битый непогодой.

Трофимовск. Глубокое Заполярье, отсюда недалеко и до Северного полюса.

69

Мы сбились в кучку и закутались в тёплую одежду — у кого какая была. Я с тоской вспоминала алтайский лагерь, лачугу Улюшки, Андрюса. Пароход загудел и потащил баржи назад по Лене. Они что, ещё людей привезут?

— Как же отсюда папе писать? — спросил Йонас.

— Где-то здесь должно быть село, — заверила его мама.

Я подумала о дощечке, которую передала из Черемхова. Что-то из тех вещей уже, наверное, дошло до папы.

— Так это такой у них план, — оглядываясь по сторонам, произнёс Лысый. — Вот так, значит, Сталин избавится от нас? Заморозит насмерть. Скормит лисицам…

— Лисицам? — сказала госпожа Римас.

Мать Янины искоса взглянула на Лысого.

— Если здесь есть лисицы, то на них можно охотиться и есть их! — сказал Йонас.

— Мальчик, ты когда-нибудь лисицу ловил? — спросил Лысый.

— Нет, но, наверное, это возможно, — ответил Йонас.

— Охранник сказал, что мы должны построить им завод, — напомнила я.

— Не может же это быть местом нашего назначения, — сказала мама. — Наверное, нас отсюда ещё куда-то повезут.

— На твоём месте, Елена, я бы не был в этом так уверен, — сказал господин с часами. — Для СССР уже не существует ни Литвы, ни Латвии, ни Эстонии. Сталин должен полностью освободиться от нас, чтобы ничто не засоряло ему красивые пейзажи.

Мусор. Так вот что мы для Сталина?

— Уже почти сентябрь, — заметил господин с часами. — Скоро начнётся полярная ночь.

Почти сентябрь. А мы мёрзнем. Про полярную ночь мы учили в школе. За Северным кругом солнце прячется за горизонт на сто восемьдесят дней. Почти полгода темно. В школе я этому большого значения не придавала. Лишь рисовала, как солнце прячется за горизонт. Теперь же моё сердце провалилось куда-то в живот, и его обожгла желчь.

— У нас мало времени, — продолжил мужчина, который накручивал часы. — Я считаю…

— ПРЕКРАТИТЕ! Замолчите! — закричала мать Янины.

— Что случилось, милая? — спросила мама.

— Тихо… Не привлекайте внимание охраны, — сказала госпожа Римас.

— Мамочка, что такое? — спросила Янина. Её мать всё кричала и кричала.

Эта женщина в пути почти и словом не обмолвилась, а теперь мы не можем сделать так, чтобы она замолчала.

— Я так не могу! Я не хочу здесь умирать! Я не дам лисицам съесть нас!

Вдруг она схватила дочку за горло. Янина захрипела.

Мама бросилась к матери Янины и разжала ей пальцы, освободив ребёнка. Янина отдышалась и тихо заплакала.

— Прости, мне так жаль! — закричала её мать. Она отвернулась и схватила за горло себя в попытке удавиться.

Госпожа Римас дала ей пощёчину. Господин Лукас схватил женщину за руки и держал.

— Ты что? Хочешь убиться — делай это в одиночестве, — сказал ей Лысый.

— Это вы виноваты! — повернулась я к нему. — Это вы ей про лисиц сказали!

— Лина, перестань, — сказал Йонас.

— Мама, — всхлипнула Янина.

— Она и так здесь с мёртвой куклой разговаривает. Только мёртвой матери нам не хватает! — сказал Лысый.

— Мама! — кричала Янина.

— Всё будет хорошо, — говорила мама, гладя её мать по грязным волосам. — У нас всё будет хорошо. Только не нужно терять самообладание. Всё будет хорошо. Правда.

70

На рассвете нас криком разбудили энкавэдэшники и погнали работать. От сна на чемодане у меня затекла шея. Йонас с мамой спали под лодкой, прячась от ветра. Мне удалось побыть в объятиях Морфия лишь несколько часов, потому что, когда все уснули, я рисовала при луне. Набросала мать Янины, сжимающую горло девочки, выпученные глаза Янины. Я написала письмо Андрюсу, в котором рассказала, что мы в Трофимовске. Вот только как мне его отправить? Может, Андрюс подумает, что я о нём забыла? Он говорил: «Я тебя найду». Но как же он отыщет нас здесь? «Папа, — подумала я. — Ты едешь кнам. Поспеши».

Энкавэдэшники поделили нас на двадцать пять групп по пятнадцать человек. Мы оказались в одиннадцатой. Мужчин вне зависимости от их силы они отправили достраивать бараки для НКВД. Мальчишек послали рыбачить в море Лаптевых. Остальным, то есть женщинам и старикам, велели построить юрты — дома — для своих групп. Вот только использовать кирпичи, предназначенные для зданий НКВД, нам запретили. Ведь скоро зима, и энкавэдэшникам понадобится тёплое жильё. Так сказал Иванов — охранник с коричневыми зубами. Нам разрешили брать битые кирпичи, а также куски досок и брёвен, которые выбросило на берег.

— Прежде чем начинать что-то строить, сперва нужно раздобыть материалы, — сказала госпожа Римас. — Быстренько ступайте и пособирайте всё, что найдёте, пока это не забрали другие. Всё приносите сюда.

Я насобирала больших камней, палок, обломков кирпичей. Мы что, в самом деле из этих палок и камешков что-то построим? Мама и госпожа Римас нашли брёвна, которые вынесло на берег, притащили их на место и пошли за новыми. Я видела, как женщина выкапывает руками мох, чтобы затыкать им дыры между камнями, и мы с Яниной и себе его натаскали. От голода мне выкручивало живот. Скорее бы Йонас рыбы принёс.

Брат вернулся — мокрый, он весь дрожал. И с пустыми руками.

— А рыба? Где же рыба? — спросила я, стуча зубами.

— Охранники сказали, что нам рыбу нельзя. Её всю забрали для НКВД.

— А есть нам что?

— Пайки будут выдавать, — ответил он.

Брёвен для каркаса юрты мы насобирали за неделю. Мужчины обсуждали проект. Я чертила.

— Эти брёвна не очень крепкие, — заметил Йонас. — Ведь их выбросило на берег из воды.

— А у нас больше ничего нет, — сказал господин с часами. — Нужно действовать быстро, чтобы успеть до первого снега. Не успеем — не выживем.

— Быстро. Быстро, — сказал Повторитель.

Я вырыла углубления в твёрдой земле плоским камнем. Земля была мёрзлая. Глубже уже начинался лёд. Мы с мамой и госпожой Римас вертикально вставили в те углубления брёвна и прикопали их землёй.

— Для пятнадцати человек как-то маловато, — сказала я, глядя на основу. Колючий ветер бросался мне в лицо.

— Так теплее будет, — ответила мама.

Подошли Иванов и Крецкий. Я поняла большую часть разговора.

— Самые медленные свиньи в Трофимовске! — процедил сквозь свои ржавые зубы Иванов.

— Вам нужна крыша, — заметил Крецкий, сделав жест сигаретой.

— Это понятно. Но греться тогда как? — сказала я. На крышу брёвен нам хватит, но как тогда греться?

— Нам нужна печка, — сказала мама по-русски.

Это Иванову показалось особенно забавным.

— Печку вам? А ещё чего? Горячую ванную? Бокал коньяка? Заткнитесь и работайте, — бросил он и пошёл прочь.

Мама посмотрела на Крецкого.

Тот опустил голову и последовал за Ивановым.

— Видишь, он не поможет, — сказала я.

Мы работали ещё неделю, строя всё с нуля. А в итоге получился не дом. Получилась какая-то куча перегноя и гора брёвен, присыпанных землёй, песком и мхом. Выглядело это, словно ребёнок в грязи поигрался. А нам приходилось там жить.

Мужчины закончили строить бараки и пекарню для НКВД. То были нормальные кирпичные сооружения с печкой в каждой комнате. Мужчина с часами говорил, что там всё хорошо оснащено. Как мы переживём полярную зиму в землянке? Хотя, я более чем уверена, охранники вообще не ожидали, что мы её переживём.

71

В тот день, когда мы достроили юрту, ко мне прибежала Янина.

— Лина, там пароход! Он сюда плывёт!

Через несколько секунд рядом появились энкавэдэшники и начали целиться в наши лица. Всех загнали в юрты. Они бегали и отчаянно кричали.

— Йонас! — звала мама. — Лина, где Йонас?

— Его рыбачить отправили.

— Давай! — крикнул Иванов, толкая меня к юрте.

— Йонас! — закричала мама, пытаясь увернуться от Иванова.

— Он идёт, Елена, — сказал господин Лукас, подбежав к нам. — Я видел его позади.

Прибежал запыхавшийся Йонас.

— Мама, там пароход. С американским флагом.

— Американцы приплыли. Они приплыли! — радовался Повторитель.

— Американцы будут биться с энкавэдэшниками? — спросила Янина.

— Глупенькая. Американцы им помогают, — сказал Лысый.

— Охранники нас прячут, — заметила мама. — Не хотят, чтобы американцы увидели нас и узнали, что здесь с нами делают.

— А американцы не поинтересуются, что это за землянки? — спросила я.

— Они решат, что здесь какое-то военное подразделение, — сказал мужчина с часами.

— Так, может, выбежать, чтобы американцы нас заметили? — спросила я.

— Тебя пристрелят! — сказал Лысый.

— Лина, будь здесь! — велела мама. — Поняла?

Она была права. Энкавэдэшники прятали нас от американцев. Мы больше пяти часов просидели в юртах. Столько времени разгружали американское судно. Но стоило ему отплыть от берега, как энкавэдэшники прибежали и закричали, чтобы мы возвращались к работе. Привезённое нужно было занести в пекарню и в бараки НКВД. Я смотрела, как плывёт и исчезает из поля зрения американский корабль, унося прочь и мысли о спасении. Мне хотелось выбежать на берег и закричать, замахать руками.

Груз на больших деревянных поддонах в высоту и ширину занимал места не меньше, чем четыре дома в Каунасе. Продукты. Так близко. Йонас сказал мне присматривать за теми поддонами, ведь из них можно будет сделать дверь для юрты.

Мужчина с часами знал английский язык. Он перевёл надписи на контейнерах: консервированный горошек, помидоры, сливочное масло, сгущённое молоко, яичный порошок, сахар, мука, водка, виски. Больше трёхсот литовцев и финнов таскали горы продуктов, к которым затем никогда не прикоснутся. Сколько же еды в Америке, что пароходом можно было привезти такие огромные запасы для меньше чем двадцати охранников? И вот американцы уплывают прочь. Знают ли они тайну СССР? Или они «подставляют вторую щёку»?

Когда мы перенесли продукты, то принялись носить другие запасы: керосин, одежду на меху, шапки и толстые кожаные рукавицы. Энкавэдэшники будут зимовать в тепле. Моё же плохонькое пальто продувал ветер. Я изо всех сил старалась поднимать ящики вместе с Йонасом.

— Пожалуйста, перестаньте, — сказала мама господину Лукасу.

— Извините, — попросил прощения он, накручивая часы. — Это меня успокаивает.

— Нет, я не об этом. Перестаньте читать надписи на ящиках. Я просто больше этого не вынесу, — сказала мама и пошла прочь.

— А вот я хочу знать, — возразил Лысый. — Хочу знать, что здесь — вдруг кому-то представится возможность…

— Что он хочет сказать? — не понял Йонас.

— Наверное, он хочет, чтобы кто-то что-то для него украл, — пояснила я.

— Она снова… — начал Йонас.

— Что?

Йонас показал на маму. Она разговаривала с Крецким.

72

Йонас выловил из моря Лаптевых пустую бочку, вытащил её на берег палкой и покатил к юрте. Люди обрадовались и встретили его весёлыми возгласами.

— Вот и печка будет, — улыбнулся Йонас.

— Отличная работа, молодец! — похвалила мама.

Мужчины принялись работать возле бочки, пытаясь сделать дымоход из пустых жестянок, которые нашли в мусорном ведре НКВД.

Носить с собой или беречь паёк было рискованно, если поблизости ходил Иванов. Ему нравилось отбирать еду. Триста грамм. Вот и всё, что мы получали. Однажды я видела, как он выхватил кусок хлеба у пожилой женщины в очереди к пекарне, сунул его в рот и принялся жевать. Она смотрела на него и пустым ртом тоже словно жевала. Затем энкавэдэшник выплюнул хлеб ей под ноги, и женщина бросилась собирать разжёванные куски и есть. Госпожа Римас слышала, что Иванова перевели из красноярской тюрьмы. Командировка в Трофимовск — это, наверное, наказание. Крецкого тоже за что-то наказали? Интересно, не в той ли самой тюрьме, где сейчас папа, служил Иванов?

Желудок у меня горел. Я мечтала о той серой каше, которую нам давали в поезде. Рисовала в деталях еду: печёную курицу, от которой поднимался пар, с хрустящей блестящей корочкой, миски слив, тёртые яблочные пироги. Я записала подробно всё, что знала про американское судно и его груз.

Энкавэдэшники отправили нас таскать брёвна из моря Лаптевых. Нам нужно было рубить их и сушить на дрова. Однако предназначались дрова не нам. Мы сидели в юрте возле пустой печки. У меня перед глазами всплывала картина, как дома мы собирали со стола тарелки, стряхивая то, что на них оставалось, в мусорное ведро. Я слышала, как Йонас говорил: «Но мама, я не голоден», — когда ему велели доесть. Не голоден. Когда в последний раз мы были не голодны?

— Мне холодно, — сказала Янина.

— Ну так принеси дров! — буркнул Лысый.

— А откуда? — спросила она.

— Можешь украсть. Возле здания НКВД, — ответил он. — Другие там берут.

— Не отправляйте её воровать. Я сейчас что-то найду, — сказала я.

— Я с тобой, — отозвался Йонас.

— Мама? — Я ожидала, что она будет против.

— Гм? — выдохнула она.

— Мы с Йонасом сходим за дровами.

— Хорошо, милая, — ласково сказала мама.

— С мамой всё хорошо? — спросила я у Йонаса, когда мы вышли из юрты.

— Какая-то она слабая и растерянная.

Я остановилась:

— Йонас, ты видел, чтобы мама ела?

— Вроде да.

— Вот подумай. Мы видели, как она что-то откусывает, но она всё время даёт хлеб нам, — сказала я. — И вчера дала нам хлеб со словами, что ей за таскание брёвен дали дополнительный паёк.

— Ты думаешь, она отдаёт свою еду нам?

— Да, по крайней мере какую-то часть, — сказала я.

Мама морит себя голодом, чтобы прокормить нас.

Завывал ветер, мы шли к зданию НКВД. Каждый вдох обжигал горло. Солнца не было. Полярная ночь уже началась. Пустой пейзаж луна разрисовывала разными оттенками серого и голубого. Повторитель всё говорил, что нам нужно пережить первую зиму. Мама с ним соглашалась. Если первую зиму перезимуем, то выживем.

Нужно дожить до конца полярной ночи и увидеть возвращение солнца.

— Тебе холодно? — спросил Йонас.

— Ужасно. — Ветер проходил сквозь одежду и словно хватал за кожу.

— Хочешь моё пальто? — спросил он. — Наверное, тебе подойдёт.

Я взглянула на брата. То пальто, что мама для него выменяла, было ему на вырост.

— Нет, ведь тогда ты замёрзнешь. Но спасибо!

— Вилкасы! — позвал Крецкий, одетый в длинную шерстяную шинель и с холщовой торбой в руке. — Что вы здесь делаете?

— Ищем, не вынесло ли чего на берег, что можно использовать как дрова, — ответил Йонас. — Вы такого не видели?

Крецкий засомневался, после чего, засунув руку в торбу, бросил нам под ноги полено. И не успели мы его рассмотреть, как он пошёл прочь.

В ту ночь, двадцать шестого сентября, пришла первая снежная буря.

Продолжалась она два дня. Ветер и снег завывали и пролетали в щели стен. У меня продрогли колени и бёдра. Они болели и пульсировали так, что трудно было пошевелиться. Мы прижимались друг к другу, чтобы согреться. К нам подсел Повторитель. У него изо рта плохо пахло.

— Ты ел рыбу? — спросил его Лысый.

— Рыбу? Да, немного рыбы съел.

— А нам почему не принёс? — спросил Лысый.

Другие тоже начали кричать на Повторителя, что он эгоист.

— Я украл. Там немного было. Совсем немного.

— Ляля не любит рыбу, — прошептала Янина.

Я взглянула на неё. Она чесала голову.

— Зудит? — спросила я.

Она кивнула. Вши. Теперь у нас будет их полная юрта — это только вопрос времени.

Мы по очереди прокладывали дорожку в снегу, чтобы ходить за хлебом. Я набрала много снега, чтобы растапливать и пить. Йонас следил, чтобы мама съедала весь свой паёк и пила воду. В туалет мы ходили на улицу, но когда буря совсем разгулялась, не было другого выбора, кроме как сидеть на ведре в юрте. Тот, кто сидел, учтиво отворачивался — хотя кое-кто утверждал, что сзади вид ещё хуже.

73

Когда буря закончилась, энкавэдэшники стали кричать, чтобы мы работали дальше. Мы вышли из своей землянки. Хоть и было темно, от белого снега пейзаж стал ярче. Однако мы только это и видели — повсюду сплошная серость. Энкавэдэшники велели нам катить и рубить на дрова брёвна. Мы с Йонасом прошли мимо совсем засыпанной снегом юрты.

— Нет! — рыдала женщина на улице. На её окровавленных пальцах были сорваны ногти.

— Вот глупые! Сделали дверь, которая открывается наружу. Снег пошёл — и попали в ловушку. Слабаки — не смогли дверь ни открыть, ни сорвать! — смеялся Иванов, хлопая себя по бёдрам. — Четыре трупа! Вот тупые свиньи, — сказал он другому охраннику.

Йонас так и стоял с открытым ртом.

— На что смотрим? — крикнул Иванов. — Работай давай.

Я потащила брата прочь от снегового кургана и заплаканной женщины.

— Смеётся. Люди погибли, а Иванову смешно, — сказала я.

— В первую бурю погибло четыре человека, — заметил Йонас, глядя себе под ноги. — А может, и больше. Нам нужны ещё дрова. Нужно перезимовать!

Нас поделили на группы. Мне следовало пройти три километра к ближайшим деревьям, чтобы найти такое, что подойдёт на дрова НКВД. В моей группе был Лысый. Мы шли по снегу, который сухо скрипел под ногами.

— И как я должен ходить с такой ногой? — сетовал Лысый.

Я старалась быстро идти вперёд. Не хотела быть рядом с ним. Он меня замедлял.

— Не оставляй меня! — сказал он. — Дай мне свои рукавицы.

— Что?

— Рукавицы дай. У меня нет.

— Нет. Тогда у меня замёрзнут руки, — сказала я; мороз уже щипал меня за лицо.

— А у меня уже замёрзли! Дай мне свои рукавицы. На несколько минут. Ты можешь руки в карманы спрятать.

Я вспомнила, как Йонас предлагал мне пальто, и задумалась, нужно ли делиться рукавицами с Лысым.

— Дай мне свои рукавицы, а я тебе кое-что расскажу.

— Что именно? — с подозрением спросила я.

— То, что ты хочешь знать.

— И что же я хочу узнать от вас?

— Скорее давай рукавицы. — Он уже стучал зубами.

Я молча шла дальше.

— Да, чёрт возьми, дай мне рукавицы — и я расскажу, за что вас депортировали!

Я остановилась и перевела взгляд на него.

Он стащил с моих рук рукавицы.

— Ну ты не стой — замёрзнешь. Иди дальше. И руки в карманы спрячь.

Мы пошли.

— Ну?

— Знаешь Петраса Вилкаса? — спросил он.

Петрас Вилкас. Брат моего отца. Отец Йоанны.

— Да, — ответила я. — Он мой дядя. Йоанна — моя лучшая подруга.

— А это кто — его дочь?

Я кивнула.

— Ну так вот почему вас депортировали, — сказал он, растирая руки в рукавицах. — Твоя мать знает. Просто тебе не говорила. Вот почему.

— Что вы хотите сказать этим своим «вот почему»? Откуда вы знаете?

— А какая разница откуда? Твой дядя сбежал из Литвы перед тем, как вас депортировали.

— Вы врёте!

— Правда? У твоей тёти девичья фамилия немецкая. Вот семья твоего дяди и сбежала — возможно, как репатрианты[9], через Германию. А твой отец им помогал. Он принимал участие в побеге. Поэтому твою семью внесли в список. Твоего отца посадили в тюрьму, вы тут подохнете в этом арктическом аду, а твоя лучшая подруга сейчас, наверное, живёт в Америке.

Что он несёт? Йоанна сбежала и подалась в Америку? Но как такое возможно?

— Репатриация, если получится, — сказал папа, резко замолчав, когда увидел меня в дверном проёме.

Дорогая Лина,

…теперь, после Рождества, в жизни стало всё совсем серьёзно… Папа сложил в коробки почти все книги — говорит, что они занимают слишком много места.

Я подумала о своём последнем дне рождения. Папа присоединился к нам в ресторане поздно. Я рассказала ему, что Йоанна мне ничего не прислала, и заметила, что от упоминания моей двоюродной сестры он напрягся.

— Наверное, она просто занята, — сказал он.

— Лучше в Швецию, — произнесла мама.

— Это невозможно, — пояснил папа. — Их единственный вариант — Германия.

— А кто едет в Германию? — крикнула я из столовой.

Стало тихо.

— А я думала, вся семья твоей тёти в Германии, — сказала я.

— Видать, родственник там у неё живёт. Он ей письма пишет. Из Пенсильвании.

Очень даже возможно.

За свободу Йоанны я отдала свою.

— Что угодно отдал бы за сигарету, — произнёс Лысый.

74

— Но почему вы мне не сказали?

— Мы пытались защитить твоего дядю. А они собирались помочь нам, — объяснила мама.

— Помочь в чём? — спросил Йонас.

— Сбежать, — прошептала мама.

Не было необходимости говорить тише. Все притворялись, что заняты своими ногтями или одеждой, однако они слышали каждое слово. Только Янина внимательно смотрела. Она сидела на коленях возле Йонаса, вылавливая вшей из бровей.

— Прибыв в Германию, они собирались оформить и нам документы на репатриацию.

— А как это — репатриация? — спросила Янина.

— Это когда возвращаются туда, откуда походит твой род, — объяснила я.

— А вы немцы? — спросила она у мамы.

— Нет, милая. Но моя невестка и её семья родились в Германии, — сказала мама. — Мы считали, что через них сможем сделать документы.

— А папа им помогал? Поэтому он был соучастником? — спросила я.

— Соучастником? Он не преступник, Лина. И да, он им помогал. Они ведь наша семья.

— Значит, Йоанна в Германии? — спросила я.

— Скорее всего, — ответила мама. — Но потом всё пошло наперекосяк. Когда они выехали, папа узнал, что в апреле НКВД обыскало их дом. Наверное, кто-то донёс.

— Кому нужно такое делать? — не понял Йонас.

— Литовцам, которые сотрудничают с советской властью. Они рассказывают про других людей, чтобы защитить себя.

Кто-то судорожно закашлял.

— Поверить не могу — как это Йоанна мне не сказала!

— А Йоанна не знала! Родители, понятное дело, ей ничего не сказали. Боялись, что она кому-нибудь расскажет. Она думала, что они едут в гости к друзьям их семьи, — объяснила мама.

— Андрюс говорил, в НКВД думали, что у его отца международные контакты. Так СССР считает, что у папы есть связь с кем-то за пределами Литвы, — тихо сказал Йонас. — Значит, он в опасности.

Мама кивнула. Янина встала и легла возле своей матери.

В моей голове проносились разные мысли. Не успевала я разобраться с одной, как появлялась другая. Мы страдаем, а семья Йоанны беспечно и с комфортом живёт в Германии. Мы отдали свои жизни за их жизни. Мама сердилась, что Лысый мне об этом рассказал. Она доверила ему тайну. А он разболтал её за возможность пять минут поносить рукавицы. Неужели маме с папой не приходило на ум доверить секрет нам? Думали ли они о последствиях, когда собирались помогать им сбежать? Я чесала затылок. Вши выкусали мне там целую тропу.

— Какой эгоизм! Как они могли подвергнуть нас такому? — сказала я.

— Им тоже пришлось от чего-то отказаться и кое-что оставить, — сказал Йонас.

Я открыла рот.

— Это ты о чём? Ни от чего они не отказались. Мы всё отдали за них.

— Они оставили свой дом. Дядя — свой магазин. Йоанна — учёбу.

Учёба. Йоанна хотела стать доктором так же сильно, как я — художницей. Я ещё могу рисовать, а вот она не может заниматься медициной, в то время как в Германии неистовствует война. Где она? Знает ли, что с нами случилось? Удалось ли Советскому Союзу скрыть депортации от всего мира? Если да, то на какое время? Я подумала про американское грузовое судно, что поплыло прочь. Догадается ли кто-то искать нас в сибирской тундре? Сталин бы с радостью похоронил нас в снегах и льдах.

Я взяла бумагу и села так, чтобы на неё светил огонь из печки. Во мне закипал гнев. Какая несправедливость! Но ненавидеть Йоанну я не могла. Она в случившемся не виновата. А кто виноват? Я нарисовала две руки, которые держатся одна за другую, но их тянет в разные стороны какая-то сила. На её ладони я нарисовала свастику, на своей руке — серп и молот, а между рук — падающий разорванный литовский флаг.

Я услышала, как кто-то скребётся. Мужчина с часами что-то вырезал из маленькой деревяшки ножом. Дрова потрескивали, с бочки выпрыгивали искры.

— Какая-то она поцарапанная, — заметил Йонас. Он сидел по-турецки на моей кровати и смотрел на одну из репродукций Мунка, которые я получила из Осло.

— Да. Он мастихин использовал — это такой нож, — чтобы придать полотну текстуры, — объяснила я.

— Она от этого словно… растеряна, — сказал Йонас. — Если бы картина не была поцарапана, то у неё было бы грустное выражение лица. А от этих царапин она растеряна.

— Так и есть, — сказала я, длинными движениями зачёсывая тёплые чистые волосы. — А для Мунка эта картина потому и жива. Он сам чувствовал себя растерянным. Он не слишком заботился о пропорциях, а хотел, чтобы чувства были настоящие.

Йонас перевернул страницу и принялся рассматривать другую репродукцию.

— А эта для тебя настоящая? — спросил он, взглянув на меня большими глазами.

— Конечно, — сказала я. — Эта картина называется «Пепел».

— Не знаю, как насчёт «настоящести»… Наверное, это по-настоящему страшно, — сказал Йонас, встав и собираясь идти. — Понимаешь, Лина, я твои картины больше люблю, чем эти. Слишком они у него причудливые. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала я, взяла репродукции и упала на постель, провалившись в мягкое пуховое одеяло. На полях было замечание критика: «Мунк — прежде всего лирический поэт цвета. Он чувствует цвет, а не видит его. Вместо этого он видит печаль, плач и обессиленность».

Печаль, плач и обессиленность. В «Пепле» я это тоже видела.

И, как по мне, это было прекрасно.

Пепел. У меня возникла идея. Я подняла палочку для печки, сняла сверху кору и распушила лыко, чтобы получилась кисточка. А после взяла горстку снега со двора и тщательно смешала с пеплом из печки.

Цвет был неровный, но получилась красивая серая акварель.

75

Наступил ноябрь. Из маминых глаз пропала весёлая искорка. Чтобы увидеть её улыбку, нам нужно было очень постараться. Она появлялась лишь тогда, когда мама опускала подбородок на руку или когда Йонас в вечерней молитве упоминал папу. Тогда она поднимала лицо, и надежда поднимала уголки её губ. Я волновалась за неё.

Ночью я закрывала глаза и думала об Андрюсе. Видела, как он проводит пальцами сквозь свои взлохмаченные тёмные волосы, чувствовала, как его нос касается моей щеки вечером накануне отъезда. Вспомнила его широкую улыбку, когда он шутил в очереди. Видела его внимательные и взволнованные глаза, когда он дарил мне «Домби и сына», и уверенность, с какой он меня провожал. Он сказал, что найдёт меня. Знает ли он, куда нас занесло? Что они смеялись и спорили на наши смерти? «Найди меня!» — шептала я.

Мужчина, который накручивал часы, смотрел на небо и сказал, что надвигается буря. Я поверила ему, потому что небо стало бледно-серым, а энкавэдэшники засуетились. Они кричали на нас. В их «давай» чувствовалась безумная спешка. Даже Иванов пришёл. Обычно он командовал нами на расстоянии. Теперь же он бегал то к своему бараку, то от него и руководил всем и всеми.

Госпожа Римас попробовала договориться, чтобы нам перед бурей выдали пайки наперёд.

Иванов только засмеялся:

— Во время бури работать вы не будете. За что же вам тогда пайки давать?

— А как нам жить без хлеба? — спросила госпожа Римас.

— Не знаю. А как? — ответил Иванов.

Я натаскала дров от барака НКВД. Другого выхода не было. Нам следовало запастись перед бурей. Я пошла принести ещё, как вдруг пошёл снег.

И тут я увидела это.

Мама стояла за бараком НКВД и разговаривала с Ивановым и Крецким. Что она делает?! Я спряталась и принялась подсматривать. Иванов сплюнул, потом наклонился почти к маминому лицу. У меня сердце пустилось вскачь. Вдруг он приложил руку в рукавице к виску, словно собрался застрелиться. Мама содрогнулась. Иванов закинул голову и заржал, после чего пошёл к бараку НКВД.

Мама и Крецкий стояли неподвижно, вокруг падал снег. Крецкий положил руку маме на плечо. Я увидела, как у него зашевелились губы. У мамы подкосились ноги, и он придержал её за талию. Её лицо скривилось, мама упала ему на грудь и ударила его по плечу кулаком.

— МАМА! — закричала я и побежала к ней, зацепившись за полено, что выпало у меня из-под пальто.

Оторвав от Крецкого, я потащила её к себе:

— Мама!

Мы упали на колени.

— Костас… — всхлипывала она.

Я гладила её по волосам, обнимала. Крецкий переминался с ноги на ногу.

Я взглянула на него.

— Расстреляли. В Красноярской тюрьме, — сказал он.

Воздух словно обвалился вокруг меня, и тело пошло куда-то вниз, в глубокий снег.

— Нет, это неправда! — сказала я, глядя на Крецкого в поисках подтверждения моих слов. — Он едет к нам. Он в пути. Они лгут, мама! Они считают, что он погиб, потому что его там нет. Он получил мои рисунки. Он едет к нам!

— Нет. — Крецкий покачал головой.

Я взглянула на него: «Нет?»

Мама рыдала, крепко обнимая меня.

— Папа? — Это слово едва слетело с моих губ.

Крецкий шагнул к нам, хотел помочь маме подняться. Ненависть, отвращение просто полились из меня:

— А ну отойди! Не подходи. Я ненавижу тебя. Слышишь? НЕНАВИЖУ!

Крецкий посмотрел на маму долгим взглядом.

— Я тоже… — сказал он и пошёл, оставив нас в снегу.

Мы проваливались всё глубже и глубже, снег обволакивал нас, а ветер иголками впивался в лицо.

— Мамочка, идём. Буря начинается.

Ноги её не держали. С каждым шагом её грудь с трудом поднималась, и нас качало. Снег кружил вокруг, застилая глаза.

— ПОМОГИТЕ! — кричала я. — Кто-нибудь, ПОЖАЛУЙСТА! — В ответ лишь завевал ветер. — Мама, иди по моим следам. Идём со мной. Нам нужно возвращаться. Метель.

Мама не шла. Только повторяла папино имя.

— ПОМОГИТЕ!

— Елена?

Это была госпожа Римас.

— Да! Мы здесь! Помогите нам! — кричала я.

Из-за снеговой стены появились две фигуры.

— Лина?

— Йонас! Помоги!

Из метели вышли мой брат и госпожа Римас, протягивая руки вперёд.

— Боже милостивый, Елена! — воскликнула госпожа Римас.

Мы занесли маму в юрту. Она лежала на доске лицом вниз, рядом с ней сидела госпожа Римас, а Янина внимательно смотрела на неё.

— Лина, что случилось? — испуганно спросил Йонас.

Я смотрела в одну точку.

— Лина!

Я взглянула на брата:

— Папа.

— Папа? — Он опустил голову.

Я медленно кивнула. Говорить не могла. С моих губ сорвался звук — искажённый, болезненный стон. Нет, это неправда. Этого не может быть. Только не папа. Я отправила ему свои рисунки.

Я увидела, как изменился на лице Йонас. Вдруг он снова стал мальчиком — ранимым, маленьким. Не юным мужчиной, который борется за свою семью и курит самокрутки из книг, а школьником, что прибежал в мою комнату в ночь, когда нас забрали. Он посмотрел на меня, на маму. Подошёл к ней, лёг рядом и аккуратно обнял её. В щель в стене залетал снег, падая им на волосы.

Янина обняла меня за ноги и что-то тихо забормотала.

— Как жаль. Жаль, — говорил Повторитель.

76

Я не могла спать. Не могла говорить. Всякий раз, когда закрывала глаза, видела разбитое лицо папы, выглядывающее из туалетной дыры. «Держи себя в руках», — говорил он мне.

Истощение и горе глубоко въелись в каждую часть моего тела, но сознание было ясным. В голове словно что-то перемкнуло, и на меня без конца сыпались образы тревоги, муки и горя.

Откуда узнал Крецкий? Здесь какая-то ошибка. То какой-то другой мужчина, не папа. Может ведь такое быть? Я подумала про Андрюса, который бежал под поездом, разыскивая своего отца. Он тоже считал, что это возможно. Мне хотелось рассказать Андрюсу, что случилось. Засунув руку в карман, я сжала камешек.

Мои рисунки не дошли. Это конец.

Я пробовала что-то набросать, но не получалось. Когда я начинала рисовать, карандаш двигался сам по себе под действием какой-то жуткой силы, что таилась во мне. Искривлённое папино лицо. Изуродованный смертной мукой рот. Глаза, полные страха. Я рисовала себя, как кричу на Крецкого. Искривлённые губы. Из моего рта вылетают три ядовитые змеи, выставив клыки. Я спрятала рисунки в книге «Домби и сын».

Папа был сильным. Он был патриотом. Сопротивлялся ли он? Или он не знал, что происходит? Бросили ли его просто на земле, как Ону? Я задавалась вопросом, не размышляет ли над этими же вопросами Йонас. Мы об этом не разговаривали. Я написала письмо Андрюсу, но оно расплывалось от слёз.

Метель свирепствовала. Ветер и снег гудели пронзительно и непрестанно. Мы прокопали выход от двери, чтобы ходить за пайками. Два финна потерялись и не смогли найти свою юрту, поэтому втиснулись в нашу. Один был болен дизентерией. От зловоний меня тошнило. На голове кишели вши.

На второй день мама встала и настояла на том, что прокопает тропинку от двери. Опустошённая — словно от её души оторвали какую-то часть.

— Мамочка, тебе нужно отдыхать, — сказал Йонас. — Раскопать снег я могу.

— Нечего тут разлёживаться, — возразила мама. — Дела не ждут. Нужно делать свою работу.

На третий день бури господин с часами проводил финнов домой.

— Вынеси ведро и почисти его снегом, — сказал мне Лысый.

— Но почему я?

— Будем по очереди, — сказала мама. — Все будут выносить.

Я вынесла ведро в темноту. Ветер успокоился. Вдруг у меня перехватило дыхание. Ноздри замёрзли. А сейчас ведь лишь ноябрь. Полярная ночь будет длиться до начала марта. Погода будет только ухудшаться. Как мы сможем это пережить? Нужно перезимовать первую зиму. Я быстро исполнила свой долг с ведром и вернулась в юрту. Ночью, перешёптываясь с папой, я понимала, что веду себя как Янина, которая общалась со своей мёртвой куклой, но ничего не могла с собой поделать.

Двадцатое ноября. День рождения Андрюса. Я внимательно считала дни. Проснувшись, я поздравила его с днём рождения и думала о нём, таская брёвна днём. Ночью я сидела возле печки и читала «Домби и сына». Красивая… Я до сих пор не знаю значение этого слова. Может, узнаю, если пролистаю вперёд. Пролистала несколько страниц. Вдруг моё внимание привлекла какая-то пометка. Я пролистала назад. На полях страницы двести семьдесят восемь что-то было написано карандашом.

«Привет, Лина. Ты уже добралась до страницы 278. Очень хорошо!»

Я тихо ахнула, потом сделала вид, что зачиталась. Посмотрела на почерк Андрюса, провела пальцем по продолговатым буквам своего имени. Может, он ещё что-то написал? Я понимала, что мне нужно читать дальше, но не могла дождаться, поэтому принялась аккуратно листать страницы в поисках надписей.

Трёхсотая страница: «Ты правда до страницы 300 дочитала или уже просто так листаешь?»

Я едва сдержала смех.

Триста двадцать вторая страница: «Ну и нудный же этот «Домби и сын». Вот согласись».

Триста шестьдесят четвёртая страница: «Я о тебе думаю».

Четыреста двенадцатая страница: «А ты обо мне думаешь?»

Я закрыла глаза.

Да, я о тебе думаю. С днём рождения, Андрюс.

77

Стояла середина декабря. Мы были в пасти зимы. Повторитель обморозил пальцы и нос. Их кончики сморщились и почернели, а кончик носа и вовсе взялся какими-то серыми грудками.

Мы кутались во всё тряпьё, которое попадалось нам под руку. Обматывали ноги выброшенными на берег рыбацкими сетями. В юрте все ругались и действовали друг другу на нервы.

Начали умирать маленькие дети. Мама понесла свой паёк голодному мальчику.

Но он уже был мёртв, его ручка так и лежала протянутой в ожидании куска хлеба. В лагере не было ни врача, ни медсестры, только один эстонец-ветеринар. Мы полагались на него. Он старался как мог, но условия были антисанитарные, а лекарства отсутствовали.

Иванов и энкавэдэшники в юрты и вовсе не заходили. Они кричали нам оставлять мёртвых за дверью.

— Вы грязные свиньи. Живёте в грязи — вот и умираете.

В лагере появились дизентерия, тиф и цинга. На открытых язвах кишели вши. Как-то вечером один из финнов, что рубил дрова, отошёл по нужде. Позже его нашла Янина: он висел на столбе. Повесился на рыбацкой сетке.

За дровами нужно было ходить всё дальше и дальше. Мы отошли на почти пять километров от лагеря. В конце дня ко мне подошла Янина и обняла меня.

— Ляля мне кое-что показала, — сказала она.

— Что же? — спросила я, запихивая в карманы веточки для печки и на кисточки.

Янина посмотрела по сторонам.

— Иди, покажу.

Она взяла меня за руку и повела по снегу. Показала на что-то рукавицей.

— Что там? — спросила я, присматриваясь к снегу.

— Тихо… — Она потащила меня ближе и показала.

И я увидела. На снегу лежала большая сова. Её белые перья так сливались со снегом, что я не сразу её заметила. Тело у неё было длиной сантиметров с шестьдесят. У большой хищницы оказались маленькие коричневые крапинки на голове и туловище.

— Она спит? — спросила Янина.

— Мне кажется, она мертва, — ответила я.

Я достала из кармана палочку и потормошила её за крыло. Сова не пошевелилась.

— Да, мертва.

— Как думаешь, её можно съесть? — спросила Янина.

Поначалу я была в шоке. А затем представила её пухлую тушку, которая жарится над нашей бочкой, словно цыплёнок. Я снова потормошила сову, после чего взяла её за крыло и потащила. Тяжёлая, но по снегу скользит.

— Нет! Волочить нельзя. Энкавэдэшники увидят и заберут, — сказала Янина. — Спрячь под одежду.

— Янина, сова ведь огромная. Она туда не поместится.

От мысли о мёртвой сове под пальто меня передёрнуло.

— Но я хочу есть, — заплакала Янина. — Пожалуйста. Я тебя впереди буду заслонять. Никто не увидит.

Я тоже хотела есть. И мама. И Йонас. Я склонилась над совой и попыталась прижать её крылья к туловищу. Они оказались твёрдыми. Морда у неё была острая, угрожающая. Я не представляла, как смогу прижать её к своему телу. Я взглянула на Янину, и девочка, выпучив глаза, кивнула.

Я осмотрелась.

— Расстегни мне пальто.

Её маленькие ручки принялись за дело.

Я подняла мёртвую хищницу и приложила к своей груди. По моему телу прокатилась дрожь отвращения и страха.

— А теперь быстренько застегни.

Пальто не застёгивалось. Очень уж большой оказалась сова. Борты на мне едва сходились.

— Переверни, чтобы морда не торчала, — сказала Янина. — Всё равно она такого же цвета, как и снег. Идём, скорее.

Скорее? Как я пройду пять километров, беременная мёртвой совой, так, чтобы не заметили энкавэдэшники?

— Янина, не спеши. Я так быстро не могу. Она очень большая. — Изогнутый клюв колол меня в грудь. Мёртвая сова была жуткой. Но мне так хотелось есть!

Другие депортированные с удивлением взглянули на меня.

— У нас мамы болеют. Им нужно есть. Поможете нам? — объяснила Янина.

Незнакомые люди окружили меня, пряча от посторонних глаз, и проводили к юрте. Никто у нас ничего не спрашивал и не просил. Они радовались, что кому-то помогли, что у них что-то получилось, — хоть личной выгоды им с того и не было. Мы старались прикоснуться к небесам, находясь на дне океана. И я знала: подсаживая друг друга, нам удастся подняться хоть немного выше.

Мама Янины ощипала сову. Мы все столпились вокруг самодельной печки, чтобы нюхать, как пахнет блюдо.

— По запаху похоже на качку, как думаешь? — спросил Йонас. — Давай представим, что это качка!

Тёплое мясо оказалось божественным на вкус. Пусть и жестковатое: можно было растянуть удовольствие, долго пережёвывая. Мы представляли, что сидим на королевском банкете.

— А как вам маринад из крыжовника? — спросила госпожа Римас.

— Это просто чудо! Спасибо, Лина! — поблагодарила мама.

— Это всё Янина. Она сову нашла!

— Её нашла Ляля, — исправила меня Янина.

— Спасибо, Яниночка! — сказал Йонас.

Янина светилась, держа полную пригоршню перьев.

78

Наступило Рождество. Вот и ползимы уже почти позади. Есть чему радоваться.

Непогода по-прежнему не отступала. Стоило улечься одной бури, как по её следам уже надвигалась другая. Мы жили, как те пингвины, замерзая под слоем снега и льда.

Госпожа Римас стояла возле пекарни.

От запаха сливочного масла и какао она заплакала. Энкавэдэшники пекли для себя торты и печенье. Они ели рыбу, пили горячее кофе, вкушали американские мясные и овощные консервы. Поев, играли в карты, курили сигареты, а может, и сигары, выпивали по рюмке коньяка. Затем растапливали печь в своём кирпичном бараке и накрывались меховыми одеялами.

Мои рисунки становились меньше — бумага заканчивалась.

Сил маме не хватало. Она даже не смогла высидеть Сочельник. Долго лежала. Её волосы примёрзли к доске. Она раз за разом проваливалась в сон и просыпалась, чтобы лишь помахать нам, когда мы оказывались поблизости.

Вместе с вшами пришёл тиф. Повторитель заболел и настаивал на том, чтобы уйти из нашей юрты.

— Вы такие хорошие. Это для вас небезопасно. Небезопасно, — говорил он.

— Да, ступай прочь, — сказал Лысый.

Он перешёл в юрту, где жили люди с лихорадкой, сыпью, в бреду… Мы с госпожой Римас его проводили.

Прошло четыре дня — и я увидела его голое тело с широко раскрытыми глазами на куче мертвецов. Отмороженная рука у него была без кисти. Песцы выели ему живот, открыв внутренности и запятнав кровью снег.

Я отвернулась и закрыла глаза.

— Лина, пожалуйста, убери со стола эти книги, — сказала мама. — Не могу на такие ужасы смотреть, тем более перед завтраком.

— Но ведь это и вдохновляло Мунка. Он видел в этих образах не смерть, а рождение, — сказала я.

— Убери, — настаивала мама.

Папа тихо посмеивался из-за газеты.

— Папа, вот послушай, что Мунк сказал.

Папа опустил газету.

Я перевернула страницу.

— Он сказал: «Когда я умру, из моих костей вырастут цветы, и в них буду я — это и есть вечность». Правда, красиво?

Папа улыбнулся.

— Ты красивая, потому что так видишь.

— Лина, пожалуйста, убери эти книги со стола, — сказала мама.

Папа подмигнул мне.

— Нужно что-то делать! — кричала я Йонасу и госпоже Римас. — Нельзя, чтобы люди вот так умирали!

— Мы делаем, что можем. У нас только это и есть, — сказала госпожа Римас. — И мы будем молить Бога о чуде.

— Нет! Не нужно так говорить. Мы будем жить, — сказала я. — Правда, Йонас?

Брат кивнул.

— Тебе не плохо? — спросила я.

— Мне хорошо, — ответил он.

В тот вечер мама лежала, положив голову на мои колени. Через её лоб прям маршировали вши. Я стряхнула их.

— А ты извинилась? — спросила у меня мама, подняв тяжёлые веки.

— Перед кем?

— Перед Николаем. Ты сказала, что ненавидишь его.

— Ненавижу, — подтвердила я. — Он мог бы нам помочь. Но решил этого не делать.

— Он мне помог, — исподволь сказала мама.

Я взглянула на неё.

— Когда я пошла встречать Ворчливую из села, было темно. Мимо проезжали какие-то энкавэдэшники и начали издеваться надо мной, поднимать мне платье. Как вдруг появился Николай, прогнал их и подвёз меня. Я попросила его узнать, что с вашим отцом. Ворчливую мы встретили на дороге в темноте. Николай высадил нас в трёх километрах от лагеря, и дальше мы пошли пешком. Вот видишь, — сказала она, подняв лицо, — он мне помог. И, наверное, командир об этом узнал. За это Николая наказали. Думаю, поэтому мы здесь.

— Так ему и надо. Может, он заболеет, и никто не захочет ему помогать. Прочувствует, каково оно. Мог бы нам и доктора привезти!

— Лина, подумай, что сказал бы твой папа: чужой плохой поступок не дает нам права делать зло. И ты это понимаешь.

Я подумала о папе. Мама была права. Он бы примерно так и сказал.

В юрту зашёл Йонас.

— Как она? — спросил он.

Я приложила руку к маминому лбу.

— Лихорадка всё так же сильна.

— Мой хороший, — сказала мама Йонасу. — Мне так холодно! А тебе?

Йонас снял пальто и дал мне, затем лёг возле мамы и обнял её.

— А теперь набрось сверху пальто. И достань ту шкурку, что Улюшка дала, — попросил Йонас.

— Улюшка… — нежно повторила мама.

— Я тебя согрею, мамочка, — сказал Йонас и поцеловал её в щёку.

— Мне уже лучше, — произнесла она.

79

Я учила русские слова: «доктор», «лекарства», «мать», «пожалуйста». Внутри у меня всё подпрыгивало и падало вниз. Я сжимала камешек. Мне слышались слова Андрюса: «Не давай им ничего, Лина, даже своего страха».

Не только мама нуждалась в помощи. Заболел и мужчина с часами. И мама Янины. Если бы я только могла раздобыть лекарства. Мне была отвратительна сама лишь мысль о том, чтобы что-то просить у энкавэдэшников. Ведь они убили папу. И я ненавидела их за это, однако не могла позволить им уничтожить и мою маму.

Я увидела Крецкого возле барака НКВД — он стоял вместе с Ивановым. Я принялась ждать, так как хотела поговорить с ним с глазу на глаз. Но время шло, а они никак не расходились. Чтобы получить паёк, мне нужно было идти работать, поэтому я пошла к ним по снегу.

— О, а вон и малая свинья идёт, — сказал Иванов.

— Моя мама больна, — начала я.

— Что, правда? — наигранно забеспокоился он. — Кажется, я знаю, что может ей помочь.

Я взглянула на него.

— Солнце, свежие фрукты, много овощей…

Он засмеялся от собственной плоской шутки.

— Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства, — сказала я, дрожа от холода.

— А ещё что? Баня? Школа? Так стройте. Давай!

Я перевела взгляд на Крецкого.

— Пожалуйста, помогите. Нам нужен доктор. Нам нужны лекарства. Моя мама болеет.

— Доктора нет, — сказал Крецкий.

— Лекарства, — настаивала я. — Нам нужны лекарства.

— Ты что, ещё двадцать лет захотела?! — закричал Иванов. — Такое я дать могу. И никакого хлеба сегодня, ты, свинья неблагодарная. Иди работай. Давай!

У меня не получилось. Не получилось достать ни доктора, ни лекарства. Вместо этого я лишилась своего пайка и унизилась. Я пошла прочь вдоль барака. Я уже забыла, каково это — чувствовать лицом солнечные лучи. Когда я закрывала глаза, то могла видеть литовское солнце и волосы Андрюса. А вот над морем Лаптевых солнце мне не представлялось. Даже если мы и перезимуем, будут ли у нас силы на строительство? Какая там баня, школа… А учителем кто будет?

Я не могу потерять маму. Я буду бороться. И добьюсь этого любой ценой. Она дрожала, то засыпала, то просыпалась. Мы с Йонасом примостились с обеих сторон от мамы в попытке согреть и закрыть от сквозняка. Госпожа Римас нагревала кирпичи и подкладывала ей под ноги, а Янина вылавливала у неё из ресниц вшей.

Лысый наклонился и положил маме в руку свой паёк.

— Ну же, дамочка. Ты заслуживаешь лучшего. У тебя ведь дети, ты о них заботиться должна, ради Бога, — сказал он.

Шли часы. Мама стучала зубами. Губы у неё посинели.

— Й-йонас, держи. — Она дала ему папино обручальное кольцо. — В нём — любовь. А важнее неё ничего и быть не может.

Мама дрожала всё сильнее, дышала со всхлипами.

— Ну пожалуйста, — умоляла она, глядя на нас, — Костас…

Мы лежали по обе стороны от неё и обнимали её обессиленное тело.

Йонас быстро дышал и искал перепуганными глазами мои глаза.

— Нет, — шептал он. — Пожалуйста, не надо.

80

Пятое января. Йонас сидел с мамой в безлюдную утреннюю пору, качал её, как она когда-то нас. Госпожа Римас пыталасьнакормить её и растирала ей руки и ноги. Мама не могла ни есть, ни разговаривать. Я грела кирпичи и носила их то к печке, то от печки. Сидела рядом, растирала ей руки, рассказывала разные истории о нашем доме. Подробно описывала каждую комнату, даже узор ложек в кухонной тумбочке.

— В печи печётся хлеб, в кухне душно, и ты отворяешь окошко над раковиной, чтобы впустить свежий воздух. Тебе слышно, как на улице играют дети, — рассказывала я.

Позже в то утро маме становилось всё тяжелее дышать.

— Нагрей ещё кирпичей, Лина, — сказал мне брат. — Она мёрзнет.

Вдруг мама взглянула на Йонаса. Открыла рот, но ничего не произнесла. Прекратила дрожать. Её плечи расслабились, и она уронила голову на грудь Йонаса. Её глаза стали пустыми.

— Мама! — позвала я, придвинувшись ближе.

Госпожа Римас потрогала жилу на шее мамы.

Йонас заплакал, пряча лицо в свои одиннадцатилетние руки. Поначалу всхлипывал тихо, а после зарыдал, дрожа всем телом.

Я легла позади него и прижала братика к себе.

Госпожа Римас опустилась на колени возле нас.

— Господь — Пастырь мой. Я ни в чём не буду нуждаться... — начала она.

— Мама! — плакал Йонас.

По моим щекам покатились слёзы.

— У неё была прекрасная душа, — вздохнул мужчина, что накручивал часы.

Янина гладила меня по волосам.

— Я люблю тебя, мама! — шептала я. — Я люблю тебя, папа!

Госпожа Римас продолжала псалом:

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена. Так, благость и милость (Твоя) да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни[10]. Аминь.

Это было сказано как раз о маме. Её чаша была переполнена любовью ко всем и каждому, даже к врагам.

Госпожа Римас заплакала:

— Милая Елена! Она была такая славная, такая добрая ко всем!

— Пожалуйста, не отдавайте им её тело, — попросил Йонас госпожу Римас. — Я хочу её похоронить. Нельзя, чтобы её съели лисицы.

— Похороним! — пообещала я Йонасу сквозь слёзы. — Мы гроб сделаем. Из досок, на которых спим.

Йонас кивнул.

Лысый смотрел в одну точку и ничего не говорил.

— Какая она красивая! — сказал Йонас, стоя возле бабушкиного гроба. — Папа, а бабушка знает, что я здесь?

— Знает, — ответил папа, обняв нас. — Она сверху смотрит.

Йонас взглянул на потолок, потом на папу.

— Помнишь, как мы летом змея запускали? — спросил папа.

Йонас кивнул.

— Поднялся ветер, и я крикнул тебе, что пора — нужно отпускать. Нить начала разматываться, катушка крутилась в твоих руках, помнишь? Змей летел всё вверх и вверх. Я забыл привязать нитку к катушке. Помнишь, что тогда случилось?

— Змей полетел в небо и исчез, — сказал Йонас.

— Вот, собственно, то же происходит, когда умирает человек. Его душа отлетает в синее небо, — закончил папа.

— Может, бабушка нашла нашего змея, — предположил Йонас.

— Может, — согласился папа.

Лысый сидел, облокотившись о колени, и разговаривал сам с собой:

— Ну почему так тяжело умирать? — вздыхал он. — Я приложил свою руку к тому, что вы здесь. Я слишком поздно сказал «нет». Я видел списки...

Госпожа Римас резко оглянулась.

— Что?

Он кивнул.

— Меня просили подтвердить профессии людей. Сказали составить список учителей, юристов и военных, которые живут поблизости.

— И вы это сделали? — спросила я.

Йонас, всё ещё плача, обнимал маму.

— Я сказал, что составлю, — ответил Лысый. — А после передумал.

— Ах ты предатель! Жалкий старикашка! — не сдержалась я.

— Жалкий, да вот только ещё живой. Наверное, что я живой — это и есть моё наказание. Так и должно быть. Вот женщина: закрыла глаза — и всё. А я желаю помереть с первого дня, но всё живу. Неужели и правда так тяжко умереть?

81

Я проснулась от того, что чувствовала себя нехорошо. Ночь была тяжёлой. Я спала возле маминого тела, сдерживая рыдания, чтобы не пугать Йонаса. Моя удивительная мама... я уже никогда не увижу её улыбки, не почувствую её объятий. Я уже соскучилась по её голосу. Тело моё казалось словно пустым, будто сердце, вяло бившись, отдавалось эхом в пустоте болезненных рук и ног.

Я всё никак не могла выбросить из головы вопрос Лысого. Что тяжелее: умереть или оставаться в живых? Мне шестнадцать, я стала сиротой в Сибири, но я знала ответ на этот вопрос. В этом я никогда не сомневалась. Я хотела жить. Хотела видеть, как растёт мой брат. Увидеть вновь Литву. Йоанну. Почувствовать запах ландышей в ветерке из-за окна. Хотела рисовать в чистом поле. Встретить Андрюса, который бережёт мои рисунки. В Сибири есть два возможных пути. Победить — значит выжить. Потерпеть поражение — значит погибнуть. Я хочу жить. Я хочу выжить.

В чём-то я чувствовала себя виноватой. Не эгоизм ли это — желать жить, когда родители умерли? Не эгоизм ли — нуждаться ещё в чём-то, кроме того, чтобы вся семья была вместе? Теперь я опекун своего одиннадцатилетнего брата. Что будет с ним, если меня не станет?

После работы Йонас помог господину с часами сколотить гроб. Мы с госпожой Римас подготовили мамино тело.

— Есть у неё что-то в чемодане? — спросила госпожа Римас.

— Скорее всего, нет.

Я достала мамин чемодан из-под доски, на которой она лежала. Я ошибалась. Там оказалось лёгкое платье, шёлковые чулки, тапочки без задников, помада. А также мужская рубашка и галстук. Папины. Я расплакалась.

Госпожа Римас приложила руку ко рту и сказала:

— Она явно намеревалась вернуться домой.

Я взглянула на папину рубашку и поднесла её к лицу. Мама всё время мёрзла. Такую летнюю одежду она тут носить не могла. Она берегла её, чтобы вернуться в Литву в чистом!

Госпожа Римас достала шёлковое платье.

— Какое красивое. В него мы твою маму и оденем!

Я сняла с мамы пальто. Она ходила в нём с тех пор, как нас депортировали. Изнутри были видны следы швов, где-то торчали нитки — признаки зашитых за подкладку вещей. Я заглянула под неё. Там осталось несколько бумажек.

— Это документы на ваш дом и собственность в Каунасе, — сказала госпожа Римас, взглянув на них. — Береги их! Ещё пригодятся, когда будешь возвращаться домой.

Была там ещё одна маленькая бумажка. Я развернула её. Там оказался написан адрес в Биберахе, что в Германии.

— Германия. Наверное, там моя двоюродная сестра.

— Может быть, только ты всё же на этот адрес не пиши, — посоветовала госпожа Римас. — Это может накликать на них беду.

В тот вечер мы с Йонасом стащили лопаты и ледорубы из-под барака НКВД.

— Нужно выбрать место, которое удастся запомнить, — сказала я. — Потому что мамино тело мы тоже повезём на родину.

Мы пошли и нашли небольшой холмик над морем.

— Отсюда открывается красивый вид, — сказал Йонас. — Мы его запомним.

Мы копали всю ночь, рубали лёд, делали яму как можно глубже. Под утро на помощь нам пришли госпожа Римас и господин, что накручивал часы. Даже Янина и Лысый пришли копать. Лёд был очень твёрдый, и могила получилась сравнительно неглубокой.

На следующее утро госпожа Римас сняла с маминого пальца обручальное кольцо.

— Береги его. Похоронишь с мамой, когда домой её вернёшь.

Мы вынесли гроб из юрты и медленно пошли по снегу к холму. Мы с Йонасом держали гроб спереди, госпожа Римас и господин с часами — посередине, а Лысый — сзади. Янина шла возле меня.

К нам присоединились люди. Я их не знала. Но они молились за маму.

Вскоре за нами уже шла длинная процессия. Мы прошли барак НКВД. На его крыльце Крецкий разговаривал с охранниками. Увидев нас, он замолчал. Я смотрела вперёд и направлялась к холодной яме в земле.

82

Я нарисовала карту места, где располагалась могила, краской из пепла с помощью совиного пера. Без мамы образовалась огромная дыра — как когда во рту нет переднего зуба. Вечная серость лагеря стала на тон темнее. Посреди полярной ночи единственное наше солнце спряталось за тучу.

— Мы могли бы утопиться, — рассуждал Лысый. — Это было бы просто, не так ли?

Никто не ответил.

— Девочка, что же ты не обращаешь на меня внимания?

— Дело не во внимании. Вы что, не понимаете? Мы все уже от вас устали! — сказала я.

Я так выдохлась. Умственно, физически, эмоционально — как же я устала!

— Вы всё о смерти говорите да о самоубийстве. Разве вы не понимаете? Мы не хотим умирать! — сказала я.

— А вот я хочу! — не унимался он.

— Может, вы не столько хотите умереть, — присоединился к разговору Йонас, — сколько считаете, что заслуживаете этого?

Лысый посмотрел на Йонаса, потом на меня.

— Вы только о себе и думаете. Если желаете убить себя, то что же вас держит? — спросила я.

Мы молча взглянули друг на друга.

— Страх, — ответил он.

Через две ночи после маминых похорон в воздухе послышался свист. Надвигалась буря. Я закуталась во всё, что было, и пошла в темноту воровать дрова из-под барака НКВД. Каждый день, когда мы рубали и носили дрова, то кое-что бросали за поленницу. А всё для того, чтобы, когда кто-то осмелится украсть дрова, они были под рукой. Одного мужчину из двадцать шестой группы поймали на этом. Ему дали дополнительные пять лет. Пять лет за одно полено. Хотя могло быть и пятьдесят. Наш приговор определялся нашим выживанием.

Я сделала большой крюк и подошла к чёрной поленнице за бараком НКВД. Я была закутана аж до глаз, с маминой шапкой на голове. Мимо меня пробежал кто-то с большой доской. Смельчак! Такие доски стояли под стеной барака.

Я завернула за поленницу и остановилась. Возле большой кучи дров стояла фигура в длинной шинели. В темноте ничего не было видно. Я медленно повернула назад, стараясь ступать как можно тише.

— Кто идёт? Покажись!

Я оглянулась.

— Номер группы?

— Одиннадцатый, — делая шаг назад, ответила я.

Фигура приблизилась.

— Вилкас?

Я ничего не сказала. Он сделал шаг в мою сторону, и я увидела под большой меховой шапкой его глаза. Крецкий.

Он зашатался, и я услышала бульканье. В его руке была бутылка.

— Что, воруем? — спросил он, сделав глоток.

Я ничего не сказала.

— Я не могу тебе здесь сеанс с портретом устроить. Нет желающих, — сказал Крецкий.

— Вы думаете, я хочу рисовать для вас?

— А почему бы и нет? Это тебя согрело. Тебе перепали продукты. И получился хороший, реалистичный портрет, — засмеялся он.

— Реалистичный?! Я не хочу, чтобы меня так заставляли рисовать.

Зачем я вообще с ним разговариваю? Я собралась уходить.

— Твоя мама... — начал он.

Я остановилась.

— Она была хорошей женщиной. Я видел, она когда-то была очень красивой.

Я развернулась.

— Что вы хотите мне сказать?! Она всегда была красивой! Это вы — чудовище. Поэтому вы её красоту не видели, и вообще красоты не видели!

— Нет, видел. Она была красивой. Красивая.

Нет. Только не это слово. Мне же нужно было выучить его самой. А не узнать его значение от Крецкого.

— Очень по-особенному красивой, — кивнул он. — Уникальной.

Я не могла смотреть на него, поэтому перевела взгляд на дрова. Хотела взять полено и бросить ему в лицо, как в меня когда-то бросили жестянку сардин.

— Так ты меня ненавидишь? — засмеялся он.

Как мама могла терпеть Крецкого? А ещё говорила, что он ей помог...

— Я и сам себя ненавижу, — признался он.

Я подняла взгляд.

— Хочешь нарисовать меня так? Как твой любимый Мунк? — спросил он. Лицо у него было опухшим. Я едва понимала его пьяный русский язык. — Я знаю о твоих рисунках. — Он указал на меня дрожащим пальцем. — Я их видел — все.

Он знает о моих рисунках...

— А откуда вы узнали о моём отце? — спросила я.

Он ничего не ответил.

— Моя мама... Она тоже была художницей, — сказал он, сделав жест бутылкой. — И она тоже, как и твоя, — умерла.

— Сочувствую, — инстинктивно произнесла я. Почему я это сказала? Разве я ему сочувствую?

— Сочувствуешь? — с недоверием фыркнул он, пристроив бутылку под мышкой и потирая руки. — Моя мама была полькой. Она умерла, когда мне было пять. А отец был русским. Он второй раз женился на русской, когда мне исполнилось шесть. Мама моя и года в земле пролежать не успела. Кое-кто из маминых родственников на Колыме. Мне следовало ехать туда, помочь им. Поэтому я хотел сойти с баржи в Якутску. И вот я здесь. Видишь, не только ты заключённая.

Он снова глотнул из бутылки.

— Ты хочешь украсть дрова, Вилкас? — Он раскинул руки в стороны. — Кради. — Махнул в сторону поленницы. — Давай...

Мои глаза горели. Ресницы смёрзлись. Я пошла к поленнице.

— А мачеха меня тоже ненавидит, — продолжил он. — Она ненавидит поляков.

Я взяла полено. Он меня не останавливал. Потом ещё одно. Послышался какой-то звук. Крецкий стоял ко мне спиной, бутылка повисла в его руке. Его тошнит? Я отошла от поленницы. Крецкий не блевал. Он плакал.

«Лина, скорее! Бери дрова и уходи». Я сделала шаг, чтобы уйти от охранника, но вместо этого ноги сами пошли к нему; дрова из рук я не выпускала. Что я делаю? Крецкий издавал неприятные, сдавленные звуки.

— Николай!

Он не посмотрел на меня.

Я молча стояла рядом.

— Николай. — Вытащив руку из-под дров, я положила её ему на плечо. — Извини, — произнесла я.

Мы молча стояли в темноте.

Я собралась уходить.

— Вилкас!

Я оглянулась.

— Мне очень жаль твою маму, — сказал он.

Я кивнула:

— Мне тоже.

83

Я не раз представляла себе, как отплачу энкавэдэшникам, как отомщу Советам, когда мне представится такая возможность. И вот она мне представилась. Я могла посмеяться над ним, бросить в него поленом, плюнуть ему в лицо. Он кидал в меня различные предметы, унижал. Я ненавидела его, не так ли? Мне стоило развернуться и пойти прочь. И чувствовать себя при этом хорошо. Но я этого не сделала. Мне физически было больно слышать его плачь. Что со мной такое?

Я никому об этом не рассказывала. А на следующий день Крецкий куда-то пропал.

Наступил февраль. Янина боролась с цингой. У мужчины с часами началась дизентерия. Мы с госпожой Римас заботились о них, как могли. Янина часами разговаривала с духом своей куклы, иногда визжала и смеялась. А несколько дней спустя девочка перестала разговаривать.

— Что нам делать? — сказала я Йонасу. — Янине с каждой минутой становится всё хуже.

Он взглянул на меня.

— Что? — спросила я.

— У меня снова сыпь, — признался он.

— Где? Дай, посмотрю.

Пятна цинги снова появились на животе у Йонаса. Волосы в него лезли прядями.

— На этот раз помидоров не будет, — сказал Йонас. — Андрюса здесь нет.

Он покачал головой.

Я схватила брата за плечи и сказала:

— Слушай, Йонас. Мы будем жить. Понял? Мы вернёмся домой. Мы не умрём. Мы вернёмся в свой родной дом и будем там спать в кроватях под пуховыми одеялами. Будем — и всё. Понял?

— А как же мы одни, без мамы и папы? — спросил он?

— Дядя с тётей. Йоанна. Они помогут. Тётя нам яблочных пирогов напечёт, пончиков с повидлом. Таких, как ты любишь. И Андрюс тоже нам поможет.

Йонас кивнул.

— Повтори за мной, Йонас. Скажи: мы вернёмся домой!

— Мы вернёмся домой.

Я обняла братика, поцеловала расчёсанную залысину на его голове.

— Вот. — Достав камешек от Андрюса, я протянула его Йонасу. Он словно задремал и не взял камешек.

У меня внутри всё опустилось. Что же делать? Лекарств нет. Все больны. Я что, здесь одна останусь, с этим лысым старикашкой?

Мы по очереди ходили забирать пайки, я же ещё ходила просить по других юртах, как тогда мама в колхозе. Однажды я зашла в какую-то юрту. Там сидело двое женщин, а остальные четыре человека лежали накрытыми, словно спали. Они все были мертвы.

— Только не говори никому, — умоляли живые. — Мы хотим их похоронить, когда метелица закончится. А если энкавэдэшники узнают, что они умерли, то выбросят их на снег.

— Не скажу, — пообещала я.

Буря неистовствовала. Ветер свистел между моих замёрзлых ушей. Он был холодным, но обжигал, словно белый огонь. Я боролась с ним, возвращаясь в юрту. Тела, сложенные, словно дрова, припадали снегом возле хат. Мужчина с часами долго не возвращался.

— Поищу его, — сказала я госпоже Римас.

— Он едва ходит, — заметил Лысый. — Наверное, спрятался в ближайшей юрте, когда ветер поднялся. Не рискуй.

— Нужно помогать друг другу! — возразила я. Хотя, почему он должен меня понять?

— Тебе лучше остаться. Йонасу плохо. — Госпожа Римас взглянула на Янину.

— А её мать? — спросила я.

— Я проводила её к тифозной юрте, — прошептала госпожа Римас.

Я села возле брата. Поправила тряпье и рыбацкие сети, которыми он был укутан.

— Я так устал, Лина, — сказал он. — У меня дёсна и зубы болят.

— Понимаю. Вот закончится буря, поищу тебе еду. Тебе нужна рыбка. А её здесь хоть завались, полные бочки. Нужно только украсть.

— М-мне так холодно, — дрожал Йонас. — И ноги не выравниваются...

Я нагрела несколько кусков кирпичей и подложила ему под ноги. Нагрела кирпичик и для Янины. От цинги её лицо и шея теперь были в крапинку, а кончик носа у неё стал чёрным — от обморожения.

Я поддерживала огонь, хотя это не сильно и помогало. Дрова приходилось использовать по чуть-чуть, экономить то, что у нас имелось. Кто знает, когда закончится буря. Я смотрела на то место, где раньше лежала наша мама, где были мама Янины, господин с часами, Повторитель. На полу юрты зияли пустые места.

Я легла возле Йонаса, накрыв его своим телом, — так, как мы грели маму. Обняла его, взяла за руки. Ветер бил в нашу рассыпающуюся юрту, а вокруг летал снег.

Нет, так это закончиться не может. Не может! О чём жизнь у меня спрашивает? И как я могу ответить, если не знаю вопроса?

— Я тебя люблю, — прошептала я Йонасу.

84

Буря улеглась через день. Йонас с трудом мог разговаривать. У меня суставы словно замёрзли и едва гнулись.

— Нам сегодня нужно работать, — сказала госпожа Римас. — Нам нужен хлеб, дрова.

— Вот-вот, — согласился Лысый.

Я понимала, что они дело говорят. Но сомневалась, что у меня хватит сил. Я посмотрела на Йонаса. Он лежал на доске и не двигался: щёки запали, рот приоткрыт. Вдруг он поднял веки; взгляд у него был пустой.

— Йонас! — Я быстро села.

С улицы послышался какой-то шум. Кричали мужчины. Йонас немного пошевелил ногами.

— Всё хорошо, — заверила его я, пытаясь отогреть ему ноги.

Дверь юрты резко отворилась. Заглянул какой-то мужчина. Он был в гражданской одежде — в шубе и толстой тёплой шапке.

— Больные есть? — спросил он по-русски.

— Да! — ответила госпожа Римас. — Мы больны. Нам нужна помощь.

Мужчина зашёл. У него был фонарь.

— Пожалуйста, — сказала я. — У моего брата и этой девочки цинга. И мы не можем найти одного из наших друзей.

Мужчина подошёл к Йонасу и Янине. Вздохнул, выпустив из себя длинный поток русской брани, что-то крикнул. В дверь просунул голову энкавэдэшник.

— Рыбы! — приказал он. — Сырой рыбы для этих детей — срочно! Кто ещё болен? — Он взглянул на меня.

— Я здорова.

— Как вас зовут?

— Лина Вилкас.

— Сколько лет?

— Шестнадцать.

Он оценил ситуацию.

— Я помогу вам, только здесь же сотни больных и мёртвых. Мне нужна помощь. Есть в лагере доктора, медсёстры?

— Нет, только ветеринар. Но... — я запнулась. А вдруг и он умер?

— Ветеринар?! И всё?! — Он покачал головой и закатил глаза.

— Мы можем помочь, — сказала госпожа Римас. — Мы ходим!

— А вы, дед? Мне нужны целые бригады, чтобы варили юшку и резали рыбу. Этим детям нужна аскорбиновая кислота.

Не к тому он обратился. Лысый же никому не помогает. Даже себе.

Тот поднял голову.

— Да, помогу, — ответил Лысый.

Я взглянула на него. Он поднялся на ноги.

— Помогу, если сначала вы займётесь этими детьми! — уточнил Лысый, указав на Йонаса и Янину.

Доктор кивнул и сел подле Йонаса.

— А НКВД позволит вам помогать нам? — спросила я у доктора.

— Должны. Я — инспектор, и могу отдать их под трибунал. Они хотят, чтобы я поехал и доложил, что здесь всё хорошо, ничего особенного. Даже ждут этого.

Он сделал быстрое движение рукой в мою сторону. Я выставила ладони вперёд в защитном жесте.

— Доктор Самодуров! — представился он, протянув мне руку.

Я смотрела на эту руку, замерев от такого проявления уважения.

Мы работали под его руководством. В тот день каждый получил миску горохового супа и полкило рыбы. Доктор помог нам запастись рыбой на случай будущей непогоды и обустроить кладбище для более чем сотни покойников, среди которых оказался и господин, что накручивал часы. Он замёрз до смерти. Доктор вызвал на помощь туземных охотников и рыбалок, которые проживали в радиусе тридцати километров от нас. Они приехали на собаках и привезли шубы, тёплую обувь и другие нужные вещи.

Через десять дней он сказал, что ему пора ехать в другие лагеря, где тоже страдают депортированные. Я отдала ему все свои письма для Андрюса. Он пообещал их отправить.

— А где ваш отец? — спросил он.

— Погиб в красноярской тюрьме.

— Откуда такая информация?

— Иванов сказал моей маме.

— Иванов сказал? Хм-м, — покачал головой доктор.

— Вы считаете, что он солгал? — быстро спросила я.

— Ох, Лина, я не знаю... Я много в каких тюрьмах и лагерях бывал, ни одно из тех мест и близко на таком отшибе не было — но там десятки тысяч людей... Я вот слышал, что известного аккордеониста расстреляли, — а потом, спустя два месяца встретил его в тюрьме.

У меня сердце ёкнуло.

— Вот и я маме говорила! Может, Иванов неправду сказал!

— Да не знаю, Лина. Но, скажем так, я не одного такого «покойника» встречал.

Я кивнула и улыбнулась — во мне просто не помещался тот источник надежды, что доктор только что открыл передо мной.

— Доктор Самодуров, а как вы нас нашли? — спросила я.

— Николай Крецкий...

85

Йонас постепенно шёл на поправку. Янина снова разговаривала. Господина с часами похоронили. Я вцепилась в ту историю про аккордеониста и представляла себе, как мои рисунки дойдут до папы.

Я рисовала всё больше и больше, думая, что с весной, может, найду способ ещё как-то передать весточку.

— Ты мне говорила, что те эвенки[11] на собачьих санях помогли доктору, — сказал Йонас. — Может, они и нам будут помогать. Похоже, у них много всего есть.

Да. Наверное, они нам помогут.

Мне всё время снился один и тот же сон.

Я видела, как по лагерю в метелицу ко мне идёт какой-то мужчина. И всякий раз просыпалась, не успев увидеть его лицо, но однажды мне послышался папин голос.

— И что это за мудрая девочка стоит посреди улицы, когда так снежит?

— Только та, чей папа опаздывает, — поддразнила его я.

Стало видно папино лицо, раскрасневшееся на морозе. Он нёс охапку сена.

— Я не опоздал, — сказал он и приобнял меня, — а пришёл как раз вовремя.

Я вышла из юрты рубать дрова. Пошла по снегу, пять километров к деревьям. И тут я увидела это. Тоненькую серебристую или золотую полоску посреди серых тонов на горизонте. Я не могла отвести глаз, всё смотрела на солнечный свет и улыбалась. Солнце вернулось.

Я закрыла глаза и почувствовала, как Андрюс приближается ко мне.

— Ещё увидимся! — сказал он.

— Да, увидимся, — прошептала я. — Увидимся.

Я засунула руку в карман и сжала камешек.

Эпилог

25 апреля 1995 года, Каунас, Литва

— Вы что делаете? Ну-ка шевелитесь, а не то сегодня не закончим! — бурчал работник. Позади гудели строительные машины.

— Я что-то нашёл, — сказал землекоп, глядя в яму.

Опустился на колени, присмотрелся.

— Что там?

— Не знаю.

Мужчина достал деревянный ящик. Поддев крышку, заглянул внутрь и достал большую стеклянную банку, полную бумаг. Открыл и принялся читать:

Дорогой друг,

эти записи и рисунки, которые ты держишь в руках, зарыты здесь в тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году, когда мы с братом вернулись из Сибири, где находились в заключении двенадцать лет.

Нас таких много тысяч, и почти все погибли. А те, кто выжил, не могут рассказать правду. Хоть мы и не совершили никакого преступления, нас считали преступниками. Даже сейчас рассказ о тех ужасах, что пришлось нам пережить, может угрожать нам смертью. Поэтому мы надеемся на тебя, человек, который когда-то в будущем найдёт эту капсулу памяти. Мы доверяем тебе правду, потому что именно такой она и есть.

Мой муж Андрюс говорит, что зло будет управлять нами, пока за дело не примутся добрые люди. И я с ним согласна. Эти показания записаны, чтобы зафиксировать всё, что случилось с нами, чтобы сказать своё слово в мире, где наши голоса могут быть заглушены. Возможно, то, что здесь написано, поразит тебя или испугает, но моя цель не в этом. Моя самая большая надежда — что страницы, которые находятся в этой банке, пробудят в тебе самый глубокий источник человеческого сочувствия. Надеюсь, они сподвигнут тебя что-то сделать, кому-то рассказать. Ведь только так мы можем обезопасить себя от того, что такое зло повторится.

От чистого сердца,

госпожа Лина Арвидас

9 июля 1954 года, Каунас

КОНЕЦ

Читайте другие романы в переводе группы Translation for you.

От автора

Самой холодной зимой я узнал, что внутри меня — непобедимое лето.

Альбер Камю

В 1939 году Советский Союз оккупировал балтийские страны — Литву, Латвию и Эстонию. Вскоре в Кремле были утверждены списки людей, признанных антисоветскими — и их будет убито, отправлено в тюрьмы или депортировано на тяжёлый труд в Сибирь. Доктора, юристы, учителя, военные, писатели, деловые люди, музыканты, художники и даже библиотекари были признаны антисоветским элементом и пополнили очень длинный список тех, кто подлежит всеобщему уничтожению. Первые депортации случились 14 июня 1941 года.

Мой отец — сын литовского офицера. Как Йоанна, он сбежал со своими родителями через Германию в лагерь беженцев. Его родственников, как Лину, депортировали и заключили под стражу. Ужасы, которым подверглись депортированные люди, — чудовищны. А тем временем советская власть безумствовала на их родине, сжигала их библиотеки, разрушала их храмы. Оказавшись посреди двух империй — СССР и нацистской Германией — и позабытые всем миром, страны Балтии просто исчезли из географических карт.

Чтобы написать эту книгу, я дважды ездила в Литву. Встречала тех, кого депортировали, их родственников, разговаривала с теми, кто пережил лагеря, с психологами, историками, чиновниками. Немало ситуаций, описанных в этом романе, — это истории, что рассказали депортированные и их родственники, и с таким сталкивалось много депортированных в Сибирь. Хотя некоторые герои этой книги придуманы, доктор Самодуров — настоящий. Он прибыл в Арктику как раз вовремя и спас много жизней.

Те, кто остался в живых, провели в Сибири по десять-пятнадцать лет. Вернувшись в середине 1950-х годов, литовцы обнаружили, что их дома теперь принадлежат советским людям, которые присвоили себе не только их вещи, но иногда даже и имена. Всё было утеряно. К тем, кто вернулся из депортации, относились как к преступникам. Им разрешалось жить только в специально отведённых для этого местах, за ними постоянно следило КГБ. Любые упоминания о пережитом приводили к незамедлительному заключению и депортации обратно в Сибирь. А это значит, что пережитые ими кошмары оставались хорошенько спрятанной ужасной тайной, общей для миллионов людей.

Как Лина и Андрюс, некоторые из депортированных создавали семьи и находили утешение в ласковом взгляде, в ночном перешептывании в постели. Удивительные дети, такие, как Йонас и Янина, выросли в сталинских лагерях и вернулись домой уже взрослыми. Множество матерей и жён, как Елена, погибли. Смельчаки, которые боялись навсегда потерять правду, закапывали свои ежедневники и рисунки в прибалтийскую землю, рискуя жизнью — ведь тайники могло найти КГБ. Как Лина, многие давали выход эмоциям, рисуя и занимаясь музыкой — только так они могли выразить себя, сделать так, чтобы Родина жила в их сердцах. Такие рисунки нельзя было показывать публике. Искусство распространялось тайно, как зашифрованные весточки и новости из лагерей. Какой-то набросок, изображение символа Родины иногда могли послужить толчком депортированному двигаться вперёд и бороться за новый день.

По оценкам историков, за время своей кровавой власти Иосиф Сталин убил более двадцати миллионов людей. Прибалтийские страны — Литва, Латвия и Эстония — потеряли более трети своего населения во время советского истребления. Депортации докатились даже до Финляндии. Сегодня многие в России готовы отрицать, что в СССР депортировали хотя бы одного человека. Но большинство балтийцев не держат на них зла. Они благодарны тем советским людям, что посочувствовали им. Их свобода — ценность, и они учатся с ней жить. Кто-то получил те свободы, что их имеем мы как граждане США, за счёт людей, которые похоронены в безымянных могилах Сибири. Здесь как у Йоанны с Линой — свобода одного человека была получена ценой свободы другого.

В некоторых войнах главное — это бомбардировки. Для людей Прибалтики война — это то, что прежде всего связано с верой. В 1991 году, после пятидесяти лет брутальной оккупации, три балтийские страны восстановили свою независимость — мирно и с достоинством. Они выбрали надежду, а не ненависть, и показали миру, что даже посреди тёмной ночи есть свет. Пожалуйста, изучайте это. Расскажите кому-то. Эти три маленьких народа научили нас, что любовь — самая сильная армия. Любовь к другу, к родному краю, к Богу, даже к врагу — любовь открывает воистину удивительную природу человеческого духа.

Благодарности

Я невероятно благодарна многим прекрасным людям, которые помогли мне в путешествии, что описывается в этом романе.

Линдси Дэвис, которая поверила в эту книгу с первой страницы, — ты мой герой! Спасибо Стивену Малку, что словом и музыкой привёл меня в Дом писателей. Ребекке Шерман, которая уверяла меня, что я могу это сделать, а также удивительному Кену Райту за то, что прискакал на белом коне и сделал публикацию этой книги возможной. О таких прекрасных учителях, представителях и друзьях я и мечтать не смела.

Моя редактор Тамра Таллер потратила на эту книгу бесчисленное количество времени и сил. Мы команда, и я буду благодарна тебе всю свою жизнь. Низкий поклон Майклу Грину, который смело вытащил из земли банку и донёс эту историю всему миру. Кортни Палмер, Камилле Сандерсон, Фаре Гехи, Лиз Морас, Джулии Джонсон и всем замечательным сотрудникам издательств «Philomel» и «Penguin». Спасибо, что верили в меня.

Моей писательской группе — Шерон Кэмерон, Эми Итчинсон, Рэйчел Гриффитс, Линди Регсдейл, Ховарду Ширли и Ангелике Штегманн. Спасибо за преданность, а главное — за дружбу. Без вас я бы не справилась! Спасибо Лауре Гёринг за помощь с русским языком.

Спасибо Союзу детских писателей и иллюстраторов, чей грант «Work-in-Progress», конференции и безумные вечеринки помогли мне осознать, что я действительно могу написать книгу. Но особенно я благодарна Дженетте Адэр и Трейси Барретт из отдела Среднего Юга этого Союза.

А ещё — Ивонн Сейвертсон, Нильсу Бай Нильсену, Фреду и Линдси Вильгельм, Майку Посту, Майку Кортезу, Джерену Ноордхузу, Луизе Арденфельт Равнильд, Лоренсу Гарри, Хизер Нейпир, Джерри Розенблатту, Дж. В. Скотту, Дэниелу Шмидту, Джону Уэллсу, Гевину Михаилу, семьям Рейдов, Такеров, Пилов и Смитов. Вы все мне помогали и содействовали в работе над книгой с самого первого дня.

Всем на свете я обязана моим маме и папе, которые научили меня сильно мечтать, а любить — ещё сильнее. Джону и Кристине — моим друзьям и вдохновителям. Я мечтаю когда-то научиться писать так же красиво, как вы.

И моему мужу Майклу — прежде всего за совет стать писательницей. Твоя любовь даёт мне смелость и окрыляет. Ты для меня всё.

Литовские благодарности

Без Линаса Забалюнаса эта книга бы не существовала. Линас направил меня к множеству людей, с которыми я разговаривала, переводил для меня, путешествовал со мной по Литве, кормил сырными пончиками и цеппелинами[12], даже устроил всё так, чтобы меня закрыли в бывшей советской тюрьме. Aиiы labai[13], друг мой!

Искренне благодарю организацию «Laptevieиiai» и людей, что пережили депортацию, за то, что поделились со мной воспоминаниями: Ирену Шпакаускене, Йонаса Маркаускаса, Йонаса Пуоджуса, Риту Мерките и Антанаса Стасишкиса.

Особая благодарность Агнешке Наркевич за перевод в Вильнюсе; Дале Казлаускене за то, что показала невероятные фотографии, которые её муж сделал в Сибири; «Nemunas Tour» и семье Забалюнасов; Дануте Гайлене, главе отделения клинической психологии Вильнюсского университета за встречу со мной и ответы на мои вопросы; Гинтаре Якубонене, директору отдела воспоминаний в Центре исследований геноцида и сопротивления; Вильме Юозевичюте из Музея жертв геноцида; Центру исследований геноцида и сопротивления; Литовскому парламенту; Литовской фундации; музею Румшишкеса и тюрьме Кароста в Латвии.

Книги этих авторов помогли мне заполнить пробелы: Дали Гринкевичюте «Украденная молодость, украденная родина», Энн Лехтметс и Дуглас Холли «Сибирь», Барбары Армонас «Оставь слёзы в Москве», Дануты Гайлене «Психология экстремального травмирования», а также книга «Литовцы в Арктике» организации «Laptevieиiai».

И наконец-то благодарю родных Йонаса Шепетиса. Спасибо за вашу любовь и поддержку всей нашей семьи, что вы всегда проявляли. Ваши патриотизм, верность и самопожертвование не забудутся никогда.

Aиiы labai!

[1] «Волшембный фонамрь» (лат. Laterna magica; магический фонарь, фантаскоп, skioptikon, lampascope, туманные картины и др.) — аппарат для проекции изображений, распространённый в XVII-XX вв., XIX в. — в повсеместном обиходе. Является значимым этапом в истории развития кинематографа.

[2] Шанчай — район Каунаса, где проживали в основном военные и их семьи.

[3] Немман — река в Белоруссии, Литве и Калининградской области России. Длина реки — 937 км, площадь водосборного бассейна — 98 200 кмІ, среднегодовой расход воды — 678 мі/с. В нижнем течении является важной приграничной рекой, служит государственной границей между Россией и Литвой.

[4] Нида — курортный посёлок на Куршской косе в Литве.

[5] Гетто в период Второй мировой войны — жилые зоны на подконтрольных немецким нацистам и их союзникам территориях, куда насильственно перемещали евреев в целях изоляции их от нееврейского населения. Эта изоляция была частью политики так называемого «окончательного решения еврейского вопроса», в рамках которой было уничтожено около 6 миллионов евреев.

[6] Речь о традиции в Сочельник на полы и праздничный стол класть сено — в память о первой колыбели-яслях, куда Дева Мария положила новорожденного Христа.

[7] Маоз цур — гимн, который поют в течение Хануки, каждый вечер, после зажжения ханукальных свечей. В каждой строфе Маоз цур идёт речь об одном из изгнаний, пережитых еврейским народом, и прославляется Всевышний, избавивший иудеев от них. В последней строфе просится о скорейшем конечном избавлении с приходом Машиаха и восстановлении Храма и храмовой службы.

[8] Колыммский край, Колымам (разг.) — историческая область на северо-востоке России, охватывающая бассейн реки Колымы и северное побережье Охотского моря. Понятие «Колыма», как определённый регион, сложилось в 1920-х — 1930-х годах: сначала в связи с открытием в бассейне Колымы богатых месторождений золота и других полезных ископаемых, а в годы массовых репрессий 1932-1953 годов — как место расположения исправительно-трудовых лагерей с особенно тяжёлыми условиями жизни и работы.

[9] Репатриант — человек, который по причинам экономического, социального или личного характера добровольно переселился в страну своего гражданства или происхождения с целью постоянного проживания.

[10] Псалом Давида из книги «Псалтирь».

[11] Эвенки — народ, живущий в Эвенкийском округе и вне его в Восточной Сибири до Тихого океана.

[12] Цеппелины или диджкукуляй — огромные клёцки из сырого тёртого картофеля с начинкой из мясного фарша. Цеппелины подаются со сметаной и поджаркой из сала. Наименование «цеппелины» в Литве прижилось во время Первой мировой войны от названия производителя германских дирижаблей — Zeppelin.

[13] Aиiы labai (лит.) — большое спасибо.

Оглавление

Рута Шепетис ПОСРЕДИ СЕРОЙ МГЛЫ